Вниз, в землю. Время перемен Роберт Силверберг
        «Вниз, в землю». Эдмунд Гандерсен после долгих лет отсутствия возвращается на планету Белзагор, где когда-то работал. Сейчас контроль над планетой возвращен ее коренным жителям - слоноподобным нилдорам, а землян здесь осталось совсем мало. Гандерсен, мучимый раскаянием за нанесенные нилдорам увечья, намерен отправиться вместе с ними в Северные земли ради тайного ритуала «второго рождения», обновляющего дух и тело. Никто из жителей Земли никогда такого не делал, и Гандерсен пребывает в сомнениях, не приведет ли его решение к роковым последствиям…
        «Время перемен». Киннал Даривал - отпрыск правящей династии, после прихода к власти старшего брата принявший решение бежать из страны. В результате череды приключений он обретает новый дом, становится богатым и уважаемым человеком, но налаженная жизнь дает трещину в один день, когда он встречает торговца с далекой легендарной Земли. Искушая Киннала новой истиной, подрывающей существующий строй, мятежный землянин ставит его вне закона…
        Роберт Силверберг
        Вниз, в землю. Время перемен
        Серия «Фантастика: классика и современность»
        Robert Silverberg
        DOWNWARD TO THE EARTH A TIME OF CHANGES
        Перевод с английского К. Плешкова («Вниз, в землю»), Н. Виленской («Время перемен»)
        Художник С. Неживясов
        Печатается с разрешения литературных агентств The Lotts Agency и Andrew Nurnberg.
        Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству AST Publishers.
        
