Месье Террор, мадам Гильотина Мария Шенбрунн-Амор
        Самоотверженный русский дворянин Александр Воронин прибывает в революционный Париж в поисках славы и подвигов, о которых бредит каждый отважный офицер XVIII века. Любовь побуждает его расследовать цепь доносов, убийств и предательств, а сострадание и жажда справедливости выводят на бой с безжалостной диктатурой Робеспьера.
        Мария Шенбрунн-Амор
        Месье Террор, мадам Гильотина
        Издание подготовлено при участии литературного агентства и школы «Флобериум»
        
* * *
        Что успевает почувствовать отрубленная голова?
        Никто из казненных уже не расскажет.
        Но если якобинский террор продолжится, многие сами узнают эту тайну.
        I
        - КАЖДЫЙ ДЕНЬ КОГО-НИБУДЬ тащат на эшафот, - надтреснутый, резкий старушечий голос метался по подвалу ломбарда. - Вчера казнили хромого нотариуса Легонье, позавчера - кюре Мулена. Собака де Ла Гройе до сих пор на его пороге лежит.
        Очередь безмолвствовала, только шуршали линялые шелка, шаркали ноги в стоптанных ботинках с серебряными пряжками, и вокруг тощей, как ветла, старухи ширилось пустое пространство.
        Гражданин в якобинской куртке-карманьоле наставительно пояснил:
        - Казнят врагов народа.
        Противница революционного правосудия резко повернулась, каркнула:
        - Народ себе столько врагов нашел, что друзей скоро не останется!
        Окружающие усердно делали вид, что не слышат безумных речей, лишь крепче сжали приготовленные заклады.
        Патриот кивнул на очередь:
        - Не нужны французской нации такие друзья. Взгляните на себя!
        Он был прав: приход парижской церкви Сен-Жерве в квартале Маре населяли люди старорежимные - прежние господа, а ныне никуда не годные ситуайены[1 - Ситуайен (фр. «гражданин») - обращение, впервые принятое во время Великой французской революции. (Здесь и далее прим. автора.)]. В темном душном ломбарде переминались женщины в вытертой парче и выцветшем утрехском бархате, мужчины в траченных молью париках, вытянутых на коленях кюлотах и посеревших шелковых чулках.
        Александр Воронин, молодой, выше всех на голову, со сверкающими глазами, в свежей щегольской батистовой блузе и узких панталонах, выглядел среди «бывших» женихом на похоронах. И заклада у него никакого не имелось. Он, как Орфей за Эвридикой, последовал в душный подвал за хорошенькой соседкой, с которой уже неделю искал случая познакомиться. Девушка походила на взбитые сливки, на перламутр ракушки, на искрящийся в солнечных лучах снег. Жила она этажом выше в том же доме на улице дю Барр, в котором недавно поселились Александр и его дядя Василий Евсеевич. На входных дверях по приказу Парижской коммуны висел список жильцов. Из него было ясно, что на чердаке обитала домовладелица Бригитта Планель, ниже - гражданки Франсуаза Турдонне и Габриэль Бланшар, под ними - Воронины, а над подвалом ютились стряпуха Жанетта Дюбуа и истопник Пьер Карбош. Следовательно, очаровательную девушку звали либо Франсуаза, либо Габриэль. Александр уже несколько раз сталкивался с ней, но каждый раз юная соседка оказывалась со старшей компаньонкой, и случая представиться и завязать знакомство никак не выпадало. А сегодня он
заметил дам у дверей ломбарда и, не раздумывая, последовал за ними. Это они привели с собой полоумную роялистку, несущую крамольные речи. Теперь старушенция торчала прямо перед Ворониным, норовя выколоть ему глаз обломанным страусиным пером на шляпе, и упорно заслоняла красавицу, ради которой он спустился в это подземелье.
        Девушка стояла к нему спиной. Темные волосы свободно падали на плечи, полоски канифасового платья сходились на талии, как стебли цветов у горлышка вазы. Эту талию Александр мог бы двумя ладонями обхватить. Прелестница его не замечала, а когда чуть поворачивала голову, мелькали круглый абрис ее щеки и дрожащие ресницы.
        Вклинившаяся меж ними карга продолжала возмущенно трясти всклокоченной головой, увенчанной перекошенной шляпой:
        - А все потому, что доносят! А почему бы и не доносить, когда вон этот их Марат каждый день призывает рубить всем головы! Вот негодяи и стараются. Выслеживают, кляузничают, а потом - р-р-раз! - и на эшафот!
        Размашистым жестом старуха показала, как падает нож гильотины, при этом пребольно пихнула Александра острым локтем и негодующе уставилась на него.
        - Пардон, мадам, - он отступил назад и в свою очередь толкнул стоявшего позади мужчину. Обернулся: - Пардон, ситуайен!
        От толчка мужчина потерял равновесие, черный плащ, в который он упорно кутался несмотря на духоту, распахнулся, под ним мелькнул синий мундир национального гвардейца с трехцветной перевязью. Форму солдата революции, похоже, заметили и остальные клиенты ломбарда. Бывшие дамы и господа словно съежились и еще теснее прижались к своим фамильным реликвиям.
        Но отчаянная правдолюбица не умолкала:
        - Графа де Клермона казнили! Якобы он тайно сочувствовал мученику королю. Спрашивается, с какой это стати графу сочувствовать своему суверену тайно? - Задрала острый подбородок, отчеканила: - Он ему вполне открыто сочувствовал, как всякий истинный дворянин и христианин!
        Несколько посетителей выбрались из очереди и поспешно покинули помещение. Лишь одна толстуха в чепце и грязном фартуке шагнула на середину лавки, уперла руки в бока:
        - Прошло ваше время! Теперь народ властвует! Кому не нравится - на площадь Революции, под национальную бритву!
        Но даже неопровержимый довод санкюлотки[2 - Санкюлоты (фр. «без кюлотов», «без коротких штанов») - революционно настроенные люди из простонародья.] - святая Гильотина! - не образумил монархистку, вооруженную безумием и обломком страусиного пера. Старая дама вскинулась боевой кобылой, заслышавшей звуки трубы, при этом едва не оставив Александра без левого глаза.
        По счастью, ее перебила спутница очаровательной девушки:
        - Мадам де Жовиньи, ваш черед. Прошу вас, сюда.
        Скандалистка энергично пробилась к прилавку. На ее продавленной шляпе уныло болталась сикось-накось пристроенная трехцветная кокарда, с апреля ставшая обязательной для всех гражданок. Девушка, за которой следил Александр, потеснилась, пропуская старуху, и наконец-то обернулась. Издалека юная соседка казалась красавицей с картин Буше: высокий лоб, нос с едва заметной горбинкой, округлые щеки. А когда Воронин увидел ее лицо в вершке от себя, у него дух захватило и внутри защемило от невозможности прикоснуться к этому живому чуду. Девушка оказалась единственной и неповторимой. От изгиба ее губ в груди Александра словно орел крыла простер, а в ушах загрохотали барабаны.
        - Ваша милость, вы уверены, что он честный человек? - громко допытывалась мадам де Жовиньи у спутницы девушки, с сомнением разглядывая ростовщика.
        Очередь дружно уставилась на «ее милость». Та съежилась, тихо прошипела:
        - Уверяю вас, мадам, у месье Рюшамбо безупречная репутация, он даст вам наилучшую цену. - Окликнула девушку: - Габриэль!
        Габриэль… Очень верное имя, хоть и непривычное для русского уха, зато ангельское, как сама красавица. Значит, если верить списку жильцов, она и есть Габриэль Бланшар. А «ее милость» - Франсуаза Турдонне. Для матери молода, для сестры старовата и внешне на Габриэль вовсе не похожа: невысокая, с мелкими чертами лица, носик вздернутый, живые карие глазки, пепельные волосы вьются короной над высоким лбом. Да и фамилия у нее иная, но обращается с девушкой ласково. Тетка, небось.
        Мадам Турдонне склонилась к маленькому окошку в железной решетке, отделявшей хозяина лавки от публики. Александр привстал на цыпочки, пытаясь разглядеть, что дамы сдают в заклад. Ломбардщик вдел в глазницу увеличительное стеклышко, повертел небольшой родовой герб - лазоревый щит из сапфира с тремя алыми башнями из рубинов.
        Толстуха в фартуке кивнула на дам:
        - Видали, что старорежимные принесли? А еще жалуются, что их преследуют! Мало их преследуют!
        Габриэль покраснела, закусила нижнюю губу, «ее милость» сжалась у окошка, словно пытаясь заслонить драгоценность. Одна мадам де Жовиньи обернулась, явно намереваясь всласть поцапаться с санкюлоткой.
        Александр быстро выступил вперед и строго спросил сторонницу ужесточения режима:
        - Гражданка, вы недовольны тем, как Революционный трибунал делает свою работу?
        Толстуха смешалась, отпрянула, потуже затянула грязный фартук на необъятной талии. Мадам Турдонне, не теряя времени, подпихнула госпожу де Жовиньи к прилавку. Дрожащими узловатыми пальцами в драных кружевных перчатках старуха развязала шнурки бархатного мешочка и выудила оттуда несколько драгоценностей. Ломбардщик положил на весы отделанный бриллиантами нательный крест. Приподнял острый нос, пробормотал что-то из-под усов.
        - А он меня не обманывает? - бдительно поинтересовалась мадам де Жовиньи. - Этот крест подарил мне покойный Шарль, когда я родила Антуана.
        Госпожа Турдонне принялась тихо убеждать ее, к ней присоединилась Габриэль. Наконец склочницу уломали. Ростовщик вынул из ящика конторки несколько ассигнатов, просунул их в окошко.
        Мадам де Жовиньи уставилась на бумажные деньги республики, словно на дохлую жабу:
        - Что это такое?! Что на это можно купить, по-вашему?
        Толстуха не выдержала, высунулась из-за спины Александра, взвизгнула:
        - Видали? Ассигнаты ей не нравятся! Наши революционные ассигнаты, между прочим!
        Но очередь отводила глаза и отмалчивалась. Покупательная способность ассигнатов таяла весенним снегом, и никто из присутствующих не радовался необходимости обменивать драгоценности на бесполезные бумажки, хоть и напечатанные с повеления Национального Конвента. Девушка с ангельским именем растерянно теребила платок на груди.
        Александр шагнул к санкюлотке, грозно предложил:
        - Пройдемте-ка со мной, гражданка. Разберемся в трибунале.
        Патриотка огляделась, подхватила юбку и поспешно покинула ломбард. Александр крикнул ей в спину:
        - Привет и братство!
        Старуха с кислым видом инспектировала полученные ассигнаты.
        - Мадам, - решился окрыленный победой Александр, - для вас эта сделка весьма выгодна. Ведь ломбардщик позволит вам и выкупить ваши заклады ассигнатами, невзирая на их будущий курс. Не так ли, ситуайен Рюшамбо?
        Ростовщик только кисло взглянул на Александра сквозь вставленное в глазницу увеличительное стекло. Но, видимо, старорежимная не привыкла торговать фамильными драгоценностями - у нее все еще оставались сомнения:
        - А вдруг он украдет мой крест?
        - Не украду, - равнодушно бросил процентщик.
        - Так все говорят! - презрительно оборвала его старушенция. - Учтите, как только получу деньги от сына, тут же выкуплю все обратно!
        Она продолжала мешкать, нащупывая в складках платья прорези для привязанных под юбкой карманов. Карманы съехали набок, и мадам де Жовиньи без малейшего смущения задрала подол, обнажив костлявые ноги в гармошке перекрученных чулок. Наконец ассигнаты были надежно припрятаны, и старуха двинулась к лестнице. Ее прямая спина говорила о столетиях феодальных привилегий ничуть не меньше, чем ее дерзкие речи. Габриэль и мадам Турдонне поспешили за ней.
        Александр намеревался скрепить знакомство, предложив дамам проводить их, но помешал гвардеец в черном плаще. Он опередил Воронина и, растопырив локти, застрял посреди узкой лестницы.
        - Месье, ситуайен, пардон…
        Александр и справа и слева пытался проскользнуть мимо гвардейца, но тот словно нарочно медлил: оправлял плащ, поддергивал перевязь, нахлобучивал шляпу с трехцветным плюмажем. Когда Воронин наконец-то выскочил на улицу, дамы уже свернули за угол. Впрочем, не беда, они же соседи, а приятное знакомство, можно считать, уже завязано.
        У самого дома, в тени собора Сен-Жерве, Александр снова заметил странного гвардейца. Несмотря на июльскую жару, тот продолжал кутаться в плотный плащ.
        II
        АЛЕКСАНДР ВОРОНИН БЫЛ в Париже уже целую неделю, но голова от увиденного по-прежнему шла кругом: в Национальном Конвенте сидели люди, приговорившие к смертной казни собственного суверена! Правда, с тех пор некоторых из них - жирондистов[3 - Жирондисты - члены республиканской политической группировки, вольтерьянцы, сторонники свободы, свергнутые более радикальными якобинцами незадолго до описываемых событий.] - успели обвинить в предательстве революции. Этих сынов Вольтера и проповедников свободы скинули при помощи коммуны якобинцы[4 - Якобинцы - члены самой влиятельной политической партии Великой французской революции, последователи Руссо, сторонники равенства и применения насилия ради достижения целей революции.], более радикальные последователи Руссо и сторонники равенства. Прочие народные избранники присмирели и ныне слепо следовали за якобинским клубом и его вождем Робеспьером.
        Это в столице. А провинции лихорадило куда сильнее: Нормандия, Лангедок, Бретань, Вандея, Прованс и Корсика были охвачены антиреволюционными восстаниями. У Воронина, отставного подполковника русской армии, дух захватывало от известий с фронтов. Четырнадцать французских армий отчаянно сражались с грозящими со всех сторон интервентами: пруссаки и австрийцы оттеснили солдат республики от Рейна, на юге испанцы перевалили за Пиренеи, побережье Франции блокировал английский флот. И со всеми изменниками и врагами народа якобинский Париж боролся с помощью двух своих вернейших союзников - месье Террора и мадам Гильотины. Каждый день рождались новые декреты и множились аресты заподозренных в измене генералов.
        К сожалению, в Париже Александр был лишь сторонним наблюдателем того, как осуществляются на деле мечты Вольтера, Руссо и Дидро. Десять лет назад он не удержался и, находясь в познавательном вояже по Европе, тайком отплыл из Франции в Северную Америку, где под командованием де Ла Файета сражался за свободу тринадцати колоний Новой Англии. Но тогда, в семнадцать лет, море казалось по колено. Он был восторжен, безрассуден и верил, что фортуна всегда пребудет с ним, а впереди его нетерпеливо ждет слава. Письма дяди, грозящие опалой и возможным судом по возвращении в Россию, Александр выбрасывал в грязь Йорктауна. Однако лавры так и не стяжал: сначала его ранило в руку, затем наступило перемирие, а вскоре мать прислала весточку, что находится при смерти. Александр поспешил в Россию. Мать, Елизавету Платоновну, к счастью, застал в отменном здравии.
        Вернувшись из тайной и безумной американской эскапады, молодой Воронин доблестно воевал в Крыму под командованием Суворова. После блистательной русской победы над османской Турцией вышел в отставку в чине подполковника и с тех пор маялся. Столичная жизнь после осад и боев показалась пустой, поскольку к азартным играм Воронин склонности не имел, в фавор не стремился, жениться не намеревался, а иного пути к великим свершениям при дворе, где заправлял «дуралеюшка» Зубов, фаворит императрицы, не предвиделось.
        От скуки состоялась вздорная дуэль. Скандал замяли, спасибо влиятельному дяде Василию Евсеевичу Воронину, но Санкт-Петербург все же пришлось покинуть. Начитавшись Руссо, Александр в поисках достойного занятия перебрался в родовое имение, намереваясь жить в гармонии с природой, добросовестно хозяйствовать и облегчать жизнь своих крестьян. Однако праведная деятельность помещика скоро опостылела. У матери насчет него оказались точно те же намерения, что и у столичных матрон, - женить, да поскорее. Александр затосковал и уже подумывал о возвращении в действующую армию, когда ему несказанно повезло: дядюшка Василий Евсеевич внезапно собрался в секретный вояж в Париж, туманно объясняя это какими-то важными и конфиденциальными государственными потребностями.
        Тайные нужды, видно, и впрямь были настоятельными, если дядюшка, домосед и сибарит, давно оставивший службу в Коллегии иностранных дел, вдруг вознамерился покинуть любимое Рогачёво Старицкого уезда и подвергнуть себя не только тяготам путешествия, но и превратностям революции, которую почитал мерзостным и преступным бунтом. Тут уж Александр в стороне оставаться не мог. Всем сердцем почуял, что это и есть его счастливая фортуна, его необыкновенная судьба. Во Франции сегодня вершились великие дела, и многие соратники Воронина по Вирджинской кампании и в революционной республике успели выдвинуться на исторические роли. Знаменитый маркиз де Ла Файет превратился в гражданина Лафайета, автора великой Декларации прав человека и командующего Национальной гвардией. Генерала Филиппа Кюстина назначили главнокомандующим армии на Рейне, бывшие «американцы» Феликс Вимпфен и Александр Ламет тоже отважно сражались за республику. Один Воронин в деревне с озимыми ковырялся.
        Он уговорил, улестил, уломал дядю. Василий Евсеевич сдался, взяв с племянника обещание заботиться о нем и слушаться беспрекословно. Александр обещал, сделав оговорку на тот случай, если дело коснется долга чести. Воронин-старший выправил себе паспорт на имя Базиля Ворне и вписал туда племянника в качестве камердинера.
        Оказаться в Париже было неслыханным везением. Ее императорское величество Екатерина II, хоть и переписывалась когда-то с Вольтером и встречалась с Дидро, уже три года назад повелела собственным подданным покинуть мятежную Францию. Тогда вернулись в Россию молодые князья Голицыны. Поговаривали, что один из них - Дмитрий - даже во взятии Бастилии участвовал. Оставил революционную столицу и Павел Строганов, по слухам, вступивший в якобинский клуб. Александр их невероятным авантюрам страстно завидовал, но Франция становилась все недоступнее: полгода назад, сразу после казни Людовика XVI, императрица полностью разорвала дипломатические отношения с цареубийственной республикой. Тем сильнее тянуло Воронина внести собственную лепту в перевернувшие историю события.
        Втайне надеялся, что самодержица послала дядюшку ознакомиться с новым государственным порядком, дабы и в России внедрить немного свободы, облегчить тяжкую долю крестьянства и тем самым предупредить новую пугачёвщину. Северная Семирамида хоть и перестала называть себя республиканкой, но продолжала печься о просвещении народа, улучшении нравов и всеобщем благополучии. Опыт народовластия в духе излюбленных ею энциклопедистов и философов мог оказаться полезным и поучительным. Ежели Александр во Франции отличится, то не только себе славу снищет, но и родимому Отечеству немалую пользу принесет.
        Перед отъездом не поленился, съездил в Братцево, где указано было проживать опальному якобинцу Павлу Строганову, расспросил его о революционных деяниях и, обязав словом чести хранить тайну своей поездки, испросил разрешения обратиться в Париже к бывшему гувернеру Строганова, а нынче известному якобинцу Ромму за протекцией и налаживанием связей среди членов нового парламента Франции - Национального Конвента. Захватил с собой и сохранившееся еще с американских времен рекомендательное письмо Лафайета.
        В Париже Александр позорную личину камердинера скинул. Напуганные заговорами республиканцы каждого иностранца принимали за шпиона, так что Ворониным пришлось скрывать свое русское подданство, благо родной с детства французский позволил выдавать себя за коммерсантов из Нормандии. Поселились Ворне в доме вдовы Планель в бывшем квартале Маре, переименованном в секцию Дома коммуны. До революции Маре славился аристократическими особняками, но нынче половина домов стояла заколочена. Зато отсюда рукой было подать до Отель-де-Виль, то бишь городской ратуши, в которой свила себе гнездо Парижская коммуна. Последний год именно санкюлоты коммуны определяли жизнь в Париже, это ее сорок восемь секций стали острием революции. И Национальный дворец, бывший Тюильри, где заседал французский парламент - Национальный Конвент, - тоже располагался неподалеку от дю Барр.
        Париж страшил, ошеломлял и завораживал. На площади Революции кровожадным языческим божеством вздымалась гильотина. Каждый день на эшафот поднимались выловленные неприсягнувшие священники, вернувшиеся эмигранты, заподозренные в роялистских симпатиях обыватели, обвиненные в утайке урожая крестьяне или лавочники, превысившие дозволенные максимумом цены. На площади Единства, бывшей Каруззель, собирались патриоты: обсуждали последние события, клялись жить и умереть во имя республики - единой и неделимой. Стены узких зловонных улиц и дворцов сплошь залепили плакаты, воззвания и декреты. В садах Тюильри развели огороды, в остальных городских парках устроили плацы и обучали там новобранцев воинским артикулам. А поблизости дети играли в серсо или волан, пока их няньки строили глазки гренадерам. В роскошных ресторациях армейские поставщики и спекулянты выкладывали по триста ливров за ужин с трюфелями и устрицами, а перед булочными с рассвета граждане с меловыми номерами на спинах выстраивались в огромные очереди, прозванные хвостами.
        С первого дня в Париже Александр начал исправно посещать места, в которых решалась судьба республики. Проведя несколько недель на галерее для зрителей в Зале равенства Национального Конвента, понял, что повестку дня в собрании устанавливают только члены партии якобинцев, да и то не все, а лишь те, кто способен риторикой или посулами воодушевить и повести за собой народ Парижа. Остальное большинство депутатов, презрительно прозванное болотом, покорно вотировало все их предложения, цитируя себе в утешение свободолюбивых римлян. Прочих фракций в Конвенте не осталось, с тех пор как в мае якобинцы добились ареста жирондистов, а знаменитый вождь революции Жорж Дантон, умевший увлечь за собой парламентское болото, отошел от политики. Правление якобинцев опиралось на всесильную Парижскую коммуну, способную в любое время набатом вызвать на улицы всех рабочих, мастеровых и мелких торговцев столицы. Вдобавок коммуне повиновалась и городская милиция - отряды Национальной гвардии.
        Насытившись вдоволь цитатами из Плутарха, Цицерона и Саллюстия и закусив постановлениями Общего совета коммуны, Александр за тридцать су обедал пищей материальной в одном из киосков Национального сада, а потом до сумерек бродил по городу. Вечера проводил с дядей. Со случайными людьми Ворне опасались сходиться, а от прежних американских сослуживцев Александра неуклонно левевшая революция успела отречься. Даже знаменитый генерал Лафайет, на покровительство которого Воронин возлагал столько надежд, не удержался на гребне событий. После падения монархии генерал покинул вверенную ему революционную армию и бежал в Австрию вместе с Александром Ламетом, другим соратником Воронина. Теперь оба сидели в австрийской тюрьме. Генерал Филипп Кюстин был отозван Конвентом из действующей армии, дабы оправдаться в потере Майнца. А генерал Феликс Вимпфен взял сторону свергнутых жирондистов и собирал в Нормандии мятежную армию добровольцев им на подмогу.
        Революционный репертуар французских театров Василию Евсеевичу не пришелся по душе, так что единственными вечерними развлечениями остались карты да ужин. После третьей партии в «дурачков в навалку» и в «ерошки или хрюшки» дядя обычно интересовался:
        - Чем трапезничать-то будем, Сашка?
        Прислугу Воронины не держали, дабы не подслушивала и не подглядывала, так что хозяйство дядюшка поручил Александру. Тот быстро обнаружил, что разжиться в голодном Париже разносолами труднее, чем добыть провиант для полка в неприятельском тылу. Но сегодня все же надеялся порадовать Василия Евсеевича.
        - Дядюшка, нас ждет пир горой! Я лангустов на рынке достал.
        - Лангусты? - Василий Евсеевич поморщился. - Чего только французы не жрут с голодухи. Скоро пауков в бешамеле подавать наловчишься.
        Александр пошел на кухню, перевернул корзины, опорожнил сундук, развязал все мешочки, потряс железными банками и браво отрапортовал:
        - Бобы сушеные нашел! Еще две картофелины и ботву какую-то. Не уверен, что съедобная. И кусок сала.
        - Сейчас все съедобное. Кидай все в котел с этими лангустами, такое блюдо лягушатники изысканным рагу называют! - повеселев, скомандовал дядя.
        - Изысканным, кажется, не получилось, - констатировал Александр, попробовав готовую стряпню.
        - От французов ничего хорошего и не жди, им главное - любую пакость назвать покрасивше. Жареные сухарики потерянным хлебом окрестили - «пан пердю», вареного петуха «кок-о-веном» объявили, а свое кровавое безобразие, - дядя кивнул на улицу, - счастьем человечества не постыдились наречь.
        Наконец Александр торжественно водрузил на стол раскаленный котел. Дядюшка уже и салфетку за ворот заправил, и рюмку наполнил, предвкушая трапезу. Но попробовал, сморщился и ложку отложил:
        - Я, Сашенька, неприхотлив, как инок на Афоне, но в следующий раз, умоляю тебя, не гонись ты за этой французской пакостью. Готовь что-нибудь привычное, простое - пироги, блины. Чем тебе щи да каша не угодили?
        Александру дядюшка напоминал скорее Лукулла, нежели инока. Забыл новоявленный анахорет, как ему капустная похлебка с гороховой кашей обрыдли. Но без муки и яиц отставной подполковник печь блины с пирогами пока не научился. Впрочем, заметив расстройство племянника, Василий Евсеевич смилостивился:
        - Ладно, в «никитишну» давай перекинемся.
        Выбранной игрой и отличался один вечер от другого: иногда Василий Евсеевич затевал «мушку», «фараона» или стуколку с прикупом, а иногда отдыхал душой за дурачками в навалку.
        ОТ ОТСУТСТВИЯ ДЕЛА, развлечений и общества Александр все сильнее увлекался молодой соседкой. Габриэль Бланшар пленяла не одной только красой. Воронина волновала в ней редкая для девушки невозмутимость, отстраненность и надменность. Даже ее серо-голубые глаза обдавали холодком. В другой это Александра оттолкнуло бы, но он влюбился, а в этом случае нравится то, что есть. Сколько точно лет было красавице - определить затруднялся, однако уверенная манера держать себя выдавала зрелость и сложившийся характер. Впрочем, соседки оказались аристократками, а за четыре года революции всем старорежимным пришлось обзавестись нелегким жизненным опытом. Узнать бы о них побольше. Жаль, в лавке Рюшамбо он так и не рассмотрел их фамильный герб. Описал бы его специалисту по геральдике, узнал бы, кем на самом деле являются дамы.
        Через пару недель Александр не выдержал, вернулся в ломбард.
        НА СЕЙ РАЗ в подвале было пусто, лишь одинокий месье Рюшамбо прел за толстыми прутьями частой решетки, да на темно-зеленом бархате маленькой витрины переливался и подмигивал бриллиантовый крест. Александр сразу узнал драгоценность, с которой так душераздирающе расставалась полоумная мадам де Жовиньи.
        - Простите, а почему крест продается? Вы же обещали владелице дать возможность его выкупить!
        Ростовщик неохотно поднял голову, вынул из глазницы лупу:
        - Вам какое дело? Если я что-то продаю, значит, имею право. Вы заинтересованы его купить? Пожалуйста, восемь луидоров.
        Продажа креста Александра встревожила: вещица была явно дорога своей хозяйке, и залог за нее составлял лишь малую часть настоящей цены. Брошенное фамильное сокровище наводило на самые печальные предположения о судьбе задиристой аристократки.
        Александр облокотился о стойку, прищурился:
        - Восемь луидоров? Значит, вам больше не нравятся замечательные революционные ассигнаты? Ай-яй-яй. Это ведь строго карается законом.
        Рюшамбо пожевал губами:
        - Мне много чего не нравится, но, разумеется, я приму эту сумму в ассигнатах. Сделка совершенно законная: невыкупленные в срок вещи переходят в мою собственность.
        - А что случилось с мадам де Жовиньи? Почему она не выкупила свой заклад?
        - Не мое дело, - Рюшамбо демонстративно раскрыл тетрадь и принялся писать в ней, время от времени левой рукой перекидывая костяшки большого деревянного абака.
        - Дайте мне ее адрес. Я бы хотел удостовериться, что владелица не заинтересована в выкупе.
        - Адресов клиентов не выдаю. На то и ломбард, чтобы сделки через меня шли, - отрезал ростовщик.
        Александр просунул в окошечко ассигнаты. Рюшамбо молча смахнул облигации в ящик и подал крест новому хозяину.
        - Простите, а нельзя ли взглянуть на заклад гражданки Франсуазы Турдонне? Такой герб в виде лазоревого щита с рубинами? Если она его не выкупит, я бы, пожалуй, и его приобрел. Он мне сразу понравился.
        - Мадам Турдонне герб выкупила, - процедил Рюшамбо.
        В подвал вошел старик в напудренном парике и выцветшем камзоле с яркими следами от споротой золотой вышивки. Александр отошел в сторону, сделал вид, что тщательно рассматривает новоприобретенный крест. Краем глаза заметил внутри развернутой стариком тряпицы орден в виде креста с портретом посередине.
        - М-м-м, крест Святого Людовика? - хмыкнул Рюшамбо, вооружаясь лупой.
        - Большой крест Святого Людовика, - спесиво прошамкал старорежимный бедолага, пытающийся выжить продажей прежней чести.
        Александр покинул ломбард. Здесь больше нечего было делать. Рюшамбо не собирался выдавать свои тайны. Но судьба чокнутой старухи Жовиньи невольно тревожила.
        НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ Воронин заметил в окне уходящую со двора Габриэль. Захлопнул энциклопедию и, не отвечая на кудахтанья покинутого дяди, помчался следом за девушкой. Наконец-то застанет ее одну, наконец-то сможет завести с ней разговор.
        Впрочем, Габриэль в летнем платье из розового шелка неслась так стремительно, что он не посмел останавливать ее и до самого Пале-Эгалите следовал за соседкой в некотором отдалении, надеясь на удачный случай. В эти послеполуденные часы знойной июльской субботы торговые аркады и парк бывшего Пале-Рояля переполняла шумная, разношерстная, праздношатающаяся публика, состоящая из мастеровых, солдат и мелких чиновников. Мадемуазель Бланшар прогуливалась по тенистой галерее вдоль торговых лавок.
        Александр уже собирался догнать ее и учтиво предложить свое сопровождение, как вдруг у кафе «Феврие» Габриэль громко окликнула стройную белокурую девушку в шляпе с черной кокардой и зелеными шнурками:
        - Мари, Мари!
        Мари обернулась. У нее оказалось миловидное, ничем не примечательное лицо. Почему-то она не остановилась, а, наоборот, подхватила юбку и постаралась скрыться в толпе, но Габриэль не сдалась: нагнала ее и ухватила за руку.
        Александр следил за ними из-за ствола липы. Было очевидно, что Мари встрече нисколько не обрадовалась - она явно намеревалась оборвать разговор и уйти. Однако мадемуазель Бланшар не уступала: шла рядом с ней и что-то упорно твердила. Мари бросила короткий ответ, потуже запахнула косынку на груди и прибавила шаг. Габриэль продолжала настаивать. Хотел бы Александр, чтобы красавица так его о чем-нибудь просила. Видит бог, ей бы не пришлось долго стараться. Постепенно Мари смягчилась: уже не делала попыток убежать, даже позволила Габриэль взять себя под руку.
        Девицы шли по Круа-де-Пти-Шан так, словно не по колдобистой мостовой ступали, а плыли над землей. Их скользящая походка и умение смотреть мимо людей выдавали в них старорежимных очевиднее, чем их шелковые платья. Может, поэтому встречные ремесленники в грубых длинных штанах и распахнутых на груди хлопковых рубахах не уступали «бывшим» дорогу, а наглые парижские прачки с засученными рукавами нарочно задевали ненавистных аристократок.
        Внезапно Габриэль остановилась, загородила подруге дорогу, схватила ее за руки, принялась жарко в чем-то убеждать, даже ногой топнула. Мари, похоже, теперь оправдывалась, а мадемуазель Бланшар качала головой в знак отказа. Александр с возмущением заметил, что два щеголя в вызывающих сюртуках с огромными лацканами и в шейных платках размером со скатерть остановились и, играя тросточками, принялись лорнировать барышень.
        Мари опять вырвала руку и ринулась вперед, но Габриэль и на этот раз догнала ее и цепко ухватила за локоть. Девушки оказались так близко от Александра, что он едва успел спрятаться за лотком с сине-бело-красными флажками.
        Мари спросила:
        - Обещаешь?
        Габриэль дернула плечом:
        - Обещаю, обещаю.
        Дальше обе продолжили свой путь, беседуя уже по-дружески. Их опережали лавочники в полосатых жакетах, им подмигивали военные в треуголках и мундирах цветов триколора, а крестьяне в сабо и войлочных шляпах почтительно уступали дорогу парижанкам. На площади Национальных Побед подруги крепко обнялись. Кажется, дав какое-то обещание, мадемуазель Бланшар добилась всего, чего хотела.
        Мари, не оглядываясь, поспешила к наемным фиакрам, которые поджидали седоков вокруг нелепой деревянной пирамиды, воздвигнутой на месте снесенной статуи Людовика XIV. Когда она поднималась на подножку кареты, из складок ее юбки выпал длинный кухонный нож в шагреневых ножнах. Мари быстро подняла его, оглянулась, спрятала оружие обратно в карман и скрылась внутри фиакра. Кучер тряхнул вожжами, кляча тронулась.
        Воронин взглядом поискал Габриэль. Опустив голову, мадемуазель Бланшар медленно брела по Круа-де-Пти-Шан.
        Странная это была встреча: девушки явно близко знали друг друга, но светленькая пыталась избежать разговора. Тем не менее Габриэль навязала той свое общество и принялась ее в чем-то убеждать. Обе даже поспорили, и в конце концов настойчивая мадемуазель Бланшар одержала верх: под конец свидания Мари слушала и согласно кивала. А распрощались обе уже с жаром и печалью, словно навеки.
        Александр с восторгом почуял тут какую-то тайну. Куда и зачем послала Габриэль белокурую подругу? И почему Мари прятала нож? Узнать это можно было, лишь последовав за ней. После минутного колебания он решил отложить куртизирования за привлекательной соседкой и поспешил за фиакром Мари.
        БЛАГОДАРЯ СУТОЛОКЕ И дряхлости росинанта экипаж едва двигался, и Воронин легко поспевал за ним. Путь оказался долгим: по Пон-Нёф карета перебралась на левый берег, миновала Сен-Жерменское аббатство, превращенное в пороховой завод и тюрьму, проследовала мимо монастыря Кордельеров в предместье Славы, бывшее Сент-Антуанское, проехала вдоль темной громады Пантеона и потянулась в гору по длинной, узкой и грязной улице Кордельеров.
        Чирикали воробьи, цокали копыта о булыжную мостовую. Часы пробили восемь, улица погрузилась в тень, только в окнах верхних этажей еще отражался закат. Александр уже собрался бросить бесконечное преследование, как экипаж остановился. Воронин едва успел укрыться за ближайшим углом. Девушка спрыгнула на землю и вошла в распахнутые ворота одного из домов. Пересекла крохотный дворик, огляделась, поднялась по наружной лестнице с коваными перилами на второй этаж и постучала в дверь. Ей открыла служанка. Мари быстро скользнула внутрь. Дверь захлопнулась.
        С улицы послышались шаги. Александр спрятался в углу опустевшего дворика за колодцем. В воротах появились двое рабочих, один тащил кипу типографской бумаги. Они поднялись по той же лестнице, что и Мари, и вошли без стука, как к себе домой. Из распахнувшейся двери вырвалось мерцание свечей, донеслись женские голоса и будничный перезвон посуды.
        Обычный дом, ничего загадочного. Не стоит терять здесь время. Александр уже выступил из укрытия, торопясь окликнуть все еще хлопотавшего вокруг кобылы кучера фиакра, как из дома вырвался отчаянный женский вопль:
        - Мон дьё! Они убили его! Его убили!
        В квартире закричали, кто-то побежал, гулко упала мебель, зазвенело разбитое стекло.
        Пока Александр колебался - бежать на улицу или в дом, - из соседней двери выскочил и бросился на шум мужчина в красном фригийском колпаке. За окнами замелькали фигуры, истошно завопила женщина, выбежал гражданин, заорал:
        - Врача! Врача! Полицию! Марата убили!
        Тут же двор заполнили соседи и прохожие, все они ринулись внутрь, за ними просочился и Александр.
        В коридоре растекалась алая лужа, в ней валялась растоптанная зеленая шляпка Мари, пол пятнали кровавые следы. Саму Мари держал за локти рабочий, только что принесший кипу бумаги, а в волосы девушке вцепилась молодая брюнетка. Не размышляя, Александр подскочил и оторвал нападавшую, ее тут же обняли голосившие утешительницы. В глубине коридора сквозь распахнутую дверь виднелось наполовину вывалившееся из медной ванны нагое тело мужчины, голова его была замотана светлым полотнищем. Вода в ванной была красной, весь пол тоже залила кровь.
        Кто-то кричал оставшимся на улице:
        - Марата убили! Друг народа заколот ножом! Убийца - аристократка! Ее схватили! Где полиция? Позовите полицейского комиссара! Пошлите за представителями Конвента!
        Домочадцы причитали, соседи суетились, одна бледная Мари, вся в крови, с растрепанными белокурыми волосами, стояла спокойно, словно не понимала, что произошло. Растерзанное платье сползло с ее плеч и обнажило грудь, она тихо попросила стоявшего за ней санкюлота:
        - Освободите мне руки - платье оправить.
        Мастеровой только злобно тряхнул свою добычу но Александр метнулся к нему:
        - Дайте ей прикрыться, вы ведь не животное.
        Тот на секунду растерялся, видимо, не зная, как правильно поступить, потом все же отпустил руки девушки. Ни на кого не глядя, Мари натянула платье на плечи и вытащила из-под корсажа какое-то письмо. Письмо у нее тут же выхватили, а руки стянули за спиной веревкой. Вокруг ахали, кричали, рыдали, проклинали убийцу, а она словно не слышала, уставившись поверх голов и беззвучно шевеля посеревшими губами.
        Сквозь заполнивших квартиру зевак протиснулся хирург, констатировал смерть Друга народа. Синее тело вытащили из ванны, перенесли на софу. Молодая женщина, та, что рвала волосы Мари, теперь душераздирающе рыдала, прижавшись к покойнику.
        Из секции Французского театра прибыли национальные гвардейцы, окружили связанную Мари и оттеснили возмущенных. Вскоре примчался запыхавшийся полицейский комиссар с чиновниками.
        - Добрые патриоты, расступитесь!
        Комиссар взглянул на труп, затем осмотрел место происшествия. Полез под ванну, выудил оттуда кухонный нож с костяной рукояткой и окровавленным лезвием. Повернулся к девушке:
        - Как вас зовут?
        Та ответила еле слышно:
        - Мари Анна Шарлотта де Корде.
        - Это ваш нож?
        Она кивнула.
        - Кто вас послал?
        У Александра все сжалось внутри - сейчас Мари Шарлотта скажет: «Габриэль Бланшар». Но девушка ответила тихо и решительно:
        - Любовь к свободе и ненависть к тиранам. - С недоумением добавила: - Эти несчастные люди требуют моей смерти. Они должны воздвигнуть мне алтарь, я спасла их от чудовища!
        Голос мадемуазель Корде заглушили крики и проклятия, кто-то норовил ударить ее, и, если бы не гвардейцы, «несчастные люди» разорвали бы свою спасительницу на месте.
        - Добрые патриоты, ее нельзя убивать, пока мы не раскроем весь заговор! - кричал комиссар.
        Раскрывать заговор он начал с опроса присутствующих, и Александр почел за лучшее выбраться на улицу. Он-то знал, кто послал Шарлотту, и невольно надеялся, что убийца не выдаст соучастницу. Во дворе допрашивали привезшего девушку кучера, но вряд ли тот заметил, что до фиакра Мари Шарлотту проводила сообщница.
        ВОЗВРАЩАТЬСЯ НА ПРАВЫЙ берег пришлось пешком. Жаркий, душный город бурлил, навстречу текли толпы с чадящими факелами в руках. Группа патриотов пела свой гимн «Са ира!»:
        Аристократа веревка найдет.
        Дело пойдет, дело пойдет!
        Аристократов повесит народ,
        А не повесит, то разорвет,
        Не разорвет, так уж сожжет.
        Дело пойдет, дело пойдет!
        Остальные с яростью подхватили:
        - На фонарь! Аристократов на фонарь!
        Александр заметил, что при этом многие недобро поглядывали на него. Он и сам знал, что мало похож на санкюлота. Худощавый, высокий, кость тонкая, нос с подозрительно аристократичной горбинкой, длинные, светлые волосы схвачены на затылке лентой, а одет хоть и просто, но слишком изящно для рабочего из парижских предместий. К тому же двигался навстречу обозленным ватагам уверенным, размашистым, легким шагом и глядел на поющих недостаточно восторженно-патриотично. От греха подальше Воронин свернул в темные проулки. Шпагу он в Париже не носил, а без нее был лишен возможности защищать свою честь. Имелось, правда, свидетельство о благонадежности, но сегодня ночью добрые патриоты были расположены любого заподозренного в благородном происхождении вздернуть на фонарь, не отвлекаясь на проверку документов.
        Воронин проплутал по незнакомому городу до глубокой ночи, обходя горевшие на перекрестках костры с пляшущими карманьолу санкюлотами. От всего этого захватывало дух. Париж не обманул, сразу встретил необыкновенными событиями. Ему случалось читать газету Марата, все парижане знали Друга народа. И сама газета, и ее издатель и сочинитель, в каждом выпуске требующий как можно больше казней, вызывали у Александра отвращение. Но и убийство беззащитного больного в ванной мало чем отличалось от призывов самого неврастеника. И все же девушка была такой хрупкой, такой юной и мужественной! Настоящая Жанна д?Арк! И убила не из-за угла, а смело, собственной рукой. Не побоялась ни расправы, ни наказания. Хорошо все-таки, что он смог заступиться за нее, заставил санкюлота проявить к ней уважение.
        Другое дело - мадемуазель Бланшар. Он ведь видел, как она упорствовала, убеждала, не отставала от Шарлотты, пока не добилась своего. Подбила полубезумную девушку на преступление, а сама осталась в стороне. Услала подругу на верную смерть и спокойно ушла домой. И никто, кроме него и Шарлотты, не знает об этом.
        Похоже, мужественная и стойкая мадемуазель Корде не собиралась выдавать никого из сообщников. У Александра руки тоже были связаны. Не вызывать же мадемуазель Бланшар на дуэль! И сдать девицу властям русский дворянин не способен. Но следить за таинственной соседкой ему никто запретить не мог.
        III
        РОГАТАЯ ГАРГУЛЬЯМИ ТЕНЬ церкви Сен-Жерве уже наползла на улицу дю Барр, когда Габриэль добрела до дома. Входная дверь оказалась запертой, и на стук никто не отвечал: консьержку рачительная домовладелица не держала, спальня тетки выходила в соседский двор, а Пьеру и Жанетте лень да и боязно выходить и проверять, кто в дом бьется. Наконец дверь распахнулась, из нее вышел мужчина в черном плаще. Он галантно придержал створку и жестом пригласил девушку войти. Секунду она колебалась: в этот знойный вечер незнакомец кутался в плащ и выглядел зловеще. Но он же выходил! К тому же воспитание не позволяло ответить на вежливость грубым недоверием. Габриэль ступила в полумрак парадного, гвардеец тут же шагнул вслед за ней и захлопнул дверь! В наступившей кромешной тьме девушка взвизгнула, метнулась к лестнице, споткнулась о ступеньку и упала, больно ударив голень и левый локоть. Услышала над собой сдавленное сопение, тихое бормотание, почувствовала чужие руки, шарящие по ее телу. Потеряв голову от ужаса, она завизжала:
        - Спасите, спасите!
        На верхней площадке распахнулась дверь, свет из проема очертил широкоплечий, плотный мужской силуэт. В руках сосед держал взведенный пистолет, который тут же навел на посягателя.
        - Что происходит? Кто такой? - голос у него был твердый и зычный. - Пшел вон, каналья!
        Человек в плаще отпрянул от Габриэль. Она тут же вскочила, подобрала юбки, стремглав взлетела по ступенькам и шмыгнула за спину соседа. Внизу гулко грохнула парадная дверь: насильник удрал.
        Сосед участливо поинтересовался:
        - Вы невредимы, мадемуазель?
        Еще задыхаясь, Габриэль выдохнула:
        - Вы видели этого гвардейца, месье? Кто он такой?
        - Понятия не имею, мадемуазель.
        Габриэль потерла локоть:
        - Месье, простите, не знаю вашего имени. Я вам очень благодарна.
        - Ворне, Базиль Ворне. К вашим услугам, мадемуазель. Впрочем, нынче вроде полагается именоваться ситуайенами, - в голосе пожилого господина звучала насмешка над революционными требованиями.
        Габриэль поняла, что имеет дело с человеком своего круга. У него была короткая седая бородка, а над смеющимися глазами - густые смоляные брови с изломом. Она чуть присела в привычном поклоне:
        - Габриэль Бланшар, счастлива знакомством, месье Ворне.
        Сосед усмехнулся:
        - Оставьте, милая, церемонии. Они сейчас только неприятности на вас накличут. Экономная наша Бригитта даже фонаря у входа не оставляет. Вы с собой хоть огарок носите.
        - Это все моя вина, я без ключа оказалась. Сейчас зайду к хозяйке, выпрошу еще один. До чего дошло - национальные гвардейцы уже на лестницах нападают!
        - Подождите минуту, - он скрылся в глубине апартамента.
        Габриэль заглянула внутрь: в коридоре блестела красным деревом консоль, стены переливались серебристым шелком. В гостиной красовались похожие на древнеримские жакобовские кресла, ставшие модными из-за современных картин, живописующих Античность. На девушку пахнуло кожей, лавандой, табаком и одеколоном.
        Месье Ворне вернулся уже без оружия, протянул зажженную свечу:
        - Вот, голубушка, чтоб вы хоть лестницу видели.
        - Значит, вы и есть новый жилец, для которого декорировали эти апартаменты? Вы ведь недавно сюда переехали?
        - Недавно, вместе с племянником Александром Ворне.
        Габриэль уже заметила высокого худощавого красавца с длинными светлыми волосами, собранными на спине черной лентой. И сразу поняла, что нравится ему. Он даже в ломбард за ней пошел, переминался там за ее спиной, дышал ей в макушку, а потом так смело одернул зарвавшуюся санкюлотку И сегодня в Пале-Рояль за ней потащился.
        - А откуда вы?
        - Из Нормандии. Я коммерсант.
        - Боже, какая же сегодня коммерция? - Тут же осадила себя: - Простите, месье, я не подумав.
        - Да не извиняйтесь. В мутной воде рыбка лучше ловится.
        Месье Ворне, конечно, был прав. На различных поставках четырнадцати армиям республики, на перепродажах конфискованных земель и имущества, на обесценивании бумажных ассигнатов, на ростовщичестве - на всем, что ввергало остальных в нищету, - небрезгливые люди сколачивали гигантские состояния. Выходит, заступившийся за нее учтивый сосед оказался из числа подобных ловкачей. Значит, и племянник его, который так уверенно приструнил хамку в закладной лавке и держался с благородством дворянина и отвагой военного, на самом деле торгаш, покупающий в Нормандии задешево и продающий в Париже задорого. Теперь понятно, откуда шелковые обои в такие времена.
        - А откуда из Нормандии?
        - Э-э-э… Из Кана.
        - Из Кана? Месье Ворне, я воспитывалась в тамошнем пансионе при бенедиктинском монастыре Святой Троицы. Может, вы знакомы с нашей настоятельницей - мадам де Бельзенс де Кастельморон?
        - Нет, увы, не имел чести.
        Ах, верно, откуда спекулянту приятельствовать с аббатисой!
        - Сделайте милость, расскажите, что там на самом деле происходит.
        Именно туда, в Кан, бежали девятнадцать предводителей жирондистов, обвиненных якобинцами и Парижской коммуной в предательстве революции. Габриэль не испытывала к свергнутым революционерам ни малейших симпатий, но с их устранением режим стал только жестче, гильотина скользила в пазах все чаще, власть окончательно перешла к секциям коммуны, а жизнь не улучшилась ни на йоту. К тому же жирондисты пользовались поддержкой провинций, и, по слухам, генерал Вимпфен формировал в Кане добровольческую армию, готовую идти на Париж свергать якобинскую узурпацию. Габриэль от всей души желала повстанцам успеха, поскольку их победа позволяла надеяться на возвращение прежних порядков.
        Но месье Ворне только неопределенно поиграл пальцами:
        - Всякое происходит. Лучше об этом не говорить, голубушка.
        - Я вас умоляю, расскажите хоть что-нибудь! Что с армией генерала Вимпфена?
        - С армией генерала Вимпфена? - Месье Ворне почесал бровь. Заметив ее удивленный взгляд, успокоительно махнул рукой: - Воюет себе помаленьку.
        - Не может быть! Разве она уже сформирована?
        - Да я как-то мало интересуюсь сведениями с фронтов, - безмятежно ответил месье Ворне.
        Габриэль почувствовала неловкость за собеседника. Вряд ли человек, прибывший из Кана, нес бы такую околесицу. Впрочем, она сама виновата, привязалась к соседу как банный лист. Он явно что-то скрывал, и ее расспросы застигли старика врасплох.
        Месье Ворне кивнул на лестницу:
        - Позвольте, я вас провожу?
        - Спасибо, месье, с помощью вашей свечи я прекрасно поднимусь.
        - Если я могу вам хоть чем-нибудь быть полезным, стучитесь без робости, прошу вас.
        - Мерси, месье! Доброго вам вечера.
        Освещая ступеньки подаренным огарком, Габриэль поднялась к мансарде, где пауком под стрехой засела хозяйка дома Бригитта Планель. Домовладелица встретила жилицу сурово и дополнительный ключ выдать наотрез отказалась. Гражданка Планель давно растеряла всю ту любезность и угодливость, с которой обращалась к мадемуазель Бланшар и мадам Турдонне в первые месяцы их проживания в ее доме. С каждым ужесточением в правительстве хозяйка становилась все суше с нищими съемщицами, а последние полгода, после казни короля, и вовсе заподозрила, что дамочки-то - бывшие аристократки.
        И все-таки Габриэль не утерпела:
        - Гражданка Планель, а что за люди эти Ворне?
        Бригитта оперлась бедром о дверной косяк, ради удовольствия посплетничать снизошла до неблагонадежной жилички:
        - Достойные граждане! Очень уважаемые! Состоятельные, почтенные. Заплатили за год заранее!
        Жаль, Ворне не спросили Габриэль, каково жить в этом доме после того, как уляжется радость владелицы от полученных денег. Виконтесса де Турдонне уплатила за три года вперед, с тех пор миновала лишь треть срока аренды, а они уже чувствовали себя назойливыми приживалками.
        - Расспрашивали про остальных жильцов. Ты и тетка твоя им очень не понравились, - Бригитта тыкала «бывшей» с нескрываемым торжеством.
        - Вы им что-то про нас сказали?
        - А мне скрывать нечего! У меня все на виду. Их, конечно, старорежимные не обрадовали, но такие апартаменты, да в таком месте, да с садом и воротами, где еще найдешь?
        Мало у кого в Париже были деньги снимать дорогие квартиры, а Бригитта Планель не держала консьержку и не освещала лестницу. Гораздо экономнее было окрестить садом пыльный крошечный дворик с вытоптанной травой и зарослями дикой жимолости у ограды.
        - Молодой гражданин Ворне такой красавчик и такой учтивый! Ручку целует! - сдавленный корсажем бюст домовладелицы заштормило от смущенного хихиканья.
        - А откуда они?
        Хозяйка посуровела. Жильцы принадлежали ей, делиться ими она не собиралась.
        - А чего это ты ими так интересуешься?
        - Просто так. А кто этот национальный гвардеец в черном плаще?
        - Какой еще гвардеец?
        - Темноволосый такой, с бородавкой на левой щеке. Я его уже несколько раз в округе видела, а сейчас он навстречу мне вышел.
        - Знать не знаю никакого гвардейца. Небось к тетке твоей таскается.
        Бригитта Планель захлопнула дверь.
        ДОМА ФРАНСУАЗА УЖЕ садилась за стол:
        - Где вы были, мадемуазель? Я страшно волновалась.
        Габриэль предъявила саднящий локоть:
        - Мадам, смотрите, как я на лестнице грохнулась.
        - Что за выражения, душа моя? Покажите. Бедняжка. - Поцеловала Габриэль в лоб. - До свадьбы заживет.
        - Вряд ли мы сами до моей свадьбы доживем.
        Габриэль тут же пожалела о своем замечании. Тетка не заслуживала раздражения, и не ее вина, что мир перевернулся. Но даже в перевернутом мире в двадцать два года хочется любви и счастья.
        - Вот я вам свой ключ одолжила, в результате меня в дом впустил тот самый гвардеец, которого мы на днях в ломбарде видели. Захлопнул за мной дверь и тут же напал на меня на темной лестнице.
        - Напал?! Не может быть!
        - Почему не может быть? Что, национальные гвардейцы - ангелы?
        Тетка смутилась:
        - Я имела в виду: как это случилось?
        - Он придержал мне входную дверь, а едва я вошла, захлопнул ее за мной и набросился на меня. К счастью, на мои вопли выскочил с пистолетом наш новый сосед снизу, месье Ворне, и мерзавец сбежал.
        Франсуаза всплеснула руками:
        - Я просто не могу поверить! Он на вас набросился?
        - Мадам, вы его знаете? - Мелькнула шальная мысль: уж не для него ли тетка выпросила второй ключ? - Что он делал в нашем доме?
        Франсуаза де Турдонне отвернулась к зеркалу, легкими движениями пальцев взбила пышные пепельные кудри на висках.
        - Понятия не имею, кто это. Вы голодны, душа моя?
        - Еще как. Странный этот месье Ворне. Зачем-то врет, что он из Кана, а сам понятия не имеет, что там творится.
        - Сегодня только сумасшедшие и злодеи ничего не скрывают. Прошу вас к столу. Жанетта приготовила свой волшебный суп из требухи.
        IV
        ВСЮ НОЧЬ ЧЕРНЬ шумела на улицах и чад факелов проникал в опочивальню. Несмотря на духоту Александру пришлось захлопнуть все окна и закрыть ставни. Бил колокол ратуши, и бабахали пушки с мостов, но, пока ночной патруль не ворвался в дом, следовало спать, даже если всю ночь за защитником Мари Корде гонялся истекающий кровью Марат с огромным тесаком в руке.
        Утром Воронин встал разбитый. Дядюшка уже восседал в своем любимом кресле: умытый, седая бородка аккуратно подстрижена небольшим клином а-ля мушкетер, в вороте шлафрока щегольским манером повязан свежайший шейный платок, в брезгливо отставленных руках - развернутый «Монитор».
        - Санька, пока ты тут дрых, Марата убили!
        Александр промычал что-то невнятное, прошлепал в ретирадное место, оттуда на кухню, умылся остатками холодной воды, почистил зубы смесью мела, мяты и мыльных стружек. Вернулся в гостиную, растирая торс полотенцем. Комнату заливало солнце, пахло свежесваренным кофием, и в мире стало одним мерзавцем меньше.
        - А убила его, - с удовольствием повествовал Василий Евсеевич, - молодая девица, причем аристократка, некая Мари Анна Шарлотта Корде д?Армон.
        Александр взял газету. «Монитор» сплошь состоял из некрологов, превозносивших великого апостола и мученика свободы, который жил и погиб ради счастья народа. Страницы заполняли требования секции Пантеона, Общественного договора, Друзей Родины, Пик, Кордельеров и прочих секций Парижской коммуны воздать погибшему защитнику нации величайшие почести. И все единодушно требовали беспощадной кары его убийцам: девице Корде и подославшим ее жирондистам. Отменялись даже торжества по поводу очередной годовщины взятия Бастилии. Якобинцы с утра заседали в своем клубе, где наперебой клялись отомстить врагам народа. Все их дебаты пресса цитировала дословно, как будто это были важные государственные акты.
        Александр швырнул «Монитор» на пол:
        - Марат получил только то, что заслуживал. «Друг народа» постоянно твердил, что царство свободы, равенства и братства без кинжалов и плах не построить.
        - М-да… - Василий Евсеевич пошевелил бровями. - Но для нас это не слишком удачно. Каннибал и так уже подыхал от своей экземы, в последнее время от него многие отвернулись. Собственные соратники и те его обезьяной и бешеной собакой обзывали, даже для них он стал слишком кровожадным. А эта Корде из бесноватого создала мученика. Теперь иначе как божественным его уже и не называют. Сейчас террор неминуемо усилится. А раз его убила аристократка, то за это поплатятся все аристократы, причем первая - королева.
        Мария-Антуанетта, вдова казненного Людовика XVI, содержалась под стражей в замке Тампль, и поговаривали, что ее тоже вскоре будут судить. Суд мог закончиться только казнью, что само по себе, конечно, огорчительно, но с какой стати это взволновало Василия Евсеевича, которого чужие дела отродясь не тревожили? Александр разжег угли в очаге, водрузил котелок с водой на печной под.
        Дядюшка продолжил комментировать новости:
        - Теперь жакобены скачут, будто бесы перед заутреней. Баррас, соратник-монтаньяр, ишь как распинается! Подзабыл уже, что прозывал мученика революции припадочной рептилией. А живописец этот их, Жак-Луи Давид, тоже подсуетился: планирует «божественному» Марату торжественные похороны. - Пошуршал страницами, выудил новую пакость: - У королевы забрали сына. Людовика XVII отдали на воспитание сапожнику.
        Не похоже на дядю так горячиться из-за несчастий других людей, пусть даже и королей.
        - А что еще пишут про вчерашнее убийство? Про эту Шарлотту?
        - Сообщают только, что под одеждой у нее обнаружили приколотое воззвание к французам. Но радетели свободы не раскрывают народу, что там было написано. Ее сегодня допрашивают в тюрьме аббатства, ищут соучастников.
        - Нашли кого-нибудь?
        Дядя поверх очков уставился на племянника:
        - Тебе-то что?
        Александр сбивчиво рассказал Василию Евсеевичу про вчерашние события.
        - Я сам видел, как Габриэль подстерегла мадемуазель Корде и очень настойчиво убеждала ее до тех пор, пока та не согласилась и не отправилась к Марату. Даже обещала ей что-то.
        Василий Евсеевич засунул за щеку кусочек сахара, зажмурился от удовольствия, поинтересовался:
        - Это что ж такого заманчивого нужно наобещать, чтоб монастырская воспитанница согласилась нагого революсьюнэра ножом пырнуть?
        - Этого я не знаю. - Ехидство дядюшки задело, и тем сильнее Александр упорствовал: - Но я своими ушами слышал, как Корде спросила: «Обещаешь?» - а Габриэль ей ответила: «Обещаю! Обещаю!» И Шарлотта тут же села в фиакр. Она действовала по указаниям мадемуазель Бланшар. Только про это пока никто не знает.
        - Ну и леший с ними со всеми. Марат этот бешеный пес был, так что собаке собачья смерть.
        - Я на суд пойду. Не каждый день такое случается.
        Василий Евсеевич нахмурился:
        - Не лез бы ты любоваться этими делами. Сегодня ты зритель, завтра - участник, а послезавтра того и гляди сам жертвой окажешься. К тому же суд еще не начался. Газеты пишут, что Комитет общественного спасения покамест принимает заявления от граждан касательно убийства. - Брезгливо отбросил газету на пол: - Доносительство стало гражданской добродетелью. Облагодетельствованный братством и свободой народ усердно строчит доносы.
        Александр допил желудевый кофий, не чувствуя вкуса напитка. Из газет теперь все узнают, как выглядит Шарлотта Корде. Стоит кому-нибудь вспомнить, что вчера убийца Марата прогуливалась по Пале-Эгалите вместе с голубоглазой брюнеткой, тотчас выпытают из обвиняемой имя соучастницы и арестуют мадемуазель Бланшар. Да Шарлотта и сама может во всем признаться. Непросто утаить что-либо, когда тебя день и ночь допрашивает Революционный трибунал. А для вынесения смертного приговора старорежимной одного слова достанет с лихвой.
        Тут Василий Евсеевич напомнил, что хорошо бы племяннику не ворон считать, а за хлебом сходить. За поставкой провизии дядюшка следил суровее, чем протопоп Аввакум за постами.
        МАЛО К ЧЕМУ человек привязывается так, как к вкусу родного, привычного с детства хлеба. Запеченная хрусткая корочка ситного, нежные коврижки с воздушной мякотью, искусно украшенный свадебный каравай, сдобные пироги, пшеничные сайки, ржаной квасной кирпичик, плотный и тяжелый, - по всему этому Александр тосковал больше, чем по прочим домашним разносолам. Но с хлебом в Париже беда. Белые багеты печь запретили, а ячменно-ржаной «хлеб равенства», по шесть су за фунт, перво-наперво полагался тем, у кого имелись талоны от своей секции. Прочие равные граждане отстаивали длиннющие очереди. Маяться в них приходилось и Александру, потому что держать слугу Воронины не решались: привезенный с собой русскоязычный человек сразу возбудил бы подозрения, а местный запросто донес бы на странных хозяев. Александр пытался договориться с Жанеттой, кухаркой соседок, чтобы брала заодно и четырехфунтовый каравай для Ворне, но в одни руки лишней буханки не выдавали. Предметом спекуляции могла оказаться даже эта страшная, черная и липкая смесь всевозможных злаков, этот «секционный» хлеб, который дома собакам бы постыдились
кидать. Так что три раза в неделю Александр вставал до рассвета, брел к ближайшей пекарне, расположенной на задворках ратуши у церкви Сен-Жан-ан-Грев, и маялся там часами, держась за веревку, определяющую, кто за кем. Впрочем, в парижских хвостах нашлись и маленькие развлечения: в них горожане отводили душу, поскольку любые другие сборища были запрещены. Старорежимные жаловались, санкюлотки винили спекулянтов и врагов нации, патриоты шутили - и все обменивались новостями. В очередях по большей части стояли женщины, а они всегда и везде хорошо относились к Воронину: те, кто помоложе, флиртовали с пригожим светловолосым шутником, а пожилые опекали худого и учтивого молодого человека.
        Но сегодня ставни хлебной лавки Нодье оказались захлопнутыми. На мостовой сплетничали две кумушки, обе уставились на Александра.
        - Привет и братство! - весело приветствовал он теток галантным полупоклоном. - Откроют ли лавку, добрые патриотки?
