Колючка
Интисар Ханани


Путь бесстрашия #1
        Принцесса Алирра никогда не наслаждалась своим статусом: и придворные, и родная семья были с ней жестоки. Разменная монета в политических играх, девушка отправляется в чужую страну, чтобы стать женой принца Кестрина. Но в дело вмешивается таинственная колдунья – и в результате её чар Алирра меняется телами с другой женщиной.
        Теперь Алирра – служанка, которая пасёт гусей. Обмен телами дарит ей долгожданную свободу, но вокруг Кестрина сжимается удавка магических интриг. И девушке придётся решить: остаться свободной – или рискнуть жизнью ради принца, который с каждой новой встречей нравится ей всё больше…




        Интисар Ханани
        Колючка

        Каждой девушке, которой доводилось сомневаться, что в ней есть все необходимое


        © Н. Тигровская, перевод на русский язык, 2022
        2022



        Глава 1

        – Постарайся не опозорить нас, – говорит мне брат. – Если сможешь.
        Я смотрю на пустой двор и будто бы не замечаю, как слева ухмыляется лорд Дэйрилин. Ему всегда по душе колкости брата, особенно в последние три года. Среди окружающих дворян шорохи и возня, но я не понимаю, смешно им или наскучило ждать. Мать хмурится, не отрывая взгляда от ворот. Может быть, настраивается на визит короля, а может – просто нисколечко не надеется, что я ее не опозорю.
        Глухой перестук копыт становится громче. Звучит как налетающий ураган, как ровный гулкий рокот, предваряющий ливни и шквальные ветра. Я крепко сжимаю руки и хочу, чтобы это скорей закончилось.
        Конный отряд рысью въезжает в ворота, деревянные стены умножают лязг подков по брусчатке и перезвон упряжи. Первые всадники разъезжаются в стороны, освобождая путь следующим. И следующим. Я с тревогой смотрю на мать, затем снова на солдат. Насчитываю двадцать человек в легких доспехах, прежде чем понимаю, что их по крайней мере вдвое больше. Меж ними скачут пятеро нарядно одетых всадников.
        Никаких приказов не слышно, а вся толпа уже слаженно перестраивается, конные гвардейцы встают в два ряда, образуя проход между нами и пятеркой людей в середине. Титулованные гости мягко спрыгивают на землю, будто ни руки, ни стремена им вовсе ни к чему. Я мельком вижу, как у главного конюха, готового принимать лошадей, взлетают брови и загораются восхищением глаза.
        – Его Величество король Менайи, – возглашает один из придворных, когда их правитель выступает из сердца свиты вперед и легонько кланяется. Остальную часть представления гостя, длинные списки титулов и предков я уже не слушаю. Вместо этого рассматриваю короля. Кажется, он старше моей матери, но выглядит для своих лет прекрасно. Высокий и подтянутый. На нем традиционный для их народа летний плащ: свободный, распахнутый спереди, без капюшона, но с рукавами, серебряная вышивка ярким штрихом вьется по краям темно-синей ткани. Под плащом туника до колен, изящно расшитая серебром и самоцветами, и эти их необычные широкие штаны. Ниспадающие до плеч волосы, черные с проблеском седины, оттеняют смуглую кожу и смягчают острые соколиные черты лица. Вокруг глаз короля собирается тонкий узор из морщин. Он обводит взглядом горстку нашей знати и улыбается, и ничего, совершенно ничего нет за этой улыбкой.
        – Ее Величество вдовствующая королева-регент Адании, – в свою очередь объявляет распорядитель Джераш. Мы кланяемся следом за матерью, присевшей в реверансе. Она облачена в свое лучшее парчовое платье – слишком теплое для ранней осени, – и все же в ней нет и половины того величия, что излучает король. Но ведь и наше королевство – удачно укрытый горами клочок леса – ничтожно в сравнении с его землями. Менайя – страна безбрежных равнин, богатая фермами на юге и лесами на севере. И еще солдатами. Я сглатываю комок в горле и опускаю глаза. У нас всего пятьдесят человек при дворе. У короля в отряде хватит вышколенных воинов, чтобы захватить наш дом и присоединить наше королевство к своему легко, будто докинув мелкую монетку в кошелек.
        Однако, если кухонные пересуды не лгут, он здесь вовсе не за тем. Ну или за тем, но начинает игру издалека.
        Джераш представляет брата, который кланяется немножечко ниже, чем король. Теперь мой черед. Делая реверанс, я чувствую пристальное внимание короля и изучающие взгляды всей его свиты. Не поднимаю глаз, стараюсь дышать ровно. Только бы он оказался добрым и мягким, каким был мой отец; только бы и сына воспитал таким же.
        – Принцесса Алирра, – произносит король. Я выпрямляюсь и гляжу ему в глаза. Он изучает меня так, будто выбирает козу, скользит взором холодным и оценивающим, словно мясник, прежде чем снова смотрит в лицо. – Мы наслышаны о вас.
        – Милорд? – Я давно выучилась отвечать ровным и спокойным голосом, если напугана только до полусмерти. Вопреки моим молитвам, нет в его характере ни единой мягкой черточки.
        – Наслышаны о вашей честности. Необычная особенность, я бы сказал.
        Внутри тугим клубком вьется ужас. Я через силу складываю губы в подобие улыбки. За любой другой ответ семья просто раздавила бы меня презрением. Брат застыл как истукан, руки по швам.
        – Вы очень любезны, – выступает вперед мать.
        Король еще мгновение смотрит на меня, оставляя ее без внимания. А я ведь уже думала, что смогу убежать от судьбы, от своего положения в семье, – и так ошибалась. Никакого чудесного будущего ждать не стоит. Король приехал за мной, прекрасно зная, что для семьи я пустое место.
        Он отворачивается и вежливо улыбается матери. Получив приглашение, сопровождает ее вверх по трем ступенькам и сквозь большие деревянные двери дома. Мы с братом идем следом, за нами по пятам – придворные вперемешку с королевской свитой.
        – Честная Алирра, – повторяет брат так, чтобы все рядом его услышали. – Какая ты у нас разумная и мудрая принцесса.
        Я иду, будто не обращая внимания. Теперь целую неделю придется озираться и прятаться от него по углам. Из-за гостей вино и эль в доме будут литься рекой, а это плохо вдвойне. И все-таки не злые выходки брата занимают сейчас мои мысли, а то, что нужно королю и, главное, зачем.


        Мне удается ускользнуть, когда король скрывается в покоях, чтобы отдохнуть после традиционного обмена подарками и угощения легкими закусками. Их встреча с моей матерью, братом и Советом лордов назначена перед ужином. И хотя едва ли брат станет искать меня прямо сейчас, я на всякий случай прячусь в одном из немногих мест, до посещения которых он точно никогда не опустится.
        Вся кухня отчаянно готовится к вечернему пиру. Стряпуха раздает приказы и сыплет пряности в котел. Дара, Кетси и еще три служанки едва поспевают нарезать, шинковать и разделывать. Кто-то из солдат пытается замесить тесто, неловко сплющивая его пальцами, а бедный малыш Ано, которого зовут на кухню только в крайних случаях, отважно старается нацепить на вертел будущее жаркое.
        – Давай-ка мне. – Я спасаю тесто из солдатских рук. – Лучше помоги Ано с мясом.
        Солдат бросает на меня благодарный взгляд и отходит к очагу. Кетси забирается на скамью рядом со мной, чистит морковь.
        – И какие они? – спрашиваю я, взглянув на нее.
        Может, она еще и маленькая, но понимает враз.
        – Воспитанные. От них совсем никаких хлопот, и старшим девочкам не докучают, не то что иные господа, которым все равно, по душе это кому-то или нет. Но они ж еще недолго пробыли. Поглядим.
        Поглядим, да. Неизвестно, на всю ли неделю хватит благовоспитанности менайцев. Еще успеем понять, каковы они.
        – Дара! – окликаю я служанку постарше, работающую за другим краем стола.
        – Я поставлена подавать ужин, – слегка улыбается она, не отвлекаясь от перебирания горошка, – так что смогу все рассказать вам после. К чему-нибудь нужно особенно присмотреться?
        – Сколько из них знают наш язык, – отвечаю я, принимаясь месить другой бок теста. – И что они говорят о своем принце. Ну, какой он…
        «…такой же расчетливый и безжалостный, как отец?» – заканчиваю уже про себя.
        Девушка кивает:
        – Постараюсь разузнать.
        – И что ты, по-твоему, творишь? – громко вопрошает Стряпуха.
        Я оборачиваюсь и вижу, что она мрачно глядит на меня, уперев руки в бока. Позади нее шкворчит над пламенем жаркое на вертеле, солдата нигде не видать.
        – Все хорошо, – говорю я. – Просто замешиваю тесто.
        – Совершенно ничего хорошего, – отрезает она, сузив глаза. – Я не допущу, чтобы король решил, будто у нас настолько отчаянное положение, что принцесса должна кухарничать! Тесто доделать и Дара может. Поди, посиди в саду, или что там еще делают великосветские дамы.
        – Не представляю, что они делают, – говорю я, отодвигая миску с тестом подальше от обходящей стол Дары. – Я дама разве что среднесветская, а в саду у нас одни травы да пряности. Едва ли он стоит того, чтоб там сидеть.
        – Дай-ка сюда, – тянется за миской Дара.
        – Ты сейчас же отдашь ей тесто, иначе наутро останешься без завтрака, – говорит Стряпуха с нехорошим блеском в глазах. Не очень-то верится, но порой она свои угрозы действительно выполняет. – Что, если Его Величество прознает, что ты тут с нами сидишь, а?
        – Ну ладно же, – вздыхаю я, уступая миску усмехающейся Даре.
        – А теперь поди, – увещевает Стряпуха. – Станешь снова помогать после… – Она замолкает, не хуже меня понимая, что может и не быть никакого после. Повторяет потеплевшим голосом: – Иди, девочка.
        Я тщательно выбираю путь с кухни, далеко обходя переговорные комнаты и главный зал. Первую встречу, скорее всего, посвятят положению дел в наших королевствах и отношениям между ними. Правители будут присматриваться друг к другу. Мать и ее лорды, конечно же, станут твердить о плачевном состоянии дороги через перевал и о том, как ее лучше укрепить. Но это мы так сильно полагаемся на торговлю с Менайей, а у них полно более важных торговых партнеров. Не думаю, что короля сильно беспокоит путь через горы в королевство размером с чашку. Он точно не станет заботиться об этой дороге с упрямым усердием матери и Совета. Может быть, его настолько отвратит весь разговор, что он сократит визит и уедет завтра же.
        Хотелось бы верить.
        Вот только, думается мне, король не из тех, кто отказывается от желаемого. Понять бы еще, почему именно меня он желает в жены своему сыну. И зачем тогда было сразу осмеивать меня перед придворными.
        Я без происшествий добираюсь до своей комнаты и запираю дверь. Очень хочется прокатиться верхом, но вечер уже скоро, а я не смею опоздать на праздничный ужин. И без того трудно теперь рассчитывать на милость матери. Да и брат может попытаться отыскать меня на конюшне.
        Поэтому я выкапываю два других моих лучших платья, отряхиваю их и ищу следы явной заношенности. Всего у меня три наряда для особых случаев, и лучший из них я уже надевала к прибытию гостей. В конце концов, не так уж и много к нам приезжает иностранных королей. Трех платьев вполне хватает для ежегодных собраний и пиров, на которые съезжаются вассалы матери, но король и его свита наверняка ожидают от меня большего. Я пожимаю плечами и устраиваюсь подшивать обтрепанный подол.
        Джилна заглядывает на закате дня. Сколько я себя помню, она всегда работала у нас, только обязанности менялись с годами. Когда умер отец, именно у нее я искала поддержки, а со временем она стала мне кем-то вроде камеристки.
        – Стряпуха там ужасно расшумелась. – Джилна пробегает пальцами по подшитому полотну. – Это вы починили?
        – Только закончила. Что ее так расстроило?
        – Тесто не поднялось, так что пришлось замешивать новое, и жаркое никак не пропечется, и вообще все подряд. – Джилна расправляет плечи, на усталое лицо ложится улыбка. – Уж не знаю, то ли она просто ворчунья, то ли специально так дело поворачивает, чтобы похвалили, когда все выйдет как надо.
        – Всего понемногу, я полагаю.
        – Да уж! – смеется Джилна, раскладывая мое платье на кровати. – А вам еще нужны украшения.
        – Зачем?
        – Чтобы вы побольше походили на принцессу и поменьше на приодевшуюся кухарку.


        Несмотря на все ее старания, даже надев ниточку жемчуга и все три золотых кольца, я наверняка выгляжу жалко в своем стареньком наряде, когда присоединяюсь к семье в небольшой комнате возле главного зала в ожидании прихода короля. Мать все в том же парчовом платье, к лифу приколота крупная золотая брошь. Брат скрестил руки на широкой груди и стоит не шевелясь; на нем длинные золотые цепочки, когда-то принадлежавшие отцу. Богатство же короля будет видно вовсе не в золоте, а лишь в дорогих тканях одежд и тонкой выделке сапог. Намного более искусный и убедительный способ подчеркнуть величие.
        – Идет, – резким голосом бросает мать брату. – Улыбайся.
        Оба натягивают приветливые улыбки, широкие и радостные. Король, явившийся с двумя вассалами, бросает на них взгляд, изгибая губы в ответ. Потом он смотрит на меня. Я стойко выдерживаю этот взор, пытаясь понять, чего король ждет, что пытается увидеть. Его глаза, жесткие будто кварц, не дают ответов.
        Когда он заговаривает, то обращается к матери, коротким приветствием позволяя нам переходить к ужину. Я иду вместе с другими в зал и занимаю свое обычное место, пока все рассаживаются за столами.
        – Пытаетесь выглядеть подобающе? – Этот громкий презрительный голос ни с чем не спутать. Его невозможно забыть. Вот уже три года я вынуждена сидеть бок о бок с самым высокородным вассалом моей матери – и отцом моего заклятого врага.
        – Лорд Дэйрилин. – Я осторожно бросаю взгляд на соседа. – А вы, смотрю, надели бархатный камзол.
        Лицо лорда идет красными пятнами, но он не унимается:
        – Очень жаль, что вы сами не смогли подобрать наряд получше ради нашего гостя. А ведь он проделал долгий путь исключительно ради вас.
        – Неужели? – Я позволяю своему голосу выдать лишь легкое любопытство.
        В груди пусто. Приходится через силу дышать и сохранять невозмутимый вид. Несмотря на все разговоры об этом со слугами, объявленное лордом в открытую пугает меня. До сих пор это казалось только полуправдой, странной и невозможной вероятностью, сказочным спасением от семьи, которой я не мила. Так было раньше. Теперь никуда не деться от истины – и от короля, расчетливого, холодного, прибывшего за мной.
        – В таком случае, я полагаю, он привез бы и принца тоже, – продолжаю я. Приходится изо всех сил следить за тем, чтобы не стискивать ножку бокала.
        – И предоставил двору вести политические игры, когда Семья едва совладала со своими лордами и колдунами? Едва ли. – Дэйрилин морщится и тянется за ножом. – И как вы с матерью можете быть родней, уму непостижимо.
        По его знаку подходит служанка и отрезает три ломтика жаркого. Кладет их на мою тарелку, прежде чем подавать ему, хотя я даже не притронулась к ножу. С того самого дня три года назад у слуг стало негласным правилом в первую очередь заботиться обо мне. Неприметный, но и неизменный знак преданности, который бесконечно досаждает Дэйрилину.
        Я украдкой смотрю в сторону столов, за которыми едят солдаты. В своих кожаных с бронзой доспехах, отражающих свет очага, со стянутыми в тугие узлы смоляными волосами, с темными рукоятями клинков на боку чужеземные воины кажутся ястребами в стайке воробьев. Наши солдаты и дамы на их фоне выглядят бледными и выцветшими, настолько светлее у нас и кожа, и волосы. И хотя наши мужчины тоже носят мечи и кинжалы, пусть всегда убранные в ножны, в их походке нет и капли отточенного изящества менайцев.
        Рассматривая гостей, я встречаю взгляд их командира. Волосы у него убраны так же гладко, как у остальных воинов. Ни одна прядь не смягчает резких черт, так что лицо кажется высеченным из камня; глаза пусты и безжалостны. Я поспешно отворачиваюсь обратно к Дэйрилину. Может быть, лорд сболтнет что-нибудь, чем не изволила поделиться мать.
        – Не думаю, что мы для них – значимый союзник, – как будто бы небрежно замечаю я. – Не вижу причин королю ехать в такую даль из-за меня.
        – Возможно, им просто нужна мышка в мышеловку, – отвечает лорд. – Члены королевской семьи там умирают с поразительной частотой. Едва ли они захотят огорчить более ценных союзников, ненароком загубив приехавшую от них невесту. – Он поднимает бокал в глумливом тосте. – А если что-то случится с тобой, то, осмелюсь предположить, никто особенно не возмутится.
        Я изучаю нетронутое жаркое в тарелке. Может быть, это просто издевки. Видит Бог, Дэйрилин с превеликим удовольствием насмехается надо мной уже три года. Но королева Менайи и правда погибла при загадочных обстоятельствах в прошлом году, а оставшихся членов королевской семьи действительно совсем немного.
        К нам снова подходит служанка, доливает сок мне в бокал, хотя тот почти полон, и буквально на мгновение прикасается к моему локтю, давая понять, что я не одна. Улыбнувшись ей, я заставляю себя все-таки попробовать кусочек жаркого.
        – Я слышал, – говорит Дэйрилин негромко, – что с этим принцем Кестрином лучше не спорить. Что у него тот еще нрав, особенно когда он чем-то недоволен.
        Мне хочется ответить какой-нибудь колкостью, но остроумие подводит. Лучше промолчать, чем дальше напрашиваться на издевки. Поскольку я больше не отвечаю, Дэйрилин отворачивается к даме слева и включается в какой-то спор о южных территориях. Все та же служанка приносит мой любимый мясной пирог, а когда видит, что даже его я не могу осилить, – подкладывает сладкую булочку и как бы невзначай гладит по плечу.
        Я снова смотрю на чужеземных воинов. Командир ест понемногу, слегка придерживает рукоять кинжала. Он разглядывает меня неотрывно, без стеснения, будто собирается все про меня понять за один этот вечер. Как бы надолго я ни отводила глаза, поворачиваясь обратно, все равно встречаю этот взгляд. Сомневаюсь, что он пропускает хоть одно мое движение. В конце концов я роняю руки на колени и перестаю даже делать вид, будто ем.



        Глава 2

        На следующее утро я захожу к матери во время ее облачения ко второму дню встреч с гостями. Наконец отпустив горничных жестом, она принимается рассматривать себя в овальном зеркале, висящем на стене. Обрамленное в серебро, отполированное до блеска, достаточно большое, чтобы вместить все лицо, зеркало это – одна из главных ценностей матери. Она приглаживает и без того искусно уложенные волосы и смотрит мне в глаза сквозь стекло.
        – Чему обязана удовольствием лицезреть вас? – вопрошает с прохладной усмешкой, словно бы заметив меня только что.
        Я собираюсь с духом:
        – Мне хотелось бы уточнить, по какой причине нас навестил король.
        – Неужели? – улыбается мать, прикрывая карие глаза. – Наконец пришло в голову спросить?
        – Я слышала разное, – стараюсь говорить осторожно.
        И если раньше эти слухи еще вызывали сомнения, вчера вечером Дэйрилин все их развеял. Но мне все равно нужно услышать правду от нее. Если честно, я надеялась, что она скажет и без расспросов, но это было наивно.
        Мать вздыхает:
        – Принцу Кестрину пришла пора жениться. Его отец прибыл, чтобы оценить тебя как невесту.
        – Оценить, – повторяю я. – И какова моя ценность?
        – Невелика, – отрезает мать. – И это единственное, что пока меня останавливает. Мы не можем понять, почему он вообще выбрал тебя.
        Видимо, они подробно обсуждали это с Советом лордов, и даже те не смогли решить, чем же я ценна для короля. От этой мысли по затылку пробегают мурашки.
        – Но что же сказал он сам? – спрашиваю я у отвернувшейся матери. – Вы ведь, конечно, говорили обо мне вчера?
        Мать сперва молчит с гримасой неприязни, затем все-таки отвечает:
        – Он назвал лишь две причины, и ни в одну я не верю.
        – И причины эти?
        – Во-первых, что ему нужен был союз за пределами его двора, а именно тебя выбрал сам принц Кестрин. А во-вторых, – мать ловит мой взгляд, и глаза ее загораются злостью, – что они наслышаны о твоей честности.
        – Вот как. – Я тороплюсь сгладить ее гнев, так что спрашиваю: – Но почему бы мог принц выбрать меня?
        – Он и не мог.
        Я опускаю голову. Наверное, Дэйрилин прав: они просто ищут невесту, о которой никто не станет горевать, погибни она ненароком. Для семьи я всегда была пустым местом, но хотя бы могла пригодиться для скрепления какого-нибудь союза. При дворе Менайи я потеряю даже эту ценность.
        – Я надеюсь, что мы достигнем соглашения к завтрашнему дню, – заключает мать. Она прекрасна в рассветных лучах, темные волосы отливают на солнце, гнев уже скрыт, и лицо вновь спокойно. Я не нахожу слов и смотрю на нее с немым вопросом. Завтра? Помолвка? Когда никто даже не понимает, для чего?
        – До тех пор не путайся под ногами. – Она снова отворачивается к зеркалу. Я не двигаюсь с места, так что мать повторяет резче, указывая на дверь: – Иди же. Мне сейчас хватает забот и без тебя. И не заговаривай с королем, если этого можно избежать. Ни к чему ему лишний раз убеждаться в том, какая ты простушка.
        Я молча выхожу. Какое-то время стою в коридоре, размышляя об еще одном дне взаперти в спальне, и направляюсь к конюшням. Раз мать требует уйти с глаз долой, мой долг – подчиниться.


        Редна быстро седлает для меня Желудя.
        – Брат уже искал тебя здесь, – говорит тихо, чтобы не услышали менайские солдаты, которые чистят своих скакунов в другой стороне конюшни. – Лучше езжай поскорее.
        – И на целый день, – соглашаюсь я.
        – Там у тебя в седельных сумках сухофрукты и фляга с водой.
        Я благодарно улыбаюсь. Редна треплет меня по плечу и передает поводья.
        Я выезжаю из городка в сторону леса и веду Желудя быстрой рысью, пока дорога не сменяется узкими тропками. Деревья здесь растут далеко друг от друга, еще по-летнему яркое солнце обсыпало пятнами землю, усеянную листвой. Я еду в лощину, по которой мы с Желудем часто гуляем.
        Сбежав так поспешно, не прихватив ни книгу, ни вышивку, я осталась без дела на весь день; не видно вокруг и целебных трав, которые я иногда собираю для нашей знахарки под деревьями и на полянках. Поэтому я просто сижу на прогретом камне, слушаю, как тихо жужжат вокруг насекомые и машет хвостом пасущийся рядом Желудь, и думаю о короле, его сыне и словах матери.
        Мне не под силу разгадать мотивы гостя, это не вышло даже у королевы со всем ее Советом, так что вряд ли ответы отыщутся в лесу. Зато теперь я знаю, что мать настроена на скорейшее соглашение о помолвке. Поэтому теперь нужно придумывать, как вести себя при короле, чтобы он хотя бы не сразу стал презирать меня. Пусть он и отметил честность как что-то значимое, слова эти лишь политический ход. Сказать что-то хорошее и будто бы ценное обо мне при всем дворе, чтобы посмотреть, как мое семейство поведет себя в ответ. Король точно так же, как и они, вскоре решит, что я бестолковая, если уже не решил. И сын его будет того же мнения. И я не представляю, как от этого спастись.
        Когда утро перетекает в день, поднимается легкий ветерок.
        – Друг мой, – спрашиваю я, поворачивая голову, – это ты?
        Ветер отвечает запахом лета. Здесь.
        Я улыбаюсь. В этой лощине Ветер навещает меня с самого детства. Я быстро сообразила, что больше он ни с кем не говорит, и со временем cтала поверять ему все свои тайны, а дружбу нашу таить от других. Вряд ли правильно водиться с лесными духами, даже если именно этот вовсе не такой своенравный, как пишут про них в старых сказках.
        – У нас гостит король Менайи, – говорю я.
        Ветер треплет мои юбки. Аккуратно колышет травинки у подножия камня, на котором я сижу. Гостит?
        – Мать надеется, что он приехал устроить мою помолвку с сыном, принцем Кестрином.
        Я думаю об огромных равнинах Менайи, об их похожем на скороговорку языке, который едва знаю. О том, что не представляю, как жить в городе, из которого не выбраться в лес и в котором не с кем поговорить, кроме совершенно чужого принца. Заправляя в прическу убежавшую прядь, замечаю, что пальцы у меня дрожат. Крепко стискиваю руки и вжимаю их в колени.
        Ветер ворошит и снова приглаживает мои волосы. Не надо страха.
        Я задумчиво киваю. Ветер редко произносит больше одного слова, а значит, сейчас он уверен, что дело серьезное. Я улыбаюсь. Что может Ветер знать о браке?
        – Я всегда понимала, что когда-нибудь мне придется выйти замуж, и обязательно за кого-то чужого. Но… но надеялась, что этому незнакомцу будет до меня какое-то дело и что сердце у него окажется добрым.
        Я вспоминаю насмешливое приветствие короля, холодный оценивающий взор командира солдат, равнодушную свиту, и в груди неожиданно тяжелеет.
        – Мне страшно, – признаюсь я Ветру. – Что там со мной будет? Как я хотя бы выживу в семье, половина которой погибла?
        И все до единой женщины.
        Ветер затихает. Может быть, понимает меня, а может – тоже больше не находит слов.


        Я выезжаю в сторону дома намного раньше ужина, Ветер провожает меня шорохами и шелестом леса, пока тропинки не выводят на широкую дорогу. Редна встречает меня за воротами, ловко перехватывает поводья Желудя и помогает мне спрыгнуть на землю.
        – Переговоры еще идут, – говорит она, – но ты лучше не ходи пока через залы.
        В этот раз Стряпуха меня не прогоняет. Просто указывает на табурет возле одного из столов, объявляет, что я не работаю, и оставляет сидеть. Никто с кухни и словом не обмолвится о том, что я у них, пока в доме гостит король, а меня выслеживает брат.
        – Ты что-нибудь разузнала? – спрашиваю я Дару. – Они упоминали принца?
        – Совсем немногие говорят по-нашему, и все, похоже, выучены не сплетничать. Их командир – Саркором зовется – пристально за этим следит.
        Вот уж в чем не сомневаюсь.
        – Зато они не пинают собак и не переводят еду, – добавляет служанка. – По мне, так пусть живут тут сколько угодно, если честно.
        А по мне, так пусть поскорее уезжают, лишь бы без меня.


        На другой день, направляясь в домашнюю часовню, я делаю ужасную глупость. Я решаю, что во время очередной встречи можно спокойно ходить коридорами, но, когда я иду мимо комнаты переговоров, дверь вдруг распахивается. Я отступаю на шаг, и у меня сводит живот под взглядом брата. Он улыбается.
        – Алирра, какая встреча. – Он подходит и стискивает рукой мое запястье. – Почему бы нам не прогуляться?
        Я скованно киваю, не решаясь отстраниться, пока на нас с любопытством смотрят все дворяне, что были в комнате. Брат уводит меня по коридору, сжимая руку все крепче в прозрачном намеке на то, что меня ждет.
        – Принцесса Алирра! – раздается сзади чей-то голос. Мы оборачиваемся одновременно и видим, как в нашу сторону уверенно шагает король. – Смотрю, вы желаете побеседовать с братом. Надеюсь, позволите отнять у вас несколько минут?
        – Разумеется, милорд, – отвечает за меня брат, разжимая руку. Мрачно смотрит на меня с нехорошей ухмылкой: – Мы поговорим позже. Я найду тебя.
        Король кивает в ответ и жестом зовет меня за собой. Я подстраиваюсь под его шаг.
        – У вас есть сад? – спрашивает он. – Какое-нибудь тихое место для беседы?
        – Там одни пряности, милорд.
        – Подойдет, – отвечает он, на миг сверкнув зубами. Я веду гостя к дальним воротам сада, потом вдоль грядок укропа, тимьяна и чеснока. Молчу, понимая, что он сам заговорит, когда изволит.
        – Насколько ваша мать откровенна с вами? – Вопрос звучит уже в самой глубине сада.
        Я искоса бросаю на него взгляд.
        – Достаточно, милорд.
        Губы короля изгибаются, и я впервые вижу его настоящую улыбку.
        – Честно?
        Я останавливаюсь около грядки огуречника.
        – Много ли мне нужно знать, милорд? Только то, что вы подбираете невесту сыну.
        – Подбираю, – соглашается он. – Как часто вы присутствуете на заседаниях вашего Совета?
        – Никогда, милорд. Вы ведь должны понимать… – Я теряюсь и осознаю, что не вправе говорить чужому королю, что он должен или не должен понимать. Как не вправе и лишать свою страну союзника.
        – Понимать что?
        Я с трудом нахожу способ аккуратно закончить мысль:
        – Что… мне не место на встречах Совета.
        – Вы никогда не унаследуете трон?
        Вообще-то могла бы, но Совет, скорее всего, не позволит мне, с таким-то прошлым и тем более – с новым будущим, где меня отдают замуж в другую королевскую семью, которая не прочь присоединить к своей стране новые земли. Если бы брат почему-то скончался, Совет наверняка предпочел бы мне кого угодно из двоюродной родни.
        – Да, едва ли, – подумав, отвечаю я.
        – Сомневаюсь, – возражает король. – На моем веку смерть забирала и молодых. Или вы хотите сказать, что Совет отвергнет вашу персону, даже погибни ваш брат, даже не будь вы невестой? Отчего же?
        Если ему все и так понятно, зачем расспрашивать? Я ловлю его взгляд и отвечаю с упреком:
        – Видимо, я слишком честная, милорд.
        Король смеется.
        – И слишком прямая. Вам нужно поучиться изящнее играть словами.
        Его рука тянется к моему запястью, осторожно касается места, в которое вцепился брат. Я против воли вздрагиваю, словно синяки уже успели налиться, словно их видно прямо через ткань рукава. Король смотрит на меня, в его глазах мерцают солнечные блики.
        – Вы станете частью Семьи Менайи, – обещает он, – и брат больше пальцем вас не тронет.
        Слегка склоняет голову в прощальном жесте и оставляет меня стоять среди трав.


        Из-за того, что мать решила не откладывать помолвку, остаток дня мне приходится ждать в комнате, сидя наедине со словами короля. Теперь совсем непонятно, что думать о нем. Он обещал защитить меня от брата, только чтобы подтолкнуть к перемене впечатления от первой встречи? Пытался заслужить благодарность, чтобы потом использовать меня в интригах Менайского двора? Или ему и правда не все равно, что со мной будет?
        Уже начинает вечереть, когда в дверь наконец стучат. Распорядитель Джераш пришел сопроводить меня в комнаты для переговоров. Впервые с прибытия гостей я тоже приглашена.
        В дверях Джераш объявляет о моем появлении и низко кланяется. На меня разом падают нервное нетерпение матери и хмурая злоба брата. Семья восседает за огромным столом с королем во главе. Перед ними – кто сидя, а кто и почтительно вытянувшись – наши вассалы и приближенные из королевской свиты. Я кланяюсь. Подняв глаза, натыкаюсь на взгляд матери.
        Она улыбается мне, но это улыбка купца, удачно сбывшего товар.
        – Алирра, король Менайи предлагает тебе обручиться с его сыном. Ты согласна?
        У меня было время придумать подходящие для ответа слова. Подходящие и королю, и моему семейству.
        – Я поступлю так, как вам будет угодно.
        Брат хмуро косится на мать.
        Король легонько прищуривается, будто бы скрывая веселое одобрение. Я могу быть послушной, говорит ему мой ответ. И после помолвки покорюсь уже вашей семье. И, может быть, заслужу немного поддержки и защиты в чужом доме.
        – Это прекрасный союз, дочь моя, – ласково произносит королева.
        – Тогда я согласна.
        Эхо моих слов разлетается по залу шорохами и тихими вздохами облегчения. Иной ответ не устроил бы здесь никого.
        Придворный писарь выкладывает на стол передо мной ворох бумаг. Я бегло пролистываю их, зацепляясь только за строки о том, что какие-то земли на самых окраинах королевства теперь выделены мне – так мать на всю жизнь привязывает меня к Адании. На последнем листе всего несколько строк и пустые места для имен. Я подписываю договор без суеты, втайне довольная тем, как красиво и ровно вывелись слова, как не дрогнула рука, опуская перо.
        Писарь заново раскладывает кипу во главе стола. Принимая перо, король не меняется в лице, я не вижу ни радости, ни сожаления в его чертах. Ничто не выдает его чувств, королевское самообладание бесконечно. Он склоняется над бумагами и подписывает их вместо сына, следом как свидетели ставят свои подписи Дэйрилин, еще один лорд Совета и двое придворных из гостей. Писарь собирает бумаги, отходит от стола, и вот я уже помолвлена.
        Король еще раз глядит на меня и улыбается, но невозможно понять, настоящая это улыбка или просто вежливая.
        – Я счастлив обрести дочь. – Забота в голосе кажется искренней.
        – Для меня честь быть принятой в вашу семью, милорд. – А вот мой заученный ответ звучит пугающе никчемным. Не ожидала, что слова выйдут такими пустыми.
        Я смотрю ему в глаза и хочу, чтобы король все равно понял, что я сильная и преданная, что на меня можно положиться. Но он еще в день прибытия узнал об отношении ко мне в семье, а с тех пор успел и сам что-то для себя решить. Пока я могу надеяться только на то обещание в нашем пряном саду, хотя оно могло быть дано как по доброте, так и с холодным расчетом. Но больше опереться все равно не на что.
        Мать начинает разливаться о том, какая честь для нашей страны обрести такой союз. Меня почти сразу отсылают прочь.
        Остаток вечера проходит как в тумане. Джилна наряжает меня к ужину, и сегодня украшения на моей шее и запястьях – из сокровищницы. Мать объявляет о помолвке при всем дворе, под дружный восторг солдат и слуг. Звенят тосты за здоровье молодых. Даже лорд Дэйрилин выдает речь о давней и крепкой дружбе наших народов, но я почти не слышу его слов рядом с собой и мгновением позже едва их вспоминаю.
        Ухожу из зала я только под конец пиршества, в ушах звенит от бесконечного гула разговоров, глаза устали и болят до слез. Сквозь завесу отстраненности я даже не сразу понимаю, что за спиной уже давно звучат шаги. Вяло думаю о том, что стоило бы узнать, кто пошел за мной, и тут меня хватают за руку, разворачивают и впечатывают спиной в стену.
        – Решила, что теперь особенная, да? – Он нависает надо мной, громадой плеч перекрывает свет, выдыхает вонь эля. Глаза налиты кровью, пьяный злобный прищур.
        – Брат, – бормочу я бессмысленно. Его руки сжимают мои запястья, вдавливают меня в камень стены, лицо придвинулось почти вплотную.
        – Собралась в королевы, что ли? Думаешь, теперь лучше всех нас? – Его пальцы сжимаются, ногти сквозь тонкую ткань рукавов впиваются в кожу, оставляют новые синяки.
        – Нет. – Меня бьет дрожь, страх рвет пелену усталого безразличия. Я должна уйти. Сейчас же, пока нас не увидел кто-то из менайцев, пока брат не натворил такого, чего не скроет одежда.
        – Ну конечно. – Он склоняется еще ниже, так что волосы завешивают лицо, цедит мне прямо на ухо: – Ты же делаешь только то, что тебе скажут, да?
        – Будто у меня есть выбор. – Я отчаянно пытаюсь вывернуться из хватки.
        Он хохочет и сжимает руки тисками, так что с моих губ срывается жалкий всхлип.
        – Нет уж, я тебя еще никуда не отпускал.
        – Брат…
        – Знаешь, что принц сделает после вашей свадьбы, мелкая ты ведьма? – Он со всего маху пихает меня в стену. Я не разбиваю голову о камень только благодаря пучку на затылке. – Ходят слухи, дивные слухи. Бедняжечку принцессу находят однажды утром утопшей в колодце, споткнулась и упала, какая неприятность. Или под крепостной стеной остывшее тельце – помутилась рассудком и сиганула вниз. Вот ведь что творится, представляешь. Такая жалость. Но главное, что крепкий союз остается, семья горюет, а принц женится по новой.
        Под собственный хохот он комкает в руке волосы у меня на затылке и дергает вниз, так что я против воли смотрю ему в глаза.
        – Надеюсь, он с тобой хорошенько повеселится. Может быть, швырнет солдатам, а потом предложит щедрый выбор – жизнь в борделе или нож в глотке. Тебе точно понравится, правда же?
        – Принц совсем не такой, – шепчу я дрожащим голосом. Умоляю, пусть он будет не таким.
        – Ты меня лжецом сейчас назвала?
        Я глотаю всхлип и мотаю головой. Его пальцы снова дергают меня за волосы, шпильки скребут кожу.
        – Решила, что из-за помолвки я ничего не смогу тебе сделать, сестрица? После того, что ты устроила? Ты смеешь меня оскорблять? – Он распаляется до крика и брызжет слюной.
        – Принцессе нехорошо?
        Брат вздрагивает и оглядывается через плечо на говорящего.
        Я вжимаюсь в стену, едва он опускает руки, тяжелый пучок волос болтается на остатках шпилек.
        – Вас это не касается, – злобный рык в ответ.
        – Если принцессу необходимо проводить до покоев, я буду рад предоставить помощь. – Слова неизвестного несут едва уловимые ритмы языка Менайи.
        Я бочком пробираюсь мимо брата и вижу Саркора, командира иноземцев, что неотрывно изучал меня весь первый вечер. Полумрак коридора оставил от его лица лишь грани и острые углы. Он что, правда решил помешать брату?
        – Вас проводить? – Саркор слегка склоняет голову, будто приглашая меня на танец. В его левом ухе поблескивает сквозь сумрак маленькое серебряное колечко с изумрудом.
        Ответить у меня получается только со второго раза:
        – Н… нет. Благодарю.
        Я делаю еще один шаг вдоль стены, потом другой, командир спокойно наблюдает за мной, брат излучает ярость. Я шагаю прочь, хотя ноги еле держат. Это только передышка. Когда брат снова поймает меня, он будет зол вдвойне. Будет беспощаден.
        За моей спиной снова заговаривает Саркор, но тихие слова уже не разобрать. Я едва не срываюсь на бег за поворотом к своей комнате. Что, если брат уже от него отделался? И тут я все-таки бегу, мчусь по коридору со всех ног. Захлопываю дверь и яростно опускаю засов. Дыхание разрывает грудь. Я прижимаюсь лбом к доскам, ожидая услышать по ту сторону грохот шагов.
        Полчаса спустя приходит Джилна, трижды стучится, повторяет свое имя, убеждая, что здесь только она одна.
        Я сижу, свернувшись комочком в углу кровати, слушаю ее, но не впускаю: мне не вынести сейчас ее прикосновений, ее присутствия, не вынести того, что жестокость брата станет настоящей, стоит о ней заговорить.
        Джилна знает меня, привыкла к такому и, не дождавшись ответа, наконец уходит.
        Я медленно, неуклюже раздеваюсь. Пробегаюсь пальцами по синякам на руках, расчесываю волосы, осторожно обходя места, где кожу еще саднит. Но скрыться от слов брата не выходит, прогнать из памяти отзвуки его голоса не получается.
        Заснуть я не смогу очень и очень долго.



        Глава 3

        Четверо менайских воинов вытягиваются по струнке, как только я выхожу из комнаты наутро. Я резко замираю, сердце выскакивает из груди. Двое по сторонам от моей двери, двое – у стены напротив, выстроились безупречным квадратом. Все рослые, как мой брат, и наверняка куда более жестокие. Не представляю, когда они пришли и сколько тут ждут.
        Но ведь их командир спас меня. Я цепляюсь за эту мысль, всматриваясь в лица. Может быть, их прислал Саркор, чтобы я была под защитой и впредь? Они не глядят на меня и молчат, так что я медленно выдыхаю и иду дальше. Они одновременно шагают следом.
        Когда-то на уроках я узнала, что армия Менайи разбита на квадры – четверки воинов, дополняющих умения друг друга. Узнала, но не вспомнила об этом, когда считала все множество прибывающих солдат короля. И когда он пообещал меня защитить – не вспомнила тоже. Зато теперь едва ли забуду.
        Все утро они следуют за мной, куда бы я ни шла. Когда в одном из коридоров мы встречаем брата, воины не приветствуют его поклоном, их шаги позади меня не сбиваются. Взгляд брата исполнен бешенства. Если он сумеет подобраться ко мне в обход охраны, точно обрушит всю мощь своей ярости.
        Солдаты отдаляются от меня только в обеденном зале, когда я занимаю привычное место. Но и сидя за своим столом, они не сводят с меня взглядов, так что я знаю: стоит мне подняться – и они пойдут следом. Теперь я часть семьи Менайи, как сказал король, так что и охраняют меня отныне как свою. Я полна благодарности, и все же этот немой конвой изнуряет.
        После обеда король с моим братом уезжают на конную прогулку. Пока они в отлучке, мать зовет меня к себе – выбирать ткани на новые платья. Тянет время, выжидая, пока служанки разойдутся с поручениями, и лишь потом заговаривает:
        – Я обратила внимание на кое-что интересное. – Она стучит пальцем по отрезу нежно-розового льна и хмурится. – Пожалуй, такое простое полотно не годится для двора. Сделаем из него только два дорожных платья. Принеси оттенок потемнее в пару к этому.
        – Хорошо. – Я иду к стопкам льна, и рука тянется к мягкой кремовой ткани. Должно чудесно сочетаться с тем…
        – Не кремовый. – В голосе матери раздражение. – Темно-розовый.
        Я с сожалением оставляю выбранный было цвет и беру темный, как приказано.
        Мать кивает на другую стопку, с прекрасным и редким южным хлопком, и говорит, словно рассчитывая удивить меня:
        – За тобой по пятам ходит квадра менайских солдат.
        Я не поднимаю головы, подхватывая хлопковые отрезы. Воистину интересное наблюдение.
        – Они ждали за дверью спальни утром.
        – И за моей дверью ждут?
        – Шли сюда следом за мной.
        – Они считают, что я на тебя наброшусь? Или что мы сами не способны тебя уберечь?
        Мать привстает и тянется к хлопку, сверкая глазами.
        Я отдаю ей ткани, а в груди закипает гнев. Она никогда не защищала меня от брата. Я жила без страха перед ним только до смерти отца.
        – Полагаю, да.
        Она замирает, роняет полотно и дает мне пощечину. Не сильно – и вполовину не так больно, как обычно бьет брат. И все же от удара ведет голову и выступают на глазах слезы.
        Мать стоит передо мной, красная и вся в пятнах, ноздри раздуты от злости. В ней не осталось и капли красоты. Я впервые смотрю на нее совсем иными глазами. Она ведь совершенно такая же, как брат. В ней живут такие же помыслы, те же самые порывы движут ею, те же самые цели определяют ее поступки. Она такая же неуверенная, жалкая и мелкая, как сын. Я не знаю, как могла не замечать этого раньше и почему открытие совсем не пугает теперь. Во мне расцветает странное веселье, совсем неуместное рядом с болью от удара. Вызревает, срывается с губ, заполняет комнату.
        – Матушка, – в голосе моем дрожит смех, – а братец поступает мудрее вас. Бьет так, чтобы не оставалось приметных следов.
        Она задирает голову и тяжело дышит.
        – Я не потерплю такого обращения от собственной крови.
        – Это вы меня ударили, – напоминаю я. – Отнюдь не наоборот.
        – Ты прекрасно поняла меня.
        – Конечно.
        Я смотрю ей прямо в глаза, сознавая, что никогда не смела так отвечать. Чувствую тот же сладкий восторг, что рвался из груди, когда я впервые скакала через лес на спине Желудя совсем одна, без помощи отца. Отца, что ни разу не ударил меня, сидел со мной, рассказывал сказки и говорил о чести как о чем-то большем, чем попытки любыми ухищрениями сохранять гордость.
        Мать неожиданно улыбается, и маска спокойной красоты вновь покорно ложится на ее лицо.
        – Не подозревала в тебе подобного раньше. Очень недурно, Алирра. Тебе пригодятся такого рода навыки, чтобы выжить в Менайе. – Она садится на прежнее место. – Подбери полотно.
        Я складываю ткани обратно, а пьянящее торжество внутри быстро тает, уступая место думам о Менайе.
        – Я ведь поеду не одна, верно? – Любая поддержка там будет нужна как воздух.
        – Верно, – соглашается мать. – С тобой будет компаньонка. Не можем же мы отпустить тебя одну в окружении мужчин.
        – Я подумала, что…
        – Возьмешь с собой Валку.
        Я смотрю на нее в ужасе:
        – Нет! Только не Валка…
        – Довольно. Она составит тебе компанию до Таринона, а дальше можешь делать с ней что хочешь. Только не смей отсылать назад.
        – Вам же известно, что между нами случилось. Не может она быть мне компаньонкой. – Доверять Валке так же немыслимо, как поручать коту мышонка. Я цепляюсь за пришедший на ум довод: – Как Дэйрилин согласился ее отпустить?
        И сама же слышу отчаянную надежду в своем голосе. Валка – единственная дочь лорда Дэйрилина и единственная же причина его ненависти ко мне. Не может быть, чтобы он согласился с таким замыслом, разве что она тоже стала для семьи совсем никчемной после отлучения от двора.
        Мать закрывает глаза с видом стоического долготерпения.
        – Найди для нее партию, Алирра. Она должна была выйти замуж за ровню здесь, но ты разрушила всякую надежду на это. Тебе ее теперь и спроваживать.
        – Никаких надежд я не разрушала, Валка сама виновата. Вы знаете, что она сделала, – напоминаю я, стараясь говорить спокойно.
        – Мне прекрасно известно, что сделала каждая из вас. Украденную брошку нельзя сравнивать с предательством собственных вассалов, до какого опустилась ты. Король Менайи болван, раз обращает внимание на твою честность, когда поступки твои говорят лишь о вероломстве и бесконечной глупости.
        Я медленно выдыхаю и понимаю, что надо уводить разговор в другое русло. Мать никогда не простит мне тот день. Я давно уже не надеюсь. Сначала я старалась, увещевала ее, объясняла, что заметила у Валки чужую сапфировую брошь даже до того, как украденного хватились. Поэтому не могла промолчать, когда она обвинила одну из служанок и самодовольно наблюдала, как ту берут под стражу. Но мать так и не простила мне публичного унижения Валки.
        – Эту девушку повесили бы из-за брошки. – Я все-таки не могу сдержаться.
        – Ты правда думаешь, что мне есть дело? – вопрошает мать. – До сих пор считаешь, что я бы променяла честь и достоинство вассала на одну никчемную прислужку?
        Нет. Наверное, уже тогда не считала. Наверное, поэтому сама приказала гвардейцам обыскать Валку, так чтобы все собравшиеся на шум дворяне и слуги увидели брошь именно в ее кармане.
        – Только из-за тебя Валка оказалась в немилости и три года не покидала земли отца, – бросает мать звенящим голосом.
        Вообще-то та служанка тоже лишилась места, бежала со двора без оглядки, но этого упоминать никто не изволит.
        – Ты знаешь, как твой брат к ней относился. Знаешь, какие надежды питал.
        Прекрасно знаю, ведь на другой же день он впервые спихнул меня с лестницы. Именно после этого мне стала помогать вся прислуга. Быстрыми взглядами, неприметными жестами давать знать о приближении брата.
        – Мне правда жаль, – признаюсь я. – Если бы только она не обвинила служанку…
        – Если бы только у меня была дочь, которая точно не разрушит союз с Менайей. Почему бы ты ни вернулась вдруг домой, моя честная доченька, – воркует мать, – знай, что мне ты здесь больше совершенно не нужна.
        Я киваю. Меньшего и ждать не стоило, но больно все равно.
        – Обязательно ли брать именно Валку? Она презирает меня и без сожалений предаст, – пробую я в последний раз. – А это может подорвать весь союз.
        – Тогда побыстрее найди ей в пару какого-нибудь лорда отдаленных земель в Менайе. Ты в ответе за ее будущее, тебе и думать об этом. – Мать уже снова изучает оттенки тканей. – Вот этот синий. Положи к белому.


        Когда мать отпускает меня, я наведываюсь в дворцовую часовню – моя квадра вновь сторожит за дверью – и возвращаюсь к себе. Не хочу расхаживать повсюду со свитой из воинов. Останется ли квадра и после отбытия короля? Я стою у окна и пытаюсь представить, чем все обернется, и особенно – что устроит мне брат, когда наконец проскользнет мимо охраны.
        Поздним вечером приходит Джилна, чтобы переодеть меня к ужину в подобающий наряд. Хорошенько щиплет за щеки, возвращая им румянец.
        – Ну и видок, – выговаривает она мне. – Вы как вчерашняя овсянка, кисшая всю ночь. Хотите, чтобы король подумал, что вам это все не мило, да?
        Я вздрагиваю:
        – Нет.
        – То-то же. Поднимите голову, улыбнитесь и быстренько в зал. Это ведь в вашу честь пир.
        Я делаю все как велено и к своему месту за главным столом являюсь с улыбкой, от которой сводит лицо. Формально помолвка празднуется сегодня, угощения и напитки будут сменяться на столах до глубокой ночи. В зал с шумом влетает труппа артистов, с прыжками и сальто выстраивается перед королевским помостом. Они жонглируют яблоками и кинжалами с головокружительной скоростью, выкрикивают сальные шуточки, изображают бои, показывая акробатическое мастерство.
        Менайские воины созерцают представление, высоко подняв брови и время от времени переглядываясь. Когда смеются, в лицах ни следа одобрения. Я смотрю на них, пытаясь представить, какие увеселения им привычнее, и скучаю по нашему старому трубадуру, которого намного охотнее послушала бы сегодня. Хотя голос его уже слаб, баллады бесконечно прекрасны.
        К концу вечера зрелища и думы выматывают меня, оставляют надломленной и пустой. Я схожу с помоста, воины квадры тоже выскальзывают из-за стола и провожают меня до спальни. Я уже различаю их по лицам, хотя еще не знаю по именам.
        В комнате меня поджидает пухлый бархатный сверток, невинно лежит прямо на кровати. Я смотрю на него с опаской и не хочу узнавать, что внутри. Или кто прислал его.
        – Что это? – сразу спрашивает Джилна.
        Я качаю головой.
        – Открывайте же скорее, – не терпится ей.
        Я разворачиваю ткань и достаю зимний плащ. Он соткан из шерсти, мягче которой мне не доводилось трогать, и расшит узорами такого же, как полотно, густо-синего цвета, настолько глубокого, словно нити сделаны из самой ночи. Край оторочен темным мехом неведомого мне существа. Это не просто плащ, а произведение искусства, на создание которого должны были уйти месяцы. Я осторожно глажу пальцами ткань и мех. Ничего подобного мне никогда не дарили.
        – Определенно от короля, – замечает Джилна с явным удовольствием. – Наконец-то он прислал вам подарок. Пусть и не драгоценности, но их, без сомнения, потом тоже будет полно. Наверняка украшения приберегут уже к встрече с принцем.
        – Служанки больше ничего о нем не слышали? – спрашиваю я. – О принце.
        Джилна качает головой:
        – Не особо. Дара выцарапала несколько слов у одного из солдат – сказал он мало, но ей показалось, что к принцу относятся с большим уважением.
        Ну хоть что-то. Его уважают. Я стараюсь не думать о том, что наши солдаты тоже превозносят моего братца за его охотничьи умения и фехтование. И им совершенно наплевать, как он при этом ведет себя с окружающими женщинами – что с прислугой, что со мной.
        Пожалуйста, молю я. Пожалуйста. Но и посулы брата, и слова Дэйрилина об истинном нраве Кестрина до сих пор стоят в ушах, так что я не в силах даже закончить молитву.
        Джилна складывает плащ и натягивает на меня ночную сорочку. Задувает лампу и уходит. Я сворачиваюсь под одеялом, закрываясь от всего мира. Усталость почти мгновенно затягивает меня в сон.
        Просыпаюсь я резко, вырванная из мира дремы и неродившихся грез звуком, которого не может быть в моей комнате. Сажусь рывком, слыша лишь собственное частое, тяжелое дыхание.
        Тишина.
        Я ложусь обратно. Наверное, звук мне просто приснился.
        Рядом кто-то откашливается.
        Я снова сажусь, скованная страхом, двигаюсь медленно и трудно, как под водой. По комнате снова разливается тишина. Только теперь я точно знаю, что не одна, и первым делом в ужасе думаю, что это явился брат, чтобы отомстить. Прижимаю одеяло к груди, будто оно способно защитить.
        – Кто здесь?
        Рядом шелестит от легкого движения одежда, но глазам ничего не выхватить из темноты.
        – Да покажитесь же, – умоляю я тонким голосом.
        Еще один тихий шорох – рывком поворачиваюсь на звук, – и рядом рождается огонек, прикрытый сложенной ладонью. Но я не слышала стука огнива, не слышала вообще ничего, кроме шелеста ткани. Колдовство. Других объяснений быть не может.
        Огонь принимается за фитиль свечи на каминной полке. Незваный гость отступает на шаг. Он даже не похож на брата, волосы его темны, а кожа смугла. Характерные менайские одежды – длинная, перепоясанная на талии туника и широкие штаны, заправленные в сапоги. Пламя выхватывает блеск металла – клинок на боку – и мерцает в глазах. Становится жутковато от подозрения, что меня прекрасно видят, вопреки кромешной тьме.
        От страха по рукам бегут мурашки, но я хотя бы не дрожу. Если сейчас закричать, квадра менайцев отзовется?
        – Что вам нужно? – спрашиваю я, боясь шелохнуться.
        – Поговорить с вами. – В голосе у него те же ритмичные нотки, что у короля.
        – Зачем?
        – Вы перестали принадлежать своей семье.
        – Я теперь принадлежу новой семье, – соглашаюсь осторожно.
        По крайней мере, он не пытается подойти. Рассматривает меня какое-то время и спрашивает:
        – Что вы знаете о Менайе?
        – Немногое. Во главе король, его сын и кто-то третий – кажется, племянник. Королева умерла год назад. – Я молчу и жду, когда он спросит о том, что действительно хочет узнать.
        Но он лишь смотрит на меня с выражением, которое никак не прочесть из-за танцующих теней.
        Я кладу руки поверх одеяла, хотя хочется им закрыться.
        – Вы проделали длинный путь, чтобы устроить мне экзамен.
        Он склоняет голову, предлагая продолжать.
        – Вас не было среди солдат короля. Да и одеты вы лучше любого из них, кроме, может быть, командира. Значит, прибыли самостоятельно. Долгую дорогу вам пришлось преодолеть только ради разговора со мной.
        Впрочем, может, для колдуна это пустяки. Откуда мне знать!
        Он ничего не отвечает.
        Я пробую подойти с другой стороны!
        – Даже не скажете своего имени? Вы ведь знаете мое.
        – Мы скоро познакомимся.
        – В Менайе, – рискую предположить я.
        Он кивает.
        – Вы – верноподданный Его Величества?
        – Да. – Он улыбается, один уголок губ чуть выше другого. Глупый вопрос. Разумеется, он предан королю, поэтому и здесь.
        – Что же вам нужно такое, что не терпит до моего прибытия?
        Или хотя бы до следующего дня и любого места, кроме темной спальни.
        – Хотел взглянуть на вас лично, – объясняет гость. – И предостеречь.
        Он идет через комнату к закрытому ставнями окну и молча смотрит на меня, прежде чем обернуться ко мне:
        – У Менайи много врагов, миледи. Отныне Менайя – ваш дом, так что и вам они враги. Будьте осторожны в ближайшие недели. Ничем, кроме уже сделанного, король не может помочь вам, покуда вы вне стен его дома.
        Я сглатываю, чтобы прогнать внезапную сухость в горле.
        – Все соседние королевства боятся Менайи.
        – И совершенно правы, – соглашается он с нотками веселья в голосе. – Но я говорю не о соседях.
        – Тогда о ком же?
        Он колеблется.
        – Не могу ответить. Не здесь. Не сейчас.
        По коже пробегает дрожь. Как можно защититься от неведомого?
        – Вы должны остерегаться, леди, – продолжает он зловещим тоном. – Не допускайте положений, в которых будете уязвимы. Не ходите одна. Не оставайтесь рядом с теми, кому не доверяете.
        А ему я доверять должна? Совершенному незнакомцу, что уже поставил меня в это самое уязвимое положение? Ну и ну. И все же я переступаю через недоверие и отвечаю:
        – Я даже не знаю тех, кто будет сопровождать меня до Менайи. – Кроме Валки, которой точно ни в чем не доверюсь. – Куда же мне от них деваться?
        – Будьте бдительны, – настаивает он. Интересно, слушает ли вообще. – Вы меня поняли, миледи? Вы под угрозой до тех пор, пока не прибудете в Таринон. И даже там будете не в полной безопасности.
        Конечно. Нужно будет остерегаться и принца, и куда более влиятельных и искушенных, чем дома, придворных, и никто там не знает моего языка, кроме короля, командира Саркора и этого безымянного человека с его таинственными намеками. Теперь я понимаю, почему король обещал защиту именно и только от брата. Кажется, брат – единственный, кто точно не доберется до меня в Менайе.
        Внезапно ставни распахивает настежь, вырывает с деревянным скрежетом, обломки летят в комнату. Незнакомец вскрикивает, резко поворачивается в сторону окна, вскидывает руку ладонью вперед. Щепки впиваются в воздух перед ним, будто в прозрачную преграду, и резко отлетают к дальней стене. В зияющий оконный проем врывается сноп света, обводит профиль колдуна белым всполохом, ослепляет меня в единый миг.
        Я зажмуриваюсь и сжимаюсь в комок под одеялом. А когда снова открываю глаза, вместо сияния вижу лишь яркий лунный свет. Среди его белесых лучей стоит женщина. Гладкая молочно-бледная кожа, блестящие черные волосы. Только вместо глаз – зияющие провалы, глубокие, бездонные ямы. Они держат так, что ни шевельнуться, ни отвести взгляд. Наконец она отворачивается, отпуская меня.
        Я хватаю ртом воздух, скорчившись на матрасе, и пытаюсь прийти в себя.
        Колдун все еще здесь, но отступил в изножье моей кровати. И не сводит взгляда с гостьи. Я тихонько перебираюсь к тому же краю постели, бросаю на него косой взгляд и впервые ясно его вижу. Облитый холодным светом луны, сейчас незнакомец кажется почти родным, просто потому, что он тоже человек. Длинные, черные как ночь, забранные назад волосы, высокие скулы, четкая линия подбородка – его облик отпечатывается в памяти за одно мгновение. И сразу же взор мой летит обратно к женщине, которая поднимает руку и хлещет тыльной стороной ладони по воздуху.
        Колдуна ведет в сторону, почти на меня, будто удар пришелся ему прямо по лицу.
        Я неловко вскакиваю, в полном смятении от вида крови у него на щеке.
        Он бросает на меня резкий беглый взгляд и снова смотрит на женщину.
        – Уходи, – произносит она. Голос ее журчит водой на камнях, шуршит ложащимся на дубы первым снегом. – Девчонка моя, как и ты.
        Колдун качает головой:
        – Нет. – Его ответ получается по-детски жалобным. Он сникает под ее пристальным взором.
        Глаза, понимаю я, вспомнив всепоглощающую пустоту. И еще. Он мне не враг. Теперь я вижу это ясно, как в свете луны, заполняющей комнату своим странным белесым сиянием.
        – Нет, – подтверждаю недрогнувшим голосом, гулким в тишине. – Тебе здесь не рады. Уйди прочь.
        Подняв на нее глаза, в ответном взоре я встречаю свою смерть.
        – Знай свое место, девочка. – Она поднимает руку, и я вижу отблеск кольца с камнем, мерцающим изнутри огнем.
        Колдун рядом напрягается, то ли ожидая удара, то ли собираясь подхватить меня в падении.
        – Нет. – Голос все еще почти не дрожит. Я не наделяла ее никакой властью, не давала никакого влияния, что позволило бы околдовать меня. Она может ранить меня, без сомнения, но я не принадлежу ей и не позволю себя поучать. Я вскидываю голову:
        – У тебя нет власти надо мной.
        Бесконечно долгое мгновение она стоит недвижимо, вытянув руку. А потом улыбается, и от тонкого, жестокого изгиба губ кровь стынет в жилах.
        – Да, – соглашается она. – Над тобой у меня власти нет. Но не надейся, что ты в безопасности. Ты все равно моя, как если бы маменька обещала мне тебя, еще не родив. Но этой ночью меня заботишь не ты.
        Она поворачивается обратно к колдуну и снова выбрасывает руку в отточенном жесте.
        – А ты.
        Он вскрикивает, поднимая ладонь в попытке укрыться от ее небрежного удара. Но тщетно. Его окутывает сияние, яркий слепящий свет, выжигающий зрение, опаляющий сознание, свет, что затапливает комнату и пожирает все вокруг.
        Женщина, колдун, спальня – все исчезает, и я проваливаюсь куда-то на темную изнанку своей жизни, все дальше и дальше от луны.



        Глава 4

        Окно в моей новой спальне перекрыто балками. Я сижу на краю кровати, хотя мать приказала лечь спать; полосатые лучи утреннего солнца крадутся по деревянному полу, а слухи и толки разлетаются по дому.
        Тревогу подняла квадра моих стражей. По их словам, шагавший по коридору солдат услышал странный звук, похожий на треск дерева. Он постучал в дверь моей спальни, чтобы узнать, все ли в порядке. Когда на настойчивый стук никто не ответил, подергал ручку. К этому времени его крик будто бы разбудил других солдат – то есть стоявших позади остальных воинов четверки, понимаю я, – а вдобавок и всех спавших в соседних комнатах. Так что выбитые ставни и бесчувственную принцессу в постели увидела уже небольшая толпа.
        – Уверена, что это шутка твоего брата, – заявила мать, едва втолкнув меня в новую спальню и отослав всех остальных. – И как тебе хватило ума свалиться в обморок из-за такого пустяка, как разбивший ставни камешек, или что он там бросил.
        Я только кивнула, еще ошеломленная. Мать сообщила, что всем объявят, будто в ставни ударилась какая-нибудь птица, вроде большой совы. Когда Джилна потом приносила завтрак, она рассказала, что прислуга верит, будто за мной прилетал кто-то из народа фейри и только из-за молотящих в дверь и внезапно вбежавших солдат меня не выкрали. Истина кажется мне еще более невероятной, чем любые домыслы, будь то камень, сова или фейри.
        Я складываю руки и сижу, перебирая большими пальцами, будто это способно как-то унять бурлящий внутри страх. Чародейка посреди ночи. Менайский колдун, беспомощный перед ее силой. Обещание уничтожить меня за то, что вмешалась, – ну зачем я вообще заговорила? Если подумать, до этого она не была мне врагом.
        Я заставляю себя встать и иду к двери. В часовне мне, быть может, станет спокойнее, и к тому же туда все равно больше никто не ходит. Так же посижу одна, как и здесь.
        Я распахиваю дверь и вижу своих стражей наготове. Теряюсь, почти жалею о том, что вышла, и раздумываю, что же они рассказали своему правителю. Но прятаться я не собираюсь. Так что прохожу мимо них в коридор, решительно направляюсь к черным лестницам и коридорами для слуг иду к часовне, слушая мерную дробь шагов за спиной.
        Часовня у нас маленькая и опрятная, полная смотрящими в одну сторону скамеечками, с боковым окном, в которое сейчас льется яркое осеннее солнце. Молитвенник занимает почетное место на столе перед скамьями. Не раз я листала его, изучала полные древней мудрости слова, старые сказания о чудесах и проклятиях и молитвы, что сложили много веков назад и читают до сих пор. Но сегодня я не притрагиваюсь к книге, а просто сажусь на одну из скамей и позволяю себе раствориться в тишине.
        Здесь и сейчас я в безопасности. И могу отдохнуть душой, даже зная, что впереди новые беды и угроза, которой нужно неизвестно как избежать. Я сижу и, когда в мыслях снова всплывают ночные события, шепчу по кругу тихие молитвы и успокаиваюсь.
        – Принцесса Алирра.
        Обернувшись, я вижу в дверях короля с хмурым выражением лица.
        – Милорд. – Я встаю и аккуратно кланяюсь. Кажется, мои стражи как-то успели донести до него, что я ушла из комнаты. Должны были. Как иначе он узнал, где меня искать?
        Король заходит в часовню, взмахом руки позволяет мне сесть и сам опускается на другой край скамьи.
        – Меня встревожили пересуды об этой ночи. Вы в порядке, дитя мое?
        Я киваю:
        – Как видите, милорд.
        Он чуть склоняет голову, и знакомые морщинки в углах глаз выдают, что мой ответ ему понравился. И что он прекрасно знает, как мало этот ответ значит.
        – Ваша мать сказала, что в ставни ударилась сова. Я подумал… не запомнился ли вам ее окрас?
        Я моргаю. Окрас?
        – Наверное… коричневый.
        – То есть вы ее не видели?
        Король пришел услышать правду. Не о моем состоянии, а о том, что случилось ночью. А если кто-то и знает достаточно, чтобы помочь мне, то именно он.
        – Нет, – говорю я, – сову я не помню. Мне… мне приснилось кое-что. Стычка двух колдунов. В женщине было что-то нечеловеческое, а мужчина был похож на гостя из Менайи. Она напала на него, и я внезапно проснулась, а в комнате уже были ваши солдаты и эти выбитые ставни.
        Король замирает, как изваяние, в его глазах обсидиановая чернота.
        – Вы знаете, что это может значить? Мой сон?
        Он отводит взгляд.
        – Возможно, – говорит негромко, – что я совершил ошибку.
        У меня сводит живот.
        – Милорд?
        Значит ли это, что его враги опаснее, чем казались? Или что не нужно было приезжать за мной?
        Он смотрит на меня, и лицо его смягчается до встревоженного. Но, может быть, это лишь показное беспокойство, за которым прячутся истинные мысли.
        – Сны могут порой предвещать будущее. Боюсь, что вам небезопасно зимовать дома, дитя мое. Я поговорю с вашей матушкой. Полагаю, вам нужно отправиться в Менайю как можно скорее.
        Он встает и идет к дверям, оборачивается:
        – Если вам снова приснится та дама, будьте предельно осторожны. И сразу же идите ко мне.
        – Милорд. – Я согласно киваю.
        Легкие шаги короля удаляются. Он обменивается парой тихих слов с квадрой в конце коридора и исчезает совсем.
        Я снова поворачиваюсь вглубь часовни и обнимаю плечи руками. Он знает эту Даму, прекрасно знает, кто она. И почему-то это совсем не утешает.


        Король отбывает домой три дня спустя, заверенный, что меня отправят следом через две недели. Они с матерью договорились, что я перезимую в Тариноне и выйду замуж по весне. Со мной оставляют две квадры солдат вместе с их командиром и обещают выслать к встрече на границе почетный караул.
        Дни пролетают быстро, заполненные подготовкой к моему отъезду, сбором приданого и украшений, чередой ужинов и прощальными визитами бесконечных лордов, которым охота выслужиться перед королевой. Только к вечеру последнего дня я наконец могу отлучиться и попрощаться со всем, что дорого мне самой.
        Я давно запомнила в лицо всех восьмерых своих стражей, но они по-прежнему не разговаривают при мне и даже почти на меня не смотрят. Лишь один знает мой язык, Матсин эн Корто. У него такая же, как у командира Саркора, серебряная сережка в ухе, только с сапфиром – мне показалось, что это у них вроде знаков различия. Сегодня, как и всякий день их службы при мне, воины следуют за мной повсюду.
        Я заглядываю на кухню, и Стряпуха встречает меня лучистой улыбкой и обещает положить мои любимые мясные пирожки для первого ужина в пути. Все взбудоражены моим долгожданным спасением от брата и общей верой в то, что другой двор наконец оценит меня по достоинству. Дара и Кетси хватают меня за руки и кружат по кухне в танце, другие служанки хихикают, поварята хлопают. В конце концов я вырываюсь, тоже смеясь, вопреки беспокойству.
        И все же Стряпуха замечает мою тревогу. Берет мои руки в ладони, ласково сжимает:
        – Новый двор как только тебя узнает, так сразу полюбит. Ты их там всех покоришь.
        – Спасибо, – говорю я, потому что все они верят в это и изо всех сил этого желают.
        Я собираюсь выйти через черный ход, и квадра ступает за мной следом. Повисает неживая тишина, в кухне слышен лишь топот сапог по камню. Мне больше нечем смягчить и скрасить прощание, так что я почти убегаю, уводя прочь и стражей.
        На конюшне Редна торопливо целует меня в щеку. От нее пахнет лошадьми и кожей.
        – Желудя мы снарядили во все новое, – рассказывает она. – Правда, твой брат потом бранился на конюшего за этот заказ.
        – Передай, что мне очень жаль, – говорю я, преисполненная благодарности.
        – Нам ужас как будет не хватать твоей доброты – братец-то твой даже и не слышал, что это такое.
        – Все обойдется. – Ответ выходит беспомощным. – Просто не попадайтесь ему.
        – А когда он станет королем?
        – Может, свалится с лошади раньше, и корону получит кузина Дэрен.
        Редна фыркает.
        – Что ж, долгой жизни королеве, а там я, надеюсь, уже и замуж отсюда уйду. – Она стискивает мою ладонь. – Мы будем молиться за тебя. Те менайцы оказались добрыми малыми, к девочкам не приставали, за конями ухаживали здорово. Еще и охрану к тебе приставили, чтобы братца отвадить, – уже больше, чем твоя матушка сподобилась. Думается мне, принц твой тоже будет хорошим.
        Я киваю, и Редна крепко меня обнимает. Уходя, я уношу с собой ее слова, хотя в глубине души с трудом верю им. Слишком много у короля секретов, слишком явно страшится он чародейки, слишком велика вероятность, что выбрали меня действительно потому, что я никому не нужна, – как пугали меня брат и Дэйрилин, не зная и половины того, что увидела я.
        Остаток дня проходит тихо и завершается прощальным пиром, на котором от меня требуется только молча и улыбчиво присутствовать. Когда мне наконец позволяют покинуть празднование, я иду прямиком в комнату, мыслями уже в постели. Но сон от меня ускользает. Голову наводняют смутные видения, и дважды я просыпаюсь, ожидая вновь увидеть Даму и ее мертвенно-пустые глаза. Но всякий раз в комнате нет ничего, кроме тьмы и едва слышных скрипов старой древесины.
        На рассвете мою тревожную полудрему нарушает Джилна с чашкой теплого молока и подносом еды, которой мне совсем не хочется.
        – У вашей матери снова гости, – рассказывает Джилна, пока меня расчесывает. Я пытаюсь оглянуться, но она тянет меня обратно за волосы. – Посидите же смирно, дитя. Кто-то приехал на ночь глядя, королева лично спускалась встречать, а сегодня он уже спозаранку ждет приглашения к ней.
        – Из Менайи? – спрашиваю я, стараясь не вертеться.
        – Нет. Мне показалось, что с запада.
        Тогда его прибытие, скорее всего, не связано со мной, хоть это и странно. Я быстро одеваюсь, думая о том, как хорошо Джилна меня знает, как привычно и удобно придерживает рукава платья. Она приносит подаренный королем плащ, чтобы придворные успели поглядеть на меня нарядную.
        Отходит немного и смотрит с заметной нерешительностью.
        – У меня тут кое-что для вас… просто безделушка на память. Знаю, что при таком важном дворе вам и нужды в ней не будет совсем, и все-таки…
        – Джилна, – перебиваю я, – покажи.
        Она вкладывает в мою руку небольшой кошелек, стискивает пальцы в замок и смотрит, как я достаю украшение. На ладонь мне падает маленький кулон из потертого серебра на тонкой цепочке, поблескивает в свете ламп. В середине овала – гравировка с пышной розой. У меня сжимается сердце. Это, без всяких сомнений, семейная реликвия, крошечное сокровище, переходящее от матерей к дочерям многие поколения. А у Джилны дочки так и не появилось.
        – Как красиво. – Я аккуратно зажимаю подарок в руке. – Спасибо.
        Джилна смотрит на меня со светящимся лицом, делает один короткий шаг и обхватывает меня руками:
        – Ну не плачьте, душа моя.
        Я прижимаюсь к ней, несколько раз всхлипываю и отстраняюсь. Она отпускает меня и смотрит, как я застегиваю цепочку на шее.
        – Никогда с ним не расстанусь.
        – А коль потеряете, явлюсь вам духом и буду преследовать весь ваш век, – грозится Джилна. – Оно ведь раньше маменькиным было.
        – Тогда приходите вместе, – смеюсь я. – Здорово будет познакомиться.
        Джилна легонько пихает меня в плечо:
        – Подите-ка уже. Матушка вас заждалась.
        Совсем другое прощание приготовила для меня мать. Шторы в ее покоях все еще опущены на закрытые окна, единственная лампа едва освещает комнату. Королева сидит в парчовом кресле, в руке ее покоится шелковый кошелек, несравнимо более дорогой, чем подарила мне Джилна.
        – Что ж, тебе пора, – говорит мать негромко. – Хочешь о чем-нибудь спросить, прежде чем уедешь?
        Я какое-то время обдумываю предложение и задаю вопрос:
        – У кого могут быть причины ненавидеть королевский род Менайи?
        Я успела расспросить об этом и старых учителей, и слуг, и все впустую. Никто даже словом не обмолвился о мстительных чародейках, а ведь такое едва ли можно позабыть.
        Мать поднимает брови:
        – У немалого числа людей, я полагаю, хотя явных врагов у Семьи нет. Войн у них не случалось больше века, еще с той поры, когда прадеду, кажется, нынешнего короля взбрело в голову переплыть Зимние моря и напасть на Дальние Степи. Несусветная глупость.
        – Почему?
        – Война пришла в его страну и забрала почти весь королевский дом. С тех пор Семья вырождается. Истощается сила их крови, хотя некоторые винят во всем проклятие. – Мать пристально смотрит на меня. – Но я бы не обманывалась. Их король вовсе не слаб и не глуп, и проклятия не ложатся на потомков.
        – Знаю, – говорю я, однако ответ матери не помог мне в поисках правды. Несмотря на свои пугающе мертвые глаза, чародейка едва ли настолько стара.
        – И не надейся, что стражи приставлены к тебе только ради безопасности. Они доложат обо всем, что ты делаешь и говоришь. Так же будет и в Менайе – следить будут если не солдаты, то любая выделенная тебе прислуга. И не давай себя втянуть в дворцовые интриги. У тебя не хватит мудрости, чтобы разобраться в таких кознях и не навлечь на себя какого-нибудь бедствия.
        – Понимаю, – отвечаю я тонким голосом.
        – Точно? Этот союз зависит от тебя. Если ты не справишься, то поставишь под удар наши земли, обречешь нас на войну. Если Менайя нападет… – мать изящно пожимает плечами, – можно не надеяться на победу. Ты это понимаешь.
        Я киваю.
        – Вот и славно. Значит, поймешь и почему я решила помочь тебе.
        – Помочь? – повторяю я озадаченно.
        Мать улыбается лениво, по-кошачьи:
        – Да. Жизненно важно, чтобы принц принял тебя и пожелал поддерживать в первые трудные месяцы. Ты слишком глупа, чтобы добиться этого самой. Посему я обратилась к нашим западным соседям с просьбой о помощи колдуна, что живет на их землях. И прошедшей ночью нам прислали ответ. – Она поворачивается к смежной двери и зовет громким голосом: – Господин Эфрин! Будьте любезны войти.
        К нам приехал колдун? Я делаю шаг к матери:
        – Что все это значит? О чем именно вы его попросили?
        На моей памяти колдун к нам приезжал лишь однажды, когда я была маленькой. Зачаровывал камни, еще долго потом светившие ровным сиянием, и даже как-то утром заскочил на кухню и наложил чары на печь, так что еще два года никогда не пригорал хлеб. Но я понимаю, что сейчас – особенно после нотаций о моей глупости – затевается что-то совсем не столь безобидное. Мать хочет, чтобы заклятие наложили на меня.
        Она вздыхает:
        – Помолчи же, дитя, не позорься.
        А в комнату уже заходит высокий худой человек с сединой в волосах. На нем богатые дворянские одежды – камзол, чулки и лаковые туфли. На шее висит кулон с рубином, чуть светящимся изнутри. Колдовской амулет, вместилище силы, которую выпустят в урочный час. Такой же, как был у чародейки на пальце, только огня в разы меньше.
        – Моя королева, – склоняет голову гость. – Принцесса.
        Я тоже кланяюсь, заставляя себя не бросать взгляд на мать. Все равно она не обратит на меня внимания.
        – Боюсь, у нас мало времени, мой друг. – Королева протягивает ему приготовленный кошелек. – Мы будем крайне признательны, если вы произнесете заклятие немедля.
        – Разумеется, – отвечает колдун, принимая кошелек и отходя к столу.
        – Какое заклятие? – тихонько спрашиваю я у матери. – Скажите!
        Колдун бросает на нас короткий взгляд, кривит губы в усмешке и отворачивается к кошельку.
        – Смотри и увидишь, – отрезает мать, присоединяясь к нему у стола. Из кошелька появляется квадратик белого шелка, не больше носового платка размером. Колдун готовит иглу, блестящую золотом в свете ламп, и берет руку матери в свою. Быстрым коротким движением прокалывает ей подушечку пальца. Едва первая капля крови падает и растекается по шелку, начинает петь чары:
  Кровь сердца, алая капля,
  Собери всю любовь в себя.
  Кровь рассудка, темная капля,
  Собери все знания в себя.
  Кровь души, последняя капля,
  Собери всю силу в себя.

        Волна дурноты накатывает и отступает. Я шатаюсь и налетаю на край кресла, из которого поднялась мать. Провожу рукой по лицу, стирая липкий пот.
        – Что произошло? – дрожащим голосом требую я ответа.
        – Благодарю вас, господин, – говорит мать колдуну, забирая сложенный шелк. Колдун склоняет голову, что-то бормочет и покидает комнату, не взглянув на меня.
        – Матушка!
        Она прячет платочек обратно в кошелек.
        – Мне казалось, все очевидно, Алирра. Колдун Эфрин завязал мои знания и любовь к тебе на кровь. Когда вы с принцем встретитесь, улучи момент и обмакни это в его напиток – любой бокал вина подойдет. Скорее всего, случая придется ждать пару недель. Никто не должен тебя увидеть, особенно он сам.
        – Для чего это?
        – Он лишь узнает обо всем, что я о тебе знаю, и о том немногом, что я в тебе люблю.
        Я мотаю головой, будто могу отказаться от ее слов, будто мне совсем не больно снова слышать, что мать меня не любит. Но больно по-прежнему.
        Она хмурится и объясняет дальше, как будто я совсем бестолковая и ничего не поняла:
        – Так он станет предан тебе, ничего лучшего мне не сделать. Если хоть немного полюбит – будет защищать. Если получше узнает – сможет учитывать слабости и по возможности ограждать от придворных уловок. – Она протягивает мне кошелек: – Береги это. Я спущусь к тебе через несколько минут.
        – Матушка! – В голосе моем сквозит горечь.
        – Оставь меня, дитя.
        Нет, не нужна мне больше ее любовь. Я вскидываю голову:
        – Что значила последняя строка? О силе?
        – А что, по-твоему, она могла значить? Я вложила сюда ту силу, что дарую тебе. Поэтому не смей терять платок.
        – Но зачем разделять эту силу с принцем? Мне ведь нужна будет вся, что есть.
        Мать презрительно фыркает:
        – Ты слаба, как капля воды. Но если вы будете связаны, ты сможешь черпать его силу. Только на это и надежда. А теперь иди.



        Глава 5

        Я стою рядом с братом возле главных дверей дома под молчаливым надзором квадры за спиной. В досрочном отъезде есть и что-то хорошее – я сбегу от брата раньше, чем он наконец отыщет возможность пробраться мимо моей охраны.
        Мы молча ждем появления матери. Брат опускает голову, щурится от яркого утреннего солнца и не пытается со мной заговаривать. Пожалуй, сегодня я даже рада его привычке напиваться.
        – Пойдемте, – командует мать, не останавливаясь. Мы следом за ней выходим на крыльцо, двор под нами весь заполнен лордами и прислугой, а готовый к путешествию отряд ждет в середине. Мать желает мне здоровья и счастья и так громко умоляет меня писать почаще, что ее точно слышат все до последнего слуги. Я приседаю в реверансе, брат сопровождает меня вниз по лестнице к карете, но замедляет шаг, когда конюший выводит нам навстречу белого жеребца.
        – Мой подарок тебе на помолвку. – В голосе скрипит железо.
        Конь возвышается надо мной, играет мышцами, косит глазом и натягивает повод в руках слуги.
        Подарок? Я пробегаю взглядом по отряду, выискивая среди лошадей Желудя. Его ведь снарядили в дорогу? Но моего коня нигде не видно.
        Брат больно стискивает мне локоть.
        – Благородное создание, – поспешно говорю я. – И чудесный дар. Спасибо.
        Мы идем дальше, брат бубнит что-то о прекрасной выучке коня. Я не слушаю, все высматривая Желудя. Редна стоит в дверях конюшни, и лицо ее мрачнее тучи. Прости, шепчет одними губами. За ее спиной, привязанный к кольцу в стойле, стоит Желудь, рядом на полу – корзина со скребницами.
        Я киваю Редне, понимая, что ей приказали не выводить его. Все, что она могла сделать, – это показать мне Желудя, убедить меня, что с ним все в порядке, хоть мне и приходится его покинуть. Если бы только возможно было узнать обо всем пораньше или прямо сейчас устроить сцену перед толпой придворных и стражей! Но я не хочу, чтобы о таком услышали в Менайе, и брат это понимает. Лучше принять подарок и сделать вид, что мне совершенно все равно, чтобы не тешить его моим огорчением.
        Брат подсаживает меня в карету и отходит. Его скрытая за улыбками злоба сковывает движения и мысли даже сейчас, когда он уже ничего не может мне сделать. Я с облегчением опускаюсь на сиденье и вижу, что Валка уже устроилась напротив, отвернувшись к окну. Приветствие застывает у меня на губах, едва я замечаю ее напряженную позу и стиснутые руки. Рядом с ней горничная, для помощи нам обеим в дороге. Я ее не знаю, но по равнодушному кивку и по тому, как она устроилась на скамье рядом с моей компаньонкой, сразу понимаю, что прислуживать она обязана и мне тоже, но служит именно Валке.
        Карета трогается с места рывком. Командир Саркор и менайские квадры возглавляют отряд, а позади едут лейтенант Балин и наши гвардейцы. Мать поднимает руку в показном прощальном жесте. Мы выезжаем со двора, карета дребезжит по камням, и вот так запросто привычная жизнь навсегда остается позади.
        Я откидываюсь на сиденье и исподтишка рассматриваю Валку. Нам никогда не подружиться, но, может, получится вежливо общаться? Стоит хотя бы попробовать:
        – Как поживаете?
        Она не отвечает, даже не подает вида, что услышала мои слова. Я вздыхаю и смотрю в окна на плывущие мимо деревья. И думаю о том, чего мне будет не хватать в новом доме. Больше всего я буду скучать по Джилне. По Стряпухе, Редне и остальным слугам, по их улыбкам и маленьким знакам заботы. Буду скучать по Желудю, по нашим прогулкам в лесах и маленькой лощине, в которой меня навещал Ветер.
        Ветер. Я сжимаю губы. Мы не говорили со дня накануне помолвки. Позавчера я попробовала, но он не ответил. Что ж, его молчание – тоже своего рода прощание, знак того, что еще один друг навсегда потерян. И все же я надеялась услышать что-нибудь напоследок. Но он оставил меня первым.


        Большая часть утра проходит в молчании, под однообразный скрип колес по тракту и перестук подкованных копыт. К полудню среди берез и вязов за окном начинают мелькать елочки и осины. Иногда сквозь редеющий лес проглядывают пышные луга с маленькими стадами коз, которых пасут глазеющие на наш отряд деревенские ребятишки.
        В обед мы останавливаемся на поляне неподалеку от дороги. Бурливый ручеек отделяет наш отряд от лесной чащобы. Солдаты расстилают на траве ковер для нас с Валкой и приносят тарелки с едой. Я гляжу на них без предвкушения, хотя Стряпуха и правда напекла для меня целую гору мясных пирожков. Вот бы оказаться сейчас в своем любимом уголке кухни, поболтать и посмеяться со служанками, а не сидеть здесь, окруженной людьми и все же совершенно одинокой.
        – Пойдемте за водой вместе. – Валка возникает рядом с кубком в руках.
        – О…
        Меня так удивляет приглашение, что я могу лишь принять у нее кубок. Мы вместе идем к ручью. Она больше не заговаривает, так что я тоже молчу, не понимая, были ее слова знаком мира или просто минутной прихотью. По крайней мере, ручеек тут слишком мелкий, чтобы меня в нем утопить.
        Я наполняю кубок и пью сладковатую лесную воду. Позади нас слышен говор менайских солдат, вплетающийся в песенку воды. Валка стоит ниже по течению со своим кубком в руке. Смотрит на меня со странной смесью злобы и непонимания. Я замираю в растерянности. Она гадливо фыркает, поворачивается на каблуках и вышагивает обратно к ковру, так и не попробовав воду.


        Ночуем мы в маленьком трактире на перекрестье дорог. Я радуюсь, что мне дают крошечную комнатку отдельно от Валки, но спокойно заснуть не могу. Лежу без движения и вспоминаю колдуна, что посетил меня дома. С той ночи я его ни разу не видела, благодаря чему убедилась, что прибыл он не с менайским отрядом. Но ведь он признал, что служит королю. Так зачем скрыл имя, если все равно ожидал встречи со мной в Тариноне? И состоится ли теперь вообще эта встреча или он до сих пор во власти Дамы? И что, если Дама решит исполнить свои угрозы до того, как я доберусь до Менайи и обрету хоть какую-то защиту?
        Я не помню, как проваливаюсь в сон, а когда просыпаюсь, ставни в комнате широко распахнуты. Жемчужно-белая в темноте сова восседает на окне и изучает меня огромными глазищами. Я сажусь и смотрю в ответ. Сова слетает в комнату, раскинув крылья. Я вцепляюсь в одеяло, глядя, как птица меняется – крылья вырастают в руки, а большие сверкающие глаза подергиваются туманом и обращаются знакомым нечеловеческим взором на прекрасном хищном лице.
        – Принцесса, – произносит Дама. Она стоит у окна, белое платье освещает комнатку мягким сиянием.
        Я киваю, в один жест вложив и приветствие, и принятие. Годы рядом с братом выучили меня понимать, когда я в ловушке. Поэтому я смирно сижу на кровати, во рту сухо, простыни скомканы в кулаках. Придется справляться самой, квадра воинов за дверью сейчас так же далеко, как если бы была где-нибудь на равнинах Менайи. В прошлый раз – по их ли вине или по воле Дамы – они явились, только когда опасность уже миновала. Не успеют и теперь.
        – У тебя было время подумать о своем положении. – Ее голос мягок, словно поступь кружащего хищника. – Это последняя возможность решить. Ты дашь мне то, чего я требую?
        Я вздыхаю, собираясь с мыслями.
        – Но… но что же?
        – Принца.
        – Кестрина?
        Она кивает, в ее глазах непроницаемая чернота.
        – Подумай хорошенько, принцесса, стоит ли становиться моим врагом.
        Ясно, что это даже не вопрос. Меня трясет от одного только ее вида. Но, чего бы Дама ни хотела от принца, будь это чем-то хорошим, она не явилась бы ко мне. И у меня пока нет власти над ним, которую можно было бы забрать сейчас, – значит, она хочет, чтобы я пообещала предать человека, чей отец поклялся защищать меня. Мне требуется вся смелость, чтобы покачать головой:
        – Я не стану предавать того, с кем помолвлена.
        – Ты уверена в своем выборе?
        Наше королевство – и безопасность моих близких – зависит от моей верности новой семье. Одна ошибка – и воины короля обрушатся на наш дом, сожгут его дотла вместе с моими друзьями, мирно спящими в постелях, а остальные земли захватят и отдадут под немилосердную чужую власть.
        – Думаешь, я не смогу заполучить его без тебя? – продолжает Дама в ответ на мое молчание. – Это все равно случится. Ты просто подходящее орудие. Но орудия можно менять.
        Я и так всегда была лишь инструментом – меня использовали и отбрасывали в сторону, моя ценность зависела от политических игр и будущего замужества. Дама хочет, чтобы я стала орудием по доброй воле, а этого она не получит.
        – Понимаю, – отвечаю я тихо. – И не хочу враждовать, но я поклялась принцу Кестрину. И не могу предать его доверие и его народ.
        – Ты пожалеешь об этом выборе, – обещает Дама холодным спокойным голосом. – Доброй ночи, принцесса. Спи спокойно.
        Она отворачивается, вскружив подол платья, и отбывает в ворохе перьев, раскинув крылья.
        Я дрожащими пальцами зажигаю лампу. Долго смотрю Даме вслед, даже когда уверяюсь, что она действительно улетела. Все равно мне сегодня не заснуть, после такого-то прощания.
        В конце концов я встаю, одеваюсь и брызгаю на лицо водой из кувшина. От холода по коже бегут мурашки. Я прячу кошелек с даром матери под ворот сорочки, где уже висит на тонкой цепочке серебряный кулон Джилны. Вместилище чар рядом со знаком любви. И то и другое, наверное, негоже носить принцессе на пути к своему суженому, ведь одно призвано служить обману, а другое вселяет наивную надежду на нечто искреннее в политическом союзе. Впрочем, совершенно неважно, что носить, если не получится как-то противостоять Даме. Она ясно дала понять, что готова уничтожить меня и выбрать орудие получше. Все теперь зависит от колдуна. Нужно найти его сразу по приезде в столицу и выспросить все, что он знает о Даме и о том, как от нее защититься. Если это вообще возможно.
        Я тру лицо, а мысли возвращаются к Валке. От ее общества в пути никуда не деться, но можно хотя бы попробовать проехаться на белом жеребце, чтобы не сидеть лицом к лицу в карете часами напролет. Я выхожу из комнаты, окрыленная новой целью, потому что хотя бы с этим могу что-то сделать.
        Небо уже озаряют первые рассветные лучи, когда я в сопровождении квадры, собранной сегодня из воинов короля и наших гвардейцев, прихожу к конюшням. Там тихо, почти все конюхи отлучились на завтрак. Белый жеребец бьет хвостом в стойле и смотрит в мою сторону. Оставленный за старшего работник почтительно подходит ко мне.
        – Ты отвечаешь за эту лошадь? – спрашиваю я, узнавая Бола, конюха из наших домашних.
        – Да, Ваше Высочество.
        Бол невысокий и крепкий, с широким грубоватым лицом. Узор морщинок вокруг глаз выдает добрый нрав.
        Я заглядываю в стойло через низкую дверцу.
        – Что это за порода?
        – Он с юго-восточных земель, с Пышных равнин, редкого племени. Есть красивое название, да подзабыл я его, Вашвсочество. Знаю, что такие силой славятся. – Бол смотрит с сомнением, косится через плечо на солдат у выхода и все-таки шепчет: – Не стоит ездить на нем, Вашвсочество.
        На мгновение мир сжимается и сдавливает грудь. Я медленно поворачиваюсь к Болу, заставляя себя расслабить плечи:
        – Отчего же?
        Бол отвечает тревожным взглядом:
        – Он дикий и необъезженный. Вообще к седоку не приучен.
        Дикий… Братец выбрал воистину щедрый подарок. Нужно было потребовать, чтобы Желудя тоже отправили с нами, у меня было на это право. Я смотрю сквозь белого жеребца и гадаю, получится ли когда-нибудь насовсем убежать от безобразных выходок брата или он достанет меня где угодно.
        – Мне жаль, Вашвсочество, – с сочувствием говорит Бол.
        – Его можно сломить? – спрашиваю я резко.
        Жеребец в расцвете сил, высокий, статный и гордый. Он склоняет голову, навостряет уши и слушает разговор, в темных глазах светится живой ум. И при такой красоте и мощи он просто пленник, пешка в мелких злых играх братца.
        Бол облизывает губы.
        – Он взбесился, когда мы попробовали надеть седло, и он уже не жеребенок. Но попытаться можно.
        Со двора уже долетают голоса направляющихся на конюшню людей. Мои стражи очень кстати выходят наружу, проверить, кто идет.
        – Можешь выпустить его? – спрашиваю я быстро, пока их нет.
        Бол глядит в недоумении:
        – Выпустить?
        – Он же дикое создание. Ему нужна воля.
        Это будет маленькой победой – вернуть этому коню украденную жизнь вместо того, чтобы годами держать его в загонах или в лучшем случае выпускать на одно и то же пастбище до конца его дней.
        – Даже не знаю. – Бол косится на дверь, потом на жеребца.
        – Попробуй, – настаиваю я.
        Может, король и выделит мне другую лошадь, если я захочу или скажу, что моя сбежала, а вот просьбы отпустить белого на волю точно не поймет.
        – Стражники тут совсем рядом, – бормочет Бол.
        Квадра действительно возвращается, а за ними и двое местных работников.
        Я не свожу взгляда с Бола, но он опускает глаза. Он прав. Едва ли солдаты на своем посту отвлекаются хоть на миг.
        – Что поделаешь, – говорю я мягко.
        Придется найти другой способ, только и всего.