        Вниз, в землю
        Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх, и дух животных сходит ли вниз, в землю?
        Екклезиаст 3:21
        Глава первая
        И все-таки он вернулся на Мир Холмана. Почему - он не мог бы с уверенностью ответить. Может быть, его неумолимо влекла туда какая-то неведомая сила, может быть, прежние чувства, а может быть, просто глупость. Гандерсен никогда не собирался вновь посетить эту планету и тем не менее оказался здесь. Он ждал посадки. Прямо за иллюминатором - казалось, можно дотянуться рукой - лежал мир чуть побольше Земли, мир, который отнял у него лучшее десятилетие жизни, мир, где он узнал о себе то, чего предпочел бы не знать. Замигала красная лампочка. Корабль скоро пойдет на посадку. И все же вопреки всему он вернулся.
        Гандерсен смотрел на саван облаков, простиравшийся над зоной умеренного климата, на большие расползающиеся ледяные шапки, на извивающийся синей лентой пояс тропиков и вспоминал о поездках через Море Песка в ослепительном блеске рассветного светила, о том, как плыл по молчаливой черной реке под балдахином дрожащих листьев, остроконечных, как стилеты, о золотистых коктейлях на веранде станции в джунглях в Ночь Пяти Лун, когда рядом сидела Сина, а в зарослях ревело стадо нилдоров. Это было давно. Теперь нилдоры снова стали хозяевами Мира Холмана. Гандерсену трудно было с этим примириться. А может быть, именно поэтому он и вернулся - чтобы увидеть, чего сумели добиться нилдоры.
        - Вниманию пассажиров, - раздался голос из громкоговорителя. - Через пятнадцать минут мы выйдем на орбиту Белзагора. Просим занять свои места, застегнуть предохранительные сетки и приготовиться к посадке.
        Белзагор. Так теперь называлась эта планета. Местное название, собственное слово нилдоров. У Гандерсена оно вызывало какие-то ассоциации с ассирийской мифологией. Естественно, это было «облагороженное» произношение, у нилдоров оно звучало примерно как «Бллзгрр». Значит, Белзагор. Так он и будет называть эту планету, раз она теперь носит это имя и раз от него этого ожидают. Он всегда старался не обижать инопланетные существа без необходимости.
        - Белзагор, - сказал он. - В этих звуках есть что-то необычное, верно? Их приятно выговаривать.
        Пара туристов, сидевшая рядом с ним, охотно согласилась, - они поддакивали всему, что говорил Гандерсен. Муж - полноватый, бледный, чересчур изысканно одетый - добавил:
        - Когда вы были здесь в последний раз, она называлась Мир Холмана, если не ошибаюсь?
        - О да, - ответил Гандерсен. - Но это было в старые добрые имперские времена, когда землянин мог назвать любую планету, как ему заблагорассудится. Теперь этому пришел конец.
        Жена туриста плотно сжала губы, так что они превратились в тонкую, жалостливую полоску. Гандерсен испытывал некое извращенное удовольствие в том, чтобы ей надоедать. В течение всего полета он разыгрывал перед этими туристами роль героя из романа Киплинга, изображая бывшего колониального чиновника, который едет посмотреть, что успели натворить предоставленные самим себе туземцы; это не вполне отражало его истинные намерения, но порой неплохо было носить маску.
        Туристы - их было восемь - смотрели на него со смешанным чувством благоговейного трепета и презрения, когда он гордо расхаживал среди них - высокий, загорелый человек, на черты которого наложили отпечаток годы, проведенные вне Земли. Он им не нравился, и в то же время они знали, что он страдал и тяжко трудился под чужим солнцем - в этом было нечто романтическое.
        - Вы остановитесь в гостинице? - спросил муж-турист.
        - О, нет. Я еду прямо в джунгли, в сторону Страны Туманов. Вон, видите это скопление облаков в северном полушарии? Очень крутой температурный режим - тропики и арктика практически рядом. Туман. Дождь. Вас повезут туда на экскурсию. У меня, к сожалению, дела.
        - Дела? Я думал, что получившие независимость миры остаются вне сферы экономических связей, что…
        - Это не торговые дела, - сказал Гандерсен. - Сугубо личные. Кое-что из того, что я не успел закончить во время пребывания здесь по делам службы.
        Красная лампочка снова замигала, на этот раз ярче. Он пошел в каюту, чтобы приготовиться к посадке. Его окутала напоминавшая паутину ткань. Он закрыл глаза и ощутил толчок - включились тормозные двигатели. Корабль опускался на поверхность планеты, а Гандерсен покачивался в предохранительной сетке, защищенный от неприятных последствий изменения силы тяжести.
        Единственный космопорт на Белзагоре, построенный землянами более ста лет тому назад, располагался в тропиках, возле устья большой реки, впадавшей в единственный на Белзагоре океан. Река Медлен, океан Бенджамини - Гандерсен не знал нилдорских названий. Космопорт, к счастью, был на полном самообслуживании. Автоматические устройства управляли радиомаяком, а также поддерживали в порядке посадочную площадку и защищали космопорт от вторжения окружающих джунглей. Трудно ожидать от нилдоров, чтобы они обслуживали космопорт, а держать здесь команду землян было невозможно. Гандерсен знал, что на Белзагоре остались еще около ста землян - даже после того, как все были отозваны с планеты, - но они не обладали достаточной для этого квалификацией. Кроме того, действовал закон, на основании которого все административные функции должны были исполняться нилдорами - или не исполняться вообще.
        Корабль сел. Коконы из ткани-паутины развернулись, и пассажиры вышли наружу.
        В воздухе висел тяжелый запах тропиков: илистой почвы, гниющих листьев, помета диких животных и маслянистых цветов. Был ранний вечер, на небе уже появились две луны. Как всегда, собирался дождь; влажность приближалась к девяноста девяти процентам, но вероятность сильного ливня в этой тропической зоне была невелика; вода просто оседала на всем окружающем в виде капель.
        За деревьями халлигалли, окружавшими космопорт, сверкнула молния. Стюардесса наблюдала за девятью пассажирами, вышедшими из корабля.
        - Прошу за мной, - сказала она и повела их в сторону единственного здания.
        Слева из зарослей появились три нилдора и с любопытством стали рассматривать прилетевших. Изумленные туристы показывали на них пальцами.
        - Смотри! Видишь? Совсем как слоны! Это те самые нили… нилдоры?
        - Да, нилдоры, - сказал Гандерсен.
        Над поляной чувствовался резкий запах животных. Судя по величине бивней, это были самец и две самки. Все примерно одного и того же роста: более трех метров, с темно-зеленой кожей, характерной для нилдоров из западного полушария. Глаза величиной с тарелку с ленивым любопытством уставились на Гандерсена. Стоявшая впереди самка с короткими бивнями подняла хвост и спокойно вывалила гору дымящегося пурпурного помета. До Гандерсена донеслись низкие, неясные звуки, но с этого расстояния он не мог понять, что говорят нилдоры. «Не может быть, чтобы они обслуживали космопорт, - подумал он. - Не может быть, чтобы они правили планетой. Однако это именно так».
        В здании космопорта никого не было. Несколько роботов ремонтировали стену в дальнем конце здания, где серые пластиковые плиты начали разрушаться - вероятно, под ними завелись какие-то споры. Рано или поздно этой частью планеты завладеют джунгли, и все развалится. Деятельность роботов была единственной видимой работой. Таможни или чего-то подобного не существовало. Нилдоры - не бюрократы, их не интересует, кто и что с собой привозит. Девять пассажиров прошли таможенный контроль перед полетом - на Земле уделялось внимание, и притом значительное, тому, что вывозится на малоразвитые планеты. Не было также ни паспортного контроля, ни пункта обмена валюты, даже киосков с газетами и прочих удобств для пассажиров. Собственно, это был большой пустой ангар, в котором в давние колониальные времена, когда Мир Холмана принадлежал Земле, кипела жизнь. Гандерсену казалось, что вокруг появились призраки тех далеких дней: фигуры в тропических костюмах цвета хаки, передающие разные поручения, чиновники, погруженные в счета и бумаги, техники, крутящиеся возле компьютеров, носильщики-нилдоры, нагруженные экспортными
товарами.
        Теперь здесь было мертво и тихо. В пустоте отдавался эхом лишь шум ремонтных роботов.
        - Сейчас должен прибыть гид. Он отвезет вас в гостиницу, - сообщила стюардесса.
        Гандерсен тоже собирался остановиться в гостинице, но только на одну ночь, надеясь, что утром найдет себе какое-нибудь транспортное средство. У него не было определенных планов относительно путешествия на север; он рассматривал его как импровизацию, погружение в собственное прошлое.
        - Этот гид - нилдор? - спросил он у стюардессы.
        - Вы имеете в виду туземца? О нет, мистер Гандерсен, это землянин, она перелистала пачку отпечатанных на машинке страниц. - Его зовут Ван Бенекер, и он должен быть здесь по крайней мере за полчаса до посадки, так что я не понимаю, почему…
        - Ван Бенекер никогда не отличался пунктуальностью, - заметил Гандерсен. - А вот и он.
        В открытые двери здания въехал старый ржавый вездеход, и из него вышел низенький рыжий человечек в помятой форме и высоких сапогах, какими пользовались в джунглях. Сквозь пряди редеющих волос просвечивала загорелая лысая макушка. Он вошел в здание, огляделся и заморгал.
        - Ван! - крикнул Гандерсен. - Иди сюда, Ван. Человечек подошел ближе и поспешно сказал:
        - Добро пожаловать на Белзагор, как теперь называется Мир Холмана. Меня зовут Ван Бенекер. Я постараюсь показать вам на этой увлекательной планете все, что разрешено законом, и…
        - Привет, Ван, - прервал его Гандерсен.
        Гид замолчал, явно недовольный тем, что его перебили. Он заморгал, посмотрел на Гандерсена и наконец спросил, явно не веря своим глазам:
        - Мистер Гандерсен???
        - Просто Гандерсен. Я больше не твой начальник.
        - Боже мой, мистер Гандерсен… Боже мой, вы приехали сюда на экскурсию?
        - Не совсем. Я приехал немного прогуляться в одиночестве.
        - Извините, - обратился Ван Бенекер к группе и подошел к стюардессе: - Все в порядке, можете мне их передать. Беру ответственность на себя. Все здесь? Раз, два, три… восемь. Все сходится. Багаж можно поставить здесь, около вездехода. Подождите немного, я сейчас вернусь.
        Он дернул Гандерсена за локоть.
        - Отойдем в сторону, мистер Гандерсен. Вы понятия не имеете, как я удивлен. Боже мой!
        - Как дела, Ван?
        - Паршиво. Как еще может быть на этой планете? В каком году вы отсюда уехали?
        - В 2240-м. Через год после того, как мы выпустили эту планету из рук. Восемь лет назад.
        - Восемь лет. И чем вы занимаетесь?
        - Министерство Внутренних Дел нашло мне работу, - ответил Гандерсен. Я очень занят. Сейчас я получил год отпуска, который давно уже мне полагался.
        - И вы хотите провести его здесь?
        - Почему бы и нет?
        - Зачем?
        - Я отправляюсь в Страну Туманов, - ответил Гандерсен. - Хочу навестить сулидоров.
        - Лучше не делайте этого. Зачем это вам?
        - Чтобы удовлетворить свое любопытство.
        - Та же проблема с каждым, кто сюда приезжает. Но вы же знаете, мистер Гандерсен, сколько народу туда отправилось и никогда больше не вернулось. Ван Бенекер рассмеялся. - Вы же не будете утверждать, что проделали такой путь только ради того, чтобы потереться носами с сулидорами? Готов поспорить, что у вас есть какие-то другие причины.
        Гандерсен пропустил его слова мимо ушей.
        - Чем ты теперь занимаешься, Ван? - спросил он.
        - В основном вожу туристов. Каждый год у нас бывает по девять-десять групп. Я везу их вдоль берега океана, потом показываю кусочек Страны Туманов, и мы совершаем прыжок через Море Песка. Приятный и не слишком утомительный маршрут.
        - Гм…
        - А все остальное время я развлекаюсь. Иногда поболтаю с нилдорами, иногда навещу друзей на станциях в джунглях. Вы их всех знаете: это те, кто остался здесь еще со старых времен.
        - А что с Синой Ройс? - спросил Гандерсен.
        - Она живет у Водопадов Шангри-Ла.
        - Она все такая же красивая?
        - Ей так кажется, - сказал Ван Бенекер. - Вы собираетесь отправиться в те края?
        - Конечно. Я хочу совершить сентиментальное путешествие. Проеду по всем станциям в джунглях, навещу старых друзей: Сину, Каллена, Курца, Саламоне - кто там еще?
        - Некоторых уже нет в живых.
        - Ну, значит, тех, кто остался, - Гандерсен взглянул на маленького человечка и улыбнулся. - Лучше займись теперь своими туристами. Поболтаем вечером в гостинице. Я бы хотел, чтобы ты рассказал мне обо всем, что здесь происходило, когда меня не было.
        - Я могу сделать это с легкостью, мистер Гандерсен. Сразу же и одним словом: распад. Все здесь гниет и распадается. Взгляните хотя бы на эту стену.
        - Вижу…
        - Посмотрите на ремонтных роботов. Не слишком блестят, верно? Они тоже понемногу сдают. Подойдите поближе и увидите пятна на их корпусах.
        - Но ведь можно…
        - Конечно. Все можно отремонтировать, даже ремонтных роботов. Но здесь разваливается целая система. Рано или поздно сотрутся базовые программы, и ремонтировать уже будет нечего. И этот мир вернется в каменный век. Вот тогда нилдоры наконец будут счастливы. Я знаю этих чудовищ, как, впрочем, и каждый, кто здесь живет. Я знаю, что они ждут не дождутся, когда последние следы землян исчезнут с этой планеты. Они притворяются дружелюбными, но на самом деле полны ненависти, настоящей ненависти, и…
        - Займись своими туристами, Ван, - прервал его Гандерсен. - Они уже беспокоятся.
        Глава вторая
        Из космопорта в гостиницу их должен был отвезти караван нилдоров - по двое землян на одном нилдоре, Гандерсен один, Ван Бенекер с багажом - на вездеходе. Три нилдора, пасшихся на краю поля, спокойно подошли, чтобы включиться в караван, и еще двое вышли из джунглей. Гандерсена удивило, что нилдоры соглашаются служить землянам в качестве вьючных животных.
        - Это им не мешает, - объяснил Ван Бенекер. - Они любят доставлять нам маленькие удовольствия. Это лишь усиливает их чувство превосходства. Впрочем, они почти не ощущают такой нагрузки и не считают чем-то унизительным то, что на них сидят люди.
        - Когда я был здесь, мне казалось, что это их в восторг не приводит, - сказал Гандерсен.
        - С тех пор как мы отказались от прав на их планету, они относятся к этому более снисходительно. Впрочем, кто может знать, о чем они думают? Я имею в виду, о чем они на самом деле думают?
        Туристы были потрясены перспективой поездки на нилдорах. Гандерсен старался их успокоить, объясняя, что это составляет существенную часть впечатлений, получаемых на Белзагоре. Кроме того, техника на планете не в лучшем состоянии, и, собственно, других пригодных к употреблению транспортных средств просто нет. Чтобы подбодрить туристов, он продемонстрировал им, как нужно садиться. Он похлопал своего нилдора по левому бивню, и животное опустилось на колени - сначала на передние, потом на задние - точно так же, как это делают слоны. Затем нилдор приподнял лопатки, и на его спине образовалось углубление, в котором человек мог удобно ехать. Гандерсен вскарабкался на него, ухватившись за ороговевшую складку кожи, как за луку седла. Шипастый гребень, шедший посредине широкого черепа туземца, начал сжиматься и вздрагивать - это был приветственный жест. Нилдоры владеют богатым языком жестов. Они пользуются не только гребнями, но и длинными хоботами, и кожистыми ушами.
        - Сссух! - крикнул Гандерсен, и нилдор встал.
        - Тебе удобно? - спросил нилдор на своем языке.
        - Очень, - ответил Гандерсен, радуясь тому, что не забыл чужие слова.
        С некоторой опаской и весьма неуклюже восемь туристов наконец уселись на нилдоров, и караван двинулся по дороге вдоль реки, в сторону гостиницы. Под пологом деревьев порхали фосфоресцирующие ночные мухи. На небе появилась третья луна, и ее свет проникал сквозь листья, освещая маслянистую реку, которая медленно текла с левой стороны. Гандерсен ехал позади группы, на случай если кому-то из туристов будет угрожать опасность. В пути был один неприятный момент: когда один из нилдоров покинул колонну, подошел к реке и погрузил в нее бивни, чтобы достать какой-то лакомый кусочек. Потом он вновь присоединился к каравану. «В прежние времена, - подумал Гандерсен, - ничего подобного не могло произойти. Нилдорам не позволялись никакие капризы».
        Поездка доставляла ему удовольствие. Животные шли легкой рысью, что, однако, не было утомительно для пассажиров. «Какие приятные создания эти нилдоры, - подумал Гандерсен. - Сильные, неприхотливые, умные». Он уже протянул было руку, чтобы погладить своего, но решил, что это могло бы показаться нилдору унизительным. Он вспомнил, что нилдоры - все же не просто забавные слоны. Это разумные существа, господствующая форма жизни на планете - почти люди. И об этом не стоит забывать.
        Вскоре Гандерсен услышал шум прибоя. Дорога стала шире. Они приближались к гостинице.
        Впереди одна из женщин показывала куда-то в кусты. Ее муж пожал плечами и покачал головой. Когда Гандерсен приблизился к этому месту, он увидел, что обеспокоило туристов. Какие-то черные фигуры виднелись тут и там среди деревьев, едва различимые в темноте. Две из них вынырнули из мрака и остановились у тропы. Это были коренастые двуногие существа, ростом около трех метров, покрытые густой темно-рыжей шерстью. Их мускулистые хвосты размеренно двигались из стороны в сторону, прикрытые толстыми веками глаза подозрительно смотрели на пришельцев. Существа принюхивались, шумно фыркая.
        - Кто это? - спросила Гандерсена одна из женщин.
        - Это сулидоры. Низшая раса. Они родом из Страны Туманов, живут на севере.
        - Они опасны?
        - Я бы не сказал.
        - Если эти животные живут на севере, то что они здесь делают? - допытывался ее муж.
        Гандерсен спросил об этом своего «коня».
        - Они работают в гостинице, - ответил нилдор, - посыльными и помощниками на кухне.
        Ему показалось странным, что нилдоры используют сулидоров в качестве прислуги в гостинице для землян. Даже до отказа землян от прав на планету сулидоры не использовались как прислуга, но тогда, естественно, здесь было множество роботов.
        На берегу, прямо перед ними, находилась гостиница. Сверкающее куполообразное здание не носило видимых следов разрушения. Ранее это был фешенебельный дом отдыха, предназначенный исключительно для чиновников, занимавших высшие посты в Компании. Гандерсен провел здесь много счастливых дней. Теперь, вместе с Ван Бенекером, он помогал туристам сойти на землю. У входа в отель стояли три сулидора; Ван Бенекер сделал им знак, чтобы разгружали багаж из машины.
        Внутри Гандерсен сразу заметил признаки упадка. Тигровый мох, окружавший цветник вдоль стены холла, начал пробиваться между черными плитами, покрывавшими пол. Когда Гандерсен входил, маленькие, зубастые пасти мха щелкнули челюстями. Вероятно, роботы, поддерживавшие порядок в отеле, когда-то запрограммированные на то, чтобы подрезать мох вокруг цветника, с течением времени разрегулировались, и теперь мох начал овладевать свободным пространством. А может быть, роботы вообще сломались, а заменившие их сулидоры не слишком добросовестно исполняли свои обязанности? Были также и другие признаки, указывавшие на отсутствие надлежащего ухода.
        - Вам покажут ваши комнаты, - сообщил Ван Бенекер. - Когда будете готовы, спускайтесь вниз на коктейль. Ужин будет подан часа через полтора.
        Огромный, как башня, сулидор проводил Гандерсена на третий этаж, в комнату с видом на море. Гандерсен машинально хотел дать сулидору монету, но тот лишь тупо посмотрел на него и не взял. Казалось, что сулидор пытается подавить какое-то внутреннее напряжение, но впечатление наверняка было обманчивым. В прежние времена сулидоры редко появлялись за пределами зоны туманов, и Гандерсен чувствовал себя с ними не слишком свободно.
        - Ты давно в этом отеле? - спросил он на языке нилдоров.
        Однако сулидор не ответил. Гандерсен не знал языка сулидоров, но был убежден, что каждый из них одинаково хорошо говорит и по-нилдорски, и по-сулидорски. Он повторил вопрос, четко произнося слова. Сулидор поскреб шкуру блестящими когтями и ничего не ответил. Он прошел позади Гандерсена, раздвинул шторы на окне, подрегулировал воздушные фильтры и не спеша вышел.
        Гандерсен поморщился, быстро сбросил одежду и встал под душ. Мощные струи смыли дорожную пыль и грязь. Он распаковал вещи и достал вечерний костюм, серую рубашку и лакированные ботинки.
        Внезапно он почувствовал себя крайне уставшим. Он был еще не стар, ему было сорок восемь лет, - и обычно он не ощущал усталости после дороги. Откуда же это? Только теперь он понял, в каком напряжении пребывал последние несколько часов - с того момента, как вернулся на эту планету, не вполне осознавая мотивы своего возвращения, не уверенный в том приеме, который его ждет, быть может, ощущая некую вину. Теперь на него навалилась вся тяжесть ситуации, в которой он оказался.
        Он коснулся выключателя, и стена превратилась в зеркало. Да, лицо его было сосредоточено, скулы, всегда немного выступавшие, теперь просто торчали, губы были плотно сжаты, а лоб наморщен. Он закрыл глаза и попытался расслабиться. Минуту спустя он выглядел уже лучше. Гандерсен подумал, что неплохо бы чего-нибудь выпить, и спустился в бар.
        Там еще никого не было. Через открытые жалюзи до его ушей доносился шум бьющихся о берег волн. Он почувствовал соленый вкус моря. На краю пляжа оседающая соль прочертила белую линию. Был прилив, над водой торчали лишь вершины скал, окружавших небольшую бухту, предназначенную для купания. Гандерсен смотрел вдаль, в темноту на восточном горизонте. Тогда, в последний вечер, во время прощального банкета, на небе тоже было три луны. Когда гулянка кончилась, они с Синой пошли поплавать. Они добрались до невидимой за гребнями волн песчаной отмели, на которой едва можно было стоять, а когда вернулись на берег, обнаженные и покрытые мелкими кристалликами соли, любили друг друга на прибрежных камнях. Он ласкал ее, будучи уверенным, что это последний раз в жизни. А теперь он снова вернулся…
        Его охватила такая пронзительная тоска, что он содрогнулся.
        Гандерсену было тридцать лет, когда он прибыл на Мир Холмана в качестве помощника на станции. Когда он уезжал, ему было сорок, и он был управляющим округом. Сейчас ему казалось, что первые тридцать лет его жизни были лишь вступлением, подготовкой к тем десяти, которые он прожил на этом молчаливом континенте, ограниченном льдами и туманами на севере и юге, океаном Бенджамини на востоке и Морем Песка на западе. Все эти прекрасные и настоящие десять лет он правил половиной мира, по крайней мере во время отсутствия главного наместника. Но, несмотря на это, планета стряхнула его с себя, как будто его вообще не существовало… Гандерсен отвернулся от жалюзи и сел. Появился Ван Бенекер, все в той же пропотевшей и помятой рабочей одежде. Он что-то дружелюбно буркнул Гандерсену и начал возиться за стойкой бара.
        - Я еще и бармен, мистер Гандерсен. Чем могу служить?
        - Что-нибудь покрепче. На твой выбор.
        - Шприц или бутылочку?
        - Предпочитаю бутылку. Люблю хорошую выпивку.
        - Дело вкуса. Я предпочитаю шприц. Только тогда получаешь настоящий эффект, настоящее удовольствие.
        Он поставил перед Гандерсеном пустой стакан и подал ему бутылочку, содержавшую три унции темно-красной жидкости. Шотландский ром местного производства - Гандерсен не пил его восемь лет.
        - Это еще из старых запасов, - пояснил Ван Бенекер. - Осталось немного, но я знаю, что вы оцените его по достоинству.
        Себе он приставил к левому предплечью ультразвуковой шприц. Послышалось шипение, и через тонкую иглу алкоголь потек прямо в вену. Ван Бенекер скривился в улыбке.
        - Так действует быстрее, - сказал он. - Так упивается рабочий класс. Дать вам еще рома, мистер Гандерсен?
        - Не сейчас. Займись лучше своими туристами, Ван.
        В бар начали парами прибывать туристы: сначала Уотсоны, потом Мирафлоресы, Штейны и, наконец, Кристоферы. Они явно ожидали, что в баре будет оживленно, что там будет много других гостей, приветствующих друг друга и обменивающихся веселыми замечаниями из разных концов зала, а официанты в красных куртках будут разносить напитки. Вместо этого их взору предстали поцарапанные пластиковые стены, неисправный музыкальный автомат, пустые столики и этот несимпатичный мистер Гандерсен, хмуро уставившийся в стакан. Они украдкой обменялись взглядами. Стоило ли преодолевать столько световых лет, чтобы увидеть подобное?
        Подошел Ван Бенекер, предлагая напитки, сигары и все прочее, что можно было найти среди скромных запасов отеля. Туристы расселись двумя группами возле окон и начали беседу, понизив голос, явно смущенные присутствием Гандерсена. Они чувствовали, что играют какую-то шутовскую роль пресыщенных, богатых людей, от нечего делать отправившихся в столь отдаленные края Галактики. Штейн держал в Калифорнии ресторан, где подавали улиток, Мирафлорес был владельцем нескольких ночных казино, Уотсон врачом, а Кристофер… - Гандерсен не мог вспомнить, чем занимался Кристофер. Что-то из области финансов.
        - На пляже несколько этих животных. Этих зеленых слонов, - сказала миссис Штейн.
        Все посмотрели туда. Гандерсен махнул рукой, чтобы ему принесли очередную порцию выпивки. Ван Бенекер вскочил, весь в поту, заморгал и впрыснул себе очередную порцию алкоголя. Туристы начали хихикать.
        - Им что, даже не стыдно? - воскликнула миссис Кристофер.
        - Может быть, они просто играют, Этель, - сказал Уотсон.
        - Играют?! Ну, если ты называешь это игрой…
        Гандерсен наклонился вперед и, не вставая с места, взглянул в окно. На пляже совокуплялась пара нилдоров. Самка стояла на коленях там, где слой соли на земле был наиболее толстым; самец взгромоздился на нее, охватив передними ногами ее плечи и прижав средний бивень к шипастому гребню на ее черепе, и переступал задними ногами, готовясь к завершающему удару. Туристы хихикали, обменивались нетактичными замечаниями, шокированные и одновременно возбужденные. К своему удивлению, Гандерсен почувствовал, что тоже шокирован, хотя вид спаривающихся нилдоров не был для него новостью. А когда раздался дикий, исступленный рев, он отвел глаза, испытывая смущение, хотя и не знал, почему. - Вы взволнованы, - заметил Бенекер.
        - Они не должны делать этого здесь.
        - Почему? Они везде это делают. Вы же знаете.
        - Они пришли сюда специально, - пробормотал Гандерсен. - Чтобы покрасоваться перед туристами - или поиздеваться над ними? Они вообще не должны обращать внимания на туристов. Чего они хотят? Показать, что они просто животные?
        - Ты не понимаешь нилдоров, Ганди, - Гандерсен посмотрел на него, удивленный как словами Ван Бенекера, так и внезапным переходом от «мистера Гандерсена» к «Ганди». Ван Бенекер тоже казался удивленным; он моргнул и смахнул со лба прядь редеющих волос.
        - Не понимаю? - удивился Гандерсен. - Прожив здесь десять лет?
        - Извини, но я никогда не считал, что ты их понимаешь, даже когда ты жил здесь. Мы часто ходили вместе по их стойбищам, когда я у тебя работал. Я за тобой наблюдал.
        - Почему ты считаешь, что я не мог их понять, Ван?
        - Ты презирал их. Ты думал о них, как о животных.
        - Вовсе нет!
        - Но это так, Ганди. Ты никогда не допускал каких-либо мыслей о том, что они обладают разумом.
        - Это неправда! - возразил Гандерсен. Он встал, взял из шкафчика новую бутылку рома и вернулся за столик.
        - Я бы тебе принес, - запротестовал Ван Бенекер. - Надо было сказать.
        - Все в порядке, - Гандерсен налил себе рома и быстро выпил. - Ты говоришь глупости, Ван. Я делал для этих созданий все возможное, чтобы поднять их на более высокий уровень цивилизации, усовершенствовать их культуру. Я ввел новые распоряжения об ограничении их работы. Я требовал от своих людей, чтобы они уважали их права и соблюдали местные обычаи. Я…
        - Ты относился к ним, как к очень умным животным. Не как к другим людям. Может быть, Ганди, ты сам этого не осознавал, но я это замечал и, видит Бог, они тоже. А весь твой интерес к тому, чтобы поднять их уровень, все это чушь! У них есть собственная культура, Ганди. Им не нужна твоя!
        - В мои обязанности входило руководить ими, - жестко сказал Гандерсен. - Хотя на самом деле трудно было ожидать, что стадо животных, не владеющих письменным языком, не… - он оборвал фразу на полуслове.
        - Животных, - повторил Ван Бенекер.
        - Я устал. Может быть, слишком много выпил. Просто случайно вырвалось.
        - Животных.
        - Оставь, Ван. Я старался, как только мог, и мне очень жаль, если что-то вышло не так. Я пытался поступать так, как считал справедливым. Гандерсен подвинул ему пустой стакан. - Налей мне еще, ладно?
        Ван Бенекер принес ему выпить, а себе сделал очередную инъекцию. Гандерсен был рад наступившей паузе, и, видимо, Ван Бенекер тоже, поскольку оба некоторое время молчали, избегая взгляда друг друга.
        В бар вошел сулидор и начал собирать пустые бутылки и стаканы, наклонившись, чтобы не задеть потолок, построенный по земным меркам. Разговоры туристов утихли, когда страшновато выглядевшее существо двигалось по залу. Гандерсен взглянул на пляж. Нилдоры уже ушли. Одна из лун заходила на востоке, оставляя огненный свет на волнующейся воде. Он с сожалением отметил, что забыл, как называются луны. Впрочем, это не имело значения: старые названия, данные землянами, уже принадлежали истории. Он повернулся к Ван Бенекеру.
        - Как получилось, что ты решил остаться тут после того, как мы отказались от прав на планету? - спросил он.
        - Я чувствовал себя здесь как дома. Я прожил здесь двадцать пять лет. Зачем мне куда-то перебираться?
        - У тебя нет никакой родни?
        - Нет. А тут мне удобно: я получаю пенсию от Компании и чаевые от туристов, кроме того, жалованье в отеле. Хватает на все мои потребности, а прежде всего на алкоголь. Зачем мне уезжать?
        - Кому принадлежит отель?
        - Конфедерации западных нилдоров. Его передала им Компания.
        - И нилдоры платят тебе жалованье? Я думал, что они не знают, что такое деньги.
        - Собственно, это так и есть. Но они как-то договорились с Компанией.
        - Но ты ведь говорил, что Компания до сих пор содержит этот отель?
        - Если вообще можно сказать, что кто-то его содержит, то это именно Компания, - подтвердил Ван Бенекер. - Впрочем, это не слишком нарушает договор о передаче собственности. Здесь работает только один сотрудник я. Я получаю жалованье из тех денег, которые туристы платят за проживание. Остальное я расходую на импортные товары. Разве ты не видишь, Ганди, что это чистое издевательство? Они придумали это, чтобы я мог снабжать себя выпивкой. И все. Этот отель не приносит никаких доходов. Компания изгнана с этой планеты. Полностью.
        - Ну хорошо, хорошо. Я тебе верю.
        - А ты чего ищешь в Стране Туманов? - спросил Ван Бенекер.
        - Ты действительно хочешь знать?
        - За разговором быстрее идет время.
        - Я хочу посмотреть церемонию повторного рождения. Когда я здесь был, никогда этого не видел.
        Голубые выпуклые глаза Ван Бенекера, казалось, выпучились еще больше.
        - Почему ты не можешь говорить серьезно, Ганди?
        - Я говорю серьезно.
        - Это опасная забава, с этими повторными рождениями.
        - Я готов рискнуть.
        - Сначала тебе надо поговорить с некоторыми из наших людей. Вряд ли нам стоит вмешиваться в эти дела.
        - А ты видел? - вздохнув, спросил Гандерсен.
        - Нет. Никогда. Меня это даже не интересовало. Чем бы, черт возьми, ни занимались сулидоры в горах, пусть занимаются этим без меня. Однако я скажу тебе, с кем можно об этом поговорить - с Синой.
        - Она видела повторное рождение?
        - Ее муж видел.
        У Гандерсена поплыло перед глазами.
        - Кто ее муж?
        - Джефф Курц. Ты не знал?
        - Черт побери, - пробормотал Гандерсен.
        - Удивляешься, что она в нем нашла, а?
        - Удивляюсь, как она смогла заставить себя жить с таким человеком. Ты говорил о моем отношении к туземцам, а он считал их своей собственностью и…
        - Поговори с Синой, она живет у Водопадов Шангри-Ла. Об этом повторном рождении, - Ван Бенекер засмеялся. - Считаешь меня чокнутым, верно? Знаешь, что я пьян, и забавляешься.
        - Нет. Вовсе нет, - Гандерсен встал. Ему было не по себе. - Мне надо немного выспаться.
        Ван Бенекер проводил его до дверей. Когда Гандерсен уже выходил, тот подошел к нему вплотную.
        - Знаешь, Ганди, - прошептал он, - то, чем нилдоры занимались на пляже, не было предназначено для туристов. Они делали это для тебя. Такое у них чувство юмора. Спокойной ночи, Ганди.
        Глава третья
        Гандерсен проснулся рано, с неожиданно легкой головой. Зеленоватое солнце только что взошло. Он спустился на пляж, чтобы искупаться. Мягкий южный ветер гнал волнистые облака. Ветви деревьев халлигалли сгибались под тяжестью плодов. Воздух, как всегда, был влажным. За горами, тянувшимися дугой на расстоянии дня пути от побережья, раздался гром. Весь пляж был усеян кучами помета нилдоров. Гандерсен осторожно прошел зигзагами по хрустящему песку и бросился в волны. Он нырнул под пенящийся гребень и сильными, быстрыми движениями поплыл в сторону отмели. Был отлив. Он пересек песчаную отмель и поплыл дальше, пока не устал. Вернувшись на берег, он увидел туристов, Кристофера и Мирафлореса, которые тоже пришли купаться. Они несмело улыбнулись ему.
        - Это укрепляет силы, - сказал он. - Нет ничего лучше соленой воды.
        - Но почему они не могут держать пляж в чистоте? - бросил Мирафлорес.
        Угрюмый сулидор подавал завтрак. Местные плоды, рыба. У Гандерсена был прекрасный аппетит. Он съел три золотисто-зеленых горьковатых плода, потом со знанием дела отделил кости ежа-краба от розового сладкого мяса, которое отправлял в рот вилкой с такой скоростью, будто участвовал в соревнованиях. Сулидор принес ему еще одну рыбу и миску лесных «свечек», формой напоминавших фаллосы. Гандерсен был занят поглощением деликатесов, когда вошел Ван Бенекер в чистой, хотя и потрепанной одежде. Вместо того чтобы подсесть за столик к Гандерсену, он лишь формально улыбнулся и прошествовал мимо.
        - Садись сюда, Ван, - позвал его Гандерсен. Ван Бенекер остановился, но видно было, что он смущен.
        - Что касается вчерашнего вечера… - начал он.
        - Не о чем говорить.
        - Я был несносен, мистер Гандерсен.
        - Ты просто был под мухой. Все понятно. In vino veritas. Но вчера ты называл меня Ганди. Может быть, продолжим в том же духе и сегодня? Кто здесь ловит рыбу?
        - Есть автоматическая запруда, рядом с отелем, с северной стороны. Она сама ловит рыбу и отправляет ее прямо на кухню. Одному Богу известно, кто бы готовил здесь еду, если бы у нас не было машин.
        - А кто собирает плоды? Тоже машина?
        - Этим занимаются сулидоры, - ответил Ван Бенекер.
        - С каких это пор сулидоры начали использоваться на этой планете в качестве рабочей силы?
        - Лет пять назад, может быть, шесть. Полагаю, идею переняли у нас нилдоры. Раз мы могли сделать из них вьючных животных и живые бульдозеры, то и они могли превратить сулидоров в своих слуг. Что бы там ни было, сулидоры - все-таки низшая раса.
        - Они всегда были сами себе хозяева. Почему они согласились им служить? Что они с этого имеют?
        - Не знаю, - признался Ван Бенекер. - Никому еще не удавалось понять сулидоров.
        Все верно, подумал Гандерсен. Никому еще не удалось понять, какие отношения царят между обоими разумными видами, населяющими эту планету. Уже само наличие двух разумных видов противоречит общепринятой во Вселенной логике эволюции. Как нилдоры, так и сулидоры могли бы существовать самостоятельно, поскольку по уровню развития превышали земных обезьян. Сулидор был сообразительнее шимпанзе, а нилдор еще умнее. Если бы здесь не было нилдоров, то хватило бы наличия сулидоров, чтобы вынудить Компанию отказаться от прав собственности на планету, когда антиколониальное движение достигло своего апогея. Но почему два вида и почему они так странно сосуществуют друг с другом? Двуногие хищные сулидоры правят Страной Туманов, а четвероногие травоядные нилдоры доминируют в тропиках. Почему именно таким образом они поделили между собой этот мир? И почему подобное разделение нарушается, если именно это имеет сейчас место?
        Гандерсен знал, что между этими созданиями существовали древние договора, определенная система прав и привилегий, что каждый нилдор отправляется в Страну Туманов, когда приходит время повторного рождения. Однако он понятия не имел, какую в действительности роль играли сулидоры в жизни и возрождении нилдоров. Этого никто не знал. Именно эта таинственная загадка была одной из причин, которые снова привели его на Мир Холмана, на Белзагор. Теперь, когда на нем не лежала официальная ответственность, он мог свободно рисковать жизнью, чтобы удовлетворить свое любопытство. Однако его обеспокоили изменения в отношениях между сулидорами и нилдорами, которые он наблюдал здесь, в отеле. Конечно, обычаи инопланетян - не его дело. Собственно, теперь ничто здесь не было его делом. Он прибыл сюда, чтобы якобы проводить исследования, то есть попросту совать везде нос и шпионить. Таким образом, его возвращение на эту планету казалось в большей степени добровольным актом, чем подчинением неуклонной тяге, хотя он чувствовал, что все же испытывал ее.
        - …более сложно, чем могло бы показаться, - достигли его сознания слова Ван Бенекера.
        - Извини. Я прослушал, что ты сказал.
        - Не важно. Мы здесь любим теоретизировать - та сотня, что от нас осталась. Когда ты хотел бы отправиться на север?
        - Хочешь от меня поскорее избавиться, Ван?
        - Я просто хочу все спланировать, приятель, - слегка обиженно ответил Ван Бенекер. - Если ты собираешься остаться, нужно позаботиться о пропитании для тебя, и…
        - Я отправлюсь сразу же после завтрака, если ты объяснишь, как добраться до ближайшего стойбища нилдоров. Я хочу получить разрешение на свое путешествие.
        - Двадцать километров на юго-восток. Я бы тебя подбросил на вездеходе, но понимаешь - туристы…
        - Не мог бы меня подвезти какой-нибудь нилдор? - спросил Гандерсен. Впрочем, если с этим слишком много хлопот, то потащусь сам, ничего не поделаешь.
        - Я все устрою, - заверил Ван Бенекер.
        Через час после завтрака появился молодой самец-нилдор, чтобы отвезти Гандерсена в стойбище. В прежние времена Гандерсен просто забрался бы ему на спину, но теперь он чувствовал, что должен представиться. «Нельзя требовать, чтобы самостоятельное, разумное существо везло тебя через джунгли, - думал Гандерсен, - не проявив по отношению к нему элементарной вежливости».
        - Я Эдмунд Гандерсен, однажды рожденный, - сказал он, - и желаю тебе, мой любезный попутчик, многих счастливых повторных рождений.
        - Я Срин’гахар, однажды рожденный, - вежливо ответил нилдор, - и благодарю тебя за добрые пожелания, мой любезный попутчик. Буду служить тебе по своей воле и без принуждения и жду твоих приказаний.
        - Я должен поговорить с многократно рожденным и получить разрешение на путешествие на север. Этот человек говорит, что ты можешь меня к нему отвезти.
        - Это возможно. Сейчас?
        - Сейчас.
        У Гандерсена был только один чемодан. Он положил его на широкий зад нилдора, а Срин’гахар тут же поднял хвост, чтобы придержать багаж. Затем он опустился на колени, а Гандерсен с соблюдением надлежащего ритуала уселся на нем верхом. Тонны мускулов поднялись и послушно двинулись в сторону леса. Все было почти так же, как и раньше.
        Первые километры пути среди все более густых зарослей деревьев с горькими плодами они проделали молча. Постепенно Гандерсен понял, что нилдор не будет говорить, если не начать разговор самому, и сказал для завязки, что десять лет тому назад жил на Белзагоре. Срин’гахар ответил, что знает об этом и помнит его со времен правления Компании. Речь нилдора напоминала носовое ворчание и хрюканье без всяких оттенков, и было неясно, вспоминает ли нилдор Гандерсена с удовольствием, с отвращением или безразличием. Гандерсен мог бы сделать какие-то выводы по движениям гребня на голове Срин’гахара, но сейчас это было невозможно. Сложная дополнительная система общения нилдоров, к сожалению, не была достаточно развита для удобства пассажиров. Кроме того, Гандерсен знал лишь несколько из практически неограниченного числа дополнительных жестов, впрочем, большинство из них он забыл.
        Нилдор казался ему достаточно дружелюбным.
        Гандерсен собирался воспользоваться поездкой, чтобы вспомнить нилдорский язык. Пока что у него шло неплохо, но он понимал, что в беседе с многократно рожденным ему потребуется все знание этого языка.
        - Я правильно говорю? - то и дело спрашивал он. - Пожалуйста, поправь меня, если я ошибаюсь.
        - Ты говоришь очень хорошо, - отметил Срин’гахар.
        Язык, в сущности, не был трудным. Словарь его был невелик, а грамматика проста. Глаголы не спрягались. Слова формировались простым соединением значащих слогов, и сложное понятие, например «прежнее пастбище стада моего супруга», звучало как длинный ряд хриплых звуков, не прерывавшихся даже короткой паузой. Речь нилдоров была медленной и монотонной, она содержала низкие вибрирующие звуки, которые землянину приходилось извлекать из глубины носа; переходя с нилдорского на любой земной язык, Гандерсен испытывал ни с чем не сравнимое облегчение, словно цирковой акробат, внезапно перенесшийся с Юпитера на Меркурий.
        Срин’гахар шел по тропе нилдоров, а не по одной из старых накатанных дорог Компании. Гандерсену приходилось наклоняться под низко свисающими ветвями, а один раз дрожащая лиана-никаланга обвилась вокруг его шеи. Он быстро разорвал ее, ощутив жуткие холодные объятия. Оглянувшись, он увидел, что лиана набухла от возбуждения, покраснела и раздулась - так на нее подействовало прикосновение кожи землянина. Вскоре влажность воздуха в джунглях достигла предела, испарения начали выпадать крупными каплями. Было так душно, что Гандерсен с трудом дышал, а по телу стекали струи пота. Вскоре они пересекли старую дорогу Компании, которая уже так заросла, что еще год, и от нее не останется и следа.
        Огромное тело нилдора часто требовало пищи. Каждые полчаса они останавливались, Гандерсен слезал, а Срин’гахар жевал веточки кустов. Это зрелище вновь пробуждало предубеждения Гандерсена и беспокоило его до такой степени, что он старался не смотреть. Нилдор, совсем как слон, вытягивал хобот и очищал ветки от листьев, потом его огромная пасть раскрывалась, и в ней исчезала целая охапка. Тремя огромными бивнями он обдирал кусочки коры на десерт. Громадные челюсти неутомимо двигались вперед и назад, дробили, перемалывали. Мы сами во время еды выглядим не лучше, убеждал себя Гандерсен. Однако демон, который в нем сидел, упирался и твердил, что его спутник-нилдор - просто животное.
        Срин’гахар не был болтлив. Когда Гандерсен ничего не говорил, то и нилдор молчал. Когда Гандерсен о чем-нибудь спрашивал, нилдор отвечал вежливо, но очень кратко. Усилия для поддержания разговора утомили Гандерсена. Он подчинился ритму шагов огромного существа, находя удовольствие в том, что без затраты сил со своей стороны преодолевает полные испарений джунгли. Он понятия не имел, где находится, и не мог бы сказать, движутся ли они в нужном направлении, поскольку деревья над головой создавали сплошной полог, скрывавший солнце. Нилдор, желая в очередной раз за это утро поесть, неожиданно свернул с троны и, топча растительность, подошел к тому, что когда-то было сооружением Компании, а теперь - грязными, заросшими лианами развалинами.
        - Ты знаешь, что это за дом, Эдмунд однажды рожденный? - спросил Срин’гахар.
        - Не припоминаю…
        - Ваша станция. Здесь вы собирали змеиный яд.
        На Гандерсена внезапной лавиной обрушилось прошлое. Перед глазами возникали обрывочные картины. Старые скандалы, давно забытые или загнанные в глубь подсознания, ожили вновь. Эти руины - биостанция? Место его прегрешений, стольких падений и утрат? Гандерсен чувствовал, что у него начинают гореть щеки. Он слез со спины нилдора и побрел в сторону здания. Перед дверью он на мгновение остановился и заглянул внутрь. Да, вот свисающие трубки и желоба, по которым тек добытый яд. Все техническое оборудование до сих пор было на месте, заброшенное и пришедшее в негодность из-за влаги. А здесь был вход для змей, которые под звуки чужой музыки, не в силах ей сопротивляться, выползали из джунглей и отдавали свой яд. А тут… а там…
        Он бросил взгляд на Срин’гахара. Шипы на гребне нилдора набухли: признак напряжения, а может быть, и стыда. У нилдоров тоже были воспоминания, связанные с этим зданием. Гандерсен вошел внутрь, толкнув приоткрытую дверь. Заскрипели петли. Скрежет, а затем мелодичный стон разнеслись по всему зданию, отдаваясь приглушенным эхом. Бззмм… и Гандерсен снова услышал гитару Джеффа Курца. Он будто опять вернулся в прошлое. Ему снова было тридцать, и он только что прилетел на Мир Холмана. Он начинал практику на биостанции, а потом остался на постоянную работу на планете. Сколько же слухов ходило вокруг этого места! Да… Из глубин памяти возникла фигура Курца. Он стоял в дверях, не правдоподобно высокий, самый высокий мужчина из тех, кого когда-либо видел Гандерсен, с большой круглой лысой головой и огромными черными глазами, сидящими под выступающими надбровными дугами. Его широкая улыбка открывала белые зубы. Забренчала гитара, и Курц сказал:
        - Тебе тут понравится, Ганди. Здесь можно получить ни с чем не сравнимые впечатления. На прошлой неделе мы похоронили твоего предшественника. - Бзмм. - Тебе, конечно, нужно будет научиться выдерживать определенную дистанцию между собой и тем, что тут происходит. Только так можно сохранить собственную личность в этом чуждом мире. Нужно очертить вокруг себя границу, Ганди, и сказать этой планете: вот до этого места ты можешь дойти, пытаясь меня уничтожить, но ни шагу дальше. В противном случае планета тебя поглотит и сделает своей составной частью. Я понятно говорю?
        - Ничего не понимаю, - сказал Гандерсен.
        - Со временем поймешь. - Бзмм. - Идем, посмотришь наших змей.
        Курц был на пять лет старше Гандерсена и прибыл на Мир Холмана тремя годами раньше. Гандерсен знал о нем понаслышке задолго до того, как с ним встретился. Все, казалось, испытывали к Курцу чуть ли не священное почтение, хотя тот был лишь помощником начальника станции и никогда не поднимался выше. Через пять минут Гандерсен считал, что сумел его раскусить: он напоминал падающего, не до конца падшего ангела, Люцифера на пути в бездну, еще у начала своего падения. Такого человека нельзя было обременить серьезной ответственностью, пока он не прошел свой путь и не достиг конечной цели.
        Они вместе вошли на станцию. Курц взял дистиллятор, нежно погладил трубки и краны. Пальцы его напоминали ноги паука, а поглаживание казалось странно неприличным. В дальнем конце комнаты стоял низкий, приземистый мужчина, с темными волосами и черными бровями, начальник станции Джо Саламоне. Курц представил ему Гандерсена. Саламоне улыбнулся.
        - Повезло вам, - сказал он. - Как это вам удалось получить назначение сюда?
        - Меня просто прислали, - сказал Гандерсен.
        - Кто-то над кем-то подшутил, - предположил Курц.
        - Может быть, - согласился Гандерсен. - Каждый считает меня лжецом, когда я говорю, что меня направили сюда, хотя я особенно не старался.
        - Тест на невинность, - пробормотал Курц.
        - Ну, раз вы уже здесь, - объявил Саламоне, - вы должны познакомиться с основным законом нашей жизни. Он запрещает обсуждать с кем-либо вне пределов станции то, что здесь происходит. Capisce? А теперь повторяйте за мной: клянусь Отцом, Сыном и Святым Духом, а также Авраамом, Исааком, Иаковом и Моисеем…
        Курц подавился со смеху.
        - Такой клятвы я никогда еще не слышал, - сказал удивленный Гандерсен.
        - Саламоне - итальянский еврей, - пояснил Курц, - он старается подстраховаться на всякий случай. Клятва пусть тебя не волнует, но он действительно прав: никого не касается то, что здесь происходит. То, что ты где-то слышал о нашей станции, может быть, и правда, но ничего никому не рассказывай, когда уедешь отсюда. - Бзмм. Бзмм. - А теперь смотри внимательно. Мы будем созывать наших демонов. Приготовь усилители, Джо.
        Саламоне схватил пластиковый мешок с чем-то, напоминавшим золотистую крупу, и потащил его в сторону задней двери. Он набрал в горсть содержимое мешка и быстрым движением бросил в воздух. Ветер тотчас же подхватил и унес блестящие зернышки.
        - Сейчас он разбросал в джунглях тысячи микроусилителей, - пояснил Курц. - В течение десяти минут они покроют площадь в радиусе десяти километров. Они настроены на частоту звуков моей гитары и флейты Джо, а благодаря резонансу там везде будет слышна музыка.
        Курц начал играть, а Саламоне подыгрывал ему на флейте. Зазвучала торжественная сарабанда, мягкая, гипнотизирующая, в ней повторялись две или три музыкальные фразы, без изменения тембра и высоты тона. Десять минут не происходило ничего необычного. Потом Курц показал в сторону джунглей.
        - Начинают выползать, - прошептал он. - Мы самые настоящие заклинатели змей.
        Гандерсен пригляделся к змеям, ползшим среди зарослей; они были вчетверо длиннее человеческого роста и с человеческую руку толщиной. Вдоль их спин шли волнистые плавники. Кожа их была блестящая, бледно-зеленая и явно липкая, поскольку к ней в разных местах приклеились фрагменты лесной подстилки - кусочки мха, листья, увядшие лепестки цветов. Глаза им заменяли ряды рецепторов величиной с блюдце, расположенных по обе стороны плавника. Головы у них были короткие и толстые, а ротовое отверстие представляло собой узкую щель. На месте ноздрей торчали две тонкие иглы длиной с большой палец. В момент возбуждения, или когда змея нападала, они удлинялись впятеро, и из них выделялась голубая жидкость - яд. Несмотря на размеры тварей и на то, что их одновременно появилось по крайней мере тридцать, Гандерсен не испытывал страха, хотя наверняка при виде такого количества питонов его объял бы ужас. Это не были питоны. Это не были даже, собственно, рептилии, но какие-то жуткие создания, гигантские черви. У них был сонный вид, и они не проявляли никаких признаков интеллекта, однако явно реагировали на музыку. Она
привела их к самой станции, и теперь они извивались в чудовищном танце, ища источник звуков. Первые змеи уже вползали в здание.
        - Играешь на гитаре? - спросил Курц. - Возьми, просто ударяй по струнам. Мелодия теперь уже не важна.
        Он бросил инструмент Гандерсену, который с трудом извлек из него неловкое подобие мелодии, которую играл Курц. Курц тем временем надевал нечто вроде розового колпачка на голову ближайшей змеи. Колпачок начал ритмично пульсировать, змея извивалась, ее плавник конвульсивно вздрагивал, хвост бил по земле. Потом она успокоилась. Курц снял колпачок и надел его на голову следующей, а потом по очереди на головы остальных.
        Он извлекал их яд. Говорили, что для туземцев этот яд смертелен. Змеи никогда не нападали, но потревоженные жалили, и яд действовал быстро. Однако то, что было ядом на Мире Холмана, одновременно оказывалось эликсиром жизни на Земле. Змеиный яд был одним из наиболее доходных товаров, которые экспортировала Компания. Соответствующим образом дистиллированный, высушенный и кристаллизованный, он служил катализатором в процессе регенерации органов человеческого тела. Как и почему так происходило, Гандерсен не знал, однако столкнулся с чем-то подобным во время учебы, когда один из его коллег при аварии на планере потерял обе ноги ниже колен. После применения препарата ноги отросли в течение шести месяцев.
        Гандерсен продолжал терзать гитару, Саламоне играл на флейте, а Курц собирал яд. Внезапно в зарослях раздался рев. Музыка явно привлекла также стадо нилдоров. Гандерсен видел, как они выходили из-за кустов и робко останавливались на краю поляны. Их было девять. Вскоре они начали раскачиваться в неуклюжем танце, мотая хоботами в ритме мелодии и помахивая хвостами, а их шипастые гребни сжимались и разжимались.
        - Готово, - объявил Курц. - Пять литров. Неплохой улов.
        Как только стихла музыка, змеи, лишенные яда, поползли в лес. Нилдоры еще какое-то время оставались, пристально глядя на людей, но потом и они ушли. Курц и Саламоне познакомили Гандерсена с техникой перегонки ценной жидкости и ее подготовкой к отправке на Землю.
        На этом все и закончилось. Он не заметил ничего скандального и не мог понять, откуда взялось столько двусмысленных сплетен по поводу этой станции и почему Саламоне хотел взять с него клятву молчать. Однако он не осмелился спрашивать. Через три дня они снова приманили змей, собрали у них яд, и снова во всем этом ритуале Гандерсен не увидел ничего особенного. Однако вскоре он понял, что Курц и Саламоне лишь испытывали его перед началом настоящего таинства.
        На третьей неделе пребывания на станции его наконец допустили к тайному знанию. Сбор яда был закончен, и змеи вернулись в лес. Несколько нилдоров из тех, что были привлечены сегодняшним концертом, еще бродили возле здания. Гандерсен внезапно почувствовал, что сейчас произойдет нечто необычное. Он увидел, что Курц многозначительно взглянул на Саламоне и отсоединил резервуар с ядом, прежде чем жидкость начала стекать в перегонный аппарат, потом налил около литра в широкую миску. На Земле такое количество лекарства стоило бы годового жалованья Гандерсена.
        - Идем с нами, - сказал Курц.
        Все трое вышли наружу. Сразу же подошли три нилдора. Они вели себя странно, их гребни стали твердыми, а уши дрожали - казалось, нилдоры полны были страстного желания. Курц протянул миску с ядом Саламоне, который немного отпил из нее. Потом выпил Курц.
        - Причастишься с нами? - спросил он, протягивая миску Гандерсену.
        Гандерсен заколебался.
        - Можно пить, безопасно, - старался успокоить его Саламоне, - он не действует на ядра клеток, когда принимаешь его внутрь.
        Гандерсен поднес сосуд ко рту и осторожно сделал глоток. Яд был сладкий, но водянистый.
        - Он действует только на мозг, - добавил Саламоне.
        Курц взял у него миску и поставил на землю. Подошел самый крупный нилдор и аккуратно погрузил хобот в жидкость. Потом напились второй и третий. Миска опустела.
        - Если это яд для обитателей этой планеты? Что тогда? - забеспокоился Гандерсен.
        - Ведь они сами пьют. Это опасно только в том случае, когда яд попадает непосредственно в кровь, - пояснил Саламоне.
        - И что теперь будет?
        - Подожди, - сказал Курц, - и открой свою душу перед тем, что произойдет.
        Гандерсену не пришлось долго ждать. Он почувствовал, что его шея становится толстой, лицо шершавым, а руки неимоверно тяжелыми. Ощущение усилилось, и он упал на колени. Он повернулся к Курцу, ища поддержки в его черных, блестящих глазах, но глаза эти уже становились плоскими и большими, а зеленый, гибкий хобот почти достигал земли. С Саламоне происходила та же метаморфоза: он комично подергивался и вонзал бивни в землю. Гандерсен чувствовал, что продолжает увеличиваться. Он осознавал, что теперь весит несколько тонн, и пытался скоординировать движения своего тела, делая шаги вперед и назад, учась ходить на четырех ногах. Он подошел к ручью и набрал в хобот воды, потом потерся покрытым шершавой шкурой телом о ствол дерева. Его распирала радость от того, что он такой огромный, и от радости он ревел и трубил. Он присоединился к Курцу и Саламоне, и начался дикий танец, от которого гудела земля. Нилдоры тоже подверглись превращению: один стал Курцем, второй Саламоне, а третий Гандерсеном, и - еще неуверенно себя чувствуя в новом облике, - они совершали пируэты, переворачивались и кувыркались.
        Гандерсена, однако, не интересовало, что делают нилдоры. Он полностью сосредоточился на собственных ощущениях. Где-то в глубине души его пугало осознание того, что с ним произошли столь удивительные перемены, что он обречен до конца жизни на роль огромного животного, обдирающего кору и листья с деревьев в джунглях. Но, с другой стороны, его радовало столь большое тело и абсолютно новые ощущения. Зрение у него стало хуже, он видел все как бы в дымке, но зато мог различать самые тонкие запахи и обладал намного более острым слухом - так как если бы он мог видеть ультрафиолетовое и инфракрасное излучение. Темные лесные цветы испускали волны ошеломляющих, влажных, сладких запахов, шуршание лапок множества насекомых звучало как симфония. И эта его величина! Экстаз обладания столь могучим телом! Он валил деревья и прославлял себя громким ревом. Он объедался травой до отвала. Потом он прилег, успокоился и стал размышлять над проблемой зла во Вселенной, спрашивая себя, почему оно существует и действительно ли зло является объективной реальностью. Ответ удивил и обрадовал его. Он повернулся к Курцу, чтобы
поделиться с ним своим открытием, но как раз в этот момент действие яда внезапно начало слабеть, и Гандерсен вдруг снова почувствовал себя нормальным человеком. Он начал плакать, испытывая жгучий стыд, как будто кто-то застал его, например, во время издевательства над ребенком. Трех нилдоров нигде не было видно. Саламоне поднял миску и вошел в здание.
        - Пойдем, - сказал Курц.
        Никто из них не разговаривал с Гандерсеном на эту тему. Они позволили ему принять участие в неком ритуале, но не желали что-либо ему объяснять. Когда он пытался спрашивать, они быстро уходили от ответа. Обряд оставался для каждого сугубо личным делом. Гандерсен не мог в полной степени оценить свои переживания. Неужели его тело действительно на час превратилось в тело нилдора? Вряд ли. Значит, его разум, его душа каким-то образом переместилась в тело нилдора? А душа нилдора, если нилдор обладает душой, вошла в него? В чем он участвовал, какого рода соединение душ произошло на этой планете?
        Три дня спустя, не отработав и половины положенного срока, Гандерсен подал заявление о переводе на другую станцию. Единственной реакцией Курца, когда он сообщил ему, что уезжает, был короткий, презрительный смешок. Гандерсен никогда больше там не был.
        Позднее он старался собирать все сплетни о том, что делается на биостанции. Рассказывали об отвратительных сексуальных извращениях в лесу, о половых связях между землянами и нилдорами, а также между самими землянами. Ходили слухи, что у тех, кто постоянно пьет яд, происходят странные и страшные изменения тела. Говорили, что старейшины нилдоров на заседании совета решительно осудили дурную привычку посещать биостанцию и пить напиток, которым угощали земляне. Гандерсен не знал, что из этого было правдой. Однако и несколько лет спустя он с трудом мог посмотреть Курцу в глаза, когда они изредка встречались. Иногда ему было тяжело даже наедине с собой. Один час метаморфозы наложил на его личность глубокий отпечаток. Он чувствовал себя как девушка, которая случайно участвовала в оргии, потеряла невинность, но так полностью и не осознала, что с ней случилось.
        Призраки рассеялись, звук гитары Курца звучал все тише, пока не смолк.
        - Можно идти дальше? - спросил Срин’гахар. Гандерсен медленно вышел из разрушенного здания.
        - Сейчас еще собирают змеиный яд?
        - Не здесь, - ответил нилдор.
        Он опустился на колени. Землянин уселся ему на спину, и Срин’гахар снова молча понес его к тропинке, которая их сюда привела.
        Глава четвертая
        Во второй половине дня они приблизились к стойбищу нилдоров. Большую часть пути они проделали по широкой прибрежной низменности, которая длинной узкой полосой шла с севера на юг, отделяя центральное плоскогорье от побережья. Гандерсен заметил, что на значительном пространстве деревья и кусты были лишены листьев, что означало присутствие поблизости большого стада нилдоров.
        Даже буйное тропическое плодородие этого региона не могло угнаться за аппетитами нилдоров. Через лес на высоте двух человеческих ростов от земли тянулась обглоданная просека. Требовалось больше года, чтобы после прохода стада здесь вновь появилась зелень. Однако по обе стороны просеки лес был столь густым, что почти непроходим - настоящие джунгли, сырые, душные, темные. В долине температура была значительно выше, чем на побережье, а влажность воздуха почти достигала предела. Растительность здесь тоже отличалась. На побережье листья деревьев были довольно острыми, иногда опасно острыми. Здесь же они, округлые и мясистые, блестели в лучах солнца, пробивавшихся сквозь купол переплетающихся наверху ветвей.
        Гандерсен и нилдор спускались по просеке в долину вдоль ручья, который тек в глубь леса. Земля была податливая, мягкая, и Срин’гахар все чаще проваливался по колено в ил. Наконец они оказались в широком круглом бассейне, расположенном, видимо, ниже всего в окрестностях. С трех или четырех сторон в него впадали ручьи, питая темное, заросшее тиной озеро, по берегам которого расположилось стадо Срин’гахара. Гандерсен увидел несколько сотен нилдоров - пасущихся, спящих, прогуливающихся или спаривающихся.
        - Ссади меня, - сказал он, сам удивляясь своей просьбе. - Я пойду рядом с тобой.
        Срин’гахар, не говоря ни слова, позволил ему сойти на землю.
        Едва коснувшись земли, Гандерсен сразу пожалел, что решил быть с нилдором на равных. Ноги нилдора с широкими подушками легко удерживались на болотистой почве, а Гандерсен начинал проваливаться, стоило ему остаться на одном месте дольше нескольких мгновений. Теперь, однако, он уже не мог бы снова сесть на Срин’гахара. Каждый шаг давался ему с боем. Он был крайне напряжен и не уверен к том, какой ему здесь окажут прием. Кроме того, он был голоден, поскольку всю дорогу ничего не ел, за исключением нескольких горьких плодов, сорванных по пути с деревьев. Из-за влажного воздуха тяжело было дышать. Гандерсен почувствовал небывалое облегчение, когда у подножия склона грунт стал тверже. Росшие в озере губчатые растения создавали толстый, плотный ковер, дававший ногам более надежную опору.
        Срин’гахар поднял хобот и издал громкий приветственный рев. Несколько нилдоров затрубили в ответ, затем Срин’гахар обратился к Гандерсену.
        - Мой любезный попутчик, - сказал он, - многократно рожденный стоит на берегу озера. Видишь его? Там, в той группе. Отвести тебя к нему?
        - Буду крайне признателен, - ответил Гандерсен. Озеро было покрыто густой растительностью. По поверхности плавала масса листьев, большие кувшинки в форме чашек, стебли, напоминавшие спутанные канаты, темно-синего цвета на фоне светлой, зеленовато-голубой воды. Среди массы густой растительности плавали большие земноводные животные - полдюжины малидаров, гладкие желтоватые тела которых были почти полностью погружены в воду. Видны были лишь их закругленные спины, торчащие глаза-перископы и кое-где - пара фыркающих ноздрей. Огромная прожорливость малидаров постоянно опустошала озеро, но активный рост новых растений быстро заживлял раны.
        Гандерсен и Срин’гахар двигались в сторону воды. Внезапно ветер изменил направление, и в нос Гандерсену ударил запах озера. Он закашлялся. В озере шла ферментация. Алкоголь, будучи побочным продуктом дыхания водных растений, не находил выхода, и озеро превратилось в огромную ванну с самогоном. Алкоголь и вода быстро испарялись, так что воздух вокруг был не только влажным, но и опьяняющим. Вода, приносимая ручьями, не могла восполнить убытки, вызванные испарением, и с течением лет процент алкоголя в водоеме постоянно увеличивался. Гандерсен вспомнил, что в те времена, когда Компания владела этой планетой, такие озера погубили не одного ее сотрудника.
        Казалось, что нилдоры, когда он проходил мимо них, не обращают на него внимания. Однако он знал, что это лишь видимость и что все стадо внимательно за ним наблюдает. С изумлением он заметил на берегу одного из ручьев десятка полтора шалашей. У нилдоров нет жилищ - в этом климате это просто не нужно. Впрочем, они и не в состоянии возвести какое-либо сооружение, не имея рук или подобных им органов, если не считать трех «пальцев» на конце хобота. Он удивленно рассматривал примитивные строения, а потом вспомнил, что нечто подобное уже видел - это были хижины сулидоров. Еще одна загадка - до сих пор он не слышал о столь близких связях между нилдорами и хищными двуногими из Страны Туманов. Вскоре Гандерсен увидел и самих сулидоров. Их было около двадцати, они сидели, скрестив ноги. Рабы? Пленники? Друзья племени? Ему не удавалось найти разумного объяснения.
        - Вот наш многократно рожденный, - произнес Срин’гахар, указывая хоботом на старого, покрытого шрамами нилдора, стоявшего посреди группы на берегу озера.
        Гандерсен почувствовал уважение к старику не только по причине его почтенного возраста, но и потому, что знал о его многократном участии в невообразимом ритуале повторного рождения. Этот нилдор преодолел барьер, который ограничивал землян. Гандерсен с замиранием сердца приближался к предводителю стада. Что бы ни представляла собой церемония повторного рождения, тот прошел ее, и не один раз, а Гандерсен - нет, и он не в силах был унять нервную дрожь.
        Старика окружали «приближенные», с серой и тоже морщинистой кожей собрание старейшин. Молодые нилдоры, из поколения Срин’гахара, держались в почтительном отдалении. В стаде вообще не было нилдоров-подростков. Ни один землянин никогда не видел детеныша нилдора. Гандерсену говорили, что нилдоры всегда появляются на свет в Стране Туманов, на родине сулидоров, и, судя по всему, остаются там до достижения нилдорской зрелости - лишь тогда они мигрируют в тропические джунгли. Он слышал также, что каждый нилдор надеется вернуться в Страну Туманов, когда придет время умирать. Он не знал, правда ли это. Впрочем, никто не знал этого наверняка.
        Старые нилдоры расступились, и Гандерсен оказался лицом к лицу с многократно рожденным. Протокол требовал, чтобы пришелец заговорил первым, но он молчал, полный напряжения и, может быть, слегка одурманенный испарениями озера. Ему казалось, что, прежде чем он сумел сосредоточиться, прошли века. Наконец он сказал:
        - Я, Эдмунд Гандерсен, однажды рожденный, - сказал он, - желаю тебе радости многих следующих рождений, о Мудрейший.
        Нилдор не спеша повернул большую голову, втянул хоботом немного воды из озера и вылил себе в пасть.
        - Мы давно знаем тебя, Эдмунд Гандерсен, - загремел он. - Ты работал в большом доме Компании в Файр-Пойнт, на Море Песка.
        Великолепная память нилдора удивила и обеспокоила Гандерсена. Если они так хорошо его помнят, то каковы шансы получить от них соизволение?
        - Да, я был здесь очень давно, - сдавленно сказал он.
        - Не так давно. Десять оборотов - не столь долгое время.
        Нилдор опустил тяжелые веки, и несколько мгновений казалось, что многократно рожденный погрузился в сон.
        - Я Вол’химиор, семь раз рожденный, - наконец произнес он, не открывая глаз. - Не войдешь ли со мной в воду? После своего последнего рождения я быстро устаю на суше.
        Не ожидая ответа, Вол’химиор шагнул в озеро, медленно прошел около сорока метров и погрузился по плечи. Малидар, обгладывавший водоросли в этой части озера, с недовольным ворчанием нырнул и вновь показался в отдалении. Гандерсен знал, что у него нет иного выбора, как только последовать за многократно рожденным. Он сбросил одежду и вошел в озеро. Вода была теплая. Некоторое время он шел по пружинящей массе волокнистых стеблей, а потом почувствовал под босыми ногами мягкий, теплый ил. Он ощущал прикосновения маленьких многоногих существ, стебли подводных растений обвивали его ноги. Со дна поднимались пузыри испарений алкоголя и лопались на поверхности. У Гандерсена кружилась голова. Он с трудом продирался через спутанную растительность и испытал подлинное облегчение, когда илистое дно ушло у него из-под ног. Вода стала чище, поскольку недавно здесь поработали малидары; он быстро подплыл к Вол’химиору. В темной глубине проносились в разных направлениях незнакомые существа, и время от времени что-то скользкое прикасалось к телу Гандерсена. Он заставил себя не обращать на это внимания.
        - Ты покинул наш мир на много оборотов, так? - пробормотал Вол’химиор, все еще будто погруженный в дремоту.
        - Когда Компания отказалась от своих прав, я вернулся в свой собственный мир, - ответил Гандерсен.
        Еще до того, как поднялись веки нилдора, до того, как его круглые желтые глаза холодно взглянули на Гандерсена, он уже знал, что совершил ошибку.
        - Твоя Компания никогда не имела никаких прав, от которых могла бы отказаться, - заявил нилдор обычным бесцветным тоном. - Разве не так?
        - Да, это правда, - согласился Гандерсен, пытаясь найти слова, чтобы как-то исправить предыдущую бестактность. - Когда Компания отказалась от владения этой планетой, я вернулся в свой собственный мир.
        - Это уже ближе к истине. Но почему в таком случае ты вернулся сюда?
        - Потому что я полюбил эту планету и хотел снова ее увидеть.
        - Возможно ли, чтобы землянин испытывал любовь к Белзагору?
        - Да, для землянина это возможно.
        - Я знаю, что Белзагор может овладеть землянином, - медленно, задумчиво сказал Вол’химиор. - В один прекрасный день землянин может обнаружить, что душу его будто держат на привязи силы этой планеты. Однако сомневаюсь, может ли землянин испытывать к ней любовь так, как я понимаю любовь в вашем смысле.
        - Наверное, ты прав, многократно рожденный. Моей душой овладел Белзагор. Я не мог справиться с собой и должен был вернуться.
        - Ты быстро признаешь мою правоту.
        - Я не хочу тебя обидеть.
        - Это похвально. А что ты хочешь делать здесь, в этом мире, который овладел твоей душой?
        - Я хочу путешествовать, посетить разные части твоего мира, - ответил Гандерсен. - Меня особенно интересует Страна Туманов.
        - Почему именно она?
        - Это место, которое больше всего овладело мной.
        - Этого ответа недостаточно, - сказал нилдор.
        - Я не могу дать другого.
        - Что же так тебя туда тянет?
        - Красота гор, возвышающихся в тумане. Солнце в морозный, ясный день. Прекрасный свет лун, золотящий непотревоженный снег.
        - Ты говоришь, как поэт, - заметил Вол’химиор.
        Гандерсен не понял, хвалит ли тот его или смеется над ним.
        - В соответствии с действующими правилами, - медленно сказал он, - чтобы отправиться в Страну Туманов, мне требуется разрешение многократно рожденного. Я пришел для того, чтобы просить о таком разрешении.
        - Ты крайне щепетилен в соблюдении наших законов, мой однажды рожденный друг. Когда-то ты вел себя иначе.
        Гандерсен прикусил губу. Он чувствовал, как что-то ползает у него по лодыжке, но заставил себя спокойно смотреть в глаза многократно рожденному.
        - Иногда нам трудно понять других, и мы наносим им обиду, сами того не зная, - сказал он, тщательно подбирая слова.
        - Это бывает.
        - Потом приходит понимание, - продолжал Гандерсен, - и человек сожалеет о поступках, совершенных в прошлом, однако надеется, что его грехи могут быть прощены.
        - Прощение зависит от того, насколько глубоко сожаление, - сказал Вол’химиор, - и какие это были грехи.
        - Думаю, мои прегрешения тебе известны.
        - И не забыты, - заметил нилдор.
        - Я также думаю, что ваша вера предусматривает возможность покаяния.
        - Да, это так.
        - Не позволишь ли ты мне покаяться за грехи против твоего народа как осознанные, так и неосознанные?
        - Покаяние за неосознанные грехи бессмысленно, - сказал нилдор. - И нам не нужны извинения. Твое покаяние - твое дело, не наше. Может быть, ты и найдешь его здесь. Я уже замечаю желаемые перемены в твоей душе, и это будет засчитано в твою пользу.
        - Значит, ты даешь мне разрешение отправиться на север? - спросил Гандерсен.
        - Не так быстро. Останься пока с нами, будь нашим гостем. Мы должны подумать. Можешь теперь выйти на берег.
        Аудиенция была окончена. Гандерсен поблагодарил многократно рожденного за его терпение, довольный, что ему удалось таким образом повести разговор. Он всегда проявлял необходимое уважение в отношении многократно рожденных. Даже империалист эпохи Киплинга был достаточно умным для того, чтобы с уважением относиться к старым предводителям племен. Однако во времена Компании вежливость была показной, поскольку и так было известно, что вся власть находится в руках управляющего Компании, а не какого-то там нилдора, хотя бы и самого старого. Теперь же, конечно, власть принадлежала старому нилдору, и он мог не пустить его в Страну Туманов. Он мог даже считать этот запрет неким поэтичным справедливым приговором. Но, что самое странное, Гандерсен чувствовал, что его нынешнее, полное уважения отношение к многократно рожденному и желание оправдаться искренни и эту искренность Вол’химиор понимает. Гандерсен знал, что не может ввести в заблуждение Вол’химиора, заставив того думать, что бывший чиновник Компании вроде него вдруг охотно унижается перед бывшими жертвами земного колониализма, но, если он не будет хоть
в какой-то степени искренним, он лишится всех шансов получить требуемое разрешение.
        Внезапно, когда Гандерсен был еще далеко от берега, что-то со страшной силой ударило его между лопаток, и он, оглушенный, захлебываясь, упал лицом в воду.
        У него мелькнула мысль, что это Вол’химиор незаметно подкрался и стукнул его хоботом. Подобный удар, нанесенный в неподдельной злобе, вполне мог оказаться роковым. Гандерсен отплевывался и кашлял, во рту полно было алкогольной жидкости из озера. Он пытался вынырнуть на поверхность, ожидая увидеть над собой старого нилдора, готового нанести последний удар.
        Он с трудом открыл глаза. Многократно рожденный стоял вдали и смотрел в другую сторону. В этот момент Гандерсен, ведомый странным предчувствием, погрузил голову в воду, чудом избежав следующего удара, который мог бы его обезглавить. Скорчившись так, что только нос торчал над поверхностью, он увидел со свистом пролетающее над головой толстое желтое бревно. Одновременно он услышал пронзительный вопль, а по озеру, как от брошенного камня, разошлись круги. Он огляделся вокруг.
        Около дюжины сулидоров вошли в воду, чтобы добить малидара. В теле колоссальной твари торчали, словно гарпуны, заостренные колья. Малидар бился и извивался в агонии.
        Именно могучий хвост этого животного сбил с ног Гандерсена. Охотники стояли по пояс в воде, их шкуры были мокрыми и грязными. Каждая группа тащила веревку от одного гарпуна, и таким образом они буксировали малидара к берегу. Гандерсену уже ничего не угрожало. Он тяжело дышал, кости, к счастью, не были повреждены, хотя спина болела. В первый раз хвост малидара, видимо, лишь задел его. Если бы он не нырнул, второй удар мог оказаться смертельным. Он чувствовал слабость, нахлебавшись алкогольной воды, и боялся, что у него закружится голова.
        Сулидоры вытащили свою добычу. Лишь хвост и толстые перепончатые задние лапы малидара оставались в воде, судорожно подергиваясь. Животное длиной в несколько метров и в две тонны весом лежало на берегу, а сулидоры вонзали в него длинные колья - по одному в передние конечности, два или три в широкую треугольную голову. Несколько нилдоров без особого интереса наблюдали за этой операцией, большинство же вообще не обращали внимания. Остальные нилдоры обгладывали молодые побеги растений, как будто ничего не произошло.
        Последний кол перебил хребет животного. Малидар дернулся и затих.
        Гандерсен пытался как можно скорее выбраться из воды. Ему нужно было еще преодолеть полосу неприятного, клейкого ила. Наконец он вышел на берег. Здесь ноги внезапно отказали ему, колени подогнулись, и он упал. Его била дрожь, начались приступы кашля и рвоты. Потом он повернулся на бок и смотрел, как сулидоры вырезают большие куски бледно-розового мяса из боков малидара, передавая их друг другу. Из хижин вышли остальные, чтобы тоже принять участие в пиршестве. Гандерсена начало трясти. Он был в шоке, и прошло несколько минут, прежде чем он понял, что это состояние было вызвано не только ударом и водой, которой он нахлебался, но также тем, как спокойно смотрели нилдоры на акт насилия.
        Он думал, что спокойные, абсолютно не воинственные существа с ужасом отнесутся к убийству малидара, а их это совершенно не взволновало. Шок Гандерсена был вызван утратой иллюзий.
        Подошел сулидор и остановился рядом. Гандерсен с тревогой взглянул на возвышающуюся над ним лохматую фигуру. Сулидор держал в лапах кусок мяса малидара величиной с голову Гандерсена.
        - Это тебе, - сказал он на языке нилдоров. - Поешь с нами?
        Не ожидая ответа, он бросил кусок мяса на землю и отошел к своим собратьям. Желудок Гандерсена подкатил к горлу. Ему вовсе не хотелось сырого мяса, особенно сейчас. На берегу внезапно наступила тишина.
        За ним наблюдали все - сулидоры и нилдоры.
        Глава пятая
        Гандерсен, шатаясь, поднялся на ноги, вдохнул полной грудью теплый воздух и, стараясь выиграть хотя бы немного времени, подошел к берегу, чтобы ополоснуть лицо. Он нашел свою брошенную одежду, и, одеваясь, протянул еще несколько минут. Чувствовал себя он уже немного лучше, однако проблема сырого мяса оставалась. Сулидоры наслаждались пиршеством, терзали и рвали мясо, обгладывали кости и часто с интересом поглядывали на него, как он отнесется к их приглашению. Нилдорам, которые, естественно, сами к мясу даже не прикасались, тоже было любопытно, как он поступит. А если он откажется есть мясо - обидит ли он этим сулидоров? А если съест - не окажется ли он в глазах нилдоров диким зверем? Гандерсен решил, что все же лучше съесть кусочек - как жест доброй воли по отношению к грозно выглядевшим двуногим созданиям. Нилдоров в конце концов, похоже, не беспокоил вид сулидоров, пожирающих мясо, почему бы и землянину, известному хищнику, не сделать то же самое?
        Ладно, он съест мясо, но так, как пристало землянину. Он сорвал несколько широких листьев водяных растений, расстелил их, как коврик, и положил на них мясо. Потом достал из кармана лучемет, поставил его на среднюю мощность и обжигал поверхность мяса, пока оно не прожарилось, затем узким лучом разрезал его на кусочки. Он сел, скрестив ноги, взял ломтик и откусил. Мясо было мягкое, похожее на сыр, проросшее толстыми хрящами. Усилием воли Гандерсен заставил себя проглотить три куска. Почувствовав, что с него хватит, он встал, с благодарностью поклонился сулидорам и присел у берега озера, чтобы зачерпнуть немного воды и запить угощение. За все это время никто не произнес ни слова и не подошел к нему.
        Смеркалось. Нилдоры вышли из воды и встали группами вдали от берега. Шумное пиршество сулидоров продолжалось, но оно уже подходило к концу, к ним присоединилось несколько небольших зверьков - пожирателей падали, которые обрабатывали заднюю часть тела малидара, пока сулидоры приканчивали другую половину.
        Гандерсен огляделся в поисках Срин’гахара, чтобы задать ему несколько вопросов. Его беспокоило, что нилдоры столь безразлично отнеслись к убийству в озере. Он всегда считал нилдоров более благородными, чем другие крупные создания на этой планете, поскольку нилдоры могли лишить кого-либо жизни только в том случае, если на них нападали, и то не всегда. В его понимании это была разумная раса, свободная от каинова греха. Отсюда следовал очевидный вывод: нилдоры, поскольку сами не убивают, будут рассматривать убийство как факт, достойный осуждения. Теперь же он убедился, что его рассуждения были ошибочны и даже наивны. Нилдоры не убивают просто потому, что не едят мяса. Но моральное превосходство, которое он им в связи с этим приписывал, оказалось лишь плодом его обремененного чувством вины воображения.
        Ночь наступила внезапно, как обычно в тропиках. Темноту нарушала лишь одна луна. Гандерсен заметил нилдора, которого принял за Срин’гахара, и подошел к нему.
        - У меня есть вопрос, Срин’гахар, мой любезный попутчик, - начал он. Когда сулидоры вошли в воду…
        - Ты ошибся, - спокойно сказал нилдор. - Я Тхали’ванум, трижды рожденный.
        Гандерсен пробормотал извинение и смущенно отошел в сторону. Типично земная ошибка, подумал он. Он вспомнил, что его бывший шеф тоже постоянно путал одного нилдора с другим и злился: «Не могу отличить друг от друга этих больших ублюдков! Почему они не носят каких-нибудь меток?» Какой позор - не уметь различать туземцев! Гандерсен всегда ставил себе в заслугу то, что избегал подобных ошибок. А теперь, когда ему так было нужно снискать их расположение…
        Он подошел к другому нилдору и в последний момент понял, что это тоже не Срин’гахар. На третий раз он в конце концов нашел своего спутника. Срин’гахар спокойно лежал под деревом, подогнув ноги. Гандерсен наконец задал мучивший его вопрос.
        - Почему нас должен потрясать вид насильственной смерти? - ответил Срин’гахар. - В конце концов у малидаров нет г’ракх, а сулидорам нужно есть.
        - Нет г’ракх? - удивился Гандерсен. - Не знаю такого слова.
        - Это определенное свойство, которое отличает существ, имеющих душу, пояснил нилдор. - Без г’ракх ты всего лишь животное.
        - У сулидоров есть г’ракх?
        - Естественно.
        - И у нилдоров, конечно, тоже. А у малидаров нет. А у землян?
        - Но ведь совершенно ясно, что у землян есть г’ракх.
        - И можно свободно убивать существ, которые не обладают этим свойством?
        - Если возникнет такая необходимость, то можно, - ответил Срин’гахар. - Это же так просто. Разве в вашем мире не существует такого понятия?
        - В моем мире, - ответил Гандерсен, - существует лишь один вид, обладающий г’ракх, и поэтому, может быть, мы уделяем этим проблемам мало внимания. Мы считаем, что все, кто не принадлежит к нашему виду, лишены г’ракх.
        - Значит, именно поэтому, когда вы оказываетесь в другом мире, вам трудно определить, есть ли г’ракх у других существ? - сказал Срин’гахар. Можешь не отвечать, я понимаю.
        - Можно еще вопрос? - продолжал Гандерсен. - Что здесь делают сулидоры?
        - Мы позволяем им здесь быть.
        - Раньше, когда Компания управляла Белзагором, сулидоры никогда не покидали Страну Туманов.
        - Тогда мы не разрешали им приходить сюда.
        - А теперь разрешаете. Почему?
        - Потому что теперь это не доставляет нам хлопот. Раньше были трудности.
        - Какие трудности? - допытывался Гандерсен.
        - Тебе нужно спросить об этом кого-то, кто был рожден больше раз, чем я, - мягко ответил Срин’гахар. - Я - лишь однажды рожденный, и многое кажется мне странным, так же как и тебе. Смотри, уже вторая луна! Когда взойдет третья, мы будем танцевать.
        Гандерсен поднял взгляд и увидел небольшой белый диск, быстро двигавшийся над вершинами деревьев. Пять лун Белзагора вращались по разным орбитам - ближайшая у самой границы Роша, самая дальняя же едва была видна. На ночном небе обычно светили только две или три луны. Орбиты четвертой и пятой лун были настолько вытянуты, что на большей части планеты эти луны вообще не были видны, а в оставшейся зоне появлялись не более трех-четырех раз в год. В одну ночь каждого года все пять лун можно было увидеть вместе, но только в пределах десятикилометровой полосы, шедшей под углом в сорок градусов к экватору с северо-востока на юго-запад. Гандерсен видел Ночь Пяти Лун лишь единственный раз в жизни.
        Нилдоры начали перемещаться в сторону озера. Появилась третья луна, двигаясь с юга на север.
        Значит, он снова увидит, как они танцуют. Один раз ему уже пришлось наблюдать эту церемонию - в начале его карьеры, у Водопадов Шангри-Ла, в северных тропиках. В ту ночь нилдоры собрались по обоим берегам реки Мэдден, и в течение нескольких часов после наступления темноты сквозь рев водопада доносились их крики. Курц, который тогда работал в Шангри-Ла, предложил посмотреть «это представление» и повел Гандерсена в ночную темноту. Это было за шесть месяцев до эпизода на биостанции, и Гандерсен тогда еще не был знаком со странностями Курца. Однако он быстро понял это, как только Курц присоединился к танцующим нилдорам. Огромные существа, встав полукругами, двигались вперед и назад, пронзительно трубя и топая так, что отдавалось эхом. И вдруг Курц оказался среди них. На его обнаженной груди в свете луны блестели капли пота. Он танцевал самозабвенно. Так же как нилдоры, он ревел, топал ногами, подбрасывал вверх руки, крутился и подпрыгивал. Нилдоры окружили его, оставив, однако, достаточно места, чтобы он мог продолжать свой безумный танец. Они приближались к нему и отдалялись, и возникало впечатление
некой пульсации, как будто сжималась и разжималась какая-то дикая мощь. Гандерсен стоял, охваченный непонятным страхом, и не пошевелился, когда Курц крикнул, чтобы он присоединялся к нему. Он смотрел, и ему казалось, что проходят часы. Он чувствовал себя, как загипнотизированный топотом танцующих нилдоров. Наконец ему удалось преодолеть транс, и он поискал взглядом Курца; тот продолжал дергаться, как марионетка, которую тянут за невидимые нити, и, несмотря на свой высокий рост, выглядел среди нилдоров жалкой, хрупкой фигуркой. Курц не слышал Гандерсена и не обращал на него внимания. В конце концов Гандерсен один вернулся в дом и лишь утром нашел изможденного и утомленного Курца, который сидел на скамейке, глядя на водопад.
        - Ты должен был остаться. Ты должен танцевать, - прошептал Курц.
        Гандерсен знал, что обряды нилдоров изучались, и обратился к литературе, чтобы выяснить подробности. Танец явно был связан с каким-то сюжетом и имел некоторые черты, подобные земным средневековым таинствам. Это была инсценировка какого-то неизмеримо важного мифа нилдоров, являвшаяся одновременно развлечением и способом достижения религиозного экстаза. Содержание этой драмы, к сожалению, было изложено древним молитвенным языком, ни одно слово которого не было известно землянам. Хотя нилдоры без сопротивления учили первых пришельцев с Земли своему относительно простому современному языку, они никогда не сообщали ничего, что могло бы послужить ключом к пониманию древнего языка. Ученые также отмечали один факт, который Гандерсена очень заинтересовал: дело в том, что всегда, в течение нескольких дней после совершения обряда, группы нилдоров из стада, участвовавшего в ритуальном танце, отправлялись в Страну Туманов - вероятно, для того, чтобы пройти повторное рождение. Гандерсен думал о том, не является ли этот обряд какой-то предшествующей ему очистительной церемонией.
        Все нилдоры собрались у озера. Срин’гахар пришел последним. Присев на берегу, Гандерсен наблюдал за огромными созданиями. Луны, двигавшиеся в противоположных направлениях, создавали причудливые тени, и их холодный свет превращал зеленоватые шкуры нилдоров в складчатые черные одеяния. Слева от него возле своих хижин сидели на корточках сулидоры. Они не допускались к участию в церемонии, но, очевидно, смотреть им разрешалось.
        В наступившей тишине раздался низкий, отчетливый голос. Гандерсен пытался понять значение слов, надеясь, что это даст ему магический ключ к пониманию таинственного языка. Но он ничего не понимал. Говорил Вол’химиор, многократно рожденный старец. Он произносил слова, хорошо известные всем собравшимся у озера - может быть, какое-то воззвание, а может быть, молитву. Потом наступила долгая пауза, а затем отозвался второй нилдор, с другого конца группы, с точно такой же интонацией и в таком же ритме, как и Вол’химиор. Снова наступила тишина, пока вновь не послышался голос Вол’химиора, на этот раз более громкий. Торжественный диалог продолжался. Время от времени все стадо повторяло их слова, эхом отражавшиеся от черного занавеса ночи.
        Прошло минут десять, и раздался голос третьего нилдора. Вол’химиор ответил. В свою очередь, заговорил четвертый. А потом внезапно к ним присоединились голоса многих собравшихся, причем каждый интуитивно знал, когда ему говорить, а когда молчать. Темп переговоров становился все быстрее. Церемония превратилась в мозаику из коротких фраз, поочередно раздававшихся в разных концах группы. Некоторые нилдоры начали раскачиваться и переступать с ноги на ногу.
        Вспышка молнии осветила небо. Гандерсену внезапно стало холодно, несмотря на душный воздух. Он представил, будто он - одинокий путник где-то на Земле, в доисторическую эпоху, и наблюдает за стадом мастодонтов. Разыгрывающаяся перед его глазами драма достигла кульминации. Все человеческие проблемы стали так далеки, что с ними можно было не считаться. Нилдоры ревели, топали ногами, призывали друг друга и фыркали. Вскоре они начали собираться и вставать рядами. Призывы и ответы продолжались, как странный, непонятный фон. Стало еще более душно. Гандерсен уже не различал отдельных голосов, он слышал лишь низкие аккорды всеобщего фырканья: ах, ах, ах, ах; ах, ах, ох, ах - в такт старому ритму, который он помнил еще с той ночи у Водопадов Шангри-Ла. Нилдоры не знают музыкальных инструментов, однако Гандерсен будто слышал бой мощных барабанов: ритмичный, интенсивный, гипнотизирующий. Ах, ах, ах, ах. Ах, ах, ах, ах. АХ, АХ, АХ, АХ. АХ, АХ, АХ, АХ! Это было тяжелое дыхание, как в экстазе, бесконечный ряд вздохов: ах, ах, ах, ах; ах, ах, ах, ах - с едва заметной паузой между группами из четырех звуков,
казалось, все джунгли отвечают эхом.
        И нилдоры танцевали.
        Внизу у берега озера двигались большие массивные тени, двигались, как газели, - два быстрых шага вперед, один шаг с притопом назад, и четвертый, чтобы удержать равновесие. Бум, бум, бум, бум; бум, бум, бум, бум, казалось, вздрагивала вся Вселенная. Начальная фаза церемонии, драматический диалог, который мог быть какой-то философской беседой, окончательно сменилась первобытным ритмом и чудовищными перемещениями колоссальных слоновьих тел. Бум, бум, бум, бум. Гандерсен взглянул налево и увидел, что сулидоры, будто в трансе, покачивают головами вперед и назад в такт танца. Ни один из них, однако, не поднялся. Им достаточно было кивать, раскачиваться и время от времени бить лапами по земле.
        Гандерсен почувствовал себя полностью оторванным от прошлого и от своей человеческой сущности, утратил осознание принадлежности к своему виду. Он помнил лишь какие-то отрывочные, не связанные между собой образы. Он снова находился на биостанции, отравленный ядом, и испытывал галлюцинации: он чувствовал, что превратился в нилдора и бродит по лесу или стоит на берегу большой реки и смотрит на те самые танцы. И еще он вспоминал ночи, проведенные на безопасных станциях Компании, среди ему подобных, когда вдали слышался топот тяжелых ног. Каждый раз Гандерсен отказывался от того, что предлагала ему эта странная планета. Он предпочел уйти с биостанции, нежели во второй раз попробовать яд; он отказался от приглашения Курца присоединиться к танцующим нилдорам; он всегда оставался в помещении, когда из джунглей начинал доноситься ритмичный топот. Но сейчас он почти не ощущал своей принадлежности к роду человеческому.
        Его неумолимо тянуло черное, непонятное безумие на берегу озера. Нечто чудовищное словно возникло внутри его и росло вместе с неустанно повторявшимися отзвуками - бум, бум, бум, бум. Но имел ли он право, как Курц, присоединиться к чужому обряду? Он не осмеливался внести смятение в торжественный ритуал.
        Внезапно он осознал, что спускается по болотистому склону в сторону безумствующих нилдоров. Если бы он мог считать их подпрыгивающими, фыркающими слонами, все было бы в порядке. Если бы даже он мог считать их дикарями, совершающими некий обряд, все тоже было бы в порядке. Но в его душу закралось подозрение, что вся церемония, все слова и танцы играют существенную роль для нилдоров, и это было хуже всего. Их толстые ноги, короткие шеи и свисающие хоботы отнюдь не делали их слонами - из-за тройных бивней, гребней на голове и прочих анатомических отличий. И, хотя они не знали никакой технологии, не знали письменности, их нельзя было считать дикарями, поскольку этого не позволял уровень их интеллекта. Они были существами, обладающими г’ракх. Гандерсен вспомнил, с какой наивностью пытался передать нилдорам завоевания земной культуры. Он хотел их очеловечить, поднять на более высокий уровень, но ничего из этого не вышло; он обнаружил, что душа его стремится… вниз?.. к их уровню, где бы тот ни располагался. Бум, бум, бум, бум. Его ноги после некоторых колебаний стали на ходу отбивать этот ритм, пока он
шел по склону к озеру. Осмелится ли он? А может быть, они просто растопчут его, как совершившего святотатство?
        Курцу они позволяли танцевать. Это было в других широтах, давно, и нилдоры были другие, но Курцу позволяли танцевать.
        - Эй! - позвал его какой-то нилдор. - Идем, потанцуем с нами!
        Был ли это Вол’химиор? Или Срин’гахар? А может, Тхали’ванум, трижды рожденный? Гандерсен не знал, кто его позвал. В темноте, в густом тумане трудно было различить гигантские, почти одинаковые силуэты. Он уже спустился до самого конца склона. Его окружали нилдоры, ходившие туда и обратно по собственным тропинкам на берегу озера. Тела их издавали кислый запах, от которого, смешанного с испарениями, Гандерсену было тяжело дышать, и у него кружилась голова.
        - Да, да, иди, танцуй с нами.
        И он начал танцевать. Он нашел себе кусочек мокрой земли и завладел им. Он утаптывал его в диком экстазе. Он двигался вперед, потом назад. Нилдоры не вторгались на его территорию.
        Гандерсен тряс головой, вращал глазами, руки его дрожали, тело изгибалось и раскачивалось, а сам он не переставал подскакивать и подергиваться. Он набирал в легкие воздуха и выкрикивал что-то на чужих, неизвестных ему языках. Кожа его горела, он сбросил одежду, но и это не помогло. Бум, бум, бум, бум. Даже сейчас его не оставила полностью давняя привычка смотреть на все со стороны, так что он мог с изумлением наблюдать, как он танцует голый посреди стада гигантских инопланетных животных. Могут ли они в своей безумной страсти вторгнуться на его территорию и втоптать его в грязь? Оставаться здесь, посреди стада, наверняка было небезопасно. Но он остался. Бум, бум, бум, бум, и снова, и еще раз. Кружась так, он заметил в смутном свете луны над озером, как малидары спокойно жевали траву, не обращая ни малейшего внимания на обезумевших нилдоров. У них нет г’ракх, подумал он. Это настоящие животные, и их тяжелые, как свинец, души сойдут вниз, в землю.
        Бум, бум, бум, бум. Бум. Бум. БУМ. Бум.
        Гандерсен вдруг увидел, что какие-то гладкие, блестящие существа ползают и проскальзывают между ногами нилдоров. Змеи! Ритмичная музыка выманила их из глубины зарослей. Нилдоров вовсе не беспокоило, что смертельно ядовитые твари ползают среди них. А ведь один укол их острых игл мог свалить каждого из них с ног. Змеи поползли в сторону Гандерсена, который знал, что их яд для него не опасен; но у него не было желания еще раз его попробовать. Он не прерывал танца, несмотря на то что пять толстых розовых тварей извивались вокруг него. Однако они его не тронули.
        Змеи появились и исчезли. Топот все еще продолжался, земля все еще сотрясалась. Сердце Гандерсена стучало, как молот, но он не останавливался. Он танцевал. Он весь отдался, слился с теми, кто его окружал, делил с ними их ощущения так глубоко, так интенсивно, как только был в состоянии.
        Луны зашли. Небо начало розоветь. Гандерсен осознал, что уже не слышит топота ног танцующих нилдоров. Он танцевал один. Нилдоры легли вокруг, но все еще продолжали свою странную, непонятную молитву приглушенными голосами. Он не мог различить отдельные слова, они сливались во всепроникающую ритмичную мелодию. В такт этой мелодии он кружился, извивался, не в силах остановиться.
        Лишь ощутив тепло первых лучей солнца, он упал без сил. Он лежал не двигаясь и мгновение спустя погрузился в глубокий сон.
        Глава шестая
        Когда он проснулся, был уже полдень. Вокруг шла обычная жизнь: часть нилдоров бродила в озере, некоторые паслись на склоне, но большинство отдыхали в тени. Единственным следом безумной ночи оставалась истоптанная земля на берегу озера.
        Гандерсену было не по себе. Ему казалось, что он чересчур беззастенчиво включился в чужую игру, и трудно было поверить в то, что он делал. Он ошутил стыд и внезапное желание немедленно покинуть стойбище, прежде чем нилдоры выкажут ему свое презрение, - надо же, землянин, а оказался захвачен их обрядами, дал себя очаровать их заклинаниями! Однако он отбросил эту мысль, помня стоящую перед ним цель - путешествие в Страну Туманов.
        Он потащился к озеру и окунулся в воду, чтобы смыть пот после минувшей ночи, потом вышел на берег и оделся.
        К нему подошел какой-то нилдор и сказал, что с ним хочет говорить Вол’химиор.
        Многократно рожденный стоял на середине склона. Приближаясь к нему, Гандерсен не мог подобрать соответствующую форму приветствия и потому просто ждал, смущенно глядя на старого нилдора.
        - Ты хорошо танцуешь, мой однажды рожденный ДРУГ, - заговорил Вол’химиор. - Ты танцуешь с радостью. Танцуешь с любовью. Танцуешь, как нилдор, - ты знаешь об этом?
        - Мне трудно понять, что со мной произошло прошлой ночью, - ответил Гандерсен.
        - Ты доказал, что наш мир овладел твоей душой.
        - Для вас не было унизительным, что землянин танцует среди вас?
        - Если бы так было, - просто сказал Вол’химиор, - ты бы с нами не танцевал.
        Наступила долгая пауза.
        - Мы с тобой заключим договор, - наконец сказал нилдор. - Я дам тебе разрешение на путешествие в Страну Туманов. Ты сможешь оставаться там сколько захочешь. Но, когда ты вернешься, ты приведешь с собой землянина, известного под именем Каллен, и передашь его первым нилдорам, которых встретишь. Согласен?
        - Каллен? - спросил Гандерсен. В его памяти возник образ невысокого человека с широким лицом, густыми светлыми волосами и добрыми зелеными глазами. - Седрик Каллен, который жил здесь тогда же, когда и я?
        - Тот самый.
        - Он работал вместе со мной на станции в Море Песка.
        - Сейчас он живет в Стране Туманов, - сказал Вол’химиор. - Он отправился туда без разрешения. Мы хотим получить его.
        - Что он такого сделал?
        - Он совершил тяжкое преступление, а теперь нашел убежище среди сулидоров, поскольку там нам до него не добраться. Если бы мы вытащили его оттуда сами, это нарушило бы наше соглашение с ними. Но мы можем попросить об этом тебя.
        Гандерсен нахмурился.
        - Ты не мог бы сказать мне, в чем заключается его преступление?
        - А разве это имеет значение? Он нам нужен, и отнюдь не по пустяковым причинам. Мы просим тебя доставить его к нам.
        - Вы требуете, чтобы один землянин схватил другого и передал его вам, чтобы вы его наказали? - удивился Гандерсен. - Откуда я могу знать, на чьей стороне справедливость?
        - Разве в соответствии с договором о передаче власти мы не единственные судьи на этой планете?
        Гандерсену пришлось согласиться.
        - В таком случае мы имеем право поступить с Калленом так, как он этого заслуживает, - заявил Вол’химиор.
        Это, естественно, не убедило Гандерсена в том, что он должен стать орудием в руках нилдоров и выдать им своего старого друга. Угроза Вол’химиора была, однако, совершенно ясна: или делай, что говорим, или не жди от нас никакого снисхождения. Все же Гандерсен спросил:
        - Какое наказание ожидает Каллена?
        - Наказание? Кто говорит о наказании?
        - Если этот человек - преступник…
        - Мы хотим его только очистить, - сказал многократно рожденный. - Мы хотим освободить его душу от греха. Мы не считаем это наказанием.
        - Ему будут причинены физические страдания?
        - Это просто немыслимо.
        - Вы лишите его жизни?
        - Как тебе пришло такое в голову? Нет, конечно.
        - Вы лишите его свободы?
        - Он будет содержаться под стражей, - ответил Вол’химиор, - все время, пока будет продолжаться ритуал очищения. Не думаю, что это надолго. Потом его немедленно освободят, и он еще будет нам благодарен.
        - Еще раз прошу тебя, скажи, какое он совершил преступление?
        - Он сам тебе скажет, - ответил нилдор. - Совершенно необязательно, чтобы я делал это за него.
        Гандерсен некоторое время обдумывал возникшую проблему.
        - Я согласен, о многократно рожденный, - наконец сказал он, - но в том случае, если смогу поставить некоторые условия.
        - Говори, я слушаю.
        - Если Каллен не откроет мне, в чем заключается его преступление, я буду свободен от обязательства передать его вам.
        - Согласен.
        - Если сулидоры будут против того, чтобы я забрал Каллена из Страны Туманов, я тоже свободен от этого обязательства.
        - Они не будут против, но я согласен.
        - Если потребуется применить силу, чтобы доставить сюда Каллена, я тоже свободен.
        Нилдор поколебался.
        - Согласен, - наконец сказал он.
        - Никаких других условий у меня нет.
        - Ну что ж, договорились, - сказал Вол’химиор. - Можешь уже сегодня отправляться в свое путешествие на север. Пятеро наших однажды рожденных тоже отправятся в Страну Туманов, поскольку пришло время их повторного рождения, и, если пожелаешь, они будут сопровождать и охранять тебя в пути. Среди них Срин’гахар, которого ты знаешь.
        - Мое присутствие не будет для них обременительным?
        - Срин’гахар специально просил, чтобы ему была оказана честь охранять тебя, - сказал Вол’химиор. - Однако мы не будем настаивать, чтобы ты принял его помощь, если ты предпочитаешь совершить путешествие в одиночку.
        - Я буду весьма рад его обществу, - вежливо ответил Гандерсен.
        - Значит, так тому и быть.
        Старик позвал Срин’гахара и четырех остальных нилдоров. Сведения, известные Гандерсену, подтвердились еще раз: после безумного танца отправлялась в путь группа нилдоров, которым предстояло пережить повторное рождение.
        Он был доволен, что в пути на север его будут сопровождать нилдоры. Угнетало лишь одно - проблема Седрика Каллена. Он даже жалел, что купил себе безопасность в пути ценой свободы другого землянина. Но, может быть, Каллен действительно совершил нечто, заслуживавшее наказания или очищения, как это назвал Вол’химиор. У Гандерсена не умещалось в голове, что этот нормальный, доброжелательный человек мог стать преступником и беглецом. Каллен, правда, жил здесь очень долго, а известно, что странные, необычные условия, царящие на чужих планетах, могут разрушить самую благородную личность. Во всяком случае, он был рад, что оставил себе путь к отступлению на случай, если ему придется нарушить договор с Вол’химиором.
        Срин’гахар и Гандерсен отошли в сторону, чтобы обсудить маршрут.
        - Куда именно в Стране Туманов ты направляешься? - спросил нилдор.
        - У меня нет определенной цели, но я полагаю, что должен буду найти Каллена.
        - Да. К сожалению, мы не знаем в точности, где он находится. Нужно будет выяснить. Ты хотел бы посетить какие-то определенные места по пути на север?
        - Я хотел бы заглянуть туда, где живут земляне, - ответил Гандерсен. Особенно к Водопадам Шангри-Ла. Я думаю, мы пойдем вверх по течению реки Мэдден на северо-запад и…
        - Эти названия мне незнакомы.
        - Извини. Сейчас, конечно, возвращены названия на языке нилдоров, а их я, в свою очередь, не знаю.
        Но подожди…
        Он схватил палку и поспешно набросал на илистой земле довольно разборчивую карту западного полушария Белзагора. Посередине он нарисовал широкую полосу тропиков, справа очертил кривой линией берег океана, слева Море Песка; выше и ниже тропического пояса он обозначил более тонкими линиями северную и южную зоны туманов, а за ними отметил гигантские полярные ледяные шапки. Он пометил крестиками космопорт и отель на побережье и провел извилистую линию от этого места через тропики в северную Страну Туманов, изобразив реку Мэдден. Примерно в середине реки он поставил точку, обозначавшую Водопады Шангри-Ла.
        - Если ты будешь следить за концом моей палки, - пояснил Гандерсен, то…
        - Что это за знаки ты нарисовал на земле? - спросил Срин’гахар.
        - Это карта вашей планеты, - хотел сказать Гандерсен. Но он не знал слова «карта» на языке нилдоров. Он также не знал, как сказать «изображение», «картина», ему не хватало многих слов.
        - Это твой мир, - пытался он объяснить, - это Белзагор, по крайней мере его половина. Видишь, это океан, а солнце восходит здесь, и…
        - Как же эти значки могут быть моим миром, если мой мир столь огромен?
        - Это как бы мир. Каждая из этих линий, каждый знак соответствует какому-то настоящему месту. Видишь? Это большая река, которая течет из Страны Туманов до самого побережья, где стоит отель, видишь? А этот знак космопорт. Эти две линии ограничивают северную Страну Туманов. А это…
        - Даже очень сильному сулидору нужно шагать много дней, чтобы пересечь северную Страну Туманов, - сказал Срин’гахар. - Не понимаю, как ты можешь показывать мне такой маленький кусочек и говорить, что это Страна Туманов. Прости меня, мой любезный попутчик. Я слишком глуп.
        Гандерсен, как мог, старался объяснить ему значение нарисованных символов, но Срин’гахар был просто не в состоянии понять, что такое карта. Гандерсен подумал, не попросить ли о помощи Вол’химиора, но отказался от этой мысли, поскольку старый нилдор тоже мог не понять, а было бы слишком бестактно обнаруживать невежество многократно рожденного в какой-либо области. Карта - это метафора, абстракция. Видимо, даже существам, обладающим г’ракх, она может быть непонятна. Он извинился перед Срин’гахаром и стер ботинком карту.
        Оказалось, что и без нее - естественно, с большими трудностями - им удалось как-то объясниться. Гандерсен узнал, что большая река, у устья которой располагался отель, называется на языке нилдоров Серан’ни, и что место, где эта река спускается с гор на прибрежную равнину, известное землянам как Водопады Шангри-Ла, по-нилдорски называется Ду’джаюх. Потом уже легко было договориться, что нужно двигаться в направлении истока Серан’ни и остановиться в Ду’джаюх и в других селениях землян, которые окажутся на пути, ведущем к северу.
        Пока они обсуждали предстоящее путешествие, несколько сулидоров принесли Гандерсену запоздавший завтрак из плодов и рыбы, совсем так, как будто они признали его авторитет чиновника Компании. Это был удивительно странный жест, словно они ему прислуживали, ничем не напоминавший того, как они швырнули ему вчера кусок сырого мяса малидара. Тогда они хотели его испытать, может быть, даже унизить, а теперь оказывали ему почести. Гандерсен чувствовал себя несколько неловко, но был голоден, поэтому лишь спросил Срин’гахара, как сказать по-сулидорски «спасибо». Однако могучие двуногие создания не были ни польщены, ни удивлены тем, что к ним обращаются на их родном языке.
        Ближе к вечеру они отправились в путь. Пятеро нилдоров шагали друг за другом, Срин’гахар с Гандерсеном на спине замыкал группу, казалось, землянин ни в малейшей степени не обременял его. Тропа, ведшая на север, шла по краю огромного ущелья, слева вздымались горы, ограничивавшие центральное плоскогорье. Солнце заходило. Гандерсен смотрел в сторону гор. Здесь, в долине, пейзаж выглядел достаточно привычно, и, если бы не растения и животные, существовавшие только на этой планете, можно было бы предположить, что он находится во влажных джунглях Южной Америки. В то же время плоскогорье выглядело совершенно чужим. Гандерсен разглядывал спутанные клубки утыканного иголками пурпурного мха, свисавшего с деревьев, росших вдоль края ущелья. Деревья выглядели весьма удручающе, истощенные обильно гнездящимися на них паразитами. Зеленовато-серая каменная стена, испещренная алыми пятнами лишайников и распухшими синими грибами, явно принадлежала к другому миру: мягкий минерал никогда не подвергался воздействию дождевых капель, над ним поработала лишь постоянная влажность воздуха, в течение тысячелетий создавая
замысловатые узлы и пустоты. Нигде на Земле невозможно было встретить подобную каменную стену - извилистую, покрытую наростами, маслянистую.
        Лес за скалистой стеной выглядел неприступно и зловеще. Царившая тишина, душный и влажный воздух, ощущение жуткой чужеродности, гибкие, блестящие ветви деревьев, склонившиеся до самой земли под тяжестью мха, отдаленное рычание какого-то крупного зверя - из-за всего этого центральное плоскогорье казалось отталкивающим и враждебным. Эта местность никогда не была полностью исследована, поскольку лишь немногие земляне отваживались туда отправиться. У Компании когда-то были планы выкорчевать большие участки джунглей и основать сельскохозяйственные поселения, но ничего из этого не вышло - планета перестала ей принадлежать.
        Гандерсен был здесь лишь один раз и то случайно, когда по пути из Управления, находившегося на побережье, в Страну Песка пришлось совершить вынужденную посадку. Тогда вместе с ним была Сина. Они провели целые сутки в лесу. Сина была страшно напугана, он пытался подбодрить ее, как подобает мужчине, но страх охватил и его. Со смешанным чувством восхищения и ужаса они смотрели, как бесчисленная армия насекомых со светящимися шестиугольными телами и длинными волосатыми ногами с маниакальным упорством преодолевает заросли тигрового мха; в течение часов страшные пасти хищных растений разрывали сверкающих насекомых на части и поглощали их, но те непреклонно стремились вперед, навстречу своей гибели. Наконец мох настолько пресытился, что начал раздуваться и выбрасывать в воздух молочно-белые облачка спор. К утру весь мох лежал сплющенный и беспомощный, и крошечные зеленые рептилии с широкими шершавыми языками пожирали его, оголяя почву для следующего поколения растительности. Пушистые красно-синие бесформенные твари, свисавшие с высоких деревьев, ловили неосторожных летающих существ. Толстокожие звери
величиной с носорога, головы которых были украшены голубыми зубчатыми рогами, выкапывали из земли корни в десятке метров от их лагеря, бросая злобные взгляды на пришельцев с Земли. Длинношеие травоядные с красными глазами обрывали листья с верхних ветвей, выбрасывая потоки пурпурной жидкости из отверстий у основания их напряженных горл. Толстые создания с темным мехом, напоминающие выдр, со стрекотанием бегали вокруг заблудившихся землян, пытаясь стащить все, что подвернется. Их навестили и другие животные. Эти места, никогда не знавшие охотников, изобиловали крупными млекопитающими. В течение одних суток они с Синой увидели намного больше чудес, чем предполагали, когда заключали контракт на службу вне Земли.
        - Ты был здесь когда-нибудь? - спросил Гандерсен Срин’гахара, когда на ущелье начала опускаться ночь.
        - Никогда. Мои соплеменники редко посещают эти края.
        - Несколько раз, пролетая низко над плоскогорьем, я видел стойбища нилдоров. Не часто, но случалось. Хочешь сказать, что твои сюда уже не приходят?
        - Нет, - ответил Срин’гахар. - Иногда кто-то ощущает потребность идти на плоскогорье, но большинство - нет. Иногда чья-то душа увядает, и нужно сменить обстановку. Если кто-то еще не готов к повторному рождению, он тоже отправляется на плоскогорье. Здесь легче вглядеться в свою душу и постичь ее беды. Тебе понятно то, что я говорю?
        - Думаю, да, - сказал Гандерсен. - Это как бы место паломничества, место очищения?
        - В некотором смысле.
        - Почему же, однако, нилдоры не поселились здесь постоянно? Здесь множество пищи… теплый климат…
        - Это не то место, где царит г’ракх, - ответил нилдор.
        - А, значит, это опасно для нилдоров? Дикие звери, ядовитые растения или что-то в этом роде?
        - Нет, я бы так не сказал. Мы не боимся этой равнины, и вообще в этом мире нет такого места, которое было бы для нас опасно. Однако плоскогорье нас не интересует - за исключением тех, о ком я говорил. Г’ракх чужд этим краям, зачем же нам здесь поселяться? Нам хватает места и на равнинах.
        Даже им чуждо это плоскогорье, думал Гандерсен. Они предпочитают обитать в джунглях. Странно… Ночью они разбили лагерь возле горячего источника, бившего из подземного котла. Таких котлов было много в этой части континента. Вода, розовая от живших при высокой температуре микроорганизмов, бурлила и кипела, а над ней вздымались клубы пара. Гандерсен подумал, не выбрал ли Срин’гахар это место для стоянки специально из-за него, поскольку нилдоры не пользуются горячей водой, а землянам она нужна постоянно.
        Он вымыл лицо, что доставило ему ни с чем не сравнимое удовольствие, и приготовил себе ужин из питательных таблеток, свежих плодов и корней зеленых ягод - великолепных на вкус, если их отварить, но иначе ядовитых. Потом Гандерсен достал из рюкзака легкий, но прочный тент, натянул его на треножник из веток, чтобы защититься от ночных насекомых, и забрался под него. Земля, густо покрытая травой, послужила неплохим матрасом.
        Нилдоры, казалось, не были склонны к разговорам и оставили его одного. Все, кроме Срин’гахара, удалились на несколько сотен метров вверх по ручью. Срин’гахар, охранявший Гандерсена, лег неподалеку и пожелал ему спокойной ночи.
        - Ты не хотел бы немного поговорить? - спросил Гандерсен. - Мне было бы интересно узнать кое-что о повторном рождении. Откуда вы, например, знаете, что пришло его время? Это какое-то внутреннее ощущение или это просто связано с достижением определенного возраста? Вы…
        В этот момент Гандерсен понял, что Срин’гахар его вовсе не слушает. Нилдор впал в подобие глубокого транса и лежал без движения.
        Гандерсен пожал плечами, повернулся на бок и попытался заснуть. Однако сон долго не шел. Он начал размышлять об условиях, на которые вынужден был согласиться, чтобы иметь возможность предпринять это путешествие. Может быть, какой-нибудь другой многократно рожденный позволил бы ему отправиться в Страну Туманов, не требуя взамен доставить Седрика Каллена; может быть, его бы не пропустили вообще. Однако он подозревал, что результат был бы тот же независимо от того, в какое стойбище нилдоров он обратился бы за разрешением. Хотя нилдоры не владели способностью общаться на расстоянии, не имели никаких государственных структур в земном понимании и между ними было не больше связей, чем внутри популяции животных в джунглях, однако каким-то непонятным образом они могли контактировать друг с другом и проводить общую политику.
        «Что же такого мог натворить, Каллен, - думал Гандерсен, - что им так важно его разыскать?»
        В прежние времена Каллен выглядел вполне нормальным: веселый, дружелюбный рыжеволосый парень, который собирал насекомых, никогда не ругался и не напивался. Двенадцать лет назад, когда Гандерсен был начальником станции в Файр-Пойнт на Море Песка, Каллен работал у него помощником. Целыми месяцами они были одни, и Гандерсен считал, что достаточно хорошо его знает. Каллен не собирался делать карьеру в Компании. Он говорил, что подписал контракт на шесть лет и не будет его проплевать, так как после возвращения с Мира Холмана хочет вернуться в университет. Он прилетел сюда в поисках впечатлений и ради престижа, который приобретал каждый, прошедший службу на чужих мирах. Потом, однако, политическая ситуация на Земле осложнилась, и Компания вынуждена была отказаться от прав на многие планеты, которые до этого колонизировала. Гандерсен, так же как и большинство из пятнадцати тысяч сотрудников Компании, согласился перейти на другую работу. Каллен, к удивлению Гандерсена, оказался среди горстки тех, кто изъявил желание остаться, несмотря на то что это означало разрыв всех связей с родиной. Гандерсен не
расспрашивал его о причинах, о таких вещах не говорят. Но ему это казалось очень странным.
        Сейчас Каллен возник в его памяти, как живой: он гонялся за жуками по Морю Песка, перепрыгивая с камня на камень. Действительно, большой мальчишка. Похоже, даже красота Моря Песка не производила на него особого впечатления. А ведь ни одна другая часть планеты не была столь необычна, столь эффектна: высохшее дно океана, по размерам больше Атлантики, покрытое толстым слоем кристаллических минеральных осадков, переливающихся в лучах солнца, как алмазы. Со станции в Файр-Пойнт видно было, как утренний свет возникает на востоке, словно огненная река, которая все расширялась, пока не начинала сиять вся пустыня. Весь день кристаллики поглощали энергию, которую излучали в течение ночи. Уже в сумерках начиналась сверкающая феерия, а после заката еще долгие часы виднелось пульсирующее пурпурное сияние. В этой почти лишенной жизни, но ошеломляюще прекрасной пустыне Компания добывала около десятка ценных металлов и тридцать видов драгоценных и полудрагоценных камней. В отдаленные районы отправлялись со станции автоматы и, безжалостно изрыв волшебный покров Моря Песка, возвращались с сокровищами.
        Для чиновника Компании здесь было не слишком много работы - разве что вести учет все растущему в цене богатству и играть роль гостеприимного хозяина для туристских групп, которые приезжали сюда полюбоваться местными красотами. Гандерсену это успело страшно надоесть, и даже ни с чем не сравнимая красота пейзажа начала его утомлять. Каллен же, для которого сверкающая пустыня была лишь помехой, полностью отдался своему увлечению и заполнял бутылку за бутылкой своими насекомыми. Интересно, думал Гандерсен, стоят ли там все еще землеройные автоматы, ожидая команды возобновить работу? Если Компания не забрала их, покидая планету, они наверняка простоят там целую вечность, никому не нужные, среди огромных, выдолбленных ими ям. Машины прогрызали хрустальный слой до самого базальта, лежавшего под ним, и выплевывали большие кучи пустой породы и мусора. Вероятно, они там так и остались, как памятники деятельности Компании. Техника стоила дешево, а межпланетные перевозки были дороги, какой смысл забирать машины? «Еще через тысячу лет, - как-то раз сказал Гандерсен, - Море Песка будет полностью уничтожено, и
останутся одни булыжники, если машины будут продолжать в том же темпе, что и сейчас». Каллен лишь пожал плечами и улыбнулся: «Ну и хорошо, не надо будет носить темные очки, когда исчезнет этот адский блеск». Потом насилие, совершавшееся над пустыней, закончилось, и машины встали. Каллен оказался в бегах, где-то в Стране Туманов, и его разыскивали за совершение преступления столь ужасного, что нилдоры не хотели даже его называть…
        Глава седьмая
        Когда утром они продолжили путь, Срин’гахар заговорил первым, что было на него не похоже.
        - Расскажи мне о слонах, мой любезный попутчик. Как они выглядят? Как живут?
        - Где ты слышал о слонах?
        - Земляне в отеле говорили о них. Кое-что я слышал и раньше. Это земные существа, похожие на нилдоров, верно?
        - В чем-то они действительно похожи, - согласился Гандерсен.
        - Очень похожи?
        - Во многом, - Гандерсен пожалел, что Срин’гахар не в состоянии понять рисунка. - Они большие и высокие, как ты, - объяснял он. - У них по четыре ноги, хвост и хобот. У них есть и бивни, но только два - один здесь, а другой здесь. А тут, - Гандерсен показал на гребень на голове Срин’гахара, - у них ничего нет. И кости у них не такие подвижные, как у тебя.
        - Мне кажется, - сказал Срин’гахар, - что эти слоны очень похожи на нилдоров.
        - Наверное, так.
        - Ты можешь сказать, почему? Считаешь ли ты, что мы и слоны можем принадлежать к одному народу?
        - Это невозможно, - запротестовал Гандерсен. - Это просто… э-э… он искал подходящее определение, поскольку словарь нилдоров не содержал терминов из области генетики. - Просто развитие жизни на разных мирах происходит подобным образом. Некоторые основные типы живых существ повторяются везде. Тип слона, тип нилдора - один из них. Большое тело, огромная голова, короткая шея, длинный хобот, который позволяет брать и перемещать предметы без необходимости нагибаться - подобные черты будут развиваться везде, где есть для этого благоприятные условия.
        - Значит, ты видел слонов и на других мирах?
        - На некоторых, - согласился Гандерсен. - Там есть существа, развитие которых шло подобным образом, хотя ближе всего друг к другу слоны и нилдоры. Я мог бы тебе назвать полдюжины других существ, некоторые черты которых указывают на принадлежность к одной и той же группе. Это относится и к иным формам жизни - насекомым, пресмыкающимся, мелким млекопитающим и так далее. В каждом мире есть определенные ниши, которые должны быть заполнены. Мысль Животворящей Силы всюду идет по одному и тому же пути.
        - Где же в таком случае на Белзагоре существо, подобное человеку?
        Гандерсен задумался.
        - Я не говорил, что точные соответствия есть везде. Я думаю, что на вашей планете ближе всего к человеку сулидоры, но они не слишком близки ему.
        - На Земле правят люди. Здесь сулидоры - низшая раса.
        - Отклонение в развитии. Ваш г’ракх выше того, которым обладают сулидоры. На нашей планете вообще нет других видов, наделенных г’ракх. Однако между людьми и сулидорами есть большое физическое сходство. Они ходят на двух ногах, и мы тоже. Они едят мясо и плоды, мы тоже. Их лапы способны хватать, и наши руки тоже. Их глаза находятся в передней части головы, как и наши. Я знаю, что они крупнее, сильнее, покрыты шерстью и менее разумны, чем люди, но я хочу, чтобы ты понял, что на разных планетах развитие жизни идет подобным образом, хотя нет никаких родственных связей между…
        - Откуда ты знаешь, что у слонов нет г’ракх? - спокойно перебил его Срин’гахар.
        - Мы… они… это же ясно, что… - Гандерсен замолчал, чувствуя неловкость. Подумав, он осторожно сказал:
        - Они никогда не проявляли никаких способностей, говорящих о наличии г’ракх. Они не ведут оседлой жизни, не имеют племенной структуры, никакой технологии, никакой религии, никакой культуры.
        - Мы тоже не ведем оседлой жизни в селениях и не имеем технологии, заметил нилдор. - Мы бродим по джунглям и пожираем листья и молодые веточки. Я слышал, как о нас так говорили, и это правда.
        - Но вы не такие. Вы…
        - Почему мы не такие? Слоны тоже бродят по лесам, едят листья и молодые веточки, разве не так? Они не носят чужих шкур, не делают орудий. У них нет книг. Однако ты утверждаешь, что у нас есть г’ракх, и вместе с тем упрямо заявляешь, что у них его нет.
        - Они не могут общаться друг с другом, - окончательно растерявшись, сказал Гандерсен. - Они могут сказать друг другу разве лишь о самых простых вещах - о пище, о спаривании, об опасности, и все. Если бы они владели настоящим языком, мы бы это давно обнаружили, а мы знаем лишь несколько основных звуков, которые они издают.
        - Может быть, их речь столь сложна, что вы просто не можете ее понять, - предположил Срин’гахар.
        - Сомневаюсь. Как только мы появились здесь, мы сразу поняли, что речь нилдоров - это язык, и смогли его изучить. Однако тысячи лет, в течение которых люди и слоны живут на одной и той же планете, мы никогда не замечали каких-либо признаков того, что они могут понимать и передавать друг другу отвлеченные понятия. А ведь в этом заключается сущность г’ракх. Ты согласен?
        - Я повторяю свой вопрос. Что, если вы настолько ниже в развитии, чем ваши слоны, что просто не можете понять их?
        - Ты хорошо сформулировал, Срин’гахар. Однако я не могу допустить, что подобное возможно в реальном мире. Если слоны обладают г’ракх, то почему за все время своего существования на Земле они не сумели чего-либо достичь? Почему человечество завладело всей планетой, а слоны сосредоточены на одной небольшой территории, и их, собственно, не так уж много осталось?
        - Вы убиваете слонов?
        - Теперь уже нет. Но было время, когда люди убивали слонов для развлечения, ради их мяса или чтобы добыть их бивни на украшения. Было также время, когда слонов использовали как вьючных животных. Если бы слоны имели г’ракх, то…
        Внезапно он сообразил, что угодил в ловушку, расставленную Срин’гахаром.
        - И здесь, - сказал нилдор, - местные «слоны» позволяли людям себя эксплуатировать. Правда, вы нас не ели и очень редко убивали, но часто принуждали работать. И, несмотря на это, вы признаете, что мы обладаем г’ракх.
        - То, что мы делали на этой планете, - ответил Гандерсен, - было огромной ошибкой, и, когда мы это поняли, мы отказались от владения вашим миром и убрались отсюда. Но это вовсе не доказывает, что слоны - разумные существа, обладающие интеллектом. Это животные, Срин’гахар, обычные крупные животные, и ничего больше.
        - Города и машины - не единственные достижения г’ракх.
        - Где же в таком случае их духовные достижения? Что слон думает о природе Вселенной? Каково его мнение о Животворящей Силе? Как он определяет свое собственное место в обществе?
        - Этого я не знаю, - согласился Срин’гахар. - Но и ты этого не знаешь, мой любезный попутчик, поскольку язык слонов тебе недоступен. Ты ошибаешься, если считаешь, что г’ракх отсутствует там, где ты не в состоянии его заметить.
        - В таком случае, вполне возможно, что и малидары обладают г’ракх. И ядовитые змеи. И деревья, и лианы, и…
        - Нет, - ответил Срин’гахар. - На этой планете только нилдоры и сулидоры имеют г’ракх. Мы знаем это - вне всякого сомнения. В вашем же мире не обязательно лишь одни люди должны быть разумны.
        Гандерсен пришел к выводу, что продолжать дискуссию бессмысленно. Был ли Срин’гахар шовинистом, защищающим духовное превосходство «слонов» во всей Вселенной, или же намеренно занял крайнюю позицию, чтобы заставить его проявить человеческое высокомерие и тем самым показать моральную уязвимость земного империализма - этого Гандерсен не знал. Впрочем, это не имело значения. Он подумал о Гулливере, обсуждающем проблемы разума лошадей с гуигнгамами.
        - Придется мне с тобой согласиться, - вежливо сказал Гандерсен, хотя, может быть, я когда-нибудь привезу на Белзагор слона, и тогда ты мне скажешь, есть у него г’ракх или нет.
        - Я встречу его как брата.
        - Боюсь, тебя разочарует пустая голова твоего брата, - сказал Гандерсен. - Ты увидишь существо, внешностью напоминающее тебя, но, боюсь, ты не обнаружишь у него души.
        - Привези слона, мой любезный попутчик, а я уже сам разберусь, что у него в голове, - сказал Срин’гахар. - Но скажи мне еще одно, и я больше не буду тебе надоедать: когда твои собратья называют нас «слонами» - это потому, что они считают нас животными? Слоны - «обычные крупные животные», ведь так ты говорил? Люди с Земли считают нас именно такими?
        - Они имеют в виду лишь внешнее сходство между нилдорами и слонами. Они говорят, что вы выглядите, как слоны.
        - Хотелось бы мне в это верить, - заметил нилдор и замолчал, оставив Гандерсена наедине с чувством вины и стыда. В прежние времена у него не было привычки обсуждать проблемы разума с теми, на ком он ехал верхом. У него даже не возникало мысли о подобной возможности. Сейчас он ощущал, что Срин’гахар с трудом сдерживает негодование. Слоны - да, именно так Гандерсен рассматривал нилдоров. Может быть, разумные слоны. Но не более чем слоны.
        Они молча двигались на север вдоль бурлящего потока. Около полудня они дошли до его источника - полукруглого озера, втиснувшегося между двумя цепями крутых холмов. Над озером вздымались клубы густого пара. В воде обитали теплолюбивые растения - розовые водоросли образовывали тонкую пленку на поверхности, а более толстые, голубовато-серые, спутанным ковром плавали на небольшой глубине.
        Гандерсена заинтересовало озеро и его необычная растительность, он хотел взглянуть на него поближе, но не осмелился попросить Срин’гахара остановиться. Срин’гахар не только нес его, он был и его товарищем по путешествию, и если просто сказать: «Давай остановимся здесь на минутку», это могло лишь укрепить веру нилдора в то, что землянин все еще считает представителей его народа лишь вьючными животными. Поэтому Гандерсен решил проехать мимо - в конце концов он не имеет права задерживать Срин’гахара на его пути к повторному рождению лишь затем, чтобы удовлетворить свое пустое любопытство.
        Когда они приблизились к закруглению озера, с восточной стороны послышался страшный шум и треск ломающихся ветвей. Вся процессия нилдоров остановилась, чтобы посмотреть, что происходит. Гандерсену казалось, что еще немного, и из джунглей выскочит какой-нибудь охотящийся динозавр, по ошибке занесенный сюда из другого времени и пространства. Вместо этого из-за холмов выехала маленькая тупорылая машина, в которой он узнал гостиничный вездеход. Машина тащила на буксире примитивную платформу из неоструганных досок на больших колесах. На разболтанном, подпрыгивающем прицепе стояли четыре палатки, занимавшие большую его часть, а вокруг громоздились горы багажа. В задней части платформы, судорожно держась за ограждение и нервно оглядываясь по сторонам, сидели восемь туристов, которых Гандерсен видел два дня назад в отеле на побережье.
        - Это твои соплеменники, - сказал Срин’гахар. - Наверное, ты хочешь с ними поговорить.
        Честно говоря, в данный момент Гандерсену меньше всего хотелось встречаться с туристами. Он предпочел бы саранчу, скорпионов, ядовитых змей, тиранозавров, жаб - все что угодно, только не их. Он еще ощущал привкус таинственных ощущений, которые испытал среди нилдоров и природу которых вряд ли мог постичь, полностью забыв о всех земных делах, он ехал в страну повторных рождений, поглощенный вечными проблемами добра и зла, природы разума, отношения людей к другим существам и его отношения к собственному прошлому. Только что он пережил неприятную, даже болезненную встречу с ним, отвечая на якобы случайные, а на самом деле хорошо продуманные вопросы Срин’гахара о душе слонов. И вдруг ему снова предстояло оказаться среди пустых, примитивных людишек. Если он и успел приобрести какие-то индивидуальные черты в глазах своего спутника-нилдора, то они сразу же исчезнут, стоит ему присоединиться к группе ничем не выделяющихся землян. В глубине души он понимал, что туристы, по крайней мере некоторые, не столь уж вульгарны и примитивны, как ему казалось. Это были обычные люди, дружелюбные, не слишком умные и не
слишком глупые, в меру состоятельные и, вероятно, в отношении их жизни на Земле их не в чем было упрекнуть. Но здесь они казались бумажными фигурками, поскольку не имели никакой внутренней связи с планетой, которую решили посетить, она им была абсолютно безразлична. Гандерсен не хотел, чтобы Срин’гахар изменил свое мнение и перестал относиться к нему лучше, чем к остальным землянам, прибывшим на Белзагор. Он боялся, что поток слов, изливаемых туристами, захлестнет его и смоет его превосходство над ними.
        Вездеход, будто потратив на буксировку прицепа последние силы, остановился в полутора десятках метров от берега озера. Из него выбрался Ван Бенекер, еще более потрепанный и пропотевший, чем обычно.
        - Все выходим, - крикнул он туристам. - Идем осматривать одно из знаменитых горячих озер.
        Гандерсен подумал, не сказать ли Срин’гахару, чтобы он шел дальше. Четверо остальных нилдоров, удовлетворив свое любопытство, уже удалились к другому концу озера. Однако он решил немного подождать, зная, что пренебрежительное отношение к представителям его собственного вида не прибавит ему уважения в глазах Срин’гахара.
        Ван Бенекер повернулся к Гандерсену.
        - Доброе утро, сэр! - крикнул он. - Рад вас видеть! Как ваше путешествие?
        Туристы выкарабкались из прицепа. Они выглядели и вели себя в точности так, как представлял Гандерсен: скучающие, уставшие, пресыщенные увиденными чудесами. Штейн, владелец ресторана с лучшими в мире улитками, проверил диафрагму своей камеры и профессионально сделал панорамную голограмму окружающей местности, но, когда снимок медленно выполз из щели в аппарате, он даже на него не взглянул - важен был процесс, а не сами снимки. Уотсон, врач, рассказывал Кристоферу, финансисту, какой-то анекдот, который давным-давно перестал быть смешным, а тот бессмысленно хихикал. Женщины, помятые, измученные пребыванием в джунглях, вовсе не обращали внимания на озеро. Две из них стояли, опершись на вездеход и ждали, когда им скажут, что именно они осматривают; две другие, заметив присутствие Гандерсена, поспешно достали из сумочек помаду.
        - Я ненадолго, - заверил он Срин’гахара, спускаясь на землю.
        Подошел Ван Бенекер.
        - Ну и поездка, - со злостью сказал он. - Проклятая дорога! Впрочем, мне давно уже пора к этому привыкнуть. А как ваши дела, мистер Гандерсен?
        - Не жалуюсь, - Гандерсен кивнул в сторону прицепа. - Где ты раздобыл такую колымагу?
        - Мы соорудили ее года два назад, когда сломался грузовик. Теперь возим на ней туристов, когда не удается договориться с нилдорами.
        - Она напоминает чудо техники восемнадцатого века.
        - Видите ли, сэр, у нас осталось не слишком много современного оборудования. У нас нет ни вспомогательных механизмов, ни гидравлических роботов. Ну, а какая-нибудь доска и две пары колес всегда найдутся. Этого хватит.
        - Что с теми нилдорами, которые привезли нас из космопорта в отель? Мне казалось, что они готовы были на тебя работать.
        - Иногда хотят, иногда не хотят, - сказал Ван Бенекер. - На них невозможно рассчитывать. Мы не можем заставить их работать и не можем их нанять. Мы можем только вежливо попросить, а если они откажут, то ничего не поделаешь. Два дня назад они заявили, что какое-то время не смогут быть в нашем распоряжении, так что пришлось вытащить этот прицеп… - он понизил голос. - По-моему, все из-за этой восьмерки глупых обезьян, которые считают, что нилдоры не понимают по-английски и постоянно твердят: «Ах, как ужасно, что такую прекрасную и ценную планету нам пришлось отдать стаду слонов».
        - Когда мы сюда летели, - заметил Гандерсен, - некоторые из них высказывались вполне либерально. По крайней мере двое решительно поддерживали передачу власти жителям планеты.
        - Ну конечно. На Земле они наслушались всевозможных политических теорий: отдать колониальные миры долгое время угнетавшемуся местному населению и тому подобное. А теперь, здесь, они вдруг пришли к выводу, что нилдоры вовсе не «местное население», а просто животные, забавные слоны, и все-таки нам стоило бы оставить эту планету себе, - Ван Бенекер сплюнул. - А нилдоры все это слышат. Они притворяются, что не знают языка, но они его знают, мне хорошо известно, что знают. Стоит ли ожидать, что таких людей они захотят возить на спине?
        - Понимаю, - ответил Гандерсен.
        Он взглянул на туристов, которые, вытаращив глаза, смотрели на Срин’гахара, обгладывавшего неподалеку молодые побеги. Уотсон толкнул в бок Мирафлореса, а тот сжал губы и осуждающе покачал головой. Гандерсен не слышал, о чем те говорили, но догадывался, что они обсуждают прожорливость Срин’гахара. Ну какие цивилизованные существа могут доставать себе пищу хоботом с дерева?
        - Останетесь пообедать с нами, мистер Гандерсен? - спросил Ван Бенекер.
        - Спасибо за приглашение, - ответил Гандерсен. Он присел в тени, а Ван Бенекер собрал своих подопечных и повел их к берегу дымящегося озера. Гандерсен спокойно встал и присоединился к группе. Он начал слушать, что говорил гид, но сосредоточиться не удавалось.
        «Зона высоких температур… выше 70 градусов по Цельсию… в некоторых местах выше, даже выше температуры кипения, однако там существуют живые организмы… особая генетическая приспособляемость… мы называем их теплолюбивыми… ДНК не сворачивается, но процент спонтанных мутаций очень высок, виды изменяются в невероятном темпе… энзимы сопротивляются теплу… поместите организмы из озера в холодную воду, и они замерзнут в течение минуты… жизненные процессы идут крайне быстро… развернутые и денатурированные белки могут также функционировать в подобных условиях… замкнутая система, не связанная с остальной частью планеты… температурный градиент… количественный анализ… знаменитый биолог-кинетик, доктор Брук… постоянное термическое разрушение чувствительных молекул… непрерывный ресинтез…»
        Срин’гахар все еще набивал брюхо веточками. Гандерсену казалось, что нилдор ест намного больше, чем обычно в это время дня. Звуки обрываемых веток и жующих челюстей Срин’гахара смешивались с монотонной наукообразной речью Ван Бенекера.
        Отцепив от пояса автоматический сачок, Ван Бенекер начал вылавливать образцы озерной фауны, чтобы продемонстрировать их своей группе. Он покрутил верньеры на рукоятке сачка, устанавливая массу и размеры желаемой добычи, сетка, закрепленная на конце растягивающейся почти до бесконечности металлической спирали, двигалась вперед и назад под поверхностью озера, охотясь за организмами с заданными параметрами. Когда датчики сообщили о присутствии живой материи, отверстие сетки раскрылось и тут же быстро захлопнулось. Ван Бенекер вытащил ее, доставив на берег какого-то несчастного пленника.
        На берегу оказывалось одно озерное животное за другим - красные, словно вареные, но живые и сердито сопротивляющиеся. Появилась панцирная рыба, заключенная в блестящие пластины, украшенные фантастическим орнаментом. За ней последовало подушкообразное существо с длинным заостренным хвостом и злыми глазами на стебельках, а за ним - нечто, выглядевшее как один огромный коготь с крошечным рудиментарным телом. Среди гротескной добычи Ван Бенекера не было двух одинаковых созданий. Высокая температура озера, повторил он, вызывает постоянные мутации. Он снова отбарабанил все свое генетическое объяснение, в то же время бросая очередное маленькое чудовище обратно в горячую воду и протягивая руку за следующим.
        Туристы не задавали никаких вопросов, терпеливо ожидая, когда гид закончит показывать им забавную живность и повезет их куда-нибудь еще. Гандерсен, которому никогда прежде не представлялась возможность познакомиться с обитателями одного из высокотемпературных озер, был благодарен Ван Бенекеру за эту демонстрацию, но зрелище трепещущих пойманных животных быстро ему наскучило, и он решил отправиться дальше.
        Гандерсен огляделся по сторонам и обнаружил, что Срин’гахара поблизости нет.
        - На этот раз перед нами, - говорил Ван Бенекер, - самое опасное животное в озере, которое мы называем акулой-лезвием. Кстати, такой я до сих пор не встречал. Видите эти маленькие рожки? Что-то новенькое. И эта штука вроде фонаря на голове, которая то вспыхивает, то гаснет? - В сетке извивалось темно-красное существо длиной около метра. Вся его нижняя часть, от носа до хвоста, откидывалась вниз, образуя гигантскую пасть, усаженную сотнями острых, как иглы, зубов. Когда пасть открывалась и закрывалась, казалось, что все животное распадается пополам и снова соединяется. - Эта тварь жрет все подряд, включая добычу втрое крупнее ее, - сказал Ван Бенекер. - Как вы видите, она очень злая и дикая, и…
        Обеспокоенный, Гандерсен отошел от берега, чтобы поискать Срин’гахара. Он нашел место, где кормился нилдор: на нижних ветвях многих деревьев кора была ободрана. След нилдора вел в глубь джунглей. Его охватил страх при мысли о том, что Срин’гахар спокойно ушел и бросил его.
        Придется прервать путешествие. Он не осмелится отправиться в одиночку, пешком, по этому дикому бездорожью. Он попросит Ван Бенекера отвезти его обратно, в какое-нибудь стойбище нилдоров, где, может быть, удастся снова договориться о путешествии в Страну Туманов.
        Группа туристов возвращалась с озера. Ван Бенекер шел с сеткой, переброшенной через плечо, а в ней шевелились какие-то выловленные из воды существа.
        - Обед, - сообщил он. - Я поймал несколько крабов. Вы голодны?
        Гандерсен вымученно улыбнулся. Он наблюдал, вовсе не испытывая голода, как Ван Бенекер открыл сетку и высыпал десяток овальных, пурпурных существ, разной внешности и величины. Они кругами ползали по земле, явно ошеломленные относительно холодным воздухом, от них поднимался пар. Ван Бенекер ловко перебил им хребты заостренной палкой и поджарил с помощью лучемета. Потом он вскрыл панцири, и показалось белое, дрожащее, как студень, мясо. Три женщины поморщились и отвернулись. Только миссис Мирафлорес взяла краба и стала с аппетитом есть. Похоже, мужчинам они тоже пришлись по вкусу. Гандерсен жевал студень и время от времени поглядывал в лес - не появится ли Срин’гахар. До него долетали обрывки разговора:
        - …огромные потенциальные доходы, и все впустую, просто впустую…
        - …если даже и так, то наша обязанность - поддерживать движение к самоопределению на каждой планете, которая…
        - …но разве они люди…
        - …а где душа? Это единственный способ признать, что…
        - …слоны, всего лишь слоны. Видели, как они обгладывали деревья…
        - …передать им власть, что было ошибкой, она привела меньшинство, руководствовавшееся чувствами…
        - Ты чересчур строг, дорогой. Действительно, на некоторых планетах были злоупотребления, но…
        - …глупый политический оппортунизм, так бы я это назвал. Слепые ведут слепых…
        - …умеют писать? Умеют думать? Даже в Африке мы имели дело с людьми, но и там…
        - …душа, внутренний мир…
        - …кучи пурпурного дерьма на пляже…
        - У нилдоров есть душа. Я в этом нисколько не сомневаюсь, - заявил Гандерсен, сам удивляясь тому, что включился в разговор.
        Туристы повернулись к нему. Внезапно наступила тишина.
        - У них есть религиозные верования, - продолжал он, - а ведь именно с этим связывается существование духа, души, верно?
        - Какая у них религия? - поинтересовался Мирафлорес.
        - Я точно не знаю. Но одна из важных ее составляющих - танец экстаза, нечто вроде подпрыгиваний и кружения на месте, который вызывает некие мистические ощущения. Я знаю. Я танцевал с ними. Мне удалось познать по крайней мере часть этих ощущений. Кроме того, у них есть нечто, называемое повторным рождением. По-видимому, это кульминация их обрядов. Я сам этого не понимаю. Они идут на север, в Страну Туманов, и там с ними что-то происходит. Что именно - они хранят в тайне. Возможно, сулидоры что-то им дают - может быть, какой-то наркотик, - что омолаживает их внутренне и позволяет как бы очиститься. Вам понятно?
        Говоря это, он почти машинально принялся за несъеденных крабов.
        - Я могу только сказать, - продолжал он, - что повторное рождение жизненно важно для нилдоров и что положение индивидуума в племенной структуре зависит от количества повторных рождений. Все это доказывает, что они не животные. Они живут в обществе и имеют культуру, хотя нам и трудно ее понять.
        - Почему у них в таком случае нет цивилизации? - спросил Уотсон.
        - Я же только что сказал, что есть.
        - Я имею в виду города, машины, книги…
        - Они не приспособлены физически к тому, чтобы писать, строить разные объекты и вообще совершать технические операции, - ответил Гандерсен. Разве вы не видите, что у них нет рук? Раса, имеющая руки, создает один вид цивилизации, а раса, подобная слонам, - другой.
        Гандерсен был весь в поту, и вдруг ощутил страшный голод. Он заметил, что женщины как-то странно на него смотрят, и понял, почему: сам того не замечая, он запихивал в рот все, что можно было съесть. Ему казалось, что у него лопнет череп, если он сейчас же не сбросит бремя тяжкой вины, которое давило на его душу и заставляло высказаться. Не важно, что именно эти люди менее всего подходили для того, чтобы перед ними исповедоваться. Он не в силах был контролировать свои слова.
        - Когда я прилетел сюда, - говорил он, - я был таким же, как вы. Я недооценивал нилдоров и потому совершил тяжкий грех, в котором должен вам сознаться. Как известно, некоторое время я был управляющим округом, и в мои обязанности входило использование местной рабочей силы. Поскольку мы не вполне сознавали, что нилдоры - разумные, самостоятельные существа, мы использовали их, принуждали к тяжелой работе на стройках, заставляли поднимать хоботом балки и вообще выполнять любую тяжелую физическую работу. Мы относились к ним, как к машинам.
        Гандерсен закрыл глаза и почувствовал, как на него неумолимо валится его прошлое, как его обволакивает черная туча воспоминаний.
        - Нилдоры позволяли нам использовать их. Почему - одному Богу известно. Думаю, мы были тем крестом, благодаря которому их раса должна была пройти очищение. Однажды прорвало плотину в районе Монро, на севере, недалеко от границы Страны Туманов, и всем плантациям грозило затопление, что повлекло бы миллионные убытки для Компании. Под угрозой оказались также электростанция в том районе и административные здания, и, можно сказать, если бы мы не среагировали достаточно быстро, все наши инвестиции на севере пошли бы псу под хвост. Я отвечал за всю операцию. Мы уже послали туда всех наших роботов, но этого было недостаточно, поэтому пришлось привлечь и нилдоров. Мы согнали их всех, из каждого уголка джунглей, мы работали день и ночь, валясь с ног от усталости. Мы справились с наводнением, но опасность еще не миновала. Утром на шестой день я поехал проверить, выдержит ли плотина, и увидел семерых нилдоров, которых до сих пор не встречал - они шли по тропе на север. Я приказал им следовать за мной. Они очень вежливо отказались и сообщили, что идут в Страну Туманов на церемонию повторного рождения и не
могут задерживаться. Повторного рождения? А какое мне было дело до их повторного рождения?! Я не собирался принимать эту отговорку, особенно перед угрозой наводнения. Не раздумывая, я приказал им - пусть приступают к работе на плотине, или я разберусь с ними на месте. Повторное рождение может подождать, сказал я. Возродитесь в другой раз. Положение серьезное. Они опустили головы и погрузили концы хоботов в песок - это у них признак большого горя. Один из них сказал, что они очень мне сочувствуют. Я разъярился и сообщил им, что они могут сделать со своим сочувствием. И вообще, по какому праву они мне сочувствуют? Я достал лучемет, - продолжил он. - Ну, вперед, пошли! Вы нужны для работы. Их большие глаза с сожалением смотрели на меня. Хоботы в песке. Двое или трое отозвались, что им очень жаль, но сейчас они не могут на меня работать, что прервать путешествие для них невозможно, они предпочтут скорее умереть. Они не хотели меня унизить своим отказом, но я был в бешенстве и решил, что они мне за это заплатят. Я уже хотел было поджарить одного для острастки, но сдержался. Я спросил сам себя - что я, черт
побери, хочу сделать, а нилдоры ждали, и мои сотрудники наблюдали за мной, и другие нилдоры тоже смотрели. Я снова поднял лучемет, чтобы убить одного из них, того, который так мне сочувствовал, надеясь, что это научит других уму-разуму. А они ждали. Ну как можно сжечь семерых паломников, даже если они отказываются выполнять приказ шефа округа? С другой стороны, мог пострадать мой авторитет. Я нажал на спуск и прошелся лучом ему по хребту - прижег не слишком глубоко, только шкуру. Нилдор стоял неподвижно, а ведь еще мгновение, и я мог бы сжечь его дотла. И таким образом я перечеркнул себя в их глазах, поскольку применил силу. Этого они и ждали. Два нилдора, выглядевшие старше других, сказали, чтобы я прекратил, что они подумают и посовещаются. Я опустил лучемет, а они отошли в сторону, чтобы провести свое совещание.
        Нилдор, которого я прижег, немного хромал и выглядел жалко, хотя и был ранен не столь тяжко, как я. Тот, кто ранит, может страдать намного сильнее, чем его жертва, вы знаете об этом? Наконец нилдоры согласились выполнить мой приказ. Вместо того чтобы идти на север, на повторное рождение, они пошли работать к плотине, даже тот, раненый. Через девять дней вода начала спадать, электростанция и плантации были спасены, и все мы жили счастливо долгие годы.
        Гандерсен закончил свой рассказ и понял, что не может больше смотреть на этих людей. Он поднял панцирь последнего краба и взглянул, не осталось ли еще хоть немного студня. Он чувствовал себя истощенным, раздавленным. Царила тишина, и казалось, что она бесконечна.
        - Ну и что потом? - спросила миссис Кристофер.
        Гандерсен посмотрел на нее, прищурившись. Он думал, что уже все сказал.
        - Ничего, - ответил он. - Вода спала.
        - Но в чем смысл этой истории?
        Ему хотелось швырнуть панцирь краба в ее улыбающуюся физиономию.
        - Смысл? - спросил он. - Смысл? Но… - у него закружилась голова. - Семь разумных существ шли исполнить священный обряд своей веры, а я под угрозой применения оружия заставил их работать над ремонтом сооружений, которые не имели для них ни малейшего значения. И они пошли и таскали бревна. Разве этого недостаточно? Кто из нас был выше духовно? Во что превращается человек, если относится к разумному, самостоятельному существу, как к скотине?
        - Но это была крайняя необходимость, - заметил Уотсон. - Вам требовалась любая помощь, какую вы могли найти. В такой ситуации обо всем остальном следует забыть. Они опоздали на девять дней на свое повторное рождение. Ну и что?
        - Нилдор спешит возродиться лишь тогда, когда приходит его время, сдавленно сказал Гандерсен, - а я не могу сказать, когда это бывает. Может быть, это зависит от звезд, может быть, от положения спутников. Нилдор должен прибыть на место повторного рождения в определенное время. Если ему это не удастся, он не сможет возродиться. Те семеро нилдоров уже опаздывали, так как проливные дожди размыли дороги на юге, а когда еще я задержал их на девять дней, стало окончательно поздно. Когда завершились работы на строительстве плотины, они просто вернулись на юг, к своему племени. Я не знал почему. Только потом я понял, что они потеряли шанс на повторное рождение и им придется ждать десять, а может быть, двадцать лет, чтобы отправиться туда снова. А может быть, следующего такого шанса у них уже никогда не будет.
        Гандерсену не хотелось больше говорить. В горле у него пересохло, в висках пульсировало. Самый лучший способ очиститься, подумал он, нырнуть в кипящее озеро. Он встал и в тот же момент заметил, что Срин’гахар вернулся и стоит неподвижно в нескольких сотнях метров от него, под раскидистым деревом.
        - Смысл в том, - повернулся Гандерсен к туристам, - что у нилдоров есть религия и есть душа и к ним следует относиться, как к людям. И если право на самоопределение вообще признается, то нельзя не признавать его и на этой планете. Смысл в том, что, когда земляне вступают в контакт с другими видами, обычно лишь с огромным трудом удается добиться взаимопонимания. И еще я хочу добавить, что меня не удивляет ваше отношение к нилдорам, поскольку я сам думал о них подобным же образом, а изменил свое мнение лишь тогда, когда это, собственно, уже не имело значения. Но и в то время я еще не сделал достаточно глубоких выводов, которые изменили бы мою позицию. Это одна из причин, по которым я вернулся на эту планету. А теперь прошу меня извинить - мне пора, - и он поспешно ушел прочь.
        - Можно идти, - сказал он Срин’гахару. Нилдор опустился на колени. Гандерсен взобрался ему на спину.
        - Куда ты ушел? - спросил землянин. - Я волновался - куда ты исчез.
        - Я решил, что должен оставить тебя наедине с твоими друзьями, ответил Срин’гахар. - Зачем волноваться? Я ведь обязался безопасно доставить тебя в Страну Туманов.
        Глава восьмая
        Пейзаж изменился. Экваториальные джунгли остались позади; дорога в Страну Туманов поднималась на взгорье. Здесь еще царил тропический климат, но влажность воздуха была уже не столь высока - атмосфера, вместо того чтобы постоянно удерживать влагу в своих цепких объятиях, время от времени высвобождала ее в виде дождя, после которого воздух становился чистым и легким, пока его влажность вновь не поднималась до прежнего уровня. Растительность тоже была другой: угловатая, шершавая, с острыми, как бритва, листьями. Листва многих деревьев светилась, озаряя ночной лес холодным сиянием. Здесь было меньше лиан, а кроны деревьев уже не создавали непрерывного полога, задерживавшего большую часть солнечного света, его лучи падали на лесную подстилку, а местами открывались большие освещенные пространства и лужайки. Почва, омытая частыми дождями, имела бледно-желтый оттенок, в отличие от черной земли в джунглях. В кустах часто пробегали мелкие животные. Медленно проползали похожие на слизняков создания, сине-зеленые с черными мантиями, Гандерсен узнал в них подвижные высокогорные грибы - растения, которые
перемещались с места на место в поисках упавших веток или разбитого молнией ствола дерева. И нилдоры, и люди считали их деликатесом.
        Вечером третьего дня пути на север от кипящего озера Срин’гахар и Гандерсен нагнали четырех нилдоров, которые ушли вперед. Они расположились у подножия крутого, неровного холма и пробыли там уже по крайней мере целый день, судя по объеденным листьям и веточкам окрестных деревьев. Их хоботы и пасти, измазанные светящимся соком, ярко сияли. Вместе с ними был огромный сулидор - такого крупного Гандерсен до сих пор не видел. Сулидор был почти вдвое выше человеческого роста и стоял, выпрямившись, возле большого камня, поросшего диким мхом, широко расставив ноги и опираясь на мускулистый хвост. Узкие глаза, прикрытые тяжелыми веками, взглянули на Гандерсена. Длинные лапы с кривыми когтями свободно свисали вдоль туловища. Мех сулидора, цвета старой бронзы, был необычно густым.
        Одна из кандидаток на возрождение, самка по имени Луу’хамин, обратилась к Гандерсену.
        - Этого сулидора зовут На-синисул, - сказала она. - Он хочет с тобой поговорить.
        - Так пусть говорит.
        - Я хочу, чтобы ты сначала знал, что он не простой сулидор. Он один из тех, кто руководит церемонией повторного рождения, и мы снова встретим его, когда дойдем до Страны Туманов. Он принадлежит к верхушке племени, и к его словам следует относиться серьезно. Ты будешь иметь это в виду, слушая его?
        - Буду. Я всегда отношусь серьезно к чьим бы то ни было словам, но, конечно, его слова выслушаю с особым вниманием. Пусть говорит.
        Сулидор подошел ближе и снова остановился, глубоко погрузив ноги в размокшую землю. Он говорил на языке нилдоров с северным акцентом, хрипло и медленно.
        - Я отправился в путь, чтобы побывать на Море Песка, - сообщил он, - и теперь возвращаюсь в свою страну, где буду помогать нилдорам готовиться к повторному рождению. Здесь я оказался чисто случайно. Ты понимаешь, что мое присутствие здесь никак не связано ни с тобой, ни с твоими спутниками?
        - Да, понимаю, - ответил Гандерсен, удивленный словами сулидора. До сих пор он знал сулидоров лишь как темных, диких созданий, тайком пробирающихся сквозь заросли.
        - Когда я вчера проходил неподалеку, - продолжал На-синисул, - я случайно наткнулся на место, где находился пункт вашей Компании. Я случайно заглянул внутрь, хотя меня там ничего не интересовало, и обнаружил там двух землян, но их тела им уже не служили. Они не могли двигаться и с большим трудом говорили. Они умоляли меня помочь им покинуть этот мир, но я не мог, конечно, взять на себя такую ответственность. Поэтому я прошу, чтобы ты пошел туда со мной и отдал соответствующее распоряжение. Я не пробуду здесь долго, так что это нужно сделать прямо сейчас.
        - Это далеко?
        - Мы успеем дойти туда до восхода третьей луны.
        - Что-то я не помню, чтобы поблизости была станция Компании, - сказал Гандерсен Срин’гахару. - Какая-то была, но это в двух днях пути отсюда, так что…
        - Это то место, где собирали съедобные ползающие существа и отправляли их вниз по реке, - объяснил нилдор.
        - Здесь? - пожал плечами Гандерсен. - Наверное, я снова потерял ориентацию. Ладно. Пошли.
        Сулидор быстро шагал через светящийся лес, а Гандерсен спешил за ним следом на спине Срин’гахара. Они спускались в долину, становилось все более душно и сумрачно. Пейзаж тоже изменился; корни деревьев выпирали из земли, как огромные костлявые локти, и тонкие усики, росшие из корней, испускали неприятное зеленое свечение. Почва была сыпучей и каменистой; Гандерсен слышал, как она скрипит под ногами Срин’гахара. На многих корнях сидели похожие на птиц существа, напоминавшие сов, лишенных какого бы то ни было цвета, некоторые из них были черными, некоторые белыми, а некоторые белые с черными пятнами, или наоборот. Он не мог сказать, действительно ли это их истинная окраска или просто иллюзия отсутствия цвета, вызванная свечением растительности. От бледных цветов-паразитов, свисавших со стволов деревьев, шел тошнотворный запах.
        Под уступом голой, выветрившейся желтой скалы возвышалось то, что осталось от станции Компании. Здание казалось еще более разрушенным, чем биостанция на юге; купол крыши провалился, и стены были покрыты растительностью. Гандерсен спешился и остановился у входа, ожидая сулидора. Пошел теплый, приятный дождь. Запах леса сразу же изменился: вместо резкого и пронзительного он стал сладковатым. Однако это была сладость гниения.
        - Земляне внутри, - сказал На-синисул. - Можешь войти. Я подожду твоих распоряжений.
        Гандерсен вошел в здание. Воздух был затхлым, смрадным и насыщенным влагой. Он подумал о том, сколько микроорганизмов попадает в его легкие с каждым вдохом. Слышался громкий звук тяжелых капель на фоне шума дождя, падающего сквозь дырявую крышу. Он решил осветить помещение лучом, и тут же что-то хлестнуло его по лицу и затрепыхалось - какое-то существо, привлеченное теплом и светом. Гандерсен отогнал его. На пальцах осталась липкая слизь.
        Где земляне?
        Он осторожно обошел здание. Он помнил его весьма смутно - одну из бесчисленных станций в джунглях, которые Компания когда-то разбросала по всему Миру Холмана. Плиты пола разошлись и покоробились, и приходилось все время смотреть под ноги, чтобы не споткнуться. Везде ползали подвижные грибы, поглощая пленку, покрывавшую всю внутреннюю поверхность здания, и оставляя за собой узкие блестящие следы. Гандерсен старался не наступать на них, но ему не всегда это удавалось. Он подошел к месту, где здание расширялось, и из него был выход наружу; он посветил лучом и увидел почерневший причал на берегу реки. Да, вспомнил он. Здесь упаковывали грибы, грузили их на баржи и отправляли вниз по реке на рынок. Но баржи Компании больше здесь не останавливались, и вкусные слизняки теперь безбоязненно ползали по остаткам мебели и оборудования.
        - Эй! - крикнул он. - Эй!
        В ответ послышался стон. Спотыкаясь и оскальзываясь в темноте, борясь с подступающей к горлу тошнотой, он пробрался через завал невидимых предметов и подошел к тому месту, откуда слышался звук капель. Высоко на стене висело нечто ярко-красное в форме корзины, размером с человеческую грудную клетку. Из больших пор в его губчатой поверхности выделялась черная жидкость и с хлюпаньем канала вниз. Когда свет лучемета Гандерсена коснулся его, выделение усилилось, превратившись почти в водопад маслянистой жидкости. Когда он отвел луч в сторону, поток несколько ослаб, оставаясь, однако, достаточно мощным.
        Пол здесь шел наклонно, и капли из губчатой корзины быстро стекали, собираясь в дальнем конце комнаты, в углу между полом и стеной. Там Гандерсен и нашел землян. Они лежали рядом на низком матрасе. Стекающая жидкость образовала вокруг черную лужу, полностью покрывая матрас и заливая их тела. Голова одного из землян склонилась набок, и лицо полностью было погружено в жидкость. Второй стонал.
        Оба были обнажены - мужчина и женщина, столь худые и истощенные, что их признаки пола стали почти неразличимы. У них не было ни волос, ни даже бровей. Сквозь высохшую, как пергамент, кожу, выпирали кости. Глаза их были открыты, но неподвижный, стеклянный взгляд был устремлен в одну точку. В морщинах кожи росла серая плесень, а по телам ползали грибообразные существа.
        Гандерсен машинально, резким движением сбросил двух слизняков с высохшей груди женщины. Она пошевелилась и застонала.
        - Это конец? - прошептала она на языке нилдоров. Голос ее звучал, как тихое пение флейты.
        - Кто вы? - спросил Гандерсен по-английски. - Что с вами случилось?
        Ответа не было.
        Грибовидный слизняк вполз ей на лицо. Он отшвырнул его и коснулся ее щеки. Ему показалось, что он проводит пальцами по плотной, хрустящей бумаге. Он пытался вспомнить, кто она, представляя себе черные волосы на лысом теперь черепе, чуть изогнутые брови, полные щеки и улыбающиеся губы.
        Но это не помогало: либо он ее полностью забыл, либо никогда не видел.
        - Сейчас все кончится? - снова спросила она на языке нилдоров.
        Гандерсен наклонился к ее товарищу и аккуратно, боясь сломать хрупкую шею, приподнял его голову. Казалось, мужчина дышал жидкостью - она вытекала у него из носа и изо рта, а мгновение спустя стало ясно, что обычным воздухом он дышать не в состоянии. Гандерсен снова погрузил его лицо в жидкость, но до этого успел его узнать. Это был некий Гарольд - или, может быть, Генри? - Дикстра, которого он когда-то видел два или три раза.
        Незнакомая женщина пошевелила рукой, однако ей не хватало сил поднять ее. Оба выглядели как живые привидения, как воплощение смерти, погруженные в липкую жидкость, совершенно беспомощные.
        - Давно вы в таком состоянии? - спросил он на языке нилдоров.
        - Вечность, - прошептала она.
        - Кто вы?
        - Не… помню. Я… жду. - Чего?
        - Жду… конца.
        - Послушайте. Меня зовут Эдмунд Гандерсен. Раньше я был управляющим округом. Я хочу вам помочь.
        - Убей меня. Сначала меня, потом его.
        - Мы перевезем вас отсюда в космопорт. Через неделю или через десять дней вы будете в пути на Землю, а потом…
        - Нет… пожалуйста…
        - Почему? Почему нет? - допытывался он.
        - Покончи с этим. Покончи.
        Она собрала все силы, чтобы выгнуть спину и чуть приподняться из жидкости, которая почти покрывала нижнюю часть ее тела. Что-то внезапно забилось и выпятилось под ее кожей. Гандерсен коснулся ее напряженного живота и почувствовал, что там что-то шевелится; это было самое жуткое ощущение, которое он когда-либо испытывал. Он коснулся тела Дикстры, и там, внутри, тоже что-то шевелилось.
        Почти парализованный ужасом, он поднялся на ноги и отошел, глядя в свете лучемета на судорожно вытянувшиеся обнаженные, но бесполые тела, от которых остались кожа и кости. Эти люди не обладали уже ни телом, ни душой, однако все еще были живы. Его охватил пронзительный, парализующий страх.
        - На-синисул! - крикнул он. - Иди сюда! Иди скорее!
        Сулидор тотчас же появился и встал рядом.
        - В них что-то сидит, - в ужасе сказал Гандерсен. - Какие-то паразиты? Они шевелятся. Что это?
        - Смотри, - На-синисул показал на губчатую корзину, из которой вытекала черная жидкость. - Они носят в себе его потомство. Они кормят его: через год, два, а может быть, три из них выйдут личинки.
        - Почему они не умирают?
        - Они питаются вот этим, - сулидор махнул хвостом над темной лужей. Они впитывают это сквозь кожу. Эта жидкость в достаточной степени поддерживает их, а вместе с ними и то, что в них сидит.
        - Мы заберем их отсюда, перевезем по реке в отель, и…
        - Они умрут, - сказал На-синисул, - стоит только вытащить их из этой жидкости. Их уже не спасти.
        - Когда это кончится? - тихо спросила женщина. Гандерсен вздрогнул. Его всегда учили, что никогда нельзя соглашаться с неизбежностью смерти: пока в человеке тлеет искорка жизни, его можно спасти. Из остатков тканей можно создать копию оригинала. В этом мире, однако, не было соответствующего оборудования. Мысли его путались. Он не знал, какое принять решение. Оставить их здесь и позволить чужим тварям питаться их внутренностями? Попытаться каким-то образом доставить их в космопорт и отправить в ближайший госпиталь? Немедленно прекратить их мучения? А может быть, самому попробовать освободить их тела от того, что пожирает их изнутри? Он снова присел и, отчаянным усилием преодолев страх и отвращение, коснулся живота женщины и ее выпирающих бедер. Под кожей была чудовищная, дрожащая масса. Однако разум женщины еще действовал, хотя она и забыла свое имя и родной язык. Мужчине, который был без сознания, повезло больше, хотя он находился в таком же состоянии. По крайней мере Дикстре не приходилось лежать в темноте и ждать смерти, которая придет лишь тогда, когда живущие внутри его личинки выйдут наружу
из порабощенной ими человеческой плоти. Неужели именно такого конца ожидали эти земляне, отказавшись когда-то покинуть мир, который полюбили? Белзагор может овладеть человеком, говорил многократно рожденный Вол’химиор. Но здесь его слова воплотились чересчур буквально. От смрада разлагающихся тел его мутило.
        - Убей обоих, - решился он. - И быстро.
        - Ты мне приказываешь?
        - Убей их. И сорви это со стены и тоже убей.
        - Оно не совершило никакого преступления, - заметил сулидор. - Оно делает лишь то, что для него естественно. Убив тех двоих, я лишу его потомства, но я не хочу лишать его и жизни.
        - Хорошо, - согласился Гандерсен. - Только землян. Быстро.
        - Это будет акт милосердия, совершенный по твоему явному приказу, сказал На-синисул.
        Он наклонился и, подняв тяжелую лапу с выпущенными на всю длину кривыми когтями, дважды нанес удар.
        Гандерсен с трудом подавил желание отвернуться. Тела развалились, как сухая скорлупа. То, что было внутри, вылезло наружу - бесформенное, сырое, расползающееся. Даже сейчас, повинуясь непонятному рефлексу, трупы судорожно дернулись. Гандерсен вглядывался в их лица.
        - Вы меня слышите? - спросил он. - Вы живы или мертвы?
        Женщина открыла рот, но не издала ни звука. Гандерсен не знал, была ли это попытка что-то сказать или просто последняя нервная судорога мышц. Он нажал на спуск, и из лучемета вырвалось мощное пламя. Гандерсен направил его на темную лужу. Из праха ты возник и в прах обратишься, подумал он, превращая в пепел тело Дикстры, тело лежащей рядом с ним женщины и извивающихся личинок. Поднялись клубы едкого, удушливого дыма.
        Гандерсен уменьшил пламя и повернулся к сулидору.
        - Идем, - сказал он. Оба вышли наружу.
        - Я бы хотел сжечь это здание, очистить это место огнем, - сказал Гандерсен.
        - Знаю.
        - Ты бы меня, однако, удержал.
        - Ошибаешься. Никто в этом мире не удержит тебя от чего бы то ни было.
        «Что бы это дало?» - подумал Гандерсен. Очищение уже свершилось. Он убрал отсюда существа, которые были здесь чужими.
        Дождь кончился. Срин’гахар ждал Гандерсена, чтобы забрать его. Они присоединились к остальным четырем нилдорам и, хотя была уже ночь, двинулись в путь. Они потеряли слишком много времени, а страна повторного рождения была еще далеко. К утру Гандерсен услышал шум Водопадов Шангри-Ла, которые нилдоры называли Ду’джаюх.
        Глава девятая
        Казалось, перед ними стоит белая стена воды. Ничто на Земле не могло сравниться с этим зрелищем - река Мэдден, или Серан’ни, обрушивалась с высоты пятисот метров, потом шестисот, а потом еще пятисот, с уступа на уступ, в своем неустанном стремлении к морю. Гандерсен и его спутники-нилдоры остановились у подножия водопадов, где весь каскад с грохотом падал в широкий, окруженный каменными стенами бассейн, из которого река, извиваясь, продолжала свой путь на юго-восток. Сулидор попрощался с ними и в одиночку отправился на север. Позади Гандерсена лежала прибрежная равнина - по правую сторону, и центральное плоскогорье - по левую. Прямо впереди, у вершины водопада, начинались северные горы, ограничивавшие путь в Страну Туманов. Гигантское ущелье, шедшее с севера на юг, отделяло прибрежную равнину от центрального плоскогорья; другое ущелье, шедшее с востока на запад, отделяло и равнину, и плоскогорье от лежащих впереди гор.
        Гандерсен выкупался в бассейне с холодной и кристально чистой водой, и они начали подниматься в гору.
        Расположенная почти на вершине станция Шангри-Ла, один из самых важных постов Компании, снизу была не видна. Когда-то станции были и у подножия водопада, и у среднего порога, но от этих зданий уже ничего не осталось, всего за восемь лет их полностью поглотили джунгли. На вершину вела зигзагами каменистая дорога. Когда Гандерсен увидел ее впервые, он думал, что это работа инженеров Компании, но потом узнал, что это естественная тропа, которую нилдоры расширили и углубили, чтобы облегчить себе путь к месту повторного рождения.
        Мерный ритм восхождения укачал Гандерсена, и у него начали слипаться глаза. Он судорожно держался за складку кожи на спине Срин’гахара и молился о том, чтобы не упасть, если задремлет. В какой-то момент, когда он внезапно проснулся, оказалось, что он держится только левой рукой, а его тело сползло на бок нилдора и висит над почти двухсотметровой пропастью. В другой раз, снова задремав, он ощутил холодный душ и, очнувшись, обнаружил, что ревущий поток воды несется вниз не более чем в десятке метров от него. У вершины нижнего порога нилдоры остановились, чтобы поесть, и Гандерсен плеснул в лицо ледяной водой, чтобы стряхнуть с себя сонливость. Они двинулись дальше. Теперь он чувствовал себя уже лучше; воздух посвежел, дул прохладный ветер. За час до заката они добрались до вершины водопада.
        Станция Шангри-Ла внешне не изменилась: три разного размера блока из темного переливающегося пластика и тщательно ухоженный сад, полный необычных тропических растений, заросшие ползучими стеблями веранды с видом на реку. Гандерсен почувствовал сухость в горле и дрожь в ногах.
        - Как долго мы можем здесь остаться? - спросил он Срин’гахара.
        - А как долго ты бы хотел?
        - День, может быть, два - еще не знаю. Зависит от того, как меня здесь встретят.
        - У нас пока еще есть время, - сказал нилдор. - Я и мои друзья расположимся в зарослях. Когда ты сочтешь, что пришла пора двигаться дальше, приходи к нам.
        Нилдоры не спеша скрылись в зарослях, а Гандерсен направился к станции. У входа в сад он остановился. Деревья были суковатые и кривые, с длинными, широкими неровными листьями, свисающими вниз. Горная флора отличалась от растительности на юге, хотя и здесь царило лето. В здании мерцал свет. Везде чувствовался порядок, что резко контрастировало с разрушенной биостанцией и кошмарным зрелищем на станции с грибовидными слизняками. Даже сад возле отеля не был ухожен до такой степени.
