О чем знает ветер Эми Хармон

        Писательница Энн Галлахер с детства зачарована Ирландией и гордится своими ирландскими корнями. Молодая американка приезжает в Ирландию в надежде узнать историю собственной семьи, которая таит множество загадок и тесно переплетена с самыми трагичными страницами ирландской революции.

        Поиски подробностей приводят Энн к невероятному перемещению во времени. Энн попадает в 1921 год и оказывается в эпицентре борьбы за независимость Ирландии. Доктор Томас Смит, спасший ей жизнь, принимает Энн за шпионку. Однако противиться влечению к таинственной гостье Томасу не по силам. И любовь его взаимна. Энн оказывается вовлечена в политическую борьбу, исход которой ей известен наперед. Энн не вправе влиять на течение исторических событий, но может ли она изменить историю своей семьи ради великого чувства?

        Эми Хармон
        О чем знает ветер

        Посвящается моей прапрабабушке
        Энн Галлахер Смит

        Так смелее, отряд сказителей, ловчие слов!
        Хроникёрам - оглядка;
                                   вдохновенным - удержу нет,
        Ибо поднят сюжет на крыло, точно вальдшнеп.
        Ибо - корка, под литерами копыт искрошенная, -
                                            твердь нам в очи пылит,
        Мы же млечною поземью мчимся -
                                                      дальше, дальше…[1 - Здесь и далее все стихи даются в переводе Юлии Фокиной.]

    У. Б. Йейтс

        Оригинальное название: What the Wind Knows
        Text This edition is made possible under a license arrangement originating with Amazon Publishing, www.apub.com,
        in collaboration with Synopsis Literary Agency.
        Cover design by Faceout Studio, Lindy Martin (7БЦ)
        Фото использовано с разрешения Stocksy, автор изображения PAFF:
        (КБС)
        ООО «Клевер-Медиа-Групп», 2020

        Пролог
        Ноябрь 1976 г.
        - ДЕДУШКА, РАССКАЖИ о своей маме.
        Он молчал достаточно долго - молчал и гладил меня по темечку. Я даже подумала, он не расслышал.
        - Моя мама была очень красивая. Волосы темные, глаза зеленые - совсем как у тебя.
        - Ты по ней тоскуешь?
        Две слезинки скатились, смочив дедушкину рубашку,  - я ощутила сырость щекой. Сама я невыносимо тосковала по маме.
        - Уже нет,  - признался дедушка.
        - Как же так?
        Я вдруг рассердилась. Обязан человек тосковать по родной матери, обязан - и точка! Не тоскует - значит, предает.
        - А это потому, что мама всегда со мной, Энни,  - объяснил дедушка.
        Я заплакала.
        - Тише, тише, девочка. Не надо плакать. Когда плачешь, ушки хуже слышат.
        - А что им слушать?  - Я всхлипнула, забыв, что сержусь.
        - Песню ветра, Энни.
        Я затаила дыхание. Я даже голову наклонила. Дедушка слышит - значит, и мне нужно.
        - И где она, эта песня? Где?
        - Не ерепенься. Может, ветер специально для тебя поет.
        Ветер выл, а не пел,  - выл и бился в окно спальни.
        - Сам ветер слышу,  - признала я. Подумала: «Хорошо засыпать под этакий вой». Добавила:  - Только он не поет. Это больше похоже на крик.
        - Ветер внимание твое хочет привлечь. Наверно, сейчас что-то важное сообщит.
        - Поэтому плакать нельзя, да?
        - Да. Когда я был твоих лет, Энни, я тоже часто плакал. Но один человек сказал: не плачь, всё будет хорошо. Ветер наверняка знает.
        - О чем знает ветер?
        Напевно и мягко - словно волна морская накатила и отступила - дедушка начал декламировать:
        - В ветрах укрощённых, в смирённых волнах / Всё память жива о Его чудесах…  - и остановился внезапно, словно забыл, как там дальше.
        Я тотчас воспользовалась заминкой.
        - О каких чудесах, дедушка?
        - О тех, что случились на этой земле. Ветру и волнам всё давно известно.
        - Что им известно?
        - Абсолютно всё, Энни. Ветер, который сейчас бьется в окно,  - тот же самый, что дул в самом начале времен. И дождь тоже. Потому что всё повторяется. Время движется по кругу; представь огромный круг - и поймешь. Ветер и волны первыми появились на земле. И камни, и звезды вместе с ними. Только камни говорить не умеют, а звезды слишком далеки.
        - Может, им с высоты нас вообще не видно, а, дедушка?
        - Пожалуй, ты права. Зато ветер и вода знают все земные тайны. Что говорилось на земле, что делалось - всему они свидетели. Ты, главное, слушай внимательно - тогда они тебе все истории поведают, все песни споют. У каждого своя история, Энни. А раз по земле миллионы миллионов людей прошли, так, значит, и людских историй столько же. Без счету, словом.
        - Получается, они - ветер с волнами - и мою историю знают?  - прошептала я, потрясенная догадкой.
        - Конечно,  - выдохнул дедушка и улыбнулся моей запрокинутой мордашке.
        - И твою?!
        - А как же. Истории-то наши с тобой связаны, родная. Одной без другой и быть не может. У тебя история необыкновенная. Целая жизнь нужна, чтоб рассказать. Даже две жизни - твоя и моя.

        Глава 1
        Преходящее

        И молвил он:
                        - Не повод для печали,
        Что страсть утолена - едва надкушен
        Рожок вселенской сахарной спирали.
        Знай: чувства, что дыханье нам спирали,
        Вернутся через тысячи продушин.

    У. Б. Йейтс
        Июнь 2001 г.

        ГОВОРЯТ, ИРЛАНДИЯ - ЭТО ее мифы. Фейри и компания населили Изумрудный остров задолго до появления англичан - и даже святого Патрика. Мой дед, Оэн Галлахер, высоко ставил миф и мне свое пристрастие передал. Это правильно, ибо в легендах и сказках живут наши предки, наша культура, наши хроники. Из воспоминаний создаются истории, а если не создаются - неминуемо теряются. Исчезнут истории - исчезнут и люди. Я лично помешалась на историях еще ребенком - непременно мне надо было знать о моих предках. Может, потому, что с малолетства несла бремя тяжелой утраты, а может, виной был страх: однажды я тоже уйду, а никто и не вспомнит, что я вообще жила. Я исчезну для мира. Жизнь продолжится, мир отряхнется от тех, кто умер, заменит старое на новое. Настоящая трагедия, да и только. О человеке должны помнить - и о том, как началась его жизнь, и о том, как она завершилась. Неправильно, если не помнят.
        Оэн родился в графстве Литрим в 1915 году, за девять месяцев до Пасхального восстания, навсегда изменившего Ирландию. Его отец и мать (мои прадед и прабабка) погибли; Оэн осиротел прежде, чем узнал родительскую любовь. В этом мы с ним похожи; его утрата как бы перелилась в мою, моя трагедия стала его трагедией. Ибо я потеряла родителей в шесть лет; замкнутая девочка с не в меру живым воображением, я была подхвачена на ветру Оэном. Он спас меня; он меня вырастил. Когда слов во мне накопилось в устрашающем избытке, Оэн просто дал мне ручку и бумагу.
        - Не можешь высказать - напиши, Энни. Напиши их все, свои слова. Пристрой их получше.
        Так я и сделала.
        Впрочем, эта история не похожа на прежние - а я их немало создала. Ибо я собираюсь поведать историю моей семьи, вплетенную в ткань моего прошлого, протравленную в моей ДНК, опалившую мне память. Началось всё - если начало вообще можно вычленить - с дедушкиной смерти.

* * *
        - У меня в столе есть ящичек, он на замок закрывается,  - сказал дедушка.
        - Знаю,  - поддразнила я. Будто когда-либо пыталась подобрать к замку отмычку. На самом деле я про этот ящичек в первый раз слышала. Я уже давно перебралась в отдельную квартиру из дедушкиной, что помещалась в особняке из песчаника, расположенном в одном из самых престижных районов Бруклина. И я уже давно называла дедушку просто по имени, Оэн, и не совала свой взрослый нос в его потайные ящички.
        - Ключ у меня в кармане для часов,  - продолжал Оэн.  - Да, вот этот, самый маленький. Действуй.
        Я открыла ящичек, извлекла содержимое - пухлый конверт из коричневой бумаги и шкатулку с письмами. Их, наверно, была не одна сотня, причем все аккуратно распределены по пачкам. На миг я задумалась, почему ни одно письмо не вскрыто. На каждом стояла дата, только и всего.
        - Давай сюда конверт,  - сказал Оэн, не поднимаясь с подушки.
        За последний месяц он страшно ослабел, он теперь почти всё время был в постели.
        Оставив шкатулку, я села к его изголовью. Вскрыла конверт, перевернула. Посыпались реликвии - несколько фотографий, блокнот в кожаной обложке. Последней выпала медная пуговица, совсем гладкая от времени. Ее-то я и взяла, взвесила в ладони. Безделушка, что и говорить.
        - Откуда она, Оэн?
        Дед сверкнул глазом.
        - С куртки Шона МакДиармады[2 - Шон МакДиармада, также известный как Шон Макдермотт (1883 -1916),  - один из семи лидеров и организаторов Пасхального восстания. В боевых действиях не участвовал, так как перенес полиомиелит и передвигался с тростью. Избежал бы ареста, но был выдан Дэниелом Хоу, тайным агентом дублинской полиции. Казнен 12 мая 1916 г.  - Здесь и далее примечания переводчика.].
        - Неужели того самого?!
        - Конечно. Был - и пребудет - только один Шон МакДиармада.
        - А к тебе она как попала?
        - Подарили. Ты переверни, переверни. Видишь, инициалы процарапаны?
        Действительно, с обратной стороны обнаружились крохотные буквы: «S» и «McD».
        - Так вот, я говорю, пуговица была на куртке Шона МакДиармады…  - начал Оэн.
        Я эту историю давно знала. Несколько месяцев я собирала материалы для новой книги, посвященной борьбе ирландского народа за независимость от Британии.
        - Шон процарапал свои инициалы на пуговицах и монетах и отдал верной Мин Райан[3 - Невеста Шона МакДиармады, полное имя - Мэри Джозефина Райан. После казни жениха эмигрировала в США.] накануне казни. А казнили его за организацию Пасхального восстания,  - отчеканила я. Мысль, что в моей ладони - самый настоящий кусочек истории, вызвала трепет.
        - Верно.  - Оэн чуть улыбнулся.  - Шон был родом из Литрима, как и я. Он ездил по всей стране, и всюду приживались привезенные им саженцы Ирландского республиканского братства[4 - Ирландское республиканское братство (ИРБ)  - тайная организация, основанная в 1858 г. Джеймсом Стивенсом с целью добиться для Ирландии статуса республики. Военным крылом ИРБ стала Ирландская республиканская армия (ИРА). ИРБ было тесно связано с Братством фениев в США, которое поддерживало ИРБ деньгами и людьми в подготовке восстания в Ирландии. Членов ИРБ также называют фениями.]. Именно Шон вовлек в борьбу моих отца с матерью.
        - Невероятно,  - прошептала я.  - Оэн, почему ты не подсуетился получить сертификат подлинности этой пуговицы? Она же кучу денег стоит, ей в надежном сейфе место.
        - Теперь она твоя, Энни. Обещай, что не подаришь пуговицу человеку, который не представляет ее истинной ценности.
        Наши глаза встретились - и волна восторга откатила с шелестом. Потому что на Оэна жалко было смотреть. Совсем старый, еле живой, измученный болезнью. Скоро он покинет меня, я же к этому не готова. Нет, только не сейчас.
        - Оэн, я сама толком этой ценности не представляю,  - вымучила я полушепотом.
        - Ценности чего?
        - Пуговицы.
        Пусть говорит со мной как можно дольше, пусть будет в сознании. Я зачастила, ибо недуг Оэна оставил пустоту не только в нем, но и во мне. Требовалось ее заполнить.
        - Я уже столько прочла про Ирландию! Горы материалов. Биографии, хроники, дневники - всё в голове перепуталось. Насчет самого Пасхального восстания еще более-менее понятно, а вот что дальше было - не разобрать. Сплошные оценочные суждения, обвинения. Хаос, полный хаос.
        Оэн рассмеялся, но в смехе была горечь.
        - Когда речь об Ирландии, это нормально, Энни.
        - Нормально?!
        Вот уж утешил так утешил.
        - Слишком многие люди крепки задним умом, а когда надо действенное решение предложить - никого с фонарями не сыщешь. Что же до критиканов, даже все вместе взятые, они прошлого изменить не в силах,  - вздохнул Оэн.
        - Не представляю, о чем писать. Только приму за истину какое-то одно мнение - натыкаюсь на другое. Просто руки опускаются.
        - Ты, Энни, чувствуешь ровно то же, что весь ирландский народ чувствовал в двадцатые. Кстати, это одна из причин моей эмиграции.
        Оэн нашарил блокнот и принялся поглаживать порванную обложку. Точно так же его ладонь гладила много лет назад мое темечко. Некоторое время мы оба молчали.
        - Ты тоскуешь по Ирландии, да, Оэн?
        Вообще-то, мы об этом не говорили. Моя жизнь - точнее, наша с Оэном жизнь - текла в Америке, в городе, кипучая энергия которого могла сравниться только с быстрой ртутью синих глаз Оэна. Что было с моим дедом до того, как я родилась? Откуда мне знать, если Оэн никогда не выражал желания открыть данную тему.
        - Тоскую, Энни. По народу ирландскому тоскую. По запахам, по зеленым холмам. По морю. И по этому странному ощущению, словно время не то чтобы остановилось, нет,  - словно его вовсе никогда не было. Такова Ирландия! Перемены, бег часов и дней - не для этой земли. Знаешь, Энни, не надо тебе про ирландскую историю писать. Исторических хроник и так без счету. Напиши лучше о любви.
        - Даже любовной истории необходим контекст,  - возразила я.
        - Само собой.  - Оэн отзеркалил мою слабую улыбку.  - Я хотел сказать, не дай историческим событиям отвлечь тебя от людских судеб и характеров. И от чувств, разумеется.  - Дрожащей рукой Оэн взял одну фотографию, поднес близко к глазам.  - Есть дороги, что неминуемо ведут к сердечной боли; есть события, вовлекаясь в которые человек душу теряет - и потом уж так и живет, без души, без сердцевины. Ищет утраченное, бедняга.  - Оэн бормотал, будто цитировал некое изречение, некогда услышанное или прочитанное, до сих пор отдающееся в памяти. На слове «бедняга» он вручил фотографию мне, заставил встретить напряженный, даже яростный взгляд неизвестной молодой женщины.
        - Кто это, Оэн?
        - Твоя прабабушка, Энн Финнеган Галлахер.
        - То есть твоя мама?
        - Да.
        Прозвучало как выдох.
        - Слушай, а ведь я на нее похожа!
        Открытие польстило мне. Прическа и платье в первый миг сбили меня с толку, но очень быстро я заметила, что гляжу в собственное лицо.
        - Поразительно похожа, Энни. Просто вылитая,  - согласился Оэн.
        - Только она смотрит… как-то мрачно.
        - В те дни люди были скупы на улыбки.
        - В смысле, вообще не улыбались?
        - Почему «вообще»?  - фыркнул Оэн.  - В жизни - улыбались, перед фотографом - нет. Важность на себя напускали. Так, без улыбки, солиднее казалось. Каждый ведь хотел за революционера сойти.
        - А это мой прадедушка, да?  - Я взяла другую фотографию, где рядом с Энн Финнеган Галлахер был запечатлен мужчина.
        - Да. Это мой отец, Деклан Галлахер.
        Глядел он совсем юношей - пылким, ранимым, гордым. Эти качества не потускнели, даже когда фотография приобрела оттенок сепии. Славный Деклан Галлахер! Погиб во цвете лет - а как бы хорошо было узнать его! От этой мысли Оэн отвлек меня третьей фотографией: рядом с его родителями другой мужчина. Одет в костюм-тройку, как Деклан; жилет ловко сидит на худощавом торсе, виднеется из-под сюртука. Волнистые волосы зачесаны назад, причем на темени оставлена приличная длина, а виски подстрижены коротко. Брюнет или шатен, не разберешь. Чуть нахмурен, будто от недовольства, что его фотографируют.
        - Оэн, а это кто?
        - Доктор Томас Смит, лучший друг моего отца. Я любил его почти так же сильно, как люблю тебя, Энни. Собственно, он был мне отцом.
        Оэн говорил теперь едва слышно, веки его сомкнулись.
        - Он тебя вырастил?  - Я не сдерживала изумления, почти кричала.  - Почему ты никогда мне эти фотографии не показывал? Почему, Оэн?
        - Есть и еще, Энни.
        Мой вопрос он проигнорировал, словно экономя силы для более важных объяснений. Я взяла следующее фото: Оэн - глазастый мальчуган, весь в конопушках, однако набриолиненный. Короткие штанишки и гольфики, зато жилетик и сюртучок совсем как у взрослого. Кепи держит в руках. Позади него, положив ладони ему на плечики, стоит пожилая женщина. Губы в улыбке растянула. Собой недурна, но все дело портит улыбка. Очень уж подозрительный взгляд - кто так глядит, тот искренне улыбаться не может.
        - А это кто, Оэн?
        - Моя бабушка, Бриджид Галлахер. Мать моего отца.
        - Сколько тебе здесь?
        - Шесть. Бабушка в тот день на меня сердилась. Я не хотел сниматься без остальных, но она заставила. Хотела иметь карточку, где только мы с ней, и больше никого.
        - Ну а здесь кто?  - Я взяла следующее фото.  - Это твоя мама, вижу. Волосы только подлинней, а так - она самая. А рядом - доктор, верно?
        Что-то такое было в лицах, в позах запечатленных; что-то заставило вздрогнуть мое сердце. Взгляд. Взгляд Томаса Смита. Ощущение, будто чопорный доктор, сколько мог, отводил глаза от женщины, а в последний момент не выдержал. Женщина смотрела в пол, играя ямочками на щеках,  - тайной упивалась? Не касаясь друг друга, эти двое определенно жаждали прикосновения. Никого третьего рядом с ними не было. Поразительно откровенный снимок для своего времени.
        - Оэн, скажи, Томас Смит… любил Энн Галлахер?
        Странно, что от этого простого вопроса дыхание перехватило.
        - И да и нет,  - еле слышно молвил Оэн.
        Я скорчила гримаску.
        - Исчерпывающий ответ!
        - Зато правдивый.
        - Но ведь Энн была женой твоего отца. А Томас - его лучшим другом. Ты же сам говорил!
        - Говорил,  - вздохнул Оэн.
        - Ого! Похоже, тут целая история!
        - Да,  - прошептал Оэн. Закрыл глаза, поморщился.  - Удивительная история, Энни. Как ни погляжу на тебя - непременно вспомню всё.
        - Это же хорошо,  - подхватила я.  - Это хорошо, когда всё помнишь.
        - Да,  - согласился Оэн. Снова поморщился. Стиснул край одеяла.
        - Боже! Ты когда обезболивающее в последний раз принимал?
        Я бросила фотографии, метнулась в ванную, где Оэн хранил лекарства. Выковыряла таблетку из блистера, налила воды, приподняла голову Оэна, чтобы ему было удобнее глотать и запивать.
        Моя бы воля - он бы в больнице лежал, где за ним ухаживали бы профессионалы. Но воля была не моя. Мой дед умирал дома, при мне. Всю жизнь он лечил других, бессчетные часы, дни, месяцы провел среди больных и умирающих. Полгода назад у него обнаружили рак, и он отказался от терапии. Мои мольбы и слезы привели единственно к обещанию принимать обезболивающие.
        - Ты вернуться должна, Энни, родная,  - произнес Оэн позже, сонным от таблетки голосом.
        У меня сердце упало.
        - Куда вернуться?
        - В Ирландию.
        - Как я вернусь в страну, где никогда не бывала?
        - Говорю тебе: возвращайся. И меня с собой возьми.  - Прозвучало совсем невнятно.
        - Оэн, я мечтала об Ирландии, сколько себя помню. Ты сам знаешь. Когда поедем?
        - Когда я умру. Ты мой прах отвезешь.
        Боль в груди была самая настоящая - физическая. Я согнулась пополам, тщась погасить ее, лишив кислорода,  - так гасят огонь. Она же - пусть выдавленная из сердца, где полыхала, прорастая змейками вроде тех, что на голове у горгоны Медузы,  - никуда не делась. Она прорвалась иначе - из глаз.
        - Не плачь, Энни,  - вымучил Оэн голосом столь слабым, что я живо вытерла слезы. Незачем Оэну дополнительное расстройство.  - Мы ведь не конечны. Когда я умру, отвези мой прах в Ирландию и развей над озером Лох-Гилл. Посередке озера, слышишь?
        - Прах? Посередке озера?  - Я попыталась улыбнуться.  - Может, лучше все-таки на церковном кладбище упокоишься?
        - Церкви нужны мои деньги, а вот Богу… Богу душа нужна. Ее Он и получит. Моему праху место в Ирландии.
        Под натиском ветра дрогнула оконная рама. Я поспешила задернуть шторы. Дождь хлестал в стекло; прогнозировали ведь шторм в конце мая, и вот он, пожалуйста, целую неделю бушует над Восточным побережьем.
        - Ветер воет подобно псу Куланна,  - прошептал Оэн.
        - Обожаю эту легенду!
        Я снова заняла свое место у постели. Оэн лежал с закрытыми глазами, но речь его не смолкала. Он говорил тихо-тихо, будто припоминая.
        - Историю о Кухулине я услышал от тебя, Энни. Мне было страшно, и ты пустила меня к себе в постель. Доктор всю ночь нес дозор. Ветер бушевал, мне же чудился вой легендарного пса.
        - Ты путаешь. Это ты мне рассказывал о Кухулине, а не наоборот. Много-много раз.
        Я поправила Оэну одеяло. Он вцепился в мою руку.
        - Ну да, я тебе рассказывал. А ты - мне. И снова расскажешь. Один только ветер знает, кто первый начал.
        Он стал засыпать, а я держала его ладонь, прислушивалась к вою ветра, тонула в наших общих воспоминаниях. Мне было шесть, когда Оэн, фигурально выражаясь, стал моим якорем. Он оформил надо мной опекунство. У него на руках я оплакивала погибших родителей. Вот бы и сейчас разрыдаться по-детски, вот бы всё началось с начала, вот бы моя жизнь пошла раскручиваться по второму кругу.
        - Как мне жить без тебя, Оэн?  - Я уже причитала вслух.
        - Прекрасно обойдешься. Ты уже взрослая,  - к моему несказанному удивлению, выдал Оэн. Я-то думала, он давно спит.
        - Не обойдусь. Ты мне всегда будешь нужен!
        Его губы дрогнули, как бы в ответ на такое откровение.
        - Мы встретимся, Энни. Мы будем вместе.
        Оэн никогда не отличался набожностью - тем более странно прозвучало его уверенное обещание. Воспитывала Оэна бабушка, ревностная католичка, но религию он оставил на ирландской земле, когда, в восемнадцать лет, обрел новую землю. Правда, по настоянию Оэна я посещала католическую школу в Бруклине; правда и то, что этим учебным заведением мое духовное воспитание и ограничилось.
        - Ты в это веришь, Оэн?  - прошептала я.
        - Не просто верю - знаю.  - Он поднял тяжелые веки, и я поежилась под испытующим взглядом.
        - Мне бы твою уверенность! Я тебя очень люблю, я не готова тебя отпустить.
        Плакала я уже не сдерживаясь. Тяжесть грядущей потери, масштабы одиночества, бесконечность лет без Оэна легли передо мной, и я ужаснулась им.
        - Ты красива, Энни. Умна. Богата.  - Оэн слабо улыбнулся.  - И ты всего сама добилась. Твои книги тебя сделали. Я тобой горжусь, очень горжусь. Одно плохо - никакой у тебя жизни, кроме этих самых книг. Вот и возлюбленного нет до сих пор.  - Взгляд Оэна затуманился, скользнул с моего лица, устремился вверх.  - Ничего, появится. Обещай, что вернешься, Энни.
        - Обещаю.
        Потом он заснул, я же спать не могла. Я сидела возле постели, надеялась, ждала - вот он проснется, заполнит тишину речью, утешит меня. Он действительно проснулся - от боли, и я дала ему вторую таблетку.
        - Прошу тебя, Энни. Ты должна, обязана вернуться. Ты мне нужна. Мне плохо без тебя. Нам обоим плохо.
        - О чем ты говоришь? Я ведь здесь. Кому еще я нужна?
        Он явно бредил - боль была несносна, мутила разум. Оставалось держать его за руку и прикидываться, будто понимаю.
        - Поспи, Оэн. Когда спишь, боль переносить легче.
        - Не забудь блокнот прочесть. Он тебя любил. Он так тебя любил. Он ждет, Энни.
        - Кто ждет?
        Слезы мои капали прямо нам на сцепленные руки.
        - Я по нему соскучился. Столько времени прошло.
        Оэн тяжко дышал, не открывая глаз. Что он там видел - в своей памяти, в своей боли? Прошлое, конечно. Я уже не пыталась вернуть его в реальность. Постепенно невнятная речь смолкла, дыхание стало поверхностным. Глазные яблоки под веками двигались - верно, сны были беспокойными. На смену ночи пришло утро, шторм утих. Оэн не проснулся.

        2 мая 1916 г.
        Он мертв. Деклан мертв. Дублин в руинах. Шон МакДиармада в тюрьме Килменхэм дожидается исполнения смертного приговора. Что сталось с Энн, я не знаю. Не знаю - а сижу дома и веду вот эти самые записи, будто слова способны вернуть моих друзей. Каждая подробность как рана, и каждую рану мне предстоит вскрыть заново и осмотреть - пусть лишь для того, чтобы появилась хоть какая-то ясность. Вдобавок однажды маленький Оэн спросит меня, что же случилось.
        Я шел туда, уверенный, что буду сражаться. При мне была винтовка, с ней я встретил Светлый понедельник. Но я держал винтовку дулом вниз, я так ее и не вскинул. С того момента, как наши взяли штурмом здание Почтамта, мои руки были по локоть в крови, ибо в этом хаосе я еще пытался оказывать первую медицинскую помощь. Я говорю «в хаосе», потому что всё смешалось, потому что буйство восставших усугубило изначальную непродуманность плана. Люди бежали, не зная куда, не представляя, что и как делать. Я находился в более выигрышном положении - я, по крайней мере, крепко помнил, как бинтовать раны и останавливать хлещущую кровь, как накладывать шины и извлекать пули. Я занимался этим в течение пяти дней; я делал свое дело под нескончаемым обстрелом.
        Лишенный отдыха, измотанный до такой степени, что, кажется, несколько раз я отключался стоя, будто лошадь, и очнуться меня заставляла только очередная канонада, я не верил в происходящее, был как во сне. Когда Деклан узнал, что по зданию Почтамта бьют из тяжелых орудий, его охватила эйфория; что до Энн, у нее слезы так и брызнули. Оба восприняли артиллерийские залпы по оплоту повстанцев как подтверждение: началась настоящая революция. Энн была уверена, что ирландцам наконец-то удалось достучаться до британцев. Я разрывался между двумя противоречивыми чувствами - гордостью и отчаянием; вроде воплощалась моя юношеская мечта о независимости Ирландии, но воплощалась она ценой чудовищных разрушений. Отлично понимая нелепость своего намерения, я позволил понятиям о дружбе и преданности взять над собою верх; иными словами, я принял участие в Восстании, даром что оно, участие, свелось к тому, чтобы повстанцы - сброд, одурманенный идеалистическими идеями, с безумием фаталистов лезущий на рожон,  - чтобы этот сброд получал, в дыму и огне, мало-мальскую медицинскую помощь.
        Энн по требованию Деклана поклялась, что не подвергнет себя опасности. Она, Бриджид и малютка Оэн спрятались в моем доме на Маунтджой-сквер, мы же с Декланом присоединились к отряду добровольцев с намерением нести дальше знамя Революции. Однако уже в среду Энн сбежала и проникла-таки в здание Почтамта, вышибив окно. Она хотела видеть Деклана. В своем страстном, неистовом желании она не почувствовала, что до крови рассекла стеклом левую лодыжку и ладонь; пришлось насильно усадить ее и сделать перевязку. Она заявила: «Если, Деклан, тебе суждено погибнуть, я умру с тобой». Деклан взбеленился, но Энн, пропустив мимо ушей его гневную тираду, добилась своего, то есть стала связной между Почтамтом и кондитерской фабрикой. Она бы и у окошка залегла, как у бойницы, да никто ей оружия не дал. Зато как связная - и она это понимала - Энн могла принести немало пользы. Женщин на улицах не задерживали, по женщинам не стреляли - по крайней мере, ПРИЦЕЛЬНО не стреляли. Не знаю, когда, в какой момент удача отвернулась от Энн. В последний раз я видел ее в пятницу ранним утром - пламя уже ползло по Эбби-стрит, причем
с обеих сторон, вынуждая нас покинуть Почтамт, сдать этот завоеванный пункт; не оставляя нам альтернативы.
        Добыв носилки (пришлось умолять водителя кареты скорой помощи от больницы Святого Иоанна; он заодно уж дал мне три нарукавные повязки с символикой Красного Креста - некую защиту от выстрелов и задержаний), я начал процесс эвакуации раненых в больницу на Джервис-стрит. Мы с ребятами курсировали вниз по Генри-стрит и обратно. О'Коннолли[5 - О'Коннолли, Шеймас (Джеймс) (1868 -1916)  - один из организаторов Пасхального восстания, теоретик марксизма. Казнен 12 мая 1916 г.] раздробили лодыжку, однако он наотрез отказался покинуть свой командирский пост. Я оставил его на попечение Джима Райана - студента-медика, который примкнул к нам еще во вторник. При дневном свете удалось сделать три ходки до больницы и обратно; темнота и баррикады не дали вернуться на Почтамт ни мне, ни двоим юнцам из Корка, нарочно примчавшимся в Дублин. Я посоветовал им ехать домой. Или идти. Главное, поскорее. Потому что Восстание подавлено. Дома от этих ребят будет больше пользы. Сам я поспешил на Джервис-стрит, отыскал в больнице свободный уголок, устроил из пальто подобие постели и уснул. Разбудила меня сестра, уверенная, что
больницу следует эвакуировать - пожар, дескать. Огонь, похоже, шел за мной по пятам от самого Почтамта. Я пробормотал что-то невнятное и снова впал в забытье. Я слишком вымотался, чтобы испугаться какого-то пожара. Проснувшись, я узнал: пожар локализован, а повстанцы сдались.
        Больничный персонал убедил британских солдат, что я врач,  - так я чудом избежал ареста. До вечера я перевязывал умиравших и закрывал глаза умершим на Мур-стрит[6 - Повстанцам в количестве 40 человек удалось проломить стену горящего Почтамта и пробраться, избегнув обстрела, в смежное здание - дом № 16, расположенный на Мур-стрит, откуда они вели огонь вплоть до субботы, 29 апреля, после чего сдались.]. Вооруженные силы Британской короны не разбирали, кто повстанец, кто обыватель. Женщины, дети, старики попали под пули; их мертвые лица были замараны копотью. Над их головами жужжали мухи. Некоторые трупы обгорели до неузнаваемости. В глубине души я понимал: я тоже причастен к этим смертям. Такова борьба за свободу - в ней, в борьбе, гибнут невинные.
        Там, в номере 16 на Мур-стрит, я и нашел Деклана.
        Я звал его. Звал и хлопал по черным от копоти щекам - и он услышал, он открыл глаза. Сердце мое на миг возликовало - я вообразил, что сумею спасти друга. «Ты ведь не оставишь Оэна, Томас? И мою мать тоже, правда? И мою Энн. Позаботься об Энн, Томас»  - вот что он сказал. Я спросил: «Где она, Деклан? Где Энн?»
        Но его глаза уже были закрыты, в горле клокотал невыпущенный выдох. Я взвалил Деклана на плечо и поспешил за помощью. Я уже знал, что несу мертвое тело, и все-таки нес до самой Джервис-стрит, до больницы. И я вытребовал для него место, и омыл кровь и копоть с лица и волос, и оправил на нем сюртук. Я даже раны перевязал - раны, которые не могли затянуться,  - и, проделав всё это, потащил Деклана обратно - вверх по Джервис-стрит, через Парнелл-стрит, через Гардинер-Роу, в дом на Маунтджой-сквер. Никто не задержал меня. Я нес мертвое тело через центр столицы, но люди пребывали в состоянии такого нервного истощения, что попросту отворачивались.
        Едва ли Бриджид когда-либо полностью оправится от потери. Никто сильнее, чем она, не любил Деклана, даже Энн. Я везу его домой, в Дромахэр. Бриджид хочет похоронить сына в Баллинагаре, рядом со своим мужем. Выполнив эту миссию, я вернусь в Дублин. Я должен найти Энн. Господь да простит меня за то, что я отправился служить мертвому, не отыскав ту, что, возможно, жива.

    Т. С.

        Глава 2
        Озерный остров Иннишфри[Необитаемый остров посреди озера Лох-Гилл, расположенного на территории графств Слайго и Литрим.]

        Вот соберусь, вот решусь - я почти готов -
        К острову Иннишфри свой направлю чёлн.
        Славно устроюсь: сплету шалаш,
                                                    девять бобовых рядков
        Высею и займу разум гуденьем пчёл.
        И набухну покоем - ведь залпом не пьют покой.
        Так и сверчиный хор лишь к заре обретает лад;
        Полночь сыреет млеком по капле; небосвод наливной
        Ради последней ласточки длит закат.
        Скоро, скоро решусь, ибо рябью бессчётных ртов
        Заклинает Лох-Гилл. Пройдя сквозь грунт и гранит,
        Плещет денно и нощно, пульсирует этот зов -
        Так, что сердце щемит.

    У. Б. Йейтс

        УРНУ С ПРАХОМ ОЭНА я запросто провезла в дорожной сумке. Я не знала и не хотела знать, дозволяется ли международным правом (или законодательством Ирландской республики) транспортировка такого рода грузов. Понадеялась на авось. И проскочила. Сумка ждала меня на ленте транспортера. Я расстегнула молнию, удостоверилась, что урну не изъяли, и только потом взяла в аренду автомобиль и направилась в Слайго. Там, на северо-западе Изумрудного острова, я намеревалась провести несколько дней и непременно побывать в Дромахэре, городке соседнего с графством Слайго графства Литрим. Арендуя машину, я не представляла, насколько дезориентирует правостороннее движение; я также не ожидала, что почти все три часа пути прорыдаю и что рыдания будут по временам прерываться воплями ужаса: неспособная из-за слез следить за дорогой, я создала не одну аварийную ситуацию. Насладиться пейзажем, понятно, тоже не получилось.
        У себя в Манхэттене я редко садилась за руль. Там машина вообще без надобности. Я бы и на права сдавать не стала, да Оэн меня убедил: свобода, мол, означает в том числе и способность перемещаться в пространстве по зову сердца. Словом, водительские права у меня имелись. Мы с Оэном всё Восточное побережье исколесили, в какие только переделки не попадали - двое безбашенных, пара авантюристов. Незадолго до моего шестнадцатилетия, на летних каникулах, мы предприняли поездку через весь материк. Стартовали из Бруклина, финишировали в Лос-Анджелесе. Собственно, тогда я и научилась водить как следует - покрывать участки хайвея от одного городка до другого, зная, что вижу эти городки в первый и последний раз. Удивительное было путешествие - через холмы и равнины, через красные скалы Запада, с безлюдьем, за которым стояло слишком многое, и с Оэном на пассажирском сиденье.
        А еще, пока мы ехали, я выучила наизусть поэму «Байле и Айллин»  - длиннейший нарратив, легенду о смертной тоске и роковом обмане. О любви, которая длиннее самой жизни. Оэн прихватил с собой книжку - дешевенькое издание в бумажной обложке, с тонкими, загнутыми на уголках страницами. Он терпеливо слушал мои спотыкания на каждой строчке и еще терпеливее проговаривал со мной труднопроизносимые кельтские имена. В результате под конец путешествия поэма у меня от зубов отскакивала. К Йейтсу я питала страсть - почти такую же, какую питал он сам к прекрасной и неистовой Мод Гонн, актрисе и феминистке, что предпочла свои душевные силы направить на революционную борьбу, а не на «юного Вилли». Оэн снисходительно позволял мне разглагольствовать о вещах, в которых я ничего не смыслила (а думала, что смыслю), конкретнее - о философии, политике и, главное, ирландском национализме. На самом деле я просто их романтизировала, как свойственно девочкам-подросткам. Тогда же, за рулем, я и сообщила деду, что задумала книгу - исторический роман, действие которого будет разворачиваться в контексте событий 1916 года, на
фоне Пасхального восстания.
        - Из народных трагедий рождаются самые пронзительные истории,  - вздохнул Оэн.  - Только я, Энни, предпочел бы, чтоб твоя собственная история - иными словами, судьба - была полна радости. Не надо трагедиями упиваться. Куда лучше найти любовь и посвятить ей всю себя. Когда состаришься, лишь об истинной любви помнить будешь. Если, конечно, сумеешь ее удержать.
        Меня в ту пору любовь не интересовала. Читать про нее - пожалуй; самой испытывать - нет, спасибо. Весь следующий год я докучала Оэну мольбами поехать в Ирландию, в Дромахэр, его родной город. Мне хотелось на фестиваль Йейтса в Слайго (по словам Оэна, от Дромахэра до Слайго рукой подать); мне хотелось попрактиковаться в ирландском языке. Насчет языка, опять же, Оэн настоял, а я подчинилась, выучила. Именно по-ирландски мы говорили, когда бывали одни.
        Моим мольбам Оэн не поддавался. Прежде мы, кажется, вовсе не конфликтовали, а тут стали ссориться чуть не каждый день. Я даже на крайние меры пошла - нарочно стала выпячивать ирландский акцент. Может, думала, хоть этим деда пройму.
        - Ты слишком усердствуешь, Энни,  - поучал Оэн, заговорщицки подмигивая.  - Запомни: звуки должны сами получаться, а для этого нельзя думать, как именно твой язычок во рту двигается.
        Я не внимала. Я ведь на Ирландию уже настроилась. Решила за нас двоих. Я даже в турагентство обратилась, а потом предъявила Оэну весь комплект: билеты, гостиничную бронь, программу посещения достопримечательностей, ну и стоимость этого удовольствия.
        - Энни, мы не поедем,  - отрезал Оэн.  - Время еще не приспело.  - Отодвинул мои бумажки, заиграл желваками.
        - Ну и когда оно приспеет, время твое?
        - Когда ты станешь взрослой.
        - Я уже взрослая!  - воскликнула я, забыв про ирландский акцент.
        - О! Вот теперь никто не догадается, что ты в Америке росла!  - обрадовался Оэн.  - А что я говорил? Не усердствуй - и всё само получится.
        Подтекст был ясен: раз с ирландским языком порядок, значит, и в Ирландию ехать незачем.
        - Оэн, пожалуйста! Ирландия меня зовет! Мне очень, очень нужно! Поедем, а?  - не отставала я. Может, со стороны выглядело театрально, да только я не лукавила. Нисколечко. Земля предков действительно звала меня. Являлась во сне. Не отпускала наяву.
        - Верю, Энни, верю. Но пойми же, нельзя туда сейчас. Вдруг мы не сможем вернуться назад?
        Мысль мне понравилась. Более того - заворожила.
        - Значит, останемся! Врачи везде нужны, а колледж есть и в Дублине. Туда и поступлю.
        - Нет, Энни. Наша жизнь - здесь, в Америке. Время еще придет. А пока рано.
        - Ну давай хоть на экскурсию слетаем. Совсем ненадолго. Даже если мне там очень-очень понравится, я буду паинькой. Сяду в самолет - и домой, в Штаты.
        Не понимала я его непреклонности. Что страшного в обычной поездке? Зачем так упираться?
        - В Ирландии опасно!  - Оэн не выдержал - вскипел. Кончики ушей побагровели, глаза засверкали.  - Мы не поедем - и точка. Клянусь Иисусом, Пречистой Девой и святым Иосифом! И не говори со мной больше про Ирландию, Энни. Вопрос закрыт.
        Эта вспышка была хуже пощечины. Я хлопнула дверью, заперлась у себя в комнате. Долго плакала и строила детские планы о бегстве из дому.
        Оэн не уступил, а я была не из бунтарок. Видимо, потому, что мой дед мне повода бунтовать не давал. Я смирилась. По какой-то причине Оэн не хочет ехать в Ирландию сам и не отпускает меня; ну что ж, наверно, мне следует подчиниться. Я ведь его люблю и уважаю. Возможно, воспоминания мучают Оэна до сих пор - не жестоко ли с моей стороны настаивать на поездке? То-то и оно, что жестоко. Словом, я выбросила туристические проспекты и перестала выпячивать ирландский акцент, я даже Йейтса теперь читала только наедине с собой. В ирландском языке я по-прежнему упражнялась, но он у меня не с Ирландией ассоциировался, а исключительно с Оэном. Что до мечтаний, Оэн направил их в другое русло.
        Я занялась сочинительством. Сама себе истории писала. Уже в восемнадцать я продала свою первую книгу, категория - янг-эдалт, тема - процесс над салемскими ведьмами. Чтобы книга состоялась, Оэн повез меня в Массачусетс, на место событий, и провел там со мной две недели. Я рылась в архивах, занималась прочими историческими изысканиями. Оэн меня не торопил. Вторая моя книга, о Французской революции, была написана от лица юной фрейлины Марии-Антуанетты. Оэн с нездешней готовностью взял отпуск в больнице и отправился со мной на место событий. Следующим номером мы слетали в Австралию - это требовалось для романа об английских каторжниках. Затем был Рим - я писала о молодом легионере, наблюдавшем закат Римской империи. Еще мы посетили Японию, Филиппины и Аляску - всё ради моих книг.
        Ездили куда угодно - только не в Ирландию.
        Потом я путешествовала одна. Последние десять лет я была в работе буквально по уши: не успевала закончить один роман, как уже замышляла следующий. Я моталась по всему миру. Сто раз могла тайком слетать и в Ирландию, но не сделала этого. Время не выкраивалось между книгами. Но главное - я ждала, что Оэн ко мне присоединится. И вот он умер. Он умер, а я качу средь изумрудных холмов в праворульном автомобиле, в голове моей - призрак Оэна, в дорожной сумке - его прах.
        А в груди - полудетская, но от этого не менее жгучая досада: почему Оэн не отвез меня в Ирландию тогда, почему не объяснил своего нелепого отказа?
        - Черт побери, Оэн! Ты сейчас здесь должен быть, со мной!
        Я произнесла это вслух. Я саданула по дурацкому, неправильному рулю. Глаза наполнились слезами, и этот туман едва не спровоцировал столкновение с грузовиком. Водитель резко свернул, надавил на визгливый клаксон.
        Зарулив на стоянку перед отелем «Грейт-Сазерн» в Слайго, я выдохнула: «Спасибо тебе, Господи, что живой дал добраться», а ведь уже несколько лет не молилась. Затем, со своими чемоданами, я не без труда поднялась на высокую террасу. Отель, построенный вскоре после окончания Гражданской вой ны, представлял собой внушительное здание песочного оттенка, а за счет подсветки странным образом походил на корабль. Впечатление усилилось, когда я, получив ключ от номера, двинула уже по внутренней лестнице. Теперь я самой себе казалась пассажиркой «Титаника»  - весьма символично, если учесть, что еще в Нью-Йорке, в аэропорту, меня охватило (и с тех пор не отпускало) предчувствие холодной глубины.
        Я рухнула на широченную кровать. Прежде чем отключиться, не сняв даже туфель, успела отметить: мебель в комнате массивная и будто наступает на меня, а в принте обоев смешались все оттенки лилового. Проснулась я через двенадцать часов, голодная как волк и совершенно дезориентированная. Прошлепала в ванную, удивилась: для такого роскошного номера сама ванна была до смешного узкая. После сна меня знобило. Я долго соображала, где и как включается горячая вода. Злилась на себя: ну да, конечно, здесь всё иначе, чем в Штатах,  - но не до такой же степени, чтобы столько времени тормозить.
        Час спустя, согревшись в ванне, вымыв и высушив волосы, переодевшись в свежее и отутюженное, я спустилась по пафосной лестнице в гостиничный ресторан.
        Город Слайго меня вымотал. О, эта чрезмерность изумлений и восторгов по малейшим поводам - детское свойство, дисбалансируемое вполне себе взрослым острым осознанием: вот я здесь, а мой дед, мой Оэн, не может разделять со мной эмоции. Я прогулялась по улице Вольфа Тона[8 - Теобальд Вольф Тон (1763 -1798)  - основатель Общества объединенных ирландцев, один из лидеров Восстания 1798 г. После того как Британская армия нанесла поражение повстанцам, был арестован и приговорен к смертной казни. Покончил жизнь самоубийством в тюремной камере.], осмотрела знаменитое Аббатство, в том числе колокольню; запрокинувшись, едва не сложилась пополам, дожидаясь колокольного звона. Со стены на меня глянул Уильям Батлер Йейтс - уже седой и в очках, снабженный подписью «Страна Йейтса». Почему-то он был похож на Стива Мартина, и я торопливо отвела глаза. Этот человек заслуживал большего, нежели мазня на стене. В музей Йейтса я не пошла принципиально.
        Слайго расположен близко к морю, на некоторой возвышенности. Во время моих блужданий нет-нет да и проглядывала между домами серебристая полоска, взъерошенная прибрежными скалами. Я потеряла счет времени; я глядела по сторонам, не отмечая дороги. Внезапно ощутив острую потребность съесть что-нибудь сладкое, я вбежала в кондитерскую. Заодно, подумала, спрошу, в какой стороне мой отель и как добраться до Дромахэра - именно туда я намеревалась ехать завтра.
        Хозяин кондитерской, дружелюбный дядька лет шестидесяти, с готовностью снабдил меня лакричными леденцами и карамелью в шоколаде. Уловив мой американский акцент, он принялся выпытывать, зачем я в Слайго; услыхав, что меня привело сюда желание больше узнать о своих предках (родом из Дромахэра), закивал с пониманием.
        - Так вам недалеко, лапонька, всего минут двадцать дорога займет. Озеро придется обогнуть; крюк хороший, да ничего не поделаешь. Езжайте по трассе 286, покуда не увидите указатель на Дромахэр. Местность живописная и сама по себе, да еще там достопримечательность - замок Парка[9 - Замок Парка (англ. Parke's Castle)  - твердыня, в XV в. выстроенная сэром Брайаном О'Рурком (1540 -1591), представителем знатнейшего ирландского рода, которому принадлежали земли под названием Брефни (то есть Холмы) на северо-западе Изумрудного острова. В XVI в., при Кромвеле, О'Рурки лишились почти всех своих владений. Брефни было дано новое название - Литрим.]. Останов?тесь - не пожалеете.
        - А озеро - это Лох-Гилл, да?  - В последний момент я сообразила, что по-ирландски слово «озеро» звучит точно так же, как по-шотландски, хотя пишется чуть иначе. В общем, я произнесла «Лох-Гилл» правильно.
        - Оно самое и есть, лапонька.
        В груди заныло, но я задвинула мысли об озере. Только не сейчас, только не здесь. Я еще успею морально подготовиться к развеиванию праха. К прощанию навсегда.
        Хозяин кондитерской показал мне, в какой стороне отель, и посоветовал, если снова заплутаю, прислушаться: откуда будет колокольный звон, туда, значит, и надо идти. Заворачивая в бумагу леденцы с карамельками, он вдруг произнес:
        - Галлахер, говорите, ваша фамилия? Была у нас тут одна Галлахер, в озере утопла. Ага, в Лох-Гилле. Только с тех пор уж почти столетие миновало. Я про это от бабушки слыхал. Тела, что интересно, так и не нашли, зато в лунные ночи она по воде ходит. Так что, лапонька, у нас тут собственная лох-гилльская леди имеется. Наверно, у Йейтса она в каком-нибудь стихе упомянута - он ведь писал про Дромахэр.
        - Еще бы,  - подхватила я и тотчас процитировала первую строфу поэмы «Грезивший о волшебной стране», причем с ирландским акцентом - само собой как-то получилось:
        Он средь толпы нарядной в Дромахэре
        Завистливо разглядывал шелка
        И думал, что нужда его горька
        И смерть его - невелика потеря…

        Что касается стихотворения, посвященного лох-гилльской леди, я о таковом никогда не слыхала. Зато знала наизусть все стихи Йейтса, в которых упомянут Дромахэр, столь дорогой сердцу моего Оэна.
        - Вот где она видна, кровь-то ирландская!  - восхитился хозяин кондитерской.  - Ай да лапонька, ай да молодчина!
        Я улыбнулась, поблагодарила и, сунув конфету за щеку, поспешила обратно в отель, пропитанный духом минувших эпох.
        Хозяин кондитерской оказался прав насчет пейзажа. Я ехала с черепашьей скоростью, вцепившись в непривычный правый руль, на поворотах вертела головой - как бы не сбить пешехода, как бы самой во что не врезаться. По временам зеленый шатер совсем смыкался надо мной, будто проглатывал меня вместе с автомобилем, да и с проселком заодно; совсем скрывал очередной поворот. Но едва страх не вписаться охватывал меня, как деревья расступались, и меж ними призывно сверкала озерная вода. Я почти слышала ее зов: «Домой, Энн, поспеши домой!»
        Остановившись на изгибе дороги, я вышла из машины, поднялась на холм с полуразрушенной замшелой стеной. Я хотела упиться пейзажем, вобрать глазами эту зелень, эту озерную ртуть. Карта, которую я изучала накануне, поведала мне об истинных размерах озера Лох-Гилл: целых восемь километров в длину. Однако с моего наблюдательного пункта озеро казалось маленьким и уютным. Мне виден был восточный берег, обихоженный и распаханный, разделенный каменными изгородями на смехотворно крошечные квадратики полей, что создавали на холмах серо-зеленую мозаику. Там и сям торчали коттеджики, но в целом (подумалось мне) за последнее столетие окрестности едва ли существенно изменились. Не отпускало ощущение: до озера рукой подать, вот сейчас я сбегу по склону к воде, войду по щиколотки и выкрикну в пространство: «Оэн, я нашла твой дом! Я нашла!..» А затем придется выполнять завет Оэна - развеивать прах. Это соображение меня и остановило. Я удержалась, подавила порыв; я урезонила себя мыслью, что до озера на самом деле гораздо дальше, чем кажется, а берег наверняка илистый, топкий, и кто ее знает, эту топь, где она
начинается - может, в нескольких ярдах от меня, под травой-то не разберешь. И недаром, недаром трава такая сочно-изумрудная. Словом, эта картинка - я торчу в трясине по пояс, держа урну с прахом,  - заставила меня вернуться за руль.
        Десять минут спустя я уже катила по главной улице Дромахэра, фиксируя взглядом каждую вывеску, не зная, с чего начать изыскания. Не стучаться же в первую попавшуюся дверь, не ошарашивать обывателей вопросами о людях, что жили здесь сто лет назад! В итоге, доехав до кладбища, я вышла из машины и побрела меж надгробий, отмечая те, где имена и даты стояли в ряд (это означало семейное захоронение), и те, где свежий букет красноречиво свидетельствовал о наличии потомков, живых и скорбящих.
        Фамилия «Галлахер» не попалась ни разу. Я вернулась к машине и продолжила медленное движение по главной улице; я ехала, пока не увидела вывеску «Библиотека» с миниатюрной стрелкой. Повернув, согласно указанию последней, я очутилась в узеньком тупичке.
        Городская библиотека представляла собой дом немногим больше коттеджа - стены из грубо отесанного камня, шиферная крыша, пара тусклых окон. Впрочем, я-то знала, сколько пользы исследователю от буквально любой библиотеки. Короче, я заглушила мотор на тесной парковке (едва ли там могло уместиться разом больше трех автомобилей) и вышла вон.
        Внутри библиотека оказалась теснее, чем кабинет в моей манхэттенской квартире - а уж она, квартира, совсем крошечная, даром что обошлась мне в два миллиона долларов. Мой взгляд наткнулся на женщину лет тридцати пяти, погруженную в чтение. Перед нею лежал раскрытый толстенный роман, а на столе громоздились стопки книг, которые, судя по всему, давно следовало расставить по стеллажам. На скрип двери женщина вздрогнула и уставилась на меня, часто моргая,  - она всё еще была под властью повествования. Я протянула руку.
        - Добрый день. Конечно, это странно, просто я знаю: когда не представляешь, откуда начать поиски, ступай в библиотеку. Дело в том, что здесь, в Дромахэре, родился мой дедушка. В 1915 году. Он рассказывал, что его отец был фермером. Сам дедушка эмигрировал в Америку в начале тридцатых. Назад не вернулся. Мне бы хотелось…  - я неловко указала на окно, за которым был виден только мощеный тупичок,  - мне бы хотелось узнать, где именно жил мой дедушка, где похоронены его родители и всё такое.
        - Как фамилия вашего дедушки?
        - Галлахер,  - произнесла я. Хоть бы эта библиотекарша не попотчевала меня историей об утопленнице из Лох-Гилл!
        - Фамилия распространенная. Моя мама - тоже урожденная Галлахер, хотя она из Донегола.
        Библиотекарша встала и не без труда пробралась между книжных утесов. Интересно, куда она денет эти книги, где найдет им место?
        - Кстати, у нас тут несколько книжек некой Галлахер.  - Она взяла указку и направила ее на верхнюю полку ближайшего стеллажа.  - Книжки были написаны в двадцатые годы двадцатого века и нынешней весной преподнесены в дар нашей библиотеке. Я прочла их все. Они восхитительны. Эта Галлахер в прямом смысле опередила свое время.
        Я скроила улыбку. Разумеется, я пришла вовсе не ради опусов женщины с распространенной фамилией Галлахер, но в моих интересах было проявить максимум вежливости.
        - Таунленд назовите, пожалуйста.
        Я вытаращила глаза.
        - Что-что?
        - Таунленд - это административная единица,  - принялась объяснять библиотекарша.  - Каждый таунленд имеет свое название. В графстве Литрим около полутора тысяч таунлендов. Вы вот сказали, ваш прадед, предположительно, сельским хозяйством занимался. А я вам отвечу: Ирландия исторически - аграрная страна, ее населяли почти сплошь фермеры. Так-то, милочка.
        Полторы тысячи таунлендов на одно графство! Острая боль кольнула при мысли об этом почти игрушечном городке с его главной - и единственной - улицей.
        - Я не знаю насчет таунленда, мэм. Может быть, покажете, где тут кладбище? Дальше я бы сама… Не думаю, что будет трудно,  - Ирландия ведь такая маленькая.
        Настал ее черед таращиться.
        - Кладбище есть в каждом таунленде. Вы в жизни могилу не найдете, если не знаете, из какого таунленда родом ваши предки. Вдобавок на старых могилах зачастую нет даже надгробий с надписями. Потому что, милочка, надгробие денег стоит, а деньги в те времена мало у кого водились. Родные отмечали могилу по-своему, каким-нибудь особым значком. Чужаку тут не разобраться.
        - Но я ведь не чужая! Что же мне делать?
        Я почти всхлипывала. Стоило контрабандой провозить дедушкин прах, стоило создавать аварийные ситуации, чтобы оказаться в положении человека, который ищет иголку в стоге сена!
        Библиотекарша при виде моих слез всполошилась.
        - Да не переживайте так! Я сейчас позвоню Мэйв. Она почти полвека работала секретаршей в приходе Килланаммери. Может, у нее сохранился доступ к архивам. А может, она и сама вспомнит. Мэйв у нас просто ходячая хроника.
        Библиотекарша шагнула к телефону и набрала номер по памяти. Взгляд ее при этом перемещался с меня на книжные завалы и обратно.
        - Мэйв? Это Дейрдре, ну, из библиотеки. Звоню сказать, что поступила книга, которую вы ждали. Нет, другая. Про миллиардера.  - Некоторое время Дейрдре слушала молча и только кивала, определенно забыв, что по телефону кивков не видно.  - Да-да. Я ее пролистала. Вам понравится.  - Дейрдре быстро взглянула на меня.  - Тут такое дело, Мэйв. В библиотеку зашла девушка, американка. Говорит, у нее ирландские корни. Хочет найти могилы предков. Я подумала, может, вы покажете ей архив, а?  - Дейрдре снова кивнула, на сей раз печально. Наверно, услышала от Мэйв то же самое, что сама сказала мне.
        Вдруг она чуть отстранилась от телефонной трубки, словно невидимая Мэйв велела незамедлительно сообщить мне новую информацию.
        - Поезжайте в Баллинамор. Там есть центр генеалогических исследований, где вам постараются помочь. Вы ведь в Слайго остановились?
        Откуда она знает? Я удивилась, однако кивнула.
        - Ну конечно, в Слайго,  - прокомментировала Дейрдре.  - Хотя можно комнату снять в усадьбе на берегу Лох-Гилл, но это для знающих людей. Особняк почему-то нигде не заявлен как гостиница.
        Я замотала головой, дескать, понятия не имела о загадочном особняке. Дейрдре продолжила разговор с Мэйв.
        - Да, она тоже не в курсе. Фамилия ее предков - Галлахер. Хорошо. Сейчас скажу. Послушайте, мисс, Мэйв вас к себе приглашает. На чай. Заодно отвезете ей книжку про миллиардера. Мэйв говорит, ей кое-что известно о ваших предках. Скорее всего, так и есть. Она стара как мир.  - На этой фразе Дейрдре прикрыла трубку ладонью и добавила:  - Но память у нее - дай Бог каждому.

* * *

        Дверь открылась прежде, чем я успела постучать. На пороге стояла старушка с легчайшими, белейшими волосами - голова ее была словно в ореоле тумана. Очки в темной оправе имели стекла толщиной в ладонь и зрительно еще больше сужали худенькое морщинистое личико. Старушка поморгала блекло-голубыми глазами и поджала губы, накрашенные помадой цвета фуксии.
        - Вы Мэйв?  - Вот я бестолочь - не спросила у Дейрдре фамилию старушки.  - Скажите, как к вам обращаться? Можно просто по имени?
        - А я тебя знаю,  - выдала Мэйв, вскинув брови. Лоб ее походил на карту гористой местности.
        - Вы меня знаете?
        - Да.
        - Я от Дейрдре. Рада встрече.
        Мою протянутую руку Мэйв проигнорировала. Она шагнула от порога, жестом приглашая меня в дом.
        - Как тебя зовут, деточка? Лицо твое я помню, а вот имя позабыла.
        Мэйв засеменила в гостиную, явно уверенная, что я последую за ней. У меня выбора не осталось. В нос ударил запах пыли, сырости и кошачьей шерсти.
        - Я Энн Галлахер. Приехала, чтобы больше узнать о своих предках. Мой дедушка родом из Дромахэра. Я бы хотела найти могилу его отца и матери.
        Журнальный столик, сервированный для чаепития, помещался меж двух высоких окон; Мэйв была к нему на полпути, но, услыхав мои слова, вдруг остановилась, будто забыла, куда шла.
        - Оэн,  - произнесла она с утвердительной интонацией.
        - Верно! Оэн Галлахер - так моего дедушку звали. С внезапным головокружением я сделала пару шажков к столику. Чего ждет от меня Мэйв? Что я усядусь, будто желанная гостья, или что останусь стоять, будто просительница? Мэйв и сама стояла - спиной ко мне, застывший легкий силуэт на фоне оконного прямоугольника. Напрасно я ждала приглашения. Чем была потрясена Мэйв - далеким воспоминанием? Или ее постиг провал в памяти? А вдруг он - провал - такого свойства, что через несколько минут мне придется объяснять, как я проникла в чужой дом?
        Я чуть кашлянула и позвала:
        - Мэйв?
        - Она говорила, что ты придешь.
        - Кто? Дейрдре? Конечно. Она и книжку со мной передала.
        Достав книжку из сумки, я еще немного продвинулась к столику.
        - Да не Дейрдре, глупышка. Вовсе не она. Энн говорила, что ты придешь, Энн. Хочу чаю. Сейчас чай будем пить.
        Она уселась за столик и нетерпеливо взглянула на меня. Мне хотелось отвертеться, но я сочла за лучшее принять приглашение. Даром что чувство было, словно я в гостях у диккенсовской мисс Хэвишем и сейчас меня станут потчевать древним свадебным тортом и бергамотовым чаем, налитым в пыльные чашки.
        - Чай! С удовольствием, большое спасибо,  - выдала я, усаживаясь и устраивая книжку про миллиардера поближе к себе.
        - Оэн так и не вернулся в Дромахэр,  - посетовала Мэйв.  - Сюда вообще мало кто возвращается. Даже выражение такое есть - уйти по-ирландски. Ну да зато ты приехала.
        Мэйв продолжала сверлить меня взглядом. Перед женщиной, которой известно имя моего деда, я устоять не могла. Шлепнула сумку на стул и уселась, стараясь не присматриваться к лежалому печенью, не замечать пыли на чашках и блюдцах. Пыль ведь не имеет вкуса, верно?
        - Чай разольешь?  - спросила Мэйв без лишних церемоний.
        - Да, конечно. Сейчас.
        Никогда еще я до такой степени не смущалась своего американского воспитания. Бормоча о том, насколько польщена оказанной мне честью, я судорожно вспоминала, как его, этот самый чай, разливают из нормального чайника и что при этом говорят.
        - Вам покрепче или послабее, Мэйв?
        - Покрепче.
        Моя рука дрогнула, носик чайника звякнул о чашку. Плеснув заварки на две трети, я чуть успокоилась. Оэн предпочитал чай всем напиткам. Неужто я, родная внучка, не справлюсь?
        - Сахар, молоко, лимон?
        Мэйв только фыркнула.
        - Мне без этих финтифлюшек!
        Слава богу! Я чуть куснула губу с целью подавить вздох облегчения, налила себе подкрашенной водицы и пожалела, что нет вина.
        Мэйв стала пить маленькими глотками, ничем не выражая, вкусно ей или нет. Я тоже пригубила свой чай. После нескольких глотков, когда мы обе поставили чашки, я решилась спросить:
        - Вы хорошо знали Оэна Галлахера?
        - Не очень. Он был намного младше меня и вдобавок ужасный сорванец.
        Оэн был младше Мэйв? Он немного до восьмидесятишестилетия не дожил! Сколько же тогда ей?
        - Мне девяносто два.  - Мэйв словно прочла мои мысли.  - Матушка моя дожила до ста трех, бабушка - до девяноста восьми. А уж сколько прабабке было, один Господь ведает. Люди - те счет потеряли, однако помнили, что прабабка на своих ногах до самой смерти ходила.
        Мне стало смешно. Впрочем, вместо того чтоб рассмеяться, я изобразила легкий приступ кашля.
        - Дай-ка я тебя разгляжу хорошенько. Ну, подними личико-то.
        Я послушалась.
        - Глазам не верю! Вылитая она!
        - Кто - она? Мать Оэна Галлахера?
        - Вылитая Энн. Просто жуть берет.
        - Вы правы. Я видела фотографии. Сходство и впрямь поразительное. Но еще поразительнее, что вы помните. Вы ведь были совсем крохой, когда она умерла.
        - Крохой? Ничего подобного. Я ее отлично знала.
        - Мой дед рассказывал, что Деклан и Энн Галлахер погибли в 1916 году, а его воспитывала бабушка с отцовской стороны, Бриджид Галлахер.
        - Да ладно!  - Эту фразу Мэйв растянула до предела.  - Энн потом объявилась. Не сразу, нет, время прошло. Помню, как о ней судачили - где, мол, ее носило? Всякое подозревали. Но она вернулась, это точно.
        Я глаза вытаращила, промямлила:
        - Д-дедушка мне н-ничего такого не говорил…
        Мэйв обдумывала мою реплику, прихлебывая чай, не поднимая глаз. Я залпом осушила чашку - пыталась запить горечь недосказанности.
        - Может, я путаю.  - Мэйв явно хотелось взять свои слова обратно.  - Не обращай внимания. Не бери в голову вздор, что старуха мелет.
        - Столько времени прошло!  - подхватила я.
        - Ой, много! А память - она любит с людьми шутки шутить.
        Хорошо, что Мэйв так быстро отказалась от своего заявления. А то мне уже страшно стало - слишком уверенно она говорила, просто в пыль растоптала те немногие сведения, которыми снабдил меня Оэн.
        - Похоронены оба в Баллинагаре. Это совершенно точно,  - произнесла Мэйв.
        Я потянулась к сумке, достала блокнот и карандаш.
        - Как туда попасть?
        - Гм… Пешком отсюда далековато. На машине минут за десять доберешься. Двигай по главной улице к югу. Вон туда, поняла?  - Мэйв махнула на окно.  - Когда город позади останется, еще километра три проедешь. Будет развилка. Забирай вправо. Еще через полкилометра будет левый поворот. А там и церковь Приснодевы Марии - слева, гляди не проворонь. Ну а кладбище - сразу за церковью.
        Я бросила записывать еще на словах «забирай вправо».
        - А что, разве улицы не имеют названий?
        - Это не улицы, детка. Это дороги. Проселочные. Местный народ знает, что где. Заблудишься - спроси кого-нибудь. На церковь тебе всякий укажет. Не случится человека рядом - просто помолись. Господь всегда молитву слышит, ежели мы Его храм ищем.

        15 мая 1916 г.
        Поездка в Дромахэр с телом Деклана, увернутым в одеяло и уложенным на сиденье, была, наверно, самой длинной в моей жизни. Бриджид ни слова не проронила, а малыш плакал безутешно - чувствовал, наверно, что отчаяние распростерло над нами свои черные крылья. Обоих я отвез к себе в Гарва-Глейб, а тело Деклана - к отцу Дарби для отпевания. Деклан упокоился в Баллинагаре, рядом со своим отцом. Я заплатил за надгробие - его положат на могилу, как только будет выгравирована надпись. Если Энн тоже погибла (а я почти уверен, что так и есть), ее похоронят рядом с Декланом. Они оба этого хотели - лежать под одной могильной плитой.
        Как ни тяжело мне было, я вернулся в Дублин. Британцы объявили город на военном положении, на каждой дороге поставили посты - солдат и орудия. Мои бумаги, особенно удостоверение врача, сделали свое дело. После скрупулезной проверки я услышал вожделенное «Проезжайте». Дублинские больницы переполнены ранеными - повстанцами, солдатами и простыми горожанами. Этих последних - большинство. Оценив масштабы трагедии, я понял, почему меня, одного из немногих, все-таки впустили в город.
        Я искал всюду. Я обшарил морги обычные и морги при больницах - на Джервис-стрит, в госпитале Матер, в госпитале сэра Патрика Данса. Я был даже в женской больнице - говорили, что повстанцы, сдавшись, направились туда. На Меррион-сквер устроили полевой госпиталь, но и там никаких следов Энн, да и сам госпиталь успел расформироваться. Местные жители сообщили, что раненых и мертвых увезли, а куда - им неизвестно. Слухи о массовых захоронениях на кладбищах Гласневин и Динсгрэндж подвигли меня расспросить сторожей, которые, конечно, не могли назвать ни единого имени. Я опоздал. Правда, власти обещают напечатать список погибших в «Айриш Таймс», но когда именно, никто не знает.
        Я рыскал по улицам, я носился взад-вперед по Саквилл-стрит с ее зданиями, выгоревшими изнутри, похожими на чудовищные пустые ракушки. Мостовую густо покрывал пепел, местами еще достаточно горячий, чтобы расплавить подметки моих ботинок. Мур-стрит напоминала потревоженный муравейник - люди вернулись к своим недавним жилищам в надежде отыскать уцелевшие вещи. Один дом стал прямой мишенью для снаряда; на его развалинах копошились, заодно с погорельцами, еще и обитатели других районов, преимущественно дети. Их целью были обугленные деревяшки, годные на топливо; вдобавок (такое у меня сложилось впечатление) каждый рассчитывал выудить и что-нибудь более-менее ценное, годное для продажи. Там-то, на Мур-стрит, откуда я выносил тело Деклана, она и бросилась мне в глаза - любимая шаль Энн Галлахер, зеленая, оттенка весенней травы, столь шедшего к ее восхитительным глазам. В тот, последний день, когда Энн влетела в горящее здание Почтамта, шаль, повязанная крест-накрест, укрывала ей плечи и грудь. Кончики были, по ирландской традиции, заткнуты за пояс юбки. Теперь шаль, целехонькая, не замаранная копотью,
вольно развевалась на худеньких плечиках какой-то маленькой оборванки - ни дать ни взять флаг, один из тех, что гордые повстанцы водружали в Дублине на каждый захваченный объект. И где теперь эти оранжево-бело-зеленые полотнища? Уничтожены, повержены. Совсем как Деклан и Энн.
        Плохо соображая, что делаю и что говорю, я бросился к девочке. Я взял ее за плечики, завопил:
        - Откуда у тебя эта шаль?! Где ты ее нашла?!
        Девочка указала себе под ноги, а стояла она на куче щебня. Взгляд у нее был отсутствующий, глаза - как у старухи, видевшей слишком много. По лицу и фигурке между тем я дал бы ей от силы лет пятнадцать.
        - Под кирпичным боем она лежала, шальто,  - произнесла девочка.  - Целая почти, только одна дырочка махонькая. Не беда - заштопать можно. Я в этом доме жила - стало быть, шаль моя по праву.
        Нижняя челюсть у нее напряглась. Похоже, девочка решила, что я намерен отнять ценную находку, и приготовилась к обороне. Может, мне и следовало применить силу, однако я полез рыться в щебне и обломках кирпичей. Я искал тело Энн. Я разгребал завалы до самого заката. Впустую. Когда солнце стало садиться, девочка, наблюдавшая за мной и рывшаяся поблизости, вдруг сняла шаль.
        - Так и быть, мистер, забирайте. Похоже, это всё, что осталось от вашей жены.
        Я не сумел сдержать слез. Девочка отвернулась и пошла прочь, но не прежде, чем я заметил: сквозь маску юного лица больше не проглядывают глаза скорбящей старухи.
        Завтра отправляюсь в Дромахэр. Похороню шаль рядом с Декланом.

    Т. С.

        Глава 3
        Похищенное дитя

        Мальчик - даром что крещён -
        Фейри за руку берёт,
        Увести себя даёт
        От печалей и забот -
        Сколь их есть на белом свете,
                         осознать не в силах он.

    У. Б. Йейтс

        К БАЛЛИНАГАРСКОМУ КЛАДБИЩУ я ехала с комом в горле, из последних сил глядя в оба и благоговейно, словно григорианский хорал, повторяя про себя указания Мэйв. Действительно, церковь нашлась легко. Среди холмистых полей высилась она, совсем одинокая, если бы не домик священника, что притаился позади. Мшистые руины крепостной стены, эта вечная деталь ирландского пейзажа, да разбредшееся стадо коров составляли ей сомнительную компанию. Я приткнулась у ворот и шагнула из машины в зябкое июньское предвечерье: если лето в Ирландии и планировалось, срок ему явно еще не пришел. Меня не отпускало ощущение, что я видела Голгофу и распятого Христа. Сдерживая слезы и дрожь пальцев, я толкнула массивную деревянную дверь и вступила в пространство, надышанное настолько, что даже скамьи лучились святостью. Своды хранили эхо крещений, отпеваний и венчаний - бесчисленных таинств, свершенных в этих стенах; казалось, эхо потянется за мной и к могилам, чтобы отозваться последним аккордом на последней дате последнего надгробия.
        Под церковными сводами мне всегда бывало столь же уютно, сколь и среди книжных страниц или на кладбищенской аллее. На меня не давило бремя первородного греха, не возникало желания разбить себе лоб в покаяниях, не проклевывался страх перед Чистилищем - иными словами, я не испытывала чувств, свойственных большинству католиков. Наверно, в этом была заслуга Оэна: мой дед уважал религию, однако воспринимал ее с долей скептицизма. Странное сочетание, удивительное умение ценить то, что действительно хорошо, и отстраняться от того, что далеко от совершенства. Короче, между мной и Господом не возникало ни недомолвок, ни разладов. Говорят, человек воспринимает Бога через призму своего наставника в вопросах религии. В моем случае правило работало на сто процентов: о Боге я узнала от Оэна, которого любила и которому доверяла. Любовь и доверие к Оэну перекинулись на Господа Бога.
        В католической школе меня учили катехизису, и к нему я применила свой всегдашний прием: выделила и впустила в душу то, что нашло отзыв в этой самой душе. А что не нашло, то я отбросила. Монахини-наставницы были недовольны. Религия, твердили они, это не шведский стол: нельзя выбрать одно и проигнорировать другое. Я вежливо улыбалась, оставаясь при своем мнении. Ибо и жизнь, и религия, и учеба в данном аспекте совершенно идентичны. Откажись я от выбора, просто набила бы разум и душу, как набивают живот - не поняв вкуса, не уловив аромата каждого отдельного «яства»; смесь, бессмысленная и даже опасная для сознания.
        Теперь, сидя в пустой церкви, где поколения моих предков молитвами врачевали разбитые сердца, я понимала: вот он, смысл веры, ибо вера оправданна лишь как контекст в борьбе жизни со смертью, а церковь - это памятник былому, проводник, портал из прошлого в настоящее, созданный для утешения. Я, по крайней мере, это утешение нашла.
        Церковное кладбище взбиралось вверх по пологому склону. Сверху видна была витая лента дороги, которая привела меня сюда, к этим замшелым надгробиям - настолько замшелым, что я не могла разобрать ни имен, ни дат. А иные надгробия буквально вросли в землю, будто втоптанные самим Временем. Правда, попадались и обихоженные могилы, на которых гладенькие плиты щеголяли цветистыми эпитафиями. Новые захоронения расходились от центра кладбища подобно кругам, что расходятся по воде от брошенного камня, и камнем этим была Смерть. Без усилий прочитывая имена, я вспоминала слова Мэйв: на большей части ирландских кладбищ, мол, всё вперемежку - древнее и недавнее, так что предка отыскать вполне возможно, ведь каждая семья столетиями хоронит своих на одном участке. То и дело поднимая взгляд, я вздрагивала от сходства старых могильных камней с гномами и хоббитами, окаменевшими в траве; каждая трещина казалась прищуром, даже кивком. «Подойди поближе»,  - словно говорили они.
        Своих я нашла под мощным деревом, на границе между старыми и новыми захоронениями. Надгробие представляло собой массивный треугольник с фамилией «Галлахер» в основании. Строчкой выше шли имена «Деклан» и «Энн». Повинуясь порыву, я дотронулась до четкой гравировки, погладила даты - «1892 -1916», выдохнула с облегчением: память таки подвела старую Мэйв! Энн Галлахер упокоилась рядом с любимым мужем. Они умерли в один день, как я и думала. Голова закружилась, пришлось встать на колени, а вскоре я поймала себя на том, что говорю вслух - рассказываю Деклану и Энн об Оэне и о себе, уверяю: для меня крайне важно было их отыскать.
        Выговорившись, я поднялась и только теперь обратила внимание на соседние могилы. Слева от треугольного надгробия был камень поскромнее - также с фамилией «Галлахер» и с двумя именами - «Бриджид» и «Питер». Даты - две, а не одна на двоих супругов - совсем стерлись. Питер Галлахер скончался раньше, чем его сын Деклан и невестка Энн; Бриджид Галлахер надолго пережила обоих. Оэн об этом не рассказывал. Может, потому, что я не спрашивала. Мне хватало знать, что Бриджид умерла прежде, чем ее внук покинул Ирландию.
        Имена своих прапрадеда и прапрабабки я тоже погладила, поблагодарила Бриджид за то, что ее стараниями Оэн вырос чудесным человеком, добрым и заботливым. Определенно, Бриджид обожала своего внука не меньше, чем сам он обожал и баловал меня. Любить другого способен лишь тот, кто сам был любим; Оэн получил любовь от бабушки - от кого же еще?
        Между тем небо нахмурилось всерьез. Ветер стал колючим - как бы намекал, хлеща меня по щекам, что пора двигаться в отель. Готовая внять ветру, я вдруг заметила еще одно надгробие, или, может, взгляд зацепила короткая фамилия - «Смит», расположенная у самой земли, почти скрытая травой. Кто это - Томас Смит, заменивший Оэну отца? Неужели здесь покоится мрачноватый доктор с древней фотокарточки, тот, в чопорном костюме-тройке?
        На руку мне ляпнула тяжелая, холодная капля, за ней последовали другие. Тучи сошлись, ударившись могучими торсами. Молния рассекла небосклон, гром шарахнул над самой моей головой. Отбросив любопытство, я побежала к машине, косясь на блестящие под ливнем надгробия, обещая мысленно: я еще приеду, приеду.

* * *

        Тем же вечером в Слайго, в отеле, я достала из чемодана коричневый конверт. В чемодан он отправился почти машинально - Оэн настаивал, чтобы я прочла дневник Томаса Смита, вот я и взяла конверт со всем содержимым, но, честно говоря, сразу о нем позабыла. Оэн умер - и всё для меня умерло. Исчезла способность сосредотачиваться, сгинул вкус к изысканиям. Огромных усилий стоило просто не рыдать. Однако сегодня я побывала на могиле предков; удивительно ли, что мне захотелось вспомнить их лица?
        А ведь давно, слишком давно никто их не вспоминал! Мысль потрясла меня. Расчет, что земля Ирландии сама собою утишит боль моей утраты, не оправдался, и всё же поездка пошла мне на пользу. Мои эмоции окрашивала теперь не безнадежность, а благодарность; слезы лились по-прежнему, но горечь из них ушла.
        Словом, я вытрясла содержимое конверта на небольшой столик, и ровно так же, как месяц назад, первым выпал блокнот в кожаной обложке, а следом выпорхнули фотокарточки, улегшись вокруг него запоздалыми мыслями. Я отложила конверт, однако он, якобы пустой, издал нехарактерный для куска бумаги стук. Заинтригованная, я выудила удивительное кольцо - тонкий золотой ободок, отягощенный черной агатовой камеей. Чудесная вещица, притом старинная; изящество в сочетании с ароматом времени любого исследователя опьянит, и я не стала исключением. Кольцо легко село мне на палец, дополнительно восхитив и заставив пожалеть, что я не обнаружила его тогда, при Оэне, и не поинтересовалась, кто им владел.
        Не матушка ли Оэна? Посмотрим; если так, кольцо должно мелькать на фотокарточках. Увы, на одной фотокарточке руки Энн Галлахер находились в карманах серого пальто, на другой Энн держала под локоть Деклана Галлахера, на остальных по разным причинам рук вовсе не было видно.
        Снова и снова я перебирала фотокарточки, касалась лиц, что предшествовали появлению на Земле моего собственного лица. Маленький Оэн, с зализанными, расчесанными на прямой пробор волосиками, хмурый и недовольный, вызвал прилив нежности пополам с горечью. Ибо в детской мордашке, в этом выдвинутом упрямом подбородочке и надутых губках я увидела черты взрослого, пожилого Оэна. Бумага, понятно, пожелтела, да и изначально фото было черно-белое, оставалось принять на веру заявление Оэна об оттенке его волос. Оэн утверждал, что рыжие волосы достались ему от отца. Мой собственный отец тоже был огненно-рыж, а вот деда я рыжим не знала. В моей памяти он всегда имел белоснежную шевелюру. Зато насчет глаз я не сомневалась. Они были синие, живые, быстрые, как ртуть,  - и у этого мальчугана, и у старика, что месяц назад умер у меня на руках.
        Отложив изображение Оэна, я взяла другую фотокарточку, с доктором Томасом Смитом и моей прабабкой. Явно фото было сделано не в тот же день, когда Деклан и Энн Галлахер снялись в компании друга семьи: Энн в другом платье и причесана иначе, а на докторе более темный сюртук. Да еще на фото с одной Энн, без Деклана, доктор кажется старше; это самое странное, ведь ничто не намекает на минувшие годы. Даже стрижку доктор не изменил. Возможно, причина в его осанке: на плечах будто бремя, да и в целом поза напряженная. И явно этот снимок в растворе чуть передержали - слишком уж отчетливы детали одежды Энн, и лица моделей отличает этакая жемчужность, свойственная очень старым фотографиям.
        Оказалось, в ту страшную ночь, когда умирал Оэн, я просмотрела не все снимки - отвлеклась, помчалась за обезболивающим. Теперь я нашла фото особняка среди вековых дубов и с полоской озера на заднем плане. Уж не Лох-Гилл ли это виднеется? Кольнуло сожаление: нет бы изучить фотографии раньше, прихватить их к Мэйв - Мэйв наверняка в курсе.
        На очередном - групповом - снимке Томас и Энн стояли в нарядной зале, причем Деклан там не присутствовал. Центральной фигурой композиции был рослый темноволосый мужчина: облапив Энн Галлахер и Томаса Смита, он ухмылялся, явно очень довольный собой. Фотоаппарат выхватил изумление, даже замешательство моей прабабки.
        Поразительно! Это замешательство, эта неловкость полностью копировали мои эмоции на книжных презентациях, при подписывании книг для фанатов. Вглядываясь после в собственное лицо, я досадовала: опять меня подловили на мысли, что мое изображение тут вторично. Разумеется, со временем я научилась размазывать по лицу официальную улыбку, но принципиально не смотрела ни на одно такое фото, даром что издатели и слали мне их с упорством, достойным лучшего применения. Чего глаз не видит, о том сердце не тревожится, верно?
        Групповой снимок в нарядной зале буквально приковал мое внимание.
        - Да нет же! Этого просто не может быть!  - шептала я.
        Однако это было. В обнимку с Энн Галлахер стоял не кто иной, как Майкл Коллинз, лидер движения, деятельность которого привела к заключению Договора с Англией. А ведь до 1922 года его изображений просто не было. Все знали, что Майкл Коллинз ведет партизанскую войну с британцами, а вот каков он с виду, представляли себе только его ближайшие соратники. Конспирация действовала. Это уже потом, когда Договор подписали, когда Майкл принялся внедрять в сознание ирландцев мысль о необходимости этой меры (разумеется, временной), его вовсю фотографировали. Я видела эти снимки - Майкл на митинге, страстно жестикулирующий, и Майкл в военной форме в тот день, когда британцы оставили Дублинский з?мок[10 - Основной правительственный комплекс зданий в Дублине, до 1922 г.  - форпост Британии в Ирландии. После подписания Англо-ирландского договора в торжественной обстановке был передан первому Ирландскому правительству во главе с М. Коллинзом.] - символ их власти над Ирландией в последнее столетие.

        Лишнее мгновение задержавшись на фотографии Майкла Коллинза, я взялась за дневник. От него так и веяло очарованием старины - почерк с наклоном, слитное написание, которое сейчас уже не используют, а жаль! Я не читала, а просто скользила взглядом по страницам, отмечая даты. Оказалось, с шестнадцатого по двадцать второй год автор вел записи неаккуратно - подчас месяцами не брался за перо. Также я убедилась, что третьи лица к дневнику не прикасались, что автор не сажал клякс, не выдирал страниц и не вымарывал фраз, а каждую запись снабжал лишь своими инициалами - Т. С.
        Укладывалось в эти инициалы только одно имя - Томас Смит. Разумеется, ничего необычного тут не было. Но вот вопрос: как дневник попал к Оэну? Я стала читать - с начала, с записи, датированной вторым мая 1916 года. Ужас объял меня: я визуализировала смерть Деклана Галлахера. Пролистнув несколько страниц, я напоролась на попытки Томаса Смита отыскать Энн Галлахер, затем вместе с автором скорбела по утраченным друзьям и старалась смириться с потерей. О дне, когда был казнен Шон МакДиармада, Томас Смит повествовал фразами лаконичными, однако исполненными горечи:

        Сегодня не стало Шона. Когда казни в Килменхэме на несколько дней приостановили, я, дурак, понадеялся, что Шон будет помилован.
        Теперь утешаюсь одним: Шон приветствовал свою смерть. Считал, что умирает за свободу Ирландии. Да, так ему всё это представлялось. Я лишен и романтизма, и идеализма. Я воспринимаю казнь Шона как величайший позор. Таких людей больше нет и не будет.

        Далее Томас Смит писал о возвращении в Дромахэр после работы в больнице при Дублинском медицинском университете, о попытках начать медицинскую практику в графствах Слайго и Литрим.

        Люди здесь чудовищно бедны; нечего и думать, будто практика меня прокормит. Но сам-то я имею более чем достаточно для осуществления своего давнего намерения - помогать слабым и страждущим. Наматывая мили по обоим графствам, заглядывая в город Слайго и спеша оттуда на запад, я порой чувствую себя коробейником: в точности как коробейник, я предлагаю свои услуги людям, которым не хватает денег даже на хлеб. К примеру, вчера я помчался в Баллинамор - так плату за визит составила песня, которую спела для меня старшая дочь семейства. В хибарке, разделенной перегородкой на две комнатушки, ютятся семь человек. Меня позвали к младшей дочери, девочке лет шести; она уже несколько дней не вставала с лежанки. И что я обнаружил? Девочка не больна - она ослабела от хронического недоедания. Остальные члены семьи выглядят немногим лучше, чем скелеты. Я вспомнил про тридцать акров непаханой земли у себя в имении, о доме для управляющего, который уже давно пустует. Под влиянием импульса я сказал главе семейства (их фамилия О'Тул), что как раз нуждаюсь в толковом управляющем и, если работа ему по плечу, она его ждет.
Сам-то я фермерством заниматься не собираюсь. Бедняк расплакался и спросил, можно ли приступить с завтрашнего утра. Я дал ему аванс - двадцать фунтов; мы скрепили договор найма рукопожатием. К счастью, в то утро Бриджид собрала мне в дорогу изрядный ланч - я бы всё равно столько не употребил. Словом, я отдал узелок О'Тулам, и под моим наблюдением ослабевшая девочка съела кусок хлеба с маслом. Хлеб и масло! Для того я столько лет изучал медицину, чтобы пользовать больных элементарными продуктами питания! Теперь в докторском чемоданчике буду носить яйца и муку. Похоже, в этих краях еда нужнее пилюль да порошков - нужнее даже, чем знающий врач. Не представляю, как выкручусь, если случится угодить в другое изголодавшееся семейство.

        Сглотнув ком в горле, я торопливо перевернула страницу - лишь для того, чтобы наткнуться вот на какую запись:

        Одна дромахэрская мамаша, кажется, больше заинтересована в том, чтобы я женился на ее дочке, нежели в том, чтобы я ее вылечил. На все лады нахваливала девицу: и черты-де у нее тонкие - ну чисто барышня, и щечки-то будто вишни, и глазки-то блестят. Увы, это всё признаки запущенной чахотки. Девушка обречена. Разумеется, я снова ее навещу, привезу пилюль, чтобы облегчить кашель. Услыхав насчет моего скорого визита, мамаша пришла в восторг. Похоже, решила, что я и впрямь намерен свататься.

        Еще Томас Смит писал о негодовании Бриджид Галлахер на Ирландское республиканское братство, членом которого являлся и он сам. Бриджид винила Братство в гибели Деклана, а также в том, что черно-пегие[11 - Название (англ. black-and-tans) происходит от цвета униформы, которую носили члены военизированной организации, отправленные подавлять восстание в Ирландии. Официально не подчиняясь Британской армии, они скорее были вспомогательными полицейскими частями. Британия намеренно не отправила в Ирландию свою армию - в таком случае события выглядели бы как полноценная война за независимость, привлечение же полиции низводило восстание до внутренних беспорядков, не более. Поскольку военизированные части формировались в спешке, «черно-пегие» носили разом элементы униформы обычной, вспомогательной и военной полиции. «Черно-пегие» были плохо дисциплинированы, пьянствовали, зачастую мародерствовали, участвовали в грабежах, расстреливали мирных жителей.] совсем озверели.

        Я не стал с нею спорить. Ее упрямство и глубина горя равны моим, а я не отказался бы от своих убеждений ни при каком раскладе. Я по-прежнему жажду независимости для Ирландии, даром что не представляю, как ее добиться. Моя вина почти столь же велика, сколь и мое упование на грядущую ирландскую самостоятельность - ведь слишком многие участники Пасхального восстания отправлены во Фронгох[12 - Фронгох - лагерь для интернированных в Уэльсе. В Первую мировую войну использовался для содержания немецких военнопленных, после Пасхального восстания вместил около 1800 ирландских заключенных. Расформирован в декабре 1916 г. новым британским премьер-министром Д. Ллойдом Джорджем, сменившим Г. Г. Асквита.]. Я называю их своими друзьями, но почему тогда сам я на свободе?

        Об Оэне Томас Смит писал с нежностью.

        В этом ребенке весь свет моей жизни. Малютка Оэн самим своим существованием словно обещает: всё еще наладится. Я предложил Бриджид вести мой дом - в таком случае у меня появляется возможность заботиться о ней и об Оэне. Энн была сиротой - одна-одинешенька в мире. Сиротство нас с ней роднило. Правда, в Америке у нее осталась сестра, но брат и родители давно умерли. Получается, у моего мальчика нет никого, кроме бабки; получается, я должен стать ему отцом - и ничего другого я сейчас не желаю столь же сильно. Клянусь, Оэн вырастет, твердо зная, кем были его родители, за что они отдали жизнь; он также будет твердо знать, что Ирландия того стоила и стоит.

        «Собственно, он был мне отцом»,  - сказал Оэн про Томаса Смита. Ощутив теплую волну благодарности к меланхоличному доктору, я продолжала читать. Следующую запись Томас Смит сделал несколько месяцев спустя. Рассказывал о семействе, которое пригрел: как старается в новой должности старший О'Тул, как набирают вес оголодавшие дети. Он перечислял первые слова, неуклюже произносимые подрастающим Оэном, рассказывал, что малыш научился ходить и, едва он, Томас, переступает порог, ковыляет ему навстречу, лепеча по-своему, захлебываясь от радости.

        Оэн назвал меня «Da». Бриджид пришла в ужас и разрыдалась; несколько дней была безутешна. Я приложил немало стараний, чтобы убедить ее, будто Оэн говорит не «папа» по-ирландски, а «док» по-английски. Она не верила. Ее горе неподдельно. С тех пор по вечерам я занимаюсь с Оэном. Теперь он вполне четко произносит «Док» и усвоил слово «бабушка», чем заставил-таки Бриджид улыбнуться.

        Томас Смит писал об освобождении последних «борцов за свободу Ирландии» (Фронгох расформировали к Рождеству 1916 года). Он нарочно ездил в Дублин - посмотреть, как будут встречены повстанцы, и с удовлетворением отметил, что настроение обывателей переменилось и те, кого сравнительно недавно проклинали, теперь нашли самый теплый прием.

        Помню, когда в Светлый понедельник мы шагали по дублинским улицам, на нас сыпались проклятия; многие дублинцы пытались помешать нашей борьбе, многие кричали: «Поезжайте в Германию, там вояки нужнее!» Но сейчас… сейчас в общественном сознании эти ребята уже не смутьяны - они герои. Я очень рад. Возможно, сердца ирландские претерпели метаморфозу, которой как раз и не хватало для того, чтобы началась настоящая борьба. Похоже, Мик со мной в этом согласен.

        Мик? Не Майкл ли Коллинз? Близкие его Миком называли, а Томас Смит, судя по фотокарточке, к близким как раз и относился. Поистине, этот дневник - настоящий клад; тем более странно, что Оэн таил его от меня столько времени. Знал же, что я решила об ирландской революции писать, что в материалах закопалась.
        Глаза мои слипались; я устала физически, но нервы после кладбища всё еще были на пределе. Вялой рукой я отодвинула дневник, только он почему-то не захлопнулся, нет - он раскрылся на последней странице. Здесь никаких дат не стояло. Пространство заполняло стихотворение в четыре строфы. Ни названия, ни комментариев, хотя почерк по-прежнему Томаса, а по стилю - вроде Йейтс, хотя эти строки я читала впервые. Читала и перечитывала, чем дальше, тем сильнее уверяясь, что речь идет о лох-гилльской леди - ну, той, про которую рассказал хозяин кондитерской - и не далее как нынче утром! Мурашки побежали по рукам и спине - такой тоской и тревогой был пропитан каждый слог.
        Найдёныш, былиночка или вот -
        Силуэт театра теней;
        Я спас тебя из студёных вод,
        Согрел в постели своей.

        Страшившийся пуще прочих зол
        Принять судьбу мотылька,
        К тебе я тропой подозрений шёл,
        Кружил и петлял, пока

        Прав на тебя мне не предъявил
        Коварный стылый Лох-Гилл:
        Душе бездомной, дескать, не мил
        Недо-любви полу-пыл.

        Урок был - наглядней не преподать,
        Затем и молю: забудь,
        Родная, глядеть на ртутную гладь,
        Таящую долгий путь.

        Я перевернула страницу. Всё, конец. Обложка, внутренняя сторона. Я задумалась: что это за бездомная душа? Вспомнила из Йейтса: «Печать бездомья посередь чела». Значит, строки о лох-гилльской леди принадлежат другому поэту. Что ничуть не умаляет их красоты. Возможно, Томас Смит был очарован этим стихотворением и записал его на память, не ведая, кто автор. Возможно, автором был он сам.
        Я прочла вслух последнюю строфу:
        Урок был - наглядней не преподать,
        Затем и молю: забудь,
        Родная, глядеть на ртутную гладь,
        Таящую долгий путь.

        Завтра утром я развею прах Оэна над озером. Завтра Лох-Гилл примет его; завтра, возможно, для души Оэна начнется этот самый «долгий путь». Я захлопнула дневник, щелкнула выключателем настольной лампы, свернулась калачиком, обняв лишнюю подушку. Несчастная девочка, круглая сирота. Слезы полились сами собой, я тонула в них, и некому было спасти меня из студеных вод, согреть в постели. Так я лежала, оплакивая Оэна, оплакивая прошлое и сердясь на ветер, который не спешил с утешением, а только выл, подчеркивая мое одиночество.

        11 июля 1916 г.
        Нынче Оэну исполнился годик. Он славный, улыбчивый мальчуган, растет здоровеньким, не капризничает. Я готов наблюдать за ним часами - его восприимчивость ко всему новому, его благословенное неведение дают мне силы. Но я страшусь того дня, когда Оэн осознает тяжесть своей утраты. Он, кажется, не помнит, сколь безутешен был в первые недели после Восстания. Энн не успела отнять Оэна от груди, и он тосковал - не столько, подозреваю, по вкусу материнского молока, сколько по теплу, которое можно сыскать лишь на материнской груди. Сейчас Оэн больше не зовет «Мама, мама!». Наверно, образ матери, заодно с образом отца, стерся из его памяти - и это огромная трагедия.
        Расправа над лидерами Восстания спровоцировала волнения далеко за пределами Дублина. Вся сельская Ирландия гудит, будто растревоженный улей. Странно, что одних помиловали - например, Имона де Валера, который командовал отрядом, занявшим доки; а других, находившихся, так сказать, на периферии событий (я имею в виду Вилли Пирса и Джона Макбрайда),  - казнили[13 - Имон (Эймон) де Валера (1882 -1975), сын ирландки и испанца (отсюда такая фамилия), имел американское гражданство, поэтому и избег смертной казни. Уильяма (Вилли) Пирса казнили, поскольку он был родным братом одного из лидеров Восстания - Патрика Пирса.]. Однако расчет британцев не оправдался: они думали затоптать тлеющие очаги недовольства, но лишь раздули их в полноценный пожар. Казнь шестнадцати человек воспринята как очередная несправедливость по отношению к ирландскому народу. Каждый ирландец просто внес новый пункт в свой ментальный список вековых обид и - уж будьте покойны, господа британцы,  - передаст этот список потомкам.
        Однако, сколь бы сильно ни было недовольство, люди не смеют роптать вслух. Всем ясно, что силы неравны. Месть придется отложить до лучших времен, которые непременно настанут. Когда Оэн вырастет, Ирландия, я уверен, будет свободной страной. Я уже пообещал это своему мальчику, нашептал в солнечный пух его волосиков.
        Бриджид всё чаще заговаривает о том, чтобы увезти Оэна в Америку. Я не возражаю, не открываю своих чувств. Одно знаю: этой, новой потери мне не снести. Оэн стал моим мальчиком. Он - мое обожаемое похищенное дитя. Но и тревога Бриджид понятна: вдруг я вздумаю жениться? На что мне тогда она, Бриджид, в качестве экономки? Дом вести, меня обихаживать будет молодая жена. На этот счет я не устаю внушать Бриджид: и ей, и Оэну всегда найдется место в моем доме. Правда, я умалчиваю вот о чем: стоит мне закрыть глаза, я вижу Энн. Она мне снится по ночам, ее образ не отпускает меня днем. Бриджид всё равно не поймет. Я и сам не понимаю. Я ведь не был влюблен в Энн, почему тогда она меня преследует? Может, потому, что мне не удалось найти ее тело, похоронить по-человечески.
        Да, наверно, так.

    Т. С.

        Глава 4
        Встреча

        Лицом к лицу, не в праве снять
        Машкер, что Хронос-режиссёр
        На нас надел, застыли мы.
        Он, будто продолжая спор,
        Сказал:
                   - Связаться вдругорядь
        С такою - Боже сохрани!

    У. Б. Йейтс

        ДЕЙРДРЕ НИЧУТЬ НЕ удивилась, увидев меня назавтра,  - напротив, просияла искренней улыбкой.
        - Здравствуйте, здравствуйте! Мэйв отправила вас в Баллинагар, верно? Как ваши изыскания - увенчались успехом?
        - Да. Я нашла предков - в смысле, их могилы. Завтра поеду на кладбище - цветы возложу.
        Эмоции снова нахлынули. Эта странная нежность к усопшим - я ведь никогда их не видела! Стало неловко: уже во второй раз я роняю слезы перед библиотекаршей, будто какая-нибудь экзальтированная особа. С максимально деловитым видом я протянула Дейрдре старинную фотокарточку - ту, на которой был запечатлен особняк.
        - Не знаете, где это место?
        Дейрдре напрягла подбородок, уставилась на фото сквозь нижние половинки очечных линз. Чем дольше она смотрела, тем увереннее ползли к линии волос ее брови.
        - Это Гарва-Глейб,  - наконец выдала Дейрдре.  - Снимок древний, но я-то узнала, да и любой из местных узнал бы. Особняк почти не изменился, вот разве что парковка прибавилась, да, наверно, пара-тройка гостевых домиков.  - Дейрдре прищурила глаза.  - Вот, видите коттеджик? Джим Доннелли его лет десять назад построил. Знаете, чем кормится? Туристов катает по озеру, показывает им пещеры, где во время Войны за независимость[14 - Война за независимость началась 21 января 1919 г., когда 73 депутата английского парламента объявили себя полномочным парламентом Ирландии (ирландское название Дойл), провозгласили Ирландскую республику и потребовали немедленного вывода из страны английских вооруженных формирований. Президентом был избран Имон де Валера. Ирландская республиканская армия провела ряд терактов и приступила к активным боевым действиям. 26 ноября 1919 г. вспыхнуло вооруженное восстание в Дублине, после чего под руководством Майкла Коллинза началась партизанская война. Окончанием Войны за независимость считается 6 декабря 1921 г., когда был подписан компромиссный договор между Ирландией и
Великобританией.] оружие прятали. Ну да, курсировали от схрона к схрону, переправляли винтовки, гранаты. Мне дед рассказывал.
        - Гарва-Глейб!  - повторила я чуть ли не с придыханием. Я могла бы и сама догадаться.  - Усадьбой владел доктор Томас Смит, верно?
        Дейрдре вытаращила глаза.
        - Какой еще Смит? О каком периоде вы говорите?
        - О тысяча девятьсот шестнадцатом годе,  - отчеканила я.  - Вы этого помнить ну никак не можете.
        - Что да, то да,  - рассмеялась Дейрдре.  - Хотя по долгу службы я должна бы владеть базовой информацией. Увы. Мне лишь известно, что Гарва-Глейб содержится на средства из некоего семейного фонда. Никто из владельцев там не живет, только управляющий и прислуга - горничные, садовник. Сдают комнаты внаем. Гарва-Глейб находится на том же берегу, что и Дромахэр. В наших краях ее называют просто Усадьбой.
        - Так вот о какой усадьбе вы вчера упоминали!
        - Ну да. Там и прокат плавсредств работает. Можно арендовать лодку для рыбалки или пикника. Вы в курсе, что Лох-Гилл соединен с морем? Так вот, во время прилива реально и до моря доплыть; ага, мимо Слайго - да прямо на морской простор. Говорят, в дни О'Рурков в наше озеро пираты запросто попадали. Теперь это место известно как замок Парка. Вы там бывали?
        Я кивнула.
        - Кроме того, О'Рурк построил знаменитое Аббатство. Его казнили - разумеется, англичане - за то, что он предоставил убежище капитану разгромленной испанской Армады. Король Англии передал замок некоему Парку. Только представьте: вы двадцать лет возводите крепость, думаете - на век?, но появляется временщик - и ваши усилия идут прахом!  - Дейрдре от отвращения к человеку по фамилии Парк тряхнула головой.
        - Мне бы хотелось заехать в Гарва-Глейб. Надеюсь, особняк открыт для посетителей?
        Дейрдре принялась объяснять дорогу, причем почти в том же стиле, что накануне Мэйв.
        - Сначала всё влево, влево забираете, а потом чуточку вправо. Если заблудитесь, спросите кого-нибудь из местных, только вряд ли это понадобится, до усадьбы не слишком далеко.
        Все указания я прилежно записывала в блокнот.
        - Спасибо вам огромное. И, пожалуйста, передайте Мэйв мою глубокую благодарность. Для меня было очень важно найти могилы.
        - О, Мэйв О'Тул - это просто неисчерпаемый источник полезной информации. Знает больше, чем мы все, вместе взятые. Думаете, я удивлена, что Мэйв оказалось известно о вашей семье? Ничуточки!
        Я уже двинула к выходу, я даже дверь толкнула, когда сообразила: фамилия Мэйв мне откуда-то известна.
        - Как вы сказали? О'Тул?
        - Именно. В девичестве - О'Тул, затем МакКейб, Колберт и О'Брайен. Трех мужей пережила наша Мэйв. Когда третьего схоронила, мы решили: теперь «O'Тул» будет в самый раз. Ну, чтоб не путаться. А почему вы так удивились?
        - Разве? Вам показалось.
        Действительно, Мэйв не упомянула о своей семье, я же прочла недостаточно записей Томаса Смита, чтобы ассоциировать Мэйв с О'Тулами, которых так выручил сердобольный доктор.
        На подступах к Гарва-Глейб обнаружились ворота, причем запертые. Сам дом был неплохо виден сквозь древесную листву. Та же фотокарточка: глядеть - гляди, а чтобы потрогать - так нет. Заметив на воротах звонок, я надавила на кнопку. Подождала. Никто не вышел. Делать нечего - я снова села за руль, но в Слайго не поехала. Я подала назад, вернулась к развилке и покатила по проселку (он тянулся озерным берегом), рассчитывая через пару миль увидеть дом с другого ракурса. Однако проселок неожиданно привел меня к стоянке перед длинным причалом. На воде покачивались лодки - и солидные, вместительные, и совсем уж лебезные[15 - Лебезный - хрупкий, слабый.] ялики[16 - Ялик - двухвесельная или четырехвесельная небольшая шлюпка.]; поодаль сверкал белеными стенами, радовал небесно-голубыми ставнями коттедж Джима Доннелли. Очень рассчитывая застать хозяина, обнадеженная табличкой «Открыто», я вышла из машины.
        Под крошечную приемную с деревянной стойкой и складными стульями регистрации явно переоборудовали тесный холл. На стойке обнаружился колокольчик, в который я и позвонила, правда, не без колебаний. Похожим колокольчиком активно пользовалась одна из моих наставниц-монахинь, и с тех пор колокольчики ассоциируются у меня с католической школой, а их звон вызывает зубную боль. Никто не поспешил на мой призыв, однако я не стала звонить снова. Вместо этого я крикнула:
        - Мистер Доннелли! Можно вас?
        Обернувшись на скрип двери, я увидела человека с водянистыми глазками и красным носом. Мистер Доннелли был в высоких охотничьих сапогах, на голове красовалась кепка-восьмиклинка, штаны удерживались подтяжками. Определенно, я отвлекла его от дневного перекуса - он смущенно вытер рот.
        - Извиняйте, мисс. Не думал, что вы до меня. Машину-то вашу я увидал, да решил, это погулять приехали либо порыбачить, а не ко мне в контору.
        Я протянула руку (мистер Доннелли пожал ее с почтением) и представилась:
        - Энн Галлахер. Хочу лодку взять напрокат. Можно?
        - Энн Галлахер?  - Лодочник нахмурился, в голосе послышалось недоверие.
        - Да. А в чем проблема?
        Он передернул плечами со странной поспешностью, будто на попятную пошел.
        - Нету проблемы. Порядочек. Только я бы, мэм, лучше сам вас покатал, на лодке-то. Гляньте, тучи наползли. Шторм разразится - что делать станете, одна да посередь озера, а?
        Я не стала отвечать, займусь, мол, развеиванием дедушкиного праха: меньше всего мне хотелось, чтобы при моем прощании с Оэном присутствовал посторонний человек.
        - Не беспокойтесь, мистер Доннелли. Я далеко не поплыву. Буду держаться в поле вашего зрения. Меня вполне устроит катамаран или весельная лодка. Я справлюсь.
        Лодочник раздумывал, косясь за окно, на тучи (они действительно сгустились) и на лодки у причала.
        - Я уложусь в тридцать минут, мистер Доннелли. А заплачу как за целый час,  - искушала я. Действительно, раз уж приехала, надо с тяжелым заданием покончить. Пока силы есть.
        - Ладно, уговорили. Вот туточки распишитесь. От берега не отплывайте да на небо поглядывайте.
        Я расписалась, оставила на стойке регистрации сорок фунтов и пошла следом за лодочником к причалу.
        Мистер Доннелли выбрал для меня надежный, устойчивый на воде ялик, который, правда, знавал лучшие дни - или даже годы. Пара весел и спасательный жилет (по настоянию мистера Доннелли я его сразу напялила) входили в стоимость аренды. Отметив, что на жилете сломана застежка, я сочла за лучшее не заявлять об этом лодочнику, а то еще передумает. Он любезно предложил спрятать мои вещи в сейф, пока я буду «совершать прогулку»; я отказалась. В сумке была урна с прахом Оэна, и не могла же я достать ее при чужом человеке.
        - Напрасно, мэм, ох, напрасно,  - квохтал Доннелли, помогая мне забраться в ялик.  - И вещички-то ваши отсыреют, и одежка-то у вас неподходящая. Туфельки вон хлипкие какие!
        Он покосился на мои балетки, поцокал языком, оглядывая толстый пуловер ручной вязки, белую блузку и брюки кремового оттенка. Разумеется, он был прав. Да только Оэну не светила настоящая церемония прощания, и утром, одеваясь, я сочла, что джинсы с кроссовками будут выглядеть слишком обыденно.
        Мысленно вернувшись на кладбище в Баллинагаре, я подосадовала на последнюю волю Оэна. Лежать бы Оэну рядом с родителями, с бабкой и дедом, с Томасом Смитом, который ему отца заменил,  - среди своих то есть. Уж я бы не пожалела денег на хорошее надгробие, на гравировку. Чтобы всё как надо: имя, фамилия, даты рождения и смерти. Оэн решил иначе. Теперь не только его решение казалось неправильным, но и тот факт, что никто не станет посещать могилу Галлахеров; вот я прилетела из Америки, всплакнула - и скоро улечу обратно, они же, мои предки, останутся без пригляда.
        Однако ничего не поделаешь. Я ведь обещала. Поэтому, пожав руку мистеру Доннелли, я уверенно взялась за весла. Ялик качнулся, сердце подпрыгнуло. Лодочник в очередной раз неодобрительно цокнул языком, обозрел мою фигуру в неподходящей «одежке», отвязал ялик и ногой оттолкнул его: плывите, мол, под свою ответственность.
        Подладиться под плеск волн и тяжесть весел удалось не с первой попытки. Впрочем, ялик оказался не только вертким, но и послушным; дюйм за дюймом я отдалялась от причала. Нет, еще недостаточно. Нужно отплыть подальше. Взмах-другой - и будет в самый раз; так я рассуждала, орудуя веслами. Храбрилась: подумаешь, небо серое! Зато вода спокойная. Мистер Доннелли ушел не сразу. Сначала удостоверился, что дело у меня ладится, и лишь потом двинул к своему нарядному, словно бы синеглазому домику с уютной скамейкой среди зарослей дрока.
        Скользя по водной глади, я чувствовала гордость - вон как ловко гребу, даром что мне это занятие в новинку. Озеро казалось не опаснее обычной ванны, волны тихонечко толкались в днище. Мне начинал нравиться процесс гребли. А уж физические нагрузки я всегда любила. Если днями просиживаешь за письменным столом, движение просто необходимо. Не то закиснешь и мозг работать перестанет. Поэтому я практиковала пробежки и упражнения с гантелями, держала в тонусе мышцы предплечий и спины. Один благословенный час в сутки был отдан движению - и музыке. Плеер и свежий пот - что еще нужно, чтобы очистить голову Энн Галлахер от самой Энн Галлахер? Короче, я бегала ежедневно вот уже целых десять лет и знала, чувствовала: мне вполне по силам проплыть полмили ради последнего «прощай».
        Весла почти бесшумно погружались в воду, почти бесшумно выныривали. Я не поднимала брызг и только дивилась спокойствию в природе. Нет, разумеется, я далеко не поплыву. Причал за моей спиной - достаточно обернуться, чтобы увидеть его; особняк из светло-серого камня ярко выделяется среди зеленых холмов, сама я гребу под мысленное «и раз - и два», кошусь на сумку с урной - не намокла ли; на берег, на небо. Как странно: небо сливается с водой, серебристый свет ртутно мерцает хвостатыми ослепительными, усыпительными точками. Словно это и не наш мир вовсе, а страна фейри. Я отложила весла, и ялик закачался между изумрудным берегом и недоопрокинутой небесной полусферой.
        Я потянулась к сумке, достала урну, прижала к груди. Решилась. Отвинтила крышку. Сейчас, сейчас. Еще миг - и я начну церемонию прощания.
        - Оэн, я привезла тебя домой, как ты и хотел. Мы в Ирландии. В Дромахэре. Посреди озера Лох-Гилл. Ты не преувеличивал - места здесь волшебно красивые. Но имей в виду: если меня приливом унесет в море, ты будешь виноват.
        На этих словах я вымучила смешок. Мы часто смеялись взахлеб - я и Оэн. Что, вот что я стану делать без него?
        - Я не готова расстаться с тобой, Оэн,  - продолжала я дрожащим голосом, отлично зная, что выбора нет, дело должно быть сделано, прощальные слова - произнесены. И я их произнесла - те, что были бы выгравированы на могильной плите, позволь только Оэн похоронить себя по-людски. Этими йейтсовскими строчками Оэн и забавлял, и утешал меня тысячи раз. Вот они:
        О фейри, вы знаете, сколь мне постыл этот кров,
        Сколь жажду я ветер взнуздать и пришпорить прибой
        И с вами, веселый народ, среди полых холмов
        Водить хоровод под неистовой майской луной![17 - Отрывок из пьесы У. Б. Йейтса «The Land of Heart's Desire» («Желанный сердцу край»), реплика Мойры Бруин, которой опротивела жизнь в доме свекрови и свекра. Фейри обещала даровать ей вечную юность и свободу от земных забот; Мойра согласилась следовать за фейри, и та ее поцеловала. Молодая женщина умерла на руках своего любящего мужа, вопрос же о том, попала она или нет в «желанный сердцу край», остался открытым.]