        Глава 6

        В день накануне прибытия к границе мы встаем на обед в широкой горной долине. Когда я выбираюсь из кареты и ступаю на землю, подходит лейтенант Балин:
        – Ваше Высочество, неподалеку в лесу есть ручей, если вы желаете умыться перед обедом.
        Не в силах сдержаться, я поворачиваюсь к Валке:
        – Вы пойдете?
        – Да, – отвечает она сразу. – Ваш кубок здесь, у меня.
        Я усмехаюсь, даже не пытаясь искать дружелюбие в ее словах, принимаю кубок, и мы идем через высокие травы к деревьям. Она никогда не простит меня, это точно, но, если почаще вот так общаться, рано или поздно может установиться что-то вроде перемирия.
        Шагая мимо солдат, я замечаю, как Бол идет к хвосту нашего маленького каравана. Один раз беспокойно оглядывается, тянет руку к узде белого коня и расстегивает ремни. Тот пригибает голову и отступает, высвобождаясь из упряжи. Бол уходит помогать солдатам с их лошадьми, и я отворачиваюсь. Надеюсь, жеребец сможет убежать на волю незамеченным.
        На берегу я присаживаюсь и наполняю кубок, все еще думая о белом. Вода в ручье прозрачная и сладкая. Отставив кубок, я зачерпываю ее руками и умываю лицо, радуясь живительной прохладе после духоты в карете. Валка все стоит там, где мы вышли к берегу. Я спиной чувствую ее взгляд.
        – Не станете пить?
        В ответ она только хмурится, почти гневно.
        Я вздыхаю, снова склоняюсь к воде и удивленно замираю. Лицо отражается как-то неправильно, но я не понимаю, что не так: ручей идет рябью и морщинками. Я окунаю пальцы в поток, чтобы смахнуть отражение. Но оно не исчезает.
        Вместо этого чья-то рука вдруг тянется из глубины и вцепляется в мое запястье. Я давлюсь криком ужаса, дергаюсь назад, но рука тащит вниз – сильнее. Я теряю равновесие на глинистом берегу и лечу головой вперед в бурлящую пучину.
        Мир становится странным, приглушенным неестественной глубиной. Я бьюсь и вырываюсь, но даже не могу понять, кто на меня напал. Чужая рука все еще сжимает мою железной хваткой. Я пинаюсь, отчаянно стараясь освободиться и выбраться на поверхность. Да откуда же здесь такая глубина? В легких кипит воздух, перед глазами пляшут пятна. Что-то скользит по горлу – нож? Я дергаюсь прочь, кожу режет болью, и внезапно я уже свободна. Стою на четвереньках в ручье, откашливаю воду, а вокруг плещутся мягкие волны.
        Я в смятении озираюсь, разбрызгивая волосами веер капель по поверхности, но кругом нет и следа нападавшего. Ручей опять спокоен, вода течет мимо с переливчатым журчащим смехом. Только птицы молчат.
        Я тяжело поднимаюсь на ноги. Вижу на берегу улыбающуюся Валку. На миг успеваю бестолково подумать, что улыбка обращена ко мне, но компаньонка смотрит за мою спину. Нутро скручивает нестерпимым ужасом, тяжелым и плотным, как свинец. И, совершенно не желая узнавать, я оборачиваюсь.
        Дама стоит в воде буквально в паре шагов. Рассыпанные по плечам черные как тушь волосы обрамляют бледную кожу и острые скулы. Платье словно соткано из воды, тело под ним почти сливается с песком на дне ручья. И опять этот взор, бездонные темные провалы в глазницах. Она вытягивает руку, на губах мелькает короткая злобная ухмылка: в пальцах у нее зажат перерезанный шнурок, на котором кошелек с даром моей матери качается над водой. Теперь в ее власти использовать против меня чары.
        Я наконец решаюсь встретить ее взгляд и вижу знакомое выражение глаз.
        – Ты хорошо послужила мне, – говорит она Валке. В голосе свистят летящие в ночном воздухе клинки. Я вскидываю голову, не желая отворачиваться.
        – Я старалась, миледи, – отвечает Валка с берега. – Не один раз, а дважды привела ее к воде, как вы приказывали.
        – После первой попытки я почти было отказалась от соглашения, – говорит Дама с плохо скрытым презрением.
        Почти? В памяти мелькает единственный раз, когда мы с Валкой доселе ходили к ручью. Тогда мы все время были на виду у стражи. Теперь понятно, почему Дама явилась ко мне со своим предложением той же ночью.
        – Хорошо, что в этот раз ты справилась.
        – Вы обещали наградить меня, – надменно напоминает Валка, злясь оттого, что ей выговаривают при мне. Я вместе с ней жду ответа Дамы.
        – Ты получишь свою награду, – отвечает та, не отводя взора от меня. – Станешь принцессой.
        – Что? – Я смотрю на обеих по очереди, сбитая с толку. Принцессой? Валка?
        – Помолчи, – огрызается она. – Тебе слова не давали. Дама обещала мне, что я буду принцессой вместо тебя и никто не узнает.
        – Нет. – Я мотаю головой, будто выпила лишнего, и совершенно ничего не понимаю. – Это невозможно.
        Дама роняет руку – кошелек с платком растворяется в ее платье. Вновь поднимает ладонь – и я вижу мерцание самоцвета в кольце. Она делает такое же непринужденное скользящее движение пальцами, какое я помню с той ночи в спальне, и меня окатывает силой.
        Я неуклюже пячусь и падаю на низкий берег. Слышу позади тихий вскрик Валки, и вдруг кости выкручивает из суставов, мышцы сводит судорогой, жар пламени разливается по коже и выжигает глаза. Я пытаюсь кричать, но язык рассыхается на воздухе. И тут боль исчезает, отступает так же молниеносно, как пришла. Несколько мгновений я лежу, скорчившись, на берегу, не шевелясь, чувствуя только течение воды вокруг ног. Потом заставляю себя выпрямиться и ищу взглядом Валку.
        Но ее рядом нет. Вместо нее на склоне ручья я вижу себя, свою косу из прямых темных волос, свои мелкие черты лица, измученного и усталого, но счастливого – потому что счастлива Валка.
        Будто во сне я нащупываю и разглядываю косу на себе – рыжую и кудрявую. Дыхание хрипит в груди, а я все всматриваюсь в волосы, в пальцы – длинные, тонкие и мягкие.
        – Что ты натворила?! – кричу я на Валку-теперь-себя.
        Ее губы трогает презрительная усмешка.
        Во мне рождается какое-то странное чувство. Я резко поворачиваюсь к Даме, мое лицо кривит гнев.
        – Так нельзя! – снова кричу я, будто что-то в этом фарсе можно исправить негодованием.
        Дама улыбается:
        – Определенно можно, и я это сделала, маленькая принцесса. Что теперь?
        – Все узнают, что она – подделка. Стоит только рассказать… – Мои слова застревают в горле Валки.
        Дама смеется, и смех ее страшен – чистый, прозрачный, ледяной звук.
        – Ты никогда не заговоришь об этом.
        Еще один взмах рукой, еще одна вспышка солнца на гранях камня.
        Золотая цепочка рождается прямо из воздуха и летит ко мне, а я не могу шевельнуться, прикованная к месту в чужом теле. Цепочка туго обхватывает горло, будто защелкиваясь.
        – Что?.. – Я пытаюсь вдохнуть, и она сжимается сильнее, душит меня, впиваясь в кожу. Я падаю на берег, пытаюсь вцепиться в удавку ногтями, но не могу ухватить ее, взор заполоняет мерцание солнечных бликов на воде. Я смутно слышу собственный смех в устах Валки. Замираю без движения, и гнев в груди остывает, оседает тяжелым комом под ребрами. Цепочка ослабляет хватку, но все еще обнимает меня за горло где-то под кожей посередине шеи.
        – Если тебя когда-нибудь вдруг потянет поговорить об этом с кем-то, – мурлычет Дама, – мое колье убедит тебя передумать. Прощай, дражайшая принцесса.
        Когда я поднимаю взгляд, одной рукой все еще пытаясь потрогать бесплотную цепочку, Дамы уже нет.
        – Девчонка, – произносит Валка.
        Я не в силах смотреть ей в глаза, видеть ее лицо невыносимо, так что приходится опустить взгляд на горло. Светлая красноватая отметина ярко выделяется на бледной шее – там меня полоснула ножом Дама, забирая кошелек. Но кожа выглядит целой, будто никакого пореза не было.
        – Отныне будешь называть меня «Ваше Высочество» и обращаться ко мне со всем уважением и почтением, – продолжает Валка. – Попробуешь что-нибудь выкинуть – казню за предательство.
        Я почти не слышу ее слов и ничего не говорю в ответ. Она разворачивается и уходит обратно к отряду, оставляя меня в одиночестве. По телу прокатывается дрожь, но чувствую я это как-то отстраненно. Я смотрю на течение, на мелкий песок под прозрачной тканью воды.
        Взгляд зацепляется за серебристую искорку. Я смутно чувствую, как зубы стучат от холода. Сжимаю челюсти, чтобы унять стук, и вглядываюсь в блеск на дне ручья. Медленно наклоняюсь, протягиваю руку и загребаю в кулак мерцающий песок. Раскрыв ладонь, вижу серебряное украшение Джилны; цепочка порвалась, но закрутилась петелькой вокруг кулона с розой. Я крепко сжимаю его в кулаке и карабкаюсь вверх по склону.
        Когда я выбираюсь на берег, с надетого на мне платья – платья Валки – стекает вода, бегущие мимо ног струйки вливаются обратно в ручей, и я остаюсь совершенно сухой. Меня трясет и тянет зажмуриться. Не меня, понимаю я вдруг – и тотчас вновь распахиваю глаза. Это не мои глаза. Не мое зрение, слух, чувства. Не я.
        Тело все еще колотит дрожь. Я обхватываю себя странными мягкими руками Валки и медленно дышу, глядя под ноги и думая о тропинке впереди, бегущей между деревьями и сквозь высокие травы. Только так и можно выжить: от вдоха до вдоха, заглушая любые мысли, едва они родятся. Только так и можно вынести худшие мгновения. С каждым шагом я будто немного удаляюсь от того, что случилось. Я уступаю обволакивающей серой пелене, позволяю себе бездумно плыть по тропе. Это все сон, только сон, обычный кошмар.
        Я возвращаюсь на поляну, где накрыт наш обед. Солдаты говорят со мной так же, как недавно с Валкой, называют «миледи» при обращении, но, в общем, почти не замечают меня и держатся на расстоянии. Кажется, я им не по душе. Сквозь туман в голове с трудом пробивается мысль, что на самом деле не по душе им Валка. Я не замечаю, как проходит обед. Откусываю, жую и глотаю пищу, как заведенный механизм, и вот уже все съедено, и я забираюсь в карету. Валка остается снаружи, наблюдая за сборами.
        Лаина, ее горничная, присоединяется ко мне и садится рядом.
        – Вы хорошо себя чувствуете, миледи?
        Я пожимаю плечами, движение выходит дерганым. Надо собраться с мыслями, думать наперед, дальше каждого отдельного мгновения.
        – Вам что-нибудь принести? Может быть, бокал вина? – Лаина пристально смотрит на меня. Она только что выказала больше заботы, чем за все путешествие. Впрочем, это забота о Валке, а не обо мне.
        – Нет, – отвечаю я через силу. – Спасибо. Сейчас пройдет.
        Но ничего не пройдет. Не такова чародейка, чтобы позволить своим замыслам сорваться, и я накрепко поймана в ее сети. Ей нужен принц, и раз я отказалась стать ключом к нему – мое место займет Валка. Хотя я так и не могу уразуметь, что Даме нужно от принца и зачем.
        Но Лаина принимает мой ответ и больше ничего не спрашивает.
        Валка возвращается в карету, когда весь отряд готов к отбытию. Бросает на меня равнодушный взгляд, но движения ее становятся скованными. Она осторожно устраивается на стеганом сиденье, а я начинаю понимать, что к чему. Она ведь тоже лишилась тела. И сейчас чувствует такое же отчуждение и такую же подсознательную жуть от переменившихся рук и волос.
        Гнев, горевший в моей груди, когда я кричала на Даму, просыпается вновь. Я не собираюсь показывать Валке, как мне страшно и неуютно. Вместо этого, встретив ее взгляд, я улыбаюсь.
        Она вздрагивает, и я смеюсь звенящим отрывистым смехом, совсем не похожим на мой. Не представляю, как и откуда рождается такой звук. Валка бледнеет.
        – Прекрати! – Мой собственный выкрик, звонкий от гнева, заставляет меня умолкнуть. Она зажимает рот ладонью, зло сверкая глазами.
        – Что это приключилось с вашим голоском? – Слова у меня выходят мягче и приторнее, чем прежде, с ее слащавыми нотками.
        Лаина беспокойно переводит взгляд между нами.
        – Замолчи! Иначе я…
        – Что? Что вы сделаете? – Шею уже начинает сжимать золотая цепочка – невидимая, неощутимая, она снова там – давит прямо на горло. Нет, нельзя напрашиваться, не вот так, в открытую.
        – Ты за это поплатишься, когда мы доедем до Таринона. – Я вижу себя, злую, бледную, сверкающую глазами. Но выражение лица чужое. Слепленное для Валки, не для меня.
        – Возможно. – Я ее почти не слушаю, вдруг осознав кое-что важное: в Тариноне мы наконец встретимся с колдуном, врагом Дамы. Он точно сможет мне помочь.


        Мы подъезжаем к Приграничному Дому на закате. Он выстроен на каменистом перевале как безмолвный знак дружбы (или безразличия) наших земель: войны между нами – большая редкость, так что Дом этот давно служит лишь перевалочным пунктом для пограничных отрядов обоих королевств. Его нередко даже оставляют открытым на зиму, чтобы любой путник мог найти приют.
        Но сегодня Дом полон света и ждущих людей. Когда мы приближаемся, они вытекают из здания и затопляют всю дорогу. Из толпы выходят двое мужчин и шагают нам навстречу; их наряды и походка выдают высокое происхождение. Я не успеваю рассмотреть больше из-за Валки, которая тут же перебирается ближе к двери и в нетерпении ждет остановки.
        Когда она выходит, командир Саркор обращается к принцессе с поклоном:
        – Выше Высочество, позвольте представить вам лорда Мелькиора, Верховного командующего Менайи, и лорда Филадона из Баринола.
        Мужчины глубоко кланяются Валке, она кивает в ответ.
        Трудно представить менее схожих людей, чем эти лорды. Мелькиор прямо-таки излучает величие, и отнюдь не только из-за роста. Гордая осанка, уверенный и властный взгляд – во всем чувствуется привычка быть главным. Я сразу понимаю, почему Филадона представили вторым. Сложение у него худощавое и невнушительное, взгляд мягкий, хоть и проницательный, а губы привычны к улыбке. Он ненадолго переводит взгляд со своей новой госпожи на карету, где все еще сидим мы с Лаиной, и кивает нам, пока Мелькиор обращается к принцессе.
        – Для нас великая честь и радость приветствовать Ваше Высочество в королевстве Менайя, – говорит тот. – Принц желал присоединиться к нам, но в последний момент был сражен хворью, из-за чего не смог встретить вас лично.
        – Я помолюсь о его добром здравии, – шепчет Валка, излучая искреннюю заботу и тревогу.
        Мелькиор улыбается, показывая два ряда жемчужно-белых зубов:
        – Судя по докладам, принц благополучно поправляется.
        Филадон делает приглашающий жест:
        – Для вас и ваших спутников приготовлен ужин, если Ваше Высочество изволит.
        – Как заботливо с вашей стороны, лорд Филадон, – мурлычет Валка, направляясь к дому в сопровождении обоих лордов. Смотреть на это невыносимо странно. За несколько часов у нее сложилась собственная походка, совсем не похожая на мою. Она движется довольно уверенно, подняв подбородок ровно настолько, чтобы бросить лишь короткий взгляд вниз, шагая через порог.
        Лаина осторожно кашляет, и я понимаю, что так и встала в дверях кареты, глядя вслед Валке. Я спрыгиваю и поспешно догоняю ушедших в дом. Горничная торопится следом.
        Через всю комнату тянется грубой выделки стол, уставленный серебряными блюдами с едой и кувшинами с водой и вином. Я потерянно стою в дверях, привыкая к яркому освещению. Принцесса уже сидит во главе стола, лорды – по обе руки от нее.
        Нужно занять свое место сейчас же, мелькает в голове с внезапной ясностью, или я лишусь даже его. Я торопливо устраиваюсь рядом с Филадоном, вспомнив его спокойную улыбку.
        Валка яростно глядит на меня. Теперь я лучше, чем когда-либо, понимаю, почему ни мать, ни придворные не воспринимали меня всерьез: мое тело совсем не создано излучать величие. Валка пытается смотреть гордо и свысока, но выглядит просто как сердитая девчонка пятнадцати лет от роду. А еще ей нужно представить меня, прежде чем прилюдно унижать, иначе ее спутники не будут знать, имеют ли право присоединиться.
        – Милорды, представляю вам мою компаньонку, леди… Валку. – Слова ее сочатся презрением.
        Мелькиор и Филадон сдержанно кивают. Я склоняю голову в ответ:
        – Милорды.
        – И мою горничную, – заканчивает Валка, указывая в сторону Лаины, стоящей неподалеку у стены.
        Получается, меня выставили чуть ли не камеристкой, девицей без титула и родословной, едва достойной упоминания перед служанкой.
        Я медленно ем, слежу за лордами и пытаюсь придумать, как теперь вернуть себе хотя бы статус дочери лорда Дэйрилина, как завести союзников в новом окружении, если никогда прежде мне не доводилось делать ничего подобного. Лорды обращаются ко мне, только предлагая еду или напитки. Валка подчеркнуто меня не замечает. К концу ужина я понимаю, что никаких друзей здесь найти не смогу.
        В глубине дома для нас уже приготовили комнату, так что Валка удаляется туда сразу после еды, как всегда под надзором моей квадры, в которой сегодня и Матсин. Лаина следует за ней, как обычно ходила со мной, чтобы помочь принцессе переодеться, – безразлично и бесцеремонно. А когда приду я – сразу станет порхать вокруг, одаривая меня всей заботой, которую раньше изливала на Валку. Я не желаю ни этой доброты по ошибке, ни ухмылок Валки. Не желаю видеть, как она переодевается, неуклюже управляется с новым телом, находит шрамы, которые я прятала как могла.
        Я встаю, выхожу из дома и бреду по дороге среди деревьев на подступах к перевалу. Нахожу камень, сажусь. Обнимаю руками колени и дышу прозрачным горным воздухом. Тусклый отсвет уходящего дня медленно тает над вершинами. Солдаты в доме затихли, отзвуки разговоров едва слышны. Ночь укутывает своим плащом весь мир. Я смотрю сквозь ветки на россыпь звезд. Воздух свежеет, поднимается легкий ветерок, а я забыла теплый плащ в карете, когда бросилась за Валкой в Приграничный Дом.
        Валка. Я закрываю глаза. Хрупкое спокойствие, возведенное вокруг ночью, начинает осыпаться по краям. Вот как меня теперь зовут. А о ней надо думать, как… об Алирре? Точно нет, но ни предательница, ни принцесса не годятся тоже. Она остается Валкой, чье бы тело ни заняла, как и я – по-прежнему та же девочка, что еще утром была принцессой. И хотя я больше не могу называться Алиррой, Валкой не стану тоже.
        Я больше не принцесса. Что-то внутри нашептывает эту мысль, заставляя шею покрыться мурашками. Это означает нечто большее, чем просто потеря привычного тела и всей прошлой жизни вместе с ним.
        Я не принцесса. Я не стану королевой. Я не выйду замуж за чужеземного принца, не буду жить при дворе, где едва знают мой язык. Мне не придется разбираться в интригах, сомневаться в друзьях, учиться никому не верить. Не нужно больше бояться брата, холодного презрения матери, незнакомого жениха. Передо мной совершенно новая жизнь, стоит только захотеть.
        Стоит только ухватиться за этот шанс, предоставить Валке мучиться со всеми горестями моей былой жизни, и…
        С долгим тяжелым выдохом из меня выливаются все сладкие надежды, забурлившие было внутри. Если Дама хочет заполучить власть над принцем Кестрином, как получила силой материнских чар надо мной, то устроит это именно Валка. Я ничего не знаю о принце и все же не желаю ему такого предательства.
        Нужно его предупредить, хотя как сделать это, не потеряв только что открывшегося мне нового будущего и не погибнув от чародейской удавки на шее, я не представляю. Но я буду бороться за это свободное от страхов будущее и такую желанную жизнь вдали от дворца.



        Глава 7

        Утром, пока Валка еще спит, Лаина помогает мне одеться, вся сплошь улыбки и любопытные взгляды. Наверняка сейчас гадает, что на свете могло разбудить меня в такую рань, потому что Валка всегда спала до последнего.
        – Мне погулять с вами, миледи? – Когда я была принцессой, горничная ни разу такого не предлагала.
        Я качаю головой, сейчас мне очень нужно побыть одной. Я почти не спала, сон гнали прочь и роящиеся внутри надежды на новую жизнь, и беспокойные мысли о том, что Валка без раздумий продаст Кестрина Даме, едва утвердится в своем положении – скорее всего, как только выйдет замуж и понесет дитя.
        Но я хотя бы придумала способ помешать ей: отыщу колдуна, являвшегося мне дома, и с его помощью предупрежу принца об истинной природе его суженой. Может, я ничего и не знаю о колдуне и о том, где его искать по прибытии, но утро все равно дарит надежду разобраться со всем в свое время. В конце концов, он служит королю. Кто-нибудь при дворе обязательно его знает.
        А пока мне нужно привести мысли в порядок и подумать о том, как устроить себе желанное будущее. Как компаньонке Валки, место при дворе мне обеспечено, но я бы с удовольствием оставила все связанное с политикой позади. Мне еще предстоит понять, как этого добиться, но думаю, что Валка будет только рада отослать меня подальше.
        Я выхожу из нашей спальни в уже пустую гостиную, солдаты давно поднялись и ушли. На улице вижу, как Мелькиор и Филадон что-то вдумчиво обсуждают с командиром Саркором около нашей кареты, а солдаты уже собирают все к отбытию. Я шагаю вдоль отряда и вдруг в испуге застываю. К телеге с припасами еды накрепко привязан белый конь.
        Я подхожу поближе и встаю в паре шагов, он качает головой в мою сторону и наблюдает.
        – Прости, – бормочу я. – Думала, ты убежал. Надеялась – а ты, значит, не смог выбраться из упряжи.
        Жеребец тихонько фыркает, поворачивая ухо к солдатам, загружающим телегу. Те едва удостаивают меня взглядом.
        Теперь придется самой как-то освобождать его. Выпустить белого, предостеречь принца, суметь убраться подальше от дворца. Все это нелегко, и еще сложнее придумать, куда податься после. Может, получится стать еще чьей-то компаньонкой или давать уроки, хотя без знания языка будет нелегко. Нужно постараться поскорее выучить менайский. Я бреду дальше, солнце разливает первые лучи по вершинам дальних гор, небо светлеет, а ответов на все тревожные раздумья по-прежнему нет.
        Когда я возвращаюсь в Приграничный Дом, от завтрака на столе остается один поднос с едой. Я сажусь и набираю себе холодного мяса и хлеба. Вскоре является Валка. Я насмотрелась на нее за вчерашний день, но снова невольно вздрагиваю от вида самой себя, от того, как она поджимает губы и тянется за куском хлеба. Валка принимается есть, а я с интересом смотрю, как она жует, как играет свет у нее на лбу и щеках. Моему телу так явно не хватает Валкиной мягкости, округлости форм, не тронутой шрамами кожи. Она снова тянется за едой, и я прикасаюсь к рубцу на когда-то моих костяшках новыми пальцами, бледными на фоне ее руки. Она шарахается прочь.
        – Знаешь, откуда это у тебя? – Ее испуг меня даже забавляет.
        – Не понимаю, о чем ты, – отвечает Валка резким голосом.
        – Я собирала шиповник, чтобы приготовить отвар для Джилны. Оступилась на краю оврага и съехала прямо под откос. А внизу росла ежевика, и я распорола руку о колючки. Мать была в ярости. – Я потираю костяшки, вспоминая, как было больно.
        Валка глазеет на меня и молчит. Не знаю, напугало ее внезапное дружелюбие или отвратило. А может, она теперь гадает, у всех ли шрамов такое безобидное прошлое. Или почему мой рассказ не заткнула удавка. Но в разговорах с Валкой наказания, кажется, можно не бояться. Я встаю и иду к двери. Пусть теперь немного поварится в понимании того, сколько всего ей нужно знать о моей жизни, чтобы спектакль удался.
        Лейтенант Балин и его солдаты уже на улице, готовятся прощаться с принцессой. На идущую к карете меня едва смотрят.
        Валка вскоре выходит и принимается с лучезарными улыбками провожать отряд.
        – Лейтенант Балин, благодарю вас и ваших людей за помощь, оказанную мне в этом долгом пути. – Она бросает взгляд на карету и меня внутри. – Прошу вас, сообщите матушке, что оставили меня в добром здравии.
        – Ваше Высочество, – Балин глубоко кланяется, – для меня было великой честью сопровождать вас. Я лично передам королеве ваши слова.
        Спустя несколько минут все солдаты уже на конях и скачут домой, оставляя за собой плотное облако взбитой копытами пыли, плывущее над дорогой.
        Валка садится в карету, оглядывая все будто в первый раз.
        – Желаю, чтобы ты убрала свои вещи, – говорит она, неприязненным взмахом указывая на свертки ткани в уголке моей скамьи.
        Я недоуменно смотрю туда и вижу свою дорожную накидку и подаренный королем теплый плащ, который был на мне в день отъезда. Валка и не представляет его ценности. Я тихонько злорадно ликую и сладко улыбаюсь, заворачивая королевский дар в свой простенький плащ.
        – Разумеется.
        Валка фыркает и садится рядом со мной, оставляя вторую скамью пустовать.
        – А где Лаина? – удивленно спрашиваю я, когда Мелькиор и Филадон поднимаются в карету и устраиваются напротив нас.
        Валка раздраженно перебирает пальцами.
        – Я отослала ее обратно. Она грубила и ничем особо не помогала. Не было нужды везти ее дальше.
        Ну конечно. Я смотрю в окно и больше не заговариваю. Лаина рано или поздно заметила бы неладное. Теперь Валке ничего не грозит.
        Принцесса и ее лорды оживленно беседуют все утро, то и дело касаясь дворцовых забот Менайи.
        – Вы упоминали нездоровье принца Кестрина, – замечает Валка, когда разговор ненадолго затихает.
        – Ему неожиданно стало дурно с месяц назад, – рассказывает Филадон, – когда наш король гостил у вас.
        – Накануне он выезжал охотиться, и вдруг… – вступает в рассказ Мелькиор.
        – За принцем ходят лучшие целители короля, – продолжает Филадон, будто никто ничего не говорил. Непонятно, зачем было так перебивать Мелькиора. – Они заверили нас, что он поправится.
        Хоть что-то хорошее.
        Мелькиор любезно улыбается, но слегка поджатые губы все же выдают, что пренебрежение Филадона не ускользнуло и от него. И как будто чтобы досадить нижестоящему лорду, он продолжает:
        – Хворь принца Кестрина несколько походила на ту, что забрала нашу королеву. Мы поначалу боялись, что потеряем и его тоже.
        – То есть королева умерла неожиданно? – спрашивает Валка.
        Мелькиор кивает:
        – Слегла одним днем, а уже другим ее не стало, дражайшая леди. Королевы лучше нее у нас не было никогда.
        Филадон согласно кивает, но в тяжелом взгляде сквозит раздражение.
        Я гадаю, какое место Филадон занимает при дворе: он походя унижает Мелькиора, а лорд вместо ответных выпадов лишь болтает дальше, тщательно сдерживая гнев. Верховный командующий, Мелькиор точно должен стоять выше всех остальных придворных чинов.
        Кто же тогда Филадон и почему именно он выбран встречать нас?


        Некоторое время спустя, пока солдаты накрывают походный стол в сторонке от тракта, Филадон поворачивается ко мне:
        – Леди Валка, вы молчали всю дорогу. Может быть, вам нездоровится?
        – Нет, все в порядке, – заверяю я, усмехаясь про себя. Я могла бы и побеседовать, обратись ко мне кто-нибудь. Зато часы молчания ушли на раздумья и планы. Но, раз уж он соизволил заговорить со мной теперь, я не собираюсь упускать такую возможность.
        – Только, пожалуйста, милорды, прошу вас не звать меня леди Валкой. Мне слишком непривычно. Мою матушку тоже зовут Валка, поэтому дома меня называли леди Торнией.
        – Разумеется, миледи, – соглашается Филадон с легким поклоном.
        Мелькиор повторяет его движение с выражением вежливой скуки.
        Валка бледнеет от злости и бросает на меня яростный взгляд.
        – Благодарю вас, милорды. – Я улыбаюсь ей. Новой жизни – новое имя. Пусть она стала принцессой, зато я могу избавиться от ее личины, а она обречена всю жизнь провести под моей.
        До конца стоянки я снова молчу, улыбаюсь, киваю в ответ на редкие обращения и наслаждаюсь простым, но сытным обедом из хлеба, сыра, фруктов и холодного мяса.
        Вскоре после еды мы возвращаемся в карету и движемся дальше. Каменистый перевал уступает место редким лесочкам, а вскоре взгляду открывается все больше и больше склонов с пышными травами и поздними полевыми цветами, которые подолгу тянутся между совсем уже редкими елочками и дубами. Через день-другой мы наверняка спустимся к равнинам.


        Мы прибываем на ночлег в небольшой придорожный трактир аккурат под вечер, когда солнце уже в полушаге от горизонта. Умывшись в своей комнатке, я пробираюсь к загонам, в которых привязаны все наши лошади, и выискиваю белого жеребца. Конюхи ушли в дом ужинать, оставив лошадей, но могут приглядывать за ними через двери кухни. В глубине загона виднеется белый. Смотрит на меня, подняв голову, живыми внимательными глазами. Сердце болит за него.
        – Не представляю, как тебя освободить, – бормочу я, опираясь о деревянную балку. Ночью оставят дежурить кого-то из солдат, и даже сейчас мимо дверей то и дело снует прислуга с кухни – слишком часто, чтобы я решилась выпустить жеребца. – Валка из тех, кто сдаст тебя живодеру, как только поймет, что не может объездить. Жаль, что ты не смог убежать на волю в тот раз.
        – Я предпочел остаться, принцесса, – отвечает он глубоким мягким голосом.
        У меня глупо открывается рот. Что?
        – Ты сейчас… ты говоришь?
        Мое изумление как будто бы забавляет коня.
        – Да, – подтверждает он.
        Я вижу, как шевелятся его губы, хотя и не совсем в лад со звуками, стоящими у меня в ушах. Но он говорит, говорит вслух, произносит звуки, невозможные для лошади.
        – Но как?
        – Полагаю, это должно быть очевидно.
        Я прижимаю руку ко лбу, словно так можно унять круговерть мыслей. Но все по-прежнему кажется невероятным, если только не…
        – Колдовство?
        Он склоняет голову, ну совершенно как благовоспитанный придворный.
        – Тебя прокляли? – допытываюсь я, снова хватаясь за балку между нами.
        – Нет, – отвечает он с веселыми нотками в голосе. – Отнюдь. Умение говорить в моей природе. Я просто предпочитаю не щеголять им перед вашим видом.
        – Тогда как ты… почему ты здесь?
        И почему подобное создание не соизволило подать голос для того, чтобы обрести свободу?
        – Я попался в трудное время, был сам не свой, – отвечает жеребец. – А твой брат просто выкупил меня, едва узнал, что я не даю себя оседлать. – И продолжает, будто невзначай: – Этот твой братец – дурень дурнем, между прочим. Я было разочаровался в человечестве, но тут наконец появилась ты.
        У меня вырывается смешок, потом еще один, резкий и сдавленный. Так я отчаянно стараюсь проглотить хохот, чтобы не привлекать внимания людей с кухни. Моего брата обзывает дурнем говорящая лошадь, а я, значит, надежда человечества? Похоже, я теряю рассудок. Может быть, так мстит Дама – отнимает у меня ясный ум, обрекает всю жизнь скакать за бабочками – безобидной, безопасной. И бесполезной.
        – Нужно было уходить, – говорю я мягко. Безумна я или нет, но он все еще здесь, а Валка не оценит коня, на котором нельзя ездить.
        – Я остался, потому что ты мне нравишься. В тебе есть милосердие и справедливость.
        – Это совсем не повод. Что бы там во мне ни было, я едва ли смогу тебя защитить. Так что принцесса наверняка…
        Я снова изумленно смотрю на него. Принцесса, назвал он меня, впервые заговорив. Твой брат, сказал он.
        – Я знаю, что с тобой случилось. В тот день я оставил ваш отряд и уже ушел в лес ниже по реке, когда твою жизнь отняли и отдали ей. Я был не в силах вмешаться, но стал свидетелем содеянного.
        Голос у него глубокий, спокойный, такой настоящий. Это никакое не наваждение, просто нечто, неведомое мне доселе.
        – Поэтому ты остался с нами, – заканчиваю я тихо. – Но объясни же, как ты говоришь? Что ты такое на самом деле?
        – Я – Конь, мое племя существует издревле и отличается от ваших вьючных созданий так же, как ты сама. Твой конюх почти не промахнулся, сказав, что меня пригнали с Пышных Равнин, я был рожден не намного южнее тех мест. Во времена, давние даже по людским меркам.
        Он встряхивает гривой и косится на двери кухни, но там по-прежнему тихо.
        – Ты уже придумала, как снять заклятие?
        – Снять?
        – Ну конечно! Ты ведь хочешь его снять, не так ли?
        Я собираюсь с духом.
        – Сначала хотела, но… но у меня было время подумать, так что больше не хочу.
        – Так что больше не хочешь, – повторяет он, словно слова могут поменять от этого смысл.
        – Не хочу.
        – Почему? – Если лошади способны всем своим видом выражать ошеломление, думаю, это выглядит именно так.
        – Не придется быть той, кем я была. Понимаешь? У меня никогда и не получалось, я терпеть не могла двор, а теперь могу просто оставить все позади. Могу сама выбирать себе жизнь.
        Белый пристально смотрит на меня, а когда заговаривает вновь, я слышу нотки разочарования:
        – Ты не чувствуешь долга перед своим народом?
        К щекам приливает кровь.
        – Мой народ остался дома. Кем бы я ни была, я не смогу помочь им из Менайи.
        – Менайцы и есть твой народ. Они тебя выбрали. Хочешь подсунуть им гадюку вместо себя?
        Я застываю, думая о Валке и о дворцовой жизни.
        – Она не причинит вреда больше, чем дозволит королевская семья. А если они дозволят хоть что-то – значит, скорее всего, и сами не лучше ее. Я бы не смогла с ними бороться. Она в любом случае справится лучше меня. Она понимает в политике.
        – Желающие власти редко в самом деле заслуживают ее. Она принесет стране одни несчастья. Ты же изо всех сил старалась бы не навредить. – Он пытается быть терпеливым.
        Я качаю головой:
        – Вал…
        И замолкаю, потому что удавка впивается в шею, пережимает дыхание и кровь. Я повисаю на ограде, хватаясь рукой за горло и широко открывая рот. Наконец воздух снова врывается внутрь с хриплым свистом.
        – Принцесса? – мягко спрашивает конь.
        Я выпрямляюсь, убираю руку и пробую снова, будто ничего не случилось. Голос звучит сипло и сдавленно.
        – Она не злая от природы. Просто черствая и мелочная. И станет беспокоиться о платьях и украшениях больше всего прочего. А принцессе в таком не будет отказа. Есть в правителях черты похуже неравнодушия к брошкам.
        Если бы только знать, что Валка не предаст принца, меня совсем ничего не тревожило бы. Но она предаст, хотя бы потому, что теперь тоже во власти Дамы. Я не могу помешать ни той, ни другой, зато могу предупредить принца. И точно могу сделать это, не возвращая своего прошлого.
        – И тебе совершенно безразличны собственное имя и статус?
        – В жизни так много всего кроме имен и статусов. – В моем голосе звенит напряжение. – Настоящей принцессой я все равно никогда не была.
        Хотя бы это удавка позволяет заявить вслух.
        – Да, – соглашается конь, немного подумав. – Ты никогда не желала власти. Это лишь делает тебя лучшей принцессой, чем прочие.
        Настырный говорящий конь, кто бы мог подумать.
        – Почему тебе вообще так важно, кто я?
        – Я думал, это важно тебе. И, думаю, еще станет, когда ты поразмыслишь. А на это у тебя теперь, кажется, предостаточно времени. – Он отворачивается и идет к остальным лошадям. – Приходи поговорить снова, принцесса.
        Я смотрю ему вслед, вижу, что остальные лошади не отличают его от своих – говорящего коня с обостренным благородством. И не представляю, что со всем этим делать.
        Я возвращаюсь в дом и весь ужин кручу в голове нашу беседу. Почти не уделяю внимания Валке и лордам, но едва ли они это замечают. И даже лежа в постели, я все еще не могу уразуметь, почему белого коня все это остановило, когда до свободы было рукой подать. То есть копытом в его случае.
        Постепенно я проваливаюсь в тревожное забытье, и мне снятся равнины. В безлунной ночи они освещены лишь мерцанием звезд. Травы вокруг сначала кажутся низкими, но, пока я иду, вытягиваются и начинают оглаживать плечи. Двигаться становится трудно, я шагаю прямо и целеустремленно, но не представляю куда, потому что едва вижу что-либо над волнами стеблей.
        И к оврагу выхожу так неожиданно, что падаю вниз, лечу с откоса под градом мелкого щебня. Ущелье совсем узкое, с десяток шагов, каменные склоны возносятся надо мной отвесными стенами. Я осторожно поднимаюсь на ноги, отряхиваю с ладоней песок. Взгляд мой притягивает бледный лучик света далеко в расщелине. Добравшись до него, я вижу жерло подземного хода.
        Он ведет прямо всего несколько шагов, за углом – все то же мерное свечение. Повернув, я выхожу к яркому свету. В скале вырублена просторная комната. Она совершенно пуста, кроме огромного каменного возвышения в середине. Над пьедесталом висит лампа, что дает это ровное яркое свечение – благодаря скорее световому камню, чем пламени. Я с опаской подхожу ближе, но больше в пещере никого нет, а вход за моей спиной – единственный.
        На пьедестале покоится неглубокая чаша, до краев наполненная мерцающей водой. Я нерешительно гляжу в нее, памятуя о прошлой встрече со своим отражением. Но ничего странного в этот раз нет, в воде отражаюсь я.
        Я сама. Воздух вырывается из груди, будто от удара под дых. На меня смотрит лицо, всю жизнь бывшее моим. Я не могу отвести взгляда, а образ меняется, мои черты расплываются, волосы темнеют до черных. На меня смотрят карие мужские глаза.
        Мне становится дурно, будто от качки, когда я узнаю в мужчине того самого колдуна. Он хмурит брови, по лицу пробегают тени, и губы шевелятся, выговаривая мое имя: Алирра.
        Я мотаю головой и хватаюсь пальцами за края каменного стола. Колдун подается ближе, в его чертах сквозит растерянность, и я снова вижу свое имя на его губах.
        Нет. Я бросаюсь прочь от возвышения, путаюсь в собственных ногах, спешу к выходу. Проскочив сквозь него, падаю в удушливый мрак. В отчаянии тянусь в пустоту, чернильная тьма застилает глаза, заливается в рот. Пальцы, скрюченные в когти, вцепляются в край чего-то, я срываю с себя одеяло, в щели ставней сочится лунный свет, а в мою грудь наконец-то вновь льется сладкий ночной воздух.



        Глава 8

        На следующий день мы спускаемся с предгорий. Обширные долины тянутся, насколько хватает глаз, золотистые от совсем еще летнего зноя травы колышутся волнами. Я с облегчением отмечаю, что они вовсе не такие высокие, как мне снилось, а едва по колено лошадям.
        Тут и там разбросаны деревеньки, окруженные полями пшеницы и кукурузы, более низкими островками с посадками овощей и маленькими фруктовыми садиками. Порой мы проезжаем мимо огромных лугов, кругом обнесенных изгородями, за которыми бродят кони. Здесь, рассказывает принцессе Мелькиор, устроены хозяйства, в которых разводят лучшие менайские породы лошадей.
        После ужина в очередном трактире я снова иду на конюшни. Работники еще не вернулись с кухни, но снаружи караулит один из воинов. Когда я дохожу до загонов, белый тянет голову из стойла и толкает меня носом в плечо. Я упираюсь ногами, чтобы не упасть.
        – Ты поразмыслила над своим будущим? – спрашивает конь негромко.
        Пока я успела только понять, что не так уж и рвусь искать колдуна, – что, если он разглядит настоящую меня под чарами, как в этом сне? Я не хочу, чтобы он вынудил меня снова быть принцессой, но другого способа донести предостережение до принца нет.
        Поэтому я отвечаю на вопрос белого собственным:
        – Почему ты вообще решил, что мы можем что-нибудь сделать?
        От его вздоха мимо ушей со свистом проносится воздух.
        – Я не могу. Только ты можешь развеять заклятие Дамы.
        – Я?
        – Или наложить новые чары равной мощи, или уговорить ее снять изначальные.
        Меня тянет смеяться. Одно невероятнее другого.
        – Я вроде бы не колдунья, – отвечаю ему сухо.
        – Тогда придется выяснить, чего она хотела добиться, заклиная тебя.
        Ей нужен принц Кестрин – который пребывал во власти безымянной хвори, когда встретившие нас лорды видели его последний раз.
        – Может быть, уже добилась, – бормочу я.
        Впрочем, если бы она получила желаемое, то не стала бы менять нас с Валкой местами.
        – Вы встречались и раньше, – отмечает белый.
        – Да.
        Он ждет, повернув ко мне уши.
        – Ей нужен принц, – сознаюсь я.
        Слова гулко и тяжело повисают в воздухе между нами. Продолжать совершенно не хочется.
        – Она приходила ко мне дважды. На второй раз сама все сказала: ей нужен принц Кестрин.
        – И самозванка поможет ей заполучить его, – тихо договаривает конь. – А ты будешь стоять и смотреть?
        – Нет… нет, не буду. – Я мотаю головой и сжимаю руки. – Я предупрежу его. А потом уеду из дворца. Мне не обязательно быть принцессой. Только вот…
        Я растерянно затихаю. Некоторые кусочки мозаики никак не сходятся.
        – Что?
        – Дама невероятно сильна. Не могу понять, зачем ей понадобилась… – Я сглатываю подступающее давление цепочки и ищу более расплывчатые слова: – Зачем мы вообще нужны ей, чтобы… чтобы добраться до принца.
        Жеребец задумчиво склоняет голову.
        – Считаешь, она способна одолеть его?
        – Думаю, да.
        Колдуна она сразила с легкостью. До сих пор я могу лишь надеяться, что он вообще пережил схватку. Тем более невероятно, что с ней справится не обученный колдовству принц.
        – Значит, она неспроста ведет игру без грубой силы. Вероятно, хочет, чтобы он сам сдался, покорился ей. Если она подчинит его волю, то получит над принцем нерушимую власть.
        Я отвожу глаза. Для этого Даме нужна приманка, тот, ради кого принц согласится отдать себя. Вот почему Семья выбрала меня – принцессу, о смерти которой никто не станет горевать. Я закрываю глаза, но не могу спрятаться от очевидной правды. Принц осознанно готовится, когда придет время, откупиться невестой вместо себя. Только теперь он предаст Валку, которая собирается отплатить ему тем же.
        – Принцесса? – выжидающе спрашивает белый.
        Я открываю глаза и сглатываю болезненный ком в горле.
        – Я предостерегу его, – говорю, потому что должна. Потому что пока у меня о принце есть только догадки – ни одной хорошей, но и ни одной проверенной.
        Белый вздыхает. Я опираюсь на дверцу стойла и пробегаю взглядом по очертаниям его шеи и спины. Прекрасное создание, сильное и благородное, но во всех его движениях сквозит неуловимая усталость. Не могу я до конца уловить и причин, по которым он променял свободу на привязь и разговоры со мной, даже будь я и в самом деле надеждой человечества.
        Я прерываю молчание:
        – Скажешь мне свое имя?
        Он пристально смотрит на меня и тихонько фыркает:
        – Фалада.
        Снаружи слышатся негромкие шаги. Конь утыкается носом в сено. Почти сразу в дверях появляется один из конюхов и кланяется, увидев меня:
        – Вам помочь, миледи?
        Я качаю головой, про себя радуясь, что он знает мой язык.
        – Нет, благодарю.
        Конюх принимается за работу, а я возвращаюсь в дом на ночлег.


        Следующий день начинается как все прежние. Ничто не предвещает беды, пока уже поздним утром я не замечаю самодовольную улыбку Валки, выходящей размять ноги во время остановки.
        – Приготовьте мою лошадь, – приказывает она командиру Саркору. – Мне надоела карета.
        – Ваше Высочество, – вежливо отвечает Саркор и уходит вдоль дороги к концу каравана, где привязан у повозки с едой белый жеребец. Я тайком наблюдаю.
        – Не желаете присоединиться, милорды? – Валка с сияющей улыбкой обращается к нашим спутникам.
        – С удовольствием, – говорит Мелькиор. За лошадьми для лордов тут же отсылают другого солдата. Я чувствую короткий взгляд Филадона, но четвертой лошади для меня все равно нет. Была бы – я бы давно предпочла путешествовать верхом, а не в обществе Валки.
        Я отхожу от них в сторонку и смотрю, как конюхи достают подходящие седла из телеги. Дэйрилин не дал дочери в дорогу собственную лошадь. Отказал в просьбе? Или она отказалась сама, уже надеясь занять мое место и понимая, как мне будет не хватать прогулок верхом? Так мелочно отыграться за прошлое вполне в ее духе.
        Только у нее самой теперь конь, на котором не прокатишься. И ничем хорошим это не кончится.
        Я вижу, как конюх подходит к белому и накидывает тому на спину подседельную попону. Фалада всхрапывает и пятится, яростно вертит головой и скалит зубы. Конюх с воплем отшатывается, жеребец в ответ встает на дыбы, попона слетает с его спины, как скорлупка, вся телега ходит ходуном из-за туго натянутой привязи.
        – Тише! – кричу я и бегу в их сторону. Солдаты обступают Фаладу кольцом, но держатся на расстоянии. Белый храпит и тянет привязь, на его шее бугрятся мышцы.
        – Тише, – снова говорю я, вклиниваясь между двумя солдатами, чтобы подойти к коню.
        – Верия… леди, назад! – приказывает Саркор.
        Я тяну руку к жеребцу, надеясь, что он услышит.
        – Тише, – повторяю вновь.
        Он опускается и смотрит на меня.
        – Успокойся.
        Фалада стоит не шевелясь.
        – Никто не будет ездить на тебе, – говорю я ему.
        Конь прядает ушами в сторону уже идущего к нам Саркора. Сделав два торопливых шага, подается вперед и утыкает нос в мою ладонь.
        – Ну-ну, – бормочу я, гладя его по щеке второй рукой.
        Саркор крепко берет меня за локоть и тянет прочь.
        – Он просто испугался, – говорю я, пытаясь высвободиться из цепкой хватки.
        – Именно, – отвечает Саркор. – Потому я и приказал отойти.
        – Не надо надевать на него седло.
        Я позволяю Саркору вывести меня из круга, потому что он вцепился почти как брат и так же не будет слушать возражений. Но ведь не ударит?
        – Не наденут, – говорит он и выдает своим людям целый шквал команд на менайском.
        Не все удается понять, но «принцесса» и «коня» и «позже» звучат ясно.
        Я оглядываюсь через плечо. Люди обходят белого стороной и разбредаются по делам.
        Саркор ведет меня прочь от дороги. Юбки цепляют траву и тянут меня назад, пока он тащит вперед. Наконец он останавливается, и я благодарно выдыхаю. Отряд уже довольно далеко, никто ничего не услышит. Оттуда по-прежнему отлично нас видно, но я не знаю, чего ждать от Саркора, так что это не успокаивает. Он сжимает мою руку непреклонно и крепко, но не больно. Пока.
        – Что за дурость, – бросает он, резко оборачиваясь ко мне. Отпускает мой локоть и упирается в бока кулаками. – Вы что творите?
        – Он бы меня не тронул.
        – Вы знаете об этом коне еще меньше, чем принцесса, – отрезает Саркор. – Он взбесился, а вы подошли к нему. Наплевав на приказ.
        Приказ, отданный сразу на двух языках в порыве остановить меня. Он испугался, а теперь только сильнее из-за этого злится.
        – Я не хотела…
        – Не лгите мне! – рычит он.
        Я застываю, уткнувшись взглядом в его грудь на расстоянии двух ладоней от себя. Ужасно хочу, чтобы он отошел. Но не смею шелохнуться.
        – Вы меня услышали и сделали по-своему. Пострадай вы там – виновным был бы я.
        – Простите, – шепчу я тихо.
        – Пока вы едете со мной, вы подчиняетесь мне. Это понятно?
        – Да.
        – Я поклялся доставить в Таринон принцессу и ее спутников невредимыми. Подвергнете опасности вашу леди или кого-то из моих людей еще раз – и я позабочусь, чтобы обо всем узнал король. И ему это не понравится.
        – Простите, – повторяю я неровным голосом. – Я не хотела никому навредить. Но…
        – Но? – отзывается он настороженным эхом.
        Я не смотрю на него.
        – Белый… Ей нельзя на нем ездить. Ни сейчас, ни позже.
        Недолгое молчание.
        – Объезжать жеребцов рискованно, но не вижу причин принцессе с ним не сладить.
        Я качаю головой. Может, он слышал о том, что я часто выезжала верхом, но Валка и вполовину не настолько умелая наездница, да и Фалада не позволит даже оседлать себя.
        Саркор долго вглядывается в меня.
        – Что вам известно?
        Я осторожно вдыхаю. Он умен, и он знает, что Валка – Валка, которой я притворяюсь, – почти не подходила к белому.
        – Коня подарил ей брат, – говорю я. – Вручил прямо перед отбытием, на замену ее собственному.
        Саркор смотрит мимо меня на вереницу лошадей и повозок.
        – Что вы хотите этим сказать?
        – Вы сами видели, каков их принц.
        – Видел?
        Да, Валка не может такого знать – никто, кроме меня и брата, не знает, что Саркор вступился за принцессу в коридоре.
        На короткий миг я тону в неверных ответах. Найдя нужный, произношу его, будто наконец глотнув воздуха:
        – Две недели назад вы приставили к принцессе квадры стражников.
        – И вы полагаете, что знаете причину?
        Я, не подумав, поднимаю взгляд. От недовольства мелкие морщинки на лице Саркора стали глубокими.
        – Н-нет, – запинаюсь я. – Нет. Но… но вы наверняка догадались… что брат обижал ее. И это тоже могло быть насмешкой – подарить ей коня, которого невозможно объездить.
        Особенно для пути в Менайю, страну прославленных наездников.
        Саркор понимает. Я вижу, как он стискивает зубы, как бросает короткий тревожный взгляд на белого жеребца. Но он ни за что не признает такое вслух. Долг обязывает его защищать ото всех честь моей семьи, несмотря на то, каков братец на самом деле. Командир смотрит на меня сверху вниз, лицо его будто высечено из камня. В наклоне плеч ясно читается угроза.
        – Мы бесконечно уважаем семью принцессы Алирры. – В голосе сквозит нехорошая мягкость. – Помните об этом.
        Я порывисто киваю.
        – Услышу, что вы распускаете такие слухи, здесь или во дворце, – будьте уверены, что Семья быстро узнает, откуда они.
        Я снова киваю и опускаю взгляд на траву.
        – Надеюсь, у нас больше не будет поводов для беседы, – отрезает Саркор. Больше всего это похоже на приказ. Я опять киваю, но он уже размашисто шагает к дороге. Я жду, пока пройдет дрожь в руках, прежде чем идти следом.

* * *

        – И как ты догадалась взять такую лошадь? – возмущается Валка тем же вечером, когда мы готовимся ко сну. Это ее первые слова, добровольно сказанные мне за все время наедине. – Совершенно никчемная! Прикажу сдать ее живодеру.
        Я цепенею и отбиваюсь от волны страха. Нельзя показывать, что мне есть дело. Выдавливаю короткий смешок.
        – Это подарок от брата. Так что не удивляйся, что на ней нельзя ездить.
        Она смотрит на меня, и уголок ее губ трогает кривая ухмылка. С Валкой брат никогда не обходился жестоко, так что это кажется ей забавным.
        – Вот как?
        Мне может не представиться другого случая вступиться за жизнь белого. Я осторожно киваю, глядя на Валку.
        – Теперь он твой брат, так что лучше остерегайся его игр. Сдашь лошадь на убой – и он победит. Выставит тебя невеждой, погубившей превосходное племенное животное. Потом еще и лично что-нибудь устроит, когда приедет на свадьбу. Уничтожит тебя в глазах всего двора. А если сделаешь вид, что тебе все равно, – сможешь досадить ему и победишь сама.
        Валка хмурится:
        – Предлагаешь слушать твои советы?
        Кажется, перестаралась.
        – Делай как тебе угодно, – бросаю я и отворачиваюсь.
        Валка не отвечает, хотя я чувствую на себе сердитый взгляд. Остается только надеяться, что она хоть немного подумает о моих словах.
        Ездить верхом она больше не стремится. И Филадон, и Мелькиор пытаются отдать ей своих коней. Она отвергает их предложения с горящими гневом глазами, злясь на то, что теперь ее жалеют. Если бы я не тревожилась о будущем белого, то позабавилась бы тем, как аукнулась выходка братца: предложение Мелькиора приправлено широкими улыбками и снисхождением к бедной девочке, которой даже не смогли дать достойного скакуна.
        А вот Филадон меня удивляет. Предлагая Валке коня, он не выказывает никакой надменности и осуждения, и даже со мной ведет себя так же. В самом деле, каждый раз, когда мы почему-то ненадолго остаемся вдвоем – ожидая отъезда на постоялых двориках или приходя на завтрак раньше других, – он по-доброму беседует со мной.
        Не расспрашивает о принцессе, о наших отношениях, не дает ни малейшего повода решить, что у его дружелюбия есть некая цель. Но и не окатывает безразличием, как Мелькиор. Даже в присутствии принцессы всегда находит для меня улыбку, передает еду и напитки раньше, чем я попрошу. Валке не раз приходится прикусывать язык, ведь нельзя же выговаривать лорду за эти маленькие знаки расположения, когда он ничем ее не обидел. Интересно, не потому ли Филадона и выбрали встречать принцессу, что он такой сердечный человек.
        Может быть, он даже поможет мне отыскать новое место. Или хотя бы поддержит своими добрыми жестами в эти первые недели при дворе и при Валке, пока я буду разбираться, какого будущего вообще желаю. Потому что, несмотря на долгие часы молчания в карете и в спальнях одинокими вечерами, когда я пыталась придумать себе работу и жизнь по душе и силам, я придумала не так уж много.
        И сейчас, когда город короля из пятнышка на горизонте превращается в рассекающие равнину огромные стены, у меня по-прежнему нет плана лучше, чем самый первый. Сидя напротив Валки, я смотрю, как мы въезжаем в тяжелые ворота и в новый мир. Весь стольный Таринон втиснут в эти стены, вытянут вверх многими этажами зданий из желтого камня. Люди заполоняют улицы, стекаются в переулки, свешиваются из окон, чтобы увидеть, как мы едем. Дети расселись по крышам домов пониже, босые и смешливые. Меня завораживают размеры города, высота построек, богатые наряды, тут и там мелькающие в толпе простых людей. И все эти горожане собрались здесь, чтобы увидеть меня – или ту, кем я была недавно. Глядя на них, я отчаянно благодарю судьбу за избавление от жизни рядом с королем, что с легкостью правит столь многим.
        У ворот дворца толпа резко заканчивается. Мы с перестуком катимся по великолепному двору, подковы лошадей звенят о брусчатку. Когда карета замедляется, Валка встает и шагает к дверцам одновременно с подошедшим открыть их лакеем. Я смотрю наружу и ищу в толпе дворян человека, с которым должна была обручиться, того, кого теперь нужно предостеречь. Вот она, жизнь, с которой я прощаюсь навсегда. Вот она, судьба, которую я не обязана принимать.
        Валка выходит наружу, едва распахиваются двери, нетерпение сквозит в каждом ее шаге.
        – Ваше Величество, принцесса Алирра ка Розен, – возглашает Мелькиор, сам только мгновением раньше спрыгнувший с коня. Ближайшие к королю придворные расступаются, открывая моему взору молодого мужчину чуть позади него.
        Дыхание застывает в груди. Я уже знаю человека, стоящего рядом с королем, я видела их принца раньше. Такой же рослый, как отец, с теми же черными волосами, что у всего их народа, только вместо резких ястребиных черт короля – высокие, немного женственные скулы. И снова сходство – тот же резко очерченный подбородок, тот же ореол врожденного величия.
        – Алирра, позвольте представить моего сына, принца Кестрина, – говорит король, и колдун из моей спальни кланяется в ответ на реверанс Валки.
        Я вцепляюсь в раму окошка, будто бросая якорь в неистовой качке, будто это может удержать меня от падения в опасно накренившемся мире. Колдун и есть принц Кестрин.
        Валка застенчиво отводит от него взгляд. Принц держится принужденно, словно все еще сопротивляется хвори и боится хоть на миг выказать слабость. Он пробегает глазами по карете, скользит взглядом по мне, словно я не примечательнее тени на стене, и снова смотрит на Валку. Не знаю, видит ли он странность в ее поведении – наигранное смущение вместо растерянности от того, что они уже встречались раньше.
        Мне отчаянно хочется подойти, сказать принцу: не доверяй ей. Он приходил предостеречь меня, и, будь он хоть принц, хоть колдун, теперь я должна предостеречь его. Обязана. Но слова еще только рождаются в сознании, а цепочка Дамы уже сдавливает шею.
        Мысли путаются, дышать становится тяжело, и я просто смотрю, как принц берет подошедшую Валку под руку. Надо выйти сейчас же, пойти с ними, пока меня не бросили позади и не забыли. Но мои пальцы никак не могут отпустить раму окна, а я не могу заставить себя шевелиться.
        Принц ведет свою даму к огромным дверям с замысловатой резьбой и искусной мозаикой из бронзы. Я в онемении разглядываю их, вспоминая парадные двери нашего дома с их железной отделкой и сине-белой раскраской. Здесь они показались бы деталькой игрушечного домика, маленькой и до смешного простой.
        По кивку короля двери приветственно распахиваются. Но он не заходит, а встает на пороге и смотрит назад. Мелькиор и Филадон отступают на шаг, чтобы не мешать своему повелителю, то же самое делают остальные лорды. Взор короля, холодный и бесстрастный, через весь двор падает на меня. Он знал, что я здесь, что спутники уходят без меня, и решил подыграть, а потом остановить их. Кивнув в мою сторону, он говорит что-то Валке, стоящей рядом с принцем.
        Я заставляю себя разжать пальцы, поднимаюсь и иду к двери; ноги подгибаются, будто я успела постареть с нашего прибытия. Спускаясь из кареты, я вижу самодовольную улыбку Валки, тонкую, режущую по живому. Слишком поздно догонять их, поздно хвататься за потерянное положение. Она уже оставила меня позади. Этого достаточно, чтобы новый двор понял – мне не место при ней. Я и в самом деле глупая и бестолковая, как считала мать, и совершенно не представляю, чем за это поплачусь.
        Валка говорит что-то королю, пренебрежительно взмахнув рукой, и они скрываются во дворце.
        Я остаюсь тонуть в море звуков и движения. Слышу, как стучат копыта лошадей, которых кто-то уводит. Приветственные оклики солдат через весь двор, суетливый топот слуг, шаги еще не попавших внутрь дворян. Кругом гомон, смех, крики, ругань, и все до последнего слова на менайском. И единственный человек, которого я представляла союзником, человек, с которым у нас теперь общий враг, оказался моим суженым.
        Я обхватываю плечи руками. Позволив себе промедлить, позволив им бросить и забыть меня, я потеряла все надежды на место при дворе, и некому помочь мне отыскать это место хоть где-то еще. Кажется, будто в любое мгновение я могу рассыпаться на кусочки, будто душа вот-вот расколется под натиском осознания случившегося.
        – Леди? – Рядом стоит невысокий, строгого вида человек. Я поворачиваюсь к нему с отчаянием утопающего. Он смотрит с сомнением. – Идите за мной.
        У него низкий голос и такой сильный акцент, что я едва разбираю слова, но это все-таки мой язык. Я вглядываюсь в гладко выбритое лицо, в колючие темные глаза под густыми бровями. Волосы у него острижены, а не забраны, как у солдат. Я иду за ним через двор к боковому входу и дальше из коридора в коридор. Иду слепо, не глядя по сторонам. Наконец мой провожатый открывает одну из дверей и жестом указывает внутрь.
        Я вхожу в маленькую спаленку. Дверь за спиной тут же закрывается. В тишине тают удаляющиеся шаги. Немного постояв, я иду к маленькому креслу у окна и сажусь. Разглаживаю на коленях юбки, аккуратно складываю руки. Я знаю, что здесь позаботятся о Фаладе, что мои сундуки не пропадут, что единственный, кто теперь, возможно, действительно пропал, – это принц, но о нем я думать не буду.



        Глава 9

        Вечер собирается в уголках двора под окном, мягкие синие тени расправляют крылья над вымощенным мозаикой полом. Один этот дворик, весь устеленный узорами из переплетенных соцветий и кругов, скрытый в недрах дворца и всеми забытый, ясно дает мне понять, насколько важно королю было отыскать принцессу, которую никто не станет оплакивать, пади она жертвой Дамы. Иначе почему он не уехал в то же мгновение, как увидел наш грубый брусчатый двор? Мы им не ровня, моя семья – кучка простолюдинов в сравнении с обитателями такого роскошного дворца.
        Оцепенение уже проходит, как обычно оставляя меня наедине с отчаянным страхом, которого я не хочу замечать. Я утратила место при дворе раньше, чем получила его, вместе с ним утратив и всякую возможность отыскать пути к новой жизни. Если Валка меня прогонит, куда я пойду? Не зная города, почти не понимая языка, не смея надеяться на Филадона, который, хоть и был добр ко мне, едва ли поможет теперь, когда я в очевидной немилости. Но много сильнее, чем о собственной судьбе, я тревожусь о невозможности предупредить колдуна, что Валки нужно опасаться, – колдуна, оказавшегося моим суженым. Рассказав что-то принцу Кестрину теперь, я могу случайно выдать свою настоящую личность, но просто отойти в сторонку и позволить Валке предать его все равно невозможно.
        Из коридора стучат: уверенное «тук-тук-тук» врывается в мои раздумья. Я поворачиваюсь на звук и окидываю взглядом уже позабытую обстановку сумеречной спальни. Стук раздается снова. Я встаю, иду к двери и нерешительно открываю.
        В ярко освещенном коридоре стоит командир Саркор, при нем только Матсин эн Корто. Саркор коротко кланяется, взгляд его строг, губы сжаты. За хмурым выражением проступают сила и ясный ум. Я неожиданно остро жалею, что разозлила его в день, когда Валка пожелала прокатиться на белом. Не ослушайся я тогда – могла бы сейчас поговорить с ним, спросить, что произошло, пока я сидела одна в комнате.
        – Леди, вашего присутствия просит король.
        Я киваю и иду за ними. Валка отвергла меня бесповоротно и едва ли захочет видеть. Даже не представить, отчего король озаботился моей персоной. Нужно быть осмотрительной, чтобы он не решил, будто я чем-то могу угрожать принцессе.
        Наш путь через дворец ярко освещен развешенными по стенам светильниками. Первые же коридоры поражают меня богатством – деревянными полами, полосами мозаики по стенам, но дальше все становится еще роскошнее, изысканнее, с деревянными украшениями и резьбой, с мозаичными узорами от уровня плеч и до самых потолков. Слышится тихий говор множества людей, отдаленный смех, плывущая откуда-то музыка. Вместо ламп появляются световые камни, ровно и мягко сияющие волшебным золотым свечением. Дома было только четыре таких, и все поместили в комнату гостившего короля. Впрочем, раз мать вызывала к себе колдуна, он мог зачаровать для нее еще несколько.
        Я непроизвольно сжимаю в кулаках полотно юбки, вспоминая, как мать и колдун Эфрин накладывали свои чары, не подумав даже спросить моего мнения. И какой глупый способ привязать силу – через носовой платок, который может украсть кто угодно. Без него Дама никогда не заполучила бы власть надо мной, не сумела бы отобрать мое тело и заставить меня молчать. Думаю, мать не могла и представить, что я потеряю платок или что кто-то так ужасно обойдется со мной, отняв его. Тем не менее из-за этого мне открылся путь к свободе, так что я должна благодарить ее за недальновидность.
        Воины замирают у резной инкрустированной двери. Саркор стучит, изнутри отзываются коротким тихим приказом. Командир открывает дверь и с поклоном заходит.
        – Ваше Величество, позвольте представить леди Валку, именуемую Торнией, компаньонку принцессы Алирры.
        Я захожу и приседаю в реверансе. Саркор кланяется еще раз и удаляется, а я все жду.
        – Леди Торния, – наконец произносит король, и я могу выпрямиться. Он одет в светлую тунику с бежевыми и золотистыми узорами; вместо ремня, на котором крепился клинок, – расшитый золотом пояс. Здесь оружие под рукой ему не нужно. Вместо него король держит бокал, мягко обхватив пальцами тонкую золотую ножку.
        Я опускаю взгляд и смотрю на его легкие кожаные туфли, тоже все в узорах, с длинными загнутыми носами. Цепенею и не могу отвести глаза. Наверняка наш дом казался ему грязным – с булыжным двором, потертыми полами, забросанными камышом, с бегающими внутри собаками. Наверняка. Все время визита он ходил только в сапогах.
        – Надеюсь, вас достойно устроили здесь.
        – Вполне. – Чуть не забыв, я добавляю: – Ваше Величество.
        Жидкость в его бокале легонько кружится, пока король рассматривает меня. Я не переодевалась и еще даже не умылась. Он не отводит взгляда, но принимает мой ответ.
        – Вы знаете, что принцесса недовольна вами.
        – Ваше Величество, – подтверждаю я.
        – Она попросила найти для вас работу, приспособить к делу.
        Король выжидающе молчит, но я не отвечаю.
        Смотрю на бокал в его руке. Изящный стеклянный сосуд с тонкой ножкой, убаюканный в пальцах, кажется таким же хрупким, как это мгновение, как мои слишком смелые надежды: неужели король самолично даст мне место, подарит будущее и позволит выстроить новую жизнь? Я замираю с пустым лицом, чтобы не выдать затрепетавших в груди ожиданий.
        – Вы можете объяснить, чем так сильно разгневали принцессу? – спрашивает он.
        – Она не рассказала? – Я медленно поднимаю глаза. Валка не из тех, кто упустит возможность выразить негодование. Значит, король играет, и на кону мое будущее.
        – Сказала совсем немного, – отвечает он. – Хотелось бы услышать больше.
        Я понимаю его. Сквозь полумрак комнаты я ясно вижу, с какой целью затеян весь разговор. Он хочет обманом вынудить меня сказать правду, надеется убедить, что половину уже рассказала Валка. Но на самом деле ему не известно совершенно ничего, как и Саркору, видевшему принцессу в каждый миг, кроме одного.
        – Я не могу сказать больше, чем изволит поведать принцесса.
        Несмотря на вопросы, король едва ли наградит меня за предательство госпожи. Просто использует как инструмент и отбросит в сторону. В нем не осталось и следа того, кто обещал защищать меня от брата. Его защита теперь не для меня.
        – Я уже обсудил свободные места с управляющим Хелантором. – Король улыбается пустой любезной улыбкой. – Все, что мы можем предложить, – работа гусятницы. Полагаю, вы согласны.
        Он подносит бокал к губам, делает глоток и ждет.
        Ожидает выкрика негодования, мольбы о снисхождении. Но я думаю только о Редне и ее лошадях, о Даре и Кетси – и о том, что теперь могу стать как они. Склоняю голову, чтобы он не увидел улыбки, которую я не в силах сдержать. Я буду свободна, буду жить вне дворца…
        – Если только вы не найдете себе спутника, – добавляет король будто невзначай.
        – Спутника?
        – Вы не доберетесь до Адании в одиночестве. Я мог бы выделить вам гвардейца для охраны, но в таком случае сперва должен узнать о причинах вашей ссоры с принцессой.
        – Ваше Величество.
        Я прекрасно понимаю, что дома мне места нет. А здесь… здесь можно построить новую жизнь, если только удастся не выдать, как сильно я этого хочу. Король смотрит на меня и ждет. Я чувствую его жесткий взгляд. Пытаюсь представить, что он видит во мне и что рассказала Валка.
        Он отворачивается и ставит бокал на маленький стол.
        – Хелантор придет за вами утром. – В словах сквозят холод и скука.
        Я приседаю в реверансе и собираюсь уйти.
        Меня останавливает его голос:
        – Если решите еще раз поговорить со мной, сообщите управляющему.
        Я согласно киваю и выскальзываю из двери навстречу новым надеждам, которыми одарил меня король.


        Ранним утром другого дня управляющий ведет меня коридорами к маленькому боковому дворику. Хелантор оказывается тем отстраненно-вежливым мужчиной, что подходил ко мне вчера у главных дверей. Сегодня мы на небольшой повозке отбываем из дворца по одной из главных дорог и съезжаем с нее только перед самыми городскими воротами. Минуем громадную конюшню и останавливаемся перед еще одной, притаившейся за первой.
        Я захожу внутрь следом за Хелантором, полная любопытства, потому что здесь точно нет никаких гусей. Он ведет меня по сумеречной лестнице на небольшую душную площадку. Отпирает дверь и показывает маленькую пустую комнатку – теперь мою. Вторая дверь на этаже заперта.
        – Вот, держи. – Он протягивает мне железный ключ.
        Я забираю его, чувствуя рукой тепло металла, следом за провожатым спускаюсь обратно вниз и иду к третьему зданию, сараю с гусями.
        – Корби! – зовет Хелантор, когда мы подходим к открытым дверям. Невысокая калитка не пускает наружу толкущееся, гогочущее стадо гусей. Кто-то пробирается к нам из глубин постройки, посохом шугая птиц с дороги. Весь пол – там, где его видно, – покрыт соломой, перьями и гусиным пометом. Я надела самое прочное дорожное платье из найденных в сундуке Валки и выбрала башмаки с самой толстой подошвой, но наряд все равно не годится для такого места.
        – Ага? – Голос у Корби резкий и грубый.
        Хелантор отвечает на менайском.
        Они говорят несколько минут, но Корби явно уже знал, что я приду. Сложение у него крепкое, плечи широкие, руки большие. Он старше меня на несколько лет и выше на целую голову. Корби переводит на меня взгляд и долго неторопливо изучает. Мне не нравятся его глаза, хотя я сама не знаю почему.
        Хелантор обращается ко мне:
        – Сначала вы с Корби ведете гусей на пастбище. Потом ты идешь назад и все чистишь. Корби покажет. Потом идешь на пастбище и помогаешь гнать гусей обратно на ночь.
        Я киваю. Все вполне доходчиво.
        – Хорошо, – произносит управляющий и уходит не обернувшись.
        Я смотрю ему вслед, и внутри тяжелеет. Он оставляет меня здесь… ну конечно, оставляет. Я ведь этого и хотела, верно? Свобода от двора, честный способ заработать на жизнь… Что с того, что я не знаю, как делать эту работу? Научусь.
        Корби открывает мне калитку. Я захожу и шагаю следом за ним внутрь загона, башмаки чавкают по нечистотам под соломой. Сарай настолько пропах и самими гусями, и их пометом, что приходится задерживать дыхание, чтобы не крутило в животе.
        Чередой жестов Корби изображает мои обязанности: сгрести помет, лопатой закинуть в бочку у двери, разбросать новую подстилку с сеновала над головой. Потом берет посох из груды инструментов у дальней стены, сует его мне в руки и отворачивается.
        Резким выкриком вспугивает гусей и ведет их к дверям. Стадо вытекает через калитку во двор. Еще одним воплем и несколькими ловко брошенными камешками Корби гонит птиц за угол ближней конюшни и в сторону городских ворот, взмахом руки призывая меня идти следом.
        Я слушаюсь, неуверенно подгоняя посохом отстающих. Несколько гусей пытаются щипаться, вертя головами и целясь в меня клювами, когда посох оказывается слишком близко. Приходится пихать их сильнее, чем хотелось бы, чтобы заставить догонять собратьев.
        Мы долго пробираемся вокруг конюшен, сквозь городские ворота и дальше вдоль дороги к гусиному пастбищу. Земли здесь не возделаны, оставлены под луга для королевских птиц и домашнего скота, овец или коз. Мясо, яйца и молоко наверняка попадают на кухни дворца.
        Вдоль дороги бесконечно тянутся каменные оградки, тут и там разделяющие пастбища. Наконец мы сворачиваем в узкий проход между двумя низкими стенами и через пролом в одной из них попадаем на луг. Я получила с полдюжины щипков и уже терпеть не могу этих гусей. Как только они разбредаются по пастбищу – одни идут на водопой к ручейку, а другие принимаются за траву, – я сразу ухожу обратно.
        В гусином сарае пусто, солома под ногами слеплена пометом. Я только заканчиваю отскребать пол и готовлюсь собирать месиво в бочку, а уже насквозь вспотела. Пока сбрасываю сверху новую солому и разгребаю по всему сараю – солнце переваливает за полдень. Плечи и спина болят от непривычной нагрузки. Я заправляю за ухо завиток рыжих волос и уже едва замечаю неправильность, так что рука почти не дрожит.
        Перед тем как снова уйти на пастбища, я возвращаюсь на конюшню в надежде отыскать общую комнату для работников, какая была у нас дома.
        В коридоре стоят двое конюхов и что-то обсуждают, заглядывая в стойло к лошади. Они с интересом косятся на меня, а мгновением позже старший из них – крупный, почти медвежьего сложения – заглядывает в общую комнату, посмотреть, что я делаю.
        Я застываю, будто схваченная за руку, но он только бросает взгляд на кусочек лепешки, который я успела найти, и с пониманием кивает. Достает из шкафа холщовый наплечный мешок, завернутый в полотно сыр и два яблока. Берет жестяную кружку, прячет все в мешок и с улыбкой протягивает мне. Я уношу с собой на пастбища его доброту, и долгий путь мой легок.
        Корби хмуро глазеет на меня, пока я перехожу через луг к ручейку. Злится, но я не понимаю на что. Может, ему просто не нравится делить пастбище с кем-то? Что ж, мне самой только в радость сесть подальше.
        Я ухожу почти за середину луга. Не собираюсь позволять одному хмурому парню омрачать мое счастье. Вместо этого я даю себе утонуть в тишине и думаю о новой работе и о Валке. Не то чтобы мне было дело до принца, но Фалада прав: чтобы обезопасить себя, Валка использует Кестрина, обустроится при дворе, а потом предаст принца, едва того потребует Дама. Есть лишь две возможности вмешаться. Можно предупредить его, но как сделать это, одновременно не выставляя себя предательницей принцессы и не выдавая собственной личности, я не знаю. Или можно как-то повлиять на саму Валку – с помощью чего-то, важного для нее. Но я не могу представить, что это может быть, сколько ни размышляю.
        Я закрываю глаза и думаю о другом: о лесах, о лощине, о своем добром друге Ветре. Не стоило ожидать, что маленький лесной дух последует за мной через горы и равнины, и все-таки я надеялась, совсем чуть-чуть. Но ни разу с моего отъезда Ветер так и не появился.
        Через некоторое время меня будит от легкой дремы резкий оклик Корби, сгоняющего гусей. Обратно мы идем нога за ногу. Корби не смотрит за моей половиной стада, так что мне приходится то и дело сбегать с дороги за мятежными гусями. Только миновав городские ворота, он наконец сам принимается гнать всех разом и, прежде чем направить птиц во двор, показывает мне идти вперед, к сараю. Я спешу мимо конюшен, открываю калитку и впускаю пернатое стадо домой.
        Корби принимает мою утреннюю работу, пока я уношу на место посох. Кивает один раз, почти сердито, и отворачивается.
        Я открываю было рот для вопроса, но закрываю снова. Ни на одном уроке языка меня не учили, как спрашивать у гусиного пастуха, чем я ему так не понравилась и что сделала неправильно в сарае.
        Возвращаясь на конюшню, я едва волочу ноги. Издалека слышу голоса увлеченных разговором людей в общей комнате. Застываю в раздумьях у лестницы в свою спаленку, но понимаю, что ужин на подносе мне тут никто не принесет. Собравшись с духом, иду по коридору. Утренний конюх ведь оказался добрым.
        Сначала я заглядываю в двери. Работники и работницы ужинают, сидя вперемешку. Непринужденно и спокойно болтают и смеются. Одна из женщин замечает, как я мнусь на пороге. У нее светло-карие глаза, мягкие от улыбчивых морщинок, обветренная временем кожа на щеках и искривленные им же мозолистые пальцы. Она приветственно поднимает руку, так что все остальные тоже обращают на меня внимание.
        Я хватаю складку юбки и беспокойно тру пальцем. Все по очереди кивают и выжидающе смотрят. Я остро чувствую свою чужеродность, будто снова стала принцессой. Все они здесь на своем месте, полны сил и уверены в себе, это сквозит в каждом движении.
        Женщина с мягкими глазами встает, подтягивает к столу еще один табурет и говорит что-то, но ее слова кувыркаются в воздухе между нами и ускользают от меня в распахнутую дверь. Она указывает на табурет, кладет руку на грудь и произносит свое имя, еще одну стайку неуловимых звуков.
        Я неуверенно улыбаюсь и показываю на себя. Хотя бы на это знания менайского хватает.
        – Меня зовут А…
        Удавка впивается в шею, и я задыхаюсь, оглушенная болью и мельтешением стен перед глазами. Так запросто собралась сказать этой доброй женщине свое имя. Так запросто забыла об угрозе, просто потому что ее не видно.
        Меня хватают под локоть, пока я откашливаюсь и восстанавливаю дыхание, и решительно сажают на табурет. Женщина сует мне в руки чашку с водой. Я через силу улыбаюсь, пью и пытаюсь прийти в себя. Конюхи не сводят с меня глаз, будто я вот-вот упаду в обморок, а большой грузный мужчина, накормивший меня утром, тревожно наблюдает из угла.
        Я ставлю чашку на стол и снова указываю на себя:
        – Торния.
        Успокоенные тем, что я снова могу говорить, конюхи по очереди представляются в ответ ритмичной скороговоркой имен, которых я не в силах разобрать. Мне зачерпывают миску супа, передают лепешку, а потом терпеливо ждут, когда я поем, только время от времени перебрасываясь тихими замечаниями.
        Едва закончив с ужином, я встаю – улыбаюсь и киваю всем, но радуюсь возможности уйти и вернуть комнату в их распоряжение, чему они тоже наверняка рады. Потом станет проще, обещаю я себе, отпирая спальню. Я стану как следует чистить сарай, и тогда Корби не на что будет злиться. А когда выучу менайский, может, смогу даже завести друзей среди конюхов.
        Я крепко держусь за эти надежды, уплывая в сон.



        Глава 10

        Когда я прихожу в сарай следующим утром, Корби со мной не здоровается. Отпирает калитку для гусей и даже не смотрит в мою сторону, с неприязнью поджимая губы. Я не обращаю внимания, настраиваюсь на работу и молча иду за ним.
        Отогнав стадо на сегодняшнее пастбище, я возвращаюсь и все прохладное осеннее утро вычищаю сарай. Это самая трудная часть дня. А самая лучшая – после обеда на лугу. Кругом царит какой-то особый покой, умиротворение, которому гогот птиц и хлопанье крыльев только придают очарования. Здесь нечего бояться, нет постоянных угроз брата, нет насмешливого презрения дворян, всего и забот, что хмурая мина моего гусиного напарника, но я все еще верю, что он исправится. Спокойствие на пастбище, тишина одиноких вечеров в маленькой комнатке наверху и ободряющие надежды подружиться с работниками.
        Вечером я снова ужинаю с ними на конюшне. Разговаривают они в основном друг с другом, а меня приветствуют и тут же забывают, вспоминая, только чтобы взглянуть, хватает ли мне еды и питья. Я исподтишка наблюдаю за всеми, рассматриваю троих мужчин за столом – почти ровесников и очень похожих друг на друга – и девушку помоложе, в лице которой отражаются те же черты. Гадаю, все ли это одна семья, и если так, то приходится ли им родней и старшая женщина с мягкими глазами. Слушаю речитатив их разговоров. Слова летят быстро, перемежаются частым смехом и долгими улыбками. Из-за этого мне так и хочется кричать – зачем я запоминала все те обходительные выражения? Почему наставники не могли научить меня языку жизни и смеха? Обязательно его выучу, мучительно думаю я. Как-нибудь обучу себя сама.
        Перед тем как уйти, я трогаю старшую женщину за рукав и показываю ей дикую розочку, которую нашла возле гусиного пастбища, одну из последних в этом году.
        – Торния.
        Она смотрит на ветку.
        – Терн.
        Показывает на тернистый стебель, кивает, поворачивается к остальным и раньше, чем я могу остановить ее, начинает быстро говорить.
        – Терн, – повторяют они, указывая на меня.
        – Нет-нет, – тороплюсь поправить я. Приходится без особой пользы объясняться на родном языке: – Роза и тернии вместе – все растение – торния.
        Но они не понимают меня, так что, когда спустя пару минут я покидаю комнату, за мной остается только колючее звонкое «Терн».
        Я выхожу из конюшен, кручу в пальцах розочку и не знаю, смеяться над собой или фыркать от досады. По какой такой случайности схожие слова попали в обиход наших языков, во всем остальном совершенно разных?
        Снаружи воздух уже по-ночному прохладный. Я оставляю розочку на одной из поилок и шагаю через двор к первой большой конюшне. Любопытство и тянущее беспокойство влекут меня в еще не запертые двери, ведут мимо загонов в надежде, что, может быть… да, вот он.
        Фалада поворачивает голову и, навострив уши, смотрит, как я приближаюсь; его белая шерсть будто слегка светится в сумерках.
        – Что ж, ты прямо вовремя, – ворчит он, когда я подхожу.
        Я сдавленно смеюсь.
        Жеребец смотрит с прищуром:
        – Что это тебя так развеселило?
        – Ты соскучился?
        – Нет, – отвечает он немедленно. Был бы человеком – наверняка покраснел бы. – Ты же понимаешь, что я заперт в этом стойле с самого дня приезда?
        – Тебя даже не выводили размяться в манеж?
        Фалада с отвращением фыркает:
        – Снова пытались оседлать. Представляешь? Конюх верхом на настоящем Коне! Неслыханно!
        – Полагаю, ты не допустил этого?
        – Разумеется, – отрезает он. – Ты бы допустила?
        Я моргаю, пытаясь представить себя вьючным животным.
        – Не знаю. – Я раздумываю, не была ли им всю жизнь и освободилась ли теперь или окончательно смирилась. Конь смотрит с негодованием, и я тороплюсь ответить: – Надеюсь, нет.
        – Хорошо. – В его взгляде ожидание. Пока я решаюсь, он задирает голову и приказывает: – Выпусти меня, принцесса.
        Я морщусь:
        – Полегче! Может, и выпущу, но придется надеть повод, просто для порядка.
        Он с неохотой соглашается, я почти не запутываюсь в упряжи, и мы вместе выходим на манеж. Закрыв за нами ворота и заперев их на засов, я снова расстегиваю ремни и спрашиваю:
        – Ты когда-нибудь позволял хоть кому-то проехаться на себе?
        Он встряхивает головой, скидывает повод и замирает, глядя на меня темными глазами:
        – Никогда.
        Снимается с места и с головокружительной скоростью скачет вдоль края манежа. Я забираюсь на ограду и жду.
        Не проходит и четверти часа, как на улицу выбегает конюх. Озирается по сторонам, замечает висящую на воротах упряжь – и уже через мгновение стоит с ней в руках на манеже.
        – Все в порядке, – говорю я, неуклюже выговаривая чужеземные слова, но конюх меня даже не слышит.
        Я вижу, что он пытается загнать Фаладу в угол, но белый и не думает подчиняться, он гарцует прочь, срывается в галоп и юлит вокруг бедолаги.
        Я спрыгиваю с насиженного места:
        – Фалада!
        Жеребец мигом подходит ко мне под хмурым взглядом конюха. Я поворачиваюсь к тому с неловкой улыбкой и протягиваю руку. Работник внимательно рассматривает меня, прежде чем отдать повод. Высокий и жилистый, примерно тех же лет, что женщина со второй конюшни, он следит за тем, как я надеваю на Фаладу упряжь. Надеюсь, я не разозлила его так же, как Саркора.
        Фалада подыгрывает, покорно склоняя ко мне голову, и через пару мгновений я передаю поводья конюху. Белый сразу же упирается ногами в землю и отказывается идти.
        – Фалада, – повторяю я мягко, протягивая руку и касаясь рукава мужчины кончиками пальцев, – ради бога, не притворяйся ослом. Иди с ним.
        Конь фыркает и смотрит с укором, но, когда конюх снова пробует вывести его за ворота, идет следом.
        В стойлах конюх привязывает поводья к кольцу, уходит и возвращается с ведром скребков и инструментов для чистки копыт. Приглядевшись к жеребцу, я мысленно соглашаюсь, что все плохо, забираю у мужчины ведро и по очереди показываю на себя и Фаладу: я все сделаю. Работник снова смотрит на меня, и я пытаюсь представить, что ему обо мне рассказывали, какие ходят слухи о неугодной компаньонке принцессы. И что он думает о девушке, снимающей упряжь с коня, чтобы тот мог свободно бегать по манежу.
        Конюх кивает и отходит в сторону.
        После того как я усердно вычесываю целые клубы белой шерсти и аккуратно вычищаю копыта Фалады, конюх, кажется, наконец уверяется в том, что я знаю свое дело. Я мысленно благодарю Редну, выделявшую целые вечера на то, чтобы обучить меня помощи с Желудем. Тихонько бормочу за нее молитву, пока работаю. И все же окончательно конюх расслабляется, только когда Фалада заперт в стойле, а поводья висят рядом на стенном крюке.
        Я поворачиваюсь к мужчине, пока он не ушел, и показываю на себя:
        – Торния.
        – Торни, – повторяет он, проглатывая окончание слова, так что в его устах оно тоже звучит почти как «терн». Он представляется мне как Джоа, кивает и уходит.
        – Отличный малый этот Джоа, – мрачно бубнит Фалада, когда коридор конюшни пустеет.
        Я усмехаюсь и смотрю на него:
        – Постараюсь завтра взять тебя с собой пасти гусей. Если хочешь.
        – Будет здорово снова оказаться на равнинах.
        – Ну и хорошо. – Я собираюсь уходить.
        – Постой, принцесса, по-моему, тебе нужно кое-что обдумать.
        Я останавливаюсь:
        – Что такое?
        – Считаешь, матушка не заметит, что ты ей не пишешь или – если письмо придет – что у тебя изменился почерк?
        – Может заметить, – признаю я. Голос матери, велящей мне писать почаще, эхом звучит в ушах. Кажется, именно это даст мне власть над Валкой…
        – Тогда тебе стоит придумать, что теперь делать, правда? – Фалада пристально смотрит на меня.
        Я почти улыбаюсь:
        – Да, правда.
        – Когда?
        – Вечером. Я пойду во дворец и поговорю с… ней.
        Сколько бы я ни думала об управе на Валку, идти туда совершенно не хочется. Даже вооруженной этим открытием.
        – Расскажешь мне обо всем утром.
        – Хорошо.
        На пешую прогулку до дворца уходит полчаса. По пути не встречается никого, кроме кучки пьяниц. Я спешу мимо, опустив голову, один или двое выкрикивают что-то вслед, но догнать не пытаются. Тут и там распахнуты двери трактиров, изнутри льются свет и отзвуки голосов.
        Дворцовая стража глядит на меня с любопытством. Я переоделась в свежую одежду, сменила башмаки на чистые и оттерла грязь с рук, так что выгляжу более-менее прилично, но едва ли хоть немного похожа на благородную менайскую даму. И все же после сбивчивого объяснения меня жестами приглашают в открытые ворота.
        Парадные двери дворца тоже распахнуты. В главном зале все еще идут пиршества за длинными столами, протянувшимися между рядами колонн. Пол мерцает в сиянии световых камней, ведь здесь нет ни камыша, ни собак. Вместо этого повсюду мозаичная плитка, бегущая во все стороны завораживающими угловатыми узорами. Вдалеке, на другой стороне зала, королевская семья и знатные придворные сидят за своим столом на возвышении под вырезанными прямо в стенах затейливыми арками. Даже отсюда каштановые волосы Валки – мои – заметно выделяются среди более темных причесок менайцев.
        Привратник делает ко мне шаг и покашливает. Я отрываю взгляд от столов. Слушаю его, но он заговаривает на менайском, так что мне остается только обескураженно мотать головой.
        – Меня зовут верия Торния. – Я представляюсь как леди, старательно произнося чужие слова. Хотя бы это право у меня осталось. – Мне нужно видеть… заиду. Заиду Алирру.
        Он морщит лоб, пытаясь разобрать мой наверняка кошмарный акцент, но все-таки кивает и подзывает слугу. Следуя за юношей, я покидаю парадный зал, иду из галереи в галерею и наконец прихожу к широкой мраморной лестнице, ведущей в устланный красной ковровой дорожкой коридор с небольшими светильниками в резных стенных нишах.
        Слуга пропускает меня в богато украшенную гостиную. Пол покрыт шелковым ковром с рисунком из лоз и цветов, среди которых прячутся певчие пташки. Вдоль стен тянутся низкие диваны и выстроенные перед ними на одном расстоянии резные столики. Люстра с горящими световыми камнями притягивает взгляд к середине комнаты и низкому, многоугольному столу, на котором стоит искусно гравированный серебряный поднос.
        Пока слуга произносит приветствие, я разглядываю гостиную и думаю, должна ли сейчас жалеть о своем выборе. Чувствую укол зависти: как не похожа на эту комнату моя каморка в конюшне! И все-таки я не хочу быть принцессой. Даже в обмен на всю роскошь мира.
        На призыв слуги из смежной комнаты выходит женщина. Сама на вид как знатная дама, но со сложенной туникой в руках. Наверное, она кто-то вроде фрейлины. Слуга объясняет ей, кто я такая, и говорит, что я ищу встречи с принцессой. Дама внимательно смотрит на меня, отпускает юношу и ведет меня через комнату к окну. Там в дальнем углу притаилось небольшое кресло, полускрытое складной ширмой с пейзажем заснеженных гор. Я благодарю ее и устраиваюсь на сиденье. Она пожимает одним плечом со смесью недоверия и интереса и возвращается к своим заботам. Я с облегчением откидываюсь на спинку. Теперь можно разобраться в мыслях, пока Валка завершает трапезу в зале.
        Полчаса растягиваются в час, потом в два, за окном совсем вечереет. Наконец из коридора доносятся голоса, приглушенные дверьми, но все-таки узнаваемые. Потом двери хлопают, и я слышу окрик Валки:
        – Мина! Зария! И где вы обе?
        Я открываю рот от удивления. Ее прислужницы наверняка более высокого происхождения, чем простые горничные. Я ожидала от Валки хотя бы видимости уважения. Они спешат в комнату, шурша юбками и бормоча извинения, – слова мне неизвестны, но интонации знакомы. Валка снова прикрикивает на них, уходит в другую комнату, и ее голос становится тише. Но мне все равно слышно, как она бранится из-за бесполезности служанок, едва знающих ее язык.
        Чуть позже прислужницы приходят снова. Я слышу их певучие голоса и шорох юбок и шагов. Я задумываюсь, помнят ли вообще обо мне, но тут встречавшая меня женщина заходит за ширму. А за ней и вторая – высокая и изящно одетая, с яркими строгими глазами.
        – Вы желаете видеть принцессу Алирру, не так ли? – спрашивает она на моем родном языке.
        – Да. – Я поднимаюсь из кресла.
        – Вы прибыли сюда вместе с ней?
        – Да.
        – Что ж. В таком случае мы не вправе вам препятствовать. Идите.
        Она холодно улыбается, жестом указывая на соседнюю комнату. Ее напарница смотрит на нас обеих и тоже усмехается, сверкая белыми зубами.
        Я беру предложенную лампу и захожу в смежную комнату. Прислужницы молча уходят, но, едва дверь за мной закрывается, снова заговаривают вполголоса. Комната оказывается еще одной гостиной, меньше, проще, но даже изысканнее первой. Я прохожу ее насквозь и иду в третью комнату – спальню Валки.
        Когда я распахиваю дверь и освещаю все вокруг себя лампой, Валка вопросительно ворчит. Она лежит на низком диванчике, который здесь заменяет кровать, по шею укрытая одеялами, лицом к дальней стене.
        – Что вам нужно, я спрашиваю? – повторяет она требовательно и резко.
        – А ты как думаешь, Валка? – негромко спрашиваю я, опуская лампу на маленький столик у двери. Цепочка чуть давит на шею, но здесь нас никто не слышит, так что имя довольно легко слетает с губ.
        Она чуть не выпрыгивает из постели, оборачиваясь ко мне, прижимается спиной к стене и вцепляется рукой в шею. Темные волосы, привычно прямые, ниспадают на тонкие плечи в безрукавной ночной сорочке.
        – Я закричу! Не смей подходить ко мне!
        У меня с трудом получается не смеяться.
        – Мне нужно только поговорить. Совсем не хочется, знаешь ли, быть повешенной за измену.
        Ее испуг уступает место ярости:
        – Я прикажу вышвырнуть тебя из города! Ты уже забыла, что без меня у тебя вообще ничего не было бы?
        Она правда считает, что здорово помогла мне, выделив спальню с матрасом и стулом? Я смотрю ей в глаза, понимая, что у меня остались считаные мгновения на то, чтобы направить разговор в нужное русло.
        – Нужно быть дурой, чтобы выслать меня. Или ты все еще не догадалась? – Она молчит, так что я одариваю ее снисходительной улыбкой. – Тебе нужно знать все, что знаю я.
        – Да неужели? – слащаво и ядовито цедит она. – Чего ты там можешь знать такого, что хоть как-то пригодится мне здесь?
        Я знаю, что ее жених – колдун, что король беседовал со мной наедине – и до, и после ее предательства, что он осведомлен по крайней мере об одном явлении Дамы, пусть и поданном мной лишь как сон. Но отвечаю иначе:
        – Я знаю, чего ожидает моя семья и что может вызвать у них подозрения. Матушка настаивала на частых письмах.
        Валка закатывает глаза с видом избалованной девицы:
        – Только и всего? Тогда утром же и напишу ей. И для этого ты мне не нужна.
        Я поднимаю брови:
        – Тело у тебя, конечно, мое, но почерк не мой уж точно.
        – Значит, ты напишешь то, что нужно, или я прикажу прогнать тебя вон!
        – Ты уже и так меня прогнала, – замечаю я.
        – Тогда… тогда…
        – Я буду писать письма, – обрываю я ее попытки. – При одном условии.
        Валка хмуро смотрит на меня с дивана, в ее глазах разгорается злоба.
        – Ставишь условия? Думаешь, я не знаю, что ты не сможешь и попытаться отнять мое место?
        Ее место? Я стискиваю зубы и через силу делаю спокойный вдох.
        – Мне не нужна такая жизнь. Условие простое: живи ее достойно, и она твоя. Не соизволишь – и я тебя уничтожу.
        – Уничтожишь? – Валка смеется. – По сравнению со мной ты – никто. Я буду делать, что хочу…
        – Предашь принявшую тебя Семью – и я выдам твою тайну. Выдам с помощью писем, написанных твоим почерком и говорящих о твоем предательстве, выдам благодаря знанию вещей, о которых ты и представления не имеешь. Выдам десятком других способов. Вспомни боль унижения из-за украденной брошки и представь, что ждет тебя после такого.
        Удавка может отнять мой голос, но не помешает написать правду. А если и помешает, Валка этого знать не может.
        – Ты смеешь угрожать мне? Думаешь, я испугаюсь тебя?
        Я пожимаю плечами с равнодушным видом:
        – Может, и нет, но тебе нужны эти письма, иначе твоя маленькая хитрость раскроется. А я лично устрою это, если ты нарушишь клятву верности, которую приняла на себя, забравшись в мое тело.
        Я жду, глядя на Валку и прикидывая, что из моих слов ее вообще пронимает. Она знает лишь язык унижения. Полагаю, только страх позора может остановить ее – он или смерть.
        Валка ощеривается:
        – Я никаких клятв не давала. Стала принцессой, стану и королевой – и не позволю тебе еще раз у меня все отнять.
        – Это ты отняла мою жизнь, – спокойно отвечаю я. – Ну так что же, добро пожаловать. Ты знаешь условие. Значит, договорились?
        Она смотрит на меня, еще раз осмысливая предложение, и вдруг расцветает улыбкой – страшно видеть в этом лице такую резкую перемену от злобы к алчной радости. Ответ же звучит до смешного сдержанно:
        – Да будет так.
        Она идет к письменному столу и сгребает ворох бумаги.
        – Устраивает доля прислуги, значит? А ты еще глупее, чем я думала.
        Ее слова меня не задевают. Они мало чем отличаются от того, что мне приходилось выслушивать каждый день жизни дома. Я с легкой улыбкой забираю у нее стопку листов.
        – Как мне передать письмо?
        – Я пришлю слугу.
        – Будет готово к утру. – Я задерживаюсь в дверях: – Запомни, Валка: продашь принца Даме – и я убью тебя, чего бы мне это ни стоило.