        - Некому открывать. Булочника сегодня казнили, - настороженно ответила одна из них.
        Александр опешил:
        - Как это? Почему?
        Женщина переложила корзину из руки в руку:
        - Может, продавал из-под полы дороже максимума. Или утаивал.
        - Пекарь - нынче опасное ремесло, - поддакнула вторая. - Если полки пусты, то кто виноват?
        Булочник Нодье был круглый, веселый и приветливый, вечно обсыпанный мукой и пахнущий теплой выпечкой. Он стоял на раздаче счастья, пусть даже это счастье было с трухой и жмыхом. Перебрасывался шутками с покупателями, спешил обслужить всех как можно быстрее. Ему помогали сын-подросток, две дочки и жена, все такие же белобрысые и сдобные, как он сам. Но кто-то нажаловался, и этого оказалось достаточно.
        - И что же теперь? - глупо спросил Александр.
        - На рынке перед ратушей тоже есть булочная, - тетка махнула рукой по направлению к Гревской площади. - Только там теперь очередь выстроится еще длиннее.
        Тащиться по солнцепеку в другую пекарню показалось предательством по отношению к несчастному булочнику да и лень было. Александр решил почтить смерть бедняги воздержанием от хлеба и поплелся восвояси.
        У ВХОДНОЙ ДВЕРИ восседала с вязанием в руках домовладелица Бригитта Планель. При виде Александра вся расплылась и заколыхалась, как взошедшее тесто.
        Заворковала:
        - Привет и братство, гражданин Ворне. Так что вы с прачкой решили? - Игриво стрельнула заплывшими глазками: - Мужчинам кто-то должен стирать.
        Александр не умел пренебрегать женским вниманием, невольно ответил в тон:
        - Дорогая мадам Планель, сегодня передо мной во всех очередях расступались и пропускали меня первым. И я догадался, что дольше стирку откладывать невозможно. Вы знаете подходящую прачку?
        - Конечно! Вам, дорогой гражданин Ворне, у меня ни в чем отказа не будет. Моя Симона возьмет по сорок су за мешок.
        - Хорошо. - Потер лоб. - Слышали, что с нашим булочником стряслось?
        Вдова поджала рот, растопырила спицы, словно защищалась ими от чужих неприятностей.
        - Это не наше дело. Трибунал с ним разобрался. У нас свое страшное горе: враги подослали аристократку убить нашего божественного Марата!
        - Трибунал наверняка ошибся. Пекарь всегда продавал по установленным ценам и при надсмотрщике коммуны. И пока в лавке оставалась хоть одна буханка, никому не отказывал. Теперь дети - сироты, жена - вдова. - Вздохнул: - И мне за хлебом на Гревскую площадь таскаться.
        Бригитта, нахмурив лобик и шевеля губами, считала петли.
        Уже взявшись за перила, Александр спросил:
        - А кто такие наши соседки?
        Домовладелица опустила вязание, поманила его пальчиком. Когда он подошел, вцепилась в его рукав и так дернула к себе, что от неожиданности он едва не рухнул лицом в дюны ее груди.
        Дыхнула на него луком, уставилась в самые зрачки, многозначительно проговорила:
        - Мой вам совет: держитесь от них подальше, дорогой гражданин Ворне. Самые настоящие недобитые аристократки. Если хотите знать, они-то на булочника и донесли.
        - Это вы с чего взяли? - слабо затрепыхался Александр.
        - С того, что знаю. Должны они ему были. Я своими ушами слышала, как он с них долг требовал. Вот и донесли, чтобы не платить.
        Александру показалось, что он проглотил лягушку. Не прощаясь, взбежал к себе. Как Планелиха может знать такое наверняка? Наговаривает. Но так много людей в Париже сегодня кляузничает… Вчера на заседании Конвента зачитывали доносы граждан. Кого только бдительные патриоты не заподозрили в соучастии в убийстве Марата! Каждого, от гибели которого им приключилась бы хоть малейшая польза. А зачастую и того не требовалось. Почему же так гадко подозревать именно Габриэль? Потому что у нее рот сердцевиной розы, ресницы испанским веером и худенькие ключицы, похожие на распластавшиеся в полете птичьи крылья? Надо рассуждать здраво. Разве он сам не видел, как она в чем-то жарко убеждала Шарлотту Корде? И та уступила: села в фиакр, поехала прямиком к Марату и заколола его. Сама же мадемуазель Бланшар осталась в стороне. А мадам Жовиньи? Это же соседки привели полупомешанную старорежимную в ломбард и уговорили ее заложить драгоценности. Старуха так и не вернулась за своим крестиком, к немалой выгоде процентщика. А в защиту Габриэль Бланшар свидетельствовали лишь ее привлекательность и юность. Настроение у
Александра скисло, словно протухло от мерзкого дыхания Планелихи.
        Дядюшка, в колпаке и полосатом сатиновом шлафроке, восседал в своем обычном кресле с непременной газетой, прихлебывая ароматный контрабандный чай. От новостей Александра рассеянно отмахнулся:
        - Вся нация доносит. Ты что теперь, всех выявлять будешь?
        - Нет. Мне только про нее важно узнать.
        - Ну, допустим, донесла, и что тогда? Это корысти ради убивать грешно, а ради прекрасных идеалов и добродетели - только похвально.
        Александр сердито смахнул вечно спадающую на лоб прядь:
        - А что-нибудь съедобное в доме есть?
        - А вот… - Василий Евсеевич пододвинул коричневую кашицу, на вид весьма неаппетитную. - Настоящий «фуа-гра», только из пареной репы, Планелиха мне втридорога всучила. Ешь, ешь, не сомневайся, - предложил он щедро. - Я все равно этой дрянью брезгую.
        А Планелиху не слушай. Она баба отвратительная и завистливая. Вся эта власть санкюлотская стоит на страхе, на доносчиках, на беззаконии и неправедных судах. Но это дело рук черни и мещан. Доносят те, у кого от ареста будет выгода и кто чести не имеет. А соседок наших за версту видно: дворянки. Подумаешь, булочнику задолжали! С каких это пор благородных людей волнуют их долги? Ты, мой друг, поменьше в чужие дела встревай. И в Конвент этот поганый хватит шастать.
        - Дядюшка, там судьбы нации решаются! Там человеческая история творится!
        - Одна демагогия и паучья борьба там творится! Народ вместо хлеба речами и кровью кормят. Оттого-то и власть давно уже к смутьянам перекочевала. Что я твоей матери скажу, если тебя обратно не доставлю? - Дядюшка отложил «Революсьон де Пари». - Будем надеяться, что насчет соседок ты все же ошибаешься. Младшенькая мне показалась славным созданием, напрасно только простоволосая в одиночестве по улицам таскается. А тетка ее - дама пикантная, еще в соку. Глазами стреляет, жеманится, и огонек-то горит еще, горит! Есть в ней это «Je ne sais quoi»[5 - Je ne sais quoi (фр. «я не знаю что») - здесь: «нечто особенное».], - потер пальцами, испачканными в типографской краске: - Нечто, знаешь, эдакое неопределимое, но заманчивое… Легкая стервозность, вот что. - Поправил дужки очков, зашуршал газетными страницами.
        Александр подпер голову рукой, вздохнул:
        - Так и Габриэль не кротостью привлекает.
        - Забудь, Сашенька, забудь. Честно скажу тебе, если девица убийство тиранов затеяла, толку уже не будет. Ну ее к бесам! Бабы эти французские как с цепи сорвались: мадам Ролан, синий чулок, вообразила себя государственным деятелем, а истрепавшаяся потаскушка Теруань де Мерикур «красной амазонкой» заделалась! Как некому стало отдаваться, так хоть родине!
        Александр возмутился косностью Василия Евсеевича:
        - Да без Теруань де Мерикур, может, и революции не произошло бы! Прекрасная куртизанка повела за собой женщин на Версаль! Верхом, с пистолетами за поясом!
        - Ну а я о чем? - сказал дядя, и Александру показалось, что дядя поглядел на него с сожалением. - А теперь и бывшая монастырка Корде возомнила себя Брутом. Спасительница отечества! Тьфу на них! То ли дело русские лапушки. Одна Авдотья моя, лебедушка… - Голос Василия Евсеевича пресекся, как случалось в последнее время каждый раз, стоило только ему вспомнить разносолы и прочие достоинства своей домоправительницы. Перевел взгляд за окно, вздохнул: - И тебя Машенька заждалась, небось.
        - Какая еще Машенька?
        - Как какая?! Машенька, милая такая, застенчивая, дочка соседей моих, Архиповых. Да ты что, не помнишь ее? С русой косой, рукодельница. Но, может, не Машенька. Наташенька. Или Дашенька? Славная такая. Всегда, едва ты в гостиную, она сразу вся маковым цветом!
        Александр попытался вспомнить скромницу и рукодельницу Машеньку-Наташеньку-Дашеньку, но все заслоняло бледное лицо Габриэль Бланшар с глазами цвета зимнего неба. Странная она, упрямая, неулыбчивая, и подозрения на ее счет у Александра самые чудовищные, но в сравнении с ней невесты Старицкого уезда, застенчивые, густо нарумяненные, напуганные мамушками и осаждавшие каждого холостого дворянина многозначительными взглядами и вздохами, вспоминались неживыми снежными бабами. Нет, пока не выяснит, правду ли сказала Планелиха, не успокоится. Но раз уж дядя такой сторонник домостроя, пусть хоть русского подполковника из кухонного плена выпустит.
        - Василь Евсеич, насчет кухарки: я с Жанеттой, прислугой соседской, договорился, чтобы она нам стряпала.
        - Это ладно, - тряхнул очередной газетой дядюшка. - Твоей-то стряпней я уже по горло сыт. Та же казнь, только медленная. - Высунулся из-за листа, глянул строго поверх очков: - Только предупреди, чтоб без слизняков и лягушек. И по дому не шастать. Доносительниц без нее хватает.
        - Дядя, раз все французское вам не угодило, сами-то зачем в Париж явились?
        - То не твоего ума дело. Не нравов пакостных набираться.
        Засопел, вернулся к внимательному изучению мерзкого санкюлотского листка «Папаша Дюшен».
        V
        ТЕТКА С УТРА обрядилась в шелковое, расшитое розами платье, надушилась, подрумянила щеки и губы, взбила волосы и удалилась в бакалейную лавку за свечами и мылом. Габриэль ходила от окна к окну, ломала пальцы, подбирала смятые газеты, дружно поносившие убийцу Марата, и перечитывала сообщения о ходе расследования преступления.
        Первый раз Мари, которую теперь все называли Шарлоттой, допросили прямо в доме Марата, потом в тюрьме аббатства, а со вчера допрашивали в тюрьме Консьержери. Сообщников преступления искали с невероятным упорством. Все эти пламенные революционеры затрепетали и возмутились, узнав, что среди их противников нашелся убежденный, бесстрашный и самоотверженный мститель, готовый отдать жизнь в борьбе с якобинской тиранией. А еще больше напугало, что этим мстителем оказалась молодая девственница, к тому же правнучка великого драматурга Франции Пьера Корнеля. Это появление второй Жанны д?Арк словно выносило над якобинцами приговор истории. Трибуналу во что бы то ни стало требовалось доказать, что героиня была всего лишь орудием злобного заговора врагов народа.
        И Мари дрогнула. Она называла имена, а следователи немедленно арестовывали всех, с кем она встретилась или беседовала: члена Конвента Дюперре, перед которым она хлопотала за эмигрировавшую канониссу епископа Фуше, хозяйку ее гостиницы, мальчика, с которым Корде посылала Марату просьбы о встрече. Допросили даже кучера фиакра.
        Не пожалев себя, Корде не жалела уже никого. Без утайки сообщала суду все, что знала о жирондистах. Хладнокровно заявила, что бежавшие в Кан депутаты считают Робеспьера, Дантона и Марата подстрекателями, намеревающимися развязать гражданскую войну. А ведь эти сведения приговаривали перечисленных ею беглецов. Судьба жирондистов Габриэль не волновала: такие же республиканцы, как и нынешние якобинцы, лишь более робкие. Но что будет с ней самой, если Корде и ее упомянет?
        Третий день она ждала появления жандармов. Она бы сбежала, только до Кана через посты и заставы не добраться, а больше бежать ей некуда. Постоянно прислушивалась, от каждых шагов на лестнице покрывалась холодным потом. Думала, как выгородить тетку. Но никто не приходил. Это означало, что до сих пор Шарлотта ее имени не упомянула. Однако завтра Корде предстоит суд. Неизвестно, что спросят обвиняемую на нем, что она ответит и какие там выступят свидетели. Боже мой, как это ужасно - бояться за себя, когда несчастную Мари ждет гильотина! Но Габриэль даже на улицу не решалась выйти, потому что парижане завалили Революционный трибунал доносами на предполагаемых соучастников преступления. А вдруг кто-нибудь вспомнит, что видел карательницу Марата в Пале-Рояле с другой девицей, и ее опознают? Нет, это, конечно, чрезмерные страхи! Кроме двух петиметров с лорнетами и месье Ворне, на них никто и внимания не обратил.
        Кстати, молодой Ворне. Он-то зачем следил за ней? Что ему от нее нужно? Соседи, разумеется, вовсе не те, за кого себя выдают. Такие же коммерсанты из Нормандии, как сама мадемуазель Бланшар - Парижская Богоматерь. Старший не имеет ни малейшего понятия о происходящем в Кане, младший выслеживает ее, а в ломбарде пригрозил санкюлотке Революционным трибуналом! Тогда она решила, что он просто пугал хамку. А теперь не знала, что и думать. Вчера вечером из распахнутых окон доносились голоса соседей. Габриэль едва наружу не вывалилась в попытках расслышать их беседу, но ничего не поняла, потому что говорили они на каком-то незнакомом наречии. В Версале Габриэль часто слышала испанский и немецкий, ее грум Джонсон говорил по-английски, и сама она немного понимала итальянский. Но соседи беседовали между собой на каком-то странном, неведомом языке.
        На днях Ворне наняли Жанетту стряпать, сегодня с утра она пропадала у них. Габриэль сразу решила воспользоваться возможностью разузнать о них побольше. По словам кухарки, молодой Ворне в очереди за хлебом обворожил всех хозяек прихода. Простушку Жанетту полностью покорил своими шуточками и комплиментами. Теперь, после казни Нодье, шармантный ловелас будет вынужден искать себе обожательниц в других лавках. А что если он слышал, как пекарь требовал у служанки уплатить долги ее хозяек? Что он о своих соседках подумает? Ну что там с Жанеттой? Куда она провалилась?
        Наконец дверь черного хода приоткрылась, кухарка поманила Габриэль:
        - Идемте, мадемуазель. Сейчас там никого: молоденький еще с утра в Конвент поскакал, а старик не очень-то хотел меня одну оставлять, но я так на кухне начадила, что он покрутился, покрутился, обрядился в допотопный камзол, нацепил дурацкую шапку и тоже куда-то убрел.
        Обе выскользнули на лестницу. Дверь в кухню Ворне приоткрылась со скрипом, от которого окатило потной горячей волной. Внутри в самом деле воняло рыбой и дымом. В гостиной сухо щелкал маятник напольных часов красного дерева. Габриэль глубоко вздохнула и заставила себя шагнуть в чужой дом.
        - Вы только поторопитесь, мадемуазель, старикан далеко не утопает. - Жанетта скрылась на кухне.
        Монахини, учившие Габриэль вести себя благородно и в соответствии с правилами приличия и чести, забыли предупредить, что наступит революция и аристократов будут преследовать и казнить. Извините, настоятельница бенедиктинского монастыря Святой Троицы мадам де Бельзенс де Кастельморон, но мадемуазель де Бланшар пришлось превратиться в гражданку Бланшар, и та твердо намерена остаться в живых. Слишком деликатные аристократки великодушно прощают своего палача и покорно ложатся в общий ров на кладбище Мадлен, а отважные вроде Корде закалывают тиранов и поднимаются на эшафот. Но Габриэль не позволит ни хорошим манерам, ни героическим примерам погубить себя. Все дозволено тому, кого преследуют и кто спасает свою жизнь. К тому же соседи первыми начали шпионить за ней.
        Судя по батистовой сорочке, небрежно брошенной на криво заправленную кровать, первая комната оказалась спальней Александра. На комоде валялись запонки, одежная щетка, расческа с запутавшимися в ней светлыми волосами. Ни одна гризетка не могла пройти мимо, не обернувшись на этого широкоплечего и длинноногого красавца. Габриэль подняла фуляровый платок, не удержалась, поднесла к лицу - от ткани повеяло смесью свежего бергамота и едкой сосны. От этого сухого, терпкого, почти неуловимого мужского запаха лоб покрылся испариной. Отбросила платок, решительно огляделась, открыла крышку незапертого секретера. Внутри лежало начатое письмо: «Привет и братство, депутат Национального Конвента Ромм! Я ищу с тобой встречи по рекомендации твоего воспитанника и друга. Моя цель - быть полезным человечеству». Дальше многое было вымарано и вычеркнуто, видимо, в потугах описать конкретнее, чем именно Александр Ворне мог бы пригодиться человечеству.
        В ящиках секретера обнаружилась пустая склянка, оторванные пуговицы и нательный крест на цепочке с непонятными буквами на тыльной стороне. В нижнем потайном отделении оказалась тонкая пачка писем, перевязанная розовой ленточкой. Письма источали аромат нежной пудры. Габриэль с досадой убедилась, что все они на неизвестном языке. Но запах и мелкий почерк с хвостиками и завитушками могли принадлежать только женщине. Впрочем, до этого ей не было никакого дела. Захлопнула секретер. У кровати валялась книга с золотым тиснением на обложке - «Любовные похождения кавалера Фоблаза». Габриэль покраснела. О гривуазном романе она еще в монастыре наслышалась.
        Пошарила под одеждой на верхней полке стенной ниши. Так и есть! Люди всегда прячут все самое ценное под бельем. Выудила тетрадь в сафьяновом переплете. Это оказался дневник. К сожалению, все записи тоже были на непонятном языке, только там и сям попадались французские фразы «Свобода, Равенство, Братство или смерть!», «Аристократов на фонарь!» и «Да здравствует Республика! Да здравствует Конвент!». На одной из последних страниц Ворне выписал слова революционной марсельской песни. Несомненно, учтивый молодой человек - восторженный якобинец. Предпоследняя длинная запись была помечена тринадцатым июля, по ней фразы по-французски были рассыпаны особенно густо: «Марат убит!»; «Любовь к свободе и ненависть к тиранам»; «Эти несчастные люди требуют моей смерти. Они должны воздвигнуть мне алтарь, я спасла их от чудовища!»; «Добрые патриоты, ее нельзя убивать, пока мы не раскроем весь заговор!» Все это могло относиться только к аресту Мари. Да, бесспорно, месье Ворне описывал арест Шарлотты Корде! Но все эти подробности стали известны из газет только на следующий день - четырнадцатого июля. А он описал их
еще под тринадцатым числом, причем, судя по французским выражениям и точным цитатам, он сам все это слышал. Значит, он был на месте убийства. Может, в Пале-Рояле он вовсе не за Габриэль следил, а за Шарлоттой? И видел их вдвоем!
        Из дневника вывалилась сложенная записка. Внутри чуть выцветшими чернилами было начертано: «Прошу оказать подателю сего всю необходимую помощь. Он послан мною, дабы наше дело восторжествовало». И подпись: «Виконт де Ла Файет, генерал-майор». Так вот кто прислал в Париж гражданина Ворне! «Новый Кромвель», генерал Лафайет, зачинщик революции, сначала предавший короля, а потом и революционеров, год назад бежавший из республиканской армии в Австрию и, по слухам, заключенный там в тюрьму.
        Габриэль вложила письмо обратно, засунула тетрадь на прежнее место и поспешила в спальню Базиля Ворне. В этой комнате царили порядок и слегка затхлый старческий дух. Рыться в вещах пожилого человека было еще более стыдно, чем в комнате молодого повесы. Но что делать? Она обязана узнать, кто эти люди, потому что в их руках ее жизнь. В углу стоял запертый на большой замок и окованный железом неподъемный сундук. На прикроватном столике лежало письмо. По-французски! Аллилуйя!
        Легкий стук в дверь и отчаянный шепот Жанетты перебили чтение:
        - Мадемуазель Бланшар, старик обратно прется! Уже по двору идет!
        «…преслужник Тизон и его жена бдительна слидят за королевой и доносят… из-за таво что в Тампле идут строительные работы…» Судя по правописанию и корявому почерку, письмо вряд ли писал сам месье Ворне.
        - Мадемуазель!
        Габриэль выхватывала отдельные фразы, стараясь уяснить хотя бы общий смысл: «…караульный сминяются в 11 утра, в 5 часов вечера и в полночь… Каждый день в семь часов под их окнами нанятый крикун громко саабщает новости…»
        - Мадемуазель Бланшар! - отчаянно прошипела Жанетта.
        Габриэль бросила письмо и понеслась к черному ходу.
        Уже на темной лестнице прижалась к стене, перевела дыхание, вытерла лоб. Проникнуть в чужой дом, рыться в чужих вещах и письмах - поступок, конечно, совершенно неприличный. Тетка ужаснулась бы. Зато она узнала самое главное: Ворне - иностранцы, а раз их прислал находящийся в Австрии Лафайет, то, видимо, они прибыли сюда с какой-то тайной австрийской миссией. Они собирают сведения об условиях заключения и охраны Марии-Антуанетты, молодой Ворне присутствовал при убийстве Марата и навязывает свои услуги якобинцу Ромму. Похоже, у соседей полно собственных веских причин опасаться разоблачения. Теперь у нее тоже есть управа на них, достаточно будет намекнуть, что для них выгоднее держать язык за зубами. А вдруг, испугавшись, они сдадут ее первыми? Боже, до чего она докатилась! Нет-нет. Все дозволено тому, кого преследуют.
        ВЕЧЕРОМ С НАИГРАННЫМ равнодушием сообщила тетке, что соседи - иностранные шпионы, которые зачем-то следят за королевой. У мадам де Турдонне выпал из рук столовый нож. Тут же пристала к Габриэль так, что пришлось ей все рассказать в подробностях.
        - Вы тайком залезли к ним в дом?
        - Мадам, оставьте. В сегодняшнем мире нет места благовоспитанным девицам.
        Тетка от нравоучений воздержалась. Даже промолчала, когда Габриэль корочкой подтерла со дна тарелки остатки чечевичного супа.
        - Раз у них рекомендательное письмо от Лафайета, то, вероятнее всего, они выполняют какое-то поручение австрийского двора.
        - Между собой они говорят не по-немецки. Я никогда такого языка не слышала. Немножко похож на португальский, но ни единого слова не понять. И дневник свой молодой Ворне пишет так, что я даже буквы не узнаю.
        - Они могут быть и мадьярами, и чехами, и кем угодно. Но если их прислала Вена, то не с благородными намерениями. Я доподлинно знаю, что австрийские родственники не собираются спасать ее величество.
        - Откуда вы это знаете?
        Франсуаза дернула плечом:
        - Уж столько раз самые преданные королеве люди молили императора о помощи, просили хотя бы денег. Франц Второй и пальцем ради родной тетки не шевельнул, у Вены свои планы на французский престол. Все забыли дочь Марии-Терезии, даже собственная семья. Я иногда подозреваю, прости господи, что австрийский император заинтересован в гибели ее величества.
        Тетка просто свихнулась на несчастьях Марии-Антуанетты.
        - Мадам, умоляю вас, держитесь от королевы подальше. Ей уже ничем не поможешь, а нас еще можно погубить.
        - Вы думаете, Ворне нас в чем-то подозревают?
        - Похоже на то. Этот Александр за мной следит. Я уже несколько раз замечала его за собой.
        Франсуаза усмехнулась, бросила насмешливый взгляд на Габриэль. Глаза у виконтессы были маленькие, но такие озорные и выразительные, что, глядя на нее, легко было поверить, что именно маленькие глазки - эталон привлекательности.
        - За вами, душа моя, только слепой не следил бы. Вот если бы они за мной следить начали, тогда бы я встревожилась.
        - Почему, мадам? Что вы такого делаете?
        Тетка вместо ответа наполнила бокалы кислым пикетом из виноградных выжимок. Она что-то скрывала. Впрочем, Габриэль тоже утаила от нее свою встречу с Мари Корде. Бедняжка Франсуаза и так ночами не спала. Похоже, теперь у всех имелись тайны, в которые лучше не посвящать никого, даже самых близких.
        VI
        АЛЕКСАНДР ПО-ПРЕЖНЕМУ не знал, что думать о мадемуазель Бланшар, но думал о ней постоянно. Прелестная девушка оказывалась замешанной во множестве сомнительных происшествий. Правда, несчастная Шарлотта Корде бестрепетно поднялась на эшафот в алом одеянии отцеубийцы, так и не обвинив ни в чем Габриэль. Да и гнусному навету домовладелицы, что соседки якобы донесли на булочника, он ни на секунду не поверил. Но раз он все-таки выслушал поклеп мерзкой бабы, то, как человек чести, теперь был обязан опровергнуть его, а заодно разобраться в судьбе мадам де Жовиньи. Просто чтобы увериться, что дамы к этим трагедиям совершенно непричастны.
        Вот только с утра дела чести пришлось отложить: дядюшка вознамерился принять свою еженедельную ванну, а тут не родное Рогачёво, где двести человек челяди и достаточно приказать истопить баньку. Сам Александр в Париже посещал городскую мыльню у моста Турнель, там даже горячая вода имелась, но брезгливый Василий Евсеевич наотрез отказался появляться в этом «рассаднике неаполитанской заразы». Пришлось идти к Жанетте, одалживать огромный чан, волочь его на кухню, потом десять раз бегать с ведрами к уличному колодцу, одновременно растопив печь и нагревая натасканную воду в котле. Наконец все было готово для омовения.
        Дядюшка с сомнением оглядел высокую бадью:
        - И как в эту бочку забираться? Ну и пакость же - это чужеземное мытье в лоханке! Да ты со мной не сиди, милый друг, иди куролесь, я прекрасно сам со всем справлюсь.
        Скинул с дородного, но крепкого тела шлафрок, оставшись в муслиновой сорочке, со стоической миной пытаемого римлянами мученика вскарабкался на табурет и с него плюхнулся в воду. Александр подтер с паркета лужи и укутал края ванны вокруг дядюшки простыней, чтоб вода не стыла.
        Василий Евсеевич покряхтел, устроился в бадье поудобнее, попросил:
        - Угоди старику, принеси газеты. И чашечку кофия свари.
        - Кофий у нас только желудевый, - предупредил Александр, с сомнением нюхая коричневый порошок.
        - Очень плохо, - пожурил его дядюшка. - Спрашивается, за каким чертом собрались освобождать чернокожих в Санто-Доминго, когда это лишает нас кофия и сахара!
        - Не может нация, выбравшая свободу, оставить людей рабами.
        - Экие глупости! Дворян обезглавили, крестьян реквизициями продовольствия ограбили, торговлю максимальными ценами уничтожили, богатых принудительными займами разорили и последний сук, на котором сидели, колонии, и тот усердно под собой пилят. Зато хорошим тоном стало рубить головы и одеваться как сапожник, - Василий Евсеевич кинул осуждающий взгляд на длинные портки племянника, недовольно поплескал ногами: - Холодно что-то, дружок. Ты не сиди как в гостях, подливай кипяточку-то. - Принял из рук Александра готовый кофий, попробовал, сморщился, вернул чашку: - Нет, не понимаю, что ты в этом напитке находишь. Уж насколько я неприхотлив, но эту санкюлотскую бурду пить решительно не могу. Мало того, что эти разночинцы данную от Бога власть свергли, они нас еще и желудевым отваром потчуют!
        - Дядя, эти разночинцы - великие люди, светочи человечества! С Вольтером сама императрица переписывалась, а Дидро к ней даже в гости приезжал, и она с ним подолгу беседовала.
        - Это не Дидероты и Жан-Жаки великие, а императрица наша великая. Своим государственным умом и деяниями воистину великая. И сердцем. И на троне не благодаря голытьбе сидит.
        - Ага, благодаря братьям Орловым, - бунтовщически пробормотал под нос Воронин. - Россия наша, дядюшка, здесь за оплот деспотизма почитается. Если у нас судьбы крестьянские не облегчат, еще пострашнее революция грянет.
        - Нахватался ты по наивности вредоносных идей, Саня. Всякое государство на порядке, богобоязненности и уважении к начальству покоится, а не на этих их либерте-эгалите-фратерните! Тут революция не от тягот народных приключилась, а от избытка образованных бездельников, которые себе занятия не нашли. Вон крестьянская Вандея живота своего не жалеет ради возвращения прежних порядков и своих неприсягнувших священников. Табакерку принеси, сделай милость.
        Василий Евсеевич заложил понюшку табака между большим и указательным пальцем, вдохнул, почихал оглушительно в свое удовольствие и пояснил свою мысль:
        - У нас, слава богу, каждый при деле: крестьянин пашет и сеет, купец торгует, заводчик железо добывает, духовенство службы служит, дворянство воюет, чиновник ворует, государыня всю Россию матерным попечением благодетельствует. А здесь образовался излишек адвокатишек, способных только языком трепать. Ведь эти жакобены все как один - подьячие: Робеспьер, Дантон, Демулен… Все о своих неотъемлемых якобы правах возомнили, и всем помстилось, что они достойны лучшего. Самолюбие-то и взыграло. Ничего нет хуже страны, где много никчемных людей без своего места.
        Нет, хоть дядюшка и прекрасный человек, а все же ужасный ретроград!
        - Василь Евсеич, сама государыня дворянству вольность дала, права городов обеспечила! И во Францию вас разве не за полезными соображениями для новых наказов послала?
        Дядя с сокрушением взглянул на любимого племянника:
        - Зря ты, Сашенька, в отставку вышел. Это ты с тех пор дурью-то маешься. Мы эту вольность уже на Яике повидали. Хватит, насмотрелись. Меня матушка по делу человеколюбия послала, а не Российскую империю подпаливать. - Подтянул к себе газеты. - Подожди немного, и такие прекраснодушные обормоты, вроде тебя, вот эти самые вольные дворяне, в поисках великих подвигов мятежниками-то и заделаются. Мудрая государыня войну Речи Посполитой еще и для того объявила, чтобы после победы над османами офицеры по безделью не начали заговоры и бунты устраивать. - Опустил взор на газетную страницу сердито заметил: - Ничего не вижу. Как я, по-твоему без окуляров читать должен? - Водрузил очки на переносицу потребовал ручное полотенце - разве Александр сам не видит, что от мокрых рук бумага расползается?! - А Францией нынче одни болтуны правят: самые зычные остальных на гильотину отправляют.
        - У власти те, за кем народ идет. - Александр снял с огня котел, долил в чан кипятка. - Нравится нам или нет, а нация сейчас за якобинцами следует.
        Дядя сквозь запотевшие очечные линзы скептически рассмотрел племянника:
        - Поосторожней, ошпаришь! Кто этот их жакобенский клуб выбирал? Кто Парижскую коммуну выбирал? Никто. Санкюлоты пришли к власти на пиках и дубинках, и не они за жакобенами идут, а те стараются впереди городской голытьбы бежать и черни угождать. Парижский сброд свою власть почуял и кровью упивается. Такую тиранию только террором и удержишь. - Сердито зашуршал страницами: - Смотри, что творится: тело Шарлотты Корде судебной экспертизе подвергли на предмет установления девственности. А разлагающийся труп божественного Марата таскали по улицам до тех пор, пока вонища не замучила. Эти зрелища у них нонче вместо хлеба. - Левиафаном пошевелился в ванне, отчего выплеснул на паркет очередной водяной вал, грустно заметил: - Тоскую я по квасному пару да по веничкам березовым. И сердце нечем тут развеселить. Принеси хоть вина графинчик.
        Наконец дядюшка умаялся выносить все неудобства принятия ванны. Александр ему спину подраил, чистой подогретой водичкой ополоснул. Василий Евсеевич с кряхтеньем и с Сашиной помощью выкарабкался из бадьи, обтерся полотенцами и простынями, плотно запахнулся в шлафрок, натянул фуляровый колпак и, невзирая на июльскую жару, туго обмотался вязаной шалью. Окна открывать строго-настрого запретил.
        - Кому нужен этот проклятый свежий воздух? От тепла еще ни единый русский человек не умер, зато от сквозняков - сколько угодно. - Рухнув в изнеможении в кресло, простонал: - Мука-то какая - эти ванны! Неудивительно, что народ тут не моется, одними парфюмами поливается!
        Александр вычерпал бадью, в который раз подтер пол и, заметив, что измученный мытьем дядюшка задремал, поспешил в канцелярию Дворца правосудия - разузнать там о судьбе мадам де Жовиньи и пекаря Нодье. Что бы Василий Евсеевич ни говорил, надо отдать должное революционному правосудию: с летр де каше - тайными королевскими приказами о бессрочном заключении - покончено. Французское судопроизводство стало публичным, и все решения трибунала теперь записывались.
        В канцелярии Дворца правосудия воняло потом и ветошью, стены украшали Декларация прав и текст конституции. У стойки с трехцветными флагами топталась очередь, которая ждала так покорно и смирно, словно великое множество висевших на стенах списков гражданских прав и свобод не имело к ней ни малейшего отношения. Терпеливо переминался и Воронин, прислушиваясь к писарю, назидательно зачитывающему юному санкюлоту из огромной регистрационной книги:
        - Луиза-Катерина-Анжелика Рикар второго августа тысяча семьсот девяносто третьего года привлечена к суду за то, что рукоплескала убийству божественного Марата и говорила: «Он сам учил не жалеть крови». Казнена в тот же день. Распишись вот тут, гражданин. Новые постановления комитетов хочешь купить? Нет? Тогда с тебя пятнадцать су. Свобода, равенство, братство или смерть, гражданин!
        Женщине с усталым лицом чиновник сообщил, что ее мужа, дровосека Реми Жансона, судили за то, что у Ансельской заставы тот кричал: «Да здравствует король!» - а на суде пытался оправдаться тем, что был пьян, но суд счел это отягощающим обстоятельством.
        - Пятнадцать су, гражданка. Брошюры какие-нибудь нужны? Нет? Привет и братство.
        Не всем так «везло». Приговора над бывшим кровельщиком и капралом двадцать девятого пехотного полка в архиве не обнаружилось, и его мать потерянно гладила конторку заскорузлыми, сморщенными от вечной работы руками, пока ее не отпихнули следующие посетители.
        Затем Александр выслушал постановления суда над гражданином, агитировавшим против воинского набора, над не присягнувшим конституции священником, над графиней де Сенозан, которая выразила надежду, что вымерзшие виноградники заставят народ отрезветь, и еще над несколькими предателями Отечества. Чем очевидней были победы революции, тем - странное дело! - все больше врагов у нее оказывалось. Если верить вердиктам трибунала, заговоры о восстановлении монархии, попытки заморить французский народ голодом и шпионаж в пользу Англии множились с каждым днем.
        Наконец подошла очередь Воронина. Канцелярист монотонно зачитал ему, что мадам Элоизу-Мари-Диану де Жовиньи Даржансон Бойе, бывшую дворянку шестидесяти восьми лет от роду проживавшую в парижской секции Дома коммуны, судили за «аристократические речи», которые она держала в присутствии многих людей в своем квартале. Вышеозначенная аристократка говорила, что Национальный Конвент состоит из воров и убийц. «Признана виновной в речах, клонящихся к посрамлению и роспуску национального представительства и к восстановлению королевской власти. При обыске в доме у нее обнаружили письма, содержащие роялизм и фанатизм. Сын осужденной был эмигрантом. Приговорена к смертной казни и казнена 7 июля 1793 года».
        - А кто ее обвинил?
        - Фукье-Тенвиль.
        - Это понятно. - Фукье-Тенвиль был бессменным общественным обвинителем трибунала. По слухам, он даже ночевал в своем кабинете, урывая от производства смертных приговоров лишь пару часов сна. - А кто сообщил о ее речах-то?
        - Гражданин, это французский народ против Элоизы де Жовиньи. Теперь ускоренное судопроизводство. Обвинение рассмотрено трибуналом, признано присяжными справедливым, приговор вынесен. Списки подозрительных лиц дать?
        - А еще булочник Батист Нодье. Его казнили в середине июля.
        Канцелярист перелистывал страницы гигантского регистрационного списка, напевая под нос:
        - Батист Нодье, Батист Нодье… А, вот он! Точно, казнен. - Водя пальцем, зачитал: - «Заявил, что те, кто тоскует по белому хлебу, пусть пеняют сами на себя».
        - Что это значит? - обомлел Воронин. - За это его казнили?
        - Чего ж тут неясного? Вот трибунал постановил, что тем самым Батист Нодье обвинил революцию в нехватке белого хлеба и выразил желание, чтобы вернулись прежние времена. В приговоре сказано, что данные речи носили ярко выраженный антиреволюционный характер.
        - А об этом кто сообщил?
        - Донесение анонимное, но булочник на суде от своих слов не отказывался. Напротив, продолжал злонамеренно клеветать, что багет является национальной ценностью Франции наряду с равенством, свободой и братством. Тексты революционных песен с нотами хочешь? Нет? Тогда с тебя за две выписки тридцать су. Да здравствует нация единая и неделимая!
        Ошеломленный Александр вышел на улицу. Несчастный пекарь, погибший за то, что сказал очевидное. И знает ли сын мадам де Жовиньи, что его мать казнили?
        НОГИ САМИ ПРИНЕСЛИ на правый берег в привычное место - бывший Тюильри, нынешний Национальный дворец. По вестибюлю с колоннами навстречу Воронину шел низенький субтильный человечек в несуразно большом парике, фисташковом фраке и кюлотах верблюжьего цвета. Депутат напоминал вставшую на задние лапы мышь. Публика при его приближении затихала и раздавалась, как воды Чермного моря перед Моисеем, один Александр замешкался и чуть не столкнулся с ним. Человечек сфокусировал на нем светлые, равнодушные, постоянно моргающие и одновременно словно стеклянные глаза. От его взгляда василиска по позвоночнику пополз холод. Воронин застыл. Чопорный щеголь молча обогнул его и прошел в Зал равенства, где заседал Конвент. Встречные провожали Робеспьера почтительным молчанием. Этот тщедушный старомодный франт с огромной головой и востроносым мертвенно-бледным личиком был самым влиятельным и самым страшным человеком во Франции.
        Александр предъявил приставу у входа в зал свидетельство о благонадежности и поднялся на галерею для публики. Скамьи тут занимали знаменитые «вязальщицы Робеспьера». Эти бабы оказывались везде, где революция творила свои дела: они с самого утра заполняли помещение суда, встречали одобрительным шумом каждый приговор и провожали смертников на эшафот, закидывая несчастных огрызками яблок. И все это не выпуская из рук вязания. Шли слухи, что их энтузиазм оплачивала Парижская коммуна.
        Внизу, в огромном амфитеатре бывшего театрального зала, шло очередное заседание Национального Конвента. Верхние ряды занимали якобинцы, их так и прозвали - монтаньяры, то бишь горцы по-французски. Внизу сидело болото - депутаты, готовые всегда голосовать с властями предержащими. Перед полупустым залом Бийо-Варенн торжественно призывал незамедлительно судить и казнить королеву, которую называл вдовой Капет. Максимилиан Робеспьер поднялся на трибуну и занял свое место в президиуме.
        Бийо-Варенн эффектно заключил свою речь:
        - Эта женщина, позорище человечества и своего пола, должна наконец искупить свои преступления на эшафоте!
        Робеспьер резко кивнул напудренной головой и передернул плечами, как будто у него защемило нерв. Вязальщицы тут же разразились одобрительными выкриками:
        - Отрубить голову Мадам вето! Казнить австриячку! Виват республике!
        Александр вышел в бывший монастырский сад, уселся на тенистой террасе дощатого павильона, где торговали прохладительными напитками и кофием. Было одуряюще жарко, пахло пылью и сырым камнем. Посетители - депутаты, чиновники, канцеляристы, просители и просто любопытные - обсуждали за столиками предлагаемые декреты, свои дела и новые призывы популярной газеты «Папаша Дюшен».
        Воронин машинально опустошил чашку кофия и сжевал черствую бриошь, не замечая вкуса. Мысли его вернулись к судьбе мадам де Жовиньи. Несдержанную на язык склочницу казнили, а залог перешел в собственность ломбарда. Скорее всего, с рехнувшейся аристократкой неизбежно случилось то, что должно было случиться с каждым, кто во всеуслышание ругает революционную власть, но уж очень вовремя для ростовщика закладчица завершила свой земной путь. Ее казнь позволила Рюшамбо выставить крест на продажу, а старорежимные дамы, которые даже с пекарем не могли расплатиться, внезапно изыскали средства вернуть себе родовой герб. Неужели кто-то из них позаботился о том, чтобы мадам де Жовиньи не дожила до выкупа своих драгоценностей?
        Если бы не чудовищное уверение Планелихи, что соседки донесли на булочника, если бы не встреча мадемуазель Бланшар с Шарлоттой Корде, никогда бы Александр не посмел заподозрить благородных дам. Нет, невозможно поверить! Террор свирепствовал, все случившееся могло оказаться лишь совпадением. Так много доносов, так много доносчиков, почему именно соседки? Но если надо спрятать песчинку, где это сделать легче всего? На берегу моря. Где легче всего доносить, не возбуждая опасения и не привлекая к себе внимания? Там, где доносы стали обыденностью.
        Александр не спрашивал себя, какое ему дело до поступков Габриэль Бланшар. Он был обязан выяснить, виновны ли в творящихся вокруг них смертях две обнищавшие и гонимые аристократки. Воронин смахнул последние крошки воробьям, встал и направился к бывшей хлебной лавке Нодье.
        Мимо проехала «корзинка для салата» - закрытая карета с зарешеченными окнами, в которой перевозили заключенных. Прохожие равнодушно уступали ей дорогу. Офицер точил саблю о ступени дома. Торговец предлагал прохожим украшения с камнями Бастилии и лубочные картинки со сценами ее взятия. Мальчишка махал кипой газет и звонко вопил: «Лион сопротивляется! Полный список заговорщиков, получивших выигрыш на лотерее гильотины! Тулон сдан англичанам! Робеспьер возглавил Комитет общественного спасения! Отныне комитет Дантона стал комитетом Робеспьера!» Единственное, что в Париже имелось в избытке, - это газеты и новости.
        Пекарня была закрыта, но он же не за хлебом явился! Александр со всех сил заколотил в дверь кулаками и ногами. Ему открыла жена пекаря. Он помнил мадам Нодье веселой и услужливой и теперь с трудом узнал прежнюю улыбчивую толстушку в усталой и мрачной женщине.
        Прижав руки к груди, выпалил заранее приготовленную, краткую, зато убедительную речь:
        - Мадам Нодье, простите, мне очень важно узнать, кто донес на вашего супруга. У меня есть подозрение, ужасное подозрение, и я должен снять его с одного близкого мне человека.
        Признание это было тщательно продумано и рассчитано растрогать булочницу, но, вместо того чтобы посочувствовать и помочь своему постоянному покупателю, вдова Нодье попыталась захлопнуть дверь перед его носом.
        - Кто донес - мне не доложили. Месье Ворне, перестаньте шуметь и отпустите ручку!
        Он вставил ногу в проем, спросил умоляюще:
        - Может, кто-то был должен вашему мужу?
        - Многие. Но теперь никто платить не спешит.
        - Это должна была быть существенная сумма.
        Вдова Нодье горько усмехнулась:
        - Тридцать сребреников на Спасителя хватило, что уж о нас-то говорить!
        Александр испугался, что так ничего и не узнает. Откинул прядь со лба, принялся торопливо, сбивчиво объяснять:
        - Прошу вас, скажите хотя бы, мадам… гражданка Франсуаза Турдонне или ее племянница Габриэль Бланшар - они должны вам? Для них у вас Жанетта Дюбуа покупала.
        Булочница заколебалась:
        - Что толку теперь об этом говорить?
        У Александра выступила испарина: что он делает? А вдруг он только возбудит ложные подозрения, вдруг женщины просто запоздали с платежом? Удерживая дверь, бросился защищать соседок:
        - Если и должны, это, конечно, еще ничего не доказывает. Но если они вам не должны, то тогда это точно не они, у них тогда и причины не было…
        Вдова Нодье вздохнула:
        - Хороший вы человек, месье Ворне, но доверчивый.
        Отошла внутрь лавки. Он вынужден был опереться на косяк, так колотилось сердце. Через минуту булочница вернулась, в руке держала бирку длинную, похожую на скалку, деревянную палку, на которой пекари отмечали зарубками взятый в кредит хлеб.
        - Вот их бирка.
        Деревяшку сплошь покрывали зарубки.
        Вдова сказала:
        - Мука вздорожала, и для нас это стали существенные деньги. А достаточные ли это деньги для кого-то, чтобы детей без отца оставить, не знаю. Муж доверял постоянным покупателям.
        Александр растерялся, отпустил дверь, повернулся, побрел на Гревскую площадь. Даже ради расследования смертей всех обитателей Парижа дядя ужинать без хлеба не готов. Да и расследования, кажется, зашли в тупик, так ничего окончательно и не подтвердив, кроме того, что отвратительная Планелиха все же в одном оказалась права: соседки задолжали пекарю. У них была причина желать исчезновения кредитора и, как у любого другого желающего, была возможность устранить его. Это, конечно, еще не доказывало их вину. Но, увы, и невиновность тоже.
        Пока Александр выстоял очередь за четырьмя фунтами «секционного», погода резко изменилась: баклажанового цвета небо навалилось на крыши, воздух превратился в душную перину, вдали загрохотали раскаты грома, налетел вихрь. Прохожие, придерживая подолы и шляпы, торопились восвояси. Недалеко от дома Воронин увидел перед собой соседок. Порывы ветра и отсутствие фижм под тонкими юбками мадемуазель Бланшар заставили его некоторое время идти позади нее. На субтильную и изящную мадам Турдонне даже не взглянул. Александр уже заметил, причем с немалым огорчением, что полностью ослеп к красоте всех остальных парижанок.
        У поворота на дю Барр не выдержал, окликнул дам:
        - Простите, мадам Турдонне, мадемуазель Бланшар, известно ли вам о судьбе Элоизы де Жовиньи?
        Мадам Турдонне вздрогнула, обернулась:
        - Пардон, месье? Не имею чести…
        - Мадам, я ваш сосед снизу, я был в ломбарде, когда вы ее туда привели. Вы, наверное, знаете, что ее казнили.
        Мадам Турдонне неприязненно посмотрела на него:
        - За посещение ломбарда вроде пока не казнят, нет? А вы какое отношение имеете к покойной?
        - Никакого. Мне просто жаль старую даму. И пекаря Нодье тоже.
        - Это, конечно, делает честь вашему сердцу. Но почему вам кажется, что гибель этих людей - самый подходящий повод для приставания к нам?
        Франсуаза отвернулась и пошла дальше. Александр разозлился. Больше всего он хотел найти им оправдание. Не ожидал, что соседка проявит такую черствую неблагодарность.
        Запальчиво крикнул им в спины:
        - А к убийству Марата вы тоже не имеете никакого отношения, мадемуазель Бланшар?
        Габриэль резко повернулась, хрипло спросила:
        - При чем тут я?
        Он смутился, потому что застыдился за нее:
        - Я же видел, как вы уговаривали Шарлотту Корде. И даже что-то пообещали ей.
        Сильный порыв ветра сорвал с девушки шляпу, ее волосы взметнулись путаной гривой. Она стояла так близко, что на него пахнуло сладким вереском ее духов.
        Мадемуазель Бланшар будто воздухом подавилась, но тут же пришла в себя, прищурилась, вздернула голову:
        - Вы шпионили за мной, а это отвратительно.
        Тут почему-то сама смутилась. Александр покраснел и оттого разозлился, хоть и не знал на кого - на нее или на себя. Закружился мусор, захлопали ставни, закачался уличный фонарь на кронштейне, юбка девушки снова прильнула к ее ногам.
        Вернулась ушедшая вперед мадам Турдонне, взяла племянницу под руку:
        - Габриэль, прошу вас, поспешим домой, вот-вот польет.
        Та с силой стряхнула теткину руку, вытянулась к Александру, как собака на сворке:
        - Я знаю, что вы с вашим дядюшкой никакие не коммерсанты из Кальвадоса, вы иностранные шпионы! И я знаю, что во время убийства Марата вы были там.
        Александр растерялся. Как она узнала об этом? Неужели говорила с Шарлоттой, и та рассказала ей? Но откуда мадемуазель Корде знала, кто он такой? И до него ли ей было?
        Мадам Турдонне холодно добавила:
        - Гражданин Ворне, оставьте нас в покое, прошу вас. Не лезьте в наши дела, и мы не будем лезть в ваши.
        А мадемуазель Бланшар шагнула к нему, уставилась злыми блестящими глазами и прошипела:
        - Учтите, месье, если меня или мадам Турдонне обвинят хоть в чем-то, я буду вынуждена немедленно сообщить Комитету общественной безопасности все, что знаю о вас. А знаю я достаточно, чтобы трибунал заинтересовался вами и вашим дядюшкой.
        Тут водяной стеной хлынул ливень. Габриэль развернулась и побежала к дому, взметая юбки. Франсуаза кинулась за ней, но перед этим бросила Воронину:
        - И все ваши намерения насчет королевы нам тоже известны!
        Он остался стоять - ошарашенный, в мокрой, прилипшей к телу рубашке. Какие еще намерения по поводу королевы? Нет, сдается, он совершенно разучился завязывать приятные знакомства с красивыми женщинами!
        VII
        СЕГОДНЯШНИЙ УРОК С маленькой Дезире Лоран оказался последним. Удивительно не то, что Габриэль уволили. Удивительно, как долго Лораны все же платили за эти уроки. В такое время играть на клавикордах - это как во время гибели Помпеи на арфе бренчать. Но теперь Габриэль лишилась трети совершенно необходимого заработка. Четыре года революции, четыре года нужды, страха, унижений, голода. Это уже навсегда, этому не будет конца, не надо себя обманывать.
        Три года назад монастырь Святой Троицы в Кане, где воспитывались Габриэль и Мари Корде, закрыли, повесив на дверях табличку: «Национальная собственность». По счастью, Габриэль уже за два года до этого переехала в Версаль к тетке, сестре своей покойной матери.
        То недолгое пребывание при дворе пролетело, казалось, мгновенно и теперь вспоминалось невероятным, сказочным сном. Тетка утверждала, что никогда и нигде женщины не пользовались таким влиянием и властью, как при Старом режиме. Мадам Турдонне сама была одной из тех умных, просвещенных, обворожительных и влиятельных дам, в чьих салонах люди общались и блистали. Балы, ночи за ломберным столиком, постановки мольеровских пьес в Малом Трианоне, прогулки по аллеям, английский грум, охотничьи костюмы из Англии, королевские облавы на оленей и кабанов и, самое главное, Рено де Сегюр, пылкий, невозможный, наглый Рено де Сегюр - казалось, все это будет всегда. Но четыре года назад, сразу после собрания Генеральных Штатов, все изменилось. Начались волнения, открытое неповиновение. Мямля Людовик XVI колебался и уступал, третье сословие наглело, чернь захлебывалась вседозволенностью. Вскоре бунты и восстания переросли в революцию, и та смела и затоптала прежнюю прекрасную жизнь невесты Рено де Сегюра.
        Уже четыре года то и дело грохотал набат, обезумевший сброд высыпал на улицы и принимался крушить и убивать. Расправы стали обыденным явлением. Габриэль не раз случалось прятаться в чужом дворе или вжиматься в стенную нишу, пока ликующие орды текли мимо, сводя счеты с каждым, кто оказывался им не по нраву. На глазах девушки растерзали ее кузена Анри. Голову надели на пику, а куски тела нарочно побросали у самого входа в его отель, чтобы несчастная мать увидела эти жуткие останки. Говорили, что сердце юноши вырвала и съела какая-то безумная. Его семья после этого эмигрировала. Дядя Габриэль, епископ Кальвадоса, тоже своевременно покинул страну, не желая присягать конституции. Святых отцов, хранивших верность Римской католической церкви, преследовали, и те немногие, кто еще оставался во Франции, скрывались.
        Последний год Габриэль с теткой едва выживали. Их парижский дом на улице Верней и шато в Ранвиле были секвестированы. Пришлось переселиться в эти мерзкие меблирашки. Виконтесса де Турдонне, в прежние времена заказывавшая к каждому сезону новый гардероб у королевской портнихи Розы Бертен, теперь помогала Жанетте перешивать чужие вонючие лохмотья. А Габриэль давала уроки живописи и игры на клавикордах. Живописи она когда-то училась у Жака-Луи Давида, модного художника, который прославился своими полотнами, воспевающими героику древнеримской республики. В те времена он обращался со знатной ученицей с безукоризненной учтивостью. Но с тех пор попавший в тон века живописец стал ярым якобинцем и прихвостнем Робеспьера. Это он организовал жуткие шествия с разлагающимся трупом Марата. Художник был постоянным устроителем всяческих празднеств, призванных прославлять республику и уподоблять ее Античности и золотому веку Овидия. А недавно Жак-Луи Давид стал членом всемогущего Комитета общественной безопасности, ведающего полицией и решающего, чьи дела передать Революционному трибуналу. Художник то и дело
приглашал гражданку Бланшар проявить свой патриотизм участием в подготовке его церемоний и шествий. Габриэль это ненавидела, но деваться было некуда. Говорили, что мадам Шальгрен отвергла домогательства мэтра и бедняжку казнили по смехотворному обвинению в присвоении двадцати фунтов свечей. Поэтому Габриэль безотказно завертывалась в простыню, изображающую тогу, а художник ходил вокруг, рассматривал ее, поправлял драпировки, при этом дотрагиваясь то до плеча, то до шеи. Ее тошнило от его прикосновений. Габриэль пускалась на всяческие ухищрения, чтобы не оставаться с ним наедине, но как долго она сможет удерживать его на расстоянии? От бессилия и злобы выступали слезы и страшно тянуло в животе.
        О, если бы можно было бежать! Но времена, когда прозорливые люди садились в кареты и гнали лошадей до Швейцарии, упущены безвозвратно. Сегодня каждый обязан был носить с собой удостоверение благонадежности с указанным местом проживания, заверенное девятью свидетелями, а на всех дорогах выставлены заставы. Во Франции не осталось безопасного уголка для тех, кого обвинят в измене республике.
        Четыре года революции - четыре года непрестанных потерь.
        Революция разлучила с лучшей подругой Люсиль Ларидон-Дюплесси. Длинноносенькую, восторженную и слезливую мадемуазель Дюплесси, дочь высокопоставленного и состоятельного чиновника в Министерстве финансов, Габриэль встретила как раз на уроках Жака-Луи Давида. Люсиль мечтала о большой страстной любви. В результате неразборчивая глупышка вышла замуж за адвоката-неудачника, который отличился лишь тем, что науськал чернь на взятие Бастилии и чуть не первым потребовал свергнуть короля. Конечно, при новой власти этот пламенный революционер быстро продвинулся: занял должность секретаря при новом министре юстиции Жорже Дантоне. Двумя руками голосовал за уничтожение монархии и за казнь Людовика XVI. А простушка Люсиль во всем ему поддакивала. Сына отослала к кормилице в деревню, чтобы не мешал строить народное счастье. Нынче этот Камиль Демулен был одним из самых ярых якобинцев-монтаньяров, и у его супруги появились новые друзья - Робеспьер, Дантон, Фрерон, Эро де Сешель. Прежнюю дружбу Люсиль предала, ушла в стан тех, кто теперь преследовал и губил Габриэль.
        А Мари Корде? Мари всегда была странной. Пока все воспитанницы аббатства исподтишка зачитывались «Новой Элоизой», мадемуазель д?Армон Корде штудировала Плутарха и Монтескье, а на уроках литературы патетически декламировала героические строки своего предка, знаменитого драматурга Пьера Корнеля. Жаль, конечно, что все так для нее кончилось, однако Габриэль испытала невольное облегчение после казни несчастной: так безумно она боялась, что убийца Марата утянет ее за собой. Нет, о Мари было слишком страшно даже вспоминать.
        Но настоящим непоправимым несчастьем стала гибель жениха Габриэль. Вскоре после революции он бежал в Кобленц и присоединился к сражавшимся с революционными армиями войскам герцога Брауншвейгского. Год назад Рено де Сегюр погиб в сражении при Вальми. Ничего его героическая гибель не исправила, только у Габриэль исчезла последняя возможность достойного брака. Для аристократок больше не существовало подходящих партий: юноши их круга либо сложили невинные головы на эшафоте, либо воевали под иностранными знаменами, либо скрывались в эмиграции. Годы девичьей юности пролетали стремительно, ей уже исполнилось двадцать два! А кто вокруг? Вот подмигнул прыщавый приказчик с жирными прядями, собранными на затылке в поросячий хвостик, окликнул усатый канонир с саблей на боку, что-то гадкое предложил толстобрюхий чиновник. Вокруг были лишь те, кто уже забрал у нее права, достоинство, имущество, а со дня на день грозил отобрать и жизнь: каменотесы, бондари, кузнецы, плотники, грузчики, уличные торговцы и пивовары. Даже красивый Александр Ворне с его смеющимися глазами и жестким, решительным ртом - и тот оказался
шпионом и шантажистом.
        Габриэль перегнулась через парапет моста. Моросил дождь, из тумана доносились голоса лодочников, резкие крики ворон. Во рту стоял солоноватый привкус невыплаканных слез. С шеи соскользнула и упала в реку косынка, завертелась и поплыла, медленно погружаясь в воду.
        - Гражданка, ты что, прыгать собралась?
        Оглянулась. К ней приближался кургузый санкюлот в короткой куртке и длинных шерстяных штанах. Красный вязаный колпак украшала гигантская революционная кокарда, в руке - огромная дубина. Габриэль откинула влажные волосы, быстро пошла по Гревской набережной. Санкюлот увязался следом.
        - Прости, гражданка, я должен был помешать тебе. Наши жизни принадлежат Отчизне.
        - Да я не собиралась прыгать, с чего вы взяли?
        - Нет? Ну и отлично. Но я все-таки провожу тебя до дома. Так будет безопаснее. Я Этьен Шевроль, член городского совета Парижской коммуны, делегат секции Арси. А тебя как зовут, гражданка? Мне помнится, я видел тебя в ратуше.
        Это в секции Арси располагались парижские скотобойни!
        - Оставьте меня одну, пожалуйста.
        Стемнело, тусклые масляные фонари на набережной раскачивались под ударами ветра, от реки несло зловонием, прохожие отводили глаза, не желая связываться с вооруженным дубиной санкюлотом.
        - Подожди, гражданка. Покажи-ка мне свое удостоверение.
        Она молча вытащила из кармана сертификат о благонадежности, подала ему. Шевеля губами, он внимательно прочитал его, сверяя описание с самой Габриэль. Щелкнул по бумаге грязным ногтем:
        - Это фальшивый документ, Габриэль Бланшар.
        У нее сердце пропустило стук и заметалось конем в горящем стойле. Хрипло выговорила:
        - Почему фальшивый?
        - Потому что тут не сказано, какая ты красивая. Я провожу тебя. Такой девушке, как ты, опасно одной в темноте.
        Этот низколобый, весь словно приплюснутый, с жесткой темной шевелюрой и большим бесформенным носом делегат пугал ее сильнее всех остальных прохожих. Но прогнать его она не посмела. Да он бы и не послушался. Знал, что теперь он хозяин, и упивался этим. Санкюлот оказался одним из ста сорока четырех делегатов от сорока восьми секций Парижа, членов Общего совета коммуны. Эти члены Общего совета среди прочего допрашивали подозреваемых и производили домашние обыски и аресты.
        Всю дорогу несносный делегат болтал, всячески старался произвести на девушку впечатление. Хвастался, как в сентябре тысяча семьсот девяносто второго участвовал в убийствах заключенных в парижских тюрьмах, упомянул, что Эбер - сам всемогущий Эбер, прокурор коммуны и издатель обожаемой чернью газетенки «Папаша Дюшен»! - его друг. Так что, если Габриэль нужна работа или помощь, ей достаточно только попросить.
        Эбертисты были предводителями бедноты, и требования их звучали еще безрассуднее, чем у якобинцев. Им даже то, что творил Комитет общественной безопасности, казалось недостаточно революционным. Они ратовали за полное упразднение христианства и за раздел всего имущества богатых среди бедных. Благодаря этому эбертисты обладали огромным влиянием в секциях коммуны. Скоро они, в свою очередь, отправят на гильотину якобинцев. До сих пор каждая группировка, выдвигавшая еще более суровые и безумные меры, побеждала тех, кто цеплялся за существующее положение вещей. И с каждой переменой власти жизнь Габриэль и ее тетки становилась все ужаснее.
        Если верить делегату Этьену Шевролю, он обладал немалым влиянием, а вскоре мог и вовсе стать всесильным. Санкюлот был уродливым злобным кретином и пристал к ней как банный лист, но, видит бог, Габриэль с Франсуазой погибали. А для погибающего лучше всех не тот, у кого, как у молодого Ворне, статная фигура, гордый профиль и поджатый угол красивого рта. Для погибающих лучше всех тот, кто может их спасти.
        ДОМА ФРАНСУАЗА НАБРОСИЛАСЬ на нее:
        - Кто это провожал вас?
        - Так, никто.
        Тетка продолжала глядеть в упор, Габриэль невозмутимо повесила вымокший жакет на протянутую через кухню веревку.
        - Правда, это совершенное никто. Его зовут Этьен Шевроль, он бывший рабочий на скотобойне и один из депутатов секции Арси в коммуне.
        - Вы с ума сошли?
        - Нет, тетя, это не я с ума сошла. Это мир сошел с ума. И я не могу продолжать жить в нем, как будто мы все еще при дворе Бурбонов. Меня домогается отвратительный, сорокапятилетний Жак-Луи Давид, с которым даже жена развелась, меня выслеживают соседи, над нами измывается Бригитта Планель. Теперь еще это чудовище прицепилось. Пусть хотя бы отпугнет остальных.
        - Как это какой-то комиссаришка отпугнет Давида - члена Комитета общественной безопасности и друга Робеспьера?
        - А Этьен - друг Эбера. И к тому же он таскает с собой огромную палку прозывает ее своей конституцией и, кажется, совсем не прочь пустить ее в ход.
        Франсуаза брезгливо передернула плечами:
        - Не могу поверить, что дочь моей покойной сестры принимает ухаживания прихвостня Эбера!
