Подселенец Марк Элгарт
        Это может случиться с каждым из нас. Герои книги живут в том же мире что и мы, ходят по тем же улицам и читают те же газеты. Но однажды с каждым из них случается нечто, чему нет объяснения в повседневной жизни, что-то, словно пришедшее из кошмарных снов.


        Таинственное чудовище расправляется с компанией гопников.  Рассказанные ночью в пионерском лагере страшилки оборачиваются кровавой реальностью. Благополучный бизнесмен сталкивается с проявлением истинного Зла, а простой инженер объявляет войну всему свету.  Эти, а так же  многие другие  жуткие истории ждут вас на этих страницах.


        Читайте книгу М.Элгарта "Подселенец" и вам станет по-настоящему страшно.  


        Городские легенды

        Бабай


        - Значит, даже не обсуждается, Лавра будем искать и найдём,  - Судак по-блатному сплюнул сквозь стиснутые зубы и мощным щелчком отправил бычок от «Примы» куда-то в сторону ближайших кустов. Луня и Жмых старательно проследили за полётом окурка, после чего согласно покивали. Попробовали бы не покивать.
        Судак был крутым. Настолько крутым, насколько это вообще возможно в неполные шестнадцать лет для парня, проживающего в небольшом фабричном городке, насчитывающем примерно сто - сто двадцать тысяч душ, включая кошек и собак. Тёршийся с малолетства возле отцовских друзей, он с ранних лет наслушался рассказов «за зону», поднабрался воровской романтики и в том возрасте, когда большинство пацанов мечтают стать космонавтами или, на худой конец, пожарными, он уже твёрдо знал, что хочет стать только «блатным». И вёл себя соответственно, благо окружение всячески этому способствовало. Поэтому когда вскоре после своего четырнадцатилетия он прямиком направился на «малолетку», как это и было ему многократно обещано Петровной, начальником отдела местного ГОВД по несовершеннолетним, он воспринял это скорее как заслуженную награду, чем как наказание.
        На «малолетке» Судаку не понравилось. Почему-то батины друзья не удосужились сообщить ему, что порядки там куда как отличаются от «взросляковских», и Судак, нормально подкованный по всем блатным понятиям, по первости чуть было не напорол косяков. Но обошлось. Всё-таки не совсем он лох был, да и генетика дала о себе знать. Однако решил на рожон не лезть, тихо досидел свой год, и хотя не заработал какого-то большого авторитета, но и масти, слава богу, не заимел. То есть, покинув колонию, он обзавёлся некоторым полезным опытом, привычкой ходить ссутулившись и наколотым «перстнем» с половиной солнца, вызывающим дикое уважение у местной пацанвы.
        В своём родном Калининском Судак был среди пацанов в большом авторитете, и редко кто решался встать против него. Нет, поначалу, конечно, пытались, но Судак очень скоро объяснил, кто здесь главный. Да что там пацаны - взрослые мужики иногда, ловя на себе тяжёлый взгляд, непроизвольно уступали ему дорогу, может быть, поминая про себя незабвенного Судаковского родителя, сгинувшего где-то в вятских лагерях.
        Это только у себя на Калининском, но тут какой-никакой а город, не деревня. Здесь и другие районы есть. Южный, к примеру. А там уже заправляет Смола, у которого из наколок, может быть, только и есть что надпись «Петя» на фалангах пальцев, и Судака Смола ни в хрен ни ставит. Особенно в последнее время. И наезды проводит дикие, часто вообще беспредельные.
        Потому, и решил Судак забить серьёзную стрелку с южными, чтобы расставить все запятые и решить накопившиеся непонятки. Реально решить, так, чтоб Смола только при звуке его имени ссаться начинал. А для этого Лавр нужен, по-любому.
        Лавр был главным тараном у Судака. Конечно, все парни из конторы Судака, даже Луня, хотя с тем отдельная история, могли постоять за себя, от драк никогда не бегали и при желании могли и без Лавра объяснить южным, чьи в лесу шишки. Но тут - пятьдесят на пятьдесят, у Смолы ведь тоже не ботаники под рукой ходят, а как карты лягут, никто не знает. А вот Лавр уверенно перетягивал весы в сторону Судака.
        Лавр не был дебилом или идиотом в прямом смысле этого слова. Просто в повседневном общении отличался он некоторой заторможенностью, которая в более зрелом возрасте, возможно, сошла бы за степенность и значительность. Но «значительности» этой Лавру и так было не занимать: ровесник Судака, он уже сейчас превосходил габаритами практически всех местных мужиков. Если б маманя его не пила, как проклятая, в то время, когда была им беременная, кто бы знает, может, и вырос бы из Лавра новый чемпион мира по борьбе, или штангист покруче Власова, а может, просто нормальный человек, но она пила. Поэтому родился Лавр с головой деформированной и похожей на картофельный клубень. А уж что творилось в этой голове, знал только сам Лавр и, может быть, Луня, ухитрившийся приручить совершенно отмороженного гиганта и являющийся для того совершенно непререкаемым авторитетом. В другие времена гнить бы Лавру в какой-нибудь психушке, но сейчас, когда всем, по большому счёту, на всех, мягко говоря, наплевать, он свободно расхаживал по родному городу, не замечая особой разницы между незримыми границами, разделяющими районы. И
его старались не трогать. Даже южные, заметив на своих улицах гориллоподобную фигуру, ковыляющую куда-то, делали вид, что его не замечают.
        Всё потому, что в махаче Лавр был страшен. От природы обладающий удивительной невосприимчивостью к физической боли (опять-таки спасибо пьющей мамочке) и полным отсутствием воображения, а соответственно страха, Лавр не видел особой разницы в том, сколько перед ним противников - двое или двадцать,  - а просто с ходу врубался в толпу. И тут неповоротливый и довольно добродушный по жизни Лавр полностью преображался. Двигаясь с непостижимой быстротой, он прямо-таки разбрасывал врагов, как щенят, или наносил им такие удары руками и ногами, что отделавшиеся только синяками считали себя счастливчиками. Гораздо чаще дело заканчивалось сотрясениями мозга и сломанными челюстями или рёбрами. Поэтому парням Судака, как правило, оставалось только следовать в его фарватере, добивая особо неугомонных. Лавр был практически залогом успеха в предстоящей разборке с южными. И ещё Лавр любил кошек.


        Пару дней назад он пропал. Это было совершенно не к месту и очень нервировало Судака, у которого уже на завтра был намечен очень серьёзный разговор со Смолой и его конторой.

        - Есть у кого идеи?  - мрачно поинтересовался он, глядя, впрочем, только на Луню, ибо из всей бригады только он один, не считая Судака, мог нормально общаться с Лавром и знал о том практически всё.

        - Может, он того, у шмары какой завис?  - влез с идеей Жмых.
        Судак посмотрел на него, как на убогого. Жмых был хорошим парнем - верным до мозга костей, прекрасным файтером и отличным другом. За это Судак и держал его при себе. Но и тупым Жмых был - куда там Лавру. Мог бы и сам сообразить - не один раз вместе на реку ходили, плавали, а потом плавки вместе выжимали. Детородный орган Лавра своими размерами словно насмехался над всем его телом, подтверждая гнусный физический закон о том, что всего и везде много быть не может. Его даже органом было назвать трудно, так, «писюлька». Тоже, наверное, спасибо мамочке. Так что Судак даже не удостоил реплику Жмыха каким-то ответом.

        - Луня, колись, вижу, что знаешь что-то, давай, сознавайся,  - Судак в упор уставился на Луню.
        Луня - особая история. Сын главного инженера одного из местных многочисленных заводов, он по определению должен был быть ботаником по жизни. Именно так он и выглядел. Только выглядел. За его обманчивой внешностью - очкарик, доходяга, активист и член общества книголюбов - скрывался опасный зверёк похожий на хорька: хитрый, злобный, изворотливый и, когда нужно, подлый. Судак вовремя разглядел всё это в идеальном вроде бы будущем строителе новой России и приблизил его к себе. И не пожалел. Если Лавр был мускулами калининских, а Судак - их сердцем, то Луня очень скоро стал их мозгом.
        В ответ на вопрос Судака Луня сначала разлил остатки бутылки местной бормотухи по одноразовым стаканчикам, а уже потом сказал, сохраняя многозначительность:

        - Есть у меня одно соображение…  - и таинственно замолчал.
        Судак на людях в принципе не ругался матом - «малолетка» научила. Но сейчас еле сдержался:

        - Ты мне мозги не е… Не того. Говори, что знаешь.
        Луня слегка струхнул - храбростью он никогда не отличался.

        - Да ладно, ладно,  - он быстренько опрокинул в себя стакан «Агдама», как бы собираясь с мыслями. Жмых и Судак автоматически повторили жест.  - Тут ведь дело какое… Лавр - он ведь, того,  - до бабок жадный, так?
        Судак кивнул. Ещё одна из странностей Лавра заключалась в его благоговении к денежным знакам. Нет, если нужно, он мог стянуть с себя последнюю (и единственную, наверное) рубаху для товарища, но если разговор касался денег, Лавр становился на себя не похож. Он, к примеру, мог вскопать огород лучше любого бульдозера, ни в коем случае, как это, обычно, водится, не взяв бы водку - только деньги. Мог в одиночку разгрузить вагон и радоваться доставшимся копейкам. Если после драки была возможность, он легко шакалил, выгребая из карманов поверженных всё вплоть до медяков, и никто не говорил ему ни слова. Зачем ему нужны были деньги, не знал никто, кроме Луни, которому Лавр, однажды подвыпив, проговорился, что мечтает снять где-нибудь угол, чтоб только не видеть матери-пропойцы, которую ненавидел всей душой.

        - Так вот,  - продолжал Луня,  - на днях он со мной поделился кое-чем,  - Луня попытался выдержать драматическую паузу, но, наткнувшись на недобрый взгляд Судака, торопливо продолжил: - Короче, кекса он одного пропас. То есть сидим мы с ним дня два назад, а он мне и говорит: «Знаешь, Луня, подозрительный тут у нас мужичок объявился». " Чем подозрительный?",  - спрашиваю.
        "Да так",  - Лавр отвечает,  - даже сам не знаю. Вроде бы бомж, но не из наших. Так, дедулька какой-то деревенский. Я его вблизи не видал. Дед - он дед и есть. Что интересно - он в Детдоме обосновался".

        - Где?  - переспросил Судак.

        - В Детдоме,  - многозначительно повторил Луня.
        В любом городе есть "нехорошие места". Может быть - кладбища, может быть - некоторые из парковых аллей, может быть - целые дома. В родном городе Судака таким "нехорошим местом" был Детдом. Это только сейчас его, кстати, начали называть Детдомом, много лет назад это был дом купца первой гильдии Гомулкина, после революции и бегства за границу которого временно превратившийся в "Общежитие работающей молодёжи", а уже гораздо позднее - в первый городской детский дом имени Надежды Крупской. Долго этот детский дом стоял, пока где-то в середине семидесятых не вспыхнул, как бенгальская свечка. Страшная была ночь: погибло несколько воспитателей и детей. Как тогда водилось, дело замолчали, выживших воспитанников распихали по каким-то другим подобным учреждениям, а воспитателям приказали держать язык на замке.
        Но люди-то не слепые. Так что о Детдоме ходили слухи самые нехорошие, хотя в последнее время так, на уровне детских страшилок. Располагался Детдом за городской чертой - любили раньше купцы селиться в усадьбах на природе,  - в пределах прямой видимости. Да и что там за Детдом: кирпичная коробка, внутри всё прогорело, правда, говорили, что подвал остался. Но не нужен он был никому.

        - Так вот, Лавр мне и говорит,  - продолжал Луня,  - чуть ночь, так мужичок этот в развалины. С мешком каким-то. И переклинило Лавра, что бомж этот там какие-то сокровища перепрятывает. Я ему: "Да какие у бомжа сокровища?", а он мне: "Ты,  - говорит,  - не видел, как он над ними трясётся. Значит, есть над чем". "Сегодня же,
        - говорит,  - к бомжу этому наведаюсь, тряхну его". Я его пытался отговорить, на кой тебе, говорю, бомжара этот? Может у него там, в мешке, бутылки пустые, а он мне: "Нет, не бутылки, нутром чую". Ну вот, с тех пор я его и не видел. Сам уже волноваться начал - может, случилось чего? Хотя чтоб с Лавром чего случилось… Он же заговорённый.
        Судак призадумался. Чёрт его знает, Лавра-то, что у убогого в голове творится. Но найти его надо, мало ли, может, в подпол какой провалился, а выбраться не может? Проверить по-любому стоит.

        - Ладно, скомандовал он,  - идём в Детдом. Проверим, что там за бомжи и куда Лавр вляпаться ухитрился.


* * *

        - Умные же мы,  - сплюнул Судак,  - в подвал лезть собрались, блин. Фонарик бы ещё какой догадались прихватить, цены бы нам не было.
        Жмых и Луня послушно согласились. Лезть в открытый зев подвала Детдома без какого-либо освещения как-то не улыбалось. Но Судак на то и был Судаком, лидером, чтобы найти выход из положения.

        - Ладно, вон там тряпьё какое-то, сейчас на палки намотаем - факелы получатся, как у Робин Гуда,  - предложил, точнее, приказал он.  - У нас, слава Богу, зажигалки у всех есть: погаснет - подсветим.
        Факелы получились на удивление хорошими. Горели хоть и не ярко, но стабильно, тряпки оказались пропитанными какой-то горючей жидкостью, солярой, скорее всего. Держа один из них перед собой, команда Судака начала спускаться в подвал.
        Хотя чего там спускаться? Пять ступенек всего, но Луня, к примеру, ощутил себя настолько глубоко под землёй, что Стаханову какому и не снилось. Надо ж, никогда не замечал за собой никакой клаустрофобии, а она есть, оказывается.

        - Ла-а-а-авр!!!  - заорал неожиданно Судак.  - Ты тут, брат? Отзовись!
        Молчание, только неровный свет самодельного факела освещал старинную кладку подвала бывшей усадьбы купцов Гомулкиных.

        - Ла-а-а-авр!  - снова заорал Судак.  - Ну где ты, бля? Случилось чего?
        То же молчание.

        - Дальше надо идти,  - наконец выдал Жмых.  - Смотри, тут коридор какой-то.
        Судак сплюнул.

        - Вот,  - он поджёг ещё один факел,  - ты в него и иди. А мы с Луней направо проверим. Эх, и не нравится мне тут…
        Жмыху не сильно улыбалось идти разведывать какой-то коридор в одиночку. Но если Судак сказал, значит, надо. Держа перед собой факел, он начал осторожно продвигаться вперёд, практически не отрывая ног от земли, чтоб не попасть в какую-нибудь колдобину. Коридор оказался на удивление длинным, метров двадцать, не меньше. Опять-таки один и в темноте…

        - Эй, парни,  - проорал Жмых, неожиданно начиная ощущать всю тяжесть тонн земли над собою,  - вы меня слышите? Нормально всё у вас?
        В следующую секунду он успел ощутить себя последним человеком на Земле, безвозвратно заживо похороненным в какой-то безымянной могиле.

        - Да, нормально,  - донёсся до него издалека приглушённый голос Судака.  - Ты по делу ори, а то заикой сделаешь ни за что. У тебя одного очко, что ли, играет, думаешь?
        Жмыху сразу полегчало. Когда ты боишься в одиночку, это один разговор, а вот когда такой крутой парень, как Судак, боится с тобой на пару - это уже не трусость, а чувство локтя, что ли.
        Сделав ещё пару осторожных шагов, он не увидел, а скорее ощутил в стороне от себя какое-то движение. Отчаянно пытаясь удержать аккуратно опускающееся прямо куда-то в кишечник сердце, он осторожно позвал:

        - Лавр, ты?

        - Нет,  - ответил ему прямо в ухо совершенно незнакомый и очень нехороший голос.  - А вот ты был послушным мальчиком?
        Жмых почувствовал, как его колени подгибаются и сам он уже готов упасть на пол.

        - Я э-э-э… я был,  - неожиданно горло перехватило, будто кто-то невидимый, но очень сильный накинул ему на шею петлю. Это страшное ощущение удушья, заставило Жмыха судорожно задёргаться, но тут что-то очень прочное и твёрдое обволокло его со всех сторон, не позволяя сделать ни единого вдоха, и он провалился в небытие.


* * *

        - Жмых, где ты, придурок?  - в полную мощь лёгких заорал Судак,  - нашёл чего?
        Тишина. И тишина такая, от которой хочется поскорее убежать, запеть, затанцевать чечётку, просто заорать благим матом, только чтоб её не слышать.

        - Луня,  - позвал Судак.

        - Тут я,  - откликнулся Луня.

        - Уходим по-быстрому,  - скомандовал Судак.  - Потом вернёмся с братвой и фонарями. Всё тут перевернём, а пацанов наших найдём. Понял, нет?

        - Ага,  - отозвался кто-то прямо за его спиной,  - а ты был послушным мальчиком?

        - Что за хрень,  - ещё успел удивиться Судак, одновременно выхватывая спрятанную заточку и отмахиваясь ею в сторону голоса,

        - ты ещё кто такой, бля?!!!
        И тут же согнулся, получив страшный удар в живот. Инстинктивно прижав руки к поясу, он вдруг почувствовал под ладонями что-то липкое и скользкое, расползающееся под пальцами. Теряя сознание, он всё ещё пытался запихнуть выползающие из распоротого живота кишки обратно, когда что-то большое и тёмное накрыло его с головой, сковывая движения и гася разум.


* * *
        Луня был почти уверен, что уже умер. Но только почти. Когда осторожно пробирающийся впереди него Судак неожиданно исчез, он ничего сразу не понял. Оставшись один в полной темноте, потеряв всякие представления о направлении, Луня просто сел на корточки и зажал голову руками. Это всегда помогало.
        Когда его отец и мать, оба такие интеллигентные и культурные на людях, вдруг начинали кричать на друг на друга такими словами, которых он не слышал и от самых злостных школьных хулиганов, когда она начинала кидаться на отца, выставив вперёд наманикюренные в лучшем городском салоне ногти, а тот в ответ отвешивал ей затрещины, которых не постыдился бы и Майк Тайсон, Луня всегда садился в углу и зажимал голову руками. И это помогало. Всегда. Родители мирились, становились неестественно добрыми и покупали Луне всё, чего бы он ни захотел. Но растопыренные пальцы с накрашенными ногтями часто преследовали его в ночных кошмарах.
        Но сейчас кошмар не уходил. Судак пропал, просто растворился в воздухе. Куда подевался Жмых, Луня даже и не хотел задумываться. Главное - выбраться из этого чёртова подвала, а там… Там увидим.
        Осторожно нащупав в кармане дешевенький "Крикет", Луня чиркнул колёсиком. Зажигалка работала. Не Бог весть как, но работала, и её слабый огонёк немного развеивал тьму подвала. Осторожно, практически на ощупь, Луня начал продвигаться в ту сторону, где, по его представлению, был выход, и тут наткнулся на Лавра.
        Тот же самый бесформенный череп, те же самые слегка навыкате бесцветные глаза и безвольный подбородок. Только вот под подбородком ничего не было - голова Лавра просто стояла в нише, выложенной в кирпичной стене. Отшатнувшись, Луня хотел было закричать, но не смог. Язык не слушался. Медленно в темноте, пятясь задом от страшной ниши, он вдруг почуял на плече чью-то руку.
        Луня замер. Разум, балансирующий на краю пропасти, приказывал ему просто закрыть глаза и потерять сознание, но Луня не смог. Вместо этого он услышал незлой, но какой-то очень нехороший голос:

        - А ведь ты был послушным мальчиком? Да, ты был послушным…  - голос, похоже, слегка удивился.  - Ну что ж, повернись, я хочу тебе кое-что показать.
        Медленно-медленно Луня повернулся к говорившему и увидел перед собой странного старичка. Одет старичок был в какие-то обноски, на ногах носил - ну надо же!  - лапти, а причёска его смахивала на воронье гнездо. В одной руке старичок держал здоровенную сучковатую палку, а за спину его был перекинут туго набитый холщовый мешок.

        - Да-да,  - удивлённо протянул старичок. Только сейчас до Луни дошло, что дедушка светится в темноте каким-то неживым, зеленоватым светом.  - Ты и вправду был послушным мальчиком. Но не очень хорошим,  - дедушка улыбнулся. В чёрном провале рта между бородой и усами хищно блеснули по-акульи острые треугольные зубы. Луня почувствовал, как тёплая струйка мочи бежит по его левой ноге.  - Но это не беда,  - продолжал дедушка,  - просто загляни в мой мешочек, и ты увидишь, что случается с по-настоящему непослушными мальчиками.
        Дедок перекинул с плеча свой мешок, развязал его и сунул под нос Луне. Против своей воли Луня заглянул в чёрное нутро мешка непонятного старичка, после чего тонко, по-заячьи закричал. И больше кричать не переставал…


        P. S. Бабай - таинственное воображаемое существо славянского фольклора, которым часто пугают непослушных детей. (с) Е. Грушко, Ю. Медведев "Словарь славянской мифологии"
        Подселенец


        - Стрёмное дело, ох, стрёмное,  - покачал опухшей мордой Берёза,  - даже и не знаю, кого на него подписать, да и подпишутся ли…
        Они сидели на лавочке в одной из дальних аллей парка имени XXI съезда партии рядом с неимоверно загаженной лужей, почему-то гордо именующейся озером. Место было надёжное и неоднократно проверенное. Не в силу своей уединённости, отнюдь, народа вокруг хватало, но народа тоже специфического. Работяги с ближайшего завода, какие-то малолетки с приблатнённой внешностью и повадками, а на деле - хомячки хомячками, несколько пьяненьких уже тёток очень среднего сексуального возраста и прочий подобный контингент. "Лужа" давно считалась местом практически безопасным: вроде бы и народ вокруг, но никто тебя не замечает и в дела твои не лезет, у всех своя компания. Просто бухают люди после рабочего дня, отдыхают, эка невидаль.
        Вечером - оно, конечно, другое дело. Всякое случалось. И на бабки выставить могли кого-нибудь, и трахнуть без обоюдного согласия. Бывало, даже трупы находили поутру. Но это редко. Мусора, конечно, парк патрулировали, не без того, но если явного криминала не было, на рожон старались не лезть. Ну, отдыхают люди, не всем же по дорогим кабакам зависать? Менты и сами не гнушались иногда на этих же лавочках вокруг "Лужи" посидеть, и не только во внеслужебное время.
        А вообще парк был хороший. Про него даже как-то в областной газете писали. Типа, "маленький островок постсоциализма в диком мире чистогана". Газета, конечно, красная была, но тут уж на какую денег хватило. И действительно: высаженные лет сорок с лишним назад по линеечке аллеи, многоярусный фонтан, аккуратно подстриженные кусты и даже недорогая площадка с детскими аттракционами - всё это создавало своеобразный оазис почти что в центре серого, заплёванного и задымлённого фабричного района. Правда, была в оазисе "Лужа",  - так ведь нет в мире совершенства.
        И на Берёзу с Бутыкиным внимания никто не обращал. Точнее, не акцентировал. Нет, конечно, заметили, конечно, узнали - и чего? Мало ли какие дела у двух не самых последних в городе людей? Они тебя трогают? Ну вот и ты их не трогай. Натренированным глазом Бутыкин, правда, заметил, как один из малолеток попытался направиться к ним с початой бутылкой водки,  - не иначе уважение оказать,  - но его же дружки и завернули: типа, не мешай людям разговоры разговаривать - надо будет, сами позовут. Нет, не совсем ещё молодёжь понятия потеряла, зря её ругают.

        - Не нравится мне всё это,  - в очередной раз скривил морду Берёза,  - ох не нравится…
        "Ах ты ж пенёк обоссанный,  - ругнулся про себя Бутыкин,  - ещё цену мне тут набивать будешь…"
        Берёза меж тем снова схватился за бутылку марочного коньяка, раскрутил её по часовой и воткнул в окружённую давно не бритой щетиной пасть. Сделав пару глотков, он довольно зажмурился и на время впал в прострацию.
        "Урод,  - снова подумал Бутыкин,  - и на кой я ему коня купил? Арзамасской бы горилкой обошёлся, клоун".
        Не то чтобы Бутыкину было жалко денег. Он вообще редко когда о чём-то жалел, тем более о бабках, которые давно уже утратили для него то магическое притяжение, которое имели во времена бурной молодости. Другое дело, что опухшая морда Берёзы, с его железными зубами, желтоватыми белками глаз (гепатит, к бабке не ходи), отвислым пористым шнобелем и редкой растительностью в районе темени, вызывала в нём интуитивное отвращение. Плюс, конечно, застарелый запах мочи и пота и древнее тряпьё, намотанное на собеседника. Денег тебе не хватает, да? Нищий такой бомжара? Ага, ещё чего кому расскажи…
        Нет, равняться с Бутыкиным по деньгам Берёза, конечно, не мог. Не того поля ягода. С Бутыкиным в родном Петрове по доходу могло сравниться только человека три-четыре, и только разве "сравняться", но уж никак не переплюнуть. Да и во всей области таких нашлось бы десятка полтора-два, не больше. Само собой, были и более крутые, и более удачливые, но Бутыкин не жаловался - ему хватало.
        Начиналось, конечно, всё как обычно: старенький видеомагнитофон "Электроника", арендованное за копейки полуподвальное помещение в заводском клубе, три десятка табуретов и Брюс Ли, Чак Норрис, а также Сильвия Кристель в главных ролях. По рубчику с носа, и запретный таинственный мир Голливуда к вашим услугам. Многие так начинали, даже некоторые из тех, что сейчас по Кремлям да Думам сидят. Но это официально, то, с чего налоги платим. А вот с "варёнок" всяких из отечественных "Техасов", лоскутных турецких кожаных курток и прочей фигни типа магнитофонов "Панасаунд", сделанных в Китае, купленных в Польше и проданных в родных пенатах, налогов как-то удавалось избежать. За место на рынке платить приходилось, да и братве отстёгивать поначалу. Но это мелочи - налоговая больше бы слупила.
        Многие на этом уровне и остались: видеосалоны, палатки на рынках, ночные ларьки… Но Бутыкин вовремя понял, что это тупик. На жизнь хватит, конечно, но так и будешь с таким бизнесом с хлеба на воду перебиваться, весь в мыле и постоянном страхе, что постучат в дверь суровые дяди в серых костюмах, да и поинтересуются: "А скажите-ка, гражданин хороший, откуда?.."
        Слава богу, Петров - город пусть и маленький, но фабричный. На девяносто тысяч населения, считая детей, пенсионеров и душевнобольных,  - десяток с лишним заводов. Да, многие закрылись в связи с конверсией или ещё какими-то неприятностями: "кризис неплатежей" и т. п. Остались только самые мощные. Но оказались вынуждены жить по законам рынка, то есть искать покупателей. Это раньше Госплан распределял, что кому и куда, а теперь, извольте, капитализм показал свои железные зубы. И хоть те же отвёртки или гаечные ключи нужны всегда и везде, попробуй найди того, кто у тебя их купит не две штуки, а два вагона. Особенно если директор завода директором-то стал в качестве наказания - из вторых секретарей райкома попёрли в своё время,  - главный инженер кроме производства ничего не знает и живёт до сих пор в двухкомнатной хрущёвке, а отдел сбыта о сбыте как таковом имеет самое поверхностное представление: раньше разнарядка приходила из области, и все дела.
        А тут - Вадик Бутыкин. Ну вот, завелись у него интересные связи за время полуподпольного бизнеса, друзья кое-какие нарисовались, всякие разные входы-выходы. И сам он из местных, все его знают и родителей его, то есть верят ему больше, чем пришлым не знамо откуда. А отчего же не помочь добрым-то людям за долю малую? И помогал. И все довольны были: и руководства заводские, и клиенты, и сам Бутыкин.
        Курочка, как говорится, по зёрнышку клюёт, а яйцо-то вон какое большое получается. Так и Вадик: клевал-клевал, да и наклевал себе на яичко. Да не простое, а золотое. И как-то так незаметно, само собой оказалось, что никакие серьёзные дела в городе без Вадика не решаются и всё на нём сходится. И он, если вдруг очень захочет, может любой завод с потрохами купить или, если обозлится сильно, просто лицо от него отвернуть: сами выплывайте. Никто не спорит, может, и выплывут, за последние лет десять новое поколение подросло: зубастое, ушлое и до бабок жадное,  - может, и нашло бы какие выходы. Да только директора-то старые остались, неохота им рисковать было. Так что всё шло, как шло. И почти всех это устраивало.
        А с теми, кого не устраивало, Вадик разбирался сразу, жёстко, но без жестокости. Кровь лишняя никому не нужна, опять-таки неприятности от неё всякие и слухи нехорошие. Другое дело, что те же самые бандюки, которым Вадик в своё время отстёгивал, сами теперь отстёгивали ещё большим бандюкам из столицы, а уж с теми Вадик давно был на короткой ноге. Так что бывшая крыша теперь была в корефанах по жизни. Очень это в своё время помогало, да и продолжало помогать. Поэтому врагов у Вадика почти не было. Конкуренты всякие и недоброжелатели попадались, конечно, но не враги. Получилось так.
        Опять-таки не борзел Вадик никогда, народ не злил. Город-то пролетарский, "красный пояс" как-никак, так что с людьми простыми нужно жить мирно, по-соседски. Жертвовал Бутыкин много на школы всякие, детсады, на церковь, на мечеть, на футбольную команду, на кружки в бывшем Дворце пионеров (там он, кстати, в своё время и начинал с видеомагнитофоном), вообще мэрии. Поэтому простые люди его скорее любили, чем испытывали классовую ненависть. Домик он себе, конечно, отгрохал - будь здоров, но окружил его высоким каменным забором, чтоб людям глаза не мозолить. И катался на "лендровере" простом, а не на "лексусе" или "бьюике" каком. Сыну, правда, "мерс" подарил, но маленький такой, кабриолет.
        То есть нормальный мужик был Вадик Бутыкин, но была у него одна, точнее, две слабости. Первая - железки всякие белые. Ну не переваривал Вадик золото, и оно, кстати, тоже отвечало ему взаимностью. Не мог Вадик золото носить: чесалось от него всё, зудело, общее самочувствие нарушалось. И золото на Вадике тоже тускнело, ломалось - портилось, одним словом. Очень Бутыкина раньше эта проблема занимала, даже к экстрасенсам ходил и учёным всяким. Первые объяснили эту проблему конфликтом бутыкинской ауры и духа металла, а вторые - специфической биохимией организма. Да и хрен бы с ним, подспудно Вадик золото тоже недолюбливал. А вот белое железо любил, серебро там или платину. И при любой возможности покупал их, если художественное исполнение того стоило.
        А вторая слабость - упёртость. Нет, Вадик был очень уравновешенным человеком, всегда умел найти компромисс или отход сыграть, если дело того стоило. Но клинило его иногда. И тогда уже всё. Хоть трава не расти, хоть новый потоп, а будет по-вадикову. И сам себя ругал потом, бывало, и локти кусал, но поделать ничего с собой не мог. По молодости эта черта скорее помогала, чем мешала,  - многого Бутыкин благодаря ей добился, но сейчас уже иногда становилась проблемой. Как, например, с колечком этим.
        Тут как получилось-то… Жила-была в родном городе Вадика бабушка божий одуванчик Луиза Павловна Черемшинская. Никому не мешала, тихо небо коптила, в музыкальной школе детей на роялях играть учила. Даже Вадика пыталась научить в своё время. Слава богу, уже через пару недель стало ясно, что слуха у маленького Бутыкина и в помине нет, после чего Вадиковы родители от этой идеи отступились, каковому их решению бутыкинский отпрыск и был рад чрезмерно. После этого долгое время судьбы Луизы Павловны и Вадика не пересекались. До прошлого года.
        Тогда он спонсорскую помощь музыкальной школе оказывал: то ли рояль, то ли арфу какую-то подарил, не суть важно. Важно, что на торжественной части и Луиза Павловна, больная уже, присутствовала. Лет сто с лишним ей уже было, не меньше, но из ума не выжила ещё, даже частные уроки иногда давала как Заслуженный педагог России. Тут-то и заприметил Вадик на её древней, но на удивление холёной, насколько это вообще возможно в столетнем-то возрасте, руке колечко.
        Вроде бы и ничего особенного: перстенёк как перстенёк, типа змейка с крылышками и глазками красненькими. Видно, что вещь старинная, но на первый взгляд дешёвенькая: серебро или вообще мельхиор. Только у Вадика-то глаз намётанный. Он платину за полкилометра учует. А если колечку, судя по виду, лет триста-четыреста, то и цена у него должна быть соответствующая. Да и не в цене дело, просто понял Вадик, что без этого колечка ему дальше жизни нет. Короче, в очередной раз планка упала…
        Он уже и деньги бабке предлагал, и подарками всякими заваливал, и дом обещался отремонтировать, и снова деньги сулил, но уже реальные, серьёзные, но старуха тоже упёртая попалась. Ни в какую колечко продавать не соглашалась. Типа, фамильная реликвия, никто чужой её носить не может и не будет, так что и в гроб она её с собой возьмет. А деньги ей уже не нужны, и подарки тоже, и дом ремонтировать не стоит - недолго уже ей осталось. Хорошо, предложил Вадик, давайте завещание оформим, а он тоже в долгу не останется: ей-то, может, ничего и не нужно, а вот внуки там всякие, правнуки… Нет никого, отвечает старуха, пресеклись Черемшинские, она - последняя, а другие родственники есть, конечно, только они и без его подачек обойдутся. Самому ему на бедность могут подать, если приспичит. Так что иди, мил человек, не загораживай ей солнце. И глупость какую не надумай учинить.
        А Вадик уже и на "глупость" готов был пойти, уж больно сильно он на колечко запал, но удержало его что-то. А тут и бабка померла.
        Вадик поначалу обрадовался: теперь-то по-любому до колечка доберётся - а вот и хрен вам во всю морду, господин Бутыкин! Оказалось, не врала бабка, не шутила. И колечко завещала с собой похоронить - раз, и нотариус у неё неожиданно оказался такой, что Вадику разве что только присниться мог - два, да и родственники такие, что… Вот ведь как бывает: живёт-живёт человек, привыкли все к нему, ничего особенного не думают, а на похоронах вдруг узнаётся то, что лучше б и не узнавалось. Такие люди бабку хоронить приехали, что только за голову хватайся: банкиры какие-то московские, промышленники, пара телезвёзд, несколько англичан, два немца, один австриец и представитель штатовского посольства. Весь город охренел, не только Вадик.
        Оказывается, не врала бабка: последняя она в роду, только род у неё такой, что Рюриковичам там всяким с Тюдорами делать рядом нечего, половина Готского альманаха старухиным родственникам посвящена. А вторая половина - друзьям этих родственников. Соответственно колечко хренушки изымешь - адвокаты звери. Да и имущества скрытого у бабки оказалось по разным банкам заграничным не меньше, чем у Вадика. И имущество это она городу завещала. При условии неуклонного соблюдения всех пунктов завещания. А главные условия: похоронить её в синем платье и в этом самом колечке. Вот же, блин… Нет, стерва бабка, одно слово - стерва.
        Вадик специально на похороны пришёл, даже венок заказал. Только его-то венок в горе других затерялся как щепка. И народищу было на кладбище - не протолкнуться, как на демонстрации какой. Помимо гостей понаехавших ещё и местные, на гостей этих поглазеть пришедшие. Плюс глава администрации и ещё насколько уездных шишек. Ну, эти-то понятно, на бабку им начхать. А вот родственники её - ну как завещание оспорят? Приглядеться надо.
        Но родственники не оспаривали ничего, тихо-мирно себя вели. Даже телезвёзды. Вот что действительно Вадика добило, так это гроб. Блин, да в этом гробу тройку таких старух похоронить можно было! Огромный, лакированный, с бронзовыми побрякушками и составной верхней крышкой по буржуйскому образцу. Так что ноги-то у покойника прикрыты, а сверху до пояса его, то есть её, видно. Это не родная фанерка-ДСП, зелёным бархатом обитая, куда там. И старуха в этом гробище маленькой такой кажется, как мышка на обеденном столе. Лежит себе в синем платьице, лапки на груди скрестила, а на правой руке колечко красными глазками поблёскивает… Сука старая!!!
        Хоронили, что нетипично, без батюшки. Бабка, хоть и лет ей было больше, чем Ленскому расстрелу, оказалась идейной коммунисткой с какого-то тысяча девятьсот мохнатого года, чуть ли не Ленина с Троцким живыми помнила и чуть ли не с Горьким жила. Легендарная вообще барышня оказалась. Только вот Вадик от этого ещё больше упёрся.
        Похоронили, короче, бабку, гости сразу же разъехались и разлетелись (многие на частных самолётах), а Бутыкин вообще с глузду съехал. Упёрся, одним словом. Хорошо, колечко в земле, в гробу у бабки на пальце. И чего? Это ж не Форт Нокс, верно?..
        Сначала Вадик к Лысому - смотрящему по городу - пошёл. Но тот, хоть и в прекрасных отношениях с Бутыкиным был, сразу в отказ ударился. Типа, братва на такое не пойдёт - не по понятиям. Чмошное дело - могилы ворошить, и он, Лысый, никого из своих пацанов, которые авторитет по зонам зарабатывали, просто так на такое подписать не может. А кто может? А никто. А если подумать? А если подумать, то Берёза, но я тебе этого не говорил, и вообще… Да ясно, ясно.
        Вадик, не мешкая, с Берёзой стрелку забил, побросал в пакет полиэтиленовый литр коньяка и сервелата какого-то, после чего отправился в парк.
        Теперь вот король местных бомжей Берёза (в миру Березин Николай Игнатьич) накачивался халявным марочным, откусывал от палки сервелата и корчил кислые рожи. Вадик уже начал было закипать, чувствуя всё больше нарастающую изнутри неприязнь к этому человечку, когда вдруг Берёза осклабился щербатым ртом:

        - Нет, Степаныч, всегда я подозревал, что натура у тебя наша, босяцкая. Да ладно, ладно, не буровь,  - увидев внезапно покрасневшую морду Вадика, Берёза примиряюще поднял руки.  - Другой бы кто с таким вопросом ко мне подошёл - на хрен бы послал, да по тыкве б настучал. А у тебя, Степаныч, подход правильный. Уважение вот мне, старику, оказал, подарок правильный принёс, излагаешь с понятием. Помогу я тебе. Даже не денег ради…

        - Неужто и денег не возьмёшь?  - удивился Бутыкин.

        - Как это не возьму? Возьму, конечно,  - сокрушённо пожал плечами Берёза,  - так не для себя, а для людей моих, которые на дело пойдут. Тем-то на что-то жить надо, это мне, старику, уже не до забав. Как классик говорил, да водки бы ведёрочко, да хлебца бы с полпудика, чего ж больше?
        "Ух же ж ты,  - изумился Вадик,  - а мы, оказывается, и Некрасова когда-то читали".

        - Помогу я тебе, Степаныч,  - продолжал Берёза,  - чего ж не помочь хорошему человеку? Хоть и не лежит у меня душа к этому делу.

        - Когда?  - спросил Бутыкин.

        - А чего тянуть?  - удивился Берёза.  - Сегодня ночью парни и сходят, есть у меня пара чмырей-отморозков, те на любое подпишутся. Тем более что бабки кладбищенские донесли, что училке нашей собираются настоящий мавзолей, типа, как у Ленина, отгрохать, тогда уж не подкопаешься просто так. Так что давай-ка завтра утречком часиков в девять тут же и забьёмся, сразу тогда и рассчитаемся.

        - В девять не могу,  - сказал Вадик,  - у меня совещание одно важное намечается. Давай в одиннадцать?

        - Хозяин - барин,  - легко согласился Берёза.  - В одиннадцать, так в одиннадцать.
        Он ещё раз опрокинул в себя коньячную бутылку, а Вадик стал собираться.

        - Я, того?..  - спросил Берёза,  - Коньячок-то оставшийся с собой прихвачу, ничего?
        Бутыкин лишь рукой махнул:

        - Для того и принесено.
        Наблюдая тяжёлым взглядом из-под покрасневших век за удаляющейся широкой спиной Вадика, обтянутой дорогим английским пиджаком, Берёза очень нехорошо поджал губы. "Так вот ты какой, Вадим Степанович… Ну-ну".

        - Эй, пацаны,  - позвал он совсем уже окосевших от палёной водки малолеток с соседней лавочки.  - Коньячку со мной не вмажете? А то не пьётся мне одному.
        В Петрове было два кладбища. Нет, если по уму, их было, конечно, три, но одно, совсем уж старое, находилось аж в городской черте, стиснутое со всех сторон хрущёвскими пятиэтажками, и не хоронили на нём уже лет двадцать. Постоянно ходили разговоры о его переносе и использовании освободившейся территории подо что-нибудь полезное, но дело это было дорогое и муторное, и плюсы пока не перевешивали минусы. У нас, слава богу, не Манхэттен какой, земля дешевая, так что как-то пока обходилось. Потому и кладбище это местными воспринималось не как кладбище, а, скорее, как парк. Водку там пили, девок водили прогуляться или ещё чего… Так что реально в Петрове было два кладбища - Южное и Северное.
        Южное нас мало интересует, а вот именно на Северном и похоронили старуху Черемшинскую.
        Находилось же Северное кладбище примерно в полукилометре от самого крайнего района
        - бывшей деревни, как-то незаметно вошедшей в городскую черту. Автобусы туда не ходили, так что от последней на маршруте автобусной остановки нужно было ещё минут двадцать пропылить по раздолбанной грунтовой дороге, проложенной между частными картофельными участками.
        По ней и плелись в ночную пору две странные и совершенно непохожие фигуры. Первую фигуру звали Саня Очко. Если вы нехорошее что-то подумали, услышав его кличку, то оказались совершенно правы. Был Саня, что называется, "опущенным", "обиженным" или "петухом" - зовите, как больше нравится. Сам он по этому поводу вообще не переживал. Ещё до первой своей ходки замечал Саня в себе какие-то странные для мужика желания и позывы, но до времени их гасил. А уже на зоне, куда и попал-то он по какой-то чмырной статье, Саня чуть ли не сознательно напорол кучу косяков, да таких, что его не просто головой в парашу макнули, а отхерили в четыре смычка и пометили срамной партачкой. На зоновскую жизнь Саня не жаловался - чай с сигаретами у него не переводились,  - а в душе лелеял мысль, выйдя на свободу, стать крутым таким геем, перед которым любые дороги открыты - хоть в шоу-бизнес, хоть аж в правительство. А вот хрен там ночевал.
        Оказалось, что и в шоу-бизнесе, и в правительстве сидят настолько крутые гомосеки, что на неказистого Саню, пропахшего портянками и баландой, даже не посмотрят. Даже на бедность не подадут. А погонят пинками под самое интимное место, чтоб не позорил гордое звание гомосексуалиста. Так что пришлось Сане распрощаться с мечтой стать крутейшим "геем" и в срочном порядке превращаться в простые "пидоры". Так что связался Саня Очко с людьми Берёзы, вошёл в общину, можно сказать, и исправно работал на пахана. Среди петровских бомжей ярым гомосеком Саня был единственным, отчего все остальные бродяги его откровенно побаивались и недолюбливали, но он и тут не переживал. Катался по пригородным электричкам или наведывался в областной центр, где за малую мзду предлагал оказание специфических услуг. Часто бывал бит, иногда сильно, но иногда и оказывал. Берёза хоть и презирал Саню от всей души, из общины не гнал, приберегая для особо мерзких поручений. Вот как сегодняшнее, к примеру.
        Вторую фигуру звали Коля Ломов. Погоняла у него не было - с такой фамилией никакое погоняло и не нужно, тем более что был Коля ростом высок, телом могуч, а умом зело скорбен. Не то чтобы законченный дебил, но и нормальным его никто не назвал бы. "Дети алкоголиков", блин,  - из таких Коля и был. Мать от него в роддоме отказалась, рос Коля на попечении государства, отчего государство это самое от всей души и возненавидел. Читать-писать Ломов так и не научился, зато, если нужно, мог копать. А мог и не копать. Или тяжести носить. Или за спиной постоять, пока друзья на кого-то наезжают. Но только постоять, ибо драться Коля не умел, да и трусом был редким. Правда, покойников не боялся - на это фантазии не хватало. Потому и отправил его Берёза на дело вместе с Саней.
        До кладбища Саня с Колей добрели довольно быстро. А вот могилку старухину искали долго, потому как не освещалось по ночам кладбище, да и то сказать - для кого? Но наконец нашли.

        - Давай копай,  - распорядился Саня.

        - А чего, я один, что ли?  - возмутился Коля,  - ты-то для чего сюда припёрся тогда?

        - А я в гроб полезу,  - пояснил Саня.  - Или ты хочешь? Тогда ладно, где тут лопата…
        Саня всё правильно рассчитал: покойников Коля не боялся - факт, но брезгливым был до изумления. Даже крысу дохлую видеть не мог спокойно, сразу выворачивать наизнанку начинало. А уж чтобы в гроб к мёртвой старухе залезть… А Сане - параллельно. Так что пусть Коля копает, а Саня уже потом подключится.
        А копать Коля действительно умел: человек-экскаватор, ёпть…
        Складная сапёрная лопатка мелькала в его ручищах похлеще какого вентилятора, так что Саня даже третью "примину" докурить не успел, когда лопата гулко заскребла по крышке навороченного гроба. Коля руками уже сгрёб оставшуюся землю и, высунув перепачканную грязью морду из могилы, поинтересовался:

        - Наружу вытаскивать?
        "С тебя станется,  - про себя ругнулся Саня,  - это ж надо: такой мужик классный, а такой дебил…" А вслух поинтересовался:

        - По кой хрен? Там же гроб буржуйский - штифты из замков вытащи и выпрыгивай, дальше я сам.
        Коля кивнул, повозился немного и подтянулся на руках, переваливаясь через край могилы. Подождав, пока он отковыляет подальше, Саня осторожно сполз вниз, глухо бухнув каблуками дерьмодавов по крышке, когда приземлился. Гроб действительно был хорош: в таком и живому жить можно, бывшая Санина комнатка в общаге была ненамного больше. Опять-таки дерево, по ходу, красное, жаль, с собой не упрёшь, да если и упрёшь - кому спихнёшь? Вещь-то уж больно приметная. Да и не за этим шли.
        Поднапрягшись, Саня откинул верхнюю половинку крышки. Та хоть и двигалась легко (шарниры всякие, петли), даже на ощупь была тяжёлой, как канализационный люк. Добротная вещь, одним словом. Луна и звёзды света давали достаточно, но Саня всё же включил и зажал в зубах тонкий китайский фонарик, чтобы не упустить чего.
        Гримировали старуху в морге на совесть. Так что тогда, на похоронах, она практически живой казалась, просто уснувшей. Но прошло уже больше трёх дней с тех пор, как её закопали, и время начало делать своё дело. Грим местами осыпался или потрескался, обнажив бледно-зеленоватую кожу, а белые точки шёлковых швов на веках и вокруг губ стали вполне заметны. Но когда это нитки какие-то были настоящему мастеру помехой?
        Привычным жестом Саня раздвинул совершенно неприметную щель в каблуке правого ботинка и извлёк на свет половинку бритвы "Нева". Старая, ещё зоновская привычка - не оставаться никогда совсем уж безоружным, если Господь тебе дикой бычьей силы или невероятного бойцовского умения не дал. Вот и пригодилось.
        Одним движением Саня чиркнул между сердито стиснутых губ старухи бритвой и, как коню, отогнул верхнюю губу. А потом и нижнюю. Облом: зубы у старухи были получше, чем у большинства известных Сане молодок,  - те, правда, здоровыми зубами никогда и не славились. В любом случае, во рту старухи Черемшинской не было не то чтобы золотых, а даже и железных коронок. А говорят, миллионерша… Был бы Саня миллионером, он бы себе вместо железных, выбитых в своё время по понятиям, передних зубов платиновые бы вставил. И вместо здоровых тоже - просто так, для понту. Но на нет и суда нет.
        Уже понимая, что и тут его ждёт облом, Саня пошарил пальцами по шее старухи. Ну, как и следовало ожидать: ни цепочки, ни кулончика какого, даже крестика нательного нет. Так что о побочных заработках придётся забыть, придётся работать за зарплату. Обидно, но что поделать…

        - Ну, ты скоро там?  - позвал сверху Коля.  - Давай быстрей, а то мне ещё могилу закапывать, а выпить уже сейчас хочется.

        - Не торопи, да?  - огрызнулся и без того раздосадованный Саня.  - Если у тебя быстрее получится, давай сюда вниз ко мне, подмогнёшь.
        Коля наверху обиженно засопел. Саня меж тем обратил свой интерес на руки покойницы. Да, так и есть: колечко - симпатичный такой дракончик с глазками - было на месте. Только вот сниматься не хотело, как вросло. Саня уж и так его крутил, и сяк, и плевал на него - ничего не помогало.

        - А ты его вазелином смажь,  - участливо посоветовал маячивший над краем могилы Коля.  - Не говори, что нет у тебя.
        Саня злобно зыркнул через плечо, но сдержался. А ведь прав дебил, как он сам-то раньше до этого не додумался?
        С вазелином кольцо, конечно, снялось. Тоже не сразу, немного ещё поупорствовало, но наконец соскочило со скользкого пальца трупа в такую же скользкую Санину ладонь. Ну, вот и хорошо. Злой и грязный Саня выкарабкался из раскопанной могилы.

        - Давай закапывай,  - распорядился он.  - Только аккуратно. Нам разговоры всякие не нужны, статью за надругательство над покойником ещё никто не отменял.
        Пока Коля старательно пыхтел, спихивая землю обратно в могилу лопаткой и ногами, а затем заравнивал холмик и таскал на место груды венков, Саня придирчиво осматривал колечко. Оно, конечно, цацка знатная. Сразу видно, что старая и дорогая. Но чтоб из-за неё в могилу лезть? Хотя где уж нам богатых-то понять.

        - Как обещал,  - ухмыльнулся Берёза.
        Вадик с удовольствием вертел в руках колечко. Да, он не ошибся, платина, да ещё какая. Лет триста колечку, если не больше. Клейма мастера, правда, нет, как и пробы, само собой, но человек знающий сразу определит - вещь. Чуть ли не византийская работа, в этих-то делах Вадик разбирался. А камешки, похоже, и вправду рубины, проверить потом надо будет. А хоть бы и нет - ну нравилось Бутыкину колечко, просто нравилось. И чёрт с ним, что в ближайшее время в нём на люди не выйдешь, главное - владеть, и ещё знать, что все родственники и адвокаты старухины утёрлись, а он, Вадик Бутыкин, как всегда, на коне и весь в белом. Крутые вы все в столицах и заграницах своих? Ну-ну…

        - Я, того…  - снова заикнулся Берёза,  - о вознаграждении, кажется, разговор какой-то поднимался.

        - А, да-да,  - Вадик рассеянно протянул бомжу туго свёрнутую пачку баксов.  - Я людей уже давно не кидаю. Сказал - заплатил.
        Как ни странно, Берёза снова скорчил недовольную рожу.

        - Эх, командир,  - вздохнул он,  - я-то думал, что ты об евро говоришь, а ты тут мне зелень какую-то подсовываешь…
        Бутыкин недобро глянул на него исподлобья.

        - Я про две штуки бакинских говорил,  - поправился он.  - Если тебе реальные бир манаты, или как они там в Азербайджане называются, я не прочь. Дай пару минут, парни мои в обменник слетают - принесут. Но могу и евро заплатить. Только тогда это штука четыреста будет, хочешь так?
        Берёза напряг уже порядком опохмелённый мозг. Азеровские деньги ему были вообще никак, это понятно. По большому счёту ему и доллары с евро никуда не упирались - расплачиваться с ними можно только по большим делам, которые выпадают редко, а ни в магазин, ни в ларёк пацанов с ними не пошлёшь, не принимают там валюту. Если официально, самому идти придётся. С другой стороны, две штуки - это две полные штуки, а штука четыреста - это на шестьсот меньше, так что пусть будут две штуки.

        - Шуткую я,  - ощерил пасть Берёза,  - натура у меня такая. Ну, если ещё чего надо будет, Степаныч, то ты обращайся, помозгуем, а пока я пойду, не только у вас, бизнесменов, дела, понимаешь…

        - Давай,  - согласился Бутыкин,  - а я ещё немного тут посижу, с природой пообщаюсь.
        Проводив взглядом покачивающуюся спину Берёзы, Бутыкин ещё раз невольно залюбовался колечком. Вроде бы дракончик и дракончик, а есть в нём что-то, за душу цепляет. Нет, не прогадал он, не прогадал. И чёрт с ним, какой ценой колечко это ему досталось, были на совести Вадика грехи и куда более тяжкие, тех же тверских вспомнить, к примеру, или Разинское озеро. Да, бывали времена. Ну ладно, проехали
        - забыли.
        Весь день Вадик занимался какими-то делами. Это ведь только маргиналам всяким кажется, что буржуи только и делают, что расслабляются да баб по кабакам щупают. А навесь на того же дядю Ваню-слесаря хоть треть тех проблем, с которыми ему, Вадику, ежедневно дело иметь приходится,  - взвоет или петельку на веточку накинет. А Вадик ничего, привык. Сначала в мэрию - непонятки там возникли с новым банком областным. Земельно-имущественный вопрос, как обычно. Но разрулили вроде. Конечно, крику много было и мата хватало, но потом пришли к консенсусу - все же люди, всем жить хочется. Утрясли, одним словом.
        Потом к Лысому - у того какие-то заморочки с Москвой. Но там быстро всё: два звонка, приветствия, объяснения, оказалось - попутали, то есть всё нормально, претензий нет. Бутылку водовки уговорили на радостях, а чего ж не выпить с хорошим человеком? Лысый ещё между делом поинтересовался: "Срослось?" Вадик только плечами многозначительно пожал.
        Потом один из заводиков не самых крупных. Как всегда, проблемы со сбытом. А вот и нечего самодеятельностью заниматься, когда уже всё решено. Припугнул их Вадик, просто чтоб впредь не зарывались и поперёк батьки в пекло не лезли, потом обнадёжил, пообещав поговорить с кем надо. На самом-то деле всё давно обговорено было на всех уровнях, просто надо мелочь разную периодически на место ставить, чтоб края видела и знала, кто в доме хозяин.
        Ближе к вечеру - к старому дружку Лёхе Романову. Он новую бензоколонку открыл с сопутствующим баром, там и обмывали. Заодно и шмар местных опробовали: так себе, но для заправки потянут. Но набрались под вечер очень хорошо. Ещё в кабак ехать собирались, но сил уже не хватило. Лёха где-то под столиком уснул, а Вадик ещё сил нашёл в тачку сесть и до дома добраться. Менты по дороге его "лендровер" узнавали и не тормозили, есть всё-таки плюсы в положении местного миллионера.
        Жена ещё на прошлой неделе на Кипр укатила почки лечить, корова, блин, пить меньше надо было по молодости, а дочка уже третий год из Сорбонны своей носу не казала, а по телефону говорила со всё нарастающим хранцузским акцентом. Молодец девчонка. Даст бог, за виконта какого-нибудь замуж выскочит. Да хоть бы и за маляра - была б счастлива, а папка поможет.
        То есть дом стоял пустой, тёмный и тихий. Охраны постоянной Вадик не держал: незачем, чай, не в Москве бандитской живём, прислуга была тоже приходящая. Хотел как-то Вадик настоящего дворецкого, типа, англичанина, завести, но потом передумал. Посему дом встречал тишиной, темнотой и уютом. Ну и хорошо.
        Поднявшись к себе в кабинет на второй этаж, Вадик зажёг настольную лампу и снова уставился на колечко. Когда с Лёхой пили, всё ж не утерпел Бутыкин, нацепил на палец новую цацку. На нормальные пальцы она, правда, не налезла, только на левый мизинец, да и то с трудом, ну, да и не в том дело. Сейчас все гайки на мизинцах таскают, как сицилийцы, блин. Другое дело, что сниматься колечко не хотело, как вросло, но и это не проблема. Было б что снимать, а мастера найдутся. А смотрится красиво, и аура от него какая-то непонятная исходит, как покалывает кожу что-то. Но скорее приятно, чем нет. Надо будет сфоткать и по инету полазить на предмет соответствия. Нутром чуял Вадик, что в лапы к нему попала вещь ох как непростая.

        - Руки перед собой держи на виду и резких движений не делай,  - посоветовал вкрадчивый голос откуда-то сзади.
        Вадик инстинктивно рванулся на звук, но сразу же получил мощнейший удар по затылку, после которого конкретно впечатался всей мордой в столешницу дорогущего, по каталогу купленного письменного стола. Стараясь не делать резких движений, он аккуратно приподнял морду, почувствовав, что правый глаз сверху заливает чем-то тёплым. Не иначе бровь порвал. Ну да ладно, не впервой. По всем делам, очередной наезд, но если сразу не мочканули - отбазаримся, а уж дальше посмотрим, как карты лягут.

        - Ты кто?  - мрачно поинтересовался Вадик.  - Если киллер, я больше заплачу. И не дури, денег много не бывает.

        - Кто я, неважно,  - сообщил голос,  - да и не за бабки я работаю, так что договориться у нас не получится. Другое дело, что совершил ты, мил человек, вещь очень нехорошую, и ответить за неё придётся.
        "Блатной,  - решил Вадик,  - или косит под такого. Ладно…"

        - За меня у людей спроси,  - посоветовал он.  - Хочешь, у Лысого, хочешь, у Бори Эпилептика или Миньки Таганского. Меня все знают, все за меня скажут. Но ты сначала обоснуй, в чём вина моя, за что наезд такой жестокий.
        Невидимый собеседник только хмыкнул:

        - Нет, ты и вправду дурак. Неужто думаешь, меня твоя блатная братва интересует? Ты гораздо более серьёзных людей оскорбил. Они и распорядились.

        - Погоди-погоди,  - мозг Вадика лихорадочно искал выход,  - ты за уральские акции, что ли? Так мне они без надобности, если честно, это я их так - из вредности скупил. Они тебе нужны, что ли? Так бери…

        - Нет,  - грустно произнёс голос,  - ты реально дурак. Думаешь, всё на бабках замешано? Жалко тебя.

        - Тогда чего ж тебе надо?  - уже конкретно заводясь, спросил Вадик, скосив глаза влево.

        - Нет там ничего,  - дружелюбно сообщил голос.  - Я и макаров твой из ящика вытащил, и беретту из-под столешницы. Так что сиди ровно и слушай.
        "Блин",  - ругнулся про себя Вадик, а вслух поинтересовался:

        - Ну так говори, что тебе нужно, ёпть, а то всё кота за яйца тянешь, недомолвки какие-то. За что на меня наехал-то?
        Голос ещё раз удручённо фыркнул:

        - На руку свою левую посмотри, фраер. На мизинец.
        На мизинце левой руки Вадика весело подмигивал рубиновым глазом крохотный дракончик.

        - Так ты из-за цацки, что ли?  - неподдельно удивился Вадик.  - Так забирай.
        "Жизнь дороже, по-любому,  - решил он для себя.  - А колечко… Да и хрен с ним, я его поносил, я им уже повладел, а на кой покойнику-то цацки?"
        Голос немного помолчал:

        - Не у меня ты его забирал, не мне ты его и вернёшь. Затем меня и наняли.

        - Так что же,  - удивился Вадик,  - ты ж знаешь, небось, откуда оно. Мне что теперь, снова старухину могилу раскапывать и перстень на место класть? На хрен. Бери кольцо и уходи, можешь ещё денег взять, я не жадный.

        - Вижу, что не жадный,  - согласился невидимый собеседник.  - Только ведь не я к Чёрной Мадонне в гроб лез, не я с неё Символ Власти снимал, не мне его и возвращать. Но ты не бойся, помогу я тебе и в этом…

        - Какого, бля…  - попытался матерно ругнуться Вадик, но нечеловечески твёрдая рука перехватила его горло, вздёрнула кверху подбородок и накрыла рот и нос едко пахнущей мокрой тряпкой. Пару секунд Бутыкин ещё пытался дёргаться, а потом потерял сознание…
        Не то чтобы похмелье, но очень близко к этому. Даже не открывая глаз, Бутыкин чувствовал какую-то давящую сверху массу, не реально, но подспудно, плюс сухость во рту, головную боль и общую скованность. Нет, пора в себя приходить. Вроде бы определившись, где пол, а где потолок, Вадик попытался открыть глаза.
        Ничего не изменилось. Та же темень, которая бывает только глубоко под землёй в подвале, когда какой-нибудь шутник-придурок захлопнет крышку, и непонятная скованность в членах. Вадик осторожно попробовал сесть, но тут же ударился головой обо что-то твёрдое, и сердце охватила паника. Клаустрофобией Вадик не страдал, по большому счёту ему было параллельно, на какой высоте от него потолок, но это только тогда, когда он знал, где находится. А тут - как отрезало.
        Вадик аккуратно протянул в сторону левую реку и тут же упёрся во что-то гладкое, атласное. Вверху, на расстоянии где-то в полметра, пальцы нащупали нечто подобное. В багажник, что ли, запихнули? Интересная тогда тачка получается, с обшитым изнутри шёлком багажником. "Бьюик" новый, не меньше. Ладно, сейчас разберёмся.
        Осторожно, постоянно натыкаясь на что-то острое, упирающееся в спину, Вадик добрался до правого кармана штанов. Потом так же медленно, стараясь ни обо что не задеть, поднёс вытащенную оттуда зажигалку почти к самому лицу и чиркнул колечком.
        Блин!!!
        Неожиданно яркий, но мигающий свет зажигалки осветил какие-то белые тряпки слева, справа и сверху. Хорошие такие тряпки, ухоженные, чистые, только проблема в том, что они обивали изнутри то место, в котором Вадик находился. Огонёк потух, а Бутыкин как-то очень остро почувствовал, что то, что упирается снизу ему в спину, может быть не просто несколько неудобным, как он подумал сначала.
        Ещё раз чиркнув колечком зажигалки, он скосил взгляд вправо и тут же заорал и тупо заколотился головой в обитые атласом стенки. Всё потому, что неверный свет "крикетовской" зажигалки осветил оскаленный провалившийся рот, крючковатый нос и седые космы старухи Черемшинской, лежащей прямо под ним. В приступе паники Бутыкин упирался руками в крышку гроба, орал во всё горло и колотил ногами. Но истерика быстро прошла.
        Тяжело дыша, Вадик попытался взять себя в руки. Получалось не очень, но в конце концов железная воля Бутыкина взяла верх.
        Итак, что мы имеем? Какие-то непонятные отморозки похоронили его заживо вместе со старухой Черемшинской. Просто попугать? Навряд ли, неизвестный собеседник обмолвился что-то о Чёрной Мадонне, а Бутыкин по молодости, как и многие, баловался всяким оккультизмом и примерно представлял, что это такое. Типа, официальная глава всех сатанистов региона. Всегда женщина. В отличие от имеющего реальную власть первосвященника, который всегда мужчина. Но это не важно, важно то, что для сектантов бабка являлась живым воплощением Сатаны на земле, пусть хоть и в отдельно взятой губернии. Соответственно его, Бутыкина, принесли ей в жертву. Скорее всего, именно за это вот колечко с дракончиком, которое они называют символом власти. А значит, что? Значит, звездец.
        Воздуха хватит ещё на час-полтора, всё-таки гроб здоровущий. С другой стороны, он не герметичный, то есть щели явно есть, а могилу, по-любому, забрасывали землёй впопыхах, так что какой-то воздух должен поступать. Так что будем считать, что задохнуться нам пока не грозит. Теперь как бы отсюда выбраться?
        Гроб, насколько помнил Бутыкин, был мощный и добротный. Верхняя крышка составная и запирается слева от покойника, тьфу, от Бутыкина, конечно же. Значит, влево и будем долбить, потому что справа вообще петли капитальные медные, их изнутри не вышибешь. А слева - накладные шпингалеты со штифтами, то есть шанс выбить их ещё есть, пока земля не слежалась и поддаётся.
        Бутыкин с силой ударил кулаками в верхнюю левую часть гроба изнутри. Потом ещё раз и ещё. На отмахе въехал локтем правой руки в пасть старухи, но не до неё сейчас. Ещё удар, ещё один, ещё… Не поддаётся. Есть, конечно, вариант подождать, пока придут памятник ставить, а тогда уже забиться, застучать, но ведь не факт, что его услышат. Не факт, что и он через полтора метра земли услышит рабочих. Так что продолжаем долбить, если прямо сейчас подыхать неохота.
        И раз, и два, и три… На четвёртом ударе Бутыкин почувствовал, как в его правую руку впились чьи-то холодные пальцы. Ещё не веря, Вадик скосил глаза вправо и упёрся взглядом в холодные синие огоньки, светившие прямо сквозь зашитые веки трупа. Он ещё попытался вырваться, нанеся несколько сильнейших ударов локтем по покойнице, но другая её рука уже полностью завладела его левым запястьем и, похоже, не собиралась на этом останавливаться. В последнем отчаянном усилии Вадик рванулся вперёд и вверх, нанеся мощный удар изнутри по крышке гроба. Именно этот удар выбил не то что штифты, а сами шпингалеты из их гнёзд и, казалось бы, освободил Бутыкину дорогу наверх - раскидать руками метр неслежавшейся земли нелегко, конечно, но можно,  - но нечто, плотно охватившее Вадика сзади, сделать ему этого не позволило…


* * *
        Такие люди, как Вадик Бутыкин, ни в одном городе бесследно не исчезают. Уже к вечеру следующего дня телефон капитана Кудряшова, местного начальника УГРО, разрывался от звонков.
        Денёк вообще выдался так себе. Мокруха в Петрове хоть и не была явлением чрезвычайным, но случалась довольно редко. Даже в период передела собственности как-то тихо, без особой стрельбы обошлось. Да и сейчас - поругались два собутыльника, один другого ножом в брюхо ткнул, сам же тихо в милицию позвонил, на месте дождался и поехал на семь лет. И все довольны.
        А со вчерашнего дня мир сошёл с ума. Поначалу обнаружили труп местного педераста Сани Очко. И не где-то, а на детской площадке перед домом самого главы администрации. Шею Сане свернули, в задницу на полметра черенок от лопаты засунули и бросили на детские качели, типа, радуйтесь, детишки, вот вам новая игрушка - Санька-невстанька.
        Оно б, конечно, и это дело прикрыли, даже невзирая на вопли главы администрации, который это непотребство с утра собственными глазами из окна узреть изволили. Только вот через час другое сообщение: на речном откосе к старой мёртвой берёзе Коля Ломов пришпилен. И опять же лопатой. Типа, святой Себастьян, блин. А не только бомжи, но и менты знают, что эти два кадра у Берёзы только для самых грязных дел задействованы бывают, за которые никто другой и не возьмётся.
        А тут ещё сообщение о пропаже Бутыкина. А народу в отделении - четыре человека: двое с бодуна, а двое - идиоты-дембеля после армии. Работать только Кудряшову.
        Только к Бутыкину выехал - сюрприз, билят. Берёза повесился. Сразу "газон" свой завернул и на место.
        Точно - повесился. Даже записку написал: "Простите меня, люди, неправильно жил и сдохну, как собака…" А Кудряшов что, вчера родился? Чтоб Берёза вздёрнулся? Да он сам кого хочешь первым вздёрнет - не тот человек. То есть, как не верти, а мокруха налицо, потому как стучал Берёза Кудряшову, и как же красиво стучал… И вешаться не собирался.
        А тут снова звонок из областного: "Всех - на хрен, заниматься только Бутыкиным и найти немедля!!!" Распорядились, билят…
        А тут откуда ни возьмись - звонок от абонента "Лысый". Что ж, перезвоним…
        "Привет, Вован".  - "Привет, Диман".  - "Чего звонил?"  - "Да базар есть".  - "Может, потом - у меня тут криминальный беспредел, да и Вадик Бутыкин пропал, может, в курсе?"  - "Может, и в курсе, может, потому и звоню. Ты думаешь, беспредел только мусоров касается?"  - "Понял, где и когда?"  - "А чего тянуть? Ты на колёсах, я тоже не безлошадный. Давай через двадцать минут в "Шайбе"".  - "Замазали".
        "Шайба" - это такое открытое кафе возле районного Дома культуры. Перед тем как Кудряшов с Лысым туда подкатили, там объявились не определённые следствием молодые люди, посетителей из-за столов повыдёргивали и строго-настрого наказали в ближайшие полчаса в поле видимости не появляться. Почему-то никто не спорил.
        Так что посидели Кудряшов с Лысым, позвездели, не опасаясь лишних ушей. А потом Кудряшов как мент реально умный и не избалованный всяким научным коммунизмом, а идущий только на поводу сомнений и личной интуиции, с боем вырвал у начальства разрешение на эксгумацию бабки Черемшинской.
        Вовремя успели: уже сегодня собирались над гробом мавзолей ставить - родственнички заграничные подсуетились. А тут Кудряшов с лопатой: "Раскапывать - и не гребёт, будь она хоть царица Савская - нам, ментам, фиолетово!"
        Начали копать. До гроба докопались. А гроб сам по себе какой-то не такой. Вспученный, что ли. Ну да хрен с ним - взялись мужики за крышку, а она возьми да и откройся.
        А под ней седая полностью голова Вадика Бутыкина, глазюки мёртвые выпучены и руки с согнутыми пальцами в когти перед лицом скрючены, как будто напугать он кого хотел или на волю рвался. И сам он скрюченный какой-то, маленький…
        Вытащили Вадика на воздух, правда, разогнуть не смогли - закостенел уже. Потом уже на старую бабку Черемшинскую кто-то посмотрел, да ничего необычного не заметил. Довольно свежая покойница - грим на месте, платье такое синенькое да на правой руке колечко, дорогое, видать, с дракончиком. И дракончик глазками этими вроде как подмигивает. А может, показалось…
        Шепот Иисуса в шелесте дождя