        Я не сразу перевернула урну. Еще несколько мгновений прижимала ее к груди, мысленно моля ветер и воду: не дайте памяти об Оэне кануть, пусть она живет, пусть каждый, кому приведется плыть через Лох-Гилл, вдыхает ее и познает сердцем. Но вот, последним волевым усилием, урна перевернута, и, зачарованная, я слежу, как сизый прах кудрявится в сыром воздухе, клубится, перерождается в клочья тумана, обволакивает ялик. В считаные минуты туман полностью поглотил всё вокруг. Я уже не различала ни особняка на зеленом берегу, ни причала, ни даже воды за бортом.
        Почти на ощупь я спрятала пустую урну под скамейку. Наверно, меня постигло что-то вроде забытья, ведь ялик качался, и я была словно у дедушки на руках - опять маленькая девочка, опустошенная утратой, безутешная.
        Вдруг раздался свист. Я вздрогнула. Невидимка не просто выдувал воздух - он вел любимую мелодию Оэна, «В ветрах укрощённых, в смирённых волнах». С ума сойти, откуда свистуны посреди озера? Звуки прорвались сквозь туман, жизнеутверждающая песня стала зловещей. Кто может свистеть? Почему ничего не видно? Почему непонятно хотя бы, с какой стороны доносится свист? Прежде чем я успела задаться этими вопросами, свистун умолк. Мне показалось, он огибает мой ялик, чтобы снова подать знак, ибо он затеял со мною жуткие прятки.
        - Эге-гей!  - крикнула я. Нарочно возвысила голос по максимуму - хотела убедиться, что еще способна кричать.
        Эха не получилось. Мой зов шлепнулся на пухлую подушку тумана, окороченный моим же страхом нарушить тишину. Я ухватила весла, но так и не сделала ни одного гребка - действительно, куда плыть? Ни зги ведь не видно. Почему-то меня пугала перспектива оказаться не у причала, а у дальнего берега. Нет, подумала я, лучше выжду, пока туман рассеется.
        - Эй, кто-нибудь!  - снова позвала я.  - Помогите! Я в беде!
        Из тумана показался нос баржи, а уже в следующую секунду я таращилась на троих мужчин, которые, в свою очередь, таращились на меня, определенно ничуть не меньше потрясенные. Все трое были в кепках-восьмиклинках: козырьки низко надвинуты, лбов не видно. По темным впадинам глаз, по желвакам на худощавых лицах я поняла: мое появление очень некстати.
        Охваченная чувством, будто вместе с баржей уплывает мой единственный шанс на спасение из тумана, я поднялась в полный рост. Медленно поднялась, не позволила телу разжаться, подобно пружине,  - боялась реакции этих троих.
        Наверно, надо было сидеть, не шевелиться. А может, я спаслась, вставши со скамьи,  - кто знает?
        Все трое замерли, словно я представляла реальную опасность. Тот, что стоял в центре,  - с расширенными от ужаса зрачками, с губами, сжатыми в брезгливом подозрении,  - вскинул правую руку. На меня глядело револьверное дуло. Рука незнакомца дрогнула, заставив меня на миг потерять равновесие. Оттого ли, что я дернулась, или по другой причине он спустил курок. Вот так просто. Ни предупреждений, ни угроз, ни поводов. В тумане сухо щелкнуло. Мой ялик качнулся; качание, казалось, не имело с выстрелом ни малейшей связи. Нет, впечатление было, словно чудище озерное вынырнуло, трением чешуи на длинной мощной шее спровоцировав потусторонний свистящий звук, и опрокинуло мою посудину, свалив меня в лох-гилльские воды.
        Тело обожгло холодом воды. Горло перехватило. Отчаянно работая руками и ногами, я сумела вынырнуть - но лишь для того, чтобы вдохнуть стылую белизну тумана, по консистенции почти столь же плотную, как и сама вода.
        Напрасно я вертела головой. Кругом был один туман. Со всех сторон. Ни ялика, ни берега, ни неба, ни даже проклятой баржи.
        Я уняла бурное сердцебиение. Ничего, выкручусь. Плаваю я неплохо. Только не надо плескаться. Раз я не вижу троих бандитов, значит, и они меня не видят, верно? Главное - чтобы они меня и не услышали. Опять же, если не шуметь, можно самой уловить какой-нибудь полезный в данной ситуации звук. Так я себя убеждала, и некоторое время мне действительно удавалось держаться на плаву. Но как же сковывала ледяная вода! И как горел болью правый бок! Я плавала, почти слепая от сырой белизны. Казалось, я кружу совсем рядом с яликом - и совсем рядом с кошмарной правдой: меня ранили, и, если ялик не обнаружится в ближайшие минуты, я неминуемо утону.
        Подпустив сознание к этому факту, я запаниковала. Плевать на шум! Я теперь поднимала брызги, я металась, как обезумевшая рыба,  - несколько взмахов в одну сторону, затем в другую; вправо и влево, вперед и назад.
        Свист возобновился, причем с середины строфы - должно быть, в десятиминутном промежутке свистун проговаривал песню про себя. И вдруг снова затих, словно его спугнули. Впрочем, в следующее мгновение он повел мелодию увереннее и громче. Я закричала - сдавленно, едва лепеча «Помогите»; я заколотила по воде руками и ногами. Мне почему-то не пришло в голову простое соображение: кому и свистеть, как не тем, с баржи, а если так, они мигом сообразят, что не добили меня.
        - Спасите!.. Кто-нибудь!..
        Свист оборвался на полуфразе.
        - Помогите! Прошу… Вы меня слышите?
        Спасательный жилет со сломанной застежкой я потеряла почти сразу. Балетки свалились, едва я начала барахтаться. Вязаный пуловер отяжелел, но вот от него-то избавления и не было. Оставалось из последних сил плыть на свист.
        - Кто-нибудь! Я здесь!..
        Последнее слово, как бы отточенное ужасом, взрезало плотный туман.
        Ялик, во время oно выкрашенный красной краской,  - похожие я видела на причале - скользил мне навстречу, словно водяной дракон. На веслах, судя по силуэту, сидел мужчина. Я уловила также, что гребец, услыхав мои призывы, помянул Господа Бога со святыми угодниками. Не уверенная, брежу я или умираю (вдобавок бред мог ведь быть и пред смертным), я подумала о склонившемся надо мною лице: «Какое знакомое! Хоть бы оно мне не примерещилось!»
        - Держитесь! Я вас вытащу!
        Последний взмах руками - и я вцепилась в борт красного ялика. Я плыла к миражу - а он оказался реальностью. Ялик и гребец оба были настоящие, я же могла только лить слезы благодарности.
        - Боже Всемогущий! Откуда вы взялись?
        Гребец обхватил мои запястья, втащил меня в ялик с поразительной легкостью. Я была словно мокрый мешок - обмякшая, бессильная. Я только взвыла, когда проехалась по борту простреленным боком.
        - Это еще что такое?  - воскликнул незнакомец - наверно, кровь увидел.  - Вы ранены?
        Дно ялика показалось периной из тумана. Туман был и перед глазами - я не могла сфокусироваться, не различала лица моего спасителя. Он стащил с меня пуловер, из-за которого я неминуемо утонула бы. Теплые ладони стали массировать мне руки, ноги и торс, возвращать жизнь в мое перемерзшее тело. Из последних сил я держала глаза открытыми: не отключиться, успеть пролепетать «Благодарю»! Его лицо было близко-близко, волосы и лоб скрыты такой же кепкой, что и у тех, с баржи; из-под козырька глядели на меня серо-голубые глаза. Они потемнели до полноценной синевы, стоило им встретить мой взгляд.
        - Энн, это ты?  - внезапно произнес незнакомец. Он возвысил голос, будто привык - и успел отвыкнуть - называть мое имя. Нотки узнавания показались не менее странными, чем происшествие в целом.
        - Д-да…
        Одеревеневшие губы не слушались, веки не желали подниматься. Незнакомец повторил вопрос уже настойчивее, но ответить я просто не сумела. Навалилось забытье. Оно чуть отодвинулось, когда незнакомец попытался меня раздеть; пальцами, которые слушались моей воли весьма посредственно, я вцепилась в блузку.
        - Оставь стыдливость, Энн. Надо остановить кровотечение и согреть тебя.
        С этими словами он мягко отвел мои руки, а через миг снова помянул Господа Бога со святыми угодниками.
        - Огнестрельное ранение! Что делается и когда это кончится?
        Выговор у него был почти как у моего деда - этакое умиротворяющее мурлыканье. Будто не чужой человек, а сам Оэн выловил меня из озера. Я промямлила «да»  - в смысле, да, это огнестрел, а откуда, за что - не знаю. И сил нет. Совсем, совсем нет сил.
        - Смотри на меня, Энн. Не отключайся. Не спи. Только не сейчас. Нельзя тебе сознание терять, слышишь? В глаза мне смотри.
        Так он повторял, а я повиновалась. Я разглядела твидовое пальто поверх шерстяного жилета и коричневых брюк, будто мой спаситель собрался на мессу, а с полпути решил: «Лучше порыбачу». Резким движением он рванул на груди пальто, слишком торопясь для возни с пуговицами; через голову стянул шерстяной жилет. В следующую секунду я была повернута к нему спиной, мой затылок упирался в солнечное сплетение, прикрытое теперь одной только сорочкой, крахмально-хрусткой, даром что хранившей запах дымного очага. Еще от моего спасителя пахло качественным мылом. Я успела подумать: теперь всё будет хорошо. Не знаю, что внушило мне мысль о безопасности - домашние ли запахи, твердый торс, а может, заботливые руки, скрутившие из сорочки плотный жгут, который, закрепленный сзади рукавами, мягко лег на мою рану. Разобравшись с кровотечением, незнакомец закутал меня в пальто, блаженно теплое его теплом.
        «Весь его гардероб кровищей перепачкаю»,  - думала я, пока ловкие пальцы застегивали пальто на все пуговицы. Затем я была уложена на дно ялика и дополнительно укрыта не то пледом, не то плащом, края которого незнакомец заботливо подоткнул. Помня, что нельзя отключаться, я с усилием подняла набухшие веки.
        Сколь бы профессионально ни действовал мой спаситель, а разум его, похоже, отказывался в меня поверить - неверие отражалось на худощавом красивом лице. Что лицо красивое, я отметила сразу. Прежде всего мне в глаза бросился твердый квадратный подбородок с глубокой ямочкой, которая очень шла к двум другим ямочкам на щеках и даже к косому разлету темных бровей. Определенно, где-то я уже видела эти ямочки и эти брови. Где? Бесполезно вспоминать, пока я в таком состоянии.
        Он взялся за весла и стал грести, будто в гонках участвовал, будто от победы зависело абсолютно всё. Вода была по-прежнему тиха. Уверенные взмахи, легкие всплески, сосредоточенное выражение располагающего лица убаюкивали. Меня спас человек не совсем чужой - в данных обстоятельствах этого было достаточно, чтобы успокоиться.
        Я оставила усилия, сомкнула веки. Определенно, я впала в забытье, ибо снова меня качала и холодила вода, обволакивал и дезориентировал туман, и спасение казалось сном или бредом. Я застонала и почти тотчас поняла: меня взяли на руки, подняли, положили на что-то твердое. Не надо барахтаться, бороться за жизнь. Я уже на суше, точнее, на причале, и доски жестки и шершавы - я чувствую это неловко развернутой щекой, занемевшими ладонями.
        - Имон!  - позвал мой спаситель.
        В следующую секунду он уже карабкался из ялика на причал. Доски дрогнули под тяжестью его тела. Я ощутила вибрацию торопливых шагов, снова услышала крик «Имон!», теперь уже почти с берега.
        Вернулся он с заявленным Имоном - я поняла это по топоту. Вдобавок эти двое везли тачку, и она громыхала на досках: тум-тум-тум. Мой спаситель склонился надо мной, отвел с моего лица прядь волос.
        - Взгляни, Имон. Кто это, по-твоему?
        - Энни?  - выдохнул Имон.  - Неужто это Энни?
        Третье поминание всуе Господа с угодниками - словно Имон полностью развеял сомнения, за которые зачем-то еще цеплялся мой спаситель.
        - Почему она в крови, да еще и мокрая? Что с ней случилось, доктор?
        - Не представляю, Имон, кто ее так и во что она вообще впуталась. От тебя требуется помалкивать, покуда я не разберусь.
        - А я-то думал, погибла она!  - не унимался Имон.
        - Мы все так думали.
        - Вы что ж, спрятать ее решили? А ну как дознаются? Небось не иголка!
        - Ее, конечно, не скроешь. Зато можно скрыть всё происшествие, все подробности о том, как она здесь оказалась. Это совершенно необходимо, Имон. Я выясню, кто и почему ее ранил, кто едва не утопил. Твоя задача - держать язык за зубами.
        После этой отповеди Имон действительно замолчал, будто дополнительные аргументы ему не требовались. Сама я внесла бы ясность, о да, внесла бы - если бы только сознание не давало сбои. Как рассказывать, в моем-то положении? Когда же меня погрузили в тачку (вонявшую капустой и псиной), стремление к истине полностью улетучилось. Пусть эти двое терзаются неизвестностью - я им не помощница; мои сознание и воля похищены туманом, почти идентичным тому, из которого явилась роковая баржа.

        «24 февраля 1917 г.
        Почти целый месяц Майкл Коллинз провел на севере графства Роскоммон, к югу от Дромахэра,  - агитировал за Джорджа Планкетта[18 - Джордж Планкетт (1851 -1948)  - искусствовед, биограф Сандро Боттичелли, директор Национального музея Ирландии, откуда в 1916 г. был уволен за участие в Пасхальном восстании троих своих сыновей. В феврале 1917 г. победил как независимый кандидат на выборах в палату представителей. С 1919 по 1921 г. формально был министром иностранных дел самопровозглашенной Республики Ирландии.]. Я ездил послушать его. Удивительно! Двух месяцев не прошло, как Майкла выпустили из Фронгоха, а он снова в гуще событий.
        Мик заметил, что я торчу среди слушателей. Закончив речь, сбежал по ступеням и заключил меня в объятия, закружился со мной, словно и не было у него друга ближе и дороже. Таков Мик - любого к себе расположит. Сам я лишен этой способности, вот почему Мик всегда вызывал во мне, наряду с горячей симпатией, изрядную зависть.
        Он спросил про Деклана и Энн, и я был вынужден всё ему рассказать. Мику не случалось общаться с Энн, зато Деклана он знал хорошо и восхищался им.
        Я привез Мика к себе в Гарва-Глейб, оставил на ночь. Мне не терпелось узнать, чем сейчас, после разгрома, живет Ирландское республиканское братство. Оказалось, в общественном сознании наши ребята все поголовно - члены Шинн Фейн и Мику это не по душе.
        - Видишь ли, Томми, я не разделяю основных принципов Шинн Фейн. По-моему, для избавления Ирландии от британского владычества понадобится применить силу,  - вот как сказал Мик.
        На мой вопрос, что конкретно он разумеет под силой, Мик долил себе виски и вздохнул столь глубоко, будто целый месяц задерживал дыхание.
        - Не подумай, Томми, будто я призываю закладывать взрывчатку по всему Дублину. Это не наш метод, это не сработает, даже если мы сровняем столицу с землей. Мы подписали соглашение в шестнадцатом, да только от соглашений - любых - прок сомнительный. Нам нужны другие приемы борьбы. Я не исключаю, что понадобится пойти на хитрость, и не чураюсь подковерных игр. Мы, Томми, проведем реорганизацию «Ирландских добровольцев», а Шинн Фейн заодно с Братством пусть к нам присоединяются. Все фракции, все группировки, так или иначе участвовавшие в Пасхальном восстании, должны встать под одно знамя с одной целью. Вот эта цель, Томми: освобождение Ирландии от Британии раз и навсегда. Порознь мы ничего не добьемся.
        Я спросил, что от меня требуется, какая помощь. Мик только усмехнулся и обрушил мне на спину свою лапищу. Потом, правда, задумался, а через минуту спросил, надежен ли мой дублинский дом. Потому что борцам за свободу Ирландии необходимы явочные квартиры.
        Я тотчас дал согласие, а заодно и ключ от дома и обещание, что предупрежу пожилую чету, которая за домом приглядывает. Мик спрятал ключ в карман и добавил:
        - А еще, Томми, нам нужно оружие.
        Я долго молчал под его сумрачным взором.
        - У меня скоро будет целая сеть поставщиков оружия. Пункты по всей Ирландии. Понимаю тебя, Томми: ты клялся спасать человеческие жизни, а не отнимать их. Да только какая же борьба без оружия? Война близка, Томми, и мы должны к ней подготовиться.
        - Нет, Мик, в этом смысле на меня не рассчитывай.
        - Другого ответа я и не ждал,  - вздохнул Мик.  - Хотя… ты ведь можешь иначе помочь правому делу.
        Он долго буравил меня своими стальными глазами. Ну конечно! Мик нарочно начал с оружия. Знал, что я откажусь. Рассчитал, притом правильно, что я не сумею сказать «нет» два раза кряду.
        Он спросил, правда ли, что по отцу я англичанин.
        - Не совсем,  - ответил я.  - Мой отец был фермером. Как и дед, и прадед, и прапрадед. Земля, на которой столетиями трудились мои предки, сейчас лежит невозделанная, а почему? Потому, что мой прапрапрадед был заподозрен в симпатиях к французским революционерам, схвачен британцами, подвергнут наказанию плетьми и ослеплен. Мой прадед в 1845 году, во время картофельного голода, потерял половину своих близких. Моему деду пришлось расстаться с половиной своих детей - они эмигрировали в Америку. А мой отец умер во цвете лет от непосильного труда на земле, которая ему не принадлежала.
        Мик сверкнул глазами, снова хлопнул меня меж лопаток и произнес с чувством:
        - Прости, Томми, друг.
        - Англичанином был мой отчим,  - добавил я, отлично сознавая: именно это обстоятельство имел в виду Мик. Оно занозой сидело в моей совести, заставляло изыскивать способы исправить прошлое - и знать, чуять: оно непоправимо.
        - Ну да, я про отчима и говорил. Ты, Томми, человек уважаемый. На тебе, в отличие от нас, отсидевших во Фронгохе, нет клейма. Твое положение в обществе, твои связи в верхах могут мне очень пригодиться - как здесь, в Дромахэре, так и в Дублине.
        Я кивнул в знак согласия, отнюдь не уверенный в собственной потенциальной пользе. Мик живо сменил тему - остаток вечера мы вспоминали старое доброе времечко. Но вот я доверяю бумаге наш разговор - и руки мои дрожат, а сердце стучит с тревогой, даром что дневник спрятан надежно, да и вообще никому не ведомо о его существовании.

    Т. С.»

        Глава 5
        Безумная девушка

        Разумом скорбная, пляшет она в порту,
        Кружит её, корёжит мотив шальной -
        Скрипки, волынки, дудки, речитатив
        Тарабарщины - слышатся ей одной.
        Вон она, вон - средь ящиков и тюков
        Прятки затеяла, вон, коленку о рым
        Раскровянив, застыла… Кто я таков,
        Чтобы мнить ее Эдемом своим -
        Дескать, раз потерявши, вновь обрету?

    У. Б. Йейтс

        Я ОТКРЫЛА ГЛАЗА НАВСТРЕЧУ красноватому сумраку, мое сознание встретили пляской неясные тени. Понятно: камин, в нем дрова горят. Настоящее, живое пламя. С характерным щелчком раскололось полено, взметнув целый сноп ослепительных искр, заставив меня подскочить, и снова упасть навзничь, и вскрикнуть от боли в боку. Ибо щелчок звучал почти как выстрел, даром что я не знала, воспоминанием он является или некоей точкой, верхушкой спирали, от которой пойдет раскручиваться очередная история. Само же ощущение было не в новинку. В голове моей теснились образы и сюжеты; неудивительно, что порой сознание выстреливало персонажем, а то и целой сценой, причем, как правило, происходило это во сне.
        Итак, в меня стреляли. Я тонула в озере. Меня спас молодой симпатичный мужчина, откуда-то знающий мое имя. Я нахожусь в комнате, похожей на номер в слайговском отеле. Правда, там ковролин, а здесь по дощатому полу расстелены яркие, приятные глазу дорожки. Здесь бумажные обои не столь настырно лиловы; здесь окна завешены кружевными белыми шторами, а не тяжеловесными гардинами, благодаря которым постоялец может дрыхнуть хоть целый день - солнце не помешает. Далее, по обеим сторонам кровати стоят столики, на каждом - лампа с вязаным абажуром; чтобы абажур плотнее сидел, к нему пришиты стеклянные бусины. Теперь вопрос: насколько серьезно мое ранение? Я вдохнула поглубже и пощупала повязку на правом боку. Боли почти не чувствовалось, но лишь до тех пор, пока я сохраняла горизонтальное положение. Чуть шевельнешься, попытаешься повернуться - рана пульсирует, горит. Впрочем, рана явно не фатальная. Слава богу, пуля не в живот угодила. Обо мне позаботились. Повязка плотная, сама я чистая, волосы высушены, в постели тепло и уютно. Правда, под одеялом я совершенно голая. И не представляю, что это за комната,
чей это дом.
        - Ты снова уходишь, да?
        Я вздрогнула. Вот не думала, что в комнате кто-то есть. Ребенок, судя по голосу. Действительно, детская мордашка маячила сквозь медные столбики изножья старомодной кровати.
        Попытка приподняться не увенчалась успехом - бок словно ожгло. Едва дыша от боли, я вымучила:
        - Подойди поближе.
        Ребенок не ответил, но само его молчание было исполнено смысла. Наконец после изрядной паузы я почувствовала: моей ступни касается детская ладошка. Затем кровать чуть дрогнула, как если бы некто вплотную подошел к изножью и попытался обхватить все столбики одновременно, чтобы они стали ему ширмой. Попытка удалась не сразу, притом в процессе любопытство пересилило робость. В следующий миг я оказалась лицом к лицу с мальчуганом лет пяти - белая рубашечка неуклюже заправлена в темные брючки на стариковских подтяжках, волосы, еще не погрубевшие, а нежные, как пух,  - невозможного, нереального, практически алого оттенка; нос прямой и коротенький, задиристый, одного переднего зуба недостает, а глаза - синие-синие, насчет этого даже в полумраке не ошибешься. Мальчуган смотрел прямо на меня, будто оценивал. Я поняла, что знаю, кто он такой есть. Знаю, у кого - одного в целом свете - такие глаза.
        - Ты снова уходишь?  - повторил маленький рыжик.
        Я не сразу продралась сквозь его акцент.
        Разве я ухожу? Я просто не в силах, будь даже на то мое желание. И потом я не знаю, как сюда попала.
        - А где я?
        Язык еле поворачивается, слоги смазаны. У меня у самой теперь акцент, притом неудобоваримый. Такое только от морфия бывает.
        - Не зная, где нахожусь, я не знаю и куда мне идти,  - договорила я.
        - Ты в Гарва-Глейб,  - сразу ответил мальчуган.  - В ничейной комнате. Хочешь, теперь она твоя будет? Хочешь?
        - Спасибо. Ты очень добрый. Меня зовут Энн. А тебя?
        Он сморщил носишко.
        - А ты разве не знаешь?
        - Нет,  - прошептала я, чувствуя себя предательницей.
        - Я Оэн Деклан Галлахер,  - с гордостью объявил мальчуган. Полное имя выдал, как порой свойственно малышам.
        Оэн Деклан Галлахер. Так моего дедушку звали.
        - Оэн!  - Возглас оборвался. Я протянула руку, хотела дотронуться до мальчугана, почти уверенная, что имею дело с призраком. Он попятился, покосился на дверь.
        Всё ясно. Я сплю. Это сон такой причудливый.
        - А сколько тебе годиков, Оэн?  - спросила другая Энн Галлахер - из сна.
        - Разве ты не помнишь?
        - Нет. Я… я многое забыла. Потому что… словом, я нездорова. Пожалуйста, скажи, сколько тебе лет?
        - Мне почти шесть.
        - Шесть?!
        Мой дедушка родился в 1915 году, за девять месяцев до Пасхального восстания, которое унесло жизни его отца и матери. Если ему сейчас почти шесть, значит, на дворе 1921 год. Стоп. На каком еще дворе? Мне же это снится! Действие моего сна происходит в 1921 году. Я брежу. В меня стреляли, потом я чуть не утонула. Может, я на том свете? Нет, я себя умершей как-то не чувствую. Мертвым не больно - а у меня вон как бок горит, даром что я под морфием. И голова раскалывается. Но главное - я могу говорить. Раньше я во сне никогда не говорила. Язык отнимался, и всё.
        - Ты родился одиннадцатого июля, так ведь? Видишь, кое-что я помню.
        Оэн закивал с готовностью, даже дробненькие плечики поднялись, подчеркнув очаровательную лопоухость; улыбнулся, словно я отчасти реабилитировалась, вспомнив дату его рождения. Восторженное «Ага!» прозвучало бы при прочих обстоятельствах несколько излишним.
        - А сейчас… сейчас какой месяц?
        - Сейчас июнь!  - отчеканил Оэн.  - Я же говорю: ПОЧТИ шесть, а не РОВНО шесть.
        - Значит, ты здесь живешь?  - продолжала я.
        - Ага. С Доком и с бабушкой.
        Он ответил чуть нетерпеливо, словно уже и так слишком много выболтал.
        - С Доком - это значит «с доктором», да?
        Доктор Томас Смит, добрый, благородный человек. Мой Оэн говорил, он был ему как отец.
        - А как зовут доктора, Оэн?
        - Томасом. Но бабушка называет его «мистер Смит».
        Я тихонько засмеялась. Надо же, какой детальный сон. И стоит ли удивляться, что лицо моего спасителя было столь знакомо? Томас Смит мелькал на фотокарточках - строгий взгляд, плотно сжатые губы. По словам Оэна, Томас Смит любил Энн Галлахер. Бедняга. Тому, кто боготворит жену лучшего друга, и впрямь не до улыбок.
        - Кто твоя бабушка, Оэн?  - снова заговорила я, наслаждаясь своей догадкой.
        - Бриджид Галлахер,  - последовал ответ.
        - Бриджид Галлахер!
        Всё правильно. Бриджид Галлахер была бабушкой моего Оэна. Матерью Деклана Галлахера. Свекровью Энн Галлахер. Вот оно. Энн Галлахер. Ясно, почему Томас Смит назвал меня этим именем - Энн.
        - Томас сказал, что ты - моя мама,  - выдохнул Оэн.  - Только он это не мне сказал, а бабушке. Я случайно слышал.
        Моя рука, мгновение назад готовая коснуться Оэна, бессильно упала. Не дожидаясь с моей стороны подтверждений, Оэн спросил:
        - А мой папа тоже вернется, да? Он вернется?
        Папа? Боже Всемогущий, передо мной и впрямь Оэн - мой родной дед. Только сейчас он - маленький мальчик, сиротка. Я ему не мать; та, другая Энн Галлахер не вернется, равно как и Деклан Галлахер.
        Я надавила пальцами на веки, скомандовала себе: просыпайся!
        - Оэн!  - послышалось за дверью.
        Голос был тревожный, требовательный, недовольный. Оэна как ветром сдуло. Он исчез бесшумно, не топнул и не хлопнул, оставив меня одну уже в совершенно другом сне, где дедушки не являются к осиротевшим внучкам в обличье рыжеволосых улыбчивых мальчуганов; где только мрак - безопасный, ни к чему не обязывающий.
        Снова я проснулась от прикосновения теплых рук. Одеяло было отброшено, мне меняли повязку.
        - Скоро заживет,  - услышала я.  - Пуля краем прошла, всё могло быть гораздо хуже.
        Опять этот человек со старых фотографий. Томас Смит. Принимает меня за другую женщину. Надо закрыть глаза. Это же просто. Закрою - он и исчезнет.
        Не сработало. Уверенные пальцы Томаса Смита продолжали ощупывать мой продырявленный бок. От ужаса у меня дыхание сбилось.
        - Больно, Энн? А так? А вот здесь?
        Я застонала или, точнее, заскулила. Перспектива выдать, кто я такая на самом деле, пугала сильнее, чем физическая боль. Доктор Смит жестоко ошибся, но я ему про это не скажу. Ни за что - так я решила.
        - Ты долго спала, Энн. Поговори же со мной. Нельзя всё время отмалчиваться.
        Поговори! Хорошенькое дело! О чем, интересно, мне с ним говорить?
        Томас Смит поднес к моим губам ложку, полную некоей прозрачной субстанции. На вкус субстанция оказалась приторной, и я подумала: уж не лауданумом[19 - Общее название препаратов для употребления внутрь, в состав которых входит опий. Выпускались в виде спиртовых настоек, сиропов, облаток и т. п. До начала ХХ в. считались универсальным лекарственным средством, свободно продавались в аптеках и назначались врачами всем без разбору при любых расстройствах - бессоннице, кашле, диарее, а также для облегчения боли.] ли он меня пичкает, не лауданум ли ответственен за мои галлюцинации?
        - Ты видела Оэна?  - спросил Томас Смит.
        Я кивнула. С усилием проглотила вязкий сироп, вызвав в памяти картинку: рыженький мальчуган глядит на меня, вцепившись в медные столбики кровати, и глазищи у него синие-пресиние, знакомые, любимые. Удивительно, какие шутки шутит воспаленное воображение.
        - А ведь я ему не велел к тебе ходить,  - вздохнул Томас Смит.  - Впрочем, на его месте ни один ребенок не выдержал бы.
        - Оэн совершенно такой, как я себе представляла.
        Эту фразу я произнесла тихо и вкрадчиво, вдобавок попыталась сымитировать дедушкин ирландский акцент, воссоздать чудесное, слух ласкающее «мр-р-р». Раньше мне это удавалось. Перед лицом Томаса Смита - не удалось. Еще не договорив, я вздрогнула от фальши в собственном голосе. Нет, слова были правдивы - Оэн-ребенок действительно производил прекрасное впечатление, только он не доводился мне сыном, и вообще, я находилась в плену галлюцинаций.
        В следующий раз я очнулась с головой куда более ясной. Лиловые оттенки уже не доминировали в комнате - возможно, потому, что пламя в камине теперь было не единственным источником света. Ибо свет сочился из окон. Одного я не могла понять, утренний он или вечерний. Ночь миновала, но странный сон продолжался.
        Рыжеволосый мальчик с именем моего деда исчез, а боль никуда не делась. Она стала даже интенсивнее. И мужчина, чопорный доктор, тоже присутствовал в моем затянувшемся сне. Он спал - в кресле, в неловкой позе, будто отключился от усталости, карауля меня. Я изучала его лицо на фотографии и вот теперь решила повторить опыт - это же безобидно, раз я всё равно галлюцинирую? Короче, вот он, словесный портрет. Сразу оговорюсь: при естественном освещении Томас Смит не сильно отличался от себя на черно-белом фото. Темные блестящие волосы, правда, были подлиннее - спадали на глубоко посаженные глаза. Я уже знала, что их цвет - серо-голубой, лишь на полтона ярче, чем озерный туман. Губы чуть приоткрылись, избавив лицо от напряженности, которую оно хранило во время бодрствования. Оказалось, что рот у Томаса Смита мягкий, но мягкость не противоречит квадратной нижней челюсти, а словно бы сглаживает впечатление и от нее, и от впалых щек с резко очерченными скулами.
        Одет Томас Смит был почти по-стариковски: брюки с сильно завышенной талией, плотный жилет, сорочка без воротничка, застегнутая на все пуговицы, до впадинки на худой шее. Рукава были закатаны, черные ботинки туго зашнурованы: разбуди Томаса Смита - он вскочит и помчится к больному, ни секунды не потеряв на приведение себя в пристойный вид. По расположению плеч и головы я поняла: Томас Смит немного угловат. Рука его свешивалась перпендикулярно полу, узкое, но сильное запястье выпросталось из манжеты. Я отметила изрядную длину тонких, аристократичных пальцев. В целом Томас Смит мог сойти за короля, вымотанного решающей битвой и уснувшего прямо на троне.
        У меня во рту пересохло, а мочевой пузырь прямо-таки лопался. Сделав попытку повернуться на левый бок, я часто задышала от острой боли.
        Томас Смит живо очнулся. Голос его был хрипловатым спросонья, однако по-прежнему мурчащим:
        - Энн, не вертись! Швы разойдутся!
        Скрипнуло кресло, послышались шаги. От резкого движения одеяло поползло с моей груди; к счастью, я успела прихватить его, прижать подбородком. Куда моя одежда подевалась? Томас Смит, впрочем, уже стоял за моей обнаженной спиной, удерживая у моих губ чашку.
        Я жадно отпила воды, благодарная, дрожащая крупной дрожью. Теплая, тяжеловатая ладонь легла мне меж лопаток.
        - Энн, где ты пропадала всё это время?
        Где я пропадала? Скажите лучше, где я СЕЙЧАС нахожусь!
        Разумеется, вслух я произнесла совсем другое:
        - Я не помню.  - Получился свистящий шепот. Взглянуть на доктора, прочесть в его лице скептицизм я не рискнула.  - Ничего не помню. Знаю только, что я… здесь.
        - Вот как! И сколько ты намерена пробыть… гм… ЗДЕСЬ?
        Тон был ледяной, у меня даже в груди всё похолодело и в кончиках пальцев будто иголочки закололи.
        - Не знаю.
        - Это они тебя ранили?
        - Кто?  - Мысленно я провыла слово «кто», на деле же вышел слабый выдох.
        - Контрабандисты. Которые оружие распространяют.  - Теперь шептал Томас.  - Ты с ними была, да?
        - Нет!  - Я мотнула головой, и зря - комната и лицо доктора Смита поплыли перед глазами.  - Мне нужно… в туалет.
        - Куда?  - Томас Смит возвысил голос.
        - В уборную.
        Ну правильно, если сейчас двадцать первый год, слово «туалет» еще не употребляют.
        - Я тебя отнесу.
        Он склонился надо мной, ловко подхватил под лопатки и под коленки, я же и не думала закидывать руку ему на плечо. Все мои усилия сосредоточились на том, чтобы оставаться укрытой. Я судорожно прижимала к груди одеяло.
        Томас Смит, со мной на руках, вышел из спальни и двинулся узким коридором, в конце которого обнаружилась ванная комната, а в ней - унитаз старой модели, вмонтированный в стену на приличной высоте от пола. Седалище было идеально круглое, труба сделана из меди. На этот-то унитаз меня и усадили со всеми предосторожностями. Я успела отметить, что в помещении идеальная чистота, что умывальник-«тюльпан» и ванна на львиных лапах словно бы кичатся своей ослепительной белизной. Слава богу, меня не потащили в деревянный сортир на краю огородишка или не снабдили ночным горшком. Садиться на корточки в моем состоянии было бы просто немыслимо.
        Томас вышел из ванной молча, явно уверенный, что я со своими делишками и сама справлюсь. Через несколько минут раздался деликатный стук в дверь. Я сказала: «Можно», Томас вошел, подхватил меня, и на миг мы с ним оба мелькнули в зеркале над умывальником. Я успела отметить напряжение лиц, скрещение взглядов. Также я отметила, что волосы мои в кошмарном состоянии: свалялись, сбились кучерявым комом на одну сторону; что под глазами залегли темные круги, отчего холодноватая зелень радужки кажется зловещей. Словом, выглядела я - краше в гроб кладут. Однако расстраиваться по этому поводу у меня просто не было сил. Томас вернул меня в спальню, уложил, укутал одеялом. Уже сквозь дрему я расслышала:
        - Пять лет назад я нашел Деклана. Думал, что и ты где-то рядом, раненая или мертвая,  - но нет. Тебя не было. Я несколько ходок с ранеными сделал. Потом стрельба усилилась. Я не смог вернуться и продолжить поиски. Через баррикады никого не пускали.
        Я подняла веки, тяжелые, будто из железобетона. Томас глядел на меня с тоской, потирая лоб, словно силясь отскрести сознание от кошмара пятилетней давности.
        - Когда ГП охватило пламя, все бросились вон. Деклан…
        - ГП? Какое еще ГП?  - Измученная, я даже не поняла, что выдаю себя дурацким вопросом.
        Томас нахмурился.
        - Я говорю о здании Главпочтамта, захваченном «Ирландскими добровольцами». Разве ты не там была? Мартин сказал, ты ушла вместе с другими женщинами, а Мин Райан утверждала другое: будто ты вернулась, чтобы оставаться с Декланом до конца. Только, Энн, Деклан был один. Вот я и спрашиваю: ты-то где пропадала?
        Нет, я, конечно, не вспомнила - я просто догадалась. Томас Смит говорил о Пасхальном восстании 1916 года. С потрясающей детальностью он описывал события, известные мне по мемуарам и хроникам.
        - Нам не суждено было победить,  - продолжал Томас едва слышно, как бы для себя одного.  - Мы с Декланом не питали иллюзий. Но мы понимали, насколько важен сам факт Восстания. Насколько важно показать угнетателям, что ирландцы способны вести борьбу. Когда на кону свобода целой нации, сама смерть становится прекрасной. Ужас и красота сливаются воедино, рождая великолепную грозу.
        - Великолепную грозу,  - повторила я шепотом. Не иначе я закопалась в материале и запуталась в обилии сюжетных линий. Заигралась в визуализирование - глупо, по-детски.
        - Назавтра после того, как был оставлен Главпочтамт, наша верхушка объявила о полной капитуляции. Я нашел Деклана среди завалов.  - Говоря о Деклане, Томас Смит с особой пристальностью вглядывался в мое лицо: не дрогнет ли в нем раскаяние? Я могла лишь хлопать глазами.  - Деклан не бросил бы Энн, а Энн - по крайней мере, та, которую я знал,  - ни при каких обстоятельствах не оставила бы Деклана.
        «Энн, которую я знал».
        Меня затошнило от страха и подозрений разом. Плохо, очень плохо развивался сюжет в моем сне. Тело Энн Галлахер не было найдено. Мать Оэна привыкли числить среди мертвых, объясняли отсутствие ее останков пожарами, взрывами, общей неразберихой. Ее чтили как трагически погибшую рядом с возлюбленным супругом. Но вот появилась я - источник неудобных вопросов. Чего уж хуже.
        - Если бы тебя с другими узниками отправили в Британию, мы бы знали,  - снова заговорил Томас Смит.  - Женщин отпустили. Всех до единой. С тех пор несколько лет минуло. А по тебе не скажешь, что ты терпела лишения. Тебя явно не били, ты не голодала. Волосы и кожа в полном порядке. У тебя цветущий вид!  - Он даже отвернулся, даже руки сунул в карманы - настолько был возмущен.
        Вот так вот. Хорошее здоровье и ухоженные лицо и тело, оказывается, могут служить уликами. Томас Смит обвинял меня, ранил каждым словом, умудряясь не повышать голоса. Он снова повернулся ко мне, но не приблизился - только бросил:
        - Политические узницы, прошедшие английскую тюрьму, выглядят иначе!
        Крыть было нечем. Так же, как и Томас Смит, я понятия не имела, что сталось с той, другой Энн. В памяти всплыло надгробие с баллинагарского кладбища: массивный камень, внизу, у самой земли, фамилия «Галлахер». Под этим камнем упокоились Деклан и его жена Энн, и годы рождения и смерти у них совпадали: 1892 -1916. Я видела камень не далее как вчера. Определенно, я сплю. Ничего страшного.
        - Отвечай, Энн!
        Я могла бы что-нибудь придумать. В этом мне равных не было. Не из-за природной лживости, нет, просто дар рассказчика включался, ложь получалась столь изощренной, что легко сходила если не за абсолютную истину, так за одну из версий или за альтернативную точку зрения. Никогда я особенно не гордилась своим умением, воспринимая его скорее как бонус писательского мастерства. Но в данном конкретном случае Томас Смит неминуемо поймал бы меня на лжи. Я не измыслила бы ничего убедительного из-за нехватки фактов. Пустяки. Вот я сейчас усну, а завтра проснусь по-настоящему. Я зажмурилась до зубовного скрипа. Прочь, наваждение, прочь!
        - Томас, я не знаю!
        Намеренно его по имени назвала. Пусть сочтет это мольбой и оставит меня в покое. Лицом к стене, среди своих мыслей, на которые никто не давит ни вопросами, ни обвинениями, я буду в безопасности.

        8 сентября 1917 г.
        «Гарва-Глейб» значит «неудобье». Странно, почему это очаровательное местечко на озерном берегу, среди вековых дубов, да еще и с плодородными почвами, получило столь неподходящее название. Еще страннее, что для меня Гарва-Глейб является и всегда являлась именно неудобьем, только не в аграрном, а в моральном смысле. Я люблю усадьбу с детства - и с тех же пор борюсь со своей привязанностью. Сейчас Гарва-Глейб принадлежит мне, но так было не всегда.
        Изначально она принадлежала англичанину Джону Таунсенду - землевладельцу и моему отчиму. Эта земля была пожалована предкам Джона Таунсенда за триста лет до его рождения. Джон Таунсенд был хорошим человеком. Он любил мою матушку, любил и меня. Когда он умер, усадьба досталась по наследству мне - ирландцу. Впервые за три столетия ирландской землей стал владеть ирландец[20 - Оливер Кромвель (1599 -1658) в 1649 г. жестоко подавил восстание в Ирландии, а в 1652 г. «Актом об устроении Ирландии» фактически лишил ирландцев их земель. Конфискованная земельная собственность перешла к англичанам, около 40 000 ирландцев были вынуждены эмигрировать.]. А ведь я рос с глубочайшим убеждением, даже с упованием, что рано или поздно ВСЯ ирландская земля вернется к тем, у кого на нее истинное право. То есть к людям, целые поколения которых трудились на ней и умирали за нее.
        Унаследовав Гарва-Глейб, я отнюдь не испытал удовлетворения. Не появилось оно и позднее, нет его и до сих пор. Я не горд своей удачей, и благосклонные улыбки фортуны меня не радуют. Наоборот - повергают в тихое отчаяние. Как известно, кому много дано, с того много и спросится; я же всегда проявлял к себе особую требовательность.
        Тот факт, что Джон Таунсенд был англичанином, не разжег во мне ненависти. О нет, я искренне любил своего отчима. Он относился к Ирландии и ирландцам без глупых предубеждений и не таил в сердце неприязни. Усадьбу на берегу ирландского озера он получил от своего отца в наследство. А что до дурного запашка, который от наследства исходил,  - так запашок за триста лет повыветрился. Джон Таунсенд не испытывал угрызений совести за грехи своих предков - и это правильно. Таков и я.
        Я тоже не стыжусь своего отчима. Он покинул этот мир, оставив меня богатым человеком. Я с готовностью принял наследство. Отчим обеспечил мне превосходное воспитание. В детстве я тяжело болел - и он не экономил на лучших специалистах, а также на домашних учителях. Он оплатил мое обучение в Университетском колледже и купил мне дом в Дублине, желая свести к минимуму неудобства поездок взад и вперед. Он нанял автомобиль, который доставил меня домой, когда внезапно скончалась моя матушка (я был тогда на втором курсе). Сам он умер за полгода до Пасхального восстания, завещав всё свое имущество мне, приемному сыну. Деньги, обретающиеся на Лондонской фондовой бирже, не мною вложены в ценные бумаги. Не я создал капитал, хранящийся в Королевском банке Шотландии, не я скопил банкноты, которыми набит сейф в библиотеке Гарва-Глейб. На всех чеках стоит мое имя, но деньги наживал не я.
        Почему я из принципа, из протеста не отказался от капиталов моего отчима-англичанина? Да потому, что я не дурак. Идеалист - да, националист - еще какой, гордец, как все ирландцы,  - разумеется, но не идиот. Еще в пятнадцать лет, слушая на уроке «Речи из доков» Джона Маклина[21 - Джон Маклин (1879 -1923)  - выдающийся шотландский революционер, марксист, интернационалист, борец против британского империализма, сторонник независимости Шотландии, представитель Советской России в Шотландии. Имеются в виду тексты его выступлений на митингах.], я мысленно поклялся употребить свое образование, положение в обществе и богатство на благо Ирландии. В тот период я уже крепко дружил с Декланом. Оба мы бредили ирландской независимостью. Кстати, за Деклана платил мой отчим. Желая, чтобы я жил среди близких по духу людей, он не только выложил кругленькую сумму за Декланово обучение, но также обеспечил ему проживание и питание при школе. Домой на каникулы нас тоже возили обоих, а когда, несколько лет спустя, Деклан полюбил Энн и решил на ней жениться, мой отчим устроил им свадьбу и позволил жить в Гарва-Глейб, в
пустовавшем доме управляющего,  - совершенно бесплатно.
        Нашего с Декланом вступления в ряды Шинн Фейн, а затем и в Ирландское республиканское братство отчим не одобрял, хотя неодобрение никак не сказывалось на его щедрости и любви к нам, юным бунтарям. Шесть лет минуло с его смерти, и мне странно: почему стены Гарва-Глейб не возвращают его голос, увещевающий нас? Мне стыдно за наши речи, в которых мы клеймили несправедливые британские законы и призывали кары небесные на всех англичан без разбору. Быть может, я невольно сократил дни самого близкого человека. Я жестоко раскаиваюсь. Я понял, как, какими способами идеализм способен подтасовать исторические факты. Правда в том, что не все англичане - кровавые тираны, и не все ирландцы - ангелочки с крылышками. С обеих сторон пролито достаточно крови и содеяно достаточно дурного; мы все достойны осуждения.
        Пусть сам я уже не прежний, пусть поостыл с годами - сути дела моя моральная усталость не меняет. Ирландия должна обрести независимость. Я больше не наивный юноша и не слепой фанатик, я знаю, сколь высока цена вооруженной борьбы. Но, глядя на Оэна и видя в нем его погибшего отца, я до сих пор захожусь почти животной тоской по свободе, и чутье говорит мне, что свобода наступит.

    Т. С.

        Глава 6
        Сон о смерти

        Мне снилось, что она умерла
        Вдали от родного угла,
        Что наскоро схоронило её
        На пустоши мужичьё.

        Скребли затылки: чья, мол, ни есть -
        В изножье надобен крест.
        И был он сколочен из двух досок -
        Сир, убог, кособок.

        Минули годы, покуда я
        Надгробный камень привёз.
        И вот моя эпитафия: «Тут
        Той останки гниют,
        Что была упоительней грёз -
        Первых весенних грёз».

    У. Б. Йейтс

        ПАРУ ЛЕТ НАЗАД в новостях мелькнул сюжет: однажды утром некая женщина проснулась у себя дома, не представляя, как она туда попала. Лица детей и мужа казались ей чужими, да и вся обстановка тоже. Из своего прошлого, равно как и из настоящего, она не помнила ни малейшей подробности. Она бродила по дому, всматривалась в фотографии, на которых была запечатлена в окружении родных и друзей; она не узнавала себя в зеркале. И вот что она придумала: она подыграет судьбе. Она стала притворяться. В течение многих лет ни разу ни словом, ни жестом, ни взглядом не выдала себя. Муж, дети, родственники, друзья ни о чем не догадывались. Несчастная сама раскрыла свою тайну - спустя годы, обливаясь слезами.
        Врачи предположили аневризму, которая странным образом уничтожила воспоминания, не принеся организму иного вреда. Я приняла сюжет с изрядной долей скептицизма. Нет, насчет потери памяти - всякое бывает, конечно, а вот чтобы столько лет успешно семью за нос водить - извините, не верю. Опять же, хороша семейка - никому и в голову не пришло, что у близкого человека такое серьезное расстройство.
        Трое суток я провела в постели, в тревоге и в попытках отрицать реальность. Спала, когда спалось, а если сон не шел, рассматривала цветочки на обоях. Еще я прислушивалась к шумам из других комнат. Пусть чужой дом раскроет хоть несколько деталей, о которых мне следует знать, а то сплошные секреты; если же случайная подробность до меня и доходит, то проку от нее не больше, чем от обрывка письма, принесенного ветром. Зацикленная в собственном отрочестве на себе любимой, я ни разу не попросила деда: «Расскажи, как ты был маленьким». Дед создал для меня целый мир, пестовал внученьку, будто принцессу, сделал центром своей вселенной - я же охотно играла эту роль. Я не задумывалась о том, что Оэн Галлахер жил и ДО моего появления на свет, воспринимала его только в комплекте с собой. Вот как случилось, что целый пласт биографии Оэна остался для меня полностью закрыт.
        В эти трое суток я часто плакала. Сотрясалась в рыданиях, укрывшись с головой одеялом, которого, к слову, и не было вовсе. Ни одеяло, ни Томас, ни Бриджид, ни Оэн не существовали. Их время прошло. И, однако, вот они, из плоти и крови, со своими чувствами, погружены в рутину давным-давно минувших дней. Разрыдаешься тут.
        Порой накатывала уверенность: я мертва, я утонула в Лох-Гилле и попала в загробный мир, где мой дед, мой Оэн, почему-то пребывает в образе маленького мальчика. Раз появившись, мысль разрасталась, как разрастается пламя из крохотного огонька; я этому не препятствовала. Огонь грел меня, успокаивал свистопляску взбаламученных чувств. Я умерла - что за беда? В мире живых, выгнавшем меня, Оэна не было - а здесь он есть. Здесь мы встретились, мы снова вместе, как он и обещал. Раз так, не стану дергаться, ибо Оэн - мой якорь.
        Томас заходил регулярно. Менял повязку - инфекции опасался. Однажды выдал:
        - Ты скоро поправишься, Энн. Конечно, боль так сразу не пройдет, но главное - заражения крови удалось избежать.
        - Где Оэн?  - спросила я.
        Потому что рыженький мальчик не являлся с того, первого вечера.
        - Бриджид поехала с ним в Килтиклохер навестить сестру. Вернется через несколько дней.
        - Килтиклохер,  - повторила я. Название показалось знакомым.  - В Килтиклохере родился Шон МакДиармада.
        Вот удача, что из запасников памяти удалось выудить хоть какой-то относящийся к делу факт!
        - Верно,  - сказал Томас.  - Мать Шона МакДиармады, Мэри, в девичестве носила фамилию МакМорроу. Она и Бриджид - родные сестры.
        - Выходит, Деклан и Шон - двоюродные братья?
        - Вот именно. И тебе, Энн, это было отлично известно с самого начала.
        Что оставалось делать, если не качать головой и дивиться, почему Оэн был столь скрытен? Утаил близкое родство с выдающимся человеком. Даже не упомянул про девичью фамилию своей бабушки. Я закрыла глаза - так легче размышлять, и тут меня осенило.
        - Бриджид боится пускать ко мне Оэна,  - прошептала я.
        - Да,  - живо отреагировал Томас.  - Но скажи, положа руку на сердце, разве она не права?
        Тон был ледяной.
        - Права.
        Я отлично понимала Бриджид. На ее месте я бы тоже себя сторонилась. Другое дело, что в вероятных грехах той, другой Энн я была неповинна.
        - Томас, я бы приняла ванну. Это можно устроить?  - спросила я, для убедительности коснувшись своих сальных волос, которые действительно нуждались в дозе шампуня.
        - Пока никаких ванн. Нельзя мочить рану.
        - А если хоть губкой обтереться? Осторожненько? Хоть зубы почистить? И хорошо бы голову помыть.
        Он покосился на мои волосы и отвел взгляд. Затем кивнул.
        - Если ты себя сносно чувствуешь - разрешаю. Только имей в виду - прислуга на выходном, и даже Бриджид тебе не поможет.
        Вот это как раз кстати. Обойдусь и без Бриджид. Пока я лежала едва живая, Бриджид разок зашла ко мне - будто ледяной сквозняк по комнате прогулялся. Не закрыв двери, чтобы усилить впечатление, Бриджид стала обряжать меня в допотопную ночнушку длиной до пят. Не глядя мне в лицо, туго стянула завязки на шее. Премного благодарна за такую - и аналогичную - помощь.
        - Томас, я сама справлюсь.
        - Только не с волосами, Энн. Начнешь голову намыливать - швы разойдутся. Я тебе волосы вымою.  - Сказано было как-то деревянно. Томас шагнул к кровати, откинул одеяло.  - До ванной дойдешь?
        Я кивнула. Он взял меня за руку, и я действительно доплелась до ванной самостоятельно - а ведь всё это время Томас меня туда на себе носил. Мне постоянно хотелось по-маленькому, из каковой потребности я заключила, что Гарва-Глейб с ее обитателями - не сон. И не смерть.
        - Начну с чистки зубов,  - произнесла я.
        Томас положил на край умывальника деревянную зубную щетку с очень короткой щетиной и тюбик пасты. Щетина оказалась натуральная, возможно свиная, и чудовищно жесткая. Но я и такой была рада, а на мыльном привкусе пасты старалась не зацикливаться. Просто, говорила я себе, нужно чистить зубы без фанатизма; если что, и пальцем помочь, не то в кровь десны сотру. Томас тем временем пустил воду. За моими манипуляциями он наблюдал неодобрительно, хоть и терпеливо.
        Когда с чисткой зубов было покончено, Томас придвинул к ванне деревянный табурет средней высоты. На него я и взобралась, поддернув ночнушку. Я хотела склониться над ванной, но бок отозвался резкой болью.
        - Кажется, Томас, я свои возможности переоценила.
        - Значит, ну ее, табуретку. Будем мыться стоя. Держись за край ванны, остальное я сделаю.
        Стоять на ногах, а не на коленях, действительно оказалось удобнее. Правда, ноги дрожали от слабости, а голова, почему-то непомерно тяжелая, сама собой свесилась на грудь. Томас налил в фаянсовый кувшин теплой воды и стал осторожно смачивать мои волосы, направляя струю ладонями.
        Прикосновения его рук мне понравились. Я бы наслаждалась процессом мытья, если бы не комичность ситуации в целом: вот я стою, пошатываясь,  - мне бы на том сосредоточиться, чтобы не упасть, а я вцепилась в край широченной ночнушки - упаси бог намокнет. Короче, я начала хихикать.
        - Я что-то не так делаю?  - смутился Томас.
        - Нет, всё идеально.
        - Я уже и забыл, каков он.
        - Кто?
        - Не кто, а что. Твой смех.
        На этих-то словах он, смех, и оборвался. И впрямь, мне ли веселиться? Я самозванка, и впереди у меня, скорее всего, разоблачение - пренеприятное, а то и опасное. Меня качнуло. Я бы упала, но Томас меня подхватил левой рукой, успев отвести в сторону правую, в которой держал сноп моих волос.
        - Для намыливания мне обе руки понадобятся, Энн. Устоишь, если я тебя отпущу?
        - Конечно.
        - А ты не храбришься? Случай не тот, чтобы браваду напускать.
        Слово «бравада» было произнесено с предсказуемым ирландским мурлыканьем, от которого сразу стало легко на душе. Обычная реакция на акцент, свойственный и Оэну; весточка из детства, дающая спокойствие. Томас отпустил меня не вдруг. Умудрился разжать хватку постепенно, как бы проверяя, насколько мое «Конечно» соответствовало истинному состоянию моего здоровья. Убедившись, что я больше не качаюсь, он принялся намыливать густую массу моих волос. Обычным мылом! Представив, на что волосы будут похожи, когда высохнут, я скривилась. Сама я пользовалась дорогими шампунями, гелями и ополаскивателями - при мелких кудряшках вроде моих это не роскошь, а необходимость.
        Стараясь поскорее покончить с мытьем, чтобы я не слишком устала, Томас тем не менее не филонил. Намыливал и споласкивал волосы, нежно массировал затылок, виски, темя. Не знаю, что заставило меня прослезиться - уверенность ли его движений, тепло ли, от него исходившее, или трогательное участие в моих женских проблемках. Глаза защипало, я мысленно обозвала себя истеричкой и, кажется, покачнулась, потому что Томас поспешил набросить мне на плечи полотенце и отжать последнюю влагу.
        - Садись скорее!  - Он подвинул табурет.
        Я послушалась.
        - Может, в доме найдется масло для волос или… тоник какой-нибудь? Лосьон? Их ведь не расчешешь, сейчас сплошные колтуны будут.
        Брови Томаса взлетели. Он отвел со лба темную прядь, покосился на собственную отсыревшую рубашку - вымокли даже рукава, даром что были закатаны.
        Я почувствовала себя капризной девчонкой и сразу пошла на попятный.
        - Ничего. Пустяки. Забудь. Спасибо за помощь.
        Томас поджал губы, словно что-то прикидывая. Шагнул к шкафчику.
        - Моя матушка мыла волосы взбитым яичным желтком и ополаскивала отваром розмарина. В следующий раз я тебе это организую.
        Он едва заметно улыбнулся, достал металлическую гребенку с частыми зубьями и флакончик. На ярко-желтой наклейке было написано «Бриллиантин», а под надписью красовался элегантный джентльмен, голова которого щеголяла идеальным пробором. Флакончик явно принадлежал Томасу.
        - Одна капелюшечка не повредит,  - произнес Томас.  - Тут главное - не перебавить. А то Бриджид ворчит постоянно: я-де все салфетки на креслах головой своей намасленной загваздал.
        С этими словами он уселся на крышку унитаза и подвинул меня вместе с табуретом так, что я оказалась к нему спиной. Услышала, как он открывает флакончик, как растирает в ладонях заявленную «капелюшечку». Я боялась, что бриллиантин будет вонючим. Но запахло довольно приятно. Этот запах я уже слышала - он исходил от Томаса.
        - Нужно начать с кончиков и двигаться вверх,  - произнесла я с минимальной наставительностью в голосе.
        - Слушаюсь, мэм!
        Томас явно копировал интонацию куафера[22 - Куафер - парикмахер.], но я сдержала смешок. Потому что процесс начался интимный, крайне интимный. Неужто в первой четверти двадцатого века мужчины вот так обихаживали своих женщин? Едва ли. Вдобавок я ведь Томасу не жена и не сестра.
        Он действительно начал с кончиков, и я спросила, чтобы разрядить обстановку:
        - Сегодня по вызовам не поедешь? Нет срочных пациентов?
        - Энн, сегодня воскресенье. Даже О'Тулы на выходном. И я по воскресеньям никого не пользую, разве только в крайних случаях. Кроме того, я уже две мессы подряд пропустил. Значит, нынче заглянет отец Дарби - якобы спросить, какова причина, а на самом деле - виски моего выпить.
        - Воскресенье,  - протянула я. Интересно, когда я развеивала над Лох-Гиллом прах Оэна? В какой день недели?
        - Я спас тебя из воды в прошлое воскресенье. Ты здесь уже неделю,  - пояснил Томас, будто прочтя мои мысли, и взялся за гребенку.
        - А число? Число сегодня какое, Томас?
        - Третье июля.
        - Третье июля двадцать первого года?
        - Двадцать первого, какого же еще?
        Он продолжал распутывать кончики моих волос.
        - Скоро заключат перемирие,  - прошептала я.
        - Что-что?
        - Британцы предложат ирландскому парламенту перемирие, и договор о нем будет подписан одиннадцатого июля,  - пояснила я. Эта дата, в отличие от прочих, крепко сидела в моей памяти, потому что была одновременно и датой рождения Оэна.
        - Откуда такая уверенность? Откуда такая точность?
        Разумеется, Томас мне не поверил. Хуже того: укрепился в подозрениях насчет меня.
        - Имон де Валера еще в прошлом декабре начал окучивать британского премьера и до сих пор не продвинулся, а ты говоришь - перемирие!
        - Я точно знаю, Томас.
        Закрыв глаза, я задумалась: как, вот как его убедить? Как подать ему истину? Надоело притворяться Энн Финнеган Галлахер - и точка! Но если Томас мне поверит, если поймет, что я не та Энн, не вдова его лучшего друга, то оставит ли он меня в доме? И куда я денусь, если прогонит?
        - Готово,  - констатировал Томас, напоследок промокнув излишки бриллиантина.
        Я потрогала волосы, которые уже начали кудрявиться, и выдохнула «спасибо». Томас поднялся и помог мне встать.
        - Дальше сама. Вот мыло, вот мочалка. Главное - рану не трогай. Я буду рядом, если что - крикнешь. И не вздумай хлопнуться в обморок.
        Он шагнул к двери, он даже за дверную ручку взялся, но вдруг замер и назвал мое имя.
        - Да, Томас?
        - Прости меня.  - Последовала пауза, в течение которой воздух звенел, перенасыщенный искренним раскаянием.  - Прости за то, что я бросил тебя в Дублине. Поискал-поискал - да и уехал домой. Я должен был остаться.
        Томас говорил еле слышно, в глаза мне не смотрел - напряженный, придавленный чувством вины. Ну а я-то читала его записи о Восстании, понимала его боль. Захотелось снять с Томаса это бремя.
        - Ты не виноват. Ни в чем!  - Мой голос зазвенел, столь сильно было стремление убедить Томаса.  - Ты все эти годы заботился об Оэне. И о Бриджид. Ты привез домой тело Деклана. Ты очень, очень хороший человек.
        Он качнул головой, как бы отбрасывая незаслуженные похвалы, и снова заговорил - с трудом, с напряжением.
        - Я распорядился выбить твое имя на надгробии. Но похоронена там только твоя шаль. Та, ярко-зеленая, помнишь? Это всё, что я нашел.
        - Знаю.
        - Знаешь?  - Он поднял взгляд, и страдание, прежде лишь слышное в его голосе, теперь увлажнило серо-голубые глаза.  - Откуда ты можешь знать?
        - Я видела надгробие. На кладбище в Баллинагаре.
        - Что с тобой произошло, Энн? Что с тобой произошло?
        От многократных повторов вопрос казался риторическим.
        - Не могу сказать.
        - Но почему?!
        Прозвучало как вопль о помощи, и я тоже возвысила голос почти до стона.
        - Потому что не знаю! Я не знаю, как сюда попала! Пришлось уцепиться за умывальник. Вероятно, в лице у меня было достаточно искренности (или отчаяния), потому что Томас вздохнул и провел рукой по своим влажным растрепанным волосам.
        - Ладно, оставим этот разговор. Будешь готова - зови.
        Он вышел, а я стала обтираться губкой. Руки и ноги у меня дрожали. Никогда еще мне не было настолько страшно. Никогда - во всю мою жизнь.

* * *

        Оэн и Бриджид вернулись на следующий день. Я поняла это по шумам: Оэн носился вверх-вниз по лестнице, а Бриджид сдавленным голосом внушала ему, чтоб не грохотал: маме, дескать, нужен покой. Уже два раза я самостоятельно доковыляла до ванной - покачивалась, но чувствовала, что двигаюсь всё увереннее. Я чистила зубы и расчесывала волосы без посторонней помощи. Хотелось одеться и выйти к Оэну, но надеть было нечего. В моем распоряжении имелись только две громоздкие ночнушки. Чувствуя себя почти пленницей, я маялась в спальне, курсировала между окнами. В одно была видна подъездная аллея, в другое - озеро, и если я не любовалась серебристой гладью в обрамлении статных дубов, то, значит, высматривала на аллее докторский автомобиль.
        Томас, кажется, вовсе не спал. В воскресенье ему таки пришлось уехать по вызову - принимать роды, и я целый вечер провела, осматривая первый этаж большого дома. Перед отъездом Томас зашел ко мне в спальню - думал, меня нельзя одну оставлять. Я заверила, что не боюсь и не буду скучать. Большая часть моей взрослой жизни прошла в одиночестве. Я к нему привыкла и не тяготилась им.
        Я успела исследовать только столовую, которую в обычные дни не использовали, просторную кухню и две комнаты, где Томас, судя по обстановке, принимал пациентов и оперировал. Мне и этого хватило. Я легла в постель, успев подумать: «Слава богу, в спальню не надо подниматься по ступеням». Лестницу я бы не осилила.
        Назавтра прислуга вернулась с выходного. Вечером ко мне в спальню вошла девочка в белом переднике поверх длинного платья без излишеств. Ее белокурые косы спускались до талии. Она принесла на подносе тарелку супа и кусок хлеба. Пока я ела, девочка с удивительным проворством перестелила мою постель. Уже у двери она вдруг повернулась, прижимая к груди белье, предназначенное в стирку, и сверкнула любопытными глазами.
        - Может, еще чего надобно, мэм?
        - Нет, спасибо. Зови меня Энн. А как твое имя?
        - Мэйв, мэм. Я нынче первый денек работаю. Мои сестры, Элинор с Джозефиной,  - те на кухне уже давно, а меня поставили Мойре помогать с уборкой. Мойра - это другая сестра. А я, мэм, работы не боюсь.
        - Мэйв О'Тул?!
        Ложка не в меру громко звякнула о фарфоровую тарелку.
        - Она самая и есть. Отец мой у доктора Смита в управляющих, братья за скотиной ходят да следят, чего на дворе подладить, ну а мы с сестрами к дому приставлены. Всего нас, О'Тулов, десять душ, только меньшой, Барт, еще совсем кроха. Ежели с бабушкой, так одиннадцать выходит, но бабушка - она не О'Тул, она Гиллис. Зато такая старая, что ее можно и два разочка посчитать.  - Мэйв рассмеялась.  - Мы живем за большим домом. Это вон там, где аллея кончается.
        Мэйв О'Тул было от силы лет двенадцать. В ее чертах, еще толком не определившихся, я напрасно пыталась найти старуху. Время подвергло Мэйв слишком многим трансформациям, старуха не проглядывала, ничем не выдавала своего будущего присутствия.
        - Очень приятно с тобой познакомиться, Мэйв,  - вымучила я.
        Она заулыбалась польщенно, склонила головку, будто перед монаршей особой, и попятилась из спальни.
        «Энн потом объявилась»  - так сказала мне старая Мэйв О'Тул. Она не забыла, потому что я была частью ее собственной истории. Не моя прабабка, а я. Энн Финнеган Галлахер не могла объявиться. В отличие от меня.

        23 мая 1918 г.
        Весь последний месяц у каждой церкви собирают подписи против закона о воинской повинности. Напрасно Ллойд Джордж распоэзивается насчет славных британских парней, которые из последних сил держат оборону на пятидесяти пяти милях французского фронта,  - ирландские сердца на такое не отзываются. Зато нет семьи, где не трепетали бы перед рекрутским набором.
        Британцы начали игру в кошки-мышки с политзаключенными - выпускают их, чтобы снова сцапать. Заодно арестовывают тех, кто замечен в пропаганде чего-нибудь национального - например, ведет или посещает курсы ирландского языка, танцует народные танцы, играет в хёрлинг, ведь подобные занятия автоматически способствуют распространению антибританских настроений.
        Удивительно ли, что ирландский горшок бурлит как никогда сильно?
        Я ездил в Дублин 15 мая. Хотел узнать насчет серии обысков в домах членов Шинн Фейн, запланированных на пятницу. Самого меня в списках не было, но Мик всё равно очень волновался. У него, оказывается, в Дублинском замке свои люди (от них и информация). Короче, Мик настоятельно советовал мне ночевать где угодно, только не дома. Я внял и снял номер в отеле «Ваун». Мы там были с Миком и еще несколькими ребятами - это нас спасло. А вот де Валера и его соратники не послушались, пошли по домам. Теперь они арестованы. Не понимаю, как можно игнорировать советы такого человека, как Майкл Коллинз. Британцы, понятно, ликуют - взяли крупную рыбу. Мик же на рассвете оседлал велосипед и давай колесить по всему городу, прямо под носом у тех, кто ночью не застал его дома.
        Успокоенный тем, что мое имя остается чистым, я расхрабрился - сам пошел в Дублинский замок. Лорд Джон Френч[23 - Джон Дентон Пинкстон Френч, виконт Ипрский и Хайлейкский (1852 -1925)  - британский военачальник, фельдмаршал, участник Англо-бурской и Первой мировой войн.], недавно назначенный лорд-лейтенантом Ирландии, был дружен с моим отчимом. Когда я открыл этот факт Мику Коллинзу, он даже присвистнул: ничего себе, дескать, у тебя связи! С лордом Френчем мы пили чай у него в кабинете (да, прямо в Дублинском замке), причем я долго и терпеливо выслушивал жалобы на здоровье, к каковым столь располагает присутствие доктора. Я даже обещал раз в месяц навещать лорда Френча; я посулил ему новый курс терапии (бедняга страдает подагрой). Он, в свою очередь, гарантировал мне приглашение на осенний бал, который сам же и устраивает. Я попытался не скривиться лицом и почти преуспел.
        А под занавес почтеннейший лорд Френч заявил, что на новом своем посту первым делом объявит вне закона и Шинн Фейн, и «Ирландских добровольцев», и Гэльскую лигу, и Совет ирландских женщин. Мне оставалось только согласно кивать. Про себя я думал: ну вот, был ГОРШОК с опасным варевом - теперь будет здоровенный КОТЕЛ.
        Когда бы я ни приехал в Дублин, мои мысли возвращаются к Энн. Порой я ловлю себя на том, что высматриваю ее на улице, в толпе - словно она осталась здесь, словно ждет: вот я вернусь за ней. Полный список погибших во время Пасхального восстания «Айриш Таймс» опубликовала еще в прошлом году. Деклан Галлахер значится в этом списке. Энн Галлахер не значится. Большое количество останков не удалось опознать. И, конечно, уже не удастся. Никогда.

    Т. С.

        Глава 7
        Голос гончего пса

        И на ногах рассвет застанет нас,
        И дряхлых наших псов нелепый пляс
        Укажет нам, что травля - началась.

    У. Б. Йейтс

        ТОМАС ВЕРНУЛСЯ, КОГДА я уже спала, и снова ушел, прежде чем я проснулась. Его не было до самого вечера. Весь тот день я просидела в комнате, если не считать вылазок в ванную; я прислушивалась к урчанию водонагревательного котла - дорогостоящей новинки, недоступной большинству домохозяйств. Разок до меня донеслось: «Ай, Мойра! Ты только погляди, чудо какое!» Я решила, это до котла добралась Мэйв О'Тул. Понятно: девочка лишь второй день в богатом доме, всё ее восхищает. Томас появился с наступлением темноты. Тихонько постучал ко мне, дождался ответа: «Можно». Глаза у него были усталые, веки отяжелели, и даже один сосудик лопнул от напряжения. На лбу темнело пятнышко сажи, а пристежной воротничок на измятой рубашке и вовсе отсутствовал.
        Дальше порога Томас не пошел, только спросил:
        - Как ты себя чувствуешь?
        Раньше он менял мне повязку раз в день. Теперь получалось, что я уже почти двое суток с одной повязкой.
        - Мне гораздо лучше.
        - Я еще приду, вот только умоюсь,  - пообещал Томас, по-прежнему топчась в дверях.
        - Совсем не обязательно. Я в порядке. Перевязка отлично подождет до утра. Кстати, как новорожденный?
        Несколько мгновений Томас глядел с недоумением, потом будто вспомнил.
        - Женщина благополучно разрешилась от бремени. Ребенок вполне здоров. Справились бы и без меня, с одной повитухой.
        - Почему тогда у тебя вид, будто ты в сражении участвовал?
        Сказано было с максимальной осторожностью. Томас взглянул на свою рубашку, на грязные руки, устало привалился к дверному косяку.
        - На ферме Карриганов… неладно. Там искали оружие. Нагрянули… полицейские, а когда хозяева отказались им содействовать - взяли и подожгли овин. Заодно с домом. И мула пристрелили. Мартин, старший сын, убил одного молодчика и ранил другого, прежде чем погиб.
        - Господи!
        Разумеется, я достаточно читала о бесчинствах черно-пегих; но одно дело - читать, и совсем другое - столкнуться в реальности.
        - Когда я туда примчался, от овина остались одни головешки,  - продолжал Томас.  - Дому повезло больше - стены, по крайней мере, уцелели. Мы вытащили и кое-какое имущество. Мэри Карриган как раз спасала свои пожитки, когда вспыхнула и обрушилась соломенная крыша. У бедной женщины ожоги на руках и голове, она лишилась половины волос.
        - Чем мы можем помочь?
        - Ты - ничем. Лежи, выздоравливай.  - Томас чуть улыбнулся, желая сгладить резкость своих слов.  - Ожогами Мэри Карриган займусь я. Семья пока поживет у родственников Патрика. Они же и крышу новую соорудят.
        - Томас, а как насчет оружия? Оно и правда было?
        - Черно-пегие ничего не нашли.  - Томас пристально взглянул мне в глаза - будто проверял, можно или нет довериться такой особе.  - Но про Мартина известно, что он занимается контрабандой оружия. То есть занимался.
        - Зачем этим людям оружие?
        - А зачем оно вообще, Энн? Мы сражаемся с британцами посредством зажигательных смесей и самодельных гранат. Максимум, что у нас есть против них,  - это маузеры.
        Тон стал резким, нижняя челюсть заметно напряглась.
        - Мы?  - переспросила я.
        - Вот именно. Было время, когда это «мы» подразумевало и тебя, Энн. Как сейчас дела обстоят, а?
        Я пыталась найти в его глазах объяснение - и не находила. Поэтому молчала. Нельзя же ответить на вопрос, которого не понимаешь.
        Томас закрыл за собой дверь, оставив на косяке отпечаток пальца, испачканного сажей.

* * *

        Много позже, когда напольные часы в просторном холле разразились единичным ударом, меня разбудили прикосновения: ладошек - к щекам, носишки - к кончику носа.
        - Ты спишь?  - прошептал Оэн.
        Я погладила его по лицу. Как славно, что он пришел!
        - Уже не сплю, милый.
        - Можно мне с тобой спать, мама?
        - А бабушка знает, что ты не в своей кроватке?
        Моя рука сама собой потянулась, отвела с лобика рыжий завиток.
        - Нет. Бабушка спит. А мне страшно.
        - Чего же ты боишься?
        - Ветер так громко воет - из-за него мы не услышим черно-пегих. Они подкрадутся и подожгут дом. Мы все погибнем в огне.
        - Ну ты и нафантазировал.
        - Ничего не нафантазировал. Черно-пегие сожгли дом Коннора. Я сам слышал, когда Док бабушке рассказывал.  - В голосе звенели жалобные нотки, глаза округлились от потрясения.
        - Оэн, что ты здесь делаешь?
        Томас возник в дверном проеме, умытый и переодетый в чистую, но отнюдь не домашнюю одежду. На нем, в частности, были высокие грубые ботинки. Судя по отутюженной белой рубашке, он даже не присел, не то что не прилег. В правой руке Томас держал винтовку.
        - Док, ты черно-пегих караулишь, да?  - выдохнул Оэн.
        Томас не стал отпираться. Прислонил винтовку к стене, вошел, в два шага преодолел расстояние между дверью и кроватью и попытался взять Оэна за ручку.
        - Ночь на дворе. Маленьким мальчикам пора спать.
        - Сначала мама расскажет мне историю,  - выдумал Оэн, и мое сердце затрепетало от нежности. Конечно, я расскажу ему историю. Пусть только побудет со мной.
        - Тебе, Док,  - продолжал Оэн,  - тоже можно послушать. Садись у окна, следи, чтоб черно-пегие не подкрались, а мама будет рассказывать.
        - Энн?  - нахмурился Томас. Он вздохнул, и непонятно было, вправду ли он не прочь остаться и только ждет от меня позволения или намерен отвести Оэна в детскую, для чего опять же нужен мой ответ.
        - Оэну страшно. Он может и в моей постели спать,  - сказала я просительным тоном.
        - Вот видишь, Док!  - Оэн просиял, словно идея принадлежала ему, а впрочем, так оно и было.
        - Ладно,  - сдался Томас.  - Только не брыкайся, а то еще заденешь мамину ранку. Давай-ка, обойди кровать с другой стороны.
        Оэн немедленно послушался. Через мгновение он уже возился у меня под здоровым боком, заворачивался в одеяло. На диво маленький, он прижался ко мне столь крепко, что места хватило бы и для Томаса - будто Оэн так и планировал.
        Но Томас предпочел приставить к кровати стул, усесться и вперить взор, явно привыкший различать среди постоянных теней тени непостоянные, в то окно, которое выходило на подъездную аллею. Оэн был прав: Томас действительно караулил.
        Я стала рассказывать ирландскую легенду о Финне и Лососе Мудрости[24 - Лосось Мудрости изначально был обычной рыбой, но в водоем, где он обитал, упали девять орехов с девяти священных деревьев, лосось их съел и вобрал в себя все знания мира. Вдобавок его плоть обрела особое свойство: человек, первым вкусивший этой плоти, становился мудрейшим. Наставник Финна, друид, семь лет ловил и наконец поймал дивную рыбу, поручив Финну поджарить ее. Когда лосось жарился, на его боку вздулся некрасивый пузырь. Юный Финн проткнул пузырь большим пальцем, разумеется, обжегся и инстинктивно сунул палец в рот, вобрав, таким образом, всю мудрость.], о том, как вышло, что большой палец Финна стал волшебным.
        - С тех пор в любой сложной ситуации Финн просто посасывал свой большой палец - и решение само приходило,  - подытожила я.
        - Расскажи еще,  - прошептал Оэн, явно рассчитывая, что до Томаса его шепот не долетит.
        Томас не стал возражать, только вздохнул.
        - Ты знаешь, кто такой Сетанта?  - спросила я.
        - Док, я знаю, кто такой Сетанта?  - спросил в свою очередь Оэн, позабыв, что соблюдает конспирацию.
        - Разумеется,  - отвечал Томас.
        - Что-то я не помню. Наверно, я знал, но забыл,  - пропищал Оэн.
        - Тогда слушай. Сетанта был сыном Дехтире, сестры Конхобара, короля Ольстера. А матерью самого Конхобара была Несс, королевская дочь. Сетанта с детских лет мечтал стать таким же доблестным, как воины из дядиной дружины. Однажды он улизнул от своей матушки и сбежал, чтобы присоединиться к рыцарям Красной Ветви. Сетанта направился в Ольстер. Многие опасности ждали его на долгом, изнурительном пути, но мальчик не дрогнул, не вернулся домой, не стал искать защиты в материнских объятиях.
        - Что такое «изнурительном»?  - перебил Оэн.
        - Это значит, путь был очень, очень трудный.
        - Разве Сетанта не любил свою маму?
        - Конечно, любил. Но ему хотелось стать воином.
        Оэн, явно не вполне понимая это желание, обнял меня за шею, прижался к моей груди, шепнул:
        - Почему Сетанта не подождал, пока вырастет?
        - Потому что он был особенный. Даром что маленький, он рвался в бой.  - Я закрыла глаза, чтобы не дать пролиться непрошеным слезам.  - Так вот. Когда Сетанта пришел в Ольстер, он принялся добиваться внимания своего дяди-короля. И король увидел: пусть Сетанта еще мальчик, он обладает отвагой и мужеством взрослых. И король оставил Сетанту при дворе. Его начали учить многим вещам. Например, Сетанта узнал, когда лучше молчать, а когда - сражаться. Скоро он уже понимал голоса ветра, земли и воды, и никакие враги не могли застать его врасплох.
        - А к маме он потом вернулся?  - Оэн гнул свое, цеплялся за первое потрясение - разлуку с матерью.
        - Конечно. И его матушка, Дехтире, очень им гордилась.
        - А теперь расскажи, как Сетанта победил собаку!
        - Да ты, оказывается, отлично всё помнишь!
        Оэн затих, пойманный на лжи. Я не стала его упрекать, наоборот, в подробностях рассказала о том, как король Конор обедал в доме кузнеца Кулана, а Сетанта убил свирепого Куланова пса и поклялся быть королю охранником, каким был пес. В тот день Сетанта взял себе новое имя - Кухулин, то есть Пес Кулана.
        - Как хорошо ты рассказываешь, мама!  - прошептал Оэн, крепче обнимая меня своими теплыми ручонками. Ком, давно стоявший в горле, сделался огромным, и слезы хлынули по моим щекам.
        - Почему ты плачешь? Тебе собаку жалко, да?
        - Нет!  - Я спрятала лицо в рыжей макушке Оэна.
        - Ты не любишь собак?!
        - Ну что ты! Конечно, люблю.
        Надо же, как испугался, что разочаруется во мне! Я улыбнулась сквозь слезы.
        - Мама, если бы Сетанта не убил собаку, она бы его загрызла!  - продолжал Оэн, уверенный насчет причины моего огорчения.  - Док говорит, убийство - это очень плохо, а я думаю, иногда по-другому никак нельзя.
        Томас повернул голову. На мгновение молния высветила висок, скулу, впалую щеку - и погасла, сделав мрак еще кромешнее.
        - Оэн, где ты только таких идей понабрался!  - упрекнул Томас.
        - Док, а ведь ты сам будто пес! Ты нас охраняешь!  - воскликнул Оэн, нимало не смутившись.
        - Зато ты ну точно Финн. Все-то тебе надо знать,  - фыркнул Томас.
        - Был бы я Финном, у меня и палец был бы волшебный!  - Оэн выставил вперед ладошки, загнул все пальчики, кроме больших, и принялся внимательно их изучать.
        - Верь мне, Оэн, у тебя будут волшебные пальцы. Причем все десять. Ты станешь лечить людей, совсем как наш Док.  - Я говорила тихо-тихо, а сама удивлялась: уже часа три ночи, не меньше, но Оэн не выказывает признаков сонливости. Почему он так возбужден? Не вредно ли это ребенку?
        Я взяла его ручки в свои, мягко вытянула вдоль тела, поправила подушку под рыжей головкой.
        - Спать давно пора,  - произнес Томас.
        - Мама, а ты споешь мне песенку?  - Оэн смотрел с мольбой.
        - Нет, петь я не буду. Лучше я тебе стихотворение прочту. Стихи, Оэн,  - они вроде песен. Ну-ка, закрывай глазки. Стихотворение длинное, почти как сказка.
        - Ура!  - Оэн захлопал в ладошки.
        - Так не пойдет. Никаких хлопков. Никаких разговоров. И глазки должны быть закрыты, хорошо?
        Оэн наконец-то закрыл глаза.
        - Тебе удобно?  - спросила я.
        - Да,  - прошептал Оэн, зажмурившись покрепче.
        Я начала приглушенным, торжественным тоном:
        Лишь бекасиный крик пронзит
        Осенний сумрачный зенит,
        Встают они передо мной -
        Байле, красавец молодой,
        Прозваньем «Сладкие уста»,
        И светлоликая Айллин,
        Что, как роса, была чиста.

        Я декламировала размеренно и торжественно, держалась убаюкивающего ритма. Взрослый Оэн всегда отлично засыпал под «Байле и Айллин»; маленький Оэн тоже стал посапывать гораздо раньше, чем я добралась до заключительной строфы. Увидев, что поэма произвела свое действие, я замолчала. Пусть история влюбленных растает, сойдет на нет - неозвученная, незавершенная.
        Томас резко повернулся ко мне.
        - Это не конец, Энн.
        - Знаю. Просто Оэн уснул.
        - Мне бы хотелось дослушать до конца,  - еле внятно попросил Томас.
        - На чем я остановилась?
        - «Сквозь изваяний грозный строй / Бредут они, рука с рукой, / И от желания дрожат. / И главный страж отводит взгляд»,  - без запинки процитировал Томас.
        То обстоятельство, что он говорил приглушенным голосом, лишь добавило эротичности бессмертным словам, и я с готовностью подхватила нить повествования - пусть поэма, нашептанная в темноте, в грозовую ночь, станет благодарностью за мое спасение.
        - «Пред ними ж - медленный поток / Кисельных вод; он, как венок, / Вокруг чела земного лёг…»  - Я продолжала всё тише, всё отчетливее, ибо повествование стремилось к финалу, а последние строки всегда вызывали во мне особый трепет.
        Зачем, бекас, дразнить зенит?
        Кто из любовников не мнит,
        От собственной души таясь,
        Что и свою овеет связь
        Бессмертьем, кое обрели
        Те двое на краю земли?
        - Бессмертьем, кое обрели / Те двое на краю земли…  - эхом отозвался Томас.
        В комнате разлилось мерцание, которое всегда оставляет по себе хорошая история. Закрыв глаза, я слушала, как посапывает во сне маленький Оэн, а сама едва дышала, боясь спугнуть восхитительный миг.
        - Энн, ты так и не открыла Оэну причины своих слез.
        Наскоро прокрутив варианты ответов, я остановилась на самом безобидном, наипростейшем объяснении моих сложносочиненных эмоций.
        - Ирландские легенды я слышала от дедушки. История о том, как Сетанта сразил свирепого пса, произвела на меня особенно глубокое впечатление. Сегодня я рассказала ее Оэну, он же когда-нибудь расскажет про Сетанту своей внучке. Только и всего.
        «Ну да, я тебе рассказывал. А ты - мне. И снова расскажешь. Один только ветер знает, кто первый начал».
        Уже светало, силуэт Томаса в оконном прямоугольнике стал четче. По напряженной позе я поняла: Томас ждет. Мое объяснение его не убедило.
        - Вот я здесь лежу, выздоравливаю, мой Оэн обнимает меня, такой славный, такой родной. Поэтому я расплакалась. Поняла вдруг, какое это счастье.
        Неуклюже вышло. Я тосковала по другому, взрослому Оэну. Я тосковала по уюту прежней, налаженной жизни. Меня терзал страх. Но кое в чем я все-таки не сфальшивила. В моей душе было место для любви к маленькому мальчику и для благодарности к мужчине, который охранял меня ночь напролет.
        Томас покачал головой.
        - Хочешь сказать, ты плакала от счастья?
        - В последнее время у меня глаза на мокром месте. Но сегодня… сегодня слезы действительно были вызваны радостью и умилением.
        - В последнее время,  - наставительно заговорил Томас,  - у ирландцев мало причин для радости.
        - Моя причина - Оэн,  - выдала я, удовлетворенная истинностью заявления.
        Томас молчал долго - так долго, что глаза у меня начали слипаться. Я даже задремала. Сон живо отлетел, спугнутый шепотом Томаса:
        - Как ты изменилась, Энн. Тебя просто не узнать.
        Сердце от этих слов затрепетало беззащитной птичкой. Сон уже не вернулся, а Томас не ушел. Дежурил, пока совсем не рассвело, не спускал глаз с пустой аллеи, высматривая опасность, которая так и не материализовалась.
        Когда солнце позолотило дубовые стволы, Томас подхватил сонного, разнеженного моими объятиями Оэна, устроил его головку у себя на плече. Оттененная белизной рубашки, головка казалась огненной. Одна ручонка сразу и привычно обхватила Томаса за шею, другая свесилась, шокировав меня беззащитностью.
        - Отнесу его в детскую, а то Бриджид скоро встанет. Упаси Бог, хватится. Незачем ей знать про наши бдения. Поспи, Энн. По крайней мере, попытайся уснуть.  - Томас от усталости еле языком ворочал.  - Полагаю, черно-пегие нам пока не грозят.

* * *

        Мне снилось, что надо мной, подобно птицам, кружат листы бумаги. Я их ловила, размахивая руками. Схватив один лист, прижимала к груди, но, когда пыталась прочесть написанное, он неминуемо вырывался - уже навсегда. Всё происходило на озере: я выуживала белые клочья из воды, суетилась, понимая, что слова, так мною и не прочитанные, будут размыты. Озерная рябь, пульсируя у берега, подгоняла ко мне мои сокровища, дразнила: ну бери же, лови - чтобы захлестнуть, утопить очередной лист. Сон этот я видела не впервые. Раньше полагала, ноги у него растут из моего почти патологического стремления обессмертить события - хотя бы на бумаге. Но в этот раз я проснулась от бешеного сердцебиения, резко села в постели. Потому что я вспомнила. Листы были из дневника - того самого, в котором Томас Смит умолял свою возлюбленную не глядеть на ртутную гладь коварного Лох-Гилла. Дневник сейчас, вероятнее всего, на озерном дне. Заодно со старинной фотографией Гарва-Глейб, заодно с сумкой, где осталась урна из-под праха.
        Потрясенная собственной недальновидностью, даже глупостью, я снова упала на подушку. В этом дневнике была жизнь Томаса Смита - почему, зачем я потащила дневник с собой? Я его, можно сказать, сама уничтожила. В масштабах Вселенной мы и так стеклянная пыль. Мы многочисленны и неотличимы друг от друга, словно песчинки на морском берегу. Рождаемся, живем, умираем - цикл повторяется тысячелетиями. Умирая, мы попросту исчезаем. Через два-три поколения о нас никто не вспомнит, словно нас никогда и не было. Оттенок глаз и вектор страстей, спиравших нам дыхание,  - всё забудется уже нашими ближайшими потомками. От нас останутся только замшелые могильные камни, да и те постепенно уйдут в землю. И тогда что? Ни-че-го.
        Я, лишившись одной жизни, обрела другую, но дневник Томаса потерян безвозвратно. А с ним, значит, канет в небытие и сам Томас Смит - его старомодный почерк с наклоном, его лаконичный стиль, его надежды, его страхи. Его жизнь. Всё уйдет, исчезнет, причем по моей вине.

        19 марта 1919 г.
        Великая война завершилась, но война в Ирландии только начинается. Перемирие заключили 11 ноября; предполагается, что оно положит конец кровопролитию и страху перед рекрутскими наборами. Однако более двухсот тысяч ирландских парней сражались на Континенте по собственной воле[25 - Великобритания объявила о вступлении в Первую мировую войну сразу после оккупации Бельгии немецкими войсками (4 апреля 1914 г.), обосновав это действие стремлением «защитить право малых наций на независимость». Лозунг тронул ирландские сердца, и немало юношей записались в армию добровольцами. Изначально предполагалось, что военное формирование «Ирландские добровольцы» создается исключительно в качестве сил обороны и служить будет на территории Ирландии. На деле же, по напутствию ирландского общественного деятеля Джона Рэдмонда (вдохновленного обещаниями британского правительства насчет вожделенного права Ирландии на самоуправление), добровольцы отправились воевать в Европу. Таким образом, они оставили бразды правления в руках так называемых «хардлайнеров»  - людей, которые готовы были консолидироваться с кем угодно, лишь
бы против Британии.], и тридцать пять тысяч никогда не вернутся домой. Они пали за страну, которая не признает прав Ирландии на самоопределение.
        Возможно, бурлящее варево в ирландском котле вот-вот перельется через край. По результатам декабрьских выборов Шинн Фейн получила 73 места из 105, выделенных ирландцам в палате общин Соединенного Королевства. Однако никто из этих семидесяти трех депутатов не собирается заседать в Вестминстере. Еще в 1918 году члены Шинн Фейн подписали манифест о формировании первого Дойла - парламента Ирландии.
        Мик занят организацией побегов политзаключенных. Передает в тюрьму напильники и веревочные лестницы. Его люди набивают карманы обычными столовыми ложками, чтобы топорщились, создавая впечатление револьверов, и пугали тюремную охрану. Рассказывая, как из тюрьмы Маунтджой удалось вывести двадцать узников вместо запланированных трех, Мик не мог удержаться от смеха.
        «О'Рейли всего три велосипеда пригнал, а тут такая толпа!  - повторял Мик.  - Не застенки у них, а решето, честное слово!»
        В феврале Мик помог сбежать Имону де Валера, новоизбранному президенту Ирландской республики (тот томился в тюрьме Линкольна). Каково же было разочарование Мика, когда он узнал: де Валера намерен ехать в Америку, чтобы собирать деньги - они, мол, требуются для дальнейшей борьбы за независимость. Сколько времени займет финансовое турне, неизвестно. Никогда я не видел Мика таким растерянным. Фактически он остается в одиночестве. Де Валера не разделит с ним бремя ответственности - тяжкое, почти неподъемное бремя. Мик работает, можно сказать, круглосуточно; Мик спит еще меньше, чем я. Он готов хоть сейчас в бой, а вот де Валера утверждает, что народные массы не дозрели.
        Я лично насчет общественных настроений не в курсе. Испанка добралась до Ирландии, не пощадив и Дромахэр. Ношусь по вызовам, не помня, какое нынче число, не отличая дня от ночи; избегаю Оэна и Бриджид - как бы они не подцепили заразу с моего рабочего платья. Когда удается вырваться домой, я раздеваюсь в амбаре и затем долго плещусь в озере.
        Пару раз, плывя к О'Брайенам на лодке, я видел Пирса Шиэна и Мартина Карригана. Точно знаю, что эти парни переправляют по озеру оружие из доков Слайго. Куда лежал их путь, мне неведомо. Сами они смотрели как бы сквозь меня. Пожалуй, в данном случае для нас троих лучше было делать вид, что мы друг друга не заметили.
        На прошлой неделе от испанки скончался Вилли, внук Падера и Полли О'Брайен, мальчуган чуть старше моего Оэна. Оэну еще предстоит осознать всю глубину потери - они с Вилли были приятелями. Падер О'Брайен решил кремировать тело внука и развеять прах над озером; это правильнее всего в целях предотвращения дальнейшего распространения инфекции. Увы, позавчера Имон Доннелли нашел Падерову лодку возле дромахэрского берега. Пустую. Домой Падер не вернулся. Вероятнее всего, его жизнь забрал Лох-Гилл. Бедняжка Полли осталась совсем одна. Слишком много горя вокруг.

    Т. С.

        Глава 8
        Личина
        - Личину - прочь! Добро иль зло под нею,
                                            я выяснить сумею.
        - Едва ли, ибо дух и разум твой
                                  зашорены личиною самой.
    У. Б. Йейтс

        НЕ ЗНАЮ, ТОМАС ЛИ обработал Бриджид, или решение принадлежало ей, только через два дня после ночных бдений Бриджид буквально ворвалась ко мне и выразилась в том смысле, что хватит валяться в постели.
        - Я твое всё сохранила, Энн. Вещи в сундуке вместе с одеждой… Деклана.  - Бриджид трудно сглотнула и продолжила:  - Не сомневаюсь, что ты опознаешь их - там ведь не залежи. Доктор сегодня в Слайго, только вечером вернется. Сказал, за недостающим он тебя сам в город свезет.
        Я с энтузиазмом закивала, однако процесс вставания с постели был небыстрым. Рана всё еще отзывалась болью на каждое движение.
        - Эти твои космы, Энн!  - ворчала между тем Бриджид.  - Цыганка, как есть цыганка! Либо подстригись, либо заколи их. Люди подумают, тебя из сумасшедшего дома только-только выпустили. Впрочем, тебе это на руку, верно? С сумасшедшей какой спрос? Кто от нее объяснений ждет? Вот именно, что никто.
        Смущенная, я попыталась пригладить свои непокорные кудри. Сама Бриджид носила пучок на макушке - ни дать ни взять гибсоновская девушка. Возможно, пучки сейчас и в тренде, но я всё равно не могла представить себя с подобной прической. Что касается другой Энн Галлахер, на фото у нее волосы подстрижены до ушной мочки и обрамляют лицо мягкими волнами. Опять же, не мой стиль. При моей курчавости волосы должны сами себя тянуть вниз; если веса нет, они совершенно выходят из-под контроля, дыбом встают, действительно работая на имидж женщины, которая сбежала из психушки. Каковой имидж, по ехидному, но справедливому замечанию Бриджид, сыграл бы мне на руку. Обыватели разбежались бы в панике.
        - Свалилась как снег на голову, да еще с пулевым ранением, да еще в мужской одежде, и думает, мы ее с распростертыми объятиями примем,  - бубнила Бриджид, словно меня и вовсе не было в комнате.
        - Ничего я такого не думаю,  - вставила я, но мой писк растворился в скрежете ключа, которым Бриджид открывала сундук.
        Откинув крышку, с ходу поняв, что в вещах никто не рылся, Бриджид, почти довольная, направилась к двери.
        - Оставь Оэна в покое,  - бросила она, не соизволив даже повернуть голову.  - Он тебя успел забыть, и сейчас ты только расстраиваешь его своей… гм… амнезией!
        - А вот этого не ждите!  - выпалила я, прежде чем успела как следует подумать.
        Бриджид дернулась, развернулась всем корпусом, замерла, вцепившись в белый передник, напрягши нижнюю челюсть.
        - Нет, милочка, именно этого я буду ждать - и дождусь,  - процедила она; я даже отпрянула, словно от сквозняка.
        - Бриджид, я намерена проводить с Оэном максимум времени. Не пытайтесь препятствовать нашему общению. Я знаю, вы очень любите Оэна. Только я теперь здесь, и он… он тянется ко мне. Грешно разлучать нас.
        Лицо у нее стало как у гранитного изваяния, глаза превратились в две ледышки, губы вытянулись в нитку.
        - Вы прекрасно заботились об Оэне, Бриджид,  - продолжала я.  - Он такой славный, воспитанный, добрый мальчик. Наверно, я никогда не сумею вполне выразить вам всю глубину моей благодарности…
        Мой голос дрогнул, но Бриджид, ничуть не растроганная, вышла и захлопнула за собой дверь.
        Гнев Бриджид был почти материален, ее неприязнь ко мне саднила не меньше огнестрельной раны. Пришлось заняться самовнушением: дескать, злится Бриджид на другую женщину, бремя ее ненависти ни в коем случае не должно лечь на мои плечи.
        Прежде чем доставать одежду Энн Галлахер, я прошла в ванную, умылась, почистила зубы, расчесала волосы. Лишь после этого я заглянула в сундук. Мне и самой надоели ночнушки, я и сама хотела вырваться из десятидневного плена спальни.
        Первой в руки попалась длинная черная юбка. Я надела ее через ноги и попыталась застегнуть. Крючки на поясе не сходились. То ли юбка шилась для женщины с более тонкой талией, то ли я растолстела, пока валялась в постели. С досадой я сняла юбку. Мои собственные кремовые брюки сохли после вчерашней стирки. Я сама их стирала в умывальнике. Пуловер и блузка, чистые, выглаженные и заштопанные, лежали в комоде. Еще накануне я думала их надеть, но сейчас поняла: они слишком нездешние. Я в них буду как белая ворона, они возбудят множество нежелательных вопросов. Поэтому я выудила из сундука неуклюжий жакет до бедер, с широким поясом, отложным воротником и тремя крупными пуговицами. Под жакетом обнаружилась юбка миди скучнейшего серо-коричневого оттенка. Явно эти две вещи составляли будничный костюм. К нему, скорее всего, прилагалась коричневая шелковая шляпа с линялой ленточкой вокруг тульи, которая лежала тут же, в специальной коробке.
        Под шляпной коробкой меня поджидали ботинки на низких каблуках, со сбитыми мысами и задниками. Они оказались впору. Я усмехнулась: по крайней мере, босиком ходить не грозит. Но не грозило мне и самостоятельно справиться со шнуровкой - попытка наклониться вызвала боль в правом боку. Я сняла ботинки и продолжила поиски.
        Далее я выудила из сундука конструкцию, которая могла быть только корсетом, и ничем иным. Шнуровка и жесткие планки заставили меня содрогнуться и в то же время восхититься женщинами прошлого века. Я попыталась надеть корсет. Он сел на удивление ловко, даже почти сошелся, не зашнурованный, на моем торсе. Слегка расширяясь кверху, он оставлял достаточно места для грудей. Мятый бантик посередке, вероятно, должен был вызывать ассоциации с розовым бутоном.
        Спереди и сзади корсет плотно облегал фигуру, клинышками закрывая живот и копчик, а по бокам был короче, чтобы не сковывать движений. С нижнего края свешивались ленты - я решила, на них крепились чулки. Ладно, ну а между корсетом и чулками что было? Мысль о необходимости заковывать торс в этакую броню, оставляя обнаженным самое уязвимое местечко, заставила меня хихикнуть. Уверенная, что подавляющее большинство ирландок обходились без помощи прислуги за неимением таковой, я стала шнуровать корсет самостоятельно. Ну и работу же они проделывали, бедняжки! Сведя со скрипом два крючка под грудью, я бросила это неблагодарное занятие. Определенно, корсеты несовместимы с пулевыми ранениями, пусть и зажившими. Надежда начала оставлять меня. Похоже, в сундуке так и не найдется нормальных вещей для нормальной женщины.
        На мое счастье, вещь таки нашлась. Это была белая блузка - чудовищно измятая, пожелтевшая под мышками, но вполне носибельная, даже стильная. Рукава оказались коротковаты - ничего, сойдут за три четверти и добавят образу толику романтизма. Жакет с уродливой юбкой на мою фигуру сели, но от них пахло сыростью и нафталином. Неужто придется в этом ходить, пусть и недолго? Мысль повергла меня в отчаяние. Я выглядела как сестра Мэри Поппинс, только без харизмы; калоша калошей, честное слово. Вот интересно, зачем та, другая Энн Галлахер купила (а может, сшила) эти вещи? Ведь и ей они были не больше к лицу, чем мне, учитывая наше мистическое внешнее сходство.
        Я сняла костюм с блузкой и достала следующую вещь - белое узкое платье с вырезом каре, отделанным скромным кружевом. Такое же кружево шло по лифу до талии, получалось весьма эффектно. С этим платьем явно носили нечто вроде болеро - рукава до локтя, пуговиц нет, полы разлетаются. К комплекту прилагался кушак. Я влезла в платье, набросила болеро, перетянулась кушаком, завязав его сзади на пышный бант. Разумеется, вещи требовали глажки, но сидели недурно. Платье доходило почти до лодыжек. Глянув в зеркало, я отшатнулась: в этом самом платье Энн Галлахер была запечатлена на фотографии вместе с Декланом и Томасом Смитом. Только тогда ее голову вдобавок украшала круглая белая шляпка с цветами. Белые платья не на каждый день шьются, моя прабабка, уж конечно, нарядилась для особого случая. И все-таки хорошо, что хоть какая-то вещь вызвала положительные эмоции. Для завершения образа я скрутила волосы в жгут и стала закреплять его на затылке.
        В дверь едва слышно постучали. Я забыла про прическу, а пальцы моих босых ног сами собой скрючились на холодном полу.
        - Войдите!  - крикнула я, пнув корсет. Он скользнул под кровать, возмущенно и жалобно звякнув чулочной застежкой.
        - Значит, ты нашла свои вещи,  - произнес Томас. Глаза у него были печальные, обычная резкая складка губ куда-то девалась.
        Ответ вроде «Да, нашла» казался ложью - вещи-то были не мои. Поэтому я переключила внимание Томаса на состояние одежды.
        - Платье нужно отутюжить.
        - Еще бы. Оно долго в сундуке пролежало.
        Я инстинктивно огладила лиф.
        - А другого платья нет?  - спросил Томас.
        - Есть, но только…
        Определенно, мне придется продать кольцо и бриллиантовые сережки-гвоздики. Не могу же я ходить вот в этом, из сундука.
        Томас, кажется, понял меня.
        - Да, одним платьем ты не обойдешься. Это - подвенечное - пожалуй, сгодится для церкви.
        - Подвенечное?!  - вырвалось у меня - и тут же я прикусила язык. Рука взлетела к голове. Вспомнилась шляпка с цветами, но в целом фотография, запечатлевшая Энн, Деклана и Томаса, не выглядела свадебной.
        - Так ты и свадьбы не помнишь?  - Как бы не веря собственному предположению, Томас возвысил голос; я мотнула головой, и мечтательное выражение серо-голубых глаз мигом исчезло.  - То был чудесный день, Энн,  - строго сказал Томас.  - Вы с Декланом казались такими счастливыми…
        - В сундуке почему-то нет фаты,  - вымучила я. Глупо прозвучало.
        - Фату тебе одолжила Бриджид. Свою собственную. Очень красивая была вещь, хоть и малость старомодная, но тебе она не нравилась. Потому что вы с Бриджид, как бы это выразиться…  - Томас повел плечами, словно досадуя, что приходится озвучивать давно известное.
        Вот тайна и раскрыта. Я вдохнула поглубже и попыталась поймать взгляд Томаса.
        - Сейчас переоденусь. Тут есть юбка с жакетом… Такие… коричневые…  - Для того чтобы сменить тему, годился и противный костюм.
        - Не понимаю, почему Бриджид от этого костюма не избавилась. В жизни не видел более уродливой женской одежды. Но ты права. Свадебное платье нужно сменить. Хоть на что-нибудь.
        - Бриджид требует, чтоб я подстриглась. А я не хочу. Мне бы ленточку или несколько шпилек - я бы привела волосы в пристойный вид. И… у меня не получается зашнуровать ботинки. Как наклонюсь, боку больно очень.
        - Повернись,  - скомандовал Томас.
        Я повиновалась, не представляя, что он задумал. Вздрогнула, когда он своими длинными пальцами ловко разделил массу моих волос на пряди и принялся заплетать косу. Потрясенная и его умением, и своими ощущениями, я боялась шелохнуться; я почти не дышала, только думала: пусть это не кончается. Когда коса была заплетена, Томас соорудил в меру тугой узел, закрепив его шпильками.
        - Готово, Энн.
        Я осторожно ощупала голову.
        - Томас Смит, вы просто кладезь сюрпризов. Вы что - женские шпильки в карманах носите?
        Он чуть покраснел - я бы и не заметила румянца, если бы стояла на шажок дальше.
        - Шпильки прислала Бриджид.  - Томас кашлянул и продолжал:  - У моей матушки были длинные волосы. Тысячу раз я видел, как она их заплетает и закалывает. Когда матушку хватил удар, ее прической стал заниматься я. Потому что сама она уже не могла. Я, конечно, не куафер, но, если ты наденешь со своим кошмарным костюмом не менее кошмарную шляпу, моих огрехов никто не увидит.
        Я рассмеялась, и он смягчился - это было по глазам видно.
        - Присядь, Энн.
        Я села на кровать, и Томас поднял с полу ботинок.
        - А что, чулок разве не нашлось?
        - Увы, нет.
        - Ладно, мы это скоро исправим. А пока надо тебя обуть.
        Он опустился на корточки, и я сунула ногу в нутро ботинка. Уперев подошву себе в грудь, Томас живо справился с замысловатой шнуровкой.
        - А вот эту штуку,  - он покосился на корсет, слишком хорошо заметный с корточек,  - придется тебе самой как-нибудь застегивать. Тут я не помощник.
        - В ближайшее время я корсет не надену. Я уже пробовала - он на рану давит. И вообще, под этим жакетом не видно, в корсете я или без.
        - Пожалуй,  - согласился Томас, вновь покраснев.
        Странно. Если он такой стеснительный, зачем сам поднял тему корсета?
        Он зашнуровал второй ботинок, бережно поставил на пол мою ногу, однако сам не поднялся - сидел, уронив руки, понурившись.
        - Энн, я не знаю, что людям говорить. Ты не можешь вечно сидеть взаперти. Сделай одолжение, помоги. Давай вместе подумаем над объяснением твоего пятилетнего отсутствия. Давай хоть какую-нибудь версию соорудим.
        - Скажи, что я была в Америке.
        Он меня чуть взглядом не испепелил.
        - Хорошенькое дело! Мать бросает крошечного сына и уплывает в Америку.  - Голос был холоден - впору «Титаником» на него напарываться.
        Я отвела глаза.
        - Скажи, что я обезумела от горя.
        Не могла я встретить его взгляд. Правда заключалась в том, что я действительно была в Америке. И действительно обезумела от горя, когда умер мой дед.
        Томас молчал. Краешком глаза я видела легкую сутулость его плеч, напряженный наклон головы.
        - Бриджид говорит, я выгляжу, словно из сумасшедшего дома сбежала. Может, это и будет наша версия, Томас?  - произнесла я не без внутреннего содрогания.
        - Господи!
        - Я справлюсь с ролью. Мне очень сильно не по себе. И - Бог свидетель - я совершенно растеряна.
        - С ролью? С какой-такой ролью, Энн? Ты лжешь мне, да? Отвечай! Другим можешь любые небылицы плести, но мне не лги!
        - Я стараюсь не лгать.
        - Что значит «стараюсь не лгать»? Человек либо лжет, либо говорит правду!
        - Правда, Томас, слишком… необычная. В нее очень трудно поверить. Ты решишь, что я лгу. Будь я уверена, что от моей правды тебе станет легче, что она не вызовет новых подозрений, я бы тебе всё рассказала. Но я не уверена. Потому и молчу.
        Он отшатнулся, словно после пощечины, и прошипел:
        - Ты же говорила, что не знаешь, не помнишь!
        - Я не знаю, что было после Восстания. Не знаю, как попала сюда. Не понимаю, что со мной происходит.
        - Ну так расскажи, что знаешь!
        - Обязательно расскажу. Обещаю. Если молчание - ложь, я виновата. Но всё, что я тебе до сих пор говорила, чистая правда. Раз я не могу сказать ВСЮ правду, лучше помолчу.
        Томас тряхнул головой. Нет, не убедила я его - вон как глаза сверкают. Явно негодует. Без единого слова он вышел вон. Господи, думала я, когда же ситуация разрешится? Когда я вернусь к прежней жизни? Я достаточно окрепла, вполне могу выскользнуть из этого дома. Лох-Гилл ждет. Очень скоро я шагну в воду, и загадочное озеро поглотит меня, перенесет в мой мир. Я вернусь домой, оставив здесь Оэна с Томасом. Да, обязательно вернусь. Только попозже.

