Интеллигент Роберт Альберт Блох
Роберт Блох
ИНТЕЛЛИГЕНТ
Шерри заметила первая.
В восемь часов я повстречался с ней у ворот женского общежития. Никогда не забуду, как ее глаза, наткнувшись на меня, полезли на лоб.
- Почему, Дик?.. - только и смогла выдать она. - Ты отпустил волосы!
Ничего не смог поделать - залился краской, что твоя свекла.
- Угу, - пробормотал. - Что-то вроде того, да.
Ее взгляд сделался еще отмороженнее.
- И что это на тебе такое надето?
- Двубортный костюм, - поясняю. - Разжился им в минувшие выходные, по пути домой. Подумал, что… хм, буду выгодно отличаться в нем.
- Выгодно? Кошмарно! Держу пари, никто такое уже сто лет не носил!
Я пожал плечами.
- Увы. Но раз уж мы всего-то собираемся вместе позавтракать, особого повода для шума нет, правда? - Мне не хотелось смотреть ей в глаза, и я с живым интересом уставился на часы. - Слушай, уже за восемь перевалило, а у меня в девять дела. Пошли поскорее.
Она не среагировала, так что пришлось брать ее за руку и вести к аптеке на углу. Там было людно - как и всегда. Самый большой экран гремел за прилавком, но почти в каждой кабинке был свой, маленький. Только две дальние обходились без оного - посему пустовали. Конечно же, никто не хочет сидеть там, где ничего не видно. Прямо в эту минуту Гудила Блэйк выдавал класс - рекламировал Экстра-Колу.
Шерри скорчила рожицу.
- Придется ждать, пока кто-то уйдет, - протянула она.
- На это у меня нет времени, - напомнил ей я. - Пошли в задки.
Я усадил ее, прежде чем она успела возразить, и довольно скоро подошла официантка с двумя кружками кофе.
- Что еще будем? - поинтересовалась она.
- Круассанчик, - попросила Шерри.
Официантка вопросительно взглянула на меня. Я качнул головой:
- Нет, мне, пожалуйста, вареное яйцо. И этот кофе можете унести, я его не заказывал.
- Не хотите кофе?
- Лучше какао.
Они обе уставились на меня.
- Дик, что с тобой? Ты болеешь? - осторожно спросила Шерри.
- Нет, я в порядке. Просто хочу разнообразить меню. Разве есть такой закон, по которому круассан и кофе - это твой завтрак до скончания жизни?
- Но у всех…
- Я не «все». Я - это я.
Официантка, пробормотав что-то под нос, ушла. Гудила Блэйк закончил распевать оду Экстра-Коле, и кто-то скормил экрану монетки за следующую песенку. Гудилу Блэйка сменил Пушила Флюк, воспевающий мягкость Ульра-Вельвета. Мотивчик был хоть куда, но Шерри не слушала.
- Дик, что стряслось?
Я вздохнул.
- Давай потом об этом поговорим, а? Просто я так решил. Надоело быть таким, как все в этом студгородке. Одна и та же одежда, одна и та же еда, одна и та же фоновая музыка, даже мысли - и те одни и те же. В конце концов, ну хочется мне поэкспериментировать.
- Поэксперементировать? Может, тебе к наставнику сходить стоит?
- Да в порядке я. Просто выражаю мелкий протест.
- Протест? - Шерри вспыхнула, разве что не задымилась. - Я хочу, чтобы ты сейчас же пошел в парикмахерскую и постригся достойным ежиком! И оделся нормально, а не как клоун! Если думаешь, что в таком виде я с тобой пойду на игру - ошибаешься!
- Я думал, мы пропустим игру, - сказал ей я. - Сама подумай, кому она нужна? Ну гоняют две банды обезьян дутый шар из свинячьей кожи… - Шерри еще не знала, что это - цветочки, а вот дальше пошли ягодки. - Кроме того, добраться до стадиона нам теперь будет непросто. Я продал машину.
- Что?
- Вчера. Прогулки - хорошая тренировка. Коль скоро я почти все время тут, в студгородке, сдалась мне эта машина в принципе?