        Если ты можешь разговаривать с Богом, и Бог слышит тебя, то, как правило, ты - святой. Если же Бог отвечает тебе, и ты можешь слышать Его, то, скорее всего, ты - шизофреник. Игорь Левский знал эту старую шутку, но согласен с ней был только частично. Если точнее, то, допуская справедливость этой мысли вообще, Игорь давно убедился, что применительно к нему самому она не работает.
        Игорь твёрдо знал, что он не святой, а если и сумасшедший, то только самую чуточку. Основания сомневаться в собственном душевном здоровье у него были, и основания более чем веские, но ни шизофреником, ни социопатом он не был - проверено.
        Левский мало чем отличался от людей, его окружающих, да и вся его жизнь практически не выделялась на общем фоне. Родившись чуть более тридцати лет назад в одном из крупных промышленных мегаполисов, Игорь самого детства прекрасно знал, что блестящее будущее ему не светит, да и не стремился он к нему, если честно. Отца своего он не помнил - мать растила их вместе со старшей сестрой в одиночку, и нельзя сказать, что ей это плохо удавалось. В любом случае Игорь ничем не выделялся на фоне своих сверстников: не хулиган, но и не отличник и не активист. Так, крепкий хорошист, хоть иногда и влипающий, как и все пацаны в его возрасте, в неприятные истории, но не склонный к уголовной романтике, а соответственно не представляющий особых проблем ни для учителей, ни для сотрудников детской комнаты милиции. Звёзд он, конечно, с неба тоже не хватал, но никто от него этого и не ждал.
        Так же ни шатко ни валко он окончил школу, проработал где-то год с небольшим в слесарном цеху на родном заводе, где всю жизнь провела его мать, и загремел в армию. И там тоже он не попал ни в десант, ни в пограничники, ни в спецназ ГРУ, но и стройбат его также миновал. Хотя желдорбат от стройбата по большому счёту отличается только названием. Каких-то особых ужасов дедовщины он не ощутил: ну получил пару раз по морде, ну сам дал кому-то впоследствии. Автомат он видел за все годы службы только раз пять - один раз на стрельбище и ещё несколько раз во время рейсов в Закавказье - в то время именно там, а не в Чечне, кипели основные страсти, связанные с национальным самоопределением. Но и тогда всё как-то обошлось.
        После дембеля Игорь поступил в местный политех. На заочное. Потому как старшая сестра к тому времени выскочила замуж где-то в Саратове и забрала мать к себе нянчить внуков. То есть обеспечивать себя приходилось самому. Но Игорь не жаловался. От природы крепко сбитый, мускулистый (следствие повального увлечения его сверстников самбо и фильмом "Непобедимый"), он никогда не боялся физической работы, хоть и не собирался заниматься ею всю жизнь. Окончив институт и отдав пару лет производству на том же заводе, с которого уходил в армию, Игорь без особого труда смог устроиться на довольно чистую работу в заводоуправление - мать его ещё очень хорошо помнили, да и сам он всегда производил впечатление надёжного и старательного парня.
        Так и трудился он в заводской конторе, особо не выделяясь, но своим трудолюбием и надёжностью медленно, но верно продвигаясь к месту начальника бюро, а потом, чем чёрт не шутит, может, и начальника отдела.
        С женщинами как-то не особенно складывалось. Нет, иногда на горизонте начинала маячить какая-нибудь новая подруга, но все они очень скоро понимали, что Игорь - герой не их романа. В чём тут дело было, не совсем понятно, вроде бы и не сморчок какой, и работу имеет стабильную, и - что важно!  - отдельную квартиру. Пусть и двухкомнатную хрущёвку в панельной пятиэтажке, но зато свою. Но просто как-то не складывалось. Может, потому, что при всей своей незлобивости и покладистости Игорь как был, так и остался "ни рыбой, ни мясом" - средним российским мужиком-трудягой, пусть и сменившим промасленную спецовку на однобортный костюм. А может, дело и ещё в чём-то, кто их, баб, поймёт? Сам же Игорь не особо переживал по этому поводу - жизнь старого холостяка его вполне устраивала, да и привык он уже.
        Так он и жил: утром работа, вечером домино или карты за столиком во дворе с соседями-друзьями детства. Большинство из них, правда, уже обзавелись жёнами, детьми, животами и обширными лысинами, но отношения между ними сохранились те же. Игорь и сам не делал особой разницы между работягами и конторскими, потому что успел побывать и тем и другим и прекрасно знал, что в заводском микрорайоне какие-то различия на этой почве чисто мнимые. Все выросли вместе, ходили в одну и ту же школу, хватали за задницы одних и тех же девчонок и смотрели одни и те же индийские фильмы. Другое дело, что большинство ровесников уже давно и прочно обосновались за решёткой, а некоторые уже не первый год вообще кормили червей - всё от водовки, конечно. Но в компании Игоря водку как-то не особо уважали. Воспитанные в суровые времена горбачёвского антиалкогольного беспредела мужики крепко подсели на портвейн или другую бормотуху - от неё и дуреешь не так быстро, как от водяры, но и не так тупо медленно, как от пива. Да и дешевле водки выходит.
        Портвейн Игоря и сгубил. Однажды тихим сентябрьским ещё не холодным вечером он так же сидел с мужиками за столиком, азартно стуча по сделанной из финской фанеры когда-то тёмно красной, а теперь практически чёрной столешнице доминошными костяшками и время от времени прикладываясь к стакану с "Тремя семёрками". Когда начало подхватывать живот, Игорь не придал этому особого значения - в последнее время это случалось всё чаще, но Левский списывал это на магазинные "русские" пельмени, щедро сдобренные кетчупом, свою обычную еду в последнее время. И только когда боль горячим шаром разорвалась где-то в районе солнечного сплетения, а сам он, свернувшись калачиком, рухнул прямо под вкопанную в землю лавочку, уже его товарищи по доминошному столостучанию сами вызвали скорую.
        В себя Игорь пришёл только через несколько дней. Похоже было, что его пробуждение от беспамятства стало большим сюрпризом не только для него самого, но и для набежавших в палату, как тараканы, врачей. "Острый панкреатит",  - когда Левский услышал диагноз, то только и смог, что скривиться, как от зубной боли. Потому как никакой другой боли его исколотый всякой анестезирующей наркотой организм пока не чувствовал. Игорь краем уха слышал об этой довольно редкой, но от этого не менее жуткой болезни. На его памяти, то есть за последние года три-четыре, у них в районе было только три случая этого заболевания, и все с летальным исходом. Какая-то бабка с рынка, отец его друга Серёги Улётова и шапочно знакомый Игорю местный авторитет из реальных блатных сидельцев Угрюм - все они так и не пережили уже первого приступа, так что Игорь даже сквозь затуманенные наркотиком мозги прекрасно осознавал, насколько плохи его дела.
        Следующая пара месяцев прошла как в тумане. Выныривая временами из забытья, Игорь видел перед собой какие-то всплывающие морды в белых халатах, блеск разных жуткого вида медицинских инструментов и - иногда - постаревшее и осунувшееся лицо матери. Она, оказывается, приехала тоже - какой-то доброхот отбил ей телеграмму, и она примчалась из своего Саратова. Сестра, как водится, приехать не смогла, но обещала, что приедет попозже. Читай: на похороны.
        Когда, уже по декабрьскому снегу, Игорь покидал стены старенькой районной больницы, построенной ещё пленными немцами, на лицах врачей, медсестер, да и больных читалось искреннее изумление. Никто, да и сам Левский в первую очередь, не ожидал, что он выкарабкается. Но Игорь выжил. После Нового года он отправил мать обратно к внукам, а уже где-то в феврале снова вышел на работу.
        Там сначала сомневались, всё-таки человек буквально с того света вылез, смерть за задницу потрогал, можно сказать, но вскоре Игорь доказал, что сомнения в его профпригодности необоснованны. С бумажками всякими - сметами и счетами - он управлялся так же ловко, как и раньше, а то, что совершенно перестал выпивать и участвовать в служебных междусобойчиках, так какой же начальник на это пожалуется?
        От бывшего Игоря осталась, конечно, хорошо, если половина. Бывший крепыш-колобок превратился просто в серенького тощего человечка с обтянутым иссиня-бледной кожей черепом, глубокими залысинами и неожиданно широкими костистыми запястьями. Игорь сам удивлялся, но слабее физически он не стал, чего нельзя было сказать о голове. Во-первых, он начал многое - не касающееся работы, правда,  - забывать, во-вторых, в его голову стали приходить какие-то странные, временами дикие даже не мысли - идеи, но Игорь быстро брал себя в руки и практически ничем этого не выдавал. Его странную заторможенность и лёгкую неадекватность все понимали, списывая на недавнюю болезнь, и жалели его. Игорь это тоже осознавал, но со временем научился не замечать скорбных взглядов. Пусть жалеют, если им так нравится.
        Особых изменений в себе Игорь тоже не замечал. Точнее, замечал, но как человек сугубо практичный и почти начисто лишённый воображения находил всему рациональное объяснение и научился бороться даже с неожиданно накатывающими ослепляющими приступами головной боли и повышенной раздражительности.
        Это ему вполне удавалось, пока однажды в апреле с ним не заговорил Иисус.
        Весна в том году выдалась ранняя и дождливая. Уже к первым числам апреля снег почти полностью сошёл, оставив по углам только сероватые кучи какой-то смёрзшейся грязной пакости из обледенелых колючих кусков наста, щедро украшенных древними окурками и пятнышками кошачьей мочи. А числа так с седьмого-восьмого зарядили нудные дожди. Температура всё-таки поднималась ещё чуть выше нулевой отметки, поэтому даже сложно было сказать: дождь ли уже это или всё ещё мокрый снег. Весь серый микрорайон, состоящий сплошь из блочных панельных пятиэтажек с редкими вкраплениями ночных ларьков и некоторых подобий чахлых скверов, стал похож на облезлую серую дворнягу, страдающую насморком. Весна не была похожа на весну, скорее, на конец октября, только вместо куч потемневших опавших листьев тут и там проглядывали серо-чёрные остатки зимних сугробов.
        Нудный, холодный дождик навязчиво шлёпал по жестяному облезлому подоконнику, нагоняя уныние. Игорь тупо пялился в ящик, по которому крутили очередной бандитский сериал, и понимал, что очень скоро, даже скорее, чем умрёт, он сойдёт с ума от тоски, беспросветности, одиночества и ставшей привычной головной боли, достававшей его в последнее время с завидной регулярностью. Как-то он хотел завести кошку, но врачи честно предупредили Левского, что он располагает, хорошо, если пятью годами жизни, а что может быть печальнее кошки, ждущей в пустой квартире умершего хозяина? Поэтому Игорь коротал время в одиночестве. Именно в такой день Иисус и заговорил с ним в первый раз.
        Самое интересное, что Левский не был верующим или даже крещёным. Он вообще к религии был абсолютно равнодушен. Поэтому, услышав голос Иисуса у себя прямо в голове, он вполне резонно решил, что сходит с ума. Но голос был настойчив, как зубная боль. Раньше Игорь и не подозревал, что Бог может быть таким нудным. Оказалось, может. В конце концов Левский сдался и начал отвечать Иисусу.
        Тот оказался на удивление сговорчивым парнем. Во-первых, его совершенно не напрягало прохладное отношение Игоря к религии. Нет, конечно, Иисус ничего не имел против того, чтобы Левский крестился и даже обещал в этом случае некоторую защиту, но если нет, так нет. В конце концов, по словам самого же Иисуса, крестик на шее - это не более чем символ, выдумка завшивевшего древнего бомжа, головой, кстати, за свои выдумки и поплатившегося. Настоящий Бог, утверждал Иисус, внутри каждого из людей. "Прямо-таки каждого?"  - усомнился Левский. Нет,  - поправился Иисус,  - в душе некоторых, точнее, большинства, вообще ничего нет, а в душе других, но таких гораздо меньше, угнездилось настоящее Зло. Но тебе знать об этом ещё рано.
        Утром Игорь направился к психиатру. Тот долго его обследовал, делал какие-то снимки, подсовывал какие-то тесты и задумчиво тёр переносицу. Наконец он сообщил, что какие-то расстройства, конечно, имеют место быть (было бы удивительно, если бы после пережитого Игорем их не было вообще), но они носят скорее невралгический, чем психиатрический характер. То есть Игорь, за исключением небольших странностей, ничем не отличается от окружающих, но странности эти носят локальный и неопасный характер, типа периодической забывчивости, а вот от неё, к примеру, есть хорошее, хоть и дороговатое забугорное лекарство. Короче, выписав Левскому кучу рецептов и сердечно пожав руку, врач тихо, но настойчиво выпроводил того из кабинета.
        О разговоре с Иисусом Игорь умолчал. Потом уже сам спрашивал себя, зачем он вообще к доктору ходил, если не сообщил главного? Но если врач сказал "здоров",  - значит, "здоров". Да с Иисусом как-то веселее и не так тоскливо. Может, он и не вернётся больше?
        Голос вернулся через пару дней, опять в дождь. К тому времени Левский проштудировал гору специальной литературы (в основном в Интернете) и первым делом поинтересовался, кого это Иисус прикажет ему убить в первую очередь. Тот сначала опешил, а потом долго смеялся - лучше б он этого не делал, мало приятного в чужом, пусть даже и божественном, смехе, звучащем в собственной голове. Отхохотавшись, Иисус сообщил, что, во-первых, все те психи, которые утверждали, что это Он приказал им убить домочадцев или ещё кого - законченные психопаты или просто симулянты, под таковых косящие. Со вторыми всё и так ясно, а первые все поголовно религиозные фанатики. Игорь ведь не фанатик? Ну вот и хорошо. Хотя, если честно, всё не так просто.
        В ту дождливую весну Иисус часто приходил к Левскому. Они о многом разговаривали, многое обсуждали. Оказалось, мир совсем не такой, каким он кажется на первый взгляд. Да, все истории о Конце Света несут некоторое рациональное зерно,  - соглашался Иисус,  - но умалчивают о главном. О том, что Армагеддон уже наступил. Посмотри вокруг, почитай новости. Да, никто не объявил себя Мессией или Антихристом, и все злые дела творятся не от их имени. Но битва Света и Тьмы уже в разгаре. Взрывы, стихийные бедствия, катастрофы - за всем этим стоят слуги Тьмы. Некоторые из них даже не догадываются, кому они служат на самом деле, считая именно себя Личностями, способными на поступки. И таких большинство. Но и настоящие Демоны тоже ходят по земле. Только ходят они в человеческом обличье, захватывая тела невинных людей. Эти и являются абсолютным, рафинированным злом, но до поры до времени ничем себя не выдают.
        "А ангелы?"  - спросил Игорь. Иисус погрустнел. Дело в том, что Ангелы, хоть и вполне могут противостоять Демонам в прямой схватке, не могут пользоваться методами своих оппонентов. Например, не могут прямо и полностью подчинять себе людские тела, а способны лишь косвенно влиять на сознание. Нельзя сказать, чтоб Иисусу это нравилось, но правила установил Отец, а спорить с ним… Скажем так, себе дороже выйдет. "Но ты же с ним - единое целое?"  - попытался подловить Иисуса Игорь. Угу,  - мрачно кивнул тот,  - вот ты сам с собой часто споришь? И кто побеждает?
        "А от меня-то ты чего хочешь?  - спросил тогда Левский.  - Я же не ангел?" Само собой,  - так же угрюмо согласился Иисус,  - но можешь им стать. Земным воплощением Ангела-демоноборца. "То есть всё-таки кого-то придётся убивать, да?" Иисус помолчал, прямота подхода Игоря ему не нравилась. Я не люблю этого слова, да и нельзя убить того, кто уже мёртв,  - пояснил он наконец.  - Всё сложнее. Пойдём-ка прогуляемся.
        Дождь постепенно затихал. Точнее, с неба просто валилась какая-то мокрая взвесь, и было непонятно, доставать зонт или нет. Игорь, как и большинство прохожих, решил обойтись.
        Смотри внимательно,  - предупредил Иисус. Игорь посмотрел на мокрую чёрную кошку, старательно вылизывающуюся под обшарпанной деревянной скамейкой. Кошка как кошка, только почему-то окружённая лёгким изумрудно-зелёным сиянием.
        После разговоров с незримым собеседником Левский уже привык к некоторым странностям, происходящим с окружающим, однако решил поинтересоваться: "Это что, аура?"  - уж полным-то профаном в тонких материях он не был.
        Иисус слегка замялся. Ну, да, можно и так назвать, конечно, если это легче для восприятия. Но я назвал бы это визуальным отражением духовной сущности. Те ауры, что видят (или утверждают, что видят) местные экстрасенсы, они немного другие. Более простецкие, что ли. "А зелёный цвет что означает?"  - спросил Игорь. Рафинированное душевное здоровье,  - отозвался Иисус.  - Такое вообще редко встречается, особенно у людей. "Но ведь кошка же чёрная,  - удивился Игорь,  - разве не должна она быть склонной по своей природе к тёмным силам?" Не должна,  - ответил Иисус,  - кошки - святые по определению. "Даже чёрные?" Чёрные - в первую очередь.
        А вот встречные люди отличались цветом излучаемого сияния. Зелёная или голубоватая, гм, пусть будет всё же "аура", встречалась только у некоторых детей, в основном же преобладали серые или красноватые тона. Несколько раз попались почти чёрные. Эти - не жильцы,  - пояснил Иисус.  - Или больные, или ещё чем-то отмеченные. "А у меня какая?"  - спросил Игорь, уже заранее зная ответ. Иисус тихо вздохнул. Ну а сам-то ты как думаешь? Врачи тебе что сказали? Так что можешь выводы делать.
        Игорь не особо удивился, он давно уже смирился со своим неизбежным концом, даже испуга или какого-то сильного потрясения не испытал. Уже и то хорошо, что сейчас-то он живой и может вот так спокойно прогуливаться под мелким моросящим дождиком. Весёлого мало, конечно, но закатывать истерики тоже ни к чему. Уходить надо достойно.
        "А одержимые как выглядят?"  - спросил он. А вон туда посмотри,  - предложил Иисус.
        На балконе второго этажа мрачно курил какую-то пролетарскую сигарету без фильтра помятый мужик среднего возраста в старом тренировочном костюме.
        "Сметанин, мастер из инструментального,  - узнал его Игорь,  - у него ещё жена в прошлом году повесилась. Жутковатый тип, если честно".
        Ага,  - согласился Иисус,  - жутковатый - не то слово. Ты к ауре его присмотрись.
        Игорь пригляделся, но не смог ничего обнаружить. Сметанин выглядел совершенно нормально, то есть так, как Игорь и привык видеть людей до сегодняшнего дня. Никакого свечения, никакой ауры - вообще ничего. "Это что-то значит?"  - спросил он.
        А как же,  - ответил Иисус,  - всё живое имеет ауру, даже некоторые особо продвинутые деревья. А вот у покойников её нет. Этот твой мастер-инструментальщик как личность давно уже мёртв, а телом его давно и безраздельно владеет один из мелких Демонов. Не самый сильный или самый злобный - так, мелкий пакостник, но от этого не менее опасный. Душа Сметанина наглухо заперта в каком-то из уголков его тела, а Демон руководит всеми его поступками. Ты думаешь, жена Сметанина просто так повесилась или её кто-то к этому подтолкнул? А падчерицу его ты видел? Угадай, чем он с ней регулярно занимается последние полгода?
        "Я давно подозревал, что он мразь ещё та,  - недобро согласился Игорь,  - и что, ничего с ним сделать нельзя?"
        Иисус помрачнел. Демон, который живёт в человеке, практически неуязвим. И справиться с ним можно, только изгнав его оттуда. А настоящих сильных экзорцистов сейчас практически не осталось. Другое дело, если разрушить тело-носитель: тогда Демон сам его покинет, а уж в местном астральном пространстве им вплотную займутся Ангелы. Но кто разрушит тело? Вот ты, Игорь, способен на это?
        "Вряд ли,  - покачал головой Левский,  - ведь это убийство, с какой стороны ни посмотри. А я не маньяк какой-то. Да и не умею я".
        Это не убийство,  - поправил его Иисус. Ладно, пусть убийство, с точки зрения всех окружающих. А не наплевать-ли тебе, уже и без того стоящему одной ногой в могиле, на их мнение? Причём мы-то знаем, что одержимый Демоном фактически уже мёртв. И помочь ему расстаться с бренной оболочкой - акт милосердия по отношению и к его душе, и к душам всех тех, кому Демон в его человеческом обличье ещё может принести многие страдания. А прекратить существование тела-носителя очень легко, тут суперменом быть не надо. Лучше всего подойдёт простой охотничий нож…
        Позднее Иисус подробно объяснил Игорю, что нужно делать технически. Как нужно подходить к жертве, чтобы Демон, в ней обитающий, ничего не заподозрил. Как нужно наносить удар, чтоб тот не успел принять ответных мер, а крови вытекло как можно больше, потому что кровь подпитывает энергию Демона. Что нужно делать, чтобы никто не связал Игоря с происшедшим. Того же Сметанина Левскому убивать никак нельзя - на Левского всё равно выйдут, когда начнут прочёсывать всех соседей и знакомых погибшего. Может, и не докажут ничего, но зачем рисковать? У Левского и так не слишком много времени в запасе, так что потратить его надо с максимально возможной отдачей.
        Первого Демона Левский изгнал в начале лета. Демон облюбовал тело Ахмеда Рашидова, хозяина пары ларьков, усиленно приторговывающего дурью и более крепкой наркотой в среде местных малолеток. Обитал Рашидов в совершенно другом районе, Левского никогда в глаза не видел, да и Игорь не подозревал о его существовании, пока Иисус ему об этом не рассказал. Соответственно, связать их между собой не было никакой возможности, любой мент списал бы всё на бандитские разборки.
        Игорь подстерёг Рашидова тихим дождливым вечером прямо у подъезда, где коммерсант-наркоторговец снимал квартиру. Просто подошёл к тому сзади и молниеносно, оттянув его голову за волосы назад, взрезал ножом его горло от уха до уха, как арбуз, после чего с силой оттолкнул тело от себя, чтобы не забрызгаться хлестнувшей гейзером кровью. Ахмед умер практически мгновенно, а Игорь своим новым зрением увидел, как освобождённая душа Рашидова (нечто бело-серебристое, аморфное и прекрасное) с ликованием покинула бренное тело, уже много лет служившее ей тюрьмой. А следом за ней из истекающего кровью трупа выползло нечто грязно-бурое, отвратное и мерзкое. Это нечто попыталось сформироваться в более плотную субстанцию, но сразу три сверкающих прозрачных крылатых силуэта спикировали на него откуда-то сверху. После короткой, но яростной схватки от мерзкой тени ничего не осталось, а Левский почувствовал, как мир вокруг стал немного чище и светлее.
        В следующий вторник Игорь окрестился по православному обряду.
        А ещё через несколько дней изгнал второго Демона.


* * *
        Капитан Андрей Малютин не был, что называется, приятным человеком. Если точнее, человеком он был настолько неприятным и даже жутковатым, что его побаивались не только самые что ни на есть отмороженные бандюки, но и сотрудники родного убойного отдела, заместителем начальника которого Андрей являлся. И в глаза, и за глаза Андрея все называли Малютой, и нельзя сказать, что прозвище это капитану не нравилось. Получил он его не только благодаря фамилии, хоть и это, конечно, имело место, и даже не столько практикуемым им жёстким методам работы. Даже внешне он очень походил на любимого палача Ивана Грозного: хоть и довольно высокий, но практически квадратный, поперёк себя шире, с непропорционально длинными мощными руками, кривоногий, сутулый, тёмно-рыжий, с вечно покрытым щетиной квадратным подбородком и скошенным к затылку лбом, он действительно был очень похож на Малюту Скуратова и дикого орангутанга одновременно. Однако под низким по-бандитски лбом скрывался недюжинный интеллект, о наличии которого при первом взгляде на Малюту догадаться было невозможно, а оперативником он был, что называется, от
бога.
        Малюта не любил людей, что неудивительно при его профессии. Слишком много крови и дерьма он видел почти каждый день, чтобы сохранить какие-то иллюзии. Две командировки в Чечню, одна из которых закончилась сквозным ранением в плечо, человеколюбия ему также не добавили. Однако в отличие от большинства коллег, также прошедших кавказскую мясорубку, он вынес оттуда не только слепую ненависть к "чёрным", но и злость к любому человеку, считающему, что оружие может решить все проблемы. Невзирая при этом, кстати, на этническую, религиозную или расовую принадлежность - Малюта не делал различий между преступниками-кавказцами, преступниками-азиатами или бандитами-славянами на своей родной "земле", отчего его хоть и боялись до судорог в мошонке, но сильно уважали.
        Несколько раз ему предлагали перейти в РУБОП или в ОБНОН, но всякий раз Малюта под разными предлогами или уходил от ответа, или просто отказывался. Дело в том, что выросший в таком же фабричном районе, как и большинство его ровесников, он с раннего детства видел много такого, о чём нормальному человеку и знать-то не надо, и был твёрдо убеждён, что для простого гражданского гораздо опаснее пьяный дебошир с обрезом, чем бандиты с их междусобойными разборками. Хотя если таковые попадали в поле его зрения, Малюта карал их сразу, жёстко, обходясь силами родного отдела и не дожидаясь рубоповцев.
        Послужной список Андрея впечатлял, с его бы успехами давно в генералах ходить или, на худой конец, в полковниках. Но неуживчивость, нежелание подстраиваться под руководство, раздражающая независимость, воспринимаемая всеми как паскудность характера, сделали своё дело. Удивительно, что хоть до замнача отдела дослужился к сорока-то годам. Но именно по этому-то поводу Малюта как раз и переживал меньше всего: карьерный рост интересовал его лишь постольку, поскольку помогал работе, а на остальное ему было глубоко начхать. Может, и жена ушла от него по этой же причине, а может, просто не выдержала жизни с ментом-полубандитом. В любом случае после развода Малюта так никогда больше и не женился, да и не стремился к этому.
        Пил Андрей, как водится, много. Но почти не пьянел, только становился чуть более сосредоточенным и чуть менее злым. То есть алкоголиком он, как большинство его сослуживцев, не стал, но и трезвенником не был. Взяток тоже старался не брать, настолько, насколько это вообще возможно при его работе и занимаемой должности. Так и жил, проводя большую часть времени в отделе или на выездах и только изредка навещая свою холостяцкую квартиру, с тем чтобы отоспаться.
        Вот и сейчас, когда за рулём уже довольно потрёпанной, но на удивление шустрой "десятки" (пусть корпус и облезлый, зато движок форсированный, а резина - дай бог некоторым иномаркам) он направлялся к своей берлоге, Малюта заметно клевал носом, но мысли его работали с прежней скоростью.
        Дело в том, что в последнее время в городе творилось что-то такое, что Андрею совсем не нравилось. Нет, бытовуха, поножовщина, трупы в подворотнях были делом обычным, можно сказать, рутинным, но некоторые эпизоды в течение последнего года Малюту настораживали.
        Бытовые преступления, не раскрытые по горячим следам, впоследствии раскрутить практически невозможно. Если только кто-то из стукачей проболтается, но по поводу интересующих Андрея убийств все они как будто воды в рот набрали. Да и сами убийства: ни мотивов, ни следов, ни каких-то зацепок. Между жертвами никакой связи
        - мужчины и женщины, рабочие и коммерсанты, пенсионеры и студенты. Даже несколько подростков. Все они жили в разных районах, никак между собой не пересекались, не имели общих знакомых - город-то большой. Андрей и сам бы не обратил на эти эпизоды внимания: ну "глухари" и "глухари", мало ли гадости творится в последнее время, особенно сейчас, когда на почве беспробудного пьянства у всех как будто крышу сорвало. Если б не привычка Андрея въедливо изучать все криминальные сводки по городу, он сам и не сопоставил бы все эти эпизоды. А сопоставив, почувствовал, как короткие волосы на мощном загривке зашевелились в предчувствии чего-то очень нехорошего.
        Большое дело всё же эти новые технологии. В бумажном море Андрею никогда бы не вычленить все эти эпизоды и не установить между ними связь. А вот с помощью компьютерной базы данных - легче лёгкого. Надо только сложить два и два и не прятать голову, как страус, в песок, когда увидишь результаты.
        Итак, за последний год с небольшим восемнадцать эпизодов. Восемнадцать трупов, практически никак не связанных между собой. Кроме манеры убийцы: у всех перерезано горло. Само по себе это ни о чём не говорит, от проникающих в живот гибнет не меньше, ещё примерно столько же - от черепно-мозговых, а уж палёной водкой травятся вообще без счёта. Однако ни в одном из случаев убийца так и не был обнаружен. По нескольким эпизодам, правда, похватали кого-то в спешке, но почти сразу отпустили. Характерно, что на местах убийств не обнаружено никаких следов, прошедший накануне дождь, как правило, уничтожал все улики.
        Соответственно, пик преступлений приходился на прошлый июль - август, середину октября и этот апрель. Зимой был только один похожий эпизод, в феврале во время оттепели. Но тот случай не совсем вписывался в картину, потому как кроме перерезанного горла присутствовало проникающее в область правой почки. Но и жертва не простой обыватель, а бывший кандидат в чемпионы области по классической, соответственно мужик здоровущий, может, просто не хватило, как обычно, одного удара?
        На задворках сознания Андрея замаячило страшное для любого мента слово "серия". Но Малюта давно работал в органах и знал, что без веских доказательств на начальство с подобным докладом выходить рано. Да и c вескими, скорее всего, его пошлют подальше. Лучше признать существование на своей территории полдюжины ОГП, чем одного маньяка-серийника. А Резник, как окрестил про себя убийцу Малюта (так, кажется, называется у евреев мясник-забойщик, который именно режет, а не бьёт скотину, давая стечь крови), тем временем продолжит убивать. И выйти на него без помощи профессионалов нет никакой возможности. Известно только, что он убивает всегда ножом, всегда наносит один только удар, стоя за спиной жертвы, и всегда в дождь. Такой, к примеру, как сейчас.
        Что ж, даже если начальство и не даст добро, будем работать самостоятельно. Не тем человеком был Малюта, чтобы позволить какой-то кровавой мрази безнаказанно расхаживать по улицам родного города. Пусть и серого, загаженного заводами и голубями, беспощадного к своим жителям, но его, Малюты, родного города.
        На том и порешив, Андрей лихо запарковал свою "десятку" почти напротив родного подъезда. Двери, кстати, запирать не стал, как не стал вешать и замка на руль: этакий круто-ментовский шик. Да ему и самому было бы интересно поглядеть на придурка-угонщика, рискнувшего бы залезть в машину к самому Малюте.
        Так, пребывая в собственных раздумьях, Андрей направился к родной пятиэтажке, когда вдруг шестое чувство опера заставило его напрячься. "Что-то не так",  - понял Андрей, а через секунду увидел, что именно и с кем именно "не так". С мягкостью, которой трудно было ожидать от его мощного коротконогого тела, Малюта скользнул в тень каких-то кустов и приготовился к любым неожиданностям.


* * *
        Последнюю пару недель Левский обречённо понимал, что умирает. Боли в животе становились всё сильнее, а временами накатывающие тёмные волны прострации уже не несли облегчения отрешённости, а только новые кошмары. Понимая мозгами, что творимое им дело благое, Игорь так и не научился убивать хладнокровно. Мастерски - да, та досадная зимняя осечка с борцом не в счёт, кто же знал, что можно так накачать шею, да и пара месяцев простоя тогда дала о себе знать. Но всё же обошлось, не так ли?
        С работы он ушёл по инвалидности. Никто особо не протестовал, странности в поведении Игоря становились всё более заметны. Левский подозревал, что ещё немного, и его сдадут на принудительное лечение в психушку. Интересно, какого цвета аура у сумасшедших? Такого же, как и у здоровых,  - сообщил ему Иисус,  - только более яркая.
        Иисус появлялся всё чаще. Он уже начал разговаривать с Игорем не только в дождь, но и просто при пасмурной погоде. Однако настаивал, чтобы на охоту Левский выходил так же, как и раньше, только если с неба сыпалось что-то мокрое. Тогда, как объяснил он Игорю, у него есть больше возможностей распознавать Демонов и прикрывать Левского.
        Ты - мой любимый охотник,  - как-то сказал он Игорю,  - мой Меч Карающий.
        Как заметил Игорь, в последнее время Иисус начал прибегать к пафосности, ранее ему не присущей. Однако решение Игоря не обращаться к врачам Иисус одобрил полностью. Незачем оттягивать неизбежное, а если допустить, что Левскому придётся ещё раз лечь на операцию, кто знает, чего он наболтает под наркозом. Оно, конечно, врачебная тайна и всё такое, но ни Игорь, ни Иисус не были уверены, что любой хирург, наслушавшись наркозных откровений Левского, не побежит сразу же в ближайшее мусорское отделение. А Игорь хотел использовать оставшееся ему время с максимальной отдачей.
        Сегодня с утра Левский чувствовал себя особенно хреново. Голова раскалывалась, таблетки не помогали, а в живот, казалось, кто-то воткнул раскалённую электродрель. Потом, после полудня, затянувшие небо свинцово серые тучи наконец разродились мелким октябрьским дождиком, обещавшим затянуться дня на три. Ближе к вечеру пожаловал и Иисус. Оценив состояние Левского, он только покряхтел сочувствующе и предложил собираться на охоту. Игорь не протестовал - боль уже немного отступила, и мозги слегка прояснились. Натянув неприметную водонепроницаемую куртку с капюшоном и прикрепив изнутри верный охотничий нож, он отправился на улицу.
        Сначала он почти сорок минут трясся в древнем жёлто-оранжевом рейсовом автобусе, через дыры в полу которого мелькало дорожное покрытие. Потом ещё около часа бродил по диковатому пролетарскому району, выискивая очередного Демона. Как назло, все встречные были нормальными людьми. Может, и не образцами для подражания, но аура присутствовала у всех - пусть грязная, пусть нездоровая, но вполне человеческая. Уже отчаявшись и промочив ноги - оказывается, в ботинке когда-то образовалась небольшая дыра,  - Игорь почти собрался отправиться обратно домой, когда внезапно наткнулся на Неё.
        В этот раз Демон вселился в тело мелкой - лет одиннадцати-двенадцати - девчонки. В светлом платьице, резиновых сапогах и накинутой сверху короткой куртке с капюшоном она совсем не походила на того, кем являлась на самом деле - на Демона. Девочка сидела на мокрой скамейке под ветками не облетевшего ещё до конца клёна, болтала тощими ножонками и напевала что-то себе под нос. Всё бы ничего, но до сих пор Игорю не приходилось ещё встречать таких сильных Демонов. Девочка не просто не имела ауры, она всасывала в себя ауру всех приближающихся к ней существ. Какая-то полуоблезлая кошка только было приблизилась к скамейке, но внезапно выгнула спину, зашипела и бросилась в сторону. Значит, тоже чувствует.
        Это он, он!!!  - зашёлся в истерике Иисус.
        "Сам вижу,  - ответил ему Игорь,  - только вот как бы к ней подобраться: дома кругом, кто-нибудь да обязательно срисует".
        Вон там, вон там,  - скороговоркой продолжал верещать Иисус,  - стройка, видишь? Там уже полгода никого нет, заморозили, денег не хватило, её бы туда выманить…
        "Попробую,  - решил Игорь,  - в крайнем случае, примут за извращенца".
        Ещё раз оглядевшись по сторонам, он направился к девочке. Вроде бы всё нормально, только под соседними кустами пытается проблеваться какой-то алконавт. Ну, этот-то ничего и не вспомнит.
        Изображавший алкаша Малюта пристально следил за подозрительным пассажиром. Тот присел на лавочку и заговорил с Ленкой Красильниковой, дочкой алкаша Васьки Красильникова и Машки, когда-то Спиридоновой. С Машкой Андрей встречался несколько раз между школой и армией, один раз даже она, нажравшись бормотухи, погоняла ему шкурку, но дальше дело так и не пошло. Может, оно и к лучшему - вспомнив, в какую корову превратилась когда-то стройная Машка, Малюта только недобро ухмыльнулся. Да и Ленка - кадр ещё тот. Заторможенная какая-то и недобрая. Но это не повод для приставания к ней всяких педофилов. А то, что мужичок стопроцентный извращенец, Малюте, благодаря богатому опыту, было понятно сразу.
        Так и есть, к старой стройке направились. Ну что ж, сучонок, держись.
        Неслышно, так, что любой следопыт бы позавидовал, Андрей скользнул вслед за парочкой.
        Эта заброшенная стройка уже давно была бельмом на глазу у всех местных жителей. Когда-то её начали, выкопали котлован, потом забросили. Потом снова начали строить, воздвигли даже три первых панельных этажа, и снова забросили, на этот раз, похоже, окончательно. Естественно, такое место - без какой-либо охраны или чего-то подобного - притягивало весь окрестный сброд. Летом там кучковались бомжи, а осенью-зимой - местные нарики. С другой стороны, трупов там пока не находили, и то слава богу.
        Так же осторожно, как и раньше, Малюта проскользнул в щель в черепичном заборе (одно название, что забор,  - через каждые пять метров дыры) и, лавируя между наваленными тут и там кучами щебня и прочей строительной требухи, устремился к слепоглазой трёхэтажной бетонной коробке.
        "Только б не опоздать,  - лихорадочно металась в мозгу Малюты шальная мысль,  - я ж его потом на ремни распластаю, но это потом. Только б - не опоздать!"
        Интуитивно угадывая путь извращенца, Малюта устремился к ближнему подъезду. "Щеночков, небось, обещал показать или котяток… Ну ничего, я тебе сейчас сам покажу "щеночков", мразь, кровью харкать будешь",  - пообещал неведомому педофилу Андрей, снимая с предохранителя табельный макаров. Можно как угодно склонять это детище отечественного ВПК, но за все годы службы верный ствол ни разу не подводил Андрея, и тот привык ему доверять. Другое дело, что хорошо бы обойтись без стрельбы: извращенцы - они по натуре трусы, опыт общения у Малюты имелся, так что он знал, о чём говорит. Можно попытаться только припугнуть, а там видно будет. Другое дело, что на первом этаже ни педофила, ни соседской Ленки не оказалось.
        Осторожно, ступая только на носки, Андрей поднялся по лишённой перил бетонной лестнице на второй этаж. Три мёртвых квартиры смотрели на него тёмными беззубыми ртами дверных проёмов. Какая из них? Чёрт… Время, будь оно неладно, время! Андрей чувствовал себя как шахматист в финальном цейтноте: и торопиться нельзя, и промедление смерти подобно. Лёгкий шорох из левой квартиры привлёк его внимание. Андрей, стелясь по стене, скользнул вовнутрь, слава богу, квартира была "двушкой" и планировка была Малюте знакомой, но тут его ждало разочарование. В маленькой комнате, надо понимать, спальне по проекту, прямо в центре сидела королевских размеров крыса и ожесточённо грызла нечто, похожее на использованный презерватив. Ну так и есть - крыса с гандоном, блин. В другое время Андрей только посмеялся бы, но сейчас было не до шуток. Откуда-то слева раздался испуганный, но никак не крысиный писк. Вот оно! Андрей рванулся на звук.
        Всё оказалось гораздо хуже, чем он ожидал. Маньяк-педофил схватил девчонку, но не пытался залезть к ней в трусики и не размахивал своим маньячьим членом около её лица. Нет, он просто левой рукой оттянул её голову за "конский хвост" далеко назад, а правую с охотничьим, совершенно жуткого вида ножом уже приставил чуть ниже левого уха.
        "Ах ты ж ёпть…  - только и ругнулся про себя Малюта,  - это ж на кого я попал-то?!"
        Все гложущие Андрея подозрения последних дней перестали водить хороводы в его голове и стройно встали на свои места. Дождь. Охотничий нож у горла. Захват сзади. Жертвой может стать кто угодно. Резник!!! Бля.
        Одно дело - брать педофила-извращенца, а другое - маньяка-убийцу. От этого всего ожидать можно. И стрелять боязно: Ленка, хоть и малолетка,  - девчонка крупная, как бы в неё не попасть. Ладно, будем действовать по инструкции.

        - Уголовный розыск,  - рявкнул Малюта, наведя ствол на Резника,  - брось нож и отойди от девчонки. Может, будешь жить, но не обещаю.
        Губы маньяка дёрнулись в ухмылке:

        - Ещё бы ты пообещал…  - он сплюнул.  - Ты, мусор, просто не понимаешь.

        - А мне и не надо ничего понимать,  - прорычал Андрей,  - я всё вижу уже. Это ведь ты, падла, народ по всему городу последние полтора года режешь? Или нет? Зачем, блин, можешь объяснить?
        "Разговорить его, пускай расслабится, отвлечётся, а там я его и возьму. Живым, конечно, вряд ли получится, ну, да и хрен с ним: отпишусь, не впервой. А и не отпишусь - такую гадину завалить,  - считай, жизнь не зря прожил. Посмотрим",  - решил для себя Андрей.
        Убей её, убей!!!  - исходил истерикой Иисус внутри головы Левского,  - я узнал её. Она одна всех уже изгнанных Демонов перетянет. Убей её, ну же!!!

        - Убери нож,  - посоветовал Малюта.  - Убери. Отпусти девчонку, не бери ещё одного греха на душу. А там посмотрим.
        "Попаду,  - думал он меж тем про себя,  - девяносто пять к пяти, что попаду. А если и девчонку задену - что ж, мой грех, но гнида эта по земле ходить больше не будет".
        Убей её!!!  - надрывался Иисус.  - Она - настоящее Зло. Мент - он тупой, ничего дальше козырька не видит. Но ты-то понимаешь - она Зло.

        - Ты не видишь,  - пробормотал Игорь,  - она не должна жить. Оно не должно. Как можно быть таким слепым?..
        Тонкая ещё струйка крови из надрезанной шеи заструилась по ножу.

        - Дяденька,  - слабо прошептала Ленка, и Малюта выстрелил.
        Он не промахнулся. Пуля макарова поставила жирную красную точку на лбу Игоря Левского и оборвала его жизнь. Но уже мёртвый, падая, он не переставал сжимать волосы девчонки, а воткнутый в тонкую шейку нож продолжал двигаться, перерезая мышцы и артерии.
        Тело девочки содрогалось, лёжа на трупе своего убийцы.
        "Бля, бля, бля!!!"  - вопил про себя и в полный голос Андрей, кинувшись к Лене и пытаясь оторванным впопыхах рукавом от ветровки остановить кровотечение. Но уже ясно было, что всё бесполезно.
        Малюте доводилось и раньше видеть детские трупы. Жизнь - такая паскудная штука, что всегда подкидывает тебе что-то интересное. Он видел мёртвых детей в чеченских сёлах, видел замёрзших до смерти или переширявшихся бомжат, видел жертв ДТП. И никогда не мог, да и не хотел, привыкнуть к этому. Вот и сейчас, сжимая в руках ещё подергивающееся тело Ленки Красильниковой, он начинал тихо звереть. А потом, закусив губу, мрачно, по-волчьи завыл.
        И внезапно упёрся во взгляд распахнутых совершенно не детских глаз.
        "Надо было тебе его послушать",  - прозвучал в голове Андрея незнакомый, какой-то чужой голос, от которого мурашки побежали по хребту, а сердце тихо ойкнуло и почти остановилось.
        Уже стекленеющие глаза девочки зажглись каким-то мрачным, внутренним огнём, и Андрей почувствовал, как холодные и в то же время раскалённые то ли пальцы, то ли щупальца перебирают одну за другой все извилины его мозга, подчиняя его своей воле, уничтожая и загоняя сознание Андрея в такие тупики, из которых нет выхода.
        Через пару минут Создание, раньше бывшее Андреем Малютиным, поднялось с колен, уронив с них труп девочки Лены. Созданию нравилось тело Лены, потенциально оно сулило большие перспективы и могло очень пригодиться. Лет через пять. А вот тело замнача убойного отдела Малюты могло пригодиться уже сейчас. Ну что ж, не повезло мужику, оказался не в том месте и не в то время. Или наоборот - в то именно и там, где нужно? В силу своей природы Создание не заморачивалось такими вопросами.
        Услышав приближающиеся звуки милицейских сирен, оно слегка улыбнулось. Андрей Малютин долго бы пытался объяснить, что произошло, но у Существа сомнений не возникало. Маньяк убил девочку, потом кинулся с ножом на офицера милиции. Тот применил табельное оружие. Маньяк убит. Покопавшись в памяти Малютина, Существо выудило информацию ещё о восемнадцати подобных эпизодах. Что ж, похоже, капитан милиции Андрей Малютин метит в местные звёзды. А у звезды всегда больше возможностей, чем у простого мента.
        Нет, новое тело Существу положительно нравилось.
        Дедушка Митрофаныч


        - Сам ты "обосрался",  - обиженно нахохлился Виталик,  - решили же идти - значит, пойдём. Я своего решения не меняю никогда.
        Костян насмешливо скривил физиономию и недоверчиво цыкнул через щель в передних зубах. Этой его особенности Виталик всегда завидовал - у самого-то у него зубы всегда были на редкость белые, крепкие и здоровые. Да и во всём остальном Костян заметно отличался от своего приятеля: ширококостный, крепкий, с вихрастыми рыжими волосами и непременным фингалом где-нибудь на физиономии. В свои двенадцать с небольшим Костян уже сейчас выглядел постарше и поматёрее большинства своих четырнадцатилетних товарищей. Другое дело - Виталик: всегда какой-то непонятно чистенький, тощенький, хоть и очень жилистый, аккуратно причёсанный, в очочках, вечно витающий где-то в облаках. Короче, два мира - два детства. По всем законам Костян должен был бы третировать Виталика, не давать тому проходу и всячески доставать. Тем более удивительной была их дружба.
        Познакомились они лет пять назад, когда маленького Виталика родители сослали в первый раз в деревню к бабке на лето. Раньше как-то обходилось, но в тот год не повезло. Родители решили устроить себе второй медовый месяц, навострились куда-то сначала в Анталию, а потом по старой, студенческой ещё привычке - то ли сплавляться вниз по одной из многочисленных сибирских рек, то ли просто выбраться с друзьями молодости в очередной турпоход с завываниями под гитару и ночными бдениями у костра. Романтики, блин. А Виталика спихнули к бабке по отцовской линии в недалёкую Ольховку - пусть, дескать, молодое поколение ума-разума и крестьянской мудрости набирается, тем более что бабка - сельская учительница на пенсии - от тоски в своей деревне тоже с ума сходила и против приезда внука никак не возражала. Мнение Виталика, естественно, в расчёт никто не брал.
        Уже на второй день Виталик повстречал на деревенской улице Костяна. Тот по всем законам жанра надавал приезжему очкастому городчанину подзатыльников, но неожиданно получив сдачи, проникся к тому глубоким уважением. С тех пор и началась их дружба.
        По сути своей Костян был парнем незлым, хоть и выглядел отпетым хулиганом. Кто знает, может, в городе он таким бы и стал, но в деревне, особенно при таком батяне, как у него, особо не поозоруешь. Папаша Костяна был местным участковым, причём больше походил не на патриархального Анискина, а на рейнджера Одинокого Волка МакКуэйда в исполнении Чака Норриса. Да и то сказать, через пару-тройку десятков километров зона расположения лагерей зековских начинается, тут хочешь - не хочешь, а окрутеешь. Само собой, что и сына он держал в строгости, настойчиво прививая ему неприятие популярной воровской романтики и резко пресекая всякие хулиганские поползновения.
        С воровской романтикой Костян не дружил, но вот от поползновений всяких нехороших избавиться так и не смог. Как и любого нормального пацана, разжигала его изнутри жажда адреналина, желание сделать что-то не то, чтоб уж явно запрещённое, но по сути своей нехорошее. Однако и дури в нём было поменьше, чем в городских сверстниках: с малолетства помогающий матери по хозяйству, Костян приучился к такой ответственности, о которой большинство городских ребят и представления не имели. Той же корове ведь не объяснишь, почему её не подоили, а мамка-то тоже не двужильная…
        Виталик в этом отношении сильно отличался от Костяна. Они вообще были очень непохожи, и не только внешне. Родители Виталика - "рабочие интеллигенты" - до сих пор надеялись воспитать из сына "молодое дарование", чему отпрыск, как мог, противился. Совсем недавно пришли к благополучному финалу попытки мамочки сделать из сына нового музыкального гения, типа, Паганини. Сама от природы не обладающая музыкальным слухом ни в малейшей степени, она вдруг воспылала уверенностью, что её сын обладает слухом, близким к абсолютному, и почти два года пыталась привить тому любовь к классике. Только лишь после того, как её персонально вызвали в музыкальную школу и объяснили, что у Виталика нет даже зачатков музыкального таланта, она смирилась к неописуемой радости отпрыска. Противный, чем-то неуловимо похожий на клизму музыкальный инструмент с жёсткими струнами, постоянно режущими не окрепшие ещё пальцы, и дурацкий смычок, похожий на ножовку, нагоняли на Виталика такую депрессию, что Кафке и не снилась.
        Ещё был период увлечения спортом. Это уже батя, наполучавший в молодости по очкам за свою интеллектуальную внешность, постарался. Может, он надеялся, что сынок, заматерев, отомстит всем папкиным обидчикам - кто знает? В любом случае он не нашёл ничего умнее, чем отдать сына, не блещущего, кстати, здоровьем, в боксёрскую секцию. Так что молочных зубов Виталик лишился гораздо раньше большинства своих ровесников. А также понял, что драться "по правилам" - это только для дураков и сильно здоровых. А так как трусом Виталик не был никогда, то он взял в привычку подкарауливать тех "спортсменов", что вышибали из него дух на тренировках, после занятий и учить их уму-разуму при помощи житейского опыта и чего-нибудь, что подвернулось под руку. Иногда и он бывал бит, иногда - жестоко, но в большинстве случаев подобные диспуты решались в его пользу. Кончилось тем, что тренер поинтересовался, почему это никто не хочет вставать в спарринг с Виталиком, и один будущий чемпион доходчиво нашептал ему на ухо, прояснив ситуацию. То есть с мечтой о чемпионском будущем Виталик с облегчением распрощался, с жутью ожидая
нового всплеска родительской фантазии в области педагогики.
        А вот в деревне Виталику нравилось, хотя какая там Ольховка деревня - одно название: полчаса на машине, и уже райцентр. Да и миновала её судьба большинства вымерших при Боре Пьяном деревень, может, из-за близости к цивилизации, а может, ещё почему. Кто-то как-то заметил, что места вокруг Ольховки уж больно красивые, и началось в районе повальное строительство дач. От простеньких, в один кирпич сложенных домиков до настоящих дворцов. Дворцов, само собой, по местным меркам. Народец ольховский с дачников в основном и кормился, хотя, конечно, были и фермеры, и ещё бывшие колхозники разные. Колян Пегий, к примеру, неплохо на дачниках приподнялся, продавая им скупленное по другим деревням свежее мясо, а шкуры коровьи сплавляя на кожевенный завод в соседнем районе. Да и не он один. Так что вымирать Ольховка и не думала. Ну и ещё, конечно, дед Митрофаныч тут жил до недавнего времени…
        Откуда Митрофаныч взялся, никто не знал. То есть все знали, что не из местных он, пришлый. Ходили слухи, что поселился дед в Ольховке после бериевской амнистии
53-го, но находились старожилы, которые с пеной у рта утверждали, что жил он тут и до Отечественной, и чуть ли не при царизме. Ну, это врали, конечно, мало кто столько живёт. Однако факт остаётся фактом - жил дедушка Митрофаныч в Ольховке давным-давно, даже бабка Виталика его ещё с детства помнила, а он и тогда уже старым был. Оно, конечно, детям все старше тридцати старыми кажутся, но бабка помнила Митрофаныча всю жизнь таким же - седым, слегка сгорбленным, но крепким.
        А старичком Митрофаныч был ой как непростым. Бывало, и на цековских "чайках" к нему в деревню люди заезжали, и на "волгах", тогда ещё новых, необычных, похожих на буржуйские "форды", которые в кино показывали про шпионов, правда, в последнее время на "мерседесы" и "бээмвухи" перешли. Кто-то клялся, что как-то вертолёт в деревню прилетел, сел на выкосе в полукилометре от околицы, а из него люди (очень уж подозрительные) в домишко к Митрофанычу - шасть. А потом - обратно в вертолёт, и только чух-чух-чух - винты заработали. Короче, разное говорили.
        По общему мнению, был дедушка Митрофаныч колдуном. Нет, не тем, конечно, что килу на людей напускает или чёрные свечки на перекрёстках жжёт, чертей вызывая. Вообще вреда от него почти никто никогда не видал. Хотя что такое вред?..
        Был случай: парни из соседней Денисовки глаза налили и отправились ольховским морду бить. Но сильно пьяные были - не дошли. У околицы Глашку-дурочку встретили, подол ей на голову закинули и собрались хоть таким образом мужественность свою проявить. Глашка - она, может, и мало понимала, чего с ней сделать собираются - дурочка ведь,  - да тут Митрофаныч мимо проходил. Просто поглядел он на парней с укоризной и сказал: "А ведь не получится у вас ничего, ребята. Никогда". И дальше пошёл. И точно - не получилось. Ни тогда, ни после - к Митрофанычу потом родители этих парней ездили, уговорить пытались, да без толку: дед он такой - с кем хочет, говорит, а если нет - вот тебе Бог, а вот и порог. Вот вред это или не вред?
        А в другой раз, когда у гулящей местной Светки, которая четверых детей нарожала неизвестно от кого, сразу два рака нашли. Её даже из больницы выписали тогда, когда поняли, что помочь ничем не могут: пусть, типа, дома помирает. Тогда Митрофаныч целую ночь у неё в избе просидел, говорил с ней о чём-то, когда та в сознание приходила, кричал громко, даже матерно ругался. Под утро только ушёл. А Светка неожиданно на поправку пошла. Правда, с тех пор по мужикам больше никак, как будто ей одно место зашили. У того же Коляна Пегого бухгалтером работать стала, да таким злющим, что ни одна копейка мимо неё проскочить не могла. Вот так-то.
        Только случилось так, что помер Митрофаныч. Плохо помер, тяжело. Схватился как-то на улице за сердце и уковылял к себе в хибару. Домик, кстати, у Митрофаныча был так себе: бревенчатый, старый, может, и крепкий, но весь какой-то покосившийся. На другой день к нему шишка какая-то из области приехала, так шестёрки начальниковские мигом из дома выскочили, по мобилам названивать начали, потом скорая приехала. Врач только руками развёл - старость, ничего не поделаешь. Но по-любому старичок не жилец - уже и пена ртом пошла, и судороги, и пульс не прощупывается. Считанные часы осталось жить дедульке, и госпитализация не поможет. Так что извините, пойду-ка я помогать тем, кому ещё смысл имеет.
        Доктор уехал. А за ним и шишка областная.
        Митрофаныч ещё два дня умирал, маялся. Борода от слюны слиплась, дряблые мышцы под кожей, как канаты, натянулись, выгнуло его всего, даже бабки, которые по зову душевному с умирающими сидят, а потом того в последний путь собирают, перепугались и батюшку из соседнего села (той же Денисовки, кстати) вызвали, хоть Митрофаныч, ненадолго придя в сознание, им это настрого и запретил.
        Приехал батюшка. Отец Иннокентий человек очень интересный был. Правду говорят, что из больших грешников самые правильные праведники получаются. Когда-то давно звали отца Иннокентия Михаилом Задворским и прочили ему большое спортивное будущее. В браке с железякой, штангой в народе прозываемой. Все первенства брал и даже чемпионаты некоторые. Но - надорвался однажды. Хотя со стороны это и незаметно было, но понял Миша, что штангу ему больше не тягать. Благо время интересное было
        - 92-й год, то есть люди с Мишиной статью и внешностью были востребованы как никогда. И стал потенциальный олимпийский чемпион Михаил Задворский бандюком с погонялом Миня Утюг. Дел натворил он тогда - на три Уголовных кодекса хватит. А потом случилось кое-что. Это когда Миню и двоих братанов его мочили в упор из четырёх "акээсов", порвали на клочки рабочий "пассат", друзей - тоже в куски, а на Мине ни царапины не осталось. Перевернулось что-то тогда в Мишиной душе, обратился он к Господу. Так понемногу и батюшкой стал.
        А ведь такой поп, как отец Иннокентий, дорогого стоит. Разные к нему люди приезжали, из тех же дачников ольховских, у которых домишки не одну сотню тысяч буржуинских денег стоят,  - и те без совета и дружеского участия не уезжали никогда. Потому как отец Иннокентий, хоть и поп, конечно, душу бандитскую понимал, как свою, и с советами не ошибался. Епитимьи, правда, накладывал суровые: одному бизнесмену посоветовал дорогу к храму, а заодно и ко всей Денисовке отремонтировать, другому - школу местную в порядок привести, компьютеры разные и прочие наглядные пособия прикупить, третьему - в больницу областную оборудование поставить. И не спорили с ним никогда, потому как обладал отец Иннокентий статью уж очень внушительной и оставшимся от старой профессии исключительным даром убеждения.
        Только вот с Митрофанычем промашка у Иннокентия вышла. Почти час он в избе у умирающего просидел, потом вышел - красный весь, как кумачовая ленточка на лацкане Ильича, ненароком забредшего на субботник,  - плевался долго, а потом отбыл в родную Денисовку.
        А старик всё никак помереть не мог. Метался по кровати, по'том исходил, кричал несвязно, но никак не мог преставиться. Только пальцем, кривым, узловатым, с отросшим уже, как у покойника, ногтем, в потолок тыкал. Тут из дальнего какого-то скита родственница его приехала неожиданно. Сестра, наверное. Это только кажется, что в России, в самом центре её, глухих, мало кому известных мест не осталось,  - хватает их. Те же скиты, или деревни старообрядческие - полно всякого.
        Вот и сестра, или кем она там Митрофанычу приходилась, только в деревню заглянула, на страждущего зыркнула, так сразу за помощниками послала. Но на селе-то люди все занятые, особенно летом, это вам не зима, когда делать особо-то нечего, так что достались ей в помощники несколько местных забулдыг, которые только тем и жили, что друг другу самогон продавали, а потом вместе и пили. А старуха эта - страшная такая, сухая, как палка, вся в чёрном, только глаза горят - приказала местным молодчикам потолок над дедовой кроватью разобрать, ни больше ни меньше. Так дурацкое дело нехитрое, опять-таки ломать - не строить, быстренько старые брёвна топориками поддели и в сторону отвалили.
        Почти в ту же минуту преставился Митрофаныч. Только дёрнулся пару раз, дугой выгнулся, пену изо рта пустил - и обмяк. И сразу стал похож на того, кем и был - очень старого дедушку с морщинистым лицом, длинной седой бородой, какого-то маленького, несерьёзного.
        Сестра-старуха на местных бабок прикрикнула, распоряжения раздала и отбыла обратно к себе в скит или куда там ещё - никто её не спрашивал. Вроде была - и нету. А есть мёртвый старичок, которого похоронить нужно по-любому, но…
        Отец Иннокентий Митрофаныча отпевать отказался наотрез. По большому счёту невелика беда: при советской власти почти никого не отпевали, но Иннокентий вообще в бутылку полез. Запретил Митрофаныча на кладбище местном хоронить. Но тут уж при всём батюшкином авторитете и уважении к его заслугам попа послали куда подальше. Просто прикинул местный глава администрации, какие люди в своё время к Митрофанычу наезжали, а ну как на могилку наведаться соберутся? И что увидят - холмик в поле?
        Так что решено было хоронить Митрофаныча на местном кладбище, за общественный счёт. А пока чисто обмытый и наряженный в парадную белую рубашку труп Митрофаныча дожидался своего последнего путешествия в простеньком, обитом зелёным сукном гробике, неудобно примостившемся на старом столе в родной избе.
        Может, и были у Митрофаныча высокие покровители, только никак они себя пока не проявили. Вообще изба покойника пустовала - никто не приходил попрощаться, не сидел у изголовья, словно приготовили к похоронам и забыли. Даже бабки, что старика в последний путь собирали, разбежались куда-то. Странную картину представляла комната, где лежал труп Митрофаныча: ни икон, которых в доме отродясь не водилось, ни лампадки, даже свечка в связанных жёлто-синих пальцах покойника гореть отказывалась. Может, это и напугало бабок-плакальщиц больше всего, но и тех в избе не наблюдалось - дело вообще невероятное.
        Ни о вскрытии, ни о гриме каком-то речь вообще не шла. Нижнюю челюсть Митрофаныча по старинке прихватили марлевым бинтом, чтоб не скалился, а на глаза положили древние, царские ещё пятаки - кому ж приятно, когда покойник тебе из гроба подмигивает? Эти-то пятаки и навели бедового Костяна, из хулиганского любопытства подглядевшего в подслеповатое окошко за покойником, на мысль.

        - Ты колдуна нашего видал, да?  - поинтересовался он у Виталика, когда пацаны по обыкновению своему сидели в кустах на огороде виталиковской бабки.

        - Это помер который? А то, видал, конечно,  - откликнулся Виталик.

        - Да я не про живого,  - отмахнулся Костян,  - я про трупешник евонный.
        Покойников Виталик, как и любой двенадцатилетний пацан, не жаловал и постыдного в этом ничего не видел: вокруг живых хватает, чтоб на них любоваться. О чём и сообщил товарищу.

        - То-то и оно,  - согласился Костян,  - но вот я подзыркал. И знаешь чего? Здоровенные такие медяки на глазах у деда лежат. Цены в них, если по деньгам, и нет вовсе, но не в бабках дело. Мне старуха одна говорила как-то, юродивая одна возле церкви… Ну, если честно, не мне говорила, а другой такой же дурочке, я просто мимо проходил. Так вот, сказала она, что в пятаках с глаз колдуна-покойника сила великая, кто такой пятак заныкал и при себе носит, по жизни фартовым будет, и ни нож его, ни пуля не возьмут. Понял, о чём я?
        Виталик понял, но идея ему сильно не понравилась. Поэтому он только пожал плечами.

        - Тупой ты,  - в сердцах сплюнул Костян,  - а ещё городской. Зря говорят, что у вас там одни мошенники и бизнесмены живут. Пока только лохов вижу. Тебя, к примеру.
        Виталик спорить не стал, а просто попросил пояснить ситуацию. И Костян пояснил.
        План у сына участкового был простой и нахальный. Сегодня ночью пробраться в избу покойного колдуна и подменить старинные царёвы пятаки с его глаз на не менее ценные, но в деревне практически бесполезные советские рубли. Завалялась их парочка у Костяна - один с Родиной-матерью, а другой с лысым Ильичом. В избе всё равно никого не будет, кроме трупака, а наутро, как хоронить колдуна соберутся, всем не до того будет, чтоб монетки на его глазах разглядывать. А даже если и заметят что, никто крик поднимать не станет. Колдун - он колдун и есть, может, он сам их и превратил. А Виталик с Костяном обзаведутся такими амулетами, которые никому из их друзей и не снились.
        Идея Виталику резко не понравилась, но Костян уже презрительно скривил нижнюю губу, собираясь обозвать приятеля слабаком и трусом. Уже потом Виталик сообразил, что дружку его было самому боязно одному лезть в дом, где на столе ожидал завтрашних похорон мёртвый колдун, но тогда он только кивнул, выражая согласие.
        Встретиться договорились около одиннадцати у Виталькиного дома, когда местные уже уснут, а те из дачников, кто ещё на ногах будут, уже наберутся до полной кондиции, так как природа местная к этому очень располагает, и тоже от спящих будут не сильно отличаться в плане внимания и любопытства.


* * *
        Из дому Виталик выбрался только в начале двенадцатого. Бабка, вопреки своему обыкновению, долго ворочалась, скрипя кроватью, а когда наконец угомонилась, Виталик ласточкой выпорхнул в окно. Насмотревшись боевиков про ниндзей, он натянул чёрную водолазку, в которой по летнему времени жутко потел, и чёрные же джинсы. Только вот кроссовки оставались такими же белыми, придавая шустро передвигающейся Виталькиной тени сходство с незаконченным человеком-невидимкой. Костян уже ждал за сараем.

        - Ну что,  - дрожащим голосом поинтересовался он,  - очко-то играет, поди?

        - Играло б - не пришёл бы,  - отрезал дрожащим голосом Виталик.  - Пошли уже, пока тихо.
        До избушки Митрофаныча добрались без приключений. Нет, где-то потявкивали собаки, копошилась в кустах местная, самогоном вскормленная молодёжь, но на двух пацанов в тёмной одежде, осторожно кравшихся по улице, как шпионы из старинных фильмов про пограничников, внимания никто не обратил, тут Костян прав оказался.
        Так же незаметно пробрались в палисадник избы Митрофаныча и тут остановились. Дверь в дом была не заперта, но приоткрытая чёрная щель, ведущая в сени, неожиданно нагнала на пацанов такого страху, какого не нагоняла сама идея обокрасть покойника. Выставленную у крыльца зелёную крышку от гроба, украшенную пожелтевшими пальмовыми ветками и в темноте казавшуюся почти чёрной, никто не удосужился убрать в дом на ночь, что душевного спокойствия тоже не добавляло.

        - Что, перессал, городской?  - отважно полюбопытствовал Костян, отчётливо постукивая зубами.
        Да, Виталик реально "перессал". В отличие от товарища он прочитал чуть больше книг, чем "Букварь", Уголовный кодекс и "Алёша - отважное сердце" (красочная малостраничная книжка советских времён о юном партизане), поэтому, а ещё и благодаря богатому воображению, представил себе разные таящиеся за дверью ужасы. Совсем недавно он осилил кинговское "Сияние", и вылезающая из ванной мёртвая старуха долго не давала ему спокойно спать, заставляя вскакивать посреди ночи от необъяснимого, нутряного страха. А вот сейчас он реально, а не в книге, лезет в избу, где лежит свежий труп колдуна…
        Но показаться трусом в глазах друга было ещё страшнее. Потому что друг - он тут, он живой, он потом с тебя и спросит, а покойник - он покойник и есть. Мертвецов Виталик уже видел. Как-то прямо перед их подъездом склеил ласты уснувший на лавочке старенький бомж, а однажды почти на глазах у Виталика пьяный водитель "десятки" врезался в круглосуточный ларёк, забрав с собой на тот свет молоденькую продавщицу. Правда, эти "уличные" трупы не шли ни в какое сравнение с соседом Владимиром Севастьяновичем, торжественно возлежащим в дорогом импортном гробу, окружённом скорбящими родственниками и сослуживцами. Севастьянович был гораздо страшнее, наверное, из-за своей торжественной напыщенности, потому как он был "настоящим" покойником, а не такими кучками тряпья или красноватых лохмотьев, как другие усопшие. Он олицетворял настоящую смерть. Потому и мертвецов в гробах Виталик боялся гораздо сильнее.
        Но Костян тоже боялся. Несмотря на то, что временами батя его подрабатывал забоем телят или свиней у соседей, а с недавних пор взял за привычку брать с собой сына для помощи - подержать там или ещё чего,  - отец Костяна строго привил сыну правило: есть животные, а есть люди. То есть крови бояться не надо, не по-мужски это, но человечью кровь лить нельзя. Поэтому Костян, без всякой брезгливости выдавливающий из окровавленных свиных кишок дерьмо, готовя их к будущей оболочке для кровяной колбасы, не представлял себе, что мог бы сделать это с человеческими внутренностями. Свинья - это свинья, а человек - это человек, и всякие параллели просто неуместны.
        Поэтому оба товарища стояли перед приоткрытой дверью в избу Митрофаныча, уже жалея о принятом дурацком решении. Но отказаться - признать себя трусом и слабаком, а к этому в двенадцать лет мало кто готов.

        - Ты что ж там,  - дрожащим голосом, но с превосходством прошептал Костян,  - собрался на ощупь шарить? Света-то нет?

        - А что,  - наивно поинтересовался Виталик,  - лампу зажечь нельзя?

        - Ага,  - издевательски гыкнул Костян,  - чтоб наутро вся деревня судачила, кто это там у мертвяка в доме шастал и свет зажигал? Ты думаешь - нет?
        Виталик помрачнел ещё больше. Перспектива лезть в комнату с мертвяком и без света не улыбалась ему вообще.

        - Может, за спичками вернёмся?  - робко предложил он.

        - Хреничками!  - осклабился щербатым ртом Костян.  - Что б ты без меня делал, бестолочь городская?
        "Дома б спал,  - с неожиданной злостью подумал Виталик,  - а не по мертвецким всяким шарился".

        - Сюда смотри,  - пробормотал тем временем Костян, извлекая из кармана что-то длинное и тяжёлое.  - У пахана на время стырил. Знатная весчь.
        "Знатной весчью" оказался военный галогеновый ручной фонарик, почти такой, какие показывают в буржуйских фильмах про полицию, только отечественный и потому сильно большой и неудобный.

        - Тут луч не рассеивается,  - пояснил Костян,  - потому никто нас и не заметит, а мы увидим всё, что надо. Ну что, двинули?
        Виталик кивнул.
        В сенях пахло какими-то травами и, чуть ощутимо, смертью. Нет, это был не слабый сладковатый запах свежего покойника и не выворачивающая наизнанку вонь гниющего трупа - просто ощущение. Как будто смерть говорила: "Ну вот, я здесь, и вы, ребятки, тоже здесь. Чем займёмся?" Усилием воли Виталик прогнал из головы дурацкие мысли - просто зайти, взять пятаки, положить на их место рубли (ничего себе обмен, да?), а потом быстренько слинять и гордиться тем, какой ты смелый.
        В комнате с трупом было очень тихо. Только тикали на стене доисторические ходики со смешной совой в центре. И гроб. Кажущийся неожиданно большим в махонькой комнатушке, как будто перегородивший её из угла в угол. Только белая рубаха покойника и его отсвечивающая в лунном падающем из окон свете борода белёсым размывчатым пятном светлели посередине.

        - Глаза прикрой,  - посоветовал Костян и зажёг фонарик.
        Галогеновый луч не разогнал темноты, а напротив, сгустил её вокруг источника света, сделав окружающую картину ещё более жуткой. Но Костян уже решил форсировать события вместо того, чтоб на пару с Виталиком страху набираться.
        Пошарив в карманах и заранее приготовив рубли, он шагнул к гробу.

        - Не ссы, городчанин,  - посоветовал он, после чего дрожащей рукой сдёрнул сначала один, а потом и второй пятак с морщинистых век трупа и спрятал их в карман. Затем Костян водрузил на пустующее место рубли.

