Все против попаданки Даниэль Брэйн
        Ваш выход, маэстро! #2
        Страдающее средневековье - не уютные улочки европейского города и не увлекательный паблик в сети. Страдающее средневековье - бесправие, голод, холод, изнурительный труд, взаимная ненависть, охота на ведьм, ненасытные чудовища, монастырь в горной глуши, сиротский кров, приют Святой Мадлин - и я, молодая вдова Шанталь Готье. Никаких шансов, что что-то изменится для несчастных насельниц, пока я не сказала: «Любой ценой».
        Зрелая попаданка-мизантроп с жизненным опытом и обостренным чувством справедливости (так бывает!) в юном теле в суровых условиях. Европейские легенды, роскошная природа (таящая много зла), шокирующий (но правдивый) исторический быт, агрессивное прогрессорство во имя добра.
        Даниэль Брэйн
        Все против попаданки
        Глава первая
        Женщина, смотревшая на меня в упор, была настоящей ведьмой. По крайней мере, она так себя позиционировала.
        Но я себя позиционировала намного, намного круче.
        - Возвращаете моей клиентке всю сумму, которую она заплатила вам за ваши услуги, - сказала я, на слове «услуги» скривив губы и чуть повысив голос. Такие люди - а я неплохо успела изучить людей - реагируют на повышение тона. - Заметьте, я не требую с вас расписки, поскольку… - Улыбка моя стала шире, но не добрее. - ...Расписка будет вам явно лишняя. Фактически признание того, что вы уклоняетесь от уплаты налогов и ваша деятельность, таким печальным образом, не вполне законна.
        - Я окончила Белую академию магии, - низким грудным - но уже слегка дрогнувшим - и как бы чарующим голосом поведала ведьма и «сверкнула» глазами: выпучила их и тут же сузила, наивно полагая, что это сработает. На вид - обычная женщина сорока лет, на лице устаревший контуринг, на руках - результат трехчасового сидения в маникюрном салоне. В помещении воняло сомнительной жженой химией, на стенах красовалась оккультная чушь с китайского сайта, все красное, золотое, звенящее и раздражало невероятно. Но мне приходилось держать себя в руках.
        - Только чек за услуги вы выдать забыли, - парировала я. - Какой у вас там код вида деятельности? Девяносто шесть - ноль девять?
        Я немного сбрехнула. Этот код - деятельность экстрасенсов и медиумов. До ведьм наши законотворцы пока не дозрели, зато рядом с медиумами соседствовали услуги эскорта и брачные агентства - под видом «прочих социальных услуг». Индивидуальный предприниматель как-ее-там была зарегистрирована в установленном порядке, только водила за нос и клиентуру, и государство, и если государство в состоянии было само разобраться с налогонеплательщиками, то мне клиент уже заплатил.
        Ведьма попробовала говорить со мной на моем языке.
        - Услуга оказана в полном объеме, - она нахмурилась, наверное, это должно было меня устрашить. Брови и правда впечатляли, хотя одна уже порядком облезла и требовала вмешательства хоть какого-нибудь мастера.
        - Не напомните? - я тоже приподняла бровь - натуральную. Если бы я за свои сорок пять следовала всем нелепым веяниям моды - страшно представить. Я долго репетировала этот жест. Полно, в нашей работе существуют только бумаги, никаких душераздирающих речей и прочей театральщины, но когда нужно надавить на оппонента, в ход идет любой арсенал. Например: бровь. - Что это была за услуга?..
        - Снятие порчи.
        Я картинно уперла локоть в столешницу и пристроила на руке подбородок. Взгляд мой стал задумчивым и томным. Если бы я не была юристом, стала бы актрисой, определенно. Но работа на сцене все же однообразнее.
        - Сняли? - с неподдельным интересом спросила я. - За восемь тысяч рублей.
        Это было дороже, чем оплата моей клиенткой этого разговора. Но мной двигала не профессиональная ревность - к кому ревновать, черт возьми? К ведьме? Ты вообще кто - аниматор, клоунесса, ну кто?
        - Хотите, я сниму с вас бесплатно? - предложила вдруг ведьма, и я насторожилась. Разговор принял прелюбопытный оборот. Мне не один раз предлагали набить тату, подарить сертификат на ненужные мне услуги, отремонтировать квартиру, но это хотя бы было нечто логичное и осязаемое. - Порчу? Или приворот, отворот?
        - От ворот поворот, - передразнила я. Непрофессионально, зато эффектно. - Вам проще возместить моей клиентке ущерб, чем получить очень много проблем с вашим арендодателем и налоговой инспекцией, кроме того, вы же занимаетесь предпринимательской деятельностью. Выплатите согласно решению суда помимо восьми тысяч еще и пятьдесят процентов сверху, еще и стоимость моих услуг. Оно вам надо?
        Кислое лицо ведьмы говорило, что нет, не надо, и я предлагала ей оптимальнейший вариант, но она продолжала упрямиться, и это начинало меня серьезно бесить. Особенно учитывая звенящий красно-золотой антураж.
        - Про матрицы судьбы и остальную чушь даже не начинайте, - предупредила я. - Визитки уже не в тренде, но мой адрес электронной почты у вас есть. Или можете перечислить деньги моей клиентке прямо по номеру телефона. Думаю, Кассандра, - о господи, фантазия у нее как у самки дятла, - Трепетовна, разберетесь. Всего доброго.
        В горле у меня першило от вони, в глазах рябило, в голове пульсировала боль. Хотелось на воздух, кофе и чего-нибудь перекусить. Я встала, кивнула на прощание, и ведьма вдруг полыхнула на меня накрашенными очами.
        - Никогда, - провещала она утробно, - не злите ведьму. Никогда.
        Хороший тамада и конкурсы интересные. Я подыграла: натурально изобразила фейспалм, развернулась и вышла из кабинета.
        - Ну как?
        За мной захлопнулась дверь и плюнул в спину облезший колокольчик. Крашеная блондиночка, вцепившаяся в фотографию какого-то мужика, смотрела на меня с благоговением.
        - Сходите лучше на эту десятку в цирк, - через плечо посоветовала я. - А мужика выкиньте, вон урна. Взрослая женщина, а развлечения выбирать не умеет.
        Серьезно, я никогда не понимала людей. Хотя и знала, на что эти люди способны.
        «Айфон» в интернете по цене пачки макарон. В итоге хорошо если пришлют том из собрания сочинений партийного деятеля середины семидесятых годов прошлого века, обычно - кусок деревяшки или обломок кирпича. Экстрасенсы. Кредиты на свадьбу. Квартиры, переписанные на непонятно кого в результате «внезапно возникшего чувства». Средства, нажитые непосильным трудом и пожертвованные на лечение скоропостижному знакомому из «Тиндера». Полиция шарахалась от гражданско-правовых дел - я на них зарабатывала, и это было намного честнее, чем привораживать ничего не подозревающих мужиков к совершенно незнакомым им женщинам. Мои услуги измерялись в понятных временных единицах, документах, поданных в суд, в количестве посещений заседаний… Наблюдать за людьми одно удовольствие, что не скажешь о бессмысленном сидении в офисе и замене в типовом договоре одного общества с ограниченной ответственностью с его генеральным директором на другое общество с другим директором.
        
        Еще я очень любила свадьбы, потому что, как говорила моя подруга Наташка, владелица агентства по организации разных торжеств, свадьба - это маленький развод, и в эти слова она вкладывала двойной смысл. Наташка была дамой веселой и очень циничной, иначе я не могла объяснить, почему она - несмотря на то, что визитки и вправду уже отживали свой век - вручала всем заказчицам картонные карточки, на обороте которых было написано: «Постоянным клиентам скидка». Как ни странно - но я никогда не понимала людей! - часть клиентов действительно возвращалась за организацией новой свадьбы лет пять спустя. Юля, третья моя подруга, была врачом-косметологом, а когда в наш тесный женский кружок врывался ее муж, весельчак и балагур, мы хором орали - Дима, уйди с глаз долой, сейчас будет взрыв цинизма в одной отдельно взятой квартире.
        Люди иных профессий кажутся миру лишними, например, ассенизатор, ритуальный агент или патологоанатом. О них не принято говорить, словно их не существует. Дима был всего лишь колопроктологом и со знанием дела нас уверял, что ему виднее суть всех человеческих поступков: люди часто делают все через то место, куда Диме приходится постоянно смотреть.
        Мою последнюю клиентку я хотела бы отправить к нему. Что могло заставить серьезную женщину пятидесяти трех лет обратиться к «ведьме», сказать мог только Дима, изучив глубоко и предметно вопрос.
        Паленая вонь преследовала меня и в коридоре. Я дождалась, пока лифт нежно тренькнет на моем этаже, зашла в металлическое зеркальное нутро, нажала на кнопку. Юрист - профессия справедливости. Объективная: есть закон. И еще это впечатления - ни в книгах, ни в фильмах ни один мастер сюжетов такое не даст. Перетянут, налепят шаблонов, переиграют. Почему я выбрала такую работу? Ах да, почему?
        Может быть, из-за того, что отец работал на Петровке? Или мать давала судебно-медицинские заключения? Но когда я окончила вуз, в милицию идти не захотела. Стояли девяностые, было… зыбко, непонятно, бесправно как-то, осадок чувства бессилия у тех, кто должен был защищать людей, потому и отец сменил следственную работу на спокойную должность преподавателя в обычном вузе. Мне же хотелось вершить судьбы. Комплекс бога, как сказала одна психологиня. Синдром острого дефицита нормального медицинского образования в организме, встречно заключила я и больше никогда не ходила к этим специалистам. Везде, где нет фактов и документов, пахнет жареным.
        Я поняла, что действительно чем-то пахнет, и одновременно лифт встал, а мой смартфон завибрировал. «Спасибо, она вернула мне восемь тысяч рублей!» Неплохо, кивнула я. И в следующий раз пойди сделай уколы в мозг. Но - люди такие люди, часть из них, увы, подавляющая - по граблям прогуливается регулярно.
        Я сунула телефон в карман пальто и нажала на кнопку вызова диспетчера. Тишина.
        - Черт.
        Был бы на моем месте кто более впечатлительный, списал бы все на проклятие ведьмы. До моего слуха донесся странный гул, словно топот множества ног, и крики, и пахло… Пахло отчетливо.
        - Что?..
        Я вынула телефон. Мужу спасибо - научил не паниковать. Никогда не паниковать, что бы ни происходило. Связь работала, но была не слишком стабильна.
        - Я нахожусь в бизнес-центре «Рассвет» на Яблонской. В здании, похоже, пожар, пахнет дымом, я в лифте на шестом этаже второго подъезда.
        А ведь Андрей погиб точно так же, пронзила острая, ненормальная, неуместная мысль. Они эвакуировали людей через лифт - это был единственный возможный путь. Запретный, но возможный, и можно было бы подождать, пока приставят к окнам пожарные лестницы, но - несмотря на то, что формально действия противоречили всем существующим правилам, пять человек они успели спасти и спустить их вниз, но вот когда лифт вернулся за ними…
        Наверное, все было так же, как здесь сейчас. Странные темные клубы, проникающие сквозь вентиляцию как проклятие из фэнтези-фильмов. Замигавший и затем погасший свет. Враз ослабевшее тело и осознание - пожарные ко мне уже не успеют.
        Я стащила пальто, легла прямо на пол, укрыла голову. Мне остается только ждать, и, может, ко мне еще придет помощь. Что там загорелось? Да что угодно, вспыхнуло вмиг, заволокло ядовитым дымом. Хорошо, что я в этом лифте одна. Хорошо, что мне некого оставлять - друзья, да, для них это будет ударом, но не родители и не дети. Хорошо, что я со спокойной душой могу встретить внезапную гибель: всю жизнь я посвятила тому, чтобы те, кто решил поживиться за чужой счет, получили по заслугам. Все, кто считал, что урвать неправедного пирога попытаться можно, плакали после над этим вырванным у кого-то куском. Было ли мне их жаль хоть когда-то?
        Вот эту «ведьму», к примеру, а успела она уйти или нет?
        Я плотнее запахнулась в пальто. Дышать становилось все труднее, мне очень хотелось вздохнуть, но легкие резало как кинжалом. Я выживу, обязательно выживу, пообещала я себе. У меня впереди процесс, на котором супруг трясет брачным контрактом - обожаю оспаривать эту чушь, за всю мою многолетнюю практику еще ни разу брачный контракт не был составлен как надо. Затем - неплательщики алиментов, мать, сбросившая троих детей на руки престарелой бабушке - я взяла со старушки символические триста рублей, ничего, доберу за счет клиентов с «Айфонами». Все эти наглые несознательные граждане с нетерпением ждут, чтобы суд вынес решение в пользу моих клиентов, и так и будет, я это знаю…
        Сознание заволакивало тьмой, и я подумала - лучше, если я действительно немного посплю?
        Но сон мой оказался недолог. Я только закрыла глаза, как кто-то затряс меня за плечо. Я дернулась - нашли время, но сразу вспомнила все и встрепенулась.
        Я успела сесть непонятно зачем, завернулась в пальто и плавала в белом мареве, душном и влажном. Глаза начало немедленно жечь, я зашипела, поняв, что тушь не выдержала и все-таки потекла, а тот, кто пытался меня разбудить, стоял напротив и расплывался. Высокий, темный, на голове удивительно белая каска. Я сморгнула слезы - женщина?
        - Простите, сестра. Лоринетта упала без чувств. Ох, я говорила вам, что она в тяжести. Какой грех.
        То, что было за спиной говорившей, не походило на стены лифта, зеркальные, как большинство лифтов в бизнес-центрах. Это было что-то вроде комнатки, утопающей в удущающем аромате стирки…
        Стирки? В голову пришла странная ассоциация, но это в самом деле был запах дешевой прачечной.
        - Послать за матерью-настоятельницей, сестра?
        - Погоди…
        Что это такое? Последствия того, что я надышалась дымом. Что-то случилось с моим мозгом, такие видения и не только, самые настоящие галлюцинации - зрительные, звуковые, осязательные, возможно, я нахожусь в коме в больнице. Я ущипнула себя - болезненно, но это спящий мозг мог среагировать на уже возникшую боль.
        Потерянно я смотрела на свои незнакомые руки. Короткие ногти - ладно, местами застарелые уже мозоли. Кость намного тоньше, чем была у меня, по кистям видно, что конституция стала изящней. На мне не пальто, как я могла бы предположить, не брюки, а нечто вроде длинного серо-синего платья, я непроизвольно дернула ногой - на ступнях вместо кед болтались непонятные мюли.
        - Сестра?..
        Моя рука потянулась к груди. Креста нет, значит, «сестра» - все же родственница? У меня нет и не было никаких братьев и сестер и неоткуда возникнуть подобным мыслям. Мое подсознание не могло сотворить такой бред - с таким же успехом я могла бы услышать обращение «госпожа доктор». Никто никогда так не говорит ни на одном из тех трех языков, которые мне известны, включая русский, родной…
        - Иду.
        Тело поднялось против воли - легкое, казалось, что я стала существенно ниже ростом, и было так странно потерять эти пятнадцать сантиметров или чуть больше, над моей головой нависал деревянный закопченный потолок, взгляд поймал дрожащий свет свечей в стоящем рядом подсвечнике, слух уловил крики боли и страха.
        Кто бы я ни была, за помощью сейчас явились ко мне?..
        Глава вторая
        Меня пугало и одновременно восхищало ощущение того, что тело - не мое. Оно плохо мне подчинялось, так посреди ночи пытаешься пошевелить затекшей рукой или во сне стремишься сбежать от опасности. Меня пугало и восхищало, что все, что я вижу, не то чтобы мне незнакомо - оно со странного ракурса. Я смотрю на людей - на эту вот женщину - снизу вверх, как смотрела на взрослых подростком, и в то же время то, что меня окружает, давит на плечи. Я стала другая или мир стал другой?
        Но ноги шли, руки двигались, легкие вдыхали тяжелый пар, по виску бежала капля соленого пота. Я даже мюли не потеряла, пусть пол был неровный и споткнуться было раз плюнуть. Я спешила на чей-то крик, мне незнакомый, и на пятки мне наступала, торопилась женщина, злобно бормоча в спину:
        - Сообщить матери-настоятельнице, сестра. Не место в нашем приюте развратницам. Какой пример! Лоринетта, помяните мое слово, сестра, в тяжести уже приехала сюда. Но кто знает, сколько раз она успе…
        - Помолчи, несносная! - выпалила я, и воздух в легких кончился. Голос был не мой, слова не мои, я скорее бы рявкнула на нее куда резче, как на ведьму сегодня… Лицо мое заливал пот, я утерла лоб рукавом платья, обратила внимание на белые, будто школьные, манжеты, сделала шаг, наблюдая, как из-под подола высунулась тряпочная туфля и тут же угодила в грязную лужу.
        - Сестра Шанталь! Да поможет нам Лучезарная своей бесконечной милостью, Лоринетта отходит в Пристанище ее!
        Еще одна девушка, выбежавшая мне навстречу, была совсем еще юная, изможденная, лицо ее было пугающе красным, а руки - распухшими и сморщенными, как от воды, и в глазах девушки не было страха или сочувствия - только принятие.
        - Отмучилась, - пролепетала она, а я вздрогнула от резкого, невероятно громкого крика, оттолкнула девушку и бросилась в широкий проем за ее спиной.
        Это была огромная комната, утопающая в смраде, белой взвеси пара и жаре, со всех сторон шипел и плевался в котлах кипяток и пылали топки, ноги мои оказались в воде, но, ни о чем не думая, вообще отказываясь воспринимать эту странную, слишком осязаемую реальность, я подбежала к женщинам, толпящимся возле кого-то, корчившегося на полу.
        - Вон пошли все! - вот теперь я на них уже заорала, кого-то отпихнула, упала на колени прямо в лужу рядом с кричащей от боли женщиной. - Вон все, распахните окна, дайте воздуха, скорее, и позовите врача! Быстро!
        Почему я не крикнула «звоните в скорую»? Правильно, логично, разумно? Женщина то хныкала, то издавала резкий, полный боли и страдания вопль, она свернулась на грязном полу, схватившись за живот, а я судорожно вспоминала, как отличить выкидыш от перитонита. К сожалению, что мои учебники, что книги родителей говорили больше о людях уже не живых, а Андрей был газодымозащитником, а не парамедиком, и его пособия могли помочь только пострадавшим от пожара. Так что? Что с этой несчастной?
        Женщины вокруг меня продолжали шептаться, реветь, делали какие-то странные жесты, и никто из них не двинулся с места.
        - Вон! - я едва не сорвала голос. - Откройте все окна и позовите врача, иначе сгною вас на заднем дворе! Лишу крова!
        Что испугало их больше, я не поняла. С визгом они кинулись врассыпную, кто-то открыл наконец окно, в душное помещение ворвался прохладный воздух, разогнав палящий жар, я осторожно ощупывала кричащую женщину. Может, боли действительно были невыносимы, или она была перепугана, или я что-то делала не так, но она визжала сильнее, когда я к ней прикасалась, и стремилась закрыться от меня.
        - Лежи смирно! - я несильно ударила ее по щеке. - Хуже я тебе не сделаю. Отвечай, где боль сильнее всего? Ну?
        Женщина прижала руку чуть ниже груди. Желудок или что-то рядом, сообразила я и недовольно стрельнула глазами на дамочку в белом чепце, которая первая пришла ко мне за помощью. Вряд ли беременность, но вот прободение язвы могло случиться вполне. И абсолютно не удивляло, что кукушка в чепчике ляпнула первое, что пришло в ее безмозглую голову.
        И самое ужасное, я не знала, что с этим делать. Я не была уверена, что хоть сколько-то верно поставила диагноз - я даже скорой не стала бы озвучивать свои догадки и предположения, а сейчас я могла только молиться, чтобы как можно скорей пришел…
        Молиться? Я не молилась никогда и никому, но мысль мелькнула, приведя меня в замешательство, и тут же исчезла.
        - Открой рот, - попросила я, вспомнив еще один симптом, и женщина послушно разлепила губы. Я прищурилась, со знанием дела попытавшись понять, сухой у нее язык или нет. Разогнуться она не могла, и все это мне говорило, что ничем хорошим это не кончится…
        Никогда я жизни я не ощущала себя настолько беспомощно. На моих глазах умирал человек, и что-то в подсознании мне твердило, что на врача рассчитывать не приходится. Что все, что я вижу вокруг себя, слишком далеко от того, к чему я привыкла, на что я могла положиться всегда или почти всегда, что лучшее, что я могу, прочесть над несчастной молитву…
        Опять молитва?..
        - Сестра?
        Я не повернула головы, продолжая судорожно ощупывать лежащую женщину, но той, кто заговорила со мной, мое внимание исключительно к ней оказалось не нужно.
        - Сестра Шанталь, она совсем как Онория. Не верьте ей, сестра.
        Я убрала руку с живота больной и наконец обернулась. На меня смотрела смуглая, похожая на цыганку девушка с вьющимися волосами, и в черных глазах ее плескалось самодовольство.
        
        - Лоринетта хочет отсюда сбежать, - продолжала «цыганка». - Как сбежала Онория. И да хранит нас Лучезарная, никто из нас из-за нее не хочет снова стоять в трехдневной молитве на заднем дворе вместо сна. Помилуйте нас, сестра.
        К нам подошла еще одна девушка, почти ребенок, очень похожая на ту черненькую, которая так откровенно и без малейших угрызений совести выдала свою товарку. Я покосилась на стонущую Лоринетту - она напряглась, и гораздо сильнее, чем когда корчилась на полу, ожидая, пока я вмешаюсь.
        - Тереза видела, как Лоринетта с кем-то шепталась на заднем дворе, - тихо, чуть кивнув на девочку, проговорила «цыганка». - Да и взгляните на нее, сестра, боль ее больше не мучает. Правда, Лоринетта? Не покарает ли тебя Милосердная за то, что ты врешь сестре под крышей Дома святого?
        Лоринетта змеей взвилась с пола, в грязном платье с замызганным фартуком, с растрепанными волосами похожая на помойную замарашку, и рванулась к горлу «цыганки», кто-то взвизгнул, но «цыганка» оказалась проворнее и сильнее и вмиг вцепилась в волосы Лоринетты, опрокинув ее обратно в лужи.
        - Ах ты двуличная дрянь! - зашипела «цыганка». - Работать тебе, девке гулящей, тяжко? Так ты же не подыхала с голоду и холоду в городской подворотне! Не ты воровала у торговцев хлеб, чтоб прокормить вон их! - она мотнула головой в сторону Терезы, а я подумала - почему «их»? Тут же одна девочка? - Да ты святым сестрам ноги должна целовать за кров и пищу, паршивка неблагодарная!
        Лоринетта быстро пришла в себя. Дотянуться до «цыганки» она не могла, но ударить все равно попыталась.
        - Да знаю я, как ты воровала, и кто из нас гулящая? Убери от меня руки, ты, голодранка, проклятое отребье!
        - Ты кого назвала отребьем, мерзавка?
        Драки - то, что я никогда не могла взять в толк. Бессмысленные попытки доказать кому-то чего-то, но впервые в своей жизни я видела не возню двух нетрезвых баб под смешки делимого мужика и его собутыльников, а жестокую свару по какой-то неведомой мне причине, хотя, казалось бы, обе женщины сказали мне более чем достаточно. Я подскочила на ноги, снова подсознанием отметив, что я молода, намного моложе, чем была… - или чем есть? - обернулась, заметила стоящую рядом бадью - на вид с холодной водой - и плеснула на сцепившихся женщин. Как на дворовых котов, пусть мне никогда не пришло бы в голову обливать ледяной водой животных, но люди - к чему жалеть людей, когда они в состоянии сами отвечать за свои поступки. Женщин тут же растащили подоспевшие… кто они им? Подруги? Приятельницы? Коллеги? Это же прачечная, значит, работа? Что я, которую назвали сестрой Шанталь, делаю в прачечной, жду церковный заказ?
        - А ну, всем работать! - негромко, но сурово и в то же время без тени раздражения приказала я. Нет, осенило меня, не я, я среагировала бы иначе. - А вы двое, - я ткнула пальцем в Лоринетту, затем в «цыганку», - на задний двор вместо сна! Покаяние на три дня, - я снова перевела палец на Лоринетту, - а тебе покаяние на неделю за ослушание!
        Что-то в этом было неправильно. Я не стала разбираться ни в чем, проявила власть и непонятную мне пока волю, причем, судя по лицам обеих наказанных женщин, моя кара была еще легкой. Чувствуя, как голова у меня начинает кружиться, а спертый, влажный и горячий до невозможности воздух жжет легкие, я огляделась.
        Огромный зал. Бетон, подумала я вначале, но нет, камень, серый камень, с которого не капает, а льется конденсат, жар пламени под котлами, огромные чаны, в которых варится чье-то белье. Сестра-наставница или надсмотрщица, женщины, бесправные, покорные, лишь изредка пытающиеся взбрыкнуть и тут же принимающие наказание, каким бы жестоким и бесполезным оно ни было, бывшая бездомная воровка и девушка, потерявшая честь где-то с кем-то когда-то так, что многие здесь считали, что она в положении… Я уже знала о таких заведениях? Безусловно. Я снова утерла пот с лица. Не слишком интересуясь историей, не особенно уверенно сдавая экзамены в институте, почти не включая кино и редко читая книги, я все равно уже слышала о таком.
        Подсознание или просто какая-то память? Реальный, кинематографичный, удушающий бред.
        Я покачала головой.
        - Идите за мной, - махнула я рукой. - Вы двое. Лоринетта и ты… как тебя зовут?
        - Консуэло, сестра, - глаза «цыганки» расширились от удивления.
        - А остальные - работать!
        Я развернулась и вышла из душной прачечной. Я не знала, куда меня ноги несут, понимала лишь, что мне нужно увидеть. И я почти бежала по коридорам - сначала узким проходам здания, и вне прачечной потолки были деревянные, закопченные, низкие, с пятнами то ли нагара, то ли огня, потом - по галерее со сводами и ликами, потом - по красивой, яркой и гулкой церкви, и все это время за мной неотступно следовали Лоринетта и Консуэло. И наконец я вылетела из дверей красивого храма и повернулась направо - туда, где, я знала, увижу подтверждение пришедшим на память странным словам.
        «Приют благочестия и спасения и чадолюбивый кров Святой Мадлин».
        Глава третья
        - Прочитайте, что здесь написано, - надтреснутым голосом велела я. - Можно не вслух.
        Я сама перечитала не один раз. Сюр какой-то. Одна часть меня хотела завыть, другая крепилась - видимо, та самая часть, которую звали сестрой Шанталь и которая была в приюте за старшую.
        Приют благочестия и чадолюбивый кров. Детский приют, если перевести на язык нормального человека. Мне самое место и там, и там.
        - А теперь идем со мной, обе, - приказала я. - Помня о главном: благочестие и спасение.
        Благочестие и спасение. Последний приют Магдалины закрыли в девяностых годах двадцатого века, и, как считали некоторые исследователи, причиной закрытия было не изменение отношения к женщинам, а повсеместное распространение стиральных машин. Стирка - не просто доходный бизнес на слезах, но еще и символ: очищение.
        Приюты Магдалины. Место, где страдали несчастные, кому в жизни не повезло. Слишком бедные, слишком развратные. Слишком красивые или слишком богатые. Вроде бы не монастырь. Институт исправления, сказали бы мои цивилизованные коллеги, слегка при этом поморщившись. Страшное, немыслимое карательное заведение - как и почему в нем оказалась я?
        В здании церкви было тепло и пахло свежими цветами. Горели свечи; краски и убранство поражали воображение. Католические и протестантские храмы, которые я видела, были иными, более скромными, настраивающими визитера на аскетизм. Этот храм напоминал православный - но скорее греческий, чем русский, здесь не было золота, не было и икон. Я остановилась против изображения молодой женщины в синих одеждах. Не фреска, как в галерее, не статуя, а словно кукла из папье-маше. Удивительно тонкая работа, подлинное произведение искусства. Какая-то святая или божество этого мира…
        Этого мира? Глупое, как все сказочное, слово «попаданка» пискнуло в рассудке. Этого же не может быть, привычнее думать, что я в коме. Но привычнее - значит ли правильнее? Отрицание, гнев, торг, депрессия и принятие. Если не с кем торговаться, есть ли резон гневаться и отрицать?
        Девушки ждали, пока я соизволю определиться, куда мне идти, что делать дальше. Я неожиданно для самой себя опустилась на одно колено и поцеловала край ниспадающей одежды куклы, а потом низко склонила голову, прикрыв лицо руками. Что это должно было значить и откуда у меня этот жест, я предпочла не задумываться. Откуда и абсолютно чужие слова в моей речи: от тела сестры Шанталь.
        - Идем.
        Пожалуй, сестра Шанталь суровее, чем была я в ее возрасте - бесспорно. Она моложе - это заметно по тому, как она двигается, изящнее, легче, вряд ли трудится с утра до ночи, и скорее всего образована и неплохо. Руководить таким местом - как минимум нужно знать счет и грамоту, и не на уровне «прочитать название». Что сподвигло молодую и, возможно, красивую женщину уйти в монастырь, и монахиня она или послушница? Что это изменит лично для меня?
        Мы покинули церковь и шли по коридору. Уже другому - каменному, без малейших признаков дерева, и галерея с фресками осталась в стороне. Что-то хозяйственное, решила я: мне попадались тюки, ящики, какие-то доски, грязные ткани, сваленные в кучу. Мимо нас прошмыгнула кошка, запрыгнула на тюк и начала брезгливо вылизываться. Откуда-то тянуло теплым молоком, мне показалось, что я различаю детские голоса, но в целом все было тихо. Какое место - где-то умиротворение, где-то кошмар, и все это уживается под одной крышей.
        Пытаясь понять непонятное и объять необъятное, я провела - позволила чужому подсознанию провести - девушек в небольшую комнатку, где удушливо пахло чем-то, похожим на ладан, но менее сладким - я бы сказала, что так могла пахнуть дорогая туалетная вода унисекс. Ничего лишнего, кроме тлеющей жаровни - подобия мангала с углями и решеткой, на которой были набросаны почти сгоревшие уже травы, видимо, они и издавали такой запах, крепкого деревянного стола с ящиком, такого же массивного стула, покрытого синей тканью. На столе стояла небольшая статуя все той же женщины, которой я помолилась - на этот раз был гипс или нечто похожее, и лежали с краю плотные листы бумаги. На изящной деревянной резной стойке примостилась серебряная чернильница и рядом - гусиные перья.
        Я села, девушки остались стоять. Не самое успешное начало разговора, но посадить их было некуда, а если бы я начала метаться в поисках подходящего места, вряд ли сделала бы лучше себе. И так я с трудом скрываю растерянность.
        - Расскажите, как вы попали сюда.
        Мне нужно сравнить то, что я знаю, и то, что творится здесь. История повторяется, но работает ли это правило в разных… мирах? Разные миры - мне такое не пришло бы в голову даже в бреду. Не мое это было - выдумки, фантазии, сказки кончились примерно в то время, когда я пошла в первый класс.
        - Консуэло. Сначала ты.
        И все же - как мне это поможет? Возможно, никак, но опасно спешить с выводами.
        - Как будто вы не знаете, сестра, - с вызовом ответила Консуэло. - Дядя выгнал меня с сестрами и братом на улицу, когда разорился и нечем стало кормить сирот. «Найдешь как прокормить», - так он сказал, а что дом отцовский и деньги материны…
        - Стой! - я воздела руки вверх и тут же прикусила губу. В момент сестра Шанталь оказалась побеждена юристом. - Расскажи подробнее.