- Но у всех есть машины, даже у уборщиков! Представь себе, захотелось тебе сходить на игру. Стадион - в полумиле отсюда! И что, ты вот так вот пешком и почешешь, как распоследний…
Хорошенько ее завело. Кто-то заплатил за третий музыкальный номер, заголосил Кутила Майлз, и конца фразы Шерри я не услышал. Зато увидел, как она рывком поднимается из-за стола.
- Эй, - взволновался я, - а как же твой завтрак?
- Ничего, я не голодна, - всхлипнула она. - Можешь не вставать! Видеть тебя больше не хочу-у-у!
- Но Шерри…
И она убежала. С экрана Кутила Майлз в компании симфонического оркестра, в хитрых декорациях, воспроизводивших нутро тонкой кишки, выводил последнюю грандиозную ноту рекламы Язва-Зельцера.
По идее, мне это все должно было быть интересно - уверен, на следующем занятии по потребительской мотивации профессор задаст пару-тройку вопросов по поводу, - но мне было наплевать и на это, и на еду, которую мне принесли. Вареное яйцо на вкус было ужасным.
Так что, не дожидаясь какао, я вышел на улицу и поспешил к зданию администрации. Шерри я солгал - в мои планы таки входило посещение наставника, старика Гастингса. Его офис был в трех кварталах отсюда. Пройти пешком такое расстояние оказалось довольно забавным опытом, и я то и дело ловил на себе, одиноко бредущем вдоль кромки тротуара, взгляды людей из окон проезжающих мимо автомобилей.
На середине пути я заметил еще одного парня, идущего по улице. Похоже, Марк Сойер - хотя, стопроцентной уверенности у меня не было. Нам с Марком все время не о чем было говорить друг с другом. Конкретно с ним вообще мало кто разговаривал.
В конце концов, важен был сейчас не Марк, а старик Гастингс.
Секретарша указала мне дорогу. Гастингс сидел в своем кабинете, попыхивая трубкой. Едва я вошел, он улыбнулся. В кабинете стоял экран с кабельным - не иначе как крутили трансляцию с какого-нибудь урока, - но старик отвернулся от него, когда я уселся в кресло напротив.
- Ну, в чем дело, Дик? - спросил он.
Я пожал плечами.
- Нет никакого дела. Как я уже сказал вам по телефону, я хочу, чтобы мою основную учебную программу заменили факультативами.
- Ты ведь уже старшекурсник, да, Дик? - уточнил он, все так же улыбаясь сквозь клубы трубочного дыма.
- Как будто вы не знаете. - Я указал на стол. - Перед вами лежит мое дело.
Старик Гастингс и глазом не моргнул.
- Прости, по привычке спрашиваю, - объяснился он. - Держу пари, твой отец тоже этим страдает. Он ведь из видных управленцев Снабжения, да?
- Президент, - уточнил я. - Какое отношение это имеет к делу?
- Если б я знал. - Гастингс выплюнул свою еретическую трубку и достал обычную сигарету с противораковым фильтром. - Поставь себя на минутку в мое положение. Вот прекрасный студент, больше трех лет ведущий отличную работу, с рейтингом в девяносто пять процентов. Отлично адаптирующийся, абсолютно нормальный, неагрессивный. Кого ни спроси - идеальный будущий управленец. Уж я-то знаю - я просмотрел твое личное дело семестр за семестром. В общем, вот он ты, - он указал на папку, - отлично справляешься с административным курсом, в следующем году выпускаешься и идешь по стопам отца. И вот он ты, - он ткнул пальцем в меня, - вдруг приходишь ко мне и говоришь, что хочешь бросить этот курс, заменить его факультативами. Какими, позволь узнать?
- Ну, английской литературой, к примеру.
- Ты хочешь сказать, расширенным курсом копирайтера?
- Нет, я имею в виду именно английскую литературу. Из блока гуманитарных наук. Такое есть в моем списке дисциплин.
Гастингс усмехнулся.