* * *
        - Меня кто-нибудь узнает?  - спросила я, возвышая голос с целью быть услышанной сквозь тарахтенье мотора.
        Томас сидел за рулем, кабриолет был словно из реквизита для съемок «Великого Гэтсби». Мы ехали в Слайго. Между нами, светя тощими коленками, притулился Оэн в костюмчике-тройке, только не с брючками, а с коротенькими штанишками и в темных гольфах. Костюмчик дополняла кепка-восьмиклинка - Оэн всю свою жизнь носил такой фасон, точно так же низко, на самые глаза, надвигая козырек. Томас, думала я, здорово рискнул, прямо-таки бросил вызов ирландскому климату, купив автомобиль без крыши. Впрочем, пока что погода не грозила испортиться. Небо сияло синевой, дул легкий ветерок - словом, поездка обещала сплошные удовольствия. В особенности мне после моего заточения. В жидком солнечном свете я, открыв глаза, блаженно жмурилась - дивилась: ровно то же самое я видела менее двух недель назад. Впрочем, объяснялось всё просто: в течение столетий в Ирландии рождаемость нивелировалась эмиграцией, и некому было кардинально менять пейзаж.
        - А ты боишься, как бы не узнали?  - съязвил Томас.
        - Да,  - призналась я.
        На миг наши взгляды скрестились.
        - Ты не из Слайго родом. Едва ли нам попадется человек, помнящий Энн Галлахер. Ну а если вдруг мы на такового нарвемся…
        Томас не договорил. Отвернулся, задумался. Я успела отметить: когда Томас сердит, он не покусывает губу, не хмурится, не играет желваками. Наоборот, каменеет лицом. Наверно, чтобы не выдать своих мыслей. Почему я так быстро раскусила эту особенность? Да потому, что уже знала кое-кого с аналогичными реакциями. Оэн, мой дед, тоже чуть сутулился и наклонял голову набок, когда бывал не в духе. Вот, оказывается, чье поведение он копировал - своего опекуна и старшего друга, человека, который отца ему заменил. И вот почему я, его внучка, словно бы всю жизнь знаю Томаса Смита. Да просто я с детства привыкла читать настроение Оэна по развороту плеч, опущенному взору, подчеркнутому внешнему спокойствию, безмятежности высокого, умного лба. Теперь, наблюдая все эти признаки если не гнева, то обеспокоенности в Томасе, я еще острее затосковала по дедушке.
        Я потянулась к ручонке маленького Оэна, прежде чем продумала этот жест. Оэн быстро взглянул на меня, ручонка дрогнула, напряглась. И вдруг Оэн улыбнулся, открыв отсутствие одного зуба, смягчив мою тоску и вызвав прилив материнской нежности.
        - Что-то я побаиваюсь магазинов, Оэн,  - шепнула я ему на ушко.  - Давай держаться за руки - тогда мне будет не так страшно.
        - А бабушке нравится по магазинам ходить. Я думал, все тетеньки это любят.
        В обычных обстоятельствах, в прежней моей жизни, я тоже принадлежала к числу «тетенек», которым по нраву делать покупки. Но теперь меня мучил страх: все эти сооружения прошлого века, эти корсеты с ложноножками чулочных подпруг, да еще моя полная зависимость от Томаса! Между тем город Слайго уже показался вдали. Я стала всматриваться - может, разгляжу Аббатство. Оно настолько старинное, что вполне сойдет за вневременной мост. Но я не видела знакомых контуров, и сердце мое билось всё тревожнее.
        - У меня есть сережки… и кольцо,  - промямлила я.  - Довольно дорогие вещи…
        Нет, не то. Насчет ценности кольца я не в курсе. Я начала второй заход.
        - Мои… украшения можно продать. Поможешь, Томас? Мне нужны наличные деньги, а раз я обладаю действительно ценными вещами, то…
        - О деньгах не волнуйся,  - бросил Томас.
        Неужели он намерен меня содержать? Томас Смит, сельский врач, с которым благодарные пациенты расплачиваются натурой - поросятами, курами, картошкой? Очень странная, необоснованная расточительность.
        - Нет, Томас, мне нужны собственные деньги. И работа. Я хочу трудоустроиться.
        Боже Всемогущий. Трудоустроиться! Я в жизни не работала. Я книжки писала с тех пор, как научилась слова в предложения складывать. А писательство - это никакой не труд. По крайней мере, для меня.
        - Можешь мне ассистировать.  - Томас глядел на дорогу с максимальной сосредоточенностью.
        - Я не медсестра!
        Напрасно я так. Вдруг на медсестру училась другая Энн Галлахер? Вдруг она действительно ассистировала Томасу Смиту?
        - От тебя не требуется специальных знаний. Подай-принеси - не более. Мне край как нужна дополнительная пара рук.
        - А мне край как нужны собственные деньги. Чтобы купить приличную одежду.
        - Бабушка говорит, тебе, мама, надо звать нашего Дока доктором Смитом,  - встрял Оэн.  - А Док должен звать тебя миссис Галлахер.
        Мы с Томасом опешили. Я просто слов не находила. Зато Томас быстро сориентировался.
        - Послушай-ка, Оэн. Твоя бабушка ведь тоже миссис Галлахер. Представь, какая будет путаница! Кроме того, мы с твоей мамой познакомились, еще когда она носила другую фамилию. Мы привыкли называть друг друга по имени. Вот у тебя подружка, Мириам,  - разве ты зовешь ее мисс МакХью?
        Оэн прикрыл ладошкой рот, но смешок всё равно прорвался.
        - Мириам - не мисс. Она - самая настоящая вредина!
        - Вот и Энн такая же.  - Томас сверкнул на меня глазами и отвернулся, но брови его взлетели, смягчив смысл слов.
        - Есть в Слайго толковый ювелир? Или надежный ломбард?  - не отставала я. Раз уж Томас меня врединой назвал, докажу, что он был недалек от истины. Ой! А вдруг слово «ломбард» сейчас не в ходу?  - То есть где сережки и кольцо можно заложить…
        Томас вздохнул. Мы тряслись по ухабистой дороге.
        - У меня в Слайго три пациента. Визит к каждому из них много времени не займет. Вас с Оэном я отвезу на Нокс-стрит. Слышишь, Оэн? Я на тебя надеюсь. Береги маму, помогай ей. Там, напротив Королевского банка, имеется ломбард. Хозяина зовут Дэниел Келли. Он тебе нос не натянет, Энн. Когда разберешься со своими драгоценностями, иди в магазин «Лайонс». Там есть всё, что нужно женщине.
        Услыхав про «Лайонс», Оэн запрыгал на сиденье.
        - Я, когда освобожусь, подъеду прямо к магазину, Энн. Жди меня там,  - докончил Томас.
        Мы пересекли реку Гаравог по мосту Хайд - подумать только, здесь я шла пешком всего две недели назад! Городской пейзаж изменился немногим больше сельского, но возврат во времени на восемьдесят лет здесь, в Слайго, был куда как ощутим. Во-первых, улица - никакого асфальта, но и никаких пробок. Во-вторых, туристы, точнее, их отсутствие. В-третьих, постройки - они гораздо новее, чем в 2001 году (что логично). Музей Уильяма Батлера Йейтса на своем месте, только… Стоп! Какой же это музей? Это банк, вон и вывеска имеется соответствующая. Автомобили да фургоны (все - черного цвета) в явном меньшинстве перед гужевыми повозками. Пешеходы элегантны и деловиты. Строгость ли костюмов с галстуками, жилетами, карманными часами-луковицами; длинные ли женские платья и высокие, но устойчивые каблуки изящных ботинок; обязательные ли шляпы и пальто (даром что по календарю у нас июль месяц)  - внушали ощущение ирреальности. Я словно попала на съемочную площадку; мне, Оэну и Томасу предстояло играть роли в этом атмосферном кино.
        - Энн?  - позвал Томас.
        Отвлек меня от фасадов, тротуаров, фонарных столбов, старинных автомобилей и повозок; от людей, которые… которые давным-давно были мертвы.
        Автомобиль остановился через две двери от здания Королевского банка. По оконному стеклу шла надпись «Келли и К»  - сплошные барочные завитушки. Оэн заерзал, явно желая поскорее выйти и размяться. Влажными от страха пальцами я взялась за дверную ручку.
        - Томас, ты сказал, что хозяин ломбарда мне нос не натянет. Но я не представляю, какую цену считать справедливой.
        - За сережки - минимум сто фунтов. Не знаю, откуда они у тебя, только стоят эти бриллианты целое состояние. И не вздумай продать кольцо. Что касается магазина, у меня там счет открыт. Им и воспользуйся. Служащие знают, что Оэн - мой.  - Томас осекся и сформулировал мысль иначе:  - Они знают, что я опекун Оэна, и не станут задавать вопросов. Запиши покупки на мой счет, Энн,  - повторил он безапелляционным тоном и добавил:  - Оэну купи мороженое в рожке. Деньги, что выручишь за сережки, не трать. Они твои.

        30 ноября 1919 г.
        Несколько месяцев назад, во время короткой поездки в Дублин, я провел тяжелую ночь на Грейт-Брансуик-стрит, в архиве разведуправления, изучая планы секретных операций[26 - Считается, в частности, что сговор Шинн Фейн с правительством Германии (1918 г.) на поставку оружия и помощь в вооруженном восстании был сфабрикован британской разведкой с целью начать репрессии против ирландцев.], курируемых из Дублинского замка, а заодно и списки информаторов, в Ирландии называемых агентами политической полиции. Я был с Миком Коллинзом. Доступ в святая святых ему (нам) обеспечил один из сотрудников, работающий и на Шинн Фейн. Мик потащил с собой меня - не из страха, а за компанию, так он выразился. За несколько часов у нас с ним сложилось полное представление о том, как и с чьей помощью информация попадает в департамент политической полиции.
        Мик нашел на себя целое толстенное досье, посмеялся над расплывчатой, явно сделанной с большого расстояния фотографией и не без удовлетворения хмыкнул, прочитав о своей сообразительности. Решил, шпики ему комплимент сделали. Заметил:
        - А на тебя, Томми, досье-то и нету. Ты у нас чист, аки агнец, и таков пребудешь - конечно, если тебя здесь тепленьким не возьмут.
        Буквально на этой фразе в окно влетел камень. Ну мы и страху натерпелись. Бросились от стола к стеллажам, залегли. Потом слышим - на улице пьяные горланят; подоспел полицейский, стал их в чувство приводить. Мы выдохнули. И вдруг Мика будто прорвало. Начал изливаться, причем шепотом, да не о компромате на себя или на товарищей, а о жизни, любви и женщинах. Я сразу понял: он хочет обстановку разрядить. Вдруг я перетрухнул, вдруг у меня душа в пятки ушла? И я его не перебивал.
        - Почему ты не женишься, Томми? Давно бы уже окрутил какую-нибудь славную литримскую девчонку да заделал с полдюжины голубоглазеньких Смитиков.
        - Кто бы спрашивал! Мы с тобой, Мик, почти ровесники. Сам-то чего тянешь, Казанова ты этакий? Женщины тебе сами на шею вешаются.
        Он расхохотался, словно минуту назад мы оба не дрожали от мысли, что в помещение вломятся полицейские. Я даже шикнул на Мика.
        - Тише ты, дуролом!
        Смех сразу оборвался.
        - Ты славный парень, Томми.  - Оттого что Мик шептал, его коркский акцент только усугубился.  - Нам-то, бунтарям, жениться недосуг. А вот ты, похоже, страдаешь от давней занозы. Что, не так разве?
        Я подумал об Энн. Я думал о ней чаще, чем следовало. Если быть честным, она вообще не выходила у меня из головы. Но я поспешил отмести догадку Мика.
        - Свою единственную я еще не встретил. Сомневаюсь, что встречу.
        - И это говорит человек, в упор не видевший авансов, которые раздавала ему первая красавица Лондона!
        - Мик, она замужем. Кроме того, ее больше интересовал ты.
        Я понял, о ком он. Мик имел в виду Мойю Ллевелин-Дейвис, действительно очень красивую женщину, мать двоих детей. Я познакомился с Мойей, когда сопровождал Мика в Лондон (он ехал с целью написать письмо американскому президенту - надеялся, что Вильсон поддержит Ирландию, осветит ирландский вопрос). Мойя, сама ирландка по национальности, прониклась революционными идеями, или, может, ее пленили романтика борьбы и атмосфера секретности. Как бы то ни было, Мойя предоставила свой дублинский дом, Фёрри-парк, в распоряжение Майкла Коллинза. Дом стал явочной квартирой.
        - Это уж потом у нас закрутилось, Томми,  - продолжал Мик.  - Поначалу-то ей ничего во мне не нравилось: у меня-де и щеки с прозеленью, я и верзила, и горлопан, да еще и курю, как паровоз. Лицом ты был ей куда больше по вкусу. Но она женщина умная: как просекла, что я Майкл Коллинз, а ты простой сельский лекаришка, так и переметнулась.
        Мик вдруг облапил меня, затеял сеанс вольной борьбы. Что было вполне в его духе. Так он давал выход эмоциям.
        - Может, не такой уж и простой я лекаришка, если ночью торчу в архиве с парнем, за которого награда назначена?
        Я закашлялся - в горло попала архивная пыль. Предплечья ныли от попыток стряхнуть Мика, не дать ему цапнуть меня за ухо - он всегда кусал за уши тех, кого ему удавалось уложить на лопатки.
        - Этот парень,  - живо отозвался Мик,  - долг перед Родиной исполняет. Из любви к Ирландии. Ну, еще и чтоб нервишки себе пощекотать.  - Он поднялся, едва не задев и не повергнув на пол высоченную стопку бумаг.
        Нервишки мы пощекотали - надолго хватит впечатлений. Для меня всё сошло гладко, даже ухо мое уцелело. Перед рассветом явился Нед Брой[27 - Имон (также известен как Эдвард) Брой (1887 -1972). Был двойным агентом. Описываемые события произошли 7 апреля 1919 г.] и тайком вывел нас. Однако ночь в архиве имела огромное значение для Мика, только понял я это не сразу. Я уехал домой, в Дромахэр, к Оэну и Бриджид, ко всем, кому нужен Томас Смит - «простой сельский лекаришка», а не Томас Смит - солдат Майкла Коллинза. Я не представлял, что эта ночь значила в войне Мика. В нашей общей войне.
        Именно тогда, в архиве, у Мика зародился план по обезвреживанию британской разведки. Вскоре у него уже был сформирован целый отряд - молодые ребята, совсем юнцы, преданные лично Мику и делу освобождения Ирландии. Кто-то говорит, они - Двенадцать апостолов. Кто-то называет их убийцами. По-моему, они и то и другое. Они выполняют все приказы Мика - жестокие, беспощадные приказы.
        Есть темы, которых Мик в разговорах со мной предпочитает не касаться. Что меня вполне устраивает. Но я был с ним в ту ночь на Грейт-Брансуик-стрит, я видел имена и фамилии в толстых папках. Когда в Дублине начались убийства агентов политической полиции, я понял, кто и по какому принципу выбирает жертв. Говорят, сначала потенциальная жертва получает предупреждение. У человека есть выбор - можно уйти в отставку. Перестать действовать против Ирландской республиканской армии. Именно так отныне называют себя борцы за независимость. Не «Ирландские добровольцы», не Ирландское республиканское братство, не Шинн Фейн. Мы теперь - армия. Ни больше ни меньше. Мик только плечами пожимает. По его мнению, мы армией и были, а название - в нем ли дело? Что касается агентов, некоторые пугаются и уходят в отставку. Некоторые - нет. Тогда их ждет смерть. Мне это не по душе. Но я всё понимаю. Наши не мстят. Это такая стратегия. Это - война.

    Т. С.

        Глава 9
        Сделка

        Кто говорит: Платонов мир
           запущен раз и навсегда
               вращаться? Вечность, как вода,
                           ушла, впиталась
        В созвездия. Оголена
           Вселенная; с веретена
           нить - а уж как была длинна! -
                    вся размоталась.

    У. Б. Йейтс

        КРЕПКО СЖИМАЯ ЛАДОШКУ Оэна, я толкнула дверь (над головой звякнул колокольчик) и очутилась среди сокровищ - как истинных, так и сомнительной ценности. Первым в глаза бросился чайный сервиз, затем игрушечный паровозик, далее взгляд упал на витрину с россыпью золотых ювелирных изделий, а уж после пошел блуждать по другим вещам. Мы с Оэном застыли, потрясенные. В ломбарде мистера Келли было, кажется, представлено по экземпляру каждого предмета, когда-либо произведенного человеческими руками. Комната больше походила на коридор, в дальнем конце которого вырисовывалась фигура в белой рубашке - очевидно, мистер Келли собственной персоной. При ближайшем рассмотрении на рубашке обнаружились темные галстук и жилет, а на носу мистера Келли - очочки в тонкой золотой оправе. Мистер Келли имел роскошную седую шевелюру, а нижнюю часть его лица скрывали холеные усы и бородка.
        - Добрый день, мэм,  - поздоровался мистер Келли.  - Ищете что-то конкретное?
        - Нет, сэр!  - Я оторвалась от созерцания стены, увешанной диковинами, и мысленно пообещала позднее снова прийти сюда с Оэном - как в музей; Оэн не сводил глаз с миниатюрной копии автомобиля Томаса.
        - Здравствуй, Оэн,  - сказал мистер Келли.  - А почему ты сегодня не с доктором?
        Оэн вздохнул и дал себя подвести поближе к прилавку.
        - Здравствуйте, мистер Келли,  - на удивление по-взрослому произнес он; сразу стало легко на душе - по крайней мере один из нас не робеет перед хозяином ломбарда.  - Док поехал навестить своих пациентов,  - продолжал Оэн еще более авторитетным тоном.
        - Доктор Смит очень много работает,  - прокомментировал мистер Келли. Впрочем, внимание его было приковано ко мне. Он протянул руку, вроде как для пожатия.
        Я коснулась ее, но мистер Келли неожиданно стиснул мои пальцы, сам весь подался вперед, и прежде чем я успела что-то сообразить, пушистые усы прошелестели по моим костяшкам в мимолетном поцелуе. Лишь после этого мистер Келли отпустил меня.
        - Я не имел чести быть вам представленным, сударыня.
        - Это же моя мама!  - пискнул Оэн. Стоя на цыпочках и держась за край прилавка, он раскачивался, крайне довольный.
        - Твоя мама?  - Мистер Келли собрал лоб в складки.
        - Я Энн Галлахер. Очень рада знакомству,  - выпалила я без каких-либо пояснений.
        В глазах мистера Келли, за очочками, закрутились шестеренки вопросов, но, как человек тактичный, хозяин ломбарда ни один из них не озвучил. Он ограничился троекратным поглаживанием своей бородки, затем поместил руки на прилавок, чуть кашлянул и осведомился:
        - Чем могу служить, миссис Галлахер?
        Я хотела исправить «миссис» на «мисс», да вовремя прикусила язык. Затем сняла кольцо - камею из черного агата, обрамленную в золото, и понадеялась, что дедушка понял бы и простил мой поступок.
        - Имею желание продать ювелирные изделия, сэр. Вас мне рекомендовали как кристально честного человека.
        Мистер Келли извлек из кармана большую лупу и нарочито долго рассматривал мое кольцо. Наконец отложил его, снова прошелся ладонями по бородке.
        - Вы, миссис Галлахер, изволили произнести «изделия», то есть употребили множественное число. Чем еще вы располагаете?
        Вот жук! Цену кольца не назвал, хочет сначала всё увидеть.
        - Еще у меня есть бриллианты.  - С этими словами я вынула из ушей сережки-гвоздики. Они засверкали между мной и мистером Келли на стекле прилавка.
        Брови мистера Келли взлетели к линии волос. Он снова вооружился лупой. Оценивание сережек заняло даже больше времени, чем шоу с кольцом-камеей. Каждая сережка, к слову, представляла собой бриллиант в два карата, оправленный в платину. В 1995 году я ради них раскошелилась почти на десять тысяч долларов.
        - Увы, миссис Галлахер, я не в состоянии заплатить вам истинную цену этой вещицы,  - вздохнул мистер Келли.
        Настал мой черед удивляться.
        - А сколько вы в состоянии заплатить?  - спросила я с минимальным нажимом.
        - Сто пятьдесят фунтов. Но в Лондоне я могу продать ваши бриллианты много, много дороже. У вас шесть месяцев. Не выкупите сережки за этот срок - они отойдут ко мне. На вашем месте я бы не соглашался на такие условия.
        - Сто пятьдесят фунтов меня устраивают, мистер Келли,  - возразила я: сережки не несли никакой эмоциональной нагрузки, а вот в деньгах я нуждалась. От мысли об этой нужде я едва не заплакала. В 2001 году в Нью-Йорке я имела на банковском счете миллион долларов! Пришлось сделать несколько глубоких вздохов и сосредоточиться на насущной задаче.
        - Вы не сказали, сколько дадите за кольцо.
        Мистер Келли снова принялся вертеть агатовую камею. Неизвестно, как долго он бы этим занимался, но вдруг Оэн выхватил из карманчика свое собственное сокровище. Прилавок приходился вровень с его мордашкой, и Оэн уставился на мистера Келли с видом почти победным.
        - А за мою пуговицу сколько дадите?
        Хозяин ломбарда улыбнулся и поднес к пуговице лупу, словно имел дело с дорогостоящим ювелирным изделием. Не понимая, что происходит, я молчала. Процесс оценки затянулся, я хотела уже извиниться за Оэна, когда мистер Келли нахмурил лоб и произнес:
        - Здесь написано «S. McD». Что это значит?
        - Пуговица очень ценная,  - выдал Оэн.
        - Ах, как нехорошо, Оэн!  - упрекнула я.  - Простите, мистер Келли, наша пуговица не продается. Я даже не знала, что Оэн прихватил ее из дому.
        - Говорят, Шон МакДиармада нацарапал свои инициалы на нескольких пуговицах и монетах,  - хозяин ломбарда понизил голос.  - Получается, вы владеете одной из этих пуговиц?
        - Не знаю, мистер Келли. Эта пуговица дорога нам как память. Извините, мне надо кое-что сказать Оэну.
        Мистер Келли деликатно отвернулся, стал смахивать пыль со своих сокровищ. Я взяла Оэна за ручку, отвела на несколько шагов, присела перед ним на корточки.
        - Оэн, ты знаешь, что это за пуговица?
        - Да. Ее Доку один друг отдал, а Док мне подарил на удачу. Я ее в кармане ношу.
        - Вот видишь, какая это важная вещь. Зачем же ты вздумал продавать пуговицу, а?
        - Тебе ведь нужны деньги, мама!  - В глазах Оэна появилось молящее выражение.
        - Верно. Только твоя пуговица дороже всяких денег.
        - Бабушка сказала, у тебя ни гроша. Сказала, ты побирушка бессовестная,  - принялся цитировать Оэн.  - А мне не нравится, когда тебя называют побирушкой!  - В синих глазах сверкнула слезинка, ротик стал кривиться; я подавила гнев и напомнила себе, что Бриджид - моя прапрабабка.
        - Запомни, Оэн: никогда никому не отдавай и не продавай эту пуговицу. Она бесценная, потому что за ней стоят очень, очень благородные люди, настоящие герои. Они погибли, их не вернуть. Пуговица осталась нам с тобой на память, понимаешь?
        - Да.  - Оэн шмыгнул носом.  - Только, мама, я думал, что погибла ТЫ! Я тосковал по тебе. Мне пуговицы не жалко, лишь бы ты со мной осталась!
        Мои глаза тоже были полны слез, губы дрожали, совсем как маленький рот Оэна.
        - Послушай, Оэн. Один мудрый человек сказал мне: «Те, кого мы любим, всегда живут в наших сердцах. Главное - помнить. Пока мы помним, что были любимы, любившие нас не умрут».
        Я притянула к себе Оэна, стиснула в объятиях столь крепких, что он жалобно пискнул, но тотчас захихикал. Поспешно разжав руки, я смахнула слезинку с кончика носа.
        - Оэн, такую ценную вещь нельзя таскать в кармане. Спрячь ее в самое надежное место. Обещай, что спрячешь,  - сказала я с максимальной строгостью, на какую была способна по отношению к Оэну.
        - Обещаю,  - просто ответил малыш.
        Я взяла его за ручку и снова подвела к мистеру Келли, который всё это время весьма неумело притворялся, будто не смотрит на нас.
        - Мама не велит мне продавать пуговицу,  - сообщил Оэн.
        - Что ж, очень благоразумно с ее стороны, молодой человек,  - отозвался мистер Келли.
        - Зато Док не велел ей самой продавать кольцо!  - выдал Оэн.
        Я и рот разинула.
        - Ты уверен?  - уточнил мистер Келли.
        - Да, сэр!  - последовал ответ. Для убедительности Оэн еще и кивнул.
        Мистер Келли перевел взгляд на меня.
        - Полагаю, доктор Смит прав. Я дам вам, миссис Галлахер, сто шестьдесят фунтов за бриллианты, а кольца не возьму. Ибо помню, как несколько лет назад сюда явился один молодой человек,  - мистер Келли раздумчиво погладил камею кончиком пальца.  - Агатовое кольцо было ему не по карману, да очень уж приглянулось. Юноша сказал, что подарит кольцо своей невесте. И мы с ним обменялись - кольцо на карманные часы. Я-то понимал, что сделка для меня невыгодная - часы не представляли особой ценности.  - Мистер Келли вложил кольцо мне в ладонь и сомкнул мои пальцы.  - Только юноша меня измором взял. Согласился я тогда, короче.
        Я прямо чувствовала, до чего у меня взгляд виноватый. Понятно, почему Томас твердил: «Не продавай кольцо». Я пыталась обменять на презренный металл обручальное кольцо другой Энн Галлахер.
        - Спасибо,  - прошептала я.  - Он… Деклан… никогда об этом не рассказывал.
        - Ну, теперь вы знаете,  - без тени упрека отвечал мистер Келли. Задумался, пожевал губами, припоминая.  - Постойте-ка! Часы вашего покойного супруга должны быть у меня! Они остановились вскоре после сделки, и я их куда-то сунул - хотел в чистку отдать, да закрутился. Так и не отдал.
        Мистер Келли уже с шумом выдвигал ящики и распахивал дверцы шкафчиков. Через несколько минут он издал победный клич и предъявил мне шкатулку, в которой на темном бархате поблескивала самая обычная золотая «луковица» с длинной цепочкой.
        У меня сердце зашлось. Я даже вынуждена была рот ладонью прикрыть. Ибо часы были те самые, которые мой дед носил всю жизнь. Я над ним подтрунивала: что это, дескать, за анахронизм - цепочка из жилетного кармана свешивается? Почему не купишь нормальные часы, наручные? Оэн будто не слышал.
        - Видишь, малыш,  - заговорил мистер Келли,  - вот так крышечка открывается. Понятно?
        Оэн кивнул. Брови мистера Келли полезли вверх.
        - А часики-то тикают! Сами себя починили, так, что ли?
        Он сверил время по собственным часам, подвел стрелки на часах Деклана Галлахера и подвинул часы к Оэну, почему-то не желая просто вложить их в детскую ладошку.
        - Забирай, малыш. Они теперь твои. В конце концов, часы принадлежали твоему отцу.

* * *

        Ломбард мы покинули, можно сказать, с прибытком. Помимо часов, которые Оэн теперь бережно нес в руке (даром что цепочка была надежно прикреплена к петличке жилетного кармашка), мистер Келли подарил мне другие сережки - они, как выяснилось, составляли комплект с агатовым кольцом. Теперь в моих ушах, на паре винтиков, чуть покачивались две миниатюрные агатовые камеи. Я запоздало отметила: в 1921 году редкая женщина имела проколотые мочки. Из обилия комплиментов мистера Келли, из его настойчивости - мол, сережки и кольцо созданы друг для друга, их разлучать нельзя - было ясно: от нашей сделки он получит изрядный барыш. Но и меня он очень обязал. Я, во-первых, сохранила обручальное кольцо Энн, во-вторых, избегла огромной ошибки, в-третьих, услышала историю, ценность которой, пожалуй, превышала ценность самого кольца.
        У меня голова кружилась. Выходило так: не загляни я в ломбард, маленький Оэн никогда не получил бы отцовские часы. Это что же - я историю меняю? Или я с самого начала была участницей истории? Еще интереснее, как к Оэну попало обручальное кольцо Энн. Судя по всему, Энн с кольцом не расставалась, но, если ее тела так и не нашли, разве не должно было кольцо пропасть, сгинуть?
        Стоп. Куда я иду? Куда тащу Оэна? Он так доверчиво держит меня за руку, а я… я мысленно удалилась от Слайго на восемьсот миль; я перенеслась также и на восемьдесят лет вперед.
        - Оэн, а ты знаешь, где этот магазин… как его… «Лайонс»?
        Он захихикал, высвободил ручонку, махнул вправо.
        - Какая ты чудная, мама! Да вот же он! Совсем рядом!
        Действительно, прямо напротив нас - только улицу пересечь - сверкало как минимум шестью витринами внушительное здание. На темно-красной маркизе над входом серебрилась надпись: «Торговый дом “Генри Лайонс и Ко”». В витрине, на полочках, были выставлены туфли и шляпы, а платья и костюмы демонстрировали бледнолицые манекены. Я вздохнула с облегчением - лишь для того, чтобы через секунду паника снова обуяла меня.
        - Просто позову кого-нибудь на помощь. Должны же у них быть специальные сотрудники,  - сказала я вслух.
        Оэн подхватил:
        - Тут работает миссис Джеральдина Камминс. Бабушка с ней дружит. Миссис Камминс тебе поможет, мама.
        Сердце екнуло и ухнуло куда-то в желудок. Сделалось страшно до тошноты. Приятельница Бриджид! Уж конечно, ей всё известно про Энн Галлахер - ту, другую. Настоящую. Я впала в столбняк, я едва ли сознавала, что Оэн тащит меня внутрь, к соблазнам шикарного торгового центра.
        Перед витриной, что была ближе ко входу, толпились мужчины. Я вытянула шею, но за спинами в почти идентичных темных пиджаках не могла разглядеть предмета столь пристального и даже нервного внимания. Вот один мужчина, вероятно, удовлетворив свое любопытство, отделился от остальных, и за долю секунды (пока спины не сомкнулись) я увидела, что за стеклом развернута газета. В глаза бросилось название, набранное крупным шрифтом: «Айриш Таймс». Газету специально вывесили, чтобы все желающие могли ее прочесть совершенно бесплатно.
        Я бы непременно остановилась и тоже почитала, да Оэн продолжал тянуть меня, и вдобавок какой-то джентльмен придержал для нас дверь и приподнял шляпу - мол, мое почтение, мэм. Словом, я оказалась в магазине. И тотчас мысли о новости, напечатанной в «Айриш Таймс», были вытеснены растерянностью. С ужасом глядела я на ряды полок, на широкие, будто улицы, проходы меж ними, на манекены, на пышный декор. Разумеется, популярные мотивчики вперемежку с рекламой не лились на покупателя из замаскированных колонок, и не было флуоресцентных ламп, зато навощенные полы так и сверкали в мягком свете люстр. Я поняла, что угодила в мужской зал, и стала озираться в поисках вывески, которая указала бы мне дорогу в зал дамский.
        «Пара платьев, чулки, ботинки, туфли, шляпа, пальто… и еще много чего»,  - повторяла я про себя, тщась составить мысленный список нужных вещей. Если определиться заранее, есть шанс, что я не разрыдаюсь от беспомощности в каком-нибудь слабо освещенном углу. Ибо я не представляла, насколько можно разгуляться, имея сто шестьдесят фунтов наличными. Покосилась на манекен, разглядела стоимость пальто: шестнадцать фунтов. Начала было считать в уме - и бросила это занятие. Просто поставлю себе лимит: сто фунтов. Больше ни на пенни не куплю. К остальным деньгам не притронусь, пока еще не заработаю. Или пока не проснусь.
        - Бабушка всегда сразу идет на второй этаж,  - пискнул Оэн.  - Там продаются платья.
        И снова я позволила ему быть моим проводником. Мы поднялись по широкой лестнице, и заявленный второй этаж встретил нас выставкой затейливых шляпок, шорохом шелков, ароматом тонкого парфюма.
        - Миссис Джеральдина Камминс, здрасьте!  - закричал Оэн, увидев за прилавком статную женщину примерно одних лет с Бриджид.  - Я сегодня с мамой! И ей нужна помощь!
        Другая продавщица приложила палец к губам, словно мы были в библиотеке, а не в храме моды 1921 года. Джеральдина Камминс отделилась от прилавка и прошествовала в нашу сторону, легко неся свое пышное тело.
        - Добрый день, мистер Оэн Галлахер,  - степенно произнесла она.
        На ней было густо-синее платье с широким нетугим кушаком и рукавами до локтей. Юбка мягко драпировала бедра и колени, край ее шуршал на уровне лодыжек. Плечи и внушительный бюст миссис Камминс окутывало страусиное боа, тоже синее. Прическа - волны пепельных волос, щедро сбрызнутые некоей скрепляющей субстанцией,  - выглядела как шлем, причем тесный - круглые щеки казались еще круглее, будто выдавленные из тисков этой явно неудобной конструкции. Ассоциации с военной формой усиливала поза - пятки вместе, носки врозь, ни дать ни взять солдат, застывший по стойке смирно. Сцепив руки под животом, Джеральдина Камминс вперила в меня холодный немигающий взгляд.
        А вот удивления во взгляде не было. Вероятно, Бриджид успела съездить в Слайго и сообщить подруге тревожную новость. Впрочем, какая разница? Главное, чтобы мне помогли с гардеробом. И чтобы не задавали вопросов.
        - Чем могу служить, миссис Энн Галлахер?  - отчеканила Джеральдина Камминс.
        Сразу к делу перешла, не тратя времени на всякие там «Чрезвычайно рада познакомиться» или «Дивная погода стоит, не правда ли?».
        Я взялась озвучивать свой мысленный список. Делала паузы в надежде, что Джеральдина Камминс внесет необходимые дополнения. Она же, не дослушав, вскинула полную руку. Я проследила жест. Джеральдина Камминс указывала на стойку со шляпами, точнее, на молоденькую продавщицу возле этой стойки.
        - Мистера Оэна Галлахера я забираю с собой. Вами займется мисс Беатриса Барнс.
        Ага, вот почему Оэн обратился к этой женщине так официально - и «миссис», и имя, и фамилия. Потому что она сама так ко всем обращается, включая маленьких детей!
        Между тем Беатриса Барнс, наклеив любезнейшую улыбку на свое хорошенькое личико, бросилась ко мне почти бегом.
        - Мисс Беатриса Барнс, познакомьтесь с миссис Энн Галлахер и займитесь ее нуждами. Надеюсь, вы не ввергнете нашу клиентку в лишние расходы.
        Беатриса отреагировала энергичным качанием изящной головки, а миссис Джеральдина Камминс протянула Оэну руку.
        - Вы его уводите? Куда?  - напряглась я. Заботливые родители не оставляют детей с чужими. Ладно, пусть Оэн знает эту женщину, но я-то ее впервые вижу!
        - Мы с мистером Оэном Галлахером для начала отправимся в отдел игрушек, который расположен на третьем этаже. Затем я отведу его в кондитерскую Фергюсона.
        Джеральдина Камминс улыбнулась Оэну, отчего на ее напудренных щеках образовалось по глубокой ямочке. В следующее мгновение взгляд переместился на меня, и улыбку будто ветром сдуло.
        - Моя смена закончилась, миссис Энн Галлахер. Я верну вам сына через полтора часа. Полагаю, этого времени вам хватит с учетом, что мистер Оэн Галлахер не будет отвлекать вас.
        Оэн, который едва не подпрыгивал от нетерпения, вдруг сник.
        - Спасибо, миссис Джеральдина Камминс, только Док велел мне защищать маму и помогать ей.
        - Когда мама выбирает платья, лучшее, что может сделать маленький мальчик,  - это занять себя игрушками и сладостями,  - последовал ответ.
        Оэн взглянул на меня с надеждой и сомнением.
        - Ступай, Оэн, развлекайся. Я не пропаду,  - заверила я.
        Чуть не ляпнула: «Мне уже не страшно». Вот навела бы на ненужные мысли эту миссис Джеральдину Камминс!
        Оэн, ведомый подругой Бриджид, удалялся от меня. Я успела увидеть, как он вынул часы. По его мимике поняла: он взахлеб рассказывает о приключении в ломбарде. Окликнуть Оэна, позвать назад. Нет, нельзя.
        Раздался звонкий голосок:
        - Давайте приступим, миссис Галлахер!
        Беатрисе Барнс явно не терпелось показать, на что она способна как сотрудница столь шикарного магазина.
        - Просто Энн,  - поправила я.
        Мы пошли по рядам; я перечисляла необходимые вещи, сообщала о своих цветовых предпочтениях и косилась на ценники. Отметила, что за повседневное платье придется выложить около семи фунтов. Беатрисин щебет о модных новинках, вечерних туалетах, домашних платьях, зимних и летних принадлежностях гардероба, а еще о шляпках, туфлях и сумочках чем дальше, тем неуклоннее ввергал меня в отчаяние. Я даже почувствовала дурноту.
        - Вам также понадобятся сорочки, корсеты, панталоны и чулки,  - подытожила Беатриса заговорщицким шепотом, хотя в зале мы были с ней одни.
        - Да, разумеется.
        Я решила, теперь можно и даже нужно малость приврать, и добавила:
        - Видите ли, я долго была нездорова. Очень долго. Не знаю, какого размера мне сейчас нужны вещи, и с трудом представляю, что нынче в моде. Я даже… не уверена… относительно всяких женских мелочей.  - Тут мои глаза совершенно естественно наполнились слезами.  - Помогите, пожалуйста. Только прошу учесть, что полный гардероб мне не по средствам. Я могу потратиться лишь на самое необходимое.
        - Не беспокойтесь, я всё понимаю,  - отвечала Беатриса. В знак особого доверия, возникшего между нами, она даже погладила меня по плечу.  - Сейчас мы пройдем в примерочную. Насчет размеров я редко ошибаюсь. А наряжаться - это ведь так приятно, не правда ли?
        Она оставила меня на пару минут, а вернулась с целым ворохом чего-то шуршащего, белого, оборчатого.
        - Прямо из Лондона! Панталоны до колен, искусственный шелк. У нас также имеются корсеты новейшего фасона. Они очень удобны, поскольку шнуровка расположена спереди,  - промурлыкала Беатриса.
        Эх, а как славно было с утра влезть в трикотажные тренировочные штаны, натянуть майку и устроиться на диване с ноутбуком! Я сглотнула и отвела глаза, чтобы Беатриса не прочла во взгляде панический ужас.
        «Искусственный шелк» оказался привычной вискозой. Интересно, после стирки не сядет? Впрочем, моя ли это забота? Я напялила корсет - не столь кошмарный, как тот, из сундука; с такой шнуровкой я бы, пожалуй, и самостоятельно справилась. По бокам корсет имел пышные кружева. Предполагалось носить его под длинную сорочку с квадратным вырезом. Поддержки бюсту эта сорочка почти не обеспечивала, но по тактильным ощущениям она мне понравилась - мягкая ткань, удобный крой. Затем я надела панталоны и посмотрелась в зеркало. Что ж, могло быть и хуже.
        Беатриса принесла синее платье прямого кроя с горловиной-каре и рукавами до локтя из другой, прозрачной ткани. Подол, расширяясь книзу, волнующе касался лодыжек. Широкий кушак позволял подчеркнуть талию. Беатриса даже причмокнула.
        - Цвет определенно ваш, и фасон тоже. С драгоценностями вы сможете надеть это платье на званый ужин, без драгоценностей, дополнив шляпкой,  - в церковь. А шляпка сюда подойдет розовая - вон она висит, видите?
        Далее я примерила две блузки из хлопка, розовую и зеленую. У обеих было по три пуговицы спереди, отложной воротник и V-образный вырез; обе годились к длинной серой юбке, которую Беатриса назвала основой гардероба. За блузками последовали два домашних платья - персикового оттенка и белое в коричневую крапинку. Оба имели глубокие карманы, длинные узкие рукава с манжетами и круглый вырез под самые ключицы, а также хитрую особенность: юбка длиной до щиколоток крепилась к лифу посредством шнуровки. Водрузив на меня соломенную шляпу с цветами и кружевом в персиковых тонах, Беатриса объявила, что я образчик вкуса. К моим покупкам она добавила две шали - нежно-зеленую и белую, а на попытки протеста отрезала:
        - Вы ведь родились и выросли в Ирландии, верно? Должны знать, что ирландка без шали обойтись не может.
        И это был не конец! Беатриса принесла длинное шерстяное пальто и угольно-черную шляпку с черными розочками и шелковыми лентами. Как бы невзначай она обронила, что фасон шляпки называется «клош». В отличие от соломенной шляпы, которая сидела на голове неловко, как абажур, шляпка-клош плотно закрывала затылок и уши, придавая моему лицу кокетливое выражение. Мне это настолько понравилось, что я даже не стала снимать новую шляпку.
        Покупок между тем скопилась уже целая гора. Я выбрала четыре пары чулок, туфли-лодочки из коричневой кожи, черные туфли с перепонкой и черные теплые ботинки. Для прогулок и домашней работы, решила я, вполне сгодятся старые ботинки другой Энн Галлахер. Напряглась на словосочетании «домашняя работа». Какая конкретно деятельность здесь подразумевается? Чем занималась женщина в 1921 году? В Гарва-Глейб полно прислуги, однако Томас обмолвился, что нуждается в ассистентке. Уж конечно, ассистировать Томасу я смогу и в старых ботинках.
        От подсчетов голова разболелась. Чулки - фунт за четыре пары, туфли - по три фунта за пару. Шали - по три фунта за штуку. Домашние платья - по пять фунтов, ботинки и синее платье - по семь, сорочки и панталоны - по одному, серая юбка - четыре фунта. Каждая блузка - два с половиной фунта, корсет чуть дороже, шляпы стоят столько же, сколько домашние платья, а пальто - целых пятнадцать фунтов. В общем, на девяносто фунтов я точно разорилась, а еще надо купить туалетные принадлежности.
        - Вам не обойтись без вечерних туалетов,  - твердила Беатриса.  - Как минимум двух. Потому что доктор Смит регулярно устраивает приемы для представителей почтенных фамилий.  - Она вдруг нахмурилась, да так, что гладенький лобик прорезала поперечная морщинка.  - Я чуть не забыла об украшениях! В нашем магазине есть отличные имитации бриллиантов и жемчуга.
        Я помахала рукой с кольцом-камеей, указала на сережки.
        - Полагаю, это лучше «отличных имитаций». Беатриса прикусила губу, но быстро оправилась.
        - Еще вам нужна сумочка. Впрочем, ее можно и в следующий раз выбрать. Осенью вам понадобится другой шерстяной костюм.  - Она сделала логическое ударение на слове другой, косясь на серо-коричневое безобразие, в котором я вошла в магазин.  - Потому что этот вам… как бы это сказать… не очень к лицу. Да и к фигуре тоже. И он немодный…
        - На приемах у доктора Смита я присутствовать не собираюсь. Что касается моего костюма, он вполне сгодится. Материя добротная, и потом я ведь купила две шали и пальто. Не замерзну.
        Беатриса вздохнула, будто сильно меня подвела. Уже в следующую минуту ее голосок зазвенел с профессиональным оптимизмом.
        - Пойду распоряжусь, чтобы ваши покупки как следует завернули, пока вы переодеваетесь.

        26 октября 1920 г.
        Черно-пегие и вспомогательные - так называются войска, которыми Британия наводнила нашу страну,  - похоже, ни перед кем не отчитываются за свои бесчинства. Колючая проволока, баррикады, военная техника, солдаты, щетинящиеся штыками, теперь часть ирландского пейзажа, как городского, так и сельского. Правда, в Дромахэре потише, чем в Дублине, но мы чуем приближение войны. Вся Ирландия чует его. Не далее как месяц назад черно-пегие заодно со вспомогательными сожгли половину крошечного Балбриггана. В пепел превращены жилые дома, мануфактуры, мастерские; уничтожено несколько кварталов. Силы британской короны утверждают, что пожар был ответом на убийство двух черно-пегих. Таковы все их «ответы», идентичные своей несоразмерностью содеянному и нежеланием искать и наказывать истинно виновных. Британия хочет сломить нас. И некоторые уже сломлены.
        С апреля текущего года в тюрьме Маунтджой томятся члены Шинн Фейн, чье единственное преступление составляет принадлежность к этой партии. Политических поместили в камеры к настоящим злодеям, и в знак протеста некоторые наши ребята начали голодовку. В семнадцатом одного члена ИРА, который вот так же голодал, тюремщики вздумали кормить насильно - и это стоило парню жизни. Реакцией на голодовку 1920 года стали толпы протестующих под стенами Маунтджой и общий рост недовольства по всей стране. В результате Ллойд Джордж счел за лучшее пойти на уступки. Во-первых, дал политическим узникам статус военнопленных, во-вторых, распорядился отправить их в больницу для восстановления сил. Я как официальное лицо, утвержденное самим лордом Френчем, осматривал этих людей в больнице при Дублинском медицинском колледже. Я сам вызвался. Люди истощены, но битву они выиграли - эта мысль вселяет в них силы.
        Дойл, первый Ирландский парламент, сформированный из депутатов, которые отказались заседать в Вестминстере, объявлен Британией вне закона. Мик и остальные (кто пока на свободе) продолжают собираться тайно. Их цель - создать систему для существования независимой Ирландии. Увы, мэры городов, судьи и прочие представители местной власти не могут уйти в подполье. По роду своей деятельности они всегда на виду, поэтому их арестовывают, а порой и убивают. В частности, мэр города Корка, Томас МакКёртан, был застрелен в собственном доме, а его новоизбранный преемник, Теренс МакСуини, арестован прямо в здании ратуши вскоре после того, как вступил в должность. Вместе с МакСуини арестовали десять его коллег. В знак протеста против произвола они объявили голодовку, которая для МакСуини закончилась вчера, причем трагически - герой умер на семьдесят четвертый день добровольного отказа от пищи. Смерть настигла его в Британии, в Брикстонской тюрьме. Сейчас это событие в центре общественного внимания[28 - Талантливый поэт и драматург Теренс МакСуини (1879 -1920) был схвачен британской полицией за «подрывную
деятельность». Объявленная им голодовка вызвала широкий резонанс во всем мире. США запретили ввоз ряда британских товаров, четыре государства в Южной Америке обратились к Папе Римскому с просьбой вмешаться, из Каталонии была направлена петиция британскому премьер-министру с требованием освободить МакСуини. В его защиту выступали в Испании, Германии, Франции.].
        Каждый новый день знаменуется ужасной историей из тех, которые народная память хранит с мыслями о мести. Ирландия словно напрягла все мускулы перед решающим рывком. Она еще медлит, ибо ее сковал страх, но есть в ее спазме и нечто неожиданно обнадеживающее. Теперь ясно, что пробуждение близко. Взоры всех ирландцев устремлены в одну сторону.

    Т. С.

        Глава 10
        Трое нищих

        Вам, чьи котомки вселенским полны сквозняком,
        Право даётся сомненья владыки отместь:
        Впрямь ли смиренники входят в Эдем босиком,
        Иль ко блаженству по трупам сподручнее лезть?

    У. Б. Йейтс

        БЕАТРИСА ПОДЖИДАЛА МЕНЯ возле примерочной. Я появилась в новом платье из хлопка и в новой шляпке, маскировавшей легкий беспорядок на моей голове. Весьма предусмотрительно (и тактично) Беатриса не велела упаковывать коричневые туфли, и я сразу сунула ноги в замшевое нутро, избавленная от необходимости складываться пополам и возиться со шнуровкой. Стоптанные ботинки другой Энн, заодно с уродливым костюмом и старой шляпой, уложили в коробки рядом с моими покупками. Я выглядела гораздо лучше, но бок разнылся от наклонов и поворотов, а в висках стучала кровь. Хорошо, думала я, что шопинг близится к концу.
        Беатриса принялась расспрашивать, какой парфюмерией я пользуюсь. Слово «шампунь» она восприняла без удивления - наверно, в 1921 году этот продукт уже не был диковиной. Также я упомянула о лосьоне, бальзаме или масле для более легкого расчесывания кудрей. И смутилась. Как тут у них принято называть месячные?
        - Еще мне нужны средства гигиены для… регул.
        Более архаичного слова, чем «регулы», я не знала. Впрочем, Беатриса всё поняла.
        - У нас имеются салфетки и специальные пояса; они представлены в отдельном зале, где есть ящичек для денег. Леди предпочитают приобретать подобные товары именно таким, конфиденциальным способом. Для вас я выберу всё нужное и потихоньку добавлю сверток к вашим покупкам.
        Я кивнула. Лучше не спрашивать, что это за зверь такой, специальный пояс,  - сама разберусь.
        Теперь можно было спокойно спускаться на первый этаж и бродить среди знакомых, родных брендов. Я выбрала лосьон для тела «Вэселин», мыло «Айвори», кольдкрем «Пондз». Беатриса записывала за мной своим аккуратным почерком и укладывала баночки и тюбики в розовую коробку, которая больше подошла бы для пирожных. От себя она добавила дневной крем марки «Пондз», защебетала:
        - Кольдкрем - это на ночь! А с утра нужен тающий крем! На него можно и пудру нанести. Ой! Про нее-то мы и забыли!
        Она поджала губы, вгляделась в мое лицо.
        - Какой тон вы обычно покупаете? Беж, белый, розовый или кремовый?
        - А вы какой посоветуете?
        - Беж,  - авторитетно заявила Беатриса и вся подалась ко мне, словно желая открыть страшную тайну.  - Моя любимая пудра - «ЛаБланш». Она недешевая, но качество окупает затраты. Еще я порекомендовала бы вам розовые румяна теплого тона.  - Беатриса открутила крышечку с металлической коробочки.  - Вот, взгляните.
        Оттенок показался мне ярковатым, но Беатриса принялась разубеждать:
        - На щеках и губах будет в самый раз. Ни одна живая душа не догадается, что вы нарумянились. А если даже и догадается - не сознавайтесь.
        Вон оно что, прикинула я. Пользоваться декоративной косметикой не зазорно, главное - чтобы «краска» себя не выдала. Мне такой подход вполне импонировал.
        - Позвольте предложить новинку - крем для ресниц. Раньше мы смешивали вазелин с сажей, но теперь…  - Беатриса открыла еще одну миниатюрную круглую коробочку. Внутри была жирная черная субстанция, совсем не похожая на тушь, к которой привыкла я.
        - И как это наносится?
        Беатриса приблизилась ко мне вплотную, шепнула «Замрите», зацепила немного черной субстанции указательным пальцем, растерла, используя большой палец, и осторожно взялась за кончики моих ресниц.
        - Великолепно. У вас и так ресницы длинные и темные, вам эта новинка не очень-то и нужна, но всё же подкрасить не повредит, хоть самую малость. Чувствуете - взгляд, что называется, открылся?
        Она подмигнула и бросила крем для ресниц в «кондитерскую» коробку. Туда же отправился шампунь с кокосовым маслом (от которого мои волосы должны были приобрести «роскошный блеск»), упаковка талька («для свежести телесной») и флакончик духов, понюхав которые я умудрилась не расчихаться. От себя я добавила тюбик зубной пасты, зубную щетку и зубную нить и, конечно, гребень и щетку для волос (они шли в наборе). На мой вопрос, где касса, Беатриса сообщила:
        - Ваш чек уже оплачен доктором Смитом. Сам он ждет вас у входа в магазин. Я думала, вы просто очень бережливая особа, Энн.
        - Как же так? Я сама заплачу!
        - Ничего не могу поделать. Всё, что вы у нас выбрали, записано на счет доктора Смита. Мы ведь с вами не устроим по этому поводу скандал, не так ли?
        Разумеется, скандала я не хотела, но в груди поднималось возмущение пополам с ужасной неловкостью. Пришлось сделать несколько вдохов-выдохов.
        - По крайней мере, Беатриса, туалетные принадлежности пока не оплачены. И я куплю их сама. За свои собственные деньги.
        Беатриса явно хотела возразить, но передумала и пошла к кассе, за которой поджидал осанистый усач. Ему был вручен список содержимого розовой коробки, а саму коробку Беатриса у меня забрала, чтобы я могла достать деньги.
        - Миссис Галлахер желает приобрести вот это, мистер Бэрри.
        Усач нахмурился.
        - Доктор Смит велел покупки миссис Галлахер на его счет записать.
        - Понимаю, вы человек подчиненный, но я сама - слышите, сама - расплачусь за эти мелочи!  - упиралась я. Думал, я его усищ да хмурого лба испугаюсь!
        Мистер Бэрри покосился на стеклянную дверь. Я проследила его взгляд. Там, за стеклом, меня ждал Томас - поза напряженная, голова чуть склонена на бок. Томас держал за руку Оэна, которому круглый леденец на палочке оттопыривал щеку. Сама палочка косо торчала меж маленьких напряженных губ.
        Я переключила внимание на усача.
        - Назовите полную сумму, мистер Бэрри.
        Не скрывая недовольства, он начал набирать на клавиатуре наименования покупок. Затейливый кассовый аппарат отзывался мелодичным звоном на каждую новую сумму.
        - Ровно десять фунтов, мэм,  - произнес мистер Бэрри.
        Я выдернула из пачки две купюры по пять фунтов. Надо будет потом, без свидетелей, получше изучить эти старинные деньги.
        - Вещи упакованы, миссис Галлахер!
        Усач продемонстрировал отменную координацию движений, одну руку протянув за моими деньгами, а другой указав на пирамиду моих приобретений; при этом голова его совершила кивок, а глаза весьма красноречиво скосились на мальчика-посыльного, который околачивался возле кассы. Мальчик сгреб несколько свертков и замер. Мистер Бэрри взял что потяжелее и чуть поклонился мне, пропуская вперед. Завершала торжественную процессию Беатриса. Мелко семеня в хвосте, она несла три коробки - две шляпные и розовую, с парфюмерией.
        Мои щеки пылали от стыда. Ну и кто я теперь, если не побирушка бессовестная?
        Томас придержал дверь, бросил сухо:
        - Грузите на заднее сиденье.
        Автомобиль был припаркован тут же, но Томас глядел вовсе не на него, а на четверых в хаки, что быстрым шагом приближались к магазину, сотрясая мостовую сапожищами, поблескивая пряжками широких кожаных ремней, тряся помпонами на беретах. Похожие помпоны я видела на шапочках-гленгарри, которые входят в шотландский национальный костюм, только эти четверо держали в руках далеко не волынки. Они держали винтовки.
        - Какая ты красивая, мама! Ты просто королева!  - воскликнул Оэн и потянулся пощупать мой подол липкими от леденца пальчиками.
        Я вовремя перехватила его ручонку, стиснула. Ну вот, теперь у меня тоже ладонь-липучка.
        - Энн, Оэн, давайте в машину,  - торопил Томас, не отрывая взгляда от вооруженных людей в хаки.
        Мистер Бэрри поспешно сложил свой груз на заднее сиденье, подхватил Беатрису под локоть, мальчика-посыльного взял за плечи и повлек обоих обратно в магазин.
        Томас захлопнул за мной дверцу, резко крутнул кривошип. Определенно, он разогрел двигатель заранее, потому что автомобиль тотчас заурчал, готовый рвануть с места. Томас сел за руль ровно в ту секунду, когда четверо в хаки достигли витрины, в которой была развернута «Айриш Таймс». Прикладами они выбили стекло. Газета, словно бабочка, спланировала прямо на осколки. Один из солдат чиркнул спичкой. Бумага вспыхнула. Пешеходы на тротуаре с противоположной стороны замерли, потрясенные этим актом вандализма.
        В дверях, с перекошенным багровым лицом, возник мистер Бэрри.
        - Что вы делаете?! По какому праву?!
        - Ваш босс, этот Лайонс, провоцирует беспорядки и разжигает ненависть к Ирландской королевской полиции и британской короне. Передайте ему: еще раз вывесит газету - мы все шесть витрин разобьем!
        Ответ был исчерпывающий, тон - повышенный, чтобы расслышали пешеходы; выговор изобличал уроженца лондонского Ист-Сайда. Пнув напоследок обугленную газету, четверо зашагали дальше - очевидно, по направлению к мосту Хайд.
        Томас будто окаменел. Пальцы вцепились в руль, двигатель работал на холостых оборотах. Челюсти Томаса были напряжены, желвак то и дело выныривал возле ушной мочки. У витрины собирался народ. Мистер Бэрри отдавал распоряжения уборщикам.
        - Томас!  - шепотом позвала я.
        Оэн таращился на нас обоих. Ротик у него открылся, леденец выпал и теперь валялся на полу - Оэн этого даже не заметил. Синие глаза были полны слез.
        - Док! Почему черно-пегие побили витрину? Почему?
        Вопрос сработал как команда «Отомри!». Томас похлопал Оэна по коленке, газанул. Автомобиль помчал нас прочь от разгромленной витрины.
        - Томас, что происходит?
        Оэну ведь он так и не ответил. Молчал, пока мы ехали по мосту Хайд, только скорость сбавил, чтобы те четверо не глядели нам вслед, чтобы сами находились перед нами. Лицо Томаса застыло, глаза, насколько я видела в профиль, были непривычного гранитного оттенка. Но город Слайго остался позади, и я заметила: напряжение отпускает Томаса. Поэтому и решилась спросить насчет непонятного инцидента. Вздохнув, Томас смерил меня взглядом и снова уставился на дорогу. Ответ прозвучал через несколько минут.
        - Генри Лайонс ежедневно отправляет шофера в Дублин за свежей газетой. Вывешивает ее в витрине, ко вниманию всех интересующихся. Сейчас в Дублине очень неспокойно, Энн. Именно там идет основная борьба за будущее Ирландии. Но и в провинции людям нужны известия. Как ты можешь догадаться, черно-пегим и вспомогалам это не по нутру.
        - Каким еще вспомогалам?
        - Я говорю о добровольческой военизированной организации «Вспомогательные силы». Регулярной полиции они не подчиняются. Состоят из боевых офицеров, которые после войны оказались без работы. Вот британцы и подыскали им занятие - борьбу с ИРА.
        Ну да, я про это читала, когда собирала материал для книги.
        - Так они не черно-пегие?  - переспросил Оэн.
        - Нет, малыш,  - отвечал Томас.  - Они еще хуже. Вспомогалу можно узнать по берету с помпоном. И по кобуре - они ее очень низко носят. Ты ведь заметил, Оэн, какие у них помпоны? За это их называют также помпончатыми.
        Оэн кивнул столь энергично, что зубки клацнули.
        - Увидишь человека в таком берете - беги со всех ног, малыш. И от черно-пегого тоже беги. Понятно?
        Дальше мы ехали молча. Оэн вспомнил про леденец, подобрал его с полу и принялся счищать соринки. Совсем дитя еще, думала я,  - подсознательно нуждается в утешении, какое дают конфеты-сосульки, эта имитация материнской груди.
        - Не пачкай ручки, Оэн,  - сказала я.  - Вот приедем - я вымою твой леденец, будет как новенький. Расскажи-ка лучше Доку про часы, которые подарил тебе мистер Келли!  - Может, для истории сватовства Деклана время было и неподходящее, но я хотела разрядить обстановку.
        Действительно, Оэн оживился, полез в кармашек, извлек часы, вытянул ручонку на максимальную длину и покачал часами перед Томасом.
        - Мистер Келли говорит, это были папины часы, Док. А теперь они мои. Слышишь - тикают!
        Томас, удерживая руль одной правой рукой, левую подставил под часы, как бы взвешивая их. Удивление и печаль отразились на его лице.
        - Представляешь, часы у мистера Келли в шкафу хранились. Он про них и позабыл вовсе, он бы и не вспомнил, если б мы с мамой не пришли!  - продолжал Оэн.
        Томас глянул мне в глаза, и я поняла: ему отлично известна история с обменом часов на обручальное кольцо.
        - Теперь у меня будут папины часы, а у мамы - папино кольцо!  - заключил Оэн, для наглядности погладив мою руку.
        - Это хорошо, малыш. Береги часы. Спрячь в надежном месте заодно с пуговицей,  - наставительно сказал Томас.
        Оэн повернулся ко мне. Грязная мордашка выражала раскаяние и страх - вдруг я наябедничаю Томасу о несостоявшейся сделке с пуговицей Шона МакДиармады? Оэн даже нос наморщил, того и гляди расплачется. Я улыбнулась ему: дескать, не бойся, секрет останется между нами - и помогла спрятать часы в кармашек.
        - Ты умеешь время определять, Оэн?
        Он помотал головой.
        - Не беда. Дома я тебя научу.
        - А тебя кто научил, мама?
        - Мой дедушка.
        Наверно, тоска отразилась на моем лице, иначе зачем бы Оэну было гладить меня по щеке липкой ладошкой?
        - Ты скучаешь по дедушке, мама?
        - Уже нет.  - Мой голос дрогнул от этого давнего эха слов Оэна.
        - Как так?
        Ответ потряс шестилетнего Оэна не меньше, чем (в свое время)  - шестилетнюю Энни.
        - Просто дедушка всегда со мной,  - прошептала я.
        Вспомнилось дедушкино «Тише, тише, девочка», вспомнились его крепкие, надежные руки, обнимающие маленькую сиротку,  - и мировая ось будто сместилась, и свет забрезжил передо мной. Ибо я поняла: дедушка еще тогда, в моем детстве, знал, кто я такая и как всё будет (или было).

* * *

        В Гарва-Глейб я сразу повела Оэна умываться. Потом занялась собой. Половину шпилек я посеяла еще в магазине, и волосы рассыпались по спине. Пришлось прилизывать их спереди мокрыми пальцами, а основную массу перехватывать у основания затылка лентой, что обнаружилась в сундуке. Я бы с радостью легла в постель, зарылась бы в подушку. Бок ныл, руки дрожали, да еще и подташнивало. Какой уж тут аппетит! Увы, мне предстояло впервые присутствовать на семейной трапезе.
        Бриджид будто палку проглотила - до того у нее была прямая, напряженная спина. За весь обед она ни слова не произнесла, а кусочки пищи брала на вилку ну просто микроскопические, так что и жевать, наверно, не приходилось. Почти неподвижная нижняя челюсть усиливала сходство Бриджид с каменным изваянием. Еще когда мы только вошли в дом, навьюченные покупками, Бриджид округлила, а затем сузила глаза. Проследила, куда направляется всё это добро, и поджала губы, видя, что не ошиблась, что свертки и коробки действительно приобретены для меня. Ни на взволнованный рассказ Оэна о разгроме витрины, ни на его упоминание о леденце, купленном миссис Джеральдиной Камминс, и о чудесных игрушках, которые он видел в магазине, Бриджид не отреагировала. За прямоугольный стол она уселась с широкой стороны рядом с Оэном. Прибор для Томаса был поставлен на торце, мне же выделили местечко напротив Оэна, на максимальном расстоянии от Томаса. Нелепая рассадка, зато Бриджид могла не встречаться со мной взглядом и тешиться моей отрезанностью от семьи.
        Элинор О'Тул, старшая сестра Мэйв, стояла в дверях - вдруг что понадобится. Я улыбнулась девушке, похвалила - дескать, всё очень вкусно. Обед и впрямь был превосходный, даром что мне есть не хотелось.
        - Ступай домой, Элинор,  - процедила Бриджид.  - Твои услуги больше не нужны. Со стола уберет Энн.
        Девушка вышла с поклоном и извинениями. Томас вскинул брови.
        - Миссис Галлахер, что это вам вздумалось менять заведенный порядок?
        Я поспешила вмешаться.
        - Всё нормально. Должны ведь и у меня быть обязанности по дому.
        - На тебе, Энн, лица нет от усталости,  - возразил Томас.  - А Элинор теперь весь вечер будет думать, чем она не угодила. Кроме того, ей позволено забирать домой остатки еды, а сегодня она такой возможности была лишена.
        Пергаментные щеки Бриджид вспыхнули.
        - По-моему,  - срывающимся на лай голосом начала она,  - Энн в немалом долгу перед вами, доктор Смит. Чем раньше она начнет отрабатывать, тем лучше.
        - Со своими долгами, равно как и со своими должниками, я сам в состоянии разобраться,  - выдал Томас ледяным тоном.
        Бриджид всю передернуло.
        - Сначала двое на содержании были, теперь третья нищенка прибавилась, так, доктор Смит?
        - Мама никакая не нищенка!  - Оэн просиял всеми веснушками разом.  - Она сережки продала, и теперь она богатая!
        Бриджид, скрежетнув стулом по полу, резко поднялась.
        - Пойдем, Оэн. Пора мыться и спать. Пожелай доктору Смиту спокойной ночи.
        Оэн заупрямился, хотя давно и с аппетитом поел.
        - Нет, пусть мама расскажет мне про свирепого пса, которого сразил Кухулин!
        - Не канючь, Оэн,  - мягко произнес Томас.  - Мама устала. В другой раз послушаешь про пса. Ступай с бабушкой.
        - Спокойной ночи, Док,  - почти всхлипнул Оэн.  - Спокойной ночи, мамочка.
        - Спокойной ночи, Оэн,  - отвечал Томас.
        - Спокойной ночи, мой дорогой,  - отозвалась я и послала Оэну воздушный поцелуй.
        Он живо утешился, чмокнул собственную ладошку и помахал мне, кажется, проделав это впервые в жизни.
        - Оэн!  - скривилась Бриджид.
        Мальчик сразу поник, даже ссутулился, однако послушно поплелся вслед за своей суровой бабушкой.
        Когда шаги обоих стихли на лестнице, Томас ска зал:
        - Энн, иди и ты к себе, пока прямо над тарелкой не уснула. Я сам тут приберу.
        Я живо поднялась.
        - Нет, Бриджид права. Ты меня приютил. Без вопросов.
        - Без вопросов?  - вскинулся Томас.  - Я тебе не один вопрос задал и не два!
        - В смысле, без претензий,  - поправилась я.  - Точнее, вот как: когда меня страх не терзает, я преисполнена благодарности.
        Он отнял у меня стопку тарелок.
        - Тебе тяжелое противопоказано. Я сам отнесу тарелки, а ты можешь мыть.
        Мы работали молча и неловко, хотя, подозреваю, дело не спорилось по разным причинам. Я совершенно не ориентировалась в чужой кухне, и от Томаса тут было мало проку. Едва ли он за всю жизнь вымыл тарелку или приготовил себе даже самое простое блюдо.
        Сама кухня изрядно меня впечатлила. В ней имелись л?дник, внушительных размеров раковина, два встроенных духовых шкафа и восемь электрических конфорок, да еще погреб, занимавший всё пространство под столовой,  - почти невообразимая роскошь в предложенных обстоятельствах места и времени. Рабочие поверхности отличала идеальная чистота. Просто дух захватывало от этих удобных и дорогостоящих новинок, хотя я успела прочесть первые страницы дневника Томаса и знала, откуда у него и сама усадьба Гарва-Глейб, и деньги. Знала я также об ответственности, которую, по убеждению Томаса, налагает на человека такое богатство.
        Всё недоеденное я собрала в отдельную посудину. Пойдет поросятам. В усадьбе ведь держат и поросят, и кур, и овец, и лошадей - за ними ухаживают братья Мэйв О'Тул. Ничего похожего на моющее средство не нашлось, поэтому я оттерла тарелки и блюдца, как сумела, и составила горкой в раковине. Томас убрал со стола, кое-что отправил в л?дник, а хлеб и масло отнес в погреб. Я вытерла столешницу, подивилась толщине и добротности древесины, а также умелости рук, которые стряпали и прибирали здесь до моего появления. Уж конечно, с утра пораньше Бриджид явится в кухню, все углы обнюхает - вот почему я, не имея конкретных инструкций, старалась не упустить ни одной мелочи.
        Заметив, что я покончила с уборкой, Томас спросил:
        - Почему тебя терзает страх?
        Я закрутила кран и насухо вытерла руки, напоследок обежав глазами кухню и убедившись, что мышам, если они вдруг появятся, после нас с Томасом тут ничего не перепадет.
        - Энн, по твоему утверждению, ты преисполнена благодарности, когда тебя не терзает страх. Так по какой причине он тебя терзает?
        - Просто всё слишком… неопределенно,  - вымучила я.
        - Бриджид уверена, что ты снова сбежишь, причем вместе с Оэном. Поэтому она так… гм… нелюбезна.
        - Да не сбегу я! Зачем мне сбегать? И потом куда бы я, интересно, направилась?
        - Вот и я о том же. Где-то ведь ты пропадала пять лет. Где?
        Я отвернулась, не в силах выносить этот натиск.
        - Никогда я бы так не поступила, Томас. Это было бы подло по отношению к Бриджид и к Оэну. И к тебе. Вдобавок Гарва-Глейб - дом Оэна.
        - А ты - его мать.
        Прояснить бы ситуацию раз и навсегда, признаться, что не имею прав на Оэна - если только любовь не считается правом. Но признание разлучило бы меня с бесконечно дорогим существом, и поэтому Томас услышал единственную фразу, за правдивость которой я отвечала на сто процентов.
        - В Оэне вся моя жизнь.
        - Знаю, Энн. Если я в чем-то уверен, так это в твоей любви к Оэну,  - вздохнул Томас.
        Я поймала его взгляд.
        - Клянусь, что не заберу Оэна из Гарва-Глейб.
        - Насколько я понял, ты не можешь поклясться, что сама не покинешь Гарва-Глейб,  - процедил Томас. Нашел-таки слабое место в моей броне.
        - Ты прав,  - прошептала я.  - Насчет этого ты прав.
        - В таком случае, пожалуй, тебе лучше уйти сейчас, Энн. Не собираешься оставаться - уходи, покуда непоправимого не наделала.
        Он не сердился и не обвинял. Голос был тих и мягок, глаза туманила печаль. В горле у меня образовался предательский ком. Вероятно, заметив мои слезы, Томас привлек меня к себе, стал гладить по волосам, по спине - так обычно утешают детей. Я не расслабилась в его объятиях, не дала воли слезам. Внутреннее напряжение не отпускало. Пришлось отстраниться, иначе панический страх, что все эти дни буквально наступал мне на пятки,  - этот страх неминуемо прорвался бы. Схватившись за раненый бок, я почти бегом бросилась вон. Только бы донести отчаяние до спальни, только бы не расплескать.
        - Энн, постой!
        Впрочем, мчаться за мной Томасу не пришлось. Хлопнула входная дверь, и через секунду Томас был взят в кольцо. Родители Элинор, одетые в чистое, но латаное-перелатаное, нагрянув внезапно, позволили мне юркнуть в коридор. Я затаилась, и вот что услышала:
        - Доктор, наша Элинор говорит, миссис Галлахер ее рассчитала! Одному Господу ведомо, как бедная девочка с дороги не сбилась, слезами заливаючись! Чем она не потрафила, доктор? Чем?  - квохтала миссис О'Тул.
        - Вы, доктор, наш благодетель, без вас мы бы всем семейством вовсе пропали!  - подхватил мистер О'Тул.  - Скажите по совести, разве может девчонка исправиться, коли не знает, в чем ейная провинность?
        Не зря Томас упрекнул Бриджид. О'Тулы расшифровали слишком ранний приход старшей дочери именно как увольнение.
        Бедный Томас. Трудно, наверно, быть правым всегда и во всем. «Не собираешься оставаться - уходи». Гм, пожалуй, он и тут не ошибся. Пожалуй, мне действительно следует уйти сейчас.
        Может, я бы и ушла - если бы знала как.

        28 ноября 1920 г.
        В прошлую субботу завтракал с Миком в Дублине, на Графтон-стрит, в кафе «Каир». Ели яичницу с беконом. Мик обычно ест будто на скорость - хватает огромные куски, уставившись в тарелку. Для него пища - топливо: чем скорее «заправится», тем скорее продолжит движение. А передвигается он совершенно свободно. Его бесстрашие сродни браваде. В своем ладном сером костюме и в котелке, оседлав велосипед или пешком, Мик носится по городу, улыбается и приветственно машет тем, кто ведет на него охоту. Порой он даже вступает с ними в учтивые беседы! Возможно, это особая тактика: как-то неприлично хватать того, кто сам бежит на ловца. И до сих пор эта тактика срабатывала.
        Однако в субботу Мик был напряжен. В определенный момент он даже отвлекся от яичницы, весь подался ко мне и прошептал:
        - Вон за тем столиком сидят кокни. Да не пялься ты! Выжди малость, урони салфетку, нагнись за ней - тогда и гляди.
        Я сделал глоток черного кофе, моя салфетка как бы случайно упала на пол. Посетителей было немного. Наклоняясь с притворным ревматическим скрипом, я увидел: у дальней стены действительно сидит подозрительная группа. Вне всякого сомнения, Мик говорил именно об этих людях. Они были в костюмах-тройках, они ели, не снявши шляп. Сами же шляпы, сильно, даже нарочито сдвинутые на правую сторону лица, притягивали внимание, но всякий посмевший вытаращиться ясно читал во взгляде предупреждение: «Занимайся своими делами». Не знаю, с чего Мик взял, будто эти люди - кокни, но относительно того, что они британцы, двух мнений не возникало. Я насчитал пять человек за одним столиком, а сколько за другим, не разглядел. По их мимике, по тому, как один из них давал прикурить остальным, я понял: они - вместе, и они опасны.
        - Хороша компашка?  - еле слышно спросил Мик.  - Заметь, это еще не все. Ну да ладно, завтра их не будет.
        Я не стал уточнять, что он имеет в виду. Взгляд Мика был холоден, губы поджаты.
        - Кто они, Мик?
        - Их называют Каирской бандой - может, по месту встречи. Чем-то им это кафе приглянулось. А посланы они Ллойдом Джорджем для ликвидации меня.
        - Слушай, Мик. Раз тебе известно, что они за птицы, так, наверно, и они тебя в лицо знают? Не грозит ли нам свинца наесться?
        Эту тираду я выдал, загораживая рот кофейной чашкой. Пришлось поставить ее на блюдце - руки слишком дрожали, но не от страха. Нет, страх был, только боялся я не за себя, а за Мика. И негодовал на его беспечность.
        - Я ими займусь,  - улыбнулся Мик. Куда только девалось нервное напряжение. Впрочем, ясно куда - Мик его мне передал.
        Он поднялся, нахлобучил шляпу, расплатился за завтрак. Не оглядываясь, мы с ним покинули кафе.
        На следующее утро, еще до рассвета, в Дублине было четырнадцать трупов. В основном погибли члены спецподразделения, присланного из Британии для расправы над Майклом Коллинзом и его людьми.
        К обеду силы британской короны стояли на ушах, возмущенные убийствами своих офицеров. На стадион в Кроук-парке, где дублинцы играли в футбол с командой из Типперэри, были направлены бронированные легковые и грузовые автомобили. Первыми их увидели билетеры - и бегом бросились в глубь парка. Черно-пегие начали преследование; позднее они утверждали, что приняли билетеров за солдат ИРА. Оказавшись в парке, черно-пегие открыли огонь по зрителям футбольного матча.
        Кто-то погиб в давке. Кто-то был застрелен. Итоги: шестьдесят раненых, тринадцать убитых. Целый вечер я перевязывал раны, гадал о степени собственной вины в этом кровавом ужасе, негодовал на тех, чьим попущением дело зашло так далеко, и молился о скорейшем конце террора.

    Т. С.

        Глава 11
        Вот я вхожу в парадный зал…

        Вот я вхожу в парадный зал,
        Ресницы насурьмив;
        Мой взгляд лучист, а рот мой ал,
        И мне ль метаться меж зеркал?
        О да! Пусть явят зеркала
        Меня такой, как я была,
        Когда Господь в деснице мял
        Светила первого налив.

    У. Б. Йейтс

        ДОВОЛЬНО СКОРО СУПРУГИ О'Тул, вполне успокоенные Томасом, покинули Гарва-Глейб. В окно я видела, как они шли по подъездной аллее: муж тащил два каравая, жена обнимала кастрюлю с жарким из баранины. Проводив О'Тулов взглядом, я разделась и легла в постель. А через несколько минут ко мне постучался Томас.
        Дверь была не заперта; выждав немного, Томас приоткрыл ее и, не переступая через порог, произнес:
        - Энн, я пришел проверить, как там твоя рана.
        Я притворилась спящей; я не открыла припухших, красных глаз, не повернула к Томасу лица. Он помялся в дверном проеме - и удалился почти бесшумно. Слова Томаса: «Уходи, покуда непоправимого не наделала»  - еще звенели в ушах. Что, если и впрямь одеться для утраченной жизни, прокрасться к озеру? На берегу наверняка найдется лодка - как знать, может, она привезет меня домой?
        Воображение подсунуло картинку: светает, первые лучи серебрят водную гладь; я, в своих кремовых брюках и толстом пуловере, выгребла на середину озера, сижу и жду, когда же волшебной силой Лох-Гилла перенесусь в 2001 год. А если не перенесусь? Если Томасу вновь придется выуживать меня из холодной воды? Да у него сомнений не останется в моем безумии! И тогда он меня к Оэну близко не подпустит. От этой мысли я застонала. Ну а вдруг… вдруг трюк с озером сработает и я действительно попаду домой?
        Хочу ли я вернуться? Вопрос вообще не должен был возникнуть - ответ казался очевидным. Там, дома, в Манхэттене, у меня уютная квартира. В банке достаточно денег, чтобы всю жизнь забот не знать. В литературных кругах меня уважают. Я добилась читательского признания. Сейчас мое исчезновение весьма беспокоит моего издателя. Раздражает редактора. Огорчает агента. А как насчет других? Переживает ли за меня хоть кто-нибудь еще?
        Тысячи поклонников моего творчества - и ни единого настоящего друга. Сотни шапочных знакомств в десятках городов. Несколько романтических связей, две из них - даже с сексом. К тридцати годам я имела всего двух любовников. От слова «любовники» меня покоробило. Чего-чего, а любви в этих отношениях не было ни на грош. Работа заменила мне мужа и детей - я любила свои истории, хранила верность своим персонажам. Я не желала ничего другого. И НИКОГО другого. Оэн был единственным островом посреди пустынного моря - но это море я сама для себя выбрала. Это море я любила.
        Оэн ушел. Ждет ли он на другом берегу? Если нет, зачем мне плыть, зачем вообще входить в воду?

* * *

        На следующее утро Томас уехал прежде, чем я проснулась, а вернулся, когда я уже была в постели. Я сама почти без труда поменяла себе повязку, полагая, что Томас больше этим заниматься не будет. Я ошиблась. Вечером он снова постучался. Я сидела за столом, при включенном свете. Притвориться спящей не было никакой возможности.
        Близился день рождения Оэна. Хотелось сделать ему особенный подарок - этим я и занималась. В комоде нашлось несколько листов плотной бумаги, карандаши, а также перьевая ручка (как такими пишут, я понятия не имела). Мэйв О'Тул помогла мне прошить листы, чтобы получилась книжка; Оэн, знавший, что подарок готовится для него, под моим наблюдением проклеил корешок. Теперь клей высох - можно было садиться за сочинение совсем особенной истории. Готовую книжку Оэн увидит только в понедельник, 11 июля; у меня три дня, то есть время поджимает.
        Томас стоял под дверью, а я медлила открывать. Жутко было встретиться с ним после всего сказанного. Как я взгляну ему в глаза, когда сердце саднит? Я не ушла, не объяснилась, я не услышала радушного приглашения и дальше пользоваться щедростью доктора Томаса Смита.
        На мне были кремовые брюки и пуловер. Я ведь не ждала, что Томас явится. Новые платья предполагалось носить с корсетом, пижамы я не имела. Что касается ночнушки, к этому полотняному спруту я испытывала ненависть и отвращение. А еще я продолжала рискованный флирт с собственным будущим, с возможностью вернуться домой. Ну и для творческого порыва мне требовалось стать прежней Энн Галлахер - автором бестселлеров, ибо я сочиняла сейчас историю специально для самого лучшего на свете мальчика. Одетая по моде двадцатых годов, я бы точно ничего путного не измыслила.
        Томас постучал снова, чуть выждал и взялся за дверную ручку.
        - Энн, можно войти?
        Дверь приоткрылась, и передо мной предстал стопроцентный доктор - хоть картинку с него рисуй для букваря, для буквы «Д»: тут и темный сюртук, и саквояжик с инструментами.
        Я кивнула, не отвлекаясь от черновика. Чистенькая книжка лежала тут же.
        Томас приблизился, остановился позади меня. Спиной я ощущала его тепло.
        - Энн, что это ты делаешь?
        - Готовлю подарок Оэну ко дню рождения. Пишу историю - особенную, для него одного.
        - ПИШЕШЬ?!
        Произнесено было таким тоном, что у меня сердце запрыгало.
        - Ну да. Пишу.
        - Для тебя всегда Деклан читал. Вслух. Ты говорила, буквы перед глазами расползаются - или не помнишь? Полагаю, писать ничуть не легче, чем читать.
        - Нет, у меня ни с письмом, ни с чтением никогда проблем не возникает,  - прошептала я, отодвигая карандаш.
        - И ты левша!
        Я кивнула.
        - Вот не знал. Деклан был левшой. И Оэн - левша. Я думал, он в отца уродился,  - выдал Томас и надолго умолк.
        Не рискуя взяться за карандаш (вдруг Томас сделает еще какое-нибудь открытие?), я ждала.
        - Собственно, я пришел швы снимать. По моим подсчетам, уже пора,  - наконец произнес Томас.
        Я послушно поднялась.
        Увидев брюки, Томас помрачнел. Неодобрительный взгляд скользнул выше, к пуловеру, и остановился на распущенных волосах.
        На сей раз я решила не дожидаться комментариев.
        - А что такого? Графиня Маркевич тоже брюки носит!
        Констанция Маркевич для ирландской политики была фигурой первого ряда. Рожденная в богатстве, она жила революцией. После Пасхального восстания ее арестовали и бросили в тюрьму, благодаря чему простой народ узнал о существовании графини, а борцы за независимость прониклись к ней еще большим уважением. Брак с польским графом (отсюда и фамилия) лишь добавил образу Констанции романтического флера.
        - Да, ходят такие слухи. Уж не графиня ли одолжила тебе эту конкретную пару брюк?  - Губы Томаса скривились в сардонической усмешке.
        Без каких-либо комментариев я легла на кровать, бережно откинув накрахмаленное покрывало. Я видела, какого труда стоило Мэйв его отутюжить. Заодно Мэйв научила меня пользоваться утюгом, обронив, что моя новая одежда приведена в полный порядок - «хоть сейчас вынимайте из шкафа да надевайте, мэм».
        Я подняла свитер до самой груди, но повязку частично скрывали брюки. Намеренно глядя в потолок, я расстегнула молнию и приспустила брюки ровно на дюйм. Конечно, Томас видел меня и в ночнушке, и совсем голую. Но обнажаться перед ним сейчас, будучи в сознании и в почти добром здравии, казалось очень стыдно. Получалось, я его дразню, как стриптизерша. Томас кашлянул, подтвердив мои ощущения и усилив мою неловкость, придвинул стул к кровати, извлек из саквояжа пинцет, ножнички и пузырек с йодом. Затем снял повязку, которую я сама себе сделала днем раньше, прошелся по шраму йодным тампоном и точными движениями принялся выдергивать хирургическую нить.
        - Беатриса Барнс сообщила мне, что ты купила далеко не все нужные вещи. Сегодня я застал тебя в брюках - выходит, мисс Барнс права.
        - Не хочу, чтобы ты платил за мою одежду.
        - А я не хочу, чтобы ты считала себя в моем доме персоной нон грата.  - Он выдал эту фразу почти по складам, вероятно, для пущей убедительности.
        Я сглотнула. Нет, не буду плакать. На сей раз не буду.
        Как бы не так. Предательская слеза скатилась по щеке, нырнув прямо в ухо. Раньше я к плаксам себя не причисляла. После смерти Оэна ситуация изменилась.
        - Покупки в автомобиле. Принесу их, как только покончу со снятием швов,  - продолжал Томас.  - Мисс Барнс заверила, что теперь у тебя полный гардероб.
        - Но, Томас…
        - Энн, не мелочись.
        Он подхватил мою интонацию; по-прежнему низко склоняясь надо мной, он сверкнул на меня серо-голубыми глазами и немедленно вернулся к моему шраму. Его дыхание волновало - до пресловутых бабочек внизу живота, до покалывания в пальцах ног. Я опустила веки. Пусть процедура подольше не кончается. Пусть темноволосая голова будет от меня близко-близко. Пусть Томас так тут и сидит, у моей кровати.
        Томас Смит был из тех, кого не заметишь в комнате, полной народу, чью внешность не опишешь, пока не всмотришься. А всмотреться стоило, ибо лишь после внимательного изучения его черты складывались в очень привлекательный образ. Глубоко посаженные серо-голубые глаза чаще туманились, чем блестели. Улыбка - редкая гостья - неожиданно заставляла расцвести ямочками впалые щеки. На квадратном подбородке ямочка присутствовала постоянно. Белые ровные зубы скрывались за четко обрисованными губами. Легкая сутулость и налет меланхолии удерживали окружающих от фамильярного обращения. При черных волосах щетина росла рыжая, и Томас, кажется, этого стеснялся, оттого и орудовал бритвой каждое утро, без пропусков. Худощавый, он имел тугие мускулы, за счет которых выглядел массивнее. Не высокий и не малорослый, не крупный и не ледащий[29 - Ледащий - тщедушный, слабый.], не шумный, напрочь лишенный бесцеремонности, при этом исполненный внутреннего достоинства, Томас Смит казался простым, как его имя. Ключевое слово - казался.
        Я могла бы сделать его героем очередной книги. Он привлекал бы читателя природной порядочностью. Честностью. Надежностью. Может, я еще напишу о Томасе Смите. Когда-нибудь потом.
        Он мне нравился. Вот в такого мужчину я могла бы влюбиться.
        Мысль стала откровением. Задев меня крылом, она впорхнула в мой разум. Она там поселилась. Потому что я никогда не встречала мужчин, подобных Томасу. Даже те, кто получал временный пропуск в мою жизнь, по сути, меня не интересовали. Желание узнать человека до самой сердцевины и раскрыться самой было для меня внове; примененное к Томасу, оно шокировало интенсивностью, неодолимостью.
        - Расскажи эту историю,  - прошептал Томас.
        - Что?  - Я словно очнулась.
        - Расскажи мне историю, которую сочиняешь для Оэна. Пожалуйста.
        - Да, конечно.
        Впрочем, начала я не сразу. Надо было собрать в один узел все нити моих мыслей.
        - Эта история о мальчике, который путешествует во времени. У мальчика есть лодочка красного цвета, и он с этой лодочкой идет к озеру Лох-Гилл. Вообще-то, лодочка игрушечная, но, стоит спустить ее на воду, она делается настоящей. Всякий раз, когда мальчик подгребает к дальнему берегу Лох-Гилла, он оказывается в другой эпохе, в другой стране. Для начала я напишу об Америке времен Войны за независимость, о наполеоновской Франции и о Китае периода строительства Великой стены. Когда мальчик решает, что пора домой, он просто должен добраться до любого озера или реки, спустить на воду свою лодочку, и…
        - Игрушка станет настоящей лодкой, и мальчик очутится на родном берегу Лох-Гилла,  - договорил за меня Томас. Улыбка озаряла его лицо.
        - Верно.
        - Оэн будет в восторге.
        - Я пока напишу одну историю, а дальше посмотрим, какие страны Оэна больше интересуют. О них и буду сочинять.
        - Ты отлично придумала. Что, если отдать Оэну первую книжку, с пустыми страницами, для его идей, а мы бы с тобой вместе еще книжек нашили?
        Томас опустил мой пуловер, выпрямился, стал складывать инструменты. Операция по снятию швов была завершена.
        - Кстати, Энн, я недурно рисую. По крайней мере, вполне могу нарисовать пару-тройку картинок для шестилетнего ребенка.
        - В смысле, я буду писать, а ты - иллюстрировать?  - просияла я.
        - Вот именно. Только это удобнее делать на отдельных листах. Закончим - займемся склейкой и прошивкой.
        - Так времени же в обрез!
        - Значит, сейчас и начнем, Графиня.

* * *

        В пятницу и субботу мы с Томасом засиделись далеко за полночь. Как Томас умудрялся днем работать, а ночью детской книжкой заниматься, оставалось выше моего разумения. К иллюстрированию он применил научный подход - по его системе пространство для текста и картинок занимали предназначенные им квадраты, и так получалось всякий раз, когда мы сшивали листы. Я приступила к переписыванию историй набело, старалась придерживаться принципов лаконичности, чтобы на каждой странице был один абзац, максимум два. Томас делал простенькие карандашные наброски, а время от времени рисовал картинку в цвете на целый разворот. Томас дал мне перьевую ручку, миниатюрную чернильницу и чернильные таблетки, которые требовалось растворять в воде. С непривычки было ужасно трудно, все мои усилия сосредоточивались на том, чтобы не нашлепать клякс. Томас сжалился и предложил компромиссный вариант: я пишу карандашом, он обводит буквы ручкой. Очень он был трогательный, когда, высунув кончик языка, горбился над страницей.
        В воскресенье мы - Томас, Оэн, Бриджид и я - отправились в церковь. Томас сказал, если три раза подряд мессу пропустить, вся округа загудит, взволнуется не меньше, чем если бы некто давно сгинувший из мертвых восстал. Мой случай, кстати. Мне хотелось снова увидеть часовню в Баллинагаре, но пугало неминуемое всеобщее внимание. Уж конечно, встретят меня по одежке, поэтому я тщательно продумала свой туалет. Я надела темно-розовое платье и кремовую шляпку-клош, присланные Беатрисой (она передала также несколько пар перчаток, заколки и сережки, подходящие к разным платьям, и сумочку нейтрального графитно-серого оттенка).
        В объемистом свертке я обнаружила еще и жестяную коробочку. На крышке красовался орел, внутри оказался станок для бритья с толстой ручкой и массивной головкой. Точно такой же был у Томаса, и я несколько раз тайком брала его. Наверно, Томас заметил, потому и купил для меня собственные бритвенные принадлежности. Громоздкий по сравнению с привычными мне станками, этот требовал особой аккуратности при использовании. Не знаю, брились ли женщины в первой четверти двадцатого века, впрочем, раз Томас озаботился этой мелочью, вероятно, бритье ног и подмышек уже не было чем-то неслыханным.
        Я нанесла тающий крем, припудрилась, нарумянилась, подкрасила ресницы и осталась приятно удивлена результатом. Лицо определенно посвежело. Беатриса не ошиблась и насчет оттенка румян - мои щеки и губы выглядели естественно, никто не заподозрил бы меня в использовании декоративной косметики.
        Главной проблемой оставались волосы. Я заплела французскую косу и заколола ее шпильками у самой шеи. Я впервые в жизни надела и зашнуровала корсет, я даже справилась с застежками для чулок. Но процесс настолько вымотал меня, что я поклялась никогда больше не мучить организм этой чудовищной конструкцией.
        Намеренно забравшись на заднее сиденье, к Оэну, с тем чтобы Бриджид ехала рядом с Томасом, я удостоилась презрительного фырканья. Зато веснушчатая мордашка Оэна так и засияла.
        - Месса - она длиннющая!  - доверительно шепнул Оэн.  - Бабушка не разрешает садиться с друзьями, и мне так скучно, ужас! Но теперь я с тобой сижу, мама, теперь я не буду скучать.
        - Погоди, вот вырастешь - поймешь, как славно слушать мессу рядом с людьми, которые тебя любят. Церковь для этого и существует - чтобы каждый посидел спокойно, поразмыслил о жизни, о Господе Боге. Чтобы посчитал Господни милости.
        - А я хорошо считаю!  - похвалился Оэн.
        - Значит, в церкви скука до тебя не доберется.
        Мы проехали через весь Дромахэр и оказались на грунтовой дороге, что петляла среди холмов. Этим же маршрутом я добиралась до церкви, повторяя наставления Мэйв О'Тул,  - только дорога уже была заасфальтирована. Увидав церковь, я, даром что всё утро мучилась дурными предчувствиями, вдруг поймала себя на счастливой улыбке узнавания. Томас заглушил двигатель, под мышки поднял и поставил на землю Оэна, помог выйти Бриджид и лишь затем распахнул мою дверцу.
        - Миссис Галлахер, ступайте с Оэном в церковь. Я должен сказать Энн пару слов.
        Бриджид и Оэн синхронно нахмурились, но возражать Томасу не приходилось - Бриджид взяла внука за ручку и повела к дверям. Небольшая площадка перед церковью заполнялась автомобилями той же марки, что у Томаса. Прибывала паства и на грузовиках, и на телегах.
        - Нынче рано утром я говорил с отцом Дарби,  - начал Томас.  - Он пришел соборовать Сару Гиллис, матушку миссис О'Тул.
        - Соборовать? О нет!
        - Миссис Гиллис была очень старая, Энн. Она сама повторяла: зажилась, мол, хоть бы Господь поскорее прибрал. Ей сто лет минуло, ты только представь! Для семьи лучше, что она умерла.
        Я подумала о Мэйв, потомственной долгожительнице, и кивнула.
        - Дело, разумеется, вовсе не в новопреставленной миссис Гиллис. Я тебе вот что хотел сказать: нынче отец Дарби сделает с кафедры объявление. Ему не впервой - он еженедельно сообщает о приходских праздниках, смертях, рождениях, сборе пожертвований и прочем.
        Томас занервничал, объясняя очевидные вещи, снял шляпу, помял в ладонях, снова нахлобучил.
        - Энн, по моей просьбе отец Дарби скажет всему приходу разом, что ты оправилась после продолжительной болезни и поселилась в Гарва-Глейб, желая быть рядом с сыном. Я подумал, лучше так, чем сообщать про это каждому соседу в отдельности. Вдобавок к священнику с неудобными вопросами приставать не будут. Хотя… всё равно после мессы нас с тобой наверняка возьмут в кольцо, так что готовься.
        Томас умудрился одновременно и смутить меня, и успокоить.
        - А теперь что?  - спросила я.
        Он усмехнулся.
        - Теперь? Теперь нам нужно занять места в церкви.
        Меня ноги не несли, и тогда Томас коснулся моего подбородка, приподнял мое лицо и заглянул мне в глаза.
        - Судачить будут в любом случае - такова уж натура человеческая. Где ты пропадала, чем и с кем занималась - вот что людей интересует. Не важно, получат они информацию или нет,  - всё равно своих версий насочиняют предостаточно. Ты вот что пойми: сплетни, слухи преходящи. Главное, что ты вернулась. Не верится, но это факт. А с фактом не поспоришь.
        - Я вернулась. Не верится, но это факт,  - эхом отозвалась я.
        - Ты вправе сообщить то, что сочтешь нужным. Ты вправе ничего не сообщать. В любом случае я с тобой. И помни: со временем интерес к твоей особе угаснет, слухи сойдут на нет.
        Я кивнула с уверенностью и взяла Томаса под руку.
        - Спасибо тебе, Томас. Спасибо.
        Разумеется, не такими банальными словами следовало благодарить этого человека, но других у меня не было, а Томасу, кажется, и эти сгодились. Он не отдернул руку, и под церковные своды мы вступили вместе.

        8 июля 1921 г.
        Она всё та же. И абсолютно другая.
        Ее кожа светится изнутри, у нее прежний, кошачий разрез глаз. Нос, подбородок, линия скул не изменились. Волосы теперь доходят до середины спины, но они, как и раньше, темные и кудрявые. Она такого же небольшого роста, как мне помнится, и столь же хрупка. Когда она смеется, я готов разрыдаться от боли старой (по счастливым временам, по другу детства) и от боли новой. Новая боль связана с возвращением той, которую я бросил искать и, по сути, предал. Она сама отыскала меня, сына, свекровь. И вот что странно - она не держит зла. Она не раздавлена ни личным горем, ни крахом наших общих упований. Энн, которую я знал, это непременно подкосило бы.
        Ее голос остался прежним - звучным, грудным, но говорит она иначе. Она будто не уверена в своих словах и нарочно растягивает каждое, выгадывая себе время на размышления. Но какие удивительные истории слетают с ее уст и сколь поэтичны обороты ее речи! Я бы мог, наверно, часами слушать. А та, прежняя Энн, выплевывала слова, будто жалея (или не имея) времени на их произнесение. Она вся была огонь, она фонтанировала идеями. И ей не сиделось на месте - в прямом смысле. Мечется, бывало, по комнате, пока Деклан не схватит ее в охапку - и давай поцелуями успокаивать. Она его в ответ чмокнет и продолжает пламенную речь.
        Новая Энн кротка и тиха, как Мадонна,  - не оттого ли, что воссоединилась с сыном? Покой этот - внутренний, непохожий на пассивность флегматичных людей. Энн глядит на Оэна с невыразимой любовью, преданностью, восхищением; перехватив такой взгляд, я корю себя за подозрения, и сердце мое разрывается при мысли о целых пяти годах, в течение которых мать и сын были разлучены. Мне представляется, что подобная мысль должна мучить также и Энн. По крайней мере, прежняя Энн клокотала бы гневом. Энн нынешняя не знает печали - она поглощена радостью. А еще… еще на ее теле нет ни шрамов, ни следов побоев или пыток. Единственный шрам - от пули, тот, который я лично врачевал. И Энн не говорит, при каких обстоятельствах была ранена.
        На мои вопросы, где ты пропадала, что с тобой произошло, Энн упорно молчит. Самому себе я пытался придумать правдоподобное объяснение. Допустим, Энн ранили во время Восстания, какой-то добрый человек подобрал ее и выходил. Допустим, она потеряла память - а через пять лет вдруг частично обрела? Она упомянула про Америку - могло ли случиться, что Энн действительно уехала / была увезена в Соединенные Штаты? А если она британская шпионка? А если у нее был любовник? Или она повредилась рассудком, увидев, что Деклан смертельно ранен? Как бы мне самому не рехнуться от обилия версий; как бы не рехнуться от их нехватки. Но нельзя и давить на Энн. Когда я проявляю настойчивость, Энн пугается не на шутку. Подбородок дрожит, руки леденеют, и все-таки бедняжка смотрит мне в глаза. Это выше моих сил. Я сдаюсь. Я сдавался уже несколько раз. Откладывал расспросы до лучших времен - если таковые наступят.
        У нее проколоты уши, у нее были бриллиантовые серьги. А вот щелка между передними зубами куда-то делась. Я заметил это, когда Энн впервые после ранения чистила зубы. Не знаю, что и думать. Не подводит ли меня память? Ряд идеально ровных, белоснежных зубов не вяжется с образом прежней Энн.
        Спасенная мною из воды, она живо отозвалась на свое имя - но не назвала МЕНЯ по имени. С содроганием думаю, что было бы, не окажись я в тот день на озере. В кои-то веки выбрался навестить Полли О'Брайен - а мог бы и не выбраться. Я греб, вдруг раздался характерный щелчок - такой ни с чем не спутаешь. А через несколько минут Энн позвала на помощь. С тех пор она водит меня за нос, я же не оказываю ни малейшего сопротивления.
        Если ее нет рядом, я места себе не нахожу, покуда она не появится. Бриджид считает, что Энн ждет случая вновь исчезнуть, только теперь уже с Оэном. Я и сам этого опасаюсь. Никогда еще меня так не тянуло к этой женщине, но, несмотря на влечение, я не доверяю новой Энн. Я боюсь уезжать из дому - вдруг она сбежит в мое отсутствие? Я боюсь прекословить ей - она должна оставаться в Гарва-Глейб ради Оэна, а спугнуть ее, как мне кажется, ничего не стоит. И самое главное, я не вынесу, если она покинет мой дом.
        В июне ездил в Дублин. Ходил по тюрьмам, проверял состояние политзаключенных, об освобождении которых хлопочет Мик. Лорд Френч оставил свою должность, но документы, выданные им в период голодовок, всё еще обеспечивают мне доступ почти в каждый застенок. Правда, к нескольким узникам меня не пустили. Полагаю, именно к тем, чье здоровье слишком подорвано, чтобы его инспектировал официально уполномоченный врач. Я размахивал бумажками, сыпал угрозами, кричал о врачебном долге - и для меня открыли еще пару-тройку камер. Но я видел не всех узников. О каждом я составил подробный отчет: условия содержания, жалобы, требования, хронические и вновь приобретенные болезни (пришлось опросить охрану). Отчеты предназначены для Мика: пусть знает, кто в тюрьме долго не протянет, кого в первую очередь вызволять.
        Посещение тюрем, инспекции и отчеты заняли три дня. Когда я уезжал, в голове Мика уже дозревали планы сразу нескольких побегов. С тех пор мы не виделись. Слухи о Соглашении (предсказанном Энн) всё упорнее. Мне положительно необходимо встретиться с Миком. Его не допустили к участию в переговорах с Ллойдом Джорджем, этого старого английского лиса окучивает Имон де Валера, хотя в парламенте председательствовал не кто иной, как Мик, и он же командовал Ирландской республиканской армией, и длилось это восемнадцать месяцев, в течение которых де Валера прохлаждался в Америке, вдали от военного ада, от опасности и ответственности занимался непыльным делом - сбором денежных средств.

    Т. С.

        Глава 12
        Первое признание

        Велят вопрошать глазам
        Сомкнутые уста.
        Или не знаешь сам:
        Ответит на взгляд такой
        За меня - пустота
        Полусферы ночной?