        Глава 11

        Ранним утром следующего дня я уделяю немного времени сундукам Валки, которые принесли в мою комнату накануне вечером, пока я была во дворце. В первом лежат наряды и вещи, которые Валка взяла для себя, в том числе и небольшая шкатулка с украшениями. Во втором – ее приданое. Я растерянно сажусь на колени. Дэйрилин и правда не желал больше видеть дочь. Она была отправлена сюда, в Менайю, чтобы выйти замуж за кого придется и стать для домашних лишь воспоминанием. Внутри разливается тоска от мыслей об ожидавшем Валку будущем. Мне ее почти жалко.
        Я с сомнением перебираю чужие вещи. Присваивать ничего не хочется, но прошлые башмаки, пропитавшиеся пометом и протекающие по швам, едва ли протянут и день. К тому же мне нужны перчатки, руки уже стерты до крови лопатой и граблями. Я пыталась заматывать ладони носовыми платками, чтобы не сдирать мозоли, но перчатки должны справиться лучше. К счастью, я нахожу пару сапог для верховой езды как раз мне по размеру. Но вот перчатки все только из шелка и совершенно бесполезны. Придется и дальше обходиться платочками.
        Убирая нарядную одежду из дорожного сундука, чтобы освободить место для того, чем можно пользоваться, я замечаю краешек темно-синего плаща – подарка короля, который Валка повелела убрать с глаз долой тогда, в карете. Осторожно прикасаюсь к вышивке, чувствуя под пальцами плотную теплую ткань. Мне больше никогда не надеть его, раз я теперь не принцесса. Лучше куда-нибудь убрать. Я перекладываю плащ в приданое Валки, зарываю под свертки цветастых шелков и запираю сундуки.
        Потом сажусь и пишу письмо матери при свете толстой восковой свечи из приданого. Думаю, что нашла ей достойное применение. Вряд ли Валка расстроилась бы.
        Слуга стучит в дверь, аккурат когда я прячу письмо в чистый лист бумаги и запечатываю парой капель воска. Валка все прочитает и потом уже переложит в подходящий конверт со своей печатью. Той, что мать дала мне с собой.
        Я отпираю дверь, слуга кивает мне и просит:
        – Письмо, верия.
        Он одет почти как конюхи, но в других оттенках: вместо их рыжих штанов и оливковых туник с темно-зелеными поясами на талии на нем наряд сине-белой расцветки. Я протягиваю ему письмо, он быстро кланяется и уходит.
        Закончив помогать с гусиным стадом и вычистив сарай, я ищу Джоа. Объясняюсь неуклюжими оборотами и целым потоком жестов, чтобы он понял мою просьбу отвести Фаладу на пастбище, а не подумал ненароком, что я выкрала жеребца. В конце концов он соглашается, а Фалада, по счастью, изволит терпеть поводья. Едва мы выходим за городские ворота, я снова снимаю упряжь, и конь срывается с места, уносится по дороге, а потом трусцой возвращается ко мне и степенно шагает рядом.
        – Похоже, кое-кто засиделся взаперти.
        – Люди много ерунды выдумали, но стойла точно хуже всего.
        Я усмехаюсь и пожимаю плечами:
        – Ты всегда можешь уйти.
        – Могу, – подтверждает он, но по голосу очевидно, что не собирается. – Ты встретилась с этой дамочкой, Валкой?
        – Мы договорились. – Мне неожиданно не хочется продолжать.
        – О чем? – настаивает он.
        – Я буду писать за нее письма. В обмен она сдержит данную мной клятву.
        Фалада взмахивает хвостом:
        – Уверена?
        – Я сказала, что убью ее за предательство принца.
        Фалада резко останавливается. Я не оглядываюсь и вышагиваю дальше по дороге. Мгновение спустя он меня догоняет.
        – Ты сможешь?
        В его голосе впервые за все время ясно слышится растерянность.
        Я вздыхаю:
        – Если она предаст новую семью, я выдам ее тайну и то, кем она была раньше, и тогда ее обвинят в измене. А это почти то же самое.
        И так с Валкой будет навсегда покончено, я снова стану принцессой, снова буду против воли помолвлена, да еще и окажусь рядом с теми, кто уже успел привязаться к ней – а может, и полюбить. А Дама обо всем прознает и начнет искать новые способы подчинить меня и заполучить Кестрина. Совершенно не хочу всего этого, даже чтобы отплатить Валке по заслугам.
        Фалада издает негромкий задумчивый звук – что-то вроде хмм на лошадиный манер.
        – Ты говорила, что этой чародейке нужен принц?
        Я киваю, уже чувствуя давление вокруг шеи.
        – И еще говорила, что предупредишь его.
        Конечно, вот только тогда я не знала, что приходивший в мою комнату колдун и есть принц.
        – Он знает достаточно, чтобы уберечься.
        – Откуда?
        – Когда чародейка явилась ко мне в спальню в первый раз… – Я озираюсь вокруг, надеясь на что-нибудь отвлечься. Фалада терпеливо ждет. Я вздыхаю: – В тот первый раз принц тоже там был.
        – Он был там? – Фалада выгибает шею и оглядывается на меня.
        – Пробрался в мою комнату. Я решила, что это колдун из менайских подданных, но потом мы приехали во дворец, я увидела принца – а это он.
        – Значит, твой принц чародей. Тогда и король тоже, не сомневайся. Никак иначе Кестрин до тебя не добрался бы. – Белый качает головой: – Похоже, они в раздоре с этой колдуньей и теперь она ищет мести.
        У меня краснеют щеки.
        – Я так и сказала. А раз принц владеет колдовством и прекрасно знает, кто за ним охотится, то справится и сам. По крайней мере, пока Ва… – Воздух резко застревает в горле.
        Я хватаюсь пальцами за гриву Фалады, шею пронзает болью. Мир вокруг шатается. Закрыв глаза, я отчаянно цепляюсь за жеребца, в груди горит огонь. Наконец цепь ослабляет хватку. Я прерывисто втягиваю воздух, снова и снова. Фалада замер рядом со мной. Я заставляю себя отойти и дрожащими руками приглаживаю ему гриву.
        – Прошу прощения, – говорю хрипло.
        Опять так глупо попалась, решив произнести ее имя. Надо быть внимательнее.
        – Пойдем дальше, – бормочет Фалада. – Если можешь.
        Я плетусь рядом с ним. Мгновение спустя вижу причину его беспокойства: навстречу едет повозка. Она уставлена ящиками, до краев набитыми яблоками, на поводьях сидит земледелец и пристально разглядывает нас, проезжая мимо. Должно быть, мы странно смотримся вместе: невысокая чужеземка с удилами и посохом в руках и шагающий рядом белый жеребец совсем без упряжи. Хруст камней под колесами повозки постепенно тает вдали, оставляя только тихий свистящий вой ветра над равнинами.
        – Алирра, – голос Фалады нарушает тишину, – как думаешь, почему король с сыном выбрали тебя?
        Я пожимаю плечами. Я помешала Даме напасть на Кестрина, вернее попыталась, но предвидеть такого принц никак не мог, а случилось все уже после объявления помолвки.
        – Что делает тебя предпочтительней принцессы из богатой страны, принцессы, воспитанной как будущая королева? Такой, что никогда не смогла бы стать гусятницей?
        – Ну спасибо. – Я сердито смотрю на него. – Нет, я не представляю, зачем им неуклюжая, бестолковая принцесса из нашего королевства размером с чашку. Даже моя мать не поняла.
        Я не могу заставить себя поделиться единственным подозрением, похожим на правду.
        – Тогда как у тебя вышло убедить их, что нужна именно ты?
        – Они приехали уже убежденные в этом.
        – В таком случае помолвку можно было утвердить и в переписке. Они же хотели встречи. По крайней мере, король, а уж он, без сомнения, поведал сыну, что в тебе увидел. До того, как вы подписали бумаги.
        Я ошеломленно смотрю на белого. Такого мне в голову не приходило. Но…
        – Может, принц и балуется колдовством, но это же не обязательно значит, что его отец тоже. – Я вытираю руки о юбку – ладони вспотели, несмотря на прохладу. – Или обязательно?
        – Ты совсем не разбираешься в колдовстве, да? – спрашивает Фалада. – Перенестись в другое королевство – то есть через высокогорья, через равнины и леса – дело не из легких. Сделать все с такой точностью, чтобы попасть в спальню определенного человека, не зная его и не видя прежде комнаты, – задача для мастера.
        – А мастером он не смог бы стать без ведома короля, – договариваю я.
        – Не только без ведома, – подтверждает Фалада, – но и без помощи в обучении и сохранении тайны. Такое мастерство в столь юном возрасте необычно. Он посвятил этому искусству много времени и сил.
        – Почему ты решил, что это тайна? При дворе наверняка должны знать, и в… Круге Колдунов? – Я запинаюсь, силясь припомнить все, что мне известно об управлении колдовством в Менайе. Вспоминается немногое. Как бы то ни было, чародейство не из тех вещей, которым легко предаваться незаметно.
        – Знали бы придворные – узнала бы вся страна. Даже конюхи в стойлах упоминали бы короля-чародея, а я ни слова о таком не слышал, – замечает Фалада. – Зачем Семье хранить это в тайне – понять легко. У Круга не получится подчинить то, о чем он не знает. Это просто вопрос власти.
        – Ты знаешь менайский? – удивленно спрашиваю я.
        – Разумеется. – Фалада кивает, но не сбивается с мысли. – Но подумай еще раз, Алирра: у нас есть семья чародеев с сильным и могущественным врагом. И все же что-то в тебе определило их выбор. Что ты сделала?
        – Не обменялась с королем и дюжиной фраз до помолвки. Вынудила его приставить ко мне стражу, чтобы охранять в собственном доме. И не лезла под ноги.
        Фалада обдумывает услышанное.
        – То есть он увидел, что тебя не ценит семья, что ты скромная…
        – Слабая и покорная, – договариваю я. Мы уже свернули с дороги и подходим к пастбищу.
        – Возможно, – размышляет Фалада. – Возможно, они искали ту, кому смогут доверять, ту, что признает их власть и с благодарностью примет покровительство.
        – Может, им нужна была принцесса, по которой никто не станет скучать, если ее убьют. – Слова сами выплескиваются из меня на волне горечи.
        Фалада отвечает не сразу. А когда наконец заговаривает, спрашивает:
        – Что ты могла бы отдать, чтобы тебя ценили и оберегали?
        Я замираю и смотрю в землю. Хотелось бы уметь лгать ему.
        – Многое, – отвечаю резко.
        – Свою преданность?
        Я не поднимаю взгляда, но знаю, что он прав. Наверное, Фалада все же читает правду прямо у меня на лице, потому что мягко произносит:
        – Что ж, дитя, я начинаю понимать, чем тебе мила жизнь, которую ты пытаешься для себя устроить.
        Почему-то от этих слов мне только хуже.
        – Пойдем уже, – говорю я, продолжая путь.
        И хотя нет никакой нужды так спешить к гусям, Фалада безмолвно идет следом.

* * *

        День проходит тихо. Фалада бродит вокруг, пасется в высоких травах, но то и дело возвращается ко мне. Гуси плещутся на мелких бережках ручья и щиплют все вокруг, выискивая былинки повкуснее. Одна гусыня раскидывает подрезанные крылья и тщетно машет ими, колотит по воздуху, но только поднимает рябь на воде под собой. Я потираю синяк на ноге, там, куда утром меня опять клюнули. Но прямо сейчас гусей даже жалко.
        Корби хмуро глядит на нас со своего места на другом краю луга. Его злоба чуть ли не витает в воздухе. Даже Фалада, проходя мимо меня после обеда, тихо спрашивает:
        – Твой приятель-пастушок не всегда такой мрачный, надеюсь?
        – Нет. – Я тянусь и почесываю белого за ушами. – Я не очень-то его понимаю.
        – Зависть, – бросает жеребец и отходит, оставляя меня тревожиться об одном этом слове до самого вечера.
        Фалада помогает вести гусей в сарай, важно вышагивая рядом со мной и загоняя пернатых мятежников обратно в стадо. Похоже, что он немножко стесняется радости от такой работы, будто поначалу считал ее ниже своего достоинства, а теперь смущен тем, как ему понравилось.
        Когда мы приходим на конюшню, я чищу его и вытаскиваю застрявшие в хвосте травинки. Фалада покорно терпит, кося глазом на порцию овса и зерна, поджидающую в стойле.
        – Не верю, что ты голодный. Ты же ел целый день! – удивляюсь я, когда он идет прямиком к кормушке.
        Он бросает на меня смешливый взгляд и советует:
        – Представь, что это десерт.


        В общей комнате я сама набрасываюсь на еду так, что матушка бы поджала губы и окатила бы меня ледяным взором. Сегодня на ужин дымящаяся миска овощного супа, приправленного незнакомыми пряностями, и кусок лепешки. Кажется, ничего вкуснее я до сих пор не пробовала. Конюхи смотрят на меня с широкими улыбками и сами склоняются над едой.
        Закончив ужинать, я отставляю пустую миску и собираюсь уходить. Старшая женщина вытягивает руку и кладет передо мной три зеленых листка. Я перевожу взгляд с них на ее лицо. Она показывает на себя и медленно произносит имя. Я беру листочки – длинные, со слегка резными краями, объемные и шероховатые. Растираю один в пальцах, чтобы почувствовать запах, подношу к носу и вдыхаю знакомый прохладный и резкий аромат. Губы растягиваются в улыбке. Мне знакомо это растение, хотя раньше я встречала его только высушенным. Женщину зовут Сальвия.
        Я смотрю на остальных, и вторая женщина протягивает мне сухое соцветье виолы, похоже, из аптекарской лавки. Она молодая и красивая, немногим старше меня, с яркими и веселыми глазами. Ее братья улыбаются и показывают свои имена: младший – ветку рябины, средний – листья ясеня, а старший – дубовый листок. Они учат меня говорить имена на менайском, и я с радостным смехом повторяю вслух и бережно сохраняю в памяти: Сальвия, Виола, Рябина, Ясень и Дуб.
        Их доброта греет меня до самого сна, и даже утром я все еще улыбаюсь.



        Глава 12

        – Это же на тебе не… – начинает Сальвия, округляя глаза, едва я захожу в общую комнату.
        Я опускаю взгляд, будто красный льняной дорожный наряд Валки мог обернуться платьем для дворцового пира, пока я шла по лестнице. Да, он сравнительно новый, то есть я еще не представала в нем перед гусями, но на прежней зеленой юбке вчера разошелся шов, когда я наступила на подол, пытаясь увернуться от очередного щипка, а больше ничего подходящего у меня нет.
        – Виола, – зовет Сальвия и отдает короткое распоряжение потише – быстрый перестук слов, которых я не разбираю.
        – Нет. – Виола отвечает весело, так что кажется, будто это согласие. – Пойдем-ка, Терн.
        Она широко улыбается, разворачивает меня и чуть ли не подгоняет обратно наверх, в их с Сальвией комнатку. Снимает с крючка на стене юбку и тунику и вкладывает мне в руки.
        – Надень. – Она старательно выговаривает слово, чтобы я ее поняла.
        Я смотрю на одежду. У меня в руках бледно-желтая туника и юбка цвета рыжей глины – наверное, единственный ее наряд, кроме зелено-коричневой формы, которую носят все на конюшнях. Полотно крепкое и наверняка выдержит намного больше, чем все, что есть у меня.
        – Надень, – повторяет Виола, прихватывая ткань и изображая, будто снимает с меня тунику.
        – Да-да, – соглашаюсь я торопливо, пока мне в самом деле не принялись помогать.
        Она усмехается и смотрит в сторону, пока я выбираюсь из своего платья. Виола немножко выше меня, но сложение у них с Валкой похожее. Юбка и туника сидят на удивление складно.
        – Спасибо, – говорю я, когда Виола вручает мне аккуратно сложенный красный наряд. Она машет рукой, мол, благодарить не за что. Я снова обвожу комнату взглядом и вижу, что над обоими матрасами приделано по вешалке. И на Виолиной теперь осталась только смена рабочей одежды.
        – Я… отдам?
        Как сказать «верну»? Я прикасаюсь к тунике на себе и изображаю, будто отдаю все обратно.
        – Нет-нет, тебе! – настаивает она. – Нужно одеваться как следует для работы. Подумай, что Сальвия…
        И снова я теряю отдельные слова в шквале звуков. Да, Сальвия будет недовольна, если в конце дня Виола заберет одежду и завтра я снова появлюсь в красном платье. Но не могу же я вот так отнять у нее единственный хороший наряд.
        – Тебе, – твердо говорю я, протягивая свои вещи.
        Она поспешно убирает руки:
        – Ну что ты за гусь!
        Гусь? Я хлопаю глазами, и она смеется. Чувствую, что и сама улыбаюсь в ответ. Слушаю ее звонкоголосую болтовню, пока она ведет меня обратно в мою спальню, чтобы я оставила снятое платье, и потом снова вниз по ступенькам к запоздалому завтраку. Сальвия встречает нас широкой улыбкой, заговаривает с Виолой, и комнатка наполняется дружеской болтовней.


        Тем же вечером в дверь моей спальни коротко и громко стучат. Я отвлекаюсь от расчесывания волос и улыбаюсь. Наверное, это Виола пришла снова обзывать меня гусем за то, что я подложила красное платье ей на матрас. Но нельзя же было в самом деле думать, что я просто присвою ее одежду и ничего не отдам взамен.
        Стук повторяется. Я скручиваю волосы в растрепанный пучок и открываю дверь. В сумрачном коридоре стоит Матсин эн Корто. Я моргаю, будто он может исчезнуть, стоит только приглядеться, но воин по-прежнему передо мной, серебряное колечко в его левом ухе поблескивает в темноте. Он сдержанно кланяется и произносит:
        – Верия Торния пойдет со мной.
        Я нерешительно спускаюсь следом. Уже стемнело, в конюшнях тихо, все лошади отдыхают в стойлах. Негромкие отголоски беседы плывут по коридору из общей комнаты.
        На улице стоит остальная квадра, Матсин сажает меня в поджидающую карету и захлопывает дверь. По щелчку кнута мы трогаемся, карета разворачивается и дребезжит по Западной дороге в сторону дворца. Наверное, король хочет еще раз расспросить меня, но зачем обставлять все именно так? Возможно, экипаж призван напомнить мне, от чего я отказалась, а может быть, стражи нужны, чтобы припугнуть.
        Однако вовсе не к королю приводит меня тихими коридорами квадра. Когда Матсин открывает двери в небольшую гостиную и кивком приглашает меня войти, я вижу принца.
        Внутри очень светло, перед маленьким очагом стоят два повернутых друг к другу низких креслица, пол застелен пушистым тканым ковром, у стены притаился письменный стол со стулом. Принц молча ждет посреди комнаты.
        Я торопливо приседаю в реверансе, склонив голову, чтобы скрыть смятение. Что Кестрину от меня нужно, если я для него лишь отвергнутая компаньонка Валки? Позади Матсин закрывает дверь, и мы остаемся одни.
        – Встаньте, – произносит принц уже знакомым голосом.
        Я выпрямляюсь, поднимаю голову и встречаю его взгляд. Он точно такой, каким я его запомнила; темные глаза блестят в свете ламп. Только лицо теперь кажется изможденным и усталым.
        – Прошу прощения за то, что пришлось так грубо вызывать вас сюда, – к сожалению, во дворце почти никто не говорит на вашем языке. Надеюсь, вы не обиделись.
        Голос у него мягкий, даже слащавый, и полностью скрывающий истинные чувства. Я помню, как Матсин говорил на моем языке с солдатами из дома во время путешествия. И говорил довольно хорошо. Он вполне мог все объяснить сегодня вечером, не будь ему приказано иное.
        – Вовсе нет, Ваше Высочество, – отвечаю я как подобает. Если у меня и были мысли о том, чтобы предостеречь Кестрина лично, все они разбились об эту его мелкую ложь. Он расчетлив и послал за мной, исходя из собственных интересов. Сейчас нужно беспокоиться только об этом.
        – Я рад, – говорит принц, подходя ближе. – Хочу попросить о небольшом одолжении. Мне нужно написать письмо для вашей королевы. Я горжусь умением говорить на вашем языке, но еще не до конца освоил его письменную форму. Вы мне поможете?
        – Конечно, Ваше Высочество.
        Сердце до боли громко колотится в ушах. Что ему нужно от матери такого, чего не может попросить Валка?
        Принц указывает на письменный стол.
        – Я все продиктую, – поясняет он, пока я сажусь. А сам занимает место на углу и наблюдает за тем, как я готовлюсь писать.
        Кестрин диктует короткое вежливое письмо, начинающееся обычным обращением к «Ее Величеству Королеве», продолжающееся просьбой «отправить плащ, подарок Его Величества Короля Менайи, что Ее Высочество принцесса позабыла дома», и завершающееся «искренней благодарностью». Дописываю я с мокрыми ладонями и узлом в животе. И все это время он не отводит от меня взгляда.
        Я откладываю перо и отдаю письмо принцу. Он принимает его и вдруг, к моему удивлению, идет к маленькому столику между кресел и берет с него другую бумагу. Стоя ко мне спиной, Кестрин изучает оба листка. Я поднимаюсь и вытираю ладони о юбку. Отсюда непонятно, что он держит в руках, и понимать мне совершенно не хочется. Я предпочла бы сейчас уйти и никогда не возвращаться.
        – Ваше Высочество, – решаюсь наконец сказать пересохшими губами. Он смотрит на меня через плечо. – Могу я вернуться к себе?
        Он опускает бумаги.
        – Ваше письмо вызывает у меня определенные вопросы.
        – Ваше Высочество?
        Я молюсь о том, чтобы он не приметил дрожи в голосе. И наконец начинаю понимать его игру – при дворе наверняка должны быть писари, способные с легкостью написать моей матери такое послание. Почему он не обратился к ним?
        – Присядьте со мной. – Он устраивается в одном из кресел, не выпуская из рук бумаги. Я на негнущихся ногах иду ко второму.
        – Похоже, вы рассердили принцессу Алирру во время путешествия, – отмечает он. Я согласно склоняю голову. Определенно похоже. – Тогда объясните мне, почему согласились написать за нее письмо к матери?
        – Ваше Высочество? – Слова выходят едва громче шепота.
        Я встречаюсь с ним глазами, и он улыбается. Эта улыбка не предвещает ничего хорошего.
        – Вероятно, вы позабыли. Я переписал все в точности, чтобы напомнить вам. Слушайте:
        «Дорогая матушка!
        Минуло два дня с нашего прибытия в Таринон. Я надеюсь, вы простите мою медлительность в написании вам, поскольку я была очень занята. Но я уверена, что лейтенант Балин благополучно донес до вас доклад о том, что оставил меня в добром здравии, и надеюсь, что вы не тревожитесь.
        На границе нас встретили двое лордов короля, зовущиеся Филадоном и Мелькиором…»
        – Мне продолжать? Или что-нибудь вам все-таки знакомо? – любезно спрашивает принц.
        – Знакомо, – хрипло отвечаю я.
        – Почему же?
        Я мотаю головой. У меня нет иных объяснений, кроме правды, но правду эту я не смогу рассказать, даже если пожелаю.
        Он бросает письмо на столик между нами.
        – Я не поверю, что Алирра хочет общаться с вами и достаточно вам доверяет, чтобы просить писать за нее послания. И она точно не попросила бы написать письмо настолько откровенного содержания. Тогда почему же, скажите, вы его все-таки написали?
        Я не свожу взгляда со своих рук. Они аккуратно сложены на коленях, пальцы одной укрывают другую. Нужно что-то ответить, я это знаю. И все же отпускаю себя дальше в глубины отчуждения, всегда спасавшего меня раньше, если не от боли, то по крайней мере от жгущего изнутри страха.
        – И как, наконец, вы сумели даже подписать его? – Голос у него низкий, густой, налитый недоверием. – У вас не только почерк, но и подпись принцессы. Я сравнил ее с подписью на бумагах о помолвке и не нашел никаких различий.
        Я продолжаю изучать форму собственных пальцев и то, как прячутся тени в лодочках рук.
        – Смотрите на меня.
        Взгляд взлетает против воли, потому что я слышу голос брата. Но принц не поднимает руки, не тянется ко мне. Вместо этого он снова говорит, тоном холодным и твердым, как железо:
        – Почему у вас почерк принцессы и ее подпись?
        Я разглядываю его – высокие скулы, черные волосы, жесткий прищур глаз, линию губ. Закрываясь от страха, я не помогу ни себе, ни ему. Какие бы уловки он ни использовал сейчас, за мной все еще долг, потому что я предала его доверие, решив жить судьбой девочки-гусятницы.
        Но когда я открываю рот для ответа, выскальзывают другие слова:
        – Отпустите.
        Кестрин поднимает одну бровь, но я вижу, как что-то мелькает в его взгляде. Жалость?
        – Мой отец предлагал вам возможность вернуться домой, – отвечает он, изображая непонимание.
        Я качаю головой и заставляю себя говорить:
        – Дома меня ничего не ждет. Моя… семья огорчится, если я вернусь.
        Теперь голос хотя бы звучит увереннее.
        – Лорд Дэйрилин обожал свою дочку.
        Я на миг теряюсь, а потом едва сдерживаю смех.
        – Возможно, при посторонних. В кругу семьи все совсем не так, как при дворе.
        Эту истину я усвоила уже давно.
        Кестрин откидывается в кресле, скрестив руки на груди. В свете ламп его образ кажется мрачным и внушительным.
        – Объясните, как написали то письмо.
        Слова повисают в воздухе. Он не отпустит меня, пока не получит удовлетворяющий его ответ – тот, которого я не дала бы, даже если бы могла. Но, думаю, можно попробовать объясниться, не открывая всей правды. Он смотрит мне в глаза и ждет, так что я нарушаю тишину и говорю:
        – Было время, Ваше Высочество, когда мы с принцессой казались неразлучными. Мы росли вместе, вместе обучались. Научились писать одинаково, и я стала часто составлять послания за Ее Высочество, лишь отдавая их ей на утверждение перед отправкой. Повторять подпись стала просто для удобства. Несмотря на разногласия накануне и во время путешествия, я все еще должна была ей услугу. Поэтому согласилась написать королеве за нее, пока она не чувствовала на это сил. Только и всего.
        Целое мгновение мне кажется, что он поверил.
        – Вы лжете.
        Сердце пропускает удар.
        Он продолжает:
        – У принцессы почти не было друзей в детстве. И точно не было такой близкой подруги, какой представляетесь вы.
        Он знает, о чем говорит, – и все-таки определенно не со слов Валки. Она никогда не была одинока. Всегда жила в окружении друзей и семьи, и у нас при дворе, и в доме отца. Не сомневаюсь, что именно это она и поведала бы о прошлом.
        – Она сама вам рассказала? – спрашиваю я.
        – Нет, – признает принц.
        – Откуда же вам все известно?
        – У меня свои источники, – отвечает он загадочно. От этих слов снова тянет смеяться. Они напоминают о детской манере секретничать: я что-то знаю, а тебе не скажу.
        – Вероятно, ваши источники ошиблись, – говорю я повеселевшим голосом.
        Он бросает на меня резкий взгляд:
        – Это невозможно.
        – Ваше Высочество, вы достаточно повидали, чтобы понимать, что не бывает совершенной правды, не бывает одного взгляда на вещи. Может быть, ваши источники и надежны. Я не сомневаюсь, что вам честно докладывали обо всем, как разумели. Но, возможно, я говорю другую часть правды. Утверждать, что вас обманывали или что лгу я, – значит подписаться под знанием непознаваемого. Мы с принцессой провели детство при дворе. Ваши источники это подтвердят. У нас были одни учителя. Как описывали нашу дружбу ваши источники, мне неизвестно, но не забывайте, что это лишь их видение. Наш разлад тоже никто не станет отрицать. Вероятно, теперь вы понимаете и то, что между нами снова установился своего рода мир.
        – После того, как она обрекла вас на тяжелый труд.
        Я вздрагиваю, но беру себя в руки.
        Кестрин смотрит на меня с грустной улыбкой.
        – Есть еще кое-что для меня непонятное, – говорит он.
        Я жду.
        – Почему вы писали ее почерком даже сейчас?
        Долгое мгновение я просто смотрю в ответ, как заяц на пикирующего сокола. Потом бормочу:
        – Это… это вышло само.
        Он отводит взгляд и молчит.
        – Будьте внимательнее впредь, леди, – произносит мягко. – Сомневаюсь, что принцессе понравится, как запросто вы пишете ее рукой.
        Я сжимаюсь в комок, так неожиданно приходит страх, что он расскажет обо всем Валке. Или задаст новые вопросы и будет расспрашивать, пока я сама не запутаюсь в ответах.
        – Идите, – говорит он, взмахивая рукой. – Моя квадра проводит вас домой.
        Я спешу уйти прежде, чем он передумает.



        Глава 13

        После встречи с Кестрином я хожу потрясенная и потерянная. Я не могла и представить, что он пошлет за мной стражу, что он так пристально следит за Валкой. Может, я наделала еще ошибок, или одно неосторожное слово Валки опять привлечет ко мне внимание принца? Все это кажется пугающе вероятным. Но дни текут один за другим, а за мной больше не посылают, так что утраченный было покой возвращается.
        Каждый день я узнаю чуть больше о Менайе: что квадры воинов в казармах у ворот никогда не расслабляются, постоянно отрабатывая маневры и тренируясь; что подручные пекаря выносят товар прямо на улицу и, шагая мимо домов, громко зазывают покупать хлеб; что детишки много играют, но одежда у них потрепанная, а обувь и вовсе редкость.
        От Сальвии и Виолы я понемногу узнаю названия того, что бывает на столе: лепешки, каша, корица, мускатные орехи, вода. Слушая Джоа, иногда встречающего нас с Фаладой вечером, запоминаю язык конюшен: упряжь, поводья, седла. Работники терпеливо смотрят, когда я с вопросом указываю на что-нибудь незнакомое, а потом тщательно выговаривают название, чтобы я расслышала каждое ударение, каждый слог. Меня поражает, сколько времени они готовы тратить – даже Ясень и Дуб, – слушая меня, заставляя повторять слово, пока не получится правильно. По правде говоря, жизнь моя полнится таким тихим счастьем, какого я не знала никогда.
        Я проговариваю новые слова и днем, пока слежу за гусями; Фалада тихонько поправляет меня и помогает с выражениями, о которых не получается спросить у конюхов. Все это здорово отвлекает от мыслей о разговоре с Кестрином, о глубоко запрятанном в сундук плаще и о том, как сильно зависит эта спокойная жизнь от чужих прихотей.
        – Ты им нравишься, – замечает Фалада однажды вечером после того, как заглядывает Джоа.
        Я замираю со скребком в руке:
        – И почему бы?
        – Потому же, почему и мне.
        Я уже различаю выражения его глаз, даже когда ни положение ушей, ни изгиб шеи ничего не выдают, – и сейчас во взгляде явно мелькает смешливость.
        – Они видят во мне последнюю надежду человечества? – подыгрываю я, водя расческой по его боку.
        Фалада мягко фыркает – этакий лошадиный смешок – и продолжает:
        – Это навряд ли. Но с тобой легко поладить, ты скромная и не отлыниваешь от работы.
        – Быть гусятницей – невелика ответственность.
        – Тем не менее ты несешь ее с достоинством. Не каждая высокородная леди станет распевать баллады, сгребая гусиный помет.
        – М-м-м. – Я прячу скребок в корзину, чтобы отвернуться и скрыть румянец. Мне не приходило в голову, что другие могут услышать мое пение и тем более станут обсуждать так, что отголоски разговоров долетят даже до конюшен и Фалады. Петь за работой, как только немного освоюсь, для меня обычное дело.
        Покопавшись немного в корзине, я достаю инструмент для чистки копыт. Фалада покорно поднимает ногу, и я принимаюсь убирать застрявшие за день камешки и грязь.
        – Мне хочется погулять по городу, – делюсь я. – Дома рядом с нами была только деревня. А здесь наверняка есть на что посмотреть. – Я отпускаю копыто, встаю и потягиваюсь. – Может быть, пойдешь со мной? Не уверена, что соберусь одна.
        – Конечно, – соглашается Фалада.
        Я сажусь обратно и принимаюсь за следующее копыто.
        – После ужина?
        – Не припомню, чтобы у меня были еще неотложные встречи. – В ответе звучит ухмылка.
        Я утыкаюсь лбом ему в ногу и смеюсь.
        Около часа спустя, когда я досыта наелась вкусным ужином, мы выходим по Западной дороге в сторону дворца. Но мне не интересно снова идти по тому же – единственно знакомому – пути, так что я почти сразу сворачиваю на одну из прилегающих улиц. И с удивлением отмечаю, что город полон жизни, несмотря на близкие сумерки. Дети вопят и играют в салки, женщины болтают в дверях и на углах домов, мужчины заваливаются в таверны и чайные. Мы шагаем переулками, что отходят от улиц и бегут между старыми каменными и кирпичными постройками, тесно льнущими друг к другу. В широких дверях лавок ярко светят лампы, приглашая покупателей за любым товаром: от корзин и тканей до оружия. Улицы сходятся на площадях и круговых дорогах и снова прорастают в нескончаемый лабиринт зданий и простонародной жизни.
        Наконец мы поворачиваем назад, чтобы выбраться к дому до наступления полной темноты. И совсем рядом с Западной дорогой, в узком проулке, находим то, что я неосознанно искала весь вечер, – часовню. Необычную, едва больше моей каморки над конюшнями, совсем без мебели. По полу расстелены плетеные травяные циновки, на одной из стен – изречение на менайском, прочесть которое я пока не в силах. Простая арка в стене служит входом, рядом – отдельный коврик для обуви молящихся.
        Я стягиваю башмаки, захожу, вдыхаю сухой, едва заметный пыльный запах и чувствую ласковые объятия темноты. С выдохом из меня вытекает томительное напряжение этих недель. Как бы здесь все ни отличалось от домашней часовни, есть что-то в подобной простоте. Это место покоя и тишины, отдыха от поджидающих обязанностей и неотпущенных долгов, место, где можно просто быть.
        Сегодня совсем темно, так что надолго не остаться, но я уже точно знаю, что вернусь.


        – Посиди с нами, – говорит Виола на следующий вечер, когда я встаю из-за стола после ужина, мыслями уже вернувшись к часовне.
        – Посидеть? – откликаюсь я.
        Сальвия улыбается:
        – Не за столом, конечно.
        Они достают спальные матрасы мужчин, свернутые и убранные днем в шкаф, бросают на них несколько подушек и устраиваются на полу. Делают все легко и привычно. Должно быть, они сидят так каждый вечер после того, как я ухожу, уверенная, что день закончен.
        – Умеешь шить? – спрашивает Виола, хлопая по подушке рядом с собой.
        Тянется за корзиной с шитьем и, когда я нерешительно киваю, отдает мне чинить подседельную попону с расползающимся швом. Остальные устраиваются вокруг, каждый за своим небольшим делом, и продолжают разговор.
        Дуб, самый тихий из конюхов, сидит в дальнем углу комнаты, склонившись над инструментами, и лишь иногда вставляет в беседу короткие замечания низким голосом, рокочущим из полумрака. Ясень, рослый и гибкий по сравнению с бочкообразным старшим братом, делает все быстрыми, уверенными взмахами, его смех мечется по комнате, а речь живая и порой быстрая до неуловимости. Рябина, самый младший из братьев, совсем еще юноша с острыми локтями, которыми он наверняка обо все бьется, и растрепанным гнездом волос, бросающих спутанные тени на открытое лицо.
        Виола сочетает в себе звонкий смех и тихую заботу. Ее добрые карие глаза, ясные и безмятежные, излучают свет, смягчающий черты лица. Сальвия, как я поняла, тоже со всеми в родстве, кто-то вроде дальней тетушки. Она следит за ними, как орлица за своими птенцами. Крылья топорщит редко: обычно строгого взгляда хватает, чтобы погасить возражения Ясеня или отмести несмелые предположения Дуба, которые ей не по душе.
        С тех пор так проходит и каждый мой вечер: за починкой и приведением в порядок упряжи под обсуждение повседневных забот, свежих слухов и происшествий во дворце и в городе. Иногда я прошусь уйти пораньше и прогуливаюсь с Фаладой до часовни, чтобы погрузиться в тишину. И каждый вечер, лежа в своей комнатке, осмысливаю все услышанное и усвоенное. День за днем, ночь за ночью я понимаю все больше, по кусочкам собираю Менайю и собственную жизнь на новом месте.
        И все же не могу совсем сбежать от прошлого и бремени всего, что знаю.


        – Слышали? – спрашивает Дуб однажды вечером. – Круг Колдунов запросил у короля утверждения третьего наследника.
        Я резко вскидываю взгляд, думая, не ослышалась ли. Запрос, король, утверждение, наследник – всем этим словам меня давно обучили дома.
        – Третьего? – повторяю я. – Зачем? Их же двое, да?
        Если Круг настаивает на третьем наследнике, вполне возможно, что они рвутся дать власть кому-то из своих. Я размышляю, известно ли им о Даме и не потому ли они предполагают – или даже хотят устроить – гибель короля и законных наследников.
        – Ага, принц и его кузен, – подтверждает Рябина.
        После этих слов все молчат.
        Я гляжу на всех по очереди и вижу, что Ясень тоже смотрит на меня, его прямой взгляд будто поощряет вопросы. То есть мне расспрашивать дальше? Почему тогда он не заговорит сам? Но еще больше мне хочется знать, какие у моих друзей есть подозрения – ведомо ли вообще простому люду о существовании Дамы, или, быть может, они лучше меня понимают, почему она враждует с королевской семьей. И планирует ли Круг перехватить власть.
        – Почему? – повторяю я, жалея, что еще совсем не приноровилась к языку. Понимать удается намного лучше, чем склеивать слова самой. – У Семьи… у них какая-то беда?
        Ясень тихо невесело смеется:
        – Беда. Да, Терн, у них большая беда.
        – Просто слухи, – шумит Дуб.
        – Слухи или нет, а Семья захирела после Налета Фейри, – говорит Ясень.
        Захирела – то есть ослабла? Или просто выродилась? Мать тоже рассуждала об этом перед моим отъездом и тоже упоминала эту войну, пришедшую вслед за менайской армией в их дом сто лет тому назад и названную Налетом Фейри. Тогда я подумать не могла, что Дама настолько стара, а теперь уже и не знаю, чему верить.
        – Из-за… злого колдовства?
        – Проклятия? – Ясень качает головой. – Может, и так. Только они не передаются через поколения, если колдуны не врут. К тому же его никак не получается снять. Даже миссия чародеев из Дальних Степей не смогла спасти королеву.
        – Чародеев… из фейри? – переспрашиваю я.
        – Да, – отвечает Сальвия. – Если «проклятие» наложил кто-то оттуда, то только они и могут его снять, по крайней мере, так считается.
        – Почему?
        – Народ фейри утверждает, что рожден из огня, – объясняет Виола. – Они видят игру света и тени в мире иначе, так, как нам и не представить, и потому могут прикасаться к песне жизни всего сущего и выплетать то, что зовется колдовством.
        Несколько мгновений я пытаюсь связать и осмыслить услышанное и наконец понимаю. Вот почему, даже если принц учился колдовать всю жизнь, он все равно не в силах противостоять Даме.
        – Так что, – заканчивает Дуб, будто подслушав мои мысли, – если даже они не могут справиться с тем, что нависло над Семьей, то больше ничего и не поделать. Наша королева все равно умерла. И никто так и не понял от чего.
        Я смотрю на свои руки пустым взглядом. Надежды нет. Ни для Кестрина, ни для его семьи. Что бы я смогла сделать, вернувшись во дворец принцессой? Если даже колдуны фейри не спасли королеву, то как справлюсь я? Никак. Совсем никак.
        – Никто не видит умерших из королевской семьи, – тихо добавляет Рябина.
        Я смотрю на него, похолодев.
        – Мы видим похороны, – возражает Виола. – Тела укрыты, конечно.
        – Но все же слышали молву – что члены Семьи исчезают.
        Фалада говорил, что Дама хочет не просто убить Кестрина. Что она желает его подчинить – но зачем? Для чего ей это? Я скрещиваю руки, пытаясь успокоиться.
        Дуб вздыхает:
        – Только молва у нас и есть. А в пустых домыслах ничего хорошего. Храни Господь жизнь Семьи.
        Мои друзья согласно повторяют за ним, тихий говор звучит почти как молитва. Сальвия откладывает починенные поводья и потягивается, закинув руку за спину.
        – Так или иначе, король должен выдвинуть еще одного наследника. Так людям будет поспокойнее.
        – Ага, только вот Кругу не стоит совать в это нос. Может статься, новая жена заида Кестрина подарит ему наследника, как только они поженятся. Ни к чему требовать кого-то прямо сейчас, – говорит Рябина.
        Я смотрю на шитье в руках. Наследник. Ну конечно. Для этого и нужны браки – ради союзов и наследников. Я уже думала о том, что Валка едва ли станет предавать Кестрина, пока не устроит свою жизнь, родив ребенка и уверившись в будущем. И все равно слова Рябины потрясают меня. Принц женится на ней, будет верить, что рожденное ею дитя укрепит силы Семьи, а она воспользуется этим и уничтожит его.
        – Никому не нужен правитель-колдун, – говорит Дуб. – Слишком много власти будет в одних руках, случись такое. Наш король мудр и не позволит этого.
        Да, достаточно мудр, чтобы скрыть, что все уже обстоит именно так. Я заставляю себя снова склониться над шитьем, позволяя разговорам перетечь в другое русло.
        Но память обо всем сказанном друзьями остается со мной, преследует меня дни спустя, бросает тень на тихий размеренный быт, к которому я уже так привыкла. Предательство Валки кажется ничуть не менее губительным и ужасным, чем сама Дама, и способов бороться с обеими у меня нет. Зато есть дом, в котором становится все уютнее жить, как и в теле, которое я обжила и сделала своим, и я не хочу отдавать все это ради битвы с неодолимым.


        Однажды вечером Валка посылает за мной слугу, и едва он переступает порог общей комнаты, размеренная беседа спотыкается. Все умиротворение минувших дней утекает прочь, пока я иду за ним ко дворцу. Должно быть, мать прислала письмо и я нужна Валке для ответа. Написано ли в послании о плаще? Как бы мне ни хотелось достать эту дурацкую штуковину и отдать Валке, я слишком опасаюсь, что та потом обвинит меня в краже. Но и самой мне с нарядом нечего делать, так что он по-прежнему лежит в глубине сундука.
        Прислужница, совсем не похожая на прежних двух женщин, провожает меня в комнаты с вежливой отстраненной улыбкой и удаляется. Во второй гостиной с надменным лицом ждет Валка. Прошедший месяц сотворил с ней чудеса. Волосы сияют глубоким, насыщенным цветом, кожа, наоборот, матовая, с нежным румянцем. Тело начало наливаться, проявились изгибы, для каких мне никогда не хватало аппетита. Она понемногу становится похожей на принцессу.
        – Вот, – бросает она, резко протягивая мне письмо. Я прохожу через комнату, забираю его и с любопытством читаю. Послание небольшое, но неожиданно сердечное для моей матери:


        Алирра,
        я счастлива слышать, что ты устраиваешься в новом доме. Покажи себя с лучшей стороны. От твоего поведения сейчас зависит то, как Семья станет относиться к тебе в будущем. Я всегда считала тебя слабой и глупой для двора, но, может статься, ты справишься.
        Буду ждать нового письма как можно скорее. Опиши как следует все новые знакомства. Я подскажу тебе все, что смогу. До тех пор держись за отношения с Мелькиором и Филадоном. Не будь грубой, но и не стремись угодить.
    Матушка

        И никаких упоминаний о плаще – хотя, возможно, ответ на просьбу принца тоже скоро придет. Во всяком случае, мне кажется, что Кестрин с помощью писца отправил послание о забытом даре, независимо от того, что сделал с моим письмом. Подняв взгляд от бумаги, я вижу Валку, уперевшую руки в бока, словно перед ней капризное дитя.
        – Когда будет готов ответ?
        Я поднимаю брови в подчеркнутом удивлении:
        – Как я его напишу? Представления не имею, что ты тут делала. Придется тебе все рассказывать самой.
        Валка поджимает губы и прищуривается:
        – Что ж.
        Я сажусь за письменный стол и раскладываю бумагу.
        – Начнем с Филадона и Мелькиора, – говорю, окуная перо в чернила. – Как вы с ними общались в прошедший месяц?
        Кажется, оба лорда заметно отдалились от принцессы: Филадон лишь кланяется при встречах, а Мелькиор только временами останавливается для приветствия. Те, кто сблизился с Валкой вместо них, мне совсем не по душе: какие-то молодые лорды и леди, услужливо крутящиеся вокруг нее. Девушки часто приходят по утрам вышивать – принцесса украшает тунику для своего суженого, – но, судя по описанию Валки, все они просто сплетницы, воюющие за ее расположение. Она, в свою очередь, пользуется ими, чтобы собирать обо всех вокруг сведения, хотя я бы не стала им верить. Как можно доверять тем, кто печется только о своем благополучии? Разумеется, они без лишних сомнений очернят любого соперника. Но Валке это безразлично, она рассказывает о новом окружении с восторгом, так что я просто слушаю и старательно вписываю все в письмо, пересказывая своими словами, но не подменяя ее восприятие. Чувствую я себя при этом странно. К концу рассказа меня слегка мутит.
        Я прошу Валку запечатать бумаги, выдавив на воске наш герб. Молюсь, чтобы принцу не удалось подделать печать и прочитать и это письмо. Валка бросает конверт на стол и встает, собираясь удалиться к себе. Ей в голову не приходит, что прислужницы могут о ней доносить, что ее вещи отнюдь не неприкосновенны. Я смотрю на нее и думаю, что написанное моей матерью пригодилось бы ей больше, чем может показаться.
        Валка останавливается в дверях спальни:
        – Ну что, тебя все устраивает?
        Я внимательно смотрю на нее и киваю:
        – Пока ты соблюдаешь уговор, я тоже.
        Она ухмыляется, насмешливо кривя губы, явно довольная заготовленным ответом:
        – А вот я пока вовсе не уверена в твоем поведении. Так что выслушай мое предупреждение, гусятница. Сунешь нос не в свое дело, вздумаешь пробираться на мое место – прикажу повесить тебя за измену. И… – Она поднимает руку, будто предупреждая слова о том, что я все еще нужна ей, хотя это и так известно. – И еще я прослежу за тем, чтобы с белым жеребцом, к которому ты так привязалась, тоже было покончено, и пусть будут прокляты выходки твоего братца. Все поняла?
        Я будто цепенею внутри. Только так получается выдержать ее взгляд.
        – Сделаешь это – и потеряешь всякую возможность провести матушку, когда она явится к свадьбе. До принца мне нет дела, покуда ты не предаешь его. Нет нужды в таких угрозах. – Я встаю и расправляю юбки. – Доброй ночи, Валка.
        Ее лицо искажает гримаса, и я отворачиваюсь. Я знаю, что не стоило дразнить ее собственным именем, и все-таки не могу сдержать улыбку.



        Глава 14

        На следующее утро земля укрыта тонким слоем ледка, что крошится под копытами лошадей и остается лежать легкой белой пудрой. Дома в эту пору деревья уже стоят голые, а мороз обводит инеем узоры прожилок на листве под ногами и посыпает еловые иголочки волшебной пылью. Я знаю все это в точности, но почему-то не могу вспомнить ни вид с дороги на лес, ни деревца в моей маленькой лощине.
        Мы подходим к каменной ограде и уже видим стадо гусей, когда я заставляю себя произнести то, что должна, те слова, что тяготят меня со вчерашнего разговора с Валкой.
        – Думаю, тебе лучше поскорее уйти.
        Фалада останавливается и смотрит на меня:
        – Почему?
        Я встречаю его взгляд:
        – Принцесса сказала…
        – Что?
        – Если я… если ей покажется, что я добиваюсь принца, тебя убьют. Я не стала бы с ним даже заговаривать, но сам он уже однажды посылал за мной. А я не могу ослушаться приказа. Что, если она узнает? Фалада, я не допущу, чтобы ты погиб из-за меня.
        Он отвечает задумчивым взором, пока я стою, стискивая юбки в дрожащих руках.
        – Не волнуйся, Алирра, – произносит он мягко. – Валка не подвергнет себя такой опасности. Ты слишком нужна ей сейчас, она не посмеет остаться без помощи в своем спектакле.
        – Мы не знаем наверняка, – резко говорю я. – Она мелочная и злобная. Она может.
        Белый склоняет голову:
        – Я осознаю и принимаю такую возможность.
        – Фалада…
        – И предпочитаю зимой не путешествовать слишком далеко, – добавляет он, будто все уже замело снегом. – Я оставлю тебя весной.
        После их свадьбы. Я пожимаю плечами и отворачиваюсь. Не хочу загадывать так далеко. К тому же часть меня отчаянно благодарна Фаладе за решение остаться. Поэтому я просто спрашиваю:
        – Куда отправишься?
        – К югу от Пышных Равнин.
        Я осторожно кошусь на него. Он молчит, так что я снова задаю вопрос:
        – Ты скучаешь по дому?
        Он удивленно наклоняет голову:
        – По дому?
        – По югу Пышных Равнин?
        – Дом, – тихо бормочет он. – У нас, Коней, не бывает одного дома – весь простор мира наш. Но я скучаю по некоторым местам. И некоторым Коням.
        – У тебя есть семья, – неуверенно говорю я.
        – Конечно. Разве не так большинство созданий приходит в наш мир?
        Я фыркаю:
        – Речь не о родителях.
        – Не о них, – весело соглашается он. – У меня двое детей, уже взрослых.
        – И жена?
        Он обводит взглядом равнину, и я снова вижу ту самую усталость в его глазах.
        – Да.
        – Какая она?
        – Селарина была горяча нравом, великолепна и упряма, как никто другой на свете. – Он оборачивается ко мне: – Даже ты.
        – Была? – тихо повторяю я.
        – Скоро уже год, но боль не становится слабее. Когда меня поймали, я подумал, что пора со всем заканчивать. Но тут появилась ты, приказала выпустить меня и попалась сама. Поэтому я остаюсь с тобой.
        Я киваю, не продолжая расспросов. Все мы о чем-то молчим. У всех нас есть тихие горести, потаенные надежды и решения, о которых мы можем пожалеть.
        Придя на пастбище, мы с Фаладой сворачиваем к тому же дереву, что обычно. В полуоблетевших ветвях дуба поджидает сова, ярко-белоснежная среди темной листвы. Я не могу отвести от нее взгляда, дыхание застывает в груди. Она смотрит в ответ пронзительными желто-золотыми глазищами. И, взмахнув сильными крыльями, улетает.
        – Просто сова, – шепчет Фалада сбоку от меня.
        Я киваю, прекрасно зная, что это не так, что Дама наблюдает и напоминает о себе. И иду искать другое дерево.


        Через два дня, вернувшись с пастбища, я нахожу свою комнату пустой, мои вещи исчезли. Все, что осталось, – маленький табурет и свернутый в углу матрас. Застыв на месте, я вспоминаю, как снисходительно смотрела на Валку из-за того, что та мнит свое имущество неприкосновенным. Оборачиваюсь к выходу и сталкиваюсь с Матсином эн Корто.
        – Верия. – Он жестом указывает на лестницу, словно бы вообще не зная моего языка. Я опускаю голову и бреду за ним вниз к карете, которую миновала на входе. Он видел, что я иду в дом, и дал мне время обнаружить пропажу. Интересно, по собственной воле или по приказу Кестрина?
        Весь путь по Западной дороге и через коридоры дворца я пытаюсь придумать, что делать, что вообще можно сказать принцу. Потому что ведут меня к нему, не сомневаюсь, и он уже нашел спрятанный в сундуках плащ. Зачем еще было приказывать их увезти, а потом посылать за мной, если не для поисков подарка и обвинения меня в его краже? Но меня уже впускают в комнату к ожидающему принцу, я приседаю в реверансе и слышу, как уходит стража, а спасительных ответов так и не знаю.
        – Присядьте со мной. – Кестрин лениво раскинулся в кресле у столика с серебряной вазой, наполненной фруктами. Мне стало так привычно слышать менайский, что слова родного языка уже звучат странно. Я подхожу и сажусь в молчании.
        Кестрин выбирает персик и режет его украшенным самоцветами ножичком. Выкладывает по одной округлой золотистой дольке на тарелку перед собой.
        – Вы голодны?
        – Все хорошо, Ваше Высочество.
        Я перевожу взгляд с тарелки на стол. Внутри тяжелеет, когда я думаю о том, как Сальвия и конюхи делят свой скромный ужин, и потом об этом персике. Его привезли издалека, ведь здесь все деревья давно сбросили листву.
        Принц опускает последний кусочек на тарелку и пытливо смотрит на меня:
        – Должно быть, вы скучаете по таким лакомствам?
        – Я рада тому, что у меня есть, Ваше Высочество.
        – Вот как. – Он протыкает дольку кончиком ножа, поднимает и, не сводя с меня глаз, откусывает половину. Я моргаю – и когда успела перевести взгляд на него? Снова опускаю голову и жду, а он все смотрит на меня.
        – Однако вы, похоже, взяли больше, чем причитается.
        – Ваше Высочество. – Получается не вопрос, а признание.
        С нарочитой небрежностью он говорит:
        – Объясните, как это вы забыли во время нашей прошлой беседы упомянуть, что плащ принцессы у вас?
        Я перебираю возможные варианты. Не так уж их и много. Осторожно улыбаюсь и отвечаю:
        – Вы не спрашивали, Ваше Высочество.
        – Воистину моя ошибка.
        Бросив на него взгляд, я успеваю заметить усмешку в легком изгибе губ. Решаюсь предположить:
        – Вас беспокоит совсем не плащ.
        – Меня беспокоит не только плащ, – поправляет он. – Я позволил себе осмотреть ваши сундуки.
        – Неужели? – говорю я сухим голосом.
        Что еще из найденного он намерен обратить против меня? Там были только одежда, украшения и нательное белье. Вспомнив о последнем, я краснею.
        – Вы огорчены?
        Он говорит почти шутливо, будто просто поддразнивая хорошего друга. Вот только мы совсем не друзья. Так же, как брат, он или высмеет мою злость, или накажет меня за дерзость. Я не смею отвечать.
        – Ну же, леди. Мне казалось, мы уже миновали ту часть, где вы застываете будто статуя и отказываетесь говорить. Или вы и впрямь окаменели?
        – Ваше Высочество? – Я не хочу знать, что он скажет дальше, если я опять промолчу.
        – О, прекрасно. У вас все же есть голос.
        Принц постукивает рукояткой ножа по столу. Он начинает раздражаться. Я сглатываю комок в горле и горький привкус на языке.
        – Я был удивлен, обнаружив, что у вас есть приданое.
        – Есть.
        – Лорд Дэйрилин рассчитывал на ваш брак?
        – Да.
        – Он должен был знать, что шансы невелики. Натянутые отношения с принцессой исключают все удачные возможности. Даже здесь мы о вас наслышаны.
        – Безусловно, – выдавливаю я. Слежу за тем, как его пальцы крутят резную рукоятку и поглаживают драгоценные камни.
        Он резко кладет нож на стол.
        – Почему вы не вернули плащ?
        – Меня могли обвинить в краже, – предполагаю я, подняв глаза.
        – А теперь, когда он обнаружен у вас? – Взгляд у него темный, пристальный и безжалостный.
        Я стараюсь не думать о том, какое положено наказание за кражу у принцессы. Наверное, оно мало отличается от того, какое назначают у нас дома за кражу у дворян. А раз я теперь служанка – и с уже известной недоброй славой Валки, – последствия могут быть ужасны.
        – Я его не воровала. – От страха голос превращается в шепот. Я кашляю и сжимаю губы, чтобы не продолжать.
        Он мне не верит. А может, и верит. В любом случае будет трудно.
        – Как плащ оказался среди ваших вещей?
        – Мне его дали.
        – Кто?
        Я не желаю ему лгать. Сама удивляюсь, что не хочу этого совершенно. Хотя ложь могла бы спасти меня от подозрений. Но вместо прямого ответа я спрашиваю сама:
        – Кто, по-вашему, мог его дать мне, Ваше Высочество?
        Кестрин пристально смотрит на меня.
        – У Алирры не было причин отдавать подарок.
        Я пожимаю плечами.
        – Леди, я не в силах помочь, пока вы сами помогать отказываетесь. Объясните, как плащ попал к вам.
        – Мне его дали, – повторяю я.
        – Когда вы еще звались леди Валкой.
        Почему все мои слова обречены быть ложью?
        – Как вам угодно, – бормочу я.
        – Мне это совсем не угодно. Вы меня все больше запутываете, леди.
        – Я не хочу доставлять неприятности.
        – И я вам почти верю. – Он говорит тихо, будто сам с собой. Потом повышает голос и продолжает: – Но несколько вещей ставят меня в тупик. Плащ, перебравшийся к вам от принцессы без ее ведома. Ваше имя, поскольку вы сообщили лордам Филадону и Мелькиору, что предпочитаете Торнию вместо имени Валка, будто бы общего с матерью. В то время как матушка ваша умерла много лет назад, и звали ее Темира. Далее – эти ваши сундуки; сундуки, полные свадебных подарков от отца, якобы совершенно не любившего вас. Характер ваш – тоже головоломка. Балованное, изнеженное дитя в прошлом, на тяжелую работу вы согласились без жалоб, даже будто бы с радостью.
        Он переплетает пальцы.
        – А ваша манера говорить напоминает речь принцессы, что превратилась из тени в самодовольную высокомерную девицу за считаные дни.
        Я вздрагиваю, одновременно довольная тем, что он видит истинную натуру Валки, и униженная тем, что он собирался взять в жены тень. Неужели такой меня видели? Кестрин кивает, будто что-то уразумев. Не знаю, что именно ему увиделось в моем лице.
        – Вы что-нибудь из этого объясните? – спрашивает он.
        Я заставляю себя ответить, начав с самой простой загадки:
        – Имя я действительно поменяла. Уезжая сюда, я ехала в новую жизнь. И хотела оставить прошлое позади, начать сначала.
        – Простое объяснение, – охотно соглашается Кестрин с улыбкой, похожей на оскал почуявшего кровь хищника. – Даже правдоподобное. Но отнюдь не убедительное.
        Стоило ли и пытаться объяснять.
        – Другого у меня нет. – Я пытаюсь изобразить легкое раздражение.
        Принц откидывается в кресле.
        – Вопрос с плащом по-прежнему открыт. – В его словах сквозит угроза.
        – Оставляю это на ваше усмотрение. – Я возвращаюсь взглядом к столику. Древесина столешницы золотится и блестит, как водная гладь. Что он теперь со мной сделает?
        – Вы слишком доверчивы, леди.
        Я склоняю голову ниже.
        – Что значит ваше новое имя – Торния?
        – П-просто торния. – От неожиданности я заикаюсь. – Небольшая дикая розочка, растет в горах. Немножко цветов. Но больше все листья и колючки.
        – Почему вы взяли такое имя?
        – Мне они всегда нравились.
        Еще не договорив, я уже понимаю свою ошибку. Очередной штрих к образу, никак не подходящему Валке. С каждой такой мелочью он все больше убеждается, что я не та, за кого себя выдаю.
        – Вы должны знать, Ваше Высочество, что последние годы я провела на юге, в доме отца. И сильно изменилась с тех пор, как покинула королевский двор. Вам докладывали только о той девушке, которой я была прежде, – но не о той, кем стала.
        Я говорю слишком быстро и сама это слышу. А правда перетекает в вымысел, выдумка становится истиной, и я уже выпускаю из рук нити собственной действительности.
        – Вас пленяют терновые кусты, хотя раньше прельщали драгоценности? – мягко спрашивает принц.
        – Можете смеяться, Ваше Высочество.
        – Вы должны понимать, что это странное заявление.
        Я теряюсь, перебирая в уме доводы.
        – Не могла же я назваться Рубиной или Диамантой, правда?
        Он улыбается, и я понимаю, что заминка перед ответом выдала ему то, что я надеялась скрыть.
        – Правда, – соглашается он. – Но давайте еще раз посмотрим на ваш рассказ. Изнеженная дворянская дочь, ставшая довольно милой гусиной пастушкой за месяц-другой, хранит в своих вещах нечто, ей не принадлежащее, вместе с богатством, которого хватило бы, чтобы устроиться в жизни получше, чем простая гусятница.
        От удивления у меня открывается рот. В маленькой шкатулке Валки правда столько ценного? Или дело лишь в том, насколько низко мое положение?
        – Итак?
        – Я не додумалась что-нибудь продать.
        Кажется, его поражает настолько простодушное заявление.
        – Вы не додумались?
        Я развожу руками:
        – Мне почти незнаком менайский, Ваше Высочество. Куда бы я пошла? Как объяснилась бы, не показавшись воровкой?
        – Вы так или иначе под подозрением в воровстве, – замечает он.
        – Действительно.
        – Почему вы не попросили о помощи?
        Он искренне считает, что я могла обратиться к нему за помощью? После того, каким холодным, расчетливым и опасным он предстал передо мной? Я бы скорее доверила свою судьбу Даме. Мне совсем не хочется смеяться, но смех снова пузырится внутри и вырывается против воли, так же как в давнем разговоре с матерью. Я зажимаю рот рукой и стараюсь дышать.
        – Простите меня, Ваше Высочество, – говорю сдавленно, – но кого мне было просить? Надо было умолять о помощи вашего отца, сделавшего меня прислугой? Надо было идти за помощью к вам?
        Он встает так резко, что ножки стула скрежещут о каменный пол, и рычит:
        – Как вы смеете так говорить со мной!
        Я вздрагиваю, прижатая к лицу рука скрючивается, будто птичья лапа, ногти впиваются в щеки.
        Он нависает над столом, уперев ладони в дерево и пронзая меня взглядом.
        – Изволите пренебрегать нашей добротой, хотя вам нашли место, когда принцесса хотела изгнать вас? Смеете допускать, что мы не помогли бы вам с таким пустяком?
        – Да. – Голос охрип от страха, ответ едва срывается с языка, а я уже готовлюсь к удару, которого не избежать. Но его нет.
        Принц выпрямляется и размашисто шагает к окну.
        Я смотрю на его спину, на напряженную линию плеч. И думаю, что для меня все кончено, потому что он не простит мне эту сцену, не забудет про злосчастный плащ. А потому я говорю:
        – Ваш отец предложил мне возвращение домой в обмен на определенные сведения, касающиеся принцессы. Когда я отказалась, он отослал меня работать и заверил, что – изволь я предать ее – во дворце меня всегда охотно выслушают. И вам, Ваше Высочество, тоже есть до меня дело лишь оттого, что я будто бы что-то знаю. Каждая наша беседа – только попытки вытянуть некие ответы, которые я, по-вашему, скрываю. Ни вы, ни ваш отец ни за что не помогли бы мне улучшить мое положение, потому что вам необходимо, чтобы я нуждалась в вас, чтобы стала что-то должна в обмен на помощь. Разве не такая она, ваша игра? Или я… я во всем ошибаюсь?
        Я договариваю неуверенно, отчаянно желая, чтобы все мои обвинения были незаслуженны.
        Но принц не издает ни звука, и между нами повисает тишина.
        Обратно ко мне он поворачивается с лицом непроницаемым и пустым. Прочитать что-то во взгляде я не могу. Наверное, он будет бить меня ради упоения криками.
        Принц нарочито неторопливо пересекает комнату. Когда он подходит, я встаю. Знаю, что вся трясусь, но не могу скрыть этого, как не в силах утаить дыхание. Он застывает в шаге от меня. Граненый оникс его глаз отражает свет. Кажется, сила его ярости посрамит даже моего брата. Но он по-прежнему стоит недвижимо, взирая на меня сверху вниз.
        – Ты меня боишься.
        Заявление, не ждущее согласия. Я отвожу глаза и отворачиваюсь к стене. Он затеял новую игру? Он правда еще хуже брата?
        – Сядь, – говорит он неожиданно, махнув рукой в сторону моего кресла.
        Я сползаю вниз и сижу, обхватив руками края сиденья, пока он опускается на свое место. Смотрю на стол и стараюсь ни о чем не думать.
        – Белый жеребец, с которым ты каждый день ходишь в поля, – какой он породы?
        Вопрос звучит так, будто мы с Кестрином случайно повстречались у конюшни. Мне не сразу удается ответить:
        – Не знаю, Ваше Высочество. Мне сказали… что он с Пышных Равнин.
        – Превосходная особь. Главный конюший подумывает отдать его на разведение.
        – На разведение, – повторяю я, как слабоумная, не в силах ухватить новый виток разговора.
        – Конь отлично сложен. Сильный и быстрый, – объясняет принц, само воплощение приятного собеседника.
        – Полагаю… полагаю, вы правы. Но я не уверена, что… у Фалады будет потомство. Его не использовали для разведения.
        Зато я точно уверена, что белого ни в коей мере не устроит такая затея.
        – Похоже, ты знаешь об этом коне больше, чем принцесса, – замечает Кестрин. – Откуда тебе известно, как его использовали?
        Да будут прокляты эти игры словами. Я не смею хранить молчание, не решаюсь и отвечать. Силюсь и не могу понять Кестрина. Будь передо мной брат или будь принц похож на него, всякая игра давно бы закончилась. Не представляю, зачем он все растягивает, почему, уже загнав меня в угол, не нападает.
        – Скажи мне, Торния, южные владения твоего отца, в которых ты прожила эти годы, – какие они?
        – Ваше Высочество?
        – Дэйрилин живет в замке или в усадебном доме? Что там за земли? Я много слышал об этих местах, но мне интересно твое мнение.
        Я бездумно смотрю сквозь стол. Не представляю. Никогда не слушала болтовню о родовых землях лорда, потому что любые разговоры включали Валку. У меня нет никаких ответов.
        – Думаю, ты никогда там не бывала, маленькая колючка. – Голос Кестрина в тишине комнаты звучит почти ласково.
        Неудивительно, что он уже бросил называть меня леди. Я кусаю губу, делаю вдох, собираясь ответить, но он опережает меня:
        – Помни, что лгать королевской семье – преступление, которое карается смертью, ибо такая ложь приравнена к измене.
        – Скажите, чего вы от меня хотите, Ваше Высочество? – молю я.
        – Правды. Кто ты такая?
        – Я гусятница. Мне больше нечего сказать Вашему Высочеству.
        Удавка уже аккуратно обхватила шею.
        – Если ты не была леди Валкой, когда пересекла нашу границу, то что сталось с самой леди Валкой?
        – Не могу сказать, Ваше Высочество.
        С его лица сходит ледяная маска, глаза блестят в свете ламп. Он готовится к смертельному броску.
        – А принцесса? – требует он, к моему удивлению, голосом острым, как сколотое стекло. – Что сталось с ней?
        Он боится. И, как только я это вижу, понимает свою ошибку. Черты его искажаются, и через миг лицо уже спокойно.
        – Знаешь ли ты, Терн, что изменилось в принцессе, которой ты служила?
        Я мотаю головой, не смея говорить – только не ему, только не с цепью, все так же давящей на горло.
        – Значит, признаешься, что всех нас обманула ты, никогда не бывшая леди Валкой?
        Он поднимает бровь, слегка улыбается и, едва предупредив об опасности лжи, снова всем своим видом будто приглашает исповедаться.
        Я чувствую, что ненавижу его за это, ненавижу его способность так легко играть со мной.
        – Признаюсь лишь в мечтах о тихой жизни, – говорю я, хотя голос звучит нетвердо.
        Он смотрит изучающе.
        – Почему ты меня боишься, леди?
        Я хочу сдержать дрожь, но от его треклятых глаз не скрыться.
        – Уже дважды я заметил в тебе страх такой сильный, какой видел только во взоре подбитого оленя.
        Мой взгляд бездумно блуждает по столу, цепляется на миг за вазу с фруктами и наконец замирает на драгоценном ножике.
        – Кроме вас, я знаю лишь одного принца, Ваше Высочество.
        Он застывает.
        – И судишь меня по его поступкам?
        – Я не в том положении, чтобы судить принцев.
        – Но ты все равно ждешь от меня того же, правда? Он мог причинить кому-то боль просто ради удовольствия. Он делал больно тебе.
        Я глотаю ком в горле и не поднимаю глаз. Брат издевался надо мной, это правда, но я была не единственной его жертвой, лишь излюбленной.
        – У тебя очень странный страх. Ты боишься моей жестокости больше, чем законного наказания – хотя виновна именно перед законом. Почему?
        Я не верю, что он не понимает. Как можно мгновенно видеть все, что я пытаюсь утаить, и не замечать очевидного сейчас? Может, он просто хочет, чтобы я сама сказала?
        – Терн?
        Я все-таки смотрю на него:
        – Вы и ваш отец и есть закон. Разве не естественно бояться вас сильнее?
        – Возможно.
        Мы сидим в молчании. Он тянется к украшенному ножику, рассеянно крутит его в руке, кладет обратно и поднимает на меня взгляд:
        – Это был крайне познавательный вечер. Благодарю.
        Я встаю, держась рукой за край стола. Не сразу могу поверить, что он меня отпускает.
        – Ответь на последний вопрос, прежде чем уйдешь: мне стоит тебе верить?
        Он сам когда-то требовал не доверяться никому. Зачем теперь спрашивает такое? Если только это не новая ловушка – потому что как можно ответить отрицанием и не быть наказанной или ответить согласием и не быть уличенной в том, что уже лгала ему?
        Наконец я вспоминаю кое-что из нашей беседы, и эти его слова дарят мне лазейку.
        – Вы давно наслышаны о моей нечестности, Ваше Высочество, – говорю я тонким от стыда голосом. – Я не могу быть вам советчицей.
        Он ничего не отвечает.



        Глава 15

        Следующей ночью я выбираюсь в часовню, будто могу спрятаться там от слов принца. Сижу, скрестив ноги, на соломенной циновке, пропускающей холод твердого каменного пола, и слушаю, как засыпает город. Фалада терпеливо ждет в переулке, парок его дыхания иногда проплывает мимо двери.
        Я закрываю глаза и погружаюсь в тишину в надежде на умиротворение, что всегда здесь находила. Но сегодня оно ускользает. Я так мечтала сбежать от жизни при дворе. Два месяца, прожитых обычной пастушкой, подарили мне столько радости, дружбы и надежды. И за один вечер Кестрин напомнил, как хрупка и уязвима эта новая жизнь. Наивно было думать, что получится оставить старую позади так легко; что достаточно просто не хотеть ее, и она меня отпустит.
        Сжав кулаки на скрещенных коленях, я вглядываюсь в ветхую циновку. Чего мне на самом деле хочется? Я думаю о том, как много раньше читала и как скучаю по книгам, но ведь теперь можно каждый день вспоминать их и раздумывать о прочитанном, приглядывая за стадом. И мне не хочется ничего менять. В новой жизни есть все самое важное – пища на каждый день, дающая смысл работа, время на размышления и небольшой круг людей, с которыми я все это делю. Да, принять горячую ванну было бы чудесно, и все-таки это совершенный пустяк, не стоящий того, чтобы о нем мечтать. Новую жизнь я создала сама, и я хочу ее так, как никогда не желала ничего другого. Желание это тихое, постоянное и глубокое, словно биение сердца.
        Я тру ладонями лицо и впускаю в себя все свои страхи. Вижу, как Корби кривит губы каждый раз, когда замечает меня поутру в дверях сарая, и хочу укрыться от этой гримасы, что бы она там ни значила. Хочу, чтобы угрозы Дамы не нависали над Кестрином; я совсем не понимаю его, но желаю ему спастись и себе тоже – от него. Хочу, чтобы выходкам Валки не давали воли, чтобы она занималась только своими придворными и не трогала простой народ. Хочу, чтобы Дама оставила меня в покое и никогда больше на меня не взглянула. И хочу, чтобы Валка не угрожала Фаладе, чтобы позабыла о нем навсегда.
        Издалека долетает эхо чьих-то криков. Я резко поднимаю голову и прислушиваюсь. Тишина и снова крик, громкий и резкий, и уже ближе.
        – Алирра! Быстрее! – В голосе Фалады звенит напряжение.
        – Что такое? – Я вскакиваю на ноги.
        – Опасность, – бросает он коротко, когда я появляюсь в дверях. – Надо уходить.
        Я спешу нацепить башмаки, немного не успеваю целиком обуть правую ногу – и куда-то бежать уже поздно. В переулок из-за угла вываливается рослый мальчишка, за его спиной бьется яркое полотно плаща. Проход между стенами такой узкий, что он влетает в Фаладу, не успев заметить его. Падает навзничь, выдыхая проклятие.
        Я гляжу на него, замерев. С улицы за его спиной несутся крики, кто-то вот-вот его догонит. Мальчик мучительно трудно поднимается, прижимая к себе руку. Фалада всхрапывает и жмется ко мне, чтобы пропустить его дальше. Но тому уже не сбежать, он ранен и едва стоит на ногах. Его поймают, что бы он ни делал.
        Мне хорошо известно, каково убегать без надежды на спасение.
        – Пусти его в часовню, – требую я, отходя от Фалады, пока тот не потеснил меня в дверной проем.
        Крики уже совсем рядом.
        Мальчик дергает головой вбок, чтобы увидеть меня, и от резкого движения шатается, будто пьяный.
        – Туда, – бросаю я, указывая в полумрак часовни. – Быстро. Ра!
        Иди!
        Он залетает в темную арку входа.
        – Фалада, встань рядом со мной, – шиплю я.
        Жеребец сдвигается, загораживая боком проход. Я тянусь рукой к его шее и чувствую окаменевшие мышцы.
        В переулок врывается квадра солдат. Если бы я успела подумать о том, кто вообще может гоняться за мальчишкой, я бы представила других подростков, оберегающих свои владения юнцов или напавших на изгоя хулиганов. Но в сумраке узкой улочки знакомо блестит промасленная кожа доспехов, а блеклый вечерний свет пробегает по граням обнаженных клинков. Воины встают как вкопанные, в глазах сквозит недоверие.
        – Там, – говорю я на менайском и показываю на следующую улицу. Показываю удивительно твердой рукой. – Там!
        Они ждут еще мгновение, и я понимаю, что меня запомнят. Как бы не обвинили позже в том, что упустили добычу.
        – Нирох! – выкрикивает один из солдат, и они снова срываются с места, стуча сапогами по утоптанной земле.
        Я смотрю им вслед. Можно оставить мальчика сейчас – я уже подарила ему возможность скрыться. Но, заглядывая в часовню, я вспоминаю его шаткие и резкие движения и прижатую к телу руку.
        – Нирох, – мягко повторяю за солдатом.
        Идем.
        Мальчик опасливо подходит к дверям, переводит взгляд с меня на Фаладу.
        Я расстегиваю старый дорожный плащ, глядя на собственные руки. Странно, что задрожали они только сейчас. Протягиваю одежду мальчику:
        – Надень.
        Он сразу понимает и неуклюже оборачивает плащ вокруг плеч, чтобы прикрыть яркие цвета своего наряда.
        – Что с твоей рукой? – строго спрашиваю я, прикасаясь к его запястью.
        Он дергается и со сдавленным свистом вдыхает через зубы.
        Я смотрю на кровь на своих пальцах. Бросаю полный тревоги взгляд на Фаладу.
        Он смотрит в ответ молча. Почти гневно.
        Я вздыхаю. Сама влезла в это, сама должна и выбираться, но нельзя не помочь мальчику. Моя совесть просто не выдержит нового груза. И Фалада поможет мне, хочет он того или нет.
        – Нам нужно в тихое место, чтобы осмотреть рану, – говорю я на родном языке, старательно не глядя на жеребца.
        Он фыркает и ведет нас к улице.
        Я тащу паренька за собой так быстро, как могу. Если солдаты вернутся, они точно узнают нас с Фаладой. А за помощь беглецу наверняка положено суровое наказание.
        Белый ведет нас дальше, другими узкими переулками и, наконец, в какой-то маленький задворок позади вереницы ветхих построек.
        – Покажи мне руку, – говорю я на менайском, едва мы приходим на место.
        Мальчик не двигается, стоит завернутый в плащ и с наброшенным капюшоном. Он выше меня, и, вглядываясь в затененное лицо, я вдруг осознаю, что не могу понять его возраст. Что я сочла его подростком только из-за худобы и резкости.
        – Руку, – повторяю я, указывая пальцем – на случай если перепутала слова и потребовала колено или мизинец.
        Он подчиняется и поднимает запястье, высвобождает его из-под плаща. Рукав весь пропитан кровью. Парень резко вдыхает, когда я сдвигаю лохмотья ткани, чтобы разглядеть рану. В безжалостном свете луны ясно виден кошмарный порез – он тянется почти через все предплечье, от тыльной стороны ладони до локтя. Кровь все еще льется. Наверное, ему стоило немалой выдержки не шарахнуться от меня.
        Я отпускаю его руку и мучительно думаю. Нужно остановить кровь. Но как? Он садится на землю спиной к стене, склоняет голову и зажимает рану второй рукой, но этого мало. Нужно чем-то забинтовать – чем угодно. Я озираюсь по сторонам, потом смотрю вниз, на себя. Пояс. Сдергиваю его липкими от крови пальцами.
        Парень не издает ни звука, пока я сижу рядом с ним и перематываю рану самодельной повязкой. Кровь почти перестает течь. Я отстраняюсь, и он снова баюкает руку на груди.
        – Суриман, – бормочет благодарность. Голос тоже не выдает его возраста.
        – Ифнаал.
        Я прислоняюсь к стене и стою на ватных ногах. Холод перетекает из кирпича ко мне в плечи, вызывая в теле дрожь. Я думаю о своем теплом плаще.
        Парень встает и тут же клонится вбок, теряя равновесие. Только быстрое движение Фалады спасает его от нового падения. Он повисает на жеребце, перекинув здоровую руку тому через шею, и судорожно вдыхает. Ему не добраться в безопасное место одному, не получится и цепляться вот так за Фаладу, тот слишком высокий.
        Значит, его отведу я. Все правильно. Нужно доделать то, что сама затеяла. Когда он поднимает голову и снова собирается с силами, я перекидываю его руку с шеи Фалады на свои плечи. Обхватываю его за пояс и спрашиваю: «Куда?»
        Он кивает на выход из переулка, и мы начинаем шагать. Прогулка выходит долгой и неуклюжей, Фалада призраком бредет следом.
        Довольно скоро я уже не знаю, где мы. Вес спутника пригибает меня к земле, так что я гляжу по сторонам, только когда он озирается на перекрестках и у входов в проулки. Ветер лезет под одежду и морозит щеки. Вскоре тепло остается только там, где к боку прижато чужое тело.
        Дважды я устраиваю его на земле рядом с собой и сама опускаюсь для передышки. Ноги и спину ломит от напряжения и тяжести, пальцы тоже сводит болью, едва я отцепляюсь от зажатой в кулаках одежды. Так поздно на улицах мы еще не бывали. Если бы рядом не было Фалады, запоминающего наш путь, я бы уже отчаянно боялась потеряться, нарваться на беду и вообще не попасть больше домой. Но с Фаладой за спиной можно сосредоточиться на помощи раненому и на поисках его дома или просто безопасного места.
        Наконец мы подходим к узкой деревянной лестнице, ведущей на второй этаж. Неловко спотыкаемся, и тут мои ноги просто отказывают. Я заваливаюсь вперед под весом своего груза и лечу на лестницу. Сил в руках больше нет, я не успеваю остановить падение, ударяюсь головой о ступени, и лоб раскалывает болью. Я хлопаю глазами, пытаясь прогнать туман, осторожно вдыхаю раз, другой и через силу поднимаю себя на ноги.
        Парень лежит без движения.
        Сердце замирает. А если он… если я его…
        – Алирра, – шепчет Фалада позади.
        – Я в порядке, – бормочу в ответ. – А он…
        – Проверь.
        Я перекатываю парня на спину, неуклюже придерживая раненую руку. Сейчас он хотя бы не мучается от боли. Нерешительно кладу ладонь ему на грудь и чувствую легкое, но заметное движение.
        – Без сознания.
        – Забери плащ.
        Я тяну за края своей одежды, осторожно вытаскивая ткань.
        – Идем, – говорит Фалада, как только я накидываю плащ на плечи. Пропитанный кровью край тяжело хлопает по ладони. Фалада поворачивает к переулкам.
        – Нельзя же его тут оставить.
        Голова немного кружится от боли, так что я повисаю на деревянной перекладине. Парень лежит у моих ног – ни звука, ни движения, словно мертвый.
        – Все обойдется. Скоро наступит рассвет, и его найдет кто-нибудь из жильцов сверху. Идем.
        – Нет. – До рассвета еще долгие часы, а холод грызет меня, как голодный зверь.
        – Алирра, тут небезопасно.
        – Перестань меня так называть. – Я дышу частыми мелкими глотками, глядя на Фаладу.
        Он смотрит в ответ и ждет.
        Я разворачиваюсь, стискиваю зубы, потому что мир кружится следом, и карабкаюсь наверх.
        – Дитя, – шипит белый мне вслед.
        Я не слушаю и думаю только о том, как переставлять ноги вверх и вперед. Он точно сумеет за себя постоять, если какой-то случайный прохожий решит, что наткнулся на бесхозную лошадь. В опасности сейчас только этот парень, раненый и беспомощный.
        Лестница выводит на небольшой деревянный настил. Из щели под дверью сочится свет лампы.
        Я дважды коротко стучу и пячусь.
        По ту сторону двери слышится глухая возня, и кто-то резким голосом кричит незнакомые мне слова.
        Я смотрю вниз на Фаладу, стоящего над раненым.
        Голос снова требует от меня ответа. Говорящий уже подошел к двери.
        – Не знаю, – нетвердо и тонко отвечаю я на менайском.
        Дверь с треском распахивается. Изнутри вылетает зажатый в руке клинок.
        Я цепенею, кровь бьется в жилах и эхом стучит в ушах.
        Острие меча покачивается в воздухе под самым моим горлом.
        Я пробегаю взглядом вниз по блестящему металлу, мимо обхватившей рукоять перчатки и снова вверх, по руке мужчины к его лицу. Странному, угловатому, с коротким прямым шрамом от уголка губ до подбородка. Волосы коротко острижены и мягко спадают на высокий лоб.
        – Ваш друг, – говорю я хрипло, осторожно показывая рукой вниз.
        – Йиндро, – произносит он.
        Я моргаю, пытаясь вспомнить смысл слова.
        Рядом с нами появляется еще один мужчина и смотрит на землю. Говорит что-то для меня непонятное, но голос у него ровный, мягкий и спокойный. Меч все еще качается перед моим лицом. Я не свожу с него глаз, игра света на острых гранях почти завораживает. Наконец оружие опускается, и второй мужчина идет вниз.
        Человек со шрамом следит за мной пронзительным взглядом, пока мы ждем. Я с досадой понимаю, что моя светлая кожа и потрепанная одежда не укроются от его внимания. Он с легкостью узнает, кто я, если станет искать.
        Второй мужчина зовет его полным беспокойства голосом. Ворча что-то, человек со шрамом прячет меч в ножны и спускается к товарищу.
        Я вжимаюсь спиной в угол между перилами, когда он проходит мимо меня. Отсюда видно комнату – в ней еще трое человек ждут вокруг стола, стулья за ними в спешке отставлены, а на лица глубоко надвинуты капюшоны. И у всех есть оружие. Я с тревогой думаю о том, кто же этот паренек, если у него такие друзья. Но решение помочь уже было принято и исполнено. Осталось только убраться отсюда невредимой.
        Мужчины поднимают паренька и с хмурыми лицами осторожно втаскивают его наверх. Пропустив их, я сама спешу вниз.
        Вслед звучит окрик. Я бросаю взгляд назад и вижу рядом одного из людей в капюшонах, вооруженного мечом.
        – Стой! – повторяет он громким грубым голосом.
        Я бегу по ступеням. Фалада ждет, стоя так, что его бок перекрывает низ лестницы. Я сразу понимаю, что это приглашение. Взлетаю ему на спину и цепляюсь за гриву, едва перекинув ногу. Он пускается рысью и срывается в галоп, чуть не сбросив меня назад. Каждый широкий прыжок отдается в голове острой болью, так что из глаз льются слезы.
        Позади нас рассыпаются проклятия, но голос быстро тает в грохоте копыт. Через несколько кварталов Фалада переходит на шаг, дорога позади пуста. Я выдыхаю благодарную молитву и пытаюсь сползти со спины жеребца.
        Он делает шаг к стене, преграждая мне спуск.
        – Сиди. Ты устала, и так мы быстрее доберемся.
        – Но…
        – Тише, – говорит Фалада и идет дальше, теперь ступая мягко и ровно.
        Задолго до дома я проваливаюсь в дремоту и прихожу в себя, только чтобы открыть двери и впустить нас с Фаладой в стойла.



        Глава 16

        – Что стряслось с твоей головой?
        – Ничего. – Ответ получается немного поспешным.
        Виола тянется через стол и ловит мою руку прежде, чем я успеваю прикрыть шишку на лбу.
        – Ничего? – Она округляет глаза на посиневшую кожу, забыв о завтраке. – Боже правый, как ты это сотворила? Что случилось?
        – Упала.
        Она бормочет что-то на менайском.
        – Что такое? – спрашивает Ясень, опуская у дверей ведро с водой. – Что-то стряслось?
        Виола сердито показывает на мою голову и разражается потоком неразличимых слов, несколько из которых я узнаю, но не могу связать в одно целое, так быстро она говорит.
        Ясень подходит и смотрит на широкий опухший синяк вдоль края моих волос.
        – Кто это сделал? – спрашивает так тихо, что Виола сначала даже его не слышит.
        Я мотаю головой:
        – Упала.
        – Не слушай ее, – говорит Виола. – Разве это похоже…
        Она снова выдает целый водоворот слов, сверля взглядом Ясеня.
        – На лестнице, – объясняю я, в который раз жалея о своих скромных способностях к языку.
        Ясень тянется ко мне и трогает воспаленную кожу у края синяка. Я цепенею и напряженно отодвигаюсь. Он роняет руку.
        – Ладно, ты упала, – допускает он. – Кто тебя толкнул?
        Я не сразу могу ответить из-за странного комка в горле.
        – Никто.
        Он смотрит недоверчиво.
        – Упала, – повторяю я тихо. – Правда.
        – Что ж.
        Он идет за ведром и несет его к столу.
        – Ясень, – Виола упирает руки в бока.
        Он качает головой и быстро говорит что-то, она отвечает, не дав ему закончить, их возгласы перекликаются и перебивают друг друга. Я незаметно выскальзываю из комнаты и спешу к гусям.
        – Ты с самого утра счастливая, – замечает Фалада, когда после уборки в сарае мы выходим на Западную дорогу.
        Я перестаю мычать песенку и улыбаюсь ему:
        – Мне… Ну, да. Счастливая.
        Глубоко внутри звучит голос Ясеня: «Кто тебя толкнул?» Кажется, я полжизни ждала такого вопроса. Даже странно, что сегодня не светит солнце.
        – Никогда бы не подумал, что ты так расцветешь, стукнувшись головой. В другой раз, когда будешь расхаживать мрачнее тучи, поведу тебя спасать очередного юнца. Или хватит и просто удара по лбу?
        Я смеюсь и тут же об этом жалею, потому что в голове растекается боль.
        – Неужели все было так плохо?
        – Хуже некуда, – отрезает Фалада, уклоняясь от тычка в бок, – расскажешь мне, почему весь вчерашний вечер ходила несчастной?
        Я глубоко вдыхаю, выпускаю воздух и неожиданно для себя сначала говорю самое нелепое:
        – Конюхи думают разводить твою породу.
        – Неужели? Будет жаль их разочаровать. И как ты со своим словарным запасом разузнала об этом замысле?
        Я сжимаю посох, так что белеют костяшки.
        – Мне сказал принц.
        – Кестрин? Ну дела. – И уже мягче: – Что еще ты от него узнала?
        – Он понял, что я – подделка. Считает меня этакой головоломкой, не очень-то важной, но достаточно занятной, чтобы коротать зимние вечера. Уверена, что скоро снова за мной пришлет.
        Дыхание Фалады вылетает клубами драконьего дыма.
        Я заставляю себя продолжать:
        – Он приказал привезти мои вещи и отыскал в них плащ, который подарил король. И он знает, что я никакая не Валка.
        – И ты не хочешь, чтобы он понял, кто ты есть.
        – Да, – тихо соглашаюсь я.
        Кестрин – и колдун, и будущий король. Он пугает меня больше, чем собственный брат. Я не хочу, чтобы мой муж имел такую власть надо мной.
        – И что он, по-твоему, сделает, когда поймет, кто ты на самом деле?
        – Не представляю. Возможно, раз еще не догадался, то и не поймет.
        Фалада искоса смотрит на меня:
        – Он знает, что у тебя подпись принцессы.
        Я проглатываю ругань, проклиная себя. Ну конечно, он знает, что у меня ее подпись. Моя подпись. И кто мог ее повторить? Точно не какая-нибудь горничная. А если я и не Валка, и не прислужница, остается только одно – сама принцесса. Я отчаянно мотаю головой. Ну почему я совсем не задумывалась над тем, что ему говорила? Почему я вообще не способна думать? Если бы не боялась его так сильно, то соображала бы, что творю. Но… как он тогда меня отпустил?
        – Что ты станешь делать, когда он предъявит тебе правду?
        – Не знаю.
        Я поднимаю глаза на Фаладу, но он только молча смотрит в ответ.
        – Ну какая из меня принцесса? – возмущаюсь я. – Валка достаточно рассказала о придворных – я была бы среди них чужой, будто и впрямь родилась и выросла в пастушьей семье. Гусятница из меня выходит намного лучше, чем получилась бы принцесса.
        Фалада негромко фыркает.
        – Ты сама решаешь, кто из тебя может получиться. Пусть Валке и больше по душе роль принцессы, но ты бы справилась с ней стократ лучше, если бы пожелала. – Он легонько толкает меня носом в плечо. – Но ведь беспокоит тебя совсем не это, да?
        Я потираю руку в том месте, где раньше под рукавом таился шрам – теперь уже Валкин. Я никогда не говорила о жестокости брата с Фаладой, да и вообще ни с кем. Но все это, весь этот удушливый страх – навсегда пустившее корни наследие жизни с ним. Кестрин меня не бил – пока. Но давать ему над собой власть я готова не больше, чем возвращаться домой к брату.
        – Алирра?
        – Я боюсь Кестрина, – приходится наконец признаться. – Боюсь того, что он может со мной сотворить.
        – Думаешь, он может сделать тебе больно?
        Я вспоминаю мощь его подавленной ярости. Тогда Кестрин чуть не сорвался на жестокость, и все-таки кулаки – не главное его оружие.
        – Навредить можно по-разному. Фалада, он угрожал казнить меня за обман. Не думаю, что в самом деле поступил бы так, но не знаю. Если он способен бросаться такими угрозами… – Я качаю головой. – Никакая я не принцесса. Мне не понять придворных игр, не защититься от Кестрина, особенно если мы поженимся. И это не самое худшее. Есть ведь еще Дама. И она не простит мне, если…
        – Если ты дашь ей отпор?
        – Да. И как, по-твоему, я могу помочь принцу? Я же не чародейка, вообще ничего не смыслю в колдовстве. Не понимаю, что вообще можно поделать.
        – Я не знаю, – признает Фалада. – Вопрос в том, с чем ты готова жить, когда все закончится. Сможешь идти дальше с тем выбором, который сейчас делаешь? Или он в конце концов тебя раздавит?
        – Возвращение во дворец ничем не поможет, – яростно отвечаю я. – Кестрин погибнет так или иначе, а меня снова сделают чьей-то пешкой, если вообще не отошлют домой или не уничтожат прямо здесь.
        Фалада молча глядит на меня, и в повисшей тишине я отчетливо слышу, что не ответила ни на один его вопрос. Но он не требует ответов. Вместо этого спрашивает:
        – Что Валка сделает, когда Дама придет за Кестрином?
        Я встаю как вкопанная и слушаю шепоток улетающих слов. Легко было рассуждать о том, что принц может погибнуть, но теперь, когда Фалада напрямик заявляет о его неминуемой смерти, я будто прихожу в себя.
        – Что сделает Валка? – давит Фалада.
        – Продаст его, – говорю я.
        Ненавижу ее. Ненавижу себя.
        – Когда?
        – Как только устроит свою жизнь. Обручится, выносит дитя.
        – То есть она не позволит сделать себя пешкой.
        – Да.
        – А что выберешь ты, Алирра?
        – Я не знаю. Я гусиная пастушка, Фалада. Я ничего не значу, я уже в положении пешки.
        – Это был твой выбор.
        – Ты невыносим, – отрезаю я.
        Фалада вздыхает и продолжает идти к пастбищу.
        Когда вдалеке уже виднеется стадо, я протягиваю руку и прикасаюсь к мягкой гриве.
        – Я не могу придумывать правила, Фалада. Это не моя игра.
        – И чья же она тогда?
        Я качаю головой:
        – Мне не научиться колдовать. Не победить Даму, когда никто в целом свете не смог.
        Фалада смотрит на меня с непониманием.
        – Никто и не просил тебя делать то или другое.
        – Не просил, – бормочу я.
        Оставшийся путь проходит в молчании, а Фалада порой бросает на меня странные взгляды.