- Дик, этот список у тебя с первого года? Он уже давно как устарел. В прошлом семестре мы упразднили весь гуманитарный блок. Разве ты не читал об этом в газете? Уверен, они давали заметку. У нас государственный университет, а не частный колледж. Там, наверху, решили не распускать средства на изыски.
- А как поживает философия? - спросил я.
- Упразднена, - пробормотал он, более не улыбаясь. - Не говори мне, что и об этом не слышал. Мы уволили профессора Готкина в год твоего поступления. Был у нас такой выскочка-интеллигент…
- Я-то думал… то есть, я слышал, что он все еще где-то при университете. У него ведь дом неподалеку от студгородка, разве не так?
- К сожалению, у университета нет никаких средств, могущих заставить этого человека переселиться куда-нибудь еще, но уверяю тебя, с профессором Готкиным нас больше ничто не связывает.
- Разве студенты не ходят к нему на частные семинары?
Гастингс затушил свою сигарету.
- Хватит ходить вокруг да около, Дик, - произнес он. - Вы виделись с Готкиным? Это он внушил вам идею о смене курса? Говорите правду, живо.
- Я не на суде.
- Пока - нет.
Я вытаращился на него.
- Это что, преступление - изучение философии?
- Не валяй дурака, Дик. Конечно же, это не преступление. Не большее, чем, скажем, изучение истории России. Нет, если цель подобного изучения - убедиться в бесперспективности коммунизма. Но предположим, что такой вот разумной, четкой цели у тебя нет, и движет тобой праздное любопытство. Что тогда? Сознательно ли, бессознательно - ты откроешь свой разум опасным идеям. И тогда исследование твое может попасть под уголовную статью. Понимаешь теперь? То же самое справедливо и для философии, и для всех этих прочих маргинальных предметов. Они - отрава, Дик. Отрава, не иначе.
Гастингс подошел к окну.
- Двести миллионов человек, - пробормотал он. - Двести миллионов сегодня, а в следующем поколении будет все триста. Для каждого - цели, потребности, стимулы. Каждый играет жизненно важную роль для нашей экономики - роль потребителя. Каждый зависит от навыков и умений узкой группы специалистов, обученных обозначить цель, предвосхитить потребность, выработать стимулы. И наша работа здесь - создание таких специалистов. Ты сможешь стать одним из них. Разве это для тебя - недостаточно позитивный вызов? Зачем тебе эта философия - сплошь противоречия, сплошь иллюзии?
- Не знаю, - ответил я. - И не смогу узнать, пока не подступлюсь.
Гастингс нахмурился.
- Что ж, тогда - вот тебе последний довод: этим утром, после твоего звонка, я, взяв на себя определенную долю ответственности, связался с твоим отцом. Он сказал, чтобы я ни при каких обстоятельствах не допустил того, чтобы ты сменил курс.
- А я ведь могу настоять на слушании. До декана дело довести.
- Пожалуйста. - Он поднялся из-за стола, подошел ко мне, положил узловатую руку мне на плечо. - Ты сам знаешь, чем это обернется. У меня к тебе есть контрпредложение. Похоже, ты над этим всем долго думал. Возможно, подвергся какому-то стороннему влиянию, о котором даже не хочешь сказать. Это - твое дело. Но, с другой стороны, я твой наставник, и твое психическое здоровье тоже в моей компетенции. Так вот оно, мое сугубо наставническое предложение: возьми двухнедельный отпуск и ложись в больницу. Позволь мне управлять твоим лечением. У нас есть специальная терапия. Медикаментозный гипноз. Все в высшей степени бесконфликтно - как только ты назовешь имена этих людей, студентов или преподавателей, что напичкали тебя этой факультативной чепухой, мы выведем тебя из него, и никакой вины ты за собой не почувствуешь. Процесс открытый и честный. Уверен, так твоя проблема решится.
Я сбросил его руку. Прекрасно понимая, что его секретарше все слышно через открытую дверь, я закричал:
- Ладно, черт с вами! Говорите моему отцу все, что хотите! Скажите ему, что он выростил паршивого асоциала-интеллигентишку - мне наплевать! Тоже мне психолог сыскался!
