В глубь времен Рене Баржавель
Французская полярная экспедиция находит подо льдами Антакрктиды остатки разрушенного города, построенного не менее чем 900 тысяч лет назад. Исследуя развалины ученые обнаруживают подземное сооружение в котором поддерживается температура близкая к абсолютному нулю. В центре этого "яйца" два замороженных тела — женщина и мужчина…
Этому замечательному фантастическому роману, пронизанному антивоенным духом, очень не повезло в России. В СССР его не могли опубликовать по политическим мотивам и из-за наличия в тексте эротических сцен. С началом Престройки роман перевели и опубликовали, но он так и остался неизвестен широкому кругу читателей, так как под авторством Генри Каттнера был включен в сборник его произведений "Источник миров".[1 - Этот "странный" сборник включает еще два произведения не принадлежащие перу Генри Каттнера: рассказ Ничтцина Дайлхиса "Сапфировая богиня" и повесть Гарднера Фокса "Мир внутри драгоценной спирали". Рене Бержавель, так же как и Дайлхис нигде в книге не упоминаются. Гарднер Фокс назван соавтором Каттнера. Все эти нелепости на совести составителя сборника.Кроме того, мы взяли на себя смелость исправить некоторые неудачные места перевода, сверив их по французскому оригиналу.]
Рене Баржавель
В глубь времен
Филипу Г. Ловекрафту
и "Мифам Кхултхи"
посвящается
Моя любимая, моя несчастная, всеми покинутая, я оставил тебя там, в недрах земли, и возвратился в родной, знакомый до мелочей дом, к своей мебели, к книгам, которые вскормили меня, к старой кровати, на которой спало мое детство, а в эту ночь я напрасно искал сон. Но вся обстановка, которая окружала меня еще ребенком, среди которой я рос и становился самим собой, сегодня кажется мне чужой, нереальной. Мир, в котором не было тебя, перестал быть моим.
И все же это был мой мир, я его знал…
Мне придется снова изучить его, снова научиться дышать и жить как человеку в окружении людей. Смогу ли я?
Вчера вечером я прилетел из Австралии. В аэропорту Пари-Нор меня ожидала толпа журналистов с микрофонами, камерами и бесчисленными вопросами. Что я мог отвечать?
Все они знали тебя, все они видели цвет твоих глаз, невероятную проницательность твоего взгляда, твое потрясающее лицо и тело. Кто видел тебя хотя бы один раз, не сможет забыть никогда. Я чувствовал это за профессиональным любопытством репортеров, за их взволнованностью, их горячностью. Они казались ранеными… Но, может, это моя собственная боль отражалась на их лицах, моя собственная рана, кровоточащая при одном только упоминании твоего имени…
Я вернулся в свой мир и не узнал его…
Ночь прошла. Ночь без сна. За окном черное небо постепенно становится серым. Эйфелева и Монпарнасская башни увязают в тумане. Сакре-Кер похож на гипсовый макет на фоне серой ткани. И в этом тумане, пропитанном вчерашней усталостью, пробуждаются миллионы людей, изнуренных с самого утра. Со стороны Курбевуа высокая труба выбрасывает черный дым, словно пытаясь удержать ночь. На Сене подстреленным чудовищем кричит буксир. Я вздрагиваю. Никогда, никогда больше я не почувствую тепла…
* * *
Доктор Симон, тридцатидвухлетний, высокий, худощавый, темноволосый мужчина, засунув руки в карманы и прислонившись лбом к стеклу, смотрел на Париж, над которым занималась заря. На нем был толстый свитер цвета жженого хлеба, потертый на локтях, и черные велюровые брюки. Нижнюю часть лица закрывала короткая курчавая бородка, отпущенная явно по необходимости. Из-за очков, которые он носил во время полярного лета, кожа вокруг глаз казалась нежной и уязвимой, как на свежем шраме. Высокий лоб, немного прикрытый короткими вьющимися волосами, пересекала широкая морщина. Веки вздуты, белки глубоко посаженных глаз иссечены красными прожилками.
Он не мог спать, он не мог плакать, он не мог забыть…
* * *
То был самый обычный день, не предвещавший никаких происшествий…
Уже давно работа на антарктическом континенте перестала быть уделом отважных первопроходцев и требовала лишь талантливых организаторов и хороших специалистов. Средства борьбы с суровым климатом и расстоянием, новейшая техника обеспечивали исследователям, по меньшей мере, трехзвездочный комфорт. Когда ветер был слишком сильным, они скрывались в надежные укрытия и предоставляли ему возможность дуть сколько влезет. Когда ветер стихал, они выходили и выполняли каждый свою работу.
Французская миссия поделила исследуемую ею территорию на прямоугольнички и трапеции. Всем было ясно, что здесь ничего нельзя найти, кроме льда, снега и ветра… ветра, льда и снега. А подо льдом и снегом скрывались скалы и земля, как и везде. В этом не было ничего возбуждающего воображение, но что-то все же влекло сюда людей. Здесь они жили вдали от углекислого газа и автомобильных пробок. Они могли строить иллюзии, представляя себя героями-исследователями, преодолевающими ужасающие трудности. И к тому же здесь они чувствовали себя в кругу единомышленников.
Группа только что закончила исследование трапеции 381, отчет отпечатали, дубликат направили в Париж. Можно было двигаться дальше. По правилам с участка 381 полагалось перейти на 382-й, но такого никогда не случалось. Всегда находились какие-нибудь обстоятельства, мало-мальски обоснованные причины, позволяющие удовлетворить потребность людей в разнообразии. Так произошло и на этот раз.
Французская экспедиция получила новый аппарат подледного зондирования, по словам конструктора, необычайной чувствительности, способный улавливать малейшие изменения поверхности земли под многими километрами льда. Луи Грей, гляциолог, тридцати семи лет, доктор географии, горел желанием испытать его и сравнить с классическими зондами. Он решил послать группу для определения рельефа в квадрат 612, который находился всего в нескольких сотнях километров от Южного полюса.
Мощный вертолет в два захода высадил людей с машинами и оборудованием на место операции.
Участок был уже в достаточной мере исследован с помощью обычных методов и установок. Поверхность в этом районе располагалась на глубине от восьмисот до тысячи метров подо льдом, соседствуя с пропастями до четырех тысяч метров, и Луи Грей считал этот квадрат идеальным полигоном для проверки нового аппарата. Именно этим он мотивировал свой выбор. Но после всего того, что случилось позже, никто не хотел верить, что лишь простой случай, а не чей-то скрытый расчет привел людей со всем необходимым оборудованием именно в эту точку ледяной пустыни, более обширной, чем Европа и Соединенные Штаты вместе взятые.
Теперь даже многие серьезные ученые склонны считать, что Луи Грей и его товарищи пришли сюда, повинуясь какому-то зову. Но кто их звал и каким образом? Это так и осталось загадкой. Тогда участники экспедиции не задавались такими вопросами. Предстояло решить более серьезные и срочные задачи. Но как бы там ни было, Луи Грей, одиннадцать человек и три снодога (вездеходы на гусеницах и воздушных подушках) высадились именно там, где следовало.
Уже через два дня все эти люди знали, что пришли сюда на встречу с невероятным. Два дня… Было самое начало декабря, разгар южного лета. Солнце не садилось вообще. Оно кружило вокруг людей и вездеходов, едва касаясь ледяных хребтов, и как бы наблюдало за ними везде и всюду. В девять вечера оно проходило над одним холмом, в десять из-за него выглядывало, а к полуночи подходило так близко к горизонту, что земля, казалось, уже начинала поглощать его. Оно защищалось, надуваясь, изменяло форму, становилось красным и, выиграв сражение, медленно набирало высоту и пускалось в привычный обход. Оно очерчивало вокруг экспедиции огромную бело-голубую окружность — круг холода и одиночества. А на другой стороне планеты его лучи касались земли. Там на лужайках зеленела трава и пели птицы.
Доктор Симон очень тосковал. Он уже не должен был быть здесь. Пробыв практически без перерыва три года на разных французских базах в Антарктике, он страшно устал. Самолет должен был увезти его в Сидней, но его друг Луи Грей попросил его сопровождать группу, поскольку его заместитель, доктор Жайон не мог покинуть базу из-за эпидемии кори.
Эпидемия кори — звучало неправдоподобно. В Антарктике практически не болели инфекционными заболеваниями. Врачи лечили травмы, иногда обморожения у вновь прибывших, которые порой вели себя неосторожно. Кроме того, корь почти исчезла с лица земли с тех пор, как стали применять вакцину. Ее вместе с первой кашкой через соску проглатывал каждый младенец. И все же на базе "Виктор" бушевала корь. Приблизительно каждый четвертый хныкал в кровати от высокой температуры. Кожа людей напоминала ткань в мелкий красный горошек.
Луи Грей собрал горстку самых стойких полярников и спешно отправил их в квадрат 612, моля Бога о том, чтобы вирус не последовал за ними.
* * *
Если бы не эта корь…
Если бы в тот день я сел с чемоданами в самолет до Сиднея и с высоты навсегда распрощался с базой, со льдом, с ужасным континентом…
Что бы со мной тогда было? Кто бы тогда оказался рядом с тобой, моя любимая, в тот страшный миг? Кто бы был на моем месте? Кто бы узнал?
Он бы, наверное, прокричал, завопил имя? А я ничего не сказал, ничего…
И все свершилось…
С тех пор я повторяю себе, что было уже слишком поздно, что даже если бы я крикнул, то это ничего бы не изменило, что я бы взвалил на тебя дополнительный груз невыносимого отчаяния. В эти последние секунды твое сердце было бы наполнено таким ужасом, с которым не могут сравниться все ужасы мира.
Все это я без конца повторяю себе, с того самого дня, с того самого часа: "Слишком поздно… Слишком поздно… Слишком поздно…"
А может, этой ложью я пытаюсь насытить себя, просто поддерживая в себе жизнь…
* * *
Сидя на подножке снодога, Симон мечтал о рогалике, смоченном в кофе со сливками. Он ненавидел и этот лед, и ветер, который не прекращал давить на сознание людей, живущих в Антарктиде. Ветер дул всегда с одной стороны, и своими лапами, закаленными адским холодом, беспрестанно толкал людей, людей и их постройки, антенны, вездеходы, только бы люди ушли, освободили континент и оставили его одного навеки баюкать лед.
Нужно было быть действительно настойчивым, чтобы сопротивляться ветру. Симон больше не мог терпеть.
Он подставлял лицо солнцу и поглаживал щеки, чтобы убедиться, что солнце греет, хотя оно выдавало тепла не больше, чем керосиновая лампа в ледяной пустыни. Ветер пытался сдуть его нос в сторону правого уха, и Симон повернул голову, чтобы получить порцию ветра с другой стороны. Сидя на одеяле, сложенном вчетверо, чтобы его зад не примерз к трусам, шерстяным кальсонам и брюкам, он думал о вечернем средиземноморском бризе, таком теплом, но который считают свежим, оттого что днем царит дикая жара, о невероятном удовольствии раздеться, окунуться в воду, не опасаясь превратиться в айсберг, растянуться на обжигающей гальке… Обжигающей!..
Это казалось столь невероятным, что Симон усмехнулся.
— Сам с собой веду беседу? — спросил Бриво, внезапно появившийся сзади. На животе, поверх толстой волчьей шубы был прикреплен зонд. — Высиживаешь корь?
— Я думал о том, что на Земле есть места, где тепло, — ответил Симон.
— Это не корь, это менингит… Не сиди так, а то последние мозги оледенеют… Кстати, встань, посмотри сюда… — он показал пальцем на экран зонда старой модели, которую он взял для сравнения.
Симон поднялся и посмотрел. Он мало разбирался в технике. Механизм фукционирования человеческого тела был ему понятнее, чем устройство обыкновенной газовой зажигалки. Но за эти три года он привык к изображениям, выдаваемым зондами. Рисунок был похож то ли на срез площадки обвала, то ли еще чего-то. Одним словом, то, что показывал Бриво, смутно напоминало что-то… Но что? Что-то тревожащее, неизвестное, непривычное было в этом изображении.
Симон, умевший при постановке диагноза сопоставлять различные симптомы, вдруг понял, что же необыкновенное таилось в картине подледного рельефа. В природе не существует прямых линий. Поверхность, над которой веками трудились силы земные, всегда асимметричны. А то, что показывал Бриво, было чередованием прямых линий, пунктирных, ломаных, но абсолютно прямых. То, что такое образование не может быть естественным, было очевидно.
Симон сделал логичный вывод:
— В твоей штуке что-то отказало…
— А у тебя там ничего не отказало, а? — Бриво постучал по лбу указательным пальцем. — Эта "штука" работает как часы. Хотел бы я так функционировать до последнего вздоха. Это там, внизу, что-то не так…
Он постучал по льду каблуком своих меховых унтов.
— Такой профиль. Это невозможно, — сказал Симон.
— Знаю, это кажется сном.
— А другие, что они нашли?
— Ничего не знаю. Сейчас позову их…
Он зашел в лабораторию снодога, и через три секунды завыла сирена, вызывающая всех членов экспедиции для общего сбора.
Впрочем, все они и так уже возвращались. Сначала показались две пешие группы с классическими зондами. Потом снодог, к которому был прикреплен приемник-передатчик нового зонда. Красный кабель связывал его с пультом управления-записи внутри вездехода. Затем техник Элуа, Луи Грей, сгорающий от нетерпения узнать возможности нового зонда, и прибывший сюда для его установки заводской инженер Лансьо. "Старики" не могли не усмехнуться, глядя на этого высокого худого парня с очень деликатными манерами, и настолько элегантного, что его полярный костюм казался сшитым у Кристиана Диора. Элуа прозвал его "Изящный", и это прозвище очень подходило ему.
Он молча вышел из снодога, сдержанно выслушивая нелестные оценки Грея по поводу его "утвари". По мнению гляциолога, зонд полностью свихнулся. Он никогда в жизни не видел большей древности, и эта куча металлолома имеет наглость выдавать такие профили.
— Короче, ты удивлен, — прервал его Бриво, стоя у входа в лабораторию снодога.
— Это ты меня звал?
— Да…
— Что происходит?
— Зайди, увидишь…
И они увидели…
* * *
Они увидели четыре снимка, четыре профиля, все четыре разные и все четыре похожие. Снимок, сделанный новым зондом, был записан на трехмиллиметровую пленку. Грей просмотрел ее на контрольном экране. То, что три зонда показывали расплывчато, новый воспроизвел с потрясающей четкостью. На экране с яркостью, не оставляющей сомнений, высветились обрушенные лестницы, изломанные стены, развороченные купола, искореженные винтообразные площадки. Все эти детали гигантских сооружений казались разбросанными и разбитыми.
— Руины!.. — воскликнул Бриво.
— Невозможно, — еле слышно произнес Грей.
— А почему? — невозмутимо сказал Бриво.
Бриво был сыном крестьянина-горца из Верхней Савойи, который один из всей деревни продолжал разводить коров вместо того, чтобы доить парижан, зажатых в десяти квадратных метрах снега или скошенной травы. Отец Бриво окружил свой кусочек горы колючей проволокой с надписью "Вход воспрещен" и свободно жил в своей тюрьме.
Бриво унаследовал от отца небесно-голубой цвет глаз, черные волосы, уравновешенность и невозмутимость. Он видел руины, как и все, кто находился здесь. Но все видели и не верили, а он верил, потому что видел их. Даже если бы он увидел подо льдом своего отца, он бы на секунду удивился, а потом сказал: "Ну, папа, ты и забрался…" Но другие члены экспедиции не желали признавать очевидное.
Четыре снимка перекрывали и одновременно подтверждали друг друга. Художник Бернар получил задание совместить их. Через час он представил первый эскиз. Впечатление было гнетущее. Странная архитектура, архитектура титанов, разрушенная кем-то еще более мощным.
— И на какой глубине все это? — спросил Элуа.
— Между девятьюстами и тысячью метров! — сердитым голосом сказал Грей, как будто он нес ответственность за всю грандиозность этого открытия.
— То есть сколько они там?
— А кто знает… Мы никогда не доходили до такой глубины.
— Но американцы доходили, — мирно заметил Бриво.
— Да… и русские тоже…
— Они смогли датировать свои образцы?
— Кто знает, точно никто не может сказать.
— А приблизительно?
Грей пожал плечами, понимая всю абсурдность того, что собирался произнести вслух:
— Около девятисот тысяч лет, плюс-минус несколько веков.
Кто-то вскрикнул, затем наступила смущенная тишина.
Люди, собравшиеся в вездеходе, смотрели то на эскиз, то на последнее изображение на экране. Постепенно они стали отдавать себе отчет в необъятности своего невежества.
— Не укладывается в голове, — признался Элуа. — Это явно творение человеческих рук. Но девятьсот тысяч лет назад не существовало людей.
— Кто тебе это сказал? — съязвил Бриво.
— То, что мы знаем из истории человечества и эволюции жизни на земле, — сказал Симон, — это не больше, чем испражнения блохи на площади Согласия…
— Ну и? — прервал его Элуа.
— Господин Лансьо, я приношу свои извинения. Я был несправедлив к вашему аппарату, — проговорил Грей.
Лансьо. "Изящный". Сейчас никому в голову не пришло бы так его назвать, даже про себя. Им было не до обычных в их кругу шуток и дружеских подкалываний, помогавших превозмогать холод и медленное течение времени. Да и Лансьо вдруг утратил свой лоск. У него были уставшие глаза, он затягивался потухшей сигаретой и, наклонив голову набок, отсутствующе смотрел на Грея.
— Это сенсация, — возбужденно продолжал гляциолог. — Но тут вот еще что… Вы не обратили внимания. Лансьо, покажите им… И скажите, что вы думаете по этому поводу…
Лансьо нажал на кнопку перемотки, потом на пуск, снова на экране медленно сменялись изображения руин.
— Нужно смотреть именно сюда, — сказал Грей. Его палец указывал в верхний угол экрана, где проходила едва различимая волнистая линия.
Понятно, что никто и не думал обращать внимание на эту линию.
— Скажите им, — повторил Грей, — скажите им то, что вы мне сказали. Мы сейчас здесь все вместе…
— Я предпочел бы, — Лансьо был явно смущен, — найти сначала контраргумент. Никакой другой зонд не зарегистрировал…
Грей оборвал его:
— Они не настолько чувствительны!
— Может быть, но я не уверен… — мягко возразил Лансьо. — Может, просто они не отрегулированы на нужную частоту…
И он углубился с Бриво в долгую дискуссию, в которую вскоре вмешались остальные, каждый предлагал свои модификации для улучшения зондов.
Симон набил трубку и вышел.
* * *
Я не техник. Я не измеряю своих пациентов. Я скорее стараюсь их понять. Но это надо еще суметь. Я из привилегированных…
Через кабинет моего отца, врача из Пюто, в день проходило до пятидесяти пациентов. Как узнать, кто они, что с ними? Пять минут осмотра, медицинская карта, диагностирующая машина, рецепт, листок социального страхования, марка, печать и все, идите, одевайтесь, следующий. Он ненавидел свою профессию такой, какой ее себе представляли его коллеги. Мне предстояло повторить его путь, но он постарался не допустить этого. "Давай, давай! Иди в деревню. Лечи горстку людей. Только так ты сможешь их узнать и стать настоящим врачом". Он исчерпал свои силы и умер в прошлом году. Отказало сердце. Он, безусловно, ни разу не подумал отперфорировать свою личную карту и заложить ее в электронного доктора. У меня не хватило времени, чтобы быть рядом.
А он успел передать мне то, что ему досталось по наследству от моего деда, врача из Оверни, то, чему сейчас никто не учит: как прощупать пульс, осмотреть язык или белок глаза. Потрясающе, сколько ценных сведений о состоянии человека может рассказать пульс. И не только о заболевании, но и о его темпераменте и даже характере. Многое может поведать пульс человека, глубинный или поверхностный, хорошо различимый или практически не прощупываемый, одинарный или двойной, размазанный или острый. Пульс здорового человека и больного различны так же, как пульс дикого кабана и кролика.
У меня, как и у любого врача, есть диагностирующая машина и маленькие перфокарты. Но я пользуюсь ими только для того, чтобы успокоить тех, кто больше доверяют машине, чем человеку. Здесь, к счастью, таких не много. Здесь человек ценится.
* * *
Когда Бриво покинул ферму своего отца и уехал учиться в Гренобль, он так страстно увлекся учебой, что перескакивал через программы и циклы. Из университета он вышел первым, на год раньше других, и мог сделать блестящую карьеру в самой престижной электронной компании. Однако он не превратил свой диплом в золотой мост, а выбрал базу "Виктор". Без золотого моста. "Потому, мой друг, — объяснял он доктору Симону, — что заниматься электроникой здесь — это чертовски забавно… Мы в двух шагах от магнитного полюса, буквально под дождем ионизированных частиц, напрямую обдуваемся солнечным ветром, и здесь еще куча всего такого, что мы еще не знаем. Отличный получается винегрет. Вот где можно пораскинуть мозгами". Он широко разводил руки и перебирал пальцами, как бы завлекая таинственные течения в свое тело.
Симон улыбался, представляя этого Нептуна электроники на самом полюсе: его волосы растворялись в сумерках, борода погружалась во вселенский костер, руки, протянутые к вечному потоку электронов, управляли приливами и отливами матери-планеты. Именно в этом "пораскинуть мозгами" был весь Бриво.
Задачу, которую перед ним поставил Лансьо, он сразу разделил на несколько. Менее чем за час он сформировал три группы с классическими зондами. То, за чем они отправились, звучало настолько ошеломляюще, что можно было быть уверенным: они вернутся с совершенно бредовыми результатами. Кроме Лансьо, который хорошо знал свой аппарат, все были убеждены, что маленькая волнистая линия — всего лишь каприз нового зонда. "Фантом", как говорят киношники.
Солнце ненадолго зашло прогуляться за холм, когда они вернулись. Все вокруг окрасилось в голубое: небо, облака, снег, пар, выходящий из ноздрей, лица. На всех записывающих лентах была зафиксирована волнистая линия. В виде прямой линии. То есть не такая "детализированная", она потеряла свои завитки. Но она существовала. Они нашли именно то, что искали.
Сравнивая их снимки со снимками Лансьо, Грей смог определить точное место подо льдом. Он включил экран снодога. Изображение напоминало перевернутую и разбитую гигантскую лестницу.
— Дети мои, — чуть не шептал Грей, — там… там…
В левой руке он держал рулон бумаги, рука дрожала. Грей замолчал, прочистил горло, но голос не подчинялся. Тогда полярник ударил по экрану скомканным свертком. Проглотив слюну, он взорвался:
— Черт побери! Это сумасшествие! Но это существует! Не могли же все четыре датчика выйти из строя. Там не только руины, черт знает чего!.. Там, среди этого бардака… вот в этом месте работает ультразвуковой передатчик!
Маленькая таинственная линия была записью сигнала передатчика, который вопреки логике работал уже девятьсот тысяч лет… Открытие было настолько глобальным, что воспринять и оценить его сразу было невозможно. История и предыстория… Именно такие открытия взрывали все научные теории и представления человечества.
Единственный, кто ясно представлял масштабы этого события, был Бриво — единственный среди них выходец из деревни. Все остальные — горожане, выросшие во всем временном и эфемерном, строящемся, самовозгорающемся и саморазрушающемся, не осознавали случившееся, а он, выросший в соседстве с альпийскими отрогами, научился мерить мир большими мерками и воспринимать любую длительность.
— Нас примут за ненормальных, — заявил Грей. Он вызвал по радио базу и срочно попросил вертолет, совершенно забыв о кори. Последний пилот только что слег.
— Андре чувствует себя лучше, — проговорило радио, — через три-четыре дня мы сможем его прислать. А почему вы хотите вернуться? Что происходит? У вас что, пятки горят?
Грей нажал на кнопку окончания разговора. Эта глупая шутка звучала чересчур неуместно.
Через десять минут их вызвал сам шеф базы Понталье. Он был очень взволнован и хотел знать, из-за чего такая спешка. Грей успокоил его, но отказался объяснить суть дела.
— Мои слова прозвучат неубедительно. Нужно, чтобы я все показал. Иначе ты можешь подумать, что у нас не все дома. Пришли за нами как только сможешь.
И опять отключился.
Только через пять дней вертолет прибыл в квадрат 612. Люди Грея провели эти пять дней в возбуждении и нарастающей радости. Как только прошел первый шок, они приняли и руины, и передатчик. Таинственность и неправдоподобность открытия возбуждали их как детей, которые входят в лес, уверенные, что там на самом деле живут феи. Они делали снимки и записи, Бернар составлял по ним общий план. Вырисовывалось нечто фантастическое, искореженное, непонятное, но все же это было творение рук человеческих.
Бриво присоединил к записывающему устройству нового зонда магнитофон и предложил всем прослушать запись. Они не услышали ничего, потом опять ничего и снова ничего…
— Твоя штуковина гроша ломаного не стоит, — проворчал Элуа.
Бриво ухмыльнулся:
— Все дело в том, что мы не способны слышать ультразвуки. Но они здесь, я вам это гарантирую. Чтобы их услышать необходим частотный редуктор, а у меня его нет. И на базе его тоже нет. Нужно ехать в Париж.
Нужно ехать в Париж. К такому же заключению пришел и Понталье, когда его посвятили во все случившееся. Он сначала отказывался верить, но потом все же принял всю очевидность этого открытия. Об этом нельзя было говорить по радио, принимая во внимание миллионы любознательных, которые днем и ночью подслушивают секреты и просто разговоры. Надо везти всю документацию в парижский центр. Дальнейшее определит руководитель полярных экспедиций. А пока всем рекомендовалось молчать. Как сказал Элуа, "как бы не запахло жареным".
* * *
Я все-таки сел в самолет до Сиднея. С опозданием на две недели. Но я хотел как можно скорее вернуться обратно. Я больше не был охвачен безумным желанием выпить кофе со сливками, ну абсолютно. Там, подо льдом, скрывалось что-то, гораздо более возбуждающее, чем запах маленьких бистро и окружение неумытых парижан.
Самолет взмыл, как бумажный шарик на струе воды, немного повертелся на месте в поисках нужного направления, потом взревел и устремился к северу под углом пятьдесят градусов. Несмотря на мягкие кресла на шарнирах, все равно стало как-то не по себе от такого ускорения.
Самолет уносил меня вместе с чемоданами и портфелем, в котором кроме зубной щетки и пижамы находились микрофильмы профилей, общий план Бернара, магнитная лента и письма Грея и Понталье, подтверждающие все это.
И еще, сам того не подозревая, я увозил корь, "австралийскую корь" — под таким названием она обошла весь земной шар. Фармацевтические лаборатории спешно изготовили новую вакцину и заработали на эпидемии кучу денег.
Через день я прибыл в Париж. В нашем ледяном уединении мы начисто забыли о глупых и жалких пакостях мира. А они еще более расширились и укоренились за эти три года. Чудовищная тупость обитателей материка напоминала мне двух огромных собак, сидящих на привязи друг против друга, они мечутся и рвут ненавистную цепь с единственной целью — наконец ее порвать и задушить собаку напротив без всякой на то причины. Просто потому, что это д_р_у_г_а_я собака. Или, быть может, потому, что они б_о_я_т_с_я друг друга…
Я читал австралийские газеты. Маленькие пожары, кем-то умело поддерживаемые, не только не затухали, но все больше разгорались. Их число увеличивалось. На всех границах ужесточались таможенные и полицейские барьеры. Высадившись на аэродроме в Сиднее, я не получил разрешение ни следовать дальше, ни вернуться обратно. В моем паспорте не хватало, я уже не помню какой точно, военной визы. Тридцать шесть часов ушло на хождение по разным учреждениям, чтобы наконец получить возможность вылететь в Париж. Я боялся, как бы они не сунули свой нос в микрофильмы. Интересно, что бы они тогда себе вообразили. Но никто не попросил меня открыть портфель. Я мог увезти схемы размещения атомных баз — это никого не интересовало. Нужна была виза. Таково предписание. Боже, как это глупо, и это называется цивилизованный мир.
* * *
Как только Симон вывернул содержимое своего портфеля, Рошфу, руководитель Полярных французских экспедиций, взял дело в свои руки с привычной для него энергией. Несмотря на свои почти восемьдесят лет, он каждый год две-три недели проводил на том или другом полюсе. Лицо кирпичного цвета, обрамленное короткими седыми волосами, голубые глаза и оптимистическая улыбка делали его таким фотогеничным, что журналисты не упускали случая побеседовать с ним и показать крупным планом.
В этот день он собрал всех, кого мог: все каналы телевидения, все газеты, представителей ЮНЕСКО. Он решил, что нельзя более держать открытие в секрете, и намеревался получить немедленно необходимую помощь, даже если для этого ему придется трясти ЮНЕСКО, как фокстерьер крысу.
В большом зале на седьмом этаже техники из Национального центра научных исследований заканчивали установку необходимой аппаратуры. Рошфу и Симон, стоя у огромного окна, наблюдали, как два офицера из Военной школы гарцевали на лошадях в квадратном дворике. Площадь Фонтеной была заполнена игроками в крикет, которые дули на руки и собирали свои шары. Рошфу заворчал и отвернулся. Инженер сообщил ему, что все готово.
Члены Комиссии стали собираться и занимать места вдоль стола перед аппаратами. Их было одиннадцать: двое чернокожих, двое азиатов, четверо белых и трое с цветом кожи от кофе с молоком до оливкового масла. Как только Рошфу начал говорить, все они превратились в единое целое.
Через два часа они знали все. Они задали Симону сотню вопросов, после чего Рошфу подвел итоги, указывая на маленькую точку в центре Антарктиды:
— Здесь, в квадрате 612 антарктического континента, на восемьдесят восьмой параллели под девятисотвосьмидесяти-метровым слоем льда находятся остатки чего-то, что было построено разумными существами, и оттуда идут сигналы. Вот уже девятьсот тысяч лет этот сигнал говорит: "Я здесь, я вас зову, придите…" Впервые люди смогли его услышать. Будем ли мы колебаться? Мы спасли храмы в долине Нила. Но поднимающаяся вода Ассуанской дамбы толкала нас в спину. Здесь же нет такой острой необходимости, нет срочности! Но есть то, что превыше всего остального: есть долг! Долг узнать. Долг понять. Нас зовут. И нужно идти. Это потребует огромнейших затрат. Франция не в состоянии сделать все одна. Она только присоединится к общим усилиям. Она просит другие страны принять участие в этом важнейшем исследовании.
Американский делегат потребовал разъяснений. Рошфу попросил минуту терпения и продолжал: "Вы видели сигнал в виде обыкновенной волнистой линии. А сейчас, благодаря моим друзьям из Национального центра научных исследований, которые изучили его всесторонне, я хочу, чтобы вы его услышали…"
Он подал знак инженеру, который подключил напряжение. Сначала на экране осциллографа появилась яркая линия, прямая как скрипичное "ми", и Симон передернулся от сверхтонкого звука, который одновременно стал слышен всем. Негр облизал губы розовым языком. Светловолосый парень засунул пальцы в уши и со всей силы ими крутил. Оба азиата зажмурили глаза, не в состоянии держать их открытыми. Инженер медленно повернул ручку. Звук из сверхвысокого стал просто высоким. Мускулы расслабились, челюсти разжались. Высокий звук, мяукая, опускался, и свист превратился в трель. Люди начали кашлять и прочищать горло. На экране осциллографа прямая линия превратилась в волнистую.
Медленно, очень медленно рука инженера опускала сигнал от высокого к низкому, прослушивая все частоты. Когда он достиг границы инфразвука, послышались удары гигантских барабанов, один удар в четыре секунды. И каждый удар заставлял дрожать кости и нервы людей, сотрясал мебель и стены здания ЮНЕСКО до самого основания. Это было похоже на биение огромного сердца, сердца невообразимого существа, сердца самой Земли.
* * *
Заголовки французской прессы: "Величайшее открытие", "Замороженная цивилизация", "ЮНЕСКО хочет растопить льды Южного полюса". Заголовок английской газеты: "Кто или что?".
* * *
Французская семья Виньо ужинает. Отец, мать, сын и дочь сидят по одну сторону стола при свете абажура. Родители — управляющие в магазине фирмы "Европейский обувной союз". Дочь — учащаяся школы декоративных искусств. Сын застрял между второй и третьей пересдачей экзамена на звание бакалавра.
Перед ними у стены — телевизор. Информационная программа. Прямая трансляция через спутник. Интервью русского этнолога. Она говорит по-русски. Синхронный перевод:
— Мадам, вас попросили принять участие в экспедиции, имеющей целью раскрыть то, что называют тайной Южного полюса. Значит, вы надеетесь найти следы человеческой цивилизации под тысячеметровым слоем льда?
Этнолог улыбается: "Если там есть город, он был выстроен не пингвинами…"
Интервью с Генеральным секретарем ЮНЕСКО. Он называет страны, которые будут участвовать в экспедиции и соответственно использовать всю имеющуюся у них технологию для подледного бурения. Это США, СССР, Великобритания, Китай, Япония, Африканский Союз, Италия, Германия. Все они отправятся в квадрат 612. Подготовительные работы необходимо ускорить. Все будет готово к началу следующего полярного лета.
Опрос прохожих на Елисейских полях:
— Вы знаете, где находится Южный полюс?
— Ну… я…
— А вы?
— Ну… это в ту сторону…
— А вы?
— Это на юге…
— Браво! Вы бы хотели туда поехать?
— Нет, а что?
— Почему?
— Ну, там слишком холодно.
За столом Виньо-мать наклоняет голову:
— До чего же глупо задавать такие вопросы! — она секунду размышляет и добавляет: — Не считая того, что там действительно не очень тепло.
Виньо-отец замечает:
— А сколько это будет стоить денег! Лучше бы автостоянки сделали…
На экране появляется рисунок Бернара.
— А все-таки забавно, найти в таком месте город, — говорит мать.
— Ничего забавного, — возражает дочь, — подумаешь, доколумбова эпоха…
Сын не смотрит вовсе. Он ест и читает комиксы Билли Бид Бада.
Сестра толкает его:
— Ну посмотри же — любопытно как ни как, а?
Он пожимает плечами и небрежно бросает: "Глупости".
* * *
Чудовищные механизмы вгрызались в толщу ледяной горы, выбрасывая фонтаны прозрачных брызг, которые солнце превращало в радугу. В горе уже пробурили более тридцати галерей, в них разместили склады, радиотелепередатчики Международной полярной экспедиции — МПЭ. Город в горе назывался МПЭ-1, а тот, который приютился под плато квадрата 612, - МПЭ-2. В МПЭ-2 сосредоточили все остальное оборудование и атомную энергостанцию, которая давала энергию и тепло двум городам и МПЭ-3 — городу на поверхности, состоящему из ангаров, где находились вездеходы и другие машины, способные атаковать лед всеми доступными человеческому разуму способами. Ни одна международная экспедиция не имела такого размаха. Казалось, люди с величайшим облегчением нашли здесь давно желанную возможность избавиться от тупости чиновников, забыть все обиды и побрататься.
Франция была приглашающей державой, и французский выбрали в качестве рабочего языка. А чтобы облегчить контакты, Япония установила на МПЭ-2 универсальный переводчик на коротких волнах. Машина синхронно переводила речи и диалоги с семнадцати языков. Каждый ученый, каждый руководитель, каждый работающий инженер и техник получил приемник размером с горошину, которую они постоянно держали в ухе, и маленький передатчик-брошку, который они носили на груди или плече. Карманный манипулятор, плоский, как монета, позволял изолироваться от шума тысячи разговоров, в котором семнадцать переводов смешивались как вавилонское спагетти, и вести только один диалог, принимая только своих собеседников.
Атомная энергостанция была американская, тяжелые вертолеты — русские, комбинезоны с теплозащитой — китайские, сапоги — финские, виски — ирландское, кухня — французская. Были английские машины и аппараты, немецкие, итальянские, канадские технологии, аргентинское мясо и израильские фрукты. Кондиционеры и все внутреннее убранство жилых помещений поставили американцы. И все это было настолько изумительно, настолько комфортабельно, что руководство сочло возможным участие в экспедиции женщин.
* * *
Колодец.
Его одиннадцатиметровое жерло уходило вертикально в блистающий лед над тем самым местом, где находился передатчик. Каждое утро два лифта уносили вниз людей и оборудование. С каждым днем тайна становилась все ближе и ближе.
На девятисотметровой отметке рабочие обнаружили во льду птицу. Красная птица с белым брюшком и коралловыми лапками, точно таким же хохолком, желтым мощным приоткрытым клювом и блестящими рыже-черными глазками выглядела взъерошенной и напоминала язычки пламени. Крылья птицы были наполовину разбросаны, хвост распушен в виде веера, лапки сжаты, словно она хотела притормозить полет. Все наводило на мысль о том, что птица боролась с вихрем, дующим в спину.
Замороженную птицу в кубе льда отправили на поверхность. В естественной упаковке ее поместили в прозрачный холодильник, и начались бесконечные научные дискуссии по поводу ее пола и вида.
Телевидение передало изображение замороженной птицы по всему миру. Ровно через две недели ее макетами из перьев, плюша, шерсти, пуха, пластмассы — из чего угодно, были заполнены все сувенирные лавки и магазины игрушек.
Дно Колодца достигло руин.
* * *
Профессор Жоао де Агиар из Бразилии, исполняющий обязанности президента ЮНЕСКО, необыкновенно торжественный, поднялся на трибуну и обратился к присутствующим. В огромном конференц-зале в этот вечер собрались ученые, дипломаты, журналисты.
Всю стену над головой профессора де Агиара занимал самый большой в мире телеэкран. Вскоре должна была начаться голографическая трансляция со дна Колодца, передаваемая через антенну МПЭ-1 и спутник "Трио".
Экран зажегся. На нем появилась гигантская фигура президента. Оба президента — один во плоти и его огромное изображение — подняли руку в приветственном жесте и заговорили. Это длилось семь минут. Вот окончание его речи: "…Таким образом, в глубинах ледяного материка вырублен зал, находящийся посреди руин, все еще заключенных в своей ледяной тюрьме. Только благодаря героическим усилиям нескольких пионеров человеческой науки был вырыт этот грандиозный Колодец. Пока только этим труженикам науки удалось увидеть следы исчезнувшей цивилизации. Сейчас я нажму на эту кнопку, и наш мир в одно мгновение откроет для себя это чудо. С чувством глубокой взволнованности…"
В маленькой кабине по контрольному экрану режиссер следил за изображением президента. Он опустил свой палец одновременно с ним.
И там, на краю земли, высветился ледяной зал.
Вначале все телезрители земного шара увидели белую лошадь, стоявшую у самой границы Колодца, приоткрыв губы и раздув ноздри. Казалось, она вот-вот упадет на бок под каким-то мощным напором. Ее грива и хвост развеваются уже девятьсот тысяч лет. Перед ней лежит сломанный ствол гигантского дерева. В листве раскидистой кроны виднеется открытая пасть акулы. Вихрь обломков лестниц, ступенек, поручней уходит далеко в толщу льда. С другой стороны распустившийся цветок, огромный, как готическая роза на соборе, раскрыл на три четверти свои пурпурные лепестки. Справа высится разрушенная стена зеленого цвета из неизвестного материала. В ней открывается что-то вроде двери или окна, в проеме которого навсегда застряли невиданные насекомые, грызуны и змеи. Чуть ниже привалился обломок какой-то винтообразной площадки из металла, похожего на сталь, мерцающего в молочном тумане ледяного мира.
В Колодец опустили трубу, через которую подавался теплый воздух. На глазах у всего мира первый фрагмент прошлого освобождался от ледяных оков.
Теплый воздух ударил в ледяную толщу, и лед потек. Насос втягивал пар, превращал его в воду и перекачивал на поверхность. Ледяная грань растаяла, отодвинулась назад, приблизилась к зеленой стене и достигла ее.
На всех экранах стал виден невероятный феномен: стена таяла вместе со льдом…
Все грызуны, насекомые и змеи растаяли и исчезли.
Теплый воздух заполнил весь зал. Потоки воды струились по стенам Колодца. С потолка ручьи текли на людей в скафандрах. Растаяла, как замерзший шоколад, крона дерева, растаяла пасть акулы. Растаяли две ноги и бок лошади. Показались красные и свежие внутренности ее тела. Пурпурный цветок потек, как кровавая вода. Теплый воздух достиг верха винтообразной стальной площадки, и сталь растаяла.
* * *
Заголовки газет: "Самое большое разочарование века", "Таинственный город оказался всего лишь фантомом", "Миллиарды, затраченные на мираж".
* * *
Телевизионное интервью Рошфу расставило точки над i. Он объяснил, что огромное многовековое давление дробит даже самые твердые тела на молекулы. Но лед поддерживал первоначальную форму вещей. В процессе таяния пыль, в которую превратились все предметы, освободилась и растворилась в воде.
— Сейчас мы должны применить новый метод, — добавил Рошфу. — Мы разрежем лед, сохранив в нем то, что еще осталось. Мы не отказываемся от своего намерения раскрыть секреты цивилизации, которая восходит к нам из глубины времен. Ультразвуковой передатчик продолжает передавать свой сигнал. Мы продолжаем спускаться к нему…
На глубине девятисот семидесяти восьми метров подо льдом Колодец достиг поверхности континента. Сигнал шел из-под земли.
Колодец начали углублять в землю, а затем в скалу. Скала была необычайно твердой, и казалось, с каждым метром все больше твердела. Вскоре ее состав начал удивлять геологов. Камень достигал невиданной плотности… Ничего подобного не встречалось ни в одной точке земного шара. Это был своего рода гранит, но молекулы, которые его составляли, казалось, "сложились" так, чтобы занимать минимум места и достичь максимального сцепления. Сломав огромное количество механических приспособлений, люди преодолели скалу и на стосемиметровой глубине от поверхности земли достигли слоя песка. Песок тоже оказался необычным. По логике его не должно было быть здесь. Всегда оптимистично настроенный Рошфу пришел к заключению, что песок искусственно намыт. Еще одно доказательство правильности выбранного пути.
Сигнал продолжал звать с еще большей глубины. Нужно было продолжать спуск.
* * *
В семнадцати метрах под скалой шахтер бешено жестикулировал и что-то кричал. Из-за антипылевой маски, закрывающей его лицо, нельзя было разобрать ни слова. А он хотел сказать, что почувствовал что-то твердое под ногами.
Пылевой насос, углубляющийся в песок, стал кряхтеть и качаться, труба вырвалась. Хиггинс, инженер, наблюдавший за насосом с верхней платформы, отключил мотор. Он спустился к шахтерам и сначала лопатой, а потом вручную стал осторожно разгребать песок.
Рошфу в сопровождении Симона, Бриво, антрополога Леоновой, очаровательной руководительницы русской делегации, и химика Гувера, руководителя американской делегации, спустились вниз. На дне Колодца они увидели цельнометаллическую поверхность желтого цвета.
Гувер приказал отключить все моторы, даже вентиляцию и попросил всех меньше говорить и двигаться. Поначалу стояла мертвая тишина, дно Колодца защищал от шумов с поверхности стометровый слой скалы и километр льда. Гувер опустился на колени. Было слышно, как что-то щелкнуло в его левом колене. Гувер постучал указательным пальцем по металлической поверхности. Послышался всего лишь приглушенный шум: шум хрупкого человеческого тела перед лицом огромного препятствия. Вытащив из сумки медный молоток, Гувер сначала легко, потом все сильнее и сильнее стал бить по металлу. Никакого резонанса.
Гувер заворчал и наклонился, чтобы изучить поверхность. На ней не осталось ни малейшего следа от ударов. Он попытался отковырять кусочек, но его стальной резак просто скользнул по поверхности. Тогда он разлил немного кислоты и стал разглядывать поверхность с помощью портативного спектроскопа.
— Не понимаю, что его делает таким твердым, — ошеломленно пробормотал он, поднимаясь. — Оно практически чистое.
— "Оно", что "оно"? Что это за металл? — нервно спросила Леонова.
Гувер был толстым, добродушным рыжим гигантом, медлительным в движениях. Леонова — худая нервная брюнетка — самая красивая женщина экспедиции. Гувер с улыбкой посмотрел на нее:
— Что? Вы его не узнали? Вы, женщина?.. Это же золото!..
Бриво включил записывающий аппарат. На бумаге без каких-либо заминок или разрывов протянулась все та же знакомая линия.
Сигнал шел из-под золотой поверхности.
От песка была освобождена более обширная площадка. Оказалось, что Колодец достиг огромной сферы, только не на самой ее вершине, а где-то сбоку. Ученые освободили верхнюю точку сферы и обогнули ее.
И еще одна сенсация. На поверхности металла обнаружили несколько концентрических кругов, самый большой из них имел в диаметре три метра. Круги были огорожены острыми зубьями.
— Напоминает зубья ковша экскаватора, — заметил Гувер. — Будто кто-то стремился пробиться сквозь лед! Для того чтобы выйти оттуда!..
— Вы думаете, что эта сфера полая и что там кто-то есть? — спросила Леонова.
Гувер скорчил гримасу:
— Там были… — и добавил: — До того как подумать о выходе, туда надо было войти. Где-то здесь должна быть дверь!
Через две недели после первого соприкосновения с золотым объектом были установлены различные средства зондирования, данные которых позволили сделать ряд выводов. Неизвестный объект — сфера, установленная на пьедестале, находится в углублении скалы, искусственно заполненном песком. Роль песка, без сомнения, состоит в изоляции объекта от сейсмических воздействий и любого движения почвы. Сфера, двадцати двух — сорока двух метров в диаметре, полая, с толщиной стенок два метра двадцать девять сантиметров, составляет с пьедесталом единый блок.
Было решено вычерпать песок и освободить хотя бы половину золотой сферы.
* * *
Рабочие обнаружили круг диаметром чуть больше человеческого роста. Предполагалось, что это и есть вход в Сферу.
На песок настелили временный пол для удобства работы техников и ученых, которые спускались сюда в управляемой кабине.
Бриво провел маленьким аппаратом вдоль всей поверхности сварки.
— Приварено равномерно, — сказал он, — по всей толщине.
— Определите толщину в центре, — попросила Леонова.
Бриво установил аппарат в центре и прочитал число на счетчике: две целых, девяносто две сотых. Это была толщина стенок Сферы.
— Как только кастрюлю наполнили, сразу приварили крышку, — заметил Гувер. — Больше похоже на могилу, чем на место обитания.
— А бурав? — удивилась Леонова. — Это чтобы кто мог выйти? Кошка?
— В то время, моя малышка, кошек, конечно же, не было, — добродушно сказал Гувер и попытался щелкнуть Леонову по подбородку указательным пальцем, покрытым веснушками и рыжими волосат, по размеру и цвету похожим на тулузскую сосиску.
Ужасные американские манеры Гувера отнюдь не улучшились длительным пребыванием в Париже, Латинском квартале и на Монпарнасе.
Леонова в бешенстве ударила его по руке, которая приближалась к ее лицу.
— Она меня сейчас укусит! — улыбаясь, фыркнул Гувер. — Идемте, малышка, пора подниматься. Проходите первой…
Кабина могла выдержать только двоих, а Гувер тянул на троих. Он приподнял Леонову, как букет, и посадил на железное сидение, крикнув: "Поднимайте!" Кабина пошла вверх. Внезапно раздался грохот и крики. Что-то ударило Гувера по переносице. Он упал навзничь, ударился головой о какой-то твердый предмет и потерял сознание.
Очнулся Гувер в кровати в кабинете врача. Симон, склонившись над ним, смотрел на него с оптимистичной улыбкой.
Гувер два или три раза моргнул, чтобы освободиться от последних остатков беспамятства, и испуганно прошептал:
— Что с малышкой?
Симон успокаивающе кивнул.
— Что случилось? — спросил Гувер.
— Обвал… Вся перегородка над туннелем обрушилась.
— Раненые есть?
— Двое убитых… — Симон произнес эти слова так тихо, как будто ему было стыдно.
* * *
Две первые смерти в экспедиции… Шахтер с острова Реюньон и французский столяр, которые работали над обшивкой туннеля. И еще четверо раненых, один из которых, японский электрик, находился в тяжелом состоянии.
Сбоку в скале обнаружили Коридор. Он открывал прямоугольный выход в скалу и был заполнен хаотической смесью осколков скалы, чем-то вроде цемента и покореженными металлическими формами. Между этим входом и дверью в Сферу нашли ту же смесь песка и осколков. Ее тщательно запаковали и отправили на поверхность для анализов.
Коридор назвали Коридором потому, что, по мнению ученых, он заканчивался тупиком, хотя его пропорции наводили на мысль о зале очень больших размеров. Что бы там ни скрывалось, это, без сомнения, было именно то место, откуда люди прошлого — если речь шла о людях, хотя о ком другом могла идти речь? — вырыли и укрепили скалу, привезли песок и построили Сферу. Пуповина, из которой развивалась скалистая плацента. Коридор откуда-то начинался и мог куда-то привести. Необходимо было расчистить его и двигаться дальше.
Но что делать со Сферой? Собрание ученых пришло к выводу о необходимости ее исследования. К тому времени в Коридоре и обрушилась перегородка.
* * *
— А что со мной? — спросил Гувер, ощупывая толстую повязку на голове. — Трещина?
— Нет. Кость только зацепило, маленький кусочек гранита застрял в затылочной части. Я его вытащил. Все в порядке.
— Черт, — пробормотал Гувер и, удовлетворенно улыбаясь, растянулся на постели.
На следующий день Гувер уже присутствовал на информационном собрании в конференц-зале.
Когда он поднялся на подиум, чтобы занять место за столом руководящего комитета МГТЭ, в зале раздался хохот. Гувер сбежал с больничной койки и был одет в халат цвета давленной клубники, усеянный голубыми и зелеными рогаликами. Его толстый живот выпирал над поясом, отчего Гувер напоминал белого медведя. Круглая повязка в форме тюрбана делала его похожим на Мнимого больного из пьесы на сцене Гринвич Вилледж.
Рошфу, который вел собрание, поднялся и поцеловал его. Волна рукоплесканий перекрыла волну смеха. Гувер всем очень нравился, он умел находить смешное в самых драматических ситуациях.
Зал был забит до отказа. Кроме работавших в МПЭ ученых и техников здесь находилась еще добрая дюжина журналистов, представляющих наиболее известные агентства мира.
На большом экране за подиумом появился общий вид скалистого кармана, освещенный прожектором.
Под землей работали человек тридцать в касках и оранжевых комбинезонах. На шее у каждого висела маска, чтобы можно было мгновенно ее использовать при необходимости.
Верхний полукруг Сферы, освобожденный от песка, слабо блестел. Он казался огромным, угрожающим, как из-за своей массы, так и той тайны, которую он скрывал. Немного монотонным поющим голосом Леонова подвела итоги работ, и Переводчик принялась нашептывать в уши всем присутствующим перевод ее слов. Леонова замолчала, помечтала несколько минут и продолжила:
— Я не знаю, что вам напоминает эта Сфера, а мне… Мне она напоминает семя. Весной семя прорастает. Телескопический бурав — это росток, который должен развиться и пробить себе дорогу к свету, а этот полый пьедестал здесь для того, чтобы получать питательные вещества… Но весна не наступила… И зима длится вот уже девятьсот тысяч лет… Однако я не хочу, я не могу поверить в то, что семя мертво! — Она почти крикнула: — Ведь идет сигнал!
Один из журналистов встал и спросил таким же возбужденным тоном:
— Так когда же вы думаете открывать дверь?
Леонова удивленно на него посмотрела и ответила ледяным тоном:
— Мы ее не откроем.
По залу пробежал шепоток недоумения. Рошфу с улыбкой пояснил:
— Мы не откроем эту дверь там, потому что, возможно, с ней соединен узел защиты и саморазрушения. Мы откроем Сферу здесь, — он указал бамбуковой палочкой точку на вершине Сферы. — Но есть сложность: наши алмазные буры сломались об этот металл. Он не тает от кислородной сварки. То есть он тает, но тут же самовосстанавливается. Представьте, вы делаете надрез скальпелем, и на этом месте тут же образуется рубец. Мы пока еще не понимаем механизма этого явления, но происходит оно на молекулярном уровне. Для того чтобы пробить металл, мы должны атаковать его на уровне молекул. Мы должны их разъединить. Пока мы ждем новый сварочный аппарат, который использует одновременно лазер и плазму. Как только мы его получим, начинаем операцию "О" — открытие…
* * *
Ледяной и скалистый Колодец переходил в Колодец из золота. На поверхности Сферы пробили отверстие в два метра диаметром. На дне Колодца в золотистом мерцании инженер, одетый в белый защитный халат, боролся с металлом. Это англичанин Листер со своим "плазером". Репортер поясняет телезрителям: "Слово "плазер" образовано соединением двух слов — плазма и лазер. Этот сварочный аппарат — совместное произведение технического искусства английской и японской промышленности". Изображение откатывается назад, на экранах — верх золотого Колодца. На платформе, которая его окружает, техники держат кабели, ведущие к камерам и прожекторам. От жары, которая исходит от отверстия, по их лицам течет пот.
Складной экран прикреплен к внутренней стене бассейна в Майями. Толстый серьезный мужчина в узких плавках, растянувшись на топчане под вентилятором, вздыхает и вытирает грудь полотенцем. Он находит, что бесчеловечно показывать такой спектакль человеку, которому и так уже невыносимо жарко.
Комментатор напоминает о трудностях, с которыми столкнулись ученые МПЭ, в частности, климатических. На экране ужасная буря грозит уничтожить МПЭ-3. Вездеходы передвигаются от одного здания к другому, их силуэты исчезают в снежной пыли, которую ветер гонит со скоростью двести сорок километров в час. На термометре пятьдесят два градуса ниже нуля.
Толстый мужчина бледнеет и, стуча зубами, заворачивается в полотенце.
Изображение на экране меняется, появляется японский дом, хозяйка, стоя на коленях, подает чай. Комментатор говорит мягким голосом, что осталось пробить всего несколько сантиметров и обнажится отверстие, которое позволит опустить внутрь шаровидную телевизионную камеру. Через несколько мгновений зрители всего земного шара с помощью телекамеры проникнут в Сферу и узнают наконец ее тайну.
* * *
Леонова в асбестовом комбинезоне спустилась к Листеру на дно Колодца. Гувер остался наверху вместе с техниками. Он лег животом на край отверстия и выкрикивал Леоновой советы. Но она его не слышала.
Леонова опустилась на колени перед Листером. Их тела защищала бронированная перегородка. Розовое пламя пронзало золото и исчезало в клубах света.
Вдруг раздался дикий рев. Пламя, искры, дым силой давления потянуло внутрь. Перегородка рухнула, Леонову ударило об нее, Гувер закричал, Листер ухватился за плазер. Техник уже отключил ток. Рев превратился в свист и постепенно прекратился. Леонова поднялась, сняла с себя маску и заговорила в микрофон. Она спокойно объявила, что в Сфере пробито отверстие. Вопреки предположениям, внутри оказалось холоднее, чем снаружи, отсюда и резкий порыв воздуха. В настоящий момент установилось равновесие. Края отверстия зачистили и опустили вниз камеру.
Симон стоял рядом с Гувером и Лансоном — английским телеинженером, который руководил спуском толстого кабеля. К концу кабеля на двух шарнирах был прикреплен миниатюрный прожектор и мини-камера.
На дне Колодца Леонова обеими руками в перчатках ухватила кабель и ввела его в черное отверстие. Как только он проник вглубь на один метр, она подняла руку. Лансон остановил спуск кабеля.
— Готово, — объявил он Гуверу.
— Подождите меня, — попросила Леонова и поднялась на платформу, чтобы со всеми остальными посмотреть на контрольный экран, прикрепленный к краю Колодца.
— Давай! — приказал Гувер.
Лансон повернулся к технику.
— Свет!..
Под золотым полом включился прожектор, и камера повернулась.
Сигнал поднялся по кабелю, пересек бурю, достиг вершины антенны МПЭ-1 и отправился через черную пустоту пространства к "Трио". И вот изображение дождем пролилось на экраны всего мира.
Око появилось и на контрольном экране.
Ничего…
Ничего, кроме сероватого тумана, который безуспешно пытался пробить свет мини-прожектора. Похоже на бесполезные усилия автомобильной фары рассеять покрывало лондонского тумана.
— Пыль! — воскликнул Гувер. — Проклятая пыль! Только пыль может образовать такие завихрения… Но как эта чертова пыль попала внутрь герметически закрытой Сферы?
Из динамиков, установленных в конференц-зале, донесся голос Рошфу:
— Быстро опустите камеру. На дне что-то есть…
* * *
Дно Колодца открыто. На платформе собралась команда в скафандрах, готовая к спуску. Хиггинс, Гувер, Леонова, Лансон с беспленочной камерой, африканец Шанга, китаец Лао, японец Хой То, немец Хенкель и Симон. Слишком, слишком много народу. Но нужно удовлетворить все делегации.
