Как проиграть в войне времен
Амаль Эль-Мохтар

Макс Гладстон


        Две враждующие организации отправляют девушек-спецагентов в прошлое. Их миссия – откорректировать его и создать такую версию будущего, где именно их компания процветает. Девушки начинают обмен ироничными и едкими письмами, которые оставляют друг другу по очереди в самых неожиданных местах и временах во время заданий. Постепенно они становятся все ближе друг другу, но война продолжается, и кто-то должен в ней победить.




        Амаль Эль-Мохтар, Макс Гладстон
        Как проиграть в войне времен


        Тебе.
        PS. Да, тебе.




        Когда Рэд побеждает, она остается одна.
        Ее волосы – слипшиеся от крови. Она выдыхает пар в последнюю ночь этого умирающего мира.
        «Было весело», – думает она, но формулировка искажает мысль. Во всяком случае, было чисто. Поднимаешься по волокнам времени в прошлое и делаешь так, чтобы никто не выжил в сражении и не спутал карты будущего, подготовленного ее Агентством, – будущего, в котором правит ее Агентство, в котором возможна сама Рэд. Она здесь, чтобы завязать эту прядь истории узелком и запаять концы.
        Она держит труп, прежде бывший человеком, погрузив руки в перчатках в его кишки, стиснув пальцы на литом позвоночнике. Она разжимает кулаки, и экзоскелет с лязгом валится на камни. Примитивная технология. Допотопная. Бронза против обедненного урана. У человека не было ни единого шанса. В этом – предназначение Рэд.
        После миссии наступает великое и окончательное безмолвие. Оружие и доспехи складываются вокруг Рэд, как бутон розы на склоне дня. И когда лоскуты псевдокожи ложатся на место и срастаются, а программируемая ткань одежды на Рэд залатывается, она снова начинает сходить за женщину.
        Она шагает по полю боя, выглядывает, перепроверяет.
        Она победила, точно победила. Она даже не сомневается. Ведь не сомневается?
        Оба войска повержены. Две великие империи налетели друг на друга, как корабли на рифы, и здесь же были разбиты. С этой целью она сюда и пришла. Из их пепла восстанут новые, более пригодные для целей ее Агентства. И все же.
        На поле был кто-то еще – не абориген, как заякоренные временем трупы, устилающие путь Рэд, а настоящий игрок. Кто-то с другой стороны.
        Мало кто из ее коллег-оперативников распознал бы это враждебное присутствие. Рэд чувствует его только потому, что она – одиночка, терпеливая, осторожная. Она готовилась к этому заданию. Мысленно моделировала все вдоль и поперек. Когда корабли оказывались не там, где должны были оказаться, когда не появлялись спасательные капсулы, которые должны были появиться, когда залпы раздавались на тридцать секунд позднее положенного, она замечала.
        Дважды – еще совпадение. Трижды – действия противника.
        Но почему? Рэд сделала все, что от нее требовалось, – так она думает. Но войны насыщены причинами и следствиями, вычислениями и притягивающими множествами – и в особенности войны во времени. Одна спасенная жизнь может обладать для противника большей ценностью, чем вся кровь, запачкавшая сегодня руки Рэд. Беглянка может стать королевой, или ученой, или, хуже того, поэтессой. Или дочь беглянки, или контрабандист, с которым она обменяется верхней одеждой в каком-нибудь далеком космопорте. Столько крови будет пролито впустую.
        С опытом убивать становится проще, оттачивается механика и приемы. Но совершенные убийства остаются с Рэд навсегда. С другими агентами такого не происходит – или они лучше это скрывают.
        Встречаться с Рэд в одно время на одном поле – это не похоже на игроков Сада. Им ближе покров темноты и беспроигрышные миссии. Но есть кое-кто, кто на это способен. Рэд знает ее, хотя они никогда не встречались. У каждого игрока – свой неповторимый стиль. И Рэд знаком этот алгоритм дерзости и риска.
        Она может ошибаться. Но Рэд редко ошибается.
        Обратить себе во благо всю колоссальную кровавую работу, проделанную Рэд, – ее противнику такой фокус пришелся бы по вкусу. Но одних подозрений мало. Рэд нужно найти доказательства.
        И потому она бродит по мертвому полю победы и ищет семена своего поражения.
        Дрожь сотрясает почву – поздно называть это землей. Планета умирает. Стрекочут сверчки – они пока еще живы на этой разлагающейся равнине среди поломанных кораблей и изувеченных тел. Серебристый мох пожирает сталь, а лиловые цветы оплетают мертвые ружья. Если бы планета протянула чуть дольше, то на вьюнках, проросших из трупных ртов, выросли бы ягоды.
        Она не протянет, и ягоды не вырастут.
        На островке выжженной земли она находит письмо.
        Ему здесь не место. Здесь должны лежать груды тел, сваленных среди останков кораблей, когда-то бороздивших звездное небо. Здесь должны быть смерть, грязь и кровь успешно проведенной операции. Над головой должны рассыпаться на осколки луны, а на орбите – полыхать корабли.
        Здесь не должно быть листа бумаги кремового цвета, практически чистого, не считая одной строки размашистым, беглым почерком: «Перед прочтением сжечь».
        Рэд любит ощущения. Это ее фетиш. Сейчас она ощущает страх. И нетерпение.
        Она была права.
        Она всматривается в темноту в поисках своей охотницы, своей добычи. Она слышит инфразвуки, ультразвуки. Она жаждет контакта, жаждет новой, более достойной битвы, но она одна среди трупов и разгрома, наедине с письмом, которое оставил ей враг.
        Конечно, это ловушка.
        Стебли вьюнков ползут из глазниц, проникают в разбитые иллюминаторы. Как снег, падают хлопья ржавчины. Металл скрипит от натуги и лопается.
        Это ловушка. Отравление кажется ей слишком топорным ходом, но она и не чувствует запаха яда. Возможно, в сообщении заложен ноовирус, который саботирует ее мысли, посеет импульс или просто запятнает Рэд подозрением в глазах ее коменданта. Возможно, когда она прочтет это письмо, Рэд возьмут с поличным и, прибегнув к шантажу, завербуют в качестве двойного агента. Ее враг коварен. Даже если это письмо – не более чем дебют в начале долгой шахматной партии, прочтя его, Рэд рискует навлечь на себя гнев коменданта, рискует показаться предательницей, если попадется на таком отступничестве.
        Самым разумным и осмотрительным шагом было бы уйти. Но письмо – брошенная перчатка, и Рэд необходимо дознаться.
        Она находит зажигалку в кармане мертвого солдата. Пламя отражается в глубине ее глаз. Поднимаются искры, падает пепел, и на бумаге проступают буквы, написанные все тем же размашистым, беглым почерком.
        Губы Рэд кривятся: оскал, маска, улыбка охотницы.
        Письмо обжигает пальцы, когда подпись обретает форму. Она позволяет бумаге пеплом опасть на землю.
        Потом Рэд уходит, справившись и не справившись с заданием, спускается по косе времени домой, в заплетенное будущее, которое творит и сторожит ее Агентство. Она не оставляет после себя и следа, кроме пепла, руин и миллионов погибших.
        Планета ждет своего конца. Да, растут вьюнки и стрекочут сверчки, но видят это только черепа – больше никого не осталось.
        Сгущаются тучи. Вспыхивает молния, и поле битвы становится монохромным. Гремит гром. Если планета протянет до ночи, то ночью пройдет дождь, омоет стекло, еще недавно бывшее почвой.
        Пепел, оставшийся от письма, догорает.
        Тень подбитого боевого корабля искажается. Пустота заполняется.
        Из тени выходит ищейка, ведет за собой другие тени.
        Ищейка молча обводит взглядом последствия битвы. Ее глаза остаются сухими, но этого никто не видит. Она шагает мимо обломков, деловито переступая через тела: она перемещается по витой спирали, удостоверяясь с помощью мастерски отточенных техник, что никто не преследовал ее, пока она добиралась сюда безмолвными тропами.
        Земля дрожит и раскалывается.
        Она подходит к тому, что осталось от письма. Опустившись на колени, она ворошит пепел. Вверх летит искра, и ищейка ловит ее рукой.
        Она достает тонкую белую пластину из кисета на поясе и подсовывает ее под пепел, после чего размазывает пепел тонким слоем по белому материалу. Снимает перчатку и делает надрез на пальце. Радужная кровь набухает, срывается и капает в серый цвет.
        Она втирает свою кровь в пепел, замешивая тесто, мнет его в руке, тонко раскатывает. Вокруг нее все продолжает разлагаться. Боевые корабли превращаются в мшистые курганы. Ломаются гигантские пушки.
        Она использует жемчужные огни и странные звуки. Она преломляет время.
        Мир раскалывается посередине.
        Пепел становится листом бумаги с витиеватой надписью сапфировыми чернилами наверху.
        Это письмо должно было быть прочитано однажды, а затем уничтожено.
        В последние мгновения перед тем, как мир распадается на части, она перечитывает его снова.


        Взгляните на мои великие деянья,
        владыки всех времен, всех стран и всех морей! [1 - Из сонета Перси Биши Шелли «Озимандия» в пер. К.Д.Бальмонта. (Здесь и далее прим. пер.)]


        Просто шучу. Поверь, я учла все вероятные иронические прочтения. Впрочем, не менее иронично будет, если окажется, что ты не знакома с гиперхрестоматийными сочинениями Шестой Пряди начала девятнадцатого века.
        Я надеялась, что ты придешь.
        Ты не понимаешь, что происходит, но, думаю, прекрасно понимаешь, кто я. Ты ведь знаешь – так же, как знаю и я, с тех пор как наши взгляды встретились во время той неприятной истории на Аброгасте-882, – что у нас с тобой есть незаконченное дело.
        Здесь я могу признаться тебе в том, что я стала слишком самонадеянной. Война к тому времени успела мне наскучить: напускная бравада вашего Агентства, шныряющего вверх и вниз по волокнам, терпеливая высадка и прополка прядей, туго вплетенных Садом в косу времени. Ваша неукротимая сила против нашего недвижимого объекта; игра не то чтобы в го, скорее, в крестики-нолики, где результаты определены с первого хода, повторяющаяся бесконечно до тех пор, пока нас не расщепит на нестабильные, хаотичные вероятности – будущее, которое мы стремимся сохранить ценой друг друга.
        Но потом появилась ты.
        Мои границы стерлись. Каждое движение я совершала механически, через силу. А ты привнесла глубину в скоропалительность действий своей стороны, некую стабильность, и я обнаружила, что снова работаю на полную мощность. Ты вдохнула новую жизнь в военную стратегию вашей Смены и тем самым вдохнула новую жизнь в меня.
        Ты можешь увидеть мою благодарность повсюду вокруг себя.
        Должна признаться, мне доставляет огромное удовольствие представлять, как ты читаешь эти строки промеж языков и всполохов пламени, а твой взгляд не может вернуться назад, не может удержать буквы на странице; тебе приходится впитать их, впустить в свою память. И теперь, чтобы вспомнить их, тебе нужно будет отыскать меня в своих мыслях, застрявшую там, как солнечный луч в воде. Чтобы доложить о письме своему начальству, тебе придется признать, что враг уже проник в тебя, а ты – стала еще одной жертвой в сегодняшней трагедии.
        Вот как мы победим.
        Я вовсе не собиралась хвастаться. Знай, что я восхищаюсь твоей тактикой. Изящность твоих манипуляций делает эту войну не такой бессмысленной. К слову, гидравлика в сферическом фланговом гамбите была поистине превосходна. Надеюсь, тебя немного утешит мысль о том, что все это будет тщательно переработано нашими комбайнами, и в следующей победе нашей стороны над вашей будет присутствовать крошечная частичка тебя.
        Что же, удачи в следующий раз.


        С наилучшими пожеланиями,
        Блу.

        Стеклянный кувшин с водой закипает в аппарате МРТ. Вопреки пословице, прямо на глазах у Блу.
        Когда Блу побеждает – а она всегда побеждает, – она переключается на следующее задание. Она смакует свои победы ретроспективно, между миссиями, вспоминая о них только во время путешествий (вверх по косе в стабильное прошлое и вниз – в излохмаченное будущее), так, как можно вспоминать строчки любимых стихотворений. Она расчесывает пряди времени или спутывает их, осторожно или бесцеремонно, в зависимости от того, что от нее требуется, и уходит.
        Она не привыкла подолгу задерживаться на месте, потому что не привыкла терпеть неудачи.
        Аппарат МРТ находится в больнице двадцать первого века, на удивление пустой – как будто после эвакуации, отмечает Блу – и довольно неприметной самой по себе, так как она располагалась в зеленом сердце леса, надвое рассеченного границей.
        Больница должна была быть переполнена. Задание Блу носило деликатный характер и было связано с внедрением инфекции – а точнее, с конкретным доктором, которую нужно было заинтриговать новым штаммом бактерий и тем самым заложить основу для того, чтобы развернуть этот мир в сторону биологической войны или прочь от нее, в зависимости от того, как на действия Сада ответит противоборствующая сторона. Но возможность упущена, лазейка закрыта, и единственное, что находит здесь Блу, – это баночку с надписью «ВСКИПЯТИ МЕНЯ».
        Поэтому она задерживается у аппарата МРТ, попутно размышляя об агонии симметрии, фиксирующей хаотичность воды – магнитных костях, сидящих как очки для чтения на термодинамическом лике вселенной, регистрирующих подъем и взрыв каждой молекулы перед ее трансформацией. Как только последние градусы воды преобразуются в числа, она берет распечатку в правую руку и подносит ключ к испещренному буквами листу в левой.
        Она читает, и ее глаза округляются. Она читает, и извлечь данные из недр ее стиснутого кулака становится все труднее. Но еще она смеется, и ее смех эхом разносится по пустым коридорам больницы. Она не привыкла к палкам, вдетым в ее колеса. Что-то в сложившейся ситуации греет ей душу, даже тогда, когда она размышляет о том, как обратить эту неудачу в новую возможность.
        Блу рвет лист с данными и зашифрованный текст на мелкие клочки, а затем берет в руки лом.
        После ее ухода в руинах больничной палаты появляется ищейка, она находит аппарат МРТ и взламывает его. Кувшин с водой – холодный на ощупь. Она наклоняет его и вливает остывшую жидкость себе в горло.


        Моя вероломная Блу,


        Так ведь принято начинать? Мне давно не приходилось заводить новых разговоров. Мы не так изолированы, как вы, не так замкнуты в своих черепных коробках. Наши мысли публичны. Мы сообщаем друг другу свои воззрения, корректируем, расширяем, реформируем. Вот почему мы победим.
        Даже во время обучения мы с другими курсантами знали друг друга – так, как можно знать свои детские сны. Я здоровалась с товарищами, которых как будто никогда не встречала раньше, чтобы потом обнаружить, что наши пути уже пересеклись в каком-то непонятном облачном уголке, когда мы еще не знали, кто мы такие.
        Так что у меня нет опыта в ведении переписок. Но я просканировала достаточное количество книг и каталогизировала достаточное количество примеров, чтобы воспроизвести форму.
        Большинство писем начинаются с прямого обращения к адресату. Это я уже сделала, на очереди – общие интересы: сожалею, что тебе не удалось встретиться с добрым доктором. Она слишком важна. Точнее, будут важны дети ее сестры, если она навестит их сегодня, и они обсудят алгоритмы птичьего пения – что уже должно быть сделано к тому времени, как ты расшифруешь это послание. Какими коварными методами я уберегла ее от твоих цепких лап? Проблемами с двигателем погожим весенним деньком, подозрительно эффективным и дешевым программным обеспечением удаленного доступа, приобретенным ее больницей два года назад, которое позволяет доброму доктору работать, не выходя из дома. Так мы переплетем Прядь 6 с Прядью 9, и наше славное хрустальное будущее сияет так ярко, что я надеваю солнечные очки, цитируя слова пророков[2 - «The future’s so bright, I gotta wear shades» – слова из одноименной песни американской рок-группы «Timbuk 3».].
        Памятуя нашу последнюю встречу, я хотела удостовериться, что ты не станешь использовать в своих целях других аборигенов, – отсюда и сообщение о бомбе. Пусть грубовато, зато действенно.
        Мне нравится твой подход. Не всякая битва эпична, не всякое оружие внушает страх. Даже мы, воюющие во времени, забываем ценность слова, сказанного в нужный момент, стука в двигателе нужного автомобиля, гвоздя в нужной подкове… Уничтожить планету так просто, что можно и упустить из виду роль шепота в сходе снежной лавины.
        Обращение к адресату – сделано. Обсуждение общих интересов – еще немного.
        Я представляю, как ты смеешься, читая мое письмо, не веря своим глазам. Мне кажется, я видела, как ты смеешься – ты стояла в рядах Бессменно Победоносной Армии, в то время как ваши простофили сжигали Летний дворец, а я только успевала спасать чудесные императорские часовые механизмы. Со строгим и грозным видом ты маршировала по коридорам дворца, выслеживая агента и не зная, что им была я.
        Потому я и представляю отблески пламени на твоих зубах. Ты думаешь, что проникла мне под кожу, посеяла в моей голове свои семена или споры, смотря какую ботаническую метафору ты предпочитаешь. А сейчас я отплатила за твое письмо своим собственным. Теперь мы состоим в переписке. И если твое начальство узнает, это повлечет за собой ряд вопросов, на которые, думается мне, ты предпочла бы не отвечать. И кто же в кого проник? В свое время – все мы узнаем своих троянцев. Ответишь ли ты мне, подтверждая свое соучастие, прокладывая еще дальше нашу самоуничтожающуюся дорожку из бумажных крошек, лишь для того, чтобы оставить за собой последнее слово? Или оборвешь связь, сохранив внутри себя фрактальный вихрь моего послания?
        Интересно, чего бы мне больше хотелось.
        И наконец: заключение.
        Было весело.


        С приветом обломку изваянья,
        Рэд.

        Рэд задумчиво бредет по лабиринту костей.
        Бредут и другие паломники, в шафрановых и блекло-коричневых одеждах. Подошвы их сандалий шаркают по камням, а по углам пещеры свистит крепкий ветер. Спросите их, как возник этот лабиринт, и они дадут ответы настолько же разнообразные, насколько и их грехи. Его сотворили великаны, утверждает один, еще до того, как боги их истребили, а затем бросили Землю на произвол судьбы, оставив ее на попечение смертным. (Да, это Земля – задолго до ледникового периода и мамонтов, задолго до того, как академики спустя много веков вниз дойдут до предположения, что на этой планете могли существовать паломники и лабиринты. Земля.) Лабиринт проложил первый змей, говорит другой, – он заполз в скалу, чтобы спрятаться от беспощадного солнца. Эрозия, говорит третий, и великое безмолвное движение тектонических плит – такое масштабное, что нам, букашкам, никогда не постичь, такое долгое, что нам, поденкам, никогда не наблюдать.
        Они идут мимо мертвецов, под абажурами из человеческих лопаток и окнами в рамах из грудных клеток. Костяные руки поддерживают каскады цветов.
        Рэд не задает вопросов другим паломникам. У нее здесь своя миссия. Она действует осторожно. Она не встретит сопротивления, если сделает небольшую петлю так высоко в прошлом. В глубине лабиринта есть пещера. Вскоре туда заглянет порыв ветра, и если этот ветер просвистит в желобках нужных костей, то один из пилигримов услышит в нем знамение, которое побудит его отринуть мирское и удалиться отшельником на далекие горные склоны, где он и построит обитель, которая просуществует двести лет, когда под его крышей найдет пристанище женщина с ребенком, спасаясь от бури, и так далее. Покатишь камушек и через три столетия увидишь сход породы. В таком задании мало лоска и минимум риска, главное, придерживаться сценария. Здесь некому ставить ей подножки.
        Прочел ли противник – прочла ли Блу – ее письмо? Рэд понравилось его сочинять – победа всегда сладка, но торжествовать и поддразнивать еще слаще. Даже рискуя своей головой. С тех пор каждую миссию она держала ухо востро, действовала с удвоенной осторожностью, ожидая расправы или того, что комендант выявит ее незначительное нарушение дисциплины и назначит карательные меры. Все оправдания у Рэд наготове: с момента ослушания она стала профессиональнее, скрупулезнее.
        Но ответа не было.
        Возможно, она ошиблась. Возможно, она на самом деле не интересна своему врагу.
        Паломники следуют за проводниками по пути мудрости. Рэд отделяется от них и блуждает в темноте по узким извилистым коридорам.
        Темнота не помеха. Ее зрение не такое, как у обычных людей. Она принюхивается к воздуху, и в ее мозгу молнией вспыхивает обонятельная аналитика, прокладывает маршрут. В одной нише она достает из сумки небольшую трубку, которая проливает красный свет на расположенные внутри скелеты. Когда она делает это в первый раз, то ничего не находит. Во второй – лампа отбрасывает пульсирующую полосу света на нужную бедренную кость, нужную челюсть.
        Закончив, она складывает кости бедра и челюсти в сумку, после чего гасит свет и углубляется еще дальше.
        Представьте ее, незримую в кромешной темноте. Представьте, как она шагает, мерно переставляя ноги, которые не знают усталости и никогда не оступаются в пещерной пыли и гравии. Представьте, как четко вращается ее голова на толстой шее, описывая идеальную дугу слева направо, справа налево. Прислушайтесь (и почти услышите), как гироскопы жужжат в ее животе и щелкают линзы под камуфляжным желатином ее кромешно черных глаз.
        Она движется быстро, как только умеет, не нарушая рабочих параметров.
        Снова – свет красной лампы. Снова к ней в сумку отправляются кости. Ей не нужно смотреть на часы. На краешке поля зрения у нее тикает таймер.
        Когда она решает, что нашла все необходимые ей кости, она идет на спуск.
        Далеко внизу под тропой мудрости заканчиваются трупы – на большее хозяев этого мрачного места не хватило. Ниши остаются и чего-то ждут – возможно, Рэд.
        В конце концов не остается даже ниш.
        Вскоре на нее нападают стражники: безглазые великаны, выращенные острозубыми хозяйками этого места. Ногти у гигантов желтые, толстые и в трещинах, а изо рта пахнет лучше, чем можно было ожидать.
        Рэд ломает их, быстро и тихо. Времени на менее жестокую расправу у нее нет.
        Она больше не слышит их стонов, когда достигает пещеры.
        Она понимает, что вышла на нужное место, по изменениям в эхе ее шагов. Когда она опускается на колени и тянет руку, то чувствует под собой оставшиеся десять сантиметров уступа, а дальше – пропасть. Налетает резкий порыв холодного ветра: дыхание самой Земли или гигантского чудища где-то внизу. Оно воет. Шум с лязгом отскакивает от костяных ловцов ветра, что развешивают здесь монахини в качестве напоминания самим себе о непостоянстве плоти. Кости поют и вращаются, свисая в темноту с жильной бечевки.
        Рэд ощупью пробирается по самому краю, пока не упирается в ствол одного из громадных деревьев, на которых висят ловцы. Она юрко карабкается по стволу, пока не достигает костей древней монахини, повешенной сюда другой монахиней.
        Обратный отсчет в уголке глаза напоминает о том, как мало остается времени.
        Она срезает древние кости своими острыми, как алмаз, ногтями и вынимает из сумки новые. Одну за другой нанизывает их на бечевку, соединяя череп и малоберцовую кость, челюсть и грудину, копчик и мечевидный отросток.
        Тикает таймер. Семь. Шесть.
        Она затягивает узлы быстро, не глядя. Ее конечности, сжимающие ствол древнего дерева над бездонной пропастью, подают ей сигнал о боли.
        Три. Два.
        Она отпускает кости над бездной.
        Ноль.
        Порыв ветра раскалывает землю, ревет в темноте. Рэд обнимает омертвевший ствол крепко, как любовницу. Ветер усиливается, кричит, швыряет кости из стороны в сторону. Над костяным лязгом поднимается новая нота, разбуженная пересвистом ветра в рельефе тех самых костей, что подвесила Рэд. Нота бухнет, меняется и разрастается в голос.
        Рэд слушает, оскалив зубы в выражении, которому не смогла бы дать имени, если бы увидела себя в отражении. В нем есть восторг и есть ярость. Но что еще?
        Она сканирует кромешную тьму пещеры. Не обнаруживает ни тепловой сигнатуры, ни движения, ни писка радара, ни электромагнитной эмиссии, ни облачного следа – конечно, нет. Она чувствует себя восхитительно беззащитной. Она готова – то ли к выстрелу, то ли к моменту истины.
        Слишком скоро ветер стихает и голос вместе с ним.
        Рэд исторгает в тишину проклятие. Памятуя эру, она взывает к местным богам плодородия, в изобретательных формулировках описывая их совокупление. Исчерпав арсенал ругательств, она бессловесно рычит и плюет в бездну.
        А после, как и было предсказано, она смеется. Ее смех пораженный, горький, но, вопреки всему, не лишенный веселья.
        Перед уходом Рэд спиливает кости, которые сама и повесила. Паломник, чей путь надлежало проложить Рэд, ушел, и обитель теперь не будет построена. А Рэд придется расхлебывать эту кашу в меру своих возможностей.
        Брошенные кости все падают и падают вниз.
        Но не стоит отчаиваться. Ищейка успеет поймать их до того, как они приземлятся.


        Дорогая кроваво-красная Рэд,


        Ты права, я действительно посмеялась. Твое письмо оказалось очень кстати. Оно поведало мне о многом. Ты представляла отблески пламени на моих зубах; памятуя твое необыкновенное внимание к деталям, я решила подпустить в них немного дьявола.
        Возможно, мне следует начать с извинений. Увы, это не то знамение, на которое ты рассчитывала; внимая моим словам, задумайся на мгновение о тех, чьи кости изъедены и сточены этим письмом. О бедный, неслучившийся паломник! Зачем оставлять за собой самоуничтожающийся бумажный след, когда эти же усилия можно посвятить уничтожающей улики резьбе по кости и позволить ветру порезвиться в узоре?
        Не бойся – он прожил прекрасную жизнь. Возможно, не так, как тебе бы хотелось, – несчастливо, но с пользой для будущих поколений. Он не привечал обездоленных, каждой спасенной жизнью приближая ваше светлое будущее. Он не построил обитель – он встретил свою любовь! Он объездил весь мир вместе со своим спутником жизни, сочинял великолепную музыку, растрогал до слез императрицу, растопил ее черствое сердце, вытолкнул историю из одной колеи и втолкнул в другую. Прядь 22 ложится на Прядь 56, если не путаю, и где-то в низовьях времени из почки распускается цветок, источая сладкий аромат.
        Твое внимание льстит мне. Не сомневайся: я смотрела на тебя долго и пристально, пока ты корпела над моей незатейливой поделкой. Замрешь ли ты неподвижно или резко обернешься, когда узнаешь, что я наблюдаю за тобой? Заметишь ли меня? Если не заметишь, представь, что я машу тебе рукой – я буду слишком далеко, чтобы видеть мои губы.
        Шучу. К тому времени, когда ветер подует в нужную сторону, я буду уже далеко. Но ты оглянулась, я угадала?
        Я представляю, что ты сейчас тоже смеешься.


        С нетерпением жду твоего ответа,
        Блу.

        Блу приближается к храму в образе паломника: волосы острижены под корень, обнажая блеск микросхем, огибающих уши и расползающихся по всему скальпу, глаза навыкате, хромированный мазок вокруг рта, хромированные полуопущенные веки. На кончиках пальцев надеты старинные клавиши с клавиатуры в знак почитания великого бога Хака, а ее руки оплетены браслетами в виде золотых, серебряных и палладиевых спиралей, которые сверкают еще ярче на фоне ее темной кожи.
        Поглядеть сверху, и ее можно принять за одну из тысяч, так она неотличима в медленном движении тел, плетущихся к храму: скважине в центре гигантского, выжженного солнцем павильона. Внутрь никто не ходит: эта благоговейная жара иссушила бы их божество на кремниевой лозе.
        Но ей нужно внутрь.
        Блу барабанит пальцами с клавишными набалдашниками с танцевальной выверенностью. A, C, G, T, на себя, от себя, вместе, врозь. Этот перкуссионный ритм запускает воздушно-капельный штамм вредоносного вируса, который она пестовала в течение многих поколений – организм, запускающий свои невидимые щупальца в нейронные сети общества, безвредный, пока не приведен в действие.
        Она щелкает пальцами. В них вспыхивает искра.
        Паломники – все десять тысяч, разом – абсолютно бесшумно валятся наземь, в одну сплошную узорчатую кучу.
        Она прислушивается к шипению лопающихся, перегретых микросхем, коротящих в их филигранных мозгах, и безмятежно ступает через тела выведенных из строя паломников. Их конечности дергаются у ее стоп, напоминая плеск прибоя.
        Блу бесконечно забавляет то, что, выводя храм из строя, проводя такую атаку, она собственноручно совершает акт поклонения их богу.
        У нее есть десять минут, чтобы преодолеть храмовый лабиринт: на руках спуститься по служебной лестнице, затем приложить ладонь к сухой темной стене и, следуя за ее ломаными линиями, выйти к центру. Под землей холодно, холодно ее обнаженной коже, и тем холоднее, чем глубже она заходит, и уже дрожит от холода, но не замедляет шаг.
        В центре лабиринта стоит ящик с экраном. Он вспыхивает, когда Блу приближается.
        – Привет, я Макинт…
        – Тсс, Сири. Я пришла разгадывать загадки.
        Глаза и рот – это нельзя в полной мере назвать лицом – оживают на экране, смотрят на нее ровным взглядом.
        – Хорошо. Как вычислить гипотенузу прямоугольного треугольника?
        Блу склоняет голову, стоит неподвижно, только перебирает пальцами по бокам. Она прочищает горло.
        – «Варкалось. Хливкие шорьки / Пырялись по наве…» [3 - Из стихотворения Льюиса Кэрролла «Бармаглот» в пер. Д.Орловской.]
        Экран Сири мигает помехами, после чего спрашивает:
        – Каково значение числа пи до шестидесяти двух знаков после запятой?
        – «Осока в озере мертва, / Не слышно птиц»[4 - Из баллады Джона Китса «La Belle Dame sans Merci» в пер. Л.И.Андрусона.].
        Пригоршня снега сыплется с лица Сири.
        – Если поезд А отправляется из Торонто в шесть часов пополудни и движется на восток со скоростью сто километров в час, а поезд Б отправляется из Оттавы в семь часов пополудни и движется на запад со скоростью сто двадцать километров в час, сколько будет времени, когда они встретятся?
        – «Заклинанье! – очарован / И беззвучной цепью скован, / Без конца томись, страдай / И в страданьях – увядай!»[5 - Из поэмы Джорджа Гордона Байрона «Манфред» в пер. И.А.Бунина.]
        Вспышка света: Сири отключается.
        – К тому же, – добавляет Блу, невесомо подступая к ящику, чтобы убрать его в тяжелую сумку, стоящую рядом, – в Онтарио – паршиво. Так сказано пророками[6 - «Ontario sucks» – слова песни «Toronto Song» канадской комик-группы «The Three Dead Trolls In A Baggie».].
        Экран снова вспыхивает; она удивленно отступает назад. На экране начинают мелькать слова, и ее глаза округляются, а бело-голубой свет экрана отражается от хромированных губ, которые медленно растягиваются в хищном оскале.
        Она в последний раз клацает клавишами, после чего стряхивает их с пальцев, блеск – с губ, железо – с рук. Когда она отступает и исчезает в косе, узорчатая груда скукоживается, ржавеет, осыпается хлопьями, неотличимыми от мелкого песка на полу пещеры. Ищейка, пришедшая по ее следу, различает каждую крупинку.