И я выбежал из его кабинета.
Придя к себе, я стал ждать. Три раза звонил телефон, и всякий раз, узнавая голос отца, я вешал трубку.
Ребята пришли с занятий около полудня. Я слышал их шаги в коридоре. Никто не задержался у моих дверей - слухи расползаются быстро.
В час дня, когда большинство вернулось в классы, я открыл дверь.
Высокий тощий парень в очках стоял на пороге и хлопал глазами. Сначала я даже не узнал его.
- Эм… Марк Сойер, - представился он.
- Заходи, присаживайся.
- Я слышал о тебе утром.
- А кто не слышал? - ухмыльнулся я. - Не говори, что пришел пожалеть меня.
- Нет. Я пришел порадоваться за тебя. - Он улыбнулся мне. - Знаешь, я удивлен!
- Чему тут удивляться? - пожал плечами я. - Рано или поздно всякому мужскому терпению приходит конец. Сам знаешь.
- Да, знаю. Но почему-то я никогда не думал, что и ты до всего дойдешь. Никто из нас не думал.
- Нас?
Он помешкал.
- Ну, мы с тобой - не единственные.
Я заставил себя улыбнуться.
- Так и знал. Тут ведь больше двадцати тысяч студентов. Забавно осознавать, что ты, быть может, единственный, кого уже тошнит от круассанов по утрам.
- Понимаю. - Он еще немного помешкал. - Ты уверен, что это не просто нервы?
- Слушай, Сойер. В минувшие шесть часов я поссорился с Шерри, разозлил отца и послал Гастингса куда подальше. Скорее всего, до конца недели меня вышвырнут. По-твоему, тут все объясняется шаловливыми нервишками?
- Не думаю. - Он встал. - Как насчет пройтись кое-куда этим вечером? Познакомлю тебя еще с нашими. Мы обычно собираемся пару-тройку раз на неделе, на дружественной территории.
- Что ж…
- Думаю, тебе будет интересно. После восьми - у профессора Готкина.
Марк ушел, и остаток дня прошел спокойно - если не считать того, что у меня разболелся живот, и на ужин я не пошел. Выждав темноты, я тенью выскользнул из общежития и направился к дому профессора Готкина.
Я шел в тени аллей, гадая, не в ней ли привыкли прятаться все они - радикалы, коммунисты, интеллигентишки. Одиночество вдруг объяло меня. Все осталось позади - и машины, паркующиеся на улицах, с их клаксонами и радиоприемниками, и веселые людские голоса. Здесь, в аллее, был я один - бредущий неверным шагом в темноте, навстречу темноте, вслепую.
И вот показался большой старинный дом профессора Готкина - и моему одиночеству пришел конец. Марк Сойер встретил меня у дверей с протянутой рукой - и втащил внутрь. Мы пронеслись по коридорам, миновали двойные двери, ворвались в старомодно обставленную комнату - нежданно яркий свет, исходивший от люстры с доисторическими лампами накаливания, ударил меня по глазам. Ни одного телесветильника. Ни одного экрана вообще. Одна лишь мебель музейного вида - мягкие кресла, большие диваны, сплошь доатомная эра.
Готкин собственной персоной подошел ко мне и протянул руку. Он и сам напоминал музейный экспонат. У ннго были длинные, густые седые волосы и самые странные очки из всех, мною виденных - совсем лишенные оправы.
Еще больше меня удивили ребята, которым он меня представил. В комнате собралась добрая дюжина студентов, и с каждым я был познакомлен лично. Не знаю, чего я, в самом деле, ожидал. Наверное, того, что все они будут похожи на Марка Сойера. Но в этой толпе законченным чудиком выглядел лишь он один - все остальные смотрелись привычно. Кто-то даже носил форму Снабжения. Были тут и три девушки, и я содрогнулся, когда понял, что уже знаю их: две были подружками Шерри, третья - прошлогодней королевой бала. Все вели себя спокойно и уверенно, все улыбались мне, но, думаю, ни от кого не укрылись мои вылившиеся в разочарование неоправданные ожидания.