        - И делов-то,  - тяжело переведя дух, прошептал он.  - Держи, Виталя,  - твоя доля,  - он протянул слегка ошалевшему Виталику тёмно-зелёный царский пятак.  - Храни его, и он тебя хранить будет. Бабки - они хоть и юродивые, но не ошибаются. А теперь - линяем.
        "Давно пора",  - мелькнула в мозгу Виталика паническая мысль, но слабый шорох со стороны гроба заставил его сердце упасть прямо куда-то в район мошонки. Костян, похоже, испытал нечто подобное.

        - Слышал?  - еле слышно прошептал Виталик.

        - Ага,  - таким же дрожащим шёпотом ответил Костян.  - Но это херня. Быки, бывает, тоже после смерти всхрапывают, а свиньи - так вообще…
        Что там делают свиньи после смерти, Виталик в тот раз так и не узнал, потому как события приняли самый нехороший оборот.
        Со стороны гроба раздалось шипение, какое издают шины новенькой "бээмвухи" после знакомства с воткнутой в них завистливой отвёрткой, и наметилось некоторое шевеление. Связанные в запястьях руки трупа медленно поползли вверх, сбрасывая дурацкие советские рубли с глаз, а затем само тело медленно, словно борясь с наступившим уже трупным окоченением, попыталось присесть в гробу.

        - И-и-и-и-и,  - тонко и как-то не по-человечьи завизжал Костян.  - Рвём, Виталя!!!
        Сын бравого участкового вслепую ломанулся во входную дверь и, протаранив её лбом, кубарем прокатился по сеням, а затем и по ступенькам крыльца, пересчитав их все (четыре) рёбрами, и с подвыванием исчез где-то в зарослях малины, густо окружавших двор Митрофаныча.
        На Виталика же как будто ступор какой напал. Об этом ощущении он читал в книжках, но не верил, что такое бывает на самом деле, ибо от природы был мальчиком активным и даже во сне пинался, воюя с невидимыми врагами или играя в футбол. Сейчас же он как будто намертво прирос к половице, с ужасом наблюдая, как страшный труп старика привстаёт в гробу.
        Труп Митрофаныча двигался тяжело, видимо, давало о себе знать почти суточное окоченение. Опёршись на связанные шёлковым канатиком руки, он перевалился через стенку гроба и грузно плюхнулся на пол. Не по-живому мотнув головой, он уставился тусклым взглядом мёртвых глаз на Виталика, как статуя, замершего у стены.

        - Ш-ш-ш-ш, ссссссссссссс,  - стиснутая марлевой повязкой челюсть старика не давала ему говорить, да и мёртвый язык слушался с трудом.  - М-м-ма-а-элчик… Ш-ш-шлушай…
        Виталик почувствовал, как горячая струйка побежала по его левой ноге, но в этом не было ничего постыдного, он согласился бы всю жизнь просыпаться в обоссаной воняющей кровати, чтоб только не видеть этого страшного старика, медленно подбирающегося к нему. Труп тем временем поднял руки к голове, ослабляя марлю, мешающую ему говорить.

        - Не бойш-ша-а…  - мёртвое горло слушалось плохо, а язык - ещё хуже.  - Вреда не-ет.
        - Внезапно мёртвая голова старика упала, как будто потеряв некую опору, но труп резким ударом снизу вернул её на место.  - Ешть шила… Ешть ты, я-я-я… Нет, ме-еня нет. Ш-ш-шила твоя, ты-ы - я. Ты - шила… Бери…
        Страшные, почерневшие руки трупа протянулись ко лбу Виталика, охватили его голову, насколько это позволяли связанные за запястьями верёвки, и Виталик ощутил ледяное, но в то же время огненное проникновение, мгновенной болью разорвавшее мозг и открывшее… В этот момент сознание милосердно оставило его.


* * *
        На другой день бледный и какой-то по-необычному серьёзный Костян повстречал Виталика возле евойного дома. Виталик задумчиво грыз какую-то недозрелую травинку и наблюдал за копошением парочки муравьёв в небольшой песочной куче. Муравьи, скорее всего, представляли себя местными Ливингстонами и Бёртонами, а может, и нет
        - просто пытались выбраться из песка и добраться до родного муравейника. В любом случае это зрелище занимало Виталика чрезвычайно.

        - Ты как?  - виновато поинтересовался Костян, неловко присаживаясь на край бревна, на котором устроился Виталик.

        - Да нормально всё,  - задумчиво ответил тот.  - А ты, собственно, о чём?

        - Ну,  - Костян замялся,  - вчера того… Извини, да? Сбежал я, пересрал. Очкун напал конкретный, я, если честно, мертвяков с детства боюсь, а тут такое.

        - Какое "такое"?  - равнодушно поинтересовался Виталик, не отвлекаясь от приключений муравьёв-выживателей.

        - Ну, трупак этот,  - Костян уже почувствовал, что говорит что-то не то, но события прошлой ночи слишком уж крепко засели в его памяти, чтоб просто так от них отмахнуться.
        Виталик задумчиво поворошил палочкой песок, добавив на пути муравьёв ещё пару труднопроходимых горных перевалов.

        - Не пойму, о чём ты?  - Виталик неожиданно поднял глаза на Костяна, и тот удивился, неожиданно поняв, что разговаривает не со своим старым приятелем, а с каким-то древним мудрецом из голливудско-корейских фильмов про Шаолинь.  - Я же спал вчера. И ты спал, так? И не было ничего. Так о чём разговор?

        - А это как же?  - заинтригованный Костян выудил из кармана рыже-зелёный царский пятак,  - это-то откуда взялось?
        Маленькая сухая и горячая ладонь Виталика накрыла здоровенную клешню Костяна, выуживая из неё старинную монету.

        - Ниоткуда,  - проникновенно проговорил Виталик,  - не было ничего. А это - моё. Хочешь, я тебе за побрякушку эту пятьдесят рублей дам?

        - Да нет, так бери, если нужно,  - согласился Костян.  - Твоё, так твоё… Очень нужен мне твой полтинник - что я, крыса какая, что ли?
        Почему-то Костян преисполнился уверенности, что старый друг Виталик возьмёт этот старинный пятак в любом случае, и, прочитав что-то новое в глазах приятеля, счёл за лучшее не нарываться.

        - И хорошо,  - согласился Виталик, пряча медяк в задний карман выцветших джинсов.  - А теперь иди, Константин, и подумай.

        - О чём это мне сейчас думать?  - переспросил слегка офигевший Костян.  - Лето же. Каникулы. Что я, в школе зимой не надумаюсь?
        Виталик встал, пожав узкими плечами. Упорные муравьи наконец нашли обходной путь, а раз так - их счастье. Остальное малоинтересно.

        - О многом, Константин, о многом,  - Виталик вздохнул тяжело, совсем по-стариковски.  - Перво-наперво батю своего предупреди, чтоб с дагами он поосторожнее был. Подлянку они затевают, через батяню твоего трассу на зону проложить хотят, а потом списать его. Для них русский мент - не человек. Бабки - оно вещь хорошая, конечно, но не такой же ценой. Теперь о мамке твоей. Только не злись, я как друг тебе говорю. Так вот, пусть она с Коляном Пегим подвязывает, потому как батя твой прознает скоро и обоих порешит. Если даги его раньше не грохнут, разумеется. И сам в Нижний Тагил отправится очень надолго. Так что останешься ты, Костян, в скором времени сиротой, если на родаков своих повлиять не сможешь. А уж хочешь - верь, хочешь - нет. Кстати, завтра на рыбалку идём, как договаривались?

        - Ага,  - кивнул Костян, ошарашенно глядя на Виталика снизу вверх.

        - Ну и хорошо,  - согласился тот,  - а я пойду пока, пожалуй.
        Тощенькая, слегка сутулая спина Виталика исчезла за калиткой бабкиного домишки, а Костян всё не мог прийти с себя от услышанного. И ведь точно, если вспомнить, говорил батя что-то матери про дагестанцев заезжих, когда думал, что Костян уснул, да и мамаша себя как-то странно в последнее время ведёт. Ладно, разберёмся, чай, не дети.
        Гордейкина заимка


        - И тогда,  - тонкий голос Ленки Перепёлкиной опустился до глубин, в двенадцатилетнем возрасте просто даже неприличных,  - лесник Гордей решил отомстить неверной жене. Ночью, когда все уснули, пробрался он на конюшню и зарезал самого красивого жеребца. А потом…
        Пашка Волохов только хмыкнул, подавившись дымом от своего любимого синего "Союза-Аполлона",  - до чего ж складно врёт. Ладно, дослушаем до конца, всё равно время есть: когда ещё Петруха с Катькой накувыркаются?

        - Потом,  - продолжала Ленка, сделав голос совсем уж жутким до невозможности,  - прокрался он в дом, где жена его спала. И, обливаясь слезами, отрубил неверной супружнице голову одним ударом топора. После чего помутнение на него нашло, ум зашёл за разум. Пошёл он на конюшню, коню убитому голову тоже отрезал и в дом вернулся. После чего суровыми портняцкими нитками голову лошадиную к телу жены пришил. Плакал, а пришивал. Такая вот у него вышла Страшная Месть. А потом тело жены-красавицы в торфяное болото выкинул, чтоб не нашёл никто, а голову в огороде закопал. И понял потом, что нет ему жизни без жены любимой, и сам повесился на конюшне, над лошадиным трупом. Весь в крови.
        Ленка помолчала для создания эффекта. Пашка тоже молчал, покусывая губы, чтоб не заржать во весь голос.

        - Но на этом,  - трагическим шёпотом продолжала Ленка,  - всё не закончилось. Не успокоилась душа жены Гордеевой, не нашла приюта в болоте чёрном. И сейчас, в ночи тёмные, выходит Гордеева жена из болота, своего мужа-убивца ищет. И если найдёт кого-нибудь, не важно, кого, то тут же зубами острыми в тело его впивается и рвёт на части. А люди на волков думают. Только не волки это, а Гордеева жена. Может, и сейчас она вокруг бродит, ночь-то, сами видите, какая…
        "От же ж, блин,  - подумал Пашка,  - как далеко шагнуло современное поколение!"
        Сам-то он тоже всё детство в лагерях, тогда ещё пионерских, провёл. И историю эту про тётку с лошадиной головой слыхал неоднократно. Но чтоб так: с зоофилией и жутким смертоубийством… Нет, и в его детстве мастера на рассказывание страшных историй не переводились. Но тогда никому и в голову бы не пришло, что общий для всех пионерлагерей жупел - тётка с лошадиной головой - это жертва ревнивого мужа-лесника, которому жена изменила с любимым конём. Кошмар. Как говорится, здравствуй, племя молодое, незнакомое…
        Не дальше чем пару недель назад наблюдал Пашка в родном областном центре на автовокзале одну любопытную сцену. Бомж какой-то прилёг на лавочку, да и помер. Люди-то поняли не сразу, думали, спит. А когда разобрались, ментов, понятно, вызвали. Те приехали и что наблюдают? На той же лавочке три какие-то соплюхи малолетние лет тринадцати-четырнадцати пристроились, щебечут о чём-то своём девичьем, а бомжовские ноги с лавочки скинули, чтобы не мешали. И нормально.
        Блин, Пашка помнил ещё, как во времена его детства, если помрёт кто в доме (без разницы - в частном или пятиэтажке хрущёвской), так перед калиткой или подъездом гробовую крышку ставили с портретом покойника, и одноклассницы дом этот обходили стороной, только шептались, что, дескать, "Мертвяк там лежит". И сами от страха тряслись, и истории всякие жуткие придумывали, только чтобы ближе не подойти. А сейчас? То-то и оно.
        Да и что, собственно, осталось-то прежним? Возьмём, к примеру, те же самые пионерлагеря. Были "пионерскими", стали "оздоровительными". Или ещё как-нибудь обозвались. Это те, что выжили, конечно. Чтобы далеко не ходить, просто оглянемся, да? Раньше тут было девять пионерлагерей и три турбазы. Целый город в лесу, если подумать. Сейчас работают четыре лагеря и одна база отдыха. На остальные просто забили все, нерентабельно стало содержать "социальный сектор". Да и те, которые остались, тоже на ладан дышат. Но, спасибо добрым людям, существуют ещё.
        Тот же "Дружба", где Пашка сейчас работает, бывший "им. Кагановича". Помнил Пашка, как ещё салагой сюда почти каждое лето ездил: сначала в десятый отряд, потом в восьмой, в третий и первый. Почти каждое лето хоть на одну смену. Тогда тут всё сурово было - галстуки красные, линейки каждое утро и вечер, костры, конкурсы всякие, смотры строя и песни… И ведь не скажешь, что не нравилось: всё лучше, чем в пыльном сером городе всё лето просидеть. Нет, там, конечно, тоже интересно было
        - друзья-пацаны, дворовые разборки, другие приключения. Но доставало со временем: этого-то добра и осенью-зимой хватало. А компьютеров тогда не было, и по телевизору - две программы: первая и вторая. Если хоть по одному каналу "Электроника" или "Гостью из будущего" покажут - уже праздник, а то больше как-то по новостям и "Сельским часам" разным. Нет, что ни говори, в лагере интересней было, веселее как-то. Опять-таки неплохая закалка перед будущим: когда имеешь опыт "всё время на людях", уже и в армии легче, и в общаге студенческой, и, если кому не повезло, в тюрьме…
        С другой стороны, конечно, идеология и прочие заморочки. Но кто и когда, если честно, к этим вещам слишком-то серьёзно относился? Нет, были долбанутые, конечно, кто спорит. Но большинству все эти "политинформации" и прочая лабуда были как-то фиолетовы. Нет, что ни говори, хорошее время было.
        Потом уехал Пашка из родного Петрова в областной центр учиться. Это он так думал. На самом-то деле начиная со второго курса он постигал "школу жизни" в непрерывных пьянках и чужих кроватях. Как чувствовал, что дальше-то всё скучнее и жёстче будет. И все государственные изменения и катаклизмы начала девяностых ему были по большому счёту параллельны. Когда госы сдал, протрезвел немного и на малую родину вернулся, то прифигел слегка.
        Нет, родной Петров внешне остался почти прежним: те же пяти-девятиэтажки, пыльные липы и клёны, дымящие заводские трубы. Только вот реально дымящих стало гораздо меньше, большинство стояли фаллическими символами просто так, как часть пейзажа. Ну вот не оказался маленький фабричный райцентр готов к резкому переходу на рыночные рельсы, отсюда и закрытие заводов, и безработица всякая.
        Люди тоже изменились. Вчерашние работяги ударились в коммерцию и прочий "малый бизнес". Конечно, "челночили", в основном по Польшам-Турциям, или на Лужники за товаром катались. Короче, главным денежным местом в городе, дающим прибыль и рабочие места, стал бывший колхозный, а ныне вещевой рынок. Там жизнь кипела, да. Ларьки круглосуточные опять-таки, под завязку набитые палёной водярой, спиртом "Роял", чупа-чупсами, гандонами и яйцами "Киндер-сюрприз". Это уже потом Пашка узнал, что шоколадно-пластмассовые яйца с игрушками внутри - сезонный во всём мире товар, продаваемый только за неделю до Пасхи. А на следующий после неё день - мусор, ни в хрен никому не упирающийся и ничего не стоящий. Исключая Россию. Тут их покупали в любое время, следуя навязчивым призывам рекламы. И Пашка тоже покупал, кстати. Короче, как всегда, кто-то круто наварился.
        Пить стали больше. Причём пили гадость всякую, хуже, чем во времена Райкиного сухого закона. Бабки говорили, что пьёт народ, как перед концом света, что никогда раньше такого не было, но, с другой стороны, когда они другое говорили-то? А вот то, что травиться от водяры самодельной стали больше,  - это факт. Но не очень долго это продолжалось, ибо городские авторитеты, люди, сами алкоголя не чурающиеся, очень быстро навели на спиртово-винном рынке порядок. Поступили просто: Лысый, смотрящий за городом от братвы, каждого "бизнесмена", пригонявшего в город партию левой водяры, заставлял продукт лично дегустировать. И вопрос как-то сам собой решился.
        В общем, весёлое время было. Пашка-то тогда другими делами занят был - от армии косил. Тут некстати Первая чеченская началась, цинки приходить начали чаще, чем из Афгана в своё время, и складывать сотни где-то на Кавказе за нефтяные разборки больших людей двадцатитрёхлетнему Пашке не улыбалось вообще никак. Но ведь чем хорош маленький городок? А именно тем, что любую проблему можно решить по-соседски. Белый билет встал Пашке всего-то в лимон тогдашних деревянных (копейки за такое дело) и в три вечера в кабаке с военкомом города. То есть хоть эту проблему решили.
        Ну а потом уже другая жизнь началась, не студенчески-раздолбайская, а взрослая. Как-то так неожиданно оказалось, что всё его высшее педагогическое образование вещь вообще ненужная и местами даже вредная. Нет, в школе один год Пашка всё же проработал, но за это время настолько устал от "цветов жизни" и окружающего удручающе-тупого учительского контингента, что уже на следующее лето забил конкретно на карьеру Макаренко и устроился на завод. Официально - слесарем в сборочный, реально - по общественной части, конечно, пошёл. Благо язык всегда подвешен хорошо был, и с людьми всегда находил контакт с полпинка. Опять-таки спортивное прошлое. И пошло-понеслось: спартакиады разные, конкурсы, КВНы всякие и прочая лабуда. Директор завода, бывший первый секретарь горкома, в Пашке души не чаял, при встречах непременно здоровался, житьём-бытьём интересовался. Потом, как бы невзначай, попросил собственную речь к очередному собранию акционеров отредактировать, читай: написать. А Пашке трудно, что ли, всё-таки гуманитарий, ёпть.
        Речь прошла на ура. Дальше - больше: статьи в заводской многотиражке, в районных газетках. Стал Пашка местной знаменитостью. То есть вроде бы и невелика шишка, а люди знают, совета спрашивают. И поощрения всякие простому-то слесарю. Вот хоть в "пионерлагерь" вожатым почти каждый год, с сохранением зарплаты и ощутимой добавкой к ней как активисту.
        Лагерь, конечно, тоже изменился со времён Пашкиного детства. И не сказать, чтоб в худшую сторону. Порядка, может, стало и поменьше, но и мозгоимения всякого идеологического тоже. Линейки, правда, сохранились, но это так, для проформы. Детишки опять-таки сюда уже отдыхать ездили, а не пионерскую повинность отбывать. Посложнее, конечно, с ними стало - глаз да глаз необходим. А то приедет со смены какая-нибудь соплюха четырнадцатилетняя с начинкой, тут-то все и взвоют. Но при определённом навыке и опыте и эти проблемы легко решаемы. Просто надо глаза открытыми держать и до отбоя не особо-то расслабляться. А договориться мирно с контингентом всегда можно, было бы желание.
        Внешне лагерь почти таким же остался. Нет, построили пару новых корпусов - каменных уже, а не из реек, как раньше,  - клуб подремонтировали, дорожки заасфальтировали. Тут уж спонсорам спасибо. Тому же Вадику Бутыкину, светлая ему память. Вот ведь тоже интересный мужик был: вроде б и барыга, жулик - пробы ставить негде, а для города много чего сделал. Может, и не без личной заинтересованности, ну да нам-то какая разница? Помер вот он плохо, говорят, чертовщины какой-то вокруг его смерти навертели в своё время, но Пашка не больно-то верил, потому как Вадика лично знал. Ну, да будет земля ему пухом.
        А дети… Да по большому счёту они-то прежними остались, просто жизнь вокруг изменилась. И правила, которым следовать надо. А так - малолетки - они малолетки и есть. Так же носятся, как угорелые, играют, дерутся, компании свои организовывают, секреты какие-то, тихий час ненавидят, друг друга зубной пастой мажут по ночам и "капитошек" в постель подкладывают. Страшилки вот про Гроб На Колёсиках и Лошадиную Голову рассказывают. С вариациями, правда, и модернизациями разными, так ведь и жизнь другая немного стала. Ладно, пора базар прекращать…

        - Эй, девушки,  - Пашка громко постучал в окно девчоночьей палаты костяшками пальцев,  - хорош друг друга пугать! Команда "Отбой" была для всех. Завтра нащебечетесь.

        - Паша, Паша,  - заскулила та же Перепёлкина (вот ведь зараза!),  - ну немножко ещё, ну пожалуйста…
        Волохов напустил на себя строгий вид:

        - Кому и "Паша", а кому и "господин вожатый". Так, всё, по койкам разбежались и уснули. А тебе, Перепёлкина, спецзадание. Всё, что тут сейчас наплела, завтра в письменном виде изложить - в стенгазету поместим.

        - Правда?  - обрадованно удивилась Ленка,  - вы это серьёзно?

        - А то,  - подтвердил Пашка.  - Яркий пример фольклорного творчества. Народ должен знать свои корни, правильно, да?

        - Ой,  - польщённая Ленка только пискнула и зарылась с головой под одеяло.
        Ну и слава богу, с этой стороны вроде всё нормально. Теперь пойти надо Петруху шугануть. А то оборзел, Казанова, блин…
        Петруха Ложкин, Пашкин сосед по комнате, а по совместительству физрук и плаврук лагеря, был старым знакомым Волохова. Ещё со студенческих времён, в одной общаге тогда жили. Только Пашка на истфаке учился, а Петруха - на военфаке после армии. Потом военфак упразднили, как и НВП в большинстве школ, а Петруха незаметно на физвос перевёлся. Та же фигня по большому счёту, только с милитаристскими предметами мороки меньше.
        Ещё Петруха был раздолбаем. Нормальные его сокурсники-ровесники давно уже все в разных "структурах" работали, кто бандюком, кто охранником, кто ментом, а Петруха конкретно забил на всё и реально после получения диплома в школу работать пошёл. Может, и прав он был, потому как бандиты живут хорошо, но недолго, а менты - те вообще не живут. А Петруха - вроде бы в порядке. Зарплаты школьной ему нормально на одного-то, ещё до кучи в Доме спорта секцию по рукопашке ведёт и, частным порядком, кое-каких богатых сынков тренирует, то есть на жизнь хватает. И просто парень хороший, может, за это бабы его и любят.
        Баб Петруха тоже любил прямо до умопомрачения. Но в рамках себя держал, на школьниц, вопреки всеобщему стереотипу, никогда не заглядывался, да и за замужними не приударял. Хватало ему холостых и разведёнок. Потому и зла на него никто за его амурные подвиги не держал, скорее, уважали и подъелдыкивали при случае.
        Сейчас вот Петруха с Катькой, воспитательницей из третьего отряда, завис. Почему, собственно, Пашка и был вынужден из мужской солидарности по ночному лагерю шататься, курить и девчоночьи байки подслушивать. Ну да хватит, пора и честь знать.
        Уже подходя к родному корпусу, Пашка увидел исчезающую в темноте Катюхину фигуру и прибавил шагу. Знаем мы Петруху - парень без тормозов, не будет компании - переживёт: в его рожу что один флакон, что два - много не будет. Не таясь уже, стукнул в окно своей комнаты. Моментально там нарисовалась квадратная и довольная, как у кота, дорвавшегося до хозяйской сметаны, Петрухина физиономия.

        - Павло, блин,  - прошипела морда,  - ну ты где бродишь, чёрт? Я тебя уже ждать замудохался, ещё б пара минут - один бы начал.

        - Открывай давай,  - только ухмыльнулся Пашка,  - а то тебе бы в одну харю не полезло, да?  - спросил он, уже усаживаясь за небогатый, накрытый по-походному стол.
        Петруха только виновато пожал необъятными плечами:

        - Врать не буду: выпить бы, конечно, выпил. Но - с трудом и отвращением, заметь…

        - Наливай уже,  - посоветовал Пашка.
        Посидели хорошо. Так, не особо нажираясь, а как всегда. Полторы бутылки казённой раздавили, просто для разговора и чтоб на комаров ночью внимания не обращать, а то достали кровососы. За жизнь поболтали, за баб, потом снова за жизнь. Хороший всё-таки парень Петруха, хоть внешне и бык быком, но не злой, с понятиями и не дуболом полный. Пашка ему новый зоофильский вариант страшилки о Лошадиной Голове рассказал - поржали втихаря. Незаметно так и вечер скоротали, спать улеглись.
        Продрав поутру глаза от петушиного крика пионерского горна (традиция, блин), Пашка неловко ополоснул морду лица в умывальнике и направился проверить, как там родной отряд пробуждается. Лёгкое похмелье после ночной пьянки всё же давало о себе знать, но не брутально: через полчасика рассосётся, только поесть надо и полежать чутка.
        Краем глаза заметил непривычное проблесково-синее мерцание у главных лагерных ворот. Интересно-интересно, пойдём-ка поглядим.
        Под большой, сработанной из нержавейки и синего оргстекла вывеской над воротами "Оздоровительный детский центр "ДРУЖБА"" понуро притулился стандартный болотно-синий ментовский уазик-"буханка" с работающим маячком. Около него три сержанта и один старлей (все в полной сбруе и с "акээсами") тихо матерились друг на друга, курили "Приму" и старались продрать слипающиеся глаза.
        В старлее Пашка с некоторой даже радостью узнал одноклассника Димку Рябушкина. С другой стороны, чему тут удивляться, Петров - город маленький, если в нору свою не забиваться, почти всех в лицо знаешь.

        - Димыч, привет,  - радостно поприветствовал он старого знакомого.  - Чего к нам-то пожаловал? Отдохнуть? Или случилось чего?
        Конопатая морда Рябушкина тоже расцвела в улыбке, но как-то кисло:

        - Здорово, Паш,  - почему-то Волохов понял, что Димке не до смеха.  - Я и рад бы на отдых, но… Случилось, а как же не случиться? У вас тут, кстати, нормально всё?
        Пашка недоумённо оглянулся:

        - Да вроде… А чё за проблемы-то, может, пояснишь?
        Рябушкин состроил морду ещё более запорную.

        - Не надо бы до распоряжения, конечно, ну да чёрт с ним…  - он тоскливо поглядел на маячивший рядом ларёк с соблазнительно блестящей за витриной винно-водочной продукцией.  - Тут дело такое: зека беглого ловим. Особо опасного. Вам потом на собрании сообщат, а пока мы уж тут покантуемся, на свежем, так сказать, воздухе. Слушай,  - он понизил голос,  - эти-то коммерсанты когда обычно-то открываются, а?  - он кивнул фуражкой в сторону ларька.


* * *
        Серёге Горюнову по жизни никогда особо не везло. Начиная с рождения. Ибо появился на свет он не в семье министра или функционера какого, даже к торговле его родители никакого отношения не имели. Батя - токарь в инструментальном, мать - табельщица там же. Нет, нормальная семья, конечно, но и не высший уровень, даже по непритязательным петровским меркам. Днём работа, вечером пьянка. Только со временем пьянок-то побольше работы стало. А количество, как нас классики марксизма учат, непременно в качество перерастает. Ну и переросло один раз окончательно: зашиб по дури Серёгин папка Серёгину мамку утюгом. Сразу и наглухо. Сам же милицию вызвал, сам же с ними и уехал. И сгинул где-то в лагерях.
        Остался Серёга исключительно на бабкином попечении… А со старухи какой спрос? Ладно, если покормить не забывала, хотя и такое случалось. Ей бы за собой уследить, а не то чтобы за внуком. Так что с малолетства стали Серёгиной семьёй друзья-товарищи, улица-мама и папаша-беспредел. Учителя на него тоже махнули рукой
        - не справлялись: было в глазах молодого зверька что-то такое, что заставляло вчерашних выпускниц педучилища судорожно сводить колени, а матёрых заслуженных учителей непроизвольно сжимать кулаки.
        На первую ходку Серёга ещё в пятнадцать лет отправился. В автобусе его тогда взяли на кармане. Ну и правильно: не умеешь воровать - не берись, тем более с такими-то ручищами. Удивительно, что вообще в карман влезть ухитрился… По большому-то счёту можно было бы дело на тормозах спустить, тем более что первоход, да и сумма в кошельке была копеечная, но не спустили. Достал к тому времени Серёга уже всю детскую комнату милиции в полном составе.
        Вернулся через два года. И уже не зверьком - зверем. "Малолетка" - это вам не ПТУ и не пионерлагерь, там воспитатели и правила пожёстче. И Серёга тоже очерствел. Бабка к тому времени уже дуба дала, так что остался Серёга совсем один на белом свете. Не считая братанов, конечно, которые всегда помочь рады.
        Но фатальное Серёгино невезение и тут не отставало: через полгода снова на нары загремел, уже на "взросляк". Но по той же 142-й, то есть, считай, рецидивист. А "особо опасным" он уже на третий раз стал. Тогда и решил профессию сменить. Понял, что по карманам шарить у него не получается, ну и не фиг, значит, пытаться. Опять-таки новые рынки приложения криминальных способностей появились, благо коммерсантов всяких в середине восьмидесятых расплодилось до невозможности.
        Но если уж не везёт по жизни, то это уже навсегда. Кто-то ухитрялся большие бабки делать, кооператоров крышуя, но только не Серёга. Очень быстренько его тогда вместе со всей уркаганской "мафией" повязали и снова к Хозяину отправили, уже по статье за вымогательство. Рэкетир, типа, блин, Аль Капоне этакий.
        То есть с фартом воровским и удачей босяцкой как-то у Серёги не складывалось. И ведь не он один это заметил, а уже вся братва в курсе была. И погоняло "Облом" к нему со второй ходки пристало намертво. Странное вообще-то к Серёге отношение было у воров. Вроде бы и свой парень, косяков никогда не порол, по тюрьмам с малолетства, ход воровской поддерживает неукоснительно. Что блатной до мозга костей, тоже понятно, с "красными" никогда дел не имел, пойман ни на чём таком не был, даже не предъявляли ему ничего никогда. С такой биографией - хоть сейчас в законники. Но ведь невезучий же, как я не знаю что! А воры - народ суеверный и прекрасно знают, что фарт, как и неудача,  - вещи очень заразные. Потому никто близко с Серёгой и не сходился, все серьёзные люди дистанцию соблюдали. Так и получалось, что окраса Серёга самого что ни на есть воровского, но ни в одной общине он серьёзного веса не имел. Ни рыба ни мясо.
        После "рэкитирской" судимости залетал Облом ещё несколько раз по мелочи. Все слыхали, наверное, анекдот, когда вор квартиру подломил, всё ценное вынес, а справку об освобождении на той же квартире обронил? Так вот, не анекдот это, а реальный случай. Угадайте, с кем? Вся "Пятёрка" ржала до истерик.
        Только вот в последний раз попал Серёга по-крупному и надолго. А начиналось всё мирно: собрались на хате одной. Выпили. Много. Потом, как водится, орать начали, в стенку кулаками молотить, людей разных знакомых обсуждать. Мужику из соседней квартиры - работяге какому-то - это наскребло, он и высказал всей честной компании, что об их игрищах приблатнённых думает. А компания огорчилась не на шутку. Схватили мужика за шиворот, по башке дали и в хату затащили. Там ещё раз морду набили, вилку в брюхо воткнули и пакет целлофановый на голову надели, чтоб осознал, на кого тявкает. Потом, как водится, ещё выпить отошли, заговорились за жизнь, а когда про соседа-то вспомнили, поздно уже было. Тот посинел уже весь под пакетом и признаков жизни не подавал. Ну что ж, бывает. Порешили тогда Серёга с друганами, как стемнеет, труп с откоса сбросить, а там пусть следаки разбираются, работа у них такая. Жмурика пока под кровать запихнули, а сами пить продолжили. Там-то их мусора, которых жена соседа вызвала, и повязали - прямо на трупе.
        Крутили их тогда жестоко. За Облома сам капитан Малютин взялся. Это ведь только в последнее время Малюта Рыжий в гору пошёл, после того как маньячину какого-то придурковатого завалил, а тогда в замначах убойного отдела глухо сидел, без всякой перспективы. Но ментом свирепым он уже тогда был. И расколол всех - и Облома, и подельников его - вчистую. Получалось так, что светило ребяткам вплоть до высшей меры.
        А потом чудеса начались. Как-то неожиданно начала превращаться статья 105(2) в статью 105(1). И, что интересно, превратилась в конце концов. Посредством проданной новенькой "десятки". Чудны дела твои, господи.
        Но сидеть кому-то всё равно надо, так ведь, да? И отбывать наказание выпало, естественно, Серёге. А ведь это не год-два, как он привык, тут уж как прокурор тринадцать лет запросил, так и дали, без всяких надежд на УДО и амнистии разные - не та статья.
        Оно, конечно, для Облома зона - это дом родной и знакомых там куда больше, чем на воле. Но тринадцать лет - это тринадцать лет. Когда тебе уже под полтинник, читай: пожизненное. А если и выйдет он когда-нибудь, что вряд ли, что от былого Серёги останется-то? Разве только невезение… Нет, сам-то Облом давно уже смирился с тем, что ласты он за колючкой склеит, но хотелось ему перед смертью вольным воздухом ещё немного подышать, на мир без решек посмотреть.
        Случай неожиданно представился. Каким макаром этих дагов на "Семёрку" занесло, чёрт его знает. Сразу видно было, что бандюки серьёзные, держались замкнуто, о себе не распространялись, но и в чужие дела не лезли. А раз так, пусть живут, дикие ж люди, дети гор, таких задевать - себе дороже встанет.
        Сам ли Хозяин или кум с председателем местного колхоза (или как они там теперь называются) тогда договорился, сейчас уже не определишь. Но только вывезли как-то Серёгу и дагов этих четверых свинарник в какой-то деревне ремонтировать. Совсем, что ль, с глузду съехали, а может, Хозяин подшутить так хотел, кто знает? Облом-то по жизни в отрицаловке, а даги - на них только глянь, сразу понятно: эти люди работать не будут. Вот если завалить кого, другое дело. И завалили, кстати.
        Серёга тогда сразу, как к свинарнику подъехали, у колеса присел на корточки, типа, понаблюдать, а даги солдатикам-конвоирам объяснять чего-то принялись. Бойко так, с кавказским темпераментом. А те "акээмы" на них наставили и ржут - акцент-то у дагов уж больно смешной. А даги ещё сильнее орут, жестикулируют, типа, не будут они для свиней дом строить. А вэвэшники ещё сильнее ржут, блин, прямо как фрицы в фильмах про Великую Отечественную, и дулами в дагов тыкают. А потом, как-то сразу, уже не ржут, а лежат. И лица у них смотрят уже куда-то в район собственных лопаток. Ой, бля…
        Даги же оперативно так с солдатиков мёртвых гимнастёрки стаскивают, на себя примеряют, ну и автоматы, конечно, не забыли. Потом на Облома посмотрели, нехорошо так. Серёга же лицом полное участие выразил, типа: "А что вообще за проблемы, братья? Или мы не вместе?" Те кивнули.
        Только чурбаны - они чурбаны и есть. А может, это Серёгино заразное невезение свою роль сыграло. Но недалеко они ушли. Нет, план неплохой был: на автозаке до областного центра рвануть, а там с оружием, да если людей знаешь, по идее, затеряться - минутное дело. Но Серёга нутром уже чуял, что дело это не минутное, а тухлое. Первый же блок-пост тридцатилетних "вэвэшников" с такими типичными мордами "кавказской национальности" если и не сразу изрешетит, то глубоко задумается. Потому изобразил он приступ дикого поноса, попросился в кусты и соскочил с обречённого автозака. Даги его и искать не стали особо - тайга кругом, считай, пока Серёга к людям-то выйдет, да пока мусора его повяжут, они давно в облцентре на хате водовку пить будут да баб щупать.
        Может, первый раз тогда Серёге за всю жизнь и повезло, потому как уже через тридцать километров накрыли дагов наглухо. Сначала вертушка какая-то на горизонте нарисовалась, типа, пожарная, но за автозаком следовавшая, как пришпиленная. А на следующем же гаишном посту встретили фургон лобовым огнём аж из пятнадцати стволов. Перестарались, как обычно, но в таком деле, конечно, лучше перебдеть, чем недобдеть. Автозак с дороги съехал, в ближайшую сосну капотом упёрся и взорвался, как китайский фейерверк. Это уже позже криминалисты всякие по фрагментам тел определили, что одного пассажира не хватает.
        А Облом тем временем на юг пробирался. Сначала пару дней по лесу блуждал, потом на избушку какую-то вышел, то ли лесник там жил, то ли егерь, кто знает. Хозяев дома не было, в любом случае. А вот тушёнка была. И двустволка на стене. А к ней патроны тоже быстро нашлись, потому как не прятал их никто: на кухонном столе пара коробок валялась. Дальше идти уже повеселее стало.
        Ещё через день к речушке какой-то вышел. Ну, тут уж совсем хорошо: наши-то речушки все в одну впадают, в матушку-Волгу, а там и цивилизация не за горами.
        В облцентр Серёга решил не соваться. Город, конечно, большой, затеряться там легче, но и мусоров на каждом пятачке больше, чем в каком райцентре в РОВД. Решил он прорываться в свой родной Петров. Нет, пусть и невезучий, но Облом не дурак был, понимал, что именно там его в первую очередь встречать и будут. Но, как говорится, дома и стены помогают, да и друзья там какие-никакие остались. То, что поймают его со временем, у Облома сомнений не вызывало, но уж больно хотелось перед отсидкой по родным улицам походить, корешков старых увидеть… Воры - народ сентиментальный.
        Добирался до города родного не очень и долго, видать, у фортуны, твари такой, впервые за много лет совесть взыграла, решила она Серёге поблажку дать. Где пешком, где на попутках, но продвигался Облом к Петрову довольно быстро. Один раз только чуть неприятность не случилась: сел тогда Серёга на местную электричку, точнее, "дизель". И вовремя увидел через дверь, как в соседнем вагоне мусора народ шерстят, документы проверяют. Пришлось прямо на ходу прыгать из тамбура. Но опять-таки "дизель" - не электричка, большую скорость развить не может по определению, так что даже без синяков обошлось…
        Худо-бедно, но добрался Серёга до Петрова. А там - засада. Хорошо ещё, на бывшем колхозном, а сейчас вещевом рынке выцепил Серёга старого другана Валю Перца. Тот и сообщил, что ищут Облома по всему городу не по-детски, все блатхаты уже прошерстили и под колпаком держат. Так что стоит Серёге туда только сунуться…
        Тот же Перец посоветовал пока у шмары одной перекантоваться. Баба, конечно, вообще беда - на всю башку больная, но менты к ней не суются почему-то. Тоже вариант.
        Очень скоро понял Серёга, почему мусора в хату к Светке не лазят. Очень просто: сифака боятся. Облом уж сам до чего голодный до бабского полу после зоны, но и то на Светку бы не позарился. Хоть с тремя гандонами. Так и дал ей сразу понять.
        Пару дней у неё попрятался, потом решил в город наведаться. Не без пользы. Ещё одного знакомца старого повстречал, быстренько с его помощью двустволку на макаров махнул, с ружьём-то по городу не особо побегаешь, да?
        А вот на обратном пути, когда он уже на хату возвращался, прозвенел у Сереги в голове звоночек такой тревожный, шестым чувством ещё у людей называемый. Заштопался Облом, привстал возле соседнего дома у стеночки, закурил неторопливо, а сам по сторонам позыркивает. Ну, точно, ёпть… Так и есть, сидят у Светкиного подъезда на скамеечке чеканашки какие-то, портвешок разливают. Только разливают как-то подозрительно: разговоров за жизнь не ведут, только по сторонам поглядывают как-то неспокойно. Что ж, подождём, понаблюдаем.
        Ну, точно, как по команде, портвейн допили, стаканы пластиковые и бутылку пустую в мешочек бросили и с собой взяли. После чего на лавочку у соседнего подъезда переместились. Эх и фраера. Оно, конечно, понятно, учат их в ментовской школе вещдоков не оставлять, только и мы не вчерашние и тоже знаем, кого, чему, где и как учат. Нормальные-то алкаши мусор всякий после себя-то в лучшем случае бы в урну, что прямо возле скамейки, бросили, а то бы и просто как есть оставили. То есть кумовские, без вариантов.
        Уже тогда всё Облому понятно стало. Даже неважно уже, кто настучал, по всему видно
        - спалился. Рвать надо, но решил он ещё немного понаблюдать, так, из гонору блатного, может, ещё что засечёт?
        Засёк. С другой стороны дома, именно там, куда окна Светкиной квартиры выходили, водопроводчики какие-то в канализационном люке ковыряются. Вроде бы "чистые", нормальные работяги, но в том-то и дело, что чересчур чистые. Как будто и не ныряли в дерьмо весь день, а спецухи только полчаса назад на спецскладе получили. Профессионалы, блин… Ладно, суду всё ясно.
        Тихонько разворачиваемся и уходим. Делать что? Бежать, блин! Не будем мусорятам жизнь облегчать. Поймают - их право, ну а если нет - звиняйте, хлопцы. Но снова повезло - ушёл чисто. Теперь напрямую к реке, точнее, к обрыву: правый берег - он всегда выше левого. Там по тропкам, с детства знакомым, спускаемся к берегу и смотрим. Ага, так и есть. Лошок какой-то плоскодонку свою сушиться на солнышке оставил, ну так спасибо ему огромное от всей души воровской. Моторка - она бы, конечно, сподручнее была, ну уж что есть.
        Переплывая реку, ощущал себя Облом тараканом на хозяйском столе: вроде бы и чисто всё, и не видать никого, а вдруг откуда ни возьмись да опустится с высей заоблачных тапок хозяйский карающий? Нет, обошлось.
        Теперь бегом в сторону леса. Леса у нас, слава богу, знатные. От самого Петрова до Владимира тянутся, а дальше уж - до Первопрестольной. Те самые, муромские. Если осторожность соблюдать, параллельно трассе идти, за пару недель до столицы добраться можно даже пешком. Со жратвой, конечно, напряг, ну да мы - люди не гордые, на подножном корму продержимся. Правда, тут повезло: заприметил Облом, когда посёлок ближний огибал по дуге, бесхозную курицу и порешил тут же. Но пока просто на ремень прицепил - потом будет время, когда в лес углубимся, и костёр развести, и ощипать, и распотрошить. По малолетству голубей жрали, а курица - она не в пример питательней.
        Ночь застала Облома уже в лесу. Можно бы, конечно, и тут костёр развести, но стремался Серёга чего-то: город близко ещё, да и ищут его на всех углах, по-всякому. Поэтому продолжал идти вперёд. И прав оказался - незадолго до полуночи вышел Облом на полянку. А на ней строения разные. Шуганулся Серёга поначалу, а потом дошло: хутор это заброшенный, слыхал он про это место что-то нехорошее в детстве. То ли замочили тут кого, то ли с ума кто сошёл и опять-таки кого-то замочил, ну да не суть дело. Крыша над головой есть, и ладно.
        Хуторок, конечно, по всем делам стрёмно выглядел: главный дом хлипкий и полуразвалившийся, хлев какой-то рядом и пара сараюшек. Но нам ли выбирать? Переночевать хватит. А, может, и отсидеться на какое-то время.


* * *
        Апостолы, блин, Пётр и Павел…
        Нажрались Пашка с Петрухой в этот вечер конкретно - вместо полутора бутылок три уговорили. Петруха в кои-то веки в этот вечер холостым оставался: то ли устал, то ли ещё чего. А Пашка за день так с "пионерами" нагонялся - то проблемы какие-то, то подготовка к конкурсу художественной самодеятельности, то начальник лагеря вызывает и распекает за неподобающее поведение воспитуемых,  - что к вечеру уже и без водки на автопилоте был, а пил только исключительно для снятия стресса. Причём пить завалились в бывшую пионерскую комнату. Просто Петруха ухитрился сдуру в их собственной клетушке с утра окно открытым оставить, так что комаров и прочей кровососущей гадости туда налетело - куда там Трансильвании. Пашка выход легко нашёл: подрядил после отбоя троих "пионеров" с полотенцами вожатскую комнату от комаров очистить. А те и рады - и не "отбиваться" подольше повод законный, и развлечение какое-никакое. Когда Пашка последний раз в комнату свою заглядывал, аж ужаснулся: пионеры лютуют, комаров истребляют со страшной силой - все стены в кровавых разводах. И веселье царит в рядах "зондеркоманды"
необыкновенное. Ну и пусть их…
        Петруха же в депрессии находился, скорее всего, по поводу невостребованности сексуальных возможностей. Тупо уставившись на гипсовый бюст Владимира Ильича, он проникновенно объяснял равнодушному вождю мирового пролетариата какие же все бабы суки и нимфоманки. Нормально набравшийся к тому времени Пашка только тихо подхрюкивал. В общем, вечер удался.
        Потом Пашка нашёл старый пионерский горн и попытался в него дудеть. Не получилось, едва сам не облевался. Петруха горн отнял и попытался дудеть самостоятельно. Тоже не получилось. Долго ржали, тыкая друг в друга пальцами и беззлобно обзывая "Моцартами".
        Потом решили пройтись. Подсевший на измену Пашка запихнул в задний карман джинсов тяжеленный степлер, объяснив, что привык без оружия из дома в ночное время не выходить. Петруха понимающе кивнул.
        Как говорится, кто ищет - тот всегда найдёт. Из лагеря выбрались без проблем и за каким-то хреном попёрлись по дороге к перекрёстку на московскую трассу. Причём огромный Петруха держал Пашку за шиворот и проникновенно тому объяснял, что вообще-то "букварей" он терпеть не может, но Пашка - мужик правильный, и он, Петруха, его сильно уважает.
        Метров через четыреста наткнулись на "мэстных". Етишкин ты пистолет, восемь пацанов лет пятнадцати-семнадцати на мопедах: "Верховинах", "Минсках" и даже "Ригах". Все в дерматиновых куртках и резиновых сапогах с загнутыми голенищами - местный шик, типа, ботфорты. Д’Артаньяны, блин…
        Последующий диалог протекал примерно по такому сценарию:
        Главный Мэстный (недобро щурясь и привстав на стременах своего "ИЖака"): "А чё это вы тут такие борзые ходите?"
        Петруха (сильно покачиваясь): "А кто это такой крутой меня спрашивает?"
        Главный Мэстный: "Главный я тут. И ты сейчас просечёшь, вообще, в натуре, с кем говоришь!!!"
        Петруха: "Да уже просёк. Да и не говорил я с тобой, просто недоумение обозначил".
        Главный Мэстный: "Чего сказал?"
        Петруха: "От же ушлёпки. Речи человеческой не понимают…"
        Главный Мэстный: "Вали их, братва, вали городчан!!!"
        Петруха: "Землячок, ты просто не поверишь, как я этих твоих слов ждал. Теперь у меня душа чиста и опрятна будет".
        Нет, конечно, Пашка знал, что Петруха махач знатный, но чтоб до такой степени… В дугу пьяный Петруха ввинтился с места в толпу местных "байкеров", как отвёртка в масло. Только загремели падающие мопеды и матерно заорали незнакомые голоса.
        Но и на Пашкину долю тоже досталось, всё же Петруха не многорукий Шива какой-нибудь, чтобы всех сразу достать. Перед глазами выросла прыщавая морда в окружении белёсых патл. Автоматически Пашка выбросил вперёд правую ногу, целя по яйцам. Попал - морда из поля зрения исчезла. Зато схватили и крутанули за правое плечо. Пашка рефлекторно махнул рукой с зажатым в ней не хуже кастета степлером, и ещё одна круглая морда уплыла из поля видимости. А потом кто-то мощно приложил его по затылку…
        Давно знал Пашка за собой такую плохую черту - если сильно ударить его пьяного по башке, то вся память за последние полчаса наглухо стирается, а сам он в течение последующего часа куда-то идёт. В родном Петрове, кстати, это работало ему только на пользу, потому как брёл он всегда в направлении дома на автопилоте и просыпался только в своей постели. Но в других местах это не прокатывало - очнуться он мог где угодно…
        Так и сейчас, получив мощный удар по черепу, Пашка побрёл куда-то в сторону при полностью выключенном разуме. Где-то позади Петруха ещё азартно строил "мэстных" вдоль обочины и читал им лекцию о правилах поведения в приличном обществе, но Пашка этого уже не слышал.
        Спотыкаясь и наталкиваясь на торчащие ветки, он брёл по прямой в направлении родного дома, до которого было километров этак с тридцать, да и путь пролегал через лес и болота разные. Но мозги ещё не включились, а ноги работали. Примерно через час-полтора в сознании у Пашки начало слегка проясняться. Понял он, что заблудился, что из средств выживания у него только старый степлер, а сам он по жизни - редкий мудак. Но алкоголь из головы до конца не выветрился, поэтому когда за следующим кустом Пашкиному взгляду открылась поляна со старым каким-то, обветшалым и даже по внешнему виду заброшенным хуторком посередине, он без лишних раздумий ломанулся к избушке, больше всех остальных похожей на жилое строение, и, распахнув незапертую входную дверь, мирно свернулся калачиком у входа - хрен с ним, кто там хозяева, а он, Пашка, сейчас спать хочет!..


* * *
        Тягостное, сосущее ощущение в районе желудка начало выводить Тварь из блаженного сонного состояния. Тварь вообще-то не отличалась повышенной чувствительностью. Был "сон", и был "не сон". Были "голод" и временное его отсутствие. Вот, пожалуй, и всё - внутренний мир Твари не мог похвастаться богатством содержания. Сейчас Тварь начала просыпаться, потому что была голодна.
        Существование - жизнью это назвать язык не поворачивается - Твари было довольно скучным: еда и сон. Но понятие "скука" Твари было тоже незнакомо, как, впрочем, и большинство других человеческих понятий. Тем более что она уже давно не была человеком, да и живым существом она тоже уже давно не была.
        Иногда в медлительном мозгу Твари проскальзывали какие-то смутные воспоминания, но она сама не понимала до конца, реальны они или нет. Хотя какая разница - само понятие "воображение" Твари было тоже неизвестно.
        Когда Тварь хотела есть, она ела. А потом спала. Затем снова ела. И так из года в год.
        Учитывая, что процессы в практически неживом теле Твари протекали со скоростью, сравнимой разве что со скоростью передвижения сентябрьской улитки, то на сон приходилось гораздо больше времени, чем на бодрствование. Последний раз Тварь просыпалась более полутора лет назад. Тогда, проломив головой тонкий ледок, сковавший поверхность окна торфяного болота, давно уже ставшего её домом, тварь оказалась в заснеженном лесу. Жара или холод были Твари без разницы - температурных перепадов она не чувствовала, но сугробы по пояс и практически полное отсутствие живности вокруг вызывали раздражение. Подкормившись на первое время пробегавшим мимо неосторожным зайцем, Тварь отправилась на поиски.
        Тогда повезло: в паре километров от затянутого ледяной плёнкой родного торфяника обнаружился очень интересный сугроб с поднимающимся над ним облаком тёплого пара. Кто знает, что занесло приблудного бурого мишку в эти обжитые людьми края, где и волков-то давно почти поголовно поистребили. Может, из цирка какого сбежал или ещё что. Но подарок - он подарок и есть, а такими вопросами, как "откуда что взялось", Тварь никогда не озабочивалась.
        Мишка сначала взревел агрессивно и даже попытался ударить жёсткой когтистой лапой. Потом, продрав заспанные глаза и увидев, с кем имеет дело, жалобно по-собачьи завыл и обгадил всю берлогу. Но на такие мелочи, как запах, Тварь давно не обращала внимания, опять-таки вывалившиеся из брюха медведя кишки воняли ненамного лучше. Но для Твари, уже давно перешагнувшей грань между человеком и животным, плохих запахов просто не существовало. Полсуток она набивала безразмерный желудок суховатым, но питательным медвежьим мясом и салом, после чего, сыто урча, снова скрылась в родной торфяной промоине.
        Но сейчас сожранная полтора года назад медвежатина практически полностью переварилась в бездонном брюхе Твари, и та снова начала ощущать тоскливое и болезненное чувство всепроникающего голода. Осторожно, ещё до конца не проснувшись, она начала загребать мощными лапами вверх, выплывая из уютного прохладного нутра торфяника туда, где сквозь туманное коричневое марево просвечивал тусклый свет жаркого июльского дня.
        Сидевшая на еловой ветке сорока была очень удивлена, заметив на зарябившей поверхности торфяной промоины копны чёрных длинных волос, удивительно похожих на лошадиную гриву. Пару минут понаблюдав за странным созданием, с тихим хлюпаньем выбирающимся на берег, она спорхнула с дерева и понеслась куда-то в сторону, горя желанием сообщить о необычном явлении товаркам.


* * *
        Мутное марево опьянения постепенно отступало, и Пашка понемногу начал осознавать себя как личность. Пока ещё с трудом, мучительно собирая в голове осколки вчерашних воспоминаний, он попытался восстановить ход событий предыдущей ночи. Так, пили с Петрухой, потом их за каким-то лешим понесло прогуляться, потом вроде как дрались… Дальше провал. Затем короткое прояснение: бредёт он куда-то, натыкаясь на пеньки и ветки и бубня под нос какую-то тупую песенку, а затем: снова
        - провал. И вот уже сразу он сейчас где-то здесь. Вопрос только, где.
        Осторожно, не столько опасаясь дневного света, уже ощутимо проникавшего сквозь зажмуренные веки, а просто полный самых нехороших предчувствий относительно своего местоположения, Павел попытался раскрыть глаза. Что ж, ведь никто ничего хорошего и не ожидал, правильно?
        Он лежал, свернувшись эмбрионом на фантастически пыльном деревянном полу в каком-то сарае, а может, хлеву, не в том состоянии был Пашка, чтобы вдаваться в эдакие сельскохозяйственные тонкости. Жилой дом в таком запущении не бывает, по определению. Но в сарае этом определённо есть кто-то ещё, кроме самого Пашки, и этот кто-то вызывает необъяснимую тревогу на неком подсознательном уровне.
        Пашка попытался подняться, чтоб хотя бы приблизительно определить, где он и с кем приходится делить помещение, и тут обнаружил новый сюрприз. Надо сказать, весьма неприятный. Руки его были накрепко скручены в запястьях собственным ремнём. Оп-паньки…

        - А,  - раздался откуда-то сверху не суливший ничего хорошего хрипловатый голос,  - очнулся, фраерок? Ты того, не дёргайся, сейчас я тебя передвину, чтоб пообщаться мы с тобой могли.
        Здоровенная клешня с синими наколками блатных перстней на пальцах крепко схватила Пашку за плечо и легко, как котёнка, потянула вверх. Резкая смена положения в пространстве вызвала новый приступ тошноты и головокружения (похмелье, кстати, ещё никто не отменял), но Пашка подавил рвотные позывы в зародыше. Нехорошо как-то блевать на человека, который тебя связал и таскает с места на место, как тряпичную куклу. Чревато, знаете ли.
        Нет, оказывается, и действительно бывают дома запущенные похлеще любого сарая. Пылищи вокруг скопилось больше чем… Пашка даже придумать сравнения не мог. Да и неудивительно, судя по всему, дом заброшен не десять и не двадцать лет назад. Мебель опять-таки какая-то советско-антикварная, печка древняя с полуобвалившейся штукатуркой, обнажающей мощные красные кирпичи кладки. Да и сосед Пашкин по комнате как-то не смахивает на коренного обитателя из деревенских.
        Мужичок, пристроившийся напротив на трёхногом табурете, доверия не внушал. Абсолютно. Насмотрелся Павел на таких в родном Петрове: вроде бы и ничего особенного, так, сморчок заводской, но это только на первый взгляд. Характерная сутулость, взгляд из-под бровей - быстрый, злой, оценивающий,  - манера прятать руки и постоянная напряжённость - всё выдавало в человеке старого сидельца не хуже, чем примеченные раньше перстни на пальцах. Похоже, конкретно ты попал, вожатый Волохов.

        - Ты кто ж такой будешь?  - поинтересовался человек.  - На деревенского не похож, те одеваются по-другому и смотрят не так. На мусора тоже не тянешь, или я вчера родился. Откуда ты взялся, чудо?

        - Вожатый я,  - пролепетал пересохшим от страха и похмелья ртом Пашка,  - из лагеря.
        Мужик чему-то довольно ухмыльнулся.

        - Да, тут, похоже, в цвет… Коллеги мы, значит, с тобой почти получаемся, я вот тоже из лагеря, только не вожатый, ну и, конечно, не пионэр…  - он хохотнул.  - Ты из какого, из "Кировца"?

        - "Кировец" прикрыли давно, там теперь дом отдыха для больших людей,  - не попался на удочку Пашка,  - я из "Дружбы".

        - Это "Кагановича" который?

        - Он самый.
        Человек кивнул.

        - Да, слышал я что-то краем уха такое. Сам-то я из другого лагеря,  - он ещё раз ухмыльнулся,  - но и в "Кагановиче" побывать по малолетству пришлось. Да, были времена…
        Мужик немного помолчал, а Пашка попытался попристальнее к нему присмотреться. Да, человек, по всему видно, не простой. Не мальчик уже, по внешнему виду - за полтинник, но Пашка зеков навидался и прикинул, что тому вряд ли больше сорока пяти. Зубов опять-таки своих, считай, у сидельца не осталось, вон весь рот в коронках железных, но это не показатель. А вот представление о моде у того явно подкачало. Ибо облачён мужичок был в эластиковый спортивный адидасовский костюм с кричащими зелёно-красными полосками, дико популярный в самом конце восьмидесятых у разных мелких рэкетиров, но в настоящее время пригодный разве что для того, чтобы тихо копать картошку на загородной фазенде. Идущие к нему в комплекте стоптанные, но ещё крепкие чёрные ботинки тоже стильности не прибавляли.
        Но мужик крепкий и тёртый, сразу видно. Руки одни чего стоят: такими кулаками гвозди из стены рвать или подковы гнуть - самое милое дело. Интересно, чего ему, красавцу такому, от Пашки нужно?

        - И откуда ж ты такой взялся?  - задумчиво протянул зек,  - что ж дома-то тебе не сиделось, или в лагере твоём с пионэрами, а?
        Пашка только плечами пожал:

        - Нажрались мы с другом вчера, сам мало что помню… Вот, забрёл ненароком. Связал-то ты меня зачем, я ж зла вроде и не умышлял против тебя никакого? Просто случайно не в то время не в том месте оказался. Отпустил бы ты меня, а?  - предложил Пашка, сам не надеясь на положительный ответ.  - Типа, я тебя не видел, ты меня тоже, краями разошлись.
        Сиделец вздохнул:

        - А я что, не вижу, что не при делах ты? Только вот тут дело-то какое,  - он тоскливо посмотрел сквозь разбитое маленькое оконце, за которым уже вовсю шуровало жаркое летнее солнце,  - вряд ли у нас просто так разбежаться получится.

        - Если ты думаешь, что я к мусорам сразу побегу…  - предпринял ещё одну попытку Пашка, но зэк только рукой махнул:

        - А тут уж бегай или не бегай, разницы никакой. Потому как мусора здесь уже. Правильно я говорю, начальник?  - Неожиданно с какой-то обречённой злостью прокричал он в окно.
        Откуда-то со стороны ветерок донёс ответ:

        - А мне по херу, Облом, с кем ты там и о чём говоришь,  - Пашка узнал, хоть и не без труда, приглушённый голос летёхи Димки Рябушкина.  - Мы сейчас на штурм пойдём и разнесём твою избушку к маме нехорошей. Думаешь, долго ты со своей "пээмкой" против наших стволов продержишься? Так что лучше сам выйди, пока шанс есть.
        Лицо зека скривилось в бешеной улыбке-оскале.

        - Гонишь ты, начальник!  - Серёга прокричал, как сплюнул.  - Не той вы, мусора, породы, чтоб даже на мой ствол игрушечный лезть. Тем более что и заложник у меня есть, забыл, что ли?
        "Так я теперь ещё и заложник, ёпть,  - с каким-то даже равнодушием подумал Пашка.  - Если уж повезёт, так повезёт. Всё, блин, если вывернусь из передряги этой, с пьянкой вообще конкретно подвяжу. Не стоит оно того".

        - Ты мне про заложника давно уже поёшь,  - откликнулся Рябушкин,  - да вот только сомнительно мне как-то, уж больно тихий он у тебя, пусть голос подаст.
        Облом недобро так посмотрел на Пашку:

        - Слышишь, о чём тебя начальник просит,  - он кивнул в сторону выбитого окошка.  - Так что ты давай уж, уважь общество. Только сразу предупреждаю: лишнего не болтай, поздоровайся и всё. И того, в окно не высовывайся - они там все на измене, шмальнут ещё сдуру.
        Аккуратно, стараясь не делать резких движений, Пашка перебрался к окну и замер рядом с рассохшейся рамой:

        - Димон, это я, Пашка,  - пересохшее горло вовсю противилось произнесению громких звуков, отдаваясь на них саднящей наждачной болью.  - Не врёт он.
        Облом одобрительно кивнул. Со стороны ментов пару мгновений не слышно было ни звука, потом Рябушкин наконец отозвался:

        - Волохов?  - даже отсюда было слышно, что летёха был слегка обескуражен.  - Тебя-то как туда занесло, чёрт ты непутёвый. Ладно, ты там тихо пока сиди, Облома не зли. Вытащим мы тебя оттуда, сукой буду.

        - Правильно говоришь, начальник!  - прокричал в ответ Облом.  - Осознал, вижу, что не шуткую я. Ты сам там тоже не дёргайся, я через пару минут требования выдвигать начну.

        - Ты, падла, учти,  - пообещал Рябушкин,  - если с Пашкой случится чего, я тебя самолично порешу, мне тебя и вообще живого брать без особого интересу, а тут ещё и заинтересуюсь. Понял?

        - Не стращай, начальник,  - откликнулся Облом,  - пуганый я. А за "падлу" ответишь. Так, перерыв в дебатах.
        Облом отошёл от окна и в упор уставился на Пашку. Очень нехорошо так посмотрел, оценивающе.
        Старший лейтенант Димка Рябушкин тоже находился в невесёлых раздумьях. Ни он, ни парни из наряда реально не думали наткнуться вот так в лесу на объявленного во всероссийский розыск беглого зека. Отправили их пионерлагеря сторожить, по большому счёту так, для галочки. Порядок такой - заблокировать места возможного отхода беглого. Ещё несколько нарядов было разбросано по району, но с теми рациями, что у них имелись, они могли с таким же успехом находиться где-нибудь под Самарой. Димкиному экипажу ещё повезло, их рация была туда-сюда, минимальную связь с дежурной частью ещё обеспечивала, но нерегулярно и как большое одолжением.
        Вот и повезло: связались с ними ночью, приказали проверить Гордейкину заимку, вроде бы кто-то из деревенских видел подозрительного мужика, пробиравшегося в ту сторону. А если сигнал получен, надо реагировать. Вот и среагировали. Уже на подходе Облом начал палить через окно в сторону наряда, так что пришлось залечь за старинным амбаром, прикидывая дальнейшие действия. Тем более что обложенный в избушке зек что-то про заложника прокричал. Твою мать.
        Сам Димка пуль не боялся. Был у него определённый жизненный опыт: ещё в девяносто пятом пришлось на Кавказ скататься. В штурме Грозного он, правда, не участвовал, но впечатлений набрался по самое "не хочу". Потом ещё три командировки туда же, на память о которых остались маленький осколок в левом плече и жуткая неприязнь ко всяким зелёным насаждениям типа лесов.
        Нет, будь рядом с Димкой кто-нибудь из проверенных ребят, знакомых по командировкам, он бы, как бог свят, рискнул акцию провести. Но уж чем богаты… Да, вояки у него в наряде подобрались ещё те: все как один вчерашние дембеля. Вовка вон два года в желдорбате шпалы клал, а Олег вообще танкист. Толку от них при штурме, как от циркуля. Лёха единственный, кто хоть иногда за время службы в руках оружие держал и зеков видел,  - из краснопогонников он. Только тоже хрен редьки не слаще: одно дело - на вышке курить, а совсем другое - по лесам за вооружённым зеком бегать. Вон он, кстати, подползает. Интересно, чего нового скажет?

        - Ну?  - спросил лейтенант.
        Сержант перевёл дух.

        - Связался я наконец с нашими,  - он кивнул.  - Правда, связь такая, что… Короче, они там сейчас часть вэвэшную поднимают и ОМОН. Сказали продержаться и зека пасти, как будто мы сами бы не догадались.
        Рябушкин тоскливо поглядел в сторону домика, где засел Облом с заложником. Нет, всё правильно, на такое дело только войска поднимать нужно, их профиль. И с ОМОНом всё верно, потому как заложник присутствует. Другое дело, что до ближайшей части чуть ли не сотня километров: пока соберутся, пока подъедут по нашим-то дорогам… И с ОМОНом ситуация такая же. Ладно, бог не выдаст - свинья не съест, продержимся как-нибудь.
        Подобные мысли одолевали и Облома. Это сейчас, пока мусоров четверо, они шугаются и на рожон не лезут, а ведь через час-полтора их тут будет, как в Кремлёвском концертном зале на День милиции. То есть когти рвать надо по-любому. Вопрос только, как это по-грамотному обставить, да ещё и вожатый этот… С ним-то что делать, не валить же в самом-то деле?
        Внезапно взгляд Серёги наткнулся на тускло блестевший в уголке вывалившийся из кармана вожатого степлер. И смутная, не оформившаяся ещё до конца мысль начала принимать всё более чёткие очертания.
        Нехорошо так оглядевшись по сторонам, Облом подошёл к скрючившемуся на табурете Пашке.

        - Так, вожатый,  - Облом смотрел в сторону,  - ты пойми, я против тебя ничего не имею. Только вот выбора у меня особого нет - уходить мне надо, а тебя я с собой тащить не могу, но и оставить так просто тоже. Так что ты зла на меня не держи за то, что я сейчас сделаю.
        Полный самых дурных предчувствий, Пашка поднял глаза на зека, и в тот же момент мосластый, каменно-твёрдый кулак Облома врезался куда-то в район волоховского виска, отключая сознание и неся очередное забытье…


* * *
        Не разумом и не обонянием, одним только желудком, давно уже превратившимся в главный орган её чувств, Тварь определила присутствие Еды. Еды было много - сколько точно, Тварь затруднилась бы сказать. Как и все животные, считать Тварь не умела, а мыслила категориями "один" и "не один". Сейчас ощущение Еды пришло от Места.
        Почему Место так притягивает Тварь, та не задумывалась. Что-то такое было с ним связано в прошлой ещё, другой жизни, о которой Тварь не помнила ничего, кроме того, что она была. Как бы там ни было, во время своих нечастых пробуждений она всегда наведывалась к Месту, бродила среди полуразрушенных просевших строений, словно стараясь вспомнить, что же так неумолимо тянет её сюда. Разумеется, припомнить что-либо Тварь была не в состоянии, почти полностью мёртвый мозг настойчиво противился таким попыткам.
        Сейчас же две основные цели существования Твари - Еда и Место - чудесным образом совпали. Что ж, она была не против.
        Постепенно наращивая скорость, она начала двигаться к Месту. Задеревеневшие за время долгой спячки мышцы постепенно приходили в норму, действуя всё более послушно. С лёгкостью и изяществом, с трудом представимыми в этом крепко сбитом, приземистом теле, она почти не задевала низкие ветки и перемещалась по лесу с незаметностью призрака. Не то чтобы Тварь кого-то опасалась - весь её опыт настойчиво утверждал, что если в этом лесу и есть кого бояться, то это только её саму,  - просто инстинкт охотника научил её не привлекать к себе внимания. Не стоит пугать Еду раньше времени.
        А Еда обещала быть обильной и вкусной: люди. В списке гастрономических предпочтений Твари человеческое мясо занимало место куда как выше медвежьего, хоть и уступало в плане питательности коровьему. Зато по вкусовым качествам находилось вне всякой конкуренции.
        Через двадцать минут скольжения по замершему в страхе лесу Тварь застыла на границе поляны, ограничивающей Гордейкину заимку. Тут Тварь слегка притормозила. Всё-таки некоторая осторожность не была ей чужда, да и присутствие Железа ощущалось более чем явно. Тварь не боялась Железа - насколько проделанных им дырок до сих пор имелись на её теле, не причиняя особого неудобства, скорее вызывая раздражение. Но и нарываться в очередной раз Твари не хотелось. Тем более что Еда на Месте вела себя как-то странно.
        Абсолютно слившись с окружающими тенями, Тварь наклонила гротескно огромную голову набок, с некоторым подобием интереса наблюдая за развёртывающимися на заимке событиями.


* * *
        "Дежавю, блин",  - проскользнула в восстанавливающемся после сильнейшего удара Пашкином мозгу мысль, когда он снова увидел прямо перед своими глазами покрытый почти вековой пылью пол избушки.
        Сразу за этим дикая боль разорвала на части низ лица. Попытавшийся заорать Волохов чуть было не потерял сознание от нового приступа одуряющей рваной боли и смог только жалобно заскулить. Казалось, лицо его нашпиговано гвоздями, как у того монстра из "Восставшего из ада", с той только разницей, что тот чудила ещё и улыбаться мог и говорить, а вот Пашке даже такие простые вещи были недоступны. Тихонько мыча, он попытался дотронуться развязанными (ну, хоть за это спасибо) руками до рта, казалось, превратившегося в одну сплошную рану, и наткнулся на скользкие потёки собственной крови.

        - Не гоношись, парень,  - раздался сверху голос Облома,  - и рот не трогай пока, а то губы себе порвёшь.
        Сидящий на табурете Облом лениво поигрывал тем самым степлером, прихваченным Волоховым из пионерской комнаты.

        - И не злись на меня,  - посоветовал беглый.  - Мне нужно просто, чтоб ты молчал какое-то время. Если б я тебе язык отрезал, что, лучше бы было? А так потом эти скрепки тебе любой лепила за минуту удалит. Или слесарь,  - зек ухмыльнулся.