        Дорогая Блу-да-буди,


        Какое дерзновенное вмешательство! Снимаю шляпу. В жизни бы не поверила, что ваша сторона рискнет прочесывать Прядь 8827 в таких низовьях будущего, если бы не узнала твой фирменный стиль. Я содрогаюсь при мысли о равновеликом ответном вторжении – не дай причинность коменданту когда-либо послать меня в один из ваших молочно-кисельных, пышно цветущих эльфийских миров, изобилующих стройными деревьями бузины, нейронной пыльцой, пчелами, собирающими воспоминания с глаз и языков, медовыми библиотеками, сочащимися знаниями из сот. Я не питаю иллюзий, что преуспею. Ты найдешь меня мгновенно, раздавишь быстрее, чем я тебя, – в вашей растительности за мной протянется гниющий след, как бы я ни старалась ступать невесомо. Мой углеродный след – такой же зеленый, как черенковское излучение.
        (Знаю, знаю: излучение Черенкова вовсе не зеленого, а… в общем… синего цвета. Но зачем же портить хорошую шутку фактами.)
        Но ты хороша. Я едва услышала признаки твоего приближения – я не стану их тут называть, думаю, ты прекрасно понимаешь почему. Если хочешь, представь, как я сижу на этой лестнице на корточках, подтянув колени к подбородку, вне поля твоего зрения, и считаю шаги воровки, когда та поднимается по ступеням. У тебя неплохо получается. Тебя растили специально для этой цели? Как у вас в принципе все это устроено? Тебя создавали, заранее зная, кем ты станешь; репетировали с тобой каждый твой шаг; натаскивали в каком-нибудь особенном месте, которое представляется мне не иначе как жутковатой версией летнего лагеря, где с тебя не сводили бдительного взгляда участливые и вечно улыбающиеся вожатые?
        Тебя направило сюда начальство? У тебя вообще есть начальство? Или королева? Не может ли кто-то из твоих коллег желать тебе зла?
        Я спрашиваю, потому что мы могли бы загнать тебя здесь в ловушку. Эта прядь – крупный приток; комендант могла выставить в заграждение толпу агентов без особого казуального риска. Воображаю, как ты читаешь это, думая, что сумела бы от всех улизнуть. Может, и так.
        Но агенты сейчас заняты другими делами, и было бы пустой тратой времени (ха!) отзывать их и командировать снова. Чтобы не беспокоить коменданта пустяками, с которыми мне было под силу справиться самостоятельно, я решила вмешаться напрямую. Так проще для нас обеих.
        Не могла же я позволить тебе украсть божество этих несчастных созданий. Нам не нужно это конкретное место, но нам нужно что-нибудь вроде. Уверена, ты прекрасно представляешь, сколько работы необходимо проделать для восстановления подобного рая с нуля (или хотя бы для извлечения его былого блеска из-под обломков). Задумайся на секунду, что было бы, если бы ты преуспела, если бы ты похитила физический объект, от медленного квантового разложения которого зависят генераторы случайных чисел этой пряди; если бы это вызвало криптографический кризис; если бы этот кризис подорвал доверие людей к пищевым принтерам; если бы голодающие массы взбунтовались; если бы беспорядки разожгли эту искру в пламя войны: нам пришлось бы начинать заново, разоряя другие пряди – и, скорее всего, пряди из ваших кос. Тогда мы бы еще яростнее вцепились друг другу в глотки.
        К тому же так я смогу отплатить за твою выходку в катакомбах – оставить собственное послание! Но у меня заканчивается место. Тебе нравится девятнадцатый век Шестой Пряди. Так вот, миссис Ливитт в своих «Правилах этикета и переписки» (Лондон, издательство «Gooseneck Press», Прядь 61) рекомендует в конце письма подытожить его основной посыл, что бы это ни значило, так вот: выкуси, лузер-Блузер. Предмет твоей миссии находится в другом замке.


        Обнимаю, целую,
        Рэд.
        PS. Клавиатура покрыта медленнодействующим контактным ядом. Ты умрешь через час.
        PPS. Шучу! Или… нет?
        PPPS. Я просто валяю дурака. Но эти постскриптумы такие забавные!

        Деревья в лесу падают и издают звуки.
        Орда движется между них, оценивает, размахивает топорами, вытягивает пилами басовые ноты из сосновых стволов. Еще пять лет тому назад никто из воинов не видывал такого леса. «Зуунмод» назывались священные рощи у них на родине, что означает «сотня деревьев», потому что они и не мыслили, что в одном месте может быть более сотни.
        Здесь деревьев растет гораздо, гораздо больше – количество их настолько велико, что никто не отважится сосчитать. Мокрый, холодный ветер стекает с гор, и ветви шумят, точно саранча трещит крыльями. Воины крадутся, укрытые игольчатыми тенями, и делают свое дело.
        Сосульки тают и откалываются, когда падают могучие деревья и, упав, оставляют просветы в зеленом пологе, обнажая холодное белое небо. Воинам эти плоские облака по нраву больше, чем сумрак леса, но все же им далеко до голубого неба родины. Они обвязывают стволы веревками и волокут их по притоптанному подлеску в лагерь – там с них снимут кору и распилят на доски, а доски пустят на строительство боевых машин великого хана.
        Некоторые дивятся такой метаморфозе: в молодости они одерживали свои первые победы, сидя в седле, вооруженные луками и стрелами, десятеро против двадцати, две сотни против трех. Потом они научились использовать против врагов течения рек, крушить их бастионы цепными крюками. А сейчас они странствуют по городам, собирая ученых, жрецов и инженеров, всех, кто обучен грамоте или ремеслу, и ставят перед ними задачи. У вас будут еда, вода, отдых, все блага, о которых можно только мечтать на службе в копытном войске. В обмен же – решите проблемы, которые создают нам наши враги.
        Когда-то всадники обрушивались на вражеские крепости, как волны на скалы. (Большинство из них никогда не видало ни волн, ни скал, но путешественники привозили рассказы о них из далеких стран.) Теперь всадники истребляют врагов, загоняют их в крепости, требуют капитуляции, и если капитуляции не последует, заводят свои машины, чтобы уничтожить их города изнутри.
        Но машинам нужны дрова, и воины отправляются в поход, воровать у привидений.
        Рэд несколько дней не вылезала из седла и теперь спешивается в гуще леса. На ней – плотный серый халат, подпоясанный шелковым кушаком, ее волосы спрятаны под меховой шапкой, согревающей кожу головы. Она тяжело ступает. Широко расправляет плечи. Она играет эту роль не меньше десятилетия. Женщины тоже путешествуют с ордой, но сейчас Рэд – мужчина, во всяком случае, в глазах тех, кто отдает ей распоряжения, и тех, кто в свою очередь исполняет ее.
        Она запечатлевает экспедицию в своей памяти, для отчета. Она выдыхает воздух клубами, те сверкают, когда в них кристаллизуются льдинки. Скучает ли она по паровому отоплению? По стенам и крышам? Скучает ли она по вшитым в руки и ноги, вмонтированным в грудную клетку «спящим» имплантатам, которые защитили бы ее от морозов, остановили чувства, наложили по всей коже силовое поле, чтобы уберечь ее от эпохи, в которой она очутилась?
        Не особенно.
        Она отмечает насыщенную зелень деревьев. Замеряет скорость их падения. Запечатлевает белое небо, кусачий ветер. Она запоминает имена людей, мимо которых проходит. (Большинство из них – мужчины.) Проведя десять лет под прикрытием, примкнув к орде, доказав свою нужность и добившись положения, к которому она стремилась, она чувствует, что готова к этой войне.
        Она подготовила себя к ней.
        Она осматривает сложенные бревна на предмет следов гнили, и люди перед ней расступаются из уважения и страха. Ее чалый фыркает, роет копытом землю. Рэд снимает перчатки и проводит по древесине кончиками пальцев, бревно за бревном, кольцо за кольцом, прощупывая возраст каждого.
        Она замирает, когда натыкается на письмо.
        Опускается на колени.
        Остальные толпятся вокруг: что ее так встревожило? Дурное знамение? Проклятие? Какой-то изъян в лесозаготовках?
        Письмо начинается из сердцевины дерева. Кольца – тут толще, там тоньше – складываются в символы алфавита, незнакомого никому из присутствующих, кроме Рэд. Слова мелкие и местами размытые, но все же: десять лет на строчку текста, а строчек – много. Проложить корни, год за годом подкладывать или убавлять удобрения – на написание этого послания должно было уйти не меньше века. Не исключено, что среди местных жителей ходят легенды о некой фее или ледяной богине, обитающей в этих лесах, которая мелькнет на мгновение, а затем исчезнет. Рэд гадает: что выражало лицо Блу, когда она оставила первую иголку.
        Она запоминает послание. Она прощупывает его по ложбинке, по строчке и медленно ведет счет годам.
        Ее глаза меняются. Мужчины, что стоят поблизости, знают ее уже десяток лет, но они никогда не видели ее такой.
        Один из них спрашивает:
        – Прикажете выбросить?
        Она отрицательно качает головой. Дерево нужно использовать. Она не говорит, что иначе кто-то еще найдет его и прочитает то же, что прочитала она.
        Они тащат бревна в лагерь. Они рубят их, пилят, строгают, превращают в боевые машины. Две недели спустя доски разбиты в труху под стенами павшего города, который до сих пор горит, до сих пор рыдает. Прогресс галопом скачет вперед, а кровь остается позади.
        Кружат стервятники, но они здесь уже отужинали.
        Ищейка шагает по мертвой земле, по разоренному городу. Она собирает щепки, оставшиеся от раскуроченных машин, и, пока солнце садится за горизонт, одну за другой вонзает их себе в пальцы.
        Она открывает рот, но не произносит ни звука.


        Моя безупречная Рэд,


        На дворе – орда, у орды – дрова, рубит ли орда на дворе дрова? Может, ты сумеешь дать мне ответ, когда закончишь с этой прядью.
        Сама мысль, что я едва не угодила в твои сети (или в твои волокна – прости, дорогая, но мне даже не стыдно), оказалась так сладка, что, признаюсь, меня буквально обуревают эмоции. Так что же, ты всегда играешь наверняка? Скрупулезно прогоняешь цифры, чтобы сразу отсечь любой сценарий, вероятность успеха которого не превышает 80 процентов? Мне грустно думать, что с тобой было бы скучно играть в покер.
        Но тогда я представляю, как ты могла бы жульничать, и это меня утешает.
        (Я бы не хотела, чтобы ты играла со мной в поддавки. Ни в коем случае!)
        На мне были защитные очки, но только представь, как вылезли из орбит мои глаза, когда ты устроила мне этот прелестный допрос на Пряди 8827. Направило ли меня начальство! Есть ли у меня начальство! Намеки на интриги со стороны моих коллег! Это мило, что тебя так заботит мое благополучие! Но не пытаешься ли ты завербовать меня, моя дорогая Кошениль?
        «Тогда мы бы еще яростнее вцепились друг другу в глотки». Ох, солнышко. Ты говоришь так, как будто это что-то плохое.
        Только представь: мы с тобой образуем свой отдельный микрокосм во всей этой войне. Это заставляет меня задуматься о физике нас двоих. О действии и равном ему противодействии. О моем, как ты выразилась, кисельно-молочном эльфийском мире против твоей машинно-инженерной антиутопии. Мы обе знаем, что все намного сложнее, точно так же, как ответ на письмо не есть его противоположность. Но которое из яиц было раньше которого из утконосов? Цель зачастую не имеет ничего общего со средством.
        Но хватит философствовать. Давай я скажу тебе то, что сказала мне ты, но без обиняков: ты могла убить меня, но не убила. Ты действовала без ведома и благословения своего Агентства. Твое представление о жизни в Саду кишит наивными стереотипами и может расцениваться как намеренная провокация, нацеленная на то, чтобы вытянуть из меня пылкий, неосторожный ответ (иронично, учитывая, сколько времени ушло у меня на то, чтобы вырастить эти слова), но оно изложено так поэтично, что не может не наводить на мысли об искренней пытливости и незнании.
        (А мед у нас действительно превосходный – есть его лучше всего в толстых сотах, намазанным на теплый хлеб с мягким сыром в прохладное время дня. А вы, вы еще едите? Или этот процесс давно заменили трубки для внутривенного приема пищи и метаболизм, оптимизированный под питание на дальних прядях? Спишь ли ты, Рэд, видишь ли сны?)
        Позволю себе сказать прямо еще кое-что, пока не истек век этого дерева и славные мужи под твоим началом не сделали осадные орудия из моих слов: зачем тебе все это нужно, Рэд? Чего ты хочешь добиться?
        Ответь мне честно или не отвечай ничего.


        С наилучшими пожеланиями,
        Блу.


        PS. Я тронута глубиной исследования, предпринятого ради моей персоны. Миссис Ливитт была хорошим выбором. Теперь, когда ты открыла для себя постскриптумы, я с нетерпением жду, что ты выдумаешь с ароматическими чернилами и печатями!
        PPS. Здесь нет подвоха, нет ловушки. Передавай мои наилучшие пожелания Чингисхану этой пряди. В юности мы с ним часто лежали рядом и смотрели на проплывающие облака.

        Блу видит синеву – свое избранное имя – повсюду в окружающих ее отражениях: в омытых луной айсбергах, в океане, густо усеянном дрейфующими льдинами, в жидкости, сгущенной до состояния стекла. Она грызет черствый сухарь, стоя на палубе, пока корабельные юнги спят, стряхивает с рукавиц крошки и смотрит, как те падают в непроглядную воду, присыпанную белыми крапинками.
        Шхуна зовется «Королева Ферриленда», ее экипаж полностью укомплектован охотниками, которые рвутся в бой, складывать скальпы в трюмы, жадные до того, что смогут купить себе за мех, мясо и жир в межсезонье. Блу отчасти заинтересована в нефти, но главным образом ее привлекает внедрение новых паровых технологий: здесь можно достичь несметного количества исходов, здесь – точка опоры, с которой можно перевернуть отрасль; штурвал, с помощью которого можно провести эти корабли между Сциллой одного фатума и Харибдой другого, направив их по курсу, ведущему в Сад.
        Семь прядей спутались вокруг провала или успеха этой охоты, для одних – рядовой, для других – решающей. В иные дни Блу задается вопросом, зачем кому-то понадобилось изобретать столь малые числа; в другие – думает, что и бесконечность должна с чего-то начинаться.
        Такие мысли редко посещают ее во время миссий.
        Кто может знать, о чем думает Блу тогда, когда миссии нередко занимают целые жизни, а легенда, которая позволяет ей однажды взяться за охотничью дубинку, плетется годами? Сколько ролей, платьев, балов, брюк, интимных связей замешивается для того, чтобы она смогла отхватить себе шконку и облачиться в бесформенную одежду, которая спасет от ньюфаундлендских морозов.
        Горизонт моргает, и над ним разверзается утро. Охотники высыпают за борт шхуны, и Блу среди них: они мчатся по льду с орудиями в руках, смеются, поют, колют черепа и сдирают шкуры.
        Блу уже затащила на борт три шкуры, когда ее внимание привлекает большой резвый тюлень: на каких-то полсекунды он угрожающе вскидывает голову, прежде чем броситься к воде. Но Блу оказывается быстрее. Череп животного трещит под ее дубинкой, как яичная скорлупа. Она приседает на корточки рядом с ним, чтобы осмотреть добычу.
        Но то, что она видит, поражает ее, как хакапик[7 - Хакапик – тяжелая деревянная дубинка с наконечником молотка, используется в охоте на тюленей.]. Пятнышки и крапинки на обледеневшем меху, пестром и рябом, как бумага ручной работы, складываются в слово, которое она в состоянии прочесть: «Блу».
        Ее рука не дрожит, когда она вспарывает шкуру. Дыхание остается ровным. До этого момента ей удавалось не замарать рукавиц, но теперь она пачкает их красным, как то имя.
        В глубине лоснящихся кишок прячется кусок сушеной трески, непереваренный, исцарапанный и исщербленный письменностью. Она даже не замечает, как устраивается на льду, удобно скрестив ноги, как будто перед ней дымится чашка чая, а не горячие, едко смердящие тюленьи внутренности.
        Шкуру она сохранит. Треску – истолчет в порошок, посыплет на печенье с прогорклым маслом и съест на ужин; от туши – избавится как обычно.
        Когда на сцену врывается ищейка и проходит по следам Блу, она находит только темно-красное пятно на синем снегу. Опустившись на четвереньки, она лижет, обсасывает и жует, пока никакого цвета не остается.


        Мое дорогое Настроение Индиго,


        Я приношу свои извинения – за все, пожалуй. Мое молчание слишком затянулось – по моим подсчетам и, боюсь, по твоим тоже. Еще порядка десяти лет я провела с Чингисханом (тебе, кстати, от него привет – он поведал мне самые интересные истории о тебе, во всяком случае, я полагаю, что они были о тебе), после чего погрузилась в составление отчетов, а уж потом началась обычная свистопляска с переплетением прядей. В довершение всего пришлось проходить аттестацию. Я, конечно, прошла. Обычное дело. Полагаю, у вас тоже проводят нечто подобное: Агентство располагается в низовьях времени, откуда направляет агентов вверх по косе; затем, когда агенты возвращаются, комендант их допрашивает. Да, мы меняемся в наших путешествиях; да, мы приобретаем нюансы; мы формируемся; ведем себя асоциально. Адаптация – это цена победы. Казалось бы, они должны это понимать.
        Я провела большую часть года, оправляясь от твоего так называемого чувства юмора. У орды дрова!
        Следуя твоему совету, я покопалась в литературе, посвященной ароматической бумаге и восковым печатям. Все эти коммуникации посредством базовых материй – они как будто противоречат здравому смыслу. Запечатывать письмо – физический объект, не имеющий даже призрачной копии в облаке, когда вся информация хранится на одном тонком листе бумаги – еще более пластичным материалом, несущим ни много ни мало идеографическую подпись! Оповещающую любого держателя письма о личности отправительницы, о ее роли и, возможно, даже о ее целях! С точки зрения оперативной безопасности – сумасшествие чистой воды. Но, как говорят пророки, нет горы такой высокой[8 - «Ain’t no mountain high enough» – слова одноименной песни в исполнении Марвина Гэя и Тамми Террелл.] – и я излагаю свой ответ здесь. Надеюсь, тебе понравилось распечатывать эту посылку. Я не стала наносить дополнительных ароматов – у нашего посредника с этим и так все в порядке.
        В письмах есть что-то от путешествий во времени, ты не находишь? Я представляю, как ты смеешься над моей маленькой шуткой; представляю, как ты ворчишь; представляю, как отбрасываешь мои слова в сторону. Ты все еще со мной? Или я обращаюсь в пустоту, к мухам, которые остались грызть эту тушу? Ты можешь оставить меня на пять лет, ты можешь никогда не вернуться – а мне приходится писать остаток письма, не зная об этом.
        Одним словом, я предпочитаю иметь отчет о получении – например, мгновенное рукопожатие по нашей медленной телепатической связи. Это весьма увлекательная технология, хоть и имеющая свои пределы.
        Ты спрашиваешь, едим ли мы.
        На этот вопрос нельзя дать однозначный ответ. Нет никакого моно-«мы»; есть много «нас». Они чередуются и взаимозаменяются. Ты когда-нибудь разглядывала часовой механизм? Я говорю о механизме по-настоящему хороших часов – если хочешь понять, что я имею в виду, спустись в Гану тридцать третьего века нашей эры. Компания «Limited Unlimited» в Аккре производит восхитительные часы с прозрачными наномерными шестеренками, каждая – размером не больше песчинки, а зубья такие маленькие, что не видны глазу, с действиями, противодействиями и препятствиями: они преломляют свет, как калейдоскоп. И точно показывают время. Ты – одна, а нас так много: детали, наслоенные поверх других деталей, каждая со своими индивидуальными особенностями, желаниями, целями. Один человек может менять лица, меняя местоположение. Сознания запросто перемещаются между телами. Каждый может являться всем, чем он хочет. Агентство привносит в это определенный порядок. Едим ли мы?
        Я – да.
        Мне это не нужно. Нас выращивают в капсулах, наши базовые знания копируются из кластера в кластер, баланс питательных веществ поддерживается гелевыми ваннами, где большинство из нас и проводят всю жизнь, пока наши развоплощенные умы порхают в пустоте среди звезд. Мы живем удаленно, мы изучаем с помощью дронов – я говорю о физическом мире, но он лишь один из многих и не самый интересный по сравнению с другими. Некоторые из нас выходят из ванн и сами отправляются в путешествия, но их жизнедеятельность может поддерживаться по нескольку месяцев без дозарядки, а когда та все-таки потребуется, наготове всегда есть пустая капсула.
        Все это, конечно, касается по большей части гражданских. Агентам требуются независимые режимы работы. Мы отделены от массы и передвигаемся в своих собственных телах. Так проще для всех.
        Питание – довольно мерзкая штука, согласись. Я имею в виду саму концепцию. Когда ты привыкаешь к гиперпространственным станциям дозарядки, к солнечному свету и космическим лучам, когда практически все твои представления о красоте сосредоточены в сердце великой машины, трудно польститься на такую концепцию: костями, торчащими из смазанных слюной десен, измельчать выросшие в грязи объекты в кашу, которая пройдет сквозь влажную трубку, соединяющую твой рот с мешком кислоты, плещущейся под сердцем. У новобранцев после сушки всегда уходит немало времени на то, чтобы к этому привыкнуть.
        Но сейчас мне нравится еда. Многим из наших нравится, хотя и не все готовы признаваться в этом публично. От еды я получаю наслаждение, которое можно испытать только от ненужных тебе вещей. Спортсменка любит бег ровно до тех пор, пока ей не приходится удирать ото льва. Секс становится приятнее, когда обособлен – уж прости – от животного отчаяния, вызванного тягой к продолжению рода (и даже от отчаяния, вызванного долгим отсутствием секса, как я успела заметить за время минувшей двадцатилетней командировки и сопутствующего ей застоя).
        Я надкусываю блинчик с голубикой, политый кленовым сиропом, с большим куском масла – облако теста разбухает на языке, ягоды лопаются на зубах, масло тает у меня во рту. Я изучаю эту сладость и текстуру. Я не бываю голодна, поэтому не спешу хватать следующий кусок. Я ем стекло, и когда оно режет мои десны, я смакую его минералы, металлы, примеси; я вижу пляж, с которого неизвестный мне бедолага взял этот песок. Маленькие камушки пахнут рекой, рыбьей чешуей, давно растаявшими ледниками. Они хрустят на зубах, звонкие, как сельдерей. Я делюсь своими ощущениями с другими такими же гурманами; они – делятся со мной своими, правда, с подвисанием, да и зернистость датчиков оставляет желать лучшего.
        Такой вот витиеватый способ сказать: я люблю поесть.
        Наверное, даже слишком. Я редко могу позволить себе это на публике, когда нахожусь в Агентстве. Не то комендант начнет задавать вопросы. Вылазки наверх, в места, где люди едят постоянно, кажутся роскошью.
        Что насчет тебя? Нет, я не спрашиваю, как ты ешь, хотя, если пожелаешь ввести меня в курс дела, я не буду против. (Твои описания меда и хлеба – спасибо за них.) Я описала тебе вкратце наше перекрестное мироустройство: личные и публичные взаимодействия, общие интересы, общие чувства. Но каково это – быть одной из вас? У тебя есть друзья, Блу? Как это работает?
        Ты просила меня отвечать честно. Я отвечу. Чего я хочу? Понимания. Диалога. Победы. Игры – в прятки и в разгадки. Ты интересный противник, Блу. Ты не боишься идти на риск. Ты контролируешь ход игры. И если нам суждено воевать, то почему бы заодно не скрасить друг другу досуг? Иначе зачем бы ты дразнила меня все это время?


        Твоя,
        Рэд.


        PS. Кошениль! Теперь поняла.

        Атлантида тонет.
        И поделом. Рэд ненавидит это место. Хотя бы за то, что их слишком много, этих Атлантид, и они вечно тонут, на всех своих прядях: остров у берегов Греции, срединно-атлантический континент, развитая доминойская цивилизация на Крите, космический корабль, залетевший к северу от Египта, и так далее, и так далее. На большинстве прядей Атлантиды не существует вовсе – там о ней знают только понаслышке, из грез и безумных слов еще более безумных поэтов.
        Из-за того, что их так много, Рэд не может навести порядок или потерпеть неудачу только с одной. Иногда кажется, что пряди порождают Атлантиды ей назло. Словно сговорившись. История заключает альянс с ее врагом. Тридцать, сорок раз за время своей службы она покидала тот или иной тонущий, горящий остров с мыслью: «Зато хотя бы с этим покончено». Тридцать, сорок раз поступал приказ: «Возвращайся».
        У подножия вулкана темнокожие атланты ищут свои корабли. Мать одной рукой прижимает к себе ревущего сына, а другой – держит дочь. За ними идет отец. Он несет их домашних божков. Слезы чертят дорожки на его покрытом сажей лице. Жрица и жрец не покидают храма. Они сгорят там дотла. Они отдали свои жизни в качестве жертвоприношения – кому на сей раз? Рэд сбилась со счета. Ей стыдно за это.
        Они отдали свои жизни в качестве жертвоприношения.
        Атланты заполняют лодки, пропуская вперед божков и детей. Когда земля сотрясается, а небо вспыхивает огнем, даже самые храбрые и целеустремленные бросают свои труды. Записи, вычисления и новые механизмы оставлены позади. На лодки берут только людей и предметы искусства. Цифры сгорят, двигатели расплавятся, арки раскрошатся в пыль.
        Эта Атлантида не входит в число самых странных. Здесь нет кристаллов, летающих машин, идеального правительства и экстрасенсорики. (Тем более двух последних и не существует в природе.) И все же: этот мужчина сконструировал паровой двигатель с пропеллером на шесть веков раньше обычного. Эта женщина, благодаря уму и экстатической медитации, осознала полезность нуля для своих вычислений. Этот пастух воздвиг в своем доме стены из свободностоящих арок. Незначительные штрихи, идеи настолько фундаментальные, что кажутся бесполезными. Никто здесь еще не знает себе цену. Но если они не сгинут вместе с этим островом, кто-то может осознать свою роль на несколько столетий раньше и все изменить.
        И Рэд пытается дать им время.
        Ее имплантаты, отводящие тепло, светятся алым. Жгут ее плоть. Она выделяет много пота. Рычит. Сверкает глазами. Выжимает себя до капли. Спасение острова – работа не для одной женщины, и она прилагает столько усилий, сколько ни одна женщина не в состоянии.
        Она катит гигантские валуны, чтобы остановить потоки подступающей лавы. Руками роет русла искусственных рек. С помощью имеющихся в ее распоряжении орудий ломает камни и формирует из обломков другие, в других местах. Вулкан дрожит и раскалывается, выплевывая в воздух булыжники. Из его вершины вырастает каменная сосна из сажи. Она бежит в гору, превращаясь в смазанное пятно тела и света.
        Лава мерцает, пузырится, расплескивается. Часть приземляется рядом с ней. Она отходит в сторону.
        В пепельно-зеленом море отражается непроглядная муть неба. Разлетаются последние бакланы, черные на фоне черноты. Рэд ищет знак. Она упускает что-то, но не знает, что именно. Некоторое время она размышляет о небесах и океанах, думает.
        Она смотрит в сторону, когда ей в лицо прилетает сгусток лавы. Не глядя, она ловит его в ладонь. Ее кожа должна была бы обуглиться, будь она той кожей, которая обтягивает скелеты паникующих на земле атлантов. Но это не та кожа, и она не обугливается.
        Слишком засмотрелась. Она поворачивается обратно к кальдере, к кипящей лаве.
        И замирает.
        Разливающуюся красноту испещряют черно-золотые прожилки. Так выглядят поверхности некоторых солнц, на которые она заглядывает во время увольнения на берег. Не это приковывает ее внимание.
        Переливающиеся цвета образуют слова, написанные уже знакомым почерком. Слова задерживаются на считаные мгновения и сменяют друг друга по мере течения лавы.
        Она читает. Шевелит губами, беззвучно вторя каждому слогу. Она сохраняет слова под огнеупорными щитами в памяти старого типа. В ее глаза встроены камеры, но сейчас она их не использует. Записывающий механизм зафиксирован на волокнах в ее черепе, которые можно принять за зрительный нерв; она отключает его – Агентство не знает, что она это умеет. Лава переливается через край. Она хотела сломать высокий мыс, на котором стоит, чтобы соорудить из него что-то вроде желоба, по которому расплавленная порода выплеснулась бы в заранее отведенный канал. Но она лишь стоит и смотрит.
        Внизу полыхает деревня. Без фундаментального сдвига на пике ее дамбы и редуты на склонах работают не так хорошо, но по крайней мере у математички еще есть время, чтобы захватить свои восковые таблички. Лодки отчаливают. Они уплывут достаточно далеко, чтобы пережить волну, вызванную землетрясениям, когда их дома упадут в море.
        Это не полный провал. Рэд качает головой и уходит, надеясь, что это последний раз, когда ее командируют на спасение Атлантиды. Она помнит все.
        Вулкан затихает. Со временем ветры разгоняют облака, расчищая синеву неба.
        Ищейка карабкается вверх по гладкому голому склону. Рядом с остывающей лавой собираются тонкие, блестящие нити вулканического стекла. В другое время и в другом месте их назовут Волосами Пеле. Ищейка набирает их в руки, как цветы, что-то напевая.