    У. Б. Йейтс
        - У ТЕБЯ НАСТОЯЩИЙ талант,  - сказала я Томасу в воскресенье вечером, когда нам совместными усилиями удалось уложить Оэна в постель.  - Твои иллюстрации бесподобны.
        - В детстве я часто болел. Валялся в постели. Когда уставал от чтения, брался за карандаш,  - сообщил Томас, не отвлекаясь от рисунка: человек глядит на озерную гладь, на лодочку в отдалении.
        Книжку мы закончили, я уже и последние листы прошила, и корешок проклеила. Томас даже снял обложку со старого гроссбуха (голубого цвета, она идеально нам подходила), по коленкоровому полю пустил затейливую надпись «Приключения Оэна Галлахера», пониже изобразил миниатюрный кораблик с парусом. Пока мы сочинили и оформили три истории: про эпоху динозавров, про период строительства египетских пирамид и про высадку человека на Луну. В последнем случае книжному Оэну предстояло плыть на своем кораблике по Млечному Пути. Это я придумала, к изумлению и восторгу Томаса. Изображения космического корабля и астронавта, которые Томас делал под моим руководством, получились предсказуемо пророческими.
        - Скажи, ты в этом доме с самого детства живешь, Томас?
        Я поднялась, начала расчищать пространство, чтобы было где завернуть подарок в нарядную бумагу.
        - Да. Мой отец умер еще до моего рождения.
        Томас сверкнул на меня взглядом, проверяя: в первый раз я об этом слышу или не в первый?
        - И твоя мама снова вышла замуж. За англичанина,  - произнесла я.
        - Именно так. И этот дом, и эта земля принадлежали моему отчиму. Мы с матушкой стали землевладельцами.  - Томас скроил гримасу.  - Едва ли не всё детство я провел в комнате, в которой сейчас спишь ты. Лежал в постели, не мог ни играть, ни гулять. При малейшей физической нагрузке начинал кашлять. Несколько раз вообще дыхание останавливалось.
        - У тебя была астма?  - ляпнула я, не подумав.
        Томас вытаращил глаза.
        - Откуда ты знаешь? Термин «астма» используется только в профессиональных кругах. Доктора, которые меня в детстве лечили, использовали слово «бронхоспазм». В одном журнале 1892 года я прочел, что слово «астма» происходит от греческого «aazein», что переводится как «задыхаться» или «дышать ртом».
        Я молчала в надежде, что Томас продолжит рассказ.
        - Мне было очень тоскливо, Энн. И я надумал: вот вырасту, стану изучать медицину и сам себя вылечу, раз от докторов толку нет. Глядел на подъездную аллею и мечтал, как помчусь, уже здоровый, всё дальше, дальше, бежать буду не останавливаясь. И в хёрлинг буду играть, и других мальчишек в честной борьбе на лопатки укладывать. Нрав у меня был живой, а вот организм… организм слабосильный. Матушка меня в школу не пускала - приступов боялась, но зато не контролировала мое чтение. Когда я сказал, что хочу стать врачом, она попросила доктора Мостайна одолжить мне учебники анатомии - так я их по двадцать раз перечитал. Доктор Мостайн, добрая душа, помогал мне разбираться в сложных вопросах. Позднее отчим нанял домашнего учителя, и тот тоже потакал моему увлечению медициной. Для меня стали выписывать медицинские журналы. Я делил время между чтением узкоспециальной литературы, рисованием и штудированием речей Вольфа Тона и Роберта Эммета[30 - Роберт Эммет (1778 -1803)  - ирландский революционер, оратор, один из лидеров Восстания 1803 г. Казнен по обвинению в государственной измене (то есть в измене
британской короне).]. К отроческим годам я стал прилично разбираться в симптомах астмы и в причинах своих приступов.
        - Ты уже не страдаешь от них, верно?
        - Верно. Я тешусь мыслью, что сам себя исцелил регулярным употреблением черного кофе, ибо кофеин изрядно облегчает симптомы. Впрочем, подозреваю, я просто перерос свою болезнь, хотя и до сих пор стараюсь не приближаться к сеновалу и не выходить на прогулку в период цветения некоторых растений. И я категорически не выношу сигарного дыма. Как бы то ни было, в пятнадцать лет я настолько окреп, что смог поступить в уэксфордский колледж Святого Петра и учиться вдали от дома на условиях полного пансиона. Остальное тебе известно, Энн.
        Насчет «известно» Томас сильно преувеличил. Но я возражать не стала. Я сделала вид, что крайне занята оборачиванием книжки в бумагу и перевязыванием свертка толстым шнурком.
        Томас сменил тему.
        - Как тебе понравилось объявление отца Дарби, Энн?  - произнес он, тщательно подбирая слова.
        Уж конечно, Томас имел в виду не объявление как таковое, не ту секунду, когда все до единого прихожане вытаращились на меня, кривя шеи под разными углами. На словах «Добро пожаловать домой, миссис Энн Галлахер» (определенно, продиктованных отцу Дарби Томасом) я уставилась на собственный подол. Ни за что на свете я бы глаз не подняла. Оэн, совершенно счастливый, принялся махать ручонкой, и Бриджид ущипнула его. Тотчас на нежной детской кожице, над коленкой, запунцовел кровоподтек. Взглянув на Бриджид, я поняла: она жестоко раскаивается, что не рассчитала силу и вообще направила агрессию не на тот объект. Ее щеки пошли свекольными пятнами, челюсти напряглись до зубовного скрежета. Мой собственный гнев иссяк. Бриджид страдала, это было яснее ясного. Пока отец Дарби вещал о моем «изнурительном недуге» и «счастливом возвращении», Бриджид не сводила взгляда с витражного окна, изображающего Распятие, но неловкость ее по интенсивности не уступала моей. Бриджид чуть расслабилась, лишь когда отец Дарби перешел к политическим событиям и отвлек от нас внимание информацией о перемирии, которое, дай Бог, скоро
будет заключено между непризнанным Ирландским парламентом и правительством Британии.
        - Возлюбленные братья и сестры, ходит слух, что завтра, одиннадцатого июля, Имон де Валера, президент Ирландской республики и председатель Дойла, и премьер-министр Британии Ллойд Джордж подпишут соглашение о перемирии, тем самым прекратив кровопролитие, что длится не первый год, и приблизив настоящий мир и конструктивные переговорные процессы. Так помолимся же за наших лидеров и наших сограждан, помолимся о том, чтобы ничто не помешало подписанию Соглашения, и, конечно, о том, чтобы Ирландия обрела долгожданную свободу.
        Послышались выкрики «Давно пора!» и «Хоть бы сладилось!»; кто-то всплакнул. Отец Дарби не мешал своей пастве выражать эмоции. Я покосилась на Томаса, очень надеясь, что мое предсказание благополучно забыто. Как бы не так: Томас, по обыкновению окаменев лицом, смотрел на меня, и глаза у него были ну просто свинцовые.
        Дыхание перехватило, однако еще целую секунду у меня получалось выдерживать взгляд Томаса. Как, вот как я буду объясняться потом, дома?
        Ни сразу после мессы, ни во время обеда Томас о моем пророчестве не заикался, лишь обронил банальнейшую фразу, обращенную к Бриджид:
        - Перемирие стало бы великим благом, не так ли, миссис Галлахер?
        После обеда к Томасу пришли знакомые, засели с ним в гостиной и долго обсуждали истинный смысл Соглашения и последствия раздела Ирландии; также до моих ушей долетела версия, будто каждый солдат ИРА отныне всё равно что мишень на спине носит. Дискуссия была столь бурной и столь продолжительной, гости столь энергично пыхтели сигаретами, что бедняга Томас начал кашлять. В конце концов он вывел всех на открытую террасу. Ни меня, ни Бриджид не пригласили, час был не ранний, и я пошла укладывать Оэна в постель. Он долго не засыпал, требуя всё новых историй; убаюкала его баллада о Байле и Айллин - единственный сюжет, который пока оставлял Оэна равнодушным.
        Когда я на цыпочках покинула детскую и шмыгнула в свою спальню, Томас уже корпел над иллюстрациями, явно довольный, что шумных гостей удалось выпроводить. Но и за работой мы не говорили ни о чем значительном.
        И вот он, пропахший дымом чужих сигарет, с перемазанными краской пальцами, с усталыми глазами, заговорил голосом сухим и скрипучим, как карандашный грифель.
        - Я знаю: ты не прежняя Энн. Не жена Деклана.
        У меня сердце запрыгало. Какие обвинения сейчас предъявит Томас? Он поднялся, обошел вокруг стола и замер на расстоянии вытянутой руки. Почему так далеко? Хотелось шагнуть к нему, прижаться - его присутствие волновало до жара, до напряжения сосков. С другими я такого не испытывала. Да, я страшилась слов, которые неминуемо последовали бы за этим вступлением, и всё же хотела, страстно хотела упасть Томасу в объятия.
        - Ты не жена, то есть не вдова Деклана,  - повторил Томас.  - Я совершенно в этом уверен, ибо прежняя Энн - та, что принадлежала Деклану,  - никогда не смотрела на меня так, как смотришь ты.
        Последние слова он не выделил ни интонацией, ни мимикой; я даже подумала, что ослышалась. Наши взгляды скрестились, я сглотнула - что-то острое кололо мне гортань. Осознание потрясло: я болтаюсь у Томаса на метафорическом крючке с того дня, как была выужена из озера.
        - Будешь и дальше так смотреть, Энн,  - я тебя поцелую. Я тебе не доверяю. Я даже не знаю, кто ты есть на самом деле. Но, черт возьми, под этим твоим взглядом я еле-еле сохраняю контроль над собой.
        А вот не надо сохранять контроль, думала я, чего уж проще - подойди да поцелуй. Нет, Томас не подошел ко мне, не позволил своим губам коснуться моих.
        - Давай я буду просто Энн - без притяжательных прилагательных?
        Я почти взмолилась, а Томас прошептал, будто и не слышал меня:
        - Если ты не вдова Деклана, тогда кто же ты?
        Я разом сникла, опустила взгляд.
        - Если я не Энн Деклана, то, может, я Энн Оэна.
        В конце концов, так оно всегда было.
        С печальной улыбкой он кивнул.
        - Что ж, пожалуй.
        - А ты был… влюблен в меня, Томас?  - Я внезапно осмелела, но собственный откровенный вопрос вызвал судорогу. Ничего, должна ведь я знать, что чувствовал Томас к другой Энн Галлахер.
        Его брови поползли вверх, сам же он отступил на пару шагов, и я, даром что расстояние между нами увеличилось, облегченно вздохнула.
        - Нет, я не был влюблен. И потом ты принадлежала Деклану. С самого начала. А Деклан был моим самым дорогим другом.
        - А если бы я не принадлежала Деклану… ты бы хотел, чтоб я… принадлежала тебе?  - настаивала я, впрочем, тщательнейшим образом выбирая слова.
        Оттого, что Томас несколько раз тряхнул головой, ответ меня не убедил.
        - Ты была женщиной неукротимого нрава. В тебе пылал огонь - пылал столь ярко и жарко, что знавшие тебя тянулись к тебе. Это ведь естественно для человека - тянуться к огню, чтобы погреться. А еще ты была очень хороша собой. Не только «была». Ты хороша собой без всяких «была»  - здесь и сейчас. Но сделать тебя своей я не хотел. Я боялся сгореть в твоем пламени, подобно безрассудному мотыльку.
        Ну и как реагировать на такое откровение? Вздыхать облегченно или падать духом? Конечно, хорошо, что Томас не вожделел ту, другую, но меня-то вожделеть он должен - я так хочу! Вот и выходит, что мы с Энн Галлахер связаны, даже переплетены.
        - Деклан был, если можно так выразиться, из категории огнеупорных,  - продолжал Томас.  - Он твоим жаром наслаждался. Он тебя любил. Души в тебе не чаял. Ты его изнутри воспламеняла. Мне казалось, ты отвечала ему взаимностью.
        Тут уж я не могла не защитить Энн Галлахер. Томас усомнился в ее чувствах; пожалуй, даже в супружеской верности.
        - Я совершенно уверена, Томас, что Энн Финнеган Галлахер пылала к Деклану сильнейшей страстью,  - произнесла я, низко опустив голову.
        Да, именно так. Истина не будет принесена в жертву моей личной выгоде.
        Томас долго молчал. По-прежнему не поднимая глаз, я ощущала мощь его душевной смуты на физическом уровне - воздух между нами искрил.
        - Не понимаю тебя, Энн. Ты будто о двух разных женщинах говоришь.
        - Так и есть. Я - не она.
        Ух и тяжело дались мне эти слова. Я еле на ногах устояла.
        Томас сделал в мою сторону шаг, сделал другой. Приблизился настолько, чтобы коснуться моего подбородка, приподнять мое лицо. Тоска, отчаяние, страх, неуверенность, владевшие мною, отразились в его взгляде.
        - Энн, мы все изменились. Порой я самого себя в зеркале не узнаю. Нет, черты лица прежние, а вот взгляд на мир совсем другой. Пережитое произвело во мне сильнейшие трансформации. Я совершил ряд поступков, которые навечно исказили мое представление о действительности. Я вышел за рамки; опомнившись, попытался вернуться - и обнаружил, что рамок больше нет. Они исчезли. Их размыла эпоха. Отныне непонятно, где добро, где зло. Всё смешалось, Энн.
        Исполненные горечи слова шли прямо от сердца, но горечь была мне чужда, непонятна. Оставалось молча хлопать глазами, тщась проникнуться трагедией этого человека и цепляясь за личное чувство к нему.
        - Когда я смотрю на тебя,  - Томас перешел на шепот,  - я вижу прежнюю Энн. Твой образ остался четким, чистым, ты не запятнана. Все другие за эти пять лет либо поблекли, либо сделались мутно-похожими друг на друга. Но только не ты.
        - Томас, я - не она,  - вымучила я. Пусть он поверит мне, но поверит без понимания, ибо к пониманию я пока не готова.  - Мне почти хочется сейчас - вот сейчас - быть Энн Финнеган Галлахер. Но я - другая Энн.
        - Конечно. Ты тоже изменилась. Раньше я боялся глядеть на тебя - ты была ослепительна. Сейчас гляжу без дрожи. Знаю, что не обожгусь.
        Выдох, исторгнутый мной от этого признания, срикошетил к Томасу, был им пойман и возвращен мне в поцелуе. Томас коснулся моего рта на долю секунды - я не успела распробовать его губ, я вся подалась к нему в безмолвной мольбе. И он почти понял, он замер, прижавшись лбом к моему лбу, положив ладони мне на плечи. Он ждал. Прерывистость моего дыхания внушила ему, что он желанен; поколебавшись, он принял приглашение. Ладони скользнули с моих плеч на талию, рот приник к моему рту и уже не дистанцировался. В полной мере ощутила я и тепло, и степень жажды. Поцелуй был настойчивым, гиперреальным, он имел место здесь и сейчас, и все-таки в него не верилось.
        Два воспаленных рта - восьмерка бесконечности, которая складывается пополам, и раскрывается, и после паузы, взятой для вдоха, повторяет сложение, только уже наискось. Виток на виток, как при прядении пресловутой нити. Ускорение - спираль становится слишком тугой, петли множатся, от них больно. Разъем, ослабление, раскручивание петель. И всё по новой. Робкая дрожь горла: «Пожалуйста, пожалуйста!» Буря внизу живота: «Сегодня, сейчас!» Пес Куллана, верный страж, лает под дверью - и мы отшатываемся друг от друга, едва дышим. Наши глаза расширены, руки еще сомкнуты. Бесконечность распалась.
        Так мы стояли несколько мгновений: между напряженными телами - считаные дюймы пространства, в ушах - голос гончего пса. А потом каждый сделал по шагу назад; а потом начался отлив, и вот уже ничто не звенит в затуманенной голове, и сердце почти спокойно.
        - Доброй ночи, Графиня,  - пробормотал Томас.
        - Доброй ночи, Сетанта.
        Призрак улыбки еще мелькнул мне на прощание из дверного проема, но лишь засыпая, я вспомнила: Томас так и не поднял тему предсказанного мною Соглашения о мире.

* * *

        Следующие несколько недель я брела, как цапля, по колено в тумане ирреальности своего нового бытия. Лишенное всякой логики, бытие это, однако, перестало казаться сном, а я перестала задаваться вопросами вроде: «Что будет завтра?» Я жила одним днем. Рассуждала: когда человеку снится кошмар, где-то в подсознании всегда есть уверенность, что рано или поздно наступит пробуждение. Но то, что снилось мне, вовсе не было кошмаром, а было чудесным убежищем, дивным тайником, где я скрывалась от действительности. Правда, некий голосишко продолжал пищать, что я таки проснусь-никуда-не-денусь. Ну и ладно. Когда еще это случится! Пока ведь я сплю? Сплю. Наверно, так надо. Мое воображение в очередной раз спасло меня в самую тяжелую минуту. В детстве оно помогло выстроить особый мир, где я закрылась от смерти родителей; теперь, когда я потеряла дедушку, воображение снова пришло на выручку. Что касается страха перед пробуждением, перед возвращением в прежнюю жизнь, где нет ни Оэна, ни Ирландии, ни Томаса Смита,  - я этот страх весьма успешно подавляла.
        Томас больше не целовал меня, я же не давала ему повода заподозрить, что жажду поцелуев. Мы с Томасом вплотную подошли к черте, за которой лежала неизвестность; к исследованию ее мы были не готовы. Деклан погиб, Энн (по крайней мере, та, прежняя) сгинула, но прошлое не отпускало Томаса. Он разрывался между памятью о друзьях и перспективой стать моим возлюбленным. Я же зависла, распяленная, между будущим, заменившим прошлое, и прошлым, имевшим все шансы превратиться в будущее. Мы с Томасом оставили себе минимум территории для взаимных раскопок. Говорили обо всем и ни о чем, о разных пустяках; наша болтовня ни к чему не обязывала. На мои вопросы Томас отвечал с охотой. Когда спрашивал он, я старалась не лгать. Я была счастлива без объективных причин. Такое состояние вызывало сомнения в моей адекватности - но лишь для стороннего наблюдателя. Просто люди, меня окружавшие, сами по себе являлись поводами для счастья. Не уверенная, что вообще жива, я радовалась жизни.
        Пару раз в неделю (иногда, в особых случаях, и чаще) я ездила с Томасом к больным. Он действительно нуждался в медсестре, а мне приятно было помогать ему. В конце концов, меня врач вырастил; я знала, как оказывают первую помощь, и не хлопалась в обморок при виде крови. Правда, на этом мои навыки заканчивались, но Томасу, кажется, большего и не требовалось. Если он чувствовал, что справится один, то оставлял меня дома. В такие дни Оэн (осенью мы собирались отдать его в школу) водил меня по ферме, показывал живность. Я выучила клички всех поросят, всех несушек, всех овечек, особенно же привязалась к соловой кобыле, которая скоро должна была подарить нам жеребенка. Мы с Оэном предпринимали долгие прогулки. Шли сначала аллеей, затем озерным берегом, углублялись в поля, обследовали руины. Я брела не спеша, Оэн то убегал вперед, то возвращался, щебеча, точно жаворонок. Ирландия являла себя изумрудом с вкраплениями серого гранита и желтого дрока; ее долины, холмы, дороги, останки древних укреплений, даже дрок, неприхотливый, впечатляющий лишь с расстояния, наводили на мысли о тайнах тысячелетий и
вызывали желание проникнуть в эти тайны.
        Иногда к нам присоединялась Бриджид. Поначалу - из страха, как бы я не похитила Оэна, затем - просто потому, что ей, женщине вполне здоровой, нравились физические нагрузки. Мало-помалу она смягчалась, уже не глядела на меня волком, в особенно благоприятные дни даже начинала рассказывать о своем детстве, проведенном на севере графства Литрим, в Килтиклохере. Кажется, мою прапрабабку удивляло, что я слушаю с вниманием и задаю вопросы, что вообще проявляю к ней интерес. Оказалось, у Бриджид живы два сына и дочь, да еще одна девочка умерла совсем крошкой - она похоронена в Баллинагаре. Странно, я там не видела соответствующего надгробия. Наверно, детская могилка отмечена простым валуном, без надписи.
        Старшая дочь Бриджид, по имени Мэри, уже давно уехала в Америку; живет в Нью-Хейвене, штат Коннектикут, замужем за неким Джоном Бэнноном. У них трое детей. Бриджид никогда не видела своих заокеанских внуков, и Оэн никогда не упоминал о своих заокеанских кузенах. Сыновья Бриджид (оба старше Деклана) пока не женаты. Один, по имени Бен, служит в Дублине кондуктором, второй, Лиам, работает в доках Слайго. Странно: за все время, что я провела в Гарва-Глейб, ни тот, ни другой не наведались к матери. Я старалась запомнить максимум о детях Бриджид - факты наверняка были известны другой Энн; я также старалась не выдать себя каким-нибудь дурацким вопросом.
        - Ты к ней ластишься,  - заметил однажды Томас (мы трое вернулись с прогулки и неожиданно застали его дома).  - А вот она - Бриджид - с самого начала тебя недолюбливала.
        Еще бы мне не ластиться! Для другой Энн Бриджид была свекровью, а для меня - прапрабабкой, кровной родственницей, частью меня самой. Насколько значительна доля крови Бриджид в моих венах, покажет лишь анализ ДНК. В любом случае для человека естественно интересоваться своей родословной и испытывать привязанность к своим прямым предкам. О привязанности к свекрови, вдобавок суровой и необъективной, я что-то не слыхала.
        В середине августа Томасу пришлось уехать в Дублин. Сначала он планировал взять с собой и меня, и Оэна, однако переменил решение. Оставлять нас ему не хотелось, но некие дела в столице явно будоражили и звали, поэтому, садясь с чемоданчиком и докторским саквояжем в автомобиль, Томас взял с меня клятву.
        - Обещай, Энн, что не покинешь Гарва-Глейб. Что я, вернувшись, застану тебя здесь. Обещай не отходить далеко от дома, чтобы я спокойно делал свои дела в Дублине и не тревожился за тебя.
        Я ответила кивком. Допустила оплошность - позволила страху на миг мелькнуть во взгляде. Томас это заметил. Сделал глубокий вдох, умудрился задержать воздух, как бы взвешивая; наконец выпустил его и произнес:
        - Никуда я не поеду. Дела подождут.
        - Езжай, Томас. Я буду ждать тебя. Клянусь.
        Несколько секунд он смотрел на мои губы, словно хотел отведать их, словно мог по вкусу определить, лгу я или нет. Он бы и отведал, но с крыльца почти скатился Оэн, бросился к Томасу, потребовал гарантий, что Томас привезет ему подарок, если он, Оэн, будет очень-очень хорошим мальчиком. Томас подхватил Оэна на руки, стиснул в объятиях. Подарок, разумеется, был обещан, но на особых условиях.
        - Ты, малыш, должен слушаться бабушку и беречь маму. Главное - не пускай ее к озеру.
        На этих словах Томас глянул мне прямо в глаза. Оэна он поставил на землю, чуть подтолкнул.
        - А теперь беги, малыш.
        Меня зазнобило. Память подсунула загадочные строчки неизвестного поэта - где и когда я их прочла, почему запомнила? Откуда этот холодок, вечный спутник эффекта дежавю?
        - Затем и молю: забудь, / Родная, глядеть на ртутную гладь, / Таящую долгий путь,  - процитировала я.
        Томас чуть наклонил голову.
        - Откуда это?
        - Прочла не помню где. Пустяки.
        - Почему маме нельзя к озеру?  - пискнул Оэн, и не подумавший оставить нас.  - Мы там часто гуляем. Мама научила меня печь блинчики - ну, то есть камешки бросать так, чтобы круги пошли.
        В свое время этому искусству научил меня дедушка. Вот и еще одна загадка - попробуй докопайся, что было раньше, что потом.
        Томас не ответил Оэну. Нахмурился, снова вздохнул, будто интуиция и разум вели в нем жестокий бой.
        - Поезжай, Томас. Дома в твое отсутствие всё будет в полном порядке,  - заверила я.

        22 августа 1921 г.
        Ехал в Дублин в таком смятении, что был вынужден всю дорогу держать руль обеими руками. С тех пор как де Валера вернулся из Штатов, а лорд Френч лишился должности лорда-лейтенанта[31 - Занимая пост лорда-лейтенанта (наместника) Ирландии с 8 мая 1918 г., Джон Френч практиковал террор против повстанцев. Его действия во многом спровоцировали Войну за независимость в 1919 г. Впрочем, восстания он подавить не сумел, как рассчитывали британцы, и в апреле 1921 г. был заменен на посту виконтом Фиц-Алланом Дервентским.], мы с Миком почти не виделись. Помощь в освобождении политзаключенных была от меня почти номинальная, сам я умалился до звукоотражателя, хроникера событий, «просто друга». Спонсора. Хранителя секретов, который делает, что может и когда может. Но все-таки столь долгое отсутствие контактов с Миком тревожило меня, даже несмотря на перемирие.
        Мика вместе с Джо О'Рейли (это его личный помощник) я нашел в пабе «У Девлина», в подсобке, которую хозяин отдал в их распоряжение. Дверь была нараспашку, чтобы вовремя заметить опасность и слинять через черный ход. В этом пабе Мик больше времени проводит, чем у себя на квартире. Жилье меняет часто, опасаясь облав. Вообще, если бы не поразительная преданность дублинцев (которые знают Мика в лицо и ни один из которых доселе не соблазнился правительственной наградой за его выдачу), Мик давным-давно был бы в тюрьме. Поистине, он теперь фигура почти эпическая. Боюсь, трения с председателем Дойла как раз и вызваны всенародной любовью, которой заслуженно пользуется Мик. И вдруг он сообщает, что Дев (де Валера) намерен отослать его в Америку, чтобы «выключить из борьбы».
        Я ушам не поверил. Да ведь сама борьба воплощена в Мике Коллинзе. Без него Ирландское восстание в очередной раз за последние несколько столетий станет жертвоприношением, причем безрезультатным. Так я Мику и сказал.
        Джо О'Рейли совершенно со мной согласен, о чем тоже не стал молчать. Я впервые задумался: сколько ему лет? По моим подсчетам, Джо моложе нас с Миком, это тяготы борьбы сказались на нем. Джо истощен физически и, кажется, душевно. Мик тоже. Его мучает боль в желудке; по симптомам было явно, что это язва. При каждой встрече беру с Мика слово, что он будет придерживаться диеты,  - и Мик это слово поспешно и охотно дает.
        - Не волнуйся, Томми, за океан Дев меня не отправит,  - поделился Мик.  - Эта его инициатива поддержки не найдет. Зато он вполне может заслать меня в Лондон. Уже всюду раструбил про мое участие в переговорах о мире.
        Я счел это добрым знаком, но Мик охладил мой энтузиазм, сообщив, что сам-то де Валера намерен остаться в Дублине.
        - Видишь, Томми, какой расклад получается? Дев с Ллойдом Джорджем несколько месяцев условия мусолят, а как подпись ставить, так Дев, образно выражаясь, в кусты. Дев не дурак. Он хитрый. Хочет собственный кукольный театр иметь, за ниточки дергать.
        - Иными словами, ты будешь козлом отпущения,  - заключил я. Нетрудно было прийти к такому выводу.
        - Да. Потому что Деву отлично известно: всех наших требований британцы не удовлетворят. Так вот чтоб спрос был с меня, с подписанта!  - горячился Мик.  - Какое там - ВСЕ требования! Мы ведь можем ВООБЩЕ НИЧЕГО не добиться, Томми! В любом случае раздел Ирландии на северные и южные графства неизбежен, на других условиях не видать нам Ирландской республики как своих ушей. Думаешь, Дев этого не понимает? Отлично понимает! А знаешь, насчет чего еще он в курсе? Насчет тактики британцев. Они в своем репертуаре - думают лбами нас столкнуть, брата на брата натравить. И им это под силу, Томми. У нас в ИРА солдат - три, ну может, четыре тысячи, не больше! Наша стратегия подстроена под это количество. А что Дев смыслит в нашей стратегии? Да ни бельмеса!
        Мик метался по подсобке, как лев по клетке; шаги тяжко впечатывались в дощатый пол.
        - Мы ради народа боремся, благодаря народу и живы до сих пор. Народ нас прячет, народ нас кормит. Народ нас не сдает. Потому что верит в нас. А мы верим во всех этих фермеров, рабочих, мелких ремесленников, священников. И не зря, черт возьми! Когда в прошлом году в Корке фермы горели, когда мастерские вспыхивали, будто факелы, никто - ни один человек, Томми,  - нас не заложил! Никто веры в нас не потерял. А в Слайго мерзавцы-вспомогалы что устроили? Святых отцов допрашивали - где, мол, партизаны? Ни один не раскололся, хотя все знали, что за молчание полагается выстрел в голову. А когда мальчишек вешали? Мальчишек, которые к Кровавому воскресенью ни одним боком? Что, разве кто-нибудь усомнился в наших методах? Разве кто-нибудь отвернулся от нас? То-то и оно.
        Обессиленный, Мик почти рухнул на стул. Долго, с наслаждением тянул темное пиво. Утер губы, снова заговорил:
        - Мы только об одном просим, только об одном СТОЛЕТИЯМИ просили: оставьте нас в покое. Не лезьте в наши дела. Ллойд Джордж знает, как на Британию во всем мире посмотрят, развяжи она сейчас настоящую войну. Католическая церковь этого точно не одобрит - соответствующее заявление уже прозвучало. Ллойда Джорджа просят решить проблему мирным путем. Даже Америка ввязалась. Мы пока на своих методах стоим. Но мы долго не продержимся. Наши силы на исходе. Ирландия измотана войной.
        Ирландия измотана. Мик измотан. Джо О'Рейли тоже измотан. Любой пустячный прокол станет катастрофой.
        - Так ты поедешь в Лондон?  - спросил я.
        - А что мне остается? Других путей я не вижу. Сделаю что смогу, а могу я немногое. Я ведь не государственный муж.
        - И слава богу!  - Джо хлопнул Мика по спине.
        - Но ведь де Валера тебя одного не отправит?  - забеспокоился я.  - У Ллойда Джорджа целая команда переговорщиков и юристов.
        - Да, Дев говорил об участии Артура Гриффита. Артур как-никак журналист, представительная фигура. Ему переговоры вести сподручней. Наверно, будет еще несколько человек.
        - Я тоже поеду в Лондон, Мик. За стол переговоров меня, конечно, не пустят, но я буду рядом - вдруг пригожусь.
        Мик выдохнул длинно, будто ему полегчало уже от одной нашей беседы. У него даже взгляд прояснился и в развороте плеч напряжения убыло. Внезапно он скроил свою особенную, плутовскую улыбку, и я понял: каверза готовится, надо держать ухо востро.
        - Разведка доложила, Томми, что у тебя в Гарва-Глейб поселилась молодая женщина. А ты ни гугу. Хоть бы в письме намекнул. Не она ли причина, что ты в Дублин дорогу позабыл? Чего молчишь? Признавайся: непробиваемый Томас Смит наконец-то поддался чарам неведомой красавицы?
        Я сказал, что «неведомая красавица»  - не кто иная, как Энн Галлахер, вдова Деклана. Мик рот разинул, несколько минут слова вымолвить не мог. Джо, который не был знаком ни с Декланом, ни с Энн, спокойно потягивал пиво, ждал подробностей. А может, и не ждал. Может, тишиной наслаждался, потому что речь Мика его утомила. И не только речь. И Мику, и Джо нечасто выпадало посидеть спокойно. И он, и Мик мотались на велосипедах по всему Дублину, причем Джо по большей части был у Мика на посылках.
        Когда столбняк прошел, Мик заговорил шепотом:
        - То есть Энн за все пять лет весточки о себе не подала?
        Я рассказал, при каких обстоятельствах нашел ее, про Лох-Гилл, про ранение. Мик встревожился не на шутку.
        - Ох, Томми, дружище, не нравится мне это. Будь предельно осторожен. Сейчас такие силы задействованы, такие технологии, какие тебе и в страшном сне не снились. Шпионы изо всех щелей лезут; иного и не заподозришь, а он… Или ОНА. Ты вот знаешь, где Энн пропадала? Знаешь, с кем водилась? Поверь мне, мутная, очень мутная это история!
        Что мне оставалось? Только кивать. С того дня, как я выловил Энн из Лох-Гилла, я самому себе те же самые аргументы приводил. Теперь я счел за лучшее не сообщать Мику хотя бы о том, что Энн предсказала дату заключения перемирия. А также о том, что я влюблен в нее по уши.

    Т. С.

        Глава 13
        Ее триумф

        К дракону притереться - не пустяк.
        Мне - удалось, ведь я, в конце концов,
        Назвавшись жертвой, сей сакральный брак
        Сама скрепила: скинула покров
        Дрожаньем плеч, с готовностью почти
        К твердыне саднящей прижав крестец…
        И тут тебе взбрело меня спасти.
        Ты словно вырос из его колец!
        Ужимками моими не смущён,
        Ты прежнее в одной касанье стёр.
        И вот пред нами окоём - смещён,
        И вот исполнен смысла птичий спор.

    У. Б. Йейтс

        ПООБЕЩАВ ТОМАСУ, ЧТО в его отсутствие дома будет порядок, я много на себя взяла. Порядок не от меня зависел. Короче, на третью ночь после отъезда Томаса, когда все давно спали, меня разбудила перепуганная Мэйв.
        - Мисс Энн, в сарае такое творится, такое!  - шептала она, склонившись над кроватью, дрожа то ли от ночной прохлады, то ли от страха и кутаясь в шаль, наброшенную прямо на ночнушку.  - Доктор-то уехавши, а вы ж ему пособляли с хворыми, вот потому я до вас прибежала. Бинты надобны и лекарствие, да еще виски - так папа говорит.
        Я вскочила, набросила темно-синий капот, выбранный для меня Беатрисой и купленный Томасом, несмотря на мои протесты, и я метнулась в приемную. Мэйв семенила за мной. Из шкафчика я достала бинты, вату, йод, сложила Мэйв в подол, а сама спустилась в погреб, где в числе прочего Томас держал виски. Я взяла три бутылки. Меня била крупная дрожь - пришлось отхлебнуть обжигающего напитка.
        Что стряслось? Какую сцену я застану в сарае? Нет, не думать, ни в коем случае не давать воли воображению. Гнать мысли о собственной сомнительной профпригодности. Выскочить на крыльцо, под проливной дождь (он начался еще вечером), и бояться (пока) лишь одного: как бы не поскользнуться на мокром лугу, что пролег между домом и хозяйственными постройками.
        Помигивающий фонарь придавал сараю сходство с маяком. Мэйв мчалась впереди меня, на ходу разматывая бинт. Глупышка, если не сказать недотепа. Какой прок от мокрых бинтов? Земля размягчилась от ливня и чавкала под моими домашними туфлями.
        На полу в амбаре лежал мокрый до нитки юноша, вокруг толпилось с полдюжины его ровесников, столь же мокрых и совершенно растерянных. Ибо юноша был без сознания. На наши с Мэйв шаги все шестеро резко обернулись. У каждого в руке сверкнул нож.
        - Папа, доктора Смита нету. В Дублин уехал,  - выдохнула Мэйв.  - Я мисс Энн привела.
        Голос был неуверенный, даже испуганный, будто Мэйв сомневалась, правильно ли поступила, посвятив меня в ночную тайну. Над раненым хлопотал обнаженный до пояса мистер О'Тул. Рубашка, которой он пытался обмотать голову юноши, успела пропитаться кровью. Я не то чтобы расслышала, а скорее прочла по губам мистера О'Тула молитву к Деве Марии - сохрани, мол, Пресвятая Богородица, жизнь сыну моему.
        - Что случилось?  - прошептала я, опускаясь на колени.
        - Глаз моему Робби выбили, вот что, мэм,  - помедлив, отвечал Дэниел О'Тул.
        - Пулю словил парень,  - пояснили товарищи Робби.
        - Дайте я посмотрю. Рубашку уберите.
        Дэниел О'Тул послушно сгреб свою заскорузлую от пота рубаху, и мне открылось страшное. Правый глаз отсутствовал, в глазнице булькала кровь. Обеими руками я осторожно повернула голову Робби к свету, и юноша вдруг слабым стоном дал понять, что, как ни странно, жив. Буквально в дюйме от глазницы, в виске, зияло чернотой другое отверстие. Я увидела зубчики черепной кости и поняла, что пуля, угодив в глаз, каким-то чудом выскочила через висок, вместо того чтобы разворотить мозг. Разумеется, мои познания о травмах головы были скудны, однако то обстоятельство, что пуля в этой самой голове не находится, вселяло слабенькую надежду.
        А вот сделать я почти ничего не могла. Разве только остановить кровотечение и обеспечить парню хороший уход, чтобы протянул до возвращения Томаса.
        - Мэйв, давай бинты,  - распорядилась я.
        Сложила в несколько слоев марлю, велела мистеру О'Тулу держать ее на обеих ранах, а сама взялась бинтовать голову Робби, под каждый виток бинта добавляя вату, пока не соорудила на раненом нечто вроде белого шлема, закрывающего глазницу.
        - Тащи одеяла, Мэйв. Ты знаешь, где они.
        Не успела я договорить, как девочка выскользнула из амбара - только голые икры замелькали в брызгах, поднимаемых пятками.
        - Домой бы его снести, мэм,  - пробормотал мистер О'Тул.  - Там бы мать за ним ходила.
        - Ни в коем случае. Робби нужен полный покой,  - возразила я.  - Любые перемещения ему крайне вредны. Сейчас мы его укутаем как следует и будем ждать возвращения доктора Смита. Больше мы ничем не поможем вашему сыну.
        - Оружие куда девать?
        Я и забыла, что над нами стоят шестеро подозрительных персонажей.
        - Какое именно оружие? Сколько единиц?
        - Чем меньше вы знаете, мэм, тем вам же лучше,  - последовал мрачный ответ.
        Оставалось только кивнуть.
        - В подполе спрячьте, я покажу где,  - отозвался Дэниел О'Тул, избегая моего взгляда.
        - У нас черно-пегие на хвосте,  - продолжал тот же голос.  - Ими берег прямо кишел. Потому мы и в пещере не могли спрятаться - на схрон бы их навели, это как пить дать.
        - Заткнись, Пэдди,  - зашипели на говорившего.
        - При каких обстоятельствах Робби был ранен?  - произнесла я. Мой голос не дрогнул, зато руки тряслись; я утешалась тем, что в темноте этого не видно.
        - Один черно-пегий думал нас выкурить. Как начал стрелять по кустам, чтоб ему пусто было! Робби молодчина - опрокинулся без единого звука и даже не охнул, пока мы его тащили.
        В дверном проеме возникла Мэйв с охапкой одеял, бледная, как призрак.
        - Мисс Энн, сюда черно-пегие едут! На двух грузовиках! Старая миссис Галлахер проснулась, и сынок ваш тоже. Расплакался со страху-то, вас кличет.
        - Если они Робби увидят - всё, спета наша песня. Стволы, допустим, мы спрячем, сами разбежимся - так черно-пегие Робби схватят; чего доброго, и дом подожгут,  - произнес тот, кто держал фонарь.
        Мысли замелькали, решение явилось само собой.
        - Несите Робби в каморку, где упряжь хранится,  - велела я.  - Там есть топчан - туда Робби и определите. Облейте виски, бутылку рядом бросьте. Укройте его хорошенько, голову тоже. Пусть только нижняя челюсть будет видна, будто он заснул, нахлобучив на себя подушку. Мистер О'Тул, бегом на конюшню, за жерёбой кобылой. Ведите ее сюда, укладывайте на пол и хлопочите вокруг нее, будто ей срок уже настал. Вы, молодые люди, когда Робби замаскируете, прячьте оружие и разбегайтесь. Черно-пегих я задержу, сколько смогу. Мэйв, за мной!
        В доме я стащила и темно-синий капот, и ночнушку (вещи были заляпаны кровью), затолкала их под кровать, влезла в домашнее платье, успела сбрызнуться туалетной водой и пригладить волосы. На мой выход Мэйв отреагировала округленными глазами и страшным шепотом: «Мисс Энн, у вас личико и ручки в крови!». Я бросилась в кухню, живо умылась. Вытиралась я под стук в дверь, который казался громом небесным.
        - Мэйв, беги наверх, посиди с миссис Галлахер и Оэном. Чтобы сюда ни ты, ни они спускаться не вздумали. Я справлюсь.
        Девочка ответила кивком и почти взлетела по широченной парадной лестнице, я же - ни дать ни взять героиня собственной книжки - проследовала к дверям. Голова кружилась от обилия сюжетных линий, диалог с главарем черно-пегих сам собой успел выстроиться к тому моменту, как моя ладонь легла на дверную ручку. При виде группы на крыльце я окончательно вжилась в роль. Я была как Скарлетт О'Хара, десяток черно-пегих - как янки, что явились обыскивать дом.
        - Ах!  - Ирландский акцент, с первых дней в Гарва-Глейб служивший мне защитой, был отброшен.  - Как вы меня напугали, джентльмены! У нас ночка выдалась - не приведи Господь. Кобыле жеребиться приспичило в этакую погоду. Я сейчас из амбара, только, думала, передохну - тут вы. Сердце разрывается глядеть, как ей, кобылке-то нашей, туго нынче. Уж я с ней сидела, гладила ее… Ну а что я могу? Из вас, случайно, никто не умеет роды принять, а? У кобылы, конечно!  - Я рассмеялась, будто от удачной шутки.  - Нет? Жаль, жаль.
        Вся подавшись к вторженцам, я прикидывалась, что не замечаю, как вода брызжет мне на кудри и подол. Наконец отступила под крышу и жестом пригласила черно-пегих войти.
        - Чем могу помочь, джентльмены? Доктор, к сожалению, в отъезде. Надеюсь, никто из вас не ранен и не болен?
        - Придется обыскать ваш дом, мэм. И всю прилегающую территорию,  - выдал главарь, оставаясь на крыльце. Впрочем, ливень был ему не страшен - в его-то сапожищах. Я заметила и берет с помпоном. Значит, это не черно-пегие. Это вспомогалы. Которые еще хуже. Которых не разжалобишь.
        Я сморщила нос.
        - Как вам угодно. А что вы ищете?
        - По нашим данным, в доме либо рядом с домом укрылась шайка контрабандистов. Особо опасных - из тех, что поставляют оружие смутьянам.
        - Защити нас, Пресвятая Дева!  - Ужас в голосе даже и подделывать не пришлось.  - Само собой, капитан, проверяйте. Мне ведь можно называть вас капитаном?  - Я шагнула дальше в холл.  - Надо же, как льёт! Неужто в этакую пору ваши люди станут по лесу рыскать? Я в сарае часа два сидела - всё тихо было. Назад шла - никого не видала. А если вы всем отрядом в амбар нагрянете, кобыла наша, пожалуй, и не разрешится со страху. Сама околеет, бедняжка, и жеребеночка мы не получим. А давайте так, капитан: пусть со мной двое-трое пойдут, заглянут в амбар потихонечку? И вы долг выполните, и кобыла не перепугается.
        Он будто не слыхал.
        - Кто еще в доме находится, мэм?
        - Да входите же, капитан!  - Я топнула ногой.  - Не видите разве - на мне платье вконец отсырело!  - Помпончатый перевел взгляд мне на грудь, спохватился, снова стал смотреть в лицо.  - Вы все, джентльмены!  - продолжала я.  - Давайте в дом, иначе как вы его обыщете, на крыльце стоя?
        Капитан (против этого чина он отнюдь не возражал) велел шестерым взять дом в кольцо и ждать дальнейших указаний, а четверым остальным сделал знак войти. Сам он тоже переступил через порог. Подчиненные поспешили последовать его примеру. Я закрыла за ними дверь.
        - Снимайте-ка плащи да береты,  - скомандовала я, зная, что вспомогалы не подчинятся.
        - Так кто еще в доме, помимо вас?  - не отставал «капитан». Взгляд его уже скользил вверх по лестнице. Пространство освещалось только лампочкой, которую я впопыхах оставила гореть на кухне, да ночником в коридоре. Я надавила на выключатель, и свет от люстры залил всех присутствовавших.
        - Там, наверху, мой шестилетний сынишка. Он спит. Пожалуйста, не шумите, а то проснется да раскапризничается. Еще моя свекровь да при ней прислуга - девчонка совсем. Доктор Смит в отлучке, в Дублине. Управляющий в сарае, кобылу караулит. С ним его старший сын. Хотя, может, сын спать пошел.
        - Эти двое - управляющий с сыном - были в сарае, когда вы оттуда уходили?
        - Да, капитан. Только я бутылочку виски оставила, чтоб не так тяжко им было ночь в сырости проводить.  - Я улыбнулась заговорщицкой улыбкой.
        - Мэм, вы американка?  - встрял другой вспомогала. Лицо показалось знакомым. Точно: это он в Слайго витрину разбил.
        - Угадали,  - потупилась я.  - Никак по-здешнему говорить не выучусь.
        - Да на что он вам, говор здешний? Нету в нем ничего хорошего,  - рассудил вспомогала.
        - Довольно болтовни,  - оборвал главарь.  - Барретт и Росс - наверх. Уолтерс, со мной остаешься. Будем нижние комнаты осматривать.
        - Осторожнее там, наверху, джентльмены,  - промурлыкала я.  - Свекровь у меня женщина с норовом, может и кочергой стукнуть.
        У них сразу энтузиазма поубавилось. Пока они медлили на нижней ступени, я тоже медлила. За кем следом ходить - за главарем или за этим Уолтерсом? Насчет самообладания Бриджид у меня сомнений не было. Конечно, моя прапрабабка ни сама не потеряет голову от страха, ни Оэну расплакаться не даст. Да и Мэйв - бойкая девочка. Вслух я спросила:
        - Принести вам чего-нибудь, капитан? Чаю или, может, бренди? Вы, наверно, продрогли?
        - Не продрог. Пить ничего не буду.
        Главарь пошел рыскать по комнатам. Я болталась рядом, несла какую-то дамскую чушь - уже и не помню, что конкретно говорила. Он не обращал на меня внимания. Заглянул в ванную, в кухню, и вдруг Уолтерс крикнул:
        - А это еще что такое?
        Ни жива ни мертва, я проследовала за главарем в приемную Томаса. Уолтерс таращился на распахнутые шкафчики и выдвинутые ящики.
        Главарь оживился:
        - Мэм?
        - Да, капитан,  - пискнула я.
        - В доме прибрано, а здесь беспорядок. Отвечайте, кому лекарства потребовались?
        Я рассмеялась:
        - Кобыле, сэр, кому ж еще-то! Я лауданум искала. Доктор Смит, видите ли, прячет его - считает, я к нему пристрастилась. А мне вот отец, покойник, говорил, это средство на лошадей отлично действует. Главное - изловчиться, на язык лошади положить толику. Вот вы, капитан, когда-нибудь успокаивали лошадь лауданумом?
        Главарь воззрился на меня, словно сомневаясь в моей адекватности.
        - То-то и видно, что нет, капитан! Легко было отцу советовать - попробовал бы сам!
        - Так вы нашли лауданум, мэм?
        - Не нашла. Всё перерыла - нет как нет.
        - Покажите-ка нам вашу кобылу.
        - Конечно. Только шаль возьму.
        Дыша через нос, чтобы унять сердцебиение, удерживая на губах улыбку и даже умудрившись растянуть ее пошире при появлении Барретта с Россом, я прошла в свою спальню. Барретт и Росс спускались по лестнице спокойно; я надеялась, что Оэна они не разбудили.
        В спальне я повязалась крест-накрест шалью и сунула ноги в старые ботинки, зашнуровав их наскоро, кое-как. Я торопилась. Не хватало, чтобы вспомогалы вломились в сарай без меня. Нет, пускай их капитан (или в каком он там чине) увидит именно ту картину, которую я для него приготовила. А если контрабандисты не сумели толком спрятать оружие? Если они сами околачиваются где-то поблизости? Оставалось молиться, что это не так.
        Снова пришлось шлепать через луг. Пятеро вспомогал держались ближе к аллее, вглядывались во мрак меж деревьев. Пятеро других остались следить за домом. Фонарь всё еще помигивал из дверного проема. Я нарочно оступилась, и главарь замедлил шаг, выставил локоть - мол, обопритесь. Я изобразила улыбку, благодарную и вместе с тем игривую.
        - Вот так ночка выдалась, да, капитан? Будет что доктору Смиту порассказать! Ой! А может, жеребенок уж родился!
        - Когда вы ждете доктора Смита, миссис…
        - Галлахер, капитан. Завтра или послезавтра, думаю, доктор вернется. Когда фельдмаршал Френч занимал пост лорда-лейтенанта, доктор Смит ездил в Дублин гораздо чаще. Видите ли, покойный отец доктора Смита был очень дружен с фельдмаршалом Френчем и его супругой. А вы, капитан, знаете фельдмаршала Френча лично?
        - Не имею такого удовольствия, миссис Галлахер,  - последовал ответ.
        По тону я поняла: главарь смягчился. Вряд ли Томас одобрил бы мою болтовню о связях отчима, но что мне было делать в заданных обстоятельствах? Вот я и рассудила: дружба с британским политиком, известным своей непримиримостью к повстанцам, сыграет мне на руку. И не ошиблась.
        Дэниел О'Тул водил кобылу по сараю. Сделает несколько кругов, остановится, пошепчет в замшевое ухо - и продолжает свое занятие. Кобыльи бока блестели от пота, да и сам О'Тул изрядно взмок. Рубаха его была в крови, одна рука - тоже.
        При нашем появлении он вздрогнул - вроде как от удивления, на самом деле, конечно, от страха.
        - Ну, мистер О'Тул, как наша девочка?
        Я заговорила так, будто ветеринаров привела на консилиум. О'Тул, уловив мой американский акцент, спрятал глаза, чтоб не выдали.
        - Да вот, прогуливаю ее, прохаживаю, миссис Галлахер. Порой оно помогает.
        - Ты весь в крови,  - процедил главарь.
        - А то ж!  - отозвался Дэниел О'Тул.  - Дела-то серьезные. Худые дела, вот что я скажу. Вoды когда еще отошли, я и головку нащупал, и копытца передние - а всё никак не разрешится, болезная наша. Просто беда, миссис Галлахер! Копытцами, говорю, так и сучит жеребенок-то…
        - Еще кто-нибудь тут есть?  - рявкнул главарь, явно не желая дополнительных подробностей о процессе лошадиных родов.
        - Старшенький мой, Робби,  - спит в каморке. Перебрал чуток. И то сказать, мы с ним цельную ночь с кобылой возимся. Умаялись.
        И снова тяготы сельской жизни ничуть не впечатлили вспомогалу. Одному из своих людей он велел лезть на сеновал, второго отправил в каморку. Я дышать боялась. Что, если Робби истекает кровью? Что, если кровь пропитала бинты, просочилась на одеяло? К счастью, посланный вышел из каморки буквально через пару минут, вытирая рот характерным жестом. Мне представилась початая бутылка отличного ирландского виски, стоящая на виду, смиренно предлагающая угоститься славному парню, который всю ночь под проливным дождем блюдет порядок в окрестностях Лох-Гилла…
        - Всё верно. Перебрал малый. Дрыхнет,  - сообщил вспомогала с добродушной ухмылкой.
        - Миссис Галлахер, мы намерены прочесать окрестные поля. Никого не выпускайте из дому - ни сына, ни свекровь, ни прислугу. Это для их же безопасности. Операция займет несколько часов. Утром я еще загляну к вам.
        - Может, все-таки выпьете чего-нибудь согревающего, капитан? Или вот на рассвете явится наша кухарка. Хотите, я распоряжусь, чтобы она для вас и ваших людей завтрак приготовила?
        Наверно, прозвучало соблазнительно; главарь заколебался, и я чуть язык себе не откусила с досады. А ну как примет приглашение? Разве не лучше для всех нас, чтобы эти помпончатые поскорее убрались?
        - Нет, спасибо, мэм,  - вздохнул главарь.
        Его люди пошли прочь из сарая. Он и сам вроде собрался уходить, но в дверях вдруг обернулся к Дэниелу О'Тулу.
        - Эй, ты! Слыхал когда-нибудь, чтоб рожающих кобыл лауданумом пользовали?
        Дэниел О'Тул вскинул брови. У меня сердце упало.
        - Я человек бедный, я и для жены с детишками лекарствия купить не могу, сэр. А кабы мог - отчего ж и кобыле не дать? Небось худа не будет.
        - Гм… А вот миссис Галлахер утверждает, что от лауданума сплошная польза.
        - Хозяйке лучше знать, сэр,  - закивал мистер О'Тул, не поднимая взгляда.  - Она у нас умница-разумница, хозяйка-то.
        В горле моем клокотал истерический смех, когда, придерживая юбку, я вслед за главарем выходила из сарая.

* * *

        Дождь прекратился с зарей. Гарва-Глейб подставила свои стены под солнечный свет, будто очнулась от безмятежнейшей, сладчайшей дремы. Робби О'Тул, шатаясь, спотыкаясь и подвывая от боли, выбрался на лужайку, чем вызвал общее смятение. Впрочем, радовало уже то, что ноги и легкие у него функционируют. Кое-как удалось затащить Робби в дом, уложить в мою постель. Хоть я и боялась инфекции, а себя не переборола - повязку ему не сменила. Снова осматривать кошмарную пустую глазницу было выше моих сил. Я вспомнила про сироп, которым Томас пичкал меня после ранения, и влила изрядную дозу Робби в рот. Подействовало - юного контрабандиста объял глубокий, а главное, спокойный сон.
        Товарищи Робби О'Тула рассеялись в ночи, оружие было спрятано в сарае - Дэниел О'Тул прохаживал кобылу аккурат над новым схроном. Кобыле, кстати, до родов еще несколько недель; вот как я буду выкручиваться, если помпончатые поинтересуются жеребенком? Я гнала эту мысль. Худо-бедно, а первый натиск мы отразили. Теперь всё семейство О'Тул сидело в кухне, за исключением Мэгги, которая осталась при сыне. Моей задачей было никого не выпускать из дому, как велел главарь. Сам он, верный своему обещанию, явился на закате и объявил, что у ребят всё под контролем, они пока не уходят - дозор несут. Я не скупилась на улыбки и благодарности, делала вид, что помпончатые и впрямь защищают нас, обывателей, от бандитов. Расстались мы с «капитаном» почти нежно, почти как старинные друзья.
        Имея к Дэниелу О'Тулу ряд вопросов, я, однако, помалкивала - отчасти потому, что знала: у него тоже язык чешется спросить меня кое о чем. Без совещаний решив дожидаться Томаса, мы с Дэниелом просто исполняли свои ежедневные обязанности. Вечером он, еле живой после бессонной ночи, повел семейство домой. Мэгги на уговоры не поддалась - так и сидела у изголовья Робби. Бриджид, отловив меня в коридоре и буквально приперев к стенке, прошипела скороговоркой:
        - Зачем-приходили-вспомогалы-почему-РоббиО'Тул-лежит-в-твоей-постели?
        Я вывернулась. Ни про товарищей Робби, ни про оружие не заикнулась - для Бриджид безопаснее ничего не знать. Невинно захлопала ресницами, сообщила: Робби словил шальную пулю, должны ведь мы о нем позаботиться; а что до вспомогал, так они всюду рыщут, вчерашний день ищут.
        Бриджид, крайне раздосадованная, выплюнула ряд проклятий: в адрес британцев, в адрес солдат Республиканской армии, в адрес доктора, который дома не бывает; прошлась и по «вертихвосткам, которые воду мутят». Я не стала огрызаться. Мои мысли стремились к Томасу. Хоть бы он поскорее приехал! Усталая до предела, я легла спать в постель Томаса. Это казалось удобно и даже естественно: Томас занимал комнату, смежную с комнатой Оэна, ну а моя кровать была ведь занята Робби.
        Томас вернулся ранним утром, пробыв в отлучке четверо суток. Мэгги О'Тул караулила его на пороге. Сразу потащила к Робби, и Томас снял бинты, продезинфицировал раны, произвел орошение, снова наложил повязку и выдал:
        - Поистине, миссис О'Тул, ваш сын удачлив, как ирландец. Глаза лишился, но жить будет.
        Явился Дэниел О'Тул, сообщил Томасу о ночных событиях, не упустив ни единой подробности. Не упомянул лишь, что я заняла комнату Томаса. Без задней мысли Томас, тоже усталый, вошел к себе, разделся и лег, разбудив меня и сам испугавшись не на шутку.
        - Господи, Энн! Откуда ты взялась? Извини, но я правда не знал. Еще подумал, постель мою не застелили, но с учетом обстоятельств это простительно. Почему ты с Оэном не легла?
        Слава богу, вернулся наконец-то! От избытка чувств я едва не расплакалась. Вымучила:
        - Как Робби?
        Томас повторил уже сказанное родителям юного контрабандиста, добавив, что раны затянутся, если только не будет заражения крови.
        Некоторое время мы молчали. Будущее - чреватое, как грозовая туча,  - давило на наши мысли. Наконец Томас произнес вполголоса:
        - Дэниел говорит, задействовать кобылу ты придумала; говорит, если б у тебя план так быстро не созрел и если бы не был таким удачным, Робби и его товарищам не поздоровилось бы. Вспомогалы и усадьбу наверняка бы спалили. Им, чтобы людей без крова оставить, поводов почти не нужно, а тут - контрабандисты…
        - Кажется, из меня вышла бы неплохая актриса,  - протянула я, польщенная похвалой.
        - Вот и Дэниел так сказал. А еще он сказал, по выговору ты ну чистая американка.  - Томас помрачнел и после некоторых колебаний спросил:  - Откуда у тебя американский акцент, Энн?
        - Просто сымитировала. Надо было поживей соображать - все средства годились. Я прикинула, что американкой притвориться выгодно. Сам подумай: раз я из Америки, какое мне дело до Ирландской республиканской армии? Стану ли я прятать у себя солдат? То-то, что не стану. Я не препятствовала помпончатым, когда они захотели осмотреть дом; я болтала о пустяках, разыгрывала этакую легкомысленную особу, дамочку с придурью, кокетку. А мозг мой работал. План родился еще в холле. Но, когда помпончатые обнаружили распахнутый шкафчик с медикаментами, я решила: всё, конец. Чуть духом не пала.
        - Тут тебе и пришла мысль насчет лауданума?  - уточнил Томас, чуть покривившись.
        - Да. Кстати, по мистеру О'Тулу тоже театральные подмостки плачут.
        - А в какой момент ты догадалась привлечь кобылу? Энн, это же просто гениально! Сразу всё объясняется: лужа крови, переполох; ночь - а управляющий бодрствует…
        - Это из книги. Я… читала… об одном семействе, которое жило в Луисвилле, штат Кентукки. Давно - в середине девятнадцатого века. У этого семейства был конный завод, племенные скакуны продавались богатейшим американцам…
        Не совсем так. Я не читала книги о луисвилльских коннозаводчиках. Я эту книгу написала. Впрочем, велика ли разница? Существенна ли доля лжи? Я решила, что нет, несущественна.
        Томас молча ждал продолжения. Веки у него припухли, глаза покраснели - усталость была налицо.
        - Ну и вот. В определенный момент эти люди воспользовались тем, что одна кобыла у них жеребилась, и счастливо избежали обыска. Только прятали они не оружие, а беглых рабов. Дом являлся станцией знаменитой Дороги свободы.
        - Невероятно,  - прошептал Томас.
        - Почему же? Книга основана на реальных событиях.
        - Да я не про книгу. Ты, Энн, невероятная.
        - А ты переутомленный.
        Под моим взглядом Томас смежил веки. Лицевые мышцы расслабились. Повернувшись друг к другу, мы просто лежали, как двое друзей на пижамной вечеринке. Размеры кровати позволяли избегать прикосновений.
        - Вот чуяло мое сердце - нельзя тебя покидать,  - пробормотал Томас.  - В Дублине я места себе не находил. Выехал сегодня в два часа ночи. Большому Парню[32 - Большой Парень (англ. The Big Fella)  - прозвище Майкла Коллинза. Считается данным за высокий рост и крепкое телосложение. На самом деле Коллинз получил прозвище в раннем детстве. Младший из восьми детей, он отличался серьезностью и ответственностью, и старшие братья и сестры окрестили его «Большим» в шутку.] отчет оставил - и домой.
        - Спи, Сетанта. Спи.
        Желание убрать волосы с его лба, погладить его по щеке было почти непреодолимым. Но я справилась. Я удовольствовалась созерцанием. На моих глазах Томас погрузился в глубокий сон.

        25 августа 1921 г.
        Оказалось, мысль притащить оружие в Гарва-Глейб принадлежала Лиаму Галлахеру, старшему брату Деклана. Лиам работает в доках Слайго, и это на руку Мику; Мик уже довольно давно переправляет через Лиама стволы прямо под носом у черно-пегих и помпончатых. Про это я знал. Во время прилива из порта можно по воде попасть в Лох-Гилл, а уж в его берегах пещерных схронов хватает. Развоз оружия из этих схронов по всей Ирландии - дело техники. Бен Галлахер, самый старший из сыновей Бриджид, служит кондуктором на маршруте Каван - Дублин; не сомневаюсь, что его поезд возит весьма специфические грузы. Мик упоминал о поставках пистолета-пулемета Томпсона; эта новинка вывела бы ИРА на новый уровень. Но разговоры как-то заглохли.
        По милости Лиама у нас в Гарва-Глейб теперь собственный схрон. Стволы спрятаны в сарае. Пол там дощатый, и есть подземелье - мы с Дэниелом О'Тулом сами выкопали, выложили изнутри камнем, установили особый люк, который ни за что не найдешь - о нем просто надо знать. Конструкция такова, что ручка не требуется. Изнутри по углам вмонтированы пружинные замочки, они-то и работают на подъем-опускание.
        Несколько лет назад Бен и Лиам дистанцировались от матери. Полагаю, из чувства вины, а также от беспомощности. Когда я забрал Бриджид и Оэна в Гарва-Глейб, братья, наверно, вздохнули с облегчением. Средств на содержание матери и племянника ни один, ни другой не имеют. Вообще в Ирландии сейчас две категории населения - фермеры с выводком детишек и одинокие мужчины и женщины. Гарантированный заработок можно получать только за океаном; те же ирландцы, которые не желают эмигрировать, очень тянут с созданием семьи. Их удерживает страх, что этой самой семье уготовано полуголодное существование. Вот почему мужчины озабочены только обеспечением собственных нужд, а женщины боятся рожать и, соответственно, избегают любовных связей.
        Бриджид тоскует по сыновьям. Бриджид о них рассказывает. Бриджид им пишет, умоляет, чтобы приехали, навестили ее. Они приезжают крайне редко. С тех пор как вернулась Энн, ни один не объявлялся и не посылал вестей. И вот - извольте радоваться.
        Нынче вечером к нам припожаловал Лиам. Ужинал в семейном кругу, толковал о том о сем с матерью, а вот Энн ни слова не сказал, даром что украдкой косился на нее. Энн тоже была не в восторге от этого визита - отмалчивалась, сидя рядом с Оэном, глаз над тарелкой не поднимала. Не знаю, в чем причина - во внешнем ли сходстве Лиама с покойным Декланом, каковое сходство, вероятно, растравляет раны Энн, или в многочисленных вопросах, которые Лиам, уж конечно, имеет к своей невестке. Что касается Дэниела О'Тула, Энн его совершенно покорила. Старик считает, что именно ей обязан и собственной жизнью, и жизнью Робби; что и остальные участники ночных событий должны придерживаться того же мнения. А вот Лиам, судя по всему, не согласен с Дэниелом.
        После ужина Лиам сказал: «Томас, на два слова», и мы с ним пошли в сарай. Мы говорили приглушенными голосами, взгляды наши бегали, не подслушивает ли кто из темноты.
        - Дождусь, пока черно-пегие с помпончатыми осаду снимут. Перемирие как-никак - должны они убраться. Хотя каждому ясно: для этих молодчиков перемирие - только повод удвоить внимание. Но мы, Томас, тоже дурака не валяем. Мы силы стягиваем да стволы копим. Мы стратегию разрабатываем. Не сегодня завтра опять полыхнет - так чтоб нам готовыми быть. Короче, через три дня стволы я забираю и уж постараюсь впредь тебя не впутывать.
        - Всё могло закончиться плачевно,  - произнес я не столько в укор, сколько в качестве напоминания.
        Лиам кивнул с мрачным видом. Руки он держал в карманах.
        - Могло. И МОЖЕТ.
        - Что ты имеешь в виду?
        - Я насчет Энн. Сам подумай: вот она появилась из ниоткуда - и помпончатые про нашу систему пронюхали. Три года всё как по маслу шло - а тут вдруг сбой. Это неспроста, попомни мое слово. В тот день, когда ты ее из озера выловил, нам с парнями пришлось стволы в пещере на западном берегу прятать. А ведь прежде мы спокойно везли их к О'Брайенову причалу. Тебя это ни на какие мысли не наводит? Откуда на причале взялось разом две дюжины черно-пегих? Кто им настучал? Счастье еще, что туман тогда над водой висел, а то бы мы погорели; как пить дать, погорели бы.
        - Откуда эти сведения - насчет вылавливания?
        Я старался говорить ровным голосом, хотя в голове стоял звон подозрений.
        - От Имона Доннелли. Он так рассудил: я бедняге Деклану родной брат, мне надо знать. А что, не прав он разве?
        - Не кипятись. Если бы Энн и впрямь работала на бриттов, ни ты, ни твои ребята живыми бы из Гарва-Глейб не ушли. Мне О'Тул-старший рассказывал, как Энн заморочила главаря помпончатых.
        - Энн?!  - усмехнулся Лиам и продолжал страшным шепотом:  - Не представляю, кто эта женщина, одно знаю: это не наша Энни.  - Он потер глаза, словно пытаясь изгнать неудобный женский образ. Когда Лиам снова заговорил, усталость в голосе уже полностью перекрывала недавнюю непримиримость.  - Томас, ты дал приют моей матери, ты растишь моего племянника. Ты вообще людям помогаешь, на тебя многие просто молятся. Это всем известно. Мы перед тобой в неоплатном долгу. Но сам ты ничего - ничегошеньки!  - не должен Энн. Да и никто из нас ей не должен. Избавься от нее. Чем скорее, тем лучше.
        Лиам ушел, не попрощавшись с матерью. Энн увела Оэна, не сказав мне «Спокойной ночи». Еще раньше я определил Робби на койку в операционной, чтобы освободилась кровать Энн. Чтобы ей больше не спать в моей постели. Вспоминаю ту ночь, когда лег рядом,  - и не знаю, куда деваться от себя самого, как обуздать фантазию, как ослабить физическое напряжение. Вот я сижу над дневником, а за стеной, в детской, Энн рассказывает Оэну легенду о Ниав и Ойсине, отправившихся в Страну Вечной Юности.
        Сам, подобно Ойсину, очарованный дивным голосом и дивными историями Энн, я откладываю перо.
        Да, именно так дела обстоят: Энн больше не преследует меня. Она меня нашла - и приворожила.
        Лиам твердит, что Энн - не Энн. Определенно, он разумом повредился. Хотя… В самой глубине души я почти согласен с Лиамом. Значит, я тоже безумен.

    Т. С.

        Глава 14
        Кровей ирландских я

        Кровей ирландских я; Ирландия моя -
        Как есть - свята земля,
        Да годики-то-ходики - тик-так, тик-так!
        Милорд или босяк,
        Хотя б из жалости одной,
        Спляши со мной, спляши со мной
        В Ирландии святой!

    У. Б. Йейтс

        ЛИАМ ГАЛЛАХЕР, БРАТ ДЕКЛАНА, средний сын Бриджид, стрелял в меня на озере. Он был одним из тех троих, на барже. Он вскинул руку с револьвером, он спустил курок.
        Что-то мне подсказывало: спасаясь от трагедии 2001 года, я удивительным образом провалилась в 1921 год - должны же во времени случаться бреши? И первым моим столкновением с реальностью прошлого века стал Лиам Галлахер, причем прежде, чем я осознала смысл произошедшего. Образно выражаясь, я отчалила от берега с табличкой «2001» и направилась в другой мир. Где меня поджидала пуля.
        Вероятнее всего, Лиам был и в сарае, среди контрабандистов. Я просто не заметила его, озабоченная спасением как Робби, так и усадьбы, милой Гарва-Глейб. В темноте, в суматохе и ужасе я толком не видела лиц, неверный свет фонаря искажал черты - вот почему Лиам Галлахер остался той ночью неузнанным. Но сам-то он меня узнал. А сегодня явился открыто, сидел за ужином, ел жаркое из говядины с картошкой и карамелизированной морковью - будто никогда и не стрелял в женщину, что возникла из озерного тумана.
        Впрочем, может, и не стрелял. Может, того дня вообще не было.
        В энный раз внушая себе данную мысль - убеждая себя, что перемещение во времени травмировало мой разум, перепутало реальные события с бредом,  - я щупала свежий шрам на боку. Шрам был реальнее некуда - густо-розовая улика, выпуклое доказательство вины Лиама Галлахера. Вдобавок я теперь знала, чем Лиам Галлахер занимается.
        Он уже был в столовой, когда я вошла. Ни Лиам, ни Бриджид на мое появление не отреагировали, занятые беседой. Оэн хлопнул ладошкой по стулу рядом с собой - в полном восторге, что наконец-то я сяду с ним, раз место подле бабушки занял дядя. Я почти упала на стул. При виде Лиама меня охватил тошнотворный страх. Томас немного запоздал, усевшись же, завел разговор с Лиамом. При таком раскладе я слова вымолвить не могла, а что до ужина, мне кусок в горло не лез.
        Как только приличия позволили, я встала из-за стола. Думала, сейчас шмыгну к себе в спальню. Но тут Оэн уцепился за меня, пропищал:
        - Мама, а давай сегодня ТЫ меня выкупаешь и спать уложишь!
        Бриджид с непривычной готовностью уступила мне эти дела - ей определенно хотелось побыть с сыном. И вот я сижу возле кроватки Оэна. Сказка давно убаюкала Оэна, я же не имею ни сил, ни духу подняться, пройти к себе. Я даже шевельнуться боюсь.
        Нужно сообщить Томасу, что в меня стрелял не кто-нибудь, а Лиам. Да, но как? Томас спросит, почему я столько времени молчала. Если я - Энн, вдова Деклана, уж конечно, я должна была узнать Лиама, своего деверя! А сам Лиам? Неужели он не узнал невестку? Зачем тогда выстрелил? Зачем хотел убить Энн Галлахер? То есть меня. В общем, нас обеих.
        Я застонала вслух, и Оэн вздрогнул, завозился под одеялом. Пришлось в прямом смысле зажать себе рот. Почему Лиам не встревожен? Он явился открыто, весь вечер болтал с матерью и Томасом о пустяках, уплетал за обе щеки жаркое и просил добавки. А чего ему бояться? Я живу в Гарва-Глейб почти два месяца - и до сих пор не предъявила обвинений.
        Естественно. С моей стороны безрассудно было бы обвинять Лиама. Его-то персона сомнений не вызывает. В отличие от моей. Сказав против него «А», мне пришлось бы объяснять свое появление посредством всех остальных букв алфавита.
        Всю ночь я так и просидела над Оэном. В свою спальню вернуться не рискнула. Рано поутру Томас обнаружил меня в кресле, спящую,  - от неестественной позы платье помялось, волосы сбились набок. Томас склонился надо мной, погладил по щеке. Сработали подсознательные механизмы защиты: я стиснула кулаки и, наверно, исторгла бы даже боевой клич, если бы Томас не прижал пальцы к моим губам.
        - Тише, тише, Энн. Я сначала к тебе зашел, смотрю - постель не разобрана. Я подумал…
        Напряжение в голосе, обрыв фразы ясно дали понять, какое именно подозрение охватило Томаса.
        - Что случилось?
        Я задала этот вопрос, потому что заметила: Томас одет точно так же, как накануне вечером.
        - Робби бредит. Ему надо в больницу. Вероятно, в мозге застрял обломок кости - он и вызвал воспаление. У меня нет ни условий, ни опыта для такой операции. Короче, я немедленно везу Робби в Дублин.
        - Можно с тобой?
        Что угодно - лишь бы не оставаться без Томаса. Лиам Галлахер наверняка бродит поблизости. Может, когда из Гарва-Глейб заберут оружие, уйдет и Лиам; но пока он здесь.
        - Тебе хочется поехать в Дублин?  - удивился Томас.
        - Сам прикинь: ты будешь машину вести, а за Робби кому присматривать? Кто ему голову поддержит, чтоб в дороге окончательно не растрясло?
        - Ты права,  - согласился Томас.
        - И я, и я с вами!  - Это Оэн проснулся.  - Я тоже буду помогать!
        - В другой раз, малыш.
        Томас присел на кровать, горячо обнял Оэна.
        - Я бы с радостью взял тебя с собой. Я бы тебя всюду возил, будь у меня время. Но сейчас тебе в Дублин нельзя. Робби очень плох. Поездка будет совсем не веселая.
        - Почему тогда мама хочет ехать? Ей весело, а мне нет?
        - И маме не весело. Она едет, потому что мне нужна ее помощь.
        - А наша книжка? Мама для меня новую книжку сочиняет!
        Первый томик «Приключений Оэна Галлахера» имел огромный успех. Я написала второй и засела за третий, держа в голове заказ главного протагониста - путешествия в Японию, Нью-Йорк и Тимбукту.
        - Ну а для картинок вы с мамой место оставляете?  - встревожился Томас.
        - А как же! Внизу страниц. Только ты, Док, за нами теперь не поспеешь,  - вздохнул Оэн.
        - С делами разберусь - наверстаю,  - пообещал Томас.  - Кстати, почему бы тебе, малыш, самому не нарисовать несколько картинок? Ты ведь у нас художником растешь.
        Оэн зевнул, умудрившись заодно и кивнуть. Он еще толком не проснулся, в Дублин мы его не брали - что и оставалось, кроме как повернуться на другой бок? Томас поправил одеяло, я коснулась губами веснушчатой щечки, шепнула «Спи, родной», и мы с Томасом на цыпочках покинули детскую.
        - Энн, надо спешить. Дэниел О'Тул отнесет сына в автомобиль. Ты через пятнадцать минут будешь готова?
        Я кивнула, готовая бежать собираться.
        - Энн!
        - Да?
        - Прихвати нарядное платье. Лучше всего красное. Саквояж в чулане под лестницей.
        Без лишних вопросов я поспешила в свою комнату.

* * *

        Поездка из Дромахера в Дублин заняла куда больше времени, чем в 2001 году. Дорога была не заасфальтированная, автомобиль, даром что стильный, не мог развить приличную скорость, а Робби своим горячечным бредом и торопил нас, и заставлял двигаться с максимальной аккуратностью - то есть не давал разогнаться. Зато о дорожных пробках речь не шла, да и за рулем сидела не зареванная, шарахающаяся от праворульных автомобилей, осиротевшая Энн Галлахер. Зато не надо было молиться о благополучной доставке своей персоны, как я молилась, кажется, целую жизнь тому назад. Один раз мы остановились, чтобы заправиться, и Томас меня высадил, поскольку бензобак находился под передним сиденьем. Заметив мое недоумение, Томас фыркнул:
        - А где ж ему и помещаться, как не здесь?
        До Дублина мы добрались за три с половиной часа. Я уже могла бы и привыкнуть к старомодной одежде, к замысловатой вязи вывесок, к винтажным автомобилям - а вот не привыкла, таращилась во все глаза. Томас с удовлетворением отметил, что на въезде в город сняты контрольно-пропускные пункты - кажется, самое яркое свидетельство долгожданного перемирия. Я лишь кивнула. Слишком много визуальной информации обрушилось на меня. Девять утра, пятница, окраины в руинах, всюду обломки и мусор - поистине, никто не узнал бы столичных пригородов в этом запустении. И я не узнавала, пока мы не оказались в центре. Тут-то черно-белые архивные фотографии, просмотренные мной в огромных количествах, ожили, обрели цвет. Саквилл-стрит еще не изменила названия (лишь в 1924 году ее переименуют в О'Коннелл-стрит[33 - Дэниел О'Коннелл (1775 -1847)  - ирландский политик, выступал за так называемую Католическую эмансипацию - права католиков быть избранными в Вестминстерский парламент, а также за отмену Акта об унии в 1800 г.]); колонна Нельсона пока на месте[34 - 8 марта 1966 г. верхнюю часть колонны Нельсона - собственно
скульптурное изображение адмирала - взорвали боевики ИРА. Уцелевшая часть была демонтирована инженерами. В 2003 г. на месте колонны Нельсона возвели Дублинскую иглу.]. Здание Главпочтамта представляло собой жуткий остов, выгоревший изнутри,  - я долго не могла отвести от него глаз. План Дублина 1916 года я изучала тщательно, я даже распечатала карту и повесила над рабочим столом в своей нью-йоркской квартире. Так вот, моих познаний хватило, чтобы понять: к госпиталю Матер мы едем не самым прямым путем. Вероятнее всего, Томас проверял степень моей осведомленности о разрушениях, произведенных в Дублине. Если мое искреннее удивление смутило его, он виду не подал.
        Мы миновали ряд почти одинаковых, весьма респектабельных особняков.
        - Дом на Маунтджой я продал,  - пояснил Томас.  - Купил новый - сейчас ты его увидишь. С ним, по крайней мере, тяжелые воспоминания не связаны.
        Я еле подавила вздох облегчения. Слава богу, Томас не предполагает, что я помню планировку того, старого дома - разумеется, хорошо знакомую другой Энн Галлахер.
        Наконец автомобиль затормозил перед госпиталем Матер (построенным, к слову, в том же пафосном стиле, что и дублинский Главпочтамт). Я осталась караулить Робби, а Томас ринулся за каталкой.
        Вернулся он через считаные минуты в сопровождении монахини в белой униформе и двоих санитаров с носилками. Томас лаконично сообщил, каково состояние больного, и назвал фамилию хирурга, желательного для операции; сестра милосердия заверила, что в госпитале сделают всё возможное. Определенно, она видела Томаса не впервые - говорила ему «доктор Смит». Она озабоченно прищелкивала языком, а ее инструкции санитарам своей краткостью и резкостью больше походили на выстрелы. Наконец Робби унесли. Томас тоже ушел, оставив меня бродить по больничным коридорам и ждать новостей. Бродила я до вечера и вот какие наблюдения сделала: пусть на медсёстрах неуклюжие, широченные передники, пусть их головы венчают нелепые головные уборы, пусть пациентов они перемещают на каталках допотопной конструкции - больничная атмосфера ничем не отличается от той, что знакома мне с детства. Как-никак, мой дедушка, мой Оэн, большую часть взрослой жизни прослужил в больнице. Я отлично помню нервозность вечного аврала, тревогу, перемежаемую всплесками надежды, и, конечно, горечь трагических исходов. Определенно, дедушка имел
достаточно причин для своего последнего решения - встретить смерть дома.
        Томас присутствовал при операции. Часов в шесть вечера он нашел меня в больничной столовой, в компании двух порций давно остывшего супа и нескольких ломтей хлеба.
        Свою порцию я доедала над продолжением «Приключений Оэна Галлахера». Мне пришло на ум, что в рыжей голове Оэна надо посеять зерна информации о таком месте, как Бруклин. Вот и разрабатывала сюжет: Оэн отчалил от родного берега и очутился в бухте Нью-Йорка, лицом к лицу со статуей Свободы. Далее юному путешественнику следовало пересечь Бруклинский мост, прогуляться по Джексон-стрит и по Кингсленд-авеню и вступить под своды госпиталя Гринпойнт, построенного в 1914 году (в нем мой дедушка проработал до начала восьмидесятых, когда комплекс зданий перестал функционировать как медицинское учреждение). Я включила сцену, в которой маленький Оэн смотрит бейсбольный матч на стадионе «Эббетс Филд». (Играют «Доджерс», сам Оэн, безбилетный зайчишка, растянулся на крыше над левым краем поля. Хильда Честер[35 - Хильда Честер - фанатка бейсбольной команды «Доджерс», обладавшая пронзительным голосом. Когда после сердечного приступа врачи запретили ей вопить в поддержку игроков, она явилась на матч со сковородкой и половником и произвела столько шуму, что бейсболисты подарили ей коровий колокольчик.] названивает в
колокольчик, едва руки Глэдис Гудинг[36 - Глэдис Гудинг - известная музыкантша-органистка, исполняла гимн на бейсбольных и хоккейных матчах.] замирают над клавишами.) Я подробно описала кирпичные своды, флагшток и рекламное объявление, которое предприимчивый Эйб Старк поместил прямо под табло, где фиксировался счет. Объявление гласило: «Кто табло заденет - новый костюмчик наденет»[37 - Эйб Старк - американский политик, начинавший как портной. Его объявление насчет бесплатных костюмов попадалось на глаза всем зрителям, а позднее - и телезрителям. Впрочем, «Доджерс» играли так хорошо, что Старку крайне редко приходилось шить для них бесплатные костюмы.].
        Сама я на стадионе «Эббетс Филд», демонтированном в 1960 году, разумеется, не бывала. А вот дедушка этот стадион обожал, старался ни одного матча не пропустить. Мне отлично помнились его рассказы, к которым он добавлял со вздохом: «Когда “Доджерс” из Бруклина уехали, бейсбол стал уж не тот». Далее следовала ностальгическая улыбка: мол, я рад, что видел их в лучшие дни.
        Внизу страницы я набросала картинку: Кони-Айленд, Оэн уплетает хот-дог, таращась на колесо обозрения. Мой дедушка к этому колесу неровно дышал. Картинка получилась так себе, не то что иллюстрации Томаса, но вполне годная.
        Когда Томас, с чашечкой черного кофе, уселся напротив меня, я прочла ему всю историю - правда, не прежде, чем узнала об успешно проведенной операции и хороших прогнозах для Робби. Томас слушал внимательно, ерошил волосы. Взгляд стал отсутствующим.
        - Бруклин, бейсбол… Откуда ты сюжеты берешь, Энн?
        - Оэн заказал приключения в Нью-Йорке,  - объяснила я. Волноваться не было причин - стадион «Эббетс Филд» в 1921 году уже работал,  - и все-таки я напряглась.
        - Приключение в Нью-Йорке для Оэна. Недурно,  - протянул Томас и добавил вкрадчивым шепотом:  - А как насчет приключения в Дублине - для Энн Галлахер?
        - Что это вы замышляете, доктор Смит?
        Он поставил чашку на стол и пододвинул к себе тарелку с супом. Макнул в суп горбушку, откусил, начал медленно жевать, не сводя с меня недоверчивых глаз. Наконец хлебнул кофе и вздохнул, словно дозрел до решения.
        - Хочу тебя кое с кем познакомить, Энн.

* * *

        Милашка Беатриса Барнс выбрала для меня алое облегающее платье - вырез лодочкой, рукава фонариком, талия чуть занижена, юбка ниже колена - как у девушки-флэппера, которая вот-вот пустится отплясывать чарльстон. Разумеется, в моем случае ни о каких чарльстонах речи не шло, но я отдала должное и вкусу, и наметанному глазу Беатрисы. Платье, во-первых, сидело идеально; во-вторых, алый цвет придавал коже особенное сияние и подчеркивал зелень глаз. К этому наряду Беатриса присовокупила красные румяна и пару шелковых алых перчаток - длиннющих, за локоть, так что открытыми оставались только предплечья. Натянув перчатки, я живо их сняла - август, даже ирландский, жарковат для этого аксессуара, и никакая мода не заставит меня терпеть неудобства, когда можно их избегнуть. Волосы я зачесала на одну сторону, закрутила нетугой узел и сколола его шпильками возле уха, у самой шеи, причем несколько локонов выпустила, чтобы касались ключиц. Затем я припудрилась, подсурьмила ресницы, подкрасила губы и сделала шаг от зеркала. Неплохо. Впечатление, что я изрядно постаралась для кого-то конкретного. Томасу должно
понравиться. А вот и он в дверь стучит. Я крикнула: «Можно», и он вошел - свежий, чисто выбритый, с набриолиненными угольно-черными волосами, в черном костюме-тройке с белоснежной рубашкой. На сгибе локтя Томас держал черный пыльник.
        - Вечер сырой, накинь пальто, Энн.
        Томас шагнул к платяному шкафу, в котором я успела развесить одежду.
        В обстановке гостевой спальни доминировали сочные оттенки, мебель была темного дерева. Ни одной вычурной детали, ни одной дешевой вещи. И весь дом таков - вне времени, моды и дизайнерских экспериментов. Сочетанием радушия и отстраненности он вызывал ассоциации со стариком-дворецким, слишком хорошо вышколенным, чтобы показать, сколь глубока его снисходительность к каждому, кто удостоен чести находиться в этих стенах. Иными словами, дом был под стать самому Томасу.
        - Комендантский час отменен. Дублин празднует перемирие,  - добавил Томас.
        Взгляд его, остановившись на мне, затуманился нежностью, и я поспешно скорректировала мысленную характеристику. Нет, отстраненность - это не про Томаса. Он и другим бывает. Чтобы влажный туман задержался в его глазах, я улыбнулась.
        - Значит, мы собираемся праздновать?
        - Да. Ты не против пешей прогулки? Тут недалеко.
        - С удовольствием разомнусь.
        Томас помог мне надеть пальто и выставил локоть, на котором я, вопреки его ожиданиям, не повисла. Я предпочла сплетение наших пальцев. Томас коротко вздохнул, глаза на миг вспыхнули; у меня участился пульс и сердце подпрыгнуло. Рука в руке мы вышли в сырые сумерки. Уцелевший тротуар возвращал эхо наших несинхронных шагов.
        Туман поглотил фонарные столбы, сами фонари сквозь влажную кисею светили мутно. От них веяло потусторонним холодком. Томас отнюдь не прогуливался. Он почти летел, длиннополый черный плащ придавал ему сходство с некоей крылатой сущностью, обитающей исключительно в тумане. Что до меня, чулки, прикрепленные неудобными резинками к корсету, служили сомнительной защитой от сырости; зато я прикидывала, сколь благотворно сырость скажется на цвете лица. Шляпку я не надела, не желая мять прическу, а вот Томас был в объемистом кепи, которое не очень подходило к его костюму. Мне вспомнилось: дедушка всю жизнь носил именно этот головной убор; вот, значит, откуда что взялось. Я успела заметить: многие мужчины в Ирландии 1921 года предпочитают элегантные шляпы-котелки, в то время как Томас совершенно чужд этой претенциозности. Он, кажется, раз и навсегда определился со стилем. Кепи, которое куда больше пристало бы фабричному парню из предместья, Томас надвигает на самые брови, прячет свои глубоко посаженные серо-голубые глаза, как бы говоря: «Нечего меня разглядывать».
        - Мы, Энн, направляемся в гостиницу «Грешэм»,  - произнес Томас.  - Нынче мой друг женился; я подумал, раз мы оказались в Дублине, надо новобрачных поздравить как полагается. Правда, венчание в соборе Святого Патрика мы пропустили, зато вечеринка только-только началась.
        - Это тот самый человек, с которым ты хотел меня познакомить?
        - Нет.  - Томас крепче сжал мои пальцы.  - Дермотт Мёрфи - отличный парень, но сегодня он жених и от своей Шинед не отвлечется. Ты, Энн, должна бы помнить Шинед.
        Вовсе не должна, подумала я, но, разумеется, промолчала, постаралась справиться с нервозностью. Мы как раз свернули с Парнелл-стрит на Саквилл-стрит, и почти сразу перед нами засиял роскошный «Грешэм»  - одно из старейших и красивейших зданий дублинского Сити. Великолепно освещенный и неизменно оживленный, отель не страдал от нехватки гостей. В него возвращались, потому что хотелось вернуться.
        Нас встретили, словно королевских особ. Наши пальто были помещены в гардеробную, а сами мы по великолепной лестнице проследовали в бальный зал. Сверкающий, кружащий голову огнями и музыкой, он так и манил присоединиться к танцующим или угоститься чем-нибудь изысканным. Столики во множестве стояли по диаметру зала, и в глазах у меня зарябило от черных фраков с белыми сорочками и ярких женских туалетов. Поодаль находился бар - высокие табуреты, висячие лампы. Томас остановился (теперь его рука лежала у меня на талии) и обозрел помещение.
        - Томми!  - гаркнул кто-то с явной радостью, и несколько голосов из левого угла подхватили:
        - Томми, старина!
        Томас чуть скривился, недовольный такой фамильярностью, и мне пришлось низко наклонить голову и все усилия направить на то, чтобы не рассмеяться. Рука мигом убралась с моей талии, плечи Томаса напряглись.
        - Когда он сам называет меня Томми, это еще терпимо. Но с его подачи всем почему-то кажется, что и у них есть право обращаться ко мне именно так. Взгляни повнимательнее, Энн, ну какой из меня Томми?
        Я не успела ответить - нас обоих ослепила фотовспышка; мы попятились и лишь теперь заметили старинный фотоаппарат, больше похожий на аккордеон об одном глазу. Фотограф, который со своим «циклопиком» притаился у дверей, чтобы ловить каждого гостя уже при входе, откинул черную материю и улыбнулся, крайне довольный.
        - Результат вам понравится. Нечасто я делаю снимки, где у парочки все чувства наружу.
        Спустя несколько секунд нас взяли в кольцо жизнерадостные молодые люди. Каждый норовил хлопнуть Томаса по спине, каждый громко выражал восторг по поводу его неожиданного появления. Разноголосым рефреном звучало: «Я-то думал, ты дома давно!»
        И вдруг все расступились, давая дорогу кому-то очень важному.
        - Ну-ка, Томми, представь меня своей спутнице!
        Я подняла глаза и буквально напоролась на оценивающий взгляд Майкла Коллинза.
        Майкл Коллинз слегка раскачивался на пятках, по-птичьи наклонив голову. Такой мощный, полный энергии, такой молодой. Ключевые события его жизни и обстоятельства трагической смерти мигом выстроились перед моим мысленным взором. Казалось бы, неплохо осведомленная, я, однако, более всего была потрясена именно его молодостью.
        Изо всех сил унимая дрожь и восторг (не хватало взвизгнуть, как несовершеннолетняя фанатка на рок-концерте), я протянула руку Майклу Коллинзу. Значимость момента, бремя исторических фактов и масштабность личности заставили сердце биться сильнее, отчего, вероятно, глаза мои как-то по-особенному замерцали.
        - Я Энн Галлахер. Познакомиться с вами, мистер Коллинз, для меня огромная честь.
        - Вот так Энн, вот так Галлахер!  - воскликнул он, с намеренной отчетливостью выделяя каждый слог, после чего присвистнул длинно и многозначительно.
        - Мик, полегче,  - предупредил Томас.
        Майкл Коллинз несколько смутился, тряхнул головой, как бы извиняясь, однако взгляда от меня не отвел и руки моей не выпустил.
        - Ну и какого вы мнения о нашем Томми, Энн Галлахер?
        Я что-то залепетала, и он усилил пожатие; он только что пальцем мне не погрозил.
        - Имейте в виду: я вранье за милю чую.
        - Мик!  - Томас попытался сделать второе предупреждение.
        - Спокойно, Томми. Я не с тобой разговариваю. Итак, Энн Галлахер: вы любите нашего Томми?
        Я вздохнула. Невыносимо было глядеть в его стальные глаза и знать: этот человек никогда не поклянется в вечной любви своей единственной, не доживет до своего тридцать второго дня рождения. Да что там! Майклу Коллинзу не суждено даже осмыслить собственную роль в истории Ирландии!
        - Его нельзя не любить,  - прошептала я. Каждое слово, будто якорь, привязывало меня к месту и времени, на которые я не имела прав.
        Майкл Коллинз испустил победный клич и облапил меня, будто я своим заявлением его осчастливила.
        - Слыхал, Томми? Она тебя любит! Если б она сказала «нет», я б ее отбил, честное слово, отбил бы! Давайте-ка щелкнемся все втроем!  - Он кивнул фотографу, который давно уже с улыбкой наблюдал за нами.  - Момент поистине исторический - у Томми зазноба появилась!
        Ни взглянуть на Томаса, ни даже вдох сделать я не могла. Но ситуацией владел Майкл Коллинз, и в следующую минуту мы трое стояли в ряд, Майкл, осклабившись, словно победил всех до единого бриттов, обнимал меня за плечи, а фотограф снова нырнул под черную ткань. В очередной раз я чувствовала дежавю. Не прежде чем зал озарился вспышкой, я вспомнила фотографии из дедушкиного конверта: одна групповая, запечатлевшая Энн Галлахер рядом с Майклом Коллинзом, а на второй только Энн Галлахер и Томас Смит, не касающиеся друг друга. Они только-только разомкнули полуобъятие, о чем свидетельствуют векторы их взглядов и напряжение тел. Теперь понятно: на снимках вовсе не моя прабабка.
        На снимках - я сама.

        « - Оэн, скажи, Томас Смит… любил Энн Галлахер?
        - И да и нет,  - еле слышно молвил Оэн.
        - Исчерпывающий ответ!
        - Зато правдивый.
        - Ого! Похоже, тут целая история!
        - Да,  - прошептал Оэн. Закрыл глаза, поморщился.  - Удивительная история, Энни».

        Вот всё и встало на свои места.

        26 августа 1921 г.
        Никогда мне не забыть этого дня. Энн давно спит, а я сижу возле камина, словно жду: вот сейчас из пламени явится объяснение, сообразное со здравым смыслом. Энн рассказала всё. Но я по-прежнему… ничего не знаю.
        Перед тем как отправиться на свадьбу, я позвонил в Гарва-Глейб, успокоил семейство О'Тулов, которые, конечно, целый день дрожали за своего Робби. На всё графство Дромахер - лишь два телефона, и один из них находится в моей усадьбе. Удовольствие недешевое, но я в свое время пошел на эти расходы, уверенный, что облегчаю жизнь пациентам - они смогут мне звонить. Не учел общего уровня жизни, не задался вопросом: откуда телефоны у этих самых пациентов? За доктором по-прежнему посылают, а звонят мне только из Дублина.
        Мэгги О'Тул сидела на телефоне. Боясь дышать, она выслушала сообщение о «пациенте», который хорошо перенес операцию. При словах «жар спадает» до меня донесся всхлип и речитатив молитвы, затем трубку взял Дэниел О'Тул. Он рассыпался в благодарностях, весьма мудро не уточняя, за что именно говорит «спасибо», и вдруг совершенно неожиданно повел речь о жеребенке, рождения которого мы ждали через пару недель.
        - Нынче мы зашли проверить, как там кобыла. Глядь - а жеребеночка-то и нету!  - Дэниел произносил каждое слово с нажимом, будто впечатывая тайный смысл в мое ухо.
        Понадобилось не менее минуты, чтобы понять, кого или, точнее, что он разумеет под «жеребенком».
        - Кто-то в сарае побывал, доктор Смит. Сгинул жеребенок, следов не осталось. Мистер Лиам пришел матушку свою проведать, я ему и говорю: так, мол, и так - нету. Сильно огорчил его, мистера-то Лиама. Вы знаете, доктор Смит, какие он на жеребеночка виды имел, мистер Лиам то есть. Кто животину нашу увел, ума не приложим. Вы скажите мисс Энн, непременно скажите. Мистер Лиам думает, мисс Энн всё известно. Откуда? А вот это я не знаю.
        Я молчал, потрясенный. В голове крутилось: оружие пропало, Лиам обвиняет Энн. Дэниел пыхтел в трубку, ждал, пока я переведу с эзопова языка. Наконец я сказал, что сам разберусь - вот вернусь только. Он ответил: «Понятно, доктор Смит», и мы попрощались.
        В связи с новыми обстоятельствами я хотел отменить наше участие в вечеринке, но вошел в гостевую спальню, увидел Энн - грациозную, как лань, с массой черных кудрей, скрученных в спираль и непрочно закрепленных возле прозрачного ушка,  - и растаял. Глаза Энн лучились, улыбка выражала готовность всюду следовать за мной… В общем, я переменил решение.
        Энн взяла меня за руку, и я, словно под действием волшебных чар, вывел ее на улицу. Я рисковал, абсолютно не готовый к рискам. О чем я только думал? Об одном: вот сейчас Мик увидит Энн, вот сейчас избавит меня от сомнений и подозрений. Я жаждал избавления, ради него всё и затеял. Безумием было устраивать эту встречу. Не представляю, как я решился, не представляю, почему Мику взбрело сорвать признание с алых губ Энн. Поистине я был как в тумане! А ведь я успел изучить Миковы повадки, я знал: от него любой выходки можно ожидать. Он предсказуем в своей непредсказуемости. И всё же Мик снова удивил меня.
        Мик спросил Энн, как она ко мне относится. Нет, еще прямее - любит ли она меня. Энн после краткого колебания, которое всегда предшествует откровениям, ответила утвердительно. Заветное слово сорвалось с ее уст, голова моя закружилась. Я чуть не схватил Энн в охапку, не увлек вон из гостиницы - туда, где она не будет опасна для Мика. Туда, где я смогу осыпать ее поцелуями.
        Энн зарделась, глаза сверкали, но встретить мой взгляд было выше ее сил. Потрясенная и сбитая с толку не меньше меня, она выказывала обычную реакцию на Майкла Коллинза. Он же, громила этакий, нимало не смутившись, выстроил нас для фотоснимка, а затем пригласил Энн танцевать. До меня донеслось жалобное: «Я не умею, мистер Коллинз!» Мик протест проигнорировал. А я вспомнил, с какой страстью танцевала прежняя Энн. Только услышит музыку - пускается в пляс, да еще Деклана тащит.
        Мик, кажется, тоже не особенно поверил в неумение, а на случай, если оно реально, подстраховался - привлек Энн к себе на обширную грудь и повел ее, почти невесомую, в простеньком тустепе. Количество пар и непритязательность мотивчика позволяли Мику не столько кружить Энн, сколько топтаться на одном месте и обнимать ее. Он заговорил с Энн. Он глядел на нее с высоты своего роста, буквально пронзал взглядом - как человек, жаждущий выведать все секреты этой очаровательной хрупкой брюнетки. Вполне понятное желание. Я не слышал слов, но видел, как Энн встряхивает головой, как серьезно и обдуманно отвечает. И лучшее, что я мог в те минуты сделать,  - это оставаться в стороне. Ради спасения Мика, Энн, себя самого я врос в стенку. Устроили это знакомство, уважаемый доктор Смит,  - извольте терпеть.
        Вскоре ко мне протолкался Джо О'Рейли. Вместе мы пошли к столу. Шон МакОэн, которого я совсем недавно (точнее, в июне) как врач посещал в тюрьме Маунтджой, выдвинул для меня стул, а Том Куллен вручил кружку с пивом. Все трое - Джо, Шон и Том - были чрезвычайно оживлены. Расслабились в связи с перемирием, почувствовали: теперь можно дать волю буйному темпераменту. С подпольными сходками, терактами, явками покончено. Никто не подслушает их разговоры, ничто не омрачит праздника. Я радовался за своих друзей. Действительно, когда в последний раз они вот так веселились на свадьбе, не выставив караульных, не опасаясь патруля, рейда, ареста?
        Через несколько минут Мик подвел к нашему столику Энн. Она почти упала на стул, схватила мою кружку и, подмигнув, жадно ополовинила.
        - Вот, возвращаю ту, которую узурпировал. Пойди потанцуй с ней, Томми,  - распорядился Мик.
        Взгляд его был тяжел, общий настрой начисто лишен ликования, что выказывали Джо с Шоном и Томом. Эти трое вели себя как люди, сбросившие бремя. Мик ничего не сбросил. Ему предстояло возглавить делегацию для обсуждения условий Договора, априори сомнительного. Кукольный спектакль еще не начался, а Мик - марионетка-прима - уже плечами поводил, словно пресловутые нити мешали ему распрямиться.
        Я поднялся и протянул Энн руку. Она не стала отказываться, только извинилась за свое неумение, совсем как давеча перед Миком.
        Легкая, она прильнула ко мне; ее кудри касались моей щеки, дыхание щекотало шею. Сам я отлично танцую. Выучился этому искусству отнюдь не из стремления притягивать взгляды. Скорее наоборот. В Ирландии выделяется не хороший, а плохой танцор - я же никогда не стремился выделиться. Я брал уроки танцев просто потому, что иначе было нельзя, впрочем, остальные аспекты моей жизни окрашены той же мотивацией. Вдобавок, если речь идет о национальных ирландских танцах, их исполнение на публике приравнивается к вызову британцам - тоже стимул.
        Энн совершенно покорилась мне как партнеру. Неуверенная, она даже дышать старалась со мной в унисон. Я ощущал учащенное сердцебиение; я размяк, увидев, что Энн закусила нижнюю губку. Я дерзнул подушечкой большого пальца высвободить этот лепесток - и был награжден взглядом, какого никогда не дождался бы от прежней Энн. Ни о ее признании, ни о наших чувствах мы не говорили. Не сообщил я и о том, что из Гарва-Глейб исчезло оружие.
        Вдруг раздался щелчок. Кто-то вскрикнул, и я инстинктивно заслонил собой Энн. Поодаль, за столиком, засмеялись. Ибо выстрел произвела не винтовка, а бутылка шампанского. Пробка вылетела, пенный напиток полился в бокалы, Дермотт Мёрфи произнес тост за смерть в Ирландии. То, что звучит как проклятие, на самом деле является здравицей. Смерть в Ирландии означает жизнь в Ирландии, а не иммигрантское прозябание на чужбине.
        Все закричали: «Ура! Да будет так!»  - и потянулись к Дермотту чокаться. Энн вдруг застыла.
        - Томас, скорее скажи, какое сегодня число!
        - Двадцать шестое августа. Пятница,  - отвечал я.
        Она принялась рассуждать вполголоса, будто припоминала что-то крайне важное.
        - Пятница, 26 августа 1921 года. Отель «Грешэм». Какой-то праздник. Вроде свадьба. Томас, еще раз назови имена новобрачных!
        - Дермотт Мёрфи и Шинед МакГоуэн.
        - Мёрфи и МакГоуэн! Ну конечно! Томас, немедленно выведи отсюда Майкла Коллинза! Сию минуту!
        - Энн…
        - Я сказала, живо! Потом придумаем, как остальных эвакуировать.
        - Да что происходит?!
        - Скажи Майклу, это Торп. Да, вроде так его фамилия. В здании пожар, дверь забаррикадирована. Томас, чего ты ждешь?!
        Без дальнейших расспросов я повлёк Энн к столу, за которым сидел Мик - пил, смеялся, балагурил, не поднимая, впрочем, свинцового взгляда.
        Я наклонился над ним (Энн нетерпеливо переминалась за моей спиной) и сообщил о поджоге, предположительно, устроенном неким Торпом. Сам я впервые слышал эту фамилию.
        Чего не скажешь о Мике. Он вздрогнул при слове «Торп», выражение лица из просто подавленного сделалось страдальческим. У меня поджилки затряслись. В следующую секунду Мик щелкнул пальцами. Подавленности и тоски как не бывало.
        - По человеку к каждой двери, живо!  - скомандовал Мик.  - Наверняка поджигатель еще здесь. Взять его!
        Все стаканы и кружки были тотчас подняты, опустошены и грохнуты обратно на стол. Каждый из мужчин пятерней прошелся по собственной шевелюре, словно от внешней опрятности повышалась бдительность. Еще через секунду всех будто ветром сдуло. Остался только Мик - ждать подтверждения. И оно появилось. В нарастающем шуме Гиройд О'Салливан[38 - Родственник Майкла Коллинза, Гиройд О'Салливан ухаживал за сестрой Китти Кирнан, Хелен Кирнан, на которой впоследствии женился. Обе пары мечтали обвенчаться в один день, в ноябре 1922 г.] пинал парадную дверь. Она была забаррикадирована, как Энн и сказала.
        Мы с Миком переглянулись. Затем его взор сместился на Энн. Мик нахмурился, явно не зная, что и думать.
        - В баре служебный выход свободен!  - крикнул Том Куллен.
        - Сюда нельзя, это для персонала…  - замямлил бармен.
        - А ну подвинься!  - рявкнул Том.  - Не понимаешь? Тут опасно. Все должны покинуть помещение.  - Он обернулся к гостям.  - Леди и джентльмены, без паники! Попрошу в эту дверь… Леди выходят первыми. Мы просто убедимся, что пожара нет… на сей раз.
        Действительно, отель, находясь в центре Дублина, в последние сто лет подозрительно часто подвергался пожарам.
        Я успел заметить: Мик сгреб шляпу и огромными шагами направляется к барной двери. За ним, едва поспевая, вприпрыжку бежит Джо О'Рейли.
        Среди гостей произошло некоторое замешательство, сопровождаемое нервными смешками. Впрочем, осознав меру опасности, вся компания поспешила на выход. Хлынула, яркая, в сырую и серую августовскую ночь. Даже бармен счел, что оставаться глупо. Мы с Энн и О'Салливаном, который бросил попытки открыть парадную дверь, убедились, что зал пуст, и покинули его последними. Из вентиляционных отверстий уже валил дым.

    Т. С.

        Глава 15
        Разбитые эпохой

        Шатёр мой ныне - дряхлый клён,
        Что треснул пополам.
        Он отшумел своё, как я;
        Податливый ветрам,
        И он грозою опалён,
        Разбит Эпохой в хлам.