        Глава 17

        Следующие дни тонут в оттенках серого, плотные слои облаков прячут солнце от глаз. Холодный ветер слетает с гор, мечется в долинах и с посвистом врывается в город. Неделю с лишним тучи грозятся, но никак не разражаются ливнем или снегом. Я тоскую по бодрящему морозцу лесных зим, к которым привыкла. Каждый день вспоминаю о теплом хлебе, рукавицах и тяжелых от снега лапах елей. Здешняя зима – создание совершенно иное, она ложится на плечи тяжелой тушей и пробирает холодом до костей.
        Однажды утром на конюшнях собирается отряд, готовый выехать на последнюю до весны охоту. К ограде манежа привязано в ожидании почти четыре десятка лошадей. На некоторых легкие охотничьи седла, на других – богато отделанные золотом и серебром, для сопровождающих дам. Молодые люди в придворных мундирах снуют по конюшне, докучают работникам и проверяют упряжь.
        Я вздыхаю, иду к стойлам, пробираюсь к Фаладе и встаю к нему вплотную.
        – Слишком людно, чтобы тебя выводить, – говорю шепотом.
        – Не стоит привлекать внимание приятелей Валки, – соглашается жеребец. – Отряд может пройти рядом с пастбищами.
        Мы обсуждали такое раньше. Неоседланный, без поводьев и в обществе служанки, Фалада будет для людей из дворца приметнее, чем заглянувший в городские ворота грифон.
        – Сходим вместе погулять сегодня вечером, – обещаю я.
        Фалада только подталкивает меня к выходу и ждущим делам.
        Закончив уборку сарая, я как обычно иду к гусям. Сегодня стадо пасется на отдаленном лугу, в стороне от Западной дороги. Я быстро окидываю пастбище взглядом, проверяя, не забрел ли кто-нибудь из подопечных далеко, выбираю камень в стороне от Корби и принимаюсь понемногу расплетать косу. Волосы еще мокрые после вечернего купания, и кудри кошмарно запутались, несмотря на косу, а может, и из-за нее. Как бы ни было сегодня холодно, им не помешает хорошенько проветриться. Я разделяю косу на локоны и неторопливо прохожусь гребнем по каждому.
        Расчесываясь, думаю обо всем подряд: о том, что скоро надо будет чинить подол юбки, что стоило бы как-нибудь раздобыть перчатки получше, что, хотя мне и вернули сундуки, плащ остался у принца, который может в любое мгновение раскрыть мою личность. Я сжимаю губы, выдергиваю расческу из узелка волос и принимаюсь думать о раненом пареньке, надеясь, что он пережил ту ночь, а его товарищи обо мне не вспомнят. Потому что, как бы те ни были дружны с ним, мне не забыть блеск меча перед лицом.
        Хруст мелких камней под чужими башмаками не сразу достигает моих ушей. Наконец я замечаю шагающего ко мне Корби. Хватаю посох и скатываюсь с камня, пока он не подошел ближе. Он улыбается, и от этой улыбки в животе леденеет.
        Я в отчаянии ищу глазами Фаладу, да хоть кого-нибудь, но рядом никого нет.
        – Ты красивая штучка, – говорит Корби хриплым низким голосом. – Давно хотел потрогать эту косицу.
        – Нет. – Я отступаю назад. Не зная подходящих слов, я не понимаю, как сказать ему, чтобы держался подальше.
        Он быстрым рывком хватает мои волосы там, где они все еще собраны в косу, и тащит к себе. На мгновение я вижу перед собой брата, его горящие глаза, его губы, кривые от самодовольной ухмылки. Нет. Я даже не понимаю, что двигаюсь, пока посох со свистом не рассекает воздух и не отдает мне в ладони упругим, удивительно приятным толчком дерева.
        Корби рычит с перекошенным от боли лицом.
        Я снова поднимаю и обрушиваю вниз посох и смотрю, как темная деревяшка врезается ему в щеку. Из носа у него бьет струя крови, и капли летят мне в лицо, когда его голова дергается в сторону. Он вопит незнакомыми словами и наконец отпускает меня, чтобы схватиться за лицо.
        Только оказавшись на свободе, я понимаю, что наделала и с каким выражением на это смотрела. И бегу. Достигаю ограды луга за считаные мгновения, направляю все мысли и силы на один лишь бег. Если все, чем я была, чем являюсь и могу быть, вложить в одну только эту наполненную бегом действительность, может, получится сбежать от того, чем я чуть не стала только что. Мыслей, кроме этой, я себе не позволяю.
        Я бегу до тех пор, пока равнины не начинают мутиться в глазах. Обернувшись, я не могу понять, как далеко оказалась, потому что вокруг нет ничего, кроме далекого темного пятнышка города. И все-таки, добеги я хоть до самого моря, этого не хватит, потому что я бегу от того, что просочилось мне в кровь и вцепилось в плечи так, что не сбросишь.
        В конце концов ноги начинают отниматься от усталости, и я перехожу на неверный шаг, все еще не в силах оторваться мыслями от случившегося. Снова чувствую, как бьется в руках деревянный посох, как легко он движется – будто я изучала этот прием ближнего боя дольше, чем помню себя. Кровь летит по воздуху, уносится красной дугой, уносит с собой силы дышать. Губы кривятся, ухмылка брата искажает мое лицо. Снова и снова.
        Ноги сами выводят на протоптанную тропку, и я слепо ступаю по ней. Я ничего не вижу сквозь заливающую глаза черноту, так что, хотя мир вокруг полон света, не замечаю обрыва, пока не шагаю с тропинки прямо в воздух.
        Я падаю, задыхаясь криком, и кубарем качусь на дно каменистого оврага. Сверху скачет и накрывает меня град мелкого щебня. Я сжимаюсь, сворачиваюсь в комок и думаю только о боли в кровоточащих ладонях, ободранных коленях и исцарапанных лодыжках. Все это настоящее, вся боль – заслуженна. Я смутно слышу чьи-то всхлипы: звук летит будто издалека, звучит в мыслях эхом темных коридоров.
        Я лежу, пока мои отрывистые рыдания не утихают, так долго, что порез на ноге перестает кровоточить. Наконец сажусь и опираюсь на руки, подложив под окровавленные ладони порванный плащ. Каменистые стены оврага вздымаются вверх на высоту в два моих роста – настолько отвесные, что лишь несколько былинок ухитрилось зацепиться за изломы и врасти в расщелины.
        Порыв ветра приносит блеклое перышко какой-то невидимой птицы, парящей наверху. Первые капли дождя из туч над головой пятнают землю. Я сомневаюсь, что сумею выкарабкаться наружу здесь, особенно если камни станут сырыми.
        Значит, буду идти, пока не набреду на выход.
        Идется медленно. Посох потерялся еще в первые отчаянные мгновения полета, и хотя сейчас он мог бы немного помочь, я даже этому рада. Дождь не собирается переставать. Пропитывает тяжестью накидку и юбку, приклеивает мокрые складки к ногам. В камнях начинают встречаться заметные трещины и полости глубиной примерно с локоть. По ущелью носится пронизывающий ветер. Я бросаю взгляд на руки и вижу побелевшие от холода пальцы. Зубы непрерывно стучат. Хотя не от чего так уж сильно мерзнуть. Нет ни снега, ни мороза.
        Я сбавляю шаг. Может, стоило пойти в другую сторону. Может…
        Ворох крыльев и перьев выметается из огромной расщелины, укрытой за двумя валунами. Я гляжу вслед снежно-белой сове, понимая, что должна испугаться, что наверняка это была именно Дама, но не могу отыскать в себе страха. Сова тает в пелене дождя, а расщелина остается рядом, и хотя мне не хочется заходить, я почему-то неуклюже бреду, шаг за шагом, пока не встаю перед темным провалом. От него веет чем-то смутно знакомым, глубокий разлом обещает укрытие от непогоды, хотя и непостижимо, зачем Даме приводить меня в такое место. Может, я нужна ей живой, пока не получится преподать задуманный урок.
        На входе я пригибаюсь, но прямо за ним в камне пробит просторный коридор, а расщелина растет вверх, так что можно шагать в полный рост. Я на миг замираю в полутемном проходе, слушаю стоны ветра и перестук дождя по камням. Внутри воздух недвижим. Я тру ладонями лицо, будто могу пробудить себя из нового кошмара – подобного тому, что мне уже снился. Но коридор не исчезает, очевидно настоящий, все с той же щелью входа позади.
        Я заставляю себя шагать дальше, держась одной рукой за каменную стену. Проход один раз сворачивает и упирается в кусок камня, гладкого, будто шелк, бесконечно давно уложенный матерью в мое приданое, за исключением одного маленького изгиба под кончиками пальцев. Ручка.
        Я утыкаюсь лбом в каменную глыбу и обхватываю себя за плечи. Темнота обволакивает, скрадывает все вокруг, оставляет лишь намек на действительность. Я уже знаю, что найду дальше. Нет нужды открывать дверь и заглядывать в бездну за ней. Мои сны-воспоминания и так все подскажут: там будет просторная комната со скругленными гладкими стенами. А в середине – каменный стол под свисающей с потолка затейливой лампой.
        Я сглатываю волну дурноты. Кестрин звал меня сюда через сны, пытаясь призвать принцессу, – я помню растерянность в его глазах, смотрящих из глубины чаши с водой. Это в его комнату привела меня Дама, загнала сюда ветром, дождем и взмахами крыльев.
        Мне отчаянно хочется бежать прочь.
        Я сжимаю руки, чтобы успокоить дрожь, глубоко вдыхаю и отворачиваюсь от запертой двери. Упрямо плетусь к выходу из пещеры. Нужно отыскать другое укрытие, переждать ливень и пробираться домой.
        Уже в шаге от выхода я слышу голоса – мужские, пока неразборчивые, занесенные издалека ветром. Я безотчетно отступаю обратно.
        Где укрыться? Я не смею возвращаться в комнату. В самом проходе прятаться почти негде. Но есть небольшой выступ породы между входом и углом коридора. Я забираюсь в созданный камнем закуток, вжимаюсь как можно глубже, подобрав колени к груди, и раскидываю темные полы плаща по юбке и башмакам. Не слишком удачное укрытие.
        Голоса врываются в пещеру вместе с топотом сапог. Я прячу руки под коленями и замираю. Еще несколько слов, близящиеся шаги по камням – и мимо проходит закутанная в плащ фигура. Идет уверенно, не глядя по сторонам. Исчезает за углом, через мгновение там расцветает золотое сияние и почти сразу сжимается до лучика, когда человек закрывает за собой дверь.
        Я решаюсь на короткий взгляд в сторону выхода – там второй мужчина сидит в карауле.
        Поэтому я жду. Холод камня карабкается с пола по ногам и сворачивается в груди, будто ножом скользя между ребрами. Кажется, что кровь в венах скоро замерзнет. Я скрещиваю руки на коленях и кладу голову на рукава, отчасти, чтобы хоть немного отодвинуться от камней за спиной, отчасти – чтобы заглушить стук зубов. Немного погодя они и сами перестают стучать. Мне кажется, что я жду сотни лет, так что почти не помню, чего и почему. Я позволяю себе закрыть глаза и слушаю едва заметный стук сердца.

* * *

        – Вериана.
        Слово упорно пробирается туманными тропами ко мне в сознание. Как странно, что меня называют «миледи».
        – Вериана, проснитесь. Проснитесь.
        Смутно кажется, что меня тормошат – обрывочное, ненастоящее чувство, словно я почти забыла, как ощущается тело.
        – Терн.
        Я заставляю себя очнуться и посмотреть в чьи-то темные глаза. В них мерцает солнечными бликами мягкий коричневый цвет лесного ручейка. Я размышляю, не очутилась ли дома. Не вынесла ли меня бездна темноты в иное время и место, так что стоит окончательно вырваться из ее глубин – и я снова окажусь в родных лесах.
        – Вот так, осторожно. – В рот мне вливается жидкость.
        Я безотчетно глотаю. Вода, восхитительно теплая, втекает в грудь, сбегает водопадом по ребрам и ложится уютной заводью в животе. Когда я поднимаю взгляд, то больше не вижу тех глаз – я вижу его.
        – Еще? – спрашивает Кестрин.
        Я безмолвно киваю. Это отблески световых камней золотились в его взоре. Он отходит к небольшой жаровне с углями, над которой висит котелок. Неподалеку сидит второй мужчина, как и принц облаченный в охотничьи одежды. Он кажется смутно знакомым, но я не могу вспомнить его имени, не различаю сонным взором его черт, не припоминаю темных локонов на плечах.
        Я не знаю, как долго сижу так, прихлебывая воду. Принц обнимает моими ладонями теплую кружку и время от времени помогает мне пить. Понемногу я понимаю, что почти обсохла, что замотана в слои всего подряд – и одеял, и плащей. Вскоре я уже снова дрожу, к телу возвращается чувствительность, и онемение выжигает ноющая боль.
        – Она слишком слаба, чтобы уйти одной. – Принц наклоняется к спутнику, хотя я не заметила, как он отошел.
        – Там не настолько холодно, чтобы она так замерзла, – отвечает мужчина, пробуждая голосом эхо. Откуда же я его знаю?
        – Да, – соглашается Кестрин.
        Мужчина смотрит в мою сторону. Лицо его освещено до неразличимости ярко, потому что сидит он прямо под сиянием камней лампы.
        – У нее будто какое-то потрясение.
        Кестрин кивает и отвечает тихим голосом.
        Я озираюсь и в ярком свете вижу то, что и так представляла: гладкие каменные стены и возвышение в середине; но вот полки с книгами, кипы свитков и сдвинутые к стенам столы кажутся здесь неуместными. Комната теперь выглядит обжитой, видится скорее кабинетом, чем древним, забытым прибежищем чародеев.
        Чародейка.
        Слово бьется в сознании, будто сказанное вслух. Я прячусь от него, закрыв глаза.
        – Терн. – Кестрин касается моей руки.
        Я подскакиваю.
        – Нужно вернуться в город. Сможете встать?
        Я неуверенно киваю, и Кестрин поддерживает меня за руку, помогая подняться. Другой я отталкиваюсь от камней. Получается неуклюже, но в конце концов я на ногах. Комната кружится, свет перемежается тьмой. Я хватаю ртом воздух и заваливаюсь к стене.
        На этом Кестрин бросает церемонии. Приседает на колени, приказывает держаться за его шею и поднимает меня на спину, словно ребенка. Я кладу голову ему на плечо, и он идет наружу и по узкой петляющей тропке вверх, где ждет пара лошадей.
        Там меня подсаживают на место перед всадником, мимо порхают вихри слов. Я не замечаю вернувшегося дождя, пока мне не вытирают лицо мягкой тканью. Поднимая глаза, я вижу, что сижу боком и осторожно придерживает меня вовсе не принц. Еще через миг я наконец-то вспоминаю имя: лорд Филадон.
        По крайней мере, теперь ясно, почему он встречал меня у границы. У него может не быть обширных владений или высокого титула, но точно есть доверие Семьи.
        – Где? – спрашиваю я осипшим голосом.
        – Тише, – мягко отвечает Филадон.
        Я растерянно озираюсь, но нигде нет и следа Кестрина. Мы едем по равнинам вдвоем.
        – Принц вернулся к охоте, – объясняет Филадон, – а я везу вас во дворец.
        – Но я живу… на конюшнях.
        – На конюшнях нет таких очагов, что согреют вас. А теперь тише.
        Я закрываю глаза, слишком вымотанная для споров, и падаю в забытье.



        Глава 18

        – Ну что, вы проснулись?
        Седая женщина склоняется ко мне со своего резного деревянного стула.
        Я озадаченно моргаю в ответ и озираюсь. Вижу, что лежу в гнезде из одеял на низком диванчике в незнакомой комнате. Дворец. Я во дворце.
        – Хорошо. – Женщина поднимается на ноги. – Вас желает видеть принц. Давайте одеваться.
        Она подходит к двери и говорит с кем-то снаружи, пока я стараюсь сесть, а мое сознание пытается осмыслить воплощенную из сна комнату, в которую Дама привела меня и где оставила, с тем чтобы меня там нашли.
        Через мгновение женщина снова рядом и стягивает с меня одеяла.
        – Вставайте же, – говорит она, и больше думать некогда, потому что меня вытряхивают из кровати и принимаются наряжать. Мою одежду постирали, оборванные края подлатали, все складочки разгладили. И положили новый пояс взамен того, который я пустила на повязку раненому парню многие ночи назад. Даже сапоги починили и начистили.
        – Как долго я спала? – спрашиваю я, пока она строго меня оглядывает. Все время одевания пришлось вспоминать менайский.
        – Где-то сутки, – говорит она рассеянно. – Годится. Пойдемте.
        Мы стремительно выходим из комнаты. Я чувствую ломоту во всем теле и усталость такую сильную, какой даже не представляла. Я правда столько спала? Что подумал Фалада? А Сальвия и другие конюхи – они волнуются?
        Женщина ведет меня через узкую дверь в конце галереи и коридорами для прислуги провожает в закрытую библиотеку. Кестрин сидит за столом в одиночестве, погруженный в книгу, рядом лежат стопкой еще три тома. Я застываю на пороге, так что женщина подталкивает меня вперед и закрывает за моей спиной дверь с тихим щелчком.
        Принц поднимает глаза, моргает, переключая внимание на меня, и улыбается. И нет в этом ни насмешки, ни угодничества, ни злорадства. Просто быстрая безотчетная улыбка человека, чей взор падает на нечто ему симпатичное.
        Это потрясает меня до самого нутра.
        – Терн, – произносит он, вставая. – Вам уже лучше?
        Я молча киваю, все еще пораженная его взглядом. По счастью, он решил говорить на моем языке, так что я могу уловить смысл слов.
        – Я был… удивлен, когда нашел вас там. Вы от чего-то убегали? – спрашивает он. – На равнинах?
        Я открываю рот – и закрываю снова, неуверенная в том, что отвечать. Накажет ли он Корби или выставит виноватой меня? Я не могу позволить себе верить улыбкам и мягкому голосу. Я знаю, как он умеет играть.
        – Или, наоборот, бежали к чему-то?
        – Нет, – быстро отвечаю я. – Убегала.
        – Ясно. Хотите вернуться на конюшни?
        – Да, Ваше Высочество.
        Куда же еще?
        Он колеблется.
        – Я думал предложить вам место здесь, во дворце.
        Он знает. Я чувствую, как кровь отливает от щек, и изо всех сил стараюсь не сбежать. Внутри бурлит отчаянный страх. Не хочу. Не хочу.
        – Леди?
        – Нет. – Я стискиваю зубы, чтобы не вырвались другие слова: Умоляю. Я не хочу. Оставь меня в покое.
        Между нами повисает тишина. Я не отвожу взгляда от стола, боясь того, что могу прочитать в глазах принца. Может, я ошибаюсь. Может, он просто хочет предложить пострадавшей служанке сменить работу. Но, может статься, он прекрасно знает, что и кому предлагает.
        – Во дворце должно быть безопаснее, – говорит он спокойно, будто отмечая к слову.
        Я решаюсь поднять взгляд. Принц сосредоточенно смотрит на меня. Если бы он все знал, то сейчас бы настаивал? Но ведь нет никаких «если» – гора свидетельств против меня. Он точно знает – он называл меня верианой в том тайном кабинете, в комнате, в которую однажды уже провел меня во сне. Вопрос лишь в том, как он поступит с этим знанием и что сделает Дама в ответ.
        – Я бы предпочла вернуться на конюшни, – говорю я нетвердым голосом.
        Снова молчание, и снова я чувствую, как он изучает меня и взвешивает ответ.
        – Как пожелаете, – наконец говорит он. – Если вам что-то понадобится, дайте мне знать.
        От облегчения у меня кружится голова. Я неуклюже кланяюсь и отступаю к дверям, спотыкаясь и торопясь уйти – и убедиться, что меня отпустили. Это кажется невероятным, так что не получается поверить.
        Та же пожилая служанка встречает меня снаружи и торопит обратно в комнату. Когда я сбивчиво объясняю, что хочу уйти на конюшни, она поднимает брови и неохотно соглашается, словно ее просят о большом одолжении. Но я не могу оставаться здесь дольше необходимого, не смею попасться Валке на глаза. Женщина покидает меня у выхода для слуг, ведущего на одну из бегущих от дворца улиц, кивком указывает на ворота и стремительно уходит по своим делам.
        Путь до конюшен длиннее, чем мне помнилось. Приходится то и дело отдыхать возле домов, ноги еще не окрепли. До часовни я дохожу совсем без сил, задыхаясь и шатаясь от усталости. Бреду внутрь и оседаю на плетеную циновку, прижимаясь спиной к холодному камню стены. Дам себе немного отдохнуть и пойду дальше.
        Тихий шорох из переулка нарушает тишину. Я поднимаю взгляд и вижу мальчугана, растерянно смотрящего на меня от дверей часовни. Худое, костлявое создание с огромными карими глазами и лохматыми волосами.
        Моргаю, и он исчезает, так что я даже не уверена, что вообще его видела.
        Я подтягиваю колени к груди и обхватываю их руками. Часовня понемногу наполняется закатным светом. Нужно вставать, но я никак не нахожу в себе сил. Кладу голову на колени, опустошенная тем, что Кестрин все обо мне знает, что правила игры поменялись. Я хочу только попасть домой, на конюшни, и оставаться там.
        Неожиданно в часовне становится темнее. Я поднимаю глаза на перекрывшего выход мужчину в развевающемся плаще. Он молча глядит на меня. Я смотрю в ответ, и часть меня кричит, что надо бежать, что он может оказаться как Корби, но у меня нет никаких сил бороться.
        – Вы в порядке, келари? – Голос мужчины рокочет по комнатке.
        Я немного смелею из-за того, что он назвал меня госпожой. Почтительное обращение может значить, что меня не обидят, – слабая надежда, но хоть какая-то. Я с трудом поднимаюсь. От движений часовня кренится. Я судорожно вдыхаю и пытаюсь удержаться за стену.
        Он шагает, разбрасывая плащом текучие тени, и быстро идет ко мне.
        – Я провожу вас домой, – говорит, подставляя руку под мой локоть.
        Домой. Я поднимаю глаза на своего помощника и узнаю шрам от губы к подбородку. Этот человек встретил меня с оружием в руках в ту ночь, когда я провожала раненого парня. Я киваю.
        Мы вместе покидаем часовню, спутник ведет меня прямиком к Западной дороге. Я тяжело висну у него на руке и не отрываю глаз от брусчатки улиц, квартал за кварталом.
        Он останавливается перед самым поворотом на конюшни.
        – Сможете сами пройти оставшийся путь?
        Я прикидываю расстояние. Придется преодолеть две длины манежа и всю первую постройку, чтобы добраться до своей комнатки. Стойло Фалады намного ближе. Мой сопровождающий не хочет ступать в королевские конюшни, где постоянно ходят солдаты, а я, в свою очередь, не желаю показывать, где именно живу. Он и так знает больше необходимого.
        Я прерывисто вздыхаю и киваю:
        – Справлюсь, – заверяю его. – Спасибо, кел.
        – Пожалуйста.
        Я иду вперед, стараясь держаться ровно. Добравшись наконец до Фалады, нахожу силы только на то, чтобы закрыть дверцы стойла, прежде чем утонуть в сене в уголке.
        – Алирра, как ты? – Огромный карий глаз пристально глядит на меня с расстояния в локоть. Я протягиваю руку и опускаю ладонь белому на щеку.
        – Нормально, Фалада. Просто устала.
        – Где ты была? – Голос у него ломкий от тревоги.
        – Говорить безопасно?
        – Тебе можно говорить повсюду, – отвечает он. – Только мне нужно остерегаться.
        – Да.
        Я склоняю голову к стене и вдыхаю запахи лошадей, пота и налитого солнцем сена.
        – Я пошла, как обычно, следить за гусями, – рассказываю белому. – Корби отвел их на дальнее пастбище. Когда я пришла, он подошел ко мне и… Я испугалась, взбрыкнула, как жеребенок, что ли. Ударила его посохом. А потом убежала и потерялась, меня нашли люди из охотничьего отряда и вернули в город.
        Договорив, я еле дышу, будто у меня навсегда кончился воздух, весь ушел на этот короткий рассказ с его утаенной правдой.
        Фалада вздыхает, и в этом тихом звуке я слышу все не рассказанное мной.
        – Дитя, – лишь отвечает он тихо.


        Следующим утром, едва проснувшись, я мрачно осознаю: человек со шрамом приказал за мной следить. Устало тру лицо. Других объяснений нет, разве что воля самого паренька, которому я помогла, но это кажется не слишком вероятным с учетом его юного возраста. В любом случае нет сомнений в том, что человека со шрамом позвал тот уличный бродяжка, которого я заметила у часовни.
        Я гляжу через стойло на задремавшего с поджатой ногой Фаладу. Кем бы ни был тот парень, в чем бы ни преступил закон, беспокоиться об этом поздно. Я заставляю себя встать. В груди болезненная тяжесть, в горле саднит. Трижды за ночь я просыпалась от кашля. Но больше пропускать работу не стоит.
        Сальвия крепко обнимает меня, едва завидев в дверях общей комнаты. Я застываю, удивленная и растерянная, и она отступает с тихим смешком.
        – Как хорошо, что ты в порядке, – говорит она и ведет меня к столу, где ждет миска с кашей.
        Я сижу над едой и смотрю на то, как Сальвия старается не смотреть на меня. Она хмурит брови, и в наконец поднятых на меня глазах блестит тревога.
        – Где ты была? – Голос у нее тихий и мягкий.
        – Я… – Не представляю, что из всей правды можно рассказать и подберутся ли вообще слова.
        – Корби вернулся с гусями один. Мы илакини.
        Я качаю головой, и она пробует снова:
        – Мы боялись за тебя. Ясень и Рябина ходили искать на пастбище. Потом из дворца долетело, что ты больна и вернешься позже.
        Я киваю:
        – Приболела.
        – Корби ничего не объяснил, сказал, будто упал и поранился.
        – Он меня… недолюбливает, – говорю я, понимая, какое дикое выходит преуменьшение, как ничтожно мало это слово говорит о тьме, пролегшей между нами. Пробую иначе: – Я боюсь.
        Сальвия хмурится:
        – Он поднял на тебя руку?
        Да. Нет. Я ведь не стала ждать и смотреть, а ударила сама.
        – Скажи, – говорит Сальвия тем же голосом, каким однажды спрашивал Ясень: «Кто тебя толкнул?»
        Я смотрю на нее, и часть меня хочет рыдать из-за этих слов, из-за кроющейся в них заботы.
        – Корби, – начинаю неуверенно, – он схватил меня за волосы. Я не знала, чего от него ждать. Поэтому ударила его посохом и убежала.
        – Ясно, – отвечает она мягким от злости голосом. – Я попрошу Дуба и Ясеня поговорить с ним.
        Я вздрагиваю:
        – Но…
        – Да, Терн, так надо. – Она тянется через стол, накрывает мою руку своей и ласково сжимает. – Корби решил, что ты здесь одна, беззащитная. Легкая добыча. Он неправ, и кто-то должен ему все объяснить. Это не обернется новой бедой для тебя, обещаю.
        – Спасибо, – шепчу я.
        – Что-то еще? – уточняет она. – Мне нужно еще что-то знать?
        Я мотаю головой:
        – Нет. Только я не понимаю… Корби сразу меня невзлюбил. Не представляю за что.
        Сальвия хмурится:
        – Отец Корби – верин, а вот мать – служанка, как мы с тобой. Он ненавидит отца за то, что тот бросил его здесь. Может быть, и тебя не любит потому, что ты верия. У тебя было то, чего он лишился.
        – Его отец верин? – повторяю я, пораженная, что родитель Корби оказался лордом.
        – Да.
        Я смотрю, как крепкая мозолистая рука Сальвии укрывает мои едва загрубевшие от труда ладони.
        – Но я же работаю. Я теперь тоже прислуга.
        – Ненависть очень странна, Терн. Мы не всегда понимаем ее причины. Ты здесь, но ты все еще верия, и о тебе все еще спрашивают из дворца.
        Я резко поднимаю глаза.
        – Спрашивают. Мы… – она кивком показывает на всю общую комнату, – мы о тебе не говорим. Отвечаем только, что хорошо трудишься и что учишь менайский. Но другие следят за тобой и докладывают что-то. Ты должна это знать.
        – Кто? – сдавленно говорю я. – Кто спрашивает?
        – Думаю, что оба – и принц, и принцесса.
        Я киваю. Что ж, это, во всяком случае, не удивляет. И по крайней мере король за мной не следит.
        – Спасибо, – бормочу я так тихо, что слова едва ли долетают до нее, но в ответ она еще раз мягко стискивает мне руку и встает.
        – Пойду поговорю с Дубом и Ясенем. Обязательно доешь весь завтрак.
        – Доем, – обещаю я и заставляю себя приняться за кашу.
        После еды я беру с собой Фаладу прямо к гусиному сараю и держусь рядом с ним, пока Корби выгоняет стадо. Со стороны тот ничуть не переменился, только на щеке поджившая ссадина и на скуле выцветший до желтого синяк. Но едва он смотрит на меня, как в его глазах я вижу брата. От этого взгляда из груди выбивает дыхание и горло пересыхает так, что пропадает голос.
        Я думаю о его тайне, открытой Сальвией, но жалость перебивается страхом. Мне нет дела до прошлого Корби, до его полублагородного происхождения. Я хочу лишь держаться от него подальше.
        Как только последние гуси выбираются из сарая, Корби шагает вперед и уводит стадо. Фалада подталкивает меня в плечо и кивает на посохи у дальней стены. Я медленно иду туда. Они кажутся мне перекладинами тюремной решетки, будто это их младшие собратья были прибиты поперек окон спальни в моем прошлом доме.
        – Возьми, – говорит Фалада.
        Меня не удивляет, что голос у него одновременно грустный и строгий.
        Дерево знакомо ложится в руку, шершаво и безобидно скользит по мозолям на ладони, заставляет меня содрогнуться.
        Фалада искоса наблюдает и держится рядом, пока мы догоняем гусей по пути к дороге. Отходит только пару раз, чтобы шугануть обратно в стадо птиц, ускользнувших от моего внимания. Я благодарно киваю ему, но молчу. Горло жутко болит, так что я гадаю, не встречу ли смерть из-за простуды.
        На обратном пути Фалада спрашивает:
        – Я не рассказывал тебе историю моего народа?
        Мне становится любопытно. Он никогда об этом даже не упоминал.
        – Нет.
        – Хочу, чтобы ты ее услышала.
        Фалада поднимает голову, обводя взглядом равнины, и начинает говорить низким певучим голосом:
        – Давным-давно все мыслящие создания жили в согласии. Люди и Кони были равны, делили все по справедливости и вместе возделывали землю, и ни один народ еще не называл себя правителями и не стремился к власти.
        Слова Фалады рисуют времена, древние настолько, что человеческой истории о них ничего не ведомо. Меня окутывает спокойствием от его глубокого голоса и мудрости.
        – Потом Люди ступили на собственный путь, стали использовать наших младших братьев, бессловесных лошадей, как вьючных животных. Когда-то Кони научили Людей почитать Бога и восхвалять мир вокруг, теперь же Люди принялись этими песнями превозносить себя. Развращенные жадностью и жаждой славы, они стали алчными до власти. Возжелали увековечить память о себе в поколениях и причаститься бессмертия. Они становились полководцами и королями, призывали других воевать за себя, без конца убивали ради кусочков земли, которыми недолгое время могли всецело править. Эти люди изгнали Коней из их угодий, отказались от их представлений о чести и миролюбии.
        Именно разлад с Конями заставил Людей развивать письменность, ибо она позволяла им плести интриги и общаться без нашего ведома. Так Люди хотели подчеркнуть свое безоговорочное превосходство, раз и навсегда доказать, что вправе властвовать на земле.
        – В конечном счете, – печально договаривает Фалада, – все свелось к разнице между нашими копытами и вашими пальцами. Особенно большими пальцами.
        Я опускаю взгляд на ладони.
        – Если кого-то из моего народа ловили, то немедля убивали. На нас стали охотиться, выставили нас угрозой обществу, ибо мы вносили раздор в мир властолюбивых Людей. Насаждали зерна мятежа, олицетворяли другой путь. Вот почему вы никогда о нас не слышали. Мы научились держаться в стороне, жить на голых равнинах и забредать лишь в нетронутые Людьми земли.
        – Мне так жаль, – шепчу я.
        – Это же не твоя вина.
        – М-м-м.
        Я притопываю ногами от холода и почему-то все равно чувствую себя виноватой. Мы стоим в небольшом отдалении от городских ворот. Я смотрю в их сторону, но из-за расстояния пока не могу разглядеть стражников. Со вздохом разворачиваюсь и сажусь на бегущую вдоль дороги каменную ограду.
        – Поэтому, – говорит Фалада, будто я задала вопрос, – я не могу научить тебя чтению на менайском. У нас, у Коней, нет грамоты.
        – Пальцы… – задумчиво тяну я.
        – Особенно большие.
        – Думаешь, мне нужно учиться читать на менайском?
        – Вероятно. Рано или поздно тебе это понадобится, – отвечает он.
        Потому что Кестрин уже все знает. Но он отпустил меня, и я не хочу думать о том, что может заставить вернуться. Вместо этого говорю:
        – Я учусь общаться на нем. Ты же знаешь, как я стараюсь.
        – Ты уже выучила слова. Теперь нужно их использовать. Язык – это оружие, Алирра. Ты должна защищаться как можешь.
        Я обхватываю себя руками, плотнее закутываюсь в плащ.
        – Не уверена, что хоть какие-нибудь слова помогли бы… против Корби.
        – Может, и так, но были поводы ранее, будут возможности впредь.
        Справедливо. Я думаю о том, могла ли довериться принцу. Но я рассказала Сальвии, а это уже много больше, чем раньше. Я со вздохом смотрю на Фаладу. В бледных утренних лучах его шерсть сияет белизной, а в темных глазах светится доброта.
        – Надо идти дальше, – мягко говорит он. – Холодно, а ты еще не окрепла.
        Мы в молчании шагаем к городу. Уборка сегодня затягивается, ноги и спина болят.
        Фалада осторожно фыркает, и я замечаю подходящих к сараю Ясеня и Дуба. Выражение на лице Дуба неожиданно суровое. В глазах Ясеня тоже блестит напряжение.
        – Мы только что были на гусином пастбище и поболтали с Корби, – говорит Ясень. – Он тебя больше не потревожит.
        – Не должен, – добавляет Дуб. – Но если попытается, скажи нам. Он знает, что ему за это будет.
        Я смотрю на их лица и обеспокоенно киваю.
        – Все будет хорошо, – обещает Дуб, наконец смягчаясь. – С тобой теперь все будет в порядке.
        – Спасибо, – отвечаю я из самой глубины сердца.
        Когда мы с Фаладой снова приходим на гусиный луг, Корби на меня не смотрит. Он ни разу не поднимает глаз за целый день и постоянно отворачивается. Только на обратном пути я понимаю почему: губа у него разбита и распухла. Как бы я ни была против жестокости, не могу не радоваться тому, что он не смел сегодня даже взглянуть на меня.
        Этой ночью я забираю одеяло из комнаты и перетаскиваю его в стойло к Фаладе. Все следующие дни Сальвия приносит травы, заливает их кипятком и дает мне, чтобы смягчить кашель. А Виола готовит отвары по утрам, и я пью их до ухода на пастбища. И обе, когда я пытаюсь благодарить их, мотают головами так, будто не делают ничего значимого и даже упоминать эти мелочи глупо.
        А Фалада каждую ночь стоит у дверей стойла, поднимает голову, когда я кашляю, и осторожно будит меня, когда мои сны полнятся беспокойными и нежеланными воспоминаниями.



        Глава 19

        Дни проходят в тумане дел и усталости. Лишь однажды я иду во дворец по требованию Валки и сижу с ней, сочиняя новое послание домой. Она ухмыляется, но не может утаить тревоги из-за презрения, что сквозит в письме моей матери. Слушая отчеты Валки о жизни при дворе, я и сама впервые соглашаюсь с матушкой: Валка только ухудшает свое положение всеми этими играми и интригами.
        Но она не желает ни к чему прислушиваться.
        – Бесполезные советы, – говорит, отбрасывая письмо. – Хорошо хоть соизволили прислать плащ. Не могу поверить, что ты его забыла.
        – Забыла? – Я изображаю безразличие. – Вот ведь досадное недоразумение. Что ж, с чего начнем?
        Составлять письмо приходится допоздна, Валку злит необходимость уделять этому столько времени, а я рада подписать послание и оставить его запечатанным на столе.
        Когда я собираюсь уходить, она говорит:
        – Помни свое место, гусятница.
        Она не знает, не могла прослышать о моей ночевке во дворце и беседе с принцем в библиотеке.
        – Я не забыла о соглашении, – отвечаю спокойно. – Пока ты ведешь себя честно, я тоже его держусь.
        – Разумеется, – ухмыляется она. – Если не будешь, то быстро пожалеешь.
        Я ухожу и спешу уже знакомыми коридорами. Сегодня мне больше никто не встретился, не было даже прислужниц Валки, но это ничего не значит: принц узнает, что я приходила. Не представляю, что он подумает. Вернее, боюсь, что точно знаю это.
        Проснувшись на другое утро, я обнаруживаю, что мир укутан огромными белыми сугробами, знакомые звуки конюшен кажутся необычно глухими. Лошади, каждая в собственной шерстяной попоне, терпеливо ждут на улице, выдыхая клубы вихрящегося пара.
        Придя с Фаладой к гусиному сараю, я убеждаюсь в том, о чем догадывалась раньше: когда ложится снег, птиц перестают выводить наружу. Поэтому сегодня Фалада просто наблюдает из-за ворот, как мы с Корби скоблим пол. Раскидав свежую солому, притаскиваем ведра зерна, засыпаем в кормушки и расходимся молча, как и всегда.
        Мы с Фаладой вместе отправляемся к заснеженным лугам, есть в этой повседневности что-то такое, от чего я не готова отказаться, даже если ходить на пастбища больше не нужно. Дорога уже протоптана лошадьми и разъезжена повозками, так что снег перемешался с грязью. А вот от вида равнин захватывает дух.
        Теперь это мир бесконечной белой пустоши, убегающей в серую пелену на горизонте. Ветер свистит в ушах, путается в капюшоне потрепанного плаща и продувает насквозь, выстуживая кости. Деревьев тут почти нет, только небольшие перелески по краям лугов и вдоль схваченных ледком ручьев трутся друг о друга голыми плечами. Они приветственно машут мне ветками, будто старые друзья после долгой разлуки, все в снежных шапках и сосульках. В глазах туманится, и по щекам бегут стынущие на морозе слезы.
        Возвращаемся с прогулки мы после полудня. Я расчесываю Фаладу и от работы снова согреваюсь, в пальцах рук и ног покалывают иголочки. Я невыразимо счастлива, что он все еще в безопасности, что Валка явно не прознала о моем пребывании во дворце. С вычищенными копытами, укрытый попоной, Фалада идет за мной в стойло. Я устраиваюсь на соломе под его взглядом, не представляя, чем еще заняться.
        – Заскучала?
        Я кидаю в него пучком соломы.
        – Не смешно. А впереди еще целая зима.
        – Тогда лучше бы отыскать тебе дело.
        – Ну да, – ворчу я и замолкаю, не зная, что еще сказать. Фалада тихонько фыркает и высовывает голову над дверцей стойла, навострив уши и слушая отголоски разговоров в общей комнате.
        Я смотрю на него, потом на другую стену, потом на перепачканную потрепанную юбку. Чем я вообще умудрялась заниматься каждый день все эти пятнадцать лет? Я любила выбираться на прогулки пешком или верхом, но для этого теперь слишком холодно. Читала все книги, какие могла отыскать, но здесь нет ни одной. Что еще? Не могла же я только читать и гулять?
        Я закрываю глаза и вдыхаю сырой лошадиный запах стойл. Наверное, я наблюдала за людьми – во время приемов, на разных слушаниях, за едой, и в прачечной, и на кухне, и даже в деревне. Читала, гуляла и наблюдала. Не хватает, даже чтобы занять пересчетом пальцы одной руки.
        Фалада прядает ушами в сторону коридора. Я слышу шаги, и в дверях появляется Джоа, протягивает сложенную чашечкой ладонь к жеребцу. Не так давно я узнала, что Джоа не простой конюх, а главный, и отвечает за обе конюшни.
        Фалада изучающе смотрит на него, потом наконец тянется и мягко фыркает в подставленную руку.
        С моего места хорошо видно помелькнувшую на лице Джоа улыбку.
        – Вы ему нравитесь, – замечаю я.
        Конюший щурится в темноту стойла и видит меня.
        – Его нелегко покорить.
        – У вас получается. – Слова звучат немного неуклюже, но я хотя бы уверена, что выбрала верные.
        – Все равно не скоро выйдет угнаться за тобой. Как там гуси?
        – Ничего. Но мы их больше не выгоняем. Осталась только уборка по утрам и вторая кормежка на ночь.
        – Почему бы тебе не помогать здесь после обеда? – небрежно предлагает Джоа.
        Помогать? С лошадьми? Лицо само расплывается в улыбке.
        – Хорошо, – отвечаю я, улыбаясь так широко, что Джоа усмехается.
        – У нас не хватает конюха, – говорит он, распахивая дверцу и отступая, чтобы я вышла. – Еще одна пара рук мне точно пригодится.
        Я выбираюсь из сена и иду за Джоа, который принимается объяснять, на что я только что подписалась.
        Вскоре становится понятно, что помощь в конюшнях мало чем отличается от моих обязанностей: я просто чищу стойла от навоза. Раньше от такой работы у меня болела спина и ладони шли волдырями, но теперь, уже переломанная и израненная уборкой у гусей, я чувствую себя лишь усталой, загрубевшей и донельзя гордой.
        – Можно подумать, что ты научилась превращать свинец в золото, с такой самодовольной миной расхаживаешь, – отмечает Фалада пару дней спустя, когда мы выходим за ворота, шагая по хрустящим промерзшим камешкам. Мы с Джоа заключили сделку. От уборки у гусей и до обеда я предоставлена самой себе. После обеда – принимаюсь полностью выгребать стойла.
        – Наконец-то нашла то, в чем могу преуспеть, – объясняю я с нарочитой серьезностью. – Отыскала свое призвание в жизни…
        – Лопатить конский навоз?
        – Точно, – соглашаюсь я надменно. – Не рассчитываю, что ты, как Конь, меня поймешь.
        – М-м-м.
        – Конский навоз значительно превосходит гусиный помет, во-первых, будучи намного крупнее, во-вторых, источая гораздо худшее зловоние. И в-третьих… Эй!
        Фалада обрывает меня, пихая головой:
        – Пощади меня, о Леди Лопаты!
        – Не забывай про вилы. – Я тоже отвечаю шпилькой.
        Фалада фыркает:
        – Но это и в самом деле изумляет.
        Я пинаю комок снега и думаю о маленькой лощине, в которую прилетал Ветер, и о вечерах на конюшнях с Редной.
        – Одно из лучших воспоминаний из дома – верховые прогулки с Желудем. Я так завидовала работнице, которая проводила с ним и другими лошадьми кучу времени. А теперь сама на ее месте и делаю то, за чем только наблюдала.
        – Если бы не Дама, ты была бы совершенно довольна такой жизнью, да? – спрашивает Фалада.
        Я искоса смотрю на него. Он выглядит угрюмым и расстроенным.
        – Да, – признаю я.
        Фалада склоняет голову, принимая ответ.
        – По крайней мере, у меня есть лопата, – посмеиваюсь я нарочито. – С ней можно разгрести что угодно.
        Он мягко фыркает:
        – Будем надеяться.


        Со сменой погоды я начинаю проводить намного больше времени за затяжными ужинами с друзьями и на посиделках по вечерам. Вновь исполненная решимости, включаюсь в беседы, задаю вопросы и вставляю свои замечания. Иногда Рябина опускает голову, пытаясь скрыть веселье, или Виола невзначай смахивает с губ улыбку, когда я в чем-то особенно путаюсь, но в основном меня все слушают внимательно и строят ответы так, чтобы я улавливала смысл.
        И каждую ночь, лежа на своем клочке соломы по соседству с белеющим в полутьме Фаладой, я снова вспоминаю эти разговоры и доброту. Беспокойно думаю о важности грамоты и использования речи, о Конях и народе фейри. Но потом, когда занимать голову становится нечем, темнота полнится призраками, на которых у меня нет управы. Я лежу на спине, широко распахнув глаза, и не могу унять стук сердца, не могу стереть из памяти слова и нападки брата, ежедневные мысли о Корби, содрогание дерева в руках. И, куда ни повернись, повсюду угрозы Дамы, ее удавка все еще держит меня за шею, ее сети по-прежнему раскинуты вокруг Кестрина. Когда я наконец засыпаю, сны мои полнятся тьмой и гулкими ударами крыльев о воздух.
        Одним свежим ясным утром я отправляюсь с Фаладой к часовне в надежде отыскать там умиротворение. Шагаю улицами и смотрю по сторонам, думая заметить большеглазого бродяжку, который нашел меня, когда я была больна.
        Около часовни трое мальчишек играют в квадратике яркого утреннего света меж двух домов. Один из них замечает меня и пихает приятеля, тот поднимает голову, и я враз его узнаю. Он таращится на меня, вскакивает на ноги и уносится по узкому переулку, друзья – за ним. Я провожаю их взглядом и понимаю, что недолго буду молиться в одиночестве.
        Зайдя в часовню, я позволяю себе утонуть в тишине. В последние дни я часто читаю молитвы, и отдыхая от работы, и сидя с Фаладой, и в теплой темноте ночной конюшни, пробуждаясь от вязких сновидений, что текут, кружатся и теряют форму, но неизменно содержат в себе блеск зубов за улыбчивыми губами и мерцание глаз.
        Я заворачиваюсь в плащ, вдыхаю сладкий прохладный воздух и пробегаю глазами по словам на стене напротив, по молитве, которую все еще не могу прочесть. Вспоминаю, как молилась той ночью, когда воины гнались за мальчишкой. Гадаю, был ли он послан мне, была ли мне дана возможность помочь ему или то был выбор между ним и солдатами. Размышляю, зачем ему так пристально следить за мной.
        Потом позволяю этим мыслям растаять в звуках окружающего города. Опускаюсь коленями на жесткую циновку и погружаюсь в молитву. Молюсь обо всем, что узнала, выучила и ощутила: о выражении глаз Корби и одолевающих меня страхах, о принце и его безнадежной борьбе с Дамой, о самой Даме и ее власти надо мной, и снова и снова о себе, и об ощущении дерева в руках, и о беспощадной ухмылке, растянувшейся на моих губах при виде крови Корби.
        На улице Фалада предостерегающе фыркает. В коротком движении цепляет стену часовни копытом.
        Я выплываю из молитв и иду к дверям, уже зная, кого встречу. Человек со шрамом стоит неподалеку, наблюдает за Фаладой.
        Склоняет голову в мою сторону:
        – Мир вам, верия.
        Что ж, он успел разузнать, что я леди.
        – Мир вам, кел. – Я стою рядом с Фаладой. Не думаю, что он узнает мужчину, ведь той ночью жеребец оставался у подножия лестницы.
        – Наш друг просит с вами встречи. Он ожидает вас в «Хитрой Лисе».
        Я смотрю на Фаладу. Тот взмахивает хвостом, будто пытаясь предостеречь меня от этого приглашения. Разумеется, оно не могло ему понравиться, но я не в силах отказаться от желания узнать, что стало с тем парнем и зачем на самом деле он за мной следит.
        – Для вашей лошади там есть конюшня, – говорит мужчина, заметив мой взгляд.
        – Где?
        Он подходит и наклоняется, чтобы снять сапоги. Негромким голосом подробно объясняет, как и куда повернуть, чтобы дойти до «Хитрой Лисы». Я слушаю его и обуваюсь.
        Закончив, он проходит в часовню. И только потом снова смотрит на меня:
        – Вы запомнили путь?
        – Да.
        – Он ожидает.
        Я иду в сторону переулков, Фалада держится рядом. От него, будто жар, исходит напряжение.
        – Помнишь того паренька? – спрашиваю я, перешагивая полинялую лужицу с ледяной кромкой и скользя башмаками по грязи. – Это был его друг, который открыл тогда дверь. Он, ну, помог мне добраться домой из дворца, когда я выбилась тут из сил.
        Фалада шумно выдыхает, ничуть не успокоенный.
        – Понимаю, – мягко говорю я. – Но нужно узнать, почему за мной следят. И я не думаю, что мне навредят. Человек со шрамом мог сделать все что пожелает еще тогда, в часовне. А он только проводил меня домой. Я… я хочу понять, что к чему.
        Фалада несогласно мотает головой.
        – Постараюсь быть осторожной, – говорю я и засим умолкаю.
        Работники на конюшне явно ждут нас, машут издалека и указывают на пустое стойло.
        – Извольте подняться той черной лестницей, келари, – говорит один из них, как только я закрываю за Фаладой дверцу загона.
        Наверху мальчик-слуга чистит пол. Отступает в сторону и смотрит, как я прохожу к третьей двери справа и стучу.
        Мне открывает мужчина в капюшоне, в тени которого виднеются борода и крючковатый нос.
        Я растерянно отступаю, но он легонько кланяется.
        – Прошу, верия, заходите. – Он распахивает дверь шире и жестом приглашает меня внутрь.
        Я нерешительно переступаю порог, думая, не совершаю ли ошибку. Отчаянно хочу, чтобы Фалада мог быть рядом, – и тут мужчина уходит, закрыв за собой дверь.
        Я неуверенно озираюсь. В одной стороне комнаты две деревянные скамьи стоят по бокам от очага, а в середине лицом друг к другу расставлен набор разномастных сидений. Смотрится это как несуразное подобие гостиной, собранное будто бы для одной только встречи.
        В одном из кресел с высокой спинкой застыл человек. Я моргаю, застигнутая врасплох его присутствием, его неподвижностью. Как и у товарища, капюшон у него поднят. Свет из окна бьет мужчине в спину, так что разглядеть черты лица почти невозможно. Он ничего не говорит.
        Я сглатываю и снова думаю о Фаладе, но раз сама в это влезла – сама должна и выбираться. Я пересекаю комнату и замираю у ближайшего стула.
        – Что вам от меня нужно?
        – Две вещи, – отвечает мужчина. – Во-первых, я должен вернуть долг.
        Он жестом указывает на кошелек, лежащий на маленьком столике у кресла.
        Я бросаю на него взгляд.
        – Какой долг?
        Мужчина задирает правый рукав, сбрасывая край плаща с руки. Через все предплечье тянется свежий шрам, покрытый тонкой розовой кожей.
        – А, – глупо отвечаю я, не отводя глаз.
        В ярком дневном свете рана выглядит еще ужаснее. Вид не до конца залеченного изогнутого пореза лишает меня присутствия духа. Можно было догадаться, кто это, но ведь тогда он показался мне мальчишкой.
        – Я бы хотел отблагодарить за помощь, – повторяет он, опуская рукав.
        – Мне не нужны деньги.
        Мне пригодилась бы пара перчаток, но я не собираюсь просить их, чтобы он не решил, будто я равняю их в цене с его жизнью.
        – Больше мне нечего предложить, – говорит он. – Но я не хочу оставаться в долгу.
        Я вглядываюсь в затененные черты его лица под капюшоном.
        – Вы уже мне отплатили. Ваш друг проводил меня домой из часовни, когда я была больна.
        Мужчина кивает:
        – Это второй вопрос, который я хотел бы обсудить.
        Он откидывается в кресле и наклоняет голову, чтобы рассмотреть меня. Свет из окна теперь очерчивает каждую мелочь: гладко выбритый подбородок, узкий нос, глубоко посаженные глаза. Молодой мужчина, еще не в самом расцвете, но уже точно не подросток.
        – Неразумно с вашей стороны ходить одной по ночам. Даже днем стоит понимать, где вы гуляете.
        – Я была больна, – повторяю я, краснея.
        – Тем больше причин остерегаться, – замечает он. – Ваш конь, безусловно, любопытный охранник. Я видел натасканных на такое псов, но не коней. В вашем кроется что-то загадочное, оберегающее и вас рядом с ним. Но когда он не с вами – хватит одного пьянчуги, одного хулигана, чтобы опорочить вас. И это далеко не единственная опасность.
        – О чем вы?
        – Вы еще не знаете, что наша славная страна пала жертвой работорговцев?
        Я округляю глаза. Говорит он спокойно, насмешливо, но во взгляде горит огонь.
        – Работорговцев? – растерянно повторяю я.
        – Их принято называть похитителями, – уточняет он, будто это что-то проясняет. – И обычно они похищают только детей – лет тринадцати-четырнадцати, – достаточно подросших, чтобы за них дали хорошую цену, я полагаю, и не трогают старших, которых могут недосчитаться на работах. Возможно, поэтому вы о них и не слышали.
        Во всем этом звучит какая-то недосказанность, ничуть не связанная с тем, что я не работаю с детьми.
        – А король или Верховный командующий – они ничего не делают?
        – Они делают очень многое, – говорит мужчина. – Но немногое помогает. Вы еще достаточно юны и потому должны быть очень осторожны на улицах.
        Я молча киваю.
        – Хорошо. Теперь вам понятно, как глупо было являться сюда сегодня? Вы не знаете ничего обо мне и о том, что я могу с вами сделать.
        У меня от страха намокают ладони. Я бросаю взгляд на дверь: цельный дуб, плотный и непреклонный. Сбежать можно только через окна, а для этого нужно проскользнуть мимо мужчины.
        – Вы понимаете опасность, – замечает он удовлетворенно. – Здесь вам ничего не грозит, но не будьте такой безрассудной впредь.
        От облегчения я решаюсь объяснить:
        – Я узнала и мужчину, и мальчугана с улицы. И знала, что они ваши друзья.
        – Успели приметить Таркита?
        – Похоже. Мы виделись с ним и раньше. Он приходил в часовню в тот день, когда я болела. Ему лет восемь или девять.
        – Одиннадцать. Дети, которые плохо питаются, плохо и растут.
        Я складываю перед собой руки, думая, что дрожат они почти неприметно.
        Если мужчина что-то и замечает, то вида не подает. Вытягивает ноги, не отводя взгляда от моего лица.
        – Таркит бывает полезен, но он слишком честный для улиц. И ему недостает благоразумия. Он не должен был попадаться вам на глаза.
        – Для чего вообще наблюдать за мной? – спрашиваю я.
        – Как я уже говорил, за мной долг. К тому же я предполагал, что вам может понадобиться защита, учитывая обстоятельства, при которых вы мне помогли.
        – И как я уже говорила, помогла не ради награды, – повторяю я, радуясь возможности сменить тему.
        – Да. – Он недолго молчит. – Тогда почему же?
        Я обхожу скопище стульев и сажусь рядом с мужчиной, так что теперь мы оба смотрим на комнату. По крайней мере, ему будет сложнее читать все у меня на лице. Я перебегаю глазами с исцарапанного пола на потертую мебель.
        – Не знаю, – говорю наконец. – Вы потеряли из-за нас время. Я не могла допустить, чтобы из-за этого вас схватили.
        – Можно было просто обмануть солдат и уйти.
        Это правда. Я откидываюсь на стуле и смотрю в потолок. Балки покрыты копотью, так что не видно дерева. В дальнем углу висит старая пыльная паутина.
        – Вам нужна была помощь.
        – Вот как, – говорит он.
        Переведя дух, я спрашиваю:
        – Что теперь будет с Таркитом?
        – Стоило бы отдать его обучаться честному ремеслу, но он вряд ли отыщет деньги, да и я не могу позволить себе отправлять всех подручных в ученье. Еще посмотрим.
        – И что бы он хотел делать?
        – Он хочет стать пекарем. Наверное, думает, что тогда больше не будет голодать. – В голосе мужчины слышны и веселье, и нотка печали.
        Я готова ему поверить, вспоминая худое лицо мальчугана.
        – Сколько стоит обучение?
        – Десять серебряных в год. Понадобится два года, прежде чем ему станут платить жалованье.
        Я думаю о сундуках Валки и сокрытом в них богатстве и с неожиданным облегчением говорю:
        – Я за все заплачу.
        Мужчина будто бы задумчиво склоняет голову.
        – Вы слишком идеалистичны для служанки. Окажетесь голодной на улице – или где похуже, – если не будете осторожны.
        – Если и окажусь, именно мой идеализм приведет ко мне тех, кто поможет.
        Как человека со шрамом.
        Он тихонько усмехается. Я улыбаюсь и поворачиваюсь к нему. Мужчина наклоняется вперед, опершись локтями о колени, и изучает пол.
        – И даже холодной и голодной я смогу вспоминать, что помогла юноше обучиться ремеслу, которое будет кормить его всю жизнь.
        Он поворачивает голову ко мне. Его пронзительный взгляд даже пугает.
        – Все мы были неправы в том, кто вы такая, – бормочет он.
        – О чем вы?
        – Вы и не гусиная пастушка, и не верия, а некто лучше их обеих.
        – Ошибаетесь, – говорю я, чувствуя горький привкус слов. – Я никто.
        Он обдумывает ответ.
        – Надеюсь, вы сами в это не верите.
        Я разглядываю свои руки, сухую потрескавшуюся кожу, обломанные ногти. Теперь это руки работницы. Он был прав изначально – я просто наивная и глупая служанка. Я качаю головой.
        – Как передать вам деньги?
        – Отправлю Таркита в вашу часовню через две недели, как только обо всем договорюсь. Он скажет вам, где встретиться с моим человеком. Боюсь, будет неразумно самому снова с вами видеться.
        Я киваю. Откуда-то с первого этажа долетают отзвуки смеха. С чем же я связалась, придя на помощь человеку, который сам может приказывать другим защищать и встречать меня, у которого целая банда подручных из уличных детей и нищих? Помешала ли я свершиться королевскому правосудию? И на что иду, и дальше имея дело с этими людьми?
        Я облизываю губы:
        – Скажете мне, кто вы такой?
        Он отвечает не сразу. А когда говорит, голос у него тихий и невыразительный:
        – Возвращайтесь на конюшни и спросите друзей, кто такой Красный Сокол. Они вам расскажут. Что до моего долга, я вскоре рассчитаюсь с вами так, как вы пожелаете. До тех пор, – он кивает в сторону двери, – всего вам доброго.



        Глава 20

        Это уже стало привычкой – ежедневно гулять с Фаладой до пастбищ. Сегодня тихо, день кажется почти теплым, хотя облака висят по-прежнему низко и не предвещают ничего хорошего. Мы шагаем молча, сворачиваем с дороги на одну из бесчисленных тропинок. Трава там погнута, сломана и торчит клочками из-под оледеневшей корки сугробов. Бурое кружево на белом, будто перья огромной снежной совы.
        Меня передергивает.
        – Фалада?
        – Да?
        Я открываю рот, чтобы заговорить, но закрываю снова и оглядываю занесенные снегом луга. Фалада ждет, как и всегда. Будет ли трусостью предложить уйти отсюда – чтобы он укрылся от угроз Валки, которая всегда может решить наказать меня его смертью, а я убежала от жизни принцессы, в которой, реши я к ней вернуться, едва ли протяну долго?
        – Алирра? – спрашивает он, и в этом имени я слышу ответ.
        – Ничего.
        Он подталкивает меня носом в плечо. Я поворачиваюсь, делаю шаг, утыкаюсь лбом ему в шею и мечтаю узнать, что же с нами станет.


        На другой день рано утром в конюшни является квадра воинов, как раз когда я выхожу из стойла Фалады. Приближаясь, они пробегают глазами по мне, а потом их командир прищуривается, глядя мимо, на Фаладу.
        – Вот этот. Сторожите его, пока я говорю с конюшим.
        Я стою как вкопанная, пока остальные солдаты замедляют шаги и замирают неподалеку. Они молчат и только отводят от меня взгляды, осматриваясь и изучая конюшню. Фалада тихонько фыркает позади.
        Вот этот.
        – Кел, – говорю я, делая шажок к ближайшему воину. – Вы же… вы сказали, что пришли за этим конем?
        – Мы здесь из-за него, – подтверждает он, и теперь все смотрят на меня пристально.
        – Но для чего он вам?
        Солдат бросает короткий взор туда, где исчез их командир.
        – Это приказ заиды, – говорит наконец. – Чертовски расточительно, как по мне.
        Приказ Валки. Я мотаю головой:
        – Она… то есть…
        – Его велено сдать живодеру, на мясо собакам, – говорит другой солдат глухим голосом.
        Я отступаю на шаг, потом еще на один, пока не прижимаюсь спиной к дверце стойла. Со дня охоты прошел почти месяц, месяц я даже не виделась с Кестрином. Я же ничего не сделала… даже написала за нее новое письмо с тех пор! Но похоже, что она наконец узнала о моей ночевке во дворце и о беседе с принцем. Только почему она не позвала меня, почему она не…
        – Терн.
        Я оборачиваюсь, чувствуя взгляд Фалады из стойла.
        По конюшне быстро шагает Джоа в сопровождении командира воинов.
        – Солдаты пришли за белым, – говорит он, подходя.
        Я отчаянно мотаю головой:
        – Нет. Фалада не ее. Она не может его убить.
        Жалкий довод, я и сама понимаю это, едва договорив, потому что Фалада именно ее в глазах любого работника конюшен. Надо было заставить его уйти. Я знала об угрозе. Почему не прогнала его, пока не стало поздно?
        – Мне жаль, – тихо говорит Джоа.
        Теперь спорить бесполезно, и неважно, что сами солдаты ничуть не желают исполнять такие приказы. Как было велено, так и будет сделано. Я не успею добежать до дворца и отговорить ее, это ясно. Да Валка и не передумает.
        – Позвольте хотя бы попрощаться, – прошу я.
        – Даю вам несколько минут, – говорит Джоа и предлагает командиру отойти. Тот искоса смотрит на него, но не возражает. Они шагают к главным воротам конюшни, уводя за собой остальную квадру.
        Я проскальзываю в стойло.
        – Фалада, – шепчу ему, – если ты повезешь меня, они не посмеют напасть. Мы можем сбежать – вместе, вдвоем – ворота же прямо здесь.
        – Нет, дитя.
        – Нет? Да что значит нет? – Отчаяние вцепляется когтями в горло.
        – Они подстрелят меня и возьмут тебя под стражу. За нами будет погоня, даже если мы выедем за ворота.
        Как он может сдаваться без боя?
        – Ты не можешь просто дать себя убить!
        – Буду сопротивляться я – они поймут, что перед ними мыслящее создание, а это опасно для моего народа. Решишь сопротивляться ты – подвергнешь опасности все, что сейчас поставлено на карту.
        Он прав. Я готова разрыдаться.
        – Я убью ее.
        – Нет. Ты не станешь пытаться отомстить за меня. Поняла?
        Да как это можно понять?
        – Алирра, – повторяет он тихо и настойчиво, – ты меня поняла?
        Я не могу укрыться от его глаз.
        – Да.
        – И еще одно. Пусть мою голову повесят над городскими воротами, чтобы я тебя видел.
        – Что? – Я потрясенно смотрю на него.
        – Сделай.
        – Как скажешь.
        Я слышу нарастающий грохот сапог.
        – Ох, Фалада, – шепчу, шагая к нему.
        Он наклоняется и мягко опускает голову мне на плечо. Я обхватываю руками его шею и зарываюсь лицом в гриву. Шаги замирают за дверью стойла, в наступившей тишине тонут все звуки.
        Фалада поднимает голову, освобождаясь из объятий, но напоследок почти прижимается губами к моему уху и тихо выдыхает:
        – Останься.
        Я киваю, касаясь его щеки, и поворачиваюсь к мужчинам. Ближе всех стоит Джоа, к нему я и обращаюсь:
        – Пусть его голову снимут и повесят над воротами, чтобы я о нем помнила.
        – Голову… на ворота?
        – Там развешено и другое, – говорю я, будто прошу о пустячке.
        Но это правда: высоко над воротами висит деревянная клетка непонятного назначения, а иногда над ними появляются ленты и гирлянды или молитвенные флажки. Хотя ничто из этого и не связано со смертью.
        – То, о чем ты просишь, стоит денег, – напряженно говорит Джоа.
        – Я заплачу.
        Один из солдат протягивает руку, отпирает дверцу и открывает нараспашку. Другой бросает мне поводья. Я неловко ловлю их.
        – Джоа, проследите, чтобы нож был острым и все сделали быстро. Легко.
        – Конечно, – обещает он.
        Я гляжу на Фаладу, сжав упряжь.
        Он неподвижно смотрит в ответ.
        Я отбрасываю ремни в глубину стойла.
        – Он уже однажды пошел за вами, пойдет и сейчас. Поводья не нужны.
        Джоа кивает.
        – Даже там… положите руку ему на холку, и он послушается.
        – Хорошо, – говорит Джоа. – Давайте с этим покончим.
        Он идет к воротам конюшни, двое солдат пропускают нас вперед. Фалада шагает бок о бок со мной. Дойдя до дверей, я опускаю ладонь ему на холку. Он смотрит на меня глазами старыми, усталыми и бесконечно грустными, делает шаг наружу и следует за Джоа вокруг манежа и прочь, к живодеру и собственной смерти.



        Глава 21

        Я сижу в стойле Фалады, пока не слышу, как возвращается Джоа и как приветствуют его другие работники. Он встает за дверцами. Кажется, я еще никогда не видела его таким мрачным. Он тоже меня разглядывает, но не представляю, что именно видит. Наконец он говорит:
        – Все сделали чисто. Он умер легко. Мне очень жаль, Терн. Хороший был конь.
        – Да, – отвечаю я тихо.
        – Его голову вывесят там, где ты попросила. Если найдешь деньги, я все устрою.
        – Да.
        – Ты в порядке? – Он неуверенно пробегает по мне глазами.
        Я киваю, выхожу из стойла и закрываю дверь.
        В своей комнате откидываю крышку дорожного сундука. Сверху, завернутая в платок, лежит жалкая горсть медяков, заработанных здесь. Я откладываю их в сторону, понимая, что этого мало, и роюсь в одежде. Можно взять украшения Валки, достаточно открыть второй сундук – и у меня будет намного больше нужного даже вместе с тем, что обещано Красному Соколу, – но я не хочу, чтобы ее вещи хоть как-то коснулись памяти Фалады.
        Вместо этого я нахожу мешочек с подарком, полученным долгие месяцы назад от Джилны. Вытряхиваю украшение на ладонь, серебряный кулон поблескивает в тусклом свете.
        Я поднимаю его за цепочку и не верю своим глазам. Она снова целая, ее починили так, будто она никогда и не рвалась от нападения Дамы. Зачем? Зачем он велел ее переделать? Конечно, только у Кестрина была возможность перебрать мои вещи в поисках плаща. Надеялся ли он, что я найду цепочку вскоре после возвращения сундуков? Что увижу в этом признак доброты, в отсутствии которой его уличила? Или это просто символическое деяние, попытка унять грызущую совесть?
        Я с неожиданной благодарностью понимаю, как сильно рада, что не отыскала украшение до сих пор, что не решила носить его раньше. Я думаю о Джилне, ее усталом лице и крепко обнимающих меня тонких руках, и не хочу ничем омрачать эти воспоминания. Я сжимаю украшение в кулаке и иду вниз, искать Джоа, надеясь, что такой платы хватит.


        Ночь подбирается к часовне раньше, чем накрывает остальной город, она заливает переулок глубокими тенями, хотя небо еще подсвечено солнцем. Я сижу в уголке сгорбившись, обхватив руками колени, и занимаю мысли всем окружающим: отголосками разговоров на Западной дороге, шелестящими и тающими в тишине; скопившейся на циновках грязью, липнущей песчинками к коже, когда я прижимаюсь лбом к полу в молитве; временами влетающим в маленькую комнатку ветром, что бьет меня по щекам и ворует то немногое тепло, что получается сберечь между его порывами.
        Где бы ни были наблюдатели Красного Сокола, сегодня они меня упустили. Таркит не появляется, в часовню заглядывают помолиться только незнакомцы. Они молча кивают или улыбаются и предаются своим обрядам, а потом так же тихо уходят, оставляя меня еще глубже уплывать в тишину своей души.
        Так утекают часы. С приходом ночи больше не получается отвлекаться на все вокруг. Мир отстраняется, тонет в темноте, и мне остается крепко держаться только за себя. Я думала, что буду рыдать, стану оплакивать друга реками слез, но у меня не выходит. В горле саднит так, что трудно глотать, в груди тяжело, но глаза совершенно сухие. Я думаю о том, что сказал бы Фалада, вдруг вернувшийся ко мне сейчас. Почти как если бы он стоял рядом, слышу голос: Что будешь делать?
        А что я могу? Я кусаю губу, зажимаю зубами и сосредотачиваюсь на боли.
        Представляю, как Фалада поворачивает голову и сверкает глазами.
        Готова и дальше оставлять на ее милость принца и всю Менайю?
        Я не могу идти против Дамы. Я не знаю, что мне сделать.
        Со сдавленной усмешкой я осознаю ответ Фалады: Никто не просит тебя идти против Дамы.
        Я заставляю себя встать, скрипя и хрустя суставами. Пообещав Фаладе не мстить за него, я ничего не говорила о том, что вовсе не пойду к Валке. Снаружи небо еще хранит немного света над стенами окружающих домов. На Западной дороге царит вечерняя суета, из открытых лавок падает свет ламп, в воздухе витают запахи еды. В такой суматохе мне точно нечего бояться.
        Я миную ворота дворца, не взглянув на стражу. Парадные двери закрыты из-за прохлады, но это не единственный путь внутрь. Я иду вдоль стены и прихожу к приоткрытой двери для прислуги. Торопливо шагаю незнакомыми коридорами, держа путь примерно в сторону Зала Приемов. Добравшись до знакомых галерей, направляюсь к комнатам Валки. Дважды замираю перед поворотами, выжидая, пока чужие шаги и голоса растворятся вдалеке.
        Останавливаюсь только у подножья широкой лестницы, что ведет в королевские покои. Я еще не решила, что именно скажу, только что обязательно приду. Теперь, стоя перед ступенями, я пытаюсь собраться с мыслями.
        – Верия.
        Я подскакиваю и оборачиваюсь к принцу. Ну конечно, это он. Больше некого повстречать в этом треклятом месте, кроме него.
        – Прошу прощения. Я не хотел вас напугать.
        – Да, – киваю я.
        Он не сводит с меня глаз, но больше мне ответить нечего.
        – Пройдемся вместе, верия.
        Он протягивает ладонь, и я бездумно вкладываю в нее свою. Принц подхватывает меня под локоть и ведет вверх по лестнице. Мы молча проходим мимо комнат Валки. Он отпускает мою руку, только чтобы открыть другую дверь, и кивает внутрь.
        Я не решаюсь переступить порог. Это его покои. Я не должна быть здесь.
        – Прошу, – говорит он позади.
        Я не знаю, куда именно идти, так что замираю на середине гостиной, потом отхожу к очагу.
        Кестрин какое-то время молчит. Уходит к столу у стены, снова возвращается ко мне. Протягивает бокал. Я принимаю его деревянными пальцами, неуклюже подношу к губам и застываю. В нос бьет крепкий фруктовый запах. Не нужно опускать глаз, чтобы узнать напиток.
        – Ну же, – говорит принц.
        Я не двигаюсь, почти касаясь бокалом губ, и думаю о нависающем надо мной брате, о его приторном дыхании. Отступаю и выплескиваю вино в очаг. Пламя шипит и дымит, потом разгорается ярче прежнего.
        Кестрин стоит неподвижно.
        Я протягиваю ему бокал, не отрывая глаз от огня. Принц бокал не берет, так что я поднимаю его и ставлю на полку.
        – Вам это было нужно.
        – Нет.
        – Присядем, вериана.
        Миледи. Я немного отступаю и пристально смотрю на него.
        Он едва заметно хмурит брови.
        Это ведь просто придворная вежливость, обращаться к даме «миледи» – так почему от его слов так хочется сбежать? Мне требуется вся выдержка, чтобы не пятиться дальше.
        – Я предпочла бы уйти.
        Он резко смеется:
        – Не сомневаюсь. Постоянно приходится заставлять вас говорить со мной. – Он качает головой: – Пожалуйста, верия, присядем.
        Несколько долгих мгновений я просто смотрю на него, осознавая, что это не приказ, а просьба. Наконец опускаю глаза и иду к креслу.
        Принц садится в соседнее и наблюдает за пламенем.
        В повисшей тишине его слова запускают в меня свои длинные когти и впрыскивают в кровь горечь, почти ощутимую на языке.
        – Не вы заставили меня прятаться перед входом в ваше тайное убежище, – говорю я так тихо, что сказанное почти растворяется, едва сорвавшись с губ. Не знаю даже, долетает ли до него, потому что он молчит. Я отворачиваюсь к огню. – Я это сделала по собственной глупости.
        – Иначе вы просто не выжили бы, – говорит он.
        Я качаю головой. Можно было вернуться в город, и сделай я так – Фалада был бы сейчас цел. Других объяснений приказу Валки нет – я больше ничем не могла ее разозлить. Просто она проведала обо всем не сразу, нужно было время, чтобы молва разошлась, ведь совсем немногие из людей Кестрина вообще знали о моем пребывании во дворце.
        – Почему вы здесь? – спрашивает принц резко.
        Я снова бросаю на него взгляд и впервые за вечер рассматриваю его. Он наряжен будто к вечернему пиру – длинный распахнутый бархатный камзол с затейливой вышивкой, волосы распущены по плечам. Это сильно меняет его облик, делает его моложе и будто бы мягче. Я беспокойно откашливаюсь.
        – Хотела поговорить с принцессой.
        – Я догадывался, что не со мной.
        Звучит почти как шутка, но я не могу выдавить даже легкой усмешки.
        – Да.
        – Да, – повторяет он. – Что вам от нее нужно?
        Я мотаю головой. Он пробует снова:
        – Скажете мне, что случилось?
        Я не смотрю на него. Не могу объяснить, кем был для меня Фалада, не раскрывая его тайны.
        – Что-то явно случилось, я же вижу. На вас лица нет. – Он сжимает губы. – Сначала я нахожу вас полузамерзшей на равнинах. Теперь вы являетесь во дворец, будто призрак, и говорите только, что желаете видеть принцессу. Что она натворила?
        Он слегка улыбается.
        – Или кто-то умер?
        Я вздрагиваю и быстро отворачиваюсь.
        – Ничего. Совсем ничего.
        – Кто умер? – Голос у него жесткий, вопрос звучит как приказ.
        – Никто… просто конь… вот и все.
        Кусок дерева в очаге с треском выбрасывает за решетку маленький ворох искр. Прикрытые глаза щиплет, но слез так и нет.
        – Белый? Который повсюду с вами ходил?
        Я киваю.
        – Когда?
        Я сжимаю руки на коленях.
        – Сегодня утром.
        – Ясно. Вы уверены, что приказ отдавала принцесса?
        – Так сказал Джоа.
        – Он мог ошибиться?
        – Я не знаю. Я хочу поговорить с ней.
        Он изучает меня.
        – И что вы ей скажете?
        Я мотаю головой и повторяю:
        – Не знаю.
        Кестрин чуть наклоняется и пристально смотрит на меня:
        – Она вас ожидает.
        Я удивленно вскидываю глаза.
        – Приказала служанкам ночевать в передней комнате и потребовала к дверям стража. Вы не сможете увидеться с ней наедине.
        Я зажмуриваюсь и вспоминаю первое свое посещение, испуг обнаружившей меня в спальне Валки. Ну конечно, она ждет меня сегодня. Несмотря на все уловки и власть, она боится того, что я могу с ней сделать. Губы трогает кривая улыбка, и я прижимаю ко рту ладонь, чтобы согнать ее. Открываю глаза и смотрю перед собой.
        Вот почему, думаю я. Вот почему Фалада сказал не искать мести.
        Я поднимаюсь:
        – Позвольте идти.
        Кестрин смотрит мне в лицо:
        – Вы уверены, что это разумно?
        – Я не буду говорить с ней. Не сейчас.
        Медленно качаю головой, на душе тяжко. Пойди я к ней сегодня, единственным моим порывом будет ярость – Валка вынудит меня прийти, и преимущество останется за ней. Надо дождаться, пока ей станет от меня что-то нужно, – а это неизбежно. И до тех пор надо решить, чего требовать в ответ. Сейчас уже совершенно ясно, что угрозы ее не сдержат. Она просто задумает уничтожить меня перед предательством Кестрина, не опасаясь нарушить уговор с Дамой.
        Принц встает рядом со мной.
        – Вы пришли с конюшен одна?
        – Я… да.
        – Прикажу, чтобы вас проводила домой квадра.
        Чтобы Валка узнала и об этом тоже, после такого-то проявления доброты? Ну уж нет.
        – Я сама себя провожу.
        Я иду через комнату к двери.
        – Терн.
        Я смотрю на него, уже обхватив пальцами дверную ручку. Он стоит спиной к огню, его лесные глаза в тени.
        – Я в вас ничуть не сомневаюсь. Но вы девушка, совсем одна в городе, а там уже темно. – Он сокращает расстояние между нами. – Позвольте дать вам мою квадру.
        Я думаю о Красном Соколе и Корби и понимаю, что Кестрин прав.
        – Благодарю, – отвечаю устало.
        Кестрин дергает за изящный плетеный шнур рядом с дверью. Я ожидаю услышать звон, но ничего не происходит. Принц тянется и берет меня за руку. Я растерянно застываю и смотрю, как он обхватывает мою ладонь своей, скользит пальцами по загрубевшим мозолям. Мурашки пробегают по руке и прячутся в животе, а я не могу шелохнуться и отнять ладонь. Никто никогда не касался меня так, будто я драгоценность.
        – Я не могу защитить вас, пока вы так далеко от дворца, – тихо говорит принц.
        Слова будто разгоняют чары его прикосновений. Я высвобождаю руку.
        – Я и не просила меня защищать, – говорю дрожащим голосом.
        Слова повисают в воздухе между нами. Кестрин не отвечает, и молчание затягивается, пока в дверь наконец не стучат прибывшие стражники. Но даже оставив дворец далеко позади, я все еще чувствую его касание на ладони.



        Глава 22

        Ночь я провожу у себя наверху, то вышагивая кругами, то вытягиваясь на матрасе в изнеможении, с распахнутыми глазами. Я не ночевала здесь с того вечера, когда вернулась без сил из дворца и легла спать в стойле Фалады. Теперь комната кажется пустой и стылой, четыре стены давят на меня из темноты. Я плаваю в беспокойной дреме и засыпаю только к рассвету.
        Когда утром я спускаюсь в общую комнату к завтраку, меня уже ждут приготовленные Сальвией хлеб и сыр. Виола сидит за столом, собирает со своей тарелки крошки и слизывает их с пальца. Едва я вхожу, обе поднимают головы.
        – Выглядишь кошмарно, – без церемоний говорит Виола.
        – Виола! – упрекает Сальвия.
        – Но ведь правда. – Та снова глядит на меня. – Пора тебе снова начать нормально есть. Вчера вообще ничего не тронула, а с таким холодом ты скоро захвораешь, как Луноцветка, если не будешь осторожней.
        – Луноцветка болеет? – спрашиваю я, не особо надеясь отвлечь внимание от себя. Имя только смутно напоминает об одной из многих лошадей на конюшне.
        – Смерть как, – сообщает Виола. – А ты и сама похожа на покойницу. Когда вчера вечером тебя видела, думала, показалось впотьмах, ан нет. Выглядишь жутко.
        Она говорит с усмешкой, но всей тяжести слов это не отменяет.
        – Спасибо.
        – Виола, – объясняет Сальвия, садясь рядом со мной у стола, – за тебя волнуется.
        – А Сальвия, – отзывается Виола, – полночи прислушивалась, как ты топочешь кругами по комнате, не из-за того, что волнуется, а потому, что предпочитает спать сидя и с открытыми глазами.
        – Я не хотела вас будить, – пристыженно говорю я. – Не знала, что так шумлю.
        – Ты не шумела. Просто мы спим прямо через стенку, – объясняет Сальвия.
        – А доски в полах скрипят. – Виола машет на мою тарелку: – Ешь уже хлеб.
        Я откусываю кусочек, чтобы ее успокоить, и взглядом ищу поддержки Сальвии.
        – Мы решили не говорить с тобой об этом при мальчиках, – начинает та.
        Виола кивает:
        – Точно.
        – Но все знают, как много вас с этим конем связывало, и теперь идет молва, что убили его именно поэтому. – Сальвия кивает куда-то в сторону дворца. – Если будет вероятность, что подобное повторится, скажи нам, и мы убережем тебя и тех, кто тебе дорог.
        Я изумленно смотрю на нее.
        – Даже, – добавляет Виола, – если из-за этого там кто-нибудь взбесится.
        – Особенно если из-за этого там кто-нибудь взбесится, – говорит Сальвия.
        – Ешь уже сыр, – с улыбкой заканчивает Виола.
        Я покорно откусываю сыра. Возражаю с набитым ртом:
        – Это же может быть для вас опасным. И…
        – Опасным? Опасным? Она сказала опасным? – восклицает Виола.
        Сальвия угрюмо кивает и смешливо щурится.
        Виола возводит глаза к небесам:
        – Терн, позволь рассказать тебе об опасности. Опасно ранить палец о ржавый гвоздь. Опасно подходить сзади к норовистой лошади. Опасно шататься по городу ночью. Опасно не защищать других от угрозы.
        Я качаю головой, вспоминая о помощи Красному Соколу и о мести Валки.
        – Если они способны убить такого коня, как Фалада, то, без сомнений, навредят и прислуге.
        Виола выдыхает взрыв негодования:
        – Терн. Из всех возможных способов погибнуть, каждодневно меня подстерегающих, я предпочту смерть ради защиты другого. Сравни-ка, – говорит она, изображая вытянутыми руками весы, – умереть, помогая другому, или умереть от конского пинка. М-м-м, что же выбрать?
        Я растираю лицо руками.
        – Не хочу, чтобы кто-то из вас пострадал, помогая мне.
        Виола неверяще вскидывает руки:
        – То есть хочешь, чтобы Сальвию убил столбняк?
        Я против воли смеюсь:
        – Ты же знаешь, что нет! Просто не хочу, чтобы вам из-за меня что-то угрожало.
        – Благородно, – замечает Сальвия. – Но мы тут семья – семья. Твое имя здорово подходит к нашим, так что не смей сомневаться. А в семье друг за другом приглядывают.
        Ее слова согревают меня, будто тепло очага. Семья. Вот чего мне не хватало всю жизнь: материнских объятий Сальвии, братской заботы и защиты ребят, любящей, как Виола, сестры. Все они дарят мне самое нужное и ничуть не похожи на мою кровную семью. Я могу только глупо улыбаться в ответ.
        – Что ж, рада, что мы с этим разобрались, – говорит Виола, вскакивая и уходя к дверям. – Пора снова проведать Луноцветку.
        Сальвия улыбается, пока я провожаю Виолу взглядом.
        – Не надо больше давать себя в обиду, Терн. Случилась беда – говоришь нам. – Она тянется ко мне и сжимает мою руку: – Запомни.
        Пару минут спустя меня подгоняют в гусиный сарай. Корби там еще нет, так что я отпираю сама и принимаюсь грести. Я радуюсь его отсутствию и спешу как могу, надеясь избежать встречи вовсе, но он тяжело ступает в ворота как раз тогда, когда я заканчиваю наполнять бочку.
        Повернувшись к нему, я говорю:
        – Меня не было вчера, так что давай все доделаю сегодня. Так будет честно.
        Он стоит в воротах спиной к свету, так что я с трудом различаю выражение лица. Подозреваю, что удивила его, но ненадолго. Он быстро становится привычно хмурым и недовольным.
        – Не собираюсь увиливать от своей работы.
        Я краснею, пожимаю плечами и отворачиваюсь, чтобы унести инструменты. Слышу его шаги и непроизвольно разворачиваюсь обратно, держа лопату наготове.
        Он застывает, потом проходит мимо и забирается по лестнице у дальней стены. Скидывает вилами сено, пока я меняю гусям воду и досыпаю зерно. Больше мы не заговариваем.
        Джоа приходит проведать меня во время вечерней уборки в стойлах, но после короткого «здравствуй» и «как ты» говорить не о чем. Бродя между загонами, я еще не раз чувствую на себе его взгляд, но больше он не подходит.
        Закончив уборку, я понимаю, что мне некуда идти и не с кем проводить время. Я медленно плетусь из конюшен в сторону Западной дороги. Уже чувствую, как меня затягивает знакомое оцепенение, и понимаю, что могла бы снова ему сдаться, найти укрытие в омертвении чувств. Так получится скоротать многие часы. Можно пойти в часовню и сидеть в тишине, вдали от лошадей и соглядатаев из дворца.
        Но отчего-то ноги сами несут меня к городским воротам. Там, прямо под огромным каменным сводом, висит голова Фалады. Ее приделали к деревянной доске и прибили на высоте вытянутой руки, если не дальше. Я гляжу вверх, и живот сводит судорогой. Глаза и рот коня зашиты огромными жуткими стежками. Шелковистая шерсть потускнела от сырости, стала серой и безжизненной.
        Я не представляю, зачем пришла. Горе растекается по венам свинцовой тяжестью, делает тело медлительным и неповоротливым. Я отворачиваюсь и иду обратно.
        Принцесса.
        Я замираю, оглядываясь вверх на его голову. Она мертва и неподвижна, словно высечена из камня. И все же – голос мне не померещился?
        – Фалада, – шепчу я.
        – Принцесса.
        Теперь уже ни с чем не спутаешь – это голос Фалады, глубокий, звучный и совершенно невозможный.
        Как может умерший говорить? Никак. Это лишь мое сознание издевается надо мной.
        – Что-то не так?
        Я резко оборачиваюсь и вижу стража, который идет ко мне и щурится, вглядываясь в тень.
        Я выдавливаю улыбку и вскидываю руки, будто все у меня замечательно, будто можно этим опровергнуть странное ненастоящее настоящее, в котором голос мертвеца выбалтывает тайны промозглому воздуху. Наверное, воин замечает страх в моих глазах, потому что резко останавливается и опускает руку на меч. Я делаю один осторожный шаг за другим в надежде, что меня отпустят. Что бы там ему ни показалось, больше он меня не окликает. Вместо этого молча провожает глазами за ворота и в сторону конюшен.
        Даже оставив его далеко позади и заходя в стойла, я все еще чувствую спиной жесткий взгляд.
        – Терн?
        Я замираю на месте, вытянув руку к одной из дверей загонов.
        – Осторожно, там Луноцветка! – говорит Виола.
        Я отдергиваю ладонь, и одновременно изнутри храпит и скалит зубы кобыла.
        – Ох! – Я вглядываюсь в лошадь.
        Она вся черная, кроме белой отметины на лбу, и потная насквозь. Густая зеленая жижа сочится из уголка заплывшего глаза. Подозреваю, второй выглядит не лучше. Она определенно больна, но больше обеспокоена тем, чтобы я к ней не лезла.
        – Красивая, прямо как ее тезка, – говорит Виола, отводя меня за локоть в сторонку. – И норов такой же ядовитый.
        Любопытно. Обычно Виола намного снисходительней.
        – Она тебя обидела? – спрашиваю я.
        Виола усмехается и дергает плечом, ведя меня вдоль загонов.
        – Наступила как-то на ногу, и я все еще горюю. Надеюсь, что она примет меня, но пока ей вообще никто не нравится.
        Я тру лицо. Виола уже привела меня в общую комнату.
        – Садись, – говорит она, подталкивая меня к столу. – Хочу попросить тебя об услуге.
        – Услуге? – повторяю я, усаживаясь, пока Виола собирает на тарелку хлеб с сыром.
        – Когда будешь проходить мимо, выдавай Луноцветке по улыбке, доброму словечку и морковке или яблоку, договорились?
        Я зажмуриваюсь и запоминаю. Улыбка, ласка, угощение.
        – Договорились.
        – Хорошо, – говорит Виола, опуская тарелку и устраиваясь напротив.
        – С ней все обойдется? – тихо спрашиваю я.
        Виола улыбается:
        – Обойдется. Я немного преувеличивала. Джоа тоже за ней приглядывает и почти уверен, что она выкарабкается.
        Я киваю, успокоенная.
        – Только не начинай к ней уж прямо проникаться, – говорит Виола с усмешкой. Пододвигает тарелку с едой чуть ближе ко мне. – Ты не представляешь, что этот бес от лошадей устроил на той неделе.
        Я перевожу взгляд с тарелки на Виолу, смотрю в ее добрые глаза и понимаю, что и правда хочу есть. Так что беру ломоть хлеба, кусок сыра и слушаю, как Виола потчует меня рассказами о Луноцветкиных коварных злодеяниях.