        Мой осторожный кардинал,


        Позволь мне открыть тебе секрет: я ненавижу Атлантиду. Все до единой Атлантиды на всех без исключения прядях. Это прогнившая нить. Все, чему тебя должны были учить о Саде и о моей Смене, вероятно, приводит тебя к заключению, что мы дорожим этим местом как оплотом добродетели, чистым платоническим идеалом образцовой цивилизации: о, сколько юношей с горящими глазами вложили свои пылкие души в воображаемые там жизни? Магия! Беззаветная мудрость! Единороги! Боги, как они есть, сошедшие с небес! Для поддержания этих представлений мы работаем гораздо изощреннее, чем может показаться на первый взгляд, учитывая издательские грешки дюжины двадцатых веков. Это насколько же мощным должно было быть духовенство Атлантиды, чтобы хватило на такое количество молодых людей, проникновенно рассказывающих о своих прошлых жизнях, проведенных в ее храмах!
        Но до чего все-таки тоскливое место. Застойное, как болото, болезненное, как нарыв. Удачный эксперимент с омерзительными результатами. Вулкан был лучшим, что могло с ним произойти: Атлантида стала легендой, вероятностью, тайной, а это куда более продуктивный двигатель, чем все, что удалось изобрести атлантам за несколько тысяч лет.
        Вот чем мы дорожим. Вулканы и волны – всегда наших рук дело.
        Спасибо за твой рассказ о еде. После долгих недель на корабельных сухарях он был как нельзя кстати. Не могу не отметить, как отметила бы и миссис Ливитт, что письма принято запечатывать так, чтобы их можно было вскрыть, не сломав печати, но я оценила твою изобретательность больше, чем могу выразить словами.
        Что я могу выразить словами: на льду было очень холодно, а твое письмо согрело меня.
        Твои рассуждения об идеографических подписях и оперативной безопасности напомнили мне о работе, которую я провела среди садовников Бесс из Хардвика на нескольких прядях. Там я имела удовольствие наблюдать за перепиской между ними и их госпожой. До чего же многослойной и хитросплетенной может быть простая речь, а уж сколько тайн скрывается под стягом Искренности (слово, чаще всего изобретаемое в шестнадцатых веках). Конечно, даже эта идеографическая подпись легко может оказаться ложью: поддельные марки, конверты, спрятанные под отдельной обложкой, воск или шелковая нить не того цвета. Сколько сказано было слов с двойным дном, пока Мария, королева Шотландии, находилась под ее крышей! Поверь мне на слово: криптография меркнет в сравнении; представь себе шифр, состоящий из взаимозамкнутых настроений, меняющихся в ответ на внешние раздражители.
        К тому же тогда английскому языку еще не была присуща стандартизированная грамматика. Подделывать чей-либо почерк было напрасной тратой усилий, если не принять во внимание чужие орфографические идиосинкразии. Забавно, что именно это сослужит дурную службу копиистам последующих веков. Чаттертону[9 - Томас Чаттертон (20 ноября 1752– 24 августа 1770) – английский поэт, с 12 лет писал поэмы, выдавая их за средневековые записи (некоего Томаса Роули), найденные в древней церкви. Не получив признания (его поэмы отказывались публиковать), он принял мышьяк и скончался в возрасте 17 лет. Практически все его произведения опубликованы после его смерти.], этому «чудо-отроку», и ему подобным.
        Как многое в эпистолярном жанре мы трактуем буквально, не так ли? Даже не считая разбитых печатей. Письма как путешествия во времени – письма, путешествующие во времени. Скрытые смыслы.
        Интересно, понимаешь ли ты, о чем я сейчас говорю?
        В твоем рассказе о еде – таком сладком, таком пикантном – ни словом не упомянуто о чувстве голода. Ты пишешь об отсутствии потребности, да – никакого льва, дышащего тебе в шею, никакого «животного отчаяния, вызванного тягой к продолжению рода», – это, безусловно, приводит к получению удовольствия. Но голод многогранен в своих преимуществах; не стоит воспринимать его в одном только лимбическим смысле как биологию. Голод, Рэд, – утолить его или разжечь, как печку, испытывать голод, вести по нему языком, как по зубам, – знакомо ли тебе, конкретно тебе, это чувство? Испытывала ли ты когда-нибудь голод, который лишь обострялся от пищи, которую ты ему скармливала, затачивался до такого состояния, что как будто распарывал тебя надвое и извлекал что-то новое наружу?
        Иногда мне кажется: вот что у меня есть вместо друзей.
        Надеюсь, тебе не слишком сложно это читать. Ничего лучше я не смогла придумать за столь короткое время – надеюсь, письмо достигнет тебя раньше, чем остров дезинтегрирует.
        В следующий раз пиши мне в Лондон.


        Блу.

        Следующий Лондон – того же дня, месяца, года, но с разницей в одну прядь, – это Лондон, который другим Лондонам только снится: окрашенный в сепию, небо усеяно дирижаблями, империя, порочность которой обозначена лишь розоватым свечением на заднем плане, благоухающим пряностями и цветочным сахаром. Жеманный как роман, грязный лишь тогда, когда этого требует сюжет, город монархии и пирогов с мясом – Блу любит это место и презирает себя за свою любовь.
        Она сидит в чайной в Мейфэре, в самом углу, спиной к стене, одним глазом поглядывая на дверь – некоторые правила шпионажа преодолевают границы времени и пространства, – а другим на стилизованную карту Нового Мира. Она думает, что карта смотрится здесь несколько неуместно – чайная явно выдержана в эстетике ориентализма, но, среди прочего, именно за эклектику Блу и ценит волокно этой конкретной пряди.
        Ее волосы, сейчас – черные, густые и длинные, – хитро уложены в высокий шиньон из заплетенных кос, а россыпь аккуратно завитых локонов на загривке привлекает внимание к изгибу ее длинной шеи. Платье на ней – скромное и опрятное, отнюдь не последний писк моды; с выпуска линии «Принцессы» прошло уже пару лет, но Блу хорошо дополняет темно-серый наряд. Она здесь не для того, чтобы играть роль; она здесь для того, чтобы оставаться незаметной.
        Она с наслаждением разглядывает тончайший фарфор, которым славится заведение: майсенский дракон эпохи Мин, витиеватый, как артерии, кумачово-красный на молочно-белом фоне с позолоченной каемкой. Она с нетерпением дожидается своего чайника, предвкушает темный, подкопченный, солодовый аромат, который выбранный ею чай проложит в нотах засахаренной розы, нежного бергамота, шампанского, муската и фиалки.
        Подходит официантка и тихо, ненавязчиво расставляет на столе майсенскую пирожницу, чайник, сахарницу. Однако, когда она водружает чашку на блюдце, Блу резко перехватывает ее отстраняющееся запястье. Официантка пугается.
        – Эта посуда, – говорит Блу, сразу же адаптируясь, смягчая свой взгляд добротой, а крепкую хватку – лаской, – из разных сервизов.
        – Мои извинения, мисс, – говорит официантка, кусая губы. – Я уже заварила чайник, когда оказалось, что чашка треснула, и я решила, что вам бы не захотелось ждать чай вдвое дольше, а все остальные сервизы были заняты, потому что такое сейчас занятое время дня, но если вы согласны подождать, я с радостью…
        – Нет, – говорит она, и ее улыбка подобна расступившимся облакам; она кладет руку к себе на колени, стирает все, что было – официантке все померещилось, конечно, ведь эта женщина – сущая леди. – Все очень красиво. Спасибо.
        Официантка склоняет голову и удаляется на кухню. Блу пристально смотрит на чашку, блюдце, ложечку: голубой итальянский фарфор, классические силуэты под ободком пожизненно собирают пшеницу, носят куда-то воду.
        Осторожно, не отцеживая заварку, она наливает себе чай. Подносит ложечку к свету – замечает, что та покрыта каким-то веществом из низовий времени, которое она вроде бы узнает, но на всякий случай принюхивается, чтобы не ошибиться. Она заставляет себя не оглядываться, не позволяет шелохнуться ни единому атому своего тела, пресекает потребность броситься на кухню и преследовать, и выследить, и поймать.
        Вместо этого она пустой ложечкой мешает чай и наблюдает за тем, как разворачиваются, кружатся и скручиваются в буквы листья. Ложечка совершает обороты медленно, и Блу отмечает красные строки маленькими глотками; каждый глоток баламутит буквы, пока она снова не вмешивает в них смысл.
        На мгновение она спрашивает себя, не яд ли это – комок в ее горле, вокруг которого удушающее невозможно сглотнуть. Мысль не пугает ее.
        Пугает альтернатива, но Блу закрывает на нее глаза.
        Когда чай допит, а письмо дочитано, остается заварка; в гуще листьев Блу читает постскриптум. Это совсем несложно, когда карта Нового Мира так безупречно ему соответствует; в несовпадении легко прочесть направление.
        Она вытирает губы, переворачивает чашку донышком вверх, помещает под свой каблук и размалывает ее в порошок с такой силой и такой скоростью, что уничтожение не производит ни звука.
        Когда она уходит, ищейка, одетая как прислуга, вооружившись совком и веником, собирает останки чашки, бережно, как лепестки роз. Скрывшись от посторонних глаз, она нарезает смесь глины, кости и чайного листа на три ровные дорожки, туго скручивает банкноту и вдыхает так резко, что что-то дымится за глазными яблоками.


        Дорогая 0000FF,


        Кто бы мог подумать – общий интерес на Атлантиде! Что ж, всякая прядь сложнее, чем кажется; в нас воспитывают незыблемую уверенность в этом знании. И каждой присущи свои грани, шипы, крючочки, по-своему полезные, в зависимости от постановки вопроса. Новички верят, что единственное исправление способно сделать прядь такой или сякой. Но любое событие – вторжение, судорога, вздох – похоже на молоток, один конец которого тупой и как нельзя лучше подходит для забивания гвоздей, другой же сплюснут, чтобы выдирать их. Вы убираете Атлантиды с глаз долой, чтобы не мешали, как те самые молотки – суете их в ящик и прячете в безопасное место, пока в них снова не возникнет необходимость.
        В связи с этим я задаюсь вопросом: как часто результаты твоих трудов помогали мне в работе, и наоборот – вопросом, выходящим за рамки моих вычислительных способностей. Я бы спросила у Оракула Хаоса, но в настоящее время мне и так хватает проблем с руководством. Пришлось активизироваться после того, как я зазевалась, читая твое последнее письмо. Остров затонул, унеся с собой массу бесценных сокровищ, и комендант потребовала от меня объяснений, что в целом свойственно комендантам. Кратковременный спад производительности, согласно аналитике Агентства, вполне приемлемый с учетом моего послужного списка. Но после рейдов, организованных вашей стороной против наших отрядов, находящихся под прикрытием и наиболее уязвимых… Впрочем, хватит разговоров о работе. Это ведь скука смертная, как сказали бы твои подружки из чайного салона.
        Резюмирую: после моего предыдущего письма прошло слишком много времени.
        Атлантида Пряди 233 была не самой постылой из списка, да и времени я провела там достаточно мало. Шутки шутками, но я все понимаю. Людям нужны эталоны, чтобы к ним стремиться, но несовершенные цивилизации умирают. Вот мы и строим для них идеалы. Агенты перемен поднимаются вверх по косе времени, находят полезные пряди, сохраняют то, что будет иметь значение, а всему остальному позволяют перегнить в удобрение для семян более совершенного будущего.
        Миссис Ливитт рекомендует отдавать предпочтение метафорам, которые будут резонировать с корреспондентом – а это, я полагаю, ты? Признаюсь, я не вполне представляю, что может с тобой резонировать. Я вынуждена оперировать одними догадками: семена, трава и растениеводство. Граничит со стереотипом. Ты же пишешь мне из горнила и пламени.
        Ты спрашиваешь меня про голод.
        Ты спрашиваешь конкретно про мой голод.
        Короткий ответ: нет.
        Более длинный: я так не думаю.
        Мы удовлетворяем свои нужды до того, как они заявляют о себе. Орган (спроектированный, имплантированный, многократно протестированный орган), в этом теле расположенный вверху живота, фиксирует момент, когда мой метаболизм начинает требовать топлива, и останавливает первобытные подсистемы, которые вызвали бы во мне чувство дискомфорта, раздражительности и притупили остроту мысли – все эти хитрости, которые придумала госпожа Эволюция, чтобы сделать из нас охотников, убийц, чревоугодников, ищеек и ловцов. При необходимости я могу отключить этот орган, но ведь гораздо надежнее регулярно получать статусные отчеты, нежели чувствовать свою слабость.
        Но голод, который описываешь ты – его острие, вспарывающее кожу, чувство опустошения, подобное выветриванию породы на склоне холма, часто поражаемого грозами, – все это звучит волшебно и так знакомо.
        В детстве я любила читать. Знаю, знаю: архаичное времяпрепровождение; каталогизация и загрузка – более быстрый, эффективный, во всех смыслах непревзойденный способ хранения и приобретения знаний. Но я читала – старинные фолианты, попавшие ко мне в руки, и новехонькие реплики: как необычно узнавать что-то последовательно! И вот однажды я прочла комикс про Сократа. В нем он был воином – это, кстати, правда, я у него узнавала, – и как-то ночью, когда товарищи Сократа уже устроились на ночлег, он начал думать. Он стоял неподвижно, предаваясь своим думам, пока не забрезжил рассвет – и в этот самый миг нашел ответ на свой вопрос.
        Тогда это показалось мне очень романтичным. Поэтому я покинула свою капсулу и поднялась высоко вверх по косе, подальше от разговоров и взаимной слежки. Я нашла холм в одном маленьком мирке, пригодном для дыхания, но совершенно безжизненном, и стояла на его вершине, как Сократ в комиксе, погрузившись в раздумья, опираясь на одну ногу, не шевелясь.
        Солнце село. Взошли звезды. (Они ведь тоже восходят, не так ли? Как небесные розы? Что-то в этом духе было у Данте.) Когда мои уши привыкли к тишине, я поняла, что все еще слышу своих: наши разговоры, заполонившие небеса; наши голоса, эхом отраженные от звезд. Совсем не то переживали Сократ, Ли Бо и Цюй Юань. Мое уединение, мой эксперимент вызвал тихое беспокойство среди тех, кто дорожил мной и кем дорожила я, и это беспокойство перекинулось на остальных. Глаза и объективы устремились на меня.
        Лет мне было, кажется, тринадцать.
        Мне стали предлагать помощь: учебники по философии, руководства по медитации, предложения альянсов и услуг в обучении. Они роились вокруг меня. Шептали мне на уши: «Ты в порядке? Тебе нужна помощь? Ты можешь поговорить с нами. Ты всегда можешь поговорить с нами».
        Были слезы. Этот процесс – плач – тоже контролируется органами. Они поддерживают ясность наших глаз и трезвость разума, но химия есть химия; кортизол есть кортизол.
        Писать сложнее, чем хотелось бы. В то же время писать проще, чем хотелось бы. Я противоречу сама себе. Геометры были бы мной разочарованы.
        Я отослала всех прочь.
        Каждое живое существо имеет право на личное пространство, поэтому я не позволила им увидеть меня. Я была единственной на этом крохотном булыжнике, и я погрузила весь мир во тьму.
        Дул ветер. Ночью на возвышенностях всегда холодает. Острые камни больно впивались мне в ноги. Впервые за тринадцать лет я осталась одна. Я, кем бы я ни была тогда, кем бы я ни была и по сей день, ринулась сначала вверх, к звездам, а затем вниз, на иссушенную землю. Я зарылась глубоко в почву. Пели ночные птицы; мимо прошмыгнул какой-то одинокий зверь, вроде волка, но более крупный, о шести лапах и с глазами, смотрящими в разные стороны.
        Мои слезы высохли.
        И я ощутила одиночество. Мне не хватало этих голосов. Не хватало разумов, стоящих за ними. Я хотела, чтобы меня видели. Эта потребность впилась мне в самое нутро. Это было хорошее чувство. Не знаю, с чем сравнить его, чтобы тебе стало понятно, но представь человека, слившегося с Вещью, искусственного бога размером с гору, созданного для ведения войн в дальних уголках космоса. Представь колоссальную тяжесть металла, сдавившего ее со всех сторон, погребая под своим весом, отдавая ей свою силу, представь, как его провода сливаются с ее плотью. Представь, как она отсекает их и выходит: беззащитная, выжатая, ослабевшая, свободная.
        Я чувствовала невесомость, опустошение, голод. Взошло солнце. Откровение не постигло меня. Я не Сократ. (Я знаю Сократа, я с ним служила, а ты, сенатор… Но я отвлеклась.) А я пошла дальше, путешествуя с места на место, снова и снова, пока, много лет спустя, не вернулась домой.
        И когда меня нашла комендант, скользнула в мысли и сказала: «Для таких, как ты, есть работа», – я подумала, все ли агенты такие же, как я? Нет, не все – я убедилась в этом позже. Каждый из нас отклоняется от курса по-своему.
        Голод ли это? Я не знаю.
        Но как это, у тебя нет друзей? Блу! Вот уж ни за что бы не подумала. Не знаю… пожалуй, мы все представляем вас водящими хороводы вокруг костров, распевающими старые духоподъемные песни.
        Тебе бывает одиноко?
        Надеюсь, чай был вкусным. Тебе понравилось? Отлично. В следующий раз буду искать тебя в более многолюдном месте.


        Твоя,
        Рэд.
        PS. Стесняюсь писать, но… Я заметила, что мои письма получаются довольно длинными. Если ты предпочитаешь, чтобы я выражала мысли более сжато, я постараюсь. Мне бы не хотелось навязываться.
        PPS. Прости за небрежность моего приветственного обращения – кажется, так это называет миссис Ливитт? Вылетело из головы, какое название лондонцы Восьмой Пряди девятнадцатого века присвоили этому оттенку синей краски на импортном фарфоре. В противном случае я бы использовала его.
        PPPS. Мы все равно победим.

        Как говорил пророк: все люди строят большие корабли и лодки[10 - «Everybody’s building the big ships and boats» – слова из песни Боба Дилана «Mighty Quinn (Quinn The Eskimo)».].
        Императорский дворец стоит высоко в горах, расположенный между храмами его мумифицированных соправителей, каждому из которых служит отдельный верховный жрец. Каменные ступени и высотные мостки соединяют вершины по всему хребту. Цветут и процветают великие города. Низовья гор заняты фермами, а еще ниже, у самого берега, раскинулся удивительный, как гранаты в представлении местных, морской порт.
        На берегу, конечно же, ведется торговля, а тростниковые лодки бороздят высокогорные озера. Кечуанские моряки и рыбаки знают ветра на ощупь, способны выйти сухими из любого шторма, ставят себя наравне с волнами. Горизонт западного океана всегда казался им стеной, за которым простирался край света. Но какой-то гений, всю жизнь наблюдавший за траекторией звезд и собиравший водоросли и обломки древесины, выброшенной на берег волнами, предположил, что за водой есть другая земля. Еще один гений, женщина, на десять лет старше первого, изобрела метод связывания тростника, гораздо более прочный и долговечный, чем тот, которым пользовались до нее ее матери; с помощью этого метода люди под ее руководством смогли построить лодку, такую большую, что та вмещала целую деревню.
        На кой нам земля за водой, спрашивали юноши у первого гения, когда у нас нет возможности добраться туда? Это бесполезно, как пытаться достать луну с неба.
        На кой нам прибрежный лов, спрашивали юноши у второго гения, когда у нас есть лодка, которая вмещает деревню?
        К счастью, гениям известно, что юноши нередко бывают глупцами.
        И потому они отправились к самому мудрому из известных им мудрецов: оба, по отдельности, поднялись на вершину горы по лестнице из тысяч и тысяч ступенек и в день аудиенций преклонили колени перед прадедом нынешнего императора, мумифицированным прямо на троне из золота и драгоценных камней, пышущем древностью и авторитетом, и сложили к ногам правителя свои дары. А тайные жрецы, что стоят за троном императора, давно не юноши, а некоторые никогда ими и не были, и уж они-то в состоянии провести линию из точки А в точку Б.
        И вот по приказу пра-пра-императора строится порт, а к порту стекаются моряки, охочие до приключений. (Приключения одинаковы на всех прядях – они взывают к тем, кто готов рисковать своей жизнью, чтобы жить на полную катушку.) Вместе они поплывут в новый мир. Вместе поплывут в страну чудес и чудовищ. Течения подхватят их громоздкие корабли с рыбьими хвостами, груженные серебром и гобеленами, узлами и судьбами.
        Рэд вяжет тростник огрубелыми, как древесная кора, пальцами. Она была одной из первых учениц второго гения – это Рэд надоумила ее обратиться за помощью к пра-пра-императору, это Рэд держала ее под локоть, когда они поднимались на гору. Здесь она не солдат и не генерал; здесь она женщина выше среднего роста, которая однажды вышла из леса полностью обнаженной и осталась тут жить. Она хорошо вяжет и плетет тростник, потому что она научилась. Когда она достроит этот корабль – серийную модель, которая будет вмещать уже не менее двух деревень, – корабль опустят на воду, и она уплывет вместе с ним, потому что кому-то нужно следить за узлами, чтобы те не ломались.
        Рэд ведет сомнительную игру на этой пряди. Она вяжет узлы, а про себя решает описывать происходящее, используя образы из игры в го: ты помещаешь камень на доску, зная, что каждый ход может привести к множеству последствий. Атака – в то же время защита и в то же время другая атака. Исповедь – в то же время вызов и в то же время необходимость.
        Покорят ли жители племени тауантинсуйу океан, который их убийцы впоследствии назовут Тихим, чтобы, поймав быстрые течения, доплыть до берегов Филиппин или еще дальше, как их предшественники? Переправляясь через воды, кишмя кишащие невыловленной рыбой, так что женщине достаточно просто сунуть руку в волны, чтобы поймать на ужин скользкую серебристую рыбину, встретят ли новые цивилизации, а встретив, предпочтут завоевать их или договориться? Спасет ли такой союз и торговля по всему океану, когда с юга покажутся зловеще раздутые паруса Писарро? Может, хотя бы ранний контакт с евразийской чумой закалит народ тауантинсуйу против этой заразы?
        Или: доберутся ли торговцы до Китая в период правления династии Мин, чтобы страна смогла оправиться от масштабного валютного кризиса, который поставил всю империю на колени, – кризиса, вызванного перепадами в курсе обмена медных денег на серебро, которого тауантинсуйу как раз привезли с собой в избытке? И когда ситуация стабилизируется, сумеет ли Китай выскочить из четырехвекового цикла расцвета и падения империй и выстоять, вырасти, преобразоваться и раздвинуть границы, чтобы идти в ногу с неторопливым западным просвещением и его самозабвенной промышленной революцией?
        Возможно. Вероятность невелика, но нельзя упускать ни единого шанса. Агентство от этого не в восторге. Здесь уже ловили и убивали оперативников, вычищали их из волокна или забрасывали на пряди, о которых лучше не думать. Но не Рэд. Пока нет. Но она должна работать быстрее.
        Руки Рэд соскальзывают с узла. Она думает не для себя. Она объясняет. Кому объясняет? Ну…
        Она смотрит туда, где небо встречается с морем.
        Встает.
        Уходит.
        Ей кажется, что за ней наблюдают. Может быть, комендант следит за ней? И если да, то с какой целью? Она была так осторожна. Даже имя неба она старается вспоминать как можно реже.
        Она расхаживает по пляжу, когда ее останавливает старик и предлагает взглянуть на образцы ткани для парусов. Она перебирает образцы: слишком тонкая, слишком тонкая, слишком тонкая, слишком грубая, а это – что это вообще такое? Материя комковатая и шероховатая, как будто не соткана, а связана крючком.
        – Я возьму эту, – говорит она.
        Солнце клонится к западу, когда она присаживается на камень и дубово-жесткими пальцами сминает язык узелков. Она ощущает каждую букву, каждое слово и задается вопросом, как долго небо и море плели эту сеть, и если уж на то пошло, кто обучил ее узелковому коду и кусала ли она губы, сосредоточенно вывязывая сложный абзац.
        Когда солнце уходит за горизонт, она берет распущенную нить, режет ее на отрезки и один за другим выбрасывает в волны отлива.
        Ярко светят звезды и луна. Темная фигура скользит по блестящим волнам и ныряет. Ищейка по одной собирает обрезки нити и туго обвязывает вокруг запястья, так, что ее пальцы белеют и еле шевелятся. Она сжимает кулак, напрягается. Кожа под ниткой лопается и смыкается уже поверх нее.
        Рэд, которая с самого заката неподвижно стояла на берегу в ожидании, замечает на фоне светлых волн что-то похожее на тюленя и думает.


        Дорогое Красно Небо Поутру,


        Не сокращай своих писем.
        Ты спрашиваешь, бывало ли мне одиноко. Даже не знаю, что тебе ответить. Я проводила дружбы так, как обычно проводят священные праздники, умопомрачительно короткие, проносящиеся в вихре интимных начинаний, непрерывном кутеже и совместном употреблении пищи, вина и меда. Всегда насыщенные, они заканчиваются, не успев начаться. По долгу службы мне не раз приходилось достоверно влюбляться, и, уж конечно, я никогда не получала никаких нареканий. Но зачем писать о работе, когда можно писать о более интересных вещах.
        Ты пишешь, тебе было тринадцать. Ты не… Ты и сейчас кажешься мне очень юной, как бы давно, с твоей точки зрения, это ни происходило.
        Мои сородичи – бесподобные садовники. Наши игры – долгие и неспешные, как и процесс нашего взросления. Сад засеивает нами прошлое – ваш комендант уже знает об этом, даже если вас не считают нужным ставить в известность. Мы врастаем в ее волокна и черпаем там свои знания. Прошлое – наш каркас; держась за него, потихоньку прорастают наши виноградники, а урожай и спешка несовместимы. Будущее пожинает нас, стаптывает в вино и в любовном возлиянии орошает нами корневую систему – так, вместе, мы становимся сильнее и крепче.
        Я была птицами и ветвями. Я была пчелами и волками. Я была эфиром, заполняющим межзвездную пустоту, ткала музыку из дыхания небесных сфер. Я была рыбой, планктоном и черноземом, и все они были мной.
        Но в то время, как я неразрывно связана с этим единством, оно не составляет меня целиком.
        Мне претит мысль о вашей бестелесной системе существования, но я смотрю на тебя, Рэд, и во многом узнаю себя: в редком желании обособиться, понять, кто я есть в отрыве от всего остального. И то, к чему все время я возвращаюсь; та «самость», в которой я узнаю свое чистое, неизбежное «я»… это голод. Вожделение. Желание, жадное желание обладать, превращаться, разбиваться волной о скалы и становиться чем-то новым, а потом снова разбиваться, пока тебя не смоет в океан. Это непременный элемент любой экосистемы, но многих удручает невозможность до конца утолить свою жажду. Сложно, очень сложно заводить друзей, когда тебе хочется лишь насытиться, сложно найти того, кто, спрашивая: «Ты все еще со мной?» или заканчивая письмо словом «Твоя», будет иметь в виду что-то мало-мальски значимое.
        И я путешествую. Как можно дальше, как можно быстрее, и я не ищу легких путей. Я читаю, пишу, и я люблю большие города. Одиночество в толпе, где ты часть целого и сама по себе, где хорошо видна разница между тем, что меня окружает, и тем, что я есть.
        Приятно знать, что и ты любишь читать. В следующий раз попробуй написать мне из библиотеки – я столько всего хочу тебе посоветовать.


        Всего наилучшего,
        Блу.


        PS. Ох уж эти Сократы! Интересно, могли ли мы знать одних и тех же.
        PPS. Я вязала твое имя по вечерам, но такое приветствие показалось мне более уместным: я научилась не бояться того, что мне не по нутру.
        PPPS. Разумеется, мы все равно победим.

        Ночью Блу стоит на вершине.
        Дует ветер. Холодно, но только не ей. Острые камни не причиняют боли ее ногам. Ее работа – сторожить растущее существо, не одно тысячелетие ждавшее своего часа: семя, зарытое в тлеющие угли сердца этой планеты, уже испещрило ее сланцевую поверхность подобиями вьюнков, окропило древесным соком и кровью. Почти на поверхности, уже наготове.
        Скоро оно прорастет.
        Блу подкармливала его время от времени, по мере необходимости. Она всегда знала его предназначение: это был лев в засаде, капкан размером с целую планету, который вот-вот защелкнется, – семена посеяли задолго до введения запрета на вмешательство в низовья косы. Блу должна проследить, чтобы оно проклюнулось и исполнило свою задачу, после чего уничтожить его корневую систему, не оставляя следов, которые мог бы найти и использовать в своих целях противник. C долготерпением, присущим всему зеленому, Сад научилась выпалывать вражеских агентов из временного континуума, выпуская божьих коровок против их тли, стрекоз против личинок комаров.
        Блу все еще думает о личинках, когда замечает Рэд.
        Время останавливается.
        Блу путешествует между прядями налегке, не имея при себе ничего, кроме знаний, цели, стратегии и писем Рэд. Воспоминания сцеживают и переливают в Сад, от одной жизни к другой, чтобы память всегда росла в глубину, в ширину и пускала новые корни, обогащаясь полезными навыками, но письма Рэд Блу хранит в собственном теле, пряча их под языком, как монетки, в отпечатках на кончиках пальцев, между линиями на ладонях. Она касается их зубами, прежде чем поцеловать свою жертву, перечитывает их, когда крепче сжимает руль мотоцикла, крошит ими солдатские зубы в пьяных драках и казарменных играх. Она думает, часто даже безотчетно, о том, как назовет Рэд в своем следующем письме, и прячет варианты в не вызывающих подозрений пейзажах снов, под листьями молочая, в шелухе сброшенного кокона и на кончике крыла. Маковый цвет. Красная пиранга. Парфянская нить. Моя Алая, Алая Роза.
        Она смотрит на Рэд, тринадцатилетнюю, одинокую, уязвимую, такую невыносимо хрупкую и крохотную, и письмо подступает ей к горлу, как желчь.
        «Я хотела, чтобы меня видели».
        Она видит ее и разбивается, как волна.
        Она не прогоняет вероятные сценарии. Не думает, специально ли Сад направила ее сюда, знает ли Сад, хочет ли Сад, чтобы Рэд умерла у нее на глазах? Она не думает ни о чем, когда корни судорожно сокращаются и планета распускается, порождая рот, лицо, туловище. Что-то необъятное расправляет плечи – беззвучно, как сова, пролетающая в кромешной темноте; что-то голодное, с глазами и клыками, вскормленное в многолетнем немом ожидании, чует запах определенного комплекта наноскопических имплантатов и проклевывается, готовое поглотить единственный ярко-красный элемент своей среды. Существо действительно немного похоже на льва – с гривой бледно-голубых жгутиков, пастью, достойной кинематографического рыка, хотя из нее никогда не вырвется ни звука, – если не считать его размеров, количества ног, крыльев.
        Оно выходит на холодную, колючую землю. Втягивает носом воздух, склоняет голову в направлении Рэд.
        Блу разрывает ему горло.
        У нее очень острые зубы. Они растут в четыре ряда. Ее глаза, смотрящие в разные стороны, прекрасно видят в темноте. Беспощадные острия на подушечках всех шести ее лап растерзывают безмолвное существо на горячее, пульсирующее мясо. Оно успевает вонзить в нее свои – пригодится для легенды, которую придется сочинить, подумает она позже, когда снова обретет способность мыслить, когда снова сможет руководствоваться чет-то, помимо неприкрытого, всепоглощающего инстинкта, – и Блу в волчьем обличье истекает кровью, но не издает ни звука, чтобы ничем не отвлечь Рэд от отсутствующего откровения, от опустошения, которое расчистило место для нового, от момента, когда она стала принадлежать Блу.
        Она съедает тушу целиком, не оставляя ничего, кроме зубов и мешочка с ядом. Тот она осторожно вскрывает на камнях и сцеживает несколько капель в лунку, из которой выросла тварь. Корни впитают яд, засохнут и умрут; ее легенда будет состоять в том, что существо прогнило и набросилось на нее вместо своей законной жертвы. Не иначе, вражеская диверсия: кто-то обнаружил корневую систему и внес в нее изменения в верховьях косы.
        Понятная, но досадная ошибка, которая привела к ранению, не позволившему Блу внести свои собственные корректировки, – и это не говоря уже о соглашениях, запрещающих прямые конфронтации между агентами на неустойчивых нижних прядях, которые могут иметь катастрофические последствия для уровней внешнего Хаоса.
        Слова падают на нужные места, как капли дождя. Блу облизывает окровавленную морду, лапы, порванное плечо. Осталось сделать еще одну вещь.
        Медленно, стараясь не выпячивать рану, она проходит мимо Рэд – так, чтобы та могла ее видеть. Конечно, она держится на расстоянии, и где-то на задворках затуманенного сознания вертится слово «прошмыгнул». Она уверена, что не выглядит раненой.
        Она смотрит на Рэд и видит слезы на ее лице.
        Она подавляет рефлекторное желание убежать – или побежать навстречу. Она несет свой голод, как розу ветров (звезды… они ведь тоже восходят… как небесные розы?), движется строго на юг, удаляясь от севера, куда указывает стрелка. Как только Блу скрывается из виду, она забивается в неглубокую пещеру и, дрожа, падает навзничь, принимает человеческий облик, ощупывает свои ноги, кожу, рану, зияющую еще более жуткой дырой, уже, вероятно, зараженную и требующую лечения. Она припадает спиной к стене из волнистого камня, закрывает глаза, упирается ладонями в землю.
        Одна ее ладонь ложится на письмо.
        Миссис Ливитт могла бы гордиться таким письмом: на прелестной голубой бумаге с узором из цветков лаванды и лепестков чертополоха, в голубом конверте, запечатанном каплей красного воска. Ни вензеля, ни штампа – только красный цвет, красный, как кровь, сочащаяся из ее плеча.
        Она не сводит с письма глаз. А потом смеется, глухо и рвано, плачет навзрыд и прижимает письмо к сердцу и не вскрывает его еще долгое время.
        В конце концов она распечатывает конверт. Читает. Ее начинает лихорадить, капельки пота выступают на лбу, но она читает письмо, а потом перечитывает, а потом перечитывает еще и еще раз.
        Гораздо позже приходит ищейка. Она находит зубы растерзанной твари. Выдергивает два самых крупных клыка, вставляет их себе в рот и направляется к пещере.
        Кроме крови, ей нечего там искать.