        Четыре аккуратных ряда мясистых, неприлично выглядевших розовых лесных «свечек» росли по сторонам дорожки, которая вела к зданию. Слева и справа стояли небольшие рощицы стройных, высоких деревьев с шаровидными цветами; их ветви сгибались под тяжестью гигантских плодов. Рядом росли деревья халлигалли и кусты горькой ягоды - растения для этих мест экзотические, привезенные из влажных экваториальных тропиков - и могучие деревья мечецвета, вздымавшие к небу длинные блестящие тычинки своих цветов. Изящные лианы извивались по земле, но отнюдь не где попало. Гандерсен прошел еще несколько шагов и услышал мягкий печальный вздох кустов сенсифрона, мягкие волосатые листья которых сворачивались и сжимались, осторожно раскрываясь, когда он проходил мимо, и снова захлопываясь, когда он поворачивался, чтобы бросить на них быстрый взгляд. Еще два шага, и он подошел к невысокому дереву, названия которого он не помнил, с гладкими красными летучими листьями, которые отрывались от тонких ветвей и уносились прочь; на их месте немедленно начинала расти свежая листва.
        Это был волшебный сад. Но неожиданности были еще впереди. За зарослями плюща Гандерсен обнаружил полукруглый участок, поросший тигровым мхом - хищным растением с недружелюбного центрального плоскогорья. Мох мог расти и в других частях планеты - например, в отеле на побережье, где он уже вышел из-под контроля, - но Гандерсен помнил, что Сина испытывала к нему непреодолимое отвращение, так же как и ко всему, что произрастало или обитало на этом жутком плоскогорье. Хуже того, взглянув вверх, он увидел большие массы трясущегося студня, пронизанного синими и красными нервными волокнами, свисавшие с нескольких высоких деревьев, - других хищных тварей, тоже с центрального плоскогорья. Что делают эти зловещие создания в этом зачарованном саду? Мгновение спустя он увидел третье доказательство того, что страхи Сипы перед плоскогорьем давно миновали: дорогу ему перебежало одно из толстых, похожих на выдру животных, которые так донимали их с Синой в ту страшную ночь. Оно остановилось, шевеля носом и приподняв цепкие лапы, словно искало, что бы схватить. Гандерсен шикнул на него, и животное скрылось в кустах.
        Из тени появилась массивная двуногая фигура и преградила Гандерсену путь. Гандерсен подумал сначала, что это сулидор, но тут же сообразил, что это всего лишь робот, вероятно, садовник.
        - Человек, что ты здесь делаешь? - низким голосом спросил робот.
        - Я гость, - ответил Гандерсен, - путник, который ищет ночлега.
        - Женщина ждет тебя?
        - Наверняка нет. Однако она захочет меня видеть. Скажи ей, что пришел Эдмунд Гандерсен.
        Робот внимательно посмотрел на него.
        - Я скажу ей. Оставайся, где стоишь, и ничего не трогай.
        Гандерсен ждал. Шло время. Становилось все темнее, появилась одна луна. Некоторые деревья в саду начали светиться. Змея, похожая на тех, у которых когда-то добывали яд, бесшумно скользнула прямо у него под ногами и скрылась. Ветер изменил направление и донес издали отзвуки разговора нилдоров.
        Наконец робот вернулся.
        - Женщина хочет тебя видеть. Иди дальше по аллее и входи в дом, сказал он.
        Гандерсен поднялся по ступенькам. На веранде он заметил странные растения в горшках, стоявшие как попало, видимо, ожидавшие пересадки. Некоторые шевелили усами и подмигивали огоньками, чтобы приманить намеченную жертву. Гандерсен вошел внутрь, и, не увидев никого внизу, схватился за упругую лиану и оказался на веранде второго этажа. Он заметил, что станция поддерживается в порядке как внутри, так и снаружи: каждая поверхность была чистой и светлой, обои не полиняли, сувениры со многих планет стояли на своих местах. Эта станция выглядела так всегда, но сейчас, в годы заката земного присутствия на Белзагоре, он не ожидал увидеть ее в таком состоянии.
        - Сина! - позвал он.
        Она стояла на веранде, облокотившись на барьер. В свете двух лун он заметил глубокую щель между ее ягодицами и подумал, что она решила принять его без одежды. Однако, когда она обернулась, оказалось, что спереди ее прикрывает какое-то странное одеяние - светлая желеобразная масса, бесформенная, с пурпурными точечками и металлическим блеском, нечто вроде огромной амебы. Это «нечто» облегало ее живот и бедра. Ноги и плечи оставались обнаженными, обнажена была и левая грудь, но одна широкая псевдоподия закрывала правую. Таинственная масса была прозрачной, и Гандерсен мог отчетливо видеть красное пятно прикрытого соска Сины и узкую впадину ее пупка. По-видимому, масса была живой, поскольку начала расползаться, выпуская щупальца, которые обволокли левое бедро и правую голень Сины.
        Чудовищность ее костюма повергла его в изумление и некоторое смущение. Сама Сина при этом казалась прежней Синой. Она чуть пополнела, груди стали тяжелее, бедра шире, однако продолжала оставаться привлекательной женщиной в расцвете лет. Но прежняя Сина ни за что бы в жизни не позволила, чтобы нечто подобное прикасалось к ее коже.
        Она не спускала с него взгляда. Ее блестящие черные волосы, как когда-то, падали на плечи. На лице не было ни единой морщинки. Она смотрела ему прямо в глаза, без смущения, прочно упираясь в землю ногами, спокойно опустив руки, высоко подняв голову.
        - Я думала, ты никогда не вернешься, Эдмунд, - сказала Сина.
        Раньше она говорила слишком быстро, взволнованно, может быть, даже слишком высоким голосом. Теперь она была совершенно спокойна, а голос ее звучал, как идеально настроенная виолончель.
        - Почему ты вернулся? - спросила она.
        - Это долгая история, Сина. Я даже сам не все понимаю. Я могу здесь переночевать?
        - Ну конечно. Мог бы и не спрашивать!
        - Ты прекрасно выглядишь, Сина. Я думал, через восемь лет…
        - Я превратилась в старую бабу?
        - О, нет!
        Он посмотрел ей в глаза и испугался: они были холодные, неподвижные, стеклянные. Это напомнило ему страшное выражение глаз Дикстры и его подруги.
        - Я… собственно, я не знаю, чего ожидал.
        - На тебя время тоже повлияло к лучшему, Эдмунд. У тебя теперь более суровое лицо, за эти годы ты утратил юношескую мягкость, стал стопроцентным мужчиной. Ты никогда не выглядел лучше.
        - Спасибо.
        - Ты меня не поцелуешь? - спросила она.
        - Насколько мне известно, ты замужем.
        Она вздрогнула и сжала один кулак. То, что было на ней, тоже среагировало, его цвет потемнел, и оно выпустило второе щупальце.
        - Где ты об этом узнал?
        - На побережье. Ван Бенекер сказал, что ты вышла замуж за Джеффа Курца.
        - Да, вскоре после того, как ты уехал.
        - Понятно. Он здесь?
        Она пропустила вопрос мимо ушей.
        - Не хочешь меня поцеловать? А может быть, твои принципы запрещают тебе целовать чужих жен?
        Заставив себя улыбнуться, он неловко и смущенно наклонился, обнял ее и притянул к себе, пытаясь поцеловать в губы, но так, чтобы случайно не коснуться амебы. Она уклонилась от поцелуя.
        - Чего ты боишься? - спросила она.
        - Меня раздражает то, что на тебе, - признался Гандерсен.
        - Оболочник?
        - Если это так называется.
        - Так его называют сулидоры, - сообщила Сина. - Он водится на центральном плоскогорье, присасывается к крупным млекопитающим и живет за счет выделений их кожи. Разве это не чудесно?
        - Я думал, ты терпеть не можешь плоскогорья, - заметил он.
        - О, это было так давно. С тех пор я побывала там много раз. Из последнего путешествия я привезла оболочника. Он такой ласковый, а кроме того, в него можно одеться. Смотри.
        Она чуть коснулась животного, и оно начало менять цвета: их оказалась целая гамма - от фиолетового, когда оно расширялось, до красного, когда сжималось. В какой-то момент образовалась целая туника, покрывшая Сину от шеи до колен.
        У Гандерсена создалось впечатление, что там внутри есть нечто темное, пульсирующее, как сердце, что оно находится прямо внизу ее живота, что оно прикрывает ее лоно - может быть, это был нервный центр существа.
        - Почему он тебе неприятен? - спросила Сина. - Положи сюда руку.
        Он не пошевелился. Она взяла его за руку и коснулась ею своего бока. Он почувствовал холодную, сухую поверхность оболочника и удивился, что она вовсе не липкая и скользкая. Сина передвинула его руку выше, пока та не оказалась на тяжелой груди. Оболочник тотчас же сжался, оставив под его пальцами теплое и налитое обнаженное тело. Какое-то мгновение он ласкал ее, но, смущенный, отдернул руку. Соски Сины затвердели, ноздри раздулись.
        - Этот оболочник очень интересный, - заметил Гандерсен. - Но мне не нравится, что он на тебе.
        - Прекрасно, - сказала она и коснулась низа живота, там, где находилось как бы сердце этого организма. Оболочник сжался, соскользнул по ее ногам и отполз в дальний угол веранды.
        - Теперь лучше? - спросила Сина, обнаженная, блестящая от пота, с влажными губами.
        Его удивило спокойствие, с которым она пошла на попытку близости. Ни он, ни она никогда не были чересчур стыдливы, но эта осознанная агрессивность в его понимании никак не соответствовала ее характеру. Да, они были старыми друзьями, когда-то они были и любовниками и даже месяца два жили как муж и жена, однако двусмысленность их расставания должна была полностью разрушить интимные отношения. Даже если не принимать во внимание факт ее супружества с Курцем, само то, что они не виделись несколько лет, казалось ему достаточным основанием для более постепенного возврата к прежней близости. Он считал, что ее желание отдаться ему уже через несколько минут после его неожиданного возвращения нарушает не столько моральные, сколько эстетические принципы.
        - Надень что-нибудь, - спокойно сказал он. - Но не оболочника. Я не могу вести серьезный разговор, когда ты искушаешь меня своими прелестями.
        - Бедный мой Эдмунд. Ну ладно. Ты ужинал?
        - Нет.
        - Я скажу, чтобы нам принесли ужин. И выпить.
        Сейчас вернусь.
        Она ушла внутрь дома. Оболочник, оставшийся на веранде, несмело подполз к Гандерсену, будто предлагая на минутку прильнуть к нему. Тот, однако, так на него посмотрел, что существо предпочло как можно скорее убраться. Вошел робот с подносом, на котором стояли два золотистых коктейля. Один бокал он подал Гандерсену, а второй поставил на барьер и бесшумно удалился. Вернулась Сина, одетая в мягкое серое платье до колен.
        - Так лучше? - спросила она.
        Гандерсен и Сина чокнулись, она улыбнулась. Они поднесли бокалы к губам.
        - Ты запомнила, что я не люблю пить через соломинку.
        - Я почти ничего не забыла, Эдмунд.
        - Расскажи, как ты здесь живешь?
        - Нормально. Я никогда не представляла, что моя жизнь может быть такой. Я много читаю, помогаю роботам ухаживать за садом, иногда здесь бывают гости, иногда я сама путешествую. Но часто целыми неделями я не вижу ни единой человеческой души.
        - А что с твоим мужем?
        - Целыми неделями я не вижу ни единой души, - повторила Сина.
        - Ты здесь одна? Ты и роботы?
        - Совсем одна.
        - Но здесь, наверное, довольно часто бывают другие люди из Компании?
        - Некоторые - да. Впрочем, нас немного осталось, - сказала Сина. Думаю, не больше сотни. Человек шесть на Море Песка, Ван Бенекер в отеле, четверо или пятеро на станции у старого ущелья и так далее - маленькие группки землян, разбросанные далеко друг от друга. Конечно, бывают дружеские встречи, но довольно редко.
        - Ты именно этого хотела, когда решила здесь остаться? - спросил Гандерсен.
        - Я не знала, чего я хотела, кроме того, что хотела остаться. Я поступила бы так же еще раз, даже зная все то, что знаю сейчас. Я поступила бы так же.
        - На станции к югу отсюда, - сказал он, - я видел Гарольда Дикстру…
        - Его зовут Генри Дикстра.
        - Генри. И женщину, которую я не знаю.
        - Полин Мэйзор. Во времена Компании она работала на таможне. Генри и Полин - мои ближайшие соседи. Но я уже несколько лет их не видела. Я никогда не путешествовала к югу от водопадов, а они сюда тоже не приезжают.
        - Их нет в живых, Сина.
        - Вот как?
        - Это был кошмар. Меня отвел к ним один сулидор. Станция была в руинах: везде слизняки и плесень, а в их телах что-то развивалось, личинки какой-то губчатой твари в форме корзинки… которая прилепилась к стене, и из нее текла черная, жирная жидкость…
        - Такое случается, - спокойно заметила Сина. - Рано или поздно эта планета овладевает каждым, хотя каждым по-разному.
        - Дикстра был без сознания, а женщина умоляла положить конец ее мучениям, и…
        - Ты сказал, что они были мертвы.
        - Не тогда, когда я пришел. Я сказал сулидору, чтобы он их убил. Не было никакой надежды на то, чтобы их спасти. Он прикончил их, а я сжег.
        - Нам пришлось сделать то же самое с Джо Саламоне, - сказала Сина. Он жил в Файр-Пойнт. Как-то раз он отправился в Море Песка, поранился, и в рану попал какой-то кристаллический паразит. Когда Курц и Сед Каллен нашли его, он весь состоял из великолепных кубических и пирамидальных радужных кристаллов, которые прорезались сквозь его кожу. И он был все еще жив. Но уже недолго. Хочешь еще выпить?
        - Да, пожалуйста.
        Она вызвала робота. Было совсем темно, взошла третья луна.
        - Я так счастлива, что ты сегодня пришел, Эдмунд, - сказала тихим, низким голосом Сина. - Чудесный сюрприз.
        - Курца нет дома?
        - Нет, - ответила она. - Его нет, и я не знаю, когда он вернется.
        - Как он себя чувствует?
        - Думаю, он вполне счастлив. Это, конечно, весьма странный человек.
        - Да, странный, - согласился Гандерсен.
        - Мне кажется, что-то в нем есть от святого.
        - Это был бы холодный и темный святой, Сина.
        - Некоторые святые именно таковы. Не всем дано быть святыми Францисками Ассизскими.
        - Разве жестокость - признак святости?
        - Курц видел в жестокости силу. Он превзошел в этом всех.
        - Таким был и маркиз де Сад, но никто его не канонизировал.
        - Ты знаешь, что я имею в виду, - возразила Сина. - Когда-то мы говорили о Курце, и ты назвал его падшим ангелом. Это очень точное определение. Я видела его среди нилдоров, как он с ними танцевал. Они подходили к нему и буквально поклонялись ему, а он разговаривал с ними и ласкал их. А вместе с тем он делал то, что было для них гибельно, но они это просто обожали.
        - Что было для них гибельно?
        - Не важно. Не думаю, чтобы тебе это понравилось. Он давал им… иногда… наркотики.
        - Змеиный яд?
        - Иногда.
        - Где он сейчас? Снова забавляется с нилдорами?
        - В последнее время он нездоров.
        Вошел робот и принес ужин. Гандерсен поморщился при виде странных овощей на тарелке.
        - Можешь есть безбоязненно, - заверила его Сина. - Я сама выращиваю их на грядках. Из меня получился хороший садовник.
        - Я не помню ни одного из этих овощей.
        - Они с плоскогорья.
        - Подумать только, какое отвращение вызывало у тебя плоскогорье, покачал головой Гандерсен, - каким странным и отталкивающим казалось оно тебе, когда нам пришлось совершить там вынужденную посадку…
        - Тогда я была еще девчонкой. Когда это случилось - одиннадцать лет назад? Вскоре после того, как мы познакомились. Мне было всего двадцать лет. На Белзагоре нужно победить то, что приводит тебя в ужас, иначе сам будешь побежден. Я снова поехала на плоскогорье. И еще раз, и еще. Оно перестало быть для меня чужим и перестало меня пугать. А потом я его полюбила. Я привезла оттуда множество растений и животных, чтобы они жили здесь, со мной. Этот регион сильно отличается от остальной части планеты, полностью отрезанный от всего, совершенно другой.
        - Ты ездила туда с Курцем?
        - Иногда. А иногда с Седом Калленом. Но чаще всего одна.
        - Каллен, - сказал Гандерсен. - Ты часто с ним видишься?
        - О, да. Он, Курц и я составляли нечто вроде «треугольника». Это почти мой второй муж, естественно, в духовном смысле. Физически иногда тоже, но это не имеет значения.
        - Где сейчас Каллен? - спросил он, пристально глядя в ее строгие, блестящие глаза.
        Она нахмурилась.
        - На севере. В Стране Туманов.
        - Что он там делает?
        - Почему бы тебе не спросить его самого? - предложила Сина.
        - Я просто хотел узнать, - Гандерсен старался говорить спокойно. Честно говоря, я сам еду в Страну Туманов, а здесь остановился по пути, из сентиментальных соображений. Я путешествую с пятью нилдорами, которые направляются на повторное рождение. Они расположились где-то в зарослях.
        Она открыла бутылку серо-зеленого вина и налила ему.
        - Зачем ты хочешь попасть в Страну Туманов? - спросила она с деланой улыбкой.
        - Из любопытства. Думаю, что по той же причине туда отправился и Каллен.
        - Не думаю, чтобы им руководило любопытство.
        - А что? Может быть, ты объяснишь…
        - Не стоит, - коротко отрезала Сина. Разговор прервался, и наступила тишина. Гандерсен подумал, что получить от нее какие-то сведения будет непросто. Ее нынешнее спокойствие могло довести до бешенства. Она говорила только то, что считала нужным. Она просто забавлялась с ним. Ему казалось, что ее радовало звучание собственного теплого контральто, раздававшегося в ночной тишине. Это была не та Сина, которую он знал. Девушка, которую он любил, была ласковой и сильной, а не хитрой и скрытной. Когда-то ее окружал ореол невинности, который теперь полностью рассеялся. Курц, вероятно, был не единственным падшим ангелом на этой планете.
        - Взошла четвертая луна! - внезапно сказал Гандерсен.
        - Да. Естественно. Разве это так странно?
        - Редко приходилось видеть четыре луны, даже в этих широтах.
        - Это бывает по крайней мере четыре раза в год. Подожди восхищаться, скоро появится пятая, и…
        - Так сегодня та самая ночь? - у Гандерсена захватило дух.
        - Да, Ночь Пяти Лун.
        - Никто мне не говорил!
        - Может быть, ты не спрашивал?
        - Два раза я пропустил ее, так как был в Файр-Пойнт. В один год я плавал по морю, а в другой раз оказался в южной зоне туманов, когда разбился вертолет. И так как-то все время получалось… Я видел это только один раз, именно тут, Сина, десять лет назад, когда мы были вместе. Тогда казалось, что все складывается для нас самым лучшим образом. И именно сейчас я снова случайно очутился здесь!
        - Я думала, что ты специально спланировал. Чтобы отметить ту годовщину.
        - Нет, нет. Это чистая случайность.
        - В таком случае счастливая случайность.
        - Когда взойдет пятая луна?
        - Примерно через час.
        Он смотрел на четыре яркие точки, плывущие по небу. Он так долго здесь не был, что забыл, где именно должна появиться пятая луна. Она двигалась по своей орбите в обратном направлении - самая яркая из лун, с покрытой льдом, гладкой, как зеркало, поверхностью.
        Сина снова наполнила его бокал. Они уже кончили есть.
        - Извини, - сказала она. - Сейчас вернусь. Гандерсен остался один. Он смотрел на небо и пытался понять странно изменившуюся Сину, таинственную женщину, тело которой стало еще более привлекательным, а душа превратилась в камень. Теперь он знал, что этот камень был внутри ее все время: например, когда они расставались, он решил вернуться на Землю, а она вовсе не хотела покидать Мир Холмана. Я люблю тебя, говорила она, и всегда буду любить, но я остаюсь. Почему? Почему? Потому что хочу остаться, ответила она. И осталась. А он тоже был упрям, и уехал без нее. Они вместе спали на пляже возле отеля в ту последнюю ночь перед его отъездом. Он чувствовал тепло ее тела еще тогда, когда поднимался на борт корабля, который унес его в бездну космоса. Она любила его, и он ее любил, но они расстались, так как он не видел для себя будущего в этом мире, а она видела его только здесь. И вышла замуж за Курца. И исследовала все плоскогорье. И говорила теперь новым, глубоким голосом; она позволяла какой-то амебе обнимать ее бедра и лишь пожала плечами, узнав, что двое землян неподалеку погибли ужасной смертью. Неужели
это все еще была Сина - или какая-то искусная подделка?
        Сквозь темноту доносились голоса нилдоров. Гандерсен слышал невдалеке еще какой-то странный звук: сдавленное фырканье и хрюканье, напоминавшее чей-то болезненный плач, хотя наверняка это была лишь игра его воображения. Скорее всего, кто-то из животных Сины, привезенных с плоскогорья, рылся в огороде в поисках вкусных корешков. Странный звук раздался еще два раза.
        Время шло, а Сина не возвращалась.
        И вдруг он увидел, как восходит пятая луна - величиной с большую серебряную монету и такая яркая, что просто ослепляла. Четыре остальных луны, казалось, танцевали вокруг нее. Две из них были лишь яркими точками, две другие выглядели более представительно. Тени вокруг здания и в саду дрожали, изменялись, а с неба лились потоки холодного света. Гандерсен схватился за барьер веранды и безмолвно умолял луны, чтобы они оставались на месте, словно Фауст, страстно восклицавший: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» Но луны двигались, влекомые неумолимыми законами ньютоновской механики, и он знал, что через час две из них зайдут и очарование исчезнет. Где Сина?
        - Эдмунд? - внезапно раздался сзади ее голос.
        Она снова была обнажена, и снова оболочник обнимал ее тело, прикрывая бедра и вытягивая длинные, узкие щупальца, которые касались сосков ее прекрасных грудей. В свете пяти лун ее загорелая кожа блестела и сверкала. Теперь она не казалась ему ни бесстрастной, ни агрессивной. Она была совершенна в своей наготе, и момент был самым подходящим, так что он, не колеблясь, подошел к ней и быстро сбросил одежду. Он положил руки на ее бедра, касаясь оболочника, и странное создание поняло и послушно соскользнуло с ее тела, словно пояс целомудрия, оказавшийся не в силах выполнить свою задачу. Она наклонилась к нему, ее полные груди колыхались, как колокола; он поцеловал ее, целовал везде, и они опустились на пол веранды, на холодные гладкие камни.
        Глаза ее были открыты, еще более холодные, чем пол, более холодные, чем свет лун, - даже в то мгновение, когда он вошел в нее.
        В ее объятиях, однако, не было холода. Тела их сплелись и ласкали друг друга. Ее кожа была шелковистой, а поцелуи голодными. Все прошедшие годы куда-то ушли, и снова вернулось то счастливое время. В момент наивысшего возбуждения снова послышалось странное хрюканье. Он заключил ее в горячие объятия и закрыл глаза.
        Потом они молча лежали рядом в блеске лунного света, пока бриллиантовая пятая луна не закончила свой путь по небу и Ночь Пяти Лун не стала такой же, как любая другая ночь.
        Глава десятая
        Гандерсен спал один в комнате для гостей на верхнем этаже. Он проснулся неожиданно рано, посмотрел, как над ущельем встает солнце, а потом спустился в сад. На траве еще лежала роса. Он дошел до самого берега реки, оглядываясь по сторонам в поисках нилдоров, но их нигде не было видно. Он долго стоял, глядя, как река несет гигантскую массу воды. Интересно, подумал он, есть ли здесь рыба?
        Потом он вернулся к дому.
        В свете утренней зари сад Сины показался ему менее зловещим. Даже растения и животные с плоскогорья выглядели лишь странно, но не угрожающе: в каждой географической зоне этой планеты своя типичная фауна и флора, только и всего. Существа с плоскогорья вовсе не виноваты в том, что человеку среди них несколько не по себе.
        На первой веранде его встретил робот и предложил завтрак.
        - Я подожду женщину, - сообщил Гандерсен.
        - Она придет позже.
        - Странно. Она никогда так долго не спала.
        - Она с мужчиной, - пояснил робот. - В это время она всегда с ним и утешает его.
        - С каким мужчиной?
        - С мужчиной Курцем. Ее мужем.
        - Так Курц здесь, на этой станции? - удивился Гандерсен.
        - Он лежит больной в своей комнате.
        «А она говорила, что он где-то далеко, - подумал Гандерсен. - Что она не знает, когда он вернется».
        - Он был в своей комнате вчера ночью? - спросил Гандерсен.
        - Был.
        - Когда он вернулся из своего последнего путешествия?
        - Около года назад, - ответил робот. - Может быть, тебе стоит спросить об этом женщину. Она скоро будет с тобой. Принести завтрак?
        - Да, - решил Гандерсен.
        Сина, однако, долго не появлялась. Лишь минут через десять, когда он уже покончил с соками, овощами и жареной рыбой, она вышла на веранду, одетая в прозрачную белую накидку, сквозь которую видны были очертания ее тела. Она выглядела так, как будто хорошо выспалась, кожа ее была гладкой и блестящей, она шла быстрым шагом, а ее черные пышные волосы развевались на утреннем ветру. Однако строгое, непреклонное выражение ее глаз оставалось неизменным и совершенно не подходило общему настроению невинности нового дня.
        - Робот сказал, - заговорил Гандерсен, - чтобы я не ждал тебя к завтраку. Он говорил, что ты так рано не спустишься.
        - Правильно. Обычно я не спускаюсь в это время, это правда. Пойдем поплаваем?
        - В реке?
        - Нет, дурачок! - она сбросила накидку и сбежала по лестнице в сад. Гандерсен какое-то время сидел, зачарованный ритмичными движениями ее рук и покачиванием ягодиц, потом пошел за ней. На повороте тропинки, которого он до сих пор не замечал, она свернула влево и остановилась возле круглого водоема в углублении скалы. Когда он остановился рядом, она изящным движением скользнула в воду, и какое-то мгновение, казалось, висела неподвижно под самой поверхностью; ее груди округлились под действием силы тяжести. Когда она вынырнула, чтобы глотнуть воздуха, Гандерсен - уже обнаженный - прыгнул в бассейн. Вода, даже в этом теплом климате, оказалась страшно холодной.
        - Здесь бьет подземный источник, - объяснила Сина. - Разве это не чудо? Как ритуальное очищение.
        Из воды, тут же позади нее, высунулось длинное, серое щупальце, заканчивавшееся мощными когтями. Гандерсен не знал, как ее предостеречь, он показал рукой и испуганно вскрикнул. Из глубины появилось второе щупальце и нависло над ней. Сина обернулась, и изумленному Гандерсену показалось, что она ласкает какое-то огромное животное, потом вода забурлила, и оба щупальца исчезли.
        - Что это?
        - Прудовое чудовище, - улыбнулась она. - Его подарил мне Сед Каллен на день рождения два года назад. Это медуза с плоскогорья. Они живут в озерах и жалят всякую мелочь.
        - Какого она размера?
        - О, как большой осьминог. Она очень чувствительная. Я хотела, чтобы Сед раздобыл для нее супруга, но он этого не сделал и поехал на север, так что мне, видимо, придется заняться этим самой - ей так одиноко.
        Она вышла из воды и вытянулась на гладкой, черной скале, чтобы обсохнуть на солнце. Гандерсен поспешил следом. С берега он видел в воде, освещенной лучами солнца, огромную массу со множеством щупальцев. Подарок для Сины ко дню рождения.
        - Ты не могла бы сказать, где сейчас можно найти Седа? - спросил он.
        - В Стране Туманов.
        - Это я уже знаю, но это огромная территория. Где именно?
        Она перевернулась на спину и подогнула колени. Капельки воды на ее груди радужно переливались на солнце.
        - Почему ты так хочешь его найти? - помолчав, спросила Сина.
        - Я совершаю сентиментальное путешествие, чтобы увидеться со старыми друзьями. Мы с Седом когда-то жили почти рядом. Разве это недостаточный повод для того, чтобы его найти?
        - Но это не повод для того, чтобы его предать. Он посмотрел на нее. Глаза ее были закрыты, холмики грудей ритмично и спокойно поднимались и опускались.
        - Что ты хочешь этим сказать? - спросил он.
        - Случайно, не нилдоры ли отправили тебя за ним?
        - Что за глупости ты говоришь?! - возмутился он, но это звучало неубедительно даже для него самого.
        - Зачем ты притворяешься? Нилдоры хотят вытащить его оттуда, но положения договора запрещают им это. Сулидоры не очень хотят соглашаться на его выдачу, и наверняка ни один из живущих здесь землян его не выдаст. Ты, как чужой, должен иметь разрешение нилдоров на путешествие в Страну Туманов. А поскольку ты не из тех, кто нарушает правила, ты наверняка обратился за таким разрешением. Нилдоры же ничего не делают даром… Я права?
        - Кто тебе все это сказал?
        - Я сама поняла. Можешь мне верить.
        Он протянул руку и коснулся ее бедра. Кожа ее была теперь теплой и сухой. Рука чуть сжала упругое тело. Сина не реагировала.
        - Не поздно ли еще заключить договор? - мягко спросил он.
        - Какого рода?
        - Пакт о ненападении. Мы сражаемся друг с другом с той минуты, как я здесь оказался. Отбросим вражду. Я скрываю что-то от тебя, а ты от меня. К чему? Неужели мы не можем просто помочь друг другу? Мы - представители человечества в мире, который намного более чудовищен и опасен, чем кажется большинству людей. Если мы не сможем оказать друг другу помощь и поддержку, то чего вообще стоят нормальные человеческие отношения?
        Она начала спокойно декламировать:
        Пребудем же верны любви своей!
        Ведь мир, что нам казался царством фей,
        Исполненным прекрасной новизны,
        Он въявь - угрюм, безрадостен, уныл,
        В нем ни любви, ни жалости…
        Слова старых стихов всплывали из глубин памяти… Он продолжил:
        …и мы,
        Одни, среди надвинувшейся тьмы,
        Трепещем: рок…
        - рок… рок…?
        …суровый погрузил
        Нас в гущу схватки первозданных сил[1 - Мэтью Арнольд «Дуврский берег» (перевод М. Донского).], -
        закончила Сина. - Да. Как это на тебя похоже, Эдмунд, в решающий момент ты забываешь самые важные слова.
        - Значит, пакта о ненападении не будет?
        - Извини. Я не должна была этого говорить, - она отвернулась, взяла его руку и, положив себе на грудь, коснулась ее губами. - Ты прав. Мы притворялись друг перед другом, но теперь с этим покончено. Теперь мы будем говорить только правду. Ты первый - это нилдоры поручили тебе доставить Седа Каллена из Страны Туманов?
        - Да, - ответил Гандерсен. - Таково было условие моего путешествия.
        - И ты согласился?
        - Я поставил некоторые условия со своей стороны, Сина: если он не захочет пойти добровольно, я не обязан его принуждать. Но я должен его по крайней мере найти. Это я обещал. Поэтому еще раз прошу тебя, скажи мне, где его искать.
        - Не знаю, - сказала она. - Понятия не имею. Он может быть где угодно.
        - Это правда?
        - К сожалению, правда, - сказала она, и на мгновение ее взгляд перестал быть холодным и жестким, а голос зазвучал, как голос женщины, а не как виолончель.
        - Может, хотя бы скажешь, почему он скрывается и почему они так заинтересованы в том, чтобы его найти?
        - Около года назад, - помолчав, сказала Сина, - он отправился на центральное плоскогорье, как обычно, собирать разные образцы. Он хотел добыть для меня вторую медузу - так он мне обещал. Чаще всего я ездила вместе с ним, но в этот раз Курц был болен, и мне пришлось остаться. Сед забрался в ту часть плоскогорья, где до сих пор никогда не был, и встретил там группу нилдоров, участвовавших в какой-то религиозной церемонии. Он оказался среди них, и, видимо, совершил какое-то святотатство.
        - Это был ритуал повторного рождения? - спросил Гандерсен.
        - Нет, повторное рождение может происходить только в Стране Туманов. Это было что-то другое, но, видимо, столь же важное. Нилдоры были в бешенстве. Седу едва удалось уйти живым. Он вернулся сюда и сказал, что его жизнь в опасности, что нилдоры его преследуют, так как он совершил какое-то кощунство и теперь вынужден искать убежища. Он отправился на север, а нилдоры гнались за ним до самой границы. С тех пор я ничего о нем не слышала. У меня нет никаких контактов со Страной Туманов. Больше я ничего не могу сказать.
        - Ты не сказала, какое святотатство он совершил, - заметил Гандерсен.
        - Не знаю. Не знаю, что это был за обряд и каким образом он ему помешал. Я повторила тебе то, что он сам мне рассказал. Ты мне веришь?
        - Верю, - сказал Гандерсен и улыбнулся. - Теперь сыграем в другую игру, и на этот раз ведущим буду я. Вчера вечером ты сказала, что Курц путешествует, что ты давно его не видела и не знаешь, когда он вернется. Ты также говорила, что он болел, но быстро сменила тему. Сегодня утром робот, который принес мне завтрак, сообщил, что ты придешь позже, поскольку Курц болен и ты, как обычно, с ним, в его комнате. Ведь роботы не лгут.
        - Этот робот тоже не лгал. Я была там.
        - Почему?
        - Чтобы скрыть его от тебя. Он в очень плохом состоянии, - сказала Сина, - и не хочет, чтобы его беспокоили. Я знала, что, если бы я сказала тебе, что он дома, ты захотел бы его увидеть. У него недостаточно сил, чтобы принимать гостей. Это была невинная ложь, Эдмунд.
        - Что с ним?
        - Точно неизвестно. Видишь ли, на этой планете осталось не слишком много медицинской аппаратуры. У меня есть, конечно, диагностат, но на этот раз он не дал достаточной информации. Думаю, что могла бы описать его болезнь как разновидность рака. Только это не рак.
        - Ты можешь описать симптомы этой болезни?
        - Что это тебе даст? Его тело начало изменяться. Он превратился в нечто странное, отвратительное и жуткое. Подробности тебе ни к чему. Если ты считаешь, что с Дикстрой и Полин произошло нечто чудовищное, то ты был бы потрясен до глубины души, увидев Курца. Но этого я тебе не позволю. Я так же должна оберегать тебя от него, как и его от тебя. Для тебя будет лучше, если ты его не увидишь.
        Сина присела на камень, скрестив ноги, и начала расчесывать мокрые спутанные волосы. Гандерсен подумал, что она никогда не была столь прекрасна, как в это мгновение, одетая лишь в лучи солнца. Эту картину омрачало лишь одно пятно - холод в ее глазах. Неужели из-за того, что она каждый день видит чудовище, в которое превратился Курц?
        - Курц наказан за свои грехи, - после долгой паузы сказала Сина.
        - Ты действительно в это веришь?
        - Да, верю, - ответила она. - Верю, что существуют грехи и существует расплата за грехи.
        - И что где-то высоко на небе сидит старец с седой бородой и записывает дурные поступки каждого - тут прелюбодейство, там ложь, тут обжорство, а там тщеславие? Что он правит миром?
        - Понятия не имею, кто правит миром, - сказала Сина. - И вообще, правит ли им кто-нибудь. Пойми, Эдмунд: я не пытаюсь переносить средневековое богословие на Белзагор. Я не буду клясться Отцом, Сыном и Святым Духом и утверждать, что во всей Вселенной действуют одни и те же фундаментальные законы. Я просто говорю, что здесь, на Белзагоре, мы живем в соответствии с некоторыми моральными принципами, свойственными для этой планеты, и если кто-то чужой появится на Белзагоре и эти принципы нарушит, то он об этом пожалеет. Это не наш мир, он никогда им не был и никогда не будет. Мы живем здесь под постоянной угрозой, поскольку не понимаем царящих здесь законов.
        - Какие грехи совершил Курц?
        - Мне пришлось бы целый день их перечислять, - ответила она. Некоторые грехи он совершил в отношении нилдоров, а некоторые - в отношении собственной души.
        - У нас у всех на совести грехи в отношении нилдоров, - заметил Гандерсен.
        - В некотором смысле да. Мы гордые и глупые, и не хотим видеть их такими, какие они есть, и немилосердно их эксплуатируем. Это, конечно, грех. Грех, который наши предки совершали на всей Земле задолго до того, как мы завоевали Космос. У Курца, однако, было больше возможностей грешить, чем у всех прочих, - ибо он был в большей степени человеком. Когда приходит грехопадение, ангелы падают с очень большой высоты.
        - Что делал Курц с нилдорами? Убивал их? Резал на куски? Бил?
        - Это грехи против их тела, - сказала Сина. - Он поступал хуже.
        - Как же? Скажи.
        - Ты знаешь, что происходило на биостанции, расположенной к югу от космопорта?
        - Я работал там несколько недель с Курцем и Саламоне, - сказал Гандерсен. - Давно, когда я был еще новичком на этой планете, а ты - маленькой девочкой на Земле. Я видел, как они оба выманивали змей из джунглей, брали у них яд и давали пить нилдорам. И сами тоже пили.
        - И что тогда происходило?
        Он покачал головой.
        - Я никогда не мог этого понять. Когда я попробовал как-то раз вместе с ними, у меня возникло впечатление, что мы все трое превратились в нилдоров, а трое из них превратились в нас. У меня был хобот, четыре ноги, бивни и гребень. И все выглядело иначе, так как я смотрел глазами нилдора. Потом все кончилось, и я снова оказался в собственном теле, но меня преследовало страшное ощущение вины и стыда. У меня не было возможности выяснить, что это - действительно телесная метаморфоза или только галлюцинация.
        - Галлюцинация, - сказала Сина. - Благодаря яду ты открыл свой разум и душу и проник в сознание нилдора, а в то же самое время нилдор проник в твое сознание. Какое-то время нилдор считал себя Эдмундом Гандерсеном. Для нилдора это переживание, подобное экстазу.
        - Значит, в этом заключался грех Курца? В том, что он приводил нилдоров в экстаз?
        - Змеиный яд, - объясняла Сина, - используется также во время церемонии повторного рождения. То, чем занимались ты, Курц и Саламоне в джунглях, - жалкая, крайне жалкая имитация повторного рождения. Нилдоры принимали в ней участие, но для них это было святотатством, причем по многим причинам. Во-первых, это происходило не в соответствующем месте. Во-вторых, не были исполнены соответствующие обряды. В-третьих, церемонией руководили люди, а не сулидоры, и поэтому все происходящее превращалось в пародию на высшее священнодействие, какое только бывает на этой планете. Давая нилдорам яд, Курц заставлял их участвовать в чем-то дьявольском. Воистину дьявольском. Редкий нилдор устоит против подобного искушения. Курц находил удовольствие как в галлюцинациях, которые вызывал яд, так и в искушении нилдоров. Думаю, что это доставляло ему еще большее наслаждение, чем галлюцинации. Это самый тяжкий его грех - он склонял невинных нилдоров к тому, что на этой планете считается вечным проклятием. В течение двадцати лет на Белзагоре он хитростью заставил сотни, а может быть, тысячи нилдоров разделить с ним чашу с
ядом. Наконец его присутствие стало невыносимым, а страсть творить зло уничтожила его самого. Теперь он лежит наверху, не живой и не мертвый, но уже не угрожает кому-либо на Белзагоре.
        - Ты хочешь сказать, что инсценировка местного аналога Черной Мессы довела Курца до такого состояния, что ты прячешь его даже от меня?
        - Я в этом убеждена, - сказала Сина. Она встала, потянулась и кивнула Гандерсену. - Идем домой.
        Они шли обнаженными через сад, рядом друг с другом, будто это был первый день творения, а тепло ее тела и тепло солнца возбуждали его страсть. Дважды у него возникала мысль о том, чтобы повалить ее на землю и утащить в экзотические заросли, и дважды он сдерживал себя, сам не зная почему. Когда до дома оставалось полтора десятка метров, он вновь ощутил растущее внутри его желание. Он повернулся и положил руку ей на грудь. Она не оттолкнула его.
        - Скажи мне сначала еще одно, - попросила она.
        - Если смогу.
        - Почему ты вернулся на Белзагор? Но только правду. И что влечет тебя в Страну Туманов?
        - Если ты веришь в грех, - ответил он, - ты должна верить и в возможность его искупления.
        - Верю.
        - Так вот, у меня на совести тоже есть грех. Может быть, не столь тяжкий, как грех Курца, но он не дает мне покоя, и я вернулся сюда, чтобы его искупить.
        - В чем же ты согрешил?
        - Я согрешил против нилдоров самым обычным образом: я содействовал их порабощению, ставил себя выше их, не признавал их разума и их внутреннего мира. А особенно я согрешил в том, что помешал семи нилдорам вовремя попасть на место повторного рождения. Помнишь, когда прорвало плотину Монро и я заставил этих семерых паломников работать? Мне пришлось применить лучемет, чтобы они подчинились, и они пропустили повторное рождение. Я не знал, что если они опоздают на повторное рождение, то потеряют свою очередь. Но даже если бы и знал, мне бы не пришло в голову, что это имеет для них такое значение. Один грех влечет за собой второй. Я уехал отсюда с нечистой совестью. Семерка нилдоров преследовала меня во сне. Я понял, что мне придется вернуться и попытаться очистить свою душу.
        - Какое искупление ты имеешь в виду? - спросила она.
        Ему трудно было смотреть ей в глаза. Он опустил взгляд, но это было еще хуже, так как ее нагота все еще возбуждала его. Он заставил себя снова взглянуть ей в лицо.
        - Я решил наконец узнать, - сказал он, - что такое повторное рождение, и принять в нем участие. Я хочу предложить себя сулидорам в качестве кандидата на возрождение.
        - Нет! - вскрикнула она.
        - Сина, что случилось? Ты…
        Она вся дрожала. Щеки ее горели, шею и грудь залил румянец. Она прикусила губу и отодвинулась от него.
        - Это безумие, - возбужденно сказала Сина. - Повторное рождение не для землян. Почему ты считаешь, что сможешь в чем-то покаяться, приняв чужую религию, пройдя обряд, о котором никто из нас ничего не знает…
        - Я должен, Сина.
        - Не будь идиотом.
        - Ты первый человек, которому я это говорю. Нилдоры, с которыми я путешествую, этого не знают. Я не могу удержаться. Я в долгу перед этой планетой и вернулся, чтобы исполнить свой долг. Я должен пройти через это, каковы бы ни были последствия.
        - Идем со мной, - сказала она глухим, пустым, механическим голосом.
        - Куда?
        - Идем.
        Он молча пошел за ней. Она повела его на средний этаж дома, в коридор, где стоял на страже один из роботов. Сина кивнула ему, и тот отодвинулся. В конце коридора она остановилась и приложила руку у дверному датчику. Дверь открылась. Сина жестом пригласила Гандерсена войти вместе с ней.
        Он услышал хрюкающие и фыркающие звуки, которые уже слышал накануне вечером. Теперь не было никакого сомнения, что это сдавленный плач, полный неизмеримой боли.
        - В этой комнате Курц проводит теперь свои дни, - сказала Сина и отодвинула штору, отгораживавшую внутренность помещения. - А так теперь выглядит Курц.
        - Не может быть, - прошептал Гандерсен. - Как… как…
        - Как это случилось?
        - Да, как…
        - С течением лет он начал сожалеть о своих не праведных делах. Он очень страдал из-за своей вины, и в прошлом году решил искупить грехи. Он отправился в Страну Туманов и прошел церемонию повторного рождения. И именно это принесли мне обратно. Вот так, Эдмунд, выглядит человек, прошедший обряд возрождения.
        Глава одиннадцатая
        То, на что смотрел Гандерсен, внешне походило на человека, и, может быть, когда-то это действительно был Джефф Курц. На кровати лежало невероятно длинное тело, раза в полтора длиннее нормального человеческого роста, будто кто-то вытянул позвоночник и грудную клетку. Череп напоминал Курца: высокий лоб, надбровные дуги, выступавшие еще сильнее, чем помнил Гандерсен; они возвышались над закрытыми глазами Курца, словно баррикады, защищающие от некоего проникновения с севера. Однако густые черные брови и длинные, почти женские ресницы исчезли.
        Лицо ниже лба исказилось до неузнаваемости. Оно выглядело так, как будто все его черты были расплавлены в тигле и растеклись. Прекрасный орлиный нос Курца теперь напоминал стоптанную галошу, вытянутый, как рыло тапира. Из-за отвислых приоткрытых губ виднелись беззубые десны. Подбородок был сдвинут назад, как у питекантропа, а плоские и широкие скулы полностью изменяли облик лица.
        Сина сняла покрывало, чтобы показать остальное.
        Тело на кровати, полностью лишенное волос, длинное и розовое, напоминало гигантского вареного слизняка. Под высохшей пергаментной кожей выпирали ребра и кости. Пропорции тела были искажены: поясница находилась не правдоподобно далеко от грудной клетки, и ноги, хотя и длинные, тоже выглядели не так, как следовало. Казалось, что лодыжки соединяются с коленями. Пальцы ног срослись и заканчивались звериными когтями. Зато пальцы рук, может быть, в качестве компенсации, имели дополнительные суставы, из-за чего стали длинными и тонкими, как ноги паука: они постоянно изгибались и сжимались. Соединение рук с туловищем тоже выглядело необычно, хотя Гандерсен заметил это лишь тогда, когда Курц повернул левую руку на триста шестьдесят градусов. Его плечевой сустав, вероятно, был устроен по принципу шарового сочленения.
        Курц отчаянно пытался что-то сказать, но лишь бормотал какие-то слова на неизвестном Гандерсену языке. Нечто вроде состоящего из трех частей адамова яблока поднималось и опускалось в его гортани. С большим усилием он изогнулся так, что кожа натянулась на странно сплющенных костях. Он все еще пытался говорить. Иногда среди его бормотания удавалось различить отдельные слова по-английски или на языке нилдоров.
        «Река… смерть… потеря… ужас… река… пещера… тепло… потеря… тепло… катастрофа… черно… иди… бог… ужас… рожден… потеря… рожден…»
        - Что он говорит? - спросил Гандерсен.
        - Никто не знает. Даже когда нам понятны отдельные слова, они не имеют никакого смысла. А чаще всего и слов не разобрать. Он говорит на языке того мира, в котором сейчас пребывает.
        - Он хоть раз был в сознании с тех пор, как он здесь?
        - Полностью - никогда, - сказала Сина. - Иногда у него открыты глаза, но он ни на что не реагирует. Смотри.
        Она подошла к кровати и приподняла веки Курца. Гандерсен увидел глаза без белков - глазные яблоки были целиком черными, блестящими, с голубыми прожилками. Гандерсен провел ладонью перед глазами Курца, но тот не обратил на это внимания, даже когда пальцы приблизились к самым глазам. Однако, когда Гандерсен хотел убрать ладонь, Курц поднял правую руку и схватил его за запястье. Гротескно вытянутые пальцы оплели руку Гандерсена, и Курц медленно, но с огромной силой подтянул его к кровати. Теперь Курц говорил только по-английски. Видно было, с какими страшными мучениями он пытается извлекать слова из какой-то бездны. Он говорил монотонно и непрерывно:
        - Вода сон смерть спасение сон сон огонь любовь вода мечта холод сон план взлет падение взлет падение взлет взлет взлет.
        Потом добавил:
        - Падение!
        Затем он начал произносить разные бессмысленные слоги, и его пальцы отпустили руку Гандерсена.
        Первой заговорила Сина.
        - Похоже, он хочет нам что-то сказать, - заметила она. - Я никогда не слышала, чтобы он подряд произнес столько понятных слов.
        - Но что он говорил?
        - Не знаю. Однако это что-то значило. Гандерсен кивнул. Несчастный, измученный Курц передал им свое завещание и благословение: «Сон план взлет падение взлет падение взлет взлет взлет. Падение». Может быть, это даже имело какой-то смысл.
        - И он отреагировал на твое присутствие, - продолжала Сина. - Он увидел тебя и взял за руку!
        Скажи ему что-нибудь. Может быть, он снова обратит на тебя внимание.
        - Джефф? - прошептал Гандерсен, опустившись на колени. - Джефф, ты помнишь меня? Эдмунд Гандерсен. Я вернулся, Джефф. Ты слышишь, что я говорю? Если ты меня понимаешь, подними снова правую руку.
        Курц, однако, не поднял руку. Он издал приглушенный стон, низкий и страшный. Потом закрыл глаза и замер неподвижно. Мускулы под кожей судорожно дернулись, из пор выступил едко пахнущий пот. Гандерсен встал и отошел в сторону.
        - Как долго он здесь? - спросил он.
        - Почти полгода. Когда я уже поверила в его смерть, два сулидора принесли его на чем-то вроде носилок.
        - Он был уже такой?
        - Да. И с тех пор он здесь лежит. А изменился он больше, чем тебе кажется, - сказала Сина. - Внутри у него тоже все другое. У него почти нет пищевода. Он не может есть никакой твердой пищи, я даю ему только соки. В его сердце есть дополнительные камеры, а легкие вдвое больше нормальных. Диагностат здесь бесполезен, поскольку его организм не соответствует параметрам человеческого тела.
        - И это произошло при повторном рождении?
        - Да, при повторном рождении. Тогда они принимают наркотики, и это их изменяет. Наркотики эти действуют и на людей. Впрочем, мы применяем их и на Земле для регенерации некоторых органов. Но здесь они принимают более сильные дозы этого яда, и тогда изменения в организме выходят из-под контроля. Если ты туда пойдешь, Эдмунд, то же будет и с тобой.
        - Откуда ты знаешь, что это последствия повторного рождения?
        - Знаю, - твердо сказала она.
        - Но откуда?
        - Он говорил, что для этого туда идет. И сулидоры, которые его принесли, говорили, что он возродился.
        - Может быть, они лгали. Может быть, повторное рождение - это одно, а есть еще что-то другое, опасное, что проделали с Курцем, поскольку он был очень плохим человеком.
        - Ты сам себя обманываешь, - настаивала Сина. - Там совершается только один обряд, и вот его результат.
        - Возможно, разные люди по-разному на него реагируют, если там действительно происходит только один обряд. Но ты не можешь быть уверена в том, что он стал таким после повторного рождения.
        - Ты говоришь глупости!
        - Я говорю серьезно. Может быть, какие-то внутренние особенности Курца привели к тому, что он так изменился, а я могу измениться по-другому. Может быть, в лучшую сторону.
        - Ты хочешь измениться, Эдмунд?
        - Я бы рискнул.
        - Ты можешь перестать быть человеком!
        - Какое-то время я пытался быть человеком. Может быть, пришло время попробовать что-то другое?
        - Я не пущу тебя! - Сина была в отчаянии.
        - Не пустишь? А какое ты имеешь право?
        - Я уже потеряла Джеффа, и если ты пойдешь туда…
        - То?
        - Ну ладно, - она поколебалась. - Я не могу тебя удержать, но прошу тебя, не ходи!
        - Я должен.
        - Ты такой же, как он! Ты сам выдумал свои грехи и вообразил, что обязательно должен их искупить. Это безумие, разве ты не понимаешь? Ты просто сам хочешь повредить себе, и так сильно, как только возможно, - она быстро дышала, глаза ее блестели. - Послушай, - возбужденно говорила она. Если тебе так необходимо страдать, я тебе помогу. Хочешь, чтобы я тебя отхлестала кнутом? Пинала ногами? Если тебе хочется быть мазохистом, я буду садисткой. Я доставлю тебе любые мучения, какие только пожелаешь. Ты сможешь просто купаться в них. Но не ходи в Страну Туманов. Игра зашла слишком далеко, Эдмунд.
        - Ты ничего не понимаешь, Сина.
        - А ты?
        - Может быть, пойму, когда вернусь.
        - Ты вернешься в таком же состоянии, как он! - крикнула она и подбежала к кровати Курца. - Посмотри на него! Посмотри на его ноги! Посмотри на его глаза, рот, его нос, пальцы, все остальное! Это уже не человек. Хочешь лежать, как он, бормотать непонятные слова, постоянно пребывать в чудовищном бреду?
        Гандерсен задумался. На Курца действительно было страшно смотреть. Отважится ли он на риск, зная, что подобное может произойти и с ним?
        - Я должен идти, - заявил он, однако не столь решительно, как прежде.
        - Он сейчас в аду, - сказала Сина. - Ты тоже там окажешься.
        Она подошла к Гандерсену и прижалась к нему. Он почувствовал, как ее горячие груди и бедра касаются его кожи. Сина судорожно обняла его. Гандерсена охватило чувство грусти и сожаления. Он думал о том, чем когда-то была для него Сина, о том, какая она была и какая теперь стала и чем должна быть ее жизнь с этим чудовищем, о котором ей приходилось заботиться. Его угнетали воспоминания о безвозвратно потерянном прошлом, темном и неопределенном настоящем и угрюмом, пугающем будущем. Он снова заколебался, однако все же мягко отодвинул ее от себя.
        - Прости меня, - сказал он. - Я ухожу.
        - Почему? Почему? - по ее щекам текли слезы. - Если тебе нужна какая-то религия, - говорила она, - то выбери земную. Нет причин, чтобы…
        - Есть причины, - прервал ее Гандерсен.
        Он снова прижал ее к себе и мягко поцеловал в веки, а потом в губы. Он поцеловал ее между грудями и отпустил. Подойдя к Курцу, он посмотрел на него, пытаясь как-то примириться с чудовищным преображением этого человека. Теперь он заметил то, чего не замечал раньше: утолщения кожи на спине Курца походили на маленькие черные пластинки, росшие по обе стороны позвоночника. Наверняка были и другие, с трудом замечаемые изменения. Курц открыл глаза, и черные, блестящие глазные яблоки пошевелились, как бы ища взгляд Гандерсена. Он начал говорить, но Гандерсен среди неясных звуков уловил лишь несколько слов, которые мог понять: «Танцевать… жить… искать… смерть… смерть».
        Пора было идти.
        Гандерсен прошел мимо стоявшей неподвижно Сины и вышел из комнаты. Оказавшись на веранде, он увидел, что пятеро нилдоров собрались в саду, а робот беспокойно следил, не начнут ли они обрывать листья редких растений.
        - Я готов, - крикнул Гандерсен. - Можем отправляться, я только возьму вещи.
        Он нашел свою одежду и начал собирать рюкзак. Пришла Сина, одетая в облегающее черное платье, с обвившимся вокруг левой руки оболочником. Лицо ее было бледным.
        - Хочешь что-нибудь передать Седу Каллену, если я его найду? - спросил Гандерсен.
        - Мне нечего ему передавать.
        - Ладно. Спасибо за гостеприимство, Сина. Я был по-настоящему рад снова увидеть тебя.
        - В следующий раз, - сказала она, - ты меня не узнаешь. Или сам не будешь знать, кто ты.
        - Может быть.
        Он оставил ее и пошел к нилдорам. Срин’гахар опустился на колени, и Гандерсен взобрался ему на спину. Сина стояла на веранде, глядя им вслед. Ни он, ни она даже не помахали друг другу на прощание. Вскоре она скрылась из виду.
        Процессия двигалась вдоль берега реки. Они миновали место, где много лет назад Курц танцевал целую ночь с нилдорами.
        Курц… Закрыв глаза, Гандерсен снова увидел стеклянный, невидящий взгляд, высокий лоб, сплющенное лицо, изможденное тело, скрученные ноги, деформированные ступни, и вспомнил прежнего Курца, красивого, симпатичного молодого человека, высокого и гибкого, замкнутого в себе. Какие демоны сумели заставить Курца отдать свое тело и душу жрецам, совершающим таинство повторного рождения? Как долго длилось преображение и чувствовал ли он во время его боль? Осознает ли он, в каком он сейчас состоянии? И что, собственно, Курц сказал нилдорам? Я тот Курц, который забавлялся с вашими душами, а теперь отдаю вам свою собственную? Гандерсен никогда не слышал, чтобы Курц говорил иначе, чем сардонически-безразличным тоном. Я Курц, грешник, делайте со мной что хотите. Я Курц, падший во грехе. Я Курц, всеми проклятый. Я Курц, и я ваш. Гандерсен представлял себе, как Курц лежит в какой-то туманной долине на севере, кости его размягчены под действием эликсира сулидоров, мышцы исчезают, он превращается в розовую, студенистую массу, которая должна принять новую форму, должна очиститься от дьявольских наклонностей.
        Не было ли чересчур самонадеянным ставить себя на место Курца, приписывать себе те же грехи и самому стремиться навстречу той же ужасной судьбе?
        Не была ли Сина права, говоря, что в его случае это лишь жалкая игра, что он драматизирует ситуацию и, имея склонность к мазохизму, строит из себя героя какого-то трагического мифа, которого преследует навязчивая идея отправиться в это чудовищное паломничество? Однако он ощущал подлинную, не притворную тягу. Я пойду туда, сказал сам себе Гандерсен. Я не Курц, но пойду, поскольку должен идти.
        Издалека доносился шум водопадов, приглушенный, но все еще мощный. Падающие массы воды ударялись о скалы, и казалось, что сквозь гул звучат слова Курца. Слова предостережения и благословения, слова угрозы, пророчества и проклятия: «вода сон смерть спасение сон сон огонь любовь вода мечта холод сон план взлет падение взлет падение взлет взлет взлет».
        «Падение».
        Глава двенадцатая
        Во времена оккупации Мира Холмана земляне произвольно провели административные границы, обозначая параллели и меридианы, ограничивавшие тот или иной регион или сектор. Сам Белзагор ничего не знал ни о параллелях и меридианах, ни о других человеческих мерах и границах, так что демаркационные линии существовали теперь лишь в архивах Компании и в памяти уменьшающейся группки остававшихся на планете землян. Была, однако, граница, которой никто не проводил, однако она до сих пор существовала: естественная линия, отделявшая тропики от Страны Туманов. По одну сторону простиралась тропическая низменность, плодородная и залитая солнцем, отсюда начинался центральный пояс буйной растительности, тянувшийся до знойных экваториальных джунглей. По другую же, на расстоянии всего в несколько километров, клубились тучи, создавая белый северный туманный мир. Переход был внезапным и для новичка даже ошеломляющим. Его можно было достаточно прозаически объяснить наклоном оси Белзагора и влиянием этого наклона на таяние полярных снегов. Можно было с ученым видом говорить о больших ледяных шапках, столь далеко
вторгавшихся в более теплые пояса планеты, что тепло тропиков растапливало их, освобождая огромные массы водяного пара, который поднимался вверх, конденсировался у полюсов и вновь возвращался на полярные шапки в виде снега. Можно было говорить и о столкновении климатов, и о возникновении граничных зон, которые не были ни жаркими, ни холодными, поскольку над ними всегда висел саван облаков. Подобные объяснения не подготавливали, однако, путешественника к потрясению, которое он испытывал, пересекая эту границу. На других планетах один климат плавно переходил в другой или царил на всей планете. Здесь же трудно было примириться с внезапным переходом от тепла и солнца к холодной, пасмурной погоде.
        Гандерсен и сопровождавшие его нилдоры находились еще в нескольких километрах от границы между зонами, когда из зарослей вышла группа сулидоров и остановила их. Это были стражники - хотя на Белзагоре не было ни формальной пограничной охраны, ни какой-либо иной правительственной или квазиправительственной организации, сулидоры охраняли свою территорию и допрашивали всех, кто намеревался пересечь границу. Даже во времена Компании законы сулидоров уважали - слишком много усилий пришлось бы приложить, чтобы их обойти, так что земляне, отправлявшиеся на станции в Страну Туманов, послушно останавливались и сообщали о цели своего путешествия, прежде чем двигаться дальше.
        Гандерсен не участвовал в разговоре. Нилдоры и сулидоры отошли в сторону, оставив его, погруженного в созерцание белых клубящихся облаков на северном горизонте. Похоже, возникли какие-то проблемы - высокий молодой сулидор с гладким мехом несколько раз показал на человека и что-то прорычал. Срин’гахар односложно отвечал, а сулидор приходил все в большую ярость, переступая с ноги на ногу и сдирая куски коры с деревьев ударами могучих когтей. Срин’гахар снова заговорил, что-то ему объясняя, и наконец они пришли к согласию. Разгневанный сулидор ушел в лес, а Срин’гахар кивнул Гандерсену, что можно ехать дальше. Сопровождаемые двумя оставшимися сулидорами, они продолжили свой путь на север.
        - Что случилось? - спросил Гандерсен.
        - Ничего.
        - Он, кажется, очень разозлился.
        - Это не важно, - сказал Срин’гахар.
        - Он не хотел, чтобы я пересекал границу?
        - Он считал, что ты не должен ее переходить, - согласился Срин’гахар.
        - Почему? Ведь у меня разрешение многократно рожденного.
        - Он испытывал к тебе личную неприязнь, мой любезный попутчик. Он утверждал, что ты когда-то его обидел. Он давно тебя знает.
        - Этого не может быть, - запротестовал Гандерсен. - Тогда у меня не было почти никаких контактов с сулидорами. Они никогда не покидали Страны Туманов, а я там не бывал. Сомневаюсь, что за восемь лет на этой планете я обменялся хотя бы парой слов с сулидорами.
        - Этот сулидор не ошибался, утверждая, что сталкивался с тобой, мягко сказал Срин’гахар. - Должен тебе сказать, что есть заслуживающие доверия свидетели этого события.
        - Когда? Где?
        - Это было давно, - сказал Срин’гахар. Он казался удовлетворенным этим ответом и не вдавался в дальнейшие подробности. Несколько минут было тихо. Потом Срин’гахар добавил:
        - Я считаю, что у этого сулидора были причины для обиды, но мы сказали ему, что ты хочешь покаяться за все свои прошлые поступки, и в конце концов он согласился. Сулидоры хорошо помнят зло и часто бывают мстительны.
        - Что я ему сделал! - требовал объяснений Гандерсен.
        - Не будем об этом говорить, - ответил Срин’гахар.
        Нилдор замолчал, а Гандерсен начал размышлять над смыслом его слов. Исходя лишь из их значения, это можно было понимать как «об этом бесполезно говорить», или «мне трудно об этом говорить», или «об этом неуместно говорить», или «об этом бессмысленно говорить». Лишь с помощью дополнительных жестов, движений гребня, хобота или ушей, нилдор мог уточнить свои слова, а Гандерсен никогда не в состоянии был понять этих жестов. Он ломал голову, но не припоминал, чтобы обидел какого-то сулидора, даже невольно, наконец он пришел к выводу, что Срин’гахар намеренно выражался не слишком ясно и, возможно, пользовался намеками слишком специфичными и чуждыми для того, чтобы их мог понять землянин. Так или иначе, сулидор в конце концов перестал возражать против дальнейшего путешествия Гандерсена. Страна Туманов была уже рядом. Пейзаж начал меняться: деревья росли редко, были намного темнее, ниже и листва их была не столь густой, как у деревьев в джунглях. Все чаще появлялись облака. Во многих местах желтая песчаная почва была полностью обнажена. Воздух был теплым и чистым, а на небе ярко светило солнце. Здесь еще
царил мягкий и ласковый климат.
        Внезапно Гандерсен почувствовал порыв холодного северного ветра. Тропа вела вниз по склону, а потом снова поднялась на холм. Гандерсен охватил взглядом большую, угрюмую, безлюдную территорию - ничейную землю между джунглями и Страной Туманов. Здесь не росло ни одно дерево или куст, даже мох - только желтый песок и разбросанные по нему тут и там камни. За этой пустой зоной сверкала на солнце обледеневшая скала высотой в несколько сотен метров, на огромном пространстве преграждавшая путь. Вдали грозно маячила вершина уходившей в небо горы, иззубренная, с выступающими утесами и каменными уступами, бледно-розовая на фоне серо-стального неба. В этом далеком краю все казалось неизмеримо крупным и массивным, просто чудовищным.
        - Теперь ты должен идти сам, - сказал Срин’гахар. - Мне очень жаль, но таков обычай. Я не могу нести тебя дальше.
        Гандерсен слез с нилдора. Смена способа передвижения не казалась ему неестественной, напротив, он считал, что до места повторного рождения должен дойти собственными силами. Он испытывал легкое смущение оттого, что много сотен километров проехал на спине Срин’гахара. Однако, пройдя метров пятьдесят рядом с нилдорами, он начал задыхаться. Они шагали медленно и размеренно, но, видимо, воздух здесь был более разреженным. Он заставлял себя не показывать вида, что устал. Он пойдет дальше. Гандерсен считал, что сумеет преодолеть сердцебиение и пульс в висках, тем более что дул свежий холодный ветер. Они прошли половину пути через нейтральную зону, когда он заметил, что то, что казалось монолитной белой скалой, на самом деле было стеной густого тумана. Он чувствовал его холодное прикосновение на лице, что наводило на мысль о ледяном дыхании смерти, о саванах, гробах, могилах и черепах, но как ни странно, мысли эти не были ему неприятны.
        Внезапно тучи рассеялись, и солнце осветило вершину далекой горы, огромный снежный купол. Гандерсену показалось, что на него смотрит оттуда изменившееся, безмятежное лицо Курца.
        Из белой пелены, вставшей перед ними, появилась фигура огромного старого сулидора. На-синисул сдержал свое обещание, что будет их проводником. Сулидоры, сопровождавшие их до сих пор, обменялись парой слов с На-синисулом и ушли обратно к границе джунглей. На-синисул дал знак, и процессия двинулась вперед.
        Через несколько минут их окутал туман. Гандерсен заметил, что туман не столь густой, как казалось. Почти все время видимость была достаточно хорошей, метров тридцать-пятьдесят в любом направлении. Иногда, правда, появлялись значительно более плотные завихрения, и тогда он едва различал зеленое туловище Срин’гахара, шагавшего рядом, однако они быстро рассеивались. Небо было серым и пасмурным, лишь изредка можно было различить солнечный диск, слабо просвечивавший сквозь облака. Пейзаж был суровым: голая земля, немного валунов, низкие деревья, совсем как в земной тундре. В воздухе, однако, чувствовалась приятная прохлада, и не было по-настоящему холодно. Многие из росших здесь деревьев можно было встретить и на юге, но их местные разновидности были карликовыми и деформированными, иногда они вообще не походили на деревья, а стелились по земле, словно лианы. Те деревья, что стояли вертикально, ростом были не выше Гандерсена, и клочья серого лишайника свешивались с каждой ветки. Капли вдали покрывали листья, камни и все вокруг.
        Они молча шли уже по крайней мере час. Гандерсен уже не мог распрямить спину, ноги его одеревенели. Дорога незаметно поднималась в гору, воздух становился все более разреженным, а температура резко падала, по мере того как день подходил к концу. Кошмарный туман, бескрайний, покрывавший все, ложился тяжким грузом на душу Гандерсена. Когда он смотрел со стороны на эту полосу тумана, ярко сверкавшую в лучах солнца, зрелище казалось ему восхитительным, но сейчас, очутившись внутри ее, он не испытывал особой радости - впечатление было таким, словно Вселенная лишилась всех красок и тепла.
        Он шагал, как автомат. Иногда приходилось бежать, чтобы не отстать от нилдоров. Темп ходьбы На-синисула нилдоры выдерживали без труда, для Гандерсена, однако, он был почти убийственным. Ему было стыдно, что он тяжело дышит, хотя никто не обращал на это внимания. Он с тоской мечтал об отдыхе, но не мог решиться на то, чтобы попросить нилдоров сделать минутный привал: ведь это было их паломничество, а он сам к ним напросился.
        Опускались угрюмые, мрачные сумерки. Серое становилось еще более серым. Анемичное и едва видимое солнце полностью скрылось. Видимость ухудшилась, резко похолодало. Гандерсен, одетый в тропический костюм, весь продрог. Внезапно его начало донимать то, на что он до сих пор не обращал внимания: стало неприятно дышать. Воздух на Белзагоре, не только в Стране Туманов, но и во всех регионах, не вполне соответствовал нормам земной атмосферы - в нем было несколько больше азота, но меньше кислорода. Разница была заметна только для очень чувствительного обоняния. Гандерсен, привыкший к местному воздуху за годы службы на Белзагоре, ее практически не ощущал. Однако сейчас в ноздри ему ударял едкий, металлический запах, и казалось, что горло забито пылью. Он знал, что это лишь дурацкая иллюзия, вызванная усталостью, но несколько минут спустя обнаружил, что старается вдыхать как можно меньше воздуха, пытаясь не дать вредным веществам попасть в легкие.
        Проблемы с дыханием и тяжесть пути столь поглотили Гандерсена, что он не заметил, как остался один.
        Нилдоров нигде не было видно, исчез и На-синисул. Все тонуло в тумане. Он осознал, что прошло уже несколько минут с тех пор, как он потерял из виду своих спутников. За это время они могли его значительно обогнать или пойти другим путем.
        Он не кричал, не звал.
        Его охватило непреодолимое желание отдохнуть. Он присел на корточки и прижал ладони к лицу, потом оперся руками о холодную, влажную землю и, опустив голову, сделал несколько глубоких вдохов. Хорошо бы лечь и забыться… Может быть, утром его найдут спящим. Или замерзшим. Он попытался встать, что удалось лишь с третьей попытки.
        - Срин’гахар? - прошептал он. Звать на помощь уже не было сил.
        Голова кружилась, но он все же двинулся вперед, спотыкаясь и налетая на деревья. В какой-то момент он увидел слева нечто, напоминавшее нилдора, и, почувствовав внезапный прилив сил, побежал в ту сторону, но, коснувшись твердой, мокрой обледеневшей поверхности, понял, что это всего лишь большой валун. Он повернулся и вдруг увидел ряд массивных фигур: мимо шли нилдоры.
        - Подождите! - крикнул он и хотел их догнать, но внезапно споткнулся и упал, приземлившись на руки и колени в мелком, но очень холодном ручье.
        Когда он выполз на берег, оказалось, что он принял за нилдоров низкие, развесистые деревья, шевелившиеся на ветру. «Ну ладно, - подумал он, - я потерялся; подожду до утра». Он присел, пытаясь выжать воду из промокшей одежды.
        Наступила ночь; серое стало черным. Он поглядел на небо в поисках лун, но их не было. Его мучила страшная жажда. Он пытался ползти обратно к ручью, но не мог его найти. Губы его потрескались, а пальцы одеревенели. Несмотря на безнадежность и страх, он ощущал странное спокойствие, повторяя про себя, что все происходящее, в сущности, не опасно, даже в какой-то степени неизбежно.
        Он не знал, сколько прошло времени, когда появились Срин’гахар и На-синисул.
        Сначала Гандерсен почувствовал мягкое прикосновение хобота Срин’гахара к щеке. Он в ужасе прижался к земле, и лишь потом постепенно расслабился, осознав, что именно коснулось его кожи.
        - Вот он, - послышался откуда-то сверху голос нилдора.
        - Жив? - спросил На-синисул. Голос его доносился сквозь туман, как с того света.
        - Жив. Мокрый и замерзший. Эдмундгандерсен, ты можешь встать?
        - Да. Со мной все в порядке, - его охватило чувство стыда. - Вы все время меня искали?
        - Нет, - мягко ответил На-синисул. - Мы дошли до селения и там обсудили, почему тебя нет. Мы не были уверены, потерялся ли ты или намеренно удалился от нас. Потом мы со Срин’гахаром вернулись. Ты хотел нас покинуть?
        - Я потерялся, - грустно признался Гандерсен. Даже сейчас ему не позволили сесть на нилдора.
        Он брел между Срин’гахаром и На-синисулом, то и дело хватаясь за густую шерсть сулидора или опираясь о гладкий бок нилдора. Наконец сквозь тьму и туман стали пробиваться слабые огоньки, а потом Гандерсен заметил очертания хижин в селении сулидоров. Не ожидая приглашения, он ввалился в первое попавшееся из ветхих бревенчатых строений. Пахло гнилью. С перекладин свешивались пучки сушеных растений и связки звериных шкур. Несколько сидевших сулидоров посмотрели на него, не проявляя никакого интереса. Гандерсен согрелся и высушил одежду. Кто-то принес ему миску сладкой густой похлебки, а потом несколько кусочков сушеного мяса. Их трудно было разжевать, но на вкус мясо оказалось великолепным. Сулидоры постоянно входили и выходили. Один раз, когда кожаный лоскут, закрывавший вход, отодвинулся в сторону, он увидел стоявших перед хижиной нилдоров. Маленький зверек с острой мордочкой, белый как снег, подбежал и презрительно поглядел на него. Какое-то животное с севера, которое, вероятно, служит сулидорам для забавы, подумал Гандерсен. Зверек цапнул его за все еще влажную одежду и издал звук, напоминавший
хихиканье. Он пошевелил ушками, в которых торчали пучки волос, и стал с любопытством исследовать рукав острыми коготками. Длинный гибкий хвост ходил из стороны в сторону. Потом зверек вдруг вскочил Гандерсену на колени, схватил лапками его руку и вонзил зубки в тело. Укус был не болезненнее комариного, но Гандерсен боялся, что зверек мог занести какую-нибудь инфекцию. Однако он даже не пошевелился, чтобы прогнать его. Внезапно могучая лапа с втянутыми когтями обрушилась на зверька и отшвырнула его через всю хижину в угол.
        На-синисул присел рядом с Гандерсеном; зверек возмущенно стрекотал в дальнем углу.
        - Мунзор сильно тебя укусил? - спросил он.
        - Не очень. Это опасно?
        - Нет, с тобой ничего не случится, - ответил сулидор. - Мы накажем этого зверька.
        - Не надо. Он просто играл.
        - Он должен знать, что гость - это святыня, - твердо сказал На-синисул и наклонился ближе. Гандерсен почувствовал горячее дыхание сулидора и увидел могучие клыки в его пасти. - Селение даст тебе приют, пока ты не наберешься сил, чтобы идти дальше. Я должен сейчас отправиться с нилдорами на Гору Возрождения.
        - Это та большая красная гора на севере?
        - Да. Их время уже близко, мое тоже. Я проведу для них церемонию повторного рождения, а потом придет моя очередь.
        - Сулидоры тоже возрождаются?
        - А разве может быть иначе? - удивился На-синисул.
        - Понятия не имею. Я так мало знаю об этом.
        - Если бы сулидоры не возрождались, - объяснил На-синисул, - как бы могли возрождаться нилдоры? Одно неразрывно связано с другим.
        - Каким образом?
        - Если бы не было дня, не было бы и ночи. Гандерсену это казалось не слишком понятным, и он пытался узнать у На-синисула больше подробностей, но тот больше не хотел говорить на эту тему. Его заинтересовало нечто иное.
        - Мне говорили, - в свою очередь, спросил сулидор, - что ты прибыл в нашу страну, чтобы поговорить с человеком твоего народа, с человеком Калленом. Это так?
        - Да. Во всяком случае, это одна из причин, по которой я здесь.
        - Этот человек, Каллен, живет в селении, третьем к северу и первом к западу отсюда. Ему сказали о тебе, и он ждет тебя. Сулидор из того селения отведет тебя к нему, когда ты будешь готов.
        - Я могу выйти завтра утром, - решил Гандерсен.
        - Сначала я должен кое-что тебе сообщить. Человек Каллен нашел среди нас убежище, и это его право священно. Не может быть и речи о том, чтобы ты смог увезти его из нашей страны и передать нилдорам.
        - Я хочу только поговорить с ним.
        - Это возможно. Но твоя договоренность с нилдорами нам известна. Ты должен помнить, что выполнить ее можешь, только нарушив наше гостеприимство.
        Гандерсен не ответил. Как он мог обещать что-либо На-синисулу, не нарушив одновременно обещания, данного многократно рожденному Вол’химиору? Он убеждал себя, что будет действовать так, как заранее решил: поговорит с Седриком Калленом и лишь потом будет думать, что делать дальше. Однако его беспокоило то, что сулидоры уже знают, с какой целью он разыскивал Каллена.
        На-синисул ушел. Гандерсен пытался заснуть, и ему даже удалось погрузиться в беспокойную дремоту. Однако всю ночь в хижине мигало пламя светильников, шумно ходили сулидоры, нилдоры же, собравшиеся перед хижиной, долго что-то обсуждали. Как-то раз Гандерсен проснулся и заметил, что маленький лопоухий мунзор сидит у него на груди и скулит. Потом три сулидора подвесили рядом с тем местом, где он лежал, окровавленную тушу какого-то животного, и он слышал, как они раздирают мясо; вскоре он снова провалился в недолгий сон, но его опять разбудила дикая ссора из-за дележа добычи. Когда наступило холодное и пасмурное утро, Гандерсен чувствовал себя уставшим еще больше, чем если бы вообще не спал.
        Ему дали завтрак. Два молодых сулидора, Се-холомир и Йи-гартигок, сообщили, что будут сопровождать его в селение, где жил Каллен. На-синисул и пятеро нилдоров заканчивали приготовления к пути на Гору Возрождения. Гандерсен попрощался со своими спутниками.
        - Желаю вам радости повторного рождения, - сказал он, и смотрел им вслед, пока гигантские силуэты не скрылись в тумане.
        Вскоре он тоже отправился в путь. Новые сопровождающие были молчаливы и сосредоточены. Это его даже устраивало, поскольку мрачный пейзаж не особенно располагал к беседе. Ему хотелось кое о чем подумать. Он не был уверен в том, что будет делать, когда встретит Каллена. Его первоначальный план пройти повторное рождение, план, связанный - как ему казалось - со столь благородными побуждениями, теперь выглядел чистой воды безумием, и не только потому, что он видел Курца. Сейчас ему казалось неестественным ввязываться в священные обряды чужого народа. Отправиться на Гору Возрождения - да. Удовлетворить свое любопытство - да. Но самому пройти повторное рождение? Впервые его уверенность поколебалась. Он начал подозревать, что в последний момент откажется и возрождаться не станет.
        Приграничная тундра сменялась лесистой местностью. Однако деревья здесь были не такими, как в джунглях, где, приспосабливаясь к местным условиям, они превращались в искривленные, низкорослые кусты. Здесь росли настоящие северные деревья, с толстыми и высокими стволами, покрытыми шершавой корой, с тонкими ветвями и иглообразными листьями. Верхушки деревьев скрывались в тумане. Через этот холодный и туманный лес время от времени пробегали худые звери с длинными носами, вылезавшие из нор в земле и скрывавшиеся в зарослях - очевидно, в поисках грызунов и птичьих гнезд. На открытых пространствах лежал снег, хотя в этом полушарии уже приближалось лето. На вторую ночь северный ветер нагнал свинцовые тучи, и разбушевалась гроза с градом. Сулидоры не сочли это препятствием для продолжения пути, и Гандерсену волей-неволей пришлось идти с ними.
        Туман становился реже, порой исчезая вообще, зато все небо закрывали густые облака. Гандерсен уже привык к голой земле, голым ветвям деревьев, влажности и пронизывающему холоду. Он замечал в этом суровом окружении даже своеобразную красоту. У него возникало неведомое чувство восхищения, когда волнистые клубы тумана плыли, как привидения, над широким ручьем, когда мохнатые звери пробегали по стеклянным плитам льда, когда в царящей тишине раздавался хриплый, резкий крик или когда за поворотом тропы оказывалась белая, холодная, бескрайняя пустота. Все выглядело безгрешным, чистым и новым.
        На четвертый день Се-холомир сообщил, что селение, в которое они направляются, находится за следующим холмом.
        Глава тринадцатая
        Селение было довольно большое: сорок с лишним хижин, стоявших в два ряда. С одной стороны его окружал высокий лес, с другой - широко разливалось озеро. Гандерсен приближался к селению по тропинке среди деревьев, за которыми блестела серебристая гладь воды. В воздухе медленно кружились большие снежинки. Высоко поднявшийся туман сливался в монотонную серую пелену примерно в полукилометре над землей.
        - Человек Каллен? - спросил Гандерсен.
        Каллен лежал в хижине у озера. Два сулидора, охранявших вход, отошли в сторону по приказу Йи-гартигока, двое других стояли в ногах ложа из веток и шкур, на котором лежал Каллен.
        - Ты пришел за мной, Ганди? - заговорил Кал-лен. - Ты опоздал, приятель.
        Золотистые волосы Каллена поседели и слиплись, местами проглядывал лысый череп. Когда-то добрые, бледно-зеленые глаза стали мутными и безразличными, белки пожелтели и были испещрены болезненными красными прожилками. От лица остались кожа и кости. Он лежал под какой-то драной шкурой, под которой виднелись очертания исхудавшего тела. От прежнего Каллена осталось немногое: лишь приятный мелодичный голос и дружелюбная улыбка, выглядевшая гротескно на изможденном лице. Он был похож на столетнего старца.
        - Давно это с тобой? - спросил Гандерсен.
        - Два месяца, может быть, три. Сам не знаю, время здесь бежит незаметно. Но для меня уже нет возврата. Я останусь тут. До самого конца.
        Гандерсен присел возле ложа больного.
        - У тебя что-нибудь болит? Может быть, тебе что-нибудь дать?
        - Ничего у меня не болит, - сказал Каллен. - И наркотики ни к чему. Это уже конец.
        - Что с тобой? - спросил Гандерсен, думая о Дикстре и его женщине, пожираемых личинками, о Курце, изможденном и изменившемся, и о том, что говорила Сина о Джо Саламоне, превратившемся в кристаллы.
        - Какая-то местная болезнь? Ты что-то здесь подхватил?
        - Ничего экзотического, - ответил Каллен, - я просто гнию изнутри. Это старый враг, Ганди, - рак. Рак кишечника. Клешни рака раздирают мои кишки.
        - Ты, наверное, очень страдаешь.
        - Нет, - ответил Каллен. - Этот рак ползает медленно. Вцепится здесь, вцепится там. Каждый день от меня остается все меньше. Иногда мне кажется, что от меня уже ничего не осталось. Сегодня мне немного лучше.
        - Послушай, - начал Гандерсен, - в течение недели я могу перевезти тебя в дом Сины. Наверняка у нее есть полный набор лекарств и, конечно, средства против рака. Болезнь зашла не настолько далеко, чтобы ее нельзя было остановить, если мы будем действовать быстро. А потом мы посадим тебя на корабль и отправим на Землю, где тебя полностью вылечат.
        - Нет. Это бесполезно.
        - Не болтай глупости! Мы живем не в Средневековье, Сед. Заболевание раком - не повод валяться в грязной хижине и ждать смерти. Сулидоры приготовят для тебя носилки. Я все устрою в течение пяти минут. Потом…
        - Я не смог бы никогда добраться до Сины, и ты это хорошо знаешь, мягко сказал Каллен. - Нилдоры схватили бы меня, как только я пересек бы границу Страны Туманов. Ты должен это знать.
        - Но…
        - У меня нет сил притворяться. Ты же знаешь, что меня на этой планете активно разыскивают, правда?
        - В общем, да.
        - Тебя послали, чтобы доставить меня к ним?
        - Нилдоры просили, чтобы я тебя привел, - признался Гандерсен. - Мне пришлось согласиться, чтобы получить разрешение приехать сюда.
        - Естественно, - угрюмо сказал Каллен.
        - Однако я поставил условие, что не приведу тебя, если ты не захочешь идти добровольно, - добавил Гандерсен. - Я поставил и другие условия. Послушай, Сед, я не Иуда. Я предпринял это путешествие по личным мотивам, и то, что я тебя навестил, никак с этим не связано. Но я хочу тебе помочь. Позволь мне отвезти тебя к Сине. Тебя будут лечить, и…
        - Я же тебе сказал, - перебил его Каллен, - что нилдоры схватят меня при первой же возможности.
        - Даже если будут знать, что ты смертельно болен и я забираю тебя для лечения?
        - Особенно в этом случае. Они хотели бы спасти мою душу, прежде чем я умру. У меня нет желания доставлять им это удовольствие, Ганди. Я останусь здесь, где я в безопасности, где им до меня не добраться, и буду ждать, пока рак меня не прикончит. Уже скоро. Два дня, три, неделя, а может быть, даже сегодня. Я благодарен тебе, что ты хочешь меня спасти, но я не пойду.
        - А если я получу от нилдоров обещание, что они оставят тебя в покое, пока ты…
        - Я не пойду. Тебе пришлось бы применить силу. А это не входит в условия обязательства, которое ты дал нилдорам, верно? - Каллен первый раз за долгое время улыбнулся. - Там в углу есть бутылка вина. Будь другом.
        Гандерсен пошел за бутылкой. Ему пришлось пройти мимо нескольких сулидоров. Разговор с Калленом так поглотил его, что он забыл о сулидорах, которых полно было в хижине: двое его проводников, те, кто охранял Каллена, и по крайней мере полдюжины других. Он взял вино и принес больному. Рука Каллена дрожала, но он сумел не пролить ни капли, потом, сделав глоток, протянул бутылку Гандерсену, который не мог ему отказать. Вино было теплым и сладким.
        - Значит, договорились - ты не будешь пытаться забрать меня из этого селения, ладно? - настаивал Каллен. - Я знаю, что ты всерьез не думаешь о том, чтобы передать меня нилдорам, но, может быть, считаешь, что таким образом спасешь мне жизнь. Не делай этого, поскольку последствия были бы те же - так или иначе я попал бы в лапы нилдоров. Я останусь здесь. Ладно?
        Гандерсен некоторое время молчал.
        - Ну хорошо, пусть будет по-твоему, - наконец сказал он.
        Каллен с облегчением вздохнул, откинулся на спину, повернувшись лицом к стене, и сказал:
        - Жаль, что я потратил столько сил, чтобы тебя убедить. Нам еще столько надо друг другу сказать, а я уже устал.
        - Отдохни немного, я приду позже.
        - Нет. Останься. Поговори со мной. Расскажи, где ты был все эти годы, почему вернулся, кого видел, что делал? Расскажи мне обо всем. Я отдохну, пока буду тебя слушать. А потом… потом…
        Голос Каллена прервался. Гандерсену показалось, что Каллен потерял сознание или, может быть, заснул. Глаза его были закрыты, он дышал медленно, с трудом. Гандерсен замолчал и начал ходить по хижине, разглядывая висящие на стенах шкуры, примитивные орудия, остатки еды. Сулидоры не обращали на него внимания. В хижине их было восемь. Они держались поодаль от умирающего, но все время на него смотрели. Гандерсена все больше подавляло присутствие этих огромных двуногих зверей, кошмарных созданий с клыками и когтями, с толстым хвостом и мощными челюстями; они входили, выходили и передвигались так, как будто его вообще не существовало. Он выпил еще немного вина, хотя ни вкус, ни запах его не были ему приятны.
        - Рассказывай, я жду, - сказал Каллен, не открывая глаз.
        Гандерсен начал говорить. Он говорил о восьми годах, которые провел на Земле, об овладевшем им беспокойстве, о трудно объяснимом желании вернуться на Белзагор, о необходимости найти себе новое место в жизни, утратив опору, которой была для него Компания. Он рассказывал о своем путешествии через лес к стойбищу нилдоров у озера, о том, как танцевал среди них и как ему пришлось обещать, что он приведет Каллена. Он говорил о Дикстре и женщине, найденных в развалинах станции, - без лишних подробностей, учитывая нынешнее состояние Каллена. Он рассказал и о том, что был с Синой в Ночь Пяти Лун. Он рассказал о Курце и о том, как тот изменился, пройдя повторное рождение. И о том, как добирался до Страны Туманов.
        Три раза он думал, что Каллен заснул, а один раз ему показалось, что больной вообще не дышит. Однако, когда он переставал говорить, Каллен делал ему знак - кривил рот, слегка шевелил кончиками пальцев, - чтобы Гандерсен не прерывал рассказа. В конце, когда ему уже нечего было сказать, он долго молча ждал, пока Каллен снова не подаст признаков жизни.
        - Ну, и?.. - наконец прошептал больной.
        - Ну, и я оказался здесь.
        - А отсюда куда направляешься?
        - На Гору Возрождения, - спокойно ответил Гандерсен.
        Каллен открыл глаза. Он кивнул сулидорам, чтобы ему приподняли подушки, и сел, наклонившись вперед.
        - Зачем ты хочешь идти туда? - спросил он.
        - Хочу узнать, что такое повторное рождение.
        - Ты видел Курца?
        - Видел.
        - Он тоже хотел это узнать, - с усилием говорил Каллен. - Он уже понял, как это происходит, но хотел добраться до внутренней сущности повторного рождения, пережить это сам. Конечно, не из простого любопытства. У Курца были некоторые проблемы духовной природы. Он вбил себе в голову, что должен принести себя в жертву, чтобы покаяться за всю свою жизнь. Впрочем, справедливо. Вполне справедливо. И он пошел вновь возродиться. Сулидоры согласились. Вот это человек! Я видел его, прежде чем уйти на север.
        - Сначала я думал, что тоже мог бы вновь возродиться, - сказал Гандерсен. - По тем же самым причинам: смесь любопытства и ощущения вины. Но я отказался от этой идеи. Да, я отправлюсь на эту гору, чтобы увидеть, что они делают, но не думаю, что буду просить их проделать то же самое со мной.
        - Потому что увидел, как выглядит Курц?
        - Отчасти. А также и потому, что мой первоначальный план показался мне каким-то… чересчур продуманным. Акт осмысленного выбора, а не акт веры. Нельзя отправляться туда и добровольно соглашаться на повторное рождение лишь из научного интереса. К этому нужно искренне стремиться.
        - Так, как Курц?
        - Именно так.
        - А ты?
        - Сам не знаю, - ответил Гандерсен. - Я думал, что и я испытываю это стремление, и сказал об этом Сине. Сейчас, однако, когда я уже почти добрался до этой горы, идея начинает казаться мне сомнительной.
        - Может быть, ты просто испугался?
        Гандерсен пожал плечами.
        - Курц в самом деле зрелище не из приятных, - сказал он.
        - Бывает хорошее повторное рождение, и бывает плохое, - объяснил Каллен. - У него было плохое. Я полагаю, это как-то зависит от душевных качеств и, естественно, от многого другого. Выпьем еще?
        Гандерсен достал бутылку. Каллен, к которому, видимо, вернулось немного сил, сделал большой глоток.
        - А ты прошел повторное рождение? - спросил Гандерсен.
        - Я? Нет. Мне этого даже никогда не хотелось. Но я кое-что знаю. Курц - не первый из нас, кто через это прошел. До него было по крайней мере двенадцать.
        - Кто?
        Каллен назвал несколько фамилий - все они были людьми Компании, фигурировавшими в списке погибших во время исполнения служебных обязанностей. Некоторых из них Гандерсен знал, о других даже не слышал, поскольку они прибыли на Мир Холмана значительно раньше, чем он и Каллен.
        - Есть и другие, - говорил Каллен. - Курц нашел их фамилии в рапортах, а нилдоры рассказали ему остальное. Никто из них не вернулся из Страны Туманов. Четверо или пятеро оказались в том же состоянии, что и Курц, - превратились в чудовищ.
        - А остальные?
        - Может быть, превратились в архангелов. Информация нилдоров была не вполне ясна. Они говорили о каком-то трансцедентальном погружении во Вселенную, об эволюции, ведущей к следующей степени воплощения, о резком подъеме - и тому подобное. Точно известно лишь то, что эти люди никогда больше не появлялись на территории Компании, Курц надеялся на нечто подобное. Однако, к сожалению, Курц - это Курц: наполовину ангел и наполовину демон, и в таком виде он возродился. И за таким Курцем теперь ухаживает Сина. Жаль, что ты отказался от своего желания, Ганди. Может быть, как раз тебе удалось бы повторное рождение. Можешь позвать Хор-тенебора? Мне нужно немного свежего воздуха, если мы хотим продолжить разговор. Это тот сулидор, который стоит у стены. Он обо мне заботится и вынесет на двор мои старые кости.
        - Только что шел снег, Сед.
        - Вот и хорошо. Почему бы умирающему человеку не посмотреть на снег? - спросил Каллен. - Здесь, перед этой хижиной, самый прекрасный вид во Вселенной. Я хочу еще раз это увидеть. Позови Хор-тенебора.
        Сулидор взял в могучие лапы маленькое, хрупкое тело больного, вынес из хижины и посадил лицом к озеру в нечто, напоминающее гамак. Гандерсен пошел следом. На селение опустилась густая мгла, скрывая даже ближайшие хижины, однако само озеро под куполом серого неба было хорошо видно. Над свинцовой поверхностью воды плавали отдельные полосы молочного тумана. Воздух был пронизывающе холодным, но Каллен, прикрытый лишь тонкой шкурой, видимо, не ощущал холода. Он вытянул руку и с восхищением, как ребенок, разглядывал падавшие на нее снежинки.
        - Ответишь мне на один вопрос? - наконец спросил Гандерсен.
        - Если смогу.
        - Что ты такого сделал, что нилдоры так рассердились?
        - Они не сказали, когда посылали тебя за мной?
        - Нет, - ответил Гандерсен. - Они говорили, что если ты захочешь, то сам расскажешь, и что для них не имеет значения, знаю я об этом или нет. Сина этого тоже не знала, а мне самому ничего не могло прийти в голову. Ты не из тех, кто мог бы мучить или убивать разумные существа. Ты не забавлялся бы с ними так, как Курц, со змеиным ядом. Он, впрочем, занимался этим многие годы, а ведь они не пытались его заполучить. Что же такое ты мог сделать, что…
        - Грех Актеона, - сказал Каллен.
        - Извини, не понял.
        - Грех Актеона, который вовсе не был грехом, а лишь случайностью. По греческому мифу, охотник Актеон подглядел за купающейся Дианой и увидел то, чего не должен был видеть. Диана превратила его в оленя, и его растерзали собственные собаки.
        - Не понимаю, что общего это имеет с…
        Каллен набрал в грудь воздуха.
        - Ты был когда-нибудь на Центральном Плоскогорье? - тихо, но отчетливо спросил он. - Ну да, конечно, был. Я помню, вам пришлось совершить там вынужденную посадку - вместе с Синой, когда вы возвращались в Файр-Пойнт после отпуска на побережье. Вы угодили в переплет, боялись диких зверей, и с тех пор Сина возненавидела плоскогорье. Ведь так? Значит, ты знаешь, насколько это странное, жуткое, таинственное место, изолированное от остальной части планеты, и даже нилдоры неохотно туда ходят. Ну ладно. Я начал путешествовать туда через год или два после того, как мы отказались от своих прав на планету. Там было мое убежище. Меня интересовали животные плоскогорья, насекомые, растения, вообще все. Даже воздух там не такой, как везде, - свежий и чистый. Раньше, как ты знаешь, тех, кто бывал на плоскогорье, считали чудаками, но для меня это не имело значения, это был мой мир. Я побывал там несколько раз, собирая разные образцы. Я привез Сине несколько необычных существ, которые ей понравились и которые она полюбила, прежде чем поняла, что они с плоскогорья. И так постепенно я помог ей преодолеть
иррациональный страх и отвращение. Мы начали бывать там вместе, иногда также с Курцем. Может быть, ты заметил на станции у Водопадов Шангри-Ла образцы флоры и фауны с плоскогорья? Мы собирали их вместе. Плоскогорье стало для меня таким же местом, как и любое другое: ничего сверхъестественного, ничего невероятного, просто дикие места. Я отправлялся туда, когда чувствовал себя разбитым, уставшим или расстроенным.
        Около года назад, может быть, меньше года, - продолжал он, - я в очередной раз отправился на плоскогорье. Курц как раз вернулся после повторного рождения, и Сина была страшно подавлена тем, что с ним произошло. Я хотел найти для нее какой-то подарок, какую-нибудь зверушку, чтобы ее порадовать. На этот раз я забрался дальше к юго-западу от места, где я обычно садился, туда, где соединяются две реки. Я никогда там еще не был. Первое, что бросилось мне в глаза - полностью обглоданные деревья. Нилдоры! Множество нилдоров! На огромной территории вся растительность была объедена, а ты же знаешь, как едят нилдоры. Это меня очень заинтересовало. Иногда я встречал на плоскогорье одинокого нилдора, но никогда не видел целого стада. Я пошел вдоль линии обглоданных деревьев. Она вела все дальше и дальше через лес, словно шрам - обломанные ветви, истоптанная почва. Наступила ночь, я устроил привал, и мне показалось, что из темноты доносится бой барабанов. Этого не могло быть: ведь нилдоры не пользуются барабанами.
        Вскоре я понял, что слышу, как они танцуют, топают, и именно этот топот разносился по лесу. Доносились и другие звуки: визг, мычание, рев перепуганных животных. Я должен был увидеть, что происходит. Я свернул палатку и начал пробираться сквозь джунгли. Шум становился все громче, пока я наконец не добрался до края леса и тянувшейся вниз к реке саванны. Здесь, на открытом пространстве, было около пятисот нилдоров. На небе светили три луны, и я все хорошо видел. Ганди, ты можешь поверить, что они раскрасились?! Как дикари! Они напоминали какие-то кошмарные видения. На поляне были вырыты три глубокие ямы - одна наполненная каким-то красным илом, а две - ветками, листьями и ягодами, которые нилдоры так растоптали, что из них вытек разноцветный сок - в одной яме черный, а в другой синий. Я наблюдал, как нилдоры входили в эти ямы и красились; сначала катались в красном иле, становясь совершенно алыми, а потом набирали хоботом краски из других ям и разрисовывали друг друга черными и голубыми полосами.
        Варварское зрелище! Раскрасившись, они бегом мчались туда, где происходили танцы, и сразу же начинали топать в своем ритме на четыре такта - ну, ты знаешь: бум, бум, бум, бум. Но сейчас это выглядело куда более дико и жутко, чем обычно, - армия нилдоров на тропе войны. Они громко топали ногами, качали большими головами, поднимали хоботы, ревели, рыли бивнями землю, подпрыгивали и размахивали ушами. Жуткое зрелище, Ганди, можешь мне поверить. И эти их размалеванные туши, освещенные лунным светом…
        Не выходя из густого леса, - продолжал больной, - я переместился дальше к западу, чтобы лучше было видно. Дальше, позади танцующих, я увидел нечто еще более удивительное. Пространство втрое или вчетверо большее, чем это селение, было огорожено. Нилдоры сами не могли этого сделать - они умели вырывать из земли деревья и переносить их хоботами, но требовалась помощь сулидоров, чтобы соответствующим образом их уложить и поставить забор. Внутри ограды находились животные с плоскогорья. Сотни животных разных видов и величины: огромные травоядные с шеями, как у жирафа, и похожие на рогатых носорогов, и пугливые, как газели, и еще десятки других, каких я никогда прежде не видел.
        Все были собраны вместе. Видимо, охотники-сулидоры в течение дня прочесали заросли и согнали весь этот зверинец. Животные были беспокойны и напуганы, я тоже. Я притаился в темноте и ждал. Наконец, все нилдоры соответствующим образом раскрасились, и начался некий ритуал. Они что-то выкрикивали, большей частью на древнем языке, которого я не знал, но и на обычном отчасти тоже, и в конце концов я понял, в чем дело. Знаешь, кто были эти размалеванные бестии? Грешники, нилдоры, впавшие в немилость! Это было место покаяния и очищения.
        Каждый нилдор, чем-то запятнавший себя в течение года, должен был прийти сюда и очиститься. Ганди, знаешь, какие грехи они совершали? Они пили яд, который давал им Курц! Старая забава на биостанции - дать нилдорам напиться, самому глотнуть и ждать, когда появятся галлюцинации. Всех этих нилдоров Курц совратил с пути истинного. На их душах лежал тяжкий грех. Земной дьявол нашел их чувствительное место. Он знал, какому искушению они не смогут противостоять. И они пришли сюда, чтобы очиститься.
        Центральное плоскогорье - это чистилище нилдоров. Они не живут там, поскольку это место необходимо им для обрядов, а обычные поселения не устраивают в священных местах. Они танцевали часами, Ганди, но это еще не был сам ритуал покаяния, лишь прелюдия к нему. Они танцевали так, что у меня кружилась голова, когда я смотрел на них: красные тела, черные полосы, топот ног. А потом, когда зашли луны и забрезжил рассвет, началась сама церемония.
        Только тогда я смог заглянуть в настоящую, темную душу нилдоров. Два старых нилдора подошли к ограде и начали бить по ней ногами. Когда образовался проход метров в десять шириной, они отошли в сторону, а животные стали выбегать на равнину, напуганные шумом, танцами и тем, что были в плену. Они носились вокруг, не зная, что делать и куда бежать. И тогда нилдоры набросились на них. Мирные, добродушные нилдоры - представляешь? Они топтали их, насаживали на бивни, хватали хоботами и ударяли о деревья. Мне стало нехорошо. Сколь чудовищной смертоносной машиной может быть нилдор - туша, хобот, огромные ноги - в диком безумии убийства, лишенный всяких тормозов! Некоторым животным удалось, конечно, спастись, большинство, однако, не избежало страшной участи. Везде валялись растерзанные тела, текли потоки крови. Из леса выходили на пиршество хищники, хотя убийство еще продолжалось. Вот каково покаяние нилдоров: грех за грех. Вот каким образом они очищаются. Именно на этом плоскогорье, Ганди, они разряжают свою агрессивность. Они освобождаются от всех тормозов, и проявляется их звериная сущность.
        Я никогда в жизни не испытывал подобного ужаса, как тогда, когда они очищали свои души. Ты знаешь, с каким уважением я всегда относился к нилдорам. И до сих пор отношусь к ним так же. Но увидеть нечто подобное, такую бойню, адскую картину - Ганди, я просто остолбенел от ужаса. Не было похоже, что убийство доставляло нилдорам удовольствие, но они убивали, не колеблясь, ибо просто таков был ритуал, и они задумывались над этим не больше, чем Сократ, приносящий ягненка в жертву Зевсу или петуха в жертву Эскулапу. Это действительно было чудовищно. Я смотрел, как нилдоры лишали жизни других во имя добра своих душ, и чувствовал, что подо мной разверзлась бездна и я оказался в другом мире, о существовании которого даже не подозревал. Потом взошло солнце, - продолжал Каллен. - Теплые, золотистые лучи падали на растоптанные трупы.
        Нилдоры спокойно лежали посреди побоища и отдыхали, удовлетворенные, очистившиеся, свободные от тяжкого бремени. Вокруг все дышало удивительным спокойствием. Они сражались со своими демонами и победили. Они прошли через ночной кошмар и очистились - не знаю, как, но действительно очистились от своего греха. Я не могу сказать, как можно спасти свою душу путем насилия. Это чуждо моим принципам и твоим наверняка тоже. Курц, однако, это понимал. Он выбрал тот же путь, что и нилдоры. Он погружался в зло все глубже и глубже, радовался уничтожению, хвалился нарушением законов и, несмотря на это, в конце концов сумел осудить себя сам, счесть себя недостойным и избавиться от того темного, что в себе обнаружил. И поэтому он пошел искать возрождения и тем показал, что пребывающий в нем ангел еще жив. Очищение через зло - с этим ты должен будешь разобраться сам, Ганди. Я тебе ничем не могу помочь. Могу только рассказать, что я видел в то утро, на восходе солнца, на берегу моря крови. Я заглянул в пропасть. Мне дано было приоткрыть завесу, и я увидел, куда ушел Курц, куда идут нилдоры и куда, быть может,
пойдешь и ты. Я не смог.
        А потом они меня чуть не схватили, - голос больного звучал все слабее. - Они напали на мой след, почуяли мой запах. Когда они были охвачены безумием, они, думаю, не могли ничего заметить, тем более если учесть запах сотен животных за оградой. Но потом они начали принюхиваться: хоботы поднимались вверх и шевелились, словно перископы. В воздухе витал запах богохульства, вонь шпиона-землянина. Минут пять или десять они втягивали воздух, а я стоял в кустах, парализованный тем, что видел, и не отдавал себе отчета в том, что они чуют именно мой запах. Потом у меня в голове внезапно прояснилось. Я повернулся и побежал через лес, а они пустились в погоню. Десятками. Можешь себе представить, что это такое, когда тебя преследует в джунглях стадо разъяренных нилдоров? Я пытался выбирать узкие проходы, недоступные для них, проскальзывал среди деревьев, кустов и камней. Я бежал сломя голову, пока не свалился без чувств в зарослях и меня не вырвало. Я хотел отдышаться, но услышал топот преследователей и снова побежал.
        Оказавшись на берегу болота, я прыгнул туда, надеясь, что они потеряют след. Я прятался в тростниках, брел в грязи, но нилдоры окружили меня со всех сторон. «Мы знаем, что ты там!» - кричали они мне. «Выходи. Выходи. Мы тебя прощаем, мы хотим тебя только очистить». Они все мне объясняли, даже достаточно разумно. Невольно - о, конечно, лишь невольно, дипломатично говорили они, я видел церемонию, которой никто, кроме нилдоров, не имеет права видеть, и теперь необходимо стереть это из моей памяти. Это можно сделать с помощью простых средств, которые не стоит даже описывать. По-видимому, какие-то наркотики. Я не соглашался и ничего не отвечал. Они продолжали уверять меня, что не питают ко мне ненависти, что они прекрасно понимают, что я не собирался подглядывать за их таинствами, но, поскольку я их видел, следует предпринять соответствующие шаги - и так далее. Я пополз по дну ручья, дыша через тростниковую трубочку. Когда я вынырнул на поверхность, нилдоры все еще звали меня и все больше злились. Их раздражало, что я не хочу к ним выйти.
        Они не преследовали меня за подглядывание, но их не устраивало, что я не соглашаюсь на очищение. Именно в этом состояло мое истинное преступление - не то, что я шпионил за ними, спрятавшись в кустах, но то, что я не желал пройти очищение. Я весь день просидел в ручье, а когда наступили сумерки, я вылез и поймал сигнал моего вездехода, который, как оказалось, находился всего в пятистах метрах от меня. Я боялся, что нилдоры будут караулить возле него, но их там не было. Я сел в вездеход и около полуночи был у Сины. Я знал, что у меня немного времени. Нилдоры будут преследовать меня по всему континенту. Я рассказал ей в общих чертах, что случилось, собрал вещи и отправился в Страну Туманов. Убежище мне могли предоставить только сулидоры. Они не могут простить нилдорам, что тем принадлежит власть на Белзагоре. Так я оказался в этом селении. Я путешествовал по Стране Туманов, пока однажды не почувствовал, что у меня рак, и понял, что это конец. С тех пор я жду конца, и он уже близок. - Он замолчал.
        - Почему ты не хочешь рискнуть и вернуться? - помолчав, спросил Гандерсен. - Ведь что бы ни хотели сделать с тобой нилдоры, в любом случае это не столь ужасно, как сидеть на пороге хижины сулидоров и умирать от рака!
        Каллен ничего не ответил.
        - Если даже они дадут тебе наркотик, стирающий память, - продолжал Гандерсен, - то не лучше ли потерять часть прошлого, чем все будущее? Если бы ты только захотел вернуться, Сед, и позволил нам заняться твоим лечением…
        - Вечно с тобой проблемы, Ганди, ты не слишком логично рассуждаешь, - сказал Каллен. - А ведь ты умный парень! Там есть еще одна бутылка вина. Не принесешь?
        Гандерсен прошел мимо сидящих сулидоров и вошел в хижину. Какое-то время он блуждал в темноте в поисках бутылки, и ему вдруг пришло в голову, как решить проблему Каллена: вместо того чтобы везти Каллена туда, где есть лекарства, он просто привезет лекарство Каллену! Он прервет, по крайней мере на время, свое путешествие на Гору Возрождения и отправится к Водопадам Шангри-Ла, за средством против рака. Может быть, еще не поздно. Потом, выздоровев, Каллен может встречаться с нилдорами или не встречаться - это его дело. Гандерсен убеждал себя, что конфликт между Калленом и нилдорами его не касается и договор с Вол’химиором можно считать аннулированным. «Я ведь сказал, - рассуждал он, - что приведу Каллена только с его согласия, а он явно добровольно не пойдет. Так что теперь моя задача - спасти ему жизнь. Потом можно будет отправляться в горы».
        Он взял бутылку и вышел.
        Каллен лежал в своем гамаке, опустив подбородок на грудь; глаза его были закрыты, он слабо дышал, как будто длинный монолог исчерпал его силы. Гандерсен не хотел его беспокоить, поставил вино и отошел в сторону. Он гулял около часа и думал, но не пришел ни к каким новым выводам.
        Когда он вернулся, Каллен лежал так же, как и прежде, не шевелясь.
        - Он еще спит? - спросил он сулидоров.
        - Он погрузился в очень долгий сон, - ответил один из них.
        Глава четырнадцатая
        Туман стал гуще. Со всех деревьев, с каждой крыши капало. На берегу свинцового озера Гандерсен сжег лучеметом изможденное тело Каллена. Сулидоры в молчании смотрели на него. В хижине оставались вещи умершего. Гандерсен просмотрел их, думая, что, может быть, найдет какую-нибудь записную книжку или дневник - что-нибудь, напоминающее о душе и личности Седрика Каллена. Однако там было лишь несколько ржавых инструментов, коробка с высохшими насекомыми и ящерицами и немного полуистлевшей одежды. Он оставил вещи лежать там, где нашел их.
        Сулидоры принесли ему холодный обед, который он съел, сидя на деревянной скамейке перед хижиной Каллена. Стемнело, и он вошел внутрь, чтобы лечь спать. Се-холомир и Йи-гартигок стали на страже у входа, хотя он их об этом не просил. Он ничего не сказал им и сразу же заснул.
        Как ни странно, ему приснился не только что умерший Каллен, но все еще живой Курц. Он видел Курца, совершающего свой путь через Страну Туманов, прежнего Курца, еще не изменившегося до его нынешнего состояния: высокого, бледного, с горящими глазами под высоким лбом. Курц без устали шагал сквозь туман, а за ним шла процессия нилдоров, зеленые тела которых были окрашены красными полосами; они останавливались, когда Курц останавливался, и опускались на колени рядом с ним, а он время от времени давал им пить из фляги, которую нес с собой. Когда Курц предлагал свою флягу нилдорам, изменения происходили не с ними, а с ним самим: его губы сливались в узкую щель, нос удлинялся, его глаза, пальцы, ноги постоянно меняли свой вид. Курц больше не имел постоянного облика. В какой-то момент он превратился в сулидора - во всех отношениях, за исключением одного: его лысая голова с высоким лбом венчала массивное мохнатое туловище. Потом шкура исчезла, когти втянулись, и он принял новую фор - му - худого, неуклюжего существа с суставчатыми конечностями. Изменения продолжались. Нилдоры пели гимны монотонными
голосами.
        Курц был великолепен. Он кланялся, улыбался, махал им. Он носился вокруг со своей флягой, которая, казалось, была бездонной. Он проходил цикл за циклом тошнотворной метаморфозы. Он доставал из рюкзака дары и раздавал их нилдорам: лучеметы, ножи, книги, компьютеры, статуэтки, органолы, бабочек, бутылки с вином, сенсоры, транспортные модули, музыкальные инструменты, бусы, старые гравюры, ладанки, корзины с цветами, бомбы, фонари, ботинки, ключи, игрушки, копья. Каждый очередной дар вызывал восхищенные вздохи и благодарное ворчание нилдоров; они резвились вокруг него, поднимая хоботами новые сокровища и радостно демонстрируя их друг другу. «Вы видите? - кричал Курц. - Я ваш благодетель. Я ваш друг. Я воскресение и жизнь!» Они приближались к месту повторного рождения, которое во сне Гандерсена было не горой, но скорее бездной, темной и глубокой, на краю которой собрались в ожидании нилдоры. И Курц, прошедший столько метаморфоз, что его тело мерцало и переливалось, теперь украшенный рогами, покрытый чешуей и окутанный языками пламени, шагнул под радостные крики нилдоров в бездну, в абсолютную черноту.
А потом из глубины пропасти раздался долгий крик, пронзительный вопль ужаса и отчаяния, столь жуткий, что разбудил Гандерсена, который проснулся в холодном поту.
        Утром он встал, надел рюкзак и дал сулидорам знак, что отправляется в путь. Се-холомир и Йи-гартигок подошли к нему.
        - Куда теперь пойдешь? - спросил один из них.
        - На север.
        - Нам идти с тобой?
        - Пойду один, - ответил Гандерсен.
        Перед ним был трудный, может быть, даже опасный путь, но его можно было преодолеть. У него были необходимые запасы и снаряжение, и он знал, что его примут в каждом селении сулидоров, однако надеялся, что ему не придется пользоваться их гостеприимством. Его достаточно долго сопровождали, сначала Срин’гахар, потом сулидоры. Он считал, что должен закончить свое паломничество сам.
        Через два часа после восхода солнца Гандерсен отправился в путь.
        День обещал быть неплохим. Воздух был холодным и чистым, туман высоко поднялся, видимость значительно улучшилась. Он прошел через лес за селением и оказался на довольно высоком холме. С его вершины он мог охватить взглядом весь пейзаж: суровый, поросший лесом, пересеченный реками, ручьями, с зеркалами озер. Ему удалось даже разглядеть вершину Горы Возрождения - розовый пик на северном горизонте казался таким близким, что стоило только вытянуть руку, только выпрямить пальцы, и можно было его коснуться. А ущелья, холмы и склоны, которые отделяли его от цели, не казались серьезным препятствием - он мог преодолеть их несколькими быстрыми прыжками. Тело его рвалось вперед: сердце билось ровно, взгляд был острым, ноги легко несли его. Он чувствовал, как в его душе растет и охватывает его непреодолимое желание жить. Призраки, омрачавшие его существование столько лет, теперь куда-то исчезли. В этом краю холода, снега и тумана он почувствовал себя очистившимся, закаленным, готовым принять все, что ему предстояло. Его наполняла какая-то странная энергия. Ему не мешал ни разреженный воздух, ни холод, ни
угрюмость и мрачность окружавшего его пейзажа. Утро было необычно ясным, сквозь высоко плывущие тучи пробивались лучи солнца, золотя деревья и голую землю. Гандерсен упорно шагал вперед.
        Около полудня туман сгустился, и видимость стала весьма ограниченной. Гандерсен видел только на расстоянии восьми-десяти метров. Огромные деревья стали серьезным препятствием: их выступающие, скрученные корни были настоящей ловушкой для невнимательного путешественника. Гандерсен старался идти очень осторожно. Потом он вступил на территорию, где из земли торчали большие, с плоскими вершинами валуны, словно скользкие ступени, ведущие в неведомый край. Он карабкался по ним на ощупь, не зная, не ждет ли его в конце падение и с какой высоты. Иногда приходилось прыгать, и каждый прыжок вел в неизвестность, один раз он приземлился с высоты около четырех метров, после чего у него еще минут пятнадцать болели ноги. Им начинала овладевать усталость, колени и бедра сгибались все с большим усилием, но мысли были ясны, и его не покидало чувство восхищения.
        Он устроил привал возле маленького, идеально круглого озерка с блестящей, как зеркало, поверхностью, окруженного стройными деревьями, окутанными туманом. Он наслаждался красотой местности, полностью оторванной от всех мировых проблем, и своим одиночеством - словно сферический зал с ватными стенами идеально изолировал его от всей остальной Вселенной. Он мог облегченно вздохнуть после утомительного путешествия, после стольких дней с нилдорами и сулидорами, в постоянном страхе чем-то их обидеть и не получить прощения. Ему не хотелось уходить.
        Когда он уже собирал вещи, его ушей коснулся неприятный звук: гудение машины где-то высоко в небе. Он прикрыл рукой глаза и увидел летящий под облаками самолетик. Небольшая тупорылая машина делала круги, как будто что-то искала. «Неужели меня?» - подумал Гандерсен. Он инстинктивно спрятался за ствол ближайшего дерева, хотя знал, что пилот не может его увидеть даже на открытом пространстве. Вскоре самолет улетел и скрылся в тумане. Но очарование этого дня развеялось, а неприятное механическое гудение нарушило только что обретенное спокойствие.
        После часа пути через высокий лес Гандерсен встретил трех сулидоров, первых после расставания с Йи-гартигоком и Се-холомиром. Он не был уверен, как пройдет их встреча и позволят ли они ему идти дальше. Эти трое явно были охотниками, возвращавшимися в близлежащее селение. Двое из них несли привязанное к шесту убитое четвероногое травоядное животное, с бархатистой черной шерстью и длинными загнутыми рогами. Гандерсен почувствовал внезапный страх при виде приближавшихся трех гигантских созданий, но страх, к его удивлению, прошел столь же быстро, как и появился. Ведь сулидоры, несмотря на зверскую внешность, ему не угрожали. Они, конечно, могли свалить его одним ударом лапы, но зачем? У них было не больше причин нападать на него, чем у него сжечь их лучеметом - здесь, в своем естественном окружении даже их облик не казался диким. Большие - да. Сильные. С могучими клыками и когтями. Но отнюдь не столь страшные.
        - Приятно ли твое путешествие, путник? - спросил сулидор-предводитель, тот, который не нес добычу. Он говорил спокойно и дружелюбно на языке нилдоров.
        - Путник путешествует без приключений, - ответил Гандерсен, и на ходу сочинил свое приветствие:
        - Доброжелателен ли лес к охотникам?
        - Как видишь, охотникам повезло. Если твой путь лежит в сторону нашего селения, приглашаем тебя разделить с нами нашу добычу.
        - Я направляюсь к Горе Возрождения.
        - Значит, наше селение лежит на твоем пути. Пойдешь с нами?
        Гандерсен принял приглашение, тем более что приближалась ночь и поднимался резкий, холодный ветер. Селение сулидоров было небольшим и находилось в получасе пути на северо-восток, у подножия крутой скалы. Жители селения были вежливы, хотя и полны собственного достоинства, но без всякой враждебности. Они отвели ему угол в хижине, дали еды и питья и оставили его в покое. Они относились к нему не как к представителю чужой, презренной расы бывших завоевателей, но как к обычному путнику, ищущему ночлега. У сулидоров, конечно, не было таких поводов для обид, как у нилдоров, поскольку они никогда не были рабами Компании. Гандерсену, однако, всегда представлялось, что они лишь подавляют в себе ярость, и их вежливость и доброжелательность оказались для него несколько неожиданными. Он начал подозревать, что его прежнее представление о них было отражением его собственной вины. Утром ему принесли фрукты и рыбу, а потом он распрощался с ними и пошел дальше.
        Второй день пути в одиночестве не принес ему такого удовольствия, как первый. Погода испортилась, было холодно, влажно, часто шел снег, и почти все время низко висел густой туман. Он потерял ценные утренние часы, попав в ловушку без выхода - справа и слева тянулись горы, а впереди неожиданно появилось огромное озеро. О том, чтобы переплыть его, нечего было и думать, ему пришлось бы провести несколько часов в холодной воде, чего он наверняка бы не пережил. Пришлось обходить озеро, свернув на запад и потратив много времени - к полудню он находился все еще на той же широте, что и накануне. Вид окутанной туманом Горы Возрождения постоянно притягивал взгляд. Через два часа после полудня ему показалось, что он отыграл утреннюю задержку, но дорогу вновь преградила широкая бурная река, текшая с запада на восток - видимо, та, что впадала в озеро, оказавшееся ранее у него на пути. Он не отважился ее переплыть, поскольку его неминуемо снесло бы течением, прежде чем он успел бы добраться до берега. Следующий час или два он шел вверх по реке, пока не нашел брод. Река в этом месте была, правда, еще шире, но
видна была отмель.
        Кроме того, в русле реки лежали нанесенные валуны, соединявшие оба берега. Некоторые из них торчали над поверхностью, другие были под водой, но неглубоко. Гандерсен начал переправляться, прыгая с одного камня на другой, и почти треть пути проделал, почти не замочив ног. Потом он вдруг провалился в воду по шею, оскальзывался, ощупью искал опору. Его окутывал все более густой туман, создавая ощущение полного одиночества в целой Вселенной, - перед ним и позади него клубилась белая мгла. Он не видел ни деревьев, ни берега, ни даже лежавших перед ним камней. Он изо всех сил пытался удержаться на ногах и не сбиться с пути. В какой-то момент он споткнулся и снова оказался в воде. Его начало сносить течением, и он потерял ориентацию, не в силах подняться на ноги. Он собрал все свои силы, чтобы уцепиться за камень, и через несколько минут сумел встать. Шатаясь и тяжело дыша, он добрался до возвышавшегося над водой валуна и присел на него. Он весь промок и трясся от холода. Прошло минут пять, прежде чем он смог идти дальше. Он, правда, не высох, но по крайней мере восстановил дыхание. Он нащупал впереди
другой выступавший из воды камень, потом еще один, и еще. Теперь было уже легко - он двигался вперед почти посуху. Он ускорил шаг, преодолев еще несколько камней. В какой-то момент туман расступился, и он смог увидеть берег.
        Что-то было не так. Он поколебался, думая, стоит ли идти дальше, не убедившись, что все в порядке. Осторожно наклонившись, он опустил левую руку в воду. В открытую ладонь ударило течение с правой стороны. Это его удивило. Он подумал, что, может быть, усталость и холод спутали его мысли. Несколько раз мысленно рассматривая свое топографическое положение, он приходил к одному и тому же тревожному выводу: если я пересекаю реку в северном направлении, а она течет с запада на восток, то я должен ощущать течение с левой стороны. Он понял, что, пытаясь выбраться из воды, вероятно, повернулся кругом и с этого момента с отчаянными усилиями возвращался обратно на южный берег реки.
        Он начал сомневаться в собственных рассуждениях. Возникло искушение подождать здесь, на этом камне, пока не рассеется туман, но потом он подумал, что так можно ждать всю ночь или дольше. Внезапно он вспомнил, что у него есть компас. Он достал его, и оказалось, что выводы относительно направления течения были верны. Тогда он двинулся обратно через реку и вскоре достиг места, где окунулся в воду. Дальнейший путь он проделал на этот раз без особых трудностей.
        На берегу он снял одежду и высушил ее с помощью лучемета, установив его на небольшую мощность. Уже наступила ночь. Он с удовольствием бы принял приглашение в какое-нибудь селение сулидоров, но ни один гостеприимный хозяин не появился. Пришлось спать под кустом.
        Следующий день был более теплым и менее туманным. Гандерсен двинулся в путь, полный опасений, не остановит ли его вновь какое-нибудь непредвиденное препятствие и не потеряет ли он опять несколько часов впустую, но на пути попадались лишь незначительные ручейки и речушки. Местность в этих краях была неровной, складчатой, словно две гигантских руки, одна с севера, а другая с юга, сдавили планету. Преодолевая одну возвышенность за другой, Гандерсен взбирался все выше, поскольку местность постоянно поднималась, а над ней возносилась ввысь Гора Возрождения.
        Вскоре после полудня он заметил, что идущие с востока на запад складки местности как бы свернули под углом и шли теперь с юга на север, выходя на широкий округлый луг, поросший травой, но без деревьев. Там паслись огромные стада больших северных животных, названий которых Гандерсен даже не знал. Здесь водилось всего четыре или пять видов - одни горбатые, с тяжелыми копытами, напоминавшие неудачное подобие коровы, другие похожие на газелей-переростков, и еще несколько пород. Однако число представителей каждого вида исчислялось сотнями и тысячами. Дальше к востоку, у самого края поляны, Гандерсен увидел небольшую группу охотившихся сулидоров, которые окружали одно из животных.
        Он снова услышал гудение пролетающей машины.
        Самолетик, появившийся накануне, возвращался и летел очень низко, почти над самой головой. Гандерсен инстинктивно бросился на землю, надеясь, что его не заметят. Животные вокруг него беспокоились, но не убегали. Самолет пошел на посадку примерно в километре к северу. Он подумал, что это, наверное, Сина хочет его найти, прежде чем он отдаст себя в лапы сулидоров на Горе Возрождения. Однако он ошибался. Из машины начали выходить туристы Ван Бенекера.
        Гандерсен отполз за холмик, поросший жесткой травой, и там спрятался в зарослях. Он не мог примириться с мыслью, что мог бы встретить их сейчас, на этом этапе своего паломничества, когда он уже освободился от многих черт личности прежнего Гандерсена.
        Он наблюдал за туристами.
        Они подходили к животным, фотографировали их и даже осмеливались дотрагиваться до тех, которые казались им наиболее дружелюбными. Гандерсен слышал голоса и смех туристов, пронзительно звучавшие в царящей вокруг тишине. Он слышал также голос Ван Бенекера, который что-то объяснял. До него долетали отдельные слова, столь же бессмысленные, как и бред Курца. Девять человек, ходивших по лугу, казались Гандерсену столь же чужими, как сулидоры. А может быть, даже еще более чужими. Он осознавал, что в течение нескольких туманных, холодных дней путешествия в одиночку в нем произошли перемены, которых он сам еще не понимал. Он чувствовал, что его душа освободилась от гнета, что он стал человеком во всех отношениях более простым, более естественным, а вместе с тем и более сложным.
        Час, а может быть, и больше, он ждал в укрытии, пока туристы не закончат осматривать луг и не вернутся в машину. Что дальше? Отвезет ли их Ван Бенекер на север, чтобы они могли посмотреть, что происходит на Горе Возрождения? Нет. Нет. Это невозможно. Ван Бенекер, как каждый приличный землянин, боялся всей этой истории с повторными рождениями и не посмел бы забираться в те таинственные края.
        Однако самолетик полетел на север.
        Гандерсен начал в отчаянии кричать, чтобы они возвращались. Маленькая блестящая машина, будто услышав его, развернулась, набирая высоту. Наверное, Ван Бенекер пытался просто поймать ветер, дувший сзади. Значит, экскурсия закончилась. Гандерсен смотрел, как самолет пролетает прямо над ним и исчезает в тумане. Он облегченно вздохнул и двинулся вперед, пугая животных громкими криками радости.
        Казалось, все препятствия уже остались позади. Гандерсен пересек долину, без труда справился с заснеженным уступом, перебрался через неглубокий поток, сократил путь, идя наперерез через лес. Он ритмично шагал, не обращая внимания на холод, туман, необходимость преодолевать возвышенности или усталость. Он был в прекрасной форме. Когда он спал, сон его был здоровым и крепким; когда искал еду в дополнение к своим концентратам, находил то, что было нужно; когда решал преодолеть какое-то препятствие, преодолевал его. Все окружающее излучало такое спокойствие, что он порой совершал невероятные вещи. Он испытывал сам себя, проверяя границы своей выносливости, приближаясь к ним и переходя их при малейшей возможности.
        На этом этапе своего путешествия он был совершенно один. Лишь иногда он видел следы сулидоров на замерзшем снегу, покрывавшем большую часть местности, но ни одного не встретил. Самолет больше не возвращался. Сон его тоже был спокоен. Призрак Курца, мучивший его последнее время, исчез, и ему снились лишь пустые абстракции, которые забывались сразу же по пробуждении.
        Он понятия не имел, сколько дней прошло со смерти Седрика Каллена. Время шло само по себе. Он не ощущал ни нетерпения, ни усталости, ни желания, чтобы все это поскорее закончилось. Поэтому для него было некоторой неожиданностью, когда он оказался на гладком каменном выступе шириной метров тридцать, над которым нависала стена ледяных сосулек; он посмотрел вверх и понял, что начал подниматься на Гору Возрождения.
        Глава пятнадцатая
        Издали казалось, что гора возвышается над туманной равниной единым мощным монолитом. Но теперь, находясь у ее подножия, Гандерсен заметил, что она состоит как бы из слоев розового камня, лежащих один на другом. Величественная вершина горы, которая, как он знал, уходила ввысь на тысячи метров, скрывалась в тумане, и он видел лишь необъятное подножие.
        Подниматься было легко. Справа и слева тянулись отвесные скалы, заостренные камни, хрупкие каменные мостики, связывавшие один уступ с другим; но среди скал вела крутая тропинка явно естественного происхождения, которая позволяла Гандерсену взбираться вверх. На дороге лежали кучи помета нилдоров, подтверждавшие, что он на правильном пути. Он не мог себе представить, чтобы гигантские создания могли подниматься в гору каким-то иным путем. Даже для сулидора все эти обрывы и пропасти были бы серьезным испытанием.
        Мунзоры со стрекотанием скакали с уступа на уступ или мягкими шагами ходили над ужасающей бездной по протянувшимся над ней лианам. Похожие на коз животные, белые с ромбовидными черными пятнами, большими прыжками мчались вверх по склону горы, и их громкий рев отдавался гулким эхом.
        Он поднимался все выше. Было холодно, но свежо. На этой высоте облака тумана были рваными и не ограничивали видимости. Он оглянулся назад - далеко внизу лежала равнина; ему показалось, что он видит весь путь, который проделал с того луга, где приземлялся самолет.
        Он ждал, когда его остановит какой-нибудь сулидор. Ведь это было самое священное место на планете. Неужели здесь никто не стоял на страже? Неужели никто его не схватит, не будет допрашивать, не прикажет вернуться?
        Через два часа восхождения он дошел до места, с которого вершины горы не было видно, а дорога сворачивала вправо и исчезала за горным массивом. Из-за поворота вышли три сулидора. Они бросили на него безразличный взгляд и удалились, не обратив на него особого внимания - как будто было вполне нормальным, что землянин поднимается на Гору Возрождения.
        Или, подумал Гандерсен, чувствуя себя неуютно, как будто именно этого от него и ожидали.
        Через какое-то время дорога снова начала подниматься. Здесь каменные навесы создавали как бы подобие крыши, которая, однако, не давала никакой защиты. Обитавшие наверху мунзоры с хихиканьем бросали в него камешки, куски мха и кое-что похуже. Кто это - обезьяны? Или грызуны? Во всяком случае, они кощунственно нарушали торжественную серьезность прекрасной вершины. Они раскачивались на гибких хвостах, шевелили мохнатыми ушами, плевались, смеялись. Что они хотели сказать? «Убирайся отсюда, пришелец с Земли, это не место для тебя!» Или, может быть: «Оставь надежду, всяк сюда входящий!»
        Гандерсен устроился на ночь под каменным навесом. Несколько раз какой-то мунзор цапнул его коготками по лицу. Один раз он проснулся, когда ему показалось, что из пропасти доносится тоскливый женский плач. Он подошел к краю уступа и увидел, что внизу беснуется снежная буря. На фоне бушующей стихии, взмывая ввысь и снова опускаясь, парили существа, напоминавшие летучих мышей, с черными блестящими телами и большими кожистыми желтыми крыльями, они ныряли вниз, скрываясь из виду, и снова взлетали к своим гнездам, держа в острых красных клювах куски сырого мяса. Плача он уже больше не слышал. Он снова заснул и спал, как под наркозом, пока его не разбудили лучи восходящего солнца.
        Он умылся в ледяном ручье, пересекавшем тропу, и продолжил путь. Часа через три он миновал группу нилдоров, бредущих на повторное рождение. Они были не зелеными, а розовато-серыми, и принадлежали к родственной расе нилдоров из восточного полушария. Гандерсен прежде не знал, совершают ли эти нилдоры свой обряд повторного рождения у себя на континенте или приходят с этой целью сюда. Теперь ответ был известен. Их было пятеро, они шли медленно, явно выбившись из сил. Шкура их была жесткая и потрескавшаяся, а хоботы - более толстые и длинные, чем у нилдоров с запада, - безвольно свисали. Нилдоры были на последнем издыхании, что, впрочем, было понятно - не имея возможности переплыть океан, они вынуждены были идти по суше через пустынное Море Песка. В свое время Гандерсену приходилось встречать восточных нилдоров, тащившихся через хрустальную пустыню, и теперь он наконец понял, куда именно они шли.
        - Пусть будет радостным ваше повторное рождение! - крикнул он, проходя мимо.
        - Пусть будет спокойным твой путь, - ответил один из них.
        Они тоже не видели в нем ничего необычного. Но он сам не мог избавиться от мысли, что он нежеланный гость, что он проник сюда силой. Инстинктивно он начал пробираться тайком, прижимаясь к внутреннему краю тропинки, словно так он был менее заметен. В любой момент мог появиться какой-нибудь страж горы и запретить ему идти дальше.
        Над ним, на два или три поворота тропы выше, что-то происходило. Двое нилдоров и около десяти сулидоров стояли у входа в черный провал в каменной стене. Он мог их увидеть, лишь с опасностью для жизни встав на самом краю тропы. Из пещеры появился третий нилдор, а несколько сулидоров вошли внутрь. Какая-то остановка по пути к месту повторного рождения, подумал Гандерсен. Он вытянул шею, стараясь рассмотреть получше, но, продолжая двигаться вперед, он достиг места, откуда верхний уступ уже не был виден. Добраться до него оказалось сложнее, чем он предполагал.
        Тропинка петлей огибала торчащую скалу, и путь предстоял длинный. Тропа привела его на северо-восточный склон горы. Уже наступили сумерки, а пещера, к которой он стремился, была все еще выше. Он добрался до нее, когда стало совсем темно.
        Все вокруг окутал туман. Гандерсен находился, вероятно, на полпути к вершине. Здесь тропинка расширялась, превращаясь в площадку, покрытую обломками светлого камня. В углублении каменной стены Гандерсен увидел черное отверстие в форме перевернутой буквы V, которое, видимо, вело в большую пещеру. Слева от входа лежали два спящих нилдора, а справа о чем-то беседовали пять сулидоров.
        Гандерсен присел за большим валуном, откуда мог незаметно наблюдать за входом в пещеру. Сулидоры вошли внутрь, и около часа ничего не происходило.
        Потом он увидел, как они вышли, разбудили одного из нилдоров и повели его в пещеру. Прошел еще час, прежде чем они пришли за вторым, затем за третьим. Была уже глубокая ночь, и туман, постоянный спутник этих мест, опустился еще ниже. Летучие существа с большими клювами, словно марионетки на веревочках, с громкими криками опускались с вершин и исчезали в лежавшем внизу тумане, несколько мгновений спустя столь же быстро возвращаясь обратно.
        Гандерсен остался один. Он мог теперь заглянуть в пещеру, но колебался в нерешительности, его била дрожь. Трудно было дышать, видимость полностью исчезла, так как все покрывал туман. Даже летающих тварей было уже не разглядеть, слышались лишь их крики. Ему хотелось вернуть хотя бы немного той уверенности в себе, которую он ощущал в первый день после смерти Каллена, когда отправился в этот тяжкий путь в одиночку. Наконец он с большим усилием взял себя в руки и в конце концов решился.
        Он вошел в пещеру.
        Вокруг царила темнота. У входа не было видно ни нилдоров, ни сулидоров. Он осторожно шагнул вперед. В пещере было холодно, но сухо. Он рискнул - поставил лучемет на малую мощность, включил его и увидел, что стоит посреди огромного зала, потолок которого скрывался во мраке. Стены зала представляли собой причудливую фантазию из каменных складок, уступов и столбов, гладко отполированных и ярко сверкавших, когда на них падал свет. Прямо впереди, между двумя каменными крыльями, напоминавшими застывшие занавеси, лежал проход. Он был достаточно широким для Гандерсена, но нилдорам, видимо, приходилось протискиваться сквозь него с немалым трудом.
        Он направился в сторону прохода. Погасив лучемет, он шел на ощупь, касаясь стен. Коридор резко сворачивал влево, а через двадцать шагов столь же резко вправо. За вторым поворотом Гандерсен увидел слабый свет, который испускали грибообразные фосфоресцирующие существа на потолке. Он почувствовал облегчение и одновременно беспокойство, что кто-то может его увидеть. Коридор, примерно вдвое шире и втрое выше нилдора, тянулся до бесконечности в глубь горы, а по сторонам были другие залы и проходы.
        Он двинулся вперед и заглянул в ближайший из залов. В нем находилось нечто большое, странное, но явно живое. На полу, на голых камнях, лежала гора розового мяса, бесформенная и неподвижная. Гандерсен заметил короткие толстые конечности и закрученный хвост. Он не видел ни головы, ни иных деталей, позволявших отнести это существо к какому-либо из известных видов. Это мог быть нилдор, хотя он не казался достаточно большим. Наблюдая за ним, Гандерсен заметил, что в какой-то момент его тело надулось, набрав воздуха, а потом снова опало. Следующий вдох и выдох произошли через несколько минут. Гандерсен пошел дальше.
        В следующем зале он обнаружил такую же груду бесформенного мяса. В третьем - то же самое. В четвертом, на противоположной стороне коридора, находился нилдор восточной расы - тоже в состоянии глубокого сна. Соседнее помещение занимал сулидор, лежавший в странной позе: на спине с вытянутыми вверх лапами. В следующем тоже был сулидор, в той же позе, но потрясало то, что на нем не было шкуры - он лежал совершенно голый, и под гладкой серой кожей отчетливо были видны очертания мышц. Пройдя дальше, Гандерсен обнаружил нечто еще более чудовищное: с гребнем, бивнями и хоботом нилдора, но с фигурой и мощными лапами сулидора. Что за кошмарный уродец? Гандерсен долго стоял, удивленно глядя на него, и думал о том, каким образом можно голову нилдора соединить с телом сулидора. Он понимал, что подобное просто невозможно. Это спящее создание обладает чертами обоих видов, значит? Какой-то гибрид? Генетическая помесь?
        Он понятия не имел. Теперь, однако, он уже знал, что это не место отдыха по пути к месту повторных рождений. Повторные рождения происходили именно здесь.
        Вдалеке из бокового коридора появились какие-то фигуры и прошли через главный зал. Это были два сулидора и нилдор. Гандерсен прижался к стене и стоял не двигаясь, пока они не скрылись в следующем помещении. Потом он продолжил свой путь.
        Он видел чудеса. Он был в саду фантазий, где не действовали никакие барьеры.
        В одном месте лежала губчатая масса розового мяса с одной-единственной узнаваемой деталью - длинным хвостом сулидора. В другом лежал сулидор, лишенный шкуры, с укороченными и толстыми лапами, напоминавшими ноги нилдора. Туловище тоже было более тяжелым и толстым. Рядом был сулидор с нетронутой шкурой, но с хоботом и ушами нилдора. Еще в одном месте лежал кусок сырого мяса, не похожий ни на нилдора, ни на сулидора, но живой, ожидающий творящей руки скульптора; а дальше собраны были хоботы, гребни, бивни, клыки, когти, лапы и хвосты. Лежали куски шкуры и гладкой кожи, бесформенные куски мяса.
        Казалось, здесь не действовали никакие биологические законы. Но это не была и игра в генную инженерию. Гандерсен знал, что на Земле любой способный техник ловкими уколами иглы и введением соответствующих препаратов может добиться того, что верблюдица родит гиппопотама, или кошка - бурундука, и даже женщина произведет на свет сулидора. Достаточно лишь усиливать желаемые характеристики внутри половых клеток и подавлять нежелательные, пока не получится вполне убедительное подобие существа, которое нужно воспроизвести. Базовые генетические «кирпичи» одинаковы для любых форм жизни; соответствующим образом укладывая их, можно создать любое чудовище. Здесь, однако, было нечто совершенно иное.
        Гандерсен знал, что на Земле можно заставить любую живую клетку играть роль оплодотворенного яйца, делиться, расти и превращаться в полный организм. Яд с Белзагора был одним из катализаторов подобных процессов, существовали и другие. Можно было заставить культю человеческой руки отрастить всю руку; можно было взять кусочек лягушачьей кожи и создать с его помощью целую армию лягушек; можно было даже воссоздать целого человека по его собственным останкам. Но здесь происходило совсем другое.
        Здесь, понял Гандерсен, происходила трансмутация видов. Здесь подвергались обработке не яйцеклетки, а взрослый организм. Теперь он понял слова На-синисула, когда спросил, проходят ли и сулидоры повторное рождение: «Если бы не было дня, как могла бы быть ночь?» Именно так: нилдор в сулидора, сулидор в нилдора. Гандерсен был потрясен, у него закружилась голова и пришлось опереться на стену. Он не находил во всей Вселенной никакой точки опоры. Что было настоящим? Что было постоянным?
        Он подумал о том, что когда-то произошло на этой горе с Курцем.
        Он вошел в помещение, где лежало какое-то существо, проходящее метаморфозу, меньшее чем нилдор, но большее чем сулидор, с клыками, а не бивнями, с хоботом вместо носа, и покрытое шерстью. У него не было когтей, только лапы с толстыми подушками, но тело было сложено так, чтобы ходить выпрямившись.
        - Кто ты? - прошептал Гандерсен. - Кто ты?
        Кем ты был? Кем ты станешь?
        Повторное рождение. Один цикл сменяется другим. Нилдоры, повинуясь инстинкту, совершают паломничество на север, входят в эти пещеры и становятся… сулидорами? Возможно ли это?
        Если это правда, думал Гандерсен, то мы действительно ничего не знаем об этой планете. А это… правда!
        Он начал бегать, как безумный, из одного помещения в другое, уже не думая о том, что его могут заметить. В каждом из них он находил подтверждение своей догадке. Он видел нилдоров и сулидоров на разных стадиях метаморфозы. Некоторые были почти полностью нилдорами, некоторые, бесспорно, сулидорами, но большинство находились в таком состоянии, что трудно было сказать, каково окончательное направление их перемены. Все спали не шевелясь. В этих холодных темных комнатах перемена происходила во сне. Гандерсен дошел до конца коридора и оперся руками о холодный камень, потом повернулся, задыхаясь и обливаясь потом, и вошел в последнее помещение.
        Там сидел сулидор. Он еще не спал. Три змеи из тропиков мягко обвивали его тело. Сулидор был огромный, поседевший от старости и выглядел весьма представительно.
        - На-синисул? - спросил Гандерсен.
        - Мы знали, что наступит время, когда ты придешь сюда, Эдмундгандерсен.
        - Я никогда не представлял себе… Не понимал… - Гандерсен пытался прийти в себя. - Прости, - сказал он уже спокойнее, - если я невольно нарушил твой покой. Может быть, я помешал тебе начать повторное рождение?
        - У меня еще есть несколько дней, - ответил сулидор. - Сейчас я готовлю себе помещение.
        - И ты выйдешь из него уже нилдором?
        - Да, - сказал На-синисул.
        - Жизнь здесь идет циклически: сулидор в нилдора, нилдор в сулидора, сулидор в…
        - Да. Каждый раз заново. Возрождение за возрождением.
        - Значит, все нилдоры проводят часть своей жизни как сулидоры, а все сулидоры - как нилдоры?
        - Да. Все.
        «Как это началось? - думал Гандерсен. - Каким образом переплелись судьбы двух столь непохожих видов? Как произошло, что целая популяция согласилась на подобную метаморфозу?» Он никак не мог этого понять. Но теперь он знал, почему никогда не видел детеныша нилдора или сулидора.
        - В этом мире, - спросил он, - рождается потомство нилдоров или сулидоров?
        - Только тогда, когда нужно заменить тех, кто уже не может возродиться. Это бывает нечасто. Наша численность всегда одна и та же.
        - Одна и та же, и тем не менее она все время меняется.
        - Эти изменения можно предвидеть, - сказал На-синисул. - Когда я выйду отсюда, я буду Фи’гонтором девять раз рожденным. Мои собратья уже тридцать оборотов ждут меня, но некоторые обстоятельства требовали, чтобы я несколько дольше оставался среди лесов и тумана.
        - Рождение в девятый раз - это не слишком обычная вещь? - заинтересовался Гандерсен.
        - Среди нас есть те, кто побывал здесь уже пятнадцать раз. Есть и такие, кто ждет целых сто оборотов, прежде чем его призовут сюда впервые. Никто не знает, когда он будет призван. А для тех, кто этого заслуживает, жизнь не имеет конца.
        - Не имеет… конца?
        - А почему она должна кончаться? - удивился На-синисул. - На этой горе мы очищаемся от яда долгих лет, а в другом месте мы очищаемся от своих грехов.
        - Это происходит на центральном плоскогорье.
        - Я вижу, ты разговаривал с человеком Калленом.
        - Да, - признался Гандерсен. - Незадолго до его смерти.
        - Я знал, что его жизнь подошла к концу, - сказал На-синисул. - Новости доходят сюда быстро.
        - Где Срин’гахар, и Луу’хамин, и другие, с которыми я путешествовал? - спросил Гандерсен.
        - Они здесь, недалеко.
        - Они уже возрождаются?
        - Да, несколько дней. Скоро они станут сулидорами и будут жить на севере, пока их не призовут, чтобы они снова обрели облик нилдоров. Мы обновляем свою душу благодаря тому, что вступаем в новую жизнь.
        - Будучи сулидором, ты помнишь свою прежнюю жизнь в качестве нилдора? - спросил Гандерсен.
        - Конечно! Какую ценность может иметь опыт, о котором забываешь? Мы накапливаем знания. Наше познание истины более глубоко благодаря тому, что мы видим мир то глазами нилдора, то глазами сулидора. Обе формы существования отличаются друг от друга не только телом. Повторное рождение - это вступление в новый мир, а не только в новую жизнь.
        - А если кто-то, - поколебавшись, спросил Гандерсен, - не с этой планеты, он может пройти повторное рождение? Что тогда происходит? Какие изменения?
        - Ты видел Курца?
        - Видел, - ответил Гандерсен. - Но я понятия не имею, что с ним случилось.
        - Курц стал подлинным Курцем, - сказал сулидор. - Ваш вид не поддается настоящему превращению, поскольку у вас нет соответствующего второго вида. Да, вы изменяетесь, но лишь в границах собственных возможностей; вы освобождаете те силы, которые в вас уже существуют. Курц, пока спал, выбрал для себя новую форму - никто ее ему не навязывал. Это нелегко объяснить словами, Эдмундгандерсен.
        - Значит, если бы я снова родился, я не обязательно превратился бы в нечто такое же, как Курц?
        - Нет. Разве что твоя душа точно такая же, как душа Курца, что, однако, невозможно.
        - Кем же я в таком случае мог бы стать?
        - Этого никто не знает. Если ты хочешь узнать, что может тебе дать повторное рождение, ты должен просто родиться во второй раз.
        - Но можно ли мне? - спросил Гандерсен.
        - Когда мы впервые встретились, я сказал, - спокойно и серьезно говорил На-синисул, - что никто в этом мире не будет удерживать тебя от чего бы то ни было. Тебя не остановили, когда ты поднимался на Гору Возрождения, не задержали, когда ты исследовал пещеру. Тебе не будет отказано в повторном рождении, если ты ощущаешь потребность пройти его.
        Гандерсен сразу же сказал, решительно и твердо:
        - Я хочу снова родиться.
        Глава шестнадцатая
        На-синисул молча ведет его в пустую комнату и жестом показывает, чтобы он снял одежду. Гандерсен раздевается, неловко путаясь в молниях и застежках. По приказу сулидора он ложится на пол, так же как и другие кандидаты на повторное рождение. Камень столь холоден, что Гандерсен почти деревенеет, коснувшись его голым телом. На-синисул уходит. Гандерсен смотрит на светящийся в вышине потолок. Помещение настолько велико, что в нем свободно может поместиться нилдор. Гандерсену, лежащему на полу, оно кажется огромным.
        На-синисул возвращается, неся деревянную чашку. Он протягивает ее Гандерсену. В сосуде - светло-голубая жидкость.
        - Пей, - мягко говорит сулидор.
        Гандерсен пьет. Жидкость сладкая на вкус, как подсахаренная вода. Нечто подобное он уже пробовал, он знает, когда это было: на биостанции, много лет назад. Это тот запрещенный яд. Он опорожняет сосуд, и На-синисул оставляет его одного.
        Входят два сулидора, которых Гандерсен не знает. Они присаживаются по обе стороны от него и начинают тихо, монотонно петь. Это ритуальное песнопение. Гандерсен ничего не понимает. Они массируют и гладят его тело, а их лапы с чудовищными, сейчас спрятанными, когтями удивительно мягки, как кошачьи лапки. Он напряжен, но напряжение постепенно спадает. Он чувствует, что наркотик начинает действовать: ему тяжело дышать, голова тяжелеет, перед глазами все плывет. Снова появляется На-синисул, хотя Гандерсен не заметил, как тот вошел. Он снова держит чашку.
        - Пей, - говорит он, и Гандерсен пьет.
        Это совсем другая жидкость, а может быть, лишь другая фракция того же самого яда: горькая, с привкусом дыма и пепла. Он заставляет себя выпить до дна, а На-синисул терпеливо, молча ждет, пока Гандерсен не закончит. Старый сулидор снова уходит. У выхода из зала он оборачивается и что-то говорит, но его слова непонятны Гандерсену.
        - Что ты сказал? - спрашивает землянин. - Что? Что? - его собственные слова кажутся тяжелыми, как свинец, они падают на пол и разбиваются. Один из поющих сулидоров сметает осколки слов в угол быстрыми движениями хвоста.
        Гандерсен слышит шум, словно в его камеру льется вода. Глаза его закрыты, но он чувствует, что вокруг него собирается влага. Однако это не вода, но какая-то более густая жидкость. Может быть, нечто вроде желатина. Он уже погружен в нее на несколько сантиметров, а уровень ее продолжает подниматься. Она холодная, но не слишком, и приятно отделяет его от каменного пола. Он чувствует слабый запах гвоздик и клейкую густоту жидкости - словно звуки фагота на самом низком регистре. Сулидоры все еще что-то напевают. Он чувствует, что ему в рот вставляют тонкую трубочку - мягкий звук флейты - и через нее течет какая-то густая и маслянистая субстанция, которая издает приглушенный звук литавр, касаясь его нёба. Желатин уже доходит ему до подбородка, это приятно. Трубку вынимают, когда жидкость начинает заливать его рот. «Смогу ли я дышать?» - спрашивает он, и, хотя сулидор отвечает ему на таинственном языке, Гандерсен успокаивается.
        Он весь облеплен желатином, который покрывает пол до метровой высоты. Сквозь его слой проникает бледный свет. Гандерсен знает, что поверхность субстанции гладкая, без каких-либо нарушений, и идеально прилегает к стенам - он превратился в куколку. Пить ему больше ничего не дадут. Он будет лежать здесь, пока снова не родится.
        Теперь он уже знает, что, прежде чем возродиться, нужно умереть. Приходит смерть и охватывает его. Гандерсен мягко проваливается в черную бездну. Он чувствует объятия смерти. Гандерсен плавает в дрожащем безмолвии, будто подвешенный в черной пустоте. Сквозь него проникают лучи пурпурного и алого света. Они пробивают его тело, как металлические дротики. Он качается. Вращается. Всплывает…
        Он еще раз встречает смерть и сражается с ней. Он побежден. Тело его распадается, и яркий дождь частичек Гандерсена рассеивается в пространстве.
        Эти частицы ищут друг друга. Они кружатся вокруг. Танцуют. Ловят друг друга. Они принимают внешность Эдмунда Гандерсена, но этот новый Гандерсен сверкает, как чистое, прозрачное стекло. Блестящий, прозрачный человек, сквозь которого беспрепятственно проходит свет прекрасного солнца, пульсирующего, как сердце Вселенной. Из груди Гандерсена расходятся лучи, его тело освещает галактики.
        Он испускает разноцветные лучи, которые соединяют его со всеми во Вселенной, кто обладает г’ракх.
        Он - частица биологического разума Космоса.
        Его душа соединяется со всем сущим и со всем грядущим.
        Он безграничен.
        Он может дотянуться до любой души и коснуться ее.
        Он касается души На-синисула, а сулидор допускает его к себе и приветствует. Он касается Срин’гахара, Вол’химиора многократно рожденного, Луу’хамина, Се-холомира, Йи-гартигока, каждого из нилдоров и сулидоров, лежащих в пещерах и проходящих метаморфозу, жителей туманных лесов и тех, кто обитает в джунглях, и тех, кто самозабвенно танцует на далеком плоскогорье, всех прочих на Белзагоре, кто наделен г’ракх.
        Он приближается к тому, кто не является ни нилдором, ни сулидором; это спящая душа, цветом, звучанием и внешностью не похожая на другие. Это душа кого-то, рожденного на Земле. Душа Сины. Он обращается к ней, зовет ее: «Проснись, проснись, я люблю тебя, я пришел за тобой». Она не просыпается. Он зовет ее: «Я обновлен, я возродился, я полон любви. Соединись со мной, будь частью меня. Сина? Сина?» Она не отвечает.
        Он видит и души других землян. У них есть г’ракх, но этого недостаточно. Души их слепы и немы. Здесь - Ван Бенекер. Там - туристы. Тут - одинокие обитатели станций в джунглях. А это - выжженная серая пустота, здесь пребывает душа Седрика Каллена.
        Он не в состоянии проникнуть ни в одну из этих душ.
        Сквозь туман просвечивает сияние чьей-то души. Это душа Курца. Курц приближается к нему - или он к Курцу. Курц не спит.
        «Теперь ты среди нас», - говорит Курц, а Гандерсен отвечает: «Да, наконец я здесь». Душа раскрывается перед душой, и Гандерсен смотрит вниз, во тьму, которой стал Курц, сквозь жемчужно-серую завесу, скрывающую его душу, в жуткую бездну, где кружатся черные чудовища. Их фигуры хаотично соединяются друг с другом, появляются, исчезают. Он смотрит дальше, сквозь черную пульсирующую мглу, видит очень яркий, холодный свет, идущий из глубины, и тогда раздается голос Курца: «Видишь? Ты видишь? Разве я чудовище? Я воплощение добродетели».
        «Ты не чудовище», - соглашается Гандерсен.
        «Но я страдаю», - отвечает Курц.
        «За свои грехи», - замечает Гандерсен.
        «Я сполна заплатил за них своими страданиями, я чист».
        «Да, ты страдал».
        «Когда кончатся мои страдания?»
        Гандерсен отвечает, что не знает, что он не из тех, кто может положить этому конец.
        «Я давно знаю тебя, - говорит Курц. - Ты хороший парень, только чуть медлительный. Сина о тебе хорошо отзывается. Иногда она жалеет, что обстоятельства не сложились лучше для тебя и для нее. Вместо этого она получила меня. И вот я там лежу. Почему ты не можешь освободить меня?»
        «Что я могу для тебя сделать?» - спрашивает Гандерсен.
        «Позволь мне вернуться, пусть завершится мое возрождение», - стонет Курц.
        Гандерсен не знает, что на это ответить, и оглядывается в поисках других г’ракх, чтобы посоветоваться с На-синисулом, посоветоваться с Вол’химиором, с теми, кто возрождался много раз. И они собираются вместе, говорят в один голос, громовым голосом они говорят Гандерсену, что возрождение Курца уже состоялось и ему незачем возвращаться.
        Гандерсен повторяет это Курцу, но Курц уже сам слышит.
        Курц съеживается. Курц снова погружается во тьму, опутанный собственной паутиной.
        «Сжалься надо мной!» - кричит он Гандерсену из бездонной пропасти. «Сжалься надо мной, это ад! Я в аду!»
        Гандерсен повторяет: «Мне жаль тебя. Мне жаль тебя. Мне жаль тебя…»
        Его собственный голос становится все слабее и слабее, пока не наступает полная тишина. Внезапно из бездны приходит бессловесный ответ Курца, оглушительный взрыв ярости, ненависти и злобы, вопль Прометея, раздираемого клювом орла. Крик достигает своего предела и внезапно обрывается. Дрожащая ткань Вселенной снова успокаивается. Появляется мягкое, успокаивающее фиолетовое свечение.
        Гандерсен плачет от жалости к Курцу. Сквозь Космос плывут потоки бриллиантовых слез, и по этой соленой реке плывет Гандерсен. Он видит планеты, путешествует среди туманностей, преодолевает облака космической пыли, проплывает над удивительными солнцами.
        Он не один. С ним На-синисул, и Срин’гахар, и Вол’химиор, и все остальные. Он ощущает гармонию между всеми г’ракх. Впервые он замечает узы, связывающие г’ракх с г’ракх. Он, проходящий повторное рождение, находится с ними всеми в контакте. В каждое мгновение, в каждый момент души на этой планете без слов общаются друг с другом.
        Он видит единство всех г’ракх, и его наполняет божественное благоговение и покорность.
        Теперь он понимает сложность этих двойных существ, ритм их существования, бесконечную последовательность циклов возрождения и новой жизни, одного за другим, а более всего - связь между ними, их единство. Он пронзительно ощущает то, как он изолирован от других людей, видит, какие стены отделяют одного человека от другого, отдает себе отчет в том, что каждый из них - узник, замкнутый в собственной личности. И он уже знает, что значит жить среди тех, кто научился из этой тюрьмы освобождаться.
        Эта мысль угнетает его. Он думает: мы сделали из них рабов, назвали их животными, а они все время были связаны между собой, их разумы общались друг с другом без слов, они передавали музыку мыслей от одной души к другой. Мы были одиноки, а они нет, и вместо того чтобы встать перед ними на колени и, умолять, чтобы они позволили нам принять участие в этом чуде, мы заставляли их работать.
        Гандерсен плачет от жалости к Гандерсену.
        Слышится голос На-синисула: «Не время грустить». И Срин’гахар говорит: «Что было, то прошло». И Вол’химиор добавляет: «Сожалея о том, что было, ты искупаешь свою вину». Потом все говорят вместе, в один голос, и он их понимает. Понимает.
        Теперь Гандерсен понимает все.
        Он понимает, что нилдоры и сулидоры - это не два отдельных вида, а лишь различные формы одного и того же существа, отличающиеся друг от друга не больше, чем гусеница от бабочки, хотя он не может сказать, кто из них гусеница, а кто бабочка. Он сознает, каково было нилдорам, когда они находились еще в первобытном состоянии, когда они рождались нилдорами и умирали нилдорами, когда наступало время неизбежной гибели их тела. И ему понятны страх и радость тех первых нилдоров, которые поддались искушению змей и приняли эликсир освобождения, и превратились в создания с мехом и когтями. И он понимает их боль, когда они были изгнаны на плоскогорье, где до этого не бывало ни одно существо, наделенное г’ракх.
        И ему знакомы их страдания на этом плоскогорье.
        И ему знаком триумф тех первых сулидоров, которые вернулись из диких краев, неся с собой новую веру. Иди и изменяйся, иди и изменяйся! Оставь это тело и войди в другое! Вместо того чтобы питаться листьями, охоться и ешь мясо! Возрождайся и живи снова, не завися от тягостной телесной оболочки, которая, разрушаясь, тянет за собой душу!
        И он видит нилдоров, которые согласились с этим и с радостью возродились - сначала немногие, потом больше, потом еще больше, потом целые стойбища, целые популяции следовали за ними, не для того чтобы скрыться на плоскогорье очищения, но чтобы начать новую жизнь в краю, где царят туманы. Они не могут от этого отказаться, ибо вместе с новым телом приходит священное освобождение души, единение и связь одних г’ракх с другими.
        Теперь он понимает, каково было этому народу, когда появились земляне - нетерпеливые, постоянно чем-то занятые, невежественные, безжалостные, недолговечные земляне, которые обладали г’ракх, но не могли или не желали понять других, которые развлекались с эликсиром освобождения, но никогда не попробовали его сполна, души которых были закрыты одна перед другой, дороги и строения которых оспинами испещряли мягкую землю. Он понимает, как мало знали земляне, и сколь немногому они могли научиться, и сколь многое держали от них в тайне, и почему сулидорам приходилось скрываться в Стране Туманов все годы оккупации, чтобы пришельцы не поняли, что они неразрывно связаны с нилдорами, что они - дети и родители нилдоров одновременно. Ибо если бы земляне узнали хотя бы половину правды, они бы испытали непреодолимый ужас, поскольку их разумы закрыты один от другого, и реакция их была бы непредсказуема - за исключением немногих, кто все же сумел понять, - но души большинства из них были темны и одержимы демонами, подобно Курцу.
        Он с облегчением осознает, что время, когда нужно было притворяться, для этого мира миновало, и больше не нужно ничего скрывать, что сулидоры могут вернуться в края нилдоров, не боясь, что тайна повторного рождения может случайно раскрыться тому, кто не сможет вынести этого знания.
        Его переполняет радость, что он пришел сюда, что он прошел испытание и теперь свободен. Душа его открыта, он заново родился.
        Он опускается и вновь соединяется со своим телом. Он снова осознает, что лежит в окутывающем его желатине, на холодном полу, в темном помещении, прилегающем к длинному коридору, внутри розово-красной горы на странной, чужой планете. Он не встает. Его время еще не пришло.
        Он отдается звукам, цветам, запахам и ощущениям, которые наполняют Вселенную. Он позволяет им нести его обратно, и невесомо плывет вдоль потока времени; вот он - ребенок, глядящий в ночное небо и пытающийся сосчитать звезды, а вот он неуверенно пьет змеиный яд вместе с Курцем и Саламоне, а вот он поступает на службу в Компанию и говорит, что его самое большое желание - способствовать расширению земной империи, а вот он обнимает Сину на тропическом берегу в лучах нескольких лун, а вот он встречает ее впервые, а вот он просеивает кристаллы в Море Песка, а вот он садится верхом на нилдора, а вот он со смехом бежит по улице своего детства, а вот он направляет лучемет на Седрика Каллена, а вот он поднимается на Гору Возрождения, а вот он вздрагивает, когда в комнату входит Курц, а вот он глядит на великолепную девичью грудь, лежащую на его ладони, а вот он ступает под лучи чужого солнца, а вот он склоняется над распухшим телом Генри Дикстры, а вот… а вот…
        Он слышит звон могучих колоколов.
        Он чувствует, как вся планета вздрагивает и поворачивается вокруг своей оси.
        Он видит танцующие языки огня.
        Он касается основания Горы Возрождения.
        Он ощущает вокруг себя души нилдоров и сулидоров.
        Он различает слова гимна, который поют сулидоры, и поет вместе с ними.
        Он растет. Сжимается. Горит. Дрожит. Меняется.
        Он пробуждается.
        «Да, - говорит чей-то низкий, сильный голос. - Выходи. Пришло время. Встань. Встань».
        Глаза Гандерсена открываются. Его ошеломляет волна разноцветных вихрей перед глазами. Проходит несколько мгновений, прежде чем к нему возвращается способность видеть. У входа стоит сулидор.
        - Я Ти-мунили, - говорит сулидор. - Ты вновь родился.
        - Я знаю тебя, - говорит Гандерсен. - Но не под этим именем. Кто ты?
        - Коснись моей души, и сам узнаешь, - предлагает сулидор.
        Гандерсен касается его души.
        - Я знал тебя как нилдора Срин’гахара, - говорит он.
        Глава семнадцатая
        Гандерсен оперся на лапу сулидора, и, еще неуверенно шагая, покинул зал повторного рождения.
        - Я изменился? - спросил он в темном коридоре.
        - Да, очень, - ответил Ти-мунили.
        - Как? Каким образом?
        - Ты не знаешь?
        Гандерсен поднял руку и пригляделся - пять пальцев, как и раньше. Он взглянул вниз, на свое обнаженное тело, и тоже не заметил никаких изменений. Может быть, в этом зале ничего не произошло? Ноги, ступни, бедра, живот - все такое же, как было.
        - Я совсем не изменился, - сказал он.
        - Ты очень изменился, - ответил сулидор.
        - Я вижу себя, и у меня такое же тело, как и прежде.
        - Посмотри еще раз, - посоветовал Ти-мунили.
        В коридоре Гандерсен бросил взгляд на свое туманное отражение в гладкой поверхности стены, освещенной сиянием грибообразных существ, и в ужасе отшатнулся. Да, он изменился; в своем возрождении он превзошел Курца. То, что смотрело на него со стены, мало походило на человека. Гандерсен видел лицо, напоминавшее маску, с прикрытыми тяжелыми веками глазами, с расщепленным носом, с жаберными мешками, опускавшимися на плечи, с суставчатыми руками, с рецепторами на груди, с хватательными органами на боках, с чешуйчатой кожей и со светящимися органами на щеках. Он снова посмотрел вниз, на себя, и не увидел ничего подобного. Что было иллюзией?
        Он поспешил к дневному свету.
        - Я изменился или не изменился? - спросил он сулидора.
        - Ты изменился.
        - Где эти изменения?
        - Изменения внутри, - сказал бывший Срин’гахар.
        - А отражение?
        - Отражения иногда лгут. Посмотри на себя моими глазами, и ты увидишь, каким ты стал.
        Гандерсен снова коснулся души сулидора и увидел себя. Это было его прежнее тело, но вдруг что-то сместилось, и перед его взором возникло существо с рецепторами и жабрами, а потом он вновь стал самим собой.
        - Ты доволен? - спросил Ти-мунили.
        - Да, - ответил Гандерсен.
        Он медленно пошел к краю поляны, лежавшей у входа в пещеру. С тех пор как он вошел туда, время года сменилось; наступила суровая зима, и над долиной стояла густая пелена тумана; в ее разрывах он видел большие горы снега и льда. Он чувствовал вокруг присутствие нилдоров и сулидоров, хотя видел только Ти-мунили. Он знал, что душа старого На-синисула находится в пещере и проходит последние стадии повторного рождения. Он ощущал душу Вол’химиора, который был далеко на юге. Он слегка коснулся души страдающего Курца. Внезапно он с изумлением обнаружил, что души других землян, свободные, как и его собственная, открытые для него, витают неподалеку.
        - Кто вы? - спросил он. А они ответили:
        «Ты не первый среди нас, кто прошел повторное рождение невредимым».
        «Да, - вспомнил он. - Каллен говорил, что были и другие, некоторые превратились в чудовищ, о других просто больше не слышали».
        - Где вы? - спросил он.
        Они ответили, но он не понял, поскольку они сказали, что покинули свои тела.
        - Я тоже покинул свое тело? - спросил он.
        Они ответили, что нет, что он все еще в собственном теле, поскольку именно это он выбрал, а они выбрали иное. Потом они исчезли.
        - Ты ощущаешь в себе перемены? - спросил Ти-мунили.
        - Да, ощущаю, - ответил он.
        - Теперь ты обрел покой.
        К своему радостному изумлению, он понял, что это именно так. Страхи, конфликты, проблемы куда-то улетучились. Исчезло чувство вины, его покинула грусть, ушло одиночество.
        - Ты знаешь, кем я был, - спросил Ти-мунили, - когда я был Срин’гахаром? Обрати свою душу ко мне.
        Гандерсен открыл свою душу и вскоре сказал:
        - Ты был одним из тех семи нилдоров, которым я не позволил отправиться к месту повторного рождения. Много лет назад.
        - Да.
        - Однако ты нес меня на спине до самой Страны Туманов.
        - Снова пришло мое время, и я был счастлив, - сказал Ти-мунили. - Я простил тебя. Помнишь, когда мы входили в Страну Туманов, на границе появился сулидор? Он был зол на тебя.
        - Помню, - сказал Гандерсен.
        - Он тоже один из тех семи. Это тот, кого ты прижег пламенем. Его повторное рождение наконец состоялось, но он все еще тебя ненавидел. Теперь уже нет. Завтра, когда ты будешь готов, обратись к нему, и он тебя простит. Ты сделаешь это?
        - Сделаю, - пообещал Гандерсен. - Но он в самом деле меня простит?
        - Ты вновь родился. Почему бы ему тебя не простить? - объяснял сулидор. - Куда ты теперь пойдешь? - спросил он.
        - На юг. Помогать моим собратьям. Сначала помочь Курцу пройти новое повторное рождение. Потом другим - тем, кто захочет открыть свою душу.
        - Я могу сопровождать тебя?
        - Ты знаешь ответ.
        Где-то далеко-далеко темная душа Курца пошевелилась и начала пульсировать.
        «Подожди, - сказал ей Гандерсен, - подожди, скоро ты перестанешь страдать».
        Порыв холодного ветра ударил в склон горы. Снежные хлопья закружились перед лицом Гандерсена. Он улыбнулся - никогда до сих пор он не чувствовал себя столь свободным, столь легким, столь молодым. В душе его возникало видение преображенного человечества.
        «Я посланник, - подумал он. - Я - мост, по которому они пройдут. Я воскресение и жизнь. Я - светоч мира: те, кто пойдет за мной, не будут блуждать в темноте, но будут владеть светом жизни. Даю вам новую заповедь: любите друг друга».
        - Мы можем уже идти? - обратился он к Ти-мунили.
        - Я готов, если и ты готов.
        - Так идем.
        - Идем, - сказал сулидор, и они начали вместе спускаться по продуваемому ветрами склону горы.
        Время перемен
        Терри и Кэрол Карр
        Предисловие
        Кто-то, я слышал, написал однажды роман, где не было ни одной буквы «е». От этой мысли меня бросило в дрожь: романы писать и так достаточно трудно, а с такими ограничениями вообще будешь без конца спотыкаться. Я молился, чтобы мне самому не вздумалось выкинуть такой номер.
        Потом, годы спустя, я задумал роман, где всем запрещено говорить о себе в первом лице.
        Поработал над ним с неделю, всячески избегая запретных местоимений, и вспомнил тот опус без буквы «е». Меня прошиб пот: как добраться до финала, не сойдя при этом с ума? Потом я сделал глубокий вдох, сказал себе, что это не фокус и не наказание, и снова принялся за работу. Закончил роман, получил за него премию «Небьюла» как за лучшее произведение научной фантастики 1971 года, зажил счастливо и больше не подвергал себя таким испытаниям.
        Я ввел этот запрет во «Времени перемен» не для того, конечно, чтобы блеснуть умом; через грамматику языка, условно похожего на наш, я хотел показать культуру, где человеческое «я» до того подавлено, что все ссылки на него табуированы и должны быть заменены эвфемизмами. Идея эта не слишком оригинальная: у некоторых народов Земли, например у эскимосов, первое лицо единственного числа считается неприличным; но я счел, что для научной фантастики это будет свежо - и, естественно, допустил ошибку. (Абсолютно новых идей в научной фантастике куда меньше, чем все полагают. Я имею в виду совсем новые, а не хитроумные перепевы старых, последнее, что приходит в голову, это «медленное стекло» Боба Шоу, появившееся лет так десять назад. Возможно, нечто похожее на это медленное стекло еще обнаружится в романе, написанном Жюлем Верном в 1883 году.) У основной идеи «Времени перемен» есть по крайней мере один известный литературный предшественник, который я прочел в 1953-м и благополучно забыл. Это повесть Айн Рэнд «Гимн», впервые опубликованная в 1946-м и посвященная излюбленной теме Рэнд: «Мир гибнет из-за оргии
самопожертвования». В антиутопическом мире «Гимна» всем правит коллектив, и первое лицо единственного числа изъято из обращения; рассказчик говорит о себе «мы», как и все остальные, но со временем открывает для себе Непроизносимое Слово и совершает революцию, чтобы восстановить священные права личности. У меня во «Времени перемен» несколько другая проблема: не коллективисткий социализм, а превращенная в ритуал псевдоскромность, прикрывающая вполне мачистское самоутверждение, но идея одна и та же. Герой Рэнд, как и мой, борется за освобождение личности, да и стиль такой же сжатый и скованный. Что меня поразило, однако, так это сходство начальных строк. Когда я решил перечитать «Гимн», о котором не вспоминал почти двадцать лет, в 1972-м (через пару лет после написания «Времени перемен»), то с удивлением обнаружил следующее начало:
        «Писать такое - грех. Грех думать слова, которые не думают другие, и записывать их на бумагу, которую не должны видеть другие. Это низко и порочно. Это все равно что разговаривать, чтобы никто не слышал. Мы хорошо знаем, что нет хуже преступления, чем действовать или думать в одиночестве. Мы нарушили закон, потому что никому нельзя писать, если нет на то повеления Совета по Труду. Да простят нам это! (…)
        Здесь темно. Пламя свечи не колеблется. В туннеле все замерло, и только наша рука перемещается по бумаге. Здесь, под землей, мы одни. Одни - какое страшное слово. В законе сказано, что никто не должен оставаться один, никогда. Это ужасное преступление - причина всех зол. Но это не первый закон, нарушенный нами. Здесь нет ничего, кроме нашего тела. Странно видеть только две ноги, вытянутые по земле, а на стене перед собой только одну тень»[2 - Перевод Д. Костыгина.]
        Сравните это с началом «Времени перемен». Сходство поразительное. Герой Рэнд сидит один в туннеле, мой - в хижине посреди пустыни, и каждый для начала кается в грехе, совершаемом против авторитарного общества. Я совершенно забыл книгу Рэнд, когда начинал свою, вы можете возразить, что все прочитанное сохраняется в некой нише нашего мозга и позже всплывает в сознании, но я могу объяснить это лишь совпадением, хоть и странным. (Дальше у меня, слава богу, совсем не похоже на Рэнд.)
        Я писал «Время перемен» в 1970 году, на исходе 60-х, ставших временем перемен для многих из нас. Я чувствовал себя столь же задавленным, как и все остальные, в добитловскую, допсиходелическую, дореволюционную эпоху Эйзенхауэра, и метаморфозы последующего безумного десятилетия изменили буквально всё: я по-другому стал относиться к жизни, по-другому одеваться, по-другому работать. В 1970-м я эмоционально и духовно витал где-то между Нью-Йорком и Калифорнией, не сделав еще окончательный выбор в пользу последней. «Время перемен» - это картина моих колебаний, замаскированная научно-фанастическими метафорами, но вполне узнаваемая. (Некоторые мои друзья неверно поняли книгу и сочли ее пропагандой психоделических наркотиков. Это совсем не так, но мне стоило труда переубедить их.)
        Роман печатался с продолжением в «Гэлакси сайенс фикшен», где я тогда в основном и публиковался. В начале 1971-го его выпустил в твердой обложке «Сайенс фикшен Бук Клаб», первое издание в бумажной обложке вышло летом того же года. В апреле 1972-го общество «Сайенс фикшен райтерс оф Америка» присудило книге премию «Небьюла» как лучшему роману года, через несколько дней я, начав новую жизнь в окрестностях Сан-Франциско, полетел в Лос-Анджелес получать свою красивую люцитовую награду. Было невероятно уместно получить «Небьюлу» за «Время перемен» на той самой неделе, когда я, покончив с замкнутым нью-йоркским существованием, вдохнул незнакомый воздух калифорнийских просторов.
        Роберт Силверберг,
        Окленд, Калифорния, май 1978