Профессор Готкин указал мне на большое кресло. Выглядело оно ужасно непрактичным и испорченным излишествами, но сидеть в нем было комфортно.
- Рад, что вы с нами, - сказал он. - Мистер Сойер рассказал нам о вас.
Марк склонился над моим плечом:
- Думаю, ты не возражаешь? Я пересказал наш разговор им.
- Спасибо, - кивнул я. - Теперь мне не придется много говорить.
- Скажите нам лишь одно, - включился профессор. - Каковы ваши планы на будущее?
- Ну, я думаю, лучше мне бросить учебу прежде, чем они соберут слушание и выдворят меня силой. Придется искать работу. Мой отец, конечно, будет взбешен…
- Какую работу вы будете искать?
Я подумал немного.
- Пойду на фабрику, пожалуй. Старый-добрый ручной труд. Выше ведь мне не забраться - отсюда сразу настучат. В конце концов, пять-шесть часов в день - не так уж плохо. Зато у меня будут уверенность и свобода.
- Уверенность и свобода, - фыркнула прошлогодняя королева бала. - Это точно ты говорил о круассанах к завтраку, от которых тошнит?
- А что не так?
- Все не так. Ты знаешь, как живет среднестатистический рабочий?
- Ну…
- Как раб. Раб в плену у безликой толпы, которая только и делает, что ест, пьет и следует примитивным рефлексам. Тебе грозит маленькая навязанная жизнь в навязанном доме с навязанной женой и навязанными же детишками. Ты с административного курса? Тогда точно проходил мотивационные технологии. Как думаешь, для чего тебя всему этому учат? Применять на потребителях и против потребителей; а кто они - потребители? Рабочие фабрик Снабжения, та самая инертная масса конформистов и прислужников конформизма, что тебе так претят. И ты думаешь, что решишь проблему, пополнив их ряды? Не смеши!
- А что мне тогда делать? - задался резонным вопросом я.
Профессор Готкин выступил вперед.
- Это обсуждалось здесь уже не раз. Мы советуем вам остаться здесь, в университете.
- Но я не могу. В смысле, они не дадут мне сменить курс.
- В этом-то все и дело, - покачал головой Готкин. - Ты не будешь менять курс. Ты вернешься, извинишься перед всеми, возьмешь неделю каникул, чтобы подлечить нервы, и вернешься к своим занятиям.
Поначалу я даже своим ушам не поверил.
- То есть, мне просто продолжать делать свои дела? Выпуститься в следующем году, идти в Снабжение, купить ранчо, жениться на какой-нибудь девице, которую мне подсунет отец, чтобы та пилила мне нервы до тех пор, пока я не заработаю на ранчо побольше? Разъезжать на машине до полного ожирения и дождаться того момента, когда меня грохнет сердечный приступ, а потом дать им свезти мой труп на кладбище в миленьком катафалке? Таким вы видите решение проблемы?
- Это лишь необходимый шаг на пути к решению, - сказал Марк Сойер.
- Не понимаю.
- Все сказанное тобой, по сути, не ново. Все, кто сейчас в этой комнате, говорили когда-то примерно то же самое - даже слова не сильно различались. Но все мы до сих пор учимся. Все получим диплом, займем предназначенные нам рабочие места и сделаем все возможное, чтобы выбиться на позиции влияния. Разве не понимаешь? В этом вся суть!
- Суть чего?
- Суть восстания. Проникновение в тыл противника - единственный шанс меньшинства на победу над противником. Такова идея профессора Готкина.
Тот улыбнулся.
- Она не моя. Я позаимствовал ее у коммунистов.
- А, так вы коммунист? - оживился я.
- Не совсем. Коммунист - это последователь политической доктрины, основанной на полном равенстве, общественной собственности на средства производства, и всемирной революции с применением, если необходимо, военных мер.
- Обычно их определяют иначе.
Готкин нахмурился.
- Конечно же. Я и забыл, что этому определению больше не учат. Для вас коммунист - это кто-то, чьи идеи отличаются от идей большинства… или, скорее, от идей, внушенных большинству. Коммунист - это интеллигентишка. Интеллигентишка - это индивидуалист. А индивидуалист - это психопат. Как-то так, да?