        - Теперь слушай,  - продолжал Облом,  - сейчас ты выскочишь отсюда и в лес побежишь. Ага, вижу, что понял ты мою задумку,  - кивнул он, наблюдая, как Пашка с недоумением осматривает адидасовскую олимпийку, теперь уже сидевшую на его собственных плечах.  - Правильно, типа, ты - это я. Мусора, само собой, за тобой ломанутся. За этим-то я тебе рот и зашил, потому как верить тебе я не могу, сам понимаешь. Ты бы в противном случае сам мусорам навстречу рванулся с криком: "Мужики, я это, а не зечара ушлый". А так они в тебя самого шмалять начнут, потому как брать им меня живого, тут дружок твой мент правильно сказал, резона особого нет. Так что беги, фраерок, беги, может, и я ещё немного побегаю… И зла на меня не держи, это жизнь такая сучья.
        Он снова подкатился к окну.

        - Эй, начальник, слышишь меня, нет?

        - Говори, что хотел,  - отозвался из-за амбара недобрый рябушкинский голос.
        Серёга начал излагать:

        - Значит, так, мусор, ждать мне тут, пока вы сюда полк краснопёрых нагоните по мою душу, смысла вообще никакого нет. Поэтому сыграем мы в догонялки. То есть я побегу, а вы за мной, может, и улыбнётся вам ваше счастье ментовское. И фраерка, дружка твоего, я тоже тут оставлю, не нужна мне в забеге обуза такая. Только радоваться не торопись,  - посоветовал он.  - Я вместе с терпилой этим, которого в подпол посажу, пару неплохих подлянок оставлю, чтоб жизнь вам не облегчать, так что выудить его оттуда не так просто будет. Короче, правила, мусор, тебе ясны. И не дёргайся особо, а то передумаю.
        Рябушкин немного помолчал.

        - На что надеешься?  - наконец поинтересовался он.  - Возьму ведь тебя по-любому. А если Пашку мочканёшь, так и я тебя сразу же…

        - Не хвастайся раньше времени, начальник,  - посоветовал Облом.  - А вожатого твоего, я сказал, кажется, не трону. Ты, если дело моё читал, знать должен - не мокрушник я, это только в последний раз по пьянке косяк вышел. Но и не зли меня, а то ведь сменю жизненные принципы-то… Короче, всё понял?

        - Да,  - ответил Рябушкин,  - понял.

        - Ну, вот и славно,  - довольно ощерился железными коронками Облом.
        Потом обернулся к медленно приходящему в себя Пашке:

        - Ну, вот и твоя гастроль, вожатый. Ты уж не облажайся, неохота мне тебя мочить, сам не знаю, почему. И прости уж, что так получилось…
        Подтянув покачивающегося и тихо подвывающего от боли Пашку к дверям, Облом хлопнул того по плечу и несильно подтолкнул в спину:

        - Ну, пошёл, воспитатель, не подкачай!
        И Павел побежал. Побежал так, как, наверное, никогда раньше в жизни не бегал ни на школьных спартакиадах, ни на институтских, ни на заводских. Как не бегал от злых бабок, в садах которых по ранней молодости воровал яблоки, вдохновлённый идеалом всех нормальных детей того времени - Мишкой Квакиным, как не бегал от местного хулиганья, когда случалось заплутать по молодости в чужом районе, даже от стаи одичавших собак, на которую однажды "повезло" натолкнуться на заброшенной стройплощадке, он не бежал с такой резвостью. Потому что понимал, что прав зек: не будут с ним мусора, хоть Рябушкин и друган вроде, церемониться - прошьют очередью, и потом ничего им не будет. Всё на зековскую хитрость спишется.
        Поэтому только ветер засвистел в Пашкиных ушах, когда он, перепрыгивая через поваленные стволы и уворачиваясь от колючих лапок можжевельника, ринулся прочь от заимки. И откуда только прыть-то такая взялась?

        - Шустрый зечара,  - отметил довольно Рябушкин.  - Ну да нашим легче. Вовчик, избушку проверь, только осторожно, чует моё сердце, не звездел Облом насчёт подлянок, Пашку из подпола вызволяй. Олег, Лёха - за мной. Зечара думает, он бегать умеет хорошо, ну да мы его разубедим.
        Олег с Лёхой энтузиазма, понятно, не высказали. Одно дело в форме, в бронике и со стволом на рынке шорох наводить, а совсем другое - во всей этой сбруе с беглым зеком по лесу наперегонки носиться. Не за тем, собственно, в органы служить шли. Но ведь Рябушкин - он начальник такой, с которым не очень-то и поспоришь. Да и Вовчик от поручения был не в восторге: наслушался в своё время о зековских примочках, когда бритвой в глаз плюют или самострелы всякие наставляют. Но служба
        - она служба и есть.
        То есть трое рванули за убегающим зеком, а Вовчик на цырлах начал подкрадываться к избушке. Кстати, ни Рябушкин, ни подчинённые его на кроссе не очень-то и выкладывались, верно рассудив, что зек - это не спортсмен, дыхалка у сидельца, как и остальное здоровье, никакая, так что долго он подобный спринт не выдержит. Да и им в амуниции реально бежать несподручно. Так что зек пусть на рывке выкладывается, а они, не торопясь, аккуратно за ним последуют и тихо возьмут, когда он на колени рухнет и воздух всей пастью глотать начнёт. Не впервой, чай, случалось разное на службе, насмотрелись.
        Вовчик - тот, конечно, на измене круто сидел. Ну вот никак ему в избушку эту старинную заходить не хотелось. Шестое чувство, что ли, а может, просто по жизни он отвагой особой не отличался, оттого и в ментовку служить пошёл, известно ведь, что "шобла зайцев валит льва". Всегда приятно за собой власть чувствовать, а тут вот ведь незадача какая - зековским подлянкам про авторитет исполнительной власти не особо-то и объяснишь. Так что пробирался к приоткрытой двери Вовчик с особой осторожностью, приготовив и себя, и АКС ко всяким неожиданностям нехорошим.
        За приоткрытой дверью оказалось неожиданно пыльно и после яркого дневного света как-то особенно темно. Исключительно городской житель Вовчик слыхал краем уха, что это помещение в избе называется то ли сени, то ли подклеть, то ли ещё как-то по-простонародному. Легче от этого не становилось, меньше всего хотелось сейчас Вовчику экзотики всякой пейзанской. Другое дело - подъезд, про них мы всё знаем, но выбирать не приходилось. Однако обошлось. Очень аккуратно проскочив тёмный закуток, Вова оказался перед дверью в большую комнату (горница, что ли?). Осторожно зыркнув глазами по сторонам, он не обнаружил ничего опасного: комната как комната, правда, запущенная очень, что неудивительно - хутор-то давно брошенный. Также на одних носках, стараясь уподобиться коварным узкоглазым ниндзя, Вова, выставив вперёд поросячий носик АКС, шагнул в комнатушку. И тут же упал как подкошенный, когда что-то неимоверно тяжёлое опустилось ему на голову, как кара божья.
        Эх, безалаберность наша… Ну вот что стоило Вовчику нацепить на башку вместо серой "пидорки" нормальную стальную каску, которую, кстати, и предусматривается носить рядовому и сержантскому составу при боевых операциях? Да вот лень-матушка: по такой-то жаре и броник - уже перебор, не то что этакий чугунок на голове. Только вот броник от табурета в голову - защита очень даже сомнительная, а каска - вполне даже реальная. Но вот не срослось. Для Вовчика то есть, бывшего желдорбатовца, а ныне сержанта милиции. А вот Серёге Горюнову, больше как "Облом" известному, очень даже по душе ментовский головной убор пришёлся - табуреткой, какая бы древняя и добротная она ни была, каску-то вряд ли прошибёшь, а вот серенькую кепочку с козырьком - легко. Так что спорхнул он с наддверных антресолей и быстренько впавшего в беспамятство мента обшмонал.
        Улов не то чтобы не порадовал, просто не принес ничего сверх ожидаемого. Кроме АКС ещё ПМ в кобуре, но Облому-то второй ни к чему - просто обойму выщелкнул, а саму пушку мусорёнку оставил, пусть играется. В карманах мелочишка всякая несерьёзная, ключи там, пара сотен ассигнациями и пачка "Кэмела" с зажигалкой. Вот за курево спасибо.
        Присмотревшись к менту, Серёга удовлетворённо вздохнул: не до смерти зашиб, как и предполагалось. Даже черепно-мозговой, скорее всего, нет, так - лёгкое сотрясение, был бы мусорок пьяный, так и не заметил бы, на похмелье списал. И хорошо это, не по нраву было Горюнову людей мочить, хотя приходилось, конечно.
        Броник мусорской Серёга откинул за ненадобностью - автоматную пулю он всё равно не удержит, а вот бегать в нём затруднительно. Другое дело китель и фуражка эта чмошно-полицайская. Понравилась Облому игра в маскарад, тем более что не вчера он родился, понимал, что через час-полтора в лесу от ментов всевозможных и солдатни не продохнуть будет, но вот только стрелять через кусты по родной мышастого цвета униформе они вряд ли начнут. А тут и у Облома шанс несколько мгновений выиграть, а в такой игре, которую он затеял, каждая секунда дорогого стоит. Потому разоблачил Облом сержанта выше пояса и, как всё нутро его воровское ни протестовало, кителёк милицейский и кепочку на себя натянул. Глянул на себя в старинное запаутиненное зеркало и сплюнул: полицай полицаем, хорошо хоть, никто из знакомых не видит. После чего подхватил железки и тоже сиганул в лес.
        Сержант Владимир Мытищин очнулся даже раньше, чем предполагал Облом. Табуретки в голову были для него не в новинку: в вагончике, где он службу проходил, всякое случалось, здоровьем Вовчик всегда отличался отменным, а черепные кости были на удивление крепкими. Поэтому уже спустя несколько минут после рокировки Горюнова он тихо застонал и попытался привстать на руках. Нет, здорово его приложил всё же зечара - в глазах двоилось и звуки раздавались, как из-под подушки. Поэтому скрип старых половиц под чьим-то грузным телом Вовчик даже не расслышал, а просто ощутил в комнате внезапно чьё-то чужое присутствие.
        Автоматически потянувшись к кобуре, он только чертыхнулся, схватившись за пустоту, уже прекрасно представляя себе все служебные разборки по причине утраты табельного оружия. Но тут же глаза наткнулись на родную "пээмку", валявшуюся тут же рядом. Обрадованный Вовчик потянулся к ней, схватил за родную ребристую рукоять и рефлекторно направил на незнакомца, как-то нехорошо всхрапывающего прямо за спиной.
        Боёк сухо щёлкнул вхолостую несколько раз, а потом Вовчик тонко, по-заячьи заверещал и попытался в очередной раз нырнуть в спасительное небытие, разглядев нового гостя старой избушки. Но крик его прервался, даже почти не начавшись.
        Одним мощным стремительным ударом Тварь сломала Вовчику шею, вырвав горло и своротив голову под совершенно немыслимым углом. Потом, опустившись на колени, она начала рвать грудь сержанта Мытищина мощными, словно только для этого и предназначенными то ли лапами, то ли руками, отбрасывая в сторону обрывки форменной рубашки и майки - Тварь ела только мясо, ткань застревала в по-акульи острых зубах, причиняя постоянное, пусть и мелкое, неудобство. Отправив в пасть пару кусков, оторванных от груди Вовчика, Тварь, абсолютно озверев от запаха крови, раздвинула мощным кулаком рёбра, наконец дорвавшись до сердца жертвы. Как всегда, переполнившая пасть кровавая влага заставила её ещё раз на короткое мгновение почувствовать себя изумительно живой, но пульсирующее ещё сердце взорвалось в пасти твари совершенно неописуемым фонтаном ощущений, после чего вся эйфория сошла на нет. Тварь начала просто тупо жрать, как она делала всегда.
        Когда от тела сержанта Мытищина осталось совсем не так уж много, Тварь вспомнила про остальную еду. Еды оставалось много, но она убегала, и Тварь это чувствовала. Что ж, побегаем - само понятие "охота" Твари было незнакомо, но процесс ей нравился.


* * *
        "Шустрый какой зечара-то оказался,  - с некоторым даже уважением думал Рябушкин.  - И не скажешь, что почти всю жизнь на баланде,  - такого хоть на спартакиаду любую выставляй".
        За последние минут этак пятнадцать беглый зек вымотал ментов почти до невозможности. Тому-то что, знай беги налегке, а у стражей порядка и сбруя всякая железная, и стволы, для быстрого боя, может, и хорошие, но для спринтерского забега абсолютно не предназначенные. У самого Рябушкина в разгрузке помимо табельного ещё кое-что имелось. Сделали кавказские командировки старлея параноиком в этом отношении, раз и навсегда он для себя определил, что огневой мощи никогда много не бывает. Конечно, волк какой-нибудь спецназовский и лопаткой сапёрной в любой ситуации обойдётся, но мы-то люди простые, мы больше на продукцию ВПК полагаться привыкли, а руками-ногами пусть супермены всякие машут.
        Ещё больше не нравилось Рябушкину, что стремился беглый прямо в самый центр торфяников. Самое паскудное место эти торфяные болота. Это вам не северные или белорусские, с теми всё ясно: видишь проплешину в лесу - обходи стороной. А тут по-иному. Иногда только из-за большого количества мёртвых деревьев и определишь, что в самую трясину попал. Да и нет тут трясины как таковой - просто неожиданно открывается под ногами окошко, заполненное тёмно-коричневой водицей, и тут уж кричи не кричи, как повезёт. Много народу в этих местах сгинуло, грибников всяких, охотников… Так что под ноги смотреть надо внимательно во избежание, так сказать…
        А вот Облом под ноги, по ходу, не смотрел. Да и зачем ему? Что от пули мусорской подыхать, что двадцать лет на зоне гнить, что в болоте моментально сгинуть - выбор небогатый. Потому и бежал беглый, не разбирая пути, а просто ставя ноги куда ни попадя. Но это ведь только ему терять нечего, а Рябушкин ещё пожить собирался, да и ребят молодых из ППС гробить не хотелось.

        - Олег, Лёха,  - скомандовал Рябушкин. В боевой обстановке обращения типа "товарищ сержант" не много стоят,  - справа и слева от меня, дистанция тридцать метров. Чтоб падла эта не задумала обратно мимо нас проскочить. Поняли, бойцы? Всё, исполнять. И под ноги внимательно смотреть, мля! Никуда эта сука от нас не денется, нет там дальше пути.
        Бойцы поняли, но энтузиазма не высказали. Хоть вслух спорить с Рябушкиным, за которым давно ходила по пятам слава "контуженного", не собирались. Рассосались и продолжили преследование.
        Алексей Щербаков вообще лес, и тем более болота, переносил очень тяжело. Сам уроженец Северной столицы, он до службы никогда раньше с лесами особо дела не имел. А служить пришлось на "семёрке", считай, в самой тайге, да ещё и под пристальным ожидающим прицелом глаз сотен зеков. Потому и породу эту человеческую Лёха не любил ещё больше, чем лесистую местность всякую.
        Но всякое случается. Познакомился Лёха на службе с девкой одной, из местных уроженок. Ну, не совсем из местных - петровская она была, к дружку своему на свиданки в зону ездила. А потом дружка как-то зарезали, то ли за долг карточный, то ли ещё за какой косяк. Но девчонка ездить не перестала, правда, теперь уже исключительно к Лёхе наведывалась. Ну, слово за слово, решил Лёха после окончания службы в "город у Пяти углов" не возвращаться, тем более что и не ждал его там никто особо. Женился на Татьяне (той самой девчонке) и устроился работать в горотдел. Нет, жизнь нормальная была, да и на службе государевой только сильно ленивый свой кусок мимо рта пропустит. А Лёха таким не был никогда. Но вот под пули лезть он не собирался, при всей своей любви к выбранной профессии.
        Болот, как известно, под Питером - как у дурака стекляшек, так что считал себя Лёха в этом деле докой и почти что экспертом. Тем большим было его изумление, когда прочная на вид коряга, на которую он наступил, как-то чересчур стремительно ушла куда-то вперёд и вниз, а сам Лёха, потеряв равновесие, нырнул следом за ней.
        "Бля",  - только и успел подумать он, поняв, что не просто упал, а провалился в скрытую торфяную промоину. Обхватившая его со всех сторон, как влажное банное полотенце, жидкость моментально выжала из груди любую возможность кричать и звать на помощь, подействовав на разгорячённое гонкой тело, как ледяной душ. Лёха ещё раз судорожно рванулся вверх, понимая, что всё это неправильно, что не может всё кончиться так, глупо, по-дурацки, но бронежилет и ещё какая-то непонятная сила тянули его вниз.
        "Поо…" - попытался закричать Лёха, но коричневая то ли вода, то ли грязь попали в его горло, перехватив дыхание и заставив забиться в вязких объятиях болота. Забыв про автомат, присягу и всё остальное, он дико рвался наружу из вязкого плена равнодушного тупого торфяного окна, но силы были неравны. Лёха успел ещё почувствовать, как от недостатка воздуха разрывается грудь, и судорожно вдохнул. Тёмная торфяная жижа торжествующе хлынула в его лёгкие, раздирая их изнутри непередаваемой болью, и тогда Лёха понял: это всё.
        Тело его ещё продолжало судорожно дёргаться, не желая мириться с мыслью о конце, но сознание уже угасло, и младший сержант милиции Алексей Щербаков медленно опустился на дно промоины, по сути, представлявшей собой перину из мягких хлопьев торфа.


* * *
        Тварь озадаченно всмотрелась во всплывающие пузыри воздуха на поверхности подёрнутого рябью болотного окна. Еда ушла вниз, туда, где почти постоянно обитала сама Тварь, проводя большую часть своего существования в долгой сытой спячке.
        Мертвечину Тварь не любила, свернувшаяся кровь придавала Еде неприятный оттенок и… Скажем так, Твари просто нравилось убивать.
        Но забывать о том, что почти рядом с её потаённым болотным логовом лежит часть Еды, не следовало. Кто знает, может быть, в следующий раз Тварь снова проснётся зимой, а медвежьей берлоги поблизости и не окажется? Поэтому Тварь хорошенько запомнила место, где покоилась мёртвая Еда, и продолжила преследование.
        Следующей целью Твари оказался Олег Степанов, последний из оставшихся в живых "пэпээсников". От природы наделённый незаурядной силой, он даже внешне чем-то напоминал боевую машину, на которой служил в годы армейской службы. Приземистый и коренастый, с огромными кулаками и покрытыми буграми мышц плечами, он был незаменим при решении любой острой ситуации, будь то пьяная драка в рабочей общаге или обычный бытовой дебош. Бузотёрам, как правило, хватало одного только взгляда на мощную, как топором вырубленную фигуру Олега и встретиться с равнодушными голубыми глазами сержанта, чтобы задуматься о своём поведении. Олег не был злодеем каким-нибудь, просто никогда не задавался вопросом можно ли обойтись без мордобоя и прочих "силовых методов". Официально он имел несколько выговоров за рукоприкладство, но фактически начальство закрывало на это глаза, прекрасно понимая, что некоторые ситуации можно решить только грубой силой. А в этом плане Олег был вне конкуренции.
        В отличие от Лёхи он прекрасно знал паскудную коварность здешних мест, потому и бежал размеренно, не торопясь, аккуратно огибая все подозрительные места. В том, что беглый зек никуда не денется, у него не было никаких сомнений, но и стрелять в него он не собирался. Морду набить - это одно, а палить в живого человека шло как-то вразрез с жизненными принципами Олега. Потому и автомат он не ставил на боевой взвод, просто придерживая его рукой, чтоб не мешал при беге.
        Тварь бесшумно следовала за ним, держась метрах в десяти, и когда Олег на несколько мгновений замер, чтобы получше осмотреться и прикинуть дальнейшие действия, с ловкостью пантеры, оттолкнувшись мускулистыми ногами от мягкой почвы, прыгнула на спину остановившегося милиционера.
        Сильнейший толчок бросил Олега лицом вперёд, в покрытую ковром перепрелых сосновых иголок землю, но он ещё успел расслышать противный скрежет, который издали когти Твари, попытавшейся порвать его тело через бронежилет. Тварь тоже была немало удивлена - весь её опыт учил, что ни одна плоть или одежда не в состоянии остановить атаку смертоносных когтей монстра. Олег тем временем кувыркнулся колобком и, разом забыв про все свои жизненные принципы, вскинул автомат.
        От природы практически лишённый воображения, сержант даже не испугался, увидев жуткое существо, свалившее его на землю. Твёрдо знающий, что таких уродов просто не может существовать, Олег приготовился к бою с ним, как с обычным противником.

        - Стоять, сука!  - рявкнул он, наводя ствол на Тварь.  - Порешу нахрен!
        Это было его ошибкой: имея в руках ствол, надо стрелять, а уже потом пытаться запугать кого-то, пусть и выглядящего, как участник Хеллоуина, но ухитрившегося тем не менее сбить такого мощного парня, как Олег, на землю. Тварь прыгнула ещё раз, размазавшись в пространстве бурой молнией.
        Олег попытался встретить её прикладом, но универсальное детище отечественного ВПК никчемной игрушкой отлетело в ближайшие кусты. Он нанёс мощнейший удар в непропорционально большую голову Твари, но та, даже не попытавшись его блокировать, молниеносным движением просто вырвала нижнюю челюсть сержанта, прихватив при этом кусок горла.
        Ещё не поняв, что он практически мёртв, Олег попытался снова ударить непонятное существо, но руки уже перестали его слушаться и безвольно упали. Вспыхнувшую было волну боли прервал ослепляющий удар кулака Твари, смявший, как бумагу, черепные кости и превративший голову сержанта в бесформенную кровавую лепёшку.
        На этот раз Тварь уже не просто жадно жрала, как раньше на заимке, когда она стремилась утолить дикий, пронизывающий голод,  - теперь она неторопливо насыщалась. Бронежилет вызвал некоторое недоумение, но смутные подобия воспоминаний ещё из той, прошлой жизни подсказали ей, что это не более чем скорлупа от ореха, освободиться от которой можно очень просто. Разобравшись с броником, Тварь начала неторопливо смаковать новую Еду, поглощая только наиболее лакомые куски - грудные, спинные и ягодичные мышцы, сердце, печень, почки. Перемешанные с обломками костей ошмётки мозга послужили ей десертом.
        Сейчас Тварь уже утолила голод и вполне могла снова направляться к месту спячки. Двое людей даже для такого безразмерного желудка, как у неё, были вполне достаточным рационом. Но неожиданно в практически мёртвом мозгу Твари родилось некоторое давно позабытое чувство, которое можно было бы назвать "любопытством", если б такое понятие было знакомо монстру. Просто очень уж интересно вела себя оставшаяся Еда - бежала куда-то, но не от Твари, а друг за другом, издавала странные звуки и интересно пахла кровью и страхом. Тварь, не спеша по собственным меркам, но двигаясь с неестественной быстротой с точки зрения всех остальных обитателей леса, ринулась следом за удаляющейся Едой, тем более что перемещалась та в сторону излюбленного лежбища чудовища.


* * *
        Дальше бежать Павел уже не мог. Воздуха, проникающего в ноздри, явно не хватало для подобного непредусмотренного похмельного забега, а любая попытка вдохнуть через рот отзывалась дикой болью в искалеченных скрепками губах. Сердце гулко стучало в ушах, напоминая, что Волохов уже далеко не мальчик, чтоб устраивать такие вот кроссы по пересечённой местности. Именно в тот момент, когда Пашка уже смирился с мыслью, что быстрая смерть от дурной ментовской пули гораздо предпочтительней таких мучений, он подвернул ногу.
        Небольшая ямка - то ли крот вырыл, то ли просто всегда тут была - подвернулась на дороге вожатого пионерлагеря "Дружба", и тот покатился колобком, наткнувшись рёбрами на несколько весьма угловатых корней.
        "Всё,  - решил Пашка,  - хватит. Мочканут меня - так и мочканут, а бегать я больше не буду, не зайчик какой, чай…"
        Он попытался гордо приподняться навстречу преследователям, но только глухо замычал от боли в вывихнутой щиколотке. Слёзы, хлынувшие из глаз,  - это ещё полбеды, а вот скопившиеся в носу сопли вполне могли представлять угрозу для дальнейшего волоховского существования. Поняв это, Пашка осторожно вдохнул узкой щёлкой между губами, после чего приготовился к неизбежному.
        Ещё одна мысль, как всегда вовремя, пришла в голову к Пашке. Вжикнув молнией, он с остервенением содрал с себя уже порванную и заляпанную грязью зековскую олимпийку, оставшись в ненамного более чистой, но когда-то по определению белой футболке.
        Привстав на коленях, Пашка обратился лицом в ту сторону, откуда должны были появиться преследователи. Может, и повезёт - Димка Рябушкин первым на него выскочит и не начнёт палить сгоряча. Хотя с Димки станется - контуженный же,  - но выбора другого всё равно не остаётся.
        Повезло: действительно через пару минут из можжевеловых зарослей появилась потная, красная и злющая морда Рябушкина и стрелять он почти не стал. Точнее, не стал в Пашку - просто всадил короткую очередь из автомата в непосредственной близости от него, так просто, чтобы обозначить присутствие.
        После чего разразился замысловато-длинной инцестуальной тирадой, в конце которой уже почти культурно поинтересовался:

        - А хули ты молчал, придурок? Мы ж тебя чуть не пришлёпнули вместо зека этого.
        Потом взгляд Рябушкина стал более осмысленным, скользнул по брошенной рядом куртке и окровавленному лицу Волохова, по его неестественно, по-негритянски вывернутым губам, и старлей только озадаченно покачал головой. После чего присел на корточки перед Пашкой, с болезненным интересом разглядывая намертво пришпиленные одна к другой скрепками губы.

        - Ты, того… извини,  - пробормотал он.  - Вижу всё. Сам снимать эту гадость не полезу, как бы не навредить. Ты уж до доктора подожди.

        - Жалко, конечно,  - продолжил он,  - что падла эта нас обхитрила… Но ничего, слышишь?  - Димка поднял палец вверх, и Павел действительно услышал далёкий собачий гавк и еле различимый шум множества моторов.  - Никуда эта сука не денется. А если его, пока суд да дело, на время в наш "клоповник" определят, я за тебя спрошу, не сомневайся. Сейчас парни мои подвалят, подмогнут. Зечара этот хитрее нас оказался, но что поделаешь? О, кстати, вот и ребятки мои,  - среагировал Рябушкин на шевеление за своей спиной.
        И уже только по ошалевшим глазам Павла поняв, что за спиной не ожидаемые им сержанты, а кто-то совершенно посторонний, Дмитрий, поудобнее перехватив автомат, резко развернулся в сторону нового участника сцены.
        Маму твою ещё раз так очень нехорошо…
        Раздвинувшее плечами кусты можжевельника существо, появившееся на поляне, только отдалённо напоминало человека. Да, у него были две ноги и две руки, если можно назвать руками свисающие почти до земли грабли с ногтями, давно превратившимися в самые настоящие когти, и неестественно огромными кистями. Да и ноги не подкачали - покрытые короткой тёмной шерстью, они напоминали задние лапы какого-нибудь хищника из кошачьих неестественно удлинёнными бёдрами и мощными икрами. Но самое страшное начиналось выше мощных покатых плеч.
        Где-то чуть ниже уровня кадыка бледно-зеленоватая кожа существа переходила в тёмно-коричневую звериную шкуру. Той же шкурой была покрыта и уже никак не человеческая голова. Гротескно-большая, она, казалось, вжимала тело существа в землю, делая его ещё более и квадратным. А сама голова принадлежала когда-то совершенно другому существу, с человеком имеющему лишь то общее сходство, что и те и другие вскармливают своих детей молоком.
        Острые уши, густая грива спутанных волос и чудовищно длинная челюсть - всё говорило о том, что голова эта лошадиная. Если б не страшные треугольные зубы в пасти и не горящий багровыми огнями взгляд миндалевидных продолговатых глаз. Да и места на шее, где, похожее на человеческое, тело переходило в эту ужасную голову были неровными, какими-то рваными, как будто кто-то пытался создать чудовищное подобие франкенштейновского монстра, пришив лошадиную голову к человеческому телу.

        - Что, бля, за маскарад,  - с некоторой даже ленцой поинтересовался Рябушкин, и только человек, хорошо его знающий, смог бы уловить в тоне старлея те нотки, после которых он превращался в сущего зверя.  - Напугать, что ли, собрался? Так я пуганый.
        Тварь недоумённо повела лошадиными ушами. Всякое случалось, но вот разговаривать с ней никто ещё не пытался. Не то чтобы она поняла смысл слов, но сама попытка общения с ней ввёла её в некоторое замешательство. Которым Рябушкин и попытался воспользоваться.
        Подняв автомат, он перекинул предохранитель. Но Тварь не собиралась ждать. Снова коричневой тенью распластавшись в пространстве, она вышибла оружие из рук старлея, одновременно со всей силой ударив того в грудь. Бронежилет выдержал, не выдержали рёбра. Дмитрий отчётливо услышал громкий треск, идущий изнутри, такое уже бывало однажды, когда в бою ему воткнули в руку плоский, фашистский ещё штык, который какой-то дух приспособил вместо кинжала, только тогда треск был гораздо слабее. Следом нахлынула одуряющая боль, не позволяющая даже вдохнуть по-человечески. Но Тварь не торопилась его добивать: отскочив, она наблюдала за судорожными попытками старлея схватить ртом хоть немного воздуха даже как-то почти с человеческим вниманием.

        - А что это у нас за бяка такая по лесам ходит?  - раздался неожиданно из-за спины Твари дрожащий от напряжения, но куражливый голос.  - Или в цирке день открытых дверей объявили?
        Бледный и злой Серёга Облом в смешном, несуразном прикиде - ментовский китель и фуражка в сочетании с тренировочными штанами и раздолбанными ботинками - стоял за спиной монстра, приведя автомат в полную боевую готовность.

        - Ты чё ж это, падаль,  - поинтересовался он у оторопевшего от такой наглости чудовища,  - на ментов прыгаешь, а? Если их твари всякие подкоряжные мочить будут, что ж нам, честным ворам-то, останется?
        С этими словами Серёга нажал на курок. Автоматная очередь, выпущенная в упор, мощными шлепками пуль откинула Тварь чуть ли не метров на пять, проделав в её теле новые дыры. Тварь разозлилась - не то чтобы она дорожила своим телом, просто, как любой хищник, чудовище воспринимало всякую агрессию адекватно. Не обращая внимания на начавшую сочиться из пробитых отверстий мутную жидкость, давно уже циркулировавшую в её теле вместо крови, она рванулась к новому существу, попытавшемуся доказать, что оно сильнее неё.
        На поверку существо оказалось ничуть не крепче, чем вся остальная Еда. Ярость и злость, исходившие от него, были удивительны, но Тварь давно не придавала значения эмоциям. Когда острые когти монстра пропороли ему брюхо, Облом ещё ухитрился вцепиться зубами во влажный огромный нос Твари и вырвать оттуда кусок воняющего болотом мяса. Тварь это не остановило, и двумя быстрыми движениями когтистых лап она превратила грудную клетку зека в мешанину из рёбер и сочащихся кровью внутренностей. Никогда Серёга Облом не думал, что умрёт так - не на ноже у братвы, не выхаркивая кусками лёгкие в кумовском карцере и не от пули мусорской, а в когтях жупела из детских страшилок. Но жизнь - она ведь падла ещё та, всегда норовит подкинуть какой-нибудь сюрприз. Даже со смертью…
        Жрать Облома Тварь уже не стала. Только оторвала левую руку, пожевала, оценила и сплюнула в отвращении. Слишком много водки и чифиря выпил в своей жизни Облом, чтоб прийтись по вкусу даже такому неприхотливому в еде хищнику.
        Волохов и Рябушкин напряжённо наблюдали за тем, как чудовищный монстр отбросил от себя измятое тело зека, поводил покусанным носом и направился куда-то в сторону. "Пронесло, что ли?"  - разом мелькнула в голове у обоих панически-недоверчивая мысль, словно в ответ на которую Тварь как бы шагнула в провал в зелёной траве и пропала.
        Рябушкин сообразил первым:

        - Пашка, ты в порядке, слышишь меня?
        Павел кивнул, так как внятно ответить он, понятно, был не в состоянии.

        - Она в торфяник нырнула, понял, да?  - превозмогая раздирающую боль в груди, уточнил Дмитрий.
        Пашка ещё раз кивнул - типа, ну и чего?

        - А то, билят,  - матерные слова давались Рябушкину почему-то особо тяжело,  - чую я почему-то, что пацанов своих из наряда больше не увижу.  - Он сплюнул и с удовлетворением заметил, что слюна не красная, значит, есть ещё шанс, что лёгкие не пробиты, может, и поживём ещё, хотя больно-то как!  - Положила их тварюка эта… А долг - он платежом красен. Справа у меня поищи,  - Рябушкин одними глазами указал на разгрузку.
        Как сомнамбула, Павел запустил руку в накладной карман и наткнулся кончиками пальцев на что-то холодное и гладкое, одним своим присутствием означающее смерть.

        - "Эргедешка",  - кивнул Рябушкин.  - Отличная штука. Колечко блестящее видишь? Так вот, вытащи его и в лужу ту, куда паскуда эта нырнула, брось. Пули её, конечно, не берут,  - ухмыльнулся бешеным оскалом лейтенант,  - но бессмертных-то один хрен не бывает. Давай, Павел, действуй, пока наши не подвалили. Неохота мне, понимаешь, чтоб сучара такая по свету белому ползала… Рви, бля, я сказал!!!  - шёпотом заорал он, видя, что Пашка всё ещё находится в раздумьях.
        Павел был уже не в состоянии спорить. Подобрав гранату, он на четвереньках подобрался к болотному окошку, где скрылась Тварь, выдернул смешное никелированное колечко, опустил рубчатое яйцо в воду и со всей возможной скоростью пополз обратно.
        Взрыв гранаты под водой даже не показался особо сильным.


* * *
        Тварь уже улеглась на дно, впадая в своё обычное состояние спячки, когда почувствовала, как сверху опускается что-то небольшое и хищное. Но для Твари не было понятий "опасное" и "не опасное", были только "Еда" и "не Еда". Падающее сверху Едой определённо не являлось, поэтому Тварь предмет проигнорировала.
        Даже когда неведомая сила неумолимо вмяла её в грунт, лишив пары конечностей, Тварь среагировала спокойно - понятие "регенерация" было ей так же мало знакомо, как и все остальные, но она не сомневалась в своей животной тупости, что к моменту следующего пробуждения с ней всё будет в порядке. А если и нет, невелика беда: она и с одной ногой многого стоит. Понятие "страх" ей было так же незнакомо, как незнакомо оно, к примеру, акуле. Поэтому Тварь спокойно свернулась калачиком на дне и впала в спячку.
        Вообще-то на торфяниках даже костёр жечь запрещается, не то что гранатами кидаться. И не без оснований. РГД, конечно, граната не самая мощная, но даже её мощности, её силовой и тепловой энергии хватило на то, чтобы свернуть вековые подземные пласты и воспламенить их.
        Уже впавшая в спячку Тварь, физически неспособная ощущать боль, неожиданно оказалась в море тихого подземного огня, навязчиво облекшего гротескную фигуру, сожравшего всё тело монстра. Да, Твари не было больно - просто тепло и уютно, как не бывало никогда раньше. Только на мгновение вспышка то ли боли, то ли наслаждения пронзила её медленный мозг, и Тварь перестала существовать.


* * *

        - Знаешь, Паша,  - зло ухмыльнулся Рябушкин,  - а, по ходу, натворили мы с тобой делов…
        Кровь ртом не шла, даже привкуса её не ощущалось, и Дмитрий повеселел - может, и выберемся: переломанные рёбра - эка невидаль. Павел, правда, совсем скис - нужно было его поддержать. Другое дело, что даже спиной Рябушкин уже чувствовал идущее из-под земли тепло и о природе этого тепла догадывался. Успели бы вэвэшники их отсюда вытащить, а то ведь через час-полтора тут от дыма не продохнуть будет. Да нет, успеют, вон собачки уже гавкают недалеко… Собачки, чёрт!

        - Пашка,  - почти заорал, а на самом деле зашептал Димка,  - бегом сюда!
        Волохов моментально оказался рядом, видать, не так сильно ногу-то подвернул.

        - Засада,  - сообщил ему Рябушкин.  - Наши-то как работают? Псов впереди пускают, а потом сами идут. А псы наши, верь мне, порвут тебя, как Тузик…. Так они Тузики и есть. Ты ж зековским шмотьём пропах насквозь, пока солдатики доберутся, от тебя и мокрого места не останется. Короче, ты вот на тот пенёк высокий залазь, а я АКС возьму и прикрою тебя, пока люди не подойдут. Понял, да? Так выполняй, билят!
        Пашка на одних руках почти подтянулся за какой-то сучок и уселся в развилке умирающего дерева, торчавшего аккурат посреди поляны. Рябушкин же привалился к стволу спиной, переключил автомат на стрельбу очередями и приготовился ко всему, до крови кусая губу, чтоб не провалиться в беспамятство от жгущей грудь раздирающей боли.
        Гости не заставили себя ждать - через несколько минут на опушке появились две жуткого вида восточноевропейские овчарки, от злости роняющие слюну с пятисантиметровых клыков. Как в тумане, Рябушкин взял ту, которая побольше, на прицел и приготовился стрелять.

        - Ко мне, Джульбарс!  - на полянку из кустов вывалился молоденький вэвэшник с автоматом наперевес.  - Свои! Свои, я сказал!!!
        "Карацупа, ёпть",  - отметил про себя Рябушкин и потерял сознание.


* * *
        Торфяники горели две недели. Дело обычное, чуть ли не каждый год случается. Разумеется, все окрестные деревни и пионерлагеря эвакуировали в срочном порядке, нагнали пожарных и прочих эмчеэсовцев, которые просто бродили по окрестностям, ибо всякий знает: торфяной пожар - это дело такое, пока сам не прогорит, тушить его бесполезно. Прогорел сам собой, как всегда.
        Пропавший наряд ППС так и не нашли. Родственникам выписали единовременное пособие и пенсию, хотя, если честно, родственников-то тех было… Но порядок соблюли - органы о своих работниках заботятся.
        Рябушкина, кстати, когда тот из госпиталя выписался, в звании повысили до капитана, а вот должность ему прежнюю оставили, так как очень хорошо он себя на ней зарекомендовал. По-геройски, можно сказать.
        С Пашей Волоховым нервный срыв случился. Скрепки-то вытащили без проблем, но он потом немного не в себе был некоторое время - по всяким архивам лазил, про тёток каких-то с лошадиными головами интересовался как пионер какой, честное слово. Но недолго - быстро себя в руки взял, сейчас поднялся уже неплохо: официальный пресс-секретарь генерального директора родного завода. Солидным стал таким, усы отпустил.
        Только вот водится за ним одна странность - лошадей он боится…
        Рассказы домового

        И земля не примет…


        - Ну да, домовой, так и чего? Вы вот считаете, если я домовой, так я и могу только с клопами или тараканами какими разговоры разговаривать и с крысами всякими за жизнь обсуждать, да? Не без того, конечно. Только вот у нормального домового всегда найдётся с кем и о чём поговорить, хоть и мелкие мы по наружности. Да, иногда с крысами, иногда с тараканами, иногда ещё с гадостью какой, с людями, как ты, к примеру. Это ведь только вы, люди, считаете, что мы, домовые, в запечном углу сидим, ничего дальше котелков не видим, а мы всё замечаем, только не говорим никому никогда. И молчим мы до поры до времени, потому как не всё вам, людям, знать положено.
        Вот про графа вашего, зубастого, что ты мне рассказывал, к примеру. Нет, я ничего такого сказать не хочу - может, он и по стенам ползал, может, и в туман превращался,  - спорить не буду, нежить - она всякая бывает: Акулина та же, ведьма, ещё и похуже могла, да и я, если приспичит, тоже могу по мелочи в кого-нибудь перекинуться, дурацкое дело нехитрое, но вот в то, что он полтыщи лет покойником пробыл и красавчиком таким же, как при жизни, остался,  - не поверю. Упырь - он упырь и есть, хоть граф какой, хоть девка простая без чинов. Вот та же Варька, к примеру… История давняя и страшная, но если не я - кто ж вам ещё расскажет?..
        Итак, было это… Когда у нас крепостным волю дали? Ну вот аккурат через два года после того. Лет сто тридцать назад выходит, а как будто вчера, да. Отец, значит, Варькин, Степан Алексеевич Сапожников, крепкий мужик был. И умом бог не обидел, и руки на месте, да и хозяйство у него было богатое. Ещё когда крепостным был, уже тогда сам батраков держал, и деньги у него водились хорошие. Сам барин, Фёдор Ильич Танайский, очень его уважал. И домовой у него хороший был - Сенька, дружок мой.
        Понятно, что мужик Степан Алексеич строгий был, ну да в таком хозяйстве без этого никак нельзя. Но и отходчивый, тут я врать не буду. То есть всё хорошо: дом - полная чаша, жена-красавица, дети - душа не нарадуется. И вот надо же, такая напасть…
        Детей у Степана Алексеича двое было: дочь младшая Варька и сын Иван. Ивану тогда уже лет двадцать было, здоровенный парень. Что работать, что веселиться помалу не умел - всё за троих. Как на улицу с гармонью выйдет, так все девки сбегались. А уж если с кем подерётся, дело-то молодое, не без этого, так того неделю потом отхаживают. Сестру любил - спасу нет. Кто на неё косо глянет или шутку какую не по делу отпустит - всё, пропал человек.
        В ту пору Варьке лет шестнадцать-семнадцать было. Красавицы такой у нас отродясь не видывали, прямо загляденье. По всей деревне парни по ней с ума сходили, но Ивана опасались, потому озорства себе никакого не позволяли. А Варька как из дому выйдет, глазищами своими чёрными как глянет, так прямо насквозь прожигает. Да что там говорить, я-то женщин описывать не мастак, а Варьку - её видеть нужно было, так не расскажешь.
        Так бы, может, они и жили б, но, как говорят, сколько верёвочке ни виться, а конец один. Да ведь и история-то вышла - глупее некуда, у нас такие раньше на каждом шагу случались. К барину нашему, Фёдору Ильичу, из города на побывку сын приехал. Пётр Фёдорович, барин, значит, молодой. Тоже парень видный был, у них в роду все такие, да к тому же ещё и офицер. Как пронесётся на коне своём по деревне в форме, а то и просто в белой рубахе, так прямо земля дрожит и дух захватывает. Ну и то ли от скуки, то ли от тоски по жизни столичной, то ли ещё от чего, но положил он глаз на Варьку. Это всё вроде бы и ничего, Иван и поздоровее кавалеров, чем барин молодой, одной рукой через овин перебрасывал, да и сами Сапожниковы теперь люди вольные были, достатком могли и с Танайскими померяться, но только и Варьке, видать, Пётр по сердцу пришёлся. А если дело такое, то ведь девка - не собака, на цепи не удержишь.
        А время-то идёт, и люди уже замечать начали, что полнеет Варька, и явно не от молока и свежего воздуха. Многие в открытую посмеиваться начали, а пуще всех те ухари, которым Иван в своё время за Варьку рёбра пересчитал. Тот же мрачнее тучи ходил, повезло Петру, что ещё до того он снова на службу отправился, а то, видит бог, точно взял бы Иван грех на душу - удавил бы барчонка.
        На Степана же Алексеича как затменье какое нашло. Зверем на всех глядел, с людьми не здоровался, а батраков своих колотил почём зря, да и сам работал как проклятый. А потом вдруг сорвался. Иван в ту пору как раз в город с товаром поехал, а то разве бы допустил такое? Выгнал Степан Алексеич дочку свою из дому: иди, мол, к кобелю своему, а семью не позорь. Ну а девке-то куда податься? Пошла в имение к Танайским.
        Да только и тут не повезло ей. Фёдор Ильич, может быть, и оставил бы её прислугой в доме,  - эка невидаль, раньше по полдеревни хозяйских детей бегало, да вот только, как на грех, его в ту пору тоже дома не оказалось. В отлучке был, по делам поехал. А Матрёна Тихоновна, жена его, баба злющая была, как сорок чертей, она-то Варьку и прогнала. Мол, дескать, нечего тебе, потаскухе, на сына моего единственного напраслину возводить. Небось с пастухами нагуляла, а теперь с князьями породниться хочешь?!
        Ушла Варька, не вынесла такого позора.
        Иван, как из города вернулся, узнал про всё это, так прямо будто с ума сошёл. На отца с вилами кинулся, да спасибо люди растащили, не допустили дойти до греха такого. Ушёл Иван из дома, у друга своего Серёги Лештакова жил, а затем и свой дом ставить начал на другом конце деревни. Поначалу бросился было Варьку искать - да где там, места у нас глухие.
        Где Варька всё это время была - неизвестно. Я, правда, думаю, что у старухи Акулины в лесу жила. Была тут у нас такая, я уже поминал про неё. То ли ведьма, то ли ещё что, они ведь любят таких вот покинутых привечать. Да только кто у нас, у домовых, спрашивать будет?
        Ну, не будем гадать, а только по снегу пришла она снова в дом к отцу. С ребёнком уже. Кто видел, говорят, пацанёнок ну просто вылитый Пётр Танайский. А Степан Алексеевич в то время сдал, пить стал сильно, но хозяйство всё ещё держал крепко. Вот, видать, и попалась она ему под пьяную руку. А с пьяного что взять? Побил он её и прогнал снова. Ночью, в лес, зимой. Наутро проснулся, одумался,  - дочь всё-таки и внук, не чужие - послал людей за ними вослед, да поздно было.
        Нашли Варьку прямо недалеко от деревни. На ели она повесилась. Верёвку поясную сняла, через ветку перекинула и готово. Ребёночек тоже рядом лежал в сугробе. За ночь его снегом занесло, случайно нашли, да вот только помочь ему уже тоже ничем нельзя было.
        Как в деревню их обоих принесли, как увидел их Степан Алексеевич, так умом и тронулся. Пока обряжали, пока отпевали, ни на шаг от гроба не отходил. И день, и ночь всё сидел с ними рядом, всё у дочки прощения просил, плакал, волосы рвал на голове - да что толку? Сделанного не воротишь.
        А перед самыми похоронами вообще препоганая вещь вышла. Сенька рассказывал, что только собрались гроб с Варькой и ребёночком из дома выносить, как откуда ни возьмись кошка - чёрная, как чёрт в полночь,  - вдруг прыг - и через Варьку перескочила. Откуда взялась, бес её знает, да только известно, что нет хуже приметы, чем если кошка через покойника перепрыгнет.
        Ну да ладно. Понесли их хоронить. Самоубийц, как известно, на кладбищах не хоронят, грех это великий считается, если человек сам на себя руки наложил. Но Степану Алексеевичу в то время ни земные, ни небесные законы не писаны были. Он на священника отца Григория надавил, уж не знаю, как, и настоял, чтобы Варьку с сынком её рядом с бабкой, матерью Степана Алексеича, похоронили. Хоть и не дело это, но перечить тогда ему никто не стал. Уж больно страшен был тогда Сапожников, да и Иван его поддержал.
        Погода в тот день выдалась хуже не бывает. Небо серое, снег, ветер, да ещё и холод собачий. Отец Григорий молитву свою быстренько прочитал, родственники с Варькой простились и стали гроб в могилу опускать. Да не тут-то было.
        Как только гроб земли коснулся, как только стали верёвки убирать, тут-то всё и случилось. Неизвестно, что за сила - бог ли, чёрт ли,  - да только не приняла земля Варьку. Едва только первую лопату земли на крышку бросили, гроб как на пружине какой из могилы-то и выскочил. И не просто выскочил, а так, что крышка, гвоздями прибитая, в сторону отлетела, а сама Варька в гробу уселась. Мёртвая. Пятаки с глаз её упали, и они раскрылись, глаза-то. Люди говорили, ничего страшнее этого мёртвого взгляда не видали.
        С минуту все молчали, слова никто сказать не мог. Потом бабы заголосили и ну бежать с погоста. Мужики-то, те хоть тоже и перепугались до полусмерти, но остались на месте, только в кучу сбились и смотрели. Отец Григорий же весь на глазах с лица сошёл, крестится стоит да "Сгинь!" шепчет. Только Степан Алексеич как ни в чём не бывало к гробу подходит, дочку мёртвую по волосам гладит и что-то на ухо ей шепчет, как маленькой, будто успокаивает. Потом уложил её обратно в гроб, как уж ему удалось её мёртвую-то на морозе распрямить, не знаю, снова сверху крышкой прикрыл и заново заколотил. После этого попросил мужиков ему помочь гроб обратно в землю опустить, да те, понятно, стоят, глаза в сторону отводят, но не шевелятся. Кому охота с таким-то делом связываться?..
        Тогда Иван вышел. Подхватили они с отцом Варькин гробик и начали потихоньку в могилу опускать. Но ещё и наполовину не спустили, как тот снова из земли, словно пуля, вылетел, гвозди во все стороны, перевернулся, и Варька из него вместе с дитём своим вывалилась прямо в снег. И оба пялятся своими мёртвыми глазюками.
        Тут уж даже самые смелые мужики отшатнулись, а Степан Алексеич дочке своей, как девчонке малой: "Варенька, ты уж мне не балуй, лежи спокойно, родненькая, а то мороз на улице, внучика мне простудишь…"
        Отец Григорий, хоть и поп, конечно, но мужик крепкий был. Себя в руки быстро взял и сказал мужикам другую могилу за кладбищенской оградой долбить. Те за дело взялись, да ведь земля-то мёрзлая, работа не идёт, да ещё и руки у всех от страха трясутся. К тому времени бабы со всей деревни сбежались, стоят в стороне и голосят, что, мол, конец света настаёт, раз уж мёртвые из земли выпрыгивать начали.
        Худо-бедно, а выдолбили Варьке новую могилку. Не глубокую, правда, а так - в половину настоящей. Иван с отцом Варьку и ребёнка её снова в гроб уложили, крышку заколотили и до новой могилы донесли.
        Когда они её в землю опускали, тишина стояла мёртвая. Люди и вздохнуть боялись - а ну как снова?.. Однако ничего, обошлось. Так же тихо закидали гроб землёй, крест поставили и начали расходиться, когда ещё один случай вышел.
        Серёга, Иванов друг, первым это заметил. Над могилой Варькиной туча ворон - штук триста, не меньше - кружилась. Молча. А где это видано, чтобы вороны в стае молчали?
        По дороге в деревню кто-то предложение выдал, что нелишним было бы Варьке в сердце кол забить, мало ли что после таких похорон случиться может? Да только Иван на того мужика так глянул, что тот чуть было своим же языком не подавился. Да и отец Григорий сказал, что ерунда это всё и суеверия. Батюшка наш человек учёный был - он перед тем, как в семинарию пойти, в Казани в университете, почитай, целых полгода обучался.
        Ну вот, значит, похоронили Варьку с дитём её безвинно погибшим, поминки справили, и долго б ещё по всей деревне только и разговоров бы было, что о похоронах тех проклятых, да только новая напасть - волки в окрестностях объявились.
        Волки-то, они и летом животные малоприятные. Нас, домовых, они, правда, не задевают, а леших так и вообще слушаются, да всё равно дел с ними лучше не иметь. А зимой, с голодухи, они и в деревни забредают, и на людей, бывает, кидаются.
        Так вот и отца Григория задрали. Батюшка хоть человек учёный и лицо духовное, а выпить был совсем не дурак. Вот он как-то после вечерни в церкви с дьяконом слегка подзадержался, после чего дьякон Афанасий остался в ризнице ночевать, так как идти куда-либо ввиду изрядного подпития был уже не в состоянии, а батюшка церковь запер и пошёл к попадье.
        Да только недалеко он ушёл. Бабки утром его у церкви нашли всего в крови с перегрызенным горлом. Правда, волки эти какие-то странные попались: не только горло, но и сердце ему выгрызли, а больше ничего не тронули. Так, руки слегка покусали…
        Старый барин Танайский и сын его - он снова погостить приехал, а как про Варьку узнал, переживал сильно,  - так вот, барин с сыном мужиков собрали и облаву устроили. Дюжины полторы волков подстрелили, да вот только Петра Танайского шальной пулей зацепило, не опасно, правда. Доискиваться, кто молодого барина ранил, не стали. Да и чего искать, когда всем и без того всё ясно было. Однако, видать, посовестились Танайские, спустили это дело Ивану с рук. Барин старый, по большому счёту, человек неплохой, справедливый был.
        Ну, волки волками, а уж очень подозрительные раны отца Григория многим в деревне покоя не давали. Не видали у нас ещё таких волков, которые в зимнюю стужу от лютого голода одно бы только сердце у человека выгрызли. И начали ходить меж людей разговоры, что и не волки это вовсе, а Варька Сапожникова пошаливает. Что до меня, так это и сразу ясно было, а в скором времени убедился я в этом совершенно точно.
        Как говорилось уже, Сенька, дружок мой, в ту пору как раз у Сапожниковых обитал. А как беда эта самая у Степана Алексеича приключилась, так и работы у Сеньки прибавилось. Ведь если человек за домом не следит, то все заботы на нас, домовых, ложатся. Так Сенька изо всех сил и выбивался, чтобы дом в порядке содержать. Очень он уставал, и иногда ко мне в гости наведывался отдохнуть. Ну и я ему тоже время от времени визиты наносил. Сидели мы с ним обычно на чердаке, всё за жизнь разговаривали, хозяевам косточки перемывали, ну и выпивали, конечно, не без этого.
        Вот так вот однажды взял я литр первача и к Сеньке в гости. Сидим мы с ним на чердаке у трубы, пьём помаленьку и болтаем о всяком разном, но потихоньку, чтобы хозяева, не дай бог, не услышали. Хотя тогда Степана Алексеича можно было бы не опасаться,  - он в то время и на человека-то был не особо похож. Волосищами оброс, не мылся, рубахи не менял - всё сидел за столом да сам с собой разговаривал. Но ведь не один он жил, жена его, Елена Сергеевна, всё ещё при нём оставалась. Хорошая баба была, только вот запуганная. И раньше слова поперёк мужу сказать не могла, а теперь, когда Степан Алексеич умом-то тронулся, и вовсе его как огня боялась.
        Сенька в своё время дырочки в потолке провертел, чтобы видеть, что там хозяева внизу делают, нельзя же их без присмотра оставлять. И вот мы с ним наверху самогон пьём, салом закусываем, да за Степаном Алексеичем с Еленой Сергеевной в дырочку наблюдаем.
        Старший Сапожников, как обычно, за столом сидел и чего-то там себе под нос бубнил. Зрелище, я вам скажу, не из самых приятных. Крепкий же мужик Степан Алексеич был, а за последнее время как будто постарел лет на тридцать. Седина появилась, плечи обвисли, глаза блестят, голос, как у больного пацана,  - по всему видно, что доходит человек. Сидит у стола, с Варькой разговаривает, прощенья, видать, просит и плачет. Елена же Сергеевна в углу у лучинки шьёт что-то. Ткань светлая, так и не поймёшь сразу - то ли простыня, то ли саван, но уж точно, что не платье свадебное. Грустная картина, одним словом. Уж на что я домовой бесчувственный, можно сказать, бездушный, а и то мне жалко их стало. Правду люди говорят: как сам себя человек накажет, так никто его наказать не сможет.
        Мы с Сенькой уже пол-литра уговорили, когда меня как будто мороз по спине продрал. Мы же, ну нечисть всякая, друг друга за версту чуем, но здесь чувствую: что-то не то. Не леший и не ведьма рядом, а что-то во много раз страшнее и опаснее. Такому и домового придушить - раз плюнуть. Смотрю, Сенька тоже занервничал, прочувствовал, значит.
        И вдруг слышим, возле дома бродит кто-то. Тихо-тихо так по снегу переступает, но к самому дому пока не подходит, видать, чего-то опасается. Мы с Сенькой к чердачному окошку подобрались и выглянули. Видим, стоит недалеко от дома какая-то фигура в белом и что-то к груди прижимает. Но стоит к нам спиной и в тени, на свет, что из окошка падает, не выходит.
        И тут нас как обухом ударило: это ж Варька, Степана Алексеича дочка, с дитём своим к родителям пришла. Вдруг фигура покачнулась и в пятно света, что на землю падало из окна, попала. Видим - точно Варька, да только и не она уже это вовсе.
        Смерть, она же, как известно, никого не красит, а уж от Варькиной-то красоты и вовсе ничего не осталось. Всего-то с месяц-полтора, как её похоронили, да и погода стояла морозная, но страшнее рожи я в жизни не видел и, бог даст, не увижу. Волосы свалялись, что твоя солома, а местами и повылазили так, что проплешины видать. Вместо глаз - ямы чёрные, а в них огоньки горят злющие-злющие, того и гляди, будто иглами раскалёнными проткнут. Рот провалился, губы сгнили, зато зубищи, как у волка, а то и того похлеще. Кажется, может она клыками своими камни разгрызать и наковальнями закусывать. Но понимаем мы, что не будет она зубы свои о камни тупить. Есть у неё цель и поинтересней, и помягче.
        Стояла она босиком в снегу в одном саване и ребёнка своего помершего к груди прижимала. Да и ребятёнок-то под стать мамаше, второго такого уродца не найдёшь. Мордочка синяя, как купорос, вместо глазёнок угли багровые и полный рот зубов,  - это у новорожденного-то!  - тонких и острых, будто швейные иглы. Стоят они так и на дом родительский смотрят. И во взгляде этом такая злоба, такая ненависть, такой голод дикий, что даже у меня душа если и есть, то в пятки ушла.
        Потом Варька как почуяла что, принюхиваться начала. И вдруг как глянет прямо на наше окошко. Взгляд её как штыком ледяным нас с Сенькой проткнул. А та оскалилась зубами своими страшенными и кулаком нам погрозила, мол, и до вас, мелюзга, доберусь, дайте только время. И детёныш её тоже кулачком своим сморщенным в нашу сторону помахал. А на кулаке его когти, как у дикой кошки.
        Нас с Сенькой будто к полу гвоздями присадило, стоим ни живы ни мертвы, шелохнуться боимся. Варька же ещё с минуту поторчала, попялилась на окна дома Степана Алексеича и шмыгнула, как тень, в сторону кладбища.
        Стояли мы с дружком как в столбняке, а потом будто отпустило нас что-то, рухнули на пол как подкошенные. Тут уже и самогон не помог,  - всю ночь в обнимку просидели да зубами простучали.
        Наутро оно всё, конечно, не так страшно было, да и работы поднакопилось, но ближе к ночи начал нас мандраж пробирать. Сидим мы снова на чердаке, самогон глушим и покойницу эту ждём. Охота, она ведь, как говорится, пуще неволи. Страшно, а интересно.
        И всё как прошлой ночью - Степан Алексеич со свечкой за столом разговаривает, Елена Сергеевна в углу что-то шьёт, а мы на чердаке сидим и Варьку поджидаем.
        Только вот в этот раз поздно мы её услыхали. Проглядели, потому как боялись на неё вновь трезвыми-то глазами глянуть. Так мы самогоном увлеклись, что прослушали эту бестию.
        Вдруг видим в дырочку: дёрнулся Степан Алексеич на лавке и к двери прислушиваться начал. Слышим - скребётся кто-то под дверью, будто собачонка, которую в январский мороз на улицу вышвырнули.
        Хозяин к двери подошёл и спрашивает: "Кто там ещё? Кого в такую стужу по улице носит?" А Елена Сергеевна аж вскинулась вся, видать, почувствовала что-то, мать всё же.
        А с улицы Варька жалобным таким голоском: "Это я, доченька ваша, Варя. Пустите нас в дом погреться, а то внучок ваш на морозе застывает, плачет, к дедушке просится". И вслед за её словами с улицы плач детский еле слышный раздаётся.
        Елена Сергеевна как тигрица в мужа вцепилась, чтобы не пускал он отродье это адское в дом, не усугублял и без того вины своей. Но ведь тот как рявкнет на неё: "Что ты, дура старая, несёшь? Я ж её, дочь свою, два раза из дому выгонял, она через это и смерть свою приняла. Так неужто я её и в третий раз выгоню? В уме ли ты, баба?" Но Елена Сергеевна цепляется за него, объясняет, что не Варька это, а покойница или того хуже - сам дьявол - явился за душами их грешными. Тут Степан Алексеич не выдержал и шваркнул жену по уху кулаком, да так, что та в угол отлетела: "Мне,  - говорит,  - плевать, мёртвая она или живая. Я её убил, я за это и ответ держать буду! Паду в ноги дочери своей, покаюсь, прощенья попрошу - авось смилуется, простит". Сказал так, подошёл к двери, щеколду отбросил, засов отомкнул и двери отворил: "Входи, доченька!"
        И она вошла. Во всей своей замогильной красе. Не стану я её описывать, скажу только, что мало чего я в своей жизни более ужасного видел, чем мёртвая Варька Сапожникова, стоящая в чёрном дверном проёме и прижимающая ребёнка к груди. Елена Сергеевна лишь охнула, сползла на пол и попыталась до крышки погреба добраться, спрятаться, наверное, хотела.
        Степан же Алексеич на колени перед дочкой бухнулся и ну биться головой об пол. "Прости, Варенька,  - бормочет,  - прости, родная…" Варька же всех мёртвым огненным взглядом своим обвела и вдруг как швырнёт детёныша своего через всю комнату! Мы даже сперва и не поняли, в чём дело, пока не увидели, как ребёнок её окаянный зубищами своими в Елену Сергеевну вцепился. Та уже и крышку поднимать на погребе начала, да замешкалась что-то. Сама же Варька руки ледяные свои отцу на голову опустила и добрым таким, тихим голосом говорит: "Ладно вам, папенька, чего уж…", и вдруг быстро, словно гадюка, склонилась над Степаном Алексеичем и впилась зубами ему в шею чуть пониже затылка.
        В этот момент то ли от боли, то ли ещё от чего, но сознание к старшему Сапожникову возвратилось. Закричал он дико, вскочил и попытался Варьку с себя сбросить. Да не тут-то было. Она как клещ, как пиявка болотная, к шее отца присосалась, руками в лицо впилась, со спины ногами охватила и оседлала, словно жеребца. Он уж и так её бил и сяк, и на пол валился, и об стенку бился,  - ничего не помогало, а ведь мужик был хоть и сдавший сильно, постаревший, но всё ещё сильный до ужаса. А Варьке всё нипочём. Только хохочет и подбородок отцовский кверху задирает, чтобы, значит, ударить поудобнее. И ударила.
        Когтистой лапой своей в момент вспорола горло отцу так, что кровь из него струёй хлынула. Степан Алексеич захрипел, выгнулся и на спину повалился, а покойница кошкой из-под него вывернулась, упала на отца и начала уже зубами горло его раздирать на куски с рычанием и чавканьем.
        Пацан Варькин с Еленой Сергеевной уже заканчивал. Будто волчонок, въелся он когтями и клыками в грудь упавшей навзничь старухи, пытаясь добраться до сердца. Мать Варькина хоть и жива ещё была, но в глазах её уже зажёгся огонёк безумия, и она лишь тихо смеялась, глядя, как внук её мёртвый старается разорвать бабушкину грудь. Наконец и она затихла.
        Некоторое время в комнате ничего слышно не было, кроме причмокивания, чавканья и всасывания, да ещё Степан Алексеич ногтями в конвульсиях по полу скрёб. А в завершение кровавой трапезы вырвали Варька с ублюдком своим сердца у деда с бабкой и сожрали.
        Наконец поднялась Варька с колен, взяла отпрыска своего на руки, поклонилась с издёвкой в последний раз отчему дому, недобро зыркнув на образа и, баюкая сыто урчащего на мёртвой материнской груди младенца, исчезла в морозной вьюжной тьме.
        Но она вернулась. Видать, не все долги раздала, расправившись с отцом.
        А всё дурость ваша человеческая. Нашли ведь Сапожниковых наутро, нашли. И уж чего яснее, что рядом упырь бродит, так нет,  - решили и на этот раз на волков или татей заезжих вину свалить. И ведь понимали все, что никакие это не разбойники и не волки, а всё равно, как дети малые, даже себе боялись признаться, что страсть такая в округе завелась.
        Ну а пока мужики бороды чесали да кряхтели, пока бабы их выли, покойников оплакивая, пока парни землю заледеневшую долбили неподалёку от страшной могилки за оградой, чтобы похоронить скорее "невинно убиенных", Варька времени не теряла. И уже на следующую ночь нанесла новый удар.
        Барин старый, Фёдор Ильич, в ту зиму частенько в город ездил, вот и в тот раз в отлучке был. Но должен был засветло вернуться, да возвращаясь, видать, припозднился. Что тому причиной - то ли лошадь расковалась, то ли у знакомых засиделся, но застала его темнота верстах в двух от усадьбы. Барыня и сын её знали уже, что с Сапожниковыми приключилось, и по этой причине места себе, естественно, не находили. На Варьку они, понятно, не грешили, а думали на волков, шибко образованные были, чтобы к умным словам или к сердцу своему прислушаться, но тем не менее троих мужиков дворовых с ружьями послали старому князю навстречу. Когда те уже со двора выезжали, сквозь ворота усадьбы одна из пристяжных кобыл из упряжки Фёдора Ильича ворвалась. Глаза бешеные, морда в мыле, правый бок разорван аж до рёбер, и с него шкура лохмотьями свисает. Тут уж не только те трое, но и ещё четверо мужиков во главе с Петром Фёдоровичем на коней вскочили и рванулись галопом барина спасать.
        Далеко, правда, скакать было не нужно. Всего в полуверсте от усадьбы нашли они и сани барские, и коней. Коренному и второму пристяжному Варька так лихо брюхи вскрыла, что все кишки на снег вывалились. Кровищи вокруг было, как на бойне. Да что я говорю,  - бойня это и была, самая что ни на есть. Мишка, кучер барский, тут же рядом у перевёрнутых саней лежал. И ему она горло с сердцем, как и остальным, до кого добиралась, выгрызла. Тут она верна себе осталась. А вот с Фёдором Ильичём, свекром своим неудавшимся, она по-другому обошлась.
        Сначала его сразу и не нашли, видать, попытался Фёдор Ильич жизнь свою спасти и побежал в лес, как только увидал перед санями мёртвую Варьку с внучком своим зубастым. Да разве от такой убежишь… Если по следам судить, то там, где он пять шагов делал, она один лишь раз прыгала, как лягушка какая. И полусотни метров не прошли, как наткнулись на то, что от старого князя осталось. А осталось от него, надо сказать, не так уж и много.
        Двоих мужиков из дворовых прямо наизнанку выворачивать начало, как только на останки барина натолкнулись. Фёдору Ильичу Варька не только сердце с горлом вырвала когтями и зубищами своими, а вообще самого на куски разорвала. Не спасла ни одежда, ни доха меховая - вспорола его Варька от шеи до середины живота. И, словно издеваясь, внутренностями Фёдора Ильича украсила небольшую ёлочку, как под Рождество, растянув кишки в гирлянды, особое место уделив сердцу и печени. Голову же князю она и вовсе напрочь оторвала и на вершину дерева насадила навроде Вифлеемской звезды. И в глазах, и во всём лице Фёдора Ильича кроме боли и ужаса застыло ещё и безмерное удивление, мол, как же это так…
        Хоть мужики и крепкие были и не робкого десятка, но тут растерялись - стоят, что делать, не знают. Пётр же хоть и стал белее снега, что вокруг лежал, но не зря всё же боевой офицер, приказал всем на коней садиться и срочно в имение возвращаться, чтобы потом народ собрать и облаву на Варьку устроить. Мужики же стоят, мнутся, но в имение возвращаться не спешат,  - понимают, куда теперь Варька направится и не горят желанием с ней ночью нос к носу в усадьбе столкнуться. Но тут Пётр на них так рявкнул, что те, хоть и нехотя, хоть и через силу, но на лошадей позалазили и к дому Танайских поскакали.
        Уже на подъездах к усадьбе поняли: опоздали. В воротах привратник Сашка лежал. Его, когда барина выручать поскакали, оставили дорогу перед имением с фонарём освещать. Тот фонарь и сейчас рядом лежал, не потух даже. Сашку Варька просто зарезала, не глумясь, не он её целью был на этот раз, да и голод свой она уже, видимо, слегка утолила.
        Визг стоял во дворе - жуть. Девки дворовые да приживалки барынины в толпу в углу сбились, все расхристанные, ночь всё же, и вопят не переставая, но почему-то не убегают, то ли ноги от страха отказали, то ли просто совсем голову потеряли и не понимают, что спасаться надо. Управляющий барский Василий посреди двора сидит, лицо разорванное, окровавленное руками зажал и по-бабьи в тон с девками воет. В общем, столпотворение полное и светло почти как днём, потому что свет во всех окнах барского дома горит, да ещё и мужики с факелами прискакали. А из дома тоже крики доносятся, и почти невозможно в этих истошных воплях голос старой барыни узнать. И ещё смех. Жуткий, замогильный, яростный. От хохота этого нечеловеческого у всех и вовсе душа в пятки уходит.
        Пётр начал на мужиков орать, чтобы те в дом шли, барыню выручать, но те словно к месту приросли, и по всему видно, что хоть режь их, хоть огнём жги, а в тот дом проклятый ни в жисть ни сунутся. Плюнул тогда Пётр, из седельной кобуры пистолет выхватил, палаш офицерский обнажил и на помощь матери кинулся. Тут и сама Варька с княгиней Танайской появились.
        Со звоном разлетелись стёкла в высокой двери, ведущей на балкон второго этажа барского дома, и сквозь тучу блестящих осколков Варька вытащила за собой на балкон упирающуюся княгиню. На Танайскую смотреть было немногим легче, чем на саму Сапожникову. Лицо всё в синяках и уже в крови, рубашка ночная порвана в клочья, седые волосы растрёпаны, как у самой настоящей ведьмы, один глаз вырван, а левая щека располосована до самой кости. Она ещё кричала, но уже сошла с ума, и крик её странным образом гармонировал с торжествующим Варькиным смехом.
        Сама же Варька выглядела настоящей победительницей. Разумеется, с ночи в доме Сапожниковых красивее она не стала, но появилось в ней что-то что внушало, если не почтение,  - нет, упаси бог!  - то какое-то уважение к её гордо выпрямившейся фигуре. Детёныш её, как ловчая птица, примостился на материнском плече.
        Всё смолкло. Несколько девок как только глянули на Варьку с барыней, так сразу в обморок и грохнулись, а остальные вместе с мужиками стояли, как соляные столпы, раскрыв рты и не в силах отвести глаз от открывшейся им жуткой картины. Пётр стоял вместе со всеми, так и не успев войти в дом.
        Издав очередной торжествующий вопль, Варька одним движением сорвала с головы Танайской волосы вместе с кожей. И как только раздался ответный, полный боли крик старой барыни, она мощным рывком, помогая себе зубами, прервала его, оторвав княгине голову. И без того грязные, покрытые бурыми пятнами остатки Варькиного савана мгновенно стали почти чёрными из-за хлынувшей на них фонтаном крови. Несколько мгновений держала Варька оторванную голову княгини в своих руках, напряжённо вглядываясь в единственный её оставшийся глаз, а затем швырнула обезображенный череп к ногам мертвенно побледневшего Петра.
        Не успели люди внизу даже выдохнуть, как Варька с кошачьей грацией, нимало не заботясь о болтающемся на её плече младенце, вскочила на балконные перила и спрыгнула во двор. Дворовые отшатнулись от неё, как камыш под порывом ветра, но они совершенно не интересовали Варьку. Внимание её было всецело приковано к одинокой фигуре у дверей барского дома, сжимавшей в побелевших пальцах клинок и рукоятку пистолета.
        В мёртвой тишине, такой, что было слышно, как поскрипывает снег под лёгкими шагами покойницы, Варька начала неспешно приближаться к замершему Петру. Тот, героическим усилием сбросив навалившееся оцепенение, двинулся ей навстречу. Не доходя шести-семи шагов, князь и упырица остановились, пожирая друг друга глазами.
        Как шелест осенних листьев, как скрежет ледяной крупы о зимнее оконное стекло, как шуршание пробирающейся по сеновалу гадюки раздался тихий голос Варьки:

        - Ну же, любимый, обними меня, это ж я, твоя Варенька, али не признал?
        Пётр задрожал то ли от страха и ненависти, то ли от нахлынувших воспоминаний, но рука его начала медленно поднимать тяжёлый ствол пистолета. Варьку это ничуть не смутило, однако в голосе её появились как бы удивлённые, глумливые нотки.

