Любовь? Ганс Гейнц Эверс

        Ганс рассказывает Лили историю, которая произошла летом в Висбадене. Там он познакомился с девушкой Паломитой, в которую влюбился и которую после 18 июня редко видел бодрствующей...






        Ганс Гейнц Эверс. Любовь?

        Дорогая Лили, помнишь ли ты, как однажды высмеяла меня? - Я просил тебя позволить поцеловать твои ноги. Ты ответила тогда:

        - Ну тебя, Ганс, тебе вечно надо что-то особенное!
        Ныне я и в самом деле пережил нечто особенное, и хочу рассказать тебе об этом.
        Ты знаешь: летом я был в Висбадене. Там я познакомился с Паломитой - ты знаешь о ней по моим песням.
        Она, дочь немецких родителей из Буэнос-Айреса, прибыла в Германию навестить своих родных. Ее двоюродный брат служит окружным судьей в Висбадене, там я ее и встретил. Ей было восемнадцать лет, она была гибкой и белокожей, такой же белокожей, как ты, Лили.
        Однажды я принес супруге судьи цветы. Паломита была дома, на ней было светлое свободного покроя домашнее платье, украшенное пестрыми цветами. Фрау Клара распорядилась принести шампанское, мы пили его, заедая клубникой и куря сигареты. Фрау Клара болтала и смеялась, она сновала вокруг, она садилась на стул, глядела в окно - так живо и так деловито! Но Паломита не тронулась с места, не произнесла ни слова. Вытянув ноги, она сидела в шезлонге, подливала кофе в тончайший стакан и спокойно взирала на меня голубыми глазами. Когда фрау Клара вышла на несколько минут, я подошел к Паломите, взял ее за руку и поцеловал. Она спокойно отдалась поцелую.
        Я не знаю, когда нам обоим стало понятно, что мы любим друг друга. Я приходил к ним каждый день после полудня, в четыре часа. В это время окружной судья отправлялся на службу, а оттуда всегда заходил в кафе пропустить стаканчик. Мы оставались совершенно одни вплоть до восьми часов. Сначала мы пили чай втроем, потом фрау Клара выходила и оставляла нас одних.
        И всякий раз на одной и той же фразе: - Извините меня, но мне нужно к портнихе! Или же: - Извините, дети, сегодня фотограф обещал дать пробные отпечатки, и мне нужно забрать их... - Я не помню всего того, что ей нужно было забрать и принести - легкая улыбка, и она исчезала из дома.
        Обычно мы стояли у окна и кивали ей на прощанье.

        - Ведите себя прилично, детки, - кричала она нам, - мама быстро вернется.
        Но она никогда не возвращалась ранее восьми.
        Говорили мы очень мало, и Паломита, и я. Как истинная южанка, она была ленива и медлительна в каждом своем движении, но ее леность несла на себе печать божественного света, суверенности. Часто она приседала передо мной, упирала свои локти мне в колени, глядела на меня в упор, и тогда я гладил ее щеки или читал ей мои песни.
        Или же она садилась за клавир и играла. Мягкая, насыщенная, трепещущая музыка. Я садился на корточки возле нее. Брал порой ее ножку, снимал туфлю и чулок и покрывал ее милую белую ножку жаркими поцелуями. Она находила это вполне нормальным, не видела в этом ничего «особенного», не то, что ты, Лили!
        Мы оба любили друг друга, Паломита и я! И ее юная, ее восторженная первая любовь усыпляла меня, позволяла мне забыть все внешнее в этом прекрасном раю, тяжелые турецкие портьеры которого едва ли пропускали хоть один луч солнца.
        Это было счастье, это счастье заключило меня, смеясь, в свои объятия. Я не писал тебе об этом, Лили? - Но разве я хоть раз писал тебе, когда был счастлив?..
        Но моему приятелю я рассказывал про все это. Ты знаешь его: это изящный маленький Чарльз. Кому-нибудь я должен был рассказывать про это! Я даже взял его однажды с собой и привел на Шлоссенштрассе. Мы выпили вчетвером. Фрау Клара, Чарльз и мы двое - за нашу любовь! И Паломита обняла меня за шею:

        - О, мой Ганс, как я люблю тебя!
        ...Только два месяца после этого она должна была возвратиться за океан. И поэтому она уговорила свою кузину, чтобы та избавила ее от всяких забав и забот, от партий в теннис, соревнований в беге, концертов и посещений театра. Она все время оставалась дома, одна...
        Окружной судья удивлялся ее поведению и наконец пришел к выводу, что она, по всей видимости, страдает от несчастной любви.
        Но любовь ее была счастливой.

18 июня я посетил ее в очередной раз. Фрау Клара уже ушла, и Паломита, как обычно, лежала на софе, вытянув ноги. Мы пожелали друг другу «доброго дня», поцеловались. Вдруг, когда моя рука скользнула по ее вискам, раздался слабый выдох и она, кажется, заснула. Я еще несколько раз провел рукой по ее лицу - действительно, она спала. Я не практиковал гипноз уже более двух лет, не практиковал после Мюнхена. Ты помнишь, Лили, там это было нашей ежедневной игрой!
        Паломита спала. Я осторожно распустил ее волосы и погрузил лицо в эти мягкие локоны моей белокурой госпожи...
        Тут раздался звонок. Вернулась фрау Клара. Сегодня она осталась с нами. И я гипнотизировал Паломиту все снова и снова - она была чудным медиумом. Она немедленно исполняла всякий приказ: декламировала, пела, играла - с ней можно было бы прекрасно выступать на сцене. Фрау Клара была в восторге...
        На следующий день я пришел снова, и когда мы остались вдвоем - легкий нажим руки - «спи, милая!» - и она откинулась назад, заснула. Для меня это было неизвестным, неописуемо сладким чувством - держать ее спящую на руках.
        Бездыханно, неподвижно лежала она. Я целовал ее локоны, ее глаза, губы, руки. И затем - о, я едва ли сознавал, что делаю! - я расстегнул ее платье и покрыл поцелуями ее белые груди.
        И каждый день с тех пор я усыплял ее, если только мы оставались одни - каждый день.
        Двадцать четвертого июня солнце так палило в небе, так палило. И в этот день моя кровь пульсировала и кипела как никогда. Я пришел к Паломите. Фрау Клара ушла, и она уснула на моих руках. Тогда произошло это. Я раздел ее, снял юбку и сорочку, я снял с нее все. Она не шевельнулась. И тогда я лишил ее невинности...
        Она не сопротивлялась, ее глаза были закрыты. Только один слабый вскрик вышел из ее уст. Крик смертельно раненой лани, которую моя пуля настигла некогда на охоте в Красном бору.
        С тех пор я редко видел Паломиту бодрствующей. Как только я приходил к ней, я усыплял ее. Двумя днями позднее я приказал ей:

        - Ты слышишь меня, милая? Я хочу, чтобы сегодня ночью ты пустила меня к себе. Тебе нужно добиться, чтобы ключ от дома оказался в твоих руках до того, как ты уйдешь в свою спальню. Ты слышишь? - Сегодня ночью ты возьмешь ключ, привяжешь его на длинный шнур и спустишь в окно. Двери оставишь незапертыми. Оставь также свет в своей спальне, чтобы я видел, что ты ждешь меня. Ты слышишь, что я тебе говорю? Ты - все - это - должна - сделать!
        Паломита дрожала, ее влажное тело трепетало в моих руках.