        - Я бы с удовольствием приняла ухаживания принца. Или банкира. На худой конец негоцианта. Даже спекулянта или контролера. К сожалению, тетя, все вокруг, включая нашего молодого соседа, спешат только погубить меня. Я не знаю, что делать. Я устала быть беззащитной, я устала терпеть хамство гражданки Планель, я устала быть должной пекарю. Сословную спесь сегодня за два су на рынке не продашь. И все, чему старые девы так добросовестно обучали меня в монастыре, выеденного яйца не стоит. Если для того, чтобы выжить, мне придется иметь дело с рабочим со скотобойни, значит, я потерплю запах разделанных туш. Зато в нашем супе появится мясо.
        Франсуаза ногой топнула.
        - Вы ничего не понимаете! Это не сословная спесь. Мне мешает не то, что он рабочий. Мне мешает, что он один из тех, кто уничтожает нас. Это он виноват в том, что нас преследуют, арестовывают и казнят без суда. Он и его Эбер - наши самые страшные враги.
        - А может, Шевроль как раз спасет нас. Он, конечно, жестокое животное, зато простофиля. Его я не боюсь, с ним я справлюсь.
        Габриэль скинула насквозь промокшие прюнелевые башмачки. Неудивительно, что Бригитта Планель так обнаглела: мало того что они с теткой обнищавшие, лишенные каких-либо человеческих прав аристократки, они еще и выглядят как старорежимные дамочки. Нарядные когда-то туфли превратились в бесформенные стоптанные ошметки. Настало время их выкинуть. Лучше ходить в крепких крестьянских сабо, чем в дырявом сафьяне. Лучше преданный и недалекий санкюлот, чем третирующий ее комитетчик Давид или зеленоглазый австрийский шпион.
        - Кстати, этот Этьен уже спас меня от страшного гвардейца, помните, недавно на лестнице на меня набросился? Я сейчас снова столкнулась с ним на улице, он из нашего двора выходил. Интересно, к кому это он сюда таскается?
        Тетка отошла к зеркалу:
        - С чего вы взяли, что он тогда напал на вас? Может, просто хотел убедиться, что вы не ушиблись.
        Габриэль подстерегла в зеркале убегающий взгляд Франсуазы:
        - Все-таки вы его знаете, мадам? Это он к вам ходит, да? Кто он такой? Что он здесь делает?
        - Понятия не имею, - Франсуаза отвела глаза, кончиками пальцев принялась оправлять выбившиеся из прически кудри.
        Какое право имеет тетка упрекать ее за члена совета коммуны, если сама тайком встречается с национальным гвардейцем? Нет, Габриэль сделает все, чтобы выжить. Никакой светловолосый красавчик не заставит ее забыться.
        VIII
        ВСЛЕД ЗА АДМИНИСТРАТОРОМ Консьержери Василий Евсеевич прошел в крохотную, невыносимо душную, дурно пахнущую и сырую камеру. За ширмой два жандарма играли в карты. В камере стояли кровать, застеленная грязным дырявым одеялом, стол и два кресла. Высокое окно до середины было забито листом железа. Снаружи, с женского двора, долетали голоса заключенных, из коридора доносились поступь караулов, окрики охраны, чей-то надрывный плач, вопли из соседних казематов.
        Под окном в низком кресле с потертой обивкой сидела изможденная, одетая в черное седая женщина - ее величество королева Франции Мария-Антуанетта. Василий Евсеевич замялся у порога. Администратор тюрьмы Жан-Батист Мишонис, с которым Воронин благодаря проявленной щедрости уже достиг полного взаимопонимания, удалился, но жандармы по-прежнему могли слышать каждое сказанное слово. Королева делала вид, что не замечает очередного посетителя. Василий Евсеевич не обиделся. Обильный поток любознательных, желающих взглянуть на венценосную узницу, успел обогатить Мишониса и прочих тюремщиков.
        Однако визитеры платили деньги за удручающее зрелище. Трудно было поверить, что когда-то заключенная номер 280 могла разорить Францию и прославиться по всей Европе расточительностью и экстравагантностью. Истощенное тело, редкие пряди седых волос, по-старушечьи тонкие губы в морщинках… А ведь еще несколько лет назад эта женщина лучше всех во Франции каталась на коньках, танцевала ночи напролет и с блеском играла шаловливую Розину в «Севильском цирюльнике». Свержение с престола, два года содержания под стражей, бегство приближенных, казнь мужа, разлука с детьми, болезнь и угроза смерти - все это превратило королеву Франции во вдову Капет, в убогую тень самой себя.
        Впрочем, Василий Евсеевич сюда не злорадствовать явился и не следы пропавшей красы отыскивать. Дело его было весьма серьезным. Смерть Марата послужила удобным поводом для ужесточения террора, и якобинцы все чаще призывали судить вдову Капет, потому что каждое такое выступление вызывало у смутьянов бурю восторгов, а страной давно правил тот, кто был способен риторикой и демагогией увлечь чернь за собой.
        Второго августа Марию-Антуанетту перевели из Тампля сюда, в страшное подземелье Консьержери, и якобинцы готовились начать против нее процесс, который мог закончиться лишь гильотиной. Суд задерживался только из-за отсутствия какой-либо мало-мальски правдоподобной зацепки для обвинения и слабой надежды, что Австрия предложит высокую цену за жизнь дочери Марии-Терезии. Однако австрийский император Франц II, возглавлявший коалицию врагов Франции, не спешил ни выкупать, ни выменивать родную тетку. Чем хуже обращались революционеры с королевской семьей, тем очевиднее была вина и безнравственность его врагов.
        Василий Евсеевич деликатно кашлянул, приблизился к узнице и склонился в полупоклоне:
        - Мадам, позвольте представиться… Месье Ворне.
        Мария-Антуанетта только молча отпрянула. Неудивительно, она же не знала, зачем он здесь. Бедняжке некуда было деваться от настырного любопытства посторонних. По слухам, сторожа пускали ей в лицо вонючий дым своих трубок, рисовали на стенах камеры гильотины, а под окнами выкрикивали оскорбления. Ей ко всему пришлось привыкнуть. Самая легкомысленная и кокетливая женщина Франции нынче смотрела глазами дохлой рыбы. Но для успеха порученного пресветлейшей государыней предприятия Василию Евсеевичу необходимо было завоевать доверие французской королевы.
        Ворне оглянулся на ширму, за которой резались в карты жандармы, подошел поближе, понизил голос:
        - Простите, мадам, меньше всего на свете я бы хотел причинить вам неприятности.
        Со двора донесся пронзительный шквал арестантской ругани. В этой преисподней накануне собственной казни заключенные все еще дрались и поносили друг друга из-за украденного куска хлеба, из-за вонючего одеяла. Караульные бросились к окну в коридоре и сквозь прутья осыпали узниц ругательствами.
        Воронин воспользовался суматохой:
        - Я послан спасти вас. Помните ли вы эти слова? «Государыня и сестра моя! В чьи руки могли бы мы с большей уверенностью передать наши самые насущные интересы, как не в ваши, государыня? Мы выразили пожелание, чтобы господин Симолин, ваш посланник, взял на себя выполнение для нас одного очень деликатного поручения, требующего столько же осторожности, сколько и соблюдения тайны».
        Он процитировал бедняжке отчаянные мольбы о спасении, обращенные к российской самодержице.
        №Королева нервно снимала с исхудавших пальцев обручальное кольцо и вновь надевала его. Ее лишили возможности заниматься рукоделием, а душевная тревога искала выход.
        - Вы просили о помощи. Вы услышаны, ваше величество. Я прислан к вам той, к кому вы взывали.
        Глаза королевы обрели жизнь. Узнала, значит, слова из собственноручно начертанных два года назад писем, тайно врученных ею русскому послу - барону Симолину Василий Евсеевич торопливо передавал узнице самое главное:
        - Все уже готово: вечером тридцатого августа караульный Жан Жильбер выведет вас из Консьержери, доверьтесь ему. Мишонис тоже подкуплен мной. И вы можете положиться на жену тюремщика мадам Ришар.
        Королева едва заметно кивнула. Он поклонился еще раз, и его взгляд упал на ее башмаки. У нищенки редко увидишь такую рваную, вконец стоптанную обувь. Королева спрятала ноги под юбку. Мария-Антуанетта потеряла все, включая бесчисленное множество своих атласных, бархатных, замшевых и лайковых туфелек, зато обрела недостающие ей раньше величие, глубину и значимость.
        На пороге камеры появился Мишонис, за ним маячил следующий визитер.
        - Пять минут, - бросил Мишонис.
        Из-за его спины выглянула мадам Турдонне.
        Отправляясь в Консьержери, Воронин был готов ко всему, даже к аресту, но не к появлению этой дамы. Он невольно шагнул в сторону, одернул камзол, как-то неловко согнулся в вынужденном полупоклоне. Она-то тут откуда? Сразу вспомнил рассказы племянника о странном свидании младшенькой соседки с убийцей Марата, о старухе де Жовиньи, о пекаре. Очень подозрительные дамочки, и, похоже, эта проныра неслучайно приплелась в Консьержери!
        Мишонис, выходя, замешкался, и Василий Евсеевич мог бы поклясться, что Турдонне сунула в ладонь тюремщика звякнувший мешочек. Прикормила, значит, всеядную скотину. Теперь на него полагаться опасно. Как быть?!
        За ширмой Мишонис завел оживленный разговор с жандармами. А у Василия Евсеевича, наоборот, язык к гортани прилип. Один неосмотрительный поступок, одно лишнее слово - и у Фукье-Тенвиля наконец-то найдется, за что послать вдову Капет на плаху. Молчание становилось нестерпимым. Похоже, даже ушлая соседка растерялась.
        - Месье, я полагаю, вас так же, как и меня, привело сюда любопытство?
        Оглянулась на стражу. Не иначе как догадалась, что дело нечисто. Сейчас окликнет Мишониса.
        Ворне крякнул, потер бородку, промямлил нечто неопределенное:
        - Пока своими глазами не увидишь, не поверишь.
        Но королева, несмотря на годы словесных придворных баталий, не сумела или сочла ниже своего достоинства соблюдать конспирацию. Милостиво кивнула гостье и, судорожно сжимая медальон на груди, спросила:
        - Мадам, что с моими детьми? - под сморщенными черепашьими веками в выпуклых, тусклых и покрасневших глазах, как в проталинах, выступила влага.
        Восьмилетнего Шарля-Луи отдали грубияну и невежде кожевнику Симону, чтобы тот вырастил из законного короля Франции истинного санкюлота, а четырнадцатилетняя Мари-Тереза, мадам Руаяль, томилась в Тампле одна-одинешенька. Мадам Турдонне знала об этом вместе со всей остальной Францией, но почему-то, оглядываясь на Ворне, принялась щебетать неправдоподобную придумку о том, как детям хорошо и в каком прекрасном здравии они находятся. Зачем лжет-то?
        - Есть ли какие-нибудь новости?
        Новостей было полным-полно, и все они, разумеется, самые безотрадные: федералистские восстания в провинциях - последняя надежда старорежимников, в том числе и королевы, - захлебывались одно за другим, уже в июле был жестоко подавлен мятеж в Нормандии, недавно сдался Марсель. Потерпела полное поражение попытка жирондистов собрать в Кальвадосе армию под командованием генерала Вимпфена. Дошедший до крайности озверевший плебс требовал «хлеба и террора», и триумвират Робеспьера, Кутона и Сен-Жюста тем охотнее кормил террором, чем меньше мог накормить хлебом. Но обо всем этом коварная Турдонне ни словом не обмолвилась.
        - Мадам, на рынках торговки, прослышав, для кого привратница Консьержери готовит еду, наперебой отдают ей бесплатно лучшие куски.
        - Мадам Ришар очень добра ко мне. Благодаря ей я не голодаю. Она позаботилась о постельном белье для меня, даже отдала мне собственную подушку в кружевной наволочке.
        На сострадание мадам Ришар, жены надзирателя, больше всего рассчитывал и Василий Евсеевич. Несмотря на все перемены, простую женщину потрясло, что бывшая властительница Франции превратилась в одну из узниц Консьержери. Щедрость посланника русской государыни и доброе сердце тюремщицы могли бы спасти несчастную.
        Но у мадам Турдонне дурной совет наготове:
        - Возможно, она готова угодить вам в мелочах, мадам, но нельзя забывать, что гражданка Ришар и ее супруг много лет служат тут тюремщиками. Они преданы властям.
        Ах, мерзавка! Узница и так безжизненная, словно снулая рыба, а она ее еще больше запугивает.
        Королева беспомощно оглянулась на Ворне:
        - Месье утверждает, что…
        Василий Евсеевич замигал отчаянно, королева все-таки сообразила, неловко поправилась:
        - Мадам Ришар приносит мне книги. В Тампле я вышивала, а здесь у меня все забрали. Перья, бумагу, карандаши, спицы, иголки… - знаменитый своей мелодичностью голос королевы опять стал бесцветным, как и ее волосы. - Я читаю о путешествиях.
        Турдонне кинула на Василия Евсеевича колючий взгляд, кисло посоветовала узнице:
        - Мадам, умоляю вас, не позволяйте никому втереться к вам в доверие и втравить вас в какую-нибудь непоправимую беду. Воспользовавшись вашим неведением, ваши враги будут пытаться заставить вас нарушить тюремные распорядки или законы республики. Не доверяйте не только мадам Ришар, не доверяйте никому.
        Ах, гадина! Она бы еще пальцем на посланника самодержицы всероссийской показала! Василий Евсеевич не выдержал:
        - А почему мадам должна доверять вашему совету?
        Франсуаза Турдонне сощурила свои и без того крохотные глазенки:
        - А вы бы предложили мадам нарушать законы республики?
        Донесет Мишонису, как пить дать донесет! Королева положила дрожащую руку на горло. Воронин старался хотя бы взглядом намекнуть ей, чтоб не слушала невесть откуда взявшуюся предательницу и доносчицу а слушала бы своего спасителя, прибывшего во Францию с риском для жизни - его и племянника, который дорог ему, как сын. Но глаза Марии-Антуанетты снова остекленели, уставились в пространство, знаменитая габсбургская нижняя губа выпятилась еще сильнее. Вдова Капет обмякла и вновь стала совершенно безучастной.
        Зато жандармы заметили, что посетитель в камере замешкался. Охранники получали от Мишониса свою часть мзды за визиты, но эти деньги не оправдывали риска. Один из них высунулся из-за ширмы, грубо окликнул Василия Евсеевича:
        - Эй ты, хватит таращиться! Посещение окончено! Вон отсюда!
        - Оставь его, Дюфресне! - одернул приятеля подкупленный Ворониным Жильбер. - Твой ход!
        - Как бы собственную голову не проиграть, - злобно ответил Дюфресне.
        Воронин поклонился узнице и, тяжело опираясь на трость, двинулся к выходу. Оставаться здесь дальше было бессмысленно. Самое главное он сказал. Успел только услышать отчаянный полушепот соседки:
        - Мадам, умоляю, не доверяйте этому человеку! Это провокатор. Его послали, чтобы раздобыть против вас улики.
        Пожал плечами. Спорить безнадежно и опасно.
        НА НАБЕРЕЖНОЙ ПРИШЛОСЬ присесть на тумбу. Одышка замучила. Сена шлепала свою грязную желтую пену о серый камень, как прачка простыню. Свидание с ее величеством прошло хуже некуда. Выследила его эта прохиндейка Турдонне. Воспользовалась тем, что растерянная узница полностью доверилась ей, и враждебно настроила королеву к ее единственным спасителям. И стражу подкупила. Мишонис теперь ненадежен, а вдобавок и один из жандармов, Дюфресне, начеку. Увы, провалился тщательно подготовленный побег. Какая жалость! Столько денег выброшено на ветер, понапрасну он в этот Консьержери по жаре тащился, зря датских дипломатов уломал, зря покидал дорогое Рогачёво, зря матушку-императрицу обнадежил, старый дурак! Выходит, собой и Сашкой только ради того рискнул, чтобы процитировать королеве ее собственные старые письма!
        Ну что ж, он свое дело сделал, поручение государыни добросовестно попытался выполнить, на все теперь воля Господня. На все, да не на все. Сашка-то, болван доверчивый, вконец молодой соседкой охмурен. Погубят его мерзавки. А вот этого Василий Евсеевич не допустит. Одно дело - французская королева, и совсем, совсем другое - родная кровь, единственный племянник.
        IX
        ВРЕМЯ, ПРОВЕДЕННОЕ В Париже, Александр твердо намеревался посвятить наблюдению за необыкновенными историческими событиями, а по возможности и участию в них. События вершились в Национальном дворце, во Дворце правосудия, в ратуше, на площади Революции, но, вместо того чтобы созерцать в храмах новой власти восходящую зарю человечества, Александр каждое утро слонялся по комнатам, прислушиваясь к шагам Габриэль над головой, до тех пор пока не хлопала дверь на верхней площадке и не сыпалась дробь ее сабо по ступенькам. Девушка мелькала в воротах, и только томящий запах вереска повисал на лестнице. Александр напоминал себе о мадам де Жовиньи, о доносе на булочника и клялся выяснить всю подноготную.
        Василий Евсеевич маету племянника замечал и не одобрял. С некоторых пор он преисполнился к соседкам неприязни.
        Сегодня не выдержал, высунулся из-за газеты:
        - От этих дам подальше держись. Это из-за них твой дядюшка перед всем миром и государыней нашей опозорился.
        - О чем это вы, Василь Евсеич?
        - О том о самом. Если бы эта жеманная кривляка Турдонне не вмешалась, королева Франции уже в Санкт-Петербург в удобном возке катила бы. А я бы на камзоле место для ордена готовил.
        - Так вот зачем вы сюда прибыли!
        - Затем, чтобы с порученным мне простым делом не справиться и матушку нашу всесветлейшую и всемилостивейшую расстроить. Старый дурак. Вот зачем.
        - А каким образом мадам Турдонне вам помешала?
        - Каким! Уж не знаю, откуда ей все стало известно, но выследила меня, зараза. В первый же раз, как я посетил королеву, тотчас появилась в Консьержери, не позволила мне с ее величеством даже словом обменяться. Мало того, в глаза обвинила меня, что я изменщик и предатель, полностью застращала бедняжку и сумела-таки убедить ее мне не доверять. Уж не знаю, чего она ей наплела, но в следующий мой визит королева даже слушать меня отказалась, сразу громко позвала тюремщиков. Не иначе как Турдонне наврала ей с три короба.
        - Жалко, что вы сразу про королеву не рассказали. Мадам Турдонне еще в августе, в самом начале нашего знакомства, бросила мне странную фразу: «Все ваши планы насчет королевы известны». Я тогда решил, что она что-то путает, а потом забыл.
        Василий Евсеевич взволновался:
        - Кому наши планы известны? Каким образом? Донесут ведь.
        - Василь Евсеич, не донесут. Они сами нас боятся, знают, что я видел мадемуазель Бланшар с убийцей Марата. Это никаким доносом о сомнительном визитере у королевы не замажешь. Я постараюсь выяснить о них побольше.
        Дядюшка брезгливо вытер испачканные типографской краской пальцы о платок.
        - И так видно, что за птицы. Не все, Саня, могут принять повороты фортуны с достоинством. Даже некоторые дворяне на все готовы, лишь бы выжить. Если Турдонне арестуют, она меня покрывать не станет. Хорошо бы от них избавиться, да как?
        - Это вы о чем, дядя?
        - О том, что упречь их надобно. С доносчицами только двумя средствами можно бороться: или самим на них донести, или собственной рукой суд вершить.
        - Я вам что, Шарлотта Корде? - разозлился Александр.
        Помешивая чай, дядя с философской покорностью логике заметил:
        - Вот-вот. Отсутствие правосудия не только невинных губит, оно и виновных мешает наказывать.
        - Будь она мужчиной, я бы ее на дуэль вызвал, - встряхнул головой Александр. - А так мы бессильны. Доносить я ни на кого не стану, и убить женщину у порядочного человека рука не подымется.
        - Конечно, Саня, конечно, я понимаю, - слабым и дрожащим голосом произнес дядюшка, чашка жалобно звякнула о блюдце. - Ты обо мне вообще не переживай. Я только об одном попрошу тебя: когда меня арестуют, ты не мешкай, тут же беги отсюда подальше.
        - Пока я здесь, живыми нас не возьмут.
        Александр пошел перезаряжать пистолеты. Судьба дяди уже встревожила не на шутку, но как спасти его, не погубив при этом понапрасну странных соседок и не порушив собственной чести, он придумать не мог.
        X
        ТЕТКА ПОСЛЕДНИЕ ДНИ была сама не своя. Каждое утро изучала газеты, а прочитав, уже ни о чем другом и не говорила. Выхватывала свежий выпуск из рук разносчика, словно надеялась обнаружить там сообщение о восстановлении монархии и возвращении дворянскому сословию всех его исконных прав и привилегий. В газетах, разумеется, публиковали совсем другое: принят декрет о всеобщей мобилизации; по требованию черни террор поставлен на повестку дня; все аристократы занесены в проскрипционные списки; Марсель пал; якобинец Тальен безжалостно очищает Бордо от роялистов и старорежимных; после принятия обязательного максимума цен исчезли последние продукты и созданы отряды для изъятия у крестьян продовольствия по фиксированным ценам. Месяцы переименовали в какие-то нивозы, плювиозы и вантозы; вместо недель ввели декады; арестовали еще шестьдесят пять жирондистов - депутатов Конвента; защитников Лиона истребили, а восставший город приговорили к разрушению.
        Габриэль газет не читала. Какой смысл изводить себя революционными кошмарами, раз от тебя все равно ничего не зависит? У нее своих неприятностей хватало. Хотя бы дома нужно ограждать себя от ужасов внешнего мира. Но тетка, похоже, без газетного яда уже и жить не могла. Вот и сейчас зачитывала вслух проклятый «Монитор», левой ногой раздраженно качая в воздухе расшитую туфельку.
        - Ну, дожили: теперь будут арестовывать каждого, кто не сумеет доказать свою преданность революции. Еще бы! У аристократов и эмигрантов все поотбирали, неприсягнувших священников сослали, но почему-то, несмотря на такие действенные меры, ни хлеба, ни мяса, ни сахара не прибавилось. - Виконтесса скорее от новых башмачков или от сытного обеда откажется, чем от колкости. - Отцы нации приняли спасительный декрет о подозрительных. Это, конечно, в кратчайший срок обеспечит процветание и довольство.
        Внезапно туфелька замерла. Габриэль не выдержала:
        - Ну что? Что там, мадам?
        Франсуаза не ответила. Отбросила газету и ушла в спальню. Габриэль подобрала мятые листы, расправила. Быстро нашла, что напугало тетку жандармы Дюфресне и Жильбер донесли властям о готовящемся заговоре, целью которого было освобождение из заключения вдовы Капет. Ведется расследование, арестованы тюремщик Ришар и его жена, чиновники полиции Франсуа Данже и Жан-Батист Мишонис, пять членов Парижской коммуны и помощник прокурора коммуны Клод-Франсуа Моэлль. Заключенную номер 280 допросили, перевели в другую камеру, назначены новые надзиратели. В груди запрыгала ледяная жаба мерзкого сковывающего ужаса.
        Виконтесса свернулась в своей постели калачиком, натянув одеяло на голову. Габриэль присела на край кровати.
        - Мадам, признайтесь, вы имеете какое-то отношение к этому заговору?
        Тетка глухо простонала:
        - Оставьте меня. Это я во всем виновата. Я не смогла спасти ее.
        Габриэль не выдержала, сдернула одеяло с головы тетки.
        - Да черт с ней! Это она больше всех на свете виновата в нашем отчаянном положении!
        - Мне она не причинила ни малейшего вреда!
        У Габриэль от злости брызнули слезы.
        - Причинила! Всем нам причинила! Всей Франции. Своей надменностью, своей глупостью, своим легкомыслием! Это она заставляла рохлю короля увольнять каждого толкового министра, она злила голодных людей своими малыми трианонами и алмазными ожерельями! Била любую протянутую ей руку, пренебрегала Лафайетом! Кто говорил: лучше смерть, чем помощь этого отвратительного Мирабо? - Габриэль передразнила немецкий акцент австриячки. - Это Мария-Антуанетта противилась всем планам эмиграции, обвиняла дворянство в разорении королевства и всячески выказывала презрение народу. Это она довела дело до казни короля.
        - Народ ей за всех и вся уже стократно отомстил. А ко мне она всегда была незаслуженно добра… - Франсуаза всхлипнула. - Когда Арман скончался, она назначила мне пенсион. Только благодаря ее щедрости я смогла оставаться в Версале и даже забрать вас ко двору.
        Воспоминание о заботах тетки смягчило Габриэль, но королеве она по-прежнему ничего прощать не собиралась. От пенсиона давно ни единого экю не завалялось, а Франсуаза за несколько любезных слов продолжала чувствовать себя во всем обязанной прежней благодетельнице.
        - Я про этот Версаль больше не желаю слышать! Где сейчас этот двор? Та щедрость ей ничего, абсолютно ничего не стоила! Ради вашего пенсиона она не пожертвовала ни единым пирожным, ни единым платочком! Разве вы не видите, что народ отринул монархию?!
        - Народ и меня отринул, мне в Сену прыгнуть, что ли? - виконтесса слегка струхнула от неожиданной ярости племянницы.
        - Не вам, а ей! Это она виновата в том, что нам нечего есть, что мы гонимы, беззащитны и трясемся от страха!
        - Я не трясусь от страха, - простонала тетка в подушку:
        - А я трясусь! Трясусь! Я хочу жить! - У Габриэль от ярости хлынули слезы. - Я не хочу на гильотину из-за того, что Мария-Антуанетта не желала мириться с конституционным правлением. Из-за нее этот омерзительный Жак-Луи Давид дышит мне в шею. И я должна это терпеть. И этого мерзкого Шевроля тоже!
        Тетка растерялась, только глазами хлопала.
        Габриэль вытерла слезы:
        - Пусть австриячка будет мученицей, пусть с высоко поднятой головой поднимется на эшафот. Мне все равно. Я боюсь только за нас с вами.
        Гулко, сквозь сморкание и всхлипы, Франсуаза пролепетала:
        - У меня не было другого способа бороться с этой революцией.
        - Ах, мадам, пока королева жива, революции и войны не закончатся. Мария-Антуанетта для санкюлотов - как нож в ране. Чтобы рана зажила, нож надо вынуть. Этот ужас вокруг длится только потому, что люди боятся реставрации ненавистных Бурбонов еще больше, чем власти якобинцев.
        Франсуаза лишь съежилась. Злость Габриэль отошла, зато прихлынула мучительная жалость: всего год назад локоны виконтессы еще не покрывал иней седины. Она протянула тетке носовой платок.
        - Ладно, мадам, успокойтесь. Расскажите, что вы натворили и по чьему указанию действовали.
        Франсуаза покачала головой:
        - Я не могу назвать его имя.
        - Та-а-ак. А он поклялся вас не называть? Он арестован?
        - В газете он не упоминается. Там только стражники и администрация. Ни с кем из них я никогда о побеге не говорила. Я только передавала королеве, что произойдет и на кого она может рассчитывать.
        У Габриэль вспыхнула надежда:
        - Отлично! Тетя, дорогая, еще не поздно все поправить. Я поговорю с Давидом, я объясню ему, что вы ни о чем не знали, что вас обманули, гнусно использовали. Вы даже ни о чем не догадывались. Но я не могу прийти к нему с пустыми руками. Чтобы спасти вас, мне необходимо имя того, кто все это затеял.
        Франсуаза затрясла головой:
        - Мон дьё, что вы говорите?! Этого благороднейшего человека я не выдам даже под пытками! Я же поклялась.
        - Все поклялись, а кто-то все-таки побежал и донес. Небось тот, кто вас на все это подговорил. Поэтому его и не арестовали.
        - Нет, это не он. Нас выдал этот Ворне, сосед снизу.
        - Ворне? - Каждый раз, когда кажется, что хуже некуда, все оказывается еще намного ужаснее. - При чем тут Ворне?
        Виконтесса судорожно вздохнула:
        - Базиль Ворне застал меня у ее величества в Консьержери. Он пытался убедить королеву довериться ему и бежать с его помощью. Заявил, что подкупил администратора Консьержери Мишониса, тюремщика Жильбера и привратницу мадам Ришар. Все эти люди должны были помогать нам, а теперь все они арестованы. Ворне процитировал королеве ее собственные письма, и ее величество почти поверила, что он послан русской императрицей.
        - Русской императрицей? Какое отношение Ворне имеет к ней?
        - Никакого, разумеется. Он провокатор, вы же сами видели их письма! Разве посланник русской императрицы стал бы переписываться с предавшим монархию Лафайетом и с якобинцем Роммом? Но прикинуться посланником Екатерины было очень хитро, ведь перед побегом в Варенн именно российская подданная баронесса Корф снабдила королевскую семью паспортами.
        - А как к Ворне могли попасть письма королевы?
        - От австрийцев, наверное. Мы потом с ее величеством вспомнили, что бывший русский посол барон Симолин возвращался в Московию через Вену и передал эти письма австрийскому императору. Все это очень похоже на страшную интригу Вены!
        - Чего же Ворне добивался?
        - Погубить королеву, конечно. Вы же сами нашли у них эти письма. Якобинцы давно искали повод судить Марию-Антуанетту, вот Ворне и попробовал скомпрометировать ее своим заговором, чтобы у обвинения наконец-то появилась зацепка. И заодно сорвать любой другой возможный план ее спасения. Но ему не повезло: он наткнулся на меня. Как только я открыла королеве, что он прислан Лафайетом и состоит в переписке с Роммом, ее величество немедленно отказалась от его помощи. И тогда он донес на всех, кого сумел подкупить.
        - Почему вы так уверены, что это он? В газете написано, что донес какой-то жандарм.
        - Потому что всех допрашивают, всех арестовали, один Ворне почему-то по-прежнему на свободе. - Затряслась, забилась еще глубже под одеяло. - В любую минуту могут прийти за мной.
        У Габриэль в висках заколотило:
        - Как вы могли ради нее так рисковать нами?
        - Я сделала это и ради нас. Как вы думаете, откуда у меня вдруг появились деньги? Но главное - мы тоже должны были получить поддельные паспорта и покинуть Францию вместе с королевой.
        Габриэль с трудом перевела дыхание. Мысль, что сейчас они могли бы катиться в карете по Италии, вонзилась ножом под ребра. Но в сожалениях толку нет.
        - Мадам, если вы до сих пор на свободе, значит, на вас Ворне почему-то не донес. Я даже знаю почему. Шпионам Австрии не поздоровится, даже если они провалили побег королевы. Они не меньше нашего опасаются разоблачения с этими их письмами от Лафайета, а я предупредила молодого Ворне, что, если нас арестуют, я немедленно доложу следствию все, что знаю о них. Поэтому он и обо мне помалкивает.
        - А что он о вас знает? - всполошилась тетка.
        - Он видел меня с Мари Корде.
        Франсуаза подскочила на кровати, и Габриэль постаралась успокоить ее:
        - Не волнуйтесь, он сам каким-то образом замешан в убийстве Марата, он там был и скрывает это. Это одна из причин, почему Ворне на вас не донесли. Мы боимся их, они боятся нас. Поэтому они молчат о нас, а нам, к сожалению, приходится пока молчать о них.
        ПЯТНАДЦАТОГО ОКТЯБРЯ НАЧАЛСЯ суд над королевой. Габриэль не хотела идти, но Франсуаза настояла - не могла смириться с тем, что страдалица не увидит в зале ни единого близкого человека, ни единого доброжелательного лица. Пришлось провести весь день в смрадном Зале равенства, пытаясь через шум и выкрики расслышать тихие ответы подсудимой. Суд по форме был полнейшей профанацией закона, зато отвечал требованиям революционного духа. И Габриэль, и Франсуаза, да и вся остальная Франция ни секунды не сомневались, что Мария-Антуанетта всей душой ненавидит революцию и республику и, будь ее воля, австрийцы уже давно разбили бы бивуаки на Больших бульварах. Вся разница между старорежимными и чернью была лишь в том, что Турдонне и Бланшар и не думали укорять в этом Марию-Антуанетту, а у народа и прокурора Фукье-Тенвиля не было никаких доказательств ее предательства. Поэтому вдову Капет обвинили в совращении собственного сына, и эта тошнотворная, топорная ложь была настолько грубой и отвратительной, что даже злобные фурии-вязальщицы в зале суда оказались на стороне оскорбленной матери. И все-таки судебный фарс
закончился неминуемым приговором. Арестовали даже адвокатов подсудимой.
        ДОМОЙ ЖЕНЩИНЫ ВЕРНУЛИСЬ после полуночи. Габриэль рухнула на постель, не раздеваясь. В пять утра, еще до рассвета, забил колокол ратуши, и по всему городу загрохотали барабаны секций. От страшных звуков сердце метнулось в горло и кожа пошла мурашками. Обе вскочили и побежали к площади Революции по оцепленным вооруженными отрядами улицам, мимо пушек на мостах и канониров с зажженными фитилями в руках. С трудом пробились сквозь ликующих зрителей к окруженному солдатами эшафоту.
        Толпа разъединила их. На Габриэль со всех сторон напирало и дышало довольное, жующее, сквернословящее простонародье с возбужденными, жуткими рылами. Она пыталась вырваться из скопища, громко звала тетку, но невысокая мадам Турдонне затерялась среди этих нелюдей. Наконец увидела ее: над знакомыми пышными пепельными волосами склонился тот самый зловещий гвардеец с бородавкой. Он что-то шептал Франсуазе на ухо, а та слушала, опустив голову. Так вот кто этот негодяй! Габриэль подозревала, что мерзавец всего-навсего любовник тетки, но теперь сообразила, что это он подбил доверчивую виконтессу на самоубийственную и безрассудную попытку спасения Марии-Антуанетты! Пока отчаянно протискивалась к ним, площадь шарахнуло, гул и вопли возвестили прибытие осужденной. Гвардеец растворился в толпе.
        Выпрямив спину, выпятив нижнюю губу, приговоренная восседала в простой телеге. Она была в белом пикейном капоте, седые волосы на затылке уродливо откромсаны, локти туго связаны за спиной. Палач держал ее за конец веревки, как скотину. И все же королева легко поднялась на помост, глядя вдаль, поверх проклинающих ее зевак. На лестнице оступилась, потеряла туфлю, но даже не остановилась. Случайно натолкнулась на палача, извинилась, сама подошла к гильотине и прижалась к доске, словно торопилась покончить с переходом в вечность. Ее привязали. Площадь стихла. Доску с жертвой опустили, вдвинули в отверстие гильотины, на шею королевы приладили деревянную планку. Габриэль завороженно смотрела на торчащую из дыры седую голову не в силах отвести глаза, не веря, что неизбежное случится. Палач дернул за рычаг, лезвие неотвратимо заскользило в пазах, сердце Габриэль остановилось, и тут же грохнула, оглушила дробь барабанов. Палач нагнулся, поднял отрубленную голову, предъявил ее зрителям. Народ ликовал: в воздух летели шляпы, треуголки и фригийские колпаки. Виват, виват, да здравствует республика!
        Королеву Франции обезглавили так быстро и просто, что стало невозможно надеяться на чудо собственного спасения.
        ПОКА ЗЕВАКИ ПИХАЛИСЬ, обмакивая в кровь помазанницы припасенные платки, Габриэль и Франсуаза, уцепившись друг за дружку, выбрались из толкучки и побрели по пасмурным стылым улицам домой. Обе со вчера ничего не ели, ночью почти не спали, полдня простояли на площади, перед глазами маячило жуткое предвидение собственной участи.
        - Мадам, какое счастье, что все это кончилось!
        - Как вы можете так говорить? - потерянно пролепетала Франсуаза.
        - Могу. Пока она была жива, она могла вас выдать. Впредь мы заботимся только о себе! Любой ценой спасаем только самих себя.
        Франсуаза всхлипнула, она не переставала рыдать с той минуты, как увидела королеву в телеге.
        - Дитя мое, это все моя вина. Мне следовало увезти вас отсюда, пока это было возможно, когда принцесса Ламбаль и герцогиня Полиньяк уехали. Куда угодно, хоть в ту же жуткую Московию. Но я боялась безденежья и чужбины. Я не могла представить, что дойдет до такого. Мне казалось, самая страшная жертва, на которую может обречь нас революция, - это обходиться без камеристки и парикмахера.
        - Мадам, с кем вы разговаривали на площади?
        - Я? Когда?
        - Только что, тетя! Кто этот гвардеец?
        - А… Понятия не имею, кто-то из толпы… Заявил, что рад смерти вдовы Капет. Мне пришлось что-то ответить… Мне даже кажется, я его раньше где-то видела… - Врать тетка так и не научилась. - А почему вы спрашиваете?
        - Просто так, тетя.
        «Кажется»! Зато Габриэль ничего не кажется, она прекрасно помнит руки и сопение этого типа.
        - Кстати, впредь никаких «мадам», никаких старорежимных учтивостей, никаких версальских манер. С этого дня мы обращаемся друг к другу только по имени и на «ты».
        Франсуаза слабо возмутилась:
        - Это грубо. Я ненавижу это санкюлотское тыканье. Самое главное в нашем положении - это сохранять достоинство.
        - Нет. - Следовало преодолеть жалость, воспользоваться редким у тетки приступом благоразумного страха, чтобы раз и навсегда прекратить самоубийственные глупости, которые та упорно считала долгом чести. - Самое главное - сохранить голову на плечах. И я не позволю вам погубить нас. Я сделаю все, чтобы мы выжили.
        Франсуаза остановилась.
        - Боже мой… - обхватила обеими руками собственную шею. - Интересно, что чувствуешь, когда отрубают голову? Как вы думаете, ей больно удариться о корзину? Она успевает о чем-нибудь подумать? - Франсуаза резко, истерически захохотала: - Может, отрубленная голова даже успевает о чем-то помечтать?
        Габриэль схватила тетку за плечи, сильно тряхнула.
        - Мадам, успокойтесь. Придем домой, я заварю нам прекрасного контрабандного чаю.
        Ресницы Франсуазы еще слипались от слез, но в глубине маленьких золотистых глаз уже затрепетала, заискрилась смешинка.
        - Вы думаете, чай может все исправить?
        - Без молока и сахара - вряд ли. Но будьте уверены, тетя, я найду способ.
        Теперь Габриэль знала, кто втянул наивную Франсуазу в безумную аферу по спасению королевы. Теперь она была не с пустыми руками.
        XI
        ВЕТВИ НА ДЕРЕВЬЯХ оголились, только кое-где еще висели несклеванные красные ягоды. Под ногами шуршали и пахли горечью гнилые листья. Александр метался по промозглому, слякотному Парижу длинным, быстрым шагом - руки глубоко в карманах суконного редингота, глаза уперты в мостовую. Не замечал улыбавшихся ему служанок, белошвеек, уличных девиц, грезил о Габриэль. На ходу обдумывал способы выяснить, виновны ли соседки в творящихся вокруг них преступлениях - от гибели старухи Жовиньи до предательства королевы. Позарез хотелось знать о дамах всю подноготную.
        Начать решил с испытания честности ростовщика. Улучил время, когда ломбард был пуст от посетителей, спустился вниз и поприветствовал Рюшамбо с фамильярностью постоянного клиента:
        - Доброе утро, уважаемый. Не появились ли у вас новые вещицы на продажу?
        Рюшамбо молча встал, отпер железный шкаф в глубине комнаты, принес и положил на витрину за решеткой золотой медальон, обрамленный жемчугом. С миниатюрного портрета улыбалась красивая юная дама с высокой напудренной прической. Кто знает, не перерублена ли уже тонкая шейка прелестницы? Александр изобразил задумчивость, попросил показать еще что-нибудь. Рюшамбо вернул медальон в железный шкаф, вынес перстенек с небольшим сапфиром, окруженным мелкими бриллиантами. Александр опять старательно поколебался до того, как отказаться. Затем пришлось прослушать бой репетира брегета - в отличном состоянии, с точным ходом. Все вещи процентщик показывал только сквозь решетку. Господин Рюшамбо не производил впечатление человека доверчивого и беспечного.
        - Простите, когда я был здесь в прошлый раз, при мне какой-то старикан заложил Большой крест Святого Людовика. Вот в нем я был бы заинтересован.
        Александр выложил на прилавок развязанный кошель. Оттуда гражданину Рюшамбо подмигнули золотые монеты.
        Ростовщик открыл книгу с записанными закладами, прошелся по строчкам:
        - Да, имеется. У владельца право выкупить орден до конца первой декады фримера. - Пояснил: - В начале декабря приходите. Если он по какой-то причине не выкупит, я продам его вам.
        - К сожалению, меня тогда уже не будет в Париже. Продайте мне его сейчас.
        Подпихнул кошель с золотыми, монеты весело, призывно зазвенели.
        Ломбардщик покачал головой:
        - Не имею права, гражданин.
        - Послушайте… - Александр оглянулся, несмотря на то что, кроме него и хозяина, в подвале никого не было, склонился к железным прутьям: - Ведь велик шанс, что владелец ордена не доживет до начала декабря, а? Старорежимные сегодня долго не живут. Я заплачу вам столько и еще вот столько, - сложил золотые луидоры красивой башенкой. - А вы уж сами с ним рассчитаетесь. Идет?
        По сути, он покупал у Рюшамбо смерть хозяина ордена, и тот наверняка понимал это. Александр посчитал, что если процентщик в прошлом проделывал подобные делишки, то и на сей раз не устоит перед искушением. Пожалуй, Воронин даже перегнул палку. За четыре золотых луидора, которые он сейчас предлагал гражданину Рюшамбо, даже кристально честный ростовщик, ежели таковой существует на свете, задумался бы о пользе исчезновения маленького кавалера Большого креста.
        Александр настаивал:
        - Никто не даст вам столько за эту побрякушку.
        Водя узловатым пальцем по своим записям, Рюшамбо гнусаво зачитал:
        - Орден в виде золотого мальтийского креста, отделанный белой эмалью, в середине красный медальон с изображением святого Людовика…
        - Да, да, он самый! - Александр надстроил башенку еще на один луидор, теперь в ней была годовая плата трех хороших мастеровых.
        Рюшамбо невозмутимо захлопнул тетрадь:
        - Крест заложен за восемь экю ассигнациями. За хранение каждый месяц полагается еще два экю. В этом месяце владелец внес деньги за хранение. Выкуплен заклад может быть до конца первой декады фримера за десять экю ассигнациями. Если вам невтерпеж, я могу спросить шевалье, готов ли он продать его. Вернитесь завтра, я дам ответ.
        Александр не мог ждать. За этот день ради такой сделки ломбардщик мог и впрямь озаботить Революционный трибунал судьбой старичка.
        - Нет, - сказал он, порушив свою вавилонскую башню, - или сейчас, или никогда.
        Рюшамбо дернулся, как голодный пес за миской:
        - Зайдите через пару часов, я схожу и спрошу его прямо сейчас.
        Александр покачал головой. Даже два часа могли обернуться смертью для хозяина ордена. Все, что он хотел от Рюшамбо, - это получить его согласие, убедиться, что тот практиковал избавление от владельцев заманчивых закладов, а не предоставить тому возможность сбегать в секцию для доноса. С глубоким вздохом он начал брать монеты по одной и неспешно возвращать их в кошель.
        Каждый луидор старик провожал причитаниями:
        - Это уникальный орден, сегодня таким не награждают!
        Золотой исчез. Александр взял следующий.
        - Да я бы рад продать, но у меня репутация!
        Еще одна монета покинула прилавок. Ростовщик взвыл:
        - Меня весь Маре знает, я тридцать лет здесь сижу, любой может подтвердить, что не было такого случая, чтобы Цезарь Рюшамбо украл или перепродал чужой заклад, - голодным взглядом распрощался с очередным луидором, обреченно простонал: - Я обязан дать владельцу возможность выкупить свою вещь.
        Он убедил Александра. Воронин перестал мучить старика, смахнул последнюю монету в карман:
        - Извините, я и сам передумал. Не знаю, что на меня нашло.
        По лестнице кто-то спускался. Рюшамбо вытащил из ящика конторки большой кремневый пистолет и, не спуская глаз с входа, держал оружие под прилавком наготове. Лестничный проход затемнила высокая, угловатая фигура. Александр сразу признал того самого странного гвардейца, который в первое посещение ломбарда помешал ему догнать соседок. Вошедший тоже увидел Воронина, замялся на пороге, а хозяин, спрятав пистолет, привстал и поклонился посетителю. Оказывается, эти двое хорошо знали друг друга. Стоило выяснить, что за дела у них, а оттрепать гвардейца и приказать ему обходить соседок за версту можно было и в другой раз.
        Но Рюшамбо захлопнул крохотное окошко:
        - Простите, мессир, лавка закрывается.
        Александр поднимался наружу так медленно, что успел услышать бренчание ключей и звук распахивающейся двери в железной перегородке, за которой хоронился ростовщик. Надо же, недоверчивый и осторожный Рюшамбо впустил вояку революции в свое святая святых. Странная дружба и весьма, весьма странный гвардеец.
        Впрочем, черт с ними! Несколькими прыжками Александр одолел лестницу и выскочил на улицу. Стремительным шагом, с распахнутым ветру и дождю воротом, без головного убора, чтобы обойтись без обязательной революционной кокарды, прямо по лужам двинулся к набережной.
        День был сырой, из плотного тумана выступали углы ближайших домов и каменные тумбы, оставшиеся от переплавленных на пушки чугунных оград. Едва угадывающиеся дворцы набережной и превращенный в храм Разума Нотр-Дам маячили колдовскими замками. Мрачный, грязный Париж в моросящем дожде казался Александру несказанно прекрасным, потому что лопнули все подозрения о сговоре между ломбардщиком и соседками. Человек, отказавшийся украсть чужой заклад даже за гору золота, вряд ли сдал на смерть старуху ради крестика. Сумасбродка Жовиньи добилась себе смертного приговора самостоятельно. Бог свидетель, безумица старалась изо всех сил. Разумеется, гибель старой дамы была печальным событием, но радость и облегчение все равно пузырились шампанским, потому что Габриэль не имела отношения к этому доносу.
        А с Шарлоттой Корде что? Александр резко остановился, с силой ударил кулаком по стене. Какой же он болван! Как он сразу не сообразил? Шарлотта Корде задумала убийство Марата еще до того, как Габриэль наткнулась на нее в Пале-Рояле. Он ведь сам видел: когда девушка садилась в экипаж, у нее из складок юбки выпал нож. Она его все время прогулки в кармане прятала. И воззвание у нее под корсажем заранее подколото было. Спрятать его на себе Шарлотта могла только до выхода на улицу. Понятно теперь, почему она пыталась отделаться от случайно встреченной знакомой. Но откуда они знали друг друга? Из Кана, вот откуда. Габриэль рассказала дядюшке, что она воспитывалась в тамошнем монастыре, а Шарлотта оттуда приехала. Только в тот день ей не до бывшей соученицы было. Но что за обещание она взяла с мадемуазель Бланшар? Скорее всего, попросила никому не говорить об их встрече. Будущая убийца знала, чем это может грозить подруге. Недаром на процессе она даже ни словом о Габриэль не обмолвилась.
        Несмотря на острую боль в ушибленной кисти, Александр лихо вскочил на парапет и, расставив руки, прошелся по нему танцевальным шагом. Эх, не будь Сена такой холодной и грязной, от радости сиганул бы прямо в воду!
        Так, а с булочником что? Мягко говоря, Бригитта прохладно относилась к своим жиличкам, могла и оговорить их. Вот только вдова пекаря подтвердила, что дамы и впрямь сильно задолжали ее покойному супругу. Ну и что? Разве только они одни?
        Александр спрыгнул с парапета и поспешил на площадь перед церковью Сен-Жан-ан-Грев. Вдова Нодье на днях вновь открыла хлебную лавку, и, как всегда, перед выходившим на улицу широким окном пекарни переминались усталые женщины в чепцах и шалях. Смеха и шуток почти не осталось, никто больше не решался обсуждать новости. Упомянешь нехватку хлеба, отсутствие кофе, чая и сахара, суд над жирондистами, казнь королевы - и окажется, что внимательнее всех тебя слушал агент министерства внутренних дел.
        - Гражданин Ворне! - молодая пригожая толстушка окликнула Александра из начала очереди.
        - Жанетта! - он принялся протискиваться к кухарке. - Голубушка, да ты все хорошеешь! Я буду вынужден вызвать нашего истопника на дуэль.
        Женщины сомкнули ряды:
        - Куда? Стой как все! Гражданин, куда прешь без очереди?!
        - Милые, я ведь не за булками, я вон за той пышечкой! - Александр указал на круглолицую Жанетту. - Она же от меня по всему Парижу бегает, я ее с трудом настиг. Тетеньки, не дайте ей убежать, жестокосердной!
        Как обычно, его наглая улыбка и чертики в зеленых глазах растопили сердца парижанок. Ему удалось пробиться к стряпухе:
        - Голубушка, стосковался я по тебе!
        - Ну-ну, гражданин Ворне, я честная женщина!
        - Так и я к тебе с самыми честными намерениями!
        Жанетта подмигнула окружающим:
        - Видали, гражданки? Не смотрите, что я крива, беззуба, горбатенькая и ногу подволакиваю, вон какой красавец за мной бегает!
        Женщины засмеялись, осыпали ухажера бесстыжими советами и предложениями.
        - Жанетта, дорогая, у меня самые серьезные намерения узнать от тебя кое-что о твоих хозяйках.
        Жанетта захохотала, ткнула его локтем в бок:
        - Ну так я и знала! О мадемуазель Бланшар и не мечтайте.
        - Чем же я для нее плох?
        - А чем хорош-то? Может, вы делегат какой-нибудь секции? Нет? Тогда хотя бы член Парижской коммуны? Тоже нет? - Жанетта пробилась к прилавку: - Для мадам Турдонне как обычно, голубушка Розали.
        Вдова Нодье приветствовала ее улыбкой и протянула Жанетте круглый четырехфунтовый каравай грубого помола:
        - Двадцать су, - вынула из-под прилавка деревянную бирку, сделала на ней ножом зарубку.
        Александр остолбенел от изумления: бирка была новая, всего с парой зарубок.
        - Передайте мадам Турдонне мою благодарность. А вам чего? - булочница повернулась к Александру.
        Ей пришлось переспросить. Наконец он пришел в себя, вспомнил заготовленный хитрый заказ:
        - Меня гражданка Планель просила купить ей деревенский, - протянул экю. Времена, когда батон стоил шесть су, давно стали легендарными.
        Булочница сразу потеряла любезную улыбку, холодно процедила:
        - Гражданка Планель у меня не покупает. - Через его голову позвала: - Марго, твои буханки!
        Стоявшая сзади покупательница тут же оттеснила Александра от прилавка. Он отошел, растерянно озираясь. Насмешница Жанетта уже исчезла, так и не объяснив романтические предпочтения мадемуазель Бланшар. Да небось просто пошутила. Главное, что стряпуха снова берет для хозяйки хлеб в лавке Нодье, булочница передает мадам Турдонне свое почтение, той заново открыт кредит. Все это значит только одно: соседки уплатили долг. Следовательно, причина для доноса на булочника исчезла. Неудивительно, что дамы оскорбились, когда он принялся обвинять их в судьбах мадам Жовиньи и пекаря.
        Зато Планелихе, мерзкой, лживой, злобной Планелихе, от лавки Нодье отказано.
        ОН НЕССЯ ДОМОЙ, не замечая дороги, почти бежал. Какой отличный день! Счастье бродило в душе теплым вином и грело, как котенок за пазухой. Пробегая мимо старого вяза у Сен-Жерве, Александр не выдержал, подпрыгнул, сорвал лист с ветки, а вяз в отместку окатил его холодным ливнем.
        Теперь дядюшка нипочем его не остановит. Как бы ни ворчал Василий Евсеевич, как бы ни ругал распущенных парижских девиц, сколько бы ни выдумывал, что мадам Турдонне сорвала план спасения королевы, Александр больше ничему не поверит! Дядя досадовал на провал своей миссии, вот и искал виноватых. Если бы соседка и в самом деле была доносчицей, внезапно появившегося и никому не известного спасителя королевы уже давно арестовали бы. Эти дамы - две совершенно невинные, несчастные, беспомощные женщины в ужасных обстоятельствах. Просто в Париже постоянно и везде происходят чудовищные события, и бедных старорежимных аристократок самих кружит щепкой в том водовороте. Но с этого дня у мадемуазель Бланшар появится заступник. Необходимо было увидеться с ней как можно скорее, повиниться, помириться, помочь дамам. И если он будет выслушан ласково… кто знает?
        В парадном наткнулся на сидящую за стойкой консьержа домовладелицу. Не удержался и, вытрясая воду из двойных отворотов сапог, заявил:
        - Мадам Планель, а соседки-то наши свой долг булочнице выплатили!
        Планелиха поджала губы, будто затянула перед наглым нищим шнур в кошеле:
        - А чего удивляться? Небось новый дружок теперь их содержит.
        Александру тошно было расспрашивать, но Бригитта углубилась в свое вязание, и пришлось прыгнуть в темную ловушку ее ответа:
        - Какой новый дружок?
        С достоинством женщины, обреченной собственными нравственными совершенствами на непорочный образ жизни, Планелиха охотно пояснила:
        - Да таскается тут к ней один комиссар из коммуны, на дикого кабана похожий. Эбертист, с вот такущей дубиной ходит! - изобразила руками нечто объемом с воздушный шар братьев Монгольфье.
        Санкюлотов с дубинами в Париже было полным-полно, сегодня даже слуги воображали себя золотой молодежью и вооружались гигантскими тростями и наглостью.
        - Какой комиссар? Как его зовут?
        - А я не спрашивала, - злорадно ухмыльнулась Бригитта. - Мне-то что? Я в чужие дела отродясь не совалась, своих выше головы.
        Встряхнула бесформенное рукоделие, нахмурилась и с крайне сосредоточенным видом, будто евклидову теорему доказывала, принялась накидывать петли, считая каждую вслух.
        XII
        ВОЗВРАЩАЯСЬ С ПОЛНЫМ ведром от уличной колонки, Франсуаза наткнулась во дворе на топчущегося медведем санкюлота с несуразно огромной дубиной.
        Он хрипло окрикнул ее:
        - Привет и братство, гражданка! Где тут Габриэль Бланшар проживает?
        Даже не поклонился, красный колпак с головы не содрал. Челюсть квадратная, глаза наглые, тон самоуверенный. Раб, ставший царем.
        - Зачем она вам?
        Подошел, осклабился, показав в наглой ухмылке щербатые зубы:
        - А ты небось тетка ее, а? Не волнуйся, гражданка, намерения у меня самые честные. Я делегат секции Арси.
        Франсуаза не сразу сообразила, что он имел в виду. Потом поняла и оторопела. Он что, сошел с ума? Для этого убийцы она растила дочь покойной Жанны? Для одного из этих палачей девочку учили манерам, живописи, музыке, танцам и итальянскому? Видно, на ее лице отразились эти мысли. Санкюлот нахмурился, сжал вскинутую на плечо дубину так, что костяшки пальцев побелели:
        - Я что, недостаточно хорош для нее, по-твоему? Тогда так и скажи.
        Она вскинула подбородок, сузила глаза:
        - Не в вас дело, - поколебалась, но клин клином вышибают: - Моя племянница находится под личным покровительством члена Комитета общественной безопасности, знаменитого художника, гражданина Жака-Луи Давида. Поэтому для всех будет лучше, если вы оставите ее в покое.
        Перехватила тяжелое ведро другой рукой и пошла к двери.
        Он злобно крикнул ей вслед:
        - Для тебя, тетка, лучше не будет, не надейся!
        Франсуаза даже не обернулась.
        Дома подглядела из-за занавески: делегат секции Арси еще некоторое время пошатался по двору кругами, но вскоре ему надоело, он закинул дубину на плечо, вышел за ворота и грузно затопал вверх по улице. Кряжистый, сгорбившийся, косматая башка в дурацком колпаке торчит прямо из сутулых плеч - вылитое чудовище из страшной сказки.
        XIII
        АЛЕКСАНДР ДОБРАЛСЯ ДО дома уже в сумерках. Из парадной двери навстречу вынырнула знакомая мужская фигура. Сразу узнал эти острые плечи и длинную голову в шляпе с трехцветным плюмажем, хотя теперь, поздней осенью, многие горожане кутались в темные и плотные плащи. Опять этот гвардеец! Ладно в ломбарде, но в их доме! Наверняка снова караулил Габриэль. Александр уже считал себя обязанным вступиться за беззащитных дам.
        Одним прыжком догнал злоумышленника, крепко ухватил за локоть:
        - Кто такой? Что здесь делаешь?
        Тот вздрогнул, оступился, попытался вырваться, но Александр держал цепко, даже дернул противника на себя. Гвардеец не удержался, поскользнулся, упал, тут же поднялся и помчался вниз по улице. Александр догнал бы его в два счета, но из складок черного плаща выскользнул белый бумажный листок, пролетел по брусчатке, шмякнулся в лужу и начал стремительно темнеть. Воронин стряхнул с записки влагу, сунул ее за пазуху и побежал за гвардейцем.
        Развевающийся плащ снова заметил уже только на Гревской набережной под колеблющимся светом редких фонарей. От мысли нападать на солдата революции посреди людной улицы пришлось отказаться. Даже если сам народный ополченец не вооружен, патриоты тут же придут ему на помощь, и Александр очутится в застенках Консьержери. По счастью, хозяин плаща не останавливался и не оглядывался. Стараясь оставаться вдалеке, Воронин последовал за трехцветным плюмажем на левый берег и углубился в путаницу кривых и смрадных улочек Латинского квартала. Стало совсем темно, резко похолодало, ноги скользили на опавших листьях. В предместье Сен-Жермен гвардеец нырнул под арку высокого элегантного дома во внутренний переход Торгового двора, свернул направо в крошечный садик и несколько раз постучал в дверцу, над которой горел масляный фонарь. Воронин вжался в тень подворотни. Стук был условным: сначала два удара, после паузы три и в конце еще один раз, погромче. Наконец дверь распахнулась. В трепещущем свете лампы Александр успел заметить грузного большеголового человека в длинном красном сюртуке. Он остолбенел. Это
сплюснутое, бульдожье, изрытое оспой лицо и львиную гриву с одного взгляда узнавала вся Франция. То был один из вождей революции, бывший министр юстиции, основатель Революционного трибунала и Комитета общественного спасения - знаменитый Жорж Дантон. За гвардейцем захлопнулась дверь.
        ПОШЕЛ СИЛЬНЫЙ СНЕГ, первый в этом году. До полуночи Александр трясся в темном углу пассажа в своем тонком рединготе, притоптывая, обхватив себя руками, следя за неясной тенью гостя в окне и проклиная его вместе с Дантоном. Потом сдался, побежал домой. Вредный снегопад словно ждал этого - сразу прекратился.
        Дома рассмотрел оброненную гвардейцем записку. Выцветшие и расползшиеся от воды письмена еще читались. Это был список заглавных букв со стоящими напротив цифрами. Похоже, это были инициалы. Например, ФдТ могло обозначать Франсуазу де Турдонне. Может, он и за ней следил. А что еще ему было в их доме делать? Планелиха божилась, что никакого национального гвардейца в глаза не видела и, кажется, в виде исключения говорила правду. А ЦР наверняка был Цезарем Рюшамбо, недаром этот странный хранитель порядка и ростовщик приятельствовали. Напротив букв ЦР стояло число 100, у ФдТ - 60. Остальные инициалы Александру ничего не говорили. Вот разве что замыкавшие список буквы ЖД, рядом с которыми красовались внушительные 500.
        Что ж, трибун революции Жорж Дантон и должен стоить дороже всех прочих.
        XIV
        ЖАНЕТТА ЯВИЛАСЬ К Ворне с опозданием. Грохнула на пол корзины со снедью, развязывая шаль, расстегивая шубу на вате, объяснила:
        - Прошу прощения, задержалась я. Гражданина Рюшамбо убили и лавку его ограбили. Там народ собрался, полицию ждут.
        Цезаря Рюшамбо? Приятеля гвардейца, фигурирующего в его списке? Александр схватил редингот, через три ступени слетел вниз. Во дворе Планелиха что-то крикнула вслед, но он отмахнулся: потом, потом! Помчался к ломбарду, чуть не падая, скользя на вчерашнем снегу и замерзшей грязи.
        На улице Мортеллери стояла полицейская карета, вокруг зеваки обменивались соображениями. Утоптанный снег около входа в подвал был розовым от разнесенной башмаками крови.
        Постовой мушкетом преградил Александру дорогу:
        - Куда? Стой здесь, гражданин.
        Воронин попробовал через его плечо заглянуть в подвал, но капрал отпихнул его от темной лестницы. Александр подошел к кучке женщин в стеганых полосатых юбках и овечьих тулупах, украшенных огромными триколорами. Галантно поклонился.
        - Прекрасные дамы, что стряслось с несчастным Рюшамбо?
        Кумушки обрадовались молодому кавалеру и свежим ушам, наперебой принялись рассказывать:
        - Убили старика.
        - Я так и знала, что этим кончится.
        - Он и деньги, и драгоценности у себя держал.
        - Застрелили и ограбили!
        - Как же ограбили? У него же пистолет был, и он всегда за запертой решеткой сидел, - недоумевал Александр.
        Тетки топали ногами, похлопывали себя по бокам, чтобы согреться, и наперебой делились неведомо откуда выведанными подробностями преступления:
        - Так решетка оказалась нараспашку! Сам, значит, какому-то лихому человеку открыл. А тот его застрелил его же пистолетом.
        - Небось кто-то свой был, вот Рюшамбо ему и открыл.
        - У Рюшамбо своих не было!
        - Не скажи. Все-таки честный человек был. Бессердечный, но порядочный: денье не уступит, но чужого тоже не возьмет.
        - Не такой уж и бессердечный. В прежнее время я его часто в церкви видала.
        - Ну, может, Господу доверял, но кроме него - никому.
        - Зря вы так. Когда печатали только крупные ассигнаты, Рюшамбо их на свои мелкие билеты людям обменивал.
        - За комиссионные.
        - Ну и что? Я тоже рыбу на рынке бесплатно не раздаю. Многие только благодаря его билетам и выжили. Ассигнатом в сто ливров сыт не будешь, а их никто не брал: ни в булочной, ни на рынке с них сдачи нет. И других денег ни у кого не было. А у Рюшамбо и серебро, и золото имелось. Его билеты везде в квартале принимали, потом их у него же на настоящие деньги меняли.
        - Он и тут наживался.
        - Ну, не без этого. Деньги - тоже товар. Кто-то и ими должен торговать.