Рошфу, чувствовавший себя очень уставшим, уступил свое место Симону. Впрочем, присутствие врача могло оказаться полезным. Будучи самым молодым, Симон потребовал и получил разрешение спускаться первым. Он был одет в комбинезон с теплозащитой лимонного цвета. На ногах — легкие серые кожаные ботинки. Термометр, находящийся внутри золотой Сферы, показывал минус тридцать семь градусов. К каске скафандра была прикреплена лампа и кислородная маска, а к поясу — револьвер, от которого Симон сначала хотел отказаться, но Рошфу убедил его взять оружие.
К краю Колодца прикрепили металлическую лестницу. Симон надел маску и начал спуск. Все следили, как он исчезает в золотом свечении и растворяется в темноте.
— Что вы там видите? — крикнул Гувер.
После некоторого молчания в рупоре послышалось:
— Я стою! Тут есть пол…
— Что вы там видите, черт подери? — повторил Гувер.
— …Ничего… Здесь ничего нет…
— Я спускаюсь! — заявил Гувер.
Он встал на металлическую лестницу.
— Вы сейчас все там переломаете, — воскликнула. Леонова.
— Да я совсем невесомый, — возразил Гувер. — Я как большой снежный сугроб.
Он надел маску и спустился. Лансон с улыбкой направил на него камеру.
* * *
Я стоял на золотом полу в круглой пустой комнате. Вдоль золотых стен кружилась легкая пыль. Каждой клеткой я чувствовал — здесь должно что-то быть, но абсолютно ничего не было.
Остальные спускались, осматривались и молчали. Почти невидимая пыль мерцала в отблесках фонарей, образуя ореол над каждым из нас. Появились электрики с переносными прожекторами. Свет заполнил всю комнату. Она была совершенно пустой.
На стенах виднелись странные углубления, а часть стены передо мной была абсолютно гладкой. Стена имела форму трапеции. Она немного расширялась кверху и слегка закруглялась посередине. Я подумал, что это могла быть дверь и направился прямо к ней.
Так я сделал первый шаг к Тебе.
* * *
На первый взгляд не существовало никакого видимого способа открыть эту дверь. Ни ручки, ни замка. Симон поднял правую руку, положил ее на дверь около края и толкнул. Правый край двери отделился от стены и приоткрылся. Симон убрал руку. Без шума, без щелчка дверь вернулась на свое место.
— Ну и чего мы ждем? — нетерпеливо пробурчал Гувер. — Пошли…
Поскольку он стоял слева от Симона, то совершенно не задумываясь, поднял левую руку и приложил ее к левому краю двери. Дверь открылась влево.
Не задерживаясь для того, чтобы восхищаться этой амбивалентной дверью, Гувер толкнул ее до упора. Она осталась открытой. Симон знаком подозвал электрика, который поднял прожектор и направил свет в открывшийся черный проем.
Это оказался вход в длинный коридор. Пол был золотым, а стены из какого-то зеленого материала, который выглядел пористым. Коридор закрывала голубая дверь из того же материала, слева и справа находились еще две двери.
Симон вошел, за ним последовали Гувер, Хиггинс и остальные. Дойдя до первой двери, он остановился, поднял руку и толкнул ее.
Его рука погрузилась в дверь и прошла сквозь нее.
Гувер от удивления чертыхнулся и сделал движение, желая приблизиться. Своей огромной массой он задел Хиггинса, который, чтобы сохранить равновесие, оперся о стену.
Хиггинс прошел сквозь стену.
Он крикнул, и Переводчик продублировала этот крик по всем микрофонам. В нескольких метрах ниже раздался глухой треск, голос Хиггинса оборвался.
Удар потряс стены. Они дрожали, складывались, мягко опадая, превращались в массы пыли, приоткрывая темную пропасть, пробиваемую прожекторами. Было видно, как другие стены бесшумно падают и вместе с ними исчезает неизвестный мир — мебель, машины, животные, одетые силуэты, зеркала, которые скользили вдоль самих себя и падали в кучу на пол, который деформировался и в свою очередь исчезал.
Со дна Сферы, куда проваливались эти массы, поднимались серые купола пыли. Ученые и техники успели заметить Хиггинса, пронзенного золотым колом. Он лежал, скрестив руки на груди. Затем его скрыло продолжавшее подниматься облако пыли.
— Маски! — крикнул Гувер.
Едва они успели надеть маски, как облако достигло верхней площадки, покрыло их и заполнило всю Сферу. Они замерли на месте, боясь шелохнуться. Они ничего не видели. Они стояли на площадке без перил над несколькими этажами пустоты, покрытой непроницаемым туманом.
— Опуститесь на колени! — скомандовал Гувер. — На четвереньки!.. Аккуратно!
Именно таким образом, ощупывая края площадки, они медленно достигли круглого зала, а затем выбрались из Сферы. Один за другим они появились на поверхности, неся на своих скафандрах толстый слой пыли. Золотой Колодец дымился.
Два техника спустились за телом Хиггинса. Пастор прочитал заупокойную мессу в этой подземной церкви. Хиггинса подняли наверх, завернули в саван и отправили на родину. Его последнее воздушное путешествие.
* * *
Пресса наслаждалась: "Проклятая Сфера снова показала зубы", "Убьет ли могила на Южном полюсе всех ученых так же, как могила Тутанхамона?"
В ресторане МПЭ-2 газеты, доставленные последним самолетом, переходили из рук в руки. Леонова с презрением читала английский еженедельник, где на первой странице красовалась статья под заголовком: "Какой убийственный фантом охраняет Сферу?"
— Бредни капиталистической прессы, — бормотала она.
Гувер, сидящий напротив нее, вылил четверть литра сметаны в тарелку с кукурузной кашей.
— Всем хорошо известно, что марксисты не верят в сверхъестественное, но подождите, этот фантом еще придет к вам ночью пощекотать пятки… — он не жуя проглотил ложку каши и продолжил: — Ведь что-то толкнуло Хиггинса сквозь стену, а?
— Это что-то ваш живот!.. Вам не стыдно нести впереди себя этот ужас? Он не только бесполезен, но и опасен.
Гувер нежно ударил по своему брюху:
— Здесь весь мой разум… Когда я худею, я становлюсь печальным и таким же глупым, как и все остальные… Мне очень жаль Хиггинса… Я бы не хотел умереть, как он, не дождавшись продолжения…
* * *
Огромный насос, помещенный в Сферу, уже целую неделю откачивал оттуда пыль. Воздух, который он отсылал на поверхность, собирался в пакеты и просеивался. Собранная пыль направлялась в лаборатории в разных концах земного шара. Когда пыль перестала поступать, группа исследователей снова проникла в Сферу.
Прожекторы освещали ставшую прозрачной внутреннюю поверхность Сферы. Их свет разбивался о металлические перегородки и золотыми отсветами заливал абстрактную архитектуру помещений.
После падения перегородок сохранилась только та часть строений, которая была сделана из того же сплава, что и стены сферы. Полы без стен, лестницы без перил, двери, открывающиеся в никуда, ажурные колонны и легкие арки, ничего не поддерживающие, — все это составляло легкий невероятно красивый остов.
В центре сверху донизу Сферу пересекала вертикальная колонна. Именно она, по всей видимости, и являлась буром. У ее подножья, прислонившись к ней, как будто с ней спаянная, возвышалась девятиметровая герметически закрытая конструкция в форме яйца.
— Мы открыли семя, а вот и завязь, — прошептала Леонова.
От двери в Сферу, пересекая все залы, к самому подножью Яйца шла лестница, ступеньки которой, казалось, висели в воздухе. Ступеньки останавливались на уровне в три четверти высоты Яйца. Вероятнее всего, именно здесь находится вход.
По площадкам и лестницам воздушными путями исследователи спустились к Яйцу. И нашли дверь именно там, где и думали ее найти. Она оказалась яйцевидной формы, расширявшейся книзу. Естественно, закрытая, без каких-либо намеков на возможность ее открыть. Но она не была приварена.
Дверь не поддалась никакому давлению. Симон, как мальчишка, достал из кармана перочинный ножик и попытался поддеть лезвием практически незаметную прорезь. Лезвие скользнуло, даже не попав в нее. Вход был абсолютно герметичный. Гувер вытащил медный молоток и ударил. Как и при ударе о стенки Сферы, звук был глухим.
Появился Бриво со своим приемником. На бумаге отпечаталась ультразвуковая линия.
Сигнал шел из Яйца.
* * *
В конференц-зале ученые и журналисты следили на экранах за работой команды внутри Сферы. Столяры приделали перила к лестницам. Гувер и Лансон вместе с электриками занимались дверью в Яйцо. Леонова и Симон поднялись по лестнице и достигли золотого зала, висящего в пустоте.
Воздух был прозрачным. Все были без масок.
С тысячью предосторожностей Леонова толкнула металлическую дверь круглого зала. Она медленно открылась. Леонова вошла и пропустила за собой Симона.
Зал был освещен только теми отблесками света, которые исходили из открытой двери. И в этих золотых сумерках они увидели шесть человеческих существ.
Двое стояли и смотрели на них. Третий справа неподвижным жестом приглашал их присесть на своего рода горизонтальное сидение, в котором не было подпорки. Тот, что слева, развел руки, как будто говоря им: "Добро пожаловать!" Оба были одеты в длинное ниспадающее до пола красное платье. На голове у них были маленькие красные шапочки. Гладкие волосы, темные у одного и светлые у другого, густой копной спадали на плечи.
За ними еще двое практически голых мужчин, сидевших друг напротив друга на подстилке из белого меха, переплели пальцы левых рук и держали поднятыми правые, вытянув указательный палец. Может, это была игра.
Леонова достала фотоаппарат и щелкнула двойной лазерной вспышкой. На одну тысячную долю секунды вся сцена оказалась ярко освещена. Симон разглядел еще двоих, но не успело изображение стереться с сетчатки его глаз, как исчезла вся сцена. Световой удар оказался слишком сильным — одежда, а затем и сами люди стали превращаться в пыль. Приоткрылись какие-то моторы и металлические перегородки. Несколько мгновений — и от этой группы не осталось ничего, кроме поднявшейся пыли и нескольких колонн, поддерживающих там и сям круг, спираль, пластину, украшенные золотыми арабесками…
Леонова и Симон поспешили выйти — на них надвигалось пылевое облако. Они были разочарованы, как люди, проснувшиеся, не досмотрев сон, лишенные надежды когда-либо его досмотреть.
Стоя на лестнице перед входом в Яйцо, Гувер передал информацию о работах своей команды. В конференц-зале журналисты смотрели на большой экран и записывали.
— Мы ее пробили! — сказал Гувер. — Вот отверстие… — указательным пальцем он провел по черной окружности: — Движения воздуха нет ни в одну, ни в другую сторону. Равновесие внутреннего и внешнего давления не может быть случайным. Где-то есть установка, которая определяет внешнее давление и регулирует внутреннее. Где она? Как она работает? Вы хотели бы это узнать? Я тоже…
Рошфу проговорил в микрофон, стоящий на столе президиума: "Какова толщина двери?"
— Сто девяносто два миллиметра. Состоит из чередующихся слоев металла и какого-то другого материала, который похож на термическую изоляцию. Здесь минимум пятьдесят слоев. Настоящий слоеный пирог!.. Мы сейчас измерим температуру внутри.
Техник ввел в отверстие длинный металлический шланг с термометром. Гувер бросил взгляд на измерительную шкалу и заинтересованный, не отрываясь, смотрел на нее.
— Ну, дети мои!.. Он опускается! Он опускается!.. Еще… Еще… У нас уже минус восемьдесят… Минус сто… сто двадцать…
Он прекратил отсчет и только свистел от удивления. Переводчик свистела одновременно с ним.
— Минус сто восемьдесят градусов, — произнесло изображение Гувера крупным планом. — Это практически температура жидкого воздуха!..
Не вынимая изо рта длинную черную сигару, Луи Девиль, представитель Европресс, с очаровательным южным акцентом, воскликнул:
— Черт! Это же холодильник! Может, мы там найдем и замороженный зеленый горошек…
Гувер почесал в затылке:
— М… да, а мы хотели ввести в отверстие стальной крюк, чтобы потянуть и попытаться открыть дверь. Но из-за этого холода крюк сломается, как спичка. Нужно искать другое решение…
Другим решением оказались три пневматических клапана, широких как тарелки. Их наложили на поверхность двери, которая была соединена с двигателем-цилиндром, зафиксированным на площадке железными стойками. Насос выкачивал воздух из клапанов, а те подключали локомотивную тягу.
Гувер стал крутить руль цилиндра.
В конференц-зале один английский журналист спросил у Рошфу: "Вы не боитесь, что там заложен механизм разрушения?"
— Его не было за дверью в Сферу. Мы узнали об этом тогда, когда вошли внутрь, и нет оснований считать, что он может быть здесь.
Комитет собрался в полном составе перед экраном, здесь было удобнее, чем сидя в зале, наблюдать то, что происходило внизу. Все были взбудоражены. Даже те, кто занимались своим делом где-то в другом месте, забегали на минуточку взглянуть, что происходит, и тут же убегали продолжать работу.
Только Леонова, слишком нетерпеливая, чтобы наблюдать за всем со стороны, сопровождала Гувера и техников. Рядом с ними находился Симон и две медсестры, готовые вмешаться, если произойдет несчастный случай.
На экране Гувер повернул голову к своему коллеге по Комитету.
— Я сделал двадцать оборотов руля, — сказал он, — то есть десять миллиметров тяги. А дверь не сдвинулась ни на йоту. Если я продолжу, она деформируется или порвется. Мне продолжать?
— А клапаны не разорвутся? — спросил Ионеску, румынский физик.
— Скорее они оторвут весь Южный полюс, — ответило изображение Гувера.
— Но дверь так или иначе все же нужно открыть, — заявил Рошфу и обратился к членам Совета: — Что вы думаете по этому поводу? Будем голосовать?
— Нужно продолжать, — сказал Шанга, поднимая руку.
Все остальные сделали то же самое.
Рошфу повернулся к экрану:
— Давайте, Джо.
— О'кей, — кивнул Гувер и снова взялся обеими руками за руль цилиндра.
В телекабине Лансон подключил передающую антенну. В застекленной звуконепроницаемой кабине немецкий журналист комментировал происходящее.
Луп Девиль поднялся на трибуну для прессы:
— Могу ли я задать вопрос господину Гуверу, — спросил он.
— Подойдите, — разрешил Рошфу.
Девпль поднялся на подиум и наклонился к прямому микрофону:
— Господин Гувер, вы меня слышите?
Гувер утвердительно кивнул.
— Хорошо, — сказал Девиль. — Вы пробили лед, вы нашли семя. Вы пробили дыру в семени и нашли яйцо. А сегодня, по вашему мнению, что вы найдете?
Гувер повернулся с очаровательной улыбкой.
— Натс (орехи)?
Переводчик поколебалась миллионную долю секунды и перевела на французский:
— Гвозди?
Нельзя много требовать от искусственного мозга. Человек, без сомнения, постарался донести хотя бы внешнее сходство и перевел бы: "Сливы?".
Девиль вернулся на свое место, удовлетворенно потирая руки. На сегодня достаточно — на этом можно сделать хороший репортаж, даже если…
— Внимание, — воскликнул Гувер, — я думаю, готово…
В громкоговорителе послышался шум, как будто разрывается тонна велюровой ткани. Низ двери немного накренился.
— Она открывается снизу! — закричал Гувер. — Отклейте первый и второй. Быстрее!
Два верхних клапана, заполненные воздухом, повисли на своих креплениях. Остался один нижний. Гувер вращал руль на всей скорости. Раздалось душераздирающее арпеджио, словно все струны фортепиано лопались одна за другой.
Дверь больше не сопротивлялась.
Через несколько минут все подходы к ней освободили. Леонова и Симон надели специальные костюмы, предназначенные для астронавтов, единственные, способные защитить людей от холода, царившего в Яйце. Их доставили прямо с Рокфеллер Стэйшн — американской базы для запуска кораблей на Луну. Пока их было всего два. Перешагнувший стокилограммовый рубеж, Гувер не мог воспользоваться ни одним из них. Впервые он горько сожалел о своем весе. Именно он открыл эту дверь, но войти в нее не мог. Гувер надел асбестовые перчатки, ввел руки в прорезь и дернул, упираясь в последнюю ступеньку лестницы. Дверь приподнялась, как одеяло.
* * *
Я вошел и увидел Тебя.
И тут же меня охватило жестокое, смертельное желание выгнать, уничтожить всех, кто был здесь со мной, и за дверью, и в Сфере, и на льду, и всех тех, кто замерли перед телеэкранами всего земного шара в ожидании что-то узнать и увидеть и вот-вот должны были увидеть Тебя, как видел Тебя я. Но одновременно я хотел, чтобы они Тебя увидели. Я хотел, чтобы все люди на земле узнали, как Ты невероятно, божественно прекрасна.
Показать Тебя человечеству на один краткий, как вспышка молнии, миг, а потом закрыться вместе с Тобой и вечно смотреть на Тебя.
* * *
Из Яйца струился голубоватый свет. Симон вошел первым и не включил свой фонарик. Внешняя лестница продолжалась внутри и, казалось, растворялась в чем-то голубом. Ее последние ступени превращались в черные силуэты и исчезали где-то в середине Яйца. Под ним огромное металлическое кольцо горизонтально висело в пустоте.
Именно от него исходило мерцание, легкое, но достаточное, чтобы осветить вокруг батарею аппаратов странной, незнакомой формы. Они соединялись между собой трубами и проводами, и все были немного повернуты к большому голубому кольцу. Оно висело в воздухе, ничем не поддерживаемое, и вращалось. Все другие предметы оставались абсолютно неподвижными. Кольцо было таким гладким, его движение было настолько совершенным, что Симон скорее угадал, чем увидел его, и не мог даже понять, вращалось ли оно медленно или со значительной скоростью.
Лансон вернулся в конференц-зал, чтобы наблюдать за камерами, и включил прожектор. Тысяча ватт поглотила голубое мерцание, и окружающие механизмы утратили свой таинственный вид.
Симон стоял на лестнице в пяти шагах от прозрачного пола, а Леонова на две ступеньки выше. Они одновременно перевели взгляд и посмотрели перед собой.
Верхняя часть Яйца представляла собой зал. На полу перед лестницей возвышались два золотых цоколя продолговатой формы. На каждом находился блок из прозрачного материала, похожего на очень светлый лед. В обоих блоках — ногами в сторону двери лежали человеческие существа. В левом — женщина, в правом — мужчина. Их пол не вызывал никаких сомнений, поскольку они были голыми. Член мужчины был приподнят как взлетающий самолет. Его левый сжатый кулак лежал на груди, а правая рука чуть приподнята, указательный палец вытянут в таком же жесте, как у игроков в круглом зале наверху.
Ноги женщины были сдвинуты. Руки покоились одна на другой прямо под грудью. Очертания груди, как и линии всего тела, поражали своим совершенством. Бедра напоминали песчаный холм, веками ласкаемый ветром. Скромное гнездо лобка покрывали золотистые короткие завитки волос. От плеч до пальцев ног ее тело было исполнено целомудренной гармонии, подобной той, что рождается музыкой, где каждая нота чудесным консонансом вплетается в общий аккорд.
Лица женщины не было видно. Как и у мужчины, оно было до подбородка закрыто золотой маской со стилизованными чертами необычной красоты. Их кожа казалась гладкой и матовой, как отполированный сердолик.
Прозрачное вещество, в котором они находились, было таким холодным, что воздух, соприкасаясь с ним, становился жидким и стекал, образуя на краях блоков танцующее кружево, которое отделялось, падало и улетучивалось, не успев достигнуть пола.
Хотя тело мужчины было не столь прекрасным, как женское, оно оставляло такое же необычайное впечатление цветущей неувядающей юности. То была даже не юность этого конкретного мужчины или этой конкретной женщины, а юность рода. Два существа, неподвластные времени.
Симон медленно протянул руку.
И мужчины, которые в этот момент видели на телеэкранах эту женщину, видели эти нежные налитые плечи, эти округлые руки, сжимающие, как корзинку с легкими фруктами, грудь, эти бедра — образец совершенной красоты Творения, — как они могли не протянуть свои руки, чтобы прикоснуться к ней?
И сколько женщин, смотревших на этого мужчину, горели неосознанным желанием принадлежать ему, прильнуть к его груди и умереть?
На всем земном шаре наступило мгновение удивления и молчания. Молчали даже старики и дети.
Но вот изображение из квадрата 612 исчезло, возвратилась обыденная жизнь, разве что немного более нервная. Человечество в общем гаме пыталось забыть то, что вдруг осознало, глядя на двоих людей с полюса: до какой степени род людской стал старым и уставшим даже в самых сильных и красивых своих представителях.
Леонова покачала головой в каске. Стараясь больше не смотреть на мужчину, она спустилась и потянула Симона за колено. Она вытащила из сумочки маленький приборчик с экраном, сделала несколько шагов и приложила его к блоку, где лежала женщина. Прибор приклеился. Леонова посмотрела на шкалу и бесстрастным голосом сообщила в микрофон:
— Температура на поверхности блока: минус двести семьдесят два.
Среди ученых, собравшихся в конференц-зале, пронесся рокот удивления. Почти абсолютный нуль.
— Не приближайтесь к блокам! — крикнул Гувер Симону и Леоновой. — Отойдите! Еще! Ваши комбинезоны не выдержат такого холода!..
Ученые отошли ближе к лестнице.
Луи Девиль, забыв от волнения о микрофоне, прокричал:
— Доктор Симон, доктор Симон, что вы считаете, как медик, — живы они или нет?
Симон не без страха и сам уже задавался этим вопросом. Ему так хотелось, чтобы они были живы!.. Нет-нет, женщина, он уверен, он чувствовал, жива, она не могла не быть живой!.. И сейчас он подыскивал аргументы, обосновывающие эти его ощущения. Симон заговорил в микрофон, как бы убеждая самого себя:
— Они были живы, когда их заморозили. Это доказывает эрекция полового члена мужчины. Такой феномен регистрировался у некоторых повешенных. Это происходит вследствие недостатка кислорода и оттока крови вниз тела. Отсюда легенда о мандрагоре, магическом корне, произрастающем в почве, осемененной спермой повешенных. Возможно, аналогичное воздействие оказывает на организм и быстрое замораживание, такое может произойти только в живом теле. Но, возможно, за этим сразу последовала смерть. И даже если эти двое были в состоянии остановленной жизни, разве можем мы знать, в каком состоянии они находятся сейчас, спустя девятьсот тысяч лет?
Громкоговоритель в конференц-зале воспроизводил все интонации Симона, выдавая смятение молодого врача.
Японский физик Хой То, сидящий за столом Совета, заметил: "Нужно знать, при какой температуре они находятся. Наша цивилизация еще не смогла достичь абсолютного нуля. Но мне кажется, что эти люди обладали значительно более совершенной техникой. Может быть, они достигли и… Абсолютный нуль — это абсолютная неподвижность молекул. То есть невозможны никакие химические изменения. Никакие изменения, даже бесконечно малые… А смерть — это изменение. Если в центре блока абсолютный нуль, этот мужчина и эта женщина находятся точно в таком же состоянии, как и в момент, когда они были туда погружены. Они могли бы находиться в таком состоянии вечно."
— Есть только один способ узнать, живы они или нет, — произнес Симона. — Как врач, я полагаю, что наш долг — попытаться их реанимировать.
* * *
И вновь весь мир необычайно взволнован.
Газеты огромными красочными буквами кричали: "Разбудите их!", или же: "Пусть они спят!".
По мнению одних, ученые обязаны были попытаться вызвать их к жизни, по мнению других, не имели никакого права поколебать тот мир, в котором они находились неправдоподобно долго.
По просьбе делегата из Панамы для решения судьбы этих двух людей собралась Ассамблея Организации Объединенных Наций.
* * *
В квадрат 612 доставили новые космические костюмы, но ни один из них не налезал на Гувера. Он вынужден был заказать себе комбинезон по особым меркам. Ожидая его прибытия, он, бессильный и злой, наблюдал с высоты золотой лестницы за работой своих коллег, неуклюже передвигавшихся по Яйцу.
Влажность проникла в Яйцо и конденсировалась в виде инея, покрывавшего внутреннюю поверхность стены и пол. Работа шла медленно: даже в специальных костюмах оставаться в Яйце продолжительное время было невозможно.
Исследование прозрачного материала, в котором находились тела, дало потрясающие результаты. Это оказался твердый гелий, который физики не только не смогли получить, но даже теоретически не догадывались о его существовании.
Ледяной туман, наполнявший Яйцо, заволакивал тела мужчины и женщины и скрывал их от взглядов людей, работавших рядом. Казалось, что этим туманом они снова отрезали себя от мира и удалялись в глубь времен.
Но люди их не забывали.
Палеонтологи возопили. То, что было найдено на полюсе не могло быть правдой. Или же ошибались лаборатории, занимающиеся датировкой. Вновь были взяты пробы руин, золотых осколков, пыли из Сферы. Сотни лабораторий на всех континентах, проделав огромное количество измерений и получив десятки тысяч результатов, подтвердили дату — приблизительно девятьсот тысяч лет.
Но даже это не поколебало убежденности палеонтологов: они кричали о мошенничестве, об ошибке, об искажении истины. У них не было сомнений: девятьсот тысяч лет назад — это приблизительно начало плейстоцена, в эту эпоху единственный, кто мог существовать из рода человеческого, — австралопитек — вид примата, на фоне которого шимпанзе выглядит утонченным цивилизованным человеком.
Руины и люди, найденные подо льдом, — или что-то недавно созданное, или занесенное извне, а может быть, просто самозванцы. Это не могло быть правдой. Это НЕВОЗМОЖНО.
* * *
Интервью с прохожими при выходе из метро Сен-Жермен.
Телерепортер: — Как вы думаете, это правда или неправда?
Хорошо одетый мужчина: — Что именно?
Телерепортер: — Ну, эти существа подо льдом, там, на полюсе…
Мужчина: — Ну, вы знаете, я… Нужно бы посмотреть!..
Телерепортер: — А вы, мадам?
Очень пожилая женщина: — Они такие красивые! Они такие красивые! Это, конечно же, правда!
Худой нервный брюнет выхватывает микрофон: — А я вам скажу больше: почему наши ученые всегда хотят, чтобы наши предки были такими ужасными? Кроманьонец и компания типа орангутанга? А те бизоны, которых мы видели в гротах Альтамиры, разве они не красивее нормандской коровы? А почему мы с вами не в такой же ситуации?
* * *
Ассамблея Организации Объединенных Наций мгновенно оттеснила на задний план судьбу двух существ, для решения которой она созывалась.
На трибуну поднялся делегат из Пакистана и сделал сенсационное заявление. Эксперты его страны подсчитали, сколько золота находится в Сфере, пьедестале и внутренних сооружениях. Фантастические результаты: там, подо льдом, золота больше, чем во всех национальных хранилищах, во всех частных банках и во всех подпольных тайниках! Больше, чем все золото мира! Почему эта правда скрывается? Что готовят сверхдержавы? Может быть, они договорились разделить это баснословное богатство, как разделили уже все остальное? Эта масса золота — конец нищеты для той половины человечества, которая все еще страдает от голода и нуждается буквально во всем.
Бедные и голодные нации требуют, чтобы это золото было разрезано и разделено между ними в зависимости от численности населения.
Черные, желтые, зеленые, серые, несколько белых поднялись и бешено зааплодировали пакистанцу. Бедные нации составляли в ООН подавляющее большинство, и мощные державы все с большим трудом удерживали их порывы своим правом вето.
Попросил слова делегат Соединенных Штатов — высокий худой мужчина, на лице которого явно читалось наследие самых старых фамилий Массачусетса. Бесстрастным, приглушенным голосом он заявил, что понимает волнение своих коллег. Эксперты Соединенных Штатов пришли к тем же выводам, что и Пакистана. Он тоже хотел по этому поводу сделать заявление. Но, добавил он, другие эксперты, исследуя образцы золота с полюса, пришли к иному заключению. Древнее золото — это синтетический металл, который произведен доселе неизвестным способом. Наши физики тоже умеют создавать искусственное золото с помощью трансмутации атомов, но с большим трудом и в очень малом количестве. Цена искусственного золота совпадает с ценой естественного. Настоящее богатство, скрытое подо льдом, — не золото, а знание, заключенное в мозге этого мужчины и этой женщины. И скорее всего, не только секреты производства золота, абсолютного нуля, вечного двигателя, но и, без сомнения, множество других, таких же необходимых знаний.
— То, что найдено в квадрате 612, - продолжил оратор, — действительно позволяет предположить, что высокоразвитая цивилизация, зная об угрожавшем ей катаклизме, поместила в убежище, строительство которого, может быть, исчерпало все ее богатства и ресурсы, мужчину и женщину, способных восстановить жизнь. Нелогично думать, что пара выбрана только за их физические качества. Оба должны обладать достаточными знаниями, чтобы возродить цивилизацию, сходную с той, из которой они вышли. Именно над тем, как разделить эти знания, сегодня нужно думать в первую очередь. Но сперва надо реанимировать тех, кто ими обладает, и предоставить им место среди нас.
— Если они еще живы, — заметил представитель Китая.
Американец сделал легкий жест рукой и изобразил нечто вроде улыбки, что означало очень вежливое, но вместе с тем небрежное "разумеется". Он обвел всех присутствующих усталым взглядом и продолжил:
— Колумбийский университет достаточно хорошо оснащен, чтобы осуществить реанимацию. Соединенные Штаты предлагают с вашего согласия перевезти мужчину и женщину со всеми необходимыми предосторожностями в университетские лаборатории, пробудить их от долгого сна и принять от имени всего человечества.
Русский делегат встал и сказал с улыбкой, что он нисколько не сомневается в доброй воле и компетентности американцев. Но в советском Академгородке медицинская техника и теоретическая подготовка врачей не уступают американским. СССР тоже может взять на себя миссию реанимации. В этот решающий для будущего человечества момент речь идет не о научном мошенничестве и ученых диспутах по поводу того, что принадлежит всему миру. Итак, Советский Союз предложил разделить пару найденных людей, он займется одним, Соединенные Штаты примут на себя обязанность по реанимации другого индивидуума.
Пакистанский делегат взорвался. При свете белого дня замышлялся заговор сверхдержав! С первой же минуты они решили присвоить богатства квадрата 612 — денежные это богатства или научные. И, поделив секреты прошлого, они поделят власть над будущим, которым они пока еще не обладают. Нации, которые получат монополию на знания, погребенные под точкой 612, станут господствовать над всем миром. И никакая другая страна не сможет даже надеяться на освобождение из-под их гегемонии. Все нации должны воспротивиться осуществлению этого ужасного замысла. Эти два существа, пришедшие из прошлого, должны навсегда остаться в склепе из гелия!
Делегат Франции, проконсультировавшись по телефону со своим правительством, попросил слова. Он заметил, что квадрат 612 на Антарктическом континенте — территория Франции и все, что там может быть найдено, является ее собственностью.
Это заявление вызвало настоящую бурю. Делегаты больших и малых стран нашли наконец повод объединиться: они протестовали, ухмылялись, строили забавные мины.
Француз улыбнулся и сделал примирительный жест. Когда зал стих, он объявил, что Франция, идя навстречу международной общественности, отказывается от своих национальных прав и даже от права первооткрывателя и передает все, что найдено и будет еще открыто в квадрате 612, в распоряжение Объединенных Наций.
Загремели аплодисменты, которые он никак не мог прервать.
Но… но… не разделяя опасений Пакистана, в то же время Франция считает, что нужно сделать все, чтобы предотвратить любую возможность такого развития событий.
И не только Колумбийский университет и Академгородок достаточно оснащены для реанимации. Можно найти знаменитых специалистов и в Югославии, и в Голландии, и в Индии, не говоря уже об Арабском университете и очень компетентной команде доктора Лебо из клиники Вожирар в Париже. Франция ни в коем случае не желает умалить достижения русских и американских ученых. Она просит всего лишь, чтобы выбор был сделан всей Ассамблеей и санкционирован голосованием…
Американский делегат поднял на смех это предложение. Однако решено было перенести дебаты на следующий день, чтобы все могли спокойно обдумать и внести свои кандидатуры. И немедленно начались тайные сделки и торги.
* * *
Впервые телевидение функционировало в обратном направлении: "Трио" через эфир посылал к антенне МПЭ-1 изображение ООН, в конференц-зале ученые, которые не были заняты срочными работами, следили за дебатами в компании журналистов. Когда заседание закончилось, Гувер выключил большой экран и посмотрел на своих коллег с хитрым выражением лица.
— Я думаю, — начал он, — мы тоже имеем право голоса.
Он вежливо попросил журналистов удалиться и по микрофону передал просьбу всем ученым, техникам и рабочим экспедиции немедленно собраться в зале.
На следующий день в момент открытия Ассамблеи ООН президенту передали коммюнике из квадрата 612. Это же коммюнике было распространено всеми возможными средствами информации. Оно гласило:
"Члены Международной полярной экспедиции единогласно пришли к следующему:
1. Мы не признаем права какой-либо отдельной нации, будь она богатой или бедной, требовать для исследования хотя бы малейший фрагмент золота из Сферы.
2. Мы предлагаем, если это будет признано полезным для человечества, создать и отлить международные монеты, с тем условием, что золото останется там, где оно находится сейчас, принимая во внимание, что здесь, под километровой толщей льда, оно будет не более "замороженным", чем в подвалах национальных банков.
3. Мы не признаем компетентность ООН — организации политической — в решении научных и медицинских проблем, связанных с судьбой искусственно замороженной пары. Мы не доверим этих живых существ никакой отдельно взятой стране.
4. Мы обязуемся предоставить в распоряжение всего человечества научную информацию, которая собрана и будет собрана Экспедицией.
5. Мы приглашаем Фостера из Колумбии, Маисова из Академгородка, Забрека из Белграда, Ван Хука из Гааги, Хамана из Бейрута и Лебо из Парижа срочно присоединиться к нам в квадрате 612 со всеми необходимыми для реанимации материалами".
Это заявление произвело эффект удара ногой по улью. Стекла дворца ООН дрожали с первого до последнего этажа. Делегат из Пакистана рыдал, от имени детей, которые умирали от голода, он призывал обуздать гордыню ученых, которые решили возвыситься над человечеством. Он говорил о "диктатуре мозгов" и, заявив, что это недопустимо, попросил применить санкции.
После страстных дебатов Ассамблея проголосовала за немедленную высадку "голубых касок" в квадрат 612, решив от имени Организации Объединенных Наций изъять все, что там находится.
Через два часа МПЭ-1 попросила международной связи. Все национальные и частные телекомпании прекратили свои передачи, чтобы передать сообщение с полюса.
На экранах возникло лицо Гувера. Лицо добродушного толстяка, с рыжими, наспех приглаженными волосами. Лицо человека, всегда готового улыбаться, какие бы чувства не владели им. Но сейчас он был необычайно серьезен.
— Мы потрясены. Потрясены, но полны решимости, — произнес Гувер. Он повернулся направо, потом налево и сделал какой-то знак. Камера отодвинулась назад, позволяя увидеть тех, кто стоял за ним: Леонову, Рошфу, Шанга, Лао Чанга. За ними в свете прожекторов открывались лица ученых всех специальностей и всех национальностей, которые вот уже многие месяцы сотрудничали при раскопках.
Гувер продолжил:
— Вы видите, мы все здесь. И все полны решимости. Мы никогда не позволим частным, национальным или международным наемникам наложить руку на те блага, от которых зависит счастье людей сегодня и завтра. Мы не доверяем ООН. Мы не доверяем "голубым каскам". Если они высадятся в квадрате 612, мы сбросим в Колодец атомный реактор и взорвем его… — он помолчал некоторое время, чтобы дать слушателям возможность переварить всю значительность принятого решения. Потом он предоставил слово руководителю советской группы исследователей.
Леонова открыла рот и не смогла говорить. Ее подбородок дрожал. Мощная рука Гувера легла ей на плечо. Леонова закрыла глаза, глубоко вздохнула и немного успокоилась.
— Мы хотим работать здесь для блага всех людей, — наконец заговорила она, — нам легко помешать сделать это. Нам не принадлежит ни одна гайка и ни одна крошка хлеба — все это собственность той или иной страны. Достаточно отрезать нас от мира. Или применить злую волю. Наш успех до сегодняшнего дня был результатом объединенных усилий. Нужно, чтобы эти усилия продолжались с той же интенсивностью. Вы все можете получить результаты, все вы, кто нас слушает. Я обращаюсь не к правительствам, не к политикам. Я обращаюсь к мужчинам, женщинам, к людям, к народам. Пишите вашим руководителям, главам государств, министрам, советам. Пишите немедленно, пишите все! Вы можете еще все спасти!
По ее лицу струился пот, камера взяла крупный план.
На экране появилась рука и протянула ей платок. Она вытерла виски и с огромным волнением, но решительным голосом произнесла: "Если мы вынуждены будем отказаться от продолжения работ, мы не оставим кому бы то ни было ни единой возможности обладать знаниями, которые, попав в злые руки, могут привести мир к страшной беде. Если нас заставят уйти, мы ничего не оставим за собой", — она отвернулась и поднесла платок к глазам. Она плакала.
Практически везде, где телевидение было монополией государства, передача была уже прервана. Но еще в течение двенадцати часов антенна МПЭ-1 продолжала бомбардировать "Трио" записью обращения Гувера и Леоновой, переводившегося на семнадцать языков мира. И каждая трансляция сопровождалась изображением двух существ из прошлого во всей их красоте и беззвучном ожидании. Запись прерывала различные программы и с помехами все-таки выходила на экраны.
Через сутки все почтовые службы, в каждой маленькой деревеньке — в Оверни или в Белучистане, ломились от писем. Приемные залы были заполнены до потолка. В руководстве началось смятение. Национальные власти и частные компании отказывались передавать почту. Читать ее не было надобности. Народы, презрев границы государств, языков, этнические различия, выражали общую волю. И никакое правительство не могло позволить себе пойти против нее. Делегаты в ООН получили новые инструкции. Единогласно и с энтузиазмом было решено отменить высадку "голубых касок", выразить доверие ученым МПЭ, продолжать… и т. д….для высшего блага… и т. д., братства между народами… и т. д., прошлого и будущего… точка.
Реаниматоры, которых призвали ученые МПЭ, прибыли со своим оборудованием и медперсоналом.
По просьбе Лебо строители соорудили зал реанимации внутри Сферы над Яйцом.
Перед ответственными лицами встала серьезная проблема: с кого начать — с мужчины или женщины?
Первый человек, которого они будут реанимировать, подвергнется большему риску. В какой-то мере они должны положиться на случай. Вторая операция окажется легче. То есть надо начинать с менее ценного. Но с кого?
Для араба не существовало никаких сомнений: единственный, кто мог представлять ценность, был мужчина. По мнению американца, именно по отношению к женщине нужно принять все меры предосторожности, начав с мужчины. Голландцам было все равно, а югослав и француз, хотя и скрывали это, предпочли бы начать с мужчины.
— Мои дорогие коллеги, — объявил Лебо во время собрания, — вы все прекрасно знаете, что мужской мозг по объему и весу превышает мозг женщины. Если нас интересует интеллект, то, по моему мнению, мужчину мы должны оставить для второй операции. Но лично я, — добавил он, улыбаясь, — увидев эту женщину, склоняюсь к мысли, что такая красота важнее интеллекта, каким бы огромным он ни был.
— Нет смысла, — сказал Маисов, — реанимировать сначала одного, потом другого. Их права равны. Я предлагаю разделиться на две группы и прооперировать одновременно обоих.
Соломоново решение… но трудно осуществимое. Недостаточно места, недостаточно оборудования. И знаний шести ученых может оказаться недостаточно в трудные моменты уникальной операции.
Что касается высказывания Лебо об объеме мозга, то оно было справедливо по отношению к современному человеку. Но кто мог подтвердить, что в эпоху, откуда пришли эти два существа, существовала такая разница? А если и существовала, то, может быть, напротив, мозг женщины был больше? Золотые маски, которые скрывали их головы, не позволяли сделать даже приблизительные оценки…
* * *
Голландец Ван Хук считался известным специалистом по искусственному замораживанию. Один из ушастых тюленей, на которых он проводил опыты, поддерживался им в замороженном состоянии уже двенадцать лет. Каждую весну он его отогревал и пробуждал, скармливал ему несколько рыбешек и, как только тюлень их переваривал, снова замораживал.
Но вне своей профессии это был очень наивный человек. Он доверил журналистам колебания своих коллег и спросил у них совета. Обрадованные журналисты через "Трио" изложили ситуацию перед всем миром и задали такой вопрос: "С кого нужно начать? С мужчины или с женщины?"
* * *
Гувер, наконец получивший комбинезон, тут же спустился в Яйцо и исчез в тумане. Когда он вынырнул обратно, то попросил Совет собраться вместе с реаниматорами.
— Нужно решиться, — сказал он. — Блоки гелия уменьшаются… Механизм, производящий холод, продолжает функционировать, но наше вмешательство снижает его эффективность. Если вы мне позволите, я вам выскажу свое мнение: я только что внимательно осмотрел мужчину и женщину… Бог мой, как она прекрасна! Но речь не об этом. Мне кажется, она находится в лучшем состоянии, чем мужчина. На груди мужчины и в других местах есть легкие затемнения кожи. И неизвестно, являются ли они искусственными повреждениями эпидермиса. В этом, может быть, нет ничего особенного. Но, я полагаю, откровенно говорю — это впечатление, а не убеждение, — она выглядит более здоровой, чем он, и более способной перенести ваши маленькие ошибки, если вы их сделаете. Вы — врачи, посмотрите на них еще раз, посмотрите на мужчину, думая о том, что я вам только что сказал, и решите сами. Мое мнение — нужно начинать именно с женщины.
После такого сообщения даже не спускались в Яйцо. Нужно было срочно с кого-то начинать, и все согласились с авторитетным мнением Гувера.
* * *
В то время, как принималось это решение, мужская и женская половина человечества восстали друг против друга. В семьях, между супругами, между лицеистами и лицеистками разгорались споры, разыгрывались баталии. А шестеро реаниматоров решили начать с женщины.
Они даже не могли представить, какую трагическую ошибку совершают!
На левый блок направили струю теплого воздуха с температурой минус тридцать два градуса. Блок гелия улетучился за несколько мгновений. Он напрямую перешел из твердого состояния в газообразное и исчез. Четверо мужчин смотрели на нагую женщину, лежащую в прежнем состоянии на металлическом цоколе в завихрениях ледяного тумана. Им казалось, что она должна страдать от смертельного холода, тогда как, наоборот, к этому времени, она чувствительно отогрелась.
Одним из четверых был Симон. Лебо попросил его, учитывая его знания полярных проблем и всего того, что связано со Сферой, Яйцом и с этими живыми существами, присоединиться к группе реаниматоров. Симон обошел вокруг цоколя. Неуклюже держа руками в космических перчатках два больших скальпеля, он по знаку Лебо отрезал металлическую трубу, которая соединяла золотую маску с внутренностями цоколя. С бесконечной осторожностью Лебо попытался приподнять маску. Она не поддалась. Казалось, что маска спаяна с головой женщины, хотя между ней и лицом был ясно виден небольшой зазор.
Лебо выпрямился, сделал отчаянный жест и направился в сторону золотой лестницы, остальные последовали за ним. Холод проникал внутрь их защитных костюмов. Они не могли находиться там дольше и не могли перенести женщину в реанимационный зал. При той температуре, в которой она находилась, они рисковали сломать ее как стекло.
Воздушный насос, управляемый из зала реанимации, продолжал висеть над ней, обдувая воздушным потоком, температура которого повысилась до минус двадцати градусов.
Через несколько часов четверо врачей, тщательно обдумав свои действия, снова спустились в Яйцо. Они аккуратно подхватили женщину руками в перчатках и приподняли ее над цоколем. Лебо опасался, что она могла приклеиться к металлу, но этого не произошло, и восемь рук приподняли ее, прямую как статуя, и понесли на уровне плеч. Все четверо медленно шли в ногу, боясь сделать хотя бы один неверный шаг. Сыпучий снег скрипел у них под ногами. В закрытых комбинезонах наполовину скрытые туманом, они напоминали кошмарные привидения, несущие женщину из другого мира. Процессия поднялись по золотой лестнице и вышла через ярко освещенный дверной проем.
Техники удалили воздушный насос. Прозрачный блок, где находился мужчина, заметно уменьшившийся во время манипуляций над женщиной, прекратил изменяться в размерах.
Четверо врачей вошли в операционную и положили женщину на реанимационный стол.
Ничто больше не могло остановить фатальное развитие событий.
* * *
На поверхности, у входа в Колодец, уже возвели здание из огромных ледяных блоков, спаянных друг с другом собственным весом. Тяжелая дверь на рельсах закрывала доступ в здание, внутри которого находились насосные установки, телевизионные реле, телефон, Переводчик и электрическая установка, питавшая двигатели лифтов, аккумуляторные батареи сигнализации и освещавшая Сферу.
Перед дверями лифта Рошфу отбивался от толпы журналистов. Он закрыл двери на ключ и положил его себе в карман. Журналисты горячо протестовали на всех языках. Они хотели видеть женщину, присутствовать при ее пробуждении. Рошфу, улыбаясь, объявил им, что это невозможно. Кроме медицинского персонала и него, никто не имел допуска в операционную. Ему удалось успокоить представителей прессы, пообещав, что они все увидят по внутреннему телевидению на большом экране в конференц-зале.
Симон и реаниматоры, одетые в халаты цвета морской волны, с медицинскими масками на лицах, розоватыми эластичными перчатками на руках, окружали реанимационный стол. Согревающие одеяла до подбородка покрывали женщину. Золотая маска все еще скрывала ее лицо. Из-под одеял выходили многочисленные разноцветные провода, соединяющиеся с аппаратами измерения давления, пульса, электроды, клапаны, которые были приложены к различным участкам ее замороженного тела. Техники, одетые в желтые халаты и такие же хирургические маски, не сводили глаз с показаний аппаратов. Медицинские сестры стояли рядом с врачами, готовые немедленно подать требуемый инструмент.
Лебо, которого можно было узнать по серым насупленным бровям, наклонился над столом и снова попытался приподнять маску. Она немного поддалась, но, казалось, была зафиксирована на какой-то центральной оси.
— Температура? — спросил Лебо.
Человек в желтом ответил:
— Плюс пять.
— Респиратор…
Женщина в голубом протянула ему конец мягкой трубы. Лебо ввел его между маской и подбородком.
— Давление сто, температура плюс пятнадцать.
Человек в желтом покрутил два маленьких руля и повторил цифры.
— Посылайте, — приказал Лебо.
Послышалось легкое пришептывание. Воздух потек между маской и лицом женщины. Лебо разогнулся и посмотрел на своих собратьев. Его взгляд был очень серьезным, даже обеспокоенным. Медсестра, держащая газовый компрессор, вытерла пот с его лица.
— Попробуйте! — предложил Фостер.
— Один момент, — сказал Лебо. — Ждите моего сигнала… Поехали!
Бесконечные минуты. Двадцать три человека в операционной стояли и ждали. Они слышали, как кровь пульсирует у них в висках, и чувствовали, как наливаются их ноги. Камера, направленная на золотую маску, отсылала гигантское изображение на большой экран. В конференц-зале царило всеобщее молчание. Ни звука. По громкоговорителю передавалось только учащенное дыхание под марлевыми масками и свист воздуха под золотой маской.
— Сколько? — произнес голос Лебо.
— Три минуты семнадцать секунд, — ответил человек в желтом.
— Я попробую, — сказал Лебо.
Он наклонился над женщиной, ввел кончики пальцев под маску и осторожно нажал на подбородок.
Подбородок медленно поддался. Рот, которого еще нельзя было видеть, должен был открыться. Лебо взял маску в обе руки и снова очень медленно попытался ее приподнять. Он не встретил никакого сопротивления…
Лебо вздохнул и улыбнулся. Тем же движением, не спеша, он продолжал поднимать маску.
— Это как раз то, о чем мы думали, — сообщил он, — воздушная или кислородная маска. Она была зажата во рту…
Он полностью поднял маску и повернул ее. Действительно, внутри маски на месте рта находилась полая трубка из прозрачного эластичного материала.
— Вы видите! — сказал он своим коллегам, показывая внутренность маски.
Но никто даже не взглянул на маску. Все смотрели на ЛИЦО.
* * *
Сначала я увидел открытый рот. Темное отверстие открытого рта и два ряда красивых ровных зубов под бледными губами. Меня начала бить дрожь. Я столько раз видел эти открытые рты, рты людей, от которых жизнь отлетала в одно мгновение и которые становились не более чем куском мяса.
Маисов положил руку на твой подбородок, мягко прикрыл твой рот и, подождав секунду, убрал руку.
Твой рот остался закрытым…
* * *
Ее закрытый рот от того, что кровь из-за холода отлила от губ, напоминал закрытые створки раковины, веки — два длинных мягких лепестка с золотистым контуром длинных ресниц. Ноздри ее прямого тонкого носа были немного расширены. Темно-каштановые волосы, закрывавшие лоб и щеки, отсвечивали, будто на них играли волнистые отблески солнца.
Все глубоко вздохнули, и Переводчик не знала, как ей поступить. Хамак наклонился, убрал волосы со лба женщины и начал устанавливать электроды энцефалографа.
* * *
Подвал международного отеля в Лондоне строился как атомное бомбоубежище, весьма благоустроенное, чтобы удовлетворить богатую клиентуру, которая требовала безопасности и одновременно комфорта. Достаточно укрепленный листовым железом, чтобы внушать доверие, но не обеспечить защиту от атомной бомбардировки — никто и ничто не могло бы защитить никого и ничего, — подвал "Интернационаля" в Лондоне по своей архитектуре, внутреннему убранству, бетонным перегородкам, объему, звукоизоляции и уродству имел идеальные условия, чтобы стать "шейкером".
Именно так назывались обширные залы, в которых собирались юноши и девушки, чтобы, невзирая на классовые различия, материальное положение, интеллект, предаваться здесь сообща бешеным танцам. Они, подталкиваемые инстинктом к новому рождению, закрывались и уходили в себя, отдаваясь пульсации музыкальных ритмов. Они утрачивали последние предрассудки и предубеждения, которые где-нибудь в других местах могли разъединять их.
Подвал "Интернационаля" был самым мощным шейкером в Европе, одним из самых "тепленьких". Шесть тысяч юношей и девушек. Один единственный оркестр, но двенадцать ионических громкоговорителей без мембран, от которых воздух в подвале вибрировал как внутри саксотеинора.
Патрон Юни, шестнадцатилетний лондонский "петух", с коротко остриженными волосами, в очках с толстыми линзами, возглавлял административный совет отеля и арендовал подвал. До проживающих в гостинице не доносилось ни единого звука, который мог помешать их отдыху. Но иногда они спускались вниз, чтобы немного "потрястись" и возвращались очарованные и ошеломленные. Ошеломленные бурлящей юностью. Юни стоял перед звуковым пультом на алюминиевой кафедре, устроенной на сцене над оркестром, приложив ухо к огромному приемнику, слушал все мелодии, проносящиеся в эфире, и когда слышал что-то особенно зажигательное, подключал радио к громкоговорителям вместо оркестра. Он слушал с закрытыми глазами, одним ухом окунувшись в невообразимый шум подвала, а другим ловя по радио три такта, двадцать тактов, еще два такта. Время от времени, не открывая глаз, он испускал громкий протяжный крик, который проносился в шуме подвала как шипение подсолнечного масла на сковородке. Вдруг он приоткрыл глаза, отключил звук и крикнул:
— Слушайте! Слушайте!
Оркестр замолчал. Шесть тысяч потных тел оказались вдруг в тишине и неподвижности. В то время, как тупость сменялась проблесками сознания, Юни объявил: "Новости о замороженной девушке!"
Свист, брань. "По барабану!", "Плевать на все!", "Иди ее согрей!", "Пусть подохнет!"
Юни заорал:
— Свора крыс! Слушайте!
И он включил Би-Би-Си. В двенадцати громкоговорителях послышался голос комментатора. Он наполнил подвал сильнейшей вибрацией:
— Мы передаем во второй раз документ, пришедший к нам из квадрата 612. Это, без сомнения, наиболее важная новость дня…
Плевки. Тишина. С невероятно далеким скрежетом в подвал вошло пространство.
Потом послышался голос Гувера. Немного прерывающийся. Наверное, из-за астмы. Или из-за сердца, покрытого слишком большим слоем жира и эмоций.
— В эфире МПЭ, квадрат 612. Говорит Гувер. Я рад… Очень рад прочесть вам коммюнике из операционного зала: "Процесс реанимации женщины проходит нормально. Сегодня, 17 ноября, в 14 часов 52 минуты по местному времени, сердце женщины стало биться…"
Подвал взорвался от рева. Но Юни на своей алюминиевой кафедре ревел еще сильнее:
— Замолчите! Вы всего лишь жалкая толпа бродяг! Где ваши души? Слушайте!
Они подчинились. Они подчинялись этому голосу, как музыке. Главное, чтобы он мог ее перекрыть. Молчание. Голос Гувера:
— …На пленку записано биение сердца женщины. Оно не билось девятьсот тысяч лет. Слушайте все…
На этот раз действительно все шесть тысяч замолчали. Юни, озаренный внутренним светом, закрыл глаза. Он слушал.
Тишина.
Глухой удар. Бум…
Один-единственный.
Тишина… Тишина… Тишина…
Бум…
Тишина… Тишина…
Бум…
Бум… Бум…
Бум… Бум… Бум, бум, бум…
Оркестровый барабан мягко ответил в такт этому биению. Юни включил на всю громкость оркестр и радио. К барабанам и хору присоединился контрабас. Кларнет прокричал дли-и-и-и-нную ноту, а потом пустился в импровизацию. Ему стали вторить шесть электрогитар и двенадцать скрипок. Барабанщик со всей силы бил по инструменту. Юни прокричал как с минарета:
— Она проснулась!..
Бум!.. Бум!.. Бум!..
Шесть тысяч молодых людей пели:
— Она проснулась!.. Она проснулась!..
Шесть тысяч пели и танцевали в ритме сердца, которое только что вернулось к жизни.
Так родился вейк, танец пробуждения. Пусть все, кто хочет танцевать, танцуют. Пусть все, кто могут пробудиться, пробуждаются.
* * *
Нет, она еще не проснулась. Ее веки все еще были скованы бесконечным сном. Но ее сердце спокойно билось, легкие дышали, температура понемногу повышалась и приближалась к нормальной.
— Внимание! — сказал Лебо, наклонившись над энцефалографом. — Пульс неритмичный… Она видит сон!
Ей что-то снилось! Этот сон сопровождал ее, заморозившись в какой-то части ее мозга, и сейчас, немного разогретый, он снова возник в виде каких-то одурманивающих изображений? Розовых или черных? Сон или кошмар? Пульс повысился с тридцати до сорока пяти ударов, кровяное давление резко пошло вверх, дыхание участилось и стало неритмичным, температура дошла до тридцати шести градусов.
— Внимание! — произнес Лебо. — Пульс состояния пробуждения. Она сейчас проснется! Она просыпается! Снимите кислородную маску!
Симон снял ингалятор и протянул его медсестре. Веки женщины задрожали. Под ресницами появилась узкая щелка.
— Мы ее испугаем! — сказал Симон.
Он сорвал хирургическую маску, которая скрывала низ его лица. Все врачи последовали его примеру.
Медленно, очень медленно веки стали приподниматься. И появились глаза, невероятно огромные. Белок был очень светлым, очень чистым, а радужная оболочка — очень широкой и немного прикрытой верхним веком. Ее глаза были похожи на синеву неба летней ночью, усеянного золотой россыпью.
Взгляд оставался неподвижным и был устремлен в потолок, которого он, без сомнения, не различал. Потом произошло какое-то переключение, брови насупились, взгляд стал подвижным и осмысленным. Сначала она увидела Симона, потом Маисова, Лебо, медсестер, всех. На лице женщины застыло удивление. Она попыталась говорить, приоткрыла рот, но ей не удалось подчинить своей воле мускулы языка и гортани. Она просто выдохнула воздух. Сделав неимоверное усилие, она немного приподняла голову и оглядела всех собравшихся. Она не понимала, где она находится, ей было страшно, и никто не мог ей ничего сказать, чтобы ее успокоить. Маисов ей улыбнулся. Симон дрожал от волнения. Лебо мягким голосом читал стихи Расина, самые гармоничные слова, которые могли соединиться вместе в языке: "Арьян, моя сестра, какою ж раненой любовью…"
Это была прекрасная, успокаивающая песнь. Но женщина не слушала. Было видно: ее охватил ужас. Она снова попыталась говорить, но ей опять не удалось это сделать. Подбородок задрожал. Она закрыла глаза, голова завалилась на подушку.