        Этим вечером у нас за ужином гость. Когда я захожу в общую комнату вместе с ребятами, Сальвия болтает с молодым мужчиной не старше двадцати лет. Как и у конюхов, волосы у него коротко острижены, так что их концы обрамляют подбородок. Это подчеркивает его резкие черты и тонкую линию носа. Но облачен он не в форму конюшен, а в собственную аккуратно залатанную одежду. По тому, как он приветственно обнимает Ясеня и лохматит волосы Рябине, сразу понятно, что они давние друзья и его появление никого не удивляет. Следом за нами приходит Виола, и от ее тихого приветствия он весь будто сияет. Склоняет голову и немного краснеет, отвечая.
        Ясень и Дуб с пониманием переглядываются и решительно усаживают юношу между своими местами.
        Рябина, сидящий рядом со мной, наклоняется и шепчет:
        – Ясень считает, что он чуточку влюблен в Виолу. Как думаешь?
        Я неуверенно пожимаю плечами.
        Рябина широко улыбается и говорит:
        – Массенсо, это Терн. Она ухаживает за гусями, а недавно принялась помогать и на конюшнях.
        – Рад знакомству, – вежливо отвечает юноша, бросает взгляд на Виолу и больше его не отводит.
        Рябина глотает смешок.
        Массенсо пересказывает городские новости. Я молча слушаю, пытаясь заполнить пустоту в душе звуками голосов, но мысли все уплывают обратно к Фаладе, идущему на смерть.
        – Они отозвали требование о третьем наследнике, – говорит Массенсо.
        Я поднимаю глаза и моргаю, пытаясь сосредоточиться. Что? Он говорит о Круге Колдунов?
        Ясень тихонько фыркает:
        – Ну разумеется. Вся затея была в том, чтобы заставить народ об этом думать. Теперь они выждут пару месяцев и, если принц с молодой женой не объявят немедленно о младенце, нанесут уже следующий удар.
        – Первый ход игры, значит? – хмурясь, спрашивает Виола. – В Круге так уж уверены, что принцесса не подарит Семье наследника?
        – Может, они знают что-то, никому не известное, – грохочет Дуб.
        – О принцессе? – спрашивает Сальвия.
        – Или о том, почему наша Семья погибает, – бормочет Массенсо.
        Я застываю. Насколько Круг осведомлен о том, что нависает над Семьей? Они задумали напасть на Кестрина, так же как и Дама?
        Сальвия бросает на Массенсо строгий взгляд:
        – Об этом никто ничего не знает. А что там с верином Мелькиором? Ты слышал, что он приказал сурово расправиться с ворами в городе?
        – Конечно. Король считает их угрозой, хотя они просто воры. – Массенсо вызывающе задирает подбородок. – Другое будет дело, когда они покарают похитителей.
        Никто не отвечает.
        – Похитителей? – повторяю я, думая о словах Красного Сокола. Я еще ни о чем не расспрашивала друзей. Собиралась, но потом Фаладу убили, и я не помнила себя.
        – Они похищают юных девушек и детей, – говорит Рябина, в котором не осталось теперь ни искорки веселья. – С улиц, из их постелей, отовсюду. С два десятка каждый месяц только в нашем городе, наверное. Может, и больше.
        Ясень морщится:
        – Лучше бы Мелькиор ловил их, чем беспокоился о ворах.
        – Воры тоже опасны, – громко отвечает Дуб. – Может, и не так, как похитители, но распри между бандами воров надо останавливать, иначе польется кровь.
        – Уж лучше Красный Сокол, чем похитители, – тихо произносит Виола. – Говорят, он не такой уж и плохой.
        Я чуть не давлюсь хлебом.
        – Ну конечно, – соглашается Ясень, наливая мне в кружку воды. Я благодарно пью. – Хороший человек с наградой в тысячу золотых за его голову.
        – Тысячу?.. – повторяю я, едва не роняя кружку. За все время работы здесь я еще не заработала и серебреника. Кажется, король очень жаждет смерти Красного Сокола.
        Виола кивает:
        – Это главарь банды воров, орудующей в западной части города.
        – Не то что Бардок Три-Пальца в восточной или Черный Монах на юге. За этих дают только по пятьсот монет, – подмигивает мне Рябина.
        – Рано или поздно это его уничтожит. Жадность – сильная штука. Один из его людей получит золото, сдаст главного королю и удалится на покой в собственное имение, – говорит Сальвия.
        – Что он такого сделал? – спрашиваю я, до боли уверенная, что не хочу знать.
        – Обворовал половину дворян и богатейших купцов, не говоря уж о самом короле. Многие из них вызывались лично уплатить награду за его смерть, – объясняет мне Массенсо.
        – Почему?
        – Потому что он воровал у них, – повторяет Ясень. – Только с месяц назад ограбил со своими людьми молодоженов, ехавших в имение к югу от города. Обчистил их, отнял все свадебные драгоценности и обулся в сапоги жениха.
        Я качаю головой, не зная, что и думать.
        – Но… зачем он ворует? Куда идут деньги?
        Массенсо пожимает плечами:
        – Послушать людей короля, так Красный Сокол – властолюбивый бандит, влезающий в любые темные дела, какие найдет. Хотя никто не верит, что он мог заключить сделку и с похитителями.
        – Он заботится о своих, – подтверждает Ясень. – Нанимает бедняков, которым нечего есть, и платит достаточно, чтобы они могли перебиться. Добрая сотня бродяжек жизнь свою за него отдаст из-за медяков, которые он им подбрасывает в обмен на то, что они служат его глазами на улицах. Но ведет он и свои игры, припасает и для себя. Если он умен, то должен понимать, что не может вечно воровать и не попасться.
        Сотня уличных мальчишек. Я думаю о тех ребятишках и почти верю в это и еще понимаю, почему Красный Сокол до сих пор не отдал Таркита в подмастерья. Он просто не в силах предложить того же остальным детям и не хочет, чтобы все они ждали от него подобного. В конце концов, он вор.
        – Я достаточно слыхал о Красном Соколе, чтобы надеяться, что он не попадется, – прямо говорит Рябина. – Лучше он, чем Черный Монах.
        Остальные бросают на него строгие взгляды, но никто не спорит. Виола резко переводит весь разговор на возможную смену кузнецов, что обслуживают сейчас конюшни.
        Я молча слушаю, думая о бандах воров, готовых перебить друг друга, и о вероятности того, что Круг Колдунов надеется выгадать что-то на падении Семьи.



        Глава 23

        Рябина отрывается от вычесывания лошади, как только я захожу во вторую конюшню, закончив утреннюю уборку. Озорно улыбается:
        – Слыхал, тебя в общей комнате ждет посылка.
        – Посылка?
        – Ага, парнишка привез с утра пораньше. Похоже, не только у Виолы есть поклонник.
        – Это совсем не то, – возражаю я, краснея. – У меня никого такого нет.
        Он рассудительно кивает:
        – Иди погляди, а там будем спорить.
        – И погляжу, – говорю я с облегчением.
        Спешу прямиком в общую комнату и радуюсь, что там пусто, если не считать посылки на столе – замотанного в мешковину свертка, перевязанного шнурком. Я открываю его и нахожу внутри плотное темно-зеленое шерстяное полотно. Тяну за края вверх, и оно разворачивается. Плащ.
        – Вот это красота! – говорит с порога Виола, пугая меня. – Надевай же. Дай поглядеть.
        Я расстегиваю старый плащ, сбрасываю его на скамью и накидываю на плечи подарок. Виола помогает расправить одежду на руках, распределяя складки ткани.
        – Зеленый цвет подчеркивает глаза. Отличный теплый плащ на зиму.
        – Там еще и брошь, – говорю я, замечая бронзовое украшение в форме перышка.
        – Ну надо же, как подходит! – Виола широко улыбается и прикалывает булавку.
        – У Терн есть ухажер! – вопит из коридора Рябина.
        Я неловко выворачиваюсь, стараясь отцепить брошку.
        – Неправда!
        Виола хихикает:
        – Она делается краснее своих волос, Рябина! Отстань!
        Тут к Рябине присоединяется Ясень, и они пихают друг друга в комнату.
        – Что это? От кого это?
        – Ни от кого!
        – Ну да, и кто же ее прислал? – деловито спрашивает Виола.
        – Не представляю, – признаюсь я.
        – В посылке еще что-то осталось, – замечает она. – Погляди-ка.
        Виола права. В самом низу холщового свертка лежит пара кожаных перчаток и квадратный конвертик.
        – Чрезвычайно подозрительно, – говорит Ясень, заглядывая мне через плечо.
        – Можешь прочитать? – Виола щурится на строчки. Они на моем родном языке. Я киваю, и она говорит:
        – Вот и узнаем, от кого.
        Я медленно открываю конверт, мечтая оказаться одной, и вытаскиваю квадратик бумаги. На нем написано лишь: «Теплых дней, спокойных ночей. К.».
        – Ты чего-то другого ожидала, – замечает Ясень.
        Я смотрю на него.
        – Стала вся серьезная и скованная, – поясняет он. – Так что, похоже, и правда не от поклонника.
        Рябина вздыхает:
        – А я так надеялся.
        – Не думаю, что могу носить все это, – говорю я, опуская конверт и пытаясь расстегнуться.
        – Не надо, Терн. – Виола ловит мою руку. – Тебе нужен этот плащ. Кто бы его ни послал, он знал, что твой старый – хуже протертой до дырок попоны. И перчатки пригодятся согревать руки. Видит бог, они бы всякому пригодились.
        – Не уверена, что стоит.
        – А получится вернуть? – спрашивает Ясень.
        И не обидеть его?
        – Нет.
        – Ты будешь перед кем-то в долгу, если примешь подарок?
        Я теряюсь и пытаюсь все взвесить. Он так предлагает мир? Хочет заверить в дружбе? Может быть, но он точно не ждет платы.
        – Нет, – повторяю я.
        – Ну вот и носи, – просто говорит Ясень, и остальные согласно кивают.
        Виола заворачивает мой старый плащ в мешковину и протягивает мне:
        – Оставь до весны, когда захочется наряд полегче.


        Одним вечером неделю спустя Валка наконец присылает за мной слугу. Я следую за ним во дворец, радуясь теплу нового плаща и перчаткам, укрывающим руки от жгучего холода. Слуга приводит меня в пустые покои Валки.
        Оставленная в одиночестве, я не спеша прохаживаюсь по комнатам и изучаю перемены. Первую гостиную переделали для большего количества посетителей, заменив часть столиков диванами. Во второй на боковых столах прибавилось безделушек: дорогих стеклянных глобусов, маленьких золотых шкатулок, затейливо расписанных ваз.
        Я подхожу к письменному столу и на миг замираю. Валка скоро придет. Если я хочу отплатить за смерть Фалады, нужно отыскать любые способы ею управлять. И в том числе узнать, что написала ей моя мать, – сейчас, до ее возвращения. Я глубоко вдыхаю и выдвигаю ящик.
        Внутри лежат все письма, на которые я уже отвечала, на самом верху – новое. Я раскрываю его и быстро пробегаю глазами. Оно было написано почти месяц назад. Валка получила его довольно давно и все откладывала ответ. Само письмо очень длинное и содержит суровые нарекания за глупое решение отдалиться от Мелькиора и его друзей, предписания касаемо того, как вернуть их в свой круг, краткий прогноз того, чем могут обернуться эти политические игры для моего положения в будущем, и поучения о том, как одеваться и вести себя, чтобы не терять интереса Кестрина. Завершается оно требованием присылать больше новостей и упоминанием о подготовке королевы и принца к отбытию на свадьбу весной.
        Матушку уже, очевидно, тревожит Валка и то, что придворные игры принцессы подрывают союз, который этот брак был призван укрепить. Я взвешиваю письмо в руке и ворошу оставшиеся в ящике. Других посланий от матери ведь быть не должно?
        Да, там только те, что я уже видела. Под ними лежит набросок портрета, для которого позировала Валка. Я разглядываю его, но нарисованная девица с безжалостным взглядом и ноткой надменности в улыбке кажется не более знакомой, чем любая придворная дама. Я в нерешительности держусь за краешек листа. В передней комнате по-прежнему тихо, а я хочу знать, что еще может прятать та, что притворяется мной.
        Под наброском лежат два послания от Кестрина, каждое не больше строчки длиной. Я пробегаю пальцами по его почерку, знакомому теперь по записке, присланной с плащом. Эти две тоже прилагались к каким-то подаркам, потому что в них лишь обращение к принцессе, надежды на то, что она будет рада содержимому неизвестных посылок, и подпись в конце.
        Я ни разу не размышляла о том, как Кестрин обходится с Валкой, стал ли он за ней ухаживать или отверг ее. Эти две записочки приоткрывают картину, какой я не могла и представить: принц оказывается любезным поклонником, дарящим невесте побрякушки. Несмотря на понимание того, что она фальшивка.
        По телу бегут мурашки, когда я вспоминаю первый разговор с ним после прибытия в Менайю, когда он попросил написать за него письмо, и следующий, когда он нашел плащ. Как переменчив он был, как легко перевоплощался из друга во врага, мастерски скрывая настоящие чувства. Это было жутко, а теперь в этих строчках я снова вижу, как тот же человек разыгрывает заботу, которой точно нет и следа.
        Я дрожащими пальцами заталкиваю записки обратно под набросок портрета. Там же лежит несколько чистых листов бумаги. Я поднимаю их и нахожу послания из дома, которых не видела раньше, – письма от Дэйрилина. Снова замираю и выжидаю, но Валки по-прежнему не слышно. Я открываю первое из этих писем, потом другое, потом третье, бегло пролистывая и возвращая в ящик. В словах Дэйрилина сквозит убежденность в том, что дочь устроена при дворе и наслаждается жизнью в Менайе. Немного новостей из дома, общие советы относительно ее положения и теплое отеческое прощание. Чего-то действительно значимого нет. Он думает, что дочь скоро удачно выйдет замуж, и только об этом и ожидает известий.
        Кестрин читал их все, я уверена, как читал и первое написанное мной за Валку письмо. Все, что находится в этих комнатах, без сомнений, проходит через него. Интересно, что он подумал о письмах Дэйрилина; насколько они помогли ему раскрыть истинную личность Валки. Я усмехаюсь, понимая, что мое заявление о том, что семья ждет моей помолвки и не желает моего возвращения домой, могло бы быть изящно подкреплено этими посланиями. Если бы только они не хранились у Валки. Ей стоило их сжечь, а не оставлять у себя.
        Я слышу шаги в соседней комнате и падаю на ближайший диванчик. Валка появляется стремительно, высоко задрав подбородок. Не похоже, чтобы шагать так было удобно.
        – Смотрю, ты забыла, как вести себя при дворе, – говорит она.
        – Похоже на то.
        Ожидала от меня реверансов?
        – Как тебе на конюшнях? Все выгребаешь помет?
        – Честный образ жизни часто вынуждает пачкаться в чужой грязи.
        Она задирает одну бровь:
        – Неужели?
        Шагает к письменному столу и выуживает свежее письмо матери.
        – Это пришло несколько дней назад. Ты сейчас напишешь ответ. Мои прислужницы скоро придут, и к этому времени тебя здесь быть не должно.
        – Если у тебя все, – говорю я и встаю с дивана. Разворачиваюсь на каблуке и шагаю к двери.
        – Злишься из-за коня, очевидно? – бросает она вслед насмешливым голоском.
        Я стискиваю зубы и оборачиваюсь к ней:
        – Коня?
        – Белого. Главный конюший сказал, что его не оседлать. Наверное, и собакам-то не сгодился. Надо было приказать убить его сразу по приезде, с учетом того, как он взбесился в пути.
        – Очень жаль, что не приказала, – говорю я холодно. – Тогда я еще могла бы тебя простить.
        – Простить меня? С каких это пор я должна отчитываться перед служанкой?
        Я пожимаю плечами:
        – Могу спросить о том же. Но это неважно, правда? Жеребец мертв, нашему соглашению конец, и я ухожу.
        – Ты будешь писать эти письма – или пожалеешь! – рычит она.
        – Придется придумать причину поважнее, иначе я просто исчезну. Есть другие места, где можно работать. И что ты тогда станешь делать?
        Она бледнеет:
        – Тебя никто не возьмет.
        – Могу поспорить, – легко отвечаю я, хотя и сама не представляю, кому я нужна. – Но ведь не это тебя всерьез беспокоит, правда? Думаешь, когда моя семья приедет на свадьбу, ты сможешь обмануть их? Они же захотят узнать, почему ты не писала. Станут внимательно приглядываться к тебе, потому что и так понимают, что дело неладно, – знают, что ты держишь себя тут глупейшим образом. И совсем не так, как стала бы я. Только если ты сможешь продолжить притворяться сейчас, сумеешь извернуться потом. Тогда они сочтут, что ты переменилась от жизни здесь, а не от чего-то кем-то сотворенного. Подумай об этом хорошенько, принцесса.
        Я наблюдаю, как в ее глазах сменяются чувства: ярость, страх, ненависть. Мне больше не будет места на конюшнях и у гусей, едва она выйдет замуж, это очевидно.
        – Чего ты хочешь? – вопрошает Валка, как всегда надменно.
        – Я хотела, чтобы ты держала слово и оставила меня в покое.
        – Ты посмела броситься в ноги моему принцу, будто какая-то дамочка в беде, он привел тебя сюда – и ты вменяешь нарушение уговора мне? После своей выходки? Думала, что я не узнаю? Лошадь была моя – и я была вправе от нее избавиться. Скажи спасибо, что не приказала тебя саму отхлестать розгами.
        Если бы только она ударила именно по мне, а не убивала Фаладу. Я крепко прижимаю руки к юбкам.
        – Я заболела. Меня привез Филадон, а не принц Кестрин. И как только я смогла уйти – я ушла.
        Наверное, Валка знает, что принц вызывал меня поговорить, но тогда должна и понимать, что отказаться от такой беседы я не могла.
        – Надо было сидеть на своем месте! – рявкает она.
        Ничего из сказанного ее не волнует, это ясно. Я глубоко вдыхаю.
        – На своем месте? И где же это, Валка? Кто же я такая?
        Она сверлит меня взглядом, вся в красных пятнах от бешенства. Глядя на нее, я больше не могу разубеждать себя в том, что она всегда будет ставить свою особу выше других.
        – Ты никто. – Она тщательно проговаривает каждый слог.
        – Тогда я тебе не нужна.
        Я снова разворачиваюсь на каблуке и быстро шагаю сквозь переднюю гостиную. Закрывая за собой дверь, слышу звон улетевшей в стену чернильницы.
        Несколько мгновений собираюсь с мыслями, зная, что Валка не станет нападать немедленно. Она все еще понимает мою ценность. Так что будет тянуть время. А когда больше не сможет откладывать написание ответа – вызовет меня к себе в последний раз. До тех пор мне нужно продумать свои действия.
        Снаружи по парадному двору гуляет ветер. Я заворачиваюсь в плащ, снова радуясь теплу, и иду к воротам. Навстречу въезжает группа всадников. Я отступаю к каменной стене, глядя на проносящихся гвардейцев, Кестрина с королем и замыкающих отряд стражников.
        Кестрин замечает меня сразу же. Лицо его скрыто тенью капюшона, но я все равно успеваю увидеть блеск в брошенном на меня взгляде. Он здоровается коротким кивком. Я глубже закутываюсь в подаренный им плащ и не отрываю глаз от брусчатки под ногами, пока отряд проезжает мимо. Могу лишь надеяться, что Кестрин не смотрел на меня все время и что его отец ничего не заметил. Я снова срываюсь с места и спешу уйти по Западной дороге, будто так могу навсегда от него укрыться.



        Глава 24

        Спустя несколько вечеров я захожу в свою комнату и вижу маленький белый конверт, ждущий на пороге. Внутри короткое послание на моем языке: приглашение на частный прием, что будет устроен через два дня. Подпись не сразу достигает сознания: верин Мелькиор.
        Я потерянно смотрю на яркий конвертик с изящными строчками. Мелькиор, конечно, Верховный маршал страны, но он не выказывал почти никакого интереса ко мне во время путешествия. На самом деле приглашение может быть только от принца.
        Я думаю о Кестрине и о его сдержанном приветствии на пути через городские ворота. О том, как он держал мою руку в своей после смерти Фалады. Что-то в ту встречу поменялось, и теперь он не собирается меня отпускать. Сначала плащ, теперь это приглашение. Очевиднее и быть не может.
        Я вдыхаю и медленно выпускаю воздух. Что бы ни двигало принцем, видеть его снова не хочется. И все равно Валка опять накинется на меня, как только прознает. Я и так уже едва держусь на тонкой грани меж ее ненавистью и потребностью во мне. Сейчас бы поговорить с Фаладой, хотя он наверняка лишь спросил бы, что я сама считаю нужным делать. Воспоминания о нем пронзают меня. Я скучаю и по мелочам вроде его привычки пихаться носом в плечо, и по важным вещам, по нашей верной дружбе. Его уход оставил в моей жизни пустоту, которой никогда не заполнить.
        Я снова смотрю на приглашение в руках, будто в нем кроются ответы. Пробегаю пальцами по темным чернилам, переворачиваю конверт, трогаю сломанную восковую печать. У меня еще два дня на решение. Два дня на то, чтобы придумать, как отказать лорду.
        Засыпаю я долго и тяжело. Проснувшись утром, открываю сундуки Валки и разбираю ее украшения. Сегодня ровно две недели со встречи с Красным Соколом, хотя порой и кажется, будто прошла уже вечность. Таркит будет ждать меня. Я просто хочу помочь мальчику выучиться, ведь другой возможности у него нет, говорю я себе, готовясь к новому дню. Это вовсе не значит, что я как-то поддерживаю воров вообще. Или Красного Сокола в частности. Откровенно говоря, теперь я не понимаю, что о нем и думать.
        Закончив с утренними делами, я иду Западной дорогой к часовне, минуя открытые лавки. Повернув в уже знакомый переулок, замечаю Таркита. Он, ссутулившись, сидит в дверях, такой же худой и оборванный, как всегда, с крысиными хвостиками темных волос на глазах. Двое его приятелей рассовывают по карманам все свои сокровища, что перебирали до моего появления.
        Мальчуган вскакивает на ноги:
        – Келари!
        – Таркит, – с улыбкой говорю я.
        – Ты сегодня без лошади! – выкрикивает старший из друзей Таркита.
        – Да. – Отвечать трудно, горло перехватывает от горя.
        – Ну ничего. – Таркит легонько пожимает плечами: – А ты и правда видала меня в те разы? Раньше?
        Я давлю в себе горечь, гоню ее прочь, чтобы снова обрести голос:
        – Да, видела.
        – Эх! – Он скорбно опускает глаза.
        – Но пришлось как следует поискать, – уточняю я.
        Взгляд у него загорается:
        – Правда?
        Я киваю, глядя на него, и тяжесть в груди понемногу растворяется.
        – Тут моя матушка хочет повидать тебя. Пойдешь с ней встретиться?
        – Твоя матушка? – Это точно не еще одно тайное имя Красного Сокола.
        – Она с трудом ходит, – объясняет Таркит. – Иначе пришла бы сама.
        – Почту за честь, – говорю я, опомнившись.
        – Тогда пошли, – звонко отвечает он и срывается с места.
        Я иду следом, его спутники тоже стараются не отставать.
        – Познакомишь с друзьями? – спрашиваю я.
        – Я Торто! – сам объявляет один из мальчиков. – Мне десять, и бабуля скоро отдаст меня в плотники.
        Он широко, гордо и беззубо улыбается. Через мгновение я понимаю, что щербинка в улыбке с ним на всю жизнь: он уже вышел из того возраста, когда вместо выпавших передних зубов растут новые.
        – Это ерунда, – говорит Таркит. – Вот я буду пекарем. Начну учиться на той неделе!
        – Кто твой наставник?
        Мой вопрос вызывает целый шквал подробностей, включая размеры лавки, число других подмастерьев, ждущую его пару новеньких башмаков и то, что первой его работой будет ношение воды для всей выпечки. Пока он переводит дух и наверняка пытается вспомнить еще какие-то важные подробности, которые, грешным делом, позабыл, я поворачиваюсь к третьему мальчику:
        – А тебя как зовут?
        Самый младший и чумазый мальчуган из троицы пожимает плечами и глядит на Торто.
        – Это мой братик, – объясняет тот. – Звать его Фенн, только он совсем не говорит.
        Я понимающе киваю:
        – Стеснительный.
        – Нет, просто перестал говорить. Не говорит теперь ни с кем, даже с матушкой.
        – Почему?
        – Его похищали, – шепчет Таркит. – Он сумел удрать и вернуться к нам домой, но больше никогда не говорил с тех пор.
        Фенн бросает взгляд на Таркита, потом вверх на меня, маленький и нахохленный.
        – Простите, – бездумно говорю я.
        Таркит смотрит удивленно:
        – Это же не твоя вина.
        Не моя? Останься я принцессой, была бы обязана позаботиться об их безопасности если не сейчас, то в первые же месяцы после свадьбы.
        – Тем более он все равно ничего не помнит, – говорит Таркит.
        – Что? – спрашиваю я обескураженно.
        – Как его похищали, – снова встревает Торто. – Когда возвращается кто-то из похищенных, его надо благословлять. Похитители накладывают на них Тьму, но благословение все поправляет.
        – Что такое Тьма?
        Мальчишки глядят на меня с недоумением.
        – Ну, просто Тьма, – говорит Таркит. – В уме у них делается темно. А благословение от этого спасает.
        – Забирая их память?
        – Только о похищении, иногда чуточку больше. Да и кто бы хотел такое помнить вообще?
        Я хмурюсь и гоню прочь неуютное чувство неправильности «благословения», крадущего воспоминания, хочешь ты этого или нет. Как бы то ни было, мальчики с этим явно примирились. Так же, как вынуждены мириться с жизнью, в которой люди пропадают прямо с улиц. По телу бежит дрожь, я обхватываю плечи руками.
        Мальчики приводят меня на широкую мощеную площадь. На ней возведен ряд виселиц, и хотя они пусты, их тяжелое, выжидающее присутствие бросает мрачную тень на все вокруг. Свернувшись под помостом, спит нищий, укрывшийся от ветра за дощатой стеной.
        – Что это за место? – спрашиваю я, когда мы выходим из переулка.
        – Площадь Повешений, – говорит Таркит равнодушно, будто мы шагаем через его кухню.
        Торто, приметив мой взгляд, продолжает:
        – Тут убивают всех плохих людей. Иногда им рубят головы вместо повешения.
        Он принимается описывать какую-то особенно кошмарную казнь, когда убийца безуспешно попытался удрать с головой на плечах только с тем, чтобы толпа схватила его и разорвала на куски. Я стараюсь не слушать, пропуская его рассказ мимо себя, и при первой же возможности снова спрашиваю мальчиков про обучение. Так, под рассказы о плотниках и выпечке, мы и приходим к дому Таркита.
        Живет Таркит в обшарпанной постройке из желтого кирпича. Улицы вокруг закиданы мусором, но внутри запятнанный пол чисто выметен. Мы спускаемся в подвал и ныряем через низкий, завешенный тканью проем в темную комнатку.
        – Это келари Терн, Таркит? – спрашивает женщина надломленным голосом.
        – Да, мама. Привел ее повидаться с тобой, как обещал.
        – Зажги свечу и поди поиграй снаружи. Не уходи далеко, слышишь? Потом проводишь ее назад.
        – Да, мама.
        Зажженный Таркитом свечной огарок бросает неровный желтый свет на укутанную одеялами женщину, рядом с ее циновкой стоит табурет. Мальчик оставляет на нем свечу и уходит, Торто и Фенн – следом.
        – Добрый вечер, – говорю я, склоняя голову.
        – Подойдите ближе, келари. Хочу увидеть ваше лицо.
        Я сажусь на колени возле циновки и встречаю взгляд женщины. Ее черты, искаженные хворью и тяготами жизни, все еще хранят отпечаток юности. В волосах серебрится седина, но щеки гладкие; между бровями пролегла морщинка, но губы еще полные и красивые. Мне кажется, что она едва ли на десять лет старше меня самой.
        – Вы прелестная девушка, – говорит она с улыбкой.
        Я чуть не мотаю головой, чтобы отречься от вовсе не моей, а Валкиной красоты, и едва успеваю остановиться.
        – Таркит о вас рассказывал, а потом мы узнали, что его отдают учиться. Люди обычно так не делают, понимаете, не платят просто так за целое обучение. Я выспрашивала у Артимьяна, и он поначалу не говорил, кто это сделал, но потом все же сказал.
        Артимьян? А это другое прозвание Красного Сокола или имя кого-то из его людей? Вопреки любопытству, я не задаю вопроса и слушаю женщину дальше.
        – Я хотела поблагодарить вас, келари. Вы дали моему Таркиту то, чего я всегда для него хотела. Уже и не надеялась найти ему место после того, как умер его отец.
        Она тянется и хватает меня за руку своей, жесткой и узловатой, с окоченевшими, будто когти, пальцами. Я думаю о том, не таковы ли и ее ноги – скрюченные холодом и хворью, приковавшие ее к постели.
        – Благодарю, – повторяет она.
        – Не… – Я теряюсь, откашливаюсь и начинаю заново: – Таркит славный мальчик. Он помог мне. Я рада, что могу отплатить помощью ему.
        – Нет, – говорит она. – Вы не долг отдавали. Вы и сами знаете. Мне просто хотелось взглянуть на ваше лицо и поблагодарить самой. Вот и все.
        Я киваю, растеряв все слова. Она гладит меня по руке и расспрашивает, чем я занимаюсь, так что мы несколько минут говорим о гусях и конюшнях. Потом я прощаюсь и выхожу обратно на улицу.
        Таркит встречает меня воплем, Торто и Фенн несутся рядом с ним.
        – Теперь мы покажем тебе город, ага?
        Я задумываюсь, но еще даже не полдень. До возвращения к работе полно времени.
        – Хорошо.
        – Тогда начнем с колодца, – повелевает Торто. – Там и остальные будут.
        Идти до колодца совсем недалеко, им оказывается маленький кружок из камней посреди площади, к железному кольцу в стенке привязано веревкой ведро. Вокруг колодца играет стайка ребятишек. Когда мы подходим к ним, мои спутники срываются на бег, выкликая имена. Толпа мгновенно поглощает их, смешивает с целым роем кружащих рук, ног и голов.
        – Кто это? – вопит один из голосов. Маленькие фигурки дружно оборачиваются и глядят на меня.
        – Да, Таркит, кто это с тобой пришел?
        – А, это Терн.
        – Н-да? – говорит один из ребят. Где-то на голову выше Таркита, с длинным лицом и ушами, торчащими будто ручки кувшина. – Откуда она взялась?
        – Она работает в королевских конюшнях, – объясняет Таркит. – Но раньше жила в горах, а теперь она друг моего друга.
        Последние слова он произносит так, что сразу ясно – это означает для ребятишек нечто, пока мне неизвестное.
        Они рассматривают меня сияющими глазами.
        – На конюшнях не работают чужеземные женщины, – говорит одна девочка.
        – Точно, – соглашаюсь я. – Но я просто живу на конюшнях. Сама я гусятница.
        – Гусятница! – вопит какой-то мальчуган. – Га-га-га!
        К нему тут же присоединяются остальные, гогочут и крякают решительно не по-гусиному, наматывают вокруг меня круги, дергают за плащ и юбку.
        Я смотрю на них сверху, ненадолго онемев, и разражаюсь смехом.
        – Радуйтесь, что я не спутала вас со своими гусями! Для них-то у меня припасен посох!
        Я ловлю ближайшую к себе девчушку и как следует щекочу. Она верещит и вырывается, и в тот же миг на мне повисают двое мальчишек, вцепившись будто пиявки. Я шарахаюсь в сторону, щекоча одного и пытаясь увернуться от второго. Едва освобождаюсь, как до меня добираются еще две девчонки и щекочут в ответ. Я вскрикиваю и тону в водовороте рук и ног, щекоча так яростно, как только могу, под вопли и взрывы хохота.
        – Ладно! – молю я, когда еще трое детишек обрушиваются сверху. – Пощады! Пощады!
        Несколько минут уходит на то, чтобы все угомонились, но раз я больше не сопротивляюсь, мне в конце концов дают сесть.
        – Она ничего, – говорит мальчик с ушами-ручками.
        – Точно, – соглашается Таркит, поднимаясь с земли.
        Я обвожу взглядом детей, их худые лица и острые локти, истрепанную одежду и нечесаные волосы. Их дыхание рождает вокруг облачка пара, так что смотрю я сквозь дымку, то ясно видя каждую черточку, то теряя лица в призрачном тумане.
        – Как тебя зовут? – спрашиваю я мальчика.
        – Лакмино, – говорит он, гордо задрав подбородок.
        Я склоняю голову в церемонном приветствии.
        – А всех остальных как зовут?
        Они представляются хором, соревнуясь в громкости выкриков, подпрыгивая на месте и пихая друг друга. Пока я умудряюсь разобрать хотя бы тройку имен, успеваю потерять из виду тех маленьких людей, которым они принадлежат.
        Наконец я поднимаюсь на ноги:
        – Я совсем недавно в городе, так что расскажите-ка мне о нем все самое главное.
        Детишки переглядываются, потом разом смотрят на Лакмино.
        – Что ж, – важно говорит он. – Нам тут обо всем известно.
        Остальные согласно кивают.
        – Первое, что надо знать, – продолжает мальчик, – это что есть хорошие воры и плохие воры и плохие иногда воруют людей.
        Я вздрагиваю, хотя после всего услышанного, и особенно после встречи с Фенном, вроде бы должна быть готова.
        – Это правда, – говорит другой мальчик позади. – Мою сестру похитили в том году, и мы так никогда ее и не отыскали.
        – Точно, – подтверждает Таркит. – И молодых женщин тоже похищают. Так что лучше будь осторожна.
        – Скажи ей про стражей, – шепчет девочка.
        Лакмино сразу понимает.
        – Не ходи к стражам, если нужна помощь. Они только смеются, если у тебя нет денег. Лучше отыщи нас, и мы приведем подмогу. У меня брат большой и сильный, и у Мотея, и у Гиры тоже.
        Остальные кивают и согласно бормочут.
        – Спасибо, – говорю я серьезно. – Я все запомню.
        – Тогда пойдем, – кричит Таркит, хватает меня за руку и тянет за собой. – Мы тебе все покажем!
        Еще около часа я провожу с ними, детишки отводят меня в свои любимые места, соревнуясь друг с дружкой за право рассказывать первым. Кроме знакомства с колодцем, я прохожу мимо дома лекаря, гляжу вниз с крыши, с которой они обычно закидывают прохожих снежками, и узнаю про задний двор мясницкой лавки, где часто можно получить подгнившее мясо задаром.
        Улицы города здесь кажутся совсем не такими, как те, где мы гуляли с Фаладой. Люди тут бродят медленно, словно ходить лишь немногим легче, чем стоять на месте. Некоторые тащат мешки угля и связки хвороста. За другими тянутся смутные запахи еды. Но большинство лишь зябко кутается в одежды. Почти на каждом худом лице виден отпечаток тяжелой работы, кожа, обычно смуглая, бледна до желтизны, глаза тусклые. Тут и там на углах скорчились мужчины и женщины, замотанные в рваные покрывала, плащи или шарфы. Они держат пустые жестяные кружки и трясут ими в мою сторону, но я оставила кошелек на конюшнях и не могу отдать ничего, кроме того, что принесла для Таркита.
        Единственное место, явно говорящее о достатке, лежит как раз за границей владений детишек: они отводят меня к берегу реки поглядеть издалека на огромный храм, выстроенный на широкой мощеной площади в начале Восточной дороги. Сооружение великолепно, все в затейливой резьбе, бегущей по мраморному фасаду и аркам дверей. Между нами лежит блестящая гладь воды, видно только несколько плоских груженых суденышек вдалеке.
        – Это Чертог Говорящих, – произносит Лакмино глухим от тоски голосом. – У них есть бесплатная школа для тех, кто выдержит экзамен. Никто из учеников никогда больше не голодает.
        Остальные детишки замирают все разом, и в их глазах мелькают тени невысказанных, недостижимых мечтаний. Хотя здание за рекой прекрасно, я рада повернуть обратно к узким улочкам, там дети снова начинают толкаться и хохотать.
        Когда мы расходимся с друзьями Таркита и идем к его дому, уже наступает полдень, так что мне пора возвращаться на конюшни к послеобеденной работе. Лицо у Таркита побелело от холода, плечи ссутулились. Он шагает торопливо, то и дело озираясь.
        – Что ты высматриваешь? – спрашиваю я полушутливо.
        – Нужно всегда быть осторожным, – говорит он. – В том месяце кузена Торто грабители поколотили прямо среди дня. Хорошо, когда всех много, но сейчас-то только мы с тобой. И похитителям тоже не всегда есть дело до того, что еще день. Обычно они орудуют ночью, но иногда подбираются прямо так, и – вух! – тебя нет.
        Красный Сокол, как и остальные, уже предупреждал меня, но почему-то я усвоила только опасность полуночных улиц и темных подворотен, а никак не сияющего солнцем дня. Теперь я тоже настороже и высматриваю в переулках и дверных проемах мужчин или банды подростков. Таркит ведет меня, пересекает улицы и поворачивает в те или иные переулки, избегая других, и его путь уже не кажется беспорядочным и причудливым.
        – Это ведь не на конюшни дорога. – Я узнаю места, по которым мы гуляли с Фаладой.
        – Да, – тихо соглашается он. – Я веду тебя повидаться с Артимьяном.
        Это же имя называла его мама.
        – Кто это?
        Он подносит к губам палец, призывая к молчанию.
        Я стараюсь успокоиться и бережно сохраняю в памяти приметные места улиц. Наконец мы заходим в кирпичное здание в глубине узкого переулочка. Сумрачная лестница приводит нас к площадке с двумя дверьми, одна из которых заколочена. Таркит стучит во вторую, называя свое имя.
        Я слышу шаги за дверью, и та распахивается.
        – Заходите.
        Мальчик первым ступает в освещенную лампой комнату. Мой старый знакомый, человек со шрамом, закрывает за нами дверь.
        – Жди здесь, парень. Мы с леди поговорим в другой комнате.
        Я иду за ним, изучая его размашистый шаг, широкие плечи и жилистое сложение. Мечник, наверное. В волосах у него больше серого, чем черного, и я ошеломленно понимаю, что он может быть вдвое, а то и втрое старше меня.
        – Артимьян, – говорит он, прикрывая следующую дверь.
        Это я угадала.
        – Терн.
        – Деньги на обучение мальчика при вас, верия?
        Я запускаю пальцы под пояс на талии, достаю кошелек, взятый из сундука Валки, протягиваю мужчине. Он открывает его и вытряхивает на ладонь украшение: изящный золотой кулон, обрамленный жемчугом. Не сказав ни слова, роняет подвеску обратно в кошель и сжимает его в пальцах. Я наблюдаю за ним, гадая, правильно ли все оценила.
        – У вас не много опыта в отношении драгоценностей, да?
        Я краснею:
        – Слишком мало?
        – Нет, верия. Эта ваша безделушка может оплатить учебу десяти мальчиков, а не одного.
        Я с облегчением выдыхаю.
        – Тогда помогите десятерым.
        Он молча прячет кошелек в карман, нахмурив брови.
        Я облизываю губы и говорю:
        – Спасибо, что помогли в тот день, когда я болела.
        Артимьян пожимает плечами:
        – Друг попросил нас за вами приглядывать. Я в свою очередь благодарен вам за оказанную ему помощь. – Его пальцы постукивают по карману. – На этот вот кулон можно жить годами, а вы изволите работать в конюшнях за гроши. Почему? Почему не отдать часть мальчику, забрав остальное себе?
        – Мне не нужно, – говорю я. – Не так сильно, как ему или всем тем ребятишкам с улиц.
        Я знаю, что он меня рассматривает, знаю про свои сухие мозолистые руки, про обветренные уголки губ. Но у меня есть еда трижды в день, есть место для ночлега. И украшения не мои. Я гляжу в пол и думаю, уподобилась ли Красному Соколу, украв драгоценности Валки. Но она и сама забрала мои, все, что я везла к свадьбе. Так ли уж плохо ее собственное богатство пустить на благое дело?
        – Ясно. – Он потирает ладонью руку, словно у него ноют мышцы. – Прошу вас запомнить это место. Если вам что-то потребуется от нашего друга, приходите сюда. Если меня здесь нет, оставьте прядь волос, и я найду вас сам.
        – Волос?
        – У вас редкий цвет. Я пойму, чьи они.
        – О.
        – Идите с миром, верия.
        Артимьян открывает дверь и жестом подгоняет меня обратно к Таркиту.
        В пустоте своей комнаты этим вечером я распахиваю дорожные сундуки Валки и ищу подходящий для приема у Мелькиора наряд.



        Глава 25

        Я сижу на низком табурете в своей комнате и старательно держу спину прямо, пока Сальвия прочесывает и тянет мои волосы, пытаясь добиться от них покорности. Я отмылась дочиста, отскоблила с рук въевшуюся грязь и надела расшитую шелковую юбку и тунику, что выкопала из недр сундуков Валки. Даже сбрызнулась каплей цветочной воды, чтобы скрыть запах конюшни, хотя он все равно чувствуется.
        – Ты точно уверена? – спрашивает Сальвия.
        Нет. Только вот почему дети должны рассчитывать на воров, когда королевская семья может с такой легкостью помочь им – когда десять человек можно обучить за цену одной подвески? И почему именно на воров охотится Семья, если простой люд боится похитителей?
        – Думаю, что нужно пойти. Только… – Я замолкаю и откашливаюсь. – Только не представляю, что случится, если узнает принцесса. Подозреваю, она устроит что-нибудь мне, мелкое и гадкое. Но вот если решит наказать меня, ударив по моим друзьям… это же ваша семья.
        Руки Сальвии ни на миг не прерывают работы.
        – Мы будем беречься. Хорошо, что ты сказала.
        Я пытаюсь оглянуться и посмотреть ей в лицо.
        – Сиди тихо. – Она поворачивает мою голову прямо за волосы. Это так напоминает привычку Джилны, что я почти смеюсь. Но из-за тревоги за друзей смех испаряется, не слетев с губ.
        – Вы можете потерять работу, – говорю я.
        – Жалко будет, – соглашается она. – Но мальчики и Виола всегда могут вернуться на ферму родителей, если захотят. А я найду работу на любой другой конюшне, наши обо мне хорошо отзовутся. Если ты поступаешь так, как необходимо, мы будем рядом.
        Она легонько гладит меня по голове.
        – Вот так.
        Я вытягиваю руку и трогаю волосы. Сальвия заплела их в косу и уложила вокруг головы, прическа простая и изящная, но мне внезапно хочется, чтобы она не так сильно напоминала корону.
        – Годится? – спрашивает Сальвия.
        – Спасибо, – улыбаюсь я. – На ощупь идеально.
        Так и есть – сдержанно, гладко, аккуратно подколото шпильками.
        – Тогда отправляйся, – говорит Сальвия.
        Внизу кучер помогает мне забраться в роскошную карету с бархатными диванами и позолотой повсюду. Несмотря на старания, я кажусь себе просто заигравшейся в переодевания служанкой, что очутилась в экипаже, предназначенном для совсем иных людей.
        Карета увозит меня из одного мира и доставляет сквозь ворота дворца в совершенно другой. Я сижу в темноте и смотрю на частный дворик, в котором мы остановились, на мраморные колонны и изукрашенные мозаикой стены. И чувствую себя так же, как сразу по прибытии в Таринон, когда напротив ехала Валка, а на языке горчили неуверенность и страх.
        О Мелькиоре почти ничего не вспоминается. Высокий, с широкой улыбкой и жесткими глазами. Я копаюсь в памяти, пытаясь отыскать еще хоть что-нибудь значимое, но остаюсь ни с чем.
        Снаружи покашливает лакей. Я прихожу в себя и усмехаюсь – похоже, мне суждено все время медлить. Лакей помогает мне спуститься, и я шагаю к парадным дверям. Юноша в придворном наряде открывает их и пропускает меня в небольшую прихожую, богато украшенную мозаикой. Он не представляется и не говорит, только с поклоном приглашает меня за дальнюю дверь в роскошную гостиную и остается позади.
        Здесь сразу заметна рука хозяйки, Мелькиор наверняка женат. Странно, что приглашение при этом не подписала его супруга. Комната обставлена изящно: низкие бирюзовые с позолотой диванчики по стенам и столики разных форм и размеров, на которых ждут серебряные подносы с деликатесами.
        Кестрин отдыхает на одном из диванов. Одет он в изысканную темно-зеленую тунику, подпоясанную кремовым кушаком. Весь наряд сдержанно украшен вышивкой, светлой по манжетам туники и зеленой вдоль пояса. Над невысокими сапогами видны заправленные в них кремовые штаны.
        Он смотрит на меня, и я приседаю в реверансе. Встретить его здесь я ожидала. Что удивляет, так это отсутствие Мелькиора.
        Кестрин сразу встает и отвечает учтивым поклоном:
        – Вериана, позволите вас пригласить? Наши хозяева вскорости присоединятся.
        – Благодарю вас, заид. Надеюсь, что не потревожила его светлость.
        Кестрин разводит руками и улыбается:
        – Верин Мелькиор не ожидал вас так скоро. Мы грешим тем, что начинаем наши встречи намного позже означенного.
        – Понимаю, – любезно отвечаю я. Он подстроил это свиданьице с глазу на глаз. Не собираюсь брать вину на себя. – Я не имею привычки заставлять карету ждать. Полагаю, в будущем стоит научиться и не злоупотреблять радушием хозяев.
        Мои слова вызывают у него искренний смех. Он указывает на диванчики, широко улыбаясь:
        – Присоединитесь ко мне?
        – Кто еще ожидается сегодня вечером? – спрашиваю я, усаживаясь. – Почтит ли нас присутствием ваша дама?
        Он подходит к столику, на котором расставлены напитки и поднос с бокалами.
        – Принцесса в обществе самых близких друзей отправилась на пару дней на юг, в загородное путешествие.
        – Я не лучшая замена ей, заид, хоть и говорю на том же языке.
        – Не стал бы об этом волноваться. – Он опускает бокал с соком на мой столик и тоже присаживается. – Что до остальных, верин Мелькиор и верия Динари нас принимают, а вот обе их дочери и сын ужинают где-то в гостях. Зато мой кузен верин Гаррин должен присутствовать. Он обычно так же обязателен, как вы.
        Я смутно припоминаю, что слышала о нем – единственном члене правящей Семьи, кроме короля и принца. До сих пор мне не приходило в голову размышлять о том, что стало с его родителями.
        – Не думаю, что виделась с ним раньше.
        – Он находился в своих западных владениях, когда вы прибыли. К зиме вернулся во дворец, но возможности познакомить вас пока не представлялось.
        – Да, – отвечаю я, пытаясь придать голосу легкость. – Я склонна избегать дворца, покуда мне не назначают встреч, а он, вероятно, питает схожие чувства к сараям с гусями.
        – Однако встречи ваши здесь были весьма любопытны, – отмечает Кестрин.
        – Мои встречи или мое имущество, заид?
        – И то и другое, признаться. Ваши тайны занимают мои праздные часы вот уже несколько месяцев.
        Да неужели:
        – Не для того ли меня пригласили сегодня, чтобы вы могли развеять скуку очередного зимнего вечера?
        – Я счел, что вам будет нелишним обрести союзников при дворе, – говорит Кестрин мягким голосом.
        Союзников? Когда все знают меня как отверженную компаньонку принцесски-интриганки?
        – Сомневаюсь, что смогу завести здесь настоящих друзей, учитывая мое положение.
        – Думаю, вы себя недооцениваете, вериана.
        – Так, значит, я снова леди? – спрашиваю я. Если он считает, что я слишком глупа и уже забыла, что может грозить простой служанке во дворце, то я без всякого стеснения напомню, как он обращался ко мне раньше. – Помилуйте, когда же меня восстановили в этом звании вместо «колючки»?
        Он изображает любезную усмешку, но черты застывают в привычной безликой маске. Настроение у него явно поменялось.
        – Вы сами признались, что всегда были колючкой.
        – Нет, заид, не всегда. Только с прибытия сюда. Видите ли, это что-то вроде предназначения – беспокоить принца.
        – Полагаю вероятным, что вы всегда были дамой с высоким предназначением.
        Я кусаю губу. Разум давно отвык от острот и шпилек, принятых за правило в придворных беседах, так что теперь отчаянно роется в пыльных кладовых двусмысленных ответов и ничего пригодного не находит.
        – Не думала, что приехала настолько рано, – говорю я наконец, бросая прежнюю тему вовсе.
        – Наши хозяева вот-вот появятся.
        Я разглаживаю складку на юбке и поднимаю глаза:
        – Заид, для чего вы действительно меня позвали?
        – Мелькиор… – начинает принц.
        – …пригласил меня по вашему настоянию, – заканчиваю за него я.
        Кестрин коротко кивает.
        – Он тоже может стать вам другом.
        – Тоже? – повторяю я. Глаза Кестрина мерцают карим и золотым в свете ламп. – У меня есть другой друг при дворе?
        – Вы удивлены?
        Я смотрю в сторону. Не хочу играть с ним в эту игру.
        – Я не ищу друзей при дворе, – говорю сдавленным голосом.
        Кестрин нерешительно молчит, не отводя от меня взора. Только когда я поворачиваю голову и отвечаю на взгляд, наконец говорит:
        – Я должен попросить прощения за то, как обращался с вами. Я неверно понял положение дел и счел, что вам нельзя верить. Я был неправ и глубоко сожалею. – Он молчит, а потом добавляет: – Я доверяю вам.
        Я дергаюсь, хотя он не сделал ни движения в мою сторону.
        – Не надо, – говорю отрывисто.
        – Почему?
        Потому что я уже однажды предала тебя. Я мотаю головой, одна только мысль об этих словах вызывает в горле знакомое давление.
        – Почему? – повторяет он мягко.
        – Неразумно оказывать доверие тому, за кем закрепилась репутация нечестного человека, – говорю я. Но довод мой слаб, и он это понимает не хуже меня. На самом деле обо мне говорят ровно обратное.
        – Вы способны предать меня?
        – Нас с вами ничего не связывает, – говорю я сухо.
        Он же понимает, что Дама будет использовать меня против него? Что она уже это сделала?
        – Вы способны предать меня? – повторяет он ровно и сдержанно.
        – На меня… могут влиять.
        – Тогда я не должен доверять вашим и своим врагам.
        Легко сказать, только вот враг его слишком коварен, чтобы так просто от него отмахнуться.
        Прежде чем я нахожу ответ, принц подбирается, склоняет голову и прислушивается. В коридоре звучат тихие шаги.
        – Полагаю, наш вечер начинается, – говорит он. В голос уже вернулись светские нотки. – Надеюсь, вам все понравится.
        Я склоняю голову и мягко складываю руки на коленях.
        В комнату входит молодой мужчина, одетый почти как Кестрин, только вместо привычных для принца темных оттенков кузен его предпочитает светлые. Туника на нем сияет небесно-голубым полотном и серебряно-золотистой вышивкой. У братьев схожие точеные черты и проницательные глаза, но у Гаррина улыбка живее и легкий поклон непринужденнее, чем я когда-либо видела у Кестрина. Хотя вряд ли справедливо их сравнивать.
        Я встаю для приветствия.
        – Гаррин, – негромко говорит принц со своего места, – позволь представить тебе верию Торнию. Верия, мой кузен, верин Гаррин из Ценатила.
        – Для меня честь с вами познакомиться, вериана, – произносит Гаррин, склоняя голову.
        То же отработанное умение скрывать чувства, что и у его дядюшки-короля, но держит он себя намного приятнее.
        – Честь и для меня, вераин, – киваю я, зная, как на меня сейчас смотрит Кестрин, потому что его я никогда не называла милордом. Но ведь это бы что-то значило, а с Гаррином я просто вежливо поздоровалась.
        Я сажусь обратно и расправляю юбки, пока Гаррин выбирает себе место. Едва он откидывается на спинку и смотрит в мою сторону, входят лорд и леди Мелькиор, запуская новый круг раскланиваний и расшаркиваний.
        Динари сразу же втягивает меня в разговор. Она выглядит утонченно, невысока ростом, с изящными пальцами и гладкими блестящими волосами. Длинные серьги подчеркивают линии шеи, поверх прически блестят унизанные камнями золотые цепочки. Трудно сказать, драгоценности украшают ее или она их. Думаю, леди где-то вдвое старше меня. Лицо ее выдает зрелость тонким узором морщинок возле глаз, но живо отражает юный еще нрав. Голос ее легок и воздушен, манеры безукоризненны, и все же я не доверяю ей так, как Кестрин, скорее всего, рассчитывал. Когда я встречаюсь с ней глазами во время беседы о погоде, то вижу в них следы той же укрывающей чувства завесы, что во взглядах короля.
        Мы переходим в великолепную столовую, где одно за другим сменяются блюда: мясные карри, нежные супы и пряные овощи. Обслуживают нас лишь два человека, и оба одеты не как слуги – и по их богатым разноцветным нарядам, и по тому, как они внимательны прежде всего к принцу, я предполагаю, что это его приближенные. В одном я узнаю человека, провожавшего меня к Кестрину.
        Где-то во время второй перемены блюд Динари втягивает Кестрина в оживленную беседу с Мелькиором, так что мне остается лишь слушать.
        Гаррин, сидящий рядом со мной, решает воспользоваться их увлеченностью. С улыбкой склоняется ко мне и говорит полушепотом:
        – Как я понимаю, у вас возникло разногласие с принцессой по пути сюда.
        Я удивленно моргаю в ответ. Кестрин ему ничего не рассказал? Или кузен принца меня просто проверяет?
        – У нас случалось немало разногласий, – говорю я, стараясь вложить в голос легкую усмешку. – Вас интересует какое-то определенное?
        Он сверкает глазами. Не привык, что его не воспринимают всерьез и выставляют невежливым.
        – Что вы, – отвечает он так, словно я все неправильно поняла. – Просто удивляюсь, почему вы не попытались все исправить. Едва ли ваши поступки были столь предосудительны, что их нельзя извинить. Вы не пробовали испросить прощения у принцессы?
        Испросить прощения?
        Он смотрит на меня, и в его глазах загорается смех.
        Я заставляю себя разжать зубы.
        – Склонна верить, – говорю мягко, – что мой выбор в решении наших недоразумений не должен вас беспокоить. Но позвольте узнать, раз уж вы столь убеждены в великодушии принцессы, доводилось ли вам испрашивать у нее прощения за какую-нибудь провинность?
        – Разумеется, нет. – В голосе у него неприкрытое веселье. – Как видите, я пока еще в своем праве лорда.
        – Гаррин, мой милый мальчик, – спрашивает Динари, повернувшись к нам и избавляя меня от дальнейших ответов, – о чем это вы говорите?
        Я гадаю, раскроет ли он предмет обсуждения перед теперь внимательным Кестрином.
        – Мы предавались раздумьям о природе милосердия, – с готовностью делится он. – И о том, как его испрашивать.
        – О, – говорит Динари и мгновение спустя поворачивает беседу к грядущим улучшениям в Чертоге Говорящих.
        К счастью, больше мы с Гаррином наедине не остаемся. После ужина мы все переходим в гостиную. Динари прекрасно разбирается в том, как поддерживать течение разговоров даже в такой маленькой компании, как наша. Это и к лучшему – если бы не она, я бы исчерпала темы задолго до конца вечера. Наконец мужчины встают, и Кестрин с Гаррином прощаются. Я кланяюсь, Мелькиор провожает их и возвращается ко мне, чтобы отвести к карете.
        Когда мы покидаем гостиную, я понимаю, что это дает внезапную возможность. Замедлив шаг, я обращаюсь к нему:
        – Вы проведете остаток зимы во дворце, вераин?
        – Зимой всегда много неотложных дел. Мы останемся до весны.
        – Как я понимаю, в городе не все в порядке, – говорю я, пытаясь вывести его на разговор.
        – Воры в этом году что чума, – соглашается он мрачно.
        – Я имела в виду тех воров, что похищают и людей тоже.
        Мелькиор искоса бросает на меня взгляд.
        – Не думаю, что такое случается часто. Угроза попасть в руки работорговцев крайне преувеличена. Мы же озабочены бандами воров – Черным Монахом, Красным Соколом и иже с ними. Это их я обязан выследить.
        Приходится прикусить язык и не спорить о похитителях. Едва ли получится сподвигнуть Мелькиора на борьбу с ними за несколько минут ходьбы до кареты, коль скоро дворянские семьи тревожатся о своих кошельках больше, чем о бедняках в городе. Но, по крайней мере, можно узнать что-нибудь о Красном Соколе.
        – И что потом? – спрашиваю я. – Каково наказание за воровство?
        – За обычное воровство – пустяки. Розги и день в колодках в самый раз. Но для таких людей, как эти бандиты, король назначил наказанием смерть.
        – Смерть, вераин?
        – Даме дозволительно не понимать тяжести их вины, – говорит Мелькиор, сама снисходительность. Дверь в переднюю прикрыта, так что он тянется отворить ее.
        – Так ли ужасно воровать, если не дано другого выбора? – быстро спрашиваю я.
        – Мы с вами говорим не о простом воровстве, а об организованных бандах. Они создают свои законы и собирают приспешников, подрывая влияние короля. Судите сами, вериана.
        Мелькиор открывает дверь и отходит, пропуская меня.
        – Ваши доводы сильны, – неохотно соглашаюсь я. Как угроза порядку и обществу, банды воров и правда кажутся опасными. А мне все еще известно слишком мало, чтобы это оспаривать: лишь то, что Красный Сокол заботится о своих людях и что он бесспорно вор.
        Я выхожу в переднюю и вижу поджидающего Кестрина.
        – Мир вам, вериана, – говорит позади Мелькиор и закрывает дверь.
        – Заид. – Кестрин застал меня врасплох. – Не ожидала еще раз увидеть вас сегодня.
        – Рад, что порой способен превзойти ваши ожидания. – Он широко улыбается и предлагает мне руку. – Но я лишь хочу узнать, понравился ли вам вечер.
        – Было очень любопытно, – уклоняюсь я от ответа.
        Мы выходим во двор, где ждет экипаж.
        – Мне тоже так показалось. Как вам мой кузен?
        Я пытаюсь выдумать вежливые слова.
        – Он очень отличается от вас, заид.
        Кестрин помогает мне забраться в карету и замирает, все еще не отпуская. Я сажусь с вытянутой рукой, зажатой в его ладони, и жду.
        Он криво усмехается.
        – Вы так своеобразно избегаете ответов, что мне это начинает нравиться.
        Я чувствую, что краснею, но отнюдь не только от стыда.
        – Спасибо, – бормочу в ответ.
        – Надеюсь, вы посетите нас вновь.
        – Не хотелось бы снова навязываться.
        – Это не навязчивость, а отрада для меня, вериана.
        Я встречаю его взгляд.
        – Хотя вы и находите меня занятным развлечением для праздных вечеров, заид, умоляю вас, сжальтесь и оставьте бедную гусятницу.
        Слова мои тонут в тишине. Лошадь топчется и скребет копытом по брусчатке. Кестрин не движется, не опускает руки, а глаза у него темнеют от неясного мне чувства. Это не злоба и не сожаление.
        Наконец он говорит:
        – Через три недели будет еще один ужин. Вы не придете?
        – Заид. – Я отвожу взгляд, смиряясь с неизбежным. В конце концов, я служанка. – Я могу лишь подчиниться.
        Он роняет мою ладонь, словно обжегшись.
        – Нет. Я не хочу отнимать у вас выбор. Но если передумаете, надеюсь, дадите мне знать.
        Он меня правда отпускает? Я нерешительно киваю.
        – Заид.
        – Благодарю за этот вечер, вериана.
        Он захлопывает дверь и зовет кучера.
        Я откидываюсь на подушках и зажмуриваюсь, но всю дорогу до конюшен вижу, как принц стоит во дворе, говорит о новом приглашении, слушает мой ответ с усталым лицом и тенями в лесных глазах. Выражение, чуть изогнувшее его губы и притаившееся во взгляде, преследует меня, но я все еще не могу его назвать. И лишь оказавшись дома, сменив одежду и свернувшись калачиком под одеялами на матрасе, я нахожу наконец верное слово: отчаяние.



        Глава 26

        – Ты все еще плохо спишь, да? – Виола окликает меня, когда я собираюсь выдать Луноцветке утреннее яблоко. Я качаю головой, глядя на то, как черная утаскивает его зубами. Забирает с дверцы стойла и отворачивается, чтобы насладиться угощением. Она не только почти оправилась от болезни, но и перестала на меня фыркать.
        – Стараюсь теперь поменьше топотать, – говорю я Виоле.
        – Не хочешь ночевать в нашей комнате?
        – Что? – Я не уверена, что правильно поняла.
        Виола пожимает плечами:
        – Может, будет лучше спаться рядом с кем-то.
        – Может.
        Мне не доводилось делить с кем-то комнату, только стойло Фалады. По уюту и спокойствию тех ночей я до сих пор тоскую.
        – Не представляю, как спать одной, – продолжает Виола. – Я так привыкла к звукам других людей рядом. Наверное, было бы слишком тихо. Сальвия говорит, что я во сне смеюсь, но вот что я тебе скажу точно: сама она храпит.
        Подмигнув, Виола удирает по коридору, заглушая смехом возражения Сальвии против таких обвинений, слышные из смежного стойла. Я не могу удержаться от смешка.
        Луноцветка снова высовывает голову и задумчиво меня созерцает. Мне начинает казаться, что мы почти сдружились. Сочетание ее колючего нрава и очевидной радости от угощений, что я приношу, неизменно вызывает улыбку.
        – Больше нет, – говорю я, показывая пустые руки.
        Она сердито фыркает.
        Я снова улыбаюсь и ухожу в гусиный сарай. Все утро, выгребая грязь, раскидывая сено и ходя за водой, я размышляю над предложением Виолы и пытаюсь представить, каково ночевать с кем-то в одной комнате. Думаю, для этого надо глубоко и непоколебимо доверять другому.
        После обеда Джоа заглядывает проверить, как я справляюсь с уборкой в стойлах.
        – Тут есть одна немолодая кобыла, и с ней надо упражняться каждый день, чтобы оставалась в форме, покуда хозяин в отъезде, – говорит он, облокотившись на дверцу. – Как думаешь, сумеешь с ней помогать?
        Я опускаю на пол вилы.
        – Если покажете, что надо делать.
        – Конечно. Отыщи меня, как закончишь тут, и вместе ее выведем.
        Смирная гнедая кобыла явно предпочла бы провести вечер в стойле, а не в упряжи и под седоком. Только после долгих уговоров и понуканий она наконец издает утомленный вздох и пускается рысью. Я ее уже люблю.
        – Надо гулять с ней каждый день в ближайшие недели, – говорит Джоа, когда я привожу ее обратно в стойло.
        – Хорошо, – отзываюсь я, поглаживая лошадь по шее.
        Уходя, Джоа смеется:
        – Скоро сделаем из тебя конюха.
        Я слежу за тем, как гнедая, качая хвостом, идет через стойло к корзине с зерном. Как чудесно было бы жить так, с друзьями и лошадьми, и никогда больше не иметь дела с Корби. Я прислоняюсь к грубому дереву дверцы. Если бы только не Валка, и не Дама, и не отчаяние в глазах Кестрина.


        Этим вечером Виола заходит ко мне, молча сворачивает матрас и уносит его в комнату, что они делят с Сальвией.
        – Отлично, – говорит та, когда Виола расстилает мою постель на полу. – Здорово, что ты будешь тут с нами.
        – Но…
        – А ну ни слова! – Виола грозит мне пальцем.
        Я смеюсь и помогаю ей расправить одеяло.
        – Уснешь мигом, – обещает она. – Вот увидишь.
        И ошибается. Я слушаю ровное дыхание друзей, тихую возню и иногда – со стороны Виолы – милые смешки сквозь сон, и меня укрывает непривычным покоем. Распахнув глаза, я смотрю на них обеих и думаю об их жизнях, о Тарките и его маме, обо всех людях, что видела в городе. И хотя сон не идет до глубокой ночи, утром я не так вымотана, как обычно.
        Дни теперь текут в новом ритме, странном и незнакомом, потому что на каждом шагу мне не хватает Фалады, но постепенно его отсутствие становится привычным. От этой привычности порой делается горько, но ее не избежать. По утрам мы с Корби чистим гусиный сарай. После – я выхожу к равнинам, застывая ненадолго у городских ворот, чтобы посмотреть на голову Фалады. Иногда рассказываю ему что-то, но чаще просто стою в тишине и гляжу на упавшую связку молитвенных флажков, повисшую у него на шее карикатурным украшением. Голова теперь всегда неподвижна и бессловесна. Я гадаю, не сама ли вообразила тот голос в первый раз.
        Днями, когда вместо тишины хочется шума, я брожу по большим городским улицам с посохом в руке. Как учил Таркит, стараюсь не заходить в тихие переулки и не гулять вблизи скоплений мужчин, остерегаясь всех и всего, что может угрожать нападением или похищением. Но не могу отказаться от интереса к самому городу, к его жителям – мужчинам, женщинам и детям, у каждого из которых своя судьба. Столько жизней, столько нужды, и надежды, и смеха, сплетенных воедино. Лишь вблизи дворца, где живут богатые купцы, лучшие ремесленники и работники гильдий, в воздухе витает дух изобилия. И, как бы далеко ни уводили меня прогулки, я всегда возвращаюсь до вечера, вычищаю все порученные мне стойла и занимаюсь со старенькой гнедой.
        Но, покуда я работаю, брожу по улицам или сижу в общей комнате с друзьями, в ушах у меня звучат отголоски слов, а воспоминания мечутся перед глазами, притворяясь видениями будущего. Я вижу принца одиноко стоящим посреди двора Мелькиора. Вижу его в комнатах, предлагающим мне посильную защиту, чувствую его прикосновение на ладони. Или, что много хуже, вспоминаю его лицом к лицу с Дамой, со страхом в глазах. Я ношу его записку в кармане и порой, оставшись одна, прикасаюсь к ней пальцами и гадаю, сможет ли он когда-нибудь освободиться от Дамы. Куда бы я ни пошла, он всегда будто рядом со мной – в тепле плаща и уютных перчаток.
        Ночами я лежу, слушая Сальвию и Виолу и согреваясь их близостью и заботой, пока не уплываю в сон.


        Однажды после обеда, когда я чищу копыта гнедой, ко мне подходит солдат. Внутри все скручивает воспоминанием о квадре воинов, пришедших за Фаладой, но, подняв глаза, я вижу лишь Матсина эн Корто. Я в недоумении смотрю на него. Упомянутый Кестрином ужин еще только через неделю. Даже если он не принял моего отказа тогда, нет причин присылать Матсина сегодня. Если только принц не поменял подход.
        – Приходите сегодня во дворец, не переодеваясь, – говорит Матсин. – Я встречу вас у ворот на закате.
        Вот как? И что в таком случае нужно Кестрину? И почему подчеркнуто, чтобы я не наряжалась? Но Матсин не ждет расспросов, отворачивается и шагает прочь. Кестрин не дал мне возможности отказаться, сделав приглашение скорее приказом.
        Я молча смотрю вслед Матсину. Впервые мне приходит в голову, что он – человек Кестрина, первейший и главный, безоговорочно преданный. Принц послал его в Аданию, чтобы оберегать меня до прибытия во дворец. Все было не тем, чем казалось, – я боялась, что они с королем считают меня никчемной, а Кестрин как мог заботился о моей безопасности. Теперь я не верю, что он собирался пожертвовать мной ради спасения, каким бы мрачным будущим ни грозило ему преследование Дамы.
        Я сижу у стены в часовне, набросив на плечи плащ. На улицах уже стало теплее. Тающий снег падает капелью с крыш, ручейками бежит вдоль улиц и мешается с грязью переулков под ежедневным натиском колес, копыт и башмаков.
        Если будет теплеть и дальше, через неделю мы с Корби снова начнем гонять гусей на луга. От этой мысли сводит живот, ведь Фалады со мной больше не будет. Но я буду брать с собой посох и внимательно следить за Корби и больше его к себе не подпущу. И обещание Ясеня с Дубом тоже меня защитит.
        Я поворачиваюсь и слушаю голоса на улице. Мы не виделись с Таркитом с того дня, как вместе гуляли. Интересно, начал ли он обучение и как поживает его матушка. Я вычищаю грязь из-под ногтей и снова уплываю мыслями к требованию Кестрина. Он хочет, чтобы я нарядилась, уже придя во дворец? Или просто желает поговорить наедине? Я кручу слова Матсина в голове и пытаюсь разгадать, что принц задумал.
        По пути к конюшням меня это все еще тревожит.
        – Терн! Терн! – вопят невдалеке.
        Я испуганно озираюсь и вижу летящего ко мне Торто. За ним следом бежит стайка детишек.
        – Лакмино говорит, что в самом деле ты не с гор! Правда, что ли?
        – Вроде того. Я жила за горами, в…
        – Так, значит, ты служанка новой принцессы! – выкрикивает Торто, сверкая щербинкой в зубах.
        – Нет. – Ответ выходит резким. – Я никогда ей не служила.
        Дети глазеют на меня.
        – Мы просто прибыли вместе, – поясняю я, стараясь смягчить голос.
        – Ты здорово говоришь на менайском, – сообщает кто-то из ребятишек. – А принцесса ужасно. Я знаю, моя тетушка работает во дворце и слыхала ее.
        – Ну, переводить для меня на конюшнях некому, правда? Пришлось выучить все самой.
        – Ага, – соглашается Торто. – Но раз ты не ее служанка, то кто?
        – В первый же день вам говорила. – Я стараюсь скрыть досаду. – Гусятница. Подданная короля, так же как и все вы.
        – А почему не подданная принцессы? – спрашивает Гира, одна из девочек. – Он же все-таки наш король, а не твой.
        – Он дал мне работу и дом, когда у меня не было ничего. Так что я верна ему.
        Торто кивает:
        – Я б тоже так решил.
        – А ты что, жила при дворе раньше? – встревает еще кто-то из ребят.
        – Да.
        – И как это?
        – Да, что вы там ели?
        – У тебя было много платьев? – Гира округляет глаза.
        – А лошадь была? – спрашивает Торто.
        – Давайте-ка по одному, – смеюсь я. – Пойдемте со мной до конюшен, отвечу на все, на что успею.
        – У тебя была лошадь? – снова спрашивает Торто, хватая меня за руку и уводя вперед от других.
        – Была.
        Я не смею называть имени, страшась по-прежнему крепко обнимающей шею удавки. Зато могу описать, как Желудь выглядел, как часто я на нем каталась и куда ездила и еще – по требованию – как была на этих прогулках одета, что снова возвращает разговор к числу моих платьев.
        Я оставляю ребятишек на краю улицы, пообещав продолжить рассказ в другой день, и пробираюсь в свою прежнюю комнату, чтобы покопаться в сундуках Валки. Каким бы ни был приказ, не может быть и речи о том, чтобы появиться перед Кестрином с грязью на подоле и в покрытой пятнами юбке. Увы, платья попроще уже все перепачканы за работой, потому что я брала их всякий раз, когда подаренную Виолой одежду нужно было стирать. А надевать что-то нарядное я все-таки не смею. Одно дело – выбрать вещи почище, другое – вовсе наплевать на требование принца. В конце концов я просто нахожу наименее помятое дорожное платье, вычесываю из волос сено и отмываю водой руки и лицо.
        Как и было обещано, Матсин ждет у дворцовых ворот. Он ведет меня к боковому входу, сквозь незнакомые внутренние дворики и через лабиринт отделанных деревом коридоров. Наконец открывает дверь в небольшую комнатку в углу одного из них. Мы оказываемся в пустующей кладовой, в дальней стене которой еще один проход. Матсин проводит меня через него в узкий коридорчик, освещенный лишь одной лампой на стене. Прикладывает палец к губам и берет лампу в руки. Глаза у него темнеют в сумраке, лицо неподвижно и непроницаемо. Мы минуем еще четыре двери до той, что Матсин отпирает. Он снова касается пальцем губ и жестом приглашает меня войти.
        В комнате стоят только стул и столик с приготовленным ужином, и еще один стул повернут к дальней стене. Сквозь верхнюю половину этой стены сочится свет, создавая мрачную полутень. Я пересекаю комнату и смотрю сквозь изнанку затейливого деревянного узора на гостевую столовую, залитую светом камней. Стол внизу тоже накрыт к ужину. Слуга заканчивает раскладывать по местам приборы и удаляется, до меня долетает эхо его шагов.
        Моя комната – что-то вроде балкона, сквозь просветы в резьбе ясно видно весь нижний зал. Я слышу тихий щелчок и оборачиваюсь к пустоте и закрытой двери. Жду, пока глаза привыкнут к сумраку, потому что Матсин унес лампу. Когда отзвуки его шагов затихают, иду к двери и аккуратно жму на ручку. Дверь не открывается.
        Что ж, можно и угоститься приготовленным ужином, решаю я, подходя к уставленному тарелками столу. Расстеленный под ним ковер заглушает скрип стула, а скатерть не дает звенеть посуде. На первом приоткрытом блюде я нахожу три мясных пирога. Долго смотрю на них, прежде чем открываю все остальное и сажусь есть.
        И почти сразу заканчиваю, от беспокойства аппетита совсем нет. Я встаю и перебираюсь к стулу с видом на все еще пустую столовую. Моя комнатка явно сделана для тайного наблюдения за теми, кто сидит внизу. Судя по всему, Кестрин хочет показать мне, как пройдет ужин. Что бы там ни случилось, надеюсь лишь, что он не заставит меня возвращаться во дворец сегодня же. Я складываю руки на коленях и жду, желая доверять намерениям принца, желая уметь отклонять его приказы.
        Через несколько минут я слышу приближение людей.
        Кестрин ведет Валку под руку сквозь двойные двери и провожает во главу стола. За ними следует строй молодых пар, лордов и леди, неторопливо расходящихся по своим местам в строгом соответствии с важностью положения. Одну из женщин я точно видела раньше – это прислужница Валки, впустившая меня в ее спальню после того, как принцесса удалилась ко сну. Сомневаюсь, что она тогда призналась в содеянном.
        Слуги вносят первый круг блюд, и за столом начинается беседа с Валкой во главе. Менайский она едва знает, но за креслом у нее стоит переводчик, и его чистые певучие слова разносятся по комнате не хуже более резкого, властного голоса Валки. Не могу поверить, что этот голос когда-то принадлежал мне. Теперь он такой же чужой, каким был прежде менайский язык.
        Я с растущим беспокойством слушаю, как Валка нелестно и глумливо отзывается о встрече с одной из отсутствующих дам под согласное хихиканье остальных леди. Кестрин мало вмешивается в разговор. Он сидит спиной ко мне, так что я даже не вижу его лица.
        Валка переходит к обсуждению грядущего через неделю бала, и ах! Какая готовится свадьба! Все гости охотно соглашаются, что событие будет поистине великолепным, по дворцу покатятся пир за пиром, бал за балом, а на все приготовления осталось меньше пары месяцев.
        Я смотрю в столовую невидящим взором. Не может быть, неужели так скоро? Быстрые подсчеты напоминают о том, о чем я была счастлива позабыть: до королевской свадьбы лишь семь недель. Через семь недель Валка сделает все, чтобы от меня избавиться, а немногим позже и Кестрина продаст Даме. Ну почему же осталось так мало времени?
        – Даже беспризорным детям кое-что приготовят!
        Я моргаю и пытаюсь сосредоточиться на разговоре, а голос Валки все еще звенит в ушах, пока переводчик повторяет ее слова.
        – Как вы великодушны, заида, – воркует одна из дам.
        – Во время такого счастливого действа даже простому люду положена возможность приобщиться к празднествам, – важно заявляет Валка.
        – Что же вы намерены дать детям? – спрашивает мужчина рядом с ней.
        Вздрогнув, я узнаю в нем кузена принца, Гаррина.
        – О, для них будет угощение! Что мы там решили, вераин?
        – Яблочные пироги, – говорит Кестрин.
        Я не могу понять его тон.
        – Как восхитительно чудесно! – восклицает другая дама. – Они вас полюбят на всю жизнь!
        – Сущие пустяки, – возражает Валка.
        Я не свожу с нее глаз. Обе они, безусловно, правы. Я уже видела, как Таркит и Торто беспокоятся из-за еды, и представляю безумный восторг, который вызовет такое редкое, нежданное угощение, как яблочный пирог. Они навсегда его запомнят. А с учетом того, как изобилен сегодняшний, судя по всему обычный, ужин, пироги эти воистину самое малое из того, что дворец мог бы дать детям. Они едва ли оставят брешь в королевской казне и лишь на короткий миг озарят истощенные, вечно голодные лица уличной детворы и тем не менее обеспечат их обожание.
        Я встаю и беззвучно шаркаю по ковру к выходу, хотя знаю, что уйти не смогу. Ручка вертится в ладони, но дверь остается закрытой. Я прижимаюсь к ней, чувствуя, как в груди сворачивается плотный клубок. Хочу вырваться, убежать, ничего больше не слышать. Мои собственные, сказанные днем слова бьются в сознании эхом: «Он дал мне работу и дом, когда у меня не было ничего. Так что я верна ему». И ответ Торто: «Я б тоже так решил».
        Я сползаю вниз и лежу, скорчившись, на полу, прижав щеку и плечо к гладкому дереву двери. Вспоминаю, как Фалада в одном из наших ранних разговоров предположил, что меня выбрали в жены принцу из-за доверия, из-за того, что я бы оказалась им безгранично предана в обмен на их доброту. И я действительно была бы сама не своя от благодарности за защиту, за долгожданный приют, какими бы легкими ни были эти жесты для королевской семьи.
        И какой малой ценой можно купить верность бедняков – всего лишь, понимаю я, дав самое необходимое. Не знаю, откуда берутся слезы, почему они обжигают щеки, почему всхлипы застревают в горле. Я хватаю и комкаю плащ, утыкаюсь в него лицом и глухо рыдаю.



        Глава 27

        Возня убирающей со столов прислуги уже почти затихает, когда я наконец слышу негромкие шаги в коридоре. Щелкает замок, и Матсин открывает дверь, наполовину подсвеченный лампой в руке. Я встаю со стула и иду за ним обратно по тайному проходу. Я уже сполоснула лицо водой из кувшина, разгладила плащ и могу лишь надеяться, что сумела убрать все следы слез.
        Когда мы выходим в наружный коридор, я встаю и оборачиваюсь к воину. Если он так верно служит Кестрину, то наверняка знает больше, чем позволяет себе показать.
        – Зачем принц попросил привести меня сюда? – спрашиваю я.
        Он молчит, остановив взгляд на уходящем вдаль коридоре, потом не спеша поворачивает голову и изучает меня.
        – Однажды он спросил меня, какова леди Валка, могла ли она стать гусиной пастушкой. Я ответил ему, что лишь леди, танцующая на кухне со служанками и обнимающая на прощание конюхов, способна принять подобное падение с честью и легкостью. Верия Валка таковой не была.
        – Вы… – начинаю я и замолкаю прежде, чем цепочка стискивает шею. Нечему так удивляться. У данной мне квадры воинов было две недели до путешествия, чтобы узнать мой характер. Ну конечно, они заметили перемену. Я лишь полагала, что не поняли причины.
        – Да, – говорит Матсин тихим голосом. – И потому молю вас поговорить с нашим принцем, встретиться с ним.
        – Я прихожу, когда он вызывает.
        Губы Матсина скорбно сжимаются.
        – Мне бы хотелось, чтобы все было по-другому.
        Я пожимаю плечами и бросаю взгляд в коридор, будто поторапливая.
        – Возможно, по-другому будет хуже.
        Матсин снова шагает, поняв намек. Когда мы приходим на место, к очередной резной двери в смутно знакомой галерее, он говорит:
        – Я так не считаю, вериана. Надеюсь, в глубине души вы тоже.
        Кестрин поднимает голову, как только я вхожу, в очаге у него за спиной весело потрескивает огонь. В этой маленькой гостиной я записывала за принцем послание к матери. Один только вид комнаты и повернутых друг к другу кресел режет меня острым будто клинок ужасом той встречи.
        Я приседаю в реверансе, опустив лицо.
        Кестрин кланяется под щелчок закрывшейся за Матсином двери.
        – Вериана.
        – Заид, – говорю я, выпрямляясь.
        – Надеюсь, вам понравился вечер.
        Понравился? Я бросаю на него взгляд и позволяю злости выжечь весь страх.
        – Скажите мне, заид, чего вы надеетесь достичь этой вашей маленькой игрой?
        Глаза у него чуть сужаются.
        – Хочу, чтобы вы узнали мою нареченную не хуже, чем я.
        – Я уже знаю принцессу, и вам об этом известно.
        В горле чувствуется слабое давление цепочки. Что бы ни случилось, я не хочу привлекать внимание Дамы к нашей беседе. Хотя, возможно, она уже слушает. Этого никак не узнать, но я не желаю давиться на глазах Кестрина или нарываться на ярость Дамы сегодня. Надо искать обходные пути.
        – Может быть, я стремился напомнить, – говорит Кестрин, словно можно позабыть, какова Валка.
        – Для чего же?
        Принц пожимает плечами, повернув ко мне ладони.
        – Верия, – произносит он и замолкает. – Верия, что мне вам предложить?
        Я гляжу прямо в лесные тени его глаз.
        – Яблочные пироги.
        Он смотрит на меня. Я разворачиваюсь и иду к дверям.
        – Верия, постойте, – зовет он позади.
        – Доброй ночи, заид.
        – Стой.
        Теперь голос звучит властно. Я оборачиваюсь, опустив плечи, снова чувствуя себя прислугой, обязанной повиноваться, понимая, что все мои права есть у меня только потому, что даны им. И почему я не могу его за это ненавидеть?
        Он цепенеет и отводит взгляд.
        – Поступай как хочешь.
        Я в нерешительности смотрю, как по лицу у него пробегают тени.
        – Уходи уже наконец! – рявкает Кестрин, срываясь с места. – Беги обратно к своим гусям и забудь, что я тебя звал.
        Он быстро надвигается, глаза его кажутся почти черными – но отражается в них не злоба. Его терзает нечто иное, темное и уродливое. Но в этот раз я не боюсь. Я не думаю, что оно изольется на меня.
        Он замирает почти вплотную ко мне.
        – Ты же этого хочешь, ведь так? Убраться из дворца? Тогда убегай, Терн. Я больше не стану тебя держать.
        – Если бы я правда хотела этого, то уже покинула бы Таринон.
        Он тяжело вздыхает и медленно выпускает воздух.
        – Ты однажды сказала, что тебе не с кем уехать и некуда податься.
        – Теперь меня есть кому сопроводить, – говорю я, думая о Красном Соколе.
        Кестрин ждет, плечи его напряжены, словно он боится моих слов.
        Я устало улыбаюсь:
        – Податься мне по-прежнему некуда. Полагаю, что все решаемо, но вы не хуже моего понимаете, что пока я уехать не могу.
        – Выжидаешь.
        – Приходится.
        Как бы мне хотелось все это забыть!
        – Что же вы не отошлете ее обратно? – спрашиваю я резко. – Знаете ведь, кто она такая. Зачем продолжать?
        Почему речь всегда лишь о моем стремлении убраться прочь от двора, а не о его решении держать рядом змею?
        Он смотрит в пол, потом вновь на меня, глаза его странно горят.
        – Если я отошлю ее, то приедет ли в Аданию та же девушка, что покинет дворец?
        Вероятно, нет. Вероятно, Валка вновь обретет свое тело, а к презирающему меня семейству вернусь я сама. Но об этом нужно беспокоиться мне, а не Кестрину.
        – Это тревожит вас больше, чем собственное спасение от предательства? – спрашиваю я полным сомнений голосом. Чувствую, как цепь прижимается к горлу, но еще не давит. Ведь я не упоминаю саму Валку.
        Взгляд у него мечется.
        – Еще осталось немного времени.
        Семь недель, если точнее.
        – Ну а в последний миг – что тогда, заид?
        Он безнадежно мотает головой:
        – Не знаю.
        Я моргаю, ошеломленная тем, каким юным вдруг стал его голос.
        Он проводит ладонью по губам.
        – Что значит «яблочные пироги»?
        Я пожимаю плечами:
        – Принцесса хочет завоевать любовь простого люда яблочными пирогами. Вы тоже предлагали мне то, что ничего вам не стоит, чтобы добиться преданности, ведь так?
        Он молча изучает меня, и я краснею, поняв, что одета в подаренный им плащ.
        – Я ищу лишь твоей дружбы, – говорит он.
        – Но ищете ее не как друг. Как принц, ждущий верности в ответ. В этом и беда: я не продам ни свою верность, ни свою дружбу.
        – Ясно. – Он отступает назад, не отводя глаз от моих. – Тогда как мне добиваться дружбы?
        – Едва ли я смогу объяснить вам, заид. Достаточно сказать, что, каким бы поучительным я ни находила опыт, подобный сегодняшнему, он не может заставить меня кого-то уважать или почитать.
        Я расстегиваю булавку броши и сбрасываю с плеч плотную ткань.
        – Мне лишь хотелось показать два очень разных ужина. Чтобы стало очевидно, как важны… те, кто рядом.
        – Я никогда в этом не сомневалась. Благодарю за наглядность, но в этом не было нужды.
        – Тогда в чем она есть, верия? Что мне предлагается делать?
        – Не знаю, заид, – вздрогнув, отвечаю я.
        Шагаю под его пристальным взглядом к креслу, в котором однажды сидела. Перекидываю через спинку плащ и облокачиваюсь сверху, глядя на ладони.
        – Предположим, я вернулась ко двору. Для чего?
        – Надо устранить кое-какую несправедливость и назначить наказание, – говорит он тихо, словно боясь спугнуть мои слова.
        Наказание. Для Валки, конечно. Но на самом деле мне это не нужно.
        Я качаю головой:
        – Мне довелось повидать достаточно, чтобы не тревожиться о справедливости в отношении себя. Кругом столько несправедливостей, куда более достойных вашего внимания. Неужели это единственная причина вернуться?
        – Но ведь серьезная. Речь об измене…
        – Единственная? – резко повторяю я.
        Он пересекает комнату и опирается на кресло напротив, чтобы видеть мое лицо.
        – Предавший однажды предает всегда, верия.
        – Предупрежден – значит, вооружен.
        – Но нужно учитывать тяжесть последствий.
        – Я знаю. И верю, что у вас есть заботы поважнее женщины, на которой предстоит жениться, – особенно когда вы все еще вправе разорвать помолвку. Скажите, ради чего мне возвращаться, кроме упомянутой справедливости?
        – Ради намного большего, чем яблочные пироги. Ради борьбы с любой несправедливостью в королевстве. – В улыбке Кестрина притаился хищник, гончий пес, учуявший кровь. Как быстро он меня понял.
        – Интересное предложение, заид, но я не очень-то верю в такое будущее.
        – Почему?
        – Потому что сомневаюсь, что у вас есть это будущее, как и у всей вашей Семьи.
        Нельзя было отвечать так прямо – я понимаю это, едва слова слетают с губ, но теперь уже поздно. Сказанное повисает между нами, более безжалостное, чем все, что когда-либо говорила мне мать.
        Он опускает голову, отворачивается, и лицо его леденеет.
        – Простите, – говорю я тихо.
        Принц снова смотрит на меня растерянным взглядом. Не понимает, что думать обо мне и моем извинении. А я не хочу, чтобы оно повернуло разговор в другую сторону, где он станет хозяином положения больше чем когда-либо.
        Я откашливаюсь:
        – И все-таки это яблочные пироги, заид. Вы искушаете меня правом дать справедливость вашему народу, хотя должны бы позаботиться об этом сами.
        – Так и есть. Я прекрасно знаю, почему работа на конюшнях предпочтительнее дворца.
        – Тогда помогите мне понять, ради чего возвращаться. Я вижу здесь только ложь, притворство и… опасность.
        – Я мало что еще могу предложить.
        Кестрин облокачивается на кресло, склонившись над спинкой. Несколько прядей выпали из тугой прически и легли узором теней на его лоб. Он выглядит усталым, измотанным до предела. Гаснущий очаг бросает на его черты последние отсветы тепла, наводящие на мысли о последних проблесках жизни в лице умирающего.
        – И все-таки? – Мой вопрос выходит почти умоляющим.
        – Если не годится ни власть, ни благополучие, ни положение, ни посильная защита, ни моя личная забота о восстановлении справедливости, – он поднимает голову и смотрит мне в глаза, – то что вообще остается?
        Должно же быть что-то еще в жизни здесь – в его жизни – кроме всего названного? Но покуда он сам этого не видит, не сможет предложить и мне.
        – Я не могу ответить вам на это, заид.
        – Да, – соглашается принц, не отводя взора. – Понимаю.
        Он отступает на шаг и криво усмехается:
        – Я никогда больше не стану относиться к яблочным пирогам по-прежнему, вериана.
        Я натягиваю на лицо подобие улыбки:
        – Да уж, постарайтесь. И если придумаете, как добиться преданности без этих пирогов…
        – Не думаю, что смогу. Я слишком долго живу при дворе.
        – Возможно, вам стоит прийти и поработать у гусей, – предлагаю я шутливо. – Их можно ненадолго приманить лакомством, но забывают они его тоже легко. Очень наглядный урок.
        – Пожалуй, нанесу визит.
        – Хотелось бы посмотреть, как они вас примут, – откликаюсь я, прекрасно понимая, что такого точно не увижу никогда. – Уже поздно, заид, а мне работать с рассвета. Позволите откланяться?
        Я шагаю к дверям.
        – Плащ, верия. – Кестрин указывает на переброшенную через спинку кресла одежду.
        Я качаю головой:
        – Он не мой. Не стоило и вовсе его принимать.
        Принц морщится:
        – Плащ – не яблочный пирог, если речь об этом.
        – Нет?
        – Вы же мерзли. Я видел вас однажды издалека на верховой прогулке. Видел, как вас треплет ветер. И снова почувствовал, как вам холодно, в день, когда умер ваш конь. – Он берет одежду с кресла и несет мне. – Возьмите его, верия. Если не хотите носить, отдайте кому-нибудь. Только не возвращайте.
        Я неловко принимаю плащ.
        – Как пожелаете.
        – Это едва ли. – Он проходит мимо меня и отпирает дверь. – Идите с миром, вериана.
        Я склоняю голову и молча выскальзываю наружу.
        Матсин с непроницаемым лицом ждет в коридоре. Я следую за ним лабиринтами галерей к маленькому дворику, где меня, по его словам, ожидает карета. Повернув в очередной коридор, я бросаю взгляд в затейливо украшенное зеркало на стене напротив. Великолепное, высокое и блестящее, обрамленное золотом и серебром. Отражение в нем бледное, в белесом саване, с волосами и глазами черными, как ночь…
        Я встаю как вкопанная, прикипев взглядом к зеркалу. Сердце громом грохочет в ушах. Но нет, теперь на меня смотрит лицо, с которым я давно сжилась, – обветренные губы, загорелая кожа, непослушные рыжие волосы.
        – Верия?
        Я смотрю в глубь зеркала и ищу видение, мелькнувшее мгновение назад. Ищу Даму. И даже не находя, все равно знаю – она наблюдает. Что из произошедшего между мной и Кестрином – ее игра? И не сыграла ли я ей на руку?
        Матсин переводит взгляд с меня на зеркало.
        – Что-то не так, верия?
        Я мотаю головой и продолжаю путь на неверных ногах.
        – Ничего. Пойдемте дальше.