        Воронин обернулся к жандарму, сторожившему вход в подвал:
        - Капрал, а если у меня в ломбарде заклад остался? Что ж теперь?
        Постовой отвернулся, не стал отвечать.
        Санкюлотка с выбивающимися из-под чепца рыжими кудрями толкнула Александра локтем, подмигнула:
        - Забудь про свой заклад. Полицейские там. Даже если грабитель что и проморгал, после них уж точно ничего не останется.
        Александр огляделся. Снег вокруг был сильно исхожен, но цепочка розовых от крови следов все еще тянулась от входа в ломбард к рю Мортеллери. Отпечатки так затоптали, что не разберешь - оставили их сапоги, сабо или ботинки. А там, где не затоптали, их засыпала пушистая пороша. Через несколько десятков саженей кровь исчезала, и утрамбованный снег украшали только дымящийся на морозе конский навоз, труха и последние опавшие листья. Видимо, сам убийца ранен не был, только обувь в крови жертвы испачкал.
        Вскоре из подвала послышались тяжелые шаги, пыхтенье и голоса - жандармы тащили тело. Постовой бросился вниз помогать им, однако тут же выбрался задним ходом наружу: на узкой лестнице было не разойтись. Теперь и его сапоги оставили кроваво-ржавые отпечатки. Раздался грохот падения, солдатская ругань, из проема выдвинулся темно-синий зад жандарма. Солдат вылез, охая, морщась и почесывая одной рукой испачканную бурой кровью спину, а другой удерживая ноги жертвы. Тело ростовщика было нелепо согнуто, а от головы осталось лишь полчерепа. Черный суконный сюртук был заляпан мерзкими светлыми ошметками. Александр видел достаточно ранений в голову, чтобы признать кусочки мозга.
        - Ой, бедняга, - заохала одна из кумушек, - а чего ж он скрюченный-то такой?!
        - Как умер, так и закостенел, со вчера же валялся, - охотно объяснил один из приставов. - Едва по лестнице протащили, Жерар вон в кровище поскользнулся.
        - А как же теперь в гроб-то? - заволновались женщины, как будто за последний год не сбрасывали сотни тел в кладбищенские рвы не только без гробов, но даже без голов, лишь заливая известью.
        - Расступись! Дай пройти!
        Труп затащили в полицейскую карету. Последним из подвала поднялся полицейский комиссар секции с широким, отороченным бородой лицом. В левой руке он нес пистолет ростовщика.
        АЛЕКСАНДР ПОБРЕЛ ДОМОЙ, обняв себя руками и стараясь унять трясучку. От холода зуб на зуб не попадал. На лестнице пришлось уступить дорогу толстому господину в расшитом жилете, бархатном камзоле и в плаще на лисьем меху. Господин спускался, загораживая собой всю ширину прохода и громко пыхтя. Лицо его украшали огромные рыжие усы, а треуголку - гигантская трехцветная кокарда. За ним, вцепившись в кованые перила, переставляя ноги по одной ступеньке и колыхаясь, как полный воды бурдюк, спускалась супруга. Оба оглядели Воронина так цепко и неприязненно, словно он у них в долг занимал. Их провожала сладко воркующая гражданка Планель. Друзья Планелихи оказались весьма ей под стать. Дядюшка встретил Александра, как дитя, брошенное матерью:
        - Ну наконец! Жанетка тут надо мной издевается: табакерку найти не может, сегодняшнюю газету на растопку пустила, проветривает мне назло, а тебя где-то носит!
        Александр рухнул на стул:
        - Кто-то застрелил ломбардщика Рюшамбо и ограбил его лавку.
        Эту весть, в отличие от потери табакерки, дядя воспринял невозмутимо.
        - Сашка, а чего ты с непокрытой головой по морозу шастаешь? Найди в чулане бобровую шапку, я тебе ее дарю.
        Александр оглянулся на кухню, где Жанетта гремела кастрюлями, понизил голос:
        - Это дело рук того гвардейца, который тут все время ошивался.
        - Который на девицу Бланшар напал? Откуда ты знаешь?
        - Потому что убил кто-то, кому ростовщик доверял. У него в конторке хранился заряженный пистолет, так из этого пистолета его и застрелили. Это мог сделать только тот, кого Рюшамбо сам впустил к себе за решетку. Он никому не доверял, а гвардейцу отпирал, я сам видел.
        - Да хоть и так, тебе-то какое дело?
        На кухне Жанетта грохотала ухватами и горшками. Александр плотно прикрыл дверь в гостиную, сказал тихо:
        - Вчера вечером я на этого гвардейца наткнулся в нашем дворе, попытался схватить его, он вырвался, но выронил вот этот список, - вытащил из-за пазухи покоробленный водой, помятый лист бумаги. - Видите эти буквы: ЦР? Похоже, что это наш Цезарь Рюшамбо. А эти инициалы наверняка Франсуаза де Турдонне. Которая, кстати, тоже хорошо знакома с ростовщиком. А ЭдЖ, я только сейчас сообразил, это же Элоиза де Жовиньи, безумная роялистка, соседки приводили к Рюшамбо.
        Василий Евсеевич дернул бровями:
        - С каких это пор роялизм свидетельствует о безумии?
        - С тех самых, как за него казнить начали, а его сторонница продолжала во всеуслышание в нем признаваться. Похоже, наши соседки в опасности.
        Дядя крякнул:
        - За них не волнуйся. С них, кроме завалящей луковки, взять нечего. Гвардеец и тогда не убивать Гаврилку собирался, поверь мне. А вчера он как раз от соседок и вышел, я случайно слышал, как он с мадам Турдонне прощался, весьма дружелюбно, кстати. Шапку принеси наконец.
        Александр побрел в чулан, через минуту в глубокой задумчивости вернулся с пустыми руками.
        - Я за ним вчера проследил. Хотите знать, к кому он пошел?
        Дядя только пошуршал оставшейся от растопки очага газетной страницей. Александр решил принять это за знак интереса.
        - Видите в самом низу списка инициалы - ЖД? Так вот, он условным стуком постучался в дом Жоржа Дантона, тот лично открыл ему дверь и впустил его к себе. Они явно хорошо знакомы.
        Дядя бросил взгляд на листок:
        - Вот тебе и доказательство, что эта Турдонне - агент Дантона.
        Дядя, конечно, не простил соседке провала с побегом королевы. Александр откинулся на стуле, заложил руки за голову, вытянул длинные ноги.
        - Какие же, по-вашему, услуги оказывает всесильному Дантону гонимая аристократка?
        - Только аристократка могла так втереться в доверие королевы, чтобы помешать любому плану спасения заключенной. Мадам Турдонне именно это и сделала: погубила несчастную Марию-Антуанетту, земля ей пухом! - Василий Евсеевич широко, по-барски перекрестился, при этом привычно поискал образа, привычно не нашел и досадливо фыркнул. - Убедила страдалицу отказаться от моей помощи и вдобавок донесла властям о готовящемся побеге. И заметь, сразу после этого наши стесненные в средствах дамы смогли и герб выкупить, и долг булочнику выплатить.
        - Да с какой стати Дантону было губить уже сверженную Марию-Антуанетту?
        - Боялся, что сбежит. Дантон из кожи вон лез, чтобы заключить мир с соседними странами. А королева на свободе непременно добилась бы, чтобы ее родная Австрия воевала с революционной Францией до победного конца.
        Александр молчал, а дядя потыкал пальцем в мятую бумажку и протянул газету племяннику:
        - Один этот список доказывает вину Турдонне. Ты сверь остальные инициалы: все сплошь - те самые жандармы и тюремщики, которые сторожили королеву.
        И в самом деле, инициалы ЖБМ на правой стороне листка могли означать администратора тюрьмы Жана-Батиста Мишониса, а ЖЖ в таком случае должен был быть тюремщиком Жаном Жильбером. MP, наверное, подразумевало мадам Ришар, ФД - арестованного по этому делу чиновника полиции Франсуа Данже, а КФМ - помощника прокурора Парижской коммуны Клода-Франсуа Моэлля.
        Дядюшка откинулся в кресле, подытожил:
        - И все, кроме Турдонне и Дантона, арестованы или убиты. Значит, она и была провокаторшей. А список небось сама составила. Только меня побоялась указать. И суммы эти им Дантон через гвардейца за предательство выплатил.
        Похоже, дядюшка был прав: помимо убитого Рюшамбо, казненной мадам Жовиньи и самого Дантона, все остальные перечисленные в списке были так или иначе причастны к провалившемуся побегу королевы.
        Александр сложил числа, проставленные против инициалов:
        - Не совпадает. Получается семьсот ливров, а Дантон дал только пятьсот. Разве что… разве что эти сто ливров Цезаря Рюшамбо предполагалось вовсе не дать ему, а взять у него. Может, даже силой. Тогда все сходится.
        Василий Евсеевич покрутил носом:
        - Что-то я вельми сумневаюсь, чтобы Дантон ломбарды грабил. И на гвардейца не думаю. Все они - вчерашние лавочники и приказчики, записавшиеся в охранники порядка, а этот еще и трус записной. Когда я на крики Гаврилки выскочил, он от меня дунул, как заяц от гончей. Где шапка-то?
        - Застрелить старика даже трус может. Это вам не Измаил штурмовать.
        Василию Евсеевичу надоело разбираться в каких-то плебейских пакостях, спросил строго:
        - Шапка-то где, сотый раз спрашиваю?
        - Какая шапка?
        Дядя взглянул на племянника с беспокойством:
        - Бобровая шапка, из сундука.
        - Нет там никакой шапки.
        Василий Евсеевич поднялся из кресла и сам решительно направился к чулану, но путь ему пересекла Жанетта с дымящейся супницей в руках. Как парус под напором ветра, голодный дядюшка сменил галс и поспешил к столу, позабыв про ценную шапку.
        НОЧЬЮ АЛЕКСАНДР ТАРАЩИЛСЯ на луну в облаках, слушал, как ветви царапают стекло, как скребется мышь в стене. Сверху, над потолком, поскрипывали половицы в такт шагам Габриэль. Она всегда поздно ложилась и поздно вставала. По утрам ходила туда-сюда, цокала по паркету, и невольно представлялось, как она одевается и прихорашивается. Что она за девушка, эта мадемуазель Бланшар? И почему в списке гвардейца фигурирует мадам Турдонне? Неужто прав дядя и это она выдала побег королевы по приказу Дантона?
        Звуки наверху затихли, значит, Габриэль тоже легла в постель. Стало жарко. Скинул с себя одеяло, ударил кулаком подушку со всей силы. Нет, хватит о ней! Он стремился во Францию, чтобы участвовать в грандиозном событии в истории человечества, чтобы великие дела вершить, а не бегать за этой недружелюбной девицей. Что толку расследовать доносы и убийства соседок, когда якобинцы весь народ превратили в подозреваемых и доносчиков? Со всей системой террора надо бороться. Нельзя смириться с тем, как якобинская диктатура топит прекрасный фрегат революции под тяжестью обезглавленных трупов.
        Уже не один «архитектор террора» Фукье-Тенвиль не спал ночами, подписывая приговоры. Шестнадцать судей и шестьдесят членов жюри подкидывали жертвы гильотине, как дрова в топку. С каждым днем все больше несчастных поднималось на эшафот. Еще в августе казнили бывшего соратника Воронина по Америке генерала Кюстина. Обезглавили перешедшего на сторону революции принца крови Филиппа Эгалите, мадам Ролан и множество простых бедолаг вроде Жовиньи и Нодье. Французских генералов теперь казнили за любое проигранное сражение, а за каждым офицером следило несколько правительственных комиссаров, чтобы бывшие аристократы не переметнулись на сторону роялистов. Восставшие против революции города усмиряли с невероятной жестокостью: Жозеф Фуше и Колло д?Эрбуа расстреливали картечью жителей Лиона; в Нанте проконсул Каррье тысячами топил людей в Луаре, его «отряды Марата» беспощадно вырезали женщин и детей; в покоренной Вандее карательные «адские колонны» уничтожали целые деревни. Как офицер, как русский дворянин, как человек чести и истинный вольтерьянец Воронин обязан был попытаться прекратить зверства комитетчиков
и их комиссаров.
        Но в одиночку против режима Александр беспомощнее одинокого витязя против Батыйских орд. Ему необходимы могущественные союзники. А кто во Франции настолько силен, популярен и отважен, чтобы побороться с Робеспьером, Кутоном и Сен-Жюстом, с этим триумвиратом вурдалаков, кормящих революцию кровью французов? Только Жорж Дантон. Он человек пылкий, яростный. И не человек даже, а могущественное явление природы, существо гораздо более сильное, безудержное и огромное, чем обычный человек. Народ прозвал его министром революции и следовал за его громоподобными призывами, как железо за магнитом, как стая волков за вожаком.
        Дантон был виновен в преступлениях революции не меньше других. Он был заодно с жирондистами, но попытался соскочить с их телеги, увидев, что та мчится под откос. Это благодаря его отступничеству власть перешла к якобинцам. Это он, став министром юстиции, создал Революционный трибунал, начавший исправно посылать ни в чем не повинные жертвы на гильотину. Это он основал Комитет общественного спасения и наделил его невиданными полномочиями. Но в июле, с падением жирондистов, Жорж Дантон утерял верховодящие позиции в правительстве. И не печалился. В последние годы сибарит разбогател, приобрел поместье в Арси и все охотнее проводил время там. Дантон прежде всего заботился о Дантоне, потому что, в отличие от Робеспьера, он больше любил себя, нежели ненавидел других. Это хорошее качество для человека, но плохое для революционера. Из яростного вождя гиперборей превратился в довольного жизнью буржуа, и пути его с неподкупным Робеспьером разошлись. Бывший трибун женился на молоденькой девушке, для него добродетель - это то, что он делает с ней каждую ночь в постели. Он даже не скрывал своего презрения к
уверенности якобинцев в собственной моральной непогрешимости. И для Неподкупного прежний соратник с его сомнительным богатством, добродушным цинизмом и терпимостью к «подозрительным» стал примером нравственно испорченного и порочного ренегата. Таких его комитеты уничтожают.
        Могучий Дантон накинул на революцию узду террора, а оседлал ее хиленький Робеспьер. Нынешний Комитет общественного спасения завтракал, обедал и ужинал кровью людей. Если непроницаемый Сен-Жюст или мрачный Бийо-Варенн брали слово в якобинском клубе или в Конвенте, то только для того, чтобы потребовать еще смертей, еще казней. Мышонок Робеспьер мечтал отрубить головы всем, кто покушался на его тиранию добродетели.
        Но Дантон убедился, что совершил ошибку. В последнее время его все чаще называли «снисходительным». Да, он рассчитывал, что террор защитит завоевания революции, однако ему не нравилось, что нынче Францией правил один лишь страх. И Дантон до сих пор был кумиром толпы, он до сих пор - «доверенный народа». Он мог бы обуздать Робеспьера.
        Только как подступиться к трибуну? Единственная ниточка к нему - список гвардейца. А единственная ниточка к гвардейцу - мадам Турдонне. Только бы не обернулась эта ниточка петлей.
        XV
        ЕДВА ФРАНСУАЗА ОТВОРИЛА парадную дверь, из-за стойки консьержа выскочила вдова Планель и загородила лестницу:
        - Гражданка Турдонне, съезжай с квартиры. Ты здесь больше не живешь.
        Габриэль едва успела подхватить покачнувшуюся тетку. Обе возвращались с рынка усталые и голодные. Франсуаза с трудом разлепила губы:
        - Что случилось?
        - Мой дом не место для подозрительных, - домовладелица уперла короткие ручки в пышные бока и с презрением уставилась с верхней ступени на чахлых и обносившихся аристократок. - Я добрая патриотка! И не собираюсь укрывать у себя старорежимных!
        Франсуаза прижала пальцы к вискам:
        - Как это? Что вы такое говорите, мада… гражданка? У нас с вами подписан совершенно законный договор на съем, мы тысячу ливров за три года вперед уплатили, а прожили всего год. У вас нет права выгонять нас.
        Домовладелица отмахнулась:
        - Комитету общественного спасения свой договор покажи! Мне из-за вас неприятности не нужны. Забирайте свое барахло и валите отсюда!
        Александр услышал ругань домохозяйки, вышел на лестницу прислонился к косяку сложив руки на груди. Планелиха обернулась, попыталась заглянуть в дверной проем за его спиной:
        - А где старый месье-то? Тебе тут делать нечего. Это между мной и этими, - ткнула вниз пальцем.
        - Бригитта, милочка, ну интересно же мне, как ты со своими жильцами обращаешься. Я ведь тоже жилец, хочу знать, что меня ждет, - ответил невозмутимо, только в углу рта залегла недобрая усмешка.
        - Да при чем тут ты? - Планелиха еще ворчала, но в голосе уже пробились заискивающие нотки, как в лае дворовой собаки, признавшей хозяина. - Все бы такими жильцами были, как ты и месье Ворне. А эти ж старорежимные, они нашу республику предают врагам народа. Их тут оставь - завтра за ними жандармы явятся. А я окажусь виновата.
        Шагнула поближе к Александру, как бы подчеркивая, что они вместе против тех двух, которые топчутся, растерянные, внизу лестницы.
        - У нас свидетельство о благонадежности, совершенно законный сертификат, - еле слышно пролепетала Франсуаза.
        Получить это спасительное свидетельство стоило несказанных мук, унижений и денег, но, слава богу, оно имелось. Без него на улицу выходить опасно. Только Бригитта плевала на бумажку, она бывших за версту чуяла, и их беззащитность и безденежье тоже:
        - Сертификат свой фиговый засунь туда, где ты его купила. В моем доме могут проживать только добрые патриоты!
        Александр лениво поинтересовался:
        - Уж не тех ли добрых патриотов ты имеешь в виду, с которыми я тебя на лестнице на днях встретил?
        Планелиха не смутилась:
        - Мой дом! Кого хочу того и поселю. В Париже сегодня полно людей поприличней обнищавших аристократов. Да кто угодно будет рад за такие апартаменты вдвое больше платить! Пусть эти старорежимные не думают, что они по-прежнему тут хозяева. Другие времена настали!
        У Габриэль к глазам подкатила обжигающая волна ярости:
        - Мы никуда не пойдем. Квартира наша еще на два года, мы уплатили за три года вперед.
        - Да я вам хоть завтра остаток верну! Мне чужого не надобно! Тоже мне! - домовладелица сплюнула под ноги.
        Франсуаза прислонилась к перилам:
        - Мы платили вам золотом, верните тогда и остаток золотом.
        - Еще чего! Сейчас все сделки только в ассигнатах.
        - Бумажные деньги в пять раз успели подешеветь. За шестьсот шестьдесят шесть ливров ассигнатами я нигде сегодня не найду другого жилья на два года.
        - А мне-то какое дело? Да хоть в Сен-Пелажи[6 - Сен-Пелажи - парижская тюрьма для раскаявшихся девушек легкого поведения.] иди. Нигде не найдешь, а тут нашли дуру - у меня за копейки жить! - искренне поразилась вдова.
        - У нас договор, - уперлась Габриэль. - Законный договор. Когда мы платили, это была рыночная цена. Мы обратимся в суд.
        - Ой-ей-ей! В суд она обратится! - Бригитта заливисто захохотала и аж присела, в восторге хлопая себя по бокам. - Да зачем в суд, милая? Ты сразу уж в трибунал иди, там с тобой быстро разберутся! - Все еще задыхаясь от хохота, оглянулась на Александра проверить, оценил ли он комичность заявления наглой бывшей: - Когда апартаменты брали, такими приличными дамочками прикидывались, а сейчас посмотри на них… Побирушки! Шантрапа! Нищие на улице приличнее выглядят. Что люди о моем доме подумают?
        Александр откинул со лба волосы, доверительно заметил:
        - Сегодня только бедные и благонадежны, гражданка Планель. Не слышала, как прокурор коммуны Шометт на богачей обрушился? - Небрежно добавил: - Он, между прочим, утверждает, что во всех народных бедствиях виноваты те, кто наживается на обесценивании ассигнат.
        Бригитта на секунду растерялась, но тут же выпрямилась и возмущенно, с искренним негодованием за неблагодарность обласканного ею Ворне, воскликнула:
        - Кто наживается-то? Да я свое готова доплатить, лишь бы у меня одни добрые патриоты селились!
        Габриэль потеснила Франсуазу, протиснулась вперед. Она смертельно устала, замерзла, и голод завязывал узлы в животе. Она войдет в свой дом, чего бы это ни стоило. С ненавистью глядя на толстые, дряблые щеки Бригитты, громко и уверенно отчеканила:
        - Гражданка Планель, мы - добропорядочные женщины и патриотки не хуже тебя. Если сомневаешься, спроси Жака-Луи Давида, он член Комитета общественной безопасности. Председатель комитета по допросам, кстати. Он за нас поручится, а заодно с тобой разберется: не из тех ли ты богачей, которые враги Франции.
        Пусть молодой Ворне слышит, ей все равно. Краем глаза заметила, что тот застыл.
        Из глубины соседских апартаментов донесся ленивый, барственный оклик Ворне-старшего:
        - Александр, сквозняк! Дверь закрой.
        Планелиха растерянно оглянулась на молодого Ворне. Он пожал плечами:
        - Поди пойми сегодня. Каждый может вдруг оказаться добрым патриотом.
        Та указала на распахнутую дверь:
        - Да ты сначала дядю своего спроси, что он думает, потом уже встревай!
        - Кто ж мог знать, что у них такой заступник имеется, - развел руками Александр. - Этот Давид каждый день приговоры подписывает. Может завтра и твой подмахнуть, что ему стоит?
        Домовладелица хмыкнула, задрала все свои подбородки, но он оттеснил ее и с легким поклоном предложил дамам пройти по лестнице. Убедился, что соседки заперли за собой дверь, утешил хозяйку:
        - Привет и братство, душечка Бригитта! - и лишь потом вернулся к дядюшке.
        Тот рассматривал опустевший бокал с сокрушенным видом кота перед порожней миской. Александр поспешно подлил ему вина.
        - Ну что, выгнала Планелиха своих жиличек?
        - Куда там! Они ей художником Давидом пригрозили. Сказали, что под его личным попечением находятся, а он член Комитета общественной безопасности и друг Робеспьера вдобавок.
        - Так я и знал, - кисло заметил Василий Евсеевич.
        Видно, сильно огорчило его участие племянника в соседских дрязгах.
        - Не вы ли Планелиху надоумили, Василь Евсеич?
        - Я?! - с непривычной горячностью возмутился дядюшка. - Мне до этого всего какое дело? И с каких это пор я раздаю советы подлой бабе? Я лишь не считаю нужным ни от кого скрывать, что для всех нас было бы лучше, если бы прелестные дамы, состоящие на службе у Дантона и грабящие ростовщиков, жили бы подальше от такого пылкого и доверчивого молодого человека, как ты.
        - Ага. Наверное, Бригитта поняла вас слишком буквально.
        - Вот, Саша, кому твоя хваленая Декларация дала все права - низким, подлым людишкам вроде этой Планелихи и Давида.
        - Она дала их всем. В этом ее смысл, дядя. Сделать всех людей равными.
        - Чего ж в этом хорошего-то - уравнять благородного человека с отребьем?
        - Революция - это новое сотворение мира на основах разума, в нем каждый будет оцениваться иначе, и в нем у человека будет новое место.
        - Ага, лобное. Это, Санька, гувернер твой тебе такие дикие понятия привил. Говорил я Лизоньке: гони этого Жака взашей! А она: «Жакушка Санечку учит лягушек резать, камушки красивые собирает, смешные опыты в колбе производит!» Вот вам и смешные опыты. Обхохочешься.
        Яаков Шарлевич, гувернер, естествоиспытатель и минералог, действительно был вольтерьянцем, и Александр сохранил о нем самые нежные воспоминания. Но милый и потешный, к тому же давно покойный уроженец Нормандии не был виноват в режиме комитетов.
        - Не будем спорить, дядя. Беда в терроре, не в республике. Террор - вина якобинцев и коммун, им без него власть не удержать. Но от того, что Декларацию прав человека не соблюдают, она хуже не становится!
        - Это Жан-Жак Руссо научил их этой ереси, что воля народа - единственное право. Любая власть держится на страхе, а от революции страх-то расшатался, вот и приходится его теперь казнями обратно внедрять.
        Александр уже давно признался себе, что увиденное во Франции не совпадает с его представлениями о том, как должна выглядеть страна Разума и Просвещения, но уступить дяде, погрязшему в ветхозаветных, чтобы не сказать крепостнических, понятиях, не мог.
        - Человечество вступило на совершенно новый путь свободы и равенства, а вы, Василь Евсеич, не желаете отличать ошибки и преступления политиков от светлых идеалов философов.
        - Свободы и равенства одновременно не бывает, - заупрямился старик. - Чтобы все оказались равны, многих приходится укоротить на голову.
        Александр перебрал в уме благие достижения революции. Передача помещичьих земель крестьянам и раздел имущества «врагов народа» среди бедняков вряд ли убедили бы косного помещика из Старицкого уезда.
        - Метрическая система, Василь Евсеич, огромные преимущества перед прежними аршинами и верстами имеет!
        - Эх, предупреждал я Лизоньку: жития святых дитю на ночь читай, а не Плутарха этого! Не были бы ему сегодня какие-то километры поганые дороже обычаев отцовских и законов Божеских! Ты, Саня, можешь, конечно, упиваться этой метрической глупостью, а мне сподручней было, когда в сутках не по десять, а по двадцать четыре часа насчитывалось. - Василий Евсеевич расстроенно оглядел комнату: - И как теперь строить будут, ежели в прямых углах по сто градусов велено делать?
        - Ну хоть старые углы разрешено пока не менять, и то послабление, - утешил старика Александр. - Зато всеобщее обучение ввели, дядя. Механизмы всякие придумали, телеграф, воздушный шар…
        - А толку-то что, коли пользуются одной только гильотиной?! Слава богу, у нас уложенная комиссия государыне посоветовала следовать народной мудрости, предками нам данной, и оставить все как есть. Нельзя законами менять то, что надлежит менять обычаями. А ты, Саня, от этих протеже Давида и Дантона подальше держись.
        Александр меж тем набрался отваги и твердо заявил:
        - Кстати, Василь Евсеич, мне теплый плащ необходим. Околеваю без него.
        Дядюшка от расстройства даже не сразу нашелся что сказать. С трудом из себя выдавил:
        - Это что же, с бухты-барахты последние деньги на твой плащ выкинем?
        - А что делать? Мороз же.
        - А не скачи по зимнему городу мартовским зайцем, вот и не околеешь.
        - А за хлебом в очередях кто стоять будет?
        - А шапка бобровая, которую я тебе дал, ее ты куда подевал? На холоде-то самое главное - чтоб голова в тепле. Посеял?! А теперь еще и плащ выпрашиваешь! - Василий Евсеевич даже от стола отодвинулся: какой уж тут аппетит! - Да нам вообще здесь больше нечего делать. Домой пора. Выхлопочем паспорт - и восвояси наконец.
        Как восвояси? Дядюшке, похоже, нет никакого дела до исторических свершений и чужих судеб! Он, конечно, преданный слуга императрицы и человек долга, но при этом равнодушный сибарит и ленивый барин. Попытался исполнить наказ государыни, не преуспел, неудачей не шибко огорчился и теперь рвался в свое Рогачёво, как лягушка в родное болото. Но Александр лишь теперь понял, какова предназначенная ему судьбой роль во французской революции: остановить террор. Сделать это мог только революционер калибра Дантона, но кто-то должен был сподвигнуть устранившегося трибуна на опасное и решительное противостояние.
        - Во что бы то ни стало надо найти доступ к Дантону!
        Тут даже дядюшка согласился:
        - Вот это дело говоришь! Он ведь до недавнего министром внутренних дел был, мог бы нам посодействовать. А то ведь никакими силами из этой юдоли свободы не вырвешься.
        Генрик Кристензен, секретарь датского посольства, намеревавшийся выдать поддельные датские паспорта королеве и обоим Ворне в качестве ее спутников, после арестов Мишониса и прочих заговорщиков струхнул и внезапно покинул Париж. В датском посольстве не осталось никого, кто бы знал Ворне и согласился бы помочь двум русским вернуться на родину. С начала сентября все иностранцы во Франции подлежали аресту, а собственных граждан, осчастливленных свободой, равенством и братством якобинского розлива, республика из своих пределов выпускала крайне неохотно.
        - Дядя, Дантон - опасный человек. Вы, я надеюсь, не намереваетесь стращать его каким-то гвардейцем и размокшим списком?
        - Стращать не буду, Дантон не из пугливых. Но он самый подходящий для наших нужд: всесильный, деньги любит и плевал на идиотов с одним либерте-эгалите-фратерните в башке. А то ведь всех чиновников эта революция испортила, все этой гильотиной так запуганы, что даже брать боятся.
        - Через мадам Турдонне можно найти этого гвардейца, а через него уже и к Дантону подкатиться…
        - Хочешь, чтобы мы как Рюшамбо кончили? К соседкам не суйся. Но из Парижа надо вырваться. В любой день могут на плаху потащить, а главное, мне без прислуги - чистая мука. Я, Сашенька, тебя вельми люблю, и военный ты наверняка прекрасный, и революсьонэр самый что ни на есть гуманный, но как камердинера я бы тебя каждый день на конюшне порол.
        Александр не спорил. Он и впрямь не справлялся с щедро возложенными на него Василием Евсеевичем должностями дворецкого, лакея, посыльного, повара, горничной, судомойки, швеи, привратника, чтеца, шута и цирюльника.
        А дядюшка за табакеркой потянулся, размечтался:
        - Если с паспортом волынить не будут, Светлую Пасху в Санкт-Петербурге встретим, заутреню в Князь-Владимирском отстоим. Отчитаюсь перед матушкой нашей добросклонной, повинюсь - и в родные пенаты. Ох, Сашенька, как же я по соленьям и вареньям Авдотьюшки-то стосковался! И по мыльне, по «Санкт-Петербургским ведомостям», по библиотеке своей! А по псовой охоте так еще больше! Тут ведь как язычник какой живу, даже иконы не имею! - Дядюшка отмерил понюшку, вдохнул ее, оглушительно чихнул, потряс головой и добавил: - А ты прямиком к Машеньке. Вот девица - и красавица, и скромница, не чета тутошним бесстыдницам.
        - Дядя, я эту Машу даже не знаю!
        - Знаешь! - Василий Евсеевич аж рукой по столу в сердцах хлопнул. - Чего о ней не знать можно? Родители - мои соседи и друзья, сама тихая, домашняя барышня. Это о мадемуазель Бланшар мы ничегошеньки не знаем и только ужасаемся, какие вокруг нее с теткой страшные дела творятся. А о Машеньке Архиповой все известно, каждый день ее жизни на ладони! На нее еще никто не грешил, что она на пекаря донесла. И руку на отсечение даю: Машенька Архипова в ростовщиков не палила! Девица - чистая радость для всех. В церковном хоре так поет, что с вечерни на утреню остаться хочется. А какие вишневые пироги печет! С руками отъесть можно.
        - Я вишню не люблю, - взбрыкнул Александр, чувствуя, как брачная узда неотвратимо захлестывает его свободолюбивую шею.
        - Вишню он, видите ли, не любит! Зато простоволосых и наглых девиц, от которых тридцать три несчастья, он любит. Напополам с мазилкой Давидом готов их любить, прости господи.
        XVI
        В КВАРТИРЕ БЫЛО холодно и сумрачно. Габриэль зажгла сальную свечу, скинула облысевший тулупчик, раздобытый Жанеттой на блошином рынке. В сундуке хранился добротный, подбитый соболем плащ, но выходить в нем на улицы Парижа было все равно что маршировать под знаменем с бурбонскими лилиями. Развесила мокрую шаль на протянутой через кухню веревке. Прихожую заполнил густой запах сырой шерсти.
        Огонь на кухне Жанетта разводила только для стряпни, а камин с прошлой зимы не топили. Дрова ценились на вес золота, и даже угли жалели на обогрев. Поэтому дамы кутались в шали и не снимали митенки.
        Франсуаза кулем плюхнулась на стул. Это она так после казни королевы изменилась. Прежде даже в самых отчаянных обстоятельствах трепыхалась, как дикая птица в клетке, постоянно билась о новые запреты и ограничения, неустанно пыталась высвободиться, придумывала, как обойти препятствия, как спастись, как выжить. Следила за каждым событием, любое действие властей комментировала остроумно и зло, словно ее насмешка лишала якобинские декреты действенной силы. А этой зимой до газет не дотрагивалась, на улицу выходить отказывалась, ничем не интересовалась, целыми днями лишь сидела у окна и разглядывала серое небо с голыми ветвями каштанов, вертя в пальцах единственное сохранившееся колечко, которым когда-то обручилась с виконтом де Турдонне. Шаловливая, энергичная, юная душа Франсуазы покинула тело, и тетка стала ко всему равнодушной.
        Габриэль ее жалела, но еще больше злилась. Так воспринял бы лейтенант бегство генерала посреди долгой и изматывающей кампании. Вся забота теперь легла на нее. Никто не указывал ей, никто о ней не беспокоился. Нацепи племянница фригийский колпак, Франсуаза не заметила бы. От внезапной независимости и ответственности Габриэль сделалась жестче и сильнее. Юбки ее стали короче, шаг - шире, локти - острее, а взгляд - холоднее. Теперь, когда гражданки-патриотки на улице кричали «Хлеба и мыла!», гражданка Бланшар кричала громче прочих. И когда из бакалейной лавки выкатили бочки с сахаром и принялись самовольно отвешивать сахар по справедливой цене - двадцать два су за фунт, Габриэль отвоевала и сахар, и кофе, и мыло. Скоро воспитанница монастыря Святой Троицы начнет драться с прачками за рыбу на рынке.
        На плите осталось немного мучного супа с салом. Габриэль разлила его по тарелкам. Молодого Ворне угрозы Планелихи, кажется, только позабавили. Что он подумал, когда услышал про Жака-Луи Давида? Неважно. Не настолько она дорожит своей репутацией, чтобы ради нее лишиться крыши над головой. Бригитта, услышав о покровительстве Давида, струхнула, а с Ворне этих никакого толку. Сами-то они кто такие? В лучшем случае спекулянты и перекупщики, а в худшем - шпионы и провокаторы. Старикан Ворне похоронил последнюю их возможность вырваться из Франции, выдав заговор Франсуазы.
        После ужина убрали со стола посуду и разложили на нем огромный ворох принесенной Жанеттой одежды, нуждавшейся в перешиве и починке. Габриэль распарывала старые швы крохотными изящными ножницами, предназначенными снимать дорогое золотое шитье с прошлогодних нарядов, а Франсуаза молча и безучастно сшивала изношенное тряпье аккуратными мелкими стежками. На ее фарфоровом наперстке танцевали галантные кавалеры и очаровательные дамы. Они были созданы помогать в изящном рукоделии, но даже для них наступили плохие времена: теперь им приходилось нырять в чужие, слежавшиеся, дурно пахнущие лохмотья. Наконец остался только перекрашенный бархатный фрак и линялое платье из саржи.
        Франсуаза повертела ткань, склонила голову - Только если сузить юбку. Тогда, может, хватит ткани, чтобы поменять рукава.
        - Тетя, а помните амазонки, которые мы в Англии заказывали? А жемчужное парчовое платье, в котором я представлялась ко двору?
        Франсуаза с усилием резала ткань, обеими руками нажимая на скрипучие ржавые ножницы:
        - Интересно, кто носит его теперь? Какая-нибудь торговка рыбой?
        Габриэль встряхнула фрак, окрасивший руки в чернильный оттенок.
        - Если бы пять лет назад мне кто-нибудь сказал, что мы с вами будем выворачивать потертые воротнички…
        Франсуаза еще ниже склонилась над шитьем:
        - Это я виновата. Каждый день корю себя… Умные люди эмигрировали, и мы тоже могли бы сейчас в какой-нибудь уютной женевской гостиной ужасаться новостям из несчастной Франции.
        С наигранным воодушевлением Габриэль сказала:
        - Да что вы, тетя! Вот увидите, мы еще будем развлекать гостей анекдотами о своем теперешнем житье.
        Франсуаза сухо засмеялась:
        - Ни за что. Я никогда никому не признаюсь, что перекраивала ветхий, пропотевший атласный жакет виноторговца.
        - Когда все это кончится, я до иголки не дотронусь! Никакого тошнотворного рукоделия, никакого затворничества! Будем развлекаться, веселиться и устраивать большие приемы.
        - Да. Никто не будет обсуждать, где раздобыть сыр и вино. Все кавалеры вновь будут галантными и безрассудными, а дамы - легкомысленными и игривыми, как на этом наперстке. Люди будут флиртовать, шутить, проигрывать состояния в карты, а головы терять исключительно из-за любви. И разговоры снова будут полны острот, неожиданных сравнений и стихотворных экспромтов. А самые важные, самые неотложные новости будут о вырезе корсажа и длине юбок. И балы, - взгляд Франсуазы уплыл к окну, - я так соскучилась по балам…
        Революция уничтожила королевский двор, изгнала из жизни скрывающейся аристократки любезных кавалеров, заставила старорежимных вместо кружения в менуэтах и сочинения мадригалов торговать, давать уроки и шить. Превратила гордых и уверенных владелиц салонов в трясущихся от страха ситуайенок. Но из всех потерь последних лет Франсуаза мучительней всего тосковала о самой ничтожной - о своей красоте и приносимых ею удовольствиях.
        - Виконтесса де Турдонне, вы еще будете очаровывать весь двор изяществом вашего менуэта.
        Ее уже никто так не величал. Титулы давно отменили, и, по счастью, обе успели избавиться в документах от аристократических частиц «де» еще в те времена, когда это было возможно. Но эти вынужденные и временные меры спасения, разумеется, не превращали виконтессу в гражданку.
        Габриэль отбросила гнилое тряпье:
        - Безопасность и деньги, тетя, - вот что нам необходимо. У кого-то сейчас много денег и много власти. Надо только суметь найти правильного человека.
        Франсуаза улыбнулась, взбила волосы, глаза заблестели:
        - Архиепископ Парижа венчает тебя с маршалом Франции. Или с принцем крови. Ты будешь неотразима в белом шелковом крепе и брюссельских кружевах.
        Принц представлялся высоким, стройным, длинноногим. У него оказался ястребиный нос, упрямо сжатые губы, светлая прядь спадала на левый глаз.
        - Ах, тетя… Это самые настоящие несбыточные мечты отрубленной головы. Потому что мы уже эти отрубленные головы, - злые слезы закапали на саржевую юбку. - Прежняя жизнь никогда, никогда не вернется. Нам надо приспособиться к новой. И я это сделаю. Так или иначе я спасусь. Любой ценой.
        Свеча зашипела и погасла, выпустив густое облачко чада. Обе сидели в темноте, не в силах вернуться к отвратительной ветоши. Внизу оглушительно бабахнула входная дверь. На лестнице раздался грохот мужских сапог, крики, голоса. И сразу сердце девушки рванулось всполошенной птицей, тело сковал страх, рот пересох.
        Дверь затряслась от ударов ног и прикладов, Габриэль и Франсуаза оцепенели. Задвижка слетела с петель, внутрь ввалились жандармы.
        XVII
        УТРОМ АЛЕКСАНДР НАТКНУЛСЯ на лестнице на домовладелицу. Бригитту туго обтягивало переливающееся платье из коричневого репса, а на обрюзгшем лице светилась радость - тихая и благостная, как свеча перед иконой.
        - Милая Бригитта, приветствую вас этим прекрасным утром.
        Тон легкого заигрывания предназначался компенсировать Планелихе вчерашнюю неудачу при попытке изгнать соседок. Но, похоже, она и сама не унывала.
        - Ну что? Арестовали, арестовали гражданку-то Турдонне, - сообщила Бригитта тоном, каким глубоко верующие восклицают «Воистину воскресе». - Небось этот комиссар постарался, который за племянницей ее таскается. Я ведь слышала, как Турдонне с ним во дворе ругалась, выгнала его. Вот он и донес на нее в отместку. Спесивая дамочка была.
        - Что значит «была»?
        Вдова только загадочно улыбнулась. Александр чертыхнулся, одолел в несколько прыжков лестничный пролет, заколотил в дверь соседок: сначала кулаком, а потом и ногой. Внутри стояла мертвенная тишина. Габриэль-то куда девалась? Наверное, пытается как-то спасти тетку. Как? К Давиду пошла? К коммуняке? Впрочем, какое у него право осуждать ее? Просто лучше об этом не думать.
        Заскочил домой, сдернул с вешалки новый плащ и, не объясняя ничего дяде, который опять непременно заталдычил бы, что Франсуаза Турдонне - доносчица и агент Дантона, выскочил на улицу. Он не мог бездействовать, когда арестовали тетку мадемуазель Бланшар. Все дядюшкины обвинения - только смутные подозрения, а гильотина - вот она, в ней все четко и остро, вплоть до лезвия. Вспомнил уродливую ссору с соседками под проливным дождем, угрозы Габриэль и вчерашние намеки Планелихи. Не хватало, только чтобы бедняжки заподозрили, что он и дядюшка каким-то образом причастны к этому аресту.
        На улице остановился. Где ее искать? Тюрем в Париже все больше. Люксембургский дворец, прежде королевский, дворец Шантийи, некогда принадлежавший Конде, и монастырь кармелиток - все они теперь служили местами заключения. Начал с ближайшей женской тюрьмы Ла-Форс, расположенной тут же, в Маре.
        Мороз схватил ноздри, лицо сёк мелкий колкий снег, темные облака навалились на крыши, дыхание клубилось теплым белым дымом. От свежего лошадиного навоза, на котором грелись наглые парижские воробьи, поднимался пар.
        Александр потрогал спрятанный за пазухой список гвардейца. Не он ли причина ареста мадам Турдонне? Что может грозить тому, кто исполняет сомнительные поручения таинственного агента Дантона? Гибель. Женщин теперь казнили так же легко, как и мужчин, а женщин, замешанных в политику, еще и с особым рвением, в качестве назидательного примера всем прочим - чтобы не вообразили, будто революция их сделала равными мужчинам, чтобы не смели встревать в общественную жизнь. В ноябре обезглавили Олимпию де Гуж, сочинившую «Декларацию прав женщин», совсем недавно отрубили голову мадам Ролан. Предводительница похода на Версаль Теруань де Мерикур от унижения публичной порки потеряла рассудок.
        Воронину повезло: в канцелярии Ла-Форс обнаружилась заключенная Франсуаза Турдонне. В чем обвиняется, писарь не знал. Зато прекрасно знал, чем и как узнице можно помочь: за двадцать семь ливров и двенадцать су она получит постель на целый месяц, за три экю подадут горячий обед (такой, что и на ужин останется), за пять экю выдадут шерстяное одеяло.
        - А увидеться с заключенной можно?
        - Можно, за десять экю. Филипп, проводи гражданина.
        Робеспьер, конечно, посылал людей на гильотину исключительно ради торжества свободы, добра и братства, но надзирателям тюрем террор принес вполне материальные блага.
        СУМРАЧНУЮ ВОНЮЧУЮ ЗАЛУ с обшарпанными стенами и сводчатым потолком перегораживала решетка. Со стороны Воронина теснились визитеры: он вмиг узнал темные пряди волос Габриэль и светлую шаль на ее плечах - и накатило неимоверное облегчение, что она тут, а не у Давида. За перегородкой стояла Франсуаза. Александр протиснулся к дамам. У Габриэль было несчастное, заплаканное лицо, над правой бровью виднелась плохо замазанная кровавая ссадина. Александр старался не пялиться, но разбитый лоб сам бросался в глаза.
        Она заметила его взгляд:
        - Это жандармы прикладом.
        У него так зубы сжались, аж скулы свело. Столько ночей он валялся без сна, а вчера, как назло, дрых без задних ног, ничего не слышал.
        Франсуаза тоже выглядела потрепанной.
        Александр не стал терять времени:
        - Простите, я пришел в надежде помочь вам.
        Франсуаза отшатнулась:
        - Нам не нужна никакая помощь.
        Александр выудил из-за пазухи порванный на сгибах, выцветший лист бумаги:
        - Мадам Турдонне, я подозреваю, что причина вашего ареста в этом списке.
        - Что это такое?
        - Гвардеец обронил, выходя от вас. Я нашел это в луже. Прошу вас, взгляните, вы узнаете инициалы.
        Она неохотно протянула пальцы сквозь прутья, и бумага задрожала в ее руке.
        - Кто такой «ЖД»?
        Значит, всех остальных она признала!
        - Жорж Дантон.
        Франсуаза сглотнула:
        - Дантон? Он тут при чем?
        Похоже, она впервые увидела этот список. Но даже не пыталась утверждать, что это подделка. Значит, что-то в нем ей оказалось знакомо. Что это могло быть? Вернее всего, сумма против ее имени.
        Александр торопился объяснить свои подозрения:
        - Попытка побега королевы из Консьержери была провокацией Дантона, призванной погубить ее. А этот гвардеец - его агент. Дантон дал на эту аферу пятьсот ливров, вместе со ста ливрами Рюшамбо получается шестьсот. А все остальные - тюремщики и помощники, включая вас, - как раз эти шестьсот ливров и получили. Взгляните, тут перечислены все те, кто принимал участие в заговоре.
        - С чего вы взяли, что гвардеец - агент Дантона?
        - Я проследил за ним. Он постучался в дом Дантона условным образом, тот лично открыл дверь и впустил его. Оба о чем-то полночи беседовали. Они хорошо знают друг друга. Они пытаются избавиться от всех свидетелей: все люди из списка арестованы, мадам де Жовиньи казнили, ростовщика утром после их встречи застрелили, а сегодня и вас схватили.
        Франсуаза обхватила руками виски:
        - Я не знаю… Я не верю… Это все какая-то попытка впутать меня во что-то. Зачем ему доносить на меня? Я не имела никакого отношения к побегу королевы.
        - Тогда почему здесь ваше имя? И что вы у нее делали? Вы либо обманули ее вместе с гвардейцем и Дантоном, либо они обманули вас, а теперь пытаются избавиться от свидетельницы.
        Она скорчилась:
        - Боже, везде предательство, везде подлость! Но этот человек тут ни при чем, не верю. Может, это ваш дядя. Он встретил меня у королевы. Кто знает, что он вообразил.
        Александр обеими руками тряхнул решетку:
        - Мой дядя на вас не доносил. Если бы мы хотели погубить вас, этот список уже был бы в трибунале.
        Франсуаза вытерла испарину со лба:
        - Нет, нет! Мой арест никак с этим не связан. Никто не упоминал ни королеву, ни заговор. Меня обвинили в том, что я якобы отказалась пользоваться революционными ассигнатами. Но это чушь, просто теперь таких, как мы, хватают под любым предлогом.
        - Каких «таких, как вы»? У вас же удостоверение о благонадежности!
        - Удостоверение… Это вы солдата от священника отличить не в состоянии, а они-то нас издалека видят.
        Габриэль прижалась к железным прутьям:
        - Тетя, я же говорила вам, что этот мерзавец на меня напал! Он во всем виноват. Как найти его? Надо как можно быстрее рассказать все Давиду.
        Франсуаза побледнела:
        - Ни в коем случае! Я лучше лягу под гильотину, чем мы станем унижаться перед этим Давидом. С гвардейцем это все - совершенное недоразумение. Ты не знаешь его. Я скорее поверю, что Дантон хотел спасти ее величество, чем в то, что гвардеец хотел ее погубить. Это, наверное, Шевроль.
        - Шевроль? Он-то тут при чем?
        - Он угрожал мне. Я столкнулась с ним во дворе и прогнала его. Он пообещал, что я еще пожалею.
        - Ты прогнала Шевроля? Какое ты имела право?
        - Как какое?! Это был мой долг. Я за тебя ответственна.
        Александр вмешался:
        - Мадам, позвольте помочь вам. Тут на все нужны деньги, - вынул кошель.
        Мадам Турдонне отпрянула:
        - Спасибо, мы обойдемся.
        - Тетя! - Габриэль топнула ногой. Обернулась к Александру: - Подождите меня снаружи.
        ТУЧИ РАЗОШЛИСЬ, И сквозь лакированные изморозью ветви слепили золотые солнечные лучи. Даже пар из ноздрей радужно переливался. Несмотря на энергичное притопывание и плотный плащ на конском волосе, приобретенный на ветошном рынке после нескольких боев с бережливым Василием Евсеевичем, Александр едва не закоченел. С тоской вспомнил хваленую, но запропастившуюся бобровую шапку.
        Напрасно дядюшка подозревал, что бедняжка Турдонне - агент Дантона. Одно то, что ее арестовали, доказывало, что гвардеец предал ее, как и остальных пособников королевы. И про его связь с Дантоном мадам Турдонне явно услышала впервые. Рухнула надежда Александра через соседку войти в доверие к трибуну.
        Наконец вышла из тюрьмы расстроенная и заплаканная мадемуазель Бланшар. Он догнал ее, предложил руку, с умилением ощутил на рукаве птичий вес ее ладони.
        - Габриэль, - обратился к ней по имени: пока выбивал на морозе дробь зубами, решился на эту вольность, - мадам Турдонне мне не доверяет. Вы тоже можете мне не доверять, но я был бы счастлив помочь вам. Если вы знаете, где найти этого гвардейца, скажите. Обещаю, что заставлю его помочь вам.
        - Не ищите гвардейца, он нам ничем не поможет, еще неизвестно, каких небылиц он способен напридумать.
        Воронин остановился, стиснул кулаки:
        - К сожалению, я никого в Париже не знаю! Но если у вас есть кто-то, кто может заступиться за мадам Турдонне, самое время искать помощи где угодно.
        Последние слова выговорил через силу. Во-первых, понимал, что сам уговаривает ее просить заступничества члена совета коммуны Шевроля или комитетчика Давида, а во-вторых, почти не двигалась заиндевевшая челюсть. Габриэль подняла измученное, бледное лицо. У него защемило сердце.
        - Месье Ворне, если вам не трудно, проводите меня на улицу Одеон. Попробую обратиться к бывшей подруге. Не знаю, захочет ли она помочь мне. Мы с самого начала революции не общались, но ее муж - один из самых влиятельных якобинцев.
        - Кто он?
        - Камиль Демулен.
        Александр повернулся так резко, что мадемуазель Бланшар едва не упала.
        - Тот самый Демулен, друг Дантона и Робеспьера?
        - Да.
        Когда-то Люси Семплис Камиль Бенуа Демулен был одним из вождей революции. Это ему принадлежал поднявший массы клич «К оружию!». Это он потребовал свержения короля. Демулен был другом детства Робеспьера, но в начале эпохальных событий Максимилиан был невзрачным, лишенным влияния и обаяния занудой в чистеньком жабо, и когда яркая звезда Дантона осветила революционный небосвод, тщеславный, поверхностный и увлекающийся Камиль ослепился этим колоссом. Став министром юстиции, Дантон назначил Демулена своим помощником и секретарем. А потом бывший «доверенный народа» ушел в тень, и нынче всем вершил Робеспьер, но если умиротворенному Дантону на возвышение Неподкупного было наплевать, то блестящий журналист Камиль Демулен прозябал в отставке вынужденно.
        НА УЛИЦЕ ОДЕОН оба поднялись на второй этаж высокого светлого дома. Служанка вызвала хозяйку - сухую брюнетку с длинным носом, тонкими губами и глубоко сидящими глазами.
        - Габриэль де Бланшар! Что ты здесь делаешь?
        Спросила с удивлением и, кажется, с легкой неприязнью. Но Габриэль не заметила, принялась сбивчиво рассказывать об аресте тетки. На трели ее срывающегося голоса в коридор вышел высокий шатен с красивыми локонами до плеч: лицо плоское, слегка кривоватый нос, зато широкий лоб и темные глаза, светящиеся умом и живостью.
        Уставился на мадемуазель Бланшар:
        - Люсиль, это твоя подруга?
        - Мы были знакомы очень давно, - холодно пояснила Люсиль.
        Камиль крепко тряхнул руку Александру, пригласил посетителей в кабинет.
        Они грелись у очага, где пылал огонь, а Демулен слушал и ходил вокруг стола, запустив руку в волосы:
        - Это какое-то безумие! Это все произвол оголтелых эбертистов! Эти рьяные комиссары превращаются в грабителей. Люсиль, расскажи про обыск у твоего отца!
        Люсиль состроила кислую мину, но Камиль уже говорил сам, чуть заикаясь от волнения:
        - Отца Люсиль в семье даже папашей Дюшеном прозвали, настолько его взгляды революционны. А эти идиоты явились к нему с обыском и прикарманили себе договор о его ренте на том основании, что он начинается словами «Его королевское величество Людовик XVI». А какими еще словами мог начинаться документ, выданный при Бурбонах? Потом конфисковали часы, потому что маятник напомнил им бурбонскую лилию, и изъяли половину профессиональной библиотеки моего тестя, так как в книгах упоминались феодальные права. А когда обнаружили завалявшуюся на шкафу старую печать с королевскими лилиями, арестовали и самого беднягу!
        - Да, мы сами не можем добиться освобождения папы, - сокрушенно прибавила Люсиль.
        - Боже мой, что же делать? - Габриэль опустилась на стул, прижала руки к животу, словно ее ударили. По щеке поползла тяжелая слеза.
        Александр захлебнулся накатившей на него невыносимой, неудержимой, мучительной жалостью.
        - Ничего не поделаешь, - сказала Люсиль. - Мы все бессильны перед террором.
        У Александра вдруг словно пушки в ушах загрохотали, и в лицо бросилась кровь. Такое случалось с ним в армии во время атаки. Демулен не Дантон, но он друг Дантона и после него самый подходящий человек. Воронин очутился здесь неспроста, это и есть то самое везение, о котором он мечтал. Предназначение Александра оказалось скромнее, чем он воображал себе, но от того выпавшая ему задача не стала менее нужной и важной для истории и Франции.
        Он решился, выпалил:
        - Гражданин Демулен, республика на глазах превращается в тиранию. Страх лишил людей свободы мнения, слова и веры. Даже вас и Дантона уже обзывают подозрительными.
        - Меня?! Как я могу быть подозрительным? Я - Демулен. Я - прокурор фонаря!
        Действительно, в начале революции журналист своим пером всячески поощрял взрывы народной ярости. Он был одним из самых крайних и яростных якобинцев, его газета еще пару лет назад пользовалась бешеной популярностью, а его памфлеты сыграли зловещую роль в свержении жирондистов. Но после их казни публицист сам ужаснулся вызванной им бойне. Жирондистских депутатов в Конвент законно избрал народ, и всех их Демулен лично знал годами. Демагог отрезвел и раскаялся. С тех пор он держался в стороне. Но как долго зачинщик революции может просидеть в пустом кабинете в домашних тапочках?
        Три зверя помогут Александру воскресить бывшего вождя революции: жажда вновь вести народ за собой, совесть (а Демулен не чужд ей) и страх за себя и своих близких.
        - Гражданин Демулен, сегодня возглавлять нацию может только оратор или журналист. Популярная газета - вот что делает политика вождем Франции.
        - О чем это ты? - прищурился Демулен.
        - Многие недовольны режимом террора, многие выступили бы за его прекращение, но у них нет вождя, потому что Дантон, человек с самым мощным голосом в стране, молчит с апреля, а никто из противников режима не владеет пером. Кроме знаменитого Демулена, конечно.
        - А почему я должен бороться с террором?
        - Потому что террор губит все, чего добилась революция. Какой толк в том, что вы свергли монархию, если вместо этого нация получила тиранию комитетов? Прокурор фонаря, скажи, что осталось от Декларации прав человека? Почему отложена уже принятая конституция? - сам не заметил, как в патетическом пылу тоже перешел на революционное «ты».
        Демулен почесал кривоватый нос, горько усмехнулся:
        - Действие конституции отложено до победы.
        Люсиль вцепилась в рукав мужа:
        - Камиль, будь осторожен. Помни, Максимилиан - твой друг, - она произнесла имя Неподкупного с неожиданной интимностью личной дружбы. - Он был шафером на нашей свадьбе, он крестный отец нашего Ораса, он любит тебя.
        Камиль отстранил жену:
        - Лулу, из шестидесяти свидетелей, подписавших наш брачный контракт, осталось всего двое - Робеспьер и Дантон. Все прочие либо эмигрировали, либо гильотинированы…
        Александр воззвал к тщеславию и совести революционера. Настало время выпустить третьего зверя - страх. Александр смахнул прядь со лба:
        - Кто может быть уверен, что Робеспьер любит его больше, чем добродетель?
        - Я не враг добродетели, - Демулен слегка покраснел. Может, вспомнил их с Дантоном совместные эскапады. - Мне ничего не грозит.
        - Тебе грозит стать никем.
        Камиль отшатнулся:
        - Я автор «Свободной Франции». История выучила мое имя наизусть.
        - У революции короткая память, она забывает былые заслуги. К тому же ты приобрел врагов среди комитетчиков. Ты заступился за генерала Артура Диллона. Это было отважно и благородно, но ты выступил против Сен-Жюста и Бийо-Варенна. Они это не забыли и не забудут.
        - Что вы хотите от Камиля? - возмутилась Люсиль. - Если он начнет борьбу с ними, они уничтожат его!
        - Они не смогут, если вы объединитесь с Дантоном.
        Демулен покачал головой:
        - Дантон разбогател, и теперь для него нет ничего важнее поместья и молоденькой жены. Жорж не вернется в политику.
        Люсиль поджала тонкие губы:
        - Он бросил революцию, как надоевшую девку. Ради этой пятнадцатилетней Жюли согласился исповедоваться у неприсягнувшего священника. Этот аббат Керавенан тайно обвенчал их.
        Люсиль дружила с первой покойной женой Дантона, видно, ее задело, как быстро утешился овдовевший жизнелюбец. К тому же она не забыла, что в прошлом Дантон таскал слабовольного Камиля по злачным местам.
        Александр не уступал:
        - Ему, как и вам, не оставят выбора: пока он жив, Сен-Жюст, Кутон, Колло д?Эрбуа и все эти убийцы не будут полными хозяевами Франции. Но вместе с Дантоном вы можете решить будущее Франции. У свободы не осталось других защитников, кроме вас! - речь звучала высокопарно, но, наслушавшись ораторов Конвента, Воронин знал, что сердца революционеров завоевывают звучные девизы и неприкрытая лесть. Добавил: - Сейчас Франции может помочь только ее лучшее перо и ее мощнейшее плечо.
        Камиль молчал. В отчаянии Александр воскликнул:
        - Где твоя газета, Демулен? Где твой голос?!
        Журналист ходил из угла в угол быстрыми шагами.
        - Да-да… - забормотал он. - У якобинцев много ораторов, но у них нет никого, кто умел бы писать так, как я. - Тряхнул каштановыми локонами: - Только мое перо может спасти свободу!
        Потер пальцы, оглянулся на стол. Он уже сочинял будущую передовицу.
        - Да-да, - рассеянно повторял Камиль. - Если я выступлю против Эбера, Максимилиан будет вынужден поддержать меня.
        Предводитель Парижской коммуны Эбер осмеливался точить зубы на Неподкупного, он все чаще и все громче упрекал Робеспьера в посягательстве на свободу. В Париже становилось все голоднее, и эбертисты требовали ужесточить систему максимума цен, экспроприации, конфискаций и перераспределений богатств и доходов. Это сплачивало санкюлотов за Эбером и грозило лишить монтаньяров их опоры - парижской бедноты и Национальной гвардии.
        - Эбер приобрел такое огромное влияние только благодаря своей газете. Парижане рвут «Папашу Дюшена» из рук друг у друга, - напомнил Александр.
        Камиль вскочил так порывисто, что уронил стул:
        - Я смогу переубедить Максимилиана! - Звонко, по-мальчишески, крикнул: - Я стану спасителем Отечества или умру, пытаясь!
        Теперь он храбрился, легкомысленный и честолюбивый Камиль. Но какая разница, почему он сделает то, что необходимо? В этот миг Александр поверил, что у них все получится: Демулен поднимет против террора свое золотое перо, Дантон обрушит свой львиный рык на тех, кто бессмысленно проливает французскую кровь, - и двум героям удастся остановить гильотину, направить революцию в мирное русло либерализма и свободы. Ах, как хотел Воронин быть на месте своего собеседника! Но всемогущий случай выбрал Камиля. Василий Евсеевич настаивал на необходимости избавиться от соседок, хоть самим, хоть с помощью властей, но для Александра это было делом невозможным: направо пойдешь - станешь убийцей, налево - доносчиком. Но можно покончить с доносами, остановив террор.
        КОГДА ПРОСИТЕЛИ ВЫШЛИ от Демуленов, уже стемнело. Набережная обмерзла, лед сковал притороченные к причалам барки. Падал снег. Крупные, тяжелые и мокрые снежинки кружились в свете фонарей, садились на каменные парапеты, таяли на булыжниках мостовой, скрипели под ногами. Точно такой снег шел, когда Воронин трясся в подворотне у дома Дантона. Вдруг Александр остановился. Перед глазами встали кровавые следы на снегу у ломбарда. В памяти словно замкнулась цепь.
        - Гвардеец не мог убить Рюшамбо!
        Габриэль вскинула на него блестящие глаза, но ничего не спросила. Он вспомнил о мадам Турдонне, застыдился и замолчал. Пока они с Демуленом решали будущее Франции, пока он размышлял о смерти ростовщика, беда соседок никуда не делась. Ноги скользили и разъезжались в грязной слякоти. Мадмуазель Бланшар держалась за его локоть и чуть дрожала, старенький овечий полушубок плохо защищал от холода. Воронин распахнул свой плащ и прикрыл ее полой. Теперь они шли, почти обнявшись, он держал девушку за талию. Габриэль была легче пушинки, а у него ноги от нежности подгибались.
        - Пожалуйста, позвольте мне помочь вам, - он выудил из-за пазухи кошель с несколькими золотыми, нащупал ее руку и вложил тяжелый мешочек в маленькую теплую ладонь. - В тюрьме мадам Турдонне за все придется платить.
        - Спасибо вам, Александр. - Александр! Она назвала его по имени! - Я приму с благодарностью. Вы не обращайте внимания, что тетка сурова к вам. Она вбила себе в голову, что во всем виноват ваш дядюшка, и ей сейчас слишком тяжело, чтобы с ней спорить. У меня тоже есть кое-какие вещицы, которые я могу продать.
        В лунном свете, присыпанная снежинками, она казалась невыносимо милой. Он отвел глаза, чтобы не уступить искушению и не поцеловать разбитый мушкетом лоб.
        - Хорошо, позвольте, я куплю их у вас. За золото, конечно, не за ассигнаты.
        - Вы же даже не знаете, что это.
        Да какая разница!