— Кислород! — приказал Лебо. — Сердце?
— Биение ритмично.
— Она потеряла сознание… — сказал Ван Хук. — Это сильный испуг… Что же она ожидала увидеть?
— А если бы усыпили вашу дочь и она проснулась бы среди толпы папуасских колдунов? — горячился Фостер.
Врачи решили воспользоваться обмороком, чтобы перенести ее на поверхность в комфортабельную комнату. Женщину поместили в кокон из прозрачного пластика с двойной изоляцией, который через насос снабжался чистым воздухом. Четверо мужчин несли ее на руках до лифта.
Газетные фоторепортеры бросились из конференц-зала и устремились им навстречу. Журналисты уже вбежали в свои радиокабины и обзванивали весь мир, рассказывая о том, что они видели, и о том, чего не видели. На большом экране люди в желтом снимали маски и отключали аппараты. Лансон отключил изображение операционной и включил камеру, находящуюся внутри Яйца.
Леонова резко встала.
— Смотрите! — сказала она, показывая пальцем на экран. — Господин Лансон, увеличьте изображение левого цоколя.
Пустой цоколь стал расти на глазах и принял более четкие формы, скрытые легкой туманной дымкой. В этот момент все увидели, что вертикальная переборка с одной стороны ушла в пол, приоткрывая нечто похожее на металлическую этажерку, на которой были расставлены предметы неизвестной формы.
* * *
В операционном зале, откуда унесли женщину, все найденные в цоколе объекты заменили ее на реанимационном столе. Все они вернулись к нормальной температуре. Видимо, это был "багаж" спящей путешественницы. Теперь стол окружали не врачи, а известные ученые, способные понять предназначение и функции этих предметов.
Леонова со всей осторожностью взяла что-то напоминающее сложенную одежду. Это был прямоугольник оранжевого цвета, с желтыми и красными разводами, сделанный не из бумаги и не из ткани. Абсолютный холод сохранил его в прекрасном состоянии. Одежда была легкой, мягкой и казалась очень прочной. Таких прямоугольников, разных цветов, размеров и форм здесь оказалось много. Никаких рукавов, ни вырезов, ни пуговиц, ни тесемок, абсолютно никакого способа ее надеть, чтобы она еще и держалась. Ее взвесили, измерили, пронумеровали, сфотографировали и взяли микроскопические образцы для анализов.
Затем приступили к следующему предмету. Куб с закругленными краями, к одной из сторон которого подходила маленькая полая трубка. Он выглядел очень компактным, твердым и в то же время очень легким. Физик Хой То взял его в руки, долго смотрел на него, потом на другие предметы. В коробочке без крышки находились восьмигранные разноцветные палочки. Хой То взял одну из них и ввел в полую трубку куба. Куб стал светиться изнутри. Предмет вздохнул…
Хой То нежно заулыбался. Его осторожные руки поставили куб на белый стол. И предмет… то ли запел, то ли заговорил. Низкий женский голос говорил на незнакомом языке. Все услышали музыку, похожую на дыхание легкого ветра в лесу, населенном птицами. На верхней грани куба появилось изображение, которое как будто посылалось изнутри: лицо женщины, которая говорила. Она напоминала ту, которую нашли в Яйце, но это была не она. Говорившая улыбнулась и исчезла, ее заменил странный цветок, который, в свою очередь, расплылся на экране. Голос женщины все еще звучал. Это была не песня, это был не рассказ, но вместе с тем и то и другое, очень простое и естественное, как шум ручья или дождя. Все грани куба загорались или одновременно, или по очереди, показывая руку, цветок, птицу, лицо, предмет, который изменял свою форму и цвет, форму без предмета, цвет без формы.
Все смотрели и зачарованно слушали. Это было неожиданно, неизведанно и глубоко трогало каждого, словно вереница изображений и звуков была составлена специально для каждого из них, исходя из их тайных и глубоких устремлений, переходя все условности и барьеры.
Гувер потряс головой, прочистил горло, кашлянул.
— Забавный транзистор, — заметил он. — Остановите-ка эту штучку.
Хой То вытащил палочку из трубки. Куб погас и замолк.
* * *
В комнате, разогретой до тридцати градусов, лежала, вытянувшись на узкой кровати, нагая женщина. К ее ногам, запястьям, коленям, рукам подходили многочисленные электроды и браслеты, связывающие ее спиралями и зигзагами с наблюдающими аппаратами. Два массажиста разминали мышцы ее бедер третий массировал челюсти. Медсестра провела по ее шее инфракрасным передатчиком. Ван Хук мягко надавил на стенки желудка.
Врачи, медсестры, техники, все потели в перегретой атмосфере, все нервничали из-за этого обморока, наблюдали, ожидали и вполголоса обменивались мнениями. Симон смотрел на женщину, смотрел на тех, кто ее окружал, кто до нее дотрагивался. Он сжимал кулаки и челюсти.
— Мышцы реагируют, — заметил Ван Хук. — Я бы сказал, что она в сознании…
Маисов подошел к изголовью кровати, склонился над женщиной, приподнял одно веко, другое…
— Да, она в сознании! — подтвердил он. — Она намеренно закрывает глаза. Она не спит и не в обмороке…
— Почему она закрывает глаза? — удивился Фостер.
Симон взорвался:
— Потому что она боится! Если вы хотите, чтобы она перестала бояться, нужно прекратить обращаться с ней как с лабораторным животным! — широким жестом он отодвинул всех собравшихся вокруг кровати. — Уйдите отсюда. Оставьте ее в покое!"
Ван Хук запротестовал, но Лебо поддержал Симона:
— Может быть, он прав… Он два года занимался психотерапией у Перье… Он, возможно, более компетентен в данном случае, чем мы… Снимите все это…
Маисов снял электроды энцефалографа. Медсестры освобождали распростертое тело от проводов, опутывавших его, как паучья сеть. Симон схватил покрывало, сложенное у ее ног, и прикрыл ее до плеч, оставив свободными руки. На средний палец правой руки было надето толстое золотое кольцо, с оправой в виде пирамиды. Симон взял ее левую обнаженную руку в свои и держал ее как держат испуганную птицу.
Лебо бесшумно попросил выйти всех медсестер, массажистов и техников. Рядом с Симоном он поставил стул, отошел к стене и подал знак остальным врачам присоединиться к нему. Ван Хук пожал плечами и вышел.
Симон сел, облокотился о кровать, все еще держа в своих руках руку женщины и начал говорить. Очень мягко, почти шепотом. Очень мягко, очень тепло, очень спокойно, как больному ребенку, которого нужно понять и которому нужно помочь пройти сквозь ужас и муки высокой температуры.
— Мы друзья… — говорил он. — Вы не понимаете, что я вам говорю, но вы понимаете, я говорю как друг… Мы друзья… Вы можете открыть глаза… Вы можете посмотреть в наши лица… Мы заботимся только о вашем благе… Все хорошо… Вам хорошо… Вы можете проснуться… Мы ваши друзья… Мы хотим сделать вас счастливой… Мы вас любим…
Женщина открыла глаза и посмотрела на него.
* * *
Внизу были исследованы, взвешены, измерены и сфотографированы различные предметы, назначение которых оказалось не совсем понятно. Подошла очередь своего рода перчатки с тремя отверстиями для большого пальца, указательного и самое большое — для трех остальных. Гувер поднял этот предмет.
— Перчатка для левой руки, — сказал он, показывая ее в объектив камеры.
Он поискал перчатку для правой руки, но ее не оказалось.
— Маленькое уточнение, — заметил он, — перчатка для однорукого левши!..
Он надел эту перчатку на левую руку и хотел согнуть пальцы. Указательный палец остался на месте, большой немного развернулся, а три остальных прижались к ладони. Послышался приглушенный удар и крик. Румын Ионеску, который работал напротив Гувера, взлетел в воздух с распростертыми руками и ногами, отброшенный ужасной силой. Через мгновение он упал и ударился о железный аппарат.
Гувер удивленно поднял руку, чтобы посмотреть на нее. С душераздирающим скрипом верхняя часть боковой стены и половина потолка улетели куда-то вверх.
К счастью для всей комнаты и для своей собственной головы, Гувер снова распрямил пальцы.
— Вот так лучше!.. — проговорил Гувер.
Правой рукой, как инородный, ужасный предмет, он держал свою левую руку в перчатке. Рука дрожала. Гувер что-то испуганно прошептал, и Переводчик перевела на семнадцать языков: "Оружие…"
* * *
Женщина наверху снова закрыла глаза, но это не было желанием спрятаться. Обыкновенная усталость. Казалось, она устала от какого-то неимоверного усилия.
— Нужно ее покормить, — сказал Лебо. — Но как узнать, что они ели?
— Неужели вы не поняли: они — млекопитающие! — нервничая, ответил Симон. — МОЛОКА!
Вдруг он замолчал. Все застыли в ожидании: она заговорила. Ее губы двигались. Женщина говорила очень слабым голосом. Она остановилась. И начала снова. Она повторяла одну и ту же фразу. Когда она открыла свои голубые глаза, комнату, казалось, заполнило небо. Она посмотрела на Симона и повторила фразу. Догадавшись, что ее не понимают, она закрыла глаза и замолчала.
Медсестра принесла чашку с теплым молоком. Симон взял ее и мягко прижал к тыльной стороне ладони, лежащей на одеяле. Женщина взглянула. Медсестра немного приподняла ее за плечи и стала поддерживать. Женщина хотела взять чашку в руки, но расслабленные мышцы все еще не подчинялись ее воле. Симон поднес чашку к ее губам. Когда запах молока достиг ее ноздрей, она вздрогнула и на лице появилась гримаса отвращения. Она посмотрела вокруг себя и повторила все ту же фразу. Она явно искала что-то…
— Воды! Она просит воды, — сказал Симон, с внезапно возникшей уверенностью.
Именно этого она и хотела. Она выпила стакан, потом еще.
Когда женщина снова легла, Симон положил руку себе на грудь и мягко произнес свое имя:
— Симон…
Он дважды повторил слово и жест. Она поняла. Глядя на Симона, она приподняла левую руку и приложила ее к своему лбу:
— Элеа.
Не отрывая от него взгляда, она повторила свой жест и снова сказала:
— Элеа.
* * *
Люди, приблизившись к телу Ионеску, чтобы унести его из комнаты, увидели перед собой нечто напоминающее резиновый конверт, наполненный песком и булыжниками. Кровь выступила только под носом и в уголках рта, но все его кости были поломаны, а внутренности превратились в кашу.
Еще долго Гувер ловил себя на том, что украдкой смотрит на левую руку, прижимая три пальца к ладони и оставляя вытянутыми большой и указательный. Если в этот момент поблизости находилась бутылочка бургундского, шотландского виски или бренди, он спешил утопить в ней чувство дискомфорта. Нужно было обладать его мощнейшим оптимизмом, чтобы вынести фатальность того, что дважды легло на его плечи за эти несколько недель — убийства. Безусловно, до этого он никого не убивал, никого и ничего: ни кролика на охоте, ни карася во время рыбной ловли, ни мухи, ни блохи.
Оружие и предметы, которые еще не были исследованы, осторожно переложили обратно в цоколь. Рабочие пытались восстановить реанимационный зал, но практически все аппараты оказались полностью разрушены, и нужно было ждать, чтобы их заменили перед тем, как начинать вторую операцию по реанимации.
Элеа — видимо, это было имя женщины — отказывалась от любой еды, которую ей приносили. Попытались через резиновый зонд залить пищу ей прямо в желудок. Она так отчаянно отбивалась, что ее связали. Но невозможно оказалось разжать ее челюсти. Тогда зонд ввели через ноздри. Едва каша попала в желудок, как женщину тут же вырвало.
Симон сначала сопротивлялся такой жестокости, потом подчинился ей. Результат подтвердил его правоту. Насилие — плохой метод. Его собратья пришли к заключению, что система пищеварения женщины прошлого не приспособлена к перевариванию нынешней пищи. Они не теряли надежды найти хоть какие-нибудь сведения о ее желудочном соке.
А Симон повторял один-единственный вопрос, который, по его мнению, был самым главным: "Как с ней общаться?" Общаться, говорить с ней, слушать ее, понимать ее и знать то, в чем она нуждается. Как это сделать?
Сжавшись на узкой кровати, вытянув руки и ноги, она не желала ни с кем разговаривать. Замерев, она, казалось, достигла вершины страха и смирения. Через полую иглу, воткнутую в вену правой руки, ее медленно насыщал физиологический раствор. Симон с ненавистью смотрел на это варварское устройство, но это было единственным способом отдалить момент голодной смерти. Он не мог больше терпеть. Нужно было…
…Он резко выбежал из комнаты, потом из медпункта.
Дорога, одиннадцати метров шириной и три метра в высоту, пробитая внутри льда, была позвоночником МПЭ-2. Ее назвали проспектом Амундсена в честь первого человека, который достиг Южного полюса. Первого — по крайней мере, так до сих пор считалось. По обе ее стороны открывались узкие двери и маленькие улочки. Низкие маленькие платформы на толстых желтых колесах служили при необходимости для перевозки материалов. Симон вскочил в одну из них, оставленную около дверей в медпункт, и нажал на рычаг. Платформа со скрипом двинулась вперед, как жирный кот, набитый мышами. Симон прыгнул на скрипучий снег и побежал. Переводчик находилась практически на другом конце проспекта. Затем шел атомный реактор.
Он вошел в отделение Переводчика, открыв перед этим шесть дверей, чтобы найти нужную, и отвечая только нервным жестом на вопрос: "Что вы желаете?" Наконец он остановился в узкой комнате, у противоположной стены которой стояла раскладушка с шерстяным матрацем. Сбоку возвышалась консоль, заполненная экранами, кнопками, рычагами, окулярами, микрофонами.
Перед консолью стояло кресло на колесиках, и в этом кресле восседал Дюкос, филолог из Турции. Даже сидя, он производил впечатление человека чудотворной силы. Кресло исчезало под огромной массой мышц его бедер. Он, казалось, был способен пронести на своей спине лошадь или быка, или обоих одновременно.
А в теле борца заключался разум гения. Именно он создал мозг Переводчика. Американцы не поверили ему, европейцы не смогли этого сделать, русские не доверяли, а японцы взяли его к себе и дали ему все необходимые средства. Переводчик на МПЭ-2 был по счету двенадцатым экземпляром, запущенным в течение трех лет, наиболее усовершенствованным. Машина владела семнадцатью языками, а Люкос знал их в десять, а то и в двадцать раз больше. Он был гением в языкознании, как Моцарт — гением в музыке. Встретившись с новым языком, он по единственному документу, одной посылке, позволяющей сравнение, был способен всего через несколько часов постичь всю архитектонику языка и принять его лексический запас как родной. Но и он спасовал перед языком Элеа.
В его распоряжении имелись два образца для работы: поющий куб и другой предмет, по размерам не больше карманного словарика. На одной из его плоских сторон высвечивалась пленка, покрытая регулярными линиями. Каждая линия состояла из цепочки знаков, которые напоминали письменность. Объемные изображения, представляющие людей в действии, не давали повода считать этот предмет аналогом иллюстрированной книги.
— Ну и? — требовательно спросил Симон.
Люкос пожал плечами. Вот уже два дня он рисовал на записывающем экране Переводчика группы знаков, которые не имели ничего общего друг с другом. Странный язык, составленный из абсолютно разных неповторяющихся слов.
— Здесь есть что-то, что ускользает и от меня, и от нее, — пробормотал он, похлопывая мощной рукой по панели машины, и вставил цветную палочку в музыкальный куб.
На этот раз заговорил-запел мужской голос, и появилось лицо мужчины, гладкое лицо, без бороды, с ярко-голубыми глазами, черные волосы падали до плеч.
— Решение может скрываться здесь, — объяснил Люкос. — Переводчик записала все палочки, их сорок семь. Каждая состоит из тысячи звуков. Письменность включает более десяти тысяч различных слов, если это слова!.. Когда я закончу вводить их в машину, нужно будет, чтобы она их сравнила одно за другим и по группам, каждый звук и каждую группу звуков, до тех пор, пока она не найдет общую идею, правило, дорогу, что-то, на что можно опираться. Конечно же, я ей помогу, разрабатывая ее гипотезы и предлагая свои. А эти изображения помогут нам обоим…
— И сколько времени вам потребуется, чтобы получить результат? — тревожно спросил Симон.
— Может быть, несколько дней… Может быть, несколько недель, если мы завязнем.
— Она умрет! — крикнул Симон. — Или сойдет с ума! Нужно добиться успеха сию же минуту! Сегодня, завтра, через несколько часов! Потрясите вашу машину! Мобилизуйте всю базу! Здесь достаточно техников!
Люкос посмотрел на него, как Менухин посмотрел бы на кого-то, кто попросил бы его "потрясти" его Страдивариуса, для того чтобы скрипка играла "быстрее" и "престиссимо" Паганини.
— Моя машина делает то, что она умеет, — ответил он. — Она нуждается не в техниках, ей нужны мозги…
— Мозги? Но нигде в мире вы не найдете места, где было бы собрано столько мозгов! Я сейчас попрошу немедленного собрания Совета. Вы изложите ваши проблемы…
— Это маленькие мозги, господин доктор, это слишком маленькие человеческие мозги. Потребуются века дискуссий, прежде чем прийти к общему мнению о значении одной запятой… Когда я говорю о мозге, я думаю о ней, — он снова погладил край консоли, — о ней и ей подобных.
* * *
Через антенну МПЭ-1 на весь мир пошел сигнал SOS. Симон просил помощи у самых мощных вычислительных центров мира.
Вскоре отовсюду пришли ответы. Все имеющиеся в наличии вычислительные машины были предоставлены в распоряжение Люкоса и его команды. Но те, которые имелись в наличии, оказались явно не самыми лучшими. На использование мощных и быстродействующих были получены только обещания. Как только будет свободная минутка между двумя программами, сделают все возможное, что только в их силах и т. д.
Симон попросил установить три камеры в комнате Элеа. Одну он направил на аппарат переливания крови, чтобы она транслировала, как физиологический раствор — единственный и последний источник питания — перетекает в это неподвижное тело. Вторую камеру направили на лицо с закрытыми глазами и впалыми щеками, а третью — на трагическим образом похудевшее тело.
Через антенну МПЭ-1 эти изображения посылались к людям. Он заговорил:
— Она скоро умрет. Она скоро умрет, потому что мы ее не понимаем. Она умирает от голода, и мы ничего не можем сделать, потому что мы ее не понимаем, когда она нам говорит, чем мы можем ее накормить. Она скоро умрет, потому что те, кто мог бы нам помочь разобраться в ее языке, не хотят предоставить ни одной свободной минуты драгоценного времени вычислительных машин, которые заняты тем, что сравнивают уровень прибыли от продажи гвоздя с восьмигранной шляпкой с прибылью от продажи гвоздя с шестигранной шляпкой, заняты тем, что сравнивают или подсчитывают, кто больше, в зависимости от пола, возраста и цвета кожи, покупает носовых платков! Посмотрите на нее, посмотрите на нее хорошенько, больше вы ее не увидите, она скоро умрет. Мы мобилизовали огромные мощности, огромный интеллектуальный потенциал, чтобы вызволить ее из многовекового сна, а потом убить. Как нам должно быть стыдно!
Он помолчал одно мгновение, потом мягко, но безнадежно добавил:
— Как нам должно быть стыдно…
* * *
Джон Гартнер, руководитель фирмы "Межконтинентальная Механика и Электроника" увидел эту передачу по своему специальному каналу, когда находился в воздухе, где-то между Детройтом и Брюсселем. Он раздавал инструкции своим сотрудникам, которые его сопровождали, и тем, кто издалека принимал их кодированный разговор. Пролетая в тридцати тысячах метрах над Азорскими островами, он завтракал и только что приступил к яйцу всмятку, запивая его апельсиновым соком и виски.
— Этот парень прав. Нам будет очень стыдно, если мы ничего не сделаем.
И он приказал немедленно передать в распоряжение МПЭ все самые большие счетные устройства своего треста. У него их было семь в Америке, девять в Европе, три в Азии и одно в Африке. Ошеломленные сотрудники изложили ему, какие чудовищные накладки это может внести в деятельность фирмы. Потребуются многие месяцы, чтобы затем привести все в порядок. И возникнут такие дыры, которые невозможно будет залатать.
— Не страшно, — ответил Гартнер. — Вам будет стыдно, если мы ничего не сделаем.
Он действительно испытывал чувство стыда, но, будучи умным и деловым человеком, он тут же оповестил весь мир о своем решении. Результаты не замедлили сказаться: акции "Межконтинентальной Механики и Электроники" поднялись на семнадцать пунктов. Началась цепная реакция роста популярности и продаж изделий ММЭ.
Но самое главное — мощнейшие мировые тресты, научно-исследовательские центры, университеты, министерства, даже Пентагон и русская госбезопасность дали знать Люкосу, что в следующие часы электронные вычислительные машины отдаются в его распоряжение. Только чтобы он немного поторопился, если это возможно.
Смехотворная рекомендация. Все в квадрате 612 знали, что они борются против смерти. Элеа слабела с каждым часом все больше и больше. Она пыталась поесть, но ее желудок не принимал пищи. И она все время повторяла одну и ту же цепочку звуков, которые составляли два, может быть, три слова.
Понять эти слова — вот над чем работало все сообщество наиболее высокоразвитых технических умов. И на краю земли Люкос руководил всей этой фантастической ассоциацией. По его указанию наиболее мощные счетные устройства были соединены между собой радиоволнами, через реле всех стационарных спутников.
В течение нескольких часов знаменитые конструкторы конкурирующих фирм, враждебных штабов, оппозиционных идеологий, ненавидящих друг друга рас были соединены в один огромный разум, который обволакивал землю и небо сетью нервных коммуникаций, работавших на пределе своих возможностей, ради маленькой цели — понять два слова…
Чтобы понять эти два слова, нужно полностью понять незнакомый язык. Изможденные, грязные, с красными от недосыпания глазами, инженеры, работающие при Переводчике и на приемниках МПЭ-1, боролись с невозможным. Без задержки они осуществляли связь Общего Мозга и анализировали новые данные и новые гипотезы Люкоса. Гениальный лингвист растворился в своем огромном электронном аналоге — он общался с машиной с невероятной скоростью, и это общение тормозилось только помехами приемников и реле, от которых он приходил в бешенство. Ему казалось, что он мог бы обойтись и без них, общаться напрямую с этим Общим Мозгом. Два разума, живой и тот, который казался живым, больше чем общались. Они стояли на одном уровне, возвышались над всеми остальными, они понимали друг друга.
Симон носился от медпункта к Переводчику, от Переводчика к медпункту, нетерпеливый, дергающий изнуренных техников, которые посылали его прогуляться, и Люкоса, который даже не реагировал на его вопросы.
Наконец наступил момент, когда все вдруг стало понятным. Среди миллиардов комбинаций мозг нашел логическую цепочку и со скоростью света сделал выводы, скомбинировал их, проверил и менее чем за семнадцать секунд передал Переводчику все секреты незнакомого языка.
Потом он выключился, реле перестали питать нервную систему связи. От великого мозга остались независимые друг от друга гиганты, которые снова стали социалистами и капиталистами, торговцами и военными, людьми на службе добра и зла.
А в четырех стенах большого зала Переводчика царила абсолютная тишина. Люкос накладывал на маленькую платиновую бобину слова Элеа. Все реже и реже, все слабее и слабее, они приходили к Люкосу по микрофону из комнаты, где неподвижно лежала женщина.
Упершись двумя руками в спинку кресла Люкоса, Симон в который раз вскричал от нетерпения:
— Ну же?!
Люкос нажал на коммутатор записи. Бобина сделала всего четверть оборота, она опустела; защелкало печатающее устройство. Люкос протянул руку и вытащил листок, на котором Переводчик должна была раскрыть тайну двух слов.
Он едва успел бросить на него взгляд, как Симон уже вырывал его из рук. Симон прочел французский перевод. В ошеломлении он посмотрел на Люкоса и наклонил голову. Тот прочел уже эти слова на албанском, английском, немецком и арабском языках… Он взял листик и прочел оставшиеся переводы. Везде было одно и то же. Один и тот же абсурд на семнадцати языках. По-испански это имело не больше смысла, чем по-русски или по-китайски. На всех языках значилось: "ПИТАЮЩУЮ МАШИНУ".
У Симона не было сил даже громко говорить.
— Ваши мозги… — голос превратился в шепот, — ваши великие мозги… из дерьма…
Втянув голову в плечи, еле переставляя ноги, он добрался до ближайшей стены, стал на колени, растянулся, отвернулся от света и уснул, уткнувшись носом в алюминиевую переборку.
Он проспал не больше десяти минут. Вдруг он резко вскочил и заорал:
— Люкос!..
Люкос был здесь, он просматривал на экране Переводчика отрывки текста из предмета для чтения и выводил перевод этих отрывков на печать. Это были отрывки истории, написанные удивительным стилем, которые приоткрывали завесу над странным фантастическим миром.
— Люкос, — сказал Симон, — неужели мы все это сделали зря?
— Нет, — ответил Люкос, — посмотрите… — он протянул ему только что отпечатанные листки, — это связный текст. Это не галиматья. Ни я, ни Мозг не идиоты. Он правильно понял этот язык и Переводчик его хорошо ассимилировала. Вы видите, она переводит… Постоянно… Одно и то же… "Питающую машину".
— Питающую машину…
— Это должно что-то означать!.. Она перевела слова, которые что-то означают!.. Мы их не понимаем, потому что мы идиоты!
— Я полагаю… Я полагаю… Послушай… — вдруг на какую-то минуту, забывшись в растущей надежде, Симон начал называть его на "ты" как брата, — ты можешь подключить этот язык к одной из волн Переводчика?
— У меня нет свободной…
— Тогда освободи одну! Уничтожь один язык!
— Какой?
— Любой! Корейский, чешский, суданский, французский!
— Они обидятся.
— Плевать, плевать, плевать на их обиды! Сейчас не время для национальных амбиций!
— Ионеску!
— Что?
— Ионеску!.. Он погиб… Он единственный говорил на румынском! Я убираю румынский и ставлю ее язык на эту волну.
Люкос встал, стальное кресло скрипнуло от счастья.
— Алло! — заорал он в интерфон. — Алло, Хака!.. Ты спишь, черт возьми! — Он покраснел и начал по-турецки его оскорблять.
Наконец заспанный голос ответил. Люкос дал инструкции на английском, затем повернулся к Симону:
— Через две минуты все будет сделано…
Симон устремился к двери.
— Подожди! — остановил его Люкос. Он открыл стенной шкаф, взял из коробки микропередатчик и ушной аппарат со знаком Румынии и протянул их Симону. — Постой, это для нее…
Симон взял эти два маленьких аппаратика.
— Будь осторожен, чтобы твоя чертова машина не начала ей орать прямо по барабанным перепонкам!
— Я тебе обещаю, — сказал Люкос. — я прослежу… Сама нежность… Ничего, кроме нежности… — он взял в свои твердые, как кирпичи, руки того, кто за эти часы общего чудовищного напряжения успел стать его другом, и бережно их пожал. — Я тебе обещаю… Давай.
Через несколько минут Симон уже входил в комнату Элеа, предварительно подняв по тревоге Лебо, который в свою очередь поднял на ноги Гувера и Леонову. Медсестра, сидевшая у изголовья Элеа, читала какой-то сентиментальный роман. Увидев, что дверь открывается, она поднялась и сделала знак Симону соблюдать тишину. При этом она приняла профессионально заботливый вид и жестом указала на лицо Элеа. В действительности же ей было глубоко безразлично состояние Элеа, она все еще находилась в своей книге, в душераздирающей исповеди женщины, покинутой в третий раз. Медсестра истекала кровью вместе с героиней романа и проклинала мужчин, в том числе и того, который только что вошел.
Симон наклонился к Элеа, ее изможденное лицо еще сохраняло теплый цвет, но она уже не открывала глаза. Дыхание едва приподнимало ее грудь. Он нежно позвал ее по имени: "Элеа….Элеа…"
Веки слабо вздрогнули. Женщина была в сознании, она слышала его. Вошла Леонова в сопровождении Лебо и Гувера, который держал стопку увеличенных фотографий. Он издалека показал их Симону. Тот кивнул головой и снова постарался привлечь к себе внимание Элеа. Он положил микропередатчик на голубое одеяло, приподнял прядь волос, обнажая левое ухо, похожее на бледный цветок, и аккуратно ввел слуховой аппарат в розовый проем слухового отверстия.
Подчиняясь рефлексу, Элеа попыталась тряхнуть головой и сбросить с себя этот аппарат новой пытки. Но потом отказалась от этого движения, не в силах побороть изнеможение.
В этот момент Симон заговорил, стараясь ее успокоить. Он говорил очень тихо по-французски:
— Вы меня понимаете. Сейчас вы меня понимаете!
И в ухо Элеа на ее языке голос шептал: "…сейчас вы меня понимаете… вы меня понимаете, и я могу вас понять…"
Те, кто смотрел на нее, увидели, как остановилось ее дыхание. Леонова, полная сострадания, приблизилась к кровати, взяла Элеа за руку и заговорила по-русски, стараясь передать ей всю теплоту своего сердца.
Симон поднял голову, посмотрел на нее жестким взглядом и сделал знак удалиться. Леонова, немного смущенная, повиновалась ему. Симон протянул руку за фотографиями. Гувер отдал их ему.
В левое ухо Элеа лился ручей сострадания, которое она понимала, а в правом ухе грохотал рычащий поток, который она не понимала. Потом молчание. И снова:
— Вы можете открыть глаза?.. Вы можете открыть глаза?.. Попробуйте… — Симон замолчал. Все смотрели на нее. Ее веки дрожали. — Попробуйте… Еще… Мы ваши друзья… Смелее…
Глаза открылись. Они никак не могли привыкнуть к происходящему. К этому нельзя было привыкнуть. Люди никогда не видели таких огромных голубых глаз. Ни у кого из их современников не было глаз цвета неба темной ночью — сумерки, надвигается бурная ночь, осенний ветер уже сорвал облака с небес и на них остались только приклеенные золотые рыбки.
— Посмотрите!.. Посмотрите… — шептало в ухе. — Где питающая машина?
Перед ее глазами проходили одно за другим изображения предметов из цоколя. Они должны были быть ей понятны.
— Питающая машина?.. Где питающая машина?
"Есть? Жить? Почему? Зачем?"
— Посмотрите!.. Посмотрите!.. Где питающая машина?.. Где питающая машина?
"Спать… Забыть… Умереть…"
— Нет! Не закрывайте глаза! Посмотрите! Посмотрите еще раз… Эти предметы найдены вместе с вами… Один из них должен быть питающей машиной… Смотрите!.. Я вам еще раз покажу… Если вы увидите питающую машину, закройте глаза и снова откройте их…
Посмотрев на шестую фотографию, она закрыла глаза и снова их открыла.
— Быстро! — приказал Симон.
Он протянул фотографию Гуверу, который с мощностью и скоростью циклона устремился вон из комнаты.
Это был один из еще не исследованных предметов, который снова положили в цоколь рядом с оружием.
* * *
Здесь необходимо объяснить, что же сделало такой трудной расшифровку и понимание языка Элеа. В действительности это был не один язык, а два: язык женский и язык мужской, абсолютно разные как по синтаксическому, так и по лексическому составу. Конечно же, мужчины и женщины понимали друг друга, но мужчины говорили на мужском языке, в котором есть свой мужской и женский род, а женщины — на женском языке, в котором тоже есть свой мужской и женский род. А в письменности это иногда мужской, иногда женский языки, в зависимости от времени суток или от времени года, когда происходит действие, в зависимости от цвета, температуры, волнения или спокойствия, в зависимости от горы или моря и т. д. А иногда эти два языка смешаны. Очень трудно привести пример отличий языка "он" от языка "она", поскольку два эквивалентных значения могут быть переведены только одним словом. Мужчина сказал бы: "что нужно без шипов", женщина сказала бы: "лучи заходящего солнца", и тот, и другой поняли бы, что речь идет о розе. Это лишь пример — во времена Элеа люди еще не придумали розу.
"Питающую машину". Эти два слова, исходя из логики языка Элеа, были одним, что французские лингвисты назвали бы "именем" и обозначили бы как "то-что-является-продуктом-питающей-машвны". Питающая машина — это "машина-которая-производит-то-что-едят".
* * *
Питающую машину поставили на кровать перед Элеа, которая полусидела, опираясь на подушки. Ей принесли одежду, найденную в цоколе, но у нее не было сил ее надеть. Медсестра хотела дать ей свой свитер, но на лице женщины прошлого появилось такое резкое отвращение, что медсестра не стала настаивать. Элеа оставили голой. Ее похудевшая грудь все еще была сверхъестественно красива. Чтобы она не простудилась, Симон повысил температуру в комнате. Гувер таял, как кусочек льда на жаровне. Его пиджак промок до основания, а рубашка и все остальное можно было просто выжимать. Медсестра раздала всем белые полотенца, чтобы вытирать лица. Одна из камер передавала крупным планом питающую машину, которой оказалась зеленая полусфера с огромным количеством кнопок различных цветов и оттенков, расположенных по спирали от вершины к основанию. На вершине находилась белая кнопка. Основание лежало на цоколе в форме цилиндра. Все это сооружение имело объем и вес половины арбуза.
Элеа попыталась поднять левую руку. Но ей не удалось этого сделать. Медсестра хотела ей помочь, но Симон отодвинул ее и взял руку Элеа в свою.
Крупный план руки Симона, поддерживающей руку Элеа и подносящей ее к сфере питающей машины. Крупный план лица Элеа. Ее глаза.
Лансон не мог оторваться от них — постоянно камера, подчиняясь его полусознательным действиям, возвращалась и фиксировалась на необъятной ночи ее глаз из далекого прошлого. Он не посылал их на антенну. Он их оставлял себе на контрольном экране. Только себе.
Рука Элеа легла на вершину сферы. Симон держал ее как маленькую птичку. В ней была воля, но не сила. Он чувствовал, что она хотела сделать. Она его направляла, а он ее поддерживал. Длинный средний палец лег на белую кнопку, потом быстро стал нажимать на цветные клавиши. Здесь, там, выше, ниже, в центре…
Гувер отмечал цвета на влажном клочке бумаги, который он вытащил из кармана. Но не было названий оттенков цветов клавиш, которые она нажала одну за другой. Ученый отказался от своей затеи.
Элеа вернулась к белой кнопке, положила на нее палец, захотела нажать, но не смогла. Симон нажал сам. Едва кнопка погрузилась, послышался легкий рокот, цоколь открылся и из него выдвинулся маленький золотой поднос с пятью прозрачными шариками и маленькая золотая вилочка с двумя зубчиками.
Симон взял вилочку и наколол один из шариков. Шарик сначала не поддался, но Симон все же проткнул его как вишню. И поднес его к губам Элеа. С огромным усилием она открыла рот. Ей было тяжело снова его закрыть. Она не сделала никакого жевательного движения, можно было только догадаться, что шарик тает у нее во рту. Затем мышцы гортани сократились.
Симон вытер лицо и протянул ей второй шарик…
Через несколько минут она уже без посторонней помощи могла пользоваться питающей машиной. Нажимая на различные клавиши, она получила на этот раз голубые шарики, быстро проглотила их, отдохнула несколько минут, потом снова вернулась к машине. Ее силы восстанавливались с невероятной быстротой. Казалось, она просит у машины не еду, а все, что ей требовалось, чтобы немедленно вывести себя из состояния измождения, в котором она находилась. Она нажимала на разные клавиши, получая всякий раз различное количество шариков разных цветов. Она их поглощала, запивала водой, глубоко дышала, отдыхала несколько минут и начинала снова.
Все, кто был в этот момент в комнате, и все, кто следил за происходящим в конференц-зале, видели, в буквальном смысле этого слова, как к ней снова возвращается жизнь, как наливается ее бюст, ее щеки, как глаза снова приобретают блеск.
Машина для питания. Но, может быть, это машина и для выздоровления?
Ученых обуревало нетерпение. Два образца древней цивилизации, действие которых они уже видели: оружие и питающая машина, сумасшедшим образом возбуждали их воображение. Они горели желанием задать вопросы Элеа и открыть эту машину, которая, по крайней мере, не была опасной.
Газетчики были счастливы. После смерти Ионеску, из которой они сделали сенсацию, снова не менее невероятная информация, и на этот раз оптимистическая. Всегда неожиданное, белое после черного — эта экспедиция была поистине Эльдорадо для журналиста.
Наконец Элеа отодвинула от себя машину и посмотрела на всех, кто ее окружал. Она сделала усилие, чтобы заговорить. Ее едва было слышно, но каждый услышал ее слова на своем языке:
— Вы меня понимаете?
— Да…
Все кивали головами, да, да, да, они понимали…
— Кто вы?
— Друзья, — ответил Симон.
Но Леонова не могла больше сдерживаться. Она думала о всеобщем распространении питающих машин среди бедных народов, голодных детей и чуть ли не скороговоркой выпалила: "Как она работает? Что вы туда кладете?"
Элеа, казалось, не поняла или расценила эти вопросы как детское гу-гу-гу. Она продолжала свою мысль и, не отрывая взгляда от Симона, спросила:
— Нас должно было быть двое в Убежище. Я была одна?
— Нет, — ответил Симон, — вас было двое — вы и мужчина.
— Где он? Он умер?
— Нет. Его еще не реанимировали. Мы начали с вас.
Она замолчала на какое-то мгновение. Казалось, что эта новость, вместо того чтобы обрадовать, непонятно почему озадачила ее.
Она глубоко вздохнула и произнесла: "Он — это Кобан. Я — это Элеа". И снова спросила: "Вы… кто вы?"
И снова Симон не нашел ничего лучшего, как ответить: "Мы друзья…"
— Откуда вы?
— Со всего мира…
Это, казалось, ее озадачило.
— Со всего мира? Я не понимаю. Вы из Гондавы?
— Нет.
— Из Енисора?
— Нет.
— Так откуда вы?
— Я из Франции, она из России, он из Америки, он из Франции, он из Голландии, он…
— Я не понимаю… Разве сейчас Мир?
— Хм… — произнес Гувер.
— Нет! — сказала Леонова. — Империалисты…
— Замолчите! — приказал Симон.
— Мы вынуждены, — начал Гувер, — защищаться от…
— Уйдите! — сказал Симон. — Выйдите все! Оставьте нас.
Гувер покраснел.
— Мы глупы… Извините нас, но я остаюсь…
Симон повернулся к Элеа:
— То, что они сказали, ничего не значит. Да, сейчас Мир… Мы живем в Мире. Вы тоже в Мире. Вам нечего бояться…
Она издала глубокий вздох облегчения. Но было видно, как она боязливо задала следующий вопрос: "У вас есть новости… новости из Больших Убежищ? Они продержались?"
— Мы не знаем. У нас нет новостей, — ответил Симон.
Она внимательно посмотрела на него, чтобы быть уверенной, что он не лжет. И Симон понял, что он никогда не сможет ей сказать ничего, кроме правды.
Элеа произнесла один слог, потом остановилась. Она хотела задать вопрос, но не решалась, потому что боялась получить ответ.
Она обвела глазами всех присутствующих и наконец, вновь обернувшись к Симону, очень мягко спросила:
— Пайкан?
Короткое молчание, щелчок, и нейтральный голос Переводчика — который не был голосом ни женщины, ни мужчины — заговорил на семнадцати языках на семнадцати каналах: "Слово "Пайкан" не фигурирует в словаре и не отвечает никакой логической возможности неологизма. Я позволю себе предположить, что речь идет об имени".
Она тоже услышала это объяснение на своем языке.
— Конечно, это имя, — подтвердила Элеа. — Где он? Вы знаете что-либо о нем?
Симон озабоченно посмотрел на нее:
— Мы о нем ничего не знаем… Как вы думаете, сколько вы спали?
— Несколько дней? — в голосе Элеа звучало беспокойство. Она снова обвела взглядом помещение и людей, которые ее окружали, и ощутила страх, как сразу после своего пробуждения. Кошмарный сон. Она не могла даже представить себе невероятного объяснения, пыталась зацепиться за возможное.
— Сколько я спала?.. Недели?.. Месяцы?..
Нейтральный голос Переводчика снова вмешался: "Здесь я перевожу приблизительно. Кроме понятия дня и года, все измерения времени, которые были мне даны, полностью отличаются от современных. Они также различаются у мужчин и у женщин, в математических формулах и в повседневной жизни, различаются в зависимости от времени года и от состояния бодрствования или сна".
— Больше… — сказал Симон. — Гораздо больше… Вы спали в течение…
— Осторожно, Симон! — воскликнул Лебо.
Симон размышлял несколько секунд, глядя на Элеа. Потом он повернулся к Лебо: "Вы так думаете?"
— Я боюсь… — сказал Лебо.
Элеа испуганно повторила вопрос:
— Сколько я проспала?.. Вы понимаете мой вопрос?.. Я хотела бы знать, сколько времени я спала… Я хотела бы знать…
— Мы вас понимаем, — успокоил Симон.
Она замолчала.
— Вы спали…
Лебо снова прервал его: "Я не согласен!"
Он прикрыл рукой микрофон, чтобы его слова не дошли до Переводчика, а их перевод до ушей Элеа:
— Вы повергнете ее в ужасный шок. Лучше было бы сказать ей позже…
Симон был чернее тучи. Он упрямо насупил брови.
— А я не против шокотерапии, — заявил он, тоже прикрывая микрофон рукой. — В психотерапии предпочитают шок, который очищает, лжи, которая отравляет. И я полагаю, что сейчас она достаточно сильна…
— Я хотела бы знать… — настойчиво повторила Элеа.
Симон повернулся к ней и жестко произнес:
— Вы спали в течение девятисот тысяч лет.
Она с огромным недоумением посмотрела на него. Симон не дал ей времени на размышления:
— Это может показаться вам невероятным. Нам тоже. Однако это правда. Медсестра прочтет вам доклад нашей экспедиции, которая нашла вас в недрах замерзшего континента, и доклады лабораторий, которые различными методами исследовали продолжительность вашего пребывания там.
Он произносил это бесстрастным, менторским, жестким тоном, а голос Переводчика был все же успокаивающим, но таким же бесстрастным.
— Это количество времени не поддается никакому сравнению с длительностью жизни человека и даже цивилизации. От мира, в котором вы жили, не осталось ничего. Даже воспоминания. Как будто бы вас перевезли в другую точку Вселенной. Вы должны осознать эту мысль, этот факт и принять мир, в котором вы проснулись и где у вас только друзья…
Но она больше не слышала его. Она как бы отгородилась. Отгородилась от голоса, льющегося в ее ухо, от лица, которое говорило, от всех лиц, которые на нее смотрели, от всего мира, который встречал ее. Все это отходило в сторону, стиралось, исчезало. Осталась одна ошеломляющая уверенность — поскольку она знала, что ей не лгали — уверенность в огромной пропасти, куда она была брошена, вдали от ВСЕГО, что было ее жизнью. Вдали от…
— ПАЙКАН!
Выкрикнув это имя, она приподнялась на своей кровати, голая, дикая, прекрасная и напряженная, как загнанное животное.
Медсестры и Симон попытались удержать ее. Она ускользнула от их рук, вскочила на кровать, вопя: "ПАЙКАН!.." — и побежала к двери, прорываясь сквозь врачей. Забрек, который попытался связать ее, получил удар локтем в лицо и бросил ее, отхаркивая кровь; Гувер был отброшен в угол; Фостер, который протянул к ней руки, получил такой сильный удар, что ему показалось, сломана кость. Она открыла дверь и выбежала.
Журналисты, которые следили за этой сценой на экране в конференц-зале, выскочили на проспект Амундсена. Они увидели, что дверь в медпункт резко открылась, и Элеа побежала, как сумасшедшая, как антилопа, за которой гонится лев. Она мчалась прямо на них. Они загородили ей проход.
Она подбежала, даже не видя их. Она выкрикивала слово, которое они не понимали. Со всех сторон послышались двойные лазерные вспышки фотоаппаратов. Элеа прошла сквозь них, опрокинув троих мужчин. Она бежала к выходу и достигла его раньше, чем ее догнали, в тот момент, когда открылась дверь на колесиках, чтобы дать проезд платформе с питанием, которую вез шофер, закутанный с головы до ног в теплую одежду.
Снаружи была белая буря, ветер дул со скоростью двести километров в час. Сумасшедшая в своем отчаянии, слепая, голая, она пробивалась сквозь ветер. Ветер трепал ее тело, воя от радости, приподнял ее и понес в своих ледяных лапах к смерти. Она отбивалась, снова вставала на ноги, била ветер кулаками и головой, прорезала его своей грудью, воя громче, чем он. Буря ворвалась в ее рот и заглушила крик в ее горле.
Она упала.
Через секунду ее подняли и понесли.
— Я же вас предупреждал, — сказал Лебо Симону с суровостью, несколько смягченной удовлетворением от собственной правоты.
Симон, насупившись, смотрел, как медсестры кружили над Элеа, лежащей без сознания. Он прошептал: "Пайкан…"
— Она, должно быть, влюблена, — сказала Леонова.
— В человека, которого она покинула девятьсот тысяч лет тому назад!.. — усмехнулся Гувер.
— Она покинула его вчера… — возразил Симон. — У сна нет длительности… И в течение этой короткой ночи между ними выросла вечность.
— Несчастная… — прошептала Леонова.
— Я не мог этого знать, — тихо сказал Симон.
— Мой маленький, — назидательно произнес Лебо, — в медицине то, что не знаешь, нужно предполагать…
* * *
Я это знал.
Я смотрел на твои губы. Я видел, как они дрожали от любви, когда произносили его имя.
Тогда я захотел разлучить тебя с ним, сейчас же, немедленно, жестоко, чтобы ты знала, что все кончено, что ничего не дошло из глубины времен, что от него больше ничего не осталось, даже пылинки, переносящейся на тысячи километров ветрами и бурями, ничего ни от него, ни от всего остального, больше ничего от ничего… Чтобы твои воспоминания были вырваны из пустоты. Из небытия. Чтобы за тобой не осталось ничего, кроме темноты. Чтобы весь свет, вся надежда, вся жизнь твоя были здесь, в нас нынешних, с нами.
Я ударил топором за твоей спиной.
Я сделал тебе больно.
Но ты первая, произнося его имя, ты первая разбила мое сердце.
* * *
Врачи ожидали по меньшей мере пневмонию или обморожение. Но с ней ничего не случилось. Ни кашля, ни температуры, ни малейшего покраснения на коже. Когда она пришла в сознание, стало ясно, что она пережила шок и превозмогла свою боль. Лицо ее оставалось полностью безразличным, похожим на то, которое появляется у приговоренного к пожизненному заключению в тот момент, когда он входит в камеру и знает, что уже никогда отсюда не выйдет. Элеа знала, что ей сказали правду. Однако она хотела иметь доказательства. Она попросила прочесть ей доклад экспедиции. Но как только медсестра начала читать, она сделала жест рукой, чтобы отодвинуть ее и позвала: "Симон…"
Симона не было в комнате.
После жестокого вмешательства, которое чуть было не закончилось трагично, его пребывание рядом с ней расценили как опасное, реаниматоры запретили ему заниматься Элеа.
— Симон… Симон… — повторяла Элеа. Она искала его глазами по всей комнате.
С тех пор, как Элеа открыла глаза, она всегда видела его рядом с собой, привыкла к его лицу, его голосу, его осторожным жестам. И именно он сказал ей правду. В этом неизвестном мире, в конце страшного путешествия, он стал привычной поддержкой для нее в трудную минуту.
— Симон…
— Я думаю, что было бы лучше сходить за ним, — сказал Маисов.
Симон пришел и начал читать. Потом отбросил бумаги и рассказал. Когда он дошел до того момента, как была обнаружена пара замороженных человеческих существ, она жестом прервала его и сказала:
— Я — Элеа, он — Кобан. Он самый известный ученый Гондавы. Он знает все. Гондава — это наша страна.
На какое-то мгновение она замолчала и потом добавила так тихо, что Переводчику едва удалось услышать:
— Я бы хотела умереть в Гондаве…
* * *
Во время обморока Элеа Гувер без тени сомнения принялся манипулировать питающей машиной. Как и все, кто следил на экране за его действиями, он сгорал от любопытства узнать, из какого сырья она производила эти маленькие питательные шарики, которые в течение какой-то четверти часа дали полумертвой Элеа столько силы, что она смогла разбросать дюжину мужчин и пробиться сквозь бурю.
На гладкой поверхности сферы и цилиндра не оказалось ничего, похожего на розетку, на пульт управления, кроме одной-едннственной белой кнопки на вершине сферы.
Глаза Леоновой наполнились ужасом, когда Гувер нажал кнопку, повернул вправо, влево, вытащил наверх, повернул вправо, влево…
…И произошло то, на что он надеялся: крышка полусферы приподнялась вместе с кнопкой, обнажая внутренности машины.
Установленная на миниатюрном столике, она раскрыла свои тайны перед глазами всех собравшихся в этой комнате и от этого стала еще более таинственной: внутри полусферу занимал непонятный механизм, который не был похож ни на механическую., ни на электронную конструкцию, зато наводил на мысль о металлическом макете нервной системы. Ни малейшей возможности поместить какое бы то ни было сырье, будь оно в кусочках, в семенах, в виде газа или жидкости. Гувер приподнял машину, потряс ее, осмотрел ее со всех сторон, подставил под лампу, свет от которой играл на тончайшей сети золота и стали, передал ее Леоновой и Рошфу, которые, в свою очередь, осмотрели ее, как только можно было осмотреть открытый материальный предмет. Ни следа минеральных солей, сахара, черного перца или костей. Вопреки логике эта машина производила элементы из… Н И Ч Е Г О…
Поставив на место полусферическую крышку, Гувер стал имитировать жесты, которые производила Элеа, и получил тот же результат: снова появился маленький подносик, на котором находились питательные шарики. На этот раз они были светло-зеленого цвета.
Гувер колебался несколько минут, затем взял золотую вилочку, проткнул один шарик и положил себе в рот. Он ожидал чего-то необыкновенного и был очень разочарован. У этого продукта практически не было вкуса. Его нельзя было назвать особенно приятным, он наводил на мысль о сбежавшем молоке, которое долго кипятили в железной кастрюле. Гувер предложил шарик Леоновой, но та отказалась.
— Будет лучше, если вы отдадите их на анализ, — благоразумно заметила она.
Завернутые в целлофановый пакет, шарики отправили в лабораторию. Первые анализы не принесли, вопреки ожиданиям, ничего сенсационного. Шарики содержали протеины, жирные вещества, глюкозу, различные минеральные соли, витамины и олигоэлементы, собранные в молекулы, которые были похожи на молекулы крахмала. Потом появилось небольшое уточнение. Более тщательный анализ позволил найти несколько огромных молекул, которые были похожи на клетки. Потом второе уточнение: эти молекулы воспроизводились! Абсурд, но действительно… питающая машина производила не только еду, но и вещество, аналогичное живому!
Невероятно, невозможно представить!
Как только Элеа согласилась отвечать на вопросы, ученые наперебой, чуть не рассталкивая друг друга, стали расспрашивать ее.
— Как работает питающая машина?
— Вы сами видели.
— А внутри?
— Внутри она производит пищу.
— Но из чего она ее производит?
— Из всего.
— Из "ВСЕГО"? То есть как это "ВСЕ"?
— Но вы это знаете… Это то, из чего вас самих произвели…
— "Все"…"Все"… А нет другого имени у этого "всего"?
Элеа произнесла три слова.
Бесстрастный голос Переводчика: "Слова, произнесенные на одиннадцатом канале, не фигурируют в словаре. Однако, по аналогии, я позволю себе предложить приблизительно следующий перевод: всемирная энергия. Или, может быть, всемирная сущность. Или: всемирная жизнь. Но два последних предположения кажутся мне несколько абстрактными. Первое, без сомнения, наиболее близко к оригинальному смыслу. Чтобы быть точным, надо было бы включить в него и два остальных перевода".
Энергия!.. Машина производила вещество из энергии! Это невозможно было не только осмыслить, но даже допустить при современном уровне научных и технических знаний человечества. Но какое же огромное количество электричества нужно было преобразовать, чтобы получить такой эффект? А эта штука величиной с пол-арбуза, напоминающая забавную детскую игрушку, с потрясающей легкостью производила пищу из ничего и столько, сколько требовалось.
Лебо сдерживал нетерпение ученых, вопросы которых накладывались друг на друга в мозгу Переводчика.
— Знаете ли вы механизм ее функционирования?
— Нет. Кобан знает.
— Знаете ли вы, по крайней мере, принцип?
— Ее функционирование базируется на Всемирном Уравнении Зорана.
Элеа искала глазами что-то, чтобы лучше объяснить то, что она хотела сказать. Она увидела, что Гувер что-то записывал на полях газеты и протянула руку. Гувер дал ей газету и шариковую ручку. Леонова живо заменила газету пачкой чистой бумаги. Левой рукой Элеа попыталась писать, рисовать, что-то чертить. Но ей не удалось. Она нервничала, бросила ручку и попросила медсестру: "Дайте мне вашу… вашу…" Она имитировала жест, который видела столько раз, когда медсестра красила губы. Удивленная медсестра протянула ей губную помаду. Тогда Элеа размашисто нарисовала на бумаге элемент спирали, который пересекался вертикальной прямой и заключал внутри себя два маленьких штриха. Она протянула бумагу Гуверу.
— Это Уравнение Зорана. Оно читается двумя способами. Оно читается обыкновенными словами и всемирными математическими терминами.
— Вы можете его прочесть? — спросила Леонова.
— Я могу прочесть его обыкновенными словами. Оно читается следующим образом: "То, что не существует, существует".
— А другим способом?
— Я не знаю. Кобан знает.
* * *
Поскольку это входило в их обязанности, ученые МПЭ сообщали во все страны мира то, что узнали сами, и все, что надеялись узнать. Язык спящих изучался сейчас во многих университетах, все человечество понимало, что оно накануне необычайного, потрясающего открытия. Спящий мужчина, которого должны разбудить, мог объяснить Уравнение Зорана, это позволило бы черпать из ничего всё. Вековая мечта человечества — одеть голых и накормить голодных, больше никаких жутких конфликтов по поводу сырья, никаких нефтяных войн, никаких битв за плодородную почву. Всем этим одарит людей Уравнение Зорана. Человек, который спал, скоро должен был проснуться и указать, что нужно сделать для того, чтобы нищета, голод и человеческие страдания исчезли навсегда.
* * *
Операционный зал был восстановлен, взамен разрушенных прибыли необходимые для операции аппараты. Команда техников очень спешила установить их и подвести к ним питание. Наконец можно было начинать вторую операцию.
Буря успокоилась, ветер не превышал ста пятидесяти километров в час. Для этих привычных людей такой ветер был не более чем легкий дружеский бриз. Стояла полярная ночь, на небе цвета школьной доски не было ни облачка. Красное солнце выглядывало из-за горизонта. На небе сверкали размытые ветром огромные звезды.
Бриво и его ассистент, работавшие в Сфере, вышли из лифта. Их изнурила долгая работа, и они спешили все потушить и лечь спать. Они были последними, кто поднялся на поверхность. Внизу больше никого не оставалось. Бриво закрыл на ключ дверь лифта. Они вышли из здания с ледяными стенами и, ворча, двинулись сквозь ветер.
В темном, пустом здании загорелось круглое светлое пятно. Из-за груды ящиков, в которых привезли последнюю необходимую аппаратуру, стуча зубами, вышел человек. В его руке дрожал электрический фонарик. Вот уже час, как он находился здесь, ожидая, когда все покинут помещение, и, несмотря на свой полярный костюм, он продрог до основания.
Он подошел к лифту, вытащил из кармана связку плоских ключей и стал подбирать нужный. Ему никак не удавалось это сделать, поскольку руки сильно дрожали. Тогда он снял перчатки, подышал на заледеневшие пальцы, постучал ими о колено и немного попрыгал на месте. Кровь снова начала циркулировать. Он вернулся к своему занятию. Наконец он нашел подходящий ключ, вошел в лифт и нажал на кнопку спуска.