        Дорогая Блу,


        Я…
        Я не знаю, что сказать. Даже у прозорливой, почти всезнающей миссис Ливитт отсутствуют подходящие шаблоны. Дни рождения – да (мой, кстати, как раз сегодня, насколько это в принципе можно считать днем рождения); похороны – пожалуйста; поздравления со свадьбой – легко. Но почему-то она обходит вниманием правила этикета, уместного для ситуаций, когда твой враг спасает…
        Проклятье. Прости. Я не в состоянии закончить шутку. К тому же мне не нравится называть тебя врагом.
        Спасибо.
        Для начала очевидное: за то, что спасла мне жизнь. Я почувствовала тебя, когда ты спускалась по косе. Думаю, никто на свете не восприимчив к твоим шагам так, как я. (А ведь никто – это все на свете, во всех отрезках времени. Даже эти отступления кажутся сейчас лишними. А ведь раньше мне нравились мои шутки. Мне казалось, они склеивают письмо воедино, а не расклеивают. Теперь я иного мнения.) Я пошла за тобой. За это я прошу у тебя прощения – за вторжение в твое личное пространство в момент, когда ты перевоплощалась в то, чем ты должна была стать, чтобы победить.
        Я не смогла бы одолеть этого зверя в одиночку. Я не такая лютая, как ты.
        Ты тоже оглядываешься по сторонам, когда читаешь эти строки, тоже ищешь меня взглядом? Я ушла, дорогая Блу, вверх по времени, и тебе пора последовать моему примеру. Мы обе сейчас не в безопасности, и чем дольше ты здесь задерживаешься, тем большему риску нас подвергаешь. Ты знаешь правила: эхо шагов путника вызывает землетрясения, и хотя никакой паук не чувствует твою поступь так же остро, как я, остальные тоже не глухие. Придется мне заглянуть в твои глаза как-нибудь в другой раз. Я оставляю тебе письмо, запечатанное воском, надушенное туалетной водой.
        Запахи для меня – это средство. Я редко использую их в декоративных целях. Надеюсь, выбранный мной аромат придется тебе по вкусу. Я взяла у официанта из Следующего Лондона немного чая, который ты заказывала там пару писем назад, отнесла его в парфюмерный салон в Пномпене (7922 Прядь, 33 век, если тебе понравится запах; адрес найдешь во вложении) и несколько лет билась над созданием идеального букета.
        Короче. Оставь это себе. Письмо твое. Оно не сгорит, когда ты дочитаешь его до точки, и не рассыплется в прах, во всяком случае, не раньше чем любое другое письмо, написанное женщиной с твоей любимой шестой пряди девятнадцатого века другой женщине. Бумага сделана вручную, в Ухане династии Сун: оставь ее в сырости, и она сгниет; смешай с водой, и получится целлюлозная каша. Уничтожь письмо сама, если хочешь, как хочешь. Я не обижусь. У каждой из нас свои надзиратели. Это письмо еще и нож, приставленный к моему горлу, если ты захочешь его перерезать.
        Мне сложно шевелиться и сложно отвечать на твое прошлое письмо. Я чувствую… Не могу точно выразить, что именно. Потрясение? Помнишь эти надписи по краям старинных карт, пугающие чудовищами и русалками? «Тут обитают драконы»?
        Я не знаю, какие дороги ведут вперед. Но твое письмо изголодалось без ответа.
        Я читала твое последнее послание и перечитывала его – по памяти, как ты и предрекала мне давным-давно, подготавливая меня к этому безумию. Я вижу тебя в волне, в птице, в волчице. (В моей волчице, о шести лапах, с глазами, смотрящими в разные стороны.) Стараюсь думать о тебе каждый раз по-новому. Мыслительный процесс порождает в мозгу алгоритмы, которые могут быть считаны, если взяться за дело с известным упорством, а комендант известна своим упорством – она бы тебе понравилась. Поэтому про себя я меняю твою форму. Просто поразительно, как много вокруг нас синевы, если присмотреться. Ты тоже оттенок пламени: висмут горит синим, церий, германий, мышьяк. Видишь? Я интегрирую тебя в окружающий мир.
        Полагаю, теперь я перед тобой как на ладони – представь, как я ерзаю, испытывая неловкость, будто выставленная напоказ. Я всегда выбирала идти напролом, не сворачивая с намеченного пути, без остановок и колебаний. Но я боялась, что ты сочтешь мои длинные письма признаком простодушия или отчаяния. Я боялась – только не смейся, – что твой ответ был продиктован жалостью.
        Итак, позволь мне говорить начистоту.
        Мне нравится писать тебе. Мне нравится читать тебя. Дочитывая твои письма, я как заведенная тайком сочиняю на них ответы, придумываю способы отправки. Одной изящно сформулированной строчкой я могу спровоцировать выплеск любой комбинации химических веществ; фабрика в моем теле предоставит мне любой желанный наркотик. Но с азартом от чтения и сочинения писем не сравнятся никакие наркотики.
        Кстати, о неловком! Если у тебя были на меня какие-то грандиозные планы, если смерть, уготовленная юной мне твоими хозяевами, показалась тебе слишком легкой и ты предпочла бы, чтобы меня разобрали на запчасти, все, что тебе нужно сейчас сделать, – оставить это письмо там, где его найдет любой другой агент из моей фракции. Я переживу. (Недолго, конечно, и небезболезненно, но ты понимаешь, о чем я.)
        В общем, в этом письме я твоя. Я не принадлежу Саду, не принадлежу твоей миссии, но я твоя и только твоя.
        Я твоя и в других отношениях: твоя, когда в гаруспической[11 - Гаруспик – жрец, практикующий форму гадания на жертвенных останках или священных предметах.] апофении ищу в мире твои следы; твоя, когда обдумываю методы, мотивы, шансы на то, что письмо найдет тебя; твоя, когда анализирую твои слова – их последовательность, звук, запах, вкус, осторожно, чтобы ни одно воспоминание о них не истрепалось сверх меры. Твоя. Однако, думаю, ты оценишь этот сувенир.
        В следующий раз попробую библиотеку. Надеюсь, ты понимаешь, почему мне понадобилось изменить планы.


        Твоя,
        Рэд.

        Чтобы не думать, Рэд с головой окунается в работу.
        В Пекине 622 Пряди 19 века она, облачившись в неудобные шелковые одеяния (и представляя на своем месте Блу), начинает дебаты о строительстве канала, которые перетекают в дебаты об общественной нравственности, которые побуждают принципиального и неподкупного чиновника по имени Линь принять императорский вызов. Если Линь очистит Гуанчжоу от иностранцев, промышляющих контрабандой наркотиков, его проект по развитию инфраструктуры получит бюджетное финансирование. Когда Линь добирается до Гуанчжоу и пытается перекрыть наркопоток, начинается война и Рэд ускользает.
        В исламизированном и процветающем Аксуме на 3329 Пряди 14 века Рэд, не выходя из тени, закалывает мужчину, который хотел заколоть другого мужчину, который возвращался домой, вполпьяна от кофе, сахара и математики. Мужчина, которого закалывает Рэд, умирает. Математик просыпается на следующий день и изобретает форму мышления, которую намного позже и на другой пряди назовут гиперболической геометрией. Рэд к тому времени уже уходит.
        В Аль-Андалусе девятого века она в нужное время подает нужный чай. В алмазном Зандже – душит мужчину шелковым шнурком. Она заселяет бассейн Амазонки Девятой Пряди безвредными вариациями европейских супербактерий за десять веков до первого контакта, и когда конкистадоры высаживаются на берег, они видят миллионное местное население и крепкие, процветающие сообщества, которые не вымрут от простого взаимодействия с заокеанским миром. Рэд убивает снова и снова, зачастую во имя спасения, но не всегда.
        И она постоянно оглядывается через плечо.
        За ней следует тень. У нее нет доказательств, но она знает это, как кости знают вес, под которым они сломаются.
        Комендант явно что-то подозревает. Спад продуктивности мог бы намекать на преступный сговор. Поэтому Рэд всю себя отдает работе: берется за такие рискованные миссии, на которые комендант никогда бы ее не отправила, и добивается успеха, зрелищного и беспощадного. Снова и снова она побеждает, но остается опустошенной.
        Она снует вверх и вниз по косе времени; заплетает и расплетает волосы истории.
        Рэд спит редко, но когда все-таки засыпает, она лежит неподвижно, закрыв глаза в темноте, и разрешает себе видеть лазурит, пробовать на язык лепестки ириса и лед, слышать верещание голубой сойки. Она собирает синеву и хранит ее.
        Когда она уверена, что за ней никто не наблюдает, она перечитывает письма, которые вобрала в себя.
        Вся эта беготня, эти убийства лишь помогают скоротать время. Она все ждет. Ждет плахи: она загнала себя в западню, и та, кого она ждет, выдала коменданту оставленное ею письмо, и теперь комендант просто морочит Рэд голову, используя ее рабочий потенциал, пока Оракул Хаоса не покажет, что в разобранном виде она представляет чуть большую ценность.
        «Моя дорогая Кошениль…»
        Или же: Блу (она позволяет себе подумать ее имя раз в две луны) прочла ее письмо и ужаснулась. Рэд написала слишком много и слишком рано. Внутри ее ручки билось сердце, а кончик стержня был открытой артериальной раной. Она перепачкала страницу собой. Иногда она забывает, что написала, и помнит только то, что писала правду, а написанное причиняло боль. Но крылья бабочки ломаются от прикосновений. Рэд знает свои слабости не хуже и не лучше других. Она давит слишком сильно, ломает то, что хочет обнять, рвет то, чего хочет коснуться зубами.
        Ей снится бабочка морфо, раскинувшая крылья, большие, как мир.
        Она душит, крутит романы, строит. Работает.
        Она наблюдает за птицами.
        Их так чертовски много. Раньше она никогда не обращала на птиц внимания; вся информация о них (чья это трель, кто самец, кто самка, как называется утка с изумрудным оперением на голове) хранится в базе данных, но когда бы все это могло ей понадобиться? Она планировала когда-нибудь ознакомиться с темой; она планирует когда-нибудь ознакомиться со всем.
        А теперь она узнает их имена из книг. Некоторые выуживает из общей базы данных в целях экономии времени и потому, что книги тяжелые, но не сохраняет знания в облаке. Она повторяет имена про себя, вырезает иллюстрации под своими веками.
        Она сжигает трех астронавтов в кабине ракеты на стартовой площадке. Всякое благое дело требует жертв. Зловонный запах обугленного мяса и жженой резины оседает у нее в легких, и она сбегает вверх по времени, чтобы никто не видел, как она плачет. Обессиленно падает на берегу реки Огайо, сгибается пополам, блюет в кусты, отползает в сторону и выплакивает из себя резину и крики. Она раздевается. Заходит в воду, пока та не накрывает ее с головой. На севере брезжит стая канадских казарок: своими скрипучими крыльями птицы окрашивают небо в черно-зеленый цвет.
        Она останавливает воздух, пузырями вырывающийся из ее рта.
        Казарки садятся на реку. Мутят лапами воду. Они отдыхают полчаса, после чего разлетаются, шумно хлопая пернатыми крыльями.
        Она выходит на сушу.
        Одна казарка дожидается ее на берегу.
        Рэд опускается на колени.
        Казарка кладет голову ей на плечо.
        Затем улетает, оставив ей два пера.
        Рэд долго прижимает их к груди, прежде чем прочитать.
        Позже южнее казарку поймает виргинский филин, и ищейка, проливая слезы, съест ее сердце.
        Когда Рэд выходит к опушке, она находит там только следы и лишенную сердца казарку.


        Моя дорогая Мискоуаанже[12 - «Красный свет» в переводе с языка анишинаабе, самоназвания группы крупных индейских племен Канады и США, входящего в оджибвейскую ветвь индейских языков, распространенных на территории Северной Америки.],


        Я пишу тебе в темный час перед рассветом, от руки, медленно водя мелом по грифельной доске, – позже я переведу эти слова в перья. Есть здесь один холм, откуда я люблю смотреть на закат над рекой Оттавой; каждый вечер я вижу красное небо, кровоточащее над голубой водой, и думаю о нас. Ты когда-нибудь видела такие закаты? Цвета не смешиваются: чем краснее небо, тем синее вода по мере того, как мы отклоняемся от солнца.
        Сейчас я занята на излюбленной пряди Сада – одной из тех, где этот континент не был критически перенасыщен поселенцами, чья философия и способы производства оказались столь неблагоприятны для нашей Смены, – с исследовательской миссией: подтягиваю и подпитываю волокна для более легкого переплетения с другими прядями. Это, конечно, чистой воды эквилибристика – отдать и не потерять, поддержать и не ослабеть. Все взаимосвязано.
        Думаю, меня направили сюда выздоравливать. Сад не всегда объясняет свои решения, но знает, что я неравнодушна к колибри и перелетным гусям. Я этому рада. Приятно писать и никуда не спешить. Надеюсь, пока я здесь, мои письма станут более развернутыми, тем более что тебя они будут ловить на бегу, а сама я еще нескоро снова пройдусь по косе.
        Я замужем и скоро отправлюсь будить своего мужа завтраком и чаем из шиповника, после чего провожу его на тренировку. Он хороший человек, спортсмен и волонтер. Дни становятся холоднее, а еще столько продуктов и поздравлений нужно разослать и раздать, пока не начался сезон сказок у камина и не запер нас в четырех стенах.
        Это такая роскошь – сосредотачиваться на мелочах, делиться ими с тобой. Ах, Рэд, я так хочу что-нибудь тебе подарить.
        Ты когда-нибудь пробовала шиповник в чае или варенье? Его терпкая кислеца очищает зубы, освежает и пахнет добрым утром. Шиповник, растертый с мятой, заставляет меня целыми днями ходить, сцепив пальцы в замок, чтобы сохранить в памяти эти ароматы. И еще – сумах. Я думаю, тебе бы понравился сумах.
        Ловлю себя на том, что перечисляю красные вещи, которые не отличаются сладостью.
        Твое письмо – последнее письмо. Поверь мне на слово: я не оставлю его там, где его найдут и прочитают твои товарищи. Оно мое. А я дорожу тем, что принадлежит мне.
        Принадлежит мне, если подумать, совсем немногое. В Саду мы принадлежим друг другу в том особом смысле, который обесценивает слово. Мы почкуемся и набухаем, зреем и цветем вместе; Сад полнится нами; Сад разливается в нас. Но Сад не любит слов. Слова – абстракция, оторванная от растительности; слова – орнаменты, такие же, как заборы и траншеи. Слова причиняют боль. Я могу спрятаться среди слов, если раскидаю их по своему телу; читать твои письма – это как собирать цветы изнутри себя, срывать один цветок здесь, лист папоротника там, перебирать их и составлять в букет, который будет красиво смотреться в залитой солнцем комнате.
        Меня забавляет мысль о том, что мне должна понравиться твоя комендант. До чего странная это была бы Прядь.
        Снова я уклоняюсь от разговора о твоем письме. Я чувствую, что… произнести это вслух значило бы умалить то, как оно на меня повлияло, загнать в рамки. А я не хочу этого делать. Пожалуй, я похожа на Сад больше, чем я себе представляла. Даже поэзия, которая расщепляет язык на смыслы, – даже поэзия со временем окостеневает, как дерево. Податливое, тонкое, мягкое и свежее становится черствым, обрастает броней. Если бы я могла коснуться тебя, приложить палец к твоему виску и вобрать тебя в себя так, как это делает Сад, – тогда возможно. Но я бы никогда так не поступила.
        Потому я и пишу это письмо.
        Похоже, я начинаю нести чушь, когда пишу в темноту от руки. Как неловко. Уверена, что до этого дня я ни разу в жизни не несла чушь. Вот что еще я могу тебе подарить: это мой первый раз.


        Твоя,
        Блу.


        PS. Если это письмо застанет тебя вблизи библиотеки, я советую тебе взять книгу «Иди легко» Наоми Митчисон. Она абсолютно одинаковая на всех прядях, где существует. Возможно, она скрасит твои путешествия – а я чувствую, что ты сейчас много путешествуешь.
        PPS. Спасибо. За письмо.

        Блу прогуливается в предрассветной тишине и ищет знак.
        Работа у нее здесь неспешная, но не скучная; одно из наиболее ценных качеств Блу как оперативника – скрупулезность, с которой она берется за каждую жизнь. Ее супруг будет важен для дочери друга его соперника, и беседы, которые ведет с ним Блу, подарки, которые ему дарит, мечты, к которым подталкивает его, раскачиваясь на нем в постели, позволят росткам возможностей перекинуться с этой нити на другие, спровоцируют землетрясения, которые встряхнут и развернут ветви будущего по направлению к Саду.
        То, что ее роль здесь предполагает столь тщательное, вдумчивое зацикливание на мелочах, – настоящий подарок от Сада; от нее буквально требуется бродить по лесу и думать о птицах, деревьях, цветах, и все это критически важно для миссии. Блу любит большие города, их анонимность, запахи и звуки, но она также любит леса, которые обычные люди ценят за тишину, хотя это серьезное заблуждение. Блу слушает соек, дятлов, скворцов, посмеивается над колибри, состязающимися в скорости крыльев. Она протягивает руки поползням, гаичкам, черно-белым славкам, и они слетаются к ней, устраиваются на ее пальцах, как на ветках. Она гладит дятла по холке, не называя цвет, делает иголку и нитку из трепета, который испытывает, прикасаясь к птице, и подшивает его к общей радости от прогулки в лесу, которая не вызовет подозрений Сада.


        Теперь на ее плече во всех воплощениях есть шрам – зарубцевавшееся последствие травмы. Волки сторонятся ее, любят на расстоянии.
        Поскольку лесные прогулки давно вошли у нее в привычку, замаскировать поиски оказывается относительно легко; поскольку все это время она ворочала прошлогодние листья, подбирала вороньи черепа, сухой, линялый бархат рогов и зубы лисиц, не вызывает интереса и то, как неподвижно она замирает, когда видит перед собой бородатую неясыть – та склоняет к ней свою волшебничью морду, и цветная рябь на ее лоснящихся перьях подобна отступающей ночи.
        Птица безмятежно и величаво восседает в дупле дуба и смотрит на нее.
        Затем отхаркивает какой-то довольно крупный комок, ерошит перья и улетает.
        Блу смеется – внезапно, резко – и наклоняется, чтобы поднять комок. Она вертит его в пальцах не глядя – всего лишь очередной экспонат в ее коллекции. Она не выпускает его из руки, пока не возвращается домой, и ждет заката, чтобы любоваться алеющим небом, в то время как она осторожно вскрывает комок и находит там то, что можно прочесть.
        Годы спустя ищейка обшаривает местность со скоростью, почти превышающей скорость звука, то появляясь, то исчезая из виду, и возвращает крошечные фрагменты кости обратно в косу.


        Дорогой Лазурит,


        О да! Последнее время я вечно в движении. Нас – точнее, меня – гоняют с места на место, вверх по косе и вниз, а объем работы растет не по дням, а по часам. Подножки и засады с вашей стороны не прошли бесследно, и мы приумножаем наши вылазки, чтобы снова с вами сравняться. Но хватит о войне. Скажу только: у меня мало времени.
        Я только что собиралась извиниться перед тобой за свою краткость. Однако едва я начала записывать эти слова, как увидела, что ты качаешь головой. Ты была права тогда, когда… Я действительно воспроизвела тебя в себе – или ты сама это сделала. Интересно, что есть в тебе моего?
        Словами не передать, как я благодарна тебе за письмо. Оно нашло меня в минуту острого голода.
        Слова могут ранить, но могут и стать мостами. (Как те мосты, которые оставил после себя Чингисхан, не оставив ничего кроме.) Хотя, пожалуй, и мост может нанести рану? Перефразируя пророка: переписка – это строительство, а не событие[13 - Вероятно, имеется в виду цитата австралийского антрополога и этнографа Патрика Вульфа: «Колонизация – это строительство, а не событие».]. Твои письма дарят мне место, где я могу поселиться.
        Моя память о тебе растянута на тысячелетия, и в каждом воспоминании ты запечатлена в движении. Я вижу тебя дома, с супругом, с чаем из шиповника, с закатом над рекой, и от этой картины у меня поет сердце. Кожа океана покрывается рябью, когда на глубине проплывает кит; точки звезд складываются в медведя размером во множество световых лет; по этим подсказкам я черчу абрис твоей нынешней жизни. Я воображаю, как ты просыпаешься, спишь, наблюдаешь за гусями, трудишься на природе, напрягая руки, спину, ноги и технологии этой эпохи. Когда я в следующий раз окажусь там, где растет сумах, я раздобуду себе немного. Признаюсь, я знакома только с его ядовитой разновидностью, но мне все-таки кажется, ты не ее имела в виду.
        Возможно, однажды наши командировки совпадут, и мы пересечемся в какой-нибудь деревушке в верховьях прошлого, подальше отсюда, где каждая из нас, работая под прикрытием, будет следить за другой, и мы сможем чаевничать вместе, обмениваться книгами и отправлять домой выхолощенные отчеты о действиях друг друга. Думаю, даже тогда я бы продолжала писать тебе письма.
        Прочитала книгу Митчисон. Очень понравилось. (Хотя такой отзыв кажется чересчур поверхностным – теперь я понимаю, что ты имела в виду, когда писала о словах.) Она поразила меня. Особенно драконы, Один и концовка. Часть про Константинополь далась мне со скрипом – возможно, я упускаю какой-то контекст, но в то же время понимаю, какое место она занимает во всей книге, и этот прием напоминает мне фрагменты из «Дон Кихота». Но финальное откровение – о королях и драконах – да. Забавно, что мы всегда представляем рыцарей сражающимися с драконами, когда на самом деле те состоят у них на службе.
        Сад, очевидно, любит корни, а эта книга корнями уходит в отсутствие корней. Так что же ты тогда, перекати-поле? Одуванчиковое семя?
        Ты – это ты, и ты остаешься собой так же, как я остаюсь.


        Твоя,
        Рэд.


        PS. Совы – очаровательные создания, но уговорить их что-нибудь съесть было сложнее, чем я предполагала. Возможно, птица мне просто не доверяла.
        PPS. Не хочу пугать тебя, но… за тобой нет тени? А то за мной, похоже, кто-то увязался. Мне пока нечем это доказать, и, возможно, я веду себя как параноик, но паранойя не означает, что я неправа. Комендант не подает виду, что что-то подозревает, по крайней мере пока. Будь осторожна.
        PPPS. Нет, правда. Что за книга. В минуту безрассудства я привлекла к ней внимание нескольких крупных литературных критиков Пряди 623; едва ли достаточно, чтобы сгенерировать импульс, но никогда не знаешь наверняка – новые нити возникают постоянно. Присылай мне еще.

        В далеком будущем Пряди 2218 Рэд выигрывает битву между двумя звездными армадами. Когда подбитый «Галламфри» летит к поверхности планеты, а из него градом сыплются спасательные капсулы, когда боевые станции жухнут, подобно цветам, брошенным в пламя, когда триумфально потрескивают радиочастоты, а скоростные автолеты сигают в закрывающиеся межпространственные воронки, когда пушки выпаливают свои последние аргументы в космическое безмолвие, она ускользает. Ее торжество мимолетно и оставляет горькое послевкусие. Раньше она любила этот огонь. Теперь он лишь напоминает ей о той, кого нет рядом.
        Она поднимается вверх по косе и находит утешение в прошлом.
        Рэд редко ищет общества себе подобных. Все они со своими причудами – все были направлены на сушку, когда на том или ином этапе развития в них выявили отклонения от норм. Некоторые прошли сушку сами – наиболее вопиющее отклонение из всех. Они лишены покоя и не резвятся в небесной розе. Они отсекают свои тела, интегрируют асимметрию.
        «Они бы развязали эту войну, – думает она, – если бы война не была развязана до них».
        Но сейчас они нужны ей – и Рэд отправляется туда, где всегда может их найти.
        Солнце лупит кувалдой по улицам Рима. Мужчина с худым лицом и точеным носом, с лавровым венком на лбу, в сопровождении слуг проходит мимо театра Помпея. Ему преграждают дорогу, приглашают пройти внутрь. Там, в полумраке, толпятся люди: сенаторы, их слуги и другие.
        – У тебя никогда не было ощущения, – спрашивает Рэд одного из других, – что за тобой следят? Что комендант шпионит за тобой?
        Один из сенаторов обращается к Цезарю с прошением.
        – Следят? – переспрашивает мужчина со сломанным носом слева от нее. – Враги, бывало. Агентство? Если бы коменданту вздумалось шпионить за нами, она могла бы прочесть наши мысли.
        Цезарь отклоняет прошение, но сенаторы подступают ближе.
        – Кто-то сидит у меня на хвосте, – говорит Рэд. – Но я никогда не успеваю их засечь.
        – Вражеские агенты, – говорит женщина справа.
        – Это происходит в мое личное время, в исследовательских, а не агентурных вылазках. Откуда вражеские агенты могли знать, куда я направляюсь?
        Один из сенаторов вынимает кинжал. Он пытается ударить Цезаря в спину, но тот ловит его за руку.
        – Если это и впрямь комендант, – говорит мужчина со сломанным носом, – то о чем беспокоиться?
        Она хмурится:
        – Я бы хотела знать, когда меня проверяют на лояльность.
        Мужчина, которого поймали за руку, по-гречески зовет на помощь. Из-под тог сенаторов начинают появляться кинжалы.
        – Это дискредитировало бы проверку, – замечает женщина. – Чего мы ждем? Все веселье пропустим. – У нее широкий оскал и длинный клинок.
        Цезарь выкрикивает какие-то слова, но они утопают в гвалте, когда убийцы набрасываются на него со всех сторон. Рэд пожимает плечами, вздыхает и присоединяется к ним. В этой войне нечасто выпадает случай расслабиться, и она не может отказаться у всех на виду. У нее на руках остается кровь. Она помоет их позже, в другой реке, вдали отсюда.
        Листья в лесах Огайо почти пожелтели, когда туда прилетают гуси. Один отделяется от стаи и подходит ближе. Рэд задумывается об участи предыдущего гуся, принесшего ей письмо, и чувствует мимолетный укол вины.
        Гусиную шею обвивает бечевка, с бечевки свисает кисет из тонкой кожи.
        Дрожащими руками она открывает кисет. Внутри лежат шесть зерен, шесть крохотных алых слезинок с еще более крохотными циферками, нацарапанными на их поверхности, от одного до шести. На коже, слишком синими для этого континента и этой пряди чернилами, хорошо знакомым ей почерком, который она, впрочем, видела всего один раз, выведено: «Ты мне доверяешь?»
        Она сидит в лесу, одна.
        Да.
        Рэд доверяет ей всю себя без остатка, так, что только после длительного размышления она понимает, что может подразумеваться под недоверием – что это могут быть за семена и чего может стоить ее ошибка.
        Одно за другим она съедает первые три зернышка. Ей бы сидеть сейчас под баобабом, а она вместо этого развалилась под каштаном среди колючей ореховой кожуры.
        По мере того как письма поочередно разворачиваются в ее сознании, она рассовывает их по чертогам своей памяти. Она сливает слова с кобальтом и лазуритом, подмешивает их в одеяния Девы Марии на фресках Сан-Марко, в росписи на фарфоре, в цвет из глубины ледниковой трещины. Она ни за что ее не отпустит.
        Третье зернышко, с третьим письмом, опрокидывает Рэд в обморок.
        Она просыпается от шороха каштанов и обнаруживает, что последние три зернышка все еще зажаты у нее в кулаке, но кожаный кисет бесследно исчез. Она слышит шаги в лесу и бросается в погоню: тень мелькает впереди, но она все время вне досягаемости, пока не исчезает окончательно, и Рэд, тяжело дыша, падает на колени в пустом лесу.


        Дорогая, дороже рубинов, Рэд,


        Я валяла игрушки для детей сестры моего любовника: одному совенка, другому олененка. Занятно использовать столь деликатный инструмент для такой суровой работы: берешь иголку, очень тонкую, чтобы не чувствовать ее в мясе пальцев, а затем протыкаешь ею войлочное месиво, повторяя движение снова и снова, пока волокна не улягутся в форму.
        Я чувствую тебя как иголку, скачущую вверх и вниз по волокну времени с восхитительной самоотдачей. Я чувствую твою руку во всем, к чему прикасаюсь. Ты движешься быстро, яростно, оставляя после себя косу более густой, принимающей все меньше и меньше прядей, на что Саду остается лишь грозно хмуриться и давить на меня, требуя удвоить мои усилия.
        Мне нравится воображать все способы, которыми я могла бы помешать тебе, будь у меня такое желание.
        Иногда меня так и подмывает. Иногда, сидя здесь, связанная по рукам и ногам, я узнаю тебя, такую стремительную и уверенную, и думаю про себя: «Я должна еще раз доказать ей, что я – ее ровня», – и острая, электрическая боль от желания остановить тебя, просто чтобы посмотреть, как ты восхищаешься мной, колет тоже как будто иголкой.
        Мне нужно чем-то занять шесть месяцев, прежде чем я смогу отправить это тебе, поэтому я пишу частями, по кусочкам дробя слова, которые хочу преподнести тебе, – впрочем, ты наверняка прочитаешь их все разом. Или, возможно, нет? Возможно, тебе захочется сохранить семена, чтобы посмаковать их на досуге, и возможно, даже в таком же темпе, в каком я сейчас пишу тебе. Но зачем тратить впустую столько времени? Опасно хранить семена при себе, ведь кто-то может их найти. Лучше прочти все сразу.
        Как бы то ни было, это сумах оленерогий: он не ядовит, идеально сочетается с мясом, салатами, табаком. Почувствуй его терпкость, его остроту; разотри его в порошок, который можно раскурить или добавить в еду как приправу; или вымочи ягоды целиком, чтобы приготовить напиток, похожий чем-то на лимонад.
        Лично я рекомендую тебе есть эти семена по одному, перекатывая на языке и разжевывая зубами.