        - Неужели ты хочешь ещё раз убить меня, милый?  - наклонив голову, с любопытством спросила она.  - Разве ты не знаешь, что нельзя ещё раз убить того, кого уже однажды убил? Посмотри лучше, какого сынка я тебе родила. И назвала в твою честь - Петенькой…
        Детёныш на Варькином плече растопырил когтистые лапки и потянулся к Петру, жалобно провыв: "П-а-а-апенька…" Гримаса ненависти и отвращения исказила лицо молодого князя:

        - Кровавая тварь!  - бросил он в лицо Варьке и нажал на спусковой крючок.
        Он не промахнулся. Выстрелом покойницу отбросило на пару шагов назад, отчего младенец пронзительно заверещал, словно попавший под тележное колесо заяц. Не сразу Пётр понял, что тот смеётся, а не верещит от страха. И только когда Варька поднялась со снега и, озадаченно обследовав большую рваную дыру в животе, укоризненно взглянула на князя, тот понял, что, скорее всего, настал его последний час.
        Взмахнув клинком, с яростным, отчаянным криком бросился князь на покойницу. Та лишь протянула руку ему навстречу, уверенная в своей силе, но тут же зло зашипела, когда палаш Петра напрочь снёс ей три пальца. Отступив, Варька упала, но, мгновенно перевернувшись, вновь оказалась на ногах. Воодушевлённый успехом, князь рубанул ещё раз, но наученная опытом предыдущего выпада покойница уже не пыталась поймать клинок Петра, а лишь ловко увернулась от него.
        Танайский поднял клинок на уровень глаз, направив остриё в сторону Варьки, и многозначительно провёл ребром левой ладони по горлу. В ответ упырица издевательски заклацала зубами.
        Как бы то ни было, но при жизни Варька была всего лишь обыкновенной деревенской девкой, пусть и очень красивой, и не могла сравниться в искусстве фехтования со штатным офицером Танайским. Поэтому неудивительно, что ложный выпад князя она приняла за явную угрозу и, отклонившись в сторону, напоролась на завершающий замысловатую дугу клинок. Угроза князя лишить покойницу головы вполне могла бы осуществиться, если бы не Варькин детёныш, уютно устроившийся на материнском плече. Сталь палаша располовинила уродца, но тот, изменив направление удара, к тому же смягчил его, поэтому сталь лишь содрала лоскут гнилой кожи со скулы упырицы и срубила клок свалявшихся волос.
        Но младенец, разлетевшийся на два почти равных куска, как ни в чём не бывало что-то зло провыл матери, суча голыми лапками. Варька мельком глянула на своего посиневшего отпрыска, одна половина которого с ручонками и головой яростно колотила кулачками о снег, а вторая зло топала ножками, упрямо пытаясь встать, примерно в сажени от первой, и лицо её превратилось в маску разъярённой гарпии.
        Одним мимолётным, неуловимым движением она оказалась за спиной Петра, и её когтистая рука впилась в не покрытые шапкой волосы князя. Тот попытался махнуть клинком назад с расчётом обрубить схватившую его клешню, но тут Варька смогла перехватить руку Танайского. С нечеловеческой силой покойница вывернула её, и вслед за хрустом костей раздался звук падающего на снег палаша. Так же молниеносно Варька развернула к себе ошалевшего от боли князя, продолжая удерживать его за волосы и покалеченную руку. Губы Танайского шевельнулись в тщетной попытке что-то сказать упырице, но в этот самый момент обе её руки со снабжёнными острейшими когтями пальцами, разорвав форменный мундир, по локти погрузились в грудь молодого князя.
        Голова Танайского запрокинулась, лицо помертвело, а из уголка рта заструился ручеёк крови. Тело Петра ещё раз выгнулось на вытянутых руках покойницы и внезапно обмякло. Тогда Варька небрежно сбросила в снег труп князя и поднесла к своим губам кровавый ошмёток сердца. Откусив от него большой кусок, она швырнула остатки шипящей половинке младенца. Тот, довольно заурчав, запихнул дымящееся мясо в пасть и принялся жадно чавкать.
        Варька тем временем перевела свой злобный мертвящий взгляд на дворовых, испуганно сбившихся в кучку у амбара. Очень нехороший был это взгляд - взгляд волка, ненароком угодившего в садок для кроликов. Медленно, каждым своим новым шагом лишая крестьян последних остатков воли, начала упырица приближаться к дворовым. А у тех не хватало смелости даже поднять захваченные с собой ружья для отпора неторопливо приближающейся смерти. Просто стояли и смотрели.
        Но то ли устала уже упыриха, то ли решила, что на сегодня крови пролито достаточно, но в тот раз дворовым повезло. Она просто остановилась невдалеке от замершей в ужасе толпы, наклонила голову свою жуткую и аккуратно так пальчиком всем погрозила, типа: "Смотрите, не балуйте тут без меня", а потом подхватила на руки обе половинки недовольно заворчавшего младенца и огромными скачками упрыгала в сторону кладбища. Но и этого хватило: у одной из баб выкидыш преждевременный случился, а конюх барский поседел с перепугу. И то сказать…
        Наутро снежок шёл небольшой такой, тихий. Народишко-то дворовый, он храбростью, как известно, не отличается, да и при любой храбрости кто ж ещё в таком проклятом месте оставаться захочет? Так что уже стали людишки скарб собирать, чтоб перебраться кто куда - кто по знакомым, кто к родственникам, когда дошла до людей весть, что Иван, брат Варькин, задумал что-то. И вот ведь люди: решили убегать, так уносите ноги скорее, так нет, всей толпой в деревню потянулись, охота - она, как известно, хуже неволи.
        А Иван тем временем уже сани запряг, набросал в них инструмента какого-то разного и к кладбищу направился. И страшен он был тогда чуть меньше варькиного. Наполовину поседел за одну ночь, морщины глубокие лицо прорезали, а в глазах… Я даже не знаю, как сказать, но было во взгляде его что-то, что заставило мужиков держаться от него подальше, а баб - даже галдеть потише. Так и проделали путь к кладбищу: впереди Иван с непокрытой головой, ведущий в поводу свою запряжённую в сани кобылку, а шагах в двадцати за ним все односельчане.
        Так и подошли к одинокой могилке за кладбищенской оградой. Сразу стало видно, ведь снег-то только под утро пошёл, что был тут кто-то недавно. Вокруг сугробы по пояс, а на самой могиле только тонкая снежная плёнка, как будто раскапывали её только что. И то верно, раскапывали, только не собаки бродячие или медведь какой, загулявший не в сезон. И все прекрасно знали, кто. И знали, кто крест тяжеленный с могилы вырвал и в сторону отбросил.
        Иван же перед могилой на колени опустился и молиться начал. А может, и не молиться, слов-то не разобрать было, но что-то он себе под нос бормотал, и бормотал долго. Потом поднялся, крестным знамением себя три раза окрестил, перекрестил так же лопату штыковую, что до того в санях валялась, и принялся копать. Лошадка-то его в это время всхрапнула и попыталась понести, но Серёга - дружок Иванов - её удержал, в уши подул успокаивающе и мешок какой-то из саней ей на голову набросил. Не сильно кобылка успокоилась после этого, видать, всё равно чувствовала что-то, но убежать больше не пыталась.
        А Иван продолжал копать. Замёрзшая земля поддавалась на удивление легко, да и что тут удивительного-то - сколько раз её за последние дни с места на место перекидывали? Но, как бы то ни было, даже с такой землёй пришлось Ивану повозиться, всё ж не лето жаркое. Поэтому через несколько минут тулуп он скинул, оставшись только в тёплой суконной рубахе, а когда лопата, наконец, стукнула глухо о крышку гроба, взмок он уже не хуже, чем на летнем сенокосе.
        Подхватил тогда Иван из саней лом, поддел им гробик сестрицын и попытался из мёрзлой земли вытащить. Но не так-то легко это оказалось - гроб, он вообще штука неухватистая, а если его ещё и из могилы тащить… А народ стоит, глаза отводит. Тут Серёга тот же сначала сплюнул, потом перекрестился и отправился другу на помощь. Худо-бедно, но вытащили последнее Варькино пристанище из мёрзлого плена.
        Тут уж и Серёга в сторону отошёл от греха подальше, да и другие людишки отшатнулись, хватит уже, насмотрелись многие из них на упыриху прошлой ночью, слава богу, хоть живы остались. Иван тоже побледнел заметно, но только насупился, челюсти покрепче стиснул и топор мясницкий из саней достал. Подцепил он топориком гробовую крышку и откинул в сторону. Легко откинул, пара гвоздей в ней, может, и оставались, но не держали уже совсем.
        Варька ничуть не изменилась с прошлой ночи. Клыков и когтей, правда, видно не было, может, они только по ночам у неё отрастали, кто знает, но красоты это ей не прибавляло. А вот буркалы у неё такими же и остались - огненными, ненавидящими. Иван как наткнулся на этот взгляд, отшатнулся, но всё ж в руки себя почти сразу взял: Сапожниковская порода - она крепкая.
        А Варька зашипела сквозь стиснутые зубы, как сотня гадюк, и попыталась в гробу перевернуться, от света дневного спасаясь. И солнца-то не было особого, небо тучками было с утра затянуто, но, видать, даже этот неяркий свет приносил ей муки страшные. Но не смогла - по всему, сила её дьявольская только по ночам действовала. И половинки детёныша, что в ногах у неё пристроился, тоже зашипели, забились.
        Иван же, словно во сне, взял из саней приготовленные заранее колья и тяжёлую киянку. Медленно-медленно приблизился он к гробу, наклонился и установил кол острый прямо напротив Варькиного сердца. Та снова зашипела, словно стараясь ему сказать что-то, и замер упырихин брат. Но тут савраска его снова заржала и забилась. И как будто оцепенение спало с Ивана. С громким криком: "Прости, сестра! , поднял он тяжёлый молоток и ударил по колу.
        Острый, тщательно оструганный кол пробил Варькино тело с одного удара и упёрся в заднюю стенку гроба с глухим стуком. Упыриха вздрогнула, страшная судорога пробежала по её телу, и ногти заскребли по боковым стенкам гроба. Тело покойницы выгнулось, как в нестерпимой муке, и застыло. Иван же осел на землю рядом с домовиной.
        Пару минут он просидел так, не замечая ничего вокруг. Потом очнулся, подхватил ещё два колышка поменьше и, уже без всяких слов, пронзил ими обе половинки ублюдочного упырихиного младенца. Потом поддел гроб ломом и вывалил его содержимое на снег.
        Ни Варька, ни упырёныш её уже не дёргались, но Иван твёрдо решил довести дело до конца. Уперев остро наточенное лезвие лопаты в горло сестры, он одним сильным ударом снёс ей голову. Потом, подхватив топор, принялся за руки и ноги. Двигался он как механизм какой, бездумно и монотонно, но не впервой ему было разделывать свиней или бычков каких: всё-таки не горожанин изнеженный, у нас каждый пацан в селе знает, как скотину забивать и что с ней потом делать. Но одно дело скотина, а другое… Некоторых в толпе наизнанку выворачивать начало, бабы-дуры заголосили было, но на них мужики прикрикнули: лучше бы было, мол, если б вас, верещалок голосистых, эта тварь замогильная раздирала бы, что ль? Иван тем временем с сестринским трупом управился и к упырёнышу приступил. Ну тут-то быстро пошло: какие у того косточки? Не толще куриных.
        Потом Иван - запасливый мужик, хозяйственный - принялся костёр складывать из сухостоя всякого и дровишек (их он тоже, оказывается, с собой притащил). Костёрчик получился так себе, небольшой, но большого, как оказалось, и не потребовалось. Когда Иван разрубленные Варькины куски и ошмётки от детёныша её на кострище перетащил на руках и, облив маслом каким-то, поджёг, вспыхнули они ярким и чистым пламенем. Взметнулся костёр и погас, только пепел остался и вороны вокруг закружились, но уже с нормальным граем вороньим, а не втихомолку, как давеча на похоронах. Не стало Варьки. Навсегда уже.
        Иван же, не оборачиваясь на толпу, взял лошадку свою, мешок ей с головы скинул и ушёл. Вообще ушёл, даже в дом свой не заходя больше. Никто с тех пор из деревенских его больше не видал. Слухи, правда, разные о нём ходили. Кто говорил, что в монастырь он дальний отправился, постриг принял и прославился необыкновенной святостью. Кто наоборот,  - что подался он в люди лихие на Волгу и стал душегубцем известным и убивцем. Есть ли в том правда, нету ли - не знаю. Скажу только, что после того зимнего утра Сапожниковы в нашем селе закончились, как и не было их никогда…
        Вот, а ты мне говоришь: "Дракула-Шмакула"… Да разве потянет вампир какой-то румынский против нашего кондового родного упыря? А если упырь ещё и баба к тому же, то только и остаётся, что тихо молиться и под лавку прятаться - авось минует.
        Дочки-матери

        Домового звали просто Евграфычем. Как он сам объяснял, до определённого возраста всех домовых называют только по имени, Федулом там или Аникеем, а вот после достижения определённого возраста и авторитета - исключительно по отчеству. Так что, следуя собственной логике, домовым Евграфыч был опытным и авторитетным.
        Однако при всём при том внешне он более всего был похож на довольно сварливого грязноватого мужичонку с клочковатой рыжей бородёнкой, вечно потеющей лысиной, ко всему прочему настолько малого роста, что во время наших с ним разговоров Евграфыч обычно сидел прямо на столе, усиленно норовя попасть своими не первой свежести лаптями во все тарелки. К тому же, обладая веками выработанной неумеренной страстью к всевозможным алкогольным напиткам, очень часто к утру он становился совершенно невыносим, и мне приходилось, запеленав его, как младенца, в одеяло, побитое в четырёх местах молью, укладывать разошедшегося Евграфыча на лежанку в запечном углу, где тот мгновенно засыпал, жутко ругаясь во сне матом и оглушительно храпя.
        Вообще же он был очень неплохим существом - добрым и даже в чём-то наивным, как я убедился ещё в первую нашу встречу. Тогда, около четырёх лет назад, по пути в экспедицию, лагерь которой находился неподалёку отсюда, я совершенно по-идиотски заблудился в трёх соснах и натолкнулся на маленькую покинутую деревеньку с ветхими избушками и обвалившимися заборами. Лишь в одном окошке светился неясный огонёк, и когда я, постучавшись, вошёл, глазам моим предстала следующая картина. В углу, свесив ноги с печи, сидел уже изрядно подвыпивший Евграфыч в синей, когда-то шёлковой рубахе и полосатых штанах и остервенело бил пальцами по видавшей виды балалайке, свирепо скрежеща зубами. Как потом выяснилось, в тот вечер у Евграфыча было особенно лирическое настроение, и перед моим приходом он как раз собирался спеть светлую добрую песенку на пасторальную тему. Что-то там про овечек, пастушков и лёгкую пейзанскую любовь на фоне дикой природы. Справедливости ради надо отметить, что играть вообще ни на каких инструментах Евграфыч не умел никогда, слуха музыкального был лишён полностью, а если вдруг с перепою начинал
петь, то все волки в радиусе полутора километров от дома принимались истошно подвывать в суеверном ужасе.
        Когда я вошёл, Евграфыч смерил меня тяжёлым взглядом с ног до головы, хмыкнул и спросил: "Водка есть?" Я достал из рюкзака бутылку - кто ж в экспедицию без водки ездит? Домовой кивнул и извлёк из недр тряпья, наваленного на печи, наполовину полную банку самогона с сохранившейся этикеткой, безапелляционно утверждающей, что это "сок алычовый", чему я ни на секунду не поверил. Банка была трёхлитровой. После этого подобревший Евграфыч почти ласково проворчал: "Проходи, гостем будешь. Только ноги вытри, а то запачкаешь мне всё тут". Вот так и познакомились.
        С тех пор примерно раз или два в месяц я регулярно привозил ему из города сахар, необходимый для браги, и чай, который Евграфыч любил лишь немногим меньше водки и поглощал в фантастических количествах. Вопреки расхожему мнению о домовых, молока Евграфыч не употреблял вообще, а на мой вопрос: "Почему?"  - ответил со свойственной ему прямотой: "А зачем? Я что, телёнок какой?"
        Иногда в гости к Евграфычу заходил местный леший Варсонофий, очень похожий внешне на прошлогоднее сосновое полено. Им он, кстати, и прикинулся из скромности при нашей первой встрече. В тот вечер я с доподлинной точностью смог представить себе ощущения столяра Джузеппе Сизый Нос, ибо при попытке разжечь печку полено в моих руках проявило недюжинное знание русской ненормативной лексики годов так тридцатых-сороковых прошлого века.
        Вообще-то Варсонофия звали Василием, но Евграфыча это нисколько не смущало. Меня же иначе как "тупым городским придурком" или просто Санькой домовой никогда не называл. Это для него было вполне простительно, так как, по моим подсчётам, лет от роду Евграфыч насчитывал где-то около четырёхсот восьмидесяти или больше.
        Евграфыч и Варсонофий были закадычными друзьями, что, впрочем, не мешало им ожесточённо ругаться по любому поводу. Не раз Варсонофий разгневанно уходил, в сердцах хлопнув дверью и заявив, что ноги его здесь больше не будет - раз, избушку Евграфыча он всё равно подпалит - два, а на него самого напустит какого-то мифического водяного Кузьму, которые, как известно, домовых на дух не переносят,  - три. Дальше Варсонофий считать не умел, и потому, гордо задрав нос, или что там ему его заменяло, удалялся в сторону леса, то есть прямо за забор. Пьяненький Евграфыч свирепо вопил ему вслед нечто мрачное о лесохозяйстве, лесоповале и пестицидах, но былой уверенности в его голосе уже не было,  - имя водяного Кузьмы по каким-то своим мистическим причинам оказывало на него угнетающее воздействие. Требовалось еще как минимум пол-литра, чтобы к домовому вернулось благостное настроение и он вновь принялся рассказывать мне истории из своей богатой событиями жизни, ради которых, собственно, я и тащился на своей старенькой "Ниве" за почти полтораста километров.
        Подобные перепалки тем не менее не мешали мне в следующий приезд заставать сидящих в обнимку на столе Евграфыча и Варсонофия, причём музыкальный домовой вопил во всё горло нечто языческое, при более тщательном прослушивании оказывающееся песней, а леший ему тихонько мелодично подхрюкивал.
        Я научил Евграфыча читать и был несказанно удивлён той лёгкостью, с которой он овладел этим новым для себя умением. Буквально через месяц он превратился из пыхтящей над строчками живой иллюстрации времён ликбеза в поглощающего любую печатную информацию библиомана. Книги из города ему привозил тоже я. Истинное удовольствие, как ни странно, Евграфыч получал от многосерийных слезоточивых женских романов, вестернов и журнала "Пентхауз". Последний, правда, в то время на русском языке ещё не издавался, что нисколько не мешало удовлетворению сомнительных эстетических потребностей домового. К серьёзной литературе или детективам Евграфыч был полностью равнодушен. То же касалось и разного рода мистики. Правда, глава о домовых из "Истории сношений человека с дьяволом" господина Орлова повергла его в пучину такого жуткого гомерического хохота, что, опасаясь за психическое здоровье Евграфыча, мне пришлось отпаивать того водкой напополам с уксусной кислотой.
        Варсонофий тихонько благоговел перед учёностью друга, что усугублялось его органической невосприимчивостью к печатному слову. Грубый Евграфыч как-то развил по этому поводу целую теорию о древесной структуре мозгового вещества у леших вообще и у Варсонофия в частности. Варсонофий в ответ упомянул запечных тараканов и водяного Кузьму. Евграфыч начал было хорохориться, но почему-то очень быстро остыл. Так что в тот раз обошлось без театральных обвинений и хлопаний дверью.
        Очень часто леший приставал к домовому с просьбой пересказать что-нибудь из прочитанного, и Евграфыч обычно ничего против не имел, ибо больше всего на свете любил потрепаться с умным видом. Мне особенно запомнился пятичасовой пересказ "Анжелики", исполненный в лицах, адаптированный к восприятию лешего средних умственных способностей и иллюстрированный фотографиями из "Пентхауза". Варсонофий слушал, раскрыв рот, сама история ему очень понравилась, однако в конце он поинтересовался, почему Анжелика через каждую пару страниц меняет цвет кожи и зачем ей хлыст, если кроме высоких чёрных сапог она ничего не носит? Евграфыч в ответ только сплюнул и полез в погреб за брагой.
        Как-то раз сидели мы с Евграфычем и мирно задремавшим над кружкой самогона с изображением паровозика из Ромашкова Варсонофием и разговаривали за жизнь. Я, честно признаюсь, выпил тогда уже изрядно,  - самогон Евграфыч гнал знатный, причём секретом делиться не желал ни в какую,  - и задал вопрос, который несколько последних дней не давал мне покоя. Но, зная охочую до лести натуру Евграфыча, начал издалека:

        - Вот объясни мне, Евграфыч, потому как понять не могу…
        Евграфыч милостиво кивнул: типа, продолжай, не впервой мне вас, городчан, уму-разуму учить.

        - Вот ты мужик видный, можно сказать, представительный, а один живёшь. Без бабы. Да и вообще про домових я никогда не слыхал…
        Евграфыч поперхнулся пригубленным стаканом, да так, что тонкие спиртовые струйки брызнули из носа, а сам он зачихал и начал широко разинутым ртом ловить воздух. Не на шутку перепугавшись, я подскочил к нему и начал колотить по маленькой, но удивительно твёрдой спине домового, опасаясь последствий. Тот недовольно отбросил мою руку, ещё пару раз хрюкнул, потом ещё, и вдруг до меня дошло, что Евграфыч чисто от души и со знанием дела хохочет. Я подождал, пока он успокоится, оботрёт выступившие от смеха и ударившего в нос первача слёзы, и изобразил недоумённое внимание. По личному опыту я уже знал, что именно такое туповато-заинтересованное выражение лица провоцирует Евграфыча на откровения. Тот глянул на меня, ещё пару раз обидно хмыкнул и наконец снизошёл до объяснений.

        - Санька, ты вот вроде неплохой парень, но дурак, хоть и учёный. Посмотри на меня получше, а ведь я среди своих красавцем считаюсь. Понял, к чему я клоню? Ну какие у нас бабы могут быть, ты только представь? Маленькие, квадратные, руки длиннее ног, да и ещё, чего доброго, с бородой. Жуть какая-то. Нет, не бывает среди нас баб, все домовые - мужчины. Порода у нас такая.
        Тут уже я задумался.

        - Но ведь ты-то мужик, так? И там внизу у тебя всё, как у мужика. Так?  - Евграфыч гордо кивнул.  - И как же вы без баб обходитесь?  - моё лицо помимо воли выразило некоторые подозрения.

        - А вот сейчас как в морду дам, да, за намёки такие?  - деловито поинтересовался Евграфыч.  - Мы же нечисть. Понимать надо, дурачок ты городской. А нечисть - она обычно такая: один вид - один пол. Мы, домовые, лешие, водяные или банные там - все поголовно мужики. А вот русалки, кикиморы или полуденницы какие - те бабы. Дальше объяснять или сам догадаешься?
        Я призадумался.

        - Но ведь вы разные. Ты, к примеру, и русалки какие-нибудь. Или кикиморы. Как же вы между собой… того, ну ты понял.
        Евграфыч покосился на меня с ещё большим сомнением в моих умственных способностях:

        - Тебе что, картинку нарисовать?  - издевательски поинтересовался он.  - И чего, что разные? У нас вон в деревне Игнат-плотник с козой жил, и ничего. Народ посмеивался потихоньку, но только за глаза, потому как рука у Игната тяжёлая была. И чем вы, люди, после этого лучше?

        - Так ведь у них-то детей не было, так?

        - Так,  - согласился Евграфыч.  - Но ведь и у нас не бывает. Мы, нечисть, по-другому на свет появляемся, не как вы, люди, или прочие животные. Если б кикиморы или поляницы рожать умели, знаешь, что сейчас бы творилось? Только представь. То-то. Потому и бабы нам нужны, если честно, только для озорства. Это у вас они детей рожают, убираются, готовят и ещё там по хозяйству. А я вот, к примеру, сам Хозяин. Я так в доме уберусь, что ни одной бабе и не снилось. Так и зачем она мне? Вообще
        - от баб одно зло, верь мне, Санька, я такого навидался в жизни своей… Если беда какая приключилась - тут баба замешана, к гадалке не ходи, это я тебе как старший товарищ говорю. Про Варьку-упыриху я ведь рассказывал тебе уже, да? Ну а теперь про Евдокию-вдову послушай.

…Случилось это зим эдак с восемьдесят назад. Или чуть больше. Деревня у нас тогда, сам понимаешь, не такая, как сейчас, была. Это сейчас тут жильцов-то только мы с Варсонофием и ещё кое-кто по мелочи. А тогда тут разные люди жили. Та же Евдокия, хозяйка моя прежняя.
        Бывают на свете невезучие бабы. Вроде бы и всё при них, а не дал бог счастья, как проклял кто. Родилась Евдокия четвёртой дочкой в семье Ильи Тимофеича Потьмина. А Илья Тимофеич в деревне у нас далеко не последним человеком был. Отец его, Тимофей Ильич, как от барина выкупился, так сразу развернулся. Лесопилку сначала открыл, потом шкуры у мужиков по деревням скупать стал, очень быстро мошну набил и богатым человеком сделался. Да и Илья Тимофеич по отцовским стопам пошёл, тот ещё хват оказался. Дело приумножил, разбогател ещё поболее папаши, половина деревни у него в батраках ходила. Только вот наследника бог ему не дал - одни девки рождались.
        Оно б и не беда: такой мужик состоятельный, как Илья Тимофеич, найдёт, куда родную кровь пристроить, а там внуки пойдут, ну и что, что фамилия другая - кровь-то своя. И женихи были, как им не быть при таком-то тесте? Трёх первых дочек Илья Тимофеич быстро пристроил, да и несложно это было: тесть богатей, дочки - кровь с молоком. Не то что Дуся-последыш.
        А Евдокия действительно незнамо в кого пошла: тоненькая, тихая, шагу без разрешения ступить боится, всё больше цветочки на лугу разглядывает или книжки какие читает. Илья Тимофеич даже подумывал её в город отправить учиться, потому как дочь-то младшая и любимая, но не сложилось.
        Начали в деревне странные люди появляться. Нет, о том, что в мире дела разные интересные творятся, у нас и раньше слыхали. Сначала война большая, шестеро наших на фронт ушли, да только двое вернулись, Женька Калган и Влас Мутный. Женька, кстати, через год, как возвратился, от самогона помер, а про Власа история отдельная будет, сейчас не до того. Вот, а потом и стали разные людишки в деревню наезжать.
        Сначала приехал какой-то "агитотряд". Девки в платках красных, с ними гармонист и ещё некто городской. Девки сначала пели-плясали, потом чучело какое-то страшное вытащили из шарабана своего и сожгли. Затем странный городской человек начал про мировую революцию рассказывать, но увлёкся, закашлялся, да и не понял никто ничего, если честно. Гостей накормили, напоили, а утром те восвояси убрались.
        Через пару дней другие появились. Уже без песен. Человек десять в шинелях с винтовками, а главным у них какой-то маленький, лысый, весь в коже чёрной. И первым делом к Илье Тимофеичу: "Знаем, что человек ты зажиточный, свиней зерном кормишь, а трудовому народу в городе жрать нечего, так что давай, делись!" Тимофеич им: "Так я и не отказываюсь, надо чего - покупайте, мне своих людей тоже кормить надо чем-то".  - "Да ты и вправду классовый враг-эксплуататор! Ну-ка, бойцы, вяжите кулака!"
        Бойцы вроде бы как и кинулись приказ исполнять, так ведь и Илья Тимофеич не вчера деланным оказался. Он уже давно слыхал от разных людей, чем подобные визиты заканчиваются, потому и подготовиться успел.
        Только пришлые в шинелях на Потьмина кинулись, как тут же со всех сторон на них стволы уставились, а как же иначе - у нас в каждом доме ружьё, волков много да и люди лихие захаживают иногда. То есть окружили зятья потьминские с батраками продотрядовцев плотно, так что ни дёрнуться, ни матернуться.
        Может, и можно было тогда без крови обойтись… Только вот тот лысый в коже сразу за наган схватился и в сторону Мишки, батрака потьминского, пальнул. Мишке-то что, он всю жизнь в охотниках ходил - увернулся, а вот другие люди потьминские обозлились. Сразу со всех сторон как ударили: дым, крик, грохот и десяток трупов посреди двора. Кони ржут, суматоха, а Илья Тимофеич только головой покачал и говорит: "Кончилась, люди, у нас жизнь спокойная. Эти из города не успокоятся никогда. Неволить никого не собираюсь, но если кто со мной пойдёт, буду рад. А остальным - бог судья. Только не обессудьте: если узнаю, что против меня пошли, накажу. А так
        - живите".
        В тот же день всё потьминское семейство с места снялось и в лес ушло. А и было куда уходить - Илья Тимофеич давно чего-то подобного ждал, готовился. По всему лесу тайные заимки разбросаны были. И припасы на них, и скотина, жить можно не хуже, чем в деревне. А уж что спокойнее - это точно.
        Потому как спокойная жизнь в Танаевке тогда закончилась. Убитых продотрядовцев, конечно, в тот же день прикопали. Тут, кстати, спор небольшой вышел, где их хоронить. Большинство мужиков предлагало просто в ближайшем овраге ветками присыпать, а там уж волки и лисы постараются. К тому же слухи ходили, что в городе все нехристи, а таких на православном кладбище хоронить грех. Но тут уж сам Потьмин высказался. Дескать, нехристи или нет, а негоже людям, какими бы плохими они ни были, в овраге валяться, чай, не собаки и не самоубивцы. Да и рожи у покойников были у всех как у одного славянские. Потому и порешили выкопать им общую яму в углу на кладбище и туда свалить. Опять-таки святая земля нечисть всякую сдерживает, ибо, что бы ни говорили, а от городских всего можно ожидать… Народ у нас пуганый, не так уж и давно Варька Сапожникова княжескую семью из Мёртвой Усадьбы вырезала, многие старики ещё помнили эту историю.
        Так что закопали продотрядовцев на дальнем конце кладбища в общей могиле. Креста, правда, ставить не стали, просто холм насыпали. И правильно, как оказалось.
        Потому как уже через четыре дня из города новый отряд нагрянул, не чета предыдущему. Не заморыши серые, а видно, что волки. Все как один в чёрной коже, некоторые даже в галифе, и морды у всех такие, что любой тать испугается. Они и сколотили на кладбище памятник для убитых - пирамиду деревянную и звезду пятиугольную сверху. Тут-то все местные и уверовали, что пришло время Диавола.
        А вновь прибывшие за дело споро взялись. По домам пробежались, кому-то в ухо кулаком сунули, кому-то пистолет в рот затолкали, но уже через полчаса собрались у дома среднего потьминского зятя. Видать, выдала какая-то добрая душа, потому как Илья Тимофеич-то в лесу, когда ещё отомстит, а чекисты здесь.
        А у дома этого они собрались по одной простой причине. Не стала прятаться Дуська Потьмина вместе с отцом и сестринскими семьями в лесу. В деревне осталась. На неё вообще после расстрела на отцовском дворе как затменье нашло. "Не поеду,  - говорит,  - с вами, отец. Смерть вокруг вас и над вами. Тут останусь. Не бойся за меня, ничего со мной не случится". Потьмин-старший вроде бы сначала в крик кинулся, насильно с собой увезти хотел, да потом рукой махнул. Никогда он Дуську ни к чему не принуждал, и всегда она права оказывалась. Поэтому просто перевезли её скарб нехитрый в сестринский дом, поцеловал её на прощанье Илья Тимофеич, а потом всех деревенских созвал. Кто идти не хотел, тех стволами под рёбра притолкали, потому что шутить Потьмин не собирался. И предупредил всех односельчан тихо так, спокойно, только от голоса этого мурашки по хребту бежали у самых отпетых мужиков. Сказал, что если с Дуськой случится чего, он, Илья Тимофеич Потьмин, со всей деревни спросит. Так и получилось, что Дуська в лес не ушла, тут осталась.
        Понятно, что чоновцы городские первым делом к ней кинулись. Двое самых здоровенных в избу вломились, будто на матёрого медведя шли, а не на девчонку слабосильную, дверь вышибли и через минуту Дуську во двор выпихнули. А та стоит, как и не здесь. Вокруг толпа мужиков, кровью павших товарищей разъярённая, такие кого угодно на тот свет отправят не за понюх табаку, а ей хоть бы хны. На вожака ихнего уставилась глазами своими прозрачными, как ждёт чего-то.
        Тот с коня соскочил и, прихрамывая, к ней подбежал. Жуткий такой мужик: сам тощий, как щепка, чернявый, не иначе из цыганов или иудейцев, нос сломанный, шрам в пол-лица, шеей дёргает как-то странно, словно отгоняет кого-то. А глаза, как угли, горят. Ни слова не говоря, наган из кобуры выхватывает и Дуське в лоб наставляет. А потом шипит по-змеиному: "Что, семя кулацкое, не думала, что найдём тебя? Так прятаться надо было получше или с батей своим бежать, как змее, под корягой хорониться. А теперь говори, где Потьмин?"
        А Дуська только глазами хлопает, как убогая, и улыбается: "Ты в уме ли, незнакомый человек? Да если б я и знала, неужто сказала б тебе?"
        Чернявый с размаху как хлестнёт потьминскую дочку поперёк рта ладонью… Та упала, да, видать, и губу ей чернявый разбил, потому как кровь сразу на лице появилась. Но почти тут же Дуська поднялась. И снова на дёрганого глазюками своими уставилась, даже с презрением каким-то. И молчит.
        А тот уже, видать, совсем озверел, побелел весь, затрясло его - контуженный, наверное,  - и тихо так цедит:

        - Именем трудового народа…
        И курок нажимает. От выстрела этого аж уши заложило. Не потому, что громкий очень, а потому, что замерли все кругом, даже чоновцы вздохнуть боялись. Одно дело кого-то в бою положить, а другое - девку, которая никому ещё ничего плохого не сделала, стрельнуть за просто так. А потом все разом выдохнули.
        Потому что пуля в воздух ушла. А сам чернявый, чуть с ума не сходя, в руках другого такого же чоновца, только помощнее и посолиднее, бьётся, пытаясь зажатую как в тисках руку с наганом освободить. Но недолго дёргался: пару раз шеей влево мотнул, и как будто отпустило его.

        - Что за шутки, товарищ Трофим?  - интересуется, как бы ни к кому не обращаясь.

        - Так вот и я хочу поинтересоваться, товарищ Матвей,  - второй чоновец отвечает,  - ты что, совсем с глузду съехал или как?
        Чернявый ещё с полминуты посопел, громко так, как брага свежая.

        - Отпусти.

        - Отпущу,  - согласился второй,  - только обещай, что дурить не будешь, а то мы вас, декадентов, знаем…

        - Обещаю,  - хмыкнул чернявый.  - Сам ты декадент, товарищ Трофим… Я - футурист.

        - Ещё того краше,  - кивнул второй и разжал руку.
        Чернявый ещё немного мордой поводил из стороны в сторону, успокаиваясь, а потом почти спокойным голосом поинтересовался:

        - Объясни, товарищ Трофим, что это ты за кулацкую дочку заступаешься? Она ж дочь врага. Или могилу ты забыл, что мы давеча видали? А в ней же, между прочим, наши с тобой товарищи лежат. Яшка Лысый, к примеру…

        - Не Яшка,  - поправил его второй,  - а товарищ Яков. Да только он бы и так в землю лёг - не сегодня, так завтра. Как и ты ляжешь, Матвей, если не закончишь стволом размахивать направо и налево и порошок свой нюхать. Как нас товарищ Ленин учит, "не сметь командовать середняком". Ты на девку-то эту посмотри, какой из неё враг? Да и невеста это моя…
        Тут уж у всех наблюдателей (а ведь попрятался народишко за заборами, хоть и страшно, хоть и пулю схлопотать можно, но интересно, а охота - она пуще неволи) глаза стали с блюдца: "Какая-такая невеста?" А второй чоновец фуражку кожаную с головы стянул и к Дуське обернулся:

        - Узнаёшь меня, Евдокия?
        До этого у Дуськи глаза как шарики стеклянные были - пустые, ясные и спокойные, а тут как искорка в них загорелась. Узнала, видать.
        Да и все местные наконец признали. Это ж Трофимка Егоров, Лёхи-голодранца сынок. Наш, местный. Батяня его детей настрогал, да и богу душу отдал, лет уже с пятнадцать как. А поскольку мать их всех прокормить не могла, то сбагрила отпрысков постепенно к городской родне, чтоб к делу пристроили. Трофимка последним оставался. Такой же, как Дуська,  - не от мира сего. Вместе с ней по лужайкам всяким шастал, тараканов или бабочек каких ловил, картинки в книжках разглядывал. А если кто из шпанят местных Дуську задевать решался, тут уж извините - кулаки у Трошки и тогда были как кувалды.
        Лет десять-двенадцать назад отдали Трофима, как и всех братьёв евонных, "в люди" в город. С тех пор о нём мало что известно было. Говаривали, что связался он с плохой компанией, даже на каторгу угодил. Женька Калган как-то по пьянке обмолвился, что пересёкся однажды с Трофимкой где-то чуть ли не в Галиции, в окопах, только тот на солдата мало походил, скорее на офицера. Ну, Женька-то мозги давно пропил, никто его особо и не слушал. Потому и поставили на Трофиме крест: отрезанный ломоть. Тем более что и мать его уже года три как померла, а больше никто им и не интересовался… А тут - нате вам, большой начальник из города. В коже и с маузером.
        Трофим тем временем к Дуське подошёл, кровь ей с губы отёр и за руки взял:

        - Здравствуй, Евдокия. Помнишь меня?
        Это каким же надо дураком быть, чтоб такое спрашивать? Просто на Дуську глянуть - уже всё понятно было. В глазах её огромных уже не угольки, пламя пылало - обжечься можно. А сама как дура стоит и кивает только, видать, язык от волнения присох, такое бывает.
        Трофим же лицо очень серьёзным сделал, прямо в глаза Дуське уставился и одними губами спрашивает:

        - Пойдёшь за меня?
        А та головой как кивала, так и не перестаёт. Только сильнее и радостней.
        Егоров к товарищу Матвею обернулся:

        - Мотя, ты мне брат или кто?
        Тот только насупился, ожидая подвоха. Табакерку серебряную, каким-то белым порошком присыпанную, поглубже в карман спрятал. Потом уставился вопрошающе.

        - Пересылку Владимирскую не забыл? Или нерчинскую резню? Я тебе никогда о долгах не напоминал, дай бог, чтоб и сейчас не приходилось…
        Дёрганый только плечами пожал:

        - Эх, Троха… надеюсь, знаешь, что делаешь. Иначе нам обоим дорога прямая под трибунал.
        Егоров только усмехнулся:

        - Мотя, мы ли когда трибунала боялись?..
        Чоновцы на постой расположились в Мёртвой Усадьбе. Как уж им там спалось, да и спалось ли вообще - не знаю. Я-то тогда уже в доме у Дуськи жил. Вместе с Трофимом и Евдокией. Эх, и странные вы, люди. У нас, у нечисти, всё понятно - один мужеского полу, вторая женского, дальше объяснять, думаю, не надо. А эти две ночи возле стола сидели, друг друга за руки держали, в глаза друг другу смотрели, а больше: ни-ни. Ну и дождались, конечно…
        На третью ночь сам Илья Тимофеич Потьмин пожаловал. Тихо так, без официозов разных. Просто в дверь вошёл и уселся.
        Сначала долго на Евдокию и Трофима смотрел. Потом только хмыкнул:

        - Эх, дочка, разве ж такого жениха я тебе хотел?.. Привет, Трошка.

        - И вам вечер добрый, Илья Тимофеич.

        - Ты в большие начальники выбился, как я погляжу?

        - Не сам, жизнь заставила. Да и начальник я небольшой.

        - Что, и вправду Дуську любишь?

        - Люблю.

        - А ты, доча?

        - Люблю его. Больше жизни люблю…

        - Больше жизни не надо,  - посерьёзнел Потьмин.  - Просто люби.
        Потьмин помолчал.

        - Тут дело такое,  - продолжил он.  - Враги мы с тобой, Трофимка. И врагами останемся. Но дочь моя тебя любит, я вижу, и не блажь это. Так что слушай, потому как видимся мы с тобой в последний раз. Во-первых, благословение вы моё получаете, плодитесь и размножайтесь. Иконы носить не надо, ни тебе, ни мне это не нужно. Во-вторых, дочку обидишь - убью. В лес сунешься меня искать - убью. Мужиков в деревне обижать станешь - убью. И не посмотрю, что зять. А теперь давай выпьем, потому что на свадьбе вашей, как сдаётся, погулять мне не судьба.
        Илья Тимофеич выудил из кармана плоскую солдатскую фляжку и расплеснул по стаканам, услужливо поданным Евдокией.

        - Ну, давай, зятёк, выпьем за то, чтоб вам с Дуськой жилось хорошо и чтоб мы с тобой больше никогда не встречались. Аминь.
        Выпив, оба по традиции помолчали.

        - Ладно,  - поднялся с места Потьмин,  - а теперь мой тебе свадебный подарок. Танаевку не трону, ты в ней хозяин. Пока, Трофимка, не поминай тестя лихом…
        Ещё с четверть часа после того, как закрылась дверь за Потьминым, Трофим и Евдокия не могли прийти в себя…
        Свадьбу сыграли буквально на следующий день. Со стороны жениха присутствовал товарищ Матвей с отрядом, а со стороны невесты вся деревня. Кроме родственников.
        На обратном пути отряд товарища Матвея попал в засаду и был полностью уничтожен.
        Тимофей же с оставленными для подкреплениями семью бойцами начал налаживать в Танаевке социалистический образ жизни. Перво-наперво была приведена в божеский вид и переоборудована под клуб Мёртвая Усадьба, куда по вечерам сгонялись закосневшие в невежестве местные жители для прослушивания лекций по политической грамотности. Были организованы комсомольская и пионерская ячейки, ставшие подспорьем в нелёгком труде Трофима Егорова по укреплению социалистического быта. Организовали совхоз, почти как настоящий, председателем которого стал, естественно, Трофим. Другими словами, Танаевка на фоне других деревень являлась образцом нормального, здорового строительства социалистического общежития. Хотя бы по той причине, что никто в ней не стрелял.
        Потому как во всех окрестных деревнях стреляли. Особенно ночью. Ни один из советских чиновников не мог лечь спать с твёрдой уверенностью в том, что проснётся утром живым и невредимым. Потьмин как с цепи сорвался: одной ночью сельского активиста пристрелит, другой - коллективный амбар подожжёт. Не он сам, конечно, а люди его. И шутка такая даже родилась, что при свете - власть советская, а в потёмках - потьминская.
        А в Танаевке - тишь да благодать.
        Но тоже до времени. Почти два года прошло. Советская власть окрепла, на ноги встала, начала давать понять, кто на местах хозяин. Само собой, что и до потьминской банды руки дотянулись…
        Нагрянула как-то в Танаевку бригада в сотню штыков, к шуткам и отговоркам совершенно не расположенная. Трофима Егорова к отряду прикомандировали в обязательном порядке и отправились лес прочёсывать. А когда он возразить попытался, ему прозрачно намекнули, что благополучная советская деревня в окружении недобитых врагов вызывает некоторые подозрения.
        Ещё год назад у Трофима и Евдокии дочка родилась - Еленой назвали, чтоб не мудрствовать. На мать похожа - один в один. Трофим дочь поцеловал на прощание и в рейд вместе с красноармейцами отправился.
        Потьмина с бандой тогда уничтожили - информаторы постарались. Большой кровью, кстати,  - из роты, на его поимку отправленной, лишь два взвода вернулись. Но и Потьминых всех вырезали начисто. Просто массой задавили. Того же Илью Тимофеича когда брали (и откуда у него пулемёт взялся!), положили человек двадцать пять. И всё равно живым схватить не удалось - на своей же гранате подорвался кулак, трёх красных бойцов с собой забрал в буржуйское Царствие Небесное.
        И Трофима Егорова неизвестно чья пуля в затылок клюнула. Может, красная, может, кулацкая - какая разница. Только что сидел вместе со всеми человек, курил, шутки какие-то про буржуя Чемберлена шутил - и нет его. Сползает тихо по грязи, как тряпочка, причём лицо как у живого, просто заснувшего, а затылка нет. Ошмётки кровавые какие-то и всё…
        Когда до Дуськи молва дошла, что она не только сирота, но и вдова, почти ничего в лице её не переменилось. Просто кивнула, словно соглашаясь с услышанным,  - не более. Железная женщина была. Да и вся порода у них, у Потьминых, такая. Только глаза чуть потускнели, словно умерло в ней что-то…
        Зато дочка осталась. В неё-то Дуська всю свою любовь и вкладывала. И в дело. Потому что росла Ленка копией матери во всём…
        Лет десять минуло. Ленка уже в рост пошла, стала на мать в юные годы походить. А Дуська - наоборот: куда только культурность и утончённость делись. Как Трофима и отца убили, так она просто зубы сжала и работать принялась. Без разницы, что делать: навоз убирать - так убирает лучше всех, коров доить - так за ней никто не угонится. Причём слава была ей совершенно безразлична, хоть и писали о ней как о лучшей доярке многие газеты местные, в бригадирши выдвинули потом. Когда фильм "Светлый путь" сняли и показывать начали, все вокруг ей так и твердили: "Дуся, про тебя фильм. А кстати, ты и покрасивше Орловой будешь - та кукляшка-неваляшка какая-то, а ты - настоящая красавица".
        Дуська только усмехалась. Просто умерло в ней что-то, когда осенним тёплым вечером грустный красноармеец сообщил ей, что она не только мужа, но и отца потеряла. Поначалу хотелось завыть, броситься грудью на что-нибудь острое, грызть зубами и рвать ногтями, но это очень быстро прошло. Остались только всхлипы и судорожное подёргивание плеч. Ненадолго.
        С той поры все видели перед собой только "Железную Евдокию". Без слёз. Без эмоций. Передовицу производства. Идеал советской женщины.
        Тогда в председатели совхоза Дуся так и не выбилась, может, потому, что не очень и стремилась, зато бригадиром доярок сделалась знаменитым на всю страну благодаря газете "Правда" и прочим "Известиям". В партию вступила уже после, но без всяких проблем, даже невзирая на кулацкое происхождение.
        Но по-настоящему жила Дуська только для дочки. Я-то у них в доме обитал, мне всё видно было. Ленка для Евдокии была как один свет в окошке, ничего мать для неё не жалела, и себя не жалела тоже. Казалось бы, девчонка от такой заботы избаловаться должна, принцессой какой себя почувствовать, так ведь нет - на удивление правильная дочка у Дуськи росла. Как мать за ней присматривала, так и она за матерью, хоть и соплюха соплюхой. Дуська, бывало, со смены еле ноги домой притащит, а ещё готовить-убирать, глядь, а и не надо ничего - всё готово. В доме чистота, ужин горячий, Ленка сидит, уроки делает. Хорошая девчонка была. Я, конечно, тоже в меру своих сил помогал, но не очень-то моя помощь и требовалась - Ленка сама со всем справлялась прекрасно.
        Кстати, видела она меня. И странно это, потому как после четырёх лет от роду вы, люди, нас, домовых, видите, если мы только сами этого захотим, как я с тобой, к примеру. А Ленка меня замечала, когда она сама хотела. Поначалу немного пугало это, потому как дар подобный - первый ведьминский признак, но потом я успокоился. Не похожа была Ленка на ведьму, хоть и была сила в ней. Небольшая, но была. Её бы к бабке Акулине в ученицы отдать - знатная бы ведьма получилась, но та давно учениц уже не брала, мирно себе на болоте в двух верстах от Танаевки жила, мухоморы сушила и самогон гнала для личного пользования. Иногда только грозу какую-нибудь вызывала или на кладбище хулиганила, если не видел никто. Потому как старенькая уже была по вашим меркам человеческим - лет под двести. Но больше чем на сто не выглядела, что правда, то правда, врать не буду. Про Акулину я чуть попозже расскажу, потому как в истории этой без неё, понятно, не обошлось, в нашей местности без неё вообще редко какая история обходится.
        Сейчас самое время вспомнить о Власе Мутном. Бывают на свете плохие люди. Просто плохие. Это только ваши философы городские говорят, что люди по определению все хорошие, только обстоятельства их портят. Это всё потому, что они с Власом Мутным не встречались.
        Поганцем он был редкостным с детства. С ним даже тогда никто из пацанят водиться не хотел, потому как все знали: с Власом свяжешься, так розог обязательно получишь, а он так сухим из воды и выйдет, дурачком непонимающим прикинется. Никогда его на деревне не любили. Вся гниль и пакость от него шли: подбить кого на драку с кольями и мордобоем чуть не до смертоубивства - тут он первый, а как отвечать, так и нет его. Прикинется агнцем: ничего не знаю, ничего не ведаю… А потом ещё какую-нибудь пакость учинит. И виноваты всегда другие. И били его за паскудность эту, и по-другому наказывали, а всё впрок не шло. Дерьмо, а не человек. Когда его на войну забрали, вся деревня с облегчением вздохнула. Да рано…
        Правда, видать, говорят, что богу на небесах плохие тоже без надобности. Серёга Носков, Олежка Боков, да и другие парни, что с германцами воевать ушли, все сгинули - кого пуля немецкая подкосила, кого болезнь неожиданная, кого революционная метла. А Влас вернулся.
        Одна рука, правда, плетью висит, ранили его где-то в Польше, и челюсть перекосило, так что понять его только с трудом можно, но гадости всякой он поднабрался с избытком.
        Теперь я отступлю от темы немного. Вот мы, нечисть по-вашему, мы ведь тоже разные бываем. Я, к примеру, или Васька-леший, да хоть и Кузьма, пусть и не любим мы друг друга… Ну так вот, мы - нечисть спокойная, местная, нас не задевай - мы не тронем. А если чего, так и договориться можем.
        Нежить - дело другое. С ними не договоришься. Упыри всякие, вроде Варьки Сапожниковой, или другие мертвяки ходячие. У них мозгов нет, только цель. С ними говорить без толку - их сразу уничтожать надо, если получится.
        А ещё черти есть, или бисы по-нашему. Мы с ними не общаемся, да и не надо нам это: мы - нечисть честная, а бисы - они паскудники известные, им зло делать, как нам дышать. Подчиняют себе человека обычно, потому как сами-то по себе они слабые и мелкие, с мыша размером, не больше, а потом начинают человека этого всякие паскудства совершать заставлять. Если человек сильный, так он их сам себе подчиняет, и черти эти на него работать начинают. Почти все колдуны такие. Если человек не очень силён, он с ума сходит. Да-да, те же убогие бисов видят постоянно, но не поддаются им, борются с ними, но… Не всегда получается. Дурачков у церкви видал? Так это то, о чём я говорю.
        А ещё есть те, кто поддались. Вот этими-то бисы и командуют, что угодно делать могут заставить. Влас-паскудник как раз из таких и был…
        Видать, случилось с ним на войне что-то, и бисы в нём поселились. Начали им командовать. Нет, с виду - нормальный человек, на других людей не кидается, укусить не пытается. То, что пьёт по-чёрному - эка невидаль. На его работе, пожалуй, запьёшь: золотарём Влас в совхозе работал, дерьмо убирал. С утра до вечера на колымаге своей с бочкой вонючей раскатывал, нужники чистил. Это когда не сильно пьян. А если нажрётся, то под телегой своей валяется, слюни пускает и бубнит чего-то под нос. Так что и относились к Власу в деревне немногим лучше, чем к дерьму, которое он вывозил. Но тут даже не в профессии дело, а в человеке. Просто совпало так.
        А в последнее время стали черти Власа ещё больше донимать. Шага он ступить не мог, чтобы пакость какую-нибудь втихаря не сделать. Мимо колодца пройдёт - плюнет обязательно, мимо собаки - пнёт непременно, если получится кошку поймать - придушит за милую душу и к хозяевам на огород подбросит. А ещё лучше - к соседям хозяев, если у тех собака есть, дескать, она это котейку придушила. Просто так, из паскудства, чтоб поссорить людей.
        Был бы Влас грамотным, он бы на всю деревню доносы строчил, благо время такое пришло. Но не знал Влас Мутный буквенной грамоты, иначе бы многие в деревне слезами кровавыми умылись. Это уж как раз в его духе было - тихонько, по-подлому, а жизнь человеку испортить, а то и вовсе со свету сжить.
        Дуську Влас тихо и люто ненавидел. Он-то, коренной, можно сказать, сельский пролетарий, дерьмо возит и в дерьме живёт, а она, кулацкое семя, всеобщим уважением пользуется. Может, и не любовью - не допускала Дуська к себе никого в душу, даже подруг на ферме держала на расстоянии,  - но уважали её сильно. Чья же власть сейчас - бедняцкая или кулацкая? Почему от классово близкого Власа все нос воротят и в упор не замечают, а с Евдокией и сам председатель поручкаться первым никогда зазорным не считает? Очень эта несправедливость грызла Власа изнутри. Но сделать что-то против Дуськи он просто боялся. Наоборот, всегда пытался услужить как-то - то огород вскопать предложит, то нужник почистить. Но Дуська всегда отказывалась, бабским своим нутром падаль чуяла.
        Ленка - другое дело, святым дитятей была, зла от людей по большому счёту и не видавшим никогда. Хоть и говорила ей Дуська, что много на свете плохих, злых людей, Ленка не верила, всех по себе судила. Она не то что Власу, а и бродяге любому могла и воды вынести или поесть чего. Не верила она в нехороших людей, как вы сейчас в городах в нас, домовых, не верите.
        А ненависть во Власе к Дуське уже даже не тлела, а разгоралась мрачным таким, бесовским огнём. Понятно, почему бесовским - чертята-то этот огонь и разжигали. Власову-то душу они давно обглодали почти досуха, теперь им новая пища нужна была, знаю я эту проклятую породу.
        Так это и случилось…
        В начале лета это было. Жара уже стояла страшенная. Но жара не жара, а у скотницы
        - самое горячее время, так что Дуська целыми днями на ферме пропадала. Однако спокойна была за собственное хозяйство, потому как Ленка к безделью тоже не приучена была. Пока мать в совхозе стране удои делает, дочка дома точно так же и минуты спокойно не сидит. То моет что-то, чистит, то готовит, да ещё и шить недавно научилась неплохо, так что всегда при деле. Тогда она, кстати, как раз шила что-то: то ли платье материно старое обновляла, то ли просто салфетку какую-то узорами покрывала, не помню уже. Я ж тоже занят был, под крышей один брус почти прогнил совсем, так я его выправить пытался. Не спрашивай, как, не сумею объяснить, у вас, людей, топор, пила или рубанок, а мы с деревом по-другому общаемся.
        Только чую - запах. Смрадный такой, но знакомый. Не иначе Влас на бочке своей мимо пробирается. Я краем глаза из-под кровли глянул: точно он. У калитки Дуськиной затормозил чего-то… Да и чёрт с ним, своих забот хватает.
        Потом слышу разговор какой-то внизу. Тут-то я уже напрягся, к щели чердачной кинулся, смотрю вниз. А там Ленка Власу, который в дверях мнётся, узелочек какой-то протягивает:

        - Вот, дяденька Влас. Тут восемьдесят восемь копеечек, больше нету. Вам бы у мамы спросить, да она на работе сейчас…
        Влас морду свою щетинистую в ухмылке оскалил:

        - Спасибо, Леночка, и этого хватит, отдам скоро. Просто очень сейчас нужно. Ещё раз спасибо, это ж какая помощница знатная у Евдокии растёт! Вся в мать.
        И лапищу свою грязную тянет по голове девчонку погладить. Я б и закричать, да кто меня услышит, та же Ленка только на Власа и смотрит. Потом, как почуяла чего, попыталась неловко уклониться, но так, без старания, видно, что обидеть человека не хочет.
        Влас волос её только слегка коснулся, а тут у него из рукава будто мышонок чёрный выскочил. Только не мышонок это, я знаю, не бывает таких мерзких мышат. И быстро-быстро тварюшка эта - шнырь за воротник к Ленке. Тут-то Влас руку почти сразу отдёрнул и оскалился повторно:

        - Спасибо, Леночка, ещё раз. Выручила старика. Я на днях загляну долг отдать,  - и, не оглядываясь, поковылял к своей вонючей телеге с бочкой.
        А и чего ему оглядываться-то? Дело он своё сделал, чертёнка к девчонке доверчивой и чистой подсадил. Я чуть не завыл от горя и бессилия - ну не умеем мы, домовые, с пакостью этой бороться. Только люди могут, да и то не у всех получается. И конечно уж, не у девчонки слабосильной. Мать её, скорее всего, и сдюжила бы, но не она. Оставалась, конечно, надежда, что всё обойдётся. Ленка ведь тоже не из простых, как я говорил, дар у неё был, но…
        Когда Дуська с работы пришла - еле ноги приволочила, как говорится,  - Ленка тихонько в уголке сидела. Бледная, истаявшая, как свечка стеариновая, голову на плечо уронила. Вышивка её тоже из рук выпала, на полу валялась.
        Дуська как волчица к ребёнку своему бросилась, ухо к груди приложила - нет, живая, хотя и покраше в гроб кладут. Раздела дочку быстрее и в кровать уложила. Молока вскипятила, масла ложку в него бросила, мёду столько же и сала барсучьего топлёного - первое средство при любых хворях, хоть и гадость редкая. А Ленка уже и пить не может, не осталось в ней сил. Ну, пару-тройку глотков сделала всё же.
        С утра выпросила Евдокия у председателя двуколку и поехала в село соседнее за фельдшером. Наш-то уже года три как дуба дал от спирта казённого. Да и толку-то от него было, если честно… У нас-то народец больше бабкиными средствами лечится, а помирает или от перепою, или от старости, или от случаев каких неожиданных - болеют редко у нас. Так что в деревне коновал загораздо важнее фельдшера.
        Вот и от того привезённого толку мало было. Трубкой своей он Ленку послушал, ещё чего-то поколдовал по-своему, по-научному, и только плечами пожал:

        - Абсолютно никаких патологий не наблюдается, по всем показателям - совершенно здоровый ребёнок.

        - Ты сам-то веришь себе?  - нехорошо так поинтересовалась Дуська.

        - Нет,  - честно признался фельдшер,  - но и объяснений не нахожу. Не известна науке такая болезнь.
        Потом саквояжик свой собрал и пешочком обратно к себе в село отправился. Не хватило, видать, совести у человека обратно себя отвезти потребовать, видать, вину какую-то за собой чуял.
        А Дуська на этой же упряжке в приходскую церковь отправилась. Тоже конец неблизкий, церкви-то в окрестностях в последнее время по пальцам одной руки сосчитать можно было. Не знаю уж как, но притащила она в дом батюшку, уже на ночь глядя. Вот тебе и "партейная"…
        От батюшки толку было не больше, чем от фельдшера. Вокруг походил, кадилом помахал и посоветовал на бога вашего уповать. Потому как сам помочь ничем не может. Это-то понятно: всех, кто могли, уже лет двенадцать как в расход, по-вашему выражаясь, пустили, остались только вот такие кадильщики. Этот, правда, двуколку и для обратного пути попросил, но Дуська так на него глянула, что тот счёл за лучшее побыстрее убраться на своих двоих.
        На следующее утро собрала Дуська нехитрый гостинец и на болота отправилась. К Акулине старой. Вернулись уже вдвоём.
        Бабке Акулине одного взгляда на Ленку хватило. Покачала головой недобро, руками над дитём несчастным поводила, а потом отрешённо так на лавку уселась и в окошко уставилась. Минут пять молчала.

        - Плохие у меня новости для тебя, Евдокия,  - наконец прошамкала она почти беззубой своей пастью.  - Считай, нет у тебя больше дочери.
        Дуська, похоже, чего-то подобного уже ждала, но всё равно ноги у неё подкосились, и не будь за спиной лавки, уселась бы она прямо на пол. Обычно горящие жизнью глаза сразу потухли, да и сама Евдокия как-то опала, словно меньше стала.

        - Объясни,  - тихо попросила она через пару минут.
        Акулина только пожевала беззубыми дёснами.

        - Чего тут объяснять, сглазили девку твою. Чёрта в нутро подсадили,  - бабка только покряхтела.  - Эх, знать бы, кто тот паскудник, что это учудил… А дочке твоей осталось от силы дня три, тут даже я помочь не сумею. Если б сразу, да и то навряд ли,  - разная сила у нас. Так что, Дуся, ты уж меня извини, но помочь тебе никто не сможет, как и Ленке твоей, маленькая она ещё, слабая. Я бы и рада, но… Гроб готовь.
        Дуська цветом лица вровень со своей дочкой умирающей стала. И снова огоньки в её глазах зажглись. Только не такие тёплые, как при встрече с Трофимом, а прямо-таки огненные и в то же время ледяные. Словно решила она для себя всё.

        - Найти эту тварь ты можешь?  - каким-то чужим, бесцветным голосом поинтересовалась она.
        Вот тут-то и мне страшно стало не на шутку. Если бы смерть говорить могла, именно таким бы голоском она бы и общалась. А Дуська тогда уж очень на смерть похожа была.
        Акулина же смерила её слезящимся взглядом и уважительно кивнула:

        - Ну, это как раз дело-то нехитрое. Только ты сама его и найдёшь. Пакостник этот, что дочку твою со света свёл, первым объявится. Правило у них такое,  - Акулина снова пошамкала беззубым ртом.  - Не может он чёрта своего оставить, ему потом самому жизни не будет. Поэтому сделай вот что. Когда,  - бабка искоса глянула на кровать с лежащей в забытьи Ленкой,  - это случится, ты сразу никому не говори. Бабок-плакальщиц и вообще кого-то ещё не зови. Ирод этот сам к тебе первый заявится без приглашения.

        - Теперь слушай меня внимательно,  - бабка насупилась и принялась нервно копаться в своих неисчислимых юбках, после чего наконец выудила откуда-то снизу маленький белый свёрток.  - Тут игла заговорённая. Как знала, с собой захватила. Воткнёшь её в притолоку после того, как гадёныш этот к тебе в дом войдёт. Это его к месту, где он сядет, привяжет, не сможет он ни встать, ни отойти. Тут уж сама решай и действуй. Если духу не хватит, отпусти его, только мне потом скажи - не люблю я, когда в моих местах пакость такая творится. Только,  - бабка усмехнулась,  - у тебя хватит, я вижу. Потьминых-то я, почитай, не первый век знаю…
        Дуська последние слова как и не слышала. Свёрточек с иголкой приняла и на груди спрятала как сокровище какое. Акулина же ещё немного покряхтела по-стариковски и назад к себе на болото отправилась.
        На другой день Дуська у председателя отгулы выпросила. Про беду её уже все знали, поэтому вопросов никаких и не возникло. Председатель ещё поинтересовался, может, помощь какая нужна. Евдокия только головой тряхнула.
        А про то, что сразу после этого она к Яшке-плотнику заходила, не знал никто. И Яшку Дуся предупредила, чтоб тот язык не распускал. Тот и не спорил ничего, понимающе кивнув, но заказ принял. Уже вечером, когда стемнело, приволок он к Евдокии на двор небольшой такой гробик. Может, и не бархатом обшитый, но добротно сделанный - ни щёлочки, ни заусенчика.
        Спрятала Дуська гробик до времени в сараюшке во дворе. А уже через два дня вечером, когда только собаки по дворам брехали, а людей уже не наблюдалось, перетащила Дуська гробик этот в избу.
        Ленка ещё прошлым вечером в забытьё впала, но не металась в горячке, а просто угасла. Только вздохнула глубоко один раз и больше не дышала.
        Дуська же, как и тогда, когда ей весть о смерти мужа с отцом принесли, не завыла, не забилась в истерике. Просто лицо к потолку подняла, всхлипнула, как волчица взрыкивает, когда разорённую нору находит, и затихла.
        Умерла Ленка вечером, как только стемнело. Никого тогда Евдокия на помощь звать не стала: сама воды наносила, дочку обмыла, причесала и в платье нарядное, из собственного свадебного перешитое той же Ленкой, нарядила. Потом на руки взяла и в гробик маленький, Яшкой сделанный, переложила. Стол с гробом на угол развернула, а в изголовье иконы поставила, уже лет пять как в сундуке хранившиеся и света не видавшие. А и пусть, что "партейная": Ленину - лениново, а богу - богово. Так за трудами этими скорбными ночь и пролетела. Только когда уже светать стало, задремала Дуська у гробика, точнее, в какое-то мутное забытьё впала.
        Но ненадолго.
        Уже где-то через полчаса знакомый скрип раздался, и в дверь поскреблись. Как будто собака под дверью нагадила и дерьмо своё зарывает. Дуська встрепенулась и открывать отправилась.
        За порогом Влас стоит. Помятый, будто пил всю ночь, глаз подбит, не иначе с телеги своей громыхнулся, дерьмом от него разит, хоть нос затыкай.

        - Привет, Евдокия,  - говорит,  - я тут, того… должок принёс, дочка меня твоя выручила один раз, можно ей спасибо сказать?
        Евдокия стоит, глаз с него не спускает, а Влас - трусоват он был, как говорилось уже выше,  - мнётся, по карманам хлопает и на Дуську не смотрит. Потом нашёл, обрадовался:

        - Вот,  - узелок протягивает,  - дочка мне твоя дала. Только не пригодилось, зря побеспокоил. Восемьдесят восемь копеечек, как одна. Могу я ей отдать? Она ж, небось, в секрете на что-то копила…
        Дуська только кивнула мрачно: проходи, отдавай…
        А Влас уж быстренько в комнату прошмыгнул, как только Евдокия с дороги убралась. И встал вроде как ошарашенно перед гробом.

        - Это ж как,  - бормочет, а морда довольная, как у кота, сметаны нализавшегося.  - Нельзя ж так… Ты что ж, и не сказала никому?

        - Не успела,  - как сплюнула, процедила Евдокия сквозь зубы.  - Ты первый новость узнал. Долг-то отдавать собираешься?
        Влас потерялся, но пришёл в себя:

        - Ай, конечно,  - и опустил кулёк с медяками возле гроба.  - Горе-то какое…
        И ещё раз, на прощанье, девочку мёртвую по волосам погладил. А из волос тот же чертёнок мерзкий шнырь к нему в рукав. Влас аж в улыбке растёкся. Но в руки себя взял, снова скорбный вид напустил.

        - Как же ты, Евдокия, теперь?  - состроил он скорбную рожу.  - Если подмогнуть чего, так ты только скажи. Я завсегда.
        Евдокия даже не усмехнулась.

        - Знаю. Помянешь дочку мою?
        Влас артачиться и не подумал:

        - Святое дело. За что другое - ни-ни, а за это…
        Дуська дальше и не слушала. Порезала в тарелку огурцов солёных и четвёрочный стакан самогона из бутыли налила.
        Влас даже стоя заёрзал из стороны в сторону:

        - Ты, того… не подумай, что я ради этого. Про меня разные гадости говорят… Но я чисто из уважения и соболезнования…

        - Ага,  - мрачно кивнула Евдокия,  - садись и пей.
        Влас, уважительно кланяясь, сел на поставленную на рогожку табуретку у печи, потом, зажмурившись, словно амброзию небесную пил, вылил в себя стакан самогону. Довольно хрюкнул и бросил в рот кружок солёного огурца.
        В тот же момент Евдокия воткнула в косяк входной двери заговорённую швейную иглу, подаренную бабкой Акулиной.
        Влас попытался подняться на ноги, но не смог, как будто кто его за задницу к табурету приколотил. Недовольно хмыкнув, Влас попытался ещё раз, потом ещё… Наконец дурашливое выражение сошло с его глуповатой рожи.

        - Сама догадалась или надоумил кто?  - каким-то не своим голосом поинтересовался он.  - Ну, и что дальше?