        Глава 28

        Следующий день с самого рассвета дышит теплом. В воздухе витает дурманящий запах зелени, за углом гусиного сарая выглянули из-под земли крошечные фиолетовые цветочки. Стадо нетерпеливо гогочет, птицы карабкаются друг через друга, торопясь покинуть свою зимнюю тюрьму, гусаки от предвкушения забывают щипаться.
        Меня поражает, как быстро делается утренняя работа. Хотя Корби ушел на пастбище приглядывать за стадом и не помогает мне, я все равно управляюсь за час. Но без вертящихся под ногами птиц, упрямо оберегающих свои владения, это едва ли удивительно. Закончив в сарае, я занимаюсь с гнедой и ухожу к гусиным лугам.
        У ворот останавливаюсь под головой Фалады, истрепанной ветрами и серой от пыли. Я собираюсь лишь прошептать его имя, как делала уже много раз прежде, но вдруг, к своему удивлению, продолжаю уже вслух.
        – Мы поговорили с принцем, – произношу я в гулкой тишине свода. Здорово преуменьшаю, разумеется. – Свадьба уже через семь недель. Он знает, Фалада. Прекрасно знает, что именно случилось, но не отменяет ее. Хочет, чтобы я выбирала. А я не хочу… не хочу выходить за него, не хочу жить при дворе, проводить остаток дней в страхе перед Дамой. Я не представляю, как мне быть.
        Едва слышно, будто падающий листок, шелестит слово принцесса. И больше ничего.
        Тихий вечер на пастбище тянется намного дольше, чем мне хотелось бы провести в раздумьях о беседе с Кестрином, о все еще наблюдающей Даме и о том, что Валка продолжает играть в принцессу, когда Кестрин уже называет ее изменницей и говорит о наказании. Я рада наконец подняться и погнать гусей обратно в сарай.
        Рядом со входом в него ждет слуга. Переминается с ноги на ногу, скрестив руки и воротя нос от запахов скота.
        – Заида Алирра желает видеть вас нынче вечером, келари, – говорит он, когда я захлопываю калитку за Корби. – Мне велено вас проводить.
        – Хорошо.
        Надо было придумать, как поступить в Валкой, что сказать ей во время неизбежной следующей встречи, но я так ничего и не решила. Я откажусь писать за нее письмо домой, не буду больше поддерживать этот спектакль, но как справляться с ней дальше – не знаю. Ничего не поделаешь, приходится размышлять обо всем по пути во дворец под равномерное постукивание посоха.
        Валка сидит в кресле в передней гостиной и ждет меня; прислужниц нигде не видно. Наряжена и причесана она великолепно, волосы уложены в произведение искусства, нефритовая туника и золотистые юбки едва гнутся от вышивки.
        – Вечером бал? – спрашиваю я сразу после ухода слуги, прекрасно зная, что этикет предписывает ей говорить первой.
        Она раздувает ноздри, но потом улыбается:
        – Завидуешь?
        – Ничуть. Что тебе нужно?
        – Последнее письмо.
        – Ты знаешь ответ.
        – У всякого есть цена.
        – Думаешь, что знаешь мою? – На миг вспоминается Кестрин и яблочные пироги.
        – При всем своем рвении прислуживать ты, вероятно, предпочтешь положение повыше. Я дарую тебе место в одном из моих горных имений. Будешь получать годовое пособие и сможешь жить как леди. Но для этого надо подготовить письмо сегодня.
        – Матушка написала снова, не так ли? И ты надеешься, что послание застанет ее в дороге и развеет все опасения?
        – Написала, – подтверждает Валка с непроницаемым лицом. Столь явное спокойствие совершенно неубедительно. – Ответ должен быть отправлен сегодня.
        – Я не верю твоему предложению.
        – Придется поверить.
        Я негромко смеюсь:
        – Забыла, почему тебя отлучили от двора? Потому что ты ни во что не ставила судьбу служанки. Едва ли ты изменилась, став принцессой.
        Рот у нее кривится, глаза загораются ненавистью.
        – Я? Ты обвиняешь меня в том, что сама устроила? Да кому есть дело до служанки? Эта мелкая крыса все равно уже едва ли жива: они мрут как мухи. А ты, ты предала меня, сделала посмешищем, так что мне пришлось уехать из дворца. – Она скрипит зубами и сверлит меня взглядом.
        – То есть все так и сводится к этому, да? Ты жаждешь мести. Поэтому тебе нравится идея сослать меня в горное имение, украденное у меня же? Хочешь, чтобы я точно так же оказалась в изгнании? Но тебе и этого будет мало. Ты хочешь большего, всегда хотела большего. Хотела заполучить моего брата, не так ли?
        – Я была бы королевой, – шипит она. – Буду и теперь. А ты стала прислугой по своей вине.
        – А слуги мрут как мухи, да? Ты не успокоишься, пока я не умру.
        Она глубоко вдыхает:
        – Горевать по тебе я бы не стала. И все же предлагаю тебе лучшую жизнь, чем ты заслужила.
        – Это твоя жизнь лучше, чем ты заслужила.
        – Я бы вышла за твоего брата, если бы не ты! Если ты так хотела, могла бы освободить девчонку потом – но тебе-то надо было унизить меня перед всеми. Перед прислугой!
        – Я сожалею об этом, как сожалею и о твоем решении обвинить ее. Если бы ты не устроила ей показательное обличение, я бы не стала отвечать тебе тем же.
        – Будь она проклята! Это всего лишь служанка. Ничто.
        – Как и я.
        Валка кусает губу, грудь ее тяжело вздымается.
        – Каков твой ответ?
        – Я не стану писать письмо за названную цену.
        – Вот как? А за какую станешь?
        За какую? Если бы только Кестрин отменил свадьбу. Или сама Валка. Одна лишь мысль – о последствиях – заставляет меня собраться. Если она отступится, расторгнет помолвку и уедет восвояси, у каждого появится возможность двигаться дальше: у Валки будет горное имение, я останусь с конюхами, а Кестрин…
        – Ты даже этого не в силах сообразить? – вопрошает Валка. – Какова твоя цена, девчонка?
        Я бесстрастно смотрю на нее. Я осознаю риски, но все можно будет тщательнее продумать, если она согласится.
        – Тебе не справиться больше с этой игрой, Валка. Матушка узнает, что ты самозванка, если не сразу, то во время свадьбы. Разве не понятно?
        – Понятно, что ты в отчаянии. – Валка насмешливо улыбается. – Все здесь уже принадлежит мне. Тебе ничего не вернуть. Назови свою цену.
        – Цена такова: живи, как предложила мне. Уезжай безвестной леди в горное имение, и я ручаюсь, что тебя не схватят и не казнят за измену.
        Слова повисают в комнате.
        Валка сидит молча, подрагивая от силы своего гнева, потом один раз кивает, принимая сказанное, но нисколько с ним не соглашаясь.
        – Да будет так. Ты сделала свой выбор. Надеюсь, что готова к последствиям.
        – Я определенно смогу с ними жить. – Слова горчат на языке, как бы правдивы ни были.
        – Ты понимаешь, что решила предать меня.
        – Едва ли.
        – Я теперь принцесса, и ты…
        Грудь мою переполняет ярость, бурлит внутри, словно жидкий огонь.
        – Ты никогда не будешь принцессой, Валка. Ты навсегда останешься просто подделкой. И не надейся, что никто не узнает. Сейчас у тебя есть единственная возможность уйти невредимой.
        – Паршивка! – визжит она, вскакивая. – Ты посмела мне угрожать? Думаешь, я тебя боюсь? Забыла, как я обошлась с тобой?
        – Умру ли я служанкой или королевой, я вовеки дочь своего отца, а значит, и принцесса, – глухо говорю я. – А касаемо того, кто со мной так обошелся, – это была Дама. Ты лишь орудие в ее руках, и она легко выбросит и заменит его, когда пожелает. Не жди, что она станет тебя беречь.
        Валка задирает голову:
        – Я знаю, как с ней сладить, лучше твоего, принцесса. Надеюсь, воспоминания о былом величии утешат тебя, когда я с тобой разделаюсь.
        – А что утешит тебя, когда все вскроется, Валка? Виселица? Ухмылка палача? Тебе не справиться.
        Она ядовито улыбается:
        – Я уже справилась.
        Долгое мгновение мы взираем друг на друга в оглушительной тишине. Потом я склоняю голову:
        – Не представляю, о чем еще нам с тобой говорить.
        – Да, – подтверждает она.
        Я ухожу, не проронив больше ни слова. Только на лестнице понимаю, что вся дрожу, не знаю даже, от страха или от злости. Я сжимаю руки на посохе, закрываю глаза и глубоко дышу. Потом выпрямляю спину и шагаю вниз по ступеням.



        Глава 29

        Еще несколько дней я хожу взвинченная, ожидая нового шага Валки. Но вечер за вечером ничего не меняется. Валка или решила искать другой способ уговорить меня, или еще не выбрала подходящее наказание. Или, возможно, ее затеи пресек Кестрин, но это означает лишь, что она будет подбираться ко мне чуть дольше.
        На четвертое утро после нашей встречи я сижу на пастбище и приглядываю за пернатыми подопечными. Они вдруг поднимают головы и затихают, прекратив даже дружеское бормотание и воркование, которыми общаются. Я озираюсь вокруг, но не вижу ничего необычного. Корби сидит в глубине луга, ничего больше не движется. Гуси, хоть и настороже, напуганными не кажутся. Я встаю и обвожу взглядом наше пастбище и соседние, лежащие за низкими оградами.
        И наконец чувствую это: легкое прикосновение к щеке, колыхнувшуюся рядом траву, внезапный одинокий шорох молодых листочков на ветвях надо мной, хотя соседние деревья молчат.
        – Ветер? – шепчу я, едва решаясь верить.
        Он обегает меня кругом, хлопает юбками по ногам и спугивает воробьев над головой.
        – Ветер! Ты меня нашел!
        Он затихает и мягко выдыхает: Алирра.
        Я закрываю глаза, слушая нотки родного голоса.
        – Как ты меня узнал?
        Ветер не отвечает, принимаясь вместо этого ворошить траву. Я снова сажусь спиной к дубу.
        – Добрый друг, – говорю тихо, – я думала, что потеряла тебя. Ходила попрощаться с тобой до отъезда, а ты в тот день не пришел в нашу лощину. Я и представить не могла, что ты отыщешь дорогу сюда. Такой долгий путь, и я… я уже другая.
        Не такая, соглашается Ветер.
        По щекам льются слезы, и я со смехом их утираю.
        – Не знаю даже, отчего и плачу. Я так рада, что ты здесь.
        Здесь, эхом повторяет Ветер, и я запрокидываю голову и улыбаюсь так широко, что больно щекам.


        Весь день я ношу в себе возвращение Ветра. Пусть он пробыл недолго, одно только его появление и то, что он узнал меня, подарили мне разом и отчаянную тоску по дому, и лихорадочное волнение. Впервые за долгие месяцы я ясно вижу лощину, где мы встречались, вижу все лесные тропинки. Я думаю о смехе Джилны, о теплой кухне, о заповедной прохладе маленькой домашней часовни. И снова и снова вспоминаю о главном: Ветер нашел меня и разглядел даже под чарами. Подарок неожиданный и чудесный.
        – Ты сегодня счастливая, – говорит Сальвия, когда я захожу к ним в общую с Рябиной комнату перед ужином.
        – Точно, – соглашаюсь я. Нельзя рассказывать им о Ветре, так что объясняю иначе: – Джоа поставил меня работать с двумя молодыми кобылами по утрам перед пастбищами.
        Хозяин милой старенькой гнедой на днях вернулся и принялся сам на ней выезжать.
        – Вот как? – Рябина смотрит на меня с улыбкой, бросив вытирать стол. – Похоже, у него на тебя виды.
        – Он все говорит, что сделает из меня конюха, – весело отвечаю я.
        – Я бы не стала рассказывать об этом другим, кое-кто может начать завидовать, – предупреждает Сальвия. – Корби уже с год или два мечтает стать конюхом.
        Я теряюсь и опускаю глаза. Это приведет его в ярость; пусть он ничего не сделал мне с тех пор, как ему пригрозили Дуб с Ясенем, я точно не хочу разозлить его теперь.
        – В Корби есть какая-то подлая жилка. Я бы не доверил ему лошадей, – говорит Рябина, разгоняя повисшую из-за меня тишину. – Здорово, что ты избавишься от необходимости с ним видеться.
        Сальвия согласно кивает:
        – Хорошо, если будешь вместо этого с нами.
        – Почему Джоа не позволил ему работать с лошадьми? – спрашиваю я.
        – Никому дела нет, отличался ли жареный гусь скверным характером, – объясняет Рябина. – У Корби птицы живы-здоровы, и для кухни этого достаточно. А вот лошади дичают, если у конюха грубый нрав. Из-за плохого работника можно потерять отличную лошадь, а Джоа не хочет потом объясняться во дворце. Вспомни-ка эту проклятую вороную Филадона – Виола с ней месяцами возится, а та все норовит укусить. Ставлю годовое жалованье на то, что прежний хозяин с ней дурно обращался.
        – Думаешь? – растерянно спрашиваю я.
        Луноцветка всегда казалась мне вредной, но я никогда не задумывалась о причинах.
        – Наверняка, – подтверждает Сальвия и обращается ко мне с улыбкой: – В общем, мы тебя научим всему, что надо знать. Самое главное ты и так умеешь.
        Неужели отныне я могла бы работать с Сальвией, Рябиной и остальными? Я представляю смех Виолы вместо мрачных взглядов Корби и против воли улыбаюсь. Мне хотелось бы жить вот так, в окружении друзей, с руками, загрубевшими от труда, честного и нужного. И эту жизнь я вот-вот смогу назвать своей.
        – Сальвия, – окликает с порога Дуб, нахмурив лоб, – Виола уже пришла?
        Сальвия моргает:
        – Я думала, что пришла, – ей ведь еще тех гнедых жеребцов выпускать перед ужином.
        – Откуда пришла? – спрашиваю я.
        – У нас еще лошадь захворала, – объясняет Рябина. – Нужны припарки, а травы для них кончились.
        Он переводит взгляд на Дуба:
        – Но аптека-то на Западной дороге, в двух улицах. Она уже должна была вернуться.
        – Похоже, что нет, – говорит Дуб, проводя рукой по голове.
        – Что случилось? – спрашивает Ясень, появляясь в коридоре за спиной Дуба.
        – Я просто иду встречать Виолу. Она немного опаздывает. Вы тут пока ужинайте, а мы присоединимся попозже.
        Ясень хмурится и бросает взгляд в коридор, оценивая ранние сумерки за дверями конюшни.
        – Мне пойти с тобой?
        – Нет, пока еще не стемнело, а она идет оживленными улицами. Наверное, почти уж и добралась. Мы вернемся вместе, вы и глазом не моргнете. – Дуб машет рукой и уходит.
        – Думал, в аптеку пойдешь ты, а не Виола, – говорит Ясень Рябине, заходя к нам.
        – Надо было закончить с Зелуаром, – объясняет Рябина. – Ты же знаешь, этот конь никого больше не слушает. Она сказала, что у нее полно времени и чтобы я не глупил. Я не думал… – Он потерянно замолкает.
        – Она в порядке, – говорит Сальвия. – Нет ничего страшного среди бела дня на людных улицах.
        Так и есть, напоминаю я себе, пытаясь унять нарастающий в груди страх. Я сама много бродила, выбирая места и время суток, конечно, и все-таки ничего со мной не стряслось. Наверное, Виола повстречала старого друга, остановилась поболтать и не уследила за временем. Нет пока причин беспокоиться. Ведь нет?
        Ужинаем мы тихо и неловко, разговоры умолкают, вечереет, а Дуба и Виолы все нет.
        Доев, мы сидим на местах, будто, если не вставать из-за стола, Виола все-таки вернется до конца ужина.
        – Надо было мне идти, – нарушает тишину Рябина. – Зелуар мог подождать.
        – Тихо ты, – строго говорит Сальвия. – Виола всегда осторожна. А на улицах пока безопасно.
        Вот только она все еще не пришла.
        Я стискиваю руки и перебираю большими пальцами – давняя, так и не позабытая привычка.
        Потом поднимаю голову на тихий скрип дверей конюшни. Мгновением позже мы слышим из коридора голос Дуба.
        – Ну? Отыскал ее? – кричит Ясень, вскакивая со скамьи и вылетая из комнаты; Рябина не отстает.
        – Ее здесь нет, – говорит Дуб, когда мы с Сальвией тоже выходим из комнаты. Это не вопрос, хотя по голосу я понимаю, что он все-таки надеялся. Он замедляет шаг, подходя к нам, в каждой черточке сквозит тревога. – Аптекарь сказал, что она была с час назад, а то и больше. И нигде по пути я ее не встретил.
        – Поищем снова, – говорит Ясень твердым резким голосом. – Ты ходил по Западной дороге?
        – Да.
        Я обхватываю себя руками, слыша отзвуки страха в голосах друзей. Где же Виола? Она всегда такая обязательная. Не могу поверить, что она бы позволила себе так надолго отвлечься. Ужин давно прошел. Братья правы: с ней что-то случилось.
        – Рябина, иди снова Западной дорогой, вдруг мы с ней разминулись. Я проверю путь мимо «Пляшущей Козы». Ясень, ищи в переулках между улицами, – продолжает Дуб.
        – А как же мы? – спрашиваю я, стоя рядом с Сальвией.
        – Ждите нас здесь, – говорит Дуб. – Нельзя подвергать вас опасности, и за конюшнями надо присматривать. Если Виола вернется домой сама, вы ее встретите.
        Он смотрит на Сальвию:
        – Если она придет без нас, никуда ее больше не пускайте. Мы будем заходить проверять.
        Сальвия кивает, и мужчины уходят, торопливо шагая по коридору. Мы возвращаемся в общую комнату.
        Я собираю и убираю в шкаф тарелки, накрываю котел куском полотна и в растерянности застываю посреди комнаты.
        – Как думаешь, что стряслось?
        Сальвия качает головой:
        – Она слишком взрослая… ее не могли похитить. Есть и другие опасности. Но я… я не знаю.
        Я иду и выглядываю за дверь. Похитили или напали? Продали в рабство или надругались? По коже ползет дрожь. Одно страшнее другого. Может быть, она просто подвернула ногу и застряла где-то по пути. Может быть.
        А может, это я виновата? Возможно, это Валка выбрала наказание – отыграться на моих друзьях, подловить ту, что уязвима. Мысль жжет огнем. Кажется, меня сейчас стошнит, так сводит живот. Нет. Не может это быть из-за Валки. Она бы сперва намекнула, как сделала с Фаладой. Заставила бы сначала бояться нападения. Правда?
        Я больше не могу оставаться на месте, не могу просто ждать, пока Виолу найдут.
        – А как же стража? – Я резко оборачиваюсь к Сальвии: – Они же могут помочь отыскать ее?
        Сальвия отвечает неуверенно:
        – Обычно не помогают.
        – Мы ведь прямо рядом с воротами. Можно хотя бы спросить. Может, они что-то знают или что-нибудь видели.
        – Ладно, – говорит Сальвия, обводя комнату взглядом, будто обращаясь к кому-то еще. – Спросим.
        Городские ворота ярко освещены факелами, тени у конюшен кажутся глубже, чем снаружи на дороге. Мы шагаем прямо к ближайшим воинам квадры, охраняющим эту сторону ворот.
        – Что-то не так? – спрашивает более рослый из них.
        – Наша подруга пропала, – без долгих предисловий говорю я. – Она работает в королевских конюшнях. Должна была вернуться больше часа назад. Мы боимся, что с ней что-то случилось.
        – Как это касается нас? – спрашивает второй солдат. – Она наверняка нарочно убралась подальше, чтоб вы не следили за каждым ее шагом.
        – Она не сбежала и не прячется от нас, – говорит Сальвия мягким от злости голосом. – Она очень обязательная. И должна была принести травы для больной кобылы. Она бы никогда не заставила животное страдать почем зря.
        Да, хмуро думаю я, поэтому она и пошла вместо Рябины – чтобы лошади не пришлось терпеть хоть немного дольше необходимого.
        – Извините, келари, – говорит первый воин, строго глядя на товарища. – Будем надеяться, что она скоро вернется. Мы не можем оставить свой пост.
        – Хоть кто-нибудь может помочь? – не отступаю я.
        Он вздыхает:
        – Загулявшиеся юные дамы – не ответственность гвардейцев. Вы уверены, что у нее нет… друга где-то в городе? Может, любовника?
        – Нет, – говорит Сальвия. – Это не так.
        – Может, это вам только кажется, что не так, – усмехается второй стражник.
        – Мы знаем, что это не так! – рявкаю я. – Ладно, Сальвия. Пойдем.
        Я хватаю ее за руку и тяну назад, обратно по короткому участку Западной дороги до поворота к конюшням. Внутри клокочет ярость. Виола пропала, а солдаты ничем не хотят помочь. И пусть мне говорили об этом с самого начала, говорил каждый, упоминавший стражу, от личного столкновения с их небрежным равнодушием кровь закипает в жилах.
        Я замираю у поворота к конюшням и смотрю вдоль дороги, будто могу разглядеть выходящую к нам из сумерек Виолу.
        – Мы попытались, – устало говорит Сальвия, и я понимаю, что она старается меня утешить. Но я не хочу утешения. Я хочу, чтобы Виола вернулась невредимой. Хочу, чтобы кто-то… ох. Я точно знаю, к кому нужно идти.
        – Сальвия?
        – Да?
        – Я знаю, у кого можно попросить помощи, но тебе придется идти со мной, потому что уже темнеет. Пойдешь?
        – У кого?
        Я теряюсь, но тут на ум приходят слова Таркита.
        – У друга моего друга.
        Она смотрит непонимающе.
        – Прошу, Сальвия. Я уверена, что нам помогут, но сначала надо туда добраться.
        – Раз помогут, – говорит она, и мы почти бежим по Западной дороге. Я только раз ошибаюсь с поворотом и замечаю промах всего через квартал. Мы крепко держимся за руки и постоянно озираемся, всматриваемся в глубь переулков. Дважды какие-то люди окликают нас из дверей и с углов улиц, но мы спешим мимо, и следом никто не идет.
        Внутри дома Артимьяна темно, так что по лестнице приходится взбираться на ощупь. Я дважды ударяю в дверь и отступаю. Мы слышим, как изнутри приближаются шаги.
        – Кто стучит? – Голос звучит резко и грубо, заставляя невольно вспомнить о ночи, когда я спасла Красного Сокола. Только на этот раз слова мне понятны.
        – Терн, – говорю я. – Мне нужна помощь.
        Дверь отворяется, и площадку заливает светом лампы. Артимьян держит меч наготове, как и тогда, но быстро опускает оружие и отступает назад.
        – Заходите, верия.
        Мы с Сальвией проходим в комнату. Я говорю, не дожидаясь, пока он закроет дверь:
        – Виола – одна из работниц нашей конюшни – она не вернулась домой вечером. Мы боимся, что что-то случилось. Мужчины ушли ее искать. Я подумала, вы тоже могли бы помочь.
        Артимьян хмурится:
        – Куда она ходила?
        – В аптеку на улице Релин, – говорит Сальвия и описывает место и разные пути, которыми могла пойти Виола. – Туда она добралась, а домой уже не вернулась. Ее братья сейчас все там обыскивают, но мы беспокоимся. Она никогда так не пропадала и не стала бы тянуть с травами для лошади, за которыми пошла. Аптекарь сказал, что она ушла… уже почти два часа назад. А идти там примерно двадцать минут.
        – Плохо, – говорит Артимьян. – Мы тоже будем искать.
        Он настаивает на том, чтобы проводить нас обратно. Мы описываем Виолу и одежду, в которой она уходила, Артимьян кивает и иногда задает короткие вопросы. На конюшне Сальвия идет в общую комнату, а я лечу наверх в спальни, проверить, не вернулась ли Виола или кто-нибудь из мужчин, но там никого нет. Артимьян сразу уходит, пообещав прислать новости через час.
        Мы с Сальвией возвращаемся в общую комнату. Уже поздно, хотя и не так поздно, как было в ночь нашей с Фаладой встречи с Красным Соколом. Несколько мгновений мы просто стоим, потом Сальвия идет к корзине у шкафа и достает на починку две части упряжи – седло с разошедшимся швом для себя и старую попону с растрепанным краем для меня. Мы молча работаем, вдыхая в каждый стежок неслышные мольбы. Я не могу искать Виолу на улицах. Я сделала все возможное, но этого, кажется, мало.
        Рябина заглядывает на конюшни час спустя. Мы бросаем шитье и спешим к двери смотреть, кто пришел. Новостей у него немного, он забегает лишь за кружкой воды.
        – Нам встретились другие люди. Твои друзья. – Он кивает на меня. – Они заходили в кабаки и на постоялые дворы и помогли с переулками. Один из них сказал идти сюда и передать вам, что мы все еще ищем. Я возвращаюсь и тоже продолжу.
        – Приведите ее домой, слышишь? – Голос Сальвии охрип от волнения. – Без нее даже не смейте возвращаться.
        – Мы ее найдем, – обещает Рябина. Широко шагает по коридору, сгорбившись от усталости, но все еще быстро, все еще подгоняемый надеждой и страхом.



        Глава 30

        Возвращаются они к рассвету. Сначала мы слышим грохот сапог и, уже выскакивая из комнаты навстречу, голос зовущего нас Дуба. Следом за ним спешат братья и работники первой конюшни.
        – Быстро! – кричит Дуб. – Нужно ее куда-то положить!
        Меня пронзает облегчением – даже если Виола пострадала, мы ее нашли. Теперь все будет хорошо. Мы с Сальвией спешим обратно в общую комнату, толкаем к стене стол и скамейки и раскидываем по углам табуретки. Я достаю один из матрасов, и тут мужчины врываются в комнату, Дуб садится на колени и опускает Виолу. Я успеваю заметить только ее руку, всю в синяках и потеках крови.
        Нет. С ней же должно быть все в порядке…
        Рядом Сальвия издает тихий звук, сдавленный писк маленького зверька, и заваливается на меня. Я сгибаюсь под ее весом, ударяюсь о стол и обнимаю ее руками, и тут Ясень, весь бледный, подхватывает ее, уносит из комнаты и опускает на пол в коридоре, где ждут остальные конюхи.
        – Твои друзья послали за лекарем, – говорит мне Дуб дрожащим голосом. Он не встает, не отходит от Виолы. Я сжимаю зубы и опускаюсь рядом, заставляя себя посмотреть на нее.
        Виолу завернули в темный плащ. Видно только голову, одну руку и босые ноги. Лицо опухло до неузнаваемости, темное от синяков и крови, губы разбиты и сочатся красным. Рука тоже раздулась и побелела, с пальцами что-то не так. На запястье отметины, в которых я узнаю синяки от грубого захвата, а может, веревки. Кровь запеклась и на ступнях, но невозможно понять, повреждены они сами или кровь лилась из других ран и засохла на ногах.
        Я не могу дышать, не нахожу сил втянуть воздух в грудь. Озираюсь и вижу рядом с Дубом Рябину, а позади них вернувшегося в комнату Ясеня. Бронзовая кожа у всех троих бледная до желтизны, глаза застыли от потрясения и ужаса.
        – Ее надо помыть. – Я не сразу понимаю, что звучит мой собственный голос.
        Дуб смотрит на меня и ждет.
        Я сбивчиво продолжаю:
        – Лекарь будет осматривать раны. Мы должны ее помыть.
        – Что тебе принести? – спрашивает Дуб.
        Я сглатываю ком в горле. Придется мне самой? А кому же еще?
        – Воду… и куски чистой ткани.
        Дуб и Ясень срываются с места, почти бегут за водой и ищут пригодное полотно, благодарные за то, что их заняли делом. Рябина стоит на месте, чуть качается и не сводит глаз с сестры.
        – Рябина, – зову я. – Рябина!
        Он медленно поднимает взгляд.
        – Когда Сальвия очнется, будь рядом. Иди и жди там. Поди же. Она в коридоре.
        Он уходит, ударившись плечом о дверной косяк.
        Дуб приносит полотно, Ясень – воду, и я отсылаю их следом за Рябиной.
        Я не хочу прикасаться к Виоле – не хочу сделать больно, или разбудить, или увидеть, что еще с ней сотворили. Но это необходимо, и раз не может Сальвия – должна я, так аккуратно, как смогу. Я окунаю ткань в воду и медленно оттираю кровь с лица, руки и ног Виолы, страшась заглянуть под плащ.
        В глазах туманится, так что мне приходится часто отвлекаться и вытирать лицо рукавом. Где же лекарь? Почему не идет так долго?
        Стиснув зубы, я немного сдвигаю плащ и обнажаю всю руку до плеча, отмываю ее и продолжаю. Когда я заканчиваю, вода в ведре темно-красная. Стуча зубами, я снова укутываю Виолу плащом и встаю. Комната вокруг плывет, глаза заливает темнотой. Я пячусь, пока не ударяюсь о стол позади. Медленно дышу, глядя прямо перед собой, но теперь неважно, куда смотреть, – я все равно буду видеть лишь причиненное ей зло. Страшнее любого, что когда-либо выносила я сама. Я не представляю, как еще ей помочь.
        – Сюда! – кричит в коридоре Ясень.
        – Лекарь пришел, – окликает меня Дуб, а в комнату уже спешит мужчина, и следом за ним Дуб, его братья и Сальвия, с серым лицом, но в сознании. – Терн ее умывала – Виола еще не очнулась.
        – Ясно, – говорит лекарь.
        – Ох, Виола, – шепчет Сальвия, прижимаясь к Ясеню. Он обнимает ее ласково, будто родную мать.
        Лекарь опускает свою сумку на пол.
        – Выйдите наружу, все вы, кроме девушки, что ее мыла.
        Дуб нерешительно мнется, и мужчина бросает на него резкий взгляд:
        – Идите. Я позабочусь о вашей сестре.
        – Я остаюсь, – говорит Сальвия.
        Лекарь качает головой, мягко, но решительно:
        – Нет. Будьте снаружи, пока я не позову.
        Сальвия открывает рот для возражений, но Дуб трогает ее за плечо:
        – Делай, как он велит. Он ей поможет.
        Сальвия со щелчком сжимает зубы и неуклюже бредет из комнаты, остальные идут за ней по пятам.
        Лекарь сдвигает плащ Виолы.
        – Итак, что вы уже сделали?
        Я отвожу глаза, хотя все уже видела.
        – Отмыла. Больше ничего. Старалась не двигать.
        Он кивает и продолжает изучать ее.
        Я сажусь на ближайший табурет. Опускаю взгляд на руки, но под ногтями и по краям ладоней засохла кровь. Я быстро смотрю вверх и разглядываю лампу, в груди ноет.
        – Она мерзнет, – отмечает лекарь, копаясь в сумке. – Пробыла снаружи всю ночь?
        – Я не знаю.
        Как я могла не понять, что она холодная? Но у меня и самой руки ледяные, онемевшие от страха. И все-таки можно было заметить, хотя бы принести еще одеяло…
        – Я зашью порезы. Больше ничего тут не сделаешь, – говорит лекарь. – Вам надо будет ее согревать, поить бульоном и дать ей время на выздоровление.
        Я неуклюже поднимаюсь на ноги, словно тело от меня далеко-далеко.
        – Мне… мне кажется, у нее пальцы сломаны.
        – И несколько ребер, – подтверждает он. – Я сделаю что смогу.
        – С ней все будет в порядке? – Мой голос спокойный, ровный и далекий, будто океан. Нет, нельзя позволять себе цепенеть, не сейчас, когда я нужна Виоле.
        – Не знаю, – говорит лекарь, не поднимая головы.
        Нет. Он не должен так отвечать. Он должен помочь Виоле, исправить все содеянное с ней. Как-нибудь. Я слышу тихое подвывание и резко сжимаю зубы, отсекая звук; смахиваю с лица слезы сырым рукавом.
        – Я постараюсь, – говорит лекарь. – Я могу только постараться.
        Я киваю и иду к дверям:
        – Ей нужны одеяла.
        Дуб устремляется по коридору, Ясень за ним. Они топочут вверх по лестнице и через миг уже несут обратно все наши одеяла, горой сваливают мне в руки.
        Я жду, пока они отойдут, и только потом возвращаюсь, собой закрывая от них вид на комнату. Закутываю Виолу в одеяла, оставив снаружи только место, над которым трудится лекарь. Потом опускаюсь напротив него, одну ладонь мягко кладу на руку Виолы и тихо говорю с ней, рассказывая, что семья рядом, что лекарь о ней позаботится.
        Он планомерно работает, поднимая одеяла, чтобы осмотреть каждую часть тела Виолы, прежде чем двигаться дальше. Забинтовав ее руку, он говорит:
        – Я положу ее на бок, чтобы проверить спину. Будет больно, и она может очнуться. Мне надо, чтобы вы сидели спереди и придерживали ее. Не давайте ей перекатиться на живот.
        Он переворачивает Виолу, подсунув под нее руку. Я помогаю, пытаясь быть как можно осторожней. Она издает глухой, протяжный стон и затихает. Лекарь действует быстро, отмывает начисто ее спину и аккуратно осматривает.
        – Порядок. Кладем обратно.
        Я опускаю ее, вознося благодарности за то, что мне не пришлось смотреть и что лекарю не пришлось ничего зашивать.
        – Она все еще мерзнет, – говорит он. – Ложитесь спать рядом с ней, под одним одеялом. Старайтесь не слишком задевать ее, а то сделаете больно. Просто согревайте. Если нужно будет уйти – грейте камни в очаге и заворачивайте в одеяла. Вообще-то положите камни сразу, лишним не будет.
        Он встает, упирается руками в бока и тянет спину.
        – Я видел вещи похуже, но нечасто. Холод опасен для нее. Будьте очень внимательны.
        – Кел? – нерешительно спрашивает из-за двери Дуб.
        – Да-да. Я объяснял девушке, что делать дальше. – Лекарь берет сумку и уходит к конюхам в коридор.
        Я слышу их разговор, но слова звучат невнятно и будто издалека. Тело налито изнеможением и ужасом. Из двери бьет свет, наверняка снаружи ясный день, но я не могу даже представить, что солнце всходило, пока я сидела тут с Виолой. Я слушаю ее дыхание. Такое тихое и редкое, что в перерывах между вдохами я боюсь, что оно прекратится.
        В комнате звучат шаги. Я поднимаю глаза на Сальвию и вижу Дуба, Ясеня и Рябину позади нее.
        Сальвия приседает рядом со мной, тянется рукой к Виоле и резко замирает.
        – Надо лечь около нее, – говорит наконец.
        Я киваю и устраиваюсь с одной стороны от Виолы, а Сальвия заползает под одеяло с другой. Мужчины растерянно переглядываются.
        – Дуб, занесешь камни для очага, когда их пришлют от Джоа, – говорит Сальвия.
        Он кивает и уходит, но его братья остаются на месте.
        – Отдохните, – наконец говорит им Сальвия. – Мы вас позовем, когда она очнется.
        Они кивают, но еще какое-то время стоят на месте и лишь потом плетутся за дверь и ложатся прямо за ней на полу. По их возне и редким негромким словам понятно, что они, как и я, не могут уснуть. В конце концов я поворачиваюсь на бок, смотрю, как поднимаются и опадают одеяла с каждым вдохом Виолы, и принимаюсь ждать ее пробуждения.
        Она не просыпается. На исходе утра кожа у нее горит, а дыхание хрипит в горле. Она стонет, когда Сальвия смачивает ей лоб влажной тканью, но глаз не размыкает. Мы сидим с ней по очереди, чтобы успевать отлучаться к работе.
        Когда я прихожу в сарай, Корби с гусями уже на пастбище. Я торопливо убираюсь, целиком отдавшись работе, чтобы вернуться в общую комнату поскорей. И ухожу оттуда, только чтобы помочь загнать стадо обратно.
        Мы с Сальвией по очереди кормим Виолу прозрачным бульоном, который Джоа прислал с королевской кухни. Осторожно поднимаем ей голову, боясь потревожить, и заливаем по одной ложечке в рот, умоляя пить. Не понимаем даже, попало в конце концов что-нибудь внутрь или все вытекло обратно из уголков губ.
        – Похитители? – наконец спрашиваю я, когда мы с Сальвией сидим бок о бок рядом с Виолой, а Дуб примостился на скамье, понурив голову и сгорбив широкие плечи.
        Я не могу больше тянуть с вопросом, мне нужно знать – необходимо знать, приложила ли Валка к этому руку. От одной только мысли перехватывает горло. Никто ничего так и не сказал о том, кто напал на Виолу, и я не понимаю почему.
        – Нет. – Дуб поднимает взгляд, глубокие тени у него под глазами похожи на синяки. – Похитители такого не творят. Или если и творят, то не бросают жертву в переулке, когда наиграются.
        Сальвия неотрывно смотрит на опухшее лицо Виолы.
        – Вернувшиеся от них женщины и дети сбегают сами. Находят пути на волю. А это… это не похитители.
        Пожалуйста, думаю я, глядя на застывшие черты Виолы, пожалуйста, пусть это все не из-за меня, не из-за Валки. Пожалуйста, молю я, пожалуйста, выбирайся.
        На закате снова приходит лекарь, отсылает мужчин в коридор и осматривает Виолу. Мы с Сальвией остаемся, наблюдаем. Она впервые видит всю картину нанесенных Виоле увечий. Я бросаю на нее взгляд и понимаю, что она постарела на десяток лет. Она сидит, стиснув зубы, со сжатыми губами и сухими глазами.
        – У нее жар, и вот с этими порезами неладно, – говорит лекарь, указывая на сделанные ночью швы. Протягивает Сальвии мешочек: – Приготовьте отвар из этих трав. Давайте ей каждые несколько часов, перемешав с бульоном.
        – Что-нибудь еще? – спрашивает Сальвия.
        – Втирайте золу в порезы, чтобы не гноились. Кроме этого, делать больше нечего.
        Ночью мы молча лежим рядом с Виолой. Мужчины спят на утоптанном полу прямо за дверью, не издавая ни звука, кроме тихих шорохов одеял.
        – Не могу заснуть, – говорит Сальвия.
        – Знаю.
        – Она скоро очнется, да?
        Я зажмуриваюсь, и перед глазами встает общая комната: руки у всех заняты предметами упряжи, Сальвия качает головой из-за шуток Рябины, и Виола сидит в свете лампы, сияя темными волосами, и заливается звонким смехом, отложив иголку с ниткой и прошитую кожу. У меня нет ответа, нет обещания, которое точно не будет нарушено.
        – Споешь одну из своих песен? – спрашивает Сальвия, разбивая тишину. – Из тех, что поешь во время работы?
        Я открываю глаза и смотрю на нее над неподвижной Виолой.
        – Я не знаю ничего на менайском.
        – Ну и ладно. Пой на своем языке. Виоле они всегда так нравились.
        И я негромко запеваю в ночной тишине старую балладу о любви. И пою, пока голос не хрипнет и пока я не слышу ровное дыхание Сальвии сквозь резкие свистящие вдохи Виолы.



        Глава 31

        На следующий день Дуб с Ясенем идут во дворец требовать правосудия. Возвращаются вечером, садятся рядом с Виолой, молчаливые и хмурые.
        – Ну а чего вы ожидали? – спрашивает Сальвия жестким голосом.
        – Мы не знаем, кто это сделал, – говорит Рябина.
        – Не так уж трудно будет узнать, – огрызается Ясень. – И мы узнаем. Пощади Господь тех… – Он прикусывает язык и бросает взгляд на меня. – Нам известно, где друзья Терн ее нашли. Те, кто такое творит, любят потом похвалиться. Люди короля могли бы разобраться, если бы им было дело.
        – Но им все равно, – подводит итог Сальвия. – Зато станет не все равно, если правосудие свершится нашими руками.
        Я смотрю вниз на Виолу, на лиловые синяки поперек ее лица, на опухшие разбитые губы. Почему закон ничего не делает? В груди скребется злость.
        – Мы не позволим этим людям думать, что можно творить такое и с другими девушками, – говорит Дуб; его низкий голос охрип и огрубел.
        – Правосудие – это не поколотить друг друга, – тихо говорит Сальвия. – Правосудие – это дать людям понять, что есть закон и что за несоблюдение его получают заслуженную кару.
        – Если король не поддерживает закон… – рявкает Ясень.
        – А ты его спрашивал? – перебивает Сальвия. – Или какого-нибудь идиота-командира?
        Я резко поднимаю глаза и жду. Хотя ведь и командир должен был помочь.
        Дуб морщится:
        – Командира. Мы не могли рассчитывать лично увидеть короля. Ты же знаешь.
        – Я тоже попробую, – говорю я резко и сипло. Они неуверенно глядят на меня. – Может быть, ко мне прислушаются.
        – Да, – говорит Сальвия, подумав. – Если не король, то другие твои друзья могут.
        – Правосудие? – говорит Дуб, поднимая бровь.
        – Королевское ли, воровское ли, покуда оно общепризнанное – мне все равно. – Сальвия тянется и разглаживает одеяло на Виоле.
        – Согласна, – говорю я, хотя и не верю, что Кестрин может не озаботиться моей просьбой, когда услышит ее. Он точно не позволит такой несправедливости остаться без малейшего внимания. А вот насчет Красного Сокола я как раз не уверена. Если обращусь к нему, легко могу сама стать должницей. Лучше уж попросить Кестрина.
        Поэтому вечером Рябина и Ясень провожают меня Западной дорогой во дворец. Весь долгий путь я пытаюсь придумать, как отыскать Кестрина. До этого мы всегда встречались случайно или меня приводил кто-то из его людей. Теперь я понимаю, что не представляю, как с ним связаться. Рябина и Ясень оставляют меня у ворот и обещают ждать сколько нужно.
        Я иду дальше, сквозь ворота и мимо парадных дверей. Нахожу другой вход сбоку и оттуда пробираюсь к королевским покоям. Надеюсь, Кестрин будет у себя, когда я постучусь. Хотя скорее всего он окажется где-нибудь на ужине. Принцы вечерами не сидят по комнатам в одиночестве.
        Дверь открывает человек, которого я никогда раньше не встречала. Оглядывает меня с растущим пренебрежением.
        – Н-да?
        – Мне нужно поговорить с принцем, – объясняю я. Вместо приказного тона получается жалобная просьба.
        – О. Принц… не принимает подданных в своих покоях. Как ты сюда попала?
        – Думаю, он меня примет, если вы его спросите.
        – Неужели? – Голос мужчины сочится презрением. – Вот только его здесь нет.
        Я кусаю губу. Не хочу требовать меня пустить, но и не могу вернуться и сказать Ясеню и Рябине, что даже не сумела попасть к Кестрину.
        – Кто там? – звучит второй голос.
        – Служанка, – отвечает мужчина передо мной. – Хочет видеть заида Кестрина.
        – Служанка? Это не… – Второй человек выглядывает из-за двери, и лицо его загорается пониманием. Я и сама легко узнаю в нем одного из тех, кто прислуживал на вечере у Мелькиора. Кажется, Кестрин постарался не привлекать к той встрече никого, кроме самых верных людей.
        – Похоже, она уверена, что принц захочет ее видеть, – говорит первый мужчина, будто предлагая посмеяться.
        Второй кивает мне:
        – Захочет. Входите, вериана. Принц на ужине, но мы дадим ему знать, что вы ждете.
        Я улыбаюсь как можно любезнее и прохожу мимо первого мужчины, глазеющего на меня. Второй представляется Финнаром и устраивает меня во внутренней гостиной. Я слышу, как он тихо отчитывает товарища, как только за ними закрывается дверь.
        Минует целый час, мужчины незаметно проходят по комнате раз-другой. Наконец я слышу, как в передней открывается дверь и звучат приглушенные голоса. Мгновением позже Кестрин заходит и сразу же закрывает за собой дверь.
        – Вериана, – говорит он, отвечая поклоном на реверанс.
        Я принимаюсь объяснять раньше, чем он задает вопрос:
        – Простите, что явилась вот так, заид, но по-другому я бы вас не отыскала. Мне нужно с вами поговорить.
        – Я должен был подготовить людей, – он улыбается и жестом указывает на кресло, – но не мог и подумать, что вы захотите увидеться по доброй воле.
        Я вымученно улыбаюсь:
        – Возможно, вы слышали, что на Виолу – работницу королевской конюшни – напали два дня назад?
        Он вмиг становится серьезным:
        – Слышал. Прискорбное происшествие.
        Происшествие? Я стараюсь не обращать внимания на слово и продолжаю:
        – Ее братья приходили сегодня просить правосудия. Они считают, что сотворивших это людей можно найти. Их отослали ни с чем.
        Кестрин хмурится:
        – Кто с ними говорил?
        – Второй капитан Эланн.
        – На каком основании им было отказано?
        – Будто бы нападавших невозможно найти. Но мы знаем, где ее бросили, заид. Осталось лишь найти свидетелей, расспросить мужчин в ближайших трактирах.
        Кестрин проводит рукой по волосам.
        – Мне незнаком Эланн, но я предполагаю, что он знает свое дело. Я изучу вопрос сам и разберусь, можно ли что-нибудь предпринять. Но ничего не могу обещать, Терн. Случай кошмарный.
        – Да, – подтверждаю я. Внутри закипает холодная злость, так что кости будто делаются стальными, а голос может высечь из воздуха искры. Мне остается лишь держать себя в руках.
        – Что сейчас с девушкой?
        Я встречаю его взгляд.
        – Она умирает.
        Он смотрит на меня, а я в этот миг понимаю, что сказала правду: Виола ускользает с каждым вдохом, и я больше не уверена, что она сможет к нам вернуться.
        – Ее осматривал колдун-целитель? – спрашивает Кестрин.
        – Кто… нет. Только простой лекарь.
        Дома мы слышали о целителях из колдунов, но то была лишь молва о далеких чудесах, так что я и подумать не могла, что здесь они есть. Впрочем, это и не Адания, так почему бы хоть кому-то из Круга Колдунов не оказаться целителем? Только вот даже Сальвия ни о ком таком не говорила, так что едва ли к нему может обращаться кто-то, кроме знати.
        – Я пришлю придворного целителя как можно скорее.
        – Благодарю, заид, – отвечаю я и говорю искренне – холодный огонь в груди уже улегся, оставив только ноющую усталость и глубокую признательность.
        – Что касается поиска нападавших, я послушаю Эланна и расспрошу стражников.
        Я гляжу на него с любопытством.
        – Стражники ничего не знают. Мы просили их помочь, когда она пропала, и они отказались.
        – Они отказались?
        – Пришлось просить… других людей в городе искать с нами.
        – Почему бы страже отказывать вам? – вопрошает Кестрин.
        – Конюхи говорят, они отказывают всегда. То же я слышала ото всех, кто помнил поиски пропадающих людей. Стражникам наплевать. На нашу с Сальвией просьбу они сказали, что не могут покидать пост, что никто из них так не поступит и что Виола, скорее всего, сбежала с любовником.
        Кестрин склоняет голову, острые скулы очерчивает свет ламп.
        – Не подозревал, что стража может отказывать в помощи. Вы уверены, что это не редкость?
        – Да.
        Он отводит глаза и смотрит куда-то вдаль. Встряхивает головой:
        – Я постараюсь разобраться во всем этом, вериана. И пошлю к вам колдунью Беррилу, как только смогу.
        Я киваю.
        – Могу я еще чем-то помочь?
        Валка, думаю я, встречая его взгляд. Он может ее остановить – но предоставляет это мне. Вероятно, он сделает что-то на свадьбе, но тогда может быть слишком поздно. Так или иначе, неизвестно, стоит ли она за нападением на Виолу, и Кестрин не сможет этого узнать. Да, чтобы выяснить это, мне придется навестить Валку самой.
        – Не думаю, – говорю я ему.
        – Мне приказать вас проводить?
        – Не нужно, меня ждут друзья. Спасибо вам… что встретились со мной.
        – Нет, – говорит он с неприкрытой радостью. – Спасибо вам, что пришли ко мне.
        Я кланяюсь и ухожу. В коридоре на миг застываю, глядя на покои Валки. Подхожу к двери и стучу. Открывает знакомая отстраненно вежливая прислужница. Провожает меня внутрь и быстро уходит сообщить Валке о моем появлении. Мгновением позже меня ведут в гостиную Валки, а всю прислугу высылают прочь.
        – Так-так-так, – говорит Валка, насмешливо глядя на меня. – Ты пересмотрела свое решение?
        – А могут быть какие-то причины? – вкрадчиво спрашиваю я.
        – Есть у тебя голова? – вопрошает она, закатив глаза. – Я могу тебя уничтожить, идиотка. И хочу. Думаешь, можно вернуться и молить о пощаде и тогда я тебя пожалею? Сейчас же напиши письмо и тогда останешься в живых и отыщешь новое место для возни в грязи. От меня лучшей работы ты теперь не получишь.
        Она ничего не делала. Осознав это, я едва могу дышать от облегчения. Будь она причастна, сейчас упомянула бы нападение на Виолу, стала бы надо мной измываться. Но она даже ничего не знает, так что не может обернуть это против меня.
        – Понятно, – говорю я ей.
        Она глядит на меня, сощурившись:
        – Чего это ты улыбаешься?
        Я пожимаю плечами, дав себе миг на поиск убедительного ответа, который мог бы быть правдой, не будь я здесь из-за Виолы.
        – Все еще уверена, что справишься, да? Я пришла не умолять о милосердии, а узнать, не поменяла ли ты своего мнения. Вижу, что нет.
        – И не стану.
        – Что ж. – Больше мне нечего сказать, так что я удаляюсь.
        Рябина и Ясень ждут в тени ближайшего к воротам здания, едва заметные в темноте. Я пересказываю им обещания Кестрина: разобраться во всем и прислать колдунью-целителя.
        – Колдунью Беррилу? – повторяет Ясень глухим от удивления голосом. – Если кто и может помочь Виоле, так это она. Но она только… она никогда не лечит простой народ.
        – Надеюсь, ради принца сделает исключение, – говорю я.
        По пути на конюшни мужчины время от времени бросают на меня непонятные взгляды, но вопросов больше не задают.
        Едва мы заходим в общую комнату, я обращаю глаза к Виоле. На один удар сердца меня захлестывает внезапная беспочвенная надежда – вдруг она смогла как-то оправиться и сидит теперь с кружкой теплого молока в руках – побитая, измученная, но в сознании. Но нет, она лежит на прежнем месте с горящим от жара лицом.
        Я опускаюсь на пол рядом с ней, предоставив Рябине с Ясенем пересказывать новости Сальвии и Дубу.


        Беррила ни Каирлин приходит на рассвете. Она крупного сложения, даже выше Дуба, с широкими плечами, по которым изящно стекает чародейская мантия, подчеркивая легкость ее движений. Колдунья приносит лишь большую парчовую сумку, в которой наверняка хранятся все нужные снадобья.
        Сальвия и Дуб встречают Беррилу в коридоре и ведут в общую комнату. Мы все ждем их здесь, отступив в сторону, поближе к столу, чтобы не мешать целительнице осматривать Виолу.
        – Все мужчины прочь, – велит Беррила и отворачивается к Виоле. Мгновение молчит, стоя к нам спиной, и снова бросает взгляд на братьев. – Я сказала прочь.
        Рябина от спешки чуть не влетает в Ясеня.
        Мы с Сальвией не задаем вопросов, лишь единожды спросив, можем ли помочь. Беррила отмахивается и раскутывает Виолу. Действует она бережно и умело, руки лишь пару раз ненадолго замирают во время осмотра.
        Синяки у Виолы начали бледнеть, но жар свирепствует. Она тихо стонет, поводит головой и ворочается из-за прикосновений колдуньи. Живот у нее раздутый и болезненный. Беррила как можно мягче прикладывает к нему руку, на лице ее безмерная сосредоточенность. Потом она двигается дальше, не менее хмурая, чем вначале.
        Один из порезов на руке Виолы загноился под швами, хотя мы старались втирать туда золу. Из него сочится жижа, мутно-серая от пепла, кожа вокруг в красных прожилках. Остальные раны выглядят не так плохо.
        – Сделаю что смогу, – говорит Беррила, поворачивая лицо Виолы и бережно открывая ей рот, чтобы осмотреть зубы. Хотя бы там нет никаких ран.
        – Ей же полегчает, да? – спрашивает Сальвия неверным голосом.
        – Истинное исцеление в руках Господних, – строго отвечает Беррила. – А теперь дайте мне поработать.
        Мы с Сальвией обмениваемся перепуганными взглядами. Она не знает. Беррила не берет на себя ответственность, не дает никаких ложных надежд. Я тянусь к Сальвии, сжимаю ее руку, и мы следим за работой колдуньи.
        Долгое время та просто сидит, положив ладони на живот Виолы и закрыв глаза. Сапфир в ее кольце мерцает на блеклом свету – единственный знак творящихся чар. Возможно, она снимает боль подвластным лишь колдовству способом, а может, и лечит что-то неизвестное нам. Когда она наконец убирает руки, никаких видимых изменений нет, но Виола будто бы лежит спокойнее. Тогда Беррила принимается за ее руки, разматывает бинты на ладонях и берет их в свои. На наших глазах пальцы вновь становятся ровными, кости двигаются под исцеляющими переломы чарами. Потом приходит черед порезов, колдовство закрывает раны изнутри. Беррила аккуратно убирает пальцами ненужные больше швы, вытолкнутые из кожи чарами.
        Наконец она лечит оставшиеся синяки, осторожно прикасаясь к каждому. Отеки вокруг них теперь кажутся меньше.
        – Продолжайте помогать ей так же, как и прежде, – говорит Беррила, поднимаясь на ноги. – Кроме золы. Это больше не понадобится.
        Она выдает Сальвии пару плотных хлопчатых мешочков из своей сумки – травы для отваров на замену тем, что были раньше.
        – Буду заходить к ней каждый день.
        – Мы можем еще что-то сделать? – спрашивает Сальвия.
        Беррила качает головой, чуть сгорбив плечи. Сотворенное целительство ее вымотало.
        – Боюсь, что нет, – говорит она. – Если вы верите, то помолитесь за нее. Больше ничего.


        На другой день лучше почти не становится, через день тоже. Жар у Виолы поутих, синяки исчезают намного быстрее, чем раньше, почти все отеки сошли. Но живот у нее по-прежнему раздут и явно болит, и в себя она не приходит. Каждый раз Беррила удаляется такой же хмурой, какой явилась в первый день.
        После уборки в гусином сарае я сижу с Виолой, пока Сальвия и мужчины готовят лошадей для отправки во дворец. С приходом тепла придворные принялись выезжать после обеда на прогулки, так что нужно их всем обеспечивать. Я пою Виоле и вытираю ей лицо прохладной тканью.
        Уже четыре дня она лежит здесь. Четыре мучительных, нескончаемых дня, слабея на глазах, не приходя в себя. Четыре дня я пою, сижу с ней, молюсь о ее пробуждении. К возвращению Сальвии во мне больше не остается песен.
        – Джоа сказал, вчера вечером к нему приходила с расспросами стража, – говорит Сальвия, когда я уступаю ей место на подушке возле Виолы.
        – Вот как?
        – Да. Он ответил им, что не был тогда на поисках и что им надо спрашивать мальчиков о том, где ее нашли.
        – Спросили?
        Сальвия морщится:
        – Нет. Но разузнали, во что она была одета и не было ли у нее друга.
        Я с трудом сдерживаю проклятье, хочется ударить кулаком в деревянную стену. Кестрин старается, я знаю, но вот стражникам наплевать. Они не желают ничего знать и охотнее свалят все на Виолу, чем станут искать виноватых. Может, позже Кестрину и удастся что-то изменить в существующем порядке, но я хочу справедливости сейчас. Хочу, чтобы тех людей остановили. Как угодно.
        – Можешь что-нибудь побить, – говорит Сальвия. – Тюки сена не повредят тебе руки.
        Я глупо моргаю, она пожимает плечами.
        – Может, и побью. – Я сама почти в это верю.
        Опускаю глаза на Виолу, не способную выразить ни ярость, ни горечь, ни боль. Будь прокляты те люди.
        Я смотрю на Сальвию:
        – Пойду в часовню.
        – На Западной дороге?
        – Да, в двух шагах, ее видно прямо с улицы.
        – Возьми посох и приходи до темноты.
        – Приду, – обещаю я.
        В часовне я молюсь за Виолу. Чуть погодя ложусь на бок, измотанная тревогами и ужасом этих дней, полная бурлящей злобы оттого, что время идет, а напавшие на Виолу все еще не наказаны. Чем дольше они на свободе, тем сложнее их будет найти. Я не виню Кестрина, но понимаю, что ждать королевского правосудия не могу.
        Пора искать справедливости в другом месте.
        Я быстро шагаю уже знакомыми улочками, оставив часовню позади. Трижды стучусь в дверь к Артимьяну, прежде чем примиряюсь с тем, что его здесь нет. Сгорбившись на темной площадке, плавая в зловонье мусора и пота, я распускаю косу, отделяю тоненькую прядь и отрываю ее зубами. Обматываю вокруг ручки и пробираюсь обратно к конюшням, пытаясь представить, сколько Красный Сокол готов сделать в уплату своего долга и попросит ли что-нибудь в ответ, если сделает больше.


        Я просыпаюсь посреди ночи. Что-то не так, чего-то не хватает, в комнате слишком тихо. Я резко сажусь, сбрасываю одеяло, и Сальвия просыпается со всхлипом.
        – Виола, – говорю я, протянув руку. Кожа ее холодна.
        – Нет, – шепчет Сальвия. – Ох, нет.
        Виола умерла.



        Глава 32

        Дуб с Ясенем уходят на рассвете, с лопатами на плечах. Мы с Сальвией в последний раз омываем Виолу. Приносим из нашей спальни тунику и юбку и осторожно ее одеваем. Этот наряд я отдала ей когда-то взамен одежды, что подарила мне она. Руки действуют словно сами по себе, помогают Сальвии завернуть Виолу в полотно и обвязать его. Я не могу до конца поверить в реальность того, что мы делаем.
        Джоа подгоняет повозку с дном, укрытым слоем мягкого сена, и они с Рябиной выносят Виолу наружу. К нам приходят работники из первой конюшни, а с ними и осунувшийся Массенсо. Мы едем рядом с Виолой, Джоа правит через городские ворота и дальше по Западной дороге, поворачивая к северу на всех перекрестках, следуя доселе незнакомым мне путем.
        Когда мы прибываем, Ясень и Дуб еще копают. Они меняются с Рябиной и Массенсо, работают по очереди, пока могила не становится достаточно глубокой. Закончив работу, братья опускают Виолу в землю. С нами нет Говорящего, что произнес бы молитвы; его, похоже, и не ждут.
        Мы стоим у могилы, Дуб хриплым, надломленным голосом зачитывает Прощальное Благословие, затем каждый бросает вниз по горсти земли. Она рассыпается по белому полотну, звук едва слышен из-за движений множества людей, но врезается в память. Даже когда мужчины уже закопали яму, я все еще слышу, как те, первые мелкие горсточки падают на Виолу. И не сказать ничего наперекор этому шороху, не отвергнуть его.
        Сальвия вместе с братьями Виолы уходит через дорогу в поля. Они возвращаются каждый с камнем в руках, складывают их в изголовье могилы. Все кладбище заполнено этими небольшими горками камней, могила за могилой – мужчины, женщины и дети, одинаковые пред смертью.
        Джоа везет нас обратно на конюшни, колеса повозки дребезжат по неровной дороге. Невозможно поверить, что мы возвращаемся все еще утром. Конюхи расходятся по нескольку человек, шаги и голоса у всех тихие.
        Тело налито тяжестью, так что мне трудно слезать с повозки и делать шаг за шагом. Я иду прочь от конюшен, от Сальвии и мужчин, и привычка ведет меня к сараю с гусями. Встав у внутренней калитки, я смотрю в пустоту, на утоптанную солому в птичьем помете.
        Потом захожу, ищу грабли и принимаюсь за дело. Работа граблями и лопатой немного приводит меня в чувство. Этот труд знаком телу, так что не затрагивает мыслей. Закончив, я направляюсь было обратно к конюшням, но не могу заставить себя войти. Не могу пока смотреть на Дуба или Сальвию и видеть написанную на их лицах скорбь. Она еще слишком свежа.
        – Терн? – зовет тонкий голос. Я оборачиваюсь. Торто глядит из-за угла конюшни, губы его растянуты в характерной щербатой улыбке. – Терн? Поди сюда!
        Я плетусь к нему. Позади Торто Фенн наблюдает за парочкой воробьев, клюющих что-то в грязи.
        – Нам нельзя на конюшни, – объясняет Торто шепотом. – Детям не положено. Но мне было велено найти тебя и сказать, чтобы ты пришла в «Любопытную Кошку». Сейчас объясню, как дотуда добраться.
        – Спасибо. – Собственный голос кажется странным, будто исходит от кого-то позади меня.
        – У тебя все хорошо?
        Я смотрю сверху на Торто, на молчаливо стоящего рядом с ним Фенна, и из глаз наконец льются слезы.
        – На мою подругу… напали, – объясняю я. – Мы ее нашли, но этим утром она умерла.
        Торто глядит растерянно. А вот Фенн тянется и крепко меня обнимает, обхватив худыми ручками за талию. Я сажусь на колени и прижимаю его к себе, и вот уже Торто тоже обнимает меня и гладит по спине, когда я принимаюсь рыдать. Как же я хочу защитить их, защитить всех нас от зла.
        Потом дети ждут, я возвращаюсь за посохом, и мы все вместе идем к Западной дороге.
        – Нам надо бежать, – говорит Торто, когда мы выходим на улицу.
        – Как там Таркит? – спрашиваю я, чтобы еще немножко побыть с ними.
        – Здорово. Учится теперь у пекаря, и если хлеб вдруг пригорает, все ребята в пекарне его делят. Однажды даже нам лишнее приносил.
        – Передавайте ему привет.
        – Ага, – говорит Торто. – А ты уверена, что теперь в порядке?
        – В порядке. – Я приглаживаю ему волосы рукой, еще раз улыбаюсь каждому и иду дальше, слыша за спиной топот убегающих в переулок мальчишек.
        Объяснения Торто приводят меня на место. В отличие от постоялого двора, где я познакомилась с Соколом, «Любопытная Кошка» – заведение большое, с широкими коридорами и лестницами, залитыми светом из распахнутых в весну окон. Хозяйка бросает на меня короткий взгляд и отправляет вверх по ступеням. Я стучу во вторую справа дверь, и голос изнутри тут же зовет меня войти.
        В комнате стоят лишь кровать и два кресла у окна. Я щурюсь на свет с улицы и наконец вижу сидящую в одном из них фигуру. Мужчина кивает мне, так что я иду через комнату, сажусь в соседнее кресло и смотрю на него. Это сам Красный Сокол.
        – Не ожидала снова с вами встретиться, – говорю я.
        Он склоняет голову, будто не менее удивленный.
        – Мне жаль вашу подругу. Услышал утром, что она погибла.
        – Да. – Я отвожу взгляд и смотрю на двери.
        – Вы поэтому пожелали встречи со мной?
        – Поэтому, – признаю я и снова умолкаю.
        Между нами сгущается тишина. Виола мертва. Ее никак не вернуть, никак не отменить сотворенного с ней.
        Красный Сокол подается вперед:
        – Верия, я бы не пришел на встречу с вами лично, если бы не предполагал, что вы захотите обсудить что-то еще. Расскажите же, о чем пришли просить.
        Я поднимаю глаза, растерявшись от мягкости его голоса. Не могу разобрать в укрытом тенью лице, настоящая это доброта или просчитанная, но не так уж и хочу выяснять.
        – Мне нужно понять, каково правосудие в этой стране. Людей, что ранили… что убили Виолу, можно отыскать. Ясень с Дубом в этом уверены. Говорят, те сами расскажут, станут хвалиться, и найдутся свидетели. Но стражники ничего не делают. Они не хотят ничего узнавать.
        Красный Сокол улыбается, но тихой, грустной улыбкой.
        – Я говорил вам и раньше – вы слишком идеалистичны.
        – Речь о справедливости.
        – Справедливости для бедняков? – Он смеется и откидывается назад. – Здесь есть справедливость для богачей, есть справедливость для власть имущих. Для всех остальных нет вообще почти ничего.
        Я знаю, и от знания этого больно. Я поднимаю голову, смотрю ему в глаза:
        – Сальвия сказала мне, что есть законы короля и законы воров. Если королевские законы служат богатым, то что насчет воровских?
        Он смотрит пристальнее, явно меня понимает, но говорит лишь:
        – Они таковы, какими их делаем мы.
        – И каковы же?
        – В основном они лишь для воров. И в чем-то менее суровы, чем королевские, а в чем-то и много строже.
        – Не понимаю.
        Красный Сокол изображает, будто держит на ладони что-то тяжелое.
        – Вот, например. Если вор украдет у своего брата, для начала его спросят почему.
        – Разве красть – не образ жизни воров?
        – Да, но у воров есть свой кодекс чести. Мы не посягаем на чужие владения, не крадем друг у друга. Если человек ворует из-за нужды, потому что его семья голодает, к примеру, то его прощают. Если же он ворует, только чтобы нажиться, в первый раз его высекут. Во второй раз – ему отрежут руку, чтобы больше не мог воровать. По законам короля обычных воров только секут, и неважно, почему они крадут и как часто.
        – По законам короля вы, выходит, не обычный вор.
        – Да, – говорит он повеселевшим голосом. – С необычными ворами обходятся по-особому.
        – А как насчет людей, что творят… то, что сделали с Виолой?
        – По королевским законам виновных в насилии и убийстве вешают.
        Мне с трудом удается держать себя в руках, потому что впервые кто-то вслух называет совершенные с ней злодеяния. Надтреснутым голосом я спрашиваю:
        – А по вашим воровским законам?
        – Это преступления, которые не могут быть оправданы необходимостью, поэтому здесь мы согласны с королем: прилюдное повешенье. Но перед этим виновных секут плетьми, чтобы казнь не была слишком легкой.
        – И все-таки похоже.
        – Да. Я верно понимаю, что вы хотите наказания для напавших на Виолу?
        Я встречаю его взгляд.
        – Хочу. Но не знаю, что буду вам должна.
        – Счет еще не подбит, но сомневаюсь, что слишком много, – говорит он с притворной серьезностью.
        – Я выручила вас однажды, ваш человек меня – в другой раз. Вы помогли отыскать Виолу. Теперь я пришла просить снова.
        – Когда вор предлагает оказать вам услугу, не спорьте, верия. Это слишком большая редкость, чтобы так легко отвергать ее.
        Я тру щеки и замираю, держась за голову, будто могу удержать в себе весь ужас прошедших дней, будто мне по силам не разлететься на осколки от доброты его слов.
        – Вам очень плохо, – говорит Красный Сокол.
        Я мотаю головой и роняю руки на колени.
        – Я в порядке.
        – Вы никогда раньше не видели такой смерти.
        – Да, – соглашаюсь я. – И никогда бы не поверила, что помочь могут те, кто скрывается от закона, а не те, кто поклялся его защищать.
        – Я предан собственному закону.
        Мне не хотелось его оскорблять.
        – Верю. И благодарна за это.
        Он продолжает смотреть на меня.
        – Мы можем найти убийц Виолы и воздать им по справедливости. Едва ли это непосильное дело.
        – Что я буду вам должна?
        Он постукивает пальцами по подлокотнику.
        – Скажите мне, верия, какова цена справедливости в вашей стране?
        Я слежу за его пальцами и думаю о Валке, о том далеком дне и сапфировой брошке.
        – Правосудие в моей стране похоже на королевские законы здесь – для богатых против бедных. Настоящая справедливость, – я поднимаю глаза и встречаюсь с ним взглядом, – бесценна, я полагаю.
        У него чуть шевелятся губы, словно он сдерживает улыбку, и я гадаю, что бы она могла значить.
        – Бесценна, – повторяет он. – Сможете предложить мне что-то столь же бесценное взамен?
        – У меня почти ничего нет, только привезенное в сундуках из дома. Не более, – говорю я робко. Он сказал, что плата будет невелика, но чего же он на самом деле хочет?
        – У вас есть нечто большее, чем ваше имущество. Можете предложить что-нибудь еще?
        Во рту неожиданно пересыхает. Я не могу отвести взгляд. Осознаю с жуткой подступающей дурнотой, что мы в спальне.
        – Не… не могу, – заикаюсь я.
        – Верия. – Он протягивает руку и мягко трогает меня за рукав.
        Я отшатываюсь, потом пытаюсь собраться. Глупо показывать страх, глупо…
        – Верия, – тихо говорит он. – Не смотрите на меня так. Когда я давал вам повод бояться?
        Меня пронзает облегчением и, одновременно, стыдом.
        – Простите, – шепчу я, опуская голову и пряча лицо от его взора.
        – Вы так сопереживаете Виоле, потому что и вам раньше делали больно.
        – Я… нет, не как Виоле. Со мной не творили такого. Меня просто… Пустяки.
        – Пустяки?
        Я закрываю глаза. Никогда еще я не заговаривала об этом, никому не рассказывала о выходках брата. Было неважно, знают ли остальные. Было какое-то спасение в том, чтобы не признавать ничего вслух, не признаваться самой себе. Молчание защищало меня от настоящего, и стоит лишь подумать о том, чтобы сейчас облечь все в слова… как слова эти застревают в горле, будто пойманные удавкой Дамы.
        – Ничего, – мягко говорит Красный Сокол. – Вы переживете свой рассказ.
        Я киваю, делаю вдох и говорю:
        – Брат иногда меня бил. Он… он угрожал мне. – Слова звучат странно, повисают в воздухе. Менее значительные, чем я думала. – Но это ничто в сравнении с тем, что сотворили с Виолой, с другими. – Я выдыхаю в тишине. – Немного синяков, порез-другой, вот и все.
        Я открываю рот и не могу продолжать, сказанное вырвало из груди весь воздух. Я закрываю лицо руками, сгибаюсь вперед, сгорбив спину. Спрятавшись, могу хрипло вдохнуть с резким сдавленным всхлипом. Я не хочу рыдать перед Соколом, а потому задерживаю дыхание и дрожу, не желая дышать до последнего.
        – Терн, – говорит он баюкающим голосом, каким конюхи зовут напуганного жеребца. И все же я не могу разогнуться.
        Он встает и отходит. Сейчас он оставит меня, станет презирать за слабость, ведь другим выпадает ноша много тяжелее.
        – Вот, – говорит он, возвращаясь. – Выпейте.
        Он протягивает мне жестяную кружку.
        Я растерянно принимаю ее.
        Он молчит, пока я не допиваю почти все и не утыкаюсь бездумным взглядом в остаток воды на донце.
        – Еще в ночь нашей первой встречи я понял, что вы сильная внутри. Но до этого дня не осознавал глубины вашей храбрости.
        Я смеюсь; выходит гадкий хриплый звук.
        – Храбрости? Я хуже самого жалкого труса. Я допустила… Вы не представляете, как много я не сделала из страха за себя.
        Я зажимаю рот руками, будто могу забрать обратно эту правду.
        – Как вор, – говорит Красный Сокол, – я давно понял, что верный признак храбрости – способность действовать вопреки страху.
        – Но я не действовала. Пускала все на самотек, потому что боялась. Потому что не хотела ничего делать.
        – Значит, – говорит он, – та ночь, когда вы провели меня закоулками города и доставили туда, где вам угрожали, хотя вы боитесь угроз от мужчин… та ночь – пример отказа действовать из страха за себя?
        – Со мной был Фалада, – шепчу я.
        – Ваш конь мог защитить вас от солдат?
        – Нет, – признаю я. – Но он был с нами и отвез меня домой.
        – Проще быть сильным с поддержкой друга, – соглашается Красный Сокол. – Но это не отменяет того, что вы выбрали действие и этим спасли мне жизнь.
        – Это исключение, – горько признаю я. – Все эти месяцы здесь я прячусь от самого страшного. От своего главного долга.
        – Полагаю, когда вас призовут его исполнить, вы откликнетесь. Вы покрепче выкованы, чем многие другие.
        Его вера в меня заставляет вспомнить о Фаладе, об убежденности благородного Коня в том, что я перешагну через свои слабости. В тишине я будто снова слышу голос белого, задающий мне вопросы, на которые так не хочется отвечать. Вопросы, над которыми давно пора было задуматься. Сможешь идти дальше с тем выбором, который сейчас делаешь? Или он в конце концов тебя раздавит?
        Теперь я знаю, какое решение должна принять, знаю, что больше нельзя уклоняться от необходимого. Я не могу оставить Валку своей преемницей. Рожденная править, я обязана правильно распорядиться властью и передать ее достойным. Нельзя позволить Валке быть принцессой, как нельзя бросить без защиты других девушек города, спустить воинам безразличие, закрыть глаза на лживые законы и похищение детей из семей. Все это кажется непосильной ношей, которую я недолго смогу выдерживать и все-таки обязана нести.
        Красный Сокол явно замечает мои метания, потому что говорит с усмешкой:
        – Я бы не сидел здесь, если бы глупо ошибался в людях. Нужно и вам верить в себя чуть больше.
        Я слабо улыбаюсь:
        – Попытаюсь.
        Это обещание и ему, и себе. Я это сделаю. Но позволю себе хоть немногое: вернусь по доброй воле, сама выберу время.
        – Что касается правосудия, я распоряжусь, чтобы виновных нашли и наказали. Взамен… – Он молчит и смотрит на меня. – Взамен же хочу попросить у вас нечто, боюсь, не подлежащее продаже. Это затрудняет сделку.
        – Что же?
        – Вашу дружбу и доверие.
        Я смотрю на него во все глаза, мельком вспоминая Кестрина и его яблочные пироги, но здесь разговор другой. Между мной и Красным Соколом все честнее.
        – Не считайте себя обязанной отвечать немедля, – сухо говорит он.
        – Почему это вообще для вас важно?
        Он поднимает одну бровь:
        – Похоже, вы себя недооцениваете.
        Я не отвечаю.
        – Понимаю, – продолжает он, – что такие вещи не купить. Так что прошу лишь подумать о дружбе, попытаться довериться.
        – И все? – спрашиваю я.
        Он кивает.
        Я откидываюсь на спинку стула и думаю. Одно дело – дружба и доверие гусиной пастушки, и совсем другое – принцессы. Потом я задаюсь вопросом, не окажется ли Красный Сокол лучшим другом, какого я смогу найти, будучи принцессой, и не сумею ли я в свою очередь в чем-то помочь ему. При том, что принцессам негоже поощрять воров. Я кусаю губы. До этого еще далеко.
        – Я попытаюсь, – отвечаю наконец. – И не предам оказанного доверия ни сейчас, ни впредь.
        – Конечно, – говорит он. – Друзья один другого не предают.



        Глава 33

        Сальвия сидит в общей комнате, спина ее сгорблена, лицо спрятано в ладонях. Я замираю на пороге, потом отступаю в коридор. Но как можно оставить ее одну, когда я сама чувствую удушливую пустоту из-за смерти Виолы? Насколько же глубже должно быть ее горе? Я заставляю себя войти и тихо подхожу к буфету. Сальвия поднимает голову и пустым взглядом смотрит, как я наполняю водой кружку и несу ей. Молча принимает ее, ставит на стол, не выпив ни глотка. Волосы у нее спутались, косу почти не видно. Эта женщина ничем, ничем не похожа на знакомую мне Сальвию.
        Я достаю из шкафа гребень, встаю позади нее и расчесываю колтуны прядь за прядью. Она опускает подбородок на руки, и постепенно плечи у нее расслабляются. Когда все сделано и волосы снова аккуратной косой лежат вдоль ее спины, я целую Сальвию в макушку и собираюсь уйти.
        Она ловит меня за руку и прижимается к ней щекой. На долгий миг мы замираем так: ее щека, моя ладонь, соленая влага слез между ними.
        Закончив в гусином сарае, я возвращаюсь на конюшни и ищу ее. Сальвия оборачивается на мой зов и опирается на вилы; стойло позади вычищено только наполовину. Под глазами у нее круги, и по нескончаемому шороху метаний на матрасе прошлой ночью я знаю, что спала она плохо.
        Я сглатываю, чтобы смягчить пересохшее горло.
        – Хотела сказать тебе кое-что… Тебе и мальчикам.
        – Что такое? – спрашивает Дуб, выходя из стойла неподалеку. Такой же измученный, как Сальвия, с запавшими глазами и бледным лицом.
        – Я вчера говорила с другом о поимке тех людей, – неловко объясняю я. – Он будет их искать.
        Сальвия выпрямляется:
        – Хорошо. Надеюсь, они их вздернут и оставят там гнить.
        – Сальвия! – говорит Дуб, ошеломленно глядя на нее.
        Она отмахивается от его удивления коротким жестом.
        – Но Терн… эти твои друзья, ты будешь им что-то должна?
        – Не думаю. Скорее, сравняю счет. – Это не совсем правда, но близко к ней. – Я помогла одному из них, понимаете, когда еще не знала о них ничего. Спасла ему жизнь.
        На губах ее мелькает слабая улыбка, была – и уже нет.
        – А я все гадала, откуда ты их знаешь. Уверена, что ничего не задолжаешь?
        – Все в порядке, – отвечаю я.
        – Хорошо, – кивает она и уходит продолжать выгребать стойло.
        Дуб сжимает губы, будто не может понять, говорить ему или нет. Я жду, но он молча возвращается к работе. Через несколько дней ему уезжать на ферму к родителям, рассказывать им о том, что Виолы больше нет. Надеюсь, он сможет взять с собой и весть о том, что виновных уже наказали.
        Путь на гусиные пастбища дарит мне возможность побыть одной. Я скорблю тихо, так плотно укутанная горем, что порой почти ничего не слышу, а дышу натужными глотками. Здесь, в полях, становится немного легче. Я набираю в кружку воды из ручья и сижу под сенью дерева. Гуси разбрелись по пастбищу, щиплют траву и склевывают вкусных жуков или плещутся в воде. Будто бы ничего и не случилось, будто луга живут вне времени и все виденные мной жестокости и боль не могут сюда пробраться. Это дарит какую-то тихую надежду и придает немного сил.
        Королевская свадьба через полтора месяца, и решение уже принято. Я должна сделать этот выбор ради себя, ради Виолы и Фенна, ради Таркита и Торто и всех теперь знакомых мне детишек с улиц. Должна сделать его ради Кестрина, который, несмотря на все усилия, не способен защитить себя или меня. Должна сделать то, что сделать необходимо.
        Но на ближайшие несколько дней, пока друзья еще сломлены горем от смерти Виолы, а ее убийцы ходят на свободе, я позволю себе остаться здесь. Уйти сейчас от Сальвии и мальчиков было бы непростительно жестоко. Кестрин продержится без меня еще немножко.
        После обеда я откидываюсь на спину в тени дерева и дремлю. Просыпаюсь рывком, но тут же понимаю, что около меня бродят только гуси, а Корби по-прежнему сидит под своим деревом на другой стороне пастбища. Но я чувствую на себе его взгляд, так что поднимаюсь и иду к ручейку за водой, опираясь на посох.
        Меня навещает Ветер, мягко дышит теплом, сулящим лето. Я прохожу несколько шагов вдоль ограды и говорю с ним, водя пальцами по камням.
        – Отправляйся обратно, – прошу я. – Лощина для тебя лучший дом, чем эти голые поля.
        Остаюсь, возражает Ветер.
        – Я должна сделать кое-что, от чего долго уклонялась. Не думаю, что все пройдет гладко. – Покуда в этом замешана Дама. – Но даже если обойдется, я больше не смогу приходить с гусями.
        Ветер вьется вокруг меня, предлагает: Жду.
        – Можешь подождать, если хочешь, – отвечаю я. – У меня есть еще несколько дней.


        Ясень влетает в гусиный сарай, когда я сгребаю ежедневную порцию помета.
        – Терн! Идем скорей!
        Я бросаю грабли и бегу ему навстречу, в сердце без причины бьется страх.
        – Что такое? Что случилось?
        – Говорят… мы услышали… – Он хватает ртом воздух, ловит мою руку и тянет за собой, вновь переходя на бег. – Их поймали… они на Площади Повешений.
        Бежать становится легче. Мы вместе мчимся вокруг конюшен. Площадь Повешений. Я совсем уже не верила, что Кестрин разберется с этим – что справится, – но он смог. Не нужно было в нем сомневаться.
        Впереди нас бежит Сальвия, из-под юбок мелькают башмаки, рядом нога в ногу спешат Рябина и Дуб. Мы догоняем их, на наш полет по улицам оглядывается народ.
        Площадь почти переполнена, люди толкаются, пытаясь поглядеть на виселицы в середине. Я с трудом вижу тело – нет, два, качающиеся на веревках под перекладиной. Я резко останавливаюсь, отнимаю у Ясеня руку и сгибаюсь, впившись пальцами в бок. Он ждет меня, тяжело дыша и вытягиваясь на носках, чтобы взглянуть поверх толпы. Я сверлю взглядом брусчатку, теперь уже не желая ни на что смотреть.
        – С ними покончено, – говорит Ясень.
        – Точно, – подтверждает мужчина рядом с нами. – Мы видали, как их привели – те ребята сделали все скоро и без поблажек, и вот их уж след простыл. Люди Красного Сокола, так что не стали ждать королевскую стражу. Но успели наперед все объявить.
        Красный Сокол, а не Кестрин, хоть и на Площади Повешений. Я медленно вдыхаю, чтобы успокоиться. Так или иначе, правосудие свершилось.
        – Ага, – к нам оборачивается женщина, – я тоже слыхала. Сказали, что девочка была невинна, что эти над ней надругались и убили ее и что позорно было королю ничего не сделать, так что Красный Сокол решил ему помочь.
        – Я бы поглядел на этого старого пса Мелькиора, когда ему все перескажут, – говорит мужчина, демонстрируя в ухмылке желтые зубы.
        – Что за девочка им попалась? – спрашивает кто-то позади нас.
        Прежде чем Ясень отвечает, за него говорит женщина:
        – Просто девочка. Поймали бедняжку на улице и решили, что им все сойдет с рук. Не знали, что вмешается Красный Сокол, понятное дело.
        – Идем, – шепчет Ясень. – Хочу подойти ближе.
        Я бреду за ним через толпу, опустив голову, но возле виселиц все же приходится посмотреть вверх. Тела медленно поворачиваются на легком ветру под скрип веревок. Руки у них связаны спереди, рубашки сорваны со спин, чтобы обнажить перекрестья свежих ран. Я сглатываю желчь и хочу отвернуться, но ведь я о таком и просила.
        Поэтому я не отвожу взгляда от тел, пока не запоминаю каждую мелочь. Первый из мужчин был едва старше Ясеня, пряди черных волос прилипли к ободранной коже на спине. Подбородок отвис, глаза вылезли из орбит, пустые и слепые. На длинных жилистых руках бугрятся мышцы. Второй ниже ростом, едва достает ступнями до колен подельника. Лицо почти не видно за темной бородой, живот свисает через пояс плотными складками. Раны на спине вгрызаются в жир, из них натекла кровь и впиталась в штаны. Руки огромные и мясистые. У одного сила, у второго вес.
        Отвернувшись, я думаю о Виоле. Думаю о том, какой она чувствовала ужас, когда ее поймали. О том, как она пыталась бороться, как эти связанные руки ее хватали, как эти безвольно висящие ноги колотили ее сапогами под ребра, дробили ей пальцы. Я снова вижу, какой она была, когда ее впервые раскутал лекарь, какой сломанной, использованной она осталась лежать в переулке. Я пошатываюсь, и Ясень тянется меня поддержать.
        – Ты это сделала. – Голос у него звонкий и горячий. – Ты смогла их наказать. Сколько женщин и ребятишек спокойно проживут этот месяц, потому что такие, как они, теперь боятся кары. Подними же голову, Терн.
        Я заставляю себя встретить его взгляд.
        – Это справедливость. Не бойся на нее смотреть. – Он улыбается мне. – Может, это и некрасиво, только иногда правосудие должно быть суровым, чтобы остальные жили в покое и безопасности.
        Я киваю, но все еще не знаю, правильно ли поступила и рада ли в самом деле этим смертям. Правосудие улиц свершилось без расследования и суда, и неизвестно даже, постигнет ли кара и других насильников и убийц. Я смотрю, как тела медленно кружатся на веревках. Нет, я рада, что они мертвы, но хочу и другого. Хочу безопасности для всех женщин в городе, хочу, чтобы справедливость была не только услугой, или уплатой долга, или поводом высмеять короля.
        Ясень рядом со мной медленно выдыхает. Продолжает смотреть на виселицы, и из его плеч понемногу уходит напряжение.
        Я отвожу взгляд от тел и только теперь замечаю стрелу, что вонзилась в одну из перекладин. На древке у нее нить с тремя привязанными к ее концу перьями. Длинными яркими перьями краснохвостого сокола.
        На дальней стороне площади начинается какое-то волнение, отвлекающее меня от виселиц, – возгласы и лающие звуки приказов. Ясень хватает меня за руку.
        – А вот и люди короля. Сейчас срежут тела и начнут допрашивать всех, кто попадется. Быстрей!
        Я следом за ним пробираюсь через толпу, крепко держась за его ладонь. Мы спешим задворками и замедляемся, только оставив площадь позади. Ясень подстраивается под мой шаг, давая время выдохнуть. Я все еще немного не в себе из-за содеянного.
        На конюшнях Ясень ведет меня в общую комнату.
        – Посиди-ка и выпей немного воды, – говорит он мне. – Ты какая-то слишком бледная.
        Я с признательностью беру кружку, опускаюсь на скамью и пью.
        Он наливает воды и себе, садится на табурет и опирается затылком о стену.
        – Ясень? – По коридору летит голос Дуба.
        Ясень вскакивает и идет к двери:
        – Мы тут.
        Дуб, Сальвия и Рябина присоединяются к нам. Сальвия садится рядом со мной, обхватывает мои плечи руками и сжимает.
        – Наш чудотворец, – говорит она. Радости в голосе не слышно, но тяжесть прошедшей недели из него как будто ушла.
        Рябина подходит ко мне, падает на колени и берет меня за руку:
        – Верия Терн.
        – Рябина, что ты творишь? – Я пытаюсь отнять ладонь.
        – Верия, – повторяет он со всей серьезностью и отвагой юности, все еще сжимая мою руку. – Я клянусь защищать тебя как родную сестру до конца моих дней.
        – И я, – говорит Ясень со своего места. Миг спустя ему вторит Дуб.
        Я смотрю на Ясеня и вижу, что взор у него сияет острыми гранями драгоценного камня. Дуб улыбается мне доброй ласковой улыбкой и опускает глаза на свои руки.
        Рябина встает и занимает краешек скамьи рядом со мной.
        – Вот так.
        – Ты сделала благое дело, Терн, – говорит Сальвия. – Простой народ давно ничего подобного не видел. Может статься, другие Виолы будут в безопасности благодаря тебе. Уверена, что наша Виола была бы рада.
        Какой бы жуткой ни была казнь, я знаю, что Сальвия права. И все же не могу успокоиться. Я поднимаюсь на ноги:
        – Мне пора возвращаться к гусям.
        Ясень кивает:
        – Слыхал, что тебе недолго осталось с ними возиться.
        Я растерянно смотрю на него – как они могли что-то узнать?
        – Почему это? – спрашивает Сальвия.
        – Джоа договорился во дворце. Терн будет работать с нами конюхом, как только отыщут другую гусиную пастушку на ее место.
        Рябина со свистом выдувает воздух, легко заглушая мой собственный смеющийся выдох. Ну конечно, они не знают, кто я такая, хотя признаться и придется – по крайней мере в необходимости вернуться ко двору, даже если удавка не позволит большего.
        Скоро, обещаю я себе. Раз убийцы Виолы уже наказаны, тянуть время больше нельзя. Но мне хочется еще денек-другой пожить гусятницей, еще несколько вечеров провести в общей комнате вместе с друзьями. Смерть Виолы слишком близка, слишком остра скорбь. Я не могу сейчас покинуть их семью, еще не пережившую горе, по сравнению с которым ноющая боль внутри меня наверняка меркнет.
        Ясень кивает мне:
        – А ты здорово поднялась в звании, знаешь ли. Некоторые ждут места на конюшнях много дольше, чем ты тут прожила.
        Я качаю головой и заставляю себя ответить так, будто у меня и правда впереди эта жизнь:
        – Не хочу никого огорчать.
        – Не беспокойся, – широко улыбается Ясень. – Никто тебя не обидит, покуда мы рядом.
        – И все мы знаем, что место дают достойнейшей, – говорит Рябина.
        Я опускаю глаза на руки. Две недели назад у меня бы сердце выпрыгивало из груди от такого.
        – Пойду все-таки в гусиный сарай, – повторяю я, вставая. – Потом еще нужно поупражнять тех жеребцов.



        Глава 34

        Я заканчиваю вычищать сарай и отправляюсь на гусиное пастбище лишь немногим позже обычного. Странно понимать, что меня не было всего с час. Кажется, что день должен был замереть, оборваться вместе с жизнями преступников. Как могло нечто столь важное совершиться быстрее вдоха?
        Подходя к воротам, я сбавляю шаг, поднимаю глаза на голову Фалады. Она потемнела от пыли, грива слиплась и спуталась, но больше ничего не изменилось, нет ни следов гнили, ни признаков жизни. Я замираю и смотрю вверх.
        – Фалада, – зову его.
        Голова не шевелится – просто прибитый к стене предмет, а вовсе не мой друг. И все-таки, глядя на нее, я все еще слышу знакомые оттенки его голоса, мечущиеся эхом под каменным сводом. Он всегда верил в меня и в то, что я сделаю правильный выбор, и, уже готовая к этому выбору, я хочу все ему рассказать, с ним первым хочу поговорить о своем решении, с ним хочу поделиться. Я чувствую, как внутри копятся слова, наливаются такой тяжестью, что пора их отпустить. Теперь мне есть ради чего делать выбор: безопасность Кестрина, борьба с похитителями, преступники, подобные напавшим на Виолу, целый город изо дня в день голодающих детей. Я в ответе за все это и не могу больше никого предавать.
        Если бы только все сводилось к тому, чтобы вернуть свое положение и отослать Валку прочь прежде, чем ее осудят за измену. Но нужно еще противостоять Даме, Даме с ее мертвыми глазами, терпеливо ожидающей плодов посеянного вероломства. Я почти бессильна против нее, а изгнание Валки лишь подтолкнет Даму к новым действиям. Но за это я отвечать не могу. И, как сказал бы Фалада, не обязана. Я должна только шаг за шагом ступать по верному пути и надеяться на лучшее.
        – Как-нибудь справлюсь, – говорю я. – Ты был прав, мой друг.
        Голова недвижимо висит надо мной. Я медленно выдыхаю и опускаю глаза, делаю шаг.
        – Принцесса.
        Я оторопело вскидываю взгляд на Фаладу. Он смотрит в ответ, глаза широко распахнуты и светятся жизнью.
        – Принцесса, – повторяет он, и слово это подобно теплым объятиям друга.
        Позади раздается сдавленный возглас. Я резко разворачиваюсь и замечаю под аркой входа стражника, который глазеет на Фаладу, увидев то же, что и я. Воин опускает ошеломленный взгляд на меня, его бронзовая кожа так побледнела, что похожа на мою. Мертвые создания не говорят. Я не слышала ни о каких позволяющих это чарах и по ужасу в глазах стражника понимаю, что у него объяснений тоже нет.
        Долгое мгновение мы таращимся друг на друга, потом я ухожу и спешу прочь от ворот, крепко сжимая посох. Прислушиваюсь, ожидаю шагов солдата или окрика за спиной, но все тихо. Смотрю назад и вижу лишь пустые ворота.
        На гусином пастбище я падаю на траву, отбросив посох; ноги гудят. Птицы, как всегда, разбрелись, Корби сидит на другой стороне ручья. Бросает короткий взгляд на меня, потом переводит взгляд на гусей и больше не оборачивается.
        Далеко за полдень прилетает в гости Ветер. Я брожу по траве вместе с ним и приглядываю за стадом.
        – Я знаю, что мне нужно делать, – рассказываю ему.
        Он тянет меня за юбку, будто подгоняет скорее ступить на выбранный путь.
        – Завтра, – говорю я, понимая, что это значит: встречу с Кестрином, а потом и разоблачение Валки.
        А самое главное – придется покинуть Сальвию, Дуба, Ясеня и Рябину, и это труднее всего. Поговорю с ними прямо с утра, решаю я, а дальше как выйдет.
        – Насколько легче было бы просто дать Джоа устроить меня на конюшнях, – говорю я Ветру, пытаясь улыбнуться.
        – Никакой ты не конюх, – рычит позади голос.
        Я оборачиваюсь и вижу за спиной сверлящего меня взглядом Корби. Быстро отступаю на шаг.
        – Слыхал болтовню сегодня утром, – говорит он, на такой же шаг приближаясь. – Не бывать тебе конюхом вперед меня.
        – Я не соглашалась, – бормочу я, продолжая пятиться.
        Он снова наступает, глаза горят в закатном свете.
        – Думаешь, можешь ворваться сюда со своим положением и перескочить через остальных?
        – Не думаю! – кричу я, с подступающей дурнотой понимая, что бросила посох у дерева, что Корби сильнее и выше и точно быстрее меня.
        – И не станешь, – соглашается Корби и улыбается. Отвратительной улыбкой, в которой уверенность, ненависть и зависть смешались воедино. – Ты кое-кого разозлила там, во дворце, но ты ведь и сама знаешь, верно?
        Я трясу головой, дыхание хрипит в груди. Валка. Он о Валке.
        – Мне пообещали право сделать с тобой что душе угодно и без всякой расплаты. Как тебе такое, девчонка?
        – Неправда!
        – Правда, – мурлычет он. – Принцесса лично выезжала нынче утром сказать мне об этом. Кажись, она здорово тебя ненавидит.
        – Кестрин тебя покарает. Она не спасет тебя от Кестрина – или Мелькиора.
        – Что за дело этим господам до какой-то служанки? – усмехается Корби, и сейчас неважно, что он неправ. Важно, что он убежден в своих словах и в том, что закон не опустится до защиты прислуги. И, будь я любой другой служанкой, он бы не ошибался.
        – Красный Сокол сегодня казнил тех людей, что убили Виолу. – Я почти кричу, неуклюже отступая от Корби, подходящего все ближе с посохом в руке. – Он и до тебя доберется, если меня тронешь!
        – Не думаю, – говорит Корби. – Ты врешь, но даже если он и поймал дружков Виолы, то не станет беспокоиться из-за чужачки.
        Я бегу. Слышу позади смех Корби, но не оборачиваюсь, думая лишь о возможности убраться подальше. За спиной все ближе грохочут сапоги, раздается рык, и тут его посох врезается мне под ребра. Я спотыкаюсь, тело прошивает болью. Посох бьет по ногам, так что я растягиваюсь плашмя. Тяжело встаю на колени, пытаюсь руками нашарить в грязи камень, найти хоть что-нибудь для отпора. Не успеваю вскочить, и его сапог с силой опускается мне на поясницу. Руки подгибаются, я врезаюсь щекой в землю. Застываю, пытаясь вздохнуть, невзирая на боль в спине. Глядя в сторону, вижу ковыляющих прочь растревоженных гусей. Поднимается ветер, бьется вокруг птиц и ерошит им перья.
        – Ветер, – шепчу я. Он уже здесь, собирается из слабых дуновений воздуха в шквал, первыми порывами обещая мне всю грядущую мощь.
        – Это еще что? – Корби вцепляется пальцами в основание моей косы, выворачивает мне шею, тяжело налегает на спину. Губы у меня кривятся в болезненной гримасе.
        – Не надо, – всхлипываю я. От боли темнеет в глазах, но я еще вижу его лицо, вижу, как ветер треплет пряди его волос.
        – Мы только начали, – обещает он, и порывы становятся сильнее, а волосы Корби треплет ветер.
        – Он идет за тобой. – Я пытаюсь его задержать, даю Ветру время добраться.
        Корби озирается по сторонам, глядит на луг, растерянно подняв брови. Где-то вдалеке рождается тихий свист, вырастает в ревущий над ручьем ураган, что вздымает ударами воду и камни. Над гусями взлетает вихрь перьев, и они вперевалку спешат к нам, надрывно гогоча.
        Корби чертыхается и ослабляет хватку, огромными глазами смотрит на летящую к нам волну земли и сора. Я сжимаюсь в комок и прячу лицо в ладонях. Ветер бережно перелетает через меня, едва погладив по спине. И врезается в Корби.
        Тот в ужасе вопит, пытаясь руками укрыть голову от камней и веток, рассекающих кожу и рвущих в клочья одежду. Ветер пронзительно визжит, будто в ответ. Я зажимаю уши ладонями и трясусь.
        БЕГИ. Слово мечется в сознании. От гремящей в нем силы я поднимаюсь на колени и дальше, пошатываясь, на ноги.
        Не смотрю назад и не ищу взглядом Корби, упал он или удрал. Делаю один шаг, потом другой и пускаюсь бежать, спотыкаясь о прибрежные камни, перелетаю через низкую ограду и мчусь сквозь траву.
        Я не знаю, как долго бегу и куда. В глазах туманится, так что в конце концов я ничего не вижу и теряю равновесие, цепляюсь одной ногой за другую и ничком падаю на землю. Лежу, растянувшись на траве, и хватаю ртом воздух. Я не сразу понимаю, что всхлипываю, что не могу вдохнуть из-за рыданий.
        Перед глазами все еще маячит лицо Корби, черты его искажены уродливыми мыслями, и вот уже надо мной нависает с усмешкой брат, в чьих глазах посулы грядущей боли, и тут же – застывшая Виола на полу, холодная и недвижимая, с уродливыми синяками на лице, и Фалада реет надо мной, отсеченная голова с шерстью пыльной и темной от копоти. Я обхватываю себя руками и плачу, пока страх и муки вины не вытекают из меня, оставляя лежать на земле дрожащей, замерзшей, вопреки теплому дню.
        Потом я наконец сажусь. Спину и бок пронзает болью. Я прижимаю руки к ребрам. На тунике остаются красные отпечатки, я опускаю глаза на ладони и вижу кровавые ссадины. Потерянно смотрю на них, прежде чем вспоминаю, что содрала кожу о каменистую землю, когда меня придавил Корби.
        Я с трудом поднимаюсь на ватные ноги. Думаю, что нужно лишь добрести до дома, в мыслях уже вижу лица Дуба, Рябины и Ясеня. Они уберегут меня от Корби до возвращения во дворец, а потом он больше никогда до меня не доберется.
        Мимо летит порыв ветра, и я смотрю ему вслед, повернув лицо к поднятому с равнин кружащему вихрю пыли. Потрясенно понимаю, что это не мой Ветер, это ничем на него не похоже: ни способом появления, ни жгучим холодом прикосновений. Взвившийся в небо столб темнеет, сжимается в воронку, и я шагаю назад, еще и еще.
        Из тьмы в сердце урагана выходит Дама.
        Я не свожу с нее взгляда, слыша собственное хриплое дыхание, громкое в наступившем безветрии. Тихо стучит барабанным ту-тум, ту-тум, наверное, мое сердце, пульс его страха.
        Только не так. Это почти молитва. Я не готова.
        – Не собиралась пока появляться, – говорит Дама, будто прочитав все на моем лице. В ее голосе шуршат осенние листья. – Но, может, мне так даже больше понравится.
        Она улыбается, и от холодного изгиба этих губ я пячусь еще на два шага.
        – Погляди, – говорит она, указывая головой, – кем на самом деле был твой приятель Ветер, что спешит тебя выручать.
        Я медленно смотрю, не желая видеть.
        Кестрин летит верхом на коне, парадное облачение не вяжется с посадкой воина, мчащегося на бой, он напряжен и готов сражаться, волосы собраны в тугой узел, на лице беспощадный росчерк стиснутых губ.
        Кестрин? Был Ветром? Моим Ветром?
        – Ты не догадалась, даже теперь? – спрашивает Дама, потому что я мотаю головой, не в силах отвести взора. – Вот почему я знала, что ты станешь его погибелью. Он притворялся равнодушным, но навещал тебя для этого слишком часто.
        Я снова мотаю головой, язык будто прилип к нёбу, хотя я теперь все понимаю. Вот почему за мной приехал король, вот причина, которой даже мать не могла угадать. Вот почему Кестрин так хорошо знал о моем прошлом дома и понял, что Валка самозванка, и вот почему Ветер сумел найти меня вновь, на чужой земле. Потому что это всегда был он.
        Кестрин слетает с коня раньше, чем успевает остановиться возле нас. Я не могу прочитать чувство в его глазах. Меня снова бьет дрожь, неверие выливается в уверенность, потрясающую до нутра, потому что такого вообразить о Кестрине я не могла. Он был моим другом задолго до того, как мы встретились, он не отпускал меня потому, что заботился.
        Теперь он лишь мельком смотрит на меня, скользит по мне взглядом и обращается к Даме:
        – Что бы ты с ней ни сотворила, прекрати это.
        – Помилуйте, мой принц, что она для вас? Просто гусятница… – Дама смеется, от едкого хохота туманится в голове. – В самом деле, пропади она, никто и не заметит.
        Глаза ее обращаются ко мне, пустые впадины в черепе. Она лениво машет рукой, и цепь впивается в горло так крепко, что едва не ломает мне шею. От силы давления подгибаются ноги. Я лечу вниз, падаю на руки, едва замечая жар в уже ободранных ладонях. Тянусь к горлу и скребу ногтями кожу, но добраться до цепочки не могу.
        – Хватит! – Кестрин уже возле меня, гладит пальцами мою шею, но даже колдовством не может разомкнуть хватку удавки.
        – Ну разве не весело? Неужели не нравится видеть принцессу у своих ног? – спрашивает Дама смешливым голоском, словно я не задыхаюсь у нее на глазах. – В вашем роду ведь было принято наслаждаться подобным.
        Перед глазами пляшут черные точки. Я вот-вот упаду, руки тоже больше не держат, но меня ловит Кестрин, бережно опускает на землю. Хотя бы умру не в одиночестве.
        – Алирра.
        Кестрин не отводит рук от моего горла, но, как ни старается, не может коснуться чар.
        – Осталось не так уж много времени, чтобы помочь ей.
        – Проклятье, – шепчет он. – Что тебе нужно?
        – Ты.
        Темнота густеет и тянет в глубину.
        Я смутно слышу, как принц говорит:
        – Да будет так.