    У. Б. Йейтс

        ТОСТ, КОТОРЫМ РАЗРАЗИЛСЯ новобрачный,  - «За смерть в Ирландии!»  - сработал для моей памяти как спусковой крючок. Я ведь читала о теракте во время свадебной вечеринки в отеле «Грешэм»! Я даже планировала по возвращении из Дромахэра там пожить, у меня и номер был забронирован. Почему именно «Грешэм»? Прежде всего, это историческое место, отель расположен в самом центре Дублина, а значит, события Кровавой Пасхи 1916 года разворачивались от него в непосредственной близости. Досталось этому зданию и в Гражданскую войну. В архивах я нашла немало фотографий Майкла Коллинза: вот он стоит у парадной двери, вот встречается с нужными людьми в ресторане отеля, вот пьет в пабе. Одна из женщин, влюбленных в Майкла Коллинза, Мойя Ллевелин-Дейвис, поселилась в «Грешэме», освободившись из тюремного заключения.
        Данное покушение было далеко не первым. Особую значимость ему придали два обстоятельства. Во-первых, оно совершилось уже после подписания перемирия, во-вторых, заодно с Майклом могли погибнуть десятки людей. Британское правительство от своей причастности открещивалось. Может, оно действительно было ни при чем. Весьма вероятно, поджог заказали те, кому военный конфликт приносил прибыль, с целью расшатать хрупкий мир. Некоторые подозревали британского двойного агента, известного лишь по фамилии - Торп. Майкл Коллинз даже наводил справки по своим каналам. Докопаться до истины так и не удалось.
        Не знаю, спасла ли я человеческие жизни - или навлекла на себя подозрения. Изменила весь ход истории или один-единственный эпизод. Впрочем, я давно уже была частью этой самой истории. Меня угораздило попасть в эпицентр событий. Вот как, как я объясню, откуда мне известно про пожар? Чем докажу, что не являюсь шпионкой?
        Одно было ясно: я сама теперь в опасности. Сердце мое прыгало не оттого, что, подхватив подол, я бежала об руку с Томасом, а именно от подозрений, которые грозили на меня обрушиться. Уже стоя на улице, дожидаясь, пока парни Майкла Коллинза прочешут окрестности, я услышала возле самого уха:
        - Очень не хочется вас убивать, Энн Галлахер, а придется. Надеюсь, вы это понимаете?
        Я подняла взгляд и кивнула. Страшно почему-то не было.
        - Думаете, я хороший человек?  - с горечью продолжал Майкл Коллинз.  - Ничего подобного. Я много дурного совершил, за что и отвечу на Страшном суде. Правда, я убивал ради ирландской независимости.
        - Клянусь, мистер Коллинз, я не представляю угрозы ни для вас, ни для Ирландии.
        - Время покажет, миссис Галлахер, время покажет.
        Майкл Коллинз был прав. За подтверждениями, оправданиями и обвинениями уместно обращаться к одному только Времени. Обелит оно меня? Едва ли.
        Гости свадебной вечеринки спешили к Саквилл-стрит. На определенном этапе поток удваивался за счет постояльцев отеля, которые эвакуировались через главное фойе. Происходила диффузия дыма с туманом, и в этой массе мистическим образом трансформировались силуэты, накладывались друг на друга вопли виновных и невинных - поди разбери, кто есть кто. Неизвестно откуда материализовалось несколько автомобилей, прозвучало зычное «По машинам!», и в следующее мгновение Майкл Коллинз со своим отрядом растворился в ночи.
        К месту происшествия спешили пожарные расчеты и кареты скорой помощи (их прислали из больницы Святого Иоанна). Томас принялся осматривать пострадавших. Многие надышались дымом и получили ожоги. Самых тяжелых Томас определял в больницу, остальным предстояло самостоятельно искать пристанище до утра. Я держалась в сторонке - незачем путаться под ногами у занятых людей. Пошел дождь, облегчив работу пожарным. Заодно разбежались зеваки, которых всегда хватает на пожарах. Наша с Томасом верхняя одежда осталась в гардеробной, получить ее шансов не было. Платье мое моментально промокло, с волос текли целые ручьи. Томас, правда, дал мне сюртук - тоже не самую сухую на свете вещь. В этом-то сюртуке я и зябла, когда уехала последняя скорая помощь и Томас, оглядевшись, заметил меня под козырьком кафе на противоположной стороне улицы.
        - Я сделал всё что мог, Энн. Пора домой.
        Рубашка, еще пару часов назад хрустящая от крахмала, теперь липла к его торсу. Щеки были вымазаны сажей. Томас откинул со лба волосы; проведя пятерней по темени, даже попытался отжать влагу. Это не удалось - дождь лил как из ведра.
        С карнизов и козырьков низвергались целые потоки. Гнев небес был силен и, наверно, праведен. Вода заполняла каждую впадину, каждую щель, переливалась через край, покрывая всё и вся тончайшей пленкой.
        Взявшись за руки, мы поспешили к дому. Несколько раз я избежала падения только благодаря Томасу - он удерживал меня, иначе мне бы несдобровать, на моих-то каблуках. Косясь по временам на Томаса, я ловила напряженность в его лице - очень уж скульптурно выделялись скулы. Да и ладонь мою он сжимал не только для страховки, о нет! Я чувствовала недоверие, считывала посыл, передаваемый этой тактильной морзянкой: «Не уйдешь, не скроешься! Кто ты ни есть - мы еще поговорим».
        До дома оставалось совсем чуть-чуть, но Томас вдруг резко затормозил и выругался вполголоса. Почти втолкнув меня на чужое крыльцо, под козырек, он запустил руки в карманы.
        - Проклятье! Ключ от дома - в пальто!
        Инстинктивно я стала шарить по карманам сюртука, всё еще бывшего на моих плечах. Лишь через несколько секунд до меня дошло: речь о пыльнике, который так и лежит в гардеробной отеля «Грешэм».
        - Давай вернемся, Томас. Думаю, нас пустят. Или вынесут вещи.
        Я приплясывала и подпрыгивала, чтобы согреться. Дождь нам на головы не лил, но защитить от холода козырек, разумеется, не мог. О том, чтобы провести в таком положении всю ночь, не было и речи.
        Томас усмехнулся:
        - Один из пожарных, которого я отправил в больницу, успел сказать, что первой вспыхнула как раз гардеробная. И знаешь почему? Потому, Энн, что некто полил все вещи бензином. Потом этот некто запер дверь и открыл вентиляционные отверстия. Сама же гардеробная - через стенку от бального зала. Что смотришь? Неужели в эти детали тебя не посвятили?
        Чуть не пропоров меня взглядом, Томас отвернулся. Непокорный чуб, который он обычно укрощал посредством бриолина, снова упал ему на лоб. Вода текла с этого чуба, создавая эффект преграды между нашими лицами: моим, разнесчастным, и Томаса - мрачным, едва ли не мрачнее теней, что окружали нас. Подробности о поджоге Томас выдал ровным тоном и очень тихо, но всю тираду хотелось выкрутить, отжать, как тряпку,  - настолько ее пропитали подозрения.
        Что я могла сказать в свое оправдание? Ровно ничего. Любое мое слово только усугубило бы ситуацию. Вот я и молчала. Мы стояли в полной тишине, перед нами, за пределами ниши, бушевала стихия. Вконец озябшая, я рискнула придвинуться к Томасу - пусть хоть правый мой бок ощутит подобие тепла. Нас обоих снедала тоска, но Томас сам отхватил себе львиную долю. От моего прикосновения он напрягся, однако не отступил. Он замер. Коротко взглянув на него, я заметила, как подергивается жилка на виске, словно это не нервный тик, а часы, пресловутые ходики, предупреждающие: не тяни, Энн, а давай-ка объясняйся.
        Объясняться я не стала. Я отвернулась, уставилась на потоки дождя. В конце концов, мое погружение в прошлое стартовало на озере. Там была вода - и тут вода. Не заберет ли меня дождь, не вернет ли домой?
        - Нынче вечером, Энн, я звонил в Гарва-Глейб. И знаешь, что сказал мне Дэниел О'Тул?  - Голос едва не сорвался, однако Томас овладел собой.  - Дэниел сказал, что оружие пропало. Что Лиам убежден: тебе известно, куда оно делось. А мне самому Лиам говорил, что ты вовсе не Энн Галлахер.
        Вот этого я никак не ожидала.
        - Томас, откуда мне знать насчет оружия?
        (Безопаснее было уцепиться за ту часть обвинения, от которой прямо-таки разило поклепом.)
        - А откуда ты про другое знаешь? Про то, к чему отношения иметь не должна?! Боже милосердный! Энн - если ты Энн,  - объясни хоть что-нибудь, пока я не рехнулся!
        - Мне ничего не известно про оружие Лиама! Я никак не связана с сегодняшним пожаром!
        Выскочив под ливень, я зашагала к дому. Кажется, это было самое умное, что я могла сделать. В конце концов, до дома оставались считаные ярды.
        - ЭНН!!!
        Томас буквально провыл мое имя. Растерянность брошенного, обманутого обожаемым хозяином пса была в этом вое. Понимая, что Томас имеет полное право не верить мне, и мучась не меньше него, я всё же не могла пересилить собственное самолюбивое упрямство. Как смеет Томас сомневаться и подозревать? Обида и страсть рвали мне сердце. Неужели Томас не чувствует: я правдива настолько, насколько это позволительно в данных обстоятельствах? Мне претит ложь, но сознаться сейчас нереально. Хоть бы ливень не медлил, забрал меня, хоть бы захлопнуть книжку на этой вот главе!
        - Я хочу домой!
        - Потерпи, дай утихнуть ливню. Я что-нибудь придумаю,  - произнес Томас.
        Оказывается, я вслух сказала о доме. Впрочем, это обстоятельство не остановило меня. Я продолжала двигаться прочь от Томаса и помимо собственной воли выстреливать фразами:
        - Не могу так больше! Не могу так жить!
        Томас усмехнулся:
        - Так, Энн? Как именно? О чем ты?  - Он теперь шагал рядом со мной.
        - Вот об этом самом!  - Я запрокинула лицо - пусть влага небесная смоет слезы - и продолжала:  - О вынужденном притворстве! О подозрениях и обвинениях! О вечной необходимости оправдываться!
        Томас схватил меня за руку. Я вырвалась, отскочила. Нечего ко мне притрагиваться. Не желаю его любить. Не желаю зависеть от него. Домой хочу, домой!
        - Я - Энн Галлахер, но другая! Не вдова Деклана Галлахера! Я - не она!
        - А кто же ты? Кто? Я устал от этой игры, Энни!  - Томас заступил мне дорогу.  - Как тебя понимать? Ты спрашиваешь о вещах, которые должны быть тебе известны. О Деклане практически не упоминаешь. Об Ирландии, о борьбе - тоже. А ведь это были главные темы наших разговоров. Через раз мне кажется, что ты пришла из другого мира. Ты очень сильно изменилась, Энни. Ощущение, будто я не знал тебя раньше. Будто впервые вижу. Но, Господь свидетель, мне нравится эта новая Энн Галлахер.
        Нетерпеливым жестом Томас отер веки.
        - Самое странное - твое отношение к Оэну. Ты в нем души не чаешь. Стоит мне увериться, что ты - не Энн, я замечаю, какими глазами ты смотришь на Оэна, и называю себя сумасшедшим, ибо нельзя, невозможно сыграть любовь к чужому ребенку. И все-таки с тобой что-то случилось. Ты не прежняя. Что это было? Откройся, или я сойду с ума.
        - Прости, Томас! Ты прав. Я - не та Энн Галлахер. Той женщины больше нет.
        - Не говори так!  - взмолился Томас.
        Теперь он глядел на небо, словно просил толику терпения у самого Господа Бога. Он даже в волосы себе вцепился - вот-вот рвать начнет, как в классической трагедии. Отшатнулся от меня, сделал несколько шагов к вожделенному особняку, что слабо мерцал сквозь ливень, насмехаясь над нами - парой промокших бродяг. За шторой возникла тень, и Томас замер, уставился на четырехугольник жидкого света.
        - Кто-то нас опередил. Кто-то проник в дом. Господи, дай мне сил! Мик, так тебя и так! Нашел время!
        Последние две фразы были добавлены полушепотом, но я-то расслышала. Томас очутился подле меня, привлек к себе, несмотря на все подозрения. Тут-то я и не выдержала.
        Я повисла у него на шее, уткнулась ему в грудь; я вцепилась в него, а заодно и в краткое мгновение, дарованное нам, чтобы вскорости быть отнятым. Дождь утихал, теперь уже не струи, а отдельные капли падали на мостовую, отстукивая время. Томас не стоял истуканом. Я ощущала тепло его губ на темечке, он обнял меня, и мое имя вырвалось из его гортани подобно стону.
        - Энн, девочка моя! Что же мне с тобой делать?
        - Томас, я тебя люблю. Ты ведь этого не забудешь, правда? Когда всё для нас кончится, я ведь останусь в твоей памяти? Никогда я не встречала человека лучше, чем ты!
        Если в остальное не верит, билось в мозгу, так пусть поверит хотя бы в мою любовь.
        Томаса затрясло. Он крепче стиснул меня в объятиях. Отчаяние двигало им. Я, наоборот, разжала кольцо рук - правда, не сразу. Я медлила еще целый дивный миг, а потом мои руки бессильно упали, я попыталась отстраниться. Только теперь уже Томас цеплялся за меня.
        - Судя по силуэту за шторой, в моем доме находится Мик. И он, Энн, определенно подступит к тебе с целым рядом вопросов,  - заговорил Томас. В голосе сквозила усталость.  - Ну что, будем стучаться? Или лучше не надо?
        Я подняла глаза. Лицо Томаса было нечетким за линзами моих слез.
        - Обещаю ответить на все ТВОИ вопросы. А ты, Томас, обещай, что поверишь мне.
        - Нет, этого я гарантировать не могу,  - честно признался Томас. Впрочем, корка отчаяния уже была пробита, и дождь смывал последние ее фрагменты. Новый Томас - готовый принять любое объяснение, готовый даже вовсе обойтись без объяснений, проступал под этой коркой.
        - Я тебе другое обещаю, Энн. Что бы ты ни сказала, я на твоей стороне. Я сумею тебя защитить. Не отвернусь от тебя.
        - Тогда, на озере, меня ранил не кто иной, как Лиам Галлахер,  - выпалила я.
        Данный факт, напрямую связанный с эпохой Томаса, внушал мне наибольшие опасения. То, что казалось диким американке, встретившей зарю двадцать первого века, для ирландцев накануне Гражданской войны могло иметь (и, скорее всего, имело) вполне логичное объяснение.
        В первую секунду Томас окаменел. Затем его ладони взлетели к моим щекам. Жестом одновременно властным и бережным он зафиксировал мое лицо, чтобы вглядеться в мои глаза - не скрывается ли в них ложь? Через мгновение, явно удовлетворенный увиденным, Томас кивнул. Не поинтересовался, чем я не угодила Лиаму. Не потребовал подробностей. Принял мой ответ, только уточнил просительно:
        - Ты ведь всё мне расскажешь, Энн? И Мику тоже?
        - Да,  - выдохнула я, готовая капитулировать.  - Но рассказ… займет немало времени.
        - Тогда продолжим в тепле и сухости.
        Томас обнял меня и повлек к дому, который всё так же дразнил приглушенным светом. У крыльца Томас остановился, велел подождать. Поднялся по ступеням, отбил на собственной двери тайный код - и дверь распахнулась.

* * *

        Увидев нас, Майкл Коллинз без лишних слов указал на лестницу.
        - Обсушитесь сперва. Потом разговаривать будем. Джо камин разжег, миссис Клири оставила хлеб и пастуший пирог. Мы уже угостились, но и вам хватит червячка заморить. Ночка-то выдалась - не приведи Господь.
        Дублинскую экономку Томаса звали миссис Клири, а Джо, по фамилии О'Рейли, был правой рукой Майкла Коллинза. Сейчас Джо молча хлопал глазами. То обстоятельство, что Майкл в чужом доме распоряжается по-хозяйски, явно его впечатлило. Мне, впрочем, уговоров не понадобилось. Чвакая разбухшими туфлями и клацая зубами, я метнулась в комнату, которую отвел мне Томас, где сбросила его сюртук и не без труда стащила мокрое до нитки красное платье. Хорошо бы Мэгги О'Тул смогла реанимировать мой наряд; наверно, сможет - вывела ведь она кровавые пятна с темно-синего капота. Хотя тут задачка посложнее. Платье выпачкано сажей и воняет дымом. Впрочем, как и мои волосы, да, кажется, и всё тело. Я набросила капот и проскользнула в ванную, где долго полоскалась в горячей воде, не жалея ни мыла, ни усилий и рассуждая примерно так: если Майкл Коллинз недоволен моим столь долгим отсутствием - это его проблемы. Когда я наконец спустилась в столовую, мои волосы были еще сыроваты, зато сама я вполне согрелась и избавилась от мерзкого запаха копоти. Трое мужчин, что вели оживленную дискуссию, близко подавшись друг к другу
над столом, замолчали, услыхав мои шаги.
        Томас, уже переодевшийся, поднялся мне навстречу. Следы копоти с лица он отмыл, озабоченность отскрести не смог. Белая рубашка была расстегнута у ворота, закатанные до локтей рукава не скрывали мускулов почти античной лепки, разворот плеч говорил о внутреннем напряжении.
        - Вот сюда садись, Энн.  - Майкл Коллинз указал на место рядом с собой. Стол был квадратный, с каждой стороны стояло по стулу.  - Ничего, что по имени и на ты?  - Майкл вскочил, постоял и снова сел, как человек, который пытается сладить с нервным возбуждением.
        Я послушно уселась. Меня не оставляло предчувствие близкой развязки, как во сне, когда знаешь, что сейчас, вот сейчас проснешься и всё будет кончено. Расклад получился следующий: справа Джо О'Рейли, слева Майкл Коллинз. Напротив - Томас: взгляд серо-голубых глаз неожиданно нежен, челюсти стиснуты, словно он сию секунду понял, что не сумеет сдержать обещание, не защитит меня от неизбежного. Я улыбнулась - мол, подумаешь, допрос. Боюсь, улыбка вышла не слишком убедительной. Томас трудно сглотнул и качанием головы дал понять, что сожалеет и просит прощения.
        - Скажи-ка, Энн,  - начал Майкл Коллинз,  - откуда ты узнала, что в «Грешэме» готовится поджог? Томми тут пытался мне вкручивать, будто не ты ему про это шепнула, да только из Томми врун аховый. Впрочем, неумение врать мне в нем как раз и дорого.
        - Мистер Коллинз, а вам известна история Ойсина и Ниав?  - спросила я вкрадчиво. Мне даже удалось чуть успокоиться от самих имен, которые я произнесла по-ирландски - Ушинь и Ниив. Я ведь впервые услышала эту легенду на ирландском, еще не умея ни читать, ни писать на этом языке.
        Майкл Коллинз выглядел обескураженным. Он задал вопрос, он (что логично) ждал ответа, а никак не встречного вопроса, да еще такого неуместного.
        - Конечно, я знаю эту историю,  - сказал он.
        Я глядела не на Майкла, а на Томаса, цеплялась за его обещание - не отвернусь, дескать, от тебя, Энн. С тех пор как я совершила путешествие во времени, Ойсин и Ниав часто приходили мне на ум - наверно, оттого, что между их и нашей с Томасом историей прослеживалась явная параллель.
        Я начала пересказывать легенду по-ирландски - и трое мужчин за столом замерли. Напевная речь заворожила их. Словно впервые они слушали о том, как Ниав, принцесса Страны вечной юности Тир На н-Ог, отыскала Ойсина, который был сыном великого Финна, на берегу озера Лох-Лейн (даже в этом я видела сходство с собственной историей, ведь Томас тоже нашел меня в озере). Как бы стряхивая чары, Майкл Коллинз время от времени фыркал, а Джо O'Рейли усмехался. Но Томас не отпускал моего взгляда. Я чувствовала: он очарован не столько сюжетом (который известен всем жителям Изумрудного острова), сколько моим ирландским. И впрямь, не символично ли, что старую как мир легенду преподносят на столь же древнем языке?
        - Ниав полюбила Ойсина и позвала его с собой. Она просила об одном - чтобы возлюбленный ей верил, и обещала сделать его счастливым, употребив для этого все свои силы.
        - Странный способ на вопросы отвечать, Энн Галлахер,  - перебил Майкл, впрочем, голос у него уже заметно смягчился. Вероятнее всего, причиной было мое владение языком. Действительно, разве может человек, столь гладко говорящий на языке ирландцев, служить Британской Короне? Дальше Майкл Коллинз слушал молча.
        - Ниав принялась описывать свой мир, и Ойсин поверил, даром что Страна вечной юности не обозначена на картах, даром что она находится в принципиально другом измерении. Ойсин последовал за Ниав, ибо полюбил ее. Он оставил родину, отца, друзей и несколько лет почти не вспоминал о них, будучи несказанно счастлив с прекрасной принцессой Тир На н-Ог. А потом Ойсина одолела тоска. Перед его мысленным взором постоянно возникали зеленые луга и туманы Лох-Лейна. И Ойсин взмолился к своей супруге: «Отпусти меня домой, я только повидаюсь с близкими и вернусь». Ниав отлично знала, чему суждено случиться; знала она также, что предупреждать Ойсина бесполезно - он не поймет, пока сам не увидит.
        На этих словах в горле у меня запершило, голос сорвался. Я закрыла глаза, посредством век отгородившись от пристального взгляда Томаса. Сейчас передохну, соберусь с силами - тогда и продолжу. Томас должен поверить; если же вера его исчезнет, то пусть я не зафиксирую момент исчезновения.
        - Ниав отпустила Ойсина, сказавши так: «Вот тебе моя кобылица, имя ей - Лунная Тень; смотри же, оставайся в седле, что бы ни случилось. Ни в коем случае не спешивайся. Нельзя тебе касаться ирландской земли. И обещай, возлюбленный, что вернешься ко мне».
        - Бедный Ойсин. Бедная Ниав,  - прошептал Джо О'Рейли, отлично знавший, что будет дальше.
        - Несколько дней и ночей скакал Ойсин, пока не достиг отчей земли. Но не мог он узнать ее, всё было ему ново. Родные и друзья умерли. Дома своего Ойсин вовсе не нашел. Люди, которых он встречал, говорили и выглядели непривычно. От крепостей остались руины, от доблестных воинов - прах. Потрясенный, Ойсин позабыл о наказе прекрасной Ниав - он спешился. И, едва нога его коснулась ирландской земли, цветущий юноша превратился в дряхлого старца, ибо в Тир На н-Ог время текло иначе, нежели в пределах Эйре. Кобылица умчалась, бросив Ойсина одного. Никогда не суждено было ему вернуться в Страну вечной юности, к своей Ниав. Ойсин стал слагать песни, из которых людям новых времен открылось, что происходят они от титанов и великих воителей.
        - Меня всегда занимало, почему Ниав сама не отправилась в Эйре, не вернула Ойсина,  - без тени усмешки произнес Майкл Коллинз, откинувшись на спинку стула могучим торсом и сцепив руки под затылком.  - Наверно, дело было в возрасте. На что вечно юной красавице какой-то дряхлый старик?
        - C?d at? ? r? agat a Aine?[39 - Что ты имеешь в виду, Энн?] - спросил Томас по-ирландски.
        Я подняла взгляд. Страшно было до тошноты, до потной липкости ладоней. «К чему пересказывать всем известную легенду? Каков подтекст?»  - вот что хотел знать Томас.
        - Есть вещи, в которые не поверишь, пока не испытаешь на себе. Поэтому мне понадобился образ Ойсина,  - отвечала я.
        Джо потер лоб.
        - Может, на английский перейдем? Вы, я погляжу, по-ирландски как птицы поете, ну а я этого языка толком так и не освоил. Легенда - другое дело. Ее все ирландцы знают. Мне тоже надо в разговоре участвовать, Энн.
        - Когда Майкл был совсем маленьким, отец[40 - Отец Майкла Коллинза, Майкл Джон Коллинз (1816 -1896), был седьмым сыном седьмого сына. Умирая, он также верно предсказал Хелене, одной из своих пяти дочерей, что она станет монахиней.] предрек ему великие дела во благо Ирландии. Примерно то же самое предрек и его дядя. Откуда они знали?  - выдала я уже по-английски.
        - A dara spl?achadh,  - пробормотал Майкл, едва не продырявив меня своим прищуром.  - Простая интуиция, второе зрение, если дословно с ирландского переводить. Говорят, в моем роду ясновидцы были. Сам я считаю, здесь отцовская гордость, не более того.
        - Как же - не более!  - возразил Томас.  - Время показало, что твой отец не ошибся.
        Джо закивал с неподдельной преданностью во взгляде, а я сказала:
        - Я знаю, что и когда произойдет. Не требуйте от меня объяснений - они лишь смутят вас. Потому что в них невозможно поверить. Вы просто сочтете меня сумасшедшей, станете сторониться. Я уже клялась, что не представляю угрозы ни для вас лично, мистер Коллинз, ни для Ирландии. Придется поверить мне на слово. В дальнейшем я буду по мере сил сообщать о важных событиях; надеюсь, это поможет в борьбе за независимость и сохранит человеческие жизни. А насчет сегодняшнего пожара… я поняла, что он случится, за минуту до возгорания в гардеробной. Когда мистер Мёрфи провозгласил тост… у меня в голове… будто щелкнуло что-то. Я и о перемирии знала. Томас, скажи! Я ведь назвала тебе точную дату, когда еще всё было на воде вилами писано.
        - Да, Энн предсказала перемирие,  - подтвердил Томас, выдержав, впрочем, паузу.
        - А теперь слушайте внимательно, мистер Коллинз. В октябре вы отправитесь в Лондон обсуждать договор между Ирландией и Великобританией. Мистер де Валера с вами не поедет. Договор будет подписан после изрядных усилий с вашей стороны, и в большинстве своем ирландский народ примет его. Народ - но не Имон де Валера со своим блоком. В знак протеста мистер де Валера и его приближенные выйдут из состава Дойла. Противостояние с британцами закончится. Отныне ирландцы будут убивать друг друга.
        Стальные глаза Майкла были полны слез. Он стиснул и прижал к губам кулак. Когда я произнесла «убивать друг друга», Майкл с усилием встал, схватился за голову, будто от боли. Невыносимо было видеть отчаяние этого сильного и волевого, поистине выдающегося человека, настоящего лидера. И вдруг он дал выход эмоциям - в стену полетела чайная чашка вместе с блюдцем. Томас пододвинул Майклу и свою чашку, которую ждала та же печальная участь. За чашками последовало большое блюдо, где еще оставался кусочек пастушьего пирога. Теперь на полу, помимо осколков, валялись крошки от хрустящей картофельной корочки. Майкл шарил по кухне диким взглядом - выискивал, что бы еще расколотить, я же уставилась на пустой стул слева от себя. Нервная дрожь, начавшись в животе, давно распространилась и на ноги - помимо моей воли, они выбивали под столом чечетку. Вероятно, вздумай я в тот момент подняться, колени бы мои подкосились. Наконец Майкл выдохся, или нет - отчаяние трансформировалось в нем в другое чувство.
        - Энн, что еще тебе известно?  - произнес он твердым голосом.

        26 августа 1921 г.
        (продолжение)
        Ни за что не поверил бы, если бы не видел собственными глазами и не слышал собственными ушами. Энн вступила в логово хищников - и укротила их, а чем? Пересказом мифа на чистейшем ирландском и информацией, которая, по моим представлениям, должна была стать для нее приговором, а не спасением.
        Ирландия давно отреклась от язычества - иными словами, позабыла о своих корнях. Но в этой женщине - в Энн - течет кровь легендарных друидов! Таково мое твердое убеждение. Зеленые глаза, мурлыкающий тембр голоса, владение словом - с этим надо родиться. Энн не Графиня, о нет, она волшебница, только не из тех, что строят всяческие козни. Думаю, Мик почувствовал, что Энн исполнена добра, потому и поверил ей.
        Мик задал Энн не меньше дюжины вопросов. Она отвечала не колеблясь, когда знала ответ; когда же не знала - так и говорила, причем без всяких запинок, заминок, бегающих глаз и прочего. Я наблюдал за нею. Я видел ее изумление, восхищение, гордость. Мика не интересовало, где была Энн все пять лет, как ее угораздило попасть в озеро; это мои вопросы. Мик хотел знать, воспрянет ли Ирландия, сдержит ли Ллойд Джордж обещания по Договору, навечно ли разделены северные и южные ирландские графства[41 - Имеется в виду правительственный акт Ирландии, принятый парламентом Великобритании 9 мая 1920 г., по условиям которого Изумрудный остров разделился на Северную и Южную Ирландию (6 и 26 графств, соответственно). Обе территории получили статус доминионов. Британцы обещали, что разделение временное (его срок - 6 лет). Однако Гражданская война 1921 -1922 гг. углубила пропасть между севером и югом Ирландии. 6 декабря 1922 г. Южная Ирландия была провозглашена Ирландским Свободным государством, а назавтра официальный Белфаст воспользовался лазейкой в правительственном акте и обратился к королю Великобритании Георгу V
с просьбой включить Северную Ирландию в состав Королевства. Просьбу, разумеется, уважили. С тех пор официальное название Британии - Соединенное Королевство Великобритании и Северной Ирландии.] и уберутся ли в конце концов британцы с нашего Изумрудного острова. Лишь когда Мик спросил, суждено или нет ему погибнуть в борьбе, Энн по-настоящему смутилась.
        - Мистер Коллинз, вы покроете себя неувядаемой славой. Ирландия никогда не забудет вашего вклада в освободительную борьбу,  - заговорила Энн, тщательно взвешивая каждое слово.  - Вот всё, что я могу вам сообщить.
        Полагаю, Мик ей не поверил, однако о своей судьбе больше не спрашивал. Не давил на Энн, за что я ему благодарен.
        Когда наконец Мик и Джо удалились через черный ход и укатили (автомобиль всё время стоял на улице), Энн без сил упала грудью на стол и забилась в рыданиях. Не издавая ни единого звука, она плакала; ее плечи сотрясались так жалко, что я подчинился порыву утешить ее. Я хотел увести Энн из кухни, но она, едва поднявшись, покачнулась - ноги ее не держали. Тогда я подхватил Энн и на руках отнес в гостиную, сел с нею в кресло-качалку (миссис Клири, мой надежный караульный, случается, по моей просьбе просиживает в нем с вязаньем целые ночи).
        Энн не сопротивлялась. Наоборот, приникла ко мне, свернулась у меня на коленях, как котенок. Она лишь не хотела глядеть мне в лицо. Долго елозила головой по моей груди, пока не устроилась, как ей было удобно. Я дышать боялся - вдруг спугну ее и она сбежит? Я сам чуть не сбежал. Энн продолжала плакать, моя рубашка скоро промокла от слез и холодила бы мне грудь, если бы не восхитительно-теплое дыхание Энн. Хотелось еще крепче стиснуть ее в объятиях, хотелось слиться с нею в одно. Я сдерживался. При свете камина я видел, как мои сдавленные вдохи и выдохи колеблют черный локон; я стиснул не объятия, а кулаки и пятками уперся в пол. Кресло, не рассчитанное на двойной вес, качалось под нами не резко, стучало по половицам глуше обычного. И так же, глуше, реже обычного, ухало мое сердце, твердило: ты-жив-вы-живы-вы-плоть-и-кровь. Свободной рукой я гладил Энн по спине, приноравливаясь к этому ритму. Мы оба молчали, но, без сомнения, между нашими телами имел место самый напряженный разговор.
        Внезапно лязгнула оконная рама, и Энн замерла, впрочем, почти не шевельнувшись.
        - Ничего страшного, это просто ветер,  - прошептал я.
        - О чем он хочет поведать?  - прошептала Энн - хрипло после стольких слез.  - Ветру все истории известны, Томас, все до единой.
        - Вот ты мне и скажи, Энн.
        - У меня была учительница, так вот она утверждала: художественная литература - это будущее. Документальная литература, хроники, мемуары и тому подобное,  - это прошлое. Будущему можно придать любую форму. Прошлому нельзя.
        - А порой,  - добавил я,  - в зависимости от того, кто рассказывает историю, будущее и прошлое становятся одним целым.
        Сказавши так, я словно разрушил чары. Мне сделалось безразлично, где пропадала Энн в течение пяти лет, какие тайны хранила. Я одного хотел - чтобы она осталась со мной.
        - Мое имя - Энн Галлахер. Я родилась за пределами Ирландии, но Ирландия всегда была частью меня.
        Энн говорила - будто очередное стихотворение декламировала. Взгляд ее был устремлен на пламя камина, она оставалась в моих объятиях - и я опять, опять позволил ее голосу, ее дивному умению обращаться со словами увести меня из моей реальности. Энн рассказывала историю Ойсина и Ниав по-новому, или это были новые Ойсин и Ниав - не важно. Я уяснил главное: время не плоское и не линейное. Оно многослойно, и каждый слой проницаем для других слоев. Время движется по кругу, точнее, по спирали. Его циклы разворачиваются, поколение за поколением, всё в том же пространстве.
        - Я родилась в Америке в 1970 году,  - продолжала Энн.  - Мой папа - Деклан Галлахер, нареченный в честь деда с отцовской стороны. Моя мама - Ханна Киф, уроженка ирландского графства Корк,  - она поехала в Нью-Йорк на каникулы, встретила папу и больше не вернулась домой. Хотя… не знаю. Может, и вернулась. Может, родина забрала ее, когда оба - папа и мама - погибли. Они утонули, Томас. Катались на яхте, попали в шторм и… Я их почти не помню. Мне было шесть лет. Как Оэну сейчас.
        - Ты родилась… в тысяча девятьсот СЕМИДЕСЯТОМ?
        Энн не ответила. Не зачастила, не сбилась. Вопрос остался висеть в воздухе, я остался сходить с ума от противоречия между тем, что воспринимал мой разум, и тем, о чем кричало сердце.
        Дальше - больше. Энн выдала вовсе уж ни с чем не сообразную фразу:
        - Мы с Оэном поменялись местами. Раньше он обо мне заботился, учил меня и воспитывал. Теперь всё наоборот…
        Энн замолчала, видимо, сама потрясенная. Я раскачивал кресло. На краю сознания мельтешила мысль: вот странно, я вроде двигаюсь, но остаюсь на месте. Разум мой напоминал теперь стаю рассорившихся птиц.
        - Мой дедушка недавно умер. Он родился и вырос в Дромахэре, но покинул Ирландию совсем молодым, чтобы больше не возвращаться. Раньше я не понимала. Всё канючила: поедем да поедем. Теперь, кажется, начинаю понимать. Дедушка знал эту историю, которую мы с тобой, Томас, проживаем, знал, еще когда я и на свет не появилась. Не пускал меня в Ирландию и сам не ехал, потому что боялся.
        - Как звали твоего дедушку?
        Я эти слова еле выговорил - челюсти суеверным ужасом сковало.
        - Его звали Оэн. Оэн Деклан Галлахер. У меня не было человека ближе и дороже.
        Голос ее надломился, и я стал молиться, чтобы повествование из притчи сделалось исповедью, а еще лучше - чтобы Энн вообще замолкла, стала просто женщиной в объятиях мужчины, пленительной женщиной. Но нет: она с собой справилась, она продолжала с нарастающим волнением.
        - Дедушка заставил меня поклясться, что я отвезу в Ирландию его прах и развею над озером Лох-Гилл. Так я и сделала. Приехала в Дромахэр, взяла лодку напрокат, развеяла прах. Но внезапно сгустился туман, и берега пропали из виду. Туман был ужасно густой, абсолютно белый - потусторонний какой-то, будто я умерла и сама этого не почувствовала. Вдруг из тумана выплыла баржа, в ней - трое мужчин. Я стала кричать, звать на помощь, но раздался выстрел, и я упала в воду.
        - Не надо, Энн,  - взмолился я: она наговорила достаточно.  - Пожалуйста, замолчи!
        Зарывшись лицом в ее волосы, я застонал, даром что хотел и пытался сдержаться. Ее сердце, подобно перепуганной пичужке, билось у моего солнечного сплетения, и даже восхитительная мягкость ее грудей не могла отвлечь меня от страха, который, вне всяких сомнений, чувствовала эта несчастная женщина. В известном смысле она мне не лгала - она явно верила каждому своему слову.
        - И тут появился ты, Томас. Ты спас меня. Назвал по имени - и я откликнулась. Я думала, конец кошмару. А это было начало. Я угодила в тысяча девятьсот ДВАДЦАТЬ ПЕРВЫЙ год и не представляю, как вернуться домой.
        Последнее слово Энн почти выкрикнула - и зарыдала.
        Что мне оставалось? Только гладить ее волосы, да раскачивать кресло, да пытаться выкинуть из головы весь этот бред. Несколько минут я надеялся, что Энн рассмеется, скажет что-нибудь вроде: «Вон куда меня фантазия занесла!» Напрасно. Единственное, чего я добился,  - немного унял нервное возбуждение Энн. Я это чувствовал по тому, как расслабились ее спинные мышцы. Мы оба молчали, каждый о своем.
        - Раз я озеро пересекла, значит, обратной дороги нет, так ведь, Томас?  - вдруг прошептала Энн. Посыл был яснее ясного. И я решил: хватит подыгрывать.
        - Энн, я давным-давно не верю в фейри и прочее волшебство.
        Голос меня самого напугал. Погребальный колокольный звон и тот, наверно, не так зловеще звучит.
        Энн повернулась, чтобы глядеть мне в лицо, и до того она была хороша - черные кудри, будто нимб,  - что я еле подавил порыв запустить пальцы в это чудесное, мягчайшее руно, и прильнуть ртом к этому алому, распухшему от рыданий рту. Пусть бы мои поцелуи стали противоядием от безумия и тоски, от сомнений и разочарований.
        - Я вовсе не прошу тебя верить в волшебство.
        - Разве?
        Вышло резче, чем мне хотелось. Но как иначе было отстраниться от нее? Еще несколько секунд - и вотще будет лаять сторожевой пес моего сердца, и я не сдержу биения крови. Я поцелую Энн, а этого делать нельзя. После всего сказанного поцелуй станет преступлением с моей стороны, нарушением врачебной этики. Поддерживая Энн под локти, я поднялся. Она всё не отпускала мой взгляд, холодновато-зеленые глаза при свете камина казались почти золотыми.
        - Фейри тут ни при чем, Томас. Попытайся поверить… в меня. Обещай, что попытаешься.
        Я коснулся ее щеки. Не желая лгать, я не хотел и провоцировать Энн на дальнейшие болезненные фантазии. Впрочем, само мое молчание она сочла утвердительным ответом. Шепнула «Доброй ночи» и выскользнула из гостиной.
        Энн сейчас в спальне наверху, а я только что закончил пересказывать события этого немыслимого вечера. Энн во всем призналась… но мне по-прежнему ничего не известно.

    Т. С.

        Глава 16
        Том - Мозги-Набекрень

        Том-побродяжка - мозги набекрень -
        Сдуру горланит под полной луной:
        - Знать, я прогневал Создавшего мя!
        Бес колпачищем накрыл Божий день!
        Истинно! Божьего дня головня
        Стала золой - а стояла стоймя!

    У. Б. Йейтс

        ГДЕ-ТО Я ПРОЧЛА, ЧТО человек в себе не разберется, пока не расставит по ранжиру всё, что ему дорого в жизни. В моем случае с расстановкой проблем не возникало - доминировали, с огромным отрывом от остальных, только два фактора. Первый из них - мой дедушка, его любовь ко мне, моя любовь к нему. Его наставления, его пример, наше полнейшее взаимопонимание, родство наших душ сформировали Энн Галлахер № 1 - дедушкину внучку. Второй фактор - моя страсть к сочинительству. Из этой страсти выросла Энн Галлахер № 2 - писательница с раздутым честолюбием, сделавшая своей целью держать первую строку в каждом списке бестселлеров, получать огромные гонорары и всегда иметь в запасе сюжет нового романа. Утратив дедушку, я утратила свою первую ипостась; провалившись в 1921 год - лишилась второй. Перестала быть Энн Галлахер - ведущим автором бестселлеров по версии «Нью-Йорк Таймс»; превратилась в Энн Галлахер, родившуюся в Дублине; вдову Деклана Галлахера, мать Оэна, подругу Томаса Смита. Чужая личность - как чужое платье: сидит неловко, жмет, трет, шерстит. Что говорить о нескольких личностях разом, которые я
поневоле на себя напялила, к неудобству которых так старалась привыкнуть!
        Томас после поездки в Дублин несколько недель избегал меня, если же это было невозможно - держался с отстраненной учтивостью. Относился ко мне как к вдове лучшего друга, даром что знал: я - не она. Услыхав из моих уст правду, несовместимую с собственными представлениями о мироустройстве, Томас, образно выражаясь, взял смирительную рубашку - личность Деклановой Энн - и напялил на меня. Оставалось либо дергаться впустую, либо подыгрывать, и я выбрала второе. Всё равно по моей воле Томас не развяжет виртуальных рукавов. Он и смотрит на меня как на неизлечимо больную - в глазах печаль и смирение с неизбежным.
        Он забрал из больницы Робби О'Тула. С повязкой на пустой глазнице, с уродливым шрамом в пол-лица, с тремором левой руки, Робби отныне перемещался почти на ощупь - юноша-старик, разбитый в хлам Эпохой. Контрабанда оружия, засады на черно-пегих и помпончатых - все эти лихие дни озорства остались для Робби позади.
        Ни о Лиаме Галлахере, ни о пропаже винтовок из сарая никто больше не заговаривал. Жеребенок наконец-то родился - можно было предъявить его помпончатым, если вдруг нагрянут в Гарва-Глейб. Но помпончатые, кажется, забыли про нас. Дэниел О'Тул, судя по всему, распихал подозрения по дальним закоулкам разума. Я же теперь всегда держала нож под подушкой, а в дверь спальни попросила врезать замок. Допустим, Лиам насчет меня успокоился, но сама я по-прежнему считала его прямой угрозой. Уж конечно, Лиам просто дожидается удобного момента, чтобы свести со мной счеты. Страх измотал меня, отнял сон.
        Мысли о Лох-Гилле не шли из головы. Вот, воображалось мне, я спускаю ялик на воду, вот волны несут меня прочь - домой. Ежедневно я бродила по берегу, взвешивая за и против,  - и неизменно возвращалась в Гарва-Глейб. Нет, не нужно экспериментов. Как я оставлю Оэна? Как откажусь от Томаса - да и от себя самой, от этой новой Энн? Сердце мое ныло по Оэну - взрослому, а не маленькому; мне было жаль писательской карьеры - но не женской неприкаянности. Выбор казался очевидным. Здесь, в Ирландии, я любила. И в конце концов жажда любви перевесила.
        Передо мной лежали годы и десятилетия, через которые я уже перемахнула; перспектива пережить в пределах Ирландии, ВМЕСТЕ с Ирландией всё ей предначертанное меня и страшила. Ибо насчет исторических событий я была очень неплохо подкована. Помнила даты, ставшие отправными точками трагедий; знала исход того или иного конфликта, начиталась о неразберихе, смерти, страданиях, о времени для вооруженной борьбы и обстоятельствах, вынуждающих к компромиссам. Не ведала лишь одного: с какой целью страдания посланы? Поговорка о том, что всё перемелется, явно не имела отношения к Ирландии - уж это я успела усвоить.
        Туннель, по которому я брела, с каждым ярдом сужался, но в самом конце мне мелькал свет веснушчатой мордашки Оэна. Впрочем, даже эта радость была омрачена страшной истиной - приходилось лгать Оэну. Любовь к нему не меняла главного факта: я - не мать этого мальчика, я самозванка. Мне оставались сомнительные самооправдания: я и в прошлом, дескать, случайно очутилась, и вреда от меня ни малейшего. Я - жертва немыслимых, невероятных обстоятельств; бежать мне некуда, спастись невозможно - вот и живу как умею.
        Мы с Оэном сочинили уже несколько книжек о путешествиях. Томас запоздало соотнес мое признание после разговора с Майклом Коллинзом и эти образы: красный ялик, озеро, провал в другую эпоху. Тогда, в Дублине, он параллель не провел. Зато в Гарва-Глейб мне выпало наблюдать сцену озарения: Томас несколько раз перечел страницу, уставился на меня. Глаза его медленно наполнились тьмой. С тех пор мы уже вместе над книжками не работали. Томас брался за иллюстрации, дождавшись, пока я уложу Оэна и лягу сама.
        Свободное от книжек время уходило на подготовку к школе. Я учила Оэна определять время по часам, а также читать и писать. Он оказался левшой, как и я. Или, может, я унаследовала леворукость от него. Под моим наблюдением Оэн выводил буквы карандашом, нанизывал из них строчки. Пусть, думала я, в школе у него не возникнет проблем с чистописанием. Кстати, о поступлении в школу мы оба старались не думать. День «икс» (последний понедельник сентября) настал раньше, чем нам хотелось. Оэн нарочно шел еле-еле, дергал нас с Томасом за руки - оттягивал приближение к школьному крыльцу - и канючил:
        - Мама, а давай ты будешь меня дома учить? Ну пожалуйста!
        - Нет, Оэн, твоя мама помогает мне с пациентами,  - возразил Томас.  - И напрасно ты упрямишься. В школе у тебя появятся друзья. Ты вот знаешь, что с твоим папой мы подружились именно в классе? То-то. Школьная дружба - самая крепкая, она на всю жизнь. Так что давай-ка взбодрись и перестань ныть, как маленький.
        Оэн не очень-то поверил. Во-первых, у него уже имелось несколько приятелей, он рассчитывал, что сможет играть с ними без всякой школы. Во-вторых, после возвращения из Дублина я ни разу не ассистировала Томасу. Он упорно ездил по вызовам без меня - боялся наедине со мной остаться. И это обстоятельство, конечно, не укрылось от внимательных детских глаз.
        Видя, что не убедил Оэна, Томас произнес:
        - Посмотри-ка вон туда, Оэн.
        В отдалении, на прогалине, весь заросший бурьяном, стоял домишко с пустыми глазницами окон, с проваленной крышей. Я не раз его видела, только не задумывалась, что за люди в нем обитали и почему бросили.
        - Видишь домик?
        Оэн кивнул. Томас, против его ожиданий, не остановился и не сменил курс. Напротив, зашагал к школе быстрее, ибо небеса грозили скорым дождем.
        - В этом домике, Оэн, когда-то жила семья вроде нашей. А потом случилась беда - картошка в полях сгнила. Людям стало нечего есть. Некоторые члены семьи умерли от голода, остальные уехали далеко-далеко, в Америку. Не потому, что их там ждали золотые горы,  - просто в Америке они смогли заработать себе на пропитание. Таких заброшенных домов по всей Ирландии очень много. Ты должен ходить в школу, Оэн, чтобы вырасти образованным человеком. Только образованный человек придумает, как сделать жизнь ирландцев лучше. Пока нашим друзьям приходится уезжать в далекие края, а надо, чтобы они оставались на Родине.
        - А что, еды вообще никакой не было, Док?  - спросил Оэн.
        - Нет, другая еда была.
        Томас глядел на заросший клочок земли с такой гримасой, словно воочию видел картину семидесятилетней давности: склизкое вонючее гнилье и фермера, рвущего на себе волосы.
        - Тогда почему те люди другое что-нибудь не кушали?  - продолжал Оэн.
        Я едва сдержалась, чтобы не расцеловать его за дотошность. Ответа, к своему стыду, я не знала. Наверно, изыскания по теме «Гражданская война в Ирландии» мне следовало начать с предпосылок к этой войне, к каковым как раз и относится картофельный голод. Скрывая свое почти преступное невежество, я глядела не на Томаса, пустившегося рассказывать об этой трагедии, а на коттедж, обреченный мерзости запустения.
        - Болеют не только люди и животные, Оэн, болеют также растения. Вот и картошка заболела и вся сгнила. А картошкой питались бедные ирландцы. Выращивали ее в своих огородиках и ели круглый год. Другая пища была им не по карману. Правда, многие держали поросят и кормили их похлебкой из картофельных очистков. Теперь представь: нет картошки - нет очистков. Поросят кормить нечем. Пришлось их зарезать и съесть, пока совсем не отощали. После этого у людей ничего не осталось. Зерновые культуры росли хорошо, но ГДЕ они росли? На полях лендлордов, которые - все до единого - были англичанами. Зерно они вывозили из Ирландии, продавали за большие деньги. У ирландцев денег не было. Они не могли купить хлеб, не могли его и вырастить, не имея земли и орудий вроде сеялки или бороны, не имея лошадей[42 - По так называемым Карательным законам с 1692 г. ирландцам (католикам) запрещалось содержать лошадей, а также заниматься торговлей и получать образование. Вдобавок католические священники лишались свободы передвижения за пределами своего прихода.], на которых можно пахать поле. Не было у ирландцев ни коров, ни овец.
Этими животными тоже владели англичане. Они их раскармливали зерном и опять же продавали. Говядина, баранина, ценная овечья шерсть отправлялись в чужие страны, а здесь бедняки - бедняками, Оэн, были почти все ирландцы - голодали и впадали в отчаяние.
        - Взяли бы да украли еду,  - рассудил Оэн.  - Я, например, для бабушки обязательно украл бы.
        - Это потому, что ты любишь бабушку. Ты добрый мальчик, ты не мог бы смотреть, как мучаются твои близкие. Да только воровство не выход.
        - А где тогда выход?  - прошептала я, словно вопрос был риторическим, словно ответа мне и не требовалось.
        Томас принялся объяснять, сверля меня взглядом, заклиная: вспомни, вспомни, ты ведь Энн Галлахер, пылкая патриотка!
        - Веками,  - говорил Томас,  - ирландцев рассеивали по свету. Куда только не вывозили их силой - и в Тасманию, и в Вест-Индию, и в Америку. Продавали в рабство, разлучали с семьями, женщин-рабынь вынуждали к сожительству, чтобы рождались новые рабы. Во многих случаях рабы именовались «слугами по контракту»  - от такой-то «службы» ирландское население сократилось вдвое. Во время картофельного голода на нашем острове погибло еще около миллиона человек. Семья моей матери - полунищие арендаторы - выжила исключительно благодаря своему лендлорду, который по доброте душевной снизил арендную плату, правда лишь на самое тяжкое время. Моя бабушка служила горничной в господском доме, раз в день ее кормили на кухне и позволяли забрать объедки для родных. Половина этих родных затем эмигрировала. Всего, спасаясь от голода, Ирландию покинуло два миллиона человек. Британское правительство не видело в этом трагедии. До Британии от нашего острова рукой подать. Если гибнут или уезжают ирландцы, всегда можно заселить ирландскую землю британцами. Собственно, этого - земли нашей - Британия всегда и хотела.
        Томас не подавлял ярость, не пытался скрыть горечь - он не имел этих чувств. В голосе была одна только печаль.
        - А мы что, так и терпим? Ничего не делаем?  - возмутился Оэн. История потрясла его: личико горело, в глазах сверкали слезинки.
        - Мы - учимся, Оэн. Мы размышляем и всё время учимся. Мы делаемся сильнее. Однажды мы встанем в полный рост и скажем: «Хватит! Довольно вы над нами издевались!»
        - Поэтому я иду в школу,  - подытожил Оэн серьезно, как большой.
        - Именно поэтому,  - кивнул Томас.
        Эмоции мои грозили перелиться через край. В горле стоял колючий ком, но я сумела сглотнуть его.
        - Известно ли тебе, Оэн, что твой папа хотел стать школьным учителем? Он понимал, как важно образование. Одна беда - Деклану на месте не сиделось. И маме твоей тоже,  - добавил Томас, предварительно поймав мой взгляд.
        Я никак не отреагировала. Для меня сидение на месте было естественным состоянием. Часами сохраняя неподвижность, я посредством фантазий уносилась в пределы, подчас априори недоступные для физической оболочки. Еще одно различие между мной и другой Энн Галлахер стало нынче явным, а скопилось этих различий и так предостаточно.
        - А я хочу доктором стать. Как ты, Док,  - убежденно сказал Оэн. Теперь он сам тянул Томаса за руку - скорее к школе - и заглядывал ему в лицо, запрокинув рыжую головку в кепке с большим козырьком.
        - Твоя мечта исполнится,  - выдала я, овладев собой.  - Ты будешь хорошим доктором, одним из лучших во всем мире. Люди будут тебя любить за мудрость и доброту. Ты очень многим поможешь, Оэн.
        - А Ирландию я сделаю лучше?
        - Да, родной. Ты уже делаешь ее лучше - для меня. Каждый день.
        Я опустилась на корточки, чтобы быть вровень с Оэном, чтобы обнять его покрепче, прежде чем он шагнет на школьный двор. Он обвил ручонками мою шею, чмокнул меня в щеку. Затем повернулся к Томасу. Ему тоже достались объятие и поцелуй. А через несколько секунд мы наблюдали, как Оэн, начисто забыв про нас, бежит к мальчишкам, на ходу стягивая и отбрасывая кепку в одну сторону, ранец - в другую.
        - Хорошим доктором, одним из лучших в мире!  - передразнил Томас.  - Зачем ты так сказала, Энн?
        - Потому что я наверняка знаю насчет его профессии. И насчет мудрости и доброты. Оэн вырастет прекрасным человеком,  - прошептала я, еле сдерживая слезы.
        - Опять вы за своё, Графиня!  - вздохнул Томас.
        И само прозвище, и интонация заставили сердце подпрыгнуть. Томас же развернулся и пошел прочь. Бросив взгляд на школьный двор (в преддождевой серости голова Оэна была как солнышко), я поспешила за Томасом.
        - Насчет Оэна трудно ошибиться, я имею в виду его будущий нрав,  - раздумчиво проговорил Томас.  - В конце концов, Оэн - сын Деклана.
        - Нет, в большей степени он твой сын, Томас,  - возразила я.  - Кровь в его жилах - Деклана, но душа и сердце - твои.
        - Не говори так!  - вскинулся Томас, будто заявлением о душе и сердце я предала память Деклана.
        - Зачем же правду замалчивать? Оэн растет на твоем примере и твоей копией. Сам присмотрись! У него твои повадки, твоя доброта. Несколько минут назад, выслушав рассказ о картофельном голоде, Оэн задал единственно уместный вопрос: «А мы что, так и терпим?» Чье, как ты думаешь, тут влияние, если не твое? Короче, у тебя все права считать Оэна сыном.
        Томас покачал головой, будто преданность погибшему другу не позволяла ему признать очевидное.
        - Энн, ты, кажется, забыла: твой муж был точно такой же. От него свет исходил. Оэн весь в Деклана.
        - Я не могла забыть то, чего никогда не знала.
        От моего шепота Томас вздрогнул, мне же немалых усилий стоило подавить это мучительное чувство, что все мои попытки объясниться тщетны. Несколько минут мы шагали в молчании. Томас делал вид, что крайне занят изучением неровностей дороги. Я скрестила руки на груди, смотрела вдаль, но каждый шаг Томаса отдавался в моем сердце, и я могла бы дословно озвучить все мысленные возражения Томаса. Он сдерживался долго, но вот его прорвало.
        - Не знала? Как это ты не знала? Как ты могла не знать? Ты же ирландка! Ты смеешься в точности как прежняя Энн. Ты не менее отважна. У тебя волосы черные, глаза зеленые - по-твоему, бывают такие совпадения? Ты владеешь ирландским языком, пересказываешь ирландские легенды. Что бы ты ни говорила, кем бы себя ни называла - мне-то известно, кто ты есть на самом деле.
        Меж деревьев замерцал Лох-Гилл. Небеса, столь долго хмурившиеся, сделались совсем темными. Ветер собрал отару туч непосредственно над водой. Вот и хорошо. Момент самый подходящий. Я резко сменила направление - шагнула с дороги на тропу, что вела к озеру. Трава, цепляясь за мой подол, шептала: «Мне-то известно, кто ты есть на самом деле», и этот шепот стеснял грудь.
        - Энн, подожди!
        Развернувшись на полном ходу, я крикнула:
        - Да, внешне мы очень похожи! Мы почти двойники! Я сама опешила, когда фотографии впервые увидела. Мне подходят ее платья и туфли - ну и что? Мы с ней две разные женщины. И не говори, что не замечал этого.
        Он принялся отчаянно мотать головой: нет, нет, нет!
        - Посмотри на меня! В это трудно поверить, понимаю. Мне самой через раз верится. Я даже пытаюсь проснуться. Но я и боюсь пробуждения. Потому что, когда оно настанет, ты исчезнешь. И Оэн исчезнет. Я снова буду совсем одна.
        - Энн, чего ты добиваешься?  - простонал Томас, зажмурившись.
        - Почему ты не глядишь на меня? Почему отказываешься видеть меня настоящую?
        И Томас поднял голову и открыл глаза. Мы замерли на обочине, по колено в траве. Взгляды и характеры крест-накрест - от столкновения звон по округе пошел. Наконец Томас тяжко вздохнул, запустил пятерню в волосы и направился ко мне. Он приблизился почти вплотную, будто собирался поцеловать меня, после чего встряхнуть как следует, дурь выбить из моей головы.
        То же самое хотелось сделать мне.
        - Насколько я помню, у Энн глаза были зеленые, как трава. Твои глаза холоднее оттенком - они похожи на волну морскую. И зубы у тебя гораздо более ровные,  - прошептал Томас.
        Еще бы. У моей прабабушки точно денег не было на такую роскошь, как брекеты; может, и сами брекеты тогда еще не изобрели, даже для богатых. Томас всё глядел на мой рот, вдруг пальцем коснулся верхней губы - и отдернул руку. После изрядной паузы он заговорил глухо, как человек, вынужденный признать очевидное, но причиняющее боль обстоятельство.
        - У тебя между верхних передних зубов был зазор. Что его больше нет, я заметил, когда помогал тебе умываться. Помню, ты сквозь этот зазор всякие мелодии насвистывала. Шутила, мол, это твой единственный музыкальный талант.
        Я коротко рассмеялась, таким образом частично выпустив пар.
        - Сам видишь, что мои зубы не годятся для художественного свиста.
        Произнесено было с небрежностью, словно о незначительной детали. На самом деле, когда Томас сказал про зазор, у меня дыхание перехватило.
        - Смеешься ты по-прежнему. Точь-в-точь как Оэн. Но теперь в тебе появилась твердость Деклана. Это что-то сверхъестественное, это жуть наводит. Впечатление, будто вернулась не только Энн, а еще и Деклан. Они оба - в тебе, понимаешь?
        - Я-то понимаю. А вот до тебя всё никак не дойдет.
        Его лицо исказилось - видимо, количество невероятностей превысило некий лимит, впрочем, Томас продолжал говорить едва слышным шепотом, будто и не ко мне обращался:
        - Ты очень, очень похожа на прежнюю Энн.  - Впервые проведя вслух границу между нами, Томас поежился.  - Ни на первый взгляд, ни на второй различий не заметить. Но вот одно из них: прежняя Энн была… гораздо ярче.
        Томас, кажется, употребил это слово потому, что не нашел более подходящего. Я почувствовала, что густо краснею.
        - А я, выходит, мышь серая?
        - Кто-кто?
        Он рассмеялся, будто от удачной шутки. Напряжение его как рукой сняло. Во мне закипела обида. Я всегда считала себя яркой личностью и вдобавок знала, что красива.
        - Я не о внешних данных,  - принялся объяснять Томас.  - Я имел в виду, что прежняя Энн очень походила на алмаз резкой огранки - сверкающий и острый. В ней не было благословенной тишины, которая есть в тебе. Темперамент, напор, непримиримость - вот ее черты. В прежней Энн пылала вечная жажда. Мадонна освободительной борьбы, прежняя Энн, как бы это сказать… отпугивала. Утомляла. Возможно, она сознательно поддерживала в себе огонь. Ты и впрямь другая. Твоя мягкость восхитительна. Мягкие волосы, мягкий взор, грудной голос, нежная улыбка - как не хватает этого в нынешней Ирландии! Вот и объяснение, почему Оэн сразу тебя принял и настолько к тебе привязался.
        Ах вот он о чем! Обида живо улеглась. Совсем другое чувство сменило ее.
        - Ты отлично вписалась. Говоришь с мурлыкающим акцентом, как и все мы. Как прежняя Энн. Только иногда выходишь из роли. Ляпнешь какое-нибудь словечко - и в тебе проглядывает другая женщина. Та, из будущего. Которой ты себя называешь.
        - Которой я себя называю,  - эхом повторила я. Мне-то казалось, стадия полного неверия уже пройдена. Как бы не так.  - Можешь сколько угодно сомневаться, Томас, а факт остается фактом. Сделай над собой усилие, пожалуйста, притворись, что веришь мне. Обращайся со мной как с женщиной из будущего. Ты ведь уже убедился, что мне многое известно о грядущих событиях и почти ничего - о якобы моем прошлом. А назвать такое состояние можно хоть безумием, хоть ложью, хоть болезнью. Суть остается прежней. Я - не Энн Финнеган Галлахер. Ты сам это понял. В глубине души ты давно знал. Я представления не имею, как зовут соседей и владельца магазина в Слайго, я не привыкла заплетать волосы и прицеплять к кошмарному корсажу не менее кошмарные чулки. Женщины твоего времени поголовно разбираются в кулинарии и сами себе шьют - я отродясь к плите не подходила и иголку с ниткой в руки не брала. Я не стряпаю, не шью и риверданс[43 - Неточное употребление слова. «Риверданс»  - вовсе не название танца, а название танцевального шоу, которое впервые было представлено в антракте «Евровидения-1994» (хореограф Майкл Флэтли).] не
отплясываю!  - Выговорившись, я оттянула пальцем корсетную резинку, отпустила - и получила щелчок по бедру.
        Несколько бесконечных мгновений Томас таращился на меня - и вдруг его губы стали кривиться. Он прикрыл рот рукой, он делал неимоверные усилия, чтобы совладать с эмоциями, но смех прорвался, и его было уже не остановить.
        - Риверданс?  - переспросил Томас, икая.  - Это еще что за зверь?
        - Ну как же! Ирландский народный танец. Тебе ли не знать?
        Я вытянула руки по швам и принялась неловко подпрыгивать, сбиваясь с ритма и взбрыкивая по-козьи.
        Томас прыснул, повторил слово «риверданс», упер руки в бока и продемонстрировал, какова настоящая ирландская чечетка. Он двигался без малейших усилий; он, не в ущерб танцу, смеялся над моими потугами повторять за ним. Он был великолепен. Словно под звуки одному ему слышных скрипок, Томас, держа ритм, выскочил обратно на дорогу и пустился плясать в сторону Гарва-Глейб. Тучи наконец-то прорвало. Ливень смыл с доктора Смита угрюмость и неверие, ливень выпустил Сумасшедшего Тома. Секунда - и мы перенеслись в Дублин, в кресло-качалку, в тот вечер, когда мои немыслимые признания не позволили случиться близости между нами.

* * *

        В дом мы не пошли. Там нас встретили бы минимум четверо О'Тулов плюс Бриджид. Нет, Томас резко свернул к амбару, где чудесно пахло свежим сеном, где фыркала кобыла и тоненько ржал жеребенок. Заложив двери засовом, Томас прижал меня к стене, его рот оказался у моего уха.
        - Если ты безумна, то и я таков. Я - Том Мозги-Набекрень, а ты будь моей Безумной Джейн.
        Даром что пульс мой зашкаливал, а пальцы уже ворошили Томасову шевелюру, я не могла не улыбнуться этой аналогии с героями стихов Йейтса[44 - Безумный Том (Tom the Lunatic) и Безумная Джейн (Crazy Jane)  - герои поэтического сборника «Слова, возможно, для музыки» (Words, for Music, Perhaps). Этот сборник увидел свет в 1932 г.].
        - Мне действительно крышу снесло,  - шептал Томас.  - Весь последний месяц я медленно, но верно сходил с ума!  - Неровное дыхание щекотало мне ухо, колыхало прядь волос.  - Я запутался. Не представляю, во что это выльется. Дальше завтрашнего дня не заглядываю, ну или, по крайней мере, дальше следующей недели. Не могу отделаться от мысли, что ты - вдова Деклана, а значит, я не должен желать тебя.
        - Я не она, Томас.
        Признание лилось горячечным речитативом, готовым прерваться на моих губах, и я отвернулась - я ведь должна была дослушать. Губы обожгли мою щеку.
        - Не представляю, где ты пропадала и куда можешь исчезнуть. Но мне страшно за тебя. И за себя, и за Оэна. Только слово скажи - я отойду. Стану тем, кем ты хочешь меня видеть. А когда ты исчезнешь… ЕСЛИ ты исчезнешь - постараюсь всё объяснить Оэну.
        Я прильнула ртом к его шее, захватила губами складочку кожи. Пусть останется моя метка - вот здесь, возле уха, возле этой вот, с усилием пульсирующей жилки. Я упиралась Томасу в грудь, я будто держала его сердце в горсти. И в моем собственном сердце выкристаллизовалось наконец-то истинное мое стремление. Выбор был сделан. Я решила: забуду глядеть на водную гладь. И шагнула в прошлое, которому суждено было стать моим будущим.
        Томас взял мое лицо в ладони, развернул к себе и приник к моему рту. Движение получилось слишком резкое, я даже слегка ударилась затылком о стену. Ноги подкосились, и я, пробалансировав долю секунды на пятках, буквально повисла на Томасе. Я буквально вжалась в него. Затем начался урок танца, только плясали наши уста. Кончики языков вели исследование и трепетали, когда удавалось высечь щекотную искру. И вот огонь запылал, и Томас оторвался от моего рта, и скользнул губами к впадинке у основания шеи. Прежде чем встать на колени, он прижался щекой к ключице, которую открывал вырез блузки. И вот Томас на полу, коленопреклоненный, и ладони его держат мои бедра с той же требовательностью, с какой еще недавно держали мою голову. Дыхание увлажнило мою юбку, поцелуи через ткань вызвали отклик в самом потайном местечке, заставили спираль телесной раковины развернуться, ответить шепотом, как прибой, изголодавшийся по выступам утеса.
        Я издала звук, который долго еще звенел в ушах; я взмолилась о бесконечности и завершении разом. И Томас внял. Не помню, как оказалась на полу, помню только, что падения не было, а были прикосновения - к бедрам, к грудной клетке, к крестцу; был плавный переход из вертикального состояния в горизонтальное. Параллельно моему телу, опрокинутому навзничь, находился мой возлюбленный. Его рука комкала пену нижней юбки, я же, запустив пальцы ему в волосы, подставляла рот, язык, лоно - всё, что имела,  - в приступе стихийной щедрости.
        Потом были ритмичные, опять же как в танце, движения - да-да-да, так-так-так. Потом мои берега принимали прилив озерных волн - на диво теплых, восхитительно упругих. Откатывая, волны забирали разум по песчинке, по камушку, оставляя только жажду, и возвращались, неизменно возвращались - еще туже, еще теплее. Мой рот не помнил, как целуют, сердце не помнило, когда нужно биться, легкие не помнили, зачем им дышать. Томас помнил всё. Он вдыхал в меня жизнь при каждом плавном рывке, убеждал сердце биться в унисон с его сердцем, заново учил мои губы шептать: «Милый, милый». В последний миг, перед последним приливом, его рука потянулась к моим волосам, когда же отхлынуло, я осталась на песке - выжившая, вспомнившая всё.

        1 октября 1921 г.
        Я часто задаюсь вопросом: были бы мы, ирландцы, таковы, каковы мы есть, если бы британцы проявили к нам чуточку гуманизма? Если бы их действия в отношении нас отмечал элементарный здравый смысл? Если бы нам позволили жить по-человечески? Нас ведь лишили всех прав до единого, само название нашей нации стало синонимом к слову «отребье». На Ирландию пытались напялить ярмо, как на вола,  - она не согнула шею. Со времен Кромвеля мы находимся под пятой Британии, но остаемся ирландцами. Наш язык запрещен - мы говорим на нем. Нашу религию попирают - мы от нее не отрекаемся. Пока остальной мир переживает нечто вроде реформации, предавая католическую веру ради так называемой новой мысли и в угоду науке, мы стоим на своем. Зачем такое упрямство? Затем, что отречение означало бы страшное: победу британцев. Британцы говорят: «Вам нельзя быть католиками». Дудки, отвечаем мы. Ибо в природе человеческой - желать запретного и запрещаемого, рваться сердцем к заведомо недоступному. Мы слабее физически, и в нашем случае единственная форма протеста - это сохранение самобытности, нашего ирландского «Я».
        Параллель годится и для Энн. Отказываясь признать себя вдовой Деклана Галлахера, Энн бунтует единственным возможным для нее способом. Целый месяц я пребывал в состоянии конфликта с собственными сердцем и разумом, точнее, с Энн, даром что ни слова не говорил. Я взывал к Энн мысленно, я умолял ее, упрашивал, убеждал, она же упорствовала в своей абсурдной версии.
        Стоило сказать себе: «Томас, эта женщина не может стать и не станет твоей», как вскипела ирландская кровь, для которой каждое «нет»  - лишь повод переиначить его в «да». Не успел я примириться с судьбой, как она вздумала отнять мою Энн. Или же судьба наконец-то сорвала пелену с моих глаз.
        Вот как всё было. Энн и Оэн играли на озерном берегу - Бриджид удар бы хватил, вздумай она лично идти к Лох-Гиллу звать обоих на ужин,  - к счастью, вместо Бриджид пошел я. Энн расшалилась - подбегала к самой воде, поднимая юбки, и отскакивала, когда волна, в этот час тугая от морского прилива, грозила промочить ей ботинки. Я медлил спускаться на берег, я любовался Энн - ее резвостью, чаячьей белизной ее лодыжек на фоне серо-зеленой воды. Я длил очарование, растягивал сладостную сердечную тоску. Лучи хмурого заката выхватывали то огненную макушку Оэна, то непокорный черный локон Энн, когда она, обнявшись с Оэном, как в танце, кружилась, взбрыкивая по-жеребячьи в восхитительном детском веселье. Оэн держал большой ярко-красный мяч - подарок О'Тулов ко дню рождения; внезапно он споткнулся и упал, оцарапав голые коленки о гравий. Мяч при этом выскользнул и покатился в воду. Оэн заплакал, Энн живо подхватила его. Я вышел из транса и поспешил к озеру. Оказалось, Оэн плакал не от боли - он боялся за судьбу мяча, уносимого волнами. Энн поняла. Усадив мальчика подальше от воды, она метнулась спасать мяч.
        Она вбежала в воду по колено, придерживая юбки. Бесполезная предосторожность - всё равно юбки намокли бы, ведь Энн не сумела бы достать мяч одной рукой. Я это сразу сообразил, мне-то сверху было лучше видно, как покачивается на воде, будто дразня, ярко-красное пятно. Энн сделала шажок вперед - мяч отдалился на пару дюймов. Еще шажок, еще, еще. Необъяснимый ужас охватил меня. Я пустился бежать, я кричал Энн, чтобы выходила на берег: невелика ценность - какой-то мяч. Энн либо не слышала, либо не слушала. Зашла в воду по пояс, отпустила юбки, продолжала движение, тщетно тянулась за мячом. Неестественно яркий в сумерках, он вертелся, подпрыгивал, ускользал.
        Я был еще слишком далеко. При моем последнем: «Энн, вернись!»  - произнесенном на выдохе из-за мистического страха, ее фигурка вдруг стала нечеткой: белое платье - клочок тумана, черные волосы - тень предвечерняя. Я будто смотрел сквозь мутное стекло, на моих глазах мираж растворялся в пространстве.
        Пронзительно, по-птичьи закричал Оэн.
        Я бросился в воду, поплыл к мутному пятнышку; мне казалось, я продолжаю взывать: «Энн, вернись!» Проклятый мяч стремился к горизонту, его цвет вызывал ассоциации с закатным солнцем, которое вот-вот канет за край земли. В несколько взмахов я достиг места, где начала растворяться Энн, где мои глаза еще различали неясный силуэт, но мои руки схватили пустоту. Я провыл ее имя и нырнул, и тут-то мне удалось нашарить нечто, похожее на мокрую ткань. Я стиснул пальцы. Я цеплялся за этот клочок, словно сам тонул, а в нем была единственная надежда на спасение. Наконец, в моих руках материализовалось платье целиком. Одно - без той, что его носила.
        Я не различал берега, не видел границы между водой и небом. Зыбкое озерное дно качалось подо мной, белая масса не то платья, не то тумана спеленала меня, обездвижила. Я осязал Энн - вот изгиб спины, вот лодыжка,  - но не видел ее. Не беда, главное - она теперь у меня в руках. Не выпуская драгоценной добычи, я двинулся к берегу, на отчаянные, душераздирающие, как вой сирены, крики Оэна. И вдруг Энн еле слышно позвала меня по имени - и туман стал рассеиваться, проглянул берег. Через мгновение я увидел Энн - всю, целиком. Я подхватил ее на руки, стараясь держать повыше, подальше от щупалец Лох-Гилла и тисков Времени. И вот мы, два сцепленных намертво тела, рухнули на мелкий гравий, Оэн бросился к нам и приник к Энн, что сама приникла к моей груди.
        - Мама, где ты была? Куда ты ушла? Ты меня бросила, и Док тоже! Почему вы меня бросили?  - рыдал Оэн.
        - Тише, тише,  - успокаивала Энн.  - Мы живы. Мы с тобой.
        У нее духу не хватало отрицать виденное Оэном.
        Потом мы лежали - мокрые, измученные, тяжко дышащие, бормотали друг другу «всё хорошо» и прочую чушь. Постепенно чувство реальности вернулось к нам, сердцебиение унялось. Оэн вдруг резко сел и с детской непосредственностью выкрикнул: «Смотрите, мячик! Мой мячик!» Действительно, красный шар как ни в чем не бывало покачивался у самой кромки воды. Озеро теперь будто выталкивало его на берег.
        Оэн вскочил, освободив нас от необходимости как-то объясняться. Он живо спустился к воде, подхватил свое сокровище, но к нам не вернулся, а побежал к дому, вспомнив про ужин. Бриджид, очевидно, раздраженная нашим опозданием в столовую, уже маячила за деревьями. Но пришлось ей подождать еще немного.
        - Ты вошла в воду и стала… расплываться, как отражение в старинном мутном зеркале,  - прошептал я.  - Энн, я понял, что ты вот-вот исчезнешь. Покинешь меня. Что больше я тебя не увижу.
        Вот какими словами я заговорил, я будто примкнул к мятежной Энн.
        Лицо ее было бледно и печально; в моих глазах она искала пресловутый свет, что исходит от неофитов. Свое обращение в новую веру я подтвердил полувопросом:
        - Ты ведь не Энн Финнеган, правда?
        - Конечно, правда, Томас.  - Энн тряхнула головой, пригвоздила меня к месту взглядом.  - Я - другая женщина. Энн Финнеган Галлахер была моей прабабкой. Я нахожусь в другом времени и в другой стране. Бесконечно далеко от дома.
        - Господи! Девочка моя, прости! Прости меня, Фому неверующего!
        Я поцеловал ее в лоб. С волос текла вода, и мои губы заскользили по следам тонких солоноватых струек. Я вбирал ртом лох-гилльскую влагу, а вскоре стал вбирать влагу ее уст. Я прикладывался к ней, как к святыне, терзаемый опасением нарушить некое равновесие, повредить оболочку моей возлюбленной - бумажной куклы, едва не размокшей насмерть.

    Т. С.

        Глава 17
        Грозная красота

        Каждому - свой толчок
        Для прозренья. И вот,
        Осторожный сверчок,
        Он тоже - преображён:
        Грозная красота
        Встала из пенных пелён.

    У. Б. Йейтс

        КАК МЕНЯЕТСЯ МИР, стоит солнцу прорваться сквозь тучи, так изменилось абсолютно всё, стоило только Томасу мне поверить. Кругом посветлело, даже сумерки и те отложили свой приход. Озеро сделалось тихим и безмятежным, а я наконец-то сбросила напластования страха, словно мокрую одежду, которая не давала согреться.
        Томас тоже освободился. Поверив собственным глазам, он подставил плечи под бремя моих тайн и потащил это бремя с трогательной покорностью. Разумеется, у Томаса был миллион вопросов ко мне, но сомнений не было больше ни на йоту. По вечерам, дождавшись, когда Гарва-Глейб утихнет, Томас прокрадывался в мою спальню. В объятиях друг друга мы говорили о невозможных вещах.
        - Энн, ты сказала, что родилась в 1970 году. А какого числа, в каком месяце?
        - Двадцатого октября. Мне исполнится тридцать один. Хотя формально меня еще и на свете-то нет,  - усмехнулась я.
        - Это же послезавтра! Не совестно тебе, а? Вот не спроси я - так бы твой день рождения и проворонил!
        Я передернула плечами. Конечно, я и не думала объявлять об этом событии. Бриджид наверняка известно, когда родилась настоящая Энн, и едва ли две даты совпадают.
        - А ты старше меня,  - фыркнул Томас, разницей в возрасте как бы упрекая меня за сокрытие важной информации.
        - Неужели?
        - Мне тридцать один исполнится только на Рождество.
        - А в каком году ты родился? То-то, что в 1890-м! Я родилась в 1970-м. Восемьдесят лет в мою пользу, почтеннейший мистер Смит!
        - Нет, дражайшая Графиня! Вы провели на этой земле двумя месяцами больше, чем я,  - продолжал дразнить Томас.  - Стало быть, вы старше.
        Он устроился поудобнее - оперся на локоть, чтобы глядеть мне в лицо.
        - Ну а чем ты занималась в своем две тысячи первом году?  - «Две тысячи первый» он произнес с трепетом, будто не верил, что мир дотянет до этого рубежа.
        - Истории рассказывала. Книжки писала.
        - Ну конечно!  - выдохнул Томас, растрогав меня искренним восхищением.  - Я мог бы и сам догадаться. А о чем они были, твои книжки?
        - О любви. О волшебстве. Каждая - в определенном историческом контексте.
        - А теперь ты сама в этом живешь.
        - В чем? В любви или в волшебстве?  - прошептала я.
        - В историческом контексте,  - отвечал Томас, лаская меня взглядом. Он склонился надо мной, слегка коснулся губами моих губ. Поцелуи вынуждали прервать разговор, но мы изголодались по словам не меньше, чем по физическому контакту. Вдобавок нам открылось, что после поцелуев слова звучат весомее.
        - Чего тебе больше всего недостает в моей эпохе, Энн?  - спросил Томас, умудрившись не оторваться от моих губ. Внизу живота я ощутила трепет, груди напряглись.
        - Пожалуй, музыки. Я всегда писала под классическую музыку. Классическая музыка не сбивает с темы, а наоборот - вдохновляет. Эмоции дарит, которые автору необходимы. Без эмоций ничего не получится, значит, и без музыки тоже.
        Томас смутился.
        - Как это ты писала под музыку? Музыкантов, что ли, в дом приглашала? Ты со многими знакома, да?
        - Ни с одним. В моем времени существуют музыкальные записи - включай когда вздумается и слушай сколько влезет.
        - Как граммофон?
        - Ну да, вроде того. Только гораздо лучше.
        - Кто твои любимые композиторы?
        - Клод Дебюсси, Эрик Сати, Морис Равель.
        - Понятно. Французов предпочитаешь.
        - Что за намеки? Мне просто нравится фортепьяно. У меня слабость к той эпохе. И меня завораживает обманчивая простота.
        - Хорошо. А что тебе в моем времени не по вкусу?
        - Одежда. Особенно нижнее белье. Ужас до чего неудобное. Столько всего приходится на себя напяливать.
        Томас подозрительно затих. Кажется, я его смутила. После всего случившегося между нами он нет-нет да и удивлял меня. Страстный - и при этом застенчивый; пылкий - но сдержанный. Интересно, это он один такой исключительный, или в начале двадцатого века все мужчины были таковы, скованные понятиями о чести и внешних приличиях?
        - Опять же изрядная экономия материи,  - выдал Томас, предварительно кашлянув.
        - Заметил, значит!  - поддразнила я. Снова напряглись соски и низ живота.
        - Я пытался не замечать. Игнорировать эти два крошечных треугольничка с перемычкой, что обнаружились у тебя под брюками. И проколотые уши, и многое другое. Мне даже удавалось. Само твое присутствие было столь немыслимо, что детали в счет не шли.
        - Человек верит в то, что может объяснить,  - или думает, что может. Я же ни в какие смысловые рамки не втискивалась.
        - Расскажи мне о будущем. Каков наш мир восемьдесят лет спустя?
        - В мире царит культ удобства. Всюду можно быстро насытиться; чтобы послушать музыку, не нужно ждать гастролей музыкантов; не нужно даже из дому выходить. Транспорт стал скоростным. Результат - мир как бы скукожился. Информация распространяется за считаные минуты. Ученые, что ни день, делают очередное открытие. Наука развивается огромными скачками. А медицина каких высот достигла! Уж ты бы разгулялся, Томас. От тяжелых заразных болезней теперь всем поголовно делают прививки. Антибиотики изобрели. Это почти так же удивительно, как путешествие во времени. Ключевое слово - «почти».
        - Но люди по-прежнему читают книги, да?
        - Да, слава богу. Книги никто не отменял.
        И я продекламировала:
        Бумажные брамселя,
        Сафьяном корпус обшит -
        Неведомая земля
        Меж строк печатных лежит!
        - Это из Эмили Дикинсон,  - узнал цитату Томас.
        - Верно. Обожаю ее стихи.
        - Я заметил, что тебе и Йейтс нравится.
        - О да. Йейтс - мой самый любимый поэт. Как думаешь, реально с ним познакомиться?
        Сказано было в шутку, но, едва слова отзвучали, вероятность знакомства с самим Уильямом Батлером Йейтсом потрясла меня. Действительно, Йейтс и Майкл Коллинз - современники; если я пересеклась с одним, почему бы не пересечься и с другим? Мне, благоговевшей перед Йейтсом, который, собственно, и разжег мою страсть к литературному творчеству, такая честь и во сне не снилась.
        - Думаю, вероятность существует,  - пробормотал Томас.
        Лунное молоко заливало комнату, размачивая горбушки теней. Морщинка между бровями Томаса была нечеткой, но всё же достаточно заметной, чтобы коснуться ее подушечкой пальца, разгладить; чтобы раскрыть на сгибе, словно книгу, тайное подозрение.
        - Энн, скажи… может, в Америке тебя ждет… какой-то мужчина? Есть кто-то, кому ты дороже всех на свете?
        Ах вот чего он боится! Я отрицательно мотнула головой - язык тела включился прежде, чем речь.
        - Никогошеньки, Томас. Наверно, всё из-за моих амбиций. Видишь ли, я столько сил, столько энергии вкладывала в работу… на мужчин просто не хватало. Тот, кто любил меня больше всех на свете, в 2001 году перестал дышать. Теперь этот человек находится здесь.
        - Это Оэн?
        - Да.
        - Совсем в голове не укладывается. Чтобы мой славный мальчуган - и вдруг вырос, уплыл за океан. Даже думать об этом больно.
        - Оэн, прежде чем… уйти, признался, что любил тебя почти так же сильно, как меня. Что ты ему отца заменил. А всю жизнь молчал, представляешь? Ни словечка о тебе. Даже имени твоего не упоминал. Только умирая - в последнюю ночь - показал фотокарточки, где мы с тобой рядом. Я не поняла тогда. Саму себя приняла за свою прабабушку. Еще Оэн дал мне твой дневник. Я успела прочесть несколько страниц - про Пасхальное восстание, про Деклана и Энн. Как ты искал Энн и не мог найти. Жаль, я не дочитала.
        - Наоборот, хорошо, что ты не дочитала.
        - Как так?
        - Сама подумай: ты бы знала сейчас о вещах, о которых я даже еще не писал. Кое-что, Энн, лучше лично открывать, а не получать информацию из книжек и дневников. А на отдельные тропинки вообще не следует сворачивать.
        - Твои записи обрываются в двадцать втором году. Точную дату не помню. Были заполнены все страницы, до самой последней,  - выпалила я на одном дыхании. 1922 год пугал меня. Если Томас перестал вести дневник, не означает ли это, что кончилась наша с ним история?
        - Просто тебе попался в руки один из моих многочисленных блокнотов. Видишь ли, Энн, я с детства привык фиксировать на бумаге всё, что со мной случается. Блокноты уже складывать некуда, честное слово. Этак достанешь какой-нибудь давний, почитаешь, скривишься да и обратно на полку сунешь.
        - Но этот конкретный блокнот ты сам отдал Оэну. Других у него не было!
        - Наверно, я хотел, чтобы ты именно эти записи прочла.
        - Да ведь я их не прочла! Не успела. Даже до середины не добралась. Только до восемнадцатого года.
        - Тогда, видимо, эти записи следовало прочесть Оэну, а прочие были ему без надобности,  - подумав, заключил Томас.
        - В детстве я постоянно канючила: «Дедушка, давай поедем в Ирландию, ну давай!» А он говорил: «Нет, там опасно».
        Стоило подумать о дедушке, сердце захлестнула боль. Образ моего Оэна так и будет теперь возникать из ниоткуда, напоминать: прежнее не вернется. Спираль мироздания может обеспечить нам краткую встречу, но каждый из нас взглянет на другого из новой ипостаси - и это очень, очень горько.
        - Не обижайся на него, Энн. В конце концов, Оэн совсем ребенком видел, как тебя поглощает Лох-Гилл. Потрясение не для детской психики.
        Мы оба притихли. Воспоминание о белом тумане, коим прослоены пространство и время, побудило нас теснее прижаться друг к другу. Я приникла щекой к груди Томаса, он обнял меня обеими руками.
        - А вдруг я буду как Ойсин?  - прошептала я.  - Потеряю тебя, как Ойсин потерял Ниав? Вздумаю вернуться - и обнаружу, что минуло триста лет? Может, так и есть. Может, от моей прежней жизни и следа не осталось? Никто не помнит писательницу Энн Галлахер, никому не нужны ее книги, да и сама она давным-давно сгинула?
        - Сгинула?
        - Ну да. Все мы когда-нибудь сгинем. Время заберет нас.
        - Ты хочешь вернуться, Энн?  - Томас говорил сдавленным голосом, и рука, лежавшая на моих плечах, стала свинцовой от внутреннего напряжения.
        - По-твоему, это от меня зависит? Я сюда не просилась - а вот, попала. Если рассуждать логически, я и исчезнуть могу в любой момент. Времени и пространству моего согласия не требуется.
        Я говорила еле слышно, будто опасаясь своими рассуждениями пробудить заявленные Время, Пространство, а заодно и Судьбу.
        - Главное, к озеру не приближайся,  - взмолился Томас.  - Оно хотело тебя забрать. Но если… если ты не будешь входить в воду…  - Голос сорвался, и Томасу далеко не сразу удалось овладеть собой.  - Ты ведь по крови ирландка, ты в здешнюю жизнь уже почти вписалась…
        Томас не смел просить меня остаться, но интонация была доходчивее слов.
        - Знаешь, чем хорошо мое ремесло?  - начала я шепотом.  - Тем, что сочинять истории можно где угодно. В любой эпохе. В любой стране. Бумага и карандаш - больше мне ничего и не нужно.
        - Не маловато ли?  - Боясь поверить, что я так легко сдалась, Томас заговорил с усмешкой, даром что сердце его подпрыгнуло, толкнуло изнутри грудную клетку - я это щекой почувствовала.  - Энни, Энни, дитя Манхэттена! Как же я тебя люблю. Скорее всего, любовь принесет нам страдания, но сути дела они ведь не изменят?
        - А я люблю тебя, Томми, дитя Дромахэра!
        Грудная клетка под моим ухом содрогнулась от сдавленного смеха.
        - В самую точку! Томми, дитя Дромахэра,  - это я и есть. Никем другим не стану.
        - Принцесса Ниав дуру сваляла. Надо было объяснить бедняге Ойсину, что с ним сделается от прикосновения к ирландской земле…
        Я еще не договорила, когда Томас взялся расплетать мою косу. Его длинные пальцы с нежной осторожностью отделяли одну кудрявую прядь от другой, щекотали ими, как кисточками, мои плечи. Я едва не мурлыкала.
        - Наверно, Ниав хотела, чтобы Ойсин сам сделал выбор,  - возразил Томас.
        Понятно: этого же он добивается от меня, только прямо не говорит. Якобы не давит, хитрюга.
        - В таком случае Ниав следовало толком объяснить, чтобы Ойсин знал, сколько на кон поставлено.
        Я коснулась губами Томасова горла, и он замер, дыхание затаил. Неплохая реакция. Повторим и закрепим результат.
        - Дражайшая Графиня, мы с вами копья ломаем о волшебную сказку,  - прошептал Томас, забыв, что моя коса еще не расплетена.
        - Нет, Сетанта. Мы в волшебной сказке живем.
        Томас переменил положение - теперь я была снизу; вдохнул в сказку дополнительную толику волшебства и одновременно приблизил ее к реальности. А может, он приблизил реальность к сказке. Он целовал меня - и по спиралям вселенского веретена я поднималась всё выше, выше, выше, а дойдя до середины, начала плавный, блаженный спуск - тоже кругами, которые сужались, пока не сжались до точки. И этой точке нашелся приют - сердце Томаса; дом, кров, родной берег - всё вместе.
        - Томас!  - простонала я, не отнимая рта от его губ.
        - Что?  - отозвался он и губами, и всем телом, будто был струной арфы, будто я играла на нем.
        - Я хочу остаться.
        - Энн!
        Звук получился гулкий, мой рот - вроде колокола. Томас проглотил мой вздох, очередным восхитительным телесным порывом отмел мои страхи.
        - Да?
        - Не уходи!

* * *

        Двадцатое октября 1921 года выпало на четверг. Томас приготовил подарки: граммофон со смешной ручкой, несколько пластинок с классическими произведениями, пальто взамен сгоревшего в Дублине и томик новых стихов Йейтса - свеженький, только-только из типографии. Опасаясь смутить меня своей щедростью, Томас не стал выставлять эти сокровища на всеобщее обозрение. Они как-то сами собой оказались в моей комнате. Ради праздника Томас заказал Элинор испечь яблочный пирог с заварным кремом и пригласил всех О'Тулов. Бриджид, как выяснилось, напрочь позабыла, когда у невестки день рождения. Сказала: «Нынче так нынче»  - и даже не нахмурилась.
        Оэн пришел в восторг. Даже собственный день рождения не вызвал у него столько эмоций. Он спросил Томаса, ожидает ли меня «деньрожденное бум-бум»  - иными словами, не собирается ли Томас ухватить меня за ноги, перевернуть вверх тормашками и простучать моей головой об пол тридцать один раз, да еще разок - на счастье.
        - Нет, малыш. Так поступают только с мальчиками и девочками, но ни в коем случае не с дяденьками и тетеньками,  - рассмеялся Томас, а Бриджид побранила Оэна за непочтительность к «матушке».
        - Зато ты можешь поцеловать меня тридцать один раз, да еще для верности обнять крепко-крепко!  - шепнула я Оэну в утешение, и он незамедлительно забрался ко мне на колени и исполнил всё с похвальной скрупулезностью.
        О'Тулы, к счастью, пришли без подарков, зато, когда обед был съеден, а кружки наполнены заново, каждый член семьи разразился особым ирландским благословением.
        - Чтоб вас Господь сотню лет прожить сподобил, да еще один годочек для покаяния подкинул!  - произнес Дэниел О'Тул.
        - Пускай у ваших дверей ангелы Божии стражу несут, беды прочь отгоняют, добро крылами приманивают,  - пожелала Мэгги, а Робби, который своим одиноким глазом едва различал границы дозволенного, от души продекламировал:
        - Чтоб житье вам было всласть
        Сто годочков кряду!
        Чтоб до старости не спасть
        Ни с лица, ни с заду!

        Я прыснула в платочек - подарок Бриджид, с вышитой ее руками буквой «Э». Кто-то из О'Тулов поспешно подхватил эстафету - выдал более пристойное пожелание. Лучшие слова я услышала от Мэйв:
        - Чтобы вам, мисс Энн, в Ирландии состариться!
        Я поймала взгляд Томаса, крепче обняла Оэна и мысленно воззвала к воде и ветру: пусть так и будет. Оставалось надеяться, что стихии вняли моей мольбе.
        - Док, твоя очередь!  - воскликнул Оэн.  - Что ты пожелаешь маме?
        Томас неловко повел плечами, чуть покраснел.
        - Энн очень нравятся стихи Уильяма Батлера Йейтса. Поэтому я бы предпочел вместо традиционного поздравления развлечь наших гостей одним стихотворением - оно, по-моему, подходит к случаю. «Когда зеркал привыкнешь избегать, / И старость назовёшь своей сестрой…»
        Старшие О'Тулы и Робби зафыркали, а Оэн пропищал:
        - Мама вовсе не старая!
        - Я не старая, родной, у меня вообще возраста нет. Томас смутился, но девицы О'Тул стали просить:
        - Пожалуйста, доктор Смит! Расскажите стих! Очень интересно!
        Тогда Томас встал, уперся ладонями в столешницу и начал более торжественным тоном:
        Когда зеркал привыкнешь избегать
        И старость назовёшь своей сестрой…

        Снова сдавленное хихиканье и недоуменное переглядывание О'Тулов. Что до меня, мое сердце таяло. Одно дело - знать стихотворение наизусть, и совсем другое - слышать из уст любимого.
        С нездешней снисходительностью Томас дождался, пока О'Тулы переварят уже наконец слово «старость», и начал третий заход.
        Когда зеркал привыкнешь избегать
        И старость назовёшь своей сестрой -
        Не прежде,  - эту книжицу открой:
        Твоих очей былую благодать

        Надёжно хлипкий переплёт хранит.
        Красы твоей блистательный зенит
        Влёк многих - но единого влекла
        Печать бездомья посередь чела.

        После первой строфы за столом даже дышать боялись. Я заметила: у Мэгги О'Тул губы дрожат, а глаза подернуты влажной дымкой. Ничего удивительного: от стихотворений вроде этого зрелые женщины и даже древние старухи вспоминают себя юными.
        Декламируя, Томас переводил взгляд с одного лица на другое, но я-то знала, о какой печати бездомья он говорит. Перед третьей, последней строфой Томасу пришлось вдохнуть поглубже:
        Теперь, покуда сон не одолел,
        Вздохни: «И этим чувствам был предел!» -
        И усмехнись. И взор переметни
        С угольев - на небесные огни.

        Все зааплодировали, а Дэниел и Робби даже притопнули по нескольку раз. Томас поклонился чуть небрежно и сел на место, однако не раньше, чем наши взгляды скрестились. Я опустила веки с максимальной поспешностью - и тут обнаружила, что меня сверлит глазами Бриджид - прямая, напряженная, будто палку проглотившая. Ясно: догадалась о наших отношениях.
        - Когда я училась в школе, мой дедушка - кстати, его тоже звали Оэном - завел традицию: на каждый его день рождения мне следовало сочинить занятную историю,  - заговорила я. Надо же было как-то перенаправить мысли Бриджид.
        - Обожаю твои истории!  - выкрикнул Оэн и захлопал в ладошки.
        Все засмеялись - не над ним, а от радости, что он счастлив. Не схватить Оэна в охапку, не залить слезами солнечно-рыжее темечко - вроде малость, а какого труда мне стоила! Вот, значит, откуда пошла дедушкина любовь к моим историям. И вот самый дорогой подарок от Времени, Пространства и Судьбы - еще один день рождения с Оэном.
        - Мама, расскажи про Донала и короля с ослиными ушами,  - потребовал Оэн. Остальные поддержали, и я подчинилась. Традиция есть традиция.

* * *

        Томас обыскался Лиама Галлахера. Так и не нашел. Лиам покинул Слайго вскоре после того, как объявил, что оружие пропало; парни, с которыми он работал в доках, судя по всему, не хотели говорить о Лиаме. В руки Бриджид был передан клочок бумаги с обещанием написать позже и с подписью Лиама. Бриджид сделала вывод, что сын устроился на более выгодную работу - тоже в доках, но в другом портовом городе, в Йогале. Однако то обстоятельство, что Лиам уехал, никому не сказавшись, наводило на подозрения. Возможно, Лиам и впрямь не посвящал мать в свои дела, а там - кто знает? Я притворилась, будто верю насчет Йогала. Щадя материнские чувства Бриджид, решила скрывать от нее тот выстрел. В конце концов, Бриджид за поступки сына не отвечает. Главное, Лиам больше не околачивался вблизи Гарва-Глейб. А вот Томас и не подумал расслабиться. Исчезновение Лиама только внушило ему новые тревоги.
        - Я не сумею защитить тебя, пока не пойму, по какой причине ты подверглась нападению,  - произнес Томас как-то вечером. Оэн уже отправился в кроватку, а мы с Томасом вышли подышать перед сном. Мы брели по щиколотку в опавших листьях, упорно глядя под ноги, даром что боковым зрением каждый из нас видел сквозь оголенные ветви студенистый блеск Лох-Гилла.
        - По-твоему, мне нужна защита?
        - На барже Лиам был не один, Энн.
        - Верно. С ним было еще двое.
        - Как они выглядели? Можешь описать?
        - Да я не очень-то помню. В одинаковых кепках, в одинаковых плащах. Приблизительно одного роста и возраста. Один побледнее лицом, с голубыми глазами, небритый. Второй, наоборот, румяный, щекастый, в плечах пошире. Цвет волос не заметила. И вообще, я на Лиаме сосредоточилась - это ведь он в меня целил.
        - Один бледный, другой щекастый. Уже кое-что. Правда, так вот навскидку не вспомнить, но, может, после всплывет.
        - Мое появление шокировало Лиама. Он будто призрак увидел. Не пойму, он от неожиданности выстрелил или от страха. Как ты думаешь, Томас?
        - Тогда, на озере, я был шокирован не меньше Лиама. Но чтобы стрелять? Такое и в голову не пришло. Послушай, Энн, ты в большой опасности. Можешь сколько угодно таиться - эти двое, плюс Лиам, знают, что ты тоже их видела, а не только они - тебя. Лиам вообще называл тебя британской шпионкой. Когда он внушал мне, что ты - не наша Энн, я думал, он с головой не в ладах. Лиам оказался прав, но это обстоятельство только усиливает мое беспокойство. Я должен, должен разыскать Лиама! Мик Коллинз родом из графства Корк. Может, он наведет справки. Если Лиам и впрямь в Йогале, я вздохну свободнее.
        - Как думаешь, Лиам сам оружие забрал?
        Я озвучила подозрение, которое было у меня с самого начала. Недаром же я всю сознательную жизнь сюжеты разрабатывала.
        - Оно ему принадлежит. Точнее, он за это оружие ответственность несет. Зачем ему лгать о его исчезновении?
        - Чтобы меня очернить. Он вину за собой знает. В человека стрелял - это не шутки! Наверно, Лиам хочет представить меня безумной. Или рассуждает примерно так: «Если всем внушить, что эта женщина - шпионка и предательница, ей доверия не будет. Пускай тогда сколько угодно обвиняет меня в покушении на убийство - ее не послушают». Для этого Лиам и забрал оружие из тайника. Он бы всё равно это сделал, только в компании кого-нибудь из своих. Он пробрался в Гарва-Глейб один, тайник обчистил, а после сказал Дэниелу О'Тулу, что оружие пропало. Дэниел правды не знает. И ты не знаешь. Лиам пытался возбудить в обитателях Гарва-Глейб подозрения в мой адрес. И ему это удалось. Вот и ты хочешь найти его, расспросить. Твоя вера в меня пошатнулась.
        - Что ж, объяснение логичное.  - Томас помолчал, размышляя. Мы добрались до лужайки, которую от аллеи отделяли останки древней стены. Томас присел на камень, уронил лицо в ладони. Когда он снова заговорил, в голосе сквозила неуверенность, словно Томас боялся услышать ответ.
        - Что с ней случилось? С той, другой Энн Галлахер, вдовой Деклана? Ты ведь знаешь, верно? И правда столь ужасна, что ты не решаешься открыть ее даже мне?
        Я села рядом, нашла в темноте его ладонь, сжала покрепче.
        - Томас, я не знаю. Иначе обязательно сказала бы. Мне не было известно даже о том, что Деклан - не единственный сын Бриджид, что у него два брата и сестра. Я - как все ирландцы, каждый из которых имеет родню в Америке. А ведь много лет я считала, что мы с дедушкой - последние из Галлахеров. Пока мне в руки не попался твой дневник, я о прадеде и прабабке вообще ничего не знала. Оэн не говорил о родителях. Доля участия Деклана и Энн в Пасхальном восстании открылась мне только благодаря твоим записям. От Оэна я знала, что его мать погибла в шестнадцатом, вслед за его отцом. Смерть Энн Галлахер никогда не ставилась под сомнение. Я видела могилы в 2001 году. Деклан и Энн лежат в могиле рядом, и рядом написаны их имена, и год смерти совпадает. Всё как сейчас на фамильном кладбище, только надгробия мхом затянуло.
        Томас долго молчал, взвешивал услышанное.
        - Беда в том, что, раз покинув Ирландию, ирландцы не возвращаются. Оставшимся неоткуда узнать, как сложилась судьба уехавших. Получается, что смерть, что эмиграция - всё едино. Кажется, одному ветру ведомо, что сталось с Энн Финнеган Галлахер.
        - Aithnionn an gaoithe. Ветру всё известно,  - прошептала я.  - Дедушка меня, маленькую, этими словами утешал. Наверно, перенял их от тебя.
        - А сам я впервые услышал эту поговорку от Мика Коллинза. Правда, Мик утверждает, что ветер - тот еще сплетник; не хочешь, чтобы о твоей тайне на всю округу звон пошел - ветру ее не доверяй, лучше скале шепни. Вот почему в Ирландии столько скал и валунов. Они впитывают тайны до последнего звука и никогда никому не выбалтывают. И слава богу - ведь мы, ирландцы, любим языками почесать.
        Я рассмеялась. Вспомнилась история, которую недавно потребовал от меня Оэн,  - про Донала и короля с ослиными ушами. Донал, которого распирало от желания хоть кому-нибудь поведать секрет про королевские уши, нашептал о них дереву. Потом дерево срубили и сделали из него арфу. Стоило коснуться струн, как арфа запела: «У короля ослиные уши!»
        Из этой истории можно не одну мораль вывести. В частности, тайны рано или поздно становятся всеобщим достоянием. Томас точно был не из болтунов. Очень сомневаюсь, что к болтунам относился и Майкл Коллинз, да только истина каким-то образом нашарила лазейку и вышла наружу. А у некоторых истин страшное свойство - они людей убивают.

        27 ноября 1921 г.
        Нынче получил письмо от Мика. Он в Лондоне вместе с Артуром Гриффитом и еще несколькими делегатами, которых выбрали для участия в переговорах. В самой ирландской делегации согласия нет. Фактически делегаты разделились на две группы, и каждая считает себя вправе осуждать другую. Причем разногласия посеял сам де Валера. Они очень на руку Ллойду Джорджу. Он ими пользуется. Мик в курсе - и это его личная драма.
        Ллойд Джордж собрал внушительную команду, представляющую интересы Британии. Прежде всего, в нее входит тяжеловес Черчилль - а всем нам известно, каково его мнение об ирландцах. Он выступал против гомруля[45 - Айзеком Баттом в 1869 г., предполагала для Ирландии собственный парламент с сохранением британского суверенитета, то есть, по сути, статус доминиона. В 1873 г. образована Лига гомруля, в 1874 г. 60 гомрулеров стали членами Британского парламента, где Билль о гомруле несколько раз проваливался. Он спровоцировал раскол в либеральной партии Великобритании (1890 г.) и вызвал ожесточенное сопротивление протестантов Ольстера. 17 сентября 1914 г. королевской санкцией Биллю была придана сила закона с оговоркой, что его введение откладывается до окончания Первой мировой войны. Однако после войны партия Шинн Фейн отказалась признать Билль о гомруле и объявила своей целью независимость Ирландии. У. Черчилль участвовал в серьезном преследовании лидеров Шинн Фейн.] и свободной торговли; по его инициативе появились вспомогалы, необходимые, чтобы «держать ирландцев в рамках». Для Черчилля - человека с
военным прошлым, старого солдата - естественно ратовать за «честные» способы ведения войны и логично презирать «партизанщину», в которой поднаторел Мик. Черчилль считает «ирландский вопрос» лишь самую малость сложнее, чем усмирение крестьянского бунта, всех этих неотесанных деревенщин с кольём и дубьём, буйных и ражих, вздумавших восстать против своих «благодетелей». Но Черчиллю известно и другое, а именно: в «ирландском вопросе» Британия рискует репутацией. Дурная репутация может быть использована мировыми державами как оружие против британцев, и Черчилль проявляет чудеса изворотливости, чтобы максимально затупить это оружие. Впрочем, по словам Мика, и для Черчилля есть кое-что святое - это патриотизм. Если Черчилль соблаговолит решить, что ирландская делегация имеет достаточно патриотизма,  - появятся шансы навести мостик, пусть единственный и весьма узкий.
        Мик пишет, что переговоры начнутся 11 октября, и просит меня привезти Энн либо в Лондон, либо в Дублин. Цитирую: «На выходные буду по возможности вырываться в Дублин, чтобы сообщать нашим, как идет дело. А то еще начнут болтать: Коллинз, мол, сведения утаивал от де Валера и остальных. Приложу все усилия, чтобы пророчество Энн не сбылось. Хотя, Томми, оно уже сбывается. В известной степени Энн подготовила меня к этим переговорам, будь они неладны. Человеку, который знает, что обречен, трудно сохранять как веру в лучшее будущее, так и душевное равновесие. Я почти не надеюсь на благополучный исход и, пожалуй, по этой причине вижу вещи в их истинном свете. Я расстался с иллюзиями, Томми. Пожалуйста, устрой мне встречу с Энн. Вдруг она знает, что мне дальше делать? Господь свидетель, я влип. Я уже не представляю, что лучше для моей страны, что хуже. Столько отличных ребят погибло. За идею, за наше дело. В этих ребят я верил, ими восхищался. Я верил в мечту о независимой Ирландии. Жить с идеей легко. С мечтой - еще легче. На то она и мечта, что с нее взятки гладки.
        Члены британской делегации чувствуют себя как дома. Да они и есть дома. За ними - Даунинг-стрит и парламент. И там, и там прямо-таки разит авторитарностью, властью, господством над более слабыми. Представления о собственном превосходстве въелись в британскую плоть и кровь, а мы… мы и не помним уже за давностью столетий, какова она на вкус, свобода. Знаешь, Томми, когда официальная часть переговоров заканчивается, кто-нибудь из британских делегатов зовет остальных к себе домой, или они все дружно едут в клуб и там плетут интриги против нас. Хотят размежевать членов нашей делегации тут же, на своей территории, и заодно вбить клин в нашу «верхушку». Всё, чего удается достигнуть на заседании, назавтра оказывается уничтоженным. Мы топчемся на одном месте.
        С нами в кошки-мышки играют. Для нас речь идет о жизни и смерти, а британцы просто отрабатывают очередной кульбит на арене всемирного цирка, который зовется большой политикой. Нас пичкают словом «дипломатия», даром что мы-то знаем: под ним подразумевается статус доминиона. Чем бы переговоры ни кончились, от меня лично Ирландии пользы уж не будет. Вернувшись, я не смогу руководить партизанским движением. Я теперь персона известная. Меня рассекретили. Никаких больше пряток, никаких внезапных атак и дезориентирующих отступлений. Мои методы, столь хорошо себя зарекомендовавшие, отныне не работают. Мой портрет публикуется чуть ли не ежедневно в каждой английской и ирландской газете. Если переговоры сорвутся, я даже из Лондона едва ли сумею убраться. Вопрос, Томми, вот как стоит: либо наша разношерстная делегация выцарапает себе какой-никакой договоришко, либо Британия и Ирландия будут ввергнуты в полноценную войну. А у нас нет ни людей, ни средств, ни оружия, ни желания воевать. По крайней мере, войны страшится подавляющее большинство ирландцев. Независимость - вот что нам нужно. Ей в жертву мы слишком
много принесли. Война же в нынешних условиях означает резню. И я не хочу стать тем, кто обречет ирландцев на верную смерть».
        Я плакал над этим письмом. Настоящими слезами. Я оплакивал дорогого друга, и свою страну, и мрачное будущее, ей уготованное. Каждый день езжу в Слайго читать «Айриш Таймс», которую продолжают вывешивать в витрине универмага «Лайонс». Энн со мной не ездит и о новостях меня не расспрашивает. Она как будто выжидает - спокойная, собранная. Ей уже всё известно, и это бремя она тащит в одиночку, не жалуясь.
        Узнав, что Мик просит встречи с ней, Энн с готовностью согласилась помогать по мере сил. Правда, сначала я дал ей письмо Мика - пусть сама прочтет и не думает, будто Мик смерти ее желает. Как и я, Энн плакала над письмом, над этим меланхоличным признанием Мика в собственном бессилии что-либо изменить. Я не нашел для Энн слов утешения. Она шагнула в мои объятия и утешила меня поцелуями.
        Я люблю ее. Сам не думал, что способен так любить. Йейтс пишет о преображении «осторожного сверчка». Сверчок - это я. Я преображен - целиком и навсегда. Поистине, любовь - это грозная красота, особенно в наших обстоятельствах; так отдамся же на милость грозы, упьюсь ее необоримым великолепием.
        От тревог за судьбу Ирландии меня отвлекают планы на будущее - наше с Энн будущее. Я думаю о белизне ее груди и об изяществе маленьких ступней, о торсе, что очертаниями напоминает скрипку, о том, как шелковиста кожа за ушком и с внутренней стороны бедра. Когда мы остаемся наедине, Энн забывает, что ирландский язык - флективный, и проглатывает окончания существительных. Она также редуцирует гласные и озвончает «t», но эти особенности американского произношения не мешают, нет. Наоборот - свидетельствуют об откровенности между нами, которой раньше не было.
        Энн очень идет американский акцент. Ей и материнство будет к лицу. Так и вижу ее с животиком, где растет наше дитя - предмет заботы Оэна. Потому что Оэн остро нуждается в сестренке или братишке. Воображаю, каких чудесных историй насочиняет Энн, как станет рассказывать их детям, как весь мир будет зачитываться ее книгами.
        И, намечтавшись, я прихожу к выводу: Энн нужно сменить фамилию. Причем срочно.

    Т. С.

        Глава 18
        Его доверие

        Сердце мое - скала -
        Под киркою интриг -
        Надвое. Пустяки.
        В сердце-скале спала
        Любовь, а теперь возник
        Родник - начало реки.