1
        Я, Киннал Даривал, хочу рассказать о себе.
        У меня в ушах звенит от подобного заявления. Я смотрю на эту страницу и узнаю свой почерк, свои прямые узкие буквы, красные на серой бумаге; я вижу свое имя, и в мозгу слышится эхо импульса, вызвавшего эти слова. Я, Киннал Даривал, хочу рассказать о себе. Немыслимо…
        Землянин Швейц назвал бы это автобиографией, то есть рассказом о моей жизни, написанным мною самим. Для нашего мира такой жанр непривычен - мне придется изобрести собственный стиль, ведь опереться мне не на что. Что ж, пусть так. Я один такой на нашей планете. Новый способ жизни в некотором роде я уже изобрел, справлюсь как-нибудь и с новым литературным жанром. Мне всегда говорили, что дар слова у меня есть.
        Я сижу в дощатой хижине на Выжженных Низинах, пишу непристойности в ожидании смерти и восхваляю собственный дар.
        Я, Киннал Даривал.
        Ужасно! Ужасно! Я, кажется, уже раз двадцать использовал местоимение «я». Не говоря уж о «мне», «меня», «мной». Настоящий поток сквернословия. Яяяяяяяя. Обнажиться в Каменном Соборе Маннерана в день наречения имени было бы не столь непристойно. Смех, да и только: Киннал Даривал в одиночестве предается пороку. Тешит свое гнусное эго и выкрикивает непристойные местоимения, надеясь, что знойный ветер донесет эту заразу до его соплеменников. Посылает фразу за фразой своего безумного опуса. Если б он мог, то схватил бы вас за руку и излил всю эту грязь вам в ухо. Зачем, спросите вы? Быть может, он действительно обезумел? Быть может, его гордый дух пожрали мозгозмеи безумия и от него осталась лишь оболочка, сидящая в хижине, млеющая от непристойностей вроде «я», «мне», «мое» и грозящая раскрыть всю свою подноготную?
        Нет. Это вы все безумны, а Даривал как раз в здравом уме. Я понимаю, сколь безумно это звучит, и все же настаиваю на этом. Я не сумасшедший, бормочущий непристойности, чтобы добиться мимолетного отклика от равнодушной вселенной. Я пишу эти строки с намерением и вас исцелить, хотя знаю, что вы уже идете в Выжженные Низины, чтобы уничтожить меня за это.
        Итак, будь что будет.
        Я, Киннал Даривал, хочу рассказать о себе.