* * *
В медпункте Симон смотрел на спящую Элеа. Он больше не оставлял ее. Как только он удалялся, она требовала его к себе. К ледяному безразличию, которым она себя окружила, добавлялось еще, когда его не было рядом, физическое беспокойство, из которого она немедленно требовала вывести себя.
Симон рядом, и она могла спать. Дежурная медсестра тоже спала на одной из двух раскладушек, стоящих рядом. От синей лампы над дверью исходило нежное сияние. И в этой едва освещенной ночи Симон смотрел на спящую Элеа. Ее руки, вытянувшись, лежали поверх одеяла. В конце концов она согласилась надеть фланелевую пижаму, очень уродливую, но удобную. Ее дыхание было спокойным и медлительным, лицо — серьезным. Симон наклонился, приблизил свои губы к длинной ладони с длинными пальцами, но так и не коснувшись ее, снова выпрямился.
Потом он подошел к свободной раскладушке, растянулся на ней, набросил на себя одеяло, вздохнул от счастья и уснул…
* * *
Мужчина вошел в реанимационный зал. Он направился прямо к металлическому стенному шкафу и открыл его. На полке он нашел несколько папок, полистал их, сфотографировал несколько страниц фотоаппаратом, который висел у него на плече, и положил на место. Затем приблизился к следящей телекамере — на ее экране постоянно высвечивались помещения Яйца. Новая камера, чувствительная к инфракрасным лучам, пробивалась сквозь туман. Он ясно увидел мужчину в блоке из гелия и цоколь, который поддерживал Элеа. С одной стороны цоколь был открыт, и там на полках находилось несколько предметов, которые Элеа не потребовала принести ей.
Человек привел в действие пульт управления камерой. На экране высветился открытый цоколь. Затем он приблизил изображение и наконец зафиксировал крупный план того, что искал: оружие.
Он удовлетворенно улыбнулся и начал спускаться к Яйцу. Он знал, что там царит страшный холод. Без космического комбинезона, он должен был все сделать быстро. Он вышел из операционного зала. Внутреннее помещение Сферы, слабо освещенное несколькими лампочками, было похоже на скелет гигантской птицы, нарисованной в сюрреалистическом стиле и наполовину поглощенной бессознательной ночью. Чтобы вернуть самообладание, человек нарочно кашлянул. Звук разбил полную тишину, наполнил Сферу, разорвался между колоннами и арками, оттолкнулся от наружных стен и вернулся к человеку тысячью кусочков разбитого острого шума.
Неизвестный натянул шапку на уши, обмотал вокруг шеи толстый шарф и, спускаясь по золотой лестнице, надел меховые перчатки. Электрическое приспособление позволяло приподнять дверь Яйца. Он нажал на кнопку. Дверь поднялась как створка раковины. Он проскользнул внутрь. В тот же момент дверь за ним закрылась.
Внутри царил туман, нереально голубого цвета, который шел от неподвижного генератора через прозрачный пол и отражался от слоя сыпучего снега. Зажав фонарь в руке, человек осторожно спустился по лестнице. Чем дальше, тем сильнее он чувствовал, как холод проникает в его лодыжки, запястья, колени, бедра, живот, грудь, горло, череп.
Нужно было все делать быстро, очень быстро. Наконец он достиг пола, покрытого снегом. Он сделал шаг влево и у него перехватило дыхание. Его легкие заледенели и превратились в камень. Он хотел крикнуть и открыл рот. Его язык замерз и полопались зубы. Внутренняя оболочка его глаз замерзла так, что стала твердой, выдавливая радужную оболочку наружу как гриб. Перед тем, как умереть, он еще успел почувствовать, как холод заморозил его внутренности и превратил в лед его мозг. Его фонарик погас.
Он упал вперед, в голубой снег. При соприкосновении с полом его нос сломался. Снежная пыль, на мгновение поднятая в легкое сияющее облако, упала и покрыла его.
Утром оператор, зевая, приблизился к камере в операционном зале, и возмутился, увидев на экране вместо общего плана Яйца крупный план оружия.
— Какой мерзавец трогал мою машинку! Опять электрики! Я им скажу все, что о них думаю, когда эти козлы спустятся!
Все еще продолжая ворчать, он стал нажимать на кнопки пульта управления, чтобы вернуть изображение общего плана. Вдруг внизу экрана он увидел руку в перчатке, расставленные пальцы которой едва различались из-под снега.
Когда одетые в космические комбинезоны люди вытаскивали труп из-под снежного савана, то, несмотря на все меры предосторожности, его вытянутая правая рука сломалась. Со всей одеждой, которая ее покрывала, она упала, как мертвая ветка, и разлетелась еще на четыре куска.
* * *
— Я очень сожалею, — говорил Рошфу журналистам и фотографам, собравшимся в конференц-зале, — сообщая вам о трагической смерти вашего товарища Хуана Фернандеса, фотографа из Буэнос-Айреса. Он тайно проник в Яйцо, чтобы сфотографировать Кобана, но холод убил его прежде, чем он успел сделать три шага. Эта ужасная смерть — наилучший способ продемонстрировать вам, насколько надо быть осторожными. Мы ничего от вас не скрываем. Напротив, наше самое большое желание, чтобы вы знали все и распространяли сведения по всему миру. Я вас очень прошу — не занимайтесь самодеятельностью, это не только опасно для вас, но и может нанести непоправимый ущерб делу, призванному полностью изменить судьбу человечества.
Все сочли инцидент исчерпанным, однако в телеграмме из журнала "Насьон", переданной через "Трио" из Буэнос-Айреса, сообщалось о том, что никакой Хуан Фернандес никогда не состоял в его штате. Тогда вспомнили, что оператор обнаружил крупный план изображения оружия. В комнате Фернандеса провели обыск. Там нашли три фотоаппарата — американский, чешский и японский, немецкий радиопередатчик и итальянский револьвер.
Руководители МПЭ и реаниматоры собрались в конференц-зале, удалив оттуда журналистов. Они были потрясены.
— Это наверняка один из кретинов секретных служб, — заявил Маисов. — Но какой службы? Ни я, ни вы не знаем. И, без сомнения, не узнаем никогда. Это воплощение тупости человечества и неэффективности мышления. Они тратят колоссальные суммы, а результат… мышиная возня. Единственное, что им всегда удается, — это катастрофа. Нужно защитить себя от этих крыс.
— Все они дерьмо, — сказал Гувер по-французски.
— По-русски это звучит иначе, но смысл тот же. К сожалению, я буду вынужден использовать, хотя и не люблю этого, менее выразительные и более туманные слова, потому что КГБ слишком претенциозен. Но вы правы, здесь нужны слова похлеще. Эти, эти…
— Давайте, давайте, — фыркнул Гувер, — чтобы было поменьше историй такого рода. Этот чертов труп все равно морочит нам голову…
— Я врач, — сказал Маисов. — А вы, вы… Вы кто?
— Химия и электроника… А причем здесь это? В этой истории всего понемногу…
— Да, — согласился Маисов. — Однако мы все одинаковые… В нас есть что-то общее, и это общее сильнее наших различий: это потребность знать. Писатели называют это любовью к науке. Я называю это любознательностью. Когда ею управляет разум, это самое великое качество человека. Мы представляем здесь все научные дисциплины, все нации, все идеологии. Вам не нравится, что я — советский коммунист. Мне не нравится, что вы — маленькие, жалкие и глупые капиталисты-империалисты, погруженные в пучину социального прошлого и гниющие в ней. Но и я, и вы, мы все знаем, что происшедшее превышает нашу любознательность. И вы, и я, мы все хотим знать. Мы хотим познать Вселенную, все ее маленькие и большие секреты. И мы знаем уже, по крайней мере, то, что человек прекрасен. Мы убедились в том, что каждый из нас по-своему, со своими крохами знаний и мелким национализмом, способен работать на благо всех людей. То, что можно узнать здесь, просто фантастика. И то, что мы можем из этого извлечь для человечества — просто невообразимо. Но если мы позволим нашим странам с их вековым идиотизмом, их генералами, их министрами и
их шпионами вмешиваться в нашу работу, — все пропало!
— Заметно, что вы посещаете вечерние курсы марксизма… — съязвил Гувер. — Вы всегда произносите такие длинные речи. Но в данном случае вы, конечно же, правы. Вы — мой брат! Ты — моя маленькая сестра, — сказал он, нежно похлопывая Леонову по ягодице.
— А вы невоспитанная толстая свинья, — взвилась она.
— Позвольте вмешаться Европе, и подать свой голос. У нас есть золото, — с улыбкой произнес Рошфу. — То, которое мы отрезали, пробивая дверь в Сферу. Около двадцати тонн. Мы можем купить оружие и охранников.
Африканец Шанга быстро поднялся:
— Я против охранников!
— Я тоже, — сказал немец Хенкель. — Хотя по другим соображениям. Я уверен, что среди них обязательно окажутся шпионы. Мы сами должны организовать нашу полицию и нашу защиту. Я хочу сказать защиту того, что находится в Сфере: оружия и, особенно, Кобана. Пока он находится в блоке гелия, ему ничего не грозит, но скоро начнется операция по реанимации. Искушение выкрасть его, пока мы не смогли добиться от него так необходимых нам знаний, будет велико. Нет ни одной нации, которая бы не сделала все возможное и невозможное, чтобы добиться исключительных прав на то, что находится в этой голове. Соединенные Штаты, например.
— Безусловно, безусловно, — безрадостно согласился Гувер.
— СССР…
Леонова взорвалась:
— СССР! Всегда СССР! Почему СССР? Китай тоже! Германия! Англия! Франция!..
— Даже Швейцария… — попытался успокоить ее Рошфу.
— Пулеметы, револьверы, мины… — перечислял Люкос. — Я могу их достать.
— Я тоже, — сказал Хенкель.
* * *
В этот же день они отправились в Европу. Их сопровождали Шанга и Джаретт — ассистент Гувера. Было решено, что они будут все время держаться вместе. Так гарантировалась лояльность каждого из них, в которой в действительности никто не сомневался.
Используя несколько револьверов и охотничьих ружей, которые нашлись на базе, организовали дневное и ночное дежурство около лифта и комнаты Элеа. Два человека из техников или ученых — один "западный" и один "восточный" — одновременно несли вахту. Эти меры утвердили единогласно без обсуждения. Перед такой огромной опасностью никто, не сомневаясь ни в ком, не мог доверять никому, даже себе.
* * *
ЯЙЦО.
Два прожектора разорвали туман. На блок с Кобаном направили воздушный насос. Блок уменьшался в размерах, деформировался, улетучивался и исчез.
В рабочем зале реаниматоры один за другим проходили стерилизацию, надевали асептические перчатки и халаты, завязывали хлопчатобумажные бахилы.
Симона с ними не было. Он находился с Элеа в конференц-зале. Он сидел рядом с ней на подиуме. Перед ним на столе лежал револьвер. Его взгляд следил за присутствующими. Врач был готов защитить Элеа от кого бы то ни было.
Перед ней лежали различные предметы, которые она попросила принести из цоколя. Она вела себя спокойно. Ее темные локоны с золотыми отблесками напоминали море в безветренную погоду. Наконец Элеа смогла надеть найденные вещи. Одежда оказалась одновременно очень простой и очень сложной. От бедер до колен ее фигуру прикрывали четыре прямоугольника из ткани, отдаленно напоминающей шелк. При ходьбе они, как крылья, распахивались, приоткрывая ее ноги и великолепную, матовую кожу. Так море скрывает и обнажает песчаный берег. Все тело она обмотала длинной лентой, которая плотно облегала ее фигуру, оставляя только возможность догадываться об острой груди, свободной как птица. Одеяние держалось словно чудом на одном узле. Выглядела эта одежда так естественно и изящно, что когда Элеа вошла в конференц-зал, все, видевшие ее, почувствовали себя одетыми в чудовищную мешковину.
Элеа согласилась ответить на все вопросы. Это был первый рабочий сеанс. Люди сегодняшнего жаждали получить сведения о людях прошлого.
Лицо Элеа оставалось непроницаемо. Глаза напоминали окна, открытые в ночь. Она молчала. Ее молчание захватило всех присутствующих и длилось бесконечно.
Наконец Гувер решился, прочистил горло и заговорил:
— Ну что, будем начинать?.. Лучше всего начать с самого начала!.. Может, вы нам скажете, кто вы? Ваш возраст? Ваша профессия? Семейное положение и т. д. в нескольких словах…
* * *
…В тысяче метрах, внизу, голый мужчина утратил свой прозрачный покров. В сверкающем тумане четверо мужчин в красных космических комбинезонах приблизились к нему и встали по обе стороны цоколя. Вход в Яйцо охраняли два техника с автоматами. Четверо мужчин в тумане наклонились, подхватили голого человека меховыми перчатками и застыли. На контрольном экране в рабочем зале Фостер внимательно осмотрел изображение. Они готовы. Фостер скомандовал:
— Внимание! Аккуратно!.. Раз, два, три… Оп!
На четырех разных языках приказ одновременно дошел до четырех людей в скафандрах. Все четверо медленно стали подниматься.
Голубое сияние, в тысячу раз более мощное, чем свет прожекторов, заискрило у них под ногами, ослепило глаза, заполнило Яйцо и всю Сферу, вышло через дверь в Колодец, начало фонтанировать… И вдруг… исчезло.
Все произошло бесшумно. Снег на стенках Яйца утратил голубой оттенок. Генератор, целую вечность производивший холод, чтобы поддерживать в нетронутом состоянии доверенных ему двух живых существ, в ту же секунду, как у него отняли смысл существования, остановился…
* * *
… - Я Элеа, — сказала Элеа. — Мой номер 3-19-07-91. Вот мой Ключ…
Она вытянула правую руку, сжала пальцы в кулак и на среднем пальце показала оправу в форме пирамиды широкого золотого кольца.
Сначала она заколебалась, потом спросила:
— А у вас нет Ключа?
— Конечно же есть!.. — ответил Симон. — Но боюсь, что это не одно и то же…
Он вытащил связку ключей из кармана, потряс ею и положил перед Элеа.
Женщина посмотрела на нее, не дотрагиваясь, с каким-то беспокойством, смешанным с непониманием. Потом сделала жест, который должен был обозначать: "в конечном счете все равно", и продолжала:
— Я родилась в Убежище на Пятом Уровне, через два года после третьей войны.
— Что? — удивилась Леонова.
— Какая война?
— Между кем и кем?
— Где находилась ваша страна?
— Кто был враг?
Вопросы посыпались со всех концов зала. Симон сердито встал. Элеа от боли сжала руками уши и вырвала слуховой аппарат.
— Прекрасно! Просто удивительно! Какой успех! — проговорил Симон.
Он протянул руку ладонью кверху к Элеа. Она положила на нее слуховой аппарат.
Симон подал знак Леоновой:
— Подойдите.
Леонова поднялась на подиум. Она взяла огромный глобус, стоящий на полу, и положила его на стол.
— Вы прекрасно знаете, что Элеа не умеет пользоваться изолятором, — сказал Симон ученым. — Она получает все ваши вопросы одновременно! Вы это знаете! Мы вас предупредили! Если вы не можете хоть немного соблюдать дисциплину, я буду вынужден, как ответственный врач, запретить подобные сеансы! Я вас очень прошу, пусть мадам Леонова говорит от лица всех вас, и сама задаст первый вопрос. Потом ее место займет другой. Согласны?
— Ты прав, мой мальчик, — проговорил Гувер. — Давай, давай, пусть она говорит первая, моя красная голубка…
Симон повернулся к Элеа, протягивая ей на ладони слуховой аппарат. Какое-то мгновение Элеа оставалась неподвижной, затем она взяла его и снова вставила в ухо.
* * *
…Мужчина лежал на операционном столе. Он все еще был голый. Врачи и техники в масках возились вокруг него, крепя электроды, браслеты, присоски, контакты. Под немного приподнятую правую руку подложены подушки, поскольку она все еще была тверда как железо. На среднем пальце руки точно такое же кольцо, как у Элеа. Ван Хук, осторожный, как нянечка, заворачивает в ватные пакеты эрегированный член. Несмотря на все меры предосторожности, он все же сломал кусочек волосяного покрова. Он ругался по-голландски. Но Переводчик молчала.
— Ничего страшного, — проговорил Забрек, — это отрастет. В то время как все остальное…
— Смотрите! — вдруг проговорил Маисов.
Он указывает на солнечное сплетение.
— И здесь!..
— На груди…
— И здесь!..
— Левый бицепс…
— Черт! — говорит Лебо…
* * *
…Элеа вращала глобус с откровенным изумлением. Может, в ее время расположение материков было другим. Может, она не понимала, что синим цветом окрашены океаны, ведь в ее время их могли обозначать и красным, и желтым… Может быть, север рисовали внизу, слева или справа?
Элеа размышляла. Затем она протянула руку, еще раз крутанула глобус, и на ее лице отразилось узнавание…
Она взяла глобус за подставку и наклонила его.
— Вот так, — сказала она. — Он был вот так…
Несмотря на свое обещание, ученые не смогли сдержать приглушенных вскриков. Лансон направил камеру на глобус, и изображение появилось на большом экране. Глобус, лишенный равновесия, все еще имел северный полюс сверху, а южный снизу. Но они сместились градусов на сорок!
Датский географ Олофсен был в восторге. Он всегда поддерживал противоречивую теорию о смещении оси Земного шара и находил многочисленные доказательства, которые опровергались одно за другим. Однако он думал, что это смещение произошло раньше и не было столь значительным. Но это все детали. Он прав! И больше не нужно каких-либо спорных доказательств: есть свидетель!
Элеа указывает на Антарктический континент и произносит: "Гондава!.."
На глобусе, который Леонова поддерживает в том положении, как ей показала Элеа, Гондава занимает пространство между полюсом и экватором. В целом умеренно теплая, практически тропическая зона!
Это объясняет разнообразную флору и фауну, обнаруженную подо льдом. Жестокий катаклизм сдвинул земную ось, изменив климат за несколько часов, а то и за несколько минут, сжег то, что было подо льдом, заморозив то, что пылало от жара, покрыв континенты океанами, вырванными из состояния инертности.
— Енисор… Енисор… — говорит Элеа.
Она что-то ищет на глобусе, но не находит…
— Енисор… Енисор…
Элеа крутила глобус в руках Леоновой. Огромное изображение глобуса вращалось на экране.
— Енисор — это Враг!..
Весь зал видел на большом экране, как Элеа ищет и не находит.
— Енисор!.. Енисор… А!
Изображение остановилось. На этот раз на экране появились обе Америки. Смещение земной оси очень сильно изменило их расположение. На самом деле северная часть находилась немного ниже, а южная немного выше, чем сейчас.
— Здесь, — говорит Элеа, — здесь не хватает…
На экране появилась ее рука с карандашом, который ей протянул Симон. Грифель захватил верхнюю часть Канады, прошел через Новую Землю, оставляя после себя широкую красную полосу, которая протянулась до центра Атлантики и дальше, резко уходя в сторону, соединилась с наиболее выдвинутой частью Бразилии. Заполняя огромный залив, который разделяет две Америки, она сделала из них один массивный континент, чрево которого заполнило часть Северной Атлантики.
Потом она бросила карандаш, положила руку на Большую Америку, которую только что нарисовала, и проговорила: "Енисор…"
Леонова поставила глобус на пол. Волна возбуждения прошла по залу. Как вдоль континента могла пройти такая брешь? Один ли катаклизм спровоцировал раскол Енисора и изменение земной оси?
На все вопросы Элеа отвечала:
— Я не знаю… Кобан знает… Кобан боялся… Именно поэтому он построил Убежище, где вы нас нашли…
— Кобан боялся чего?
— Я не знаю… Кобан знает… Но я могу вам показать…
Она протянула руку к предметам, положенным перед ней, выбрала золотой обруч, взяла его в обе руки, подняла вверх и надела на голову. Две маленьких пластинки плотно прижались к вискам. Третья прикрыла лоб чуть выше глаз. Элеа берет второй обруч.
— Симон… — проговорила она.
Врач обернулся к ней. Женщина надела ему второй обруч и большим пальцем опустила пластинку со лба на глаза.
— Спокойно, — предупредила она.
Элеа положила локти на стол и обхватила голову руками. Ее лобная пластинка оставалась поднятой. Она медленно закрыла веки, скрыв глаза ночи.
Все взгляды, все камеры были прикованы к Элеа и Симону, сидящим рядом. Она сидела, уронив голову на руки, он прямо на стуле, опираясь спиной на спинку.
Тишина стояла такая, что можно было услышать, как падает снег.
Вдруг Симон вздрогнул. Он вытянул широко разведенные руки прямо перед собой, как будто хотел убедиться в реальности чего-то. Он медленно встал и чуть слышно прошептал несколько слов, которые Переводчик повторила как: "Я вижу!.. Я слышу!.."
Симон закричал:
— Я вижу!.. Это Апокалипсис!.. Огромное поле… Заживо сожженное!.. Уничтоженное!.. С неба падают снаряды!.. Другие снаряды их уничтожают, появляются все новые и новые армии, как тысяча облаков саранчи… Они копошатся в земле!.. Углубляются в нее!.. Поле раскрывается! Разрывается на две части. С одного края к другому до самого горизонта… Земля приподнимается и падает!.. Армии погибают! Что-то выходит из земли… Что-то… Что-то… Что-то огромное!.. Машина… Чудовищная машина. Целое поле стекла и стали… Она отделяется от земли, поднимается, взлетает, разворачивается… Расцветает… она заполняет все небо!.. А!.. Лицо… Лицо закрывает от меня небо… Оно совсем рядом со мной! Оно наклоняется надо мной, оно смотрит на меня! Это лицо мужчины… Его глаза полны отчаяния…
— Пайкан! — выдохнула Элеа.
Ее голова скользнула по рукам, и она ударилась грудью о стол.
Видение исчезло в мозгу Симона.
* * *
Кобан знает. Он знает лучшее и худшее.
Он знает, что это за чудовищная военная машина, которая заполнила небо.
Он знает, как вытащить из небытия все, чего так недостает людям.
Кобан знает. Но сможет ли он сказать то, что он знает?
Врачи обнаружили повреждения практически на всей поверхности его тела и рук. Они думали, что столкнулись с обморожением, поскольку мужчина мог хуже перенести замораживание, чем женщина. Но когда они сняли маску, то увидели обезображенное лицо, волосы, брови и ресницы были сожжены начисто. Не следы обморожения покрывали его кожный покров, а следы ужасных ожогов. Или, может быть, того и другого.
Они спросили у Элеа, знала ли она, каким образом он был обожжен. Она не знала. Когда она уснула, Кобан был рядом с ней. И в добром здравии…
Врачи обмотали его с головы до ног противонекрозными повязками, которые должны были не допустить разложения кожи при нормальной температуре и помочь ее восстановлению.
Кобан знает. Но пока он еще всего лишь замороженная мумия, укутанная в желтые бинты. Две мягких прозрачных трубки через ноздри посылали питательный раствор. Разноцветные провода опутывали со всех сторон его тело и соединяли с аппаратурой. Медленно, очень медленно врачи продолжали согревать его.
Охрана у входа в лифт была удвоена. На крыльце у входа в Сферу установили устройство для постоянного наблюдения. Люкос присоединил его к двум усовершенствованным им электронным минам, которые он привез из своего путешествия. Никто не мог приблизиться без того, чтобы мины не взорвались. Чтобы войти в Сферу нужно было, прибыв на дно Колодца, представиться охранникам, которые несли вахту у входа в лифт. Они звонили внутрь, где три врача и несколько медсестер и техников постоянно следили за Кобаном. Один из стражей выключал устройство, и красная мигающая лампочка гасла, а мины становились инертными как свинец.
* * *
Кобан знает…
— Думаете ли вы, что этот человек представляет опасность для человечества, или вы думаете, что он, напротив, принесет с собой возможность сделать из Земли новый Эдем?
— Для меня Эдем… Мы там никогда не были!.. Никто не знает, действительно ли это так прекрасно!..
— А вы, месье?
— Мне, вы знаете, сложно сказать…
— А вы, мадам?
— Я нахожу, что это возбуждает! Этот мужчина и эта женщина, которые жили так давно и которые еще любят друг друга!
— Вы думаете, они любят друг друга?
— Ну конечно!.. Она без конца произносит его имя!.. Пайкан! Пайкан!..
— Я думаю, что вы делаете маленькую ошибочку, но, в любом случае, вы правы, все это действительно будоражит!.. А вы, месье? Вы тоже находите это очень захватывающим?
— Я ничего не могу сказать, месье, я иностранец…
* * *
Месье и мадам Виньо, их сын и дочь едят хрустики и смотрят на экран.
— Такие вопросы — идиотизм, — говорит мать. — В то же время если задуматься…
— Этот тип, — фыркнула дочь, — я б его забросила обратно в холодильник. Мы и без него неплохо живем…
— Но все же! Нельзя же так, — отвечает мать немного осипшим голосом. Она думает об одной маленькой детали. И о своем муже, который не настолько… Воспоминания волнуют нижнюю часть живота. На глаза наворачиваются слезы. Она всхлипывает и достает носовой платок.
— Я опять подхватила грипп..
Дочь безмятежно размышляет. У нее есть друзья из школы декоративных искусств, которые, может быть, и не так умны, как этот тип, но в смысле той самой детали они ему не уступают. Ну, в принципе, не совсем… Но они же не заморожены!..
— Его ни в коем случае нельзя вернуть обратно в холодильник, — проговорил отец, — после всего того, что на него затрачено. Это хороший золотой мешок.
— Пусть хоть подохнет! — нахмурился сын. Он больше ничего не сказал, он думал об Элеа, обнаженной Элеа. Он мечтает о ней по ночам, когда ему не спится.
* * *
Элеа с полным безразличием разрешила ученым исследовать два золотых обруча. Бриво попытался найти там какую-то цепь, какие-то соединения, что-нибудь. Ничего. Два обруча с зафиксированными височными и двигающейся лобной пластинами были сделаны из цельного металла без каких-либо приспособлений внутри или снаружи.
— На этот счет можно не сомневаться, — сказал Бриво, — это молекулярная электроника. Эта штучка намного сложнее передатчика или приемника телевидения. Это восхитительно! Все дело в молекулах! Мое мнение, как это функционирует? Следующим образом: когда ты надеваешь обруч на голову, он начинает получать церебральные волны из твоего мозга. Он их преобразует в электромагнитные волны, которые и передает. Мне нравится другая штучка. Тот обруч, который надевается на глаза, он работает в обратном направлении. Он получает электромагнитные волны, которые ты мне посылаешь, переделывает в церебральные и посылает в мой мозг… Ты понимаешь? По-моему, это можно подключить к телеэкрану…
— Что?
— Это не колдовство… Поймать волны в тот момент, когда они преобразованы в электромагнитные, усилить их и направить в телеприемник. Это обязательно должно что-то дать. Что? Может быть, кашу… Может быть, сюрприз… Нужно попробовать. Это возможно или невозможно? Во всяком случае, это нетрудно.
Бриво со своей командой проработал всего полдня. Потом Гонселен, его ассистент, надел каску-передатчик. Получилось нечто среднее между сюрпризом и кашей — изображения, но совершенно бессвязные, бесформенные, какие-то конструкции, зыбкие, как сухой песок в руках ребенка.
— Не нужно пытаться "думать", — сказала Элеа. — Думать — это очень сложно. Мысли приходят и уходят. Кто их делает? Кто их изменяет? Во всяком случае, не тот, кто думает… Нужно вспоминать. Память. Только память. Мозг записывает все, даже если мы сами не ощущаем этого. Нужно вспомнить. Вспомнить четко изображение в определенный момент. И потом все пойдет само собой…
— Ну что ж, посмотрим, — заявил Бриво. — Надень это на свою маленькую головку! — сказал он Одилии, секретарше технического бюро, которая печатала на машинке, описывая все перипетии опытов. — Закрой глаза и вспомни своего первого мужчину.
— О, месье Бриво!
— Что такое, не строй из себя ребенка!
Ей было сорок пять лет, и она походила на грязную несмазанную телегу. Ее выбрали среди других претенденток потому, что она уже до этого бывала в длительных экспедициях, а в молодости была даже вожатой отряда скаутов и не боялась плохой погоды.
— Ну как там у тебя? Готова?
— Да! Месье Бриво!
— Давай! Закрой глаза! Вспоминай!
На экране показался красный взрыв. И больше ничего.
— Короткое замыкание, — усмехнулся Гонселен.
— Слишком много эмоций, — объяснила Элеа. — Нужно вспомнить изображение, а потом забыться… Попробуйте еще раз.
Они попробовали. И успешно.
* * *
Во время второго рабочего сеанса рядом с Элеа и Симоном заняли место Леонова, Гувер, Бриво и его ассистент Гонселен. Бриво сидел рядом с Элеа. Он манипулировал сложными аппаратами, размеры которых не превышали пачку маргарина и из которых исходил целый веер тонких антенн, таких же сложных, как антенны насекомых. Аппараты подсоединили к контрольному пульту, который стоял перед Гонселеном. От пульта шел толстый кабель к кабине Лансона.
— Третья война длилась один час, — начала свой рассказ Элеа. — Потом Енисор испугался. И мы тоже. Все остановились. Было около восьмисот миллионов погибших, большая часть в Енисоре. Население Гондавы было менее многочисленным и хорошо защищенным в Убежищах. Но на поверхности нашего континента не оставалось ничего, и пережившие войну не могли подняться наверх из-за смертельной радиации.
— Радиации? А какое оружие вы использовали?
— Земные бомбы.
— Вы знаете их устройство?
— Нет. Кобан знает.
— А принцип их работы?
— Их производили из металла, который доставали из земли и который сжигал, уничтожал и надолго отравлял все вокруг после взрыва.
Бесстрастный голос Переводчика: " Я точно перевела слово "гонда". Это звучит именно так: "земная бомба". Однако я бы позволила себе заменить этот термин его эквивалентом — "атомная бомба".
— Я родилась, — продолжала Элеа, — на Пятом Уровне. Впервые я поднялась на Поверхность, когда мне было семь лет, на следующий день после моего Назначения. Я не могла туда подняться, пока я не получила свой Ключ.
— Ну, наконец. Что же это за чертов ключ? Каково его назначение? — нетерпеливо спросил Гувер.
Бесстрастный голос Переводчика: "Я не могу перевести "чертов ключ". Слово "чертов", ни в прямом, ни в переносном смысле, не фигурирует в словаре, который был мне дан".
— Это — не машина, это — настоящий надзиратель! — проворчал Гувер.
Правая рука Элеа лежала на столе, ее пальцы были вытянуты. Лансон направил вторую камеру на руку, взяв самым крупным планом кольцо. Экран заполнила маленькая золотая пирамида, на поверхности которой виднелись мельчайшие зубцы и углубления неправильных, а иногда очень странных форм.
— Ключ — это Ключ от всего, — объяснила Элеа. — Он устанавливается при рождении каждого человека. Все Ключи имеют одинаковую форму, но они так же различаются между собой, как индивидуумы. Внутреннее соединение их…
Бесстрастный голос Переводчика:
"Последнее произнесенное слово не фигурирует в словаре, который мне был дан, но я в нем нахожу ту же согласную, что и…"
— Оставьте нас в покое! — оборвал Гувер. — Скажите, что вы знаете, обо всем остальном можете не беспокоиться… — он замолчал, прежде чем очередное ругательство сорвалось с его языка, и закончил более спокойно: — Не заставляйте нас потеть!
— Я Переводчик, — сказала Переводчик, — а не восточная баня.
Весь зал грохнул от смеха. Гувер улыбнулся и повернулся к Люкосу:
— Я вас поздравляю, у вашей питомицы отличное чувство юмора.
— Она очень дотошна, это ее обязанность…
Элеа слушала, не пытаясь понять шутки этих дикарей, которые играли слогами, как дети камешками на подземных пляжах. Пусть они смеются, пусть они плачут, пусть они нервничают — ей было все равно. Она так же безразлично отнеслась к просьбе продолжить конференцию.
— Ключ, — продолжала Элеа, — заключал в себе весь наследственный багаж личности, на его зубцах записаны умственные и физические характеристики. Ключ посылали в центральную вычислительную машину, которая его классифицировала и изменяла каждые шесть месяцев после очередного фронтального обследования ребенка. В семь лет личность достигала зрелости, Ключ тоже. И тогда наступала пора Назначения.
— А что такое "назначение"? — спросила Леонова.
— Те Ключи, которые мы носим, — копии. Оригиналы их находятся в центральной вычислительной машине — все Ключи всех жителей Гондавы, и всех умерших, у кого живы потомки. Каждый день вычислительная машина сравнивает между собой Ключи. Она знает все обо всех. Она знает, кто я есть и кем я буду. Среди мальчиков она находит тех, которые есть и которые будут мне подходить, которые обладают тем, чего мне недостает, в чем я нуждаюсь и чего желаю. И среди них она находит того, которому я подхожу и буду подходить, в котором недостает того, что есть во мне, в чем он нуждается и чего желает. Тогда она назначает нас одного другому. Мальчик и я, я и мальчик, мы как камень, который разломали на две половины и разбросали среди всех разломанных камней мира. Компьютер нашел две половины и соединил их.
— Это разумно, — сказала Леонова.
— Маленький комментарий маленького муравьишки, — съязвил Гувер.
— Пусть она продолжает!.. И что же делают с этими двумя детьми?
Элеа вновь заговорила безразличным голосом, ни на кого не глядя:
— Они воспитываются вместе. В семье одного, потом в семье другого, потом опять в первой, потом опять во второй. Они приобретают одинаковые вкусы, одинаковые привычки. Они учатся радоваться одному и тому же. Они узнают, что такое мир, что такое девочка, что такое мальчик. Когда они переживают момент расцвета половой активности, они соединяются — камень, который долгие годы был разъединен, соединяется и составляет единое целое.
— Отлично! — сказал Гувер. — И это всегда проходило успешно? Ваш компьютер никогда не ошибался?
— Компьютер не может ошибиться. Иногда мальчик или девочка изменяются или развиваются непредвиденным образом. Тогда две половинки камня — уже не половинки и они распадаются.
— Они уходят друг от друга?
— Да.
— А те, что остаются вместе, очень счастливы?
— Все не способны быть счастливыми. Есть семьи, которые всего лишь не несчастны, есть те, кто счастлив, и те, кто очень счастлив. И есть несколько семей, для которых Назначение было абсолютным успехом, союз которых будто бы начался с самого начала человеческой жизни. Для них слова "счастье" недостаточно. Они…
Бесстрастным голосом Переводчик объявила на всех языках: "Ни в одном из ваших языков нет слова или даже эквивалента, чтобы перевести то, что было сейчас произнесено".
— А Вы? — спросил Гувер. — Вы были не несчастны, счастливы, очень счастливы или же… больше чем… эта штучка… которую невозможно перевести?
Голос Элеа замер и приобрел металлический оттенок.
— Не я была, — проговорила Элеа, — МЫ были…
* * *
Детекторы, расположенные по всему побережью Аляски, объявили американскому штабу, что двадцать три атомные подводные лодки русского полярного флота пересекли Беренгов пролив и направились на юг.
Официальной реакции Соединенных Штатов Америки не последовало.
Службы наблюдения доставили сведения штабу русских о том, что седьмая американская флотилия стратегических спутников изменяла свою орбиту и отклонялась к югу.
Реакции русских не последовало.
Подводный европейский авианосец "Нептун-1", который курсировал вдоль западного побережья Африки, погрузился и взял курс на юг.
Китайцы принялись вопить, открывая перед всем миром эти маневры, о которых еще никто не подозревал, и протестовали против сговора империалистов, которые продвигались к Антарктическому континенту, чтобы разрушить величайшую надежду человечества.
Правительства развитых стран пришли к обоюдному соглашению за спиной Организации Объединенных Наций защищать ученых и их прекрасное угрожающее богатство от возможного посягательства наиболее мощной из бедных стран, население которой превысило миллиард. И от любой другой, менее мощной, менее военизированной, менее решительной страны. Даже от Швейцарии, как шутя сказал Рошфу. Нет, конечно же, не от Швейцарии. Швейцария — самая богатая страна: и мир ее обогащал, и война ее обогащала, и угроза войны или мира тоже делала ее богатой. Но какая-нибудь голодная республика, где царил арабский или восточный диктат, могла попытаться организовать нападение на МПЭ, захватить Кобана, даже убить его.
Секретное соглашение было достигнуто в штабах армий ведущих государств. Был намечен общий план. Морские, подводные, воздушные и космические эскадры направлялись к Южному полярному кругу, чтобы в квадрате 612 составить единый защитный и, если понадобится, противодействующий блок.
Генералы и адмиралы с презрением думали об этих смехотворных ученых с их маленькими автоматами. Каждый руководитель эскадры получил инструкцию: ни при каких условиях не допустить того, чтобы Кобана захватил сосед. Для этого самым разумным было собраться здесь всем вместе и следить друг за другом.
Но были и другие инструкции, более секретные, не исходившие ни от правительств, ни от штабов. Всемирная энергия, энергия, которую можно взять везде, которая ничего не стоит и производит все, — это был конец нефтяных трестов, всех компаний по добыче урана и другого сырья. ЭТО БЫЛ КОНЕЦ ТОРГОВЦЕВ.
Эти тайные инструкции получили не руководители эскадр, а несколько безымянных людей, затерявшихся среди экипажей.
В этих инструкциях говорилось, что Кобан не должен попасть в руки соседа. И добавлялось, что он не должен попасть ни в чьи руки.
* * *
— Вы же грубое животное! — Симон буквально шипел на Гувера. — Постарайтесь воздержаться от личных вопросов.
— Это вопрос о счастье, я не думал…
— Нет! Вы думали! — сказала Леонова. — Но вы так любите делать больно…
— Не могли бы вы помолчать? — оборвал Симон.
Он обернулся к Элеа и спросил ее, хочет ли она продолжать.
— Да, — к Элеа возвратилось все ее безразличие, — я вам покажу мое Назначение. Эта церемония происходит один раз в году, в Дереве-и-Зеркале. На каждом Уровне есть одно Дерево-и-Зеркало. Я была назначена на Пятом Уровне, где я родилась…
Она взяла золотой обруч, лежащий перед ней, и надела его.
Лансон выключил свои камеры, подключил кабель к подиуму и включил канал-звук к Переводчику.
Элеа, обхватив голову руками, закрыла глаза.
Весь огромный экран наполнила фиолетовая волна, которую затем сменило оранжевое пламя. Появилось странное и непонятное изображение. Его разрывали волны. Экран стал ярко-красным и начал дрожать, как испуганное сердце. Элеа не удавалось освободиться от эмоций. Было видно, как вздымалась ее грудь, как она, не открывая глаз, глубоко вздохнула и снова приняла первоначальное положение.
Вдруг на экране появилось двое детей. Их видели со спины и с лица в огромное зеркало, которое отражало дерево. Между зеркалом и деревом, под деревом и в дереве, везде стояли люди, толпа людей. А перед зеркалом, в нескольких метрах один от другого, каждый перед своим изображением, стояли двадцать мальчиков и двадцать девочек. Верхняя часть их тел была оголена. Все они были одеты в короткие голубые юбки, а на голове и на запястьях, в виде корон и браслетов на них были голубые цветы. И к каждой цветочной короне было приклеено легкое и пушистое перо золотой птицы.
В девочке на первом плане, самой красивой из всех, можно было узнать Элеа, хотя лицо взрослой женщины было не столь безмятежно счастливым. Мальчик, стоявший рядом с ней, смотрел на нее, и она смотрела на мальчика. Цвет его волос напоминал зрелую пшеницу, золотящуюся под лучами солнца. Они мягко обрамляли его лицо и достигали тонких плеч, где уже начали выделяться еще не оформившиеся мускулы.
Его карие глаза смотрели через зеркало в голубые глаза Элеа и улыбались им.
Взрослая Элеа заговорила, и Переводчик перевела:
— Когда Назначение успешно, когда два назначенных ребенка смотрят друг на друга в первый раз, они узнают друг друга…
Элеа-ребенок смотрела на мальчика, и мальчик смотрел на нее. Они были красивы и счастливы. Они узнавали друг друга, как будто всегда шли один навстречу другому, без спешки и нетерпения. И с уверенностью встретиться. И момент встречи наступил. Они были рядом друг с другом и смотрели друг на друга. Спокойные и очарованные, они открывали друг друга для себя.
Ствол дерева был темным, огромным. Его нижние ветви почти касались земли, а другие исчезали в потолке, если он там был. Толстые листья, ярко-зеленые с красными прожилками, могли спрятать человека с головы до ног. Дети и взрослые отдыхали, лежа или сидя на этих ветвях или в листьях, которые касались земли. Дети прыгали с одной ветви на другую, как птицы. Мужчины и женщины носили одежды разнообразных цветов. Одни были одеты полностью, у других — лишь прикрыты бедра и колени, у некоторых только узкая повязка качалась на бедрах. Несколько женщин ходили совсем голые. Но ни один мужчина не был полностью раздет. Не все лица были прекрасны, но все тела выглядели гармоничными и здоровыми. Почти у всех — одинаковый цвет кожи, а цвет волос очень разнообразный — от золотистого до темно-каштанового.
В конце коридора зеркал появился мужчина, одетый в длинное до пят красное платье. Он подошел к детской паре, произвел над ней какую-то короткую церемонию и соединил их руки. На их место тут же встали двое других детей.
Человек в красном достиг другого края зеркал и приблизился к Элеа. Она смотрела на него в зеркало. Он улыбнулся ей, встал за ее спиной, посмотрел на какой-то диск, который держал в правой руке, и положил левую руку на плечо Элеа.
— Твоя мать дала тебе имя Элеа, — сказал он. — Сегодня ты Назначена. Твой номер 3-19-07-91. Повтори.
— 3-19-07-91, - повторила Элеа-ребенок.
— Ты сейчас получишь свой Ключ. Протяни руку перед собой.
Она протянула левую руку ладонью кверху. Кончики ее пальцев прикоснулись к своему изображению в зеркале.
— Скажи, кто ты. Твое имя и твой номер.
— Я — Элеа 3-19-07-91.
Изображение руки в зеркале задрожало, обнажая свет от предмета, упавшего в протянутую руку. Это было кольцо, кольцо для пальца ребенка, с оправой в виде пирамиды.
Человек в красном надел его на средний палец правой руки Элеа.
— Не оставляй его больше. Оно вырастет вместе с тобой. Расти вместе с ним.
Потом он встал позади мальчика. Элеа смотрела на мужчину и на мальчика своими огромными глазами, в каждом из которых заключалась половина небесного сияния. Ее серьезное лицо сверкало от доверия и порыва. Она напоминала молодое деревце, наполненное юностью и жизнью, которое только что пробило себе дорогу сквозь темную землю и протянуло навстречу свету нежное и прекрасное доверие своего первого листика, с уверенностью, что вскоре листик за листиком оно достигнет неба…
Мужчина посмотрел на свой диск, положил левую руку на левое плечо мальчика и сказал:
— Твоя мать дала тебе имя Пайкан…
…Красный взрыв разорвал изображение и заполнил экран, поглотив лицо Элеа-ребенка, ее глаза, ее надежду и ее радость.
Экран погас. Элеа сорвала с головы золотой обруч.
— Мы так до сих пор и не знаем, для чего нужен этот дурацкий ключ, — пробормотал Гувер.
* * *
Я попытался позвать тебя в наш мир.
Ты согласилась сотрудничать с нами, и, может быть, именно поэтому я видел, как с каждым днем ты шаг за шагом удаляешься в прошлое, движешься к пропасти. И не было мостика, чтобы ее пересечь. За твоей спиной больше ничего не оставалось, ничего, кроме смерти.
Я заказал тебе из Франции вишни и персики. Я заказал молодого барашка, из которого наш повар сделал для тебя котлеты, они получились нежные, как источник. Ты посмотрела на эти котлеты с ужасом и сказала: "Это отрезано от животного?"
А я об этом и не подумал. До этого дня котлета для меня была всего лишь котлетой. Я ответил тебе с чувством неловкости: "Да".
Ты смотрела на мясо, на салат, на фрукты. Ты мне сказала: "Вы едите животных?!.. Вы едите траву?!.. Вы едите дерево?!.."
Я попытался улыбнуться: "Мы же варвары…"
Я принес тебе розы.
Ты подумала, что мы их тоже едим…
* * *
Ключ оказался ключом от всего, как сказала Элеа.
Ученые и журналисты, набившиеся в конференц-зал, смогли убедиться в этом во время следующих сеансов. Элеа, постепенно научившись сдерживать свои эмоции, рассказала и показала им свою жизнь и жизнь Пайкана — жизнь детской пары, ставшей взрослой парой и занявшей свое место в обществе.
После войны, продолжавшейся один час, народ Гондавы уцелел, но остался погребенным в Убежище. Несмотря на мирный договор Лампа, никто не верил в то, что война не начнется снова. Благоразумие подсказывало — надо оставаться в Убежище и там жить. На поверхности все было разрушено, все надо было восстанавливать. Благоразумие подсказывало — восстанавливать надо в Убежище.
Подземные убежища были расширены и углублены. Их оборудование заполнило все естественные полости, озера и подземные реки. Использование всемирной энергии позволяло иметь безграничную мощность, которая могла принимать всевозможные формы. Ее использовали для того, чтобы создать искусственный слой почвы под землей и еще более богатую, более пышную растительность, чем та, что была снаружи. При свете, похожем на след белого дня, погребенные города превратились в букеты, кусты, леса. Появились новые виды растений, которые росли с такой скоростью, что можно было воочию видеть развитие цветка или дерева. Мягкие бесшумные машины передвигались во всех направлениях, вгрызаясь в землю и в скалу. Они делали пол, своды и стены, полируя их и покрывая веществом, более твердым, чем сталь.
Поверхность теперь представляла собой всего лишь покрывало. Но и из нее извлекали пользу. Каждая частичка, оставшаяся нетронутой, была спасена, ухожена и оборудована под центры для развлечений: здесь кусочек леса, который снова населяли животные, водный бассейн, долина, океанический пляж, там дома развлечений.
Внизу жизнь расцветала и развивалась в благоразумии и радости. Безотходные заводы производили все, в чем нуждались люди. Основу системы распределения составлял Ключ. Каждый житель Гондавы получал каждый год равную часть кредита, подсчитанную по результатам общего производства. Этот кредит записывался на его счет, заложенный в центральный компьютер. Этих средств было достаточно, чтобы позволить себе жить и пользоваться всем тем, что могло предложить общество. Каждый раз, когда человек хотел чего-нибудь нового — одежду, путешествия, предметы, — он платил своим Ключом. Он сгибал средний палец, вставлял Ключ в предусмотренное для этого отверстие, и его счет в центральном компьютере уменьшался на стоимость товара или услуги, которая ему требовалась.
Некоторые граждане исключительных достоинств, как, например, Кобан, директор Университета, получали дополнительный кредит, который, однако, не играл практически никакой роли, поскольку только очень немногие люди могли исчерпать свой годовой кредит. Чтобы избежать концентрации средств в одних руках, все, что оставалось от кредита, автоматически аннулировалось в конце каждого года. Здесь не было ни бедных, ни богатых, были только граждане, которые могли получить все блага, которых желали. Система Ключа позволяла распределять национальное богатство, уважая равенство прав граждан и неравенство их природы, поскольку каждый тратил свой кредит, исходя из своих вкусов и потребностей.
Однажды построенные и запущенные, заводы работали без применения ручного труда, они были оснащены своим собственным мозгом. Но они не забирали у людей всю работу, поскольку оставались задачи, где требовались руки и интеллект. Каждый человек должен был работать по полдня, пять дней в неделю. По желанию, можно было работать больше или меньше или не работать совсем. Работу никто не навязывал. Но тот, кто работал меньше, видел, что его кредит настолько же уменьшается, а тот, кто не работал, имел лишь прожиточный минимум.
Заводы находились под городами, на самых нижних Уровнях. Все они были связаны между собой. Каждый завод являлся частью общего завода, который бесконечно превращался в новые отпочковывающиеся заводы и отбрасывал от себя те, которые его больше не удовлетворяли.
Предметы, которые производили заводы, были продуктами не сборки, а синтеза. Сырье одно и тоже — всемирная энергия. Производство предмета внутри неподвижной машины… Как сотворение внутри женщины невероятно сложного организма ребенка почти из ничего — только из оплодотворенной клетки. Но в этих машинах было не ПОЧТИ, в них не было НИЧЕГО.
И из этого НИЧЕГО поднимался в подземные города многочисленный разнообразный и непрекращающийся поток ВСЕГО, что необходимо для нужд и радостей жизни. То, что не существует, существует.
Ключ имел еще одно предназначение: он препятствовал зачатию. Чтобы зачать ребенка, мужчина и женщина должны были снять свои кольца. Если один из них его оставлял, оплодотворение становилось невозможным. Ребенок мог родиться только желанным для обоих.
С великого дня Назначения, получив кольцо, ребенок никогда его не снимал. И в течение всей своей жизни он им пользовался для того, чтобы обрести то, в чем он нуждался, то, чего он хотел. Это был Ключ его жизни. А когда жизнь заканчивалась, кольцо оставалось на его пальце и в тот момент, когда его клали в машину, которая превращала мертвых в неживую энергию. То, что не существует, существует. Таким образом, снимая свои кольца, перед тем, как соединиться для зачатия ребенка, супруги переживали невероятный эмоциональный подъем. Они чувствовали себя более чем обнаженными, как будто бы они снимали вместе с кольцом кожу. С головы до ног они прикасались друг к другу и чувствовали биение жизни в теле любимого человека. Они входили в полный союз. Он проникал в нее, и она растворялась в нем. Для их тел пространство становилось одинаковым. Зачатие ребенка происходило в общей радости.
Ключа было достаточно, чтобы поддерживать население Гондавы на определенном уровне. У жителей Енисора не существовало Ключей, они их не хотели иметь. В Енисоре принимали таблетки. Енисор тоже знал Уравнение Зорана и умел использовать всемирную энергию, но пользовался ею только для быстрого роста и размножения, а не для равновесия. Гондава держала себя в определенных рамках. Енисор разрастался. Гондава была озером, Енисор — рекой. Гондава воплощала мудрость, Енисор — могущество. И это могущество никак не могло ни расцветать, ни превосходить самоё себя, преображая жизнь людей. Именно енисорские ракеты первыми достигли Луны. Вскоре Гондава последовала за ним, чтобы не позволить себе застыть на месте. Исходя из баллистических причин, восточная сторона Луны прекрасно подходила для создания полигона для отправки ракет, изучающих солнечную систему. Сначала Енисор, а затем Гондава построили здесь свои базы. Третья война разгорелась именно в этом месте из-за какого-то инцидента между гарнизонами двух баз. Енисор хотел быть единственным повелителем Луны.
Страх положил конец войне. Мирный договор Лампа разделил Луну на три зоны: зона Гондавы, зона Енисора и международная зона, в которой было решено построить общую базу отправки.
Другим народам не досталось ни пяди Луны. Но другие народы и не нуждались в этом. Енисор и Гондава дали им обещания защиты, что отвечало их интересам. Наиболее ловкие заручились такими заверениями с обеих сторон. С обеих же сторон во время третьей войны они получили огромное количество бомб. Но имели их меньше, чем Гондава, и гораздо меньше, чем Енисор.
Население Енисора было слишком многочисленным, чтобы разместиться в Убежищах. Всего за одно поколение была восстановлена численность погибших.
По мирному договору Лампа Енисор и Гондава договорились никогда не использовать земные бомбы. Те, которые еще остались в наличии, были посланы в пространство на орбиту ближе к Солнцу. Кроме этого, две великие нации приняли на себя обязательство не производить оружие, разрушительная сила которого превышала бы уровень, установленный этим договором.
Но в Енисоре стали производить индивидуальное оружие, используя всемирную энергию. Оружие это было ограниченной мощности, количество же его день ото дня увеличивалось. Росли армии. Бурная река враждебности вновь заполнила свое ложе и готова была выйти из берегов.
Тогда Совет Директоров Гондавы решил пожертвовать центральным городом. Гонда-1 был эвакуирован и разрушен, а на его месте под землей машины принялись за работу. И Совет Директоров Гондавы довел до сведения Правительственного Совета Енисора, что если разразится новая война, то она будет ПОСЛЕДНЕЙ.
* * *
Сеанс за сеансом, наблюдая воспоминания Элеа, отображенные на экране, и задавая ей бесчисленные вопросы, ученые МПЭ узнавали все больше и больше об исчезнувшем мире и разрешали некоторые проблемы, волнующие мир. Но мир прошлого, как и сегодняшний, оказался втянутым в противоречия, которые ничто разумное не могло оправдать.
* * *
Очень скоро стало очевидным, что нельзя напрямую транслировать воспоминания Элеа. Необходимо делать отбор, поскольку она без тени стеснения воспроизводила самые интимные моменты своей жизни с Пайканом.
С одной стороны, ее красота и красота Пайкана, красота их союза вызывали гордость и радость, а не стыд, а с другой стороны, казалось, что она все более и более старается вызывать свои воспоминания для себя самой, не обращая внимания на собравшихся, которые следили за каждой мелочью. Люди сегодняшнего, впрочем, настолько отличались от нее, настолько были отсталыми в своих мыслях и внутреннем состоянии, что они представлялись ей почти такими же далекими, такими же "отсутствующими", как животные или предметы.
Она вспоминала наиболее важные моменты своего существования, наиболее счастливые, наиболее драматические, для того чтобы пережить их еще раз. Она беспрерывно отдавалась своей памяти, как какому-то наркотику воскрешения, и иногда только алые волны эмоций могли оторвать ее от них.
А ученые постепенно открывали вокруг нее и Пайкана сказочный мир Гондавы.
* * *
На своей белой длинношерстной лошади, худой, как борзая, Элеа скакала к Лесу. Она убегала от Пайкана, она, смеясь, убегала, чтобы испытать счастье быть пойманной.
Пайкан выбрал голубую лошадь, потому что это был цвет глаз Элеа. Он скакал у нее за спиной, постепенно настигая ее, он продлевал эту радость. Его лошадь раздула голубые ноздри, вытянув губы к длинному белому хвосту, который развевался на ветру. Кончики длинной мягкой шерсти проникли в хрупкие ноздри. Голубая лошадь тряхнула головой, еще немного ускорила шаг и схватила зубами белое пламя шерсти.
Белая лошадь встала на дыбы, заржала и отпрянула в сторону. Элеа держалась за ее длинную гриву и сжимала ногами мощный круп. Она улыбалась, прыгала, танцевала вместе с животным…
Пайкан погладил голубую лошадь и заставил ее отпустить добычу. Они шагом вошли в лес, белая рядом с голубой, спокойные, хитрые, наблюдающие одним глазом друг за другом. Их наездники держали друг друга за руки. Огромные деревья, поваленные во время третьей войны, возвышались как огромные колонны, изъеденные в некоторых местах пламенем пожаров. У подножья они, казалось, колебались, изгибались будто в порыве перед головокружительным броском на вертикальный штурм вперед, к свету. Очень высоко их мощные листья соткали потолок, который бесконечно качал ветер, пробивая в нем дыры для солнца и тут же закрывая их, создавая при этом как бы шум шагающей толпы. Низкие папоротники ворсистым ковром покрывали землю. Косули били по ней копытами, чтобы найти самые нежные листочки, которые они приподнимали в губах и тут же одним движением проглатывали. Теплый воздух пах смолой и грибами.
Элеа и Пайкан достигли берега озера, потом столкнули друг друга на землю. Лошади галопом вернулись в лес, преследуя друг друга, как школьники. На пляже было совсем мало народу. Огромная изможденная черепаха с вытертым панцирем тащила свою тяжелую массу по песку, а у нее на спине сидел ребенок.
Вдалеке на другом берегу, который сильно пострадал во время войны, открывался вид на огромное жерло Зева. Было видно, как оттуда поднимались и туда спускались маленькие разноцветные шарики. Это были ракеты перемещения на короткие и длинные дистанции, которые выходили из Гонда-7 по заданным маршрутам и туда же возвращались. Некоторые из них планировали на низкой высоте прямо над озером и издавали шум, похожий на шуршание шелка.
Элеа и Пайкан пошли по направлению к лифтам, которые находились на краю пляжа.
— Внимание! — объявил могучий голос. Казалось, этот голос исходил одновременно от леса, озера и неба. — Внимание, слушайте! Все жители Гондавы с завтрашнего дня получат по почте оружие Ж и Черную Гранулу. Тренировки по пользованию оружием будут проходить во всех центрах развлечений на Поверхности и на всех Уровнях. Счета жителей, которые не пройдут эти тренировки, будут уменьшены на одну седьмую, начиная с одиннадцатого дня после уведомления. Слушайте, конец связи.
— Они сошли с ума, — сказала Элеа.