        Консуэло посмотрела на меня задумчиво, натянула на лоб чепец, который и до драки съехал на затылок, и после этого демонстративно оглянулась на Лоринетту. Та была без головного убора - это что-то должно было означать?
          - Матушка моя - дочь богатого купца, брат ее, Альфонсо, сын моей бабки от второго брака, а может, и не брака даже, - не слишком охотно пояснила Консуэло. - А отец мой - господин Гривье, был стряпчим. Я грамотная!
        Сказала она это так, что я не стала скрывать удивления. Стало быть, грамота - удел не каждого здесь. Что же…
        - И твой дядя взял над тобой и твоими сестрами и братом опеку после смерти родителей? - прозвучало для монашки, наверное, слишком заумно, но Консуэло все поняла.
        - Да, сестра, - кивнула она. - Но когда дядя разорился, только дом и остался. И тот в залоге. И он выгнал нас, у него своих детей шестеро.
        - И сколько ты… побиралась на улице? - Побиралась ли или Лоринетта права? Но Лоринетта молчала, потупив взор. Не хотела перебивать меня или ждала подходящий момент, чтобы вмешаться.
        - Три года без малого, сестра, - отозвалась Консуэло с нескрываемой гордостью и вздернула голову, ни дать ни взять королева. В первую секунду я опешила, но сразу же поняла, что гордится она не тем, что была бродяжкой, а тем, что сумела на улице выжить. Возможно, выжили и ее сестры и брат. Спрашивать об этом было пока преждевременно. - Пока стража не поймала меня и не притащила сюда. Ох, как я обрадовалась. Можно честно работать и иметь над головой крышу, а на столе - горячую похлебку. И ведь есть еще и детский приют для Терезы, Микаэлы и Пачито.
        - А ты? - спросила я у Лоринетты. История Консуэло была незатейлива и ужасающе несправедлива. Где-то рядом должно стоять побиение камнями и закапывание по плечи в землю, но о чем было говорить? - Хочешь сбежать, так почему не уйдешь?
        - А кто меня отпустит, сестра?
        Консуэло хихикнула, я нахмурилась и погрозила ей пальцем. Странно, но жест, который мог устрашить разве что трехлетнего малыша, сработал. Авторитет монахини? Авторитет церкви?
        - Ты же не пленница, Лоринетта. Хочешь уйти - иди.
        - Да лучше падшей, сестра, чем отсюда в мир! - выкрикнула Лоринетта. - А то не знают, кто отсюда выходит? Такие вон, как она! - Она ощерилась, полуобернулась к Консуэло, но нападать не стала. Может, боялась осквернить святое место, мы все-таки были не в прачечной, а может, не хотела снова получить трепку. Но я была права, что она не угомонилась, а лишь на время затаила злость.
        У этих девушек была странная, непонятная мне вражда, и вражда серьезная.
        - Те, кто искупает грех благочестивым трудом? - я «выпустила» на волю сестру Шанталь. Вопрос экономического порядка. То, что насельницы работают как проклятые, понятно, то, что в стирке вроде бы нет греха, ясно тоже. Не все так просто? - Зайдя под крышу Пристанища Милосердной, вы оставляете суету и прах.
        Красиво сказано, жаль, не мной, подумала я. Что дальше?
        - Как ты здесь оказалась, Лоринетта?
        - Отец отправил.
        - Был повод?
        Я смотрела выжидающе, Лоринетта мялась, Консуэло не скрывала злорадной улыбки. Одно я узнала - если мне Консуэло не лжет: здесь, как и в моем мире, угодить в подобие ада на земле можно было уже за то, что ты наследница или можешь сожрать лишний кусок. Консуэло могла и врать, как врали - чаще недоговаривали и скрывали - клиенты юриста Елены Липницкой. И я позволила себе принимать все лишь как некую информацию, с которой предстояло еще работать и не один раз перепроверять.
        - Не было повода, - наконец изрекла Лоринетта. - Ни у кого его тут нет. А эта черномазая врет все, она богемка обычная, еще и гадать умеет.
        - Что?
        - Что-о?..
        Мне стоило сдержаться. Мне стоило загнать сейчас как можно глубже свою истинную натуру, которая вмиг могла меня погубить. Мне хватило каких-то десяти минут обрывистого разговора-допроса, чтобы понять: от наследницы - допустим, что Консуэло не лжет - до бесправной прачки всего пара шагов. Монахине или даже послушнице не пристало так ржать, как ржала я сейчас - до слез, покатившихся градом, до спазмов в животе. Это все «ведьма», та самая мошенница, которая «прокляла» меня, все дело в ней. Не верила я в проклятия, но подоплека бреда стала ясна.
        И все же нужно было как-то выкручиваться.
        - Сестра? - вытянула шею Консуэло, на всякий случай отступив на шаг назад.
        - Гадание, - проговорила я, махнув рукой. - Не поминайте сие в этих стенах. Удел ярмарочных бродяг и глупых баб, золотящих им руки. Что говорит Святая Книга о гаданиях?
        Хмурить брови у меня выходило отлично.
        - «Неправедно пришедшее да будет отдано Милосердной», - выпалила Консуэло. - «Кто платит за неблагочестивый труд, сам противен в глазах Милосердной».
        - Ты занималась неблагочестивым трудом? - спросила я. - Помни, что Милосердная прощает чужой кусок, но не прощает обман.
        - Я каюсь, сестра, - потупилась Консуэло. И поди разбери, в чем именно.
        Здесь была непонятная система - пока непонятная. Но, вероятно, и до наших ученых дошли не все тонкости права давних времен. Отголоски того, что я сейчас слышала, пытаясь сохранить при этом невозмутимость, я наблюдала в современной мне англосаксонской системе права. Прецеденты - та еще насмешка, но что когда-то секли шкафы и казнили стулья, что в двадцать первом веке запрещали носить не тот цвет нижнего белья лишь потому, что когда-то кто-то засмотрелся на виднеющиеся сквозь белую юбку красные труселя и наехал на остановку.
        - Подите обе вон, - велела я. - И помните, вы в Доме святом. Покаяние не отменяю. Молитесь и думайте о грехе.
        А может быть, это мой ад - специально? Я, кажется, не любила людей. Теперь мне от них никуда не деться, вот они, со всеми своими предрассудками, глупостями, сварами, и могут уйти, но не идут. С веками и течением времени - ни вперед, ни назад - ничего не меняется. Прогресс позволяет чесать языки о сплетни не на лавке возле подъезда, а за тысячи километров по связи 4G.
        За девушками закрылась дверь, я встала и подошла к окну.
        Пустой сад. Вереница прекрасных гипсовых статуй в ярких одеждах. Много цветов. Не видно ни единой живой души - возможно, это место не для насельниц. Но не могу же я быть в этом храме одна? Мать-настоятельница, как мне сказали, есть, ее же хотели позвать. Откуда позвать и кто она? И кто я? Черт меня побери, если здесь есть хотя бы черти, кто я?
        Я всмотрелась в стекло. Слава богу - или той Милосердной, которая царит здесь, и как странно, что божество тут женщина, а права опять у мужчин! - что я в церкви, где тепло, сухо, ярко, есть стекла и наверняка вода и привычный мне туалет, а не в обычном средневековом доме. Не совсем средневековом - век восемнадцатый, судя по платьям, впрочем, насколько верно я могу определить? Все познания о подобном - музеи, в которые я иногда заходила от нечего делать, исторические советские фильмы, которые я смотрела еще ребенком, и картинные галереи, куда я заглядывала тогда, когда еще пыталась себя убедить, что я поклонник искусства. Итак, я с благодарностью всмотрелась в стекло.
        Молодое лицо и вроде красивое. Темные волосы, апостольника нет, только синяя лента. Полные губы, большие глаза, правильные черты лица, и все это теряется в зелени и ярких красках на улице. У меня невысокий рост и еще совсем молодой возраст. Какого дьявола я ушла в монастырь?
        Я вернулась к столу и пролистнула бумаги в стопке. Ни единой записи, но ничего. Я дернула ящик, почему-то предположив, что он плотно заперт и попытка моя будет тщетна, но он пополз по пазам, явив мне целую стопку исписанных и исчерканных листов такой же плотной желтоватой бумаги.
        Что-то похожее на договор с местным портом. Город, где я живу, - Ликадия, перечень шхун, фамилии капитанов, табличка с перечнем переданного белья. Табличка была практически вся исчеркана и изобиловала цифрами, а внизу стояли две подписи под итоговой суммой, значит, договор был исполнен… Следующая бумага заставила меня вздрогнуть: некий Уильям С. Блок в счет уплаты долга казначейству монастыря передавал в работный дом приюта свою жену и двоих дочерей. Этот договор я отложила, начала смотреть следующие. Договор на поставку питания - в монастырь, судя по количеству еды: немного; и качеству: свежий постный хлеб, свежие овощи, свежая рыба, фрукты, каши и молоко. Вторая страница договора содержала уже другой список: хлеб, молоко, мясо, мука грубого помола, овощи, и указание на свежесть не фигурировало. Кто другой не обратил бы внимания - только не я. Продуктов для приютов было гораздо больше, чем на странице с питанием для сестер и послушниц.
        Опять договор на стирку… еще один, и еще. Бумага от какого-то купца о поставках щелока, если я правильно поняла, для стирки. Что-то, что я назвала бы «спецификацией» или «коммерческим предложением» - от кузнечной мастерской. И еще один договор о продаже сестры и двоих ее детей…
        Я с содроганием перечитала имена, которые увидела в договоре. Консуэло мне солгала? И никто не знал правды?
        И в этот момент по ушам хлестнул громкий и отчаянный звук гонга.
        Глава четвертая
        В прошлой жизни…
        Мне нужно привыкнуть, что жизнь разделилась на «до» и «после», на «прошлую» жизнь и «нынешнюю». В прошлой жизни я однажды проснулась от воя сирены и долго лежала, вытянувшись под одеялом, не зная, что делать, куда бежать, да и стоит ли? Есть ли смысл? Это была не тревога и не учения, что-то где-то сработало на ближнем шлюзе, и звучала сирена от силы тридцать секунд, но мне показалось тогда - прошла вечность и жизнь промелькнула перед глазами - пафосно, но довольно точно. И состояние ужаса не отпускало меня еще где-то с час.
        Сейчас я поняла очень быстро, что гонг - рядовое событие, что-то вроде звонка после уроков - пугаться не стоит. Коридоры наполнились людьми - я не слышала голоса, лишь сбивчивый шепот и шаркающие шаги, поэтому я встала и вышла из комнаты.
        Насельницы стекались в дальний конец здания, и я вспомнила, что оттуда тянуло молоком. Обед? По времени не было похоже на ужин, но что я знала о местных порядках? Зато я кое-что знала уже о провианте, и стоило посмотреть, как все происходит, начать хотя бы с чего-нибудь.
        Я пропустила всех женщин - молодых и старых, или они состарились преждевременно от невыносимого труда, и худеньких, и очень полных, все они были одеты в одинаковые серые грубые платья, и головы у кого-то были покрыты, у кого-то нет. Вероятно, в привычке сестры Шанталь было так же стоять у стены, сурово осматривая женщин, ни у кого не вызвало удивления, что я оценивающе смотрю на них. Разве что некоторые опускали голову ниже и ускоряли шаг.
        Наконец прошла последняя насельница и больше не было никого. Я подождала еще с полминуты и вошла в обеденный зал. Гулко, холодно, кислая вонь, и перебивающий ее запах молока - единственное, что примирило меня с увиденным. Запах молока умиротворял, и если не открывать глаза, похоже на милые ясельки, только не гукают дети и не щебечут нянечки.
        Если вслушаться, то основным звуком было жужжание мух. Они летали по всему залу и напоминали растревоженный пчелиный рой - жирные, смачные, мерзкие мухи. Меня замутило, но тут же я сказала себе - возможно, это еще не самое страшное, и не спеша пошла вдоль столов.
        Насельницы спокойно сидели, негромко переговариваясь, к ним подходили женщины в грязных фартуках и ставили на стол котелки, один на пять-семь человек. Затем они возвращались - я назвала это стойкой, но больше напоминало рабочий стол рядом с огромной заляпанной плитой-печью, брали еще один котелок, шли к обеденным столам и ждали, пока женщины положат себе варево из первого котелка. Я припомнила, что было в списке: хлеб, мясо, мука, овощи, и, наверное, в котелках и были овощи в комках муки. Лук и мука, перемешанные друг с другом, и изредка я могла рассмотреть соцветия «брюссельской капусты» - здесь она несомненно называлась иначе и цветом отличалась - неприятно-фиолетовая. На тарелки тотчас садились мухи и приступали к трапезе куда раньше, чем женщины.
        Дождавшись, пока насельницы поделят склизкую гадость, именуемую гарниром, работницы столовой - простоты ради я назвала их пока так - черпали из котелков, которые они на стол почему-то не ставили, куски жирного бледного мяса и плюхали их на тарелки. Мухи взлетали, недовольно жужжа, и накидывались на мясо, насельницы лениво отгоняли их ложками и, коротко помолившись - я поняла это по низко склоненным головам и прикрытым руками лицам, я делала так сама возле статуи, - принимались за обед.
        Что-то меня крайне смутило, и я не смогла себе сходу сказать, что именно. Помимо мух и еды и помимо того, что я ожидала от столовой этого времени чего-то иного. Но здесь уже знали ложки, грубые, деревянные, обкусанные, и тарелки были такие же деревянные, старые, все в щербинах. Я медленно шла и бесцеремонно заглядывала в тарелки. Если мне и хотелось есть, то сейчас желание было отбито напрочь. Грязь и мухи, вонь, полнейшая антисанитария.
        Я прошла вдоль одного ряда столов, вдоль второго. Насельниц было человек пятьдесят, с краю последнего стола уселись те, кто работал - в этот день или вообще - на кухне, и пазл у меня внезапно сложился.
        - Положили ложки, выпрямились, вытянули перед собой руки так, чтобы я их видела! - громко сказала я и снова пошла вдоль столов, обращая внимание теперь уже на другое.
        Нет, мне не показалось. Я пристально смотрела на руки женщин, затем - на них самих. У тех, кто работает здесь давно, руки более грубые, распухшие, у многих уже артрит и щелок проел кожу до язв. Кто-то выглядит истощенным, кто-то, напротив, наел бочка, а в тарелках у женщин, если исключить перемешанный с мукой лук, разные порции мяса. И у большинства насельниц бочка прекрасно сочетаются с мясом, а количество мяса абсолютно не вяжется с натруженностью рук.
        - Можете трапезничать, - позволила я. - Молитесь усерднее перед вкушением пищи. - Сестра Шанталь показывала нрав, но я ей не мешала. Пусть, потому что если я начну затыкать ее, все обернется хуже, для меня в первую очередь. Я дошла до конца стола, повернулась к работницам кухни. - Вы. Положили ложки и встали.
        Осчастливить против желания невозможно? Все может быть. Справедливость не насадишь насильно. Но это лирика.
        - Почему вы кладете всем разное количество мяса?
        - Сестра?..
        Я хмурила брови и косилась на столы. Изумленное донельзя лицо Консуэло я заметила. Ей тоже не положили достаточно мяса, как и Лоринетте.
        - Отвечайте. И помните: лжете мне - лжете самой Лучезарной.
        Мне и без оправданий было понятно, что еда распределяется по какому-то очень далекому от заслуг и состояния женщин принципу. Кто-то недоедал, кто-то переедал. Женщина, сидевшая сразу справа от меня, лоснилась от сытости и смотрела на свою тарелку жадно, не рискуя схватить кусок мяса не мяса, но жира под видом мяса, пока я нахожусь рядом. На тарелках работниц кухни тоже не лежало исключительно луково-мучное месиво.
        - Что молчите? Как тебя зовут? - указала я пальцем на самую упитанную и наглую с виду кухарку - я решила называть ее так.
        - Марселин, сестра, - ответила та на удивление робко. Сестра Шанталь была не самой человеколюбивой и до того, как я оказалась в ее усмиренной молитвами и воздержанием плоти?
        - И почему на твоей тарелке мяса больше, чем на всем этом столе, Марселин? - Я обвела кухарок взглядом, далеким от доброго. - В Доме святом все работают одинаково и все вкушают от милости Лучезарной поровну. Встали и разнесли всем равное количество еды.
        По столовой пронесся взволнованный шепоток. Сестре Шанталь не приходило это в голову, но, может, подумала я, она здесь недавно, потому что Марселин, в отличие от Консуэло, не удивилась тому, что я спросила, как ее имя. Под потрясенными взглядами кухарки принялись раскладывать на тарелки товарок недостающее мясо, и мне было наплевать, что это уже не столько еда, сколько объедки.
        - Стой, - прикрикнула я на проходящую мимо кухарку. - Ты здесь всегда работаешь? На кухне?
        - Да, сестра, - ответила она сдавленным шепотком. - Это мое послушание.
        Я втянула воздух сквозь зубы и, кажется, даже неслышно выругалась.
        - С этого дня на кухне работаете по очереди. Если увижу, что опять кладете себе или кому-то больше мяса, чем другим, назначу покаяние на три недели и аскезу на хлебе и воде. Кому-то не повредит, - ухмыльнулась я, задержав взгляд на самой упитанной кухарке. - И еще. После трапезы те, кто сидит за этим столом…
        Я указала вправо, но на самом деле мне было без разницы, кому поручать эту миссию, я не могла смотреть на подобный свинарник… если бы свинарник был в таком состоянии, любой фермер или директор совхоза разогнал бы работников в один миг. Часто люди перегибают палку, придумывая метафоры.
        - Возьмете тряпки, щелок… - на меня обернулись, кажется, все, - …тазы, ничего, белье после достираете, и вымоете здесь все от и до. Столы, полы, стены, потолки, тарелки… сначала помещение, потом посуду. Посуду вымоете в чистых тазах… выделите штук пять, отмойте их, залейте кипятком, после оставьте их для нужд кухни. Каждый раз моете эти тазы, поняли? И посуду, и тазы, и столы протираете после каждой трапезы! Полы моете каждый вечер! Все отходы… - Я что-то не то несу, на меня смотрят уже с откровенным ужасом? - Все, что не доедено, что испортилось - выкиньте отсюда вон. В конюшне мух меньше, чем здесь! Марселин?
        Она подбежала ко мне так поспешно, словно ждала неминуемой кары и надеялась, что чем раньше я ее - может быть - прикажу высечь, тем быстрее для нее все закончится.
        - Покажи мне, где хранятся продукты. Что ты стоишь?
        Марселин кинулась куда-то в малоприметную дверь, я, слегка задохнувшись от идущей оттуда вони, отправилась за ней. Все, что попадало на эту кухню, как мне стало понятно практически сразу, пропадало через день или два… Мухи облюбовали какую-то неприкрытую плошку и мало того что устроили там пиршество, еще и успели отложить яйца.
        - Выкинуть! - Я едва не взвизгнула, но сдержалась. - И это. И… - Я сунула нос в глиняный бидон. - Молоко все испортилось. Где погреб?
        Марселин ткнула дрожащей рукой в угол.
        - Пошли туда.
        В погребе еда сохранялась неплохо. Тут было прохладно - холодно, я бы сказала, и прямо из стены текла прозрачная ледяная вода - я опустила в ручеек руку и отдернула ее от неожиданности. Наверное, это был какой-то подземный источник, и то, что он был подземным, я сочла главным его достоинством.
        - Дай мне чистый стакан, - приказала я. - О госпо… Милосердная, я сказала тебе - чистый!
        Откуда у меня выплыло это - то, что в эти времена не пили воду, предпочитая разбавленное вино, гарантию хоть какой-то, но дезинфекции? Может, попадалась статья в интернете, может, какая-то редкая грамотная книга. Эпидемии холеры и дизентерии распространялись с фантастической скоростью и косили жителей средневековых городов не хуже ковровых бомбардировок. Где-то в реку стекали сточные воды - те самые, которые брали начало из отхожих желобков под стенами зданий, где-то на берегу реки устраивали уютное кладбище. Этот источник показался мне неплохим - да, он играл роль охладителя, я же хотела проверить, как долго простоит набранная из него вода, оставшись свежей. Не самый надежный способ убедиться в безвредности, но начинать с чего-то мне надо.
        Кружку я заставила вымыть и не один раз. Пока Марселин, посылая на мою голову негромкие проклятья, но я их отлично слышала, бегала туда-сюда, я осмотрела погреб. Еды много, она неплохого качества - но крупу надо перебрать, часть выбросить, клубни уже не спасти, капуста начала подгнивать… Если не привередничать, то есть можно, но это будет в последний раз, пока не привезут новые продукты и я не посоветуюсь с поставщиками, которые определенно должны знать, в каких условиях что хранится.
        Я набрала воды, приказала отнести кружку в мой кабинет. Подобно злой мачехе, раздала насельницам задания в погребе. Тут было темно и зябко, но я сделала вид, что ничего этого не замечаю. Мыть, избавляться от испорченной еды, еще раз мыть и ликвидировать мух. Может, мне так было проще, а может, я признала, что мне никуда не деться из этого работного дома. Приют святой Мадлин. Благочестие и спасение. Это на вывеске, а копни - злоба, ненависть, унижение, неравноправие, грязь. Есть еще и чадолюбивый кров - и тут мне надо сперва посмотреть, кто из женщин лучше справится с работой по кухне, чтобы поручить навести им порядок и там. Пересилить свое «ничего не хочу знать» и выяснить, в каких условиях живут дети. Я предполагала, что там больший ад, но я еще не видела спальни насельниц…
        Женщины суетились. Они были привычны к тяжелой работе, но не понимали, чего я от них добиваюсь, и старались от сердца через то место, с которым легко спутать сердце как символ Дня святого Валентина. Кто-то свалил тарелки в таз и усиленно намывал их, а кто-то там же решил отполоскать тряпку, которой до того мыл грязный стол. Еле удержавшись от крепких и неподобающих святой сестре выражений, я отобрала тряпку, заставила вылить воду, вымыть таз еще раз и объяснила элементарные правила гигиены.
        Кто бы мог подумать… почему, впрочем, нет, поморщилась я, мне еще предстоит увидеть, как здесь работают медики, цирюльники, повитухи. Прогрессорство? Какая мне то и дело попадалась навязчивая реклама - построить атомную электростанцию при дворе Людовика Четырнадцатого? Начинать придется с того, что перед едой нужно мыть руки. И, как я предполагала, усвоят эту истину не с первого раза.
        Я, наверное, была неправильной женщиной, потому что всегда любила домашний физический труд. Так было заведено в моей семье - все поровну распределяли обязанности. А с Андреем - с Андреем у нас все было так здорово… и слишком недолго. Всего семь лет. Семь лет счастливого, очень счастливого брака. И в какой-то момент я подумала - если я встречу его где-то здесь?..
        Но пока я мыла тарелки: демонстрировала, как это надо делать; показывала, как сушить посуду; заставляла в который раз перемывать столы, стены и пол; спускалась в погреб и проверяла, насколько тщательно перебирают продукты. Я не чувствовала под собой ног и руки мои жгло то от щелока, то от кипятка. И все равно меня успокаивал хоть в чем-то привычный ход событий, внося в хаос иллюзию порядка и упорядоченности.
        Я любила домашнюю возню. Как и Агате Кристи, самые крутые идеи мне приходили во время мытья посуды, пусть я писала не книги, а исковые заявления и возражения на них…
        - Откройте окна шире, - устало выдохнула я и утерла льющийся со лба пот рукавом, заодно осмотрев столовую-кухню будто бы новым взглядом.
        Не светло - к тому же уже темнело стремительно, с улицы тянуло прохладой и чем-то терпким, какими-то вечерними цветами, - но женщины расставили на столах свечи, теперь пахло распаренным деревом и смолой. Не светло, но относительно чисто, вонь исчезла или ее перебивал аромат цветов и смолы, и под ногами не скрипело и не шуршало, и мухи начали пропадать, переместившись на улицу, к помойным ведрам.
        - Откройте окна шире, кому я говорю!
        Никто не тронулся с места. Напротив, Марселин, взглянув на меня с неподдельным ужасом, протянула руку и закрыла единственную приоткрытую створку.
        В столовой стояла мертвая, неестественная тишина.
        Глава пятая
        Вот это было уже нечто такое, что мне стоило просто принять. Есть вещи, когда следует сделать вид, что все нормально, совершенно нормально. Даже в нашей культуре существовали моменты, на которые нужно было закрыть глаза.
        И все же мне было не то чтобы страшно, но не по себе.
        - Ужин, - напомнила я негромко. - И потом закончите здесь все, завтра с утра я приду и проверю.
        Насельницы закивали. Я смотрела на них и никак не могла понять: считают они то, что я приказала им делать, моей начальственной дурью, или обрадованы, потому что уборка кухни не настолько физически тяжела? И стирка, подумала я, эта стирка, от нее не деться уже никуда, то, что я видела в прачечной - невыносимо, слишком много усилий, слишком низок эффект, но хватит ли у меня практических знаний, чтобы что-то исправить? Возможно, что нет, но попытаться в любом случае стоит.
        Кто-то из женщин все еще продолжал драить плиту. Похоже, ее не мыли десятилетиями, но сейчас она выглядела немного получше, чем изначально. В столовой придется не прибраться разово, но еще и поддерживать постоянный порядок, а как приучить к этому женщин, которые вряд ли привыкли к такой организации быта?.. Никак, приучить не выйдет, пока - только заставить. И заставлять до тех пор, пока для них это все не станет порядком вещей.
        Я вышла из столовой. Я не хотела есть, понимая, что дело даже не в отвратительной кухне, а в стрессе. То, что внешне я была невозмутима, не значило ничего. Я полагала, что мое состояние больше похоже на шоковое, когда человек не чувствует боли и страха, продолжает жить, словно ничего не случилось, а ресурсы организма и психики на исходе. Итак, меня может накрыть в любой момент.
        Я решила навестить детский приют. Тяжело, я морально еще не готова, но надо увидеть, что меня ожидает там. Я постаралась не думать, куда мне идти, просто шла, держа в голове конечную цель, и очень скоро очутилась перед запертой дверью.
        Массивная дверь с закрытым окошком и тяжелой медной ручкой. Взявшись за нее, я постучала и долго ждала, пока раздастся лязг окошка.
        - Сестра Шанталь, - услышала я голос, и в просвете мелькнуло уставшее пожилое лицо. - У нас все хорошо, мы закрылись, дети все легли спать. Да хранит вас Милосердная.
        - Да хранит Милосердная вас, - пробормотала я, и окошко закрылось. Ничего вроде странного, дети ложатся спать рано, особенно здесь, где нет электричества и вряд ли существует хоть какое-то подобие школы. Но что-то было не так, снова не так.
        Я брела в свои комнаты и дошла до двери, ведущей в открытую галерею с красивыми фресками. К моему удивлению, дверь была заперта. Изнутри на засов, но - кто и когда запирает монастыри? Разве от внешней угрозы? Но сейчас, насколько я понимала, нет войн. А если предположить, что это предосторожность, чтобы не сбежали ни дети, ни женщины, то смысл запирать дверь таким образом?..
        Я смертельно устала и осознала это только тогда, когда дошла до своей кельи. Как выяснилось, комнатки рядом с моим же кабинетом. Узкая кровать, узкое закрытое окно, жаровня, сейчас погашенная, сундук в углу, умывальник и кувшин рядышком, и три свечи на этом же столике. Удовольствие не из дешевых - свечи, подумала я, что-то вспомнив из того, что я знала, и еще - кто-то обслуживает меня, причем так, что я этого и не вижу. Преимущество моего положения - сервис как в пятизвездочном отеле.
        Я начала раздеваться. Монашка - не знатная дама, и одежда ее была простой, такой, что одеться слуга Милосердной, как и раздеться, без вопросов могла самостоятельно. И пусть я не знала, как одевались в моем мире в эти времена монахини, мое платье здесь меня порадовало.
        Я обнаружила, что сверху на мне не ряса и не роба - хабит? Больше смахивало на него, - скорее какая-то мантия, а под ней - белая льняная рубаха, жилетка и самые настоящие штаны! Я даже всмотрелась - не панталоны ли? Но нет, глаза меня не обманывали, я действительно была одета в штаны и, как я догадывалась, я могу снять хабит и ходить без него, и никто мне не скажет ни слова. Волосы не убраны под апостольник или вейл, как полагалось в моем мире, а собраны в подобие косы. Свободы определенно больше, и, возможно, это связано с тем, что верховное, а может, и единственное божество здесь женщина.
        Я залезла в сундук - скорее потому, что мне очень хотелось узнать, кто я такая, и я рассчитывала найти хоть что-то о сестре Шанталь. Документы, драгоценности, памятные вещи. Но то ли у нее было мало воспоминаний, то ли аскеза ей нравилась: практически ничего, кроме сменных рубах и хабита, на этот раз с капюшоном, он понравился мне больше, и я вытащила его, хотя цвет был более серый и мрачный. Книга, похожая на местное Писание, ее я тоже вытащила, потому что мне необходимо было знать то, что я не знать не могла никак; «Слова Милосердной», написано было на обложке. Я присела на кровать, пролистала книгу.
        Вся история и заповеди были изложены короткими абзацами, некое подобие наших псалмов, и в общем все было намного проще. Лучезарная, она же Милосердная, имела вполне «земное» имя - Кандида, сотворила мир некогда из песка и света, а потом явилась в него и прожила обычную, но очень праведную жизнь как простая женщина, неся людям знание о добре и зле. Со свойственным мне скептицизмом я предположила, что это жизнеописание благочестивой знатной дамы, чью историю превратили в легенду. У Милосердной было много последователей, кто-то из них заслуживал места в церкви как святой, кто-то оставался безвестным монахом, и скоро я наткнулась на стих, который мне объяснил, почему у монахинь похожая на мужскую одежда и довольно много власти. Милосердная Кандида высшим благом полагала отказ от мужского и женского и полное посвящение себя как бесполой личности служению людям, а мирянам заповедала покоряться воле монахов и монахинь, ибо их устами сама Милосердная говорит с людьми. Я похмыкала - членство в местном Ордене джедаев устраивало меня больше, чем знакомая по истории женская участь…
        Которое здесь было от нашего неотличимым, если женщина не была монахиней. Наверное, в Святой Книге имелся на это ответ, но последнее, что я собиралась делать, это сейчас перечитывать, а потом переписывать Писание. Вот уж что приведет меня в лучшем случае к анафеме, а в худшем - на плаху. Мир стоит менять исключительно так, чтобы это не затронуло твою собственную бедовую голову.
        В самом низу сундука, под кипой рубах и непонятных мне простыней, я наконец отыскала свиток - не свиток, я обозвала его «грамотой». Шанталь Аррие, вдова Готье, двадцать четыре года, святая сестра с девятнадцати лет. Никаких сведений о семье, бывшем муже, причине его смерти, детях, имуществе - ничего, но это было уже хоть что-то.