2
        Привычки, против которых я восстаю, все еще донимают меня. Вы, возможно, уже начали понимать, как трудно мне строить предложения в таком стиле, как надоело приспосабливать глагольные формы к повествованию от первого лица. Я пишу всего десять минут, а меня уже прошиб пот - не горячий, от здешней жары, а холодный и липкий, от умственного напряжения. Я знаю, как должен писать, но рука норовит выводить по-старому: «Он пишет десять минут и уже весь в поту», «Он прошел через череду перемен и исцелился от болезни, которой страдают все прочие обитатели его мира». Можно было бы в конце концов и по-старому написать, невелика беда, но я борюсь с уничтожающей личность грамматикой моего мира - если придется, то и с собственными пальцами сражусь, чтобы писать в соответствиии со своей нынешней философией.
        В любом случае, даже если я поддамся привычке, содержание все равно пробьется сквозь форму. Между «Я, Киннал Даривал, хочу рассказать о себе» или «Его зовут Киннал Дарривал, и он хочет рассказать о себе» особой разницы нет. И то и другое - по вашим стандартам, которые я стремлюсь поломать, - омерзительно, непристойно, позорно.

3
        Вопрос о читателях, по крайней мере в начале повествования, также меня волнует. Я полагаю, что читатели у меня будут - иначе и писать бы не стал. Но кто они? Кто вы? Мои сопланетники, листающие эти страницы при свете фонарика, боясь услышать стук в дверь? Или жители иных миров, читающие, чтобы развлечься или узнать что-то о чуждом малоприятном обществе? Как знать. Нелегко мне представить тебя, мой неизвестный читатель. Собираясь излить душу на бумаге, я думал, что это будет легко: простая исповедь, продолжительная беседа с воображаемым посредником, который способен слушать до бесконечности и под конец даст тебе отпущение. Теперь я понимаю, что это не совсем так. Если вы не из моего мира или живете в другое время, то многого не поймете.
        Поэтому мне нужно кое-что объяснить. Возможно, вам будет скучно читать о том, что вы уже знаете - простите, если так. Простите, если найдете мой стиль бессвязным и сочтете, что я обращаюсь не к вам, а к кому-то другому. Ибо ты очень многолик, мой читатель. Мне представляется то крючковатый нос посредника Джидда, то вкрадчивая улыбка названого брата Ноима Кодорита, то шелковая нежность названой сестры Халум. Иногда ты превращаешься в искусителя Швейца со злополучной Земли, иногда становишься сыном сына сына сына моего сына, который родится еще нескоро и захочет узнать, каким был его предок; иногда ты пришелец с какой-то другой планеты, которого все бортениане приводят в недоумение. Я не знаю тебя, и мои попытки наладить с тобой разговор поневоле кажутся неуклюжими.
        Но клянусь Саллийскими Вратами: еще до того, как я закончу свой труд, ты будешь знать меня лучше, чем любой бортенианин когда-либо знал другого!

4
        Я мужчина средних лет. С тех пор как я родился, Бортен тридцать раз обернулся вокруг нашего золотисто-зеленого солнца, а в нашем мире тот, кто прожил пятьдесят оборотов, считается стариком. Самые древние старцы, о которых я слышал, умирали, не дожив до восьмидесятого. Если ты инопланетянин, то можешь высчитать продолжительность нашей жизни по сравнению с вашей. Землянин Швейц, насчитывавший сорок три года по их летоисчислению, выглядел не старше меня.
        Тело у меня сильное. Здесь я впадаю в двойной грех, ибо не только говорю о самом себе без стыда, но нахожу гордость и удовольствие в собственной внешности. Я высок: женщины едва достают головой до моей груди. Длинные темные волосы спадают на плечи. Недавно в них и в густой моей бороде, скрывающей пол-лица, стали появляться седые нити. Нос прямой, с широкой переносицей и большими ноздрями. Полные губы, как говорят, придают мне чувственный вид. Темно-карие глаза поставлены широко, как у всякого прирожденного лидера - об этом я тоже знаю с чужих слов.
        Спина у меня широкая, грудь выпуклая, все тело покрыто густым темным волосом. Руки длинные, ладони большие. Хорошо развитые мышцы выдаются под кожей. Для своего роста я двигаюсь грациозно, с хорошей координацией, и многого достиг в спорте: в молодости метнул пернатый жезл на всю протяженность Маннеранского стадиона, чего никто до меня не делал.
        Женщины в большинстве своем находят меня привлекательным - кроме тех, кто предпочитает более изящных, ученого вида мужчин, а больших и сильных боится. Благодаря высокому посту, который я занимал, мне в свое время хватало любовниц. Они ожидали от меня не только телесной мощи, но и чего-то более тонкого, и многие из них разочаровались во мне. Могучие мускулы, волосатая грудь и крупные гениталии еще не делают мужчину хорошим любовником. В любви я не атлет; видишь, я ничего от тебя не скрываю, читатель. Нетерпение, живущее глубоко во мне, проявляется наружно лишь во время любовного акта: я увлекаюсь и редко когда могу продержаться столь долго, чтобы и женщина удовольствие получила. Никому, даже посреднику, не признавался я раньше в этом своем изъяне и вряд ли уже признaюсь. Но многие бортенианки узнали о нем на собственном опыте и, без сомнения, пустили об этом слух. То, что я пишу здесь, предназначено для будущего. Не хочу, чтобы во мне видели могучего волосатого великана: пусть знают и о моей слабости. Возможно, именно она привела меня в эту хижину в Выжженных Низинах, и я должен поведать о ней.

5
        Мой отец был наследственным септархом провинции Салла на восточном побережье нашего континента, мать - дочерью глинского септарха. Они встретились на дипломатическом приеме, и их брак был, как говорят, предрешен с первого взгляда. Первым у них родился мой брат Стиррон, ставший ныне септархом Саллы вместо отца. Через два года на свет появился я, а за мной три моих сестры. Две из них еще живы, а младшую убили гленские разбойники месяцев двадцать назад.
        Я плохо знал своего отца. На Бортене все друг другу чужие, но отцы все-таки несколько ближе своим сыновьям. Септарх был исключением: нас, детей, отделяла от него неприступная стена этикета. Мы обращались к нему так же, как и все остальные подданные. Улыбался он столь редко, что я помню каждую из этих улыбок. Однажды - незабываемый миг - он посадил меня с собой на свой грубо отесанный трон черного дерева, разрешил потрогать древнюю желтую подушку и назвал моим детским именем. Было это в день, когда умерла моя мать - в другое время он не обращал на меня никакого внимания. Я боялся его и любил. Прятался, дрожа, за колоннами в тронном зале, когда он вершил правосудие; мне думалось, что он велит казнить меня, если заметит, но в том, чтобы лицезреть его во всем величии, я не мог себе отказать.
        Был он, как ни странно, среднего роста и хрупкого сложения - мы с братом переросли его еще в детстве. Но с силой его воли ничто не могло сравниться. Однажды, когда я был ребенком, в септархию приехал чей-то посол, почерневший на солнце западный житель. Мне он тогда казался огромным, как гора Конгорой - возможно, он был таким же, как я сейчас. На пиру он выпил слишком много голубого вина и сказал отцу при его семье и придворных:
        - Этот гость покажет народу Саллы свою силу и несколько приемов борьбы.
        - Здесь есть такой, которому ничего не надо показывать, - с гневом ответил отец.
        - Так пусть он выйдет сюда, - сказал посол, скинув плащ. На это отец с улыбкой, вызвавшей трепет всего двора, заметил, что нечестно было бы бороться с мужчиной, чей разум затуманен вином, что, разумеется, взбесило хвастуна дальше некуда. Музыканты заиграли, чтобы разрядить атмосферу, но посол не перестал гневаться и час спустя, протрезвев немного, пожелал увидеть отцовского борца. Ни один саллиец, заявил он, не сможет его побороть.
        - Я сам сражусь с тобой, - ответил септарх.
        Мы с братом сидели на дальнем конце стола вместе с женщинами, но прекрасно расслышали поразительные слова «я сам». Стиррон и я частенько сквернословили шепотом у себя в спальне, но никогда не думали услышать нечто подобное на пиру из уст самого септарха. Отозвались мы на это по-разному: Стиррон вздрогнул и опрокинул свой кубок, я смущенно хихикнул и тут же схлопотал пощечину от матушкиной фрейлины. Смех, впрочем, лишь прикрывал безграничный мой ужас: я представить не мог, что отец знает такие слова, не говоря уж о том, чтобы произнести их публично. Отец между тем, не успел еще отзвучать в моих ушах запретный оборот речи, сбросил плащ и вышел вперед. Захватив своего громадного противника за локоть и ляжку ловким саллийским приемом, он тут же швырнул его на серый каменный пол. Посол с неестественно вывернутой ногой пронзительно завопил и застучал рукой по полу. Возможно, теперь, во дворце моего брата Стиррона, дипломатия стала более утонченной.
        Септарх умер, когда мне было двенадцать и я еще только становился мужчиной. Я был рядом, когда смерть забрала его. Каждый год, когда в Салле наступал сезон дождей, отец уезжал охотиться на рогатую птицу в Выжженные Низины, в тот край, где я теперь нахожусь. Раньше меня на охоту не брали, но теперь я, как молодой принц, должен был обучаться искусствам нашего сословия. Стиррон, будущий септарх, учился другим наукам и оставался в столице как регент вместо отца. Под низким, затянутым тучами небом наш поезд числом около двадцати машин выехал из города Саллы и покатил на запад по мокрой зимней равнине. Дожди, лившие в том году без пощады, смыли тонкий плодородный слой почвы и обнажили скалистый костяк нашей провинции. Тщетно крестьяне чинили свои плотины: разбухшие желто-коричневые реки уносили в море утраченное благополучие Саллы - я чуть не плакал, глядя на это. В Западной Салле дорога пошла вверх, к Гюйшенскому хребту; здесь стало суше и холоднее, с неба падал не дождь, а снег, тощие деревья чернели на ослепительной белизне. Мы поднимались все выше по Конгоройской дороге. Местные жители встречали
септарха приветственным пением. Голые горы торчали, как лиловые зубы, на сером небе, и мы мерзли даже в своих закрытых возках, но красота этих суровых мест позволяла забыть о холоде. Дорогу окаймляли плоские бурые скалы; почва здесь была сплошь каменистая, кусты и деревья росли только в укрытых от ветра нишах. Салла расстилалась под нами, как карта - белая на западе, темная на густонаселенном востоке, маленькая, будто игрушечная. Я никогда еще не был так далеко от дома. Даже и здесь, между небом и землей, внутренние Гюйшены все еще лежали далеко впереди - мне они виделись как сплошная стена, пересекающая континент с юга на север. Над ней белели увенчанные снегом вершины. Нам придется через нее переваливать или в ней есть какой-то проход? Я слышал о Саллийских Вратах и знал, что мы направляемся к ним, но мне не верилось, что они существуют на самом деле.
        Двигатели наших машин на морозе начали глохнуть. Мы останавливались все чаще, чтобы разморозить подающие трубки, головы у нас кружились на разреженном воздухе. Ночевали мы в лагерях для путешествующих септархов, но условия там были отнюдь не роскошные. В одном из них, где все слуги недавно погибли под снежной лавиной, нам пришлось самим взяться за лопаты и пробивать себе вход через ледяные бугры. Работали все, кроме септарха, для которого всякий ручной труд считался грехом. Я, один из самых больших и сильных, по молодости себя не щадил, в конце концов я совсем обессилел, упал в снег и пролежал около часа, пока меня не нашли. Отец пришел посмотреть, как мне оказывают помощь, и одарил меня одной из редких своих улыбок. Я принял это за знак любви, что значительно ускорило мое выздоровление, но впоследствии понял, что это был скорей знак презрения.
        Эта улыбка поддерживала меня, пока наше восхождение продолжалось. Я больше не боялся, зная, что одолею этот подъем, что на той стороне мы с отцом будем охотиться на рогатую птицу, вместе выслеживать ее и стрелять, оберегая друг друга, что мы станем близкими, как никогда прежде. Как-то ночью я сказал об этом своему названому брату Ноиму Кондориту, который ехал в одной машине со мной, - только с ним я мог поделиться чем-то таким.
        - Он надеется, что его назначат в партию септарха, - сказал я. - У него есть причина так думать. И отец с сыном наконец сблизятся.
        - Ты грезишь, - сказал Ноим. - Живешь в мире фантазий.
        - Названый брат мог бы теплее отнестись к брату.
        Ноим всегда был пессимистом, я не стал огорчаться и считал дни до Саллийских Врат. Когда они предстали наконец перед нами, их великолепие застало меня врасплох. Все утро и половину дня мы поднимались под углом тридцать градусов по широкому склону горы Конгорой, в тени ее грандиозной двойной вершины. Мне казалось, что подъем будет длиться вечно и мы никогда не выйдем из этой тени. Но тут наш караван свернул влево, и машины, одна за другой, стали исчезать за снежной насыпью у края дороги. Когда пришел наш черед, передо мной открылся изумительный вид - широкий проем в горной стене, словно некая космическая сила отковырнула кусок Конгороя. Сквозь проем лился яркий дневной свет. Это и были Саллийские Врата, легендарный перевал, через который наши предки много веков назад, после долгих скитаний по Выжженным Низинам, пришли в провинцию Салла. Наши машины устремились туда по плотному снегу - в ворота могли проехать две и даже три в ряд, - и мы до ночлега успели полюбоваться видом раскинувшихся внизу Выжженных Низин.
        Следующие два дня мы петляли по западному склону Конгороя. Колонна еле ползла: неверный перевод рычага мог сбросить машину в бездонную пропасть. С этой стороны гор снега не было - по бокам унылые, опаленные солнцем скалы, впереди красная равнина. Из зимних снегов мы спускались в знойную пустыню, где каждый глоток воздуха обжигал легкие, ветер вздымал песчаные смерчи и странного вида звери в ужасе разбегались от нашего каравана. На шестой день мы достигли охотничьих угодий, каменистой впадины намного ниже уровня моря, - сейчас я нахожусь примерно в часе езды от этого места. Здесь гнездятся рогатые птицы. Весь день они промышляют в пустыне дичь, а в сумерках слетают витками в свои почти недоступные норы.
        Нас разбили на партии, и я попал в число двенадцати компаньонов септарха.
        - Твой брат радуется вместе с тобой, - торжественно произнес Ноим. У нас обоих на глазах были слезы: он знал, как я страдаю оттого, что отец со мной холоден. На рассвете все девять охотничьих групп разошлись в девяти направлениях.
        Охотиться на рогатую птицу вблизи от гнезда считается недостойным. Птица, несущая мясо своим птенцам, неуклюжа, уязвима, лишена всей своей силы и грации. Подстрелить ее на излете нетрудно, но лишь трусливый обнаженец способен на это. (Обнаженец! Посмотри, как издевается надо мной собственное перо. Я, обнаживший свою душу больше, чем десять бортениан вместе взятых, все еще пользуюсь этим словом как оскорблением! Что ж, не стану вычеркивать.) Я хотел сказать, что вся прелесть охоты состоит в опасности и преодолении трудностей, а не в добыче как таковой; мы охотимся на рогатую птицу, чтобы показать свое мастерство, а не ради ее скудной плоти.
        Поэтому охотники выходят на открытые земли, где солнце палит нещадно даже зимой, где нет деревьев, дающих тень, и ручьев, чтобы утолить жажду. Там они расходятся по одному и по двое и занимают позиции на голой красной земле, предлагая себя как приманку рогатым птицам. Птица, кружащая на немыслимой высоте, снизу кажется темной черточкой на сияющем куполе неба; чтобы рассмотреть ее, нужно очень острое зрение, хотя размах ее крыльев вдвое больше мужского роста. С этой высоты она высматривает зазевавщуюся добычу. Ничто живое, даже самой малой величины, не ускользает от ее зоркого взгляда. Высмотрев что-то подходящее, она бросается вниз, замирает на небольшой высоте и начинает описывать свои убийственные круги, заплетая в тугой узел ничего не подозревающую дичину. Первый круг охватывает добрую половину провинции, но каждый последующий становится все меньше и меньше, а скорость хищницы возрастает - и вот неумолимая машина смерти несется от дальнего горизонта с ужасающей быстротой. Добыча спохватывается, но ненадолго: птица со свистом пронизывает жаркий застойный воздух, копьевидный рог, растущий из
костистого лба, пронзает жертву, черные трепещущие крылья окутывают ее. Охотник старается подстрелить птицу, пока она кружит почти за пределами его зрения. Его оружие предназначено для дальнего боя - вся штука в том, чтобы поймать ее в прицел на таком большом расстоянии. Опасность такой охоты в том, что никто не знает, охотник он или добыча: рогатую птицу видно, лишь когда она наносит свой смертельный удар.
        Я стоял на своей позиции с рассвета до полудня. Солнце палило мою по-зимнему бледную кожу - то немногое, что было открыто: затянутый в охотничий костюм из мягкой бордовой кожи, я потихоньку варился в нем. Из фляги я пил не чаще, чем требовалось для поддержания жизни: воображал, что все смотрят на меня, и не хотел проявлять слабость. Мы расположились двойным шестиугольником, а отец стоял посередине один. Случай распорядился так, что я из своей шестерки оказался к нему ближе всех - на бросок пернатого жезла, другими словами, и все утро мы с ним ни словом не перемолвились. Он стоял твердо и смотрел в небо, держа оружие наготове. Если он и сделал хотя бы глоток из собственной фляги, я этого не заметил. Я тоже следил за небом, пока две полосы раскаленного света не пронизали мой мозг до задней стенки черепа. Не раз мне мерещилась темная черточка в вышине, и однажды я чуть не выстрелил, что могло бы меня опозорить: нельзя стрелять, не крикнув вначале, что видишь цель и что добыча твоя. Я удержался вовремя, поморгал и увидел, что в небе ничего нет. Рогатая птица в тот день решительно не желала нас знать.
        В полдень отец подал сигнал, и мы разошлись еще дальше, сохраняя формацию. Возможно, птица не прилетала как раз потому, что мы слишком кучно стояли. Я занял новую позицию на бугорке, напоминающем женскую грудь, и мне стало страшно. Мне казалось, что я торчу на самом виду и птица сейчас спикирует на меня. Страх закрадывался все глубже: я был уверен, что она уже кружит надо мной и вот-вот вонзит свой рог прямо мне в почки, пока я таращусь на небо. Предчувствие было таким сильным, что мне стоило труда оставаться на месте, я трясся, украдкой поглядывал через плечо, что есть силы сжимал приклад и напрягал слух, надеясь обернуться и выстрелить до того, как меня проткнут. При этом я упрекал себя в трусости и благодарил судьбу за то, что Стиррон родился раньше меня: такой, как я, септархом быть недостоин. Я напоминал себе, что за три года так не погибал ни один охотник. Может ли быть, что я умру молодым, на первой своей охоте, в то время как отец охотится уже тридцатый сезон и не получил ни одной царапины? И откуда во мне этот страх, меня ведь всегда учили, что личность - пустой звук, а беспокойство за
себя - тяжкий грех? Разве отец не находится в такой же опасности, а ведь он в случае чего потеряет куда больше, чем я: он септарх, притом верховный, а я всего лишь мальчишка. Все это помогло мне выбить из себя страх: я перестал думать о роге, нацеленном в спину, и мне стали казаться нелепыми прежние опасения. Я мог простоять так хоть несколько дней и вскоре был вознагражден за победу над страхом. Темная точка в небе теперь не была иллюзией: мои молодые глаза различали и крылья, и рог. Видят ли это другие охотники? Моя ли это добыча? Если я убью ее, септарх, быть может, хлопнет меня по спине и назовет любимым сыном. Все остальные молчали.
        - Охотник видит цель! - вскричал я, и поднял ружье, и прицелился, вспоминая уроки моих наставников: целиться и стрелять надо быстро, повинуясь интуиции, пока не вмешался рассудок.
        В это мгновение слева донесся ужасающий крик. Я выстрелил, не целясь, и повернулся к отцу. Его наполовину скрывали крылья другой птицы, пронзившей его насквозь со спины. Красный песок клубился вокруг них вихрем: птица пыталась взлететь, но взрослый мужчина был слишком тяжел для нее. Они нападают на нас, но унести добычу не могут. Я бросился на помощь септарху. Он все еще кричал, держа птицу за горло, но бульканье крови уже заглушало крики. Когда я добежал - раньше всех, - он уже затих, и крылья окутывали его, будто черный плащ. Выхватив меч еще на бегу, я перерубил птице шею, как поливочный шланг, отшвырнул ее труп ногой и стал вытаскивать чудовищную голову, застрявшую у септарха в спине. Другие подоспели и оттащили меня, кто-то тряс меня за плечи, пока я не пришел в себя. Когда я снова к ним обернулся, они сомкнулись, чтобы я не видел отцовского тела, и вдруг пали передо мной на колени.
        Но септархом Саллы стал, разумеется, Стиррон, а не я. Верховному септарху, несмотря на его молодость, устроили пышную коронацию. В столицу прибыли шесть других септархов провинции, собиравшиеся вместе только по таким случаям; давались пиры, реяли знамена, трубили трубы. Стиррон был в центре всего этого, а я сбоку, где мне и надлежало быть, - но чувствовал я себя скорее конюхом, нежели принцем. Стиррон, взойдя на престол, предлагал мне титулы, земли, высокие посты, но оба мы знали, что это делается только для виду. Только слабый септарх терпит при себе в качестве советников младших братьев. Ни одного из наших дядей со стороны отца в живых не осталось, и я не хотел, чтобы сыновья Стиррона сказали то же самое обо мне. Как только истекло время траура, я покинул Саллу и уехал в Глен, на родину матери.
        Там для меня тоже все обернулось не в лучшую сторону, и я перебрался в жаркую провинцию Маннеран. Там я женился, родил сыновей, стал принцем не только по имени и жил счастливо, пока не пришло время перемен.

6
        Здесь, пожалуй, будет уместно сказать несколько слов о географии нашего мира.
        На планете Бортен пять континентов, в нашем полушарии два: Велада-Бортен и Сумара-Бортен, то есть Северный и Южный миры. Чтобы добраться до континентов другого полушария, нужно совершить долгое путешествие по морю. Их именуют Умбис, Дабис и Тибис, то есть Первый, Второй и Третий.
        Об этих далеких краях я мало что могу рассказать. Открыл их лет семьсот назад септарх Глена, заплативший жизнью за свою любознательность, и с тех пор туда отправили не более пяти экспедиций. Людей там нет. Говорят, что Умбис похож на Выжженные Низины, только еще хуже: из земли там вырывается пламя. На Дабисе сплошные джунгли и наводящие лихорадку болота. Когда-нибудь наша молодежь нахлынет туда, чтобы себя проявить: говорят, там водятся опасные звери. Ну, а Тибис весь покрыт льдом.
        Жажда странствий нам не присуща. Сам я стал путешественником, лишь когда меня вынудили к тому обстоятельства. Мы, хотя и происходим от древних землян, которых демоны гнали к далеким звездам, стараемся не удаляться от дома. Даже я, отличающийся от своих соплеменников образом мыслей, никогда не стремился увидеть льды Тибиса или болота Дабиса - разве что в детстве, когда нам хочется повидать всю вселенную. Даже поездка из Саллы в Глен считается у нас подвигом, и редко кто пересекает весь континент, не говоря уж о путешествии в Сумару-Бортен, которое совершил я.
        Путешествие, которое совершил я…
        Велада-Бортен - колыбель нашей цивилизации. На картах она выглядит как большой квадрат суши с закругленными углами. Северное ее побережье, между восточным и западным углами, омывает Полярный залив, южное - Сумарский. Между ними, с севера на юг, пролегают Низины, поднимающиеся над уровнем моря не больше чем на пять человеческих ростов - а многие места, например Выжженные Низины, лежат гораздо ниже его.
        Детям мы рассказываем такую сказку о форме нашего континента. Ледяной червь Хрунгир, рожденный в водах Северного Полярного моря, однажды сильно проголодался и стал грызть северный край Велады-Бортен. Он грыз его тысячу тысяч лет, пока не проел Полярный залив. Затем, наевшись до отвала, он вполз на сушу, чтобы переварить съеденное. Он полз на юг, и земля под его весом проваливалась, а по бокам, к востоку и западу от него, поднимались горы. Дольше всего он задержался в Выжженных Низинах, которые поэтому провалились глубже, чем другие места. Упершись в горную гряду, червь прогрыз и ее, образовав Струанский Проход, и пополз дальше. На южном берегу он проел Сумарский залив. Морской прилив подхватил червя и унес его в Сумару. Там он теперь и живет, свернувшись под вулканом Вашнир и пуская ядовитые пары из его жерла.
        Борозда, проложенная Хрунгиром, делится на три области. На северном конце лежат Мерзлые Низины, покрытые вечными льдами и непригодные для человека. Согласно легенде, один лишь глоток тамошнего холодного воздуха может высушить легкие. Однако их протяженность невелика, и к югу от них начинаются бескрайние Выжженные Низины, где почти нет воды и солнце палит круглый год. Горные цепи не пропускают туда ни капли дождя, рек и ручьев там нет. Почва ярко-красная с желтыми вкраплениями - в сказке говорится, что ее выжег жар Хрунгирова брюха, но геологи объясняют это иначе. Там есть скудная растительность, питающаяся не знаю уж чем, и в изобилии водятся всевозможные уродливые животные. В южном конце Выжженных Низин пролегает с востока на запад глубокая долина. Преодолев ее за несколько дней, вы попадаете в Мокрые Низины. Влагу туда приносит бриз, дующий с Сумарского залива через Струанский Проход. Встречаясь с жарким ветром из Выжженных Низин, он вынужденно проливает ее, создавая полосу пышной зелени растительности - на север, в красную пустыню, ему не пробиться. В Мерзлых Низинах, как я уже говорил, никто
не бывает, Выжженные посещают только охотники и те, кто едет с восточного побережья на западное, но Мокрые населены тысячами садоводов, которые выращивают экзотические фрукты для горожан. Я слышал, что постоянные дожди сгноили их души, что они не подчиняются властям и плохо соблюдают самоотречение, предписанное нашей культурой. Я был бы теперь с ними и узнал из первых рук, каковы они, если бы не кордоны, поставленные моими врагами.
        Низины окаймляют два гигантских горных хребта - Гюйшены на востоке, Трейшены на западе. Начинаясь на севере Велады-Бортен, у самого Полярного моря, они тянутся на юг, постепенно сближаясь, в месте, где они сходятся, как раз и расположен Струанский Проход. Они так высоки, что ветра не могут перелететь через них, поэтому внутренние их склоны оголены, а внешние, океанские, покрыты растительностью.
        Население Велады-Бортен ютится на двух узких полосках прибрежных земель, между океанами и горами. Почва там большей частью скудная, поэтому мы постоянно боремся с голодом. Остается лишь удивляться, отчего наши предки, высадившиеся на этой планете много поколений назад, выбрали для поселения Веладу-Бортен: землю было бы куда проще возделывать в Сумаре и даже в болотистом Дабисе. Мы объясняем это тем, что они были людьми суровыми, грудью встречали вызов нового мира и не желали легкой жизни своим потомкам. Думаю, это правда: мы определенно унаследовали от них веру в то, что изнеженность есть грех, а легкие пути - зло. Мой названый брат Ноим полагает, однако, что в Веладе приземлился их звездолет и им после космического путешествия попросту недостало энергии перебраться на другой континент. Я сомневаюсь в этом, зная, как склонен Ноим к иронии.
        Свое первое поселение земляне заложили на западном берегу, в месте, которое мы называем Трейш, или Завет. Число их быстро умножилось, и разные группы, по причине упрямства и сварливости земной расы, начали откалываться от первоначальной общины. Так возникли девять западных провинций, между которыми и по сей день продолжаются пограничные споры.
        Со временем ресурсы запада истощились, и люди двинулись на восточное побережье. Воздушного транспорта у них тогда не было, да и у нас его не так много: мы не стремимся к техническим достижениям, и запасы природного топлива у нас невелики. Передвигались они на тогдашних наземных средствах. Открыв три перевала в Трейшенских горах, поселенцы смело вступили на Выжженные Низины. Наш эпос воспевает тяготы этого перехода. Спуск с гор был труден сам по себе, а пройти на ту сторону красной пустыни было и вовсе почти невозможно - туда ведут только Саллийские Врата, которые найти не так просто. Но первопроходцы их отыскали и основали мою провинцию, Саллу. Когда начались раздоры, часть новоселов ушла на север и основала Глен, а другая впоследствии образовала на юге священный Маннеран. Три эти провинции просуществовали тысячу лет, пока небольшой, но процветающий Крелл, королевство мореходов, не отщипнул себе кусок Глена и кусок Саллы.
        Были и такие, которых жизнь в Веладе-Бортен не устраивала совсем, поэтому они уплыли из Маннерана в Сумару-Бортен. Но о них мы в нашем уроке географии говорить не будем: я расскажу о них в свой черед, когда дойду до перемен, что произошли в моей жизни.

7
        Хижина, где я пишу - сооружение хлипкое. Доски в стенах приколочены вкривь и вкось, между ними зияют щели. Ветер, беспрепятственно проникающий в них, заносит красным песком бумагу, одежду и даже волосы. Мелкие обитатели пустыни тоже навещают меня: сейчас по земляному полу ползают двое - многоножка длиной с мой большой палец и двухвостая змейка не длиннее моей ступни. Они кружат одна подле другой, будто не могут решить, кто же в конце концов кого съест. Незавидные у меня компаньоны в это невеселое время.
        Впрочем, насмехаться над моим убежищем не приходится. Спасибо тому, кто поставил ее, чтобы дать приют усталым охотникам на этой негостеприимной земле. Мастером плотницого дела он явно не был, но его произведение хорошо мне служит. Возможно, это неподходящее обиталище для сына септарха, но я достаточно пожил во дворцах - каменные стены и сводчатые потолки мне без надобности. К тому же здесь меня не тревожат крики рыбников, посредников и виноторговцев - всех, кто расхваливает свой товар на городских улицах. Можно спокойно подумать, заглянуть себе в душу, понять, что сделало тебя таким, как ты есть, и познать наконец себя. Обычаи нашего мира запрещают открывать душу кому-то еще, но почему никто до меня не замечал, что те же обычаи, пусть ненамеренно, мешают самопознанию? Почти всю свою жизнь я подобающим образом отгораживался от ближних и понял, что отгородился заодно и от себя самого, лишь когда эти стены пали. А здесь, в Выжженных Низинах, у меня было время обдумать все это и сделать выводы. Я выбрал это место не по своей воле, но не могу сказать, что несчастлив здесь.
        Думаю, меня еще нескоро отыщут.
        Темнеет, писать становится трудно. Постою в дверях и посмотрю, как ночь катится по пустыне к Гюйшенским горам. Может быть, надо мной пролетит рогатая птица, возвращаясь порожняком после неудачной охоты. В небе зажгутся звезды. Как-то раз в Сумаре-Бортен Швейц пытался показать мне с горной вершины солнце своей Земли; он уверял, что видит его, и велел следить за его указательным пальцем, но это, вероятно, была просто игра. Думаю, из нашего сектора галактики эта звезда вообще не видна. Швейц постоянно играл со мной в такие игры во время наших совместных странствий - возможно, мы поиграем снова, если еще когда-нибудь встретимся. Если он еще жив.

8
        Прошлой ночью мне приснилась названая сестра Халум Хелалам.
        Ее я больше никогда не увижу - лишь по зыбкому туннелю снов она может прийти ко мне. Пока я спал, она сияла в моей душе ярче всех звезд пустыни, но пробуждение принесло печаль, стыд и горе от невосполнимой потери.
        Во сне она была закутана в прозрачное покрывало, сквозь которое просвечивали ее маленькие груди с розовыми сосками, и узкие бедра, и плоский живот не рожавшей ни разу женщины. В жизни, тем более навещая названого брата, она не часто так одевалась, но мое одиночество и моя иссстрадавшая душа придали ей этот кокетливый вид. Она нежно улыбалась мне, ласковые темные глаза светились любовью.
        Наше сознание во сне работает сразу на нескольких уровнях. Я парил в лунном свете под крышей хижины и глядел сверху на себя спящего, будучи одновременно и этим спящим. Тот, кто спал, не знал о приходе Халум, но наблюдатель видел ее, а я, подлинный сновидец, знал о них обоих и знал, что мне это только снится. Потом все три ипостаси перепутались, как всегда: я уже не был уверен, кто сновидец, а кто сновидение, и не совсем понимал, кого вижу перед собой - плод моего воображения или живую Халум, которую знал когда-то.
        - Киннал, - прошептала она. Мне снилось, что я-спящий проснулся, приподнялся на локтях, а Халум опустилась на колени рядом с койкой, где я лежал. Ее груди коснулись моей мохнатой груди, губы мимолетно прильнули к моим. - Какой усталый у тебя вид.
        - Не надо было тебе приходить сюда.
        - Она была нужна, и она пришла.
        - Это неправильно. Приходить одной в Выжженные Низины, искать того, кто принес тебе один только вред…
        - Узы, которые нас связывают, священны.
        - Ты достаточно настрадалась из-за этих уз, Халум.
        - Она совсем не страдала. - Халум поцеловала мой потный лоб. - Страдаешь ты, прячась в этой раскаленной печи.
        - Он это сполна заслужил.
        Даже во сне я пользовался учтивым местоимением, говоря с Халум. Говорить с ней от первого лица у меня не поворачивался язык; я никогда не делал этого, пока не переменился, и продолжал скромничать даже после, сам не зная почему. Я всей душой и всем сердцем желал сказать Халум «я», но уста мои сковывало приличие.
        - Нет, не заслужил, - сказала она. - Ты должен вернуться, Киннал. Должен привести нас к новому Завету, завету любви и взаимного доверия.
        - Боюсь, что пророк из него никудышный. Вряд ли ему стоит продолжать в том же духе.
        - Для тебя это было так странно, так ново. Но ты сумел измениться, Киннал, и поведать об этом другим…
        - Навлечь горе на себя и на них.
        - Нет-нет. То, что ты хотел сделать, было правильно. Разве можно сдаться теперь? Покориться и умереть? Ты должен освободить весь мир, Киннал.
        - Он здесь как в западне. Рано или поздно его возьмут.
        - Пустыня велика. Ты можешь уйти от них.
        - Велика, но выходов из нее мало, и все они охраняются. Бежать некуда.
        Она покачала головой, улыбнулась и сказала с надеждой, положив руки мне на бедра:
        - Я могу отвести тебя в безопасное место. Пойдем со мной, Киннал.
        Эти «я» и «мной» обрушились на мой сон дождем ржавых гвоздей; я чуть не проснулся, услышав, как ее нежный голос произносит такие мерзости. Я говорю вам это, чтобы вы поняли: я сам еще не полностью приспособился к совершившимся со мной переменам - правила, внушенные мне воспитанием, все еще сидят глубоко в душе. Во сне открывается наша истинная сущность, и мой испуг от слов, которые я вложил в уста снящейся мне Халум (а кто же еще мог это сделать?), сказал мне многое о моих сокровенных мыслях. То, что случилось после, тоже стало откровением, притом куда более плотским. Халум, стараясь меня поднять, провела пальцами по густой поросли на моем животе и охватила мой напрягшийся мужской стержень. Мое сердце бешено забилось, семя изверглось наружу, земля качнулась, будто желая стряхнуть с себя мою хижину, Халум испуганно вскрикнула. Я протянул к ней руки, но она уже таяла, растворялась и после новой подземной встряски пропала совсем. Я столько хотел сказать ей, о стольком хотел спросить. Пробиваясь сквозь слои сонной одури, я проснулся. В хижине я, само собой, был один, залитый собственным семенем и
пристыженный тем, что показало мне собственное, спущенное с привязи воображение.
        - Халум! - закричал я. - Халум, Халум, Халум!
        Хлипкие стены содрогнулись от моего крика, но она не вернулась, и затуманенный сном рассудок начал осознавать, что это была не настоящая Халум.
        Но мы, бортениане, серьезно относимся к подобным видениям. Я встал, вышел вон и стал ходить, зарываясь босыми ногами в теплый песок и пытаясь простить себе то, что видел. Мало-помалу я успокоился и вернул себе душевное равновесие, но спать больше не лег и сидел на пороге, пока меня не нащупали зеленые пальцы рассвета.
        Вы, конечно, согласитесь, что мужчина, долго обходившийся без женщин и живущий в постоянном напряжении после бегства в Выжженные Низины, вполне способен испытать во сне такого рода разрядку, и ничего противоестественного в ней нет. Предположу также, хотя и не могу доказать, что многие бортенские мужчины во сне испытывают желание к своим названым сестрам хотя бы потому, что наяву такие желания строго подавляются. Мы с Халум заходили в духовных интимностях гораздо дальше, чем многие другие названые братья и сестры, но физической любви с ней я никогда не искал, и мы ни разу не совершали такого акта. Придется вам поверить мне на слово. В своих записках я показываю вам все свои неприглядные стороны, ничего не скрывая, - случись между нами нечто подобное, я и этого бы не скрыл. Поверьте: этого не было. Нельзя винить человека за грех, совершенный во сне.
        Тем не менее я чувствовал себя виноватым весь остаток ночи и все утро. Лишь теперь, когда я изложил это на бумаге, мрак отступил от моей души. Думаю, меня мучила не столько эта грязненькая фантазия, за которую даже враги меня бы, вероятно, простили, сколько моя ответственность за смерть Халум, чего я не могу простить сам себе.

9
        Здесь, пожалуй, следует объяснить, что каждый бортенианин (и каждая бортенианка) вскоре после рождения получает названого брата и названую сестру. Ни один из этой троицы не должен быть кровным родственником другого. Названых брата и сестру ребенку начинают подбирать сразу после зачатия; дело это тонкое, поскольку названые, по обычаю, человеку ближе родных, и будущий отец обязан сделать правильный выбор.
        Мне, как будущему второму сыну септарха, их выбирали особенно тщательно. Заключить союз с крестьянскими детьми было бы, возможно, демократично, но неразумно: все трое должны воспитываться в одном социальном кругу, иначе от их общения не будет никакой пользы. Отпрыски других септархов тоже исключались: судьба могла однажды возвести меня на отцовский трон, а септарху, если он хочет быть свободен в своих решениях, нельзя быть связанным с другим правящим домом. Нужно было найти детей из знатных, но не облеченных властью семей.
        Поисками занимался названый брат моего отца Ульман Котрил, и это была последняя услуга, которую он оказал отцу: крельские бандиты убили его, как только я появился на свет. Названую сестру для меня Ульман Котрил нашел в Маннеране: ей стало будущее дитя Сегворда Хелалама, главного судьи Порта (было уже известно, что дитя это - девочка). Затем Ульман вернулся в Саллу и условился с Луинном Кондоритом, генералом северных патрулей, что моим названым братом станет его будущий сын.
        Ноим, Халум и я родились на одной неделе, и мой отец сам связал нас священными узами. (Тогда мы, конечно, звались детскими именами, но я не стану их называть во избежание путаницы.) Ноима и Халум на церемонии во дворце септарха замещали другие, но мы возобновили свои обеты лично, когда подросли. Меня отвезли в Маннеран, чтобы заключить союз с Халум, и с тех пор мы почти не расставались. Сегворд Хелалам был не против, чтобы его дочь росла в Салле. Он надеялся, что она сделает блестящую партию при отцовском дворе, но в этом его постигло разочарование: Халум сошла в могилу незамужней и, насколько я знаю, девственницей.
        Такой тройственный союз несколько смягчает одиночество, предписанное всем на Бортене. Даже если ты, читатель, живешь на другой планете, то должен уже понимать, что обычай запрещает нам открывать кому-либо душу. Наши предки верили, что из-за таких откровений человек становится эгоистом, начинает жалеть себя, что это его только портит; поэтому нас приучают держать все в себе, а чтобы сделать эту внутреннюю тюрьму еще крепче, запрещают употреблять в приличном обществе такие слова, как «я» или «мое». Со своими проблемами мы справляемся молча; свои честолюбивые замыслы осуществляем, не объявляя о них; не проявляем эгоизма в своих желаниях. Из этих строгих правил есть только два исключения. Мы можем говорить свободно с посредниками - служителями культа, которым за это платят, - и можем, в определенных пределах, откровенничать с назваными братьями-сестрами. Таков наш Завет.
        С братом и сестрой можно говорить почти обо всем, но и здесь нас учат соблюдать этикет. Говорить от первого лица даже с ними считается неприличным. Так просто не поступают. О каких бы интимных вещах ни шла речь, мы должны пользоваться пристойными выражениями, не уподобляясь вульгарному обнаженцу.
        Обнаженцем называют того, кто обнажает перед другими не тело свое, а душу. Это расценивается как тяжкая провинность и наказывается бойкотом, а то и более суровыми мерами. Обнаженцы пользуются теми самыми площадными местоимениями, которыми пестрят написанные мною страницы. Но перед назваными братом или сестрой обнажаться дозволено, и ты не считаешься обнаженцем, пока не произносишь гнусностей наподобие «я» и «мое».
        Отношения в триедином братстве строятся на взаимности. Не следует нагружать двух других своими заботами, если ты не можешь облегчить их собственное бремя. Простая вежливость требует брать только то, что сам можешь дать. В детстве это правило соблюдается не всегда: ты часами болтаешь с названым братом, не давая себе труда его выслушать, но мы быстро учимся соблюдать равновесие. Недостаточное внимание к кому-то из названых есть непростительное нарушение приличия; я не знаю никого, даже среди самых слабых и безалаберных, кто был бы повинен в таком грехе.
        Самый суровый запрет для таких союзов касается плотской связи с названой сестрой или братом. Этого мы, вообще-то довольно свободные в своей сексуальной жизни, не смеем делать. Меня это всегда удручало. Обладать Ноимом я никогда не стремился: это не моя стезя, и у нас такие связи редко встречаются. Но Халум я желал всей душой, и она не могла стать ни женой моей, ни любовницей. Мы часами сидели, держась за руки, и рассказывали друг другу то, что больше никому не могли сказать; было бы очень просто привлечь ее к себе, и раскрыть ее наготу, и погрузить свою жаждущую плоть в ее лоно. Но я никогда не пытался, всегда соблюдал закон. Надеюсь, я успею еще рассказать вам, что даже после перемены, которую произвел во мне Швейц с его зельем, я по-прежнему уважал неприкосновенность Халум. При этом я не отрицаю, что меня к ней влекло. Помню, как потрясен я был в отрочестве, узнав, что из всех женщин Бортена только Халум, моя возлюбленная Халум, заказана мне. Мы были необычайно близки во всем, исключая телесную близость, и она была мне идеальной сестрой - открытая, щедрая, любящая, безмятежная, радостная,
способная понять все. Белокожая, темноглазая, темноволосая, стройная, грациозная, она была красива не только внешне, но и внутренне: ее нежная душа представляла собой чудесную смесь чистоты и мудрости. Думая о ней, я представляю себе лесную поляну в горах, где темно-зеленые ели встают, как теневые мечи, из свежего снега и ручей бежит по озаренным солнцем камням; все чисто, незапятнанно, защищено от посторонних вторжений. Рядом с ней я часто казался себе неуклюжим увальнем, горой волосатого мяса, но Халум одним своим словом, смехом, подмигиванием умела сказать, что я несправедлив к себе, что мне не стоит стремиться к женской мягкости и воздушности.
        С Ноимом я был не менее близок. Мы были во многом несхожи: я здоровенный, он стройный, я простой, он с хитринкой, я бесшабашный, он осторожный и расчетливый, я веселый, он мрачный. С ним, как и с Халум, я порой чувствовал себя неловким, неповоротливым. Не в физическом смысле (я, как уже говорил, довольно ловок для своих габаритов), скорее в духовном. Казалось, что Ноим, более живой и сообразительный, несется вскачь там, где я еле бреду, но из-за присущего ему пессимизма он всегда был глубже и в то же время бодрее меня. Не буду, впрочем, скрывать: он завидовал мне не меньше, чем я ему. Завидовал моей силе и как-то признался, что чувствует себя малодушным, глядя в мои глаза. «Видя твою простоту и мощь, ощущаешь, что сам ленив, вероломен, склонен к обману, делаешь за день дюжину пакостей - а тебе это так же несвойственно, как питаться собственной плотью».
        Следует понимать, что Халум и Ноим не были назваными братом и сестрой: только я служил связующим звеном между ними. У обоих были свои названые сестры: у Ноима Тирга, у Халум маннеранка по имени Нальд. Таким образом выковывается цепь, скрепляющая наше общество воедино: у Тирги тоже была названая сестра, у Нальд названый брат - и так далее, до бесконечности. Ты невольно общаешься с назваными твоих названых, но не пользуешься с ними теми же привилегиями, что со своими двумя. Я часто виделся с Тиргой и Нальд, мои Халум и Ноим тоже виделись часто - но мои отношения с Тиргой и Нальд были чисто приятельскими, а Халум и Ноим сразу прониклись друг к другу симпатией. Одно время я даже воображал, что они поженятся - это было бы необычно, но не противозаконно. Ноим, однако, понял, что мне станет не по себе, если мои названые брат и сестра будут друг с другом спать, и не позволил их дружбе перейти в такого рода любовь.
        Теперь Халум спит вечным сном в Маннеране, Ноим стал мне чужим - быть может, даже врагом, - и красный песок пустыни летит мне в лицо, когда я пишу эти строки.

10
        Когда мой родной брат Стиррон стал септархом в Салле, я, как вы уже знаете, уехал в провинцию Глен. Я бы не назвал это бегством, и в изгнание меня напрямую не отправляли. Я всего лишь поступил тактично, избавив Стиррона от досадной необходимости предать меня смерти, что тяжким грузом легло бы на его душу. В нашей провинции два сына покойного септарха вместе не уживаются.
        Я выбрал Глен как потому, что туда по обычаю отправлялись все изгнанные из Саллы, так и потому, что семья моей матери пользовалась там властью и владела большим состоянием. Я полагал - ошибочно, как выяснилось, - что и мне от них что-то перепадет.
        Когда я уехал, мне не хватало трех месяцев до тринадцати лет. У нас это возраст возмужания: я почти уже достиг своего нынешнего роста, хотя был много тоньше и слабее, чем теперь, и борода у меня только начинала расти. Я немного знал историю, смыслил кое-что в государственных делах, в военном деле, в охоте и в праве. Успел переспать с дюжиной девиц и трижды, хотя и ненадолго, испытал муки неразделенной любви. Всю жизнь соблюдал Завет, был чист душой, жил в мире с богами и предками. В ту пору я, как мне помнится, думал о себе как о добром, отважном, способном, выносливом и честном юноше, мир лежал передо мной, как сияющая дорога, и будущее принадлежало мне целиком. С высоты моих тридцати лет тот юноша видится мне наивным, уступчивым, романтическим, слишком серьезным и не привыкшим думать самостоятельно - словом, самым обычным юнцом он мог бы обдирать морских собачек в какой-нибудь рыбачьей деревне, если бы по воле судьбы не родился принцем.
        Уехал я ранней осенью, проведя дома весну, когда вся Салла оплакивала моего отца, и лето, когда вся Салла славила моего брата. Урожай в том году был плох - ничего странного в Салле, где на полях родится больше камней, чем злаков, - и столицу наводнили разорившиеся крестьяне, ожидающие от нового септарха какой-то помощи. Над знойным маревом, окутывавшим столицу, проплывали первые осенние тучки с восточного моря. На улицах было пыльно, деревья - даже величественные огнетерны у дворца септарха - рано начали облетать, крестьянский скот забил сточные канавы навозом. Все это не сулило ничего доброго будущему септарху, и я счел за лучшее убраться прямо сейчас. Стиррон уже тогда начал проявлять свой характер и отправлять в темницу неугодных советников. Меня при дворе пока что ласкали, хвалили, дарили мне меховые плащи и предлагали баронства в горах, вот только надолго ли? Стиррон пока чувствовал себя виноватым оттого, что он унаследовал трон, а я остался ни с чем, но стоило засушливому лету смениться голодной зимой, как весы могли качнуться не в мою сторону: брат, завидуя моей свободе и беззаботности,
вполне мог ополчиться против меня. Хорошо изучив дворцовые анналы и зная, что такое случалось уже не раз, я спешно готовился к отъезду.
        Только Халум и Ноим знали о моих планах. Я брал с собой лишь самое дорогое: церемониальное кольцо, подаренное отцом; любимую охотничью куртку из желтой кожи; амулет из двух камей с портретами названых брата и сестры. Книги оставил - их можно достать где угодно. Не взял даже копье рогатой птицы, висевшее в моей спальне, - трофей, полученный в день смерти отца. Денег у меня на счету было довольно много, и я, как мне казалось, распорядился ими с умом. Все они лежали в Дворцовом банке Саллы. Первым делом я перевел их в шесть других банков провинции - не сразу, а постепенно. Затем Халум начала потихоньку переводить деньги с этих совместных счетов, оформленных на нее и Ноима, в Коммерческий и Морской банки Маннерана на счет своего отца Сегворда Хелалама. Если бы нас поймали на этой операции, Халум объяснила бы, что финансы ее отца истощились и он попросил о кратковременной ссуде. Когда вся сумма благополучно перекочевала в Маннеран, Сегворд по просьбе дочери перевел ее на мое имя в Глен, в Банк Завета. Таким путем я переправил все свои средства из Саллы в Глен, не вызывая подозрений чиновников
казначейства - в противном случае их могло заинтересовать, отчего это принц вздумал разместить свое состояние в недружественной северной провинции. В этом плане был один недостаток: если бы тех же чиновников обеспокоила утечка капитала в Маннеран, они бы поговорили с Халум, с ее отцом и выяснили, что дела у Сегворда идут прекрасно и никакую ссуду он не просил - что повело бы к новым расспросам и к моему разоблачению. Но этого не случилось, мои маневры прошли незамеченными.
        И вот наконец я обратился к брату за разрешением покинуть столицу, как того требовал этикет.
        Это было нелегко: честь не позволяла мне лгать Стиррону, но и правды ему я не смел сказать. Долгие часы я репетировал свою речь с Ноимом, но в обмане так и не преуспел. Ноим плевался, ругался, рыдал, заламывал руки и сбивал меня с толку хитрыми вопросами.
        - Лжеца из тебя не выйдет, - объявил он в отчаянии.
        - Это верно, лжец из него плохой, - согласился я.
        Стиррон принял меня в северной гардеробной, темной комнате со стенами из дикого камня и узкими окнами, где аудиенции давались разве что деревенским старшинам. Не думаю, что он хотел этим меня унизить - просто, когда я послал к нему своего конюшего с просьбой о встрече, он случайно оказался именно там. Близился вечер, за окнами моросил дождь, звонарь на дальней башне обучал кого-то колокольному мастерству, и режущий уши нестройный звон просачивался сквозь стены. Стиррон был в придворном платье: серая мантия, подбитая мехом штормощита, красные шерстяные лосины, высокие сапоги из зеленой кожи. На боку у него висел меч Завета, на груди тяжелый знак его сана, на пальцах сверкали кольца, на правой руке, если я верно помню, браслет - только короны недоставало. Последнее время, на церемониях и собраниях совета, я часто видел брата в таком облачении, но то, что он так вырядился в обычный день, меня насмешило. Неужели Стиррон таким образом убеждает себя, что он и правда септарх? Или хочет произвести впечатление на младшего брата? Или просто радуется, как ребенок, красивым нарядам? В любом случае ума ему это
не прибавляло - я, сам себе поражаясь, видел перед собой не повелителя, а шута. Возможно, мой бунт зародился как раз в то мгновение, когда я, видя Стиррона во всем его блеске, с трудом сдержал смех.
        Власть, которой он пользовался всего лишь полгода, уже оставила на нем отпечаток. Лицо у него стало серым, левое веко опустилось - должно быть, от изнурения. Губы он сжимал плотно, одно плечо вздернулось выше другого. Я, всего на два года моложе его, чувствовал себя рядом с ним мальчишкой и дивился тому, как могут состарить юношу государственные заботы. Казалось, целая вечность прошла с тех пор, как мы с ним смеялись у себя в спальне, и шептали запретные слова, и раздевались, чтобы сравнить, насколько кто вырос. Я, повинуясь ритуалу, скрестил руки на груди, согнул колени, склонил голову и произнес:
        - Многая лета вам, государь септарх.
        Стиррон, как зрелый муж, пресек дальнейшие формальности. На мое приветствие он ответил, как подобает, воздев руки ладонями вперед, но тут же подошел и обнял меня. Это, правда, выглядело не очень естественно, как будто он учился выказывать любовь к брату. Он отпустил меня, отошел к окну и сказал:
        - Скверный день. Скверный год.
        - Корона тяжела, государь септарх?
        - Тебе дозволено обращаться к брату по имени.
        - Видно, что ты несешь тяжкое бремя, Стиррон. Ты принимаешь дела Саллы чересчур близко к сердцу.
        - Народ голодает. Возможно ли легко к этому относиться?
        - Народ всегда голодает. Если септарх будет страдать по этому поводу…
        - Довольно, Киннал. Ты слишком много себе позволяешь. - Братского тепла как не бывало - он с трудом скрывал свое раздражение. Он явно рассердился, что я заметил его усталость, хотя сам же первый пожаловался. Наш разговор грозил стать непозволительно интимным. Советовать ему, утешать его было не мое дело: на то у него имелся названый брат. Мой добрый порыв пришелся не к месту. - Чего ты хочешь? - резко спросил септарх.
        - Разрешения покинуть столицу, государь.
        Он отвернулся от окна и уставился на меня. Его угасшие глаза вспыхнули и беспокойно забегали вправо-влево.
        - Куда это ты собрался?
        - Он просит позволения сопроводить своего названого брата Ноима на северную границу, - сказал я как мог убедительно. - Ноим едет к отцу, генералу Луинну Кондориту, которого не видел с самой коронации государя, и ваш брат хотел бы поехать с ним из дружбы к нему.
        - Когда вы хотите ехать?
        - Через три дня, если септарх позволит.
        - Надолго? - Он спрашивал, будто лаял.
        - До первого снега.
        - Слишком долгий срок.
        - Тогда он вернется раньше.
        - Тебе это так уж необходимо?
        Мое правое колено предательски дрогнуло.
        - Стиррон, вспомни, что Киннал тоже не уезжал из города с тех пор, как ты занял трон. Нельзя же отпускать названого брата одного в северные холмы.
        - Не забывай, что ты наследник верховного септарха Саллы. Если с септархом что-то случится, пока ты будешь на севере, наша династия прервется.
        Холодная ярость, сквозившая в его вопросах, вызвала у меня панику. Неужели не разрешит? Я не мог понять, почему он так враждебен ко мне. Узнал о переводе денег и догадался, что я хочу сбежать в Глен? Вообразил, что отец Ноима вместе с сыном и мной хочет поднять мятеж, чтобы на трон сел я? Решил уже арестовать и казнить меня, но еще не совсем созрел и не хочет отпускать меня далеко? Или… но что толку ломать себе голову. Мы, бортениане, подозрительны от природы, а тот, кто носит корону, недоверчивей всех. Если Стиррон не отпустит меня - а похоже, что не отпустит, - придется бежать тайком, рискуя быть схваченным.
        - Ничего с тобой не случится, - сказал я, - а хоть бы и случилось, с севера вернуться недолго. Ты боишься, что кто-то захватит власть?
        - Он боится всего, Киннал, и ничего не оставляет на волю случая.
        Сказав это, он прочел мне лекцию о мерах предосторожности, об аппетитах придворных, нескольких вельмож, которых я считал столпами государства, он назвал как возможных предателей. Пока он делился со мной своими опасениями, нарушая этим Завет, я с изумлением понял, каким измученным, затравленным человеком сделала брата его короткая септархия, и понял, что разрешения он мне не даст. А он все говорил, переминаясь на месте, потирая свои регалии, хватая скипетр со старинного стола с деревянной крышкой, перебегая к окну и обратно, - говорил то на низких, то на высоких тонах, будто подбирая приличный септарху тембр. Меня все это пугало. Он был крупного сложения, как и я, в то время плотнее и сильнее меня; я всю жизнь почитал его, брал с него пример - и вот он, снедаемый ужасом, совершает грех, рассказывая о своих страхах мне. Как могли всего несколько месяцев высшей власти привести его к такому падению? Почему одиночество властелина оказалось для него таким пагубным? На Бортене одиноки все, от рождения до смертного часа. Почему корону носить труднее, чем то, с чем мы сталкиваемся день ото дня? Стиррон
говорил о заговоре, о революции, назревающей среди пришедших в город крестьян, намекал даже, что смерть нашего отца была не случайной - но я, как ни старался, не мог поверить, что рогатую птицу можно выдрессировать так, чтобы она убила одного человека из тринадцати. Очевидно, сопряженная с властью септарха ответственность свела Стиррона с ума. Мне вспомнился один герцог, вызвавший немилость отца: его отправили на полгода в тюрьму и пытали каждый день с восхода и до заката. Вошел он в темницу крепким, бодрым мужчиной, а выйдя, стал делать себе в штаны, не замечая того. Скоро ли Стиррон станет такой же развалиной? Может, даже и лучше, что он не отпускает меня - надо остаться в столице и занять его место, если он совсем никуда не будет годиться.
        Но в конце своей сумбурной речи он удивил меня еще больше. Продолжая метаться по комнате и срывать с крючков серебряные цепочки, он вдруг повернулся ко мне лицом и выкрикнул хрипло:
        - Клянись, что вернешься к свадьбе!
        Я только что начал пересматривать свои планы, собираясь остаться, и вот нате вам: мне все-таки можно будет уехать, но следует ли это делать, учитывая состояние Стиррона? Кроме того, он берет с меня клятву, что я скоро вернусь, а как мне дать ее, не солгав и не совершив тяжкий грех? Пока что все, что я ему говорил, было правдой хотя бы отчасти: я в самом деле собирался ехать с Ноимом к его отцу и остаться в северной Салле до первого снега. Когда же я должен вернуться в столицу?
        До свадьбы Стиррона оставалось сорок дней. Он женился на младшей дочери Бриггила, септарха юго-восточной области Саллы. Это был хитрый замысел. Бриггил, стоявший ниже всех в иерархии саллийских септархов, после смерти нашего отца стал старейшим, умнейшим и самым уважаемым из них семерых. Мудрость Бриггила вкупе с высоким титулом Стиррона должна была утвердить на троне нашу династию. Дочь Бриггила, несомненно, скоро начнет рожать сыновей, которые избавят меня от звания наследного принца. Ее способность к деторождению подтвердили, конечно, заранее, а о Стирроне и говорить нечего: в Салле подрастает уже целый выводок его незаконных отпрысков. Мне, как брату септарха, предстояло играть определенную роль на его свадебной церемонии.
        Я совсем об этом забыл. Если меня не будет здесь в назначенный день, это нанесет брату глубокую рану. Если я останусь, нет никаких гарантий, что ко дню свадьбы я буду еще на свободе или сохраню голову на плечах. И какой смысл ехать с Ноимом на север, если я обязуюсь вернуться сюда через сорок дней? Передо мной стоял трудный выбор: отложить отъезд, положившись на милость брата, или уехать сейчас же, став обманувшим своего септарха клятвопреступником.
        Завет учит нас не бояться подобных дилемм: поиск решения там, где оно, казалось бы, невозможно, закаляет характер. То, что случилось после, стало сущей насмешкой над высокими принципами Завета. Пока я колебался, зазвонил телефон. Стиррон схватил трубку, включил кодирование и минут пять слушал какую-то тарабарщину. Лицо его потемнело, в глазах вспыхнул огонь. Дослушав, он бросил трубку и воззрился на меня, как на незнакомца.
        - В Споксе едят покойников, - произнес он. - На склонах Конгороя пляшут, заклиная демонов, чтобы те послали им пищу. Безумие! Безумие!
        Он отошел к окну, сжал кулаки, зажмурился и, кажется, забыл о моем присутствии. Телефон зазвонил опять. Стиррон, подойдя к аппарату, махнул на меня рукой.
        - Уезжай! Бери названого брата и езжай куда хочешь. Эта провинция! Голод! Ах, отец, отец!
        Я хотел преклонить колени перед уходом, но он замахал на меня еще яростнее, и я вышел, так и не дав ему клятвы.

11
        Три дня спустя Ноим и я отправились в путь с небольшим количеством слуг. Погода стояла хуже некуда - летняя засуха уступила не только осенним тучам, но и преждевременным зимним дождям.
        - Плесень убьет вас еще до Глена, - жизнерадостно сулила нам Халум. - Если вы раньше не утонете в грязи на Саллийском тракте.
        Канун отъезда она провела с нами в доме Ноима, на ночь целомудренно удалилась в каморку под крышей, утром пришла на прощальный завтрак. Я находил ее прелестной как никогда; цветок у нее в волосах озарял ненастное утро, как факел пещеру. Может быть, она казалась мне такой потому, что я по собственной воле расставался с ней на неопределенное время. На ней было платье из золотой сетки на прозрачном чехле, и это воздушное одеяние вызывало во мне греховные мысли. Халум уже несколько лет выглядела как взрослая женщина, и я недоумевал, отчего она не выходит замуж. Мы все трое были ровесники, но она простилась с детством раньше нас, как все девочки, и мне стало казаться, что она старше: когда у нее уже оформилась грудь и начались регулы, у нас с Ноимом еще даже пушок не пробился ни на лице, ни на теле. Даже когда мы догнали ее по части физической зрелости, она все равно говорила и вела себя как намного более взрослая, и я не мог отвязаться от мысли, что она наша старшая сестра. Вскоре ей придется отдать кому-нибудь руку, если она не хочет стать перестарком; мне почему-то взбрело в голову, что Халум
непременно выйдет замуж, пока я буду скрываться в Глене. Вообразив, как какой-то чужой потный малый делает ей детей, я почувствовал себя дурно и рванулся к окну глотнуть свежего воздуха.
        - Тебе нехорошо? - спросила Халум.
        - Он просто волнуется немного, сестрица.
        - Но ведь никакой опасности нет. Септарх отпустил тебя в путешествие.
        - Только бумаги не дал, - заметил Ноим.
        - Ты сын септарха! - воскликнула Халум. - Дорожная стража не посмеет остановить тебя.
        - Конечно, - сказал я. - Бояться нечего, просто он не совсем уверен. Для него начинается новая жизнь, Халум. - Я выдавил из себя улыбку. - И нам пора ехать.
        - Побудьте еще немного, - взмолилась она.
        Но слуги уже ждали нас на улице, и машины были готовы. Халум обняла сперва Ноима, потом меня - со мной она прощалась дольше, зная, что я не вернусь. Меня поразила пылкость ее объятия: губы к губам, грудь к груди, живот к животу. Привстав на цыпочки, она прижималась ко мне, я почувствовал, как она дрожит, и меня тоже проняла дрожь. Так целуют не сестры, тем более названые: так молодая жена провожает мужа на войну, не надеясь больше его увидеть. Ее огонь опалил и меня - точно разорвалась завеса и я увидел новую Халум, мучимую плотским желанием и не скрывающую своего запретного голода. Или мне это только чудилось? Мне показалось, что на одно долгое мгновение Халум отбросила всякую сдержанность, позволив своим рукам и губам говорить за себя, но я не мог ответить ей тем же - слишком долго я себя подавлял. Я остался холоден и, возможно, даже слегка отстранил Халум, шокированный ее откровенностью. Скажу еще раз: мне все это могло померещиться, и вполне законное горе при расставании я принял за порыв страсти. Длилось это, во всяком случае, всего один миг, Халум разжала объятия, смущенная и больно задетая
моей чопорностью.
        - Идем же, - с нетерпением сказал Ноим. Я, пытаясь спасти ситуацию, взял Халум за руку, мы обменялись вымученными улыбками и, возможно, сказали бы еще пару вымученных слов, но названый брат схватил меня за локоть и повел прочь.

12
        Я настоял на том, чтобы исповедоваться перед выездом из столицы. Раньше я этого не планировал, и Ноим был не в восторге, но на окраине мне вдруг загорелось обрести утешение в религии.
        Мы ехали уже почти час. Дождь усилился, ветер бил в лобовое стекло, скользкая булыжная мостовая не позволяла прибавить скорость. Я угрюмо сидел рядом с Ноимом - он вел головную машину, слуги следовали за нами в другой. Утро едва занималось, город все еще спал. С каждой улицей от меня словно отрывался кусок моей прежней жизни: вот дворцовые строения, вот шпили Дома Правосудия, вот серая громада университета, вот храм, где отец приобщил меня к Завету, вот Музей Человечества, куда я столько раз ходил с матерью посмотреть на сокровища, доставленные со звезд. Проезжая через аристократический квартал близ Скангенского канала, я увидел роскошный особняк герцога Конгоройского, где на шелковой простыне его красавицы дочери, не так уж давно, я в липкой лужице оставил свою невинность. Я мог больше никогда не вернуться в этот город, в котором прожил всю свою жизнь, прошлое утекало от меня, как тощая плодородная почва Саллы под ударами зимних дождей. С детских лет я знал, что мой брат когда-нибудь станет септархом и мне придется уехать, но обманывал себя, говоря, что это случится еще нескоро или не случится
вообще. Теперь мой отец лежит в гробу из огнетерна, брат корчится под тяжестью унаследованной короны, а я бегу из Саллы в самом начале жизни. Меня обуяла такая жалость к себе, что я даже с Ноимом не смел говорить, хотя для чего же еще нужен названый брат? Но, когда мы въехали на убогие улочки старого города недалеко от городских стен, я увидел неказистый храм и сказал Ноиму:
        - Остановись на углу, надо зайти излиться.
        Ему очень не хотелось задерживаться, и он сделал вид, что не слышит.
        - Не откажешь же ты мне в праве, данном богами? - вспылил я, и он, вне себя от злости, остановился.
        Краска на стенах храма облезла, надпись у двери стерлась, плиты у входа растрескались. Старому городу больше тысячи лет, и многие его дома, где люди жили со времен основания города, превратились в развалины. Жизнь здесь замерла, когда один средневековый септарх решил перенести свою резиденцию к югу, на Скангенский холм, где и стоит теперь наш дворец. Ночью старый город заполняют гуляки, пьющие голубое вино в погребках, но утром здесь безлюдно и мрачно. Со всех сторон меня окружали глухие стены: в Салле окна по традиции узкие, здесь же обходились вовсе без них. Я предположил, что в этом храме есть сканер, позволяющий за мной наблюдать, - оказалось, он действительно был. Когда я подошел к двери, она приоткрылась, и в щель выглянул худой человек в одеждах посредника. Уродливый, конечно, - красивых посредников попросту не бывает. Кожа зеленоватая, в глубоких щербинах, вместо носа какой-то хобот, на глазу бельмо - типичный представитель своей профессии. Он смотрел на меня с подозрением, явно жалея, что открыл дверь.
        - Мир всех богов да пребудет с тобой, - сказал я. - Этот человек нуждается в твоей помощи.
        Он окинул взглядом мой костюм, кожаную куртку, богатые украшения, принял во внимание рост и фигуру. Он видел во мне молодого повесу-аристократа, ищущего приключений в трущобах.
        - Рано еще, - проронил он. - Не время для излияний.
        - Ты не можешь отказать страждущему!
        - Говорю же, рано еще.
        - Полно, впусти. Перед тобой изболевшаяся душа.
        Он сдался - я знал, что так будет, - и мотнул своим хоботом, приглашая меня войти. Внутри пахло гнилью. Дерево отсырело, ткани заплесневели, мебель источили жучки. Свет был тусклый. По храму слонялась жена посредника, столь же безобразная, как и он. Носатый проводил меня в исповедальню, душную каморку рядом с их жилыми комнатами, велел стать на колени перед пожелтевшим, в трещинах, зеркалом, приготовил свечи, надел облачение. Цену он заломил такую, что я ахнул и сказал:
        - Многовато.
        Он чуть-чуть сбавил, я продолжал торговаться. Он предложил мне поискать утешения в другом месте, но я упорстовал, и он сбавил еще. Плата все еще раз в пять превышала ту, которую он брал с жителей старого города, однако он знал, что деньги у меня есть. Я вспомнил о Ноиме, исходящем злостью в машине, и сказал:
        - Идет.
        Тогда он вручил мне контракт. Я говорил уже, что мы, бортениане, народ подозрительный, но, кажется, не упоминал о контрактах. На слово никто никому не верит. Солдат, прежде чем лечь со шлюхой, подписывает бумагу. Этот контракт был стандартный: служитель богов гарантировал, что все сказанное останется между мной и богом, которого я изберу, - он служит лишь посредником между нами. Я, в свою очередь, обязался не вызывать посредника в суд как свидетеля, не просить его дать мне алиби и так далее. Мы оба поставили свои подписи, взяли себе каждый по экземпляру, и я заплатил.
        - Кому из богов ты желаешь открыться? - спросил он.
        - Покровителю путешественников. - Мы не называем имена своих богов вслух. Он зажег свечи нужного цвета, розового, и поставил их у зеркала в знак того, что бог меня слушает.
        - Смотри себе прямо в глаза, - сказал посредник. Я повиновался. Тщеславие чуждо нам, и мы смотримся в зеркало только по таким случаям. - Теперь открой свою душу. Излей свои горести, мечты и желания.
        - Это сын септарха, бегущий со своей родины, - начал я. Посредник встрепенулся. Даже не отводя глаз от зеркала, я догадывался, что он смотрит на мою подпись. - К этому его побуждает страх перед братом, но необходимость отъезда надрывает ему душу.
        Некоторое время я продолжал в том же духе. Посредник поощрял меня каждый раз, как я замолкал, - они это умеют. Потом надобность в его повитушьих услугах отпала, и слова полились свободно. Я рассказал, как чуть не солгал Стиррону; признался, что пропущу его свадьбу и тем нанесу ему оскорбление; исповедался в мелких грехах себялюбия, совершаемых каждым из нас ежедневно.
        Посредник слушал, не вмешиваясь.
        Мы за то им и платим, чтобы они слушали, пока мы не отведем душу полностью. Мы подбираем это отребье из грязи, сажаем их в наши храмы и платим им за терпение. Завет разрешает говорить посреднику о чем угодно - и о пустяках, и о подавленной похоти, и о душевной мерзости. Названым братьям и сестрам мы опасаемся наскучить, а ему нет: контракт обязывает его выслушивать нас не моргнув глазом. Нам нет дела, что тревожит его самого, что он о нас думает и не хотел бы он заняться чем-то другим. Он берет за это деньги и обязан служить тем, кто в нем нуждается. Одно время я думал, что это чудесная мысль - дать нам посредников для облегчения наших сердец. И лишь долгие годы спустя я с запозданием понял, что исповедоваться посреднику все равно что заниматься любовью с самим собой, есть намного лучшие способы и для любви, и для исповеди.
        Но тогда я не знал этого и торчал перед зеркалом, получая то единственное исцеление, которое можно купить за деньги. Слова текли, как сладкое вино из кривых безобразных стволов телодрев, что растут у Сумарского залива. Свечи мерцали, обрамляя мое лицо в зеркале, и мне казалось, что я ухожу туда, в глубину; посредник маячил ничего не значащим пятном в полумраке, и я говорил напрямую с хранителем путников, исцеляющим и провожающим в дальнюю дорогу. Я в это верил. Не то чтобы я представлял себе некую обитель богов, ожидающих только нашего зова, - нашу религию я понимал скорей в абстрактном, метафорическом смысле, но для меня она была не менее реальной, чем собственная рука.
        Затем поток слов прервался, и посредник, больше не понукая меня, произнес формулу отпущения. Он загасил свечи пальцами и снял облачение, а я все стоял на коленях - слабый, опустошенный, одурманенный. Удалив из души все, что ее засоряло, я не сознавал, какое убожество меня окружает - храм был волшебным местом, посредник сиял божественной красотой.
        - Вставай, - сказал он, ткнув меня носком сандалии. - Вставай и отправляйся в свое путешествие.
        От его хриплого карканья чудеса вмиг пропали. Я встал и потряс головой, непривычно легкой, а посредник вытолкал меня в коридор. Он больше не боялся меня, хотя я, сын септарха, мог убить его одним лишь плевком. Поведав ему о своей трусости, о запретном влечении к Халум и о прочих низостях, я сильно упал в его глазах, никто из открывающих душу своим посредникам почтения не внушает.
        Дождь лил еще пуще, когда я вышел. Хмурый Ноим сидел в машине, прижавшись лбом к рулевому рычагу. Он постучал по запястью, давая понять, что я слишком долго пробыл внутри.
        - Ну что, с облегчением? - сказал он.
        - Что?
        - Душевно поссал?
        - Не годится так говорить, Ноим.
        - Начнешь тут кощунствовать, когда терпение на исходе.
        Он нажал на стартер. Мы тронулись и скоро выехали за древние стены Саллы через ворота, известные как Гленская Дверь. Их охраняли четверо заспанных вояк в промокших мундирах, не обративших на нас никакого внимания. Дорожный знак возвещал о начале Саллийского тракта. Город позади быстро таял - мы катили на север, в Глен.