        Твоя,
        Блу.


        PS. Обожаю писать послевкусия.
        PPS. Надеюсь, ты догадалась, в чем разница между этим сумахом и ядовитым. Только один из них красного цвета.


        Мой дорогой
        Сахарный Клен,


        Мы сверлим деревья, увариваем сок на леденцы и сироп.
        Я хочу, чтобы ты, положив мои слова себе под язык, узнала о каждом месте, где, и каждом моменте, когда я думаю о тебе. Приятно ощущать взаимность: ты ешь частичку меня, а я вгоняю в тебя тростник, пока сладость не брызнет из твоей глубины.
        Иногда с тобой мне хочется быть менее напористой. Или иногда мне кажется, что с тобой я должна хотеть быть менее напористой. Что нежность и ласка были бы намного уместнее для нашего… что бы это ни было.
        А я тут строчу о том, как пущу наружу твой сок, вооружившись тростниковыми орудиями. Надеюсь, ты сможешь простить мне это. Мягкость для меня зачастую сродни притворству, а мне нелегко притворяться, когда я пишу к тебе.
        Ты писала о том, что мы могли бы жить вместе, в какой-то деревне в верховьях времени, как обычные подруги и соседки, и даже, проглоти я всю эту долину целиком, я бы так и не смогла утолить голода, вызванного этой мыслью. Но я скручиваю это щемящее желание в нитку, пропускаю ее через твое ушко и вгоняю ее прямо себе под кожу, потихоньку вышиваю свое следующее письмо тебе, стежок за стежком.


        Твоя,
        Блу.


        Дорогая Вечера Мудренее,


        Снег сошел, и вокруг все теплеет, как будто солнце обеими руками усердно разминает землю, точно дрожжевое тесто, добиваясь ее пробуждения. Время сева маячит на горизонте – сева времени на горизонте – я верчу эту фразу и про себя улыбаюсь тому, что проделывает Сад, когда закладывает зерна времени, неброские, как всходы в сухие сезоны, в богатый обещаниями горизонт.
        Я ждала этого часа, чтобы обсудить твои подозрения касательно слежки. Я не теряю бдительности. Было время, еще в начале нашей переписки, когда меня не покидало стойкое ощущение, что за мной наблюдают – все из-за мелочей, еле уловимых, которым трудно дать определение, но… Знакомо ли тебе чувство, когда входишь в комнату, которую недавно кто-то покинул? Вот что-то подобное, но в обратной хронологии. За мной не то чтобы следили, но… следовали.
        Но это чувство не посещало меня с тех пор, как я нахожусь на позиции, что тоже заставляет задуматься. Когда Сад внедряет своих агентов – о чем наверняка прекрасно осведомлена ваша комендант, – к ним почти невозможно подступиться, так как они неотличимы от среды и до того основательно впутаны в волокна прядей, что нельзя вырезать их оттуда, не наделав уродливых дыр, через которые протечет Хаос – Хаос, не нужный никому внизу, даже вашему Оракулу, что им живет и дышит. Хаос слишком непредсказуем, им сложно управлять, а соотношение выгод и затрат не лезет ни в какие ворота – поэтому вы отлавливаете нас в движении, в промежутках, когда мы мельтешим по косе, лишь слегка соприкасаясь с другими жизнями. Даже Саду с ее тончайшими ветвями сознания иногда непросто дотянуться до нас; вашим оперативникам вне времени пришлось бы ни много ни мало влезть в кожу агента на позиции, прежде чем коса подпустила бы их на радиус пятидесяти лет или тысячи миль от ее локации.
        Ты спросишь: «Но как же ты посылаешь мне письма в содержимом птичьих желудков?» Считай, что птицы – это такой канал связи, который я могу открывать и закрывать сообразно временам года; коллеги в дни равноденствия делятся со мной своими успехами; Сад расцветает ярче в моем животе. Нагрузки на канал достаточно, чтобы без труда замаскировать входящую и исходящую корреспонденцию, запутать следы, спрятать на видном месте. Вражеские агенты, однако… Мне рассказывали о том, что случалось с теми из вас, кто пытался пробиться на наши посевные позиции. Вообрази, будто ты продираешься через колючие заросли, которые становятся тем гуще, жестче и опаснее, чем сильнее ты напираешь, – и поймешь толику того, через что им пришлось пройти, только помноженное на акры, на десятилетия, пока тернии не искромсают и не изорвут тебя на ленты.
        Другими словами, за мной никто не следит; если следят за тобой, я со своей стороны постараюсь прощупать почву и выяснить, не наши ли это люди. Что вполне возможно – Сад проявляла к тебе явный интерес еще с тех пор, когда ты была ребенком. Но я ни на минуту не сомневаюсь, что ты способна улизнуть от и обвести вокруг пальца любого из наших агентов.
        Любого, кроме меня.
        Гораздо хуже и неприятнее, если это окажутся твои коллеги. Будь осторожна.


        Твоя,
        Блу.


        PS. Любые качественные характеристики тени, которые ты сможешь мне предоставить – запах, определяющий цвет ощущения, страшный сон, от которого ты очнулась после того, как подумала, что находишься в безопасности, – помогут мне в расследовании. Хотя я ведь так и не узнала, снятся ли тебе сны.

        Пальцы Блу сплетают травинки в косы.
        Со стороны она выглядит воплощением праздности: длинноволосая женщина, на исходе дня омытая закатным солнцем, сидит, скрестив ноги, у реки и что-то плетет в свое удовольствие. Не корзинки, не рыболовные сети и даже не венки и не гирлянды для детишек, что бегают босиком поблизости.
        На самом деле она изучает. На самом деле ведет игру в шести измерениях, игру в шахматы, в которых каждая фигура – это партия в го, и целые доски черно-белых камней скачут друг вокруг друга, берут друг друга, и кони становятся ладьями, а итерации шахов тщательно подготавливают мат. Она перекидывает одну травинку поперек другой, поперек третьей и изучает – не только геометрию растительности, но и алгебру запахов, термодинамику подлеска, скорость птичьей трели.
        Все переплетается – узелки в траве с брюзжанием скворца, запах прелой листвы с азимутом солнца, – когда рядом пролетает древесная ласточка, разрезает периферическое поле зрения, своим диссонансом выдергивая Блу из гипнотического состояния. Краешком глаза она ловит всполох синих перьев, застигнутая врасплох их неуместным присутствием. Здесь полным-полно древесных ласточек, но эта не такая, как другие: эта прилетает осенью к пустому гнезду – к тому самому, с которого Блу уже хотела снимать урожай, намереваясь на его примере объяснить своему племяннику, как многому в ткачестве можно поучиться у птиц.
        Она встает, и травинки, как семена, падают у нее из рук. Она идет за ласточкой и видит, как та кладет в гнездо стрекозу и улетает.
        Она лезет наверх, снимает насекомое с грязных веток, спрыгивает обратно на землю. В тоненьком, как иголка, стрекозином тельце, разлинованном черно-синими клетками, она читает письмо.
        Она переводит взгляд с мертвой стрекозы на свои рассыпавшиеся мысли, на горсти зеленого и золотого, беспомощно перемешавшиеся вместе, и чувствует только острое, скручивающее узлами счастье, и тогда открывает рот, чтобы проглотить насекомое целиком, вместе с крыльями.
        Годы спустя тень ищейки ложится на траву, где раньше лежала Блу. Она набирает полные руки травы, а затем тает.


        Мой Синий Иней,


        Я прочитала первые три зернышка сумаха. Я не могу оставить их без ответа, хоть и опасаюсь писать, не зная, что будет дальше. (Я еще чувствую вкус этих писем. Он не проходит. Он подавляет все остальные, забивает их тобой.) Вдруг я задам вопрос, на который уже получила ответ. Вдруг напишу что-то, что тебя оскорбит.
        Но если ты голодна, то я переполнена. Из-за тебя я начала наблюдать за птицами, и хоть я не разбираюсь в них так же хорошо, как и ты, я видела, как маленькие и яркие певчие пташки нахохливаются, прежде чем выпустить трель. Вот как я себя чувствую. Я выпеваю себя перед тобой наружу, цепляясь коготками за ветки, и опустошаю себя до тех пор, пока твое следующее письмо не вдохнет в меня воздух, наполняя меня до краев.
        Я скучаю по тебе в бою. Я скучаю по поражениям. Я скучаю по погоне, по ярости. Я скучаю по заслуженным победам. Твоим товарищам тоже не чужды интриги и страсти, и время от времени они способны на интересные маневры, но не такие замысловатые, не такие осторожные, не такие смелые, как твои. Ты обточила меня, как камень. После наших сражений я чувствую себя почти неуязвимой – этакий Ахиллес, быстроногий и неуловимый. И моя слабость – только в этом несуществующем месте, где ткутся наши письма.
        Мне так нравится, что здесь я беззащитна.
        Ты хотела бы снова держать меня на острие ножа? В каком-то смысле так и есть. Пока я ношу эти последние три зернышка во впадине за глазным яблоком, ты – клинок, занесенный у меня за спиной. Мне нравится этот риск. Кроме того, я не настолько наивна, чтобы не понимать, что ведение переписки через эту прядь не лишено смысла. Сад действует не спеша, тратит целые жизни. Она закапывает вас глубоко в почву и через вас творит великие перемены, в то время как мы оперируем на поверхности.
        И в свое отсутствие ты опасна, как клинок. Не получая твоих писем, не слыша дрожи твоей поступи по времени, я тянусь к воспоминаниям о тебе; я спрашиваю себя, что бы ты сказала и сделала, если бы была здесь. Я представляю, как бы ты перегнулась через мое плечо, поправляя мою руку на горле жертвы, направляя плетение пряди.
        Да, за мной наблюдают. Моя тень, моя ищейка, крадется за мной по пятам. Я вижу ее мельком в лиловых сумерках, но не нахожу ее там, когда пытаюсь догнать. Запахи: трудно сказать, возможно, отголоски озона и жженого клена. Она принимает разные формы. Я боюсь, что она может оказаться просто фантомом, симптомом моего надломленного разума. Я надеялась поймать ее, убить, доказать себе, что я в здравом уме (или нет), прежде чем проглотить твои следующие письма. Я не могу и впредь подвергать нас, и тебя, опасности. Но я – певчая птица, которой нечем дышать, и мне нужен этот глоток воздуха.
        Я вижу сны.
        Нас освободили от сна так же, как и от голода. Но мне нравится испытывать усталость – считай это моим фетишем, если угодно, да и в моей работе наверху часто пригождается имитация человечности. Поэтому я изнуряю себя работой, я сплю и вижу сны.
        Мне снишься ты. Я храню большую часть тебя в своем сознании, в своем материальном, личном, хлипком сознании – столько, сколько не храню ни в одном другом мире и времени. Во снах я вижу себя зернышком в твоих зубах или деревом, из которого торчит твой тростник. Мне снятся шипы и сады, и мне снится чай.
        Работа не ждет. Меня поймают, если я продолжу оставаться здесь. Скоро напишу еще – когда решу вопрос с тенью, когда нам ничего не будет угрожать.


        Твоя,
        Рэд.

        Рэд отправляется на поиски тени.
        Она расставляет ловушки. Она возвращается в прошлое и там выстраивает тупики истории; оставляет узлы на прядях. Ее жертва, для которой жертва, в свою очередь, уже она, ускользает, оставляя после себя то звук, то привкус в воздухе, но ничего существенного, ни единой ниточки, зацепившейся за колючки.
        В низовьях времени, на серверных фермах, расположенных в лонах подтаявших айсбергов, она возвращается на свой собственный след, видит тень, стреляет в нее из дротикового пистолета, прицеливаясь в промежутки между шкафами, разбрызгивая вокруг синие искры.
        Акробаткой при дворе Ашоки она карабкается, прыгает и кувыркается, сканируя многотысячную толпу в поисках одного-единственного хищника, одного соглядатая, которому здесь не место. Она чует запах тени и чует, как та ускользает.
        Штурмуя падающие стены Иерихона, в суматохе улиц она слышит звук посторонних шагов по булыжнику. Она разворачивается, целится, отпускает тетиву. Стрела вонзается в камень.
        В гонках на гравициклах она мчится по кристальному лесу, ярко пульсирующему жизненным током человеческих существ, чьи физические тела были перетоплены, как сало, до состояния, пока благоухающая эссенция их разума не заполнила собой все окружающее пространство. Она не знает, что ищет, и не знает, что ищет ее, но, чем бы оно ни было, там она этого не находит, и оно в свою очередь не находит ее.
        У русла реки она обнаруживает многообещающую будущность и ждет. Она не знает, почему решила, что тень навестит ее здесь, но ей кажется, что она успела узнать ее привычки, стала лучше понимать, когда та приходит, а когда держится в стороне. Она засевает воздух наноботами, вплетает помощников в травы; запускает наблюдательные дроны и устанавливает дозорные камеры; подряжает целый спутник себе на службу. Семь месяцев она наблюдает за рекой, бесшумно сидя в засаде. Она моргает лишь раз, а когда открывает глаза, чувствует, что момент прошел: тень была и исчезла, а Рэд так и осталась ни с чем. Ловушки не сработали, наноботы не зарегистрировали постороннего присутствия, камеры отключились одна за другой, а спутник на орбите сломался и пропал с радаров.
        Рэд с болью думает о письмах, которые хранит за глазным яблоком.
        Она не может дышать. Чья-то гигантская рука берет ее в захват и давит на грудь. Она чувствует себя запертой в собственной коже, скованной собственным черепом. Сны и воспоминания облегчают боль, но их недостаточно. Она хочет представлять смех. Она должна ждать. Она не может ждать.
        Далеко-далеко, в самых верховьях времени, она садится под деревом, чем-то похожим на иву, у болота с динозаврами, зажимает в зубах зернышко сумаха и надкусывает.
        Часами Рэд сидит неподвижно. Опускается ночь. Ветер шелестит в папоротниках. Мимо, ероша перья, проходит апатозавр.
        Она отдается ощущениям. Органы, ограждающие ее эмоции от физических реакций, отключаются, и все, что она прятала внутри, выплескивается наружу. Сердце судорожно трепещет. Рэд захлебывается воздухом и чувствует себя ужасно одинокой.
        Чья-то рука опускается ей на плечо.
        Она ловит тень за запястье.
        Та опрокидывает ее наземь, но Рэд не остается в долгу. Они катаются по траве, пока не врезаются в ножку гигантского гриба. Схоронившиеся там ящерки бросаются врассыпную. Тень вскакивает с земли, но Рэд цепляет ее коленом под колено и снова валит с ног. Она порывается взять ее в захват, но теперь уже ноги самой Рэд оказываются обездвижены. Она высвобождается, наносит три, четыре удара, каждый из которых соперник с легкостью блокирует. Имплантаты горят огнем. Крылья у Рэд за спиной раскрываются для отвода отработанного тепла; она бьет со всей силы. Удар приходится тени под ребра, но эти кости не ломаются. Тень облетает ее сзади, касается плеча, и рука Рэд виснет безвольно. Рэд порывисто откидывается назад и, падая, ловит тень за ее руку. Вместе они скользят по грязи. Пальцы Рэд цепляются за чужие когти. Она ищет горло. Находит. Сжимает.
        Вот только тень каким-то образом выскальзывает на свободу, и Рэд остается лежать в грязи, одна, задыхаясь от ярости.
        Она проклинает звезды, взирающие с ночного неба на мир динозавров.
        Рэд больше не может ждать.
        Она встает, идет, шатаясь, к реке, моет руки. Большим пальцем выдавливает свой левый глаз и шарит в пустой глазнице, пока не находит три зернышка сумаха. (Тот, что она съела раньше, оказался пустышкой.)
        К черту безопасность. К черту тень.
        Теперь Рэд знает, что такое голод.
        Она съедает первое зернышко под древесной сенью.
        Она задыхается. Сворачивается калачиком. Ей не хватает воздуха. Она разваливается на части, стараясь не задеть свое сердце.
        Она вспоминает, что отключила органы. Эта боль ей в новинку.
        Она не включает их и когда глотает второе зернышко.
        На болоте исполинские чудища вторят ее стону. Она больше не человек. Она – жаба; она – кролик в руке охотника; она – рыба. Она – на мгновение – Блу, оставшаяся наедине с Рэд, вдвоем, вместе.
        Она съедает третье письмо.
        На болото опускается тишина.
        Послевкусие щиплет язык и переполняет ее. Она плачет и смеется сквозь слезы и позволяет себе расслабиться. Ее могут найти здесь, могут убить. Ей все равно.
        Среди динозавров Рэд засыпает.
        Ищейка, вся в грязи, побитая и изодранная, находит ее спящей, касается ее слез рукой без перчатки и пробует их на вкус перед тем, как уйти.


        Дорогая Земляника,


        Лето спускается, как пчела на клевер, – золотое, шумное, мимолетное. Дел – невпроворот! Это мое любимое в таких миссиях – чувствовать себя как выжатый лимон в конце дня; никаких тебе рекуперационных бассейнов, ни целебных эссенций, ни тихого зеленого журчания в мозговой жидкости – только пот, соль и солнце на спине, и все до единого вовлечены в этот дивный танец познания своего тела, поклонения своему телу.
        Мы собираем ягоды. Ловим речную рыбу. Охотимся на уток и гусей. Возделываем сады. Мы устраиваем ярмарки, жжем костры, говорим о философии и, когда это необходимо, пускаем в ход кулаки. Люди живут; люди умирают. Этим летом я так много смеялась, и смех давался мне с потрясающей легкостью.
        Ты говоришь, что мое письмо застало тебя в минуту голода. Не выразить, как много это для меня значит – то, что я, возможно, научила тебя этому чувству, каким-то образом поделилась им с тобой, заразила тебя. Я надеюсь, что ты не тяготишься им, и в то же время мечтаю, чтобы оно обожгло тебя. Я хочу обострить твой голод в той же мере, в какой мне хочется и утолить его, зернышко за зернышком, письмо за письмом.
        Я хочу рассказать тебе что-нибудь о себе. Рассказать честно, или не говорить ничего.


        Твоя,
        Блу.


        PS. Я так рада, что ты прочитала Митчисон. Константинополь действительно непрост, но, возможно, читать будет легче, если представлять книгу путешествием по этапам развития повествовательных традиций. Мифы и легенды уступают место истории, которая в свою очередь снова уступает место мифу, подобно тому, как полы занавеса расходятся и снова встречаются в начале и конце спектакля. У Митчисон Халла начинает со скандинавских мифов, существовавших задолго до времени книг, а к концу оказывается вовлечена – я бы даже сказала, внедрена – в мифы тех, с кем проводила свое путешествие. Все хорошие истории совершают путь извне и внутрь.


        Дорогая Малина,


        Не то чтобы раньше я никогда не замечала, как много в мире всего красного. Просто оно никогда не имело для меня значения большего, чем зеленое, белое или золотое. Теперь же весь мир словно поет для меня красками лепестков, перьев, камешков, крови. Не то чтобы он не пел и раньше – Сад любит музыку с чувством, которое невозможно озвучить, – но теперь его песнь обращена мне одной.
        Одной. Я хочу рассказать тебе о том времени, когда я узнала это слово – одна, – узнала по-настоящему, всем своим существом. О причине, по которой я – перекати-поле, одуванчиковое семя, камень, который катится под откос, пока не застрянет на одном месте, а затем снова приходит в движение.
        Думаю, тебе известно, что нас взращивают: семена опускают в землю, побеги пускают корни сквозь время, а потом Сад пересаживает нас в новую почву. Наши посевные лунки запрятаны так тщательно, что все, сказанное мной ранее о вражеском подступе, на самом деле немыслимо: наступает время сева, Сад раскидывает нас, и мы окапываемся в переплетениях времени и сливаемся с ними. Здесь нет какой-то терновой заставы, через которую можно было бы продраться; мы и есть эта застава, только мы: бутоны роз с шипами вместо лепестков. Единственный способ подобраться к нам – это проникнуть в Сад, расположенный в таких низовьях времени, что даже среди наших собственных агентов далеко не всем это под силу – найти пуповинное корневище, которое соединяет нас с Садом, а затем его каналами подняться по времени, как лосось вверх по течению. И если бы кто-то из вас мог это сделать, то нас бы уже давно не существовало – имея такой доступ к Саду, вы могли бы стереть в порошок всю нашу Смену.
        (Я не могу, не должна тебе этого говорить. Вопреки всему, я продолжаю думать: может, в этом и был твой коварный план, может, именно эту информацию ты и стремилась заполучить все это время – может, но имеет ли это на самом деле значение? Точка невозврата, пройденная тысячелетия тому, хранится у меня в подкожной пазухе, которую я вырастила под левым бедром, сложенная вчетверо и пахнущая чаем. Конечно, не медальон с волосами, но разве бесплотные сущности не заслуживают чего-то в равной степени замысловатого?)
        Короче.
        Кажется, я никогда не писала о пряди, на которой Сад посадила мое семя – согласись, начинать «рассказ о моей жизни с самого начала»[14 - Цитата из романа Чарльза Диккенса «Дэвид Копперфильд» приведена в пер. А. Кривцовой и Е. Ланна.] кажется абсурдным в случае таких, как мы, – но в ней и не было ничего особенного. Альбические края Пряди 141 в самый год смерти ее Чаттертона, однако, я бы попросила тебя не составлять моего гороскопа. Когда я была совсем маленьким, едва-едва проклюнувшимся ростком Сада, укоренившимся в теле пятилетней девочки, я заболела. В болезни как таковой не было ничего необычного: нас часто инфицировали намеренно, закаляя против болезней далекого будущего и инъецируя различные дозы бессмертия, в зависимости от того, чем мы должны были стать, когда Сад выпустит нас в целостность косы.
        Но со мной было по-другому. Это не Сад заразила меня, чтобы сделать сильнее; это сделал кто-то извне, чтобы добраться до Сада.
        Это не могло быть возможным. Ведь я была впутана в самое естество пряди. Но как-то и почему-то я оказалась скомпрометирована неприятелем. Сама я воспринимала происходящее через призму какой-то сказочности; меня клонило в сон, и я зависала в том промежутке между сном и явью, когда нельзя быть уверенной, реально ли то, что ты видишь, или это рой нанитов перепрошивает твои нейронные связи.
        (Однажды я имела несчастье с этим столкнуться. Было неприятно. Надеюсь, тебе никогда не придется бить себя током, чтобы выжечь паразитов из собственного мозга. Впрочем, возможно, вас этому учат на основах боевой подготовки.)
        Я помню поцелуй и какую-то пищу. Что-то настолько ласковое, что я и помыслить не могла об этом, как о чем-то недружелюбном. Сказка, да и только. Я помню яркий свет, а потом – голод. Голод, выворачивающий наизнанку, самый первобытный, какой только можно себе представить, голод, уничтожающий все остальное во мне: я была так голодна, что не могла смотреть, не могла дышать, и что-то будто распахнулось внутри меня и велело мне искать. Кажется, какая-то часть меня кричала, но не имею понятия, какая именно; мое тело стало ревущей сиреной. Всем естеством я обратилась к Саду, моля накормить меня, прекратить все это, не дать мне исчезнуть…
        А Сад взяла и отрезала меня.
        Это – стандартный протокол действий. Сад должна жить. Сад всегда отсекает лишнее, черенки, цветы, плоды, так было, есть, будет, и Сад продолжает жить и цвести и становиться сильнее. Сад не могла позволить голоду выбраться за мои пределы.
        Сейчас я понимаю это, но тогда… Я никогда не оставалась одна. И я думаю о тебе, о том, как ты сама выбрала для себя одиночество, сама обособилась от остальных, но я… я осталась лишь своим телом, лишь своими чувствами, всего лишь девочкой, к которой прибежали родители, потому что ей приснился дурной сон. Я коснулась их лиц, и они были моими; дотронулась до кровати, на которой лежала, услышала запах яблочного варенья, что варилось где-то во дворе. Можно было представить, как будто, по-своему, я сама стала Садом – настолько самобытная в своей целостности, в своих пальцах, в своих волосах, в своей коже, такая же законченная, как Сад, только в отдельности от нее.
        Голод бурлил во мне целую неделю, в течение которой я так много ела, что родители начали шептаться о кашах из яичной скорлупы и топора. Я научилась его скрывать. А потом, через год, Сад приняла меня обратно.
        Привив меня вновь, будто никогда и не отрезала, Сад зондировала меня, всматривалась и ковырялась во мне, пичкала лекарствами и защитными средствами, шарила по мне изнутри и снаружи. Ничего подозрительного обнаружено не было. Разве что странным образом ускорилось мое взросление, но и только. И по прошествии нескольких лет, в течение которых с меня не спускали бдительного взгляда, опасения, что меня могли скомпрометировать, по большей части развеялись; ничто в косе не намекало на саботаж, бравший начало на моей пряди. Важно также оговорить, что попытка проникновения в волокно ни к чему не привела (хотя и увенчалась успехом; но поскольку больше никогда не предпринималась вновь, можно предположить, что ответный ход Сада оказал должное воздействие на все заинтересованные стороны). И Сад начала отправлять меня на задания, заполняя большую часть меня собой, поощряя меня и повышая в ранге, но всегда держа на расстоянии вытянутой руки.
        На мои причуды смотрят сквозь пальцы – на мою любовь к городам, к поэзии, на мою тягу к освобождению от корней, на то, что я в некотором роде скорее Садовник, чем Сад или плод Сада. На мои аппетиты, которые не в состоянии удалить все жизненные соки Сада.
        Однако ты, Рэд…


        Моя Яблоня, моя Яркость,


        Иногда ты пишешь такие вещи, которые я только хотела, но не решалась сказать. Я хотела сказать, что хочу напоить тебя чаем, но не сказала, а ты написала мне об этом; я хотела сказать, что твое письмо самым буквальным образом живет во мне, но не сказала, а ты написала мне о строительстве и событиях. Я хотела сказать, что слова причиняют боль, но метафоры пролегают между ними, как мосты, и слова становятся камнями, на которых они держатся, камнями, в агонии высеченными из тела земли, но созидающими нечто новое, обоюдное, нечто большее, чем одна Смена.
        Но я не сказала, а ты написала мне о ранах.
        Хочу сказать сейчас, пока ты не опередила меня: Рэд, когда я думаю об этом зернышке у тебя во рту, я представляю, что вложила его туда своими руками, пальцами касаясь твоих губ.
        Я не знаю, что это значит. Странным образом это похоже на то, как будто меня снова отрезают от Сада – как будто я стою на пороге чего-то, что полностью перекроит меня.
        Но я доверяю тебе.
        Возьми мои годы, возьми эти зерна, и пусть из них вырастет что-то такое, что станет моим ответом. Мне не хватает твоих долгих писем.


        Люблю,
        Блу.

        Даже самые долгие миссии рано или поздно подходят к концу.
        Это происходит так: Блу лежит на животе, болтая ногами в воздухе, ее локти и предплечья покрыты оттисками веток, и стеблей, и спутанных трав.
        Игровое поле, на котором помещается и она, и травы, представляет собой сферу, и косу, и чащобу сплетенных деревьев. Сад продолжает держаться позиции, что вражеская Смена излишне полагается на обманки и увертки во времени, то и дело скользя по его глади пущенными «блинчиками», никогда не окунаясь в поток с головой, полагая, что разогнать круги по поверхности достаточно, чтобы повернуть его течение в другое русло. Сад говорит: во времени нужно обжиться, чтобы повлиять на него основательно и надолго; затеять долгую игру и одержать в ней победу.
        Блу так сосредоточена на своем занятии, что замирает все вокруг. Она корпит над косой и наливается зеленью, уходя лабиринтами корней в глубь земли, в воздух, в воду.
        Вдруг она останавливается. Ее руки дрожат.
        Я представляю, как бы ты перегнулась через мое плечо, поправляя мою руку на горле жертвы, направляя плетение пряди.
        Она никогда раньше не обращала внимания на свои руки – свои собственные руки, становящиеся прядью.
        Это все меняет. Травинки завязываются идеальными узелками. Когда она бежит, мир кренится набок, и многомерные тысячелетия сводятся к одной идеальной партии в го с немыслимым последним дамэ, которое только и ждет, когда Сад заявит на него свои права, выдавливая Агентство с доски, как фикус-душитель выдавливает растение-хозяина.
        Ее распирает от всего, что творится внутри, когда она сливается с Садом, и ощущает ликование, подобное весеннему разливу реки, и Сад наполняет ее любовью и одобрением, которых хватило бы на всех сирот мира на сто лет вперед.
        Блу не хватает совсем чуть-чуть. Это чувство несравнимо ни с чем, что когда-либо дарила ей Сад с поры того, самого первого, отлучения. Но в мерцающем вихре освежающих, успокаивающих цветов она удерживает крошечную жилку себя отдельно от остальных, видит руку на руке на горле и думает: «Поскорей бы увидела Рэд».