        - Так покажите.
        Они остановились под фонарем, она вынула из кармана муслиновый платок и развернула. Внутри лежали когда-то заложенный и выкупленный ими герб в виде лазоревого щита с тремя алыми башнями из рубинов, какие-то колечки, цепочки и сережки, но Воронин ошеломленно уставился на большой золотой орден в виде мальтийского креста, где в сердцевине белой эмали красовался медальон с изображением святого Людовика.
        XVIII
        ИЗНЫВАЮЩИЙ ОТ СКУКИ Василий Евсеевич привстал с кресла навстречу племяннику:
        - Ну наконец-то! Я уж переволновался.
        Александр рухнул в кресло:
        - Дядя, этой ночью соседку нашу Франсуазу Турдонне, арестовали.
        - Я так и подумал, - сказал Василий Евсеевич хладнокровно. - Шапку-то что, уже посеял?!
        - Что ж вы меня не разбудили?! Я бы не допустил этого! Неужели вам совсем не жаль ее?
        - Конечно, жаль. Но тебя жальче. Понеже и не разбудил.
        Александра тянуло поделиться с дядюшкой встречей с Демуленом, но он поостерегся. Василий Евсеевич все про шапку, да про Машеньку, да про то, что еда дрянная, и той мало. Где ему понять, что Александр готов рискнуть жизнью, лишь бы французская революция несла людям воспетую Вольтером свободу, а не страх и принуждение.
        Заглянул в темную холодную кухню:
        - Поесть у нас что-нибудь найдется?
        - Поесть? - Василий Евсеевич почесал переносицу. - Ты, Санька, жуть какой прожорливый! Беда прямо. Я как раз весь рыбный пирог доел, чтоб не портился. Не думай, что меня арест соседки радует, - примирительно заметил он, когда племянник присел к столу с сухой горбушкой и кусочком заплесневелого сыра. - Куда это годится, если такая прелестная женщина кончит свои дни на гильотине? Но плетью, милый, обуха не перешибешь.
        - При чем тут «прелестная»? Не прелестных не жалко, что ли?
        - Э-э-э, - дядюшка поколебался, но от спора воздержался. Напомнил только: - Побег королевы кто провалил? А этот список Дантона, который ты сам мне все время в нос совал?
        - Побег королевы не она выдала, дядя. Она, наоборот, уверена, что это вы.
        - Я?! Я сам выдал собственный заговор? Я что, произвожу впечатление полного кретина?
        Александр налил в стакан остатки вина.
        - Мадам Турдонне понятия не имела о связи гвардейца с Дантоном. Она убежденная роялистка, для нее «министр революции» - анафема.
        Василий Евсеевич проводил грустным взглядом последний кусок горбушки:
        - Завидую, Санька, твоему аппетиту. Мне уже давно кусок в горло не лезет. Давай, милый, развлеки старика «дорожным дураком». Целый день где-то носишься, пока я тут из-за тебя с ума схожу от тревоги. - Одним движением вскрыл запечатанную колоду: - Снимай.
        Карты революционной колоды с «гениями» вместо королей, «свободами» вместо дам, «равенствами» вместо валетов и «законами» вместо тузов послушно раскладывались в теплом световом кругу шандала. Дядя красивым движением перевернул последнюю карту. Александр сделал ход, думая о своем, почти наугад.
        - А насчет убийства Рюшамбо уже не знаю, что думать.
        - Так и не думай о нем, - равнодушно посоветовал Василий Евсеевич.
        Воронин-младший глубоко вздохнул:
        - Не могу. Я подозревал гвардейца - из-за списка и из-за того, что ростовщик ему доверял, но сегодня вечером, когда пошел снег, сообразил, что этот странный солдат революции ростовщика точно не убивал.
        Подождал, не заинтересуется ли дядюшка, не спросит ли, как он догадался да при чем тут снег, но Василий Евсеевич только хмыкнул, и Александру самому пришлось объяснить свои умозаключения тугодумному старику:
        - В тот вечер, пока я трясся от холода под дверью Дантона, начался первый снегопад. Вскоре после полуночи он прекратился. На следующее утро нашли уже окоченевшее тело Рюшамбо, а на улице остались отпечатавшиеся на снегу кровавые следы. То есть убийца прошел по первому снегу, но там, где его следы не затоптали, кровь сверху была припорошенной. - Александр не сумел отбиться от дядюшкиной карты и забрал весь отбой. - Значит, убийца вышел из подвала после начала снегопада, но еще до его окончания. А я точно знаю, что все это время гвардеец был у Дантона, я его в окне видел. Следовательно, гвардеец не мог убить Рюшамбо. - Метнул онер, вздохнул и признался упавшим голосом: - Все-таки это соседки.
        - Ну если не гвардеец, то, конечно, соседки, - подхватил Василий Евсеевич, отбиваясь «свободой» и «равенством». - Больше в городе Париже просто некому застрелить и ограбить процентщика.
        Александр выложил козырного туза.
        - Дело в том, что у мадемуазель Бланшар оказался орден Святого Людовика, который я незадолго до смерти Рюшамбо видел у него в ломбарде.
        Василий Евсеевич взял прикуп, пошевелил заломленными бровями:
        - Ну и что? Может, ростовщик сам его тетке презентовал? Ты ведь говорил, что мадам Турдонне с ним водила знакомство, а она дамочка привлекательная. - Дядюшка хитро прищурился, взъерошил свою гасконскую бородку: - Даже старый стручок Рюшамбо мог не устоять.
        - Нет, добровольно Рюшамбо никогда, никому и ни за что не подарил бы, не отдал и не продал чужой заклад.
        - Хм. Зря ты не спросил мадемуазель Бланшар, откуда у нее эта штука.
        Александр пошел королем, благодаря революции ставшим гением.
        - Я спросил. Сначала она уверяла, что орден ей дала тетка: это, мол, фамильная реликвия. Но когда я сказал, что перед самым ограблением видел этот орден в ломбарде, призналась, что ей его подарил Этьен Шевроль. Если верить Планелихе, это новый поклонник нашей соседки.
        - Ты в дураках, - с удовольствием сообщил дядя. - Еще пульку?
        - Давайте в шахматы, Василь Евсеич.
        - Да ну их, шахматы. Никчемная игра - ни везения, ни выигрыша. Так небось этот Этьен и укокошил твоего драгоценного Рюшамбо. Орден украл, а потом зазнобе своей и преподнес.
        - Она соврала мне.
        Дядюшка подпер щеку кулаком и некоторое время сокрушенно рассматривал племянника:
        - Невдомек мне, Сашка, то ли ты святой, то ли дурачок. Понятно, что соврала. А с какой стати она должна была тебе признаваться, что от какого-то комиссара подарки принимает? Ты ее духовник, что ли?
        Александр откинулся на стуле, сцепил ладони за затылком:
        - Да нет, наоборот, она соврала, когда сказала, что орден от Шевроля. Не мог он быть убийцей. Ростовщика его собственным пистолетом застрелил кто-то, кому он доверял. Рюшамбо никогда не впустил бы к себе какого-то санкюлотского делегата.
        - Ну, тогда сдаюсь. Пусть будут соседки!
        - Трудно поверить, что благородные женщины занялись грабежом и убийством.
        - А в их шуры-муры с комиссаром легко поверить? Что Гаврилка от него подарки принимает - легко? Что со шпионом Дантона якшаются? В его списке жертв красуются? Застрелить старика, между прочим, даже женщина может, - злопамятно заметил дядя.
        С тех пор как Василий Евсеевич вбил себе в голову, что мадам Турдонне сорвала его план спасения королевы, он с готовностью подозревал ее во всех грехах. Но «шуры-муры» окончательно испортили настроение. Александр смахнул карты на пол.
        - Женщине не так-то просто из чужого оружия выстрелить. Тут еще надо быть уверенным, что пистолет заряжен и на боевом взводе.
        - Может, они раньше охотились, а если женщина стрелять умеет, то выстрелит. Про мадам Турдонне мне давно ясно, что она темная карта, настоящая карта фоска, - не сдавался Василий Евсеевич. - А Гаврилка эта, поверь моему нюху, на все способна.
        Александр покачал головой:
        - За что вы ее так невзлюбили, Василь Евсеич? Вы бы видели, как она своей тетке предана. Не меньше, чем я вам.
        - Да меньше уж и некуда. Шапку мою бобровую, единственную, и ту посеял. От покойного отца моего, твоего деда, шапка осталась. Сносу ей не было, я сам ее годами носил. А ты первым делом посеял. Эх, Саня, добывал бы ты лессе-пассе с таким рвением, с каким ты смерть поганого процентщика расследуешь! Дома-то Машенька ждет не дождется. Ее лес к моему впритык. И все ведь тебе, поганцу, достанется, если ты только свою голову благополучно домой довезешь, о чем я с каждым днем все больше тревожусь.
        Василий Евсеевич пригорюнился. Получение дорожного паспорта, без которого невозможно было покинуть Францию, оказалось делом сложным. К Дантону, на продажность которого уповал дядюшка, даже на порог не пустили. Хлопоты потребовали заведения новых правильных связей и изрядного количества золота. По счастью, Воронины прибыли во Францию с сундучком, полным старорежимных луидоров. Сердце самого отъявленного патриота не оставалось глухо к их роялистскому звону.
        Александр взял руку старика, поцеловал:
        - Не серчайте, дяденька, родной, как только будут паспорта, поедем, обещаю. Но эту вашу Машеньку я в глаза не видал.
        - Ага, шапку он не видал, Машеньку он не видал. Одна мамзель Бланшар повсюду мерещится. Берегись, как бы она и тебя где-нибудь на лестнице не пристрелила.
        Александр несколько секунд смотрел на дядю, потом вскочил, схватился за голову:
        - Да, точно! То есть нет! Василь Евсеич, мадемуазель Бланшар тут вовсе ни при чем! Это я дурак!
        - Дурак в навалку! - триумфально уточнил дядя, указывая на усеянный картами пол.
        У Александра словно гора с плеч свалилась. Взахлеб принялся объяснять дяде свое озарение:
        - Все-таки это мог быть Шевроль! Разумеется, Рюшамбо вовсе не впускал убийцу к себе за решетку! Там, на его лестнице, жандарм упал, и после этого у него вся спина оказалась в крови! И постовой - он-то всего на несколько ступенек спустился, а его сапоги уже в кровь вступили. Значит, кровавая лужа на лестнице была!
        Вскочил, в волнении заметался из угла в угол, размахивая руками.
        - Рюшамбо вовсе не за решеткой застрелили, а прямо на ступеньках! А там его кто угодно мог застрелить, тот же Шевроль. Мадемуазель Бланшар сказала правду: украшение действительно подарил ей этот санкюлот.
        - Тоже нечем гордиться, - буркнул непримиримый дядя.
        Бухнула входная дверь. Александр прислушался. Кто-то поднимался по лестнице тяжелыми мерными шагами. Миновал квартиру Ворне и продолжил взбираться на третий этаж. Спустя минуту сверху послышался громкий стук в дверь соседок.
        Александр встрепенулся:
        - Простите, дяденька, мадемуазель Бланшар совсем одна у себя. Хочу убедиться, что ее никто не обидит.
        - Смотри, как бы на другого ее защитника не нарваться, у беспомощной сиротки их, сдается, много, - проворчал Василий Евсеевич.
        Александр приоткрыл дверь, сверху донесся хриплый и наглый мужской голос:
        - Говорю тебе, на рынке на улице Конвента. Открой, гражданка Бланшар.
        Замолчал, видимо, прислушиваясь к ответу Габриэль, а потом снова принялся гудеть в косяк:
        - Выйди, гражданка, я все объясню.
        Шевроль. Гнать его в шею, а не уйдет - убить как бешеного пса. Лучше в Вандею бежать, чем позволить паршивому коммунару и убийце преследовать одинокую девушку.
        Воронин влетел в спальню, сорвал с полки ларец с парой дуэльных пистолетов работы Ботэ, которые регулярно перезаряжал. Вынул один из них, поставил курок на боевой взвод и, захватив горящую свечу, поднялся наверх. Мерцающий свет высветил коренастую сутулую фигуру в красном фригийском колпаке.
        Санкюлот обернулся, увидев пистолет, отступил:
        - Эй, гражданин, я член городского совета, убери оружие.
        Приземистый, коротконогий, сутулый, он и впрямь напоминал кабана. Даже тень его казалась горбатой. В руке зажал огромную дубину, почти в рост хозяина. Такие палицы часто изнутри заливали свинцом, это делало их смертоносным оружием. Александр опустил дуло.
        - Я здесь живу, член совета. Времена лихие, никогда не знаешь, кто шум поднимает.
        С верхней площадки свесилась Планелиха в китайчатом халате, видать, любопытство пересилило благоразумие:
        - Что тут происходит? Опять эта Бланшар?
        Шевроль дернул плечом:
        - Не ваше дело, граждане. Разойдитесь.
        Вдова облокотилась о перила, как в театральной ложе:
        - Ты ее арестовывать пришел?
        - Сейчас я тебя арестую! - огрызнулся парень.
        Бригитта хмыкнула, но сдвинулась в тень. Александр обрадовался. Ему оказывается, давно хотелось на кого-то выплеснуть накопившуюся ярость. Наглый убийца ростовщика появился очень вовремя. Воронин аккуратно пристроил свечу в стенной нише, не выпуская пистолета, скрестил руки на груди:
        - Если гражданка Бланшар вам не открыла, значит, она не хочет вас видеть.
        - Не твое дело, - пробурчал санкюлот.
        - Это стало моим делом: вы мне спать мешаете, - заявил Александр.
        Санкюлот перехватил руками свою дубину:
        - Вали отсюда, а не то тебе достанется.
        - Мне достанется? Интересно, как?
        - Сейчас патруль позову! - взвизгнула сверху Бригитта.
        Дверь Габриэль приоткрылась на узкую щелочку.
        - С пистолетом-то ты смелый, - злобно огрызнулся Шевроль.
        - Ты так думаешь? - Александр озорно и недобро улыбнулся. - Тогда возьми его себе. Держи.
        Ловко перевернул пистолет в воздухе (в Америке научился), поймал его за дуло, протянул эбеновую рукоятку санкюлоту и вкрадчиво предложил:
        - Ну бери, бери, не бойся. Уже заряженный. Посмотрим, как он тебе поможет.
        Сам старался выглядеть непринужденно, хоть весь напружинился, примеряясь ударить Шевроля, едва тот коснется оружия. Очень надеялся, что коммунар не устоит перед соблазном. Ну не мог он расстрелять негодяя, пока тот с одной дубиной. Пусть дурачина сам лишит себя этого преимущества, пусть схватит оружие. Пока будет прицеливаться, да пока нажмет на курок, да пока грянет выстрел - Александр голыми руками успеет десяток раз спустить его с лестницы. Воронин даже шагнул вперед, почти вкладывая рукоятку в лапу Этьена. Тот неуверенно поглядел на пистолет, рука его поднялась, пальцы пошевелились, но он явно не знал, как за него взяться и что с ним делать. Посмотрел исподлобья на Александра да раздумал. Отступил. Видимо, прочитал в глазах Воронина, что попытка будет просчетом.
        - Оружие санкюлота - дубина, пика и вилы, а не пистолет, - пробормотал он, закидывая свою палицу на плечо.
        Александр вздернул брови, отложил оружие в стенную нишу, показал голые руки, даже отступил назад:
        - Ну давай хоть так. Или боишься?
        Шевроль нахмурился, пытаясь сообразить, в чем теперь подвох.
        Воронин усмехнулся, ласково, почти по-дружески пояснил:
        - Не взыщи, но я тебе сейчас голыми руками врежу.
        В Америке Александр научился английскому способу драться - боксу. Встал в стойку. Из-за приоткрытой двери послышался сдавленный писк Габриэль. По-прежнему не сводя задиристого взгляда с противника, Александр стал отступать назад. Спустившись на несколько ступенек, он оказался ниже Шевроля, и, конечно, это соблазнило парня: Этьен замахнулся дубиной. Остальное было просто: нырок - и короткий, сильный хук в челюсть депутата.
        Краем глаза Александр заметил, что Габриэль успела добраться до ниши с пистолетом. Теперь она стояла на лестничной площадке и целилась в Шевроля. Закусила губу, прищурила глаза, рука едва заметно дрожала от тяжести, но оружие держала уверенно.
        - Ну-ну, мадемуазель Бланшар, будьте осторожны, он заряжен.
        Александр взвалил тяжелую, вонючую тушу потерявшего сознание санкюлота на плечо и понес вниз, при этом едва не сбил с ног дядюшку, выскочившего на лестницу со вторым пистолетом.
        Во дворе Александр аккуратно высадил члена городского совета в сугроб. От холода и влаги делегат пришел в себя, медленно поднялся на ноги и стоял, покачиваясь.
        Александр похлопал его по плечу:
        - Без обид, гражданин. Привет и братство.
        Тяжело дыша, снова взбежал на третий этаж, вынул пистолет из сведенной страхом ладони Габриэль. Она указала на выроненную санкюлотом палицу:
        - Смотрите, какая у него теперь дубина, больше прежней. Он может вернуться, будьте осторожны.
        Он едва не задохнулся: она готова была стрелять в Шевроля ради его спасения, она предупреждала его! Взял ее ладони в свои, они оказались теплыми и покорными, и глаза ее сияли. Тут подсматривающая с верхней площадки Планелиха выдала себя пыхтением, и Александр переборол мучительный соблазн поцеловать девушку.
        - Что с мадам Турдонне?
        - Ее к шести месяцам тюрьмы приговорили. - Покраснела, но добавила: - Если честно, тут Шевроль помог: приходил в суд, подтвердил, что знает ее как добрую патриотку и честную гражданку.
        - Ага, член городского совета Шевроль с первого взгляда произвел на меня впечатление джентльмена и вашего ярого заступника.
        Она смутилась.
        - Месье Ворне, пожалуйста, не думайте обо мне дурно, но я боюсь с ним ссориться, - девушка умоляюще сложила руки, и Воронин замер, увидев на ее безымянном пальце сапфировый перстенек, обсыпанный бриллиантами. - Поймите меня, пожалуйста. Я терплю его ради спасения тетки.
        Александр с трудом перевел дыхание. Не сводя взгляда с колечка, которое он так пристально рассмотрел в ломбарде, Воронин наклонился почти к самому ее уху и тихо, чтобы не радовать Планелиху, спросил:
        - Мадемуазель Бланшар, чтобы ненароком не подумать о вас дурно, я спрошу напрямик. Это ради спасения тетки вам пришлось убить и ограбить старого Рюшамбо?
        XIX
        ВАСИЛИЙ ЕВСЕЕВИЧ АККУРАТНО разбил верхушку яйца всмятку внимательно вгляделся внутрь, осторожно приподнял тарелку и понюхал. Сморщился.
        - Что-то гадко пахнет. Это что, Жанетка нам такое продает?
        Яйца, масло и мясо в последнее время доставала оборотистая кухарка. Платить за них приходилось втридорога и серебряными экю, зато с тех пор, как открыли этот чудный способ пропитания, недостатка больше ни в чем не ощущалось.
        - Лучше ты его съешь, Санёк. Ты молодой, тебе все трын-трава.
        - Давайте его выбросим, - струхнул Александр.
        - Нехорошо, - расстроился дядя. - Еды совсем не достать, а ты тут капризничаешь. - Взял булочку, густо намазал маслом и мармеладом. - Опять ты всю ночь где-то блудил, шалопут.
        Василий Евсеевич вопросительно взглянул на племянника, вместо ответа Александр пробормотал первое, что пришло в голову:
        - А что вы сами-то все дома сидите? Хоть для моциона на свежий воздух выходили бы - на людей посмотреть, в кофейне посидеть.
        - Не нужен мне их проклятый свежий воздух! Чтобы им дышать, сначала придется себя трехцветной кокардой украсить и славить их революцию попугаем! Нет, стар я уже с фасциями бегать и марсельезы горланить. К тому же, - напомнил злопамятный дядюшка, - ты потерял мою любимую бобровую шапку. Что ж теперь, мне - русскому дворянину, помещику, отставному военному, бывшему члену Иностранной коллегии, доверенному лицу самодержицы, - на последних словах голос Василия Евсеевича дрогнул, - на старости лет, как шуту на люди выходить? В красном колпаке с триколоровой меткой Каина пешедралом, без шпаги, в протертом армячке парижскую грязь месить себе на позор, а людям на посмеяние?
        Выдержал паузу, позволив неразумному племяннику оценить оскорбительность предложения выходить на свежий воздух. Затем скорбно и кротко попенял:
        - Нет уж, спасибо, милый друг. Хватит того, что один Воронин по ночам ловеласничает, даром что дома невеста.
        Александр смолчал. Совершенно ни к чему было огорчать дядю известием, что любимый племянник вовсе не распутствовал в свое удовольствие, а провел вчерашний вечер, слушая Демулена, который зачитывал ему и Люсиль первый номер своего «Старого кордельера».
        После того как Дантона исключили из якобинского клуба, Камиль все-таки затеял новую газету и в последние дни не поднимал головы от письменного стола. Рядом с рукоделием на коленях обычно сидела Люсиль, помогала мужу найти острое словцо или придумать уничтожающий эпитет. Александр тоже ходил туда чуть ли не каждый день. Читал статьи Камиля, соглашался, возражал, но главное - поддерживал и воодушевлял журналиста. Этой ночью все они почти не спали.
        Дядя погрозил пальцем:
        - Ох, молодость, молодость! Ничего, когда же и перебеситься, как не перед свадьбой?
        Он, кажется, совершенно неверно представлял себе не только ночное времяпрепровождение Александра, но и его будущее.
        - Перед какой свадьбой, Василь Евсеич?
        - Вестимо какой! Не век же тебе кобелиться! - Склонил голову набок: - А ты, Санька, бессовестный, последнюю булочку цапнул!
        Рука Александра замерла в воздухе:
        - Почему последнюю? Я их вчера пять штук принес.
        - Так-то вчера было. Ты-то вон яйца лопаешь, а мне-то тоже надо хоть чем-то спасаться.
        Вынул булочку из руки племянника, разрезал, аккуратно намазал маслом и медом, вздохнул:
        - Томлюсь я тут, Санька, непереносимо.
        Чем дальше, тем больше Василий Евсеевич маялся. Окончательно удручило его Рождество:
        - Ни благовеста, ни всенощной, ни катаний, ни гуляний, ни колядок, ни ряженых! Как в языческих катакомбах праздник встретили.
        Утешался лишь тем, что бранился с Жанеттой, делал реприманды Александру и неопровержимо доказывал, что воздушные шары, громоотводы и телеграф годятся только для фокусов гадалок и прохиндеев вроде Калиостро или Исаака Невтона.
        - Скорей бы домой. Тебе ж небось к Машеньке не терпится.
        - Вот как? Мне, оказывается, к Машеньке не терпится? - Александр оглядел пустой стол, обреченно понюхал яйцо, поколебался, но все же отодвинул.
        - Да уж не скрывай, не скрывай. Сам молодым был, помню, - дядюшка добродушно погрозил пальцем, откусил от пышки, запил горячим чаем: - Ох, Саня, напрасно ты булочками пренебрегаешь! - С хрустом дожевал, облизнул пальцы: - Ничего нет на свете вкуснее этого дара Божия - хлеба насущного!
        Покончив с завтраком, Василий Евсеевич пересел в кресло, зашелестел газетами.
        - Взгляни-ка! Дерзко писано! - в руках он держал «Старый кордельер». - Ишь ты, Англию в пример ставит! Добрые патриоты быстро ему кузькину мать покажут.
        Александр выхватил газету, захлопнул за собой дверь спальни, бросился на кровать. Читал и перечитывал, снова и снова, от первой строчки до последней. Страницы дрожали в руках, сердце трепетало стягом под ветром, казалось, если бы не лежал, упал бы от волнения. Наконец-то! «Кто во Франции осмелится критиковать наши комитеты, наших генералов, якобинцев, наших министров или коммуну?» Демулен осмелился! Если и это не пробудит Францию, то ее ничто не пробудит. И он, Александр Воронин, помогает Камилю в этой борьбе! Наконец-то принимает участие в исторических свершениях революции, а не только за соседкой гоняется.
        О мадемуазель Бланшар старался забыть. На его прямой вопрос, почему она убила Рюшамбо, девушка не ответила, испуганно спрятала руку с кольцом, вздернула голову и скрылась в своей квартире. Спросил он, конечно, не слишком деликатно. Но объяснение, что вещи из ломбарда ей подарил Этьен, окончательно отпало. В драке Воронин убедился, что не мог этот увалень застрелить Рюшамбо - ни за решеткой, ни на лестнице. Санкюлот сам боялся огнестрельного оружия как черт ладана. Зато Габриэль в тот вечер держала пистолет весьма уверенно. Одного взгляда на нее хватило, чтобы поверить: она могла нажать на курок не задумываясь.
        Ссора с коммунаром могла обернуться крупными неприятностями. Поначалу Воронин ждал скорого ареста или нападения. Даже носил с собой пистолет под плащом. Но санкюлот оказался слишком труслив, чтобы самому напасть на Александра. А расправиться с обидчиком при помощи властей члену муниципалитета вскоре стало затруднительно: Демулен и Дантон обвиняли эбертистов в беспощадном и неразборчивом терроре, Робеспьер возмущался их безнравственным атеизмом, а парижский рабочий люд, единственная опора предводителей секций, разуверился в предлагаемой ими панацее максимальных цен. Смачные шутки «Папаши Дюшена» больше не убеждали народ, что гильотина родит им хлеб и счастье. Парижской коммуне стало не до сведения личных счетов делегата секции Арси.
        Сталкиваясь с мадемуазель Бланшар во дворе или на лестнице, Александр ограничивался сухим кивком. Она с ним тоже не заговаривала. Впрочем, соратник Демулена теперь вообще редко бывал дома. Приходил поздно ночью, а после завтрака, ублажив капризного дядю, несся на левый берег - к Демулену или в типографию.
        На улицу Одеон Александра влекла не одна борьба с террором. В доме Демуленов царила простота нравов, возвышенность интересов и нескрываемая любовь. Люсиль не походила ни на одну из знакомых дам. Она была не просто хозяйкой дома, не просто женой, она была другом, соратником, помощницей и единомышленницей супруга. Люсиль и политикой, и общественными событиями интересовалась так, как из русских женщин ими увлекались лишь сама Екатерина да княгиня Дашкова. Люсиль не была красавицей, но ее украшала уверенность женщины, которую любит необыкновенный человек. Чета Демуленов казалась воплощенным идеалом Жан-Жака Руссо, счастливым исходом романа Гёте. Конечно, отсутствие церемоний объяснялось и тем, что новые друзья Александра были людьми незнатными и небогатыми. Но вряд ли с античных времен существовала другая такая гармоничная пара. Их союз был порождением новой эпохи и новых понятий. Александр и любовался ими, и боялся, и слегка завидовал. А больше всего восхищался Демуленом. То, что совершал сейчас в одиночку Камиль, перечеркнуло все прежние прегрешения тщеславного, мятущегося и непоследовательного
революционера - даже голосование за казнь короля.
        Еще в октябре правительственные войска разгромили основные силы мятежных вандейцев. Пруссаки и австрийцы тоже потерпели ряд поражений в Эльзасе. В декабре пал и тут же был сожжен и разграблен Тулон. Республике давно стало некого бояться, кроме самой себя.
        Воронин вновь зачастил на заседания якобинского клуба, надеясь уловить изменения в настроениях делегатов. Однако там по-прежнему дни напролет Максимилиан Робеспьер поносил врагов революции, в число которых с января попали и эбертисты. Голос у Неподкупного был слабым и скрипучим, речи - длинными, запутанными, вымученными и пафосными, но якобинцы этого не замечали: во время выступлений их предводителя в бывшей библиотеке воцарялась благоговейная тишина, в ней тщедушный большеголовый демагог мог вещать до бесконечности. Иногда казалось, что он правит страной только потому, что способен говорить без умолку и чаще других использует слово «добродетель». Публика хлопала, между рукоплесканиями поедая купленную в киосках снедь.
        Тем важнее становился «Старый кордельер». Каждый его новый номер высказывался против режима террора все яснее. Весь Париж гонялся за экземпляром газеты, листок вырывали друг у друга из рук, зачитывали вслух в кофейнях. Типографу то и дело приходилось допечатывать тираж.
        Первой победой Камиля стало падение Эбера. В марте провалилась попытка эбертистов поднять новое восстание, а как только оказалось, что санкюлоты больше не готовы вешать на фонарях всех, на кого укажет «Папаша Дюшен», комитетчики арестовали Эбера и его соратников. А Камиль уже открыто нападал на Закон о подозрительных.
        Александр с упоением зачитывал дядюшке новый выпуск:
        - Василь Евсеич, люди на улицах рыдают, читая это! Демулен воплощает девиз своей газеты: «Жить свободным или умереть!»
        - Тут на картах не гадай, сразу скажу, что отчаянному автору выпадет, - мрачно пробормотал Василий Евсеевич.
        Александр громко и с пафосом прочитал последнюю строчку «Старого кордельера»:
        - «Боги жаждут!»
        - Если бы только боги, - пробормотал дядя. - Людям тоже пить нечего. Вчера на рынке дрались из-за мерзкого уксуса, который теперь вином называют.
        - Да при чем тут вино?
        - При том, что если жрать нечего, то кто-то должен быть виноват. Как тут террор останавливать?
        Василий Евсеевич мог сколько угодно рисоваться своим скептицизмом и пессимизмом, но Александр твердо рассчитывал на благие перемены. Демулен пошел в наступление, его газета всколыхнула город. Вот-вот «снисходительные» покончат с режимом террора, вот-вот Франция вступит на путь истинной свободы. Даже Робеспьер дрогнул. Этот высохший апостол беспощадной добродетели призвал Комитет пересмотреть личные дела арестованных и освободить невинных. Казалось, Франция не сегодня завтра вернется к идеям человечности и гуманизма. И тогда можно будет с чистой совестью вернуться на родину.
        Увы, уже на следующий день один из членов Комитета, Бийо-Варенн, чудовище с руками по локоть в крови, воспротивился идее Комитета милосердия. Вместо этого было решено исключить смутьяна-журналиста из якобинского клуба, а Комитет принял новые драконьи декреты.
        Но Демулен не уступал. Он встал на стезю, которая вела в вечность, и не намеревался сходить с нее. К тому же школьный друг Максимилиан защитит его от личных репрессий. И с Камилем сам Дантон, а Дантон - колосс революции. Правда, предводитель болота пока спал, но это был сон льва. Лев проснется и спасет всех. Никто не посмеет угрожать самому Дантону.
        XX
        - ЖАНЕТТА, Я В Лувр!
        Тянулись последние дни марта, а от Сены все еще дуло холодным ветром, несло солому и мусор, морщило поверхность луж. Невозможно было пройти даже несколько туазов, не вляпавшись в нечистоты. В подвалах и дворах патриоты усердно копали селитру, необходимую для производства пороха, от этого повсюду громоздились горы вонючей грязи. Пока Габриэль дошла от дома до Лувра, весь подол вымок и потемнел, а нижняя шерстяная юбка так отяжелела, что стреножила шаг. На перекрестках из оружейных мастерских летели снопы искр, грохот молотов и голоса кузнецов в красных фригийских колпаках. И у каждого хватало запала окликнуть девушку и позубоскалить ей вслед.
        На набережной шустрый мальчишка-газетчик размахивал белыми страницами:
        - Знаменитая газета прокурора фонаря Демулена! «Старый кордельер» призывает к свободе прессы!
        Прохожие расхватывали рупор «снисходительных», им нравились ядовитые выпады. Но, кроме нескольких листочков крупным шрифтом и моральной правоты, никакого другого оружия у борцов с террором не имелось. Национальной гвардией, единственной военной силой Парижа, командовал приверженец Робеспьера генерал Анрио. Вожаков санкюлотов Шометта и Эбера якобинцы казнили, как только убедились, что набат не поднимет народ на защиту их невразумительного культа Разума. А лавочники и прочие буржуа уже давно тряслись от страха. Нет, тирания якобинцев воцарилась навсегда, ничего тут не изменится. Болтун Демулен даже Франсуазе не смог помочь. Последняя надежда оставалась на Жака-Луи Давида.
        Лувр превратили в Национальный музей, но ателье главного живописца революции по-прежнему располагалось тут же, в галерее под крышей. Габриэль поднялась по стертому мрамору лестницы Генриха II, прошла по коридору, где капала вода с прохудившейся крыши. В мастерскую Давида вела высокая двустворчатая дверь. Когда-то в этом помещении жил сам Генрих IV или прекрасная Маргарита Наваррская, а может Екатерина Медичи. Знатных хозяев помнили огромный, украшенный каменной резьбой камин со сбитыми бурбоновскими лилиями, покоробившийся от влаги наборный паркет и высокие окна, выходящие на улицу Конвента, бывшую Сент-Оноре.
        Помещение загромождали мольберты, античные статуи и драпировки. Обычно в эти часы над фоном или деталями начатых мэтром картин трудились помощники Давида - Жерар и Гро, а ученики старательно копировали поставленный перед ними кубок или бюст. Но на этот раз в студии оказался один толстый Жак-Луи. На всякий случай Габриэль оставила дверь распахнутой.
        - Габриэль, салют. Ты опоздала!
        Художник держался с ней дружески, и, хотя все в нем ее раздражало, она изо всех сил старалась оставаться в узкой колее революционного товарищества, не позволяя ему перейти к открытому приставанию и не подавая повода затаить обиду. Подпись Давида была уже не только на его картинах, она красовалась еще и на сотнях рекомендаций судить людей, и добрая половина обвиненных оказывалась на эшафоте. А с тех пор, как Давид проверял девственность обезглавленного трупа Шарлотты Корде, все в нем вызывало гадливость - от живописно выложенных по лбу локонов, губок бантиком, перекошенной флюсом щеки, вечно шевелящихся пальцев и даже франтоватых сюртуков с прикрывающим зоб шейным платком.
        - Салют, гражданин Давид. А где все?
        - Кто все? Жерар заседает в жюри революционного трибунала, а Катон и Сцевола возводят арку на площади Единства.
        Многие революционеры взяли себе звучные прозвища античных времен, возрождая таким незатейливым образом славу демократических Афин и республиканского Рима.
        - Гражданин Давид, я слышала, что Робеспьер велел пересмотреть дела осужденных, проверить, нет ли среди них невиновных…
        - Садись сюда, я попробую сделать с тебя набросок, проверить, подойдешь ли ты для Гипатии Александрийской.
        Она послушно села в указанное кресло.
        - Моя тетка арестована по ошибке…
        Ради спасения Франсуазы Габриэль без сожаления выдала бы гвардейца, втянувшего ее прекраснодушную тетку в свой безумный заговор, но сделать это надо было так, чтобы и себя не впутать, и окончательно не погубить виконтессу.
        - Во время казни королевы я стояла близко к помосту и заметила, что Мария-Антуанетта явно узнала какого-то закутанного в плащ человека.
        - Вы доложили это трибуналу?
        - Я сочла нужным сообщить вам, гражданин Давид. Вы наверняка правильно решите, кому следует знать об этом, и поможете мне доказать трибуналу нашу с теткой преданность революции. Ее необходимо вызволить из тюрьмы.
        Жак-Луи встал за мольбертом, взял в руки карандаш и тут же изменился. Он одновременно оглядел ее по-хозяйски и отстранился. Художник изучал Габриэль, но уже не похотливо, а так, как смотрит столяр на табурет, а портниха - на сукно. Его пухлые руки двигались уверенными, гармоничными жестами созидателя. Нельзя было представить, что эти же руки участвовали в осквернении тела Шарлотты, что этот же человек допрашивал восьмилетнего сына Марии-Антуанетты, пытаясь наскрести детских вымыслов для отвратительного поклепа на несчастную мать.
        - Она арестована или осуждена?
        - Осуждена на шесть месяцев заключения по лживому доносу, якобы она отказалась принять ассигнаты. Тетя никогда не отказывалась от денег революции! - Габриэль прижала руки к груди и тут же испугалась, вернулась к указанной позе: - Я вас умоляю, пожалуйста, помогите нам добиться пересмотра дела, и я сделаю все, чтобы быть полезной революции.
        Давид невозмутимо смешивал краски на палитре:
        - Гражданин всегда обязан жить во имя революции. Кто тот человек, как он выглядел?
        - Откуда же мне знать, кто он? Какой-то высокий мужчина в длинном черном плаще. Гражданин Давид, умоляю, спасите ее. Она ни в чем не виновна!
        - Я бы не советовал добиваться пересмотра. Шесть месяцев - очень мягкий приговор. Напомни о ней трибуналу - и ее могут послать на гильотину. Голову голову не опускай!
        Она старалась удержать слезы. Так тяжело было набраться духа просить его, а он отмахнулся от нее, как от надоедливой мухи.
        - Да вообще, все эти слухи о пересмотре дел - вранье «снисходительных». Это Демулен и Дантон таким образом пытаются повлиять на нас. Но это им не удастся. Сегодня ночью их самих арестуют. Приказ уже у Анрио. А лицо этого типа в плаще ты видела?
        Она бы рискнула и сдала гвардейца ради освобождения Франсуазы. Но раз Давид не готов помочь, то выдавать сообщника тетки из одного патриотизма Габриэль побережется. Еще неизвестно, что гвардеец может выложить на допросах.
        - Нет…
        Давид нахмурился. Он видел девушку насквозь и не верил ей. У нее само собой вылетело:
        - Помню только, что высокий, плечи широкие, а сам худой. И волосы светлые, длинные.
        - Не швед ли? У Марии-Антуанетты был швед-любовник, граф Ферзен. Ходят слухи, что его люди пытались ее освободить и до сих пор прячутся в Париже. Может, кто-то из них?
        Она с облегчением подтвердила:
        - Да, наверное, швед. Простите, мэтр, я в последнее время не в состоянии ни о чем думать, кроме моей несчастной, ни в чем не повинной тетки.
        Он продолжал увлеченно рисовать:
        - Габриэль, в твоем лице удивительное сочетание мягкости и жесткости: губы и овал щек еще детские, а разлет бровей, подбородок и нос выдают внутреннюю силу и жесткость. С годами они начнут первенствовать. Но пока что твое лицо - поле боя между прошлым и будущим, между добром и злом, слабостью и силой.
        На столе, заваленном альбомами, гравюрами и банками красок, светились и источали приторный аромат легкого загнивания янтарные груши. Габриэль чувствовала их шероховатую шкурку, терпкую сочность плоти и сладкий обильный сок. В животе засосало от голода. Она отвернулась от соблазна. Давид угощение не предлагал, а сама она просить не станет.
        Мэтр подошел, властно повернул ее голову, сдернул с плеч шаль, отступил, оглядел, вернулся к рисунку.
        - Еще чуть-чуть влево. Вот так. За одну горбинку на твоем носу Фукье-Тенвиль приговорил бы тебя. Она неопровержимо свидетельствует о веках притеснения народа.
        Благодаря своему ремеслу художник знал о Габриэль больше, чем она сама, и то, что он видел в девушке, дарило ему какую-то магическую власть над ней. Сейчас, когда Давид рисовал ее, увлеченный не живой натурщицей, а своей работой над рисунком, он сам был всесилен, он мог воссоздать Габриэль на бумаге такой, какой хотел. Художник вновь нахмурился, отложил карандаш.
        - Попробуем так…
        Опять приблизился, придирчиво разглядел ее, словно натюрморт, сдвинул шандал со свечами, решительно расстегнул ворот ее шемизы, по-хозяйски, уверенно и деловито, стянул муслин с плеч. Габриэль помнила о теле Шарлотты и о печальной судьбе отвергнувшей художника мадам Шальгрен и не смела шелохнуться. Давид присел перед ней, пальцем приподнял ей голову принялся испытующе разглядывать ее лицо. Ей стало жарко, она покраснела.
        В коридоре послышались размеренные, уверенные мужские шаги, кто-то вошел в мастерскую. Габриэль обернулась, одновременно натягивая шемизу на плечи. Под ней словно земля разверзлась. Посреди ателье, расставив ноги в высоких сапогах и засунув руки в карманы длинного темного редингота, стоял Александр Ворне: потемневшие от влаги волосы, злые глаза цвета нефрита, прямая, жесткая линия губ слева брезгливо опущена, словно он с трудом сдерживал отвращение.
        Давид замер на месте, оставшись на одном колене. Габриэль ахнула.
        Александр невозмутимо спросил, покачиваясь с носка на пятку:
        - Прошу прощения, я, кажется, не вовремя?
        Габриэль вскочила, неловко наступила на край собственной юбки, с грохотом уронила кресло. Пылая от стыда так, что слезы выступили, девушка подхватила шаль и опрометью бросилась вон из мастерской.
        ПОЧТИ БЕГОМ ДОНЕСЛАСЬ до набережной, только у реки почувствовала озноб. Отвращение к себе застряло в горле гадким комом. Этот Давид, он словно заколдовал ее. Принудил не только выполнять свои указания, но каким-то образом при этом смог заставить что-то такое почувствовать, о чем сейчас, когда морок схлынул, было стыдно и противно вспоминать. Страшно подумать, что вообразил себе Ворне. А чем она виновата? Разве она могла ослушаться члена Комитета общественной безопасности?
        Габриэль прошла по мосту на остров Сите к изувеченному фасаду Нотр-Дама. Скульптуры святых и Богоматери выкорчевали, статуи иудейских царей обезглавили, даже шпиль снесли, словно отрубили церковь от небес. В конце концов, почему она так переживает? Что стряслось? Она позировала лучшему художнику Франции для его нового героического полотна, и он оголил своей натурщице плечи. Не больше, чем дамы на балах оголяли. Отчего же у нее ощущение, как будто он в тот момент обладал ею? И надо же, чтобы именно тогда появился этот назойливый Ворне. Она не забыла, как он обвинил ее в убийстве Рюшамбо! Какое у него право таскаться за ней? Он выслеживает ее? А вдруг Ворне донесет на нее Давиду? Нет, этого она не боится: не тот он человек, чтобы побежать на нее жаловаться, но все равно то, что он мог подумать в ателье, непереносимо унизительно. С каким презрением он глядел на нее!
        Унизительно было все. И то, как ей, голодной, хотелось груш, и как втайне она надеялась, что Давид угостит ее. Этот паршивый, ничтожный толстяк наверняка догадался, но нарочно не предложил. А если бы предложил? Она бы взяла, да, взяла. От обиды и стыда опять потекли слезы. Она их обоих ненавидит. Ни одного из них она никогда больше не желает видеть. Какое право у Ворне презирать ее? Разве знает этот сомнительный спекулянтишка, каково выжить в Париже старорежимной? Разве он сумел освободить Франсуазу? Нет. Вместо этого подбил самолюбивого Демулена на бессмысленные и опасные выступления и обвинил ее в убийстве ростовщика. Теперь с утра до вечера где-то пропадает. Она догадывается, где: вместе с Демуленом нацию спасает.
        Ничего. Приказ уже у Анрио. Она очень надеется, что Ворне арестуют вместе с остальными «снисходительными». Так ему и надо. Ни за что на свете она не предупредит их. Пусть ему отрубят его надменную голову, пусть.
        XXI
        ЕЕ ГОЛЫЕ ПЛЕЧИ, пузатый мазилка перед ней на коленях, его мерзкие лапы на ее теле, а пуще всего ее пылающее, виноватое лицо - все это ошарашило.
        Она умчалась, а Давид почему-то шарахнулся от него к окну. Негодяй. Александр схватил со стола гипсовую голову, грохнул что есть сил о каменный пол.
        Давид просипел:
        - Вы от Ферзена? Что вам угодно?
        Дрожащим пальцем Давид указал на стену, где висел карандашный набросок с запечатленной на нем Марией-Антуанеттой в телеге по дороге на казнь.
        - Я не мог спасти ее, но я сохранил ее для истории!
        Рядом висел портрет знаменитого химика Лавуазье, который сейчас ждал в тюрьме приговора. Воронин вскипел:
        - Вы издеваетесь над женщинами, вы гноите в тюрьме гения!
        - Республике не нужны гении, - пролепетал Давид.
        Гнев и отчаяние толкнули Александра к защитнику революционного равенства. Со всего размаха он треснул наотмашь ладонью по толстой, перекошенной флюсом роже. Художник беспомощно хрякнулся головой о стену, отчаянно взвизгнул и осел, но даже не попытался сопротивляться, только прикрылся руками. Его жалкая покорность привела Александра в чувство. Секунду назад он хотел убить подонка, но сейчас испытывал одно лишь омерзение. Резко повернулся и вылетел из мастерской, сметая все на своем пути.
        ОТНЫНЕ ГАБРИЭЛЬ ДЛЯ него не существовала. Зачем он помчался за ней, едва услышав, что она идет в Лувр? Хотел узнать, что на самом деле происходит между ней и Давидом? Увидеть то, что поможет не думать о ней? Ну, увидел. Больше дядя не сможет утверждать, что он, Александр, чего-то не знает о соседке. Знает больше, чем хотел бы. Отныне невзгоды и преступления этой девицы ему глубоко безразличны. Пребывание во Франции он посвятит исключительно страждущему человечеству.
        С благородным намерением спасать род людской помчался к Демуленам. Открыла испуганная служанка.
        - Месье Ворне, хозяев дома нет.
        - Камиль в типографии?
        - Нет… Приходила какая-то девушка, сказала, что сегодня ночью месье Демулена и Дантона арестуют. Хозяева пошли к Дантону.
        Надежда и страх подхватили Александра, в минуту домчали до Торгового двора. Он долго бился в запертую дверь жилища Дантона, но открывшая наконец прислуга сообщила, что впускать никого не велено, на все требования сделать для него исключение и позвать Камиля последовал отказ.
        Только из глубины коридора донесся зычный бас вельможи санкюлотов:
        - Чепуха, Камиль! Они будут совещаться до бесконечности, но так никогда и не посмеют. Это же я, Дантон, икона революции!
        Воронин ушел, не позволив себе обижаться на Демулена. Право Камиля решать, кто достоин быть рядом с ним в этот ключевой миг противостояния.
        УДАСТСЯ ЛИ ДВУМ кордельерам поднять город на свою защиту? Домой возвращаться не стал. Туда первым делом явятся арестовывать, а его жизнь еще могла пригодиться восставшим. Носился по Парижу, ждал набата, но те немногие колокола, что избежали переплавки, молчали. Подходил к каждой кучке граждан, однако все они оказывались смирными очередями за хлебом или бакалеей.
        В якобинский клуб сегодня пускали только его членов. Само по себе это было знаком, что внутри шли серьезные прения и принимались какие-то судьбоносные решения. Александр повернул к Национальному дворцу, там проходило заседание Конвента.
        У входа в зал висела картина Давида «Смерть Марата». На полотне царили скорбь и покой. Кровавые следы, вопящие женщины, паника, жажда мести, юная белокурая убийца - ничего из того, что было на самом деле, не затмевало жертву на картине. Марат, неустанно призывавший к казни сотен тысяч людей, к уничтожению всех заключенных без суда, был показан не синюшным трупом, сплошь покрытым гнойными струпьями экземы, а снятым с креста Иисусом Христом. И в руке сжимал просьбу о помощи, хотя в последние свои минуты записывал имена жирондистов, обещая послать их на гильотину. Благодаря революционному искусству упырь Марат навеки останется «Другом людей»: его именем называли детей, улицы, города. Даже Монмартр окрестили Монмаратом.
        Жак-Луи Давид не был бездарен. Хранившийся в его мастерской портрет несчастного Лавуазье прекрасен. А несколько штрихов последнего пути королевы сумели лаконично ухватить и напряженную позу жертвы, и надменное выражение ее лица, и поразительную смесь трагичности и убогости ее последнего пути. Но главное - художник обладал тонким нюхом. Многие его полотна, изображающие героев античных времен и их гражданские подвиги, несмотря на мертвенную окоченелость поз, умудрялись темой и пафосом выразить то, что волновало всех: патриотизм, долг, самопожертвование. Как мог мерзавец, лично подписавший три сотни ордеров на арест, посвятить свое творчество борьбе за свободу и равенство? Воронин был уверен, что, если якобинцы останутся у власти, член Комитета общественной безопасности не забудет обиду и сведет с ним счеты. Но сейчас ничего не пугало. Сегодня либо восстание, либо гибель.
        В Тюильри законодатели, как всегда, торжественно встречали делегации из секций и провинций, безропотно вотировали поданные якобинцами декреты, зачитывали поздравления, с жаром обсуждали процедуральные и церемониальные тонкости. Было ясно: о том, что происходило сейчас, правительство страны узнает последним.
        ДО ВЕЧЕРА АЛЕКСАНДР ходил, устремив глаза вперед, не замечая, что шевелит губами и говорит сам с собой, налетая на прохожих и не слыша ругательств. Потом изнемог от равнодушия Парижа, пошел домой: будь что будет. По дороге внезапно сообразил, что и дядю из-за него могли арестовать! В квартиру ворвался, задыхаясь от тревоги.
        Василий Евсеевич полулежал в креслах и еле слышно стонал. Увидев племянника, слабо пошевелился:
        - Это ты, Сашка? Наконец-то! Где тебя целый день носило?! Небось, голоден как волк, а?
        Александр вытер взопревший лоб. Впервые за этот день вспомнил о еде и впрямь почувствовал, как до боли свело живот.
        - Так я и думал, - заботливо проворчал Василий Евсеевич. - Я тоже проголодался. Давай, Санёк, посмотри на кухне, что там удастся сварганить на скорую руку. Жанетка сегодня, как назло, куда-то запропастилась. А я аж улиток жрать готов. Не до жиру, быть бы живу.
        Не объявляя об этом во всеуслышание, Василий Евсеевич принес Великий пост в жертву сложным обстоятельствам и ел все подряд. Александр скинул плащ.
        - Василь Евсеич, сегодняшняя ночь определит будущее Франции!
        Дядюшка склонил к плечу ослабевшую от истощения голову, взглянул на племянника поверх очков:
        - Так это ты из-за Франции так воодушевился? Далась тебе эта чертова Франция! О родном дяде лучше бы беспокоился.
        В упреках Василия Евсеевича было зерно истины: пока Александр разил газетными призывами террор, старик маялся. Вот и сейчас сидел, нахохлившийся от обиды.
        Наконец смилостивился:
        - Давай разберись на кухне, не все же мне одному делать. Растопи печь, петуха общипай, в горшок - и на огонь. Не хуже Жанетки справимся. Одно название - кок-о-вен, а на деле-то - просто вареный петух.
        НОЧЬЮ ИЗ РАСПАХНУТОГО окна в спальню текла волнующая весенняя сырость, сладкая вонь оттаявшего конского навоза, гнилостный запах Сены, слышалось цоканье редких теперь лошадей и громыханье каретных колес по булыжнику мостовой. Этой ночью Дантон и Демулен поднимут народ на свою защиту. С замиранием сердца Александр ждал набата, гула далекой людской толпы, запаха пылающих факелов, мотива марсельезы. Но ночной покой нарушали одни патрули. Под утро не выдержал, провалился в сон.
        ПРОСНУЛСЯ ВОРОНИН ОТ чириканья воробьев и пересвиста щеглов, когда уже вовсю светило солнце. На кухне плеснул в таз холодной воды, снял рубаху, намылил лицо, шею, подмышки, ополоснулся из кувшина. Стукнула дверь - вернулся Василий Евсеевич с неизменной кипой газет.
        - Какие новости? - Александр нашарил полотенце, растерся до красноты.
        - Крайне огорчительные. Плакали наши лессе-пассе. Все хлопоты и затраты коту под хвост. - Тряхнул газетой: - Последнюю нашу надежу, Дантона, арестовали.
        Александр выронил полотенце, а дядя горестно уставился на холодный очаг:
        - И Жанетка, вертихвостка, опять опаздывает. Хорошо, что ты наконец глаза продрал. Яишенку бы сварганил, а? А то ведь голод не тетка.
        Александр спешно нырнул в рубаху, схватил редингот в охапку и, не внимая возмущенным окрикам некормленого Василия Евсеевича, сломя голову помчался в Конвент.
        ЗДАНИЕ ОЦЕПИЛИ СОЛДАТЫ Национальной гвардии, внутрь пускали только по билетам, однако пара экю знакомому сержанту позволила Александру оказаться среди избранных.
        И впрямь, даже рабский Конвент взбрыкнул: депутаты Лежандр и Тальен требовали вызвать арестованных «снисходительных» и выслушать их, амфитеатр дрожал от свистков, воплей и топота.
        Александр потерял голову. Вспрыгнул на скамью, потрясая кулаками, во всю мощь легких заорал:
        - Долой диктаторов! Долой тиранов!
        Несколько голосов поддержали его призыв, многие тоже вскочили, публика затопала ногами. В зале было жарко, душно, не хватало воздуха, резко трезвонил колокольчик председателя. На трибуне появился похожий на механическую куклу человечек в двойных очках с бесстрастным личиком цвета рыбьего брюха. Нервно потирая пальцы и дергая шеей, он заявил, что требование выслушать арестованных является опасностью для Отечества, оно - покушение на свободу. Его размеренный скрипучий голос словно высосал из зала воздух. Депутаты и публика покорно смирились с попранием всех прав народных избранников. Робеспьер только выглядел куклой, а был-то кукловодом.
        НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО начался судебный процесс. Все прилегающие к Дворцу правосудия улицы, площадь Шатле и набережную заполнил народ, многие громко требовали освобождения Дантона. Но сочувствующих внутрь не пустили. Напрасно львиный рык бывшего «доверенного народа» потрясал зал трибунала, напрасно Демулен сравнивал себя с «санкюлотом Иисусом». Напрасно собравшиеся снаружи заступались за арестованных. Прекрасный и холодный, как ангел смерти, триумвир Сен-Жюст поднялся на подиум и прочитал постановление Конвента, лишающее обвиняемых слова, поскольку они «оскорбили национальное правосудие». Присяжным был отдан недвусмысленный приказ. Подсудимых немедленно вытолкали в заднюю дверь, ведущую в Консьержери.
        Воронин опять до сумерек шатался по улицам, быстрыми, размашистыми шагами мерил бульвары Парижа. Сапоги промокли насквозь, в их двойных отворотах плескалась вода, с крыш и балконов капало на волосы, на плечи, за воротник. Влажный мартовский ветер налетал пахнущими свежей землей оплеухами. По небу мчались облака, солнечный свет и тень сменяли друг друга как отчаяние и надежда.
        Во дворе застал Люсиль Демулен и Габриэль. Обе даже не обернулись на него. Люсиль ловила руки Габриэль и твердила:
        - Мне нужны деньги. Тысячу экю, Габриэль!
        Мадемуазель Бланшар руки отбирала и отступала:
        - Они всем нужны.
        - Ты же сама предупредила Камиля. Ты же хотела его спасти!
        Габриэль топнула ногой:
        - Нет! Я не хотела вас спасать! Не хотела! Это вы виноваты во всем, что случилось с нами в последние годы. Это из-за вас Франсуаза в тюрьме. Когда я умоляла вас помочь, вы пальцем ради нее не пошевелили!
        - Почему же ты все-таки предостерегла его?
        - Только потому, что лучше «снисходительные», чем комитетчики, вот и все. Пошли слухи о чистках в тюрьмах, я пыталась вызволить Франсуазу. - Она сглотнула и посмотрела куда-то в сторону: - Я просила Жака-Луи Давида помочь ей, но он отказал. А вы и тут ничего не смогли.
        Люсиль словно не слышала ее, все твердила:
        - Еще не поздно вызволить Камиля. И тогда он спасет всех остальных. Мы поднимем в тюрьме восстание.
        - Какое восстание? Как?!
        - Генерал Артур Диллон тоже в Консьержери, он берется устроить мятеж среди заключенных. Камиль когда-то спас его от эшафота. Но нам необходимы деньги - подкупить тюремщиков, внести оружие, нанять толпу у ворот тюрьмы.
        Габриэль покачала головой:
        - Нет у меня никаких денег, Люсиль, нет. И если хочешь знать, я даже рада, что теперь вы на своей шкуре чувствуете, что эта ваша революция принесла нам всем.
        Повернулась и, не прощаясь, вышла со двора.
        Наверное, рассудок Александра помутился от вины и сострадания, потому что он не выдержал, крикнул:
        - Мадам Демулен, ждите здесь, одну минуту!
        Вбежал в апартамент, прокрался по коридору, вытащил в чулане половицу, из сундука в тайнике отсыпал в кошель львиную долю оставшихся золотых. Василий Евсеевич снесет ему голову, но пусть летит его голова, а не головы Демулена и Дантона. За последние годы произошло столько совершенно невозможных и отчаянных переворотов, что задуманный мятеж казался вполне выполнимым.
        У двери наткнулся на ограбленного дядюшку. Замер, прижимая кошель к груди, лихорадочно придумывая оправдания, но Василий Евсеевич только рукой махнул:
        - Спросил бы, я сам бы дал. - Обиженно добавил: - Нешто я не понимаю? - Перекрестил племянника: - Иди уж с Богом, не теряй времени зря. От жакобенов, паскуд, паспортов до морковкина заговенья ждать, а Демуленша, ежели ее дело выгорит, может, и отпустит нас.
        НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ кто-то донес Комитету общественного спасения о подготовке восстания в тюрьме и выдал имя Люсиль Демулен. Несчастную немедленно заключили под стражу. Сердце Александра перевернулось в груди. Холодея от ужаса, вспомнил вчерашний разговор с Люсиль, злорадство Габриэль. Доказательств ее предательства у него не было, но, увы, мадемуазель Бланшар не являлась зерцалом женских и христианских добродетелей.
        За себя не беспокоился. Все эти дни с какой-то бешеной яростью, отчаянием и даже нетерпением ждал собственного ареста. Не из-за Демулена, так из-за Давида. Но напрасно он спал с пистолетом под подушкой: Давид либо постыдился признаться в нанесенном оскорблении, либо принял Александра за приспешника шведского любовника королевы, графа Ферзена. Недаром газеты наводнили предупреждения гражданам не терять бдительность ввиду присутствия в городе агентов Швеции.
        И в суде над «снисходительными» имя Александра Ворне не всплыло. Видимо, слишком ничтожным оказался. Меньше всего в таких обстоятельствах он хотел поддаваться мелочному самолюбию, однако отделаться от ощущения беспомощности и бесполезности не удавалось. Тошно было вспоминать, как он мечтал повлиять на ход истории. Отпустило, только когда решил погибнуть вместе с осужденными.
        ПЯТОГО АПРЕЛЯ АЛЕКСАНДР пробился сквозь густую толпу к самому помосту. Над его головой раскорячилась гильотина, сверкая на заходящем солнце кривой ухмылкой лезвия. Статуя Свободы в центре площади Революции казалась еще одним издевательством. Зеваки обменивались шуточками, мужчины разглядывали женщин, те сплетничали, одергивали детей, многие принесли с собой еду и, закусывая, коротали ожидание. Торговки продавали кокарды и первые фиалки. Нарасхват шли марципановые фигурки Дантона с клюквенным соком внутри. Кто-то завопил, что у него украли кошелек, и по людской массе прокатилась волна. Второй вал всколыхнул площадь, когда цепочки жандармов принялись теснить публику: со стороны церкви Мадлен въехали три телеги.
        В первой во весь свой богатырский рост возвышался Дантон со связанными за спиной руками. Повозку качало на поворотах и выбоинах, но гигант расставил ноги, расправил плечи и стоял, усмехаясь, словно это был его триумф. Следом тянулись телеги с остальными подельниками Дантона, в том числе и Камилем. Всем приговоренным коротко обстригли волосы и обрезали вороты рубах. Демулен плакал, губы его прыгали, а блуза была изорвана в клочья. Он порывался что-то крикнуть, но его глушил мощный рокот Дантона:
        - Робеспьер! Я жду тебя!
        Намерение Александра было бесповоротным. Вчера собирался явиться в трибунал, но решил, что больше толку будет послужить примером гражданского мужества, присоединившись к осужденным на глазах у всего народа. Пусть история запомнит хотя бы этот его поступок.
        Зрители волновались и напирали на жандармов, но лишь для того, чтобы получше разглядеть волнующие подробности: детей сажали на плечи, сами тянулись, влезали на пустой постамент, с которого давно свергли бронзового Людовика XV. Даже пресытившиеся публичными казнями парижане хотели увидеть, как отрубают головы вождям революции. Однако вмешаться в якобинское правосудие никому на ум не вспало.
        Палач Сансон и его помощники поволокли первого осужденного: день кончался, а казнить предстояло четырнадцать жертв. Дантон, подняв голову, с усмешкой глядел на толпу. Когда схватили рыдающего Камиля, тот попытался поцеловать друга, но его грубо рванули и втащили на помост.
        - Дурачье, - прогромыхал Дантон, - разве вы можете помешать нашим головам поцеловаться в корзине?
        Камиль что-то попросил у Сансона. Палач вытащил из связанных за спиной рук приговоренного прядку волос. Сердце Александра мучительно сжалось. Кому завещал свой локон Демулен? Ведь его Люсиль теперь сама ждала казни в Консьержери.
        Александр хотел крикнуть: «Я был заодно с ними! Казните и меня!» - но накативший приступ стыда удержал Воронина. В жуткий час муки и героизма Демулена Александр не смог оборвать приговоренного, не смог обратить внимание на себя.
        Бывшего «прокурора фонаря» пристегнули к поднятой доске, доску опустили, сдвинули в отверстие под лезвием, с сухим стуком опустилась на шею верхняя половина деревянного зажима.
        Камиль успел отчаянно крикнуть:
        - Люсиль!
        Сансон дернул за рычаг, лезвие двинулось, стремительно набирая скорость, крик захлебнулся. Александр не выдержал, закрыл глаза. Было бы легче самому лежать под гильотиной, по крайней мере за минуту все кончено навсегда. Опять поддержала мысль, что сам вот-вот присоединится к несчастным. Но медлил, завороженный видом Дантона.
        Гигант стряхнул с себя руки палачей, самостоятельно подошел к гильотине, с насмешкой оглядел уставившиеся на него лица. Вдруг его взгляд остановился чуть правее Воронина. Ухмылка исчезла. Дантон перестал сквернословить, он пристально вглядывался в кого-то. Александр обернулся в направлении этого взгляда и совсем рядом увидел гвардейца в его всегдашнем плаще. Тот Александра не замечал, впился глазами в фигуру на эшафоте, губы гвардейца что-то шептали.
        Грубое, изрытое оспинами лицо Дантона словно треснуло, он пробормотал:
        - Дантон, мужайся… - Приказал палачу: - Покажи мою голову народу! Она стоит этого.