        - Для тебя - ничего,  - сообщила Евдокия и с размаху впечатала чёрный от времени топорный обух в висок Власа.
        Раздался странный звук, словно кто-то пробил молотком толстый лёд на болоте. Сначала удар, как дерева об дерево, а потом сразу омерзительный "чвак", словно нечто твёрдое и тупое вошло во что-то вязкое и мягкое. Влас выпучил глаза, из ушей его, носа и рта хлынул поток чёрной вонючей крови, а потом он медленно, как бы нехотя свалился с табурета, уткнувшись носом в грубую ткань половика.
        Дуська времени тоже зря не теряла. Убедившись, что Влас мертвее любого мёртвого, она сноровисто обмотала голову трупа грубой тканью "дорожки", откинула крышку подпола (у нас погреба делают прямо под кухней, чтоб далеко не ходить) и столкнула труп золотаря прямо вниз, туда, где хранились банки с соленьями и вареньем.
        На полу осталось не больше чем пара пятнышек крови, на которые Дуська даже внимания почти не обратила - просто затёрла половой тряпкой, чтоб на вопросы лишние сердобольные не отвечать…
        Тут уж совсем рассвело. Дуська вздохнула тяжело, платок чёрный на голову повязала и из дому отправилась. За калиткой что было сил кобылу Власову по крупу хворостиной хлестнула, чтобы шла отсюда, нечего глаза людям мозолить. Та и побрела себе…
        Евдокия же по односельчанам пошла, весть скорбную сообщить. Слухи у нас разносятся быстрее, чем птицы летают, только три дома соседних Дуська и успела обойти, а уже вся деревня в курсе была, какое горе с ней приключилось.
        Первыми, как водится, бабки кладбищенские, на ворон похожие, налетели. Дуську окружили, от гроба оттеснили, считай, все заботы на себя взяли. Соседи-мужики, не спрашивая, на кладбище отправились могилу копать. Потом визитёры потянулись, последнее "прости" сказать и Дуське соболезнование засвидетельствовать. Председатель одним из первых заявился, на угол с иконами косо так, неодобрительно глянул, но от нравоучений воздержался, понял, что не к месту и не ко времени. "Крепись, Евдокия",  - только и сказал.
        Ближе к вечеру, когда уже почти все односельчане последний долг Ленке отдали, Акулина пришла. К гробу даже не подходила, просто носом из стороны в сторону поводила и губы поджала озабоченно. Бабки-плакальщицы на неё покосились очень недобро, но даже не пискнули: боялись Акулину в селе куда как сильнее, чем товарища Сталина, а уж с председателем-то и сравнивать смешно. Старуха же к Евдокии тихонько подсела и шептать на ухо что-то начала. Видно, что Евдокия понимает, о чем речь, только эмоций у неё на лице немногим побольше, чем у истукана деревянного. Разве что головой изредка кивает. Акулина сказала ей всё, что хотела, потом пузырёк какой-то маленький протянула, который мгновенно в платье чёрном Дуськином исчез, и назад засобиралась.
        Как совсем стемнело, Евдокия старух из дома выставила. Те вроде как собирались тут всю ночь сидеть, только Дуська так на них глянула, что ворон этих словно метлой смахнуло. Осталась Евдокия одна с Ленкой. Ну и я, конечно, как водится, сверху на чердаке сижу, всю сцену эту грустную сквозь щели наблюдаю.
        Эх и плохо мне тогда было… Не говоря уж о том, что хозяйкой Евдокия была получше многих, а Ленку-то я вообще любил как дочь, если б у нас, домовых, могли дочери рождаться, тут ещё и другое что-то наложилось.
        Мы ведь дом, в котором живём, как себя, ощущаем. Если стены подгнили, так у нас суставы ноют, если дверь перекосилась - зуб болеть начинает и так далее. А тогда почувствовал: что-то настолько нехорошее с избой творится, что чуть не наизнанку выворачивает. Снизу откуда-то такая гадость прёт, что хоть беги без оглядки. Так и валялся я на чердаке, мало что понимая, и то ли Дуську, то ли себя больше жалея. Очень нехорошо мне было тогда, одним словом…
        Дуська же как сидела, так у гробика и сидит, как изваяние. Ни на шаг не отходит. Только в лицо дочки своей мёртвой смотрит, а уж о чём думает… Скорее всего, ни о чём, просто прощается. И ни слезинки, как будто выпил её слёзы до дна кто-то другой. С первого взгляда и не скажешь, кто большим покойником выглядит - дочка или мать.
        Ночь уже на вторую половину перевалила, когда всё это началось. Я, понятно, первым почуял, аж все волоски на затылке дыбом встали, как на кошке. Сначала шорохи какие-то неясные в подполе, словно очень медленно кто-то там двигается, неуверенно так. Потом уже погромче, банка какая-то упала и разбилась, тут уж и Евдокия напряглась, потом вообще началось…
        Дуська баба запасливая была, солений-варений у неё ещё с прошлого года в подполе достаточно оставалось. А тут словно ветер там внизу пронёсся шквальный: стекло бьётся, удары глухие, потом снова звон. Семи пядей во лбу быть не надо, чтоб догадаться, что кто-то очень злой там внизу беснуется и крушит всё вокруг себя. И даже понятно, кто.
        А Евдокия, как и не происходит ничего такого страшного, в лице не изменилась совсем. Только с табурета поднялась, к печке подошла, топорик давешний, недавно от крови оттёртый, из-под неё вытянула и как ни в чём не бывало снова у гроба уселась. Но видно, что готова она ко всему, ждёт просто.
        Потом в дверцу подпола снизу что-то глухо бухнуло. Сильно так, аж весь дом задрожал. Потом ещё раз. На погребах никто серьёзные замки не ставит - незачем, вот и у Дуськи простая такая щеколда была на четырёх гвоздях хлипких. Горшки с вареньем - они, знаете ли, привычки такой - из подпола на волю вырываться - не имеют.
        Гвоздики уже после второго удара наполовину из досок вышли, а после третьего и вообще в сторону отлетели вместе с защёлкой. Потом дверца эта приподнялась - ненамного, ровно настолько, чтоб в неё рука просунуться могла.
        А рука, скажу я вам, та ещё. Даже не рука - клешня настоящая. Посиневшая до черноты, вся в порезах каких-то, ногти испокон веку, казалось, не стригшиеся, серые, с траурной окаёмкой по краям. Потом снизу ещё надавили, и крышка откинулась.
        Дуська спокойно так, как ни в чём не бывало, с табурета своего поднялась, топорик поудобнее перехватила и к открывшемуся люку направилась неторопливо. А оттуда уже появилось нечто и вовсе непотребное. Даже не голова, а ком какой-то бесформенный. Волосы от крови в колтун слиплись, борода сосульками во все стороны торчит, на коже пятна чёрные, правый глаз в картофелину бесформенную, тёмными прожилками покрытую, превратился, зато левый по сторонам таращится, словно выискивает кого. В пасти раззявленной жёлтые зубы мерзко отблескивают, а язык, почерневший уже, наполовину виден. И страхолюдная нежить эта все силы напрягает, чтоб из погреба выбраться.
        Дуська вплотную к провалу, из которого чудище это мертвяцкое почти уже выбралось, подошла, примерилась и рубанула. Прямо по шее. Только вот таланта палаческого у неё не было, да и то сказать, она ж доярка знатная, а не забойщик знаменитый. Топорик только и без того мёртвые мышцы на шее слева перерубил, да в кости и застрял. Евдокия едва-едва его выдернуть успела, потому что мертвяк в её сторону так резво лапой махнул, что ещё немного, и задел бы.
        Влас из подпола, как жаба, брюхом на пол вывалился и встать попытался. Нелегко ему это давалось. Точнее, чертям, что трупом его командовали. Потому как от поганца Власа в этом теле только мясо гнилое и кости оставались, бисы им завладели полностью. А они маленькие, слабосильные. Вот и дёргался труп Власа Мутного, как вша на гребешке. Евдокия этим замешательством воспользовалась, сзади труп обошла и ещё раз, от всей души, топором по затылку приложилась.
        Глухо хрустнуло. Задняя половина черепа Власа повисла на длинном лоскуте блёклой кожи где-то в районе лопаток трупа, а из открывшейся дыры стали вываливаться наружу мерзкие серые ошмётки. Мертвяк медленно поднялся с колен, растопырил пальцы и стал дёрганой, шатающейся походкой приближаться к Дуське.
        Тут уж и она отступила на пару шагов. Понятно, страсти-то какие, любая нормальная баба давно бы уже без чувств валялась, но не Евдокия. Решила, видно: драться - так драться, а в обморок падать потом будем. Труп Власа тем временем крабьей походкой к убивице своей подобраться пытался. С трудом ему это давалось, заносило его из стороны в сторону, натыкался на всё, что на пути ни попадалось, но шёл, как пёс сыскной, по Дуськиным шагам один в один.
        Видать, поняла Евдокия, что одним только топориком с ужастью этой ей не справиться. Потому и нырнула рука её в складки траурного платья, нащупывая пузырёк, подаренный старухой Акулиной. Зубами выдернула Дуська пробку и выплеснула содержимое в оскаленную морду наступающего страшилища.
        В склянке порошок какой-то был. Видать, едкий, зараза, потому что мертвяк за горло своё, уже и без того наполовину перерубленное топором Дуськиным, схватился и согнулся, словно душит его что. Зашатался пуще прежнего, но на ногах устоял.
        А тут и другое случилось. Из гробика, где труп Ленкин лежал, тонкая такая, как спица, детская ручка показалась. За бортовину гроба схватилась, напряглась,  - и вот Ленка-покойница уже в гробу сидит. Потом медленно так - понятно, окоченела ж давно вся - на колени привстала в платьице своём белом, и вдруг как прыгнет.
        Приземлилась она в аккурат на спину грязного трупа Власа. За шею обхватила, на себя тянет, шагу ступить не даёт. Дуська, которая только что с мертвяком топором насмерть рубилась, аж с лица спала. А Ленка говорить пытается, хоть и горло мёртвое её не слушается, больше на шипение змеиное похоже: "Икххоооонаааа, икххонна…"
        Евдокия замерла на мгновенье, да и понятно: по комнате страшенный мертвяк кружит, клешнями своими как мельница размахивает, а на спине у него собственная Дуськина дочь-покойница сидит, падаль эту могильную сдержать пытается. Потом наконец очнулась.
        Метнулась в угол, где пара икон со свечкой стояли, схватила одну очень старую с Николаем-угодником и со всей силы ударила труп Власа Мутного по голове…
        Мертвяк даже не завыл. Как звук этот назвать, не знаю, но словно нутро у него лопнуло и всё дерьмо накопившееся в звуке выплеснулось. Не дай бог ещё когда такое услышать.
        А икона треснула, точнее, развалилась,  - видать, очень старая была. Одна-то половинка ещё ничего, а вот вторая - в щепки. Но щепки острые, добротные. Подхватила их Дуська и в то, что от глаз Власовых осталось, воткнула.
        Мерзкий труп замер. Словно судорога прошла по неживому телу. Ленка тоже с него соскочила и застыла немного в стороне, покачиваясь, словно пьяная. Влас же горлом заклокотал и навзничь упал плахой. Так и затих.
        Дуська же только на дочкин труп оживший и смотрела. На мгновение даже мелькнула мысль, что Ленка её ненаглядная с того света вернулась, но… Нет, труп дочки трупом и остался. Только в голове всплыли как из ниоткуда произнесённые таким родным и любимым голосом слова: "Не волнуйся, мама, у меня всё хорошо. Я у боженьки уже, знаешь, как тут здорово?"
        Впервые за все прошедшие дни по Дуськиной щеке скользнула одинокая слезинка: "Нет, дочка моя любимая, не знаю пока".  - "Скоро узнаешь, восьми лет не пройдёт, как встретимся".  - "Так неужто партийных в рай берут?"  - "Мама, в рай не по партбилету
        - по делам пропускают. Мне пора, извини, но ты не скучай и не переживай за меня, мне хорошо".
        Дуська рванулась к дочериному трупу, но тот внезапно вытянулся как струна и упал с деревянным стуком на пол. Так живой человек не падает.
        Дуська же тело Ленкино на руках подняла, в гроб переложила и кружева на платье расправила. Потом медленно, как бы вспоминая давно прошедшее, перекрестилась.
        Измочаленный вонючий труп Власа она снова в подпол скинула, как грязи кусок,  - некогда с ним возиться пока было.
        Хоронила Ленку вся деревня. Без попов, понятно,  - такой активистке, как Евдокия, священников звать даже на дочерины похороны зазорно. Шаг этот её оценили, даже из райкома соболезнующие телеграммы пришли.
        Дня три-четыре после похорон Евдокия каждую ночь спускалась в подпол с топором и пилой. Звуки оттуда доносились самые мерзостные, надо вам сказать. А потом, уже ближе к утру, пробиралась Дуська к свинарнику, но не к самому хлеву, а ко двору, где свиней днём выгуливают, поросячьим дерьмом по колено полному, и высыпала туда из пропитанного тёмными пятнами мешка какие-то куски. Свиньи - они ведь всякую гадость жрут: по ним, что дерьмо, что Влас - без разницы.
        Самого Власа хватились только недели через две. Не нашли, понятно… Да и чёрт с ним, решили все в совхозе, может, в овраге каком шею сломал или утоп. Кто вот только дерьмо сейчас будет убирать? Но в то время уже начали ссыльные появляться, к любой работе согласные, так что вопрос сам собой решился.
        Через несколько лет война началась. Тут Дуське как вожжа под хвост попала. "Хочу на фронт, и всё",  - и не сделаешь с ней ничего. Достала все комиссариаты, чуть не до товарища Сталина в письмах дошла. Чёрт с ней, решили в крайкоме, опять-таки передовица-ударница, пример для советских женщин - пусть воюет. В снайперши её, конечно, брать нельзя: не девочка уже, возраст, нервы не те, и по той же причине в "ночные ведьмы" она не сгодится, а вот в санитарки - самое то. Пусть символом ещё разок поработает, ей не привыкать.
        Почти сразу госпитальный эшелон, в котором ехала "символ", попал под бомбёжку. Не выжил почти никто, очень уж плотно накрыли. Две недели Дуська и четыре чудом уцелевших бойца скрывались по лесам, пока не набрели на партизанский отряд товарища Еремея. Тут у Евдокии новая жизнь началась, партизанско-героическая. Поезда, под откос пущенные, патрули немецкие, на дорогах расстрелянные, мосты взорванные - везде отметилась Чёрная Евдоха. Даже медали ей с самолётов с Большой земли сбрасывали, один раз - даже орден, это когда она со своими архаровцами генерала фрицевского беспечного в плен взяла. Хотя кто ж тогда знал, что в машинке этой генерал раскатывает? Но орден - он орден и есть.
        Примерно через полгода после того случая с генералом пошла она в ближайшее село на встречу со связником. А с тем уже местные полицаи плотно поработали. Настолько плотно, что встретил Евдокию не связник, а взвод эсэсовцев. Ну, гранату-то она с собой всегда брала, на всякий случай. Итог: шесть мёртвых немцев и Дуська. Тоже неживая. Такая вот судьба.
        "Так что,  - Евграфыч поворочался на печке, стараясь поплотнее прикрыться стёганым одеялом, видавшим гораздо лучшие времена,  - ты, Санька, тыщу раз подумай, прежде чем с какой бабой пожениться захочешь. Женщины ваши - они ведь существа такие, непредсказуемые. А иногда и опасные… Ты, того… тоже спи давай, если заснуть сможешь…"
        Разная жуть

        Бумажный человек

        Небоскрёбы качаются. С земли это незаметно: просто стоят огромные башни, абсолютно равнодушные к царящей внизу суете, незыблемые и циклопические, как египетские пирамиды. Люди внизу суетятся, бегут куда-то, падают, проносятся мимо в машинах или наоборот - стоят, уставившись в одну точку, но и их неподвижность кажется смехотворной рядом с монолитной незыблемостью небоскрёбов. Но небоскрёбы не неподвижны - они в постоянном движении.
        Изнутри это тоже трудно заметить. Когда вокруг тебя вертится хоровод сослуживцев, щёлкают ксероксы, гудят компьютеры и изредка порявкивает начальник, ты не ощущаешь особой разницы - в подвале ты сидишь или на пятидесятом этаже какой-нибудь башни из стекла и стальной арматуры. Но это днём.
        А ночью, когда смолкает гомон работников, застывают в недоумении копировальные и всякие прочие машины, когда начальники разбегаются по жёнам и любовницам, ты отчётливо можешь услышать гул ветра за звуконепроницаемыми, по идее, окнами, скрип несущей арматуры и даже, если задержать дыхание и не двигаться, заметить, как здания внизу медленно перемещаются на несколько сантиметров в сторону, а потом возвращаются на место. Само собой, это не несчастные плебейские двух-трёхэтажки ползают с места на место, это аристократ-небоскрёб слегка раскачивается. Несильно. Но так, чтобы дать понять, что он тоже живое существо, со своей нервной (электричество), пищеварительной (мусоропроводы), зрительной (камеры наблюдения) и другими системами, присущими всякому живому существу. Немногие это замечают: может быть, только некоторые из ночных уборщиков и охранников, то есть люди, которым по должности положено находиться в здании после того, как основные его дневные обитатели разбегутся по домам. Но и они не всегда понимают, что огромное, многоэтажное здание - тоже живое. И, как любое живое создание, оно может
чувствовать и думать. А иногда и действовать.
        Станислав "Стэн" Гершович знал это, как никто другой. Уже почти два года как он работал ночным охранником в огромной стеклянной пятидесятиэтажной башне в одном из примыкающих к Манхэттену районов Большого Нью-Йорка. А долгие вечерние и ночные часы ничегонеделанья поневоле тренируют наблюдательность и способность замечать на первый взгляд незаметное.
        Например, он в отличие от сотрудников дорожного департамента прекрасно знал, что период смены запрещающего сигнала светофора, расположенного напротив главного входа, на разрешающий составляет одну минуту и семь секунд, а не ровно одну минуту, как положено по правилам. Знал, что кубинец уборщик Хосе тайком покуривает травку прямо на работе в одном из вспомогательных помещений, но у Хосе - свои начальники, а у Стэна - свои, так что не стоит портить парню жизнь, тем более что иногда Хосе подгонял травку и Стэну. Знал, что женственные индусы программисты Кумар и Радж задерживаются допоздна на работе не только из-за присущего их нации трудоголизма. Знал в лицо любовницу жутковатого начальника с двадцать седьмого этажа и любовника начальницы с восемнадцатого. Вежливо здоровался с ними при встрече и невежливо подмигивал. Они отвечали тем же: Стэн - хороший парень, не сдаст. А если и сдаст - невелика беда, кто станет прислушиваться к словам охранника, вчерашнего эмигранта с корявым английским? Хотя у половины сотрудников Организации, которая занимала здание, английский не лучше.
        Стэн всё видел, но никому ничего никогда не говорил. За это, кстати, он был на хорошем счету у начальства. Потому как начальство состояло в основном тоже из бывших эмигрантов, правда, не славян, а испаноязычных, и общепринятой привычки стучать не одобряло. Потому как стукачество - считай, сигнал - подразумевает принятие каких-то ответных мер и действий, а в секьюрити, как правило, идут люди, которым любые действия органически противопоказаны. А вот Стэн никаких проблем не доставлял, за что его и любили.
        Вообще же Стэн иногда склонялся к мысли, что быть белым в Штатах иногда и не совсем плохо. К примеру, когда он пришёл наниматься в секьюритную контору, зная по-басурмански только "тенк ю" и "фак ю", причём не всегда отличая эти фразы на слух, и увидел перед собой очередь в полтора десятка чёрных и довольно темнокожих испанцев, он слегка стушевался, но местный супервайзер (начальник по кадрам), случайно вышедший в приёмную, сразу отметил белое лицо с толпе окружающих, моментально вызвал Стэна к себе, и на другой день тот уже стоял на главном посту в головном офисе одного из известнейших в мире банков.
        Правда, простоял он там недолго. Всё-таки местную "мову" надо знать чуть больше, чем на уровне начальных классов чернореченской средней школы, поэтому очень скоро Стэна перевели в ночную смену. Тут-то говорить особо ни с кем не надо, а если и придётся - можно просто морду кирпичом сделать и позвонить начальнику смены: у того оклад не в пример больше, пусть он и разбирается. Смена, конечно, подобралась
        - клоун на клоуне: гаитянин-сексуальный маньяк, который только и мог говорить, как о своих подругах, но его всё равно из-за акцента никто не понимал, престарелый рок-музыкант из Центральной Африки, больная на всю башку местная бабка-негритянка, всю зарплату тратящая на маникюр и парикмахера, но так и не научившаяся ни читать, ни писать, и открытый гомосексуалист из Гринвич-Виллидж, на работе коротающий время составлением букетов на заказ.
        В России Стэну бы такая смена охраны показалась невозможной, он-то привык к звероподобным мужикам в камуфляже с автоматами, но тут это было в порядке вещей. Это на родине охранник должен охранять, а тут охранник в случае чего должен первым делом звонить в полицию и ничего руками не трогать. На всю жизнь Стэну запомнился вопрос из экзамена на лайсенс охранника: "Что является приоритетом для офицера-секьюрити при пожаре в здании?" Правильный ответ: "Жизнь самого офицера-секьюрити". Вопросы? Нет? Шагом марш на пост.
        Так, не напрягаясь, Стэн и проработал почти два года. Ни шатко ни валко, но жизнь шла, зарплата, пусть и копеечная, капала, и всё было тихо и спокойно. Но, как говорится, жадность фраера сгубила. Подвернулось одно беспроигрышное дельце, обещающее в случае успеха вознаграждение, равное по сумме примерно двум годовым окладам, и Стэн, как человек живой и к деньгам весьма неравнодушный, повёлся…
        Этот мужичок нарисовался незаметно. Сидел Стэн на лавочке на пляже, неторопливо потягивал пиво, спрятанное в бумажный пакетик,  - законы штата Нью-Йорк, мать их,  - и равнодушно наблюдал за вознёй чаек, бакланов и местных русскоязычных бомжей, оккупировавших побережье. Бомжи, кстати, были самыми спокойными, потому как полицией зашуганными, и вели себя тихо-пристойно. Другое дело - чайки. Этих птичек Стэн ненавидел ещё с России, когда по утрам его будили мерзкие крики чёрно-белых помоечниц, облюбовавших свалку прямо под окном бывшей квартиры Стэна. Лучше б уж вороны, те только каркают, а не вопят противными голосами, напоминая визги бывших двух жён. С женщинами Стэну не везло. Точнее, не везло с жёнами. Обе оказались законченными стервами, помешанными на бабках и считающими, что муж-еврей - залог финансового благополучия в семье. Обломались обе, так как Стэн и деньги оказались двумя вещами, друг друга взаимоисключающими. Нет, деньги у него водились, другое дело, что евреем он был не совсем типичным. Любые появившиеся бабки Станислав спускал в пьянках с друзьями или тратил на каких-нибудь совсем уж
непотребных баб. Потому и жёны, которым раньше сильно нравилась его не по-семитски разудалая гульба, со временем понимали, что он раздолбай хуже любого русского бандита, кем он вообще-то тогда и являлся, и, собрав манатки и прихватив часть общего имущества, отправлялись плакаться к маме или более покладистым любовникам. Стэн же в силу неистребимого разгильдяйства препон им не чинил и к своим разводам относился философически: умерла, так умерла. Другое дело, что последняя его жена сейчас у себя в Мухосранске кусала локти, потому как могла бы жить в настоящий момент в "столице мира", но… Сама ж ушла, Стэн никого не прогонял.
        Хотя житие его, конечно, было далеко от идеальной "американской мечты". Маленькая квартирка-студия в старом доме в районе 11-го Брайтона, соседи старички-одесситы, вечно поминающие по кой-то хрен батьку Иосифа Виссарионыча или, не к ночи будь помянут, Берию, их жёны, ни дня в этой стране не проработавшие, но твёрдо уверенные, что Штаты им обязаны за все случившиеся с ними в жизни неприятности, или их отпрыски, не могущие внятно связать пары слов ни по-русски, ни по-аглицки. Но Стэна никто из них не задевал и с вопросами не приставал, потому как от природы обладал Станислав чисто нордической внешностью (случается и такое) и чисто русской необузданностью нрава. Потому в доме считали его тайным антисемитом и чуть ли не фашистом, но в открытую предъявлять обвинения отказывались, что в целом Стэна вполне устраивало.
        А мужичок… Чёрт его разберёт, то ли итальяха из сицилийских, то ли грек, то ли вообще из армян, но по-русски говорил с таким сильным акцентом, что Стэн предпочёл перейти на местное наречие - так лучше друг друга поймём, да? Поняли.
        Короче, нужно мужичку ни много ни мало, а просто втихаря скопировать несколько страничек на ксероксе. Почему он в нормальной забегаловке, где копия десять центов за страницу стоит, этого сделать не может? Да всё очень просто: ну нет у него оригинала. Но где он есть, мужичок знает. Даже больше - он и ключики от кабинета, где бумажки эти хранятся, имеет, и даже ключики от несгораемого шкафчика, где папочка лежит, у него тоже есть. Только вот одна загвоздка. Ну не хочет мужичок этот, чтобы о том, что копия документов есть не только у хозяина, а у кого-то ещё, хоть кто-то прознал. Поэтому если Стэн не сегодня и не завтра, а в любой день, когда его в патруль по этажам назначат, случайно так в известный кабинетик заглянет и папочку на ближайшем ксероксе (они там, слава богу, на каждом углу) скопирует, то мужичок этот будет премного благодарен.
        Стэн пиво допил и согласился. Уж больно хорошую сумму мужичок назвал. И аванс сразу отстегнул, не пожадничал…
        Это уже потом до Стэна дошло, что кабинетик-то на тридцать шестом этаже находится, а этажик этот уж как нехорош… Нет, по большому счёту этаж как этаж, и на нём люди работают, только вот связано с ним много непонятного и нехорошего. Прошлой весной, поутру только, нашли там одного сотрудника под столом - инфаркт с ним приключился, но мужик уже старенький был, всякое бывает. А через пару месяцев на том же тридцать шестом программер один с ума сошёл - засиделся допоздна, а потом выбежал голый абсолютно в холл и на охранников с ножом для бумаг кинулся. Хорошо, смена не Стэнова была, а та, в которой Джим Моррисон (подфартили родители с имечком) работал - негр из Южного Бронкса, тот-то знал, как против ножа действовать. Короче, повязал он тогда бешеного клерка - даже статья в газете была,  - и отправили того в психушку.
        А уже при самом Стэне случай был. Часов в одиннадцать вечера вышел мужик оттуда, с тридцать шестого,  - взгляд слегка остекленевший, ну у тех, кто за компом с утра до вечера сидит, это бывает, попрощался со всеми, с охранниками тоже, после вышел за порог, упал и умер. Врачи потом сказали: кровоизлияние в мозг. Хрен его знает, может, и кровоизлияние, только Стэну на фоне прочих событий это дело очень странным показалось. Ну, да кто его спрашивает-то? Сторож - он сторож и есть…
        С другой стороны, жизнь давно отучила Стэна от излишней параноидальности, то есть он прекрасно знал, что неприятные вещи иногда случаются просто сами по себе, и не нужно во всём искать злой умысел и какой-то заговор. И совпадения - вещь вполне реальная, только уж слишком много было их, совпадений этих. Но аванс получен, так что надо отрабатывать.
        Вот именно сегодня и вызвал Стэна замначальника смены добродушный негр Браун, молча сунул в руки доисторическую рацию-"Моторолу" весом чуть ли не в полкило, вручил специальную секьюритную ключ-карту, открывающую практически все двери в здании, и махнул рукой: иди, мол, нечего в холле штаны протирать и кроссворды разгадывать. Ну вот и хорошо, вот и ладно.
        Вообще Стэн любил патрулировать этажи. Во-первых, это давало шанс убить часа полтора-два от изводящей своей монотонностью смены. Во-вторых, обходя здание, Стэн чувствовал некоторую причастность к жизни Организации. То есть он становился не просто торгующим мордой дебилом с вахты, а почти что сотрудником, считай, полноправным обитателем здания. Ну а в данном конкретном случае патруль и ключ-карта пришлись вообще как нельзя более кстати.
        Скоростной лифт практически мгновенно вознёс Стэна на верхний, пятидесятый этаж. Ну, положа руку на сердце, не самый верхний и не самый "пятидесятый". Ну вот заскок такой у америкосов - не бывает у них в небоскрёбах тринадцатых этажей. То есть этаж-то, конечно, есть, но называется он уже четырнадцатым - дурь, конечно, но хозяин - барин. Таким образом, пятидесятый этаж, на котором высадился Стэн, был на самом деле сорок девятым, а на настоящем пятидесятом - самом верхнем - этаже находились всякие коммуникации, лифтовые машины и прочая лабуда, до которой Стэну дела не было.
        Тут же на сорок девятом, тьфу ты, блин, официальном пятидесятом находились кабинеты высшего руководства Организации и их секретарей. По большому счёту Стэну тут делать было нечего: универсальная ключ-карта двери кабинетов небожителей не открывала (уж извините), а сам этаж был почти на треть меньше всех остальных. Потому просто для очистки совести окинув помещения беглым взглядом, Стэн направился ниже.
        Было у него одно любимое местечко на сорок восьмом этаже. Вот и сейчас он уселся у огромного, во всю стену окна - тут все окна были такие, кстати,  - и в очередной раз восхитился открывшемуся виду. Отсюда весь Восточный Манхэттен был как на ладони. Прямо напротив светился несерьёзный с такой высоты прямоугольник ООН, окуппировавший набережную чёрной ленты Ист-Ривер. За ним уходили вдаль сверкающие ночными огнями небоскрёбы сороковых улиц, а чуть левее возвышалась блестящая, как новогодняя ёлка, громада Эмпайр-Стейт. Даже отсюда здание выглядело величественным и красивым. На памяти Стэна только один раз ночью подсвечивающие купол здания цветные прожекторы не горели - когда умер Рейган и по стране, в лучших совковых традициях, объявили траур. Сейчас же здание светилось бело-сине-красным цветом (очень патриотично, как для американцев, так и для русских). Левее, после промежутка малоэтажных домиков Ист-Виллидж, вдалеке вырастали стеклянно-бетонные монстры финансового района и пресловутой Уолл-стрит. Над ними постоянно вертелись полицейские или частные вертолёты, освещая дорогу перед собой прямыми
световыми лучами, прямо-таки сцена из "Звёздных войн", блин. Направо же лежала огромная чёрная заплатка Централ-Парка и изредка поблескивали одинокие огоньки Ист-Гарлема. И уже почти у горизонта поднималось оранжевое электрическое зарево над Бронксом.
        В сторону Бруклина Стэн старался не смотреть - чего он там не видел?
        Может быть, только в эти минуты Стэн ощущал себя не никчемным эмигрантом-неудачником, а человеком, перемахнувшим океан, порвавшим с не самым светлым прошлым и забравшимся почти на вершину мира. А может быть, ему просто нравился вид ночного Манхэттена, кто знает?
        Но лирика лирикой, а деньги нужно ещё заработать, потому как на красоты "столицы мира" он всегда успеет полюбоваться, а когда следующее патрулирование выпадет, неизвестно. Так значит, что? Правильно, крейсерской скоростью двигаемся на тридцать шестой и делаем дело. А дальше - увидим…
        На сорок первом, правда, вышла заминка. На маленькой офисной кухоньке - стойка, пара табуретов, микроволновка и кофеварка - две полячки-уборщицы, задрав юбки, сосредоточенно наматывали вокруг пояса рулоны копеечных бумажных полотенец. Вот ведь же люди! И надо оно им? Стэн не любил поляков: те же негры, только белые. И ведут себя так же. Даже хуже - например, напарник Стэна по смене Джонс (бывший центральноафриканский рокер) был порядочнейшим мужиком с потрясающим чувством юмора, что не мешало ему быть в то же время запойным пьяницей, но тот никогда бы не опустился до банального воровства. А эти - только отвернись. Оно, конечно, Организация не обеднеет, только на кой нарываться-то? Тоже анекдот: у полячек-уборщиц в трудовом соглашении обязательным пунктом стояло согласие на личный досмотр по окончании смены, и, что интересно, они не возражали: поймаешь - молодец, не поймаешь… На нет и суда нет, так ведь? Если б Стэну за это отдельно платили, он бы каждую смену выявлял по несколько воровок, но никто до этого не догадался, а сам Стэн с инициативой не лез: живёшь сам - давай жить и другим.
        Заметив постороннее движение, уборщицы было шуганулись, но, узнав Стэна, только весело оскалились - свой парень, славянин, не выдаст. "Тамбовский волк вам свой",
        - ругнулся про себя Стэн, двигаясь дальше. Ладно, пусть воруют, если по мелочи и если жить без этого не могут. А то был случай - один поляк-уборщик ухитрился спереть лэптоп с какой-то суперсекретной информацией и загнал его на блошином рынке баксов за пятьдесят. Нагнали эфбээрщиков, полицию, прошмонали всё здание, вышли на уборщика и обвинили бедного придурка чуть ли не в шпионаже. Слава богу, пронесло: обнаружился лэптоп в каком-то ломбарде, а то отсиживать бы бедному воришке срок в тюрьме строгого режима как агенту иностранной разведки. А так - только с работы уволили, точнее, в другой офис перевели.
        Так, посмеиваясь про себя и припоминая целлюлитные ляжки уборщиц, Стэн наконец добрался и до тридцать шестого. По большому счёту - этаж как этаж. Те же клетушки для работников, огороженные хлипкими фанерными стенками на уровне груди, создающими иллюзию закрытости рабочего места. Тот же хозблок: кухня, мало отличающаяся от обрисованной выше, и туалет. И расположенные по периметру кабинетики начальства - фактически те же клетушки, что и у рядовых сотрудников, только со сплошной, до потолка перегородкой, дверью и окном. Может быть, днём, когда вокруг мельтешит толпа народу, все суетятся и усиленно создают видимость полезной жизнедеятельности, этот этаж и не отличается от остальных. Но сейчас, ночью, Стэн отчётливо ощущал тяжёлую атмосферу, царящую в помещении.
        Дело было даже не в ставшем привычным скрипе стальной арматуры, составляющей костяк здания. И не в приглушённом свете ночных светильников, освещающих помещение в этот поздний час. Просто всё вместе: и светильники, и потёртое, глушащее звуки ковровое покрытие на полу, и серые, обшитые какой-то чуть ли не войлочной тканью перегородки вокруг клетушек работников нагнетали атмосферу, заставляли думать о чём-то нехорошем. Неудивительно, что тот программер с глузду съехал - было в самом воздухе этажа что-то такое, что пробуждало тревогу и не самые приятные воспоминания. Стэну почему-то вспомнилось, как он с друзьями в третьем или четвёртом классе убил кошку. Кошка не хотела умирать, жадно цеплялась зубами за жизнь и сдохла только тогда, когда Гоша Кабан (надо же, и имя вспомнилось через столько-то лет) размозжил ей голову здоровенным булыжником. Но Стэн встряхнулся - не время сейчас предаваться воспоминаниям, дело делать надо.
        Нужный кабинет отыскался сразу - комнатка под номером 3609 без всяких табличек, сообщающих, что за дверями сидит какой-нибудь вице-президент или начальник департамента, просто нормальная, замаскированная под красное дерево дверь. Нормальная, да ненормальная. Вместо привычного электронного замка дверь была снабжена традиционным механическим, так что ключик, предоставленный сицилийским греко-армянином, пришёлся очень даже кстати. Всё интерественней и интерественней, как говаривала, помнится, Алиса.
        Внутри кабинет, впрочем, не впечатлял. Те же кипы бумаг на столе, забытая сумка из-под лэптопа в углу, пара узких шкафов с какой-то документацией и недопитый стаканчик с мерзким местным кофе-суррогатом на подоконнике. Несгораемого шкафа, кстати, тоже не было. Вместо него был нормальный стандартный сейф, скромно приютившийся в углу, как бедный родственник. Второй ключ подошёл к нему, как родной.
        Судя по всему, хозяин кабинета принадлежал к очень тайному и законспирированному ордену "Друзей Стэна Гершовича", иначе зачем бы ему было так облегчать задачу ночного гостя? В сейфе кроме початой бутылки "Джек Дэниэлс" находилась только одна тоненькая кожаная папочка, полностью подходившая под описание, данное незнакомцем на пляже.
        Внезапно забулькала и захрипела прицепленная к поясу доисторическая "Моторола":

        - Пятисотый пятьсот шестому,  - прорвался сквозь шум помех и без того хриплый голос диспетчера Финчера.

        - Пятьсот шестой на связи,  - ответил Стэн, вяло ругнувшись про себя: как не вовремя решили его проверить.

        - Что насчёт "двадцатки"?  - осведомился Финчер.

        - Тридцать первый,  - не моргнув глазом соврал Стэн.

        - О’кей, давай там не тормози, а то смена через час заканчивается,  - посоветовал диспетчер.

        - Десять четыре,  - вежливо послал его Стэн и отключился.
        "Конспираторы хреновы,  - беззлобно ухмыльнулся про себя Стэн,  - поднабрались тут…" Его всегда веселила манера местных охранников выражаться на военный манер: "двадцатка" - местонахождение, "десять четыре" - подтверждение и тому подобное… Рэмбы, блин. Однако время действительно поджимает, кто бы мог подумать, что уже почти одиннадцать? Значит, надо поторопиться.
        Быстренько подхватив папочку под мышку, Стэн направился к ближайшему копировальному аппарату, благо и кабинет, и ксерокс располагались так, что не просматривались камерами наблюдения. Весьма кстати. Преодолев несколько метров по полутёмному помещению, Стэн краем глаза уловил какое-то смутное движение слева и мгновенно обернулся. Никого. Впрочем, так и должно быть - время позднее, уборщики этот этаж уже отработали, а сотрудники, даже самые неугомонные, давно разбежались. Просто нервы на пределе: оно, может быть, и не ахти какое преступление сейчас Стэн совершает, но такие деньги, которые ему обещаны, за просто так не платят. В общем, есть с чего занервничать.
        За что Стэн не любил офисы и всякую в них работу, так это за скрытое наличие множества мелких колюще-режущих предметов, раскиданных повсюду. Вот и сейчас, копируя странички на ксероксе, он случайно наколол руку довольно большой кнопкой с весёленьким таким ядовито-зелёного цвета колпачком из тех, которыми пришпиливают к стене всякие не сильно важные бумаги и целую пригоршню которых какой-то нехороший человек оставил на верхней панели ксерокса. Серьёзно так наколол. Просто опёрся на копировальную машину и в тот же момент услышал какой-то странный треск, идущий не снаружи, а изнутри организма, а в следующую секунду ощутил резкую боль в основании ладони. Матюгнувшись по-русски, Стэн обнаружил торчащую из своей руки пластмассовую головку кнопки. Машинально, не думая выдернув её, Стен прижал руку ко рту, но несколько капелек крови из ранки всё-таки упали на ксерокс и ковровое покрытие пола. Чёрт, только заражения какого не хватало! Не переставая зализывать, как собака, пораненную руку, Стэн рванулся к санузлу, благо до того из любой точки этажа было недалеко, так как находился он практически в центре
офисного помещения.
        Минут пять Стэн держал руку под холодной водой, тихонько поругиваясь про себя на двух языках и ожидая, пока тоненькая струйка крови, сочащаяся из ранки, иссякнет. "Вот, собой жертвую, страдаю на производстве,  - невесело пошутил он про себя,  - надо будет о премиальных намекнуть". Наконец кровь перестала сочиться, а кожа вокруг ранки помертвела от холода. Ну и ладно, нам ли крови бояться.
        Стэн торопливо вернулся к ксероксу и продолжил копирование. Смутная зелёная линия под крышкой аппарата бегала вперёд-назад, и Стэн постепенно отошёл от досадного происшествия с кнопкой: подумаешь, руку проколол! С молодости на теле у него остались следы нескольких довольно глубоких ножевых порезов, так что не тем человеком он был, чтобы беспокоиться о каких-то там булавочных уколах.
        Наконец, скопировав все странички (какие-то схемы, таблицы и то ли формулы, то ли абстрактные рисунки), Стэн аккуратно сложил листы оригинала на место в папку, а полученную копию по старой, студенческой ещё привычке запрятал под ремень. Относя папочку на место, Стэн снова уловил какое-то смутное движение в стороне и снова ничего конкретного не обнаружил.
        "Здравствуйте, писатель Сологуб и его серая Недотыкомка,  - ухмыльнулся про себя Стэн, когда-то не чуждый высоким литературным материям.  - Лечить нервишки пора. Или просто хорошенько выпить после смены". Неподалёку находился неплохой мексиканский бар с недорогой и, что важно, потому что редко встречается, качественной выпивкой. Стэн уже почти решил наведаться туда после работы, может быть, и африканского рокера с собой захватить. Мексам по большому счёту без разницы - белый ты или чёрный, а вдвоём как-то спокойнее, ну и веселее, конечно.
        Забросив папку на место, аккуратно закрыв сейф и проверив, не осталось ли где его следов, Стэн так же осторожно запер дверь кабинета 3609 и собрался продолжить обход. Дело выгорело как нельзя лучше, если не считать, конечно, приключения с разбросанными каким-то офисным раздолбаем кнопками. Но это мелочи.
        Внезапно рация снова проснулась хриплым голосом Финчера:

        - Пятисотый пятьсот шестому. Проверь тридцать шестой ещё раз - там все камеры вырубились,  - Финчер был совершенно спокоен: камеры на некоторых этажах вырубались периодически, потому что проклятые буржуины, хоть и ворочали миллиардами, экономили, на чём могли. И системы безопасности тоже не были исключением.

        - Десять четыре,  - ответил Стэн в рацию и понял, что Финчер его не слышит. Потому как рация Стэна тоже сдохла. Батареи сели, бывает.
        Как обычно в таких случаях, он направился к ближайшему столу, оборудованному внутренним телефоном. По дороге Стэн отметил, что маленькие сигнальные лампочки на ближайшей камере наблюдения и вправду не горят. Что ж, значит, завтра пригонят ремонтников, хотя дешевле было бы заменить всю систему. Но не ему, Стэну, это решать.
        Набрав номер поста секьюрити, Стэн в двух словах объяснил Финчеру ситуацию:

        - У меня рация тоже накрылась. Я на тридцать шестом - тут спокойно всё, а камеры - да, не работают, но ты же знаешь, как это у нас обычно бывает…

        - Угу,  - согласился Финчер,  - вернёшься, рапорт напишешь.

        - Легко,  - Стэн повесил трубку.
        Уже направляясь к двери, Стэн снова краем сознания уловил что-то. "Да что ж это такое у меня с нервами-то?!"  - ругнулся про себя Стэн и обернулся.
        И тут же почувствовал, как мерзкие противные мурашки побежали у него по затылку, с тем чтобы уютно спрятаться где-то в районе макушки. В одной из кабинок сотрудников шагах в десяти от Стэна кто-то был. Приглушённый свет жидкокристаллического монитора смутно освещал сгорбившуюся фигуру, Стэн отчётливо видел ссутуленную спину и макушку человека. Интересно, он что - так тут и сидел, пока Стэн открывал запертый кабинет и копировал документы? Да нет, не может быть - наверное, просто кто-то из сотрудников забыл что-то важное и только что вернулся на работу за этим. Иначе Стэн непременно заметил бы его раньше, он же обходил этаж, прежде чем взяться за копирование. Или просто просмотрел? Нет, Стэн готов был поклясться, что пару минут назад на этаже никого не было, да и хлопка входной двери он не слышал. Ладно, нечего гадать, сейчас разберёмся.

        - Эй, мистер,  - позвал Стэн,  - у вас всё нормально?
        Стэн, как и большинство нормальных людей, терпеть не мог змей. К его счастью, сталкивался он с ними не так уж часто, точнее, почти вообще не сталкивался, исключая редкие посещения зоопарка, но и там он никогда не слышал их шипения из-за стеклянных стенок террариумов. Но сейчас он мог бы поклясться, что раздавшийся звук скорее мог бы исходить от какой-нибудь гюрзы или гадюки, чем от человека.

        - Тсссппшшшшш,  - отозвалась неясная фигура.
        "Поляк, что ли?  - подумал Стэн.  - У них весь язык такой, будто кошке зубы вышибли и свистеть заставили. Ладно, сейчас разрешим вопрос".
        Не тем человеком был Стэн Гершович, чтобы оставлять какие-то неясности за спиной. Оно, конечно, спокойная жизнь в последние годы несколько его расхолодила, сделала если не добрее, то спокойнее, но раньше Стэн не был, что называется, хорошим человеком и опорой общества. Таких людей знавал, такие дела делал и такие темы разруливал, что не выпади весьма своевременно шанс сорвать за бугор, лежать бы ему уже давно в матери сырой земле или, в лучшем случае, валить лес где-нибудь под Вяткой. Но тогда пронесло, что ж он сейчас какого-то офисного червяка испугается?

        - Так, любезный,  - обратился Стэн к сгорбленной фигуре, делая несколько шагов ей навстречу.
        Человек за столом медленно обернулся, и Стэн мгновенно позабыл всю свою крутость. На него смотрел, ослепительно улыбаясь знакомой всему миру людоедской улыбкой, не кто иной, как кумир миллионов Джек Николсон. Только Стэн скорее разрешил бы отрезать себе правую руку до локтя, а потом пришить её к собственной заднице вместо хвоста, если б хоть на секунду поверил, что это настоящий Николсон. Пару секунд он не мог понять, в чём подвох, и только потом до него дошло.
        Лицо человека было плоским. Не таким плоским, как у монгола, к примеру, а плоским абсолютно. Как если бы кто-то взял фотографию и приложил её к собственному лицу. Но и тогда остались бы изгибы в районе носа или подбородка. Но не в этом случае: скалящийся на Стэна Джек выглядел точно так же, как его портрет в каком-то журнале. "А ведь это и есть портрет из журнала, маска,  - догадался Стэн.  - Юморист, блин. Ладно, сейчас разберёмся…"
        Между тем человек начал медленно подниматься из стандартного кресла на колёсиках, и в этот момент Стэн почувствовал, как его холодный и всегда критический разум начинает медленно уходить в сторону, уступая, как настоящий джентльмен, место мрачной и тяжёлой панике. То, что он вначале принял за пижонский в мелкую чёрную полоску костюм клерка, на самом деле костюмом не было. Фигура с тихим шелестом распрямлялась, и Стэн, хоть и не хотел в это верить, отчётливо увидел, что тело существа состоит из сотен, точнее, тысяч, бумажных листов, покрытых текстом, синими или красными печатями и кое-где кофейными пятнами. Да, по форме тело монстра казалось одетым в стандартный клерковский мешковатый костюм, но высовывающиеся из рукавов кисти рук были тоже бумажными, как и шея, торчащая из воротничка с ещё сохранившейся готической надписью "Нью-Йорк Таймс".
        Разум Стэна ещё пытался цепляться за что-то привычное, просто отталкивал от себя мысль о существовании существа, подобного этому, пытался придумать какие-то разумные причины: Хэллоуин или другой дурацкий розыгрыш, когда чёрно-белая фигура медленно, с шуршанием, создаваемым сотнями бумажных листов, подняла правую руку.
        В тот же момент Стэн услышал хлопки и скрип отодвигаемых и открывающихся по всему этажу ящиков множества письменных столов, и мгновенно туча вырвавшихся из заточения сводок, циркуляров, резолюций и прочей документации вихрем закружилась по офису.
        В первый момент Стэн не осознал угрозы. Но потом, когда первый из листов, отпечатанный на добротной принтерной НР-бумаге, рассёк ему правую бровь почти до кости, опасность ситуации дошла и до него. Любой из нас иногда время от времени режется бумажными листами. Это чертовски неприятно, и такие порезы, как и бритвенные, заживают ужасно долго. Но одно дело случайный порез, и совершенно другое - сотни бешеных листов бумаги, пытающихся пустить тебе кровь.
        К чести Стэна, он тогда не растерялся. Как не терялся он и в многочисленных драках времён своей юности, когда его сшибали с ног, и он, как ёжик, сворачивался калачиком, прикрывая жизненно важные органы и подставляя под удары спину и плечи. Так же он поступил и сейчас. С той только разницей, что в этот момент его атаковала не толпа возбуждённых гопников, а туча, состоящая из офисной бумаги. Но, как и всегда, подобная практика почти помогла. Пропороть прочную суконную ткань униформы взбесившиеся страницы были, конечно, не в состоянии, но открытые кисти рук и загривок они порезали немилосердно.
        Через пару минут бумажная круговерть вокруг Стэна прекратилась. Хоть одна из частей его сознания и начисто отрицала всё происходящее с ним, одновременно погружаясь в вязкую пелену безумия, другая, более жизнеспособная и хитрая, продолжала бороться. Да, бумажных монстров не бывает. Но один такой есть и даже находится прямо тут. Значит, надо с ним драться, потому как убежать от него вряд ли получится. И неработающие камеры слежения и внезапно разрядившаяся рация Стэна это подтверждают. А чего боится бумага, из которой, судя по всему, состоит монстр? Конечно, огня.
        В этот момент Стэн только сказал спасибо своей упёртости, которая одна, несмотря на агрессивнейшую кампанию против курения, так и не заставила его отказаться от этой пагубной привычки. А также и от "зипповской" зажигалки, лежащей в кармане брюк. Шанс, может, и невелик, но попробовать всё равно стоит.
        Осторожно освободив лицо, Стэн попытался оглядеться. По большому счёту ничего нового - бумажный монстр стоит не больше чем в паре шагов от него, но зато бешеные бумажки угомонились и, судя по всему, снова затаились по своим ящикам и полкам. Что ж, будем считать, что у нас есть только один шанс.
        Поцарапанная рука Стэна скользнула в правый карман брюк, нащупала зажигалку, и в следующий момент он прыгнул.
        "Зиппо" - отличная фирма. И в этот момент зажигалка не подвела тоже. Может быть, при других обстоятельствах Стэну и удалось бы подпалить бумажного человека, но… Почти в тот самый момент, когда маленькое пламя зажигалки уже было готово коснуться рукава монстра, между его бумажными квазипальцами, в лучших традициях фильмов ужасов, как из ниоткуда выросли острейшие лезвия офисных ножей-бритв для разрезания почтовых конвертов и прочих бумаг. И эти лезвия за секунду до того, как план охранника увенчался бы успехом, взрезали вены на правой руке Стэна, отбрасывая в сторону ставшую уже ненужной зажигалку, а в следующее мгновение располосовали его горло до самого позвоночника.
        Стэн был ещё жив, хоть и стремительно терял сознание от потери крови и от той же крови, хлынувшей в его лёгкие вместо живительного воздуха, когда начинающая уже терять свои очертания смутная бело-чёрная фигура, состоящая из множества бумажных листов, подхватила его тело и с невообразимой силой швырнула в сторону ближайшего панорамного окна.
        Тело Стэна пробило прочнейшее стекло (при этом осколки искромсали его плечи, взрезали грудь и нанесли ещё множество повреждений) и устремилось с высоты тридцати шести этажей к земле. Страшного удара о бетонное покрытие дорожки перед парадным входом в небоскрёб Стэн уже не почувствовал, потому как умер, пролетая примерно мимо двенадцатого этажа.
        Моментально выскочили из здания охранники, работающие в той же смене, засуетились, позвонили в полицию. Те примчались и долго водили носами, не понимая в силу позднего времени и общей заторможенности развития, что тут вообще произошло и как не такой уж чтоб сильно здоровый на первый взгляд охранник смог вышибить своим телом пуленепробиваемое стекло.
        А на тридцать шестом этаже уже всё было спокойно. Ещё до визита полицейских бурые кровавые пятна бесследно впитались в ковровое покрытие, бумаги непонятным образом снова оказались на своих местах, и даже на верхней панели ксерокса нельзя было найти ни одной случайно забытой кнопки.
        Офис был готов к новому рабочему дню.
        Ластик


        - Вы не возражаете, если я присяду?  - спросил серый человечек, одновременно пристраиваясь на краешке табуретки.
        Я смерил его подозрительным взглядом. Нет, вроде бы человек как человек, даже более чем - этакая усреднённая версия человека: мышастого цвета кургузый костюмчик, в каких любят щеголять сотрудники отдела по борьбе с нелегальными эмигрантами и очень уж неудачливые эфбээрщики, очочки в тонкой оправе, но сразу видно, что не Дольче и Габбана, и уж тем более не Картье, лысинка, потёртый портфельчик, пятидолларовые часики на запястье… Мышонок, одним словом, такого не заметишь, даже если он будет стоять прямо перед тобой и размахивать флагом Верхней Вольты. Точнее, флаг-то, может, и разглядишь, а вот человечка - нет. Но такие вот "человечки", появляющиеся на кухне вашей надёжно запертой квартиры (сам вчера четыре раза проверял, есть у меня такой пунктик) прямо из ванной комнаты, в которой даже окон нет, поневоле вызывают некоторое подозрение. Нет, вчера я, как водится, немного выпил, но никак не до такой степени, чтоб приглашать к себе домой малознакомого человека, тем более такой непрезентабельной наружности. Или всё-таки именно до такой? Да нет, вроде всё помню. И как ту же дверь запирал, к примеру. Вот
же, блин…

        - Ты кто?  - спросил я, примеряя на лицо одно из самых своих недобрых выражений. Честно говоря, человечек тревоги не вызывал, не тот калибр и фактура, вот если б он ещё нормально в дверь позвонил, прежде чем войти.

        - Конечно-конечно,  - засуетился Мышонок, суматошно зашарив по кармашкам портфельчика,  - только для начала кое-какие формальности, дабы избежать досадных недоразумений.
        "Ишь как выражается,  - мелькнула мысль.  - Не иначе как из налоговой, или ещё дрянь какая-нибудь."

        - Минутку-минутку,  - продолжал копошиться человечек. Честно говоря, он начал уже утомлять показной какой-то незначительностью и затёртостью. Очень уж всё это как-то нарочито было, ну не бывает в жизни настолько серых людей, я, по крайней мере, не встречал. Соответственно, что-то тут не так… Словно уловив мои сомнения, человечек, наконец, вытащил из портфеля пачку каких-то довольно помятых бланков и довольно улыбнулся:

        - Ага, вот оно. Так. Садовский Алексей Владимирович?  - спросил он, просительно улыбаясь и кивая головой, как бы говоря: "Ну согласись, чего тебе стоит?" Интересно, если б я ответил: "Нет", он бы виновато извинился и ушёл?

        - Я и есть,  - кивнул я в ответ.

        - Очень хорошо,  - человечек аж расцвёл, углубившись в бумаги.  - Проживающий по адресу, впрочем, это неважно. Ага, что тут у нас ещё: психика неустойчивая, склонность к проявлениям депрессии, агрессивность выше средней, но не экстремальная, самооценка явно занижена, куча всяких фобий, общая неудовлетворённость жизнью, уровень удачливости нулевой, склонность к алкогольной зависимости, прекрасно-прекрасно…

        - А в морду?  - вкрадчиво поинтересовался я.  - Заодно и выясним, кто тут у нас неудачник депрессивный.

        - Ой, простите, пожалуйста,  - испуганно всплеснул руками человечек.  - Я увлёкся просто. Это информация для чисто служебного пользования, к вам она не имеет никакого отношения.

        - Поспорим, что врёшь?  - предложил я.

        - Вру,  - легко согласился человечек,  - но не из злого умысла, а токмо для блага дела.

        - Ладно, излагай давай, что там у тебя? И, наконец, объясни, откуда ты такой взялся, и представься уже, а то нехорошо как-то получается: ты про меня вон сколько всякого разного знаешь, даже фобии какие-то выдумал, а я про тебя - ни фига.
        Человечек снова кивнул, прямо китайский болванчик какой-то, встал и придал лицу торжественно-радостное выражение.

        - Та-дам,  - провозгласил он,  - настал и Ваш звёздный час, Алексей Владимирович!
        "Во влип,  - с опозданием понял я,  - сейчас начнёт пылесос "Рейнбоу" предлагать или ещё гадость какую. И как же это я дверь-то вчера не запер, проверял же? Нет, надо замок менять."

        - Уважаемый Алексей Владимирович,  - продолжал Мышонок,  - с радостью сообщаю Вам, что наступило время для нашей встречи. Сколько раз в Вашей жизни,  - как у него получалось выговаривать именно заглавные буквы, хрен его знает, но получалось ведь,  - вы давали бессмысленные и ничего, с Вашей точки зрения, не значащие обещания типа "Полжизни отдал бы за то-то… Душу продал бы за это…". И, наконец, ментальный критический предел Ваших бессмысленных на первый только взгляд пожеланий и предложений превысил допустимый предел, и моё глубокоуважаемое руководство направило меня к Вам. Поверьте, далеко не все люди удостаиваются такого шанса.
        "Псих,  - понял я.  - Может, и не очень опасный и не шибко буйный, но псих. Как бы мне его спровадить-то, чтоб без эксцессов?"

        - Ты обзовешься наконец или нет?  - довольно угрожающе поинтересовался я, прикидывая, что в полицию звонить не стоит, я с таким задохликом и сам справлюсь. Только вот подобраться бы к нему незаметно как-нибудь.
        Человечек вздохнул:

        - Ну не положены нам имена по чину, не положены. Но я вполне уполномочен вести все переговоры по продаже Вашей души заинтересованной стороне, вот у меня тут даже лицензия есть и сертификат,  - он попытался подсунуть мне под нос какие-то бумаги, написанные на совершенно неудобоваримом языке: шрифт напоминал смесь готического с японским.

        - Ага-а-а,  - протянул я, пытаясь как-то собраться с мыслями и приготовиться для решительного броска.  - Так ты, значит…

        - Ну, можете считать, что я - чёрт, если Вам так удобнее. Обыкновенный такой, среднестатистический чёрт… И, кстати, прекратите, наконец, пытаться обойти меня со спины и вынашивать планы о неожиданной атаке. Просто скажите, что Вы не заинтересованы в предстоящей сделке, и я покину Ваши апартаменты так же незаметно, как появился. Поверьте, желающих всегда хватает, так что…

        - Погоди,  - остановил его я. Может, он и не псих, может, и вправду,  - того…  - Можешь ты как-то доказать, что ты на самом деле тот, за кого себя выдаёшь?
        Человечек устало вздохнул:

        - Всегда одно и то же… Ну хорошо, какие Вам нужны доказательства?
        Действительно, какие? Как можно кого-то заставить доказать, что он - не верблюд? Но ведь все знают, что черти не носят серенькие костюмчики и дешёвые часики. Что они не лысые, а наоборот, очень даже волосатые, был такой старый фильм "Вечера на хуторе близ Диканьки", вот там был чёрт как чёрт. С рогами, копытами, мохнатый и с хвостом. А тут - недоразумение какое-то. Вот если б он был…

        - Таким, да?  - поинтересовался человечек.
        Блин, ну нельзя же так людей-то пугать, в конце-то концов! Посреди моей кухни стоял самый что ни на есть натуральный чёрт из фильма, точнее, Милляр в гриме чёрта, со всеми его атрибутами: пятачком вместо носа, хвостом, копытами и повышенной шерстистостью. Чёрт с укоризной посматривал на меня.

        - Луну-то хоть с неба не заставите воровать, а? Хлопотно это, да и зачем Вам луна?
        - чёрт вздохнул.  - Если Вам так удобнее, мы, конечно, можем продолжить разговор в моём теперешнем облике, но…

        - Давай, возвращай прежний,  - милостиво махнул я рукой. Одно дело общаться с сереньким, но всё же человеком, и совершенно другое - с лохматой образиной, жутко воняющей козлом.
        Чёрт передёрнул плечами и снова превратился в уже знакомого мне серенького человечка.

        - Ещё какие-то доказательства нужны или всё же - ближе к делу?  - поинтересовался человечек.
        Да-а-а, интересное кино. Ну кто, скажите, из нас не задумывался над тем, что было бы, если бы… И вот оно, это самое "если бы", и наступило. Приходит к тебе такой вот Мышонок и просит душу в обмен на… Кстати, что там у него на обмен?

        - А что Вы со своей стороны можете предложить?  - поинтересовался я.
        Чёрт почесал остатки волос на макушке.

        - Допустим, то, что мы можем предложить,  - это не так уж важно. Предложить мы можем многое, только вот вопрос соответствия "цена - качество" тоже надо учитывать. Вот Вы сами во сколько свою душу оцениваете?

        - Ну, не знаю…  - протянул я. Я и в самом-то наличии души как материальной субстанции сильно сомневался, не то что в её оценке. С другой стороны, если есть черти, то, скорее всего, душа тоже существует. И определенную ценность для противоположной договаривающейся стороны она тоже представляет. Тут главное - не продешевить, жизнь в мире чистогана учит этому в первую очередь. А-а-а, наглеть - так наглеть до конца.

        - Ну-у-у-у…  - задумчиво почесал я давно не бритый подбородок.  - Миллиардов так в пятнадцать-шестнадцать.

        - Долларов или евро?

        - Могу и в евро взять.

        - Взять-то, конечно, можете, только кто б Вам дал?  - чёрт довольно паскудно ухмыльнулся.
        Оп-паньки. Неувязочка. Во всех источниках, ну там в "Фаусте" том же, к примеру, черти всякие из шкуры вон лезут, чтоб только душу заполучить, а оказывается, не всё так просто.

        - Ну сами посудите,  - продолжал чёрт.  - Цена абсолютно нереальная. Нет, мне не жалко, конечно,  - если нужно, я Вам тут весь дом сотенными банкнотами завалю. И сарай в придачу. Только вот тут какой нюанс: про закон сохранения вещества Вы ведь слышали? То есть если где-то прибыло, значит, где-то убыло. Таскать из кошельков по одному-двум долларам - тягомотно и не стоит затраченных усилий, а перевод таких крупных денежных сумм с определённых счетов неизбежно вызовет некоторое недоумение лиц, коим эти счета принадлежат. И очень скоро, не исключено, что часика через два, к Вам в квартиру вломятся довольно несимпатичные личности, общение с которыми, поверьте, не доставит Вам никакого удовольствия. Я могу, конечно, сделать деньги для Вас, что называется, из воздуха, но неожиданное появление такой крупной денежной массы на свободном рынке чревато последствиями всякими нехорошими, инфляциями там и тому подобным… Опять-таки с налоговой службой непременно возникнут всякие разногласия, а оно Вам нужно?

        - А что, с налоговой Вы вопрос урегулировать никак не можете?

        - Можем, но не будем, потому как это пойдёт вразрез с другим договором, заключённым между нашим ведомством и Департаментом по налогам и сборам лет так шестьдесят назад. А никто из наших не будет подставляться из-за одной души против душ всех сотрудников вышеуказанного департамента, которые мы в любом случае получаем по умолчанию, при условии соблюдения вышеуказанного договора. Так что сами понимаете… Нет, долларов сто могу ссудить, если нужно, конечно. Из своих личных.

        - Переживу, спасибо,  - я снова задумался.
        Как назло, в голову ничего приемлемого не лезло. Только какие-то юношеские фантазии, навеянные неограниченным количеством гормонов. Блин, как не вовремя чёрт этот появился, если б знать да подготовиться…

        - А вот если я, к примеру, Шерон Стоун трахнуть захочу или ещё секс-бомбу какую?
        Чёрт немного смутился.

        - Ну… Нет, можно, конечно, в принципе, только тут ведь какой нюанс? То, что Стоун сейчас уже вобла высушенная - это отдельный вопрос, но если посмотреть на проблему шире… Ну хорошо, пожелаешь ты Джоли или ещё какую-нибудь знаменитость. Устроить, конечно, можно,  - чёрт как-то незаметно перешёл на "ты",  - но ты что, серьёзно думаешь, что ты один такой? Или я? Знаешь, сколько нас таких среди вас работает, и каждый второй из вас мечтает с какой-нибудь знаменитостью переспать. Да если б мы всё это выполняли, знаменитостям этим пришлось бы с постели не вставать, не кинозвёзды бы они уже были, а шлюхи последние, так что у меня и коллег моих существует негласное соглашение такие желания не выполнять. Опять-таки половина из звёзд всяких - наши клиенты, а беспорядочные половые контакты со всеми их фанами договорами не предусмотрены. За исключением рок-звёзд, конечно.

        - То есть с рок-звездой могу?  - оживился я.

        - Легко,  - кивнул чёрт.  - Хочешь, я тебе Томми Ли или Осборна прямо сейчас подгоню?

        - Да нет…

        - Вот и я о том.
        Немного помолчали.

        - Насчёт вечной жизни как?  - робко поинтересовался я.

        - У меня что, на лбу написано "идиот"? Как я тогда твою душу получу?

        - Ага… А как насчёт того, чтоб не стареть никогда и умереть молодым и здоровым?

        - Легко. Хочешь прямо сейчас?  - чёрт заметно оживился.

        - Нет!  - в панике крикнул я.

        - Да ладно-ладно,  - замахал руками чёрт,  - ты же сам предложил.
        Ещё немного помолчали.

        - А вот если б я во все азартные игры всегда выигрывал?

        - Можно,  - согласился чёрт,  - только ведь зарежут тебя через неделю-другую где-нибудь в Атлантик-Сити или в Вегасе. Надо тебе такое счастье?
        Молчание затягивалось.

        - Выпьешь чего?  - наконец спросил я.

        - Легко,  - согласился чёрт,  - наливай давай.

        - А что, на чертей разве алкоголь действует?  - удивился я.

        - Так ведь ты если не нальёшь, так и не узнаешь никогда…
        Примерно через час, когда в бутылке "Абсолюта" полоскалось уже где-то на донышке, а мои окурки из-под "Парламента" закономерно заменили копчёные рижские шпроты в их родной банке, чёрт уже вовсю плакал у меня на плече.

        - Вот ты считаешь, Лёха: чёрт-чёрт, он того - высшая сила какая-то… А ты думаешь, нам, чертям, легко? Вот мне легко?!!  - чёрт начал заводиться.  - У меня мама - ангел, между прочим, потому и я - такой урод. Ты думаешь, почему я тебе про все последствия твоих желаний рассказывал? Потому что я добрый и честный такой? Так ведь нет же. Я - злой, потому как чёрт. И на последствия желаний твоих мне должно быть наплевать с трёх Вавилонских башен. Но не могу, потому что - генетика. Ничего почти мне от мамаши не досталось, только патологическая честность. И хотел бы соврать, да не могу. Все наши надо мной смеются, ни один без добычи никогда не возвращался, только я - за четыреста лет ни одной души. И сейчас глухо. Ну что я могу тебе за душу предложить, чтоб безболезненно и для тебя, и для всех? Что у меня есть своего? Костюм, портфель и канцтовары, их нам при поступлении на службу дарят, типа, безвозмездно. Хочешь ручку вот? Классная ручка - сноса ей нет. Или карандаш? Не ломается никогда, хоть под кузнечный пресс его засовывай. Или ластик? Даже чернила стирает… Эх, да что с вами, людьми, говорить -
кратковременные вы, недолговечные. Лучше споём. Степь да степь круго-о-о-ом, путь далёк лежи-и-и-ит…
        А ведь и вправду неплохой вроде парень. А душа… Ну что такое душа, если человек страдает? Хоть он и чёрт, конечно…

…Если честно, отсутствия души я не замечаю, как раньше не замечал и её присутствия. Может, потом когда-нибудь икнётся, а пока живу, как жил. Зато у меня есть ластик. Он мне по большому счёту не нужен, потому как я и не пишу ничего и не рисую, но сам ластик мне нравится. Красивый такой, красно-чёрный, с рисунком в виде короны, рогов и языков пламени. Мне нравится.
        Про зайчика Савелия


        - Ёжик, ёжик!!!
        Ёжик Егорка недовольно завертелся на подстилке из сухих листьев и даже попытался зарыться поглубже в наивной надежде, что надоедливый тонкий голосок снаружи угомонится и оставит его в покое. Как бы не так.

        - Ёжик! Ну, Ёжик же!
        Обречённо засопев, Егорка нехотя открыл сначала правый глаз, затем левый, потом снова зажмурился, чихнул и, наконец, окончательно проснулся. Первые солнечные лучики уже робко пробивались в уютную норку, разгоняя сумрак и заставляя пылинки весело водить золотистый хоровод. И на том спасибо, значит, утро уже наступило, а то ведь с этих крикунов станется и затемно поднять, как в прошлый раз. Помнится, тогда хомячок Трофимка, зайчик Савелий и белочка Настенька растолкали его посреди ночи и уговорили сходить на Озеро, прогуляться по Лунной Тропинке. Ничего из этого, конечно, не получилось, серебристое отражение в гладкой стоячей воде упрямо не хотело держать на себе маленьких друзей, но, что греха таить, было весело, и хотя бы искупались.

        - Иду-иду,  - проворчал Егорка, высовывая из норки чёрную пуговку носа,  - хватит уже кричать, весь Лес перебудите.
        Снаружи его ждали старые приятели - белочка Настенька и хомячок Трофимка. Хомячок, как всегда, стряхивал невидимые пылинки со своей любимой коричневой жилетки, а Настенька нервно разглаживала складки на бело-голубой юбочке. "Сейчас снова за Волшебной Земляникой на Далёкую Поляну позовут,  - решил Егорка, поправляя на макушке франтоватый синий картузик, украшенный цветком одуванчика,  - или за Таинственной Клюквой в Загадочный Овраг. Тоска…"
        Да, что и говорить, жизнь в Сказочном Лесу не баловала разнообразием. Всяческая мелюзга, вроде Трофимки или Настеньки с Егоркой, постоянно совершала разные смешные глупости, над которыми сама же потом и потешалась. Волк Сева и лисичка Варвара упрямо пытались поймать хитрого зайчика Савелия с легко прогнозируемым, потому что всегда отрицательным, результатом. Добродушный медведь Павлик с завидным упорством попадал в нелепые и смешные положения, а мудрый филин Гриша давал исключительно умные и полезные советы. Иногда, хоть и довольно редко, в Сказочный Лес забредала какая-нибудь Заблудившаяся Принцесса, и тогда все чащобные обитатели наперегонки мчались ей помогать - какое-никакое, а всё же новое развлечение.
        Однако на этот раз и белочка, и хомячок выглядели непривычно встревоженными. "Не иначе опять молния в Старый Дуб ударила или суслик Андрейка в Глубокую Яму провалился и выбраться не может,  - решил ёжик,  - ладно, разберёмся. Не впервой".