    У. Б. Йейтс

        СУДНО, КОТОРОЕ ДОЛЖНО было доставить Майкла Коллинза из Лондона в порт Дун-Лэаре, сильно опоздало - столкнулось с траулером в Ирландском море. Причалило судно в десять пятнадцать утра, всего за сорок пять минут до начала заседания Дойла. Майкл загодя, еще второго декабря, позвонил Томасу в Гарва-Глейб. Хотел, чтобы Томас его встретил в порту и чтобы обязательно привез меня. Мы ехали всю ночь; мы прождали в порту четыре часа - клевали носом, вздрагивали от пароходных гудков и от зябкой сырости. Нам пришлось сначала миновать Дублин (порт от него в одиннадцати километрах к югу); так вот, дублинские улицы снова кишели черно-пегими и помпончатыми. Их патрули попадались на каждом углу. Определенно, Ллойд Джордж отдал приказ о полной боевой готовности, желая запугать ирландцев: полюбуйтесь, мол, во что ваша страна превратится, если Договор не примете. Нас дважды останавливали для досмотра: первый раз на въезде в Дублин, второй - перед портом. Слепили фонариками, ощупывали световыми лучами наши тела и автомобиль, да еще перетряхнули докторский чемоданчик. Я изрядно струхнула - а ну как потребуют документы
предъявить, которых у меня нет? Не потребовали. Удовлетворились бумагами Томаса с государственной печатью, его статусом. Доктор - всюду персона уважаемая, а если при нем смазливенькая дамочка - что ж, на здоровье. Короче, нас пропустили.
        Майкл был не один. Его сопровождал Эрскин Чайлдерс[46 - Англичанин по отцу, ирландец по матери, Роберт Эрскин Чайлдерс (1870 -1922) посвятил жизнь борьбе за независимость Ирландии. Через несколько месяцев после трагической гибели Майкла Коллинза он был арестован и казнен, формально - за ношение оружия («расстрельная» статья в условиях Гражданской войны), на самом деле - потому что стал слишком неудобен правительству молодой Ирландской республики как своим происхождением, так и критикой действий этого правительства. Чайлдерс является автором широко известного романа «Загадка песков» («The Riddle of the Sands», 1903), который положил начало жанру шпионских романов.], секретарь делегации - худощавый, с тонкими чертами и трагической печатью интеллекта на челе. Я знала, что Чайлдерс женат на американке и что Договор он не поддержит. Впрочем, в Лондоне его голос - секретаря, а не полноправного делегата - ничего не значил и не менял. От Чайлдерса даже подписи не требовалось. Мне и Томасу он вяло пожал руки и очень кстати сел в свой автомобиль. Нам же предстояло везти Майкла прямиком в Мэншн-хаус, на
заседание.
        Вид у Майкла был, словно он несколько недель кряду вообще не спал.
        - По дороге поговорим, Томми,  - бросил он, стряхнул с плеч пальто, провел гребенкой по волосам и потеснил меня на переднем сиденье, почти вплотную прижав к Томасу.  - А то после навряд ли случай представится. Ну, поехали.
        Автомобиль, зафырчав, тронулся с места.
        - Скажи мне, Энни, чего дальше ждать? Хоть сколько-нибудь пользы принесет это мое пребывание в Чистилище?
        Я всю ночь напрягала мозг, но никаких конкретных дат или цифр не припомнила. От всех моих изысканий о периоде с 11 октября до начала декабря 1921 года, когда, собственно, и был принят Англо-ирландский договор (или Меморандум), осталось очень общее, очень неприятное впечатление. Словесные перепалки, переливание из пустого в порожнее, шаг вперед и два назад - вот как можно его вкратце описать. Насчет сегодняшних прений в Мэншн-хаус я даже информации толковой в свое время не нашла. Будь они продуктивными, эти прения, уж наверно, и сведения бы имелись. Но нет, увы. В целом обстановка накалялась, в следующие несколько недель парламентская грызня должна была только усугубиться.
        - О деталях говорить не возьмусь,  - начала я.  - Многих разозлит пункт о присяге на верность британской короне, на котором настоял Ллойд Джордж. Имон де Валера будет возмущен формулировкой «статус доминиона» вместо желательной ему «внешней ассоциации»[47 - По мысли Имона де Валера, Ирландия должна была стать членом так называемого Британского содружества, то есть доминионом (которым она и стала), но с нехарактерной для доминиона полной независимостью во внутренних делах. По своему обыкновению, де Валера юлил, ратуя за этот «третий путь»  - нечто среднее между полученным статусом доминиона и запрашиваемым ирландцами статусом республики.] с Содружеством…
        - Внешняя ассоциация!  - усмехнулся Майкл.  - Да кто ж ему такое позволит? Об этом и заикаться не стоило. Британцы «внутреннюю независимость» сразу отмели, единогласно и бесповоротно. Нет, покуда наш потолок - стать одним из доминионов с Британией во главе и присягнуть на верность короне. О статусе республики и речи не идет. Может, через несколько лет… Мы маленькая страна, а Британия ведь империя. Лично я утешаюсь соображением, что сделан первый шаг на пути к независимости. Рассматриваю Договор, сам статус доминиона как плацдарм, как единственную альтернативу полномасштабной войне. Да, именно так: или доминион, или кровопролитие.
        Я кивнула. Томас крепко сжал мне руку, дескать, говори дальше, Энн, не робей. Я не робела. Я сама уже видела, что Майкл на меня не злится. Рядом со мной сидел смертельно усталый человек, за последние недели прокрутивший в голове всю аргументацию, все за и против, проанализировавший все варианты развития событий.
        - Майкл, вас многие ненавидят. Те, кому вы как кость в горле, за время вашего пребывания в Лондоне отнюдь не переменились по отношению к вам. И не переменятся. Их убеждать бесполезно.
        - Кахал Бру и Остин Стэк!  - Майкл назвал имена своих самых яростных оппонентов в кабинете министров.  - Де Валера? Нет, только не он. Хотя… Его имя всей Ирландии известно, он председатель Дойла. Его политическое влияние огромно.  - Майкл провел ладонью по лбу.  - Но я его никак не раскушу. Казалось бы, хочешь рулить - так садись за руль. А Дев норовит с пассажирского сиденья указания давать. Ну конечно, вдруг автомобиль с обрыва да прямо в пучину сорвется? Так вот чтобы шофер крайним оказался.
        - Позднее, Майкл, де Валера будет сравнивать себя с капитаном, которого матросы не слушались. Прилива не дождались и чуть корабль не потопили,  - подтвердила я.
        - Серьезно?  - Майкл помрачнел.  - Хорош капитан, который не потрудился парус по ветру поставить вместе с командой!
        - Метафору корабля вы, Майкл, используете в споре с де Валера уже в ближайшие дни. Выразитесь в том смысле, что де Валера пытается плыть, не спустив предварительно корабль на воду.
        - Да, так гораздо точнее выходит, Энни,  - усмехнулся Майкл.
        - Ничего, Мик,  - вмешался Томас,  - народ тебя поддержит. Раз ты счел условия Договора приемлемыми, значит, они и для всех ирландцев пока сгодятся.
        - Да не приемлемые они, Томми! Совсем не приемлемые! А ключевое слово здесь - «пока». То, чего мы сейчас можем добиться, для Ирландии вообще исторический максимум.
        Некоторое время Майкл молчал. Наверно, собирался с духом, чтобы задать мне последние вопросы.
        - Получается, Энни, я снова в Лондон поеду?
        - Именно так,  - твердо ответила я.
        - Поедет ли на сей раз Имон де Валера?
        - Нет.
        Майкл тряхнул головой, мол, что и требовалось доказать.
        - Кто из членов делегации согласится на условия британцев? Насчет Гриффита я знаю - он точно Договор подпишет. А остальные делегаты?
        - Все подпишут, Майкл, все до единого. Уламывать придется Бартона: он согласится, только когда Ллойд Джордж пригрозит объявить Ирландии войну в течение трех дней. Историки считают, что Ллойд Джордж блефовал, что Британия не была готова развязать боевые действия в столь короткий срок. Но Бартон поверил и больше не упорствовал. Таким образом, Англо-ирландский договор удалось заключить.
        Майкл тяжко вздохнул.
        - Значит, сегодня можно горло поберечь. Зачем надрываться, доказывать, если всё предрешено? А я устал. Как я устал!  - Последовал зевок - даже челюсть клацнула. И вдруг без всякого перехода Майкл выдал:  - Томми, ты когда на ней женишься, а?
        Томас покосился на меня, улыбнулся, но ничего не ответил.
        - Будешь тянуть - я сам на ней женюсь,  - пригрозил Майкл после второго смачного зевка.
        - У вас, мистер Коллинз, и без меня выбор неплохой,  - съязвила я.  - Принцесса Мария, Китти Кирнан, Хейзел Лейвери, Мойя Ллевелин-Дейвис… Я никого не пропустила?
        Брови у Майкла взлетели.
        - Господи милосердный! Энни, я тебя боюсь. Пожалуй, пора нам с Китти назначить день свадьбы.
        Секунд десять он молчал, затем вспомнил первое названное мной имя и нахмурился.
        - А принцесса здесь с какого боку?
        - Графиня Маркевич утверждала, будто вы крутили роман с принцессой Марией, когда находились в Лондоне. То есть вот прямо сейчас у вас всё в разгаре…
        - Боже!  - простонал Майкл.  - Да у меня ни минуты свободной! Ладно, спасибо за предупреждение.
        Томас остановился возле Мэншн-хаус, где с 1919 по 1922 год заседал Ирландский парламент. Это было двухэтажное здание нежно-бежевого цвета и благородного вида. По фасаду шли ряды окон, сильно вытянутых вверх. Невысокое крыльцо защищал кованый козырек. Перед Мэншн-хаус успела собраться изрядная толпа. Люди жались к стене соседнего дома, все фонари, установленные на довольно широких постаментах, были заняты, как лучшие места для обзора. Любопытные, конечно, преобладали над имевшими прямое отношение к Договору.
        Майкл Коллинз надвинул шляпу, распахнул дверцу автомобиля, шагнул на мостовую. К нему метнулись представители прессы, в толпе послышались крики. Майкл не улыбнулся, не сбился с твердого своего шага. Из автомобиля, подъехавшего к Мэншн-хаус вслед за нашим, материализовалась группа мужчин - вероятно, телохранители. Двоих я помнила с той роковой свадьбы - это были Том Куллен и Гиройд О'Салливан. Они тоже, оказывается, ждали Майкла в порту Дун-Лэаре. Мой взгляд выхватил из толпы Джо О'Рейли - он помахал нам с Томасом и поспешил присоединиться к остальным, которых уже поглотила людская пена.

* * *

        Майкл Коллинз снова уехал в Лондон, а мы с Томасом остались в Дублине. Мы ведь знали, что Майкл скоро вернется, теперь уже насовсем, вместе с остальными членами делегации. Так и случилось. Восьмого декабря Майкл ступил на ирландскую землю. Вся неделя прошла для Майкла в дороге - поезд, пароход, снова поезд, опять пароход. Делегацию встретили пресс-релизы всех без исключения газет: президент Имон де Валера собирает кабинет министров в полном составе на экстренное заседание «для обсуждения истинной сути предполагаемого договора с Великобританией». Расшифровывалось это действие очень просто: «Вы, делегаты, доверенные наши лица и посланцы ирландского народа, цели не добились и моей президентской поддержки не получите». Как и несколько дней назад, ни отдых, ни хотя бы передышка Майклу не светили. Новые заявления для прессы и новые дебаты, только теперь уже в расколотом Ирландском правительстве,  - вот что было ему уготовано.
        После продолжительного закрытого заседания, после того, как три четверти членов кабинета согласились на Договор в том виде, в каком он был подписан, Имон де Валера сделал заявление для прессы, дескать, условия Договора не соответствуют ожиданиям ирландской нации (каковую нацию, собственно, вообще никто не спрашивал), а значит, он, де Валера, не рекомендует принимать Договор. И это было только начало.
        Восьмого декабря Майкл Коллинз появился на пороге дублинского дома Томаса в самом жалком виде. Растерянность, отчаяние, полная дезориентация - вот, пожалуй, какими словами можно описать его состояние. Томас сказал: «Заходи», Майкл продолжал мяться в дверях. Он даже голову поднять не мог, словно обвинения де Валера и прочих были липкой грязью, словно Майкл чувствовал себя заразным и боялся осквернить жилище друга.
        - Стою сегодня возле паба «Девлин», никого не трогаю, и вдруг подбегает какая-то женщина да как плюнет мне в лицо,  - пробормотал Майкл.  - Предатель ты, говорит. Ирландию предал. Ребята наши, выходит, ни за что погибли. Шон МакДиармада, Том Кларк, Джеймс Коннолли и остальные - даром кровь пролили, жизни отдали. Так-то, Томми. Я и их предал, и всех, кто еще жив.
        Я вышла на крыльцо. Только напрасно я утешала Майкла, напрасно говорила, что в заданных обстоятельствах он сделал всё возможное. В дом войти он отказался - тяжко осел на ступенях, уронив лицо в ладони. Было уже темно, фонари изливали жидкий, стылый свет. От промозглости зуб на зуб не попадал. Я притащила одеяло. Мы с Томасом укутали Майклу плечи и сели рядом, с двух сторон - молчаливые караульные, приставленные к его разбитому сердцу. Мы не покинули Майкла, когда многонедельное нервное истощение и отчаяние взяли над ним верх и он разрыдался безутешно, по-детски. Майкл не спрашивал меня, что будет дальше, не хотел ни предсказаний, ни советов. Он просто плакал, вздрагивая плечами - большой и сгорбленный, как гора. Потом вытер слезы, поднялся, цепляясь за перила, и оседлал велосипед.
        Томас сбежал с крыльца, стал приглашать Майкла в Гарва-Глейб на Рождество. Он знал: ни в родной Корк, ни в Гарланд, где ждала Китти, Майкл поехать не может. Майкл поблагодарил, кивнул мне, ничего не обещая, и укатил, сказав, что дела не ждут.

* * *

        Я проснулась от резких выкриков. Целое мгновение мне казалось, что я снова в своей манхэттенской квартире, а воет полицейская сирена, либо карета скорой помощи мчится по вызову. Затем очертания предметов в темной комнате и звуки, характерные для усадьбы, расположенной в захолустье, вернули меня в реальность. Я резко села. Сердце прыгало, руки дрожали. Конечно, я в Гарва-Глейб. Мы с Томасом вернулись из Дублина вчера поздно вечером, и Томас тотчас умчался к пациенту. Оэн капризничал, Бриджид нездоровилось. Я сама укладывала Оэна. Пришлось, помимо обязательной сказки на ночь, наобещать ему всяких приятностей. Наконец и я добралась до постели. Если бы не физическая усталость, навряд ли заснула бы - так велико было мое беспокойство за Томаса, уставшего куда больше, но вынужденного ехать к больному.
        Не зажигая света, я вышла из спальни и поспешила на второй этаж, в детскую. Я уже поняла, что крики доносятся именно оттуда, что кричит Оэн. В темноте я едва не столкнулась с Бриджид. Чуть поколебавшись, она уступила дорогу.
        Оэн метался в кроватке, сжимая и разжимая кулачки. Веснушчатая мордашка была залита слезами.
        Я присела рядом, стала его тормошить.
        - Оэн, проснись! Тебе плохой сон приснился!
        Мальчика сковало странное напряжение. Тело, ледяное на ощупь, будто свинцом налилось. Распяленный между сном и реальностью, Оэн подергивался от судорог. Я принялась растирать ему щечки, ручки, ножки. Я звала его по имени - без толку.
        - С ним случалось такое раньше, когда он был совсем крохой,  - произнесла Бриджид. Голос ее дрогнул.  - Как накатит, чего ни делай - не добудишься. Всё мечется, болезный. Доктор Смит его тогда на руки брал и держал, покуда не утихнет.
        Оэн исторг очередной кровь створаживающий вопль, и Бриджид отшатнулась, прижав ладони к ушам.
        - Оэн! Оэн! Где ты? Ты меня слышишь?  - звала я. Мальчик резко открыл глаза и простонал:
        - Темно!
        - Бриджид, включите свет! Скорее!
        Бриджид метнулась к выключателю.
        - Где Док?  - с недетской тоской, тараща синие глаза, спрашивал Оэн.  - Где Док?
        - Он скоро приедет, не плачь, милый.
        На самом деле Оэн и не плакал. Нет, из его груди вырывался ужасный, какой-то птичий клекот.
        - Где Док? Где он, где?
        Затихая на несколько мгновений, Оэн повторял вопрос. Повторения шли волнами. Я была готова разрыдаться.
        - Оэн, всё хорошо. Здесь бабушка. Здесь я. Мы с тобой, милый, а Док скоро вернется.
        - Не вернется! Он в воде! В воде!  - провыл Оэн.
        - Ну что ты! Конечно, нет!  - пролепетала я.
        Сердце упало, и его место наполнилось льдом. Это по моей вине Оэна мучают такие кошмары. На его глазах в озере исчезла сначала я, а затем и Томас.
        Прошло несколько минут. Судороги отпустили, ручки и ножки стали податливее, но слезы продолжали литься. Оэн рыдал, совершенно безутешный, и невозможно было разубедить его.
        - Хочешь, родной, я тебе сказку расскажу? Длинную-предлинную?  - прошептала я, надеясь хоть таким способом оттащить Оэна от опушки, за которой лежат владения ночных кошмаров. Ясно было: даром что Оэн со мной разговаривает, даром что у него глаза открыты - он продолжает спать.
        - Не хочу сказку. К Доку хочу!  - выкрикнул Оэн.
        Бриджид тоже села на кровать. На макушке у нее красовалась сборчатая нашлепка вроде той, в которой изображают миссис Клаус - жену Санта-Клауса. При свете ночника морщины казались неестественно резкими, будто нарисованными краской поверх прежних, появившихся уже давно и вовсе не по поводу сновидений Оэна. Бриджид не попыталась обнять Оэна - нет, наоборот, она сцепила руки, будто сама предпочла бы оказаться в объятиях кого-то сильного и надежного.
        - Не хочешь сказку? Ну тогда сам расскажи мне, как Док тебя успокаивает,  - не сдавалась я.
        Оэн всё плакал, определенно считая, что не видать ему больше Томаса.
        - Доктор Смит тебе одну песенку поет,  - прошептала Бриджид.  - Хочешь, малыш, я вместо него спою?
        Оэн замотал головой и спрятал личико у меня на груди. Однако Бриджид все-таки запела вполголоса:
        В ветрах укрощённых, в смирённых волнах
        Всё память жива о Его чудесах.
        Мы - сл?бы, но, только под ношей вздохнём,
        Как волны и ветер напомнят о Нём.

        Горбун распрямлённый, прозревший слепой,
        Грехи, искуплённые Жертвой Одной…
        Воистину, только под ношей вздохнём,
        Как волны и ветер напомнят о Нём.
        - Не пой, бабушка! Мне эта песня не нравится!  - всхлипнул Оэн, содрогнувшись всем телом.
        - Не нравится? Почему?  - опешила Бриджид.
        - Потому что она про Иисуса Христа, а он умер!
        Бриджид даже отпрянула, потрясенная. У меня едва не вырвался истерический смешок. Бриджид взяла себя в руки, стала объяснять:
        - Ты не понимаешь, Оэн. Песня вовсе не грустная. В ней не о смерти поется, а о том, что люди помнят Иисуса Христа.
        - А я не хочу помнить, что он умер!  - с железной логикой возразил Оэн.
        Бриджид сникла. Я погладила ее по руке. Она старалась изо всех сил, просто Оэн слишком упрямился.
        Вдруг от двери послышалось:
        Когда на душе беспросветность одна
        И мнится: не выхлебать горе до дна -
        Мы слышим в гудении ветра и вод:
        Он нас не оставит, Он снова придёт.

        Тихим, мягким голосом Томас допел:
        Воистину, только под ношей вздохнём,
        Как волны и ветер напомнят о Нём.

        Под глазами Томаса залегли темные тени, рубашка была измята, сюртук запылен. Несмотря на непорядок в одежде, Томас шагнул к кровати и забрал Оэна из моих рук. Оэн сразу прильнул к нему, однако не успокоился, а, наоборот, снова зарыдал.
        - Тише, тише, малыш,  - приговаривал Томас, гладя Оэна по спинке.  - В чем дело? Что случилось, а?
        Я поднялась с кровати, Бриджид последовала моему примеру. Друг за дружкой мы покинули детскую, оставив Томаса нянчиться с Оэном.
        Бриджид шла первой. Я окликнула ее, и она, обернувшись, явила лицо, исполненное неизбывного горя. Перед таким лицом мой вопрос «Вы в порядке?» прозвучал по-дурацки. Изо всех сил сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, Бриджид кивнула.
        - Это у него в отца,  - заговорила она через несколько секунд.  - Мои дети, все четверо, вот так же во сне плакали. Да только муж мой, покойник, быстро истерики пресекал. Суровый был человек, не то что доктор Смит. Здоровья никакого, одна злость - за счет нее и выживал. Если б не злость - куда раньше помер бы. Сам на износ работал и от нас того же требовал. Такого слезами не разжалобишь, нет, нечего и думать.
        Казалось, Бриджид сама с собой говорит; в любом случае вопрос и даже междометие с моей стороны прервали бы исповедь, в которой она, судя по всему, очень нуждалась. Вот я и молчала.
        - Мой внук стал доктора Смита папой звать, а я скандал закатила. Просто слышать этого не могла. Теперь доктор Смит для Оэна - Док. Не папа, не дядя Том и даже не Томас! Получается, уважения к благодетелю ни на грош, и всё по моей вине.
        Бриджид перехватила мой взгляд, как бы взмолилась: скажи, Энн, что меня Господь простит! Я опустила веки - дескать, конечно, Бриджид, вы будете прощены, а вслух добавила:
        - Томас хочет, чтобы Оэн твердо знал, кто его отец. Томас любил Деклана и очень трепетно относится к его памяти.
        - Доктор Смит в каждом человеке старается лучшее увидеть. И ему это удается,  - снова заговорила Бриджид. Выдержала паузу, отвела глаза.  - Вот что, Энн. Мои дети… особенно сыновья… отцовский норов унаследовали. Я знаю, что Деклан тебя… поколачивал. Ты и сбежала, как только шанс появился. Я тебя не осуждаю - ни за бегство, ни за то, что ты в доктора Смита влюбилась. Вы с ним хорошая пара.
        Я вытаращила глаза, а Бриджид продолжала:
        - Не отпирайся, Энн. Шила в мешке не утаишь.
        Отпираться я и не думала. Меня потрясло слово «поколачивал» применительно к Деклану. И предположение насчет бегства его жены. Хотелось защитить моих прадеда и прабабку: Деклан не обижал Энн, Энн никуда не сбегала. Но какие могут быть возражения, если фактов не знаешь?
        - Старая я стала, Энн, и в Гарва-Глейб теперь без надобности. Поеду, пожалуй, к старшенькой, в Америку. Ты вернулась. Оэн больше не сиротка. У него есть мать. У него есть доктор Смит. А я даже слезки детские осушать разучилась. Сердцем окаменела, как мой дорогой покойный супруг. Не разжалобишь меня теперь.
        - Ох, нет!  - воскликнула я.
        - Нет?  - переспросила Бриджид. Явно хотела, чтобы получилось иронично, но голос сорвался. Стало жаль ее до боли.
        - Прошу вас, останьтесь. Я не хочу, чтоб вы уезжали.
        - Почему?  - Прозвучало по-детски - жалобно, обиженно, недоверчиво. Такой вопрос и с такой интонацией Оэн мог бы задать.  - Что мне здесь, в Ирландии? Сыновья темными делами занимаются, дочка за океаном. Деклан погиб. Силы с каждым годом убывают. Одна я осталась, Энн. И потом…  - Бриджид докончила не сразу, потому что не сразу нашла нужные слова.  - Не нужна я тут больше никому.
        Я подумала о могиле в Баллинагаре, о надгробии с надписью «Бриджид МакМорроу Галлахер».
        - Через много-много лет,  - начала я с мольбой в голосе,  - ваши праправнуки приедут из Америки в Ирландию, в графство Дромахэр, поднимутся на холм, вступят под своды церкви, в которой крестили, венчали и отпевали ваших детей, а затем станут бродить по кладбищу. И, когда они увидят могильную плиту с вашим именем, с именами других Галлахеров, они поймут, что наконец-то вернулись домой. Ирландия была вашим домом - значит, она дом для ваших потомков. Наступит время, Бриджид, когда Ирландия позовет обратно своих детей. Теперь подумайте: если вы эмигрируете, вашим праправнукам не к кому будет вернуться.
        Ее губы задрожали, рука дернулась и в следующее мгновение как-то неловко, несмело протянулась ко мне. Я взяла эту руку. Бриджид не попыталась обнять меня, даже на шаг не приблизилась, но над пропастью, что лежала между нами, появился мостик. Рука Бриджид была совсем маленькая, сухонькая - старушечья, даром что по современным меркам сама Бриджид ну никак не могла считаться старухой. Я держала ее птичьи пальчики осторожно, боясь раскрошить, как осенние листья, и негодовала на Время - за то, что забирает мою прапрабабушку, да и всех представителей рода человеческого, иссушает наши бренные оболочки, причем не враз, а постепенно, слой за слоем.
        - Спасибо тебе, Энн,  - прошептала Бриджид, высвободила руку и пошла прочь по коридору. Дверь спальни закрылась за нею тихо, почти беззвучно.

        22 декабря 1921 г.
        Уже несколько дней подряд, практически без перерывов, продолжаются дебаты в парламенте. Обсуждают Англо-ирландский договор. Пресса, похоже, поддерживает его, но в первые дни репортеров в зал заседаний не пускали, в газетах прения не освещались. Мик против такой закрытости. Он хотел, чтобы люди знали во всех подробностях, в чем суть разногласий, что поставлено на кон и каковы будут последствия того или иного решения. Увы, на первых порах сильнее оказались противники Мика.
        Публичные дебаты начались только 19 декабря, а сегодня вот прекращены - временно, на Рождество. Невольно вспоминаю Сочельник прошлого года. Тогда Мик чудом ареста избегнул. Он перебрал спиртного, расшумелся, забыл о конспирации… Короче, за считаные секунды до того, как нагрянули помпончатые, нам пришлось ретироваться из отеля «Ваун» через окно третьего этажа, уходить по крышам. Неудивительно, что Мик потерял голову. Потеряешь тут, когда на плечах твоих бремя целой нации.
        В этом году арест Мику не грозит, хотя, подозреваю, нынешние проблемы он с готовностью променял бы на прежнее - подпольную работу, явки, необходимость шифроваться. Душа его рвется надвое между жаждой полной независимости для Ирландии и ответственностью перед ирландским народом, который должен выживать здесь и сейчас, а не в светлом будущем. По иронии судьбы разрыв произвели те, за кого Мик предпочел бы умереть; ему же приходится этим людям противостоять. Пищеварение у Мика совсем расстроилось. Это он мне по телефону пожаловался. Я начал было лекарства назначать, о диете залепетал, а Мик в ответ:
        - Ограничить то, ограничить сё! Оставь, Томми! Я вот нынче себя в Дойле ограничивал. Половины аргументов не привел, которые должен был привести. А которые всё же привел - те эффекта не возымели без остальных. Правда, Артур Гриффит говорит, будто я убедительно выражался; ну да он просто меня успокаивает. Вообрази, назвал меня человеком, выигравшим войну. А по-моему, я не далее как завтра - после сегодняшнего - стану человеком, потерявшим страну.
        Еще Мик просил узнать у Энн, чем закончатся дебаты. Я подозвал Энн и взял ее в кольцо собственных рук, чтобы она находилась максимально близко к телефонной трубке. Не учел, что ее макушка окажется у меня под подбородком, что запах ее волос произведет смятение в мыслях, а тело, прильнувшее к моему торсу, отодвинет на задний план все дебаты на свете.
        - Говори потише,  - успел я шепнуть. Я помнил, что остальные обитатели Гарва-Глейб не должны заинтересоваться, с чего это Мик Коллинз советуется с Энн.
        Она проявила максимум осторожности. Сказала, что, по ее мнению, победит фракция, ратующая за Договор.
        - Перевес в голосах будет очень небольшой, но Договор пройдет, мистер Коллинз,  - выдала Энн.
        Мик вздохнул с облегчением, причем настолько «от души», что нам с Энн пришлось отшатнуться от телефона, иначе эхо моего вздоха проехалось бы по нашим ушам.
        - Мне нравится твоя уверенность, Энни. Постараюсь и сам ею проникнуться,  - отвечал Мик.  - А теперь скажи, если я приеду в Гарва-Глейб на Рождество, можно мне рассчитывать на одну из твоих удивительных историй? Я бы не прочь еще разок послушать о Ниав и Ойсине. Со своей стороны обещаю импровизацию, которая тебя рассмешит и в краску вгонит. И Томми у нас не отвертится - спляшет как миленький. Ты знаешь, что он отличный танцор? Если Томми и любит, как танцует, тебе крупно повезло, Энни.
        - Мик, перестань!  - воскликнул я.
        Энн засмеялась теплым, грудным, заговорщицким смехом, и я не выдержал - поцеловал ее в шею, польщенный и вдобавок довольный, что и Мику полегчало - в трубке слышался его хохот.
        Энн пообещала и занятные истории, и угощение, и отдых, и танцы - пусть только Мик приезжает. На слове «танцы» она меня ущипнула. Один раз я ей продемонстрировал, насколько хорошо дрыгаю ногами,  - сплясал под ливнем, а после зацеловал ее до беспамятства в сарае.
        - Можно я Джо О'Рейли привезу?  - спросил Мик.  - И еще кого-нибудь из парней, чтоб меня со спины прикрывал поочередно с Джо?
        Энн заверила, что мы будем рады любым спутникам и спутницам Мика - даже принцессе Марии. Мик снова расхохотался. Но разговор он заканчивал на серьезной ноте.
        - Томми, моя благодарность не знает пределов. Я бы поехал справлять Рождество домой… но мой дом, мой Вудфилд, стерт с лица земли. А в Дублине мне за эти дни всё опостылело.
        - Ладно, Мик, мы же друзья. И то сказать - не в первый раз тебя приглашаю.
        В прошлом году Мик не рискнул отправиться в родное графство Корк. Черно-пегие наверняка следили за его домом, и Мик опасался ареста. В нынешнем году Мику просто некуда ехать. Дома у него больше нет.
        Восемь месяцев назад черно-пегие дотла сожгли Вудфилд, где Мик провел детство. Старший брат Мика, Джонни, был схвачен и брошен в тюрьму. Ферма семейства Коллинз полностью заброшена, здоровье Джонни пошатнулось, остальные родственники перебрались в Клонакилти, городок в графстве Корк. Таким образом, Мик тащит не только бремя Англо-ирландского договора, но и бремя личной трагедии.
        Когда Мик произнес это слово - «Вудфилд», Энн напряглась. Повесив трубку, я увидел: Энн предпринимает отчаянные попытки удержать сползающую улыбку, а в зеленых глазах блестят слезы. Чтобы они не пролились при мне, Энн пробормотала: «Нужно уложить Оэна»  - и буквально выбежала из комнаты. Я не стал ее удерживать. Но я теперь вижу Энн насквозь. Для меня она стала прозрачной, как тогда, на озере; как в тот день, с которого началось мое прозрение.
        Энн известно куда больше, чем она сообщает. Она словно оберегает меня от негативной информации. Надо бы подступить к ней, чтобы высказала всё, чтобы не страдала в одиночку. Но - да поможет мне Господь - я не хочу знать, что будет дальше.

    Т. С.

        Глава 19
        Игольное ушко

        Вселенская кисельная река
        Явилась из игольного ушка.
        А движется - ленивая змея -
        Благодаря уколам острия.

    У. Б. Йейтс

        МАЙКЛ КОЛЛИНЗ ПРИЕХАЛ днем и привез Джо О'Рейли и телохранителя по имени Фергюс. Компании отвели западный флигель. Томас заранее купил три кровати, их доставили из Слайго, из универмага «Лайонс», и втащили в гостевые комнаты, чисто убранные Мэйв О'Тул и ее матерью. Мэйв и Мэгги постелили свежие простыни, взбили подушки.
        - Мик растеряется, когда останется один на один с этаким ложем, да еще в отдельной комнате,  - горько усмехнулся Томас.  - Он поди уж и забыл, когда в нормальной постели спал. Где прикорнет, там и отключится, да и спит, как заяц, в любой момент готовый с места сорваться.
        Что касается О'Тулов, они были в восторге, что познакомятся с легендарным Майклом Коллинзом,  - суетились, будто в Гарва-Глейб собирался пожаловать сам Конор МакНесса, король Ольстера.
        Оэн насилу дождался Майкла Коллинза. Забегался от окошка к окошку, всё глядел на аллею, не едут ли дорогие гости. И недаром. У Оэна был совсем особенный секрет для Большого Парня. А именно: мы успели сочинить и оформить очередную книжку, в которой Оэн путешествует в пространстве и времени не один, а вместе с Майклом. Они перемещаются в Ирландию будущего, свободную от власти британской короны, имеющую оранжево-бело-зеленый флаг. Зависимость, голод, безграмотность и прочие беды остались позади. Я всю историю зарифмовала, Томас особенно постарался с иллюстрациями. На одной из них Оэн с Майклом добрались до утесов Мохер и сидели, болтая ногами, прямо над Атлантическим океаном, на другой, поднявшись на донжон замка Бларни, целовали знаменитый Камень красноречия[48 - Считается куском Скунского камня, который Роберт Брюс подарил строителю замка Бларни, Кормаку, за военную помощь. Камень вмонтирован в стену донжона, и, чтобы поцеловать его с целью обрести дар красноречия, необходимо лечь на парапет спиной, свеситься над пропастью, упереться руками в стену и, сильно выгнувшись, приложиться к Камню губами.
Раньше процедура была смертельно опасной, сейчас в помощь туристам имеются железные поручни и специальный сотрудник.], на третьей - в североирландском графстве Антрим шли по Дороге Гигантов[49 - Дорога, или Мостовая, Гигантов - памятник природы, объект Всемирного наследия ЮНЕСКО, национальный заповедник Северной Ирландии, популярное среди туристов место. Представляет собой примерно 40 000 базальтовых колонн разной высоты, пригнанных друг к другу вплотную. Колонны образовались в результате извержения вулкана около 50 млн лет назад.]. Далее, странная парочка бродила по острову Клэр, любуясь цветами, что осмеливаются расти практически на камнях, и подставляя грудь восточному ветру. Наконец, в графстве Мит, проникнув в курган Ньюгрейндж во время зимнего солнцестояния, Оэн и Майкл наблюдали, как внутреннюю камеру заливает солнечный свет[50 - Курган Ньюгрейндж - мегалитическое культовое сооружение, часть комплекса Бру-на-Бойн, датируется 2500 г. до н. э. Представляет собой гробницу, в которую ведет туннель, ориентированный на юго-восток таким образом, чтобы с 19 по 23 декабря лучи восходящего солнца
проникали по нему во внутреннюю комнату и ярко освещали ее в течение примерно 20 минут. Стены изнутри покрыты изображениями тройной спирали - символа цикличности жизни, смерти и возрождения. В кельтской мифологии Ньюгрейндж считается домом бога Дагды, его супруги Боанн и сына Энгуса.]. Изначально книжка планировалась просто как очередной томик «Приключений Оэна Галлахера», но, когда она была готова, мы втроем единогласно решили, что она должна принадлежать Майклу Коллинзу.
        И впрямь, почему нет? В книжке было всё, что так дорого ирландскому сердцу: толика кельтского фольклора, горячая надежда на лучшее, горечь прошлых страданий. Сочетание персонажей - взрослый мужчина, настоящий герой, и маленький мальчик - представлялось символичным. Разумеется, я отдавала себе отчет в том, что до желанного мира еще многие десятилетия. Но я наверняка знала и другое: мир наступит. Ирландцы обретут благополучие - не вдруг, не в один день, а как бы в процессе внимательного прочтения собственной истории. Страна зеленых холмов и бессчетных скал, страна с судьбой, которая подобна самой ухабистой из дорог, и с темпераментом, которому тесно в пределах Изумрудного острова,  - переживет все невзгоды, выстоит, расцветет.
        Мы завернули наше творение в нарядную бумагу, перевязали бечевкой, написали сверху «Для Майкла» и поместили под елку, где уже находились многочисленные свертки - подарки для О'Тулов и остальных гостей. Визит святого Николаса, как всегда, ожидался не ранее, чем Оэн ляжет в постель. С моей стороны Оэну предназначался миниатюрный автомобильчик - тот самый, из ломбарда, точная копия автомобиля Томаса. Томас лично смастерил кораблик - красный, как в «Приключениях Оэна Галлахера».
        Вдобавок в Гарва-Глейб пришла посылка - фотографии со свадьбы в отеле «Грешэм». Мне удалось перехватить конверт и вскрыть его без свидетелей. Снимок, который Оэну предстояло хранить всю жизнь,  - мы с Томасом, прервавшие объятие за миг до вспышки,  - я поместила в золоченую рамку, понимая, что завтра утром Оэн особенного восторга не ощутит, зато оценит подарок, когда повзрослеет. Второй снимок, с улыбающимся Майклом, также отправился в рамку. Его я решила подарить Томасу. Именно в «Грешэме» я впервые озвучила свои к нему чувства, именно в тот вечер, только позднее, раскрыла и свою суть. При взгляде на фотографию, при мысли о значимости события мурашки по спине побежали.
        Гарва-Глейб превратилась в страну чудес. Во-первых, сверкала - огнями, натуральными, от свечей, и электрическими, а также полированными подлокотниками и столешницами, начищенными стеклами и посудой. Во-вторых, благоухала, возбуждая аппетит на все угощения разом. О'Тулы поставили несколько елок, каждую украсили ягодами, лентами, свечками, так что к ароматам из кухни примешивался аромат еловой смолы. Без тени удивления я узнала, что Томас каждый год приглашает всех соседей, нанимает музыкантов и запасает провизию на добрую тысячу ртов. Праздновать обычно начинают ближе к вечеру и веселятся до полуночи, после чего кто-то из гостей идет слушать Рождественскую мессу, а кто-то, усталый, отправляется спать.
        Около пяти вечера к Гарва-Глейб стали съезжаться фургоны, грузовики, автомобили и повозки. Особняк, этот сияющий куб, из глубин которого слышались музыка, звон посуды и оживленные голоса, так и манил, так и притягивал каждого. Бальный зал, в течение целого года запертый, открыли, пыль обмели, полы вымыли и натерли воском, стены увешали гирляндами. Внесли столы и уставили их всевозможной снедью. Преобладали пироги с начинками, но были и кексы, и индейка, и мясо с пряностями, и картофель во всех видах, и, конечно, хлеб. Еда, ясное дело, не могла оставаться горячей в течение праздника, но никто на это не сетовал - каждый знай челюстями работал в перерывах между танцами и разговорами, благодарный за возможность отвлечься от ежедневных проблем. Вокруг Майкла Коллинза сгруппировалось изрядно народу, но примерно столько же не подошли к нему, даже не кивнули, словно его и вовсе не было в комнате. Вот так вот. Еще и Договор не принят и не отвергнут Парламентом, а люди уже разделились на тех, кто считает Майкла миротворцем, и тех, кто видит в нем поджигателя гражданской войны. Немало соседей Томаса,
неизменно приезжавших к нему на Рождество, в этом году проигнорировали приглашение, узнав, что в Гарва-Глейб гостит Майкл Коллинз. Такие вести распространяются со скоростью пожара, и именно семья Карриган, чей дом в июне спалили черно-пегие, отказалась праздновать вместе с Томасом. Ожоги Мэри Карриган зажили, но не зажило ее сердце. К чему ей и Патрику Карригану мир с Британией? Им правосудие нужно, месть за убитого сына.
        А Томас, между прочим, лично ездил их приглашать. Услышал в ответ ледяное «Благодарствуем» и получил довесок:
        - Англии на верность присягнуть? Не дождется! Мы сами не кланяемся и с теми, которые кланяются, хлеб не преломляем!
        Получилось зловеще; отголоски «предупреждения» звенели у Томаса в ушах всю обратную дорогу и стали причиной нового беспокойства: как бы план, имевший целью отдых для Майкла, не обернулся для него новыми отрицательными эмоциями. Действительно, Майкл рисковал не найти покоя даже здесь, в Дромахэре. И Томас, вернувшись от Карриганов, битых полчаса перемещался по залу, умоляя не затевать споров, вообще не говорить о политике хотя бы в Рождество. Кто воспользовался его гостеприимством, тому следует проникнуться духом Светлого праздника; если же мир никак не воцаряется в сердце, обладателю такого сердца лучше дома сидеть. Так - пока что без скандала - и происходило размежевание гостей.
        Стемнело, и Томас попросил меня поведать о рождении Иисуса и зажечь свечи на подоконниках. Для ирландца-католика свеча в окне имеет глубокий смысл. Прежде всего, сигнализирует Деве Марии и святому Иосифу, что в данном конкретном доме их ждут. Во-вторых, еще со времен действия так называемых Карательных законов, когда служить мессы запрещалось, католические семьи с наступлением сумерек выставляли в окнах свечи - знак для странствующего священника, что здесь он найдет пристанище.
        Меня слушали молча. Свечи я зажигала, кожей ощущая пристальное внимание. Бедняге Майклу тоже досталось несколько неодобрительных взглядов: ишь, мол, как веселится, бокалом размахивает, раскраснелся, разлохматился - забыл, что ли, о горестях народа, о бедах Отечества? С одного боку Майкла прикрывал Джо О'Рейли, с другого - Фергюс, человек без фамилии, зато с пистолетом, который топорщился у него в заднем кармане. Морковно-рыжий и худосочный, Фергюс не производил впечатление парня, с которым лучше не вступать в конфликт. Его ледяные глаза так и бегали - с лица на лицо, с окна на дверь. Томас велел О'Тулам не чинить Фергюсу препятствий, если он вздумает пройтись по дому или двору - ведь он здесь, чтобы защищать Майкла Коллинза. Да-да, Майклу небезопасно даже в милом, уютном Дромахэре.
        После угощения столы раздвинули, и начались танцы. Певец явно пытался кому-то подражать, причем без особого успеха, голос звучал театрально. Зато музыканты играли от души. Их задор передался и гостям. Мигом образовались пары, закружились, расходясь и сходясь. Дети затеяли догонялки прямо среди танцующих. Напрасно Мэйв и Мойра пытались организовать для них игру - возглавляемые Оэном, расшалившиеся по его примеру, дети продолжали беготню, путались под ногами и, должна признать, немало способствовали разрядке атмосферы.
        - Я тебя полюбил против воли своей, против воли…  - неубедительно подвывал певец, я же смотрела на бокал пунша и жалела, что нет колотого льда.
        - Энни, можно тебя пригласить?
        Ну конечно: Майкл Коллинз.
        - Мистер Коллинз, вы наверняка помните, что я неважно танцую.
        - Ты про свадьбу в «Грешэме»? Не скромничай. Вдобавок я наслышан, как ты отплясывала с покойным Декланом. И вообще, хватит уже звать меня по фамилии. У нас отношения давно перешли с официальной стадии на дружескую.
        Сказав так, Майкл подхватил меня за талию и повлек в круг танцующих. Я только вздохнула. Конечно, другая Энн Галлахер была отличной плясуньей! Хоть бы только мне не проколоться на своем неумении. Я училась танцевать, честно. У себя в манхэттенской квартире. Без свидетелей. Ничего путного не вышло. Руки дергались, как у марионетки, а что до ног, я только пальцы сбивала. Музыку слышало мое сердце, оно же ей подчинялось, в отличие от неловкого тела. Оэн говорил, я слишком много перечувствовала - танцору чувства не на пользу. «Музыка тебя захлестывает, Энни, ты в ней, как котенок, тонешь. Это всякому видно»  - вот его слова.
        Наверно, Оэн был прав. Только я от его правоты комплексовала ничуть не меньше.
        - Да я всё перезабыла, Майкл. Все движения,  - взмолилась я.
        Майкл не смутился.
        Тут певец оставил потуги изобразить нечто томно-современное и завел песню народную, всем известную. Скрипки отреагировали с неподдельной радостью - замяукали, завизжали. Послышалось хлопанье и притопывание. Я поняла: такого темпа не удержу. Опозорюсь. Пробормотала: «Извините, Майкл»  - и ретировалась. К счастью, Майкл и сам обо мне забыл. Его внимание было приковано к Томасу, которого несколько человек выталкивали в круг.
        - Давай, Томми!  - гаркнул Майкл.  - Покажи всем, как ирландские парни пляшут!
        Томас улыбался. Он готов был пуститься в пляс даже и без подначек - а подначки летели со всех сторон. Я застыла, как в трансе. Скрипка вывела особо пронзительную ноту - и Томас отозвался, отреагировал зажигательнейшей чечеткой. Как завороженная, я смотрела на него - героя ирландских легенд, ожившего в нарядном бальном зале. Через мгновение Томас вытащил в круг Майкла. Впрочем, Майкл и не сопротивлялся, у него тоже пятки горели. Томас, румяный, взъерошенный, с блестками пота на лбу, всё плясал. С каждым новым па голова моя кружилась сильнее, а ноги подкашивались от ощущения безнадежности.
        Вот мне тридцать один год. Немало. Я давно не невинная девочка. Я никогда не бредила певцами или актерами - словом, теми мужчинами, которых могла знать только с обложки. Томаса Смита я знаю изнутри. Я люблю его. Отчаянно, горячо. Но любовь эта ничем не отличается от вздохов по какому-нибудь поп-идолу, потому что у нее нет будущего. У нас с Томасом нет будущего. Всё может исчезнуть в любой момент. Я проснусь, чудесный сон растает - и вернуть его я не сумею.
        Казалось бы, мысль не новая - страх всё потерять терзал меня с тех пор, как я была выужена Томасом из Лох-Гилла. Но здесь, в блистающем зале, среди веселых людей, страх поднялся, подобно чудовищной волне. Мгновение - и я накрыта с головой, дышать нечем, в глазах темно. Я залпом допила пунш - не помогло. Пульсация ужаса в висках никуда не делась, а наоборот, прибавила децибелов. Удары уподобились голосу гонга. Я поспешила к дверям. Сначала просто шла быстрым шагом, но, достигнув дверного проема, сорвалась на бег. Ибо эхо пульсации билось о стены и возвращалось ко мне, удесятеренное, и пинало, и гоняло меня, словно мячик для настольного тенниса,  - туда-сюда, туда-сюда. Скорее, скорее на воздух! Не помню, как очутилась в холле, как открыла парадную дверь, как сбежала с крыльца - и вот стою на подъездной аллее, прильнув к вековому дубу. Хорошо, что кора такая шершавая - легче удерживаться в реальности; хорошо, что дуб такой могучий и так крепко врос в землю - будет мне якорем.
        Вечер был ясный, с морозцем. Я тянула ноздрями сладкий воздух, пыталась прочувствовать весь его путь к легким. Вот так. Медленнее. Может, уймется бешеный пульс. Может, отпустит неистовый зуд под кожей. Я подставила лицо ветру, закрыла глаза, крепче обняла ствол.
        Не прошло и нескольких минут, как за спиной раздался милый голос:
        - Энн, что с тобой?
        Томас, еще разгоряченный после танцев, с закатанными рукавами, без сюртука, растрепанный, приблизился ко мне, остановился в замешательстве.
        - Бриджид сказала, ты из дому выскочила, будто на тебе платье вспыхнуло. Что случилось, девочка моя?
        Я не ответила. Не рискнула рот раскрыть - слезы, практически булькавшие в горле, неминуемо пролились бы, а мне истерика была без надобности. Меж деревьев блеснуло озеро. Внезапно захотелось пройтись по берегу - вот, гляди, Лох-Гилл, я тебя не боюсь, ты до меня не доберешься! А что, неплохая мысль. Может, от такой прогулки во мне мужества прибавится. Я отлипла от дубового ствола и двинулась на ледяное фосфорическое свечение, ведомая дерзостью отчаявшейся души.
        - Энн, ты куда?
        Томас успел перехватить мою кисть. В голосе сквозил страх. Он возник по моей вине, я вдруг возненавидела себя за то, что причиняю страдания любимому человеку.
        - Ты чего-то боишься, я же чувствую. Откройся мне, милая.
        Я остановилась, подняла взгляд. Руки взлетели к щекам Томаса, кончики больших пальцев соединились посередке его подбородка, прямо на восхитительной ямочке. Томас взял меня за запястья и чуть повернул голову, чтобы губами прильнуть к моей ладони.
        - Графиня, вы вроде попрощаться пытаетесь. Мне это не по душе.
        - Нет, вовсе нет!  - горячо возразила я.
        - Тогда в чем дело?  - Томас отпустил мои запястья, но лишь для того, чтобы скользнуть ладонями по моему торсу и сомкнуть их на моей талии. Когда это было сделано, Томас привлек меня к себе.
        Я вдохнула поглубже. Как объяснить Томасу, что мое счастье с ним имеет очень четкие границы? Только я их не вижу - я их на слух определяю, по несмолкаемой пульсации озерных волн. С наступлением темноты зов делается настойчивее, скрывать его почти невозможно.
        - Не хочу, чтобы ты исчез,  - прошептала я.
        - О чем ты говоришь?
        - Если я вернусь - или хоть попытаюсь вернуться,  - ты исчезнешь, Томас. Куда бы меня ни занесло, я буду существовать, а вы с Оэном - нет. Вот почему мне страшно.
        Чудовищный гонг снова загрохотал в висках, и я прильнула к Томасу. Я уткнулась лицом ему в плечо и стала вдыхать его запах - живой, теплый.
        - Ну так не возвращайся, Энн,  - прошептал Томас, жарко дыша мне в темя.  - Останься со мной.
        Я подавила порыв возразить, прямо сказать Томасу: в твой замечательный план вкралась фатальная погрешность. Куда легче было прижаться к нему, удовлетвориться его уверенностью. Вдруг напрасно я мудрю? Вдруг план сработает за счет своей дивной простоты?
        Запрокинув лицо, я поймала взгляд Томаса. Я пыталась говорить глазами. Пусть Томас уверится: если у меня действительно есть выбор и он в том, чтобы остаться,  - я остаюсь.
        - Томас, я люблю тебя. Мне кажется, я тебя полюбила заочно - когда читала твой дневник, когда впервые увидела твое фото. Правда-правда. Помню, дедушка показал мне фотокарточку и говорит: «А это Томас Смит», так вот у меня в душе что-то произошло. Перевернулось что-то.
        Томас не перебивал меня ответными признаниями. Он просто слушал. Он смотрел сверху вниз, и взор его был нежен, губы - еще нежнее, и нежнейшим из всех возможных было прикосновение ладоней к моей спине. Томас держал меня крепко, но и я ощущала потребность держаться за него. И вот мои пальцы, стиснутые судорогой страха, скользнули ему под рубашку. Кожа, гладкая, чуть влажная от свежего пота, сердце, гулко бьющееся в моих ладонях,  - Томас принадлежал мне всецело, пусть лишь в это единственное мгновение.
        - А потом буквы на бумаге и лицо на фотографиях превратились в человека. Живого. Осязаемого. Идеального.  - Я сглотнула колючий ком.  - И я влюбилась. Почти мгновенно. И без оглядки. Не потому, что любовь, как говорят, слепа. Она не слепа, она - ослепительна. Ей свойственно высвечивать в человеке самое лучшее. Она и тебя словно изнутри высветила. Я только взглянула на тебя - и поняла о тебе всё. Я поняла, что ты преданный друг, порядочный, самоотверженный, щедрый душой человек. За это я тебя полюбила. Мое чувство растет с каждым днем. Оно уже во мне еле помещается, я вздохнуть боюсь - вдруг расплескаю? Это страшно - любить с такой силой. Потому что люди хрупки и уязвимы. Тебе придется держать меня покрепче, Томас, а то любовь взорвет меня изнутри. Или поднимет в воздух и унесет куда-нибудь… например, к озеру.
        Дрожь пронзила Томаса, ладони затрепетали на моем торсе, взгляд затуманился. В следующее мгновение губы прильнули к моим губам, потом снова, и снова, и снова. В процессе Томас вздыхал, и вздохи дразнили кончик моего языка. Страх отпустил, пальцы мои, согревшись на его груди, расслабились, губы раскрылись. Целуя меня, Томас умудрялся шептать:
        - Энн, давай поженимся. Я тебя никому не отдам. Никто и ничто нас не разлучит, мы ведь будем связаны навек. Мы никогда не расстанемся. Кроме того, тебе пора имя сменить. Неправильно это как-то, что ты зовешься Энн Галлахер.
        Чего я не ожидала, так это предложения руки и сердца. С другой стороны, что еще мог измыслить Томас с целью удержать меня? Я отстранилась; я даже засмеялась, позабыв о его поцелуях, о его нежных губах. В тот миг меня больше интересовали его глаза. Он не шутит? Выплыла луна, осветила, сквозь безлистые ветви, дорогое лицо, выхватила взгляд, исполненный надежды.
        - «Энн Смит» звучит почти столь же тривиально, сколь и «Томас Смит». Но Графине, которая путешествует во времени, наверно, всё равно, какое имя носить?  - Игривый тон не соответствовал серьезности предложения.
        - Ты хочешь на мне жениться? Но… разве это возможно?
        - Почему нет?
        - Хотя бы потому, что я не смогу подтвердить… свою личность.
        - Кому оно нужно, подтверждение? Мы с тобой знаем, кто ты. И Господь знает. Этого достаточно.
        Томас чмокнул меня в лоб, в нос, в обе щеки. Он медлил касаться моих губ - ждал ответа.
        - Но… что люди скажут? Бриджид, например,  - как она это воспримет?
        - Люди, и Бриджид - первая, скажут: «Совет да любовь».
        Томас коснулся моей верхней губы, затем - нижней, захватил обе, как бы говоря: почему ты сомневаешься? Просто доверься мне!
        Я отстранилась.
        - А Майкл? Как он отреагирует?
        Отчетливо представилось: Майкл Коллинз поздравляет Томаса, а через минуту шепчет мне на ухо: «Будь осторожна, Энни».
        - Мик ляпнет что-нибудь неуместное; может, и спошлит. А потом расплачется. У него душа нараспашку. Ненавидит - неистово, любит - без оглядки.
        - А если…
        - Энн.  - Томас взял мое лицо в ладони, большими пальцами запечатав поток дурацких вопросов.  - Я тебя люблю. Очень сильно. Безумно. Я хочу связать наши жизни всеми возможными способами. С сегодняшнего дня и навсегда. Просто ответь: ты хочешь выйти за меня?
        Ничего на свете я так сильно не хотела, ничегошеньки. И я кивнула и улыбнулась молча: да будет так. Ладони Томаса скользнули мне на плечи, губы снова прильнули к губам, где им было самое место.
        Несколько секунд я тешилась надеждой на стабильность. Я наслаждалась вкусом милых губ - больше ничего для меня не существовало. Обещание вечной любви и верности пело между нами, как струна, и я дерзнула подтянуть мотив.
        А потом налетел ветер, нагнал облако на луну, а потом хрустнула ветка под чьей-то ногой и вспыхнула спичка. Завиток сигаретного дыма повис в воздухе, и мы синхронно вздрогнули за долю секунды до того, как из темноты послышалось:
        - Стало быть, это правда. Насчет вас двоих. Мать говорила, да я верить не хотел.
        Инстинктивно я дернулась с целью высвободиться из объятий, но Томас продемонстрировал отличную реакцию - удержал меня, причем задвинул себе за спину, и всё одной рукой. Сам он шагнул к незнакомцу.
        Я сначала приняла его за Лиама - тот же рост, та же осанка, да и голос похож. Детали скрывала темнота. Однако Томас (тон его мигом сделался ледяным) назвал другое имя, и я выдохнула. Слава богу, обозналась. В Гарва-Глейб явился не Лиам, а Бен - самый старший из братьев Галлахеров. Раньше я его не встречала.
        - А ты расцвела, Энн,  - продолжал Бен Галлахер, чуть наклонив голову в мою сторону.
        Сарказм в голосе не сулил ничего хорошего, выражение лица скрывала кепка, надвинутая максимально низко. Прежде чем заговорить с Томасом, Бен поднес к губам папиросу и основательно затянулся.
        - У тебя в гостях Коллинз. Всё с тобой ясно, Томас. Так-то ты делу нашему верен. Хотя… какой верности и ждать от тебя, когда ты с женой братишки моего милуешься?
        - Мик - мой друг, поэтому я его пригласил,  - произнес Томас, игнорируя вторую часть обвинения.
        Что он мог сказать? Что я не жена Деклана? С другой стороны, будь даже так, получается, я уже шестой год вдовею!
        - Мне помнятся времена,  - продолжал Томас,  - когда и ты, Бен, называл Майкла Коллинза другом.
        - Тогда у нас общее дело было. Боролись мы вместе, Томас.
        - За что же вы боролись, а, Бен?
        Томас говорил мягко, очень мягко; даже я с трудом уловила, что тон его на самом деле полон яда. Бен Галлахер, судя по ответу, тоже этот яд различил.
        - Будто не знаешь! За свободу Ирландии!  - Папироса полетела в траву, осталась лежать затухающим светляком.  - Или ты в своей усадьбе сильно разнежился? Чего бы и не разнежиться - при таких-то влиятельных знакомых да с женкой лучшего дружка под боком? Забыл, что ирландцы семь столетий страдали и продолжают страдать?
        - Для свободы и независимости Ирландии Майкл Коллинз сделал столько, сколько нам с тобой и не снилось,  - убежденно заявил Томас. На последних словах голос его зазвенел.
        - Чего? Да он своим поганым Договором каждому ирландцу в спину нож всадил! Мы разве за эти вот унизительные условия кровь проливали? Еще бы чуть - и победа за нами была бы, а Коллинз знаешь что сделал? Слил нас всех, вот что!
        - Не говори так, Бен. А то британцы и это заполучат.
        - Что они заполучат?
        - Сплоченность нашу. Они по всей Ирландии следы оставили, но нельзя, чтобы им главное удалось - разобщить ирландский народ. Разделить семьи, поссорить друзей. Это же их план: чтобы у нас междоусобица началась. До сих пор мы выживали за счет сплоченности, а тут возьмем - да и сами за британцев всю грязную работу сделаем. Они ведь только этого и ждут. У них ставка сейчас на гражданскую войну. В которой не мы победим, не та или иная ирландская группировка, а снова, снова победят британцы!
        - Выходит, в шестнадцатом парни зазря погибли? И потом тоже? Это впустую было?  - Бен сорвался на крик.
        - Если ирландцы друг на друга ополчатся - тогда да, тогда - впустую,  - урезонивал Томас.
        Бен затряс головой, не желая слушать.
        - Борьба продолжается, Томас. Кто Ирландию отстоит, если не мы? Кто, я тебя спрашиваю?
        - Насколько я понял, твоя личная верность распространяется только на тех ирландцев, которые полностью с тобой согласны? Остальных в расход, так, что ли? Не сработает, Бен, не рассчитывай.
        - Не сработает, говоришь? А ты вспомни-ка шестнадцатый год. Кто нас поддерживал? Да никто. Освистывали нас, бранили, дрянью всякой закидывали, когда черно-пегие после капитуляции прогулку нам устроили по дублинским улицам. Лишь потом одумался народ, сообразил, что к чему, когда лидеров Восстания казнили. Да ты память-то напряги! Через восемь месяцев заключенных выпустили из Фронгоха - как их встречали, а? Уже иначе совсем! Как героев! Нет, Томас, людям свобода нужна, даже ценой войны, если иначе не выйдет. После всего достигнутого отступать - это предательство!
        - Заладил: вспомни да вспомни! Помню я всё! Как люди гибли. Как Деклан у меня на руках умер. Я в своих друзей стрелять не намерен. Убеждения хороши до тех пор, пока не превращаются в оправдание братоубийственной войны. Любой раскол уже сам по себе поражение. Так-то, Бен.
        - Кто ты такой есть, Томас Смит?  - В голосе Бена сквозил неподдельный, почти мистический ужас.  - От твоих слов Шон МакДиармада небось в гробу переворачивается!
        - Я - ирландец. И я не подниму оружие против другого ирландца. Никогда. Вне зависимости от того, примут Договор или не примут.
        - Слабак ты, Томас,  - процедил Бен.  - Энни вернулась. Кстати, где ее нелегкая носила? Энн, тебя спрашиваю, где пропадала?  - На секунду он перевел взгляд с Томаса на меня, лицом изобразил омерзение.  - Впрочем, какая разница? Я говорю, Томас, тебя при ней развезло, куда только порох твой девался? Вот бы Деклан поглядел на вас обоих!  - Бен сплюнул себе под ноги - плевок шлепнулся тяжело, будто жирный слизень. Бен отвернулся и зашагал прочь, не забыв махнуть рукой, мол, хватит, сыт по горло тем, что видел и слышал.
        - Твоя матушка будет рада тебе!  - крикнул Томас, всё еще надеясь уладить дело.  - Давненько ты не заглядывал, она соскучилась. Иди в зал, поешь, выпей. Отдохни. Рождество все-таки. Будь моим гостем.
        - Гостем? На пару с Коллинзом?  - Бен повел рукой на окна, за которыми виднелись силуэты танцующих. В одном окне, совершенно черный против света, ясно вырисовывался Майкл. Рядом с ним я узнала фигуру Дэниела О'Тула. Судя по жестикуляции, эти двое вели оживленный разговор.  - Хоть бы кто Большому Парню шепнул: не маячь, а то, неровен час, пулю словишь.
        Томас от такой почти не завуалированной угрозы окаменел. Через мгновение опомнился, крепче прижал меня к себе - и вовремя, потому что ноги мои подкосились. И тут в кустах раздался щелчок взводимого курка - этот звук ни с чем не спутаешь. Из своего укрытия шагнул Фергюс: папироса прилипла к губе, походка вразвалку - странный контраст со змеиным холодом в глазах и с блестящим револьверным стволом, направленным на Бена Галлахера.
        - Кишка у тебя тонка,  - небрежно бросил Фергюс, не снисходя даже до презрения к противнику.
        Бен вздрогнул, рука сама собой легла на пояс.
        - Даже не пытайся,  - процедил Фергюс.  - В доме полно порядочных людей. Не порть им Светлый праздник.
        Бен опустил руки по швам.
        - Если ты намерен войти в дом, сначала я заберу у тебя ствол - ты ведь именно ствол сейчас выхватить хотел, да?  - зловещим тоном продолжал Фергюс.  - Если ты в дом не пойдешь, я всё равно тебя обезоружу. Для твоей же пользы, чтоб ты до утра дотянул. А вообще, ехал бы ты в Дублин.
        Фергюс пожевал губами, папироса упала, и он, не опуская глаз, втоптал ее в землю. Шагнул к Бену, спокойно и деловито обыскал его, отнял нож, спрятанный за голенищем, и пистолет (кобура висела на брючном ремне).
        - У Бена тут мать и племянник. Он член семьи,  - пояснил Томас.
        Фергюс только хмыкнул.
        - Это мне из разговора стало понятно. Слышь, ты, дядюшка Бен! Хочешь с родными повидаться - чего тогда по кустам шныряешь, а?
        - Ну да, я пришел матушку навестить,  - обиженно заговорил Бен.  - Взглянуть на свою невестку, которая из мертвых восстала. С племянником повозиться да вот с Томасом потолковать. Я уже пятое Рождество в Гарва-Глейб встречаю. Не знал я, что Коллинз тоже тут. Пока не решил, оставаться или нет.
        - А Лиам? Лиам тоже приехал?  - вымучила я. Сама знала, что голос дрожит, и Томас это почувствовал - напрягся весь.
        - Нет, он в Йогале. Пока сюда не собирается. Работы невпроворот. Война на носу,  - нехотя отвечал Бен.
        - В Гарва-Глейб войны нет и не будет,  - отрезал Томас.  - По крайней мере нынче. Ты меня понимаешь, Бен?
        Бен кивнул, заиграл желваками. Лицо выражало отвращение и ненависть к нам троим.
        - Зайду повидаюсь с матерью и с Оэном. Переночую на сеновале. Утром меня здесь не будет.
        - Давай, топай впереди меня, и без глупостей,  - скомандовал Фергюс.  - Если что - стреляю.  - Действительно, он держал Бена на мушке.  - И не вздумай к мистеру Коллинзу приближаться.

        24 декабря 1921 г.
        На рубеже веков - девятнадцатого и двадцатого - что-то изменилось в Ирландии. Я бы назвал произошедшее культурным возрождением. Мы по-прежнему, как привыкли с детства, пели старинные песни и слушали легенды, но теперь в них стал открываться новый смысл. Нас, всех вместе и каждого в отдельности, обуревали предчувствия. Если раньше мы просто гордились ирландской историей и культурным наследием, а также легендарными предками, то теперь гордость переродилась в настоящее благоговение. Нас всех - меня, Мика Коллинза, Бена, Лиама и Деклана Галлахеров - учили любить Ирландию. Но вот двадцатому веку почти сравнялось двадцать два года, и я впервые в жизни задумался: а что это значит на самом деле?
        После конфронтации с Беном Галлахером мы - Энн и я - в дом не пошли. Мы остались на воздухе. Обоих колотила нервная дрожь.
        Чуть успокоившись, Энн прошептала:
        - Неуютно мне в этом мире, Томас. Другая Энн его понимала, а я никогда не пойму.
        - О каком мире вы говорите, Графиня?
        Я задал вопрос, отлично зная, что Энн имеет в виду.
        - О мире Бена Галлахера и Майкла Коллинза. В этом мире люди из одного лагеря в другой переходят запросто, будто улицу пересекают. Мне известно, каков будет итог, но даже эта информация не дает понимания.
        - Очень странно, Энн. Почему так происходит?
        - Постараюсь объяснить. Ты, Томас, в этой реальности жил и продолжаешь жить. А для меня Ирландия - нечто почти сказочное. Баллады, легенды, мечты. Я всегда знала лишь ту Ирландию, которую был готов открыть мне Оэн. А в его случае эмиграция сгладила острые углы, затянула дымкой всё плохое и страшное. Наверно, это нормально - каждому человеку иметь собственную картинку. Только мне картинка с подписью «Ирландия» досталась из вторых рук. Я не видела и не могла прочувствовать ни ужасов угнетения, ни противоречий революции. Никто не учил меня ненавидеть.
        - По-твоему, нас этому учили?
        - Да.
        - Вовсе нет. Нас любви учили, а не ненависти.
        - Любви? К чему конкретно?
        - К свободе. К национальной самобытности. К лучшему будущему для Ирландии. К самой Ирландии, наконец.
        - И что вы станете делать с этой любовью? Я молчал, и Энн ответила за меня.
        - Не знаешь, Томас? Зато я знаю. Вы ополчитесь друг на друга. Сказать почему? Потому, что вовсе не Ирландию любите. Вы любите представление об Ирландии, а оно у каждого свое.
        Мне оставалось только головой мотать, дескать, нет, ничего подобного. В груди полыхал священный гнев на угнетателей, саднила боль за мою многострадальную Родину. На Энн я даже глядеть не хотел. Энн свела мои патриотические чувства к мечте, мало того что несбыточной, так еще и какой-то экспортной. Правда, через несколько минут Энн раскаялась, поцеловала меня и попросила прощения.
        - Извини, Томас. Я сказала, что не понимаю твоего мира, а сама взялась лекции читать.
        Больше мы не говорили ни об Ирландии, ни о свадьбе, ни о Бене Галлахере. Но фраза Энн: «И что вы станете делать с этой любовью?»  - весь вечер звенела у меня в голове, вытесняя прочие мысли.
        На полуночной мессе я сидел между Миком и Энн, Оэна держал на коленях. Оэн клевал носом, еще когда мы входили в церковь, и успел крепко уснуть, прежде чем отец Дарби начал читать первый псалом. Он благополучно проспал всё пророчество Исайи; он, в отличие от меня, не видел, что Мик понурился, а Энн хмурит брови. Веснушчатой щечкой прижимаясь к моей груди, прямо к ноющему сердцу, Оэн мирно посапывал - а я завидовал его невинности, неискушенности и вере. Когда Мик - очень серьезный, притихший - повернулся ко мне и прошептал: «Мир да пребудет с тобой», я ответил той же фразой, даром что именно мира в моем сердце и не было.
        Отец Дарби в проповеди помянул пресловутое игольное ушко, дескать, легче верблюду сквозь него протиснуться, нежели богачу войти в Царствие Небесное. А я подумал, не так надо было сказать, а вот как: легче верблюду пролезть сквозь игольное ушко, нежели ирландцу - утихомириться.
        Да, меня учили любить Ирландию - но не должна любовь быть такой… сметающей всё на своем пути. Таким следует быть чувству долга. Наверно, это мой ответ. Страдания и жертвы ни к чему там, где нет любви. Главное же - определить, что тебе всего дороже.

    Т. С.

        Глава 20
        Белые птицы

        Мне россыпью бисера мнятся вдали
                                      острова Тир На н-Ог,
        Где можно над Смертью смеяться,
                                      не ведая слова «итог».
        Так делают белые птицы,
                         что с пеной морскою в родстве…
        А нам - неужель затвориться
                             в бескрылом своём естестве?

    У. Б. Йейтс

        Я ПРОСНУЛАСЬ ВНЕЗАПНО, ПРИЧЕМ без каких-либо внешних причин. Прислушалась, ожидая уловить шорох оберточной бумаги; по моим представлениям, Оэн уже вскочил и разворачивает подарки. Но нет, шум, до меня донесшийся, не подлежал идентификации.
        Мы вернулись из церкви далеко за полночь. Каждый из нас был глубоко погружен в собственные мысли, даже подавлен. Томас с Оэном на руках сразу направился в детскую, я увязалась следом. Оэн начал просыпаться, пока я переодевала его в ночную рубашку, но, очутившись под одеялом, снова заснул. Бриджид на мессу не ходила. Воспользовалась тем, что дом опустел, чтобы пообщаться с сыном. Мы ее ни в гостиной, ни в кухне не обнаружили. Очевидно, она уже легла, а где Бен Галлахер - на сеновале или, может, убрался восвояси,  - я не знала и знать не хотела.
        Сказав Томасу: «С Рождеством и с днем рождения», я, кажется, немало его удивила. Наверно, он думал, я про вторую дату не вспомню. Судя по реакции, он и сам про нее забыл. Подарки и праздничный торт дожидались своего часа - в моей спальне и в погребе, соответственно; я решила, что день рождения мы отметим назавтра ближе к вечеру. Не хотела перебивать впечатление от мессы.
        Внезапно Томас обнял меня, почти втолкнул к себе в комнату и приник к моему рту. Как человек, который после поста не набрасывается с неподобающей жадностью на скоромные угощения, Томас сдерживал свой пыл. Он целовал меня, будто весь вечер и всю ночь только о поцелуях и думал, не зная, когда такой случай представится в следующий раз. Определенно, Томас никогда не ходил в дамских угодниках. Я почти не сомневалась, что до меня он и влюблен не был, по крайней мере серьезно. Прикладываясь к моим губам, он как бы препоручал мне всего себя, уверенный, что будет принят без остатка, без критики, без колебаний. В ответ он требовал того же. Одно влечение, без эмоций или с половинчатыми эмоциями, не удовлетворило бы Томаса. Он бы мигом распознал не только подделку, но даже и вполне искусную имитацию истинной любви. Вспомнилось шутливое замечание Майкла Коллинза, мол, если Томми и любит, как пляшет, тебе, Энни, крупно повезло. Томас любил, как плясал. Как лечил, как делал всё остальное в жизни - ответственно и с глубоким вниманием к деталям.
        В конце концов, оба встрепанные, еле дышащие, мы были вынуждены разъять объятие и разомкнуть уста. Пошатываясь, я вышла от Томаса. Взяла себя в руки и на цыпочках прокралась в свою комнату.
        Почти до рассвета Томас, Майкл и Джо О'Рейли сидели в библиотеке. Я засыпала под гул их голосов, согреваемая приглушенными взрывами смеха.
        И вот забрезжило. Ленивое зимнее утро осветлило на полтона графитный небосклон - этим его подготовка к встрече солнца и ограничилась. Я встала, набросила темно-синий капот, что лежал в ногах кровати, натянула шерстяные носки и выскользнула из комнаты, рассчитывая обнаружить Оэна под елкой. Но в гостиной была одна Мэйв - стояла на коленях, вороша кочергой уголья в камине, от старания высунув кончик языка. При моем появлении Мэйв обернулась, и я увидела, что нос у нее вымазан сажей. Стало весело, как в детстве.
        - Мэйв, мы с тобой одни проснулись, да?  - прошептала я.
        - Нет, мисс. Матушка с Элинор и Мойрой давно на кухне. Доктор Смит, мистер Коллинз, мои братья и еще дюжина человек во двор пошли.
        - Во двор? Зачем?  - Я метнулась к окну, стала вглядываться. Туман еще не поднялся, да и не рассвело толком.
        - У них там хёрлинг в разгаре!  - отвечала Мэйв.  - На прошлое Рождество доктор Смит подарил моим братьям настоящие клюшки для хёрлинга и посулил, что в это Рождество пустит их с большими играть. Так мальчишки во всю ночь глаз не сомкнули. Теперь по лужайке носятся. И Оэн с ними. Доктор Смит ему махонькую клюшечку припас, вот он под ногами у всех и путается!
        В голосе Мэйв неожиданно послышались ворчливые нотки, и мне вспомнилась старуха в толстых очках, которая утверждала, что отлично знала Энн Галлахер, и называла Оэна сорванцом.
        - Выходит, и Оэн во дворе?
        Мэйв кивнула, перенесла вес тела на пятки, вытерла руки о передник.
        - Послушай, Мэйв…
        - Да, мисс?
        - У меня кое-что для тебя есть.
        Забыв про огонь, Мэйв расплылась в улыбке.
        - Для меня, мисс?
        Я шагнула к елке, вытащила тяжеленную деревянную коробку и вручила Мэйв, предупредив:
        - Осторожно - бьётся!
        Мэйв воззрилась на коробку с благоговением, не решаясь открыть.
        - Это от доктора Смита и от меня. Ну, открывай, не робей!
        Еще в ломбарде мне бросился в глаза сервиз тонкой работы. Я живо узнала нежные розочки, нанесенные умелой кистью на настоящий костяной фарфор. Незадолго до Рождества я поведала Томасу о старой Мэйв О'Тул, и он немедленно купил сервиз - весь целиком, включая блюдца, заварочный чайник и сахарницу с фарфоровой ложечкой.
        Из последних сил сдерживая нетерпение, Мэйв подняла крышку. Обнажилось стеганое атласное нутро того же оттенка, что и розочки на фарфоре. Мэйв не взвизгнула от восторга, о нет. Чувства были выражены деликатным «ах», подобающим юной барышне.
        - Если тебе и клюшку для хёрлинга хочется, могу устроить,  - улыбнулась я.  - Мы, девочки, тоже имеем право спортом заниматься.
        - Нет-нет, мисс Энн! На что мне палка, когда вы с доктором Смитом такие добрые, такую красоту мне подарили!  - Мэйв, будто не веря своему счастью, коснулась розочек перепачканным пальчиком.
        - Когда ты станешь взрослой, Мэйв, и даже состаришься - из Америки приедет женщина, очень похожая на меня. Ее и звать будут так же - Энн. Она будет искать своих родных. Ей скажут, что ты знаешь всех в Дромахэре, и эта, американская Энн, придет к тебе домой. Ты угостишь ее чаем и скажешь, где похоронена ее семья. Вот я и подумала: для такого случая тебе нужен чайный сервиз.
        Синие глаза Мэйв расширились, заняли чуть ли не половину худенького, почти прозрачного личика. Рот сам собой раскрылся, образовав идеальную букву «О».
        Девочка перекрестилась, явно напуганная моим пророчеством, и пролепетала:
        - Мисс, вы ясновидящая, да? Поэтому вы такая умная? Папа говорит, никогда никого умнее не встречал, чем вы!
        Я качнула головой.
        - Не совсем так. Просто я умею рассказывать истории… и некоторые из них воплощаются в жизнь.
        Подумав, Мэйв кивнула, но взгляда синих глаз не отвела.
        - А мою историю вы знаете, мисс?
        - Твоя история, Мэйв, будет очень-очень долгой.
        - Правда? Вот здорово! Мне ведь длинные книжки больше всего по душе. Чтобы глав было дюжины три-четыре.
        - В твоей истории будет тысяча глав,  - с улыбкой заверила я.
        - А влюбиться мне суждено?
        - Конечно. И не единожды, а много раз.
        - Много раз?
        - Именно так.
        - Мисс Энн, я вас век не забуду.
        - Знаю, Мэйв, знаю. Я тоже тебя не забуду, милая. Никогда.

* * *

        Я наскоро заплела нетугую косу, надела платье и ботинки, набросила шаль. Не хватало проворонить матч по хёрлингу! Даром что сама - ирландка, выращенная ирландцем, я отродясь не видела, как играют в эту игру. И вот сбылось. По лужайке, всё еще заляпанной кляксами тумана, с воплями, клюшками и перекошенными физиономиями носилось два десятка парней. Целью их преследования был небольшой кожаный мячик - за него боролись, его отбивали друг у друга, стараясь запулить во вражеские ворота. Оэна в игру не взяли. Сосланный на опушку, он отчаянно и упорно колотил по собственному мячику, сам же за ним и бегал, сам же себе и подавал. Увидав, что я спускаюсь с крыльца, Оэн бросился ко мне. Я отметила, что носишко у него пунцовый, но, к счастью, курточка застегнута и шапка надета как следует.
        - С Рождеством, мамочка!  - прохрипел Оэн, схватив меня за руку влажной ладошкой.
        - Nollaig shona dhuit[51 - Поздравляю с Рождеством.],  - отвечала я по-ирландски, целуя по очереди вишневые щечки.  - Скажи-ка мне, какой счет?
        Оэн, определенно ничуточки не замерзший, наморщил нос. Игроки давно сбросили куртки, расстегнули верхние пуговицы и закатали рукава рубашек. Топот и нечленораздельный рев, поминутно - куча мала. Попробуй разберись, кто побеждает, особенно с учетом сложной системы голов и очков, принятой в хёрлинге.
        - Док и дядя Мик толкаются, а мистер О'Тул бегает плохо, вот его всё время и валят,  - выдал Оэн.
        Как раз в эту секунду Томас бросил мяч, а Фергюс ловко его перехватил прямо из-под носа у Майкла Коллинза, губы которого двигались с той же пугающей скоростью, что и ноги. Да, похоже, отдельные вещи десятилетиями не меняются - например, словесные подначки во время спортивных игр. Две команды, по десять человек каждая, были сколочены из окрестных фермеров. Кое-кого я знала - например, Имона Доннелли, чьей тачкой тогда, на причале, воспользовался Томас, чтобы доставить меня в Гарва-Глейб. Имон помахал мне, прежде чем размахнуться клюшкой по мячу. Я стала внимательно следить за игрой, скоро вошла в азарт, выстреливала ободряющими кричалками всем сразу и никому в отдельности. Впрочем, когда Томас оказывался поблизости, я ему подмигивала, а когда слышался сухой треск скрещенных клюшек и несколько человек, сплетясь ногами и руками, обрушивались на мокрую траву - вздрагивала. Каким-то чудом обошлось без травм, и через два часа напряженной игры Майкл провозгласил свою команду победительницей.
        Утирая потные лбы, похватав куртки и кепки, вся компания повалила в дом - подкрепиться кофе, чаем, яичницей с беконом и рогаликами. Эти последние были чересчур сладкими и липкими; я куснула пару раз и почувствовала, что больше не могу. После еды соседи стали прощаться - их ждали семьи и собственные рождественские традиции. Мы с Оэном прошли в гостиную, и скоро к нам присоединились умытые, переодетые в чистое Томас, Майкл, Джо и Фергюс. Тут-то и произошло вручение подарков. Майкл, усадив Оэна к себе на колени, вслух читал книжку о приключениях в Ирландии будущего. Голос у него был низкий, грудной, Майкл мурчал на каждом слове, как и все уроженцы графства Корк. Сердце ныло его слушать, глаза щипало. Томас это заметил, взял меня за руку, стал поглаживать мой большой палец.
        Наконец история была прочитана. Кадык Майкла ходил ходуном, взгляд, устремленный на Оэна, был мягок и влажен.
        - Послушай, Оэн, малыш. Пусть книжка у тебя хранится, ладно? Всякий раз, как я в гости приеду, мы с тобой ее читать будем.
        - Я думал, дядя Мик, ты книжку домой возьмешь. Это же подарок. Разве ты не хочешь ее своей маме показать?  - удивился Оэн.
        - Дома у меня больше нет, малыш. А мама моя… она сейчас с ангелами.
        - А папа?
        - И он тоже. Мне было шесть лет, совсем как тебе, когда умер мой папа.
        - А может, твоя мама вернется?  - предположил Оэн.  - Моя же вернулась. Надо только желание загадать.
        - То есть ты желание загадал?
        - Да. Мы с Доком нашли клевер с четырьмя листочками. Док сказал, что он волшебный и желания исполняет…
        Брови Майкла поползли вверх.
        - Ты попросил у волшебного клевера, чтобы мама вернулась?
        - Не совсем. Я просил, чтоб вернулись оба - и мама, и папа.
        Оэн произнес эти слова шепотом, но в наступившей тишине их все расслышали. Томас крепче сжал мою руку.
        - А знаешь, Оэн, если твоя мама выйдет замуж за Дока, Док станет твоим папой,  - обронил Майкл с самым невинным видом.
        Томас только вздохнул.
        - Ну ты и болтун, Мик!
        - Фергюс вчера вечером кое-что слышал. Кое-чье предложение руки и сердца,  - парировал Майкл, хитро улыбаясь.
        Фергюс фыркнул, однако отпираться не стал.
        Томас обратился к Оэну.
        - Под елкой еще одна коробочка осталась. Вон она, видишь?
        Оэн живо соскользнул с колен Майкла, подбежал к елке, разглядел коробочку и прочирикал:
        - Это мой подарок?
        - Можно и так сказать. Тащи-ка ее сюда, малыш.
        Оэн бросился выполнять. Миг - и сокровище оказалось на столе перед Томасом.
        - Пусть коробочку твоя мама откроет, ладно, Оэн? Ответом был энергичный кивок. С раскрытым ртом Оэн наблюдал, как я разворачиваю обертку и поднимаю бархатную крышечку. Внутри оказались два золотых кольца, одно побольше, другое поменьше. Оэн перевел взгляд на Томаса, ожидая объяснений.
        - Это обручальные кольца моих родителей,  - заговорил Томас.  - Большее принадлежало моему отцу, который умер, так меня и не увидев. Меньшее - матушке, которая снова вышла замуж за очень хорошего человека. Матушка подарила мне другого отца - доброго, заботливого. Он любил меня как родного, даром что на самом деле я не был ему сыном.
        - Это совсем как у нас с тобой, Док!  - пискнул Оэн.
        - Совершенно верно. Оэн, я хочу жениться на твоей маме. Ты не против?
        - Сегодня?  - Оэн просиял всеми веснушками.
        - Нет, не сегодня…  - завел было Томас под общий одобрительный смех.
        - А чего тянуть, Томми?  - подначивал, утирая слезы, Майкл.  - Неизвестно, что завтра будет. Время такое. Обвенчайся с Энни. Пусть у мальчугана появится настоящая семья.
        Бриджид перехватила мой взгляд, попыталась улыбнуться. Губы задрожали, и она прикрыла рот ладонью. Понятно: муж рано умер, сын погиб во цвете лет, дочь за океаном, два другие сына неприкаянными живут. Я мысленно помолилась за всех Галлахеров.
        Томас вынул из коробочки меньшее колечко и вручил Оэну. Тот долго разглядывал его - совсем простенькое, без камушка, резьбы или надписи - прежде чем повернуться ко мне.
        - Мама, ты выйдешь замуж за Дока?
        На маленькой ладошке лежал золотой ободок. Другое кольцо, с камеей, было для меня фамильной реликвией, никак не связанной с браком. Я не расставалась с ним, но носила на правой руке. Это обстоятельство помогло избежать неловкости. Кольцо, принадлежавшее матери Томаса, буквально скользнуло мне на безымянный палец левой руки.
        - Оно впору,  - объявила я.  - Значит, мой ответ - да.
        Оэн закричал «ура», Майкл подхватил его и подбросил к потолку.
        - Теперь осталось залучить в дом отца Дарби,  - пробормотала я.
        Томас кашлянул.
        - Энн, давай дату выберем.
        - Нынче ночью, после мессы, я переговорил с отцом Дарби,  - встрял Майкл.
        - Ты?!  - опешил Томас.
        - Да, я. Спросил, свободен ли он двадцать шестого декабря. Он ответил, что с превеликим удовольствием обвенчает доктора. Сам прикинь, Томми: время - лучше не выберешь. Все в сборе. Продли праздник себе и друзьям!  - уговаривал Майкл.
        - Верно,  - ляпнула я в наступившей тишине и почувствовала, что густо краснею.
        Томас, кажется, был потрясен больше всех. Но ему удалось встряхнуться и промямлить:
        - Действительно, почему бы нет?
        Уже в следующее мгновение Томас сверкнул широкой улыбкой, от которой у меня дыхание перехватило. Он шагнул ко мне, взял мое лицо в ладони и поцелуем скрепил помолвку, прошептав:
        - Значит, завтра, Графиня!
        Начался веселый кавардак: Оэн визжал от восторга, Майкл, сотрясая дом, бил чечетку, Джо хлопал Томаса по спине. Фергюс, смущенный собственной ролью в устроении венчания, тихо ретировался. Бриджид продолжала вязать. Поздравлений от нее мы не услышали, зато она в кои-то веки улыбалась, причем искренне. О'Тулов мы ждали вечером, к ужину,  - тогда и собирались сообщить им новость. А я… я уже считала часы до того мига, когда стану Энн Смит.

* * *

        Собирая материалы по теме «Борьба за независимость в Ирландии», я наткнулась на воспоминания очевидца о покушении на Майкла Коллинза. Произошло оно в Фёрри-парк, дублинской усадьбе Мойи Ллевелин-Дейвис, во время ужина, на котором присутствовали также несколько соратников Майкла, включая Джо О'Рейли. Название «Фёрри-парк»[52 - Furry (англ.) - «меховой», «пушистый».] стойко ассоциировалось у меня с книжкой про Кристофера Робина и медвежонка Винни - представлялся целый лес, населенный плюшевыми зверюшками. Впрочем, мимимишность названия нивелировалась серьезностью происшествия. Некто забрался на дерево и выстрелил прямо в освещенное окно столовой. Телохранитель Майкла (имя его не указано) обнаружил злоумышленника, под дулом револьвера довел до ближайшей канавы и убил.
        Потом мне попалось другое свидетельство - якобы Майкл Коллинз в тот день находился вовсе не в Фёрри-парк. Теперь трудно сказать, как всё было, но случившееся в Гарва-Глейб 25 декабря, за праздничным ужином, поражает совпадением подробностей.
        Итак, мы только-только сели за стол. Томас на правах хозяина завел: «Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении», и тут щелкнул выстрел. Расстояние приглушило его, но все присутствовавшие синхронно вздрогнули и подняли взгляды, забыв о молитве.
        - Где Фергюс?  - нахмурился Майкл.
        Бриджид неловким движением задела чашку, та упала и, естественно, разбилась. В следующий миг Бриджид, подхватив юбки, метнулась к дверям.
        Майкл резко отодвинулся вместе со стулом, но Томас скомандовал:
        - Всем оставаться на местах. Я сам разберусь.
        - Я с вами, доктор Смит.  - Робби О'Тул вскочил с места. В единственном глазу сверкнула холодная ярость.
        - Нет, Робби!  - взвизгнула Мэгги.
        Получилось нелепо: Робби был уже не мальчик. Но и Мэгги можно понять - совсем недавно она чуть не потеряла старшенького.
        - Мам, я пойду. Я ж всех местных как облупленных знаю. Может, от меня доктору Смиту будет польза,  - возразил Робби.
        В напряженном молчании, уставившись каждый в свою тарелку, мы ждали. Оэн забрался ко мне на колени, спрятал мордашку у меня на груди.
        - Пустяки. Не о чем волноваться. Давайте-ка лучше есть,  - произнесла Мэгги и для убедительности хлопнула в ладоши.
        Покосившись на меня, все представители клана О'Тул повиновались с истовостью, свойственной людям, которым не понаслышке известно, что такое голод. Я отправила Оэна на место, наполнив его тарелку. Младшие О'Тулы переговаривались за едой, в то время как Дэниел и Мэгги молча работали челюстями. Зато по их лицам было видно, что они ловят каждый шорох из холла.
        - Энн, почему миссис Галлахер выскочила как ошпаренная?  - спросил Майкл, понизив голос.
        - Я думаю, причина может быть только одна: Бриджид боится, что замешан ее сын.
        - Фергюс просто так, без причины, палить не станет,  - заметил Джо О'Рейли.
        - Значит, причина была,  - прошептала я. Кусок не лез мне в горло.
        - Боже Всемогущий!  - выдохнул Джо.
        - Значит, Лиам и Бен не с нами,  - покачал головой Майкл.  - Увы, не они одни.
        Я-то думала, Фергюс ему не только о нашем объяснении рассказал, но и о споре Томаса с Беном и о возмущении Бена тем фактом, что в Гарва-Глейб приглашен «предатель» Коллинз. Оказалось, нет - Майклу явно не приходила в голову мысль о враждебности братьев Галлахер.
        Вернулась Бриджид - очень бледная, но вполне владеющая собой. Извинилась самым спокойным тоном, добавив:
        - Не знаю, что это на меня нашло.
        Других комментариев от нее не последовало.
        Ужин был съеден, Оэн давно играл в шарады с О'Тулами, а Томас и Робби всё не возвращались. Мне стало невмоготу, да и Майклу с Джо тоже. Втроем мы вышли из дому и почти сразу заметили Томаса и Робби - мокрых по самые бедра, трясущихся от озноба, мрачных. Они двигались с восточного берега, где Лох-Гилл граничит с болотом.
        - Что случилось и где Фергюс?  - спросил Майкл.
        - Следом идет, скоро будет,  - заверил Томас.  - Давайте-ка все в дом.
        - А стрелял кто?  - не отставал Майкл.
        - Слава богу, он был не местный. Никому в Дромахэре не придется нынче оплакивать отца или сына.  - Томас отвечал с неохотой, в голосе слышалась горечь. Мокрой, грязной рукой он потер глаза.  - Фергюс говорит, у него была снайперская винтовка. Он в окно столовой целил. Видно, долго в засаде сидел, дожидался.
        - Меня?  - уточнил Майкл ровным голосом.
        Единственное веко Робби дернулось, по всему телу прошла судорога.
        - Мистер Коллинз, я этого парня видал с Лиамом Галлахером. Он добровольцам оружие поставлял. Называли его Броуди, а вот имя это или фамилия - не знаю. Неважнецкие у них дела, у Лиамовых ребят.
        - Как так?  - спросил Майкл.
        - В июле черно-пегие Мартина Карригана убили, а теперь вот Броуди на пулю нарвался. Они с нами не в одном строю, но всё ж таки сторону нашу держали, мистер Коллинз.  - Робби мотнул головой, словно пытаясь себя самого убедить в истинности этих слов.
        - Нашу сторону!  - усмехнулся Майкл.  - Такие времена настали, что каждый мечется, бегает туда-сюда, пока его не подстрелят, когда он в самой середке окажется.
        - Энн, Мартин Карриган имел белокурые волосы и носил бороду,  - с нажимом, глядя мне в глаза, сказал Томас.  - Полагаю, именно он был вместе с Лиамом на барже. Броуди подходит под твое описание третьего контрабандиста. Мне эта мысль только сейчас явилась, когда Робби сообщил, что оба были с Лиамом.
        - О чем ты, Томми? На какой еще барже?  - удивился Майкл.
        Робби ничего не ответил, Томас тоже: он ждал, пока я сложу вместе все детали пазла.
        - Томас имеет в виду, что сегодня мишенью были вовсе не вы, Майкл.
        На этой фразе я ощутила, что близка к обмороку.
        - Что?!  - Джо О'Рейли ушам не верил.
        - Возможно, этот Броуди целился в меня,  - прошептала я.

        26 декабря 1921 г.
        Сегодня мы с Энн поженились. Она больше не напоминает мне Энн Деклана, несмотря на неоспоримое внешнее сходство. Теперь она - МОЯ Энн, и точка. На венчание она надела фату Бриджид и свадебное платье Энн Финнеган Галлахер, уподобившись рождественскому ангелу. Я хотел купить новые вещи, но Энн с улыбкой возразила, не каждой, дескать, невесте достаются прапрабабкина фата и прабабкино платье. В руках она держала ветки остролиста, и по контрасту с кроваво-красными глянцевыми ягодами ее руки казались еще белее. Волосы Энн распустила по плечам, и как же восхитительно они кудрявились на фоне белого платья, полускрытые фатой. Поистине, Энн была прекрасна.
        В церкви царил промозглый холод, гости после двух дней бурных празднований клевали носами, зябко поеживаясь. Я думал, может, Энн предпочтет отложить венчание, но она заявила: раз Майкл Коллинз держится, мы и подавно сдюжим. Совершенно спокойная, с ясным взором, она протянула мне руку, и я повел ее под церковные своды. Напрасно я уговаривал Энн набросить пальто или хотя бы бледно-зеленую шаль (которую таскала за нами Мэгги О'Тул)  - Энн осталась в одном платье и дрожала, бедняжка, стоя на коленях, пока отец Дарби читал венчальную молитву - долго, размеренно, с чувством. Свидетели нараспев повторяли: «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе». Я и сам дрожал, да только не от холода.
        Никогда еще я с таким рвением не впитывал слова молитвы. Хотелось запомнить не только каждое слово - каждый миг. И, похоже, мне это удалось. Уверен, через много лет образ коленопреклоненной Энн будет греть мое сердце. Сосредоточенная, она отвечала отцу Дарби с детской прямотой, и взгляд тоже был прям и чист, словно у самой Приснодевы, витражное изображение которой взирало с высоты на нас обоих.
        Энн говорила с родным своим американским акцентом, как бы подчеркивая: ее клятва настолько искренна, что любые формы обмана, даже акцент, совершенно неприемлемы. Не знаю, заметил ли отец Дарби,  - во всяком случае, виду он не подал. Гости, если и уловили непривычные звуки, тоже смолчали. Впрочем, на них я не смотрел. Я тонул в зеленых глазах Энн, обещавшей разделить со мною судьбу, какова бы она ни была.
        Моя собственная клятва прозвучала неожиданно громко, породила эхо в полупустой церкви и гулко отозвалась в груди: «Я, Томас, беру тебя, Энн, в законные супруги. Клянусь любить тебя в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас».
        Отец Дарби соединил наши руки и, возвысив голос, объявил, что Господь в Своей милости укрепляет наши клятвы и ниспосылает нам благодать. «Что Бог сочетал, того человек да не разлучит!»  - прогремело под церковными сводами. «Аминь!»  - от души отозвался Мик, и Оэн тонким голоском подхватил «Аминь!»  - будто жаворонок, не ведающий о строгой торжественности момента.
        Энн вынула коробочку с кольцами, которую я вручил ей рождественским утром, и отец Дарби благословил их, два золотых ободка. Вновь я задумался об этом символе - круге. Верность и вера навеки - вот его значение. Если мир запущен раз и навсегда вращаться - следовательно, конца ему нет. Мы обменялись кольцами, причем пальчики Энн были ледяными, а в глазах светился вызов самой Вселенной.
        Оставшаяся часть церемонии - молитвы, приобщение Святых тайн, благословение и заключительное песнопение - прошла как бы без нашего с Энн участия. Звуков мы почти не слышали, происходящее видели сквозь туман, будто очутились в особом мире, где Время - текуче, где оно защищает избранных тончайшей пленкой.
        А потом мы вышли на воздух. За нами, на холме, по направлению к Баллинагару, осталась смерть парня со снайперской винтовкой. Перед нами лежали наши жизни. Прошлое и настоящее смешались в дымной белизне, ибо падал снег. Пышные снежинки были подобны птичьим перьям, словно над нами кружилась целая стая белых птиц. Я запрокинул голову - пусть садятся мне на лицо; Оэн последовал моему примеру, только он старался вдобавок словить снежинку на язык и размахивал руками, будто звал: сюда, сюда летите!
        - Небеса нам горлинок послали!  - воскликнул Мик. Сорвал шляпу, раскинул руки и замер. Снег оседал на его волосах и плечах.
        Энн смотрела не на снег, а мне в лицо, вся так и светясь от счастья. Я взял ее холодную руку, прижался губами к костяшкам пальцев, прежде чем привлечь к себе ее всю и закутать в шаль, которую очень кстати подала мне Мэгги О'Тул.
        - А в Дромахэре вообще снег часто идет?  - выдохнула Энн, кажется, боясь спугнуть чудо.
        - Практически никогда,  - прошептал я.  - Но этот год очень щедр на чудеса, не правда ли, Энн Смит?
        Она улыбнулась, да так, что у меня дух занялся. В следующее мгновение я уже целовал ее губы, совершенно равнодушный к тому обстоятельству, что у нас полно свидетелей.
        - Сдается мне, мистер и миссис Смит, ваш союз самим Господом Богом благословен,  - изрек Мик, схватил Оэна в охапку и давай с ним кружиться в ритме вальса.
        Старшие О'Тулы отбили чечетку, Джо О'Рейли изящным поклоном пригласил Элинор (она захихикала и согласилась), а Мэйв, из молодых, да ранняя, повисла на суровом Фергюсе, и он не устоял - повел ее в танце по церковному дворику. Даже Бриджид и отец Дарби изобразили по нескольку па. В зимних сумерках на закате года, увенчанные снежными хлопьями, обрученные друг с другом, с зимой, с Рождеством, которое навсегда останется в моем сердце, мы кружились под неслышный мотив.
        Сейчас Энн спит, свернувшись калачиком. Она утомлена - мною; я не смею тронуть ее, я могу только смотреть, но в груди моей столько любви, что я, чего доброго, задохнусь, если не встану и не расправлю плечи. Свет лампы касается моей Энн свободно, я бы даже сказал - фривольно: играет на локонах, скользит с округлого бедра к пупку, вызывая во мне нелепую ревность.
        Мне кажется, ни один мужчина не любит свою жену так, как я люблю Энн. Может, это и к лучшему, иначе кто бы пошел в поле, пекарню или мастерскую? Все потенциальные работники сутками напролет склонялись бы к ногам своих возлюбленных, игнорируя остальной мир, не имея потребности ни в чем, кроме наслаждения, которое дарит женщина. Поистине, если бы каждый любил, как я люблю, сильный пол стал бы бесполезным полом. А может, я неправ. Может, при таком раскладе мир наконец избавился бы от полномасштабных войн и локальных конфликтов. Может, для воцарения всеобщего благоденствия нужна только любовь - потребность любить самому и быть любимым.
        Нашему браку всего несколько часов, да и период ухаживания немногим старше. Я понимаю, прелесть новизны пройдет, реальность вторгнется в нашу любовь очень скоро - глазом моргнуть не успеем. Да в том-то и дело. Меня не новизна завораживает - в самой Энн или в наших чувствах. Я околдован другим - а именно, ощущением, будто мы с Энн были всегда и пребудем вечно, будто наши жизни и наша любовь родились из одного источника, куда и вольются в конце времен, свитые воедино, как нить с пресловутого веретена Мироздания. Мы - древние, как пирамиды. Мы возникли в доисторические времена, ибо так было предначертано.
        Перечитал - и рассмеялся: сколько романтизма. Хорошо, что эти записи никому в руки не попадут. Я обычный новобрачный, по уши влюбленный в свою жену; я смотрю на нее, спящую после сеанса страсти, вот в голову и лезет всякая сентиментальная чепуха. Что, если коснуться ее - провести пальцем от ключицы до локтевой впадинки, и дальше, до ладони? Попробую. Восхитительно нежная кожа покрывается мурашками, но Энн продолжает спать. Наблюдаю, зачарованный, как ее тело забывает о моем прикосновении, кожа разглаживается. Возле локтя Энн темнеет свежее пятнышко. Неудивительно: мои руки в чернилах. Странное ощущение - будто я поставил печать умышленно, закрепил Энн за собой навечно. Владей я карандашом и кистью получше, сначала наделал бы отпечатков в самых сладких местечках Энн, а потом написал бы картину - «Чернильная ню».
        Вот моя Энн пробуждается, поднимает тяжелые веки, приоткрывает в улыбке припухшие алые губы - и я дышу чаще, я себя не помню. Становлюсь обожателем своей женушки - бесполезным, зато преданным.
        Никто никогда не любил женщину так, как я люблю Энн.
        - Иди ко мне, Томас,  - зовет она, и мне больше не хочется ни писать, ни рисовать, ни даже руки мыть.

    Т. С.

        Глава 21
        Прощание

        Мне нужно уйти сейчас,
        Пока недреманные очи
        Смыкает вязкая мазь
        Дряхлеющей ночи.

    У. Б. Йейтс

        ДЕБАТЫ ПО АНГЛО-ИРЛАНДСКОМУ договору возобновились сразу после зимних праздников. Мы с Томасом решили ехать в Дублин, чтобы присутствовать на заседании Дойла. Я предлагала Бриджид отправиться с нами и взять Оэна. Бриджид отказалась.
        - У вас это будет вроде как медовый месяц, Энн, другой едва ли выпадет,  - произнесла Бриджид.  - А мы с Оэном прекрасно дома посидим. Вон О'Тулы с нами.
        Немалых трудов стоило умолить Томаса, чтобы не рассказывал Бриджид о Лиаме и его выстреле. Бриджид, несомненно, спросила бы, а что, собственно, я тогда на озере делала; объяснения вызвали бы новые сложности, а в отношениях с Бриджид мне хватало и старых. Вдобавок какой прок, если она узнает: ее сын покушался на убийство. То-то, что никакого.
        - Почему ты упрямишься, Энн? Неужели думаешь, что Бриджид способна смягчить сердца своих сыновей, что под ее влиянием они от тебя отстанут?  - убеждал Томас.
        - Нет, я просто думаю, что Бриджид способна хорошо присматривать за Оэном.
        - А собственная безопасность тебя не волнует?  - Томас перешел на крик.  - Зато меня она волнует! Нельзя быть такой беспечной, Энн! Лиам в тебя стрелял. И Бен тоже, насколько мне известно. Мартин Карриган и злосчастный Броуди мертвы, и я - да простит меня Господь!  - рад этому! Теперь остается держать ухо востро только с братьями Галлахер, чтоб им пусто было! Ибо прочие твои враги устранены.
        Томас никогда голоса не повышал. Его ярость была для меня в новинку. Онемевшая от потрясения, я таращилась на него, он же взял меня за плечи, прижался лбом к моему лбу. Когда он заговорил, мое имя вырвалось из его уст, как стон.
        - Энн, послушай. Я знаю, ты привязалась к Бриджид, но разве эти чувства взаимны? Бриджид обожает своих сыновей, для нее они всегда правы, что бы ни сделали. Она не примет твою сторону, если в конфликте будет замешан Лиам или Бен.
        - Что же делать?
        - Прежде всего, я скажу ей, чтобы ни Лиам, ни Бен близко не подходили ни к тебе, ни к Оэну.
        - Да ведь она решит, что это мои козни! Я окажусь крайней! Ты ее перед выбором поставишь: внук или сыновья.
        - Этот выбор, Энн, ей давно уже пора сделать. Лиам с Беном были и остаются неуправляемыми. В отличие от Деклана. В этой семье как в сказке: младший брат и добр, и умен, а старшие - ходячая головная боль.
        - Томас…  - я замялась и докончила шепотом:  - Деклан… бил свою жену?
        Томас даже отпрянул.
        - Откуда такие подозрения?
        - Просто мне Бриджид сказала, понимаю, мол, почему ты - в смысле, Энн - испарилась, как только случай представился. Деклан якобы обижал Энн, да и братья его тоже - от отца своего крутой нрав унаследовали.
        Взгляд Томаса не оставлял сомнений: он о таком впервые слышит.
        - Деклан никогда не поднимал руку на Энн. Она не замедлила бы сдачи дать. Во всяком случае, оба деверя получили от Энн достаточно пощечин. Однажды Лиам ее по лицу ударил, губу ей разбил до крови за то, что она его совком для угля по голове шарахнула. Он тогда обезумел от ярости.
        - Ничего не понимаю. Зачем Бриджид покойного сына оговаривать?
        - По незнанию, наверно. Деклан выгораживал своих братьев. Бывало, Лиам или Бен набедокурит, а Деклан вину на себя возьмет. Он по их долгам платил, он их из передряг вытаскивал, работу искал для обоих.
        - А теперь, когда Деклана больше нет, этим занялась Бриджид?
        - Вот именно. Она за сыновей костьми ляжет.
        Уверенный в своей правоте, Томас вскоре после венчания позвал Бриджид в гостиную, велел сесть и отвечать на вопросы о местонахождении Лиама и Бена. Бриджид пыталась запираться, и тогда Томас прямо сказал: чтоб ни один, ни другой в Гарва-Глейб носа не совали.
        Бриджид скроила скорбную мину.
        - Доктор Смит, вы тоже в борьбе участвуете с самого начала. Говорите, мои мальчики - преступники? А сами-то вы разве лучше? Всё у вас тайны какие-то, но я ж доносить не бегу. Да и что я знаю? Почитай, ничего! Я в этом доме будто враг, никто мне словечка не говорит.  - Взгляд переметнулся на меня, глаза, обвиняющие, вопрошающие, были полны слез. Томас, впрочем, ничуть не растрогался и не смягчился.
        - Лиам и Бен могут причинить вред моей жене,  - отчеканил он и добавил:  - А теперь скажите, что мои опасения беспочвенны - если, конечно, язык у вас повернется, миссис Галлахер.
        Бриджид затрясла головой, забормотала что-то невразумительное.
        - Отвечайте, миссис Галлахер,  - велел Томас, и она тотчас взяла себя в руки: спина ее напряглась, лицо стало непроницаемым.
        - Мои мальчики ей не доверяют,  - выплюнула Бриджид.
        - Вот и пусть делают это подальше от Гарва-Глейб,  - почти прорычал Томас.
        На мгновение я увидела другого, непривычного Томаса Смита - того, который на спине волок лучшего друга со смертельным ранением; того, который добивался допуска к политзаключенным, чтобы затем сообщить об их состоянии Майклу Коллинзу; того, который ежедневно глядел в лицо смерти холодными, спокойными глазами, который отгонял смерть сильной и твердой рукой. Было в этом Томасе Смите нечто пугающее.
        Страх почувствовала и Бриджид. Побледнела, отвела взгляд, сцепила пальцы.
        - Лиам и Бен могут обидеть мою жену, но я этого не допущу,  - выдал Томас.
        Бриджид уронила голову на грудь и прошептала:
        - Я им скажу. Я передам, чтоб не приходили.