        Пока пристегивали ремнями к доске, пока та опускалась, пока палач дергал рычаг, приговоренный продолжал безотрывно смотреть на гвардейца. То не был взгляд ненависти, напротив. С такой жаждой за миг до смерти не смотрят на платного подручного. Казалось, могучий гиперборей черпал от этого человека поддержку. Так всасывают глазами кого-то горячо любимого или того, кто может спасти. Неужто министр революции ожидал спасения от этого скрывающегося провокатора?
        Через минуту Сансон воздел ввысь отрубленную львиную голову трибуна. Жаждущие боги пили взахлеб.
        Александр пришел в себя, поднял руки, во все легкие заорал:
        - Я с ними! Я с ни…
        Тут сзади кто-то внезапно, со всей силы толкнул его в спину. Александр не удержался, рухнул в скользкую кровяную жижу, стекшую с эшафота. Напавший навалился сверху, сдавил Александру шею, хрипло зашипел в ухо:
        - Не валяйте дурака. Вы нужны. Вы должны спасти Францию.
        Александр узнал его по плащу. Легко стряхнул гвардейца с себя, вскочил с земли, но тот цеплялся обеими руками за полы редингота, волочился за Ворониным в грязи и страстно твердил:
        - Умоляю, выслушайте меня. Не тешьте свое тщеславие. Вы можете спасти их дело!
        Александр отшвырнул его, растерянно оглянулся. Казнь закончилась, никто больше не обращал внимания на происходящее.
        А гвардеец хватался за его локоть, за рукава, лацканы, страстно заклинал:
        - Я все скажу вам, я объясню, клянусь! Только не совершайте напрасных глупостей.
        Подмастерья палача уже деловито оттаскивали трупы, служитель отпихнул Александра, чтобы тот не мешал ему собирать граблями мокрую от крови солому под деревянным настилом. Миг для задуманного подвига был испорчен.
        Гвардеец жарко повторил:
        - Не отчаивайтесь! Ждите меня, я найду вас, я все объясню.
        И нырнул в толпу. Воронин бросился за ним, уже протянул руку к плащу, как между ними вклинилась торговка марципанами:
        - А вот кому Дантон?! Толстый, в меду, полный клюквенного сока?!
        Отмел ее, опрокинул корзину, разлетелись по земле сладости в виде обезглавленных фигурок, но гвардеец успел раствориться в толпе. Воронин остался стоять - растерянный, опозоренный, грязный. Зато теперь он понял, кем был тот, кто мог связать друг с другом таких разных людей, как королева, Дантон, ростовщик и мадам Турдонне.
        Ноздри Александра забил густой железный дух. Сотни жирных мерзких мух летали над останками тех, кто изменил историю человечества.
        XXII
        ПЕРВЫЙ МЕСЯЦ ПОСЛЕ казней прошел в глухом, душащем отчаянии. Раскаленными щипцами терзали жалость к казненным и стыд за то, что позволил гвардейцу помешать себе. Поначалу Александр с замиранием сердца ждал появления этого человека, обещанных объяснений, указаний, но тот испарился. Стало ясно, что мнимый гвардеец насулил невесть чего, лишь бы остановить Александра. Да Воронин и сам уже признал, что задуманный жест был всего лишь нечестной попыткой поставить себя, ничего не совершившего, в один ряд с отважными смельчаками. Ну отрубили бы голову - и что толку? Ни единая душа, кроме оставшегося без няньки дядюшки, не заметила бы.
        Пасха минула никем не отмеченной, не подарившей ни обычного духовного очищения, ни надежд. Свои наивные мечты о героических поступках Воронин старался не вспоминать. Даже не надеялся выбраться из Франции живым. Страдание сменилось апатией. Из дому выходил лишь по хозяйственным надобностям.
        Сегодня возвращался с рынка и едва вошел в парадное, как на него обрушились гудящие в лестничных пролетах голоса. Тотчас признал склочную ругань Планелихи:
        - Тут не место врагам народа! Контракт был не с тобой, а с гражданкой Франсуазой Турдонне! А где она сейчас? Койку в Ла-Форс снимает! Мои ассигнаты ей, видишь ли, нехороши показались!
        Надо бы вступиться. Что бы Александр ни думал о Габриэль, в чем бы ее ни подозревал, нельзя позволить старой перечнице издеваться над одинокой девушкой. Уже взбежал на первый этаж, намереваясь запереть обидчицу в ее собственной привратницкой, но остановил наждачный голос Шевроля:
        - Сгинь, мерзавка!
        Загрохотали перила от тяжести брошенного на них тела. Воронин не удивился бы, если бы эти двое перешли к открытой потасовке.
        - Сама ты враг народа! Габриэль - санкюлотка получше тебя! Еще раз к ней привяжешься, отпробуешь моей конституции!
        Снова затряслись кованые ограждения, и придавленной кошкой завизжала Планелиха. Прекрасно, у мадемуазель Бланшар имеется гораздо менее щепетильный и куда более напористый защитник. Да и сама Габриэль вовсе не кроткое, безобидное и тихое существо. Ворониным давно пора съехать из этого дома куда угодно, черт с ними, с уплаченными деньгами, вот только сил нет заниматься переездом.
        Пока отпирал дверь квартиры, успел насладиться истошным визгом домовладелицы:
        - Ты тут потише, комиссар нашелся! Ты-то кто такой? Эбертист недобитый? Скоро тебя самого национальная бритва побреет!
        Лучше старого моряка домовладелица чуяла, куда дул ветер революционных перемен.
        ДОМА АЛЕКСАНДР НЕ выдержал, пожаловался дядюшке:
        - Иногда я готов убить Планелиху.
        Дядя нацепил очки, выпрямился в кресле, строго оглядел племянника:
        - В последнее время ты очень опростился, Александр. Посмотри, как ты выглядишь, - с омерзением кивнул на распахнутый ворот блузы, на развязанный шейный платок. - А все потому, что повелся со всякими смутьянами вроде этого Демулена, земля ему пухом. Не сердись, дружок, но я с горечью замечаю, что интересы у тебя стали самые низменные. Судьба Франции, Планелиха, будущее человечества… Точь-в-точь как у последнего французского трубочиста.
        Сам дядюшка, проведший Пасху без благой вести, христосования и любимого овсяного киселя, интересовался исключительно одними паспортами и содержимым кухонных котлов.
        - Это Планелиха донесла на мадам Турдонне. И на булочника Нодье наверняка тоже она. А теперь мерзкая баба выживает из дома мадемуазель Бланшар.
        - Если судить по шуму, мадемуазель Бланшар весьма успешно отбивается.
        - Ее Этьен Шевроль защищает.
        - Повезло, значит, мадемуазель Бланшар, есть кому о ней позаботиться, - Василий Евсеевич привычно нахохлился. - Жаль, никого на свете не волнует, что я тут погибаю от голода, холода и тревоги за тебя.
        Ублажив погибающего Василия Евсеевича, изрядно, кстати, округлившегося за месяцы голода, холода и тревоги, Александр устроился в оконной нише на широком подоконнике. Жаркий июньский вечер душил сладостью жасмина.
        Откуда-то доносился топот ног, среди стен узкой улочки метался смех веселой компании, звякнула разбитая бутыль, заскрипели ржавые ворота. По булыжникам прогрохотала тачка. Внутри шевельнулось мучительное и одновременно сладкое томление. Такой прекрасный вечер, а насладиться им уже не могут ни Камиль, ни Люсиль, ни Дантон - их в этом мире больше нет. Тяжело остаться в живых одному из всех, особенно тяжело, если только нюхаешь жасмин, вместо того чтобы спасать человечество. Но на подвиги не осталось задора.
        Стемнело, из окна потянуло прохладой, на ратуше пробило десять часов. Мнимый гвардеец обманул. Но теперь, когда Воронин догадался, кем был этот человек на самом деле, он понял, как мог орден Святого Людовика попасть к мадемуазель Бланшар. Конечно, Габриэль сослалась на Этьена только потому, что скрывала личность истинного дарителя. Напрасно Александр в сердцах напрямик обвинил ее в убийстве и ограблении Рюшамбо. Теперь нашлось куда более правдоподобное объяснение. Не был гвардеец агентом Дантона и никого не выдавал. И список его, хоть и имел прямое отношение к побегу Марии-Антуанетты, не был списком предателя. Гвардеец участвовал в организации побега, а в списке фигурировали те, кто жертвовал на эту затею, и те, кому эти средства следовало перечислить: подкупленным тюремщикам, охранникам и Франсуазе Турдонне. Недаром та отказывалась поверить в его предательство. Ради освобождения королевы Рюшамбо мог отдать не только сто ливров, но и орден с сапфировым перстеньком, особенно если узнал, что владельца казнили. А мнимый гвардеец передал драгоценности тогда еще свободной пособнице королевы - мадам
Турдонне.
        Думать о Габриэль стало немного легче. Зато намного труднее стало не думать о ней.
        XXIII
        СРОЧНАЯ ГОРОДСКАЯ ПОЧТА доставила требование Жака-Луи Давида немедленно явиться в его студию - принять участие в подготовке праздника Верховного Существа, назначенного на двадцатое прериаля (восьмое июня по старому стилю). Художник не вызывал Габриэль с марта, с того самого дня, когда в ателье внезапно ворвался молодой Ворне. Она успела с облегчением поверить, что мэтр потерял к ней интерес. Увы, не потерял и не забыл. А сама она хотела бы забыть, но не получалось. Вот и теперь поднялась душная волна стыда и ярости.
        Неизвестно, чего потребует от нее Давид, но ослушаться и не явиться невозможно. Живописец становился все влиятельнее. Репродукции его картин украшали учреждения взамен распятий или портретов монархов. Только пару недель назад он вместе с остальными членами своего Комитета отправил на гильотину Мадам Елизавету, сестру короля Людовика XVI, а заодно и еще двадцать пять «подозрительных». Не избежал эшафота и великий естествоиспытатель Лавуазье, следует полагать, тоже не без ведома члена Комитета общественной безопасности. Ученый просил отсрочить приговор на две недели, чтобы закончить свои опыты, но республика заявила, что гении ей не надобны. Зато остался прекрасный портрет, написанный его палачом несколько лет назад.
        Осужденную на шесть месяцев Франсуазу все еще не освободили. А единственный защитник Габриэль Этьен Шевроль потерял свои должности и посты и стал тише воды и ниже травы. С тех пор как начались гонения на эбертистов, прежние заводилы из коммуны умолкли и попрятались. Зато Бригитта Планель чуяла беспомощность жилички, как упырь свежую кровь. Позавчера снова угрожала и скандалила, а скотина Шевроль только дубинкой поигрывал. Не сегодня-завтра домовладелица стукнет, что ее постоялица - «подозрительная». Сертификат о благонадежности спасает при случайной уличной проверке патрулей, но если начнут выяснять, откуда он взят, и покопаются в прошлом гражданки Бланшар, очень быстро выяснится, что она бывшая аристократка.
        Бежать некуда и помощи ждать неоткуда. Даже Александр Ворне, казавшийся таким самоотверженным и прежде всегда готовый прийти ей на помощь, окончательно отшатнулся. Казнь «снисходительных» сломала его. Раньше Габриэль каждое утро слышала уверенный, быстрый бег соседа по лестнице, подходила к окну и видела высокую длинноногую фигуру, пересекающую дворик широкой, летящей поступью: руки в карманах редингота, хвост светлых волос мечется по широкой спине в такт шагам. Вечером, насвистывая, взбегал обратно через ступеньку. Прежде он и с гражданкой Планель всегда умел взять правильный тон - одновременно и насмешливый, и презрительно-ласковый, но неизменно обуздывающий вдовушку. А после казни Демулена изменился, превратился в затворника. Жанетта рассказывала, дома месье Ворне валяется на диване и даже не замечает, когда книга падает ему на грудь. Так и лежит, заложив руки за голову и уставившись в потолок невидящими глазами. Габриэль представляла себе ястребиный профиль, светлые пряди на подушке, длинные, разбросанные по дивану ноги. Становилось жарко, и хотелось оборвать Жанетту, но она не обрывала. При
редких встречах проходила мимо соседа с каменным лицом, только в горле каждый раз поднимался ком вязкой, горькой обиды. После ареста и казни Люсиль он и вовсе смотрел на нее волком.
        И это в то время, как она сама едва жива. Апрель и май прошли в страхе, одиночестве, унижениях и тревогах за себя и за тетку, по-прежнему отбывавшую заключение в Ла-Форс. Чтобы выжить в тюрьме, необходимы деньги, а все ценное давно продано. Раньше Франсуазу поддерживал неприсягнувший республике аббат, собиравший пожертвования на безвинных узников режима, но в последнее время в Париже у порядочных людей не осталось денег, а непорядочные больше не старались купить прощение небес делами милосердия.
        Теперь спасти Габриэль могла только она сама.
        Перед тем как отправиться в Лувр, девушка красиво уложила волосы, слегка нарумянила щеки и оттенила губы карминной помадой. Мужчины наперебой стремятся выполнять капризы красивых, уверенных в себе и благополучных женщин, но не торопятся спасать изнемогших, слабых и погибающих. С одним-единственным исключением. Впрочем, Александр Ворне вообще ни на кого не похож.
        ПОСЛЕ ОСЛЕПИТЕЛЬНОГО СОЛНЦА июньской набережной мраморная прохлада Лувра показалась темным и сырым колодцем. На сей раз мастерская Давида была полна подмастерьев, учеников и посторонних. Все они сгрудились вокруг небольшой платформы, на которой Максимилиан Робеспьер примерял церемониальное облачение первосвященника.
        Художник угодливо суетился вокруг:
        - Максимилиан, попробуй с этим снопом в руках. Сцевола, заколи тогу на плече гражданина Робеспьера повыше и расправь складки.
        Сцевола подобострастно выполнял указания мэтра. Давид отходил, придирчиво рассматривал щупленькое Верховное Существо, как будто заколотая выше или ниже брошь могла превратить якобинского вампира в Юпитера.
        - Нет, сноп не пойдет. Лучше с какой-то революционной символикой.
        «С гильотиной», - подумала Габриэль.
        Гражданин Робеспьер послушно и невозмутимо поднимал посох, вздымал трехцветное знамя и позволял украшать свой пудреный парик поочередно то лавровым венком, то митрой, то красным фригийским колпаком.
        - А, гражданка Бланшар, наконец-то! - недовольно бросил Давид и тут же сделал вид, что забыл про нее.
        Она не видела Давида с весны. С тех пор создатель совершенных тел классических героев еще больше растолстел, вечный флюс еще беспощаднее перекосил пухлую физиономию. Но мэтр по-прежнему неустанно радел о воплощении идеалов революции: все ателье заполняли гипсовые аллегорические фигуры. Добро, Любовь к Свободе, Ненависть к Тирании, Патриотизм и Революция Единая и Неделимая были похожи на античные статуи, а идолы пороков, наоборот, напоминали драконов, пронзенных копьем святого Георгия. Габриэль встала поодаль, не мешая Давиду ублажать Неподкупного.
        - Максимилиан, после твоей речи ты подойдешь к монументу, на котором будет написано: «Единственная надежда иностранцев», - и этим факелом истины ты подожжешь все гидры атеизма, честолюбия, гордыни и раздора. Когда они сгорят, на их месте появится вот эта фигура Мудрости.
        - Мудрости? - скривил тонкие губы Робеспьер. - Это не напоминает извращенный культ Разума Эбера?
        Давид запнулся, но тут же принялся убеждать:
        - Нет, нет, это же будет только один из множества атрибутов Верховного Существа. Ты же сам одобрил план Исполнительного комитета народного образования. А потом ты произнесешь свою речь против атеизма. Ты нашел самые убедительные и неоспоримые доводы, утешающие нацию, истерзанную атеизмом! Жан-Жак Руссо плакал бы от счастья, если бы слышал тебя.
        - Да, - деловито кивнул Робеспьер. - Я доказал, что атеизм во Франции хотели утвердить короли.
        Габриэль изумленно оглянулась на Давида, чтобы убедиться, что это была безвкусная и жестокая издевка над казненным монархом. Но все восприняли эту абсурдную, неправдоподобную ложь как нечто само собой разумеющееся. Чем больше инакомыслящих уничтожали эти комитеты, тем увереннее в собственной правоте они становились. И эта их убежденность в обладании конечной истиной позволяла им уничтожать несогласных. Не замечали, что якобинцев уже все французы возненавидели: собственники - из-за принудительных пожертвований и поборов, торговцы - из-за законов о максимальных ценах, крестьяне - из-за гонений на священников и экспроприации урожаев. Даже санкюлоты и те возмущались ограничением своей заработной платы и нескончаемыми насильственными мобилизациями.
        Введенный Робеспьером в начале мая культ Верховного Существа только лишний раз подтвердил безумие всего происходящего. Верховное Существо, казалось, питалось человеческими жертвами: каждый день гильотинировали такое множество несчастных, что, несмотря на горы песка и соломы, почва на площади Революции больше не могла впитывать кровь, и жители округи стали жаловаться на непереносимую вонь. Земля отказывалась носить это жуткое сооружение. Пришлось передвигать гильотину с места на место. Казнили по любому доносу, без следствия и без защиты, исходя исключительно из внутреннего чувства присяжных, которое неизменно советовало судьям казнить обвиняемых, дабы не оказаться на их месте.
        Давид суетился:
        - Максимилиан, ты спас нацию от растлевающего ее атеизма!
        Но Робеспьера было уже не насытить угодливыми восхвалениями. Недовольно сверкнул стеклами очков, кашлянул в платочек.
        - Потому что я и есть народ. Мне сказали, ты возмущался, что я передал новые декреты о правосудии прямо Конвенту, минуя Комитет общественной безопасности. Ты не доверяешь Комитету общественного спасения и Конвенту?
        Похоже, сам триумвир теперь не доверял даже собственным соратникам. Ему всюду виделись враги, в своих речах он беспрестанно обличал «контрреволюционеров, сброд честолюбцев, интриганов, болтунов, шарлатанов, иностранных агентов, атеистов». Но удивительное дело: уничтожали порочных, а все меньше оставалось безупречных. Робеспьер не замечал, что его отвлеченные, заимствованные у философов идеи никто не разделял. Проконсулы грабили провинцию, члены комитетов и депутаты Конвента сводили личные счеты или, наоборот, пытались спасти заслуживающих казни. Добродетельными оставались только сморчок Робеспьер, безжалостный Сен-Жюст, Кутон с его парализованными ногами и мертвой душой и мадам Гильотина.
        Давид смутился, вытер в растерянности лоб:
        - Ничего подобного, Максимилиан, я ни в чем не упрекал тебя. Это говорят только те, кто завидует нашей дружбе.
        Упоминание дружбы не смягчило Неподкупного:
        - Необходимо в кратчайшие сроки уничтожить всех врагов народа. - Снова кашлянул в платочек и посмотрел внутрь платка: неужто его время истекает? Раздраженно сдернул с себя тогу - Я останусь в голубом фраке. И возьму сноп колосьев.
        - В голубом фраке, со снопом - это будет прекрасно! Это то, что я искал! - восхищенно подхватил Жак-Луи.
        Габриэль громко спросила:
        - А что вы доверите мне, гражданин Давид?
        - Ты будешь Церерой.
        - Кем?
        - Богиней плодородия. Будешь сидеть на колеснице с достижениями республики. Подожди.
        Давид бросился провожать Максимилиана. Тот мелкими шажками покидал мастерскую, но у картины «Клятва в зале для игры в мяч» задержался. О ней уже давно легенды и шутки ходили. Картина должна была увековечить всех депутатов, положивших начало революции, но из-за того, что участники героических событий один за другим оказывались предателями родины и врагами народа, мэтр уже пятый год переписывал историческое полотно.
        Робеспьер вскинул дохлый, ничего не выражающий взгляд вверх, ткнул пальцем в затертые лица, недовольно проговорил:
        - Жирондистов там не было.
        И, не замечая подобострастно семенящего за ним, ломающего руки художника, пошел по коридору, похожий на одинокого и нелюбимого неказистого мальчика.
        Давид вскоре вернулся, жесты снова стали неторопливы, круглое пузо натягивало горчичный щегольской сюртук. Щелкнул пальцами:
        - Гражданка Бланшар, пройдем в мой кабинет, я объясню тебе твою задачу. - Нетерпеливо поторопил медлившую девушку: - Тебе придется примерить твое одеяние.
        Габриэль оглянулась на подмастерьев, драпировавших статую Свободы, сказала громко:
        - На меня произвели огромное впечатление слова патриота Робеспьера о том, что республика требует уничтожать всех порочных граждан. Чтобы быть достойной возглавлять шествие, я обязана исполнить клятву патриота изобличать предателей. Позвольте, гражданин Давид, доложить Комитету безопасности о враге народа. Пусть он не избежит справедливого возмездия.
        Габриэль нарочно повысила голос, чтобы вся студия слышала донос. Отмахнуться от ее слов теперь невозможно. Особенно когда тобой недоволен Робеспьер и твоему Комитету общественной безопасности больше не сообщают о планируемых декретах.
        - Доложи мне все, что ты знаешь об изменниках Отчизны, - важно кивнул Давид.
        КАКОЙ СВЕЖИЙ ВЕТЕР НА улице! Какое яркое солнце! Все унизительные страхи, обиды и ненависть перебродили в отчаянность - крепкую, как коньяк, игристую, как шампанское, и живительную, как бульон. Габриэль купила фиалки у уличной торговки, приколола к корсажу. Шла вдоль Сены в кружевной тени старых высоких каштанов и никому не уступала дорогу.
        Робеспьеру, оказывается, мешал Комитет общественной безопасности. Что ж, настала очередь Давида беспокоиться за себя. Похоже, недолго ей обреченно бродить по мертвенным коридорам сумрачного Лувра и трепетать канарейкой перед этим толстым, беспощадным котом. Но он еще успеет послужить ее целям.
        Габриэль де Бланшар никому больше не позволит себя запугивать, унижать, преследовать и выгонять из собственного дома.
        XXIV
        ВАСИЛИЙ ЕВСЕЕВИЧ ДЕРЖАЛ в руках пустую корзину и тоскливо оглядывал кухонные полки:
        - Совершенно нечем людей угостить.
        Сегодня вечером по всему Парижу устраивались общие ужины, символизирующие братство и равенство французских патриотов. На улицах накрывали длинные столы, и каждый житель квартала был обязан принести с собой угощение, чтобы по-братски разделить его с соседями.
        - Василь Евсеич, окорок возьмите! - крикнул Александр из гостиной.
        Дядюшка поморщился:
        - Так что, все притащат картофельную похлебку, а я байонский жамбон? Нехорошо получится.
        - Почему нехорошо? Все только обрадуются.
        - Ты, дружок, совсем без понятия, - досадливо отмахнулся Василий Евсеевич, развязывая какой-то мешочек и с сомнением разглядывая его содержимое. - Как мы объясним, откуда у нас такие разносолы?
        Александр вошел в кухню:
        - Ну тогда пирог с олениной. Он вкусный и сытный, и никто не догадается, что там внутри.
        Дядя осмотрелся в поисках лучшего решения. Обрадовался:
        - Возьмем жареную селедку! - Заметил вытянувшееся лицо Александра, вздохнул: - Так и быть, три селедки. Посыплем рубленым лучком, зальем этим ихним кислющим пикетом, ничего больше и не надо!
        - Надо, дядя, надо. Что ж мы, будем людей угощать едой бедняков?
        - Что ж в этом плохого? Бедняки к ней привыкли, если бы она им не нравилась, они бы ее не ели. Кто настаивал на максимуме цен: я или санкюлоты? Вот и принесем то, что можно купить по этим ценам.
        - Нет, мне стыдно. Люди несут самое вкусное, а мы…
        Василий Евсеевич махнул рукой:
        - Ладно, была не была! Пропадать так пропадать. Пусть Жанетка еще и чечевичной похлебки наварит.
        - С говядиной.
        - Ни в коем разе! - растопырил руки дядюшка, показывая, что против говядины будет стоять насмерть. - Что за глоткострастие? С ума сошел? Под реквизицию метишь?
        Александр не отступал, и Василий Евсеевич с отчаянием добавил:
        - Хочешь подвести бедняжку Жанетту, которая, рискуя собой, добывает нам эти скудные крохи?
        Александр сдался:
        - Тогда пусть хотя бы яблочный пирог испечет. Вон сколько яблок еще с зимы осталось.
        - А из какой муки мы этот пирог сделаем? - воскликнул дядя.
        - Да из любой.
        - Ишь ты, какой щедрый! Люди сейчас осьмушке секционного хлеба как богоявлению радуются, а ты будешь перед ними своим пирогом из белой муки похваляться?
        Александр молча снял с гвоздя окорок и сунул его в корзину. Дядюшка выхватил окорок и спрятал его за спину.
        - Ладно, - сдался он, - так и быть. Пусть меня укоряют в мотовстве и транжирстве. - Жестом Авраама, жертвующего собственным первенцем, пересыпал в корзину яблоки: - Вот! Доволен? Лукуллово пиршество, жемчуг перед свиньями!
        Александр подхватил корзину с посудой и вышел. Дядюшка проводил его любящим взглядом, вернул два яблока на полку и поспешил за племянником.
        ВДОЛЬ УЛИЦЫ УЖЕ стояли накрытые скатертями столы. Дворник Пьер колдовал над жаровней с дымящейся требухой. Жанетта помогла Ворне разложить угощение.
        Габриэль заняла место в середине стола. Она разрезала рыбный пирог и с помощью Жанетты передавала куски остальным трапезничающим. За последние месяцы мадемуазель Бланшар похудела, взгляд стал жестче, исчезла детская округлость щек. Даже волосы она теперь собирала в суровый узел на затылке, под ним на тонкой шее обнажилась трогательная ложбинка. От этой ее новой бестелесности и от беззащитного затылка теснило сердце. Какой-то рок - все время подозревать ее, только чтобы каждый раз оказывалось, что она вовсе не виновата. Так было с мадам де Жовиньи, с Нодье и с Рюшамбо. Драгоценности из ломбарда наверняка попали к ней от гвардейца в качестве платежа за попытку тетки спасти королеву. И никакого доказательства ее причастности к доносу на Люсиль Демулен у Александра тоже нет. И все же он бы чувствовал себя лучше, если бы Люсиль не выдала Габриэль свои планы.
        Жанетта усадила молодого Ворне между собой и Василием Евсеевичем, напротив Габриэль. Справа от той расположился Шевроль, расставив локти и водрузив дубину меж коленей. Коммунар старательно делал вид, что не замечает Александра, и Воронина это полностью устраивало. Пусть сидит себе. Даже если мадемуазель Бланшар не застрелила ни одного ростовщика и не накатала ни единого доноса, Воронин не собирался соперничать за нее ни с санкюлотом, ни с Давидом. После казни Демулена ему жить расхотелось, не только морочить голову себе и соседке.
        За дядюшкой устроились Бригитта Планель и чета ее упитанных друзей, с которыми Воронин когда-то столкнулся на лестнице: рыжий усач и его по-прежнему всем недовольная жена. Они представились добрыми патриотами Брийе.
        - А вы живете тут, в приходе Сен-Жерве? - спросила Габриэль.
        Чета Брийе переглянулась. Бригитта быстро ответила вместо них:
        - А тебя не касается, где они живут. Захочу и сдам им апартаменты в своем доме.
        Габриэль так дернула край скатерти, что стаканы покачнулись. Через стол перегнулась к Планелихе:
        - Какие апартаменты ты им сдашь? Обе квартиры у тебя в доме заняты, гражданка.
        Бригитта невольно отшатнулась, но тут же сложила руки на груди и торжествующе заявила:
        - А мы ждем, когда некоторые из бывших на государственные съедут! Долго-то ждать не придется!
        Габриэль вспыхнула, локтем толкнула Этьена. Он заворочался, как разбуженный зимой медведь:
        - Кого ты называешь бывшими?
        Планелиха поджала губы, сняла крышку со своей кастрюли, опустила в нее половник и с нескрываемым торжеством процедила:
        - Бывших нынче много стало. Эбертисты теперь тоже бывшие. Гильотина по всем вам плачет!
        Габриэль нацелилась на домовладелицу тяжелым, немигающим взглядом. Этьен заворчал и подтянул палицу к себе поближе, но Василий Евсеевич жестом миротворца воздел бокал:
        - Бригитта, голубушка, это дружественный ужин, а не заседание трибунала. Выпьем вместе этого веселящего вина! - отхлебнул, поперхнулся, осторожно понюхал темную жидкость, глубоко вздохнул, пробормотал: - Дареному коню в зубы не смотрят… - и стоически опорожнил чашу. - Бригитта, позволь угостить тебя нашей жирной и вкусной селедкой!
        К столу подошел гражданин, ответственный за ужины в секции Дома коммуны:
        - Привет и братство! У вас с краю свободные места, добрые патриоты. Примите в свой дружный круг гражданку Нодье с детьми.
        Василий Евсеевич тут же приподнялся и с полупоклоном поприветствовал прибывших:
        - Прошу вас, прекрасная гостья, украсить собой и вашими детками наше скромное застолье!
        Пышная булочница улыбнулась из сердцевины белоснежного батистового чепчика и села рядом с Габриэль, усадив за собой двух маленьких девочек и плотного сына-подростка. Все четверо одинаково белобрысые, безбровые и краснощекие Нодье напоминали присыпанные мукой сдобные булочки.
        Александр тоже радушно встретил вдову:
        - Добрый вечер, дорогая гражданка Нодье.
        Накрахмаленный чепчик тряхнул оборками:
        - Приятно встретиться вне лавки. Меня можно просто Розали звать.
        Розали оглядела длинный стол, заметила сидящую на другом конце домовладелицу и улыбка ее погасла. Она обернулась к детям, как бы удостоверяясь, что загораживает их собой.
        - К сожалению, гражданин Ворне, тут выбирать, с кем за одним столом окажешься, не приходится. Хорошо, что вы тут. - Сняла салфетку со своего блюда: - Угощайтесь. Мои знаменитые бриоши на настоящем сливочном масле. Сейчас во всем Париже таких не найдете.
        Бриоши были густо намазаны мармеладом и источали невыносимый соблазн. Василий Евсеевич не заставил себя упрашивать:
        - С вашего разрешения, очаровательная Розали, я возьму парочку. Славные детишки у вас.
        - Еще бы. Мартин мне теперь настоящий помощник. Уже на две головы меня перерос!
        Гражданка Планель усмотрела выпечку со своего места, взвизгнула:
        - Ишь ты, а у пекарихи-то сдобные булки! Это, оказывается, мы сами виноваты, что отрубями давимся!
        Сын Розали пошел красными пятнами и вскочил со своего места, но мать молча дернула его с такой силой, что он рухнул обратно на скамью.
        Планелиха не унималась:
        - Интересно, откуда у ворюг пшеничная мука?
        Стол братства безмолвствовал. По счастью, Василий Евсеевич не намеревался отказываться от самоотверженно принятых им на себя обязанностей радушного хозяина. Он внимательно проинспектировал дары остальных участников застолья и барственно повелел:
        - Жанетта, разлей-ка всем этого славного рагу!
        - Моего рагу на всех не хватит, - Бригитта Планель вцепилась в ручки котелка с дымящимся варевом. - Пусть каждый ест, что сам принес.
        - Нет уж, голубушка, - благодушно отмел ее взмахом холеной руки Василий Евсеевич, - берите пример со своих друзей.
        И так быстро подхватил со стола и прижал к груди головку сыра гражданки Брийе, что та не успела защитить свое подношение. Острым ножом дядя принялся отрезать от круга овернского гаперона щедрые ломти и раскладывать их по тарелкам пирующих.
        - Налетайте, добрые патриоты, не стесняйтесь. Вас угощают от всей души.
        Протянул брусочек Розали Нодье, та покачала головой:
        - Мне с того конца ничего не надо. Пусть гражданка Планель свой долг моему покойному супругу вернет.
        Бригитта встрепенулась:
        - Твой супруг, гражданка, был осужден трибуналом. И все его имущество отошло Франции. Не ты его наследница, а республика.
        Юный Мартин Нодье, сидевший на самом краю, крикнул:
        - А кто донес на него, а?! - от волнения у него по-петушиному сорвался голос.
        Бригитта вздернула все свои три подбородка:
        - Я-то тут при чем? Это долг каждого патриота - доложить трибуналу, если пекарь нарушает максимум или утаивает хлеб… - Ткнула в бриоши: - Или обвиняет добрых патриотов в том, что это они виноваты в нехватке белого хлеба.
        Юноша покраснел и снова рыпнулся, но мать и на этот раз твердо осадила его. Он закусил губу сжал руки в кулаки и весь остаток ужина просидел молча, уставившись под ноги.
        Габриэль от чужих угощений не отказывалась. Наоборот, охотно приняла из рук дядюшки кусок сыра и откусывала от него, не сводя злого, студеного взгляда с Планелихи. Этьен Шевроль при этом набычился и что-то проворчал. Она только пренебрежительно пожала плечами.
        Бывший делегат поднял стакан и мрачно проворчал:
        - Завтра в ратуше мы с Габриэль Бланшар сочетаемся гражданским браком!
        Александр взглянул на невесту, та невозмутимо жевала сыр. Он приветственным жестом приподнял свой бокал, отхлебнул вина. Вино было таким же дрянным, как и сама весть. Дядюшка и Розали Нодье поздравили молодоженов, Планелиха ехидно заметила, что с тех пор, как женатых в армию не призывают, многие сломя голову рванули в супружество. Александр впервые видел Габриэль столь вызывающей. На Ворне она не обращала внимания и вообще вела себя так, будто поздравления к ней не относятся. Этьен угрюмо сопел, исподлобья разглядывая сотрапезников. Василий Евсеевич вернул растерянным супругам Брийе уполовиненную головку сыра и потянулся за черпаком, торчащим из дымящегося рагу Планелихи.
        Та быстро придвинула горшок к себе, обратилась к чете Брийе:
        - Друзья, подставляйте ваши тарелки.
        Габриэль звонко воскликнула:
        - Осторожно, если вы ей уже уплатили, может и отравить!
        Брийе ничего не ответили, переглянулись и неуверенно опустили ложки в рагу. Пробуя кушанье, они буравили неприязненными взглядами мадемуазель Бланшар. Видимо, еще не нашли стратегически неуязвимой позиции между ненавидящими друг друга соседями, собравшимися на этом ужине дружбы и братства.
        Выручил всех Василий Евсеевич, твердо намеревавшийся провести вечер в приятной атмосфере, а заодно и наесться до отвала. Он громко призывал соседей не стесняться и угощаться его жирными селедками и наваристой чечевичной похлебкой. Яблоки дядюшка нарезал на тонкие ломтики и предлагал с такой помпой, словно то были заморские ананасы. Женщины оказались беззащитны перед его обаянием. Даже гражданка Брийе сдалась - взяла ломтик, отогнув мизинчик и тоненько хихикая. Оттаяла и Бригитта.
        Перегнулась через своих друзей к Александру:
        - Ворне, подставляй миску! От тебя одни кожа да кости остались.
        НА УЛИЦУ ДЮ Барр спустились душные сумерки. Догорали фитили в фонарях, шипели и коптили свечи, остывали угли в жаровне. Мучительный ужин подходил к концу. Первыми заторопились восвояси Брийе. Бригитта Планель тоже подхватила опустевший горшок, напомнила Пьеру затушить жаровню, Жанетте - снять скатерти и убрать столы и поспешила за друзьями. Все трое переваливающимися сурками двинулись вверх по дю Барр - к улице де Монсо.
        После их ухода поднялась и вдова Нодье. Василий Евсеевич успел перегнуться через стол и выхватить из ее корзинки последнюю бриошь:
        - На завтрашнее утро, дорогая Розали!
        Булочница вручила корзинку сыну и ушла, держа за руки дочек. Жанетта собирала грязную посуду. Пьер пошел за водой к колодцу. Дядюшка безмятежно подъедал остатки гаперона. Александр молча допивал последнюю бутыль. Этьен перебрасывал палицу из руки в руку и бросал вокруг мрачные взгляды.
        Габриэль встала, по-прежнему никого не замечая. Бросила в воздух:
        - Мне пора, меня ученица ждет.
        Шевроль поспешно подхватил дубину, вскочил, опрокинув скамью.
        - Нет, за мной не тащись, я прекрасно дойду сама.
        Невеста взметнула юбки и, не оборачиваясь, скрылась за углом Мортеллери.
        Шевроль растерянно помялся, взвалил палицу на плечо и, ни с кем не прощаясь, потопал вперевалку в противоположном направлении - к улице де Монсо.
        Дядюшкин брегет прозвонил семь раз. Ему жидко вторил колокол ратуши, почти единственный в округе избежавший переплавки на пики и пушки. Невыносимое испытание совместной вечери наконец-то завершилось.
        - Прекрасный был ужин, - довольно заметил Василий Евсеевич, аккуратно собирая в корзинку все недоеденное. - Почаще бы так. А дома нас еще отличный окорок дожидается!
        XXV
        ДЯДЯ СУНУЛ ГОЛОВУ в дверь:
        - Чего там Жанетка носом хлюпает? Это ты девку обидел, стервец?
        Александр валялся на диване и даже взгляда от окна не отвел:
        - На что она мне сдалась?
        Василий Евсеевич продолжал топтаться на пороге. Видно, благополучие кухарки, стряпающей съедобные обеды, волновало его сильнее, чем душевное уныние племянника, который эти обеды только пожирал.
        - Ты это брось валяться и хандрить целыми днями. Иди тогда сам кашу вари.
        Александр вздохнул, выпростал руки из-под головы, скинул ноги с канапе:
        - Пойду узнаю, что стряслось.
        Жанетта и впрямь сидела у очага зареванная, с опухшим лицом. Александр опустился перед ней на корточки, забрал ее слабо сопротивляющиеся ладони в свои.
        - Жанетта, милочка, сколько можно из-за меня слезы лить? Я ж тебя сразу предупредил: ненадежный я, ветреный, не женюсь!
        Она даже не улыбнулась, всхлипнула:
        - Мамзель Бланшар пропала.
        Он выронил ее руки. Встал, оперся о подоконник, спросил глухо:
        - Что значит «пропала»? Только вчера вечером все вместе ужинали…
        Жанетта вытерла слезы, высморкалась:
        - Вот как она с этого ужина ушла, так больше и не вернулась. Я утром три раза к ней поднималась, стучала, никто не открыл. А теперь вдруг явились эти супруги Брийе. У них ключ оказался, они квартиру отперли, сказали, хозяйка им ее вчера сдала. Я с ними зашла: барышни нет, постель не смята, на покрывале та же юбка брошена, что и вчера валялась.
        - Ну, может, она у этого Шевроля заночевала. Они же сегодня это… гражданский брак оформляют.
        Самому стало тошно от собственных слов.
        Жанетта высморкалась:
        - Да? А Пьер говорит, тут что-то неладно. Как хозяйка могла ее квартиру сдать? Куда она мамзель дела? Иди, мол, в трибунал, выясняй… А я боюсь. И что толку? Брийе вон уже мебель заносят. Не их, мол, дело, квартира теперь им сдана.
        Александр дальше не слушал, бросился на лестницу, взлетел на верхний этаж. Дверь была распахнута, грузчики, ругаясь, затаскивали комод, патриот Брийе лез им под ноги и помогал советами. Ему злыми окриками подсобляла жена.
        - Ничего не знаем, - усач растопырил руки перед комодом. - У нас контракт, апартаменты с сегодняшнего дня наши.
        Гражданка Брийе добавила настороженно:
        - Со всей мебелью и занавесями сняли. Все тут наше. Хозяйка сказала, прежние старорежимными оказались, их арестовали.
        Домовладелица на бешеный стук в дверь не ответила, на крики не отозвалась.
        Александр вернулся домой, крикнул дяде:
        - Василь Евсеич, Планелиха на Габриэль донесла! Я ее убью!
        - Ты полегче, полегче… - Дядя даже из кресел привстал, кинул на пол недочитанного «Народного оратора». - Она и нас в два счета посадит.
        - Не успеет!
        Александр почти кубарем слетел с лестницы, выскочил со двора, промчался по Гревской набережной, по мосту Менял пересек рукав Сены и, задыхаясь, подбежал к Дворцу правосудия. Решетка Майского двора оказалась запертой.
        На поднятый им грохот из будки выглянул жандарм с султаном и в трехцветном кушаке:
        - Куда? Не полагается.
        - Да мне в канцелярию только. Тут, может, по ошибке добрую патриотку ночью задержали.
        - Если по ошибке, то разберутся и отпустят. Не видишь, пока закрыто.
        - Да мне только спросить, в какой она тюрьме.
        - Этого больше не говорят, чтобы враги народа не прознали.
        У Александра лицо так исказилось, что сторож смягчился:
        - Сами виноваты. Нечего было арестантам заговоры затевать и бунтовать. Приходи попозже в трибунал и жди там, когда ее на суд приведут.
        - А когда приведут?
        - Откуда я знаю? Врагов у республики полно, все тюрьмы переполнены, а трибунал один. Давай валяй отсюда, пока я караул не позвал.
        Куда теперь? Что делать? Придется идти в ратушу - искать Этьена.
        На залитых слепящим утренним солнцем улицах густела толпа, по мостовым маршировали оркестры, повсюду цвели розы, весело поблескивала вода Сены. Все здания в честь предстоящего празднества Верховного Существа украсили сине-бело-красные знамена, двери, окна и ворота домов обвили дубовые листья и трехцветные гирлянды. У бакалейных и хлебных лавок по-прежнему держались за веревки бесконечные хвосты, но обносившиеся и исхудавшие парижане оживились. Все радовались завтрашнему торжеству.
        В ратуше воняло трубочным табаком, нестираной одеждой и потом мужчин, зарабатывающих на жизнь рытьем канав и обтесыванием камня. Обшарпанные стены покрывали плакаты, лозунги и приказы, напротив входа торчал непременный бюст Марата с надписью: «Марат не умер, Марат не может умереть, Марат будет жить с нами вечно». Комиссары и делегаты с занятым видом сновали по коридорам, санкюлоты терпеливо маялись в очередях за получением секционных карточек или направлением на работу. Но вместо прежнего воодушевления и самоуверенности в секциях царили подавленность и обреченность. Со времен неудавшегося мартовского восстания Эбера Парижская коммуна больше ничего не решала. В рядах вождей были проведены основательные чистки, а на место казненных назначили представителей всесильных комитетов Конвента. Революционную армию расформировали, инспекторов секций уволили, полицейских комиссаров тоже сменили на людей Робеспьера. Но больнее всего подкосило коммуну постановление, упразднявшее выплату сорока су всем участвующим в заседаниях. Казалось бы, небольшую сумму платили, а сколь многих добрых патриотов ее отсутствие
лишило возможности решать национальные задачи Франции в тепле и уюте, с табачком в носу и с флягой за пазухой!
        - Да здравствует революция, патриот! Работу ищешь? Тогда тебе туда, - усатый сторож у входа указал на очередь.
        - Я делегата Этьена Шевроля ищу, он раньше был членом горсовета от секции Арси. Невысокий такой, сутулый, темноволосый, с дубиной ходит.
        Сторож почесал в затылке:
        - Горсовет весь новый, и я тут недавно. Такого не знаю.
        - Где гражданские браки заключают? Он сегодня женится.
        - Вон там спроси, - усач указал на дверь в конце коридора.
        Комиссар, ведавший гражданскими браками, быстро нашел заявление Этьена Шевроля о заключении брака с девицей Габриэль Бланшар:
        - Да, сегодня в час дня должны сочетаться. - Еще раз рассмотрел заявление: - Подписи невесты не хватает. Без этого мэр не распишет. Девица должна письменно подтвердить свое согласие.
        - А где я могу этого Шевроля найти?
        Санкюлот кивнул на двери зала:
        - Может, он на заседании.
        - А когда оно закончится?
        - Заседание не прерывается. Кончится, когда революция победит всех своих врагов.
        Нет, до тех пор дело Воронина отлагательства не терпело. Он заглянул в двери, из которых доносился людской гул. В густых клубах дыма пылко дебатировали полсотни патриотов. Один неохотно поднялся, вышел в коридор.
        - Этьен Шевроль? Он оказался врагом народа. Арестован.
        - Не может быть! Когда? Еще вчера он был на свободе!
        - А зачем он тебе?
        - Его невеста, моя соседка, не вернулась ночевать. Хочу узнать у него, где она, не случилось ли чего.
        - Ничего не случилось, его ночной патруль арестовал. Может, и невесту вместе с ним.
        - За что?
        Санкюлот поглядел на Александра так, будто тот спросил, какой нынче год.
        - Он же был прихвостнем проклятого изменника Эбера.
        Из зала выглянул усатый патриот во фригийском колпаке:
        - Бертран, голосуем, кто возглавит процессию секции. Необходим твой голос.
        Бертран встрепенулся, словно его призвали решать участь Франции, и скрылся в смрадной комнате выносить судьбоносные постановления о построении колонны в завтрашнем празднестве Верховного Существа.
        АЛЕКСАНДР ВЕРНУЛСЯ ДОМОЙ. Во дворе на высокой стремянке у самой стены балансировал истопник Пьер с малярной кистью в руке. На всю ширину фасада тянулись свеженамалеванные огромные кривоватые алые буквы: «Да здравствует революция! Свобода, Равенство». Склонив голову, Пьер разглядывал свое творение, видимо, прикидывая, куда присобачить не уместившиеся на фронтоне «Братство или смерть!». Заслышав скрип гравия под башмаками Воронина, обернулся и вдруг ахнул. Лестница под ним покачнулась, кисть выпала из руки и шлепнулась на сорняки, подняв фонтанчик кровавых брызг. Пьер скатился вниз и побежал в угол двора, к густым зарослям жимолости и жасмина. Александр последовал за ним. В темной сердцевине кустов на сыроватой земле лицом вниз лежало тело женщины. Голова трупа была проломлена, кровь пропитала волосы, одежду и почву вокруг.
        Пока Пьер бегал в департамент полиции, Александр рассмотрел тело. Над раскрошенным затылком вились мухи, а в глубине раны, среди раздробленных костей и комков мозга, торчала залитая кровью деревянная щепка. Несмотря на жаркий день, труп успел окоченеть. Значит, убили еще вчера. Платье было испачкано в пыли и грязи, его покрывали сор и цветочки жимолости. На темных волосах кое-где лежала белая пыль. Землю под кустами густо усыпали сухие окровавленные примятые листья, не сохранившие отпечатки обуви. Вылезая из зарослей, Александр заметил сломанные сучья и следы крови на земле и примятом бурьяне. Стало быть, после удара еще кровоточащее тело волоком втащили в кусты. Так и есть: посреди двора, на ведущей в дом тропинке, выделялось сырое пятно, кое-как присыпанное землей и гравием. Убийца пытался скрыть лужу крови, но недостаточно тщательно. Похоже, на женщину напали сзади, когда она возвращалась домой. Но и здесь сухая утоптанная земля не сохранила следов.
        Впрочем, на месте преступления мешкать не стоило. Французское правосудие в последнее время принимало решения, руководствуясь не столько здравым смыслом, сколько безошибочным патриотическим чутьем, и любые промашки следствия искупались стремительностью расправы.
        ВАСИЛИЙ ЕВСЕЕВИЧ ОТДЫХАЛ в опочивальне от тягот обеда. Александр устроился в любимой нише на подоконнике, дожидаясь появления полиции. Вскоре во двор вернулся Пьер, за ним шествовали чиновник в черной треуголке с плюмажем и два капрала, один тащил на плече свернутое полотнище. Александр узнал отороченное неопрятной бородой широкое лицо полицейского комиссара из секции Дома коммуны. Это он зимой расследовал убийство Рюшамбо. Пьер ткнул на кусты. Представители закона, согнувшись и кряхтя, полезли в заросли. Александр вышел во двор.
        Вынырнувший из кустов следователь тут же окликнул его:
        - Гражданин?.. - глянул на список жильцов, висевший над входной дверью.
        - Ворне.
        Комиссар внимательно оглядел Александра:
        - Где-то я тебя уже видел, Ворне. Ты мне знаком.
        Отпираться было бессмысленно: в секции Дома коммуны проживало не так уж много высоких длинноволосых блондинов.
        - Вы видели меня у ломбарда в день убийства ростовщика Рюшамбо. Я как раз проходил мимо, когда выносили тело.
        Тут из кустов вылезли капралы с полотнищем в руках, просевшим под тяжестью трупа. Александр постарался не переборщить с изумлением:
        - Это наша домовладелица?!
        Заахала и запричитала появившаяся Жанетта. Полицейский отряхнул плечи от светлых цветочков жимолости, прервал ее:
        - У покойной имелись родственники? Может, какой-нибудь нетерпеливый племянник?
        Пьер хмыкнул:
        - Не было у нее никакого племянника. Года два назад ей письмо от какой-то внучатой племянницы приходило, откуда-то из Оверни. Хозяйка тогда ругалась: мол, племянница замужем за таким мерзавцем, что на наследство может не рассчитывать. - Скорбно прогудел: - Покойница мне за уголь должна осталась. И надпись эту на дом она мне заказала, я для нее специально на двадцать су краски купил. С кого теперь эти деньги взять? От племянницы не дождешься…
        - Написать славный лозунг нации - лучшая награда для истинного патриота, - безжалостно прервал его полицейский. - Когда в последний раз видели жертву?
        Пьер чистосердечно признался:
        - Да вот только что! Едва с лестницы не грохнулся! И сразу к вам в департамент…
        Александр уточнил:
        - Вчера. На нашем общем товарищеском ужине. Гражданка Планель пригласила к столу супругов Брийе и после ужина ушла вместе с ними.
        Жанетта и Пьер подтвердили.
        - Что за Брийе? Что о них известно?
        - Мы их никто не знаем, - Жанетта кивнула на окна, - но сегодня утром они явились сюда, сказали, что хозяйка сдала им квартиру, в которой до сих пор жила гражданка Бланшар. У них оказался ключ. Они сейчас вносят мебель.
        Пьер прервал словоохотливую Жанетту, выступил вперед, с важностью пояснил:
        - Покойница давно хотела выселить гражданку Бланшар, но у нее заступники были влиятельные, жених ее - бывший член городского совета от секции Арси Этьен Шевроль. А теперь эбертистов к ногтю прижали, вот, видать, хозяйка и решилась сдать другим людям.
        Комиссар взмахнул белым жезлом с надписью «Власть закону»:
        - Эбертисты? Позови гражданку Бланшар.
        - Нету ее. - Жанетта разрыдалась по новой. - Со вчера так и не вернулась. На ужине с Шевролем этим сидела, он еще объявил, что завтра, то есть уже сегодня, они с ней в ратуше гражданский брак заключат. А покойница действительно все время грозилась донести на мадемуазель Бланшар, что та из бывших. Очень хотела от нее избавиться. - Утерла глаза фартуком. - А сегодня смотрю: в квартиру мадемуазель уже другие люди вселяются, а ее всю ночь и вовсе дома не было.
        Следователь поковырял в ухе:
        - Выходит, эбертист, член совета секции Арси, собирался сочетаться браком с бывшей аристократкой?
        - Гражданка Бланшар не аристократка, - Александр стоял, широко расставив ноги, засунув руки в карманы полосатых санкюлотских штанов, и говорил как можно равнодушнее. - Она художница и музыкантша, помогала знаменитому художнику революции Жаку-Луи Давиду в его творчестве. Просто наша хозяйка была далека от мира искусства. Ей что художница, что аристократка.
        Полицейский снял шляпу, почесал в затылке. Еще бы! Упомянут Жак-Луи Давид, а вся полиция находится в ведении Комитета общественной безопасности. Он выудил из кармана окровавленную щепку:
        - Вот это я нашел в ране. Жертву убили деревянной палкой или дубиной.
        Пьер обрадовался:
        - Точно! У Шевроля, жениха девицы Бланшар, была огромная дубина, он ее повсюду с собой таскал и вчера с ней был.
        Следователь согнул и помял руку трупа, уже распухшую и приобретшую мертвенный оттенок.
        - Судя по состоянию тела, Бригитту Планель убили еще вчера. - Скомандовал капралам: - Несите в морг в Гран-Шателе. Кто прислуга покойной?
        - Симону хозяйка вчера из-за братского ужина отпустила к матери. Она рядом с башней Сен-Жак живет. Я могу за ней сбегать, - вызвался Пьер.
        Следователь кивком отпустил его, вошел в дом. Александр последовал за ним. Гражданин Брийе, услышав новость, едва не выронил из рук гардины.
        Гражданка Брийе возмутилась:
        - Как это убили?! У нас с домовладелицей договор! Мы уже и апартамент убрали, и мебель перевезли! А теперь что будет?
        Гражданин Брийе выудил из жилетного кармана сложенный пергамент.
        - Вчера после ужина мы вместе с гражданкой Планель пошли к нотариусу Жакору, его контора на Гревской набережной, прямо напротив моста Нотр-Дам. Нотариус подтвердит, что мы все втроем явились к нему около половины восьмого.
        - А как долго вы там оставались?
        - Часа полтора, пока он составлял договор. Потом мы заплатили, гражданка Планель дала нам ключ, и мы расстались.
        Следователь развернул договор. Через его плечо Александр заглянул в документ. Договор действительно был датирован вчерашним числом - восемнадцатым прериаля II года Республики. Узнал он и закорючки Планелихи: точно такая же ее подпись красовалась и на его квартирном договоре.
        Гражданка Брийе ткнула пальцем в бумагу:
        - Вот при нотариусе за весь год ей вчера уплатили! Наша подпись на ассигнатах. Домовладелица их в правый карман положила. Апартаменты теперь наши.
        - Ладно, проверим. А после подписания договора вы куда направились?
        - Мы на старую квартиру вернулись, паковаться, гражданка Планель сказала, что прямо с утра можем вселяться. А куда она пошла и что с ней дальше стряслось, понятия не имеем.
        Александр возмутился:
        - Вам же вчера за ужином мадемуазель Бланшар сказала, что тут свободных квартир нет.
        Супруги переглянулись.
        - Квартиру можно было сдать вам, только каким-то образом сначала избавившись от предыдущей жилички. А Жанетта уверена, что, судя по вещам, гражданка Бланшар со вчера домой уже не возвращалась. Похоже, вы не беспокоитесь, что прежняя съемщица появится и потребует свое жилье обратно?
        Гражданка Брийе покраснела, гражданин Брийе побледнел.
        - Домовладелица уверила нас, что с прежней жиличкой разберется сама. К тому же парень этой Бланшар заявил, что они женятся. Может, она к нему переехала? Мы тут ни при чем. Это не наше дело, как хозяйка освобождает свою квартиру. Мы ее сняли законно, по рыночной цене. Никто ее обратно забрать не может.
        Жена поддакнула:
        - Нам от всего этого одни переживания и убытки! Стали бы мы платить за год вперед, если бы знали, что домовладелицу тут же убьют, а нам будут угрожать, что вернется прежняя квартирантка!
        Жанетта снова залилась слезами:
        - Ой, мамзель Бланшар мне за месяц должна осталась!
        Появился Пьер со служанкой Планелихи, юной напуганной девушкой. Запинаясь, завязывая и развязывая ленты чепчика, Симона пролепетала, что хозяйку последний раз видела вчера днем. Из-за совместного ужина та отпустила ее к матери. Там Симона и ночевала, а об убийстве только сейчас услышала от Пьера.
        Служанка отперла дверь в жилище домовладелицы, вслед за следователем внутрь просочились и все любопытные. Хозяйка дома сама ютилась в небольшой мансарде с низким скошенным потолком. В камине скорчился полуобгоревший лист бумаги. Когда процессия передвинулась в спальню, Александр выудил бумагу из пепла и спрятал за пазуху.
        Симона подтвердила, что, судя по заправленной постели и брошенным вещам, хозяйка дома не ночевала.
        - Нет, гражданин комиссар, такого раньше никогда не бывало. Мадам Планель только на рынок отлучалась, да и то ненадолго. В последние годы даже к мессе не ходила и к себе никогда никого не звала.
        - Были ли у нее враги?
        Симона всплеснула руками:
        - Что вы! У нее и друзей-то не было. - Покраснела, добавила: - Вот только месье Ворне ей нравился.
        - А Габриэль Бланшар?
        - Месье Ворне всем нравится, - подтвердила смущенно Симона.
        Александр хотел сквозь землю провалиться. Полицейский устало переспросил:
        - Между Планель и Бланшар какие были отношения?
        - Ах, это! - обрадовалась Симона. - Мадам ее терпеть не могла.
        - Почему?
        Девушка истерзала завязки чепчика:
        - Хотела ее выжить, чтоб квартиру снова сдать.
        Александр не выдержал:
        - Необходимо узнать, куда девалась Габриэль Бланшар.
        Следователь внимательно поглядел на Александра:
        - Сдается, гражданин Ворне, ты близко к сердцу принимаешь судьбу девицы? Тебе эти угрозы домохозяйки вряд ли нравились, а?
        - Никто из нас, кроме Брийе, не знал, что домовладелица собирается заново сдать эту квартиру. Во время вчерашнего ужина ни мадам Планель, ни супруги Брийе ни словом не обмолвились о будущей сделке. Девица Бланшар одинока и беззащитна и, разумеется, вызывает у меня сочувствие, но не настолько горячее, чтобы ради нее убить другую женщину.
        - Так, - комиссар оглядел жильцов, строго постановил: - Пока что никому дом не покидать.
        - А как же завтрашний праздник? - возмутилась Жанетта. - На него всем велено явиться. Там же само Верховное Существо будет выступать!
        АЛЕКСАНДР ЗАСТАЛ ВАСИЛИЯ Евсеевича чаевничающим, еще в ночном колпаке. Дядюшка никогда не усматривал причин расстраиваться из-за чужих несчастий, так что весть о гибели домовладелицы и пропаже Габриэль перенес стоически.
        - Не баба, а мерзкий почечуй какой-то эта Планелиха была, ей-богу! Земля ей пухом. - Степенно осенил себя знамением, взял кусочек сахара, засунул за щеку и, жмурясь от удовольствия, отхлебнул из фарфоровой чашки горячего чаю.
        Александр не мог усидеть, ходил туда-сюда по гостиной.
        - Ну чего маешься? - осерчал дядюшка. - В глазах от тебя рябит. Все и так понятно: Шевроль укокошил Планелиху, чтобы та не вязалась к его невесте.
        - Если только он убил Планелиху, а не наоборот.
        - Наоборот? - дядюшка поправил очки, с интересом уставился на племянника. - Тело-то чье нашли?
        - Тело ее.
        - Ну ты, Саня, как знаешь, а для меня это многое проясняет.
        - Ничего не проясняет.
        Александр выудил из-за пазухи мятую обгоревшую бумажонку, расправил. Это и впрямь оказался черновик доноса на гражданку Бланшар, предательски скрывающую, что она бывшая аристократка, и на Этьена Шевроля, «такого же голландского шпиона и иностранного агента, как его ближайший друг и изменник родине Эбер, и который к тому же многажды покушался на жизнь доброй патриотки Бригитты Планель».
        - Вся писанина перечеркнута и переправлена. А чистовика нигде не было, небось уже отослала в трибунал. Если Шевроля с Бланшар арестовали до того, как ее убили, то это она погубила их, а не они ее.
        - Ну кто ж теперь знает, когда именно ее убили.
        - До девяти вечера живехонькая домовладелица подписывала у нотариуса контракт с Брийе и вышла оттуда с кучей ассигнатов в правом кармане. С рассвета во дворе околачивался Пьер, расписывал дом лозунгами, а в полдень тело уже нашли окоченелым, несмотря на теплый день. Значит, ее убили не раньше девяти вечера и не позже рассвета. Если Шевроля арестовали до этого, то он уже не виновен в этой смерти. Тогда остаются Брийе или случайный грабитель.
        Дядя горестно покачал головой:
        - До чего же ты докатился, Санька! Русский дворянин, офицер, с боевыми наградами, а интересуешься, кто укокошил мерзкую мещанку Планелиху У тебя что, более важных забот нет? Чем мы, к примеру, ужинать сегодня будем?
        - К сожалению, убийство Планелихи - моя забота, Василь Евсеич! Если это не Шевроль, то подозрение падет и на меня. Убили Бригитту в нашем дворе, а то, что я в это время был дома, никто подтвердить не может.
        - Как это «не может»? А я на что?
        - Не поверят вам, дядюшка.
        - Мне, дворянину и доверенному лицу российской самодержицы, не поверят?!
        - Ну, если вы признаетесь, что вы дворянин и доверенное лицо российской самодержицы, тогда, может, вас и выслушают, но лучше бы не использовать такое сильнодействующее средство.
        - А мадемуазель Бланшар куда подевалась?
        - Боюсь, арестована вместе с Шевролем. Завтра департамент полиции закрыт из-за праздника Верховного Существа, а послезавтра с утра пойду узнавать. Только на месте комиссара я бы скорее меня заподозрил, чем хрупкую мадемуазель Бланшар.
        - Тебя-то с какой стати подозревать? Ты ведь не убивал?
        - Нет, только грозился. Убить женщину, даже такую, как Бригитта, да еще столь вульгарным способом, я бы не набрался духа. Но достаточно, чтобы меня заподозрили, стали допрашивать, расследовать, наводить справки, откуда мы взялись, да чем занимаемся, да кто нас знает. Стоит полиции запросить Кальвадос, из которого мы якобы приехали, - и обнаружится, что мы вовсе не те, за кого себя выдаем.
        - Тогда бежать надо, а не сидеть невестой на смотринах! - дядя решительно отложил газету, скрестил руки на груди: - Давай, Саня. Я, что ли, вещи собирать буду?
        - Куда бежать? Как? Из Парижа без лессе-пассе через заставу не пропустят, а в городе нам в любом новом месте придется заново регистрироваться. Самый верный способ закрыть расследование - это как можно скорее найти убийцу. Если окажется, что Планелиху убил Этьен, то нас оставят в покое, а если не он, то мое исчезновение только убедит полицию в моей вине. Но вас, Василь Евсеич, никто ни в чем не подозревает. Вам и впрямь хорошо бы хоть ненадолго куда-нибудь перебраться. Надо подумать, кто вас может приютить.
        Дядя только отмахнулся:
        - Еще чего выдумал! Хотел бы я посмотреть, как ты без меня справишься! - нахмурился, снова уткнулся в читанную-перечитанную газету и обиженно басил из-за нее: - Я тут о тебе, как наседка о яйце, забочусь: чтобы ты и сыт был, и сух, и в тепле, любимую бобровую шапку для тебя не пожалел! Без меня с голоду подохнешь. Нет уж. Вместе приехали, вместе и уедем - хоть в милое отечество, хоть на площадь Революции.