        Я разделась, умылась, немало подивившись тому, что в графине была ароматизированная вода. Судя по тому, что я уже видела - отдельная комната, тишина, чистота - это тоже была привилегия монашки. Какая ирония, подумалось мне. Там - вдова, тут - вдова. После смерти Андрея я не то чтобы вела монашеский образ жизни - мне стало «это все» неинтересно. Знакомые наперебой умоляли «с кем-нибудь познакомиться и не губить себя», торопиться, пока «часики тикают», и обиженно удивлялись, когда переходили в разряд «бывших знакомых». Теперь то ли из-за того, что я была вдовой, то ли еще по какой причине я получила от судьбы бонусы…
        Да, можно и так сказать. Я натянула плотную льняную рубаху для сна, подошла к окну. Стемнело совсем, и в прекрасном саду зажглись неяркие фонари, что меня озадачило. Освещение, в моем представлении, в эти века не было повсеместным, но это же монастырь, место, где нет ни мужского, ни женского, а лишь служение людям и Милосердной по заветам ее. И обеспечение, ухмыльнулась я. Во все времена, вплоть века до восемнадцатого, монастыри были и средоточием науки, и средоточием защиты, и средоточием богатств… Быть монахиней лучше, чем быть королевой. Никаких посторонних, никаких балов, никакого лишнего шума, тишина и умиротворение.
        Да, и все равно есть над чем поработать, и я даже уже начала, но и это намного проще, чем пытаться сиять при дворе. Окажись я где-то около трона, превратилась бы в Лукрецию Борджиа. Насколько я знала, образ ее как отравительницы и развратницы был удачно выдуман писателями, а вот то, что она, бедняжка, была разменной монетой в трех политических браках, родила около десяти детей и скончалась в возрасте сорока лет от родильной горячки, было печальными фактами.
        Никогда не любила произведения массового искусства, подумала я, ложась в постель. Ради эффекта извратят и додумают, причем все это тысячу раз читано, писано, снято и сыграно… Скучно.
        Постель меня изумила. Жесткий, набитый соломой матрас, я искренне понадеялась, что в нем нет ни вшей, ни клопов. Но белье было чистым - монашек тоже обслуживают прачки приюта? И ванна, подумала я, здесь должна быть ванна. Пусть не для насельниц, но для монахинь. Если нет, придется придумать, потому что есть такие вещи в быту, без которых мне будет невыносимо.
        Хороша святая сестра, плюхнулась спать, не помолившись! Но видеть меня никто не мог, а Милосердная будет ко мне милосердна. Не каждая монашка попадает сюда из кабины лифта мира, о котором здесь не знает никто.
        Снилось мне странное. Не прежний мир - последнее, о чем я со страхом успела подумать, прежде чем провалиться в сон, не та моя жизнь, которой у меня больше не было, а как ни парадоксально - мир этот. Словно я открыла глаза, поднялась, подошла к окну, нащупала металлический толстый засов, чтобы распахнуть створки, как увидела нечто в саду: серую тень, чуть светящуюся, неподвижную, и пока я раздумывала и пыталась понять, что это и как оно здесь очутилось, не разрушит ли оно статуи, как нечто взмахнуло прозрачными крыльями и бесшумно исчезло, а я, покачав головой, безразлично, привычно вернулась в постель.
        Проснулась я от звона колоколов. Мне не пришлось ничего вспоминать - молитва, утренняя молитва, я же монашка, я должна на ней быть. И казалось бы, ранний подъем должен меня привести в замешательство и уныние, но я собиралась споро и без малейших страданий, даже не пытаясь себе объяснить, какого черта. Любопытство? И новый день. Сиротский приют, напомнила я себе, и столовая - трапезная, скорее - и прачечная, и много дел.
        Но я не успела накинуть на плечи и голову хабит, как в дверь по-хозяйски постучали.
        - Сестра Шанталь?
        На пороге стояла упитанная коренастая монашка, одетая точно так же, как я, только хабит у нее был короче и из-под подола выглядывали мужские грубые сапоги. Лет ей было около тридцати, и я подумала - она всю жизнь провела в монастыре. В ней просто чувствовалось полное единение с этими крепкими стенами.
        - Матери-настоятельнице все еще нездоровится, - хмуро сказала монашка. От нее попахивало известным с древности лекарственным средством, и потому она от меня отворачивалась. - Там ждет охотник, примите его. Кажется, у него очень скверные новости…
        Глава шестая
        - Сестра?.. - начала я, изо всех сил стараясь не морщить задумчиво лоб. Ведь всех этих людей я должна знать по именам. И молитвы должна знать, а с этим намного хуже. Имена я имею право запамятовать, молитвы - нет.
        Монашка поняла меня по-своему.
        - Кашляю, сестра, - она действительно кашлянула в сторону. - Еще мой дедушка говорил, что нет лучше средства, чем глотнуть на ночь чего покрепче.
        «Глотнуть» в ее понятии было явно не чайную ложку и не исключительно на ночь. Не то чтобы она нетвердо стояла на ногах, но взгляд был блажен и расфокусирован.
        - Молитесь, сестра, - сказала я с упреком. Что одно, что второе - самовнушение, но с учетом того, как сложно здесь с медициной - пусть лучше молится.
        Как зовут эту сестру, я так и не узнала - пока. Я вышла, обойдя ее по широкой дуге, потому что запах алкоголя не выносила, и сделала шаг в сторону своего кабинетика.
        - Охотник ждет вас в кабинете матери-настоятельницы, - буркнула мне в спину сестра и, как мне показалось, у нее за пазухой что-то булькнуло. - Я пойду пока в святой сад, мало ли, что там ночью случилось. А вы скажите этому богохульнику, - добавила она, - чтобы он туда вышел. Не работают глифы-то, сестра.
        Я открыла рот, сразу закрыла, потому что спрашивать у сестры, где кабинет матери-настоятельницы, было некстати. Я понадеялась, что найду его сама, положившись на память тела сестры Шанталь.
        Монастырь жил своей незатейливой жизнью. Откуда-то, вероятно, из церкви, доносился негромкий мелодичный перезвон, мимо меня в направлении детского приюта торопливо прошла сухая высокая женщина с огромной кастрюлей в руках - и я не удержалась.
        - Постойте.
        Женщина покорно встала и не менее покорно заглянула мне в глаза. Я подошла ближе, указала пальцем на кастрюлю. Впрочем, кастрюлей это сложно было назвать - скорее лохань, к тому же не очень чистая. Не очень - я покривила душой.
        - Откройте.
        Женщина заозиралась - лохань надо было куда-то пристроить, она была здоровенной и тяжелой, и еще мешало полотенце как прихватка - темно-серая засаленная ткань, и цвет ее был однозначно не изначальный. Женщина досеменила до широкого подоконника и поставила лохань туда, перехватила тряпку и открыла крышку.
        - Что это?
        - Завтрак, сестра. На чистом молоке.
        Может быть, жуткое варево и вправду было на молоке. Запах молочный - тут мне возразить было нечего.
        - Это же очистки, - деревянным голосом заметила я. - И какие-то ошметки. - В крупе, которая была насыпана в отвратительную тюрю довольно щедро, я разглядела даже крупные личинки. - Вы кормите этим детей?
        За скупостью моих реплик скрывалось нечто большее. Елена Липницкая в теле сестры Шанталь бушевала интересными выражениями, и к великому сожалению, сестра Шанталь знать такие слова не могла, да и язык - хотя для меня он продолжал оставаться «русским» - не позволял высказать все претензии. Меня бы попросту никто не понял.
        - Так а что, им хватает, - удивилась женщина. - Много ли им надо?
        - Чтобы я это видела в последний раз, - все так же сдержанно ответила я, но требовалось пояснение. Да, сейчас дети голодны и быстро приготовить что-то новое не получится. - На обед в приюте должно быть свежее мясо, свежий гарнир и компот. Свежее, - повторила я. Лицо женщины выражало недоумение. - Я лично проверю, что вы туда намешали. И если я увижу вот эти помои с личинками, есть это дерьмо будете вы.
        Я бы еще понимала, если бы в лучших традициях книг и фильмов сирот обделял монастырь. Но нет, пусть еда была не высокосортная и не самой первой свежести, она была неиспорченная и съедобная. И уж точно, даже с учетом того, сколько я приказала вчера выкинуть, не было необходимости варить детям обед из того, что не пошло в котел насельниц.
        - Вчера, - обиженно заметила женщина, - святая сестра приказала выбросить много еды. Не пропадать же ей? Грех это.
        - Ты мне еще будешь говорить о грехе? - зашипела я. Допустим, окоротила я себя, эта женщина искренне полагает, что продукты выбрасывать - решение не лучшее. Но другого выхода не было и не будет. - Вернулась на кухню, живо, взяла чистую кастрюлю и положила туда свежую еду! Сваренную для вас! Я жду!
        Женщина постояла, закрыла лохань, подхватила ее, потом наконец разродилась:
        - Где я, святая сестра, возьму вам чистый котел?
        - Вымоешь! - рявкнула я. Женщина под моим тяжелым взглядом направилась обратно на кухню, я, постояв, пошла следом за ней. Хоть меня и ждали, и дело, видимо, у этого охотника было крайне срочным - пускать все на самотек здесь было категорически нельзя.
        Еще вчера я полагала, что первое время, если я хочу добиться чистоты и порядка, достаточно следить за женщинами и строго наказывать за ослушание. Сейчас мне стало понятно, что слово «следить» не точно отражает суть. Стоять над ними с утра до ночи и постоянно тыкать в недочеты. И пока я шла, несколько раз чуть не расхохоталась - что было, конечно, от нервов. «У женщины в крови - а то еще и “генетически заложено” - содержать дом в порядке!» - хотелось бы мне этих умников, да и умниц, что скрывать, в рядах закоснелых приверженцев домостроя были представители обоих полов, ткнуть носами в самую что ни на есть женскую обитель. «У любой женщины есть материнский инстинкт!» - твердили эти же идиоты, не имеющие базовых понятий о достижениях и исследованиях современной медицины. «Все лучшее - детям!» - вот этого лозунга, который и подразумевал под собой то, что объедки не должны быть на детском столе, здесь не хватало. Написать на стене? Если не найду другое решение.
        Одно мне было ясно как день: в этом мире выживал пока что сильнейший. Вначале - монахини и их власть, затем женщины, у которых своя иерархия, и отчего-то мне казалось, что мало чем она отличается от тюремной в моем - прежнем - мире, затем дети. Совершенно никому не нужные дети, и как бы мне ни хотелось, не то чтобы я успела об этом подумать всерьез, я вряд ли смогу пристроить сирот в приемные семьи. Здесь у каждого выживает примерно столько детей, сколько семья в состоянии прокормить и о скольких могут хоть как-нибудь позаботиться, и что какой-то филантроп вроде наших селебритиз решит усыновить пару-тройку малышей - утопия. Невозможно.
        У любого человека в крови, как и у животного: спать, есть, размножаться, обеспечивать себе физический комфорт и безопасность. Все остальное - налет цивилизации, а счисти его как ненужную шелуху, и будет загаженная кухня, брошенные на произвол судьбы дети, проданные жены… проданные за долги жены и дочери! Факт, который был мне известен еще по учебе, что не мешало ему оставаться в сознании чем-то вроде Атлантиды или оборотней из легенд. И радует лишь то, что половина человечества, пожалуй, не готова отказываться от имеющихся благ. Как я, например, подумала я, переступая порог и мрачнея все больше.
        - Где Марселин? - вопросила я у сонной поварихи. Вчера я ее видела, но без фартука, а среди прачек. - Где все, почему ты здесь одна?
        - На молитве все, - повариха вынула деревянную ложку на длинной ручке из котла, посмотрела, как варево стекает плевками обратно, потом перевела взгляд на вернувшуюся товарку. - А тебе что, Джулия? Чего котел притащила?
        То, что варилось в котле для женщин, напоминало очень жидкое картофельное пюре или рагу, но хотя бы не из обрезков и без такого количества личинок. Джулия недовольно покосилась на меня и проворчала:
        - Святой сестре вожжа попала под хвост. Вон, сказала вымыть котел да положить детям отсюда.
        - Отсюда? А нам что есть?
        Мне надо понять, сколько в приюте детей, и найти для них отдельных поваров, и запасы распотрошить монастырские, подумала я.
        - А вот спроси у святой сестры! - И обе женщины обвиняюще на меня уставились. Видела я такие взгляды не раз, и «ветеран Отечественной войны» в возрасте сорока трех лет на меня в суде смотрел точно так же. «То, что вы имели честь лицезреть Кутузова, не дает вам оснований не выплачивать алименты», - заметила я тогда под неприкрытые смешки судьи и секретаря. «Ветерану», к слову, уже смешно не было.
        Я указала на плиту, вновь изляпанную, и такой же грязный возле нее пол.
        - В кухне поддерживать чистоту! Постоянно, - ответила я совсем не то, что они от меня обе ждали. - Почему завтрак сготовлен из испорченных продуктов?
        И так было очевидно. Повариха что-то пробурчала, Джулия взяла со стола нечто, что я могла бы назвать половником, и уже потянулась к котлу, не мытому лет десять. Я обернулась и крикнула, уже не скрывая раздражения:
        - Я сказала - в чистый котел!
        Помня каждую секунду, что меня ждет какой-то охотник, и не испытывая по этому поводу сильных угрызений совести, я обошла столы. Джулия демонстративно гремела посудой, изображая, как она усиленно драит котел. Покаяния никто не хотел, как ни странно: молись себе и работать не надо. Я направилась в кладовую.
        - Иди-ка сюда, - поманила я повариху. И все это время я кусала себе кончик языка: невозможно монашке употреблять слова и выражения, которые у меня норовили вырваться.
        По идее, вонь должна была уменьшиться, но это в случае, если бы женщины сделали все как я сказала. Увидев, что испорченные клубни, которые вчера, как я видела лично, перебирали, свалены поверх клубней хороших, я рассвирепела.
        - Я сказала это выбросить! Что тебе непонятно? Слово «выбросить»? Это значит: взять все испорченное, собрать и вынести за пределы монастыря!
        Повариха зыркала злобным взглядом то на клубни, то на меня.
        - Как же - испорченное, сестра. Есть еще можно! Мы вчера подумали, а Анриет и говорит - зачем выбрасывать, завтра как раз деткам и сва… рим.
        Почему-то в этот самый момент мне пришла в голову мысль, что смертность в моем веке снизилась потому, что люди научились лучше просчитывать последствия своих поступков. Что я могла сделать с этой непроходимой дурой? Наверное, что угодно; если судить по похожим приютам в моем мире, я могла приказать засечь ее до смерти в назидание другим. И она не могла этого не знать. Но, вероятно, и мне стоило попробовать объяснить ей, чем подобная «бережливость» чревата.
        - Послушай, - сказала я и даже не сквозь зубы. - Вот этим вот, - я указала на испорченные клубни, - ты и Анриет свели на нет все усилия вчерашнего дня. Мошки опять летают, а клубни продолжают гнить. Употреблять их в пищу опасно, тем более детям. Знаешь… - Вот теперь привести пример стоило обязательно, хотя я не была уверена, что картофель здесь - то, что на него так похоже - тот же, что и у нас, но это было не столь существенно, и только когда я уже начала говорить, сообразила, что случай отравления картофелем, год хранившимся в подвале в лондонской школе в семидесятые годы двадцатого века, может быть воспринят как рецепт. - Если кто-то из детей заболеет, я отправлю тебя на самую тяжелую работу, а когда все будут спать, ты будешь каяться.
        Глаза женщины забегали. Кто бы и назвал меня бессердечной дрянью, но я и в прежней жизни мало полагалась на порядочность людей. Насмотрелась, скажем так, на бывших лучших друзей и некогда страстно влюбленных.
        Стараясь сдержать все сильнее разгорающийся гнев, я отправилась в погреб. Повариха шла за мной.
        - Все перебрать - с самого начала. - Я остановилась, оглядела пространство. - Здесь достаточно места, чтобы хранить все овощи и мясо. Наверху оставить только крупы, и вот что… чтобы не было мух, повесите горную полынь. - Откуда у меня это выплыло? Но неважно.
        - Вонять же будет, святая сестра, - захныкала повариха.
        - Там сейчас воняет! И мухи!
        Приемлемо ли монашке периодически срываться на крик? Но Милосердная простит. Иначе не получается.
        - В обед кухня должна сиять и все испорченное должно быть выброшено, - приказала я. Повариха кивнула и начала подниматься из подвала. Я ее не останавливала - проводила ревизию. Мне показалось, что одним-единственным способом я могу дать понять, как стоит поступить с испорченной едой.
        Да, причина такого количества испорченных овощей и круп могла быть и в том, что какие-то овощи нельзя хранить вместе с другими… Я не занималась хозяйственными спорами, но коллеги-корпоративщики на форумах делились всяким. К сожалению, я не запомнила тонкости, да и сами овощи могли отличаться от тех, что были у нас… Я проходила мимо корзин, хватала испорченные клубни и без всякого сожаления выкидывала их на пол, надеясь, что наглядно насельницам станет яснее, как поступить и что я от них хочу.
        В погребе было прохладно и почти что темно - свет шел только сверху, из кладовой, где горели свечи и неясно светились несколько камней на стенах. Их я заметила еще вчера и о природе свечения предпочла не задумываться, потому что в моем мире на это были способны не самые безвредные элементы. Но то, что насельницы не были изможденными, худыми и лысыми, подсказывало, что это не радиация, а какое-то иное явление. Не факт, что менее безопасное.
        Молитва уже окончилась, женщины входили в столовую, хмурые, озлобленные, и услышала я за какие-то полминуты немало интересного - пусть и приглушенно и, вероятно, не все.
        - Лентяйка, паршивка эта Бетси, опять дрыхнет, опять все сгорело!
        - А ну пусти, расселась, пошла вон, вон туда проваливай, это чистый конец стола!
        - Да кто бы говорил, это ты-то чистая? Да почитай я честнее! Да ты…
        - Это что, она нас девками назвала? Эй, Кэтрин, ты слыхала? Эта нянька, которая не столько детей, сколько хозяина да старших сыновей нянчила? Это кто девка из нас, а?
        - Да я честная кабацкая девка была! - завопила, как я поняла, та самая Кэтрин. - А она меня?..
        - А ну перестать! Живо! - рявкнула я, хотя меня, конечно, никто не слышал, но обернуться я успела, как и успела увидеть, как светлый квадрат наверху исчез. Опустилась тяжелая крышка, погреб погрузился во тьму, меня окутала мертвая неестественная тишина.
        Глава седьмая
        Почти как в безэховой камере. Стало жутко, но больше физически: некомфортно, противоестественно. Испугаться я не испугалась. Там драка, скорее всего, поэтому меня и закрыли, чтобы я не вмешалась и не наказала всех, причастных и непричастных. Возможно, от меня так избавлялись не в первый раз.
        И лишь пару секунд спустя до меня дошло, что я почти что в могиле. Большой могиле, где пока еще достаточно воздуха. По пожарным нормам - два кубометра в час, вспомнила я то, что рассказывал мне Андрей, и быстро прикинула размер помещения. Здесь кубометров семьдесят пять-восемьдесят, мне хватит воздуха примерно на двое суток, то есть шансы выжить у меня, конечно же, есть.
        Об этом не знал тот, кто опустил крышку погреба. И если меня кто-то намерен убить, то почему? Из-за моих нововведений? Тогда это должен быть общий сговор. Но сомнительно. Очень. Одна монашка заставляет мыть кухню, вторая может отправлять всех молиться вместо сна, третья будет сечь розгами просто потому, что захочет. Это сознательный и продуманный акт, а не сиюминутное непреодолимое желание прикончить меня, и это не месть, а самозащита. Кто-то ждал, пока подобная возможность ему подвернется, может быть, ждал очень долго. Зачем?
        У меня здесь есть враги? Допустим. Насельницы ненавидят друг друга, не имея для этого никаких оснований, и определенно ненавидят монахинь. Просто от того, что несчастны или мнят себя таковыми. Кров есть, еда есть. Тяжелый труд? Но не факт, что он вне этих стен у них был бы легче. Но если это неприязнь, а я все же была не настолько наивна, чтобы считать, что сестра нажила себе настоящих «врагов» - нет, вражда и ненависть это слишком громкие слова, у обычных людей врагов нет, только хейтеры, - итак, если это неприязнь, то рискованно идти на поводу у своих эмоций и запирать меня при первом удобном случае, когда как минимум еще один человек видел, что я заходила на кухню и что ушла затем в кладовую. Два человека в курсе, и вот это уже ближе к правде: Джулия и повариха. По первому впечатлению они ладят. Настолько, чтобы вступить в сговор? Как знать.
        Но какая у них причина? Не мои «зверства», конечно. Стало быть, сестра Шанталь еще до того, как я, пользуясь ее телом и ее властью, принялась устанавливать в приюте свои порядки, успела что-то увидеть или узнать. Вопрос в том, что именно, и вспомню ли я это снова? Насколько это существенно, и только ли дело в том, что сестра засекла какую-то неосторожную насельницу в чьих-то объятиях?
        Был еще вариант, что закрыл меня кто-то третий случайно, не зная, что я внизу… Было до мерзотного тихо, но светло. Недостаточно - свет давал источник воды, что меня поразило. Что здесь, черт возьми, светится и что за вода у меня в стакане, может, не зря они эту воду не пьют? Решив оставить выяснение происхождения таинственной «радиации» на потом - но не совсем на потом, - я подошла к лестнице, взобралась на нее и попробовала поднять крышку.
        Тщетно. Она не была настолько тяжелой, но это если дергать ее на себя. А что если на крышку что-то поставили? Какие мои действия? Тихо сидеть? Если я не слышу ничего сверху, значит, и мои вопли останутся без ответа.
        Сколько я так просижу? Вода есть, еда есть… Нет отхожего места, но запашок тут такой, что никто и не заметит. Вариант, что кто-то придет сюда за продуктами на обед. Еще вариант, что двое суток я тут выдержу, но что дальше?
        Я спустилась с лестницы и подумала, что точно так же, в запертом помещении, я погибла в своей прошлой жизни. Запущена цепь событий и меня так и будет швырять по мирам? Сколько раз - девять? Скверно. В последней ипостаси окажусь при таком раскладе среди неандертальцев.
        Мне надо выбраться, только как? Умом я понимала, что никак. Если бы подвал находился в самой кухне-столовой, был бы шанс, что услышат стук. И все равно я осмотрелась в поисках чего-то тяжелого: корзины, еда, бутылки и… кувшины, только из глины, ими не постучишь. Интересно, где сестра берет выпивку? У монашек имеется винный погреб?
        Сколько загадок, и все для меня одной, ухмыльнулась я. Только вот разгадывать их, возможно, вскоре уже будет некому.
        И в этот момент я не то что услышала, скорее почувствовала, что кто-то наступил на проклятую крышку.
        В одно мгновение я взлетела по лестнице и заколотила в дерево кулаками. Было больно, и я рассадила себе руки, но меня услышали. Крышку рванули так резко, что я едва не свалилась, а потом меня обдало чудным запахом кислого вина.
        - Я же сказала, сестра, что дело-то у него отлагательств не терпит, - проворчала моя нетрезвая спасительница. Я в эту секунду была готова ее обнять, но, конечно, сдержалась. - Иду я, слышу охальные речи. - Это она про охотника, поняла я, проворно выбралась из погреба и отряхнула одежду. Сестра почесала висок и сморщилась. - И ведь мне не говорит ничего! - добавила она с неприкрытой обидой.
        Спьяну, а сестра успела приложиться еще не раз, она даже не соображала, что не так с моим пребыванием в погребе.
        - Погодите, сестра, - прервала ее я, - как вы узнали, что я тут?
        - Так Джулия и эта, как ее, Роза? - сестра сунула руку за пазуху, но опомнилась и решила, что пока догоняться очередным глотком не время. - Так накинулись на меня, мол, вы им велели детям другой завтрак подать? - Она непонимающе зафыркала. - А я им - да где она? А она в погреб пошла.
        - А кто меня запер, сестра?
        - А?
        Я протянула руку к сестре и ожидаемо нащупала у нее под хабитом что-то твердое. Сестра тут же сделала вид, что все в порядке.
        - Вас не удивило, сестра, что крышка опущена? - спросила я. - Что вам сказали Роза и Джулия?
        Сестра почесала второй висок и нахмурила брови.
        - Э-э… Так они не сказали, что крышка опущена. Сказали, что вы выбрасываете зачем-то еду. Зачем вы выбрасываете еду, сестра?
        - Затем, что она испорчена, затем, что они варят детям каши из дерьма с очистками и опарышами, - стиснув зубы, пояснила я, подумав, что сестра появилась вовремя, потому что женщины планировали устроить драку. Но точно она не знала, кто меня закрыл… и сомнительно, что это были Роза и Джулия. В таком случае им проще было сказать, что я давно ушла из столовой. - Проследите, чтобы они как следует поработали на кухне, - и я наконец направилась из кладовой, на ходу объясняя сестре, что ей нужно сделать. Она кивала, но насколько собралась следовать моим наставлениям - я сказать не могла.
        Следом случились сразу две вещи. Первая: я поняла, что мое отношение к насельницам было еще человечным и, возможно, они были удивлены именно этим. Вторая: выяснилось, что на свою коллегу по служению Милосердной я, как ни странно, могу положиться.
        Мне почудилось, что она меня словно не слушала, но как только мы оказались в столовой, где женщины мирно завтракали - и никаких признаков недавней драки, а была ли она? - сестра окинула взглядом кухню и одним движением выдернула из-за стола двух женщин, которые с трапезой уже покончили и теперь тихо переговаривались.
        - Работы нет? - каркнула она. - Быстро принесли воды! Наполнили вон те корыта! И моете всю посуду, которая не занята! О Лучезарная, скажи, зачем перемывать всю посуду?.. А ты что сидишь? Вон тряпка, пошла мыть плиту! Ничего она не горячая, не выдумывай! Роза, шевелись, шевелись, кобыла сонная, а то живо отправлю в гладильную!
        Судя по пронесшемуся над столом вздоху, гладильная была намного страшнее, чем покаяние. Вот где была моя ошибка!
        - Да сестра Аннунциата еще ужаснее, чем сестра Шанталь, - услышала я.
        - Особенно когда выпьет…
        На лице сестры Аннунциаты было просто написано то, что она не понимает и не собирается понимать, зачем я раздала все эти странные указания, но раз я так сказала, значит, следует выполнить. Скорее всего, она посчитала это послушанием, не необходимым, но неприятным, как альтернатива гладильной, к тому же она сама не видела нужды в уборке на кухне. Но женщины ее боялись намного больше, чем меня, это мне стало ясно с первых секунд. И если уж избавляться от кого-то по причине зверств, то явно не от меня…
        - И запомните раз и навсегда: у кого есть силы на драки, есть силы и на работу! - провозгласила сестра Аннунциата. Значит, какая-то драка все же была, но сестра объявилась кстати. - Ты, ты и ты, - ткнула она пальцем в зачинщиц, а я рассмотрела в перепуганной толпе хитрое лицо Консуэло. - Вместе с Бетси будете драить кухню - то же, что делали вчера, и поскольку вы решили, что знаете все лучше сестры Шанталь, начнете с переборки продуктов в подвале, а потом будете отмывать полы! И это не значит, что вас после этого не ждет стирка!
        Кто-то там - Макаренко, кажется? - предлагал исправлять все пороки трудом. Никогда не задумывалась над этим, но похоже, что он был прав. Есть люди, которые не понимают слова. Их беда ли или вина - не столь важно. Агрессию, в которой эти женщины не виноваты, можно устранить, только выматывая их. Сестра Аннунциата без всяких великих педагогов открыла для себя эту истину.
        Я подмечала реакции: кто-то устыдился, кто-то с вызовом на меня смотрит, кто-то стоит, будто не слышит. Они считали это место тюрьмой. Мало кто оказался здесь по своей воле. Я тоже назвала бы этот приют бета-версией ада, но я уже понимала, как и что изменить. Проблема была в другом: как объяснить насельницам, что труд может быть не в наказание, а во благо. Что можно не жить в непролазной грязи и не есть не пойми что. С таким же успехом я могла бы втолковывать местным докторам о важности гигиены - но, насколько я помнила, Игнац Филипп Земмельвейс, «спаситель матерей», отец асептики, попал в психиатрическую больницу по милости своих же коллег-врачей и спустя две недели умер от побоев, нанесенных ему работниками этой клиники…
        Прогресс всегда был опасен. И пока я еще не решила, рисковать ли собственной жизнью там, где это вряд ли меня коснется… Я представляла, где я могу проявить власть, а где стоит поостеречься. Кухня, еда, даже реорганизация работы прачечной - последнее сложнее всего, но не невыполнимо - это все в моей компетенции, в ведении молодой, но, видимо, ранней сестры Шанталь. Если же я попытаюсь выйти за рамки чего-то здесь общепринятого - мне грозит кара, и я уже не прикроюсь божественным откровением. Кто-то поверит, особенно учитывая то, что я вчера вычитала в «Слове Милосердной» о подчинении слугам ее, но кто-то непременно обидится, что Милосердная дала указания не ему, и тогда мне крышка.
        - Сестра? Долго же вас пришлось ждать.
        Я, как и рассчитывала, за размышлениями сама пришла в нужный мне кабинет, и не успела я распахнуть дверь, как из кресла поднялся высокий темноволосый мужчина. Вид у него был уставший и недовольный, возможно, подумала я, причина и усталости, и недовольства у него имелась.
        - Да хранит вас Лучезарная, брат мой, - смиренно отозвалась я, и мужчина в ответ на это скривил губы.
        - Молитва осталась в храме, сестра. - Он чуть повернулся и указал рукой на окно. Оно выходило в сад - именно этот сад возлюбившая спиртное сестра Аннунциата назвала «святым садом», а еще, может быть, то, что я видела в этом саду ночью, было не сном?.. - Помогали бы они еще, ваши молитвы, - добавил он себе под нос. - Вчера монстра заметили в деревне в шести милях отсюда, а из Уиллоу пришли вести, что нашли того пропавшего крестьянина…
        Я кивнула, подумала, прошла к деревянному креслу с высокой спинкой и села на жесткое сиденье. Кабинет матери-настоятельницы запросто можно было спутать с моим, разве что по размеру он был побольше, а бумаг в нем я не видела вовсе никаких.
        Охотник, сказала сестра Аннунциата, и просила напомнить ему про глифы.
        - Глифы в святом саду не работают, - заметила я негромко, вспомнив, что моего собеседника сестра охарактеризовала как богохульника. Пока я увидела только возмущение тем, что я долго шла, но это было вполне понятно. - И еще: вчера я видела ночью…
        - Что именно?
        - Не знаю, как это назвать. Спокойное на первый взгляд нечто с прозрачными крыльями, - постаралась я припомнить ночной кошмар. - Серая светящаяся тень.
        - Фантазм? - недоверчиво переспросил охотник, и я решила, что то, что я видела в полусне, не заслуживало внимания. - Хорошо, я проверю, что с глифами.
        Я была не единственная, кто видел фантазм? Но я точно была единственная, кто решил, что это не стоящее ничего явление. Или так же равновероятно, что я не видела нечто большее.
        - Так что с монстром? - спросила я, не слишком убежденная в том, что это нечто стоит опасаться. Жеводанский зверь, Лох-Несское чудовище, чупакабра - во все времена и во всех странах люди проявляли редкую изобретательность и исключительную фантазию, когда речь заходила о непознанном. - Какой помощи вы ждете от нашего монастыря?
        - Помощи? - переспросил охотник, и мне показалось, он был готов недобро рассмеяться. Но тут же он стал серьезным и даже натянул на физиономию что-то смахивающее на почтительность. - Вы закрываете на ночь окна, стало быть, сами прекрасно знаете, что от того, что приходит из тьмы, спасает только огонь и меч.