        Дорогая Блу,


        Жаль, что я не смогла лицезреть твой триумф. Зная кое-что о твоей миссии, о природе твоего внедрения, наизусть выучив ритм твоих шагов, я уже чувствую перемены, которые обрушатся на нас с твоей легкой руки. Времена года сменяют друг друга. Ты освобождаешься – от реабилитации и от задания. Меня же наверняка пошлют устранять причиненный тобой урон. И мы с тобой вдвоем снова будем бегать по кругу, вверх и вниз по косе, пожарная и поджигательница, две хищницы, охочие только до слов друг друга.
        Смеешься ли ты сейчас, морская пена? Улыбаешься ли, льдинка, обозревая свой триумф с ангельской отстраненностью? Приказываешь ли мне, воскресший из сапфирового пламени феникс, еще раз взглянуть на твои великие деяния?
        Я придумываю себе отвлечения. Рассуждаю о стратегиях и методах. Говорю о том, что знаю о том, что знаю. Я строю метафоры, чтобы подступиться к огромному факту тебя по наклонной.
        Я посылаю это письмо на падающей звезде. Вход в атмосферу опалит его и оставит следы, но не расплавит. Я пишу его огнем по небу – падение под стать твоему взлету.
        Твоя похвала задевает меня, ведь, несмотря на то, что я легко говорю о каких-то вещах и сломя голову бегу по земле, которая кажется тебе минным полем, для меня это обычная почва. Но твое последнее письмо… Я слишком хорошо упускаю из виду. Слишком наловчилась не замечать. Я стою на краю пропасти, и… черт побери.
        Я люблю тебя, Блу.
        Я любила тебя всегда? Или нет?
        Когда это произошло? Происходило всегда? Любовь, как и твоя победа, проникает даже в прошлое. Она отвоевывает нашу самую первую встречу, наши сражения и потери. Задания становятся свиданиями. Не сомневаюсь, что когда-то было время, когда я тебя не знала. Или то время приснилось мне, точно так же, как часто снишься ты? Всегда ли мы довольствовались друг другом в этой погоне? Я помню, как гонялась за тобой по всему Самарканду, трепеща при мысли, что смогу коснуться пряди твоих волос, выбившейся из прически.
        Я хочу стать для тебя телом.
        Я хочу преследовать тебя, находить тебя, хочу, чтобы ты ускользала от меня, дразнила и обожала меня; я хочу побеждать и быть побежденной, хочу, чтобы ты точила и заостряла меня. Я хочу пить вместе с тобой чай – через десять лет и через тысячу. На далекой планете, которую однажды нарекут Кефалом, растут цветы; они распускаются раз в столетие, когда живая звезда и ее двойная черная дыра выстраиваются в ряд. Я хочу нарвать тебе целый букет, за все восемьсот тысяч лет, чтобы ты могла разом вдохнуть всю историю нашей помолвки, все эпохи, которые мы вылепили вместе.
        Мой слог становится высокопарным; проза окрашивается в пурпур. И все же не думаю, что ты станешь надо мной смеяться, а если и станешь, твой смех доставит мне только радость. Возможно, я слишком много раз перечитывала простое слово, которым ты закончила свое письмо. (Но тебя никогда не бывает слишком, и выбранное тобой слово отнюдь не простое.) Возможно, я слишком напираю. Честно говоря, любовь смущает меня. Я никогда не испытывала этого раньше – я знала радость секса, знала крепкую дружбу. Ни то ни другое не кажется здесь уместным, а любовь кажется сильнее их, вместе взятых. Поэтому позволь мне говорить как на духу, в меру моих умений.
        В юности я искала уединения. Ты видела меня тогда, на утесе, терпеливо ждущую и ничего не подозревающую.
        Но когда я думаю о тебе, я хочу уединиться с тобой вдвоем. Я хочу сражаться, против и за. Я хочу жить в постоянном контакте с тобой. Я хочу быть твоим контекстом, и чтобы ты стала моим.
        Я люблю тебя, и я люблю тебя, и я хочу узнать, что значат эти слова вместе.


        Люблю,
        Рэд.

        Комендант вызывает Рэд в полевой штаб.
        Повсюду, как и обычно, кровь. На сей раз преимущественно замерзшая, поэтому запах не такой нестерпимый.
        Агентство облюбовало русский фронт неподалеку от главной косы, где нацисты освоили фокус с воскрешением мертвых – ничего сверхъестественного, но порой природе свойственны странные проявления, о которых редко подозревали ученые двадцатого века. Жующие трупы источают резкий плесневый запах, который бьет в нос, когда Рэд подходит ближе. Все это – дело рук серьезного противника и явно говорит о вмешательстве снизу. Небо почти сплошь белое, но снегопад временно прекратился, и высоко наверху проступила прозрачная синева.
        Здесь погибнут советские солдаты, замерзшие, голодные и напуганные. Они будут удерживать пост ровно столько, сколько потребуется Жукову, чтобы укрепить другую, более важную позицию за ними. Они храбрецы, эти юноши и девушки – последних, кстати, совсем не мало. Делятся друг с другом последним, что у них осталось: песнями из родного дома, прибаутками, содержимым фляг. Храбрость их не спасет. Не спасет и траурная серьезность, написанная на мрачных лицах их командиров.
        Приходят и уходят другие оперативники, принося с собой кто рапорты, кто ящики с оружием, кто обескровленные, безжизненные тела своих товарищей. Трофеи и дань памяти. Все выглядят испуганными. Они отлично вписываются.
        В целом хорошее место для штаба.
        Обычно комендант заседает в верховьях времени, в какой-нибудь очередной перламутрово-хрустальной цитадели. Порой, когда Рэд вызывали «на ковер», она обнаруживала себя на пустой платформе, вращающейся по орбите вокруг незнакомой звезды, где Агентство не заботилось даже о том, чтобы принять облик человекоподобного начальства, к которому Рэд могла бы обращаться. Ее слушают только звезды.
        Когда-то комендант и сама проходила гелевую сушку, как и все ее агенты. Но давным-давно она вернулась в свою капсулу и теперь скитается по времени и пространству развоплощенным разумом, привязанным к огромным гиперпространственным машинам Агентства и повязанным с ними. Она принимает физическую форму только в случае острой необходимости и выбирает если не отсутствие формы, то первую, которая окажется под рукой. Но чаще она размышляет над абстракциями и просчитывает траектории во времени, полагая своих многочисленных агентов многомерными векторами и узлами. Все проблемы кажутся элементарными, если смотреть на них с достаточной высоты. Самый сложный узел можно развязать парой десятков или десятком тысяч смертей.
        Подобное отстранение уместно в ходе активных сражений. Решения, принятые вдали от фронта, защищены от диверсии и саботажа.
        Минуя трупы, Рэд плотнее кутается в пальто. Не для того, чтобы сохранить тепло своего тела – она почти не мерзнет даже в этом убийственном холоде, – но чтобы сохранить внутри маленький голубой огонек.
        Поражение требует незамедлительной реакции. Роскошь принимать решения на расстоянии становится непозволительной. Сама комендант, конечно, по-прежнему остается внизу, но создает свою локальную копию для решения текущих задач, ликвидации последствий и разведки. Эта копия поднимается по косе в прошлое и оттуда ведет учет новым нитям, которые выпрял Сад, прядям, которые он сместил, узлам, которые завязал.
        Однако полевые штабы особенно уязвимы. Поэтому строят их в пузырях времени, укрепленных против причин и следствий.
        Рэд проходит мимо трех мужчин, из последних сил сдерживающих своего павшего, зараженного товарища, мимо врача, безуспешно зашивающего онемевшую от мороза рану ледяными пальцами, и знает, что, что бы здесь ни случилось, все это пройдет и все эти люди умрут.
        Очень уместно.
        Рэд ныряет под полог комендантской палатки.
        Комендант предстает перед ней в облике крупной женщины в военной форме и фартуке, с окровавленными клещами в одной руке. Она держит их так, как будто не привыкла держать предметы. Рядом суетятся лейтенанты, суют ей рапорты на куцых носителях этого периода истории: бумага, мимеограф, карта. К деревянному стулу привязан мужчина: он без сознания, раздет, изо рта у него капает кровь. В палатке теплее, чем на улице, но не намного. Его полуоткрытые глаза – ясно-лазоревого цвета.
        Рэд отдает честь.
        – Вон отсюда, – приказывает комендант своим подчиненным, и те удаляются. Мужчина остается. Не издает ни звука. Возможно, он их не замечает или надеется, что они не заметят его.
        Можно считать, что они остались одни. Рэд ждет. Комендант расхаживает из стороны в сторону. Ее руки в крови, но она то ли не замечает этого, то ли не придает значения. Чужие тревоги испещрили ее лицо морщинами. Они принадлежат женщине, чье тело сейчас заимствует комендант, но ей они к лицу. Военные действия ожесточились. Рэд живо представляет эти клещи у себя во рту, представляет, как они смыкаются на ее резцах или клыках, и решает: и пусть, если так. Она не потревожит свой огонек внутри.
        – Наши дела плохи, – говорит комендант. – Неприятель провел долгую и кропотливую работу, ловушки, расставленные вверх и вниз по косе, были приведены в действие одним оперативником, единолично запустившим каскад. Я бы восхитилась, если бы это не откинуло нас так далеко назад. Одно хорошо: их новая коса слаба. Ее еще можно расплести. И мы это сделаем. – Комендант поднимает взгляд на Рэд и смотрит на нее удивленно. – Вольно. Разве я не сказала «вольно»?
        Рэд подчиняется. Неуверенность коменданта по такому пустяку тревожит ее. Ей есть чего опасаться? Она ведь теперь вроде как предательница?
        – Прибегнув к математическим расчетам и более примитивным методам, мы вывели возможное решение. – Она откладывает клещи, берет лист бумаги и протягивает Рэд: – Ты узнаешь эту женщину?
        Сложно снова не вытянуться по стойке «смирно». Она берет лист бумаги и заставляет себя взглянуть на карандашный рисунок взглядом человека, который пытается нашарить в памяти лицо, однажды увиденное на поле боя, а затем забытое. Рэд разглядывает женщину, прописавшуюся в ее снах, и вдруг понимает, что еще никогда не осмеливалась так долго ни смотреть на это лицо наяву, ни даже задерживаться на воспоминании о нем.
        Связанный мужчина стонет.
        Рэд его не винит. Что известно коменданту? Это ловушка? Если бы в Агентстве что-то знали, разве не убили бы ее прямо на месте? Или у них на нее другие планы?
        – Узнаю, – отвечает она наконец. – Я встречалась с ней на поле боя. Конкретно это лицо я видела в битве при Аброгасте-882. У нее есть другие.
        Но все ее лица объединяет одинаковая неподвижность во взгляде и коварная, умная складка в уголке губ. Она сияет изнутри. Об этом Рэд предпочитает умолчать.
        – Там наши наблюдатели и зарисовали этот портрет.
        В палатке внезапно становится холоднее, чем снаружи. Наблюдатели. Давно ли? Что они видели? Она вспоминает свой поединок с тенью.
        – Я так понимаю, это тот самый оперативник, который запустил каскад.
        – И она же все для него подготовила. Профессиональна и опасна. По-своему не менее опасна, чем ты.
        Удобный момент.
        – Я поставлю ее на первое место в своем списке задач.
        И мы продолжим охотиться друг за другом.
        – Переверни рисунок, – говорит комендант.
        Когда Рэд брала листок из ее рук, его обратная сторона была пустой. Теперь на нем изображен разноцветный клубок, который она больше привыкла визуализировать в трехмерном формате. Она расфокусирует зрение, чуть сводит глаза к переносице, и из разноцветного хаоса выступает топология. По сердцевине косы проходит зеленая нить, которая должна быть синей, по мнению Рэд, и то там, то сям она сворачивает вбок, пересекаясь с другой, серой, которая должна быть красной. Какую степень непонимания она может отыграть, продолжая оставаться убедительной?
        – Ничего не понимаю.
        – Насколько мы смогли отследить, ее перемещения в верховьях и низовьях времени сформировали ядро новой косы. Но в местах этих отклонений… эта серая линия представляет уже твой маршрут.
        – Мы пересекались на Аброгасте-882, – говорит Рэд. – И, кажется, в Самарканде. – Что еще может знать комендант? Она видит сквозь абстрактные концепции, напряжение, вес, сквозь предложения и контраргументы. – И в Пекине.
        Как Рэд объяснит коменданту эту топологию, которая снова и снова сводит ее с Блу? Она думает над ответом, параллельно делая вид, что не думает ни о чем.
        – Ты меня неправильно поняла, – отвечает комендант. – Мы полагаем, что ваши пути пересекались потому, что она делала все для этого возможное. Зачастую почти незаметно: вносила вверху и внизу правки, совсем незначительные, которые почти невозможно обнаружить.
        – Что вы имеете в виду?
        Она знает, что имеет в виду комендант, но также знает, какая роль ей отведена в этом представлении.
        – Она готовит тебя к чему-то. Ее поведение говорит о склонности к широким жестам. Тобой манипулируют. Незаметно, возможно, даже для тебя самой. Но ее хозяева хотят, чтобы в наших рядах появилось слабое звено.
        Это может быть правдой. Неправда, но может быть. Она знает, что это неправда. Знает.
        – Я не предавала вас.
        Как правило, людям, которые не предают, не приходится говорить этого вслух, но комендант слишком погружена в свои мысли, чтобы заметить.
        – Мы полагаем, что она хочет завербовать тебя. Заронить в тебе зерно неудовольствия. Мелкие ощущения, на которые ты могла даже не обратить внимания. Убивать тебя она не планирует: мы просканировали тебя и не обнаружили следов заражения.
        Когда это ее сканировали? Кто? И что они обнаружили?
        – Теперь она ждет, когда ты сделаешь встречный шаг: задашь ей вопрос, инициируешь контакт. Что-то достаточно незаметное, что могло бы остаться невидимым для наших радаров. Это послание будет нашим порталом. Через него мы нанесем свой удар.
        Снаружи ни с того ни с сего раздается залп одинокого артиллерийского орудия. У Рэд звенит в ушах. Связанный мужчина стонет. Комендант не ведет даже бровью. Она не догадывается, что должна как-то реагировать. Рэд не хочет ломать комедию перед этой женщиной, но ей нужно потянуть время, и расспросы могут в этом помочь.
        – Что вы предлагаете?
        – Что тебе известно, – спрашивает комендант, – о генетической стеганографии?
        Это один из тех вопросов, на которые комендант не ждет от Рэд ответа.
        – Наши лучшие умы помогут тебе разработать послание. Покончив с ней, мы покончим и с угрозой – лишенные стержня, все недавние достижения нашего противника будет легко аннигилированы. Ты имеешь критическое значение для дальнейшего хода войны, агент. – Комендант берет со стола запечатанное письмо и протягивает ей. Она не привыкла к этим рукам и держит его слишком крепко. Рэд берет письмо. На конверте остаются пятна крови, бумага помята стальной хваткой коменданта. – Поставь на паузу все текущие операции. Отправляйся на нить, указанную здесь. Приступай к работе. Спасай мир.
        – Так точно, – Рэд еще раз отдает честь.
        Комендант салютует ей в ответ, затем снова берет в руку клещи. Связанный мужчина начинает кричать еще до того, как Рэд выходит из палатки.
        Коллега машет ей рукой, хочет поговорить. Рэд, не останавливаясь, направляется исполнять свой долг. Она преодолевает десять нитей, целый континент и несколько столетий, прежде чем упасть у подножия огромного радужного водопада, называющегося Моси-оа-Тунья. Она не плачет.
        Она даже не моргает.
        Некоторое время спустя над ее ухом проносится пчела и начинает танцевать перед ней в брызгах воды. Рэд читает письмо, которое та выписывает в воздухе, и чувствует накатившую поверх огонька в ее груди тошноту. Они должны постараться. И у них непременно получится.
        Дочитав, она тянет руку к пчеле. Та опускается на ее ладонь и вонзает туда свое жало.
        Позже, когда Рэд уходит, маленький, необычайно рисковый паучок набрасывается на труп пчелы. Еще позже, когда паук наедается досыта, паука съедает Ищейка.


        Кровь моего сердца,


        Я танцую для тебя – в теле, созданном для сладости, в теле, которое разрывается на куски, защищая то, что ему дорого. Письмо ужалит тебя, когда будет закончено. Не противься и прочти постскриптум в его предсмертных корчах.
        Танцую – это письмо будет очень скучным, – потому что это чувство во мне, этот пульсирующий жар, это рассветное солнце, которое едва умещается в моем небе, само рвется в пляс. Знать, что и в этом мы тоже равны – в барабанном ритме моей крови, на этом пиру, который не оскудевает, как бы яростно я на него ни набрасывалась, – Рэд. Рэд, Рэд, Рэд, я хочу посвящать тебе стихи, и я смеюсь, когда учу это крохотное тельце своему счастью, знай, смеюсь над своей шуткой и от облегчения – такого облегчения, как будто я лежала, простертая на каменном алтаре с занесенным надо мной ножом, и вдруг увидела твои глаза и твою руку, направляющую лезвие.
        Эта покорность, должно быть, и есть сытость. Как же много мне потребовалось времени, чтобы понять это.
        Я люблю тебя Рэд. Рэд, я буду слать письма и напоминать тебе об этом из всех эпох, письма, состоящие из одного-единственного слова, письма, что будут щекотать твои щеки и хватать тебя за волосы, письма, что будут кусать тебя, метить тебя. Я буду писать тебе муравьями-пулями и пауками-осами; буду писать акульими зубами и морскими раковинами; буду писать вирусом и солью девятого вала, попавшей в твои легкие; буду…
        …стоп, здесь я остановлюсь. Сомневаюсь, что начинать надо с этого. Я хочу получать цветы с Кефала и алмазы с Нептуна, хочу сжечь дотла тысячу планет, разделяющих нас, и посмотреть, что прорастет из их пепла, и чтобы мы могли наблюдать это плечо к плечу, довольствуясь контекстом, понятным только нам двоим. Я хочу повстречать тебя во всех местах, которые были мне дороги.
        Я не знаю, что в этой ситуации делать таким, как мы, Рэд. Но я жду не дождусь, когда мы научимся этому вместе.


        Люблю тебя,
        Блу.


        PS. Я пишу это жалом, Рэд, но в этом жале вся я, вся моя истина, и, дописывая этот постскриптум, я рвусь на клочки и умираю на твоей ладони.

        Когда Блу перерезает горло очередной своей жертве, лежа в уютном коконе из парчовых покрывал отеля «La Licorne», на шелковых простынях, которые ей почти жаль портить, ей хочется петь, но она слишком профессиональна для этого. Самое легкое дело со времен ее грандиозного успеха и на одной из ее любимых прядей; Блу ощущает себя практически в отпуске, так она расслаблена, счастлива. В то время как остальные заняты, ухаживая за новым побегом, она чертит ножом свежие полосы в мягкой плоти.
        Она не поет, но при виде яркой струи графской крови, пузырящейся под ее ладонями, она испускает вздох, а с языка рвутся баллады. «Граф был красавец собой!» [15 - Из баллады «Две сестры» Альфреда Теннисона в пер. О. Чюминой.]
        Блу никогда еще не строила планов. И уж точно не для себя. Ее работа – приводить в исполнение (она почти смеется, пока моет руки, но сдерживается), делать. Ей известны предостерегающие увещевания поэтов, разбросанных по полудюжине прядей: о мышах, людях, планах, каналах, Панамах, но сейчас она делает именно это – планирует. Она сидит у восьмиугольного зеркала у себя в номере, который, естественно, никогда не покидала через дверь – как в дешевом бульварном романе, что лишь добавляет ей радостного удовольствия, – и плетет из темных волос долгую, сложную конфигурацию. Она укладывает пряди в цветную диаграмму, строит из них карту и думает о поверхностях, о равновеликих противоположностях, о завораживающей взаимности отражения. Заводя руку за руку, лениво перебирает сценарии ведения и поддержания диалога.
        Она победила – с этим чувством она хорошо знакома. Она счастлива – а с этим нет.
        Она спускается по лестнице, чтобы встретиться со своим алиби в ресторане, и улыбается, мыслями переносясь к коньяку, который успела присмотреть ранее этим днем – самому красному, – к тому, как напиток наполнит ее рот сладким огнем.
        Из глаз алиби на нее смотрит Сад.
        Сердце Блу стучит ровно, но плавное легато, в котором она прячет ритм его биения, вполне может показаться стаккато Саду. Блу медленно берется за позолоченную спинку стула и так же медленно приподнимает уголки губ в улыбке. Она выдвигает стул и садится, пока Сад наливает бокал красного вина, симметричный тому, что уже стоит перед ней.
        – Надеюсь, ты не против моего внезапного визита. – Сад поднимает на Блу озорные зеленые глаза. – Но мне хотелось выпить за наш успех при личной встрече. Образно говоря.
        Блу усмехается и тянется через стол, чтобы с теплотой сжать ее пальцы в своей руке.
        – Рада видеть тебя. Образно говоря. – Блу отпускает руку, берет свой бокал, вскидывает бровь. – Но что-то тревожит тебя.
        – Сначала выпьем. – Сад поднимает бокал, и Блу вторит ее жесту. – За сокрушительный успех.
        Они звонко чокаются и пьют. Блу прикрывает глаза, слизывая цвет с губ, стирая имя, которое продолжает обволакивать язык, и вслушивается в бархатистый, густо-зеленый голос Сада.
        – Тебе грозит опасность, – говорит Сад вкрадчивым, почти извиняющимся тоном. – Я хочу отстранить тебя от дел.
        Блу открывает глаза, и на ее лице появляется выражение легкого недоумения.
        – Мы что же, даже не поужинаем сначала?
        Сад смеется – шелестит листвой. Она подается вперед, и Блу словно проваливается в ее глаза и ощущает на языке привкус покоя и безмятежности, что обещает этот взгляд.
        – Дорогая моя, – говорит Сад, – твои заслуги, конечно, трудно переоценить, однако нельзя не отметить, что твой почерк отличает некоторая… кичливость, назовем это так. Собственно, да. Пока твои братья и сестры цветут и растворяются во мне снова и снова, ты… – Сад скользит мягкой подушечкой пальца по щеке Блу с такой нежностью, что у той дрожит подбородок. – Ты витаешь корнями в воздухе, мой эпифит. Им не составит труда выследить тебя, конкретно тебя, по новой поросли. Ты, – продолжает Сад, как фикус-душитель прорастая своими словами в улыбке Блу, – всегда слишком любила оставлять после себя автографы.
        Блу бы выглядеть сейчас ошарашенной, но для этого она слишком профессиональна. А не то она бы прикусила губу. Забаррикадировалась в себе, замуровалась в склепе, утопила бы этот склеп в болоте и подожгла болото, спасаясь от панических «что», «когда» и «как долго».
        Вместо этого она пропалывает слова, взгляды, интонации Сада, распахивает вдоль и поперек, но не находит в них ничего, кроме заботливого неодобрения скверной привычки. Блу подается вперед и снова берет руки Сад в свои.
        – Если ты внедришь меня обратно прямо сейчас, – говорит она твердо, – мы будем готовы уступить завоеванные позиции. Да, это займет больше времени, но это шаг – пусть не вперед, а вбок. Не отстраняй меня, и мы еще обратим это в преимущество. Ты ведь не можешь не чувствовать этой перемены? Мы на пороге чего-то великого.
        – Так уж повелось, что за подобными порогами нередко обнаруживается край пропасти, – дружески замечает Сад.
        – Но в пропасть так удобно сбрасывать врагов, – парирует ей Блу. – Так уж повелось.
        Сад усмехается, и Блу понимает, что победила.
        – Ну, хорошо. Как только закончишь здесь, двигайся вверх по косе, пока не встретишь знак от меня, а затем сместись на двенадцать прядей. Там тебя будет ждать интересная перспектива. – Сад медленно высвобождает руки. – Ты нам дороже, чем думаешь, мое перекати-поле. Береги себя.
        Сад уходит, и Блу отпускает сухую ремарку о крепости вина, когда взгляд ее алиби снова становится осмысленным, они смеются, и остаток вечера протекает в благодушном настроении.
        На следующее утро, когда Блу выписывается из отеля, у консьержа растерянный вид.
        – Мои извинения, мадемуазель, – говорит он. – С вашим счетом произошла какая-то ошибка… Я подготовлю другой…
        – Позвольте взглянуть, – говорит Блу.
        Ее сердце не замирает, кожа не покрывается мурашками, рука в перчатке тянется к счету уверенно – Блу сразу видит истинную природу чернильной кляксы, притворившейся десятичной запятой. Она читает письмо, стоя перед консьержем.
        – Ах да, – тянет она теплым и ясным голосом. – Мы с подругой прекрасно провели время прошлым вечером, но столь изысканное шампанское действительно было бы перебором. Вы правы. – Она улыбается. – Праздновать нам было нечего.
        Она ловко сминает бумажку с кляксой, прежде чем консьерж успевает попросить ее вернуть, оплачивает новый счет, выходит из отеля и представляет крик экономки, который раздастся уже через час, чтобы не закричать самой. На улице садовник сжигает листья. Блу бросает счет в огонь, не сбавляя шага.
        Как только она уходит, Ищейка выуживает из огня тлеющую бумажку и съедает ее с пылу с жару.


        Дорогая Блу,


        Я не
        Я
        Черт
        В двух словах:
        Они знают.
        Не все. Еще не все.
        Но знают о тебе. Твой удар молота, твоя западня, твой триумф, твой выход – ты здорово навредила им, и они не дадут тебе шанса сделать это вновь. Ни за что.
        Они знают, что ты близка ко мне. Им как-то удалось поймать нас на карте, наши самые ранние моменты, невзирая на нашу осторожность. Они не знают о письмах, я так не думаю, только о твоем интересе и нашей близости во времени. Они прощупывают нас сквозь пряди, как какие-то пауки. Считают, ты хочешь завербовать меня. Так и было когда-то в начале? Ты поэтому написала мне в тот самый первый раз, кем бы мы ни стали друг другу с тех пор?
        Они считают, ты ждешь, что я свяжусь с тобой. Напишу тебе письмо. Я не могу даже рассмеяться. У них есть машины, способные переписывать клеточный код, синтезировать белки вспять. Они тебя никогда не встречали, они тебя никогда не читали, но знают тебя достаточно хорошо, чтобы сломить – если ты подпустишь их близко. И они считают, что если я напишу тебе, ты
        Я не могу это написать. Не могу
        Какие же они умные и какие глупцы.
        Твое письмо, жало, его очарование. Обещанные тобой «навсегда». Нептун. Я хочу повстречать тебя во всех местах, которые были мне дороги.
        Слушай меня – я твое эхо.
        Я скорее уничтожу мир, чем потеряю тебя.
        Я вижу только один выход. Это будет нетрудно – должно быть нетрудно.
        Отпусти меня. А я не буду сопротивляться.
        Я напишу письмо, как они скажут. Отправлю его. Ни при каких обстоятельствах не читай того, что получишь от меня в следующий раз. Когда ты не погибнешь, они поймут, что гамбит проигран. Возможно, твой интерес ко мне был поддельным. Возможно, я недостаточно созрела для тебя. Возможно, ты заметила ловушку до того, как захлопнулась дверца. Возможно, комендант просто ошиблась. Она и раньше ошибалась, и машины тоже.
        Просто… не читай того, что получишь после этого письма. Не отвечай.
        И мы пойдем дальше, каждая своей дорогой.
        Мне это ненавистно. Никогда раньше я не испытывала такой ненависти, как сейчас. Ты – все для меня, ты всегда будешь всем, но продолжать мы не можем. Мы не можем просто уйти.
        Но уйду я, если в результате ты останешься жить.
        Теперь они будут наблюдать за тобой и за мной пристальнее, чем когда-либо. Мы можем соперничать. Можем бегать друг за другом по времени, как делали это в течение многих веков, прежде чем я узнала твое имя. Но с письмами должно быть покончено. Со всем этим – покончено.
        Если я умру – так тому и быть. Я подписалась на эту войну, только чтобы умереть.
        Не знаю, упоминала ли я об этом прежде.
        Но тогда не умрешь ты. Ты не будешь страдать. Тогда тебя не аннигилируют.
        Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я буду писать это в волнах. В небесах. В моем сердце. Ты никогда этого не увидишь, но ты поймешь. Я стану всеми поэтами мира, убью их всех и поочередно займу место каждого, и всякий раз, когда на какой-то пряди будут писать о любви, это будет о любви к тебе.
        Но так, как сейчас, – уже никогда.
        Мне ужасно жаль. Будь я сильнее. Быстрее. Умнее. Лучше. Будь я достойна тебя. Будь я…
        Ты бы не хотела, чтобы я так поносила себя.
        Тебе придется сжечь письмо. Надеюсь, ты сумеешь его сохранить. Я сохраню воспоминание. Я представляю твои руки на бумаге. Я представляю себе твое пламя.
        Я бы хотела обнять тебя.
        Я люблю тебя.


        Р.

        Рэд докручивает концовку.
        На это уходит больше времени, чем она представляла. Никогда еще Рэд не проливала над письмом столько пота. День за днем она засыпает в белой комнате, просыпается в белизне и принимает душ в одиночестве. Затем прибывают эксперты и помогают ей стряпать яд.
        Эксперты разговаривают редко и всегда не с ней. В лаборатории они надевают защитные костюмы с щитками на шлемах, в то время как Рэд ходит босая. Они прибывают утром и уезжают ночью. Рэд остается. Пока эксперты заняты работой, она заглядывает им за щитки, и иногда ей удается рассмотреть их, безупречно красивых и холодных, как дома, в которых никто не живет, но ежедневно наводят порядок. Рэд подозревает, что они не всегда были такими невозмутимыми. Комендант выхолостила их, освятила, благословляя на это задание.
        Сообщение Рэд не должно подвергаться чрезмерному вмешательству и контролю, чтобы яд не пропах коллективной работой и не спугнул добычу. Так сказала комендант. Рэд не знает, можно ли ей верить.
        Она действует осторожно.
        Она никогда не плачет. Не посылает проклятья пустым стенам пустой лаборатории даже после того, как эксперты расходятся по домам. Она боится, что ее может подслушивать комендант.
        Она спит и видит сны о письмах.
        Это будет растение. Она сама выбрала форму: растение, проросшее из семени, чтобы дать Блу возможность уйти. Рэд делает ему шипы. Она создает ягоды коварного красного цвета и темные, маслянистые листья. Каждая его клеточка так и кричит об отраве.
        Она ждет возражений экспертов, но те молчат.
        Убить агента Сада – нет ничего проще. Умирают они так же, как все, но после – заражают все своими спорами, разносят по ветру одуванчиковый пух, проникающий в почву, их глубокие корни пускают новые побеги. Сломить агента – вот где хитрость: тут нужно особое варево, способное разорвать цепи памяти, спутать зародышевую линию. Применять его нужно с осторожностью. У них есть образцы Блу: капли крови в чашках Петри, прядь волос, возможно, принадлежавшая ей. Рэд не успевает придумать способ выкрасть образцы, когда эксперты бросают их в котел.
        Это письмо смерти. Для всех, кроме обозначенного адресата, оно покажется лишенным смысла. На текст будут нанизаны смертоносные слова, невидимые, пока механизм не придет в действие. Стеганография: скрытое письмо. Письмо внутри другого письма.
        Для наружного слоя Рэд сочиняет в меру простое послание, такое, какого ждет от нее комендант: она выражает заинтересованность; она соблазняет и бросает вызов. Записка почти ничем отличается от той, что прислала ей когда-то Блу.
        Она думает: «Не читай это».
        Она вспоминает, что чувствовала тогда, давным-давно, когда дразнила ее и наслаждалась вкусом своих побед. Голубика. Блу-да-буди. Настроение Индиго. Пытается заслонить этими воспоминаниями все то, что пришло после.
        Ничего не выходит.
        Она думает: «И какая из меня после этого путешественница во времени».
        Блу не клюнет на это. Прислушается к Рэд. Она же прочла письмо. Она все поймет. Должна понять. Единственное будущее, которое им суждено, – быть вместе порознь. Они так долго жили, не зная друг друга, воюя во времени. Они никогда не соприкасались, никогда не контактировали и даже не догадывались о том, что все это время они кроили друг друга.
        Нужно просто вернуться к той точке. А что?
        Будет больно. Но они и раньше терпели боль, спасая жизнь друг другу.
        Но есть и другой путь. Тот, который ей не хватает сил нанести на карту, и все-таки надо, потому что Блу славится не только своей неуловимостью, но и дерзостью, и другого шанса у Рэд может не быть.
        Поэтому, когда эксперты уходят, она прячет еще одно послание в послании, которое те уже спрятали в ее письме. Она вкладывает новый смысл в отравленные строки и маскирует его так, чтобы не заметили техники, и даже комендант ничего не заподозрила. Рэд остается только надеяться.
        Стеганография – способ скрытого письма. Текст любого послания можно спрятать в кроссворде, в книге, в произведении искусства, в рассветной ряби на глади реки. И в этом скрытом послании можно спрятать другое, на слой глубже, как делает сейчас Рэд. Съев одну из приготовленных ей ягод, адресат прочтет внешнее послание, внутри которого обнаружится яд. А дальше, за ядом, Рэд прячет еще одно письмо, считываемое только в момент смерти. Настоящее.
        Ей ненавистна мысль о том, что письмо будет прочитано, но она все равно его пишет, потому что это – конец, что бы ни случилось дальше.
        И потому, что это конец, она не может устоять перед соблазном превратить это орудие убийства во что-то прекрасное.
        Семя лоснится природным блеском. Когда оно прорастает, Рэд наделяет его ароматом. Когда расцветает, вливает в него цвет и яркость. Когда зреют ягоды, придает им гладкость и вкус. Шипы – и те зловещие шедевры. Она расписывает смерть любовью.
        Даже сейчас Рэд необходимо сделать для Блу все, чего та достойна.
        Блу не станет читать письмо. Она заметит ловушку.
        Все будет хорошо.
        И они вернутся к тому, с чего когда-то начали.
        И ничего не придется менять, хотя все уже изменилось.
        У них получится.
        Когда письмо закончено, она погружается в беспокойный сон.
        На следующий день они покидают лабораторию. Теперь ее нужно уничтожить – бомбой где-то на задворках истории. Рэд наблюдает за взрывом. Ей приказано не оставлять в живых никого. Но она делает по-своему – несколько спасенных жизней история может себе позволить.
        В туче поднявшейся пыли она читает письмо.
        Уходит.
        Некоторое время спустя тень бродит среди пепла и ест.