Оружие Ж — это для того, чтобы убивать, а Гранула — чтобы умереть.
Ни Элеа, ни Пайкан не хотели ни убивать, ни умирать.
Занимаясь одним и тем же, они выбрали одну и ту же специальность — Инженера Погоды. Это давало возможность жить на Поверхности. Чтобы возвратиться домой — в Башню Погоды над Гондой-7, - им достаточно было вызвать ракету. Но они захотели вернуться через город. Они выбрали лифт для двоих, зеленый конус которого мягко блестел над песком. Каждый из них вставил свой Ключ в щит управления, и двери лифта открылись, как спелый фрукт. Они проникли в его розовое тепло. Конус исчез в земле, не оставив на ней никаких следов. Они вышли на Первом Уровне Гонда-7. Они снова воспользовались Ключами, чтобы открыть прозрачные двери доступа на Двенадцатый проспект — транспортную магистраль. Многочисленные платформы цветочных газонов передвигались с возрастающей скоростью от внешних краев к середине. Низкие деревья служили креслами и протягивали свои ветви, поддерживая путешествующих, которые предпочитали стоять. Желтые птицы, похожие на чаек, соревновались в скорости с центральной платформой и издавали радостные крики.
Элеа и Пайкан вышли на проспект Озерного перекрестка и пошли по тропинке, вдоль которой весело журчал ручей, к лифту на их Башню. Маленькие, не больше трехмесячного котенка, светлые млекопитающие с белыми животиками копошились в траве или прятались в камышах, подстерегая рыбу. У них был короткий плоский хвост и сумка на животе, откуда иногда выглядывала крошечная головка с огромными, хитрыми глазами. Свистя, они принялись играть в ногах Элеа и Пайкана, бойко отскакивая в сторону, когда острый конец сандалии собирался прищемить им лапу или же хвост.
Подземная Гонда-7 была вырыта под руинами Гонда-7, находящегося на Поверхности. От старого города не осталось ничего, кроме гигантских обломков, над которыми возвышалась, как цветок посреди булыжника, Башня Погоды.
На вершине ее длинного ствола раскрывались во все стороны лепестки овальных террас, на которых росли деревья, располагались пляжи, бассейн. С подветренной стороны находилась взлетно-посадочная полоса.
Окруженная террасами, их квартира была открыта со всех сторон. Относительно высокие арки разделяли ее на круглые, яйцевидные и неправильной формы комнаты, интимные, однако ничем не разделенные. Купол-обсерватория в виде прозрачного колпака с голубоватым оттенком завершала Башню.
Лифт достиг центральной комнаты и остановился около низкого маленького фонтана. Войдя, Элеа одним жестом открыла все окна. Квартира теперь составляла единое целое с террасой и ее обдувал легкий вечерний бриз. Разноцветные водоросли качались в теплых потоках на дне бассейна. Элеа сбросила одежду и скользнула в воду. Огромное количество рыб-игл, черных и красных, начали легонько пощипывать ее кожу, а потом, узнав ее, в одно мгновение исчезли.
В Куполе, бросив взгляд на аппараты, Пайкан убедился, что все в порядке. Здесь не было никакой сложной аппаратуры, Купол сам был инструментом, послушным всем жестам и прикосновениям рук Пайкана. Он мог работать и без человека, когда получал команду.
Все было нормально: небо было голубым, Купол нежно урчал. Пайкан разделся и присоединился к Элеа. Увидев, что он приближается, она засмеялась и нырнула. Он нашел ее за мягкими плавниками рыбы-занавеса, которая смотрела на них своим коралловым круглым глазом.
Пайкан поднял руки и провел ими у нее за спиной. Она села на них, легкая и величественная. Он прижал ее к своему животу, сделал движение вверх, и его возбужденное желание вошло в нее. Они появились на поверхности бассейна как одно тело. Он был за ней, и он был в ней. Она съежилась и обняла его, одной рукой он сжимал ее грудь, а другой начал грести. Каждое движение толкало его к ней и их обоих к песчаному берегу. Элеа была пассивна как теплая любимая вещь. Они достигли берега и легли на песок, все еще бултыхаясь ногами в воде. Плечо и бедро Элеа утопали в песке. Она ощущала Пайкана изнутри и снаружи своего тела. Он овладел ею, он вошел в нее, как желанный завоеватель, перед которым открываются все двери. И он медленно, нежно, долго исследовал все ее секреты.
Щекой и ухом она чувствовала, как теплая вода и песок поднимаются и опускаются, поднимаются и опускаются. Вода ласкала уголок ее приоткрытого рта. Рыбы-иглы мягко прикасались к ее лодыжкам.
Опустилась ночь, и несколько звезд зажглось на небе. Пайкан почти не двигался. Он был в ней как гладкое, твердое, дрожащее и нежное дерево, любимое телесное дерево, которое всегда здесь, возвращающееся более сильным, более нежным, более горячим, вдруг обжигающим, огромным, красным, обжигающим весь ее живот, все тело. Она обхватила руками его плечи и схватила за руки, сжимавшие ее грудь. И она долго стонала в ночи…
…Они спали в траве своей комнаты, такой же тонкой и нежной, как шерсть на животе кошки. Белое покрывало, едва накинутое на них, совершенно невесомое и теплое, принимало форму их тел и температуру, в зависимости от их состояния. Элеа неожиданно проснулась, поискала открытую руку Пайкана и ударила по ней своим маленьким кулачком. Рука Пайкана нежно его схватила. Элеа вздохнула от счастья и снова уснула.
Вой сигнала тревоги поднял их на ноги.
— Что это? Это невозможно! — сказала Элеа.
Пайкан вставил Ключ в экран. Перед ним загорелась стена и приняла очертания знакомого лица диктора с красными волосами."…Общая тревога. Спутник без опознавательных знаков движется в сторону Гондавы и не отвечает на запросы о принадлежности… Через некоторое время он должен проникнуть в наше территориальное пространство. Если он все так же не будет отвечать, наше оружие защиты будет приведено в действие. Все жители, находящиеся на Поверхности, должны немедленно вернуться в города. Потушите свет. Наши передачи на Поверхности прекращаются. Слушайте. Конец связи".
Изображение на стене погасло.
— Нужно спускаться? — спросила Элеа.
— Нет, иди сюда…
Он взял одеяло, накрыл Элеа и увел ее на террасу. Они проскользнули мимо низких пальмовых листьев и прижались к парапету Башни.
На темном и безлунном небе бесчисленные звезды мерцали, как яркие вспышки. Разноцветные шарики ракет казались более или менее яркими, в зависимости от высоты. Было видно, что они изменяли свой маршрут, будто притягивались каким-то воздушным потоком, уносящим их в одном направлении, в направлении Зева.
На Поверхности тревога разбудила всех жителей домов развлечений, разбросанных по равнине среди руин. Некоторые улетали но направлению к Зеву. Другие быстро выключили свет. Белая змея осталась зажженной, освещая разрушенную стену.
— Чего они ждут? Почему не тушат свет, — прошептала Элеа.
— В любом случае это бесполезно… Если это оружие нападения, то у него есть другие способы найти свою жертву.
— Ты думаешь, что это именно оно?
— Во всяком случае, это возможно, но в единственном числе, вряд ли…
Вдруг перед ними яркая молния прочертила все небо. Потом вторая, третья, четвертая.
— Они стреляют!.. — воскликнул Пайкан.
Они оба посмотрели на небо, где не было ничего, кроме безразличных звезд, уходящих в бесконечность. Элеа вздрогнула, приоткрыла покрывало и прижалась к Пайкану. Вдруг на горизонте появилась новая гигантская звезда, которая превратилась в медленно падающее розовое покрывало из искр.
— Ну вот!.. Они не могли его упустить…
— Как ты думаешь, что это было?
— Не знаю. Может быть, несчастный корабль, передатчики которого испортились… Во всяком случае, его больше нет.
Опять завыли сирены, объявляя отбой тревоги. В домах развлечений снова загорелся свет. Издалека, над Зевом, снова появился веер ракет.
В стене комнаты снова появилось изображение. Элеа и Пайкана интересовали новости, но после этого абсурдного и ужасного вмешательства в нежность ночи, которая казалась им такой хрупкой и ценной, они не хотели ее покидать. Пайкан вставил Ключ в пульт управления, изображение погасло и переместилось вдаль под пальмы. Потом он сел на траву, повернулся к пульту спиной и прижал к себе Элеа. Свежий западный бриз дул вокруг Башни и ласкал их лица. Листья дрожали и шелестели на ветру. Изображение было ярким и объемным, диктор с красными волосами говорил очень серьезно, но влюбленные не слышали ни одного слова. В глубине изображения возник черный куб. Он заполнил собой пространство, затмил диктора. Нервное лицо молодого человека появилось в кубе. В его каштановых глазах горела страсть, его прямые, почти черные волосы падали ниже ушей.
— Студент! — фыркнула Элеа.
Он говорил с горячностью:
— …Мир! Сохраните нам мир! Ничто не оправдывает войну! Никогда! Никогда она не была бы такой жестокой и абсурдной, как сегодня, в тот момент, когда люди почти выиграли сражение со смертью! Неужели мы уничтожим цветочные луга на Луне? Ради стад Марса и их черных погонщиков? Абсурд! Абсурд! Есть другие пути к звездам, пусть енисоры сами поглощают пространство! Они все не съедят! Пусть они борются с бесконечным! Здесь мы ведем гораздо более важную битву! Почему Совет Директоров держит вас в неведении относительно работ Кобана? Я вам говорю от имени всех тех, кто долгие годы работает вместе с ним: он выиграл! Дело сделано! В лаборатории Университета, под колоколом муха живет уже пятьсот сорок пять дней! В то время как обычная продолжительность ее жизни сорок! Она живет, она молода, она прекрасна! Полтора года назад она выпила первую экспериментальную каплю всемирной сыворотки Кобана! Дайте Кобану работать! Его сыворотка готова! Скоро машины смогут ее производить. Вы больше не постареете! Смерть будет невообразимо далека! Только если вас не убьют! Только если не будет войны! Потребуйте от Совета
Директоров, чтобы он отказался от войны! Пусть он объявит мир Енисору! Пусть он даст Кобану работать! Пусть он…
В мгновение ока его изображение превратилось в черную точку. Человек с красными волосами занял его место сначала в виде прозрачного привидения, потом он превратился в объемное изображение.
— … извинить эту пиратскую программу…
Черный куб снова его поглотил и в нем снова появилось лицо пылкого мальчика.
— …сбрасывали бомбы на дальнюю орбиту, но они придумали худшее! Может ли сказать нам Совет Директоров, какое чудовищное оружие находится под бывшим городом Гонда-1? Енисоры — такие же люди, как мы! Что останется от наших надежд и от наших жизней, если это…
Куб снова стал черным, потом плоским, и на его месте появился все тот же диктор.
— …К вам обращается президент Совета Директоров.
Появился президент Локан, его худое лицо было серьезным и печальным. Седые волосы падали на плечи, левое плечо было обнажено. Узкий рот с усилием растянулся в улыбке, успокаивающим голосом он произнес:
— В международной зоне Луны произошли некоторые инциденты, орудия защиты Континента разрушили подозрительный спутник. Совет Директоров должен был принять меры, но ничто из этого нельзя считать действительно серьезным. Никто так не заботится о мире, как те люди, перед которыми стоит задача управлять судьбами Гондавы. Все будет сделано для того, чтобы предотвратить войну. Кобан — мой друг, почти мой сын. Я в курсе всех его работ. Совет ждет результатов его экспериментов, чтобы, в случае если они будут положительными, дать команду построить машину, которая будет производить всемирную сыворотку. Это огромная надежда. Но мы не должны закрывать глаза и терять бдительность. Что касается того, что находится на месте Гонда-1, Енисор это знает, а я вам скажу следующее: это оружие настолько ужасающее, что одно его существование должно гарантировать нам мир.
Пайкан положил руку на пульт управления, и изображение погасло. Занимался день. Птица, похожая на дрозда, но с синим оперением и загнутым хвостом, засвистела с вершины пальмового дерева. Со всех деревьев террасы, со всех кустов и цветов ей ответили самые разнообразные птицы. Им нечего было бояться ни днем, ни ночью — в Гондаве не было охотников.
* * *
Цветущие поля на Луне… Марсианские стада и их черные погонщики… Ученые МПЭ требовали объяснений. Элеа была на Луне в своего рода свадебном путешествии с Пайканом. Она могла им ее показать.
Они увидели "цветущие поля", леса легких хрупких деревьев с тонкими длинными стволами. Они видели, как Элеа и Пайкан, спустившись с космического корабля, который привез их вместе с другими путешественниками, играли, как дети со слабой силой притяжения. Они разгонялись и гигантскими шагами, держа друг друга за руки, перепрыгивали через реки, поднимались на вершины холмов, перелетали через деревья, опускались на их кроны, срывали разноцветные плоды, похожие на апельсины, и падали вниз, как огромные снежные хлопья.
Все путешественники делали то же самое. Корабль, казалось, доставлял сюда гарнизон игривых бабочек, которые удалялись от него, останавливаясь то там, то здесь, в зеленой степи под темно-голубым небом.
Несмотря на незначительные усилия, которые требовали эти игры, они очень быстро прекратились, потому что разреженный воздух вызывал одышку. Путешественники утихомиривались, садились на берегу ручьев или шагали к горизонту, который всегда казался таким близким, что его можно достичь буквально за одну минуту, и который убегал от них, как и всюду любой уважающий себя горизонт. Но его близость и видимая изогнутость наводили прогуливающихся на размышления о размерах Земли: они никогда не испытывали одновременно возбуждающего и пугающего ощущения ходьбы по шарику, затерянному в бесконечности.
В этих картинах Луны ученые не увидели ни одного кратера, ни большого, ни маленького…
Элеа не знала Марса, которого достигли к этому времени только исследовательские военные космические корабли. Но она видела "черных погонщиков". И здесь, на МПЭ, она узнала одного из них!
Когда она впервые увидела африканца Шанга, она выказала огромное удивление и назвала его словами, которые Переводчик интерпретировала следующим образом: "Погонщик с девятой планеты". Потребовалось очень долго дискутировать, чтобы понять, во-первых, привычку считать планеты не от Солнца, а с внешней стороны Солнечной системы. Во-вторых, то, что вышеназванная система состояла не из девяти планет, а из двенадцати, то есть за дальним Плутоном находилось еще три неизвестные планеты. Эта новость заставила всех астрономов Земного шара броситься в пучину подсчетов, напрасных наблюдений и едких дискуссий.
Но существовали эти планеты или нет, девятая, во всяком случае в представлении Элеа, была именно Марсом. Она подтвердила, что эта планета была заселена людьми с черной кожей. Несколько семей доставили на Землю на енисорских и гондавских кораблях. До этого на Земле не существовало ни одного чернокожего человека.
Шанга был потрясен и вместе с ним все чернокожие Земного шара, быстро узнавшие об этой новости. Невезучая раса, ее мытарства, оказывается, начались не с работорговцев! Уже тогда, в далеком прошлом, предки несчастных, вывозимых из Африки, были вывезены с небесной родины. Когда же прекратятся их страдания? Чернокожие американцы собрались в своих церквах и пели: "Господь, прекрати наши муки! Господь, верни нас на нашу небесную родину". Новая ностальгия рождалась в огромном коллективном сердце черной расы.
* * *
Поев и искупавшись, Элеа и Пайкан поднялись на маленькую площадку внутри Купола. Над прозрачным горизонтальным полудиском, который шел вдоль прозрачной стены, пучок волн показывал развитие различных облаков. Одно из них встревожило Пайкана. Проконсультировавшись с Элеа, он вызвал Центральную диспетчерскую погоды. Над полудиском появилось новое изображение. Это было лицо их руководителя Никана. Он выглядел очень уставшим, его длинные седые волосы спутались, глаза покраснели. Он поприветствовал их.
— Вы были дома этой ночью?
— Да.
— Вы видели? Это наводит на печальные воспоминания! Правда, вас в то время еще не было на свете. Нельзя допустить, чтобы эти мерзавцы могли действовать! Почему вы меня вызвали? Что-то случилось?
— Завихренность. Посмотрите…
Пайкан протянул три пальца и сделал какой-то жест. Изображение исчезло, посылаемое в Центральную диспетчерскую погоды.
— Я вижу… — сказал Никан. — Не люблю я все это… Если ее оставить как есть, она смешает все наши прогнозы. Какие возможности у вас в секторе?
— Я могу ее отклонить или стереть.
— Давайте, стирайте, стирайте. Не люблю я все это…
Башни Погоды контролировали и поддерживали над континентом метеорологические условия, позволяющие восстановить климат, разрушенный войной. Система была полностью автоматизирована. Пайкану и Элеа редко приходилось вмешиваться. В их отсутствие другая Башня сделала бы все необходимое, чтобы уничтожить в зародыше маленький вихревой циклон.
* * *
Дом развлечений в форме бледно-голубого конуса достиг Купола, обогнул его и сел на двенадцатиполосную разрушенную автодорогу, сквозь поверхность которой пробивались ростки деревьев. Автодороги не чинили. Заводы больше не производили машины на колесах. Весь подземный транспорт — платформы, проспекты, лифты — все было коллективным, на Поверхности же передвигались только по воздуху. С помощью различных приспособлений можно было подняться на несколько сантиметров от земли или же на значительную высоту, развить какую угодно скорость и садиться в любом месте.
Семейные пары послевоенного поколения, которые использовали дома развлечения, боялись пуститься в приключение далеко от Зева, как младенцы боятся удалиться от матери. Поэтому передвижные дома концентрировались по краям и в центре руин старых городов, которые обычно прикрывали подземные. Люди старшего поколения, помнившие жизнь на Поверхности, облетали весь континент в поисках островков еще живой природы и возвращались подавленные ужасным видением изуродованного пространства и разрываемые сожалением об исчезнувшем мире.
Элеа посмотрела, пришла ли почта. В прозрачном почтовом ящике были два оружия Ж и две маленькие сферы с Черными Гранулами. Кроме того, там было два почтовых пакета красного цвета — цвет официальной корреспонденции.
Элеа открыла своим Ключом ящик, с отвращением взяла оружие и Гранулу и положила на стол.
— Ты идешь слушать почту? — спросила она Пайкана.
Тот оставил Купол в автоматическом режиме и подошел. Он взял красные пластинки и насупил брови. На одной из них стояло его имя и печать Министерства обороны, на другом имя Элеа и печать Университета.
— А это что такое? — спросил он.
Элеа уже ввела в углубление считывающего устройства пластинку зеленого цвета, на которой она увидела портрет своей матери. На экране устройства возникло лицо женщины, очень похожей на Элеа, разве что чуть-чуть старше.
— Послушай, Элеа, — сказала она, — я надеюсь, что у тебя все в порядке. Я уезжаю в Гонда-41. Твоего брата мобилизовали среди ночи, чтобы сопровождать конвой войск на Луну, и вот уже неделю он не подает признаков жизни. Конечно же, все это военные истории. Они не могут передвинуть одного муравья, чтобы не сделать из этого тайны мамонта. Но Анеа осталась одна с грудным ребенком, и она волнуется. Они могли бы подождать еще чуть-чуть перед тем, как снять свои Ключи! Едва минуло десять лет, как они были назначены. Постарайтесь не делать, как они. Сейчас не время рожать детей! Ну, в общем, такие дела. И ничего тут не поделаешь, я уезжаю. Я вам сообщу новости. Позаботься немного о своем отце, он не может меня сопровождать, он мобилизован на работу. Я думаю, что Совет и военные все сошли с ума! Ну, стало быть, такие дела. И ничего тут не поделать. Поезжай, присмотри за ним. И проследи за тем, что он ест. Когда он один, он нажимает все кнопки питающей машины без всякого разбора. Это еще ребенок. Слушай, Элеа. Конец связи.
— Фаркан мобилизован! Твой отец тоже! Это невероятно! Что они готовят?
Пайкан нервно сунул одну из красных пластин в устройство. На экране появилась эмблема Министерства обороны: свернутый еж, колючки которого извергали пламя.
— Слушай, Пайкан, — сказал безразличный голос…
Это был приказ мобилизации на месте его работы. Вторая введенная красная пластинка материализовала на экране Уравнение Зорана — эмблему Университета.
— Послушайте, Элеа, — произнес серьезный голос, — я Кобан!
— Кобан!
Его лицо появилось вместо Уравнения Зорана. Его знали все жители Гондавы. Это был самый знаменитый человек континента. Он подарил своим согражданам сыворотку-3, которая делала их невосприимчивыми к болезням, и сыворотку-7, которая позволяла быстро восстанавливать силы, каким бы ни было предыдущее усилие. И при этом эквивалент слова усталость начинал исчезать из языка гонда.
На его худом лице со впалыми щеками огромные черные глаза горели пламенем вселенской любви. Этот человек думал только о других людях и существовал над людьми. Он думал о самой Жизни, о ее прелестях и об ее ужасах, против которых он постоянно изо всех сил боролся. У него были черные короткие волосы, которые доходили ему только до ушей. Ему было тридцать два года. Он казался таким же молодым, как его студенты, которые его обожали и копировали его прическу, походку, манеры.
— Слушайте, Элеа, — сказал он, — я Кобан. Я хочу проинформировать вас лично, что по моей просьбе вы приглашаетесь в случае общей мобилизации на специальный пост Университета около меня. Я вас не знаю, я очень хочу вас узнать. Я вас очень прошу прийти в лабораторию-51 как можно быстрее. Дайте ваше имя и ваше число, и вас приведут ко мне. Слушайте, Элеа, я вас жду.
Элеа и Пайкан посмотрели друг на друга, ничего не понимая. В этом послании были явные противоречия: "вы приглашаетесь по моей просьбе" и "я вас не знаю…" В этом была угроза быть мобилизованными на посты, удаленные друг от друга. Они никогда не разлучались со дня их Назначения. Они не могли даже представить себе такого. Это нельзя было даже вообразить.
— Я пойду с тобой к Кобану, — сказал Пайкан. — Если он действительно в тебе нуждается, я попрошу взять и меня, а в Башне меня может заменить кто угодно.
Это было возможно, если Кобан захочет. Университет был первой величиной в государстве. Никакие административные или военные власти не имели на него влияния. Он обладал автономным бюджетом, независимой охраной, собственными передатчиками и никому не подчинялся. Что касается Кобана, то, хотя он не занимал никакого политического поста, Совет Директоров Гондавы не принимал ни одного серьезного решения без консультации с ним. И если ему нужна была Элеа, то Пайкан, который получил такое же воспитание и точно такие же знания, тоже мог ему пригодиться.
Во всяком случае, они не торопились. Сама мысль о войне была чудовищной нелепостью, не следовало поддаваться всеобщему волнению. Все эти бюрократы, зарывшиеся в подземных дворцах, не чувствовали больше реальность.
— Они должны подниматься чуть-чуть чаще и смотреть на все это… — сказала Элеа.
Утреннее солнце освещало хаос руин, царивших на западе, которые возвышались в виде опрокинутого и разбитого стадиона. На востоке развороченная автодорога углублялась в равнину, полную стеклянных отблесков, на которых не решилось снова вырасти ни одно дерево.
Пайкан обнял Элеа за плечи и притянул к себе.
— Идем в лес, — сказал он.
Он вставил Ключ в пульт коммуникации и вызвал такси. Через несколько минут прозрачный шарик опустился на взлетно-посадочной полосе. Проходя мимо стола, Пайкан захватил оружие и пояса к ним. Он проинформировал Центральную диспетчерскую погоды о своем отсутствии и сообщил, куда он идет. Отныне он не мог отлучиться, никого не предупредив, он был мобилизован.
* * *
— Вы заметили? Они все левши!.. — сказал Гувер. Он разговаривал шепотом с Леоновой, прикрывая рукой свой микрофон. Леонова прекрасно его понимала, хотя он говорил по-английски.
Все верно. Но это бросилось в глаза только сейчас, когда Гувер сказал ей об этом. Она сердилась от того, что сама не заметила. Все люди прошлого были левшами. Оружие, которое нашли в цоколе Элеа и в цоколе Кобана, который, в свою очередь, открылся, были в форме перчатки для левой руки. И изображение на большом экране в этот момент показывало Элеа и Пайкана во время тренировки среди других гонда, которые учились пользоваться этим оружием. Все двигали левой рукой, направляя ее на различные металлические предметы, которые внезапно появлялись из-под земли и звенели под напором ударов энергии. Контрольное упражнение. В зависимости от примененного давления тремя согнутыми пальцами, оружие Ж могло просто наклонить ветку или разбить в осколки целую скалу, уничтожить противника или просто оглушить его.
Овальная мишень появилась в десяти шагах перед Пайканом. Она была голубой, значит нужно ударить с минимальной мощностью. Со скоростью молнии Пайкан всунул левую руку в перчатку, прикрепленную к поясу магнитом, оторвал ее, поднял руку и ударил. Мишень вздрогнула, как едва тронутая струна арфы, и незаметно скрылась.
Пайкан засмеялся. Он сдружился с оружием. Это упражнение стало для него приятной игрой. Практически сразу же ему была предложена красная мишень, в то время как зеленая выросла слева от Элеа. Элеа ударила в четверть оборота. Удивленному Пайкану тоже удалось ударить, пока мишень не исчезла. Красная зазвучала как молния, зеленая, как колокол. Со всех сторон на площадке появлялись мишени и получали жестокие удары, пощечины или просто поглаживания. Поляна пела, как огромный ксилофон под ударами молоточков сумасшедшего.
Ракета Университета появилась над поляной, облетела вокруг нее и мягко приземлилась позади тренирующихся. Скоростная ракета напоминала копье, на прозрачном острие которого было выгравировано Уравнение Зорана.
Два университетских охранника вышли из нее. С левой стороны на животе у них было вытатуировано Уравнение Зорана, рядом висело оружие Ж, на правом бедре прикреплена граната С, нижнюю часть лица прикрывала маска, на голове — военная прическа — волосы, зачесанные назад и прикрепленные магнитной булавкой к конической каске с широкими бортами. Они переходили от одной группы к другой, спрашивая тренирующихся, которые смотрели на них с удивлением и беспокойством: они никогда не видели зеленых стражников так сильно вооруженными.
Стражники кого-то искали. "Мы ищем Элеа 3-19-07-91", — говорили они. Кобан хотел немедленно видеть Элеа.
— Я еду с ней, — сказал Пайкан.
У стражников не было приказа этому воспротивиться. Ракета пересекла озеро, как стрела, по направлению к Зеву и вертикально упала прямо в зеленую трубу Университета. Она замедлила ход, достигнув потолка стоянки, подлетела ближе к земле над центральной полосой, села на боковую и подкатила прямо к двери лаборатории, которая открылась и сразу же закрылась за ними.
Улицы и дома Университета резко отличались от остального города своей простотой. Здесь не было буйной растительности, только голые стены и своды — без единого цветка, без единого листика. Никакого орнамента на трапециевидных дверях, ни одного ручейка вдоль белой улицы, по которой ракета продолжала свой бег, ни одной птицы в воздухе, ни одной удивленной лани за поворотом, ни одной бабочки, ни одного белого кролика… Здесь царила суровость абстрактного знания. Транспортные платформы были оснащены металлическими креслами и поручнями.
Элеа и Пайкан ошеломленно оглядывались. Происходило что-то необычное. Зеленые стражники в военных мундирах с зачесанными волосами и в касках передвигались по заполненным платформам, совершенно не удивляясь тому, что над их головами пролетает ракета, для которой улица обычно запрещена. Разноцветные сигналы мигали над деревьями, раздавались имена и номера, лабораторные ассистенты в темных халатах бежали по коридорам, закутав длинные волосы в герметические мантии. Квартал работ и исследований. Не было видно ни одного студента без башмаков.
Ракета села в центре перекрестка в форме звезды. Один из стражников повел Элеа в лабораторию-51. Пайкан последовал за ней.
Их завели в пустую комнату, в центре которой их ожидал человек в черном халате. Уравнение Зорана красного цвета с правой стороны его груди выдавало в нем шефа лаборатории.
— Вы Элеа? — спросил он.
— Я — Элеа.
— А вы?
— Я — Пайкан.
— Что еще за Пайкан?
— Я принадлежу Элеа, — сказал Пайкан.
— Я принадлежу Пайкану, — отозвалась Элеа.
Человек на мгновение задумался:
— Пайкана не приглашали. Кобан хочет видеть Элеа.
— Это я хочу видеть Кобана, — решительно возразил Пайкам.
— Пойду доложу ему, что вы здесь. Подождите, пожалуйста,
— Я буду сопровождать Элеа, — настойчиво повторил Пайкан.
— Я принадлежу Пайкану, — сказала Элеа.
Помолчав немного, человек продолжил:
— Я предупрежу Кобана… перед тем, как его увидеть, Элеа должна пройти общий тест. Вот кабина…
Он открыл прозрачную дверь. Элеа узнала стандартную кабину, в которой минимум один раз в году закрывался каждый житель Гондавы, чтобы узнать свое физиологическое развитие и в непредвиденном случае изменить свою деятельность и питание.
— Это обязательно? — спросила она.
— Да, обязательно.
Она вошла в кабину и села в кресло. Дверь закрылась и вокруг нее зажглись приборы, вспышки разных цветов заиграли на ее лице, заурчали анализаторы, щелкнул синтезатор. Все было закончено. Она встала и толкнула дверь. Дверь осталась закрытой. Удивленная, она толкнула сильнее, но безрезультатно. Она взволнованно позвала: "Пайкан!"
С другой стороны двери Пайкана крикнул: "Элеа!"
Она еще раз попыталась открыть дверь. Она чувствовала, что за этой закрытой дверью происходит что-то ужасное. Она крикнула:
— Пайкан! Дверь!
Он бросился вперед. Она видела, как его силуэт ударился о прозрачную переборку. Кабина вздрогнула, разбитые инструменты упали на пол, но дверь не поддалась.
За спиной Элеа открылся вход в другое помещение.
— Идите сюда, Элеа. — На пороге стоял Кобан.
* * *
Перед Кобаном сидели две женщины. Одна из них была Элеа, другая темноволосая, очень красивая, с прекрасной фигурой. В то время как Элеа протестовала и требовала, чтобы Пайкан присоединился к ней, другая молчала и смотрела на все со спокойной симпатией.
— Подождите, Элеа, — сказал Кобан, — подождите, вы все узнаете. — Он носил строгий черный халат лабораторного ассистента, но Уравнение Зорана на его груди было белым. Он ходил вдоль и поперек комнаты, босой, как студент, между столами-партами и испещренной стеной, которая содержала в себе многие десятки тысяч обучающих бобин.
Элеа замолчала, разумно не тратя бесполезных усилий. Она слушала.
— Вы не знаете, — сказал Кобан, — что находится на месте Гонда-1. Я вам скажу. Солнечное Оружие. Несмотря на мои протесты, Совет решил применить его в случае, если Енисор нас атакует. А Енисор решил нас атаковать, чтобы разрушить Солнечное Оружие до того, как мы его используем. Исходя из очень сложного механизма оружия и огромных его размеров, потребуется почти полдня для того, чтобы активизированное Оружие вышло из своего убежища. В течение этой половины дня судьба человечества будет поставлена на карту. Если Оружие взлетит и взорвется, эффект будет такой, как если бы Солнце упало на Енисор. Енисор сгорит, растопится, потечет… Но вся Земля получит неимоверный удар. Что останется от нас в эти считанные секунды? Что останется от жизни на земле? — Кобан остановился. Его трагический взгляд был устремлен поверх голов двух женщин. Он прошептал: — Может быть, ничего… Совсем ничего… — Он ходил по комнате, как загнанное животное, которое напрасно ищет выход: — А если енисорам удастся помешать использовать Оружие, они уничтожат его и нас. Их численность в десятки раз превышает нашу, они очень
агрессивны. Мы не сможем оказать им сопротивление. Нашей единственной защитой против них был страх. Но мы их СЛИШКОМ ИСПУГАЛИ!.. Они нападут на нас в любом случае и, если они победят, то не оставят камня на камне от расы и цивилизации, способной создать Солнечное Оружие. Вот почему всем жителям Гондавы выдана Черная Гранула. Для того, чтобы пленные, если они захотят, могли выбрать — смерть из собственных рук или от мясников Енисора…
Элеа воинственно поднялась:
— Абсурд! Ужасно! Бесчеловечно! Нужно попытаться предотвратить войну! Делайте же что-нибудь, а не вздыхайте! Саботируйте применение оружия! Отправляйтесь в Енисор! Они вас послушают! Вы же Кобан!
Кобан остановился перед ней и серьезно и удовлетворенно посмотрел на нее.
— Вас правильно выбрали, — сказал он.
— Кто выбрал? Для чего выбрал?
Он ответил не на эти вопросы, а на предыдущие:
— Я делаю кое-что. Я послал людей в Енисор, и они вошли в контакт с учеными Квартала Знаний. Они понимают весь ужас этой войны. Если они смогут взять власть в свои руки, мир будет спасен. Но остается мало времени. Сегодня я встречаюсь с президентом Локаном. Я постараюсь убедить Совет не применять Солнечное Оружие и довести до сведения Енисора… Но против меня военные, которые думают только об уничтожении врага, и министр Мозран, который построил Оружие и мечтает увидеть его в действии!.. Если меня постигнет неудача, я предусмотрел выход, и именно для этого вы были выбраны, вы двое и еще три женщины Гондавы. Я хочу СПАСТИ ЖИЗНЬ.
— Жизнь КОГО?
— Просто жизнь, ЖИЗНЬ!.. Если Солнечное Оружие будет действовать на несколько секунд дольше, чем предусмотрено, Земля будет настолько потрясена, что океаны выйдут из своих берегов, континенты погрузятся в пучину, атмосфера дойдет до температуры расплавленной стали и сожжет все, что находится на поверхности и в глубине Земли. Мы не знаем, где остановится разрушение. Из-за этой огромной мощности Мозран не смог испытать Оружие, даже меньшей силы. Мы не знаем, но нужно предвидеть худшее. То, что я сделал.
— Кобан, — раздался голос, — вы хотите узнать новости?
— Да, — отозвался Кобан.
— Енисорские войска на Луне захватили международную зону. Военный конвой, посланный из Гонда-3 в нашу лунную зону, енисорские войска перехватили перед прилунением. Часть его уничтожена. Сражение продолжается. Наши службы дальнего наблюдения имеют сведения, что Енисор отозвал атомные бомбы с солнечной орбиты и переправляет их к Марсу и Луне. Слушайте, Кобан. Конец связи.
— Началось… — прошептал Кобан.
— Я хочу вернуться к Пайкану, — сказала Элеа. — Вы нам не оставляете ничего, кроме надежды умереть. Я хочу умереть с ним.
— Кое-что, повторяю, я делаю, — оборвал Кобан. — Я создал убежище, которое выдержит любое испытание. Я снабдил его семенами всех растений, оплодотворенными яйцеклетками всех животных и инкубаторами для их развития, десятью тысячами обучающих бобин, молчаливыми машинами, инструментами, мебелью, всеми образцами нашей цивилизации, всем, что может возродить цивилизацию, похожую на нашу. А в центре я помещу мужчину и женщину. Компьютер выбрал пятерых женщин по их психической и физической устойчивости, по их здоровью и красоте. Они получили номера от одного до пяти, в зависимости от совершенства. Женщина под номером первым позавчера умерла в результате несчастного случая. Номер четыре уехала в путешествие по Енисору и не может вернуться. Номер пять живет в Гонда-62. Я послал за ней, но боюсь, она не успеет вовремя сюда приехать. Номер два — это вы, Лона, а номер три — это вы, Элеа, — он секунду помолчал, изобразил уставшую улыбку, повернулся к Лоне и продолжил: — Естественно, в Убежище будет только одна женщина. Это будете вы, Лона. Вы проживете…
Лона встала, но, прежде чем она успела заговорить, ее опередил голос:
— Слушайте, Кобан, вот тесты номера два, все необходимые качества присутствуют в максимуме, но эволюционирует процесс метаболизма, а гормональное равновесие нарушено. У номера два двухнедельная беременность.
— Вы это знали? — спросил Кобан.
— Нет, но я надеялась на это. Мы сняли наши Ключи в третью весеннюю ночь.
— Я очень сожалею, — Кобан развел руками, — но это исключает вас. Мужчина и женщина, помещенные в Убежище, будут заморожены в абсолютном холоде. Возможно, ваша беременность отрицательно повлияет на успех операции. Я не могу так рисковать. Возвращайтесь домой. Я вас прошу молчать в течение одного дня обо всем том, что я вам сказал, не говорить ничего никому, даже вашему назначенному. Через день все будет кончено.
— Я буду молчать, — кивнула Лона.
— Я вам верю. Компьютер вас определил следующим образом: надежная, медлительная, молчаливая, умеющая себя защитить, непримиримая.
Кобан подал знак двум зеленым охранникам, которые стояли перед дверью. Они отодвинулись, чтобы дать пройти Лоне. Он повернулся к Элеа:
- Итак, это будете вы.
Элеа почувствовала, что превращается в каменный столб. Потом кровообращение резко восстановилось, она покраснела, но постаралась сохранять внешнее спокойствие и заставила себя сесть. Она снова услышала голос Кобана:
— Компьютер определил вас следующим образом: уравновешенная, быстрая, напористая, готовая к нападению.
Она снова почувствовала себя способной говорить. Она атаковала:
— Почему вы не хотите сделать так, чтобы сюда вошел Пайкан? Я не пойду без него в ваше Убежище.
— Компьютер выбрал женщин за их красоту и здоровье и, безусловно, также за их ум. Он выбрал мужчин за их здоровье и ум. Но, в первую очередь, за их знания. Нужно, чтобы мужчина, который выйдет из Убежища через несколько лет, а может быть, через один или два века, был способен понять все, что записано на бобинах и, если возможно, знать даже больше, чем они. Его роль не только в детопроизводстве. Выбранный мужчина должен быть способным возродить человечество. Пайкан умный, но его знания ограничены. Он даже не знает, как объяснить Уравнение Зорана.
— Так кто же этот мужчина?
— Компьютер выбрал пятерых, как и женщин.
— Кто номер первый?
— Я, — сказал Кобан.
* * *
— Енисор — это вы, американцы, — Леонова буквально атаковала Гувера, — вы уже тогда были мерзавцами, империалистами, пытающимися поглотить весь мир.
— Моя очаровательная, мы, современные американцы — другие, мы — всего лишь европейцы, которые сорвались со своих мест и уехали в дальние земли, мы ваши маленькие двоюродные братья… — возразил Гувер. — Я бы очень хотел, чтобы Элеа нам показала, хотя бы несколько рож первых американских оккупантов. Мы видели только ее соотечественников. На следующем сеансе мы попросим Элеа показать нам енисоров.
* * *
Элеа показала им енисоров. Однажды она была с Пайканом в Диедоху — столице центрального Енисора на празднике Облака. Теперь для них она вызвала изображение из своей памяти. Они прибыли с Элеа в ракете дальнего следования. На горизонте в небо врезалась длинная гряда гигантских гор. Когда они подлетели немного ближе, то увидели, что гора и город составляют единое целое.
Сооруженный из огромных каменных блоков город цеплялся к горе, покрывал ее, возвышался над ней, опирался на нее, чтобы поднять кверху свою завершающую стрелу — монолит Храма, вершина которого терялась в вечном Облаке.
Они увидели работающих и радующихся енисоров. Потребности населения были такими значительными, а рост его таким быстрым, что даже в день праздника Облака строительство не прекращалось. Без остановки, без устали, как муравьи, не применяя никаких инструментов, кроме своих рук, строители увеличивали город, пробивали улицы и лестницы, строили площади на еще пустых склонах горы, возводили оборонительные сооружения, дома и дворцы. На груди они носили золотой обруч в виде огненной змеи — символ енисорской всемирной энергии. Это был не только символ, но, в первую очередь, трансформатор, дающий возможность тем, кто его носил, подчинять своим рукам все силы природы.
На большом экране ученые МПЭ видели, как енисорские строители без усилий поднимали скалистые блоки, которые должны весить многие тонны, ставили их один на другой, обрабатывали их, изменяли форму, ребром ладони обтачивали углы, ладонью полировали как мастикой. В руках строителей вещество становилось податливым и послушным. Как только они прекращали к нему прикасаться, камень снова обретал природную твердость и массу.
Иностранцы, приглашенные на праздник Облака, не имели права приземляться. Их ракеты оставались на орбите неподалеку от Диедоху и висели в пустоте как разноцветные этажерки. Перед ними возвышался Храм, стрела которого была сделана из каменного блока, поднимавшегося выше, чем самый высокий небоскреб современной Америки, и исчезала своим острием в Облаке. Монументальная лестница, вырубленная как единое целое, обвивала ее спиралью. По этой лестнице уже долгие часы толпа поднималась к вершине Храма. Она поднималась медленно, в то время как везде на улицах и лестницах города енисоры передвигались с ловкостью и скоростью, которая выдавала их власть над силой притяжения. Толпа на лестнице из-за разноцветных одежд напоминала хвост огненной змеи. Голова змеи раскачивалась на лестнице то влево, то вправо и продолжала подниматься. Ее тело, состоящее из многих сотен тысяч людей, следовало за ней, окольцовывая Стрелу, заполняя все ее ступени. Из громкоговорителя неслась музыка, придававшая движению определенный ритм. Это было своего рода легкое прерывистое дыхание, исходившее от горы и от города. Толпа, которая
находилась на стреле, на лестницах, на улицах, поднималась, смотрела, работала.
Когда голова змеи достигла Облака, солнце за горой потускнело: голова змеи вошла в Облако в сумерках. Ночь упала за несколько минут. Прожекторы, установленные во всем городе, освещали Стрелу и толпу, которая по ней двигалась. Ритм музыки и пения ускорился. Стрела начала двигаться, или это двигалось Облако. Было видно, как Стрела вошла в Облако, или Облако вошло в Стрелу, вышло из нее, снова вошло, все быстрее и быстрее, как огромное совокупление Земли и Неба.
Прерывистое дыхание музыки ускорилось, мощный звук ударил по кораблям, висящим в небе, и разбила их стройную линию. На земле все рабочие прервали свою работу. Во дворцах, в домах, на улицах, на площадях мужчины приближались к женщинам и женщины к мужчинам, наугад, просто потому, что они находились ближе других, не зная, были ли они красивыми или уродливыми, молодыми или старыми. Они хватали друг друга, вытягивались на площади в том же месте, где они стояли и входили в общий ритм, который тряс гору и город. Стрела полностью вошла в Облако, до самого своего основания. Гора хрустнула, город приподнялся, освобожденный от своего веса и готовый вонзиться в небо до бесконечности. Облако загорелось, взорвалось сотней молний, потухло и удалилось. Город снова вернулся на гору.
Стрела была пуста. Ни единого человека больше не было на большой каменной лестнице. Все лежащие пары разъединились. Мужчины и женщины вставали и тупо отдалялись друг от друга. Другие засыпали тут же, на месте. В течение нескольких коротких мгновений они все вместе участвовали в космическом удовольствии. Каждый из них стал всей Землей. Каждая из них стала Небом. И таким образом один раз в год это происходило во всех городах Енисора. В течение всех остальных дней и ночей енисорские мужчины не приближались к женщинам.
Ученые МПЭ спросили Элеа, что случилось с толпой на лестнице.
— Стрела отдала их Облаку, — пояснила Элеа. — Облако отдало их всемирной энергии. Они добровольцы. Их выбрали с самого детства. Все они имели какой-то недостаток ума или тела, даже минимальный, или же напротив, были слишком умны, слишком сильны, слишком красивы по сравнению со средними енисорами. Воспитанные в духе жертвоприношения, они желали его всем телом и душой. Они имели право не пойти на это. Но только небольшое их число воспользовались этим правом. Так енисорская раса пыталась сохраниться в одном качестве и регулировать рождаемость. Однако во время праздника Облака зачиналось в двадцать раз больше енисоров, чем их погибало на всех Стрелах континента.
— Но, — возразил Гувер, — все эти женщины должны были рожать в один и тот же день!
— Нет, — ответила Элеа, — продолжительность беременности в Енисоре составляла от трех до девяти месяцев, в зависимости от желания матери и ее возраста. Как вы сами видели, здесь нет Назначения, то есть нет ни пар, ни семей. Мужчины и женщины живут смешано, в состоянии абсолютного равенства в правах и обязанностях, в общих дворцах или личных домах, как они того пожелают. Дети воспитываются государством. Они не знают своих родителей.
Хотя ракета Элеа находилась далеко от толпы, но через ее иллюминаторы ученые могли рассмотреть в деталях лица енисоров: черные гладкие волосы, узкие глаза, выпуклые скулы и приплюснутый нос. Без сомнения — предки майя, ацтеков и других индейцев Америки, а также, вполне возможно, японцев, китайцев и остальной монголоидной расы.
— Вот вам и империалисты, — сказал Гувер Леоновой. Он вздохнул и добавил: — Надеюсь, теперь вы на нас будете меньше сердиться.
* * *
— Нет, не ЖИЗНЬ вы хотите спасти, — сказала Элеа, — а ВАШУ жизнь. Вы искали пятерых самых красивых женщин континента, чтобы выбрать ту, которая будет вас сопровождать!
— Взгляните, — предложил Кобан с печальной серьезностью, — вот та, которую я выбрал бы, чтобы спасти, если бы у меня было на это право…
Он нажал кнопку, над столом появилось изображение девочки — копия Кобана. Стоя на коленях на песчаном пляже около озера на Девятом Уровне, она ласкала павлина с тусклыми глазами. Длинные мальчишечьи волосы падали на голые плечи. Грациозные руки обвились вокруг шеи птицы, которая покусывала ей уши.
— Это Доа, моя дочь, — объяснил Кобан. — Ей двенадцать лет, и она одинока… Все девочки ее возраста уже давно имеют друга. Но она одинока… Потому что она, как и я, неназначенная… Компьютер не нашел мне подругу, которая могла бы меня выдерживать и не раздражала меня медлительностью своего мышления. Некоторая живость природных способностей приговаривает к одиночеству. Я несколько раз жил с вдовами, неназначенными. Мать Доа была одной из неназначенных. У нее оказался высокий уровень мышления, но совершенно ужасный характер. Компьютер не захотел раздражать им ни одного мужчину. Из-за ее ума и красоты я попросил ее родить мне ребенка. Она согласилась с одним условием — жить рядом со мной, чтобы воспитывать его. Я думал, что это возможно. Мы сняли наши Ключи. Буквально через несколько дней нам пришлось расстаться. Она была достаточно умна, чтобы понять, что не сможет найти счастья рядом с таким человеком, ни даже с его ребенком. И когда ребенок родился, она отослала его мне. Это была Доа… Доа, в свою очередь, получила от компьютера отрицательный ответ. У нее очень мягкий характер, ко ее разум еще
мощнее, чем мой. Она нигде не найдет себе равного. Если она останется жива… — Кобан смолк, убрал изображение: — Не думаете же вы, что я люблю Доа меньше, чем вы любите Пайкана? Если бы я подчинялся своим эгоистическим желаниям, то именно ее я поместил бы рядом со мной в Убежище. Или остался бы около нее, с радостью отдав свое место номеру второму. Но я его знаю. Я знаю, чего стоят его знания и чего стоят мои. Компьютер был прав, назначив меня. Здесь речь идет не о любви, не о чувствах, не о нас конкретно. Это наш долг, это выше нас. Мы, вы и я, обязаны сохранить вселенскую жизнь и снова сотворить мир.
— Послушайте меня, Кобан, — ответила Элеа. — Мне безразлично человечество, мне безразлична жизнь — жизнь людей и жизнь человечества. Без Пайкана нет человечества, нет жизни. Дайте мне Пайкана в Убежище, и я буду благословлять вас Вечность!
— Я не могу!
— Дайте мне Пайкана! Останьтесь со своей дочерью! Не дайте ей умереть в одиночестве, покинутой вами!
— Я не могу, — вполголоса повторил Кобан.
Его лицо выражало одновременно твердую решимость и безграничную печаль. Этот человек уже выиграл битву, которая оставила его разбитым. Решение было принято и не подлежало обсуждению. Он не мог построить Убежище больших размеров. Правительство, выжатое Гонда-1 и колоссальным монстром, который там находился, абсолютно не интересовалось проектом Кобана и поэтому дало ему возможность работать, но отказало в помощи. Убежище создали силами самого Университета. Рождение Убежища мобилизовало всю энергетическую мощность, все машинные ресурсы, все лаборатории и все кредиты. И там будут храниться только два семени. Третье приговорит к гибели весь проект. Даже маленькое. Даже Доа. Проект не сможет спасти никого, кроме одного мужчины и одной женщины.
— Тогда возьмите другую женщину! — крикнула Элеа. — Их же миллионы!
— Нет, — возразил Кобан, — их не миллионы. Их только пять, и сейчас остались только вы… Компьютер выбрал вас, потому что вы исключительная. Нет никакой другой женщины, никакого другого мужчины! Это вы и это я! И не будем больше об этом говорить, я вас очень прошу, все уже решено.
— Вы и я? — переспросила Элеа.
— Вы и я! — ответил Кобан.
— Я вас ненавижу, — сказала Элеа.
— И я вас не люблю. Но это не имеет никакого значения.
— Слушайте, Кобан, — объявил голос, — президент Локан хочет говорить с вами.
— Я его слушаю и смотрю.
В углу комнаты появилось объемное изображение Локана. Кобан переместил экран и поставил рядом с собой с другой стороны стола. Локан, казалось, был охвачен страхом.
— Слушайте, Кобан, — обратился президент, — на чем вы остановились в ваших переговорах с людьми из Квартала Знаний Енисора?
— Я ожидаю доклада с минуты на минуту.
— Ждать больше нельзя! Ждать невозможно. Енисоры бомбардируют наши гарнизоны на Марсе и на Луне атомными бомбами. Наши бомбы в пути, и мы ответим им тем же. Это ужасно и бесполезно. Захватническая армия Енисора выходит из своих гор и готовится к удару. Через несколько часов эта армия нападет на Гондаву! При первом старте, о котором доложат наши спутники, я запускаю Солнечное Оружие! Но я, как и вы, Кобан, боюсь! Может быть, еще есть время спасти мир! Енисорское правительство знает, что вылет их армий означает смерть их народа. Но или им все безразлично, или они надеются разрушить Оружие до того, как высадят десант! Кутийу сошел с ума! Только люди Квартала могут попытаться его убедить или свергнуть!.. Ни секунды промедления, Кобан! Я вас умоляю, попробуйте связаться с ними!
— Я не могу связаться с ними напрямую. Я сейчас вызову Партао в Ламоссе.
Изображение президента исчезло. Кобан вставил Ключ в пульт.
— Слушайте, — объявил он, — я хочу слышать и видеть Партао в Ламоссе.
— Партао в Ламоссе, — повторил голос, — я вызываю.
Кобан объяснил Элеа:
— Ламосс — единственная страна, которая остается нейтральной в этом конфликте. Но на этот раз не будет времени этим воспользоваться… Партао — это руководитель Ламосского университета. Это он — мой связной с людьми Квартала.
Появился Партао и сказал Кобану, что он разговаривал с Сутаку из Квартала.
— Я больше ничего не могу сделать. Он совсем потерял над собой контроль. Он вызовет вас напрямую.
Тусклое изображение зажглось рядом с изображением Партао. Сутаку, в халате и круглой преподавательской шапочке, говорил жестами, ударял себя по груди и показывал пальцем на что-то или на кого-то вдали. Не было произнесено ни одного слова. Разноцветные зигзаги пересекали изображение, дрожали, соединялись, расходились. Он исчез.
— К сожалению, больше ничем не могу вам помочь, — вздохнул Партао. — Может быть, до скорого?..
— На этот раз, — сказал Кобан, — ни у кого не будет шанса.
Он вызвал Локана и поставил его в известность. Локан попросил его присоединиться к Совету, который только что собрался.
— Я иду, — сказал Кобан.
Он повернулся к Элеа, которая присутствовала при этой сцене, не произнеся ни слова, не сделав ни единого жеста.
— Ну вот, — холодно произнес он, — вы знаете, что происходит. Нет больше места чувствам. Этой ночью мы войдем в Убежище. Сейчас мои ассистенты начнут вас готовить. Помимо всего прочего вы получите одну-единственную существующую дозу всемирной сыворотки. Она синтезирована, молекула за молекулой, в моей личной лаборатории за шесть месяцев. Предыдущую дозу испытал я сам. Я готов. Если ничего не произойдет, вы будете первой, кто останется вечно молодым. В этом случае, я вам обещаю, что следующую дозу получит Пайкан. Сыворотка поможет вам перенести без последствий абсолютный холод. Сейчас я передам вас моим людям.
Элеа встала и побежала к двери. Мощнейшим ударом левой руки она ударила одного охранника в висок. Человек упал. Другой схватил Элеа за запястье и завел руку за спину.
— Отпустите ее, — крикнул Кобан. — Я запрещаю вам к ней прикасаться! Что бы она не делала!
Охранник отпустил ее. Элеа устремилась к двери. Но дверь не открылась.
— Элеа, — сказал Кобан, — если вы согласитесь принять сыворотку без сопротивления и без попытки к бегству, я вам разрешу еще раз повидаться с Пайканом перед тем, как войти в Убежище. Его увезли обратно в Башню, и он знает обо всем, что с вами здесь происходит. Он ждет от вас новостей. Я ему обещал, что вы увидитесь. Если вы будете протестовать и сопротивляться, рискуя помешать подготовительным процедурам, я вас усыплю, и вы никогда его больше не увидите.
Элеа молча посмотрела на ученого, глубоко вздохнула, чтобы взять себя в руки и успокоить свои нервы.
— Вы можете пригласить ваших людей, — я больше не двинусь с места.
Кобан нажал на кнопку. Часть закрытой двери скользнула, приоткрывая лабораторию, занятую охранниками и ассистентами, среди которых Элеа узнала руководителя лаборатории, который их встретил.
Кобан указал ей на кресло рядом с ним.
— Подойдите — сказал он.
Элеа вошла в лабораторию. Перед тем, как выйти из кабинета Кобана, она обернулась к нему.
— Я вас ненавижу, — заявила она.
— Когда мы выйдем из Убежища на мертвой Земле, — сказал Кобан, — не будет больше ни ненависти, ни любви, будет только наша работа…
* * *
В этот день Хой То спустился в Яйцо с новым оборудованием, которое он только что получил из Японии. С его помощью он надеялся осветить и сфотографировать зал генератора через прозрачный пол.
Остановившись, генератор холода потух, и зал под полом стал абсолютно темным. Температура очень быстро поднялась, снег и иней растаяли, вода испарилась, стена и пол высохли.
Пока его ассистенты размещали прожекторы по углам Яйца, Хой То машинально оглядывался вокруг себя. Поверхность стены показалась ему очень любопытной — ни полированная, ни матовая, а как бы муаровая. Хой То провел по ней своими тонкими чувствительными пальцами, потом ногтями. Скрипящий звук. Он направил прожектор на стену и при ослепительном свете посмотрел сквозь лупу, сделав своего рода микроскоп из телеобъектива и линз.
Вскоре не осталось сомнений: на поверхности стены были выгравированы бесчисленные бороздки. Каждая из этих бороздок соответствовала строчкам письменности гонда. Обучающие бобины были расшифрованы уже давно. Но стена Яйца, заполненная микроскопическими знаками, представляла собой эквивалент значительной библиотеки. Хой То немедленно взял несколько клише, максимально их увеличил, проделав это в разных точках удаленных друг от друга стен.
Через час он уже демонстрировал их на экране. Люкос в большом возбуждении идентифицировал отрывки исторического рассказа и ученых трактатов, страницу словаря, поэму, диалог, который, может быть, был театральной пьесой или философской беседой. Стена Яйца оказалась настоящей энциклопедией знаний Гондавы.
На одном из образцов, где находилось много изолированных символов, Люкос узнал математические знаки. Они окружали символ Уравнения Зорана.
* * *
Элеа проснулась, лежа на меховом коврике. Она отдыхала на теплой и мягкой подстилке, которая висела в воздухе.
Ее исследовали с головы до ног, измеряли ее вес, покормили, массировали до тех пор, пока ее вес не стал таким, как требовалось, и тело не достигло абсолютной расслабленности.
Возвратившись, Кобан объяснил ей механизм закрытия и открытия Убежища. Он наполнил ее легкие каким-то дымом, прикладывал инфразвуковые излучатели к вискам и давал ей различные элементы всемирной сыворотки. Она почувствовала, как сверкающая энергия очищает все ее клетки от усталости, наполняя всю ее каким-то порывом, похожим на весенние леса. Она почувствовала, что стала твердой, как дерево, сильной, как бык, уравновешенной, как озеро. Сила, уравновешенность и мир совершенно ее усыпили.