        Александр отчего-то закашлялся:
        - Будем надеяться, убийца вскоре найдется.
        - Свечи зажги, букв уже не видать. На ужин-то у нас что? В сотый раз спрашиваю.
        ВСЮ НОЧЬ В РАСПАХНУТОЕ окно лился шелест летнего дождя, пахло сырой землей и пыльными листьями. Где сейчас Габриэль? В Консьержери, в Ла-Форс? Александр вспоминал участь Люсиль, и его захлестывала леденящая волна ужаса.
        На следующий день, двадцатого прериаля, Конвент вотировал декрет о существовании Верховного Существа и о бессмертии души. Департамент полиции пустовал из-за проведения торжественных церемоний. Наплевав на запрет следователя, Александр пошел на празднество. Все лучше, чем томиться дома неизвестностью и бессилием.
        Через весь Париж в Национальный сад, бывший парк Тюильри, стекались колонны сорока восьми парижских секций. Газоны густо усеяли сделанные Давидом аллегорические фигуры. Робеспьер, в небесно-голубом фраке и нанковых кюлотах, с огромным букетом цветов в руках, произнес длинную речь со сцены специально сооруженного амфитеатра. Затем сжег Факелом Истины облитое скипидаром картонное чудовище Атеизма, и на его месте воссияла слегка закоптелая статуя Мудрости. Тут в соответствии с планом Исполнительного комитета народного образования грянуло всеобщее ликование. Били барабаны, надсаживались трубы, с мостов доносились артиллерийские залпы.
        Счастливые толпы построились в колонны и, горланя патриотические песни, двинулись к Марсову полю, переименованное в Поле объединения. Впереди всех вышагивал Робеспьер, в некотором отдалении семенили в шляпах с плюмажами прочие депутаты, перепоясанные трехцветными кушаками. Следом тянулся кортеж с колесницей, полной атрибутов ремесел и искусств, позади маршировали саперы, пожарные, канониры и духовые оркестры.
        За спиной Александра мужской голос произнес:
        - Посмотри на эту скотину. Ему мало быть повелителем. Он хочет быть Богом.
        Александр обернулся. Жак-Алексис Турио, депутат от Марны, бывший соратник Дантона, кивал на Робеспьера.
        Шествие обогнуло статую Свободы, через мост Революции пересекло площадь Инвалидов и вышло на Поле объединения.
        Там опять вдохновенно исполняли симфонии, с энтузиазмом пели гимны Божеству, дружно и торжественно клялись не складывать оружия, пока не будут истреблены все враги республики. Робеспьер, ставший не то Верховным Существом, не то его жрецом, опять жевал все те же нескончаемые речи. После залпов артиллерии, символизирующих возмездие врагам нации, и дружных криков «Да здравствует Республика!» довольные патриоты секциями разошлись по домам.
        АЛЕКСАНДР ВОЗВРАЩАЛСЯ ПО опустевшему городу. У пекарни из-за праздника не оказалось очереди, и, вспомнив, что дома поджидает вечно голодный Василий Евсеевич, уничтожавший любую выпечку быстрее, чем дракон - девственниц, Александр вошел внутрь. От большой печи несло жаром, и над дубовыми квашнями витал кислый аромат бродившего теста.
        - Голубушка Розали, мне буханку секционного.
        - Что вы такой невеселый, месье Ворне?
        Воронин только слабо усмехнулся, не в силах шутить и флиртовать.
        Пышная булочница поглядела на него с жалостью:
        - Тут у меня парочка бриошей припрятана. Возьмите дяде, я знаю, как он любит.
        Она поспешила в чулан, на ходу бросив сыну:
        - Мартин, хватит мечтать. Пол подмети!
        Через минуту вернулась, протянула узелочек.
        - Спасибо, прекрасная Розали. Дядюшка за каждым завтраком поминает вас с благодарностью. Я, пожалуй, расплачусь за последнюю декаду. Сколько с меня?
        Розали сняла со стены бирку с зарубками, придвинула абак, принялась подсчитывать задолженность. Александр заметил, что с соседнего крючка исчезла старая бирка, густо усеянная зарубками невыплаченных долгов. Она висела на стене уже год, словно напоминая о грехе и долге Планелихи. Кивнул на опустевший гвоздь:
        - Я смотрю, вы уже знаете.
        Булочница обернулась на стену, спросила:
        - Вы о чем?
        - Что ждать уплаты долгов от Бригитты Планель теперь не приходится. Вчера нашли ее тело с проломленной головой.
        Мадам Нодье распахнула глаза, замерла в изумлении, но не стала делать вид, что расстроена, только горько усмехнулась:
        - Ах вот как?! - Тщательно обмела прилавок от крошек, потом сказала: - Я ее бирку выкинула. Какой в ней толк? Мерзавка скорее и на меня донесет, чем долг вернет. Мартин, буханки сгорят!
        Юноша отложил метлу, отряхнул руки и бросился к гудящему зеву печи.
        - Восемь ливров сорок су. Это из-за бриошей так дорого получается. Зато таких больше нигде в Париже не достанете, это только для своих. На настоящем сливочном масле и с персиковым мармеладом.
        Александр расплатился, вышел, на пороге остановился, придерживая дверь, пропуская внутрь женщину с детьми. Пока мешкал, Мартин вымел ему под ноги крошки, листочки, щепочки, пыль и прочие соринки.
        - Ты ослеп, парень?
        - Извините, не заметил, что вы еще тут. - Смущенный Мартин ринулся обметать сапоги Воронина.
        - Оставь.
        Воронин закинул мешок с хлебом за плечо и побрел домой.
        В тени Сен-Жерве его окликнул мужской голос:
        - Месье!
        Александр обернулся. Из-за угла церкви вышел высокий брюнет с бородавкой на левой щеке и пронзительным взглядом немигающих агатовых глаз. На этот раз он не кутался в плащ, а гвардейский мундир сменили обычный сюртук и панталоны. Александр бросился к нему:
        - Аббат Керавенан! Наконец-то! Я вас по всему Парижу искал!
        Тот вздрогнул, оглянулся:
        - Поищем тихое место.
        Они вошли в собор. Литургии в Сен-Жерве давно не служились, в обычные дни тут собирались санкюлотки щипать тряпье на бинты для фронта, а в этот праздничный день было пусто, темно и воняло селедкой.
        - Падре, вы знаете что-нибудь о судьбе мадемуазель Бланшар?
        - А что с ней случилось? Я знаю только, что мадам Турдонне в Ла-Форс, но, слава богу, жива.
        - Мадемуазель Бланшар исчезла. Я опасаюсь, что ее арестовали.
        - Если это так, то я об этом очень сожалею. Откуда вам стало известно мое имя?
        - Мадам Турдонне как-то обмолвилась, что я священника от гвардейца не могу отличить, а Люсиль Демулен упомянула, что Дантона исповедовал и венчал скрывающийся неприсягнувший священник. И когда я увидел, как смотрел на вас Дантон с эшафота, я догадался, кто вы. И кому еще, кроме аббата, мог бы доверять набожный, но подозрительный Рюшамбо? Вы были единственным, кто мог на деньги Дантона и Рюшамбо попытаться спасти королеву. Неужели Дантон знал, на что идут его деньги?
        - Оставьте. Он исповедовался мне, а не я ему. После его венчания я продолжил опекать его в качестве духовного отца. В обмен я просил пожертвования. На что они шли, Дантона совершенно не интересовало.
        - Падре, вы знаете, кто убил Рюшамбо?
        Аббат покачал головой:
        - К сожалению, нет. Месье Рюшамбо щедро жертвовал святой католической церкви, это все.
        - А мадам Жовиньи что делала в вашем списке?
        - Она там случайно, - священник вздохнул. - В ломбарде я понял, что несчастная дама очень бедствует, хотел передать ей пятнадцать ливров из пожертвований Рюшамбо, но не успел. Месье Ворне, я искал с вами встречи с того дня, как узнал, что вы помогали Демулену, а потом и несчастной Люсиль.
        Рука его дернулась, как будто он хотел перекреститься, но воздержался.
        Александр осторожно ответил:
        - Мне очень жаль мадам Демулен, но я не знаю, о какой помощи вы говорите. Я никому из них ни в чем не помогал. Если вам об этом сообщила мадемуазель Бланшар, то она просто не поняла, что я всего-навсего вернул Люсиль деньги, которые когда-то занял у Камиля.
        Священник отмахнулся:
        - Вы не должны оправдываться. Мадемуазель Бланшар никогда ничего мне не сообщала. Год назад я сделал крайне неудачную попытку представиться ей, это закончилось тем, что мы оба в темноте упали и девушка испугалась. С тех пор я опасался показываться ей на глаза. О вашей щедрой помощи мне рассказала сама Люсиль. Общие знакомые просили помочь ей, я встречался с ней перед самым ее арестом. Мне очень жаль, что все наши усилия оказались напрасными, и мой духовный сын Дантон, Демулен и храбрая Люсиль погибли.
        - Кто-то выдал ее, - сухо заметил Александр.
        - Не надо подозревать меня, - устало сказал аббат. - Я два года в бегах из-за того, что отказался присягнуть конституции. Неужели вы полагаете, что я рискую своей жизнью и скрываюсь, чтобы предавать своих духовных чад и тех, кто пытается спасти их? Я сохранил все тайны Дантона, я скрыл участие мадам Турдонне в попытке спасти королеву. Я не выдал и вашу дружбу с Демуленами.
        Александр вспомнил, как смотрел Дантон в свои последние минуты на аббата Керавенана, вспомнил и взгляд аббата, которым тот проводил своего духовного сына в иной мир.
        - Я вовсе не вас имел в виду. Я передал мадам Демулен деньги на глазах у… у свидетеля, который мог неверно истолковать этот возврат долга.
        - Этот свидетель - Лафлот?
        - Кто такой Лафлот?
        - План восстания выдал трибуналу заключенный Люксембургской тюрьмы, некто Лафлот. Он подслушал заговорщиков.
        Александру показалось, что невыносимая тяжесть, два месяца прижимавшая его к земле, внезапно испарилась:
        - Даже не могу описать вам, падре, какое облегчение узнать это! Я боялся, что мужественную мадам Демулен погубила… погубил кто-то другой.
        - Люсиль успела рассказать мне о вашем участии в борьбе Камиля и о вашей щедрости. Если вы хотите спасти мадемуазель Бланшар, ее тетку и множество других совершенно невинных людей, вы должны довести дело «снисходительных» до конца.
        Александр обомлел:
        - Да как?! Вы были на их казни. Вы думаете, моя шея - стальная?
        - Больше некому. Дантон и Демулен уничтожены. Остались только вы.
        Что этот странный человек имеет в виду? Воронин в Париже совершенно одинок: чужак, без армии, без сторонников, без связей, без собственной газеты, даже без друзей.
        - Вы и впрямь надеетесь, что там, где сложили головы влиятельнейший Дантон и знаменитый Демулен, там преуспею я - не журналист, не оратор, не политик? Если это, по-вашему, так просто, то почему вы сами давно этого не сделали?
        - Потому что сегодня никто не станет прислушиваться к неприсягнувшему священнослужителю. Но вы - другое дело. Вы целый год посещаете заседания Конвента и якобинского клуба, вы знаете позиции и мнения всех депутатов. К тому же вы самоотверженны, отважны и неравнодушны к судьбам невинных людей. Вы готовы рисковать собой, готовы действовать и способны увлечь за собой остальных. Ваши порывистость и искренность необыкновенно привлекательны. Все это поможет вам.
        Тыльной стороной ладони Воронин вытер внезапно вспотевший лоб.
        - Даже если допустить, что вы правы, этого недостаточно. Камиль превосходил меня во всем. Это не помогло его делу и не спасло его.
        - Вы, конечно, тоже рискуете собой. Но у вас есть одно преимущество перед Камилем, даже два, нет - три! - Аббат испытующе осмотрел Воронина, словно еще раз удостоверяясь, что не ошибся. - Первое: вы не принадлежите ни к какой клике. Вы не робеспьерист, не дантонист, не эбертист, не роялист, не часть парламентского болота, не католический священник и не жирондист. Вы - никто. За вами нет никакой силы.
        - Это преимущество? - Александр постарался скрыть разочарование.
        - Безусловно. Вас никто не опасается, у вас нет идейных противников и врагов. Никому из этих честолюбцев не придется признавать ваше участие и делиться с вами отвоеванным пирогом власти. Во-вторых, вы уже знаете: то, что пробовали сделать Камиль и Дантон - переубедить самого Робеспьера, возбудить общественное мнение, заставить народ выступить против террора, - все это обречено на неудачу. Народ даже ради своего кумира Дантона пальцем не пошевелил.
        - Вы легко убедили меня, что дело пустяковое, - горько хмыкнул Воронин.
        - Калигулу и Нерона не народ сверг, а собственные приближенные. Наверняка у многих в Конвенте уже сильно ноет шея. - Аббат понизил голос: - Вы можете напугать их, вы можете не дать им покоя, вы можете указать им, что делать.
        - Да я сам не знаю, что делать.
        - Подумайте и поймете. Положить конец безумию можно, только сокрушив вдохновителя бесчеловечной системы. Это единственный путь спасти мадам Турдонне, мадемуазель Бланшар и всех нас.
        Уже из праздного любопытства Воронин поинтересовался:
        - А в чем мое третье преимущество?
        - Вы счастливчик. Да, да, не смейтесь. Без этого разве вы все еще были бы целы? Если вам понадобится моя помощь, спросите у сторожа церкви Сен-Жермен-де-Пре о гвардейце Мишеле Гюитарде. Видите, я полностью вам доверяю.
        Аббат Керавенан прощальным жестом приподнял сменившую треуголку войлочную шляпу и двинулся к выходу.
        Александр вспомнил злосчастный орден Святого Людовика:
        - Простите, падре, у Рюшамбо хранился орден Святого Людовика, а потом он оказался у мадемуазель Бланшар. Это было пожертвование Рюшамбо? Это вы передали его мадам Турдонне?
        - Орден? - гвардеец недоуменно тряхнул плечами. - Ничего об этом не знаю, Цезарь Рюшамбо не жертвовал мне никакого ордена.
        XXVI
        СВЕРХУ, С ГАЛЕРЕИ, бывший театральный зал выглядел почти пустым. Из семисот восьмидесяти двух депутатов Конвента в собрание продолжали являться лишь треть, остальные предпочитали скрываться в местах более безопасных. Да и немногие присутствующие не сидели на своих скамьях, а слонялись по Национальному дворцу и парку, готовые улизнуть, едва пойдет речь о вотировании чреватых неприятностями решений.
        Член Комитета общественного спасения Кутон зачитывал новый закон, и народные избранники вновь трепетали, хотя, казалось бы, давно ко всему привыкли.
        - Я предлагаю принять новый декрет: предать смертной казни каждого, кто пытается ввести народ в заблуждение и мешает его просвещению, каждого, кто портит нравы и развращает общественное сознание, а также всех, кто охлаждает энергию и оскверняет чистоту революционных и республиканских принципов!
        Впервые со времени падения Жиронды Конвент встретил предложение триумвира без восторженного одобрения, но большинство депутатов были настолько запуганы, что драконовский закон с его расплывчатыми формулировками, позволяющими уничтожить любого, был немедленно принят.
        Сразу после казни Демулена и Дантона члены ассамблеи ужаснулись правительству которое они сами и создали, однако никто не знал, что делать. Увы, именно из этих марионеток, давно предавших бывших соратников и смертельно боявшихся за собственную шкуру, Александру предстояло выковать отпор террору. Оставалось надеяться, что именно эти малодушные, загнанные в угол трусы и обезумевшие от страха соучастники превратятся в стойких противников Комитета общественного спасения, едва опасность нависнет над их собственными головами.
        Воронин действовал с безоглядным безумством человека, которого должны расстрелять на закате. Еще утром в полицейском департаменте секции он разузнал, что гражданка Бланшар жива и заключена в женскую тюрьму Ла-Форс в качестве «подозрительной». Почему и когда ее арестовали, канцелярист не сообщил. Зато о грядущем приговоре гадать не приходилось.
        С галереи для публики Александр спрыгнул в зал. За год посещения Конвента месье Ворне успел познакомиться со многими депутатами, но сейчас подходил даже к тем, кого знал лишь по имени. Подсаживался на скамью, поджидал в коридорах, на лестнице, проникал в кулуары, хватал за рукав в киоске, ловил их в саду, даже в уборных. От слов незнакомого длинноволосого блондина члены ассамблеи бледнели, отшатывались, оглядывались и спускали голос до шепота. Но никто из запуганных членов Конвента не смел оборвать незнакомца, ведь он первым делом вспоминал то, что его собеседник хотел бы забыть навеки: сказанные когда-то неосторожные слова, дружбу с осужденными, неразумное голосование, опрометчивые поступки. Оказывается, этот постоянный слушатель помнил все, что могло очернить их в глазах сухого желчного человечка в двойных очках и пышном парике. От свидетеля со слишком хорошей памятью, конечно, легко избавиться, но что толку, когда все это прекрасно помнит и сам Робеспьер?
        Пьер-Шарля Рюана Александр остерег, что его угроза «разнести себе череп», если примут новый декрет Кутона, превратила его во врага Неподкупного. Не поздоровится и депутату от департамента Сена-и-Уаза Лорану Лекуантру, на празднике Верховного Существа обозвавшему Робеспьера тираном. А Турио, депутат из Марны, друг и соратник Дантона, тогда же во всеуслышание заявил, что Робеспьеру мало быть тираном, он вознамерился стать Господом. Убежденному атеисту Марку Вадье Александр напомнил его издевательства над мистическими откровениями «ясновидящей» старухи Катерины Тео, провозгласившей Робеспьера Богом. У депутата Лежандра уточнил, не он ли на суде Дантона требовал дать слово обвиняемым?
        Каждого Ворне убеждал, что речь больше не идет об устрашении нации казнями отдельных врагов. Нет. Неподкупный желает видеть вокруг себя только совершенных людей, не запятнанных земными пороками. При этом достойными толковать волю народа и проводить диктатуру свободы оказывались всего трое: сам Максимилиан, заявивший, что он и есть народ, парализованный Кутон и бесчувственный красавец Сен-Жюст. Отныне будет уничтожен любой, кто покажется этим ангелам смерти недостаточно преданным, недостаточно добродетельным и недостаточно патриотичным.
        А многие, слишком многие из присутствующих были замараны собственными пороками, дружбой с казненными или прежними столкновениями с триумвиратом. Таких Александр предупреждал, что после принятия последнего прериальского декрета Кутона их казнь - дело ближайшего будущего. Избранники нации задумывались. Они не вступились за Демулена и Дантона, но сейчас настал их черед, а это уже совсем, совсем другое дело. Гражданин Ворне бесстрашно предлагал план единого возможного спасения.
        Скоро Конвент стал походить на развороченный медведем пчелиный улей. И все же заставить членов ассамблеи открыто восстать против триумвирата комитетчиков Александр не сумел. Разумеется, депутаты были напуганы и ошарашены. Даже те, кого давно прозвали болотом, сообразили, что настала пора бороться за собственную жизнь. Некоторые члены Комитета общественной безопасности так и не простили триумвирату расправы над эбертистами и отстранения их комитета от власти. Но открыто выступить против системы террора не решался никто. Террор давно служил революции щитом и мечом, как же без него? Только страх перед мадам Гильотиной держал в повиновении голодный народ, развращенный уличными восстаниями, взятием Бастилии, революционным произволом, гегемонией санкюлотов и самовольными расправами.
        Но самих-то себя, вождей революции, необходимо обезопасить! К середине дня представители Уазы и Дуэ набрались духа и предложили, чтобы членов Конвента, в отличие от простых смертных, мог осудить только весь Конвент. Остальные присутствующие спасительную поправку к прериальскому закону единодушно приняли, выдохнули и с облегчением перешли к торжественному зачитыванию накопившихся петиций, требовавших ужесточения режима. Депутаты не решались остановить тигра террора, они лишь старались не сверзиться с его загривка во время этой бешеной скачки.
        БЫЛ ПОЗДНИЙ ВЕЧЕР, когда Александр возвращался домой. Левое веко дергалось, губы были искусаны в кровь, сознание туманилось от усталости и голода. Камни мостовых, стены, даже набережные отдавали набранный за день жар. Париж по-летнему пах мочой, грязной водой Сены и гнилыми отбросами. Воронин так и не добился задуманного. Он уже сам не знал, ради чего, ради кого старался в первую очередь. Войти в историю геройским поступком? Спасти себя? Францию? Габриэль Бланшар? Едва позволил себе думать о ней, сразу представил ее привязанной к доске, под лезвием. На лбу выступил холодный пот, и сердце заколотилось отчаяннее барабанов гильотины. Да, прежде всего - спасти ее.
        С тех пор как аббат Керавенан признался, что никакого ордена Святого Людовика он соседкам не передавал, вновь вернулся ужасный вопрос: откуда появились у Габриэль вещицы из ломбарда, если Шевроль даже стрелять не умел? Нежной и слабой мадемуазель Бланшар упорства и жесткости не занимать. Доведенная до отчаяния, она могла оказаться способной на все.
        Но любые улики меркли перед кошмаром, в котором доска с привязанной девушкой опускалась под лезвие национальной бритвы. Он должен спасти ее любой ценой, и для этого остался один-единственный способ - сокрушить террор.
        XXVII
        В ПЕРЕПОЛНЕННОМ ЗАЛЕ женской тюрьмы Ла-Форс Габриэль отвоевала себе отличное место у стены. Далеко от окон, на грязном склизком каменном полу, в самом душном, невыносимо воняющем мочой углу, зато вместе с Франсуазой, и можно прислониться к стене. Многим и этого не доставалось.
        Обе разрыдались, увидев друг дружку. Виконтесса де Турдонне, блистательная придворная дама, кокетка, уверенная в собственной притягательности, жизнь которой заполнял и украшал флирт с остроумными и галантными кавалерами, превратилась в чучело. Прежнее изящество дошло до истощения, кудрявые, пышные волосы сбились в колтун, одежда изодралась в лохмотья. Лишь голос остался прежним, но даже из него исчезли ирония и неотразимый задор.
        - Как ты сюда попала?
        - Меня арестовали вчера вечером, я с урока музыки возвращалась. У жандармов уже было мое имя. Меня сразу сюда приволокли, не позволили даже домой за шалью зайти.
        - Ты знаешь, кто донес на тебя?
        - Конечно. Бригитта Планель.
        - Или этот Шевроль.
        - Нет. Шевроль не стал бы. Он надеялся, что мы сегодня поженимся.
        Франсуаза вздрогнула:
        - Неужели до этого дошло?
        - У меня не было выхода. Я пообещала ему выйти за него, если он избавит меня от Планелихи. Гражданским браком, тетя, без венчания.
        - Как это - «избавит»?
        Габриэль даже взгляда не опустила:
        - Как угодно, но раз и навсегда. Если ты думаешь, что меня из-за нее терзала бы совесть, то ты ошибаешься. Проклятая баба изводила меня месяцами, а тут нашла новых жильцов и собиралась донести на меня.
        - А он ее… он избавился от нее?
        - Откуда я знаю? Может, и избавился, но что теперь толку, если мерзкая ведьма опередила нас и меня все равно арестовали?
        - Боже, какой ужас! - слезы Франсуазы жгли плечо Габриэль.
        - Тетя, что мне было делать? Меня травят уже пять лет: новая власть, Давид, Ворне и пуще всех Бригитта. Неужели я не имела права защищаться?
        Франсуаза сцепила худые руки:
        - Значит, если бы тебя не арестовали, ты сегодня превратилась бы в мадам Шевроль?
        - Этого бы не произошло, - сказала Габриэль сухо. - Я даже заявление не подписала.
        - А как же Этьен?
        - А что Этьен? Сволочь он, этот Этьен. Готов убить, лишь бы заполучить меня, хотя знает, что я его терпеть не могу. - Обхватила руками колени и упрямо добавила: - Мне никого из них нисколечко не жалко. - Мельком подумала о Ворне и тут же отмахнулась от этой мысли. Ни один мужчина, допустивший, чтобы она очутилась в тюрьме, не стоил того, чтобы тратить свои последние дни на мысли о нем. - Мне жалко только тебя и себя. И обидно, что меня казнят из-за всей этой сволочи.
        Франсуаза обняла племянницу:
        - Даже не смей так думать! Не казнят. Мы что-нибудь придумаем, я обещаю. И не ругайся, вульгарное сквернословие не подобает девице.
        Тетка успела стать старожилом Ла-Форс, ее аристократией. Счастливице повезло быть приговоренной еще в сравнительно мягкие времена, когда за отказ от ассигнатов наказывали всего лишь заключением. Поэтому ей, одной из немногих, не грозила смертная казнь. Когда жандармы каждое утро вызывали по списку очередную партию, ее сердце не сжималось, не пропускало стук, испарина паники и облегчения не обливала, как прочих узниц. Франсуаза даже устроилась с некоторыми удобствами: место у стены за колонной уже считалось принадлежащим ей. От какой-то давно казненной соседки она унаследовала невиданное богатство - старый, кишащий вшами матрас. Франсуаза знала тюремные распорядки, знала всех узников и ободряла новичков.
        Жизнь в Ла-Форс была такой ужасной, что поначалу даже смерть показалась Габриэль предпочтительнее. Те, до кого еще не добралась мадам Гильотина, неминуемо гибли от болезней или истощения. Вид тетки ужаснул. Не осталось и следа от ее миловидности и пикантности. Выпали два боковых зуба, лицо покрылось густой сеткой морщин, кожа посерела, рот ввалился. Рука Габриэль невольно потянулась потрогать собственные губы - убедиться, что они все еще пухлые и уголки их по-прежнему задорно приподняты. Если ее голова и избежит сырой корзины палача, сама она здесь неминуемо станет такой же седой, сморщенной и беззубой, как Франсуаза. Внезапно превратиться в уродливую старуху казалось ужаснее гильотины. Даже если она, Габриэль де Бланшар, взойдет на эшафот, она взойдет на него красивой и несломленной. Это и есть женская доблесть, ничуть не меньшая, чем мужская: мужчины беспокоятся о собственной отваге, а женщины защищают свою красоту.
        Но уже в первое утро, при первой же перекличке, на которой заключенных вызывали в трибунал, Габриэль осознала, что лучше страдать и надеяться в этом крысятнике, чем разом окончить мучения на эшафоте. Мон дьё, неужели она, Габриэль, может погибнуть? Нет, нет, только не она! Она хочет жить. Она не переживет смерти на гильотине! Каким угодно способом надо вырваться отсюда как можно скорее.
        Женскую тюрьму Ла-Форс заполняли уличенные аристократки, воровки, нераскаявшиеся монашки, гулящие женщины, отчаявшиеся, слишком громко выразившие свои антиреволюционные настроения обывательницы, обвиненные в шпионаже старорежимные, утаившие урожай крестьянки, отравительницы и спекулянтки, нарушившие закон о максимуме цен. Последним было легче - у них имелись деньги. За деньги можно было получить отдельную камеру и еду извне. Но никакие деньги не спасали от вызова в трибунал. Тех, чьи имена выкрикивали, выводили во двор, сажали в «корзину для салата» и везли из Маре на остров Сите - во Дворец правосудия. По слухам, там для узников Ла-Форс имелось специальное помещение - «мышеловка»: в маленькую комнату набивали по нескольку десятков женщин, они часами не могли даже присесть, нужду приходилось справлять прямо под себя. Трибунал приговаривал две трети. У измученных и униженных осужденных тюремщики конфисковывали все оставшиеся личные вещи, распихивали обреченных по телегам и немедленно везли к месту казни. Путь к площади Поверженного трона, бывшей Венсенской заставе, где теперь стояла гильотина,
длился около полутора часов. А под мадам Гильотиной сердце жертвы билось до тех пор, пока не наступала ее очередь подняться на эшафот под оглушительную барабанную дробь. Теперь каждый день казнили большие партии по сорок - шестьдесят человек, так что ожидание могло прибавить к жизни целый мучительный час. Тела сваливали в общие могилы на кладбище Пик-Пюс. Рассказывали, что из волос казненных делают парики, и ходили жуткие слухи о кожевенной мастерской в Медоне.
        Так увезли из Ла-Форс новых приятельниц Франсуазы - графиню Сент-Амарант с дочерью Луизой. О Луизе сплетничали, что она была любовницей Робеспьера, и тот якобы выболтал ей какие-то государственные секреты. Другие осведомленные узники уверяли, что Луиза отказалась стать любовницей Сен-Жюста и это он отправил ее на гильотину. Увезли и гражданку Моморо, изображавшую Разум в гнусном представлении эбертистов в Нотр-Даме. Остальные заключенные так травили эбертистку, что она, казалось, ушла на смерть с облегчением. Юную Сесиль Рено, пытавшуюся убить Робеспьера, жалели все, но это ей не помогло. Неудачницу приговорили к смертной казни еще с пятьюдесятью девятью арестантами, в том числе с отцом, братом и теткой-монахиней, и Сесиль взошла на эшафот в красной рубахе отцеубийцы. Габриэль жалела девушку, но еще больше жалела, что той так и не удалось задуманное. И все узницы невольно радовались освободившимся местам. Впрочем, тюрьму тут же заполняли новые арестантки.
        КАЖДОЕ УТРО В СЫРОЕ подземелье входили жандармы и громко по списку вызывали сегодняшних подсудимых. Некоторые выходили сами, некоторых выталкивали соседки, за некоторыми солдатам приходилось проталкиваться сквозь заключенных и выволакивать их силой. Иные женщины шли покорно, другие кричали и бились. Не помогало ничего.
        - Тереза… - Пристав вгляделся в список: - Тереза… Карбо!
        Молодая темноволосая женщина рядом с Габриэль рухнула на пол. Габриэль потеснилась, она ожидала, что потерявшую сознание вынесут жандармы, но где-то в противоположной стороне зала вышла какая-то другая Тереза Карбо, и тюремщики увели ее. Габриэль и Франсуаза привели соседку в чувство. Несчастная то рыдала, то хохотала. Отсрочка в целый день казалась счастьем. Габриэль оторвала край от своей нижней батистовой юбки, перевязала незнакомке рассеченный при падении локоть. Красивую брюнетку звали Тереза Кабаррюс. Неудивительно, что она так испугалась.
        Тереза Кабаррюс думала точно о том же, о чем думала Габриэль и все остальные узницы: как избежать смерти, как остаться в живых. Но у нее, бывшей маркизы де Фонтене, имелось важное преимущество: она была любовницей Жан-Ламбера Тальена. Тальен был комиссаром Конвента в Бордо. Недавно он был отозван в Париж, чтобы оправдаться в своих действиях.
        - Этот дохляк, этот бессильный девственник Робеспьер арестовал меня, потому что он не может видеть людей с горячей кровью в жилах! - кричала Тереза. - Он ненавидит Жана. Он арестовал меня, чтобы истерзать Тальена, чтобы лишить его меня.
        - Тальен все еще депутат Конвента. Он спасет вас, - утешала Терезу Франсуаза.
        Тереза ломала руки, стонала, рычала:
        - Тальен запуган! Мерзавец, он больше боится за себя, чем за меня!
        Франсуаза ужасалась и потихоньку, когда гражданки Кабаррюс не было рядом, возмущенно шептала Габриэль:
        - Это кошмарная женщина, она жила с этим чудовищем! В девяносто втором году этот Тальен насмерть забивал заключенных! Он не только ратовал за смерть короля, он запретил несчастному видеться с семьей! И это бывшая маркиза де Фонтене! Как же она пала, если могла жить с таким исчадием ада!
        - О ней рассказывают, что в Бордо она заступалась перед Тальеном за арестованных и спасла множество людей.
        - Оба обогатились на этом заступничестве. Тальен - убийца невинных мучеников, он взяточник и казнокрад!
        Габриэль раздражало благородное прекраснодушие тетки, губительное в их обстоятельствах.
        - К сожалению, это единственный человек, который может спасти Терезу! Что-то я не вижу спешащих нам на помощь ангелов или хотя бы армий инсургентов. Я бы сейчас приняла спасение из рук Сатаны, тетя.
        Франсуаза заплакала, а Габриэль упрямо повторила:
        - Я готова на все, на все, лишь бы спастись и больше никогда ничего не бояться.
        Она страстно завидовала Терезе, имевшей влиятельного защитника, а значит, надежду. Здесь, в темнице, стало окончательно ясно, что все соображения добродетели, невинности и женской чести придуманы только для того, чтобы держать женщин в покорности и слабости.
        Тереза вздыхала, но соглашалась:
        - Все, за что мы цеплялись: честь, долг, Бог, нация, отечество, даже свобода, братство и равенство, - все это пышные фразы. Жить стоит только ради жизни. Чтобы вдыхать свежий воздух после дождя, нюхать розы, пить вкусное вино, есть сладости, носить красивую одежду, влюблять в себя мужчин, наслаждаться музыкой, картинами, танцами.
        Для всего этого необходимо было вырваться на свободу. Весь день Габриэль кружила по тюремному двору, натыкаясь на других узниц, обгрызала ногти, лихорадочно соображая, что делать. Ей казалось, что еще немного - и мозги ее закипят, что она свихнется, что сердце ее разорвется. Но нет.
        После вечерней переклички арестантов Габриэль подошла к Терезе:
        - Мадам Кабаррюс, только вы можете спасти себя и всех остальных. У нас осталось лишь одно последнее средство - совершить переворот.
        XXVIII
        НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО Воронин опять стоял, облокотившись на барьер, отделяющий галерею для публики от Зала равенства. Сегодня Робеспьер спохватился. Вместе с Кутоном потребовал у членов ассамблеи объяснений по поводу вчерашней поправки, объявляющей депутатов неподсудными Революционному трибуналу.
        Мертвенные глаза диктатора обводили народных избранников, присмиревших, как шаловливые школьники перед розгами строгого наставника.
        - Вы подозреваете меня в коварном расчете?
        Он говорил еще тише, чем обычно, глухим голосом, и часто кашлял в носовой платок.
        Франсуа Бурдон, представитель Уазы, осмелился уточнить:
        - Члены Конвента - такие же патриоты, как и члены комитетов!
        Робеспьер передернул плечами. Он помнил, что многие в недавнем прошлом поддерживали Дантона, многие занимались казнокрадством, спекуляциями, местничеством, некоторые, например, Тальен, были виновны в беззаконных массовых казнях в провинциях. Эти безнравственные люди компрометировали его революционный террор! Это их пороки препятствовали триумвирату в создании прекрасного будущего. Это из-за них человечество рискует не узреть полной победы добродетели. Попытки коррумпированных членов Конвента избежать необходимой чистки вызывали отвращение. А Робеспьер спешил: если судить по кашлю, его время кончалось. К сожалению, Максимилиан не умел говорить без бумажки с заранее подготовленной речью, поэтому только пробормотал что-то невнятное об интриганах, намеревающихся составить новую партию:
        - Эти злодеи думают привлечь на свою сторону проконсулов, отозванных из провинций за злоупотребления…
        Таких проконсулов тут было немало, и все они навострили уши. А все тот же Бурдон, потеряв голову от ярости или от отчаяния, осмелился прервать Неподкупного:
        - Меня ясно назвали злодеем, я требую доказательств!
        Робеспьер язвительно уточнил:
        - Я не называл Бурдона. Горе тому, кто сам себя называет.
        И тут же обрушился на бывшего эмиссара Конвента в Бордо Жан-Ламбера Тальена. Уж на этом-то клейма ставить было негде: ради денег Тальен пощадил бы даже короля. Вместе с его уже арестованной любовницей Терезой Кабаррюс ему давно пора понести наказание за свои злоупотребления в Бордо.
        Отказ Робеспьера предоставить депутатам Конвента неприкосновенность поддержали два других неизменных соратника Неподкупного - Бийо-Варенн и Кутон. Зал привычно струхнул, и комитетчики без труда добились отмены принятой намедни поправки.
        Для многих из ассамблеи это прозвучало похоронным набатом, а в Александре, наоборот, вновь вспыхнула надежда, что теперь-то чувство самосохранения переборет в избранниках нации трусость, заставит понять, что террор опасен им так же, как и всей Франции.
        Он продолжал убеждать их: парижские рабочие уже не поддержат Робеспьера, тот сам принял административные меры, чтобы забрать у Парижской коммуны ее власть. К тому же недавно принятый закон о максимуме рабочей платы оттолкнул санкюлотов от якобинцев. А других сторонников у комитетов не осталось. Уничтожив Жиронду, якобинцы восстановили против себя буржуазию; казнив Дантона, лишились поддержки мещан; а расправившись с Эбером, потеряли и защиту городской бедноты.
        Чтобы сбросить клику Робеспьера, достаточно было сплотить и возмутить всего лишь решительное ядро из тех членов Конвента, кому нечего было уже терять. Остальная аморфная масса болота, устрашенная всем происходящим, отшатнется от блюстителя революционной чистоты, едва появится спасительная альтернатива.
        В первую очередь для борьбы с триумвиратом годились бывшие проконсулы, отозванные комитетом в Париж держать ответ за свои безобразия в провинциях. Например, Бурдон уже обозначен в качестве будущей жертвы. Можно положиться и на Барраса, ухоженного, надушенного, франтоватого усмирителя мятежного Тулона, обозвавшего Робеспьера тираном. Или на Фрерона, сказочно обогатившегося в Марселе и вызванного отчитаться. Этот бывший однокашник Максимилиана пытался замириться с другом детства, даже восторженно поддержал приговор Дантону и своему лучшему другу Демулену. Но Максимилиан отказался говорить с ним. Фрерону отступать некуда.
        Имелся также бывший адвокат, проконсул и председатель клуба якобинцев, казнокрад Жозеф Фуше. Мало того, что он заслужил себе прозвище палача Лиона, расстреливая связанных жителей картечью из пушек, мало того, что он отдал приказ об уничтожении всего города, он к тому же насаждал воинствующий атеизм, а последователь Руссо Робеспьер считал атеизм непростительным пороком. Уже двадцать третьего мессидора, одиннадцатого июля, Неподкупный потребовал исключить кровожадного выжигу из якобинского клуба, с тех пор Фуше скрывался, но этот интриган не преминет появиться, чтобы отправить самого Робеспьера к Верховному Существу.
        Отмечен Максимилианом и бывший нантский мучитель с руками по плечи в крови - Каррье, депутат от Канталя. Робеспьер не раз замечал, что эксцессы проконсулов компрометируют святой революционный террор. Добродетельный и строгий Комитет общественного спасения принял всех вызванных из провинций казнокрадов и самоуправцев донельзя холодно. Бийо-Варенн заявил, что Комитет призовет их, когда сочтет нужным. Всем зарвавшимся коррупционерам необходимо спасать себя. Да, все они негодяи, но в Конвенте недостаточно праведников, способных победить Неподкупного.
        Кто еще осмелится рискнуть? В апреле Робеспьер и Сен-Жюст создали собственное бюро слежки, тем самым покусившись на прерогативы Комитета общественной безопасности. А насчет прериальского закона Максимилиан с братским Комитетом даже не посоветовался.
        Заклятым врагом Робеспьера был также страстный атеист Жан-Пьер-Андре Амар, которого триумвир шпынял как школьника. А Тальен - все тот же Тальен! - позволил Лежандру с трибуны потребовать предоставить слово подсудимому Дантону.
        А как обстояли дела с коллегами Неподкупного в его собственном Комитете? Нет ли и среди них паршивых овец? Конечно, есть. Выдвижение одного из них, Робера Ленде, давно раздражало Робеспьера. Ведавший финансами и вопросами снабжения Ленде нередко вслух выражал крамольные сомнения в надобности террора. К тому же Ленде был единственным членом Комитета, отказавшимся подписать приказ об аресте Дантона и его сторонников. Мало того, строптивец при этом еще и заявил: «Я здесь, чтобы помогать гражданам, а не убивать патриотов». Фразу часто повторяли. Робеспьер не мог ее забыть.
        Причем Робер Ленде не единственное слабое звено Комитета. Вот хотя бы Колло д?Эрбуа. В прошлом Колло был связан с казненным Эбером. Вместе с Фуше он усмирял Лион. Человек решительный и практичный, Колло заменил тогда неэффективные гильотинирования гораздо более продуктивными расстрелами картечью. Хуже того, он обозвал Неподкупного новым Суллой.
        Сочтены дни и Лазаря Карно. Он создал четырнадцать армий, больше любого другого он сделал для победы республики над ее врагами. Но с далеких времен Арраса Карно считал Робеспьера заурядным адвокатишкой, он публично заявил, что тот не человек дела, а всего лишь оратор. А Бертран Барер? Не он ли прежде третировал Максимилиана, обзывал его и Сен-Жюста «нелепыми диктаторами», а вчера внес предложение об отсрочке принятия прериальского закона?
        Александр даже Бийо-Варенну осмелился напомнить, что членству в Комитете он обязан своим влиянием в секциях коммуны, а поскольку угроза восстания коммун испарилась, то испарилась и незаменимость самого Бийо-Варенна.
        На всех перечисленных можно было рассчитывать в борьбе с «деспотией свободы».
        Теперь каждый, когда-либо задевший Неподкупного или хоть немного отступивший от идеалов революции, ожидал проскрипций. Даже якобинцы были уязвимыми. Где депутаты Базир, Делоне, Жюльен? А Шабо, Оселен, Робер? Все они поплатились за близость к Дантону.
        Многие робкие обитатели болота Конвента, ни в чем оппозиционном отродясь не замеченные, тоже втайне тяготились высокими идеалами Неподкупного и опасались его несгибаемой принципиальности. Но чтобы сплотить и воодушевить этих трухлявых человечков, за пять лет революции ставших тише воды и ниже травы, ни разу не высказавших никакого самостоятельного мнения, требовалось время.
        А времени у Александра не было. После принятия прериальского закона террор превратился в жуткую вакханалию смерти. В одном Париже каждый день обезглавливали десятки людей. Дошло до того, что казни перестали радовать чернь. Теперь при приближении «корзины для салата» лавочники запирали свои лавки. Самые отчаянные осмелились требовать введения конституции, отложенной до полной победы революции.
        Робеспьер почуял, что Конвент ненадежен. На улицу выходил только под охраной молодых якобинцев, вооруженных толстыми тростями. Перестал посещать заседания национальной ассамблеи, не показывался и в Комитете общественного спасения. Вместо этого выступал в преданном ему якобинском клубе, нападая оттуда на «развращенных, снисходительных, неистовых и непокорных». Ширились слухи, что триумвират готовит списки новых проскрипций.
        Члены Конвента передавали друг другу внезапно поползшие слухи, что очищаются новые катакомбы для некоей страшной бойни, что преданный Неподкупному генерал Национальной гвардии Анрио, год назад арестовавший жирондистов, теперь намеревается перебить весь Конвент. Что Робеспьер, на чьей стороне оставался трибунал и полиция, знает о каждом шаге любого и лишь выжидает подходящей возможности, чтобы уничтожить ненадежную ассамблею. Александр неутомимо пересказывал, как парикмахер заглянул из-за спины Робеспьера в длинный список имен в его руках, а камердинер обнаружил перечень будущих жертв в кармане скинутого Неподкупным камзола. Все тряслись, и не без причины. Все больше и больше депутатов боялось ночевать дома.
        Из этого мокрого страха Александру приходилось ковать несгибаемую отвагу. Дни напролет он убеждал, стращал, ободрял, лишь бы расширить круг заговорщиков и вовлечь в переворот тех, без кого инертное болото не тронется - побоится.
        Невозможное стало представляться возможным. Но впереди возвышалось неодолимое препятствие, о котором боязно было думать, которое даже Конвент не мог сокрушить - Национальная гвардия. Ею командовал слепо преданный Робеспьеру Анрио. Имея за собой единственную военную силу в столице, Неподкупный оставался Непобедимым.
        XXIX
        АЛЕКСАНДР СТОЯЛ ПЕРЕД большим столом, за которым сидел полицейский комиссар Юбер. Чиновник, ответственный за правопорядок в секции Дома коммуны, испытующе разглядывал подследственного:
        - Это уже второе такое преступление в округе. И оба раза я застал тебя на месте преступления.
        - А какое было первым?
        - Не прикидывайся. Убийство Рюшамбо.
        - Рюшамбо? При чем тут убийство Рюшамбо?
        - При том, что обе жертвы были убиты ударом деревянной дубины по затылку.
        Некоторое время Александр таращился в плоское, торчащее из бороды лицо пристава:
        - Я был уверен, что Рюшамбо застрелили.
        - С чего ты это взял?
        - Тетки у ломбарда так сказали, - он растерянно взъерошил волосы. - И вы вышли из подвала с пистолетом в руках.
        - А если бы я вышел с флягой, это означало бы, что ростовщика утопили? А свеча доказывала бы, что его сожгли? Пистолет я реквизировал, потому что республике нужно оружие.
        Александр вспомнил, как после их драки с Шевролем Габриэль заметила, что у Этьена новая дубина. Теперь понятно: прежнюю грабитель израсходовал на череп Цезаря Рюшамбо. Все-таки напрасно Воронин подозревал Габриэль. Еще можно было вообразить, что девушка застрелила старика, но раскроить голову ударом палицы мог только Шевроль. Оказывается, мадемуазель Бланшар с самого начала говорила правду - драгоценности действительно достались ей от коммунара.
        - Итак, где ты находился во время убийства Рюшамбо?
        Александр очнулся:
        - А когда он был убит?
        - В ночь с девятого фримера на десятое. Вечером девятого фримера некая Катрин Пюссен еще заложила в лавке скатерть, а утром десятого, тридцатого ноября по старому стилю, гражданин Рюшамбо уже был найден окостеневшим. Точнее не могу сказать.
        Воронин мог сказать точнее: вечером двадцать девятого ноября во время снегопада. Но решил без особой надобности не сгущать подозрения на собственный счет.
        - В тот вечер я гулял по Парижу. Шел первый снег, и мне захотелось полюбоваться им. Но раз Рюшамбо убили ударом палки, то допросите бывшего делегата от секции Арси Этьена Шевроля. Он всегда и всюду ходил с огромной палицей. Он и Бригитту Планель мог убить, чтобы избавить свою невесту от ее угроз.
        Следователь побарабанил пальцами по столешнице:
        - К сожалению, гражданин Шевроль уже ни на какие вопросы ответить не сможет. Вечно у нас торопятся! Он был арестован по приказу Комитета общественной безопасности на рассвете девятнадцатого прериаля и в тот же день казнен за измену Родине и участие в эбертистской попытке незаконного переворота.
        Лоб Александра покрылся холодным потом:
        - Комиссар Юбер, арест гражданки Бланшар был чудовищной ошибкой. Она к эбертистам не имеет никакого отношения, она никогда не разделяла взглядов Шевроля.
        Юбер усмехнулся:
        - Про ее отношение к Шевролю мне хорошо известно.
        Вытащил из папки листок, подвинул его к Александру. Это был приказ об аресте Этьена Шевроля, подписанный Жаком-Луи Давидом. Там имелся адрес Шевроля и предписание арестовать скрывающегося эбертиста утром девятнадцатого прериаля. А еще упоминался обвинитель Шевроля. Александр прочел имя, и ему пришлось опереться о стол.
        Юбер хмыкнул:
        - Как видишь, Шевроль в аресте своей невесты нисколько не виноват.
        Александр потряс головой, пытаясь прийти в себя.
        - Почему же тогда ее арестовали?
        - Неизвестный патриот выполнил свой долг, сообщив трибуналу, что она скрыла свое аристократическое происхождение.
        - Это поклеп Бригитты Планель. Домовладелица хотела избавиться от уже уплатившей жилицы и заново сдать ее квартиру чете Брийе. Даже этот… документ, - он с омерзением кивнул на приказ об аресте, - доказывает, что мадемуазель Бланшар совершенно благонадежна и пользуется полным доверием гражданина Жака-Луи Давида. Я уверен, что член Комитета общественной безопасности поручится за свою помощницу.
        Следователь откинулся на стуле:
        - Очень сомневаюсь, что гражданин Давид поручится за кого-либо. Каждый день обнаруживаются новые заговоры против республики, враги везде, сейчас за себя самого нельзя поручиться.
        - Но во время убийства гражданки Планель Шевроль все еще был на свободе. Он и убил ее, точно так же, как и Рюшамбо.
        - Нет, Шевроль не убивал Бригитту Планель. - Юбер нагнулся и вытащил из-под стола деревянную палицу: - Узнаёшь?
        Александр кивнул:
        - Да. Это дубина, которую он всегда таскал с собой.
        - Ее изъяли у Шевроля во время ареста. Погляди на нее: ни капли крови и вообще целехонькая. А в пробитом черепе жертвы от орудия убийства осталась щепка.
        Да, это исключало вину Этьена. Коммунар запросто мог убить Планелиху, но он раздробил бы ей череп своей «конституцией» - так же, как и ростовщику. А если не Шевроль, то кто?
        - Может, это был случайный грабитель. Те же Брийе знали, что у домовладелицы были деньги.
        Жанетту и Пьера Александр не подозревал ни минуты: оба были люди незлобивые и от смерти хозяйки только лишились службы.
        Юбер поцыкал зубом:
        - Ограбление исключается - ассигнаты остались нетронутыми, а любой грабитель нашарил бы их. Гражданку Планель убили не из-за денег. Так что Брийе тут ни при чем. Кому-то было необходимо избавиться от нее. Интересно, кто мог убить домовладелицу прямо в ее дворе и даже не ограбить? - Задумчиво почесал бороду. - Кто, кроме Шевроля, был неравнодушен к угрозам домовладелицы в адрес Бланшар и был бы готов спасти девицу любой ценой? - Юбер тщательно стряхнул волосинки с мундира тем же жестом, каким стряхивал цветочки жимолости после осмотра трупа. - Вот ты, например, что ты делал после братского ужина восемнадцатого прериаля?
        Несколько секунд Александр молчал, не в силах ответить: кровь прихлынула к глазам, запульсировала в висках, и вспыхнуло озарение. Он понял, кто убил Планелиху. Как же он раньше-то не догадался! Но полицейский не сводил с него тяжелого взгляда, и Воронин спохватился, ответил с искренностью и уверенностью невинности:
        - В тот вечер стояла прекрасная погода, и мы с дядюшкой прогуливались по округе, а заодно зашли в нашу пекарню поблагодарить булочницу, гражданку Нодье, за бриоши для братского ужина. Я разговорился с ее сыном Мартином. Мальчишка мечтает о морских вояжах. Мне дважды приходилось пересекать океан, так что я рассказывал ему о море. Мы засиделись в пекарне до самого рассвета. Дядя подтвердит.
        Следователь поглядел на него с сомнением:
        - Не сомневаюсь, что твой дядя охотно поклянется на Священном Писании, что ты всю ночь молился за здравие Комитета общественного спасения. А вот как насчет гражданки Нодье и ее сына? Они-то это подтвердят? Не сомневайся, гражданин, я проверю.
        Александр невозмутимо пожал плечами.
        Юбер почесал бороду:
        - Если так, то подозрение падает на гражданку Бланшар. У нее были все причины избавиться от своей домохозяйки. Она вполне могла подстеречь ее тем вечером у дома и убить.
        - Она ведь уже была арестована?
        - Нет. Ее арестовали только в десять часов вечера, у входа в дом. Она заявила, что возвращалась домой с урока, но кто знает? Может, она успела убить домовладелицу прямо перед своим арестом?
        Приказ об аресте Шевроля доказывал, что Габриэль опасно загонять в угол. Бывшая воспитанница бенедиктинского монастыря способна отомстить любому: и принуждавшему ее к браку депутату, и выживавшей ее из квартиры домовладелице. Но представить девушку нападающей с дубиной на Планелиху Александр не мог.
        - Гражданин комиссар, вы видели Габриэль? Это хрупкая, слабая девица. Откуда у нее взялись бы силы проломить череп и отволочь тяжелое тело в кусты?
        Следователь ткнул пальцем в висящую над его головой репродукцию картины «Смерть Марата»:
        - В наше время хрупкая и слабая аристократка запросто может оказаться убийцей. - Склонился к допрашиваемому через стол: - У меня сложилось впечатление, что ты неравнодушен к судьбе этой девушки.
        Подследственный малоубедительно помотал головой.
        - Неравнодушен, я вижу, меня не проведешь. Так вот, ты мог бы спасти ее. - Юбер уставился Александру прямо в глаза, и тот перестал дышать от волнения. - Гражданин Ворне, для человека, любящего одиночество, ты завел себе слишком много друзей среди членов Конвента.
        - Я надеюсь, дружба с верными якобинцами вне подозрений?
        Юбер сплел пальцы, внимательно изучил их:
        - Зависит от того, насколько они верные. И чего ты при этом добиваешься.
        Воронин честно признался:
        - Только блага народа.
        - Хм. Сдается, в последнее время этим заняты буквально все. Удивительно, как народ еще не захлебнулся в этом благе. Я почему-то подозреваю, что готовится заговор. А может, даже переворот.
        Александра охватил озноб, и лоб вмиг покрылся холодным потом.
        - Мне ничего про это неизвестно.
        - Так-таки ничего? Очень жаль. Если бы ты знал, что именно затевается, и поделился со мной именами тех, кто замыслил покуситься на революцию, гражданка Бланшар уже сегодня оказалась бы на свободе. А ты совершил бы достойный поступок.
        Александру казалось, что его четвертуют. Сердце колотилось в грудной клетке как язык в колоколе, оно било набат, оно взывало: «Вот она - возможность спасти девушку! Ты не смог спасти ни Франсуазу, ни Люсиль, но ты еще можешь спасти Габриэль от жуткой гибели на эшафоте». Но для этого придется выдать на смерть людей, которых он сам убеждал восстать. «Ну и что? - металось сердце. - Все твои сообщники - негодяи. Все они сами убивали, а если не убивали, то поддерживали тех, кто убивал. Это они создали эту власть, это они сделали комитеты всесильными». Но как погубить единственную надежду покончить с террором? «Чепуха, - рыдало сердце. - Ты начал этот подкоп под Робеспьера, чтобы спасти ее! Ты достиг этого. Остановись. Остановись до того, как среди подлецов, с которыми ты откровенничал, найдется предатель». А как же подвиг? Предназначение? Честь? Слава? Да плевать на все это! Никто даже не узнает! Так или иначе вся эта затея со свержением Робеспьера совершенно невыполнимая. Сердце кровоточило, молило и убеждало: «Пока не поздно, спаси себя и ее!»
        Он сглотнул вязкую слюну и выдавил:
        - Прежний ваш начальник, если я правильно помню, уже арестован, и на его место Робеспьер назначил нового из числа собственных стойких сторонников, не так ли?
        - Он оказался предателем народа.
        - Да-да, это обнаружилось сразу после разгрома эбертистов. И все остальные комиссары парижской полиции тогда же оказались врагами народа. А как вы, прослуживший под его начальством тридцать лет, не знали об этом? Или знали, но вовремя не донесли? Вы уверены, что рано или поздно сами не окажетесь в их числе?
        Следователь побагровел, оттянул ворот мундира:
        - Ты рехнулся, говорить мне такое?
        - Похоже, что мне уже нечего терять, а вот вам еще есть что. Поэтому с вашей стороны очень благоразумно выслушать меня. Я уверен, что вам не следует торопиться поддерживать ту или иную сторону.
        - Да я тебя сейчас арестую, и уже сегодня к вечеру тебя не будет в живых!
        - Пока вы все еще можете это сделать. Но если вы подумаете о завтрашнем дне, вы поймете, что для вас куда безопаснее занять выжидательную позицию.
        Полицейский захрипел:
        - Разоблачение заговора против Неподкупного докажет мою полную преданность Комитету общественного спасения.
        - Надолго это вас не спасет. Люди с куда большими заслугами сложили свои головы. Это только неразрывно свяжет вас с режимом Робеспьера. Недовольство триумвиратом повсеместно. Раньше страх останавливал людей, теперь он заставляет их сопротивляться. Вы уверены, что сможете раскрыть все заговоры? Что вы выбрали ту сторону, которая непременно победит во всех будущих противостояниях? Вспомните жирондистов. Но главное, зачем вам вообще торопиться делать этот опасный выбор? Не лучше ли выждать и посмотреть, как повернутся события?
        Юбер поиграл пальцами, посмотрел в окно:
        - А кто поручится, что противники Робеспьера не окажутся для меня еще опаснее? Что они не обвинят меня в содействии якобинскому террору?
        - Я надеюсь, гражданка Бланшар сможет засвидетельствовать, что вы не спешили уничтожить ее. И я смогу подтвердить это.
        - Все думают, что я сам посылаю людей на гильотину! Я тут совершенно ни при чем. Я расследую преступления: убийства, грабежи, кражи, мошенничества. Не в моих силах отложить казнь аристократки.
        - Но расследовать преступления у вас же есть право?
        - Конечно. Если бы я успел, я бы непременно отсрочил казнь Шевроля, чтобы хорошенько допросить его об убийстве гражданина Рюшамбо.
        Александр словно прыгнул в пропасть:
        - Аристократка или нет, мадемуазель Бланшар перво-наперво - основная подозреваемая в бесчеловечном убийстве гражданки Планель. Вы сами только что верно заметили, что у нее была причина и возможность, - сказал и сам содрогнулся от своих слов.
        - Нда-а… - Юбер задумчиво почесал бороду. - Но как хрупкая и слабая девушка смогла проломить жертве череп и отволочь тяжелое тело в кусты?
        Александр кивнул на заколотого Марата:
        - Шарлотту Корде тоже никто бы не заподозрил. Нет, комиссар, тут требуется дотошное и неспешное выяснение всех обстоятельств этого преступления.
        Юбер откинулся, побуравил взглядом подследственного, сказал:
        - Я свои обязанности знаю. Я выдвину обвинение против гражданки Бланшар. Придется отложить ее казнь до конца расследования. Если она убила гражданку Планель, ее казнят как убийцу. А если не убивала, то тогда с ней поступят в соответствии с законом о подозрительных. Так или иначе и шея, и лезвие одни и те же. А что касается тебя - пока, на твое счастье, против тебя ничего определенного не вижу, но я глаза с тебя не спущу, так и знай.
        ДОМА АЛЕКСАНДР ЗАСТАЛ дядюшку за любимым занятием - чтением всей революционной прессы подряд: от официозного «Монитора» и «Дочери Республики» до «Курьера равенства» и «Философской декады».
        - Праздник Верховного Существа с таким воодушевлением и благоговением описывают, будто второе пришествие свершилось. Власть Робеспьера из кошмара превратилась в посмешище. Что с тобой, друг мой?.. На тебе лица нет!
        - Я только что из полицейского департамента. Комиссар полиции заподозрил в убийстве Планелихи мадемуазель Бланшар.
        Василий Евсеевич отложил газеты, заправил за ворот салфетку, налил чая из фарфорового чайника, подвинул поближе блюдо с любимыми плюшками, поинтересовался:
        - Почему ее? Чем ему этот мерзкий мужлан Шевроль не подошел? Я бы сразу на него подумал.
        - Увы, это не Шевроль. Планелиху убили не его дубиной.
        - Ну тогда хоть Брийе? Тоже отвратная парочка.
        - Нет, с ними тоже не повезло. Супруги Брийе - люди рачительные, они бы позаботились забрать свои ассигнаты, иначе зачем понапрасну наживать неприятности и хлопоты? Но деньги так и остались в кармане Бригитты. Так что следователь колебался между хрупкой девицей Бланшар, с которой Планелиха враждовала, и мной, способным таким образом защитить барышню от выселения.
        - Если полиция колебалась между ней и тобой, то, зная твою галантность, я удивляюсь, почему ты еще не арестован.
        Александр плеснул в бокал вина, перебрался в любимую оконную нишу, усмехнулся:
        - Я никак не мог убить Планелиху. Ведь мы с вами, Василь Евсеич, провели всю ту ночь за разговорами в пекарне у Нодье.
        Василий Евсеевич поперхнулся:
        - А-хм… горячий чай, однако. - Помолчав, уточнил: - Напомни мне только, за какой такой надобностью я нанес визит сдобной булочнице?
        - Мы пошли прогуляться и заодно, увидев свет, зашли к ней поблагодарить за дивные бриоши. Вспомнили? Я до рассвета рассказывал Мартину, ее сыну, о плавании в Америку. Парень мечтает стать юнгой.
        - Как же, как же! Как это я запамятовал? Славный мальчуган. Так и вижу его э… на рее. А прекрасная Розали и мечтатель Мартин тоже помнят наш визит?
        - О да! Не сомневайтесь, дядя. Я только что проходил мимо и освежил их память.
        - Не знаю, насколько сегодня можно полагаться на чью-то память.
        - Не волнуйтесь. У них есть веские причины отлично помнить нашу встречу. Так что я убедил комиссара тщательно расследовать все улики, указывающие на мадемуазель Бланшар.
        Дядя смахнул с халата крошки, покачал головой:
        - Ну и ну. Извини, этого я одобрить никак не могу. Все ж таки девица, и ты к ней был неравнодушен. Ты прямо сам каким-то неумолимым Робеспьером заделался.
        - У меня не было выхода, - с досадой поморщился Александр. - Мне необходимо остаться на свободе!
        С этим утверждением Василий Евсеевич спорить не стал:
        - Ну, всяко лучше, чем тебя бы цапнули. - Выбрал следующую плюшечку, придирчиво ее осмотрел: - А все эмансипация эта. Страшное дело, что с женщинами творит. То ли дело наши лебедушки. Вот Машенька Архипова - котенка не обидит. Петуху на дворе голову рубят, так она в обморок. Вот ей, я уверен, и в голову не пришло бы с дубиной на людей набрасываться.
        Александр со всей силы грохнул бокал о стену.
        Дядюшка осторожно опустил чашку на блюдце, нацепил очки:
        - Ты что это, милый друг? Посуда-то чем виновата? Машенька, если хочешь знать, - нежная, сердобольная девица.
        - При чем тут ваша Машенька?! Одинокой и беспомощной мадемуазель Бланшар в революционном Париже потуже пришлось, чем вашей Машеньке в ее родительском тереме. Домовладелица выгоняет Габриэль на улицу Шевроль силком тащит под венец. Никто не знает, как повел бы себя в таких обстоятельствах. А теперь ей грозит быть казненной - либо как убийце, либо как аристократке.
        Дядюшка аккуратно промокнул усы салфеткой, успокоил:
        - Ну, двух смертей не бывать, а одной не миновать. Ты, главное, не переживай так. Девица Бланшар хоть и аристократка, а благородства в ней ни на грош.
        - Передо мной она ни в чем не виновата, зато я с самого начала понапрасну подозревал ее то в одном, то в другом. Вот и Рюшамбо вовсе не она застрелила. Оказывается, его Шевроль дубиной порешил.