        Дорогая Рэд,


        Как пожелаешь.


        Б.

        Блу стоит в толпе аборигенов, наблюдая за комедиантами, паясничающими полчаса на сцене[16 - Перефразированная цитата из трагедии «Макбет» У. Шекспира приведена в пер. Ю.Корнеева.].
        В этой жизни она подмастерье аптекаря, этюд по светотени: коротко стриженные черные волосы под фетровым картузом, черный дублет поверх белой рубашки с рейтузами. Она разобралась с интересной перспективой Сада – приблизив одни роды, отдалив другие – и теперь медлит, наблюдая с периферии премьерную постановку новой пьесы.
        Если бы она была ученой – а Блу исполняла эту роль достаточно раз и знала, что ей бы понравилось, – она провела бы всестороннее исследование по всем прядям, изучая миры, в которых «Ромео и Джульетта» – трагедия и в которых – комедия. Она приходит в неописуемый восторг всякий раз, когда посещает незнакомую прядь и смотрит спектакль, не зная, чем он закончится.
        Сейчас она не испытывает восторга. Она наблюдает за представлением в напряженном предвосхищении сбывшегося пророчества.
        Блу уходит, не дожидаясь финала.
        Она возвращается в аптеку. Там, в горшке у окна, стоит растение – со слов аптекаря, любопытный гибрид между болиголовом и тисом. Его листья – темные и маслянистые; шипы – угрожающе изящные; ягоды – красные, как полукружья от ногтей, которые остаются на коже ладоней Блу всякий раз, когда она смотрит на них.
        Письмо великолепно составлено. Она – разваливается на части.
        Это, как ничто другое, приводит ее в бешенство.
        Она прилежно вырастила его из семечка – щербатого, неправильной формы, отцвечивающего синим в бумажном пакете, полном светло-коричневых семян. Целый год, в течение которого Блу заманивала новую жизнь в одно чрево и выскребала ее из другого, она ухаживала за растением и наблюдала, как то издевательски зреет в невыполненное обещание, в несыгранную партитуру.
        То, что растение написано на языке геомантии, само бросается в глаза: двоичный код, позаимствованный из левантийских рукописей, довольно примитивен. Скопления иголок и ягод на ветке образуют гадательные фигуры – conjunctio, puella[17 - Все 16 фигур в геомантии носят латинские названия. Фигура «Puella» обозначает девочку, девушку, молодую женщину. Фигура «Conjunctio» – связь, родство, дружбу, близость, симпатию, брак.], – из названий которых легко можно вычленить более сложную азбуку. «Дорогая Блу, я подумала о твоем предложении, но тебе придется проявить ко мне доверие. Общение с тобой представляет для меня большой риск, поэтому настоящее письмо я замаскировала под яд – съешь его и узнаешь, когда и где сможешь со мной встретиться».
        Это даже не похоже на Рэд. От мысли о том, что какой-то безликий агентурный шифровальщик стоял у нее над душой все время, пока она писала это письмо, рот Блу наполняется беспомощной яростью. Иногда ей снится, как она бросается на охранника Рэд, валит его на землю и что есть мочи бьет кулаками по лицу. Вот только в этих снах ее руки постоянно соскальзывают, не слушаются, и ни один удар не попадает в цель, а охранник смеется и смеется, пока изо рта у него не прорастает цветок и не произносит имя Блу.
        В хорошие дни она на пробу колет пальцы о шипы растения и думает о веретенах. В плохие дни – уходит на семьдесят лет вниз по косе и смотрит, как полыхает Лондон.
        Сегодня – отвратительный день.
        Одна ягода оторвалась и упала. Блу чуть не вскрикнула – а что, если это абзац? – и, зажав большим и указательным пальцами, подняла ее с земли, положила на ладонь, убедилась, что никакой шип не повредил ягоду и та не потеряла ни муравьиного глоточка своего сока. Еще не время, подумала Блу; год – это пустяк, год – это мгновение, когда ждешь письма, которое обнулило бы это; письма, которое противоречило бы противоречиям этого. Сроки ответа отмечены сроком жизни самого растения.
        По правде говоря, Блу оскорблена. Как банально, как неизобретательно. Рэд запретила читать ее следующее письмо – вот оно, не скрывающее своей ядовитости под видом проверки мотивов Блу, успехов Рэд. Блу умрет, если съест его, но если она этого не сделает, в Агентстве поймут, что кто-то предупредил ее, заподозрят Рэд и уничтожат ее вместо Блу.
        Ее сердце заслуживает быть разбитым обо что-то более достойное. У такого предательства должны быть более острые зубы. Но вот оно как. Теперь – только так.
        И все равно она гладит его листья. Все равно наклоняется, чтобы понюхать стебли: корица и гниль.
        Она всегда знала, что съест его до последнего корешка.
        Ягод – столько, сколькими письмами они обменялись. Она ест каждую медленно, прикрыв глаза, раздавливая некоторые об небо, а некоторые между зубами, катает на языке их приторный вкус. У ягод горькое, долгое послевкусие и обезболивающие свойства гвоздики – излишние, когда шипы начинают впиваться ей в щеки и горло. Она хочет чувствовать все.
        Она думает об овсянках, пока жует волокнистые стебли, думает даже покрыть голову белым покрывалом для более честного причастия. Она вытирает с губ яркую кровь и смеется, постепенно затихая, пока не поглощает весь вкус до капли.
        Она думает: «Горчит во рту чрезмерно сладкий мед»[18 - Из пьесы Шекспира «Ромео и Джульетта» в пер. О.Сороки.].
        Она вытирает слезы с лица, и те липко смешиваются с ее кровью. Она чувствует, как внутри нее что-то шевелится, как будто закручивается против часовой стрелки самого ее существа.
        Она встает с пола, споласкивает лицо, моет руки и садится писать письмо.


        Остановись.


        Блу. Я серьезно.
        Я люблю тебя. Но остановись. Не читай это. Каждое слово – смерть.
        Драгоценная Блу, возлюбленная Блу, мудрая, смелая, глупая Блу, не отмахивайся от этой угрозы, как ты всегда отмахивалась от смерти и времени. Это не какой-то заурядный фоновый риск, не случайно встреченный на дороге монстр, не дракон, не лесной зверь, не инопланетный бог, которого можно перехитрить и перевоевать. Все куда менее безобидно. Это – слова, написанные с одной целью: стереть тебя с лица земли, – и написанные мастерски. После них можешь даже не надеяться на второе пришествие.
        Отложи письмо. Мы все еще будем в жизни друг друга, воспоминаниями и соперницами. Мы будем пересекаться в погоне сквозь время, как раньше, до того, как я впервые узнала твои черты. Мы продолжим наш танец, но уже как враги. Ты только остановись сейчас, живи, люби и оставь все как есть.
        Остановись, любовь моя. Остановись. Найди слабительное, больницу, шамана, жреца или один из ваших лечебных коконов – время еще есть. Но оно на исходе.
        Остановись, черт бы тебя подрал.
        Я вынуждена выводить каждую строчку, представляя, как ты это читаешь, гадая, что заставляет тебя читать до сих пор, вопреки моим просьбам, в то время как твое тело восстает против тебя и яд овладевает им. От такого хочется выть. Если ты дочитала до этого места, значит, я тебя не стою. Я слишком труслива. Я позволила себя использовать. Если ты дочитала до этого места, значит, меня превратили в оружие и вонзили меня в твое сердце.
        Я слишком слаба.
        Откажись от меня. Уходи сейчас же. У тебя все еще есть шанс, каким бы ничтожным он ни был. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя.
        Уходи.


        Твоя навсегда,
        Рэд.


        Но ты все еще здесь. Ты ведь здесь. Мои уловки на тебя не действуют. Я надеялась, что ты уйдешь и спасешься, индиго. Но ты остаешься. Думаю, я бы осталась тоже. Надеюсь, я смогла бы поступить так же храбро, как ты. И мы обе отдали бы себя до конца, лишь бы прочесть последние строки друг друга, написанные водой и вечностью.
        Я люблю тебя. Если ты дочитала до этого места, мне больше нечего тебе сказать. Я люблю тебя, и я люблю тебя, и я люблю тебя, на поле брани, в полумраке, в выцветших чернилах, на морозном льду, окропленном тюленьей кровью. В древесных кольцах. В обломках планеты, умирающей в космосе. В кипящей воде. В жале пчелы и крыльях стрекозы, в звездах. В дебрях одинокого леса, где я скиталась в юности, задрав голову к небесам, – уже тогда ты за мной приглядывала. Ты просквозила через всю мою жизнь, и я знала тебя еще до тех пор, как узнала.
        Мне известны твое одиночество и твоя выдержка; ты – сжатый кулак, ты – лезвие ножа, осколок стекла в зеленом сияющем мире Сада. Но и в моем мире тебе не нашлось бы места. А я бы хотела взять тебя под руку и показать, откуда я родом, что я клялась творить и защищать. Не думаю, что тебе бы понравилось, но я мечтаю увидеть свой мир отраженным в твоих глазах. Я бы хотела увидеть твою косу, а потом оставить все эти ужасы позади и вдвоем найти другую. Вот и все, о чем я теперь мечтаю. Тихий дом, собака, зеленая трава. Держать тебя за руку. Вести пальцами по твоим волосам.
        Я даже не знаю, каково это, а ты…
        Прости, нет. Если мы уже здесь, если ты повела себя так эгоистично… Но это я в сердцах. Я бы соперничала с тобой вечно. Я бы дралась с тобой во всех временах. Я бы завербовала тебя и завербовалась к тебе. Я бы сделала все для тебя. Я и так сделала очень многое и сделала бы еще столько же, и даже больше. Однако вот она я, как полная дура, пишу тебе в последний раз, а ты, полная дура, в последний раз читаешь. Во всяком случае, в нашем сумасбродстве мы едины.
        Как я надеюсь, что ты никогда не прочтешь этих слов. Я пишу их – и меня воротит. Я знаю, сколько боли тебе придется снести, чтобы дочитать до конца. Всегда слишком поздно говорить то, что должно быть сказано. Я уже не могу помешать тебе. Не могу спасти. У нас осталась только любовь – любовь вопреки времени и смерти, вопреки всему, вознамерившемуся раздавить нас. Ты так много дала мне: историю, будущее, покой, что позволяет дописать эти строки, хотя мое сердце разбито. Надеюсь, и я дала тебе что-то взамен – и думаю, ты захочешь, чтобы я знала об этом. А то, что создано нами вдвоем, выстоит, как бы мир ни переплетался против нас. Оно есть и будет вовеки.
        Что же мне делать, небо? Озеро, что? Синешейка, ирис, ультрамарин, как может быть что-то еще, когда все уже решено? Решено, но не кончено – вот мой ответ. Мы будем всегда.
        Драгоценная, глубочайшая Блу… В конце, как и в начале, и в каждом отрезке, – я люблю тебя.


        Рэд.

        Рэд появляется слишком поздно.
        Она вообще не должна здесь находиться. Комендант будет следить в оба, ведь это ее долгожданный триумф. Рэд плевать.
        Ей редко снятся сны, но этой ночью ей приснились комедианты и пустые подмостки, и Блу, надкусывающая отравленную ягоду, и Рэд проснулась от собственного крика, вся в испарине, с привкусом смерти во рту и чувством смутной неопределенности, не оставившим сна ни в одном глазу, как будто стекло в ее душе треснуло. Ее охватил ужас. Она отказывалась верить истории и донесениям шпионов.
        Волокна жгутся, когда в них входишь. Рэд выстригает себя из воздуха и попадает на грязную, смердящую нечистотами улицу в верховьях какого-то из Альбионов, выстуженного бледным солнцем в небе цвета сыворотки. На ней – брюки, длинный камзол, прозрачные перчатки; местные жители смотрят на нее, как на голую. Ее появление вызывает волны. Долго она здесь не задержится. Сад в панике пускает вверх по косе молодые побеги, торопясь догнать ее, поймать, убить; комендант, чувствуя это, посылает на перехват собственных агентов.
        К черту их всех.
        Рэд знает аптеку, наблюдала за ней издалека и теперь врывается в марево удушливых запахов – сухофрукты, травы, тяжелые металлы. Со стен свисают комнатные растения в разной степени обезвоживания, алхимик-аптекарь консультирует посетительницу – убитую горем вдову. В изумлении и испуге они таращатся на Рэд, но та пригвождает их к месту взмахом перчатки. Она взбегает по лестнице, находит комнату подмастерья. Стучит один раз, рычит, срывает дверь с петель.
        Там, растянувшись на кровати, лежит она.
        Может показаться, что она просто спит, укрытая солнечным светом, но это не так. Кровь уже запеклась. Рэд хотела, чтобы яд был безболезненным, но люди Сада – Блу – держатся за жизнь цепко, и для того, чтобы разорвать эту связь, нужны беспощадные меры. Блу держалась изо всех сил, чтобы… Рэд сначала не может даже в мыслях произнести слово «умереть», но это малодушие с ее стороны. Все случилось по ее вине. Самое меньшее, что она может сейчас сделать, – это принять правду. Начнем сначала.
        Блу держалась изо всех сил, чтобы умереть, сохранив лицо. Рэд видит ее боль только потому, что знает, где искать, а еще она знает, как выглядит Блу, когда что-то скрывает.
        Ее лицо неподвижно. Челюсти сжаты, губы едва приоткрыты. Грудь не поднимается и не опускается. Веки разомкнуты, между ними видны белки глаз, налитые кровью.
        Одной рукой она прижимает к груди письмо. На письме – имя Рэд. Ее настоящее имя. Блу не должна его знать. Впрочем, она никогда не утверждала, что не знает. Прощальное признание. Прощальная насмешка.
        Письмо запечатано.
        Небеса вот-вот треснут.
        Мир опустел, его бесчисленные косы спутались в лишенные смысла патлы, будто слипшиеся от жвачки. Пусть умирают.
        У кровати Рэд падает на колени. Она гладит Блу по волосам и запускает в них свои пальцы. Ощущения совсем не те, что она себе представляла, и эта финальная ирония кажется самой горькой. Рэд сжимает локоны в руке, задевает скальп, чувствует холод и позволяет слезам затопить ее беззвучными рыданиями.
        Небо за окном меняет цвет. Вьюнки прорастают из мертвых половиц. В ухоженном Саду и в холодных коридорах Агентства трубят тревогу. Агент разоблачен, в опасности, мертв. Монстры лезут по косе вверх, чтобы найти ее, убить, спасти.
        Она прижимает к себе Блу – тело уже остыло и закоченело. Мир содрогается, и темнеет небо. Сад охотно спалит дотла всю эту прядь, лишь бы не дать заразе распространиться вниз.
        Но когда снаружи становится черным-черно и начинают раздаваться крики, Рэд, повинуясь трусливому порыву, хватает письмо и сбегает.
        Она стремительна и неистова, и в отличие от своих преследователей ей все равно, отыщет ли она когда-нибудь дорогу домой. Она скользит между волокнами. Города расцветают и увядают вокруг нее. Умирают звезды. Сдвигаются материки. Все берет свое начало, и все терпит крах.
        Она останавливается на утесе у самого конца света. Грибовидные облака раздуваются на горизонте, пока какие-то остатки остатков человечества стирают себя с лица земли.
        Трясущимися руками она поднимает письмо. Печать на нем – клякса, точка, концовка. Оно смеется над ней, красное, как сама Рэд, и такое же голодное. Рэд хочет затаиться у него в зубах, спрятаться в пещере рта, где она будет проглочена, съедена, а потом и вовсе исчезнет. Последнее письмо. Блу стоило послушать совета Рэд. Стоило пуститься в бега. Как она могла так умереть? Как она вообще могла умереть?
        Поначалу вместе со слезами выплескивается гнев, но гнев быстро угасает. Слезы остаются.
        Она поддевает пальцем клапан конверта и тянет. Печать ломается легко, как шейные позвонки.
        Рэд читает.
        Мир вокруг охвачен огнем. Высыхают растения. Волнами на берег выбрасывает трупы.
        Рэд кричит в небеса. Она призывает к ответу Созданий, в которых не верит. Она хочет, чтобы Бог был – тогда Рэд могла бы проклясть Ее.
        Она снова читает.
        Радиационный ветер пронизывает ее насквозь. Скрытые органы пробуждаются, чтобы сохранить ей жизнь.
        За спиной стоит тень.
        Рэд оборачивается и смотрит.
        Она никогда раньше не видела Ищейку, свою тень; даже сейчас перед ней лишь силуэт, воздушная рябь, как от хрусталя, опущенного в прозрачную реку. И тень протягивает к ней свою руку. Значит, все-таки не из Агентства – и не из Сада. Самое время разгадать эту загадку, сорвать маски, получить ответ.
        «Какое это имеет значение? – думает она. – Какое все это имеет значение?»
        Она кладет письмо в просящую стеклянную ладонь и делает шаг с утеса.
        Она цепляется за свое горе, пока одни камни проносятся мимо, а другие – стремительно приближаются, и небо изрешечено бомбами, но на последнем вздохе перед столкновением не выдерживает. Слишком гуманно, слишком просто, слишком быстро. Блу не почтила бы ее такой чистой смертью. А Рэд всегда была трусихой.
        Обливаясь слезами, чертыхаясь, с разбитым сердцем, не долетев всего ничего до земли, она ускользает в прошлое.


        О, Рэд.


        Ты – мои судороги. Мои конвульсии. Ты – кнут, раскручивающийся в моих венах, и я пишу тебе в промежутке между взмахом и звуком щелчка.
        Разумеется, я пишу тебе. Разумеется, я проглотила твои слова.
        Я постараюсь собраться с силами и выдавить из себя что-то, что ты сможешь прочесть. Я берусь за перо и бумагу, потому что ни на что другое не остается времени, но и это по-своему роскошь – писать тебе. Писать на виду у всех. Писать в такт тому, что происходит со мной прямо сейчас. Это даже завораживает. О лучшем враге я и не мечтала. Жаль, что ты не слышишь моих оваций.
        Браво, мой плод граната. Отлично сработано. Девять из десяти.
        (Один балл я всегда приберегаю для тех, кто может прыгнуть выше своей головы.)
        Боль в задних зубах? Интересный штрих. Сначала меня знобило, а теперь вот, кажется, затряслись руки, поэтому прошу меня великодушно простить за каллиграфические изъяны. Воспринимай их как свой персональный триумф.
        Если честно, сперва меня огорчала прозрачность твоего двойного блефа. Ты была слишком щедра на уверения, по-моему[19 - Из трагедии У. Шекспира «Гамлет» в пер. М. Лозинского.]. Но в итоге это сработало – я вкусила твое отравленное яблоко. Правда, мне не лежать в стеклянном гробу – только им и могла бы стать для меня ваша Смена – и, уж конечно, не быть целованной принцем-некрофилом, который вовлек бы меня совсем в другую историю.
        Из тебя вышел бы потрясающий агент для нашей стороны, я серьезно. Тебя растрачивают впустую, и это печалит меня больше всего – твоя сладость спрятана в холодных, острых предметах, которые не станут трепетать, когда пронзят кожу.
        Игла опускается в желобок и бежит по спирали своей дорожки. Я говорю анахронизмами, пока мое время подходит к концу. Приятно ощущать в себе что-то общее с вселенной. Я умирала только раз – я тебе рассказывала, – и тогда все было совсем по-другому. Странно, что только когда тебя стирают из бытия, ты начинаешь понимать более глобальный контекст.
        Я любила тебя. Это правда. Меня осталось совсем немного, и по-прежнему я не могу не любить тебя. Вот как ты победишь, Рэд: долгая партия и грамотно разыгранная, неочевидная рука. Ты сыграла меня, как симфонию, и я надеюсь, не против, если я скажу, что немного горжусь тобой за столь блистательное предательство.
        Я вижу тебя сейчас, как красные песочные часы на спине черной вдовы, отмеряющие срок моей жизни остывающей кровью. Я представляю, как ты приходишь к тому, что остается от моего тела, прядешь свой нанитный саван, чтобы разобрать, изучить, поглотить мои останки. Подозреваю, со стороны все это выглядит нестерпимо опрятно. Скучно даже. Во всяком случае, я к тому времени должна быть мертва.
        А боль действительно нечеловеческая. И это на самом деле прекрасно. Так вот каково это – совсем не чувствовать голода? Гораздо проще, чем наоборот. Жаль, что я не могу вернуться вверх по косе и…
        Кажется, все. Мне нужно сохранить немного сил, чтобы запечатать письмо. Вообрази, что сказала бы миссис Ливитт! Или Бесс, или Чаттертон!
        Спасибо, Рэд. Это было незабываемое приключение.
        Береги себя, моя тисовая ягода, моя дикая вишня, моя наперстянка.


        Твоя,
        Блу.

        Рэд убивает время.
        Она шагает сквозь завесы прошлого – женщина, облаченная в пламя, с руками, мокрыми от вражеской крови. Ее бритвенно-острые лезвия-ногти как в масло входят в мягкие ткани твоей спины; подобно тени, она преследует тебя по длинным пустым коридорам, ее шаги размеренны, как стук метронома, неотвратимы. Темным ангелом она обрушивает свое милосердие на груды покореженного металла в Момбасе и Кливленде.
        Комендант отчитала ее за то, что она объявилась тогда в аптеке, но Рэд возразила, что должна была увидеть лично, должна была знать наверняка, что угроза устранена. Поверила ли ей комендант? Возможно, нет. Возможно, выживание – это тоже наказание в своем роде.
        Она утратила и всякий такт, в нехватке которого когда-то упрекала ее Блу, и прежнюю соревновательную порядочность в своей агентурной работе. Она отринула все орудия и вернулась к самым базовым и нелицеприятным физическим действиям. Выиграть битву, проиграть битву, задушить старика-злодея в ванне его пентхауса в небоскребе – все кажется напрасным, и не зря: на войне, ведущейся сквозь время, разве есть великий смысл убивать призраков, которые, стоит чуть перемешать нити, вернутся к прежней жизни или проживут новые, которые никогда не подведут их под топор палача? Убийство – монотонная работа. Убивай и убивай их, снова и снова, выпалывай как сорняки этих маленьких монстров.
        Ни одна смерть не приживается, кроме той единственной.
        На войне в таком состоянии она бесполезна. Ей сейчас разве что снег лопатой ворочать. Но она – герой, а герои могут себе позволить и снег поворочать.
        Сад посылает против нее снаряды – зловонно-зеленые, с ревом пикирующие с инопланетных кос и под странными углами летящие в страну призраков, где скитается Рэд, – подходящая компания, убить или умереть.
        Она посещает Европу, потому что там нравилось Блу.
        Теперь она произносит ее имя даже в мыслях. Чем она рискует?
        Она смотрит, как строится и как горит Лондон, в верховьях и низовьях косы; сидит на крыше собора Святого Павла, пьет чай и наблюдает, как одни безумцы сбрасывают на город бомбы, в то время как другие носятся по свинцовым крышам, туша пожары. Она бросает копья в мятежах против римлян. Она разжигает великий пожар в чумной год. На другой пряди – этот пожар тушит. Она позволяет толпе растерзать ее. Слоняется по улицам, пораженным холерой, пока Блейк строчит апокалипсисы в своей комнате. На некоторых прядях лондонское метро функционирует еще долго после того, как горожане оказываются захвачены роботами или повстанцами или просто бегут из города, отбросив всю свою драгоценную историю, как скорлупку, перед тем как шагнуть, подобно богам, ввысь, и Рэд катается в пустых, проржавелых вагонах метро, постоянно чувствуя гнилостный запах, который кажется ей смутно знакомым. «Трусиха», – упрекают рельсы; теперь уже нет смысла спорить. Она боится идти дальше и боится отыскать конец.
        Но даже бессмертным рано или поздно надоедает кататься по кольцевой. Она бродит по промозглым туннелям, мимо стай шустрых разумных крыс – те смердят и шипят, волоча хвосты по кирпичу, и Рэд хочет, чтобы крысы сразились с ней. Но они не настолько глупы – или же слишком жестоки. Она падает на колени, и крысиная лавина накрывает ее с головой, колючие усы щекочут щеки, хвосты закручиваются вокруг ушей, а когда их поток исчезает, она снова плачет, и хотя у нее никогда не было матери, ей кажется, теперь она знает, что такое материнское прикосновение.
        Она вспоминает солнце. Она вспоминает небо.
        Она не может оставаться под землей вечно. Рэд не знает, почему выбирает именно эту станцию, но она сходит с рельс и лезет наверх.
        Еще один раз она посмотрит на город, а потом.
        Даже решившись и собравшись с духом, она не может сформулировать это «потом».
        Она останавливается, держа руку на перилах, объятая… не «l’esprit d’escalier»[20 - l’esprit d’escalier – «лестничный ум», «остроумие на лестнице»; французская поговорка, аналогичная русскому выражению «задним умом крепок», буквально означает, что достойный ответ приходит только тогда, когда человек уже вышел из помещения на лестницу. Впервые употреблено французским философом Дени Дидро в его эссе «Paradoxe sur le comedien», опубликованном в 1830 г.], как в старину говорили французы, а чувством прямо противоположным, которое нашептывает на ухо, пока ты поднимаешься по лестнице в знакомую комнату, что, если ты постучишь сейчас, если дверь откроется, твой мир больше не будет прежним.
        Простояв так довольно долго, она понимает, что все время не сводила глаз с фрески. Это репродукция старинной картины для рекламы музея, давным-давно сгоревшего дотла. Здесь, в подземке, как в бункере, картина живет дальше.
        Юноша умирает на постели у окна.
        Одна рука хватается за неподвижную грудь, другая, обмякнув, лежит на полу. Он прекрасен и одет в синие бриджи.
        Рэд пятится и упирается в стену.
        Приотворенное окно. Брошенный рядом с кроватью камзол. Распахнутая шкатулка. Полуразвернутые к художнику бедра. Композиция – точное попадание по всем пунктам, за исключением разве что отсутствующего письма и того факта, что умирающий юноша на фреске ни капли не похож на Блу. Уже хотя бы тем, что у него рыжие волосы.
        Под землей Рэд сковывает ужас. Она думает: «Это ловушка». Она чувствует, что за ней наблюдает разум, куда более гибкий и просвещенный. Но если это ловушка, то почему она все еще жива? Что за игру ты ведешь, сапфир? Что за победа тебе нужна, о сердце из льда?
        Мертвый юноша все еще там.
        «Гибель мистификаторов последнего века. Чаттертон, этот Чудо-Отрок».
        И тогда Рэд понимает: Блу не стала бы ее убивать. Она знает это. И всегда знала.
        Тогда что же это? Насмешка? Я впишу себя в волокно мира, чтобы ты находила меня в каждой пряди и скорбела по мне?
        И все же. Рэд не узнала отсылки к этой картине – не узнает и Комендант. Для нее искусство – это диковинный пустячок, лишний поворот на пути к чистой математике.
        Рэд думает о стеганографии, скрытых письмах, древесных кольцах.
        «Я постараюсь собраться с силами и выдавить из себя что-то, что ты сможешь прочесть».
        Рэд помнит ее последнее письмо. «Долгая партия, – писала она, – и грамотно разыгранная, неочевидная рука». Помнит «между взмахом и звуком щелчка». Помнит «плод граната» и что символизируют гранаты.
        Они застревают в горле. Они рассыпаются на сотни семян. Они возвращают дочерей земли в обитель смерти – но смерть над ними не властна.
        Что это, как не больная фантазия скудного ума? Что это, как не цепляние за соломинки в противостоянии смерти и времени?
        И что есть любовь, как не…
        «Жаль, что я не могу вернуться вверх по косе», – писала Блу.
        «Шанс есть», – думает Рэд.
        Шанс? Зовите это ловушкой, искушением, самоубийством под маской добрых намерений – любой из этих вариантов был бы ближе к истине.
        И все это исходя из предположения, что сообщение действительно отправила Блу, а не Рэд сфабриковала его в своей голове в отчаянной попытке нащупать смысл в треснувших изображениях, которые сотрет следующим изгибом косы. На войне искусство сиюминутно. Возможно, картина на стене подземки – это лишь случайность. Возможно, Рэд все это придумала.
        Но.
        Шанс есть.
        Яд был разработан исключительно для того, чтобы убить агента Сада – Блу. Он не возымел бы никакого действия против сотрудников Агентства и самой Рэд. Против ее кодов, ее антител, ее сопротивляемости.
        Своих растущих агентов Сад поселяет в специальные ясли, внедренные на местах и со всех сторон окруженные ловушками. Блу едва не умерла в этих яслях – ее отрезали от Сада, деформировали. В результате в ее сознании образовалось отверстие. А любое отверстие – это вход.
        Рэд даже не надеется приблизиться к яслям в ее нынешнем облике. Сад допускает только своих.
        Блу, в своем первозданном виде, не сможет выжить. Рэд, в своем первозданном виде, не сможет к ней подобраться.
        Но они рассыпали себя по кусочкам во времени. Чернила и смекалка, шелушки кожи на бумаге, крошки пыльцы, кровь, масло, пух, гусиное сердце.
        Камни разбрасывают, чтобы однажды с горы сошла лавина. Чтобы изменить растение, нужно начать с его корня.
        План, который формируется в ее голове, допускает столько смертельных исходов, что она сбивается со счета – что уж говорить об обычной боли. Если комендант поймает ее, Рэд будут пытать, долго и мучительно, пока она не умрет, снедаемая лихорадочными галлюцинациями. Если это сделает Сад, с нее снимут панцирь, освежуют и порежут на ленты, раздробят и заломят пальцы, и ее разум не будет знать, куда спрятаться. Сострадание незнакомо противнику так же, как и Агентству. Ей придется идти по следам, которые они с Блу заметали тогда же, не сходя с места, прятаться от врагов и бывших товарищей, чтобы в конце концов упасть в объятия врага. Даже будь она на пике своих возможностей, у нее не было бы уверенности в успехе.
        Решение затвердевает в ее груди, как алмаз.
        Это могут быть пустые надежды. Но она будет бороться за то, чтобы сделать их явью.
        Она протягивает руку, чтобы коснуться руки мертвеца на стене.
        Затем поднимается наверх и отправляется на поиски.