Она уснула в лабораторном кресле и открыла глаза на этом коврике в круглой комнате с пустыми стенами. Единственная дверь находилась прямо перед ней. Перед дверью сидел на кубе зеленый охранник и смотрел на нее. Кончиками пальцев он держал какой то стеклянный предмет, сделанный из странно соединенных между собой трубочек с зеленой жидкостью.
— Поскольку вы больше не спите, — сказал охранник, — я вас предупреждаю: если вы силой захотите выйти отсюда, я просто раскрою пальцы, эта штука упадет и разобьется, и вы уснете, как камень.
Элеа не ответила. Она мобилизовала весь свой разум, у нее была одна цель — воссоединиться с Пайканом.
Высокий, широкоплечий, с мускулистыми руками, толстой шеей, почти такой же широкой, как его массивное лицо, охранник был очень серьезным препятствием. Но еще более серьезная преграда заключалась в необычайно хрупком предмете, который он сжимал своими жирными пальцами.
— Слушайте, Элеа, — раздался голос, — Пайкан хочет поговорить с вами и увидеть вас. Мы позволяем ему это сделать.
Между ней и охранником возникло изображение Пайкана. Элеа вскочила на ноги.
— Элеа!
— Пайкан!
Он стоял посреди рабочего Купола. Рядом с ним она увидела часть экрана, на котором отражалось облако.
— Элеа! Где ты? Куда ты идешь? Почему ты меня покидаешь?
— Я отказалась, Пайкан! Я принадлежу тебе! Я не принадлежу им! Кобан меня заставил! Они меня держат взаперти!
— Я иду за тобой! Я все там поломаю! Я их убью! — Он поднял левую руку, одетую в перчатку с оружием Ж.
— Ты не можешь! Ты не знаешь, где я нахожусь!.. Я этого и сама не знаю! Жди меня, я вернусь к тебе! Любыми способами!..
— Я верю тебе, я жду, — сказал Пайкан.
Изображение исчезло.
Сидящий охранник все еще смотрел на Элеа. Стоя в центре круглой комнаты, она оценивающе смотрела на него. Она сделала шаг по направлению к нему. Он схватил маску, которая висела у него на шее, и надел ее.
— Осторожно! — произнес он в нос и легонько взболтал содержимое хрупких стеклянных трубочек.
— Я тебя знаю, — заявила Элеа.
Он удивленно на нее посмотрел.
— Тебя и тебе подобных, я вас знаю. Вы просты, вы мужественны. Вы делаете то, что вам говорят, хотя вам ничего не объясняют, — она развязала узел синей ленты, которая прикрывала ее бюст. — Кобан не сказал тебе, что ты скоро умрешь…
Охранник усмехнулся. Он был охранником, он служил глубоко под землей и не верил в возможность своей смерти.
— Скоро начнется война, после которой никто не останется в живых. Ты знаешь, что я говорю правду: ты скоро умрешь. Вы все умрете, кроме меня и Кобана.
Охранник понял: эта женщина не лжет. Она была одной из тех, кто не опускается до лжи ни при каких обстоятельствах. Просто она ошибалась. Кто-то всегда остается в живых. Другие умирают, но не я.
В этот момент она полностью обнажила верхнюю часть своего тела и начала развязывать узел на диагональной ленте, идущей от талии к плечу.
— В Гондаве умрут все. Кобан это знает. Он построил Убежище, которое ничто не может разрушить, чтобы в нем закрыться. Он дал задание компьютерам выбрать женщину, которую он закроет вместе с собой. Эта женщина я. Знаешь ли ты, почему компьютер из миллионов выбрал меня? Потому, что я самая красивая. Ты видел только мое лицо. Посмотри…
Она обнажила правую грудь. Охранник смотрел на это очаровательное тело, на этот цветок и этот фрукт и слышал, как кровь стучит у него в висках.
— Ты хочешь меня? — спросила Элеа. Она медленно продолжала раздеваться. Левая грудь была уже только наполовину прикрыта легкой тканью. — Я знаю, какую женщину выбрал тебе компьютер. Она весит в три раза больше, чем я. Ты никогда не имел такую женщину, как я…
Лента упала на пол, обнажив левую грудь. Элеа провела руками вдоль своего тела, выставив обнаженную грудь вперед и выдавая весь живой блеск полных нежных грудей.
— Перед тем, как умереть, ты хочешь меня?
Элеа подняла левую руку и одним жестом сбросила одеяние со своих бедер.
Охранник встал, поставил на куб хрупкий, угрожающий предмет и сорвал с себя маску и тунику. У него оказались прекрасные накачанные мышцы, его обнаженный торс был действительно красив.
— Ты принадлежишь Пайкану? — спросил он.
— Я ему обещала: любым способом.
— Я открою тебе дверь и выведу наружу.
Он снял юбку. Они стояли обнаженные один против другого. Она медленно отступила. Почувствовав под ногами мягкий ковер, она присела и легла на него. Он приблизился, мощный и тяжелый. Впереди него шло его великолепное желание. Он лег на нее, и она развела ноги.
Она почувствовала, как он начал в нее входить, и прижала свои ноги к его пояснице, полностью притянув его к себе. Он вошел в нее, как рычаг. По ее телу прошла дрожь ужаса.
— Я принадлежу Пайкану! — прошептала она и впилась двумя пальцами в его сонную артерию.
Его дыхание прервалось, он скрючился. Но она оказалась сильнее, чем десять мужчин. И держала его своими ногами, согнутыми в коленях, прижимая его к себе и одновременно надавливая пальцами на артерию. Ее пальцы, затвердевшие как сталь из-за желания убить, не пропускали в его мозг ни единой капли крови.
Жуткая битва. Соединенные друг с другом и один в другом, они катались по полу. Руки мужчины вцепились в ладони Элеа и пытались отодрать смерть от шеи. А низ его живота все еще хотел жить, пожить еще немного, пожить, чтобы достичь предела наслаждения. Его руки и торс боролись, чтобы выжить, его поясница и бедра боролись, чтобы опередить смерть и насладиться, насладиться перед смертью.
Вдруг он начал биться в ужасных конвульсиях. Смерть, цепляющаяся за него и опустошающая его мозг, дала ему последнюю возможность. Он вошел в нее до самого конца, испытывая последнюю в своей жизни бесконечную радость. Борьба прекратилась.
Элеа подождала, пока он обмяк и превратился в убитое животное. Тогда она сняла свои пальцы с его шеи. Ее ногти были в крови. Она раздвинула ноги и выскользнула из-под мертвеца. Она задыхалась от отвращения, ей хотелось отмыть все свои внутренности. Она подняла тунику охранника, закрыла свое лицо, грудь и живот и прикрепила маску на нос. Потом взяла хрупкую стеклянную конструкцию и осторожно толкнула дверь. Дверь открылась.
За дверью располагалась лаборатория, где Элеа готовили к замораживанию. Руководитель лаборатории и два ассистента склонились над столом. Вооруженный охранник стоял перед дверью. Он увидел Элеа первым. Он только успел сказать: "Эй!" — и поднял руку, чтобы надеть маску.
Элеа бросила стеклянный предмет ему под ноги. Он бесшумно разбился. И в тот же момент комната заполнилась зеленым туманом. Охранник и трое мужчин в черных халатах мягко сползли на пол. Она направилась к двери и забрала у охранника оружие.
* * *
Я — не романтически настроенный юноша, но я — и не животное, которым управляют желудок и половое влечение. Я разумно разумен, в меру чувствителен и способен сдерживать свои эмоции и инстинкты.
Я смог пережить самые драматические картины твоей интимной жизни, я смог пережить то, что это животное легло на тебя и вошло в чудесные глубины твоего тела. Но меня потрясло то, что я прочел на твоем лице. Ты могла не убивать этого человека. Он сказал тебе, что выведет тебя наружу. Может быть, он лгал, но ты его убила не затем, чтобы обеспечить себе побег, а потому что он вошел в тебя, и ты не могла этого вынести. Ты убила его из-за любви к Пайкану.
Любовь. Это слово, которое Переводчик произносит, не находя эквивалента в нашем языке. С тех пор, как я увидел твою жизнь рядом с Пайканом, я понял, насколько недостаточно этого слова. Мы говорим "я люблю", мы говорим так о женщине и о фрукте, который едим, и о галстуке, который выбираем, а женщина говорит это о своей помаде. Она говорит о своем любовнике: "Он принадлежит мне". Ты говоришь наоборот: "Я принадлежу Пайкану", а Пайкан говорит: "Я принадлежу Элеа". Ты принадлежишь ему, ты являешься частью его самого. Удастся ли мне когда-нибудь отделить тебя от него?
Я пытаюсь заинтересовать тебя нашим миром, я дал тебе послушать Моцарта и Баха, я показал тебе фотографии Парижа, Нью-Йорка, Бразилии, я рассказывал тебе историю любви, ту, которую мы знаем и которая является нашим прошлым, таким коротким по сравнению с твоим сном. Напрасно. Ты слушаешь, ты смотришь, но ничто тебя не интересует. Ты за стеной. Ты не прикасаешься к нашему времени. Твое прошлое последовало за тобой и в сознании, и в подсознании твоей памяти. Ты думаешь только о том, чтобы снова в него погрузиться, снова его обрести и снова его пережить. Настоящее для тебя — это ОН.
* * *
Быстрая университетская ракета села на посадочную полосу Башни. Из нее вышли охранники и начали обыскивать квартиру и Купол. На террасе, около пальмового дерева Кобан разговаривал с Пайканом: он только что объяснил, зачем ему нужна Элеа, и объявил ему о ее побеге.
— Она разрушила все, что мешало ей пройти — людей, двери и стены! Я мог последовать за ней, но она спустилась в город и смешалась с толпой.
Охранники прервали Кобана, чтобы сообщить ему, что Элеа не было ни в квартире, ни в Куполе. Он приказал им обыскать террасу.
— Я уверен, что ее здесь нет, — сказал он Пайкану. — Она не может не догадываться, что я сразу приду прямо сюда. Но я знаю, что у нее только одно желание: быть с вами. Она придет или даст вам знать, где она находится, для того чтобы вы к ней присоединились. В этот момент мы ее поймаем. Это неизбежно. Но мы потеряем очень много времени. Если она вас вызовет, дайте ей понять, скажите ей, чтобы она вернулась в Университет…
— Нет, — отрезал Пайкан.
Кобан серьезно и печально посмотрел на него:
— Вы не гений, Пайкан, но вы умный человек. И вы принадлежите Элеа?
— Я принадлежу Элеа! — подтвердил Пайкан.
— Как же вы не понимаете! Если она войдет в Убежище, она будет жить, если она не войдет туда, она умрет. Она умна и решительна. Компьютер ее правильно выбрал, она только что доказала это. Если все-таки, несмотря на нашу бдительность, ей удастся присоединиться к вам, вы обязаны уговорить ее вернуться ко мне. Со мной она будет жить, с вами она умрет. Убежище — это жизнь. Вне Убежища — это смерть через несколько дней, может быть, несколько часов. Что вы предпочитаете? Чтобы она жила без вас или чтобы она умерла с вами?
Разрываемый противоречиями Пайкан, крикнул:
— Почему вы не можете выбрать другую женщину?
— Это невозможно. Она получила единственную существующую дозу всемирной сыворотки. Без этой сыворотки человеческий организм не сможет перенести абсолютный холод.
Охранники подошли и сказали Кобану, что Элеа на террасе не обнаружили.
— Она где-то поблизости, она ждет, чтобы мы ушли, — сказал ученый. — Башня будет под нашим наблюдением. Вы не сможете встретиться без того, чтобы мы не узнали об этом. Но если каким-то чудом вам удастся это сделать, помните, что у вас есть выбор — ее жизнь и ее смерть…
Кобан и охранники вернулись в ракету, которая поднялась на несколько сантиметров над взлетной полосой, развернулась на месте и улетела с максимальным ускорением.
Пайкан подошел к окну, посмотрел в воздух. Ракета, на которой было выгравировано Уравнение Зорана, медленно описывала круги вокруг вертикальной Башни. Пайкан включил ближний экран и направил его на дома развлечений, стоящие на земле вокруг Башни. Везде он видел лица охранников, которые смотрели на него через их собственные экраны.
Он вошел в квартиру и вызвал лифт. В кабине стоял охранник. Он в бешенстве закрыл дверь и поднялся в Купол, остановился посреди прозрачной комнаты, посмотрел на чистое небо, в котором медленно кружилась университетская ракета, поднял руки крестом с разведенными пальцами и начал делать какие-то бурные жесты.
Перед ним очень высоко в голубом небе появилось маленькое белое облачко. Прекрасных белых облаков становилось все больше и больше. Они превратили небесную лазурь в огромное цветочное поле, быстро увеличивались и соединились друг с другом, образовав черную тучу, которая начала поворачиваться вокруг собственной оси, изрыгая огромные молнии. Ветер прижал деревья к террасе, достиг земли, взревел, разметая руины и сотрясая дома развлечений.
На экране появилось оторопевшее лицо руководителя службы Погоды:
— Слушайте, Пайкан! Что у вас там происходит? Что это за смерч? Что вы делаете? Вы сошли с ума?
— Я ничего не делаю. Купол блокирован! Пришлите мне, пожалуйста, передвижной техпункт, скорее! Это всего лишь смерч, но он может превратиться в циклон! Так что поторапливайтесь.
Руководитель службы выругался и исчез.
Вращающаяся туча стала зеленой. Внутри нее вспыхивали тысячи пурпурных и сиреневых молний. Ужасающий грохот обрушился на землю. Веер вспышек ударил в университетскую ракету, которая исчезла в дыму и пламени.
После удара, который потряс Башню до основания, Пайкан бегом спустился в квартиру, подбежал к террасе и нырнул в бассейн.
Элеа была там, на дне, зарывшаяся в песок, одетая в кислородную маску и прикрытая водорослями. Она увидела Пайкана, который подавал ей знаки. Она выскользнула из своего убежища и поднялась вместе с ним на поверхность.
Из облака низвергались водяные потоки и уносились вихревым ветром, который потрясал выбросившие якоря дома развлечений. Одна из вспышек обрушилась на Башню. Она вздохнула, но не поддалась. Ветер унес пальмовое дерево, которое, раскинувшись, поднялось к облаку и исчезло в черном отверстии.
Пайкан увел Элеа в Купол. Нижняя часть тучи только что достигла Башни, и через стекло было видно, как массы воющего ветра, густого тумана, дождя и града, освещаемые непрерывными молниями, разбивались о прозрачные стенки Купола. Пайкан и Элеа прикрепили оружие к поясам, и в этот момент увидели передвижной техпункт, который приклеился носом к стеклу Купола. Пайкан открыл.
Два ремонтника спрыгнули в Башню, сопровождаемые завываниями и канонадой смерча.
— Что здесь происходит? — спросил один из них.
Вместо ответа Пайкан засунул руку в оружие и ударил в Купол, он зазвенел, скрипнул и разбился. Пайкан схватил Элеа, толкнул ее к открытому носу техпункта, поспешил за ней и захлопнул коническую дверь. Техпункт исчез в толще облака.
Техпункт — тяжелая медлительная ракета, не боялся никакого урагана. Пайкан разбил передатчик, беспрерывно подававший сигналы о месте нахождения аппарата, повернул в облако, которое свистело вокруг них и дошел до его центра. Облако, следуя толчкам, посылаемым ему Пайканом, перемещалось к западу. Поскольку Купол был мертв, потребовалось бы вмешательство других Башен, чтобы изменить направление смерча и нейтрализовать его. Этого времени было достаточно для реализации первого этапа плана, который Пайкан предложил Элеа.
Единственным выходом для них было покинуть Гондаву и добраться до Ламосса — нейтральной территории. Им надо было оставить техпункт достичь одной из стоянок в подземном городе и найти ракету для дальних полетов.
Университетские ракеты не рисковали летать при такой грозе: антигравитационное поле могло изменить полярность, и тогда они упали бы камнем на землю. Но ракеты, наверняка, охранялись. Пайкан надеялся добраться до какого-нибудь лифта, оставаясь в защищенном кольцом молний облаке. Он опустил техпункт на нижнюю границу облака. Поверхность земли, очищенная дождевыми потоками, блестела в отблесках молний, совсем близко от них. Огромное разрушенное поле. Недалеко от него находились лифты Гонда-7. Вдруг Элеа увидела один из них, появившийся из тумана. Пайкан резко посадил техпункт. Едва коснувшись земли, они выскочили, направили на ракету свое оружие и превратили ее в пыль.
Они очутились возле скоростного лифта, который опускался сразу на Пятый Уровень. Это было не так важно, поскольку стоянки находились на каждом Уровне. Они прыгнули в экспресс-кабину. Когда лифт открылся, чтобы дать им выйти, они были уже помытые, высушенные, причесанные. Они заплатили своими Ключами.
На Транспортном проспекте нервно двигалась очумевшая толпа. Всюду появлялись все новые и новые изображения, сообщающие последние новости. Для того чтобы услышать слова, нужно было вставить Ключ в специальный замок. Прислонившись к ветке дерева, стоя на платформе большой скорости, они увидели и услышали успокаивающие заявления президента Локана. Нет, это не война. Пока еще нет. Совет сделает все возможное, чтобы ее избежать. Однако каждый житель Гондавы не должен удаляться от своего мобилизационного поста. Люди могут понадобиться в любой момент.
У большинства горожан, мужчин и женщин, были пояса с оружием и, без сомнения, спрятанная где-то в одежде Черная Гранула.
Птицы не знали новостей, они играли, щебетали от удовольствия. Элеа улыбнулась и подняла левую руку, сжав ее в кулак и вытянув горизонтально указательный палец. Желтая птица затормозила на лету и села на этот палец. Элеа поднесла птицу к лицу и прижала к щеке. Птица была мягкая и теплая. Женщина услышала быстрое биение сердца птицы, напоминавшее вибрацию. Элеа пропела птице несколько дружеских слов. Птица ответила резким свистом, прыгнула с пальца Элеа на ее голову, клюнула несколько раз ее волосы, захлопала крыльями и унеслась со следующим потоком.
Рука в руке они вышли на проспект. Вот и стоянка. Их окружал веерообразный лес. Ветви деревьев сплетались между собой длинными рядами припаркованных ракет. Платформы медленно уходили по направлению к трубе старта. Из трубы прибытия, которая открывалась в центре леса, падали самые разнообразные ракеты, медленно садившиеся на возвращающиеся платформы, чтобы достичь убежища под листьями, как животные на отдыхе после долгого бега.
Пайкан выбрал двухместную быструю ракету на дальние дистанции и сел в одно из кресел, усадив Элеа рядом с собой. Он вставил Ключ в пульт управления и хотел указать направление, но в этот момент на пульте начал мигать синий сигнал. "Что происходит? — он вытащил свое кольцо из пульта и вставил его снова. Голубой сигнал снова замигал. — Попробуй твой…"
Элеа вставила Ключ в эластичный металл, но также безуспешно.
— Ракета неисправна, — воскликнул Пайкан. — В другую, быстро!..
В тот момент, когда они встали, чтобы выйти, громкоговоритель ракеты заговорил. Голос заставил их остановиться. Это был голос Кобана: "Элеа, Пайкан, мы знаем, где вы. Не двигайтесь больше. Я посылаю за вами. Вы не можете пройти никуда, поскольку я аннулировал ваши счета в центральном компьютере. Вы больше ничего не получите с помощью ваших Ключей. Они вам больше не нужны. Они служат для того, чтобы сообщать о вашем местонахождении. На что вы еще надеетесь? Не двигайтесь больше, я за вами посылаю…"
Они выскочили из аппарата, быстро пересекли платформу прямо перед носом ракеты, которая резко затормозила, и углубились в деревья. Тысячи птиц пели в зеленой пурпурной листве вокруг ярко освещенных ветвей. Едва слышное пощелкивание двигателей при торможении создавало успокаивающий фоновый шум, хотелось ничего не делать, ждать, смешаться с радостью птиц и листьев. В зеленом и золотистом свете, который царил в лесу, они достигли края новой вереницы ракет для дальних дистанций. Последняя только что заняла свое место. Оттуда выходил какой-то путешественник. Пайкан поднял свое оружие и ударил слегка. Оглушенный мужчина упал на землю. Пайкан подбежал к нему и оттащил под низкую ветку. Затем он наклонился над ним и с огромным усилием снял его Ключ. Мужчина был очень толстый, и кольцо крепко сидело на его пальце. Пайкан готов был отрезать палец, перерезать горло, что угодно, лишь бы увезти Элеа от Кобана и войны.
Наконец, кольцо поддалось. Они поднялись в еще теплую ракету, и Пайкан вставил Ключ в пульт управления. Вместо синего сигнала замигал желтый. Дверь ракеты, щелкнув, закрылась, громкоговоритель начал выть: "Украденный Ключ, украденный Ключ!" Снаружи ракеты взвыл сигнал тревоги.
Пайкан ударил по двери. Они выпрыгнули наружу и снова убежали под деревья. За их спиной разрывалась сирена и громкоговоритель продолжал кричать: "Украденный Ключ, украденный Ключ!"
Путешественники, которые двигались к своим ракетам или выходили из них, не обратили абсолютно никакого внимания на то, что случилось. Озабоченные более серьезными событиями, они спешили уладить свои дела. Над входом в Тринадцатую улицу огромное изображение показывало сражение на Луне. Два лагеря бомбардировали ее ядерным оружием, щетинили грибами, вырывая гигантские кратеры, разрушая континенты, высушивая моря и отрывая атмосферу от поверхности. Прохожие останавливались, несколько мгновений смотрели и быстро уходили. В каждой семье был какой-нибудь родственник, служивший в гарнизонах на Луне или на Марсе.
В тот момент, когда Элеа и Пайкан скрылись на Одиннадцатой улице, в трубе прибытия Паркинга появилось множество университетских ракет, блокировавших все платформы и все входы.
Одиннадцатая улица была заполнена лихорадочной толпой. Перед официальными изображениями, которые передавали новости с Луны или последние заявления президента, собирались группы людей. Время от времени кто-то из них, кто еще не слышал слова, вставлял свой Ключ в звуковой пульт, и Локан снова и снова произносил успокаивающие речи: "Это еще не война…"
— Что им еще нужно? — крикнул худенький мальчик с обнаженным торсом и короткими волосами. — Это уже война! Скажите нет! Вместе со студентами! Нет войне! Нет! Нет! Нет!
Его призыв не вызвал никакого отклика. Люди, стоявшие рядом с ним, разошлись и исчезли по одному, или держа друг друга за руки. Они понимали, что кричать "нет" или " да" бесполезно.
Элеа и Пайкан поспешили ко входу в общий лифт, надеясь проскользнуть в толпе, чтобы достичь Поверхности. Оказавшись там, они бы нашли выход из положения. А сейчас у них не оставалось времени для размышления. Зеленые охранники уже появились в конце улицы. Они по трое продвигались вперед и загораживали все проходы, проверяя личность каждого. Толпа волновалась и нервничала.
— Кого они ищут?
— Шпиона!
— Енисора!
— На Пятом Уровне появился енисор!
— Целый гарнизон енисоров! Саботажники!
— Внимание! Слушайте и смотрите!
Посреди улицы возникло изображение Кобана. Оно повторялось через каждые пятьдесят шагов, возвышалось над толпой и деревьями, воспроизводя один и тот же жест, одни и теже слова:
— Слушайте и смотрите! Я Кобан. Я ищу Элеа 3-19-07-91. Вот ее лицо.
Вместо Кобана появилась фотография Элеа, снятая несколько часов назад в лаборатории. Элеа повернулась к Пайкану и уткнула свое лицо ему в грудь.
— Ничего не бойся! — мягко сказал он. Он погладил ее щеку, подхватил под руку, отвязал ленту с плеча и закрыл ею шею, подбородок, лоб и волосы Элеа. Такую одежду иногда носили мужчины и женщины, и в ней ее трудно было узнать.
— Я ищу эту женщину, чтобы ее спасти. Если вы знаете, где она, покажите мне ее. Но не трогайте ее… Слушайте, Элеа! Я знаю, что вы меня слышите. Заявите о своем местонахождении вашим Ключом. Заявите о себе и не двигайтесь больше. Слушайте и смотрите. Я ищу эту женщину Элеа 3-19-07-91…
Один человек ее узнал, узнал по глазам. Ни у одной другой женщины не было глаз подобного оттенка, ни в Гонда-7, ни, быть может, даже на всем континенте. Человек прислонился к стене между двумя стволами деревьев, с ветвей которого свисали машины, распределяющие воду, питание и тысячи необходимых или просто желаемых предметов, которые можно получить с помощью Ключа. А он не может ничего получить. У него Ключа нет. Он пария, бесключник. У него нет счета, и он живет милостыней. Он протягивает руку, и люди, которые приходят попользоваться этим лесом разноцветных машин, дают ему какую-нибудь вещь или немного еды, которую он тут же ест или прячет в карман. Чтобы скрыть постыдную оголенность своего пальца без кольца, он носит вокруг фаланги среднего пальца черную ленточку.
Он видел, как Элеа спряталась на груди Пайкана, а тот завуалировал ее лицо. Он поймал ее взгляд и тут же узнал голубые глаза, которые только что показывали на экране.
Зеленые охранники медленно приближались. Каждый человек, мимо которого они проходили, должен был вставить Ключ в пластину, прикрепленную к запястью охранника и служившую своеобразными наручниками: Ключ человека, которого искали, невозможно было оттуда вытащить.
Элеа и Пайкан удалялись. Бесключник последовал за ними. Они никогда прежде не пользовались общим лифтом, посещаемым обычно плохо назначенными, теми, кто не держал друг друга за руку и кто нуждался в чужих спутниках жизни. Но вскоре они поняли, что на этот раз им при всем желании не удастся в него сесть: крутящиеся двери пропускали только по одному человеку и только тогда, когда он вставлял свой Ключ в пластинку…
Они не смогут воспользоваться ни этим лифтом, ни каким другим, ни одной транспортной платформой, не смогут получить ни пищи, ни питья. Ничего. Они ничего больше не смогут получить.
Гигантское изображение Элеа преграждало улицу.
— Университет ищет эту женщину Элеа 3-19-07-91. Он ищет ее, чтобы спасти. Если вы ее увидите, не трогайте ее. Следуйте за ней и укажите на нее. Мы ее ищем, чтобы спасти. Элеа, я знаю, что вы меня слышите… Сообщите о своем местонахождении вашим Ключом.
— Они смотрят на меня! Они смотрят на меня! — дрожа шептала Элеа.
— Нет, — успокаивал Пайкан. — Они не могут тебя узнать.
— Вы ее узнаете по глазам. Посмотрите в глаза этой женщины. Мы ее ищем, чтобы спасти.
— Опусти веки! Смотри под ноги!..
Тройной конвой зеленых охранников появился на Одиннадцатой улице и начал продвигаться вперед. Выхода не было. Пайкан бросал вокруг отчаянные взгляды.
— Хорошенько посмотрите в глаза этой женщины…
Каждый из глаз на изображении был выше, чем дерево, и голубой ирисовый цвет казался открытой дверью в ночное небо. Золотые искорки горели в них, как на небосклоне. Изображение медленно поворачивалось, чтобы каждый мог видеть его в фас и профиль.
Раздраженная безмерным присутствием ее самой, Элеа опустила голову, согнула спину, сжала руку Пайкана в своей. Он уводил ее к дверям Проспекта в надежде обойти стражников и пробраться к выходу. Нематериальное изображение перегородило дорогу. Они подошли вплотную к нему. Элеа остановилась и подняла голову. С высоты прямо на нее смотрели ее огромные глаза на гигантском лице.
— Идем, — нежно сказал Пайкан, притянул ее к себе, и она опять пошла.
Их окутал туман из тысячи дрожащих цветов: они вошли в изображение. Выйдя из него, они оказались прямо у двери доступа на Проспект. Вдруг створки выхода резко раскрылись под напором бегущей толпы студентов — ужасающе худых, обнаженных по пояс мальчиков и девочек. На груди у девочек был изображен большой красный икс — символ отречения от принадлежности к женскому полу. Больше не было ни девочек, ни мальчиков, одни восставшие. Начав антивоенную компанию, они раз в два дня голодали, а через день принимали только энергетический рацион. Они стали твердыми и легкими, как стрелы.
Студенты бежали, скандируя слово "пао", которое означает "нет" на обоих языках гонда. Элеа и Пайкан присоединились к ним и тоже побежали, чтобы успеть попасть в дверь, прежде чем она закроется.
— Пао! Пао! Пао! Пао!
Студенты толкали их, увлекая за собой, и они продвигались вперед с большими усилиями. Пайкан локтями пробивал дорогу. Студенты скользили справа и слева и, казалось, не видели их, завороженные повторяющимся криком.
— Пао! Пао! Пао! Пао!
Наконец они достигли двери. Но вдруг толпа попятилась назад. Перед дверьми стояли белые охранники из полиции Совета, вооруженные оружием Ж.
Холодная, жестокая, бесстрастная, белая полиция появлялась только тогда, когда нужны были решительные действия. Ее члены выбирались компьютером еще до Назначения. Они не получали Ключа, им не предоставлялся кредитный счет, они воспитывались и тренировались в специальном лагере под Девятым Уровнем — ниже комплекса неподвижных машин. Они никогда не поднимались на Поверхность, очень редко поднимались над заводами. Их вселенной было Большое Дикое Озеро, воды которого терялись в темноте неизведанных пустот. На его минеральных берегах они беспрестанно устраивали безжалостные бои друг с другом. Они дрались, спали, ели, ели, спали, дрались. Питание, которое они получали, трансформировало их неиспользованную половую энергию в боевую активность. Когда Совет в них нуждался, им вводили определенную дозу этого питания, и организм, подобно тому как он мобилизует фагоциты против фурункула, доводил их боевую мощь до максимума. С ног до головы их покрывала белая клейкая лента, похожая на кожу. Открытыми оставались нос и глаза. Никто никогда не видел, какой длины были их волосы. Они носили два оружия Ж, тоже белого
цвета, одно на левой руке и одно справа на животе. Только они имели право бить двумя руками. Совет бросил их в город, чтобы ликвидировать студенческий бунт.
— Пао! Пао! Пао! Пао!
Из дверей лифта продолжали выходить белые охранники. Они двигались прямо на студентов, разноцветные юбки которых заполнили всю улицу и весь подлесок. Толпа, почувствовав удар, разбегалась во все стороны. С двух концов улица оказалась блокирована охранниками, и люди бежали и просачивались в какие только возможно лифты.
Вновь появилось изображение президента — длинное, как улица, оно легло прямо на толпу и заговорило. Изображение, которое говорило без Ключа, было настолько необычным, что все остановились и стали слушать, даже охранники.
— Слушайте и смотрите!.. Я вас информирую о том, что Совет решил направить советника по международной дружбе в Ламосс, прося енисорское правительство послать туда своего министра. Наша цель — остановить войну на внешних территориях. И помешать разгореться ей на Земле. Мир еще может быть спасен!.. Все жители, с первой по двадцать шестую категорию, должны немедленно заступить на свои мобилизационные посты.
Изображение повернулось, встало поперек улицы и снова начало свою речь:
— Слушайте и смотрите!.. Я вас информирую…
— Пао! Пао! Пао! Пао!
Студенты составили пирамиду. На вершине ее стояла девочка с перечеркнутыми грудями, которая вся горела верой и кричала, скрестив руки:
— Пао! Пао! Не слушайте их, не идите на свои посты! Откажитесь от войны! Скажите НЕТ! Заставьте Совет провозгласить мир! Следуйте за нами!..
Белый охранник поднял оружие и ударил. Девушка исчезла в щеке изображения Элеа.
— Мы ищем эту женщину…
Охранники продвигались вперед и били.
— Пао! Пао! Пао! Пао!
Пирамида рассыпалась на кусочки, которыми были мертвые девочки и мальчики.
Пайкан хотел тоже надеть оружие, протянул руку к поясу, но оружия не было. Он, видимо, потерял его, выскакивая из ракеты. Белая компактная масса охранников должна была вот-вот их достичь. Толпа разбегалась, студенты выкрикивали свой бунтарский клич. Пайкан бросил Элеа на землю и прикрыл ее своим телом. Один белый охранник перескочил через них. Пайкан на лету схватил его за ногу и резким ударом развернул ее. В лодыжке что-то щелкнуло. Охранник без крика упал. Пайкан нажал коленом на шею и изо всех сил потянул двумя руками голову назад. Позвонки сломались. Пайкан приподнял левую безжизненную руку и сжал пальцы, на которые было надето оружие. Целый блок охранников взлетел, разбился о стену, и сама стена исчезла в облаке. За открытой брешью стали видны платформы Проспекта. Элеа и Пайкан оказались среди толпы, с криками пробивавшейся сквозь пробоину. Пайкан успел захватить смертоносное оружие. Абсолютно не реагируя на происходящее вокруг, белые охранники спокойно продолжали осуществлять свою задачу уничтожения.
Они покинули Проспект на Круглой Точке Паркинга. Паркинг был последней и единственной надеждой Пайкана. Он придумал новый способ добыть ракету. Но сначало нужно было до нее добраться…
В центре Круглой Точки возвышались двенадцать стволов Красного Дерева. Объединенные единым корнем, они, сцепившись ветвями, возвышались в виде короны, напоминая детей, взявших друг друга за руки и образовавших круг. Их пурпурные листья дрожали под множеством лапок и от несмолкающего гомона и хлопанья крыльев спрятавшихся в них птиц. Вокруг общего подножья тек маленький ручеек, в глубине которого яркие черепашки поддевали своими плоскими головами почти прозрачные камешки, для того чтобы найти под ними червей или улиток. Тяжело дыша, Элеа склонилась над ручьем. Она зачерпнула воду в ладони и погрузила в них свой рот. В это же мгновение она с ужасом выплюнула ее обратно.
— Это из озера на Первом Уровне, — напомнил Пайкан. — Ты же знаешь…
Она знала, но ее мучила жажда. Эта прекрасная сверкающая вода была горькой, соленой, вонючей и теплой. Ее невозможно было выпить даже под страхом смерти. Пайкан приподнял Элеа и нежно прижал к груди. Он испытывал острое чувство жажды и голода, во сто крат более сильное, чем Элеа, поскольку в нем не было всемирной сыворотки. На всех ветвях висели тысячи машин, которые предлагали им всевозможные напитки, еду, игры, удовольствия, но получить их можно только с помощью Ключа. Даже если бы у него хватило сил разбить их, то и это не дало бы ничего, поскольку внутри ничего не было. Каждая машина производила то, что она могла производить, и все это делалось из ничего.
— Пошли, — мягко сказал Пайкан.
Рука об руку они приблизились к входу в Паркинг. Он был загорожен тремя рядами зеленых охранников. И в конце каждой улицы, которая подходила к Круглой Точке, стояла тройная цепь охранников, разбрасывая вокруг себя нервные и все увеличивающиеся толпы людей.
Пайкан надел перчатку и снял ее с пояса. Они повернули ко входу в Паркинг. Пайкан поднял руку.
— Нет! — сказала Элеа. — У них же гранаты.
У каждого охранника на поясе висела прозрачная и хрупкая граната С, заполненная зеленой жидкостью. Было достаточно взрыва только одной из них, чтобы вся толпа немедленно уснула. На шее у Элеа висела маска, которая уже дважды пригодилась ей — в Университете и на дне бассейна. Но у Пайкана ее не было.
— Я могу не дышать две минуты, — сказал Пайкан. — Надень свою маску. И как только я ударю, беги вперед.
Вдруг посреди Красного Дерева загорелось изображение Элеа и послышался голос Кобана: "Вы не сможете выйти из города. Все выходы перекрыты. Элеа, где бы вы ни были, вы меня слышите. Сообщите о вашем местонахождении своим Ключом. Пайкан, подумайте о ней, а не о себе. Со мной — жизнь, с вами — смерть. Спасите ее".
— Бей! — сказала Элеа.
Он глубоко вдохнул воздух и ударил со средней мощностью. Охранники упали навзничь. Несколько гранат разбилось. Зеленый туман мгновенно заполнил Круглую Точку до самого свода. Вся толпа упала на колени, люди ложились друг на друга. С двенадцати деревьев десятки тысяч птиц попадали вниз. В это момент Пайкан уже увлекал Элеа по направлению к Паркингу. Он бежал, перескакивая через распростертые тела, и медленно выпускал воздух из легких. Вдруг он споткнулся о чье-то колено. Он резко выдохнул, непроизвольно вздохнул и мгновенно уснул, упав головой на чей-то живот. Элеа вернулась, схватила его под руки и начала тащить.
— У вас ничего не получится! — произнес сдавленно чей-то голос. Около нее стоял бесключник, лицо которого закрывала маска старой модели. Он наклонился, взял Пайкана за ноги и оттащил его к стене между двумя зигзагообразными стволами. Осмотревшись и убедившись, что поблизости нет ни одного бодрствующего человека, он резко дернул замысловатую железную ручку, спрятанную под веером листьев, и повернул ее, потянув на себя. Между двумя стволами деревьев кусок стены открылся как дверь.
— Быстрее! Быстрее!.. — торопил он Элеа.
У входа в Паркинг садилась университетская ракета. Они быстро подняли Пайкана и вошли в черную дыру.
* * *
Пробуждение было таким же резким, как и падение при засыпании. Освободившись от влияния зеленого тумана, Пайкан открыл глаза и увидел лицо Элеа. Она стояла около него на коленях и держала в своих руках его правую руку, со страхом вглядываясь в его лицо. Увидев, что он проснулся, она счастливо улыбнулась ему, оставила его руку и отодвинулась.
Пайкан огляделся и ничего не увидел, кроме серости. Серые стены, серый пол, серый свод. А прямо перед ним серая лестница, достаточно широкая, чтобы на ней могла уместиться толпа. Лестница поднималась, пустынная, голая и бесконечная, в серости и тишине и в них исчезала. Слева такая же широкая и пустая лестница спускалась в такую же всепоглощающую серость. Более узкие площадки и коридоры были вырезаны в стенах по всем направлениям сверху и снизу. Толстый слой серой пыли равномерно покрывал свод, стены и пол.
— Лестница! — воскликнул Пайкан. — Как я о ней забыл.
— Все о ней забыли, — сказал бесключник.
Пайкан поднялся и посмотрел на него. Он был такой же серый: серая одежда, серые волосы и даже розовая кожа отливала серостью.
— Это вы принесли меня сюда?
— Да, вместе с ней… Это ведь ее ищут, неправда ли? — он говорил приглушенным, абсолютно лишенным тембра голосом.
— Да, меня, — призналась Элеа.
— Они сразу не подумают о Лестнице. Ею так давно никто не пользуется! Дверь хорошо замаскирована. Если они и смогут ее найти, то с большим трудом…
В одном из коридоров возникло трое серых мужчин. Увидев безмолвную группу, они остановились, приблизились, посмотрели на Элеа и Пайкана и, не сказав ни слова, стали подниматься по лестнице — передвигающаяся серость на фоне неподвижного серого пейзажа. Их фигуры все уменьшались и уменьшались, стали едва различимы и слились со всеобщей серостью. Элеа и Пайкан скорее догадались, чем увидели, как один из них, вместо того, чтобы идти прямо, сделал шаг в сторону — серая точка, движущаяся на сером, а затем ничего, кроме серости, которая не двигалась. Их ноги разбивали пыль на ступеньках, но она даже не поднималась в воздух. Пыль медленно вздувалась за их спинами, стирая следы их шагов и их жизней.
Пыль, не рассыпчатая, а какая-то компактная, спрессованная, похожая на воздушный, хрупкий, неустойчивый ковер, была символом этого серого мира.
— Если вы хотите подняться на Поверхность, — сказал мужчина таким голосом, чтобы только они его услышали, — здесь тридцать тысяч ступенек. Потребуется один или два дня.
— Мы хотим проникнуть на стоянку ракет, — ответил Пайкан шепотом.
В тишине, напоминавшей промокашку, казалось, что произнесенные слова просочатся куда-то и исчезнут.
— Стоянка на Пятом Уровне полна охранников. Нужно будет спуститься или подняться на другой Уровень. Спуститься будет гораздо легче…
Бесключник сунул руку за пазуху, достал несколько питательных шариков и протянул им. Пока они таяли у беглецов во рту, он ребром руки смел пыль, покрывавшую своеобразный цилиндр, высота которого была вровень с человеческим ростом, и дважды погрузил в него штырь. Ударил двойной фонтан воды.
Элеа с открытым ртом бросилась к маленькой прозрачной колонне. Она задыхалась, кашляла, чихала, смеялась от счастья. Пайкан пил из ее ладоней. Едва они утолили жажду, как двойной фонтан уменьшился и исчез совсем.
— Немного дальше вы сможете еще попить, — сказал человек. — Поспешите, потому что до Шестого Уровня нужно пройти триста этажей.
Бесключник стал спускаться по правой лестнице. Они последовали за ним. Он почти бежал по ступеням, что выдавало долгую привычку передвижения по этим серым закоулкам. Он пересек узкую площадку, перескочил на другую лестницу, затем на следующую, следующую, следующую. Он поворачивал направо, налево, шел зигзагами, без тени сомнения, спускаясь все ниже и ниже.
Элеа и Пайкан следовали за ним, углубляясь в серую толщу. Иногда они встречали, проходили мимо или обгоняли других молчаливых бесключников, которые, не спеша, поодиночке или маленькими группами передвигались во всех направлениях. Лестница была их вселенной. Это покинутое опустошенное тело, этот полый скелет жил только благодаря их бесшумному присутствию. Они пробили себе двери, через которые выходили в мир шума и цвета, но только для того, чтобы добыть самое необходимое, прося милостыню или воруя. Потом они снова возвращались в серость, которая все сильнее и сильнее въедалась в их кожу. Пыль заглушала шум их шагов и разговоры. Тишина, которая их окружала, входила в них и заставляла молчать.
Ошеломленные Элеа и Пайкан бежали, перепрыгивали через ступени, стараясь не отставать от своего проводника. Он обрывками фраз, несколькими словами, едва произнесенными, все им объяснил. Если люди цвета не подавали, его настигал голод. Тогда он был вынужден охотиться на птиц. Он показал одну их них, вспорхнувшую при их приближении. Птица была толстая, как кулак, серая и бескрылая. Чтобы пересечь площадку, она спрятала голову и лапы под перья и устремилась вперед, подскакивая как мячик. Они видели много таких птиц. Те царапали пол и выискивали клювом толстых серых червяков, которые пробивали себе путь сквозь толщу пыли и ею же питались.
Элеа сохраняла силы, но Пайкан вынужден был остановиться. Они отдохнули несколько минут, присев внизу одного из пролетов. В углу площадки горело маленькое пламя, три молчаливые фигуры склонились над ним и готовили себе круглых птиц, держа их за лапы над пыльным огнем. Ужасный запах жареного мяса дошел до них и всколыхнул сердце Пайкана.
— Продолжим, — предложил он.
И в этот момент послышались сильные удары у одной их стен. Трое молчаливых нищих убежали, унося с собой наполовину готовую добычу. Часть стены разлетелась на кусочки.
— Быстрее, — сказал бесключник, — это старая дверь. Они ее нашли!..
Он толкнул их перед собой наверх. Они побежали, перескакивая через четыре ступени. На площадке, где они только что сидели, появились зеленые охранники.
Трое беглецов помчались по боковому коридору, разгоняя перед собой целые стаи круглых птиц, которые катились, выбрасывали свои лапки, чтобы ускорить движение, и снова устремлялись все быстрее и быстрее вперед, круглые, катящиеся, молчаливые и серые.
В конце коридора перед ними раздался голос Кобана. Он был приглушенным, совершенно безликим из-за толщи пыли и казался одновременно очень близким и бесконечно далеким, доносившимся с другого конца земли.
— Слушайте, Элеа, мы знаем, где вы. Вы потеряетесь. Не двигайтесь больше, мы сейчас вас найдем. Не двигайтесь. Нас поджимает время…
Глухой топот сапог охранников доносился сверху, снизу, спереди, сзади. Бесключник остановился.
— Они везде, — безнадежно произнес он.
Пайкан засунул руку в перчатку.
— Подождите, — остановил его бесключник.
Он опустился на колени, руками разгреб пыльный покров, приложил ухо к полу и стал слушать. Резко поднявшись, встал за спиной Пайкана и показал, куда нужно бить.
Пайкан ударил. Пол задрожал. Куски разорванной пыли разлетелись по коридору.
— Сильнее!
Пайкан ударил сильнее. Пол со скрежетом разбился.
— Прыгайте!
Бесключник показал пример и первым прыгнул в бездну, из которой доносился шум реки. Они прыгнули вслед за ним и упали в горькую теплую воду. Их понес мощный поток. Элеа вынырнула на поверхность и стала искать Пайкана. Вода немного фосфоресцировала и ярко блестела в местах омутов. Она увидела лицо Пайкана. Его волосы горели зеленым светом. Он улыбнулся и протянул ей руку. Низко наклоненный потолок погружался в поток, который уходил в сифонную трубу. В центре водоворота появился блестящий шарик: голова бссключника. Он поднял руку, показал, что ныряет и исчез. Элеа и Пайкан начали кружиться и были затянуты в водоворот. Рука в руке, совершенно невесомые, они погружались в огромную толщу теплой, стремительно бегущей воды. Оки падали с фантастической скоростью, вращались в горизонтальном положении вокруг своих соединенных рук, ускорялись на виражах, которые бросали их, отталкивая друг от друга, приостанавливали свой ход на вершине кривой, делали вдох и снова уносились водой все дальше вниз. Вода имела гнилой, химический привкус. Это был большой поток, выходящий из озера на Первом Уровне. При выходе из
озера он пересекал неподвижную машину, которая добавляла в него питание, необходимое для растений. Затем он спускался с этажа на этаж между стенами и потолками и омывал корни всей подземной растительности.
Вертикальное падение закончилось резким виражом и подъемом, поток выбросил их в середине гейзера с фосфоресцирующими шариками. Они снова смогли вдохнуть воздух на поверхности озера, которое медленно текло в сторону темной колонны. Множество узловатых корней разного диаметра, спускалось с потолка и уходило в воду, из которой они насыщались и продолжали свой рост.
На одном из корней сидел бесключник. Он крикнул им: "Запрыгивайте, скорее!" Элеа вскочила на маленькую выступающую ветку и потащила за собой Пайкана, который очень устал. Вода блестела и обтекала, будто лаская древесные корни, напоминающие огромных змей. Издалека доносился глухой шум водоворота. Из воды поднимался холодный, зеленый свет. Со всех концов озера маленькие яркие точки ярко-розового цвета устремились к тому месту, где находились трое беглецов. Вскоре под ними появилось ярко-розовое бешеное месиво. Время от времени некоторые из этих живых капель выпрыгивали из воды, как искры, и пытались приклеиться к голым ногам. Маленькие рыбешки, практически разрезанные надвое открытым ртом.
— Рыбки-горючки, — объяснил бесключник. — Если они вас попробуют, то покончат со всем, даже с костями.
Элеа вздрогнула:
— А что они обычно едят?
— Мертвые корни и все отходы, которые приносятся потоком. Они санитары. Когда нет ничего другого, они едят друг друга.
Он повернулся к Пайкану, ударил кулаком в потолок, которого касался своей головой, и произнес:
— Стоянка!
Корни, уходящие в озеро, были корнями леса, который находился на территории стоянки на Шестом Уровне.
Пайкан поднял свое оружие и ударил между двумя корнями. Из бреши вниз обрушилось гигантское дерево. Его ветви захватили ракету, в которой маячили два светлых силуэта. Ракета упала в озеро, дерево сдавило ее, оставив под водой. В ракете, маленьком перехватчике полиции Совета, находились два белых охранника. Розовой молнией миллионы рыбок-горючек бросились на них, атаковали открытую часть их лиц, углубились в глаза, продвинулись внутрь головы, из носа в грудь и далее в живот. Вода вокруг ракеты стала красной.
В сопровождении бесключника Элеа и Пайкан, цепляясь за корни деревьев, вылезли на стоянку. Здесь студенты безуспешно пытались дать отпор белым охранникам. Они нашли в одной из ракет, заблокированных из-за военного положения, золотые шарики и перекладины, которые должны были служить строительным материалом для установки неподвижных машин на Луне. Они бомбардировали ими полицейских, убегали и прятались за деревьями и ракетами. Это было смехотворное оружие. Иногда тот или иной предмет попадал в голову белого охранника, но при этом не причинял ему никакого вреда. Большинство же так и не достигало цели.
Цепи полицейских двигались между деревьями, как белые змеи, и стреляли во всю мощь. Они сбивали студентов на бегу и бросали их безжизненными кусками мяса к подножию цветущих деревьев. Ветки хрустели и падали, ракеты разлетались на куски. Все птицы в Паркинге покинули лес и кружили под сводом, испуганные и безумные. Они пролетали сквозь изображение Военного Советника, который объявлял об отказе енисорского правительства послать своего министра в Ламосс. Он приказывал всем жителям Гондавы занять свои мобилизационные посты. Зловещее изображение Советника гасло, снова появлялось немного дальше и объявляло то же самое.
Над входом в Двенадцать Улиц кружилось изображение Элеа.
— Университет ищет эту женщину, Элеа 3-19-07-91. Вы ее узнаете по глазам. Мы ищем ее, чтобы спасти. Элеа, сообщите своим Ключом…
С одного конца платформы около взлетной трубы маленькая толпа заблокировала ракету, явно не гондавского происхождения. Из нее вытащили жителя Ламосса. Он кричал, что он не енисор, что он не шпион, что он не враг. Люди не понимали ламосского языка. Они видели иностранную одежду, короткие волосы, светлое лицо и кричали: "Шпион! Смерть!" Студенты подлетели на помощь человеку. Белые охранники последовали за ними. Житель Ламосса был разорван, затоптан и превращен в кашу обезумевшей толпой. Разъяренная толпа вопила: "Студенты! Шпионы! Подкупленные! Смерть!". Толпа раздирала студенческие юбки, волосы, уши, груди. Белые охранники ударили и смели всю кучу, всех, кто находился в этом месте и поблизости.
Бесключник печально улыбнулся, сделал дружеский жест своим подопечным и удалился в направлении Двенадцати Улиц. Элеа и Пайкан поспешили в более тихий уголок стоянки. Второй ряд ракет для дальнего сообщения был практически пустынен. Одна ракета, которая только что опустилась, выруливала в ряд. Она остановилась, дверь открылась и появился мужчина. Он начал спускаться, но в удивлении остановился, услышав душераздирающие крики и глухие удары оружия. Деревья мешали ему увидеть кровавое месиво. Он спрыгнул на землю.
— Что происходит? — спросил он Пайкана. Тот вместо ответа поднял левую руку в белой перчатке, а правой сорвал его оружие, отбросив его далеко в сторону.
— Поднимайтесь! Живо!
Понимая все меньше и меньше, мужчина повиновался. Пайкан заставил его сесть, взял его руку в свою и вставил Ключ в эластичный пульт…
Медленно тянулись минуты ожидания. Томительное молчание… и наконец лампочка замигала. Пайкан глубоко вздохнул, правой рукой он закрыл человеку рот.
— Направление? — спросил диффузор.
— Ламосс, первый парк.
После короткого пощелкивания снова послышался голос:
— Кредит достаточен. Направление записано. Вытащите ваш Ключ. Взлет…
Пайкан сорвал мужчину с кресла и бросил его наружу, крича ему слова благодарности и извинения. В этот момент дверь уже щелкнула, ракета тронулась с места, развернулась вокруг своей оси и достигла платформы.
Бортовой диффузор заговорил:
— Университет ищет Элеа 3-19-07-91. Элеа, сообщите о вашем местонахождении своим Ключом…
Взлетная труба пропустила устремившуюся ввысь ракету. Она вышла из Зева и поднялась в непроглядную ночь.
С тех пор, как они начали жить на Поверхности, Элеа и Пайкан утратили привычку видеть свет постоянно, как это происходило в подземных городах. Когда они покинули стоянку, был день, и они думали, что на Поверхности тоже будет день. Но Земля и Солнце продолжали свой бег и наступила ночь. Над ними было темное небо, усеянное россыпью звезд. Они вытянулись рядом на кровати, взявшись за руки, не произнося ни слова, охваченные бесконечной нежностью и тишиной. Они поднимались в ночь и в мир, к звездному небу, они покидали землю с ее абсурдными ужасами. Они были вместе, им было хорошо, и каждое мгновение счастья становилось вечностью.
Они надели золотые обручи, которыми была снабжена кровать и оба опустили обручи на глаза. Они настолько привыкли к такому способу общения, что могли обменяться содержанием памяти друг друга, даже не думая, поскольку мысли и чувства у них были одинаковыми. Обмен осуществлялся с мгновенной скоростью. Они надевали обручи, закрывали глаза и вскоре у них оставалась одна память, одно прошлое. Один вспоминал воспоминания другого, как будто бы это его воспоминания. Пайкан и Элеа уже стали не двумя существами, которые верят в то, что знают друг друга, и ошибаются. Они были одним существом, без тени, но гораздо более мощным и серьезным перед лицом целого мира. Таким образом Пайкан узнал все о проекте Убежища, обо всем, пережитом Элеа с того момента, как они расстались, и до тех пор, пока они снова не воссоединились. Он узнал, как Элеа добыла себе свободу. Он страдал вместе с ней, без тени упрека и ревности. Между ними не осталось места чувствам такого уровня, потому что каждый знал все о другом и полностью его понимал.
Они одновременно сняли золотые обручи и улыбнулись друг другу от безумного всеобъемлющего счастья быть вместе, неким единым существом, обладающим общим знанием, от радости делить и приумножать свое счастье. Как две руки одного тела, которые ласкают один и тот же предмет, как два глаза, которые открыты миру…
Заговорил диффузор:
— Мы достигли Семнадцатого Уровня. Начинаем горизонтальный полет к Ламоссу. Допустимые возможности: скорость с девяти до семнадцати. Какую скорость вы предпочитаете?
— Максимальную, — ответил Пайкан.
— Максимум, скорость семнадцать, записано. Осторожно при ускорении!
Несмотря на предупреждение, горизонтальное перемещение вдавило Элеа в ее кресло и отбросило Пайкана прямо на нее. Женщина засмеялась и взяла обеими руками его длинные белокурые, еще влажные волосы, начала легонько покусывать его щеки, нос, губы.
Они больше не думали о тех испытаниях, которым они подверглись, об угрозах, о войне. Они летели к мирному приюту. Может быть, секундному, не стойкому, иллюзорному, где в любом случае на них навалятся большие проблемы. Но эти заботы должны начаться завтра. Переживать несчастья заранее — значит испытать их дважды. Сейчас момент радости, и не нужно его отравлять.
Идиллию внезапно оборвал вой сигналов тревоги. Они испуганно поднялись. Над пультом управления мигала красная лампочка.
— Общая тревога, — объявил диффузор. — Все полеты аннулированы. Мы возвращаемся на стоянку самым коротким путем. Вы немедленно должны занять свои мобилизационные посты.
Аппарат развернулся и начал головокружительный спуск. Через прозрачный иллюминатор можно было увидеть сумасшедший балет домов развлечений, которые со все увеличивающейся скоростью приближались и засасывались Зевом, как маленькие мыльные пузыри.
Ракета замедлила ход и заняла место в кругу. Все аппараты, дома и ракеты, которые находились на Поверхности, получили приказ вернуться. Их здесь кружили многие тысячи. Их круг покрывал весь лес и озеро.
— Она возвращает нас в город! В западню! — прошептала Элеа. — Нужно прыгать!
В тот момент они летели над озером с очень маленькой скоростью и на высоте, с которой уже можно было прыгать. Но во время полета двери блокировались. Они уже покидали озеро и взлетали над густой массой деревьев. Пайкан ударил в пульт управления. Аппарат вздрогнул, поднялся вверх, затем опустился, раскачиваясь, снова поднялся, всякий раз теряя высоту, словно падающий осенний лист. Он снес верхушку огромного дерева, поднялся, спустился и ударился о гигантское пальмовое дерево. Там он и остался, насаженный, как яблоко на карандаш…
* * *
…Они лежали рядом на берегу озера на мягкой траве. Рука Элеа в руке Пайкана. Их широко раскрытые глаза смотрели в ночь. Зев засосал последние неуклюжие ракеты, и на небе не осталось ничего, кроме звезд. Они смотрели в ночное небо и продолжали в безграничном и безразличном пространстве свое прерванное путешествие надежды.