* * *

        В Мэншн-хаус было не протолкнуться. Томас крепко держал меня за руку, прокладывая путь к местам, зарезервированным для нас Майклом Коллинзом. Вокруг нервничали - и, разумеется, курили, пахло дымом и потными подмышками. Я прижалась щекой к плечу Томаса - пусть свежесть его рубашки и надежность мускулов защитят меня от общей нервозности - и стала молиться за Ирландию, зная уже, какая судьба ей уготована, к чему приведет сегодняшнее голосование.
        Отовсюду слышались приветственные возгласы в адрес Томаса, и даже графиня Маркевич - некогда красавица, а ныне увядшая, потрепанная временем, революционной борьбой и тюремным заключением женщина - и та подала Томасу руку, чуть растянув губы в улыбке.
        - Графиня, позвольте представить вам мою жену, Энн Смит,  - произнес Томас.  - Энн разделяет вашу страстную любовь к брюкам.
        Констанция Маркевич засмеялась, рука взлетела ко рту. Поздно - я успела увидеть, что у графини недостает зубов. Оказывается, тщеславие так вот просто не вытравишь, хоть всю жизнь с ним борись.
        - А мою страстную любовь к Ирландии она тоже разделяет, доктор Смит?  - уточнила Констанция Маркевич, и ее брови поползли вверх, куда-то под поля черной шляпки.
        - Подозреваю, одна страсть обусловливает вторую.  - Томас заговорщицки улыбнулся.  - В конце концов, Энн ведь вышла за меня.
        Графиня Маркевич снова засмеялась, довольная ответом, и, к моему облегчению, отвлеклась на вновь вошедшего. С меня будто колодки сняли.
        - Можешь вздохнуть спокойно, Энн,  - шепнул Томас, и я последовала его совету.
        Я отлично знала: еще до рокового голосования Констанция Маркевич заявит, что Майкл Коллинз - трус и клятвопреступник. Целиком будучи на стороне Майкла, я все-таки не могла избавиться от благоговения перед этой женщиной, впрочем, наверно, каждый испытывал в ее присутствии нечто подобное.
        Погрязшая в исторических документах, я часто задавалась вопросом: что, если бы можно было вернуться во времени,  - неужели эпохальность событий и героизм участников не утратили бы магического флера? Не наводим ли мы лоск на прошлое, не идеализируем ли обычных людей, которым просто случилось жить в определенном историческом контексте? Не воображаем ли красоту и мужество там, где было место лишь отчаянию и погребальным плачам? Старик, оглядываясь на свою молодость, помнит связанное с самим собой и ничего другого; не уподобляемся ли такому старику и мы, не сужаем ли невольно, а то и умышленно, картину? Мне казалось, что с высоты минувшего картина отнюдь не делается четче, скорее уж время отнимает эмоции, которыми окрашивались воспоминания. Гражданская война произошла за восемьдесят лет до моего приезда в Ирландию - недостаточно давно, чтобы о ней напрочь забыли. И все-таки срок изрядный - пожалуй, теперь больше умов способны разобрать на составляющие этот сложный пазл и рассмотреть каждую деталь вне зависимости от остальных. Хотя, может, я и неправа - очевидцев-то почти не осталось, вымирают они.
        Но в тот день в переполненном зале заседаний, среди людей, известных мне лишь по старинным фотокарточкам, я была страшно далека от объективности. Дагерротипы ожили и обрели голоса, они спорили со страстью, и их страсть захватила меня, свидетельницу. Имон де Валера, председатель Дойла, возвышался над собранием. Носатый, тонкогубый, черноволосый, с неумолимым выражением некрасивого лица, он облачил свою долговязую фигуру в сугубо черное. Де Валера родился в США от отца-испанца и матери-ирландки; ни тот, ни другая не испытывали к мальчику нежных чувств и не занимались его воспитанием. Но де Валера имел талант к выживанию. Для начала он, благодаря американскому гражданству, выжил после Пасхального восстания - был помилован, в то время как других зачинщиков казнили. Затем он выжил в Гражданскую войну - в отличие от Майкла Коллинза, Артура Гриффита и дюжины других крупных политиков. От этого человека веяло эпохальностью, удивительно ли, что и я подпала под обаяние личности? В Ирландии этому стойкому борцу было уготовано редкое политическое долгожительство[53 - Де Валера являлся самым пожилым действующим
главой государства в мире - занимал должность президента Ирландии с 1959 по 1973 г., оставив ее лишь за два года до своей смерти (скончался в возрасте 92 лет).].
        Он говорил дольше, чем все остальные, вместе взятые, перебивал, отбирал слово у очередного оратора, стремясь растоптать или хотя бы переиначить любую идею, кроме собственной. Во время перерыва он набросал некий документ, мало отличавшийся от Англо-ирландского договора, и попытался его продвинуть; когда же Дойл не дал согласия на том основании, что до сих пор на закрытых дебатах обсуждался документ совершенно другой, де Валера пригрозил уходом с поста председателя Дойла. Иными словами, в очередной раз отвлек всеобщее внимание от главного вопроса. Я понимала, что сужу об этом человеке предвзято (слишком много читала о нем, да и о последствиях его действий), и потому мысленно осаживала себя: так нельзя, Энн, ты, как любой историк, задним умом сильна, а Имон де Валера не знал и не мог знать, чем всё обернется. Действительно, легко судить с высоты 2001 года, легко тыкать пальцем - вот, дескать, кто всему виной - так сама История решила. Теперь, на заре 1922 года, в Дойле, в самой гуще событий, я видела другое - всеобщее глубокое уважение к Имону де Валера и желание смягчить его гнев. Впрочем, не
укрылось от меня и еще одно обстоятельство: если перед Имоном де Валера благоговели, то Майкла Коллинза обожали.
        Всякий раз, когда Майкл выходил к трибуне, в зале воцарялась тишина - люди дышать боялись, чтобы ни слова, ни интонации не упустить. Сердца начинали биться в унисон; разумеется, биения было не разобрать на слух, зато его пульсацией полнился зал, дрожь пробегала по рядам - никогда и нигде я ничего подобного не испытывала, не знала до сих пор, что такое истинное единение. Разумеется, я читала речи Майкла - я также видела его фото на митинге на площади Колледж-Грин в Дублине - фотограф, вероятно, находился на верхнем этаже соседнего дома, снимал из окна. Митинг проходил весной 1922 года. Для оратора сколотили тесные подмостки, внизу колыхалась людская масса. Лиц не разобрать, только головные уборы - бледные, будто нарочно засвеченные. Здесь, в Мэншн-хаус, народу было в разы меньше, но речи Майкла имели тот же эффект. Энергия, помноженная на убежденность, приковывала всеобщее внимание.
        Дебаты между тем продолжались. Артур Гриффит, человек с болезненно-серым лицом, похожий на сильно похудевшего Теодора Рузвельта, с лохматой гусеницей усов и в круглых очках, кажется, поднаторел сдерживать ярость радикалов, в том числе Имона де Валера. Когда министр обороны Кахал Бру предпринял особенно резкий выпад против Майкла Коллинза, Гриффит отбрил его столь успешно, что зал взорвался аплодисментами, которые не смолкали несколько минут.
        В одном я заблуждалась. Среди людей, собравшихся в Мэншн-хаус, не было обычных, среднестатистических граждан. Если Время и придало им лоску, то вполне заслуженно. Даже те, кого мне после моих архивных изысканий хотелось предать анафеме,  - даже они демонстрировали патриотический пыл и полную искренность убеждений. Не совсем так - не демонстрировали, а чувствовали. Я видела перед собой не матерых, изворотливых политиков, но патриотов, уже проливших за Ирландию кровь, уже принесших другие жертвы на алтарь эфемерной независимости. Определенно, эти люди заслуживали прощения Истории и могли рассчитывать на понимание соотечественников.
        - Увы, История будет несправедлива к этим патриотам. Нет, от нее справедливости ждать не приходится,  - шепнула я Томасу, что глядел на меня глазами древнего старца.
        - Но хоть какой-то толк из наших усилий выйдет? Хотя бы в будущем? Ответь, Энн, сделаем мы Ирландию лучше?
        По моему личному мнению, люди вроде Артура Гриффита, Майкла Коллинза и даже Томаса Смита не могли исправить ситуацию в Ирландии, даром что более достойных сынов у этой страны не было и, пожалуй, не будет. Зато ей суждено встретить лучшие времена.
        - Вашими усилиями Ирландия станет свободнее,  - вот как я ответила.
        - Этого мне достаточно,  - выдохнул Томас.
        Когда силы дебатирующих были на исходе, Майкл Коллинз сказал: «Довольно»  - и объявил голосование - за Договор и против. Имон де Валера, который уже достаточно времени провел на трибуне, опять потребовал слова, он даже выкрикнул:
        - Нас за этот Договор потомки осудят! Сама История осудит!
        Но развить мысль Имону де Валера было не суждено.
        - Вот и предоставим им делать выводы,  - отрезал Майкл Коллинз.
        Де Валера не нашелся с ответом, я же физически ощутила (заодно с каждым в зале) и боль сомнений, и тяжесть ответственности за страну. Один за другим представители избирательных округов начали голосовать. В результате Договор поддержали шестьдесят четыре человека, против высказались пятьдесят семь.
        Словно ураган поднялся на улице, под окнами зала заседаний, когда были объявлены результаты голосования, однако в самом зале и намека не возникло на веселье или торжество. Недавнее синхронное биение многих сердец разладилось - сначала повисла пауза, в следующую секунду началась какофония.
        Посреди всеобщего замешательства, вызванного утратой унисона, прозвучал твердый голос де Валера:
        - Я желаю снять с себя все властные полномочия.
        Майкл вскочил, руки тяжело легли на стол.
        - Прошу всех успокоиться. Так всегда бывает - при переходе от войны к миру и наоборот неизбежно смятение, которое легко перерастает в хаос. Давайте распланируем наши дальнейшие действия. Давайте сформируем спецкомитет. Да, прямо здесь и прямо сейчас. Это необходимо для сохранения порядка и в Дойле, и в стране. Нам надо держаться вместе. Мы должны сплотиться,  - убеждал Майкл.
        Его слова не пропали даром - на мгновение зал затих, и у меня мелькнула надежда: этот человек столь благороден, что вот сейчас его волею будет преодолена сама судьба, и предназначенное не свершится. Боясь выдохнуть, я ждала.
        Вдруг откуда-то сверху, с галереи, раздалось:
        - Да это же предательство!
        Все запрокинули головы. В первом ряду, у самого ограждения, стояла хрупкая женщина. Руки ее были сцеплены в замок, губы дрожали. Она казалась олицетворением самой Ирландии времен Картофельного голода.
        - Мэри МакСуини,  - прошептала я.
        Глаза наполнились слезами. Я знала историю этой женщины. Ее брат, Теренс МакСуини, был мэром города Корка. В британской тюрьме он объявил голодовку и умер в мучениях. Понятно, что выкрик Мэри погасил искру надежды на объединение.
        - Мой брат жизни не пожалел ради Ирландии!  - продолжала Мэри.  - Голодом себя уморил, чтобы привлечь внимание к бедствиям народа! О чем вы говорите, мистер Коллинз? Какое может быть объединение между теми, кто продал душу за объедки с имперского стола, и теми, кто не узнает покоя, покуда Ирландия не получит статус республики?
        - Раскол станет катастрофой!  - не сдавался Майкл.
        Слова потонули в возгласах поддержки и призывах к дальнейшей борьбе. В общем гаме выделялся пронзительный, как у муэдзина, голос де Валера:
        - Вот что я скажу напоследок, пока я еще президент. Мы отлично начали. Мы уверенно шли к победе. Мы многого достигли. Прошу всех, кто согласен с Мэри МакСуини, чье сердце тронула ее речь, собраться завтра здесь же для обсуждения наших дальнейших шагов. На той стадии, на которой пребывает наша борьба, отказ от нее поистине преступен. Весь мир глядит на нас!
        Дальше Имон де Валера говорить не мог, ибо голос его сорвался. Через мгновение плакали уже все - мужчины и женщины, недавние друзья и новоиспеченные враги. В Ирландию вернулась война.

* * *

        Пробуждение в дублинском доме было долгим. Гул голосов и мелькание теней в полоске света, что сочился из-под двери, делали свое дело, но сон медлил, не давал толком открыть глаза. Наконец, очнувшись полностью, я увидела, что Томаса рядом нет. Накануне мы с ним насилу протиснулись сквозь толпу, которая взяла в плотное кольцо Мэншн-хаус. Эти люди, в отличие от членов Дойла, ликовали. Еще бы - новая страна родилась, свободная страна. Пока мы шли к выходу, Томас побывал в нескольких дружеских объятиях. Только соратники Майкла Коллинза не радовались, нет,  - они просто не скрывали облегчения, что Договор принят. Однако напряженные лица и натянутые улыбки свидетельствовали: эти люди не прячут голову в песок, им ясно - впереди ждет беда.
        Самого Майкла мы не видели. Он, не успев завершить одно заседание, начал другое, с повесткой «Дальнейшая работа без половины членов Дойла». Теперь же, судя по сугубо коркскому урчанию из кухни, Майкл явился к Томасу домой. Слов я не разбирала, но повышенные тона говорили о крайней степени смятения. Томасов голос прорывался нечасто, и каждый раз я улавливала успокаивающие нотки. Не позовут ли меня, не попросят ли заглянуть в хрустальный шар? Нет, кажется, не попросят. Вон дверь входная хлопнула. Всё затихло в доме. Тогда я выскользнула из постели, набросила синий капот прямо на голое тело и стала спускаться по лестнице - к кухонному теплу и к моему супругу, наверняка погруженному в тяжкие размышления.
        Томас сидел за столом - колени врозь, голова опущена, в ладони чашка с черным кофе. Я взяла кофейник, плеснула кофе и себе, насыпала сахару и лила молоко до тех пор, пока жидкость не сделалась карамельно-бежевой. Залпом выпив ее, я устроилась напротив Томаса. Он протянул руку, поймал мой локон, рассеянно покрутил и выпустил. Рука снова упала на колени.
        - Это Майкл приходил, да?
        - Да.
        - Как он?
        Томас вздохнул.
        - Угробит он себя. Всем хорош быть хочет, а разве такое возможно? Люди мира требовали - он добыл для них мир. Нашлась кучка недовольных - Мик в лепешку расшибается, чтобы и этим угодить.
        Так оно и было. В последние месяцы своей жизни Майкл Коллинз на части рвался. Усилия вымотали его, иссушили, опустошили. При мысли о нем стало больно в груди. Не смей, сказала я себе, не вздумай разрыдаться или выложить Томасу правду. Только не сейчас.
        - Томас, ты хоть поспал?
        - О да. Ты меня настолько измотала физически, что я отключился на несколько часов.  - Томас коснулся было моих губ, как бы с целью напомнить о наших поцелуях, но сразу же виновато отнял палец. Будто стыдился, что счастлив со мной, что я дарю ему наслаждение и утешение, которого лишен его лучший друг.  - А вот Мик, боюсь, даже не прилег. Часа в три я услыхал, как он меряет кухню шагами, и спустился к нему.
        - Уже почти рассвело. Куда он ушел?
        - В церковь. Мессу послушает, потом исповедуется, потом причастится. Знаешь, Энн, убийцы и предатели с такой регулярностью храм Господень не посещают.  - Томас почему-то говорил шепотом.  - Мик однажды обмолвился, что молитва действует на него успокаивающе. Проясняет мысли. Кстати, отдельные остряки Мика за это вышучивают. Чисто ирландская особенность - отказывать человеку в праве на причастие, браня за грехи. По мнению некоторых, Мик - святоша. Другие лицемером его обзывают. Мол, для Коллинза и церковь вроде трибуны: куда бы ни пойти, лишь бы напоказ.
        - А ты что думаешь?
        - Я думаю, будь люди совершенны, зачем бы им тогда спасение?
        На мою грустную улыбку Томас не ответил.
        Тогда я забрала у него чашку, поставила на стол, а сама уселась к нему на колени, ладони опустив на плечи. Против ожиданий, Томас не обнял меня, не впился пальцами в мои бедра, а губами - в губы, не уткнулся мне в ключицу. Он даже лица не поднял. Словно замороженный удрученностью, Томас, вместо того чтобы сомлеть - я ведь ногами взяла его торс в тиски,  - наоборот, напрягся. Я стала расстегивать на нем рубашку - медленно, по одной пуговке. После третьей пуговки прильнула к обнажившемуся горлу. От Томаса пахло кофе и розмариновым мылом, которое Мэгги О'Тул варила на всю семью.
        А еще я различила свой собственный запах.
        В животе сделалось горячо. Жар вытеснил кошмарное ощущение предрешенности, и я потерлась щекой о его щеку. Я ласкалась к нему, как зверек, не забывая о пуговицах. Мимоходом отметила, что щетина уже отрастает - нынче Томасу придется бриться. Такой вот - с рыжеватым шершавым налетом на подбородке, с красными сосудиками в глазах, с припухшими веками - Томас наблюдал, как я справляюсь с его рубашкой. Когда я заставила его поднять руки, чтобы стащить нижнюю сорочку, он взял мое лицо в ладони и припал к моему рту, после чего выдохнул:
        - Энн, ты что, меня спасти пытаешься?
        - Конечно. И сейчас, и вообще.
        Долгая судорога прошла по его телу. Томас не отворачивался, когда я целовала уголки его рта, прежде чем языком раздвинуть губы. Ладони скользили по гладкой, мускулистой груди, и сердце, трепетавшее под ними, постепенно - и синхронно с убыванием предрассветной мглы - убыстряло бег. Наконец Томас закрыл глаза и позволил себе полноценный, долгий поцелуй.
        Несколько мгновений мы были поглощены взаимными ласками. Игра наших губ становилась всё ярче, мы оба воспаряли, но лишь для того, чтобы вернуться с небес на землю - не вдруг, а с мягчайшей постепенностью. После возвращения наши губы, теперь уже насытившиеся и припухшие, еле двигались. Истома, которая всегда сопутствует кульминации, овладела нами. Поцелуи продолжались, да, но языки, разъединившись, вновь соприкасались по инерции - так, долго и неохотно, успокаивается после шторма прибой.
        А потом ладони Томаса скользнули туда, где капот был ненадежно скреплен пояском, и стали обминать, как тесто, плоть моих бедер. Двинулись выше, потешили соски и вернулись к бедрам - настойчивые, властные, благоговеющие. Я не поняла, в какой момент мы с Томасом оказались на полу, когда именно Томас решил для себя: к чёрту тоску и дурные предчувствия. Его губы повторили маршрут ладоней, капот был развязан и отброшен, и я, подобная самой Земле, распростерлась под ним, лучась любовью и жизненной силой. Томас, мой спаситель, мой защитник, впитывал то и другое.

        17 января 1922 г.
        Дойл вновь собрался 14 января. В половинном составе, ибо де Валера и его единомышленники ушли. Артура Гриффита выбрали председателем новой Ассамблеи, Мика - главой Временного правительства.
        Мы с Энн уехали назавтра после финальных дебатов и голосования, которое раскололо Дойл. Дромахэр казался спокойным и безопасным лишь по сравнению с Дублином, и все-таки мы рвались туда и вдобавок оба скучали по Оэну. Однако уже через несколько дней мы вернулись в Дублин вместе с нашим мальчиком. Повод был особый - передача Дублинского замка, этого символа британского владычества, Временному правительству.
        Мик опоздал на церемонию. Прикатил в открытом автомобиле семью минутами позже назначенного срока. На нем был отутюженный, даром что старый, волонтерский мундир, сапоги сияли, как два зеркала. Мика встретили восторженным ревом, а Оэн, который сидел у меня на плечах, закричал ему, как давнему другу: «Мик! Мик!» Я дара речи лишился - настолько растрогался. Энн плакала в открытую.
        Потом Мик рассказывал, что лорд Фицалан, сменивший Джона Френча на посту лорда-лейтенанта Ирландии, скривился и процедил: «Мистер Коллинз, вы опоздали», на что Мик парировал: «Вы прождали всего семь минут, в то время как нам пришлось ждать семь столетий».
        Во вторник мы наблюдали, как новоиспеченные члены Гражданской гвардии шествуют к Дублинскому замку, весьма внушительные в униформе темных тонов и в головных уборах с эмблемами. Мик сказал, это только первые рекруты, скоро их будет гораздо больше. Неудивительно, в стране половина населения без работы, вот парни и записываются в Гвардию.
        Никогда не забыть мне этих дней. Росчерк пера - и наступил мир; это чудо, кто бы что ни думал про Мика и Англо-ирландский договор. Кажется, люди этому чуду еще до конца не верят - но ликуют. Радостью охвачен каждый дом, в газетах на все лады повторяется фраза «Этот день наконец-то настал!». Правда, в Дублине пока не очень-то заметны изменения. Но достоверно известно: британцы готовятся к выводу своих войск отовсюду, кроме трех портов. А помпончатые с черно-пегими уже исчезли.

    Т. С.

        Глава 22
        Утешение

        Про Евин грех и свой шесток
        Отлично знала я.
        Но страсть - неистовый поток
        В теснине бытия.
        Он выбрал щепку - и понёс.
        А там… какой с потока спрос?

    У. Б. Йейтс

        СИМВОЛИЧНОСТЬ ЯНВАРСКОГО ВЫВОДА из Ирландии британских войск померкла за остаток зимы. К весне уже никто и не помнил о том, какие надежды связывались с этим событием. Если раньше противостояние имело место между ирландцами и британцами, то после принятия Англо-ирландского договора две оппозиционные друг другу фракции (одна поддерживала Договор, другая считала его актом предательства) начали активно готовиться к борьбе за власть, каковая борьба подразумевала и агитацию. Ирландская республиканская армия раскололась надвое. Половины получились почти одинаковые. Ратующие за Свободное государство сплотились вокруг Майкла Коллинза. Под знаменем республиканцев сошлись те, кто презирал компромисс и требовал для Ирландии статуса республики здесь и сейчас.
        Де Валера вовсю вел кампанию за отмену Договора, играя на чувствах ирландцев, обиженных британцами. Натерпевшиеся от кровного врага, эти люди испытали глубочайшее разочарование, когда вместо реванша в виде республики им было подсунуто Свободное государство, не верили, что Британия, известная своим коварством, и впрямь будет придерживаться условий Договора. Ведь нарушили проклятые бритты Лимерикский договор?[54 - Подписанный 3 октября 1691 г. после победы Вильгельма III Оранского над участниками Восстания 1688 -1691 гг., Лимерикский договор обещал амнистию всем повстанцам и религиозную терпимость католикам. Однако британская сторона нарушала условия еще до того, как Договор был поставлен на обсуждение в парламенте. Имели место широкие конфискации земель и имущества, были введены Карательные законы против католиков.] То-то же. Так что помешает им поглумиться и над этой «бумажкой»?
        Майкл Коллинз в ответ начал свою кампанию - за Договор, против вооруженных конфликтов, против войны. Агитировал он в разных графствах. Скоро у него появились многие тысячи сторонников. Томас теперь мотался по стране вслед за Майклом, оказывал моральную и, наверно, материальную поддержку. Но, по-моему, еще важнее было Томасу улавливать биение общественного пульса. В графствах Литрим и Слайго, как и всюду в Ирландии, произошел раскол. Если раньше ирландцы сплачивались против помпончатых и черно-пегих, если на этих выродков был направлен народный гнев, то теперь вектор гнева сместился. Врагами сделались бывшие добрые соседи, подозрительность подорвала даже многолетние дружеские связи. Кошмары мучили Оэна едва ли не каждую ночь. Бриджид разрывалась между преданностью Томасу и любовью к сыновьям. Боясь за свою прапрабабку (ей грозил нервный срыв) и, конечно, за Оэна, я не сопровождала мужа в поездках. Я оставалась в Гарва-Глейб.
        На смену февралю пришел март, затем апрель. Поистине, раскол можно было сравнить с трещиной в земной коре, из которой поднимаются миазмы самой Преисподней. Ежедневно случались захватнические рейды - если не на банк, так на казарму, оставшуюся после вывода британских войск. Всем требовались деньги, оружие, удобные позиции. В редакциях газет проходили обыски, которые заканчивались присвоением помещения и оборудования и, разумеется, пропагандой посредством печатного слова. Противники Договора, бригады ИРА (между ними не было согласия, они руководствовались принципом «кто больше хапнет»), оккупировали теперь целые города. В Лимерике засели разом и такая вот бригада, и отряд сторонников Договора. Борьба шла за мосты через реку Шэннон и за бывшие британские казармы на западной и южной окраинах. Казармы в итоге заняли подразделения ИРА, им же достались гостиницы и здание городского совета, где они не замедлили окопаться. Стало ясно: без применения силы их не выкуришь. Но силу применять никто не хотел.
        13 апреля Майкл выступал на площади в Слайго. Собралось около тысячи слушателей. Внезапно в толпе завязалась драка, а из окна в одном из домов грянул выстрел. Майкл успел запрыгнуть в бронированный автомобиль, Томас тоже. Они помчались в Дромахэр, а Гражданская гвардия осталась наводить порядок. Всю ночь вокруг Гарва-Глейб несли дозор две дюжины самых преданных людей Майкла, он же обдумывал следующий шаг. После ужина Бриджид удалилась в свою комнату, Фергюс увел Оэна в гостиную, где стал играть с ним в шарики, не допуская поддавков, зато демонстрируя изумительное терпение, мы же трое - Томас, Майкл и я - остались за обеденным столом.
        - Некое британское судно, битком набитое оружием, неподалеку от Корка захватили силы противников Договора. Тысячи стволов оказались в лапах тех, кто хочет расшатать Свободное государство. А теперь вопрос: что вообще британский корабль забыл в наших территориальных водах? Определенно, это бритты интригуют.
        Майкл вскочил, в возбуждении стал ходить вокруг стола.
        - Бритты?  - переспросил Томас.  - Почему ты так думаешь?
        Майкл резко остановился у окна, но тут в дверях возник Фергюс и рявкнул:
        - Назад, Большой Парень!
        К моему удивлению, Майкл повиновался беспрекословно.
        - Видишь ли, Томми,  - продолжил он мысль,  - если я не справлюсь с неразберихой, если междоусобица не погаснет, бритты сочтут себя в полном праве вернуться и навести порядок. Наш Договор окажется пустышкой. Ирландия угодит обратно в цепкие объятия Британии, которой только того и надо. Вот почему я считаю, что бритты тайком дергают за ниточки. Я даже Черчиллю телеграмму послал, прямо его обвинил. Впрочем, может, он тут ни при чем. Может, и Ллойд Джордж не замешан. Да только заговор существует, в этом сомневаться не приходится.
        - А что тебе Черчилль ответил?  - прошептал Томас.
        - Разумеется, он свою причастность отрицает, как и факт наличия заговора. Спросил, есть ли в Ирландии охотники сражаться за Свободное государство.
        Повисла тишина. Майкл снова уселся, локтями уперся в колени, уронил голову в ладони. Томас перевел на меня трагический взгляд. Кадык у него двигался, как поршень.
        - Тебе известно, Томми, что с бриттами я сражался: убивал, устраивал засады,  - словом, проявлял немало коварства. Помнишь мое прозвище - Режиссер хаоса? То-то. Но проливать ирландскую кровь? Нет, на такое я не подписывался.  - Майкл помолчал.  - Сделки с дьяволом - в них вся суть. Кого я рассчитывал перехитрить? У дьявола слишком много личин, я запутался. Отступаю, раздаю обещания, пытаюсь склеить трещины - а не выходит. Уже не выходит, Томми!
        - Борьба за Свободное государство немыслима без кровопролития,  - мрачно изрек Томас.  - Среди противников Договора полно прекрасных людей. Как и среди его сторонников. У каждого эмоции на пределе. У каждого нрав горячий. Но своих убивать никто не желает. Враждующие стороны всячески оттягивают момент перехода роковой черты. Плетут заговоры, ведут дебаты, агитируют - только бы за оружие не браться.
        - Когда ненавидишь, выстрелить ничего не стоит,  - пробормотал Майкл.  - А сейчас ситуация такова, что даже Артур Гриффит, который, кажется, больше всех ратовал за мирное разрешение внутриполитического конфликта, и тот считает, что без насильственных действий не обойтись.
        В ближайшее воскресенье Артур Гриффит, заодно с еще несколькими сторонниками Договора, должен был выступать в слайговской городской ратуше. Майкл уже отправил в Слайго своих бойцов, чтобы не вышло, как сегодня с ним самим. Временному правительству удалось получить одобрение Георга V на законопроект о проведении всеобщих выборов до 30 июня, и теперь как противники, так и сторонники Договора использовали разные способы, чтобы заручиться поддержкой потенциальных голосующих, в том числе и запугивание.
        Раздался стук в дверь, и на пороге возник Робби - башмаки заляпаны грязью, пальцы тискают видавшую виды шляпу, куртка мокрая.
        - Доктор Смит, там одного парня шрапнелью ранило, ну, в Слайго. Он сам себе кое-как повязку наложил, никому ни гугу. Мы ни сном ни духом. Потом глядь, а он аж серый весь. Пойдемте, а?
        - Скорее в операционную его несите,  - скомандовал Томас и вскочил, не заметив, что салфетка с колен упала на пол.
        - Да скажите ему, что он дурака свалял. Глупо не обратиться за медицинской помощью, когда доктор совсем рядом,  - произнес Майкл, качнув укоризненно головой.
        - Уже сказали, мистер Коллинз,  - отрапортовал Робби, чуть поклонился мне и поспешил за Томасом.
        - Док, можно мне с вами? Я посмотреть хочу!  - Оэн забыл и о мраморных шариках, и о доблестном Фергюсе и увязался следом.
        Фергюс тоже удалился, вероятно, для обхода Гарва-Глейб.
        Мы с Майклом остались одни. Я поднялась и стала собирать грязную посуду, чтобы как-то занять руки, да и голову заодно. Майкл тяжело вздохнул.
        - Снова я причина хаоса в вашем доме, Энни. Хаос следует за мной повсюду, где бы я ни оказался.
        - Пустяки. Знайте, Майкл: не наступит такой день, когда вы сделались бы нежеланным гостем здесь, в Гарва-Глейб, или в Дублине,  - возразила я.  - Для меня и Томаса большая честь принимать вас.
        - Спасибо,  - прошептал Майкл.  - Я не заслуживаю твоего доброго расположения, Энни, это мне известно. Из-за меня твой муж редко бывает дома. Из-за меня он вынужден уворачиваться от пуль и тушить пожары, которых не разжигал.
        - Томас очень дорожит вами, Майкл, и вашей дружбой. Он в вас верит. Мы оба в вас верим.
        Мне удалось выдержать пристальный взгляд Майкла.
        - Я редко ошибаюсь, Энни, но на твой счет ошибся. У Томаса душа - вне времени. Такой душе трудно пару найти. Томасу с тобой повезло. Я рад за него.
        Сердце екнуло, глаза наполнились слезами. Я поставила стопку тарелок - еще расколочу, в таком-то состоянии. Рука сама легла на солнечное сплетение, будто я хотела подавить чувство вины. И неуверенности. И страха. И отчаяния. Каждый день я разрывалась между желанием предупредить (я считала, что это моя обязанность) и опасением: а ну как, произнеся роковые слова, назвав дату и место, я ничего не предотвращу, а лишь сделаю невыносимыми последние недели как Майклу, так и Томасу?
        - Майкл, послушайте меня. Послушайте и постарайтесь поверить. Если не ради собственного… спасения, так хоть ради Томаса.
        В горле стало сухо и гадко, словно я наглоталась пепла. На ум сразу пришла сцена прощания с Оэном - там, на озере, когда ветер подхватил и смешал с туманом его прах. Однако Майкл замотал головой, дескать, нет, нет, молчи, понял уже, что ты сообщить пытаешься.
        - Известно ли тебе, Энни, что в тот день, когда я появился на свет, моя матушка по дому хлопотала до самых родов? Моя сестра Мэри видела: ей больно, происходит что-то необычное - но матушка не стонала, не жаловалась. До последнего момента была на ногах. Знала, что за нее работу никто не сделает.  - Рассказывая, Майкл удерживал мой взгляд.  - Я восьмой ребенок в семье, самый младший. Матушка родила меня ночью - одна. Сама справилась. Мэри потом говорила, что она чуть свет уже снова за работу взялась. Каждый день, Энни, она с зарей приступала к своим обязанностям. До самой смерти. В ней сила была неукротимая, необоримая. Она любила свою страну. И свою семью.
        Майкл глубоко вдохнул. Воспоминания о матери до сих пор причиняли ему боль. Что ж, вполне понятно. Я сама не могла о дедушке подумать, чтобы в горле ком не образовался.
        - Матушка умерла, когда мне было шестнадцать. Я чуть рассудка не лишился с горя. Но сейчас… сейчас я… доволен, что ее уже нет. Она тревожилась бы за меня, страдала бы. Слава богу, матушке не пришлось решать, правильно или нет я поступил, подписав Договор; слава богу, ей не суждено пережить меня.
        Кровь застучала в висках, в ушах, да так, что пришлось отвернуться. Происходившее в этой комнате происходило не впервые. Сам факт моего присутствия был частью истории, а совсем не вариантом развития событий. Доказательством тому служат фотокарточки. Свидетель - мой родной дед. Всё мною сказанное и НЕ сказанное уже вплетено в исторический контекст, да, именно так.
        Но я знала, при каких обстоятельствах Майкла Коллинза настигнет смерть. Я знала, где и когда это случится.
        Томас, может, и догадывался, что мне известно о смерти Майкла, но никогда не спрашивал. Сама я тему не поднимала. Я щадила мужа, не озвучивая ни точную дату, ни даже факт убийства, но я не щадила себя. Тайна лежала бременем на моей душе, выплескивалась в ночных кошмарах. Я была словно заговорщица. Самое плохое - зная и день, и час, и место, я не знала имени убийцы, а разве можно предупредить о безымянном, безликом враге?[55 - В убийстве Майкла Коллинза сознался Дэнис О'Нил (англ. Denis O'Neill), участник Первой мировой войны, снайпер, возможно, член так называемой Каирской группы. Именно О'Нил сделал роковой выстрел. Кто конкретно стоял за этим человеком, неизвестно до сих пор.] Ладно, по крайней мере предупрежу о самом покушении. Потому что больше не в силах молчать.
        Майкл, кажется, угадал мои мысли.
        - Не надо, Энни. Когда случится, тогда и случится. Что это будет, причем скоро, я и сам чувствую. Мне банши[56 - В кельтском фольклоре - женщина, часто молодая и прекрасная, но иногда и старая, которая является людям, обреченным на смерть.] уже во сне являлась, да не единожды. Смерть, Энни, давно взяла мой след. Не хочу знать, когда и где она вцепится мне в глотку.
        - Вы нужны Ирландии, Майкл,  - возразила я.
        - Не больше, чем ей нужны были Джеймс Коннолли, Том Кларк, Шон МакДиармада или Деклан Галлахер. У каждого своя роль. И свое бремя. Когда я погибну, другие появятся.
        Что мне оставалось? Только головой качать. Другие, конечно, появятся, встанут в строй, но такого героя, как Майкл Коллинз, в Ирландии больше не родится. По крайней мере, в обозримом будущем. Люди вроде Майкла, Томаса или моего деда - из категории незаменимых.
        - Тебе тяжело, да, Энни? Видишь, и у тебя бремя имеется - ты знаешь, что будет, а предотвратить трагедию не можешь.
        Я кивнула и расплакалась, совершенно беспомощная. Должно быть, Майкл прочел отчаяние на моем лице, понял: еще секунда - и я не выдержу. Потому что легче, куда как легче переложить груз на чужие плечи, нежели тащить самой. Майкл шагнул ко мне, в предупреждающем жесте вскинул руку. Навис надо мной, приложил палец к моим губам. Взгляд его был тверд.
        - Ни слова, Энни,  - прошептал он.  - Ни слова. Пусть клубок судьбы катится туда, куда ему суждено катиться. Пощади меня. Пожалуйста. Подумай, каково мне будет считать дни до собственной смерти.
        Я кивнула, Майкл распрямился. Он не сразу отнял палец от моих губ, словно боясь, что я проявлю столь понятную женскую слабость. Безмолвный спор продолжался между нами несколько мгновений. Две воли сошлись в схватке - грудь на грудь; не преуспев с наскоку, каждая заняла оборонительную позицию, принялась возводить стены. Но вмешался разум, позволив нам обоим достичь соглашения. Мы одновременно выдохнули. Я утерла слезы, ощущая странное, ни с чем не сообразное освобождение.
        - Тебе надо беречься, Энни. Томми уже в курсе?  - мягко спросил Майкл. В голосе еще слышалось недавнее смятение.
        Потрясенная, я отступила на шаг. Я ведь сама еще уверена не была.
        - Это вы о чем?
        Майкл широко улыбнулся.
        - Ясненько. Ладно, сохраню твою тайну. При одном условии: ты тоже будешь помалкивать. Насчет меня. Ну как, заметано?
        - Не понимаю, что вы имеете в виду!  - Я продолжала отпираться, борясь с головокружением.
        - Мне казалось, я один такой хитрый. Оказывается, ты тоже. Отрицай, отвлекай, опровергай!  - Майкл заговорщицки подмигнул.  - Проверенная тактика, Энни.
        И он вышел, но не прежде, чем отрезал кусок жареной индейки и шлепнул его на ломоть хлеба. Вот не думала, что подобные потрясения возбуждают аппетит.
        Впрочем, на пороге Майкл задержался.
        - Полагаю, Томми знает. Не зря ведь он врач. Да тут любой догадается, у кого есть хоть капля наблюдательности. Твои щечки стали как розы, в глазах особый блеск. Поздравляю, Энни. Честное слово, даже будь это дитя моим, я бы и то сильнее не радовался.
        И он опять подмигнул.

* * *

        «22 августа 1922 года Майкл Коллинз отправится в графство Корк. Товарищи будут умолять его остаться в Дублине, но он не послушает. Он погибнет от выстрела, произведенного из засады в долине под названием Бил-на-Блис, то есть “цветочная чашечка”».
        Всё, что мне было известно о гибели Майкла Коллинза, я доверила бумаге. Зафиксировала каждую подробность, каждую версию. Сама дата и точное время смерти, эти два набора идентичных цифр - 22.08.22, 22.08.22,  - преследовали меня, представлялись заглавием нового романа. Я не смогла воспротивиться их зову, я должна была их записать - и записала. Пошла на компромисс в договоре с Майклом. Решила для себя: буду молчать вплоть до трагической даты, как Майкл и просил; буду сглатывать пепел, давиться сухой горечью. Но, когда настанет 22 августа, всё расскажу Томасу. И Джо О'Рейли. Пусть запрут Майкла, свяжут, пусть удерживают в безопасном месте, даже если для этого потребуется приставить дуло к его виску. А если… если я сама к тому времени… перемещусь, Томас найдет записи и поймет, как сохранить Майклу жизнь. Может, благодаря мне история станет развиваться по иному сценарию.
        Я писала, пока рука не затекла. Слова чернилами выводить - совсем не то что по компьютерным клавишам стучать. От собственного почерка я сама всегда кривилась, если выпадало черкнуть какую-нибудь коротенькую записку. Зато процесс меня успокоил, как, пожалуй, ничто другое не успокоило бы.
        Я положила листки в конверт, запечатала его и спрятала в комоде, среди белья.

* * *

        14 апреля противники Договора захватили дублинское здание Четырех Судов на набережной реки Лиффи и объявили его штабом республиканцев. Также им в руки попали несколько зданий на Саквилл-стрит и тюрьма Килменхэм. Радикалы принялись совершать вылазки к оружейным складам. Всё награбленное у Свободного государства оседало в новоявленном «штабе». Словом, это было начало затяжного конца.
        - Эх, Энни!  - посетовал Майкл.  - Могла бы и предупредить!
        Томас метнул на него мрачный взгляд, и Майкл сразу смутился, волосы обеими руками взъерошил.
        - Извини, Энни. Одичал я. Забываюсь порой.
        Майкл спешно покинул Гарва-Глейб вместе со своим отрядом, включая и парня, раненного шрапнелью. Томас колебался, но в итоге стал паковать медикаменты. Вероятность боя за здание Четырех Судов была велика, в Дублине мог понадобиться врач.
        Оэн сник. Еще бы - такие славные гости уезжают. Конец веселью, значит.
        - Док, возьми меня с собой,  - канючил Оэн.  - И маму тоже!
        Томас отказался. Обещал не задерживаться в Дублине. Захват здания Четырех Судов свидетельствовал об эскалации конфликта между сторонами и грозил кровопролитием. Увы, я не помнила деталей и, следовательно, не могла отговорить Томаса от поездки. Знала только, что здание взорвется. Огня и грохота будет много - шарахнут все похищенные боеприпасы. Люди погибнут, хорошие люди. Но детали - время взрыва, количество жертв - испарились из моей памяти.
        - Майкл меня справедливо упрекнул,  - произнесла я. Мы были в кабинете, Томас закрывал чемодан.  - Я не тем поглощена. Больше усилий надо было приложить. Отдельные даты и события - будто вспышки в моей голове. Даже ночью покоя не дают. Зато другие - как провалы. Мне следует их помнить, а я не помню. Постараюсь исправиться.
        - Такие выпады, как нынче, Мик позволяет себе только с близкими людьми,  - успокоил Томас.  - Можешь считать его упрек признаком особого доверия и дружбы.
        - И поэтому ты его чуть взглядом не испепелил? Еще минута - и в ухо ему заехал бы?
        - Это другое. Мик может доверять тебе или не доверять, но хорошие манеры никто не отменял.
        - Свирепый вы, оказывается, доктор Смит.
        Томас наконец-то справился с замками и шагнул ко мне. Выражение лица было плутовское.
        - Графиня, вы ничего не хотите сообщить вашему законному супругу?
        Он оказался так близко, что мои соски коснулись его торса. Я едва не застонала. Захотелось одновременно обнять Томаса и защитить грудь. Томас поцеловал меня в макушку. Его ладони скользнули мне на бедра и выше, большие пальцы чуть надавили на два набухших конуса грудей.
        - Для тебя любое прикосновение болезненно. Ты расцвела. И у тебя с января не было регул,  - прошептал Томас.
        Насчет «любого» прикосновения он ошибся - на это конкретное всё мое существо откликнулось совсем не болью.
        - У меня вообще цикл нерегулярный. И я никогда не беременела - откуда мне знать наверняка?  - Я сама не понимала, почему столь упорно запираюсь.
        - Зато я знаю наверняка,  - произнес Томас, взял мое лицо в ладони и поцеловал - благоговейно и без всяких эротичных штучек, словно дитя находилось у меня во рту, а не во чреве.
        - Как же я счастлив, Энн! Скажи, это дурно - быть счастливым, когда весь мир с ног на голову перевернулся?
        - Нет. Мой дедушка однажды назвал счастье способом выразить благодарность Всевышнему. Благодарность не может считаться чем-то плохим.
        - Интересно, сам-то он от кого эту мысль перенял?
        Томас говорил шепотом. Глаза его сделались совершенно синими - смотреть было больно, не смотреть - невозможно.
        - Помнишь, Оэн признался, какое желание на клевер загадал? Ну, насчет семьи?  - спросила я, внезапно погрустнев.  - Мне страшно, Томас. Я не представляю, чем всё обернется, какое будущее нам уготовано. Начинаю рассуждать - ум за разум заходит.
        С минуту он молчал, не отпуская моего взгляда.
        - А насчет веры, Энн, дедушка тебе, случайно, ничего не говорил?
        Ответ явился как легчайшее дуновение, причем я его не ухом уловила, а сердцем, в ту же секунду снова став несчастной маленькой девочкой, которая вместе с дедушкой бодрствует в ветреную ночь. Мир той девочки столь удален от здешнего как во времени, так и в пространстве, что кажется нереальным.
        - Дедушка говорил, всё будет хорошо, потому что ветер наверняка знает.
        - Вот тебе и ответ, любовь моя.

        16 апреля 1922 г.
        Голова лопается от мыслей, а чистых страниц почти не осталось. Как некстати они закончились! До рассвета еще уйма времени, скоротать бы его над дневником - да не выйдет. И хоть бы я прихватил в Дублин новый блокнот, который Энн подарила мне на день рождения,  - так нет. Он остался в Гарва-Глейб, на прикроватном столике.
        Я проснулся в холодном поту. До чего плохо одному в Дублине. И в Корке не лучше. И в Керри. И в Голуэйе. И в Уэксфорде. Вообще плохо всюду, где я оказываюсь без Энн.
        Меня разбудил дождь. Точнее, ливень. Похоже, Дублину грозит потоп, словно сам Господь Бог желает водами небесными погасить вражду между ирландцами. По крайней мере, если сражению за здание Четырех Судов и суждено случиться, сегодня оно точно не начнется. Мик говорит, он и его люди на всё готовы, только бы без крови обошлось. Боюсь, его нежелание вступать в открытую борьбу с республиканцами только ободряет последних. Увы, Мик не интересуется моим мнением. Лучше бы я остался в Гарва-Глейб. Я бы хоть сейчас туда поехал, но ливень стеной стоит, дороги наверняка раскисли, по времени я ничего не выиграю. Придется ждать, когда хоть немного распогодится.
        Наверно, мой сон о Лох-Гилле навеян ливнем. Мне привиделось, что я вторично тащу из воды раненую Энн. Как и бывает в снах, всё перепуталось, Энн вдруг исчезла, а я остался - мокрый до нитки, в пустом ялике, на дне которого багровела кровь. Я плакал по Энн, и голос мой становился всё тоньше, пока я не понял, что он исходит от младенца, завернутого в окровавленную блузку Энн. Младенец трансформировался в Оэна, озябшего и перепуганного. Он жался ко мне, ища защиты и утешения, и я стал напевать псалом, который всегда его успокаивает:
        - В ветрах укрощённых, в смирённых волнах / Всё память жива о Его чудесах…
        Псалом не отпускает меня и после пробуждения. Так и крутится в голове. Проклятый ливень. Проклятый Лох-Гилл. Никогда не думал, что столь сильные негативные эмоции можно питать к озеру, а теперь вот ненавижу его, люто и бешено. И Дублин ненавижу, ведь здесь нет моей Энн.
        Когда мы прощаемся, я обязательно шепчу ей: «Не ходи к озеру». Она кивает с пониманием. В этот раз я забыл напомнить об опасности. Голова была другим занята - моим счастьем с Энн. Ребенком, которого она носит.
        Хоть бы ливень утих. Мне срочно, срочно надо домой.

    Т. С.

        Найдёныш, былиночка или вот -
        Силуэт театра теней;
        Я спас тебя из студеных вод,
        Согрел в постели своей.

        Страшившийся пуще прочих зол
        Принять судьбу мотылька,
        К тебе я тропой подозрений шел,
        Кружил и петлял, пока

        Прав на тебя мне не предъявил
        Коварный стылый Лох-Гилл:
        Душе бездомной, дескать, не мил
        Недолюбви полупыл.

        Урок был - наглядней не преподать,
        Затем и молю: забудь,
        Родная, глядеть на ртутную гладь,
        Таящую долгий путь.

        Глава 23
        Время - грозный верховный бог

        Вы уже перешли черту,
        Вы - в пределах, где видит всяк
        Идеалов и прочих врак
        Ослепительную тщету.
        Для невинности с красотой
        Время - грозный верховный бог…
        Вот, в руке моей коробок,
        Далеко еще не пустой,
        И готова к выдоху грудь.
        Росчерк спичечного пера -
        И по новой пойдет игра.
        Так велите чиркнуть - и дуть.

    У. Б. Йейтс

        В ВОСКРЕСЕНЬЕ С УТРА МНЕ было дурно, и я заленилась, не пошла к мессе. Как будто, признав перед мужем свою беременность, я получила право на поблажки для женщин в интересном положении. Тем более Оэн проснулся с першением в горле - вот и еще одна причина оставаться дома, когда Бриджид и О'Тулы собираются в церковь. Небо было хмурое - определенно, с востока надвигался шторм; мы с Оэном залезли на широченную кровать Томаса и перечитали все книжки о путешествиях во времени. «Приключения Оэна Галлахера и Майкла Коллинза» мы оставили напоследок. Оэн страшно гордился, что «назначен» хранителем этого литературного шедевра; страниц касался кончиками пальцев, дышать на них не смел - упаси бог запачкаются.
        - Мама, давай сочиним историю про нас троих,  - попросил Оэн, перевернув последнюю страницу.
        - То есть про тебя, меня и Томаса?
        - Да.  - Оэн зевнул, как котенок. Полночи он кашлял, не выспался совсем.
        Я подоткнула ему одеяло, и он закрыл глазки.
        - Ну а куда мы трое отправимся? Чем займемся, Оэн?
        - Всё равно. Главное, чтобы мы были все вместе.
        Недетское заявление. Когда слышишь такое от шестилетнего мальчика, ком в горле образуется.
        - Я тебя люблю, родной мой.
        - И я тебя люблю, мамочка,  - уже сквозь дремоту отозвался Оэн.
        Схватить бы его в охапку, расцеловать каждую веснушку, тысячу раз повторить это слово - «родной», но Оэн как раз уснул. Его дыхание было затруднено после ночного приступа кашля, и я не посмела нарушать целительный сон телячьими нежностями. Я ограничилась тем, что чмокнула Оэна в лобик и потерлась щекой о рыжее темечко.
        Затем я тихонько вышла, прикрыв за собой дверь. Бриджид с О'Тулами вернулись и собирались перекусить; за столом требовалось мое присутствие, я же еще разгуливала в капоте, вдобавок непричесанная. После ланча Робби думал отправиться в Слайго, на дебаты с участием Артура Гриффита. Назначенный Томасом на роль моей тени, Робби, вообще-то, должен был находиться в Гарва-Глейб. Томас опасался братьев Галлахер, даром что с декабря, с тех пор как он сделал внушение Бриджид, ни Лиам, ни Бен в окрестностях не мелькали. И все-таки Томас велел Робби оберегать меня, а все обязанности, связанные с отлучками из усадьбы, распределил между остальными О'Тулами. Как ни хотелось Робби в Слайго, он не посмел бы у меня отпроситься - и я это знала преотлично. Не имея желания появляться на людях, я, впрочем, с удовольствием поприсутствовала бы на выступлении Гриффита, более того, я не считала себя вправе лишать этой возможности Робби О'Тула. Простому парню, решила я, полезно будет послушать такого выдающегося человека, как Артур Гриффит.
        Через полчаса я забралась в кабину, Робби сел за руль, и фургон, пофыркав для порядку, покатил по аллее. Оэн всё еще спал, шторм, кажется, передумал разражаться, а Бриджид определенно была совсем не против сидеть у камина с вязаньем и в компании граммофона.
        Улицы Слайго кишели солдатами. К тому времени как мы добрались до Кей-стрит, я сто раз пожалела, что поехала. В груди было тесно от дурных предчувствий. Прогрохотал грузовик; бойцы, что сидели в кузове, заорали: «Долой предательский договор!» По тому, как исказились лица прохожих, я поняла: если противники Англо-ирландского договора определили себе целью запугивание, цель эта уже вполне достигнута. Вцепившись Робби в локоть, я поспешила пересечь мощеный двор перед зданием ратуши. Со всех сторон сюда шли симпатизирующие Гриффиту, причем каждый людской ручеек петлял, как бы шарахаясь от сомнительных перекрестков, от углов, за которыми могла караулить опасность. По периметру двора дежурило дюжины три добровольцев, но даже присутствие этих парней, официальных защитников порядка, не успокаивало собравшихся. Тревога читалась в каждой паре глаз. На площадь выехал второй грузовик с бойцами Ирландской республиканской армии. Все головы втянулись в плечи и одновременно повернулись в сторону грузовика. В кузове мелькнуло знакомое лицо.
        - Робби,  - зашептала я,  - посмотри - это Лиам, да? Вон там, на грузовике?
        Тот, кого я приняла за Лиама Галлахера, находился возле самой кабины и был виден вполоборота; о росте и фигуре судить я не могла, поскольку мужчина сидел на скамье, заслоненный от взглядов плечами своих товарищей.
        - Где?  - напрягся Робби, завертел одноглазой головой.  - Не вижу, миссис Смит. Проворонил! Зачем только нас с вами в Слайго понесло?
        Раздался звон с колокольни, шпиль которой совсем потерялся среди пухлых туч. С крыльца кто-то гаркнул «Робби!»; крик этот, усиленный глубокой аркой входа, заставил нас вздрогнуть. И тотчас же, словно и звон, и зов были неким сигналом, по булыжнику зашлепали полновесные дождевые капли.
        - Это Имон Доннелли,  - пояснил Робби.  - Ишь, радуется - небось места для нас держит.
        Мы бросились под крышу - решение остаться в Слайго было принято в один миг.
        Прошло без эксцессов. Правда, несколько выступлений мы пропустили, зато Артур Гриффит не разочаровал, прежде всего потому, что говорил без бумажки. Отнюдь не прирожденный оратор, он в то же время не лазил за словом в карман. Чуть устало опираясь обеими руками на трость, без пафоса, без разных приемчиков, воспламеняющих толпу, Гриффит растолковывал: Англо-ирландский договор необходим сейчас не потому, что решает разом все проблемы, но потому, что мостит дорогу в лучшее будущее - вот и причина голосовать за кандидатов, которые этот Договор поддержали.
        Гриффиту аплодировали стоя. Мы с Робби не дождались, когда отгремят овации - мы поспешили к дверям, прочь из зала, вниз по великолепной лестнице. Мне хотелось осмотреть здание ратуши изнутри. Оно поистине впечатляло: кованые перила, стеклянный купол, резьба по камню - но Робби нервничал. Он чуть ли не силой поволок меня к фургону и не успокоился, пока часом позже мы не остановились у крыльца Гарва-Глейб.
        Робби нарочно подрулил к главному входу, чтобы мне не пришлось пробираться по сырой лужайке от сарая, где, собственно, фургон всегда и стоял.
        - Спасибо, миссис Смит, что поехали со мной в Слайго,  - выдал Робби, смутился и добавил:  - Вы обождите чуток, я скоро вернусь. Отец велел скотине корму задать. Я ему наврал, будто сделано уже перед мессой, ну а сам в Слайго дернул. Упаси господь, он дознается, да и живность жалко, голодная ведь. Пойду накормлю, а после уж при вас буду.
        Я только рукой махнула. Чудак Робби! Взрослый парень, а перед отцом трепещет.
        В доме царила тишина. Я сразу юркнула в свою комнату на первом этаже. После венчания, разумеется, я переселилась к Томасу, но платяной шкаф в его спальне был маловат, так что прихорашиваться и книжки сочинять для Оэна я продолжала в комнате, которую с самого начала отвел для меня Томас. Да и уединение мне периодически тоже требовалось. Вообще, у нас с Томасом пока просто руки не дошли заняться обустройством. В доме хватало пустующих комнат, можно было оформить и супружескую спальню, и смежную с ней детскую для малыша, да и Оэна поселить поближе…
        Еще на ходу я стащила пальто и шляпку, а войдя, сразу повесила их в шкаф и только потом обернулась к комоду. Вот сейчас переоденусь в брюки и свитер… Что такое? Ящики выдвинуты, вещи вывалены, словно кто-то устроил обыск и даже не потрудился скрыть следы своих действий. В верхнем ящике, где я держала украшения и безделушки, которыми обзавелась за десять месяцев жизни в Гарва-Глейб, всё, буквально всё было вверх дном. Почему-то я не встревожилась, я только губы поджала и начала наводить порядок.
        Не иначе это Оэн набедокурил. Выспался, полегчало ему, но не настолько, чтобы выйти из дому. Бриджид не уследила, Оэн со скуки полез по моим вещам. Взрослый в такой ситуации постарался бы прибрать за собой.
        - Оэн!  - крикнула я.  - Оэн!
        Интересно, что он искал? Я заглянула в шкатулку с украшениями, пересчитала граммофонные пластинки. Вроде всё на месте. За дверью послышался шорох, и я спросила, не отвлекаясь от ящика:
        - Оэн, это ты в моих вещах рылся?
        - Оэн тут ни при чем,  - донеслось от двери.
        Я даже не поняла, кто говорит, пока не обернулась,  - настолько изменился голос Бриджид.
        Моя прапрабабка стояла на пороге - взгляд дикий, к груди прижата пачка бумаг.
        - Бриджид, как вы могли…
        - Кто ты такая?!  - почти простонала она.  - Чего тебе от нас надо?!
        - Что вы сделали, Бриджид?
        В висках запульсировала кровь. Я шагнула к Бриджид, но она предусмотрительно отступила на шаг. За ее спиной вырос Лиам. С ледяным взглядом, с презрительной складкой рта. С винтовкой. В следующий миг я была взята на мушку.
        - Бриджид, что происходит?
        - Лиам - он меня предупреждал. Он сразу сказал, как только ты здесь появилась: это не наша Энни! А я, дура старая, верить не хотела.
        - Ничего не понимаю.
        Ладони инстинктивно легли на живот, в мозгу билась единственная мысль: «Только не это! Только не сейчас!»
        - Оэн в комод к тебе полез. Искал что-то. Я его застукала, выбранила. Дай, думаю, вещи сложу как следует. Потом глядь - на полу вот этот конверт валяется!  - Бриджид говорила отрывисто, будто плевалась словами.
        - И вы его вскрыли, Бриджид?
        - Конечно. Я всё прочла. Я теперь знаю, что ты замышляешь. Ты Томаса облапошила. Тебе даже сам Майкл Коллинз поверил! А вот Лиама обдурить - нет, тут у тебя кишка тонка. Потому что Лиам проницательный. Сразу раскусил, кто ты такая есть. Бедный, бедный доктор Смит! Женился на шпионке! Ну, что молчишь? Крыть нечем, да? Покушение на Майкла Коллинза готовила? Тут же всё прописано черным по белому!  - Листки трепетали в трясущихся морщинистых руках.
        - Вы не поняли,  - тихо, но твердо произнесла я. Главное - сохранять спокойствие, оно меня оправдает.  - Я не убийство замышляла, наоборот, я хотела предупредить Майкла о готовящемся покушении.
        - Ага, значит, тебе про покушение известно! Откуда же? Конечно, от черно-пегих! Ты ведь на них работаешь!  - Бриджид взмахнула листками.
        - Бриджид, где Оэн?  - прошептала я, даже не пытаясь воззвать к ее здравому смыслу, напомнить, что ни черно-пегих, ни помпончатых в Ирландии больше нет. Объяснение, выдуманное Бриджид,  - худшее из всех возможных - не оставляло мне ни единого шанса.
        - Не скажу!  - взвизгнула Бриджид.  - Какое тебе дело до Оэна? Ты ему не мать!
        Протянув руку, словно нищенка, я попыталась к ней приблизиться.
        - Прочь отсюда! Тебе в этом доме не место. Уходи, чтоб духу твоего не было. Бумажки я доктору Смиту покажу. Он решит, что с ними делать. А ты, самозванка, убирайся.
        - Двигай давай!  - скомандовал Лиам.
        Ноги стали будто деревянные. Не помню, как переступила порог, как вышла в холл. Бриджид прислонилась к стене - наверно, и ей было тяжело стоять. Понимая, что обращаться к Лиаму бесполезно, я снова заговорила со своей прапрабабкой.
        - Бриджид, позвоните в Дублин. Расскажите всё Томасу. Увидите - он вам объяснит. Пожалуйста.
        - Опять дурить его будешь? Нет уж! Убирайся.  - Внезапно лицо ее скривилось, будто скомканное - совсем как листки с описанием гибели Майкла Коллинза.  - Что я внуку скажу? Оэн думал, мамочка его вернулась. Как ему жить-то теперь?  - Листки упали на пол, Бриджид этого даже не заметила. Обеими руками она утирала слезы. Зато Лиам нагнулся, поднял листки и сунул под брючный ремень.
        - Оэн не кашляет, Бриджид? Ему лучше? Где он?  - повторяла я, не отрывая взгляда от лестницы на второй этаж - там, в спальне Томаса, я утром оставила Оэна.
        - Тебе-то что за дело?  - всхлипнула Бриджид.  - Он не твой сын. Он тебе чужой.
        - Я только хочу убедиться, что Оэн в порядке. Незачем ему видеть ваши слезы, Бриджид, да и эту вот винтовку.
        - Думаешь, я своему внуку вред причиню? Я-то перед ним не притворяюсь! Я его не обманываю!  - Голос сорвался на визг.  - Лгунья! Шпионка! Куда только я раньше смотрела? Нельзя было Оэна к тебе пускать, чуяло ведь мое сердце…
        - Ладно, я уйду. Погодите, пальто надену и сумку возьму…
        На слове «возьму» Бриджид буквально взбеленилась. Бешенство, сверкнувшее в ее глазах, было пострашнее недавних слез.
        - Ничего ты из этого дома не возьмешь! Вещи покупал тебе доктор Смит - благородный, добрый человек. Святой, можно сказать! Пригрел тебя, змеюку, на груди. Но теперь этому конец. Прочь, гадина!
        - Вперед пошла!  - рявкнул Лиам.
        Дуло уперлось мне в спину. Что было делать? Я повиновалась - без дальнейших попыток объясниться, без лишних движений. Я сама открыла парадную дверь, ступила на крыльцо, на дорожку, ощущая холодный металл между лопаток.
        Бриджид захлопнула дверь, грохотнула замком. Она даже старинный засов задвинула. Ноги у меня подкосились, и, запутавшись в подоле, я рухнула прямо на траву - неловкая, беспомощная.
        Нет, я не заплакала. Когда человек в шоке, он не плачет. Я кое-как поднялась на колени - пальцам стало холодно от мокрой травы. Потяну время. Может, и выкручусь.
        - Не прикидывайся. Меня не разжалобишь. Вставай давай,  - велел Лиам.
        Наверно, Бриджид сейчас к окну прильнула. А Оэн? Где он? Вдруг тоже смотрит в окно? Господи, не допусти этого!
        Я неуклюже поднялась. Взгляд мой был прикован к дулу винтовки. С какой небрежностью держал ее Лиам - будто самую обычную, нужную в обиходе вещь! Один раз этот человек уже покусился на мою жизнь, не смутившись присутствием двух свидетелей,  - с чего бы ему заколебаться сейчас?
        - Ты опять в меня выстрелишь, Лиам?  - произнесла я, нарочно возвысив голос. Хоть бы Робби услышал! Хоть бы пришел на помощь! В следующее мгновение я раскаялась: Робби против винтовки бессилен. Он ничего не изменит, погибнет зря.
        Лиам прищурился, чуть склонил голову набок, смерил меня испытующим взглядом, не забывая, впрочем, удерживать винтовку в горизонтальном положении.
        - Рука не дрогнет. Какого черта ты всё время возвращаешься? У тебя что, девять жизней, как у кошки? Отвечай, Энни, девять жизней у тебя?
        - Энни? А Бриджид ты сказал, что я никакая не Энни. Твоя мать знает, что ты уже пытался меня убить? Или ты скрыл от нее этот факт?
        Лицо Лиама исказилось ужасом, костяшки пальцев побелели.
        - Я не хотел. Тогда, в первый раз, я не хотел стрелять. Это вышло случайно.
        Настал мой черед ужасаться. О чем он говорит, о каком первом разе? Сколько раз Лиам убивал Энн Галлахер? Я должна выяснить!
        - А на барже, посреди озера? Там ты тоже выстрелил случайно?
        Лиам шагнул ко мне, приблизился почти вплотную. Глаза у него были нечеловеческие.
        - На озере я подумал, это со мной туман шутки шутит. Оказалось - нет. Броуди с Мартином тоже тебя увидели. Мы потом восвояси поплыли. Думали, живы не будем.
        - Это я бы не выжила, если бы не Томас. Не случись он на озере, я бы умерла!
        - Да ты и так мертвая!  - взорвался Лиам.
        Я инстинктивно отпрянула.
        - Вон туда пошла! По аллее!  - Лиам махнул рукой в нужном направлении. Рука тряслась. И тут меня осенило: Лиам сам боится. Его терзает страх… передо мной, жертвой.  - Говорят, там, в болоте, за озером, один из наших парней смерть принял,  - продолжал Лиам.  - Топай, говорю!
        Я не шевельнулась. Еще чего - удаляться от дома с этим маньяком. Нет, ни на болото, ни к озеру он меня не уведет.
        Мгновение - и Лиамова пятерня вцепилась мне в волосы. Животу стало холодно от винтовочного ствола.
        - Оглохла, что ли?  - Дыхание обожгло мое ухо.  - Не пойдешь - я тебя прямо тут пристрелю.
        - За что? Почему?
        - Шевели поршнями.
        Я повиновалась. Лиам так сильно тянул меня за волосы, что я шла, запрокинув лицо к небу, не видя, куда ступаю. То и дело я спотыкалась, и Лиам толкал меня в спину.
        - Нынче я увидел тебя в Слайго с одноглазым Робби. Смекнул: раз к тебе Робби приставлен, значит, доктор наш, благодетель, в отлучке. Решил: почему бы матушку не навестить? А теперь представь, Энни, до чего я удивился, когда застал мать в слезах, когда она сообщила мне, что ты на черно-пегих работаешь. Ну, представила? Слушай, а ты и правда бриттам продалась? Тебе поручено Коллинза грохнуть?
        - Нет!  - простонала я.
        Лиам дернул меня за волосы, от боли я снова споткнулась и снова получила удар кулаком меж лопаток.
        - Нет? Ну, мне плевать. Главное, чтоб ты больше землю не топтала. Я рад, что повод появился от тебя избавиться.
        Аллея осталась позади. Перед нами мерцал Лох-Гилл. Лиам погнал меня вниз, к воде. Прямо к ялику Имона Доннелли, вытащенному на песок.
        - В воду его столкни,  - распорядился Лиам. Волосы мои он отпустил, но зато уперся в спину винтовкой.
        Бежать? Куда? Передо мной только рябь стылых волн.
        - Не надо!  - взмолилась я.
        - Тащи чертов ялик!  - взревел Лиам.
        Я повиновалась. Руки не слушались, налитые тяжким ужасом, сердце было готово лопнуть. Туфли моментально промокли, и я их сбросила. Может, они попадутся на глаза Томасу… может, расскажут, что случилось со мной.
        Вода уже доходила до колен.
        - Томас, Оэн, родные мои, милые, простите меня,  - шептала я, глотая слезы. Но шла вперед, конвоируемая Лиамом.
        - В ялик полезай!
        Вот уж нет - так я решила. Раз по-другому не получится спастись, остается только один выход. Сейчас я избавлюсь от Лиама - вода уже лижет мои бедра, облепляя их неудобным платьем с нижней юбкой.
        - В ялик садись, говорю!
        Ледяная вода жжет низ живота, ледяное дуло винтовки тычется в позвоночник.
        Я сделала вид, что споткнулась. Оттолкнув ялик, покачнулась, взмахнула руками, упала плашмя. Лох-Гилл не замедлил сомкнуть надо мной волны; казалось, вода проникает в каждую клеточку тела, а не только в уши. Лиам, впрочем, успел нашарить под водой мои волосы, оцарапав ногтем щеку.
        Грянул выстрел, приглушенный водой. Я приготовилась к боли и крови. К смерти. Если в первые секунды я держалась, потому что заранее набрала в легкие воздуха, то теперь он закончился. Инстинкт вынудил меня сделать попытку встать, высунуться, снова вдохнуть - но Лиам навалился сверху. Я забарахталась под ним. Вырвусь, выживу. Только бы прорвать тугую воду.
        На мгновение я словно лишилась плоти. Я стала невесомой - душа, заключенная в пузырек воздуха. Наверно, так сознание теряют. Ну а я не потеряю. И я боролась с обмороком, покуда тяжесть мужского тела не трансформировалась в заботливые крепкие руки, что потащили меня к берегу. Я оказалась на камнях - мокрая, блюющая озерной водой, жадно глотающая воздух. Лох-Гилл с покаянным видом плескался у моих ног. Во рту было тухло, в чулки набился песок - я гадливо поджимала пальцы. Ничего. Главное, спасена. Я не сразу заметила, что день - совсем другой, и погода другая, и время года. Ни тумана, ни облаков; моих плеч несмело касаются солнечные лучи. Мир подкупом выманил солнце, меня же пнул, будто мячик, выгнал из воды на сушу.
        - Господи Всемогущий! Откуда вы взялись, мисс? До смерти меня напугали!
        Ответить я всё еще не могла. Говоривший стоял надо мной - темный силуэт на фоне предзакатного неба, плоская, безликая тень. Он подхватил меня под мышки, так что голова свесилась, и я исторгла еще с полведра озерной воды.
        - Теперь всё будет хорошо, мисс. Всё будет хорошо,  - бормотал мой спаситель, поглаживая меня по спине. Голос был знакомый. Ну конечно! Это Имон Доннелли. Слава богу!
        - Лиам… Где Лиам?  - прохрипела я. Голова трещала, горло саднило. Пустяки. Я легла прямо на песок. Жива. Главное, я жива.
        - Какой еще Лиам?  - изумился Имон Доннелли.
        - Имон…  - Я закашлялась.  - Имон, пожалуйста, позовите Робби. Мне домой нельзя…
        - Робби? Имон? Лиам? Вы о ком говорите, мэм? Кого вам позвать? Я этих людей не знаю.
        Я перекатилась на живот, как червяк, без помощи конечностей, всё еще неподъемных от воды и пережитого потрясения. Снизу вверх я уставилась на того, кто меня спас; это потребовало поистине Геркулесовых усилий. Передо мной был… нет, вовсе не Имон. Голос похож, лицо другое. Пока я недоумевала по поводу этой нестыковки, не-Имон, вероятно тоже получше разглядев меня, воскликнул:
        - Боже милосердный! Так это ВЫ! Где вы пропадали?
        Он еще о чем-то спрашивал - я не понимала целую бесконечную минуту. Когда же до моего сознания наконец дошло, сердце продолжало отрицать очевидное, выстукивало: нет-нет-нет.
        - Мистер Доннелли?  - пролепетала я.
        - Слава богу, узнали. Он самый и есть. Вы ж у меня ялик брали напрокат, помните? Я еще пускать вас одну не хотел, да вы не послушались. Видно, Приснодева помогла, заступница. Мы думали, Лох-Гилл вами поживился, мисс.
        - Какое сегодня число? Какой год?
        Оглядеться по сторонам духу не хватало. Что я увижу? То, что подтвердит мою догадку. Упираясь в песок, я встала на колени, кое-как поднялась во весь рост и заковыляла к воде.
        - Эй, мисс, куда это вы?  - завопил Джим Доннелли. Джим, а не Имон. Владелец коттеджика, хозяин проката плавсредств. Тот самый, у которого я арендовала ялик. В 2001 году.
        Я плюхнулась в воду. Может, получится вернуться. Может, еще не поздно.
        Сильные руки схватили меня поперек живота.
        - Рехнулись вы, что ли, мисс? Хотя… конечно, рехнешься тут.
        - Какое сегодня число?  - взвизгнула я.
        Бедняга Джим Доннелли даже в лице изменился.
        - Шестое июля. Пятница.
        Говоря, он волок меня подальше от воды. Я упиралась, тормозила пятками.
        - А год? Год какой?
        - Чего? А, так две тыщи первый же. Мы вас больше недели искали. Десять дней, если точнее. Вы ж тогда как отчалили, так и сгинули вместе с яликом. Потом, уже когда полиция руки опустила, из проката автомобилей какой-то тип нагрянул, машину вашу забрал.  - Джим Доннелли махнул в сторону парковки, которой, разумеется, не было и быть не могло, когда Томас Смит жил в Гарва-Глейб. Когда Оэн жил в Гарва-Глейб. Когда там же, с ними вместе, жила я.
        - Нет! Нет, только не это!
        - Мисс, стоит ли так убиваться из-за арендованной железяки? Вы спаслись - вот это истинное чудо. А ведь вас даже водолазы искали. Да-да, их полиция вызвала. Так что с вами случилось, а?
        - Простите. Я не знаю. Я ничего толком не знаю.
        - Может, позвонить кому?  - не отставал Джим Доннелли, увлекая меня в коттедж, в тепло, к телефону, определенно желая поскорее передать с рук на руки, как вещь.  - Где вы пропадали, вот вопрос. Будто сквозь землю провалились.
        Хоть бы он отпустил меня! Я бы побежала к озеру, бросилась бы в воду, вернула бы ту, другую жизнь. Утраченную.
        Утраченную? Вот именно. Погружение - смерть - возрождение. Стоп. Какое возрождение? Лиам все-таки убил меня - отнял мою любовь. Мою семью.
        - Что с вами случилось, деточка?  - в очередной раз спросил Джим.
        Я покачала головой. Рассказывать? Здесь? Этому человеку? Ну нет. Опыт не нов. Только в первый раз рядом были Томас и Оэн. Поддерживали меня. А теперь они далеко - в другой эпохе.

        26 апреля 1922 г.
        Энн пропала. Десять дней назад. Я вернулся шестнадцатого, в воскресенье, ближе к ночи - в доме всё вверх дном. Оэна лихорадит, Мэгги его баюкает, на руках таскает; он захлебывается кашлем, плачет безутешно, хотя каждый новый выкрик «Где мама?» стоит ему огромных усилий и усугубляет боль в горле. Не смея взглянуть на меня, бедняжка Мэгги вымучила одно слово - «Лох-Гилл». Этого было достаточно. Я бросился к озеру. По пояс в воде бродили Робби с Дэниелом, искали тело Энн. Робби обливался слезами. Всхлипывая, он стал объяснять необъяснимое. Вот что он рассказал.
        Хватившись Энн, Робби помчался на берег - потому что ему показалось, оттуда доносятся голоса. Действительно, он разглядел Лиама, который силой хотел усадить Энн в ялик, винтовкой угрожал. Робби выстрелил, Лиам упал. Робби полез в воду за Энн, но она будто растворилась. Вот только что была - и нету.
        Робби искал Энн больше часа, но нашел только ее туфли. Он думает, Энн утонула, но я-то знаю - она жива. Она переместилась во времени и пространстве, но она жива. Иначе тело обнаружилось бы. Этим соображением я тщусь утешиться.
        Отчаявшись найти Энн, Робби поволок в дом Лиама. Он получил пулю в плечо и потерял много крови. Бриджид, как умела, перевязала рану. Этот мерзавец определенно выкарабкается. Еле сдерживаюсь, чтобы не придушить его.
        Я извлек пулю, промыл рану, наложил швы. Лиам выл от боли, но морфину я ему не дал. Только пузырьком помахал у него перед носом. Тогда он повел себя как последний слюнтяй.
        - Томас, прошу тебя. Как человека прошу, как доктора. Больно - сил нет. Дай морфину, а я за это всё расскажу. Всё.
        - Тебе больно? А мне, думаешь, нет? Только мою боль, Лиам, морфином не заглушить. Скажи спасибо, что я тебя с пулей не оставил, что сепсиса не допустил. Но боль твою облегчать? Не дождешься. После того, что ты сделал с Энн.
        Вот как я ответил. Меня бешенство душило, я шипел, а не говорил.
        - Это не Энни была, Томас. Не наша Энни. Я ж тебе помочь хотел, клянусь!
        Бриджид утверждает, что нашла в комоде «подробный план убийства Майкла Коллинза»  - некие листки, исписанные рукой Энн. Листки забрал Лиам. Он, в свою очередь, говорит, что потерял их в озере. Оба считают Энн самозванкой. В известном смысле они правы. Энн действительно была не той, за кого себя выдавала. Но, Господи, как же они заблуждаются! Подавляю желание вцепиться Лиаму в глотку и проорать ему в уши всё, что о нем думаю.
        - Томас, она и впрямь была похожа на Энни. Но она другая женщина!  - упирался Лиам, не забывая стонать. На жалость бил.
        И тут меня посетила страшная догадка. На миг я даже сознание чуть не потерял.
        - Откуда такая уверенность, Лиам?
        Трудно было задать этот вопрос. Хотел ли я знать правду, желал ли, чтобы она наконец-то открылась? Что-то подсказывало мне: Лиам не солжет.
        - Почему ты настолько уверен?  - повторил я еле слышным шепотом.
        - Потому что настоящая Энни мертва. Вот уже шесть лет как мертва,  - отвечал Лиам. Лоб его густо покрывала испарина, зрачки были расширены от боли.
        За дверью операционной зашуршало. Бриджид. Определенно хочет войти. Я вскочил, запер дверь на замок. Присутствия Бриджид я бы сейчас просто не выдержал.
        - Откуда ты знаешь?
        - Сам видел. Она при мне умерла. Энни умерла.
        - Когда и где?!
        Я себя не помнил. Я кричал, да так, что звуки собственного голоса причиняли дополнительную боль моему истерзанному мозгу.
        - В здании Почтамта. На Пасхальной неделе. Морфину дай! Сил нет никаких, в голове туман. Человек ты или кто? Всё скажу, только и ты мне помоги.
        Я впрыснул ему в ляжку целый шприц. Выдернул иглу без намека на аккуратность, в угол швырнул. Лиам растекся по подушке. Облегчение, слишком очевидное, наступило поразительно быстро - Лиам начал хихикать. Мне было не до смеха.
        - Рассказывай!  - рявкнул я.
        Лиам испугался, дурацкая улыбочка мигом сползла с физиономии.
        - Да-да, сейчас. Погоди, Томми, дай сообразить.
        Лиам глубоко вздохнул. Теперь, когда боль отступила, его мысли пустились блуждать в дальней дали. Взгляд сделался отсутствующим, речь - размеренной, как у древнего сказителя. Определенно, Лиам уже тысячу раз проговаривал свою версию про себя; теперь, затверженная назубок, она зазвучала в операционной.
        - В ту ночь - в ту последнюю ночь - мы, засевшие в здании Почтамта, храбрились один перед другим. Каждый гнал картину, будто ничуть не боится: подумаешь, пути к отступлению отрезаны, подумаешь, всё в огне, крыша вот-вот рухнет, нас под собой погребет. Один-единственный выход был от огня свободен - на Генри-стрит. Все туда и повысыпали. Бегут, стреляют в кого Бог пошлет, своим же в спину. Я видел - я последним выскочил. Деклан - тот был в первых рядах. Помчался на прорыв вместе с О'Рахилли[57 - Майкл Джозеф О’Рахилли (1875 -1916) - ирландский республиканец-националист, основатель организации «Ирландские волонтеры». Был против Пасхального восстания, считая страну не готовой к нему, однако счел себя не в праве отсиживаться дома. Оказался единственным лидером, убитым в бою, а не казненным британцами. У. Б. Йейтс увековечил его память в стихотворении «О'Рахилли».]. Ребята думали остальным путь очистить по Мур-стрит, а там - пулеметы. Скосили их, точно траву. Так вот и исполнилась мечта братишки моего - неувядаемой славой себя покрыть.
        Нахлынули воспоминания. Во рту стало горько от пепла, легкие обожгло; я будто вновь пробирался по Мур-стрит, задыхаясь, искал друзей. До сей поры я считал ту роковую субботу, 29 апреля 1916 года, худшим днем в своей жизни. Отныне худшим стал день сегодняшний.
        - Коннолли приказал мне убедиться, что все покинули Почтамт,  - продолжал Лиам. Язык у него уже заплетался от морфина.  - Это моя обязанность была, Томас, последним уходить. Смотреть, как ребята от пуль уворачиваются, как о трупы спотыкаются. Тогда-то я ее голос и услышал. Она прямо в здание ворвалась - ну чистая банши. Меня жуть взяла. Я в дыму не видел почти ничего, ослеп наполовину, можно сказать; я несколько ночей не спал. Да окажись там родная мать - я бы и в нее выстрелил.
        Я ждал, конечно, что Лиам назовет имя, но, когда с его губ сорвалось «Энни», все-таки вздрогнул.
        - Это Энни была, Томас. Не спрашивай, как ей удалось дым и пламя живой пройти, ад этот кромешный.
        - И что ты сделал, Лиам?  - прохрипел я.
        - Выстрелил в нее. Честное слово, я не хотел. Это случайно вышло. Автоматически. Я целую очередь выпустил. Она упала. Я - к ней. Гляжу - глаза открыты, так и таращатся на меня. Я говорю: «Энни, Энни». А она - мертвая. Тогда я еще раз стрельнул. Потому что мне показалось, она и не человек вовсе. Понимаешь, о чем я?
        Смотреть на Лиама было выше моих сил. Я боялся, что предам его смерти. Как он предал смерти жену моего лучшего друга, мать Оэна - женщину, которой я восхищался. Я отлично помнил ту безумную ночь. Тогда у всех нервы сдавали. Поступок Лиама был вполне объясним. Признайся он шесть лет назад, я бы не осудил его. Я бы, пожалуй, даже его простил. Но он лгал, всё это время он лгал, а кончил тем, что попытался скрыть свой грех новым убийством.
        - В руках она шаль держала - зеленую такую, ну да ты небось помнишь. Я ее забрал. И что интересно - на шали ни пятнышка крови…  - В Лиамовых глазах светился суеверный ужас. Действительно, странно - после нескольких пуль шаль должна была быть залита кровью.
        - А как насчет кольца, Лиам?
        В голове моей почти выстроилась четкая, подробная картина.
        - Кольцо я тоже взял. Не хватало, чтоб ее по нему опознали - оно ж такое приметное. А тело на Почтамте оставил. Пусть, думаю, сгорит. Тогда не найдут ее. Будет считаться пропавшей без вести.
        - И ты выйдешь чистеньким, так? Но сам-то ты знал, что она мертва!
        Лиам кивнул - равнодушно, почти спокойно. Целых шесть лет чувство вины разъедало его изнутри, и теперь он был точно ракушка без моллюска.
        - Потом я оттуда выбрался. С шалью и кольцом. Генри-стрит обстреливали, а я даже не нагибался. Убьют, думаю,  - ну и пускай. Так всем лучше будет. Наверно, меня бы и грохнули, если б не Каванах. Налетел, в арку втолкнул, где еще несколько ребят прятались. Мы все к Саквилл-стрит направились. Короткими перебежками, от стены к стене. Шаль я оставил на развалинах, а кольцо за каким-то чёртом сохранил, с тех пор в кармане таскал. Оно и сейчас при мне.
        - Оно при тебе?
        Я совершенно опешил. Разве такое возможно? Когда я прощался с Энн, когда видел ее в последний раз, кольцо было на ее пальчике. Энн, моя Энн! Ноги подкосились, я еле сохранил вертикальное положение, а то бы рухнул вместе с табуретом. Но эмоциями своими я уже не владел.
        - Лиам, ты разве не заметил, что Энн была с кольцом?!
        Эту фразу я почти провыл. Пришлось закрыть лицо ладонями.
        - Конечно, заметил. Проклятые бритты продумали каждую мелочь. Одного не учли, готовя эту куклу в шпионки,  - что истинная судьба Энни кое-кому доподлинно известна. Я тебе еще когда говорил: не она это. А ты слушать не хотел.
        Я вскочил, опрокинув табурет, и метнулся к двери, чтобы в праведном гневе не придушить мерзавца Лиама.
        Энн рассказывала, что ее дед, Оэн, отдал ей кольцо вместе с фотокарточками и одним из моих дневников-блокнотов - осколки былого, по которым Энн следовало составить представление о давно минувших днях. Да-да, мой рыженький Оэн, мой дорогой малыш. Долго же ему придется ждать встречи со своей Энн.
        - Давай сюда кольцо,  - распорядился я.
        Лиам не только не возразил - он, кажется, расстался с кольцом охотно. Словно от тяжкого бремени избавился. У меня голова кружилась. Вот я забираю кольцо; Оэн получит его, когда повзрослеет, и через много лет, став дедом, передаст своей внучке, Энн, с тем чтобы она привезла кольцо обратно в Ирландию. Есть от чего разуму помутиться.
        Увы, эта конкретная глава прочитана. Мне пора на поклон - я сыграл, как умел, свою роль; дальше будущее и прошлое потекут, периодически перекрещиваясь, без моего участия. Ибо Лох-Гилл перенес Энн домой.
        Впрочем, пазл нельзя было бы считать сложенным без одной-единственной, последней детальки.
        - Прошлым летом ты стрелял в Энн с баржи, Лиам. Зачем? Почему?
        - Да потому, что она меня преследовала! Всюду мерещилась. Я, как идиот, с призраками сражался. Выстрелю - вроде, думаю, всё; ан нет - через какое-то время она возвращается.
        Боже. Если бы она действительно вернулась. Если бы смогла вернуться!
        Наутро я выпроводил Лиама. Сказал, чтоб не смел показываться в Гарва-Глейб. Что в следующий раз я его просто убью. Бриджид я предоставил выбор - уйти вместе с Лиамом. Она не ушла. Жаль. Ее присутствие тяжело для меня, и она это знает. Едва ли я сумею простить ее.
        Не представляю, как дальше жить. Самые естественные действия стали невыносимы. Мне даже дышать больно. Мне тошно от разговоров. Я передвигаюсь с трудом - ноги отказывают. Думал, утешусь мыслью, что Энн жива,  - не получается. Хуже всего - я не могу утешить Оэна. Мой мальчик беспрестанно спрашивает, где мама,  - а что я ему отвечу? О'Тулы считают, нужно провести по Энн заупокойную службу. Это позволительно, даже если тело не найдено. Отец Дарби выразился в том смысле, что после отпевания мы «перелистнем страницу и сможем двигаться дальше». А я не желаю никуда двигаться.

    Т. С.

        Глава 24
        Утраты и награды

        Каждой утратой горжусь, каждой страшусь из наград;
        Кулаками машу, когда завершилась игра
        И вповалку усталые пешки в ящике спят.
        Отступление или атака - грохочут шаги солдат
        Всё по той же площадке - полметра на полтора.

    У. Б. Йейтс

        ДОБРЯК ДЖИМ ДОННЕЛЛИ оказался внуком Имона Доннелли. Притащил плед, на ноги мне натянул собственные шерстяные носки, платье повесил сушиться. Вызвал полицию и уселся меня караулить. Заставил воды выпить, всё по спине поглаживал, дескать, образуется. Боялся, что сбегу. И не зря. Я бы точно сбежала.
        У меня мысли путались и зуб на зуб не попадал. На все вопросы Джима я только головой трясла. Тогда он сам стал говорить с этакими умиротворяющими интонациями. Правда, на часы косился - где там полиция застряла?
        - Вы вот меня Имоном назвали,  - вещал Джим Доннелли.  - Имон - это деда моего имя. Он тоже на озере жил. Дом-то, в котором мы с вами сейчас сидим, уже несколько поколений семейству Доннелли принадлежит.
        Я попыталась глотнуть воды, но рука дрогнула, стакан выскользнул и разбился. Джим подскочил ко мне с полотенцем. Промокнул меня, собрал осколки. Расщедрился:
        - Может, кофейку, а, мисс?
        При упоминании о кофе подступила тошнота. Я покачала головой.
        - Спасибо, не нужно.
        Получилось шипение, как у змеи в ознобе.
        Джим Доннелли предпринял второй заход.
        - Знаете, что забавно? Лет восемьдесят назад в этом озере сгинула женщина по имени Энн Галлахер. Мой дед лично ее знал, он мне эту историю поведал, еще когда я мальчонкой был. Деревенька наша маленькая, по части событий тут небогато. История стала своей жизнью жить - не сразу, конечно, а со временем. Энн сделалась местной легендой. Я вот нынче звоню в полицию, имя ваше называю - там ржут. Нечего, говорят, шутками людей от дела отрывать. Насилу убедил их.
        Джим хмыкнул и умолк.
        - Разве… так до сих пор и неизвестно, что случилось с той женщиной?  - вымучила я сквозь слезы.
        - Нет, мисс. Во-первых, тела не нашли. Уже само по себе загадка. А жила Энн Галлахер в большом доме под названием Гарва-Глейб. Вы в окошко-то гляньте. Вон он, дом, за деревьями виднеется.
        Джим перевел взгляд на мое лицо и метнулся за упаковкой одноразовых платочков.
        - А что сталось с семьей Энн Галлахер?  - прошептала я.
        - Вот чего не знаю, того не знаю. Старая история. Может, и вовсе враки. Нет, конечно, дыма без огня не бывает… Да забудьте вы! Стоит ли так огорчаться?
        Когда к дому подрулил полицейский фургон, Джим Доннелли, испустив вздох облегчения, бросился к дверям, словно дождался дорогих гостей. Мне долго задавали вопросы, потом отвезли в больницу на полное обследование. Моя беременность подтвердилась, мое психическое здоровье осталось под сомнением. Последовали телефонные звонки - медперсонал пытался выяснить, насколько я опасна для окружающих и для себя самой. Я сообразила: чем скорее все удостоверятся, что я в полном порядке, тем скорее я окажусь на свободе. Одна загвоздка: в порядке я не была. Опустошенная, измученная, раздавленная - да; опасная, безумная - нет. Как там Майкл Коллинз советовал? «Отрицай, отвлекай, опровергай. Проверенная тактика». Я ей последовала, и от меня в конце концов отвязались.
        Полиция установила, что за мной числится номер в «Грейт-Сазерн». Как? Очень просто. В арендованной машине осталась сумочка с документами, добыть ее было делом техники. Среди документов обнаружилась и визитка отеля. Вещи из номера перетрясли, снова затолкали в чемодан и отдали мне сразу по окончании расследования. Пришлось оплатить больничный счет и пожертвовать в фонд поисково-спасательной службы графства Литрим. После этого я спокойно вернулась в «Грейт-Сазерн». Девушка на ресепшене и бровью не повела, услыхав, что я возобновляю бронирование. Полицейские определенно не болтали лишнего. Итак, при мне остались паспорт, кредитки, вещи, требовалось только средство передвижения. Я не стала мелочиться - брать автомобиль напрокат. Я просто его купила. Потому что решила жить в Ирландии.
        Я покинула Манхэттен спустя неделю после смерти Оэна. Его одежда осталась в платяном шкафу, кофейная чашка - в кухонной раковине, зубная щетка - в ванной. Я заперла его квартиру. Я сбросила подряд несколько звонков от душеприказчика, жаждавшего узнать, что делать с недвижимостью, а своим ассистентке и агенту сказала, что займусь делами после возвращения из Ирландии. Под «делами» я разумела остатки двух жизней - своей и Оэна.
        Когда он умер, я, фигурально выражаясь, ударилась в бега. Своей последней волей - развеять его прах над Лох-Гиллом - Оэн, как ни парадоксально, облегчил мне боль утраты. Поставил передо мной задачу, чтобы я не думала каждый миг только об одном - что его больше нет; чтобы видела впереди цель. Теперь же, после всего случившегося, и речи быть не могло о возвращении в Америку.
        У меня в сумочке полицейские нашли телефон Барбары Коэн, литературного агента. Само имя и набор цифр были напечатаны на моей же визитке. Пока шло расследование, с Барбарой неоднократно связывались как с единственным человеком, которому известно, где я нахожусь. Я позвонила ей назавтра после выхода из больничного заточения. Барбара сначала разрыдалась, потом стала напрягать голосовые связки, будто силилась докричаться до меня через океан.
        - Возвращайся, возвращайся скорее, Энн!!!  - вопила она, громко сморкаясь.  - Прыгай в самолет!!!
        - Нет, Барбара, я остаюсь.
        В отличие от нее, я говорила шепотом. Колебания воздуха дополнительно травмировали мою измученную душу.
        - Что?  - Барбара осеклась на полуслове.  - Почему?
        - В Ирландии я… дома.
        - Вот как? Но, Энн, у тебя ведь гражданство США. Разве можно просто взять и остаться в чужой стране? И потом, что будет с твоей работой?
        - Писать книги я могу где угодно.  - От этой фразы дрожь пробрала. То же самое я сказала Томасу.  - Полагаю, оформить двойное гражданство не составит труда. В конце концов, в Ирландии родился мой дед. И моя мама.
        Я говорила так, словно не далее как завтра собиралась обратиться в консульство - или куда там обращаются за двойным гражданством? В реальности сил на бумажную возню не было. Их не было даже на ироничный прищур. Даже на разговор. Даже на сохранение вертикального положения.
        - Да, наверно… Погоди! А что же с твоей квартирой? С вещами? С имуществом твоего деда?
        - Знаешь, Барбара, чем особенно хороши деньги? Тем, что они здорово облегчают жизнь. Не волнуйся. Найму кого-нибудь, пускай разбирается.
        Я уже не чаяла поскорее закончить разговор.
        - Ладно хоть у тебя есть недвижимость в Ирландии. Слушай, а дом - он нормальный? Жить можно? Или такая развалюха, что новый придется покупать?
        - Какой еще дом?  - Нет, честно, Барбара меня утомила. Она славная, я к ней хорошо отношусь, но как же я устала.
        - Харви обронил, что у твоего дедушки дом в Ирландии. Я думала, ты в курсе. Постой, разве ты с Харви не говорила?
        Харви - так уж вышло - являлся мужем Барбары и заодно юристом Оэна по недвижимости. Наше четырехстороннее сотрудничество отдавало инцестом, зато было крайне удобно, тем более что каждый из супругов Коэн в своем деле равных себе не знал. Имело смысл держать в штате обоих.
        - Барбара, ты же знаешь, что нет.
        Перед отъездом я вообще ни с кем не говорила. Только электронные письма рассылала и всё. Ну, еще для автоответчика вымучила пару фраз. Сердце забилось как-то неуклюже, будто в упрек: зачем принуждаю его работать, когда ему так плохо?
        - А Харви дома, Барбара? Если у меня в Ирландии недвижимость, хотелось бы о ней узнать поподробнее.
        - Не отключайся, сейчас я его позову.
        В трубке было слышно, как Барбара перемещается по квартире. Когда она снова заговорила, в голосе сквозили сладкие нотки:
        - Колись, деточка, что тебя в Ирландии заворожило? Или КТО? Почему ты на десять дней пропала?
        - Я… потерялась…
        - Потерялась!  - фыркнула Барбара.  - В другой раз, как надумаешь, гм… потеряться, намекни супругам Коэн заранее, окей?
        Отлично. Барбара из слезливой клуши снова стала обольстительной язвой.
        Трубку взял Харви.

* * *

        Через два дня Харви с Барбарой вылетели в Ирландию. Привезли весь архив Оэна - свидетельство о рождении, документы о получении гражданства США, медицинскую страховку, завещание и всё, что касалось финансов. Также мне была вручена целая коробка писем без адресов, Харви извлек ее из комода Оэна. Оэн будто бы взял с него слово, что он, Харви, передаст эти письма мне. Оэн назначил меня вдобавок распорядительницей семейного трастового фонда Смитов - Галлахеров (о наличии такового я и не подозревала), я же стала главным и единственным бенефициаром. Фонд в числе прочего включал усадьбу Гарва-Глейб. Томас Смит был очень богат. Он сделал богатым Оэна, от него же всё досталось мне. И это всё я с радостью отдала бы за возможность провести день с Томасом и Оэном. Или хотя бы с кем-то одним из них.
        Стоит ли говорить, как я жаждала поскорее отправиться в Гарва-Глейб - отнюдь, впрочем, не будучи уверенной в том, что смогу жить в доме Томаса совсем одна.
        - Ну вот, всех, кого надо, обзвонил,  - с удовлетворением произнес Харви, покосившись на часы и переводя взгляд на длинный список, что лежал перед ним на столе.  - Смотритель Гарва-Глейб ждет нас в полдень. Предупреждаю, Энн: твою новую собственность обойти - ног не хватит. Никогда не понимал, зачем Оэну эта усадьба. Доходов от нее - кот наплакал, и ладно бы хоть Оэн туда наведывался, в отпуск, к примеру,  - так нет. Он даже разговоров избегал о Гарва-Глейб. А чтоб продать - и не заикайся. Ну да ты, Энн, вольна распоряжаться усадьбой по своему усмотрению. В завещании ничего не сказано о запрете на продажу. Кстати, в Гарва-Глейб нас встретят оценщик с риелтором. Тебе, наверно, интересно знать стоимость твоей новой собственности. Узнаешь - тогда и решишь, что с ней дальше делать.
        - Я поеду одна.
        Не говорить же супругам Коэн, что о продаже Гарва-Глейб и речи быть не может.
        - Одна?  - опешил Харви.  - Почему?
        - Потому.
        Харви вздохнул, Барбара прикусила губу. Разумеется, оба хотели ехать со мной из лучших побуждений. Беспокоились. Я представила: вот я иду по аллее, жаждая уловить звонкий голосок Оэна, упасть в объятия Томаса. Такие мечтания - из категории занятий, которым нельзя предаваться при свидетелях. Ибо ответом мне будет шорох пресловутого веретена, что успело намотать на себя нить длиною в восемьдесят лет. Я непременно разрыдаюсь в милой Гарва-Глейб, и тогда беспокойство Харви с Барбарой многократно возрастет.
        - Харви, Барбара, давайте так,  - произнесла я, чтобы смягчить свое довольно грубое «потому».  - Вы встретитесь с оценщиком и риелтором, а я попозже приеду. Сама дом посмотрю, ладно?
        - Да что такое с этой Гарва-Глейб?  - не выдержал Харви.  - Оэн точно так же себя вел.
        Я не ответила. Не смогла. Харви со вздохом запустил пальцы в свою седую шевелюру, оглядел полупустой ресторан отеля «Грейт-Сазерн».
        - Чёрт побери, я себя пассажиром «Титаника» ощущаю!
        Я вяло улыбнулась, удивив обоих Коэнов.
        - Энн, у тебя с дедом была какая-то особенная связь,  - начал Харви.  - Оэн тебя обожал. Гордился тобой безмерно. Знаешь, когда он сказал мне про свою онкологию, я сразу подумал: бедняжка Энн, ей этого не вынести. Но сейчас… ты меня просто пугаешь. Безутешная внучка - это одно, а ты… ты словно…
        - Потерявшееся дитя?  - подсказала Барбара.
        - Да нет же. Энн как будто… изнутри полая.
        Наши взгляды скрестились. Харви взял меня за руку.
        - Энн, где ты? Оболочка здесь, с нами, а душа… куда она улетела?
        Я скорбела не по одному только дедушке. Я изнывала сердцем по маленькому мальчику, каким был мой Оэн. По роли матери, которой сама стала для него. Я тосковала по мужу. По жизни в Гарва-Глейб. Опустошенная, я продолжала тонуть. Я так и не выбралась из озера Лох-Гилл.
        - Энн придет в себя, Харви,  - сказала Барбара.  - Просто дай ей немного времени.
        - Да, мне нужно время,  - подхватила я.
        «Дай ей немного времени». Ха! Во-первых, мне его требовалось МНОГО - восемьдесят лет обратного отсчета. Во-вторых, Время - не то, о чем можно просить кого бы то ни было.

* * *
        - Вы, случайно, с О'Тулами не в родстве?  - спросила я молодого смотрителя, едва газанул автомобиль с Харви и остальными.
        Смотрителю было от силы двадцать пять, и что-то в посадке его головы и развороте плеч напомнило мне о славном семействе О'Тул. Представился он Кевином Шериданом, да только имя совсем ему не шло.
        - Случайно, в родстве, мэм. Роберт О'Тул - мой прадед. Много лет здесь смотрителем служил. Когда он умер, на пост заступила моя бабушка - его дочь - и ее сын, мой отец. Теперь моя очередь… если, конечно, вы меня не уволите.  - На этой фразе Кевин Шеридан нахмурился, и я поняла: он сердцем прикипел к Гарва-Глейб.
        - Робби О'Тул - ваш прадед?
        - Да, Робби - так его близкие называли. Мама говорит, я на него сильно похож, только мне оно не очень-то лестно. Робби красавчиком не считался. У него был всего один глаз.
        Кевин Шеридан определенно хотел вызвать мою улыбку, косил под преданного дворецкого из прошлого века. Мне было не до смеха. Сходство этого парня с Робби О'Тулом казалось мистическим. Робби, а не Кевин стоял передо мной - а я знала, что Робби давным-давно умер. Умерли все обитатели Гарва-Глейб.
        Кевин, наверно, заметил, что я вот-вот разрыдаюсь, и деликатно оставил меня.
        - Буду поблизости,  - сказал он и добавил тоном заправского экскурсовода:  - Сам легендарный Майкл Коллинз неоднократно гостил в этой усадьбе!
        Я бродила по дому около часа. Искала прежнюю свою жизнь, а находила одни осколки да лоскутки - пепел дней и месяцев, яркость и наполненность которых жила только в моей памяти. Каждая закрытая дверь обещала чудо. Каждая комната, стоило в нее вступить, разочаровывала современным убранством - широченной кроватью с горой подушек, с покрывалом в розочках и такими же портьерами, с неизбежным и никчемным столиком, щеголявшим пафосной композицией из свечек и неживых цветов. Мало того, каждая комната глумилась надо мной, подсовывая намек на минувшее - какую-нибудь «атмосферную» вещь из «оригинальной» обстановки, например письменный стол и комод Томаса, или деревянную лошадку Оэна и полку старинных игрушек, или туалетный столик Бриджид с викторианским стулом, обивка на котором была заменена всё на ту же, подходящую к покрывалу и портьерам. В своей бывшей комнате я обнаружила большой платяной шкаф и граммофон. Распахнула дверцы, уставилась на пустые плечики. Вспомнила день, когда Томас вернулся из Слайго с горой свертков и картонок, крайне довольный,  - еще бы, ведь он привез для меня всё, что необходимо
женщине. Именно тем вечером я поняла: мое сердце в опасности, я влюблена.
        В кухне дубовые полы и шкафчики были заботливо обновлены и натерты до блеска. Внушительная лестница никуда не делась. Дубовые перила, отполированные множеством ладоней, и ступени, стертые множеством ног, внушали доверие, даже казались теплыми. Плинтусы и лепнина потолка сохранились, оттенок стен - увы, нет. Их выкрасили заново. Кухонную начинку, как нетрудно догадаться, заменили до последней ложки, наполнив аутентичное пространство всевозможными современными приспособлениями вроде кофеварок и посудомоечных машин. Пахло лимонным моющим средством и воском для мебели. Напрасно я принюхивалась, напрасно пыталась (через столько людей и лет!) вычленить бесконечно дорогой запах - сочетание домашнего розмаринового мыла с бриолином. Томас не желал явиться даже в виде эфемерных молекул. С трудом передвигая ватные ноги, я вошла в библиотеку, поплелась, рукой считая книжные корешки, вдоль стеллажей. Никогда больше Томас не прочтет ни единой книги… Внезапно я застыла. Там, где раньше висели часы с маятником, теперь была картина в овальной раме.
        - Мисс Галлахер!  - позвал из коридора Робби.
        То есть нет, какой Робби! Кевин. Кевин Шеридан. Я попыталась откликнуться, но голос изменил мне - дрогнул и сорвался. Сейчас Кевин войдет. Надо хоть слезы вытереть. Надо собраться.
        Не получилось. Кевин обнаружил меня на полу, со взглядом, прикованным к картине. Смутился, ойкнул, поспешно отвернулся и начал рассказывать, прикидываясь, что не замечает моих слез.
        - Здесь изображена так называемая лох-гилльская леди. Местная знаменитость, если только восьмидесятилетний призрак может считаться знаменитостью. Говорят, эта женщина недолгое время жила в Гарва-Глейб, а потом утонула в озере. Ее муж от горя едва с ума не сошел. Годами ее портреты рисовал - и уничтожал, недовольный результатом. Этот портрет, по всей видимости, удовлетворил его. Поэтому и сохранился. Вам нравится? По слухам, лох-гилльская леди была прелестна.
        Хвала Господу, Кевин не заметил сходства. Не зря считается, что люди крайне ненаблюдательны. Вторая версия: меня, зареванную, еле живую, сейчас никто не назвал бы прелестной.
        - Она так и не вернулась домой?
        Получился придушенный всхлип, как у ребенка после затяжной истерики. Вот и Джим Доннелли утверждал, что ту женщину - меня - больше никто не видел.
        - Нет, мэм. Она ведь утонула - как она могла вернуться?
        Кевин протянул мне носовой платок, я принялась промокать глаза.
        - Мэм, с вами всё в порядке?  - напрягся Кевин.
        - Да. Просто это так печально…  - прошептала я. Не смотреть на портрет. Не выдать себя. Не реветь. «Она не вернулась». Я не вернулась. Сжалься, Господи, надо мной!
        - Печально, мэм. Только дело ужас какое давнее.
        Давнее, как же! Всего пара недель минула.
        - Мистер Коэн сказал, вы потеряли близкого человека. Примите мои соболезнования, мэм.
        Прозвучало совсем иначе, нежели прежние фразы. Без фальшивого самоуничижения. По-доброму. Человечно.
        Я кивнула. Он еще помялся рядом, подождал, пока я себя в руки возьму.
        - Вот что, Робби,  - заговорила я.  - Не обращайте внимания на слова мистера Коэна. Гарва-Глейб не продается. Я намерена здесь жить. Постоянно. Вы остаетесь смотрителем. Я увеличу вашу зарплату, насколько потребуется. А комнаты мы сдавать не будем. По крайней мере пока.
        Он даже лицом посветлел.
        - Видите ли, Робби, я писательница. Мне необходимы тишина и покой. Но дом слишком велик, сама я не смогу поддерживать порядок. К тому же… я… я жду ребенка. Я хочу сказать, подыщите приходящую уборщицу. Хорошо бы она и готовить умела. Я, когда погружаюсь в очередную книгу, обо всём забываю.
        - И подыскивать не надо. Есть такая девушка. Если в Гарва-Глейб постояльцы, я ей звоню. Вот она обрадуется, когда узнает, что теперь работает на полную ставку!
        - Это всё, Робби.
        - Гм… мисс… Вы меня Робби называете. А я Кевин.
        - Ох, простите, Кевин. Ужасно неловко. Что это меня заклинило на Робби? Ничего, теперь не забуду. Кстати, зовите меня Энн. По мужу моя фамилия Смит.

* * *

        Конечно, я продолжала путать. Я упорно звала Кевина именем его прадеда. Он меня поправлял, но, похоже, не обижался и не заморачивался подозрениями. Приехав в Гарва-Глейб гостьей, я постепенно обрела статус привидения. Ибо, как привидение, днями бродила по комнатам и коридорам, ни во что не вмешиваясь, безучастная ко всем, кто из плоти и крови. Столь памятный мне амбар был переоборудован под жилое помещение, там-то Кевин и обитал, туда-то и удалялся, закончив дела в доме,  - оставлял меня в благословенном одиночестве. Каждое утро он удостоверялся, что я в добром здравии, что Джемма - девушка из Дромахэра, та самая, о которой шла речь,  - наполнила холодильник продуктами и навела блеск в доме. Когда из США доставили мои вещи, Кевин помог с распаковкой и обустройством кабинета. Он искренне восхищался количеством моих книг, так и ахнул, узнав, на сколько языков они переведены; долго таращился на списки бестселлеров, возглавляемые моими романами, с опаской трогал мои призы. Я была ему благодарна, хотя знала: в глубине души Кевин считает меня чокнутой.
        И у него имелись на то причины. Наверняка он видел, как я ежедневно погружаюсь (одетая!) в озеро, бормоча стихи Йейтса, умоляя судьбу забрать меня в 1922 год. Дальше - больше: я отправила Кевина к Джиму Доннелли с заданием купить ялик. Собственной персоной я туда, разумеется, явиться не рискнула. В ялике я заплыла на середину озера, проторчала там целый день - всё надеялась, что Лох-Гилл откроет временной портал, напустив для начала туману. Напрасно. Сезон был неподходящий - август, погода теплая, солнечная, никаких туманов, вообще ни ветерка. Мои неумелые заклинания и слезные мольбы разбивались о зеркальную гладь. Лох-Гилл молчал с самым невинным видом. Я опустилась до строительства нелепых и жутких планов - как бы получить немножко человеческого праха, но вовремя опомнилась. Уж конечно, если прах и сыграл роль, то исключительно потому, что принадлежал Оэну.
        Недель через шесть после моего заселения в Гарва-Глейб на аллее появился автомобиль. Он въехал в ворота (при Томасе никаких ворот не было) и подрулил к крыльцу. Я сидела в кабинете, якобы работала, на самом деле - смотрела в окно. Удивилась ли я, когда из автомобиля вышли две женщины - молодая и старая? Отнюдь.
        - Робби!  - позвала я. И прикусила язык. Кевин, а не Робби. Кроме того, он не услышит - он за домом лужайку косит. Джемма уже ушла.
        Раздался звонок в дверь. Не буду открывать. Право имею. Нет, так нехорошо.
        Приехали Мэйв О'Тул и Дейрдре Фэллон. Обе они оказали мне большую услугу - а я их на крыльце продержу? Это моя благодарность? Какова бы ни была цель посещения, открыть необходимо. Слава богу, нынче я приняла душ и сменила пижаму на приличное платье - вот о чем я думала, приглаживая волосы и направляясь к парадной двери.