        Глава 35

        Равнины уже окрасились в розовые оттенки раннего вечера. Трава мягко колышется на легком ветерке. Неподалеку пасется вороная лошадь. Мимо, спеша обратно в улей, жужжит пчела, мгновение любопытно кружится надо мной. Скоро поля станут серыми, потом потеряются в темноте. Я не помню, будет ли сегодня в небе луна, чтобы осветить мне путь до ворот.
        Зато помню ужасающе ледяное лицо Дамы и голос отдающего себя в ее руки Кестрина. Все это время я думала, что его предаст Валка. Но она была для Дамы лишь одним из способов заполучить принца. Меня тоже сделали наживкой в ловушке. И в конце концов именно я стала орудием его погибели.
        Я медленно сажусь, ушибленную спину ломит так сильно, что остальные мелкие ссадины и синяки едва напоминают о себе. Тяжело дышу ртом и жду, пока боль утихнет. Подниматься приходится долго, ноги совсем не хотят слушаться. Кажутся ватными и, когда я наконец встаю, бьются друг о друга коленками. Я гадаю, не стала ли старухой, пролежав без сознания долгие годы. Смотрю на ладони, но вижу те же юные, загрубевшие в работе руки гусиной пастушки, темные от засохшей крови.
        Я медленно продвигаюсь к лошади. Надо добраться до города, сколько бы времени ни утекло. Вернуться на конюшни, как-то рассказать обо всем королю, и… я не знаю, что будет дальше. Сомневаюсь, что он меня простит.
        Примчавшая Кестрина лошадь оборачивается на мои шаги, прижимая уши и сверкая глазами, отметина на лбу призрачно белеет в сумерках.
        – Луноцветка, – шепчу я, узнав вороную. В горле саднит, от одного слова боль обжигает так, что из глаз льются слезы.
        Лошадь храпит и бочком отходит прочь.
        Когда пытаюсь взять поводья – отскакивает и трусит от меня.
        – Луноцветка, нет! – Я пытаюсь догнать ее, но цепляюсь башмаком за торчащие корни и валюсь на траву. Сворачиваюсь в комок, судорожно глотаю воздух.
        Придется идти пешком весь долгий путь до дома. Придется идти, а я почему-то не могу даже нормально держаться на ногах. С губ срывается какой-то скулеж – глупый, беспомощный звук. Надо вставать, а не валяться и стонать.
        В двух шагах от лица появляется копыто. Я гляжу на него и стараюсь не шевелиться. Лошадь опускает нос и фыркает на меня, обдавая шею и затылок теплым воздухом.
        – Луноцветка, – снова говорю я, тихо, едва решаясь поверить.
        Она поднимает голову, глядит настороженно, но она здесь, вернулась ко мне.
        Я опять сажусь, с трудом поднимаюсь, а она все ждет. Когда снова тянусь к поводьям – позволяет за них ухватиться. Пока пытаюсь неуклюже взобраться в седло – косится с явным неодобрением, но не двигается, пока мои каблуки не трогают ей бока.
        – Люблю тебя, – сообщаю я.
        Она слушает, повернув уши, и мы отправляемся к городу.
        Приезжаем к воротам без происшествий. Я не поднимаю глаз на Фаладу, не могу решиться заговорить с ним теперь, когда по-настоящему, необратимо предала Кестрина.
        – Это она! – раздается мужской голос, едва мы выезжаем из-под свода.
        – Стоять! – приказывает другой.
        Луноцветка навостряет уши на окрики, но продолжает идти. Нас окружает четверка воинов, клинки наготове. Вороная всхрапывает и обходит того, что перед ней.
        – Остановите лошадь, – приказывает солдат, протягивая руку к поводьям. Не солдат – командир Саркор.
        – Тише, – хриплю я.
        Луноцветка запрокидывает голову, прижав уши. Клацает зубами на Саркора, вынуждая того отступить, и срывается в галоп, едва меня не сбросив.
        Солдаты кричат и мчатся следом.
        – Стой! – выдыхаю я, но Луноцветка будто не слышит.
        Закусив удила, несет меня туда, где привыкла быть в безопасности. Конюшни закрыты, и на короткий жуткий миг мне кажется, что мы сейчас врежемся. Но тут лошадь разворачивается и лягает двери.
        Я съезжаю ей на шею, цепляясь за седло, потом чуть не падаю от того, что она снова вертится и влетает внутрь.
        – Стой же, – молю я, и она, прибыв в желанное место, повинуется.
        Я кое-как сползаю на землю, благодарная за то, что меня тут же подхватывают под локоть.
        – Что стряслось, Терн? – Перед глазами появляется лицо Джоа.
        Я трясу головой и смотрю, как Луноцветка с вызовом огрызается на солдат, что уже бегут сквозь выбитые двери. Стражники разом замирают. Кругом всхрапы и ржание, а из одного стойла какая-то лошадь вторит вызывающему кличу и пинает копытами стены.
        – Ну-ка, – говорит Джоа, и меня перехватывают еще чьи-то руки. Джоа быстро шагает к солдатам во главе с Саркором. – Скажите на милость, почему вы позволяете себе загонять моих конюхов, распугивать моих лошадей и крушить конюшни?
        – Девчонка нужна королю, – говорит Саркор с напряженным лицом.
        – Была бы нужна, он послал бы за ней сюда, на место работы. А не стал бы отправлять солдат выслеживать ее после того, как она отыскала и сумела привести домой удравшую кобылу лорда Филадона. Сумела вопреки тому, что вы, очевидно, убедили животное в своем намерении напасть.
        Я моргаю. Он лжет, думаю бестолково. Луноцветка никуда не убегала. Сбежала я.
        – Нам приказано взять ее под стражу, – повторяет Саркор, делая шаг вперед, потом еще один. – Вам стоило бы повиноваться. Утром ее будут судить.
        Луноцветка угрожающе фыркает, выкатывая белки глаз.
        – Можешь придержать лошадь? – просит меня Джоа, опасаясь, что та вот-вот снова сорвется.
        Я киваю и неверным шагом отхожу от работника, на которого опиралась.
        – Тише, – шепчу Луноцветке, протягивая руку. Она с фырканьем выдыхает, сама покорность, и дает мне взять поводья.
        – Мы обучаем девочку работать конюхом, – объясняет Саркору Джоа. – И знаем, что она не сделала ничего дурного.
        Командир пожимает плечами:
        – Есть свидетели, показавшие против нее. Можете идти во дворец и спорить, если угодно, но сами к ней утром присоединитесь, если решите оставить ее сейчас здесь.
        Джоа долго выдерживает взгляд Саркора. Потом опускает голову.
        – Что ж, – поворачивается ко мне. – Попробуй передать поводья Луноцветки.
        Я протягиваю упряжь второму конюху. Луноцветка раздраженно топает ногой, но и только.
        Я поднимаю глаза на Саркора и знакомые лица солдат. Они из стражи у ворот, я сразу вижу среди них того, что услышал заговорившего Фаладу. Но король послал за мной Саркора, то есть уже что-то знает – что Кестрин пропал, или что его пленила Дама, или что я не та, кем кажусь, или хотя бы что рассказ про говорящего Фаладу заслуживает хоть немного его внимания. Я пойду на встречу с королем. Все остальное – слова про обвинения и суды, – должно быть, просто предлог, чтобы вызвать меня, чтобы я чувствовала себя в его власти.
        – Я иду с вами, – говорит Джоа, взяв меня под руку. Я опираюсь на него, пока мы приближаемся к Саркору. Не думаю, что смогла бы бежать, даже если бы попыталась.
        – Без шуток, – коротко бросает Саркор. Он первый раз обратился ко мне лично с тех пор, как мы ворвались на конюшни, но уже снова отвернулся и идет к выходу, пока остальные солдаты окружают нас. Он не хочет на меня смотреть.
        Джоа ждет поворота на Западную дорогу и говорит, понизив голос:
        – Корби вернулся несколько часов как, без стада, и все бормотал какую-то чушь. Я взял с собой половину работников вместе с Ясенем и Дубом, и мы нашли гусей аж на трех пастбищах, и кругом их перья. Думаю, Ясень с Дубом убили бы Корби, позволь я им. Сейчас они все еще ищут тебя на равнинах вместе с толпой конюхов. Второй раз уже оттуда пропадаешь. В тот раз тебя нашел всадник во время охоты и привез домой. Мы даже не знали, чего ждать сегодня. – Он тяжело сглатывает. – После этой беды с Виолой…
        Я смотрю на него снизу вверх. Лунный свет смягчил его черты, глаза добры и полны тревоги. Перевожу взгляд обратно на дорогу, на спину Саркора впереди, прямую и несгибаемую, и вспоминаю тот день, когда Сальвия спросила меня, что стряслось на пастбище. И другой день, бесконечно далекий, когда Саркор вступился за меня перед братом в коридоре нашего дома.
        Я расскажу Джоа про Корби так, чтобы Саркор все услышал тоже. Но не здесь, не на дороге, не под грохот сапог, заглушающий слова. А потом я предстану перед королем, и, может… может, будет какой-то способ помочь Кестрину. Должен быть.
        Мы приходим к дворцу в молчании, следуем за солдатами через лабиринты коридоров в комнаты стражи и дальше, в узкий проход между рядами пустых камер.
        – Она будет заперта на ночь и утром предстанет перед судом. – Саркор обращается к Джоа, отказываясь отвечать на мой взгляд.
        Заперта? Выходит, это не уловка? Какие обвинения, кто мог… Правда хлещет по лицу, такая неожиданная, что чуть не сбивает с ног. Похоже, это венец мести Валки: прилюдно унизить, обличить меня как преступницу и потом наказать, как сделали с ней из-за меня.
        – В здании суда? – спрашивает Джоа, пока я смотрю в пустоту.
        – Нет, здесь, во дворце, приказом короля. Она приехала с заидой Алиррой, и принцессе приговор небезынтересен.
        Разумеется. Но неужели король уже настолько под влиянием Валки? Или Кестрин рассказал отцу о том, что раскрыл мою личность? Но если бы рассказал, то меня не было бы здесь, в недрах дворца, запертой на ночь в клетке. Я судорожно цепляюсь пальцами за руку Джоа.
        Он смотрит на меня, но хотя бы не пытается бессмысленно утешить.
        Саркор отпирает одну из камер и открывает дверь. Джоа заводит меня внутрь и помогает опуститься на пол.
        Я смотрю за его спину на Саркора. В свете лампы не видно ничего, кроме жестких черт его лица. Я больше не знаю, насколько могу доверять ему, что могу позволить ему услышать. Но, возможно, лишь возможно, он помешал моему братцу и по своей воле, а не только по приказу короля. Я не знаю, что меня ждет на грядущем суде, но могу хотя бы привлечь внимание к выходкам Корби.
        – Джоа, – говорю я хрипло, и он опускается на колени, чтобы заглянуть мне в лицо. – Сегодня на пастбище Корби напал на меня.
        Джоа цепенеет. Я не вижу за ним Саркора, но по полной тишине в коридоре понимаю, что меня слушают.
        – Ударил посохом и сбил с ног. Едва получилось убежать. Он не боялся ни поимки, ни наказания. Сказал… что ему обещали защиту. Что он может делать что пожелает.
        – Вот как? – спрашивает Джоа, и в голосе звенит сталь. – Кто же его защитник?
        Я гляжу в темноту, что свернулась в углу камеры. Называть принцессу, не имея союзников, кроме Джоа, может быть слишком опасно, потому что теперь все в ее власти.
        – Я могу сказать лишь королю, – отвечаю я. – И расскажу намного больше, если он меня примет.
        Бесконечно больше, и он поймет, о чем речь, благодаря тому первому разговору во дворце, когда он предложил мне место и обещал охотно выслушать, изволь я поговорить о Валке.
        – Я схожу к управляющему Хелантору. Он попросит для тебя встречи с королем, – говорит Джоа. – Все будет хорошо.
        Я киваю, прекрасно помня о правосудии в этой стране.



        Глава 36

        Поздним утром следующего дня капитан Саркор отпирает камеру. Я неуклюже поднимаюсь, скованная холодом каменного пола; тело все еще ноет после нападения Корби.
        Саркор лишь миг смотрит мне в глаза, потом отступает придержать дверь.
        – Командир. – Голос у меня хриплый. Я ничего не ела и не пила с тех пор, как убежала с гусиного луга. – Вы не знаете, Джоа… он передал мои слова королю?
        Между нами повисает молчание, Саркор смотрит куда-то в коридор, потом медленно переводит взгляд на меня. Глаза у него темные, спокойные, полные неожиданного для меня сожаления.
        – Я полагаю, да, – говорит он.
        – Куда вы меня теперь отведете?
        – На слушание.
        Я склоняю голову и выхожу, на грудь будто ложится камень. Король уже понял настоящую причину отсутствия Кестрина? Нашел какой-то способ ему помочь? И почему не отозвался на мою просьбу, не дал даже возможности с ним поговорить?
        В коридоре меня окружает квадра Саркора и провожает в зал заседаний. Путь кажется нестерпимо коротким. Комната обставлена просто: с одной стороны стол и три кресла, а напротив них два ряда скамей с проходом посередине. Между скамьями и столом, у правой стены, устроен большой очаг.
        Я прохожу в комнату и кланяюсь судьям за столом, шурша заляпанным, потрепанным подолом юбки. Вздрагиваю, узнав лорда Филадона, сидящего справа. Он смотрит на меня угрюмо, в глазах ни следа дружелюбия или даже узнавания.
        Рядом с ним человек в небесно-голубой мантии с вышитыми гербами на обеих полах – переплетенные синие треугольники в круге, знаки Говорящего. Он средних лет, с огромным животом и толстыми мясистыми руками, сложенными на столе.
        Слева один из командиров стражи, смотрит на меня изучающе и хмурится. Он стройнее, с тяжелыми бровями, подстриженными усами и надменным изгибом рта. Около него стоят глиняный кувшин и чашка. Я заставляю себя на них не глядеть.
        – Гусятница Терн, – говорит командир.
        – Да, кел.
        Он осматривает меня, будто может решить мою судьбу, изучив состояние моей одежды.
        – Вы знаете, почему мы призвали вас сегодня?
        Я смиренно склоняю голову. Речь может быть оружием, но многое зависит от того, за кем из них на самом деле власть.
        – Мне бы хотелось узнать обвинения, кел, если можно.
        Он откашливается:
        – Вас обвиняют в применении запретных колдовских умений и нападении на человека, в разговорах с мертвыми существами и в зачаровании диких лошадей. Что вы можете сказать?
        Я облизываю трещины на губах, чувствуя привкус крови.
        – Невиновна, кел.
        – Есть свидетели, – мягко говорит командир. Откидывается в кресле, опустив руки на подлокотники, будто уже закончил с моим делом, но глаза его полны внимания.
        – Могу я их выслушать?
        – Мы уже выслушали их ранее.
        Я стараюсь ответить на его взгляд спокойно, а в груди ярость воюет с безысходностью.
        – Могу я узнать, что они рассказали?
        Он перечисляет по пальцам:
        – Во-первых, и солдат, и второй гусиный пастух слышали, как голова мертвой лошади в воротах Западной дороги отвечает на ваши слова.
        Вздор. Корби никогда не было с нами рядом. Более того, говорящая голова Фалады указывает лишь на колдовское естество самого Коня и никак не относится ко мне – но эти люди ничего не знают о Конях, а я никогда не выдам никому правду о них. Ведь Фалада пожелал умереть ради этой тайны.
        – Во-вторых, вы использовали неизвестное колдовство, чтобы укротить и объездить ту же лошадь, не покорявшуюся доселе никому.
        – И кто же был тому свидетелем? – Я не могу удержаться от вопроса.
        – Гусиный пастух, но я уверен, что и остальные работники королевских конюшен это подтвердят.
        – А третье обвинение? – требую я, вконец выведенная из себя. Пускай Фалада и правда возил меня – Корби точно этого не видел.
        – Вы призвали ветер, что накинулся на гусятника и распугал стадо.
        – И свидетель, конечно же, гусятник.
        – Вы обвиняете его во лжи? – спрашивает командир, и по мягкости голоса я понимаю, что неверный ответ меня уничтожит.
        Я давлю в себе гнев и отвечаю как могу спокойно:
        – Нет, кел. Уверена, что он рассказал все так, как понял.
        – И понял он все неверно?
        – Должно быть. – Я грустно улыбаюсь: – Ведь я невиновна.
        – И можете доказать?
        Я раскидываю перед собой руки:
        – Белого коня седлали у нас дома. Беда была лишь в привычке повиноваться одному конюху и одному наезднику. Отлученный от них, он не сразу покорился другим. У меня ушли недели на то, чтобы он стал забывать прошлую выучку. И проехать на нем получилось лишь раз. Я не зачаровывала коня. Кел Джоа лично рассказывал мне о таком подходе к лошадям на юге. В самом деле, сейчас на конюшнях есть точно такая же кобыла.
        – Изящное объяснение, – произносит Говорящий, разрушая всякие надежды на то, что он способен прислушаться и счесть меня невиновной. – А теперь объясните, как с вами говорил мертвый конь.
        Я качаю головой:
        – Вероятно, то были звуки ветра, свистящего под сводом ворот, кел. Или моего же голоса – я нередко говорила с ним, как говорит человек с портретом умершего отца. Как бы он мог мне отвечать?
        – Он отвечал, – резко бросает командир.
        – И что он сказал?
        Мужчины созерцают меня молча. Любопытно, понимают ли они, что узнали мою настоящую сущность – что слова Фалады, обращение «принцесса», приводят к другой истине. Но я вижу в их взглядах неприятие такой истины. Намного проще закрыть глаза на одну деталь разбирательства, чем без всякой выгоды для себя выяснять больше об этом происшествии. Лишь Филадону может быть не все равно, но он слушает молча, почти безо всякого интереса в лице.
        Говорящий откашливается:
        – Последние два обвинения не так серьезны, келари. Вероятно, как чужестранка, вы не осознаете тяжесть первого. Вы напали на человека при помощи заклятия – содрали с него кожу силами ветра. Живущие в Менайе чародеи обязаны присягать королю и обучаться в нашем Круге, прежде чем колдовать. Вы ничего из этого не сделали. Более того, нанесение чарами увечий – серьезнейшее преступление, оно карается смертью. Вы и здесь настаиваете на невиновности?
        – Мне не подвластен ветер, кел, – ровно говорю я.
        Командир улыбается:
        – Все свидетельства против вас. По гусиному пастбищу пролетел ураган, разогнал стадо, побил вашего приятеля-пастуха, оголил все деревья в округе. А сами вы не пострадали. Убедительное доказательство.
        Он откидывается в кресле, спокойный от уверенности в своей правоте.
        Если я объясню появление Ветра, хотя бы намекну на его природу, я предам Кестрина и его отца вдвойне. Едва ли королевскую семью могут привлечь к суду, но такое разоблачение неизбежно ослабит влияние короля и качнет равновесие сил в сторону Круга Колдунов. Они и так жульничают, требуя еще одного наследника и надеясь так подобраться к трону, – ожидают падения Семьи вместо того, чтобы ее оберегать. Я не дам им власти большей, чем у них уже есть.
        – У меня нет никаких объяснений, – говорю я сидящим передо мной мужчинам.
        Говорящий подается вперед:
        – То есть вы признаете, что повелевали ветром?
        – Нет. У меня нет власти над ветром.
        – Признаете, что призвали его?
        – Я просто была на пастбище, – отвечаю я. – И не могу сказать, как и что его привело.
        Смотрю на Филадона, до сих пор не заговорившего, но точно знающего повелителя ветра. Лорд лишь молча глядит в ответ.
        – Но мне видится, – продолжаю я, – что в этом деле против меня только показания кела Корби. Умоляю вас изучить вопрос глубже.
        Довольная ухмылка сытого кота изгибает губы командира:
        – Увы, у нас есть записка от заиды Алирры, и в ней говорится о вашей склонности лгать самым вопиющим образом. Поэтому если и верить кому-то на слово, так точно не вам.
        Я цепенею, но вся ярость мира не заставит этих людей меня слушать, не изменит написанного Валкой.
        – Полагаю, вы виновны во всем означенном, – говорит он почти скорбно. Почти, но не совсем.
        – Солидарен, – добавляет Говорящий. Смотрит на меня и хмурится.
        Каков же он должен быть – человек чести и правил, обученный радеть за истину, – чтобы порицать меня за чародейство, даже не проверив наличие дара?
        – Ветер мне не повинуется, – повторяю я налившимся злостью голосом.
        – Как же тогда он вам явился?
        – Я не могу объяснить, но собственного дара у меня нет.
        – О, конечно.
        Вот для чего возведена сияющая крепость за рекой, вот кто держит в руках мечты, отражавшиеся в глазах моих юных друзей: о знаниях, обучении и свободе от нужды. Как низко предают их и властители, не ведающие о нравах собственных солдат, и ученые, не утруждающие себя поиском истины. Я опускаю взгляд, чтобы Говорящий не увидел блестящую в нем ярость.
        Тот смотрит влево:
        – Что ж, верин Филадон, мы определились. Каково же ваше решение?
        Филадон глядит на меня, уголки губ изогнуты книзу.
        – Полагаю, даме нужно немного времени на осознание своего положения. Вероятно, она отыщет возможность объясниться убедительней. Она верно подметила, что сейчас против нее – слово лишь одного свидетеля. Давайте отобедаем, а она пока подумает о своей судьбе. Когда вернемся, я ее выслушаю и выскажу свое мнение.
        Что еще он хочет от меня получить? Знает ведь, что я не могу высыпать все тайны Кестрина на обозрение его коллегам?
        Командир отодвигает кресло и качает головой:
        – Не вижу смысла оттягивать неизбежное, но да будет по-вашему, вераин.
        – Да будет.
        Филадон идет следом за остальными, но шагает медленно и доходит до меня, когда они уже у дверей. Замирает.
        – Вы не скажете правду, верия?
        Он заметно возвышается надо мной, но слова звучат по-доброму, напоминая о Дубе, говорящем с Виолой.
        И все же я мотаю головой. Он знает, кто послал ветер. Так что же предлагает сказать другим судьям? Сейчас он кажется не лучше Говорящего, что решил мою судьбу прежде, чем я произнесла хоть слово.
        Филадон вздыхает и переводит глаза с меня на небольшое пламя, горящее в огромном очаге.
        – Ваш приговор еще не прозвучал. Если скажете правду, можете обойтись меньшим наказанием. Или избежать его вовсе.
        – Это не моя правда, чтобы делиться ею, вераин. – Наполненные злостью слова звенят в комнате.
        – Чья же тогда?
        Он же не может быть настолько глуп?
        – Вы не хуже меня это знаете.
        Он медлит.
        – Тогда расскажите правду этой комнате. Вероятно, вам удастся спастись, не предавая доверия.
        – Если вы все знаете, то как можете не защищать меня? – вопрошаю я.
        – Я не вправе никого защищать, – говорит он. – Лишь судить. Постарайтесь дать мне что-то для суждений. Согрейтесь у огня, расскажите свою историю очагу и, быть может, поймете, что сказать мне.
        Я киваю, теряясь между яростью и отчаянием.
        Он молча идет к дверям.
        – Вераин! – резко окликаю я.
        – Да?
        – Как вышло, что вы держите такую норовистую лошадь?
        Вопрос застает его врасплох, и он смеется:
        – Луноцветка не слишком дружелюбна, не так ли? Полагаю, продай я ее, другой хозяин живо отправил бы ее на убой.
        – Ясно.
        Здесь идет какая-то игра, целей которой я пока не понимаю. Но человек с таким добрым сердцем не обрек бы меня на гибель ради безопасности принца. Он хочет меня выслушать. Надо лишь решить, чем я могу поделиться.
        Филадон еще мгновение изучает меня, указывает на очаг и уходит. Я жду, слушаю тишину и, лишь убедившись, что за мной не придут стражники, спешу к судейскому столу и наливаю себе чашку воды. Опустошаю за три глотка, тут же наливаю еще одну и пью уже спокойнее.
        Бросаю взгляд на очаг. В ушах звучит совет Филадона. Он точно знает мою историю, хотя бы отчасти. Знает, что Ветер – это Кестрин. Но знает ли, от чего Кестрин защищал меня?
        Я наблюдаю за пляшущим огоньком. Другие судьи не станут слушать никаких жалоб на Корби, это мне тоже ясно. Смерть, говорят они. Что станет с Валкой, если я умру? Если кожу на мне повредить, она вернется к ней в синяках и крови или исцеленная? Или вообще не вернется?
        Я медленно подхожу к очагу и сажусь на колени у решетки. Погода уже слишком теплая, и огонь развели совсем небольшой, но мне все еще холодно после ночи в камере, так что легкий жар приятен. Но что мне рассказать? Я сглатываю и заставляю себя говорить:
        – Я не колдунья и не скрываю ни крупицы дара.
        Очаг не отвечает, сам с собой потрескивая языками пламени.
        Я закрываю глаза и склоняю лицо ближе к теплу:
        – Ну, давай посмотрим на обвинения. Голова Фалады говорит со мной, называя принцессой. Он, подаренный принцессе, позволяет садиться на себя лишь мне.
        Я замираю, чувствуя заметное давление цепочки на горло. Даже в одиночестве нельзя подбираться слишком близко к правде.
        – Дальше, – продолжаю я, – Ветер защищает меня от нападения. Тот же Ветер, что подружился со мной еще дома, что нашел меня на новой земле и что полетел за мной, когда я вчера убежала на равнины. Ветер – это не я, и не я им повелеваю, – выговариваюсь мерцанию пламени. – Ветер – это Кестрин. Даже если он навсегда пропал, я не выдам его тайну Кругу.
        Я закрываю глаза. Может, получится убедить судей испытать дар, который они мне приписывают. Филадон должен согласиться.
        Что-то шаркает о камень, звук летит прямо из глубины очага. Я распахиваю глаза, но передо мной лишь решетка, поленья ровно горят. Я встаю, мечусь взглядом по очагу, по затейливому рисунку кирпичей: между некоторыми из них есть зазоры, а над каминной полкой бежит каменная резьба, ниспадает по обе стороны арки, местами узор выступает вперед, местами уходит вглубь, точно так же, понимаю я, как на деревянной резьбе, за которой я пряталась и слушала речь Валки о яблочных пирогах.
        – Нет.
        Я отступаю назад.
        Расскажите свою историю очагу.
        Я мотаю головой.
        – Кто слушает?
        Верчусь на каблуке и осматриваю всю комнату, снова обращаюсь к пламени.
        – Кто слушает?
        Дверь распахивается настежь, и в комнату стремительно входит король.
        Я потерянно гляжу на него, замерев.
        Он останавливается в шаге от меня и смотрит, лицо у него пустое. В черноте глаз я вижу попытки собрать воедино мои разрозненные слова, сказанные огню.
        – Договаривайте.
        Следом за ним в комнату заходит Филадон, со щелчком закрывает дверь.
        – Тарин, – говорю я, мучительно стараясь прийти в себя. Ваше Величество. Как и судьи, король говорит со мной на менайском.
        – Что произошло на равнинах? – требует он.
        Я сглатываю ком в горле, глядя на него. Но он имеет полное право знать, что случилось с его сыном.
        – Принц отыскал меня верхом на лошади лорда Филадона. Одновременно с ним явился и ваш враг.
        – Кто?
        – Она… не человек. Я уже рассказывала вам о ней когда-то, в Адании. На ней всегда длинное платье и кольцо с камнем. Она приходит из лунного света, или из текущей воды, или в облике белоснежной совы.
        Или в виде пыльного выдоха ветра.
        Лицо у него каменеет:
        – И в эту вчерашнюю встречу – что произошло?
        – Она предложила ему выбор, тарин. Его жизнь или моя.
        Король не двигается с места. Я стараюсь дышать, не свожу с него глаз, не позволяю себе показывать сомнения и страх.
        Он резко поворачивается к Филадону:
        – Выезжай с Саркором и королевской гвардией. Попробуй взять с собой и Мидаэля Корморанта. Прочешите равнины к западу отсюда. Найдите следы Кестрина и идите по ним.
        – Тарин, – с поклоном говорит Филадон. И тут же удаляется.
        Король снова смотрит на меня:
        – Ради вашего же блага будем надеяться на вашу честность, верия. Иначе вас ждет кара много страшнее повешенья.
        Я склоняю голову.
        Когда он отворачивается и уходит, чувствую в руках дрожь. Изо всех сил стараюсь унять ее. Я остаюсь одна лишь на несколько вдохов – и дверь распахивают стражники.
        – Верия, – зовет один из них, – пройдите с нами.
        Я гадаю, что им приказал король, куда меня поведут. Он точно с ними поговорил, иначе меня не назвали бы «леди».
        Они провожают меня в маленькую гостевую спальню, запирают дверь и остаются на страже в коридоре. Я раздвигаю шторы на окне. Открывается вид на стену вокруг дворца и, тремя этажами ниже, на дорогу. Я придвигаю кресло к подоконнику и сижу, радуясь узкому лучику солнца, что лежит на полу и освещает комнату.
        Смотрю наружу и думаю о Кестрине, добровольно отдавшем себя Даме вместо меня. Почему? Из-за чувства вины? Или он правда заботился обо мне?
        Не счесть всех моих разговоров с Ветром, поведанных тайн, уютных часов вместе. И всегда им был Кестрин. Это кажется почти невозможным. Но все же это правда, и именно поэтому Дама в конце концов победила. Я стала ее пешкой, и Кестрин пропал, и теперь король решает мою судьбу, зная, что я привела его сына к гибели.
        Я опускаю лицо в ладони. Можно лишь попытаться, говорю себе. А если не получится, так хотя бы встречусь с Фаладой снова.



        Глава 37

        – Мне велено собрать вас к ужину.
        Я удивленно вскидываю глаза и вижу в дверях равнодушно озирающую меня служанку. Она быстро идет к кровати и кладет на одеяло стопку одежды, глядит на меня. Я пересекаю комнату и рывком расправляю сверток. Принесенные юбка и туника сделаны добротно, но просто – наряд для прислуги высокого ранга. Таков выбор короля, понимаю я.
        – Хорошо, – говорю на удивление спокойно.
        Служанка вытряхивает меня из рабочего платья и помогает переодеться. Заметно пугается лиловых синяков от посоха Корби у меня на ноге и боку, но слишком хорошо обучена не болтать. И все равно я рада снова укрыться от ее глаз. Вся одежда чистая и свежая, в ней можно стоять с высоко поднятой головой и сдержанным лицом и вести себя так, словно король верит моей истории, словно присланный наряд подобает принцессе, а не горничной. Словно меня не ждет кара много страшнее повешенья.
        Служанка усаживает меня и принимается за волосы. Уверенно и равнодушно расчесывает гребнем узлы и спутанные пряди. На столе рядом с нами вырастает маленькая горка травинок и соломы. Когда наконец получается плавно проводить гребень через все волосы, за окном уже густеют тени. Служанка сворачивает у меня на затылке низкий пучок и торопливо удаляется, бормоча извинения стражникам за дверью.
        Я перебираюсь в кресло и стряхиваю с ног новые туфли. Они давят на пальцы, но едва ли это имеет значение. Я не прохожу в них дольше пары дней. И если уж мне суждено умереть, хотя бы не буду выглядеть совсем неприлично. Матушка была бы довольна.
        Стражники провожают меня на ужин четверть часа спустя. Столовая изящно украшена мелкой мозаикой и освещена камнями в небольших стенных светильниках и в изысканной люстре над главным столом. Гости уже на местах. Поворачиваются и наблюдают, как слуга ведет меня к креслу в конце стола. Справа от меня сидит Филадон, напротив него супруга, а напротив меня незнакомый лорд. С краю никого нет, чему я тихо радуюсь. Взглянув во главу стола, я встречаюсь глазами сперва с королем, а потом с Валкой. Лицо у нее бледное, губы стиснуты в плохо скрываемой ярости. Напротив нее верин Гаррин, склонился вперед, что-то ей говорит. Она смотрит на него и отвечает, мимолетно улыбнувшись.
        Филадон тихо приветствует меня. Ни по его голосу, ни по легкой улыбке и поклону я не понимаю, отыскал ли он что-нибудь важное на равнинах. Спрашивать не решаюсь. Почти весь вечер он оживленно беседует с дворянами по другую руку от себя, а его супруга ведет разговор с лордом по соседству. Она молода, приятно себя держит и скромно улыбается. Я предоставлена самой себе и ужинаю в молчании.
        Утренние голод и жажду я утолила еще в комнате, когда с кухни прислали подносы с едой. И теперь понимаю, что всех изысканных лакомств мне не очень-то хочется. Кладу себе мало и еще меньше ем, вместо этого изо всех сил вслушиваясь в обрывки разговоров на другом конце стола. Но гости странным образом игнорируют отсутствие Кестрина. Вероятно, уже привыкли к внезапным смертям в королевской семье. Вероятно, предпочитают не спрашивать. Не думаю, что король уже признал истину вслух – а если бы поиски Кестрина увенчались успехом, я бы здесь сейчас не сидела, не в таком наряде и не на этом месте.
        Я опускаю взгляд на свою тарелку. Понимаю, что все сделала не так, что слишком долго ждала, решив, будто есть время до свадьбы. Теперь Кестрин пропал, а король сидит за ужином, словно ничего нельзя поделать, и Валка все еще принцесса. Я больше не могу проглотить ни крошки.
        Когда последний круг блюд унесен, король обращается к Валке:
        – У меня любопытный вопрос, дорогая. Позволите задать его вам?
        Он говорит на нашем языке, но по его кивку переводчик за плечом Валки повторяет все на менайском, привлекая внимание каждого за столом.
        Валка улыбается:
        – Ну конечно, Ваше Величество.
        – К нему нужна небольшая предыстория, простенький рассказ: одна принцесса с компаньонкой держали как-то путь в некие неведомые земли. Во время путешествия фрейлина рассердила свою госпожу. Дальше – больше: по приезде в те земли она приложила огромные усилия к тому, чтобы восстановить всех вокруг против своей леди. Навлекала на нее ложные обвинения, пыталась очернить ее доброе имя. Даже сама посмела называться принцессой. И вот мой вопрос: какого наказания заслуживает такая особа?
        Он откидывается в кресле и тепло улыбается Валке. Меня бьет дрожь.
        Под слова переводчика Валка через весь стол взирает на меня, и я вижу в ее взгляде обещание кошмарной участи. Потом она отворачивается и смотрит на короля. Отвечает медленно, смакуя каждое слово:
        – Такую особу можно лишь посадить в утыканную гвоздями бочку и волочить за упряжкой лошадей до самой смерти.
        Весь ужас произнесенного не сразу достигает ума.
        – Нет, – шепчу я.
        Филадон оборачивается ко мне, но больше меня никто не слышал, все внимают переводчику. Я гляжу на короля, мысленно умоляя отвергнуть приговор. В памяти звенят слова брата, предрекающие страшную смерть, что принесет мне Кестрин. Жестокость и силу Семьи, в которую я отдана.
        – Вы бы назначили такое наказание? – уточняет король, будто она может передумать.
        – Да, – твердо говорит Валка.
        – Что ж. Вы избрали свою смерть. Уведите ее.
        Под эти слова двое гвардейцев делают шаг из глубины комнаты. По лицу Валки разливается смятение, а меня затапливает дурманящим облегчением, от которого кружится голова. Ее – Валку. Это Валка должна умереть, а не я.
        Стражники хватают ее за руки и выдергивают с места.
        – Ваше Величество! – вопит она. – Что вы хотите сказать? Я принцесса Алирра!
        – Отнюдь, леди, вы не она.
        – Она! А эта девчонка никто, служанка, грязная гадкая лгунья!..
        Воины волокут все еще голосящую Валку прочь, оставляя всех в комнате ошеломленно молчать. Среди всего этого король выглядит совершенно безразличным.
        Первым заговаривает Мелькиор, глядя на меня через весь стол с забрезжившим в лице пониманием:
        – Тарин, если то была самозванка, кто же настоящая принцесса?
        Король коротко кивает, встретив мой взгляд:
        – Верия Торния.
        Каждый сидящий за столом теперь смотрит на меня.
        Если буду смотреть в ответ, растеряю остатки самообладания. Поэтому я не свожу взора с короля и говорю:
        – Тарин, названная в приговоре смерть слишком жестока. Прошу вас назначить более легкую казнь.
        Произнося эту мольбу, я вспоминаю утренние слова короля, что преследовали меня целый день: иначе вас ждет кара много страшнее повешенья.
        – Этот приговор был выбран для вас. Будет лишь справедливо перенести его на саму изменницу.
        – Тарин, – повторяю я, но не нахожу убедительных слов.
        Он качает головой. Валка поплатится за то, что предала Кестрина.
        – Оставьте, вериана.
        Одна из сидящих за столом леди подается вперед:
        – Но как это могло случиться? Почему так долго не открывалось?
        Король все не отводит взгляда от меня. И теперь, не отвечая леди, произносит:
        – Верин Филадон, сегодня заиде Алирре пришлось многое вынести. Вы сопроводите ее до покоев?
        Под эти слова он встает, вынуждая подняться и всех остальных.
        Филадон берет меня под локоть и осторожно тянет вверх. Тихо говорит:
        – Идемте.
        Я позволяю себя увести и слышу, что никто не делает ни шага следом.
        В коридоре я застываю, совсем сбитая с толку. Приведшей меня квадры нет. Валка обречена на ужасную смерть. И никто не говорит о Кестрине – ни слова.
        – Я не помню дорогу, – бормочу я.
        – Ничего, – говорит Филадон. – Вас велено поселить ближе к королевским покоям. Я провожу.
        Я молча иду за ним, собираясь с мыслями. Когда мы достигаем лестницы, смотрю назад.
        – Остальные не уходят.
        Голос Филадона звучит сдержанно:
        – Король будет вынужден ответить на несколько вопросов. Он счел за благо вас отпустить.
        Слова бьют, будто огнивом по кремню.
        – Почему?
        – Полагаю, чтобы вас не расспрашивали прежде, чем он сам с вами поговорит.
        – Слишком много тайн нужно хранить, – устало говорю я.
        – Много, заида.
        Я морщусь, обращение режет слух. Хочется попросить называть меня Терн. Вместо этого я спрашиваю:
        – Вераин, вы отыскали хоть какие-то следы принца?
        Лицо Филадона каменеет:
        – Мы нашли их довольно легко, как и ведущие к городу ваши. Его следы пропадают там, где они встречаются.
        – Да. – Я сглатываю ком. – Лорд, я знаю, что Семья вам доверяет. Если вы знаете об исчезновении – если вы настолько близки к ним, – то должны знать и как можно помочь Кестрину.
        – С этим ничего не поделать, – говорит Филадон, и лицо его мрачно. – Она никогда его не отпустит. Он пошел по своей воле. И теперь не может с ней бороться.
        У меня внутри все обрывается. Он не может умереть. Только не так. Не за меня.
        – Но должен ведь быть какой-то способ, – умоляю я. – Вы не говорили с колдунами… или…
        Я потерянно мотаю головой. Они не могут вот так сдаться, не с такой властью в руках, не с такими возможностями.
        Филадон останавливается около двери и открывает ее, отпустив мою руку.
        – Она забрала всю Семью, одного за другим. Если бы способ был, мы бы его отыскали. Мне жаль, заида.
        Я снова мотаю головой и захожу в комнату, все еще слыша, как Кестрин отдает свою жизнь; слыша тихое смирение в его голосе, говорящем: «Да будет так». В тот миг он знал много лучше, чем понимала я, что пути назад нет. Все прошедшие месяцы свелись к одному: мне суждено было стать орудием его погибели, так или иначе. И он это принял.



        Глава 38

        Я лежу без сна в огромной кровати и слушаю тишину, повисшую в галерее комнат. Скучаю по шорохам и фырканью лошадей поблизости, похрапываниям Сальвии и милым смешкам Виолы. Все это навсегда потеряно. Виолы нет, и даже навести я теперь конюшни, мне больше не быть гусятницей, не проводить вечера в общей комнате и не слушать, как засыпает рядом Сальвия. Да, теперь я принцесса.
        А потому мысли мои неизбежно приходят к Кестрину, что посещал меня, обернувшись Ветром, всю нашу юность. Кестрину, что обещал мне защиту – которую, думала я, он не сможет предоставить, – если только я вернусь ко двору. Кестрину, что пришел мне на помощь на пастбище, безусловно понимая, что Дама увидит в его поступке верный знак заботы обо мне и сможет обернуть все против него.
        Она всегда это знала. Просто ждала, когда он покажет цену своей привязанности. И, как и Фалада, он предпочел предательству смерть.
        Но в этот раз я могу что-то сделать.
        Поэтому я встаю, иду к окну и распахиваю ставни. В комнату льется лунный свет. Я закрываю глаза, вдыхаю прохладу и ночной ветерок.
        – Дама, – зову ее. – Дама.
        Жду, вслушиваясь в звуки дворца и долетающие издалека голоса. Больше ничего не происходит.
        Я отступаю от окна, гадая, не ошиблась ли. Свет луны падает ровно и тихо, недвижимо. Но ведь она точно еще наблюдает, еще выжидает.
        – Дама, – зову я изо всех сил и от всего сердца. – Я хочу с тобой поговорить.
        В потоке бледных лучей что-то мерцает и плотнеет.
        – Дама, – шепчу я.
        Она выглядит так же, как в первую нашу встречу: лицо бледное будто кость, сияющее платье словно соткано из света.
        – Что ты сделала с Кестрином? – спрашиваю я.
        Она в молчании протягивает руку ладонью вверх.
        Я изучаю ее черты. В уголках губ, в наклоне головы таится глубокая и страшная усталость. Я берусь за ладонь.
        Лунный свет вспыхивает ярко, но безболезненно, и вот мы уже стоим бок о бок на каменистой аллее темного сада.
        – Где мы?
        – В моих владениях. – Здесь Дама одета как простая смертная: в скромное белое платье с расшитым лифом и ниспадающими рукавами. Темные волосы заплетены в тугую косу.
        – А принц?
        – Он здесь. Идем, я покажу тебе.
        Я следую за ней по аллее на небольшую площадку. В середине стоит статуя человека, мерцает ярко-белым камнем.
        – Первый в моей коллекции, – произносит Дама.
        Прежде этот мужчина наверняка был очень силен, но когда с него делали изваяние, плечи его уже были удрученно сгорблены, а волевые черты лица исказила мучительная гримаса отчаяния. На нем традиционный менайский доспех из кожи и металла, на боку закреплен в ножнах меч.
        – Он был прапрадедом твоего принца. Что скажешь?
        Я вглядываюсь в его лицо, и дыхание в горле перехватывает: каждая черточка проработана, каждая ресница отбрасывает собственную тень.
        – Это… это правда он?
        – Конечно. Стала бы я ставить памятник такому человеку? Нет, это он, такой, каким явился ко мне. Тебе не по нраву? По-моему, замечательно сложен для статуи.
        – Ты обратила его в камень, – глупо бормочу я, не отводя взгляда от застывших черт. – Зачем?
        – Идем дальше, принцесса. Ты еще не все увидела. – Дама снова шагает, направляясь к следующим воротам.
        Я не двигаюсь с места.
        – Как можно так поступать с кем-то… с кем угодно?
        Она глядит на меня, в глазах сверкает гнев:
        – Ты точно хочешь узнать?
        – Да.
        – Тогда я тебе покажу.
        Дама тянется ко мне, заключает в ладони мое лицо, и мир исчезает.


        Группа солдат тащит пленного сквозь заросли на поляну, где прямо надо мной ждет в седле наездник. Воины швыряют человека на землю и отступают, глядя на командира.
        – Отлично. – Тот спрыгивает с лошади, сверкая на солнце кожей и сталью доспехов, и пинком перекатывает скорченное тело на спину.
        Женщина, ошеломленно понимаю я. Она из фейри, глаза горящие и грозные, но горло обхватил ошейник с черным камнем, я таких никогда не видела, но догадываюсь: это оберег от колдовства, который делает ее обыкновенным человеком пред лицом воинов.
        Где-то позади принимается плакать ребенок, но я не могу повернуть голову и посмотреть.
        Наездник стягивает шлем, кидает одному из солдат. В глаза сразу бросаются черты – высокий лоб, скулы, смуглая кожа. Он хватает пленницу за платье одним облаченным в перчатку кулаком и тащит ее вверх.
        Всхлипы ребенка перерастают в пронзительный визг.
        Лицо у женщины разбито и исцарапано, но, взглянув на захватчика, она кривится и в него плюет.
        Воин хохочет, глубоким рокочущим звуком заливая поляну, волочит женщину к дереву и с размаху бьет спиной о ствол.
        Я потерянно озираюсь, но солдаты лишь наблюдают с ленивым весельем. У меня нет голоса, чтобы взмолиться о помощи.
        С тошнотворным чавк воин протыкает кинжалом ладонь пленницы, прибивая ее руку над головой. Она хрипло кричит, глотает воздух и резко стискивает зубы. Из глаз льются слезы, бегут по щекам. Она смотрит в мою сторону и безнадежно пытается утешить улыбкой.
        Я визжу беззвучно, бездумно, не в силах отвести глаз от того, как воин пригвождает ее правую руку рядом с левой. Отступает на шаг, разглядывая свое творение. И все с тем же сердечным смехом достает меч и вскрывает ей живот.
        Сумей я двинуться, сумей вдохнуть, меня бы вывернуло от ужаса. Но плачущее дитя, чьими глазами я смотрю, не отводит взгляда, так что и я не могу даже отвернуться.
        Всадник убирает оружие и идет обратно к лошади. Уже из седла наблюдает, как женщина корчится в агонии и наконец обрушивается наземь, когда изувеченные руки соскальзывают с клинков. Несколько раз дергается, сотрясаясь всем телом, прижимая останки изорванных ладоней к зияющей ране на животе. И застывает без движения в растущей луже крови.
        Мужчина поворачивает лошадь ко мне. Я слышу поступь копыт по жирной земле, слышу сквозь задыхающийся визг ребенка. Всадник смотрит с высоты, презрительно изогнув губы. Обутая в сапог нога срывается со стремени, врезается в лицо ребенка, и меня бросает назад. Всхлипы резко стихают.


        – Пленницей была моя мать, – произносит Дама, роняя руки.
        Меня безудержно трясет, зубы стучат, в животе дурнота.
        – Я очнулась в одиночестве над ее телом – меня оставили, чтобы я рассказала нашим людям, что сталось с ней. Она была одним из предводителей, великим вождем, но кто-то ее предал. Видишь ли, они схватили меня и использовали как приманку.
        Я зажмуриваюсь и мотаю головой. Будто могу все отвергнуть, вытряхнуть эти образы прочь. Снова и снова я вижу клинки, что пронзают грубые ладони, вижу блеск скользящего сквозь тело женщины меча.
        – Я поклялась убить его, уничтожить его род за содеянное.
        – Это был… – хрипло говорю я, и по телу проносится шквал дрожи. Темные волосы, глаза цвета земли.
        – Прапрадед твоего Кестрина. Теперь понимаешь?
        Дама не ждет моего ответа и шагает к кованым воротам меж двух полос живой изгороди. Я ковыляю следом сквозь ночной кошмар лунного света и теней сада.
        – Дама, – зову ее, пытаясь идти ровно. Пытаясь собраться.
        – Маленькая принцесса.
        – Но ведь то был… не принц. Зачем карать его за жестокость далекого предка?
        – Я поклялась уничтожить их род.
        – Но если Кестрин сам никому никогда не вредил, то убить его за нечто ему неподвластное…
        – У него это в крови.
        – Но, Дама… – говорю я, не в силах найти убедительный довод. Я ведь знаю, что она ошибается – должна ошибаться.
        – Хватит. Вот, погляди на своего принца.
        Сад плывет, беззвучно кружится и оседает уже в новой форме. Я на другой укрытой высокими изгородями площадке, но каменное изваяние в центре не стоит на ногах. Вместо этого он на коленях, откинулся на каблуки и смотрит перед собой. Одна рука крепко сжата в кулак и опирается на ногу, другая вытянута вперед и обхватывает воздух, будто на чем-то мягко лежит.
        От его вида у меня леденеет кровь. Я не в силах смотреть ему в лицо. Вместо этого устремляю взгляд на Даму:
        – Он мертв?
        – Нет, – говорит она. – Я заперла его в глубине самого себя. Пройдет еще несколько дней, прежде чем душа вырвется прочь. Но ты не сможешь ему теперь помочь. У тебя нет такой силы.
        – Ты и короля убьешь? И Гаррина тоже?
        – Они последние, – подтверждает она лишенным выражения голосом, и я внезапно вспоминаю о худших выходках брата, когда он воплощал расчетливую жестокость, утрачивал любые иные чувства.
        Я вскидываю голову, дрожа от холода так, что почти крошатся кости, и смотрю Даме в глаза:
        – Тогда ты точно такая же, как он. Такая же, как чудовище, убившее твою мать.
        Она цепенеет.
        – Ты не знаешь, о чем говоришь.
        – Знаю… Ты сама мне его показала, и тебя я видела достаточно. Ты наслаждаешься их смертями так же, как он забавлялся ее гибелью.
        Она делает ко мне шаг.
        – Ты смеешь убивать невинных ради своей цели, – продолжаю я. – Ты позволила убить Фаладу. Ты бы погубила меня руками Валки. А теперь она сама умрет из-за твоих игр. Для чего? Чтобы ты могла и дальше мстить человеку, которого уничтожила годы назад?
        – Ты слишком далеко заходишь, принцесса.
        – Нет, Дама. Ты. Ты убиваешь тех, кто никогда не причинял тебе зла, губишь их так же безжалостно, как убили твою маму. Ты отомстила тому, кто это сделал, и теперь сама стала такой же.
        – Ты не знаешь, о чем говоришь, – повторяет она, и я вижу дрожание силы в воздухе вокруг.
        – Тогда докажи обратное, Дама.
        Миг, длящийся маленькую вечность, она сверлит меня взглядом, совершенно пустым. Потом смеется журчанием бегущей по камням воды, ее гнев перетекает в презрение.
        – Что ты предлагаешь мне сделать, девочка? Отпустить его?
        – Дать ему возможность заслужить свободу и твое прощение.
        – Вот уж не думаю. Ты, безусловно, выучилась говорить с нашей первой встречи, но осталась такой же наивной. Ты сама видела его природу. Если ничего не поняла, не моя забота тебя учить.
        Но я действительно видела Кестрина – и его ярость, тщательно укрытую, и его нежданную доброту.
        – Испытай его, – предлагаю, почти требую я. Должен быть какой-то способ уговорить ее. – Если твои убеждения верны, он уступит злу в своей крови. Но если он справится, значит, в нем не осталось этой гнили.
        – Испытать? – повторяет Дама, и в ее голосе звенит сталь.
        Я тяжело сглатываю, не отводя взгляда от ее бессмертных глаз.
        – Справедливо, – говорит она. – Испытаний будет три. Если пройдет все, он свободен.
        – А если нет?
        – Он останется моим, а ты умрешь от его руки.
        Я не даю себе колебаться:
        – Да будет так.



        Глава 39

        Земля широко разевает пасть и проглатывает меня, я лечу во тьму, воздух пронзают острые зубы. Я душу крик, неуклюже и слепо пячусь, пока мир вращается вокруг. Бьюсь плечом обо что-то твердое – и сухое. Не знаю, где я, но все тут рассохлось в пыль. Я судорожно вдыхаю и прислоняюсь к поверхности за спиной, стараясь прийти в себя и привыкая к темноте.
        Вскоре я уже могу разглядеть, куда попала. Повсюду парят каменные зубы, поблескивают в полумраке. Не движутся. Я с облегчением понимаю, что «зубы» растут из потолка пещеры, свисая вокруг меня. Наросты поменьше тянутся из пола им навстречу. Напряжение вытекает из меня коротким тихим смешком.
        – Кто здесь? – вопрошают рядом, голосом громким и звенящим.
        Я вскидываю взгляд и вижу стоящего с одного края пещеры Кестрина, едва заметного среди нависающих зубьев, со светом за спиной. Где бы мы ни были, снаружи день.
        – Кто здесь? – повторяет он. – Я не нашел в этих землях ни единого живого существа, но слышал тебя. Покажись.
        Голос его мечется эхом по пещере и покрывает мои руки мурашками. Он озирается, и в этом движении я вижу страх, так хорошо мне знакомый.
        Я делаю шаг навстречу, шурша одеждой в тишине. Удивленно смотрю вниз, потому что при разговоре с Дамой я была в сорочке. Теперь же на мне белое платье.
        Кестрин тоже сразу его признает.
        – Чародейка, – говорит он резким жестким голосом. – Не смей надо мной насмехаться.
        Он поднимает руку, шевеля губами.
        Резко взмахивает пальцами в мою сторону, и я бросаюсь вбок. Из-за мелькнувшего воспоминания о тщетных попытках избежать посоха Корби подступает дурнота. Сила заклятия Кестрина цепляет меня лишь вскользь – и все равно впечатывает в стену. Пещерные зубы сыплются вниз. Разлетаются на куски от удара, поднимая небольшое пылевое облако. Я дважды вдыхаю, закрыв рот ладонями от пыли, потом поднимаю руку и вытягиваю из косы прядь волос: темнее ночи, того же смоляного оттенка, что у Дамы.
        – Ты еще здесь? – окликает он, шагая внутрь и вглядываясь в пещеру.
        Если замру, он может меня и не найти. Но тогда я сорву испытание – мы ведь хотим понять, не способна ли я скрыться от него, а может ли он сдерживать заразу, по мнению Дамы, текущую в его крови. Ему нужно самому меня отпустить, и неважно, какой я перед ним предстану.
        Я поднимаюсь одним плавным движением.
        – Кестрин.
        Он дергается в мою сторону:
        – Не надо заклинаний.
        – Почему же? Потому что я не могу тебя зацепить? Я это знаю.
        Глаза у него горят в тусклом свете.
        – Нет, потому что можешь. Здесь у меня нет дара.
        Он смеется – гулкий, звериный звук.
        – Нет дара? В этом сотворенном тобой местечке? Каким же глупцом ты меня полагаешь.
        – Я здесь в таком же плену, как и ты. Разница только в том, что у тебя осталась сила.
        Он приближается, пока между нами не остается один шаг. Даже в темноте я вижу его изможденные черты, темную щетину на щеках.
        – Если ты не можешь колдовать, то как защитишься от этого?
        Он выбрасывает руку и вцепляется мне в запястье.
        Боль несется вверх искрящим пламенем, выжигает вены. Я кричу и вырываюсь из захвата, неуклюже отшатываюсь к стене за спиной.
        Он замирает без движения.
        Я прижимаю руку к груди. Перед глазами плещется белесый ореол, но сейчас я не могу позволить себе поддаться боли. Вместо этого я выпрямляюсь и встречаю его взгляд, вытянув руку вперед. Запястье в месте захвата обуглилось, частички кожи разлетаются пеплом.
        – Здесь я беззащитна.
        – Что за игру ты затеяла? – спрашивает он, и я слышу притворство в мягком голосе. Он мне не верит, потому что Дама бы с ним так не говорила.
        – Смотри, наследничек. Будь у меня сила, смог бы ты ко мне хоть притронуться? Это не игра.
        – И как ты тогда попала сюда, в эту пустошь? Зачем тебе приходить безоружной? Ты же знала, что я убью тебя за то, что ты сделала с моей матерью.
        Я не смею даже сглотнуть. Мне нужно стать Дамой ради Кестрина, быть ею, даже убеждая его не убивать меня. Она бы ни за что не испугалась. Я выдавливаю усмешку:
        – У нас никогда не ладилось с ответами на вопросы друг друга, принц. Что до твоей угрозы – ты все-таки не совсем убийца. – Я улыбаюсь: – Пока.
        – Пока, – соглашается он, в один быстрый шаг оказывается передо мной и тянется к моей шее.
        Не успев подумать, я хватаю его за руку своей невредимой. Он застывает, и я медленно ее опускаю, повернув ладонью кверху.
        – Замечательно, Кестрин. Убей меня, и мне уподобишься. Ты быстро учишься.
        Он отнимает руку.
        Я думаю о Даме и о показанном видении.
        – Мою мать тоже убили.
        Голова у него дергается в сторону, как от удара.
        – Не думал, что у меня тоже была мама? Ее убил человек с твоим лицом. Я надеялась отомстить, убив его в ответ. Искала отмщения, когда забрала твоего деда и когда вынудила тебя пойти со мной. Ненависть множится, Кестрин.
        – Моя ненависть умрет вместе с тобой.
        – Не умрет. Если выберешься отсюда, ты убьешь Валку, принцессу-самозванку.
        – Значит, умрет тогда, – говорит он резко, но уже против воли слушает меня, стиснув опущенные кулаки.
        – Отнюдь. Ты убьешь и Алирру тоже.
        – Нет, – произносит он, но в голосе слышится слабая дрожь.
        – Да, – говорю я, чувствуя тяжесть этой правды всем нутром. – Разве ей не известны твои слабости? Разве она уже дважды не предавала тебя? Убив двоих, легко убить и третью, особенно когда не страшны последствия.
        Он пятится от меня.
        – Убийства леденят сердце. – Я больше не вижу его. Вместо этого перед глазами стоит лицо явившейся ко мне Дамы, усталое и пустое. – Они забирают твою душу, кусок за куском. Превращают тебя в камень. Этого ты желаешь?
        – Я ее не убью, – говорит он совсем мальчишеским голосом.
        – Убьешь, Кестрин, – ласково отвечаю я.
        – Это она попалась тебе в руки из-за меня, а не наоборот.
        – Ты уверен? Разве она уже не знала, кто я такая и что ждет тебя?
        Он мотает головой, в глазах какое-то беспомощное отчаяние.
        – Когда начинаешь убивать, Кестрин, каждый становится врагом.
        – Чего ты от меня хочешь? – кричит он.
        Мой взгляд блуждает по осколкам камней на полу пещеры. Я еще не освоилась в этой игре, в попытках притворяться Дамой.
        – Возможно, чтобы ты меня убил. Это будет своего рода победой, потому что положит всему конец.
        – Ты от меня ничего не добьешься, – шепчет он.
        Мои губы трогает улыбка:
        – По-своему хороший способ отомстить, Кестрин. По крайней мере, никто от него не умрет.
        – Чтоб тебе гнить в аду, чародейка! – Он удаляется быстрым шагом. Но, скрывшись за входом пещеры, срывается с места, гремит сапогами по камням в своем бегстве.
        Я безвольно опираюсь на стену, тело бьет дрожь. Земля вздымается и прижимает меня к груди, так что в глазах рассыпаются искорки боли.
        – А ты способнее, чем я могла предположить, – говорит Дама, когда вокруг нас снова рождается сад.
        Я стараюсь не упасть и щурюсь на нее сквозь яркий свет, потом смотрю вниз, на руку. Сорочка серая от пыли, рука тоже, кроме выжженного кольца там, где меня схватил Кестрин. Боль непрерывно зудит, вгрызается в плоть раскаленными добела иголками. Я быстро отвожу взгляд, отгоняя волну дурноты.
        – Ты превращала меня в камень.
        – Убей он тебя, твое тело осталось бы каменным. А так ты утратила лишь частичку себя.
        – Почему… почему тогда рука обожжена? – спрашиваю я.
        – Раны души воплощаются на теле, – говорит она будто нечто очевидное. Поворачивается ко мне: – Идем. Я дам тебе отдохнуть перед вторым испытанием.
        Я следую за ней по тропе к кованым воротам, и каждый шаг пронзает запястье судорогой боли. Когда Дама распахивает створку, я попадаю не в очередной сад, а в большие покои.
        – Здесь есть все необходимое, – говорит она и закрывает дверь, оставляя меня наедине со страхами и кольцом обугленной кожи на руке.



        Глава 40

        Приходит утро, и я безмолвно следую за Дамой обратно на площадку со статуей Кестрина. Боль в запястье при каждом шаге пронзает тело. Накануне я немного смягчила жжение мазью из горшочка, что нашелся на столе возле кровати. Но облегчение было временным, и за ночь боль снова вгрызлась в меня, будто прожорливое животное. Теперь я стараюсь не смотреть на обугленную кожу и красную кровоточащую плоть под ожогами. Опускаюсь на землю рядом с Кестрином, чтобы сразу сидеть, когда вернусь со второго испытания. Если вернусь.
        – Скажи, – произносит Дама, – как ты рассуждала об убийствах, если ничего о них не знаешь?
        – Кое-что знаю. Что убившим Виолу не было до нее дела и наказания они не боялись. И сделали бы это еще раз. – Я оглядываю тонкие черты Дамы, пробегаюсь взором по высоким скулам, по линии подбородка, по пустым глазам. – Я пыталась быть тобой, Дама, – или такой, какой я тебя представляю, – потому что Кестрин должен был посчитать меня тобой.
        Дама взмахивает в мою сторону рукой, камень на пальце сверкает.
        – Что ж, второе испытание.
        Свет мерцает и кружится, увлекая прочь сад и оставляя меня на странной каменистой долине промеж высоких скалистых стен. Ущелье тянется в обе стороны, насколько хватает глаз, скалы усеяны пещерами, что вырезал ветер и выбили камнепады. Здесь, в самом брюхе долины, растут каменные глыбы, кривые и волнистые, будто рожденные течениями давно пересохшей древней реки.
        Я встаю и принимаюсь идти, готовая встретить Кестрина. На периферии зрения мелькает тень. Я резко оборачиваюсь, но вижу только каменный столб, стоящий чуть поодаль, будто огромный стражник. Нерешительно жду.
        Кестрин не станет прятаться и в открытую тоже больше не нападет. На этот раз Дама должна была задумать иное испытание. Но каково оно? В долине ничто не движется. Наверное, тень мне просто почудилась. Я продолжаю путь. Кестрин и сам говорил о безжизненности этих земель.
        Позади раздается тихий звук, и я оглядываюсь. На меня несется чудовище, открытая пасть обнажает кошмарно острые зубы, голова большая и плоская, ноги едва различимы от бега. Мгновение я будто во сне смотрю на него, а потом срываюсь с места, мчусь лабиринтом камней. По ущелью катится рык, эхом скачет между утесами, настигает меня. Я отчаянно высматриваю по всей долине и между скалами выход – он ведь должен где-то быть?
        В боку режет, а я все петляю среди камней. Слышу, как позади чудовище сокращает расстояние. Мне не сбежать. Может, получится обмануть его, как-то спрятаться. Я скрываюсь за большой грудой валунов, путаю следы и лечу в сторону огромной каменной плиты, торчащей из земли под углом. Карабкаюсь вверх, падаю плашмя на вершину и надеюсь, вопреки безнадежности.
        Чудище пробегает подо мной, несется вокруг валуна по моим следам. Оно ищет глазами или на запах? Понимает, что упустило меня? Я встаю на колени, захлебываясь тяжелым дыханием, и высматриваю тварь внизу. Ничего не нахожу.
        Сажусь на каблуки, поднимаю голову и вижу Кестрина.
        Он стоит под сводом пещеры и, заметив мой взгляд, смотрит в ответ. Ну конечно. Он наверняка видел всю погоню, видел, как чудище преследовало меня. Наблюдал.
        – Кестрин, – шепчу я, не сводя с него глаз.
        Что-то царапает по плите за спиной. Леденящее понимание окатывает меня, но я все равно оборачиваюсь и вижу, как чудовище лезет вверх, рассекая когтями камень. И вот оно уже надо мной. Я отшатываюсь вбок и выбрасываю руки, чтобы отпихнуть его. Оно клацает зубами прямо над ухом, я чую его дыхание, зловоние гнили и смерти. Хватаюсь пальцами за косматую шкуру и толкаю, пытаясь пересилить его и сбросить с края плиты. Но оно вцепляется когтями в мягкий камень, извивается и готовится снова напасть. Мне удается найти его шею и не давать сомкнуть на мне зубы, но теперь оно сверху, с рычанием рвет мои руки когтями.
        Я в отчаянии дергаюсь и падаю, срываюсь с валуна и лечу на землю. Тварь надо мной снова ревет. Я отскакиваю и ищу руками что-нибудь – хоть что-то. Сжимаю в пальцах камень и оборачиваюсь к спрыгнувшему чудищу.
        Оно рычит, стоя напротив, и теперь мне больше не убежать. Я крепко стискиваю булыжник, будто им можно защититься, но он круглый и гладкий, из мягкого сыпучего камня. Тварь бросается вперед невозможно длинным прыжком, так что, хоть я и пячусь, ее лапы врезаются мне в грудь, когти вспарывают кожу. Я падаю на спину, отбиваясь и камнем, и рукой.
        Рядом что-то шипит. Чудовище с меня срывает, бросает обратно к валуну. Оно рычит, тяжело поднимается, все еще не сводя с меня глаз. Я снова слышу тихое шипение и вижу, как тварь подбрасывает вверх и швыряет назад, ноги мельтешат колесом. Поднявшись теперь, создание удирает.
        Я выпускаю воздух с тихим хныкающим звуком и замираю, надеясь, что мир вот-вот померкнет и Дама заберет меня назад. Мне уже кажется, что так и есть, потому что вокруг слишком ярко и слишком холодно.
        – Вставай, – говорит голос позади меня.
        Я крепко зажмуриваюсь, но понимаю, что он не уйдет.
        – Вставай, чародейка.
        Я опираюсь на здоровую руку, хотя теперь она не такая уж здоровая. На ней кровь, и я вижу, что на груди тоже проступают красные пятна, расползаясь на глазах. Боль окатывает меня с каждым вдохом. Но Кестрин все еще позади, ждет, так что я шатко встаю и поворачиваюсь к нему.
        Глаза у него чуть расширяются, а зубы со щелчком обрывают заготовленные слова. Выдохнув, он отворачивается и идет к своей пещере.
        – Кестрин. – Я понимаю, что нельзя его отпускать. Слишком много крови. – Не бросай меня.
        Он замирает.
        Я делаю к нему шаг, потом еще. При каждом движении пытаюсь удержаться на плаву в водовороте пульсирующей боли.
        – Надо было дать ему убить тебя, – говорит он. Когда я подхожу ближе, оглядывается: глаза пустые, безжалостные.
        – Почему же не дал?
        – Почему ты не закричала? – спрашивает он вместо ответа. – Знала ведь, что я здесь.
        – Берегла дыхание. – Трудно держать подбородок кверху, но стоит расслабиться, как я вижу на платье красное.
        – Ну, сберегла. – Он снова уходит, слишком быстро, чтобы я могла его догнать.
        По ущелью шуршит сухой ветер. Я качаюсь от его порывов, тело снова пронзает боль.
        – Кестрин.
        Он взирает на меня через плечо:
        – Ты сама это на себя навлекла, чародейка. Сама создала такую пустошь. Не проси меня теперь о жалости.
        – Нет, Кестрин, – говорю я. – Здесь я ничего не создавала. Это твое творение.
        – Я бы даже не вообразил подобное место.
        – Это твое сердце.
        Ноги кажутся каменными. Надо сделать шаг вперед, но они слишком тяжелые и не движутся. Я падаю, и полет кажется долгим и мягким, так что я почти не чувствую метнувшейся навстречу земли.


        Я прихожу в себя в полумраке, рука и запястье привычно горят, в груди тоже свернулась и дремлет боль. Я часто дышу, уставившись на каменный свод надо мной. С трудом восстанавливаю все в памяти. Кто я сейчас? Терн или Алирра? Поворачиваю голову, путаясь в мыслях, и вижу Кестрина.
        Он сидит напротив и наблюдает за мной, откинувшись на стену. Я не могу понять выражения его лица.
        – У тебя и правда здесь нет твоего дара? – нарушает он тишину. – Мне казалось, что ты могла затеять игру – заставлять меня что-то делать, заставлять ненавидеть тебя или самого себя вдвойне за неспособность тебя убить. Но все эти часы ты пролежала здесь беззащитная, как дитя. А там, снаружи, просто истекла бы кровью, если бы чудовище не вернулось прикончить тебя раньше.
        – Да, – соглашаюсь я, вспоминая. Тянусь одной рукой к груди, под опаляющую боль запоздало понимая, что не стоило бы. Кестрин обмотал мое запястье полосками ткани. Раны на груди тоже перебинтованы.
        – Это все, что ты можешь ответить? «Да»? У тебя нет объяснений?
        Я вздыхаю, не отводя глаз от его темной фигуры.
        – Почему ты принес меня сюда и остановил кровь? Почему не оставил умирать снаружи?
        – У меня не было выбора, – рявкает он.
        – У меня тоже.
        Он вскакивает на ноги, сверлит меня взглядом:
        – Ты отвечаешь загадками. Не шути со мной.
        Дама. Я должна говорить будто ее устами.
        – Только загадки у меня и остались, принц. Больше мне нечего тебе дать.
        – Дай мне мою свободу, – глухо говорит он.
        Чего же эти слова стоили ему, его гордости.
        – Ты знаешь, что я не могу.
        Он идет к устью пещеры и выглядывает наружу.
        – Что ты сделала с Алиррой?
        Я молча смотрю ему в спину.
        Он оборачивается и тоже глядит на меня:
        – Что ты с ней сделала?
        – Ничего. Оставила там.
        – Тогда возведенная тобой на ее место самозванка все еще во дворце.
        – Принцесса снова на своем законном месте. Твой отец узнал о ее истинной сущности. Самозванку скоро казнят.
        – Ну хоть Алирра свободна.
        – Свободна? – повторяю я. Засмеялась бы, если бы не жгущая при каждом вдохе боль.
        Кестрин тянется к изогнутому кинжалу на поясе, но ничего не говорит в ответ.
        – Есть разные виды свободы. Она будет винить себя в твоей гибели. Она боялась помочь тебе, боялась занять свое место, пока не стало слишком поздно. И теперь всегда будет носить в себе это.
        – Не тяжкая ноша, – говорит он. – Она едва меня знала. И со временем забудет.
        Как это возможно, что даже сейчас, почти уже лишенный жизни, Кестрин думает обо мне? Но я знаю ответ, ведь он мой Ветер и все эти недели и месяцы только и пытался найти и защитить меня, сколь бы тщетны ни были его усилия. Как глубоко несправедливо я его судила! Я никогда его не забуду, но если ему легче в это верить, то хоть так я могу помочь. Насколько могла бы Дама.
        – Возможно.
        – Ты говоришь, что этот мир создан мной – что это мое сердце.
        Она заперла принца в самой глубине его существа. Что это, если не сердце?
        – Да.
        – То есть, чтобы сбежать, мне надо вырваться из себя.
        Я молча смотрю на него.
        Он подходит и опускается на колени:
        – Скажи мне, как сбежать.
        Я упираюсь ладонями в пол и отталкиваюсь, пока не сажусь спиной к стене пещеры.
        – Скажи мне, – повторяет он.
        – Я не могу сказать того, чего сама не знаю.
        – Ты знаешь. Ты приходишь и уходишь с легкостью. – Он крепче сжимает рукоять клинка.
        – Я не могу объяснить. – Нужно возвращаться, пока он не сорвался. Каждое слово приближает его к расправе надо мной, и я не знаю, как этому помешать, одновременно оставаясь Дамой.
        – Попробуй, – бросает он.
        – Не могу.
        – Хватит.
        Он тянет кинжал из ножен так быстро, что я едва успеваю отшатнуться, а холод клинка уже плотно прижат к моей коже.
        – Ты убила мою мать, уничтожала мою семью поколениями, а теперь губишь и меня. Думаешь, я еще не понял, что со мной станет в этой пустоши?
        – Это твой выбор, – шепчу я.
        – У меня нет выбора!
        – Всегда есть выбор. – Меня этому научил Фалада.
        Кинжал скользит по коже, и я чувствую легкий укус боли там, где она расходится под нажимом клинка.
        – Я убью тебя за содеянное.
        – Я лишь предложила тебе выбор, Кестрин. Ты сам решил обменять свою жизнь на жизнь Алирры. И сейчас тоже решаешь сам.
        Его рука сжимается на моем платье, скребет по ранам под тканью. Он вздергивает меня на ноги и прижимает спиной к стене, пока я пытаюсь сделать вдох.
        – Воистину. Тогда вот тебе тоже выбор, чародейка. Признай себя убийцей.
        – Такова твоя справедливость?
        Я ловлю руками его запястье, но у меня нет сил оттолкнуть клинок.
        Он скалится и дергает кинжал вниз, вбивая металлическую рукоять мне в грудь.
        Где-то позади, тихо причитая, плачет ребенок, но это не я – у меня зубы стиснуты от боли. Ноги снова отказывают, перед глазами плещется тьма, но я не могу упасть из-за его захвата, он с силой прижимает меня к стене, и мне некуда бежать.
        – Признайся в убийстве, и я дарую тебе легкую смерть.
        Слова оседают вокруг, будто первые пушистые снежинки в начале зимы. Я смотрю на темную перепачканную тунику Кестрина, и тонкий голос ребенка все рыдает на грани слышимости. Два тела болтаются на виселице, медленно кружатся, веревки скрипят. Женщина срывает руки с клинков и прижимает лохмотья ладоней к боли в животе, к пустоте. Валка ухмыляется, пока солдаты хватают и обыскивают служанку в поисках броши, которой она не крала.
        Кестрин находит мою косу и запрокидывает мне голову, заставляя смотреть ему в лицо.
        – Скажи это.
        – Если ты скажешь вместе со мной.
        Слова тяжело и медленно ворочаются на языке, но не их Кестрин ждал.
        Его рука крепче сжимает косу и задирает мне голову еще сильнее, так что боль плещется белизной перед глазами.
        – Будь ты проклята!
        Он перехватывает кинжал. Вспарывает кожу у меня на шее, я резко вдыхаю, и он рывком отводит клинок, ждет. От его ярости мерцает воздух вокруг, но он не станет убивать колдовством. Он одарит меня смертью от холодного железа, медленной и страшной смертью. Кинжал в его руке потемнел от крови, она капает вниз так же, как с того клинка, что пригвоздил мать Дамы к стволу. Такая же темная, как кровь моей матери… три багровых капли на белом платке. Этот союз зависит от тебя.
        Я перевожу взгляд с запятнанного клинка на его лицо. Я Дама, что потеряла свою душу. Выпрямляю спину и позволяю боли катиться сквозь меня волнами, приливами и отливами. Я принцесса, что потеряла свою сущность. Я гусятница, что потеряла свой путь. Встречаю его взгляд, защищаясь от черноты глаз всем, что ношу внутри. Я дитя, что больше не может кричать.
        В этот миг я держусь ради всего, чем стала, чем была, что узнала, ради всех шепотков боли и воспоминаний о страхе. Все это – я, и все это дарит мне силы стоять и сражаться.
        – Убери кинжал, Кестрин.
        Он подбирается, будто ожидая нападения.
        – Убери его, – повторяю я.
        Он держит кинжал мертвой хваткой.
        Я протягиваю руку и накрываю его ладонь своей, вместе с ним обнимаю пальцами рукоять.
        Он бросает мою косу, отпускает меня и пытается отстраниться, но я только крепче держусь, повторяя его шаг.
        – Решай, – говорю я. – Или убивай меня без попыток выбить признание, без спектакля о правосудии, или убирай клинок.
        – Правосудие – это не спектакль. – Он снова пятится и выкручивает ладонь из моей хватки.
        – Именно так все в твоей стране, наследничек. Спроси людей. Они идут к ворам за защитой и справедливостью, пока твои гвардейцы сидят в сторонке, а судьи приговаривают невинных. Так что не играй в правосудие и теперь, когда нет ни доказательств, ни судей.
        – У меня есть единственно нужное доказательство. Ты убила мою мать.
        Я не двигаюсь и смотрю на него. Гадаю, что сделала Дама с его матерью, как та погибла.
        – Ты не можешь отрицать ее смерти, – говорит Кестрин, будто приняв мое молчание за вопрос. – Я знаю, что ты такое.
        Я смеюсь, и от переливчатого звука принц ошеломленно округляет глаза.
        – Ты не представляешь, что я такое, Кестрин. Не знаешь даже частички моей истории, как не можешь вообразить меня ребенком рядом с мамой, не можешь представить меня без колдовства.
        – Ты во всем подменяешь смыслы. – Он снова заносит кинжал, кончик лезвия трепещет у меня над сердцем. – Ты убила мою мать. Больше мне ничего знать не нужно.
        Он делает шаг, касается кинжалом моей груди и замирает.
        – Как погубила и тебя, – тихо соглашаюсь я. Чувствую его дрожь через острие клинка, слышу рваное и резкое дыхание. – Если хочешь убить меня, Кестрин, если хочешь видеть мою смерть от твоего кинжала, не упускай возможности. Я безоружна, лишена защиты чар и слаба. Но не изображай правосудие. Содеянное будет единственно и вовеки убийством.
        Кинжал падает на землю с глухим стуком.
        Я жду, чуть покачиваясь, смотрю на Кестрина. Все кончено? Он поднимает руку к лицу, прикрывает ладонью глаза.
        – Я хочу, чтобы ты умерла, – говорит хрипло и резко. – Здесь нет ничего от правосудия. Совсем ничего.
        Взгляд у него темный, но уже не злоба горит на лице. Теперь отчаяние вытянуло его черты, обвело красным и опустошило глаза. Он отворачивается и бредет к устью пещеры, одной рукой опираясь на стену.
        – Не ищи меня снова, чародейка.
        Слова сыплются, будто мелкие камешки в пруд, исчезают, едва прозвучав. Когда он пропадает из виду, пещера вокруг сжимается, кружится и выплевывает меня обратно в сады.



        Глава 41

        Наступила ночь, луна заливает площадку сада серебристым светом.
        Дама стоит напротив.
        – Идем, – говорит она мне.
        Я шатко поднимаюсь на ноги, потому что должна. Сад вращается вокруг меня, только это никакие не чары. Это тот же поток боли, что я терпела весь вечер, стал сильнее прежнего. Пыль клочками сыплется с сорочки, с плеч и волос. Я следую за Дамой в свои покои, не сводя глаз с белого пятна ее платья, чтобы не отставать. Сорочка липнет к телу, мокрая и тяжелая от ходьбы, каждый шаг – битва, что вот-вот будет проиграна.
        Я падаю ничком на кровать, не в силах нормально лечь, и кусаю губу, чтобы не разрыдаться вслух. И тут Дама помогает мне перевернуться на спину. Я закрываю глаза, жду ее ухода, но она все стоит.
        Потом я чувствую, как она закатывает мне рукав и обтирает руку влажной тканью. Распахивает сорочку и промывает раны на груди. Прикосновения уверенные, не бережные и не болезненные. Я задерживаю дыхание и таращусь в потолок, пока она тщательно промокает тканью разорванную кожу, стирает кровь с неглубокого пореза на шее.
        Когда она отстраняется, я наклоняю голову и изучаю раны. На правой руке зияет глубокий порез, он до сих пор сочится красным. Не перебинтуй его Кестрин, я бы наверняка истекла кровью. Раны на груди не такие глубокие, они напоминают о когтях твари: два отпечатка, по четыре коротких разрыва там, где чудовище успело вскрыть кожу, когда обрушилось на меня. Такие не выйдет зашить, кусков плоти попросту нет.
        Дама возвращается и садится рядом, мягко сложив ладони на коленях. Молча рассматривает мою руку, потом поднимает глаза к моим. Я жду, из раны медленно стекает струйка крови. Дама тихо вздыхает и опускает ладонь на порез, пальцы у нее прохладные, но чары из них льются теплые и мягкие, они заглушают резкую боль до едва заметной ноющей. Колдовство растекается у меня под кожей, мешается с кровью в венах и плывет вместе с ней к открытой ране. Я не смею дышать, пока оно стягивает края пореза, закрывает его искусней лекарской иглы. Потом безмолвно гляжу туда, где осталась только гладкая полоса кожи вместо разорванной плоти.
        Дама заматывает мне руку, принимается бинтовать раны на груди.
        – Зачем ты это делаешь?
        Она опускает ладони на одеяло. Когда отвечает, голос у нее задумчивый:
        – Ты мне интересна.
        – Интересна?
        Дама слегка улыбается:
        – Да.
        Она встает и разглаживает юбки движением таким обычным для всякой женщины, что я пораженно молчу. Хотя чему тут поражаться? Она же не только одержимая кровной местью чародейка.
        – Постой, – зову я. – Я не понимаю.
        Она замирает в изножье кровати, смотрит на меня сверху вниз. Объясняет:
        – Побочный эффект от того, что я получила власть над тобой через заклятие твоей матери.
        – Платок… и капли крови, – шепчу я.
        – Да.
        – Ты меня сдерживала моей же силой. – Воспоминания о давящей на горло цепочке холодят кожу.
        – Лишь той, что ты получила от нее, иначе говоря, силой твоего молчания. – Дама ждет, выжидающе смотрит.
        Только молчанию, пожалуй, и научила меня Семья, и мне понадобились месяцы для поиска в себе сил, достаточных, чтобы это молчание нарушить. Но не поэтому Дама теперь мне помогает. Я настолько вымотана, что почти не хочу ничего выяснять, но такие беседы слишком редки, и я не смею упускать возможность. Надо собраться.
        Капель крови было три: сила, знание… и любовь. Я мотаю головой:
        – Ты же не могла дать ее любви затронуть себя.
        – Нет, – соглашается она. – Этого избежать было просто – ибо слишком простым было заклятие. Но я впитала через кровь ее знания, а потому полагала, что знаю о тебе все. И ошибалась. Я знаю только часть тебя, и даже спустя все эти месяцы наблюдений ты меня удивляешь.
        Я крепко зажмуриваюсь, потом открываю глаза. Нет ничего неожиданного в том, что матушка едва меня знала. Но слова Дамы все равно не проливают свет на ее поступки.
        – Мне непонятно, – тихо говорю я, – зачем ты мне помогаешь.
        – Когда ты говоришь с Кестрином, я словно слышу и твой голос, и собственный.
        – Да, – бормочу я.
        – Почему?
        Она смотрит на меня и так же, и совсем не так, как в первую нашу встречу, и я отвечаю, будто во сне:
        – Когда я заглянула тебе в глаза в первый раз, то будто увидела в них свою смерть. Кажется, я вижу ее до сих пор. Но теперь я вижу еще и твою боль.
        Что-то мелькает в ее лице, но невозможно понять, была ли то тень чувства или просто обман зрения. Она кивает, в короткий наклон головы вложив нечто для меня непостижимое, и удаляется, забирая с собой свет.


        Дама вновь приходит вместе с утром и в очередной раз ведет меня на садовую площадку. Несмотря на отдых, я все еще вымотана. Колдовство выветрилось, так что без движения раны зудят, а при каждом шаге снова вспыхивают болью.
        Я сажусь лицом к каменному принцу и поднимаю глаза на Даму:
        – Когда ты меня отправишь, порезы останутся перебинтованными?
        – Да. – Она медлит. – Если хочешь, можешь вернуться в Таринон. Я не стану принуждать тебя к последнему испытанию. – Она бросает на меня взгляд, ее черты – непроницаемая маска. – Первые два тебя подкосили.
        – А ты отпустишь принца?
        – Нет.
        – Зачем тогда предлагаешь?
        Дама поджимает губы и продолжает смотреть на меня. По саду гуляет ветерок, трогает выбившуюся из ее косы прядь волос.
        – Мне не нравится отсылать тебя на смерть, – признает она наконец.
        – Разве он уже не все доказал? – спрашиваю я. – Увидел злейшего врага безоружным – и отпустил. Увидел его жертвой чудовища – и защитил. Увидел его раненым – и помог. Чего еще ты можешь хотеть?
        Она переводит взор с меня на статую Кестрина, стоящего на коленях перед нами. Сознается:
        – Я хочу его смерти.
        – Тогда ты сама воплощаешь то, в чем уличаешь его. Отпусти его, Дама.
        – Почему ты за него борешься?
        Даже затевая свои игры, Кестрин никогда не переходил черту и не делал мне больно. И жалость, что мелькала в его взгляде еще до раскрытия моей сущности, выдавала раскаяние.
        – Я знаю, что он не провалит твоих испытаний.
        – Он был близок к этому довольно часто.
        – Был.
        Боль в порезе у основания шеи и огромный темный синяк на груди тому немые свидетели.
        – Ты не усомнилась в нем вчера вечером? – озадаченно спрашивает она. Знает, что усомнилась, хотя бы на мгновение.
        – Я понимала, что, если немного задержать его и дать все обдумать, он меня не убьет. В нем, без сомнения, есть и злоба, и ненависть, но я верю, что добро внутри него сильнее. – Я закрываю глаза. – Не представляю, чего ждать от твоего третьего испытания, Дама. Я пыталась вообразить и решила, что не пройти его он может, только если провалится в ту же бездну беспомощности и ярости, что вчера, и в этот миг будет призван не просто отпустить меня, но спасти. Думаю, он может позволить мне погибнуть, дав себе на короткий миг обмануться тем, что не делает ничего дурного. Но не сомневаюсь, что потом он будет жалеть об этом, даже если не узнает, кем я была. Это единственное испытание, которое он может провалить. – Я открываю глаза и встречаю ее взгляд. – Кто из нас не делал ошибок перед лицом большего, чем можно вынести?
        – Возвращайся, дитя, – говорит Дама с неожиданной мягкостью.
        – Я не ребенок, чтобы отправлять меня домой, Дама. И не пойду никуда без принца.
        Ее ладони пробегают по юбке, потом ложатся одна на другую перед ней.
        Я жду, не смея говорить, – некоторым вещам нужна тишина, чтобы родиться на свет.
        – Он твой, – говорит она голосом, налитым усталостью. – Я верну его на равнины.
        – Что насчет третьего испытания? – шепчу я.
        – Ты права, – легко отвечает она. – Так что давай вместе понаблюдаем.
        Давай…
        – Нет, – говорю я резко. Трясу головой, будто могу оттолкнуть ее слова, потому что я уже наблюдала за Кестрином. Я всегда ждала от него только худшего, только это и высматривала, не замечая иных его поступков и стараний. – Он прошел твои испытания. Отпусти его. Больше не на что смотреть, и я этого делать не стану.
        Ее губы изгибаются в холодном веселье:
        – Да, я и не полагала, что станешь. Пусть так.
        Меня окатывает волной облегчения, но я все равно спрашиваю:
        – И значит?
        Она поднимает одну бровь – красноречивый изогнутый вопрос:
        – Что до остальных из Семьи?
        Взор ее становится глубоким и опасным, как ночь.
        – Что до них?
        – Они так же невиновны, как и Кестрин.
        – Ты знаешь, что уготовил твой король для Валки.
        – Знаю. – Я опускаю взгляд на каменистую дорожку. – Они называют это справедливостью: она оказалась изменницей и сама вынесла себе приговор. – Я сглатываю ком в горле. – По закону изменник должен умереть, Дама. И это ты сделала ее изменницей, сделала так убедительно, что сам король ничего не заподозрил. Не сомневаюсь, что одного за другим она передала бы их в твои руки, как только смогла бы. И потому для нее нет надежды на прощение… Это справедливо, но жестоко и безобразно. Я бы хотела, чтобы приговор был милосерднее, чтобы она умерла легко.
        Я думаю о самой Даме, о гибели ее матери. Возможно, будь та справедливо казнена, вдали от глаз своего ребенка, Дама не стала бы той, кто она есть. Хотя она и сделала в то или иное время каждый свой выбор, с полным осознанием выбрала каждую принесенную другим смерть. Продумала каждое убийство. Ее не должны были заставлять смотреть, как умирает ее мать, но это не извиняет ее поступков.
        Дама склоняет голову в деланом любопытстве:
        – Ты защищаешь жизни людей, что прячут жестокость под личиной справедливости?
        – Дама, ты приговариваешь их без честного суда. Ты видела злую часть Кестрина, но перед лицом испытаний он справился.
        – Какой суд мне устроить им, принцесса? Ты снова отдашь себя в мои руки, чтобы разыграть испытания? – Она быстро выбрасывает вперед ладонь. – Даже не предлагай. Я отсылаю тебя домой, потому что ты права в этом случае, и потому, что я не хочу твоей гибели даже ради смерти Кестрина.
        Она протягивает мне руку:
        – Идем.
        Я поднимаюсь на ноги и хватаюсь за ее ладонь, не обращая внимания на боль от ран.
        – Что, если мне нужно будет еще раз поговорить с тобой?
        А это будет мне нужно, если она не откажется от мести королю или Гаррину.
        – Назови мое имя, и я приду.
        Сады вокруг тают, изгороди вырастают в стены, и Дама уже стоит посреди моей спальни во дворце, освещенная утренними лучами, что льются сквозь разбитые ставни.
        – Твое имя, – повторяю я.
        – Сараит.
        Я отпускаю ее руку, и она растворяется в солнечном свете.