Перед ними над линией озера поднималась Луна. Она была покрыта, как коконом, клубами дыма, деформирована и окрашена в красный цвет. Ее темную сторону озаряли пурпурные отблески. Иногда она загоралась почти вся от короткой молнии, похожей на солнечный луч, — безмолвное изображение разрушения мира, предложенного людям самими людьми.
Даже здесь, ночью…
Стараясь не двигаться, не глядя друг на друга, влюбленные переплели пальцы и прижали свои ладони.
В лесу жалобно заржала лошадь; птица, потревоженная во сне, свистнула и снова уснула. Легкий ветер пробежал по их лицам.
— Можно будет уехать на лошади… — прошептал Пайкан.
— Уехать, куда?.. У нас не осталось выхода… Все кончено…
Она улыбалась, глядя в ночь. Она была с ним. Все, что случится, случится с ним вместе с ней, с ней вместе с ним.
Послышалось более близкое ржание и мягкое шуршание травы под копытами лошади. Они поднялись. Лошадь, белая, как Луна, подошла к ним, остановилась и наклонила голову. Элеа запустила руку в длинную гриву и почувствовала, что лошадь дрожит.
— Она боится, — сказала Элеа.
— Она права…
Элеа увидела контур его руки, протянутой, чтобы обвести горизонт. Вокруг них ночь зажигала огни, как будто бы дальние грозы.
— Сражение… В Гонда-17… Гонда-41… Енава… Зенава… Похоже, что они высадились повсюду…
Глухой грохот последовал за молнией. Он шел беспрерывно, со всех сторон окружая их и приближаясь.
Этот грохот разбудил всех лесных животных. Птицы взлетали, пытались вернуться в свои гнезда и бились о ветки и листья. Из леса выбежали испуганные лани и столпились вокруг людей. Подошла голубая лошадь, невидимая в ночи, и маленькие медлительные древесные медведи, и черные кролики с короткими ушами, белый хвост которых бился оземь.
— Прежде, чем закончится ночь, — заговорил Пайкан, — здесь не останется ничего живого, ни одного зверя, ни одной травинки. А те, что защищены толщей поверхности, протянут еще несколько дней, а может быть, несколько часов. Я хочу, чтобы ты вошла в Убежище. Я хочу, чтобы ты жила…
— Жить?.. Без тебя?.. — она прижалась к нему и подняла голову. Он видел, как в ее глазах отражались звезды. — Я буду не одна в Убежище. Там будет Кобан. Ты подумал об этом?
Он встряхнул головой, отбрасывая эту мысль.
— Когда мы проснемся, я должна буду родить от него детей. Я, у которой не было их от тебя, я, которая ждала… Этот мужчина посеет во мне своих детей… Тебе все равно?
Пайкан резко прижал ее к себе, потом попытался взять себя в руки:
— Я буду мертв… Уже долгое время… Начиная с этой ночи…
Вдруг возник всепоглощающий и бесстрастный голос. Из всех лесных громкоговорителей звучал голос Кобана. Он вибрировал, накладывался сам на себя и расходился над озером. Голубая лошадь подняла голову к небу и издала боевой клич.
— Элеа! Элеа, слушайте, Элеа… Я знаю, что вы на Поверхности… Вы в опасности… Енисорская армия продолжает высаживаться… Скоро она оккупирует всю Поверхность… Сообщите о своем местонахождении Ключом, и мы придем за вами, где бы вы ни были… Поторопитесь… Слушайте, Пайкан, подумайте о ней!.. Элеа, Элеа, это мой последний призыв. До того как закончится ночь, Убежище будет закрыто, с вами или без вас.
Потом наступила тишина.
— Я принадлежу Пайкану, — тихо и серьезно произнесла Элеа.
Она повисла у него на шее. Пайкан обнял ее, приподнял и положил на мягкую траву, прямо рядом с животными. Из леса к ним подходили все новые и новые звери: белые лошади, голубые лошади, лошади черные, которых даже нельзя было различить в темноте. И медлительные черепахи выходили из воды, чтобы присоединиться к ним. Над горизонтом вокруг них на краю земли полыхали огни. Они были одни посреди живых укреплений из животных, которые защищали их и успокаивали. Пайкан снял ленту, прикрывавшую грудь Элеа. Он положил на грудь женщины ладонь и погладил ее со стоном счастья, любви, уважения, восхищения, нежности, с бесконечной признательностью к жизни, которая создала такую совершенную красоту. И отдала ее ему, для того чтобы он узнал, как прекрасна эта жизнь.
В последний раз.
Он взял губами сосок и почувствовал, как нежная точка становится твердой.
— Я принадлежу тебе… — прошептала Элеа.
Он освободил другую грудь, нежно сжал ее и снял одежду с бедер. Его рука заскользила вдоль бедер, вдоль колен, вдоль всех холмов, которые ведут к одной точке, к точке короткого золотого леса, к закрытой долине.
Элеа сопротивлялась желанию открыться. В последний раз. Нужно было превратить в вечность каждое нетерпение и каждое безрассудство. Она приоткрылась ровно настолько, чтобы рука смогла проскользнуть, искать, найти от точки к точке, вдоль равнины, между холмами, которые защищают, прячут, закрывают, ах!.. Нашел! обжигающий центр ее радостей. Она вздохнула и обняла Пайкана.
Горизонт взорвался. Зеленый отблеск превратил испуганно метавшихся белых лошадей в зеленое стадо.
Элеа больше ничего не видела. Пайкан видел Элеа, смотрел на нее своими глазами, руками, губами, наполнял себя ее теплом, ее красотой, ее радостью, которая дрожью пробегала по ее телу, вырывая из нее вздохи и крики. Она перестала его ласкать. Ее бессильные руки упали. Она больше ничего не весила, больше ни о чем не думала, она была травой, озером, небом, она была рекой и солнцем радости. Пока лишь волны, очаровательный путь, который она еще никогда так долго не проходила и который он рисовал своими руками и губами на всех сокровищах, которые она ему дарила. Он сожалел о том, что у него нет еще рук, у него нет еще губ, чтобы везде одновременно доставить ей радость. И он благодарил ее от всего сердца, что она так прекрасна и так счастлива.
Небо вдруг стало красным. Красное стадо лошадей галопом пустилось к лесу.
Элеа горела. Задыхающаяся, нетерпеливая, она обняла голову Пайкана, его мягкие волосы цвета пшеницы, которые ока не видела, не могла видеть, потом ее руки спустились вниз, взяли любимое дерево, приблизившееся и отвергнутое, и повели его к долине, открытой до самых глубин. Когда он вошел, она закричала, умерла, растаяла, распласталась в лесах, в озерах, на всем теле земли. Он был в ней, он заполнял все пространство вокруг нее и звал ее долгими мощными призывами, доводящими ее до края земли. Пайкан звал ее, привлекал к себе, присоединял к себе, сжимал, пока в центре ее живота, пронзенном многочисленными огнями, не взорвалась чудесная радость, радость, несказанная, божественная, обжигающая все ее тело и мельчайшую его частичку.
Их умиротворенные лица были прижаты друг к другу. Лицо Элеа было повернуто к красному небу. Лицо Пайкана купалось в свежей траве. Он не хотел уходить из нее. Он лежал на ней, только прикасаясь, чтобы чувствовать ее вдоль всего своего тела. Когда он ее покинет, это будет навсегда. Завтрашнего дня не существует. Ничто не начнется снова. Он чуть было не поддался отчаянию и не начал выть от бессилия помешать этой абсурдной, ужасной, невыносимой разлуке. Мысль о близкой смерти успокоила его.
От тяжелого взрыва задрожала земля. Одним ударом снесло часть леса. Пайкан поднял голову и в танцующем свете посмотрел на лицо Элеа. Оно было омыто великой нежностью, великой умиротворенностью, знакомой только женщинам, которые в любви все отдают и все получают. Она неподвижно лежала на траве и едва дышала, находясь на грани бодрствования и сна. Не открывая глаза, она очень нежно спросила: "Ты смотришь на меня?" Он ответил: "Ты прекрасна…" Очень медленно ее рот и закрытые глаза превратились в улыбку.
Небо вздрогнуло и ярко осветилось. Над зажженной ночью появились тучи воющих полуголых, раскрашенных в красный цвет енисорских солдат, которые скакали на лошадях, сидя в железных седлах, и текли над озером прямо к Зеву. Из всех труб стреляли оборонительные пушки. Воздушная армия была разбита, сметена, отброшена тысячами трупов, падающих в озеро и лес. Животные мчались во всех направлениях, бросались в воду, выбегали оттуда, кружили вокруг людей. Устрашающие взрывы вновь потрясли объятый пламенем лес. Загоревшаяся ветка упала на лань, она сделала фантастический прыжок и нырнула в озеро. Горящие лошади неслись во весь опор и падали. С неба спускались новые и новые отряды воинов.
Пайкан хотел выйти из Элеа. Она его остановила, открыла глаза и посмотрела на него: "Мы умрем вместе".
Он надел на руку оружие, валявшееся в траве, вышел из нее и встал. Элеа увидела, что оружие направлено на нее, и в ужасе закричала: "Что ты делаешь!"
— Ты будешь жить, — сказал он.
Он ударил.
* * *
То, что последовало за этим, Элеа узнала одновременно с учеными МПЭ. Оружие оглушило ее, но мозг продолжал фиксировать впечатления, а подсознательная память их записывала. Ее уши слышали, ее приоткрытые глаза видели, ее тело чувствовало, как Пайкан одевает ее, берет на руки и направляется к одному из лифтов посреди разыгравшегося ада. Он вставил свой Ключ в пульт, но кабина не поднималась. Он крикнул: "Кобан! Я вас зову! Я Пайкан! Я несу вам Элеа!.."
Наступила тишина. Он снова прокричал имя Кобана и имя Элеа. Над дверыо замигала зеленая лампочка, и раздался приглушенный, размытый, едва различимый голос Кобана: "…поздно… очень поздно… враг… проник в Гонда… ваша группа лифтов… изолирована… попробую… спускайтесь, я посылаю охранника… отбить врага… к вам навстречу… просигнализируйте… вашим Ключом… все пульты… я повторяю… я посылаю…"
Кабина лифта прибыла и открылась. Земля приподнялась от ужасающего взрыва, верх лифта был снесен, Элеа вырвана из рук Пайкана, оба приподняты и брошены оземь. И глаза потерявшей сознание Элеа видели красное небо, откуда без остановки спускались тучи красных людей. Ее уши слышали вой, который заполнял горящую ночь.
Ее тело почувствовало присутствие Пайкана. Он нашел ее, прикасался к ней. Ее глаза увидели испуганное лицо, заслоняющее небо, рассеченный лоб и белокурые волосы в крови. Но ее сознание было выключено, и она не испытала никакого чувства. Ее уши услышали его голос, который говорил ей, чтобы успокоить ее: "Элеа… Элеа… Я здесь… Я веду тебя… в… Убежище… Ты будешь жить…" Он поднял ее и прижал к своему плечу.
Ее глаза больше ничего не видели. В памяти остались только шумы и размытые глубинные чувства, которые входят в тело через всю поверхность и о которых сознание даже не подозревает.
Пайкан говорил с ней, и она слышала его голос вперемешку со взрывами и треском горевшего леса. "Я веду тебя… Я сейчас спущусь в лифте… по лестнице… Я принадлежу тебе, ничего не бойся… Я с тобой… Я с тобой"
На большом экране конференц-зала четкие изображения исчезли. На столе подиума Элеа с закрытыми глазами, обхватив голову обеими руками, вызывала в памяти все, что та смогла записать.
Громкоговорители взрывались, стояли ужасные крики, землетрясение. На экране изображение передавало импульсы, полученные от гигантских разрушений, от бесконечных падений в адскую пропасть, от спускающейся тьмы. Возврат к миру, потрясенному хаосом, к миру, который не пережил своих творений. Потом последовало несколько глухих, все более и более приближающихся и мощных ударов. Элеа смутилась. Она открыла глаза и сорвала с себя золотой обруч.
Экран потух…
…Глухие удары продолжались. И вдруг все услышали голос Лебо: "Слушайте! Это его сердце! — он говорил прямо из реанимационного зала, его слова передавались по всем громкоговорителям. — Удача! Он жив! Кобан жив!"
Гувер вскочил, крикнул: "Браво!" — и захлопал в ладоши. Весь зал поддержал его. Все старые и молодые ученые, мужчины и женщины, выводили все свое напряжение в яростной жестикуляции и смущенных криках, смущенных потому, что они оглянулись и увидели друг друга после всего того, что они вместе видели и слышали на экране, отображающем наиболее интимные сцены жизни Элеа. Они старались не придавать этому никакого значения, рассматривать с чисто научным интересом и подшучивать над этим.
Но каждый из них был глубоко потрясен, и в своем сознании и в своем теле, и, очутившись вдруг в современном мире, больше не дерзал взглянуть на своего соседа, который сам отводил глаза. Им было стыдно. Стыдно своего целомудрия и стыдно своего стыда. Великолепная, полная невинности, Элеа показала им, до какой степени христианская цивилизация, изменила свой облик, объявляя греховными, начиная со святого Павла, а не с Христа, самые прекрасные радости, которыми Бог одарил человека. Все они, даже самые молодые, почувствовали себя маленькими похотливыми бессильными шпионящими стариками. Сердце Кобана, которое только просыпалось, сгладило тяжелый момент коллективной неловкости.
Сердце Кобана билось, останавливалось, вновь робко начинало биться и угрожало снова остановиться. Электроды стимулятора, прикрепленные к его груди, автоматически вмешивались всякий раз, когда остановка длилась дольше нормальной, и от электрического шока сердце как бы вскакивало и снова принималось биться.
Все врачи стояли вокруг реанимационного стола с озабоченными лицами.
Вдруг произошло то, что они предвидели и чего боялись. Дыхание Кобана затруднилось, он захрипел и повязки, покрывающие рот, окрасились красным.
— Коагулянт! Сыворотку! Положите его на бок. Освободите рот. Ротовой зонд…
Легкие кровоточили. Не приостанавливая ни на секунду усиленную работу, реаниматоры, склонившись над человеком, которого они освобождали от долгого, очень долгого сна, стали совещаться. Если кровотечение не прекратится, это значит, что ожоги легочного покрова слишком серьезны для того, чтобы зарубцеваться. В этом случае придется вскрыть грудную клетку Кобана и трансплантировать ему новые легкие.
ПРОТИВОПОКАЗАНИЯ. Время, необходимое, чтобы доставить новые легкие (три пары для безопасности) из Международного банка органов: запрос по радио, упаковка, транспортировка самолетом по маршруту Женева — Сидней, пересадка на самолет, перелет Сидней — МПЭ составляет, по меньшей мере, двадцать часов.
— И не забудь все эти военные козни… таможенные бумаги…
— Но они же не будут…
— Все возможно. Двойной срок.
— Сорок часов.
Поддерживать в Кобане жизнь в течение этого времени. Необходима кровь для переливания. Немедленное тестирование крови Кобана. Группа и подгруппа красных телец, группа и подгруппа белых телец.
Медсестра освободила руку и левую вену.
Та же проблема для операции: кровь в больших количествах. Предусмотреть в двойном объеме.
Другая проблема для операции: хирурги-специалисты по трансплантации органов.
Маисов: Мы…
Фостер: Мы можем…
Забрек: У нас…
Лебо: Возможно, но очень рискованно. Здесь нет настоящих специалистов. Недостаточно операционных инструментов. Мы можем оперировать сами, но нужна телесвязь с французскими, американскими и другими хирургами. Мы можем это сделать. Легкие — это не дьявол.
Искусственное легкое, чтобы присоединить его к кровообращению во время операции. В медпункте оно есть.
— Почему не использовать этот аппарат сразу, чтобы дать отдохнуть легким Кобана и позволить им зарубцеваться?
— Они не зарубцуются, потому что они не получают крови. Они должны продолжать функционировать. Или они будут работать, или они не будут работать — одно из двух.
РЕЗУЛЬТАТЫ ЗАБОРА КРОВИ: ГРУППА И ПОДГРУППА НЕИЗВЕСТНЫ. ИССЛЕДОВАННАЯ КРОВЬ (КОБАНА) СВОРАЧИВАЕТСЯ СО ВСЕМИ ГРУППАМИ КРОВИ.
Неожиданно!
— Это ископаемая кровь! Не забывайте, что этот тип — ископаемое. Живой, но допотопный! Кровь-то эволюционировала, дети мои.
— Нет крови — нет операции. От нас ничего не зависит — он или выживет, или умрет. Но есть девушка…
— Какая девушка?
— Элеа… Может быть, ее кровь подойдет.
— Этого недостаточно для операциии! Нужно будет снабжать кровью напрямую и даже этого будет недостаточно.
— Может быть, но если все сделать быстро… С искусственным легким в кругу кровообращения, немедленно…
— Но мы же убьем эту девушку!
— Она, может быть, выживет… Вы же видели, как она набирает…
— Это ее питание…
— Или всемирная сыворотка…
— Или и то, и другое…
— Я против! Вы прекрасно знаете, что она не сможет быстро восстановить свою кровь. Вы хотите пожертвовать ею. Я отказываюсь!
— Она прекрасна, в этом нет сомнений, но она ничего не значит в сравнении с мозгом этого типа.
— Прекрасна или безобразна, не об этом речь: она жива. А мы — врачи, а не вампиры.
— В любом случае, нужно сделать анализ ее крови. Это нас ни к чему не обязывает. Мы в любом случае будем в ней нуждаться, если его легкие будут продолжать кровоточить. Не говоря уже об операции.
— Согласен, с этим согласен, с этим полностью согласен.
* * *
Один и тот же день. Кобан воскрес. Кобан в смертельной опасности. Уравнение Зорана — объясненное или потерянное навсегда. Самые необузданные толпы поняли, что что-то необычайно важное для них решается сейчас на Южном полюсе, внутри человека, которого смерть держит в своих лапах.
— Попробуйте вообразить себе, что происходит внутри этого мужчины. Легочная ткань в ожогах, наполовину разрушена. Чтобы он смог снова нормально дышать, выжить и жить, нужно, чтобы то, что осталось от этого покрова регенерировало новую ткань. Он еще спит. Он заснул девятьсот тысяч лет назад и продолжает спать. Но тело его пробудилось и защищается. И даже если бы он проснулся сам — этого ничего бы не изменило. Он, сам ничего не смог бы сделать. Здесь он не может приказывать. Его тело не нуждается в нем. Клетки легочной ткани, маленькие живые заводики, продолжают на всей скорости производить новые заводики, которые похожи на них, чтобы заменить те, которые были разрушены холодом или пламенем. В то же время они продолжают свою необычайно сложную работу в химической, физической, электронной, жизненной областях. Они получают, выбирают, трансформируют, дозируют, слушаются, приказывают и координируют все с удивительными уверенностью и разумом. Каждая из них знает больше, чем тысячи инженеров, врачей и архитекторов. Это обычные клетки живого организма. А мы построены из миллиардов тайн, из миллиардов
микроскопических комплексов, нацеленных на выполнение фантастически сложной задачи. Кто им приказывает, этим маленьким клеткам? Разве вы, Виньо?
— О!..
— Не клеткам Кобана, Виньо, а вашим? Клеткам вашей печени, разве вы приказываете им делать работу печени?
— Нет.
— Тогда кто им приказывает, вашим маленьким клеткам? Кто им приказывает делать то, что они делают? Кто их построил так, чтобы они могли это делать? Кто поставил их каждую на свое место в вашем маленьком мозгу, в вашей маленькой печени, в сетчатку ваших прекрасных глаз? Кто? Отвечайте, Виньо, отвечайте!
— Я не знаю.
— Вы не знаете?
— Нет.
— Я тоже, Виньо. А что вы знаете, кроме этого?
— Хм…
— Вы не знаете ничего, Виньо…
— Нет…
— Скажите мне: "Я не знаю ничего".
— Я не знаю ничего.
— Браво! Посмотрите на них, на всех остальных, они смеются, они насмехаются над вами, они думают, что что-то знают. Что они знают, Виньо?
— Я не знаю.
— Они не знают ничего, Виньо. Вы узнаете то, что я рисую на доске?
— Да.
— Что это? Скажите.
— Это Уравнение Зобана.
— Послушайте, как смеются эти идиоты, только потому, что вы ошиблись в одной согласной. Думаете ли вы, что они знают больше, чем вы? Думаете ли вы, что они смогут его прочесть?
— Нет.
— И, однако, они горды собой, они веселятся, они насмехаются, они верят в то, что умны и принимают вас за идиота. Вы идиот, Виньо?
— Мне плевать.
— Отлично, Виньо, но это неправда. Вы взволнованы. Вы говорите себе: "Я, может быть, идиот". Я вас успокою: вы не идиот! Вы сделаны из тех же маленьких клеток, из которых сделан человек, легкие которого кровоточат в точке 612. Именно из тех же, точно таких же был сделан Зоран, человек, который нашел ключ к всемирному полю. Миллиарды маленьких, но необычайно разумных клеток. Точно таких же как мои, Виньо, а мои, между прочим, докторские в области философии. Вы прекрасно видите, что вы не идиот!
— Да.
— Кстати, а вот идиот: Жюль-Жак Ардийон, первый среди вас с шестого класса, большая голова! Он думает, что он знает что-то, он уверен в том, что он умный. Вы умный, господин Ардийон?
— Хм… Я…
— Да, вы так думаете. Вы думаете, что я шучу, а на самом деле я думаю и я знаю, что вы умны. Нет, господин Ардийон, я думаю и я знаю, что вы идиот. Разве вы можете прочесть Уравнение Зорана?
— Нет.
— А если бы вы сумели его прочесть, разве вы бы узнали, что оно обозначает?
— Я думаю, что да.
— Вы думаете!.. Вы думаете!.. Какая удача! Вы думающий Ардийон! У вас в кармане был бы ключ к вселенной, ключ к добру и злу, ключ к жизни и смерти. Что бы вы с ним сделали, думающий Ардийон?
— Хм…
— Вот, Ардийон, вот…
* * *
— Генерал, вы слышали новости?
— Да, господин президент.
— Этот Ко… как его?
— Кобан.
— … Кобан, они его разбудили.
— Они его разбудили…
— Может быть, они его спасут?
— Может быть…
— Они сошли с ума!
— Они сумасшедшие…
— Это уравнение, как его, вы в нем понимаете что-нибудь?
— Для меня, вы знаете, уравнения…
— Даже в университете… они там ничего не понимают!
— Ничего!..
— Это хуже, чем Бомба!
— Хуже…
— С другой стороны, в этом есть что-то хорошее…
— Это может…
— Но даже это хорошее может содержать в себе плохое.
— Плохое, плохое…
— Подумайте о Китае!
— Я о нем и думаю.
— Поставьте себя на его место!
— Это слишком много…
— Сделайте усилие! Что бы вы подумали? Вы бы подумали: "Опять эти белые мерзавцы наложат на эту штучку свои лапы. В тот момент, когда мы их догоняем, а может быть, и перегоняем, они снова обгонят нас на тысячу лет. Нельзя. Ни в коем случае". Вот что бы вы подумали, если бы вы были Китаем.
— Очевидно… Вы думаете, что они будут против?
— Они или будут против, или украдут, или атакуют, или убьют, я ничего не знаю. Может быть, даже ничего из того, что я сказал. Как понять, что думают китайцы?
— Как понять…
— Как… как понять? Это ваша профессия — узнать и понять! Вы же управляете PC! PC — это разведывательные службы! Об этом слишком многие забывают! И вы первый! Следите за Китаем, генерал! Следите за Китаем! Именно оттуда придет…
* * *
Международные военно-морские силы, расположившиеся на севере Земли Аделии, развернулись и оставались в боевой готовности круглые сутки. У них были глаза в воздухе и над воздухом и уши до самого дна океана.
* * *
Глаза Элеа стали снова видеть. В центре изображения стоял президент Локан, слева, с самого края, Кобан, который смотрел и слушал Локана, а справа над ней склонилось лицо Пайкана.
Локан, казалось, был окутан усталостью и пессимизмом.
— Они захватили все города Центра, — говорил он, — и Гонда-7 до Второго Уровня… Их ничто не останавливает. Мы их убиваем, убиваем, убиваем, их потери фантастичны… Но их число трудно себе представить… И прибывают новые и новые отряды… Сейчас все силы они сконцентрировали вокруг Гонда-7, их задача разрушить и Совет, и Университет, и Солнечное Оружие, они пытаются помешать ему выйти на Поверхность. Мы взорвали все подходы, которые ведут к Оружию, но они роют везде, их миллионы, и каждый роет свой маленький туннель. Я не могу ускорить взлет. Откровенно говоря, я не могу сказать, удастся ли нам остановить их на довольно продолжительное время, или же они смогут достичь Оружия до того, как оно начнет действовать.
— Я не теряю надежды! — сказал Кобан. — Если мы должны быть разрушены, то, по крайней мере, хотя бы все остальное будет жить! Кто мы такие, чтобы приговорить к смерти всю Землю?
— Вы пессимист, Кобан, это не будет так ужасно…
— Это будет хуже, чем вы можете себе представить, и вы это прекрасно знаете!..
— Я ничего больше не знаю, я ничего больше не представляю, я больше ни о чем не думаю! Я сделал то, что я должен был сделать, будучи ответственным за судьбу Гондавы, и сейчас никто уже ничего не сможет ни остановить, ни знать, где оно остановится и остановится ли вообще… Я устал…
— Вес мертвой Земли давит на вас!
— Это легко, Кобан! Как легко произносить красивые слова, когда сам находишься вне событий… Побеспокойтесь лучше о себе. Они только что направили на Гонда-7 какое-то новое оружие. Скоро, очень скоро они вас атакуют. Я ничего не могу сделать для вас, мне самому необходимы все те силы, которыми я располагаю. У вас есть ваша охрана…
— Она сражается…
Локан исчез. Это было всего лишь изображение. Кобан приблизился к Элеа:
— Слушайте, Элеа, если вы меня слышите. Не пугайтесь, сейчас вы выпьете успокаивающий напиток, который усыпит не только ваш мозг, но и каждую частичку вашего тела, для того чтобы ни одна клетка не вздрогнула, когда ею овладеет абсолютный холод.
— Я рядом с тобой, — шепнул Пайкан.
Кобан сделал знак кому-то, кого Элеа не видела. Она почувствовала, что в ее гортань ввели мягкую трубку, из которой в желудок текла жидкость. Ее возмущение было таким сильным, что к ней вернулось сознание. Она хотела подняться и протестовать. Но внезапно это желание исчезло. Ей было хорошо, все было прекрасно. Восхитительно. Ей даже не хотелось говорить. Каждый стал ее понимать, как она понимала всех и каждого.
— Вам хорошо? — спросил Кобан.
Она даже не посмотрела на него. Она знала, что он и не ждет ответа.
— Сейчас вы полностью уснете. Ваш сон будет долгим. Даже если вы будете спать в течение нескольких веков, для вас они продлятся не более чем одну ночь.
Ночь, нежная сонная ночь, отдых…
— Ты слышала?.. Всего лишь одна ночь… И когда ты проснешься, я буду мертв уже долгое время, и от этого ты не будешь так страдать… Я с тобой… Я рядом с тобой.
— Разденьте ее и помойте, — обратился Кобан своим ассистентам.
Пайкан покраснел.
— Не прикасайтесь к ней!
Он наклонился над ней и снял с нее последние ленты, которые еще прикрывали ее манящее тело. Потом полил ее сверху теплой водой и обмыл нежно, с осторожностью матери, которая заботится о своем младенце. Она чувствовала на себе его любящие руки, она была счастлива. Пайкан, я принадлежу тебе… спать…
Элеа видела вокруг себя узкий зал с низким потолком и золотыми стенами, из которого выходила круглая дверь. Она слышала грохот сражения, доносившийся сквозь толщу земли. Она видела изображение окровавленного шефа охранников. Он потерял свою каску и половину кожи на голове.
— Они проникли на Третий Уровень… Они приближаются к Убежищу…
— Защищайте Убежище! Соберите все ваши силы вокруг него! Оставьте все остальное!
Окровавленный охранник исчез. Земля дрожала.
— Пайкан, несите ее. Идите за мной.
— Пошли, Элеа, пошли. Я несу тебя, ты в моих руках. Это я тебя несу. Ты будешь спать. Я рядом с тобой.
Она не хотела спать, пока еще не хотела, вокруг нее все было таким нежным, так хорошо было в руках Пайкана…
…В его руках она спустилась по золотой лестнице и вошла в золотую дверь. Еще несколько ступенек.
— Положите ее сюда, головой ко мне, — приказал Кобан. — Руки на груди. Хорошо… Слушайте, Мойсан, вы меня слышите?
— Я вас слышу.
— Дайте мне изображение Гонда-1. Я хочу знать все до последнего мгновения.
— Я вам его даю.
Свод Убежища превратился в огромную равнину. С огненного неба падали красные воины. В их вертикальных тучах защитные орудия пробили огромные дыры, но с неба падали все новые и новые. Достигших земли скашивали перекрестным огнем наземные орудия, и новые трупы присоединялись к танцующему множеству смертей. Оставшиеся в живых немедленно вгрызались в землю. Земля защищалась, взрывалась, приподнималась пластами, разбрасывая вокруг себя обломки и кости агрессоров.
Элеа думала, что все это хорошо. Все было восхитительно хорошо… хорошо… хорошо…
— Она уснула, — сказал Кобан. — Я одеваю ей маску. Попрощайтесь с ней.
Но она еще успела увидеть, как вдоль всего горизонта раскрылось поле, разбрасывая по краям мертвых и живых, превращая скалы в обломки, разрывая землю на куски. Прекрасный гигантский цветок из стекла и металла вышел из чрева земли и вознесся в небесную высь. Армия, падающая с неба, была мгновенно обращена в пыль. Фантастический цветок поднялся и расцвел, раскрыв разноцветные лепестки и обнажив свой центр, свое сердце, более прозрачное, чем самая чистая вода. Цветок заполнил небо, в которое он продолжал устремляться, и начал сперва очень медленно, а затем все быстрее и быстрее вращаться…
Восхитительно хорошо. "Мне хорошо… Я засыпаю". Лицо Пайкана закрыло цветок и небо. Он смотрел на нее. Он был так прекрасен. "Пайкан. Кроме него, нет ничего. Я принадлежу Пайкану".
— Элеа… Я принадлежу тебе… Ты засыпаешь… Я с тобой…
Она закрыла глаза и почувствовала, как на ее лицо легла маска, дыхательная трубка коснулась губ, раздвинула челюсти и вошла в рот. Она еще раз услышала голос Пайкана: "Я вам не отдаю ее, Кобан! Я вам принес ее, но я вам ее не отдаю! Она не принадлежит вам! Она никогда не будет вам принадлежать!.. Элеа, жизнь моя, будь терпелива… Всего лишь одна ночь… Я с тобой… Навсегда".
Больше она ничего не слышала. Больше она ничего не чувствовала. Ее сознание застыло. Ее чувства закрылись. Ее подсознание заволокла тень. Она превратилась в яркий золотой, легкий, бесформенный, безграничный туман…
* * *
…Элеа сняла золотой обруч. Сидя прямо в кресле, со взглядом, потерянным в бесконечности, молчаливая, неподвижная, как каменная статуя, она открыла всем им лицо такой трагической мощи, что никто не мог пошевельнуться, не мог произнести ни слова, нарушить эту тишину кашлем или скрипом кресел.
Первым поднялся Симон. Он встал у нее за спиной, положил руки ей на плечи и мягко произнес: "Элеа…" Она не пошевелилась. Он повторил: "Элеа…"
Он почувствовал, как под его руками дрожат плечи.
— Элеа, идемте… Отдохните…
Тепло его голоса, тепло его рук опустили барьеры ужаса.
Она встала, повернулась к нему и посмотрела на него так, как будто он был единственным живым существом среди мертвецов. Он протянул ей руку. Она взглянула на эту протянутую руку, поколебалась одно мгновение и вложила в нее свою.
Рука Пайкана… Рука… Единственная рука в мире. Единственное спасение.
Симон медленно сжал пальцы вокруг ледяной ладони, сделал шаг и увлек за собой Элеа. Рука об руку они спустились с подиума, вместе пересекли зал, его молчание, его взгляды. Хенкель, сидящий в последнем ряду, встал и открыл им дверь.
Как только они вышли, зал заполнил невообразимый шум дискуссий. Все узнали в последних изображениях ту сцену, которая была передана Симоном, когда он впервые надел на себя обруч передач. И каждый догадывался, что произошло после. Пайкан должен был выйти из Убежища, а Кобан выпить усыпляющий напиток, раздеться и растянуться на своем цоколе, закрыв лицо золотой маской. Убежище должно было закрыться, а генератор холода начать функционировать.
Солнечное Оружие, продолжая свой путь, достигло границ Енисора и стало действовать. Каков оказался его эффект, можно только предполагать. "Это как если бы Солнце упало на Енисор…" — говорил Кобан. Без сомнения, луч фантастической температуры, растапливающий землю и скалы, превращающий в жидкость горы и города, вспахивающий континент до самых его корней, разрезающий его на кусочки, потрясающий его, поворачивающий его, как адское колесо, и затапливающий его водами.
А то, чего боялся Кобан, произошло: удар был столь мощным, что он потряс всю земную массу. Земля потеряла равновесие и носилась в пространстве, словно взбесившаяся лошадь, пока не обрела новое равновесие. Изменение скорости движения спровоцировало землетрясения и разрывы земной коры, подняло на поверхность океанские впадины, дотоле инертные воды фантастической массы затопили и изуродовали Землю. Без сомнения, это событие породило миф о всемирном потопе, существующий у всех народов, населяющих ныне Земной шар. Воды ушли, но не отовсюду. Гондава нашла свое новое равновесие вокруг нового Южного полюса. В этот момент воды, которые омыли континент, застыли и превратились в километровый слой льда.
Этого Кобан не предвидел. Его Убежище должно было открыться, когда обстоятельства снова сделали бы жизнь на поверхности возможной. Генератор холода должен был остановиться, а золотой бур должен был пробить дорогу к воздуху и Солнцу. Но условия на поверхности так и не стали благоприятными. Убежище осталось семенем, затерянным в глубине мира, которое никогда бы не проросло, если бы не случай.
Гувер встал и в наступившей тишине необычайно торжественно произнес:
— Я полагаю, что мы должны в специальном заявлении отдать честь разуму и упорству наших друзей из французской полярной экспедиции, которые смогли не только правильно интерпретировать необычные данные своих зондов и сделать на их основании правильные выводы, но и пробить безразличие и инертность правительств, для того чтобы они собрали и послали сюда лучшие умы!
Все собравшиеся встали и поддержали Гувера аплодисментами.
— Нужно также, — заметила Леонова, — воздать должное гению Кобана и его пессимизму, благодаря которому было построено это Убежище Вечности.
— Прекрасно, сестричка, — одобрил Гувер. — Но он слишком пессимистичен. Прав был Локан. Солнечное Оружие уничтожило не всю жизнь на Земле. Поскольку мы здесь! Остались люди, растения, животные. Конечно, очень мало, но этого оказалось достаточно, чтобы все начать с начала. Дома, заводы, двигатели, энергия в бутылках — все эти дары божьи были погребены, уничтожены. Оставшиеся в живых упали голой задницей на землю! Совсем голые! Сколько их было? Может быть, несколько дюжин, разбросанных по всем пяти континентам. Голые, как черви, потому что они ничего не умели делать! У них были руки, которыми они не умели пользоваться! Что я умею делать своими руками, я, господин Гувер, большая голова? Кроме как зажигать сигареты и шлепать девочек? Ничего! Нуль. Если бы мне нужно было поймать кролика, чтобы немного пожрать, вы можете представить себе такую картину? Что я бы сделал, если бы был на месте оставшихся в живых? Я бы ел насекомых, фрукты, когда они поспевали, мертвых животных, если бы мне удалось их найти! Вот это они и делали! Вот как низко они пали. Гораздо ниже, чем первые люди, которые начали с
другого, гораздо ниже, чем животные. Их исчезнувшая цивилизация, все они оказались в роли улиток, которых маленький мальчик хочет разбить и вытащить из домиков, чтобы узнать, что там внутри. Кстати, они должны были съесть немало улиток. Я надеюсь, что тогда улиток было много. Вы любите улиток, коллега? Они начали свой путь с самой нижней ступени лестницы и поползли вверх, падали и снова ползли. Они держали нос по ветру, уверенные в себе и упрямые. Они продолжали ползти вверх, и я ползу все выше и выше! К звездам! Вот так! Они здесь! Они — это мы! Мы населили мир, но мы такие же идиоты, как и раньше. И снова готовы взорвать свое гнездо. Не так уж красиво, не так ли? Но это человек!
* * *
Великий солнечный и радостный день. Снаружи ветер упал до минимума, не больше ста двадцати километров в час, а иногда абсолютно стихал. Он подвывал где-то высоко в небе и разметал все даже самые крошечные облачка, самые маленькие зернышки тумана, и от этого небо казалось каким-то новым, блестящим, веселым, а снег и лед такими же голубыми, как небо.
В конференц-зале все собрание кипело. Леонова предложила ученым произнести торжественную клятву — посвятить всю жизнь борьбе против войны, против глупости и ее самых отвратительных форм, глупости политической и глупости националистической.
— Поцелуй меня, красная сестричка! — воскликнул Гувер. — И добавь: идеологической глупости. Он прижал ее к своему животу. У Леоновой на глаза навернулись слезы. Ученые стояли с протянутыми руками и клялись на всех языках, а Переводчик умножала их клятвы.
Хой То поставил своих коллег в известность о тех работах, которые они вели вместе с Люкосом по расшифровке текстов, выгравированных на стене Убежища. Они только что закончили расшифровку текста, который они нашли в первый день, текста под названием "Трактат по всемирным законам", предположительно, он содержит объяснение Уравнения Зорана. Ввиду его особой важности Люкос взял на себя задачу спроецировать тысячу двести фотографических клише на анализирующий экран Переводчика.
Новость необычайной значимости. Даже если Кобан умрет, можно надеяться, что когда-нибудь кто-нибудь поймет трактат и расшифрует Уравнение.
Поднялся и и попросил слова Ос.
— Я англичанин, — сказал он, — и очень счастлив быть им. Я думаю, что я был бы не совсем полноценным человеком, если бы я не был англичанином. — Раздались смех, хохот, свист. Ос продолжал без улыбки: — Некоторые жители континента думают, что мы расцениваем всех тех, кто родился не в Англии, как обезьян. Те, кто думают таким образом, преувеличивают. — Смех усилился. — Именно потому, что я — англичанин, и потому, что я счастлив родиться на Британских Островах, я и позволю себе сделать следующее предложение: давайте напишем трактат или, скорее, Декларацию всемирного закона, или Закон всемирного человека. Без демагогии, без пустых слов, без напыщенных фраз. Существует Декларация ООН. Это всего лишь торжественное дерьмо. Она безразлична абсолютно всем людям. Из ста тысяч навряд ли найдется один человек, который бы знал о ее существовании. Наша Декларация должна поразить сердца живых людей. В ней будет всего лишь один параграф, может быть, одна фраза. Нужно очень постараться, чтобы употребить как можно меньше слов. В ней будет приблизительно следующее. "Я, человек, будь я англичанин или патагонец,
я счастлив им быть, но я, в первую очередь, живой человек, я не хочу убивать и я не хочу быть убитым. Я отрицаю войну, какими бы ни были ее причины". Вот и все.
Он сел и набил свою трубку голландским табаком.
— Да здравствует Англия! — завопил Гувер.
Ученые смеялись, целовались, хлопали друг друга по спинам. Эволи, итальянский физик, рыдал. Хенкель, методичный немец, предложил создать комиссию и возложить на нее обязанность составить текст Декларации Всемирного Человека. Все наперебой начали предлагать кандидатуры. Их возбужденные выкрики перекрыл раздавшийся из всех громкоговорителей голос Лебо. Он объявил о том, что легкие Кобана прекратили кровоточить. Он был слаб и все еще находился без сознания. Его сердце билось неритмично. Но сейчас можно было уже надеяться на его спасение.
Действительно великий день. Гувер спросил Хой То, не знает ли он, сколько времени понадобится Люкосу, чтобы провести через Переводчика все фотографии всемирных законов.
— Всего несколько часов, — ответил Хой То.
— Итак, через несколько часов мы сможем узнать на семнадцати разных языках, что обозначает Уравнение Зорана?
— Думаю, что нет, — улыбнулся Хой То. — Мы увидим связный текст, увидим доказательства и комментарии, но значение математических и физических символов все так же будет нам недоступно, как оно недоступно Переводчику. Без помощи Кобана потребуется очень много времени, чтобы найти смысл. Но, без сомнения, нам это удастся и благодаря компьютерам, может быть, очень быстро.
— Я предлагаю, — сказал Гувер, — объявить через "Трио", что завтра мы выходим на прямую связь со всем миром, и предупредить университеты и исследовательские центры, что они смогут записать большой научный текст, который мы передадим на английском и французском языках вместе с оригинальными символами на языке гонда. За несколько мгновений Уравнение Зорана станет всеобщим достоянием. Одним махом будет уничтожена угроза убийства или похищения, которые довлеют над Кобаном, наконец, может быть, удалится эта отвратительная летающая и плавающая военная железная рухлядь, которая следит за нами под предлогом нашей защиты, а на самом деле только и ждет удобного случая сотворить какую-нибудь пакость.
Предложение Гувера встретили рукоплесканиями. Великий день, долгий день без ночи и без туч, с золотистым солнцем, которое прогуливалось вокруг Земли, наполняя верой в успех сердца людей. В тот момент, когда оно исчезло за ледяной горой, охваченные эйфорией ученые и техники продолжали веселиться в баре и ресторане МПЭ-2. Запасы шампанского и водки в этот день были серьезно подорваны. Шотландское виски и бургундское, жизненная вода и сливовица добавили свою порцию оптимизма в глотки, кипящие общей радостью. Даже Леонова против обыкновения выпила немного шампанского.
— Моя дорогая коллега, — обратился к ней Гувер, — я огромный, отвратительный холостяк, а вы — ужасная марксистская худенькая вертихвосточка… Я не буду говорить, что я вас люблю, потому что это было бы ужасно смешно. Но если вы согласитесь стать моей женой, я вам обещаю спустить свой живот и даже прочесть "Капитал".
— Вы ужасный, — ответила Леонова, чуть не рыдая у него на груди, — вы отвратительный…
Симон не присоединился к общему веселью. Проводив Элеа до медпункта, он не составил ее. Войдя в комнату, она сразу направилась к питающей машине, нажала на три белых клавиши и получила один кроваво-красный шарик, который тут же проглотила и запила стаканом воды. Потом с обычным безразличием к присутствию другого человека она разделась, совершила свой туалет и легла, уже наполовину уснувшая, без сомнения, под воздействием красного шарика. С тех пор, как она сняла золотой обруч, она не издала ни звука.
Медсестра присутствовала при последнем эпизоде ее воспоминаний в конференц-зале. Она с жалостью смотрела на Элеа. Лицо уснувшей молодой женщины было воплощением трагедии, всех страданий мира.
— Бедняжка… — произнесла медсестра. — Дать ей пижаму? Она может простудиться.
— Не прикасайтесь к ней, она спит, ей хорошо сейчас, — вполголоса отозвался Симон. — Укройте ее и следите за ней. Я немного посплю и заступлю на вахту в полночь. Разбудите меня…
Он отрегулировал термостат, чтобы немного повысить температуру в комнате, и, не раздеваясь, вытянулся на узкой кровати. Но как только он закрыл глаза, перед его мысленным взором возникли Элеа и Пайкан. Обнаженная Элеа, горящее небо, груды мертвых солдат, обнаженная Элеа, Элеа без Пайкана, изрытая земля, взорвавшееся поле, Оружие в небе, Элеа, Элеа…
Он понял, что не сможет уснуть, и резко поднялся. Снотворное? Питающая машина стояла здесь же на маленьком столике, прямо под рукой. Он нажал на три белых клавиши. Ящичек открылся, и на маленьком подносе появился красный шарик.
Медсестра испуганно смотрела на него: "Вы это будете есть? Это же может быть яд!" Он не ответил. Если это яд, то его приняла Элеа, а если Элеа умрет, то у него не было никакого желания жить дальше. Но он был уверен, что это не яд. Он взял шарик и положил его в рот.
Он взорвался у него между зубами, как спелая вишня без косточки. Ему показалось, что он заполнил весь рот, нос, горло и покрыл их успокаивающей нежностью. Вкус его был не таким уж приятным, но сам контакт, само ощущение безграничной нежности, которое расходилось в нем и проникало во все его тело, пересекало щеки и шею, чтобы достичь кожи, было по-настоящему целительным. Он снова лег. Ему не хотелось спать, напротив было ощущение, что сейчас он мог дойти до самых Гималаев, взобраться на любую вершину.
Медсестра потрясла его за плечо.
— Доктор! Быстрее! Вставайте быстрее!
— Что? Что происходит?
Он посмотрел на часы. На них было 23 часа 37 минут.
— Я же вам говорила, что это яд! Быстро выпейте это! Это рвотный корень.
Он оттолкнул стакан, который она ему протягивала. Он никогда еще не чувствовал себя таким счастливым и отдохнувшим, как будто он проспал часов десять. "Ну, а если это яд, что с ней, с ней?"
Она, Элеа. Она проснулась и лежала с открытыми глазами, уставившись в одну точку. Челюсти ее были сжаты, все тело сотрясали судороги. Симон раскрыл ее и прикоснулся к мышцам рук и ног. Они были сжаты, напряжены, тверды. Он провел рукой перед глазами, но Элеа даже не моргнула. Он с трудом нащупал пульс.
— Что это, доктор? Что с ней?
— Ничего, — мягко произнес Симон, возвращая на место одеяло. — Ничего… Всего лишь отчаяние…
— Бедняжка… Что можно сделать?
— Ничего, — повторил Симон, — ничего…
Он все еще держал ледяную руку Элеа в своих руках. Он начал нежно ее гладить, массировать, затем стал осторожно подниматься вверх, к плечу.
— Я вам помогу, — сказала медсестра.
Она обошла кровать и взяла другую руку Элеа. Но та резко выдернула ее из рук медсестры.
— Оставьте ее. Оставьте меня с ней. Оставьте нас. Идите спать в вашу комнату…
— Вы уверены?
— Да… Оставьте нас…
Медсестра собрала свои вещи и вышла, бросив на Симона долгий подозрительный взгляд. Он даже не заметил этого. Он смотрел на Элеа, на ее неподвижное лицо, глаза, устремленные в одну точку, в которых отражался свет от двух озер неподвижных слез.
— Элеа, — сказал Симон очень тихо, — Элеа… Элеа… Я с вами…
Вдруг он подумал, что она слышала не его голос, а бесстрастный голос Переводчика. А его собственный голос, который шел в ее второе ухо, был всего лишь посторонним, мешающим шумом, который она старалась не фиксировать.
Он очень осторожно вынул из ее уха слуховой аппарат, снял свой микропередатчик, пришпиленный к свитеру и засунул его в карман. Теперь между ним и ею не было ни машины, ни постороннего голоса.
— Элеа… Я с вами… С вами только я… Мы впервые вместе, может быть, в последний раз… и вы не понимаете… именно сейчас я могу вам это сказать… Элеа, моя любовь, моя любимая, я тебя люблю… моя любовь, моя любовь… я хотел бы быть рядом с тобой… на тебе… очень нежно в тебе… успокоить тебя, согреть тебя, пожалеть, я люблю тебя… я всего лишь варвар, дикий отсталый человек, я ем животных, траву и деревья… и я никогда тебя не… но я люблю тебя, я тебя люблю… Элеа, любовь моя… ты прекрасна… ты прекрасна… ты птица, цветок, весенний ветер… никогда тебя не будет у меня… я это знаю, я это знаю, но я люблю тебя…
Слова Симона ложились на нее, на ее лицо, на ее руки, на ее обнаженную грудь, окутывали ее, как мягкие лепестки, как снег теплоты. Он почувствовал, как ее ладонь расслабилась. Он видел, как ее лицо оживилось, дыхание стало ровным, глубоким, спокойным. Он увидел, как веки медленно опускаются на трагические глаза и наконец текут слезы.
— Элеа, Элеа, любовь моя… Вернись от несчастья… Вернись от боли… вернись. Жизнь здесь, я люблю тебя… ты прекрасна, ничто не может быть прекраснее тебя… обнаженный ребенок, облако… цвет, лат… волна, листок… распускающаяся роза… запах персика и целое море… ничто не может быть прекраснее тебя… майское солнце… маленький львенок… теплые солнечные фрукты… ничто не может быть прекраснее тебя, Элеа, Элеа, любовь моя… моя любимая…
Он почувствовал, как рука Элеа сжала его руку, а другая приподнялась, легла на одеяло и необычным жестом, невероятным жестом натянула его на себя и прикрыла обнаженную грудь.
Он замолчал.
Ее губы раскрылись и она произнесла по-французски: "Симон, я тебя понимаю… — затем наступила короткая пауза, и она добавила: — Я принадлежу Пайкану…" Из ее закрытых глаз продолжали литься слезы.
* * *
Ты меня понимаешь… Ты поняла, может быть, не все слова, но достаточно, чтобы узнать, как сильно я тебя люблю. Я тебя люблю… Любовь… Это слово не имеет смысла в твоем языке, но ты его поняла, ты поняла, что оно может означать, что я хотел тебе сказать, и даже если они не принесли тебе забвения и мира, они одарили тебя теплотой, и ты смогла плакать.
Ты поняла. Как это было возможно? Ни я, никто из нас не взял в расчет необычайные возможности твоего разума. Мы всегда все оцениваем, только соотносясь с современным человеческим прогрессом. Думаем, что мы — самые развитые, самые способные, что мы — конечный, блестящий результат эволюции! Может быть, после нас будут лучше, но до нас… это невозможно!
Несмотря на все достижения Гондавы, которые ты нам показала, нам даже не пришло в голову, что вы более совершенны. Ваш успех мог быть только случайностью. Вы были ниже нас, поскольку вы были раньше.
Люди убеждены, что Homo sapiens со временем совершенствуется как вид. Человек сначала ребенок, а потом уже взрослый. Мы — люди сегодняшнего, мы — взрослые. Те, кто жили до нас, могли быть только детьми.
Но, может быть, наступило время спросить себя, а не есть ли детство совершенство, а не является ли взрослый просто ребенком, который уже начал гнить…
Вы — детство человечества, вы — новые, чистые, вы — неизрасходованные, не уставшие, не разорванные, не подорванные, не изможденные, вы… Разве есть то, что вы с вашим разумом не могли бы сделать?
В течение этих долгих недель ты слышала в одном ухе фразы на незнакомом языке с утра до вечера, каждый день, пока ты не спала и даже когда спала, потому что слова, которые я тебе говорил, были просто способом быть с тобой, быть ближе к тебе, моя любовь, моя любимая.
А в другом ухе раздавались те же фразы, но переведенные на язык гонда, и смысл этих слов ты улавливала, как только они достигали твоего слуха, и твой восхитительный разум, сознательный или бессознательный, я не знаю, сравнивал, классифицировал, переводил, понимал.
Ты меня понимала.
Я тоже, я тоже, любовь моя, я понял, я знал…
Ты принадлежишь Пайкану…
* * *
Люкос закончил работу. Переводчик проглотила, ассимилировала и перевела на семнадцать языков текст Трактата Зорана. Но, послушная командам Люкоса, по решению Совета, она пока сохраняла переводы в своей памяти, чтобы записать их, отпечатать и распространить немного позже, когда ее об этом попросят. Она только записала на магнитную ленту перевод на английский и французский. Фильмы ожидали в шкафу момента, когда их начнут транслировать на весь Земной шар.
Время приближалось. Журналисты попросили провести экскурсию по Переводчику, чтобы описать потом читателям и слушателям чудо, которое расшифровало самые древние секреты человеческого знания. В отсутствие Люкоса, который вместе с Хой То продолжал фотографировать в Яйце выгравированные тексты, его помощник, инженер Мурад, провел их в недра машины. Гувер вызвался сопровождать их, а Леонова сопровождала Гувера. Иногда он брал ее малюсенькую руку в свою, или же она сама цеплялась своими хрупкими пальцами за его огромные ладони. Как два влюбленных гонда, не обращая ни на кого внимания, рука об руку они двигались вдоль залов и коридоров Переводчика.
— Вот приспособление, которое позволяет записать изображение на пленку. На этом экране появляются строчки текста. Телекамера их видит, анализирует и преобразует электромагнитные сигналы, которые записывает на пленку. Это очень просто, это старая система магнитофонов, — пояснял Мурад. — Сложнее способ, которым пользуется Переводчик, чтобы высвечивать строчки текста. Это…
Мурад говорил только по-турецки и по-японски, и Гувер раздал журналистам ушные передатчики, чтобы каждый мог слышать объяснение на своем языке. И Луи Девиль услышал по-французски: "…это …дерьмо! Что это такое?"
На одну сотую долю секунды он восхитился такими мощными познаниями Переводчика и пообещал себе выяснить у Мурада, как звучит соответствующий турецкий термин. Он должен был быть звучным и впечатляющим. Но в следующую секунду он уже не думал об этих глупостях. Он увидел, как Мурад что-то шептал на ухо Гуверу, Гувер сделал ему знак, который он не понял, а Мурад дернул Гувера за рукав и показал ему что-то сзади записывающей камеры. Что-то, что Гувер понял сразу, а журналисты, которые смотрели туда одновременно с ним, не понимали.
Гувер повернулся к ним:
— Господа, мне нужно поговорить с глазу на глаз с инженером Мурадом. Я могу это сделать только с помощью Переводчика. Я бы не хотел, чтобы вы слышали нашу беседу. Прошу вас снять ваши слуховые аппараты и выйти, если это не составит вам труда.
Послышались протесты, и разразилась словесная буря, лексика которой была преимущественно позаимствована из слэнга. Обрубить источник информации именно в такой момент, когда она могла стать сенсационной? Не может быть и речи! Ни за что на свете! За кого их принимают?
Гувер стал фиолетовым от гнева. Он завопил:
— Я из-за вас теряю время! Каждая секунда имеет, может быть, фантастическую важность! Если вы будете продолжать сопротивляться, я возьму вас в охапку, брошу в самолет и пошлю всех к черту, в Сидней! Дайте мне это! — он протянул руку. Даже в том состоянии, в котором они находились, журналисты все же поняли, что дело было серьезным. — Я вам обещаю все рассказать, как только сам во всем разберусь.
Они все прошли мимо него и сложили на его широкую ладонь еще теплые слуховые аппараты. Леонова закрыла дверь за последним и быстро вернулась к Гуверу:
— Что? Что происходит?
Двое мужчин уже склонились над внутренностями камеры и быстро обсуждали что-то на своем техническом языке.
— Вы видите этот шнур, — сказал Гувер, — это не от камеры, его кто-то присоединил!..
Приклеенный к шнуру аппарата, таинственный кабель переплетался с ним и входил в отверстие в металлическом корпусе. Мурад мгновенно отвинтил болты и вытащил алюминиевую полированную пластину. Внутренности аппарата скрывали чемодан средних размеров из обыкновенного кожзаменителя табачного цвета. Шнур входил в него, затем выходил, резко поднимался сквозь потолок, подсоединяясь, без сомнения, к какому-то металлическому внешнему предмету.
— Что это? — снова спросила Леонова, сожалея о том, что она всего лишь антрополог.
— Передатчик.
Гувер уже открывал чемодан. В нем находился восхитительный аппарат из проводков, трубочек и полупроводников. Это был не обыкновенный радиопередатчик, а настоящая передающая телестанция, миниатюрный шедевр. Гувер сразу узнал японские, чешские, немецкие, американские, французские детали. Человек, создавший передатчик, был гением.
Передатчик не был подключен в общую электрическую цепь. Необходимую энергию ему давали батарейки и трансформатор. Это ограничивало срок его работы и дальность передачи. Он мог передавать не более чем на тысячу километров.
Гувер быстро объяснил все это Леоновой. Он проверил батарейку. Она оказалась практически полностью использована. Передатчик работал уже давно. Без сомнения, он уже передал на приемник, находившийся где-то на континенте или где-то рядом с его берегами, изображение английского и французского переводов.
Абсурд. Зачем подпольно доставать переводы, если через несколько часов они пойдут на весь Земной шар?
Единственный логичный ответ был страшен: какая-то группа людей или какое-то государство стремилось получить в исключительную собственность Уравнение Зорана. Только в этом случае возникала необходимость помешать распространению Трактата всемирных законов. Они установили передатчик и послали изображение в неизвестном направлении. Далее неизбежно должно было последовать:
уничтожение магнитных лент, на которых были записаны эти изображения,
уничтожение оригинальных записей, на которых был зафиксирован выгравированный текст,
уничтожение самого выгравированного текста, уничтожение памяти Переводчика, которая сохраняла их на семнадцати языках, и убийство Кобана.