        Я оперла локти на стол, склонила голову и медленно потерла глаза. В памяти возник случайно виденный фильм - «Мгла» Кинга, как говорили, одна из немногих удачных экранизаций, но мне сравнивать было не с чем - я и «Мглу» смотрела лишь в самолете, странный все-таки выбор для развлечения пассажиров…
        - А что приходит из тьмы, брат по вере? - задала я риторический для всех здесь вопрос, но рассчитывала, что охотник поймет меня верно. - Одно ли зло? И тот монстр, о котором вы явились нам сообщить, приходит ли он только во тьме?
        Тьма - это ночь? Это странно. Ночью в этом - красивом, возможно, я его еще толком не видела - мире открывается портал в местный ад? Страшилки, пересказываемые друг другу недалекими крестьянами, или мало объяснимые с точки зрения науки оптические иллюзии? Жеводанский зверь был, как предполагают, целой стаей волков.
        Как зовут этого мужчину? Скорее парня, он еще очень молод, кто он такой? Эти вопросы меня занимали больше легенд.
        - Фантазмы. Гарпии. Оборотни. - Он пожал плечами на удивление равнодушно, хотя, быть может, наигранно. Мне показалось, он недолюбливает нас - монахинь. Иногда «мужская логика» давала выверты еще похлеще, чем «женская» - мне ли с моим судебным опытом не знать? - Думаю, вам, сестра, отсюда виднее. Все следы ведут к вам сюда. Все.
        - Простите? - я на секунду не совладала с собой и по-дурацки захлопала глазами. - Вы осмеливаетесь обвинять в чем-то обитель Милосердной?
        - Не обитель, сестра, - отмахнулся он. - Ваш приют. Знаете, как его называют окрест? «Ведьмин дом». И не говорите, что лично вам никогда не приходило в забитую молитвами голову, что это не одна из ваших насельниц по ночам убивает ни в чем не повинных людей.
        Глава восьмая
        Я потянулась вперед и понюхала воздух: пьян этот охотник, что ли? Но в кабинете пахло лишь сушеными травами и пряными благовониями.
        - Вы пришли к матери-настоятельнице, да дарует ей Милосердная долгие дни, чтобы сообщить крестьянские бредни? - не удержавшись, поморщилась я, но и не сильно я старалась скрывать свое возмущение.
        Я ни на секунду не поверила в то, что он говорил. Монстров создают люди - это правда, из разных побуждений, будь то привлечение внимания или наоборот - отвлечение внимания; монстрами бывают и сами люди, но очень вряд ли ведьмы, оборотни и прочее реально. Несмотря на фантазм.
        - Не такие уж бредни, сестра, - с ухмылкой ответил охотник. Не самый приятный в общении тип - но, возможно, его манера недоговаривать таковой казалась только мне, человеку из другого мира, поскольку я не знала всей подоплеки. - Гарпии - допустим, сестра, это могут быть гарпии, и я примерно знаю, где их гнездо, до вас им высоковато подниматься, а вот крестьян они пугают своими жуткими мордами по ночам… Неприятно, когда в твое окно скребется такая мерзость. Но это не гарпии, они оставляют от жертв одни клочья, и орут они так, что сомневаться тут не приходится - они ни при чем.
        - Значит, ведьма, - произнесла я, не пряча скептицизм. Охотник, видя мою реакцию, щелкнул пальцами, и на кончиках их заплясал самый настоящий огонь. Впрочем, охотник не стал испытывать мое терпение и тотчас потушил его: просто убрал, как не было, и я не гадала, как это у него получилось.
        - Фантазмы, бестелесные призраки, здесь я просто усилю глифы… Но, сестра, монстр, - напомнил он, и усмешка с его лица пропала. - Все нападения - примерно в часе неспешного бега такой твари от вашего монастыря.
        - И это кто-то из насельниц, - с притворным согласием кивнула я, провоцируя его на дискуссию. Сказать ему прямо - парень, я не понимаю из твоих речей ничего, кроме собственно слов как они звучат, выкладывай все как есть, тогда, может быть, получится диалог? - Ведьма.
        Одна из шапочных моих знакомых в той, прошлой, теперь уже словно бы приснившейся жизни, влюбилась в приличного с виду мужчину. Наверное, я была единственной, с кем она осмелилась познакомить своего принца: я в отношениях не заинтересована, а похвастаться хочется - передо мной безопасно. Эталон, идеал, симпатичный, небогатый, правда, но работящий и перспективный. Кто же знал, что меня привлечет - исключительно профессионально - в этом принце странная в наше время деталь: помешанность на разных девайсах. В крупных городах подобный ажиотаж сошел на нет лет этак десять назад, и я закономерно предположила, что принц по какой-то причине пропустил всеобщую гонку за последними моделями телефонов. Очень быстро через знакомых полицейских я выяснила почему - и чуть больше времени мне понадобилось, чтобы решиться сообщить знакомой результаты расследования. Кража денег, азартные игры, ссора с бывшей женой, убийство на бытовой почве.
        Признаться в том, что я не в курсе местной магии, было примерно таким же просчетом. Этого я допустить не могла, потому что мое место, место монахини, как минимум безопасно. Как поступят со мной, ошибись я хоть в чем-то, я могла только предполагать, и предположения мне не нравились.
        - Скажете тоже, сестра, - снова улыбнулся охотник. - Забавно, что вы способны шутить.
        «Да какие тут шутки», - с досадой подумала я, но события не торопила.
        - Крестьяне, разумеется, готовы разжечь костры, понятное дело, что это у них только в мыслях. Они ленивы и никогда не ступят на землю монастыря со злым помыслом. Крестьяне, конечно, боятся ведьм, которых никто никогда не видел, боятся больше, чем знакомых им гарпий и оборотней. Страшнее ведь то, чего ты не знаешь?
        - Удивительно тонкое замечание, брат мой.
        Я крутила в руках перо - единственное, что лежало на столе в этом кабинете. Со стороны могло показаться, что я нервничаю, так и было. Охотник не спешил откровенничать, и сложно было сказать, потому ли, что ждал от меня каких-то признаний и действий, или же потому, что по логике мы должны были с ним беседовать как… представители двух сторон гражданского процесса. А я сидела как юрист-самозванец, с трудом отличающий гражданский брак от сожительства, и старалась не проколоться.
        - Кто-то из ваших постоялиц, сестра, оборотень. Проклятая сущность.
        Он только что не добавил: «Сжечь». Я помотала головой. Соображать и возражать нужно было катастрофически быстро.
        - Как вы понимаете, брат, это нелепо. Ее исчезновение бы заметили. Поверьте, - я невесело усмехнулась, - что бедняжки не злы по природе своей, но не преминули бы доложить мне об этом.
        Это точно не я сказала, подумала я, а сестра Шанталь. Юная вдова, образованная, вероятно, образованная прекрасно, раз в таком молодом возрасте она была здесь за главную, пока хворала настоятельница. И куда более эмпатичная, чем настоящая я. Потому что Елене Липницкой было плевать на любые мотивы насельниц.
        - Вы, слуги Лучезарной, во всех склонны видеть добро. Мы, искореняющие тьму, ищем зло там, где его, казалось бы, быть не может. - Охотник теперь уже проявлял нетерпение. - Нападения длятся третий месяц, и за это время, я знаю, к вам приехало шестнадцать женщин - с тех пор, как вы расширили спальни… Повреждения на телах жертв характерны, я повидал их достаточно. Все жертвы - мужчины, и это еще одно доказательство, что это оборотень, а не иная, возможно, нетипичная для этих мест тварь. Епископ Игнатий еще три века назад провел жестокий, но важный эксперимент во время Большой Крови…
        
        Я кивнула еще раз, медленно, очень медленно, и не потому, что мне нужно было продолжать притворяться. Я вспомнила - если это было можно назвать так - знаменитый опыт епископа. Когда армии континента объединились и объявили облавы по всем городам и весям, когда были пойманы и доставлены живыми те оборотни, которые не сопротивлялись и согласны были на плен, мудрый и прозорливый Игнатий приказал проверить собственные старые догадки. В клетки с тварями швыряли преступников и бродяг - мужчин и женщин, и ни один оборотень не напал на кого-то своего пола. Забивался в угол, шипел, обращался то в зверя, то в человека, выпускал когти, скалил зубы, но - не напал. С чем это было связано - так и осталось неизвестным, но епископ записал в «Правилах оборотней», что по отношению к людям у них срабатывает принцип формирования стай. Самки жили всегда отдельно от самцов, и вне короткого ежегодного периода размножения сходились с ними в схватке за территории не на жизнь, а на смерть.
        - Оборотень есть первоначально зверь, - произнесла я, почти не дыша. Что-то было даже не в памяти - я не могла уловить; это выглядело откровением свыше. Но пока я говорила, я словно бы знала, что говорить, и пользовалась тем, что приходило на ум. То, что было известно сестре Шанталь, то, о чем я не могу - не умею пока, возможно - сознательно и последовательно думать, но чем могу пользоваться. Как умением молиться, как словами и выражениями, срывающимися с языка. - Глифы, брат, должны отвращать его от этих земель. Близость сияющей воды должна превращать его в монстра. Вы говорите - наоборот. Как вы это мне объясните?
        - О, если бы я это знал, - хмыкнул охотник. - Но есть кое-что, что монстра от превращения не удержит.
        - Вы.
        И казалось бы, это было правильным решением с учетом того, что я вспомнила - осознала. В монастыре нет мужчин, а если привозят в стирку белье, то его сдают и принимают не насельницы, а монашки. Священники же - не мужчины, они бесполы, как все монахи. Охотник склонил голову, будто бы вопрошая - есть ли у вас, святая сестра, иной вариант, раз вам очевидно не по сердцу моя идея, и я не могла поклясться, что такой вариант нашла бы сестра Шанталь.
        - Нет. - Я бросила перо на стол и встала. - Вы нарушите послушание. Это исключено. - Снова не я, а сестра Шанталь говорит, мне неизвестны такие подробности. - Послушание их и искупление - быть среди слуг Лучезарной, трудиться, молиться и думать о совершенных грехах. Мужчинам переступать пороги иных комнат, кроме храма в монастыре и этого кабинета, запрещено.
        Я смотрела на охотника, он - на меня, и я видела молодого еще, лет двадцати пяти, парня, усталого, изможденного даже, был бы он моим подлинным современником, я утверждала бы - он мечтает сейчас о контрастном душе, кружке пива и хорошей игрушке. Широкие плечи, довольно скромная одежда, а может, здесь так принято, волосы до плеч. Дворянин? Если только обедневший. Я сомневалась, а память Шанталь молчала, что подобное занятие - охотника на всякую дрянь - было подходящим для наследника богатой семьи.
        Кого перед собой видел охотник? Мне показалось, он недолюбливал монахинь, но почитал, потому что деваться ему было некуда. Наверное, он разглядывал молодую женщину, предпочевшую уединение и служение суетным мирским благам. Какие в этом мире были блага?
        - Да, это провокация, сестра, - согласился охотник, и выражение лица у него стало несколько виноватым. - И нужно обставить все так, чтобы нападение на меня случилось при небольшом количестве насельниц. Придется вам разделить их…
        - Огонь и меч, - перебила я и села обратно. - Полагаю, у вас нет на примете епископа Игнатия, чтобы отправить ему оборотницу живой. Убивать кого бы то ни было на глазах женщин, и так обделенных милостью, я запрещаю, и это решение окончательно.
        Кисти охотника сжались в кулаки, глаза сверкнули, и я не удержалась от улыбки. С похожего противостояния все началось - я и ведьма.
        - Даже если убивать…
        - Ту, кто делила с ними кров и стол. Поверьте, брат, насельницы найдут монстру тысячи оправданий. Посеете вражду меж ними больше, чем она есть, и ненависть будет сильна настолько, что нам придется разогнать весь приют. - Охотник недоумевал, но с чего мне было начинать разъяснения - с того, что я уже стала прямо или косвенно свидетелем не одной драки за полтора дня, или с того, что где-то в далекой-далекой галактике такие же женщины оправдывали чуть ли не маньяков? Черт, и не всегда «чуть», хватало и настоящих. - Доверьтесь мне, брат. Помните, устами слуг своих говорит Милосердная. Она не позволит мне совершить ошибку.
        Спорить с монахиней было приравнено к богохульству. Сестра Аннунциата считала охотника охальником, но одно дело - высокомерно вскидывать голову, другое - перечить практически настоятельнице. Гордыню свою этот парень должен был засунуть далеко-далеко, а я - да, я знала, что делать. Другое дело, что мне было на монстров плевать, и во мне говорил азарт профессионала.
        - Поначалу представьте мне доказательства, - предупредила я. - Там посмотрим.
        - Я хочу увидеть мать-настоятельницу.
        - Сколько угодно, - я снова встала, теперь уже твердо намереваясь выйти из кабинета.
        Байки, сказки и решение, лежащее на поверхности. И нет, я не считала, что я явилась тут самая умная - я это знала. Люди столетиями не додумывались до того, что в мое время знал каждый ребенок. Сперва колесо, потом письменность, потом гигиена, а оперативно-следственная работа… Чуть больше века от примитива до системы. Что очевидно мне, для этих людей как чудо, но пропади пропадом чудеса, когда у меня под носом с честнейшим выражением лица кормят детей гнилыми обрезками.
        - Я спрошу у сестер, сможет ли мать-настоятельница принять вас. Придется вам обождать.
        Дверь за моей спиной закрылась. Я прислушалась: крики, споры, выяснение отношений? Нет, ничего, тишина.
        Полно, парень, ты не заметил то, что сразу бросилось мне в глаза. Не то чтобы я намеревалась стравливать несчастных, но они и без чьего-то участия прекрасно и бессмысленно враждовали.
        И если кто-то из насельниц и вправду монстр из тьмы, то это самая, самая незаметная. Тихая, покорная. Та, кто, согласно исследованиям Игнатия, никогда не сможет напасть на другую женщину.
        Глава девятая
        - Хорошо бы подлатать крышу. И заделать щели в окнах. Зимой тут становится холодно, сестра. Но я ни в коем случае не настаиваю.
        Сестра Анна вызывала у меня симпатию. Скажем так - пока, до вновь открывшихся обстоятельств, я позволила себе считать, что она мне симпатична. Та самая пожилая уставшая монахиня, с которой я успела коротко пообщаться, когда заглянула в приют в свой первый день.
        Я осматривала темную, скупую - не могла я подыскать слова лучше - комнату, заставленную старыми кроватями с тонкими, местами протертыми и заштопанными триста раз покрывалами. Сбитые в комки подушки, застиранное истончившееся белье, и отчего-то я без всякой брезгливости проверила, есть ли в постелях вши или клопы. Не было. В хозяйстве сестры Анны все было безупречно, и когда я пришла, она лично вместе со старшими девочками драила в спальне пол.
        Пока я беседовала с охотником, а потом ходила к сестре Аннунциате узнавать, сможет ли мать-настоятельница пообщаться с охотником - ответ: нет, ей неможется, и брат Грегор волен отправиться из святых стен восвояси, да хранит его Милосердная по бесконечной своей доброте, - пока объясняла это охотнику, завтрак в детском приюте кончился. Тесная спаленка, настолько тесная, что даже худенькая я с трудом протискивалась между кроватями, подвергалась уборке, а в соседней комнате - игровой, немногим более светлой, чем спальня, проходили занятия. Тарелки и сам котел из игровой уже унесли, и я не могла проверить, что на этот раз положили детям насельницы. Сестра Анна призналась - завтрак сегодня был на удивление хорош.
        Ну, пусть так…
        Я заглянула в приоткрытую дверь игровой. Дети не должны себя так вести - тихо, будто пришибленно. Их было около тридцати, и все сидели, сбившись в углу, от мала до велика: младшим около трех лет, старшим - примерно двенадцать-четырнадцать. Более старшие девочки, скорее всего, переходили в общие спальни женщин, а мальчики покидали монастырь. Одна из подросших девочек читала по слогам «Слово» - негромко, запинаясь, но слушали ее очень, очень внимательно.
        - Неужели они никогда не выходят из этих комнат? - ужаснулась я, повернувшись к сестре Анне.
        Бледные, худые, в обносках дети. В их глазах безысходность отпечаталась намертво, казалось, с рождения. В своем возрасте они представляли прекрасно, что их ждет, и не видели ничего, кроме монастырских стен, не ели ничего вкуснее вареных опарышей и вряд ли хоть когда чувствовали тепло и чью-то искреннюю любовь. Единственное, что меня удерживало от разноса и воплей, это виноватый, опущенный в пол взгляд сестры Анны, и я не могла понять, есть ли в чем ее обвинять.
        - Лучезарная хранит невинные сердца по милости своей, - пробормотала сестра Анна. Мой визит вызвал у нее массу вопросов, но она не смела озвучить их. Я пришла, провела ревизию и осмотр, хмурилась, кусала губы и не говорила ничего. То, что я видела, было лучше, чем я ожидала, но хуже, чем могло бы быть.
        И самым страшным были не теснота и не то, что дети не видели толком дневного света. Меня пугало, что этот приют у каждого из них может остаться лучшим воспоминанием.
        - Пойдем со мной, - пригласила я сестру Анну и указала рукой по направлению к саду. Дети за дверью сидели молча, никто не заплакал, не закричал. Мне было жутко, и я не знала, с чего мне начать.
        Небольшая, на пару мест, скамеечка приютилась под великолепным деревом, похожим на наши бугенвиллии. Монастырь являл собой дикий контраст умиротворения и отчаяния, красок и серости, тепла и холода. Я села, откинув яркую ветку, жестом велела сесть сестре Анне. Вышло не самое приятное начало разговора: молчу, всем видом даю понять, что мое величество недовольно, и поступи кто подобным образом со мной, я бы этого не простила.
        - Я спросила - какие нужды у вас, сестра, - сказала я. - Что же, я выделю средства на ремонт помещения. Они хорошее, если все починить; вставить стекла - и будет много света. Нужно перестелить полы, придумать что-то со стенами. - Побелка, возможно, подумала я, но принято ли здесь белить стены, как в храме и галерее, я пока не поняла. Может, так делали только в святых местах. - И, конечно, стоит обе комнаты отдать под спальни. Сейчас невозможная теснота. Я прикажу починить кровати, выделю вам новое хорошее белье, одеяла, подушки. Я уже распорядилась кормить детей лучше, но полагаю, что я полностью изменю им рацион. Для святой обители закупается достаточно еды, чтобы мы могли поделиться ей с вашими подопечными. Я отдам вам несколько комнат под игровые. Но что еще? Вам нужно что-то еще?
        Сестра Анна подняла голову и заглянула мне в глаза. Все мои слова она принимала за шутку и потому молчала. Не заставляй давать пустых обещаний и не разочаровывайся потом. Не верь, не бойся, не проси. Принцип отличный и даже правильный, только вот не тогда, когда речь идет о детском приюте.
        - Детям нужно играть. Им нужно развиваться согласно возрасту. Кто-то уже обучен грамоте - это прекрасно. Вы можете сами учить их?
        - Д-да…
        Словно я была каким-то всемогущим существом, явившимся к простому смертному и предложившим ему любые блага без всякой за то платы. Губы сестры Анны дрожали - ей казалось, что я пока не называю цену, но будет она велика.
        - Я мало понимаю в воспитании детей. Но вы, сестра?..
        - До того, как дать обет, я была гувернанткой, вы же знаете, сестра.
        Понятия не имею, но хорошо, что ты так это восприняла… Было бы хуже, если бы ты удивилась моему вопросу.
        - Место для прогулок и игр на свежем воздухе, книги, игрушки. В монастырь приходит не так много людей, - потому что будь иначе, сегодня здесь была бы толпа, я ведь знала, какие бывают монастыри, - но мы можем настаивать на пожертвованиях.
        Я непременно вытрясу средства из каждого, кто заглядывает сюда. Никогда мне делать этого не приходилось - разве что я прибегала к помощи суда, но сейчас я сама судья и, пожалуй, с властью несколько большей.
        - И вот еще что, сестра…
        Я замолчала и нахмурилась. Сестра Аннунциата, не видя нас, не спеша шла по саду, осматривая статуи и растения, потом остановилась, сунула руку под хабит, оглянулась воровато, вытащила небольшой бутылек и приобщилась к прекрасному. Лицо ее было довольным и чуть раскрасневшимся.
        Я поморщилась и уже собралась было окликнуть ее и пропесочить - оставлять женщин в столовой без пригляда не самая хорошая мысль, но сестра Аннунциата еще раз пригубила - что уж она там пила, - и, насладившись, отправилась исполнять назначенное ей послушание.
        Мне нужно задать ей много вопросов, подумала я. Но пока мне не до нее.
        - Кто из детей живет здесь вместе с матерями, сестрами?.. - повернулась я к сестре Анне.
        - Тереза, Микаэла и Пачито - сестры и брат Консуэло Гривье, - сразу ответила сестра Анна. - Тереза через пару месяцев отправится к насельницам, ей исполнится пятнадцать. Леон, сын Жюстины, и Сибилла, малышка Розы. Пожалуй, все. Остальных кого нашли на пороге разных церквей, кого привела сюда стража. Бродяжки.
        - И как часто женщины навещают детей?
        - Консуэло заходит часто, - сестра Анна почему-то напряглась. - Это она принесла Святую Книгу и девочек обучила читать. А остальные… не припомню. Леон родился уже здесь, и мать его приходила пару раз ненадолго.
        Есть разные способы распознать ложь. Их считают почти научными. На самом деле - положись на подобные знания, и рано или поздно тебя проведут. Это с ребенком проходят фокусы вроде «уши синеют, когда говоришь неправду», взрослый поет так убедительно, что диву даешься. Даже в суде. Может быть, потому, что дети не так верят в собственные придумки, как те, кто уже кое-что повидал?
        Сестра Анна мне не лгала, нет, но что-то скрывала. Ей словно хотелось закрыть эту тему, не слишком приятную для нее, но прямо сказать мне она боялась.
        - Кому нужны эти дети, верно, сестра? - понимающе покивала я. - Разве что Милосердной. Что ждет их, когда они покинут эти стены? Девочки встанут к котлам в прачечной. Как думаете, они это знают?
        Вопрос мой, конечно же, остался без ответа.
        - Я попрошу вас подумать хорошенько и написать мне все, что вам необходимо, сестра. Не тороплю вас, обдумайте все. И обязательно напишите, сколько вам нужно еды, чтобы я могла выделить вам продукты из монастырских запасов.
        Кого-то ловила стража, как Консуэло и ее сестер и брата. Кого-то приносили и приводили и оставляли у порога - ничего нового нет ни в одном из миров. Кого-то, наверное, отправляли в приют родители: лишний рот, нагулянное дите, новая семья, осиротевший племянник или внук… Об этом сестра Анна не обмолвилась, но я знала, что так и было. У меня лежали два договора.
        - Матери-настоятельнице может это прийтись не по нраву, - почти неслышно сказала сестра Анна.
        - Она знала, кого оставляет за себя, пока больна, - пожала я плечами, придав голосу ироничное равнодушие. Очень странно: или сама Шанталь здесь не так давно, или я играю с огнем рядом с газовым баллоном с открытым вентилем.
        - Вы грамотны, сестра, вы учены, - заметила сестра Анна, а я, чуть отвернувшись, озадаченно ухмыльнулась. Между этими понятиями даже есть разница, и существенная. - Все эти годы вы вели все финансы монастыря.
        Ах вот оно что… Тогда ясно, откуда у меня в кабинете столько бумаг.
        - Вы затворница, книжная мышь. Я первое время видела вас лишь на вечерней молитве. Знаю, что вы овдовели рано и предпочли монастырское уединение мирской суете. Похвальный и правильный поступок для той, кто видит Истинный Свет, ибо это дар Лучезарной и неспроста дан. Но я не ожидала, что вы сейчас захотите что-то… менять, - прибавила она несколько вымученно. - Особенно… здесь, у нас, в чадолюбивом крове.
        - Кто-то из женщин умеет шить?
        Что ценилось во все времена? Золото, драгоценные камни, лошади, домашний скот, умение работать руками.
        - Я найду того, кто умеет, не найду, так приглашу со стороны портниху и белошвейку. Молиться - благое дело, но оно не прокормит ваших воспитанников, когда им придется уйти из монастыря. Обучим их ремеслу, и они всегда будут сыты. Что мальчики, что девочки.
        Дай человеку рыбу, и он будет сыт целый день. Дай человеку удочку - и он будет сыт всегда.
        - Вы хотите обучить их швейному мастерству?..
        Дай человеку леща, и он сам пойдет и найдет себе удочку… А я еще опасалась, что со своим рационализаторским предложением могла опоздать. Нет, и в голову никому не пришло выучить сирот хорошей, хоть и тяжелой профессии. Шмотки во все времена стоили настолько дорого, что даже в восьмидесятые годы прошлого века из квартир бесконечно крали шубы, платья, костюмы, блузки… Одежда была показателем статуса и успеха. Куда все делось за какие-то двадцать лет? С какой скоростью начал меняться мир, что вековые установки и ценности смело как цунами и приверженность им вызывала недобрый смех?
        - Не такая уж мудреная та наука, сестра, - отмахнулась я. - Всегда будут иметь честно заработанный грош и не придется им воровать и ночевать на городских улицах. На время, пока будут ремонтировать комнаты, есть куда переселить детей?
        Сестра Анна мне не ответила. Я обернулась к ней и увидела, что она беззвучно плачет. Слезы текли по ее лицу, а на губах играла улыбка, легкая и такая спокойная, словно бы я облегчила ей чем-то душу. Заметив, что я смотрю на нее, сдвинув брови, сестра Анна поднялась и быстро ушла, почти убежала, обратно в детский приют.
        Все ли так просто, как мне представляется? Как мне показывают? Может, нет. Слезы сестры Анны могли быть вызваны как благодарностью, так и страхом. Если сестра Шанталь была до болезни матери-настоятельницы кем-то вроде бухгалтера, то, возможно, она знала о многих то, что они не хотели бы…
        Это могло быть причиной того, что меня заперли в погребе? Да, пожалуй. Это повод - устранить ту, кто может причинить неприятности, и тогда это касается уже не только насельниц, но и монахинь. Вот она, вылезла из своей норы и всюду активно сует свой нос, и попробуй ей возрази с ее-то властью. Но как узнать, кто опустил крышку погреба? Так, чтобы не вызвать еще больших, совсем не нужных мне подозрений?
        Мне необходимо вернуться к себе и просмотреть еще раз все документы. Те, например, которые я проглядела лишь мельком. Там много записей рукой сестры Шанталь - я не знала свой новый почерк, но понимала, где и что писала она. Узнавала? Сложно находить название тем явлениям, которые были мне в прошлой жизни неизвестными, которых не было в моей прошлой жизни. Попаданка. Надо же. Само слово какое-то… смешное и сказочное. Но сказки и в моем мире не всегда были радостны и смешны.
        И вроде бы этот мир прекрасен и дружелюбен. На первый взгляд, если не всматриваться. Мне здесь тепло, уютно и безопасно. И это снова - на первый взгляд. Но если пытаться открыть все двери, которые попадаются на пути, легко запутаться в переходах, так может, не стоит так гнать коней? Узнать сначала хотя бы то, что вызывает особенные вопросы. Светящиеся камни, светящаяся вода. Как я сказала - близость сияющей воды?
        И полусном-полуявью возникла картинка: храм, монахини и монахи в праздничных ярко-синих одеждах, высокий старик в тиаре и прозрачном покрывале до плеч. Передо мной открывается резная двустворчатая дверь, я захожу в нее, пара шагов - и меня окутывает мрак, но ненадолго. Секунда, другая, и я различаю слабые искры на стенах, они становятся ярче и четче, и вот уже стены сияют и мне видно практически все. Я иду вперед по светлому коридору, дохожу до провала арки, делаю снова решительный шаг, и по невидимому пока гроту разносится эхо взволнованного дыхания. Мелкие камешки сыпятся из-под ног, шаги мои слышатся громче и громче, и вновь отовсюду исходит сияние - нет, не отовсюду, из единственной галереи на противоположной стороне. Я иду на свет, мне не страшно, все, что я ощущаю - спокойствие и восторг. Радость. И желание пройти этот путь до конца.
        «Миракулум», - одними губами произнесла я. Дар видеть Истинный Свет Милосердной. Кому-то было дано больше - дар превращать Свет в волшебство. В огонь, который показывал мне охотник. Маги-мужчины рождаются чаще, но женщины намного могущественнее. Я только вижу Свет, но и это великая честь.
        Если это были чувства Шанталь, она ни на секунду не сомневалась, что выдержит испытание, и ждала его? Стать монахиней не так просто? Но видения-осознания кончились. Впрочем, они немного пугали: слишком реалистичный получался сон наяву, так что я была даже рада, что тело Шанталь выдает мне подобные сведения небольшими дозами. Пожалуй, узнай я все сразу, и психика моя могла бы не выдержать.
        В одном я могла быть уверена: ни в воде, текущей в погребе, ни в камнях не было ничего опасного для здоровья. Просто камни, напитанные водой. И свечи - конечно, для женщин, которые не видят Истинный Свет. Я постаралась припомнить, было ли в моей комнате такое освещение, но то ли Шанталь привыкла к нему и я поэтому не обратила внимания, то ли для меня и так вчера было много впечатлений.
        Увы, но такую воду нельзя было просто так использовать или употреблять при приготовлении пищи… Или можно? Я поднялась. Сестра Аннунциата, пока она еще стоит на ногах, потому что неизвестно, что с ней будет к вечеру, сестра Аннунциата может ответить мне на кое-какие вопросы и так, чтобы не спрашивать потом у себя, с чего это сестре Шанталь понадобилось уточнять для всех очевидное…
        Сестра Аннунциата - отличный осведомитель. Узнать бы, что она прихлебывает втихаря, и вытащить из нее всю информацию, но как устроить застолье в монастыре, где царят смирение и воздержание?..
        Глава десятая
        Человек предполагает, а обстоятельства требуют от него гибкости. Я должна была закопаться в бумаги, но пришлось вернуться в столовую, где женщины уже заканчивали уборку. Сестра Аннунциата оказалась великолепным организатором, и где-то у нее имелся тот встроенный аппарат принуждения, которым следовало обзавестись и мне. С учетом новой, непривычной мне обстановки и нового, непривычного мне положения. Несмотря ни на что, я ощущала скованность в общении с женщинами, я была порождением иных времен и иных традиций. Зная и представляя себе по монографиям и научным статьям, прочитанным еще во время учебы, что для монахинь и насельниц было по-настоящему ценным, я с огромным трудом сопоставляла эти ценности и с собственным жизненным опытом, и с необходимыми мерами.
        Потому что все должно было быть совершенно не так, но не здесь, не сейчас и не в это время.
        Стоило признать: прогресс ограничен. Смешно предполагать, что я изменю их образ жизни и мышление по мановению волшебной палочки. Разве в моем мире не существовал конфликт поколений? Ковры как отличное вложение средств, когда замуж, тебе уже двадцать пять, часики тикают, фриланс не работа… Люди наблюдали результаты и упрямо продолжали настаивать на своем. «Социальная слепота», тут же изобрела я термин, который все равно никто уже никогда не употребит.
        «Мы здесь все вымыли, а могли бы простоять на коленях в молитве или сгорбившись над тазами». Я обводила женщин взглядом, натыкаясь на встречные враждебность и недоверие, и только качала головой укоризненно: труд усмиряет плоть и гонит дурные мысли.
        - Кто из вас знает грамоту? - спросила я и отыскала где-то позади остальных растрепанную Консуэло. Вот кто не унывал и не отлынивал от работы. - Поднимите руку, кто может хотя бы написать свое имя или прочитать его? О Милосердная, достаточно одной руки! Поднимите правую руку!..