        - Ну,  - спросил он, напустив на себя важный и недовольный вид,  - что стряслось-то?
        Хомячок и белочка неуверенно переглянулись, затем Трофимка собрался с духом и выпалил:

        - Там того… с Савелием что-то случилось, странный он какой-то.

        - Что ж, пойдём посмотрим,  - пожал плечами Егорка, и вся компания гурьбой направилась к полянке, где обитал Савелий.
        По пути хомячок и белочка, как обычно, затеяли игру "в салочки". Если честно, то никто в Сказочном Лесу, даже мудрый филин Гриша, не знал, что означает её название, но было доподлинно известно, что все уважающие себя лесные зверюшки непременно должны уметь играть в эту весёлую игру. Поэтому фактически Настенька и Трофимка просто жизнерадостно скакали друг вокруг друга, время от времени дурашливо падая в кучи прошлогодней листвы. Серьёзный ёжик долго крепился, но и он в конце концов не выдержал и присоединился к компании. Поэтому к полянке Савелия друзья выбрались хоть и изрядно запыхавшимися, но донельзя довольными.
        Зайчик Савелий жил в большом пустом пне посреди зелёной полянки. Все в Лесу знали об этом. Даже волк Сева и лисичка Варвара. Но им и в голову не могло прийти воспользоваться этим знанием, иначе гоняться за зайчиком было бы совсем не интересно. Ну, почти совсем, если честно. А пенёк был чудо как хорош. В своё время зайчик Савелий с друзьями вычистили всю труху изнутри, прорубили маленькие круглые окошки и даже смастерили милое крылечко с перильцами, на котором очень любили тёплыми вечерами пить душистый брусничный чай. Рядом с этим крылечком и лежал сейчас Савелий, до сих пор сжимая в передних лапках голубую чашку в жёлтый цветочек.
        Одного взгляда на зайчика было достаточно, чтобы понять, что с ним что-то не так. Красная шёлковая рубашечка задралась и сбилась к поясу, длинные задние лапы вытянулись практически в прямую линию, да и сам Савелий как-то странно выгнулся вперёд, словно пытаясь дотянуться до чего-то. Красноватые глаза зайчика были широко распахнуты, словно он увидел что-то по-настоящему удивительное, недоступное другим, потемневший язычок вывалился из раскрытого рта, и острые передние резцы матово отсвечивали на солнце. Именно они, эти сухо белеющие зубы, почему-то заставили сердечко Егорки испуганно сжаться в нехорошем предчувствии.
        Ёжик осторожно наклонился над Савелием и потряс того за плечо. Даже на ощупь зайчик был каким-то другим, не тёплым и пушистым, как обычно, а твёрдым и на удивление холодным. И шерсть под пальчиками Егорки больше напоминала сухую траву, чем живые волоски. Большая жирная муха нахально уселась на выпученный глаз Савелия, но тот даже не сморгнул, чтобы прогнать её. А ещё незнакомый запах. Сладковатый, но не приятный, как запах от свежих ватрушек, которые печёт бабушка-куница Елизавета, а тошнотворный, пугающий.
        Ёжик озадаченно посмотрел на Трофимку.

        - И давно он так?
        Хомячок задумчиво пожевал щеками:

        - Да уж третий день, считай. Я ещё позавчера его видал такого издалека, подумал - спит. Вчера тоже. Сегодня поближе подошёл - вот те на. Настеньку позвал, мы его вместе потеребили - не откликается. Вот за тобой сбегали. Как думаешь, что с ним? Может, заколдовали?
        Егорка постучал себя согнутым пальцем по лбу.

        - Ты думай вообще, что говоришь. Кто заколдовал, да и кому он нужен-то - его заколдовывать? Он что, Несчастная Принцесса или Прекрасный Принц? Обычный заяц. Нет, тут что-то другое. Нужно у филина Гриши спросить, он умный. Он всё знает.
        Посоветовавшись, друзья решили, что Савелия надо захватить с собой. Дело в том, что филин Гриша, хоть и жил недалеко, слыл отъявленным домоседом. И свой дом - а жил он в большом дупле Старого Дуба - покидал очень неохотно даже ночью, не то что днём. Так что проще было оттащить загадочного Савелия к филину, чем уговорить того на небольшую прогулку.
        Зайчик Савелий оказался на удивление тяжёлым и неудобным. Хомячок и Егорка подхватили его за задние лапы и, тяжело дыша, потащили по еле заметной тропинке к Старому Дубу, а Настенька прыгала сзади, осторожно придерживая длинные заячьи уши. Савелий постоянно цеплялся рубашечкой за высокую траву, застревал на поворотах, никак не желая сгибаться в нужную сторону, и продолжал так же странно пахнуть. Так что к Старому Дубу друзья добрались уже изрядно уставшими.
        Настенька шустро вскарабкалась по морщинистой коре могучего дерева и вежливо постучалась. Филин Гриша откликнулся неожиданно быстро, как будто бы и не спал вовсе. Сначала из дупла показался жёлтый кривой клюв, затем венчающие его круглые очки в тонкой оправе, а уже потом и собственно сам Гриша.

        - Друзья мои,  - добродушно пророкотал он,  - что случилось? Сдаётся мне, вам опять нужен Мудрый Совет. Что ж, я всегда готов помочь всем добрым зверятам.

        - Угу,  - кивнул Егорка,  - ещё как нужен. Тут с Савелием что-то странное приключилось. Может, посмотрите, дяденька филин?
        Взмахнув огромными крыльями, Гриша плавно спланировал вниз.

        - Ну,  - грозно спросил он,  - где этот сорванец? Что он ещё натворил?
        Хомячок, ёжик и белочка, не сговариваясь, дружно ткнули пальчиками в сторону лежащего в стороне Савелия. Филин Гриша важно прошагал к нему и задумался, глубокомысленно склонив голову и подслеповато щурясь сквозь очки. Он сделал пару шагов назад, обошёл зайчика по кругу несколько раз и даже пнул того когтистой лапой, чтобы проверить, не притворяется ли тот. Когда филин повернулся к приятелям, большие глаза его были удивительно печальны.

        - Друзья мои,  - произнёс он уже гораздо тише,  - мне кажется, я должен вам кое-что рассказать.
        Зверята поскорее уселись в кружок вокруг мудрого филина, восторженно уставившись на него и боясь пропустить хотя бы одно слово.

        - Итак, ребятишки,  - начал филин Гриша,  - я должен рассказать вам Страшную Тайну, которую до сей поры не знал никто в Сказочном Лесу, кроме меня, разумеется. Признаться, я и сам не очень верил в неё до сегодняшнего дня, но… Оказывается, это правда.
        Ёжик, белочка и хомячок внимательно слушали старого филина.

        - Дело в том,  - продолжал Гриша,  - что наш Сказочный Лес - не единственный лес в этом мире. Далеко, за Большой Речкой, за Высокими Холмами и за Зелёным Болотом есть другие леса. Не Сказочные, а простые. И живут в них простые звери.

        - А в чём разница?  - поинтересовалась любознательная Настенька.
        Филин Гриша ласково и понимающе посмотрел на неё:

        - Они другие, маленькая белочка, совсем другие, непохожие на нас.

        - У них по пять лапок и по две головы?  - изумлённо спросил Егорка, из всей компании именно он обладал самым живым воображением.

        - Нет, маленький ёжик,  - по-отечески улыбнулся (хорошо, пусть будет - попытался улыбнуться,  - не так-то легко это сделать с клювом вместо рта) старый филин.  - Внешне они такие же, как мы, и в то же время они очень сильно от нас отличаются. Они не умеют разговаривать, не умеют ходить на задних лапках, не носят смешную одежду, не умеют веселиться и помогать Заблудившимся Принцессам.

        - Они глупенькие, да?  - догадалась белочка.

        - М-м-м-м, можно и так сказать,  - согласился филин Гриша.  - Но что самое страшное
        - они злые.

        - Как волк Сева?  - спросил Трофимка.

        - Гораздо хуже,  - возразил филин.  - Волк Сева не злой, просто кому-то в нашем Лесу надо быть не таким хорошим, как все остальные. А простые волки бегают за простыми зайчиками не для веселья, а чтобы убить их и съесть.
        Зверята сидели, распахнув глазки и пытаясь понять то, что сказал им старый филин, но новые знания никак не хотели укладываться в их головках. Наконец хомячок Трофимка встал, растопырил лапки и медленно двинулся на Настеньку.

        - Я злой и страшный простой волк. У-у-у-у-у. Я хочу скушать маленькую белочку,  - дурашливо завыл он, но, наткнувшись на неожиданно серьёзный взгляд Егорки, застеснялся и снова тихонько сел рядом.

        - А что такое "убить"?  - спросил ёжик.
        Филин тяжело вздохнул.

        - Это значит сделать таким же, как зайчик Савелий сейчас. Дело в том, что простые звери живут не всегда, как мы, а очень недолго. Потом они как будто засыпают, но уже никогда не просыпаются, а затем просто исчезают. А злые простые звери делают это с другими простыми зверьми.

        - Это значит,  - на глаза Настеньки навернулись большие прозрачные слёзинки,  - зайчик Савелий никогда больше не проснётся? И не будет с нами весело играть? И мы не пойдём с ним больше за Волшебной Земляникой?
        Филин Гриша не ответил, он просто стоял, грустно опустив голову, но и так всё было понятно.

        - Подожди,  - неожиданно спросил Егорка,  - но ведь Савелий не простой зайчик, а Сказочный, так? Почему же он умер? Мы же не умирали никогда до этого. Никто в Сказочном Лесу этого не делал, правильно?

        - Это-то и непонятно,  - согласился филин Гриша.  - Сказочный Лес защищает всех, кто в нём живёт. Мы были и будем здесь, пока стоит Лес. Я не могу понять, что случилось с нашим маленьким зайчиком. Наверное, Лес недосмотрел, отвлёкся, а сейчас уже слишком поздно.

        - Это непра-а-а-вильно,  - уже в полный голос плакала Настенька,  - зайчик Савелий хороший был. Весёлый. Почему с ним это случилось, почему?
        Филин, ёжик и хомячок стояли понурившись и не зная, что сказать.

        - В любом случае,  - сказал наконец филин Гриша,  - мы не можем оставить Савелия лежать просто так. Мы должны выкопать для него уютную ямку и прикрыть сверху землёй, чтоб ему было там тихо и спокойно. И мы должны позвать всех лесных обитателей, чтобы сказать зайчику последнее "До свидания".
        Новость о том, что приключилось с зайчиком Савелием, облетела Лес в мгновение ока. Почти все звери пришли попрощаться с весёлым зайчиком. Медведь Павлик и бобёр Серёжа выкопали неглубокую ямку недалеко от Старого Дуба. Егорка, Настенька и Трофимка натаскали мягкой хвои, чтобы Савелию было не так жёстко в его новой постельке. Волк Сева, лисичка Варвара и куница Елизавета притащили охапки душистых лесных цветов, которые так любил зайчик. Даже глупый как пробка соловей Игнат проникся серьёзностью момента и без устали насвистывал мелодии одна печальнее другой. Не все понимали, что случилось, но все плакали и жалели зайчика Савелия. Только филин Гриша одиноко стоял в сторонке, задумчиво бормоча что-то себе под нос.


* * *
        Уже стемнело, когда лесные жители разошлись от маленького засыпанного цветами холмика, ставшего вечным домиком для весёлого зайчика Савелия. Даже соловей Игнат утомился насвистывать грустные мелодии и улетел на Озеро наблюдать за плещущимися там серебристыми рыбками. И то сказать, жизнь-то продолжалась. Только одна понурившаяся фигура не спешила покинуть место последнего приюта зайчика.
        Как ни странно, это был волк Сева. Подобно большинству представителей своего племени, особым умом он не блистал, зато по-собачьи привязывался к кому-нибудь. Неожиданно оказалось, что без зайчика Савелия жизнь волка не то чтобы утратила всякий смысл, ведь оставались ещё разные Принцессы и Царевичи (почему-то, кстати, исключительно Иваны, видимо, у царей с фантазией дело обстояло ещё хуже, чем у Севы), но лишилась очень важной своей части. Бывает же так, всю жизнь носишься за кем-то, ставишь ему ловушки, придумываешь разные каверзы, страдаешь от его ответных не очень умных шуток, а вот не станет этого кого-то, и становится пусто вокруг, как будто вытащили что-то у тебя прямо из груди и ничего не оставили взамен. Наверное, во всём Лесу не было двух более близких товарищей, чем волк Сева и зайчик Савелий, о чём даже сами они не догадывались, пока одного из них не стало.
        "Как же так,  - печально думал Сева,  - что ж ты, косой, наделал? Тебе-то что, лежишь себе, ни о чём не думаешь, наплевать тебе на всех, а мне-то каково? Эх, Савелий, Савелий…"
        Большая и круглая, похожая на июньский одуванчик Луна медленно взобралась на верхушки сосен, оттолкнулась от них и неспешно поползла по чёрному ночному небу. Сева внимательно посмотрел на неё и вдруг почувствовал себя таким же - светлым и одиноким, окружённым бескрайней темнотой. И так ему стало жалко самого себя, так тоскливо, что он, не стесняясь, задрал вверх зубастую пасть и протяжно, с надрывом завыл. В дупле Старого Дуба недовольно поморщился филин Гриша, в своей норке тревожно заворочался ёжик Егорка, а волк Сева всё продолжал выводить древнюю, как мир, песню, которую уже пели до него тысячи и тысячи простых, а не Сказочных волков.
        Наконец немного отпустило. Ещё пару раз тявкнув для острастки, Сева уже совсем было собрался в свою собственную старую нору под корнями Упавшей Сосны, когда взгляд его случайно в последний раз остановился на покрытом цветами могильном холмике. Странно, но волку почудилось, что несколько цветков чуть заметно, но вполне реально пошевелились. "Да нет, показалось,  - решил Сева,  - ветерок разыгрался, ничего необычного". Но тут большая, с хороший груздь размером ромашка откатилась в сторону, а за ней последовали неброский лютик и красивая даже в темноте незабудка. От неожиданности шерсть на загривке у Севы встала дыбом, но только на мгновение.
        Нагнувшись поближе, волк присмотрелся повнимательнее и отчётливо увидел, как перепачканная чёрной грязью серая заячья лапка упорно скребёт землю вокруг себя, разбрасывая цветы и куски дёрна. Чёрные волчьи губы растянулись в радостной улыбке. Да, волки - это вам не филины, они умеют улыбаться. Только об этом мало кто знает, и ещё меньше тех, кто может об этом рассказать. А Сева, разом позабыв про давешние тоску и одиночество, рьяно принялся раскапывать могилу, помогая выбраться наружу своему старому другу-недругу.

        - Ах ты ж паршивец вислоухий,  - вполголоса, словно боясь спугнуть так неожиданно вновь обретённого приятеля, приговаривал он,  - опять всех обманул. Снова всех вокруг своего куцего хвоста обвёл. Весь Лес вокруг себя собрал, всех плакать заставил, шельмец. И я, как дурак, по всем полянкам рыскал, незабудки эти противные для тебя рвал, а у меня от них из носа течёт и глаза слезятся. Ну, погоди у меня. Дай только раскопаю тебя, гадёныша, я ж тебя… Расцелую, как родного, скотина ты этакая.
        Очень скоро благодаря усилиям с двух сторон зайчик Савелий - грязный, помятый и сильно взъерошенный, со свисающей сосульками шерстью - выбрался наконец из своей неглубокой могилки. Странно, но при виде своего старого недруга, так удачно помогшего ему освободиться из земляного плена, зайчик не выказал и тени испуга. Он устало уселся рядом с тяжело переводящим дух волком на груду развороченной могильной земли, не проявляя никакого желания к общению.
        Наконец волк Сева довольно хмыкнул:

        - Что, косой, попался наконец? Не ожидал меня тут увидеть?  - и он от души отвесил зайчику дружеский, но от этого не менее тяжёлый подзатыльник.
        Лапа Севы глухо стукнула по голове Савелия, как по полену, а сам зайчик не обратил на оплеуху, которая в любое другое время заставила бы его лететь кувырком через ближайшие кусты, почти никакого внимания. Почти, потому что уже в следующее мгновение Савелий резко развернулся и вонзил неестественно длинные белые зубы прямо в только что ударившую его лапу.
        От неожиданности волк Сева совсем по-собачьи заскулил и стряхнул с себя бешеного зайчика, который, упав на землю, даже не делал попыток подняться.

        - Да я ж тебя…  - зарычал Сева и, не обращая внимания на боль в раненых пальцах, бросился на Савелия.
        Зайчик встретил его мощным взмахом задних лап, отбросившим Севу назад на могильный холм. Сначала волку даже показалось, что его приложил бревном в грудь медведь Павлик - такой силы был удар, и в глазах на мгновенье потемнело. Очнувшись, Сева обнаружил, что смотрит прямо в тусклые, похожие на еле тлеющие угольки глаза Савелия, неизвестно когда успевшего оседлать его самого. Неожиданно волку стало страшно.

        - Эй, косой, ты чего это…  - только и успел невнятно пробормотать он перед тем, как острые заячьи резцы, словно бритва, вскрыли волчье горло и красно-чёрная тьма окутала Севу тёплым одеялом.


* * *
        "Ну кто там ещё?  - сердито подумал ёжик Егорка, вполуха прислушиваясь к странным звукам, доносящимся от входа в его норку.  - Мне вообще дадут когда-нибудь выспаться как следует?"
        Он уже совсем было собрался подняться с подстилки и высказать незваным ночным гостям всё, что о них думает, когда огромная, пахнущая землёй и ещё чем-то незнакомым, но очень неприятным лапа схватила его прямо за шкирку и, не обращая внимания на впивающиеся в неё острые иголки, выволокла ёжика наружу.

        - Это что за такое?  - грозно спросил ёжик и упёрся взглядом в окровавленную волчью пасть. Маленькое сердечко птичкой затрепетало и рухнуло в пятки, когда под пастью он обнаружил разорванное хрипящее горло, окружённое свисающими лентами чёрной мокрой шкуры, к которой тут и там пристали куски уже начавшего темнеть на воздухе мяса.
        Даже не пытаясь осмыслить происходящие и освободиться от придавившей его тяжести, Егорка скосил глазки вправо, только чтобы не смотреть на нависший над ним Ужас, и увидел ползущего прямо к нему хомячка Трофимку. Позвоночник хомячка был перебит, задние лапки безжизненно волочились по земле, левый глаз вытек, но тот упрямо полз к ёжику, ощерив пасть, полную мелких острых зубок. Прямо за ним медленно ковыляла белочка Настенька, равнодушно придерживающая почти оторванную правую переднюю лапку левой и время от времени поправляющая падающую на грудь голову, которую не в силах была удержать сломанная тонкая шейка. Завершал процессию зайчик Савелий, жадно облизывающий чёрным язычком покрытую запёкшейся кровью мордочку.
        За мгновение до того, как когтистая волчья лапа раздавила тощенькую грудку Егорки, превращая её в фарш из переломанных рёбер и разорванных сердечка и лёгких, ёжик понял, что старый мудрый филин Гриша и в этот раз не ошибся в своих сомнениях.
        Сказочный Лес, как и прежде, бережно заботился обо всех своих обитателях. Здесь никто не мог умереть насовсем.
        Белый, красный, мертвый…


        - Так ведь не о том разговор, вашбродь,  - есаул Колыванов нервно укусил пожелтевший прокуренный ус.  - Вы ж сами знаете, я и живых-то никогда не боялся, не то что покойников. Только неправильно это, не по-людски. Вот нашего православного мертвяка возьми. Его землицей присыпали, так он и лежит себе тихонько, глаза никому не мозолит, нет его, помер. Или тот же германец, мало ли мы их навидались? У них тоже кладбища, хоть и поганенькие, конечно, неродные какие-то, но по-человечески выглядят. А когда мертвяк по деревьям, как облезьяна какая-то шастает - нет, это не по мне. Не по христьянски как-то…

        - Обезьяна,  - флегматично поправил Граевский,  - правильно говорить: "обезьяна". "Облизьяна" я - это из Достоевского.
        Колыванов сморщил лоб, явно изображая работу мысли.

        - Нет,  - наконец виновато признался он,  - такого не припомню. Но фамилия нехорошая, явно из жидов. Дос… прости Господи. И насчёт облезьян вы тоже не правы, вашбродь. Я в Питере в двенадцатом году был, когда нас на смотр привозили. Ну и в парк такой, где клетки со всякими зверюками заморскими стоят, нас тоже водили, чтоб мы, значит, не только водку по кабакам глушили, но и того… эту… культуру, короче, постигали. Понравилось мне там. Забавные, оказывается, бывают зверушки какие - тот же слон, это кто же такую громадину прокормит, а толку от неё, видать, чуть. Если мясо только, а так, если пахать, к примеру, так он потопчет всё, и по военной части его тоже никак, в такую мишень разве только слепой промажет. И облезьянов я там видал. Гадость. Грязные, облезлые, противные, лазают везде, одно слово - облезьяны.
        Граевский только плечами пожал:

        - Вот не пойму я тебя никак, есаул. Сколько мы с тобой вместе? Уже года четыре, почитай, а знаем друг друга и того дольше, и каждый день удивляюсь - то ты любого философа умнее, то такую чушь несёшь, что даже Азат смеётся.

        - А Азат всё время смеётся,  - ухмыльнулся в усы Колыванов,  - морда у него такая басурманская. Или просто дурак он, сам не пойму.

        - Сам ты дурак, есаул,  - лениво огрызнулся Азат,  - ты бы болтал поменьше, а по сторонам лучше смотрел, а то вместо Лешего краснопузые из кустов полезут и снова мне тебя спасать придётся…

        - Это кто кого спасает, я не понял?  - взвился Колыванов, но Граевский решительно махнул рукой:

        - Ну-ка замолчали оба быстро! А то разорались, как торговки на рынке. Пока Леший не объявился, тихо сидим. Азат правильно сказал, за разговорами этими к нам весь Совнарком на тачанках подкатить сможет, а мы и не услышим, не то что чоновцы эти.
        Колыванов недовольно насупился, но Граевский отнёсся к этому легко. Есаул - он всегда такой. Как спичка: моментально загорается, но и гаснет быстро. Это Азат как торф: медленно-медленно нагревается, зато потом полыхает так, что не унять. Да что и говорить, разные они люди, но вот бойцы оба отличные. Да и остальные в отряде, те, что остались, тоже не подкачали.
        Граевский задумчиво прикурил одну из немногих оставшихся папиросок. Офицерский шик
        - немногое, что осталось из прошлой жизни. Чёрный каппелевский мундир, папиросы и обращение "вашбродь": вот, пожалуй, и всё. Остальное привнесено уже позже: друзья-бандиты, трёхдневная щетина на щеках, неуставной, но очень надёжный американский кольт на поясе и слава "батьки Грая". Надо же, сподобился и до "батьки" дослужиться. Вот ведь судьба-индейка: мечталось о "генерале Граевском", а получился "батька Грай". И, судя по всему, оно и к лучшему, генералы-то при новой власти долго не заживаются.
        Как и штабс-капитаны, впрочем. А Константин Фёдорович Граевский, если честно, выше штабс-капитана так подняться и не сумел. Да и не рвался. Чтобы расстаться с мечтами о военной карьере, хватило пары дней в окопах. Тогда же пришла мысль, что нужно было не в юнкерское училище поступать, а в медицинское. Сидел бы тогда сейчас, в ус не дул, раздробленные ноги ампутировал и медицинский спирт глушил. Но, раз уж не сложилось, придётся геройствовать там, куда направили. И Граевский геройствовал.
        Потом, бывало, вспоминал и сам пугался, как можно было так себя не жалеть. Но ведь не жалел! Когда прошёл первый интеллигентский мандраж от мысли, что стрелять в живого человека плохо, когда в первой же штыковой атаке Граевский ухитрился насадить на штык здоровущего краснорожего боша, пристрелившего до того двоих желторотых солдатиков-русаков (потом, правда, Граевский всю ночь блевал, вспоминая вывороченную из германского брюха требуху, воняющую дерьмом), когда, сменив погибшего от шальной пули пулеметчика, он полчаса не давал подняться целому кайзеровскому полку, залёгшему прямо перед разбитыми русскими позициями, после чего проснувшаяся наконец русская артиллерия сравняла с землёй и немцев и своих, а Граевский, откопавшись от присыпавшей его земли, нашёл, наконец, командира расчёта и вбил зубы ему в глотку, он не думал о том, что будет после войны. Потому как сам для себя решил, что "после" для него не будет. Ну не выживают люди в такой мясорубке, а если и остаются в живых, то это уже не совсем люди.
        Примерно в то же время он встретил в первый раз Колыванова. Случилось это в Галиции. Рота тогда ещё подпоручика Граевского осторожно заняла небольшой хуторок в чистом поле, откровенно удивляясь не то что отсутствию сопротивления, но и тому, что даже местных жителей в помине не наблюдается. Как оказалось позже, не удивляться, а беспокоиться надо было. Потому как через пару минут их накрыло таким плотным артиллерийским огнём, что половина личного состава роты сразу превратилась в трупы, а половина оставшихся в живых была или ранена, или контужена до такой степени, что ни черта не соображала и пригодна ни к чему не была.
        На счастье, именно тогда и именно там совершал рейд разъезд ещё не есаула, а только хорунжего Петра Колыванова. Услышав знакомый звук немецких орудий, казаки рванули в атаку, за минуту вырезав расчёт целой батареи. Потом, приведя орудия в полную негодность, поскакали проверить разбитый хутор, где среди валяющихся тут и там трупов отыскали сильно грязного, злющего и слегка контуженного Граевского. Когда Колыванов предложил шатающемуся подпоручику помощь, тот одним ударом вышиб подхорунжего из седла и принялся месить того ногами. Ну не соображал ни фига, контузия - понимать надо.
        Казаки в обиде тоже не остались, накинулись на бешеного подпоручика, навешали ему хороших лещей, связали руки и влили в глотку почти пол-литра водки. Средство проверенное, помогло. Граевский пришёл в себя и торжественно объявил, что теперь он у хорунжего в долгу. Колыванов намекнул, что, типа того, долг - он платежом, конечно, красен, но время военное, так что можно и забыть. На что Граевский (контузия ещё до конца не прошла) снова полез в бутылку и указал на погреб, в котором сбежавший хозяин-хуторянин хранил выпивку (хутор, ко всему прочему, оказался винокуренным). Колыванов согласился, что такое богатство наступающим германцам оставлять ни за что нельзя, но и увезти его с собой сейчас никак невозможно, уж слишком его много. Сошлись на том, что, выставив часовых из непьющих, полсуток будут уничтожать алкогольные запасы противника, после чего все, что смогут унести, возьмут с собой, а остальное выльют на землю, чтоб не досталось жадным до бесплатного пойла немцам.
        Так и сделали.
        В следующий раз Граевский встретил Колыванова уже через четыре года. Тогда часть каппелевского штабс-капитана Граевского заняла небольшой уездный городок и в подвалах местного ЧК обнаружила избитого до полной неузнаваемости есаула Колыванова, играющего с другими арестованными (из деловых, конечно,  - рядовые заключённые дикого есаула откровенно побаивались) в буру. Правая рука у Колыванова была сломана, левый глаз заплыл до полной непроглядности, да и вообще на следующее утро его собирались расстрелять как врага трудового народа. Не успели.
        Потом ещё много чего было. Убили Колчака. Погиб Каппель. Появились новые герои, навроде барона Унгерна или Дитерихса. Но Граевский свой выбор сделал. В стране, не знающей и не хотящей знать самых элементарных законов, только человек, живущий вне закона, может выжить и сохранить себя.
        И начала гулять по Сибири банда Чёрного Грая. Сначала по мелочи - грабили чекистские и продотрядовские обозы, приглядывались, а потом грабили красных инкассаторов - хотя кому их совдеповские деньги нужны-то, другое дело, когда они золотишко возят,  - в города наведывались, занимаясь тем, что впоследствии прозвали рэкетом.
        Потом объявился батька Ваня Соловьёв. Вроде бы и ничего из себя не представлял - бывший казацкий урядник, но… Встретившись с ним, Граевский почувствовал хищника подобного себе. И прогнулся, потому, как силу почуял. Тридцать сабель Граевского вошли в "лесную армию" Соловьёва на особом положении. Сильная харизма у атамана Соловьёва была, шли за ним люди. Может, потому, что никогда он никого не продавал и не предавал, а может, и потому, что друзья для него были друзьями, а враги - врагами. Врагов карал беспощадно, а друзей… Друзей просто не трогал. Идеальный диктатор.
        Но тупой.
        "Если б Ваню вместо Колчака в Верховные правители выдвинули - за ним бы все пошли,
        - размышлял иногда Граевский.  - А Колчак - и чего? Фамилия басурманская. Русские за кого в 1613-ом году голосовали? За Романова. А Соловьёв чем хуже? Сейчас спасители России кто: Унгерн фон Штернберг, барон Врангель и Дитерихс Пойдёт народ за ними? Да ни в жизнь. Он лучше Ленина выберет. И выбрал".
        Обстановка меж тем накалялась. Прислали каких-то чекистов из центра. Они лютовать начали, стреляли всех, кого ни попадя, стараясь на Соловьёва выйти. Нагнали красноармейцев, только вчера винтовки увидавших, на "борьбу с бандитизмом". Убивали их пачками, конечно, но меньше не становилось. И стало понятно Граевскому, что долго так продолжаться не может. Победили в стране Ленин-Троцкий, а значит, ему, штабс-капитану Граевскому, здесь делать нечего: пора уходить.
        Как будто прочитав мысли батьки Грая, вызвал его однажды Соловьёв.

        - Удрать хочешь?  - не поднимая головы от стола, на котором, кроме стакана чая, не было ничего интересного, поинтересовался он.

        - Уйти хочу,  - честно признался Граевский.

        - И правильно,  - согласился Соловьёв.  - Не сегодня-завтра нам всем край. Сила сейчас у красных. Мог бы - сам бы удрал. Но не могу. Если я сбегу, народ вообще веру потеряет. А убьют меня - так хоть что-то у кого-то в душе, да останется. А ты уходи. И ребят своих забирай.  - Соловьёв закурил, но сразу же затушил папиросу.  - И не только ребят.
        Атаман ещё минуту помолчал, отхлебнул чаю из стакана в серебряном с императорскими вензелями подстаканнике и продолжил:

        - Награбили мы много. Очень много. Ты, атаман, не знаешь всего, а я ведь полмира купить могу сейчас, только зачем? Если я сейчас в избе сижу и чай пью, так это только потому, что нравится мне это и человек я такой - не могу по-другому. А ты, Грай, можешь. Поэтому,  - голос Соловьёва окреп,  - сейчас ты уйдёшь отсюда и отправишься к моему казначею Абрашке-жиду - он в курсе. Абрашка выдаст тебе, что причитается. Половину можешь потратить на себя и своих людей: всем хватит. А вторую завещаю потратить на дело борьбы с красной заразой. Сделаешь?
        Граевский пожевал губами.

        - Я-то сделаю.… А почему ты веришь мне? Может, обману?
        Соловьёв ухмыльнулся:

        - А я и не верю. Только ведь ты не один такой. Разные люди с нашим золотом в разные стороны пойдут, не может быть, чтоб среди них ни одного честного не оказалось. А если выйдет так, что никто за Россию не постоит, не захочет, тогда и жить-то зачем? Зачем мы все жили?
        Тогда с Граевским ушло шестнадцать человек. Сейчас, считая самого штабс-капитана, осталось только семеро. Кто-то погиб в неизбежных стычках с наводнившими тайгу, как клопы матрас, красными. Лёня Евграфов просто утонул, когда полез купаться, а казак Сергей Варфоломеев подхватил какую-то непонятную заразу, от которой сгорел за день (закопали его в тайге, поставив простой, наскоро срубленный крест без имени и фамилии). Был ещё Фёдор Крылатов, который надумал ночью наложить лапу на казну и убежать с ней к себе, куда-то в Самарскую губернию. Его Граевский собственноручно пристрелил и хоронить запретил: собака и гнить должна по-собачьи, а не по-людски.
        Кто же остался? Во-первых, конечно, Колыванов. Подвижный, как ртуть, нервный, невоздержанный на язык, но верный получше любого пса и такой же беспощадный в бою. Много вместе пройдено, много чего испытано, так что верил Константин Колыванову, пожалуй, побольше, чем себе. Потому как знал за собой некоторые слабости, а вот за есаулом их не замечал.
        Во-вторых, татарин Азат. Весь какой-то мощный, приземистый, похожий то ли на свинцовую болванку, то ли на артиллерийский снаряд, но уж никак не на татарина. Потому что родом Азат был не из Казани, а чуть ли не из-под Саратова, а тамошние татары от русских мало чем внешне отличаются. Разве что глаза чуть более прищуренные да скулы по-волжски широкие, а так - чистый русак, если не знаешь, так и не скажешь. А то, что борода плохо растёт, так в лесу, когда побриться уже за праздник, это скорее плюс, чем минус. Надёжный мужик Азат, такого за спиной иметь
        - лучшего и желать не надо.
        Было у него в жизни что-то тёмное, о чём он никогда не говорил, то ли со старейшинами своими поругался, то ли набедокурил чего-то у себя на родине, но получилось так, что ушёл он в пятнадцатом году на фронт, причём не в специальную "иноверческую" роту, а в обыкновенную маршевую, православную. Заслужил пару Георгиев и благосклонность начальства. После переворотов семнадцатого года жизнь его изрядно покидала и потрепала, пока не пристал Азат к банде батьки Грая. При этом оставался он самым что ни на есть реальным мусульманином: пять раз в день коврик расстилал и молился по-своему, но сало при случае жрал не хуже любого германца, а самогон глушил похлеще того же Колыванова. Сдружились, кстати, есаул с татарином крепко, хоть со стороны бы никто и не сказал - что не слово, то ёрничанье в адрес друг друга, прямо-таки комический дуэт из буффонады. Только вот в бою смеяться над ними бы никому и в голову не пришло, очень уж страшны были для врагов есаул Колыванов и татарин Азат.
        Ещё был Серёжа Крылов, бывший студент-естественник. Тощенький, очень интеллигентный, по крайней мере внешне, он производил впечатление типичного профессорского сынка из столицы, кем, впрочем, и являлся. В четырнадцатом году он внезапно проникся идеями патриотизма и отправился вольноопределяющимся на фронт, хотя имел бронь. Тут неожиданно проявился другой талант Серёжи. Оказалось, что он является тем, кто называется новомодным английским словечком "снайпер", то есть обладает талантом попадать практически из любого стрелкового оружия точно в цель. Талант был замечен и одобрен. А после нескольких особо удачных выстрелов и соответствующе вознаграждён. В штыковые атаки Серёжа никогда не ходил, и на шашках рубиться у него вряд ли бы получилось, но десятка спокойных секунд ему вполне хватало, чтобы поразить пять целей. Причём с железной гарантией качества. Очень скоро ему просто понравилось убивать.
        В родительскую петербуржскую квартиру Серёжа смог вернуться только весной восемнадцатого года. Оказалось, что сейчас её занимает какой-то чиновник из новой администрации, то ли по дипломатической части, то ли по продовольственной, а Сережиных родителей уже как пару месяцев назад увели куда-то весёлые красноармейцы. Об этом рассказала ему бывшая соседка Мария Александровна, вдова бывшего тайного советника Селиванова, ютившаяся сейчас в комнате для прислуги собственной когда-то роскошной квартиры. Мария Александровна чувствовала себя безмерно счастливой, потому что она одна из немногих обитателей когда-то шикарного дома в самом центре города осталась в живых.
        Серёжа молча выслушал её, покивал, потом посоветовал отправляться обратно в свою каморку. После чего вежливо позвонил в свое когда-то родное жилище и первой пулей из трофейного маузера вышиб мозги открывшему дверь новому хозяину родительской квартиры. Вторую пулю он вогнал прямо в сердце его жене, выскочившей на грохот из бывшей спальни матери Серёжи, а ещё двумя оборвал жизнь двух детей чиновника, на вид не старше двенадцати-тринадцати лет. Всё человеческое окончательно умерло в Крылове несколько месяцев назад, когда он в составе наступающего отряда из армии Юденича натолкнулся на госпиталь, полный трупов изнасилованных и распятых на стенах медсестёр и заколотых в постелях офицеров-калек.
        После этого жизнь достаточно покидала и побила Крылова, но в конце концов после всех злоключений он прибился к банде Граевского. Константин никому бы в жизни не признался, что и сам слегка побаивался этого субтильного молодого человека с лицом молодого Блока и мёртвыми глазами убийцы.
        Ещё был Поликарп. Просто Поликарп, без фамилии. Откуда он взялся, кто он такой - никто не знал. Простой мужик, явный селянин, не из фабричных. Граевский подозревал, что Поликарп из бывших денщиков, но биться об заклад по этому поводу не стал бы. Спокойный такой человек был Поликарп, хозяйственный, домовитый. Если пожрать приготовить, ночлег найти, коня распрячь или запрячь - всё к нему. Видно, что воевал, потому как с оружием управляется так же ловко, как и со всем остальным. Почему пошёл не к "товарищам", а к "проклятым белякам", непонятно. Может, привык просто над собой чью-то руку чувствовать, а идеологические уклоны всякие - это уж чересчур сложно. Так что пускай лучше "вашбродь" над нами будет, так привычнее. Но солдат неплохой, скажешь ему: "Стоять здесь, и чтоб никто не прошёл, но стрелять только по моей команде", так он и будет стоять, стрелять до команды не станет, а в ножи возьмёт кого угодно или руками придушит. Случалось и такое.
        Ну и, конечно, нельзя забывать о Володе с "Люськой". Володя - он парень, конечно, неплохой, сомневаться в нём не приходится, проверенный человек, но главный его плюс в том, что только он со стервой навроде "Люськи" управиться может. А "Люська"
        - тварь ещё та: капризная, нервная, чуть что - начинает нутро своё стальное показывать, трещать и плеваться на весь лес. Зараза, одно слово, мало кто встречу с ней пережил. Может быть, потому, что "Люська" и не бабой вовсе, хоть характером и обладала типично бабским и капризным, а по природе своей является пулемётом "Льюис" образца 1915-го года. Мощная машинка, много раз Граевского выручала, и сейчас выручить должна.
        Ещё Леший. То есть Лёха. То есть Алексей. Но всё-таки - Леший.
        Родился Лёха в самом что ни на есть пролетарском Сормове. В семье обычного пролетария. Батя его по двенадцать часов в день на заводе своём вкалывал, а по выходным надевал праздничный картуз и пил так, что Господи спаси. Но не дрался дома никогда, на улице - святое дело, но на сына или жену ни разу руки не поднимал. Оно и неудивительно, попробовал бы он поднять руку на Лёхину матушку, ещё неизвестно, чья бы взяла, она ведь тоже из фабричных происходила. Так что жили Лёхины родители душа в душу. Только пожрать никогда ничего в доме не было, а пожрать Лёха любил. Но не было. Хоть убейся.
        А за рекой богатые все. Купцы, жиром налитые до бровей, не ходят, а переваливаются с боку на бок. И детки их такие же - сытые, лоснящиеся и ухоженные. А Лёха злой, тощий и голодный. И дружки у него под стать. И все жрать хотят. Вот и решил для себя Лёха уже лет в двенадцать, хотя про Карла Маркса или Кропоткина какого в жизни не слыхал: "Грабь награбленное". Сначала по мелочи начинали - сынков купеческих тёмными ночами по переулкам на медяки, а если повезёт, то и на серебро трясли. А если и поймают, чего бояться? В тюрьме хоть кормят.
        Потом Лёха с серьёзными деловыми познакомился. Те уже объяснили, что к чему. Что по карманам много не натыришь, надо чем-то большим заниматься. Лабазами, к примеру, складами. А почему бы и нет? Батя вон честно всё жизнь проживает, и чего? Много он имеет, кроме туберкулёза и прочей гадости? Так что стал Лёха с деловыми вязаться, помогать. Он-то по жизни маленький и тощий от недокорма, в любую форточку - как в дверь, то есть ему и все двери открыты.
        Короче, вором был Лёха в юности. Причём известным и удачливым, с ним большие люди за руку здоровались, за стол к себе звали, потому как знали - есть у человека фарт, а это в воровской профессии главное.


        Может, так дальше бы и шло, но неприятность случилась. Один раз залезли на склад купца Пришибихина, уже всё погрузили, а тут откуда ни возьмись - городовой. Старенький, но бодрый. И давай в свисток свистеть и за кобуру хвататься. Лёха его и приложил от души по голове. Чтоб, значит, не шумел. Но как-то неудачно так приложил - загнулся городовой на месте, старенький же, здоровье не то… Тут-то Лёхин фарт и закончился.
        Все городовые как с ума сошли, принялись Лёху искать. И понял он, что земля под ногами гореть начинает и бежать надо. А тут война, мобилизация и патриотизм всякий. Тоже, конечно, не сахар, но если на фронте исхитриться и выжить можно попытаться, то двадцать пять лет на каторге за убийство полицейского - смерть верная. Поэтому взял Лёха ноги в руки и на вербовочный пункт: "Всем сердцем, мол, желаю послужить за Веру, Царя и Отечество, вот, блин, клык даю, если не верите!" А ему там: "Верим. Вот тебе шинель и винтовка - иди Отчизну от супостата защищай". И стал Лёха солдатом.
        Только вот до фронта тогда Лёха не доехал. Перед самой погрузкой в вагоны откуда ни возьмись появился перед строем солдатиков какой-то странный дядька и попросил: "А ну-ка пройдитесь-ка предо мной по-простому, как вы по улице хотите". Пятьсот с лишним человек винтовки за плечи закинули и пошли. По-походному. Мужик матернулся, ус покрутил и отобрал четверых, Лёху в том числе. Тот уже почувствовал, что дело неладно, ну да и не страшно - дальше фронта не пошлют.
        А мужичок говорит: "А кто из вас меня чем-то удивить может? С детства фокусы разные люблю". "Ах ты,  - подумал Лёха,  - хитрюга какая. Ладно, будет тебе фокус. Хоть и не знаю, зачем". На подельников своих оглянулся: один явно из деловых, но квёлый какой-то, остальные - явные лапти, вчера от сохи.
        Типа споткнулся Лёха от неожиданной такой внимательности неизвестного большого человека, типа заробел, даже плечом того слегка коснулся: "Простите, вашбродь…" Тот: "Ну? Я жду". А Лёха наглости набрался: "А время не подскажете, вашбродь, а то мы по обеду скучаем…" "Тебе не по обеду, вахлак, а по окопам скучать положено, а времени сейчас…" - мужичок захлопал себя по карманам с дураковатым видом. "Не это, часом, обронили, вашбродь?"  - преданно поинтересовался Лёха, скромно протягивая массивный золотой брегет, только что выуженный из нагрудного кармана странного офицера. "Это самое",  - лениво огрызнулся странный мужик, недовольно запихивая часы обратно во френч. "Значит, слушай мою команду, поручик,  - обратился он к командиру роты, застывшему в благоговейном почтении.  - Этого шустряка я с собой забираю, остальные - твои".
        Лёха поначалу обрадовался, думал, чем чёрт не шутит, может, в денщики какие при штабе возьмут, но не тут-то было…
        Была у этой проверки странной предыстория. Один генерал из штабных, но не из самых глупых, приехал на фронт с инспекцией. А вот полковник, к которому он приехал, был дурак, каких поискать. Ну и по дурацкой своей солдафонской натуре решил он перед столичным начальством блеснуть стратегическим талантом: показательной атакой на вражеские позиции. Благо сидели там по имеющимся сведениям то ли румыны, то ли мадьяры, которые против русского солдата лоб в лоб хлипковаты, как опыт показал. То есть полковник применил простой план: малая часть полка устраивает беспорядочную стрельбу по окопам противника, создавая видимость наступления, а основная часть обходит с флангов и ударяет по тылам. Как в учебнике по военному искусству. Или в написанной почти полтораста лет назад книжке генералиссимуса Суворова.
        Кончилось всё очень плохо. Обходящие врага по флангам русские отряды наткнулись на несколько тщательно спрятанных пулемётных гнёзд и полегли в одночасье практически поголовно. Палившие по вражеским окопам солдатики внезапно обнаружили под самым своим носом целую толпу усатых свирепых чехов, быстренько занявших русские позиции и развивших наступление. Правда ненамного, через пару вёрст они наткнулись на основные силы русских и откатили на прежние позиции. Но увиденного штабному генералу, еле спасшемуся от контрнаступления, хватило с головой. Потому он сразу по приезду обратно в столицу и обратился на Высочайшее Имя с предложением о создании спецучилища для фронтовых разведчиков. Высочайшее Имя сначала проект не одобрило: у нас пластуны есть, зачем ещё деньги на других таких же тратить? Но генерал настоял - пластунов мало: три-четыре станицы, да и не разведчики они скорее, а диверсанты. Причём, при всей их крутости, убивают их, как мух, потому как краю они не знают и лезут в самое пекло. А если взять с полтыщи (Россия - страна людьми богатая) одарённых мужиков, научить их смотреть внимательно,
двигаться аккуратно и прочим премудростям, то потери, навроде тупой атаки на спрятанные пулемёты, можно свести к минимуму. Высочайшее Имя усы пригладило и дало Высочайшее Соизволение.
        Так и попал Лёха в новейшую и сверхсекретную разведшколу. Потом уже и сам не рад был, потому как гоняли их там нещадно, куда там простой солдатской муштре. Наставники у них были из тех самых страшных казаков-пластунов, но тех, кто постарше, потому как молодые все на фронте уже давно были. Мучили Лёху со товарищи нещадно, гоняли, как сидорову козу, но оно того стоило. Пройдя ускоренный курс обучения, Лёха уже через три месяца сам себя не узнавал.
        Кто бы мог подумать, что у простого фабричного пацана, который и лес-то только на репродукциях с картин Шишкина раньше видел, проявятся такие таланты в передвижении по пресечённой местности и разведывательной деятельности? Через полгода Лёха, прикомандированный к одному из маршевых полков, как к себе домой ходил через линию фронта и только что с германскими часовыми за руку не здоровался. Даже стрелять ему приходилось всего пару-тройку раз, когда уж по-другому никак уйти не получалось. То есть был вор Лёха, а стал уважаемый фронтовой разведчик Леший.
        А потом вся эта неразбериха началась. Остался Лёха не у дел - немцы братьями получились, штыки в землю, давай по домам. А дома-то что делать такому, как Лёха? Правильно, нечего. Значит, снова в урки…
        Наведался Лёха сначала в Питер, потом в Первопрестольную. Не понравилось ему ни там, ни там… Вор тихим должен быть, скромным, а когда одни воры на пролётках средь бела дня катаются и в людей палят, а другие в красноармейскую форму обрядились и купцов в открытую трясут… Нет, не по-человечески это. И в Нижнем родном то же самое. Да и забыл уже Лёха, если честно, что вор он по природе своей. Чувствовал себя больше солдатом, а не уркаганом каким-нибудь. Только ведь жизнь вокруг пошла беспредельная, и завертела она бывшего "делового", а потом и бывшего фронтового разведчика Лёху-Лешего так дико, что и сам он не понимал и не помнил, как оказался в банде батьки Грая…
        Зато Граевский помнил. Помнил забитого злого парня с волчьим оскалом, которого загнали в угол скорые на расправу крестьяне, у одного из которых он украл тощую, как смерть, курицу. Помнил, как сидел с ним ночью в какой-то избе, слушал его пьяные истеричные всхлипы и про себя удивлялся: "Что же жизнь-паскуда с людьми делает?" Но Леший быстро оклемался. Поначалу дичился всех, но уже на третий день есаулу в морду дал, а когда Азат влез, за нож схватился. Граевский вовремя мимо проходил, остановил ссору. Потом уже сам Колыванов перед Лёхой извинился за язык свой без костей, а тот - парень не злопамятный - тоже всё забыл как-будто. Так что больше проблем с Лёхиной стороны не возникало.
        А вот польза от него была огромная: очень скоро стал Леший глазами и ушами батьки Грая, и именно ему тот был обязан львиной долей своей удачливости, про которую если не легенды рассказывали, то говорили с большим почтением. А ведь просто всё. У того же Соловьёва вся информация откуда? Прибежит пацан из деревни и расскажет, что видал: "Красные пришли, все с ружьями, много". И чего? Сколько много? С какими ружьями? Что за красные? Одно дело, если продотряд, другое дело, если чоновцы. Или вообще чекисты, не к ночи будь помянуты. Тут-то Лёха и пригождался. Исчезнет на полночи, а потом докладывает: "Двенадцать человек, из них серьёзных семеро, остальные из новобранцев. Ещё агитатор из городских, но его не считаем, хотя он у них вроде как за главного. Взять с них нечего - они сами голодные и груза никакого нет. По мне так: пускай в деревне посидят немного, листовки на заборах порасклеивают, пропаганду проведут и сами уйдут. Но это тебе, батька, решать…" Таких и сам Граевский не трогал - дороже выйдет.
        Или наоборот: "Шестеро, но волки ещё те. Тихарятся, не шумят. Народ не созывают, за Троцкого не агитируют. А мешки на лошадях тяжёлые - явно или рыжьё с прииска везут, или ещё чего. Скрываются. Жрать-то всё равно надо, потому в деревню и зашли. В одной избе засели, посты расставили, наружу носа не кажут. В деревне их брать нельзя, надо подождать, пока в лес уйдут, а то народу невинного положат… Тряхнуть их стоит, побожиться могу…" И точно: устраивал Граевский засаду, клал красных с минимальными потерями или вообще без них, а в мешках всегда что-то полезное оказывалось. Обычно золото.
        Короче, незаменимым человеком Леший был. Особенно сейчас.
        Потому как стало Граевскому известно (не суть важно, как и от кого), что сел на их след специальный отряд чрезвычайного назначения аж из самого губернского центра. Видно, не так уж всё было у Соловьёва с конспирацией хорошо, да и чекисты местные свой хлеб не зря ели, а может, и предатель какой завёлся в атамановом руководстве, сейчас не разберёшь. Да только уже почти неделю шёл за остатками отряда Граевского отряд красных, целеустремлённо так шёл, как будто зная о грузе, притороченном к спине вороной кобылы Ведьмы, с которой никто, кроме Азата, общего языка найти не умел. А груз ничего так себе - почти полтора пуда золота в самородках и полкило алмазов, не самых крупных. Самые крупные Граевский на груди хранил в специальном мешочке, но об этом уже никто не знал.
        Был бы весь отряд Грая в сборе, тот, с которым он от Соловьёва ушёл, вопросов бы не возникало - подстерегли бы чоновцев и мокрого места от них не оставили. Но… Людей оставалось мало, а до китайской границы путь ещё неблизкий. Это с одной стороны.
        А с другой - Граевский прекрасно знал по собственному опыту, что и после границы красные от них не отвяжутся - плевать они хотели на всякие границы, как и сам Граевский, кстати. Тайга - она тайга и есть. Так что надо было что-то с преследователями решать, никому не охота спать лечь и не проснуться…
        Полянка эта Граевскому сразу понравилась. Оно, конечно, местечко жутковатое - кладбище всё-таки. Пусть и языческое, так и что? Граевский после того, что за последние десять лет жизни повидал, не то чтобы полностью в бога верить перестал, но стал к религии относиться, как бы это сказать… прохладно, что ли. Так что кладбище - хоть православное, хоть тунгусское - у него эмоций мало вызывало, не то что у есаула Колыванова.
        Тропка лесная, по которой пробирался отряд Граевского, выходила на прогалину, со всех сторон окружённую невысокими холмами. Этакое "бутылочное горло", если выражаться военной терминологией. Деревья на поляне не росли вообще, однако их отсутствие с лихвой возмещалось количеством тунгусских "могил", практически не пропускающих солнечный свет к земле. Вкопанные по четыре оструганные столбы с прикреплёнными на них деревянными же помостами занимали практически всю поляну, оставляя место только для узкой тропки, пересекающей её от края до края. На каждом из помостов лежал труп давно умершего члена племени, специально запелёнутый в какие-то шаманские тряпки или просто обряженный в свои лучшие при жизни одежды. Снизу, конечно, ни трупов, ни одежд видно не было, но и Граевский, и все члены отряда знали, что они есть. Что ни говори, неуютно. Как будто в могилу снизу, из-под земли заглянул и уже сам сомневаешься: живой я или нет?
        Место уж больно хорошее, такое специально ищи - не сыщешь. Правда, Колыванов этого мнения не разделял.

        - А по мне, вашбродь,  - не переставал бубнить тот себе под нос, но так, чтобы слышали все окружающие,  - тикать надо отсюда. Покойника встретить - это всегда не к добру, без разницы, будь он хоть православный, хоть басурманин. Плохая примета. Азат, ты в приметы веришь?

        - Нет,  - флегматично откликнулся татарин.  - Мне Коран запрещает.

        - Нехристь, одно слово,  - сплюнул Колыванов и тут же испуганно принялся креститься: на любом кладбище плевать - примета очень даже плохая.

        - Нехристь и есть,  - согласился татарин.  - Зато мертвяков не боюсь. Не то что ты. А батька прав: место - лучше не найдёшь,  - он оценивающе окинул взглядом заросшие кустарником холмы, окружающие поляну.
        Есаул аж пятнами пошёл:

        - Да я…  - но тут же нашёлся.  - А свинину или сало есть тебе Коран твой не запрещает? Или водку глушить? Тоже мне, правоверный…

        - Водку не запрещает,  - откликнулся Азат.  - Коран про водку ничего не говорит, только про вино. А сало… Аллах как говорит: если выбор перед тобой встал: сало есть или умереть - ешь, потому как живой мусульманин Аллаху милее мёртвого.

        - Ага, а то тебе кроме сала жрать нечего,  - ухмыльнулся есаулю - Тоже мне, праведник…

        - Грешник я великий,  - согласился Азат,  - душегубец, за то мне в аду и мучаться, а не за сало. А не перестанешь языком молоть, ещё один грех на душу возьму: друга убью. Хоть и дорог ты мне, есаул, как брат, но грехом больше, грехом меньше… Натура у меня такая, да и достал ты.

        - Это кто ещё кого достал-то?  - начал снова заводиться есаул…

        - Замолчите, Колыванов,  - раздражённо посоветовал Граевский, и есаул сразу сник: если Батька называет на Вы и по фамилии - значит, спорить и правда не стоит, чревато…

        - Где же Леший?  - как бы про себя поинтересовался Граевский, раздражённо отбросив ожёгший пальцы окурок.

        - Да тут я, Константин Фёдорович, тут,  - Леший, по своему обыкновению, появился будто из ниоткуда. Только что не было его, и тут: здрасьте - стоит как ни в чём не бывало, в сторону смотрит (была у Лёхи такая черта - прямо в глаза он никогда не смотрел), веточку какую-то в руках вертит, словно и не уходил никуда. К этой странности его в отряде давно привыкли, потому и не удивлялись уже. Правда, поначалу Колыванов как-то пообещал Лешего подстрелить, если тот ещё раз незаметно к нему подкрадётся. Тот сделал выводы и начал вежливо покашливать, если приближался к есаулу со спины. Раньше тот всё ещё вздрагивал, особенно если появлялся Лёха в не самый нужный момент, но потом притерпелся. С другой стороны, Леший делал это из чистой вежливости - попасть в него, если он этого не хотел, было очень непросто.

        - Докладывай уже,  - нетерпеливо потребовал Граевский,  - чего там усмотрел?
        Лёха попытался выдержать паузу, набивая цену, но, наткнувшись на не сулящий ничего хорошего взгляд командира, предпочёл молчание не затягивать.

        - Значит, так,  - начал он.  - Сначала о плохом. Их больше, чем нас. Я двадцать шесть душ насчитал, это без лошадей, конечно. Лошадей, кстати, мало. Конных всего пятеро, плюс две под поклажей. Но нам от этого не легче.
        Граевский кивнул. Это в степи бы они от такого отряда ушли, даже не запыхавшись, а в тайге, где особо не поскачешь, конный ты или пеший - разница небольшая. Леший меж тем продолжал:

        - Оружие у них простое: винтовки, кое у кого гранаты. Пулемёта не видел, значит, нет его. У командира и комиссара ещё пистолеты. У одного из рядовых тоже есть, но он его прячет: то ли ворованный, то ли ещё чего…
        Есаул усмехнулся: а ведь молодец Леший. Начальство красное про пистолет спрятанный и не подозревает, а Лёха моментально просёк. Знатный бы из него казак получился, но… А хотя чем и не казак? Только что урка, так это и не минус в лесной жизни как бы.

        - А хорошего-то что тогда?  - поинтересовался батька.

        - Хорошего в нашей жизни нет,  - философски откликнулся Леший,  - а вот неплохое случается временами. Ну, во-первых, что серьёзных людей там человек шесть, не больше. Командир явно из матросов, хоть и в седле держится крепко. Видно, что из бывалых. Комиссар. По повадкам из наших, из деловых, но точно не скажу: может, по тюрьмам поднабрался. Но глаза у него нехорошие, примерно как у Серёги нашего.
        Крылов никак не отреагировал. Ему было глубоко наплевать, что кто-то там думает о его глазах.

        - Ещё четверо есть, которые повоевали, на фронте были, таких сразу заметно,  - продолжал Лёха.  - Остальные - мусор. Крестьяне или из фабричных. Может, и стреляли в них когда, но они и сами этого не поняли. Грабить такие могут, орать, прикладом садануть, но не больше. Винтовки как косы или топоры держат, мусор, короче. Хоть и здоровые мужики такие, мордатые, но… Не здоровее Азата того же. На фронте, Константин Фёдорович, сами знаете, такие первыми в могилу укладываются. И этих уложим, если господь поможет.

        - Господь тому помогает,  - заметил Граевский,  - кто сам о себе позаботиться может. Ещё что?

        - Тут того,  - слегка замялся Леший,  - дед давешний с ними, потому и идут так ходко.
        Константин только тихо матюгнулся сквозь зубы.
        Деда Граевский, конечно, помнил, ведь не далее как вчера встречались. Получилось так: вышел отряд вчера на небольшую лесную полянку. А на полянке не то чтобы стойбище какое-то тунгусское, а целый хутор, если можно так сказать. Домов деревянных, конечно, и в помине нет, но чумы тунгусские, из шкур сшитые, стоят очень давно, сразу видно. Опять-таки какой-то огород присутствует, коптильня, что-то навроде склада. Народу на стойбище немного: три взрослых мужика, жёны их, бабки какие-то и детишки, на чертенят похожие. Эти в чумах поменьше живут. А в центральном главном только один старичок обитает. Хотя какой он "старичок"? Крепенький ещё, бойкий, всего и отличия от остальных мужиков, только что седой. И обряжен, как пугало. Поверх одёжки мешочки какие-то, пёрышки, бусинки, палочки разные торчат.
        Дедок-то навстречу отряду первым и выскочил. Затараторил чего-то по-своему, руками замахал. Следом за ним и бабки заголосили. Потом дети подключились, захныкали, сопли распустили. Мужики же сразу в лес ломанулись, видать, какой-то опыт общения с русскими имели, ну да и бог с ними, далеко от семей не убегут.
        Детско-бабий вой неуклонно нарастал, так что Колыванов не выдержал и пальнул в воздух для острастки. Все как-то сразу замолчали, погрустнели и разбрелись по своим делам. А дед, вот диво дивное, начал по-русски говорить. Плохо, конечно, с трудом, но получше многих китайцев, на которых Граевский ещё в Питере насмотрелся.
        Оказалось, что не всё племя тут обитает, а только старичок с сыновьями и ихними семьями. Ну и с жёнами своими, матерями сыновей. Ему, старичку, жён, конечно, больше положено по статусу, но да ну их - хлопот и без того хватает, да и не молод патриарх уже.
        А человек дедушка большой, "Говорящий с духами", шаман то есть. Есаул тут же креститься и плеваться начал, но Граевский его быстренько угомонил: чужие обычаи и верования нужно уважать, если не хочешь стрелу меж лопаток из кустов ненароком получить.
        Племя старичка - хотя какое там племя - пятнадцать семей всего осталось,  - обитало в дне пути отсюда, но отряд Граевского его уже миновал. Да и нечего там делать, измельчал народ, духов чтить перестал, подношений шаману почти не посылают, совсем страх потеряли. Вот при деде стариковском… Ну да ладно.
        Тропка удобная на юг есть, а как же не быть. Вон у тебя, Большой Начальник, в отряде есть паренёк такой шустрый и глазастый, ему и обскажу всё, он найдёт, остальные-то другие - от них кровью и смертью пахнет. Особенно от того молодого и тощего. И от другого, серого. Точнее, не от него самого, а от той штуки длинной, что у него замотанная поперёк седла лежит. А вот живчик этот интересный, был бы наших кровей - в ученики бы взял, а то дети у меня, как один, бесталанные.
        Только на тропке попадётся вам место одно - его стороной обойти надо: плохое, очень плохое место. Кладбище старое. Наше кладбище. Туда чужим ход заказан. Духи там очень сильны. Лучше обойти.
        А поесть ничего нету, извините. Сами охотой живём да корешки выращиваем. А как вы, русские, в тайгу пришли, зверь пугливый стал, уходить начал. Вот корешков дать могу, как же хорошим людям не помочь? Эти вот - от боли головной, эти - кровь останавливают, если поранишься ненароком, а вот эти, размельчённые,  - это особые. Если их в трубку забить, закурить, то будущее тебе откроется. А если и нет, то всё равно не пожалеешь. Нет, это подарок, ничего взамен не нужно, если только патронов пару горстей. И соли, если есть.
        Дедок таёжный действительно о чём-то пошептался с Лешим, после чего тот сообщил Граевскому, что дорога тут и вправду есть и он, Лёха, сможет отряд по ней провести. Короче, расстались со старичком если и не друзьями, то и не врагами.
        А теперь, оказывается, он красных по их следу ведёт… Всякое, конечно, возможно, скорее всего, заставили, хотя кто знает? Ладно, увидим. Тем более что Граевский для себя уже всё решил.

        - Значит, так, отряд,  - скомандовал он.  - Убегать мы от красножопых не будем. Набегались уже. Нас семеро против двадцати шести, это меньше четырёх на одного получается. Сдюжим. Тем более что всё на нашей стороне.
        Палец Граевского ткнул в холм за левым плечом:

        - Володя, ты с "Люськой" своей там заляжешь, оттуда ложбинка эта - как на ладони. Без команды огонь не открывать, дождись, пока есаул совой прокричит.
        Володя кивнул. Богатым умом он не отличался, но понимал, что сова днём ухать не станет. А если красные что-то необычное в её уханье и заметят, то ненадолго - с пулемётом Владимир давно уже сроднился и ни в нём, ни в себе не сомневался.

        - Поликарп,  - распорядился командир.  - Ты рядом с Володей будешь. Защитишь его, если чего не так или кто особо шустрый попадётся.
        Поликарп даже не прореагировал - командир сказал, так тому и быть.

        - Сергей,  - обратился Константин к Крылову.  - Ты на том холме, на выходе. Что от тебя нужно, сам знаешь, не мне тебя учить.

        - Есаул с Азатом справа под теми ёлками, я слева, Леший на выходе, чтоб не прорвался никто. И кони с поклажей тоже на тебе, Алексей, понял?
        Вопросов не возникло ни у кого.

        - Тогда разбежались,  - оскалился Граевский,  - через час гостей встречать, а у нас ещё не прибрано…
        Само собой, над немудрёной шуткой заржал только Колыванов.


* * *
        Командир специального отряда Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем красный матрос Василий Глодов злился. Впрочем, это было его нормальным состоянием.
        Злился он ещё пацаном, когда батя, зажав Васькину голову меж колен и спустив ему штаны, нещадно охаживал того ремнём, обещая "научить уму-разуму". Злился, когда вышибал из мордатых гимназистов в фуражках медяки, чисто чтоб пожрать. Гимназисты, конечно, тоже отмахивались, вращая над головами толстые ремни с заточенными медными пряжками, но на такие случаи у Васи уже давно был припасён верный кастет, сокрушивший не одну буржуйскую челюсть. То есть если с теорией раньше было и туговато, то практикой классовой борьбы Вася проникся ещё в ранней молодости.
        Уже позже он злился на залитой морской водой и почти такой же солёной кровью стальной палубе, едва не оглохнув от взрывов, но тем не менее подавая заряжающему очередной скользкий и тяжелющий снаряд. Злился на офицеров, что-то орущих прямо в ухо, на германцев, садящих из тяжёлых орудий по одинокому линкору, на Господа Бога, создавшего моря и океаны.
        Потом начал злиться на буржуев, потому как один умный человек объяснил ему, что это только они во всём виноваты. Другие умные люди объяснили ему, за кем правда. Но Василий злился и на них, потому что именно за этих умных людей он несколько лет подыхал в окопах, ходил в атаки, убивал и старался не быть убитым. Потом его заметили. За ту же врождённую злость.
        Поступило предложение работать в ЧК. А от таких предложений не отказываются. И стал матрос Вася Глодов красным командиром-чекистом. И был отправлен в Сибирь.
        А там контра на контре сидит и контрой погоняет. В любой деревне, на любой заимке сплошные частные собственники и эксплуататоры человека человеком. Василий с этим боролся. За это и стреляли в него из обрезов, винтовок и ружей разных, дом поджигали, где он ночевал, гранаты бросали, пару раз даже анонимные доносы писали чекистскому руководству. Это тяжелее всего, кстати, обошлось. Но обошлось.
        Война с атаманом Соловьёвым между тем принимала затяжной характер. Кругломордый пацан из Арзамаса, слишком ретиво взявшийся за дело, получил по рукам прямо из центра, потому как там решили, что неразумно настраивать против себя местное население. Это ведь не Подмосковье: достали человека - так он в тайгу ушёл, а там ищи-свищи… Значит, нужно искать другие подходы. Только хлопотно это, когда резолюция из центра есть: "Калёным железом выжигать"… Тяжело, короче, нужно и вашим и нашим угодить, а так никогда не получается.
        Поэтому, когда вызвало Василия командование и приказало уничтожить уходящую к китайской границе банду батьки Грая, матрос даже обрадовался. Всё не крестьян по хуторам шугать, а воевать, дело привычное. Правда, отряд Глодову достался… Ну уж чем богаты.
        Во-первых, конечно, комиссар. Не русский и не из евреев. Против евреев, кстати, Василий никогда ничего не имел, скорее наоборот. Был у него по молодости дружок Лёвка Штейнбах, вместе с гимназистами дрались, водку пили, одних шалашовок пользовали. Потом пути разошлись - Василий на флот подался, а Лёвка в бандиты куда-то на юга. Недавно в сводках прочитал: "Ликвидирована особо опасная банда Льва Штейнбаха (Кривого)  - точно, было такое, вышибли левый глаз Лёвки по молодости, Василий сам присутствовал, только помочь ничем тогда не сумел,  - отличающаяся особой дерзостью и непримиримостью к Советской власти"… Четыре дня тогда Глодов пил, друга поминая.
        А этот - нет. Скорее всего, из чухонцев, хотя кличка такая пролетарская, родная: "товарищ Егор". Только "Егор" из комиссара такой же, как из Василия "Абдулла". Белёсый, как вошь, даже глаза белые, мёртвые, и говорит с чудным таким акцентом. А и ладно - пусть будет, комиссар же, значит товарищ проверенный.
        С бойцами и того хуже. Трое - да, видно, что повоевали, пороху понюхали. Илютин - так и вообще, по намётанному глодовскому глазу, из бывших офицеров. Ну и ладно, потому как контрреволюционного за ним ничего не замечалось, скорее наоборот, а хороший боец дорогого стоит. Особенно когда не кулака какого трясти идёшь, а на банду серьёзную.
        На банду выходили долго. Умел батька Грай спрятаться, аккуратно ходил. Тут уж комиссар умение проявил, Глодов вряд ли бы справился. Ну не привык он в людей невинных наганом тыкать. Если враг, конечно,  - всегда пожалуйста, всё-таки пламенный большевик, а не так, погреться зашёл (в партию Глодов вступил ещё в шестнадцатом году, тогда все в политику записывались. Василию название понравилось, если честно, остальные-то в эсеры подались).
        А товарищу Егору - без разницы. "Где бандиты?"  - "Не знаем". Ба-бах. Первый выстрел в воздух. "Где бандиты?"  - "Ну вот истинный крест, не знаем". Ба-бах. Самый здоровый и наглый местный мужик лежит в пыли с простреленной головой. "Последний раз спрашиваю, где бандиты?"  - "Сволочь ты, комса, в аду тебе гореть. По той вон тропинке ушли на юг…" "Учись, командир, как нужно с массами работать,  - покровительственно обращался после подобных эксцессов к Глодову товарищ Егор.  - Товарищ Ленин учит, что крестьяне по натуре своей частные собственники и обращаться с ними нужно соответственно. Для них батька Грай, который их не трогает, гораздо ближе нашей родной народной власти, которая о них заботится. Но чтоб заботиться о ком-то, нужно иметь некоторый капитал, берущийся из налогов. А крестьяне этого не понимают, думают, царя не стало, так теперь вольница. И такие настроения нужно давить в зародыше. Мы, конечно, строим самое справедливое в мире общество. Но! Общество это должно быть свободно от любых проявлений частной собственности. И с её владельцами мы будем обходиться по всей строгости революционного
времени…"
        Глодов был, конечно, не против. Но одно дело фронт, когда на тебя прёт толпа со штыками, и другое дело - деревня, где мужики сами не понимают, кого им больше бояться… Но спорить с товарищем Егором себе дороже. А вдруг тот решит, что ты и сам враг революции? Нет, за себя-то Глодов не волновался, таких, как товарищ Егор, он мог на завтрак десяток съесть и даже не рыгнуть. Но за отряд-то кто поручится? На каждый роток не накинешь платок. Кто-то донесёт, и… Прощай, морская душа.
        Товарищ Егор явно мысли Глодова читал по его лицу, но на конфликт не шёл - худой мир лучше доброй ссоры. Тем более что на след банды Грая сели уже плотно, так что не до разногласий было.
        Вчера вышли к захудалому тунгусскому стойбищу. Замухрышка старейшина начал лопотать по-своему, бабы и дети завизжали, мужики как-то привычно рванули в лес… Мужиков-то всего ничего - трое. Но товарищ Егор махнул рукой, беглецов быстро отловили и притащили обратно.
        Как обычно в таких случаях, языковой барьер с местным населением был преодолён довольно быстро. Товарищ Егор прострелил ногу одному из тунгусов, и старичок-старейшина быстренько вспомнил русский язык.
        Да, полдня тому назад проходил тут отряд русских. Ушли по тропке к Нехорошему месту. Сильные русские, но их мало. Если Большой Русский Начальник будет быстро идти, то он тот отряд догонит. Где идти? Да по тропке. Русские, конечно, её не видят, так что пусть просто на юг идут. Нет, никто в стойбище показать дорогу не сможет, тайга - она большая, кто знает, кто куда пошёл…
        Поток словоизлияний старика пресёкся девичьим писком из-за ближайшего чума, потом звуками ударов и нецензурной бранью на русском. Оказалось, что рядовой боец Копылов обнаружил спрятавшуюся в кустах молодую тунгуску и силой попытался склонить её к незаконному сожительству. За коими попытками и застал их рядовой Илютин, после чего просто-напросто заехал в морду рядовому Копылову. Тот схватился за нож. Рядовой Илютин, недолго думая, выбил передние зубы рядовому Копылову прикладом винтовки, чем отправил последнего в состояние глубокой задумчивости и отрешённости от судеб мировой революции. Вовремя появившийся командир Глодов выразил бойцу Илютину признательность, после чего парой подзатыльников привёл во вменяемое состояние бойца Копылова, пообещав последнему при повторении подобных поползновений в отношении местного населения скорый народный суд в своём лице.
        Этот маленький инцидент отвлёк командира Глодова от беседы комиссара со старейшиной, а когда он вернулся, всё уже было решено. Трясущийся старичок был готов вести отряд куда угодно и за кем угодно, лишь бы страшный комиссар с ним больше не разговаривал. На том и порешили.
        Дедок оказался весьма ценным приобретением. Каким-то своим шестым, природным чувством он неуклонно следовал точно по следу бандитов. Без него отряд Глодова затратил бы на преследование раза в три больше времени, да и то не факт, что успели бы перехватить беглецов. А теперь это становилось совершенно определённым. Командир приказал приготовить оружие и быть готовым к любым неожиданностям…


* * *
        Старый Угулай сразу, как только поговорил с жутковатым беловолосым русским, оставил надежду вернуться живым в родное стойбище. Потому как сам чувствовал, да и духи ему подсказывали, что уселась впереди поперёк дороги Смерть, и мало кого пропустит мимо себя. Самой-то Смерти старик не боялся, не единожды уже сталкивались и даже иногда перекидывались парой слов. Несколько раз даже отгонял он её от членов племени, но зла она на старика не держала - всё равно рано или поздно своё возьмёт. И Угулай это тоже знал и не вставал у неё на пути, если понимал, что по-другому нельзя: когда старейшина умирает, к примеру, или кто другой, кто своё уже отжил. Но вот если ребёнок в жару мечется или молодого парня медведь подрал, тут уж старый Угулай обряжался в своё шаманское облачение, брал в руки верный бубен, призывал на помощь дружественных духов и шёл на бой со Смертью. Тут уж по-разному получалось: когда Угулаев верх был, а когда и умирал человек. Но личного зла друг против друга ни Угулай, ни Смерть не держали.
        Если б те русские, которые раньше прошли, не двинулись к Проклятому месту, Угулай и вовсе бы спокоен был. Но они пошли, хоть и предупреждал старик того быстроглазого и шустрого, который сразу ему понравился. У русских, конечно, свой бог, очень сильный. Потому русские в духов-то уже и не верят почти, зачем им ещё кто-то, с таким-то богом? Но Угулай духов-то видел, а вот русского бога - нет. И знал, чего от духов ожидать можно, так как много и долго с ними общался.
        Потому как был Угулай шаманом уже… Он и сам не помнил, в каком поколении. И дед его с духами разговаривал, и прадед, и прапрадед. Знали местные духи семью Угулая, охотно с ней общались. Да ведь не только Угулаево племя в округе обитало.
        Если два с половиной дня идти на закат, а потом на юг повернуть, там жили Люди Синего Камня. Очень странные. Вроде и одного языка с племенем Угулая, внешне тоже похожие, но совершенно другие. Своих, не знакомых Угулаю духов они почитали, жертвы им приносили не жиром или ещё чем, как заведено, а человеческой кровью. Те духи, с которыми Угулай общался, даже и слышать не хотели о силах, которым соседи поклоняются, не любили их. Говорят, даже война как-то у них произошла. Потому как были эти духи не природными, землёй рождёнными, а пришедшими откуда-то издалека. Не из нашего мира вовсе.
        А на Проклятом месте Люди Синего Камня своих хоронили. Не сжигали, как в Угулаевом племени, а сооружали помост и покойника там оставляли. И обряды какие-то, неведомые Угулаю, совершали. Потому-то покойники Синего Камня почти и не разлагались, просто усыхали, даже вороны их не клевали. Странные люди, жуткие.
        Но те, первые русские ушли именно к старому кладбищу Людей Синего Камня. И Угулай, как ни противилось тому его сердце, вёл отряд красного командира Глодова прямо туда. Потому как в противном случае белоглазый русский пообещал вернуться и просто уничтожить весь род Угулая. Во имя какого-то нового духа зовущегося Социальная Справедливость.