13
        Тракт пролегает через Нандскую равнину, одно из самых плодородных мест нашей провинции: ручьи каждую весну приносят туда почву, смытую с полей Западной Саллы. Тогдашний септарх Нанда был известным скупердяем, и дорога на его участке пребывала в плачевном виде; скоро мы, как и предсказывала Халум, стали тонуть в грязи. С великой радостью оставив Нанд за собой, мы въехали в каменистые пески Северной Саллы, где население пробавляется травами и дарами моря. Машины здесь видят редко, и нас дважды забросали камнями озлобленные местные жители, воспринимающие проезд через их нищие земли как оскорбление - зато грязи на дороге как не бывало.
        Войска Ноимова отца стояли у северной границы провинции, на низком берегу Гюйша, величайшей из рек Велады-Бортен. Он берет начало из сотни ручьев, стекающих с восточного склона Гюйшен на севере Западной Саллы, у подножия гор они сливаются в один бурный поток, несущийся через гранитное ущелье с шестью ступенчатыми порогами. Вырвавшись на равнину, Гюйш уже медленнее несет свои воды на северо-восток, к морю, делается все шире и наконец впадает в океан дельтой из восьми устьев. На западе он служит границей между Саллой и Гленом, а восточная его часть отделяет Глен от Крелла.
        На всей этой великой реке нет ни одного моста - какая, казалось бы, нужда защищать берега против вторжения с той стороны? Но гленцы уже не раз в нашей истории переплывали Гюйш на лодках, и мы не раз таким же манером вторгались в Глен, точно так же обстоит дело на границе между Гленом и Креллом. Поэтому вдоль всего Гюйша расположены укрепления, и генералы наподобие Луинна Кондорита всю свою жизнь вглядываются в туман, ожидая увидеть врага.
        В военном лагере я пробыл недолго. Генерал мало походил на Ноима: он был человек грузный, и лицо его, изъеденное временем и напрасными ожиданиями, напоминало рельефную карту Северной Саллы. За пятнадцать лет на охраняемой им границе не случилось ни одной крупной стычки, и боевой пыл в нем заметно угас. Говорил он мало, да и то все больше ворчал, хмурился постоянно, посреди беседы уходил глубоко в себя. Думал он тогда, видимо, о войне, мечтая, чтобы вся река покрылась гленскими десантными кораблями. А поскольку на том берегу стоят такие же командиры, остается лишь удивляться, что они не нарушают границу из одной только скуки каждые несколько лет и не втягивают обе провинции в бессмысленную войну.
        Скучали мы там нестерпимо. Сыновний долг обязывал Ноима навещать отца, но сказать друг другу им было нечего, а для меня генерал был и вовсе чужим. Я сказал Стиррону, что останусь в расположении войск до первого снега, и сдержал свое слово - но на севере зима, к счастью, приходит рано. На пятый день там уже запорхали белые мухи, и я освободился от обета, который сам на себя взвалил.
        В мирное время между Саллой и Гленом ходят целых три парома. На сумрачном рассвете Ноим проводил меня к тому, что поближе, и мы обнялись на прощание. Я сказал, что пришлю ему свой гленский адрес, когда тот у меня будет, а он обещал писать обо всем, что творится в Салле, и за Халум присматривать. Мы могли лишь предполагать, когда снова соберемся втроем; может, они приедут ко мне в Глен на будущий год или мы все отправимся погостить в Маннеран. Эти планы мы строили без особой уверенности.
        - Не надо бы нам разлучаться, - сказал Ноим.
        - Без разлук и встреч не бывает, - весело отозвался я.
        - Лучше бы тебе договориться с братом, Киннал…
        - Безнадежное дело.
        - Разве Стиррон был неискренен, тепло говоря о тебе?
        - Это сейчас он так говорит. Но скоро ему станет неудобно жить рядом с братом, потом стеснительно, потом совсем невозможно. Септарху лучше спится, когда поблизости нет соперников в лице близкой родни.
        Паром дал гудок.
        Я схватил Ноима за руку, и мы окончательно распрощались.
        - Когда увидишь септарха, скажи ему, что брат его любит, - сказал я напоследок и поднялся на борт.
        Переправа была недолгой - и часу не прошло, как я ступил на чужую землю. Офицеры эмиграционной службы раскрыли рты при виде моего красного аристократического паспорта с золотой полоской, указывающей, что я происхожу из семьи септарха. Мне тут же поставили бессрочную визу. Эти служаки - заядлые сплетники, они, конечно, сразу принялись трезвонить по телефону, сообщая властям о прибытии саллийского принца, и можно было не сомневаться, что саллийские дипломаты тоже прослышат об этом и донесут Стиррону, к большому его недовольству.
        Через дорогу от таможни находилось отделение Банка Завета; я поменял саллийскую валюту на гленскую и нанял водителя до столицы, города Глейна, в одном дне езды от границы.
        Узкая дорога вилась по унылой местности, где с деревьев давно облетели листья. На обочинах высились груды грязного снега. Глен основали наши местные пуритане, находившие жизнь в Салле чересчур легкой - они боялись отступить от Завета, если останутся там. Отчаявшись подчинить своим правилам прочих саллийцев, они ушли, переплыли Гюйш на плотах и поселились на севере. Суровая жизнь для суровых людей; землю и в Салле возделывать нелегко, а делать это в Глене вдвое труднее. Главные отрасли их хозяйства - это рыболовство, промышленность, сомнительная коммерция и пиратство. Я ни за что бы не выбрал местом своего изгнания Глен, не будь он родиной моей матери - да и это мне тоже не помогло.

14
        В Глейн я приехал к ночи. Этот город огражден стенами, как и Салла, но в остальном не похож на нашу столицу. Салла красива и величественна. Дома в ней построены из черного базальта и розового гранита, добываемых в горах, проспекты и променады широкие. Выглядит она гостеприимно, если не считать узких окон, и все в ней говорит о дерзновенности и достатке ее горожан. Но этот злосчастный Глейн!
        Построен он из желтого кирпича с отделкой из розового песчаника, который рассыпается, стоит ткнуть в него пальцем. Вместо улиц узкие переулки, дома налезают один на другой, точно боятся, как бы какой пришелец не проскочил между ними. Сточная канава в Салле устыдилась бы сравнения со здешним проспектом. Кажется, что этот город предназначен исключительно для духовных посредников, до того здесь все криво, неровно и убого. Мой брат, побывавший как-то в Глейне с дипломатической миссией, рассказывал мне об этом, но я приписал его критику патриотическим побуждениям, теперь я видел, что Стиррон был еще слишком мягок.
        Жители Глейна столь же малоприятны, как и их город. Вряд ли стоит ждать радушия в мире, где подозрительность и секреты считаются добродетелью, но глейнцы по этой части добродетельней всех. Одеваются они в темное, хмурятся, как темные тучи, у них темные души и наглухо замкнутые сердца. Даже речь их говорит о постоянном духовном запоре. Язык у нас одинаковый, хотя северяне говорят с заметным акцентом, проглатывают слоги и меняют гласные. Меня, впрочем, беспокоило не это, а их самоуничижение. Мой водитель, не столичный житель и потому, можно сказать, дружелюбный, высадил меня у хорошей, как он думал, гостиницы. Я вошел и сказал:
        - Приезжий хочет снять комнату на ночь, а возможно, и на несколько дней.
        Хозяин уставился на меня так, будто услышал «Я хочу снять комнату» или нечто столь же грязное. После я узнал, что даже наши учтивые обороты северянам кажутся слишком тщеславными, мне следовало сказать: «Нельзя ли снять у вас комнату?» В ресторане вместо «он закажет то-то и то-то» полагается говорить «выбраны такие-то блюда». И так далее - сплошная безличная форма, чтобы не впадать в грех и не признавать, что ты существуешь. В наказание за невежество хозяин дал мне самую скверную комнату, а содрал вдвое против обычного. Я сразу изобличил себя как саллийца, чего же с таким церемониться. Но при подписании контракта мне пришлось показать паспорт. Увидев, что принимает у себя принца, он сразу смягчился и спросил, не прислать ли мне вина или сдобную молодку. На вино я согласился, а молодку отверг, боясь по молодости лет подцепить чужеземную заразу. Я сидел у окна, смотрел, как снег падает на мутный канал, и никогда - ни прежде, ни после - не чувствовал себя таким оторванным от всего человечества.

15
        Прошло больше недели, прежде чем я отважился представиться материнской родне. Я часами бродил по городу, закутавшись в плащ от ветра и дивясь уродству всего окружающего - как архитектуры, так и людей. Постоял у саллийского посольства, последнего, что связывало меня с родиной. Накупил кучу дешевых книжек, чтобы узнать побольше о своей новой провинции: историю Глена, путеводитель по столице, нескончаемую эпическую поэму о закладке первых поселений к северу от Гюйша и прочее. Тоску одиночества я топил в вине - не гленском, его здесь не делают, а золотом маннеранском, которое сюда ввозят в огромных бочках. Спал я плохо. Однажды мне приснилось, что Стиррон умер от какого-то приступа и что меня ищут. Несколько раз я видел, как убивает отца рогатая птица - этот сон до сих пор посещает меня два-три раза в год. Я писал Халум и Ноиму длинные письма, полные жалости к себе, и сразу же рвал их. Написал одно Стиррону, моля его простить мое бегство, и тоже порвал. Истощив все эти средства, я напомнил хозяину о молодке. Он прислал мне девчонку на пару лет старше меня, тощую, но с несоразмерно большими грудями,
болтавшимися, как спущенные резиновые мячи.
        - Говорят, вы саллийский принц, - сказала она застенчиво, легла и раздвинула ноги. Я приступил к делу; увидев размер моего органа, она завизжала от страха и от восторга вместе и так завиляла бедрами, что я тут же кончил. Злясь на себя, я сорвал гнев на ней:
        - Кто тебя просил дрыгаться? Я был не готов!
        Она выскочила из комнаты голая, ужаснувшись, видимо, не столько моему гневу, сколько непристойному слову. Раньше я никогда не говорил «я» при женщинах, но она в конце концов была просто шлюха. После я целый час тер себя мылом и опасался по наивности, что хозяин выгонит меня за эту провинность, но он промолчал. Со шлюхами не обязательно быть вежливым даже в Глене.
        Я испытал странное удовольствие, выкрикнув это слово. Я фантазировал, как стою над этой грудастой девкой и кричу «Я! Я! Я! Я!». От таких фантазий мой член вставал выше некуда. Я думал, не пойти ли к посреднику, чтобы очиститься, но вместо этого снова потребовал женщину и, пока имел ее, кричал мысленно: «Я! Мне! Меня!»
        Так я проводил время в столице пуританского Глена: пил, распутничал, бездельничал и тратил свое наследство. Наконец, сам себе опротивев, я преодолел свою робость и отправился к гленским родственникам.
        Моя мать была дочерью верховного септарха Глена. Он давно умер, его сын и наследник тоже, трон теперь занимал Труйс, его внук и племянник матери. Обратиться прямо к нему мне недостало смелости. Труйс вполне мог не принять беглого брата септарха Саллийского, чтобы избежать трений со Стирроном. Была, однако, еще тетя Ниолль, младшая сестра матери, часто бывавшая у нас в Салле при ее жизни и нянчившая меня, когда я был маленьким, на нее-то я и надеялся.
        Она заключила выгодный брак. Ее муж, маркиз Гюйшенский, имел большой вес при дворе септарха и возглавлял одну из крупнейших факторских компаний в провинции (гленским вельможам не зазорно заниматься коммерцией). Факторы сродни банкам, но ссуды они (в том числе и бандитам) выдают под грабительский процент и всегда отхватывают часть собственности у своих должников, таким образом они запускают щупальца в сотню фирм и пользуются огромным влиянием в экономике. В Салле факторские дома запретили еще век назад, а в Глене они, можно сказать, составляют второе правительство. Мне они любви не внушали, но лучше уж там подвизаться, чем попрошайничать.
        В гостинице я узнал, как найти дворец маркиза. По глейнским меркам это был внушительный особняк: два крыла, зеркальный пруд - в аристократическом квартале, само собой. Проникнуть туда я не пытался, лишь передал маркизе письмо: ее-де племянник Киннал, сын септарха, сейчас находится в Глейне, остановился в такой-то гостинице и просит его принять. На третий день хозяин гостиницы подобострастно сообщил, что меня спрашивает человек в ливрее маркиза Гюйшенского. Тетя прислала за мной машину и приняла меня в холле, где в одних зеркалах отражались другие, создавая иллюзию бесконечности, - внутри дворец оказался куда роскошнее, чем снаружи.
        Она сильно постарела за те шесть-семь лет, что мы с ней не виделись. Ее белые волосы и морщины застали меня врасплох, но она удивилась намного больше, увидев перед собой сильного мужчину вместо ребенка. Мы обнялись на гленский манер, соприкоснувшись кончиками пальцев. Она выразила соболезнования по поводу кончины отца, извинилась, что не приехала на коронацию Стиррона и спросила, что привело меня в Глен. Я объяснил, ее это не удивило. Намерен ли я постоянно здесь жить? Да, сказал я. На что же? Я сказал, что хотел бы получить место в компании ее мужа, если это возможно. Тетя приняла это как должное и спросила, что я умею и чем могу быть полезен маркизу. Я ответил, что изучал саллийское право (не сказав, насколько поверхностно) и могу пригодиться при заключении сделок с Саллой; что я близко знаком с Сегвордом Хелаламом, верховным судьей Маннеранского порта, и в маннеранских делах тоже могу послужить; наконец, что я молод, силен, честолюбив и готов полностью посвятить себя интересам компании к обоюдной нашей пользе. Тетушка выслушала все это благосклонно, обещала устроить мне беседу с самим маркизом,
и я ушел, полагая, что у меня неплохие виды на будущее.
        Беседовал я, однако, не с маркизом, а с одним из его помощников, неким Сизгаром. В этом мне следовало бы усмотреть дурной знак. Финансист - безбородый, безбровый и с лысой, будто навощенной головой, в темно-зеленой мантии, подобающе строгой и в то же время нарядной, - источал елей всеми порами. Расспросив меня о моем образовании и опыте, он очень быстро понял, что первое недостаточно, а последнего вовсе нет, но тон его, мягкий и дружелюбный, вселял надежду, что мое происхождение и родство с маркизом все же обеспечат мне место. Напрасные надежды! Мечтая о будущей карьере, я лишь краем уха расслышал слова Сизгара:
        - Ваше высочество, конечно же, понимает, что времена нынче трудные. Как раз теперь мы вынуждены всячески сокращать расходы и не имеем, увы, возможности воспользоваться вашими услугами. Маркиз высоко ценит ваше предложение и надеется, что вы войдете в нашу компанию, как только дела немного поправятся.
        С поклонами и улыбками он проводил меня до дверей. Я стоял на улице совершенно уничтоженный. Не будет мне никакого места - даже помощника младшего клерка в каком-нибудь городишке. Как же так? Мне хотелось снова ворваться к ним с криком: «Это ошибка, вы отказываете кузену септарха и племяннику маркиза!» Но они, хорошо зная свое дело, уже заперли дверь. Я позвонил тетушке, чтобы рассказать о своем провале, и мне сказали, что она уехала на зиму в Маннеран.

16
        Постепенно я понял, как было дело. Тетя поговорила обо мне с маркизом, он посоветовался с септархом, и Труйс, не желая иметь осложнений со Стирроном, велел маркизу дать мне от ворот поворот. В ярости я подумывал пойти к самому септарху, но одумался вовремя. Тетушка сбежала, чтобы избавиться от меня - ждать от нее больше нечего. Я в Глейне один, без поддержки, зима надвигается, и мое высокое происхождение здесь не поможет.
        За этим последовали новые удары, еще тяжелее.
        Зайдя как-то утром в Банк Завета, чтобы снять деньги на расходы, я обнаружил, что мой счет арестован по требованию верховного казначея Саллы, подозревающего, что капитал из нашей провинции был переведен незаконно. Скандаля и размахивая своим паспортом, я выцарапал сколько-то на неделю, но остальные накопления были потеряны - у меня не хватало духу и хитрости на маневры, которые могли бы спасти их.
        Затем меня посетил саллийский дипломат, мелкий секретаришка, и напомнил, что близится свадьба моего брата, где я должен подавать новобрачным кольца. Зная, что в случае возвращения Стиррон меня больше не выпустит, я сказал, что срочные дела вынуждают меня оставаться в Глейне, и попросил передать септарху мои глубокие сожаления. Секретарь выслушал это с дипломатическим тактом, но я уловил в его глазах радостный огонек: я вызывал на свою голову крупные неприятности, и он был всемерно готов мне в этом помочь.
        Очень скоро хозяин объявил мне, что я не могу больше оставаться в его гостинице: мой паспорт отозван и у меня теперь нет легального статуса.
        Как это возможно? Паспорта членам правящей династии выдаются пожизненно и действительны в любой провинции Велады-Бортен, за исключением военного времени, а сейчас войны между Саллой и Гленом нет. Хозяин только плечами пожал: полиция требует, чтобы он выселил нелегального иностранца, мне следует обратиться в соответствующие инстанции, чтобы это уладить, а он здесь бессилен. Я решил, что никуда обращаться не буду. Это ведь не случайность: стоит мне явиться в официальное учреждение, как меня арестуют и препроводят через Гюйш прямо Стиррону в лапы.
        Опасаясь, что ареста не избежать в любом случае, я не знал, как быть дальше. Как мне не хватало сейчас моих названых! Кому еще в Глине я мог сказать: «Он боится, он в опасности, ему нужна ваша помощь»? Все здесь отгорожены от меня высокими стенами - во всем мире у меня только двое близких людей, да и те далеко. Придется спасаться самому - переходить на нелегальное положение.
        Хозяин гостиницы дал мне пару часов на сборы. Я сбрил бороду, поменял свой роскошный плащ на отрепья другого жильца одного со мной роста. Взвалил на спину узел со своими пожитками и вышел на улицу сгорбившись, залепив один глаз и скривив рот. Не знаю, обманул ли я этим кого-нибудь, но у дверей меня во всяком разе не сцапали, и я пошел прочь из Глейна под холодным моросящим дождем, вскорости перешедшем в снег.

17
        Шел я куда глаза глядят. За северо-западными воротами города меня окатил грузовик, въехавший в полузамерзшую лужу. Я остановился, чтобы очистить лосины от ледяной каши. Грузовик тоже остановился, водитель вылез.
        - Извините, нечаянно получилось!
        Меня это так поразило, что я выпрямился и перестал кривиться. Водитель, как видно, принял меня за согбенного старца и от души рассмеялся, поняв свою ошибку. Я не знал, что ответить, и он сказал:
        - Есть место для пассажира, если хотите.
        Я тут же вообразил, что доеду до побережья, наймусь на торговое судно, приплыву в Маннеран и попрошу помощи у отца моей названой сестры.
        - Далеко ли путь держите? - спросил я.
        - На запад, в горы.
        Вот тебе и Маннеран, но я все равно сел в кабину. Контракта он мне не предлагал, я не требовал. Несколько минут мы ехали молча, я слушал, как шуршат колеса по снежной дороге, и радовался, что столичная полиция остается далеко позади.
        - Иностранец? - спросил наконец водитель.
        - Да. - Опасаясь, что могу быть, как саллиец, объявлен в розыск, я с запозданием перешел на южный акцент, которому научился у Халум, - авось он не заметил, что поначалу я говорил иначе. - Уроженец Маннерана, непривычный к вашей зиме.
        - Что же привело вас на север?
        - Улаживал дела покойной матери. Она была родом из Глейна.
        - И как же обошлись с вами стряпчие?
        - Все ее деньги растаяли у них в руках, ничего не осталось.
        - Обычная история. Не при деньгах, стало быть?
        - Без гроша.
        - Понятно, сам бывал в таких ситуациях. Может, и придумаем что-нибудь.
        Поскольку безличную форму он почти не употреблял, я решил, что он тоже нездешний.
        - Вы ведь не местный, как и ваш пассажир? - спросил я, повернувшись к нему.
        - Верно.
        - Акцент у вас незнакомый. Какая-нибудь западная провинция?
        - Не угадали.
        - Может, Салла?
        - Маннеран. - Он расхохотался и добавил, видя мое смущение: - Акцент ты хорошо изображаешь, но больше не тужься.
        - А по выговору не скажешь, - пробормотал я.
        - Долго в Глене жил. Поднабрался.
        Я не обманул его ни на миг, но ему, похоже, было все равно, кто я и откуда. Он рассказал, что владеет лесопилкой в западном Глене, в Гюйшенах, где растут высокие медовики с желтой хвоей, и тут же предложил мне поработать у него лесорубом. Плата небольшая, зато воздух чистый, и чиновников не видать, и паспорта ни к чему.
        Я, конечно же, согласился. Лагерь лесорубов располагался у незамерзающего горного озера: туда впадал теплый ручей, берущий начало на Выжженных Низинах, как говорили. Сто человек, проживающих там, без стыда бросались словами «я» и «мое», но были людьми честными и работящими. Раньше я с простолюдинами вроде них близко не сталкивался, в мои намерения входило прожить там зиму, подкопить денег, а потом отправиться в Маннеран. Но вести из внешнего мира доходили порой и до нас. Я узнал, что гленские власти разыскивают молодого саллийского принца, который, лишившись разума, блуждает по всей провинции; септарх Стиррон желает вернуть юношу на родину для лечения. Подозревая, что за всеми портами и дорогами наблюдают, я остался в горах и на весну, и на лето - провел там в общей сложности больше года и сильно изменился за это время.
        Работа была тяжелая. В любую погоду мы валили высоченные деревья, обрубали с них сучья и отправляли на лесопилку, но вечером пили вдоволь горячего вина, и каждые десять дней нам из ближайшего городка привозили женщин. Нарастив мускулы, я стал весить в полтора раза больше и перерос самого высокого парня в лагере - все постоянно шутили насчет моих габаритов. Я оброс густой бородой, лицо лишилось мальчишеской пухлости. Лесорубы нравились мне куда больше, чем придворные, с которыми я раньше общался. Почти все они были неграмотные и об этикете понятия не имели, зато умели от души веселиться и жили в мире с самими собой. Не думайте, что их «яканье» обличало бесстыдную откровенность: Завет они уважали и кое в чем были даже сдержанней, чем привилегированный класс, но добротой и душевной щедростью превосходили тех, кто строго придерживался безличных форм речи. Возможно, именно жизнь среди них посеяла во мне семена бунта против уложений Завета, расцветшие потом пышным цветом под влиянием землянина Швейца.
        Я никому не говорил о своем титуле и происхождении. Все и так видели по моим рукам, что физическим трудом я раньше не занимался, а по речи понимали, что я, может, и не из «благородных», но образованный, - однако ни о чем не расспрашивали. Я сказал только, что родом из Саллы - мой акцент меня все равно бы выдал. Наш хозяин, думаю, с самого начала догадывался, что я и есть тот беглый саллийский принц, но вопросов опять-таки не задавал. Впервые в жизни я начал существовать отдельно от своего титула. Перестал быть принцем Кинналом, вторым сыном септарха, и стал просто Даривалом, здоровенным лесорубом из Саллы.
        Это многому меня научило. Я и раньше не входил в число наглых, задиристых знатных юношей: то, что ты младший сын, а не первенец, даже аристократа делает в определенной степени скромным. Это не мешало мне полагать, что я стою выше «простонародья». Мне служили, мне кланялись, меня холили и нежили, относились ко мне почтительно даже в детстве. Я, как-никак, был сыном септарха - иными словами, короля, ибо этот титул передается по наследству; моя родословная ведет к первым поселениям людей на Бортене и еще дальше, к забытым династиям древней Земли, вплоть до размалеванных пещерных вождей. Во мне текла их кровь - я был выше других потому лишь, что родился от них. Только в этом горном лагере я стал понимать, что короли - всего лишь высокопоставленные особы. Их помазали не боги, а люди, люди же могут и свергнуть. Если произойдет восстание и Стиррона сместят, а на его место посадят того мерзкого посредника из старого города, будет ли это значить, что посредник приобщился к родословной королей, а Стиррон пал ниже, чем он? И разве не будут сыновья посредника гордиться своим родом, как я, хотя их отец почти
всю свою жизнь был никем, а дед полным ничтожеством? Знаю, знаю: мудрецы скажут, что благословение богов навеки освятило этого посредника и весь его род, но я, валя деревья на склонах Гюйшен, приобрел более ясный взгляд на монархию. Пав низко по воле судьбы, я увидел себя как человека среди людей, одного из многих, и понял, что всегда был таким. Дальнейшая моя участь зависела от моих природных дарований и замыслов, а не от того, кем мне случилось родиться.
        Сознание этого и новое отношение к себе привело к тому, что пребывание в горах стало казаться мне не изгнанием, а скорее каникулами. Я больше не желал легкой жизни в Маннеране: накопив больше чем достаточно на проезд, я не спешил туда отправляться. Меня помимо страха перед арестом удерживали чистый воздух Гюйшен, и работа, трудная, но здоровая, и простые, но славные люди, среди которых я жил. Лето сменилось осенью, и снова запахло зимой, но уезжать меня не тянуло.
        Возможно, я бы так и остался там, если бы снова не вмешалась судьба. Однажды, когда чугунное небо грозило разродиться метелью, нам, как обычно, привезли женщин. Новая девушка, судя по говору, была родом из Саллы. Услышав ее голос, я хотел незаметно уйти, но она уже увидела меня и воскликнула:
        - Глядите, да это ж наш пропавший принц!
        Я засмеялся и попытался убедить всех, что она пьяна или с ума сошла, но краска, бросившаяся в лицо, меня выдала. Товарищи смотрели на меня по-другому, перешептывались, перемигивались. Принц? Правда, что ли? Я отвел саллийку в сторону и стал внушать ей, что она ошибается, что я никакой не принц, а простой лесоруб.
        - Да, как же, - отвечала она. - Принц Киннал шел за гробом септарха, девушка видела его собственными глазами, и это вы.
        Чем больше я возражал, тем больше она упиралась. Даже когда я лег с ней, почтение к сыну септарха так ее высушило, что я причинил ей боль.
        В ту же ночь ко мне пришел наш хозяин, хмурый и озабоченный.
        - Одна из девок говорила странные вещи. Если это правда, то ты в опасности. Она оповестит об этом весь город, и сюда нагрянет полиция.
        - Значит, надо бежать? - сказал я.
        - Выбор за тобой. Принц все еще в розыске - если это правда ты, мы тебя защитить не сможем.
        - Что ж, бежать так бежать. Как только рассветет…
        - Уходи немедленно, пока эта девка спит.
        Он сунул мне в руку деньги, гораздо больше, чем причиталось за последние дни. Я собрал свои пожитки, мы вышли. Ночь была безлунная, ветер пробирал до костей, легкий снег падал, белея при свете звезд. Хозяин повез меня в грузовике вниз по склону, мимо городка, откуда привозили шлюх, и дальше по темной дороге. Рассвет застал нас недалеко от Гюйша, в деревне Клаек, где стояли среди снежного поля каменные домики. Хозяин зашел в крайний, оставив меня в машине, и вышел оттуда со стариком - тот усердно махал руками, показывая дорогу к дому фермера по имени Стумвил. Этот фермер, человек с меня ростом, белокурый, с бледно-голубыми глазами и робкой улыбкой, был то ли родственником, то ли, еще вероятнее, должником моего хозяина - во всяком случае, он охотно согласился дать мне приют. Хозяин обнял меня и уехал - больше я его никогда не видел. Надеюсь, боги были добры к нему так же, как он ко мне.

18
        Единственная комната в доме фермера была разгорожена занавесками. Он повесил еще одну, отгородив угол для меня, и принес мне соломы для спанья. Мы жили там всемером: я, Стумвил с женой - эту изможденную женщину я сначала принял за его мать; трое их детей - двое парней, девочка-подросток - и, наконец, дочкина названая сестра. Добрые, невинные, доверчивые люди. Ничего обо мне не зная, они приняли меня в семью как племянника и брата, вернувшегося из странствий. Я, непривычный к такому радушию, думал, что они чем-то обязаны хозяину лесопилки, но нет: они были добры от природы, не подозревали ничего дурного и не задавали вопросов. Я ел за их столом, сидел с ними у огня, играл с ними в разные игры. Каждый пятый вечер Стумвил наливал в огромную помятую ванну горячую воду для купания всей семьи. Мы залезали туда по-двое, по-трое, и я очень старался не задевать пухлые девчоночьи телеса. Думаю, я мог бы иметь и ту и другую, если бы захотел, но сторонился их, опасаясь нарушить законы гостеприимства. Позже - много позже, когда ушел от Стумвила и лучше узнал крестьян, - я понял, что их обижало скорее мое
воздержание: девки в возрасте и очень даже не прочь, а я ими пренебрегаю. Теперь у этих девочек подросли свои дети - надеюсь, они простили меня за недостаток галантности.
        Я платил им за жилье и помогал им в работе, хотя зимой ее не так много, только снег разгребать да дрова рубить. Меня ни о чем не спрашивали - думаю, им и в голову не приходили никакие вопросы. Другие деревенские жители тоже не любопытничали, хотя и глазели, конечно, на пришлого человека.
        Газеты, попадавшие иногда в деревню, переходили из рук в руки, пока их не прочитывали все до единого, а потом оседали в трактире на главной улице. Из этих истрепанных, замусоленных листков я узнал кое-что о событиях прошлого года. Свадьбу Стиррона отпраздновали с надлежащим размахом в назначенный срок, худой и сумрачный, он смотрел на меня с фотографии, но лица его счастливой невесты я из-за сального пятна не смог разглядеть. Между Гленом и Креллом возник конфликт по поводу рыболовства в спорном районе, и в стычках погибли люди с той и другой стороны. Я прямо-таки жалел генерала Кондорита, несущего службу на другом пограничном участке - он мог бы тоже ввязаться в бой. Маннеранские рыбаки видели в Сумарском заливе морское чудище с золотой чешуей, вдесятеро длинней человеческого роста, и поклялись в Каменном Соборе, что говорят правду. Верховный септарх Трейша - старый разбойник, если верить ходившим о нем легендам, - отрекся от престола, поселился в храме недалеко от Струанского Прохода и стал духовным посредником для идущих в Маннеран паломников. Ни одного упоминания о себе я не нашел - возможно,
Стиррон потерял ко мне интерес и раздумал меня возвращать.
        А если так, то не попробовать ли убраться из Глена?
        Как ни опротивел мне этот холодный край, где родные отвернулись от меня и только чужие приветили, меня удерживали две вещи. Во-первых, я хотел помочь Стумвилу с весенним севом за его доброту ко мне. Во-вторых, хотел перед столь опасным путешествием излить душу, чтобы в случае несчастья она не явилась к богам загрязненной. В Клаеке своего посредника не было - приходилось полагаться на странствующих, которые зимой ходят редко: на лесосеке я оставался неочищенным до самого лета, и теперь во мне опять накопилась скверна.
        В конце зимы разразились бури, одевшие деревья в ледяную броню, а потом сразу началась оттепель, и вокруг Клаека раскинулся грязевой океан. Но один посредник пробился к нам на древней побитой машине, обосновался в заброшенной хижине и стал зашибать деньгу. Я пошел к нему на пятый день, когда очередь поубавилась, и два часа облегчал душу. Не скрыл ничего: ни своего происхождения, ни сомнительной новой философии, ни обычных мелких грешков. Такая доза оказалась непривычной для деревенского посредника: слушая меня, он пыхтел, раздувался, а под конец трясся не меньше, чем я, и не мог слова вымолвить. К кому, интересно, обращаются сами посредники, чтобы разгрузить почерпнутые от клиентов грехи? Им запрещено открывать тайну исповеди обычным людям, может, есть какие-то посредники для посредников, слуги слуг, уполномоченные выслушивать их? Я не верил, что человек может долго нести в себе груз, которым наделяют его кающиеся за один день работы.
        Итак, я очистился, а до сева осталось недолго. В Глене сеют ранней весной, чтобы ни один лучик солнца не пропал даром. Стумвил выждал немного, опасаясь последних вьюг, а потом они всей семьей вышли в не просохшее еще поле сеять хлеба, пряноцвет и синешар.
        Сеять по обычаю выходят нагими. В первое утро я выглянул в окно и увидел, как вся деревня, и стар и мал, бредет нагишом по грязи с торбами через плечо - узловатые колени, обвисшие животы, болтающиеся груди, дряблые ягодицы вперемешку с гладкими молодыми телами. Думая, что мне это мерещится, я оглянулся, и что же? Стумвил с женой и дочкой тоже разоблачились, взяли торбы с семенами и призвали меня последовать их примеру. Сыновья устремились за ними, оставив меня с названой сестрой дочки, которая только что поднялась. Она тоже быстро разделась, обнажив крепкие, с темными сосками грудки и мускулистые ляжки.
        - Зачем же выходить голыми в такой холод? - спросил я, скидывая одежду.
        - Грязно же, - объяснила она. - Помыться проще, чем одежу отстирывать.
        Сев и правда оказался чистой комедией: все постоянно оскальзывались и шлепались в грязь. Вся штука была в том, чтобы вовремя зажать торбу и не рассыпать драгоценные семена. Я быстро с этим освоился, и принимать грязевые ванны было даже приятно. Так мы и шли, падая, хохоча, распевая, вдавливая семена в холодную мягкую землю, все в грязи с головы до пят. Поначалу я дрожал, но скоро согрелся; в конце дня мы стояли, не стыдясь, перед домом Стумвила и поливали друг друга водой из ведер. Ясно, что стирка при такой работе была бы мучением, но девушка дала мне не совсем верное объяснение: Стумвил позже сказал, что это религиозный обряд - так люди поклоняются богам урожая.
        Сев продолжался восемь дней. На девятый, пожелав Стумвилу и всем домашним богатого урожая, я распрощался с Клаеком и начал путешествие на восток, к морю.

19
        Для начала сосед Стумвила подвез меня на телеге. Второй день я проделал пешком, на третий и четвертый снова подсаживался к попутчикам, пятый и шестой опять шагал на своих двоих. В воздухе уже пахло весной, почки распускались, птицы возвращались в родные места. Я обошел стороной опасный для меня Глейн и без происшествий добрался до Бьюмара, главного гленского порта и второго по величине города.
        Он красивее Глейна, но это еще не значит, что он красив. Город растекся серым пятном по берегу грозного серого океана. Я узнал, что пассажирские рейсы между Гленом и южными провинциями уже три месяца как отменили: Глен ведет с Креллом необъявленную войну, и крельские пираты стали намного активнее. До Маннерана я мог добраться только посуху, через Саллу, чего категорически не хотел. Не унывая, я снял комнату в портовой таверне и несколько дней слушал, о чем говорят моряки. Пассажирские суда действительно не ходили, но вооруженные конвои торговых продолжали курсировать, поскольку от них зависело благосостояние Глена. Они выходили в море по определенному графику. Один хромой матрос, стоявший в той же таверне, сказал мне, угостившись голубым саллийским вином, что очередной караван отправится через неделю и он вместе с ним. У меня зародилась мысль подпоить его накануне отплытия и выдать себя за него, как во всех порядочных пиратских историях, но я нашел не столь авантюрный способ и просто купил его документы. Я предложил больше, чем он заработал бы за рейс туда и обратно, и он охотно пошел на сделку.
Всю долгую пьяную ночь он рассказывал мне о своей работе, потому что я ровно ничего в морском деле не смыслил. К рассвету умения у меня не прибавилось, но я мог хотя бы притвориться, что кое-что понимаю.
        Я беспрепятственно поднялся на борт низкого, груженного гленскими товарами судна с пневматическим двигателем - документы проверяли поверхностно. Нашел отведенную мне каюту, вышел на палубу. Первые дни я за счет прежних навыков без труда выполнял половину того, что мне поручали, но вторая половина вызывала много вопросов. Мои товарищи быстро поняли, что моряк из меня аховый, но начальству не стали докладывать: своих здесь не выдавали. Я снова убедился, что нелестное мнение о простых людях сформировалось у меня исключительно потому, что я рос во дворце; и матросы, и лесорубы, и крестьяне представляли собой сплоченное братство - ничего похожего среди знатных приверженцев Завета я не встречал. Они делали за меня то, чего я не умел, я избавлял их от черной работы, и все шло прекрасно. Я драил палубу, прочищал фильтры, часами торчал у пушек на случай пиратской атаки. Мы прошли мимо опасных берегов Крелла без происшествий и пошли вдоль Саллы, уже одетой весенней зеленью.
        Пять дней мы стояли в Кофалоне, главном морском порту Саллы. Меня это встревожило - я не предусмотрел стоянок в родной стране. Хотел даже сказать товарищам, кто я, и просидеть под палубой все пять дней, но счел это трусостью, не достойной мужчины. Я ходил вместе со всеми в кабаки и бордели, полагаясь на то, что никто не признает пропавшего брата септарха Стиррона в здоровенном матросе, и мне действительно повезло. Из газет и разговоров я узнал, что произошло в Салле за эти полтора года. Стиррона считали хорошим правителем. В голодную зиму он закупил в Маннеране провизию на льготных условиях, а после природа была к земледельцам более милостива. Кроме того, он понизил налоги. Жена его разрешилась сыном, принцем Даривом, и ждала второго ребенка; о пропавшем принце Киннале забыли начисто.
        Зайдя еще в несколько портов на юге Саллы и на севере Маннерана, мы в короткий срок достигли огромной гавани в юго-восточном углу нашего континента - священного города Маннерана, столицы одноименной провинции. Там для меня началась новая жизнь.

20
        Маннеран - избранная богами страна. Климат там мягкий, воздух круглый год напоен ароматом цветов. Зима сюда не приходит, чтобы увидеть диковинный белый покров, именуемый снегом, маннеране едут в Гюйшены. Теплое море, омывающее провинцию на востоке и юге, способно прокормить половину материка, а на юго-западе лежит столь же изобильный Сумарский залив. Войны здесь редкость: от западных соседей Маннеран защищают море и горы, от Саллы на севере - широкая река Ойн. Несколько раз мы пытались вторгнуться в Маннеран с моря без особой надежды на успех, и из этого действительно ничего не вышло; настоящие войны Салла ведет только с Гленом.
        Столичный город Маннеран тоже явно благословлен богами. Здесь расположена лучшая во всей Веладе-Бортен естественная гавань - глубокая бухта, обрамленная двумя мысами. Один из них выдается в море так далеко, что в волнорезах нет нужды, и корабли без труда бросают здесь якорь. Этот порт - главный источник маннеранских доходов и главное связующее звено между восточными и западными провинциями: сухопутным поездкам через континент препятствуют Выжженные Низины, а воздушное сообщение, как я уже говорил, у нас плохо развито из-за недостатка природного топлива. Поэтому девять западных провинций шлют свои корабли через Сумарский залив в Маннеран, а маннеранские корабли совершают регулярные рейсы на запад и продают затем западные товары Салле, Глену и Креллу, получая свою долю комиссионных.
        Маннеранский порт - единственное место на нашей планете, где встречаются жители всех тринадцати провинций и все тринадцать флагов можно видеть одновременно, морская торговля бесперебойно наполняет маннеранские сундуки. Кроме того, сухопутные области провинции, даже те, что находятся на склонах Гюйшен, плодородны - в горах на такой широте снег держится только на вершинах. Крестьяне здесь снимают два-три урожая в год, а через Струанский Проход маннеране имеют доступ к экзотическим плодам и специям Мокрых Низин. Неудивительно, что любители роскоши ищут свою фортуну именно здесь.
        А еще маннеране, как будто всех этих благ недостаточно, объявили себя священной землей Бортена и умножают выгоду, принимая в своих святынях паломников. Казалось бы, местом паломничества должен быть Трейш на западном побережье, где наши предки написали Завет. В Трейше в самом деле есть храм, и западные жители, слишком бедные для путешествия в Маннеран, его посещают, но Маннеран провозгласил себя как святая святых. Следует помнить, что это самая молодая из наших провинций, не считая отколовшегося Крелла, но их убежденность и энергия сделали свое дело: святая земля, и всё тут. В этом есть своя ирония, ибо маннеране соблюдают Завет хуже, чем все их двенадцать соседей: тропический климат их расслабляет, и они открываются друг другу так, что в Глене или Салле их ославили бы обнаженцами. Однако у них есть Каменный Собор, где будто бы постоянно случаются чудеса, где являлись во плоти сами боги всего лишь семьсот лет назад, где каждый родитель мечтает дать своему ребенку взрослое имя. На праздник наречения имени сюда стекаются со всего континента, обеспечивая прибыль содержателям маннеранских гостиниц. Я и
сам получил имя в Каменном Соборе.

21
        Когда мы пришвартовались в Маннеране и начали разгружаться, я сошел на берег, получив свое жалованье. У причала полагалось получить пропуск иммиграционной службы. Меня спросили, долго ли я здесь пробуду. Я, не моргнув глазом, ответил «трое суток», хотя намеревался остаться в Маннеране до конца своих дней.
        Я был здесь дважды: в младенчестве, когда меня связали священными узами с Халум, и в семь лет, когда мне нарекли имя. Запомнились мне только краски: бледно-розовые, зеленые, голубые дома, темно-зеленая густая растительность, черные стены Каменного Собора. Теперь эти краски и забытые образы детства снова обступили меня. Маннеран построен не из камня, как наши северные города, а из искусственных материалов, раскрашенных в пастельные, сверкающие на солнце тона. День был ясный, и каждый фасад пылал так ярко и весело, что я заслонял глаза. Каждая улица имела свой облик. Маннеранские архитекторы любят украшать здания узорными балконами, завитушками, разноцветной черепицей, пестрыми оконными навесами; на мой северный взгляд все это сливалось в сплошную неразбериху, но постепенно передо мной вырисовывалась изящная соразмерность. Зелень присутствовала везде: деревья по обеим сторонам улиц, плющ на стенах, цветы вдоль тротуаров, листва в потаенных внутренних садиках. Буйство джунглей вливалось в строгие городские формы. Таков Маннеран - чувственный, томный, истекающий спелым соком.
        Детские воспоминания не подготовили меня к здешней жаре. Влажный тяжелый пар заволакивал улицы - его хотелось выжать из воздуха. На мне была плотная серая форма гленского торгового флота, через десяток шагов меня стало одолевать желание сорвать ее с себя и идти дальше голым.
        Адрес Сегворда Хелалама я нашел в телефонной книге, взял такси и поехал туда. Хелалам жил в красивом пригороде с большими домами и водоемами. Высокая кирпичная стена отгораживала его особняк от улицы. Я позвонил у ворот и стал ждать. Мой таксист тоже ждал, зная наверняка, что меня не впустят. Когда из дома отозвался кто-то, не иначе дворецкий, я сказал:
        - Киннал Даривал Саллийский, названый брат дочери верховного судьи, желает видеть отца своей названой сестры.
        - Принц Киннал умер, - тут же ответили мне, - а ты самозванец.
        - Посмотри сам, умер он или нет, - сказал я и поднес к объективу камеры свой паспорт. - Перед тобой Киннал Даривал, и он тебе не завидует, если ты ему не откроешь!
        - Паспорт можно украсть. И подделать.
        - Открывай немедленно!
        Ответа не было. Я позвонил снова, и дворецкий сказал, что вызовет полицию, если я сейчас же не уберусь. Таксист, стоявший на другой стороне улицы, вежливо кашлянул. Этого я не предвидел. Что же теперь делать? Возвращаться в город, снимать жилье, написать Сегворду и предъявить доказательства, что я еще жив?
        К счастью, я был избавлен от всего этого. К воротам подъехал черный автомобиль, в каких ездят высокопоставленные особы, и из него вышел Сегворд Хелалам, верховный судья Маннеранского порта. Он был тогда на вершине своей карьеры и держался с королевским достоинством - невысокий, но хорошо сложенный, с красивой головой, цветущим лицом, благородной белой гривой, сильный, целеустремленный. Ярко-голубые глаза могли вспыхнуть свирепым огнем, нос походил на клюв хищной птицы, но теплая улыбка смягчала это. В Маннеране его знали как мудрого и терпимого человека. Я устремился к нему с возгласом:
        - Названый отец!
        Он посмотрел на меня растерянно, и два высоких охранника, приехавших вместе с ним, тут же заняли позицию между нами.
        - Ваша охрана может не волноваться, - сказал я. - Разве вы не узнаете Киннала Саллийского?
        - Принц Киннал умер в прошлом году, - сказал он.
        - Печальная новость для Киннала. - Я выпрямился, скроил принцеву мину впервые после ухода из Глейна и так грозно повел рукой в сторону телохранителей, что они отступили. Сегворд пристально смотрел на меня. В последний раз мы виделись на коронации брата, с тех пор прошло два года, и я окончательно перестал быть ребенком. Мышцы мои окрепли после года на лесосеке, лицо стало обветренным после зимовки в деревне, после нескольких недель в море я выглядел нечесаным и немытым. Сегворд, заметив и отбросив все эти перемены, вдруг бросился ко мне и обнял так пылко, что я едва устоял на ногах. Он вык - рикнул мое имя, я ответил тем же ему; ворота отворились, он ввел меня внутрь, и я увидел перед собой белое величественное строение, цель моих долгих странствий.

22
        Мне отвели прекрасную комнату. Две молоденькие служанки сняли с меня пропотевшую матросскую робу, проводили, хихикая, в облицованный плиткой бассейн, помыли, надушили, подстригли, подровняли бороду - трогать и щипать их не возбранялось. Мне принесли одежду из белой, прозрачной, прохладной ткани - я не носил такой с тех пор, как жил во дворце. К ней прилагались украшения: тройное кольцо (с частицей пола Каменного Собора, как я узнал позже) и древесный кристалл из Трейша на кожаном шнурке. После всех этих процедур меня сочли достойным предстать перед главным судьей. Сегворд принял меня в своем кабинете - так именовался огромный чертог, которого бы и дворец септарха не постыдился, и судья восседал там на троне. Я почувствовал легкое раздражение: Сегворд не принадлежал к королевскому роду и даже аристократом не был - славу и богатство он обрел лишь благодаря своему посту.
        Я сразу спросил о Халум.
        - Она здорова, - сказал судья, - хотя душа ее омрачена известием о твоей мнимой смерти.
        - Где она сейчас?
        - Отдыхает на острове в Сумарском заливе, в другом нашем доме.
        Меня пробрало холодком.
        - Она замужем?
        - Нет, о чем сожалеют все любящие ее.
        - Но у нее кто-то есть?
        - Нет… она хранит целомудрие, насколько я знаю. Но ведь она совсем еще молода. Ты бы поговорил с ней, Киннал, объяснил ей… Она пока еще может сделать хорошую партию, а через несколько лет ее оттеснят девушки помоложе.
        - Скоро ли она вернется домой?
        - Со дня на день. Вот удивится она, увидев тебя!
        Я спросил, откуда стало известно о моей смерти. Два года назад, сказал Сегворд, стали поговаривать, что я обезумел и сбежал в Глен. Он улыбался, давая понять, что хорошо понимает причину моего бегства и не находит в ней ничего безумного.
        - Потом пришли вести, что септарх Стиррон послал своих агентов найти тебя и вернуть на родину для лечения - Халум тогда очень за тебя опасалась. Наконец, прошлым летом, один из министров твоего брата сообщил нам, что зимой ты ушел в Гюйшены, где ни один человек не может выжить из-за вьюг и морозов.
        - Но в теплые месяцы тело принца не нашли и не привезли в Саллу, чтобы похоронить.
        - Нет, об этом мы ничего не слышали.
        - Видимо, по весне он воскрес, поплелся на юг и наконец предстал на пороге главного судьи Маннеранского порта.
        - Весьма крепкий призрак, - засмеялся Сегворд.
        - Но очень уставший.
        - Что же произошло с тобой в Глене?
        - Мне было холодно там, и не только в буквальном смысле. - Я рассказал ему о неприветливости материнской родни, о жизни в горах и в деревне. Выслушав, он спросил, что я намерен делать здесь, в Маннеране. Я ответил, что хочу найти какое-нибудь достойное занятие, жениться и поселиться тут навсегда, ибо Салла для меня закрыта, а в Глен я больше не сунусь.
        Сегворд пораздумал и сказал, что может хоть сейчас взять меня к себе клерком. Работа эта непрестижная, малооплачиваемая, определенно не для саллийского принца - зато чистая, с возможностью повышения и поможет мне приспособиться к маннеранскому образу жизни. Я уже думал о чем-то подобном и сказал, что согласен - а что до моего высокого рода, то это в прошлом.
        - Теперь все будет зависеть от его способностей, а не от того, в какой семье он родился. - Это была, конечно, полнейшая чушь: вместо высокого происхождения меня теперь выручало то, что дочь верховного судьи - моя названая сестра, ребенка из простой семьи ей нипочем бы в братья не выбрали, так в чем же разница, спрашивается?

23
        Погоня все ближе и ближе. Вчера, во время долгой прогулки к югу, я видел следы тяжелой гусеничной машины, вдавленные в красный песок, а этим утром, прохаживаясь у гнездовий рогатых птиц - не тяга ли это к самоубийству? - услышал гул в небе, и надо мной пролетел саллийский военный аэроплан. Летательные аппараты здесь не часто увидишь. Он кружил и снижался, как рогатая птица, но я притаился за бугорком, и меня, думаю, не заметили.
        Возможно, я ошибаюсь. Гусеничная машина, возможно, везла охотников, а самолет мог совершать обычный учебный полет. Но ошибки, думаю, нет. Если тут есть охотники, то охотятся они на меня - того и гляди сеть набросят. Надо писать побыстрее и более сжато; я еще о стольком не рассказал и боюсь, что мне не дадут закончить. Стиррон, не трогай меня еще хоть пару недель!

24
        Главный судья Маннеранского порта - один из высших сановников Маннерана. Все коммерческие споры решаются у него в суде, и его юрисдикция, согласно международному договору, распространяется на все другие провинции: морские капитаны из Саллы, Глена, Крелла и западных земель обязаны подчиняться его приговорам без права обжаловать их у себя на родине. Так ведется издавна, будучи лишь арбитром в купеческих сварах, он вряд ли достиг бы таких высот, но за прошедщие века на него возложили и другие обязанности. Он регулирует вхождение в гавань иностранных судов: столько-то гленских, столько-то саллийских, столько-то трейшенских в год. Благополучие дюжины провинций зависит от его воли. Септархи восхваляют его и осыпают подарками в надежде, что он пропустит их лишний корабль. Главный судья представляет собой, так сказать, экономический фильтр Велады-Бортен: он открывает и закрывает клапаны по своему усмотрению, руководствуясь не капризами, а торговой обстановкой на континенте, и нельзя переоценить его значение для нашего общества.
        Пост этот не наследственный, но дается пожизненно: главного судью можно сместить лишь вследствие сложной и неосуществимой практически процедуры. Поэтому энергичный главный судья, такой как Сегворд Хелалам, имеет в Маннеране больше силы, чем сам верховный септарх. Септархия этой провинции и так пребывает в упадке: два из семи тронов пустуют сто с лишним лет, а пять оставшихся правителей уступили столько власти высшим чиновникам, что превратились в фигуры чисто церемониальные. Верховный еще сохраняет какие-то крохи величия, но по всем экономическим вопросам должен советоваться с судьей, а судья так неразрывно связан с правительственной машиной, что трудно сказать, кто тут правитель, а кто государственный служащий.
        На мой третий день в Маннеране Сегворд повел меня в суд, чтобы подписать служебный контракт. Я, выросший во дворце, остолбенел при виде палат Портового Суда: меня поразила не столько роскошь (ее там не было), сколько размеры. Громадное четырехэтажное здание из желтого кирпича занимало, как мне показалось, всю набережную. В его высоких покоях работала целая армия клерков, они перекладывали туда-сюда бумаги, ставили штампы, и я поежился при мысли, что тоже буду так проводить свои дни. Сегворд вел меня через бесконечные комнаты, принимая поклоны служащих, иногда он сам здоровался с кем-то, иногда просматривал недописанный доклад, иногда смотрел на доску, где отмечалось движение всех судов в трех днях пути от Маннерана и ближе. Наконец мы вошли в тихую, далекую от общей суеты анфиладу. Сегворд показал мне прохладную, великолепно меблированную комнату, смежную с его собственным кабинетом, и сказал, что я буду работать здесь.
        Подписывая контракт, я почувствовал себя духовным посредником: я тоже, под страхом жестокого наказания, обязался не разглашать служебную информацию. Портовый Суд, в свою очередь, обещал мне пожизненную службу, регулярное повышение жалованья и прочие привилегии, о которых принцы обычно даже не думают.
        Я быстро понял, что буду не каким-то там перемазанным чернилами клерком. Жалованье, как Сегворд и говорил, было маленькое, статус в бюрократической иерархии не существовал вовсе, но на меня возлагалась большая ответственность - я стал фактически личным секретарем судьи Хелалама. Все предназначенные для него конфиденциальные документы попадали сначала ко мне на стол. Моей задачей было выбрасывать незначительные, составлять рефераты по важным, а наиважнейшие подавать судье полностью. Если главный судья был экономическим фильтром Велады-Бортен, то я становился фильтром этого фильтра: он будет читать только то, что я посчитаю нужным, и принимать решения на основе того, что передам ему я. Уяснив себе это, я понял, что Сегворд открыл передо мной путь к вершинам власти.

25
        Я с нетерпением ждал возвращения Халум. Я не видел своих названых, ни сестру, ни брата, больше двух лет, и никакие посредники не могли заменить их; я жаждал сидеть с ними допоздна, как бывало, - изливать им душу, слушать их излияния. Я не знал, где теперь Ноим - в Салле, должно быть, - а Халум, хоть и ожидалась со дня на день, не приехала ни на первой неделе, ни на второй. На третьей я рано ушел со службы, чувствуя себя нехорошо из-за жары и переутомления. Меня отвезли домой, и я увидел в дальнем конце среднего двора высокую стройную девушку: она срывала с лозы золотистый цветок, чтобы украсить им свои блестящие черные волосы. Лица я не видел, но фигура и осанка не оставляли сомнений.
        - Халум! - вскричал я и бросился к ней через двор. Она обернулась и холодно на меня посмотрела. Я не понимал, в чем тут дело. Ее лицо с такими же, как у Халум, чертами - темные глаза, гордый нос, твердый подбородок, высокие скулы - было мне незнакомо. Неужели она так изменилась за эти два года? Из-за мелких различий между памятной мне Халум и этой женщиной - наклона бровей, трепета крыльев носа, складки губ - мне казалось, что сама душа ее стала другой. Я видел теперь, что и черты у нее немного другие, но это могло быть оплошностью моей памяти. Сердце у меня колотилось, руки дрожали, щеки пылали от смущения. Меня тянуло обнять ее, но я не посмел.
        - Халум? - хрипло, с пересохшим горлом повториял я.
        - Она еще не приехала. - Голос, как падающий снег - глубже, чем у Халум, звонче, холоднее.
        Я оторопел. Можно было подумать, что это сестра-близнец Халум, но я знал только об одной ее сестре, младшей, еще ребенке. Не могла же Халум утаить от меня, что у нее есть двойняшка или старшая сестра - но такое сходство не могло быть случайным. Я читал, что на старой Земле искусственные, созданные химическим путем существа могли обмануть даже мать или любовника; мне начинало уже мерещиться, что этот процесс каким-то образом дошел и до нас и что эта ложная Халум - синтетический двойник моей названой сестры.
        - Простите глупца, принявшего вас за Халум, - сказал я.
        - Это часто случается.
        - Вы ее родственница?
        - Дочь брата главного судьи Сегворда.
        Она назвала свое имя - Лоймель Хелалам. Халум ни разу не говорила мне о своей кузине, а если и говорила, то я забыл. Не странно ли, что она скрыла от меня существование своего двойника? Я тоже назвался, и она, будучи, как видно, наслышана о названом брате Халум, немного оттаяла. Потеплел и я, оправившись от первого шока: эта девушка была красива, желанна и, в отличие от Халум, не под запретом. Кроме того, я мог притвориться перед собой, что это настоящая Халум, и не так уж важно, что у них разные голоса. Мы разговорились, гуляя по двору. Я узнал, что Халум приезжает сегодня вечером - Лоймель для того и пришла, чтобы приготовить ей теплую встречу. Узнал я кое-что и о самой Лоймель: маннеранки не столь сдержанны, как наши северные девицы. Она была на год старше нас с Халум, не замужем и разорвала недавно помолвку с отпрыском старого, но обедневшего, увы, маннеранского рода. Сходство с Халум она объясняла тем, что матери их были кузинами, а отцы родными братьями. Спустя пять минут она поведала мне, что Сегворд когда-то согрешил с женой старшего брата и они с Халум, возможно, сестры, а не кузины. И
еще много чего рассказала.
        На уме у меня была одна только Халум. В Лоймель я видел лишь ее отражение. Через час после знакомства мы очутились у меня в спальне, и я говорил себе, что у Халум, должно быть, такая же нежная кожа, и такая же грудь, и такие же гладкие бедра, и что ее соски тоже отзываются на прикосновение мужских пальцев. Мы лежали рядом нагие, и я готовил ее к соитию искусными ласками. Она застонала, выгнулась, я накрыл ее своим телом, и тут мне в голову стукнуло: «Нельзя! Она твоя названая сестра!» Орудие мое обвисло, будто тряпичное - правда, всего на мгновение: я напомнил себе, что это Лоймель, а не Халум, восстал снова и овладел ею. Но меня ожидало новое унижение. Предательский разум шепнул «вот ты и взял Халум», и предательское тело тут же изверглось. Как прочно связаны наши чресла с сознанием, и как непросто, лежа с одной женщиной, притворяться, что обнимаешь другую. От стыда я зарылся лицом в подушку, но Лоймель, одержимая страстью, извивалась подо мной, пока я снова не отвердел и не доставил ей наслаждения.
        Вечером Халум наконец-то вернулась и залилась счастливыми слезами, видя меня в Маннеране живым. Когда они с Лоймель стояли рядом, я заново поражался их сходству: у Халум талия была тоньше, у Лоймель грудь выше, но это встречается даже у близнецов, а так их словно в одной форме отлили. Однако глаза… не зря же их называют зеркалом души. Глаза Халум лучились нежным светом, как первые лучи солнца сквозь утренний туман, глаза Лоймель смотрели сурово, как зимний день. Переводя взгляд с одной на другую, я пришел к выводу, что Халум - сама любовь, а Лоймель любит только себя, и тут же отшатнулся от этой мысли. Я совсем не знал Лоймель, пока что она ничем не заслужила такой оценки, и я не имел права так ее принижать.
        Два минувших года не столько сделали Халум старше, сколько отшлифовали ее: она была сейчас в полном расцвете своей красоты. Загорелая, в короткой белой тунике, она казалась собственной бронзовой статуей. Черты лица стали четче, как у красивого мальчика, двигалась она плавно и грациозно. В честь ее приезда дом наполнили гости; после первого нашего объятия ее похитили, оставив меня в обществе Лоймель, но в конце вечера я по праву названого брата увел Халум в свою комнату, сказав:
        - Нам надо наговориться за целых два года.
        В голове у меня царил хаос: как поскорей рассказать ей о том, что было со мной, как поскорей узнать, что с ней было. Мы сидели на приличном расстоянии друг от друга - она на кушетке, где я недавно имел ее кузину, притворяясь, что это Халум. Обменявшись неловкой улыбкой, мы произнесли хором:
        - С чего бы начать? - Это вызвало у нас смех, напряжение разрядилось, и я неожиданно спросил, как она думает: согласится ли Лоймель выйти за меня замуж?

26
        Сегворд Хелалам поженил нас с Лоймель в Каменном Соборе в разгаре лета, после подготовительных обрядов и очищения - этого потребовал отец Лоймель, очень набожный человек. Ради него мы изливали душу до капли, и я день за днем преклонял колени перед неким Джиддом, знаменитым и очень дорогим маннеранским посредником. Затем мы вместе совершили паломничество в девять храмов Маннерана, и я извел все свое тощее жалованье на свечи и благовония. Совершили даже архаическую церемонию, известную как показ: отправились на пустынный берег в сопровождении Халум и Сегворда, укрылись в шатре и обнажились друг перед другом, показывая, что у нас нет телесных изъянов.
        Свадьба была пышная, с певцами и музыкантами. Приехавший из Саллы Ноим был моим дружкой и подавал нам кольца. На торжестве присутствовал верховный септарх Маннерана, иссохший старец, и чуть ли не вся местная аристократия. Нам подносили богатые дары, самым ценным из которых была золотая чаша, украшенная добытыми в другом мире камнями. Ее прислал Стиррон вместе с сожалением, что государственные дела удерживают его в Салле. Я не был на его свадьбе - неудивительно, что и он на мою не приехал, но дружеский тон его послания меня удивил. Ни словом не упоминая о моем бегстве из Саллы, он выражал радость, что слух о моей смерти оказался ложным, благословлял меня и приглашал нас с женой посетить его столицу как можно скорее. Видимо, он узнал, что я собираюсь осесть в Маннеране, перестал видеть во мне соперника и вновь проникся ко мне теплыми чувствами.
        Я не совсем понимал и до сих пор не понял, почему Лоймель приняла мое предложение. Прежнего жениха она отвергла из-за его бедности, а я был хоть и принцем, но изгнанным и еще беднее его. Почему же тогда? Потому что я красиво ухаживал? Вряд ли: я был еще молод и совсем не красноречив. Из-за видов на богатство и власть? В ту пору они представлялись достаточно смутными. Потому что я был недурен собой? Да, был, но Лоймель едва ли польстилась бы на одни широкие плечи и крепкие мускулы, тем более что я сразу же показал себя неважным любовником, да и потом не блистал в постели. В конце концов я решил, что она сделала это по двум причинам. Во-первых, она, чувствуя себя одинокой и несчастной после разрыва помолвки, сочла, что обретет надежную гавань во мне - сильном, привлекательном и хорошего рода. Во-вторых, Лоймель завидовала Халум во всем и знала, что в моем лице может получить то единственное, что недоступно ее кузине.
        Причина, по которой я сам женился на Лоймель, не требует глубоких раздумий. Я любил Халум, Лоймель была ее копией; Халум была мне заказана, и я взял Лоймель вместо нее. Глядя на Лоймель, я видел Халум. Обнимая Лоймель, я мог воображать, что обнимаю Халум. Делая предложение Лоймель, я не чувствовал к ней особой любви, не был даже уверен, что она мне нравится, но искал в ней замену той, кого любил и желал.
        Браки, заключенные по таким мотивам, редко бывают удачными. Наш не стал исключением: мы были чужими в самом начале, и общая постель не сблизила нас, а, наоборот, разделила. Я женился не на женщине, а на своей тайной фантазии - но жить нам приходится в реальном мире, и в нем моей женой была Лоймель.

27
        Работу, доверенную мне моим названым отцом, я старался делать как можно лучше. Каждый день ко мне на стол ложилась кипа докладов и писем, и каждый день я решал, что представить главному судье, а что отправить в корзину. Сначала я, естественно, не знал, на что опереться в своих суждениях, но Сегворд помогал мне, и другие высшие чины следовали его примеру, справедливо полагая, что это будет для них полезнее, чем ставить мне палки в колеса. Еще до прихода настоящей летней жары я уже действовал так уверенно, будто двадцать лет на этом сидел.
        Большей частью это была разная ерунда - мне достаточно было взглянуть на первую страницу, чтобы это понять. Стиль говорил сам за себя: у человека, не умеющего ясно излагать свои мысли, вряд ли имелись мысли, которые стоило излагать. Стиль - это лицо автора. Если слог у тебя тяжелый и путаный, то и ум такой же - какая, спрашивается польза Портовому Суду от твоих посланий? Примитивный ум ничего, кроме примитивных вещей, не предложит. Мне самому приходилось много писать, готовя сводки по письмам, которые хоть что-то значили; если я и приобрел некоторые литературные навыки, то лишь благодаря годам моей службы в суде. Мои замечания о стиле верны, конечно, и для меня: я знаю себя как человека серьезного, склонного к изысканным жестам и, возможно, откровенного в большей степени, чем хотелось бы другим людям; все это я нахожу в своей прозе. У нее есть свои недостатки, но я ею доволен, у меня они тоже есть, но я доволен собой.
        Вскоре я понял, что самый могущественный человек Маннерана всего лишь марионетка, и управляю ей я. Я решал, какими делами займется главный судья, я подбирал для его рассмотрения просьбы и жалобы, я давал ему сжатые комментарии, на которых он основывал свои приговоры. Сегворд не случайно дал мне в руки такую власть. До моего приезда эту необходимую функцию исполнял комитет из трех человек, честолюбивых и метивших в будущем на его место. Опасаясь этих людей, Сегворд назначил их на более высокие, но менее ответственные посты, а вместо них взял меня. Его единственный сын умер в детстве, продвигать ему было некого, и он, из любви к Халум, решил сделать бездомного саллийского принца одной из ведущих фигур Маннерана.
        Другие задолго до меня поняли, какое будущее сулит мне мое секретарство. Маннеранские вельможи пришли на нашу свадьбу не ради семейства Лоймель, а ради меня. Ласковое послание Стиррона имело целью склонить меня к полезным для Саллы решениям. Труйса Гленского, моего августейшего кузена, безусловно волновало, знаю ли я, что это он захлопнул передо мной двери своей провинции; во искупление этого он тоже прислал мне великолепный свадебный подарок. Подарки не прекратились и после свадьбы - заинтересованные в благоприятном решении лица присылали мне разные прекрасные вещи; в Салле их без обиняков назвали бы взятками, но Сегворд заверил меня, что в Маннеране такие дары, если они не влияют на объективность моих суждений, вполне допустимы. Я понимал теперь, как Сегворд умудряется жить с таким размахом на скромное судейское жалованье, но действительно старался подходить ко всем делам объективно, невзирая на подкуп.
        Так я обрел свое место в Маннеране. Постиг секреты Портового Суда, разобрался в морской коммерции, успешно служил правосудию, вращался среди вельмож, судей, богатых людей. Купил себе небольшой, но хороший дом рядом с Сегвордом и начал его расширять. Был, подобно всем сливкам общества, прихожанином Каменного Собора и ходил исповедоваться к знаменитому Джидду. Записался в атлетическое общество для избранных и ставил на Маннеранском стадионе рекорды с пернатым жезлом. Когда мы с женой приехали в Саллу, Стиррон принял меня, как септарха Маннеранского; наш кортеж под ликующие крики народа проследовал во дворец, где состоялся пир. Брат не сказал ни слова о моем бегстве и вел себя вполне дружелюбно, хотя и несколько отстраненно. Своего первого сына я назвал в его честь.
        За первенцем последовали еще двое мальчиков, Ноим и Киннал, и две дочери, Лоймель и Халум. Мальчики росли крепкими, девочки обещали стать такими же красивыми, как их тезки. Я был счастлив иметь такую большую семью. С нетерпением ждал, когда сыновья подрастут и поедут со мной охотиться в Выжженные Низины или на реку Ойн стрелять быстролетов, а пока что ездил на охоту один и украшал свой дом копьями рогатых птиц.
        Лоймель, как я уже говорил, так и не стала мне близкой. Душу жены, в отличие от названой сестры, постичь трудно, но мужчина, несмотря на предписанную нам сдержанность, все же стремится быть ближе к женщине, с которой живет. Близость у нас была чисто телесная. При этом тепло и открытость, которые она проявила при первом нашем свидании, улетучились быстро, и она стала ничем не лучше какой-нибудь чопорной гленки. Однажды в пылу страсти я сказал что-то от первого лица, как иногда делал со шлюхами, а она дала мне пощечину и спихнула меня с постели. Я жил своей жизнью, она своей, не пытаясь больше преодолеть разделяющую нас пропасть. Она музицировала, купалась, принимала солнечные ванны, молилась; я охотился, играл, воспитывал сыновей и работал. У нее были любовники, у меня любовницы. Мы так охладели друг к другу, что даже не ссорились.
        Утешали меня Ноим и Халум, проводившие со мной много времени.

* * *
        Мой авторитет в суде укреплялся с каждым годом. Я по-прежнему занимал должность клерка, и жалованье мне не сильно повысили, но весь Маннеран знал, что решения Сегворда зависят целиком от меня, и я жил роскошно за счет подношений. Постепенно Сегворд передал мне почти все свои обязанности: я подписывал и ставил печати от его имени, пока он проводил время на своем острове в Сумарском заливе. Когда мне исполнилось двадцать четыре, а ему пятьдесят, я заменил его полностью. Я не мог занять пост главного судьи, не будучи коренным маннеранином, но Сегворд пристроил на свое место благодушное ничтожество по имени Нолдо Калимол с условием, что место секретаря тот оставит за мной.
        Короче говоря, я вел в Маннеране богатую, беспечную, легкую жизнь. Неделя текла за неделей, и, хотя о полном счастье человек может только мечтать, причин для недовольства у меня почти не было. К своему браку я относился спокойно - большая любовь между супругами в нашем обществе встречается редко, - а безнадежное чувство к Халум держал глубоко в себе и шел к посреднику Джидду, как только оно норовило всплыть. Так бы я и жил, наверно, до конца моих дней, если бы не землянин Швейц.

28
        Земляне на Бортене бывают редко. До Швейца я видел только двоих, еще в то время, когда септархом был мой отец. Один, высокий рыжий бородач, посетил Саллу, когда мне было лет пять, он путешествовал между мирами для собственного удовольствия и только что пешком, в одиночку пересек Выжженные Низины. Я всматривался в него, ища инопланетные признаки - лишний глаз, рога, клыки, щупальца.
        Ничего такого, конечно, у него не было, и я в открытую сомневался, что он вправду прибыл с Земли. Стиррон, как старший и превзошедший больше наук, снисходительно пояснил мне, что все миры во вселенной, включая наш, заселены выходцами с Земли, и земляне поэтому выглядят точно так же, как мы. Но, когда несколько лет спустя при дворе появился другой землянин, я не отказался от надежды увидеть клыки и щупальца. Этот, веселый и темнокожий, собирал коллекцию нашей фауны для какого-то университета в дальней части галактики. Отец повез его в Выжженные Низины, чтобы добыть рогатую птицу, я слезно просился с ними и был высечен за назойливость.
        Я бредил Землей. Искал в книгах изображения голубой планеты со множеством континентов, с огромной щербатой луной и думал: вот откуда мы все пришли, вот откуда все начиналось. Читал о королевствах и народах старой Земли, о войнах и разрушениях, о памятниках ее и трагедиях. О выходе в космос, о покорении звезд. Одно время я даже воображал себя землянином, родившимся на этой планете чудес и привезенным в младенчестве на Бортен, где мной подменили настоящего сына септарха. Обещал себе, что полечу на Землю, когда вырасту. Увижу ее десятитысячелетние города, повторю путь, который проделали с Земли на Бортен наши далекие предки. Мне страстно хотелось иметь какую-нибудь частицу Земли - камешек, черепок, монетку, - что-нибудь, связывающее меня с колыбелью человеческих странствий. Я жаждал увидеть еще одного землянина, задать ему десятью десять тысяч вопросов, выпросить у него такую вот памятку, но так и не увидел.
        Со временем мечты о Земле поблекли - и тут мне встретился Швейц.
        Он был коммерсантом, как многие из землян. В то время он жил на Бортене уже пару лет как представитель экспортной компании, базировавшейся в соседней солнечной системе; она поставляла промышленные товары в обмен на наши меха и специи. У него возник конфликт с местным импортером по поводу шкур штормощита с северо-западного побережья: тот пытался всучить Швейцу товар плохого качества по цене, выше прописанной в контракте. Швейц подал иск, и дело поступило в Портовый Суд. Было это около трех лет назад и примерно три года спустя после отставки Сегворда Хелалама.
        Дело сомнений не вызывало. Один из рядовых судей удовлетворил иск и обязал импортера соблюдать контракт, заключенный с землянином. Я не стал бы вмешиваться, будь истцом кто-то другой; но, когда вердикт поступил на подпись главному судье Калимолу, я увидел, что это землянин.
        Мной овладело прежнее наваждение - я вспомнил о клыках, щупальцах и лишних глазах. Что я надеялся от него получить? Ответы на вопросы, которыми задавался в детстве? Разгадку тайны, погнавшей человечество к звездам? Нечто свежее среди монотонных будней?
        Я вызвал Швейца к себе.
        Он влетел ко мне чуть не бегом, ухмыляясь до ушей, одетый ярко и модно. Хлопнул меня по ладони, начал расхаживать по комнате взад-вперед, воскликнул:
        - Да хранят боги ваше высочество!
        Я приписал его повышенную энергию беспокойству - как-никак, влиятельное лицо вызывало его по делу, которое он считал уже выигранным, - но манеры Швейца, как я узнал после, отражали его всегдашний кипучий темперамент, а не временную тревогу.
        Он был среднего роста, смуглый, худощавый, без капли жира. Прямые волосы цвета темного меда спадали до плеч. Глаза яркие, озорные, улыбка хитрая. Его бурный мальчишеский энтузиазм, очаровавший меня в тот момент, позднее сделал его весьма утомительным компаньоном, притом из мальчишеского возраста он давно вышел. На лице прорезались первые морщины, волосы на макушке понемногу редели.
        - Присядьте, - сказал я. Его беготня меня раздражала, и я не знал, с чего начать разговор. О многом ли я успею спросить, прежде чем он сошлется на Завет и умолкнет? Захочет ли он вообще говорить о себе и о своем мире? Имею ли я право вторгаться в душу инопланетянина, позволяя себе то, чего никогда бы не позволил с бортенианином? Будь что будет, решил я - очень уж донимало меня любопытство. Взяв со стола документы по его делу, на которые Швейц поглядывал искоса, я сказал: - Сначала о главном. Дело решено в вашу пользу. Сегодня главный судья Калимол скрепит вердикт печатью, и в течение месяца вы получите свои деньги.
        - Добрые вести, ваше высочество.
        - Это все, что касается вашего дела.
        - Неужели? Стоило ли вашему высочеству беспокоиться ради такого короткого разговора?
        - Признаться, у того, кто вас вызвал, было намерение поговорить о других вещах.
        - О каких же? - насторожился Швейц.
        - О Земле. Согласны ли вы удовлетворить праздное любопытство скучающего бюрократа, раз уж вас все равно сюда заманили? Должен сказать, что ваш собеседник всегда был одержим Землей и землянами. - Он все еще смотрел недоверчиво, и я, чтобы задобрить его, рассказал о других землянах, которых встречал, и о своей детской убежденности, что они должны чем-то отличаться от нас. Это ему понравилось, и он от души рассмеялся.
        - Клыки! Щупальца! Вы правда так думали о бедных землянах? Хотел бы я чем-то таким обладать, чтобы позабавить ваше высочество!
        Я поморщился, услышав от него «я»: мне не хотелось, чтобы наш разговор перемежался подобными непристойностями. Но Швейц тут же понял свою ошибку и вскочил с места:
        - Тысяча извинений! Привычка заставляет порой забывать о приличиях…
        - Ничего, ничего, - сказал я поспешно.
        - Ваше высочество должны понимать, что старые привычки побороть трудно - говоря по-бортенски, порой сбиваешься на…
        - Разумеется. Это вполне простительный промах. Кроме того, - подмигнул я, - я взрослый мужчина, и меня не так просто шокировать. - Я сознательно прибег к вульгарным выражениям, чтобы успокоить его. Это сработало: он действительно успокоился, но больше не выражался и придерживался вежливой грамматики, пока она не перестала для нас что-то значить.
        Я попросил его рассказать что-нибудь о Земле, общей нашей матери.
        - Это далекая маленькая планета, забитая собственными отходами, - сказал он. - Яды, накопленные за два тысячелетия небрежения и перенаселенности, загрязняют ее небеса, воды и сушу. Удручающее зрелище.
        - Настолько все плохо?
        - Есть еще красивые места, но их немного, хвастаться нечем. Деревья еще растут кое-где. Трава. Озеро. Водопад. Долина. В остальном это выгребная яма. Земляне часто жалеют, что не могут вернуть к жизни далеких предков, чтобы заново их удавить. За эгоизм, за наплевательское отношение к будущим поколениям. За то, что заполонили всю планету и загубили ее.
        - Значит, земляне создали империи в космосе, чтобы выбраться из грязи родного мира?
        - Отчасти да. Шутка ли, столько миллиардов населения. Все, кто находил в себе силы, покидали планету, но это было не просто бегство. Люди стремились отправиться в путь, познать нечто новое, начать все сначала. Построить новые, лучшие миры - протянуть цепочку Земель через космос.
        - А как же те, кто остался? Эти миллиарды так и живут на Земле? - Нас на Бортене от силы сорок-пятьдесят миллионов.
        - Нет-нет. Земля опустела - теперь это призрачный мир, города разрушены, дороги разбиты. Живут там немногие, а рождается еще меньше.
        - Но вы родились там?
        - Да, на континенте под названием Европа. Не был там тридцать лет, с тех пор как четырнадцать исполнилось.
        - Вам не дашь таких лет.
        - Это по земному летоисчислению, по-вашему нет и тридцати.
        - Ему столько же. И он тоже покинул родину, еще не совсем возмужав. - Я говорил более свободно, чем требовали приличия, но остановиться не мог. Швейц был со мной откровенен, и мне хотелось предложить ему что-то взамен. - Уехал из Саллы мальчиком искать счастья в Глене, но нашел его здесь, в Маннеране. Скиталец, подобный вам, Швейц.
        - Выходит, мы с вами родственные души.
        Я ухватился за эти слова и спросил:
        - Почему же вы оставили Землю?
        - Потому же, что и все остальные. Хотел туда, где чистый воздух и человек может чем-то стать. На Земле остаются лишь поневоле.
        - И это планета, которую чтит вся галактика! - подивился я. - Источник стольких мифов, стольких грез! Центр вселенной, а на деле - прыщ, гнойный нарыв!
        - Правильно понимаете.
        - Тем не менее ее почитают.
        - Неудивительно! - Глаза Швейца вспыхнули. - Колыбель человечества и множества других видов! Есть чему поклоняться! Чтите то, что там зародилось, ваше высочество. Чтите великие замыслы, взявшие начало в ее грязи. И ошибки ее тоже чтите. Древняя Земля захлебнулась в собственных ошибках, чтобы вы не повторяли ее мучений. - Швейц невесело засмеялся. - Погибла, чтобы искупить грехи ваших звездных рас. Как вам эта благочестивая мысль? Целую литургию сочинить можно. Святая Земля-искупительница. - Он подался вперед. - Ваше высочество человек религиозный?
        Меня поразил столь интимный вопрос, но я не стал запираться и сказал:
        - Разумеется.
        - Ходите в храм, говорите с посредниками и прочее?
        Я опешил, но все же ответил:
        - Да. Вас это удивляет?
        - Нисколько. Похоже, на Бортене все верующие - вот что удивительно. Потому что сам Швейц безбожник. Он очень старается поверить, что есть некие высшие существа, управляющие нашей судьбой, и порой у него получается, он уже начинает верить, но тут скепсис снова берет свое. Нет, говорит он, не может такого быть, это противоречит логике и здравому смыслу. Логике и здравому смыслу!
        - Но как же вы живете, не имея за душой ничего святого?
        - В общем, неплохо. За редким исключением.
        - Значит, исключение все-таки есть?
        - Да, когда чувствуешь, что совсем одинок во вселенной. Наг под звездами, которые жгут твою кожу своим холодным огнем, и нет щита, чтобы прикрыться, негде найти убежище, некому помолиться. Всюду лед - на небе, на земле, в твоей душе, и некому его растопить. Ты сам убедил себя, что утешения нет. Тебе хочется покориться, преклонить колени, признать всю эту метафизику. Хочется уверовать, понимаете? И ничего не выходит. Тогда приходит ужас. Рыдания без слез, бессонные ночи. - Лицо Шварца пылало - мне казалось, что он не вполне нормален. Перегнувшись через стол, он схватил меня за руку - я снова испытал шок, но стерпел - и спросил хрипло: - А ваше высочество верит в богов?
        - Да, конечно.
        - В буквальном смысле? Вы верите, что есть бог путешественников, бог рыбаков, бог крестьян, и патрон септархов, и…
        - Есть сила, формирующая вселенную и устанавливающая ее законы. Она проявляется по-разному, и мы, чтобы сократить разрыв между нами и этой силой, называем каждое из таких проявлений богом и открываем душу тому из них, в ком нуждаемся. Люди неученые воспринимают богов как себе подобных, образованные понимают, что это лишь метафора высшей силы, а не могущественное племя, живущее в небесах. Но нет в Веладе-Бортен никого, кто отрицал бы само существование этой силы.
        - Этому можно лишь позавидовать. Воспитываться в культуре, где все понятно, быть убежденным в существовании абсолютных истин, полагать себя частью божественного замысла - как это должно быть чудесно! Приобщенность к вере почти целиком искупает изъяны вашего общества.
        - Изъяны? - насторожился я. - Что за изъяны?
        Швейц прищурился и облизнул губы, очевидно прикидывая, не заденет и не рассердит ли меня то, что он собирался сказать.
        - Это, возможно, слишком сильное слово. Скажем лучше «ограниченность» или «закрытость». Речь о необходимости скрывать себя от ближних, которую вы исповедуете. О запрете на упоминание о своем «я», на откровенность, на любое проявление личности…
        - Разве перед вами сейчас не открылись?
        - Да, но вы ведь говорили с человеком иной культуры, чужим для вас, у которого, как вы втайне подозревали, есть щупальца и клыки! Были бы вы столь же откровенны с маннеранином?
        - Ни один маннеранин не стал бы задавать мне такие вопросы.
        - Возможно. Не всех с детства учат себя подавлять. Быть может, философские и религиозные вопросы нарушают душевный покой вашего высочества? Быть может, они для вас оскорбительны?
        - Он ничего не имеет против, - не слишком убежденно ответил я.
        - Но ведь такие беседы запретны? Мы не используем скверных слов кроме того, что однажды вырвалось, но делимся запретными мыслями, устанавливаем запретные отношения. Вы немножко приоткрыли свои врата, правда? Швейц благодарен за это. Он уже долго живет здесь и ни разу не говорил по душам ни с кем на Бортене! Лишь сегодня почувствовал, что вы готовы чуть-чуть открыться. Редчайший случай, ваше высочество. - Швейц снова заулыбался и пробежался по комнате. - Он не хотел критиковать ваш образ жизни. Хотел даже похвалить кое-что, хотя и не все понимает.
        - Что для вас похвально и что непонятно?
        - Непонятен ваш обычай воздвигать вокруг себя стены, а похвалить хотелось вашу нерассуждающую веру в божественное присутствие. В этом он вам завидует. Тот, кто не получил религиозного воспитания, ни во что не может поверить. В нем всегда сидят мерзкие скептические вопросы. Он физически неспособен принять то, чего не видит или не осязает, и поэтому вечно будет один; он скитается по галактике в поисках веры, пробует одну дверь за другой и ничего не находит… - Швейц помолчал немного, снова раскрасневшийся и вспотевший. - Зато ваше высочество владеет бесценным даром ощущать себя частью огромного целого. Очень хочется его у вас перенять. Это, конечно, вопрос культуры… Бортен знает своих богов, Земля их пережила. Ваша цивилизация еще молода - нужны тысячелетия, чтобы религиозный пыл приугас.
        - Эту планету, - заметил я, - заселили люди религиозные, стремившиеся сберечь свою веру и передать ее далеким потомкам. Для того они и прилетели сюда.
        - Да, и это тоже. Завет. Когда это было - полторы, две тысячи лет назад? Должно бы уже разрушаться, но держится и даже крепнет. Вера, смирение, отрицание собственной личности…
        - Тем, кто не принимал идеалов первых поселенцев, не разрешали среди них оставаться. Это и определило нашу культуру, если вы согласны, что бунтарство и атеизм можно изжить, как дурную наследственность. Довольные оставались, недовольные уходили.
        - Вы говорите об изгнании в Сумару-Бортен?
        - А, так вы знаете?
        - Естественно. Получая назначение на одну из планет, мы изучаем ее историю. Сумара-Бортен… Ваше высочество там бывали?
        - Мало кто из нас посещает тот континент.
        - И не хотели бы побывать?
        - Нет.
        - Некоторые все-таки туда ездят, - сказал Швейц со странной улыбкой. Я хотел расспросить его, но тут вошел клерк с бумагами, и Швейц торопливо встал. - Не годится больше занимать ценное время вашего высочества. Может быть, мы продолжим нашу беседу в другой раз?
        - Хотелось бы надеяться, - сказал я.