        16 июля 1922 г.
        Энн не ошиблась. Ранним утром 28 июня силы Свободного государства обстреляли фугасами здание Четырех Судов, которое еще в апреле оккупировали противники Англо-ирландского договора. Мик хотел всё уладить мирным путем. Выдвинул ультиматум - его проигнорировали. Британское правительство грозило: сами порядок не наведете, независимые вы наши,  - мы подсобим. На деле вышло бы, что ирландские правительственные войска бок о бок сражаются с британцами против ирландских республиканцев. Куда уж хуже. Мику ничего не оставалось, кроме как атаковать. Для начала его люди захватили другие стратегические пункты Дублина - на Саквилл-стрит и в других районах, где с апреля окопались республиканцы. Мик опасался, что боевики оттуда потянутся на подмогу засевшим в здании Четырех Судов. У Мика теплилась надежда: увидав, что он использует настоящую артиллерию, республиканцы поймут: всё серьезно - и сдадутся. Без кровопролития.
        Надежда не оправдалась. После трехдневной осады в западном крыле прогремел взрыв. Погибли бесценные архивы. Да что там архивы! Люди погибли - хорошие, смелые. Как Энн и предсказывала. Кахал Бру голову сложил. Предпочел смерть капитуляции. Мик плакал, рассказывая об этом. Он часто полемизировал с Кахалом, но ведь тот был истинным патриотом, а для Мика патриотизм - основная добродетель.
        Нынче я долго стоял перед гигантской пустой скорлупой здания Четырех Судов. Снаряды, наворованные республиканцами, продолжают самопроизвольно взрываться, из-за этого пожарный расчет не рискует подходить близко. Решено оставить руины в покое - пусть сами выгорят. Дотла. Страшная догадка явилась мне. Не будет ли вот так же с Ирландией? Не суждено ли и ей дымиться и страдать от взрывов еще долгие годы, покуда не выгорит вся ненависть? Медный купол сметен взрывом, нет больше великолепного строения. Ради чего, спрашивается, оно погибло?
        Месяцем раньше, в мае, лидеры Свободного государства и республиканцы условились отложить окончательное решение по Англо-ирландскому договору. Хотели провести выборы, дождаться результатов и опубликовать новую Конституцию. Перемирия не вышло. Зыбкое соглашение не успело получить мало-мальскую поддержку, как уже себя изжило. По словам Мика, о нем пронюхали в Британии. Уайтхолл высказался категорически против каких бы то ни было отлагательств. Решение по Договору следовало принять незамедлительно. Слишком многое было поставлено на карту, слишком серьезные средства затрачены, слишком большие территории охвачены. Шесть северных графств, не вошедших в состав Ирландского Свободного государства, с тех пор погружены в хаос. Они захлебываются в крови. Католиков убивают, католиков выгоняют из домов целыми семьями. Каждый день увеличивается количество сирот.
        Поражаюсь сам себе: мое сердце глухо к известиям о сиротах. Ибо на руках у меня Оэн, осиротевший дважды. Он спит в моей постели, он ходит за мной хвостиком. Бриджид пытается вернуть доверие внука - напрасно. Оэн ни в какую не остается с ней наедине. Здоровье Бриджид резко пошатнулось. Впрочем, мы все теперь - призраки себя прежних. Утраты и постоянные потрясения разъедают нас изнутри. Когда я не могу уделять внимание Оэну, с ним нянчится Мэгги О'Тул.
        Мик позвонил недели через две после исчезновения Энн. Хотел справиться о ее здоровье и, наверно, нуждался в ее советах. Пришлось сказать ему, что Энн пропала. Мик сначала заорал, как бешеный, а через четыре часа примчался на бронированном автомобиле в сопровождении Фергюса и Джо, готовый искать мою жену, готовый сражаться за нее всё равно с кем. У меня же нет сил. Разумеется, Мик стал задавать вопросы. Кончилось тем, что я разрыдался у него на груди и сквозь слезы рассказал про Лиама.
        Мик завыл почти по-волчьи.
        - Томми, друг! Как же так, Томми?!
        - Ее больше нет, Мик. Она хотела предупредить тебя о какой-то опасности. Написала на бумаге всё, что знала,  - наверно, думала, что передаст листки мне или Джо. Надеялась, мы тебя убережем. Не успела. Записки нашла Бриджид. Решила, что Энн - британская шпионка, что это у нее план покушения. Рассказала Лиаму, тот потащил Энн к озеру. Робби считает, Лиам хотел утопить ее, а тело спрятать на болоте. Бедняга Робби, он пытался остановить Лиама. Он его ранил. Но было поздно.
        О прежних грехах Лиама Галлахера я умолчал. Тогда пришлось бы всё выкладывать. Мик решил бы, что я не в себе или что Энн была не в себе; не мог я, не имел права взваливать на него бремя недоверия.
        Мик оставался со мной почти сутки. Мы оба напились в хлам. Алкоголь не принес утешения, но, по крайней мере, притупил боль. Наутро Джо с Фергюсом погрузили Мика на заднее сиденье, Джо устроился рядом, Фергюс сел за руль. Не знаю, как они до места добрались, как Мик перенес поездку при таком жутком похмелье. Сам я лег в постель. Проспал пятнадцать часов кряду. Если бы не Мик, не было бы у меня этой передышки.
        Не знаю, по поручению Мика действовал Фергюс или по собственной инициативе, а только через три дня в Слайго море выбросило на берег труп Лиама Галлахера. Весьма вероятен второй вариант. Бдительный Фергюс подстраховался. Потому что сам Мик в террористических действиях всегда был прагматичен, если не сказать щепетилен. Я лично слышал, как он в крайне доходчивых выражениях наставлял своих бойцов, дескать, только попробуйте опуститься до личной мести - накажу по законам военного времени. Вся его тактика строилась на том, чтобы поставить Британию на колени, но отнюдь не дать ей повод для репрессий. Подозреваю, что Мик всё же кое-кому отомстил, и случилось это вскоре после Пасхального восстания. Один ирландец указал британцам на Шона МакДиармаду; Шон был схвачен и казнен, а через несколько дней того ирландца нашли мертвым. Мик стал свидетелем сцены предательства - и не стерпел, не простил.
        О смерти Лиама мы не говорим. Как и о многих других вещах. Бриджид по-прежнему уверена, что Энн замышляла покушение на Мика. Что она помнит из записок? Самую малость. Август, какие-то цветы, графство Корк. Записки сгинули в Лох-Гилле. С такими сведениями далеко не уедешь, но я всё же сообщил их Мику. Он только отмахнулся. Казнит себя за исчезновение Энн. Дополнительное бремя взвалил на свои плечи. Разубеждать его бесполезно. То же самое с Робби. Знай повторяет: «Не уследил, проворонил!» Мы убеждены, что могли спасти Энн, мой разум твердит об этом ежечасно, ежеминутно. Чувство вины сплотило нас троих.
        На прошлой неделе, расставляя силки, Имон Доннелли нашел на болоте красный ялик. Наверно, его туда, в трясину, приливом вынесло. Имон притащил ялик домой. Под скамейкой обнаружилась странная сумка, а в ней - урна вроде тех, в которых родственникам отдают прах после кремации, и блокнот в кожаной обложке. Вещи почти не пострадали от действия стихии, ведь их защищала скамья. Имон начал читать блокнот и с первых строк понял, что это мой дневник. Сумка и урна, вне всякого сомнения, принадлежали Энн. Ялик я запер в сарае, чтобы Оэн к нему не подобрался, а Имону заплатил за бесценные находки.
        Как мой дневник мог оказаться в ялике, когда я точно знал: он у меня дома, в библиотеке? Или его там нет? Я приставил лестницу к стеллажу, почти уверенный, что не досчитаюсь одного из блокнотов. Однако он оказался на месте. Не пожелтевший, с целехонькой обложкой, которую не тронули ни время, ни сырость, это был тот самый блокнот. Я не знал, что и думать, застыл прямо на лестнице, старый блокнот в левой руке, новый - в правой. Долго - и тщетно - ломал голову над приемлемым объяснением. Потом поставил оба блокнота на полку. Если бы они слились, восстановив некий баланс, я бы не удивился, честное слово. Это как раз было бы логично: во Вселенной не место двум одинаковым предметам. Но они спокойненько глядели друг на друга - прошлое и настоящее, сегодня и завтра. Мое непонимание - само по себе, блокноты - сами по себе. Возможно, когда-нибудь им суждена разлука. Каждый из них продолжит существование в своей эпохе, как случилось и с кольцом Энн.
        Ежедневно брожу по озерному берегу. Всё надеюсь, что Энн вернется. Нелепый ритуал стал потребностью. Оэн обычно увязывается за мной. Глядит на водную гладь, ждет. Спросил, правда ли, что его мама утонула. Я ответил: нет, это неправда. Оэн задумался и задал новый вопрос:
        - Может, мама села в ялик, переплыла озеро и очутилась в другой стране и в другом времени? Как я сам в книжках?
        Я сказал:
        - Да, скорее всего, так и есть.
        Оэн сразу поверил. Думаю, Энн предвидела, что однажды Лох-Гилл заберет ее, и своими книжками заранее подготовила Оэна к такому развитию событий. Утешение для него нашла.
        - Док, ты ведь не отправишься за мамой?  - прошептал Оэн, крепче стиснув мою руку.  - Ты меня не бросишь, правда?
        Я поклялся, что не брошу.
        - А давай вместе маму искать?  - произнес Оэн, засматривая мне в лицо, по-детски неумело утишая мою боль.  - Я знаю, в сарае стоит ялик. Спустим его на воду и поплывем, а, Док?
        Тут я рассмеялся. Подумал: хвала Господу, что у меня ума хватило запереть сарай. С замком Оэну не сладить. Впрочем, от смеха мне стало только горше.
        - Нет, малыш, мы должны жить здесь, в Гарва-Глейб,  - ответил я.
        Оэн ни словечка не возразил.
        Даже если бы я знал, каким способом воссоединиться с Энн - а ведь я отнюдь не уверен, что она не потерялась в наслоениях эпох,  - нам с Оэном никак нельзя плыть за ней. Оэн должен вырасти в своей эпохе. Должен произвести на свет сына, который станет отцом Энн. Иначе Энн вообще не родится. Есть последовательности, не подлежащие нарушению, в этом я уверен. Маленькая Энн будет нуждаться в дедушке Оэне даже сильнее, чем сейчас он сам нуждается в матери. У моего мальчика, по крайней мере, есть я. Энн в шесть лет останется круглой сиротой. Оэну предстоит долгое ожидание. Которое я с ним разделю, даже если это означает, что не видать мне больше моей Энн. Никогда.

    Т. С.

        Глава 25
        На крючке одиночества

        Тень отбросив рывком,
        Голым остался холм.
        Под терновым рваньём
        Невмоготу шуту -
        Леска с луной-крючком
        У бедняги во рту.

    У. Б. Йейтс

        ДЕЙРДРЕ БЕСПРЕСТАННО ТЕРЕБИЛА ремешок объемистой холщовой сумки, которая оттягивала ей плечо. Определенно, идея насчет визита в Гарва-Глейб принадлежала Мэйв О'Тул, которая по-рыбьи спокойно взирала на меня сквозь толстенные стекла очков. Не утруждая себя формальностями вроде приветствий, Мэйв сразу перешла к делу.
        - Мой Кевин говорит, ты его всё время называешь Робби.
        Дейрдре закашлялась, протянула мне руку и выдала:
        - Добрый день, Энн. Меня зовут Дейрдре Фэллон. Я в библиотеке работаю, в Дромахэре. Вы, наверно, помните меня. А это Мэйв О'Тул. Вы к ней домой ездили. Мы подумали, надо нанести вам… гм… официальный визит, раз вы решили остаться в Ирландии на постоянное место жительства. Мне очень неловко… и как я сразу не догадалась, что вы и есть та самая Энн Галлахер, автор бестселлеров? Ну да теперь мы располагаем полным собранием ваших сочинений. А на те, которые еще не изданы, я внесла нашу библиотеку в лист ожидания. Дромахэр сейчас гудит, как пчелиный улей, и немудрено - люди в восторге, что всемирно известная писательница будет жить в нашем захолустье!
        Без сомнения, Дейрдре отбарабанила вызубренную речь - за бодрыми интонациями скрывалась нервозность. Я пожала ей руку и произнесла:
        - Проходите, пожалуйста.
        - Ах, обожаю этот дом!  - снова завела Дейрдре, косясь на внушительную лестницу и на люстру с подвесками.  - Знаете, Энн, смотритель каждое Рождество открывает двери для всех жителей Дромахэра. Сначала литературный вечер, потом танцы. К детишкам обязательно Даиди на Ноллаиг[58 - Ирландский аналог Деда Мороза, нечто среднее между Санта-Клаусом и святым Патриком. Носит шубу зеленого цвета, на голове вместо шапки - венок, на посохе - пучок из трав.] приходит. Я и поцеловалась в первый раз именно здесь, в Гарва-Глейб. Вот на этом самом месте, под омелой.
        - Чай пить хочу в библиотеке,  - объявила Мэйв и двинулась к стеклянным дверям, за которыми маячили книжные стеллажи.
        - Мэйв!  - с упреком воскликнула Дейрдре.
        - Что ж мне - приглашения дожидаться, когда я с минуты на минуту помереть могу?  - парировала Мэйв.  - А помирать, чаю не попивши,  - последнее дело.
        Я поспешила вмешаться.
        - Всё нормально, Дейрдре. Мэйв в этом доме не чужая. Раз ей хочется пить чай в библиотеке - организуем. Проходите, устраивайтесь поудобнее. Я сейчас.
        Чайник был еще горячий. Я целыми днями пробавлялась мятным чаем в надежде справиться с тошнотой. Врач из Слайго утверждал, что симптомы токсикоза исчезнут уже ко второму триместру, однако шла двадцатая неделя беременности, а тошнота по-прежнему меня мучила. Наверно, виной тому были переживания, а вовсе не наше с Томасом дитя.
        Джемма еще раньше показала мне, где хранится чайный сервиз. Я-то думала, никогда им не воспользуюсь - а вот пришлось. Откуда-то взялся энтузиазм; я живо заварила чай, уставила поднос чашками, не забыла про сахарницу и сливочник.
        Мэйв и Дейрдре, вместо того чтобы расположиться в креслах возле журнального столика, стояли, переглядываясь и качая головами, перед моим портретом. Определенно, между ними имела место дискуссия.
        - А вот и чай,  - объявила я, со звоном опуская поднос на столик.
        Обе вздрогнули и обернулись. В глазах Дейрдре было недоумение, в глазах Мэйв - торжество.
        - Ну, видишь теперь? А что я говорила!  - воскликнула Мэйв.
        Дейрдре перевела взгляд на портрет, снова воззрилась на меня.
        - И впрямь… Мистика какая-то. Жуть.
        Я уселась в кресло, расстелила на коленях салфетку, произнесла с нажимом:
        - Давайте пить чай.
        Дейрдре отвлеклась от портрета, а Мэйв продолжала стоять, таращиться. Потом ее взгляд заскользил по книжным полкам, словно ища что-то конкретное.
        - Энн?
        - Да, Мэйв?
        - А где дневники доктора Смита? Они целую полку занимали, я шесть лет кряду пыль с них смахивала еженедельно.  - Явив недюжинную для такой престарелой особы силу, Мэйв подняла свою клюку, постучала по стеллажу.  - Вон там они хранились, под самым потолком. Ну-ка, глянь, а то я слаба глазами стала.
        - Это же мне придется на лестницу лезть!  - протянула я. В библиотеке имелась лестница на специальных рельсах, проложенных вдоль стеллажей, но одна мысль о подъеме вызвала приступ дурноты.
        - Ну так лезь, чего ждешь?  - фыркнула Мэйв.
        - Довольно, Мэйв! Что вы себе позволяете?  - возмутилась Дейрдре.  - Вы чаю требовали - вот и пейте, пока мисс Галлахер вас не выдворила.
        Мэйв что-то проворчала, однако от полок отвернулась. Пришлось встать и проводить ее к столику. Дейрдре разливала чай и поддерживала светскую беседу. «Вам нравится дом, Энн? Не правда ли, он прекрасен? А озеро? Истинная жемчужина! И погода стоит как по заказу. Надеюсь, одиночество вас не тяготит, Энн?»  - всё в таком духе. Я отвечала односложно, произносила ожидаемые фразы, по сути, не говоря вообще ничего.
        Мэйв сделала глоток, поставила чашку и хмыкнула.
        - Если хотите что-то сообщить, Мэйв, лучше не тяните. Я вас слушаю. Я давно поняла, что вы по делу приехали.
        - Мэйв убеждена, что на портрете изображены вы, Энн,  - вмешалась Дейрдре.  - Как только стало известно, что вы поселились в Гарва-Глейб, Мэйв мне покою не дает: поедем да поедем. Не сердитесь… Сами понимаете: еще одна Энн Галлахер в нашем озере тонула, да спаслась. Вся округа в смятении. Люди только о вас и говорят.
        - Кевин сказал, твое имя - Энн Смит,  - перебила Мэйв.
        - Он вам доводится правнучатым племянником, да?  - уточнила я.
        - Ишь, как быстро вычислила! Да, именно правнучатым, именно племянником. Мой Кевин беспокоится о тебе, Энн. Ты ведь ребенка ждешь. А где отец? Кевин говорит, впечатление, будто никакого отца и в помине нет.
        - Мэйв, это ее личное дело!  - прошипела Дейрдре.
        - Я ведь не спрашиваю, замужем она или не замужем,  - фыркнула Мэйв.  - Я просто хочу правду знать. От сплетен уши устали. Пусть рассказывает.
        - Мэйв, а что сталось с Томасом Смитом?  - решилась я. В конце концов, не всё же ей меня допрашивать.
        - Кто такой Томас Смит?  - спросила Дейрдре между двумя глотками чая.
        - Автор этой картины,  - произнесла Мэйв.  - Он был врачом и владел Гарва-Глейб. Я служила здесь до семнадцати лет, а потом закончила бухгалтерские курсы и уехала в Лондон, где нанялась в «Кенсингтон Сейвингз & Лоун». Есть что вспомнить про то времечко. Доктор Смит оплатил мне обучение плюс целый год слал деньги на комнату и питание в Лондоне. Нас, О'Тулов, был целый выводок, и всем доктор Смит образование дал. Поистине святой человек.
        - А что с ним сталось? Он тоже… в Баллинагаре?  - вымучила я и только теперь заметила: руки мои дрожат, да так, что чашка подпрыгивает на блюдце. Поспешно я поставила чайную пару на столик.
        - Нет. Оэн Галлахер уехал в тридцать третьем году, а Томас Смит исчез чуть ли не назавтра. Ни тот, ни другой в Гарва-Глейб не вернулись, насколько мне известно.
        - Погодите!  - взмолилась бедняжка Дейрдре.  - Кто такой Оэн?
        - Оэн Галлахер - мой дедушка. Он рос и воспитывался здесь, в Гарва-Глейб.
        - Ах вон оно что! Значит, вы, Энн, связаны тесными узами родства с этой женщиной!  - Дейрдре указала на портрет, крайне довольная, что тайна раскрылась.
        Я кивнула. Еще как связана, еще какими узами - теснее не бывает.
        - А Кевину ты сказала, что тебя зовут Энн Смит,  - с иезуитской настырностью перебила Мэйв.
        - Ну и что?  - заспорила Дейрдре.  - Знаменитой писательнице без псевдонимов не обойтись.  - Дейрдре рассмеялась.  - Правда, «Энн Смит» оригинальностью не блещет.  - Последовал второй смешок; мы с Мэйв сидели с каменными лицами. Щеки Дейрдре покраснели. Она залпом допила чай и зачастила:  - Помните, Энн, я упоминала одну писательницу, вашу полную тезку? Так вот, я вам ее книжки привезла. Подумала, вам, будущей маме, пригодятся. Точнее, вашему малышу. Книжки-то детские. Они просто прелесть, да вы сами посмотрите.  - Дейрдре снова вспыхнула и полезла в свою сумищу.
        Странно, подумала я, какому это издателю взбрело выпустить детские книжки в черных обложках? Дейрдре шлепнула на столик целую стопку таких вот антрацитовых томиков. На каждом загадочно мерцало озеро, освещенное луной, по водной глади скользил красный ялик, сверху размашистым почерком Томаса было написано «Приключения Оэна Галлахера». Внизу название дублировалось белыми печатными буквами.
        - Все книжки хороши, но та, что про Майкла Коллинза, по-моему, самая удачная,  - трещала Дейрдре, тасуя томики, жаждая поскорее предъявить мне тот из них, который вызвал у нее столь бурный восторг.
        Наверно, я застонала, потому что Дейрдре вдруг уставилась на меня, а Мэйв бросила:
        - До чего ж ты бестолковая, Дейрдре! Глаза-то разуй! Тут написано «Энн Галлахер Смит». Получается, жена Томаса Смита, которая утонула в озере и которая изображена на портрете, и автор этих книжек - одно и то же лицо!
        - Но… книжки были изданы только нынешней весной в память восемьдесят первой годовщины Пасхального восстания. Каждая библиотека в Ирландии получила их в дар. Ничего не понимаю.
        - Можно взглянуть?  - прошептала я.
        Со священным трепетом Дейрдре положила книги мне на колени. Восемь штук. Всё правильно. Руки мои дрожали, Дейрдре не спускала с них пристального взгляда.
        - Текст Энн Галлахер Смит. Иллюстрации доктора Томаса Смита…  - Я читала, водя пальцем по строчкам, словно малограмотная. Раскрыла книгу, обнаружила кое-что новенькое. «Посвящение: С любовью в память о волшебных временах передаю в дар эти книги. Оэн Галлахер».
        Книги были изданы с использованием новейшего оборудования. У меня на коленях лежали великолепно оформленные факсимильные копии наших с Томасом и Оэном самоделок - блокнотиков, сшитых и проклеенных вручную, проиллюстрированных дилетантом, написанных чернильным пером.
        - Это мой дедушка перед смертью заказал,  - пролепетала я.  - Книжки в детстве принадлежали ему. Хитрец! Мне ни словечка, тайком всё сделал…  - Я растрогалась до слез.
        - Тем более, Энн, они ваши по праву,  - подытожила Дейрдре.  - Примите их, пожалуйста. Ой, да вы почти плачете!
        - Всё в порядке, это я от неожиданности. Спасибо. Книги восхитительны.
        Мэйв словно сдулась. Вся ее язвительность исчезла, и с вопросами она больше не приставала. Видимо, решила: достаточно, что она сама в курсе, кто я такая есть, а из меня признание выбивать жестоко.
        - Мы очень любили Энн,  - прошептала Мэйв, и губы у нее задрожали.  - Про нее всякое болтали, особенно когда она… умерла. Но мы, О'Тулы, не слушали. Робби, мой брат, ею восхищался. Я ей в рот смотрела. Да что там! Когда Энн пропала, в Гарва-Глейб как будто свет погас.
        Я промокнула слезы салфеткой и заметила, что Дейрдре делает то же самое. Говорить было выше моих сил - в горле стоял ком.
        Мэйв с усилием поднялась, опираясь на клюку. Сигнал для Дейрдре - время визита истекло. Дейрдре отняла от лица льняную салфетку, ойкнула и извинилась за то, что испачкала ее тушью для ресниц. Я начала расставлять книги на полке. Ноги у меня подкашивались, однако не проводить гостей до двери я сочла невежливым.
        В холле Мэйв нарочно замешкалась. Уже когда Дейрдре сошла с крыльца, Мэйв шепнула:
        - Энн, слазай, поищи дневники. Из них всё узнаешь. Кстати, Томас Смит сгодится тебе в персонажи. Да-да, для новой книги. Он был выдающимся человеком, о таких и надобно писать. И вот еще что: наведайся в Баллинагар. Мертвые - они немало порасскажут тому, кто ухо востро держит. Я вот всегда держу.
        - Да. Обязательно,  - всхлипнула я. Настанет ли такой день, когда я вновь буду хозяйкой собственных эмоций?
        - Жду тебя в гости,  - продолжала Мэйв.  - Подруги-то мои поумирали все. Зрение плохое стало - сама за руль не сажусь, а при Дейрдре говорить себе дороже. Еще упечет меня в дурдом, как маразматичку старую.
        - Спасибо, Мэйв. Я приеду к вам. Скоро,  - пообещала я, хихикнув сквозь слезы.
        Обещание не было пустыми словами, способом отделаться от назойливой старухи. Я и правда решила к ней съездить.

* * *

        Что касается верхней полки, я собиралась с силами несколько дней. Входила в библиотеку, косилась на лестницу - и выскакивала вон. Подняться по ступеням, балансировать на узенькой рейке? Разве не этим я занимаюсь с тех пор, как выпала из 1922 года? Разве я не зависла над пустотой? Равновесие может нарушиться ежесекундно - влево ли, вправо ли качнется метафорическая леска с крючком. Я не сплю ночами, я даже вдохнуть поглубже не рискую. Самое интересное, я продолжаю жить. Я почти притерпелась к боли.
        Кончилось тем, что Кевин застал меня в обнимку с лестницей, со взглядом, прикованным к верхней полке.
        - Вам помочь, Энн?
        Прямо чувствовалось, насколько ему трудно дается это «Энн» без «мисс» или «мэм». Сама себе я показалась старухой. Можно подумать, у нас с Кевином разница в возрасте не шесть лет, а все шестьдесят.
        Я отпрянула от лестницы, однако равновесие сохранила.
        - Да, пожалуйста. Посмотрите, нет ли там, наверху, блокнотов в кожаных обложках. Если есть, давайте их сюда.
        Перед мысленным взором возник озерный берег, я услышала чмоканье воды среди камушков. Вот и решилась. Теперь вдохнуть поглубже…
        Кевин полез по ступеням, металлическая лестница загудела под ним.
        - Ага, вижу блокноты! Навскидку штук шесть-семь будет.
        - Откройте любой и посмотрите, каким числом датирована первая запись. И последняя тоже.
        - Ладно,  - отозвался Кевин. В голосе сквозило сомнение - вероятно, в моей адекватности. Зашелестели страницы.
        - Этот конкретный начинается с 4 февраля 1928 года,  - произнес Кевин.  - А заканчивается… погодите, найду… заканчивается в июне тридцать третьего.
        - Прочтите вслух какой-нибудь отрывок. Любой. Только дату назовите.
        Видимо, перелистнув наугад несколько страниц, Кевин выдал:
        - Запись от 27 сентября 1930 года.
        И начал читать:

        Оэн очень вырос, если не сказать вымахал. Теперь у нас одинаковый размер обуви и перчаток. На днях я застукал Оэна за попыткой побриться моей бритвой. Пришлось обучить его основам бритья. Мы стояли в ванной перед зеркалом - оба голые по пояс, оба с намыленными физиономиями. Конечно, далеки те времена, когда Оэн будет регулярно уничтожать щетину на подбородке, но, по крайней мере, теперь он знает, как делать это без риска. Забывшись, я ляпнул: «Знаешь, сынок, твоя мама тайком брала у меня бритву, чтобы избавиться от волосков на ногах». Оэн ужасно смутился, я тоже. Столь интимная подробность - не для ушей пятнадцатилетнего юноши. Восемь лет минуло, а я будто наяву вижу Энн, чувствую под ладонями ее гладкую кожу - стоит мне только закрыть глаза.

        Кевин умолк.
        - Прочтите другой отрывок,  - прошептала я. Через несколько секунд с лестницы послышалось:

        Нашему ребенку было бы уже десять лет. Сейчас мы с Оэном гораздо реже говорим об Энн. Но я уверен: Оэн, как и я, думает о ней беспрестанно. Больше, чем когда-либо раньше, если только такое возможно. Оэн решил учиться на врача, причем в Штатах, и непременно в Бруклине. Бруклин, бейсбол, Кони-Айленд - вот что не сходит у него с языка. Как только он уедет, я тоже сорвусь с места. Вид, который открывается из моего окна, мне опротивел. Если я обречен коротать жизнь в одиночестве, с тем же успехом я могу заниматься этим вдали от Гарва-Глейб, а не глядеть целыми днями на озеро, ожидая, что из воды вот-вот появится Энн.
        - Дайте мне дневник,  - попросила я.
        Хоть что-то осязаемое осталось от моего Томаса.
        Кевин, рискуя жизнью, свесился с лестницы, я ухватила дневник, поднесла к лицу, жадно вдохнула, но вместо ожидаемого секундного блаженства, какое накатывает, когда улавливаешь единственное и неповторимое сочетание эфемерных молекул, на меня напал чих.
        - А Джемма-то отлынивает,  - усмехнулся Кевин.  - По верхней полке мокрой тряпкой, кажется, вообще ни разу не прошлась! Поставлю ей на вид.
        От его слов тугой узел в моей груди чуть ослабел, и я нашла в себе силы отложить дневник до той поры, когда останусь в библиотеке одна.
        - Следующий откройте, пожалуйста.
        - Сию минуту. Посмотрим. Этот начинается в 1922-м и заканчивается в 1928-м. Похоже, блокноты по порядку расставлены.
        В груди закололо, пальцы онемели.
        - Из этого читать вам, Энн?  - спросил Кевин.
        Нет, только не про 1922 год. Я не выдержу. Однако против собственной воли я кивнула. Что ж, сыграю в русскую рулетку с собственным сердцем.
        Как сквозь сон я слышала: вот Кевин открывает дневник, вот под его пальцами шуршат дни, недели, месяцы жизни Томаса.
        - Этот отрывок, пожалуй, подойдет. Остальные длиннющие. Слушайте, Энн. 16 августа 1922 года,  - донеслось сверху.
        Со своим густым ирландским акцентом, идеальным для рассказа о трагических событиях, Кевин начал читать.

        Ситуация из рук вон плоха. Ирландия до того докатилась, что Мик и остальные члены Временного правительства в Дублине ежеминутно подвергаются опасности поймать снайперскую пулю. На крыше больше никто не курит. Живут они все - восемь молодых мужчин - в правительственном здании, которое окружено бойцами армии Свободного государства. Ходят по лезвию бритвы. Самый старший из членов правительства, Артур Гриффит, скончался 12 августа. У него случилось кровоизлияние в мозг. Ушел выдающийся человек. Несколько недель он был болен, однако продолжал вникать буквально во всё. Неугомонный, Артур Гриффит нашел единственно возможный для себя способ успокоиться.
        Мик в это время был в графстве Керри. Он прервал инспектирование южных регионов, чтобы отдать другу и товарищу последний долг. Мик возглавлял похоронную процессию, за ним чеканили шаг бойцы армии Свободного государства. Я наблюдал со стороны. Видел неподдельное горе на всех без исключения лицах. Потом мы с Миком постояли у могилы, глядя в земное нутро, которое готовилось принять прах Артура.
        - Как, по-твоему, Томми,  - внезапно заговорил Мик,  - сам я выживу?
        - Только попробуй не выжить - не будет тебе тогда моего прощения.
        За шутливым тоном я пытался скрыть страх за Мика. Сейчас август. Об августе писала Энн - об августе, графстве Корк и каких-то цветах.
        - Не лукавь, Томми. Ты меня простишь, никуда не денешься. Как простил Энни.
        Еще когда Энн пропала, я умолял Мика не произносить ее имя. Это причиняет мне слишком сильную боль. От этого отсутствие Энн делается нестерпимым. От этого моя тайная надежда на встречу превращается в абсурд. Мик обещал, только он всё время забывает. Ему о стольких вещах нужно помнить. Язва определенно грозит прободением[59 - Прободение - образование сквозного дефекта (отверстия) в стенке полого органа или полости тела.], но, если я поднимаю тему, Мик лжет, будто с его желудком полный порядок. Забывает еще и о том, что я врач. Я вижу, что он стал двигаться медленнее и как-то боком, что у него глаза мутные. Впрочем, возможно, на мое восприятие влияют мои собственные боль и тревога.
        Мик твердо решился возобновить поездку по южным графствам и обязательно заглянуть в Корк. У него назначены встречи с так называемыми ключевыми игроками, на самом деле - с бандитами, по вине которых в регионе продолжается хаос. Мик уверен, что сумеет положить конец кровопролитию. Навсегда.
        - Это мой долг перед Артуром, Томми. И перед твоей Энни. И перед каждым из тех, кто был повешен или застрелен, выполняя мое задание.
        Как он не понимает: в Корке сопротивление особенно сильно! Корк - этакое гнездо республиканцев-радикалов. Железные дороги разрушены, деревья вдоль шоссе вырублены, и каждый автомобиль, каждый пешеход будто на ладони. Я не говорю о том, что территория графства нашпигована минами.
        Напрасно я умолял Мика не ездить в Корк.
        - Там же мои земляки!  - рявкнул Мик, потеряв терпение.  - Да я по всей Ирландии катаюсь, и никто мне ни разу не препятствовал. Я домой, в Клонакилти, хочу, чёрт возьми. В паб хочу ввалиться, на табурет влезть и выпить по-человечески со старыми друзьями.
        - Ладно,  - сказал я.  - Раз тебе неймется, вместе поедем.

        Кевин замолк. Несколько мгновений в библиотеке звенело эхо последней фразы. Встречаются в человечьем роду истинные титаны, про которых думаешь: над ними сама Смерть не властна. Обманчивое впечатление! Жизнь-насмешница любит сначала наделить своего избранника просторным сердцем и стальной волей, а затем «поставить на место»  - иными словами, Смерти его вручить. Всем прочим в назидание.
        - С ума сойти!  - нарушил тишину Кевин.  - Я, конечно, слыхал про Артура Гриффита и Майкла Коллинза - в школе проходили. Только я в тему никогда не углублялся, а зря. Читать дальше, Энн?
        - Не надо. Что дальше было, я знаю.
        Кевин передал мне и этот блокнот, я положила его на стол.
        - А вот какой-то совсем старый. Обложка покоробилась, точно в воде побывала. Нет, погодите, еще один вижу. Ну-ка, ну-ка… Начинается в мае 1916-го, а заканчивается…  - Послышался шелест страниц.  - Заканчивается стихом, хотя последняя запись сделана 16 апреля 1922 года.
        Я едва дышала, но все-таки выдавила:
        - Можете прочесть стихотворение?
        - Кто - я? Гм… Ну, могу, наверно.
        Кевин откашлялся и начал читать как человек, к этому занятию не привыкший, монотонным голосом.
        Найдёныш, былиночка или вот -
        Силуэт театра теней;
        Я спас тебя из студёных вод,
        Согрел в постели своей.

        Осилив первую строфу, он посмотрел вниз, напоролся на мой напряженный взгляд. Щеки у него стали того же оттенка, что волосы шестилетнего Оэна. У меня в голове гудел озерный ветер, в венах хлюпала лох-гилльская слизь.
        Урок был - наглядней не преподать,
        Затем и молю: забудь,
        Родная, глядеть на ртутную гладь,
        Таящую долгий путь.

        Вот пресловутая леска и качнулась. Голова закружилась от нового приступа боли, я упала бы, не окажись за моей спиной стола. На него-то я и села.
        - Энн!  - позвал Кевин.  - Этот блокнот вам тоже нужен?
        Я кивнула, или, точнее, дернулась, как деревянная кукла.
        Он полез вниз, держась за полки одной только левой рукой. В правой был дневник.
        - Дайте сюда,  - прошептала я.
        Кевин шлепнул дневник мне на колени. Только теперь он заметил мое состояние, бедняга, и вытаращился, будто перед ним сидело привидение.
        - Я думала, этот блокнот потерялся…  - вымучила я.  - В озере утонул.  - Не веря глазам, я ощупывала обложку, как незрячая.  - Ничего не понимаю.
        - А вы не путаете, Энн? Может, это другой блокнот потерялся? Вон ведь их сколько!
        - Нет, всё точно. Я же помню даты. И стихотворение.  - Я протянула дневник Кевину.  - Это выше моих сил. Вам я, должно быть, ненормальной кажусь… Просто вы не в курсе. Прочтите сами, пожалуйста, первую страницу. Вслух.
        Кевин не стал возражать. Но, когда я передавала ему блокнот, из-под обложки вдруг выпорхнуло несколько фотографий. Кевин собрал их с полу.
        - Да это ж Гарва-Глейб!  - воскликнул он в изумлении.  - Наверно, лет сто назад фоткали. Хотя дом и не изменился практически. Вот, Энн, поглядите.
        Фотография была та самая, которую я показывала Дейрдре при первой встрече. Именно эту фотографию я взяла на озеро, когда плыла развеивать прах Оэна. Только теперь она выглядела старше на дополнительные восемьдесят лет.
        - А вот здесь люди какие-то.
        Кевин уставился на вторую фотографию. Прежде чем он произнес: «Ничего себе, да это ж вылитая вы!»  - прежде чем округлил глаза, а потом сузил их, встретив мой взгляд,  - я поняла, кто именно запечатлен на старом снимке. Разумеется, мы с Томасом в отеле «Грешэм», не касающиеся друг друга, застигнутые фотографом врасплох. Томас ко мне вполоборота: твердый подбородок, худощавая скула, неожиданная мягкость рта под идеально прямым носом.
        Мое изображение сохранилось даже после испытания водой. И дневник сохранился. А я сама - нет. Наша с Томасом связь порвалась. Видимо, навсегда.

        28 августа 1922 г.
        Мы выехали в Корк рано утром 21 августа. На лестнице Мик споткнулся и уронил винтовку. Она загрохотала по ступеням, весь дом разбудила. Я еще подумал: плохая примета. Джо О'Рейли проводил нас взглядом. Так он мне и запомнился: в окне, точно портрет в раме,  - недвижный, мрачный. В унисон со всеми нами Джо умолял Мика не ездить в Корк, а узнав, что я его сопровождаю, вздохнул с облегчением, хотя от меня в бою пользы никакой. Зато я пригождаюсь после боя. О сражениях, засадах и прочем мне рассказать нечего - только об извлечении пуль, наложении швов и морфине.
        Началась поездка неплохо. Наш путь лежал через графство Килдэр, и мы заглянули в Керраг-кэмп[60 - Военная база, основанная британцами. В мае 1922 г. передана Ирландскому Свободному государству.] с инспекцией. Останавливались мы в Лимерике и затем в Мэллоу. Там, в пабе, Мик хотел сплясать с бойцами, но неизвестно откуда появился священник и обозвал его предателем, на меня же сзади выплеснули целую пинту эля. Мик стерпел оскорбление. Пришлось стерпеть и мне. Я допивал виски, чувствуя сырость в районе крестца. Зато, когда мы прибыли в Корк и вошли в гостиницу, где намеревались заночевать, Мик рассердился не на шутку. Дело в том, что обоих охранников он обнаружил дрыхнущими в холле. Каждого из них Мик сгреб за чуб и шарахнул друг о друга - только лбы затрещали. Случись подобное год назад, скажем, в дублинском «Вауне»  - Мик бы там ни секунды не задержался, уверенный, что его безопасность под большой угрозой. Теперь, в Корке, он спокойно прошел в номер и уснул, едва коснулся щекой подушки. Я не ложился. Всю ночь я кемарил в кресле под дверью, с револьвером Мика наготове.
        Не знаю, может, дело в моей усталости, а также в том, что после исчезновения Энн горе постоянно застит мой взор… Короче, следующий день помнится мне так, словно я его не прожил сам, а увидел в кинематографе. Чернобелая пленка, набор кадров, ни малейшего отношения не имеющих к моей жизни,  - вот каким явилось 22 августа 1922 года. С утра Мик поехал навестить братьев и сестер, а также старых друзей; давно перевалило за полдень, когда мы тронулись к Макрунскому замку. В сам замок я с Миком не ходил. Я ждал во дворе заодно с Шоном О'Коннеллом и Джо Доланом (ребятами из Миковой охраны) и еще дюжиной солдат и просто помощников, которых Мик повез в Корк с целью разбирать завалы на дорогах.
        Проблемы начались возле Бандона. Первый автомобиль из нашей процессии (обычный, не усиленный броней) два раза перегревался, а бронированный и вовсе заглох, причем на холме, на самом виду. Казалось, второе происшествие вытекло из первого. Деревья по обочинам были вырублены, земля изуродована траншеями. Мы предприняли попытку объезда, заблудились, отбились от охраны, долго искали, у кого бы спросить дорогу, и наконец-то воссоединились с остальными, чтобы совершить последний на сегодня рывок - в Крукстаун, через долину под названием Бил-наБлис. То есть «цветочная чашечка».
        Дорога, узкая и ухабистая, больше годилась для гужевой повозки, нежели для автомобилей. Слева ее закрывал холм, справа - давно не стриженная живая изгородь. День клонился к вечеру. В жидком предзакатном свете мы увидели, что поперек дороги валяется на боку телега из тех, на которых возят пивные бочки. Одного колеса у телеги недоставало. Неподалеку ослик мирно пощипывал травку, явно не зная, что ему, освобожденному, теперь делать. Автомобиль, который ехал первым, резко свернул и чуть не свалился в кювет. В остальных автомобилях шоферы отчаянно жали на тормоза.
        И тут грянул выстрел. Шон О'Коннелл заорал:
        - Засада! Вперед, скорее!
        Но Мик зачем-то велел заглушить моторы.
        Схватил винтовку, выскочил из автомобиля, готовый к бою, жаждущий перестрелки. Я последовал за Миком, остальные за мной. Пули сыпались слева, с холма; Мик, выкрикнув что-то непечатное, бросился к нам, укрывшимся за бронированным автомобилем. Оттуда мы несколько минут отстреливались, одиночными разрядами нарушая несмолкающий треск «виккерса».
        Воздух в долине дрожал от пулеметных и винтовочных залпов. Мы имели что противопоставить «виккерсу», зато радикалы заняли куда более выгодную позицию: мы были у них как на ладони. Мик не желал пригибаться, у меня рука устала тянуть его книзу, язык заболел повторять: «Береги голову!» На мгновение долину заполнила тишина, которой мы не решались поверить - в наших ушах всё еще свистели пули, в черепных коробках билось оглушительное эхо. И все-таки это мгновение обмануло меня - я решил, что есть надежда.
        - Вон они! На дороге!  - выкрикнул Мик.
        Действительно, группа с винтовками и пулеметом спешила к вершине холма. Мик выскочил из укрытия, пусть ненадежного; Мик выпрямился во весь рост, вскинул винтовку. Я бросился за ним, повторяя его имя. На холме выстрелили. Один-единственный раз, но зато наверняка. Мик рухнул ничком.
        Он лежал посреди дороги, в пыли; в основании черепа зияла дыра. Мы с Шоном О'Коннеллом взяли Мика за руки и за ноги, понесли обратно к автомобилю. Я стал расстегивать рубашку - свою, конечно. Требовалось много ткани, и с бинтами я даже не возился. Кто-то читал над Миком заупокойную молитву, кто-то, рыча от ярости, палил по убегавшим убийцам. Наконец справившись с пуговицами, я скомкал рубашку, накрыл рану. Меня поразило лицо Мика, совсем юное и спокойное. Он словно был рад, что избавился от тревог, что можно расслабиться, закрыть глаза. Незаметно спустились сумерки, а я всё сидел, держа в объятиях Большого Парня. Который был мертв.
        Вот так же, не выпуская Мика из объятий, прижимая к груди его окровавленную голову, не сдерживая слез, я ехал в Корк. Плакал не я один. Мы все были настолько потрясены утратой, что, свернув к ручью (требовалась вода - омыть Мику лицо), не сумели выбраться на дорогу. Мы оказались в адском лабиринте поваленных деревьев, взорванных мостов и покореженного железнодорожного полотна. По этому-то лабиринту и колесили, пока нам не попался человек, указавший, как проехать к церкви. Однако священник, приблизившись к автомобилю и увидав мертвого Мика, бросился бежать. Ребята последовали за ним; я услыхал угрозу физической расправы, если святой отец не одумается и не отпоет покойного. Затем раздалось несколько выстрелов, но святой отец, к счастью, не упал, а, наоборот, скрылся в церкви. Возможно, мы отнеслись к нему несправедливо. Как бы то ни было, мы не стали его дожидаться.
        Наверно, мы еще долго плутали, не знаю. Помню только, что до Корка мы в конце концов добрались. Двое патрульных сопроводили наш автомобиль в больницу «Шанакил». Там у нас изъяли тело Мика. Мы остались, залитые его кровью, растерянные. Мог ли Мик предположить, что примет смерть от своих земляков, что погибнет именно в том уголке мира, где ему, казалось бы, гарантировалось всеобщее обожание?
        Кто-то догадался отправить телеграммы - в Лондон (чтобы там напряглись), в Дублин (чтобы там всполошились), в другие города, чтобы знали: Майкл Коллинз погиб лишь неделей позже, чем навсегда ушел от нас его товарищ Артур Гриффит. Тело Мика отправится в Дублин морем - из бухты Пенроуз в Дун-Лэаре. Мне не позволили сопровождать его. Я поехал на поезде. Вагон гудел: обсуждали смерть Мика, невосполнимую утрату для Ирландии,  - и перескакивали на фасоны шляпок, погоду, несносных соседей. Меня такое зло взяло, что я еле дотерпел до ближайшей станции. Весь дрожа от негодования, я спрыгнул на перрон и дальше шел пешком. Два дня добирался. Не могу находиться среди людей, но, как ни странно, не готов я и к полному одиночеству.
        Похороны состоялись сегодня. Мик упокоился на кладбище Гласневин. Мы четверо - Гиройд О'Салливан, Том Куллен, Джо О'Рейли и я - стояли плечом к плечу. По крайней мере, не одного меня снедает скорбь - Гиройд, Том и Джо любили Мика не меньше, чем я, и в этом я вижу слабенькое утешение. Бремя утраты не придется тащить в одиночку.
        Дублинский дом я выставил на продажу. После похорон не желаю возвращаться в Дублин. Никогда. Поеду домой - меня ждет мой мальчик, мой Оэн. Всех остальных, кто был мне дорог, Ирландия уже забрала, больше некого принести ей в жертву.

    Т. С.

        Глава 26
        Мужчина молодой, мужчина старый

        Ни толку, ни проку, ни мыслей, ни слов -
        В расколотой плошке моей головы
        Единственной свечке отныне гореть.
        Так, крупная рыба, заплывшая в сеть,
        Луна умаляет небесный улов;
        Так меркнет скопление звёздной плотвы.

    У. Б. Йейтс

        31 АВГУСТА Я ПОЕХАЛА В БАЛЛИНАГАР, на кладбище. Мне помнилось, что расположено оно сразу за церковью на довольно высоком холме, но я не ожидала, что подъем отнимет практически все мои силы и вызовет саднящую одышку. Живот сильно вырос, давил снизу на легкие. По словам слайговского гинеколога, милейшего старичка, мне предстояло рожать в первых числах января. Я усмехнулась: при первом посещении больницы в Слайго медсестра, желая определить мой срок, спросила, когда были последние месячные. Какую дату я могла назвать? Середину января 1922 года? Я прикинулась этакой забывчивой особой. По моим личным подсчетам, на момент возвращения в современность мой срок составлял около двенадцати недель. На первом же УЗИ мое предположение подтвердилось, несмотря на несообразность дат. Путешествие во времени ни на что не влияло. Как и всякая женщина, я должна была носить дитя ровно девять месяцев, из которых минуло пока только пять.
        Итак, я опустилась на колени перед могилой Деклана, погладила холодный камень, прошептала «Привет». Имя «Энн Финнеган Галлахер» по-прежнему значилось рядом с именем Деклана. Отдышавшись, я принялась полоть сорняки на могиле Бриджид. Обиды в моем сердце не было. Бриджид не виновата, рассуждала я, что запуталась в недомолвках, как в паутине; на ее месте никто не поверил бы в «официальную версию» возвращения Энн, как не поверил бы и в немыслимую правду. Значит, Бриджид - просто жертва, за что же ее ненавидеть? За попытки защитить Оэна и Томаса? Вот уж нет. Но даже думая о Бриджид, я косилась на другое надгробие, всё затянутое лишайниками, расположенное поодаль от галлахеровских могил. Что, если Мэйв ошиблась? Что, если я сейчас обнаружу под фамилией имя «Томас» с соответствующими датами? На нетвердых ногах я шагнула к надгробию, почти упала на землю.
        «Энн Смит, возлюбленная супруга Томаса. 16 апреля 1922 г.»  - вот что я прочла. Я сидела перед собственной могилой.
        Нет, дух у меня не занялся от ужаса, и я не разрыдалась. Никаких мистических ощущений, никаких отрицательных эмоций. Я просто созерцала памятник, воздвигнутый Томасом Смитом в честь нашей любви, в честь нескольких месяцев, которые мы провели вместе. Этакое подтверждение: я была и останусь его возлюбленной супругой.
        - Томас!  - простонала я и легла прямо на землю, головой на надгробие.
        Брызнули слезы, но я даже не попыталась остановить их поток, несший облегчение, освобождение от страшного предчувствия. Томас не упокоился здесь, в Баллинагаре; незачем прислушиваться к шепоту трав или свисту ветра - Томас не станет говорить со мной их языком. Ибо это делают только мертвые. Передо мной же не могила, а мемориал. С того дня, как Джим Доннелли выловил меня из озера, я не была ближе к Томасу, чем теперь. Дитя взыграло в моей утробе - в первый раз. На эту новую жизнь - доказательство, что любовь к Томасу мне не приснилась,  - мышцы живота откликнулись сладостной спазмой.
        Я оставалась на кладбище до заката. Если Томас обращался ко мне посредством дневников, почему я не могу обратиться к нему, избрав посредником прохладный могильный камень? И я рассказала - вслух!  - о старой Мэйв, о тактичном Кевине, о наших книжках, изданных Оэном, о том, как растет наше дитя - вероятнее всего, девочка. Поделилась соображениями насчет имени и цвета стен в детской. Когда же стало смеркаться, я произнесла: «До свидания, родной», всхлипнула, вытерла слезы и побрела вниз, к церкви, и дальше - к машине.

* * *

        Дневники Томаса я стала читать, но не по порядку, а отрывками, как делал Кевин. Брала блокнот не глядя, открывала наугад. Правда, сначала прочла последнюю запись. Потом несколько дней не могла к другим блокнотам прикоснуться. Запись действовала на меня, как пламя свечи на ночную бабочку; возвращаясь к записи от 3 июля 1933 года, я испытывала боль, близкую к блаженству.

        На следующей неделе Оэну исполнится восемнадцать. Еще весной я купил ему билет на пароход, списался с нужными людьми в Штатах и оплатил первый год его обучения и проживания в Нью-Йорке. Оэн зачислен на медицинский факультет в Университет Лонг-Айленда. Он станет едва ли не самым юным из студентов. Хочу поехать с ним. Помогу устроиться на новом месте, пройдусь по улицам, скверам, взгляну на здание университета, на кампус, чтобы после, думая об Оэне, легче было представить его в новом контексте. Оэн упирается: он-де взрослый, ему нянька не нужна. Порой он сильно напоминает Мика - стальная воля в сочетании с беззащитным сердцем. Пообещал мне: «Док, я обязательно напишу»  - и сам же рассмеялся, со мной вместе. Мы оба знаем: никаких писем не будет.
        Если разобраться, мне дано больше, чем любому из отцов, больше, чем отец вправе просить. Энн заранее рассказала всё о жизни Оэна. Я в курсе, как сложится его судьба. Оэн открыт для меня, его душа не является загадкой, мне не надо волноваться, что мой мальчик изберет неверную дорогу. Я уже знаю, каким человеком он станет. Словом, начинаются «Приключения Оэна Галлахера», хотя их начало означает для нас вечную разлуку.

        Некоторых записей (отмеченных определенными датами) я сознательно избегала. Разумеется, я не могла читать о 1922 годе, о смерти Майкла Коллинза. Мне ведь так и не удалось его спасти. Не меньшее отторжение вызывали отчеты Томаса о коллапсе власти в Ирландском Свободном государстве. Из собственных изысканий я знала: когда скончался Артур Гриффит, а через неделю погиб Майкл Коллинз, политический маятник предсказуемо качнуло. Британцы наделили армию Свободного государства особыми полномочиями, армия не замедлила ими воспользоваться, в результате были арестованы и умерщвлены лидеры республиканцев. Их просто расстреляли, приговор не подлежал обжалованию. Первым, но отнюдь не последним стал Эрскин Чайлдерс, всего же за семь месяцев армия Свободного государства казнила семьдесят семь идейных противников. Ирландская республиканская армия ответила симметрично - последовали убийства выдающихся деятелей Свободного государства. Пресловутый маятник всё резче бросало из стороны в сторону, и множились шрамы на многострадальной ирландской земле.
        Жизненной необходимостью стало для меня чтение дневников за период с двадцать третьего по тридцать третий год. Я искала - и находила - упоминания об Оэне; благодаря Томасу я словно видела, как он растет, из озорного рыжика превращается в юношу - вдумчивого, серьезного. Кажется, любовь, не доставшуюся мне, Томас сосредоточил на нашем мальчике. Описания радостей и горестей Оэна, истинно отцовское беспокойство - всё было в бесценных дневниках. Однажды Томас застукал шестнадцатилетнего Оэна целующимся с Мириам МакХью в операционной и всполошился: вдруг гормональный всплеск помешает Оэну сосредоточиться на учебе?

        Влюбленность, юношеская страсть - есть ли на свете что-либо столь же пьянящее? Сомневаюсь. Зато совершенно уверен: Мириам не та девушка, которая нужна Оэну. Да и время для романтических отношений, увы, неподходящее. Оэн, конечно, надулся, услыхав от меня совет: вместо того чтоб целоваться, лучше поговори с подругой детства. От поцелуев мужчины голову теряют; от разговоров, наоборот, разум проясняется - так я сказал. Оэн только фыркнул.
        - Тебе-то откуда знать, Док? Сам ты с женщинами не разговариваешь. И тем более не целуешься.
        Пришлось напомнить: мое сердце принадлежит одной-единственной женщине - несравненной собеседнице и восхитительной любовнице. Из-за этой женщины я мертв для всех остальных, так что к моим наставлениям стоит прислушаться.
        Едва я назвал имя Энн, Оэн задумался, даже сник. Обычная его реакция. Он больше не спорил, зато вечером постучался ко мне в комнату. Я его впустил, и он обнял меня, уткнулся мне в грудь. Слезы близко, понял я, но говорить ничего не стал. Так мы стояли - молча, держа друг друга в объятиях. Наконец Оэн совладал с собой и ушел.

        После этого пассажа я несколько дней не приближалась к библиотеке. Потом поняла: за приступом боли следует облегчение. Катарсис. Я открыла способ противостоять тоске - отныне я спасалась от нее за страницами дневников Томаса. Жизнь тех, кто был мне дороже самой жизни, вставала передо мной, открывалась в маленьких триумфах и печалях, ссорах и примирениях любимых людей. Главное - они вместе, думала я; значит, выдержат, справятся с моим отсутствием.
        Мне попалась запись, сделанная в день смерти Бриджид. Томас простил ее, все-таки простил! Бриджид в свой последний час не была одинока. Как врач, Томас много писал о болезнях и кончинах жителей Дромахэра, а также об открытиях в области медицины. Отдельные блокноты почти не отличались от набора медицинских карточек - столько там было приведено симптомов, перечислено лекарств и процедур. Но никогда, никогда Томас не касался политики. Словно дистанцировался от всех возможных политических дрязг. Понятие «сердце патриота», фигурировавшее в его ранних дневниках, было заменено на фразу «душа беспристрастного наблюдателя». Очевидно, что-то в Томасе умерло, когда погиб Майкл; этим «чем-то», как я подозревала, была вера в Ирландию. Может, даже вера в род человеческий.
        В записи от июля 1927 года Томас упоминал об убийстве Кевина О'Хиггинса, министра внутренних дел[61 - Так у автора. Кевин О'Хиггинс с 1922 по 1927 г. занимал должность вице-президента Исполнительного совета и министра юстиции, а за месяц до своей смерти был назначен вдобавок министром иностранных дел.]. Именно О'Хиггинс в 1922 году подписывал смертные приговоры семидесяти семи полевым командирам ИРА. Республиканцы ему этого не простили. Убийство последовало вскоре после появления новой партии, Фианна Фойл, созданной Имоном де Валера и несколькими его единомышленниками. Де Валера наконец-то завоевал себе народную любовь. В преддверии выборов у Томаса активно интересовались, за какую партию он отдаст голос. Боюсь, мой муж разочаровал не одного кандидата, жаждавшего как моральной, так и финансовой поддержки. Вот что я прочла - и застыла над страницей, потрясенная:

        Есть дороги, что неминуемо ведут к сердечной боли; есть события, вовлекаясь в которые человек душу теряет - и потом уж так и живет, без души, без сердцевины. Ищет утраченное, бедняга. В Ирландии тысячи людей души потеряли, увлекшись политической борьбой. От моей души еще кое-что осталось, и эту малость я намерен сохранить.

        Первые три предложения мой дедушка процитировал в ночь кончины. Вот и не осталось у меня сомнений относительно того, читал ли Оэн дневники Томаса, понимал ли человека, подарившего ему отцовскую любовь. Разумеется, ответ положительный. Пусть Оэн, покидая дом, взял с собой только один блокнот - содержание остальных было ему известно.

* * *

        После консультации со слайговским старичком-доктором я заехала в книжный магазин и купила для Мэйв несколько любовных романов. Затем заглянула в кондитерскую, где остановила выбор на миниатюрных пирожных, упакованных в коробку с изысканным рисунком в пастельных тонах. Возле дома Мэйв я появилась без предупреждения. Конечно, позвонила бы сначала, будь у меня номер телефона. Мэйв, в густо-синей блузке, канареечных брюках и тапочках под леопарда, открыла сама. Помаду цвета фуксии она явно нанесла только что; радость ее была искренней, хотя Мэйв старательно изображала эксцентричную старуху.
        - Припозднились вы, однако, миссис Энн Смит!  - начала она с порога.  - На прошлой неделе я сама собралась в Гарва-Глейб - пешком, разумеется. Но отец Дорнан меня настиг и силой привез домой. Думает, я в маразм впала. Простых вещей не понимает: я не маразматичка. Я старая грубиянка.
        Не дожидаясь приглашения, я вошла в холл, ногой двинув по двери, чтобы она захлопнулась. Мэйв продолжала ворчать:
        - Я уже и тебя в мыслях грубиянкой называла, Энн. А что ты удивляешься? Нечего было с приездом резину тянуть. Особенно когда пожилой человек приглашает.  - Вдруг Мэйв принюхалась и резко сменила тему.  - Погоди, а в коробке что? Пирожные?
        - Да. А еще я привезла для вас книги. Смотрите, какие толстые! Вам ведь больше всего по вкусу длинные истории - я правильно помню? Чтобы глав было дюжины три-четыре.
        Мэйв вытаращила глаза. Внезапно подбородок у нее задрожал.
        - Верно, так я сказала тем рождественским утром. Значит, притворяться не будем, Энн?
        - Ни в коем случае. Как иначе нам потолковать о былых временах? Я с ума сойду, если не выговорюсь!
        - И я тоже, деточка, и я тоже. Садись поудобнее, сейчас чай приготовлю.
        Я сбросила пальто, вынула из коробки по одному пирожному каждого вида. Там еще порядочно осталось. Мэйв полакомится после, когда я уеду. Любовные романы я поместила возле кресла-качалки, а сама села за небольшой столик.
        Вошла Мэйв, еле удерживая поднос с чайником и парой чашек.
        - Оэн, если слышал от кого-нибудь слова «миссис Смит утонула», непременно поправлял: не утонула, а потерялась в озере. Думали, у него разум помутился с горя. Тогда доктор Смит заказал надгробие с твоим именем. Отец Дарби заупокойную мессу отслужил, чтоб хозяйка Гарва-Глейб в покое нас, живых, оставила. Мы, О'Тулы, всей семьей присутствовали. Помню, отец Дарби всё доктора Смита убеждал: надо бы то, первое надгробие, которое на Деклановой могилке, заменить. Чтоб, значит, только одно имя - Деклан Галлахер - там написано было. А доктор Смит - ни в какую. И на новом надгробии ни за что не хотел ставить дату рождения. Упрямый человек, зато богатый. Много на приход жертвовал. Отец Дарби бубнил-бубнил - да и отвязался.
        - С бедняжкой Оэном истерика сделалась на кладбище,  - продолжала Мэйв.  - Могилка-то паче чаяния его не успокоила. А доктор Смит даже до конца мессы не досидел. Увел Оэна куда-то. Вернулись они нескоро. Оэн всё еще плакал, но по крайней мере хоть не выл. Не знаю, что доктор Смит ему сказал, да только мальчуган с тех пор перестал нести околесицу насчет «в озере потерялась».
        Я сделала глоток чаю. Блеклые глаза Мэйв сузились над ободком чашки.
        - Или это была не околесица и Оэн знал побольше остальных? Так, Энн?
        - Да, Мэйв.
        Разумеется, Томас рассказал Оэну далеко не всё. Но информации Оэн получил достаточно. Понял, кто я такая, уверился, что увидит меня снова.
        - Я про Энн Смит позабыла. И про доктора Смита, и про Оэна. Семьдесят годов минуло с тех пор, как я этих двоих видала. А потом ты, будто снег на голову, свалилась - и воспоминания нахлынули.
        - Какие же, Мэйв? Что конкретно вы вспомнили?
        - Оставь этот тон!  - взорвалась Мэйв.  - Я тебе не девчонка двенадцатилетняя, а ты мне не хозяйка! Ты в МОЕМ доме находишься!  - Мэйв топнула ногой, но получилось как-то неубедительно: мягкий тапок, мягкий ковер, поглощающий звуки.  - Тебя я вспомнила, тебя!
        До чего же она трогательна была в своем негодовании. Я невольно улыбнулась. Приятно, когда тебя помнят.
        - Давай, Энн, рассказывай. По порядку, с толком, с подробностями. Что с тобой тогда приключилось, что - после. И не вздумай опускать любовные сцены,  - распорядилась Мэйв.
        Я подлила себе чаю, впилась зубами в рассыпчатое пирожное с розовой глазурью, прожевала - и выложила всё.

* * *

        Через несколько дней, включив утром телевизор, я узнала о взрыве нью-йоркских башен-близнецов. Инстинктивно схватилась за живот - уберечь наше с Томасом дитя, защитить. Под жуткие кадры думала: неужели Время вышвырнуло меня из охваченной войной Ирландии с расчетом, что я улечу в Америку, попаду в еще более опасную историческую воронку? Отныне возврата к прошлому нет. Всё прежнее - улицы, известные мне до последнего булыжника, линия горизонта с парой привычных силуэтов - стерто в одно касание. Хорошо, что Оэн не дожил. Хорошо, что меня от Нью-Йорка отделяет океан - я бы не вынесла дополнительной боли.
        Барбара услышала рев самолетов еще до того, как они вонзились в башни. Потому что самолеты сотрясали воздух прямо над ее офисом. Через несколько дней Барбара мне позвонила.
        - Слава богу, Энн, что ты в Ирландии, а не в этом аду! Мир с ума сошел! Ну да, а как еще такое назвать? Всё вверх дном, каждый только за свою шкуру дрожит.
        Я отлично понимала, что имеет в виду Барбара; с другой стороны, мой собственный мир перевернулся с ног на голову много месяцев назад, и 11 сентября стало всего-навсего дополнительным напластованием ирреальности. По крайней мере, трагедия переключила внимание Барбары с меня на собственные проблемы; по крайней мере, Барбара уже не швырялась понятием «кризис среднего возраста» по отношению ко мне. Вот и ладно. Укроюсь в Гарва-Глейб - всё равно отсюда, из Ирландии, мне не уразуметь масштабов события, не доискаться его смысла, не угадать последствий. В мире действительно всё вверх дном, с Барбарой не поспоришь; но мое-то скольжение началось, еще когда мир только чуть-чуть накренился, и я, как бывалый моряк, давно адаптировалась к качке. Короче, я выключила телевизор, мысленно попросила прощения у родного города и обратилась к Господу с коротенькой молитвой: «Отец Небесный, не дай потеряться никому - и мне в том числе». После чего продолжала жить как жила.
        В октябре я заказала колыбель, пеленальный столик и кресло-качалку - всё из дуба, чтобы сочеталось с остальной мебелью. Недели через две мне пришло в голову, что надо бы и ковер купить. Наверняка зимой по дому гуляют сквозняки. Я буквально видела: вот мой малыш на нетвердых ножках выбирается из кроватки - да прямо на холодный пол. Наконец, детскую мебель доставили, ковер был выбран, шторы повешены. Кажется, всё готово - можно смело рожать.
        Однако в ноябре, окинув критическим взглядом стены детской, я сочла их цвет слишком скучным. Уж конечно, если на зеленый фон нанести белые полоски, будет куда веселее. А главное, белое с зеленым годится как для мальчика, так и для девочки. Я купила краску, но Кевин заявил, что беременным нельзя дышать «всякой химией», и сам довел до ума мой гениальный план. Я возражала - на словах: из-за своего огромного живота я бы всё равно не смогла стоять с кисточкой на стремянке. Шла тридцать вторая неделя беременности. Неужели меня еще сильнее разнесет? Неужели я стану еще более неуклюжей? И до чего же утомительна праздность!
        За несколько дней до истории с покраской стен звонила Барбара - интересовалась, как продвигается мой новый роман. Пришлось сознаться: никак не продвигается. Нет, сюжет у меня имелся - любовная история. Удивительная, ни на что не похожая, она застопорилась на середине. Доверить бумаге финал было выше моих сил. Слова не складывались в предложения, а свивались в запутанные клубки, стягивались узлами боли, ложились петлями отрицания. Всякий раз, усевшись за письменный стол, я размышляла над романом всего несколько минут. Затем рука сама тянулась к блокнотам, и кончалось всё шелестом желтых страниц, из которых я тщетно вызывала дух Томаса. Для описания моих чувств слова еще не придуманы - в этом я не сомневалась. Усилие при вдохе, усилие при выдохе; гулкие, редкие удары сердца; боль разлуки, не желающая стихать,  - вот чему я отныне обречена.
        Итак, красить стены мне не дали, а писать я не в состоянии - пойду хотя бы прогуляюсь. Я набросила розовую кашемировую шаль, сунула ноги в черные резиновые сапоги - наверняка на озерном берегу будет мокро. Ранние сумерки уже спускались. Я не стала причесываться. Деревья дрожали в сыром тумане, тянулись голыми зябкими ветвями, норовили дернуть за кудрявую прядь. Увы, некому было пожурить меня за то, что хожу с распущенными волосами. Никого не волнует, докуда они отросли, щекочут ли щеки. Никто не обратит внимания на черные легинсы, не осудит меня за то, что на позднем сроке беременности напялила толстую фуфайку, которая обрисовывает мои набухшие груди и обтягивает живот; даже днем, даже в городе я не столкнусь с критикой такого рода. А тем более сейчас, на озерном берегу. Да там вообще ни души не будет.
        Западную Ирландию накрыла обычная позднеосенняя хандра. Гнилой туман лип к щекам, пенкой пыхтел над кислой опарой Лох-Гилла, скрывал линию горизонта. Вода и небо слились, прибрежная пена и песок стали неотличимы друг от друга, противоположный берег едва угадывался. Я остановилась у водной кромки. Ветер трепал мои волосы, туман изощрялся в лепке призрачных фигур, каждой из которых до очередной метаморфозы даны были считаные мгновения.
        В воду я уже давно не погружалась. И на ялике не плавала. Во мне развивалась новая жизнь, я несла ответственность за наше с Томасом дитя. Могла ли я подвергать неродившегося младенца такой опасности? Нет, конечно. Однако минимум раз в день я по-прежнему ходила на озеро, чтобы повторить ветру свою жалобу. Нынче туман, словно перина, смягчил промозглость воздуха, всё кругом примолкло, будто мир затаился. Компанию мне составляли только чмоканье прибоя да поскрипывание резиновых сапог.
        И вдруг я услышала свист.
        На долю секунды свист замер - и возобновился, слабый, далекий. Я покосилась в сторону причала. Никогошеньки. Еще бы, какой прокат лодок может быть в ноябре месяце? Джим Доннелли давно закрыл лавочку. Окошки его коттеджика освещены, из трубы тянется дымок, теряется в туманном небе, но берег абсолютно пуст. Неужели свистят на озере? Неужели нашелся малахольный - поплыл в этакую погоду рыбачить?
        Свист стал громче - видимо, ветер подул с воды. И снова оборвался. Я сделала шаг вперед. Только бы уловить мелодию, хоть по обрывкам! Только бы там, посреди озера, ее просвистели вновь. Нет, никаких звуков не последовало. Тогда я сложила губы трубочкой и стала свистеть сама. Потому что мотив был знакомый. Слегка фальшивя, замирая сердцем, я выводила:
        Когда на душе беспросветность одна
        И мнится: не выхлебать горе до дна -
        Мы слышим в гудении ветра и вод:
        Он нас не оставит, Он снова придёт.
        - Томас?
        Я и раньше его звала. Каждый день. До хрипа. До отчаяния. И все-таки я предприняла еще одну попытку.
        - Томас!
        Имя повисло над Лох-Гиллом, как обещание, как надежда. Не удержалось и кануло в воду, оставив по себе расходящиеся круги.
        - То-мас, То-мас, То-мас,  - прохлюпало озеро рябью бессчетных ртов.
        Сначала появилась согнутая спина. Человек грёб, наклоняясь и опять выпрямляясь. Подразнив меня этим видением, Лох-Гилл затеял прятки. Спина исчезла. Снова выплыла. Ялик всё ближе, взлетает и опускается весло - в том же ритме, в каком двое совершают любовный акт. Имя «Томас», которым вот только что глумливо плевалась вода, внезапно заглушил родной голос:
        - Графи-ня, Графи-ня, Графи-ня.
        Ну конечно. Кепи, широкие плечи, твидовое пальто, светлые глаза. Серо-голубые, они смотрели прямо на меня. Едва слышно, не веря себе, Томас произнес мое имя. В следующую секунду красный ялик пропорол туманную слизь. Мне в лицо, а Томасу в спину подул ветер, и весло с шорохом прошлось по песчаному дну.
        - Томас!
        Теперь он стоял в полный рост, как венецианский гондольер. У меня ноги подкосились. Бесформенной массой я почти рухнула на камни. Его имя со всхлипом вырвалось из моей груди. Под килем красного ялика заскрипел песок, а в следующее мгновение гребец выбрался на твердую почву, отшвырнул весло и снял кепи, прижав его к груди, словно соискатель, неуверенный в благосклонности дамы своего сердца. Черные волосы были тронуты сединой, возле глаз появились гусиные лапки. И все-таки это был мой муж, мой Томас.
        С мольбой во взгляде он медлил в нескольких футах от меня. Я хотела вскочить, броситься к нему - и не могла, но мой порыв сказал более чем достаточно. Томас очутился рядом со мной, подхватил, поднял, обнял за плечи, спрятал лицо в моих волосах. Так мы стояли, удерживая телами наше дитя. Мы только говорить не могли. У обоих дыхание занялось, сердца стучали почти оглушительно.
        - Как же так, Энн? Я без тебя одиннадцать лет маялся, а ты ни на день не постарела?  - простонал Томас, и я теменем почувствовала жаркую, саднящую влагу. Радость встречи трансформировалась у Томаса в страх и горечь.  - Ответь, это мое дитя или я тебя навек потерял?
        - Дитя твое, а меня ты никогда не потеряешь,  - заверила я и принялась гладить его по седеющим волосам, по щекам - как безумная, как слепая. Томас обнимал меня, он был близко, ближе некуда, но я всё еще не вырвалась из силков отчаяния. Я не чувствовала Томаса совершенно своим. Вдруг дивный сон прервется, а я так и останусь без прощального поцелуя? И я взяла его лицо в ладони и притянула к себе.
        Нет, это точно не сон. Слишком всё реально: чуть отросшая щетина, вкус языка и губ и соль недавних слез. Томас целовал меня так же, как тогда, в первый раз, так же, как миллион раз после. Без тактильных недомолвок, с требовательностью, право на которую ему предоставляла полная самоотдача. Только эти поцелуи были приправлены горечью долгой разлуки. А еще - надеждой. Каждый вздох, каждая секунда приближали меня к вере в жизнь после смерти.
        - Значит, ты осталась в Ирландии,  - произнес Томас, скользя губами по моим щекам, носу, подбородку. Лицо мое покоилось в его ладонях, как в чаше.
        - Кто-то однажды сказал мне: в Ирландию не возвращаются. Я подумала: если уеду, так и случится. Это было бы страшно. Вот я никуда и не поехала. А ты, значит, Оэна растил?
        Милое лицо исказила боль, даже серо-голубые глаза потемнели. Щекам стало мокро - по ним текли слезы, а ладони Томаса не давали пролиться жгучей влаге.
        - Я терпел, Энн, пока Оэн не сказал мне, что уже пора отправляться к тебе.

* * *

        12 июля 1933 года, в день, когда Оэну исполнилось восемнадцать, Томас отомкнул сарай и вытащил красный ялик. Чемодан он собрал заранее - смену белья, костюм, шкатулку с золотыми монетами, фотографии. Прикинул, что понадобится некая вещица, принадлежавшая мне в 2001 году. Кроме бриллиантовых сережек, у него ничего не было; хорошо, что Томас выкупил мое сокровище у мистера Келли назавтра после заклада. Словом, сережки он взял с собой и урну из-под праха тоже. А еще Томас помнил строки из пьесы Йейтса - то самое обращение к фейри про постылый кров и взнуздывание ветра, что перенесло меня в 1921 год.
        Впрочем, и сережки, и урна, и стихотворная строфа были только так, для подстраховки. Томас считал, дело совсем не в этих атрибутах. Отыскать меня помогут сила мысли и жар сердца - или не поможет ничто. Нужно просто думать о 2001 годе. Ялик, спущенный на воду, сразу устремился домой. Сам поплыл - сквозь время, взрезая красным своим килем студенистую массу лох-гилльской воды. Что интересно, была ясная погода, но над яликом живо сгустился туман. В тумане он и растаял, прямо на глазах Оэна.
        Ялик мы оставили на песке. Весло так и валялось поодаль. Озеро хлюпало нам в спины, когда мы шли к дому. Томас, всему дивясь, но без страха, шагал твердо. На мой взгляд, он практически не изменился. Словно и не было долгих одиннадцати лет. Да еще двух месяцев и двадцати шести дней. Именно столько ждал Томас - терпеливо и верно. Сам он боялся, что обнаружит меня в совершенно чужом мире, за океаном. Признался мне: бывало, только начнет сокрушаться, мол, сын или дочь без его участия подрастает,  - и сразу мысленно обрывает себя. Не в этом беда, а в том, что ему, может, вовсе не суждено отыскать меня и нашего ребенка. Наконец, был самый ужасный сценарий развития событий. Озеро могло переместить Томаса в далекое прошлое, в неведомую страну, где никогда не ступала нога Энн Галлахер Смит. Томас уподобился бы легендарному Ойсину.
        И все-таки он рискнул.

        13 ноября 2001 г.
        Я прибыл в пятницу, 9 ноября. Одиннадцать лет, два месяца и двадцать шесть дней сгустились, спрессовались в сто тридцать четыре дня. А десять месяцев - период с июня 1921 по апрель 1922 года - по возвращении Энн стали десятью днями. Напрасно я ломал голову над теоремой времени - с тем же успехом можно разгадывать тайну сотворения Вселенной. Вчера мы с Энн ездили в Слайго, заходили в универмаг «Лайонс»  - не удивительно ли, что он всё еще существует? Так вот, я добрых десять минут возился с одной странной штуковиной. Благодаря ей (Энн сказала, что это детская игрушка под названием слинки) я с новой точки зрения взглянул на само Время. Теперь оно представляется мне спиралью, способной сжиматься и разжиматься, сплющиваться и растягиваться. Витки спирали накладываются один на другой, поглощают друг друга, чтобы в какой-то момент выпустить. Я взялся за два конца слинки, развел руки как мог широко. Потом свел вместе, трансформировав длинную пружину в плоский кружочек. Энн смотрела-смотрела на мои манипуляции - да и купила для меня игрушку.
        Тем же вечером я изложил Энн свою новую теорию. Мы лежали в постели. Кровать у Энн огромных размеров, но мы спим посередке, тесно прижавшись друг к другу. Энн сворачивается клубочком, я прикрываю ее со спины, дыша ей в затылок. Чувствую постоянную потребность прикасаться к Энн, и это взаимно. Энн, как и я, боится расставания. Пройдет немало времени, прежде чем мы оба успокоимся, уверимся, что отныне будем вместе и ничто не разлучит нас. А пока страхи граничат с абсурдом. Например, я принимал душ, дивясь напору горячей воды - так моя Энн выдержала одна в спальне всего несколько минут. Она залезла ко мне в ванну, не смея поднять глаз, разрумянившаяся от смущения, лепеча чуть слышно:
        - Мне вдруг стало не по себе… я подумала… вода, она ведь…
        Девочка моя! Разве ей нужно извиняться или объясняться? Конечно, нет. Тем более что совместное пребывание в душе позволило мне сделать ряд восхитительных открытий. Поистине, душ - великое изобретение. Жаль только, единовременный запас горячей воды не бесконечен.
        После поездки в Слайго я стал ценить Энн еще больше - если такое вообще возможно. Только теперь я понял, каково ей пришлось в 1921 году, со сколькими трудностями была сопряжена адаптация к новому укладу жизни, даже к таким, казалось бы, пустякам, как выбор одежды. Я, занимаясь тем же, по крайней мере не прикидывался, будто я тут не чужак, а Энн поневоле выдавала себя за другую женщину. В итоге мы купили для меня вещи, мало отличающиеся от тех, к которым я привык. Оказалось, кепи и белые рубашки на пуговицах по-прежнему популярны. А вот подтяжки и жилеты теперь мало кто носит. Энн заявила, раз мне нравятся такие вещи, я имею на них полное право. Пусть это будет мой индивидуальный стиль. Оказалось, я одеваюсь как старик. Что ж, вполне логично. Я и есть старик. Я старше самой Мэйв. Она, к слову, приняла мое появление со впечатляющим спокойствием. Сегодня мы ездили к ней в гости. Несколько часов у нее провели. Мэйв рассказывала о годах, мною пропущенных, о своих братьях и сестрах, о соседях - словом, о каждом, кто был мне близок и дорог, кого больше нет. На прощание я обнял Мэйв, поблагодарил за
поддержку, которую она оказывала Энн - в прошедшем времени и в настоящем.
        Энн задумала книгу о нашей любви. Я спросил, можно ли мне выбрать имя для моего персонажа. Энн разрешила. Хочет, чтобы я выбрал имя и для нашего ребенка. Если родится мальчик, быть ему Майклом Оэном - тут всё просто. С девочкой гораздо сложнее. Незачем обременять ее именем из прошлого, в ней ведь будущее воплотится, как в ее матери. Энн предлагает назвать нашу дочь Ниав. Забавно. Ниав - одно из древнейших ирландских имен. Это имя носила принцесса Тир На н-Ог, Страны вечной юности. Впрочем, пожалуй, оно бы подошло.
        Энн кажется мне еще краше, чем была. Я помалкиваю - женщины не любят сравнений, даже с самими собой. Особенно хороши волосы. Энн их не заплетает и не закалывает, они льются кудрявым водопадом, неистовым потоком, они словно символизируют страстность и раскрепощенность Энн в самые интимные моменты. Она трунит над своей неуклюжестью: «Ну и животище вымахал, собственных мысков не вижу! А груди - настоящие дыни! А походочка точно у гусыни, вперевалку!» Пусть так, всё равно я ею любуюсь.
        Завтра утром едем в Дублин. Энн говорит, наконец-то мы вместе осмотрим всю Ирландию. Ирландия узнаваема, как старая знакомая в новом платье. Она, моя Эйре, мало изменилась даже в пределах городов. Что касается Лох-Гилла и скал - Эйре не изменилась совершенно.
        Волнуюсь. Как бы в Дублине шлюзы не прорвало, фигурально выражаясь. Я ведь после гибели Мика приезжал в Дублин всего несколько раз - а минуло целых десять лет. Мик на велосипеде колесил по всему городу, каждый перекресток, каждый переулок и каждый сквер помнит его. Перспектива оказаться одному там, где мы бывали вдвоем, страшила меня, поэтому я избегал посещать Дублин. Вот бы прокатиться по улицам вместе с Миком! Не погибни он, как развивалась бы Ирландия, как выглядел бы сейчас мир - вот о чем я думаю.
        Мы с Энн так запланировали: объедем сначала знаковые места, а напоследок посетим кладбище Гласневин, где упокоился Мик. Расскажу ему обо всех изменениях к лучшему - в мире и в Ирландии. Сообщу, что нашел Энн. Мик разделил бы мою радость. Он очень переживал, когда Энн пропала. Пусть узнает: моя девочка снова со мной. Заодно попрошу Мика приглядывать за моим мальчиком - там, где они оба сейчас находятся.
        Впрочем, мне кажется, Оэн - повсюду. Ветер говорит его голосом. Это необъяснимо, но это так. Энн показала мне «Приключения Оэна Галлахера». Сразу нахлынуло: мы с Оэном рядышком на диване, мой мальчик бережно перелистывает страницы. Я почти увидел Оэна, и я совершенно явственно ощутил его присутствие. А потом Энн протянула мне шкатулку с письмами. Их не одна сотня. Оэн отдал ей письма перед смертью, наказал хранить. Энн тогда не поняла, почему он их не отправлял, а только сортировал по датам, по десятилетиям. В первые годы нашей разлуки Оэн писал чаще, но и потом, всю свою долгую жизнь, выкраивал время хотя бы на пару писем в год. Все они адресованы мне. Оэн ведь сказал: «Док, я обязательно напишу». Мы с ним тогда посмеялись - а он сдержал обещание.

    Т. С.

        Примечание

        Летом 2016 года, после недолгих изысканий о своих предках, я отправилась в Ирландию, в город Дромахэр, где родился и вырос мой прадедушка, Мартин Смит, эмигрировавший в Штаты еще в юности. Бабушка рассказывала, что он связался с литримской ячейкой Ирландского республиканского братства, и родители быстренько сплавили его за океан, желая уберечь от проблем. Подробнее расспросить мне было некого: бабушка умерла в 2001 году. Я знала только, что прадедушка Мартин родился в один год с Майклом Коллинзом - следовательно, его молодость пришлась на период революции и войны за независимость.
        Вот, собственно, и вся информация; уместилась она на открытке, которую бабушка мне прислала ко Дню святого Патрика. Помимо даты рождения своего отца она сообщила имя его матери, своей бабки, а моей прапрабабки - Энн Галлахер, в замужестве - Энн Смит. Моего прапрадеда звали Майкл Смит. Подобно моей героине, я отправилась в Дромахэр почти в полном неведении относительно своих предков, зато с горячей надеждой их отыскать. И это мне удалось.
        Со мной поехали родители и старшая сестра. Едва перед нами замерцал Лох-Гилл, сердце у меня екнуло, а на глаза навернулись слезы. С той минуты нам четверым казалось, что нас направляет некая неведомая сила. Прежде всего, эта сила свела нас с Дейрдре, сотрудницей дромахэрской библиотеки. Да-да, Дейрдре Фэллон - реальное лицо! А библиотека - любая - никогда не подведет ищущего. Дейрдре посоветовала нам обратиться в Баллинамор, в центр генеалогических исследований, где мы узнали, что наши предки покоятся на церковном кладбище в Баллинагаре, а сама церковь стоит посреди долины. На вопрос, как же ее отыскать, я получила исчерпывающий ответ: «Молитесь и спрашивайте местных». Видите - я ничего не выдумала! Моя Энн тоже добиралась до церкви с молитвой. Никогда не забуду этого ощущения: идешь, идешь всё вверх по холму - и вдруг перед тобой буквально вырастают надгробия.
        Таунленд, в котором родился мой прадед, называется Гарва-Глейб. Тут я присочинила: переделала административную единицу в усадьбу и поместила ее возле озера. На самом деле Гарва-Глейб от Лох-Гилла не близко. Это полоса каменистой земли в весьма дикой местности к северу от Дромахэра. Сейчас там ветровая электростанция. Заглавие романа вдохновлено именно ветряками, а еще к нему причастны мои предки. Пусть я их никогда не видела - ощущение обратное. Будто мы отлично знали друг друга.
        Я не могла назвать главного героя Майклом в честь прапрадеда, Майкла Смита. Немало страниц в моем романе уделено Майклу Коллинзу, а два Майкла - это перебор и ненужная путаница. Поэтому мой герой назван в честь моих ирландских прадедушек - Томаса Кифа из Йогала, графство Корк, и Майкла Смита из Дромахэра, графство Литрим. Были у нас и предки по фамилии Бэннон, правда, я о них знаю только понаслышке. Может, следующий роман посвящу Джону Бэннону.
        Даром что в настоящей книге я дала волю воображению, это исторический роман. По крайней мере, задумывался как таковой. Подобно своей героине, я заплутала в дебрях ирландской истории. Я закопалась в материале. Не знала, с чего начать рассказ и о чем вообще рассказывать. Энн возражает Оэну: «Даже любовной истории необходим контекст». Оэн советует: «Не дай историческим событиям отвлечь тебя от людских судеб и характеров». Фраза вселила в меня надежду, задала правильный вектор повествованию.
        История Ирландии трагична и непроста для понимания. В своем романе я ни в коем случае не хотела пересматривать ключевые события, а тем более искать виновных. Моей целью было разобраться. Полюбив эту страну и ее народ, я попыталась внушить те же чувства своим читателям. Я погрузилась в поэзию Уильяма Батлера Йейтса, прадедушкиного земляка, писавшего о Дромахэре. И я влюбилась в Майкла Коллинза. Желающим узнать больше об этом удивительном человеке, оценить по достоинству его личность и место в истории Ирландии я рекомендую книгу Тима Пэта Кугэна, которая так и называется - «Майкл Коллинз». Я читала и других авторов - о Майкле Коллинзе написано много, и мнения разнятся; но и после всех изысканий продолжаю благоговеть перед человеком, посвятившим себя всего, без остатка, единственному делу. Его самоотверженность не ставит под сомнение ни один исследователь.
        Томас Смит стал собирательным образом нескольких близких друзей Майкла Коллинза, умевшего дружить и вызывать в окружающих теплые чувства. Я крайне деликатно компоновала правду и вымысел. Многие события, в которые оказываются вовлечены Томас и Энн, происходили на самом деле. Признаюсь, что в августе 1921 года не было поджога отеля «Грешэм», но данный эпизод отражает многочисленные покушения на Майкла Коллинза. Зато Майкл действительно провел ночь в архиве, разбирая личные дела своих соратников. Том Куллен, Джо О'Рейли, Гиройд О'Салливан, Мойя Ллевелин-Дейвис, Китти Кирнан существовали в жизни Майкла Коллинза. Констанция Маркевич, Артур Гриффит, Кахал Бру, Имон де Валера, Ллойд Джордж - исторические личности, как и Теренс МакСуини со своей сестрой Мэри и многие другие люди; говоря о них, я старалась верно изложить и связанные с ними события. Мне встречались упоминания о телохранителе Майкла Коллинза, причем два эпизода очень похожи на описанные мною в Гарва-Глейб и на болоте. Но имя этого человека было совсем не Фергюс. Бриджид МакМорроу Галлахер названа в честь моей прапрапрабабки, Бриджид
МакНамара. В родстве с матерью Шона МакДиармады она не состояла.
        Все ошибки и преувеличения, допущенные с целью закрасить белые пятна и расширить повествование, целиком на моей совести. Я не имела в виду ничего дурного и никого не хотела обидеть. Надеюсь, перевернув последнюю страницу этой книги, читатель почувствует глубокое уважение к мужчинам и женщинам, жившим много лет назад, и преисполнится желанием улучшить наш мир.
        Выражаю глубокую благодарность своей доброй подруге Эмме Коркоран из ирландского городка Луск за ее вклад в повествование и за то, что читала мои черновики глазами истинной ирландки, избавляя меня от неточностей, связанных с ирландскими реалиями, и помогая в тех случаях, когда требовалось привести фразу на ирландском языке. Благодарю Джеральдину Камминс, которая также одной из первых прочла мой текст и не поленилась его прокомментировать.
        Большое спасибо моей подруге Николь Карлсон за скрупулезную вычитку глав и длинные послания с похвалами и ободрениями. Роман стоил мне немалого труда; он шел нелегко, я была готова отказаться от затеи, и лишь неизменный оптимизм Николь побуждал меня двигаться дальше.
        Спасибо моей ассистентке, Тамаре Деббо, этому кладезю энтузиазма. На Тамару всегда можно рассчитывать. Она обладает умениями, которых я начисто лишена. Не будь Тамары Деббо, я не состоялась бы как автор.
        Не могу не упомянуть с благодарностью Кэри Уайт, моего персонального редактора. Кэри уделяла массу времени черновикам, тщательно их вычитывала задолго до того, как они попадали к агенту и издателю. Мой агент, Джейн Дистел, всегда верит в успех моих книг и помогает воплощать самые смелые мечты; спасибо ей. Благодарю всю команду «Лейк Юнион Паблишинг», особенно Джоди Уоршоу и Дженну Фри, которые с распростертыми объятиями встречают каждое мое начинание и не устают раз за разом проходить со мной весь процесс - от замысла до выпуска книги.
        Наконец, тысячу раз повторяю спасибо моему папе, который подарил мне Ирландию; моему мужу, который не дает усомниться в его любви, и моим детям, которые принципиально не читают мамочкиных книжек и тем самым напоминают мамочке, ЧТО в ее жизни самое дорогое. Всех вас, родные, я люблю бесконечно.

    Эми Хармон

        Об авторе

        Эми Хармон - автор бестселлеров по версии «Нью-Йорк Таймс», «Уолл-Стрит Джорнал» и «Ю-Эс-Эй Тудэй». В числе ее тринадцати книг - романы «Из песка и пепла» и «Закон Моисея» (премия Уитни). Тексты Эми Хармон - захватывающие исторические, пронзительные любовные романы, а также романы в жанре фэнтези для категории Young Adult - издаются по всему миру. Дополнительную информацию можно найти на сайте www.authoramyharmon.com.
        Читайте романы Эми Хармон, выпущенные издательством CLEVER:
        1. «Меняя лица»
        2. «Птица и меч»
        3. «Королева и лекарь»
        4. «Бесконечность +1»
        5. «Босиком по траве»
        6. «Из песка и пепла»
        notes

        Примечания

        1

        Здесь и далее все стихи даются в переводе Юлии Фокиной.

        2

        Шон МакДиармада, также известный как Шон Макдермотт (1883 -1916),  - один из семи лидеров и организаторов Пасхального восстания. В боевых действиях не участвовал, так как перенес полиомиелит и передвигался с тростью. Избежал бы ареста, но был выдан Дэниелом Хоу, тайным агентом дублинской полиции. Казнен 12 мая 1916 г.  - Здесь и далее примечания переводчика.

        3

        Невеста Шона МакДиармады, полное имя - Мэри Джозефина Райан. После казни жениха эмигрировала в США.

        4

        Ирландское республиканское братство (ИРБ)  - тайная организация, основанная в 1858 г. Джеймсом Стивенсом с целью добиться для Ирландии статуса республики. Военным крылом ИРБ стала Ирландская республиканская армия (ИРА). ИРБ было тесно связано с Братством фениев в США, которое поддерживало ИРБ деньгами и людьми в подготовке восстания в Ирландии. Членов ИРБ также называют фениями.

        5

        О'Коннолли, Шеймас (Джеймс) (1868 -1916)  - один из организаторов Пасхального восстания, теоретик марксизма. Казнен 12 мая 1916 г.

        6

        Повстанцам в количестве 40 человек удалось проломить стену горящего Почтамта и пробраться, избегнув обстрела, в смежное здание - дом № 16, расположенный на Мур-стрит, откуда они вели огонь вплоть до субботы, 29 апреля, после чего сдались.

        7

        Необитаемый остров посреди озера Лох-Гилл, расположенного на территории графств Слайго и Литрим.

        8

        Теобальд Вольф Тон (1763 -1798)  - основатель Общества объединенных ирландцев, один из лидеров Восстания 1798 г. После того как Британская армия нанесла поражение повстанцам, был арестован и приговорен к смертной казни. Покончил жизнь самоубийством в тюремной камере.

        9

        Замок Парка (англ. Parke's Castle)  - твердыня, в XV в. выстроенная сэром Брайаном О'Рурком (1540 -1591), представителем знатнейшего ирландского рода, которому принадлежали земли под названием Брефни (то есть Холмы) на северо-западе Изумрудного острова. В XVI в., при Кромвеле, О'Рурки лишились почти всех своих владений. Брефни было дано новое название - Литрим.

        10

        Основной правительственный комплекс зданий в Дублине, до 1922 г.  - форпост Британии в Ирландии. После подписания Англо-ирландского договора в торжественной обстановке был передан первому Ирландскому правительству во главе с М. Коллинзом.

        11

        Название (англ. black-and-tans) происходит от цвета униформы, которую носили члены военизированной организации, отправленные подавлять восстание в Ирландии. Официально не подчиняясь Британской армии, они скорее были вспомогательными полицейскими частями. Британия намеренно не отправила в Ирландию свою армию - в таком случае события выглядели бы как полноценная война за независимость, привлечение же полиции низводило восстание до внутренних беспорядков, не более. Поскольку военизированные части формировались в спешке, «черно-пегие» носили разом элементы униформы обычной, вспомогательной и военной полиции. «Черно-пегие» были плохо дисциплинированы, пьянствовали, зачастую мародерствовали, участвовали в грабежах, расстреливали мирных жителей.

        12

        Фронгох - лагерь для интернированных в Уэльсе. В Первую мировую войну использовался для содержания немецких военнопленных, после Пасхального восстания вместил около 1800 ирландских заключенных. Расформирован в декабре 1916 г. новым британским премьер-министром Д. Ллойдом Джорджем, сменившим Г. Г. Асквита.

        13

        Имон (Эймон) де Валера (1882 -1975), сын ирландки и испанца (отсюда такая фамилия), имел американское гражданство, поэтому и избег смертной казни. Уильяма (Вилли) Пирса казнили, поскольку он был родным братом одного из лидеров Восстания - Патрика Пирса.

        14

        Война за независимость началась 21 января 1919 г., когда 73 депутата английского парламента объявили себя полномочным парламентом Ирландии (ирландское название Дойл), провозгласили Ирландскую республику и потребовали немедленного вывода из страны английских вооруженных формирований. Президентом был избран Имон де Валера. Ирландская республиканская армия провела ряд терактов и приступила к активным боевым действиям. 26 ноября 1919 г. вспыхнуло вооруженное восстание в Дублине, после чего под руководством Майкла Коллинза началась партизанская война. Окончанием Войны за независимость считается 6 декабря 1921 г., когда был подписан компромиссный договор между Ирландией и Великобританией.

        15

        Лебезный - хрупкий, слабый.

        16

        Ялик - двухвесельная или четырехвесельная небольшая шлюпка.

        17

        Отрывок из пьесы У. Б. Йейтса «The Land of Heart's Desire» («Желанный сердцу край»), реплика Мойры Бруин, которой опротивела жизнь в доме свекрови и свекра. Фейри обещала даровать ей вечную юность и свободу от земных забот; Мойра согласилась следовать за фейри, и та ее поцеловала. Молодая женщина умерла на руках своего любящего мужа, вопрос же о том, попала она или нет в «желанный сердцу край», остался открытым.

        18

        Джордж Планкетт (1851 -1948)  - искусствовед, биограф Сандро Боттичелли, директор Национального музея Ирландии, откуда в 1916 г. был уволен за участие в Пасхальном восстании троих своих сыновей. В феврале 1917 г. победил как независимый кандидат на выборах в палату представителей. С 1919 по 1921 г. формально был министром иностранных дел самопровозглашенной Республики Ирландии.

        19

        Общее название препаратов для употребления внутрь, в состав которых входит опий. Выпускались в виде спиртовых настоек, сиропов, облаток и т. п. До начала ХХ в. считались универсальным лекарственным средством, свободно продавались в аптеках и назначались врачами всем без разбору при любых расстройствах - бессоннице, кашле, диарее, а также для облегчения боли.

        20

        Оливер Кромвель (1599 -1658) в 1649 г. жестоко подавил восстание в Ирландии, а в 1652 г. «Актом об устроении Ирландии» фактически лишил ирландцев их земель. Конфискованная земельная собственность перешла к англичанам, около 40 000 ирландцев были вынуждены эмигрировать.

        21

        Джон Маклин (1879 -1923)  - выдающийся шотландский революционер, марксист, интернационалист, борец против британского империализма, сторонник независимости Шотландии, представитель Советской России в Шотландии. Имеются в виду тексты его выступлений на митингах.

        22

        Куафер - парикмахер.

        23

        Джон Дентон Пинкстон Френч, виконт Ипрский и Хайлейкский (1852 -1925)  - британский военачальник, фельдмаршал, участник Англо-бурской и Первой мировой войн.

        24

        Лосось Мудрости изначально был обычной рыбой, но в водоем, где он обитал, упали девять орехов с девяти священных деревьев, лосось их съел и вобрал в себя все знания мира. Вдобавок его плоть обрела особое свойство: человек, первым вкусивший этой плоти, становился мудрейшим. Наставник Финна, друид, семь лет ловил и наконец поймал дивную рыбу, поручив Финну поджарить ее. Когда лосось жарился, на его боку вздулся некрасивый пузырь. Юный Финн проткнул пузырь большим пальцем, разумеется, обжегся и инстинктивно сунул палец в рот, вобрав, таким образом, всю мудрость.

        25

        Великобритания объявила о вступлении в Первую мировую войну сразу после оккупации Бельгии немецкими войсками (4 апреля 1914 г.), обосновав это действие стремлением «защитить право малых наций на независимость». Лозунг тронул ирландские сердца, и немало юношей записались в армию добровольцами. Изначально предполагалось, что военное формирование «Ирландские добровольцы» создается исключительно в качестве сил обороны и служить будет на территории Ирландии. На деле же, по напутствию ирландского общественного деятеля Джона Рэдмонда (вдохновленного обещаниями британского правительства насчет вожделенного права Ирландии на самоуправление), добровольцы отправились воевать в Европу. Таким образом, они оставили бразды правления в руках так называемых «хардлайнеров»  - людей, которые готовы были консолидироваться с кем угодно, лишь бы против Британии.

        26

        Считается, в частности, что сговор Шинн Фейн с правительством Германии (1918 г.) на поставку оружия и помощь в вооруженном восстании был сфабрикован британской разведкой с целью начать репрессии против ирландцев.

        27

        Имон (также известен как Эдвард) Брой (1887 -1972). Был двойным агентом. Описываемые события произошли 7 апреля 1919 г.

        28

        Талантливый поэт и драматург Теренс МакСуини (1879 -1920) был схвачен британской полицией за «подрывную деятельность». Объявленная им голодовка вызвала широкий резонанс во всем мире. США запретили ввоз ряда британских товаров, четыре государства в Южной Америке обратились к Папе Римскому с просьбой вмешаться, из Каталонии была направлена петиция британскому премьер-министру с требованием освободить МакСуини. В его защиту выступали в Испании, Германии, Франции.

        29

        Ледащий - тщедушный, слабый.

        30

        Роберт Эммет (1778 -1803)  - ирландский революционер, оратор, один из лидеров Восстания 1803 г. Казнен по обвинению в государственной измене (то есть в измене британской короне).

        31

        Занимая пост лорда-лейтенанта (наместника) Ирландии с 8 мая 1918 г., Джон Френч практиковал террор против повстанцев. Его действия во многом спровоцировали Войну за независимость в 1919 г. Впрочем, восстания он подавить не сумел, как рассчитывали британцы, и в апреле 1921 г. был заменен на посту виконтом Фиц-Алланом Дервентским.

        32

        Большой Парень (англ. The Big Fella)  - прозвище Майкла Коллинза. Считается данным за высокий рост и крепкое телосложение. На самом деле Коллинз получил прозвище в раннем детстве. Младший из восьми детей, он отличался серьезностью и ответственностью, и старшие братья и сестры окрестили его «Большим» в шутку.

        33

        Дэниел О'Коннелл (1775 -1847)  - ирландский политик, выступал за так называемую Католическую эмансипацию - права католиков быть избранными в Вестминстерский парламент, а также за отмену Акта об унии в 1800 г.

        34

        8 марта 1966 г. верхнюю часть колонны Нельсона - собственно скульптурное изображение адмирала - взорвали боевики ИРА. Уцелевшая часть была демонтирована инженерами. В 2003 г. на месте колонны Нельсона возвели Дублинскую иглу.

        35

        Хильда Честер - фанатка бейсбольной команды «Доджерс», обладавшая пронзительным голосом. Когда после сердечного приступа врачи запретили ей вопить в поддержку игроков, она явилась на матч со сковородкой и половником и произвела столько шуму, что бейсболисты подарили ей коровий колокольчик.

        36

        Глэдис Гудинг - известная музыкантша-органистка, исполняла гимн на бейсбольных и хоккейных матчах.

        37

        Эйб Старк - американский политик, начинавший как портной. Его объявление насчет бесплатных костюмов попадалось на глаза всем зрителям, а позднее - и телезрителям. Впрочем, «Доджерс» играли так хорошо, что Старку крайне редко приходилось шить для них бесплатные костюмы.

        38

        Родственник Майкла Коллинза, Гиройд О'Салливан ухаживал за сестрой Китти Кирнан, Хелен Кирнан, на которой впоследствии женился. Обе пары мечтали обвенчаться в один день, в ноябре 1922 г.

        39

        Что ты имеешь в виду, Энн?

        40

        Отец Майкла Коллинза, Майкл Джон Коллинз (1816 -1896), был седьмым сыном седьмого сына. Умирая, он также верно предсказал Хелене, одной из своих пяти дочерей, что она станет монахиней.

        41

        Имеется в виду правительственный акт Ирландии, принятый парламентом Великобритании 9 мая 1920 г., по условиям которого Изумрудный остров разделился на Северную и Южную Ирландию (6 и 26 графств, соответственно). Обе территории получили статус доминионов. Британцы обещали, что разделение временное (его срок - 6 лет). Однако Гражданская война 1921 -1922 гг. углубила пропасть между севером и югом Ирландии. 6 декабря 1922 г. Южная Ирландия была провозглашена Ирландским Свободным государством, а назавтра официальный Белфаст воспользовался лазейкой в правительственном акте и обратился к королю Великобритании Георгу V с просьбой включить Северную Ирландию в состав Королевства. Просьбу, разумеется, уважили. С тех пор официальное название Британии - Соединенное Королевство Великобритании и Северной Ирландии.

        42

        По так называемым Карательным законам с 1692 г. ирландцам (католикам) запрещалось содержать лошадей, а также заниматься торговлей и получать образование. Вдобавок католические священники лишались свободы передвижения за пределами своего прихода.

        43

        Неточное употребление слова. «Риверданс»  - вовсе не название танца, а название танцевального шоу, которое впервые было представлено в антракте «Евровидения-1994» (хореограф Майкл Флэтли).

        44

        Безумный Том (Tom the Lunatic) и Безумная Джейн (Crazy Jane)  - герои поэтического сборника «Слова, возможно, для музыки» (Words, for Music, Perhaps). Этот сборник увидел свет в 1932 г.

        45

        Айзеком Баттом в 1869 г., предполагала для Ирландии собственный парламент с сохранением британского суверенитета, то есть, по сути, статус доминиона. В 1873 г. образована Лига гомруля, в 1874 г. 60 гомрулеров стали членами Британского парламента, где Билль о гомруле несколько раз проваливался. Он спровоцировал раскол в либеральной партии Великобритании (1890 г.) и вызвал ожесточенное сопротивление протестантов Ольстера. 17 сентября 1914 г. королевской санкцией Биллю была придана сила закона с оговоркой, что его введение откладывается до окончания Первой мировой войны. Однако после войны партия Шинн Фейн отказалась признать Билль о гомруле и объявила своей целью независимость Ирландии. У. Черчилль участвовал в серьезном преследовании лидеров Шинн Фейн.

        46

        Англичанин по отцу, ирландец по матери, Роберт Эрскин Чайлдерс (1870 -1922) посвятил жизнь борьбе за независимость Ирландии. Через несколько месяцев после трагической гибели Майкла Коллинза он был арестован и казнен, формально - за ношение оружия («расстрельная» статья в условиях Гражданской войны), на самом деле - потому что стал слишком неудобен правительству молодой Ирландской республики как своим происхождением, так и критикой действий этого правительства. Чайлдерс является автором широко известного романа «Загадка песков» («The Riddle of the Sands», 1903), который положил начало жанру шпионских романов.

        47

        По мысли Имона де Валера, Ирландия должна была стать членом так называемого Британского содружества, то есть доминионом (которым она и стала), но с нехарактерной для доминиона полной независимостью во внутренних делах. По своему обыкновению, де Валера юлил, ратуя за этот «третий путь»  - нечто среднее между полученным статусом доминиона и запрашиваемым ирландцами статусом республики.

        48

        Считается куском Скунского камня, который Роберт Брюс подарил строителю замка Бларни, Кормаку, за военную помощь. Камень вмонтирован в стену донжона, и, чтобы поцеловать его с целью обрести дар красноречия, необходимо лечь на парапет спиной, свеситься над пропастью, упереться руками в стену и, сильно выгнувшись, приложиться к Камню губами. Раньше процедура была смертельно опасной, сейчас в помощь туристам имеются железные поручни и специальный сотрудник.

        49

        Дорога, или Мостовая, Гигантов - памятник природы, объект Всемирного наследия ЮНЕСКО, национальный заповедник Северной Ирландии, популярное среди туристов место. Представляет собой примерно 40 000 базальтовых колонн разной высоты, пригнанных друг к другу вплотную. Колонны образовались в результате извержения вулкана около 50 млн лет назад.

        50

        Курган Ньюгрейндж - мегалитическое культовое сооружение, часть комплекса Бру-на-Бойн, датируется 2500 г. до н. э. Представляет собой гробницу, в которую ведет туннель, ориентированный на юго-восток таким образом, чтобы с 19 по 23 декабря лучи восходящего солнца проникали по нему во внутреннюю комнату и ярко освещали ее в течение примерно 20 минут. Стены изнутри покрыты изображениями тройной спирали - символа цикличности жизни, смерти и возрождения. В кельтской мифологии Ньюгрейндж считается домом бога Дагды, его супруги Боанн и сына Энгуса.

        51

        Поздравляю с Рождеством.

        52

        Furry (англ.) - «меховой», «пушистый».

        53

        Де Валера являлся самым пожилым действующим главой государства в мире - занимал должность президента Ирландии с 1959 по 1973 г., оставив ее лишь за два года до своей смерти (скончался в возрасте 92 лет).

        54

        Подписанный 3 октября 1691 г. после победы Вильгельма III Оранского над участниками Восстания 1688 -1691 гг., Лимерикский договор обещал амнистию всем повстанцам и религиозную терпимость католикам. Однако британская сторона нарушала условия еще до того, как Договор был поставлен на обсуждение в парламенте. Имели место широкие конфискации земель и имущества, были введены Карательные законы против католиков.

        55

        В убийстве Майкла Коллинза сознался Дэнис О'Нил (англ. Denis O'Neill), участник Первой мировой войны, снайпер, возможно, член так называемой Каирской группы. Именно О'Нил сделал роковой выстрел. Кто конкретно стоял за этим человеком, неизвестно до сих пор.

        56

        В кельтском фольклоре - женщина, часто молодая и прекрасная, но иногда и старая, которая является людям, обреченным на смерть.

        57

        Майкл Джозеф О’Рахилли (1875 -1916) - ирландский республиканец-националист, основатель организации «Ирландские волонтеры». Был против Пасхального восстания, считая страну не готовой к нему, однако счел себя не в праве отсиживаться дома. Оказался единственным лидером, убитым в бою, а не казненным британцами. У. Б. Йейтс увековечил его память в стихотворении «О'Рахилли».

        58

        Ирландский аналог Деда Мороза, нечто среднее между Санта-Клаусом и святым Патриком. Носит шубу зеленого цвета, на голове вместо шапки - венок, на посохе - пучок из трав.

        59

        Прободение - образование сквозного дефекта (отверстия) в стенке полого органа или полости тела.

        60

        Военная база, основанная британцами. В мае 1922 г. передана Ирландскому Свободному государству.

        61

        Так у автора. Кевин О'Хиггинс с 1922 по 1927 г. занимал должность вице-президента Исполнительного совета и министра юстиции, а за месяц до своей смерти был назначен вдобавок министром иностранных дел.