        Кто-то дернулся, но и только, стоял, опустив голову, чтобы я не заметила. Но я заметила - и размышляла: эти десять-двенадцать женщин, скрывшие от меня свое знание грамоты, решили, что не смогут ничего написать или прочитать, или подумали, что в моем вопросе подвох, что уборка столовой была лишь началом и дальше я придумаю каверзу поподлее?
        Шесть женщин признались, хотя, может быть, пожалели об этом.
        - Опустите руки. Назначаю вам послушание, - объявила я. - После обеда и до ужина каждая из вас по очереди будет заниматься с детьми и обучать их грамоте.
        - А стирка как же, святая сестра?
        Женщина, спросившая это, была старше прочих. Нос свернут, лицо пересекал заметный шрам и волосы с правой стороны выдраны клоком давным-давно - лысина так и осталась белым безобразным пятном. Взгляд у женщины был тяжелый, даже мне стало не по себе.
        - Как тебя зовут?
        - Жюстина, святая сестра.
        - Леон твой сын?
        Выходит, ей около сорока. Я вспомнила фотографии, которыми изобиловал интернет: как выглядели женщины в сорок лет в разные десятилетия двадцатого века. Как жили, так и выглядели, стоило сравнить обычных людей с первыми леди или голливудскими звездами. В этом веке никто не изобрел фотоаппарат, а писать портреты нищенок любителей всегда было мало. Но откровенно - художники всех времен перещеголяли инстаграмные фильтры и мастеров ретуши вместе взятых.
        Жюстина неприятно обнажила ряд желтых кривых верхних зубов, будто оскалилась.
        - А то не знаете, сестра.
        Я, медитируя на спокойствие - нельзя было терять самообладание - неторопливо пошла к ней. Женщины расступались, пропуская меня как прокаженную или королеву, стояла тишина, нарушал ее лишь плеск воды, которую щедро налили на пол во время уборки. Я ступала в лужи, и мюли мои промокли.
        Матерям бывают не нужны дети. Как бы жестоко ни прозвучало, но признание в этом Жюстины, невысказанное, но не скрытое, было честнее, чем истерический ор на трехлетних малышей и угрозы сдать их в детдом или отдать «вон тому дяде». Матерей, родивших под давлением общества и не смирившихся с этим, я всю жизнь осуждала. Жюстину я осуждать не имела права - как минимум у нее могло в самом деле не быть никакого выбора. Медицина здесь такова, что вариантов не оставляет.
        - Расскажешь, как ты попала сюда?
        Я сомневалась, что в приюте живут какие-то тайны. В таких местах нельзя ничего утаить, но - и я остановила себя, чтобы еще раз не взглянуть на Консуэло. Иногда встречаются исключения, подтверждающие общее правило. Иногда.
        - А куда мне было идти, сестра? - пожала Жюстина плечами. - Милосердная ни одного ребенка мне не оставила, а как муж мой спьяну свалился в канаву, я и пошла по домам. Там мыла, тут стряпала. Доля наша бабская, - вздохнула она, не вдаваясь в подробности. - А когда уже была вон совсем на сносях, хозяин меня и выгнал. Работать уже не могла, только лежать. А здесь что, одного младенца забрала Милосердная в Пристанище, а второй выжил.
        - И ты осталась?
        - А зачем уходить? Работать-то везде надо, а здесь хотя бы не… - Жюстина смутилась. Разумеется, стоя перед монахиней, следует выбирать слова. - Ну, святая сестра, здесь мне опять в тяжести быть не грозит.
        И это верно, мне нечего возразить и бросить в нее камень у меня не поднимется рука. Пережила она и без того немало, и кто знает, сам ли суженый ее отправился на тот свет? Забить жену до смерти в ином законодательстве не считалось за преступление, чего нельзя было сказать об убийстве мужей, но я стояла за равенство полов в уголовной ответственности, а здесь - так и вовсе кто оказался более везучим.
        Женщина тут не больше, чем бесправное забитое существо, а дети - побочный эффект власти над женщинами.
        Я повернулась к остальным насельницам.
        - Те шестеро, кто грамотен. Вы можете взять себе послушание - работу в чадолюбивом крове. Детей много, им нужен уход. Сестра Анна одна не справляется.
        - Там девки есть, - недовольно крикнул кто-то. - Не было нам печали ходить за чужими детьми.
        Я не рассмотрела, кто крикнул - хриплый, будто прокуренный голос. По лицам было понятно, что это общая мысль, и если бы насельницы осмелились, они бы кивнули согласно. Но, возможно, озвучена была очень крамольная мысль.
        - Это послушание! - мой тон не обещал ничего хорошего. - И я единственный раз даю вам право выбрать: гнить в прачечной или ухаживать за детьми! И старшие девочки - такие же дети!
        Не то я говорила, конечно, поэтому прикусила язык. Нельзя лишать старших девочек остатков детства - полно, у кого из этих женщин детство было, кто поймет, о чем я твержу?
        - Кто согласен на послушание в чадолюбивом крове?
        Я могла легко принудить их, но не хотела. Вымещать зло на чьем-то грязном белье они могут сколько угодно, но под горячую руку им не должны подвернуться дети.
        - Я хотела бы, сестра. Но я не обучена грамоте.
        Худенькая светловолосая девушка выступила вперед, и я сразу обратила внимание, какие у нее обезображенные руки. Обожженные кипятком и щелоком, в шрамах, и суставы распухли.
        - Это не страшно, - улыбнулась я. - Хорошо. Кто еще? Подойдите ко мне, кто хочет изменить послушание.
        Странные, очень странные люди. Или они считали, что уход за детьми потребует больше сил, или тому были иные причины, но ко мне вышло всего четверо - Консуэло, блондиночка с искалеченными руками и еще две женщины, как мне показалось, уже за тридцать, но я запросто могла обмануться. Роза осталась стоять, и это меня не особенно удивило - сестра Анна не обмолвилась, что та навещала дочь хоть раз. Так же и Жюстина была только рада, что я изменила свое первоначальное намерение и отстала от нее. Дернулась и Лоринетта, но осталась на месте.
        - Кто из вас умеет шить?
        - Я умею, - сразу ответила блондиночка и вскинула голову. Жест у нее вышел изысканный, как у светской дамы. Она тоже из тех, кого продали в это рабство? В моих бумагах был и второй договор. Уильям С. Блок, жена и две дочери. - Моя мать была белошвейка. - Нет, не она. Кто? - И Айрин умеет, - она указала на одну из старших товарок. Только мы чиним порванное белье, кто будет этим заниматься?
        - Отправляйтесь к сестре Анне, - махнула я рукой, - все четверо. Она скажет вам, что делать. Консуэло, - вот кто был наиболее лоялен, - будешь за старшую, и следи, чтобы детям готовили еду не из объедков.
        - Так я приказала все в погребе разобрать, - подала голос сестра Аннунциата. - Уж не знаю, сестра, зачем вам такое, но у меня не забалуешь. Увижу, кто ленивится, тот будет сам гнилье грызть.
        Тон у нее был добрый-добрый. Доза алкоголя на нее действовала как успокоительное, но в чем я не сомневалась, так это в том, что это не пустая угроза.
        - Закончите здесь все, сестра, после явитесь ко мне, - приказала я, и сестра Аннунциата величаво склонилась. - Я буду у себя в кабинете. А вы, - кивнула я женщинам, согласившимся на работу с детьми, - идите сейчас же к сестре Анне. Я приду вечером.
        То, что все это время у меня не было маковой росинки во рту, я поняла, только когда в своем кабинете увидела на столе прикрытые чистой льняной салфеткой кувшин и резной деревянный поднос. Я подошла, сдернула салфетку. Кормили монахинь намного лучше, хотя по виду и жирное мясо, и крупа были точно такими же. Я понюхала содержимое кувшина - молоко, потом поискала, куда поставили стакан с водой. Не совсем это было стаканом в привычном понимании, скорее глиняная крохотная крынка, но вода слабо светилась. Я тут же вспомнила про камни - да, вон они, несколько штук в стене, но сейчас не дают явного света, что будет вечером, когда начнет смеркаться? Я посмотрела в окно: охотник бродил по святому саду, периодически наклонялся и что-то делал. Наверное, приводил в порядок загадочные глифы.
        Я в самом деле очень проголодалась, но и дела не ждали. Молоко и хлеб - потому что мясо на мой вкус показалось отвратительным, жестким и несоленым: куски жира, кое-где отмеченные переваренными волокнами. Но молоко и хлеб искупали все, пусть я понимала, что пища эта не сытная и не питательная. Я вытащила из ящика все бумаги, которые у меня были, и принялась изучать их уже внимательнее.
        Меня интересовало снабжение монастыря. Сколько тут монахинь? Намного больше, чем я успела увидеть, но мне попался расчет, и я сразу узнала «собственную» руку. Четырнадцать монахинь, и еды больше, намного больше, чем требовалось для них, так что я на обороте какого-то ненужного уже договора быстро пересчитала весь рацион. Мясо детям нужнее - из него можно варить сытный бульон, и тогда наплевать, что оно противно-жирное, так хватит не только на кров, но и на монахинь, и на вкус суп должен быть приятнее. Аскетизм аскетизмом, но пища дарована нам свыше, и вкушая ее, мы должны благодарить Лучезарную, всплыла в памяти не то притча, не то проповедь. Стало быть, нет никакого греха в том, чтобы вкушать дар с наслаждением.
        Здесь нет соли, а если есть, то баснословно дорогая, подумала я и записала: «пожертвования». Жертвуют во все времена и все, от нищего до олигарха, как правило, неохотно, редкие исключения - случаи, опять же достойные вывода за рамки статистики. Но принуждение - инструмент, который тоже всегда работает. Не со всеми, но с большинством, и если найти верный подход - дадут, причем так, чтобы демонстративно показать остальным, как много они внесли лепты. Своеобразное бахвальство, но мне это и нужно. Дух соревновательности, не все хвастаться шмотками, а смартфонов тут нет.
        Сложнее с тем, чтобы на кухне следовали моей рецептуре. Но стоит ли отдавать монашескую еду готовить насельницам? Подумав, я решила, что нет. Монахиням готовят отдельно и так и должно быть дальше. Детей много, придется залезать в оба погреба, но это до тех пор, пока я не вытрясу деньги из местных жителей.
        Белье, одежда - вот что самое дорогое, - одеяла, мебель, игрушки, книги. Здесь вряд ли есть что-то кроме религиозных книг, но это и замечательно. Ремонт. Я отложила перо и задумалась. Ведь ремонт будут делать приглашенные мной крестьяне, и не выйдет ли хуже с учетом того, что мне рассказал охотник?
        Или, наоборот, выйдет лучше, все решится само собой? Не отправила ли я оборотницу туда, где она сможет внаглую разгуляться?
        Я взяла чистую бумагу - ее приходилось беречь, использовать очень разумно - и написала для матери-настоятельницы все, что я хотела сделать с чадолюбивым кровом. Только касаемо материальных затрат, и хотя я уже понимала, что ничем фактически не ограничена, так же догадывалась, точнее, вспоминала, что я обязана поставить мать-настоятельницу в известность, и на что необходимо испросить разрешение, так это на место для прогулок на свежем воздухе.
        На секунду я задержала перо над бумагой - стоит сперва собрать пожертвования, и лишь тогда?.. Нет, покачала я головой, ремонт потребует не только денег, но и времени. Рисковать здоровьем детей я не собиралась. Заодно я спросила, куда можно переселить детей на время ремонта, но, подумав, аккуратно оторвала этот край листа. Где-то что-то внутри меня возражало против посвящения матери-настоятельницы в такие подробности, и я, не находя объяснения рационального, предпочла прислушаться к голосу в голове. Решу этот вопрос сама, без участия кого бы то ни было.
        Дожила, подумала я с кривоватой улыбкой, до момента, когда признаю право голоса за голосом в голове. Но если это мой единственный выход?..
        Глава одиннадцатая
        На вечернюю молитву я шла с некоторой опаской, но оказалось - или показалось? - что меня все были рады видеть. Кроме меня, двенадцать монахинь, включая сестру Анну и сестру Аннунциату, и я среди них была самой юной, и старичок-священник с отцом диаконом, тоже весьма почтенных лет.
        Мы, монахини, стояли впереди, и две сестры подпевали распевным молитвам, насельницы и старшие дети - позади. Я бы сказала, что в отличие от знакомых мне церковных служб, не то чтобы я на них часто бывала, здесь молитва была радостной. Вслушиваясь в слова и повторяя их по памяти сестры Шанталь, я поняла, что это была не столько просьба, сколько общение с Милосердной. Разумеется, она не отвечала, но это было и не нужно.
        - Даруй мне свет, на который я пойду, и на пути своем соберу дары твои, и на потребу блага людского отдам их, и явлюсь пред очи твои в Доме твоем святом, и восславлю милость твою великую…
        Сестра Шанталь сейчас властвовала надо мной, потому что если бы это было не так, я призвала бы весь свой цинизм и сказала - все, что я слышу, это правила поведения, мотивирование даже, возможно. Следовало просто не нарушать тех канонов, которые были предписаны, не чинить зла, относиться к людям так, как хотел бы, чтобы отнеслись к тебе. Об этом, наверное, говорили все религии - но часто у паствы в одно ухо влетало, из другого вылетало, не задерживаясь и не оставляя след.
        Священнику, отцу Андрису, доложили о сварах насельниц, и я не сомневалась, кто это был. Сестра Аннунциата, и я могла лишь быть ей благодарна, потому что по окончании молитвы отец Андрис велел всем сесть - в церкви у стен стояли небольшие пуфики, - и прочитал короткую, но поучительную притчу о женщине, которая враждовала с соседкой своей. И началось все вроде бы обыкновенно, а затем в конфликт оказалось втянуто все село, и когда занялся пожар, которому не разобрать было, чьи дома пожирать огнем, а чьи миловать, сперва одна враждующая сторона стояла столбом, потом другая, и никто не хотел спасать дома недругов, так и сгорело все к чертям. Про чертей отец Андрис, конечно же, ничего не сказал.
        Настроение у меня испортилось в тот момент, когда я повернулась и увидела Жюстину. Притча резко перестала мне нравиться: да, с одной стороны, это правильно, начинать свары по пустякам - бессмысленно для всех сразу, но…
        Но.
        Сопротивлялась ли Жюстина, когда муж калечил ее? Или покорно сносила удары, кусая до крови губы, наслушавшись таких вот умиротворяющих притч?
        На ужин я шла, уже совершенно потеряв благонравие. На память пришли виденные статьи - почему уводят детей, почему женщина не противится насилию. Может, религия в нашем мире не была тому первопричиной, может, изначально в священные книги закладывали иной смысл - да не может, вспомнила я уже интервью со священником, которое слышала однажды по радио в машине, а так и есть, - но люди, люди как всегда извратили все и переиначили, как им удобно. «Жена да убоится мужа своего» - не про то, что она должна стелиться перед ним бесправно и безответно. «Почитай отца и мать» - не про то, что ребенка можно и нужно лупить за провинности и не принимать в расчет пусть совсем еще маленькую, но уже личность… Да, в этих фразах были неравенство и шовинизм, но не было никакого насилия.
        А потом - потом «всегда слушайся взрослых», «не кричи», «ты ведешь себя плохо», и ребенок пропадает бесследно за сорок секунд. «Вышла замуж - терпи», и кончается это мучениями и отрубленными руками. В моем мире с этим уже было проще, здесь я оглядывалась по сторонам и видела сущий ад. Жюстине даже не к кому было бежать за помощью. Ни соседей, которые вызовут полицейских, ни полиции, ни суда. Только те, кто повторят все то же: «Вышла замуж - терпи».
        - Возблагодарим Милосердную за пищу нашу, - предложила сестра Аннунциата, и мы все согласились. Возблагодарим. Ужин был легкий, но питательный, хотя и несоленый: отличное овощное рагу, хлеб и чуть подкисшее молоко, похожее на нашу простоквашу.
        Трапезная монахинь настраивала на умеренность и воздержание, и еще она была очень чистой. Да, здесь стоило вымыть окна, чтобы прекрасные витражи заиграли всеми красками, и очистить покрытый масляным слоем стол, но на фоне ужасов приюта - конечно, терпит.
        Сестры переговаривались. Я прислушивалась, от меня участия в дискуссии никто не ждал, наверное, все привыкли к затворничеству Шанталь. Речь шла пока только о глифах, о фантазме и о том, что не приведи Милосердная, долетят гарпии, а они долетят, сестра Юджиния, вот попомните мое слово, если брат Грегор не спалит их проклятое гнездо. А вы, сестра Эмилия, запирайте окна, а то я опять вчера глянула, а задвижка-то болтается! Влетит такая пакость богопротивная - да помилует нас Лучезарная! - а то и не одна.
        Выходит, окна запирались от гарпий. Я припомнила, что говорил охотник: они оставляют от жертв одни клочья, и пусть подниматься им к нам высоковато, но это не значит, что невозможно, нет…
        - Сестра Юджиния, - негромко сказала я, - назначаю вам послушание - проверять окна и двери. В монастыре и в приюте, и в чадолюбивом крове.
        - Воля ваша, сестра, - не слишком довольно отозвалась сестра Юджиния, - но за кровом сестра Анна смотрит.
        - Проверка лишней не будет, - пояснила я. - И это не недоверие.
        Не от недоверия каждый раз перед взлетом бортпроводники проверяют друг за другом, закрыты ли двери в салоне.
        Что я уже могла оценить: у монахинь была дисциплина, почти как в армии. Сказала мать-настоятельница или та, кто ее заменяет, назначила послушание - никаких вопросов. Даже уточнений они от меня не потребовали, вернулись к своей беседе про глифы и фантазм. Может, хоть каким, но это в их жизни было событием.
        После ужина я, как и обещала, отправилась в чадолюбивый кров. Он смущал меня тишиной, которая никогда не должна быть там, где растут дети. Снова им читали - на этот раз Консуэло, - а остальные женщины перебирали нехитрые пожитки, откладывая в сторону то, что уже давно просилось в печь. Подошли к заданию они добросовестно, печь можно было топить целый вечер, но чинить такие обноски - тратить нитки и время.
        Сестра Анна пришла тоже, и я попросила ее пройти со мной по всем помещениям, которые рядом. Моя идея была - «что подойдет лучше», на самом деле я не представляла, что где увижу, и память сестры Шанталь ничего не подсказывала. Совсем. Но две комнаты рядом с приютом пустовали, что заставило меня замереть на пороге.
        - Какие они хорошие, сестра, - проговорила я. - Почему не размещают детей в них?
        Комнаты были больше, просторнее и светлее, чем те, в которых дети ютились сейчас.
        - Гостевые, сестра, - сестра Анна захлопала глазами. Ну, пожала я плечами, сестре Шанталь простительно об этом не знать. - Приедет кто, сестра, где их размещать?
        - Они пустуют! Совершенно, - я махнула рукой. В комнатах не было мебели, это значило - никто не пользуется ими вот уже сколько лет. - Завтра же начните переводить сюда детей, и лучше будет, если в одной спальне будут и старшие дети, и младшие, поровну, если что вдруг случится, старшие всегда сообразят позвать на помощь. Или если кому-то из малышей приснится страшный сон. Начните перестановку с тех кроватей, которые не требуют немедленного ремонта, а белье я вам пришлю. И расстояния между кроватями оставьте побольше, а на окна повесьте какую-нибудь темную ткань. Если в спальне будет темно, дети будут спать лучше. Скажете мне, чего и сколько вам не хватает.
        Сестра Анна кивала.
        - Когда закончите, начнем ремонтировать комнаты, в которых дети живут сейчас. Там будет игровая для самых маленьких и класс для занятий для тех, кто постарше. Возьмите в прачечной старые чистые тряпки и принадлежности для шитья, Айрин подскажет, что нужно. Утром - занятия грамоте, днем - обучение шитью. Началу женщины их обучат, а потом я приглашу мастериц.
        Было бы отлично еще трусы научить их шить, подумала я с иронией. В отличие от нашего средневековья, подштанники из ткани здесь имелись, но очень уж неудобные, не учитывающие анатомию, подвязанные широкой лентой. Но я могла только подать идею белошвейкам - при слове «выкройка» ко мне являлось что-то смутное из школьных уроков труда, но когда это было?
        - Что мы можем купить для обучения детей грамоте?
        Я осматривала комнаты, взяв из коридора свечу. Вечерело, за окном наползала на монастырь синева и облака стали низкие-низкие. Может, ночью прольется дождь.
        - Это странно, - заметила сестра Анна, - учить грамоте девочек из таких сословий. Не все, как Консуэло, тут дочери стряпчих, большинство-то и «Слово» первый раз здесь увидело… Да и… - она смущенно топталась на пороге. - Не будут они такие книги читать. Вон, рисунки богомерзкие разглядывать, это да, когда я гувернанткой была, глаз да глаз за прислугой, чтобы подобное детям не попалось.
        - Над «Словом» надо думать, так? - хмыкнула я. - А над рисунками нет… Научите их думать, сестра? Вот хотя бы на примере сегодняшней притчи. Ее многие слышали. Хорошо, конфликты надо решать мирно. Но когда тебя пытаются заставить сделать что-то против воли, покоряться нельзя.
        Я сказала нечто такое, что озадачило сестру Анну, женщину далеко не молодую и повидавшую многое. Мне требовалось объяснить, но как? То, что я могу ей сказать, для нее прозвучит фантастически.
        - Жюстина, например, - сказала я и проверила, насколько плотно запираются окна. - И как появился у нее Леон. Не думаю, что она пошла на грех по своей воле, ее принудили. Посмотрите на нее, на ней нет живого места. Хотела ли она, чтобы ей еще раз сломали нос или выдрали клок волос вместе с кожей?
        - Страсти какие вы говорите, сестра, - ужаснулась сестра Анна и быстро склонилась в молитвенном жесте. - Принудили или нет, что ей делать было, бедняжке?
        Да. Что ей было делать? И если с детьми все намного проще - близкие для ребенка - это родители, братья, сестры, может быть, бабушка с дедушкой, но никак не те, кто лишь изредка приходит в гости; обнимать какую-то малознакомую родственницу, да и всех остальных, не нужно, если ребенок не хочет; если на улице кто-то подошел - на него можно и нужно кричать и ничего малышу за это не будет; грубить и визжать и бежать туда, где мама и папа, нормально, - то как быть со взрослыми, с которых иной спрос?
        Или начинать надо с самого детства?..
        Я хотела бы выйти в сад, но представляла, как перепугается сестра Анна. Там жуткие монстры, прилетающие из тьмы. И мы устроились на небольшом топчане под набирающим свет камнем, и я расспрашивала, как живут дети, как общаются, как общаться с ними…
        Никогда у меня не было своих детей, но работа юриста требовала подготовки. Детей при разводе опрашивает судья, их могут о чем-то спросить сотрудники соцопеки. С этим я справлялась, не так легко, не всегда гладко, но для чадолюбивого крова моих навыков недостаточно.
        Как разделить дисциплину и насилие? Как дать малышам понять, что не все им враги и не все друзья? Как научить их отстаивать личные границы? Как привить им понятия «справедливость» и «целеустремленность», когда вежливость будет уместна, когда нет? Как приучить их к труду?
        Личным примером.
        Но какой пример подаст женщина, изувеченная собственным мужем, а после - другими людьми, кто, как считали и они, и она, обладает над ней неоспоримой властью?..
        Я должна была очень осторожно спросить. Так, чтобы не вызвать никаких подозрений.
        - Может быть, вы сможете подобрать притчи, сестра? - закончила я свою долгую речь.
        Если бы я успела их все прочитать!
        - Возможно, - медленно кивнула сестра Анна, - я принесу вам, что отыщу, посмотрите…
        Да-да-да, посмотрю, а потом расскажу детям, как могла бы повернуться ситуация, если бы герои истории повели себя по-другому. Не факт, что получится. Не факт, что я прирожденный педагог, абсолютно не факт, и скорее всего педагог из меня - как из осла скаковая лошадь. Но попытаться я просто обязана. Мы выпустим их в мир с профессией, умеющими читать и писать и - пусть это многие не поймут, но в монастыре ведь никого не научат плохому? - умеющими защищать себя в тех пределах, в которых это будет необходимо.
        Передо мной стояла еще одна очень сложная задача: каким-то образом обеспечить детей постельным бельем, одеждой и всем необходимым. Свой список и письмо матери-настоятельнице я передала сестре Эмилии - она как раз заведовала монастырской кухней и приносила еду в покои болящей; и, вопреки опасениям, я не услышала никаких вопросов. Может, и здесь в какой-то притче говорилось о том, что надо делиться с нуждающимися, но более вероятно было то, что сестра Эмилия даже не задумалась, почему я вдруг так решила. Готовить и на детей - хорошо, раз такое у нее послушание, а что потом будут есть монахини, когда запасы иссякнут, уже не ее ума дело.
        Белье я рассчитывала выцепить из постиранного - да, чужого. Почему-то мне казалось, что там должно быть немало брака, того, что невозможно уже отстирать от пятен и что хозяева все равно выбросят или отдадут прислуге. Прислуга перетопчется, ухмыльнулась я, во все времена эти ушлые приживалы донашивали дорогущую одежду и ели с барского стола. Разве что драгоценности и лошадь - то, что отличало слуг из богатых домов от их хозяев.
        Я сходила в душ. В то, что здесь было вместо душа: не то ванная комната, не то небольшая натопленная банька с огромными бочками с горячей водой, такой же ароматной, как и в моем умывальнике. К моему великому огорчению, когда я туда зашла, сестра Аннунциата как раз выходила, а больше не было никого. Я упустила отличный шанс пооткровенничать с ней - но, конечно, такая возможность выпадет мне еще не однажды. И в одиночестве я наслаждалась мытьем, поливая голову и тело пахнущей чем-то похожим на лаванду теплой водой.
        Кто-то, скорее всего, тоже насельницы, обеспечивает наш монашеский быт. И вот странно: у нас чистота, уют, приятные запахи. У них - грязь, вонь, убогое бытье, которое они не стремятся сделать лучше, видя прямо под носом другой пример и больше того - создавая его своими руками.
        Люди - такая загадка, но я никогда не понимала людей.
        Я начала с главного - и с самого простого, поняла я, когда, уже раздевшись и приготовившись ко сну, смотрела в святой сад. Там было зловещее спокойствие - так мне показалось.
        Затишье перед грозой.
        Глава двенадцатая
        На следующий день была торжественная служба - что-то вроде нашего престольного праздника, это я поняла по тому, что после утренней молитвы монахини принялись украшать церковь. Из святого сада принесли цветы, что-то благоухало, горели свечи и камни - ярче, чем обычно, везде были ленты с колокольчиками и постелили синие, расшитые серебряными цветами покрывала.
        Это был мой шанс - хотя я не подозревала, что мне так скоро придется разговаривать с потенциальными жертвователями, но пока я инспектировала чадолюбивый кров - особенно еду - и столовую насельниц, придумывала фразы поэффектнее.
        Это не суд. В суде безразлично, как красиво ты поешь, если к своим словам не приложишь кучу документов. У меня в практике был развод, где представитель истца разорялся, какая стерва была жена, как у нее было грязно в доме, как она не ухаживала за собой, а в конце концов еще и изменила. По мне, так ответчица была умничкой и трудяжкой, владела несколькими торговыми точками - но она была умница вдвойне, поэтому по всем бумагам этими торговыми точками владела ее мать, индивидуальный предприниматель, а ответчица была просто «старшим мерчендайзером». Как представитель истца ни стремился выбить слезу у судьи, как ни доказывал, что жене ни черта не причитается, судья вздохнул и решил все как положено по закону: имущество поровну. Да и в уголовном процессе всем, по большому счету, плевать, что толкнуло тебя на путь преступления. Хоть «несчастная любовь», хоть «нищета проклятая». Закон сие в смягчающих обстоятельствах не чтит, пой не пой…
        А здесь мне придется вывернуться наизнанку. Петь соловьем и расцвечивать хвост павлином. На меня будут смотреть унылые постные рожи, которые ни гроша не собираются отдавать.
        Сестра Аннунциата лютовала. Пока она была на молитве, женщины успели повздорить, кто-то пролил рагу, и оно отвратительной лужей текло по полу. У четверых, в том числе и Лоринетты, были растрепаны космы и красовались царапины и синяки.
        - Ах вы лахудры, да простит меня Милосердная за сквернословие под крышей святой! - завопила сестра Аннунциата, хватаясь за первую попавшуюся тряпку и щедро раздавая участницам драки шлепки. - Я не буду разбираться, кто из вас прав, все вон, а вы четверо - чтобы через четверть часа здесь все было чисто! А потом - в гладильную на три дня! И ночью - на молитву!
        Задний двор, как мне подсказала память, представлял собой крытое пространство, где кающиеся стояли на камнях перед изображением Милосердной и перечисляли свои грехи. Крытый - потому что нельзя было оставлять двор без крыши, потому что гарпии…
        Опасные или же нет?
        В воспитательный процесс сестры Аннунциаты я не вмешивалась. Она еще не успела ничего пригубить, поэтому рассержена была неподдельно.
        - Видит Лучезарная, - ворчала она, когда мы с ней возвращались в храм, - чем больше лупишь их, тем они послушнее. А все почему? Привыкли. С детства получали только тычки, но попробуйте с ними хоть раз по-хорошему. Онорию помните?
        Я не помнила, но услышать о ней успела, и мне было очень интересно, что с ней не так.
        - Извернулась, мерзавка, втерлась в доверие, а потом совратила плотника, что ворота в святой сад чинил.
        - В святом саду? - ужаснулась я совсем не притворно и сама себе удивилась. Вот это очнулась сестра Шанталь, и подобное богохульство ее шокировало.
        - Да ну, сестра, скажете тоже, - отмахнулась сестра Аннунциата. - В сад же мы, сестры, смотрим постоянно. Но и свечку никто не держал. А уж накровила-то, накровила! И знаете что? Эта мерзавка кровь с мяса набрала и… - Сестра Аннунциата остановилась, вопросительно на меня посмотрела. - Ох, как я была зла, да простит меня Милосердная.
        - Их никто не держит, - проговорила я задумчиво. - Им не нравится - большинству. Довольны лишь Жюстина и Консуэло, но им за стенами святыми досталось. Почему они не уходят?
        Отличный вопрос. Наверное, те, кого продали, уйти просто так не могут, но и монастырь не охраняется. Ночью не убежать потому, что злобствуют твари, днем увидят и поднимут крик. Остальные женщины, которым достаточно однажды сказать, что с них всего этого хватит?
        Сестра Аннунциата захлопала глазами.
        - Не уходят?.. О чем вы, сестра?
        - Они предпочитают притвориться, что в тяжести, например, как это сделала Онория, как пыталась сделать Лоринетта. Допустим, - кивнула я. - Почему они просто так не уйдут, без всяких ухищрений? Они же свободные.
        Лоринетта сказала - лучше падшей, чем отсюда в мир, и я не понимала причины. Возможно, кого-то сочтут преступницей и беглянкой, кого-то будут искать, но не всех?
        - Так ослушание же, сестра, - все так же озадаченно произнесла сестра Аннунциата и пожевала губами, а я покачала головой и пошла в церковь.
        Если сестра Аннунциата поняла меня верно, а я - ее, то все дело в том, что все эти женщины ощущают над собой чью-то власть. И одно дело, когда как бродяжку тебя ловит стража - полиция, другое - когда отправляет в приют родственник или влиятельный человек, потому что так хочет. Вышла из стен приюта - считай что пошла наперекор, какое имела право?