- Черт возьми! — взорвался Гувер. — Где пленки?
Мурад быстро повел их в архивный зал, открыл алюминиевый шкаф, схватил одну из коробок — со времен изобретения кино такие коробки служат для хранения пленки. Как всегда, ее трудно было открыть. Наконец ему удалось это сделать, и они увидели ее содержимое: вязкая каша, откуда выходили пузырьки. Во все коробки была залита кислота. Все оригинальные и записанные на магнитную ленту фильмы превратились в вонючую пасту, которая начала течь через все дырки и разрушать сам металл.
— Черт возьми! — повторил Гувер по-французски. Он предпочитал ругаться по-французски. Его совесть американского протестанта в этом случае меньше страдала. — Память? Где блок памяти этой сучьей машины?
Длинный тридцатиметровый коридор, правую стену которого покрывала прозрачная пластмасса и своеобразная металлическая решетка, каждое отверстие которой было размером в одну десятитысячную миллиметра. Каждое пересечение — ячейка памяти. Их было десять миллионов миллиардов. И все же это творение электронной техники, несмотря на свои чудесные возможности, выглядело всего лишь песчинкой по сравнению с живым мозгом.
Войдя, они сразу обнаружили, что к этому шедевру присоединены какие-то нелепые предметы. Четыре лепешки, напоминающие коробки с пленками. Четыре мины, похожие на те, которые защищали вход в сферу. Четыре чудовищных предмета, приклеенных к металлической стенке, которые должны были разрушить ее вместе с Переводчиком, если попытаться их отодрать или даже просто к ним приблизиться.
— Черт возьми! У вас есть револьвер? — Гувер обращался к Мураду.
— Нет.
— Леонова, дайте ему свой!
— Но…
— Давайте! Черт подери! Нашли место и время для препирательств!
Леонова протянула свое оружие Мураду.
— Закройте дверь, — приказал Гувер, — и стойте перед ней, не впуская никого, а если будут настаивать, стреляйте!
— А если это взорвется? — сказал Мурад.
— Тогда вы взорветесь вместе с ней! И вы будете не один!.. Где этот придурок Люкос?
— В Яйце.
— Идем, сестричка… — и он увлек ее как ветер, который дул снаружи.
На поверхности поднялась буря. Солнца совсем не было видно, его поглотили зеленые тучи. Ветер бился обо все препятствия, срывал снег с поверхности, чтобы смешать его с тем, который он уже нес, окутывая все, унося обломки, отходы, брошенные ящики, пустые бочки, антенны, снося все на своем пути.
Охранник около двери не хотел дать им выйти. Путешествовать снаружи без защиты — значит умереть. Ветер их ослепит, задушит, сломает, унесет и оставит умирать в холоде и смертельной белизне.
Гувер стащил с человека его шапочку и натянул ее на голову Леоновой. Затем он взял его очки, перчатки, тулуп и закутал в него тоненькую молодую женщину, толкнул ее на электрическую платформу и наставил на охранника револьвер.
— Открывайте!
Испуганный мужчина нажал на кнопку выхода. Дверь раскрылась. Ветер втолкнул охапку снега и бросил им под ноги.
— А вы? — острым голосом крикнула Леонова. — У вас же нет защиты!
— У меня, — перекрикивая бурю, завопил Гувер, — у меня есть мой живот!
Перед ними и над ними, слева, справа, впереди, сзади все было белым. Платформа, на которой стояла Леонова, нырнула в белый океан, перемещающийся с воем тысяч гоночных машин. Гувер почувствовал, как снег приклеился к его щекам и начал забивать уши и нос.
Здание с лифтом располагалось прямо перед ними всего в тридцати метрах — тридцать возможностей потеряться и быть унесенными ветром. Нужно было катить платформу по кривой траектории. Он думал только об этом, он забыл о своих щеках, ушах, о своем носе, о коже, которая начинала замерзать. Тридцать метров. Ветер резко задул справа и готов был сорвать их с места. Он пошел прямо навстречу ветру и вдруг подумал, что масло в его револьвере должно замерзнуть и оружие может не сработать.
— Держитесь того направления! Двумя руками! Здесь! Вот так! Не сбейтесь ни на миллиметр!
Голыми руками, которых он уже не чувствовал, он взял руки Леоновой и сжал их на перекладине. Затем он на ощупь нашел револьвер, прикрепленный к поясу, снял его, кое-как расстегнул ширинку. Живот его сразу же был омыт зверским холодом. Он засунул оружие в трусы и хотел снова застегнуть брюки, но змейка не поддавалась. Холод пробрался к его ногам, к его трусам и к оружию, которое он хотел засунуть в самое теплое убежище в себе самом. Он прижал Леонову к своему животу, как защиту, как препятствие против бури, обнял ее и положил свои руки на ее руки, сжимающие перекладину. Ветер попытался оторвать их от траектории и забросить неведомо куда. Они могли замерзнуть в десяти шагах от двери.
Буря все еще скрывала дверь лифта. Была ли она здесь, совсем рядом, прямо перед ними, за толстой массой несущегося снега? Или же они сбились с пути и платформа уносила их в пустыню, отдаляя их от жизни?
Внезапно Гувер почувствовал — они прошли мимо цели, они потерялись. Он крепко сжал руки Леоновой и со всей силы пошел прямо навстречу ветру.
Ветер проскользнул под платформу и приподнял ее. Бочки с пивом, которые стояли на платформе, сбросили Гувера на снег. Испуганная Леонова отпустила перекладину. Она почувствовала, как ее уносит ветер, и закричала. Гувер успел схватить ее за запястье и прижал к себе. Покинутая платформа неслась по ветру. Бочки с пивом исчезли в белой буре. Гувер покатился по льду, не отпуская Леонову. Одна из бочек прошла в нескольких сантиметрах от его головы. Ветер нес Гувера и Леонову. Вдруг они ударились о какое-то препятствие, которое издало металлический звук. Это была большая красная вертикальная поверхность — дверь в здание, где находились лифты…
… В лифте было тепло. С них стекал налипший снег и лед. Леонова сняла перчатки. Ее руки были теплыми. Гувер пытался дыханием согреть свои. Они оставались неподвижными и белыми. Он не чувствовал ни своих ушей, ни своего носа. А через несколько минут нужно действовать. Он должен подготовиться.
— Отвернитесь, — сказал он.
— Почему?
— Отвернитесь, черт возьми! Вы так любите много говорить!
Она покраснела от обиды, чуть было не отказалась, потом послушалась, стиснув зубы. Гувер повернулся к ней спиной, кое-как засунул обе руки в трусы и защепил двумя ладонями револьвер. Револьвер выскользнул и упал. Леонова подскочила.
— Не оборачивайтесь!
Гувер запихнул рубашку в брюки и схватил молнию на брюках двумя указательными пальцами, зная, что держит ее, но совершенно ее не чувствуя. Он дернул вверх, но молния ускользнула от него. Он снова и снова повторял это движение, выигрывая каждый раз по полсантиметра. Наконец, его внешний вид стал достаточно приличным. Он посмотрел на индикатор спуска. Они были на отметке девятьсот.
— Подберите револьвер, — попросил он, — я не могу.
Она повернулась к нему:
— Ваши руки?..
— Сразу мои руки! У нас нет времени!.. Подберите эту штучку!.. Вы умеете им пользоваться?
— За кого вы меня принимаете?
Оружием она владела достаточно хорошо. У них был пистолет большого калибра, оружие профессионального стрелка.
— Снимите предохранитель.
— Вы думаете, что?..
— Я ничего не думаю… Я опасаюсь… Все будет зависеть от доли секунды.
Лифт затормозил на трех последних метрах и остановился. Дверь открылась.
Мины охраняли Ос и Шанга. Они обезумевшими глазами смотрели, как из кабины вышел замерший Гувер, волочивший руки, как посторонние предметы, и Леонова, направившая на них огромный пистолет.
— Что случилось? — спросил Ос.
— Нет времени!.. Дайте мне зал, живо!
Ос снова стал флегматичным. Он вызывал реанимационный зал.
— Мистер Гувер и мисс Леонова хотят войти…
— Подождите! — крикнул Гувер.
Он попытался взять микрофон, но руки были ватными, и тот вылетел и упал на пол. Леонова подняла его и поднесла к его губам.
— Алло! Здесь Гувер. Кто меня слышит?
— Маисов слушает, — ответил голос по-французски.
— Отвечайте! Кобан жив?
— Да! Он жив. Конечно.
— Не спускайте с него глаз! Следите за всеми! Пусть каждый следит за своим соседом! Следите за Кобаном. Кто-то собирается его убить!
— Но…
— Я не могу доверять только вам. Дайте мне Фостера.
Он повторил сигнал тревоги Фостеру, потом Лебо. И каждому он повторял: "Кто-то собирается убить Кобана. Не допускайте к нему никого".
Он добавил:
— Что происходит в Яйце? Что вы видите на контрольном экране?
— Ничего, — сказал Лебо.
— Ничего? Как ничего?
— Камера сломана.
— Сломана? Черт возьми! Откройте мины! Живо!
Леонова вернула микрофон Осу. Красная лампочка перестала мигать. Минное поле отключилось. Но Гувер все же опасался. Он поднял колено и протянул свой ботинок Шанга с легкостью, которая была следствием влияние двадцати поколений работорговцев.
— Брось мой ботинок, малыш.
Шанга подскочил и отошел от него. Леонова разозлилась.
— Сейчас не время чувствовать себя негром, — она положила револьвер, взяла ботинок обеими руками и бросила. Не пытаясь вникнуть во все детали происходящего, полностью доверившись Гуверу, она понимала, как важно действовать без всяких промедлений.
— Спасибо, сестричка. Ложитесь все! — и он показал пример. Испуганный Шанга, помедлив, присоединился к нему, Ос тоже, хотя на лице его было написано недоверие. Леонова, стоя на коленях, все еще держала в руках ботинок.
— Бросай его в дырку!..
Дыркой называли верхнюю площадку лестницы, которая объединяла дно Колодца с доступом в Сферу. Мины были на лестнице под ступенями. Леонова бросила ботинок. Ничего не произошло.
— Идем, — сказал Гувер. — Сними мне второй и сама сними свои. Мы должны быть тихими, как снег. Ос, вы не должны никого пускать, вы слышите? Никого.
— Но что?..
Не тратя времени на ответ, Гувер, разведя руки так, чтобы они ничего не касались, уже спускался по лестнице. Леонова шла за ним…
В Яйце лежал мужчина, из его груди торчал нож, на пол стекала кровь. Рядом стоял человек, лицо его было закрыто маской. Двумя руками он держал плазерную пушку, направляя пламя на гравированную стену. Золото таяло и текло вниз.
Леонова держала револьвер в правой руке. Она боялась, что держит его недостаточно уверенно. Она взяла его двумя руками и выстрелила. Три первые пули вырвали плазер из рук человека, четвертая попала в запястье, почти полностью раздробив руку. Удар отбросил мужчину на землю, и пламя плазера прожгло ногу. Он завопил. Гувер устремился к нему и локтем выключил ток.
С ножом в груди лежал Хой То. Человек в маске — Люкос. Гувер и Леонова узнали его сразу, как только увидели. На МНЭ не было ни одного человека, хотя бы немного похожего на него фигурой. Ударом ноги Гувер сбил с него маску, открыв потное лицо с широко раскрытыми глазами. От жесточайшей боли в ноге, которая превратилась в пепел, гигант потерял сознание.
* * *
— Симон! Вы же его друг, попробуйте!..
Симон попробовал. Он наклонился к Люкосу и умолял его сказать, как обезвредить мины приклеенные к блокам памяти Переводчика, для кого он сделал эту бессмысленную работу, был ли он один или вместе с сообщниками. Люкос не отвечал.
С тех пор, как он пришел в сознание, его постоянно спрашивали Гувер, Эволи, Хенкель, Ос, Леонова, но он только подтвердил, что мины взорвутся, если к ним прикоснуться, и взорвутся, даже если к ним не прикасаться. Но он отказался сказать, через сколько времени они взорвутся, и не ответил ни на какие другие вопросы. Склонившись над ним, Симон всматривался в его умное мужественное лицо, в его черные глаза, которые глядели на ученых без боязни, без стыда, без бахвальства.
— Почему, Люкос? Почему ты сделал это?
Люкос молчал.
— Ведь это же не из-за денег? Ты же не фанатик? Тогда?..
Люкос не отвечал. Симон вспомнил их совместную битву со временем, которую они вели, чтобы понять два коротеньких слова, чтобы спасти Элеа. Изнурительная, гениальная работа, безграничная преданность. Как он мог убить человека и возглавить заговор против людей? Как? Почему? Для кого? И для чего?
Люкос смотрел на Симона и молчал.
— Мы теряем время, — напомнил Гувер. — Сделайте ему укол пентотала.
Снмон встал. В тот момент, когда он собирался отойти, Люкос своей мощной рукой, сильной как у четверых мужчин, схватил его за руку, повалил на кровать, выхватил револьвер из кобуры, прижал дуло к своему виску и выстрелил. Удар был очень сильным. Верх его черепа был полностью снесен, и часть мозга розовой струей текла по стене. Люкос нашел способ сохранить молчание.
Руководители МПЭ во время драматического собрания решили, несмотря на все их отвращение, обратиться к Международным Силам, базировавшимся вдоль берегов Антарктиды, чтобы они помогли им найти, засечь и разрушить подпольный приемник. Берег был слишком далеко, и приемник, возможно, находился на одном из кораблей.
Возможно. Но ученые не были в этом уверены. Маленькая подводная лодка могла спокойно проскользнуть незамеченной мимо сторожевых судов. Но даже если это корабль Международных Сил, только сами Международные Силы могли его найти. Можно надеяться только на межнациональное соперничество, которое в этом случае могло помочь ученым.
Рошфу по радио связался с адмиралом Хьюстоном. Хотя их разговор прерывался магнитной бурей, которая всегда сопровождает бурю наземную, Хьюстон все же понял, о чем ему говорил Рошфу, и поднял по тревоге всю авиацию, весь флот. Но авиация ничего не могла найти в суровой антарктической белой каше. Все авианосцы обледенели. "Нептун-1" покоился на дне. Не могло быть и речи о том, чтобы поднять его на поверхность. В ужасе Хьюстон понял, что не остается ничего другого, как обратиться к советским подлодкам. Если Люкос работал на русских, то какой смысл посылать их на охоту! А если он работал на американцев, если Люкос был агентом ФБР, о чем Пентагон и не подозревал, было бы просто ужасно бросить русских против людей, которые защищали Запад и Цивилизацию. А если это сделано в пользу китайцев? Или индийцев? Или африканцев? Или евреев? Или турок? Если это было, если это было…
Наконец Хьюстон прекратил задавать себе вопросы, поняв бесполезность этого занятия, и применил предусмотренный план. Он разбудил своего коллегу, русского адмирала Вольтова, и поставил его в известность о случившемся. Вольтов не колебался ни секунды и незамедлительно отдал сигнал тревоги. Двадцать три атомные подводные лодки в сопровождении патрульных катеров направились к югу, приблизились к берегу на самое близкое расстояние и покрыли каждый метр скал и льда сетью улавливающих волн. На протяжении тысячи пятисот километров ни одна рубка не могла остаться незамеченной.
Буря немного утихла. Ветер дул с такой же силой, но тучи и снег исчезли и уступили место голубому небу. "Нептун-1" получил приказ действовать. Он всплыл на поверхность и стал пробивать волны. Два первых выведенных вертолета упали в море, даже не успев раскрыть парашюты. Немецкий адмирал Венц применил свое последнее оружие: два самолета-ракеты. Они несли на себе заряд бомбы и имели на носу маленькие стереоскопические передающие камеры. Они пробили ветер, как пули. Их камеры посылали на корабль две ленты с записью всего того, что было на берегу.
Весь штаб собрался в контрольном зале. Хьюстон и Вольтов рисковали жизнью, но прибыли, чтобы все видеть своими глазами, а заодно и последить друг за другом. Ни они, ни присутствующие здесь офицеры не были способны различить изображение, которые шли на левом и правом экране. Но электронные детекторы смогли это установить. Вдруг на правом экране возникли две белые стрелки. Две стрелки в правом углу, которые указывали на одну и ту же точку и перемещались вместе с ней.
— Стоп! — крикнул Венц. — Максимальное увеличение изображения.
Прямо перед ним зажегся горизонтальный экран. Он стал рассматривать его в стереоскопическую лупу. Он увидел приближающуюся часть берега, а затем на дне одного из маленьких заливов под несколькими метрами бушующей воды предмет овальной формы, слишком правильный, слишком спокойный, чтобы быть рыбой.
* * *
В малюсенькой подводной лодке два человека, словно приклеенные друг к другу, плавали в запахе пота и мочи. Для них не предусмотрели даже туалета. Им нужно было сдерживаться. Буря заблокировала их под пятиметровым слоем воды на двенадцать часов. Чтобы выйти из бухты, нужно было пройти на глубине двух метров, то есть подняться на поверхность. Но при таком ветре этот отчаянный маневр имел столько же шансов на успех, сколько подброшенная в воздух монета упасть на ребро.
Даже прижавшись ко дну, маленькая подлодка не была в полной безопасности. Ее било о скалы, терло о дно. Она скрипела. Ценный приемник, который записал все тайные сведения Переводчика, занимал треть объема подводной машины. Два человека, один из которых направлял лодку, а другой следил за приемником, не могли даже повернуться друг к другу, настолько мало было места. Жажда иссушила горло, от пота взмокли комбинезоны, засохшая моча разъедала ноги. Из кислородного баллона воздух почти не поступал. Уже два часа, как он должен был закончиться. И они решили выйти из этой западни во что бы то ни стало.
* * *
В реанимационном зале врачи и медсестры приближались теперь к Кобану только по двое и каждый следил за другим.
В Яйце повреждения от пламени оказались очень серьезными. Текст Трактата почти полностью исчез. Сохранилось всего несколько клише. Оставалось надеяться, что этого будет достаточно гениальному математику будущего, чтобы пролить свет на Уравнение Зорана. Может быть, да, а может быть, нет.
Ни на одном из кораблей Международных Сил Безопасности не было разминирующего устройства. Запрос, посланный через "Трио", поднял по тревоге специалистов русской, американской и европейской армий. Лучшие военные саперы прибыли с другого полушария максимально быстро, но, так и не добравшись до МПЭ, они должны были остановиться в Сиднее из-за жуткой бури, которую не мог преодолеть ни один самолет.
* * *
…Главного инженера при атомном реакторе, который давал энергию и свет на базу, звали Максвелл. Ему был тридцать один год. Он не пил ничего, кроме воды, американской воды, которую доставляли в замерзших блоках по двадцать пять фунтов: Соединенные Штаты посылали на полюс стерилизованный витаминизированный, с добавками фтора и олигоэлементов лед. Максвелл и другие американцы на МПЭ потребляли его в огромных количествах, как для питья, так и для чистки зубов. В других целях они довольствовались водой, которую получали из растопленного полярного льда. Рост Максвелла достигал ста девяносто одного сантиметра, что вынуждало его смотреть на всех сверху вниз, однако сквозь двойные линзы очков светились доброжелательные глаза, без малейшего пренебрежения к людям. Он всегда поступал, как того требовала его совесть, и мало говорил.
Он нашел Оса, который сопровождал Люкоса в Европу во время покупки оружия, и дотошно стал его расспрашивать о взрывной мощности мин, приклеенных к Переводчику. Ос ничего не мог на это ответить, потому что Люкос сам заключил договор с одним бельгийским торговцем. Но Люкос говорил, что каждая из этих мин содержала три килограмма самого мощного взрывчатого вещества.
Максвелл свистнул. Он знал эту новую американскую взрывчатку, в тысячи раз более мощную, чем тротил. Если эти три бомбы взорвутся, то они могут задеть и атомный реактор, несмотря на бетонные укрепления и несколько десятков метров льда. В принципе сам реактор может не пострадать, ведь неизвестно, куда пойдет взрывная волна, но если пострадает хотя бы одно соединение, произойдет утечка радиоактивного газа, что может привести к неконтролируемой реакции урана…
— Нужно эвакуировать МПЭ-2 и 3, - сказал Максвелл, не повышая голоса, — а лучше бы всю базу…
Через несколько минут сирены срочной тревоги, которые никогда не работали, завыли на всех трех МПЭ. Все телефонные станции, все громкоговорители, все слуховые аппараты на всех языках произнесли одни и те же слова: "Срочная эвакуация. Приготовьтесь к немедленной эвакуации".
Отдать приказ готовиться — просто. Но эвакуировать? КАК?
Буря продолжалась. Небо стало светлым и прозрачным, как глаза. Ветер дул со скоростью двести двадцать километров в час. Но он не приносил больше снега и унес уже все, что мог унести.
Хенкель поднял с постели Лебо, который всего час назад покинул реанимационный, зал, и поставил его в известность о случившемся. Изнемогая от усталости, Лебо позвонил в зал.
Внизу, на другом конце провода Маисов ругался по-русски и повторял по-французски: "Невозможно! Вы это прекрасно знаете! О чем вы говорите! Мы убьем его. Давайте просто полоснем его ножом по горлу!" Да, Лебо знал, что эвакуировать Кобана невозможно. Вырвать его в его теперешнем состоянии из реанимационного блока — значило обречь его на верную гибель.
Тысячеметровый слой льда защищал их от всякого взрыва. Но если все, что на поверхности, взорвется, они погибнут через десять минут. У Маисова и Лебо одновременно возникла одна и та же мысль. Одно и то же слово они произнесли одновременно: переливание крови. Они могли попробовать. Анализы крови Элеа дали положительный результат.
Видя, что состояние Кобана стабилизируется, а потом, хотя и медленно, но улучшается, врачи оставили мысль об операции. Но в данных обстоятельствах это было необходимо. Если попытаться провести операцию немедленно, Кобан через несколько часов мог стать транспортабельным.
— А если реактор взорвется раньше? — обеспокоенно выкрикнул Маисов. — Мины могут взорваться немедленно, через несколько секунд!..
— Ну и черт с ними, пусть взрываются! — заорал Лебо. — Я пойду к малышке. Нужно еще, чтобы она согласилась…
В этот момент он находился вместе с другими реаниматорами в медпункте. От него было рукой подать до комнаты Элеа.
Испуганная медсестра собирала свои вещи. На двух кроватях лежали три открытых чемодана и сотни различных предметов, которое она брала, отбрасывала, роняла, собирала в стопки дрожащими руками. И всхлипывала.
Симон говорил Элеа:
— Тем лучше! Это чудовищно — держать вас здесь. Вы наконец узнаете наш мир. Я не претендую на то, что это будет рай, но…
— Рай?
— Рай — это… это слишком долго, это слишком сложно и, в любом случае, нельзя быть уверенным и, конечно, это не…
— Я не понимаю.
— Я тоже. Да и никто. Не думайте об этом. Я не повезу вас в рай. Париж! Я повезу вас в Париж! Что бы они не сказали, а я вас увезу в Париж! Это, это…
Он не думал об опасности, он не верил в нее. Он знал только, что увезет Элеа далеко от этой ледяной могилы, к живому миру. В нем звучала музыка. Ему не хватало слов, он говорил о Париже жестами, как танцовщик.
— Это… это… вы увидите, это Париж… Цветы в маленьких магазинчиках, за стеклами. И платья-цветы, шляпы-цветы, и всюду, на каждой улице, цветы на чулках, обувь всех цветов радуги и все очень, очень волнующее и нигде, нигде нет более прекрасного сада для женщины, она входит, она выбирает, она сама как цветок расцветает из других цветов, Париж — это чудо, именно туда я вас увезу!..
— Я не понимаю.
— Не нужно понимать, нужно видеть. Париж вас вылечит. Париж… излечит вас от прошлого!..
…И тут появился Лебо.
— Вы бы не согласились, — спросил он у Элеа, — дать немного крови Кобану? Вы единственная можете его спасти. Если вы согласитесь, мы сможем его увезти. Если вы откажетесь — он погибнет. Это не опасное вмешательство. И вам не будет больно…
Симон взорвался. Не может быть и речи! Он против! Это чудовищно! Пусть он подохнет, этот Кобан! Ни капли крови, ни одной потерянной секунды, Элеа улетит на первом же вертолете, на первом же! Ее уже не должно быть здесь, она не будет снова спускаться в Колодец, вы чудовище, у вас нет сердца, вы мясники, вы…
— Я согласна, — спокойно произнесла Элеа.
* * *
Ее лицо было серьезным. Она размышляла несколько секунд, но скорость ее реакции превышала нашу. Она подумала и решила. Она согласилась дать свою кровь Кобану, человеку, который разлучил ее с Пайканом и забросил на край вечности, в дикий и безумный мир. Она согласилась.
* * *
Двое мужчин в маленькой подлодке, с потными, вонючими ногами, заблокированные в клетке, вместе с их потом, мочой, обожженной кожей, обожженной слизистой носа от едкого запаха. Эти двое были обречены в любом случае. Если они останутся здесь, с пустым кислородным баллоном, они не смогут ни уйти, ни нырнуть обратно. Они очутились в западне.
"…Даже если я откажусь говорить, — пентотал. Но даже без пентотала они смотрят, они заставляют меня говорить, ударом пятки в переносицу, я кричу, я ругаюсь, я не могу оставаться здесь вечно. Они слушают, они знают, откуда я, они знают…
Уходить, нужно уходить…
Кислорода на два часа. Пять минут смертельной опасности. Пересечь гряду. Остается час пятьдесят пять на подводное плавание. Это шанс, маленький, но шанс. Нас подхватит большая подлодка или большой самолет. Спасены. Если они нас упустят… Может быть, буря прекратится, и мы сможем продолжать путь на поверхности. Выбора нет. Уходить…"
Они пошли. Волна бросила их о скалу. Они упали и ударились о скалу напротив. Они упали на дно. Удар был таким, что человек, который следил за приемником, получил четыре перелома. Он завопил от боли, выплевывая зубы и кровь. Второй ничего не слышал. Перископ помог ему увидеть разыгравшийся ужас. Ветер срывал морскую поверхность и всю белую бросал в голубое небо. В тот момент, когда она падала, он сжал обеими руками руль ускорения. Задняя часть ракеты выбросила порцию огня и врезалась в волны.
Но течение было не прямым. Удары о скалы изменили направление движения. Подводная лодка с двумя людьми, прижатыми к ее стенкам, повернулась на сто градусов и ударилась в ледяную стену. Она врезалась в нее на целый метр. Стена упала и придавила субмарину. Ветер и море унесли в красной пене обломки тел и металла.
Камеры двух самолетов-ракет записали и передали изображение удара и их гибели.
* * *
База превратилась в муравейник. Ученые, повара, инженеры, уборщицы, рабочие, медсестры, сиделки бросились собирать все свои ценности в огромные чемоданы и бежали с МПЭ-2 и 3. Снодоги подбирали их у выходов и перевозили на МПЭ-1. В самом сердце ледяной горы они переводили дыхание, их сердце успокаивалось, и они чувствовали себя в безопасности. Они верили…
Но Максвелл знал, что, даже если реактор не взорвется, если произойдет всего лишь маленькая утечка смертельных газов, ветер все равно разнесет их по всей округе. Ветер здесь всегда дул очень сильно. Из центра континента к его краям. От МПЭ-2 к МПЭ-1. Неизменно. Никто больше не смог бы выйти из ледяных галерей. И очень быстро радиация проникла бы туда через вентиляционные системы… Трубы засасывали воздух, и они не преминули бы засосать и смерть, выплюнутую атомным реактором.
Максвелл спокойно повторял: "Все очень просто! Нужно эвакуировать…"
Как? Никакой вертолет не смог бы подняться в воздух. Даже снодоги с трудом передвигались сквозь бурю. Их было семнадцать. Три надо было оставить для Кобана, Элеа и группы реаниматоров.
— Даже четыре. Они будут все равно зажаты.
— Тем лучше, так теплее.
— Остается тринадцать.
— Несчастливое число.
— Не будем идиотами…
— Тринадцать, ну, скажем, четырнадцать, по десять человек в машине…
— Поместим, двадцать. Двадцать умножить на четырнадцать будет… Сколько это будет?
— Двести восемьдесят…
— После завершения основных работ на базе… тысяча семьсот сорок девять человек. Это сколько ходок?
— Семь или восемь ходок, скажем, десять.
— Ну, это возможно. Мы организуем конвой, и снодоги будут оставлять своих пассажиров и возвращаться за остальными…
— Оставлять? Где?
— Как это где?
— Ближайшее убежище — это база Скотта. Шестьсот километров отсюда. Если погода не изменится, им потребуется две недели, чтобы дойти только туда. А если их оставить снаружи, они обледенеют за три минуты. Хотя, может быть, ветер утихнет…
— Тогда?
— Тогда… Поживем — увидим…
— Ждать! Ждать! Чего? Когда это все взорвется?..
— А откуда мы знаем?
— Как откуда мы знаем?
— Кто сказал, что эти мины взорвутся, даже если к ним не прикасаться? Люкос! Вы уверены, что он говорил правду? Может быть, они взорвутся, только если до них дотронуться? Так не будем до них дотрагиваться! И даже если они взорвутся, разве реактор непременно пострадает? Максвелл, вы можете это утверждать?
— Конечно, нет. Я подтверждаю только, что я боюсь. И я думаю, что нужно эвакуировать.
— Его это, может, совсем не коснется, вашего реактора! Вы можете как-нибудь защитить его? Вынуть уран? Что-нибудь сделать?
Максвелл посмотрел на Рошфу, который задал этот вопрос так, как если бы он спросил, сможет ли он, подняв нос и не вставая со стула, плюнуть на Луну.
— Хорошо, хорошо… Вы не можете, я в этом не сомневался. Реактор — это реактор… Хорошо, подождем… Затишье… Саперы… Саперы… Саперы должны скоро прибыть. Но затишье…
— Всего три часа полета! Но как они сядут?
— А что говорит метеослужба?
— Вашей метеослужбе все сведения и все прогнозы поставляем мы. И если мы сообщим, что ветер стихает, она вам скажет, что есть улучшения…
* * *
Элеа лежала рядом с забинтованным мужчиной и спокойно ожидала с закрытыми глазами. Ее левая рука была обнажена, а рука мужчины оголена только на несколько сантиметров на месте вены. И на этих нескольких сантиметрах были видны красные пятна страшных ожогов, уже немного зарубцевавшиеся.
Все шесть реаниматоров, их ассистенты, медсестры, техники и Симон были здесь. Ни у кого, ни на секунду не возникла мысль удалиться в убежище ледяной горы. Если мины и реактор взорвутся, что станет со входом в Колодец? Смогут ли они когда-нибудь выйти оттуда? Они даже не думали об этом. Они прибыли со всех концов Земного шара, чтобы дать жизнь этому мужчине и этой женщине, они добились успеха в одном случае и пытались операцией спасти мужчину, даже не ведая, какие временные границы отпустила им судьба. Может быть, несколько минут. Нельзя терять ни мгновения, но нельзя допустить и спешки, они не имели права даже на малейшую ошибку. Они были привязаны к Кобану канатами времени, успехом или поражением, а может быть, и смертью.
— Внимание, Элеа! — сказал Фостер. — Расслабьтесь. Я вас легонько уколю, но больно не будет.
Он провел по набухшей вене ватой, смоченной в эфире, и ввел в нее полую иглу. Элеа даже не вздрогнула. Фостер снял жгут и включил аппарат переливания крови. Алая, почти золоченая кровь Элеа появилась в пластиковой трубке. Симон вздрогнул и почувствовал, как по его коже пошли мурашки. У него подкосились ноги, в ушах зазвенело, и все, что он видел, стало белым. Он сделал огромное усилие, чтобы не упасть в обморок. Наконец сердце екнуло и снова стало биться ритмично.
Громкоговоритель прохрипел и объявил по-французски:
— Говорит Рошфу. Хорошая новость: ветер стихает. Последняя скорость двести восемь километров в час. Что у вас там?
— Начинаем, — сказал Лебо. — Через несколько секунд Кобан получит первые капли крови.
Отвечая, он одновременно освободил виски человека-мумии и аккуратно смачивал обожженную кожу. Затем он надел на его голову золотой обруч. Второй он протянул Симону. Ожоги волосяного покрова и затылка делали практически невозможным применение электродов энцефалографа, поэтому золотые обручи могли, по мнению врачей, заменить их.
— Как только мозг начнет действовать, вы это узнаете. Подсознание проснется раньше сознания в своей самой элементарной, самой неподвижной форме: памяти. Сон перед пробуждением придет после. Как только вы увидите изображение, скажите нам.
Симон сел на железный стул. Перед тем, как опустить обруч на глаза, он взглянул на Элеа.
Она открыла глаза и смотрела на него. И в ее взгляде он увидел какое-то послание, какую-то теплоту, какую-то дотоле неведомую нежность… Нет не жалость, а сострадание. Да, именно сострадание. Жалость — безразлична и даже может сопровождать ненависть. В сострадании проявляется своего рода любовь. Она, казалось, хотела его поддержать, сказать ему, что это несерьезно, что он излечится. Почему такой взгляд в такой момент?
— Ну, — поторопил насупленный Лебо.
Последнее изображение: рука Элеа, прекрасная, как цветок, открытая, как птица, открывалась и ложилась на питающую машину, расположенную так, чтобы она могла поддерживать свои силы. Потом он не видел ничего, кроме внутренней темноты, которая была, на самом деле, спящим светом.
— Ну? — повторил Лебо.
— Ничего, — сказал Симон.
— Ветер, — сто девяносто, — сказал громкоговоритель. — Если он еще ослабнет, будем начинать эвакуацию. Что у вас там?
— Мы были бы вам очень признательны, если бы вы не мешали нам, — чуть не срываясь на крик, ответил Маисов.
— Ничего, — сказал Симон.
— Сердце?
— Тридцать один.
— Температура?
— Тридцать четыре и семь.
— Ничего, — повторил Симон.
* * *
Первый вертолет взлетел. На борту его находились женщины. Скорость ветра не превышала ста пятидесяти километров в час, а иногда падала до ста двадцати. Одновременно с базы Скотта тоже вылетел вертолет, чтобы по пути перехватить пассажиров. Они должны были встретиться на леднике между двумя горами, расположенными перпендикулярно к ветру. Но база Скотта могла служить только перевалочным пунктом. На ней нельзя было разместить целую толпу. Все средства Международных Сил, способные приблизиться к берегу, шли к континенту. Американские авианосцы и "Нептун" направили свои самолеты вертикального взлета к МПЭ. Три подводные лодки русских с вертолетами на борту поднялись на поверхность и дрейфовали недалеко от базы Скотта. Четвертая во время подъема погибла, разрезанная на две части айсбергом. Ее атомный реактор, зацементировавшись, медленно погружался в глубину океана. Несколько оставшихся в живых всплыли на поверхность и были тут же разбиты волнами.
— Сердце сорок один.
— Температура тридцать пять.
— Ничего, — отозвался Симон.
Первая группа саперов вылетела из Сиднея. Это были лучшие саперы в мире — англичане.
— Готово! — закричал Симон. — Изображение!
Он услышал свой сердитый голос, а в другое ухо Переводчик переводила ему просьбу не кричать. Внутри головы, без посредства ушных нервов, он слышал глухие удары, взрывы и размытые голоса, как будто окутанные ватным туманом. Изображение было размытым, растаявшим и, казалось, проходило сквозь молочную дымку. Но он узнал Убежище и сердце Убежища — Яйцо. Он попытался рассказать, что он видел, умеренно громким голосом.
— Наплевать, что вы видите, — прервал Маисов. — Говорите просто: "нечетко", потом "четко", когда будет четко. Потом молчите до тех пор, пока не пойдет сон. А когда пойдет бред, это будет уже не пассивная память, это будет сон. Это и будет момент пробуждения. Именно это вам надо сообщить, понятно?
— Да.
— Вы говорите: "нечетко", потом "четко", потом "сон". Этого достаточно. Понятно?
— Я понял, — повторил Симон.
Несколькими секундами позже он произнес:
— Четко…
Он четко видел и слышал. Он не понимал того, что говорили двое мужчин, поскольку Переводчик не мог быть подключен к золотым обручам. Но и без слов все было ясно.
На переднем плане он видел обнаженную Элеа, лежавшую на цоколе с золотой маской на лице, Пайкана, который склонился на ней, и Кобана, который похлопывал его по плечу, показывая, что ему пора уходить. А Пайкан, не оборачиваясь к Кобану, отталкивал его от себя. Он нежно касался губами руки Элеа, вытянутых лепестков ее пальцев, бледных, расслабленных. Касался ее груди, умиротворенной, отдохнувшей, нежной, как… ни одно чудо в мире не может быть таким мягким, нежным и теплым… Проводил щекой по шелковому животу, над целомудренным золотым газоном, таким отточенным и прекрасным… Он положил на этот газон руку, и рука покрыла его, и он утопил в нем свою ладонь. По лицу Пайкана текли слезы, они стекали на золотой шелковый живот, а глухие удары войны, которые вспахивали землю вокруг Убежища, входили в открытую дверь, достигали его уха, обволакивали его, но он их не слышал.
Кобан вернулся к нему, что-то ему сказал и показал на лестницу и дверь. Но Пайкан не слышал его.
Кобан схватил его под руку, приподнял и показал на своде Яйца чудовищное изображение Оружия. Оно занимало всю черноту пространства и открыло новый ряд лепестков, которые покрывали созвездия. Грохот войны заполнял Яйцо, как завывания смерча. Беспрестанный грохот, грохот гнева, который потрясал Яйцо и Сферу и пробивал себе дорогу прямо к ним, сквозь землю, превращая ее в пыль. Наступило время закрывать Убежище. Кобан толкнул Пайкана к золотой лестнице. Пайкан ударил его по руке и отошел. Он поднял свою правую руку на уровень груди и большим пальцем раскрыл оправу кольца.
Ключ… Ключ мог открываться! Пирамида могла смещаться… В голове Симона возник крупный план открытого кольца. На освобожденной платформе он увидел гранулу. Таблетка. Черная. ЧЕРНАЯ ГРАНУЛА. Гранула смерти.
Крупный план исчез. Кобан толкал Пайкана к лестнице, его рука задела локоть Пайкана, таблетка выскочила из основания кольца, стала огромной в голове Симона, заполнила все поле его видения и упала малюсенькой, незаметной, потерянной, исчезнувшей.
Пайкан, у которого украли Элеа, у которого украли… смерть, Пайкан на грани отчаяния взорвался и в ярости разрубил ладонью воздух и ударил, потом ударил второй рукой, потом двумя кулаками, потом головой, и Кобан упал на пол.
Сердитый рокот войны превратился в завывание. Пайкан поднял голову. Дверь в Яйцо оставалась открытой и на вершине лестницы дверь в Сферу тоже. В ее отверстие проникали вспышки пламени. Сражались уже в лаборатории. Нужно было закрыть Убежище и спасти Элеа. Кобан объяснил Элеа функционирование Убежища, вся ее память перешла к Пайкану. Он знал, как закрыть золотую дверь.
Пайкан взлетел по лестнице, легкий, яростный, рычащий, как тигр. Когда он достиг последних ступенек, в дверном проеме он увидел енисорского солдата и ударил. Ответный удар последовал почти одновременно. Оружие красного человека выделяло чистую термическую энергию. Абсолютное тепло. Но когда он нажимал на спуск, его палец был не более чем мягкая тряпка, которая летела назад вместе с его разбитым телом. Воздух рокруг Пайкана стал раскаленным. Брови, ресницы, волосы и одежда Пайкана мгновенно исчезли. Если бы он не успел опередить енисора, от него не осталось бы ничего, даже горстки пепла. Он еще не успел почувствовать боли и ударил кулаком в пульт управления двери. Потом он повалился на ступени. Коридор, пробитый в трехметровом слое золота, закрылся, как глаз курицы тысячью одновременно опустившихся век.
Симон видел и слышал. Он услышал сильнейший взрыв, который произошел, когда закрылись двери. Взорвались все лаборатории и все подступы к Убежищу на многие километры, превращая в пыль защитников и агрессоров.
Он услышал голоса техников и врачей, которые вдруг стали очень взволнованными:
— Сердце сорок…
— Температура тридцать четыре и восемь.
— Артериальное давление?
— Восемь-три, восемъ-два, семь-два, пгесть-один…
— Черт возьми, что происходит? Он сейчас сыграет в ящик! — это был голос Лебо. — Симон, изображения еще идут?
— Да.
— Четкие?
— Да…
Он четко видел, как Пайкан спустился обратно в Яйцо, наклонился над Кобаном, потряс его, приложил ухо к сердцу и понял, что сердце остановилось, что Кобан мертв.
Он видел, как Пайкан посмотрел на неподвижное тело, на Элеа, приподнял Кобана и выбросил его из Яйца… Он видел, понимал, чувствовал в своей голове ужасные страдания Пайкана, ощущал боль его обожженной кожи. Он видел, как Пайкан спустился по лестнице, доковылял до пустого цоколя и растянулся на нем. Затем он увидел, как в Яйце зажглась зеленая молния и дверь начала медленно опускаться, а под прозрачным полом появилось подвешенное кольцо. Он видел, как из последних сил Пайкан натянул на свое лицо металлическую маску.
Симон сорвал золотой обруч и закричал:
— Элеа! — Маисов по-русски обругал его. Рассерженный взволнованный Лебо спросил его:
— Что с вами происходит?
Он не ответил. Он видел…
…Он видел руку Элеа, прекрасную, как цветок, и открытую, как птица, лежащую на питающей машине.
Оправа ее кольца была сдвинута, пирамида наклонена и маленькая прямоугольная платформа пуста. Здесь, в этом маленьком укрытии должна была находиться Черная Гранула — гранула смерти. Ее не было. Элеа проглотила ее вместе с питательными шариками, взятыми из машины.
Она проглотила ее, чтобы отравить КОБАНА, давая ему свою отравленную кровь… Но в этот момент она убивала ПАЙКАНА.
* * *
Ты могла еще слышать. Ты могла узнать. У тебя уже не было сил держать веки открытыми, твои пальцы побелели, рука скользнула и упала с питающей машины. Но ты была еще в сознании. Ты слышала. Я мог крикнуть правду, крикнуть имя Пайкана, и перед тем, как умереть, ты бы узнала, что он был рядом с тобой и что вы умираете вместе, как ты того желала. Но какие жесточайшие муки овладели бы тобой… Ведь вы могли жить! Какой ужас знать, что в момент пробуждения от такого долгого сна он умирал от твоей крови, которая могла его спасти…
Я крикнул твое имя и хотел закричать: "Это Пайкан!". Но я увидел открытый Ключ, пот на твоих висках и смерть, уже держащую тебя и его в своих лапах. Отвратительная рука несчастья закрыла мне рот…
Если бы я сказал…
Если бы ты узнала, что рядом с тобой лежал Пайкан, разве не умерла бы ты в жестоком отчаянии? Или ты могла еще спасти себя и его? Знала ли ты, могла ли ты с помощью чудесных клавиш питающей машины сделать противоядие, которое изгнало бы смерть из вашей общей крови, из ваших вен, соединенных вместе? Но остались ли у тебя силы? Могла ли ты в этот момент уже просто видеть?
Все эти вопросы я задал себе за несколько мгновений. За одну секунду, такую же короткую и такую же длинную, как долгий сон, от которого мы тебя освободили.
И наконец я закричал снова. Но я не назвал имени Пайкана. Я кричал на всех этих людей, которые видели, как вы оба умирали, но не знали, почему и сильно переживали. Я им крикнул: "Вы что, не видите, что она отравлена!" Я осыпал их ругательствами. Я схватил того, кто стоял ближе всего ко мне, я даже не знаю кого, я тряс его, бил его, они ничего не увидели, они дали тебе сделать это, они все были дураками, претенциозными ослами, слепыми кретинами…
Они меня не понимали. Все они отвечали мне на своих языках, и я не понимал их. Один Лебо понял меня и вырвал иглу из руки Кобана. И он тоже кричал, указывал пальцем, отдавая распоряжения, и остальные не понимали его.
Вокруг тебя и Пайкана, мирных и неподвижных, поднялся хаос голосов и жестов, сумасшедший балет зеленью, желтых и синих халатов. Каждый обращался ко всем, кричал, показывал, говорил и не понимал.
Та, которая понимала всех и которую все понимали, больше не говорила в наши уши. Вавилонская башня пала. Только что взорвалась Переводчик.
* * *
Маисов, видя, как Лебо вырвал иглу, подумал, что тот сошел с ума, и хотел его убить. Он схватил его за шиворот и ударил. Лебо защищался, кричал: "Яд, яд!"
Симон показывал на открытый Ключ и на Элеа и повторял: "Яд, яд!"
Фостер понял, закричал по-английски Маисову и вырвал из его рук Лебо. Забрек остановил аппарат переливания крови. Кровь Элеа перестала течь на повязки Пайкана. Через несколько минут всеобщей неразберихи правда преодолела все языковые барьеры и снова внимание всех сосредоточилось на одной цели: спасти Элеа, спасти того, кого все, кроме Симона, считали Кобаном.
Но они были уже слишком далеко в их последнем путешествии, уже почти на горизонте.
Симон взял обнаженную руку Элеа и положил ее на руку забинтованного мужчины. Все остальные смотрели на него с удивлением, но никто больше ничего не говорил. Химик анализировал отравленную кровь.
Рука в руке Элеа и Пайкан пересекли последнюю черту. Их сердца перестали биться одновременно.
Когда он удостоверился в том, что Элеа больше не могла слышать, Симон показал пальцем на лежащего мужчину и сказал: "Пайкан".
В этот момент погас свет. Громкоговоритель начал говорить по-французски. Он сказал: "Перев…" И замолчал. Телеэкран, который продолжал следить за тем, что происходило внутри Яйца, закрыл свой серый глаз, и все аппараты, которые в этот момент урчали, щелкали, дрожали, разом умолкли. Под тысячеметровым слоем льда воцарилась непроглядная тьма и тишина. Все люди замерли на месте. Для двух существ, лежащих среди них, темнота и тишина больше не существовали. Но для всех оставшихся в живых потемки, которые вдруг обрушились на них, превратились в глубокую могилу. Каждый слышал биение своего собственного сердца и дыхание остальных, шуршание ткани, сдержанные возгласы, шепот и голос Симона, который могли слышать все:
— Пайкан!
Элеа и Пайкан… Их трагическая история продолжалась до этой минуты, когда жестокая судьба ударила во второй раз. К ним присоединилась ночь, на дне ледяной могилы окутала живых и мертвых, связывая их в единый клубок неизбежного несчастья, погрузившего их вместе в глубь веков и земли.
Появился свет, желтый, дрожащий, слабый, снова погас и опять немного ярче загорелся. Они посмотрели друг на друга, вздохнули, они знали, что уже стали другими. Они вернулись из путешествия, которое длилось очень непродолжительное время, но которое сейчас всех их превратило в собратьев Орфея.
— Взорвалась Переводчик! Вся МПЭ-2 взлетела на воздух, стена ангара превратилась в открытый проспект! — Это был голос Бриво, который стоял на страже лифта. — Все перекрыто, должно быть, пострадал реактор. Я вас подключил к аккумуляторам. Вам бы не мешало быстро подняться на поверхность! Не рассчитывайте на лифт, на него не хватит мощности. Надо будет подниматься по лестнице. Что там с вашими пациентами? Они транспортабельны?
— Наши пациенты мертвы, — сказал Лебо, со спокойствием человека, который потерял в катастрофе жену, детей, удачу и веру.
— Черт! И надо же было столько усердствовать! Ну ладно, подумайте о себе! И поторопитесь, пока реактор не начнет нас всех косить!
Фостер перевел на английский для всех тех, кто не знал французского. Те, кто не понимал ни того, ни другого, поняли жесты. И без объяснений было ясно, что нужно выбираться из этой дыры. Фостер окончательно нейтрализовал мины у входа. Несколько техников уже поднимались к выходу из Сферы. Оставались медсестры, одной из которых, ассистентке Лебо, было пятьдесят три года. Две другие, более молодые, без сомнения, сами бы добрались наверх.
Врачи не решались покидать Элеа и Пайкана. Маисов знаками показал, что их можно было привязать к спине, и добавил несколько слов на ужасном английском языке. Фостер перевел весьма приблизительно: "Каждый по очереди".
Тысячеметровая лестница. Два мертвых тела.
— Реактор дает утечку! — крикнул громкоговоритель. — Он очень сильно дымится. Мы эвакуируемся! Поспешите! — На этот раз это был голос Рошфу. — Выйдя из Колодца, двигайтесь на юг, спиной к МПЭ-2. Ветер уносит радиацию в другом направлении. Вертолеты вас подберут. Я оставляю здесь команду, вас будут ждать. Но если взрыв произойдет раньше, чем вы выйдете, не забудьте: прямо на юг! Я займусь остальными. Давайте быстрее…
Ван Хук заговорил по-голландски, но никто его не понял. Тогда он повторил по-французски, что, по его мнению, мертвых нужно оставить здесь. Они мертвы, и для них уже ничего нельзя сделать. И он пошел к двери.
— По крайней мере, — сказал Симон, — мы можем вернуть их туда, где их нашли…
— Я тоже об этом думаю, — сказал Лебо.
Он объяснился по-английски с Фостером и Маисовым, которые согласились.
Сначала они взяли Пайкана за плечи и спустили его по той дороге, по которой несли его раньше к своим надеждам, и положили его на цоколь.
Затем пришла очередь Элеа. Они несли ее вчетвером: Лебо, Фостер, Маисов и Симон. Они положили ее на другой цоколь, рядом с мужчиной, с которым она проспала девятьсот тысяч лет, сама того не зная. И с которым, сама того не зная, она погрузилась в новый сон, у которого не было конца.
В тот момент, когда она оказалась на цоколе, под прозрачным полом снова возникла голубая ослепляющая молния, которая заполнила Яйцо и Сферу. Подвешенное кольцо возобновило неподвижный бег, генератор вновь заработал, чтобы выполнять свою задачу: покрыть смертельным холодом двоих людей, которые были ему доверены, и хранить их бесконечно долго.
Холод уже стал проникать под одежду. Симон размотал часть головы Пайкана, разорвал бинты, чтобы его лицо было таким же обнаженным, как и лицо Элеа.
Лицо оказалось очень красивым. Ожогов практически не было видно. Всемирная сыворотка, которая пришла с кровью Элеа, излечила его тело, в то время как яд отнял у него жизнь. Оба они были невероятно прекрасными и умиротворенными. Ледяной туман заполнял Убежище. Из реанимационного зала долетели обрывки фраз из громкоговорителя: "Алло!.. Алло!.. Еще кто-то?.. Спешите!.."
Они не могли больше задерживаться. Симон вышел последним и выключил прожектор. Сначала ему показалось, что все было окутано темнотой, но потом его глаза привыкли к голубому свету, который снова омывал внутреннюю поверхность Яйца. Маленькая прозрачная пленка начала покрывать два обнаженных лица, которые блестели, как две звезды. Симон вышел и закрыл дверь.
* * *
На авианосцах, подводных лодках и самых близких к МПЭ базах началась настоящая карусель. Вертолеты без остановки садились, заполнялись и улетали. Местонахождение МПЭ-2, можно было различить по столбу густого дыма. Этот дым ветер относил к северу.
Постепенно весь персонал был эвакуирован. Последняя группа вышла из Колодца и была подобрана. Пожилая медсестра поднялась наверх среди первых.
Гувер и Леонова улетели вместе с реаниматорами последним рейсом последнего вертолета. Гувер стоял перед иллюминатором, прижимая к себе Леонову, которая дрожала от отчаяния. Он с ужасом смотрел на разрушенную изуродованную базу и вполголоса ругался: "Ну и наворотили, черт возьми, ну и наворотили!.."
Семь членов комиссии, которой было поручено составить текст Декларации Всемирного Человека, оказались на семи разных судах и так больше и не смогли встретиться. Больше никого не осталось на ледяной земле, и только осторожно кружили самолеты, наблюдая с большой высоты за МПЭ-2. Ветер снова поднял бурю. Он смел обломки базы, унося какие-то разноцветные кусочки к далеким белым горизонтам.
Взорвался реактор. Камеры высветили гигантский гриб, который ветер тут же разодрал в клочья, обнажив кроваво-красное адское сердце. Под угрозой оказалась Новая Зеландия, Австралия, все острова Тихого океана, и в первую очередь Международные Силы ООН. Самолеты вернулись на борт, подводные лодки ушли на глубину, корабли на поверхности на всей скорости уносились от ветра.
На борту "Нептуна" Симон рассказал ученым и журналистам, что он видел во время переливания крови и как Пайкан занял место Кобана.
* * *
Все женщины мира плакали перед экранами телевизоров. Семья Виньо ужинала за столом при свете ночника, наблюдая на экране огромный гриб, который извивался, как змеи Медузы Горгоны.
Госпожа Виньо открыла большую коробку с пельменями в томатном соусе и, разогрев, поставила прямо на стол, чтобы не остывали, так говорила она, а на самом деле потому, что так было быстрее, пачкалось меньше тарелок, а что касается внешнего вида, то на это плевать. После демонстрации взрыва на экране появился мужчина, который с печальным лицом произнес слова сожаления и перешел к другим новостям.
К несчастью, они были не утешительны. На манджурском фронте ожидались… В Малайзии новое нападение на… В Берлине голод из-за блокады… В Тихом океане два флота… Все правительства делали все возможное, чтобы избежать худшего, все надеялись, очень сильно надеялись.
Повсюду всколыхнулась молодежь. Никто не знал, чего она хотела. Молодежь, без сомнения, тоже этого не знала. Студенты, молодые рабочие, молодые крестьяне, быстро увеличивавшиеся группы молодых людей, которые никем не были и никем не хотели быть, объединялись, смешивались, заполняли улицы столиц, останавливали уличное движение с криками: "Нет! Нет! Нет! Нет!". Одно короткое взрывное слово, простое в произношении на любом языке. Они все его выкрикивали, не зная, чего они не хотят.
Неизвестно точно, кто первым произнес "нет" на языке гондавских студентов: "Пао! Пао! Пао", но через несколько часов молодежь всего мира бросала его в лицо полиции.
— Пао! Пао! Пао! Пао!..
В Пекине, в Токио, в Вашингтоне, в Москве, в Праге, в Риме, в Алжире, в Каире:
— Пао! Пао! Пао! Пао!
В Париже под окнами дома Виньо:
— Пао! Пао! Пао! Пао!
— Я бы этих молодых бросил бы попахать… — сказал отец.
— Правительство пытается… — произнесло лицо с экрана.
Сын встал, схватил свою тарелку к бросил в телевизор. Он закричал: "Старые козлы! Вы все старые козлы! Мы все подохнем из-за вашего идиотизма".
Соус потек по экрану. Печальное лицо говорило сквозь томатный соус.
Удивленные отец и мать смотрели на своего преобразившегося ребенка. Дочь ничего не видела, ничего не слышала, погрузившись в мысли о своем животе, который все еще хранил воспоминания о предыдущей ночи, проведенной в гостинице на улице Монж с одним худым испанцем. Все эти слова, эти слова, разве они в счет?
Ее брат вне себя орал:
— Мы туда вернемся! Мы их спасем! Мы найдем противоядие! Я всего лишь идиот, но есть другие, которые смогут! Мы их оживим! Мы не хотим смерти! Мы не хотим войны! Мы не хотим вашего идиотизма!
— Пао! Пао! Пао! Пао! — все громче и громче кричала улица.
Полицейские свистки, взрывы слезоточивых гранат.
— Да, я идиот, но я не старый козел!
— Манифестации… — сказало лицо.
Сын метнул в телевизор коробку с пельменями и вышел. Он хлопнул дверью с криком:
— Пао! Пао!..
Они услышали его топот на лестнице, потом он смешался с толпой.
— Как этот мальчик глуп! — пожал плечами отец.
— Как он прекрасен! — воскликнула мать…
---
RENE BARJAVEL. LA NUIT DES TEMPS (1968)
notes
Примечания
1
Этот "странный" сборник включает еще два произведения не принадлежащие перу Генри Каттнера: рассказ Ничтцина Дайлхиса "Сапфировая богиня" и повесть Гарднера Фокса "Мир внутри драгоценной спирали". Рене Бержавель, так же как и Дайлхис нигде в книге не упоминаются. Гарднер Фокс назван соавтором Каттнера. Все эти нелепости на совести составителя сборника.
Кроме того, мы взяли на себя смелость исправить некоторые неудачные места перевода, сверив их по французскому оригиналу.
|