        Глава 42

        В свои ежедневные визиты Беррила ни Каирлин ухаживает за мной молчаливо, с лицом неподвижным и твердым, отмеченным лишь короткой глубокой морщинкой меж бровей. Она не задает вопросов, на которые я не могла бы ответить, и лишь оставляет мне мазь от ожогов и строгий наказ не допускать нагноения в ранах. Ее колдовству не сделать большего, чем чарам Дамы. Только время может принести исцеление.
        Возвращенная Дамой в комнату, я кое-как выбралась в коридор и передала с проходящим слугой сообщение королю. Слуга торопливо убежал, хотя едва ли понял смысл сказанного: «Ищите Ветер на равнинах». Только в спальне, увидев в зеркале свое отражение и темную от засохшей крови сорочку, я поняла причину его спешки. Ну а потом – колдунья-целитель и возможность хоть недолго побыть в тишине в своих покоях.
        Прислужницы двигаются едва слышно, уважают мою молчаливость, подмечают боль, делятся ходящими по дворцу слухами. Так я узнаю, что вскоре после моего возвращения принца нашли бредущим через равнины к городу, измученного и худого. Узнаю, что как раз перед этим Круг Колдунов потребовал от короля назначить нового наследника, лишь для того, чтобы вскоре подавиться своими словами. И узнаю также, что Валка заключена в камере и ждет казни, которая состоится, как только я поправлюсь и смогу выехать и присутствовать на ней вместе с королевской семьей.
        Возможно, именно это удерживает меня в спальне.
        Наконец я все-таки заставляю себя встать и переодеться. Прислужницы молча помогают, внимательно приглядываются ко мне. Я узнаю Жасмин, что когда-то расспрашивала меня и впускала к уснувшей Валке, и Зарию, что хихикала тогда вместе с ней. Третьей оказывается Мина, о ней у меня пока представления нет. Она такая же тихая и отстраненно вежливая, как всегда. Я еще не знаю, что у нее на уме.
        Переодевшись, я отпускаю их и снова сажусь на кровать, опять мечтая о нашей с Сальвией небольшой комнатке над конюшней, с тремя матрасами бок о бок, с деревянными колышками в стене, что держат все нужное нам. Бесконечное количество новых вещей угнетает: огромная пустая кровать, настоящий лес столов и кресел, загромождающих все комнаты. Платяной шкаф забит привезенными Валкой в сундуках нарядами, что доставили из моей комнаты на конюшне и разобрали без предупреждения, так что все было готово раньше, чем я узнала.
        Это можно переделать, но не сейчас. Будет время и для замены одежды, и для расстановки мебели прямыми линиями и четкими изгибами, чтобы можно было снова ясно мыслить.
        Я озираюсь со своего насеста на кровати и замечаю инкрустированную шкатулку на столике рядом. Она новая, ее принес за прошедшие дни кто-то из прислужниц. Я открываю ее и вытряхиваю на ладонь содержимое: тонкую серебряную цепочку с кулоном, украшенным изящной резной розочкой. Я стискиваю украшение в пальцах. Кестрин и правда внимательно за мной наблюдал. Интересно, отослал ли Джоа подвеску прямо ему или Кестрин отправил кого-то выкупить ее у живодера после.
        – Заида? – Мина ждет в дверном проеме.
        – Да? – спрашиваю я, взглянув на нее.
        Она стоит прямо и все-таки умудряется как-то сливаться с обстановкой. Наверное, дело в легком наклоне головы, в том, что она даже подбирает вещи с пола в манере уверенной и в то же время скромной, идеально подходящей, чтобы быть невидимкой.
        – Вы сегодня отужинаете с гостями? – спрашивает она, как одна из прислужниц спрашивала всякий вечер с моего возвращения.
        Я опускаю глаза на сжатый кулак. Кестрин заслуживает большего, чем мои трусость и беспокойство, и так продержавшие меня в комнате слишком долго.
        – Да.


        Я прихожу в зал перед столовой раньше, чем в нее открывают двери, и резко осознаю свое одиночество. Прислужницы, что следовали за мной в полушаге весь путь сюда, теперь держатся поодаль. Зал частично заполнен изысканно одетыми придворными, что погружены в повседневную круговерть манер и титулов. Тихое течение беседы спотыкается, когда сначала один лорд, потом другая леди замечают мое прибытие, и наконец все разом смолкает.
        Больше всего мне хочется отступить, спастись бегством из этой комнаты изучающих меня мужчин и женщин, что прямо сейчас решают, сколь много уважения мне стоит оказать. Вместо этого я смотрю поверх них со сдержанной улыбкой и склоняю голову, будто приветствуя всех разом.
        Король выступает вперед с места, где разговаривал с парой лордов.
        – Заида Алирра.
        Я делаю реверанс и по его жесту присоединяюсь к ним. Когда подхожу, его собеседники поворачиваются, и в их глазах я вижу те же бархатистые бездны, что полагала возможными лишь во взоре Дамы, только в этих есть место теплу. Фейри. Я изо всех сил сохраняю спокойное лицо, иду к ним с легкой улыбкой на губах.
        – Позвольте представить вам посла из Чариксена, верина Камнегрива, – говорит король, указывая на первого лорда фейри рядом с собой. Камнегрив приветствует меня поклоном, поднеся одну руку к груди. Кожа у него бледнее моей, а волосы так же темны, как у всех вокруг. Он рослый и гибкий, грациозный, как хищная кошка.
        – Для меня большая честь, – говорит он.
        – Честь и для меня.
        – И с ним прославленный чародей их земель, мастер Мидаэль, зовущийся Корморантом.
        Сколь бледен Камнегрив, столь смугл этот колдун, кожа у него глубокого цвета лесной земли, волосы скручены в длинные, ниспадающие по спине шнуры, в которых мерцают камни и серебряные кольца. Он протягивает руку жестом одновременно приветливым и властным.
        Я вкладываю пальцы в его ладонь без раздумий.
        Губы у него движутся, порождают неразличимые слова, глаза не отрываются от меня, приковав к месту. Как можно было решить, что в нем нет ничего от охотника? Я не могу шелохнуться, накрепко застряв в сети его чар. По коже бегают мурашки, пока под ней течет колдовство. На горле один из потоков уплотняется, заползает глубже, сворачивается вокруг удавки Дамы. Я неотрывно гляжу на чародея, улыбка застыла на моих губах. Он смотрит пронзительней, прорывает защиту, словно может видеть мои колдовские оковы.
        Потом быстро отпускает мою руку и отступает, склоняя передо мной голову.
        Что он сделал?
        Король заговаривает о том, как Семья рада решению посла надолго обосноваться при дворе. Я чувствую внимательные взоры обоих лордов фейри. Их призывали помогать против Дамы – я помню рассказы Ясеня. Что бы ни проделал сейчас Корморант, наверняка то была просто оценка власти Дамы надо мной. Придется пока в это поверить и попробовать разобраться позднее.
        – Ну, вот и Кестрин. – Слова короля отвлекают меня от раздумий.
        Я поворачиваюсь в ту же сторону, что и он. Принц с порога оглядывает зал. По тому, как он первым делом находит меня, по прикованному к моим повязкам взору сразу ясно, что Дама рассказала ему об истинной сути испытаний.
        Он пересекает комнату, едва кивая остальным гостям. Несколько дней отдыха пошли ему на пользу, немного смыли напряжение и усталость, но лицо по-прежнему выглядит пугающе изможденным, будто вся его юность испарилась, оставив на коже серую тень. Он дарит мне улыбку, глаза странно горят.
        – Отец, – приветствует он. – Заида, счастлив видеть вас в добром здравии.
        Я улыбаюсь и старательно приседаю в ответ на поклон:
        – И я вас, заид.
        – Верин Камнегрив, мастер Мидаэль, уверен, вы убедились, что все в порядке.
        В его голосе звучат резкие нотки, почти звенит злость, так что я понимаю: он не рад встрече с фейри.
        – Безусловно, – мягко говорит Мидаэль, переводя взгляд на меня. – В полном порядке.
        Я поднимаю брови, будто сбитая с толку, и снова смотрю на Кестрина. Не знаю, что за игру затеял Корморант, но не подарю ему удовольствия лицезреть мой испуг.
        – Пройдемте на ужин, – говорит король, жестом веля слугам распахнуть двери в столовую.
        Кестрин предлагает мне руку, и я ловлю себя на том, что беру ее. Странный получается спектакль, будто мы едва виделись раньше, да и то лишь при дворе.
        За едой я сижу подле короля, Кестрин напротив меня, а рядом Мелькиор. К счастью, лорды фейри устроились дальше, и верин Гаррин вместе с ними. Встретив мой взгляд, он мгновение выжидает, будто взвешивая его, потом склоняет голову. Еще одни взаимоотношения, в которых надо будет тщательно разбираться.
        Я поднимаю глаза вверх и вижу широкую полосу деревянной резьбы на стыке стены и потолка. Кестрин замечает мой испытующий взгляд и виновато улыбается.
        Король задает лишь несколько вопросов, но они довольно значимы, так что отвечаю я вдумчиво. Что я узнала о его городе, живя вне дворца? Хорошо ли со мной обращались? Не буду ли я против повременить со свадьбой до прежде назначенного дня, что наступит примерно через месяц?
        Остальной вечер я поддерживаю дружескую беседу с Мелькиором, расспрашивая его о семье и возвращаясь к тому, что обсуждалось на его приеме. Красного Сокола или Виолу не упоминаю. Слишком рано на такое отваживаться.
        Когда все готовы расходиться, Кестрин огибает стол и снова предлагает мне руку, чтобы сопроводить из столовой следом за отцом. Мы выходим из смежного зала, и он жестом отсылает прислугу. Я любопытно кошусь на него, но не возражаю, и мы уходим одни.
        Он ведет меня на мраморную площадь с танцующим фонтаном в середине. Я убираю руку из-под его локтя и опускаюсь на каменную скамью. Кестрин садится рядом, смотрит на меня исподтишка. Я молчу, поглощенная игрой лунного света в воде.
        – Вериана, – мягко говорит Кестрин, – как вы?
        Странный вопрос, ни капли не светский, хоть и звучит привычно.
        – Мы оба здесь, не так ли? – спрашиваю я в ответ.
        – Три дня прошло.
        – Да.
        За это время рука у меня подлечилась и больше не требует перевязи, а раны на груди почти затянулись, так что каждый вдох отдается лишь шепотом боли.
        Сколько же нужно было приходить в себя Кестрину? Наверное, его раны глубже, вырезанные в душе, а не на теле. В лунном свете его лицо кажется все еще каменным. Только волосы, гладкие и блестящие, смягчают облик.
        – Вы и правда Ветер? – спрашиваю я, хоть и знаю ответ.
        – Да. – Он проводит рукой по волосам. – Я все придумывал, как расскажу вам и что буду делать. Так глупо. – Слова сочатся презрением.
        – По-детски, – бестактно поправляю я, но он лишь смеется.
        Я смотрю на него и вспоминаю, как волновалась из-за помолвки, как даже мать не находила для нее причин. Теперь у меня есть предположение, и все же я не могу не задать вопрос:
        – Почему вы захотели жениться на мне?
        – Спрашиваете?
        Я не отвечаю.
        Кестрин кусает губу, потом говорит:
        – Когда я впервые нашел вас, я был объезжающим свой дар новичком, а вы – девочкой, что спряталась от брата в лесу. Я не мог отказать себе в том, чтобы возвращаться и проведывать вас, а отец научил меня посылать вам с Ветром слова. Я ждал ваших рассказов. Я хотел спасти вас от брата. А больше всего этого – мечтал увидеть вас собственными глазами. – Он стискивает ладони. – Когда пришло время выбирать жену, я знал, что ею должны стать вы.
        – А я не представляла, кто вы такой.
        Маленькое предательство. Между нами столько всего намного более значительного, и все же это кажется самым глубоким.
        – Понимаю. Простите.
        Я вожу пальцами по вышитому узору вдоль края туники, пробегаюсь по идеальным стежкам.
        – Вы слышали приговор Валки?
        – Слышал.
        Я жду, но больше он ничего не говорит.
        – Все предатели так умирают?
        – Обычно изменников казнят через повешенье. Тело оставляют висеть месяц, чтобы его клевали вороны и размывали в гниль дожди, потом сбрасывают в яму и забывают.
        – И почему ее надо мучить перед смертью?
        Кестрин трет подбородок.
        – Убийц вашей подруги казнил Красный Сокол, не так ли?
        – Да, – признаю я.
        – По вашей просьбе?
        Я внимательно смотрю на него, взвешивая опасность.
        – По моей.
        – Я так и думал. – Он потерянно молчит. – Знайте, что я пытался.
        – Знаю, – честно отвечаю я. – Но приходившие стражники даже не поговорили с теми, кто ее нашел. Чем дольше тянули бы, тем более вероятно, что никого бы не поймали. И… я слишком поздно поняла, что Красный Сокол обратит их смерти в насмешку над королем. Простите.
        Он качает головой:
        – У вас умер друг. Я не смею осуждать предпринятые вами шаги. Однако, к слову о правосудии, вспомните, что перед казнью тех людей высекли. Почему вы согласились на такие «мучения» перед их смертями?
        Я пытаюсь сглотнуть, но во рту пересохло.
        – Я не… – начинаю и тут же замолкаю.
        Кестрин пристально смотрит на меня.
        Я слышу голос Красного Сокола, говорящего о наказании плетьми: чтобы казнь не была слишком легкой. Я ни на миг не задумалась об этом дополнении к каре. Они мучили другого человека, и я желала им того же. И не было места милосердию в правосудии, которого я искала.
        – Я не подумала, – говорю шепотом.
        – Они стали тем, что может отпугнуть других от подобных выходок. Здесь речь о том же. Серьезному преступлению – суровое наказание.
        – Нет, – говорю я. – Даже сделанное ворами – в русле их правосудия. Любой человек в городе знает, за какое преступление какая положена кара. Одна для всех. А Валке вы уготовили нечто ужаснее наказания за измену. И потом это будет всех нас преследовать.
        – Поступки Валки умрут вместе с ней.
        – Воспоминания о ней будут жить. И ее друзья будут помнить, что она не просто умерла, а была обречена на страдания. Это породит ненависть в сердцах, доселе ее не знавших.
        Кестрин вздыхает:
        – Мой отец…
        – Это закон, – помогаю я. – Но справедливо ли его решение?
        – Я поговорю с ним от вашего имени, – говорит Кестрин. – Возможно, преуспею там, где не смогли вы.
        Я с интересом кошусь на него – верю, что это возможно, потому что именно его больше всего желал защитить отец, но не ожидала, что Кестрин сам признает подобное, даже косвенно.
        – Отец сказал, что вы сразу возразили против выбранного для Валки наказания, – осторожно говорит он.
        – Я почти не смыслю в правосудии, – объясняю я, – но пытаюсь поступать правильно, насколько могу. Выбранная ею казнь вне всяких законов. Помыслы ее были жестоки, и власть, что приведет такой приговор в исполнение, будет равно жестокой.
        – Я с ним поговорю, – заверяет Кестрин.
        – Есть еще кое-что, – медленно говорю я.
        Он смотрит на меня и ждет.
        – Вы уверены, что во время казни умрет именно она?
        Кестрин долго глядит на меня молча. Потом произносит сдавленным голосом:
        – Скажите, как именно было наложено заклятие. Опишите все по порядку.
        Я смотрю на него, чувствуя мягкое давление цепочки на горле. Надо было попросить Даму убрать ее, когда была возможность, но тогда я не подумала. И не стану призывать ее теперь только с этим.
        Он прищуривается:
        – Не можете.
        – Вы думали, могу?
        Он тихо усмехается, будто недовольный собой.
        – Нет. Я немного в этом смыслю. Скажите вот что в таком случае, если можете: когда она сотворила заклятие, вы внезапно перенеслись в тело Валки?
        Я мотаю головой, не смея говорить вслух.
        – То есть остались в прежнем, но его облик поменялся?
        Я киваю, цепочка давит уже так, что дышать можно только медленно и неглубоко.
        Кестрин откидывается назад.
        – Тогда все обойдется. Она подменила ваши оболочки, а не настоящие тела – или души. Когда Валка умрет, чары могут даже развеяться – и вернуть вашу прежнюю наружность. Я обсужу это с Корморантом. Если не ошибаюсь, он сразу использовал возможность изучить вас.
        Это правда, но я не позволяю себя отвлечь.
        – А что, если до возвращения ко мне оболочка будет уничтожена?
        Кестрин застывает.
        – Что тогда?
        Он опускает голову, рассматривает плитку.
        – Я поговорю с отцом, – повторяет снова решительным голосом.
        На этот раз я верю, что король его услышит.
        Я смотрю на свои огрубевшие руки, трещинки на них до сих пор не совсем разгладились, несмотря на бальзамы, что втирали в меня прислужницы. Неужели все будет так просто? Ко мне внезапно вернутся и старые шрамы, и мягкая кожа, когда я уже так привыкла к тяжелой работе?
        Меня пожирает чувство утраты. Наверное, не стоило говорить – быть может, король пощадил бы Валку, если бы ее казнь угрожала и мне? Или нужно бороться лишь за более милосердную смерть для нее, но правосудие свершиться должно?
        Я запускаю ладонь под расшитый край рукава и тереблю бинты, распускаю полотно пальцами.
        Кестрин больше не заговаривает.
        Наконец я поднимаю глаза на него.
        – Уже поздно, – произношу в тишине.
        – Ваше запястье… что случилось… это же… – Он запинается, в глазах страдание.
        Это не вопрос. Он знает правду не хуже моего, как бы трудно ни было ее принять, но я все же отвечаю:
        – Да.
        Он сжимает ладони и торопливо скрещивает руки, будто прячет кулаки, хотя сейчас его гнев направлен на него самого. Я знаю этот взгляд, слышу, как он сдерживает дыхание, и тихо его жалею. Это наследие Дамы останется между нами до конца дней: потаенные сущности, скрытые истины и следы жестокости.
        – Вы можете… Возможно ли, что вы когда-то меня простите? – спрашивает он.
        Простить его?
        – Нет, – твердо отвечаю я. – Нет, я не буду вас прощать, Кестрин, потому что вы ничего дурного не сделали.
        Он глядит на меня:
        – Как вы можете так говорить? Я ранил вас. Вот оно, доказательство.
        – Да, ранили, – допускаю я. – Но вы считали меня Дамой. Вы были ее пленником, Кестрин, ожидали смерти, полагали, что она убьет вас, как убила вашу мать. Вы сопротивлялись, как могли, и словами, и поступками, и никакой вины в этом нет. Ни вашей, ни кого-либо, вынужденного обороняться.
        Теперь я это понимаю, и про саму себя тоже. Можно было не торжествовать так злобно, ударив Корби, но нельзя жалеть о том, что я смогла защитить себя. Я бы сделала это снова, стоило бы и Кестрину.
        – Мне нечего вам прощать, – повторяю я уже мягче. – Я… я сама слишком долго боялась доверять вам, полагая, что победить Даму невозможно.
        – Было невозможно, – говорит он с кривой усмешкой. – И меня, пожалуй, стоит не меньше порицать за то, как я обращался с вами, когда впервые позвал сюда для разговора.
        Справедливо.
        – Вы сможете быть счастливы здесь? – отрывисто спрашивает он. Смотрит в сторону, на фонтан, приковав взгляд к воде.
        Я чувствую в груди странное покалывание. Кажется, я сейчас заплачу.
        – Важно ли это?
        Он так и не глядит на меня.
        – Вы можете вернуться домой, если хотите. На вашу долю выпало достаточно, чтобы расторгнуть помолвку без ущерба для дружбы наших стран.
        – Я говорила вам как-то – меня там ничто не ждет.
        – Говорили.
        – И я уже полюбила вашу землю и ваш народ всей душой, вераин. Я не уеду по собственной воле.
        Но я полна благодарности за то, что он дал мне эту свободу выбирать. Неоценимое сокровище.
        Он поворачивается с искрой надежды в глазах:
        – Тут есть… Пройдетесь со мной, вериана? Хочу вам кое-что показать.
        Я беру его руку и иду следом в лабиринты коридоров.
        – Не очень далеко отсюда, – объясняет он и погружается в молчание.
        Мы приходим в доселе мне незнакомую часть дворца, шагаем тихими галереями, пока не добираемся до еще одних широких дверей, ведущих на площадь. Но площадь эта не похожа ни на что виденное мною в Менайе. Здесь нет ни мраморных плит, ни мозаики, ни изящных фонтанов. Здесь растет лес.
        Я в оцепенении стою на пороге, уставившись на деревья – сосны, березы, дубы и несколько долговязых осинок. Они серебрятся в лунном свете, кроны шуршат на легком ветру, воздух полнится ароматами леса: листва, нотки сырой земли и мхов.
        Я делаю шаг в это видение, протягиваю руку и трогаю грубую кору сосны. Каменистая тропка петляет сквозь чащу, сворачивает в темноту. Мне нестерпимо хочется пойти по ней, потерять из виду дворец, в самом чреве которого мы стоим, и снова очутиться меж одних лишь деревьев.
        – Вам нравится? – спрашивает Кестрин позади.
        Я забыла о нем, бросила его руку и ушла вперед без раздумий. Теперь, со смущенной улыбкой, поворачиваюсь обратно.
        – Это прекрасно. Кто его посадил?
        – Я… то есть… – говорит он с непривычной скромностью, – садовники, конечно. Но я его придумал. Для вас.
        Я опускаю ладонь на деревце.
        – Лес тут довольно давно. Не только что высажен.
        – Я был очень в себе уверен, – говорит он с усмешкой. – И хоть для чего-то он пригодился. Когда я привел сюда самозванку, она бросила на него один взгляд, сочла его причудливым и пожелала вернуться к званому обеду.
        – Вы знали.
        – Знал, что она – не вы. Но не понимал, кто именно и кто вы такая – тоже. – Он шагает ко мне. – Я полагал, что, даже стань вы однажды счастливы здесь, все равно будете рады вспомнить о доме.
        Как же мы близки, думаю я, глядя на него, на мужчину, способного сочетать в себе хитроумные игры правителя и горячую поддержку друга. Здесь, посреди высаженных им деревьев, я наконец понимаю, что, вопреки всем его ходам, он в корне отличается от моего брата. Как мы близки – и как далеки одновременно. Он не перешагнет последний рубеж, не станет или не сможет. Значит, нужно мне.
        Я тянусь к нему, провожу пальцами по его руке.
        – Я уже дома, Кестрин.
        Он прикасается ладонью к моей, и мы беремся за руки, неловко, неуверенно.
        – Странно. – Я грустно улыбаюсь. – Я всецело доверяла тебе, знаешь? Когда пошла с чародейкой. Знала, что ты меня не убьешь. Ты можешь злиться, можешь вести себя как грубиян…
        Он сдерживает смешок.
        – Но я знала, что не убьешь.
        – Я не был бы так уверен.
        – Ты меня защищал и помогал мне.
        Губы у него кривятся.
        – Помни это, Кестрин. Я помню.
        – Помнишь ли также и пустошь, что оказалась моим сердцем? Сможешь выйти замуж за такого человека?
        Я теряюсь, пытаясь найти верные слова.
        Должно быть, получается долго, потому что он добавляет:
        – Сможешь когда-нибудь полюбить меня?
        Я уважаю его, доверяю ему, он уже стал для меня кем-то большим, чем просто союзник и друг. Наверное, из этого родится и любовь.
        – Не знаю, – говорю я. – Но знаю, что в сердце твоем сокрыто не только то, что позволила увидеть Дама. Оглянись. – Я обвожу рукой деревья вокруг нас, тысячи спящих в глубине леса созданий. – Это ведь тоже уголок твоего сердца. Как же иначе?
        – Ты правда в это веришь?
        Я делаю шаг вперед, так что оказываюсь к нему почти вплотную, и опускаю вторую ладонь ему на грудь; чувствую, как она вздымается и опадает от дыхания. Говорю:
        – Ничуть не сомневаюсь.
        Я не могу пока сказать ему, что люблю, потому что нужно время без всяких недомолвок и обмана между нами, чтобы отыскать эту любовь.
        Он изумленно смотрит на меня, потом нерешительно обнимает другой рукой и притягивает к себе. Мы долго стоим так вдвоем, он прижимается щекой к моей макушке, я своей – к его груди.
        Я закрываю глаза и слушаю размеренный стук его сердца и тихий шелест листьев в вышине.



        Глава 43

        День казни Валки рождается светлым и тихим, солнце согревает мощеные дворики и приносит с порывами ветерка ароматы молодой листвы.
        Кестрин встречает меня в Зале Приемов. Прислужники и все придворные в огромном помещении разом глядят на нас. Кестрин кланяется, изогнув уголок губ, и мне делается чуточку спокойней. Я беру его под локоть, мы идем к парадным дверям.
        – Станет легче, – тихо говорит он. – Они не всегда будут так глазеть.
        Но всегда будут присматриваться. Не сомневаюсь, что так живет этот двор – наблюдение и интриги во всей красе.
        – Скоро у них будет весомая причина глазеть. – Я пытаюсь говорить непринужденно и все-таки стискиваю пальцами его руку.
        Кестрин немного теряется, смотрит на заполненный лошадьми широкий двор, потом снова на меня.
        – Я буду рядом.
        Я улыбаюсь, благодарная за эти слова, хотя с определенными вещами мне нужно справиться самой. Я принесла Валке смерть, как и грозилась много месяцев назад, и должна видеть исполнение приговора.
        Во дворе Сальвия подводит ко мне лошадь. Миролюбивую кобылу Солас, которой можно доверять детишек и беспокойных новичков. Я едва не смеюсь. Кто бы ни подобрал ее для меня, он точно хотел быть уверенным, что я не свалюсь. И определенно не спрашивал у конюхов, с каким сортом лошадей я могу сладить.
        Сальвия неловко приседает в реверансе, когда мы подходим. Я оставляю его без ответа, отпускаю Кестрина и обнимаю ее здоровой рукой.
        – Заида, – бормочет она.
        – Сальвия, – отвечаю шепотом, – я все еще Терн.
        Тогда и она обхватывает меня руками, держит совсем легко, но не отпускает, пока я сама не делаю шаг назад.
        Двор заполнен лордами и ведущими подопечных конюхами, многие из которых посматривают на нас. Кестрин незаметно отошел и запрыгнул в седло.
        – Как остальные? – спрашиваю я.
        – Ясень и Рябина тут, но не уверена, что смогут пробраться ближе. – Сальвия разворачивает кобылу и придерживает для меня стремя. – Дуб подумывает остаться на родительской ферме.
        Я глажу шею Солас, так что рукав падает, обнажая бинты на запястье.
        Сальвия поднимает глаза на меня:
        – Мы слышали, что ты была ранена, после того как вернулась сюда – в те дни, когда пропадала.
        – Просто царапины, – говорю я сквозь сжатые зубы и сажусь на лошадь.
        Рука словно вопит от несогласия. К счастью, Сальвия занялась проверкой стремян и разглаживанием моих юбок, так что не видит моего перекошенного лица прежде, чем я торопливо привожу его в порядок.
        – А как Джоа?
        – Ничего, – говорит она. – Слышала, что Корби сгинул? Удрал, будто собака с подожженным хвостом, едва новости о настоящей тебе долетели до конюшен. – Сальвия невесело усмехается: – Но знай, что к тому времени Ясень с Рябиной его уже снова отлупили, а Джоа уволил.
        – Не слышала.
        – Было бы глупостью оставаться после всего, что он тебе сделал, правда? Мы все ждали, что ты за ним кого-нибудь вышлешь.
        Я смотрю, как Солас слушает нас и вертит ушами, утренний свет прячется в мягких пушистых волосках внутри них.
        – Наверное, надо.
        – Ага, – говорит Сальвия. – Тот, кто смеет нападать на женщин, не должен вот так уходить – безнаказанным.
        – Знаю, – тихо говорю я, думая о Виоле, о правосудии улиц и о том, что я пока не представляю, как переменить законы и то, как они исполняются. – Нужно так много сделать, – делюсь с Сальвией, и мой голос полон растерянности.
        – Начни с чего-нибудь и старайся, – деловито советует она.
        Я киваю, тихо мечтая, чтобы все было так просто. Но, наверное, так и есть. Наверное, я не могу исправить все разом – остановить похищения, обезопасить всех женщин в городе, даже защитить свой собственный народ от того короля, каким станет брат. Но я точно могу с чего-то начать и стараться.
        Сальвия тянется ко мне и нерешительно гладит по руке, будто все еще неуверенная, что по-прежнему вправе. Кестрин подъезжает к нам, коротко кланяется ей.
        – Заид, – бормочет она, приседает в реверансе и спешит прочь.
        – Она из тех, с кем вы сдружились на конюшнях, – подмечает Кестрин.
        – Это Сальвия, – подтверждаю я.
        – Скучаете по ним?
        Я поудобней перехватываю поводья. Признаюсь:
        – Скучаю по всему там. Но я сделала выбор.
        – Мы могли бы их сюда пригласить, – предлагает он, понизив голос так, чтобы его слышала я одна. – Хороших друзей нелегко обрести. Можно подобрать всем подходящие места.
        – Пожалуй, – говорю я и думаю, согласится ли Сальвия. Вспоминаю ее усталость, безразличие к работе со дня смерти Виолы. Наверное, она бы хотела перемен. Я чувствую, как начинаю улыбаться.
        Поворачиваюсь к Кестрину с вопросом:
        – Я все думала, вераин, как отбирали моих прислужниц?
        Он косится в сторону, где ждут наши люди, но те достаточно далеко, так что можно обсуждать их спокойно.
        – Все они – младшие дочери не самых родовитых семейств.
        – Это ясно, – веселюсь я. – Я имела в виду их самих. Вы верно сказали – хороших друзей обрести нелегко. И мне бы хотелось видеть рядом с собой помощницу, которая не предана никому более, чем мне.
        Кестрин смотрит на меня:
        – Это потребует некоторых усилий.
        – Разумеется. Подумала, не смогут ли мне помочь.
        Он широко улыбается и кивает.
        Наша процессия выдвигается: почетный караул, король, потом Кестрин и я, следом верин Гаррин и приближенные дворяне, а в конце еще одна группа гвардейцев. Я чувствую себя немного глупо под бесчисленными взорами, в окружении стольких стражников, словно я боюсь своего народа. Я никогда не видела Кестрина в городе без охраны. Интересно, доведется ли мне еще побродить по этим улицам в компании одной только лошади? Едва ли.
        Валка прибыла на Площадь Повешений раньше нас. Она стоит в середине помоста, с каждой стороны от нее по стражнику, а солдаты на площади едва сдерживают народ. Когда я смотрю на нее, по воздуху проносится кусок гнилого фрукта и шлепается об дерево у ног Валки.
        Она не отскакивает, даже не опускает глаз, подбородок задран кверху, взгляд прикован к невидимой точке в пустоте. На ней присланная мной одежда, простая пара из туники и юбки. Руки связаны спереди, коса растрепалась.
        Глядя на нее, я вижу свои ожившие кошмары, ведь это я стою, презираемая и одинокая, жду смерти по воле королевской семьи. И пусть вместо меня там, наверху, Валка, глаза мои будто видят другую судьбу, которую я могла навлечь на себя.
        Мы останавливаемся рядом с помостом, Солас встает сама, хотя поводья болтаются у меня в руках.
        Король поднимает ладонь. Толпа выжидающе затихает, и в конце концов остаются слышны только тихие выкрики кучки детей.
        – Верия Валка, вы обвиняетесь в измене короне и в покушении на убийство королевской особы. Вы признаны виновной. У вас есть последнее слово?
        Валка выдерживает ледяное молчание, находит глазами меня. Я вижу собственную вину в этом взоре, таком же ненавидящем, кричащем о предательстве, как и в тот день много лет назад, когда я изобличила ее воровство перед всеми. Если бы только я поступила тогда так же честно, но добрее. Если бы только Валка сама выбрала иной путь.
        Король кивает, и ее ведут к виселице, ставят на ждущую внизу скамейку. Палач накидывает ей на шею веревку, вытягивает из петли косу и отступает.
        Она не сводит глаз с меня, так что я не вижу ни взмаха руки короля, ни подошедшего и пнувшего скамью палача. Вижу лишь, как ей рывком задирает голову и как резко прекращается падение, когда ломается шея.
        Холод скользит мне под кожу и обжигает плоть. Я смотрю на раскачивание тела перед собой сквозь бесцветный бурлящий туман. Солас беспокойно перетаптывается, вертит головой и косится на меня, показывая белки глаз.
        Толпа разом пятится, кругом бормочут:
        – Принцесса. Смотрите на принцессу.
        Смена облика прокатывается судорогой, выкручивает кости, выдавливает дыхание из груди. Столько месяцев надетая на горло удавка всплывает из-под кожи и сгорает дотла, словно ее никогда и не было.
        Я вижу, как на склоненной голове Валки курчавятся волосы, темные пряди сменяются медно-рыжими, одежда полощется в незримых порывах ветра, пока присланные мной туника и юбка не обращаются в пышный, расшитый узорами наряд, что подарил мне самой король.
        Когда ветер затихает, я оборачиваюсь и смотрю поверх людей. Они глазеют в ответ, целое море лиц. Позади всех, стоящим у стены, я нахожу Красного Сокола. Он встречает мой взгляд и улыбается – добро, ободряюще. Никак не связанно с устроенной мною казнью. Легонько кланяется, приложив пальцы к сердцу, делает шаг в сторону и сливается с толпой.
        – Вериана, вы в порядке?
        Я моргаю, удивленная тем, что Кестрин оказался рядом и его рука придерживает мою на поводьях. Не помню, когда он решил мне помочь.
        – Вериана? – повторяет он и коротко сжимает мои пальцы, осторожно, помогая прийти в себя. – Как вы?
        – Мы оба все еще здесь, – тихо отвечаю я вчерашними словами.
        Он отпускает мою руку и откидывается назад, заметно расслабив плечи.
        Король ожидает в седле, созерцает нас обоих, прищурившись. Откровенно говоря, на всей площади нет ни одной пары глаз, не прикованной к нам с Кестрином.
        Я говорю громко, перекрывая растущий гомон толпы, потому что должна повлиять на короля и попросить погребения для Валки, и лучшего момента будет потом не найти.
        – Тарин, верия Валка была дочерью почтенного дворянина в королевстве моей матери. Хоть она и изменила клятве верности, отец ее предан дому по-прежнему. Ради него я прошу вас как можно скорее похоронить ее.
        Слова мои не встречают одобрения толпы.
        – Бросьте изменницу гнить! – вопит кто-то. И вот уже вокруг слышится все больше и больше злобных выкриков.
        – Тарин, – повторяю я уже только для тех, кто рядом с нами. – Она поплатилась за измену. Не дайте ее поступкам отозваться моей матушке королеве пуще, чем есть.
        Только такой довод он может понять, так что приходится выбрать его. Нестерпимо думать о том, что над телом Валки будут измываться, что его бросят без погребения.
        Миг растягивается в вечность, пока он изучает меня пристальным взором. Прекрасно все понимая. Спрашивает:
        – Такова ваша воля?
        – Такова.
        Король кивает и делает знак командиру Саркору.
        Я отворачиваю Солас прочь, чтобы не смотреть, как Валку снимают и увозят. Думаю о том, где ее захоронят, и перед глазами мелькает кладбище, на котором покоится Виола. Могила Валки станет лишь одной из многих, такой же маленькой горкой камней в поле, где нет имен.
        Обратный путь во дворец проходит будто в тихой дреме. Куда я ни посмотрю, всюду замечаю людей, что узнала за прошедшие месяцы, за этот год моей жизни. Они оборачиваются к нам, улыбаются, и в их глазах я вижу судьбы еще не рожденных детей, уверенную силу юных, тяжкие хвори стариков.
        За воротами дворца я неуклюже спешиваюсь и глажу Солас, пока к нам идет Сальвия.
        – Должно быть, здорово вернуться в прежнее тело, – замечает она.
        В паре шагов от нас передающий поводья конюху Кестрин замирает посреди движения, слушает.
        По правде говоря, тело кажется странным, будто покинутое пристанище, будто полузабытая детская. Оно налилось, стало выше и пышнее, пока о нем заботилась Валка. Я тоскую по мозолям на руках.
        – Мне скорее по душе жить без обгоревшего запястья, – отвечаю беззаботно.
        Сальвия хмуро смеется, качает головой и уводит Солас.
        И все же, шевеля рукой, я чувствую под этой кожей ту же острую боль, что ощущала под обугленными остатками прошлой. А когда я выбиралась из седла, мышцы на порезанной руке так же ныли, хоть и запечатанные в новой оболочке. Повреждения никуда не делись, просто исчезли с глаз. Но и за это стоит быть благодарной: возможно, теперь, когда шрамов не видно, мы с Кестрином и сумеем посмотреть друг на друга без вины и боли.
        – Вериана, – зовет он, подходя ко мне. – Пройдемте внутрь?
        Я, как положено, беру его под руку и шагаю рядом с ним к распахнутым дверям Парадной Залы. Заблудившийся во дворе ветерок порхает мимо, обнимает меня. Я строго взираю на Кестрина, а ветер уже треплет выпавшую из моей косы прядь и уносится в открытые двери.
        Принц поднимает брови, изогнув уголок губ и озорно сверкнув глазами.
        Я выдыхаю с тихим смешком и сжимаю пальцами его руку.
        Вместе мы поднимаемся по ступеням в Парадную Залу.



        Костяной нож

        История из мира «Колючки»
        – У нас гость, – говорит Ния, когда я захожу на кухню со двора. Она сидит на коленях у низенького стола посреди комнаты, замешивает утреннее тесто, руки перепачканы мукой, коса растрепалась. – Слыхала, как Папа только что отпер дверь.
        – Знаю. Вот беда. – Я обхожу кухню, пытаясь понять, как с такого рода бедой сладить.
        Матушка уехала в город, а отец уже встречает его, так что теперь мне, как старшей из сестер, надо решать, что же делать.
        – Ты сегодня стряпаешь что-нибудь особенное? – спрашиваю я, пробуя бурлящее в горшке над очагом варево.
        – Только хлеб… Кто он? – Ния смотрит на меня и смахивает волосы с лица, пачкая выпавшие прядки белым.
        – Не знаю.
        Я присоединяюсь к ней за столом и наклоняюсь отщипнуть кусочек теста. Сквозь нежный привкус розмарина ловлю нотки теплого голубого неба, золотых под солнцем пшеничных полей и трелей соловья. Сдерживаю грустный вздох, когда вкус колдовства Нии тает.
        – Испечем лепешки к обеду на случай, если он останется, – говорю сестре. – Хотя, может, он и вовсе не задержится так долго, чтобы есть у нас.
        Она не дает себя отвлечь:
        – Если не знаешь, кто он такой, почему говоришь, что беда?
        Я теряюсь, неуверенная во всем сразу: что ей отвечать, как ее уберечь, кого именно я видела парой минут раньше.
        Выглядывая из-за окружающей кухонный дворик низкой стены, сложенной из необожженного кирпича, я медленно понимала, что свернувший к нам мужчина с дорожной сумкой через плечо – вовсе не человек. Об этом говорили и непроницаемая чернота глаз, и безупречные черты, и невозможная бледность кожи. Одна эта белизна уже заметно выделяла бы его среди народа наших земель, но именно отточенная плавность движений и не читаемый по лицу возраст выдавали в нем что-то совсем иное.
        Прислонясь к стене, глядя на него, я позабыла обо всем на свете: о том, что юным женщинам должно остерегаться фейри; о том, что в доме сестра с ее тайной; и даже, поверить не могу, о своих непримечательных чертах и кривой ноге. Только подойдя к углу дома, он бросил на меня взгляд, выдавая веселье уголками губ, будто спрашивая: «Думала, тебя не видно?»
        Я повернулась к нему спиной, швырнула последнюю горсть зерна курам и поспешила внутрь, к сестре.
        – Рэя? Ну что такое? – Теперь Ния глядит выжидающе.
        – Просто… – начинаю я, и тут дверь коридора распахивает взрыв в виде нескладной девчонки с лохматыми волосами, острыми локтями и громкими башмаками.
        – Рэя! – вопит этот комок прыти. – Ния!
        – Не надо кричать, – сдержанно говорю я. – Вот они мы.
        Младшая сестренка скользит по полу, пихает стол, обрушиваясь рядом с ним, и отправляет оловянную кружку с уголка в полет. Та звякает об пол и расплескивает по затертым камням веер воды. Хотя бы не молока.
        – Там к Папе в гости пришел фейри!
        Похоже, больше нет нужды тревожиться о том, какими словами подать новость.
        – Фейри? – повторяет Ния, глядя на меня округлившимися серыми глазами. – Почему ты не сказала?
        – Я сказала, что пришла беда, – напоминаю я. – И собиралась рассказать, какого рода, когда Бин… – бросаю колючий взгляд на младшенькую, – опрокинула воду.
        – Ну знаешь, – отвечает Бин, протянув руку за кружкой и возвращая ту на стол. – Некоторым из нас иногда бывает интересно.
        – Он может догадаться, – говорит с тревогой Ния. – Про меня.
        Про ее колдовство.
        – И потому будет есть мой хлеб, а не твой. – Хотя даже это вряд ли поможет. Я продолжаю, разыгрывая уверенность: – Бин, попробуй карри, хорошо? Мне показалось, что в нем тоже заметна рука Нии.
        – Он само колдовство, – говорит Бин, шагая к очагу. – Думаешь, поймет про Нию, просто поглядев?
        – Не представляю, – признаюсь я.
        Фейри наверняка явился из столицы и не хуже любого из нас знает, что следует сделать законопослушному жителю: донести в Круг Колдунов о том, что мы укрываем колдовской дар – тогда как любой, в ком он проявляется, должен быть послан к ним учиться и присягать на верность королю. Ния бледнеет. Если ее обнаружат, то заберут отсюда, а самих нас накажут. Я трогаю ее за плечо, хотя вряд ли могу утешить:
        – Никто не знает, что фейри могут проведать одним только взглядом, с этими-то их глазами. Не попадайся ему под ноги, пока Мама не решит, что все в порядке.
        Хотя она этого и не сделает, если я хоть немного знаю нашу матушку.
        Ния опускает руки на стол, ладонями вниз, будто пытаясь успокоиться.
        – У нас никогда не было фейри в гостях, – шепчет тихо.
        Я даже никогда не слыхала, чтобы фейри проходили через город. Нетрудно было прятать дар сестры от обычных посетителей, а их на нашей лошадиной ферме всегда много. Но вот фейри…
        – Все бывает в первый раз, – беспечно замечает Бин. – Может, я даже в первый раз не спалю обед, если он везунчик.
        – Бин, прошу, хоть попробуй быть полезной.
        – Ладно, хорошо, – ворчит она. – Что мне надо готовить?
        – Что-нибудь съедобное. – От ее обиженного взгляда я смягчаюсь. – Как насчет твоей картошки с чесноком и укропом? Хорошее блюдо.
        И его она обычно умудряется не испортить.
        Сестра закатывает рукава с довольной улыбкой:
        – Это можно.
        Блюдо, оправдав надежды, выходит вкусным, как и мои лепешки, хотя всему этому не тягаться со стряпней Нии. Наш гость из фейри и правда остается обедать, потом возвращается на конюшни с Папой – кажется, потому что пришел выбирать себе лошадь. К Ние мы его внимания привлекать не хотим, так что вместе с Мамой едим на кухне.
        После обеда мы с Бин как обычно занимаемся с лошадьми. Отгоняем жеребят на заднее пастбище, подальше от конюшен и от Папы с фейри. Когда выводим их из загонов, я чувствую, что фейри смотрит на нас и подмечает быстрые легкие шаги Бин и мою небольшую хромоту. Из-за косолапости я ступаю на край подошвы. Это ничуть не больно, но достаточно заметно и выдает всякому мое уродство, даже если ноги скрыты травой и длинной юбкой. Теперь я старательно гляжу перед собой и не замечаю внимания фейри. Нынешняя подопечная Бин, трехлапая пятнистая Скок, увязывается следом и мяучит, пока сестра не сжаливается и не берет чертову кошку на руки, унося ее с нами на пастбище.
        – Она и сама может замечательно за нами поспевать, – говорю я Бин. – Ты просто балуешь это создание.
        – И что? – спрашивает Бин, почесывая маленькую кошку. Та блаженно вытягивает шею и урчит, будто сейчас треснет.
        Мы отдаемся тренировке жеребят, сменяя друг дружку, пока и они и Бин не устают. Скок спит на солнышке, потом рыщет в высокой траве за оградой и наконец уходит обратно к конюшням самостоятельно, явно недовольная тем, как долго мы возимся. Когда мы приводим жеребят на их обычное поле около дома, Бин с любопытством озирается. Я тоже слышу тихий отзвук голосов.
        – Они на манеже, – говорю ей. Мне виден только краешек забора позади конюшни. – Должно быть, проверяют лошадей.
        – Может, Папе нужно помочь. – Бин переминается с ноги на ногу, не отрывая глаз от ограды манежа.
        – Маме точно понадобится помощь с ужином. И, – воркую я, – ты вроде бы притомилась.
        Бин смотрит исподлобья, но идет за мной в дом. И все-таки получает возможность еще поглядеть на фейри, потому что тот решает остаться на ночь. Обед мы накрывали до прихода мужчин и убирали тоже не при них. А вот с ужином все надо сделать как следует. По правилам, как старшая дочь в семье, прислуживать должна я. Но Мама ласково предлагает, чтобы к столу подавала Бин, и я вмиг понимаю. Я со своей хромотой постоянно отвлекала бы гостя. Бин, при всем ее любопытстве, здорово умеет поспевать, наполнять бокалы, приносить блюда, уносить пустые тарелки и не привлекать внимания. Я натягиваю улыбку, будто мне и дела нет, а Мама выдает свои муки совести, быстро меняя предмет разговора.
        – Сколько лошадей он купит? – спрашивает Ния у Мамы, когда мы сидим вокруг кухонного стола и доедаем последние картофелины. Сестру притомило целый день прятаться, ничего не слыша про мнение фейри о лошадях.
        – И как он узнал о нас? – Я ковыряю картошку. Она определенно вкуснее, чем обычно получается у Бин, но есть неохота.
        – Вроде бы пять или шесть, а про себя он ничего особо не сказал, – отвечает Мама. – Хотя мне почти не поговорить было ни с ним, ни с вашим отцом.
        – Пять или шесть! – Ния и Бин обмениваются полными трепета взглядами.
        – Следите только, чтобы он не расплатился за них золотом фейри, – предостерегаю я Маму.
        Она посмеивается:
        – Если ваш отец недостаточно мудр для этого, он заслуживает того, чтобы их лишиться.
        – У нас одни из лучших лошадей на всем юге, – отвечает Ния на мой первый вопрос. – Думаю, фейри услышал молву и пришел поглядеть сам. Уверена, он рассчитается честно.
        Я ездила на Весеннюю Ярмарку с Папой продавать лошадей. Наши и правда одни из лучших, хотя, конечно, и не самые лучшие, во всей Южной Менайе. Возможно, Ния права. Я кусаю губу и гадаю, почему он кажется мне таким подозрительным.
        – Зачем бы богатому фейри идти пешком по жаре и пыли? – спрашиваю я всех разом.
        Мама взглядом велит быть потише.
        Только намного позже, когда я обхожу дом и проверяю, закрыты ли на ночь все двери и окна, мне приходит в голову, что фейри может увидеть странность в нашем отсутствии, в тщательном сокрытии от него всех женщин. Что он может счесть это любопытным и начать расспрашивать.
        Я запираю ставни в столовой и прикрываю их занавесками, радуясь, что мужчины наконец ушли спать. И только отвернувшись от окна, понимаю, что не одна. Фейри стоит в дверях и наблюдает. Я вздрагиваю от неожиданности и, в ответ на легкую улыбку, неуклюже кланяюсь.
        – Чем могу помочь, кел… – я спотыкаюсь, запоздало сообразив, что не узнала его имени.
        – Генно Камнегрив, – помогает он голосом певучим, низким и ласковым. Я невольно прижимаюсь спиной к стене. Что вообще этому злополучному гостю нужно внизу? И зачем надо быть таким обворожительным? Хорошо хоть Ния в безопасности в спальне.
        – Кел Камнегрив, – исправляюсь я. – Чем могу помочь?
        – Я приметил кое-что интересное. Подумал, вы сможете мне объяснить.
        Фейри ступает в комнату. В мерцании свечи видно, что он уже успел смыть пыль с лица и волос. И усугубил этим свою пугающую красоту. Черные блестящие пряди мягко падают на плечи, подчеркивают сияние бледной кожи, дополняют полуночные тени глаз. Я утыкаюсь взглядом в стол, радуясь, что тот пришелся между нами.
        – У меня не очень-то хорошо с объяснениями, – говорю фейри, поднимая свечу в надежде от него убраться. – Возможно, отец вам подскажет?
        – Если только он занимается шитьем в доме, – отвечает Камнегрив.
        – Шитьем?
        – Чудесные занавески там, позади вас, – сердечно хвалит он, шагая ко мне. Я пячусь к другой стороне окна, вывернутая нога делает каждый шаг вдвойне неловким. Он подходит ко мне и улыбается, и теперь между нами только две узкие полоски узорчатой ткани. – Вы сами их пошили?
        – Нет, – рада ответить я.
        – А, то есть ваша младшая сестрица, что подавала нам ужин.
        – Нет, боюсь, нет. – И не матушка тоже, а раз ему неоткуда…
        – Разумеется. Значит, ваша третья сестра, что весь день скрывалась.
        Я делаю шаг назад – как он мог прознать о Ние? Фейри сверкает зубами в мерцании свечки.
        – Она прекрасно управляется со стежками. Вот тут, – он протягивает руку с длинными пальцами и касается цветка, – ей удалось поймать аромат весеннего дня, в который нарциссы первый раз обращают личики к солнцу, а здесь, – пробегается ладонью по синему узору, – течет тепло позднего летнего ветерка.
        Мы попались. Я понимаю это по играющей у него на губах улыбке, по выбранным для описания вышивки Нии словам. В мгновение ока вижу все: Папу и Маму бросают в темницу, Бин секут плетьми в шахтах, а Нию – забирают. Рука так дрожит, что воск льется на костяшки пальцев. От обжигающих укусов капель я резко прихожу в себя. Выпрямляю спину и взираю на него:
        – Кел Камнегрив, у вас выдающееся воображение. Мама будет рада услышать ваши похвалы. Она купила эти занавески на ярмарке в том году. А теперь, ежели у вас нет больше неотложных вопросов, я бы вернулась к работе. Доброй ночи.
        Я отворачиваюсь и ковыляю вокруг стола, в кошмарной уверенности, что он сверлит мне спину взглядом и видит мою кривую походку.
        – Келари Амрэя, – говорит он, когда я уже в дверях. Это не приказ и не вопрос, но я против воли гляжу через плечо. Вижу только темную фигуру на фоне занавесок, мерцание свечи дотуда уже не достает. – У хозяина и его гостя равное бремя. Передавайте сестре мое почтение.
        Я ухожу и спешу вверх по лестнице. Равное бремя, сказал он. Какая-то присказка фейри? Хозяин дает приют гостю – имел ли он в виду, что так же укроет наши тайны?
        Дверь в спальню родителей заперта, в щели у порога темно. Я долго стою около нее, пытаясь понять, что нужно рассказать, что имел в виду Камнегрив и что они вообще могут с этим сделать. Но могут они не больше моего – только надеяться, что фейри уйдет и никому нас не выдаст. Пусть лучше отдыхают.
        Я иду дальше по коридору, закрываю на засов дверь спальни, что мы делим с сестрами. Они обе уже переоделись и устроились под одеялами на общем стеганом матрасе. Я ставлю свечу на низкий столик и надеваю сорочку, руки едва слушаются. Он нас не выдаст, убеждаю себя. Он передал ей поклон – не может же все равно собираться донести Кругу об укрывательстве ее дара. Это ведь совсем простой дар.
        Немного успокоившись, я заползаю под одеяла. Ния, всегда спящая в середине, перекатывается и пихает Бин в угол, чтобы пустить меня.
        – Ктойта? – растерянно бубнит Бин и снова проваливается в сон.
        Ния калачиком льнет ко мне. Думаю, что засыпает, но она вдруг говорит:
        – Слышала твой голос внизу. – Я закрываю глаза. Не хочу ей отвечать. – Там был он?
        – Да, – шепчу я.
        – Что он сказал?
        – Задал вопрос-другой. – Я изображаю зевок. – Утром тебе расскажу, хорошо?
        Она тихонько выдыхает:
        – Ладно.
        Я засыпаю, молясь о том, чтобы рассвет унес Генно Камнегрива и оставил Нию в привычной безопасности.


        Не думала я, уплывая в сон, что молитва окажется настолько бесполезной. Но когда кричит петух и я ковыляю вниз на кухню собирать к завтраку, по всему ясно, что Камнегрив все еще гостит у нас, вопреки моим тайным желаниям. А потому я снова беру на себя всю стряпню, оставляю тесто подниматься и отправляюсь в курятник.
        Иду обратно с шестью чудесными теплыми яйцами, угнездившимися в подвернутом фартуке, и бросаю взгляд поверх низкой ограды двора, ожидая увидеть наших работников, что собираются на конюшни. Но вместо них по дороге шагает толпа городских, им уже рукой подать до нашего дома. Одни только мужчины, с лицами хмурыми и, если мне не чудится, злыми, и у всех через плечо орудия их труда: мотыги, и топоры, и длинные деревянные посохи.
        Я роняю яйца и бегу так быстро, как позволяет вывернутая нога, грохочу сквозь кухню и вдоль короткого коридора ко входной двери. Едва успеваю опустить засов. По ту сторону двери дубасят кулаком о дерево и поднимают многоголосый крик, требуя Папу. Я озираюсь и вижу наверху лестницы Камнегрива.
        – Надо закрыть задний вход, – говорю ему. – Пожалуйста, позовите отца.
        К счастью, он не спорит и идет обратно к комнатам. Я возвращаюсь на кухню, запираю дверь и ставни. Остальные низкие окошки все еще закрыты с ночи. Теперь мы в безопасности, пока Папа усмиряет горожан.
        Когда я снова прихожу в переднюю, Папа и Камнегрив уже спускаются вниз.
        – Если они за мной, я буду рад показать, каковы фейри, – говорит Камнегрив веселым тоном.
        – Я этого не допущу, – отвечает Папа, его густой голос охрип от гнева. – Никто не смеет угрожать моим гостям – и уж точно не мои же соседи!
        Подходя к дверям, Папа замечает меня:
        – Рэя, родная моя, ты в порядке?
        Я киваю. Он снова глядит на дверь, ходящую ходуном под грохотом кулаков.
        – Пойди с верином Камнегривом наверх в кабинет, ладно?
        Я изумленно таращусь на фейри. Он лорд?
        В глазах у того сверкает раздражение.
        – Не вижу нужды прятаться. Я не боюсь этих ребят с их палками.
        – Кто-то притащил и железо, – замечает Папа. Стук в дверь нарастает, и теперь я слышу голоса и дальше вдоль стены, несколько человек принялись обходить дом и дубасить в ставни. А что, если они сюда ворвутся? Нельзя стоять тут и спорить, покуда у них не выйдет.
        – Прошу, вераин, – говорю я, делая шаг к нему. – Если городские вас увидят, то догадаются, что мы укрываем тут колдовство.
        А не должны. Последние слова я не договариваю, но он знает это не хуже моего, знает и что речь о Ние. Только бы я правильно поняла его прошлым вечером.
        Папа пристально смотрит на меня, и тут Камнегрив кивает:
        – Согласен, – говорит тихо и идет обратно к лестнице.
        Я спешу следом. Как только мы скрываемся из виду, Папа распахивает дверь.
        – Это еще что за безобразие! – рычит он так, что голос разносится по стенам.
        Становится оглушительно тихо. Я сдерживаю улыбку – пока еще рано судить, удалось ли Папе и вправду усмирить людей. Я молча толкаю дверь в кабинет отца и пропускаю туда фейри.
        – Все видно через ставни, – говорю ему.
        Он идет к глубоко врезанному окну и глядит вниз, оставаясь в тени стены. Я смотрю на него через комнату, подпирая спиной дверь. Снова слышу голос отца, бранящий мужчин за грубость.
        – Мы услыхали, что тут скрывается один из фейри, – говорит голос.
        Я узнаю старого Бемайна, темнолицего грузного кузнеца из Шелтершорна.
        – Ага, – соглашается кто-то. – Мой парнишка Горан говорит, что видал, как фейри шагал прямо сюда.
        – Видал он? – усмехается Папа. – Как шагал? Не тот ли Горан, которого я взял на конюшни потому, что больше он никак не мог прокормиться? Этот бестолковый ленивый малец распускает слухи о делах своего хозяина?
        – Ну, право, кел, – мнутся в ответ. – Мальчик просто рассказал, что увидел. А вы и сами возьми и отпусти его с обеда. Мне так показалось странным.
        – Если бы фейри собирался в мой дом, – спокойно говорит Папа, – как думаете, прибыл бы он пешком или в седле? Фейри? А если бы и собрался, так не из Таринона ли пришел бы – из королевской столицы да под королевской защитой? Так что ваше явление к моим дверям с этими топорами было бы самую малость похоже на измену короне, правда же? Ополчиться на гостя самого короля!
        Мужчины растерянно бубнят, потом раздается голос Джако-кожевника:
        – Мы не хотели оскорблений и тем паче измен, но я всю ночь просидел у кровати моей девочки, боясь, что ее стащат к фейри.
        – Разумнее было бы выспаться, – говорит Папа беззлобно. – У меня самого три дочки, за которых нужно волноваться. Думаете, я их подвергну опасности?
        Я чувствую быстрый взгляд Камнегрива. Выскальзываю за дверь, стараясь на него не смотреть. Все комнаты на втором этаже выходят на одну площадку. Сейчас наверху лестницы стоит матушка и внимательно слушает, приложив руку к гладкой глиняной стене.
        – Мама, – тихо зову я.
        Она подскакивает:
        – Рэя! Где вы все?
        – Верин Камнегрив там. Побудешь с ним, ладно? Я гляну, проснулись ли Бин и Ния из-за шума.
        Мама выдыхает с облегчением:
        – Давай-ка, проверь.
        Я толкаю дверь и чуть не сбиваю Бин с ног.
        – Ну! – кричит она, отпрянув назад и роняя башмак.
        Ния, тоже одетая, стоит возле закрытого ставнями окна, вся бледная, и вслушивается в перепалку у порога.
        Я затворяю дверь.
        – Прости, Бин. – Она ворчит и пихает ногу в башмак. – Но куда это ты собралась?
        – Может, Папе надо помочь.
        Я закрываю глаза. Милая взбалмошная Бин.
        – Может, наша помощь больше нужна Ние, чем Папе.
        – Ние? Тут, наверху, с ней все хорошо. – Бин выпрямляется, глаза блестят от любопытства, юбка колышется вокруг ног.
        – Ты не пойдешь вниз, Бин. Папа старается прогнать тех людей, не надо его беспокоить и лезть под ноги.
        – Они не уйдут, – говорит от окна Ния.
        – Видишь? – ликует Бин. – Надо спускаться.
        – Нет, – отзывается Ния, качая головой. – Ты не понимаешь. Им теперь слишком стыдно, чтобы дальше наседать на отца, но они все еще думают, что фейри у нас. И будут караулить его на дорогах.
        Я иду через комнату к ней и выглядываю в щель между ставнями. Мужчины уже прошли полпути вниз по дороге.
        – Ты их слышишь?
        – Ветерок приносит слова.
        Я не слышу ни звука, но все равно киваю.
        Бин тихонько мычит от расстройства.
        – Ушли?
        – Совсем, – подтверждаю я.
        – Но он все еще в опасности, – деловито говорит Ния.
        Я внимательно гляжу на нее в полумраке. Она рослая и стройная, черные волосы собраны в привычную косу, из которой повсюду выбиваются прядки, необычные серые глаза – наследие деда – блестят в темноте. По этому ровному блеску и выражению лица я понимаю, что думаем мы об одном. Решаю, что надо сказать и Бин. И выпускаю из груди воздух, когда Ния сама произносит:
        – Пожалуй, мы можем помочь ему выбраться.
        – Он же пришел покупать лошадей, – говорит Бин. – Вряд ли уйдет без них.
        – Ты ладишь с ними не хуже любого фейри, – отвечаю я. – Сможешь вывести всех разом и привязать на равнинах. Тебя мужчины не остановят. А он потом ускользнет сам и заберет лошадей, не привлекая внимания.
        – Они ему не дадут, – замечает Ния. – Будут высматривать его, а не только лошадей.
        – Посмотрим, что скажет Папа, – предлагаю я.
        Он по меньшей мере сообразит, как уберечь от неприятностей Бин. И Нию. Я замираю, держа дверь закрытой, неодобрительно смотрю на Бин. Она ведь подавала Камнегриву ужин.
        – Ты не сказала нам, что он лорд.
        – Как же!
        – Она сказала мне, – объясняет Ния. – Только вот ты пришла поздно… Бин уже спала, и… – Цвет лица у нее начинает отливать розовым. – Я забыла.
        – Чего уж теперь.
        Я открываю дверь, надеясь поймать Папу, как только он поднимется. Ния делает шаг следом за мной, и тут из кабинета выходит Камнегрив.
        Улыбается своей фейской улыбкой и кланяется:
        – Дамы.
        Мама, идущая из комнаты следом за ним, резко останавливается и находит глазами Нию.
        – Верин Камнегрив, – говорю я сухо, – вы уже знакомы с моей сестрой, келари Самайной. – Сбоку от меня кивает Бин. – А это наша средняя сестра, келари Ниягра.
        Ния легонько кланяется. Я почти чувствую за спиной ее дрожь – как бы она ни желала безопасности фейри, показываться ему все же не собиралась. Мне жутко хочется шагнуть между ними и задать Камнегриву хорошую взбучку и выставить его за дверь.
        – Это честь для меня, – говорит он сладким как мед голосом.
        Я сверлю его взглядом:
        – Мы как раз искали отца.
        Он смешливо щурит глаза:
        – Как и я.
        Тут Папа и поднимается наверх, лицо у него красное, взгляд все еще горит.
        – Я этого наглеца Горана велю выпороть за такое, – бубнит он едва слышно, но я не спешу ему верить.
        – С вашего позволения, – говорит Камнегрив, – он все-таки сказал правду.
        Папа вскидывает руки:
        – Забудем мальчишку. Он довольно напакостил. Ну хоть народ разошелся.
        – Они теперь караулят у дороги, – говорит Ния так тихо, что голос едва слышно.
        – Воистину так, – подтверждает Камнегрив.
        Папа сейчас, похоже, взорвется:
        – Они что?
        – Это не беда, – быстро говорит Бин, выступая вперед. – Если верин Камнегрив уже выбрал лошадей, я могу их вывести и привязать ниже по Пустой Реке. Меня никто не остановит. И…
        – Ох, – Камнегрив смеется. – В этом нет нужды. – Он обращается к отцу: – Я покидаю вас и вашу семью. Лошади, что мы смотрели вчера, в самый раз.
        Мама поджимает губы:
        – А что до мужчин на дороге?
        Камнегрив разводит руками:
        – Они не спали целую ночь из-за меня. Рад буду одарить их недельным сном в оплату долга.
        Папа проводит рукой по волосам.
        – Ну что ж, – говорит нерешительно, и в этот миг я понимаю, что он не знает, как быть с Камнегривом, и что городским действительно может перепасть Дремы Фейри – и сна этого они не забудут и не простят. Придут снова к нам, и кто-нибудь как-нибудь прознает о Ние, неделю спустя, или месяц, или год. Лучше уж постараться помочь Камнегриву, чем это.
        – Не стоит устраивать подобного представления, – говорю я холодно. Фейри поворачивается и ловит мой взгляд прежде, чем я отвожу его. Глаза у него глубокие, бездонные, как колодцы в горах, одна только едва заметная рябь света на поверхности удерживает меня от падения в них. – Бин выведет лошадей, – продолжаю я с запинкой, сопротивляясь притяжению этих проклятых фейских глаз. Равное бремя – вот что нам нужно. – А Ния может спрятать вас в стежках.
        Я слышу, как сестра резко вдыхает, но не могу отвести взгляда от него.
        – Может? – тихо спрашивает фейри. – И как я доберусь до лошадей, если буду скрываться в шитье?
        – Я отнесу вас, – говорю я, едва слыша себя, вконец увязнув в бархатной черноте его взгляда. – На меня никто никогда не смотрит.
        – Вот как, – говорит он и переводит глаза на Нию. Я судорожно втягиваю воздух, зрение стремительно возвращается. – Вы сможете провернуть такую хитрость, келари? Вашим шитьем?
        – Я делала так раньше, раз или два, – признается Ния голосом невесомым, как перышко.
        – С живым созданием?
        Я чувствую легкое движение Бин и кошусь на нее. Она борется с ухмылкой, стойко таращится в пол. Ну конечно – вспоминает про ту Папину козу. Мне и самой приходится сдерживать улыбку при этих воспоминаниях. Ния, похоже, думает о том же, так что отвечает намного уверенней:
        – Да, вераин. И все получилось.
        Камнегрив обращается к отцу:
        – Я сделаю, как вы пожелаете. Не хочу подвергать вашу семью опасности. Выбор за вами.
        Папа облизывает губы, обводит нас взглядом, долго смотрит на Нию. Никогда раньше чужаки не знали ее тайны, но Камнегрив узнал ее еще вчера, понимает Папа это или нет. И нет опасности в том, что лорд фейри еще раз увидит истину сегодня. Ну, я надеюсь, что нет.
        – Я бы предложила, – мягко говорит Мама, – позавтракать и обдумать все получше. Здесь мы в безопасности, так что нет причин срываться немедленно.
        – Действительно, келари, – отвечает Камнегрив с легким поклоном. – И мне было бы приятно отправиться в путь сытым.
        Они с Папой возвращаются в кабинет, чтобы рассчитаться за лошадей. Мы всем отрядом спускаемся в кухню.
        – Я разбила яйца, – приходится каяться, отпирая кухонную дверь второй раз за утро. – Бросила, когда увидела, что к нам идут.
        – Ничего, – говорит Мама. – Осталось пять штук со вчерашнего дня. Ния, домесишь тесто, что начинала Рэя? И подумай о чем-нибудь добром, пока работаешь.
        Ния старается, чуть слышно поет, вываливая опару из миски. Мама ставит в печку горшок с пряной кашей, а Бин, бедняжка, принимается чистить картошку. Похоже, только с картофелем она и ладит.
        – Так, Рэя, – говорит Мама, помешивая в горшке, – объясни, ради чего ты предлагаешь сделать по-твоему?
        Я ставлю сковороду греться над огнем, прежде чем приняться за яйца.
        – Он уже знал все про Нию – понял еще вчера, даже не видя ее. Если сейчас мы ему поможем, он станет ее должником и взамен сохранит тайну.
        – Ясно, – говорит Мама. Долго медленно выдыхает и снова смотрит на меня: – Но почему в стежки?
        – Подумала, что лучше никому больше фейри не видеть, – объясняю я. – Если разойдется молва, что он был тут, а Папа отослал горожан с заверениями, что опасности нет, – они просто поворчат, ничего дурного. А вот если Камнегрив пойдет один, он устроит эту проделку с Дремой Фейри, и тогда мы получим настоящую беду.
        – Чего они вообще думают делать? – спрашивает Бин. – То есть они же знают, кто он. Почему решили, что смогут его изловить?
        – Люди глупые, – говорит Ния, будто это все проясняет.
        – Или просто напуганы, – отвечает Мама спокойно. – И они знают, что против него можно использовать железо. Вот.
        Бин фыркает с отвращением, и в кои-то веки я с ней согласна.
        Мама смотрит на меня и спрашивает:
        – Ты уверена, что разумно относить его на равнины в одиночку, зашитым в клочок ткани?
        – Его могу увезти я, – замечает Бин. – Зачем тебе столько шагать – я же буду с лошадьми.
        – Нет, – разом говорим мы с Мамой. Она вздрагивает и косится на меня, но я не свожу глаз с Бин.
        – За тобой могут проследить, а нам нельзя никому показывать, как ты выпускаешь Камнегрива. Лучше его отнесу я, а ты просто привяжешь лошадей. Никто не останется смотреть, как они пасутся. – Я обращаюсь к Маме: – Наблюдающие за дорогой ни за что не подумают на меня. Можно было бы тебе или Папе, но за ним точно станут следить, а ты и вполовину моего не бродишь по округе, так что и тебя приметят. Про меня же даже не подумают, что я смогу дойти до лошадей.
        – Мне это не по душе, – говорит Мама, но я знаю, что, вопреки всем возражениям, она согласится.
        Я разбиваю в тарелку яйцо.
        – Мне тоже, – отвечаю ей. – Верить фейри – что доверять собаке кость. Но это лучший выход из тех, что я вижу.
        Ния ставит тесто подниматься еще раз.
        – Я могу вшить что-нибудь тебе в пояс, – предлагает она. – Для защиты.
        – Например?
        – Сковородку, – озорно улыбается Бин. – Ею можно здорово стукнуть.
        Ния ухмыляется:
        – Тебе надо только оборвать узелок – и вот она.
        – Девочки, – предостерегающе говорит Мама, – если мы хотим помочь верину Камнегриву убраться невредимым, лупить его по голове железной сковородкой не очень полезно.
        Мы все переглядываемся и заливаемся смехом.


        После завтрака Камнегрив идет за сумкой и присоединяется к нам в гостиной. На нем прежняя дорожная одежда, только теперь чистая и свежая. Я исподтишка разглядываю вещи – мы с его прихода стирку не затевали. Он сам все застирывал в ведре прямо в комнате или просто взмахнул рукой и выстрелил светом из глаз?
        Фейри сидит на полу с сумкой через плечо и смотрит на Нию. Мы все разбрелись по комнате, Бин в предвкушении качается туда-сюда на краешке стула. Ния держит в руках мой пояс, на коленях иголка и нить.
        – Вы готовы, вераин? – спрашивает она.
        Он склоняет голову:
        – Благодарю вас всех за гостеприимство.
        – А я извиняюсь за неприятности, – говорит Папа.
        – Понимаю вас, – соглашается фейри. – Но это не ваша вина. Келари, – кивает Ние, – работайте.
        Она приступает. Вышивает на моем поясе маленький кружок пятью простыми стежками. Замирает перед тем, как игла начинает последний. Камнегрив ждет, не сводя глаз с ее пальцев. Я бегаю взглядом между ними и как раз смотрю на Камнегрива, когда Ния протаскивает иголку через ткань одним уверенным рывком. Камнегрив пропадает. Только что сидел передо мной – и вот в мгновение ока исчез так бесповоротно, что почти верится, будто его никогда и не было.
        Бин испускает короткий ликующий вопль и вскакивает:
        – Ай, и хороша же ты!
        Ния улыбается, завязывая узелок и обрывая излишек нитки. Она выглядит расслабленной, напряжение из осанки исчезло. Мне и в голову не приходило, что ей может быть трудно сдерживать дар и что возможность вот так всерьез применить его скорее дает передышку, чем утомляет. Она подмигивает Бин:
        – Будем надеяться, ему там удобно.
        – Коза не жаловалась, – успокаиваю я, забирая пояс и завязывая его на талии. Он кажется совершенно таким же, каким был утром. Странно понимать, что прямо в стежках на нем спрятан фейри.
        – Какая коза? – спрашивает Папа.
        – Никакая, – хором отвечаем мы.
        Он обводит нас подозрительным взглядом. Мама только качает головой, она и сама не представляет.
        – Просто старая шутка, – говорит Бин немножечко слишком беспечно.
        Папа тихо фыркает:
        – Похоже, о некоторых вещах мне лучше и дальше не знать.
        Мама встает и разглаживает юбки.
        – Бин, надо выходить сейчас, если хочешь гнать лошадей кружным путем. Рэя, давай-ка соберем тебе немного еды, чтобы ты не вернулась оголодавшей.
        Мы выходим из комнаты, Ния ловит меня за руку. В глазах у нее пляшет радость. На кухне Мама складывает в наплечный мешок хлеб, сыр, немного сушеного пряного мяса и флягу с водой; Ния уходит за моим посохом. Камнегриву тоже собрали еды, он заранее спрятал все в сумку. Я шнурую кожаные башмаки и размышляю об этой загадочной сумке – в нее явно влезает намного больше, чем кажется. Может, она и одежду стирает.
        Бин опережает меня на пару минут, выезжает со двора у конюшни с пятью лошадьми на поводьях позади. Все они из лучших – там и Диаманта, и Быстроног, и Буря. Как же странно, что он явился пешком, имея довольно средств на такие покупки. Одна только Буря со своими длинными ногами, точеным носом и пышной темной гривой, быстрая как ветер, должна была обойтись ему в три цены простого скакуна. Папа бы не расстался с ней за меньшее.
        Я ухожу по тропинке позади кухни и шагаю через пастбища. Не встречаю никого, пока не добираюсь до старого тележного тракта на границе нашей земли. Там кузнец Бемайн и колесный мастер Ферин наблюдают за двумя направлениями дороги. Я приветственно поднимаю ладонь, Бемайн здоровается в ответ. Говорит что-то, и Ферин оборачивается ко мне, следит, как я перехожу на другую сторону, опуская посох одновременно с вывернутой ногой. Ферин хрюкает, и даже в добрых тридцати шагах от них я слышу голос:
        – Чего, калека? О ней точно не стоит тревожиться.
        Я держу лицо и продолжаю идти, будто слова до меня вообще не донеслись. Далеко за полдень добираюсь до Пустой Реки. Это, как и намекает имя, огромное пустое русло, выбитое в песчанике. Здесь – едва глубже человеческого роста, но я слыхала, что на равнинах впереди оно порой уходит вниз дальше, чем растут вверх горы. Я иду вдоль него и прихожу к привязанным в ясеневой роще лошадям, что мирно щиплют сочную весеннюю травку. Сажусь в тени дерева, опускаю на землю посох и верчу в руках краешек пояса.
        Нужно только оборвать узелок, и чары развеются. Но я не решаюсь. Он фейри и требует почтения, но… насколько ему можно доверять? Мама побоялась оставлять Бин с ним наедине. Я провожу рукой по поясу, сцепляю пальцы, чтобы не тряслись. Со мной иначе. Я, в конце концов, калека. Зацепив узелок ногтями, я отрываю его одним коротким движением.
        Генно Камнегрив сидит передо мной, сама непринужденность, с дорожной сумкой под боком. Он пробегает глазами по мне и наклоняет голову, обозревая лошадей. Я встаю, одновременно подбирая посох, отряхиваю с юбки пыль.
        – Там Пустая Река, – говорю фейри, кивая в сторону пересохшего русла. – В одном дне пути к югу будет Кхаритская дорога. Она ведет с востока на запад, до самой Лирелеи, если вам надо к морю. Если проехать по ней еще лигу, попадете на Гураильскую дорогу, что идет на север к Таринону.
        К западу от нас высятся горы, ясно видимые и близкие, добраться до них можно и к утру. Но вряд ли фейри отправится туда. В той стороне только глухие леса и долгий петляющий перевал, ведущий к маленьким королевствам за горами.
        – Благодарю, – говорит он.
        Плавно поднимается, воплощение изящества. Все фейри такие губительно прекрасные или это его личный дар?
        – Сразу же отправитесь обратно?
        – Надо, – отвечаю я, стараясь смотреть на лошадей. Снова чувствую, как его взгляд замирает у меня на лице. – Шагать тут немало, а я бы хотела вернуться до ночи.
        – Вы боитесь земель вокруг дома по ночам? – Голос у него теплый и веселый.
        – Дело не в страхе, – холодно отвечаю я, – а в удобстве. Мне труднее идти, когда я не вижу, куда ступаю. Новолуние дает слишком мало света для человеческих глаз.
        – Как всегда рассудительная Рэя, – согласно говорит он.
        Я гляжу на него, удивленная тем, как легко он назвал мое прозвище, не спросив разрешения. Не стоило смотреть, потому что он поджидал этого взгляда.
        – Скажите, отчего родители отправили в такой путь вас с больной ногой, когда ваша сестра могла запросто увезти меня, будучи верхом? И почему она не подождала вас здесь?
        При ярком дневном свете я понимаю, что глаза у него не совсем черные, скорее темно-карие с полуночной мглой в середине. В них прячется тепло, неподвластное черноте, – так самой темной ночью в лесу деревья все равно шумят приветливо.
        – Бин красивая, – отвечаю я почти шепотом.
        – А-а, – мягко говорит он и уходит к лошадям.
        Я стискиваю посох и тяжело на него опираюсь, благодарная за то, что фейри отвлекся от меня. Знаю, что надо отправляться домой, что он позволит мне уйти без единого слова, но на языке нестерпимая горечь. Я гляжу, как он ходит между лошадьми, приветственно протягивает каждой сложенную ладонь и осматривает копыта, проверяя их перед путешествием.
        Закончив, идет обратно за дорожной сумкой.
        – Я сама предложила, – вырывается у меня неожиданно.
        Он чуть хмурится:
        – Припоминаю.
        – Им не понравилось.
        – И все-таки вы здесь. Предположим, что теперь я получил от вашего отца все желаемое: пять лучших лошадей Менайи и общество его дочери.
        Слова вызывают у меня удивленный смешок.
        – Лошади прекрасные, а вот что до меня, в этой части сделки вы, боюсь, проиграли. Удачи в другой раз.
        Я иду прочь, размахивая посохом, и настраиваюсь на большой переход домой. Немыслимо быстро для человека он появляется в шаге передо мной. Я встаю как вкопанная.
        – Моя удача зависит от меня, – говорит фейри с улыбкой. – И мне по душе то, что я заполучил.
        – Верин Камнегрив, – я надеюсь, что церемонное обращение не подпустит его ближе, – мне не стоило оставаться так долго. Путь домой неблизкий, а я уже говорила, что не хочу идти ночью. Желаю вам доброй дороги и благополучно добраться.
        Я медленно выдыхаю, понимая, что он просто играет и на самом деле мне нечего бояться. Нечего же?
        – Вы так суровы, келари Амрэя, – говорит он тихо. – Нужно иногда быть к себе добрее.
        – Не понимаю, о чем вы.
        – Да, – соглашается он. – Позвольте перед прощанием вернуть долг вашей семье.
        – Долг? Разве у хозяев и гостя уже не равное бремя?
        На его губах мелькает и исчезает улыбка.
        – Не сказал бы, что равное. Вы и сами не осознаете, какой опасности подвергались, чтобы принести меня сюда. Я не позволю себе остаться в долгу, покуда в силах его вернуть. – Он молчит и смотрит мимо меня, подбирая слова. – Вашей сероглазой сестре я хотел бы сказать: с колдовством можно управляться по-разному. Она нашла один способ, колдуны этих земель научили бы ее другому. Передайте ей, что среди фейри вершина чародейства – это умение видеть весь узор.
        Я киваю, сохраняя в памяти его слова. Он снова опускает на меня глаза, темные и, вопреки сходству с людскими, невероятно чуждые. Перекидывает со спины сумку и роется в ней.
        – Той сестре, что любит животных.
        Он протягивает мне камень не больше подушечки пальца в виде невысокой коренастой лошадки. Я молча раскрываю ладонь, и он опускает в нее крошечную фигурку. На миг мне кажется, что камешек шевелится, будто в руке у меня живое существо. Но это все еще просто статуэтка, так что я с облегчением прячу ее в карман юбки.
        – А это, – говорит он, – для калеки.
        Снова протягивает ко мне руку, обхватив пальцами потертую деревянную рукоять старого костяного ножа. Я неуклюже пячусь, таращусь на него, на это совершенное лицо, спокойное и без следа улыбки. Не представляла, что его слова могут так ранить.
        – Мне не нужно вашей благодарности, – отвечаю я неровным голосом.
        Хочется только поскорее убраться и никогда больше не иметь дела с фейри и их проклятыми всевидящими глазами.
        – Я обязан вернуть долг, – говорит он. – Вы легко подвергаете себя опасности, так что нож может пригодиться.
        – Я отпускаю вам этот долг. – Голос уже дрожит. – Доброго пути, вераин.
        Он дает мне обойти себя. Я шагаю быстро, как могу, нарочито стуча посохом о землю. Оглядываться не решаюсь.
        – Благополучно добраться. – Ветер доносит из-за спины его слова.
        Я резко опускаю голову и не даю себе протянуть руку и смахнуть слезы. Не смотрю назад, пока тропа не отворачивает прочь от Пустой Реки и не устремляется на север, к дому. К этому времени рощица уже скрывается за покатыми холмами.
        Домой я прихожу после заката, сине-розовые отсветы на западе почти пропали. Родной дом еще никогда не казался таким приветливым. Я на миг замираю на краю кухонного дворика, пробегаю глазами по глиняным стенам. Из них выступают подпирающие крышу балки, бросают частокол теней на гладкие земляные бока дома. Из дверей кухни льется свет ламп, рисует золотистую дорожку через двор. Осталось только ступить на нее, и я вернусь к своей семье.
        А тут и ступать уже не приходится.
        – Ты пришла! – вопит Бин, вылетая из-за порога. Несется через двор как подстреленная и чуть не роняет нас обеих, обнимая меня со всей силы.
        – Конечно. Думала, я от вас сбежала?
        – Он же фейри! – кричит она. – Надо было мне остаться и подождать тебя.
        – Рэя, – зовет Ния из освещенного дверного проема, и теперь мы чуть не падаем уже втроем. – Я все думала, что надо было зашить-таки сковородку, – выдыхает она, крепко обхватив меня за шею, – или… хоть что-то.
        – Не чуди, – ворчу я, обнимая ее в ответ так же сильно. – На что я могла сдаться фейри?
        – Ты ему вроде как понравилась, – неуверенно говорит Бин. – И он тебя послушался.
        – Ха, – бросаю я, вспоминая наш последний разговор. – Послушался, потому что я подсказала ему выход.
        – Ну не знаю.
        Это ее не убедило. Я смеюсь:
        – Ты же его видала, Бин? А теперь представь их женщин. Мы рядом с ними, должно быть, похожи на старых несушек. – Я беру сестер за руки и тяну их на кухню. – Чего бы фейри водиться с такими?
        – Думаю, мы тоже для них в диковинку, – задумчиво говорит Ния. – Наверное, свой народ им кажется уж слишком будничным в сравнении.
        – Ой, Ния.
        Бин интересно не возможное, а настоящее, поэтому она спрашивает:
        – Что он сказал? Когда ты его выпустила?
        – Немногое.
        Ния беспокойно смотрит на меня:
        – Как добрался?
        – Целым и невредимым, – заверяю я и тут вижу на пороге кухни Маму в фартуке, руки в боки.
        – Рэя!
        Я с улыбкой подхожу к ней, но она в ответ не улыбается, только протягивает ко мне руку. Я берусь за нее, и меня затаскивают в горячие объятия. В кухне Папа медленно поднимается на ноги, потерянно встает у низкого стола. Он кажется внезапно, необъяснимо постаревшим.
        – Думал уж идти тебя искать, – говорит сиплым голосом. – Если б скоро не вернулась. Никогда больше не давай мне позволять тебе такого.
        – Да, Папа.
        Тут Мама, до того странно молчаливая, принимается распекать всех виноватых, включая себя, и заканчивает прямым наказом отцу никогда больше не впускать фейри в дом.
        – Но, родная, он ведь купил лучших лошадей. Уверен, что станет ими хвастаться. Не можем ведь мы грубить и отказывать фейри, если они явятся к нам на порог. Разозленный фейри хуже лесного пожара.
        – Ну прекрасно, – говорит Мама. – Всех теперь, что ли, в пояса зашивать?


        Позже этим вечером, когда я собираюсь ко сну, Ния поднимается в нашу комнату.
        – Я нашла что-то в твоей сумке, – говорит мне. – Наверное то, что дал тебе верин Камнегрив.
        – Что же?
        Я смотрю на нее. Подарки сестрам я уже передала, слова для Нии всех заинтересовали, а каменная лошадка повеселила. В свой маленький походный мешок я даже не заглядывала, в нем оставались только пустая фляга да тряпица от сыра. И я точно не замечала ничего другого, когда доставала воду или кусочек еды пожевать на пути домой.
        – Поглядим, – говорит Бин, возникая рядом.
        – Вот. – Ния протягивает мне узкий предмет, чуть длиннее ладони. Костяной нож, каких я не видела раньше: рукоятка украшена ониксом и перламутром, клинок слоновой кости – острый как сталь, с резным витиеватым цветочным узором, текущим вдоль лезвия.
        – Странные у него представления о подарках, – высказывает Бин. – Мелкие каменные лошадки да сколотые кухонные ножики – он даже не железный.
        – Не думаю, что он стал бы носить железо, – замечает Ния.
        – Да, – соглашаюсь я, вертя в руках нож.
        Этот клинок – дитя времени и мастерства, настоящая драгоценность. Он ничуть не похож на старую кухонную утварь – и все же Бин в точности описала тот нож, что я видела вечером на равнинах, тот, что протягивал на ладони Камнегрив.
        – Ты отказалась, когда он пытался тебе его подарить, да? – понимает Ния, глядя на меня.
        Я качаю головой, поражаясь тому, что даже она не видит его настоящего облика.
        – Вот тебе и фейри.
        Бин ухмыляется:
        – Это он тебя проучил. Хотела бы я уметь проворачивать такие штучки.
        – Я рада, что не умеешь. Хорошо бы и он тоже не мог.
        – Хорошо бы ты не ненавидела его так из-за меня, – говорит Ния, уходя переодеваться из юбки и туники. – Он же оказался вполне ничего.
        Я кладу костяной нож на пол рядом с матрасом и заползаю в постель.
        – Я его не ненавижу, – отвечаю сестре.
        Вспоминаю фейри и то, как его губы складывались в слово «калека», и понимаю, что ненавижу только свою вывернутую ногу, кривую лодыжку и неуклюжую походку. Понимаю всю правду: я невзлюбила его из-за красоты, из-за ловкости, изящества и совершенства черт, из-за всего, о чем сама не могу и мечтать.
        – Не думаю, что ты понравилась ему в том смысле, о каком говорила Бин, – продолжает Ния, натягивая сорочку. – Но, по-моему, ты ему показалась самой интересной из нас троих. Хотя я и сумела зашить его в кружок.
        Бин пролезает в свой угол, заворачивается в одеяла.
        – И хотя я даже не спалила картошку.
        Я глотаю смешок, Ния задувает свечу и забирается между нами.
        – Он умный, – говорит, зевая.
        Бин только фыркает. Ее не очень-то впечатлил подарок фейри. Мама предложила повесить лошадку на шнурок и носить как кулон, и Бин без восторга согласилась. Я подозреваю, что Мама не хуже моего знает, что в маленькой фигурке скрыто намного больше, чем мы видим. И думаю, что в свое время Бин откроет ее тайну.
        Лежа теперь без сна, я думаю о том, что сказал Камнегрив перед раздачей долгов. Нужно иногда быть к себе добрее. Костяной нож чуть заметно белеет во тьме комнаты. Он здорово подобрал подарки для того, кто едва успел нас узнать. Я протягиваю ладонь и касаюсь ножа, его прохладной и гладкой рукояти. Это мои мысли и доводы он обернул против меня, назвав меня словом, которое я приняла как собственное имя; которым себя заклеймила. Словом, что ранит глубже костяного клинка.
        Смогу ли я вырезать из себя это слово, сумею ли его забыть? Возможно, он сказал правду, и мне стоит попробовать быть добрее к себе. Возможно, этот нож станет напоминанием, поможет мне разглядеть в себе что-то, кроме несчастной косолапости. И, думаю я с улыбкой, будет со мной в другой раз, когда я снова слепо шагну навстречу опасности.
        – Доброй ночи, – бормочет Ния, переворачиваясь и утаскивая одеяло. Бин тоже что-то бубнит.
        – Сладких снов, – шепчу я в ответ, полная благодарности за сумрачную комнату и за любовь сестренок.



        Благодарности

        Когда я впервые издавала «Колючку» в далеком 2012-м, благодарности заняли один-единственный абзац. Я была новичком, опубликовала книгу без помощи издательств, и лишь несколько потрясающих людей помогали мне на этом пути. Теперь, когда «Колючка» переиздается в 2020-м в «Харпер Тин», мне нужно поблагодарить так много народу. Чудесно осознавать, сколько людей собралось вместе вокруг истории Алирры.
        Во-первых, всем читателям, обозревателям и блогерам, подарившим крылья первому изданию «Колючки», и всем тем, кто читает и поддерживает книгу сейчас, я могу сказать лишь: книга без читателей ничто. Спасибо вам огромное, что позволили поделиться ею с вами.
        Алирра никогда бы не нашла приют в «Харпер Тин», если бы ей сперва не повстречался мой агент, Эммануэль Морган. Я так благодарна тебе, Эммануэль, за личное обращение ко мне после самостоятельного знакомства с «Колючкой», за глубокую веру в прочтенную историю, за множество новых читателей. И за всегда прикрытую спину. Откровенно говоря, ты просто чудо.
        Множество благодарностей Эмилии Родс за то, что так заинтересовалась восторгом подписавшего со мной контракт агента, купила собственную копию «Колючки», влюбилась в книгу и стала моим редактором в «Харпер Тин». Сердечная признательность моему нынешнему редактору, Элис Джерман, за то, что взялась за «Колючку» при первой возможности и помогла вывести историю на совершенно новый уровень. А также глубокая благодарность главному редактору, Эрике Сассман, одобрившей полную вычитку Элис ради того, чтобы история стала лучше. И всем тем чудесным ребятам из «Харпер Тин», что помогли сделать эту книгу успешной, начиная с Клэр Вон и заканчивая классной командой маркетинга и всеми людьми, которых мне не довелось встретить лично, но которые помогали «Колючке» на этом пути, – спасибо всем вам. Лучшей команды и быть не могло.
        Куча благодарностей Дженни Земанек за создание обложки первого издания во всем ее великолепии и за подписание с «Харпер Тин» договора о правах на иллюстрации, чтобы «Колючка» смогла переиздаться с теми же прекрасными виньетками на новом фоне. Твои работы – чистое волшебство.
        Пожалуй, стоит упомянуть, что «Колючка» пережила колоссальное количество черновиков (шестнадцать?!) за почти семнадцать лет. Много, очень много бета-тестеров помогли мне на этом пути. Больше всего я должна благодарить самых первых бет: маму, брата, друзей-писателей Ната Катчера и Джанель Уайт, Риму Дабдуб и, конечно же, моего мужа, героически прочитавшего все множество черновиков «Колючки». Я также глубоко признательна Шае Игер, Шарлотте Мишель, Анне Хиллман и друзьям-авторам А. С. Спон и В. Р. Гингелл за подсказки и обратную связь и Лорел Гарвер за потрясающую внимательность к мелочам. Я должна вам Весь Шоколад Мира. Если позабыла кого-то, прошу, простите.
        Как знают многие читающие мой Фейсбук, имена – мое личное писательское проклятие. Спасибо Келли Марии Смит за имя для Сальвии, и Шае Игер за Мидаэля, и Сиерре ван Винкль за Желудя. Куча благодарностей Лале Канифф за окончательные формы «верия» и «верин» и Жаку Лопуру за «тарин» и «тарина». Я также признательна всем читателям фанатской странички на Фейсбуке за мозговой штурм, что помог мне окончательно утвердить имя Луноцветки.
        Сердечное спасибо моим друзьям за доброту и поддержку, и особенно Стейси Кроуфорд за интереснейшие идеи перекусов и помощь с играми для моих девочек, что дало мне вдвое больше времени сосредоточенно писать. С твоей поддержкой было намного проще укладываться в сроки! Спасибо также Мелиссе Сасина за ночные переписки в те мгновения, когда мне нужен был небольшой толчок, чтобы продолжать работать. Друзья действительно все меняют.
        Отделениям в Дир Парк и Блю Эш Публичной Библиотеки Цинциннати округа Гамильтон… Что тут сказать? Огромная часть этой книги была отредактирована под их крышами, пока мои девочки были в школе. Это бесплатные общедоступные места, «писательские кабинеты» в окружении книг и с поистине великолепным персоналом. Библиотеки – это решительно отлично.
        Как всегда, спасибо, дорогая семья: мамочка, Абба, Анас, Ахмед, Бека и мои чудесные девочки, Фатима и Кхадия. Спасибо за бесконечную поддержку, за помощь со временем на книги, за столько любви и радости в моей жизни.
        И наконец, как человек верующий, я больше всего благодарна Богу – за подаренную мне любовь к письму, за возможность делиться историями и за всегда необходимую поддержку.