29
        Швейц ушел, а я еще долго сидел, повернувшись спиной к столу, и с закрытыми глазами перебирал в уме наш разговор. Как ловко он прорвал мою оборону! Как скоро заговорил о личном! Он, конечно, инопланетянин, и наши обычаи ему не указ, и все же он необычайно быстро дошел до опасной черты. Еще немного, и мы бы открылись друг другу, как названые братья. Меня пугало то, как легко я забыл о приличиях, и то, как хитро он подвел меня к этому.
        Но в нем ли одном дело? Я первый послал за ним, первый стал задавать вопросы. Я задал определенный тон, и Швейц, почуяв во мне слабину, вывернул все наизнанку и сам начал меня выспрашивать, а я ему потакал. Открылся ему - пусть неохотно, но по собственной воле. Меня тянуло к нему, а его ко мне. Искуситель! Эксплуататор моей слабости, скрываемой так долго даже от себя самого! Откуда он знал, что я созрел для чего-то подобного?
        Его скороговорка до сих пор гуляла эхом по комнате. Сначала вопросы, потом откровения. Вы человек религиозный? Веруете в буквальных богов? Если бы я мог обрести веру! Как же я вам завидую. Изъяны вашего мира. Отрицание собственной личности. Были бы вы столь же откровенны с маннеранином? Поговорите со мной, ваше высочество. Откройтесь мне. Я так долго был одинок.
        Откуда он мог знать, если я сам не знал?
        Так зародилась наша странная дружба. Я пригласил Швейца отобедать у себя. Под голубое саллийское вино и золотистое маннеранское мы опять говорили о религии, о неверии Швейца, о моей убежденности в том, что боги реальны. Халум, посидев часок с нами, сказала после, что Швейц мастер развязывать языки.
        - Твоя сестра никогда еще не видела, чтобы ты опьянел, выпив на двоих всего три бутылки, - не от вина у тебя разгорелись глаза и слова текли так свободно.
        Я со смехом признался, что в обществе землянина расслабляюсь и не слишком придерживаюсь наших обычаев.
        Когда мы снова встретились в таверне рядом с судом, Швейц спросил:
        - Вы любите свою названую сестру, да?
        - Названых сестер все любят.
        - Не о такой любви речь, - понимающе усмехнулся Швейц.
        Я так и замер.
        - Неужели он так охмелел в прошлый раз? Что он говорил вам о ней?
        - Ничего, зато ей обо всем сказали - без слов, одними глазами и улыбками.
        - Может быть, поговорим о другом?
        - Как вашему высочеству будет угодно.
        - Слишком уж болезненная, щекотливая тема.
        - Прошу меня извинить. Я хотел лишь убедиться, что угадал верно.
        - Нам запрещена такая любовь.
        - Но это еще не значит, что ее не существует, ага? - сказал Швейц и чокнулся со мной.
        В этот момент я решил никогда больше с ним не встречаться. Он слишком много видел и слишком свободно говорил об увиденном. Однако через четыре дня, столкнувшись с ним на пристани, я снова пригласил его на обед. Лоймель была недовольна этим, а Халум не пришла, сказав, что ей нужно быть в другом месте. Когда я стал ее уговаривать, она сказала, что со Швейцем чувствует себя неуютно. Ноим, однако, был тогда в Маннеране и пришел. Пили мы умеренно, вели ничего не значивший разговор - и вдруг, ни с того ни с сего, начали рассказывать Швейцу, как я бежал из Саллы, боясь притеснений со стороны брата. Швейц, в свой черед, рассказал, как расстался с Землей. Когда он ушел, Ноим сказал мне без особого осуждения:
        - В этом человеке дьявол сидит, Киннал.

30
        - Не объясните ли, откуда взялось табу на самовыражение, ваше высочество? - спросил Швейц при следующей встрече.
        - Вы имеете в виду такие выражения, как «я» и «мое»?
        - Не столько это, сколько общую идею, отрицающую «я» и «мое». Заповедь, гласящую «Не обсуждай свои личные дела ни с кем, кроме названых брата с сестрой и посредников». Обычай огораживаться стеной, повлиявший даже на вашу грамматику.
        - Другими словами, Завет.
        - Да, Завет.
        - Вы говорили, что знаете нашу историю.
        - Более-менее.
        - Вам известно, что наши предки были люди суровые, выросшие в холодном климате, привычные к трудностям, чуравшиеся легкой жизни и роскоши, на Бортене они искали спасения от пороков родного мира.
        - Принято думать, что они бежали от религиозных преследований.
        - От праздности и потакания собственным прихотям. Прибыв сюда, они разработали свод правил, чтобы их дети и внуки не совершали тех же грехов.
        - Завет.
        - Да. Клятва, которую они дали друг другу, которую каждый из нас приносит всем людям в день наречения имени. Мы клянемся никому не навязывать свою душевную смуту и быть сильными духом, чтобы боги всегда улыбались нам. Ну и так далее. Нас учат отрекаться от себя - от демона, который живет в нас.
        - Так в нас живет демон?
        - Да, мы полагаем именно так. Демон-искуситель, побуждающий нас использовать других, не полагаясь на собственные силы.
        - Без любви к себе нет ни дружбы, ни искренности.
        - Возможно.
        - А значит, нет и доверия.
        - На то у нас существуют контракты. Незачем лезть в чью-то душу, когда есть закон, и на Веладе-Бортен законов никто не оспаривает.
        - Вы говорите, что отрекаетесь от себя… По мне, все как раз наоборот: вы себя превозносите.
        - Как так?
        - Каждый живет отдельно от всех остальных, замкнутый в собственном черепе. Гордый. Несгибаемый. Отчужденный. Равнодушный. Царство себя самого, да и только.
        - У вас странные взгляды. Выворачиваете наши обычаи наизнанку и считаете это мудрым.
        - Так было всегда? С самого заселения Велады-Бортен?
        - Да. Не считая несогласных, бежавших на южный континент. Все остальные соблюдают Завет. Некоторые обычаи ужесточились со временем: мы не должны говорить о себе в первом лице единственного числа, обнажая тем свою личность, хотя в средневековье это еще допускалось. Некоторые, напротив, смягчились. Раньше нам предписывалось даже имен своих не называть незнакомцам и разговаривать лишь в случае абсолютной необходимости. Теперь между нами больше доверия.
        - Но не слишком много.
        - Верно. Не слишком.
        - И вы не страдаете оттого, что запечатаны наглухо? Не говорите себе, что, возможно, могли бы жить более счастливо?
        - Мы соблюдаем Завет.
        - И как, легко это? Или трудно?
        - Легко. Не забывайте, что у каждого из нас есть названые брат и сестра, с которыми мы можем делиться. А также посредники.
        - Но больше вам некому пожаловаться, рассказать о своих нуждах и желаниях, не с кем поделиться горем, посоветоваться, поговорить о мечтах, о фантазиях, о любви - все личное под запретом. - Швейц содрогнулся. - Простите, ваше высочество, но так жить тяжело. Этот землянин всегда искал тепла, любви, понимания и открытости - обратного тому, что ценится в вашем мире.
        - И много вы всего этого обрели? Тепла, любви, понимания?
        - Это не так легко, - пожал плечами Швейц.
        - Мы не одиноки, потому что у нас есть названые. Когда есть такие, как Халум и Ноим, на что нам чужие?
        - А если их нет под рукой? Если вы затеряны в далеких гленских снегах?
        - Тогда тебе трудно, но трудности закаляют характер. И это чрезвычайные обстоятельства. Наша система, вынуждая нас к изоляции, одновременно гарантирует нам любовь.
        - Но не любовь мужа к жене. Не любовь отца к ребенку.
        - Возможно.
        - А любовь к названым имеет свои границы. Вы сами признались, что питаете к своей названой сестре чувства, которые…
        - Не будем об этом, - прервал я, залившись краской.
        - Простите, ваше высочество, - смущенно улыбнулся Швейц. - Он забылся, не желая сказать ничего обидного.
        - Обиды не было.
        - Он позволил себе слишком личное высказывание. Это недопустимо.
        - Все уже прощено. - Я почувствовал себя виноватым за свою вспышку, он задел меня за живое, а правда, как известно, глаза колет. Я налил нам вина, и некоторое время мы пили молча. Потом Швейц сказал:
        - Что, если бы вашему высочеству предложили участие в эксперименте, который может оказаться интересным и познавательным?
        - Продолжайте, - хмуро ответил я.
        - Вы уже знаете, что ваш собеседник остро чувствует свое одиночество во вселенной и безуспешно пытается понять, как он с ней связан. У вас для этого есть религия, он же такого средства лишен из-за своей несчастной склонности мыслить рационально. Нельзя ощутить свою принадлежность с помощью одних слов, одних молитв, одних ритуалов. Вам это доступно, и он вам в этом завидует. Он чувствует себя изолированным, запертым в собственном черепе, обреченным на метафизическое одиночество: отдельный человек, человек в себе. Безверие нежеланно ему, нерадостно. Вы, бортениане, терпите свое добровольное одиночество лишь потому, что у вас есть религия, есть посредники, обеспечивающее вам мистическое единение с богами, но у него ничего этого нет.
        - Об этом мы уже говорили, но вы упомянули о каком-то эксперименте…
        - Терпение, ваше высочество. Будем двигаться к этому шаг за шагом. - Швейц чарующе улыбнулся. Глаза его светились провидческим огнем, руки плели в воздухе невидимые узоры. - Вашему высочеству, вероятно, известно, что есть определенные вещества - наркотики, как их называют, - которые приобщают вас к бесконечности или хотя бы создают иллюзию подобного приобщения. Позволяют заглянуть в таинственные пределы непостижимого. Они были известны многие тысячи лет, задолго до выхода человека в космос. Применялись в древних религиозных обрядах. Их используют и как замену религии, как способ уверовать, как врата в бесконечность для таких, как этот вот человек, не знающий другого пути.
        - На Веладе-Бортен вещества такого рода запрещены, - сказал я.
        - Еще бы, ведь они позволяют уклониться от официальной религии. Зачем посредник, если можно принять таблетку? Закон в этом отношении поступает мудро. Ваш Завет недолго бы продержался при доступных наркотиках.
        - Что вы, собственно, предлагаете, Швейц?
        - Признаться, он уже принимал наркотики и был не совсем доволен. Они действительно открывают перед тобой бесконечность и позволяют слиться с божеством, но ненадолго - на пару часов в лучшем случае. Потом ты столь же одинок, как и прежде. Это лишь иллюзия веры, а не сама вера. Между тем на вашей планете есть наркотик, который может оказаться куда полезнее.
        - Что-что?
        - На Сумаре-Бортен живут люди, бежавшие от Завета. Говорят, что они дикари, ходят голышом, питаются одной рыбой, травами да кореньями. Что они сбросили покров цивилизации и скатились до первобытного состояния. Он слышал это от путешественника, недавно побывавшего там. Слышал он также, что там из некого корня делают мощный наркотик, позволяющий читать мысли других людей. Прямая противоположность вашему Завету, не так ли? Благодаря этому средству они видят друг друга насквозь.
        - Он тоже слышал о живущих там дикарях, - сказал я.
        Швейц склонился ко мне.
        - Должен признаться, его соблазняет этот наркотик. Он надеется, проникнув в чей-то разум, найти общность душ, которую так долго искал. Возможно, это и есть искомый мост в бесконечность, духовное преображение. А? Он перепробовал много всего, почему бы не это?
        - Если оно существует, такое средство.
        - Существует, ваше высочество. Тот путешественник привез его в Маннеран и продал немного любопытному землянину. - Швейц вытащил из кармана конвертик с белым порошком, похожим на сахар. - Вот.
        Я смотрел на конверт, как на флакон с ядом.
        - Это и есть ваше предложение? Об этом эксперименте вы говорили?
        - Да, об этом. Давайте вместе попробуем сумарский наркотик.

31
        Я мог бы выбить у него этот конверт и взять его под арест. Мог бы приказать ему уйти прочь и больше не приближаться ко мне. Мог хотя бы крикнуть, что ни к чему такому я не притронусь. Вместо всего этого я сохранил спокойствие, проявил легкий интерес и продолжил беседу, позволив ему завести меня еще дальше в зыбучий песок.
        - Думаете, ему так не терпится нарушить Завет?
        - Он думает, что вы человек с сильной волей и пытливым умом, не упускающий случая узнать что-то новое.
        - Даже если это новое нелегально?
        - Все новое поначалу нелегально. Возьмем религию Завета: разве ваших предков не изгнали из других миров за то, что они ее исповедовали?
        - Такие аналогии вряд ли уместны. Мы сейчас говорим не о религии, а об опасном наркотике. Вы просите человека забыть то, чему его учили всю жизнь, и открыться вам больше, чем своим названым или посредникам.
        - Да.
        - И вы полагаете, что он согласится на это?
        - Он полагает, что такой опыт может очистить и преобразить вас.
        - Он может также нанести необратимый ущерб.
        - Сомнительно. Знание никому еще не вредило. Оно счищает с души коросту и питает ее свежими соками.
        - Экий вы скользкий, Швейц. Возможно ли открыть свои сокровенные тайны чужаку, иноземцу, выходцу из иного мира?
        - Почему бы и нет? Лучше чужому, чем другу. Лучше землянину, чем своему соплеменнику. Бояться нечего, ведь землянин не станет судить вас по меркам Бортена. Не станет критиковать то, что обнаружится у вас в черепе. Через год-другой он покинет вашу планету, улетит за сотни световых лет, и наше умственное слияние утратит всякую важность.
        - Почему вам так хочется, чтобы оно состоялось?
        - Уже восемь месяцев он носит этот наркотик в кармане, ища, с кем бы его разделить. Думал уже, что никогда не найдет, и тут ему встретились вы - с огромным потенциалом, с огромной силой, с бунтарскими мыслями…
        - Он не видит в себе бунтаря, Швейц. Он безоговорочно принимает свой мир.
        - Позволено ли будет упомянуть о вашем отношении к названой сестре? Что это, как не симптом несогласия с ограничениями вашего мира?
        - Возможно, да, а возможно, и нет.
        - Вы узнаете себя лучше, отведав этот наркотик. У вас станет меньше сомнений и больше уверенности.
        - Как можете вы так говорить, если сами его не пробовали?
        - Он так думает.
        - Это невозможно, - сказал я.
        - Эксперимент. Тайный. Никто никогда не узнает.
        - Совершенно невозможно.
        - Вы так боитесь открыть свою душу другому?
        - Нас учат, что это грех.
        - Учение может быть и ложным. Вы ни разу не испытывали такого соблазна? Экстаз во время исповеди не вызывал у вас желания почувствовать то же самое с кем-то, кого вы любите?
        Он снова нащупал больное место.
        - Иногда случалось, - признался я. - Сидишь перед уродливым посредником и воображаешь, что это Ноим или Халум, что изливаетесь вы взаимно…
        - Значит, вы давно уже желали такого снадобья, сами о том не зная!
        - Нет. Нет.
        - Возможно, вас пугает откровенность с чужим, а не само откровение. Кого вы предпочли бы вместо землянина? Названого брата? Названую сестру?
        Я поразмыслил. Открыться Ноиму, моему второму «я», как никогда прежде, - а он бы открылся мне. Или Халум… о, Халум! Какой же ты искуситель, Швейц!
        Он сказал, дав мне подумать:
        - Вам этого хочется? Тогда землянин откажется от своей доли. Возьмите наркотик и разделите с тем, кого любите. - Он сунул конверт мне в руку. Я выронил его на стол как ошпаренный и сказал:
        - Тогда вы не сможете осуществить то, о чем так долго мечтали.
        - Ничего. Можно будет еще достать. Найти другого партнера. А ваше высочество познает экстаз. Даже землянин может не быть эгоистом. Берите. Берите же.
        Я мрачно воззрился на него.
        - Значит, вы только притворялись, говоря, что готовы сами принять наркотик? Искали, на ком бы поставить опыт, чтобы удостовериться, что опасности нет?
        - Вы неверно меня поняли, ваше высочество.
        - Так ли? Может, вы как раз этого добивались? - Я представил, как даю наркотик Ноиму, как он бьется в судорогах у меня на глазах, и отодвинул конверт. - Не выйдет. Он ценит вашу щедрость, но эксперимент на любимых людях ставить не будет.
        Швейц побагровел.
        - Подозрения вашего высочества ни на чем не основаны. Он отказался от своей дозы в знак доброй воли, в ущерб собственным планам. Но раз вы это отвергаете, вернемся к началу. Попробуем наркотик вдвоем, тайно, в виде эксперимента. Посмотрим, в чем его сила и какие двери он открывает. Он уверен, что этот опыт принесет пользу нам обоим.
        - Понятно, на что надеетесь вы, но зачем…
        - Зачем это вам? - Швейц хмыкнул и закинул особо хитрый крючок. - Ваше высочество убедится, что наркотик безопасен, будет знать нужную дозу, поймет, что это совсем не страшно. А затем, разжившись новым запасом, вы сможете употребить его для того, чего пока опасаетесь. Примете наркотик с той, кого по-настоящему любите. Вы откроетесь своей названой сестре Халум, а она откроется вам.

32
        Детям, изучающим Завет, рассказывают сказку о тех временах, когда боги еще ходили по планете в человеческом облике, а первые люди не высадились еще на Бортене. Боги тогда не знали, что они боги - ведь не было смертных, чтобы сравнить себя с ними, они были невинны и не сознавали собственного могущества. Жили они в Маннеране (потому-то Маннеран и претендует на святость), питались ягодами и листьями, обходились без одежды - только в мягкую маннеранскую зиму накидывали себе на плечи шкуры животных, - и не было в них ничего божественного.
        Однажды один из них решил повидать мир. Тайное имя его было Киннал, и теперь он покровительствует всем путешественникам (я, как вы уже поняли, назван в его честь). Он позвал с собой богиню Тиргу, ныне покровительницу влюбленных. Тирга согласилась, и они отправились в путь.
        Они прошли вдоль южного побережья на запад, к Сумарскому заливу. Оттуда повернули на север и прошли через Струанский Проход к месту, где кончаются Гюйшенские горы. Вступили на Мокрые Низины, которые не пришлись им по вкусу, посетили Мерзлые Низины, где едва не замерзли. Направившись снова на юг, они увидели перед собой склоны Трейшенских гор и подумали, что эта гряда непреодолима. Идя через Выжженные Низины, они терпели великие лишения, но наткнулись на Трейшенские Врата и прошли сквозь них в прохладную, окутанную туманом провинцию Трейш.
        Там боги увидели бьющий из пещеры родник. Устье пещеры было девятигранным, и камень внутри переливался всевозможными красками - красной, зеленой, фиолетовой, золотистой, бирюзовой и прочими. Такими же красками играл и родник, но дальше, впадая в ручей, он эти краски терял.
        - Мы долго блуждали в Выжженных Низинах и страдали от жажды, - сказал Киннал. - Не испить ли нам этой воды?
        - Да, попьем, - сказала Тирга. Она опустилась на колени, и зачерпнула в горсти воды, и стала пить. Испил и Киннал, и вода эта была столь сладостна, что они припали к ней и стали пить большими глотками.
        Пока они делали это, с ними стало твориться странное. Киннал прочел мысли Тирги, а думала она о любви к нему. И она, посмотрев на него, тоже прочла его мысли.
        - Мы стали теперь другими, - подумал Киннал, и Тирга поняла его тотчас же, без слов.
        - Нет, не другими, - ответила она, - просто мы научились пользоваться даром, который имели всегда.
        И это была правда. Ибо у них было много даров, которыми они раньше не пользовались. Они могли летать, словно птицы; могли менять форму своих тел; могли путешествовать по Выжженным или Мерзлым Низинам, не испытывая никаких неудобств; могли прожить без еды; могли не стариться и быть вечно молодыми; могли говорить без слов. Они могли делать все это и до источника, просто не знали как, и лишь теперь овладели искусствами, присущими им от рождения. Испив воды из волшебного источника, они узнали, что значит быть богами.
        Вскоре они вспомнили о тех, кого оставили в Маннеране, и полетели к ним, чтобы рассказать обо всем. Путь отнял у них лишь одно мгновение. Друзья обступили их, а Киннал с Тирсой поведали о чудесном источнике и показали то, чему научились. Тогда все боги Маннерана решили идти туда и двинулись вереницей через Струанский Проход и Мокрые Низины к восточным склонам Трейшен и Трейшенским Вратам. Киннал и Тирга летели над ними и указывали им путь. Они дошли до источника, испили из него, и стали как боги, и разошлись: одни вернулись в Маннеран, другие отправились в Саллу и на дальние континенты - Сумару, Умбис, Дабис и Тибис. Теперь они могли путешествовать быстро, и им хотелось повидать неведомые края. Только Киннал и Тирга остались у источника на востоке Трейша, и соединялись душами, и больше ничего не желали.
        Прошло много лет, и на западном берегу Трейша приземлился звездный корабль наших предков. Наконец-то люди достигли Бортена. Обосновавшись, они начали добывать себе пищу. Один человек по имени Дигант в поисках дичи зашел далеко в лес, заблудился и после долгих скитаний вышел к месту, где жили Киннал и Тирга. Он никогда раньше не видел таких, как они, а они - таких, как он.
        - Кто вы такие? - спросил он.
        - Когда-то мы были такими же, как все существа в этом мире, но теперь все по-другому. Мы не стареем, можем летать быстрее всех птиц, видим мысли и чувства друг друга и можем принимать любой облик.
        - Значит, вы боги! - воскликнул Дигант.
        - Боги? Что это - боги?
        Дигант объяснил, что он, человек, ничем таким не владеет: люди могут общаться только с помощью слов, не умеют летать и менять свой облик, стареют с каждым оборотом планеты вокруг солнца, а затем умирают. Киннал и Тирга выслушали его внимательно и поняли, что это правда: он человек, а они боги.
        - Мы раньше были почти как люди, - призналась Тирга. - Испытывали голод, старели, говорили только словами и должны были переставлять ноги одну за другой, чтобы куда-то попасть. Мы, как и люди, жили в невежестве, не зная, на что способны. Но после все изменилось.
        - Что же вызвало эту перемену? - спросил Дигант.
        - Мы испили воды из этого блистающего источника, - в невинности своей сказал Киннал, - и она открыла нам глаза и позволила стать как боги.
        Тогда Дигант взволновался и подумал, что тоже может испить из источника и стать богом, как эти двое. Своим товарищам он ничего не скажет об источнике, и они будут поклоняться ему, ибо он получит власть над их жизнью и смертью. Однако он не смел попросить Киннала и Тиргу, чтобы они допустили его к источнику: он боялся, что они откажут ему, не желая, чтобы он тоже стал богом. И он задумал сделать так, чтобы они ушли.
        - Правда ли, что вы можете облететь вокруг света за один день? - спросил он.
        Киннал подтвердил, что это правда.
        - В это трудно поверить, - сказал Дигант.
        - Сейчас мы тебе докажем, - сказала Тирга. Она взяла Киннала за руку, и они улетели. Боги поднялись на высочайший пик Трейшен и нарвали там снегоцветов; зачерпнули в Выжженных Низинах пригоршню красного песка; собрали травы в Мокрых Низинах; взяли хмельной сок из телодрева у Сумарского залива, откололи кусочек льда у Полярного. Затем перенеслись в морозный Тибис и совершили полет по всем дальним материкам, чтобы принести недоверчивому Диганту доказательства своей силы.
        Как только они скрылись из глаз, Дигант бросился к волшебному источнику. Он медлил, опасаясь, что боги вернутся и покарают его за дерзость. Но они не возвращались, и он, погрузив лицо в воду, стал пить. Теперь, думал он, и я стану богом. Напившись переливчатой воды до отвала, он зашатался и упал наземь, спрашивая себя, бог он уже или нет. Он попытался взлететь и не смог. Хотел изменить свой облик и не сумел. Это произошло потому, что он изначально был не богом, а человеком. Чудесный источник не мог превратить человека в бога, мог лишь помочь богу осознать, что он бог.
        Источник подарил Диганту только одно: открыл ему мысли всех поселенцев Трейша. Простертый в глубоком разочаровании на земле, он ощутил легкую щекотку у себя в голове и услышал мысли своих друзей. Скоро он научился прибавлять звук, чтобы слышать яснее, и стал различать: вот это мысли его жены, это сестры, это сестриного мужа. Дигант мог заглянуть в любой из умов и прочитать там самое сокровенное. Вот я и стал богом, сказал он себе, узнавая чужие секреты. Постепенно он продвинулся еще дальше и установил мысленную связь с каждым из поселенцев, а затем, опьяненный своим могуществом и ослепленный гордыней, передал им всем следующее: «услышьте голос диганта ибо дигант бог которому вы должны поклоняться».
        Многие колонисты пали мертвыми, услышав страшный голос в своем мозгу, другие лишились разума, третьи метались в ужасе, восклицая: «Дигант вторгся в нас! Дигант вторгся в нас!» Волны их страха и боли, дойдя до Диганта, ввергли в паралич и ступор его самого, но его отуманенный ум продолжал реветь: «услышьте ГОЛОС ДИГАНТА ИБО ДИГАНТ БОГ КОТОРОМУ ВЫ ДОЛЖНЫ ПОКЛОНЯТЬСЯ». И люди продолжали умирать и сходить с ума, а сам Дигант корчился в муках, неспособный справиться с тем, что творил его собственный мозг.
        Киннал и Тирга были в то время в Дабисе и доставали из болота трехглавого червя, чтобы показать его Диганту. Рев Дигантового мозга донесся до них, и они, бросив все, поспешили обратно в Трейш. Диганта боги нашли при смерти, с сожженным почти без остатка мозгом, а других колонистов мертвыми или обезумевшими. Они сразу поняли, как это могло случиться, и умертвили Диганта, чтобы заглушить его рев, а затем воскресили всех мертвых и исцелили безумцев. После этого они запечатали вход в пещеру, откуда бил родник, уразумев, что люди не могут пить из него - это могут лишь боги, а все боги уже испили свое. Люди Трейша пали на колени и стали спрашивать:
        - Кто вы?
        - Мы боги, а вы всего лишь люди, - отвечали Киннал и Тирга.
        Так боги перестали быть невинными, и людям было запрещено сообщаться мысленно. Завет гласит, что душа каждого человека должна быть закрыта от всех остальных. Лишь боги могут соприкасаться душами, не уничтожая друг друга, а мы не боги.

33
        Я всячески оттягивал предложенный Швейцем эксперимент. Сначала главный судья Калимол уехал охотиться, и я сказал Швейцу, что удвоенные обязанности не позволяют мне отвлекаться. Калимол вернулся, но тут заболела Халум. Халум выздоровела, но тут Ноим пригласил нас с Лоймель погостить в своем имении на юге Саллы. Мы вернулись из Саллы, но тут между ней и Гленом разразилась война, создавшая большие затруднения в мореходстве. Так шли недели. Швейц, теряя терпение, спрашивал, намерен ли я вообще принимать наркотик, и я не знал, что ему на это ответить. Я боялся, но соблазн, который он в меня заронил, жег меня. Войти в душу Халум, подобно богу…
        Я пошел в Каменный Собор, чтобы исповедаться Джидду, но про Швейца и его наркотик ничего не сказал - боялся признаться в столь опасных намерениях. Выйдя из храма неочистившимся, я понял, что должен пройти через это испытание, ибо мне от него не уйти. Швейц уже изобличил меня как потенциального нарушителя Завета. Я пошел к нему и сказал:
        - Сегодня. Сейчас.

34
        Нам требовалось уединиться. У Портового Суда есть загородный дом в горах, в двух часах езды на северо-запад от столицы. Там принимают знатных гостей и заключают договоры. Я знал, что сейчас там никого нет, и забронировал его на три дня для себя. В полдень я заехал за Швейцем на служебной машине. Там всегда дежурит прислуга - повар, горничная, садовник. Я предупредил их, что мы будем вести особо конфиденциальные переговоры и они ни под каким видом не должны нам мешать.
        - Вечером лучше не есть, - сказал Швейц. - Рекомендуется также полное телесное очищение.
        В доме была отличная баня. Мы вымылись, попарились, облачились в свободные шелковые одежды. Стеклянистый блеск в глазах Швейца выдавал, как он сильно волнуется. Я был напуган, ожидал от этого вечера самого наихудшего и сравнивал себя с пациентом, которому предстоит операция с очень малыми шансами на успех. При этом я был исполнен мрачной решимости и желал одного: поскорее с этим покончить.
        - Последний шанс, - сказал Швейц, широко улыбаясь. - Вы еще можете отказаться.
        - Нет.
        - Но вы понимаете, что это рискованно? Ни у одного из нас нет опыта в подобных делах. Опасность налицо.
        - Да, понимаю.
        - И подтверждаете, что идете на это добровольно, без принуждения?
        - В чем дело, Швейц? - сказал я. - Несите вашу отраву.
        - Хочется убедиться, что ваше высочество полностью готовы к возможным последствиям.
        - Так, может быть, контракт заключим? - осведомился я с ядовитым сарказмом. - Освободим вас от всякой ответственности на случай, если вашему соучастнику вздумается предъявить обвинение…
        - Как пожелаете. Он необходимости в этом не видит.
        - Это было сказано в шутку. Значит, вы тоже нервничаете, Швейц? Сомневаетесь?
        - Мы собираемся предпринять смелый шаг.
        - Так давайте его предпримем, пока не раздумали. Доставайте свое снадобье, Швейц. Скорее.
        - Да. - Он хлопнул в ладоши с торжествующим смехом, и я понял его хитрый замысел. Теперь я сам умолял его начать эксперимент! Дьявол, дьявол!
        Он достал из дорожного саквояжа конверт с порошком, я велел принести нам два бокала охлажденного маннеранского золотого. Половину порошка Швейц высыпал в мое вино, половину в свое. Порошок растворился почти мгновенно, лишь на миг оставив за собой легкое серое облачко. Мы взяли бокалы, я посмотрел на Швейца; позже он говорил, что я улыбался как робкая девственница перед тем, как раздвинуть ноги.
        - Надо выпить все залпом, - сказал он, и мы выпили. Я откинулся назад, думая, что наркотик подействует сразу. Голова слегка кружилась, но только от вина на пустой желудок.
        - Долго ли еще ждать? - спросил я. Швейц пожал плечами.
        - Должно пройти какое-то время.
        Мы ждали молча. Я попробовал проникнуть в его разум, но ничего не почувствовал. Поскрипывание половиц, шелест насекомых за окном, легкий гул электрической лампы слышались четче обычного.
        - Вы не знаете, как он действует? - не выдержал я.
        - Он может сказать только то, что слышал. Телепатические способности заложены в каждом из нас от рождения, но химические субстанции в нашей крови препятствуют их развитию. Редко кто рождается без такого ингибитора - они-то и есть телепаты, но остальным это не дано. Обычным людям нужно, чтобы у них перестал вырабатываться определенный гормон, и это часто принимают за сумасшествие. Сумарский наркотик, как говорят, нейтрализует на время наш естественный ингибитор и позволяет вступить в умственный диалог. Так он слышал.
        - Значит, мы все могли бы быть сверхчеловеками, если б собственные железы нам не мешали? - сказал я.
        - Может, наша биология не зря так распорядилась? - с широким жестом предположил Швейц. - Может, это сделано, чтобы защитить нас от самих себя, а? - Он смеялся, лицо у него горело. Я спросил, верит ли он в этот ингибитор и убирающий его наркотик; он сказал, что не компетентен в таких вопросах.
        - Чувствуете что-нибудь? - не унимался я.
        - Только хмель.
        Мы ждали. Возможно, ничего и не случится, думал я - хорошо бы. Потом Швейц сказал:
        - Кажется, начинается.

35
        Сначала я почувствовал, как работает мой организм: сердце стучало, кровь пульсировала в артериях и в ушах, в поле зрения проплывали кровяные тельца. Я стал необычайно восприимчив к внешним стимулам: движению воздуха, прикосновению ткани к телу, давлению ступней на пол. Услышал, как струится вода в далеком ущелье. Потом восприятие окружающего при всей его интенсивности стало суживаться. Я уже не различал очертаний комнаты и видел только туннель со Швейцем в конце - все остальное скрывала дымка. Я испугался и попытался прояснить свои чувства - так выпивший лишнего пытается преодолеть опьянение, - но чем больше я старался вернуться в норму, тем быстрей все менялось. Опьянение усиливалось, лицо омывали радужные потоки - мне казалось, что я вижу источник, из которого испил Дигант. Воздух бил в уши со звуком, сначала едва слышным, потом перешедшим в крещендо и наполнившим всю комнату, но не причиняющим боли. Стул подо мной бился согласно с пульсом самой планеты. Затем, даже не ощутив, что пересек некий рубеж, я понял, что мои чувства удвоились: я слышал двойное сердцебиение, двойной кровоток, двойное
движение внутренностей. Но это не было простым умножением на два: другие ритмы, отличаясь от моих, симфонически с ними взаимодействовали, создавая столь сложные перкуссионные фразы, что моя мозговая материя таяла при попытке их уловить. Я начал раскачиваться в такт с ними, хлопать себя по бедрам, прищелкивать пальцами. Швейц в конце туннеля делал то же самое, и я понял, чьи ритмы воспринимаю. Мы спаялись воедино. Я уже не отличал его сердцебиения от своего и порой, глядя на него через стол, видел собственное лицо, красное, искаженное. Реальность разжижалась, опоры и стены рушились: Киннал Даривал перестал ощущаться как индивидуум; понятий «он» и «я» больше не было, только «мы». Я утратил не только свою личность, но и саму концепцию личности.
        Я долго оставался на этом уровне, и мне показалось, что действие наркотика начинает ослабевать. Краски тускнели, комната обретала свой прежний вид, и я снова отличал тело и разум Швейца от своих собственных. Но, вместо облегчения из-за того, что худшее позади, я испытал лишь разочарование: где же обещанное Швейцем слияние умов?
        Как выяснилось, я ошибался.
        Первая волна в самом деле прошла, но подлинная общность лишь начиналась. Мы были отдельны и все же связаны. Пришло истинное самообнажение. Его душа лежала передо мной на столе - стоило лишь подойти, чтобы взять в руки и рассмотреть такой-то инструмент, такую-то вазу, такие-то украшение.
        Надо мной нависало лицо матери Швейца, ее бледная грудь с голубыми прожилками и огромным твердым соском. Вот детские приступы ярости, вот воспоминания о Земле. Глазами Швейца я видел мать всех миров - изуродованную, обезображенную, покинутую, но сквозь уродство проглядывала краса. В этом заброшенном городе он родился; вот сеть проезжих дорог, которым не меньше десяти тысяч лет; вот то, что осталось от древних храмов. Первая любовь. Разочарования, расставания. Предательства. Взаимные откровения. Рост и перемены. Разложение и отчаяние. Путешествия. Неудачи. Соблазны. Признания. Солнца ста миров.
        Я разбирал душу Швейца по косточкам, натыкаясь на шершавые слои жадности, булыжники фальши, масляные карманы злобы, жирную глину приспособленчества. Воплощенное «я», человек, живший исключительно для себя.
        Но его мрак меня не отталкивал.
        Я видел глубже. Видел жажду божества в человеке. Видел, как Швейц стоит на черном камне лунной равнины, и простирает руки к лиловым небесам, и ничего не находит. Да, обманщик, да, приспособленец, но ранимый, страстный и честный при всех своих выходках. Я не мог судить Швейца строго. Я был им. Он был мной. Волны наших личностей захлестывали обоих. Если низвергнуть Швейца, то и Киннала Даривала придется низвергнуть. Меня переполняло теплое чувство к нему.
        Он тоже исследовал меня. Я не ставил ему барьеров и видел себя его глазами. Страх перед отцом. Преклонение перед братом. Любовь к Халум. Бегство в Глен. Женитьба на Лоймель. Мелкие грешки и мелкие добродетели. Смотри, Швейц. Смотри. Все увиденное отражалось в его душе, и я смотрел на это без боли. Внезапно меня посетила мысль: любовь к другим начинается с любви к самому себе.
        В этот миг во мне рухнул и разбился Завет.
        Мало-помалу мы разошлись. Мы старались удержать нашу связь, но она постоянно слабела и наконец прервалась с таким ощущением, будто лопнула туго натянутая струна. Мы молчали. Меня подташнивало, я сидел с закрытыми глазами и как никогда остро сознавал, какая пропасть нас всех разделяет. Долгое время спустя я посмотрел на Швейца.
        Он тоже смотрел на меня, ждал меня. Лицо, все еще красное, расплылось в ухмылке, глаза горели, но теперь я видел в этом не дьявольскую гримасу, а отражение внутренней радости.
        - Я люблю тебя, - сказал он тихо.
        Оглушенный этими словами, как обухом, я загородился ладонями.
        - Что тебя так расстроило? Форма или смысл?
        - И то и другое.
        - Что же тут такого ужасного?
        - Он никогда… он не знает, как…
        - Как реагировать? Как ответить? - смеялся Швейц. - Я не о физической любви говорю. Тоже ничего страшного, но нет. Понимай меня в буквальном смысле, Киннал. Я был у тебя внутри, и мне понравилось то, что я видел там. Я люблю тебя.
        - Ты говоришь от первого лица, - напомнил я.
        - А почему бы и нет? Неужели я и теперь должен отрицать свое «я»? Полно, Киннал, освободись. Я знаю, ты хочешь этого. По-твоему, я сказал нечто гнусное?
        - Это так странно.
        - В моем мире эти слова священны, а здесь омерзительны. Запрещено говорить «я люблю тебя», ну и ну! Вся планета отказывает себе в этом маленьком удовольствии. Нет, Киннал, нет!
        - Пожалуйста, - пролепетал я. - Он еще не привык к тому, что с нами сделал наркотик. Когда ты кричишь ему…
        Но Швейц не сдавался.
        - Ты тоже был во мне. Что ты там видел? Неужто я такой скверный? Выкладывай, Киннал. У нас больше нет секретов. Правду! Правду!
        - Ты должен знать, что он нашел тебя куда более достойным восхищения, чем ожидал.
        - Со мной было то же самое. Зачем же нам бояться друг друга? Я уже сказал, что люблю тебя. У нас был контакт. Между нами возникло доверие. Пора что-то в себе менять - тебе особенно, потому что твой путь длинней моего. Ну же. Найди эти слова в своем сердце. Произнеси их.
        - Он не может.
        - Скажи «я».
        - Это трудно.
        - Скажи это. Не как непристойность - скажи так, словно любишь себя.
        - Пожалуйста.
        - Скажи.
        - Я, - сказал я.
        - Ну и что в этом страшного? Теперь скажи, что ты ко мне чувствуешь. По правде. От всей души.
        - Тепло… привязанность, доверие…
        - Любовь?
        - Любовь, - признал я.
        - Так скажи это.
        - Любовь.
        - Я не это хочу услышать.
        - Что же тогда?
        - То, что на этой планете не произносилось две тысячи лет. Я…
        - Люблю тебя.
        - Я люблю тебя.
        - Я - люблю - тебя.
        - Ну вот, начало положено, - сказал Швейц. Пот струился и с него, и с меня. - Мы признали, что можем любить. Признали, что способны на это чувство. Теперь мы начнем любить. Так ведь? Начнем любить.

36
        - Ты получил от наркотика то, что хотел, Швейц? - спросил я.
        - Частично.
        - Почему частично?
        - Я искал Бога и не могу сказать, что нашел - но теперь лучше понимаю, где надо искать. Зато я больше не одинок. Научился полностью открываться другому человеку. Это первый шаг на моем пути.
        - Он рад за тебя, Швейц.
        - Тебе обязательно изъясняться в третьем лице?
        - Ничего не могу поделать. - Я очень устал и снова начал бояться Швейца. Любовь к нему никуда не ушла, но подозрения понемногу закрадывались обратно. Не использует ли он меня? Не получает ли грязного наслажденьица от нашего взаимного откровения? Он заставил меня стать обнаженцем. Он настаивает, чтобы я говорил о себе в первом лице, но так ли это чисто и прекрасно, как он утверждает? Что это - признак освобождения или падение в грязь? Для меня все это было чересчур ново. Я не мог отнестись спокойно к тому, что мужчина мне признался в любви.
        - А ты упражняйся, - посоветовал Швейц. - Я. Я. Я. Я.
        - Перестань. Пожалуйста.
        - Что, так болезненно?
        - Это ново и странно для меня. Мне - видишь? - мне нужно привыкнуть.
        - Хорошо, привыкай - не буду на тебя наседать. Только не останавливайся.
        - Он попытается. Я попытаюсь.
        - Ну и славно. Не хочешь еще попробовать?
        - С тобой?
        - Нет, зачем же. С названой сестрой, например. Ты попробовал бы, будь у тебя еще порошок?
        - Не знаю.
        - Боишься?
        - Не так все просто. Мне нужно время, чтобы свыкнуться с этим. Осмыслить узнанное, а потом уже пробовать.
        - Ты должен был понять, что в этом нет ничего плохого. Только хорошее.
        - Да, возможно.
        - Вне всяких сомнений! - Его евангелический пыл заражал и меня.
        - Да, будь еще порошок, я бы серьезно задумался, - осторожно сказал я. - И попробовал бы с Халум, скорей всего.
        - Отлично!
        - Не сейчас, но со временем. Месяца через три-четыре.
        - Может, и дольше понадобится.
        - Почему? - удивился я.
        - Сегодня мы весь мой запас извели. Больше нет.
        - Но ты мог бы достать еще?
        - Да, конечно.
        - И где же?
        - В Сумаре-Бортен.

37
        Если человек, привыкший держать себя в узде, поддается искушению, за этим неизбежно следуют вина и раскаяние. Так было и со мной. Утром, проснувшись после беспокойного сна, я испытал такой стыд, что желал бы провалиться сквозь землю. Что я наделал? Как мог позволить Швейцу ввести меня в такой грех? Обнаженец! Обнаженец! Сидел с ним всю ночь, твердя «я, я, я» и поздравляя себя с освобождением от удушливых приличий! Да было ли это на самом деле? Мог ли я так открыться постороннему человеку? Видимо, да - ведь я теперь помнил прошлое Швейца, о котором прежде не знал ничего. Стало быть, и он мое помнит. Я молился о том, чтобы все стало как раньше. Пожертвовав своей обособленностью, я словно потерял часть себя. На обнаженцев у нас смотрят косо, и мало кто решается испытать это запретное, преходящее удовольствие. Я говорил себе, что гнался не за этим, что моей целью был духовный поиск - и понимал, что это лишь лицемерная отговорка, жалкое прикрытие для низменных побуждений. Я стыдился за себя, за своих сыновей, за своего августейшего отца и его августейших предков. «Я люблю тебя» Швейца ввергало меня в
пучину раскаяния больше, чем все остальное. Прежний я видел в этих словах двойное кощунство, новый я пытался возразить, что землянин не разумел ничего дурного ни под «я», ни под «люблю». Прежний отвергал эти доводы и горько раскаивался. Во что я превратился, обменявшись признаниями в любви с другим мужчиной, с земным уроженцем, с купцом, с сумасшедшим? Как решился вручить ему свою душу и стать совершенно беззащитным перед таким человеком? Не убить ли его, чтобы вернуться в прежнее состояние? Я зашел в его комнату. Он спал с улыбкой на лице, и я не ощутил к нему ненависти.
        Почти весь тот день я провел один. Ушел в лес, искупался в холодном пруду. Преклонил колени перед огнетерном, как перед посредником, и шепотом исповедовался. Залез в колючие заросли и вернулся весь исцарапанный. Швейц спросил, что со мной. Я сказал «ничего» и после молчал весь вечер, притулившись в воздушном кресле. Землянин разглагольствовал за двоих - говорил, как мы поедем в Сумару-Бортен, и привезем оттуда мешки с наркотиком, и обратим в Маннеране всех до единого. Я не перебивал, этот его план казался мне не более нереальным, чем все вчерашнее.
        Я думал, мне станет легче, когда я вернусь за свой письменный стол, но нет. Халум была у нас дома и менялась с кузиной платьями, при виде их я чуть не пустился бежать. Они улыбались мне ласково, по-женски, они принадлежали к одной тайной лиге, я с отчанием переводил взгляд с одной на другую, и их двойная зеркальная красота пронзала меня обоюдоострым мечом. Эти улыбки, эти всезнающие глаза! Им не нужен был наркотик, чтобы вытянуть из меня всю правду.
        «Где ты был, Киннал?» - «В лесном доме, мы там обнажались с землянином». - «Ты показал ему свою душу?» - «Да, и он свою показал». - «А потом?» - «Мы говорили о любви. Землянин сказал «я люблю тебя», и он сказал то же самое». - «Какой же ты гадкий мальчик!» - «Да, да. Не знает, куда от стыда деваться».
        Этот воображаемый диалог крутился у меня в голове, пока я шел к фонтану, где сидели они. Я обнял, как подобало, жену, обнял, как подобало, Халум, но старался не смотреть им в глаза. В суде повторилось то же самое: в глазах своих подчиненных я читал обвинение. «Киннал Даривал открыл все наши тайны землянину Швейцу. Посмотрите на этого саллийского обнаженца! Как он только терпит собственное зловоние?» Я держался в стороне и работал из рук вон плохо. Документ о какой-то сделке со Швейцем, попавший ко мне на стол, испугал меня - я боялся, как огня, новой встречи с землянином. Мне не составило бы труда запретить ему дальнейшее проживание в Маннеране, это было бы вопиющим нарушением доверия, но я думал об этом. Удержало меня лишь то, что такой поступок был бы еще постыднее прежнего.
        На третий день, когда даже дети стали недоумевать, что такое с отцом, я пошел в Каменный Собор к посреднику Джидду.
        День был жаркий и влажный. Облака заволокли Маннеран, покрыв все блестящей изморосью. Древние черные камни храма отражали странный, почти белый солнечный свет, словно призмы, но внутри царили прохлада и тишина. Джидд работал на почетном месте, в апсиде за большим алтарем. Он встретил меня в полном облачении - я с ним договорился заранее. Быстро подписав уже готовый контракт, я вручил ему деньги. Джидд был ничуть не пригожей прочих духовных лиц, но в тот день меня прямо-таки умиляли его приплюснутый нос, тонкогубый рот, тяжелые веки и висячие мочки ушей. Зачем насмехаться над внешностью человека? Он ведь не сам ее выбирал. Я ждал от него исцеления, а целители - люди святые. Дай мне то, в чем я нуждаюсь, Джидд, и я благословлю твою безобразную образину!
        - Кому ты желаешь излить свою душу? - спросил он.
        - Богу всепрощения.
        Джидд нажал кнопку - простые свечи ему не годились, он пользовался газовыми. Исповедальню залил янтарный свет всепрощения. Джидд поставил меня перед зеркалом на колени, велел смотреть в глаза своему отражению. Это были чужие глаза. По краям моей бороды проступил пот. «Я люблю тебя», - мысленно сказал я чужому в зеркале. Любовь к другим начинается с любви к самому себе. Собор давил на меня, я боялся, что вот-вот расплющусь под его потолком. Джидд произнес вступительную формулу, где не было ничего о любви. Он велел мне открыть свою душу, но мой язык точно узлом завязался. Задыхаясь, я прижался лбом к холодному полу. Джидд тронул меня за плечо, бормоча слова утешения. Мы начали сызнова, и на этот раз я начал гладко, словно читая по-писаному:
        - Недавно он поехал в одно укромное место с другим человеком. Мы приняли некий сумарский наркотик, распечатывающий душу, и обнажились взаимно. Теперь он раскаивается и просит отпустить ему этот грех.
        Джидд ахнул, а ведь посредника удивить не так-то легко. Я чуть было снова не онемел, но он привычными словами побудил меня продолжать, и я выложил все как есть. Наши долгие споры относительно наркотика. (Имени Швейца я не назвал. Я доверял Джидду, но не видел духовной пользы в том, чтобы открывать имя того, с кем вместе грешил.) То, как мы наконец его приняли. Мои ощущения, когда он подействовал. Мое проникновение в душу Швейца. Его проникновение в мою. Зарождение между нами глубокой привязанности. Мое отречение от Завета. Моя внезапная убежденность, что отрицание самого себя - наша катастрофическая ошибка. Интуитивное понимание, что отрицать нам следует не себя, а свое одиночество и наводить друг к другу мосты вместо того, чтобы пребывать в изоляции. Признался я также, что наркотик испробовал для того, чтобы потом войти в душу Халум, о моем влечении к названой сестре Джидд давно уже знал. Далее я перешел к чувствам, которые испытал, выйдя из транса, - к стыду, вине и сомнениям. И умолк. Мои грехи висели передо мной в полумраке белесым шаром, и мне стало намного легче оттого, что я о них
рассказал. Я желал снова приобщиться к Завету. Желал отмежеваться от самообнажения, которое совершил. Желал понести наказание и вновь зажить праведной жизнью. Жаждал исцелиться, молил об отпущении и возвращении в лоно истинной веры. Но я не чувствовал присутствия бога. В зеркале я видел лишь свое собственное лицо, желтое, изможденное, с нечесаной бородой. Формула отпущения, произнесенная Джиддом, была просто словами, и душевного подъема я не испытал. Вера покинула меня. Что за ирония: Швейц, завидовавший мне и желавший через меня приобщиться к божественному началу, закрыл мне доступ к моим богам. Я стоял каменными коленями на каменном полу, говорил пустые слова, жалел, что принял наркотик не вместе с Джиддом - тогда мы достигли бы полного единения, - и знал, что погиб навеки.
        - Мир всех богов да пребудет с тобой, - сказал Джидд.
        - Он пребывает в мире со всеми богами.
        - Не ищи больше ложной помощи и держи свое при себе, ибо другие пути ведут лишь к позору и деградации.
        - Он не будет искать другие пути.
        - У тебя есть названые брат и сестра, есть посредник, и боги милостивы к тебе. Больше ничего и не нужно.
        - Не нужно.
        - Ступай же с миром.
        Я ушел, но не с миром: исповедь на этот раз не облегчила меня, а лишь добавила тяжести. Джидд не примирил меня с Заветом - он показал лишь, как далеко я отступил от него. Однако я уже не чувствовал себя таким виноватым и в самообнажении больше не каялся. Возможно, этот обратный эффект произвела как раз исповедь, но я не хотел углубляться в это. Я был доволен собой и не чурался собственных мыслей. Швейц отнял у меня мою веру, но дал мне взамен другую.

38
        В тот же день я посетил порт, чтобы разобрать дело о трейшенском корабле, подавшем на свой груз фальшивые накладные. Там мне встретился Швейц. Я страшился такого мгновения, думая, что не смогу взглянуть в глаза человеку, который видел меня насквозь. Лишь вдали от него я мог убедить себя, что не сделал того, что сделал, - и вот мы столкнулись на пристани. В одной руке он держал бумаги, другой размахивал, доказывая что-то гленскому купцу с водянистыми глазами. К своему удивлению, при виде его я испытал не ожидаемое смущение, а радость. Я хлопнул его по плечу, он ответил мне тем же, сказав:
        - Вижу, ты повеселей стал.
        - Намного.
        - Вот закончу с этим мерзавцем, и разопьем бутылочку золотого, а?
        - Непременно.
        Час спустя, в портовой таверне, я спросил, скоро ли мы отправимся в Сумару-Бортен.

39
        Поездка на южный континент прошла как во сне. Я ни разу не спросил себя, разумно ли это и зачем мне нужно плыть самому - туда мог бы съездить один Швейц или нанятый мной человек, - просто сделал все, что требовалось для нашего путешествия.
        Торговые суда не совершают регулярных рейсов на Сумару-Бортен - корабль надо было зафрахтовать частным образом. Это я и сделал через Портовый Суд, используя подставных лиц. На маннеранском судне меня бы сразу узнали, поэтому я выбрал корабль из западной провинции Велис, простаивавший в нашей гавани из-за судебной тяжбы. По какой-то причине ему не разрешали вернуться в свой родной порт, и дело это обросло кучей постановлений и запретов; капитан подал жалобу в Портовый Суд, но вопрос этот подлежал исключительно юрисдикции Велиса - мы лишь задерживали корабль, дожидаясь, когда придет разрешение. Зная об этом, я от имени главного судьи временно позволил злополучному судну перемещаться «между рекой Ойн и восточным берегом Сумарского залива». Это могло означать любое место на побережье провинции Маннеран, но я включил в документ также и северный берег Сумары-Бортен. Это, несомненно, озадачило бедного капитана, а когда мой агент предложил ему отправиться именно туда, он озаботился еще больше.
        Я не сказал, куда еду, ни Лоймель, ни Халум, ни Ноиму, ни кому бы то ни было. Сказал лишь, что по делам суда мне нужно ненадолго выехать за границу. В суде вообще ничего не знали: я без затруднений получил отпуск и в последний момент уведомил главного судью, что меня в ближайшее время не будет.
        Чтобы избежать в том числе таможенных сборов, мы отплыли из Хильминора на Сумарском заливе, в юго-западной части провинции Маннеран. В этот небольшой порт, живущий в основном рыбной торговлей, заходят все корабли, курсирующие между городом Маннераном и западными провинциями. Наш капитан следовал туда по морю, мы со Швейцем по суше. Двухдневная поездка пролегала по местности, покрытой особо пышными тропическими лесами. Оба мы находились в приподнятом настроении и говорили только от первого лица: для Швейца это было привычно, я же чувствовал себя шалуном, шепчущим «я» на ухо другому мальчишке. Мы обсуждали, сколько сумарского наркотика надо купить и как им распорядиться. Наши планы касались не одной Халум: мы собирались широко проповедовать наше учение и освобождать всех закрепощенных бортениан. Этот проект закрался в наши умы незаметно и постепенно выдвигался на первое место.
        Под Хильминором стояла такая жара, что на самом небе, не иначе, волдыри вздулись. Сумарский залив блистал золотом на нестерпимо ярком солнце. Хильминор окружен грядой невысоких холмов, лесистых на морской стороне и голых на сухопутной, дорога вьется между ними, и я сделал остановку, чтобы показать Швейцу телодрева на внутренних склонах. Мы прошли к ним сквозь пересохший подлесок. Их было около десяти, вдвое выше человека, кривых, с толстой бледной корой, губчатой на ощупь, как тело дряхлой старухи. Изрезанные ради добычи сока стволы делали их еще безобразнее.
        - Давай тоже отведаем? - сказал Швейц. Нужных инструментов у нас не было, но тут пришла девочка лет десяти, полуголая и загорелая дочерна - даже грязи на ней видно не было, - с буравом и фляжкой, явно посланная за соком. Смотрела она неприветливо. Я достал монетку и сказал:
        - Он хотел бы угостить своего спутника соком телодрева.
        Девочка, глядя по-прежнему исподлобья, с неожиданной силой вонзила в кору бурав, покрутила, вынула, наполнила фляжку прозрачной густой жидкостью и подала Швейцу. Он понюхал, лизнул, сделал глоток - и завопил от восторга.
        - Почему это всюду не продают?
        - Эти деревья растут только здесь, вдоль пролива, - объяснил я. - Его употребляют на месте или везут в Трейш - там без него многие уже не обходятся. Для остального континента мало что остается. В Маннеране его, конечно, можно купить, но надо знать где.
        - Знаешь, что я придумал, Киннал? - сказал Швейц. - Заведу плантацию на много тысяч деревьев, чтобы хватило не только для Велады-Бортен, но и на эскпорт. Я…
        - Дьявол! - Девочка добавила что-то на местном диалекте, вырвала у него из рук фляжку и пустилась бежать, оглядываясь и тыча в нашу сторону пальцем в знак презрения или вызова.
        - Она что, с ума сошла? - растерялся Швейц.
        - Ты дважды произнес «я». Надо быть осмотрительнее.
        - Это я из-за тебя вернулся к дурной привычке. Но неужели это такое грязное слово?
        - Ты не представляешь, насколько. Сейчас она расскажет братьям про грязного старикашку, который наговорил ей гадостей. Поехали, пока нас тут не прибили.
        - Это я-то грязный старикашка? - вознегодовал Швейц. Я затолкал его в машину, и мы поехали в Хильминор.

40
        Наш корабль стоял на якоре - синий с золотом, двухвинтовой, с запасным парусом. Мы назвали свои вымышленные имена капитану, которого звали Кхриш. Ближе к вечеру мы вышли в море. Ни капитан, ни его команда из десяти человек не спрашивали нас о цели нашего путешествия. Им, конечно, было любопытно, зачем кому-то надо ехать в Сумару-Бортен, но благодарность за вызволение из-под ареста делала их почтительными и крайне учтивыми. Берег Велады-Бортен уже скрылся из виду, впереди лежал залив без единого клочка суши. Меня это пугало: за всю мою недолгую морскую карьеру мы ни разу не удалялись от берега, и в шторм я утешал себя тем, что в случае чего доплыву до земли - здесь же вселенная состояла целиком из воды. Голубовато-серые сумерки соединили небеса с морем, и мне сделалось еще хуже. Наш кораблик одиноко колыхался в этой безмерной пустоте, в этом мерцающем антимире, где все сливалось в единое большое ничто. Я не ждал, что залив окажется столь широким. На карте, которую я рассматривал в суде всего пару дней назад, он был с мой мизинец; я думал, что мы вот-вот увидим скалы Сумары-Бортен, но мы все так же
шли через бесконечность. Я приплелся в каюту и повалился ничком на койку, дрожа и молясь богу, хранящему путешественников. Мало-помалу мной овладело отвращение к самому себе. Мне вспомнилось, что я сын септарха, брат септарха и кузен другого септарха, что в Маннеране я важное лицо, глава семейства и добытчик рогатой птицы. Это не помогло. Какое дело утопающему, от кого он произошел? Что за польза от широких плеч, сильных мускулов и умения плавать, если не знаешь, в какую сторону плыть? Я дрожал и, кажется, даже плакал, растворяясь в этой голубой бездне, но тут на мое плечо легла рука Швейца.
        - Суденышко у нас крепкое, а плыть нам недолго, - прошептал он. - Спокойно. С нами ничего не случится.
        Будь это кто-то другой, кроме разве что Ноима, я мог бы убить его или покончить с собой, чтобы скрыть свой позор.
        - Если Сумарский залив так страшно пересекать, как же люди летают к звездам, не сходя при этом с ума?
        - Со временем привыкаешь.
        - Этот страх… Пустота…
        - Пойдем наверх, - мягко сказал Швейц. - Ночь прекрасна.
        Он не лгал. Сумерки перешли в ночь, и над нами раскинулась черная чаша, усеянная бриллиантами звезд. В городе их почти не видно - я любовался ими, охотясь на Выжженных Низинах, но не знал их имен. Теперь Швейц и капитан Кхриш поочередно называли мне звезды и созвездия; каждый старался блеснуть и шептал мне на ухо, как испуганному ребенку, которого надо забавлять, чтобы он не плакал. Видишь? Видите? А вон там? В ту ночь я познакомился с кучей ближних солнц, с соседними планетами и даже одну комету увидел. Я помню все, что говорили мне Швейц с капитаном. Мог бы выйти сейчас из своей хижины и назвать все звезды, имена которых узнал в Сумарском заливе. Хотел бы я знать, долго ли мне осталось любоваться звездными небесами.
        Утро положило конец моим страхам. Солнце светило ярко, небо подернулось легким руном облаков, море было спокойно, и меня больше не волновало, что я не вижу земли. Мы плавно скользили по воде - только по нашему следу и было видно, что мы движемся. День, ночь, еще день, еще ночь, еще день - и на горизонте возникла зеленая каемка Сумары-Бортен. Теперь у меня помимо самого корабля появилась еще одна точка отсчета. Континент приближался: я уже различал желто-зеленые утесы, протянувшиеся с востока на запад. На них росли могучие деревья, затканные сплошным пологом из лиан, под ними темнели кусты, я видел джунгли, так сказать, в поперечном разрезе, и они вызывали во мне не страх, а любопытство. Я знал, что на Веладе-Бортен нет таких растений, что у нас не водятся такие звери, змеи и насекомые, перед нами лежал чуждый и, возможно, враждебный мир. Я спустился в колодец времени, воображая себя первооткрывателем на неизвестной планете. Гигантские скалы, стройные деревья с высокими кронами, извилистые лианы - все это было свежими плодами эволюции, первобытной тайной, в которую я собирался проникнуть. В этой
чаще, возможно, таились ужасы, но вместо страха я, как уже говорил, испытывал лишь волнение. Таким был мир до пришествия человека, когда не было еще ни храмов, ни посредников, ни Портового Суда: только лесные тропы, и полноводные реки, и естественные пруды, и блестящие от испарений тяжелые листья, и непуганые доисторические животные в иле, и непуганые крылатые создания, и травянистые плато, и жилы драгоценных металлов. Девственное царство, где все говорило о присутствии богов, нет - одного бога, ожидающего приверженцев. Одиноких богов, не сознающих своей божественности. Одинокого бога.
        В реальности все, разумеется, оказалось не столь романтично. На берегу бухты под утесами стояло несколько десятков хижин племени сумарну, поселившихся здесь в надежде на немногие корабли, приходящие с северного материка. Я думал, что эти голые дикари живут лишь в глубине суши, у подножия вулкана Вашнир, и что нам со Швейцем придется прорубать себе дорогу через бескрайние джунгли, чтобы найти искомое. Но капитан Кхриш ловко подвел наш кораблик к ветхому деревянному причалу, и на берегу нас встретила не слишком радушная делегация.
        Землян я, как вы помните, представлял себе с клыками и щупальцами и от этих людей тоже ждал чего-то подобного. Это было, конечно, нелепо, ведь они произошли от тех же предков, что население Саллы, Маннерана и Глена, но разве многие века в джунглях не могли их преобразить? Разве не могли они, отрекшиеся от Завета, подвергнуться действию здешних миазмов и сделаться нелюдью? Видимо, нет. Они выглядели в точности как крестьяне любой из наших провинций. На них, правда, были старинные браслеты и ожерелья невеладского вида, но больше ничем - ни цветом кожи, ни чертами лица - они от веладцев не отличались.
        Было их человек восемь-девять. Двое, очевидно вожди, говорили на маннеранском диалекте с сильным акцентом, другие вообще нас не понимали, а между собой изъяснялись, урча и щелкая языком. Швейц вступил со старшинами в долгий разговор, за которым я вскоре даже следить перестал и пошел осматривать деревню, где на меня таращились ребятишки. Девочки здесь бегали почти голые, пока у них груди не начинали расти.
        - Все улажено, - сказал Швейц, когда я вернулся.
        - То есть?
        - Сегодня ночуем здесь, а завтра нас поведут в деревню, где делают этот наркотик. Они, правда, не гарантируют, что нам его продадут.
        - Так он продается только в определенных местах?
        - Как видно. Здешние клянутся, что у них его нет.
        - Далеко ли до той деревни?
        - Пять дней ходьбы. Нравятся тебе джунгли, Киннал?
        - Не знаю пока.
        - Скоро ты их узнаешь.
        Швейц посовещался с капитаном Кхришем, который хотел сделать собственную ходку вдоль сумарского побережья. Сошлись на том, что корабль будет нас ждать, когда мы вернемся. Матросы выгрузили наш багаж - в основном товары для обмена, зеркала, ножи, безделушки, поскольку веладскими деньгами сумарну не пользуются, - и корабль еще засветло вышел обратно в море.
        Нам отвели отдельную хижину над гаванью. Тюфяки из листьев, одеяла из шкур, одно косое окошко и никаких удобств: вот к чему привели нас тысячелетия звездных странствий. За постой мы, поторговавшись, заплатили ножами и нагревательными стержнями. На закате нам принесли ужин: неожиданно вкусную мясную похлебку, угловатые красные фрукты, горшок полусырых овощей, какой-то напиток из перебродившего молока. Мы поели с удовольствием, пошучивая насчет болезней, которые скорее всего подцепим. Я, больше по привычке, совершил возлияние богу путешественников.
        - Так ты еще веруешь? - спросил Швейц. Я сказал, что не вижу причины отказываться от веры в богов, хотя моя вера в человеческие учения сильно поколебалась.
        Здесь, вблизи от экватора, темнело быстро. Черный занавес опустился, настала ночь. Швейц преподал мне еще один урок астрономии, не забыв спросить уже пройденное. Потом мы легли спать, и скоро в нашу хижину вошли двое. Я вскочил, нашаривая оружие, с мыслью о ворах и убийцах, но луна осветила две пары тяжелых грудей.
        - Думаю, это включено в счет, - сказал из своего угла Швейц.
        Миг спустя ко мне прижалось нагое теплое тело. Ощутив пряный запах, я потрогал толстую ляжку - она была натерта каким-то маслом. Любопытство боролось во мне с осторожностью: я, как некогда в Глейне, опасался дурных болезней. Но как же не попробовать сумарскую женщину? Из угла Швейца уже слышались сочные хлопки двух тел, поцелуи и смех. Моя дама нетерпеливо ерзала. Я раздвинул ей ноги, исследовал, возбудился, вошел. Девушка - по местному обыкновению, видимо, - повернулась на бок, закинула на меня одну ногу, вдавила пятку в ягодицы. У меня не было женщины с самого Маннерана, и я, как это часто со мной бывает, разрядился преждевременно. Моя девушка крикнула что-то стонущей в экстазе подруге Швейца - не иначе относительно моих мужских качеств, та, хихикая, что-то ответила. В ярости я заставил себя восстать и снова приступил к делу, медленно и угрюмо, хотя запах у нее изо рта не способствовал страсти, а ее пот в сочетании с маслом создавал тошнотворную комбинацию. Удовольствие я ей доставил, но для меня это был утомительный труд. Под конец она тяпнула меня зубами за локоть - поцеловала, как видно, на
сумарнский манер. Поблагодарила, принесла извинения - я ведь ее все-таки ублажил. Утром, глядя на деревенских девок, как на подбор щербатых, вислогрудых и с рыбьими глазами, я от души понадеялся, что моей среди них нет. Несколько дней после этого я бдительно наблюдал за своим членом, страшась увидеть сыпь или язвы, - но ко мне не прилипло ничего, кроме отвращения к сумарнской любви.

41
        Шли мы не пять дней, а все шесть: то ли Швейц недопонял сумарнского вождя, то ли вождь плохо умел считать. Нам дали проводника и трех носильщиков. Раньше мне никогда не приходилось шагать от рассвета до заката по зыбкой, пружинящей почве. Джунгли столи зеленой стеной по обе стороны от тропинки. Такой влажности я даже в Маннеране не видывал - казалось, что мы не идем, а плывем. Нас жалили насекомые с глазами как самоцветы, мимо проползали какие-то многоногие твари, из подлеска доносились вопли и шум борьбы. Солнце едва просачивалось сквозь зеленый свод наверху. На стволах деревьев росли цветы - паразиты, как сказал Швейц. У одного, желтого и мохнатого, было человеческое лицо с глазами навыкате и ртом, набитым пыльцой. Другой был еще чуднее: из его лепестков, черных с красным, вздымалась пародия на гениталии, мясистый фаллос и два висячих яичка. Швейц, визжа от восторга, потискал цветочный член. Сумарну поговорили между собой - сомневались, наверно, надо ли было посылать девушек в нашу хижину.
        Потом мы вышли из джунглей и полтора дня шли в гору, взбираясь вверх по хребту континента. Когда сбоку вновь потянулись джунгли, Швейц спросил проводника, почему мы не обошли гору и не пошли напрямик; тот ответил, что иначе нельзя, потому что внизу все заполонили ядовитые муравьи. Это нас не слишком взбодрило. За горой лежала цепь озер и прудов, из которых торчали чьи-то серые зубастые пасти. Я утратил всякое чувство реальности. В нескольких днях плавания на север существовала Велада-Бортен со своими банками, машинами, таможенниками и храмами - вполне ручной континент, не считая непригодной для жизни середки, - но над этим материком человек был не властен. Меня угнетало все: дикая природа, тяжелый воздух, ночные звуки и непонятный язык дикарей.
        На шестой день мы добрались до туземной деревни. На лугу в месте слияния двух небольших речек стояло сотни три деревянных хибар. У меня создалось впечатление, что раньше тут был город, довольно крупный: курганы и пригорки по краям селения образовались скорее всего на месте древних руин. Может быть, я просто строил иллюзии, убеждая себя в одичании беглецов с Велады, ища повсюду признаки распада и деградации?
        Жители деревни обступили нас - не враждебно, а с любопытством. К северянам здесь не привыкли. Некоторые, не переставая улыбаться, трогали меня за руки. Держались они, в отличие от приморских сумарну, не угрюмо, а открыто, по-детски. Приморских, видимо, испортили более частые контакты с веладской цивилизацией, а здешних она не затронула.
        Начались нескончаемые переговоры между Швейцем, нашим проводником и тремя деревенскими старшинами. Швейц вскоре вышел из игры, поскольку проводник, очевидно, втолковывал местным то же самое, цветисто и с обилием жестов - а те, похоже, отвечали всегда одинаково. Мы со Швейцем не понимали ни слова. В конце концов взбудораженный проводник заговорил со Швейцем на ломаном маннеранском, я по-прежнему понимал его с пятого на десятое, но Швейц, привыкший заключать сделки с иностранцами, ухватил суть и сказал мне:
        - Нам продадут наркотик, если мы докажем, что достойны его.
        - И как же мы это сделаем?
        - Примем его вечером вместе с ними. Это называется «любовный обряд». Проводник пытался уговорить их, но они стоят на своем. Не будет обряда, не будет и сделки.
        - Но ведь это рискованно?
        - Не сказал бы. Видишь ли, проводник решил почему-то, что мы не для себя его покупаем, а хотим продать в Маннеране за много горячих стержней, ножей и зеркал. Поэтому он хочет уберечь нас от приема этого зелья. А здешние разделяют его мнение и не собираются продавать низким торгашам священное средство. Оно доступно только истинно верующим.
        - Но мы такие и есть.
        - Знаю, но их ведь в этом не убедишь. Проводник знает, что северяне не любители открываться, вот и выгораживает нас. Попробую еще раз.
        Теперь говорили только Швейц и проводник, а местные молча слушали. Швейц настаивал, перенимая жесты и даже акцент сумарну - так что я не понимал больше ни того, ни другого, - а проводник упорствовал. Я начинал уже опасаться, что мы вернемся в Маннеран с пустыми руками, но тут они как будто договорились. Проводник, похоже, спросил Швейца, действительно ли он хочет этого; Швейц подтвердил; проводник снова, весьма скептически, обратился к старшинам и передал Швейцу их ответ.
        - Все улажено, - сказал Швейц. - Обряд состоится сегодня вечером, но помни: ты должен проявить свою любовь к ним. Если не полюбишь их, ничего не получится.
        Меня задело, что он счел нужным сделать мне это предупреждение.

42
        На закате они пришли к нам вдесятером: трое старшин, два пожилых человека, два молодых и три женщины. Одна из женщин была красивая девушка, другая дурнушка, третья старуха. Вместе с ними мы отправились в лес к востоку от деревни. Проводник с нами не пошел: то ли его не пригласили, то ли он сам не хотел участвовать.
        Шли мы довольно долго - детские голоса и собачий лай уже не доносились до нас - и в конце концов пришли на поляну. Там вырубили много деревьев и соорудили из бревен скамейки в пять рядов, образующие пятиугольный амфитеатр. Посреди поляны помещался глиняный очаг, рядом лежали аккуратно сложенные дрова, и молодые парни тут же развели в нем огонь. По ту сторону от поленницы виднелась другая яма, тоже обмазанная глиной, примерно вдвое шире крупного человека, наклонная и, похоже, ведущая в глубину; больше я ничего со своего места не видел.
        Сумарну жестами велели нам сесть у подножия амфитеатра. Рядом с нами сидела некрасивая девушка. Трое вождей расположились слева, у входа в туннель, парни справа, у очага, старуха со стариком в крайнем правом углу, другой старик с красавицей в крайнем левом. Сумарну сняли то немногое, что на них было и, по всей видимости, ждали того же от нас. Мы со Швейцем разделись, сложив одежду на скамейку позади. Красавица по знаку одного из вождей подошла к огню, зажгла толстую ветку, залезла ногами вперед в туннель и скрылась в нем вместе со своим факелом. Свет некоторое время еще мерцал, но скоро и он исчез, оставив за собой струйку дыма. Девушка вылезла уже без факела, держа в одной руке красный горшок, в другой - зеленый стеклянный флакон. Оба старика (верховные жрецы?) забрали у нее сосуды с нестройным пением. Один зачерпнул из горшка горсть белой субстанции (наш наркотик!) и всыпал его во флакон, другой начал трясти флакон, перемешивая его содержимое. Тем часом старуха (жрица?) простерлась у входа в туннель и завела другой мотив с рваным конвульсивным ритмом, а двое парней подбросили дров в огонь. После
довольно продолжительных песнопений красавица (стройная, полногрудая, с длинными шелковистыми каштановыми волосами) взяла у старика флакон и принесла на нашу сторону очага, где его почтительно приняла дурнушка и поднесла трем вождям. Те присоединились к пению. Сначала я с интересом следил за тем, как флакон передают из рук в руки, но быстро соскучился и стал искать в этом какой-то смысл. Туннель, как я думал, символизировал лоно матери-планеты, путь к ее чреву, где добывалось из неких подземных источников белое вещество. Я выстроил сложную схему, включавшую в себя культ богини-матери, вход с горящим факелом в ее чрево, красавицу и дурнушку, представляющие разные стороны женского начала, двух парней, поддерживающих помимо огня мужскую потенцию вождей - и много чего еще, в основном чепуха, но для бюрократа вроде меня и это было недюжинным достижением. Потом мне стало стыдно. Я понял, что отношусь к этим людям как к дикарям, чьи обряды вызывают легкий эстетический интерес, но никакого серьезного содержания не имеют. Кто я такой, чтобы смотреть на них сверху вниз? Это я пришел к ним просить лекарства,
чтобы просветить свою душу, - кто же из нас, спрашивается, высшее существо? Прояви любовь, сказал я себе. Не предавайся псевдонаучным измышлениям. Прими участие в их обряде или хотя бы презрения не выказывай. Не презирай. Прояви любовь. Вожди тем временем выпили каждый по глотку и вновь передали флакон дурнушке. Та двинулась по кругу, угостив стариков, старуху, красавицу и парней. Пришла наша очередь. Швейц выпил, за ним и я. При свете пляшущего огня девушка внезапно стала красивой. Я чуть не поперхнулся теплым густым вином из флакона, но заставил себя его проглотить. Из желудка оно сразу же поступило в душу.

43
        Мы все слились воедино - десять их, двое нас. Сначала пришли странные ощущения подъема, обострения всех чувств, потери ориентации: мне виделся небесный свет и слышались странные звуки. Потом я почувствовал сердечные ритмы всех остальных, и наши сознания стали пересекаться, потом моя личность растворилась, и мы, двенадцать человек, стали единым целым. Я потонул в море душ, меня затянуло в Сердце Всего Сущего, и стало все равно, кто я: Киннал сын септарха, Швейц со старой Земли, хранители огня, вожди, жрецы, жрица, девушки - они неразрывно смешались со мной, а я с ними. Море душ было еще и морем любви - как же иначе? Мы стали друг другом, и любовь к самим себе связала нас прочными узами. Любить себя значит любить других, любить других значит любить себя. И я любил. Я понял яснее ясного, почему Швейц в тот первый раз сказал «я люблю тебя» - странные слова, вопиюще непристойные по-бортенски, нелепые, когда один мужчина говорит их другому. «Я люблю вас», - сказал я десяти сумарну; не словами, ведь их языка я не знал, а на моем, даже если бы они его понимали, это прозвучало бы грязно. Я люблю вас. Я
говорил искренне, и они приняли этот дар от меня, ставшего частью их, переставшего видеть в них забавных дикарей, поклоняющихся кострам. Через них я чувствовал звуки леса, и шум прибоя, и любовь великой богини-матери - той, что колебалась у нас под ногами, той, что даровала нам этот волшебный корень для исцеления нашей разобщенности. Я узнал, что значит быть сумарну и жить простой жизнью у слияния двух маленьких рек. Узнал, как можно принадлежать к сообществу цивилизованных людей без автомобилей и банков. Понял, как искорежили свои души во имя святости люди Велады-Бортен и как можно это исправить, следуя путем тех, кто живет в Сумаре. Все это я познавал не в словах и даже не в образах - знание просто входило в меня, не могу объяснить как. Вы назовете меня лжецом или ленивцем за то, что я так плохо рассказываю, а я вам отвечу, что невозможно рассказать то, для чего нет слов - ты либо исказишь истину, либо упростишь ее до предела. Подумайте сами: я должен сначала перевести свои ощущения в слова и записать их со всем доступным мне мастерством, а вы считываете эти слова и переводите их в привычную для вас
систему восприятия; на каждой стадии перевода значительная доля содержания размывается, и вам остается лишь тень того, что случилось со мной на поляне в Сумаре-Бортен. Что тут можно объяснить? Мы растворились друг в друге. Растворились в любви. Пришли к полному пониманию, не имея общего языка. Когда действие наркотика истощилось, часть меня осталась в них, а часть их во мне. Если вы хотите знать больше, хотите понять, что значит выйти из тюрьмы своего черепа, хотите впервые в жизни вкусить любовь, я скажу вам: не ищите словесных объяснений, а просто выпейте. Просто выпейте.

44
        Мы выдержали испытание. После любовного обряда все вернулись в деревню, и начался торг. Утром наши носильщики притащили ящики с товарами для обмена, а вожди пришли с тремя глиняными горшками. По мере того как мы выкладывали ножи, зеркала и горячие стержни, содержимое двух горшков осторожно пересыпалось в третий. Торговался в основном Швейц - от проводника было мало толку: он, хоть и знал язык этих людей, не сливался с ними душой. В конце концов Швейц начал выкладывать товары горстями, а вожди сыпать порошок почем зря, обоюдно хохоча над собственной щедростью. Мы отдали деревенским все, что у нас было, оставив лишь немного для проводника и носильщиков, а порошка нам насыпали на много десятков доз.
        - Сразу видно, что вы сходили удачно, - сказал капитан Кхриш, ожидавший нас в гавани.
        - Неужели так заметно? - спросил я.
        - Уходили вы озабоченные, а вернулись счастливые. Очень даже заметно.
        В первую ночь на борту Швейц позвал меня в свою каюту. Он распечатал горшок и пересыпaл наркотик в конверты размером с нашу первую дозу. Молча, почти не глядя на меня, он наполнил семьдесят или восемьдесят пакетов, отложил с десяток в сторону и сказал:
        - Остальное тебе. Спрячь это у себя в багаже, чтобы таможенники не нашли и тебе не пришлось применять свою чиновничью власть.
        - Ты дал мне в пять раз больше, чем себе, - запротестовал я.
        - Тебе нужнее, - ответил Швейц.