        Рэд отнюдь не дура: свой безрассудный маневр она начинает с самохирургии. Она режет себя тонким скальпелем, купленным в Толедо тринадцатого века, и ломает заметные системы слежения. Комендант все еще может отслеживать перемещения Рэд вверх и вниз по косе истории, но на это требуется время, а Рэд быстра.
        С первым письмом не возникает проблем.
        Логично, ведь тогда они еще не знали, что за ними следят. Они приняли лишь рудиментарные меры предосторожности. Рэд выходит из тени подбитого боевого корабля и смотрит в небо мира, который ее Агентство уничтожило и покинуло. Письмо стало пеплом; она делает надрез на пальце, растирает кровь с пеплом, замешивая тесто на фоне разрушающегося мира. Она использует жемчужные огни и странные звуки. Она преломляет время.
        Гром приближается. Мир раскалывается посередине.
        Пепел становится листом бумаги с витиеватой надписью сапфировыми чернилами наверху.
        Она читает. Она вбирает в себя начало. «Вот как мы победим».
        В заброшенной больнице Рэд находит воду в аппарате МРТ и пьет. В бездне под храмом глодает упавшие кости. В сердце великого компьютера вчитывается в оптические схемы. В вечной мерзлоте вонзает в кожу щепки письма. Она все вбирает в себя, приспосабливается. Находит все недостающие оттенки Блу.
        По мере того как письма постепенно меняют тон, она вынуждена проявлять большую изобретательность. Паук, поедающий стрекозу. Тень, пьющая слезы и змеящиеся внутри ферменты.
        Она наблюдает со стороны, как рыдает в болоте с динозаврами, и хотя она знает, что это ловушка, расставленная прежней Рэд в надежде поймать своего преследователя, слезы все еще жгут глаза и рвутся наружу. Она не выдерживает и протягивает руку, словно хочет сообщить своим прикосновением: «Я здесь». Иногда человека просто нужно обнять, даже если он примет объятия за удушье. Она борется с собой впотьмах и чувствует боль, когда ломает самой себе бедро.
        Она скитается по лабиринту прошлого и перечитывает письма. Воссоздает себя и Блу заново, в своем сердце, и они кажутся ей такими юными.
        Она цепляется за текст, как за рангоут в бурю: кроваво-красная Рэд, монгольские орды, проклятие Атлантиды, голод, который будто распарывает тебя надвое и извлекает что-то новое наружу. Чай из шиповника. Книжные обещания. «Я, возможно, научила тебя этому чувству». Забота друг о друге.
        А сколько хлебных крошек она подбирает в своих поисках! Блодьювед[21 - Блодьювед – в валлийской мифологии женщина, сделанная из цветов ракитника, таволги и дуба Матом фаб Матонви и Гвидионом, чтобы стать женой Ллеу Ллау Гифеса.]. «Пришлось бы ни много ни мало влезть в кожу агента». Как давно она это планировала? Как давно ты знала, мое настроение индиго?
        Или она ничего не знала? Пересечения крошечные, от них легко отмахнуться. Хлебные крошки могут оказаться просто крошками. Рэд все равно жадно поглощает их. Сомневаться поздно; она все для себя решила.
        Пусть Рэд безумна, но умереть за свое безумие – значит умереть не просто так.
        Агенты коменданта чуют ее, преследуют. Они берут ее в кольцо на тонущем корабле из пиратского флота Чжэн Чэнгуна, но она разбивает их быстро, хирургически точно, снимает с них маскировочные щиты и надевает на себя.
        Письмо – больше, чем просто текст. Она вчитывает в себя Блу: ее слезы, дыхание, кожу – большая часть этих следов стерта, но кое-что остается. Она моделирует сознание Блу из оставленных ей слов; она подгоняет свое тело под мерило писем. Почти.
        И вот Рэд стоит на утесе у самого конца света, тянет руку, и ее сердце обливается кровью, когда она видит свои слезы в прежнем мире. Она хочет обвить ту Рэд своими руками, прижать к себе в горячих объятиях.
        Убитая горем Рэд кладет ей на ладонь последнее письмо Блу, бросается с утеса и не умирает.
        Письмо остается: на нем печать из воска с примесью крови.
        На пустынном острове в дальних верховьях времени она кладет печать на язык, жует, глотает и падает навзничь.
        Она вымарывает себя Блу, ее кровью, слезами, кожей, чернилами, словами. Она содрогается от болезненных конвульсий, когда внутри нее растет новая жизнь: новые органы расцветают из автосинтезированных стволовых клеток, оттесняя старые элементы. Зеленые вьюнки опутывают ее сердце и держат крепко, а Рэд тошнит, и с нее сходит семь потов, пока, наконец, вьюнки не начинают сжиматься в такт сердцу. Из-под ее старой кожи прорастает новая кожа, и старая лопается, покрывается волдырями. Она стаскивает себя, обтираясь о камни, как змея, и лежит так, преображенная. И еще: новое сознание щекочет уголки ее собственного.
        Она чувствует чужеродность внутри. Тысячи лет она провела, убивая тела, подобные тому, в котором она сейчас. Морские брызги дробят скудный рассвет на маленькие радуги.
        Ее трансформация не остается незамеченной.
        Нити времени звенят от легкой, скорой поступи армейских сестер Рэд: Агентство почуяло измену, их героиня предала их. Теперь она – мясо для их зубов.
        Если они уже успели так разозлиться, то что же будет дальше, когда ее следующий удар придется по ним.
        Она соскакивает с пряди и ныряет в космос, камнем вниз падая между косами. Время теперь воспринимается иначе – она остается такой же, но в то же время становится отголоском своей любви, побочным эффектом, не совсем собой. Свора гончих мчится за ней по пятам – ее сестры, ее враги, самые смелые и самые быстрые, но по мере того, как они начинают понимать, куда она направляется, одна за другой они прекращают преследование. Остается последняя, на свою беду, слишком сильная и глупая, она все приближается и приближается, ее рука почти смыкается на лодыжке Рэд. Но впереди возникает зеленая стена – великая граница, где будущее перестает быть Нашим и становится Их.
        Рэд ударяется в стену, и та распознает в ней Блу, клокочет, сопротивляется поначалу, и Рэд думает: «Вот и все, шанс упущен, мы проиграли». Но потом стена под ней открывается, и она проваливается внутрь, а стена моментально смыкается за ее спиной. Ее преследовательница разбивается вдребезги.
        Рэд падает вниз и летит сквозь пряди, к которым никогда не осмеливалась приближаться, прямиком в Сад.
        Она попадает в него письмом, подписанным Блу.

        Сначала она оказывается на орбите.
        Космос здесь вязкий. Плотный. Скользкий. Она тонет в приторном густо-медовом свете. Преодоление вакуума похоже на скольжение по мясу. Холод касается ее новой кожи, но не обжигает; в легких не хватает воздуха, но она не чувствует потребности дышать. Далеко-далеко, и слишком, слишком близко светит солнце, имеющее вид глаза с большим зрачком в виде песочных часов, как у коз. Солнечный глаз шарит по космосу в поиске изъянов, которые можно исправить, использовать. Другие звезды – тоже глаза, вечно что-то ищущие. В мире Рэд пророки проклинают безразличие вселенной; здесь, во владениях Сада, во всех его обширных мирах, всем есть друг до друга дело.
        Рэд знает, что планета, вокруг которой она вращается, изжила себя, – новые органы сообщают ей об этом. Разверзается густой, вязкий космос. Из образовавшихся щелей лезут зеленые корни, обвивают шар и с бережной силой садовника крошат его в песок, высасывая жизнь из обломков, пока от планеты не остается ничего, кроме праха. Ее питательные вещества пригодятся в других местах.
        Солнечный глаз ползет прямо по ней, и Рэд обжигает яростью его взгляда.
        Она совершила чудовищную ошибку. Все-таки она дура – обрекла себя на смерть вдали от дома. С чего она взяла, что успела достаточно узнать это место из писем и воспоминаний подруги? Как она могла быть так в этом уверена; как могла поверить, что впитала в себя достаточно Блу, чтобы выжить здесь? Не зная Сада, знает ли она на самом деле Блу?
        Такие мысли норовят предать ее – они ее трещины, в которые полезут корни.
        Она думает о Блу и сдерживается.
        Глаз движется дальше – движется и Рэд, не выдавая своего облегчения.
        Она скитается по многочисленным мирам Сада. Само окружающее пространство как будто враждебно настроено к ней. Мох дышит сонными парами; споры витают в воздухе, в поисках способа осесть в предательских легких. В небе фосфоресцируют созвездия, а между галактиками сплетаются вьюнки, образуя гигантские магистрали, связывающие звездные бездны. Жизнь цветет пышным цветом даже во время термоядерного синтеза в недрах звезд. Она идет, не зная дороги.
        Она ищет Блу. Она пробирается сквозь мангровые заросли, растущие из ртутного моря, и на нее падают пауки размером с ладонь и лапками, легкими, как перышко, щекочут ей плечи и шею. Шелковой нитью они задают ей вопросы, и на каждый она отвечает воспоминаниями о Блу. Блу плетет травы. Блу пьет чай. Блу с обрезанными под корень волосами является обокрасть бога. Блу с дубинкой, Блу с лезвием в руках, Блу, рождающая будущее.
        Пауки метят ее своими клыками – опасный способ указывать дорогу. И хотя новое знание обжигает вены, женщина, которой стала Рэд, не умирает.
        Она лезет вверх по косе. Она продвигается медленно, ступает легко.
        «Думаю, тебе известно, что нас взращивают, – писала Блу. – Мы окапываемся в переплетениях времени и сливаемся с ними. Мы и есть терновая застава, только мы – бутоны роз с шипами вместо лепестков».
        Рэд находит нужное место. Мудрость пауков выводит ее к зеленой лощине с лозой и мотыльками, где цветы цветут белее белого, только красные точки отмечают их сердцевины. Она словно очутилась в сказочной стране.
        Похоже на одну из картин, которые так любит Блу, но Рэд кругом чувствует опасность. Розы источают сонное благоухание: «Приляг, отдохни среди нас, позволь нашим шипами проникнуть в твои уши к мягкому внутри». Огромные серокрылые мотыльки густым облаком снимаются с ветвей ивы и принимаются порхать вокруг Рэд. Они садятся на нее, пробуют ее губы на вкус своими хоботками, их острые как бритва крылья безжалостно царапают ее сухожилия. Зеленая трава смягчает шаги, но Рэд чувствует ее притаившуюся силу. Достаточно ли в ней Блу? Если это место заподозрит, кто она на самом деле, Рэд не жить: мотыльки изрежут ее, трава задушит ее, розы съедят ее.
        Но место признает ее. Признает новое в ней, Блу в ней. До тех пор, пока она не почувствует страха. Пока она не дрогнет и не даст роще повода для подозрений.
        Крыло мотылька легонько надавливает ей между ресниц, и Рэд не кричит, не рвет, не вскрывает себе глазное яблоко.
        Это – дом Блу. Рэд не доставит ему удовольствия и не позволит убить себя.
        Пыльца наполняет воздух мудростью. Идти – все равно что плыть, и она плывет вверх по косе, держась этой рощи, оказавшейся корневищем, в прошлое, которое Сад окружила стенами и шипами, охраняя плодородную почву, где растут ее самые совершенные агенты.
        «Семена опускают в землю, побеги пускают корни сквозь время».
        Рэд подплывает к вегетативному сердцу рощи, окруженному мокрым, зеленым механизмом, через который Сад взращивает и вскармливает свои орудия, свое оружие. Но стоит взглянуть иначе, под углом человеческих глаз, – и она окажется на склоне осеннего холма рядом с фермой.
        Там спит принцесса.
        Принцесса сотворена из шипов, углов и пламени. Она – великое незаконченное оружие, пронзительное и прекрасное. Зубы стройными рядами блестят в ее рту.
        Но стоит взглянуть иначе – и это будет девочка, задремавшая на холме в солнечном свете.
        «Когда я была совсем маленькой, – писала Блу, – я заболела».
        Когда она вырастет, она будет пригодна к войне. Но она еще не стала той Блу.
        Рэд подходит ближе. Принцесса открывает глаза: они золотые и блестящие и одновременно с тем темные, глубокие, человеческие – ловушка внутри ловушки. Восхитительная девочка-монстр – она потягивается, моргает между сном и явью.
        Рэд наклоняется к постели и целует ее.
        Ее зубы прокусывают губу Рэд. Язык ловит сорвавшиеся вниз капли ее крови.
        В те долгие дни в лаборатории, когда Рэд складывала ягоды в абзацы, она высекла яд в своей памяти, как в камне: яд голода, который обратил бы защитные механизмы Блу против нее, принудил бы Сад отрезать ее, пожрал бы ее изнутри.
        Кровь, которую она дает выпить Блу, содержит предвкусие этого яда – и противоядие от Рэд, ее иммунитет. Слабый вирус, который, если все получится, окропит юную Блу нежнейшим оттенком красного.
        «Я оказалась скомпрометирована неприятелем».
        «Прими это от меня, – думает Рэд. – Носи в себе, как корень, питаемый тем, что убьет его. Навсегда сохрани в себе этот голод. Пусть он охраняет тебя, направляет тебя, спасает тебя.
        Пусть, когда Сад, и я, и все на свете сочтут тебя мертвой, какая-то часть тебя проснется. Оживет. Вспомнит.
        Если все получится».
        Взгляд девочки, которая однажды станет Блу, устремлен на нее – теплый со сна, доверчивый. Она пробует предложенное угощение, распознает в нем боль и глотает.
        Голод разливается по ее венам алым цветом и по корням убегает в долину; он пульсирует и лопается в цветочных лепестках; обжигает мотылькам крылья. Рощу охватывает пожар. Рэд убегает. Мотыльки летят на нее, оставляют на ее ногах, руках, животе кровавые борозды, но в момент атаки горящими крыльями прижигают раны, которые сами же и наносят. Один мотылек отрезает Рэд мизинец. Трава ловит ее за ногу, снимает лоскут кожи с правой икры, но трава тоже вянет от голода, и Рэд вырывается и ползет, истекая кровью, вверх по косе, в направлении к дому, который она предала, к безопасности, которая стала опасна.
        Она просто не знает, куда еще податься.
        Скользкая тяжесть пространства перестает быть неподвижной. Кожа миров начинает дрожать от гнева. Глаза звезд ищут предателя.
        Сад у нее на хвосте.


        Рэд быстра, умна, способна – и ранена. Притворство уже ни к чему, когда она вырывается из рощи, поэтому она разворачивает свою броню, обнажает орудия и отбивается от Сада на бегу. Достаточно сказать, что ничем хорошим это не заканчивается. Глаза-звезды зажимают ее между вероятностями. В этом вакууме она сражается с гигантскими корнями. В попытках освободиться Рэд теряет броню, кости, пальцы, зубы. Она призывает на помощь последние секретные боевые машины, сжигает корни, ослепляет глаза – звезды гаснут и взрываются одновременно, и Рэд падает сквозь разрыв в мирах, словно в пасть.
        Она кубарем падает между прядями, в безмолвии и безвременье, и наконец приземляется, сломленная, окровавленная, почти без сознания, среди глубоких песков рядом с величественным обломком изваянья.
        Она поднимает голову, смотрит наверх и надсадно смеется.
        В этот момент легионы коменданта обрушиваются на нее, словно затмение.

        Мир Рэд сужается до размеров камеры.
        Иногда ее водят на допросы. У коменданта столько вопросов, все вариации на основные темы: когда, и зачем, и как, и что. Кто – не спрашивает, думает, что знает.
        В первый раз, когда комендант задала ей эти вопросы, Рэд ухмыльнулась и попросила сказать «пожалуйста». Потом ей причиняли боль.
        Во второй раз, когда комендант задала эти вопросы, Рэд снова попросила добавить «пожалуйста». Ей снова причиняли боль.
        Иногда ей предлагают боль. Иногда предлагают стейк и свободу – вероятно, это слово для них еще что-то значит.
        Но когда в ней нет надобности, мир сужается до размеров вот этой камеры, этой коробки: серые стены, сомкнутые над головой; ровный серый пол; скругленные углы. Унитаз. Койка. Поднос с едой всегда ждет ее, когда она просыпается. Когда за ней приходят, дверь открывается в случайной точке на изогнутой стене. Кожу саднит. Под ней зияют пустоты там, где раньше было оружие.
        Она подозревает, что эту тюрьму построили специально для нее. Когда ее волокут мимо других камер, все они пустуют. Возможно, комендант хочет, чтобы Рэд чувствовала себя одинокой.
        Однажды утром за ней приходит охранница. Время, когда она спит, Рэд решила считать ночью, а время, когда просыпается, – утром. Солнца нет, но кому какое дело? Ее ведут по очередному пустому коридору. Комендант уже ждет. На этот раз она без клещей. Комендант выглядит усталой не меньше Рэд. Она освоила изнеможение за время их многочисленных допросов – так же, как Рэд освоила страх.
        – Выкладывай, – говорит она. – Я спрашиваю в последний раз. Завтра тебя разберут на части и перепотрошат в поисках нужной нам информации.
        Рэд вскидывает бровь.
        – Пожалуйста, – добавляет комендант холодным, как сталь, тоном.
        Рэд молчит.
        Она не думает о плодах граната. Она не смеет надеяться. У них был всего лишь шанс. Но даже если все получилось, даже если она проснулась, с чего ты взяла, что она придет за тобой?
        Ты предала ее.
        Рэд не думает.
        Охранница тащит ее обратно по длинному пустому коридору и медлит у открытой двери.
        Рэд, уже приготовившись вновь окунуться в свой серый мирок, оглядывается. Охранница смотрит на нее неподвижными оценивающими глазами, ее губы сжаты в жесткую, умную линию.
        – Зачем ты это делаешь? – Голос охрипший, низкий. Им не положено разговаривать с заключенными.
        Но Рэд всегда любила поболтать за жизнь. А завтра… завтра конец.
        – Есть вещи, которые важнее победы.
        Охранница взвешивает ее слова. Рэд знает таких, как она: неквалифицированная идеалистка, надеющаяся подняться по служебной лестнице благодаря тому, что на нее можно положиться. И все же отступничество Рэд развязало ей язык.
        Блу была бы впечатлена.
        – Ты проникла в Сад, ушла оттуда живой и отказываешься говорить нам, как тебе это удалось. Значит, ты не на нашей стороне. Почему бы не присоединиться к ним, когда у тебя был шанс? Выдать наши секреты? – Такая серьезная. Рэд тоже когда-то была такой.
        – Сад нас не заслуживает. Агентство тоже.
        Под «нами» она имеет в виду себя и Блу, где бы та сейчас ни находилась, если она вообще где-то есть. Она имеет в виду всех призраков со всех прядей, гибнущих в этой постылой древней войне. И даже эту охранницу. Рэд наконец-то дает честный ответ. Может быть, это спасет ей жизнь.
        Охранница все равно швыряет ее в камеру.
        Рэд падает, проезжается по полу и остается лежать неподвижно и не поднимая глаз. Что-то шуршит у нее за спиной. Захлопывается дверь камеры. Скоро все закончится. Она сделала все, что могла. Охранница уходит, и стук ее сапог отдается тяжелым, размеренным, медленным эхом.
        Когда Рэд все-таки поднимает глаза, на полу лежит маленький прямоугольник белой бумаги.
        Она ползет к конверту и прижимает его к груди.
        Ее имя. Знакомый почерк.
        Она помнит крепкую хватку охранницы на своей руке. Помнит голос. Знакомый ли это был голос?
        Она разрывает конверт пальцем, читает, и уже на второй строчке ее щеки начинают болеть от безудержной улыбки.


        Мой Красный Гигант,


        Я не знала, как ты поступишь.
        Я хочу объясниться – я, спасенная тобой, я, зараженная тобой, я, с самых ранних начал связанная с тобой этой лентой Мебиуса.
        Я посадила твое письмо в землю. Я наблюдала за его ростом. Я ухаживала за ним и хотела напоить его своей кровью, прорастить в нем рот, через который я бы могла говорить с тобой. Ты говорила мне не читать его. Твоя наивность умилила меня в той же мере, в какой меня обожгла мысль о твоем предательстве. Здесь могло быть только одно из двух: как ты могла подумать, что твой отказ убивать меня приведет к чему-то, помимо твоей собственной смерти? Как ты могла не понимать, что тебя проверяют на вшивость? Как – разве что на самом деле ты верила в свой успех и не сомневалась, что ради тебя я сниму свою фигуру с доски, достаточно лишь подтолкнуть меня неловкой демонстрацией твоих терзаний?
        В любом случае для меня выбор был очевиден. Чтобы защитить тебя, вне зависимости от твоих намерений, я должна была поддаться тебе.
        Это было нетрудно. Сказать по правде, Рэд, труднее было не читать твое письмо.
        Когда ты сказала, что больше мне не напишешь, когда… То письмо было единственным, которое мне хотелось из себя вымарать. Если честно, отчасти, поэтому я и проглотила наживку. Быть стертой с лица земли, зато стереть то, последнее… Клянусь, умереть от твоих рук было легче, чем жить с тем, что ты мне предложила.
        Но мне мало, Рэд. Я хотела заполучить твое последнее слово так же, как и первое.
        Надеюсь, ты не приняла мой ответ близко к сердцу. Я понимала, что кто-то может прочесть письмо до тебя. Но я хочу, чтобы ты знала: я умерла с мыслью о том, что если бы кто-то и мог сохранить мне жизнь, то это была бы ты. Сейчас я могу признаться, что это была эгоцентричная мысль: как я умираю от своей руки и воскресаю от твоей.
        Вспомни, что я обещала тебе с самого первого письма, как дразнила тебя проникновением в твои мысли. Тогда я не могла знать – да и ты тоже, откуда бы, – как основательно ты уже поселилась во мне, уберегая меня от будущего. Ты всегда была голодом в моем сердце, Рэд, моими зубами, когтями, моим отравленным яблоком. Под развесистым каштаном создали средь бела дня – я тебя, а ты меня[22 - Перефразированная цитата из романа Джорджа Оруэлла «1984» в пер. В.П.Голышева.].
        Война, конечно, и не думает кончаться. Но вот тебе одна неиспробованная стратегия. Что бы сказал Чингис, если бы мы с тобой построили мост, Рэд? Представь, как мы тянемся друг другу навстречу, через выжженные и спутанные пряди, попутно разрубая узлы на косе; представь, как мы дезертируем, но не в стан врага, а друг к другу. Мы лучшие из лучших в том, что мы делаем. Давай же сделаем что-то, чего не делали никогда прежде. Давай будем крутить и вертеть косу, пока она не уступит и не выделит нам местечко в своих низовьях, давай изогнем камертон наших Смен в двойную спираль вокруг нашей базовой пары.
        Давай построим мост между нашими Сменами и будем его охранять, как место, где можно быть соседями, заводить собак и чаевничать.
        Эта партия затянется надолго. За нами будут охотиться с таким рвением, с каким никогда не охотились друг на друга, – но мне почему-то кажется, что ты не будешь против.
        Я выторговала тебе пять минут на побег. План на обороте, хотя сомневаюсь, что он тебе понадобится.
        Мне нет дела, кто победит в этой войне, Сад или Агентство, и к чьей Смене склонится коромысло вселенной.
        Но, быть может, так мы и победим, Рэд.
        Я и ты.
        Так мы и победим.



        Благодарности

        М.: Обычно подобные штуки начинают с вариаций на тему того, как «этой книги не существовало бы без тех-то и тех-то», но что-то мне подсказывает, что эта конкретная книга нашла бы способ пробиться в жизнь, несмотря ни на какие невзгоды. И тем не менее! Очень много людей облегчили ей путь и сделали книгу такой, какая она есть.


        А.: Очень много! И хотя в этом контексте я считаю уместным поблагодарить Дж. Лало за производство поистине восхитительной писчей бумаги, подвигнувшей на длительную переписку двух писателей, на руках у которых чернил было больше, чем времени (ПРОСТИТЕ), – такие благодарности остаются, пожалуй, вне нашей компетенции. Переходим к друзьям и близким!


        М.: Большая часть нашей «Войны времен» была написана в беседке анонимного доброжелателя – я мечтал когда-нибудь напечатать эту фразу. Масса благодарностей этому человеку. Я и хотел бы сказать, что он знает, о ком речь, но, возможно, это не так. Возможно, я говорю о… ТЕБЕ?


        А.: Тсс, мы и так уже сказали слишком много! Но на самом деле спасибо тебе, А. Б. Многие птицы и пчелы, кружившие вокруг той беседки, стали частью этой истории, и мы очень благодарны тебе за то, что одолжил их нам.


        М.: Моей жене, Стефани Нили, – для меня она постоянный источник силы, духа, радости и хорошего настроения, без которых искусство замолкает, и она не раз возвращала меня к жизни. Она – то, без чего никак. Люблю тебя, Стеф!


        А.: Моему мужу, Стью Уэсту, который провел первые годы наших отношений, во всеуслышание заявляя о своей ненависти к (а) новеллам и (б) произведениям, написанным в соавторстве, и мне не выразить словами, как я счастлива и благодарна ему за то, что он отбросил свои предрассудки и полюбил эту книгу безраздельной любовью. Его горячий энтузиазм и непрекращающаяся поддержка – это бальзам для души и огонь в камине. Шукран хабиби![23 - «Спасибо, любимый!» (Пер. с араб.)]


        М.: Как и у любой книги, у этой было много пастухов. Родители Амаль, Лейла Гобриль и Усама Эль-Мохтар, великодушно терпели, когда мы мусорили на столе в их гостиной записками с кучей восклицательных знаков и пели песни из «Вселенной Стивена»; Келли и Лора Маккалоу оказали нам самый теплый прием, выручили в трудную минуту и научили метать топоры.


        А.: Хочется выразить искреннюю признательность Дон-Вон Сону и Наве Вулф, нашим агенту и редактору (соответственно), – это невероятные люди, которые не побоялись взяться за это поистине странное литературное создание и помогли нам вылепить и усовершенствовать эту книгу для вас. Без них все было бы совсем по-другому. Хвалите их и любите! Отдельная благодарность Фелисити Максвелл за ее глубокие познания о жизни Бесс из Хардвика.


        М.: Говорят, дитя воспитывают всей деревней – вот и книге нужно не меньше народа, чтобы вырастить из хрупкой и ранимой рукописи сильную и красивую вещь. Мы выражаем свое восхищение и искреннюю благодарность нашему главному редактору Джинни Инг, которая не позволяла нашему своенравному проекту о путешествиях во времени отставать от графиков; нашему редактору Дианне Хоук, за сочетание орлиной точности и добродушной снисходительности; нашему менеджеру Элизабет Блейк-Линн, за ее незримое участие, которое помогло сделать эту книгу более приятной для обладания и чтения; Грегу Стаднику, нарисовавшему обложку, которой никто из нас не ожидал, но в которую мы оба влюблены; и публицисту Дарси Коэн, которая работает от нашего имени не покладая рук.


        А.: Наконец, дорогой читатель, мы посвятили эту книгу тебе и остаемся верны своему слову. Книги – как письма в бутылках, брошенные в волны времени и плывущие от одного человека, пытающегося спасти мир, к другому.


        Читайте. Пишите. Боритесь. Мы все еще здесь.


notes


        Примечания




        1

        Из сонета Перси Биши Шелли «Озимандия» в пер. К.Д.Бальмонта. (Здесь и далее прим. пер.)



        2

        «The future’s so bright, I gotta wear shades» – слова из одноименной песни американской рок-группы «Timbuk 3».



        3

        Из стихотворения Льюиса Кэрролла «Бармаглот» в пер. Д.Орловской.



        4

        Из баллады Джона Китса «La Belle Dame sans Merci» в пер. Л.И.Андрусона.



        5

        Из поэмы Джорджа Гордона Байрона «Манфред» в пер. И.А.Бунина.



        6

        «Ontario sucks» – слова песни «Toronto Song» канадской комик-группы «The Three Dead Trolls In A Baggie».



        7

        Хакапик – тяжелая деревянная дубинка с наконечником молотка, используется в охоте на тюленей.



        8

        «Ain’t no mountain high enough» – слова одноименной песни в исполнении Марвина Гэя и Тамми Террелл.



        9

        Томас Чаттертон (20 ноября 1752– 24 августа 1770) – английский поэт, с 12 лет писал поэмы, выдавая их за средневековые записи (некоего Томаса Роули), найденные в древней церкви. Не получив признания (его поэмы отказывались публиковать), он принял мышьяк и скончался в возрасте 17 лет. Практически все его произведения опубликованы после его смерти.



        10

        «Everybody’s building the big ships and boats» – слова из песни Боба Дилана «Mighty Quinn (Quinn The Eskimo)».



        11

        Гаруспик – жрец, практикующий форму гадания на жертвенных останках или священных предметах.



        12

        «Красный свет» в переводе с языка анишинаабе, самоназвания группы крупных индейских племен Канады и США, входящего в оджибвейскую ветвь индейских языков, распространенных на территории Северной Америки.



        13

        Вероятно, имеется в виду цитата австралийского антрополога и этнографа Патрика Вульфа: «Колонизация – это строительство, а не событие».



        14

        Цитата из романа Чарльза Диккенса «Дэвид Копперфильд» приведена в пер. А. Кривцовой и Е. Ланна.



        15

        Из баллады «Две сестры» Альфреда Теннисона в пер. О. Чюминой.



        16

        Перефразированная цитата из трагедии «Макбет» У. Шекспира приведена в пер. Ю.Корнеева.



        17

        Все 16 фигур в геомантии носят латинские названия. Фигура «Puella» обозначает девочку, девушку, молодую женщину. Фигура «Conjunctio» – связь, родство, дружбу, близость, симпатию, брак.



        18

        Из пьесы Шекспира «Ромео и Джульетта» в пер. О.Сороки.



        19

        Из трагедии У. Шекспира «Гамлет» в пер. М. Лозинского.



        20

        l’esprit d’escalier – «лестничный ум», «остроумие на лестнице»; французская поговорка, аналогичная русскому выражению «задним умом крепок», буквально означает, что достойный ответ приходит только тогда, когда человек уже вышел из помещения на лестницу. Впервые употреблено французским философом Дени Дидро в его эссе «Paradoxe sur le comedien», опубликованном в 1830 г.



        21

        Блодьювед – в валлийской мифологии женщина, сделанная из цветов ракитника, таволги и дуба Матом фаб Матонви и Гвидионом, чтобы стать женой Ллеу Ллау Гифеса.



        22

        Перефразированная цитата из романа Джорджа Оруэлла «1984» в пер. В.П.Голышева.



        23

        «Спасибо, любимый!» (Пер. с араб.)