        Бьют - сама виновата, обесчестили - сама виновата, оказалась в клубах удушающего жаркого пара - сама виновата, сбежала - виновата втройне. Мешала кому-то - сама виновата, побиралась - и так далее. Указали на место - терпи, а лучше будь благодарна, и не смей возражать и менять что-то так, чтобы тебе было лучше.
        Что нового? Ничего. Вышла замуж - терпи… А ведь это писали по скоростному 4G в продвинутом мессенджере, установленном на смартфон последней модели. Прогресс несся со скоростью света, люди грелись в лучах вековой закоснелости, высовывая изредка нос, чтобы обличить человека, не соответствующего их понятиям о правильности.
        Но: мало того, что женщины ощущают над собой эту власть. Без этой власти они не могут, как без воздуха, как без воды. Мне казалось подобное аллегорией или политической манипуляцией. Вышло, что нет?
        - Зло в нас самих, - начал праздничную проповедь отец Андрис. - Нет зла ни в небе, ни в лесу, ни в воде. Не творила Милосердная зло, и помните это.
        Да, усмехнулась я, у тварей простая программа: есть, спать, размножаться. Пищевая цепочка, обустройство гнезда, защита потомства. И без нужды ни одна тварь не возьмет себе больше, чем нужно.
        Отец Андрис говорил о нападении тварей, и я, слегка отвернувшись в тень, чтобы никто не заметил, как мрачнеет мое лицо, думала, что у него есть причина. Напрямую спросить я не могла - не сейчас, но после - непременно, - но мне казалось, что он подозревает: не тварь совершила все нападения. Может, это касалось не этого раза, может, что-то подобное было и раньше, но священник предостерегал - это было очевидно.
        Зло не в небе… Ты прав, святой отец.
        Мы молились о здоровье и чадородии: праздник был посвящен дару жизни, я видела, сколько в церкви беременных женщин. И не бедных, надо сказать: монастырь находится высоко, до него не так легко добраться своим ходом, без лошади. Одежда на пришедших была яркая и дорогая, это уже говорило об их доходе - цвета и ткани. У всех беременных женщин головы были покрыты, а вот девочки и старухи были с такими же лентами, как и я… вот оно что, вспомнила я, покрытая голова - покорность. Консуэло была в чепце в первый день, но после я ее видела с непокрытой головой… Бунт? Но в любом случае, выходит, она замужняя дама? Вот та девушка лет пятнадцати явно стоит с отцом, они одно лицо, но голова ее не покрыта, выходит, отец хоть и имеет власть, но ее никак не подчеркивают.
        Договор, который я видела, и история, в которую верили все, кроме тех, кто читал договор. Консуэло так надо? Или кто-то другой придумал эту легенду, но в договоре были жена и двое детей, пол которых не указан, а у Консуэло две сестры и маленький брат…
        Дождавшись, пока молитва закончится, я не торопясь вышла к отцу Андрису.
        - Храни Милосердная этот храм и тех, кто собрался в Доме святом, - произнесла я с теплой улыбкой. Внутри у меня все опустело, как на самых первых моих заседаниях в суде. - Поблагодарим святого отца за то, что он несет нам Слово ее.
        Все присутствующие склонили головы. Пока я все сделала правильно, и даже то, что я собиралась выступить с речью, чем-то из ряда вон выходящим не было.
        - Под этой крышей, - начала я, - тридцать чад Милосердной. Тридцать чад, оставшихся без материнской любви и отцовской ласки. Святые сестры заменяют им и мать, и отца, учат их, одевают, кормят и любят так, как, возможно, не любили бы их родители.
        На лицах собравшихся в церкви отразилось недоумение. Я осторожно покосилась на отца Андриса, и он неожиданно ободряюще кивнул.
        Что мне было делать, что говорить? Очевидно, что слова мои не проникали дальше ушей моих не-современников, я могла бы еще рассказать, что детей нельзя бить и заставлять их работать. Это не поняли бы многие из тех, кто благополучно остался в мире, в котором меня больше не было. Красноречие выгодно там, где сила слова дойдет до разума.
        - Я отправлю вам чашу, - решительно выдала я, - и пусть каждый из вас положит туда десятину. Одежда, мебель для детских спален, еда для детей - вот на что пойдет ваша десятина. Детский радостный смех - лучшая награда любому, кто разговаривает с Лучезарной, кто молится ей, ибо доброму сердцу легче открыться, и по делам нашим судит она о нас.
        Никаких просьб, никаких унижений. Фактически я отдала им приказ, и есть надежда, что чаша наполнится каким-то количеством денег. Мы от лица чадолюбивого крова скажем спасибо, а Милосердная простит вам ваши грехи. Или нет, но не мне вдаваться в тонкости ее любви к ее же творениям. И нет никакого желания знать о ваших грехах.
        Отец Андрис поманил одну из сестер - Доротея, вспомнила я, вчера она сидела, участия в разговоре особо не принимая, поддакивала иногда, и отвечала она, кажется, как раз за уборку церковных помещений. Крупная, статная, с короткими густыми усиками над верхней губой, сестра выглядела угрожающе, но, насколько я успела понять по беседе, была при этом женщиной добродушнейшей. Знать об этой ее черте прихожанам было необязательно.
        Сестра Доротея взяла чашу и, хмуря брови и шевеля усами, как заправский гусар, устремилась к собравшимся людям. Я поняла, что отец Андрис не мог выбрать кандидатуру лучше: руки прихожан тянулись к кошелям сами, без воли обладателей этих рук, и дальше сработало то, на что я рассчитывала. Кто-то здесь - постоянные конкуренты, соперники, недруги, кто-то боится ударить в грязь лицом, показаться жадным или же нищим, ну и сестра Доротея наверняка знала, с кого начинать. Пузатый мужчина с гордым видом бросил в чашу несколько монет, они звякнули о металл, и тут же к чаше протолкался мужичок более хлипкий, с растрепанной бородой, и, глядя на пузатого с превосходством, кинул монет в два раза больше. Пузатый дернул рукой - мол, я не голытьба какая-нибудь, но выглядел он уже смешно. Он признал свое поражение, ему ничего не оставалось, как отойти, а сестра Доротея продолжила собирать с паствы дань.
        Подавали не то что охотно, но азартно. Как это обычно бывает, кто был одет победнее, кичились тем, что они могут жертвовать намного больше. Многие из них, как я подозревала, останутся сегодня и еще несколько дней без еды, но беспокоило меня это мало. У меня будут обеспечены дети, а прихожане пусть как хотят: есть средства на дорогую одежду не первой необходимости и нет денег на непредвиденные расходы - учитесь распределять свой бюджет.
        Вот они, люди, думала я, наблюдая за ними все с той же преувеличенно милой улыбкой. Милой и умиротворенной. Вполне способны на доброе дело, если их правильно мотивировать, причем преимущественно кнутом, а пряник - приятный необязательный бонус. Сестра Доротея вернулась, и было видно, как потяжелела чаша. Отец Андрис принял ношу с легким поклоном и прочитал короткую проповедь о добрых делах.
        В глазах собравшихся плескались разочарование и самодовольство. Денег всем было жаль, зато самооценка была приподнята.
        И лишь когда я посмотрела поверх голов в самый конец церкви, туда, где стояли несколько свободных от работы насельниц, я поняла, какую ошибку я совершила.
        Глава тринадцатая
        Отец Андрис догадался по моему сосредоточенному лицу, что я немедленно хочу его о чем-то спросить, и ласково мне улыбнулся. Вздохнув, я пошла к нему - я не знала, как правильно назвать эту часть храма, вряд ли название, да и назначение, хоть в чем-то совпадало с привычным мне по прежнему миру: мы, монахини, туда заходили спокойно, я это видела, когда украшали церковь, а вот прихожанам ступать за некую незримую черту было запрещено.
        Сейчас паства тянулась к дверям, и насельницы выскочили самые первые. Я успела быстро на них оглянуться, и неприятный холодок плохого предчувствия поселился в моей груди.
        - Интересно, интересно, - качал головой отец Андрис, разглядывая встревоженную меня. - Никогда не думал над тем, чтобы брать десятину на что-то определенное.
        - Целевое пожертвование, - не подумав, выпалила я и прикусила язык, а отец Андрис удивленно захмыкал. Я тут же поправилась: - Я хочу сказать, святой отче, жертвовать на благо сирот угодно Лучезарной, разве нет?
        Отец Андрис уставился на чашу. Денег в ней собралось достаточно, монетки были и медные, и серебро, и я пока не знала - много ли это, мало? Много ли или мало для моих нужд, а для нужд кого-то еще?
        - Что вы хотите сделать на эти деньги, сестра моя?
        Он взял чашу, кивнул мне, и мы пошли куда-то совсем в глубь церкви. Небольшой коридорчик, в конце которого - крохотная светлая комнатка, в которой не было окон, но ярко, почти как электрические лампы, светились камни. Отец Андрис установил чашу на солидный деревянный стол и принялся выгребать горстями монетки, проворно раскладывая их по номиналу.
        Я села и приготовилась к долгой речи. Мать-настоятельница мне так ничего и не ответила - может, была согласна с моими планами, а может, и нет, но я пошла по пути наименьшего сопротивления. Молчание - знак чего?..
        - Сменить мебель, отче, в детских спальнях, и переселить детей в те две комнаты, которые считаются гостевыми. Они пустуют, да и у нас достанет комнат, чтобы разместить внезапных гостей. Купить новое белье, одежду, я назначила нескольким насельницам новое послушание в чадолюбивом крове и успела увидеть, как они перебирают то, что носят дети. Это ужасно выглядит, отче. Кроме того, - я придвинулась ближе - мне было интересно, как растут горсти монет на столе, - я хочу поменять детям питание. На монастырь хватает провизии, мы можем поделиться с ними. Ну и две комнаты, которые чадолюбивый кров занимает сейчас, я хочу отдать под учебные классы. Я подумала - почему бы не обучать наших сирот шитью? Это отличная профессия.
        - Да-да-да, - бормотал отец Андрис, не отрываясь от своего занятия, так что я понять не могла - слушает он меня или нет, - шитье, да, это великолепно, сестра, они смогут сдать экзамен в гильдии, вы же знаете, что в Ликадии есть крупная гильдия портных и белошвеек, да? Да-да-да… пожалуй, я напишу господину Уиргу, главе гильдии, не зря же я который год исповедую его тещу на смертном орде и терплю эту вздорную старуху? - Он довольно заулыбался. - Мне кажется, сестра, что мы могли бы приглашать кого-то из мастеров, когда дети научатся держать иголку и резать ткани, чтобы обучение шло быстрее? - Он отодвинул некую часть монет в сторону: - Вот на это мы как раз купим все, что нужно для вашего класса, сестра. А знаете что? - Отец Андрис бросил на меня быстрый лукавый взгляд и отодвинул еще одну горстку в сторону: - Вот эти деньги я посоветую вам потратить на игрушки. Детям надо играть, да… Может…
        Я не верила своим ушам. Он читал мои мысли? Так не бывает, но не бывает - где? В том мире, где ведьма - хорошо если талантливая актриса, но больше - мошенница. Где все объясняется физикой, химией, биологией, где наука давно подчинила себе все, что раньше считали за колдовство. А здесь Свет виден лишь избранным и прозрачные монстры спускаются в святой сад. А что если это правда и Милосердная ведает не только все помыслы слуг своих, но и доносит их до тех, кто может помочь в их осуществлении? Здесь высшие силы и силы тьмы рядом…
        - Я хотела бы сделать дворик для прогулок… - робко пискнула я, боясь спугнуть удачу. Священник оказался послан мне… Милосердной, да. - Дети постоянно находятся взаперти…
        - Да-да-да! - воскликнул отец Андрис и всплеснул руками. Постановочно ли? Почему мне казалось, что да? - Я даже знаю, что смогу вам… О, ради Лучезарной, сестра, давайте сначала закончим с деньгами!
        Я пристыженно плюхнулась на свое место. Отец Андрис посмеивался. От странного ощущения у меня поплыли стены перед глазами, но, возможно, это было переутомление, стресс, который я не замечала, или еще хуже - депрессия, которую диагностировать здесь никто не умел.
        Я должна думать совсем о другом. Не эти великие планы занимали меня в тот момент, когда я решила, что должна поговорить со священником.
        - Теща господина Уирга опять собралась помирать, да, так что я завтра снова наведаюсь в город, и мне кажется, будет замечательно, если я сразу оплачу заказ в гильдии краснодеревщиков? Вот этого как раз хватит, - с некоторым сомнением сообщил мне отец Андрис и, подумав, все-таки добавил еще немного монет. - И подумаю, кого прислать из плотницкой артели.
        У отца Андриса все складывалось легко и просто, а я подумала об оборотнице. Мужчины будут на территории монастыря.
        - Разве можно мужчинам ступать сюда, святой отче?
        Да какая мне, к черту, разница, кто куда собирался ступать?
        - По благодати-то моей? - неподдельно удивился отец Андрис. - Полно, сестра, благочестие и целомудрие ваши похвальны, но нельзя же лишать людей чести отдать свой труд на благо Милосердной.
        Мне нравился этот старичок. Он или нет проводил мое испытание? Похоже, что да, и я чувствовала с ним какое-то единение. Хоть кому-то мне очень хотелось верить, тем более человеку, который понял меня с полуслова и поддержал, но разум и жизненный опыт пинали ногами наивность и чистосердечие. Кто знает, в чем причина, кто знает. Да кто угодно может знать, только не я, и память сестры Шанталь не подмога.
        - Почему раньше никто не занимался чадолюбивым кровом, отче? - спросила я. - Ведь средства в монастыре и церкви есть.
        Отец Андрис замер, смущенно почесал подбородок, похмыкал. Я ждала.
        - Да-да-да… Не знаю, сестра, - он развел руками и тоже сел. Нас разделял стол с горстками монет. А я смотрела на них и думала - священник не лжет. И впрямь в этом нет ничего странного: еда есть, крыша над головой есть. Отец Андрис взглянул на меня даже немного просительно: - Может, в одной комнате сделаем учебный класс? Детям полезно слушать «Слово» и поучения от священнослужителя.
        - Отче, - хрипло произнесла я, и против моей собственной воли из глаз ссыпались слезинки одна за другой. Оттого ли, что на меня накатило внезапное облегчение - или страх, что все это какой-то морок, с которым мне не справиться, не достанет сил? - Отче…
        - Ну, ну, сестра, - в который раз улыбнулся отец Андрис, и с его пальцев сорвались яркие синие искорки, закружились передо мной, а одна уселась на кончик моего носа, вспыхнула и погасла, не причинив мне вреда, только пощекотав. Я видела все как в тумане. - Я знаю, чего вы опасаетесь, но верьте мне, я в данном случае ваш союзник… И деньги-то пожертвовали в церкви, а значит, мать-настоятельница не наложит на них… кхм. Скажу по секрету, сестра, что ее хворь неспроста.
        И вот сейчас его улыбка была уже не такой доброй. Но больше он ничего не сказал, возможно, считая, что сестра Шанталь придерживается такого же мнения, и как меня любопытство ни грызло - пришлось стерпеть. Но один осторожный шаг я все-таки сделала.
        - Пока мать-настоятельница не возразила мне ничего, - заметила я. - Я посвятила ее в свои планы.
        Мне стало легче - может, из-за того, что отец Андрис перестал изображать преувеличенно доброго дедушку, а может, и потому, что немного прорвались эмоции - не мои, сообразила наконец я, у меня было то самое пресловутое раздвоение личности, два в одном, я и сестра Шанталь, вероятно, на меня повлияло присутствие священника и сильного мага так близко.
        - Насчет чадолюбивого крова?
        Я кивнула. Ну что же, отец Андрис проникся моей идеей - и не так уж важны причины почему или зачем. Даже если какие-то средства из этих кучек уплывут к нему в карман - переживу. Иметь священника в союзниках дорогого стоит, только вот следует хорошенько подумать, нет ли в этих словах, «дорогого стоит», подвоха и скрытого смысла?..
        Сестра Шанталь удовлетворилась и спряталась. Я перевела дух. А она была, однако, эмоциональной, чувствительной личностью.
        - Куда вы сейчас спрячете эти деньги, святой отец? - Слезы мои высохли, минутная слабость простительна, если она не имеет последствий. - Мне не понравилось, как смотрели на чашу насельницы. Мне их… жаль, - соврала я, - но я им не доверяю.
        Отец Андрис вытянул левую руку и указал на один из камней. Я всмотрелась, мало что понимая. Камень как камень, светится не ярче других, ничем не выделяется.
        - Никто не сможет открыть тайник, - пояснил он, - но и камни видит не каждый. Истинный Свет - особый дар. Помните свое испытание?
        Я неуверенно пожала плечами.
        - Не страшно, я тоже плохо помню свое, - засмеялся отец Андрис, - правда, с тех пор прошло столько лет, что я и сам не уверен, а не родился ли я монахом? Но вы должны помнить, как шли на Свет. Свет вывел вас, провел к алтарю. Миракулум, - напомнил он. - И я пока еще могу запечатать камни от всех посягательств.
        Я закусила губу. Да, отче, я в этом не сомневаюсь. Есть одно «но» - от которого сложно предостеречься. Особенно сейчас, когда я уже спровоцировала насельниц, когда они увидели чашу с деньгами. Какая бы ни была сумма - не всегда и не везде убивали из-за нескольких сотен тысяч. Кому-то за роскошь были тысячи полторы.
        Насельницы жестоки и закалены в постоянных драках. Они привыкли не чувствовать боль. И вряд ли их остановит то, что на пути к немыслимому богатству, которое они даже не смогут потратить, стоит священник. Для них он будет беспомощным стариком, с которым справиться совершенно не сложно.
        - Давайте поставим чашу на видное место, святой отче, - предложила я. - А деньги… притворимся, что они в моем кабинете. Я верю в ваш Миракулум, я не верю тем, кто уже прикинул, как с вами расправиться.
        Мне показалось, что отец Андрис был готов услышать от сестры Шанталь что угодно, вплоть до признания в плотской любви, несмотря на разницу между нами лет в сорок. Но от моих слов он открыл рот, закрыл, снова открыл, почесал подбородок.
        - Да-да-да… Не хотите ли вы сказать мне, сестра, что вы подвержены опасности меньше?
        Я хочу сказать, что легко справлюсь с двумя агрессивными насельницами одновременно. Я хочу сказать, что смогу и ударить ножом, если будет угроза моей собственной жизни. Я хочу сказать, что работа судебного юриста временами бывает довольно рискованной и оглядываться по сторонам и не ходить по безлюдным местам - не всегда паранойя…
        Но, конечно же, я не скажу этого, святой отец. Несколько лет меня учили, ломали, по сути, во мне то, от чего страдают почти все женщины мира. «Нельзя драться». «Нельзя причинять боль». «Терпи». «Не сопротивляйся». С самого детства - «будь беззащитной». С возраста чуть постарше - «у тебя должен быть защитник». Не должен и не будет, скорее всего, никогда, не лопай иллюзии словно плюшки, есть только ты и твоя жизнь - и твои страхи.
        У меня были хорошие учителя, отче, два раза они проверяли, чему меня научили: год спустя и еще пару лет. Такие были условия договора, и мы остались довольны, заказчик и исполнитель.
        В рукаве моем был один козырь, чтобы не открывать святому отцу то, что он все равно никогда не признал бы правдой.
        - Брат Грегор считает, что кто-то из женщин - оборотница, - ровно сказала я. - Да, я мало верю его словам, да, я знаю, что мы, слуги Милосердной, не женщины и не мужчины, но все же это… - Это то, в чем я ни черта не понимаю, отче, а вы, по идее, должны понимать. - Такая тьма.
        Отец Андрис покачал головой, выдвинул ящик стола, достал оттуда небольшие мешочки и принялся раскладывать в них деньги.
        - Я почти не знаю вас, сестра, - вздохнул он, - но я стар, а вы очень умны. Что же… - Он поднял на меня усталый взгляд. - Вы хотите узнать, кто из насельниц покусится на десятину. Хотите узнать, в ком слишком много греха. Я не могу запретить вам это, но могу вам помочь. Чаша, - и он вернулся к своему занятию, - я отдам вам чашу, - с этими словами он бросил туда пару монет, и они зазвенели о тонкий металл, а затем махнул рукой, запуская в чашу множество золотых искр, и я с замирающим от восторга сердцем увидела, что искры превратились в россыпь монет. - Если вы тронете их, сестра, ничего не случится, но если их коснется тот, кому неведом Миракулум… Помните, как звенела наша церковь полгода назад, когда какой-то бродяга попытался стащить ларец для даров?
        Я, конечно, не помнила, но представила достаточно ясно. Своего рода сигнализация. И она сработает, только если обнаглевшая насельница не видит Истинный Свет.
        Скорее это исключено, но - вероятность подобного существует.
        - Идем, я покажу вам место, где можно сделать детский сад, - отец Андрис поднялся. - А чашу пришлю после.
        После так после. Моя собственная чаша весов пока склонилась к делению «доверяй, но проверяй» - это было уже хоть что-то.
        - Ваша проповедь, святой отче, - сказала я, когда мы уже вышли на улицу. Точнее, на тот самый задний двор, где каялись наказанные сестрой Аннунциатой насельницы. На нас они не обратили никакого внимания. - Мне показалось, что вам не нравится паника среди крестьян.
        - О, - многозначительно вздернул седые брови отец Андрис. - Нет зверя лютого, есть сердце злое. Какой-то хищник тут, несомненно, есть, и ловят его, без сомнения, правильно, но… прошу, сестра, это прежний дворик для вигилий. Как видите, он крытый и довольно большой.
        Я осматривалась. Да, площадка хоть и напоминала двор для тюремных прогулок, как их показывали в передачах про иностранные места заключения, но подлежала преображению. Высадить цветы, посыпать дорожки песком, выкрасить стены и, может, даже разрисовать их.
        - Так что с чудовищем?
        - Я не исключал бы людей, - спокойно ответил отец Андрис. - Как и вы, сестра, я не склонен все приписывать высшим силам.
        - А гарпии?
        - А, это, - его лицо неуловимо дернулось. - Они не поднимаются так высоко, но гарпию в окне видел кто-то из наших насельниц. Мне так и не удалось выяснить, кто это был. Как они говорят - видели многие.
        Глава четырнадцатая
        Отец Андрис сдержал обещание. Мастеровые явились уже через день - все в особых синих монашеских рубахах, и насельницы испуганно припадали к окнам, пытаясь разглядеть, что творится в чадолюбивом крове.
        За теми, кто работал в детском приюте, я наблюдала особо, вдруг кто не выдержит, не удержит зверя в себе, но - нет. Их не привлекали мастеровые, а вот два монаха из мужского монастыря в часе езды от нашего - он находился еще выше и как бы на другой вершине горы - заинтересовали. В совершенно целомудренном плане: монахи были пожилые, хотя и крепкие - чтобы, если что, окоротить мастеровых, - и у женщин было множество вопросов о воспитании мальчиков. Мне пришлось вмешаться и пояснить, что братья здесь с особым послушанием, но вряд ли откажут после ужина поговорить о том, как растить детей. В мужском монастыре было много воспитанников - маленьких видящих Истинный Свет, будущих слуг Лучезарной, и опыт братьев нам мог действительно пригодиться.
        Отец Андрис пользовался в Ликадии авторитетом. Нам привезли все, что было изготовлено для продажи, не то чтобы таких товаров оказалось много, но одна спальня была готова сразу же, и даже белье и постели наш священник вытребовал каким-то немыслимым образом у городских кумушек. Я рассматривала одеяла - разношерстные, пестрые, конечно, бывшие в долгом употреблении, но прослужить в чадолюбивом крове они могли еще не один год. За такой результат я простила отцу Андрису то, что во мне одновременно ожили обе личности, несмотря на то, что до сих пор воспоминание об этих минутах заставляло меня вздрагивать.
        За питанием детей я тоже следила и нареканий у меня не было никаких. Малыши и дети постарше уже встречали меня радостными криками, а одним вечером к ним пришел с таинственной улыбкой отец Андрис вместе с Микаэлем - молодым монашком, и они вдвоем разыграли перед детьми целый спектакль о том, как Лучезарная создала этот мир - и зачем. И все это было не только с прекрасными, тончайшей работы куклами, но и совершенно завораживающей магией. Как мне ни нужно было бежать по делам, заставить себя уйти я не могла, пока представление не окончилось и отец Андрис не предложил детям задавать вопросы.
        За эти дни я полностью пересчитала питание в монастыре и в детском приюте, поймала сестру Эмилию и обсудила с ней, что и как готовить. Сестру Эмилию настолько покорил мой живейший интерес к монастырской кухне, что она едва не прослезилась, а когда я позволила ей готовить монастырские блюда других стран - хотя и понятия не имела, что там едят - была готова меня расцеловать. Уже за ужином я оценила и что-то похожее на наш греческий салат, и отменную парную рыбу. Из бульона сестра Эмилия приказала назавтра приготовить суп - я ожидала, что это будет не менее вкусно.
        И вот из болтовни сестры Эмилии я узнала одну мало приятную для меня вещь. Точнее, я услышала намек уже в третий раз и поняла, что - нет, я не обманулась.
        - Матери-настоятельнице не очень это понравится, - негромко, почему-то озираясь, заметила сестра Эмилия.
        - Рыбный суп? - пожала плечами я.
        - Расточительство, - и она уверенно продолжила разделывать свежую рыбью тушку.
        Ах вот в чем дело, ну да, ну да… Видимо, сестра Шанталь вела бюджет, опираясь на принципы Шейлока, мать-настоятельницу это устраивало, стало быть, и доверие к сестре до того, как в ее тело попала я, было практически безграничным. Но пока у меня были такие убойные доводы, что я надеялась выкрутиться. Я не истратила из средств монастыря ничего, наоборот, обогатила казну. К тому же отца Андриса вдохновила «десятина» - в церкви стояли уже несколько очень красивых ящичков для пожертвований. Нашему святому отцу ничто не мешало успешно совмещать талант проповедника, воспитателя и менеджера.
        Я пока что полностью забросила приют и прачечную - но там царила сестра Аннунциата, и в ее способностях управления человеческими ресурсами я не сомневалась ни капли. После того, как четверо драчуний провели изнурительное покаяние, у остальных при желании учинить очередные разборки на кулаках включался предохранитель. На сколько их хватит, я, конечно, уверенно сказать не могла.
        Зато я могла сказать - искренне и не кривя душой ни капли, - что в эти дни я наслаждалась жизнью.
        Сестру Аннунциату я поймала в монастырской баньке, как и рассчитывала. Она не отреагировала на мое появление, сидела себе в бочке, блаженствовала и попивала из своей неизменной бутылки. Я хотела было намекнуть ей, что это грех, но решила, что Милосердная проявит ко мне снисхождение.
        - Что там с гарпиями, сестра? - спросила я, заворачиваясь в простыню и забираясь по лесенке в соседнюю бочку. - Кто из насельниц их видел? Что за чушь?
        Сестра Аннунциата открыла глаза и с тоской посмотрела на бутылку: то ли спрятать ее, раз я пришла, то ли притвориться, что ничего не было.
        - Кто их разберет, сестра, - буркнула она. - Болтают всякое. Только вот окна и впрямь лучше закрывать.
        - Не спорю, - согласилась я. - Но гарпию действительно видели? Так высоко?
        - Напуганы они знатно, - кивнула сестра Аннунциата и, подумав, все-таки отхлебнула из горлышка. Я решила, что ей лично ближе к ночи могут привидеться все монстры этого мира. - А вот фантазм, - перевела она разговор. - Как глифы заработали, больше его и не было. Брату Грегору надо поменьше пить.
        Я хихикнула, опустив подбородок в ароматную воду.
        - Да-да, сестра, поменьше, тогда и до гнезд ему будет дело. Говорят, одно он уже спалил, ну, еще парочка, и у нас станет тихо.
        - И сестры боятся гарпий, - напомнила я.
        - Кому хочется быть разодранной в клочья, - рассудительно заметила сестра Аннунциата. - Мясо в вине, - прибавила она. - Если до меня доберутся, так хоть захмелеют.
        - Негоже, сестра, - упрекнула я. - Я молчу, но я же все вижу. Где вы берете выпивку?
        Сестра Аннунциата по-детски живо сунула бутылку в свою бочку.
        - Сестра?..
        - У крестьян, - буркнула она, - а то вы не знаете. Послушание свое я несу, с насельницами справляюсь…
        - Я завтра же займусь приютом и прачечной, - предупредила я. - Сестра, я… - Я в курсе, что такое женский алкоголизм, и в курсе, как сложно он лечится. И даже догадываюсь, что у нее он не перейдет в следующую, критическую стадию - просто потому, что бутылку приходится растягивать и разбавлять, не так часто у сестры Аннунциаты выдается возможность пополнить запасы. - Я вам советую не бегать целыми днями с бутылкой, тем более что зря вы надеетесь, что это никто не видит - видят все, но вечером, после ужина, так и быть, разрешаю вам выпить шестую часть кружки. В вашей келье. Эту неделю - каждый день, через неделю - через день, потом неделю - через два дня, а потом только по праздникам.
        Сестра Аннунциата нахмурилась и оглядела меня - мою голову и мою бочку.
        - Это послушание? - уточнила она с тоской.
        - Разумеется, сестра.
        - Странное место вы выбрали, сестра, чтобы его назначить.
        Зато я уверена, что ты не ослушаешься, или я не успела еще понять суть монашества, ухмыльнулась я про себя. Выпивай, но дозированно, большего я не сделаю все равно.
        Наутро еще до молитвы, как только занялся слабый рассвет, я вошла твердым шагом в спальню насельниц. Комнат изначально было несколько, но все они были смежными - в стенах проделали арки и соединили спальни между собой. Здесь было не так тесно, как в прежних спальнях детей, но от состояния помещений я едва сдержала рвотный позыв.
        - Поднимайтесь! - сглатывая противный ком, приказала я. - Вставайте! Все вставайте, каждая возле своей кровати! Потом оденетесь, да что я не видела у вас?
        Насельницы испугались моего визита, хотя некоторые уже успели проснуться - они беспокойно заворочались, когда я вошла, и кое-кто попытался прикинуться спящей. Я прошла вдоль кроватей с лицом старослужащего, готового устроить «духам» веселую жизнь.
        Кровати и постели детей были старыми, но чистыми по возможности. В них не было насекомых. В спальнях чадолюбивого крова не стояла удушающая непонятная вонь. Женщина - хранительница очага, в который раз хмыкнула я. Сюда бы парочку крикунов - что бы они на это сказали?
        По постели Лоринетты полз жирный клоп, и я отвернулась.
        - Вы оскорбляете Дом святой, - заявила я, дошла до конца рядов кроватей, развернулась и направилась обратно. Насельницы исподлобья наблюдали за мной. - Живете в грязи и мерзости. - Несмотря на все свое отвращение, я сдернула с одной из кроватей покрывало и тут же пожалела об этом, увидев состояние простыни. - Вы стираете белье, убираете в комнатах святых сестер, значит, знаете, что такое чистота. Умеете ее поддерживать. И живете сами в таких условиях.
        Я пристально всматривалась в понурые лица. Кто-то должен был мне возразить?