        - Ты меня слышала? Ты сделаешь это?
        Ее «да» казалось вынужденным.
        Но я не придал этому значения. Около двенадцати часов я поспешил на Шлоссенштрассе. Я взглянул вверх - ее окна были освещены. Я перелез через решетку, перепрыгнул через палисадник. Из окна ее спальни свешивался ключ. Я рванул шнурок вниз, открыл дверь дома, поспешно поднялся на второй этаж. Дверь ее комнаты была не заперта, она сидела полуодетая на кровати.
        Ее взгляд был странен: испуган и недоверчив сразу. Казалось, она видит грезы с открытыми глазами.
        И словно для того, чтобы удержать сновидение, она закрыла глаза. Я быстро приблизился к ней, одно слово, одно дуновение уст: она спала.
        Я же держал ее в моих руках, держал всю эту незабываемую ночь.
        И следующую ночь, и ночь, следующую за следующей - тоже. И так одиннадцать баснословных, сказочных ночей...
        Десятого августа она должна была уехать. Она должна была в Баден-Бадене встретить своих дядю и тетку, а затем вернуться вместе с ними. Оттуда - Геную, а из Генуи - на родину на «Альстере». Она не хотела, чтобы я проводил ее до Баден-Бадена, где она должна была провести еще два дня. Поэтому просил, умолял ее вернуться оттуда еще на один день, хотя бы на пару часов. Наконец, я внушил ей это во время гипноза. Она обещала мне.
        О, как я боялся перед ее отъездом! Затем я остался один, один на один с самим собой, с моими ужасными мыслями!
        Почти до семи утра я был у них. Затем я поспешил домой, принял ванну и переоделся. Она поехала около девяти часов, я провожал ее на вокзале с цветами.

        - До скорого свидания завтра вечером! - кричала она.
        Вот она уехала. Я попрощался с окружным судьей, его женой, слонялся по улицам.
        И только тут началось это. Оно стесняло мне грудную клетку, сжимало мне горло. Обжигающими пальцами оно проникало мне в мозг, так что глаза мои пылали в глазницах. Оно пытало и мучило меня несказанно.

        - Мой Бог! Мой Бог!
        Я пытался успокоиться. Ну подумай только: ты - совесть!
        Но ничего не получалось.
        Мне необходимо было найти кого-нибудь, кто смог бы защитить меня от самого себя. Я вскочил на первые попавшиеся дрожки и поехал к Чарльзу.
        Приятель был дома, слава Богу! - он еще лежал постели, я сел на ее край.

        - Эх, милый, - окликнул он меня, - да ты выглядишь чертовски жалко! Что случилось?

        - Я расскажу тебе все, мой друг, расскажу все! Ты ведь знаешь, что я люблю ее?

        - Кого именно?

        - Дурачина! - Паломиту!

        - Хм... да, похоже на то!

        - И ты ведь знаешь, что она меня любит?

        - Хм... да, вполне возможно!
        И тогда я рассказал ему все, все, безо всякой утайки. Рассказал, как я гипнотизировал ее, как я соблазнил ее во сне, как проводил с ней ночь за ночью.
        Закончив, я уставился на него. Я словно ожидал, что он вынесет мне какой-то окончательный приговор.
        Он прокашлялся. Затем - медленно:

        - За это полагается - тюрьма!

        - Тьфу, тюрьма - да мне плевать на это! Да ты забыл, милый, что все это сделал я, и что я - люблю ее! И потому за это мне полагается - безумие!
        А затем я помчался из его комнаты домой! И пережил там пару часов, дорогая Лили, таких страшных, таких невыносимо страшных... - знаешь, Лили, я понял тогда, как себя чувствует убийца, когда до него доходит, что он совершил!
        Около двух часов пришел Чарльз. Я заметил его только тогда, когда он положил мне на плечи руки.

        - Пойдем со мной, - сказал он, - надо развеяться.
        Он форменным образом выволок меня из дому. После полудня он взял меня с собой за город, а вечер мы провели в кабаре и в пивной.
        Об «этом» он не сказал ни слова.
        Он привел меня к себе домой и не отходил от меня до тех пор, пока я не лег в постель. Тогда он дал мне сильное снотворное. Он вышел только тогда, когда я заснул.
        Когда я проснулся, он сидел на моей постели.