- Как-то так.
- И вы полагаете, что любое выражение непохожести и расхождение во вкусах с доминирующим большинством автоматически сигнализирует о неспособности личности встроиться в общество?
- Полагаю, да.
- Тем не менее, ты прозреваешь и в себе эту неспособность? - Его хмурое лицо разгладила улыбка. - Можешь даже не отвечать, Дик. Мы все чувствуем то же самое. Только мы больше не стыдимся себя. История всех великих народов - это история постоянных восстаний. Восстания добыли нам свободу, расширили наши горизонты, дали толчок интеллектуальному развитию, прогрессу. И лишь в последние годы мы сбились с первоначального пути, выстроив подобие философии вокруг всеядной экономики, что зависит от непрестанного, самодостаточного потребительства. Лишь в последние годы мы пришли к тому, что быть другим - стыдно. Что индивидуальность - это порок, неприемлемый современным обществом. Я уверенно говорю об этом, потому что застал эпоху перемен. Описанная мной доктрина была якобы необходимой во время войны, но когда последние выстрелы затихли, мы от нее почему-то не отказались. СМИ всецело посвятили себя продвижению массового товара к массовой аудитории. А там оставался лишь шаг до продвижения идей. А потом всем внушили страх перед теми, кто критиковал ситуацию. Навесили на них ярлык - смутьяны, интеллигентишки,
коммунисты. Даже сегодня этот ярлык красуется на нас - и, быть может, совсем скоро его занесут в книги как юридический синоним изменника… если только мы не предпримем решительные меры по предотвращению этого.
- Но что хорошего даст мое возвращение к учебе? Как я смогу вам помочь?
- Внедрившись, - сказал профессор. - Разве не понимаешь? Мы все это сделаем. Конечно, процесс небыстрый, но плоды принесет. Если в течение десяти или даже двадцати лет каждый студент в этой комнате достигнет значимой должности, появиться реальный шанс сменить общественный курс. Законодатель здесь, банкир там, хозяйственник, рекламный магнат, владелец газеты, телепродюсер - люди, способные влиять на ключевые решения сверху…
Я окинул взглядом присутствующих.
- Так нас тут всего-то одиннадцать, - подвел черту. - Капля в море.
Марк Сойер кашлянул.
- Ты будешь удивлен, если узнаешь, сколько нас на самом деле, - сказал он мне. - Не все сегодня здесь. Держу пари, человек пятьдесят в этом студгородке - точно наши.
- Пятьдесят из двадцати трех тысяч студентов?
- Пятьдесят лучших. Пятьдесят светлых умов. И наш студгородок - не единственный в стране. - Профессор Готкин выпрямился. - С поры моей отставки - с поры увольнения, если быть точным, - я не сидел, сложа руки. Мои связи с коллегами по всей стране сослужили мне хорошую службу. Подобные этой группы есть и в школах, и в местах, где менее всего ожидаешь - в армейских лагерях, профсоюзах, студенческих организациях. Большинство наших последователей молоды, как и вы. И именно из молодых сформируется наша реальная сила в будущем. Но даже сейчас у нас есть сторонники в высших сферах. Удивит ли вас тот факт, что к нашим рядам примкнули несколько ключевых педагогов? И не менее шести конгрессменов? Двое «индустриальных психологов», специализирующихся на мотивационых технологиях? - Готкин усмехнулся. - Не такие уж мы и беспомощные. Но работы предстоит еще много, и нам нужна любая помощь. Нам нужы такие, как вы, Дик. Понимаете?
Меня вдруг одолели сомнения.
- Откуда мне знать, правду ли вы говорите?
- Резонный вопрос. И я очень рад, что вы его задали. Мне доступны некоторые списки. Вы можете узнать имена… могу я назвать их коллегами-интеллигентами? Да, имена тех, кто поддерживает нас здесь, в университете. По случаю я познакомлю вас с другими участниками движения во внешнем мире. Мы надеемся, в конечном итоге, сформировать в будущем маленькие группировки в отдельных отраслях и профессиях.