45
        Я не понимал, почему нужнее, пока мы снова не пришли в Маннеран. Мы причалили в Хильминоре, расплатились с капитаном, без затруднений прошли досмотр (как доверчивы были еще недавно портовые власти!) и поехали на своей машине в столицу. В город мы въезжали по Сумарской дороге, через оживленный торговый квартал. Я смотрел, как маннеране заключают сделки и заполняют бланки контрактов. Видел их настороженные, недобрые лица, их холодные, нелюбящие глаза и думал: «Если б я только мог отогреть их заледеневшие души». Мне представлялось, как я отвожу в сторонку одного за другим и шепчу им: «Я принц Саллийский, высокопоставленный чиновник, но жертвую всем этим ради счастья других людей. Я покажу тебе, как обрести радость через самообнажение. Доверься мне: я люблю тебя». Одни сбегут, как только я начну говорить, огорошенные моей непристойной речью, другие плюнут мне в лицо и назовут сумасшедшим, третьи начнут звать полицию, но некоторые, может быть, соблазнятся, и мы снимем комнату в портовой таверне, чтобы вместе принять сумарский наркотик. Я буду раскрывать души одну за другой, пока в Маннеране не
наберется десять таких, двадцать, сто. У нас возникнет тайное общество обнаженцев, узнающих друг друга по теплому взгляду, не боящихся говорить «я» другим посвященным, отрекшимся не только от вежливых грамматических форм, но и от запрета на любовь, диктуемого этими формами. Потом я снова найму капитана Кхриша, и мы пойдем в Сумару-Бортен, и привезем еще порошка, и продолжим свое подвижничество. Теперь уже не один я, а многие подобные мне начнут отводить в сторонку того-другого и шептать: «Я покажу тебе, как обрести радость через самообнажение. Доверься мне: я люблю тебя». Для Швейца в моем видении места не было. Это не его планета, не ему и преображать ее. Его волнуют только собственные духовные нужды, собственное стремление к вере. Он уже близок к ней, пусть же идет дальше один. Незачем ему шататься по городу и вводить в соблазн незнакомцев. Потому он и отдал мне львиную долю нашей сумарской добычи: мне, а не ему суждено стать пророком, мессией открытости, и Швейц это понял раньше меня. Раньше всегда верховодил землянин: он вошел ко мне в доверие, уговорил принять заморский наркотик, заманил в
Сумару-Бортен, заставил употребить мое служебное положение, обеспечивал себе поддержку и защиту, таская меня за собой. Все это время я находился в его тени, но больше этому не бывать. Я один, снабженный пакетиками белого порошка, начну кампанию по преображению мира.
        Меня прельщала такая роль. Всю жизнь меня кто-нибудь затмевал, отчего я, несмотря на всю свою силу и весь свой ум, стал считать себя человеком второго сорта. Возможно, это естественный вывих для того, кто родился вторым сыном септарха. Сначала мной распоряжался отец, с которым я даже и не надеялся сравняться авторитетом, могуществом и быстротой мысли; потом Стиррон, от которого я добровольно бежал в изгнание; потом хозяин лесопилки в гленских горах; потом Сегворд Селалам; потом Швейц. Все они были люди решительные, прочно занявшие свое место в мире, тогда как я часто блуждал в растерянности. Теперь, в середине жизни, я наконец-то освобожусь. У меня появилась миссия. Появилась цель. Промысел богов привел меня сюда, сделал меня тем, кто я есть, подготовил меня для этой задачи - ему я подчинюсь с радостью.

46
        В южной части города, в старом квартале за Каменным Собором, у меня была содержанка. Она объявляла себя незаконной дочерью герцога Конгоройского, который еще при моем отце побывал в Маннеране с визитом. Так, возможно, и было - сама она крепко в это верила. Я заходил к ней два-три раза в месяц, когда повседневная рутина начинала меня донимать и скука вставала поперек горла. Она была девушка простая, но страстная и нетребовательная. Я не скрывал от нее, кто я, но и не откровенничал с ней, да она и не напрашивалась. Мы почти не разговаривали, и о любви у нас речь не шла. Я платил за ее комнату, она позволяла мне пользоваться собой, тем наши отношения и ограничивались. Она стала первой, кому я дал наркотик, смешав его с золотым вином.
        - Выпьем, - сказал я. Она спросила, зачем. - Это нас сблизит, - ответил я. Она без особого любопытства спросила, что это значит. - Это раскроет наши души и сделает стены между нами прозрачными, - объяснил я.
        Она не возражала, не поминала о Завете, не пищала про неприкосновенность личности, не читала мне нотаций о греховности самообнажения - просто сделала, как я велел, убежденная, что я не причиню ей вреда. Мы разделись и легли. Я гладил ее прохладные ляжки, целовал соски, покусывал мочки ушей. Вскоре началась первая стадия, движение воздуха, не слышный ранее гул, и каждый из нас ощутил, как бьется сердце другого.
        - Надо же, как странно, - сказала она, однако не испугалась. Наши души сошлись в ярко-белом свете, идущем из Сердца Всего Сущего. Я понял, что значит иметь женские органы вместо мужских, научился поводить плечами и носить тяжелые груди, почувствовал нетерпеливую пульсацию яичников. На пике духовного слияния мы соединились телесно, и мой клинок погрузился в мою же чашу. Я двигался сам в себе, волны экстаза омывали мое орудие, твердый волосатый щит терся о нежные груди, губы льнули к губам, языки сплетались, души сливались. Мне казалось, что это длится часами, и в это время она могла видеть все: мое детство в Салле, бегство в Глен, женитьбу, любовь к названой сестре, мои слабости, мой самообман. Мне, в свою очередь, открылись ее легкий нрав, ее беззаботность, первая кровь и кровь потери невинности, образ Киннала Даривала, как она его видела, весьма смутные понятия о Завете и прочая обстановка ее души. Потом наши ощущения переросли в ураган. Я чувствовал ее оргазм и мой, мой и мой, ее и ее, сдвоенную горячечную колонну, спазм и струю, рывок и рывок, взлет и падение. Мы лежали мокрые, липкие,
обессиленные, и наркотик продолжал бушевать в нашей соединенной душе. Открыв глаза, я увидел ее расширенные, невидящие зрачки.
        - Я-я-я-я, - кричала она, ошеломленная происходящим с ней чудом. - Я! Я! Я!
        Я поцеловал ее меж грудей, ощутив прикосновение собственных губ, и сказал:
        - Я люблю тебя.

47
        У нас в суде был клерк, Ульман, многообещающий молодой человек. Я ему симпатизировал. Он знал о моем происхождении, но уважал меня не за это, а за мои деловые качества. Однажды, когда все уже разошлись по домам, я вызвал его к себе и сказал:
        - В Сумаре-Бортен есть наркотик, позволяющий людям общаться мысленно.
        Ульман с улыбкой ответил, что слышал о нем, но его, кажется, трудно достать, кроме того, он опасен.
        - Никакой опасности нет, - сказал я, - а получить его можно прямо сейчас. - Я достал один из моих пакетиков, и Ульман, все так же улыбаясь, залился краской. Мы приняли наркотик прямо у меня в кабинете, и на прощание я дал ему еще дозу, чтобы поделиться с женой.

48
        Позже, в Каменном Соборе, я осмелился подойти к незнакомцу, коренастому мужчине, роскошно одетому - возможно, он был из семьи септарха. Он выглядел безмятежно, как праведник, не боящийся заглянуть себе в душу. Однако, услышав мое предложение, он разразился такой яростной бранью, что я чуть его не ударил.
        - Обнаженец! Обнаженец! - разносилось по всему храму, и люди, выбегая из келий для медитации, глазели на нас. Давно я не испытывал такого позора. Моя высокая миссия открылась мне с другой, неприглядной, стороны, и я стал казаться себе ничтожеством, рвущимся обнажить свою убогую душонку перед другими. Вспыхнувший во мне гнев сменился страхом, и я сбежал через боковую дверь, опасаясь ареста. Неделю я ходил на цыпочках, оглядываясь через плечо, но никто помимо собственной нечистой совести меня не преследовал.

49
        Постепенно это прошло. Я вновь уверовал в свою миссию, от души пожалел прихожанина Каменной Церкви, отвергшего предложенный мною дар, и всего за одну неделю нашел трех человек, принявших его. Я не понимал, как мог усомниться в себе, но впереди меня ждали новые сомнения и новые повороты.

50
        Я пытался подвести под мои сеансы теоретическую базу, создать новое учение любви и открытости. Изучал Завет и комментарии к нему, стараясь понять, отчего первые поселенцы Велады-Бортен сочли нужным обожествить недоверие и замкнутость. Чего они боялись? Что надеялись сохранить? Мышление этих темных людей темного времени с мозгозмеями в головах так и осталось для меня тайной. Они считали себя праведниками и хотели только добра. Не выплескивай душу ближнему своему. Не копайся в себе. Не предавайся соблазну откровенной беседы. Держи ответ перед богами один. Так мы и жили много веков - нерассуждающие, покорные, соблюдающие Завет. Теперь, похоже, мы блюдем его просто из вежливости, чтобы не смущать окружающих, показывая им себя без прикрас. Замыкаем наглухо свои гниющие язвы и говорим о себе в третьем лице. Не пора ли написать новый Завет, исповедующий любовь и доверие? Я пытался делать это дома, в своих покоях. Как изложить все так, чтобы мне поверили? Как объяснить, что мы заплатили дорогой ценой за путь, предписанный предками? Что опасности, подстерегавшие первых поселенцев, больше нам не грозят и
старые обычаи, приносящие нам больше вреда, чем пользы, пора отменить. Что общество должно развиваться, чтобы избежать разложения. Что любовь лучше ненависти, а доверие лучше недоверия. Ничего не получалось: все мной написанное не убеждало даже меня самого. Что же заставляло меня покушаться на установленный порядок вещей? Мои убеждения или аппетит к запретному удовольствию? Я был человеком своего времени и твердо стоял на скале внушенных мне в детстве принципов, пытаясь перемолоть эту скалу в песок. Зажатый между старой верой и еще не сформировавшейся новой, я тысячу раз за день перебегал от полюса к полюсу, от стыда к экзальтации. Однажды вечером, когда я трудился над новым заветом, ко мне неожиданно вошла Халум и спросила, что я пишу. Я поспешно прикрыл один листок другим, но лицо, видимо, меня выдало - она огорчилась, что помешала мне.
        - Так… служебные бумаги, ничего интересного.
        В ту же ночь я сжег все свои черновики, презирая себя за бездарность.

51
        Я совершал путешествия в неведомое с любовницей, с друзьями, со случайными знакомыми и с совершенно чужими людьми, но Халум не сказал об этом ни слова. Решившись на первый опыт лишь потому, что хотел повторить его с ней, я молчал и таился. Удерживало меня не что иное, как трусость: что, если она разлюбит меня, узнав все мои секреты?

52
        Несколько раз я чуть было ей не признался, но струсил в последний момент. Вы спросите, так ли крепка была моя новая вера, если я ставил свою названую сестру выше подобных вещей, но я даже притворяться не стану, что мыслил последовательно. Освободившись от запрета на самообнажение своевольно, а не путем эволюции, я все еще боролся со старыми привычками. Слово «я» стесняло меня даже в разговорах со Швейцем и другими посвященными, и порванные цепи по-прежнему сковывали меня. Я смотрел на Халум и говорил себе, что могу любить ее лишь через слияние наших душ, я обладал средством, чтобы осуществить это - и все же не смел. Не смел.

53
        Двенадцатым из тех, с кем я разделил сумарский наркотик, стал мой названый брат, приехавший ко мне на неделю. Зима принесла в Глен снега, в Саллу проливные дожди, а в Маннеран лишь туманы, и многие северяне приезжали к нам погостить. Я не видел Ноима с лета, когда мы вместе охотились в Гюйшенах. За этот год мы немного отдалились друг от друга: Швейц, можно сказать, заменил мне Ноима, и я уже не нуждался так сильно в названом брате.
        Ноим, получив наследство по линии Кондоритов и от родственников жены, владел теперь обширными землями в Салле. Он располнел, но не обрюзг, его темная, без единого пятнышка кожа блестела точно намасленная, толстые губы говорили о благодушии, большие глаза саркастически смотрели на мир. Он оставался все таким же веселым и остроумным, и от его внимания мало что ускользало.
        При встрече он тут же впился в меня таким взглядом, словно пересчитывал мои зубы и морщинки у глаз. После формальных братских объятий он вручил мне свой подарок и подарок Стиррона, мы подписали контракт как хозяин и гость, а затем он спросил:
        - У тебя какие-то неприятности, Киннал?
        - С чего ты взял?
        - Ты осунулся, похудел. Криво ухмыляешься, как будто тебя что-то гложет, глаза красные и не хотят смотреть прямо. В чем дело?
        - Последние месяцы были самыми счастливыми в жизни твоего брата, - выпалил я, однако Ноим пропустил это мимо ушей.
        - Что-то с Лоймель?
        - Она идет своим путем, ее муж своим.
        - Проблемы в суде?
        - Полно тебе, Ноим…
        - Э, нет, я по лицу вижу, что дела плохи. Хочешь сказать, что у тебя все по-прежнему?
        - А что, если нет?
        - Что-то изменилось к худшему?
        - Вряд ли.
        - Хватит увиливать. Зачем тебе названый брат, если ты не делишься с ним своими заботами?
        - Нет у него никаких забот.
        - Что ж, прекрасно. - Ноим отстал, но весь вечер и за утренним завтраком продолжал всматриваться в меня. Мне никогда не удавалось что-то от него скрыть. За голубым вином мы говорили об урожае в Салле, о налоговой реформе Стиррона, о новых пограничных конфликтах между Саллой и Гленом, которые впоследствии стоили жизни моей сестре, и он наблюдал за мной. С нами обедала Халум, мы говорили о нашем детстве, и он наблюдал за мной. Он флиртовал с Лоймель и не сводил с меня глаз. Его тревога передавалась и мне. Я боялся, что скоро он начнет расспрашивать обо мне Халум и Лоймель, что они тоже насторожатся - и мог ли я скрывать от него то, что стало для меня смыслом жизни? Вечером второго дня, когда все уже улеглись, я повел Ноима в свой кабинет, показал тайник с порошком и спросил, слышал ли он о сумарском наркотике. Он сказал, что не слышал, и я вкратце рассказал, как тот действует.
        Ноим потемнел, призадумался и спросил:
        - Часто ли ты им пользовался?
        - На сегодняшний день одиннадцать раз.
        - Одиннадцать… Зачем, Киннал?!
        - Чтобы познать себя, делясь им с другими.
        Ноим хохотнул коротко, почти фыркнул.
        - Через самообнажение, Киннал?
        - Мало ли что человеку втемяшится в наши годы.
        - И с кем же ты играл в это?
        - Ты их не знаешь. Все они маннеране, любители приключений, не боящиеся рискнуть.
        - Лоймель тоже?
        Тут уже фыркнул я.
        - Ну уж нет! Она вообще ничего не знает.
        - А Халум?
        Я покачал головой.
        - Духу не хватило ей предложить. От нее он тоже скрывает. Она так невинна, ее так легко ранить. Грустно это, Ноим, когда приходится скрывать такие волшебные, чудесные вещи от названой сестры.
        - Как и от названого брата, - едко заметил он.
        - Ты бы узнал со временем. Тебе бы предложили попробовать.
        - По-твоему, я захотел бы? - вспыхнул он.
        Его намеренная грубость вызвала у меня лишь улыбку.
        - Хочется надеяться, что твой названый брат захочет разделить с тобой все, что ты испытал. Сейчас между нами нет понимания, потому что один много раз бывал там, где еще не бывал другой. Ты сам это видишь.
        Ноим медлил на краю бездны, покусывая губы и теребя уши. Я видел его мысли столь же ясно, как если бы уже принял с ним свой наркотик. С одной стороны, он тревожился, что я отошел от Завета и могу поплатиться за это как душевными муками, так и свободой. С другой - его разбирало любопытство, и он говорил себе, что самообнажение с названым братом не такой уж и грех. Была тут и зависть, что подвердилось позже, когда мне открылась его душа.
        Несколько дней мы об этом не говорили. Он ходил со мной в суд и восхищался тем, как я решаю дела государственной важности. Видел, как почтительны со мной клерки, и фамильярность Ульмана вызвала у него подозрения. Мы распили немало бутылок со Швейцем и толковали под хмельком о религии. «Всю свою жизнь я пытался найти причину, которая позволила бы мне поверить в иррациональное», - сказал Швейц, и Ноим заметил, что землянин иногда позволяет себе грубые выражения. Мы обедали в роскошном загородном доме с маленькими, изящными маннеранскими аристократами и их красивыми молодыми женами. Изнеженные герцоги и бароны раздражали Ноима разговорами о коммерческих сделках и драгоцен - ных камнях, а когда речь зашла о южном наркотике, распечатывающим умы, который будто бы появился в столице, он помрачнел еще больше. Я выразил удивление, Ноим сверкнул на меня глазами, дивясь моему лицемерию, и даже не пригубил прославленную маннеранскую брагу. Назавтра мы пошли в Каменный Собор - не исповедаться, а просто посмотреть на реликвии: Ноима стали интересовать древности. Мимо прошел Джидд со странной улыбкой, и Ноим тут
же предположил, что я и посредника втянул в свои крамольные измышления. Его явно подмывало вернуться к прежнему разговору, но он не решался, а я не делал попыток возобновить эту тему. Лишь накануне отъезда он наконец отважился.
        - Это твое зелье…
        Он сказал, что не может считаться моим названым братом, пока его не попробует. Эти слова дались ему нелегко. Он так ерзал, что измял свой элегантный наряд и на его верхней губе выступила испарина. Мы нашли уголок, куда никто не мог вторгнуться, и я смешал порошок с вином. Ноим, взяв бокал, улыбнулся мне с прежней хитринкой и дерзостью, но рука у него так тряслась, что он чуть не пролил напиток. Наркотик подействовал быстро. Ночь была сырая, над городом и предместьями висел тяжелый туман, и мне мерещилось, что он проникает через приоткрытое окно в нашу комнату, я видел, как его пальцы пульсируют между мной и Ноимом. Ноима встревожили первые признаки вхождения в транс, но я объяснил ему, что так и должно быть - двойное сердцебиение, ватные мозги и высокий ноющий звук. Затем мы открылись. Я видел не только Ноима, но и его мнение о себе, отягощенное стыдом и презрением: он люто ненавидел свои воображаемые пороки, обвиняя себя в лености, недисциплинированности, недостатке честолюбия, безверии, пренебрежении к долгу, в физической и моральной слабости. Я не понимал, почему он так себя видит: ведь тут же
присутствовал настоящий Ноим, трезво мыслящий, преданный своим близким, нетерпимый к глупости, проницательный, страстный и энергичный. Контраст между настоящим и воображаемым Ноимом поражал: похоже, он верно судил обо всем, кроме себя самого. Во время сеансов я видел такое расхождение практически во всех, кроме Швейца, которому не внушали самоотречение с детства, но в Ноиме оно проявилось резче, чем в ком бы то ни было.
        Видел я и себя в восприятии Ноима - гораздо благороднее, чем в собственном мнении. Как же он меня идеализировал! Я был всем, чем он надеялся стать: человеком действия, властелином, врагом легкомыслия, сторонником суровейшей самодисциплины. Впрочем, этот идеальный образ за последнее время немного поблек: образцовый Киннал свернул на путь самообнажения, предавался нечистым утехам с одиннадцатью людьми и даже названого брата подбил на запретный эксперимент. Кроме того, Ноим обнаружил мои подлинные чувства к Халум, что подтвердило его старые подозрения и развенчало меня еще больше. Я показал ему своего Ноима - умного и одаренного, - его собственного Ноима и Ноима объективного, а он показывал мне Кинналов, которых стал видеть помимо прежнего идеала. Мы долго исследовали друг друга, и я находил этот взаимообмен невероятно ценным: только с Ноимом я мог обрести необходимую глубину перспективы, нужную фокусировку характеров - а он мог обрести это только со мной, это ведь не то, что пара чужих людей, которые знакомятся благодаря приему наркотика. Обессиленный столь интенсивным общением, я в то же время
почувствовал себя облагороженным, высоким, преображенным.
        Я, но не Ноим. Он был измотан и старался не смотреть мне в глаза. От него веяло таким холодом, что я не смел заговорить с ним, и в конце концов молчание прервал он.
        - Все уже?
        - Да.
        - Обещай мне одну вещь. Обещаешь?
        - Что я должен пообещать?
        - Что никогда не проделаешь это с Халум! Обещаешь, Киннал? Никогда. Никогда.

54
        Несколько дней спустя после отъезда Ноима внезапный укол совести привел меня в Каменный Собор. Коротая время в очереди к Джидду, я бродил по залам и переходам темного храма, стоял перед алтарями, выражал почтение дискутирующим во дворе полуслепым знатокам Завета, отказывал другим посредникам, предлагавшим свои услуги. Все вокруг дышало святостью, но я не чувствовал божественного присутствия. Возможно, Швейц сумел найти Бога в душах других людей, но я, запятнав себя самообнажением, совершенно утратил былую веру. Надеясь снова обрести благодать через новый завет любви и доверия, я слонялся по святая святых, как турист.
        Я не бывал у Джидда после того первого приема наркотика, и он сразу указал мне на это. Я отговорился тем, что был занят в суде, и он заметил, укоризненно цокая языком:
        - Ты, должно быть, до краев полон.
        Не отвечая, я опустился на колени перед зеркалом, глядя на незнакомое, исхудавшее отражение. Джидд спросил, какому богу я хочу исповедаться. Я сказал, что богу невинных, и получил в ответ странный взгляд. Джидд зажег священные огни и произнес привычные слова, чтобы ввести меня в исповедальный настрой. Но что же я мог сказать? Что нарушил слово и продолжал принимать самообнажительное снадобье с каждым, кто соглашался на это? Я молчал, и Джидд сделал то, чего не делал при мне ни один посредник: напомнил о прошлой исповеди и спросил, не принимал ли я снова сумарский наркотик. Я приблизил лицо к зеркалу, затуманив его своим дыханием. Да. Да. Несчастный грешник снова проявил слабость. Джадд спросил, откуда я взял наркотик. Я ответил, что в первый раз принял его с человеком, купившим его у другого, побывавшего в Сумаре-Бортен. Как звали этого человека? С этим Джидд перегнул, и я сразу насторожился. Его вопрос выходил за рамки обряда и не имел никакого отношения к моему состоянию в тот момент. Я отказался назвать имя, и посредник довольно жестко осведомился, не боюсь ли я, что он нарушит тайну исповеди.
        Если я и скрывал что-то от посредников, то лишь потому, что мне было стыдно, а не из боязни, что они меня выдадут. Я был наивен и свято верил в нерушимость их клятвы. Теперь подозрение, которое заронил во мне сам же Джидд, пустило ростки. Зачем ему знать, где я достал наркотик?
        - Грешник ищет отпущения только своих грехов, - сухо ответил я. - Нужно ли ему для этого называть имя своего соучастника? Пусть тот покается сам.
        Я обманывал посредника, прекрасно зная, что Швейц каяться не пойдет, и моя исповедь утратила всякий смысл.
        - Если хочешь жить в мире с богами, ты должен излить душу полностью, - сказал Джидд. Но мог ли я признаться, что толкнул на самообнажение одиннадцать человек? Я не нуждался больше в прощении Джидда и не верил ему. Я поднялся с колен так резко, что меня шатнуло. До меня донеслось пение и аромат благовоний, добываемых в Мокрых Низинах.
        - Он не готов излить душу, - произнес я. - Ему нужно заглянуть в нее глубже.
        Джидд с недоумением посмотрел на деньги, которые получил от меня. Я сказал, чтобы он оставил плату себе.

55
        Дни, отделявшие один сеанс от другого, проходили впустую. Я выполнял свои обязанности кое-как, ничего не видя вокруг, и ждал очередной дозы. Реальный мир больше не существовал для меня; любовные утехи, вино, еда, судебные дела, конфликты между провинциями стали для меня чем-то призрачным. Возможно, я принимал наркотик чересчур часто. Я худел; меня повсюду сопровождал размытый световой ореол; ночью я ворочался и метался без сна, придавленный тропической духотой, днем еле ноги таскал, вечером клевал носом. С Лоймель я почти не разговаривал и не прикасался ни к ней, ни к другим женщинам. Однажды я заснул за столом, обедая с Халум. Шокировал главного судью Калимола, сказав ему: «Мне кажется, что…» Старый Сегворд Хелалам сказал, что у меня больной вид, и предложил поехать с сыновьями на Выжженные Низины. Жизнь во мне поддерживал только наркотик, и новых обращенных теперь приводили все чаще те, кто уже проделал со мной духовное путешествие. Странная это была компания: два герцога, маркиз, продажная женщина, дворцовый архивариус, морской капитан из Глена, любовница септарха, директор Морского и
Коммерческого банка, поэт, адвокат из Велиса, приехавший к капитану Кхришу, и много других. Круг обнаженцев ширился, мои запасы таяли, новые друзья поговаривали о снаряжении другой экспедиции в Сумару-Бортен. Нас было уже пятьдесят человек: город Маннеран охватила настоящая эпидемия перемен.

56
        Иногда между сеансами у меня путались мысли: чужой опыт всплывал из глубин сознания и перемешивался с моим. Я помнил, что я Киннал Даривал, сын септарха, но память подсовывала мне воспоминания Ноима, Швейца, одного из сумарну. Во время такой путаницы, которая могла длиться и миг, и час, и полдня, я не был уверен в собственном прошлом, не знал, произошло со мной что-то на самом деле или я позаимствовал это у кого-то другого. Эти приступы меня беспокоили, но не пугали - ну, разве что пару раз. Со временем я освоился с памятью каждого из моих духовных партнеров и научился отличать чужие воспоминания от своих. Наркотик поселил во мне множество других душ; не лучше ли быть таким множеством, чем величиной меньше единицы?

57
        С приходом весны в Маннеране настала невиданная жара, перемежаемая частыми дождями. Городская растительность впала в буйство и заполонила бы все улицы, если б ее ежедневно не вырубали. Все было зеленым, зеленым, зеленым: дымка в воздухе, дождь, свет, сочащийся сквозь листву, и сама глянцевая листва, распускающаяся на каждом балконе и в каждом саду, - казалось, даже душа твоя зеленой плесенью обрастает. Торговцы специями натянули зеленые навесы над лавками. Жена вручила мне длинный список привозных деликатесов из Трейша, Велиса и Мокрых Низин: она замышляла устроить пир в честь наречения нашей старшей дочери ее взрослым именем, Лоймель. Приглашена была вся маннеранская знать, в том числе и те, кто тайно принимал наркотик вместе со мной, меня это забавляло. Швейца старшая Лоймель не пригласила, считая его грубияном, да его и в городе не было - уехал куда-то по делам.
        Я, как образцовый муж, ходил по магазинам, пробиваясь сквозь зелень. Дождь только что прошел, над крышами лежало зеленое небо. Меня окутывали восхитительные запахи, от которых слюнки текли - но вдруг в мозгу вздулись черные пузыри, и я стал Швейцем, который торговался на пристани со шкипером, что пришел с ценным грузом из Сумарского залива. Я остановился, чтобы насладиться смешением наших личностей. Швейц скоро поблек, и я, Ноим, вдохнул запах свежего сена с Кондоритских лугов под теплым солнцем позднего лета, а затем стал директором банка, ласкающим гениталии другого мужчины. Не могу передать, каким жгучим было это последнее ощущение. Я общался с этим банкиром не так давно, но не увидел в нем склонности к нашему полу. Как же я мог проглядеть нечто подобное? Либо я вообразил себе это ни с того ни с сего, либо он скрыл от меня эту часть своей личности. Но возможно ли такое сокрытие? Меня огорчали не его предпочтения, а моя неспособность совместить только что увиденное с тем, что открылось мне во время сеанса с ним. В этот момент чья-то рука коснулась моей, и кто-то тихо сказал:
        - Мне надо поговорить с тобой по секрету, Киннал.
        Мне? Это был Андрог Миан, архивариус верховного септарха - маленький, седой, с острым личиком, совсем не похожий на искателя запретных удовольствий. Его привел ко мне герцог Сумарский, один из первых, кого я завербовал.
        - Хорошо, только где? - сказал я. Он показал на заштатный храм через улицу, посредник стоял у входа, зазывая клиентов. Я не понимал, как можно говорить по секрету в храме, однако пошел. Миан отправил посредника за контрактными бланками и сказал мне на ухо:
        - У тебя дома полиция. Как только вернешься, тебя арестуют и пошлют на один из островов в Сумарском заливе.
        - Откуда ты знаешь?
        - Указ, подписанный нынче утром, уже поступил в архив.
        - В чем меня обвиняют?
        - В самообнажении. Это исходит от агентов Каменного Собора, но ты и светские законы нарушил - распространял запрещенный наркотик. Худо твое дело, Киннал.
        - Кто на меня донес?
        - Некий Джидд, посредник в Каменном Соборе. Ты говорил ему про наркотик?
        - Да, по наивности. Тайна исповеди…
        - Тайна, тайна! Бежать тебе нужно, вот что! Против тебя брошены все силы правопорядка.
        - Бежать… но куда?
        - На сегодня тебя укроет герцог Сумарский, а там не знаю.
        Посредник вернулся с контрактами, благостно улыбаясь нам.
        - Ну, господа, кто первый?
        - Он вспомнил, что должен быть в другом месте, - сказал Миан.
        - А ему что-то нехорошо. - Я заплатил огорченному посреднику приличную сумму, мы вышли на улицу и разошлись, не сказав ни слова друг другу. Я ни на минуту не усомнился в том, что сообщил мне Миан. Придется Лоймель самой покупать привозные редкости. Я остановил такси и поехал к герцогу.

58
        У герцога, одного из богатейших людей Маннерана, много земель вдоль залива и у подножия Гюйшен, а его столичный дворец и парк императору впору. Он наследственный хранитель Струанского Прохода: его род веками брал пошлину со всего, что привозят из Мокрых Низин, на том и разбогател. Не знаю, кем его считать, уродом или красавцем. У него большая, плоская треугольная голова, тонкие губы, горбатый нос и до странности густые курчавые волосы, прилегающие к черепу, как ковер. Волосы совершенно белые, но лицо гладкое, без морщин. Огромные, темные, пристальные глаза, впалые щеки. Лицо аскета; я всегда видел в герцоге то святого, то чудовище, а порой и того и другого. Мы с ним познакомились сразу же после моего приезда в Маннеран: он способствовал возвышению Сегворда Хелалама и был свидетелем Лоймель на нашей свадебной церемонии. Узнав точно по наитию, что я разжился сумарским наркотиком, он выведал это у меня путем тонких намеков и договорился о совместном приеме. Было это зимой, четыре месяца назад.
        Дома у него собрался почти весь мой кружок обнаженцев: Смор, герцог Маннеранский; маркиз Ойнский; директор банка; казначей и его брат, генеральный прокурор; командир пограничной стражи и еще пять-шесть не менее важных особ. Архивариус Миан прибыл вскоре после меня.
        - Все собрались, нас можно взять одним махом, - заметил Смор. - Твоя усадьба хорошо охраняется?
        - Сюда никто не войдет, - отрезал хозяин дома, оскорбленный одной только мыслью, что к нему может вторгнуться городская полиция. Его нездешние глаза уставились на меня. - Это твоя последняя ночь в Маннеране, Киннал. Придется тебе стать козлом отпущения, ничего не поделаешь.
        - И кто же это решил?
        - Не мы. - Герцог объяснил, что сегодня в столице произошло нечто вроде переворота, возможно, даже успешного: молодые чиновники взбунтовались против начальства. Начало этому, сказал он, положило мое признание посреднику Джидду. Присутствующие помрачнели, полагая негласно, что я глупец и получил по заслугам за свою глупость. Ну что ж, я и вправду оказался не столь искушен, как они. Джидд, как выяснилось, состоял в заговоре чиновников и помогал им, выдавая секреты всей маннеранской верхушки, ходившей к нему исповедоваться. Никто не знал, что побудило его преступить свою клятву. Герцог Сумарский думал, что Джидд, годами выслушивая излияния знатных клиентов, проникся к ним глубоким презрением и охотно приложил руку к их низложению. (Это позволило мне взглянуть по-новому на душу посредника.) Вот уже несколько месяцев Джидд передавал ценные сведения мятежным молодым людям, а те шантажировали своих начальников, добиваясь порой желаемых результатов. Рассказав о наркотике, я поставил себя под удар, и Джидд продал меня судебным клеркам, давно замышлявшим убрать неугодную им фигуру.
        - Но это же абсурд! - вскричал я. - Единственный свидетель против меня - посредник, замаравший свой сан! Разве он вправе доносить на клиента, используя его откровения? Я его самого привлеку за нарушение контракта!
        - Есть и другой свидетель, - с грустью сказал маркиз.
        - Интересно какой?
        - Джидд, пользуясь твоей искренностью, направил твоих врагов по нужному следу. Некая женщина призналась им, что от напитка, который ты дал ей, у нее открылись глаза на тебя…
        - Скоты проклятые!
        - Они сумели также связать с тобой кое-кого из нас, - сказал герцог Сумарский. - Не всех, только нескольких. Сегодня утром наши подчиненные предложили нам уйти в отставку, иначе они нас разоблачат. Мы не поддались, и заговорщиков взяли под стражу, но у них вполне могут быть сторонники в высших кругах. Возможно, через месяц нас всех сместят и назначат новых, но это сомнительно: в свидетелях у них всего-то одна потаскушка и указывает она только на тебя, Киннал… Показания Джидда, разумеется, в счет не идут, но навредить могут.
        - Тоже мне свидетельница. Я скажу, что знать ее не знаю, и…
        - Поздно, - сказал генеральный прокурор. - Все уже записано. Верховный судья дал мне копию - ты безнадежно скомпрометирован.
        - И что же дальше? - спросил я.
        - Шантажистов выгонят вон, - сказал герцог Сумарский. - Джидд с позором уйдет из Каменного Собора. Мы будем отрицать все предъяленные нам обвинения, но тебе придется уехать из Маннерана.
        - Почему? Я пользуюсь кое-каким влиянием. Если вам можно все отрицать, почему мне нельзя?
        - Твоя вина доказана, - сказал герцог Маннеранский. - Если ты сбежишь, можно будет утверждать, что замешаны только ты и совращенная тобой девушка, а остальное - всего лишь измышления чиновников-карьеристов. Если останешься, то неизбежно потянешь и нас за собой.
        Теперь мне все стало ясно.
        Я опасен для них - без меня им ничего не грозит. Мне нужно уехать ради безопасности большинства, и это лишь справедливо: если б я по глупости не выболтал наши секреты Джидду, ничего бы и не было. Моя вина, мне и ответ держать.
        - Ты останешься здесь, пока не стемнеет, - сказал герцог Сумарский, - а затем моя личная машина с моими телохранителями - как будто это я еду - доставит тебя в имение маркиза Ойнского. Там будет ждать лодка. К рассвету тебя через Ойн переправят в родную Саллу, и да сопутствуют тебе боги.

59
        Так я снова стал изгнанником. Все, чего я добился за пятнадцать лет в Маннеране, рухнуло в один день. Никто не мог мне помочь, несмотря на политические, родственные, а теперь и братские связи с половиной властителей Маннерана. Даже происхождение мое не спасало. Я представил все в таком свете, будто мои собратья отправили меня в изгнание ради спасения собственной шкуры, но это не так. Мой вынужденный отъезд причинял им не меньше боли, чем мне.
        С собой у меня было только то, что на мне. Придется бросить все - мой гардероб, оружие, драгоценности, деньги. Будучи юным принцем, замышляющим бегство, я заранее перевел свои финансы из Саллы в Глен, теперь меня лишили такой возможности. Мое имущество конфискуют, мои сыновья станут нищими. На сборы времени нет.
        Но друзья меня в беде не покинули. Генеральный прокурор, примерно такого же сложения, как и я, захватил с собой несколько смен приличной одежды. Казначей вручил мне круглую сумму в саллийской валюте. Герцог Маннеранский снял с себя два кольца и подвеску, чтобы я выглядел достойно в родной провинции. Маркиз подарил мне церемониальный кинжал и горячий стержень с рукоятью, украшенной дорогими камнями. Миан обещал рассказать обо мне Сегворду Хелаламу, тот позаботится, чтобы вина отца не запятнала детей.
        Герцог Сумарский пришел ко мне ночью, когда я одиноко сидел за ужином, и дал мне золотой ларчик, в каких обычно держат лекарства.
        - Открой, но осторожно, - сказал он. Я открыл - ларчик до краев наполнял белый порошок. Я спросил, откуда это взялось. Оказывается, герцог тайно послал своих агентов в Сумару-Бортен, и те сумели добыть некоторое количество наркотика. Он сказал, что у него есть еще, но я думаю, что он отдал мне весь свой запас.
        - Ты отправишься через час, - сообщил герцог, чтобы пресечь изъявления моей благодарности.
        Я попросил разрешения сделать один телефонный звонок.
        - Твоей жене все объяснит Сегворд, - возразил он.
        - Речь не о жене, а о названой сестре. - Говоря о Халум, я не мог произнести слово «я», принятое среди обнаженцев. - Он должен с ней попрощаться.
        Герцог, зная меня насквозь, знал и о моих чувствах к ней, но все-таки не дал позвонить. Линия может прослушиваться - если узнaют, что я говорил ночью из его дома, это все осложнит. Я понимал, в каком уязвимом положении он находится, и не настаивал. Позвоню Халум завтра, когда буду в Салле.
        Пришел час отъезда. Все давно разошлись, и провожал меня один герцог. Меня ожидал его роскошный автомобиль с эскортом охранников на велоциклах. Герцог обнял меня, я сел. Водитель затенил окна так, что я видел все, а меня видно не было. Машина бесшумно ушла в ночь, набирая скорость, шестеро телохранителей гудели вокруг, как шмели. Мне казалось, что прошло уже несколько часов, хотя мы даже из герцогских ворот не успели выехать. Я сидел, как замороженный, плохо понимая, что со мной происходит. Наш путь лежал на север, и мчались мы с такой скоростью, что в имение маркиза на границе Маннерана и Саллы прибыли еще до рассвета. Ворота открылись - теперь мы ехали через лес. При луне на деревьях виднелись зловещие волосатые веревки лиан. У реки машина остановилась. Некто в темном помог мне выйти, как дряхлому старцу, и проводил по зыбкому берегу на длинный причал, едва заметный в густом тумане. Утлая лодка неожиданно быстро пошла через широкий бурливый Ойн. Я все еще не сознавал, что еду в изгнание - так солдат, глядя на оторванную в бою ногу, на первых порах не чувствует боли. Боль придет лишь со        Рассвет близился, я уже различал линию саллийского берега. Причал, к которому подошла лодка, явно принадлежал кому-то из местных вельмож. Меня впервые кольнула тревога. Где я окажусь, ступив на родную землю? Как найду дорогу к населенным местам? Я ведь уже не мальчик, чтобы попутные грузовики останавливать. Но скоро выяснилось, что я зря беспокоился. Как только лодка уткнулась в сваю, с причала мне протянул руку Ноим. Мы обнялись, и он сказал:
        - Я все знаю. Ты будешь жить у меня. - От волнения он выразился неприлично впервые с тех пор, как мы были детьми.

60
        Первым делом я телефонировал герцогу - сообщить, что добрался благополучно (это он, конечно, устроил нашу с Ноимом встречу), а потом позвонил Халум. Ночью Сегворд объяснил ей, куда я пропал.
        - Странно, - сказала она. - Ты ничего не говорил про этот наркотик, хотя он был для тебя так важен - ты всем рискнул, чтобы его попробовать. Как можно утаивать от названой сестры столь важную для тебя вещь?
        Я ответил, что боялся не устоять и предложить, чтобы она тоже попробовала.
        - Такой ли уж тяжкий грех открыться названой сестре? - спросила она.

61
        Ноим уверял, что я могу жить у него, сколько захочу - месяцы или годы. Возможно, мои маннеранские друзья сумеют освободить часть моих средств - тогда я куплю землю в Салле и заживу помещиком; может случиться и так, что Сегворд, герцог Сумарский и другие влиятельные лица добьются пересмотра моего дела и я вернусь в Маннеран. А до тех пор его дом - мой дом. Но я улавливал во всем этим легкий холодок, как будто он предлагал мне гостеприимство лишь из уважения к нашим священным узам. Только через несколько дней я понял причину этого холода. Мы сидели в его огромном банкетном зале с белеными стенами и вспоминали детство - тема куда безопаснее недавних событий, - когда он спросил:
        - От твоего снадобья бывают кошмары?
        - Не слыхал, Ноим.
        - Ну так услышь. Просыпаешься в холодном поту ночь за ночью, через много недель после приема этой отравы, и кажется, будто ты с ума сходишь.
        - Что же тебе снится?
        - Мерзость всякая. Чудища. Зубы. Когти. Забываешь, кто ты такой. В уме всплывают чужие мысли. - Ноим хлебнул вина. - Ты принимаешь эту дурь ради удовольствия, Киннал?
        - Ради знания.
        - И что же такого ты хочешь узнать?
        - Себя и других.
        - Лучше уж полное невежество, чем такое. - Его передернуло. - Ты ведь знаешь, твой Ноим никогда не был особо благочестивым. Кощунствовал, язык показывал посредникам, смеялся над их божественными историями. Так вот, твой наркотик, можно сказать, обратил его в истинно верующего. Разве можно вынести этот ужас… сознание, что ты беззащитен, что к тебе в душу может кто-то войти…
        - Но другие же выносят. Им нравится.
        - Только теперь он по-настоящему понял Завет. Личность неприкосновенна. Твоя душа принадлежит только тебе, и обнажать ее гадко.
        - Не обнажать. Делить.
        - Так, по-твоему, лучше? Хорошо: гадко ее делить. Даже и с названым братом. В последний раз он ушел от тебя, чувствуя себя грязным. Замаранным. Ты этого хочешь? Повязать нас всех общей виной?
        - За что же себя винить, Ноим. Человек отдает, получает, становится лучше…
        - Гаже.
        - Больше. Сильнее. Сострадательнее. Поговори с другими, пусть они скажут.
        - Непременно. Когда они побегут из Маннерана, лишенные состояния и всех прав, Ноим спросит их о чуде самообнажения. Прости: деления душами.
        В его глазах я видел страдание. Он все еще старался любить меня, но то, что он узнал о себе - а может, и обо мне, - породило в нем ненависть к тому, кто дал ему сумарский наркотик. Он был из тех, кто может жить только за стенами, и я, не поняв этого, сделал названого брата врагом. Возможно, приняв с ним наркотик еще раз, я сумел бы показать все яснее, но этому не бывать - Ноима и первый сеанс напугал дальше некуда. Он совершенно прав: я превратил вольнодумца в верующего, и сказать мне ему больше нечего.
        Помолчав немного, Ноим сказал:
        - У него к тебе просьба, Киннал.
        - Проси что хочешь.
        - Не хотелось бы ставить гостю условия, но если ты привез с собой этот наркотик, если прячешь его в своих комнатах - избавься от него, ясно? В этом доме его быть не должно. Выбрось его, Киннал.
        Я ни разу в жизни не лгал названому брату - но теперь, когда золотой ларчик герцога Сумарского лежал у меня за пазухой, я торжественно произнес:
        - Можешь не опасаться на этот счет.

62
        Вести о моем позоре, разнесшись по Маннерану, достигли и Саллы. Ноим показал мне газеты. Обо мне писали как о доверенном лице главного судьи Порта, имевшем большой вес в Маннеране, кровном родственнике септархов Саллы и Маннерана, который тем не менее отошел от Завета и предался беззаконному самообнажению. Человек этот нарушил не только приличия и этикет, но и маннеранский закон, доставив из Сумары-Бортен запрещенный наркотик, разрушающий поставленные богами преграды между людскими душами. Используя свое высокое положение, он втайне отплыл на южный континент (бедный капитан Кхриш! Выходит, его тоже арестовали?), вернулся с запасом наркотика и злодейски навязал его своей содержанке. Затем он стал распространять запрещенное вещество среди знатных особ Маннерана (их имена не называются, поскольку они чистосердечно раскаялись). Его счастье, что накануне ареста он успел бежать в Саллу: если он попытается вернуться назад, его тут же возьмут под стражу. Пока что его будут судить как отсутствующего, и приговор, по словам верховного судьи, не оставляет сомнений. Преступника лишат всех земель и денежных
средств, оставив некоторую часть неповинным жене и детям. (Ну, хоть этого Сегворд добился.) А дабы его высокопоставленные друзья не смогли передать ему что-то еще до суда, все его имущество уже арестовано. Закон сказал свое слово, и да послужит это уроком тем, кто замышляет обнажить свою душу.

63
        Я не делал секрета из своего пребывания в Салле, ведь мой высокородный брат мог теперь не опасаться меня. Взойдя на трон юношей, он, возможно, и собирался меня убрать, но теперь он уже семнадцать лет был у власти и пользовался народной любовью - меня же едва помнили пожилые граждане Саллы, а молодые вовсе не знали. Говорил я с маннеранским акцентом и был публично ошельмован как обнаженец. Будь у меня даже намерение свергнуть Стиррона, где бы я стал вербовать сообщников?
        По правде говоря, мне очень хотелось повидать брата. В трудные времена человек обращается к самым близким; теперь, когда Ноим от меня отдалился, а Халум осталась по ту сторону Ойна, один только Стиррон помнил, каким я был в детстве. Я не держал на него зла за то, что мне в свое время пришлось бежать из страны: будь я старшим, бежать пришлось бы ему. Если наши отношения после этого охладились, то виноват в этом был только он: нечистая совесть толкала его к отчуждению. Я давно не бывал с визитом в городе Салле и надеялся, что мои несчастья смягчат его сердце. Я написал Стиррону с просьбой предоставить мне официальное убежище в Салле. По саллийским законам он не мог отказать: я был его подданным и не совершал никаких преступлений на территории Саллы, но лучше все-таки было попросить письменно. Я признавал, что обвинения против меня справедливы, но к этому прилагалось краткое (и, как я надеялся, убедительное) объяснение причин моего отступничества. Письмо завершалось уверениями в моей нерушимой любви к нему и напоминанием о тех счастливых временах, когда на его плечи не легло еще бремя правителя.
        Я думал, Стиррон в ответ пригласит меня в столицу, чтобы узнать о моих провинностях от меня самого, и мечтал о воссоединении с братом. При каждом телефонном звонке бросался к аппарату, думая, что это звонит Стиррон. Но он не звонил. Прошло несколько напряженных, унылых недель, я охотился, плавал, читал, пытался писать свой новый завет. Ноим держался на расстоянии. Со времени нашей душевной близости он испытывал такой стыд, что старался не смотреть мне в глаза, я теперь знал о нем самое сокровенное, и это вбило клин между нами. Наконец я получил письмо с печатью септарха - и от души понадеялся, что это сухое послание составил не сам Стиррон, а один из его министров. В немногих строках септарх извещал меня, что дает мне убежище в провинции Салла - при условии, что я отрекусь от пороков, коих набрался на юге. Если я вздумаю распространять обнажительные наркотики в Салле, меня отправят в изгнание. Вот и все, что написал мне мой брат. Ни одного доброго слова. Ни намека на сострадание. Ни крохи тепла.

64
        В середине лета нас неожиданно посетила Халум. В день ее приезда я преследовал сбежавшего из загона штормощита. Ноим самонадеянно вздумал разводить этих хищных пушных зверей и приобрел двадцать-тридцать особей, хотя в Салле они не водятся и к неволе не приспособлены - сплошные зубы, когти и злющие желтые глаза. Я ехал по следу беглеца через лес и равнину с утра до полудня и проклинал все на свете, то и дело натыкаясь на трупы несчастных травоядных животных. Штормощиты убивают из одной лишь любви к убийству: откусят кусок и бросят остальное стервятникам. Наконец я загнал зверя в тенистый тупиковый каньон.
        - Смотри только целым его привези, - предупреждал Ноим, напоминая мне, какой ценный этот самец, но, когда хищник кинулся на меня, я поставил луч на полную мощность и без сожалений его убил - только шкуру снял, чтобы Ноим не слишком расстроился, и в полном упадке духа поехал обратно. У дома я увидел чью-то чужую машину, а рядом стояла Халум.
        - Ты же знаешь, какое в Маннеране лето, - сказала она. - Халум хотела, как обычно, поехать на остров и тут подумала: почему бы ей не погостить в Салле у Ноима и Киннала?
        Ей шел в то время тридцатый год. Женщины у нас выходят замуж между четырнадцатью и шестнадцатью, заканчивают с деторождением от двадцати двух до двадцати четырех и к тридцати вступают в пору среднего возраста, но Халум время будто не тронуло. Не зная бурных переживаний замужества и материнства, не тратя энергию на супружеском ложе, не изведав родовых мук, она сохранила гибкое девичье тело: ни жировых наплывов, ни складок, ни выступающих вен, ни избыточной полноты. Только ее темные волосы подернулись серебром, но даже седина ее красила, создавая идеальную раму для загорелого молодого лица.
        Она привезла мне целую пачку писем: от герцога, от Сегворда, от моих сыновей - Ноима, Стиррона и Киннала, от дочерей - Халум и Лоймель, от архивариуса Миана и от других. Можно было подумать, что пишут они покойнику, чувствуя себя виноватыми из-за того, что его пережили, но меня порадовали эти строки из прошлой жизни. Письма от Швейца, к сожалению, не было, Халум ничего не слышала о нем со времени моего изгнания и думала, что он покинул нашу планету. Жена моя тоже не написала ни слова.
        - Неужели Лоймель так занята, что не могла черкнуть пару слов? - спросил я, и Халум смущенно ответила, что та вообще ничего не говорит обо мне.
        - Кажется, она забыла, что была замужем.
        Мне передали еще и подарки, драгоценные металлы и камни.
        - В знак любви, - пояснила Халум, но на эти сокровища целое имение можно было купить. Друзья не хотели унижать меня, переводя деньги на мой счет в Салле, и преподнесли мне эти дары, чтобы я использовал их по своему усмотрению.
        - Тебя очень опечалило это внезапное изгнание? - спросила она.
        - Ему ведь не впервой. И у него есть близкая душа - Ноим.
        - Стал бы ты принимать наркотик во второй раз, зная, чего это тебе будет стоить? Если бы мог обратить время вспять?
        - Вне всяких сомнений.
        - Даже рискуя потерять из-за этого дом, семью и друзей?
        - Я и жизнь бы отдал, если бы мог поверить, что после меня этот наркотик примут все жители Велады-Бортен.
        Это ее испугало; она отшатнулась и поднесла руку ко рту, будто только сейчас поняла всю меру безумия своего названого брата. Мой ответ не был простой риторикой, и часть моей убежденности, как видно, передалась Халум. Она испугалась за меня, ощутив глубину моей новой веры.
        Ноим вскоре уехал - сначала в столицу, потом на равнину Нанд, посмотреть земли, которые хотел прикупить. Я остался за хозяина, слуги, что бы они ни думали про меня, в глаза мне перечить не смели. Каждый день я выезжал на поля, и Халум сопровождала меня. Наблюдать за работами пока не требовалось, ведь время собирать урожай еще не пришло. Мы просто катались, делая остановки для купания или пикника на опушке леса. К штормощитам Халум даже не приближалась, но гладила мирных животных, которые ласкались к ней на лугу.
        Во время поездок мы разговаривали. Я с самого детства не проводил столько времени с Халум, и эти дни очень сблизили нас. Сначала мы сдерживались, боясь задать неосторожный вопрос, но скоро разоткровенничались, как и пристало названым. Я спросил, почему она так и не вышла замуж, и она ответила просто:
        - Не встретила подходящего человека.
        Не жалеет ли она, что прожила свои молодые годы без мужа и без детей? Она ответила, что своей жизнью вполне довольна, но в голосе ее слышалась грусть, и я не стал больше спрашивать. Она, в свою очередь, хотела понять, какие свойства сумарского наркотика подвигли меня на такой большой риск. Меня забавляли ее вопросы: очень стараясь проявить сочувствие и полную объективность, она не могла скрыть ужаса от того, что я сотворил. Как будто я в приступе безумия убил двадцать человек на рыночной площади и она наводящими вопросами пытается подвести под эту бойню философскую базу. Я тоже отвечал ровно, без лишнего пыла, чтобы не испугать ее, как в тот первый раз. Не проповедовал, а спокойно объяснял, как наркотик действует, какую пользу он мне принес, почему я отверг глухую изоляцию, которую навязал нам Завет. Скоро с нами обоими произошла любопытная метаморфоза. Она из доброжелательной знатной дамы, которая пытается вникнуть в ход мыслей злодея, понемногу превращалась в ученицу, внимающую словам посвященного мастера, а я из бесстрастного рассказчика - в пророка нового учения. Я не жалел лирики, описывая
восторги слияния душ, рассказывал о дивных ощущениях на первых порах и о жгучем моменте вхождения в чью-то душу, это гораздо интимнее общения с назваными или визита к посреднику, говорил я. От бесед мы перешли к монологам. Забываясь в словесном экстазе, я вдруг замечал, как сияют глаза седовласой и вечно молодой Халум, как зачарована она моими речами. Исход был неизбежен. Одним жарким днем, когда мы шли через поле с колосьями ей по грудь, она вдруг сказала:
        - Если у тебя еще есть этот наркотик, может ли твоя названая сестра его с тобой разделить?
        Свершилось. Я ее обратил.

65
        Вечером я растворил порошок в двух бокалах вина. Халум неуверенно протянула руку за своим, и ее неуверенность передалась мне, но в следующий миг она улыбнулась нежно и выпила вино залпом.
        - А вкуса никакого не чувствуется, - сказала она. Мы сидели в охотничьем зале, увешанном копьями рогатой птицы и мехами штормощитов. Халум стала пробирать дрожь, я накинул ей на плечи черную шкуру и держал, пока она не согрелась.
        Как это будет? Я боялся, несмотря на все свое красноречие. В жизни каждого мужчины есть что-то, не дающее ему покоя, пока он это не совершит, но в самый миг свершения его одолевает страх, что желаемое принесет ему больше боли, чем удовольствия. Так было в тот момент и со мной. Но наркотик подействовал, и мой страх прошел. Халум улыбалась. Да. Улыбалась.
        Стена между нашими душами стала пленкой, которую мы могли прорвать, когда захотим. Халум сделала это первая. Я медлил, скованный робостью, мне казалось, что я нарушу этим и ее девственность, нарушу запрет на плотскую связь с назваными сестрами. Попав в ловушку противоречий, я не решался осуществить собственное кредо, но Халум, убедившись, что ей ничто не мешает, без колебаний вошла в мою душу. Я попытался загородиться, не желая, чтобы она видела то и это - особенно мое желание к ней. Потом, пометавшись так пару мгновений, я убрал все фиговые листки и вошел в Халум, скрепив нерасторжимое слияние наших душ.
        Я очутился - вернее сказать, заблудился - в коридорах со стеклянными полами и серебряными стенами. Там переливался хрустальный свет - так солнце отражается от белого песчаного дна тропической бухты. Чистая, девственная душа. В нишах вдоль коридоров были аккуратно расставлены определяющие факторы ее жизни: воспоминания, образы, запахи, вкусы, видения, фантазии, разочарования, восторги. Чистота царила повсюду: ничего похожего на плотскую страсть я не видел. Видимо, Халум из скромности наглухо закрыла от меня свою сексуальность или напрочь вытеснила ее.
        Она встретила меня без страха и радостно соединилась со мной. Я не заблуждался на этот счет: у нас произошло полное слияние, без всяких ограничений. Я плавал в ее мерцающей глубине, и пласты грязи спадали с моей души. Она очищала, исцеляла меня, но не загрязнял ли я ее в то же время? Не знаю. Не знаю. Мы поглощали, поддерживали, познавали друг друга. Я смешивался с Халум, которая всю мою жизнь была моим посохом, моим мужеством, моим идеалом, моей целью, незапятнанным воплощением красоты, - и, быть может, впервые накладывал порчу на ее сияющую невинность. Не могу сказать, произошло это или нет. Я пришел к ней, а она ко мне. В какой-то точке этого путешествия я набрел на тугой, запутанный узел и вспомнил свой отъезд в Глен, когда Халум обняла меня в доме Ноима, тогда мне почудилась в ней едва сдерживаемая страсть, почудился намек на желание, испытываемое ко мне. Ко мне и ни к кому больше. Теперь я снова ощутил эту страсть, но тут узел развязался, и остался только чистый металлический блеск. Быть может, и в тот, и в этот раз я спроецировал на нее собственное яростное желание. Не знаю. Наши души
переплелись: я не различал больше, где я, а где Халум.
        Среди ночи мы вышли из транса. Поморгали, потрясли затуманенными головами, обменялись неловкими улыбками. В первый момент отторжения всегда смущаешься, думаешь, что открыл слишком много, и хочешь вернуть то, что отдал. Длится это, к счастью, недолго. Я весь пылал священной любовью, не имеющей ничего общего с плотью. Я хотел сказать Халум то же самое, что сказал мне Швейц - «я люблю тебя», - и не смог. «Я» застряло у меня в горле, как рыба в верше. Я я я я люблю тебя Халум. Если б я только мог выговорить это «я», но оно не выговаривалось. Я взял ее руки в свои, она улыбалась безмятежной лунной улыбкой, и было бы так легко это выплеснуть, но что-то мешало мне. Разве мог я передать ей свою любовь этим площадным словом? Она не поймет, думал я, и мое сквернословие все испортит. Да нет же, это глупо: наши души были едины, разве можно испортить что-то одними словами? Давай же! Я люблю тебя. Я сказал, заикаясь:
        - Он чувствует такую любовь к тебе, Халум, - такую любовь…
        Она кивнула, будто хотела сказать: «Не говори ничего, слова только разрушат чары». Будто хотела сказать: «Она тоже чувствует к тебе любовь, Киннал». Она поднялась, подошла к окну. Лунный свет обливал белизной кусты и деревья сада. Я тоже подошел и легонько обнял ее за плечи. Она повела ими и издала тихий звук вроде «мурр». Я был уверен, что с ней все в порядке.
        Мы не анатомировали то, что произошло между нами: это тоже могло все испортить. Об этом можно будет поговорить завтра, послезавтра, когда угодно. Я проводил Халум до ее комнаты, недалеко от моей, поцеловал в щеку, получил ответный сестринский поцелуй, она улыбнулась еще раз и закрыла за собой дверь. Я долго сидел без сна, переживая все заново, и миссионерский пыл заново разгорался во мне. Я клялся, что опять начну действовать, распространяя в Салле кредо любви, - хватит отсиживаться у Ноима в отрыве от собственной родины. Что мне предупреждение Стиррона? Он бессилен против меня. За неделю я обращу сто человек, тысячу, десять тысяч. Дам наркотик ему самому, и пусть септарх провозгласит с трона новый завет! Халум вдохновила меня, утром я отправлюсь искать неофитов.
        Со двора донесся шум мотора: вернулся Ноим. Он вошел в дом, прошел мимо моей двери и постучался. Я выглянул: он стоял у двери Халум, и они разговаривали. Ее я не видел. Почему он пошел прямо к ней, не поздоровавшись с названым братом? Я подавил недостойные подозрения, зародившиеся во мне. Халум закрыла дверь, и Ноим, не заметив меня, прошел к себе в спальню.
        О сне теперь не могло быть и речи. Я написал несколько никуда не годных страниц и на рассвете вышел из дома. В тумане слышался чей-то крик. Какой-то зверь ищет подругу, подумал я. Одинокий, заблудший зверь.

66
        Завтракал я один, но это не удивило меня: я думал, что Ноим отсыпается после долгой дороги, а Халум после сеанса. Я с аппетитом ел за троих, обдумывая свои планы против Завета. Когда я пил чай, в комнату ворвался один из работников Ноима, задыхаясь, как после долгого бега.
        - Скорее, - кричал он и тянул меня за руку. - Штормощиты…
        Я выбежал вслед за ним. Он, опередив меня, был уже на полдороге к загонам хищников. Может, звери опять разбежались и мне придется весь день гоняться за ними? Но признаков побега не видно - ни проломов, ни когтистых следов. Работник держался за решетку самого большого загона, на девять-десять зверей. Штормощиты сбились в кучу с окровавленными зубами и шкурами, рыча и толкаясь над истерзанной грудой мяса. Неужели ночью к ним забрело домашнее животное? Каким образом? И почему смотритель счел нужным оторвать меня от завтрака по этому поводу? Я схватил его за плечо и потребовал объяснений. Он обернулся ко мне с искаженным от ужаса лицом и выдавил:
        - Дама… дама…

67
        Ноим был жесток со мной.
        - Ты лгал, говоря, что у тебя нет наркотика. И прошлым вечером дал его ей. Так ведь? Больше ничего не скрывай. Ты дал ей наркотик!
        - Ты ночью разговаривал с ней, - через силу произнес я. - Что она говорила?
        - Он постучался к ней, услышав, что она плачет. Спросил, что с ней. Она вышла странная, с глазами как черный металл, и да - она плакала. Он спросил, не случилось ли здесь чего. Нет, сказала она, все хорошо. Сказала, что вы с ней весь вечер проговорили. Отчего же она тогда плачет? Она улыбнулась и затворила дверь, но ее глаза - это был наркотик, Киннал! Ты дал его ей, несмотря на все обещания! И теперь… теперь…
        - Прошу тебя, - прошептал я. Но он продолжал обвинять, и мне нечего было ответить.
        Работники восстановили картину происшедшего шаг за шагом. Они нашли следы Халум на влажной песчаной дороге. Увидели приоткрытую дверь будки у входа в загоны. Внутренняя дверца, через которую задают корм, была взломана. Халум пролезла в нее и плотно прикрыла ее за собой, чтобы звери не вырвались. Все это случилось еще до рассвета, когда я прогуливался в другой стороне имения. Этот крик в тумане… Почему? Почему? Почему?

68
        Собрав свои скудные пожитки, я попросил Ноима дать мне машину. Он махнул рукой в знак согласия. Оставаться здесь, где повсюду звучало эхо Халум, я больше не мог - не говоря уж о том, что скоро сюда нагрянет полиция, чтобы расследовать ее смерть. Мне требовалось тихое место, чтобы обдумать то, что я сделал и что буду делать дальше.
        Выходит, она не смогла взглянуть мне в глаза после того, как открыла мне свою душу? Она сделала это с радостью, но потом, в наплыве вины, часто следующем за первым сеансом, переосмыслила это. Старая привычка скрываться и таить вернулась с удвоенной силой; Халум ужаснулась тому, что сделала, и пошла с застывшим лицом к вольерам штормощитов. Последняя дверь, последний момент раскаяния, когда она поняла, что зашла слишком далеко. Так ли все было? Я не мог найти другого объяснения для этого перехода от блаженства к отчаянию. У меня не стало теперь ни названой сестры, ни названого брата: во взгляде Ноима не было жалости. О том ли мечтал я, готовясь к открытию душ?
        - Куда поедешь? - спросил Ноим. - В Маннеране тебя посадят в тюрьму, в Глене за твое зелье заживо кожу сдерут. В Салле тебя очень скоро разыщет Стиррон. Так куда же, Киннал? В Трейш? В Велис? А то и в Умбис, а? В Дабис? Нет, о боги мои! В Сумару-Бортен, не так ли? К дикарям твоим, чтобы наобнажаться всласть?
        - Ты забыл про Выжженные Низины, - тихо ответил я. - Хижина в пустыне, где можно подумать… ему так много надо понять…
        - Выжженные Низины? Летом? Прекрасно, Киннал. Огненное очищение для грешной души. Поезжай.

69
        Я поехал сперва на север, вдоль Гюйшен, потом на запад по дороге, ведущей к Конгорою и Саллийским Вратам. Не раз мне хотелось направить машину за край дороги и разом со всем покончить. Не раз, просыпаясь утром на каком-нибудь захолустном постоялом дворе, я вспоминал Халум, и мне хотелось никогда больше не просыпаться. Через несколько суток я углубился в Западную Саллу и приблизился к проходу в горах. Остановившись на ночь в маленьком городке, я узнал, что отдан приказ о моем аресте. Киннал Даривал, сын септарха, тридцати лет, такого-то роста, с такими-то чертами лица, брат государя Стиррона, разыскивался за чудовищные преступления: самообнажение и навязывание людям опасного наркотика вопреки прямому приказу септарха. Посредством этого наркотика Даривал довел собственную названую сестру до безумия, в приступе коего она погибла ужасной смертью. Граждане Саллы, которые задержат злодея, получат щедрое вознаграждение.
        Стиррон знает, как погибла Халум - значит, Ноим рассказал ему все. Теперь мне конец. У Саллийских Врат меня будут ждать полицейские. Но почему же тогда в афише не сказано, что я направляюсь в Выжженные Низины? Может, Ноим утаил это, чтобы дать мне уйти?
        Мне ничего не оставалось, как ехать дальше. До моря несколько дней пути, и все порты Саллы обо мне уж точно оповестили. Да и куда плыть, даже если я проберусь на борт судна? В Глен, в Маннеран? Туда можно попасть и по суше, через Гюйшены или Ойн, вот только зачем? В Маннеране мне уже вынесли приговор, в Глене неизвестно как встретят. Нет, пусть будут Выжженные Низины. Поживу там немного и, может быть, попробую через один из Трейшенских перевалов проникнуть на западный берег. А может, и нет.
        В лавке, обслуживающей охотников, я закупил сухие продукты, оружие, водный конденсат - при экономном расходе этого хватало на несколько месяцев. Горожане посматривали на меня странно - подозревая, возможно, что я и есть разыскиваемый принц, - но схватить не пытались. Знали, наверно, что у Саллийских Врат уже поставлен кордон - зачем же связываться с таким опасным преступником, пусть им полиция занимается. Я выехал из города на последний отрезок дороги. Раньше я здесь ездил только зимой, когда везде лежал снег, грязные его клочки еще сохранились в тенистых местах и по мере подъема ширились, а близ двойной вершины Конгороя все вокруг стало белым. Я рассчитал так, чтобы подъехать к перевалу уже затемно на случай засады, но никакой засады там не было. Выключив фары и рискуя свалиться с обрыва, я привычно свернул налево и проехал в ворота. То ли Стиррон не успел перекрыть западную границу, то ли думал, что я не настолько безумен, чтобы избрать этот путь. Я спустился, осторожно петляя, по западному склону Конгороя и к рассвету оказался на Выжженных Низинах - наполовину испекшийся, но живой.

70
        Хижина нашлась там, где я и помнил, недалеко от гнездовий рогатых птиц. Водопровод там, конечно, отсутствовал, и стены были дырявые, ну да ладно. А жара внутри будет мне наказанием. Я распаковал вещи, достал пачку бумаги, которую купил в той же лавке, поставил на полку ларчик с остатками порошка, прикрыв его сверху одеждой, вымел красный песок. Машину я замаскировал: загнал в овражек так, что крыша еле виднелась, и закидал сверху сухим кустарником, а после песком. И запомнил место, чтобы найти его самому, когда придет время.
        Несколько дней я просто бродил по пустыне и думал. Пришел туда, где погиб отец, ничуть не опасаясь кружащих надо мной птиц: пусть и меня убьют. Перебирал события моего времени перемен, спрашивая себя: «Этого ты хотел? Это надеялся осуществить? Ты доволен?» Вспоминал все свои сеансы, от первого со Швейцем до последнего с Халум, и спрашивал себя: «К добру ли это было? Не совершил ли ты ошибок, которых мог избежать? Приобрел ты что-то в итоге или, наоборот, потерял?» Ответ был всегда одинаковым: я приобрел больше, чем потерял, хотя мои потери были ужасны. А к заблуждениям я мог отнести только неверную тактику, но не саму идею. Если б я оставался с Халум, пока ее терзали сомнения, она не поддалась бы стыду, который стоил ей жизни. Если бы был откровеннее с Ноимом - если бы остался в Маннеране и встретился с врагами лицом к лицу - если бы, если бы, если бы… И все же я не жалел, что стал другим человеком, - жалел лишь, что так и не совершил свою духовную революцию. Моя убежденность в неверности Завета и нашего образа жизни ничуть не поколебалась. Нет, не нашего. Вашего. В том, что Халум решилась
покончить с собой после двух часов любви и открытости, виновен только Завет.
        В конце концов - не так уж давно - я начал писать книгу, которую вы читаете. Беглость собственного пера удивила меня, боюсь, она порой граничит с бойкостью, хотя поначалу мне приходилось трудно с непривычной грамматикой. Я, Киннал Даривал, хочу рассказать о себе - так начал я свои мемуары. Был ли я верен своему замыслу? Не скрыл ли чего? День за днем мое перо скребло по бумаге, и я открывался вам, не делая никаких поправок. В этой парилке я обнажился дальше некуда. Все это время у меня не было никаких контактов с внешним миром - я лишь догадываюсь, возможно ошибочно, что агенты Стиррона прочесывают Выжженные Низины, разыскивая меня. Думаю также, что у всех перевалов, ведущих в Саллу, Глен и Маннеран, выставлены посты, возможно, охраняются и западные перевалы, и Струанский Проход - на случай, если я вздумаю пробраться через Мокрые Низины к Сумарскому заливу. Пока что удача была на моей стороне, но скоро меня найдут. Что делать? Ждать, когда меня схватят, или попытаться найти свободный проход? Этой толстой рукописью я дорожу больше, чем жизнью. Если вы когда-нибудь прочтете ее, если увидите, как я
блуждал и спотыкался в поисках самого себя, если воспримете все импульсы моего сознания - значит, я не зря писал эту автобиографию, эту повесть о себе, уникальную в истории Велады-Бортен. Если меня возьмут, Стиррон велит сжечь мою книгу.
        Значит, надо двигаться дальше.
        Что за шум? Кажется, двигатель?
        Ко мне по красной равнине быстро едет машина. Меня обнаружили. Все пропало. Хорошо хоть до этого места успел дописать.

71
        Пять дней прошло с этой последней записи, а я все еще здесь. Это была машина Ноима. Он приезжал не арестовать меня, а спасти. Осторожно подкрался к хижине, боясь, что я буду стрелять, и позвал меня. Я вышел. Он хотел улыбнуться, но у него не вышло.
        - Так и думал, что ты где-то здесь. Рогатые птицы до сих пор не оставляют тебя в покое, не так ли?
        - Что тебе надо?
        - Патрули Стиррона ищут тебя, Киннал. Тебя проследили до Саллийских Врат. Они знают, что ты в Выжженных Низинах. Если б Стиррон знал тебя так же хорошо, как твой названый брат, он уже нагрянул бы сюда с войском. Вместо этого они ищут на юге, полагая, что ты будешь пробираться к Сумарскому заливу через Мокрые Низины, чтобы отплыть в Сумару-Бортен. Но когда они поймут, что тебя там не было, начнут искать здесь.
        - И что потом?
        - Тебя арестуют. Будут судить. Посадят в тюрьму или казнят. Стиррон считает тебя самым опасным человеком в Веладе-Бортен.
        - Такой я и есть.
        - Садись, - Ноим показал на машину. - Прорвемся в Западную Саллу, поедем к Ойну. Там будет ждать герцог Сумарский с лодкой. К следующему месяцу будешь в Сумаре-Бортен.
        - Почему ты помогаешь мне, Ноим? Я же знаю, как ты меня ненавидишь.
        - Нет в нем ненависти, Киннал. Одно только горе. Он все еще… - Ноим помолчал и с усилием выговорил: - Я все еще твой названый брат и клялся во всем тебе помогать. Разве я могу допустить, чтобы Стиррон травил тебя, как дикого зверя? Поехали. Я тебя вывезу.
        - Нет.
        - Как это нет?
        - Нас возьмут. Тебя тоже, как пособника. Стиррон заберет твои земли, лишит тебя всех прав. Не нужно приносить эту бесполезную жертву.
        - Я приехал за тобой в Выжженные Низины и не собираюсь возращаться пустым.
        - Не будем спорить. Что за жизнь меня ждет, даже если удастся бежать? Скрываться в джунглях Сумары-Бортен среди людей, говорящих на чужом языке, чужих во всех отношениях? Нет уж. Надоело быть изгнанником. Пусть Стиррон меня забирает.
        Уговорить Ноима было нелегкой задачей. Мы стояли на полуденной жаре и яростно спорили. Он был полон решимости совершить свой геройский подвиг, зная почти наверняка, что нас обоих поймают. Им двигало чувство долга, а не любовь - я видел, что он так и не простил мне гибели Халум. Недоставало еще, чтобы и его судьба была у меня на совести. Я так ему и сказал: ты поступил благородно, приехав сюда, но я с тобой не поеду. Он начал уступать, лишь когда я поклялся, что попытаюсь все же спастись. Я обещал двинуться к западным горам; если доберусь до Велиса или Трейша, найду способ его известить, чтобы он больше за меня не боялся.
        - Вот что ты можешь для меня сделать, - сказал я потом и вынес из хижины рукопись, красные строчки на серой шершавой бумаге. Здесь он найдет всю мою историю, сказал я, всего меня, отчет обо всех событиях, приведших меня в Выжженные Низины. Я просил его воздержаться от всяких суждений, пока он не прочтет всю рукопись до конца. - Здесь ты найдешь то, вызовет в тебе ужас и отвращение, - предупредил я, - но также и то, что откроет тебе и глаза, и душу. Прочти это, Ноим. Прочти внимательно. И подумай. - Сказав это, я взял с него последнюю братскую клятву: сохранить книгу, даже если у него будет искушение ее сжечь. - На этих страницах осталась моя душа. Уничтожив их, ты и меня уничтожишь. Если прочитанное покажется тебе мерзким, спрячь книгу и перечитай несколько лет спустя, может, тогда ты посмотришь на нее по-другому. Возможно, когда-нибудь ты покажешь ее другим, чтобы люди узнали, каким человеком был твой названый брат и почему он сделал то, что сделал. «И чтобы они изменились так же, как, надеюсь, изменишься ты, прочитав эту книгу», - добавил я мысленно. Ноим поклялся и положил рукопись в машину. Мы
обнялись; он в последний раз предложил мне поехать с ним; я отказался и попросил его повторить свою клятву; он повторил, сел в машину и медленно поехал на восток. Я вернулся в хижину. Место, где хранилась рукопись, опустело, и мне стало грустно; то же самое, должно быть, чувствует женщина, носившая ребенка семь лунных месяцев, когда ее живот вновь становится плоским. Я излил всего себя на эти страницы - теперь я ничто, а моя книга все. Прочтет ли ее Ноим? Думаю, да. Сохранит ли? Скорее всего, пусть даже в самом темном и тайном месте своего дома. Покажет ли кому-нибудь? Этого я не знаю. Если вы читаете ее, это заслуга Ноима Кондорита и никого больше, и если он выпустил ее в свет, то я все-таки восторжествовал над его душой, как надеюсь восторжествовать и над вашими.

72
        Я обещал Ноиму, что отправлюсь к западным горам и попытаюсь спастись, но мне не хочется уходить. Эта душная хижина заменила мне дом. Целых три дня я ничего не делал - только бродил по пустыне и смотрел, как кружат в небе рогатые птицы. На пятый, как видите, снова уселся за стол и дописал еще несколько страниц о приезде Ноима. Потом еще три дня говорил себе, что на четвертый откопаю машину и поеду на запад. Но утром этого четвертого дня меня нашел Стиррон со своими людьми. Теперь вечер, и я, с разрешения септарха, могу поработать еще часа два. Допишу это - и конец.

73
        Они приехали на шести бронированных машинах, окружили мою хижину и в рупор предложили мне сдаться. Сопротивляться было бессмысленно, да мне и не хотелось. Я вышел с поднятыми руками, спокойно - что толку теперь бояться. Они высыпали из машин, и я с удивлением увидел среди них Стиррона, решившего поохотиться не в сезон за собственным братом. Разодет он был, как для придворного праздника. Я не видел его несколько лет и был поражен тем, как он постарел: плечи сутулые, голова опущена, волосы поредели, глаза тусклые, белки пожелтели. Вот расплата за то, чтобы просидеть на троне полжизни. Мы смотрели друг на друга молча, как два незнакомца, не знающих, о чем бы поговорить. Я пытался найти в нем мальчика, товарища по играм, старшего брата, которого любил и так давно потерял, но видел лишь старика с трясущимися губами. Септарх обучен скрывать свои чувства, но от меня он ничего не мог скрыть, и выражение его лица поминутно менялось: я видел гнев властителя, растерянность, горе, презрение и даже что-то вроде любви, глубоко запрятанной. Я пригласил его в свою хижину. Он помедлил, думая, вероятно, что я
замышляю убийство, но поступил как истинный септарх и вошел, жестом приказав телохранителю ждать снаружи. Оставшись одни, мы опять помолчали, и теперь заговорил он:
        - Никогда еще он не испытывал такой боли, Киннал. Ему не верится в то, что он о тебе слышал. Чтобы осквернить таким образом память отца…
        - Осквернить, государь?
        - Попрать Завет? Соблазнять невинных, в том числе и названую сестру? Что ты наделал, Киннал? Что ты наделал?!
        Я закрыл глаза в приступе огромной усталости, не зная, с чего начать - но все же нашел в себе силы, взял его за руку и сказал:
        - Я люблю тебя, Стиррон.
        - Как же тяжко ты болен…
        - Оттого что говорю о любви? Но мы вышли из одного чрева - как же мне тебя не любить?
        - Вот как ты теперь выражаешься?
        - Я говорю так, как велит мне сердце.
        - Ты не просто болен, ты омерзителен, - сказал Стиррон, плюнув на земляной пол. Со своей государевой миной, в великолепных одеждах и драгоценностях он представлялся мне какой-то средневековой фигурой. Как бы до него достучаться?
        - Прими со мной сумарский наркотик, Стиррон, - сказал я. - У меня еще немного осталось. Я смешаю напиток, мы его выпьем, на час-другой наши души станут единым целым, и ты все поймешь. Согласен? Потом можешь меня убить, если еще захочешь, только прими.
        Я начал готовить питье, но Стиррон удержал меня, качая головой тяжело и бесконечно печально.
        - Ни в коем случае.
        - Но почему?
        - Септарх не позволит тебе его одурманить.
        - Я хочу лишь поближе узнать своего брата Стиррона!
        - Твой брат желает одного: чтобы ты исцелился. Верховный септарх принадлежит своему народу и не должен себе вредить.
        - Но это средство безвредно.
        - Ну разумеется. Халум Хелалам оно не причинило вреда.
        - Но ты-то не трепетная девственница. Я давал его десяткам людей, и одной лишь Халум стало от него плохо - Ноиму тоже, но он это преодолел.
        - Ты навредил двум самым близким людям, а теперь предлагаешь эту отраву родному брату?
        Это было безнадежно. Я просил его раз за разом, но он, конечно, не согласился. Да если б и согласился, что бы мне это дало? В его душе я обнаружил бы одну только сталь.
        - И что же со мной теперь будет? - спросил я.
        - Тебя будут судить. Честный суд, честный приговор.
        - То есть? Казнь? Пожизненное заключение? Изгнание?
        - Это решит суд, - пожал плечами Стиррон. - Ты считаешь своего брата тираном?
        - Почему мой наркотик так пугает тебя, Стиррон? Ты ведь ничего не знаешь о нем. Как тебе втолковать, что он не приносит ничего, кроме любви и понимания? Незачем нам жить чужими, с плотно закутанными душами. Мы можем высказаться. Можем сблизиться. Можем говорить «я» и не извиняться за это. Я. Я. Я. Я. Можем поделиться своей болью и помочь друг другу избавиться от нее.
        Он помрачнел, он думал, что я безумен. Я достал коробочку, смешал порошок с водой и протянул ему фляжку. Он покачал головой. Я выпил фляжку до половины и снова ему предложил.
        - Ну же, выпей! Давай! Это не сразу действует. Пей скорее, чтобы мы открылись одновременно. Пожалуйста!
        - Я мог бы убить тебя сам, не дожидаясь суда, - сказал он.
        - Да! Вот оно! Я! Скажи это еще раз!
        - Жалкий обнаженец. И это сын моего отца! Я потому говорю тебе «я», Киннал, что лучшего ты не заслуживаешь.
        - Это не бранное слово. Выпей, и ты поймешь.
        - Ни за что.
        - Почему ты противишься, Стиррон? Чего ты боишься?
        - Завет священен. Покуситься на него - значит покуситься на все устройство нашего общества. Если твой наркотик распространится по всему континенту, со здравым смыслом и стабильностью можно будет проститься. По-твоему, наши предки были злодеи? Или глупцы? Они знали, как построить прочное общество. Есть ли на Сумаре-Бортен города? Почему они до сих пор живут в лесных хижинах, в то время как мы создали то, что создали? Ты хочешь, чтобы мы пошли их путем, Киннал. Хочешь отменить разницу между тем, что хорошо и что плохо. Скоро отменится и закон, и все передерутся между собой - что тогда будет с твоими любовью и пониманием? Нет, Киннал, оставь наркотик себе. Стиррон предпочитает Завет.
        - Стиррон…
        - Довольно. Здесь невыносимо жарко. Ты арестован. Едем.

74
        Поскольку я уже принял наркотик, Стиррон разрешил мне побыть одному, чтобы не подвергать меня воздействию внешних факторов. Маленький жест милосердия, он поставил у моей хижины двух человек, а с остальными отправился поохотиться на рогатую птицу.
        Никогда еще я не принимал наркотик один, без партнера. Я в одиночестве ощутил биение своего сердца, гулы, шорохи, движение воздуха, а когда стены моей души пали, мне не в кого было войти и некому было войти в меня. Я видел души моих стражей - замкнутые, твердые, металлические - и чувствовал, что смогу войти в них, сделав некоторое усилие, но не стал. Я совершал чудесное одинокое путешествие, мое «я» охватило всю планету, и все людские души слились с моей. Я увидел, как Ноим снимает с моих мемуаров копии и распространяет среди надежных людей, а те делают свои копии, циркулирующие по всем провинциям Велады-Бортен. Увидел, как с юга идут корабли, везущие полные трюмы белого порошка. Не только для аристократов вроде герцога Сумарского и маркиза Ойнского - для рядовых граждан, изголодавшихся по любви, понимающих, что Завет стал пустым звуком, желающих постичь души других людей. Хранители старого порядка делают все, чтобы остановить это движение, но оно не остановится, ибо старый Завет отжил свое и всем стало ясно, что любовь и радость больше нельзя подавлять. Уже образуется сеть, и сияющие нити
соединяют одного за другим в единое целое. Прилив освобождения захватывает даже септархов и судей, каждый открывается всем остальным; время перемен завершается, и устанавливается новый Завет. Я видел все это из убогой хижины в Выжженных Низинах. Видел, как свечение охватывает весь мир, мерцая, переливаясь, набирая силу, густея. Видел, как падают стены, видел алое зарево вселенской любви. Видел новые, преображенные лица. Видел, как сплетаются руки и души. Это видение полдня горело во мне, наполняя меня не изведанной еще радостью, и дух мой уносился в царство мечты. Потом действие наркотика ослабело, и я понял, что это только фантазия - но, возможно, не всегда будет фантазией. Может быть, Ноим все же даст кому-то прочитать мою книгу, и мой путь вдохновит других - а когда таких наберется много, перемены станут необратимыми и повсеместными. Такое уже случалось. Не станет меня - предтечи, пророка, мученика, - но то, что я написал, будет жить, и вы будете меняться благодаря мне. Может быть, это все-таки не пустая мечта.
        Дописываю последнюю страницу. Смеркается. Солнце уходит за Гюйшены, и я скоро последую за ним, как пленник Стиррона. Спрячу на себе эти немногие заключительные листы и постараюсь как-нибудь передать их Ноиму, чтобы он добавил их к остальным. Не знаю, удастся ли это мне, не знаю, что станется со мной и с моей книгой. И тебя, мой читатель, тоже не знаю. Могу сказать одно: если ты читаешь всю книгу в целости, то мое дело все-таки берет верх. Соединить ее воедино могут только перемены в Веладе-Бортен, перемены для всех ее жителей. И если ты дочитал до этого места, то наши с тобой души тоже едины. Я люблю тебя, мой неизвестный читатель, и протягиваю тебе руку - я, тот, кто был Кинналом Даривалом. Тот, кто открыл путь, кто обещал рассказать о себе, кто может теперь сказать, что обещание выполнено. Иди и ищи. Иди и касайся. Иди и люби. Иди и откройся. Иди и будь исцелен.
        notes
        Примечания
        1
        Мэтью Арнольд «Дуврский берег» (перевод М. Донского).
        2
        Перевод Д. Костыгина.