        - Наконец-то! - сказал он. - Я жду уже битый час, когда ты изволишь проснуться! Слушай, - продолжал он, - я обдумал всю эту историю. У тебя есть только один выход! Сегодня вечером она возвращается сюда, не так ли? Ступай к ней и расскажи все!
        Сначала я содрогнулся от этой мысли. Но потом почувствовал, что он прав.

        - Ты это сделаешь? - спросил он.
        Я обещал ему.
        Около шести часов я был уже на Шлоссенштрассе; она уже вернулась и встретила меня горячими, пламенными поцелуями. Я с трудом вырвался из ее объятий.

        - Паломита, оставь меня, мне надо кое-что сказать тебе!

        - Так говори!
        Но я не мог. Я, как сумасшедший, бегал по комнате и ничего не мог сказать, ни единого слова. Мои руки дрожали, я рылся в карманах. На письменном столе лежало письмо, я взял его, разорвал на клочки и засунул в карман. Я хватал карандаши, ручки и ломал на мелкие кусочки.
        Паломита подошла ко мне:

        - Мой юный друг!
        Слезы брызнули из моих глаз, она собирала их поцелуями с моих щек, слезу за слезой. Но когда она попыталась поцеловать меня в губы, я оттолкнул ее.

        - Оставь меня, ты не знаешь, кого ты целуешь! оставь меня - я хочу сказать тебе об этом... сказать все!
        И, с закушенными губами, глядя в пол, я рассказал ей, что я сделал.
        Я закончил, но не смел поднять на нее глаз.
        Наконец, я осмелился взглянуть на нее...
        И тут я увидел на ее губах улыбку, такую странную, такую удивительную... о, улыбку коварную, улыбку кокотки...
        Я не задержался в комнате ни одной секунды.
        Она кричала мне во след:

        - Ганс! Любимый! Ганс!
        Я едва слышал ее.
        Дома меня ожидал Чарльз.

        - Ну, как? - спросил он.

        - Я сделал все, чего ты хотел, сказал ей все, все! Когда я закончил... она улыбалась!

        - И ты?..

        - Она улыбалась, говорю я тебе! И этой улыбкой онa сказала мне, что все знала, что обманула меня, так подло обманула и оболгала, как никогда ни одна женщина не обманывала мужчину!
        Я сжал кулаки в карманах... И только теперь вытащил из них обрывки письма. Это был ее почерк. Я сел за стол и стал тщательно складывать конверт и вложенный в него лист бумаги.
        Это было письмо Паломиты, адресованное фрау Кларе, письмо, отправленное вчера вечером из Баден-Бадена.

        - Ты должен прочесть, дружище. Мы прочли вместе:


«Милая Клара,
        я должна сообщить тебе приятную новость. Наконец-то это произошло! Когда я сегодня утром поздоровалась с дядей и теткой, мне пришлось спешно бежать вверх по лестнице: я почувствовала сильные боли. В своей комнате я обнаружила, что полна крови. Опасения последних дней, слава Богу, оказались напрасными! - Надеюсь, что сегодня утром твой муж ничего не заметил; Ганс ушел только в семь часов, и при этом дверь на лестницу ужасно заскрипела!
        Когда я уеду, Клара, не думай обо мне плохо. Ты так верно помогала мне, и ты же так часто бранила меня! В самом деле, я была бесконечно легкомысленна и променяла свою юность и девичество на короткое счастье нескольких недель! Но я любила его так безмерно, так невыразимо! - Не сердись на меня, милая Клара!
        До завтрашнего вечера.
        Твоя Паломита.
        P.S. Если увидишь Ганса, поцелуй его милые глаза!»

        - Она очень любила тебя! - сказал мой друг. Я не помню, что ответил ему...
        ...Будь здорова, Лили!