        - Ты с этим Рюшамбо определись наконец: то его гвардеец пристрелил, то соседки, то Шевроль, то опять Габриэль. А теперь, оказывается, в него и вовсе никто не стрелял!
        Александр смахнул со лба мешавшую прядь:
        - Меня самого этот пистолет сбил с толку.
        - Так, может, Шевроля она в ломбард послала?
        - Нет. После того как я сказал, что видел орден Святого Людовика у Рюшамбо перед самым ограблением, она сама спрашивала Этьена, откуда он его взял.
        - Небось нарочно, чтобы ты ее не подозревал.
        - Она даже не знала, что я рядом был. Я поднимался по лестнице и совершенно случайно услышал, как Шевроль ей ответил: «На рынке, на улице Конвента». Это бывшая Сент-Оноре, там сплошь лавки ювелиров и золотых дел мастеров. Только он соврал, разумеется. Сам Рюшамбо пришил и ограбил. Но одно то, что ростовщику череп дубиной раскроили, доказывает, что Габриэль там ни при чем.
        - Похоже, соседушка наша - исключительно везучая особа. Вот и со своевременным арестом Шевроля ей удивительно подфартило.
        Александр не ответил, только сморщился как от боли.
        Василий Евсеевич голову по-птичьи наклонил, сбоку оглядел племянника:
        - Сдается, ты знаешь больше, чем говоришь. Надеюсь, ты не собираешься ради спасения этой девицы всю Францию перевернуть?
        Александр решил, что вопрос риторический и ответа не требует, закинул голову на сцепленные на затылке ладони, кивнул на газетную кипу:
        - В газетах-то о чем сегодня пишут?
        Дядя поправил очки, пошелестел страницами «Журнала дебатов и декретов», в котором, впрочем, вместо дебатов давно публиковались одни декреты.
        - Пишут, что теперь вместо Божьих заповедей по заветам Руссо жить будем. Кумиры твои Францию в чистый парадиз превращают. Отказались, вишь, от никчемной «доктрины гуманности». Хоть мне казалось, она и до сих пор им руки не туже гнилого вервия связывала.
        Александр рассеянно пробормотал:
        - Не повредило бы чрезмерное чтение газет вашему рассудку…
        Василий Евсеевич вздернул бровь:
        - Моему рассудку? Вся страна свихнулась, а ты предлагаешь мне остаться единственным здравомыслящим?
        Перечитал ликующий газетный отчет о том, что отныне благодаря истинным патриотам Кутону и Робеспьеру отменены лишние проволочки перед казнью, такие как допрос обвиняемых и вызов свидетелей защиты. Всем гражданам вменяется в обязанность донести на любого известного неблагонадежного, который тут же будет арестован. Все враги народа наконец-то будут изобличены и уничтожены в кратчайший срок.
        Александр протер лицо ладонями:
        - Нас может спасти только прекращение террора.
        Василий Евсеевич вытащил фуляровый платок, трубно высморкался:
        - Так вот для чего тебе на свободе надобно остаться? В Бруты метишь? А на эшафот попадешь, что я твоей матери скажу? А Машеньке?
        - С Брутом не смею даже равняться. Брут Цезаря ради республики убил, самому ему ничто не угрожало. А я наши собственные жизни спасаю: мы все в очереди на гильотину.
        - Да только один ты эту очередь распихиваешь, вперед торопишься.
        Александр ответил невпопад, думая о своем:
        - Пока за Робеспьера Национальная гвардия, он непобедим.
        - А с чего ты взял, что гвардия будет за Робеспьера?
        - Они солдаты. Привыкли повиноваться своему командиру. А их командир Анрио предан Робеспьеру.
        - М-м-м… - дядюшка нашарил табакерку, раскрыл ее и задумчиво исследовал содержимое. - А не ты ли мне толковал, что власть, неуязвимую снаружи, следует рушить изнутри?
        Александр грыз ноготь, уставившись в окно. Василий Евсеевич уже и понюшку взял, и прочихался, и снова в газетный отчет углубился, когда племянник наконец спрыгнул с подоконника.
        - Кажется, я знаю человека, который наловчился носить гвардейскую форму.
        XXX
        МАЛЕНЬКИЙ ЧЕЛОВЕЧЕК С зеленоватым лицом уже час вещал с трибуны Конвента монотонным и бесстрастным голоском.
        - Необходимо, - бубнил он с листка, - возобновить состав Комитета общественного спасения, очистить Комитет общественной безопасности, создать правительственное единство под верховною властью Конвента…
        Последний раз Робеспьер появлялся на этой трибуне полтора месяца назад. Сегодня, восьмого термидора, двадцать шестого июля по старому стилю, его слушали иначе. Даже всегдашние ярые его сторонницы-вязальщицы, прежде сопровождавшие каждую казнь оскорблениями и ликованием, - теперь предпочитали вязать по домам.
        Триумвир, несомненно, пришел помериться силами с мятежными депутатами. Он нападал на них, туманно называя их «партией дурных граждан», и указывал на существование заговора против общественной свободы в недрах самого Конвента. Обвинения звучали неопределенно. Члены ассамблеи переглядывались, никто не был уверен в собственной безопасности, призывы «возобновить» и «очистить» не вызвали прежнего энтузиазма. Строго говоря, в Конвенте виновны были все и вся, вплоть до колокольчика председателя.
        Какой-то высокий светловолосый молодой человек на галерее для публики громко произнес:
        - Это похуже королевских летр де каше[7 - Летр де каше (фр. «письмо с печатью») - широко применявшиеся до революции королевские письма, позволявшие без суда арестовать любого человека на любой срок.].
        Со своего места наверху горы на него оглянулся депутат Шарлье. Он был якобинцем, но тоже хотел ясности. Шарлье повернулся к трибуне и крикнул выступающему:
        - Назови тех, кого ты обвиняешь!
        Однако Робеспьер отказался. В Конвенте воцарилось молчание. Каждый чувствовал себя под угрозой проскрипции.
        Внезапно тот же гражданин из публики зычно крикнул:
        - Робеспьер хочет карт-бланш! Он имеет в виду всех вас!
        Этот оклик хлестнул депутатов. А выкрикнувший перегнулся через ограждение галереи и бросил в зал:
        - Один человек парализовал волю Конвента, и этот человек - Робеспьер!
        Неожиданно его поддержал Бийо-Варенн. Вскочил и Фрерон:
        - Кто из нас может свободно выражать свое мнение, зная, что за это могут арестовать?
        Ответом ему были аплодисменты. Депутаты смелели. Они - неслыханно! - отказались печатать речь Неподкупного.
        Робесьпер сошел с трибуны растерянный. Его всегда слушались, поэтому он не знал, как бороться с враждебным залом, как подчинить противников своей воле.
        Многие подходили к Александру и выражали свое восхищение. Мельком пронеслась мысль, что все они боятся, что некоторые колеблются и будут готовы спасти свою шкуру доносом на готовящийся заговор. Но отступать было некуда: затея с самого начала была отчаянной, и Габриэль оставалась заложницей успеха переворота. Что бы она ни совершила, Александра мучительно скручивало при одной мысли о том, что ей могут отсечь голову.
        Вечером Робеспьер прочел речь в клубе якобинцев. Там его выступление приняли как следовало - с восторгом и аплодисментами.
        - Я умру без сожаления, - скромно завершил Робеспьер свое выступление.
        Якобинский клуб был возмущен Конвентом. Жак-Луи Давид вскочил, простер руку, страстно прокричал:
        - Робеспьер, я выпью цикуту вместе с тобой!
        Будь гений хотя бы на фут повыше, без зоба, пуза и флюса, он уподобился бы в этот миг героям собственных полотен.
        Попытавшегося возражать Бийо-Варенна исключили из клуба вместе с Колло д?Эрбуа. Все знали, что изгнание из рядов якобинцев - это первая ступень на эшафот. Якобинцы приободрились. Командующий Национальной гвардией Анрио был готов двинуться на усмирение бунташного парламента, но Робеспьер любил порядок, он хотел следовать процедуре, в которой нашлось бы место для еще одной его речи.
        XXXI
        У ТЕРЕЗЫ КАБАРРЮС имелись деньги. Ей была доступна отдельная камера и кровать с матрасом, теплым от предыдущего узника. Она могла купить еду, бумагу, чернила и перья. В Париже не имелось должности выгоднее, чем тюремщик: арестанты платили вперед, а жили недолго. За щедрую мзду золотом некоторые тюремщики соглашались даже письма передавать. Тереза оказалась добра и щедра. Только с ее помощью Габриэль и Франсуаза еще оставались в живых. Все это время Тереза подкармливала их, благодаря ей надзиратели позволяли им проводить летние дни в тюремном дворе, на свежем воздухе, подальше от заразных миазмов казематов. Но даже деньги имели свой предел: на них нельзя было купить свободу или даже самую малую отсрочку от того, что здесь называли «посмотреть в маленькое окошко». Каждое утро все больше узниц отсылалось «чихнуть в мешок». Всего за три июльских дня на площади Бастилии казнили семьдесят три несчастных. Смерть оставалась неподкупной.
        Лист бумаги лежал на подоконнике, Тереза вертела в пальцах перо.
        - Пишите, - убеждала ее Габриэль, - пишите то, что заставит его решиться. Напишите, что вы точно знаете, что завтра вас должны казнить, и только свержение Робеспьера может спасти вас. Напишите, что, если он ничего не сделает, он окажется тут следом за вами.
        - А если письмо попадет в неправильные руки? - заколебалась Тереза.
        - Нам придется рискнуть, потому что нам нечего терять.
        Тереза прикусила губу, окунула перо в чернильницу, вывела: «Только что от меня ушел полицейский комиссар. Он сказал, что завтра я должна буду предстать перед Революционным трибуналом, а значит, взойти на эшафот. Мне снился сон: Робеспьер перестал существовать, и двери тюрьмы распахнулись. Но я умираю, принадлежа трусу. Во Франции нет человека, способного осуществить мой сон».
        Габриэль пробежала глазами письмо:
        - Если это не заставит его действовать, то мы все погибли.
        СПУСТЯ НЕСКОЛЬКО ЧАСОВ тюремщик во дворе передал Терезе записку, в которой было начертано: «Милостивая государыня, будьте столь же осторожны, сколь я буду отважен». Тереза и Габриэль обнялись и разрыдались.
        - Я верю, что ради меня он сделает это, - шептала Тереза. - Он любит меня, он не допустит, чтобы мне отрубили голову. Для нашего спасения всего-то и надо смести этот стручок, напичканный засохшей любовью к человечеству и ненавистью к живым людям.
        Габриэль нашла Франсуазу, схватила ее руки:
        - Тетя, есть надежда!
        Франсуаза оставалась безучастной. Габриэль настаивала, вспоминала их старые мечты:
        - Франсуаза, дорогая, уже скоро мы будем сидеть в уютной гостиной, обитой индийским калико, в мягких креслах красного Дамаска. И есть фуа-гра, испанский окорок и трюфеля. И пить лучшие бургундские вина!
        Тетка не отвечала, только мерно раскачивалась, обхватив себя руками.
        Габриэль упорствовала:
        - Помнишь, как мы договаривались? Все кавалеры вновь будут галантными и безрассудными, а дамы - легкомысленными и игривыми. Ты еще будешь очаровывать молодых мужчин красотой и изяществом, а стариков - остроумием!
        Наконец Франсуаза перестала раскачиваться, сглотнула, слабо улыбнулась:
        - А ты выйдешь замуж за маршала Франции, мое дитя… Боже мой, боже мой!..
        Закрыла лицо ладонями и горько заплакала.
        Габриэль так воодушевилась, что забыла бояться. Всех охватило ощущение, что спасение близко. Когда на утренней перекличке жандарм громко прокричал: «Габриэль Бланшар!» - она оглянулась в изумлении. Выкрикнули ее имя? Это вызывают ее? Ее?!
        - Габриэль Бланшар, в трибунал! - раздраженно повторил жандарм.
        Все вокруг завертелось, понеслось, она ахнула, ноги под ней подкосились, и тело беспомощно осело на пол. Нет, она не выйдет к мадам Гильотине. Гулко, как сквозь вату в ушах, несколько раз прозвучало ее имя, звонко затопали о каменные плиты сапоги приближающегося жандарма. Узницы вокруг отшатнулись, освобождая проход. Нет, нет, ее не заставят. Она хочет жить! Горло охватил спазм, голова стремительно закружилась, в глазах потемнело, и больше Габриэль Бланшар не слышала ничего.
        XXXII
        У ВХОДА В ЗАЛ равенства Александр наткнулся на рыжего, всклокоченного, обросшего щетиной Тальена. Взгляд у того был отсутствующий, нос казался еще длиннее, в лице ни кровинки.
        Воронин постарался вдохнуть в него уверенность:
        - Мужайтесь, сейчас все зависит от вас.
        - Она считает меня трусом! Своей смертью я докажу ей, что во Франции еще есть смельчаки! - Тальен похлопал себя по груди, словно проверяя, лежит ли храбрость в нагрудном кармане сюртука, и неровным, вихляющим шагом поспешил в зал заседаний.
        Александру некогда было гадать, кто считает Тальена трусом. Всю ночь Фуше и Фрерон вели переговоры с правым крылом Конвента и с его основной массой - болотом. Александр тоже неустанно убеждал колеблющихся, а заодно позаботился, чтобы за содействие перевороту они потребовали прекращение террора. Опасаясь наказания за свои преступления, к заговорщикам примкнул даже Каррье, мучитель Нанта. Увы, без этого изверга было не обойтись. Секретарь Конвента, он имел право разрешить или запретить любое выступление.
        Конвент объявил свое заседание непрерывным. Депутаты собирались в кучки. Дантонисты, обитатели болота, правые и монтаньяры - все крепко жали друг другу руки, озирались, сжимали челюсти и сверкали глазами. Все не побоявшиеся явиться сюда были охвачены воодушевлением, все понимали, что настал решающий час противостояния. Александр задыхался от нетерпения и волнения. Давид, создатель героических античных примеров, еще намедни пламенно клявшийся выпить цикуту вместе со своим другом Максимилианом, сегодня благоразумно отсутствовал.
        В полдень на трибуну поднялся Сен-Жюст, но его прервал окрик Тальена. Тальена поддержал Баррас. Изгнанный из якобинского клуба Бийо-Варенн, еще зимой воспротивившийся созданию Комитета справедливости Демулена и помогавший Кутону провести прериальский закон, теперь орал со своего места:
        - Вчера якобинский клуб пытался задушить Национальный Конвент! Тиран Робеспьер хочет гильотинировать законодательный орган народа!
        Зал загудел, раздались возмущенные возгласы. Депутаты выкрикивали, что Конвент не погибнет. Многие так воспарили духом, что бесстрашно, хоть и вполголоса, клялись соседям по скамье спасти республику. Последним сторонникам Робеспьера было отказано в слове. Неподкупный попытался прорваться на трибуну, но председательствовавший Колло д?Эрбуа не дал ему слова.
        Напрасно Робеспьер сипел ему в лицо:
        - Председатель убийц!
        Колокольчик Турио заглушил слабый голос Робеспьера.
        Зал разразился криками:
        - Долой нового Кромвеля!
        - Да здравствует республика!
        - Долой нового Катилину!
        Крики крепчали, становились все громче.
        Александр не выдержал, вскочил на скамью и тоже во весь голос заорал:
        - Долой тирана!
        Робеспьер поперхнулся, на его губах выступила пена.
        Осмелевший Луи Лежандр перегнулся через барьер и выплюнул в маленькое серое личико отчаянный вопль:
        - Это кровь Дантона душит тебя!
        А рыжий Тальен вскочил на трибуну, выхватил из-за пазухи кинжал и, размахивая им, сбивчиво, но яростно клялся умереть за свободу и поразить тиранов собственной рукой.
        Все топали ногами, свистели, потрясали кулаками, кричали:
        - Тирания! Диктатура! Триумвират!
        Беззастенчивый казнокрад Фрерон потребовал прекратить кровавые проскрипции Суллы. А когда Вадье высмеял риторику Робеспьера, осмелели самые робкие. Незаметный доселе дантонист Луше внес предложение арестовать Робеспьера и его брата Огюста, а заодно Кутона, Леба, Сен-Жюста и Анрио, командующего парижской Национальной гвардией.
        Председатель Турио немедленно поставил эти вопросы на повестку. Конвент единодушно голосовал за и наградил себя громом аплодисментов. Приставы вывели арестованных комитетчиков, в том числе и бледного, съежившегося Неподкупного.
        Но никакие приставы не могли арестовать командира Анрио, за которым стояла Национальная гвардия, и никто не знал, что делать дальше. Заседание прервали до семи часов вечера.
        СЕРДЦЕ АЛЕКСАНДРА РВАЛОСЬ из груди: Конвент - всего лишь кучка осмелевших от страха болтунов. Вопрос власти решат национальные гвардейцы, санкюлоты коммуны и население Парижа.
        Уже выходя, Воронин наткнулся на взволнованного Робера Ленде. Тот размахивал какими-то бумажными листами и кричал:
        - Я только что из трибунала! Я не мог остановить их! Они казнили поэтов Руше и Андре Шенье! В эти минуты Фукье-Тенвиль выносит смертные приговоры, прямо сейчас «корзина для капусты» везет невинных к эшафоту! Пока мы тут спорим, нашим согражданам, старикам, женщинам, нашим сыновьям и братьям отсекают головы! - Ленде кинул проскрипционные списки в публику: - Этих людей уже нет на свете!
        Депутаты мельком пробегали имена и передавали страницы другим. Наконец Воронин смог прорваться поближе и выхватить перечень жертв.
        Одно из имен словно выкололо ему глаза: Габриэль Бланшар. Нить, державшую его все эти сорок пять дней, обрубили. Александр почувствовал, что летит в бездонную пропасть и не в силах остановиться.
        XXXIII
        ГАБРИЭЛЬ ОТКРЫЛА ГЛАЗА и увидела над собой лицо Терезы. Вокруг был все тот же сырой и душный подвал, только снаружи доносился оглушительный бой набата. Нахлынуло невероятное облегчение: она жива, она жива! Приподнялась на локте, оглянулась:
        - Что случилось? Почему меня не забрали?
        - В городе восстание.
        - Нас освободят?
        Тереза стиснула руки:
        - Не знаю. Никто не знает. Надо ждать и надеяться.
        - А где Франсуаза?
        Тереза молчала.
        Габриэль оглянулась, закричала:
        - Франсуаза! Франсуаза! Тереза, где моя тетка?
        - Ее увезли. Вызвали и увезли.
        - Ее не могли вызвать. Она уже давно приговорена. К заключению, не к смерти. Ее не могли вызвать!
        - Успокойся! - резко оборвала Тереза. - Наши друзья в Конвенте восстали! Они остановят казни.
        - Откуда ты это знаешь?
        - От жены тюремщика. Тальен передал через нее, что он сделал то, что обещал. Если он победит, мы выйдем отсюда!
        - Почему же забрали Франсуазу?
        Тереза не ответила.
        Габриэль вскочила, бросилась к решетке:
        - Я должна сказать им! Это меня должны быть забрать, не ее!
        Тереза отодрала ее от прутьев, силой утянула внутрь зала:
        - Ты думаешь, что, если сама им сдашься, они отпустят твою тетку? Тебя, конечно, тут же схватят и отвезут в трибунал, но ее уже никто не освободит. Ты хочешь быть последней, кому успеют отрубить голову?
        - Я не хочу, чтобы Франсуаза оказалась последней!
        - Ее уже не вернуть. Она хотела спасти тебя, она отдала свою жизнь ради тебя, теперь ты не губи себя ради нее.
        Габриэль скорчилась на полу и отчаянно зарыдала. Она бессильна: виконтессу де Турдонне ни за что не освободят в суде, даже если ее имени нет в сегодняшней «охапке».
        Послышалась поступь солдат. Сидевшая рядом женщина взвизгнула:
        - Нас всех перережут! Как в сентябре девяносто второго!
        Два года назад санкюлоты ворвались в тюрьмы и, опасаясь восстания, перебили всех заключенных. Сейчас за стенами тоже гудел сброд, в окна вплывал чад факелов. Габриэль забилась за колонну. Больше всего она хотела, чтобы двери тюрьмы распахнулись, больше всего она боялась, что в них хлынет озверевшая толпа с топорами и пиками.
        Из-за решетки тюремщик выкрикнул:
        - Тереза Кабаррюс!
        - Не ходи, не ходи! - Габриэль вцепилась в руку Терезы.
        - Он может сообщить мне, что происходит.
        Обе протиснулись к заграждению. Тюремщик просунул Терезе записку. Она ухватила его за рукав:
        - Ради всего святого, что творится в городе?
        - Войска коммуны и Конвента столкнулись на Гревской площади. Чья возьмет - неизвестно.
        XXXIV
        АЛЕКСАНДР ПРОСНУЛСЯ ОТ доносящегося снаружи шарканья по стене дома. В спальне было пасмурно и свежо. Встал, охнув от боли, ломившей все тело. Пошатываясь, поплелся к окну, распахнул ставни, выглянул. Перед ним оказалось ликующая физиономия Пьера, балансировавшего на лестнице.
        - Ты чего? - хмуро спросил Александр.
        - Республика спасена! - гордо объявил Пьер, не прекращая энергично замазывать густой серой краской свежий, им самим несколько дней назад намалеванный на стене лозунг революции. - Теперь их всех казнят.
        - Кого «всех»?
        - Всех тиранов. Гильотину перетащили обратно на площадь Революции и уже с утра казнят. Так им и надо, этим суллам и кромвелям!
        - Кыш отсюда!
        Захлопнул окно, взял кувшин, плеснул в лицо прохладной воды.
        ПОСЛЕДНИЕ СУТКИ ВСПОМИНАЛИСЬ жарким, душным, кошмарным сном, когда все знают, что ради спасения себя и нации необходимо немедленно действовать, но при этом почему-то только суетятся, спорят, обсуждают и разглагольствуют.
        После ареста Робеспьера наступил хаос. За стенами Национального дворца бурлил Париж, в ратуше и во всех секциях бил набат, все заставы заперли. Каким-то чудом арестовали растерявшегося Анрио, но вскоре, как в повторяющемся бреду, санкюлоты освободили и его, и Неподкупного, и их сторонников. Получившие свободу комитетчики поспешили в ратушу и спешно стягивали войска себе на подмогу.
        Вскоре Анрио двинул канониров с пушками на мятежный Тюильри, чтобы разбомбить здание Конвента вместе с его самоотверженными депутатами. В самом Зале равенства нечем было дышать - воздух стоял. Бессилие объяло всех: потные, злые и усталые люди смирились с тем, чтобы мужественно погибнуть за свободу и закон.
        Александр помнил слепящее солнце на ступенях Национального дворца, стекающий по лбу пот и собственные истошные крики канонирам:
        - Робеспьер и Анрио вне закона! Не стреляйте по народным избранникам! Анрио вне закона!
        В памяти осталась вставшая на дыбы лошадь Анрио, его приказ открыть огонь, мучительное ожидание выстрелов и бесконечная, оглушительная тишина.
        Говоруны Конвента победили: канониры отказались расстрелять законно избранных представителей народа.
        Анрио ускакал. Кто-то крикнул, что преданные Робеспьеру войска секций и Национальная гвардия собираются у ратуши. Делегаты опять бросились к трибуне, чтобы по очереди красноречиво призывать патриотов защищать отчизну.
        Александр метался по залу, взывая до хрипоты:
        - Пошлите верных людей в секции, пусть секции перейдут на сторону закона!
        Наконец Барраса назначили командующим силами Конвента, и несколько депутатов отправились убеждать секции взять сторону законной власти. Воронин оказался прав: не все санкюлоты горели желанием сражаться и умереть за недавно введенный якобинцами максимум заработной платы и за насильственную реквизицию рабочих рук. Некоторые из секций отозвали свои батальоны от ратуши и послали их защищать Конвент.
        По раскаленным улицам Александр помчался к ратуше. Там оставались три тысячи гвардейцев Анрио, конная жандармерия и артиллерия. Вестовая пушка дала залп, и, словно в ответ ей, разразилась гроза. Хлестал ливень, ветер гнул столбы, сносил флаги, потоки дождя тушили зажженные по приказу Анрио факелы. Казалось, противостояние решит стихия.
        В эту темень, в плотный строй мятежных гвардейцев, вымокший до нитки Александр кричал, срывая голос:
        - Друзья! Соотечественники! Не лейте кровь! Робеспьер вне закона!
        Ветер уносил его слова. На мгновение рядом возник аббат Керавенан, вновь в форме гвардейца. Александр бросился к нему:
        - Падре, любой ценой остановите Анрио, он в ратуше! Без него гвардейцы дрогнут!
        Аббат растворился в толпе так же внезапно, как и появился. Александр так и не понял, услышал ли он его. От возбуждения достало сил и сноровки влезть на мокрый фонарь, тот самый, который пять лет назад послужил первой революционной виселицей. Не обращая внимания на текущие за ворот потоки воды, Воронин истошно орал во всю глотку:
        - Спасем Францию! Робеспьер вне закона! Спасем Францию!
        Начало темнеть, ливень по-прежнему лил как из ведра, ряды солдат колыхались, они ждали команды. Александр продолжал что было сил призывать их переходить на сторону Конвента. Его крик подхватили другие голоса.
        Александр продолжал кричать, ему казалось, что массы солдат, оставшиеся без командования Анрио, постепенно редеют, но, возможно, виноваты были темень, дождь и его, Александра, собственная неугасающая надежда.
        Сам он твердо решил оставаться на площади до конца.
        Уже глубокой ночью послышался далекий бой барабанов, он приближался, грохот звучал все оглушительней, все беспощадней, все страшней. Анрио так и не появился, и нестройные ряды защитников Робеспьера начали быстро таять. Две колонны Конвента - Национальная гвардия западных кварталов и секции Гравилье - мерной поступью вошли на Гревскую площадь. Они нашли ее пустой.
        Анрио обнаружили с разбитой головой во внутреннем дворике. Огюстен Робеспьер тоже выбросился из окна ратуши и сломал ногу. Паралитика Кутона в коляске столкнули вниз по лестнице. Максимилиану Робеспьеру выстрелом из пистолета раздробили челюсть. Он больше не мог говорить, лежал все в том же голубом фраке Верховного Существа, со сползшими к лодыжкам чулками, и утирал проступавшую на перевязке кровь.
        КАК ДОБРАЛСЯ ДО дома, Александр не помнил. Нечеловеческое напряжение последних суток подкосило его. Сквозь тяжелый сон всю ночь доносились раскаты грома и шум ливня. Даже сейчас гудела голова и ныло все тело.
        Воронин напялил холщовые штаны и бязевую блузу. Прихрамывая, поплелся в гостиную. Василий Евсеевич уже восседал с чашкой чая в руке посреди кип газет - в камзоле из шелковой тафты, в расшитом цветами жилете и кюлотах лионского бархата.
        - Ну наконец-то! Ты все события продрых! На, пей!
        Александр рухнул на стул, послушно отхлебнул крепкого чая из придвинутой чашки. Изящно тряхнув валансьенскими манжетами, дядя отбросил «Парижскую хронику».
        - Вечно ты пропускаешь самое невероятное. Казнили Робеспьера и всю его клику - двадцать два супостата.
        Сверху донеслись тяжелые шаги Брийе. Сердце пронзила острая боль. Все было напрасно: Габриэль навеки потеряна, а мадам Гильотина по-прежнему завтракает людьми.
        XXXV
        УЖЕ В ПЕРВЫЕ ДНИ после «славной термидорской революции» в Конвент потекли сотни поздравительных адресов от секций, муниципалитетов, клубов, народных обществ и армий. Якобинцы разбежались, а их клуб, этот «непобедимый бастион Революции», попросту заперли на ключ. Коммуну объявили вне закона.
        Ликования переполняли газеты и брошюры. Передовицы пылко клеймили «нового Кромвеля», «нового Каталину», «деспота» и не жалели жутких деталей, описывая преступления Робеспьера. Образумившиеся депутаты-монтаньяры единодушно возмущались обманувшими их комитетчиками, называя их «заговорщиками» и «угнетателями народа», а Неподкупного называли тираном и душителем свободы, чьи преступления заставили потускнеть убийства Варфоломеевской ночи.
        Плебс торжествовал, и призывы «Долой максимум!» были оглушительнее и восторженнее прежних криков «Да здравствует республика!». Но власть тут же вознамерились захватить еще более радикальные сторонники террора, чем прежние комитетчики. От имени победившего Конвента они начали расправу с теми, кого теперь называли «охвостьем Робеспьера». Уже на следующий день после переворота на площади Революции творилась настоящая бойня - там отрубили головы еще семидесяти активистам парижских секций.
        ЕДИНСТВЕННОЙ ПОЛЬЗОЙ ОТ свержения комитетчиков оказались выписанные Тальеном паспорта. Василию Евсеевичу это представлялось вполне достаточным. Но не Александру. Корабль революции остался без кормчего, и каждого больше заботило не быть выкинутым за борт, нежели довести судно до твердого берега. И потому через три недели после переворота, девятнадцатого августа тысяча семьсот девяносто четвертого года, точнее, второго фруктидора II года, Воронин-младший снова сидел в первом ряду галереи для публики в зале Конвента.
        На трибуне член Комитета общественного спасения Барер настаивал, что есть лишь один способ преодолеть все еще угрожающие свободе опасности - неуклонно продолжать террор. Ему вторил Вадье, призывая к ужесточению режима, а Бийо-Варенн уже обвинял Робеспьера в излишней терпимости и в покровительстве священникам. Избавившиеся от угрозы Неподкупного мерзавцы хотели без помех уничтожать всех неугодных.
        Но им возражали Тибодо, Турио и прочие уцелевшие дантонисты. Эти, напротив, требовали амнистии, милосердия и упразднения Революционного трибунала. Болото, как всегда, выжидало.
        На трибуну вскарабкался неуклюжий Жак-Луи Давид, обвел зал взглядом и застыл, заметив Александра. Тот не позволил ему прийти в себя, тут же вскочил и во всю силу легких исступленно заорал:
        - Правосудия! Правосудия! Мы обещали коммунам положить конец режиму террора!
        Его крик словно распахнул ворота: со всех сторон посыпались возгласы поддержки, и уверения растерявшегося Давида в том, что он был грубо обманут Робеспьером, потонули в шуме. Под предводительством Воронина зал скандировал:
        - Правосудия! Правосудия! Конец террору!
        - Правосудия? - вскочил якобинец Луи-Жозеф Шарлье. - Да, для патриотов! Но террор для аристократов!
        Воцарилась тишина. Депутаты переглядывались. Аристократы так давно воспринимались людьми вне закона, да и вообще не считались людьми, что никто не смел заступиться за них.
        Только Александр снова вскочил со своего места на галерее и, потрясая кулаками, зычно воззвал:
        - Спасем Францию от утопии! Правосудия для каждого! Правосудия для всех!
        И такое множество голосов подхватило его крик, что, казалось, рухнет потолок. Больше никто не решался защищать самого ужасающего преступника революции - месье Террора.
        Окровавленная, измученная Франция приходила в себя.
        XXXVI
        - ДОРОГАЯ МАДАМ НОДЬЕ, в последний раз беру ваш хлеб равенства. Мы с дядей уезжаем. Кажется, надолго. Спасибо. Непременно. Я пришел оплатить счет и попрощаться. Всего вам лучшего, дорогая Розали. Одолжите мне Мартина, пусть поможет донести корзину.
        Парень не шел, а тащился. Голову опустил, сгорбился. Александру никак не удавалось поймать его взгляд, на вопросы юноша упорно не отвечал.
        У порога Воронин забрал у него корзину, крепко тряхнул за плечо:
        - Мартин, ты не сможешь жить с этой ношей.
        XXXVII
        ИЗ ТЮРЬМЫ ГАБРИЭЛЬ вышла рука об руку с Терезой.
        У ворот Ла-Форс толпились родные и зеваки. Освобожденных приветствовали ликующими криками. При виде мадам Кабаррюс кто-то крикнул:
        - Смотрите, это сама Тереза! Нотр-Дам де Термидор!
        Остальные подхватили это прозвище. Слухи о ее письме Тальену и о том, что ради нее бывший проконсул сверг комитетчиков, уже распространились по Парижу. Тереза стала Богородицей термидора. Всех так захватил этот подвиг любви, что померкли даже преступления Тальена в Бордо. Зато теперь охотно и вслух вспоминали, скольких людей спасла своим заступничеством мадам Кабаррюс.
        Тереза действительно была доброй женщиной. Предложила Габриэль поселиться у нее в снятом Тальеном особняке в Шайо, и та согласилась. Своего угла больше не существовало, родных не осталось. Совместное заключение, общие надежды и усилия сделали Терезу близким человеком. К тому же мадам Кабаррюс сразу превратилась в самую модную женщину Парижа.
        Дом оказался великолепным, однако внутреннее его убранство уже ничем не напоминало прежнюю позолоченную роскошь Версаля. За годы революции изменились не только люди, законы и представления, обновились даже вкусы. Повсюду стояли алебастровые вазы с рисунками из древней мифологии, курительницы с подставками в виде грифонов, сфинксов или орлов, столики-треножники, кресла без спинок со скрещенными ножками, длинные кушетки с одним подлокотником и прочие древнеримские предметы, возникшие в сегодняшнем Париже благодаря картинам Давида.
        - Купаться, первым делом - купаться! Мне надо смыть с себя Ла-Форс!
        Тереза отдала приказания, и слуги помчались готовить ванну. Габриэль словно попала в рай или вернулась в собственную юность.
        Выкупавшись, женщины закутались в простыни и отправились в гардеробную выбирать одежду. Тереза открывала сундуки, выбрасывала из них переливающиеся золотом парчовые, бархатные и муслиновые юбки, узкие расшитые корсажи и необъятные пышные роб а-ля франсез, роб а-ля англез и прочие платья со шлейфами, словно сошедшие с картин Ватто.
        Все эти достойные королевы одеяния мадам Кабаррюс откидывала:
        - Это дореволюционное старье никуда не годится. Мы больше не будем наряжаться как при дворе Людовика XVI. Никаких фижм, панье, корсетов и париков. Я хочу что-то совсем иное. Я хочу чувствовать себя римлянкой, нимфой. Пусть все видят мое тело, мои ноги.
        Выудила узкие полупрозрачные длинные рубашки из тончайшего льняного полотна:
        - Туники! Это то, что надо.
        Габриэль по примеру Терезы заколола струящуюся ткань на плечах камеями, красиво задрапировала складки. Все-таки отвратительный Давид изменил мир и даже жертв революции заставил следовать революционным идеалам: из зеркала на мадемуазель Бланшар смотрела благородная патрицианка - точно такая, какую художник так часто рисовал с нее.
        ДОМ МАДАМ КАБАРРЮС вскоре заполнился красивыми, модными, полезными и услужливыми людьми. Тальен был победителем, ему прочили власть, к нему стекались сторонники, друзья, прихлебатели, единомышленники, представители столичной богемы. А Тереза властвовала над Тальеном. В считаные дни вокруг Богоматери термидора образовалось общество избранных: ее салон заполнили новые влиятельные персоны, а близ них вились привлекательные модницы и очаровательные модники - марвейёзы и инкруаябли. Поначалу Габриэль смущали мужские взгляды, все же одеяния ее были не плотнее нижней сорочки, но стоило вспомнить вонючую тюремную солому, изможденное лицо Франсуазы, и стыд топило желание жить, любить и красоваться назло месье Террору и мадам Гильотине.
        Это было легко, поскольку в Париже немедленно возникло множество развлечений и удовольствий. Одной из граций, виконтессе де Богарне, пришла в голову блестящая идея устроить бал жертв, на который будут приглашены только пострадавшие от террора или родственники казненных.
        Гости явились с черным крепом на рукавах, а неистощимая на выдумки Тереза повязала на свою белоснежную шею красную нить - с нее на ключицы каплями спадали кровавые рубины. Юноши нахлобучили растрепанные, грубо обрезанные у шеи парики, иные выбрили себе затылки. Всем нравилось унижать террор, низводя его до модного щегольства.
        Все кавалеры вновь стали галантными и безрассудными, а дамы - легкомысленными и игривыми, как на наперстке Франсуазы. Однако вспоминать о тетке было невыносимо, и Габриэль научилась отгонять от себя тяжелые думы, отвлекать себя занятиями приятными и веселыми. Вот и сейчас к ней подошел невысокий, смуглый артиллерийский офицер, который оказался корсиканцем, недавно вернувшимся из действующей армии.
        - А где вы воевали?
        С сильным итальянским акцентом офицер горделиво заявил:
        - Я был в числе тех, кто отбил у англичан Тулон.
        Габриэль милостиво улыбнулась. Что еще оставалось делать? Революционные армии - победители, а победителей не судят. Вот и «прекрасная креолка» Роз де Богарне любезно принимала ухаживания бывшего якобинца и нынешнего предводителя переворота Барраса. Поэтому мадемуазель Бланшар терпеливо слушала похвальбу корсиканца.
        - Французы еще увидят, что главное завоевание революции - это наша новая армия. Мы стали непобедимыми!
        - Простите, я не расслышала ваше имя…
        - О, вы еще услышите его! Скоро весь мир выучит наизусть имена командиров революционных армий! - Нехватку роста корсиканец искупал грандиозностью перспектив. Гордо представился: - Меня зовут Паоло Фьяолли.
        - А почему вы здесь, в Париже?
        - Я прибыл похлопотать перед Тальеном за моего земляка Наполеоне Буонапарте. Мы взяли Тулон только благодаря ему. Он новый Александр Македонский, а эти дураки посадили его в тюрьму! Бедняга попал в немилость как ставленник братьев Робеспьеров.
        Габриэль сморщила нос.
        Паоло с южной пылкостью воскликнул:
        - Наполеоне не робеспьерист и не якобинец, он военный гений! Любой режим воспользовался бы им или оказался бы уничтожен! Если его освободят, вы увидите, что он еще совершит для Франции! В Европе больше нет армии, подобной нашей. Роялисты назначают своих офицеров не за заслуги, а по происхождению, и их солдаты даже не понимают, зачем и за что умирают. А мы, отбиваясь на всех фронтах, построили самую сильную армию мира.
        - Опять война? - Габриэль скорчила капризную мину, но Паоло был дивно хорош, а смоляная шапка его кудрявых волос и задорные тонкие усики напомнили Рено де Сегюра.
        Молодой человек сверкнул счастливой улыбкой:
        - Непременно! - И прошептал ей на ухо: - Впрочем, Европа может чуток подождать. Я вижу перед собой несравнимо более желанную цель и твердо намерен завоевать ее.
        Вид у нахала был самый победоносный. Синий мундир пересекала белая шелковая перевязь, служившая портупеей для шпаги с золотым эфесом, на сапогах бряцали шпоры. Габриэль подвела Паоло к Тальену: пусть хлопочет за своего земляка. А сама, не переодеваясь, в полупрозрачном хитоне выбежала из салона и спустилась по лестнице. Швейцар с поклоном распахнул перед ней парадную дверь и подозвал карету.
        ОСТАНОВИЛА КУЧЕРА НА углу де Монсо. Летящей походкой, не подбирая подол, не обращая внимания на изумленные взгляды - какое ей дело до черни? - спустилась по дю Барр. Невозможно было оставить это невыясненным.
        Миновала церковь Сен-Жерве, пробежала по двору, толкнула дверь дома. На лестнице, как всегда, царила темень и воняло капустным супом. Габриэль забарабанила в соседский апартамент. От спешки колотилось сердце, вспотели ладони. Если Александр обрадуется ее спасению, если только…
        Послышались неспешные шаги, и в дверном проеме показался старший Ворне.
        - Мадемуазель Бланшар! - От изумления он даже отступил назад, но тут же учтиво поклонился: - Счастлив видеть вас живой и здоровой на свободе! Но позвольте, я вам сейчас шлафрок принесу, прикрыться. Какие сволочи! Держать женщину в заключении в одном исподнем!
        Рядом с Ворне, разряженным как версальский вельможа, Габриэль и впрямь выглядела сбежавшей из бедлама.
        - Это сейчас такая мода, месье. Могу ли я увидеться с Александром?
        - К сожалению, его нет дома, - развел руками. - Знаете, хлопоты последних минут. Мы уезжаем. Позвольте выразить вам свои самые искренние сочувствия в связи с гибелью вашей несчастной тетушки.
        - Уезжаете?! Куда?!
        - Э-э-э… В Нормандию.
        - Но почему?
        - Дела, дорогая мадемуазель Бланшар. Торговые дела.
        - А когда вернетесь?
        - Еще не знаю. Вряд ли скоро. Но когда здесь станет достаточно безопасно, вернемся. Я полагаю, молодая жена Александра захочет взглянуть на Париж.
        Габриэль оперлась о стену:
        - Разве месье Ворне женат?
        - Еще нет, но в самом скором времени долгожданное венчание состоится. Невеста с нетерпением ждет его возвращения.
        Габриэль покачнулась, на секунду земля под ней будто провалилась, но она ухватилась за перила и устояла:
        - Он не упоминал никакую невесту…
        Базиль Ворне чуть склонил голову, мягко спросил:
        - Должен ли я понять, что негодник уверял вас, что никакой невесты у него нет?
        Габриэль не могла выдавить ни слова, ей даже дышать стало трудно. Просто стояла и старалась не заплакать.
        Ворне кивнул, как если бы она ему ответила.
        - Я рад, что он все же не вводил вас в заблуждение. У него самая лучшая на свете невеста - чистая, безупречная девица. Рукодельница, красавица. Всего семнадцать лет, правда, но разумна не по годам и при этом сущий ангел. - Покивал, улыбнулся так, как будто двадцатитрехлетней Габриэль было необыкновенно приятно узнать все достоинства соперницы. Спохватился, тем же любезным тоном сказал: - Кстати, позвольте выразить вам мое сочувствие по поводу казни вашего жениха.
        - Какого жениха?
        - Этьена Шевроля.
        Он издевается над ней?
        - Я никогда не собиралась за него замуж.
        - Я почему-то так и полагал, очень самонадеянный был этот Шевроль. - Ворне белозубо рассмеялся, и лучики от глаз пошли такие веселые, словно он вел приятнейшую беседу. - Тем более что в последнее время он исчерпал свою полезность.
        Как он смеет? Разве он знает, что ей пришлось пережить?!
        Дверь за его спиной распахнулась, и Габриэль громко крикнула в проем:
        - Александр, это вы? Александр!
        Месье Ворне потеснился, пропуская двух грузчиков с тяжелым сундуком, пояснил:
        - Пакуемся. Спешим. Сами понимаете, племяннику не терпится пуститься в путь. Ждет не дождется свидания с невестой.
        Габриэль развернулась и выскочила во двор, чтобы не разрыдаться прямо перед бессердечным стариканом. Прекрасно! Пусть проваливает к своей невесте! Собственно, она и явилась-то только для того, чтобы убедиться, что между ней и месье Ворне никогда ничего не может случиться. Но ее приход оказался ошибкой. Вновь увидеть этот дом, вспомнить все, что она здесь пережила, оказалось непереносимо.
        Наконец-то все кончено. Всего-навсего какой-то сомнительный спекулянт, какой-то небрежно одетый коммерсантик с угрюмым характером и с помешанным дядюшкой! Нет, его для нее больше не существует! Будущее принадлежит таким, как Тереза, Тальен, Буонапарте. Таким, как она и красавец Паоло. Все к лучшему. Никогда, никогда больше она не вернется на улицу дю Барр.
        XXXVIII
        ВАСИЛИЙ ЕВСЕЕВИЧ ЗАНЯЛ в карете одну скамью. Его дорожный сундучок, подушки, стеганое одеяло, ворох газет и обнаруженная при сборах бесценная, хоть и траченная молью до пролысин бобровая шапка с трудом уместились на второй. Александр пристроился на краешке сиденья у наглухо запертого окошка. Дядюшка и обычные-то сквозняки не терпел, а в дорожных и вовсе усматривал главную опасность для жизни путешественника.
        - Ну, слава богу. Уж не чаял, что вырвемся.
        Александр молча смотрел в окно. Он распрощался с Розали Нодье, Мартином, Жанеттой и с аббатом Керавенаном. Больше ни с кем перед отъездом не встречался: делегаты Конвента энергично делили власть, перекраивали правление, сокращали полномочия комитетов, реорганизовывали Революционный трибунал, упраздняли коммуну. Им больше не требовался пылкий молодой человек, и, скорее всего, Александру не достанется ни славы, ни страницы в истории. Но прежние тщеславные мечты теперь казались ребяческими и смешными. Гораздо важнее, что все арестованные по закону о подозрительных вышли на свободу. Все, кроме тех, для кого переворот, уже прозванный термидорианским, свершился слишком поздно.
        - Целый год без толку промаялись, - счастливо ворчал Василий Евсеевич.
        Экипаж свернул с дю Барр, миновал запертую дверь ломбарда на Мортеллери.
        - А мне кажется, целая жизнь прошла, - отозвался Александр.
        Пока ехали в глухой тени тюремных стен Ла-Форс, отвернулся от окна. Дядюшка перекрестился:
        - Жаль, конечно, соседушек.
        Александр угрюмо молчал. Василий Евсеевич подпихнул под спину пару подушек, уже благодушно добавил:
        - А с другой стороны, не встряла бы эта Турдонне, я бы королеву всенепременно спас бы.
        - Теперь уже никогда не узнаем. Может, если бы не ваше появление, ее бы аббат Керавенан спас.
        - Это еще что за птица?
        - Да гвардеец этот. На самом деле он оказался переодетым неприсягнувшим священником и духовником Дантона. Он его исповедовал и венчал с молодой женой. Дантон к нему так расположился, что даже выплатил ему пятьсот ливров. И на эти деньги аббат с помощью мадам Турдонне затеял побег королевы.
        - Интересно, как я мог это знать? Кто мне все мозги запудрил россказнями о том, что соседки и старуху Жовиньи сдали, и Марата прикончили? Кто мне нашептал, что они на пекаря донесли?
        - Да, во всем виноват я один, - печально согласился Александр.
        - Да в чем же ты виноват? - спохватился дядюшка. - Ты всех спасти пытался, собой рисковал.
        - Я и под Измаилом собой каждый день рисковал, эка невидаль. А спасти никого не смог. И самоотверженного священника за агента Дантона принимал.
        - Ну знаешь! Если духовное лицо переодевается в гвардейца, прыгает на темных лестницах на девиц и теряет списки людей, с которыми сплошь приключаются несчастья, самый доверчивый человек может на такого священника подумать что-нибудь дурное.
        - Вот этот список меня и насторожил. Только когда я увидел, как Дантон перед казнью глядел на гвардейца, только тогда меня осенило, что он-то и есть тот аббат Керавенан, о котором Люсиль Демулен говорила. Он вовсе не убийцей Цезаря Рюшамбо был, а его духовником.
        - Ну я-то с самого начала знал, что процентщика этот санкюлот своей палицей порешил, - заявил Василий Евсеевич.
        Александр не стал напоминать дядюшке прежних столь же прозорливых обвинений в адрес соседок.
        - А меня этот пистолет запутал. Слова Юбера, что Рюшамбо дубиной убили, ангельской музыкой прозвучали.
        - Не кори себя. Если девица принимает драгоценности от грабителя, можно и ошибиться на ее счет.
        - Ей деньги для тетки необходимы были. И она даже не знала, откуда этот орден.
        - Что значит «не знала»? Она что, не заметила, что этот орден ей Шевроль всучил?
        - Но откуда ей было знать, что он ради этих драгоценностей человека убил?
        - Интересно, а что она думала? Что он на них накопил? Из своих сорока су за каждое заседание? Чего она вообще с членом коммуны якшалась?
        - За это я ей не судья. Ее саму как щепку в водовороте вертело. - Помолчал, добавил: - И Планелиху не она убила.
        Василий Евсеевич беззаботно отмахнулся:
        - Тот, кто пробовал дрянное рагу Бригитты, не станет строго судить ее убийцу.
        - За Планелихой худшие грехи водились. Это ведь она донесла на булочника. И на Франсуазу, и на саму Габриэль тоже она. Так ненавидела людей вокруг, что невольно проговаривалась. При мне как-то брякнула, что правильно, мол, мадам Турдонне посадили за отказ принимать ассигнаты. Сама донос писала, так что прекрасно знала, в чем состояло обвинение. А на братском ужине шипела, что Нодье, мол, сами белым хлебом питаются, а другим велят на себя пенять, если тем приходится черным давиться. В доносе на пекаря именно это и было сказано.
        - Вот как? Сколько интересного я пропустил. Мнето весь ужин пришлось следить, чтоб братающиеся соседушки друг другу в волосья не вцепились.
        Карета свернула за угол и прогрохотала мимо длинной очереди перед хлебной лавкой.
        - Похоже, что в термидоре очереди за хлебом не короче, чем в прериале, - заметил дядюшка.
        - Да. Розали Нодье придется нелегко. Мартин отправляется во Французскую Гвиану, в Кайенну.
        - В бразильские дебри? Не слишком ли жестоко отсылать парнишку на «сухую гильотину» из-за мерзейшей доносчицы?
        - Дядя, как вы догадались?
        - Что это он Планелиху порешил? Да очень просто. Как только Розали и Мартин согласились подтвердить, что мы весь тот вечер провели у них. А сам-то ты откуда узнал?
        - На следующий день после убийства я зашел в пекарню и заметил, что куда-то исчезла долговая бирка Планелихи. Булочница все это время хранила ее, видимо, как напоминание о вине душегубицы. И хоть Розали и старалась скрыть свое удивление, но я заметил, что для нее исчезновению бирки тоже оказалось неожиданностью. Но об убийстве она тогда еще не знала. Теперь-то ясно, что именно этой биркой Мартин и ударил Планелиху:
        - Мать сына выдавать не станет, ясное дело, а он к тому же за отца мстил.
        - Но окончательно все стало ясно, когда Мартин начал подметать. Во время моего допроса комиссар Юбер отряхнул мундир от пылинок. И я вспомнил, как точно так же он стряхивал с плеч цветочки жимолости. Они и выдали Мартина. Парень при мне вымел из лавки несколько таких мелких светленьких цветочков. Там в округе никакой жимолости не растет, зато каждый, кто лазил к телу Планелихи через кусты, оказывался сплошь обсыпан этим цветом. Ночью Мартин их не заметил, и они облетели с него уже в пекарне. А следы белой пыли на платье и на волосах убитой? Это ж сахарная пудра с бриошей Розали! Мартин постоянно весь ходил в этой пудре.
        - Вот я и говорю: жестоко из-за нескольких цветочков парня на каторгу посылать! Такие бриоши эти Нодье пекли, за них я бы простил им скверную бабу, тем более такой паскудной наружности, - великодушно решил Василий Евсеевич.
        - Мартин в Кайенну не в качестве заключенного едет. Он присоединился к миссии священников, под их руководством будет заботиться о ссыльных, помогать им. Такое искупление на него аббат Керавенан наложил. Сказал, что принял это решение ради самого Мартина. Он считает, что негоже юноше начинать жить с таким грехом на совести. Святые отцы будут за ним приглядывать. Может, для парня все сложится не так уж плохо.
        Экипаж свернул с набережной в путаницу улиц. Александр смотрел в окно кареты, в последний раз провожая взглядом аристократические особняки Маре. Внезапно в узком проеме боковой улицы заметил Габриэль! Ее волосы, ее фигура, абрис лица, даже ее походка! Она шла под руку с драгуном. Схватился за ручку дверцы, распахнул, хотел выскочить, но Василий Евсеевич крепко вцепился в полы его сюртука. Воронин пришел в себя, очнулся, сообразил, что обознался, что этого быть не может! Да и парочка уже скрылась из глаз. Александр вытер мгновенно вспотевший лоб, рухнул обратно на скамью. Сердце билось так, что кучер мог услышать. Что только не помстится от отчаяния! Он и видел-то ее лишь одну секунду, и то со спины. В Париже полно стройных брюнеток с распущенными по плечам волосами. И одета эта женщина была совсем иначе - в новомодное полупрозрачное платье. Увы, Габриэль уже никогда не гулять по улицам города. Разве что по Елисейским полям, да и то не в Париже.
        - Она тебе еще долго будет чудиться, - мягко сказал дядя. - Не разразись революция, мадемуазель Бланшар, может, прекрасной бы партией оказалась, но в тяжелых обстоятельствах девица на все была готова. Дурака Шевроля подговорила с Бригиттой расправиться.
        - Василь Евсеич, вы меня не слушали, что ли? Планелиху Мартин убил. Он сам признался.
        - Мартин просто опередил Шевроля. Помнишь, после ужина мадемуазель Бланшар запретила женишку за собой тащиться, и он послушался, как щенок?
        - Это еще не доказательство!
        - А почему она вдруг замуж за него согласилась? Не от великой же любви? К тому времени от скрывающегося эбертиста только одна польза и осталась - его дубина.
        - Она не собиралась за него замуж. Я в мэрии был, оказалось, она даже не подписала заявление о браке.
        Василий Евсеевич приподнял бровь:
        - Тем хуже. Значит, посулила, а выполнять обещание и не собиралась.
        Александр молчал, а дядя безжалостно продолжил:
        - Каким, по-твоему, образом она собиралась отделаться от женишка?
        Александр знал каким. Своими глазами видел приказ об аресте, показанный ему комиссаром Юбером. Там черным по белому сообщалось, что сведения об Этьене Шевроле получены членом Комитета общественной безопасности Жаком-Луи Давидом от гражданки Бланшар. Он помнил злую отчаянность Габриэль на братском ужине. Девушка уже до этого поняла, что хозяйка намеревается сообщить в трибунал о ее аристократическом происхождении, чтобы заново сдать квартиру. Пришлось мадемуазель Бланшар посулить Этьену выйти за него замуж, если он избавит ее от хозяйки. А чтобы обещание выполнять не пришлось, она накануне донесла на жениха Давиду. Но на том же ужине Мартин окончательно понял, кто погубил его отца, и опередил Шевроля. Вот только Планелиха успела отослать собственный донос на жилицу, и Габриэль тем же вечером арестовали.
        Но что толку теперь признавать, что девушка с ангельским именем оказалась вовсе не ангелом? Ее уже и в живых не было, а сердце по ней ныло еще сильнее.
        Карета миновала маленький остров Братства. На самой его оконечности возвышался отель Ламбер. Отсюда все началось. Именно в этом красивом особняке собирались лучшие умы Франции, здесь жил Вольтер, бывал Руссо. Здесь родились прекрасные идеи, обещавшие братство, свободу и равенство, а раздавшие голод, унижения и смерть.
        Глухо сказал:
        - Главное зло не в мадемуазель Бланшар было. И не в Мартине. И даже не в Этьене или Планелихе. Зло стало возможно, когда всего тройка беспощадных идеалистов оказались абсолютными правителями всей Франции, когда они сказали людям, что доносить похвально, а убивать - нравственно.
        Василий Евсеевич на некоторое время притих, но долго не выдержал, кашлянул смущенно:
        - Я, Саня, стыдно признаться, все это время заблуждался.
        - Ничего, Василь Евсеич, такие времена, что многие заблуждались, - великодушно простил Александр дяде его косную неприязнь к революции и нападки на соседок.
        - Я ведь все перепутал, старый дурак! Я тебе все время про Машеньку да про Машеньку, а сейчас вдруг припомнил: не Машенька она вовсе, а Дашенька! Дашенька Архипова она. Но, кроме этого, все остальное - чистая правда. Девица отменная.
        Александр мстительно молчал. Василий Евсеевич повертелся на скамье, оправил рукава, невнятно заклокотал и обиженно заявил:
        - Бог мне судья, я только хочу, чтобы ты связал свою жизнь с достойной тебя девушкой.
        - С вашей Машенькой, небось?
        - Дашенькой! - строго поправил Василий Евсеевич. - Исключительно трепетное создание. Сенную девушку, лоботряску и распустеху, и ту не выпорет. Не девушка, а, считай, целый корабль с белоснежными парусами! Один лесок чего стоит! - И уже как о деле решенном: - Венчаться до Рождественского поста хорошо бы.
        Воронин вздрогнул:
        - Кому венчаться?
        - Ну не мне же. Тебе с Дашенькой, разумеется. Девка тебя весь год ждала, все глаза выплакала.
        Александр усмехнулся:
        - Да я ее даже не помню, Дашеньку эту вашу! Может, она мне и не понравится вовсе.
        - Чего? - дядя с жалостью и недоумением оглядел племянника поверх очков. - Да скорее голодной собаке котлета не понравится, чем тебе Дашенька Архипова! Там коса до подола, румянец зарей во всю щеку, от улыбки такие ямочки, что в каждой сердце тонет. Ходит - словно Волга течет, глаза - не стылые Гаврилкины озера, а ласковые, добрые, как у Богородицы, и смеется так, что за ней хоть в омут. Не дева, а Василиса Прекрасная.
        Александр невольно представил себе нечто зыбкое, неясное, но женственное, душистое и прельстительное. Встряхнулся:
        - Да она, может, давно уже за кого другого вышла.
        - Это ты нашу Дашеньку не знаешь. Высокие свойства ее души еще не оценил. Она на этих парижских вертихвосток не похожа: сегодня революционный маляр, завтра санкюлот, послезавтра драгун. Ждет тебя твоя суженая, точно знаю.
        - Да откуда вы знаете, Василь Евсеич?
        Спорил, а самому почему-то отрадно было слышать уверения дяди в неколебимом постоянстве неведомой Дашеньки.
        И дядюшка еще раз убежденно подтвердил:
        - Знаю! Лесок Архиповых с моим граничит. Так что ни за кого другого родители ее ни за какие коврижки не выдадут.
        Экипаж пробирался по узким, вонючим, грязным улицам через текущие посреди мостовой нечистоты мимо обшарпанных стен, обклеенных потрепанными воззваниями.
        Александр вздохнул:
        - Когда-нибудь непременно вернусь в Париж.
        - Почему бы и нет? Вот, бог даст, восстановится монархия, порядок, опять можно будет благородным людям бестрепетно сюда наезжать. Если по улиткам и лягушкам стосковались.
        - Монархия не вернется. В последний год Франция одержала блистательные победы.
        - Значит, генерал какой-нибудь на трон сядет. Свято место пусто не бывает, а революция отныне - дело прошлого. Без террора, убийств и запугиваний не может существовать порядок, который отбирает у человека его достояние и преимущества его рождения. А что с твоим-то будущим, Санька? В армию вернешься?
        - Я о дипломатической службе думал.
        - Оно неплохо, только болтовни и криводушия много.
        - Ничего. Я убедился, что словесные доводы, речи и призывы на людей посильнее оружия влиять могут. Хочу послужить отчизне тем, что за этот год понял.
        - Ну как знаешь. Вернемся, порекомендую тебя Александру Андреевичу, он уж и канцлеру Остерману доложит. Я в эту парижскую эпопею по их приказанию влип, пусть теперь Безбородко вознаграждает. Но учти: геройства и подвигов в Иностранной коллегии никаких. Я сам там долго не выдержал. Бумагомарательства много, рапорты, послания, интриги, вероломство повсюду. - Искоса глянул на племянника, но тот и бровью не повел. - Опять же газеты несносные. Дипломату без газет никак, а я их на дух не выношу.
        - То-то вы их из рук весь год не выпускали.
        - По крайней надобности исключительно. Но теперь все. Пусть в меня плюнет каждый, кто увидит у меня в руках что-нибудь, помимо Хераскова или Фонвизина.
        Александр покосился на толстую газетную кипу, занимавшую его сиденье, но Василий Евсеевич не заметил, он изучал содержимое корзины с дорожными припасами.
        - Скорей бы домой. Как же я истосковался! По баньке нашей, настоящей, по-черному березовыми дровами топленной, выстоявшейся, по березовому веничку… - вздохнул мечтательно. - А с сентября охота на уток… Авдотьюшкины соления, пироги маковые. Служба в храме нашем родном, малиновый звон колокольный… - Выудил из корзины бриошь и потряс ею назидательно: - Поверь мне, Саня, никакой террор, никакая гильотина не заменят человеку отчего дома!
        Мечтания прервал окрик жандарма. Карета остановилась на заставе, капралы потребовали паспорта. После проверки взлетел шлагбаум, и Воронины окончательно покинули Париж.
        - Уф, слава богу, отпустили душу на покаяние!
        Василий Евсеевич с облегчением расстегнул пуговицу на камзоле, потянулся за табакеркой, взял понюшку.
        - Только пожив при жакобенах, - промолвил он веско, отчихавшись вволю и устроившись поудобнее, то есть спихнув Александра в самый угол кареты, - только пережив на собственной шкуре все прелести революционной тирании, понимаешь, как счастлива Россия, которую ее великая императрица ведет по пути просвещения! Ты, однако, о своем пребывании в Париже помалкивай, помни, что ты там оказался в прямом нарушении ее приказа. Пресветлейшая, конечно, мудра, справедлива, милосердна и ласкова матерно, но! - Приподнял указательный палец: - В первую очередь крута зело!
        Карета въехала на холм, и с поворота дороги в последний раз на горизонте возникло аспидное море сланцевых крыш с плывущими по нему кораблями церквей, с вздымающейся флагманской громадой собора Нотр-Дам-де-Пари.
        Таким Александр впервые увидел Париж год назад. Тогда здесь еще жили, любили, надеялись и боролись Демулен, Люсиль, Дантон, Франсуаза и Габриэль. Благодаря им наступил конец царствованию месье Террора, мадам Гильотины и якобинской революции, связавшей себя с этой страшной парой.
        Издалека Париж казался неизменным. Но мир, в котором были сказаны магические слова «Свобода, Равенство, Братство», уже никогда не будет прежним.
        Конец
        notes
        Примечания
        1
        Ситуайен (фр. «гражданин») - обращение, впервые принятое во время Великой французской революции. (Здесь и далее прим. автора.)
        2
        Санкюлоты (фр. «без кюлотов», «без коротких штанов») - революционно настроенные люди из простонародья.
        3
        Жирондисты - члены республиканской политической группировки, вольтерьянцы, сторонники свободы, свергнутые более радикальными якобинцами незадолго до описываемых событий.
        4
        Якобинцы - члены самой влиятельной политической партии Великой французской революции, последователи Руссо, сторонники равенства и применения насилия ради достижения целей революции.
        5
        Je ne sais quoi (фр. «я не знаю что») - здесь: «нечто особенное».
        6
        Сен-Пелажи - парижская тюрьма для раскаявшихся девушек легкого поведения.
        7
        Летр де каше (фр. «письмо с печатью») - широко применявшиеся до революции королевские письма, позволявшие без суда арестовать любого человека на любой срок.