* * *

        - Нет, ну крестьяне и есть,  - презрительно протянул Колыванов.  - Азатка, ты глянь, как идут. Словно и не в боевом походе, а на прогулке с барышней. Таких и убивать-то совестно…

        - Ты раньше времени не совестись,  - так же тихо посоветовал Азат.  - Потом, если всё нормально пройдёт, своё отмолишь. Лучше за командиром следи, чтоб отмашку не пропустить.

…Глодову место тоже не нравилось. Он и нормальные кладбища-то недолюбливал, а тут такое непотребство: целая лощина между холмов столбами с помостами уставлена. А на них покойники. Знал Глодов про такие погосты, приходилось уже пару раз видеть подобное. Только тогда могилы эти тунгусские по одной всегда стояли, а чтоб так, почти полсотни на одном месте… Нехорошим чем-то веяло здесь, тревожным. Глодовская бы воля, он бы стороной это место обошёл, но старик-шаман упрямо вёл красноармейцев прямо через лес из покойников.
        Вон комиссару хорошо. Едет себе как ни в чём не бывало, только что песенку не насвистывает. Потому как человек идейно подкованный, суевериям и всякому прочему мракобесию не подверженный. А вот Глодов - очень даже наоборот. Хотя не признался бы в этом даже товарищу Троцкому, если бы тот, случись такое, спросил. Нет, кошки чёрные или пауки раздавленные - это, конечно, ерунда. Но вот покойника на пути встретить - к неудаче, тут к бабке не ходи. А здесь не один, тут полста покойников по столбам расселись. Глодов по старой ещё, старорежимной привычке потянулся тремя пальцами ко лбу, но, поймав укоризненный взгляд комиссара, тут же отдёрнул руку.
        Отряд между тем почти полностью втянулся в лощину. Впереди бодро ковылял старик-шаман, за ним уверенно топали семеро чоновцев с винтовками наготове. Глодов с комиссаром на конях держались в центре вытянувшегося серой змеёй по всей пересекающей языческое кладбище тропе отряда. Замыкали шествие самые молодые и неопытные бойцы, для многих из которых это был первый боевой рейд. Большинство красноармейцев, как и Глодов, чувствовали себя не в своей тарелке. Даже если и не принимать во внимание нависающие над головами помосты с трупами, было во всей атмосфере этого места что-то тягостное, недоброе. Даже вездесущее вороньё, которому, казалось бы, здесь самое раздолье, никак не давало о себе знать. Тишина стояла… как на кладбище. Только и слышно было, что шаги бойцов, приглушённое позвякивание оружия и редкий всхрап коней. Глодов сбросил крючок с деревянной кобуры проверенного во множестве стычек маузера, а пальцами левой руки автоматически поглаживал гладкую рукоятку похожей на железную бутылку гранаты Рдултовского.
        Как бы прочитав его мысли, белёсоглазый комиссар обернулся к матросу:

        - Не нервничай, командир, мне самому это место не по нраву, уж тихо очень…  - сообщил он.  - Но пусть уж лучше будет тихо, правильно? Нам сюрпризы всякие ни к чему.
        И сглазил.
        Где-то справа нагло и вызывающе заухала сова. Не разумом, а, можно сказать, спинным мозгом Глодов понял, что это неправильно. Ещё не понимая, в чём эта неправильность, он, всецело доверившись никогда не подводившему его боевому чутью, уже выдёргивал ногу из стремени, одновременно высвобождая из деревянного заточения огромный многозарядный пистолет, когда услышал звуки, страшные для любого солдата. Гулкое дудуканье, которое спутать ни с чем было невозможно. Володькина "Люська" завела свою смертоносную песню.
        Вторая нога застряла в стремени, поэтому Глодов не соскочил, а мешком свалился с Гнедого, больно ударившись плечом о землю и в перекате приложившись рёбрами об один из ближайших похоронных столбов. Но на боль обращать внимания просто не было времени, потому как в этот самый момент Гнедой взвился на дыбы, щедро разбрызгивая бьющую из перебитых шейных артерий кровь, и беспомощно завалился на бывшего хозяина. Только чудом Глодов избежал участи быть насмерть придавленным собственным же конём, потому что строго заучил первое правило поведения под обстрелом: никогда не оставаться на одном месте дольше необходимого.
        Тем не менее хрипящий и бьющий ногами в агонии Гнедой чуть было не раздавил Глодова в лепёшку, рухнув на то место, где мгновением ранее находился матрос. Глодов даже не успел пожалеть коня, он только обрадовался внезапно образовавшемуся укрытию, бросившись обратно к конскому трупу и обняв его, как любимую жену. Жениться Глодов, кстати, так и не успел, и всё шло к тому, что вряд ли когда-нибудь успеет.
        Но красный матрос - это вам не крестьянин какой-нибудь, только вчера берданку в руки взявший. Мгновенно собравшись, Глодов машинально закусил ленточки от бескозырки и осторожно выглянул из-за конского трупа, приготовившись ко всему.
        Красному командиру, как это случается в такие моменты, показалось, что прошло несколько минут, хотя на самом деле всё произошло за считанные секунды. Выглянув, он ещё успел заметить, что часть бойцов из отряда, прикрывающего тыл, продолжает тупо стоять, не зная, что делать, и сжимая в руках оказавшиеся такими бесполезными винтовки.

        - Лежать, долбоёбы!!! Лежать!!!  - во всю глотку завопил Глодов, выплюнув ленточки.
        - Он же вам в спину бьёт, уроды!!!
        Неизвестно, то ли его крик, перекрывший на время кровожадный перестук пулемёта, возымел действие, то ли ещё что, но бойцы послушно повалились на землю. Многие из них не по своей воле - их просто швырнуло вперёд, разрывая тело беспощадными пулемётными очередями и превращая его в кровавую мешанину из костей и внутренностей. Остальные же продолжали тупо лежать поперёк тропы, закрыв голову руками и представляя идеальную мишень для засевшего где-то на склоне пулемётчика.
        "Где же Илютин,  - лихорадочно метнулась в мозгу Глодова паническая мысль.  - Неужели когти рванул, гнида белогвардейская? Вот же сука…"
        Командир зря грешил на рядового Илютина. Получивший секретный (от комиссара в первую очередь) приказ Глодова страховать отряд с флангов, пока те пересекают лощину, тот, услышав раздавшийся неожиданно треск пулемётных очередей, начал осторожно вместе с прикреплёнными к нему рядовыми Ломакиным и Зотовым подкрадываться с тыла к спрятанному пулемётному гнезду. Толку, правда, от помощников было немного: они сопели, как стадо кабанов, и шумели соответственно. Оставалось только молиться, что невидимый пулемётчик также оглох от грохота своего оружия и приближающихся красноармейцев просто не расслышит.
        Глодов меж тем обратил своё внимание на фронт погибающего отряда. Там дела обстояли немногим лучше. То есть примерно так же. Пулемётчик накрыть идущих впереди бойцов не мог - столбы с навесами мешали. Но легче от этого не становилось. На глазах матроса боец Фёдоров решил прорваться. Выскочив из-за маленького земляного холмика, за которым таился до времени, Фёдоров, пригибаясь, мелкими шажками рванулся к выходу из страшной лощины и почти сразу же лишился верхней половины черепа. Брызнувшие во все стороны кровавые ошмётки попали на лицо затаившегося тут же чоновца с какой-то труднопроизносимой польской фамилией, тот инстинктивно вскочил, утираясь от кровяных брызг, и тут же тоже упал с простреленной головой.
        "Снайпер,  - с обречённостью понял Глодов.  - Это ж не бандиты, это черти какие-то. Неужто помирать придётся?"
        Не то чтобы Глодов боялся смерти… Совсем нет, насмотрелся он на разное за последние десять лет. И как братишки, с которыми он не далее как вчера спирт глушил, лежат на холодной мокрой палубе, уставившись в серое небо ничего не видящими глазами, и как оравший только что на него офицер, глупо вздёрнув ногами, болтается на ближайшем фонаре, и как круглолицый буржуй, недавно предлагавший ему взятку за пропуск к поезду, тупо рассматривает мутнеющими глазами расползающиеся под собственными пальцами кишки, прущие из разрубленного брюха… Многого насмотрелся матрос Глодов за последние десять лет, потому и чужую жизнь не ценил, и свою потерять не боялся. Но всегда надеялся, что не "прямо сейчас", может, завтра, может, через месяц. А вот оказалось, что, скорее всего, уже сегодня. Ладно, бога, конечно, отменили, а вот удачу ещё никто не отменял. Может, и прорвёмся.
        Глодов перевернулся на спину, проверяя маузер. Стрелять из него по невидимым врагам - дело пустое, но проверить оружие никогда не помешает. Как и следовало ожидать, пистолет оказался в полном порядке, хоть и трофейная машинка, но надёжная. Может, и повоюем еще. И тут же наткнулся на бешеный от боли взгляд комиссара.
        Тому повезло гораздо меньше, чем матросу. Не такой привычный к реальным боевым действиям, он не успел соскочить с коня и теперь валялся, придавленный тяжеленной тушей. А чего удивляться, конь - мишень куда как более удобная, чем человек, в неё даже из пулемёта промахнуться трудно. Той же очередью, что скосила Гнедого, пробило голову и комиссарской кобыле, так что рухнула та, даже не дёрнувшись. И ездока своего придавила.
        Был бы белоглазый комиссар чуть более к боям, а не к политическим диспутам готовый, может, и успел бы он, как Глодов, с коня соскочить. А так… Лежал сейчас товарищ Егор, как бабочка, к доске пришпиленный, только от боли в раздавленной ноге шипел. Живой, значит. Ну и ладно. Из-под трупа лошадиного его сейчас всё равно не вытащишь, да и поважнее дела есть.
        Невидимый пулемётчик меж тем разошёлся не на шутку. Очередь из "Льюиса" в щепки разнесла столб, под которым засел матрос, и помост наверху опасно накренился. Оттуда посыпалась на Глодова всякая труха: бисер какой-то, тряпки, шкурки истлевшие. Прямо перед носом шлёпнулась высохшая кисть руки с почерневшими ногтями и обтянутая такой же сухой, почти чёрной от времени кожей. Что-то больно ударило красного командира по макушке, отскочило в сторону, и Глодов увидел прямо перед собой нижнюю человеческую челюсть с белыми и ровными, как у молодого, зубами. Забыв про шипящего от боли комиссара за спиной, Глодов истово перекрестился.

… - Грамотно ребята работают,  - сдержанно похвалил Володю с Крыловым Колыванов, старательно выслеживая в прицел мосинки очередного красноармейца.  - Вот ты бы, Азат, так не смог. Потому как кровь у тебя горячая, к раздумчивому бою непригодная. Да ты не злись, я сам такой.

        - Да я и не злюсь,  - ответил татарин.  - Только путаешь ты. Разная в нас кровь. Во мне - кровь степного воина, а в тебе - разбойника обыкновенного.

        - Басурман ты и есть,  - беззлобно ругнулся в ответ Колыванов.  - Мои предки на твоих в походы ходили и брали, что хотели. Это вы, что ль, воины?

        - А мои уже и не ходили, вы сами им платили, да ещё счастливы были, что вас не трогают. Не так, что ли?

        - Ты меня-то с быдлом всяким не равняй,  - насупился есаул,  - наши никому не платили. И не будут.

        - Так и мы ваших на колья сажали, зная, что договориться с вами не получится. Заканчивай, есаул, а то память предков потревожим, они обидятся. Придётся мне тебя зарезать. А ты мне ещё с прошлого раза шесть рублёв серебром задолжал.

        - Во-во,  - согласился есаул.  - Правильно говорят, где татарин прошёл, там еврею делать нечего. Отдам я тебе твои гроши несчастные, добуду и отдам. Что мне, жалко?

        - Вот когда отдашь, тогда и говорить будешь,  - Азат удачным выстрелом швырнул на землю какого-то красноармейца.  - А пока…

        - Что за ёпть!!!..  - есаул аж с лица спал, потому что от того места, где прочно засели Володька с "Люськой" и Поликарпом, вдруг раздался звук гранатного разрыва, и пулемётные очереди захлебнулись.
        Рядовой Илютин, наконец, исполнил то, что было задумано. Подобравшись почти вплотную к неприметной ложбинке на холме, откуда вёл свой огонь Володька, он засёк огневую точку и недолго думая метнул тяжёлую гранату в сторону пулемётчика. Поликарп ещё успел краем глаза уловить какое-то движение и, не целясь, пальнул в ту сторону. Волею случая, этот выстрел оказался фатальным для бойца Ломакина - шальная пуля из Поликарпова винчестера пробила грудь чоновца, и тот беспомощно заскользил вниз по склону, цепляясь полами шинели за невысокие кусты.
        Но граната своё дело сделала. Володя даже не успел ничего почувствовать и осознать, когда горячая волна воздуха подняла его и бросила, сминая в лепёшку кости во всём теле. Та же участь постигла и Поликарпа, тот даже перекреститься не успел. Покорёженную "Люську" с изогнутым стволом швырнуло вслед своему хозяину.
        Илютин махнул рукой Зотову и осторожно спустился в бывшее пулемётное гнездо. Что и говорить, позиция была отменная, отсюда весь хвост отряда Глодова просматривался как на ладони. Радости это Илютину не прибавило - все красные бойцы в пределах видимости были или мертвы, или тяжело ранены.

… - Похоже, отстрелялся Володька,  - мрачно констатировал есаул.  - Короче, так,  - по-деловому распорядился он. Куда только подевался балагур-зубоскал Колыванов и откуда появился мрачный, собранный убийца? Но Азат к таким превращениям давно привык.

        - Короче, так,  - продолжал есаул.  - Ты, Азат, здесь остаёшься, а я быстренько сбегаю, посмотрю, кто там такой шустрый.
        Азат даже не кивнул в ответ - всё правильно. Фланг оголять нельзя, а есаул и сам справится. На то и "есаул". Тот же "штабс-капитан", что и Граевский, если сравнить, а такие чины на фронте зря не даются.
        Колыванов меж тем не медлил. Стелющимся, но тем не менее скорым шагом, придерживая шашку, которой он за все годы войны научился доверять побольше, чем любой винтовке, есаул, почти припадая на брюхо, рванул вокруг холмов. Пара минут, не больше, и Колыванов оказался на том самом месте, где немногим ранее находился Илютин. Картина была ясна: двое красных, по счастливому стечению обстоятельств сумевшие уничтожить пулемётное гнездо, тупо пялились вниз, на собственный погибший отряд.
        Есаул прыгнул, уже в движении выдёргивая шашку из ножен. Один из чоновцев, здоровенный молодой парень, успел только разинуть пасть, но тут же упал с разрубленной головой. Второй оказался пошустрее. Он успел пару раз ткнуть в сторону Колыванова штыком и даже нажать на курок. Впрочем, это ему не помогло: есаул играючи ушёл от атаки и одним отточенным ударом вскрыл брюхо красноармейца снизу доверху. Не желая слушать предсмертные хрипы и бульканье, Колыванов махнул оружием ещё раз, отделяя голову красноармейца от плеч.
        Заметив неподалёку растерзанные тела Володи и Поликарпа, Колыванов только перекрестился - дело солдатское, знали, на что идут. Гораздо больше было жаль "Люську", даже беглого взгляда было довольно, чтобы понять, что она так же мертва, как и её хозяин. Что ж, значит, дальше обходиться придётся без пулемёта, всего и делов.

…Разрыв гранаты и захлебнувшееся пулемётное тудумканье заметил и Глодов.
        "Молодец, Илютин,  - сразу переменил он мнение о подозрительном красноармейце,  - молодец. Накрыл-таки гниду эту. Значит, и нам прорываться пора, авось сдюжим".

        - Мужики,  - крикнул он в сторону залёгшего отряда,  - как вы там?
        Никто не ответил. Плохо. Но ведь не может быть, чтобы никого не осталось. Ладно, потом разберёмся. И комиссара потом из-под коня вытащим. Сейчас главное - с теми, кто наверху засел, разобраться.
        Глодов снова по старой привычке закусил ленточки и рванул на прорыв. Сначала низким прыжком отскочил от трупа Гнедого под прикрытие одного из столбов, поддерживающих очередной помост с покойником, и вжался в землю в ожидании выстрела сверху. Само собой, пальнули, но не попали. Уже хорошо, значит, снайпер чем-то другим занят - есть шанс.
        Воззвав про себя к Господу Богу, Карлу Марксу, товарищу Троцкому и чьей-то не в меру любвеобильной маме, Глодов вскочил, пробежал зигзагами пяток шагов, потом упал, перекатился в сторону и наконец оказался у подошвы одного из холмов, окружающих долинку. Тут затаился на время. Но никто вслед ему уже не стрелял. Хотя одиночные выстрелы, уже винтовочные, а не пулемётные, не прекращались. Беляки добивали попавшийся отряд, как в тире, развлекаясь. Ну ладно, посмотрим ещё, кто последним посмеётся: маузер с собой, финку из сапога никто не утащил, да и граната есть. А бандитов-то и было всего ничего, тем более что Илютин накрыл кое-кого. Значит, человек пять-шесть осталось, не больше. Шансы есть.
        Глодов начал медленно, практически ползком подниматься по склону холма. Выбраться наверх из западни, оценить ситуацию, а там… Там посмотрим. Кусты, опять-таки, надёжно скрывали ползущего Глодова от чужих глаз, и он уже почти поверил, что его затея удалась. Рано обрадовался.
        Когда он уже почти достиг вершины холма, как из-под земли возникла жуткая квадратная фигура и, недолго думая, одним ударом винтовочного приклада отправила красного командира в небытие.


* * *
        Угулай умирал тяжело. Люди, имеющие знакомство с духами, всегда так расстаются с жизнью. Есть, конечно, всякие обряды, помогающие перейти шаману в мир предков по возможности безболезненно. Отец Угулая, к примеру, почувствовав, что умирает, готовиться начал за два по десять дней. Весь род только и делал, что капризы умирающего старика выполнял. Оно и понятно: обидишь такого при жизни, так он после смерти тебя со свету сживёт. И не только тебя, а и весь род. Потому и ушёл Угулаев отец из этого мира спокойно, успев передать сыну знания свои и не затаив зла ни на кого.
        Угулаю же не повезло - не было у него времени на подготовку. А злость была. Как ни говорил он сам себе, что не годится идти на смерть с обидой в сердце, не смог себя побороть. Что те русские, что другие - не нравились они Угулаю. Как ни пытался старик отрешиться от нехороших мыслей перед смертью, не получалось у него.
        Первая пуля прошибла грудь идущего впереди отряда шамана, пробив лёгкое и сломав рёбра. Угулая швырнуло вперёд лицом в проклятую землю, кладбища Людей Синего Камня, где он и затих. Но, оказавшись на рубеже атаки, он успел получить ещё две пули: одна засела в ноге, а вторая вошла точно в позвоночник.
        Кто стрелял, уже не важно - может, засевшие на холмах, а может, да и скорее всего, идущие следом чоновцы, открывшие с перепугу стрельбу во все стороны. Но боли Угулай не чувствовал.
        Чувствовал он другое, и это было гораздо страшнее.
        На той тонкой грани, которая отделяет уходящего в мир иной из жизни человека, Угулая окружили духи. Не родные духи рода Угулая, а чужие, незнакомые. И злые.
        Духи, какими их знал Угулай до этого, не были ни злыми, ни добрыми - они просто были. С ними можно было договориться, их можно было запугать или умилостивить. Всегда получалось - духи знали Угулая, а он знал их. Но не сейчас.
        Окружившие Угулая духи хотели только крови и смерти. Неизвестно, из какого мира они пришли, но они настолько же были чужды Угулаю, насколько простой таёжный житель может быть чуждым в мире танков, аэропланов и телеграфа. Ненависть и злость
        - вот что было главным в этих духах. И сила. Они были сильнее всех, с кем Угулаю приходилось сталкиваться до этого.
        Сначала он ещё сопротивлялся. Закрывал сознание, призывал хранителей рода, но… Хранители не отвечали: эта земля полностью принадлежала Чужим. Наконец, Угулай понял, что эта битва не для него, и просто сдался, отдал своё сознание, свою душу бестелесным тварям, роящимся вокруг.
        Сначала наступила тьма, как и должно было быть. Но потом эту тьму взорвало яростное вторжение чего-то очень сильного, чёрного и чуждого всему живому. Племенной шаман Угулай перестал существовать. Его место заняла совсем другая сущность.


* * *
        Голова, как это всегда бывает в подобных случаях, раскалывалась. Тихонько матерясь про себя, Глодов попытался раскрыть глаза. С левым этот фокус не прошёл: веко налилось свинцовой тяжестью, пудов этак в десять, и подниматься не желало. Но пульсирующая боль радостно сообщала, что глаз на месте, не выбит, и через пару дней должен прийти в норму. Что ж, это мы уже проходили, мало ли били Глодова раньше?
        Правый глаз открылся легко, но сразу снова захлопнулся от болезненно яркого света. Через секунду Глодов сообразил, что свет исходит от походного костра и, чуть повернув со стоном голову, открыл глаз снова.
        Представшая перед мутным взором картина не радовала. Прямо напротив него сидел, как будто сошедший с плакатов "Окон РОСТА" офицер-беляк. В чёрном каппелевском мундире, аккуратно причёсанный, с тонкой щёточкой усиков над верхней губой. Только монокля не хватает. Офицер задумчиво жевал какую-то пожелтевшую травинку, нехорошо поглядывая на Глодова.
        "Грай",  - сразу понял Глодов. Словесное описание главаря бандитов у чекистов имелось. Как и старая фотокарточка, переснятая в своё время из журнала "Нива" за шестнадцатый год. Правда, на ней Граевский был помоложе и выглядел куда более браво.
        Рядом с ним расположился звероподобный татарин, мощную фигуру которого и покатые плечи Глодов без труда узнал. Именно этот бандит, появившись, как из-под земли, и вырубил Глодова прикладом трофейной "Арисаки". Вон она, тут же лежит, прямо под рукой. Серьёзный мужик, сразу видно.
        Третий член компании больше всего походил на интеллигентишку-анархиста, которых Глодов немало повидал на своём веку. Такая же тужурка непонятного происхождения, длинные белёсые патлы и тонкие пальцы, видать, баловался студентик по молодости пианинами разными. Но поймав его холодный, мёртвый взгляд, Глодов сразу понял, кто это. Красный командир готов был поставить партбилет против двух копеек, что именно этот студентик сидел тогда на холме и хладнокровно расстреливал бойцов из его отряда. И именно его пуль он так опасался, пробираясь по заросшему кустарником склону. Тот самый снайпер.
        За спиной троицы нервно вышагивал взад-вперёд типичный казак-белогвардеец. Только какой-то мелкий и дёрганый. Ростом чуть ниже среднего, гимнастёрка без погон, но со следами от них, как и со следами - точнее, дырками - от орденов. Зато штаны с лампасами и сапоги начищены до блеска, сразу старая школа видна. Казак мельтешил взад-вперёд, не переставая убеждать троицу у костра:

        - А я всё равно не пойму, вашбродь,  - обращался он явно к офицеришке в чёрном мундире,  - на кой мы этих красножопых сюда приволокли? Володьку с Поликарпом похоронить? Так Леший с Азатом уже сделали, хоть и без батюшки, но чего уж тут… Пытать у них чего? А чего? Отряд мы их положили, других красных в округе нет…

        - Откуда знаешь?  - поинтересовался Грай.  - Или сказал кто?

        - Батька, да ты…  - казак аж поперхнулся от возмущения,  - ты в чём меня подозреваешь-то, а? Нет, никто не сказал, просто само собой видно - не полезли бы они на нас, со своими не соединившись. И ты того, намёки разные такие больше не говори, а?

        - Так и ты думай, что говоришь,  - отозвался Грай.  - Утром их обо всём и выспросим, а там уж видно будет.
        Есаул нахмурился:

        - Опять людей мучить? Устал я. По мне, так проще пристрелить. Ну да, батька, воля твоя…

        - Во-во,  - вроде как поддержал есаула здоровенный татарин,  - так и не спорь с батькой. Сказал: пускай пока живут, значит, пусть живут. Пока. Вон, один уже очнулся,  - он кивнул на Глодова,  - ты уж меня прости, красный, что я тебя того - прикладом. Сначала пристрелить хотел, да пули жалко стало.

        - Мне бы не стало,  - сплюнул кровью Глодов.  - Я б тебя сразу…
        Татарин усмехнулся:

        - Ух ты, страшный какой. Отряд положил, сам в плен попал, а ерепенится. Матрос, сразу видно. Эх и не любили мы вашего брата на фронте… Сам-то с Балтики, небось?  - охотно поддержал он разговор.

        - А это не твоё дело, морда ты бандитская,  - огрызнулся Глодов.  - Хоть с Балтики, хоть черноморец, тебе-то какая разница?

        - И то верно,  - легко согласился татарин.  - Эй, батька,  - окликнул он,  - тут гляди какой морячок ершистый попался. Борзый, видать, из деловых, как Леший наш. Сейчас разговорить его хочешь или до завтра подождём?

        - До завтра,  - откликнулся Грай.  - Лешего на посту оставили? Ну и ладно. Азат, сменишь его потом, ну, да ты сам знаешь. А теперь спать давайте, завтра снова идти
        - граница уже близко.
        Азат - бережёного бог бережёт - ещё раз проверил верёвки на руках и ногах Глодова и закопошился за его спиной. Глодов обернулся. Оп-паньки…
        Оказалось, не он один, такой неудачливый, попал в лапы к бандитам. Товарищ Егор, помятый, серый от боли в придавленной конём ноге, но живой, подмигнул Глодову. То есть не дрейфь, морская душа,  - прорвёмся. Ага, сейчас. Был бы Глодов один, он, может быть, и попытался бы от бандитов уйти, а с комиссаром одноногим… Ладно, значит, вместе помирать будем.

        - Спать всем,  - скомандовал Грай.  - Завтра день будет длинный и тяжёлый.
        Знал бы он, какой будет сегодняшняя ночь…


* * *
        Боец отряда ЧОН Коля Филиппов чувствовал себя хуже некуда. Примерно как после свадьбы брата Василия, но тогда хоть было понятно, за что страдает, нельзя столько самогона пить и братову невесту "блядью" при всех обзывать. Хотя она и блядь, конечно… Били Колю тогда от души, половиной деревни. Особенно невестины родственники. И утреннее ощущение от побоев в сочетании с жутким похмельем было до ужаса похоже на то, что Коля испытывал сейчас.
        Пуля невидимого пулемётчика только содрала кусок кожи с головы, пройдя по касательной, но тем не менее вышибла сознание из Коли наглухо на несколько часов. Может, это его тогда и спасло: обходившие поле боя есаул с Азатом не раздумывая вышибли мозги любому, подающему признаки жизни. А Коля со своей окровавленной головой на живого похож не был.
        Скрипя зубами, Коля после долгих усилий уселся и попытался припомнить происходящее. Ага, они бандитов ловили. Потом басурманское кладбище нашли, командир сказал: "Приготовиться", потом дальше шли, потом удар и всё.
        Коля огляделся по сторонам. Мать моя, так они же все мёртвые! Капитоныч, с которым только вчера курили одну самокрутку на двоих, Саня Рыбак, у которого всегда можно было занять пару грошей без отдачи, потому как пили-то всегда вместе, Артёмка-конокрад, с которым на прошлой неделе воровали куриц на какой-то заимке… Вот они все - лежат, уставившись раскрытыми глазами в чёрное небо, и всё для них закончилось. Да и Коля хоть и живой, но себя живым не чувствует. Как после той свадьбы…
        Ну да ладно. Ноги целы, руки целы, а голова… Кому она нужна?
        Только вот с головой действительно странные вещи твориться начали. То есть начал видеть Коля такое, что видеть никак не мог. Сначала появилась на тропинке сгорбленная фигура того самого старика-тунгуса, которого они в проводники взяли. Шла фигура странно, качаясь из стороны в сторону и нелепо взмахивая руками.
        "Тоже подранили,  - решил Коля.  - Не повезло дедушке…"
        Старик меж тем продолжал размахивать руками, как мельница какая. Он даже светиться начал как бы изнутри странным бледно-голубым светом. И в ответ на его движения вся полная мертвецов прогалина изменилась.
        С ужасом Коля наблюдал, как появляются над навесами, где хранились мертвые тунгусы, сначала головы, потом плечи, а затем и полностью тела, точнее, скелеты, обряженные в истлевшие обрывки одежды. Перегнувшись через край помоста, они хватались за столбы и начинали медленно скользить вниз.
        Коля понял, что лучше и дальше притворяться мёртвым, потому как мозг его грозил просто-напросто выпрыгнуть из черепа от того, что пришлось увидеть. Он повалился на спину, притворяясь трупом, но в тот же самый момент над ним возникло бледное лицо Капитоныча с вышибленным пулей правым глазом. За плечом Капитоныча маячила бледная рожа Артёмки.

        - Мужики, вы чего…  - начал что-то объяснять Коля, но его голос сменился хриплым бульканьем. Это старый друг Коли Капитоныч одним ударом вырвал тому горло и припал губами к отверстой ране. Некоторое время над трупом Коли раздавалось только чавканье и пыхтенье копошащихся тел, а затем вся толпа мертвецов, оживлённая магией мёртвого Угулая, двинулась к лагерю Граевского. Там их ждали пища и кровь.


* * *
        Леший к своей обязанности часового относился философски. Всё правильно, боец из него никакой. Когда весь отряд звездил красных так, что только брызги летели, Лёха за лошадями присматривал. Слышал выстрелы, пулемётные очереди, но в бой не лез, раз Батька приказал. И то правильно - ну убили бы Лешего прямо сразу, кому бы легче стало?
        Потому и к своему назначению на ночной пост в самую длинную смену Леший относился спокойно. Тем более что сюрпризов ждать никаких не приходилось, красные же разбиты, да?
        Лёха удобно устроился на вершине большого холма и уже собрался спокойно закурить. Чёрт с ней, с конспирацией, всё равно дым на весь лес от лагеря, потому как Азат, заменивший погибшего Поликарпа на посту кашевара, вознамерился накормить весь отряд чем-то на удивление жареным и вонючим.
        Поликарпа Лешему было по-настоящему жалко. Володьку, конечно, тоже, но Поликарпа особенно. Чем-то напоминал он Лёхе его дядьку Степана, такого же основательного, рассудительного, домовитого. Ему бы на хуторе сидеть, хозяйство вести или, если в городе, в лавке приказчиком, цены б ему тогда не было. Но - война. Хотя ни фронт, ни служба у батьки Поликарпа сильно не изменили. Хороший такой мужик был, свой, надёжный.
        Остальные, конечно, тоже ребята не промах. Есаул тот же, хоть и языкастый, но до Лешего ему далеко. А вот в бою десятка таких, как Лёха, стоит. Или Азат. Молчит, ухмыляется про себя, но сразу видно: за своих стоять будет насмерть, хоть и иноверец. Про батьку вообще разговора нет, за Граем Лёха готов был следовать хоть в огонь, хоть в воду, хоть под пули, хоть в петлю. И пускай из благородных. Те ведь тоже разные бывают: одни только по проспекту разгуливать горазды да слюни пускать, когда им под брюхо финку суют, а другие навроде батьки - нож отнимут да тебе им же уши и обрежут. Чтоб не озоровал.
        Студентик - он мутный, конечно. Видно, что из умников, которые не только журнал "Нива" в своей жизни читали, вроде бы из интеллигентов, но… При взгляде на его сутуловатую невзрачную фигуру Лешего почему-то всегда продирал озноб. Батька, Азат, есаул - солдаты, они убивают, как работают, потому как время такое. А этот - нет. Видал в своё время Лёха таких людей, ещё в пору блатной своей юности. Эти не убивать уже не могут. Перегорели они, мало в них чего человеческого осталось, потому и жизнь людскую они ни в полушку не ценят. Ни свою, ни чужую. Но если имеешь такого в соратниках - можешь спать спокойно: не предаст и не продаст. Хотя и общаться с такими без особой нужды как-то не хочется. Но уж кто-кто, а Крылов с разговорами за жизнь ни к кому не лез, хотя ту же самую жизнь многим в отряде неоднократно спасал.
        Леший свернул самокрутку, спрятал в ладони (дым дымом, а вот огонёк в ночном лесу издалека видно) и тихонько матюгнулся сквозь зубы. Нет, махра-то была нормальная, привычная, только вот на руку упали первые капли начинающегося дождя. Не любил Лёха сырость ещё с фронта. Когда лежишь по уши в болоте или другой луже какой, по тебе пиявки всякие ползают или лягухи скачут, в двух шагах германцы чего-то обсуждают, а ты кочку изображаешь и даже почти не дышишь. Однажды двое суток так пролежал, потом, когда вернулся, месяц в госпитале провалялся, все думали, что помрёт. А вот хрен то вам. Вылечился Леха от пневмонии, и сразу снова на фронт. Только теперь мечта у него появилась: уехать туда, где всегда только солнце, тепло и вода лишь в океане, а не в сапогах и за воротником.
        Дождь меж тем набирал силу, и Леший поспешил перебраться под одну из старых елей, стоящих на холме. Да, это уже не скоротечный летний ливень - мелкий моросящий дождик зарядил надолго, ясно намекая на то, что через месяц с небольшим по ночам начнутся нешуточные заморозки, а вскоре и белые мухи закружатся в воздухе. Но, даст бог, Лёха к тому времени будет уже далеко, где-нибудь в Харбине, где, как говорят, всегда весна. Да хоть бы и зима - с тем богатством, которое везёт батька Грай, в любом городе будет тепло. Лёха аж зажмурился от предвкушения…
        А вот когда открыл глаза, сразу забыл обо всех глупых грёзах. Потому как даже не увидел, а всем своим нутром почувствовал надвигающуюся непонятную угрозу. Мгновенно распластавшись по земле и превратившись не более чем в тень, бывший фронтовой разведчик, уже не обращая никакого внимания на занудный дождь, пополз туда, откуда явственно исходили волны неясной пока, но вполне ощутимой угрозы.
        Долго ползти, впрочем, не пришлось. Уже через пару десятков метров Лёха снова вжался в землю, разглядывая смутно темнеющие даже в ночной мгле фигуры.
        Людей было много, очень много. Леший бы, конечно, не поклялся, но на первый взгляд
        - не меньше сотни. Казалось, весь окрестный лес пришёл в движение, но… Люди шли как-то медленно, будто на ощупь, вроде бы и не торопясь, но неуклонно продвигаясь в сторону стоянки отряда батьки Грая.
        "Вот чёрт,  - ругнулся про себя Лёха.  - Суки красные. Обманули, гады, всё-таки".
        Всё правильно, понял Леший. Послали за батькой по пятам отряд мужиков, которые всё равно расстрельное мясо, толку от них мало, а богатство на кон поставлено большое. Кто и когда из властей мужиков-то жалел?
        Поймают мужики батьку - хорошо, погибнут - невелика потеря. А следом за ними - настоящий отряд. Из серьёзных. Чтобы, когда батька расслабится, его тёпленьким взять, почти без боя. Наглые, вон как идут. Не скрываясь особо, за кустами не прячась. И не спешат, понимают, что Грай сейчас от прошлого боя отходит, мандраж у него, какой-то всегда после хорошей драки случается, никуда он этой ночью не рыпается.
        Мелкая такая, незаметная струнка в душе Лёхи подсказывала ему брать ноги в руки и бежать подальше. Не выстоит батька против сотни бойцов, никак не выстоит. Но… Слишком уж многим батьке обязан был Леший, да и без того знал он свою натуру - не смог бы жить дальше, предав людей, которые его от смерти не единожды спасали, краюху последнюю делили, братом считали. Нет, сам-то он понимал, что жить, конечно, будет, но… Не желал он сам себе жизни такой, потому как потом на себя в зеркало смотреть не сможет, и хоть говорят, что "стыд глаза не выест", но поговорка эта не про него.
        Тут тонкий лунный лучик, скромно выглянувший из-за затянувших всё небо осенних хмурых облаков, прыскающих противным затяжным дождиком, осветил на пару мгновений одного из наступающих.
        "Что за"…  - хотел уже ещё раз матюгнуться Леший, но тут почувствовал, как волосы зашевелились у него на загривке, а мошонка поджалась, чуть не вызвав рвоту.
        Дело в том, что узнал Леший этого красноармейца. Видел он его и раньше, когда срисовал отряд Глодова, неуклонно идущий по следам батьки, и потом, когда вместе с есаулом и Азатом ходил по порушенному тунгусскому кладбищу, выискивая раненых или затаившихся чоновцев. В последний раз, когда Лёха видал этого бойца, тот лежал поперёк тропы, раскинув руки, и голова его казалась какой-то гротескно плоской из-за снёсшей начисто затылок пули "Люськи". Маска на земле, не больше. С ужасом Лёха понял, что и сейчас у бойца нет задней части головы, а вместо неё висят какие-то тёмные ошмётки.
        Следующим в луч лунного света шагнул другой красноармеец, и тут уж Леший просто-напросто впился зубами себе в руку, чтобы не заорать.
        Потому как тот вообще мало походил на человека. Нет, оно, конечно, две руки, две ноги и голова, вроде бы всё на месте. Только вот кожи на лице практически не осталось, один голый скалящийся череп с не по-славянски широкими скулами. Да и истлевшие тряпки почти не прикрывали бесстыже белеющие под ними кости рёбер.
        "Отче наш,  - начал бормотать вполголоса Леший почти забытую за много лет молитву, автоматически потянувшись к поясу, где висел проверенный, снятый полтора с лишним года назад с убитого фининспектора наган,  - иже еси на небеси…"
        Что-то сильно и больно ударило его в спину. Лёха перекатился вбок, не чувствуя сопротивления, вырвал из кобуры пистолет и уставил его прямо перед собой. Потом взглянул вверх.
        Прямо над ним, расставив ноги в потрёпанных кавалерийских галифе, стоял один из давешних чоновцев. Почти нормальный, если не считать свисающего на каких-то тонких жгутиках из правой глазницы кровавого комочка и пропитанной кровью разлохмаченной гимнастёрки. А вот за его плечом маячил практически голый череп кого-то неизвестного, покрытый пучками свалявшихся чёрных волос и с красными незрячими огоньками в пустых глазных впадинах.
        Уже мало что соображая от страха, Лёха пальнул прямо в брюхо гораздо более страшного, чем маячивший позади того скелет, мертвяка-чоновца, на что тот только немного откинулся назад и в ответ одним ударом мёртвой мозолистой пролетарской руки разорвал Лешему грудь.


* * *
        Глухой хлопок далёкого пистолетного выстрела выбросил Граевского из чуткого сна, как в ледяную воду, и уже в следующую секунду он, припав на колено, настороженно водил стволом "мосинки" в сторону ближайших кустов. Флегматичный Азат спокойно прищёлкнул плоский штык к своей японской игрушке, полностью готовый к любым неприятностям. Всклокоченный со сна есаул злобно щурился в темноту, похожий на разбуженного пинком лохматого кота. Вот только коты шашек не носят и не матерятся тихо сквозь зубы.
        Крылов же, казалось, и вовсе не спал. Проверенная винтовка была плотно прижата к плечу, а глаза привычно отыскивали цель в лесном мраке. Сам же снайпер как будто слился с ближайшей елью, а хищный винтовочный ствол казался не более чем ещё одной, необычно прямой веткой.
        Самыми беззащитными в компании оказались связанные Глодов с товарищем Егором. Ну это и понятно, со стянутыми за спиной руками особенно не поскачешь. Но проснулись и заворочались и они тоже.

        - Леший,  - вполголоса констатировал очевидное Колыванов.  - А Лёха просто так, с перепугу, палить не станет. Гости у нас, не иначе. Эй, красножопый,  - обратился он к Глодову,  - давай рассказывай, кто это там ещё из твоих нарисовался? Только не ври, я ложь нутром чую.
        Глодов только сплюнул, злорадно ухмыльнувшись:

        - А ты что думал, морда белогвардейская, так легко красных бойцов положить?  - Глодов сам ни черта не понимал, но видел, что бандиты понимают ещё меньше, так что не грех было их и припугнуть.  - Сейчас наши ребята, которых вы, сволочи буржуйские, просмотрели, поляну окружат и положат вас всех. И золото то, что вы у трудового народа награбили, нашей власти служить будет.

        - Болтай-болтай,  - как от мухи, отмахнулся есаул,  - тебя-то я всегда пристрелить успею. А ведь дело он говорит, Батька,  - обратился Колыванов уже к Граевскому,  - оборону надо занять грамотно, эх, жалко, "Люська" не с нами.
        Да, пулемёт было жалко, слов нет. Оставалась, конечно, "хитрая штучка", но штабс-капитан пока о ней не думал: вещь новая, капризная, надеяться на неё нельзя, хотя пригодиться в ближнем бою она ой как может. А пока, действительно, горячку пороть не стоит, если бежать уже поздно, так надо драться.
        Костёр практически потух под каплями мелкого дождика, только угольки тихонько тлели, но Граевский, опрокинув котелок, затушил и их. Нечего себя выдавать. Эх, жалко Лешего, был бы он живой, то не палить бы начал, тревогу поднимая, а уже бы тут был. Ну, здесь уж чего ж, все под этим ходим. Сам Граевский давно расстался с мечтой спокойно окончить свои дни в постели, поэтому и к чужим смертям относился довольно спокойно.

        - Приготовились,  - тихо скомандовал он.  - Они оттуда идут, слышите? Как кабаны топочут, ни черта не боятся. Ладно, повоюем ещё.
        Два поваленных ствола на месте ночёвки давали неплохое прикрытие. До края поляны оставалось достаточно места, чтобы никто незамеченным к ним подкрасться уже не сумел, а из кустов по ним палить так же глупо, как и самому Граевскому стрелять по зарослям. Продержимся. А там рассветёт, хоть и дождь этот, всё полегче будет. Тем не менее Граевский пододвинул чехол с "хитрой штучкой" поближе и приготовил пару гранат: кто их знает, красных, вдруг на штурм кинутся? Мужичьё же, чего от них ждать, неизвестно.

        - Вон они,  - прошипел меж тем Азат,  - сколько ж их, мама моя…
        Действительно, среди обступивших поляну деревьев смутно замаячили какие-то неясные тени. И их было много. Очень много.
        "Не меньше роты,  - прикинул намётанным взглядом Граевский,  - и как подобраться-то ухитрились. Только вот… Да что это за чертовщина, в конце-то концов?!"
        Действительно, было чему удивляться. Медленно надвигающиеся из темноты силуэты, похоже, вообще не имели никакого понятия не то что о строе, но и об элементарной боевой тактике. Просто тупо пёрли напролом через кустарник, создавая столько шума, что и глухой бы проснулся. Даже и не думая скрываться, они в полный рост выходили на опушку.

        - Батька,  - почти над самым ухом раздался сдавленный сип есаула,  - батька, а ты в бога веруешь?
        Граевский только головой мотнул в ответ, уже и сам боясь поверить в то, что видит.

        - А в чёрта?  - не отставал Колыванов. Граевский давно заметил, что перед серьёзным боем тот начинает болтать без умолку. Да и ладно, лишь бы в схватке не подвёл, а вот этого за казаком пока не водилось.  - Потому как, сдаётся мне,  - продолжал бубнить есаул,  - не божеское это творение - то, что мы сейчас видим. Ты ведь то же, что и я, видишь, а, батька?
        Граевский уже видел и не хотел верить. Многое, ох, многое привелось ему повидать за без малого десять лет непрерывных боёв и нескончемой стрельбы. Жёлтое марево германских газовых атак, железных гусеничных монстров, плюющихся огнём, целые аллеи из повешенных соратников, забитые доверху трупами колодцы в сёлах. Видал он умерших от голода, в агонии обгрызавших до костей собственные руки, видал распятых на монастырских дверях штыками монахов, видал сгорающих заживо в собственном превращённом в крепость доме крестьян. Но такого… Такого видеть Граевскому до сих пор не приходилось.
        Выходящие на опушку преследователи только отдалённо напоминали людей. Многие уже давно превратились в увешанные остатками меховых одежд скелеты, где-то лишившиеся руки или пары рёбер. Другие, почти свежие, были обряжены в красноармейскую форму, но на людей были похожи ещё меньше, чем почти голые костяки: разбитые пулями лица, вывернутые гранатными взрывами конечности…

        - Батька,  - прошипел есаул,  - вон там, справа, видишь?
        Граевский видел. Волоча за собой перебитые осколками ноги, в первом ряду упрямо полз вперёд перепачканный в могильной земле Володька-пулемётчик. За ним угрюмо ковыляла до боли знакомая неказистая фигура верного Поликарпа. Покойники, мертвяки. Но тем не менее они медленно и упорно двигались в сторону остатков отряда Граевского.

        - Не раскисать никому,  - свистящим шёпотом скомандовал тот.  - Если молиться, то очень тихо и про себя. Азат, ты как?

        - А нам, татарам, всё одно,  - вроде бы спокойно, но с заметной дрожью в голосе отозвался тот.  - Только вот думаю, как нам с ними драться-то? Ходють они, конечно, как куклы, но ведь ходють? И куда их бить-то надо? Чтоб они ходить перестали, шайтаны.
        Та же мысль занимала и Граевского.

        - Крылов,  - позвал он.

        - Да понял уже, Константин Фёдорович,  - отозвался тихий шелест из-за дерева.  - Проверить?

        - Делай уже,  - скомандовал Граевский,  - чего спрашивать?
        Громыхнул выстрел. Один из передовых костяков, получив пулю в бесстыдно открытый всем позвоночник, просвечивавший через решётку грязных рёбер, вроде как слегка уменьшился в росте, но движения не замедлил. Чёрт!

        - В голову попробуй,  - посоветовал Граевский.
        Грохнул ещё один выстрел. Обтянутый высохшей кожей череп скелета превратился в белесоватое облачко костяной пыли. Секунду-две простояв вертикально, оживший костяк завалился навзничь и больше не двигался. Его место тут же заняли другие.

        - Ага,  - пробормотал Граевский.  - Все усекли? Серёжа, теперь с Володей попробуй.
        В ту же секунду пуля из крыловской винтовки пробила окровавленный колтун на голове загребающего перед собой землю трупа бывшего пулемётчика. Тот ткнулся лицом вперёд и затих.

        - Все поняли?  - не оборачиваясь, поинтересовался Граевский.  - Бить только в голову. А теперь, господа, огонь!
        Раздался частый град выстрелов. Почти десяток идущих во главе страшного отряда мертвецов осели на месте. С глухим треском превращались в пыль высохшие черепа мёртвых много лет тунгусов, со влажным чмоканьем разваливались головы вчерашних чоновцев. Но остальные продолжали переть вперёд как ни в чём не бывало. Много их было, очень много.

        - Офицер!!!  - раздался из-за спины истошный вопль, и Граевский, обернувшись, наткнулся на бешеный вытаращенный взгляд Глодова.  - Батька, как там тебя, Грай, маму твою! Руки развяжи нам! Не продам, не ссы, а подыхать, как курёнку, неохота!
        Граевский колебался лишь мгновение, после чего коротко кивнул есаулу. Тот скользнул к двум связанным пленникам, и через секунду те уже облегчённо потирали освобождённые от верёвок руки. Точнее, потирал только товарищ Егор, Глодов же моментально метнулся к забытому впопыхах Азатом у костра тяжёлому топорику. После чего присел возле Грая.

        - Не остановим мы их,  - опытным взглядом оценив ситуацию, сообщил он Граевскому,  - в рукопашную придётся. Твои-то как, сдюжат?

        - Увидим,  - как равному, ответил Константин.  - Медленные они очень,  - Граевский, понятно, говорил о мертвяках,  - может, и есть шанс. Сейчас ты, есаул и Азат в прорыв пойдёте, а я… Есть у меня один сюрприз.
        Глодов кивнул.

        - Командуй.
        Отряд мертвецов меж тем медленно, но верно, оставляя за собой многочисленные недвижимые тела, приближался к поваленным стволам, за которыми засели остатки отряда. Пули Крылова и Азата разили без промаха, но нападавших меньше как бы и не становилось.

        - В рукопашную!!!  - дико, сам себе удивляясь, заорал Граевский. Так он кричал только несколько лет назад, когда окружённый в заваленном трупами окопе принял безрассудное решение прорываться со своими солдатами в сторону близкой канонады. Тогда спаслось восемь человек, остальные погибли.
        Азат с Колывановым как будто только этого и ждали. Татарин отбросил наконец непривычную винтовку, вытянул откуда-то из небытия отточенную до бритвенной остроты окопную лопатку и мощным болидом врубился в толпу наседающих мертвецов. Только хруст пошёл.
        "Ёооооо-тв-ю-ать!!!",  - раздался страшный нечеловеческий визг справа. С этим боевым кличем предки Колыванова кидались втроём на янычарский полк или польскую хоругвь. И враги отступали, поняв, что своя жизнь всё-таки дороже, а эти сумасшедшие перед тем, как погибнуть, заберут с собой не один десяток. Так же и в прошедшей войне германцы в ужасе разбегались, едва заслышав этот жуткий крик. Другими словами, есаул Колыванов тоже вступил в дело, описывая над головой круги шашкой и абсолютно наплевав на то, какие враги перед ним - живые или не очень - и сколько их.
        Следом за ним угрюмо рванулся Глодов, наконец ощутив в руке знакомое со времён пролетарской юности оружие.
        И завертелось… Трое головорезов, как нож в толстое брюхо, ввинтились в толпу оживших мертвецов. Только хруст пошёл от расшибаемых костей, только и слышно было что истеричные матюги Коновалова и рёв Азата. Граевский тем временем расчехлил "штучку".
        Два года назад набрели люди Грая на брошенный лесной хуторок - много таких в последнее время развелось - и там, в амбаре, нашли помирающего от непонятной хвори парня. Напоили, накормили, но помочь по большому счёту уже не смогли, через пару дней человечек преставился. Но перед этим интересные вещи Граевскому рассказал.
        Году так в пятнадцатом решили в русском генштабе ввести в бой новое оружие: винтовки - они же для дальнего боя, в рукопашной от них толку мало, тут больше на штыки, револьверы и те же лопатки вся надежда, а ту же "мосинку" пока перезаряжаешь, пока целишься… Убьют тебя раз так восемь. И появилась в генеральских мозгах идея создания индивидуального пулемёта для каждого бойца. Чтоб шёл он и свинцом землю перед собой поливал. Легко придумать, да нелегко сделать. Многие, многие оружейники пытались такое чудо сотворить, но неплохо получилось только у одного, у неизвестно откуда взявшегося господина Фёдорова. Вроде бы и карабин как карабин, только что патронник непривычно большой и изогнутый, а стрелять может и как винтовка, и как пулемёт. И не тяжёлый, ненамного тяжелее "мосинки". Только что патронов с собой таскать много приходится, потому как жрёт их машинка со скоростью прямо-таки устрашающей, но никто на это не жаловался.
        Пристреляли машинку, получившую название "личный пулемёт", на стрельбищах и решили провести испытания в, так сказать, полевых условиях. Отобрали роту бойцов, доказавших, что на врага глаза в глаза они ходить не испугаются, вооружили их фёдоровскими машинками (попутно ещё всяким неопробованным добром, типа гранат новых, и ещё бякой разной смертоносной) и бросили в Галицию. Очень хорошо показали себя там фёдоровские машинки, особенно при атаке. Рвутся солдатики в бой и такой огонь открывают, что ни один германец из окопа высунуться не может. А потом, когда в окоп спрыгнули, немец на них с ножом, а они его - пулей. И сразу же второго. И третьего… На раз окопы вычищали. Собрались уже машинку, не считаясь с затратами, в серийное производство в Туле запускать, но… Февраль, отречение, безобразие в стране, короче, забыли про спецподразделение. А после Октября вообще весь личный состав разбежался: кто к красным примкнул, кто к белым, кто, как тот паренёк, вообще от войны подальше подался.
        Так и попал в руки батьки Грая этот самый "личный пулемёт", а точнее, настоящая автоматическая винтовка. С боеприпасами проблемы не было, стреляла машинка теми же самыми японскими патронами не хуже, чем специальными, а уж этого-то добра тогда в Сибири водилось с избытком. Тайком пристрелял Граевский оружие, привык к нему, но никому пока не говорил: лишний туз в рукаве никогда не помешает. Но сейчас, кажется, время пришло.
        Прижав приклад тяжёлого оружия к плечу, Граевский нажал на курок и сам отшатнулся от неожиданно мощной отдачи, чуть не переломившей ключицу. Но эффект был налицо: четверо мертвяков откинулись назад и больше не двигались. Граевский выпустил ещё одну короткую очередь. Ещё двое. Жалко только, что в запасе у него было лишь три магазина, по двадцать пять пуль в каждом. О прицельной стрельбе уже говорить не приходилось, надо было бить очередями, а надолго ли так хватит? Ладно, живы будем
        - не помрём…

        - Татарин!  - тем временем заорал вертящийся как белка в колесе Глодов,  - Ты ближе! Снайперу вашему помоги, или ты слепой?
        Азат, потерявший в пылу боя всякую ориентацию (бей, руби, а там будь что будет), налитыми кровью глазами глянул в ту сторону, где, засев под елью, отбивался Крылов. Да, дела у снайпера были вправду плохи. Более двух десятков мертвецов наседали на него со всех сторон и, как бы быстро он ни вёл огонь, уже видно было, что враги просто завалят его массой. Но Сергей и не думал бежать, твёрдо заняв позицию и с двухсекундным перерывом посылая пули в сторону нападающих.
        Дико взревев, Азат рванулся на помощь стрелку. Даже уже не рубя, а просто раскидывая плечами кровожадно тянущие к нему конечности костяки, он практически мгновенно оказался возле Крылова. Но не успел.
        Толпа мертвецов накрыла бешеного снайпера с головой, и сейчас на том месте, где только что стоял Сергей, уже копошилась толпа омерзительных конечностей. Уже молча, но от того не менее страшно Азат принялся крушить лопаткой образовавшуюся кучу, стараясь, впрочем, попадать по головам, и расшвыривать всякую склизкую гадость, облепившую Сергея ногами.
        Очень скоро он наткнулся на снайпера, точнее, на то, что от него осталось. А осталось не так уж и много: грудь Сергея была разорвана, вместо лица - одни ошмётки, и только стиснутое в руке ложе винтовки указывало на то, чей это труп. Горестно взвыв, Азат снова рванулся в бой.

        - Направо, за первым рядом,  - раздался снизу сиплый голос,  - туда посмотри, штабс-капитан. Видишь падлу эту?
        Полуоглохший от отдачи Граевский сначала и не понял, откуда исходит этот звук, но потом, опустив глаза, обнаружил прямо у своих ног спрятавшегося за поваленным бревном товарища Егора, ведущего одиночный, но убийственно точный огонь по наступающим трупам из револьвера. Комиссар только неопределённо указал рукой, но Граевскому хватило.
        Чуток вдали за наступающими, точнее, прущими, словно стадо, толпами оживших мертвецов маячила слабо светящаяся, но тем не менее знакомая фигура. Старичок-шаман, то самый, что дорогу подсказал, а потом проводником у красных был. Только вот тогда он нормальным был, дедок и дедок, а вот сейчас…
        Сейчас старый Угулай светился как бы изнутри. Голубоватым таким, неживым светом. И руками размахивал. И в том направлении, куда указывала его сухонькая, с удлинившимися не по-человечески пальцами рука, сразу же устремлялся ещё один отряд мертвяков. Потерявший уже всякую надежду отбиться от наседающих толп покойников Граевский почувствовал, как дикая идея - терять-то нечего - зашевелилась в его мозгу.

        - Есаул, красный!!!  - во всю глотку приказал-заорал он,  - справа от вас, через ряд, синий! Видите? Его рубите, его!!!
        Ошалевший от мясорубки Колыванов ещё вращал глазами, когда Глодов, мгновенно уловив ситуацию, рванулся к смутно светящейся в темноте далёкой фигуре, подрубив по дороге ноги ещё паре мертвяков. Но уже спустя секунду вслед ему бросился есаул, рубя всё перед собой, не обращая внимания - руки это, ноги или головы, просто очищая путь.
        Первым всё-таки добрался Глодов. Но уже занеся топор для удара по седой старческой голове странного чудовища, командующего армией мертвецов, он почувствовал жёсткий, сильный удар, отбросивший его на пару метров. Мёртвый Угулай-не Угулай усмехнулся, но тут же ухмылка его сменилась гримасой ярости. Это подкатившийся незнамо откуда есаул рубанул его по ногам, перерубив одно колено напрочь. Мертвец зашатался, тщетно пытаясь сохранить равновесие, но всё же завалился навзничь, выбросив в сторону наглого казака руку с кровожадно выставленным указательным пальцем. Что за колдовство он там творил, неизвестно, явно что-то такое, после чего никто бы выжить не смог, только всё дело в том, что Колыванова в этом месте уже не было.
        Перекатившись колобком, он ещё раз рубанул по уже лежащему на земле телу мёртвого колдуна шашкой. Просто так, где попадётся. Попал по левой руке, вскочил и сразу же снова рубанул, уже по голове. Чуток опоздал: пришедший в себя Глодов уже размозжил темя мёртвого колдуна мощнейшим ударом топора. Но боевая истерия была ещё сильна, и что тот, что другой всё ещё продолжали кромсать уже поверженное тело, прежде чем заметили, что мертвенно-голубое сияние погасло.
        Глодов с Колывановым затравленно оглянулись.
        По всей поляне ещё недавно нагло прущие на оружие мертвецы тупо застывали на месте и медленно оседали или заваливались на землю. Дождь, лес и трупы. Это живо напомнило Колыванову одну операцию в шестнадцатом году где-то на северо-западе, когда он, один из немногих выживших, был удостоен очередного Георгия и недельного отпуска домой. Домой тогда Колыванов так и не добрался, а пропьянствовал всю неделю в ближайшем польском городке, пытаясь перебить водкой солёный вкус чужой крови во рту.
        Вроде бы и вправду всё закончилось. Неужто отбились?
        Тут Колыванова и Глодова начало неудержимо трясти, как будто оба они пробыли несколько дней на леднике, а потом выбрались наружу. Взглянув друг на друга, оба только чудом удержали нервный смешок, грозящий перерасти в настоящую истерику.
        Через пару минут они достигли поваленных брёвен, образующих лагерь, где застали устало сжимающего дымящийся автомат Граевского и пришипившегося в углу товарища Егора. Ещё через минуту из дождевой завесы показалась глыбообразная фигура Азата, бережно несущая на руках растерзанное тело Крылова.

        - Вот,  - смущаясь, кивнул обычно чуждый всякому этикету Азат,  - похоронить бы надо. Есаул, поможешь, а? Жалко Серёжу, хоть и психический был, а стоял насмерть. А я ведь грешил на него, думал, притворяется, свой интерес имеет, только притворяется… А он и вправду: настоящий был.
        Колыванов кивнул и уже начал подниматься, когда раздался негромкий и даже какой-то несерьёзный хлопок выстрела. Азат как-то совсем по-детски улыбнулся, скосил глаза куда-то влево и начал заваливаться вперёд, прямо на тело Крылова.
        Смертельно уставший Граевский даже не имел сил поднять оружие, а только смотрел в белые от ненависти глаза товарища Егора, сжимающего в такой же побелевшей руке наган.
        Расслабившийся Колыванов вроде бы вскинулся, но, наткнувшись на хищный чёрный глазок второго пистолета в руке комиссара, кровожадно застыл на месте.

        - Именем Реввоенсовета,  - тяжело, будто ворочая языком неподъёмные глыбы, нараспев начал произносить товарищ Егор,  - враг трудового народа, враг нового строя и ярый контрреволюционер, бандит Константин Граевский по прозвищу "батька Грай" за преступления против Советской республики и попытку хищения народного достояния приговаривается народной властью в моём лице к высшей мере социальной защиты - смертной казни.
        Что-то глухо чвакнуло. Глаза товарища Егора непроизвольно дёрнулись к переносице, а потом и вовсе закрылись. Труп комиссара мрачно ткнулся носом в прелую хвою.

        - А достал он меня,  - равнодушно сообщил Глодов, оглядывая обух топорика, и без того обильно покрытый кровавыми подтёками. Да, мозги товарища Егора практически не отличались по цвету от мозгов оживших мертвецов.

        - Пояснишь?  - уже ко всему готовый, поинтересовался Граевский. Есаул, как там и был, уже маячил за спиной Глодова.

        - А чего тут пояснять?  - удивился Глодов.  - Говно человек был. Ты думаешь, мы бы вернулись, отряд потеряв, кто бы виноват остался? Старый большевик товарищ Егор или матрос Глодов? Он бы меня первый и сдал, что б самому чистым остаться. Да и не по-человечески это: вместе от трупаков отбивались, хоть и не поверит никто, а он потом… Ладно, не бери в голову, атаман, я-то перед своими отбрешусь. А нет - так и нет. Золото ведь ты мне не отдашь?

        - Не отдам,  - согласился Граевский.  - А вот если б ты с нами пошёл…

        - Ты это брось,  - недовольно насупился Глодов.  - Нужно мне твоё золото? Мы же через пять лет уже в твоём Харбине будем, а потом и дальше, про мировую революцию слыхал? И всё твоё золото, так или иначе, народным будет, как товарищ Маркс учил, понятно?

        - Ага,  - кивнул уже Колыванов,  - а Серёжу с Азатом похоронить поможешь?
        Глодов только плечами пожал.

        - Конечно, помогу. Только я того, не подумайте, что за услугу…  - Глодов засмущался.  - Коня мне дадите, а? У вас-то табун целый, а мне ещё до своих добираться…
        Колыванов усмехнулся:

        - Да любого бери, только не моего, не атаманова и не того, что под грузом. А пока пошли, парней похоронить надо.
        Глодов только пожал плечами, подхватив заляпанную всякой мерзостью лопатку Азата…


* * *

        - Батька,  - раздумчиво, как бы про себя спросил Колыванов,  - знаешь о чём я сейчас подумал?

        - Нет,  - флегматично ответил Граевский, так же, как и есаул, угрюмо бредущий за караваном из трёх коней, нагруженных оружием, провизией и (но это секрет) частью золотого запаса атамана Соловьёва, состоящего из полутора пудов золота и нескольких мешочков, наполненных чистейшей воды якутскими алмазами.  - Но ты поделись, если желание такое чувствуешь.
        Есаул горестно вздохнул:

        - Вот ты, батька, всё смеёшься… А подумай,  - усы Колыванова азартно ощетинились.  - Я ж теперь завидный жених, так, да? В Харбине нам делать нечего, тоже правильно, да? Там же одна голь-босота ошивается, с ними дела иметь нельзя. То есть, батька, дорога нам из Харбина или в Штаты, что мне больше нравится, или в Англию, но там лорды всякие, а я-то из простых. Так что Штаты эти Соединённые мне больше по душе. А человек я сейчас состоятельный, даже с вычетом того, что мы на борьбу против коммуняк пустим. Я могу даже к миллионерше какой-нибудь посвататься… И жениться. И знаешь чего, батька?

        - И чего?  - лениво поинтересовался Граевский. До границы оставалось всего ничего, опасности не наблюдалось, но ухо всё-таки следовало держать востро.

        - Вот я и подумал,  - продолжал есаул,  - женюсь, дитёнка заведу. Пацана. И назову Азатом. И ничего, что имя басурманское, человек-то хороший был. Брат, можно сказать. Что скажешь, батька?
        Граевский задумчиво пожевал губами.

        - А я,  - с совершенно серьёзным лицом заявил он,  - Троцким своего сына назову, Львом Давыдовичем. Чтобы помнить и не забывать.

        - Батька,  - уронил челюсть Колыванов,  - да разве ж можно живого человека, сына тем более, так обзывать?!

        - Шучу я, есаул,  - успокоил того Граевский.  - Федей назову, как отца. Пошли уже, до границы рукой подать.
        Об авторе
        Марк Элгарт - родился в 1972 году в Горьковской области. После окончания Нижегородского Педагогического Университета в 1994 году, сменил более двух десятков профессий, от маляра до пресс-секретаря и от сторожа до школьного учителя.  С 2008 года регулярно публикует в Интернете под псевдонимом "Завхоз" рассказы, преимущественно в жанре хоррор.  Автор более, чем двух десятков произведений, победитель ряда сетевых литературных конкурсов. Данная книга является первым авторским сборником рассказов, многие из которых уже получили высокую оценку читательской аудитории.
        С 2003 года постоянно проживает в Нью-Йорке, США.  Женат, сын, две кошки и аквариум.
        Связаться  с автором можно по рабочему адресу электронной почты  [email protected]
 или на сайтах udaff.com,  alterlit.ru ,  tt-ex.ru и russiannyc.net.