        - Вместо свар и драк могли бы собраться, постирать белье, перетряхнуть кровати, вымыть пол, проветрить… Я знаю о ваших видениях! - крикнула я чуть громче, чем требовалось. - Кто видел эту гарпию? Кто? Ты? Ты? Может быть, ты? - Скорее всего, никто. Кто-то пустил этот слух неизвестно зачем, а остальным захотелось принять участие в громком событии. Эффект свидетеля, никуда не деться. - Днем вы можете проветривать комнаты! Кто учил вас быть такими… - Слово «свинья», возможно, не полностью охарактеризовало бы этот кошмарный быт. - Неряхами? Вы опустились, распустились, вы чувствуете себя несчастными, вам легче себя жалеть в таких нечеловеческих условиях! Скажете, виноват монастырь? Мы дали вам кров, пищу, работу, а вы превратили благодеяние слуг Милосердной в рабский труд и рабскую жизнь - вы сами!
        По спальне полз недобрый шепоток. Я услышала шаркающие шаги и покашливание - явилась сестра Аннунциата, еще не одетая должным образом, но уже с наброшенным на плечи хабитом, и с привычно суровым лицом.
        - Все кровати, - скомандовала я, - переставить пока в те две комнаты. Эти две комнаты - отмыть, и пока здесь мастеровые, я прикажу им провести ремонт.
        Шепоток перерос в ропот. Кто-то взвизгнул, кто-то затравленно крикнул, я подняла руку, но недооценила сестру Аннунциату - в который раз.
        - А ну тихо, лядащие! - гаркнула она, и насельницы тотчас затихли. - С вами сама Лучезарная говорит устами святой сестры! Что, Лулу, застыла при слове «мастеровой»? Про Онорию вспомнили? Я вам вспомню! Как закончат они с ремонтом в чадолюбивом крове, придут сюда, да хранит Милосердная отца Андриса и его твердую руку, - она даже прервалась на молитвенный жест - священник пользовался у сестры Аннунциаты заслуженным уважением. - И с ними два брата, а что такое брат? Это как сестра, только рука у него тяжелее!
        А ведь если тут оборотница, подумала я, если она здесь действительно есть, то и синие рубахи и монахи мастеровых не спасут. Но отец Андрис имел на этот счет свои мысли, он был старше, опытнее и к тому же маг - я понадеялась на его знания.
        - Что мне тут сделать, сестра? - повернулась ко мне сестра Аннунциата. - Как у детишек, только без трат? - Она покивала своим же словам. - Послушание есть послушание! - Это было сказано уже насельницам, и я просто ощущала, какими злобными взглядами они прожигают нас обеих.
        Не боялись бы греха - убили бы, не моргнув глазом.
        - Да, сестра, я хочу видеть эти комнаты чистыми, в полном порядке. И живущих здесь - вымытыми, в чистой одежде. «Кто чист снаружи, чист внутри, и кто внутри чист, к чистоте снаружи стремится», - процитировала я «Слово».
        - Пошто нам чистая одежда, сестра?
        Кто-то из женщин озвучил то, что беспокоило всех. Я отыскала ее - пока она не успела нигде примелькаться, даже в драке замечена не была, хотя синяки на лице говорили, что не замечена - не значит не участвовала.
        - Мы здесь все и так, и так сдохнем! - продолжала насельница, и ей кивали. Лоринетта, например. И одна женщина из тех, кого я заметила выбегающей из церкви, когда я собрала пожертвования. - Не сегодня, так завтра, и вас-то мы обстирываем, потому как иначе отсюда вышвырнут нас! Какая жизнь, сестра, у нас жизнь проклята! И сами мы прокляты!
        - Разве ты не хочешь отсюда уйти? - спокойно спросила я. - Ну же? Тебя же никто не держит. Не так важно, как ты оказалась здесь. Хочешь идти? Уходи.
        Даже стены зашевелились от животного ужаса. Конечно, это была всего лишь метафора, пришедшая мне в голову, но она заставила меня улыбнуться.
        - Разве вас держат здесь как в плену? Спускайтесь в город. Вы дойдете засветло, пока нет гарпий. В Ликадии есть гильдии, вы сможете стать ученицами. Сможете наняться в любой дом прислугой. Нет? - Я вытянула шею, поискала Жюстину среди остальных. Она стояла, низко опустив голову, словно я била ее. - Уходите. А кто не хочет уходить - что же. Я после молитвы отправлюсь в прачечную, и можете быть уверены, там тоже все будет теперь иначе. Вы получаете гроши за свой труд, но будете получать больше.
        Сестра Аннунциата подергала меня за рукав, я отмахнулась. Потом.
        - Вы будете получать в зависимости от результатов вашего труда. Кто старается - заработает больше. Сможете накопить денег и уйти отсюда когда захотите.
        Возможно, не все, подумала я, но я разберусь с этим позже.
        - За что же вы так, сестра?
        Жюстина все-таки не выдержала и даже шагнула ко мне. Насельницы шарахнулись от нее, как от прокаженной. Сестра Аннунциата опять хотела вмешаться, но я не дала.
        - За что вы гоните нас отсюда? Я не хочу никуда уходить. Мне спокойно под этой крышей.
        - Тогда ты сможешь остаться, - абсолютно искренне ответила я. - Жить здесь, сколько тебе захочется, и быть при этом уверенной, что больше никто не поднимет на тебя руку. А деньги, которые ты заработаешь, ты сможешь отдать Леону, когда он вырастет и уйдет. К тому времени у него будут навыки в ремесле. А может, ты захочешь уйти вместе с ним, и никто не скажет тебе ни слова. Сестры благословят тебя.
        У меня хватило бы духу выгнать сварливую и наглую дрянь, ленивую и склочную, но никогда я не стала бы лишать крова ту, кто чувствует себя здесь защищенной и благодарит за это сестер. Не лестью, не сладкой улыбкой, а работой и исполнением послушания. Жюстина не была подарком, но мне казалось, что она запомнила эти мои слова и сделает из них верные выводы.
        Вот только мне самой подводить итоги и определять, кто мне союзник, кто нет, было все еще слишком рано.
        Глава пятнадцатая
        Я видела в сети фотографию Нью-Йорка начала двадцатого века: кирпичные дома, широкая улица, из каждого окна к окнам дома напротив протянуты бельевые веревки. Панталоны, рубашки, простыни - все болтается на виду. Поговорка «копаться в чужом белье» тогда для меня приобрела новый смысл, равно как стал понятен не проходящий веками к этому копанию интерес. Все должно быть на виду, куда скрыли, людям нечего обсудить.
        Люди всегда искали себе развлечения, когда у них был кусок хлеба, но, как ни странно, развлечения очень пассивные. Телевизор и сплетни - так, чтобы ничего не делать самому. У меня тоже не было созидательного хобби, но зрелища входили в обязательную программу рабочего дня, и я от них уставала.
        В прачечной приюта Святой Мадлин все было сразу и вперемешку. Выводили пятна невероятно вонючим уксусом, рядом в молоке кипело грубое белое кружево, и насельницы метались между уксусом и молоком, успевая между делом побить деревянной лопаткой нательное или постельное белье в соседнем чане. Кто-то отпарывал кружево от камзолов и тут же бросал его в бурлящий котел, кто-то трепал, как щенок овчарки, чьи-то активно ношеные хлопковые чулки. Вонь стояла не только противная, но и удушливая.
        Белье в приюте на открытом воздухе не сушили. Сестра Аннунциата провела меня в соседний зал, где повсеместно были натыканы крестообразные столбики, на которые женщины накручивали выстиранное белье. Я не удержалась, потрогала один столбик на этом кладбище надежды - белье было практически сухим. Насельница недовольно смотрела на меня, дожидаясь, пока мне надоест баловаться. Руки у нее были изодраны в кровь, и пятна оставались на с таким трудом постиранном белье.
        - Почему вы не сушите белье на улице? - спросила я у сестры Аннунциаты. - Посмотрите, вся работа насмарку.
        - Уж как есть, - вздохнула она и присмотрелась к накрученной на столбике ночной рубахе. - А, сестра, главное, что это не тряпки бургомистерши, вот уж чья экономка лютует за каждый грош. Но я и бургомистершевой экономке твержу - совесть надо иметь, госпожа, и прежде чем укорять Дом святой, на себя немного оборотиться.
        Сестра Аннунциата не переставала меня удивлять.
        Рядом была и гладильная. Там уже высохшее на столбиках белье разглаживали тяжелыми чугунными утюгами, и пекло стояло такое, что меня повело.
        - С непривычки, сестра, - утешила меня сестра Аннунциата и вывела из гладильной. - Так-то сюда по доброй воле и не идут.
        Работа в прачечной шла медленно, хаотично, суетно, женщины уставали намного сильнее, чем могли бы устать. Я еще раз прошла вдоль кипящих котлов, вернулась к сестре Аннунциате. В ее глазах были вселенская тоска и скрытая гордость за успешно - пока - исполняемое послушание, то самое, которое я назначила ей в монастырской баньке; в дополнение к тому, как я высоко оценила ее работу с насельницами еще и в прачечной. Да, вопросы и рационализаторские предложения у меня не исчезали, но в общем и целом я хвалила сестру.
        Ее еще и обоснованно опасались - неизвестно, что было бы, окажись Елена Липницкая в ее теле, а не в теле сестры Шанталь. Я догадывалась, что лекции о достоинстве и уважении к любому труду не встретили бы понимания среди озлобленных и измотанных вкрай насельниц.
        - Смотрите, сестра, - сказала я, возвращая сестру Аннунциату из витания в винных облаках в реальность. - Не надо раздавать белье всем без разбора. Оцените, сколько и каких кружев, сколько постельного белья, сколько нательного белья, что из этого как стирать. Вы же, наверное, знаете все тонкости не хуже насельниц? - Сестра Аннунциата кивнула. Может, кого другого такой вопрос и обидел бы - мало ли истеричных дам, стесняющихся собственной работы, - но только не монахиню, ответственно подходящую к тому, что ей поручили. Но сестра Аннунциата, хоть и кивала, пока не понимала, к чему я веду. - Вам нужно каждое утро распределять, кто будет стирать кружево и какого вида, кто - белье, кто займется кипячением, кто полосканием…
        - А что будут делать остальные? - нахмурилась сестра Аннунциата.
        - Работы не хватит на всех?
        Она пожала плечами.
        - Давайте попробуем делать так хотя бы неделю, - предложила я. - Заодно женщины немного отдохнут, если закончат раньше. Про гладильную… что же, я не против, чтобы она и дальше была наказанием. - Может, это в корне неправильно, но у нас должен быть хоть один инструмент устрашения. - А потом, скорее всего, начнем брать дополнительные заказы. Сейчас основное - понять, сколько времени будет уходить у одной женщины на определенный тип стирки. Монастырь получает от прачечной неплохой доход, но если я все посчитала правильно, мы сможем его увеличить и платить насельницам больше.
        - Вот не согласна, - набычилась сестра Аннунциата. В прачечной было шумно, но она все равно понизила тон. - Я, конечно, промолчала с утра, сестра, но…
        - Не всем, - перебила я, понимая, что иначе вместо союзника получу мощную противодействующую силу. Только не сестра Аннунциата, потому что если и она будет стоять против меня, когда речь зайдет о насельницах, проще будет их всех тогда разогнать. - Посчитаем, сколько они получают сейчас, сколько мы получаем за каждый вид стирки, - напишем бизнес-план с учетом того, что я ни разу не экономист, но эта эпоха все стерпит, - какой процент оставить монастырю, сколько денег уйдет на средства для стирки… Оплату выше получат лишь те, кто добросовестно подходит к работе и не занимается… вот, сестра.
        Я подошла к ближайшему чану, где кипели окровавленные тряпки. Было понятно, что пятна не вывести никакими имеющимися средствами. Судя по чистой воде, кипятили далеко не впервые, тратя время, дрова и занимая собственно котел.
        - Вот это, - ткнула я в чан, - неразумная трата всего, чего только можно. Пятна останутся, как ни старайся, поэтому при приемке такого белья нужно сразу оговаривать, что стирка будет… - Какие найти слова, чтобы не напугать ни сестру Аннунциату, ни заказчика? - ...Довольно поверхностной. Только чтобы удалить загрязнения. В любом случае нет нужды убивать целый день, чтобы доказать и себе, и другим очевидное. Лучше потратить это время на стирку, которая стоит намного дороже.
        На ее лице я прочитала наконец некое понимание.
        - Вы хотите брать в стирку платья?.. Сестра?..
        - Почему нет? - я пожала плечами. Для меня это стало большим откровением, всю жизнь я считала, что верхнее платье в эти времена не стирали, но я и не была знатоком исторических реалий, да и в этом мире они могли отличаться. Но если есть такая возможность и сестра Аннунциата сейчас подтвердила это - отлично, лучше, чем я могла ожидать.
        - Право, не знаю, кому можно было бы поручить… - сестра Аннунциата с сомнением оглядела зал. Женщины косились на нас, взгляд у каждой второй был недобрый, и сложно было сказать, что удерживало многих насельниц от того, чтобы не плеснуть в меня кипятком.
        - Тем, кому мы и так прибавим жалованье, - подсказала я. - Лучше работаешь - больше получаешь.
        - И не ноешь при этом, - буркнула она. Время близилось к полудню, мы отправились принимать новую стирку и отдавать уже готовое белье.
        Приезжали в основном мужчины, но было и несколько женщин. Как я поняла, женщины являлись из самых богатых домов: их заказы были самые крупные, а белье - самое дорогое. С одной из таких дамочек я и начала.
        - Вот эти простыни, любезная госпожа, нельзя отстирать до конца. Но зато мы через неделю начинаем принимать в стирку платья, учтите это. Как всегда, срок - пять дней. И да, если вы хотите пожертвовать церкви на богоугодные дела - отец Андрис поставил для вас требы.
        Я ловила себя на том, что не осталась бы без куска хлеба в своем прежнем мире, если бы все люди разом перестали предъявлять друг к другу претензии и я сидела бы без привычной работы. Во мне погиб прекрасный промоутер, но, возможно, лишь потому, что мой веселый глас ошарашил бедную экономку сильнее, чем если бы вместо меня из дверей Дома святого ей навстречу выскочила гарпия.
        Я улыбалась смиренно и благочестиво, излучая радость и уверенность в завтрашнем дне.
        - А я думала, что вы будете брать с них меньше денег за стирку белья, которое нельзя отстирать, - заметила сестра Аннунциата, когда мы возвращались в прачечную.
        - Еще чего, - фыркнула я, и, кажется, она в этот момент безоговорочно признала мою здесь власть.
        «Мать-настоятельница», - подумала я, и мое приподнятое настроение враз улетучилось. Вот кто была здесь царицей, и почему она передала мне бразды правления и ни разу не пригласила меня узнать, как идут дела. Больше того, как я ни пыталась с ней поговорить, ответ был один: ей неможется, справляйтесь сами, сестра.
        Я справлялась. Остаток дня мы с сестрой Аннунциатой посвятили тому, что занимались переборкой новой партии белья и расчетами. «Помилуйте, сестра Шанталь, избавьте меня от этих цифр, особенно после того, как вы назначили мне то послушание! Голова моя забита не тем!»
        Я отобрала достаточно безнадежно испорченных тканей для швейной мастерской. Это было несложно - заказчики не забирали их и не требовали обратно денег. Все понимали прекрасно, что работа выполнена по мере сил, да и негоже протягивать руку в месте, где должно только давать. Я уже заканчивала, наступал вечер, я хотела успеть на вечернее бдение - сегодня была молитва Святому Иоаннису, покровителю труда и благочестия, сестры отправились украшать храм, только я все еще занималась делами суетными.
        - Может, помимо тех, кто хорошо работает и отлично стирает, поощрять дополнительным заработком и тех, кто не устраивает драки? - вслух предположила я. - Можно давать им не самую сложную работу, пока они начинают. Пусть учатся.
        - Скажете, сестра, - махнула рукой сестра Аннунциата, ссыпая горсть желтых кружев в мешок. - Кто не устраивает драки? Не поймана - не значит не виновата. Разве что девочки, - и она, взвалив мешок на плечо, заторопилась отнести его в прачечную.
        Я смотрела ей вслед, забыв и о стирке, и о доходах монастыря. Как я могла не подумать об очевидном?..
        Непростительная ошибка, вариант, который я не учла. Что было в том договоре? Сестра и двое ее детей. Пачито и Микаэла по здешним порядкам по возрасту могут быть детьми Консуэло, а что же Тереза? Тереза, которой вот-вот стукнет пятнадцать лет?
        Тереза, которая, как и прочие девочки, никогда не нападает на женщин.
        Глава шестнадцатая
        Несколько дней прошли в беспрестанных хлопотах. Ремонт в комнатах, которые занимал чадолюбивый кров, кончился, краснодеревщики прислали мебель - и не только они, отец Андрис и тут проявил навыки управленца высочайшего класса и вытребовал кровати, которые богатым горожанам были уже не нужны. Или еще нужны, но Милосердной угодны жертвы. Вовсю шел ремонт в спальнях насельниц - присланной мебели хватило на то, чтобы заменить совсем уж негодные кровати. Постельное белье, которое забраковали заказчики, но которое было хоть и в пятнах, но чистое, я отдала частично в спальни насельниц. Женщины при этом устроили безобразную сцену прямо на моих глазах, но сестра Аннунциата даже не успела набрать в грудь побольше воздуха и как следует гаркнуть.
        Жюстина схватила верхнюю простыню, на которой, как я предполагала, произвели на свет дитя, и со всей силы несколько раз хлестнула ей вопившую громче всех Мерсе - так звали женщину, которая вступила со мной тогда в спор, нужно ли вообще в их спальнях чистое белье, когда жизнь такая никудышная, а после досталось и Лулу, решившей Мерсе поддержать. Жюстина была закаленной и сильной, связываться с ней не осмелились даже толпой, ну и останавливало присутствие мое и сестры Аннунциаты, которая, опомнившись, тут же отправила Мерсе и Лулу на покаяние, а затем на неделю в гладильную.
        - А вы говорили - заработки, сестра, - упрекнула она меня. Жюстина, поманив еще нескольких насельниц, отправилась наводить уют.
        Женщины разделились на два враждующих лагеря, что в спальнях, что в прачечной, и сперва мне казалось, что сестра Аннунциата будет против, но она даже ухом не повела. Спальня «тружениц», как я ее назвала, была и на вид совершенно иной, чем спальня «лентяек», и «труженицы» с огромной охотой приняли и новые условия работы, и особенно - новую систему начисления жалованья. Им действительно оказалось легче работать по принципу конвейера, к тому же я расставила их еще и по этапам стирки. Женщины менялись сами, без крика и склок, и меня не могло это не радовать. Когда я спросила, что они хотят в награду за свое поведение, они попросили разрешения присутствовать на вечерних молитвах, раз уж они успевают окончить работу раньше. Я позволила.
        Вражда открыто проявлялась редко - все теми же короткими вспышками злобы. Жалование насельницы отдавали на хранение сестре Аннунциате, и та прятала его в такой же точно «сейф», какой показывал мне отец Андрис, разве что он не был дополнительно запечатан магией, но, может, сестра могла выполнять несложное волшебство. Роза, повариха, попросила взять из ее денег немного и купить одежду ее маленькой дочери. Для малышей у нас и в самом деле одежды было немного, и я пообещала, что обязательно посмотрю что-нибудь, когда буду в городе.
        Не то чтобы мне туда было надо, но я надеялась напроситься с отцом Андрисом. Меня начал привлекать и интересовать этот мир - за пределами монастыря.
        Солнце всходило быстро и ярко, словно на востоке появлялась светлая вспышка и растекалась по небу, скрывая звезды. Деревья стояли неестественно-розовые в свете рассветных лучей, и капли росы дрожали на листьях алмазами. Утром святой сад заливал нежный цветочный аромат, днем он превращался в невесомый пудровый запах и к вечеру раскрывался тяжелым шлейфом ночных цветов. Я подходила к восточной стене и смотрела с горы на дорогу, город и бескрайнее море, и иногда до меня доносился пусть не шум волн, но едва уловимый вкус соли, и оседал на моих губах. По утрам блестели шпили городских церквей и белоснежные паруса шхун цветками чубуша играли на синем фоне. Да, я хотела узнать этот мир - я уже его не боялась, несмотря на угрозы, которые не миновали.
        Не миновали, и поэтому детский сад был закрыт, как и задний двор. Как и еще одно крытое пространство, где я приказала сделать все-таки сушильню. «Так будет выветриваться затхлость», - сказала я, и сестра Аннунциата молча указала на двух женщин, назначив им послушание. Сестра Аннунциата крутилась в прачечной так, что однажды после вечерней молитвы призналась мне, что вот уже два дня она забывает выпить дозволенную ей шестую часть кружки.
        А я приходила в чадолюбивый кров и пыталась увидеть то, о чем боялась думать.
        Дети учились шитью и грамоте. Отец Андрис и Микаэль, который перебрался в наш прихрамовый домик, получив послушание от своего настоятеля, читали им «Слово». Монашек был добрый и светлый, дети тянулись к нему, и я была очень удивлена, когда узнала от отца Андриса, что Микаэль - средний сын богатого аристократа и в миру носил графский титул, правда, недолго - поняв, что он награжден даром Миракулума, он упросил отца отдать его в воспитание в монастырь. И, черт меня возьми, этот парень был абсолютно на своем месте.
        К моему огорчению, он занял место, на которое вот-вот нацелилась я - в коляске отца Андриса: отправился в город за игрушками и детскими книгами. Не было его два дня, потом он появился в роскошном экипаже с гербом, в сопровождении всадников, и привез огромную сумму денег в казну церкви и монастыря - пожертвование родителей и старшего брата, а также много дорогих игрушек, несколько колыбелек для самых младших и - просто чудо! - настоящие детские книги. Религиозные, и я сама потратила не один час, рассматривая великолепные иллюстрации. Печать здесь была, примитивная, но все же, а рисунки выполнялись вручную. Микаэль сиял, я была готова обнять его - а почему бы и нет, подсказала мне сестра Шанталь, ведь мы все - братья и сестры, слуги Милосердной.
        Что же, я действительно была благодарна, и не только за щедрые дары. Дети наконец-то вели себя как все дети - и когда я увидела, как они носятся по не совсем еще готовой детской площадке, не сдержалась, дала волю натуре сестры Шанталь и провела два часа в искренней и благодарной молитве Лучезарной.
        После вернулась - и снова не увидела ничего, что могло бы расстроить меня и одновременно обнадежить. Юная Тереза вела себя, как и подобает девочке-подростку, помогая Микаэлю расставлять фигурки к вечернему уроку.
        Я не видела в ней чудовище - но оно должно было быть. Или нет, все зависело от того, прав ли брат Грегор, а он не появлялся, и я начала уже подумывать, что стоит как-то дать ему знать - глифы снова требуют внимания… Они не требовали, просто брат был мне нужен.
        Кто же прав, думала я, засыпая, брат Грегор, маг и охотник на монстров, или маг и священник отец Андрис? Кто прав?
        Гарпия появилась у нас ранним утром. Я проснулась от дикого вопля и, даже не подумав одеться, бросилась к спальням насельниц. За мной спешили сестры, сестра Эмилия кинулась в прихрамовый домик к отцу Андрису. Женщины вопили, сбившись в угол, и это была спальня «лентяек» - уже отремонтированная и уже, увы, порядком загаженная. Напомнив себе после того, как я выясню, что происходит, устроить насельницам подходящий разнос, я подбежала к окну.
        Никого. Ни единого следа, что что-то было. Ни примятых листьев, ни сбившегося песка на дорожках. Сестры осторожно приблизились, что-то забормотали, я обернулась к жавшимся друг к другу насельницам.
        - Кто первый ее увидел? Кто поднял крик?
        Женщины оглядывались, указывали одна на другую, и никто мне не признавался. Я сообразила - они опасаются, что я потребую гарпию описать, но сложно описать то, что ты ни разу не видел.
        - Так кто? - повторила я. - Ладно. Кто-то из вас точно узнал голос. Кто кричал?
        - Она, - и Жюстина указала на Лоринетту. - Я уже не спала, сестра, шила дочери Розы распашонку у нашего окна. Я ее голос узнала.
        Я повернулась к Лоринетте. Рядом стоявшая женщина тоже кивнула.
        - Так расскажи мне, как она выглядит, - приказала я. - Все послушают. Ведь больше никто ее не увидел? Или увидел? На что похожа гарпия?
        Лоринетта гордо вздернула голову. В ее положении оставалось лишь банковать.
        - Большая, святая сестра, и черная. У нее крылья. И огромный клюв.
        - Вот же брехушка! - возмутилась сестра Аннунциата. - И как язык не отсохнет врать святой сестре? Разве что Милосердная дает тебе шанс, окаянной, не провалиться за это в бездну! Клюв! А хвост не заметила? Может, еще чешую рассмотрела? В гладильную и на покаяние, грешница!
        Сестра Аннунциата явно не доспала, потому, пылая праведным гневом, удалилась, а я скривилась.
        - Я думала, ты меня поняла, - холодно произнесла я, заметив, что в дверях спальни стоит мрачный отец Андрис и покачивает головой. - К покаянию добавляю уборку в спальне. Развели здесь бар… - Совсем несвойственное святой сестре сравнение комнат при монастыре и веселого дома. - Бараний хлев. На ваши спальни прихожане жертвовали от души во имя милости Лучезарной! Плотники работали бесплатно во имя ее! Во что за несколько дней вы превратили их труд? Молитесь, кайтесь и думайте о грехах своих!
        Был день заказов, я полностью доверилась сестре Аннунциате, и когда она после обеда позвала меня к себе, я пошла с замирающим сердцем. Сестра, гордая и сияющая, открыла свой «сейф» - к деньгам она относилась с должной осмотрительностью - и показала, сколько мы заработали по моему новому методу.
        - Только скверно, что у них много времени на болтовню, - пожаловалась сестра. - Того и гляди, начнут выдирать друг другу космы. Живут теперь как графини, а нутро как было гнилое, так и есть. Думаете, сестра, они довольны?
        - Нет? - спросила я и села.
        - Да если бы искали подвох, - со вздохом откликнулась сестра Аннунциата. - Вчера захожу - опять синяки и патлы драные. В той спальне, где Лоринетта.
        - Почему вы сказали именно о ней? - тут же уцепилась за это я. - Сестра, как Лоринетта вообще оказалась здесь?
        - Отец отправил. - Она запечатала «сейф» - и в самом деле она была магом, села, повернувшись ко мне, и, к моему великому удивлению, вместо бутылки с вином достала меренги, которые начала для монахинь и детей печь сестра Эмилия. - Угощайтесь, сестра, а то вы и позавтракать не успели толком… Но вот почему - то ли над ней насилие учинили, то ли она совратила кого. И она молчит, а отец сказал «развратна». И поди добейся от него, да нам и не надо.
        - Она считает, что отсюда выйти - так лучше к гулящим девкам, - заметила я.
        - Так пусть ступает, как будто ее кто держит, - буркнула сестра Аннунциата и слопала меренгу. - Так-то вон те, кого вы на молитву отпускаете, не устают Лучезарную благодарить за вас. Я подслушала, хоть и грешно чужие мольбы узнавать.
        Как бы то ни было, никакого смущения за этот грех сестра Аннунциата не испытывала.
        Я проснулась ночью от крика, именно я, Елена Липницкая, потому что сестра Шанталь удерживала меня от подобных высказываний и даже мыслей.
        - Я этой овце сейчас сама пойду выдерну скальп, - проворчала я, имея в виду порядком утомившие меня истерики Лоринетты, и тут же сестра Шанталь встревоженно зашептала, что так негоже. - Ну да, ей есть кому выдрать лохмы и без меня…
        Но крики были иные. Не те, что утром, и за окном стояла тихая, тихая ночь, но что-то мне подсказало - не все так просто. Криками не будили весь монастырь, скорее наоборот, пытались не потревожить, но я высунулась в коридор и увидела, что сестра Доротея тоже приоткрыла дверь своей кельи и вслушивается.
        - Что случилось? - спросила она меня, хотя очевидно было, что я узнать могла только божественным провидением. - Что там за крики?
        - Пойдем посмотрим, - предложила я, но сестра Доротея была более щепетильна, чем я, и скрылась в келье - накинуть на себя что-то. А я быстро пошла в направлении спален насельниц и вдруг поняла, что крики идут совсем не оттуда.
        Со стороны кухни. И оттуда же тянет гарью.
        Глава семнадцатая
        Что могло загореться? Само помещение кухни рассчитано на то, что в нем постоянно огонь, в эти века - так особенно, и пусть монастырь на горе, ничего это не значит. Любая неосторожная искра могла выкосить целый город, и люди, не знавшие правил элементарной гигиены, опасность огня осознали примерно тогда же, когда научились его добывать. Ужин закончился часов пять назад, завтрак готовят с утра, деревянные столы надо еще умудриться поджечь, и шума и запаха гари было бы намного больше, если бы полыхало промасленное дерево.
        Путаясь в подоле рубашки, я добежала до кухни-столовой. Проснулась я не одна, слышались торопливые шаги, пропуская меня, прижалась к стене Лоринетта, которая явно не хотела лишний раз попадаться мне на глаза, потом я различила голоса Джулии и еще какой-то женщины, с которой так близко пока не сталкивалась.
        - Ах, Милосердная, да что же такое! Сбивай, Джулия, сбивай!
        - Да не крутись ты у меня под ногами!
        Я услышала чьи-то быстрые шаги за спиной и влетела в столовую. Горела печь под самой плитой, и горела так, словно туда щедро накидали чего-то бумажного, но нет, это я исключила сразу, бумага на вес золота, откуда она у насельниц, если кое-как мы выделили старые ненужные листы для детской школы. Печь странно, будто клубы пыли, выплевывала темный дым, женщины бестолково суетились, я, схватив прямо с пола тряпку, грязную, сальную - последнее было, конечно, фактором риска, но искать иное было некогда - обернула руку, чтобы не обжечься, и, оттолкнув Джулию, быстро захлопнула металлическую заслонку.
        Дым тут же повалил из щелей, но это было уже не страшно. Я размотала тряпку, швырнула ее на пол, выхватила у второй женщины небольшой котелок с водой - как я ни пыталась объяснить, что воду надо отстаивать, потом кипятить, остужать и затем ее можно безбоязненно пить, женщины не могли взять это в толк, но «для сестры», то есть: чтобы я не злилась, один котелок все равно наливали. Теперь этой водой я залила дверцу печи, вонять стало еще сильнее, все закашлялись, на глаза навернулись слезы.
        - Не трогай, бестолочь! - рявкнула я на Джулию, которая попыталась открыть печь. - Оно сейчас само все потухнет.
        Объяснять почему я не хотела, да и вряд ли смогла бы объяснить так, чтобы они меня поняли.
        Несколько угольков валялись на полу, но он был настолько мокрый, до луж, что никакой угрозы это не представляло. Мне не давали покоя две вещи, но пока я оставила выяснение обстоятельств и обернулась к двери.
        Пожар собрал довольно много людей. Впереди шевелила усами сестра Доротея, рядом с ней хмурилась сестра Аннунциата, и за их спинами мелькали сонные лица насельниц.
        - Все хорошо, - успокоила я, - ничего не произошло. Идите спать, сестры.
        А я постараюсь выяснить, что это за кошмар в ночи и кому в голову пришло зажигать сейчас печь. Время ужина миновало, плита потухла давным-давно, ее точно кто-то растопил, но зачем? Ни единого котелка кроме того, который выхватила я, но в нем вода была холодная.
        Я подняла с пола тряпку и кинула ее на угли, потому что еще мне не хватало наступить на них босыми ногами. Они остыли, но могли быть острыми.
        - Кто пришел сюда первый? - спросила я у Джулии. - И зачем?