- Вы уверены, что не собираетесь начать революцию?
- Разумеется, собираемся! Но то будет не вооруженная революция. Мы не собираемся свергать правительство насилием. Наш мятеж - долгий, но и перспективы наши - далеко идущие. То будет революция идей. Мы собираемся оградить общество от влияния марионеточников и марионеток и укрепить образцом сильную и свободную личность. Вы с нами?
Я кивнул.
- Что я могу сделать? С чего начать?
- Возвращайтесь к наставнику. Извинитесь перед ним. Скажите, что поссорились с девушкой. Что у вас расшалились нервы. Если он посоветует вам отдых или лечение, согласитесь. Но только не на медикаментозный гипноз - вы понимаете, почему.
Я кивнул.
- Затем вернитесь к занятиям. И живите так, как жили до этого. Сомневаюсь, что с этим возникнут проблемы. У вас блестящее личное дело.
Я поднялся.
- А какие-либо более, ну, конкретные действия? В смысле, у вас разве нет каких-нибудь планов на студгородок?
- Подпольное движение или саботаж? - Профессор Готкин покачал головой. - К такому мы еще не готовы. Через несколько лет, быть может… когда наша группа станет сильнее. Пока все, чем мы занимаемся - это вербовка. На этом поприще вы, быть может, тоже пригодитесь. Нам следует продумать системный способ привлечения потенциальных новобранцев.
- Будут ли еще встречи?
- Да, но четкого графика нет. Мы не должны привлекать внимание. Да, и вот еще что: нецелесообразно собираться в группы или открыто общаться вне этих стен. Уведомление о следующей встрече придет к вам с одним из ваших коллег. Поэтому лучше бы вам запомнить их имена.
- Отличная идея. - Я сделал по комнате круг почета, обменявшись со всеми рукопожатием и попросив повторить его или ее имя лично еще разок.
- Не забудете? - спросил Готкин.
- Ну уж нет.
- Тогда ждите весточек.
- Вы тоже. Я еще вернусь.
И где-то спустя неделю я взаправду вернулся. Много чего произошло за это время. Я повидался со стариком Гастингсом и с деканом. И с моим отцом тоже. Он свез меня на два денька - показаться кое-кому. В дом Готкина я вернулся не один, а с офицерами госбезопасности за спиной.
Мы поймали пятнадцать паршивых интеллигентишек прямо там и прямо тогда. И, конечно же, наложили руку на тайные списки этой крысы, Готкинса. Всех подрывников студгородка вычислили и изолировали, и каково же было мое удивление, когда среди них взаправду оказалось несколько по-настоящему крупных шишек.
Мне сказали, таких по всей стране оказалось немало. Вышел нехилый такой скандал - думаю, вы и сами обо всем прочитали в газетах.
Разумеется, это не была целиком и полностью моя идея. Я позаимствовал ее у папы - посоветовался с ним, едва прознав про какую-то коммунистическую шушеру, устроившую подпольную возню. Папа даже снабдил меня портативным диктофоном, который я спрятал в одежде перед первым походом в дом Готкина. Так что как бы они все не отпирались, как бы ни отрицали доказательства - все есть на пленке. Их голоса. Их имена.
Пока против них не выдвинуты конкретные обвинения, но это пока. Папа хорошо ладит с нужными людьми. Говорит, что всего за пару недель Конгресс собирается продавить закон об измене - по этой статье всю шаечку и накроют. Конечно, он будет иметь и обратную силу. Поговаривают даже о какой-то поправке к Конституции Специально-для-Интеллигентишек.
А я вот рад, что все закончилось. Не очень-то и весело изображать из себя психа, пусть даже недолго. Ужасно, на самом деле. И как они только так жили - в одиночестве, со всеми этими иллюзиями и противоречиями?
Ай, ладно: все позади, я вернулся к учебе, Шерри вернулась ко мне, папа купил мне новый «кабрио», и в глазах общества я что-то вроде героя.
Не удивлюсь, если меня признают президентом выпуска-1978.
|