        Джулия пожала плечами. Я уже начала привыкать к тому, что самые безобидные вопросы могут любую насельницу вогнать в ступор, и это не тупость, а вбитый с младенчества страх наказания: лучше промолчать.
        - Что? - раздраженно спросила я. - Ты не помнишь, как здесь оказалась?
        Сестра Аннунциата, как обычно, пришла на выручку. Грозными криками разогнав прочих насельниц, она обернулась к Джулии, уперев руки в бока, но начать допрос ей не дали.
        - Так пахло гарью, сестра, - как-то непривычно для нее пискнула из толпы женщин Лулу. - Я проснулась - правда пахнет.
        - Да, сестра, так и было, - послышались голоса остальных. Сестра Доротея, которая уже закрывала дверь и выталкивала из кухни насельниц, по моему сигналу оставила дверь в покое, и головы просунулись снова.
        - Говори, - приказала я. Лулу опять сжалась. - Ты первая проснулась?
        - Наверное, святая сестра, - почти прошептала она.
        - Почему?
        Даже сестра Аннунциата посмотрела на меня с удивлением, но я знала, что спрашивала. Люди не видят и не чувствуют ничего, что их не касается, но любят ощущать себя причастными к разным событиям, а поэтому врут напропалую о том, что знают или не знают, но если заставить их вернуться туда, откуда все началось - к правильной точке, можно сделать верные выводы. Не те выводы, какие легко представить, если взять и поверить «свидетельским показаниям». Абсолютно другие, истинные.
        - Почему ты проснулась, Лулу? От запаха гари?
        - Она меня и разбудила, - проворчала Джулия. - Смотрю - ворочается, а кровати-то рядом стоят. И сидит, глаза выпучила, я ей - чего уставилась, а она молчит. Легла, а я носом повела - гарью пахнет. Думаю, дай схожу, может, и правда не мерещится?
        Джулия чувствовала собственное сомнение. Я ее понимала, она точно знала, что в кухне все убрано и ничего не горит, и все же решила пойти и проверить.
        - Лулу? - опять окликнула я. - Так было?
        Она проснулась, но никуда не пошла, когда убедилась, что в кухню отправилась Джулия. Вторая женщина, которая была в столовой, когда я пришла, закивала, когда я к ней обернулась.
        - Да так, сестра, так. Я все животом маюсь, сплю плохо, смотрю - Джулия куда-то пошла и, помоги Милосердная, в рубахе одной. Сначала думала - показалось, потом встала, поди, гарью пахнет? Вышла, и в коридоре пахнет, я дальше прошла - ничего. - Она замолчала, будто ее же слова ее озадачили. Меня, впрочем, тоже, это был тот самый «момент истины», которого просто так не добьешься, чаще всего с ним везет.
        - Мину? - каркнула сестра Аннунциата. - Что как в рот воды набрала?
        - Ну… я пошла сюда, сестра, - медленно и крайне растерянно протянула Мину.
        - Почему?
        Мину пожала плечами.
        - В коридоре не пахло? - уточнила я. - Так, нет? А сюда тебя чего понесло?
        Сестра Доротея, сестра Аннунциата и несколько других сестер, пришедших на шум, смотрели на меня с недоумением. Любой бы так смотрел, и не только на сестру Шанталь, на Елену Липницкую тоже смотрели в зале судебных заседаний. Я приосанилась, что вовсе не подобало святой сестре.
        - Зачем ты сюда пошла?
        «Какая разница?» - читала я во всех глазах один и тот же вопрос.
        - Джулия на кого-то ругалась, - Мину облизала губы. - Я думала, на кого. А тут огонь.
        Под безмолвными взглядами я подошла к плите, осмотрелась, убедилась, что тряпка достаточно мокрая и лужи никуда не исчезли, и распахнула заслонку. Повалил неприятный дым, но уже остаточный. Несмотря на щели, то, чем забили печное отверстие, без притока кислорода потухло. Я нащупала стоящую рядом короткую кочергу, краем сознания отметив, что это какое-то чеховское ружье и рано или поздно кто-то кому-то проломит этой штукой голову, и выгребла прямо на тряпку все, что было в печи.
        - Это кто же такое удумал, - озвучила то, о чем я только подумала, сестра Аннунциата. Крупные кругляши, принесенные явно из прачечной, я так и не запомнила, что это было за дерево; горело оно медленно и долго, давая длительное кипение, но для приготовления еды не годилось, да и для растопки кухонной печи такие кругляши не подходили, были слишком большими. Кроме кругляшей, на тряпку вывалились обугленные ветки марзы, неприхотливого растения-сорняка, которое пробиралось с гор даже в святой сад и цеплялось за хабиты. Похожая на знакомый мне репей, марза давала много дыма - я успела это заметить, сестры выдирали ее из земли и сжигали, да только толку с того было чуть.
        Сестра Аннунциата, бесспорно, прикидывала, кого назначить ответственным за инцидент. Я же, еще раз взглянув на плиту, махнула рукой, молча приказывая дать мне дорогу, и подошла к выходу из столовой.
        Кто-то запалил печь так, чтобы сильно пахло гарью, но не причинило ущерба монастырю. И гарью пахло в спальне насельниц.
        - У тебя сгорел дом? - я резко обернулась к Лулу, и она машинально кивнула. - Давно?
        - Я младенцем была, сестра, но помню. Меня дядюшка из огня вынес.
        Кто-то об этом знал? Но я не могла спросить это сейчас, тем более что за дверью, в коридоре, поджидали насельницы. Зря, подумала я, они тут торчат, сестра Аннунциата в плохом настроении. Я пошла в сторону спален, принюхиваясь, и да, теперь гарь разнесло по всему коридору, но это было не то, что я искала.
        В спальне «лентяек» почти никого не осталось. У меня была возможность оценить чистоту, что я и сделала, хотя другое дело было безотлагательно. Чище, чем было, намного хуже, чем в соседней спальне «тружениц», если я туда загляну. Но я заглядывала под кровати - ночные горшки, какие-то тряпки, старые ботинки, нет, то, что я ищу, не могло быть в самой спальне, не могло лежать просто так, это было бы слишком рискованно, что не понимать не могла даже распоследняя дура. Кто бы это ни сделал - не в спальне. Окно?
        Окна были закрыты. Вонь и духота, и с этим уже ничего не поделать, особенно после истерики с гарпией. Лоринетта?.. Тогда крик подняла она, но зачем?..
        Я быстро прошла к ее кровати. Запах чувствовался, но слабоватый.
        - Где постель Лулу? - спросила я у Розы, стоявшей в проходе между спальнями. - А ты что не пошла с остальными?
        - Там, - ткнула Роза пальцем куда-то за мою спину, оставив вопрос без ответа. Но Роза не ушла не одна - так бывает, что вся суета вокруг безразлична. Другое дело, что здесь все против меня, и разобраться, кто враг, а кто хотя бы мне не мешает, так быстро я не смогу. - Да вон та кровать, сестра.
        Я подошла, постояла, оценивая интенсивность запаха, потом присела и нашла то, что искала, там, где рассчитывала. В ночном горшке, причем под кроватью он стоял вторым, лежала все та же щепа из прачечной. Долго горит, почти не дает дым.
        Я вернулась к кровати Лоринетты, наклонилась, заглянула туда: горшка нет. Загадка ночного пожара стала ясна, непонятно было, зачем Лоринетте все это понадобилось. Женщины в соседней спальне шушукались, но не спрашивали меня ни о чем. Я вышла и, стараясь не бежать, пошла к себе, по пути натолкнувшись на печально бредущих в спальни насельниц и идущую позади них, как овечий пастырь, сестру Аннунциату. Разве что розги ей не хватало.
        Дверь моего кабинета была закрыта. Я рванула ее на себя, готовая к тому, что я там увижу. Прежде я должна была услышать, потому что так говорил отец Андрис и у меня не было причин не верить ему, но Лоринетта раздумывала, не решаясь тронуть чашу с деньгами, которые были лишь красивой иллюзией.
        - Бери, - громко сказала я, и Лоринетта обернулась, посмотрев на меня - нет, не испуганно, а очень зло. - Бери деньги и уходи.
        Лоринетта пялилась на меня исподлобья, а я думала - нападет или нет? Сестра Шанталь невысокая, но навыки Елены Липницкой не делись у меня никуда.
        - Устроила пожар в столовой, сунула несчастной Лулу тлеющую головешку под кровать, еще и в своем пустом ночном горшке, - перечисляла я прегрешения, чтобы сбить ее с толку окончательно, - знала, что она обязательно проснется, но никуда не пойдет из страха? Наверное, случай не первый, - предположила я и досадливо поморщилась - сестра Шанталь не могла об этом не знать. - До того ты кричала, что в саду сидит гарпия, и раньше тоже кричала ты. Сейчас тебе нужно добраться до денег. А в первый раз зачем ты вопила, что гарпия здесь? Никаких денег тогда еще не было.
        Ноги и руки, не лицо. Ноги и руки, потому что на них напрягаются мускулы перед рывком. Я была в более выигрышном положении, для меня в кабинете было светло, для Лоринетты - нет. Ноги ее я не видела, но кисти сжимались в кулаки, это да.
        - Я не вопила, - сдавленно ответила Лоринетта. Пока еще - не собирается нападать, но расслабляться мне рано. - Тогда, первый раз, я не вопила. Это все Консуэло. Я уже потом крикнула, как кричала она.
        Как ложь, так и правда. Как и ложь во спасение. В этом мире не хватает того, чем привыкла пользоваться я: экспертиза, записи с камер, документы из государственных органов. Я вернулась в каменный век, где даже полиции не существует, право - обычное, с примесью безумия прецедентов, и как последний довод - сжигание на костре.
        Акт отчаяния следственных органов тех времен, когда и следственных органов не было и в помине.
        - Тебе нужны эти деньги? - хмыкнула я. - Я же сказала тебе - забирай.
        Мне интересно, что будет, потому что точно - тогда, когда церковь пытался ограбить бродяга, одной тревогой все не ограничилось. Я не помнила, что было, но очень хотела знать. Вряд ли бедняга получил серьезные травмы, но ему не удалось уйти.
        - Мне они не нужны. Это все Консуэло, - упрямо повторила Лоринетта. - Ей нужны деньги. Это она подговорила меня прийти сюда.
        Глава восемнадцатая
        - Тогда говори, - и я спокойно прошла и села за свой стол.
        Я сомневалась, что Лоринетта скажет мне правду. Где-то умолчит, но больше соврет, как всегда делают люди, когда их припирают к стенке. Мысль, что все проще, чем кажется, у меня тоже была: Лоринетта не собиралась красть деньги, она устроила суматоху с пожаром и терпеливо ждала, пока я застану ее в своем кабинете, а потом в гневе, монашке не подобающем, но все равно праведном, вышвырну за ворота монастыря. Тогда она не пойдет против чьей-то воли - она исполнит волю мою, и ей отчего-то так будет легче.
        - Я знаю, почему ты здесь, - очень ровно сказала я. - Скажи мне, я пойму, насколько ты искренна.
        Опасный метод - провокация, которая заставляет противника думать, но другого выхода не было. Мне не так важно узнать, почему она оказалась в приюте, как понять, где предел лжи этой женщины. «Все врут», - говорил известный даже тем, кто не смотрел сериал, герой, и был прав. Все врут.
        - Отец отправил, святая сестра, - притворно вздохнула Лоринетта и потупила взор. Кто-то другой, но не я, ей поверил бы - несомненно.
        - Подробнее, - попросила я.
        - Бесчестие - страшный грех, - Лоринетта фальшиво потупилась. Актриса из нее была никудышная. - Я искупаю его в этих стенах, сестра.
        - Это не вся история.
        Лоринетта облизнула губы. Возможно, я вынудила ее признаться мне до конца, но она все еще сопротивлялась.
        - Отец хотел выдать меня замуж, сестра, а мне нравился другой мужчина. С ним меня и застали, но не по моей воле.
        Я постучала пальцами по столешнице.
        - Право, стыдно, сестра.
        - Говоришь со мной - говоришь с Милосердной, - напомнила я. Раздражение нарастало, мешало мне. - Сердце открыто на исповеди.
        Да, отец Андрис мог знать и скорее всего знал, но насколько здесь тайна то, что сказано в исповедальне? У сестры Шанталь, наверное, не было страшных грехов, и опускать взгляд долу ей было незачем.
        - Жених отказался от меня.
        Я помотала головой. Как-то все слишком просто. Лучше падшей, сказала мне Лоринетта в первый день нашего с ней знакомства, и еще: «Ни у кого повода нет», а сейчас она этот повод споро придумала, и такой, чтобы вызвать мое сочувствие, но не вышло. Если бы у меня были основания предполагать, что Лоринетта знает, кто я такая - не сестра Шанталь вовсе, я бы сочла, что она врет мне, надеясь, что все мои познания об этом мире из так себе по достоверности книг и еще меньших по правдоподобию фильмов.
        В какой-то момент она должна начать со мной торговаться. Дать информацию о других, чтобы не говорить о себе, тоже прием, и довольно действенный. Единственный минус - где то, что человек знает, где то, что он слышал, додумал, считает, что в курсе, и как отличить одно от другого в условиях, в которых оказалась я?
        Добросовестное заблуждение не преступление, но в иных случаях - лжесвидетельство.
        - Это Роза ударила вас по голове.
        Я улыбнулась. Как можно более недоверчиво, выражая всем своим видом сомнение.
        - Я видела, святая сестра. Именно поэтому я и решила тогда… тогда… ну, тогда, - изворачивалась она, не желая своими словами называть притворство в прачечной, - я думала, что прибежит сестра Аннунциата или кто-то еще. Я думала, что вам плохо и что вы не придете. Совсем.
        Я все еще улыбалась, потому что улыбка работала. Значит, мое состояние в тот момент, когда я очнулась в теле сестры Шанталь, не случайно. Можно ли вообще рассуждать о случайностях, если речь идет о непознанном абсолютно явлении, которому в моей прежней жизни не было ни места, ни термина, ни определения? И я покачала головой.
        - Я видела, - Лоринетта была упряма. - Вы стояли возле книги, в которой вы пишете про принятое и отданное белье, а Роза проходила мимо. А я как раз складывала постиранные простыни, сестра. Я наклонилась, и она меня не заметила. Но вы же видели, как я зашла, вы даже обернулись!
        Лоринетта обрадовалась, вспомнив об этом, но в моей памяти было пусто. Не зная, что сестра Шанталь не вполне та, кем все время была, Лоринетта не стала бы озвучивать мне этот факт, с другой стороны: она может заметить, что после удара сестра была несколько не в себе и что-то не помнит?..
        - Вы еще спросили, сколько у меня простыней, - наморщилась Лоринетта. Казалось, ей было важно, чтобы я ей поверила. Почему? Потому что играло роль или просто являлось правдой? - И записали. А потом зашла Роза. Я подняла голову, но так, не выпрямляясь, а Роза посмотрела на вас и ударила вас по голове. Вы упали. Выронили перо и осели. Я потом его подняла. - Она помолчала. - Я убежала сразу же за Розой. Очень боялась, что меня кто-то заметит и подумает на меня.
        Самый очевидный вопрос, который я могла бы задать: зачем это Розе. Но Лоринетта не могла знать зачем, стало быть, соврала бы. Можно ли верить тому, что я услышала? Одновременно и да, и нет. Роза была со мной в подвале, она могла меня закрыть, и этот глупый поступок сочетается с нелепым на меня нападением.
        Для чего? Но есть еще один немаловажный момент.
        - Роза обычно в кухне, - скептически заметила я. - Или ты врешь, или с кем-то ее перепутала.
        Была ли у меня шишка? Уже не проверить.
        - И чем она могла меня ударить?
        - А теркой, - Лоринетта подалась вперед. Она кусала губы, тут же их облизывала. - Они там всегда лежат. Потом положила ее на место. Я не перепутала, сестра. Точно нет. Я удивилась, с чего бы Роза зашла, подумала, что она вас ищет.
        Терка, деревянная лопатка для стирки, тяжелый предмет, но чтобы им убить, нужна сноровка. Чтобы убить, нужна не просто сноровка, потому-то убийства на бытовой почве, в состоянии опьянения, происходят намного чаще, чем разрекламированные писателями и сценаристами «наследственно-любовные бредни»…
        - У всего есть причина, - протянула я и откинулась на спинку кресла, сделав вид, что вранье меня утомило. Розе незачем меня бить, если только сестра Шанталь не начала копать что-то еще до того, как я оказалась в ее теле, и более того - нарыла и дала Розе об этом знать. - Вернемся к тебе, Лоринетта. К твоей собственной лжи. Почему ты здесь, ты не ответишь. Может быть, сама не понимаешь до конца. Консуэло, - я хмыкнула, - ты оговорила ее, но здесь причина понятна. Вы с ней не в ладах.
        Что еще мягко сказано. Чтобы убить, нужна не просто сноровка, но это в моем человеколюбивом времени, а здесь? Каждая драка может закончиться чьей-то смертью, бьются женщины не на жизнь.
        - Я никого не оговаривала, сестра. Консуэло сказала, что поможет сбежать, если я возьму для нее эти деньги. Эта богемка умеет врать как никто другой. И ей верят, - добавила Лоринетта с обидой, а я подумала - в этом она права. Консуэло к себе располагает.
        Я закусила губу. Трудно разговаривать с человеком, чье поведение не поддается разумному объяснению. Трудно, но надо, потому что это не драка невесты с подругой на свадьбе и не бессмысленная кража копеечной ерунды из сумочки коллеги по работе. У меня нет заключений врачей о тяжести телесных повреждений, нет записи с камер наружного наблюдения, нет показаний незаинтересованного лица, как-то: приемщика в ломбарде или покупателя с «Авито». Логика Лоринетты сообразна эпохе; она готова идти на риск по просьбе человека, которого ненавидит, и здесь «ненависть» - тоже продукт времени, не громкое слово про соседа, который вечно ставит машину не там, занимая чужое место. Лоринетта может уйти, но не может. Что это напоминает? Все те же мои незабвенные судебные заседания и разводы, которые никогда не случаются. И заявления, которые недописываются, и вызовы скорой, но уже не к избитой жене, а мертвецки пьяному мужу.
        Времена меняются, люди нет.
        - Ты считаешь, что я выгоню тебя. Нет, - сказала я, и лицо Лоринетты вытянулось, а в глазах заблестели слезы. - Ты останешься в монастыре, в прачечной, до тех пор, пока за тобой не явится твой отец. - Она добивалась обратного - что же, я предлагала ей пересилить саму себя. - Или пока ты не поймешь, что ты совершенно свободна. Хочешь идти - уходи.
        Пытаться объяснить ей, что жизнь ее, что не все так ужасно, как рисует молва и, возможно, история, бесполезно. Дробью в слона. Из пушки по воробьям и еще триста разных пословиц и поговорок, которые точно отразят суть усилий, что придется мне приложить. Может быть, первым уйдет кто-то другой, по своей воле, без скандалов, но, может, и нет - и тогда, вероятно, но очень неточно, я найду для женщин другие слова. Если сочту нужным, если это будет того хоть немного стоить.
        - Уходи, - приказала я. - Иди каяться. Две недели, ты знаешь за что?
        Лоринетта опустила голову и не ответила. По щекам ее бежали дорожки слез.
        - Ты пыталась украсть то, что прихожане пожертвовали Милосердной. Под крышей Дома святого. Из святой чаши. Ты согрешила мыслями, согласившись, и деяниями, придя сюда. И завтра же явишься на исповедь к отцу Андрису и расскажешь ему о своих грехах.
        А было ли что рассказывать отцу Андрису сестре Шанталь? Что знает священник из того, что неизвестно мне? Дверь за Лоринеттой закрылась, я сидела, смотря в окно и не видя, что там происходит. Но там и не творилось ничего - тишина, покой, как и должно быть в таком святом месте.
        Я могла частично проверить слова Лоринетты. Я выждала, пока она уберется достаточно далеко, и отправилась в прачечную. Ночью она пустовала - огромное гулкое помещение, влажное, как тропический лес, душащее с порога вонью и сыростью. Плеск воды под моими ногами показался мне оглушающим.
        Я прошла в закуток, о котором говорила Лоринетта. Книгу я тоже знала, но записи в ней делала сестра Аннунциата. И да, в каморке лежали и выстиранное белье, и терки для стирки, и стоял покосившийся столб из тазов. Помещение не больше ванной комнаты в обычной квартире, забитое и заставленное, кошмар человека, которому физически плохо от недостатка пространства вокруг.
        Я зажгла кресалом огарок свечи, открыла книгу. Последние записи были сделаны рукой сестры Аннунциаты, я начала листать назад. Даты сестра Аннунциата не ставила, я могла ориентироваться только на почерк. Оно, не оно? Я поднесла свечу ближе. Нажим немного другой, мой нажим, то есть сестры Шанталь, и буквы она пишет так же, «простыни госпожи Миаль - 12 штук, простыни господина Пуатье, трактирщика - 24 штуки, испорчено: 3». С чего бы сестре Шанталь вносить записи о белье? Я пролистала еще несколько страниц, и тут меня осенило. Разгадку дал почерк сестры Аннунциаты, когда я всмотрелась в него более тщательно. И то, что в день, когда я оказалась в монастыре, она не явилась и не вмешалась, дало еще большую почву для подозрений. Сестра Аннунциата так уверенно дополняла свою ежедневную винную дозу, что предпочитала в определенной кондиции не показываться никому на глаза, опасаясь получить свою порцию покаяния. Записи, сделанные ее рукой как раз перед тем, как дежурство принимала сестра Шанталь, плясали по строчкам как цыгане в кабаке.
        Я закрыла книгу, посмотрела, где примерно возилась с бельем Лоринетта, затушила свечу. Ничего, что могло бы сказать мне - она солгала. На этот раз сказала правду? И не стоит искать веских причин. Люди, которые делают трагедии из сломанного ноготка и считают, что жизнь кончена потому, что въезды-выезды в Турцию ограничены, имеют свои мотивы, знать, что они у кого-то имеются, не равно принять их и попытаться понять. Ни к чему. Был один человек, чьи мотивы мне хотелось бы знать досконально - я сама, сестра Шанталь Готье. Та, которую почему-то хотели убить уже дважды.
        Я остановилась на пороге прачечной. Убить ли? Не перегибаю ли я палку, что вот-вот сломаю ее? «Я ненавижу», «он мой враг» - я иду по пути слишком сильных эмоций, не соответствующих истине, и слов, которые значат не то, что под ними подразумевают. Может, все проще, и это означает - «выместить зло»? Ни больше, ни меньше, как и делают это женщины здесь почти ежедневно друг с другом? Как ребенок, споткнувшись, бьет коробку с игрушками, потому что считает - вина ее?
        Мне хотелось выйти на воздух, посмотреть на ночное небо, почувствовать ветер, прилетевший к нам с побережья, вдохнуть полной грудью морскую соль. Но я пошла в свой кабинет, кусая губы и думая - до боли в висках. Мне надо отправиться в келью и попытаться уснуть, но я знала, что не смогу, буду ворочаться с боку на бок, ловить воспоминания - не мои, смешивать их с чужими обрывками мыслей. В кабинете у меня был документ, даже два документа. Бумаги, то, что сейчас давало мне ниточки, спорные, тонкие, готовые порваться в любой момент, но написанному верить мне проще, чем сказанному.
        На какие вопросы я хотела найти ответ? Я не знала. В тот день, когда меня заперли в погребе - предположим, что это была действительно Роза - я ругалась на нее из-за беспорядка в кухне и из-за того, что женщины игнорировали мое распоряжение по поводу испорченных продуктов. В день, когда Роза ударила меня по голове, я тоже несправедливо, по ее мнению, придралась к чему-то, и она улучила момент и излила свой гнев? Сейчас, когда ее все устраивает, она смотрит на меня без малейшего чувства вины, что непонятно, но объяснимо. Так «заклятые враги» - две соседки - объединяются против нового возникшего в их общих мыслях «врага». Лишь бы он появился. Зачем думать о прошлом и ворошить старое, когда впереди столько новых и ярких свар?
        То же, что у Лоринетты и Консуэло.
        Консуэло. Вот оно, и я поспешно отодвинула в сторону все финансовые бумаги. Один договор, второй. Фамилии, указанные в первом - Блок, Уильям С. Блок - никому из насельниц не принадлежали, это я уже выяснила. Дата на этом договоре была старой, чернила давным-давно въелись в бумагу, этих женщин, вероятно, выкупили или отпустили. Пять лет - большой срок. Могли умереть… Я подумала, что стоит поискать их на кладбище. Но договор Консуэло? Я помнила, что она говорила - на улице она была три года без малого, она грамотна, значит, малое - это месяца два, максимум три, так, что она не стала конкретизировать, ориентировалась на сезоны. А Пачито четыре года…
        Я вела пальцем по записям. Мать Консуэло могла умереть родами, затем скончался отец, и они оказались на улице. Договор содержал верную дату, почти четыре года назад, и по датам практически все сходилось, если брать за отсчет год рождения малыша. И что же?..
        Зачем я составила этот проклятый договор? Ведь это я, это мой почерк. Не такой, как мне привычен, спешный, размашистый, а аккуратный, словно я обдумывала каждое слово. Для чего мне это понадобилось, для чего? И почему такая вот странность: сестра и двое ее детей?
        Нет ответа. Пока, может быть, нет, но, возможно, не будет. Мне обязательно нужно в городе раздобыть свод местных законов, иначе я просто сойду с ума, пытаясь во всем разобраться. Есть другой выход - забыть и продолжать делать то, что я начала…
        Я не сразу поняла, что за звуки доносятся до моего слуха. Не из стен монастыря, извне, будто кто-то колотил тяжелым в ворота. Вот теперь мне пришлось потерять несколько драгоценных минут, чтобы зайти в келью и набросить на плечи хабит, и когда я дошла до ворот - ворот, в которые ни разу еще не выходила - там уже были сонный отец Андрис, Микаэль, несколько, как и я, не спящих с пожара сестер, и только насельницы получили по первое число от сестры Аннунциаты и не высовывались из спален.
        - Открывайте! - крикнул грубый мужской голос. Отец Андрис спокойно махнул рукой Микаэлю, и мне захотелось крикнуть - нет, ни в коем случае, здесь мы в безопасности, - но я молчала.
        Как и все остальные. Открылась створка ворот, я опознала в толпе несколько знакомых мне лиц - наших жертвователей. Отец Андрис кивнул им, улыбаясь.
        - Отдавайте нам ведьму! - грубый голос принадлежал на вид очень благообразному мужичку. - Она у вас прячется, отче!
        - Ведьм не существует, сыне, - покачал головой отец Андрис. - Тебе ли не знать, староста.
        - Так спуститесь, отче, и узрите! - выкинув правую руку вверх, громогласно воскликнул староста. Я поморщилась: играл он отвратительно. - Брат Грегор сжег все гнезда гарпий, а Жюль, - и он выпихнул вперед мальчишку лет семнадцати, похожего на него самого, - нашел на поле еще одного человека! И кто это сделал, коли не она? Кто, коли не ведьма, отче?
        Крестьяне кивали, сестры - и я вместе с ними - сложили руки в молитвенном жесте. Не потому, что верили в ведьм, потому, что узнали о чьей-то смерти. Но сестры выпрямились и убрали руки, а я так и стояла, поняв вдруг, кто этой ведьмой мог быть.
        Глава девятнадцатая
        Я поняла, кто мог быть «ведьмой», равно как знала, что она к нападению непричастна. Скорее всего непричастна, потому что был переполох, потому что я видела ее, потому что - ее непричастность была крайне шаткой, как карточный домик, - но все же я следовала презумпции невиновности и держала в голове объективную сторону предполагаемого преступления. Время, место, обстановка, способ, орудия и средства.
        Время и место выступали защитниками - не только сейчас, в другой реальности тоже. Алиби. Она это убийство совершить не могла.
        - Подождите меня, брат, - крикнула я старосте, стараясь, чтобы голос мой прозвучал громче остальных. Отец Андрис успокаивал собравшихся, крестьяне не внимали его словам, но на мой крик все обернулись. - Подождите, я лишь облачусь, как достойно.
        - Зачем, святая сестра? - нахмурился староста. - Мы послали за братом Грегором, он и отчитает несчастного.
        - Пусть брат Грегор оставит молитву над телом мне, - смиренно произнесла я и бросила на отца Андриса быстрый просящий взгляд. - Его дело - искать чудовище. Благословите на ночное бдение, отче.
        Сестры в замешательстве отступили, отец Андрис, словно рисуясь, положил мне руки на плечи и коснулся губами моего затылка. Из толпы крестьян донесся тяжкий вздох: подобным образом, как считалось - из уст самой Милосердной, - дать благословение мог только священнослужитель, и лишь монаху или монахине.
        - Не спускайте с них глаз, пока я не вернусь, - шепнула я отцу Андрису, и он еле заметно кивнул. Он понял: следить за крестьянами и насельницами, понял не совсем верно, но объяснять ему у меня не было ни времени, ни возможности.
        Я кинулась в келью, там - к вещам, вытряхнула все, что было в сундуке, заодно выпутываясь из хабита и ночной рубахи. К воротам монастыря я вернулась спустя минут пять, уже полностью одетая, и крестьяне все так же напирали, отец Андрис все так же пытался их утихомирить. Сестры ушли и молились о покое убиенной души в церкви - я слышала негромкое пение.
        Прибежал Микаэль, с поклоном вручил мне белую ленту. В первый миг я растерялась, потом память подсказала, что ей покрывают останки перед погребением. Я абсолютно не благоговейно скрутила ее, сунула в карман хабита и махнула старосте рукой.
        Крестьяне потащились за мной за ворота - я обратила внимание, что не все. Как я предполагала, кто-то остался, чтобы добиться своего - выдачи ведьмы, но, как мне казалось, их протест изначально был обречен. Нечто вроде очистки совести, я не сомневалась, что каждый знает о непреклонности отца Андриса и его позиции относительно ведьм. Оборотни, подумала я. Крестьяне почему-то не допускают и мысли, что это оборотни. Верят в то, чего нет, чтобы бояться несуществующего.
        - Как же вы неверующи, - упрекнула я Жюля, подводившего ко мне крепкую коротконогую лошадь. - Повторяете бездумные байки древних баб. Выдумали - ведьмы.
        - Так, сестра, а кто насылает сушь да мороз? Кто штормами крутит? - смутился Жюль и настороженно глянул на отца, ища поддержки. Я на секунду забыла про все, осознав, что мне нужно усесться на лошадь и попытаться не оплошать. Но сестра Шанталь была знатной наездницей, стоило мне дать ей волю, как я уже уверенно сидела в седле. - Вот, сестра, сейчас сами увидите, - предрек Жюль и уселся позади отца.
        Да, милый мальчик, ухмыльнулась я, трогая лошадь с места. Именно для этого я и еду туда. Все, что может быть увидено на месте происшествия, должно быть увидено на месте происшествия. Все это было уже - оборотни, проклятья, ведьмы и прочая нечисть. И прав был брат Грегор: спасали от зла огонь и меч.
        Кое-какие лошади остались и выщипывали редкую траву на склонах горы. Не таким я себе представляла первый выход за стены монастыря, не таким я хотела увидеть мир - темным, неприветливым, загадочным, возможно, опасным. Но гарпии, напомнила я себе, крестьяне здесь, и значит, они уверены, что гарпии их больше не потревожат.
        Тропка была неширокой и каменистой. Лошади уверенно шли по камням, я умело держалась в седле и смотрела по сторонам. Вот обрыв за редкими кустиками, один неверный шаг - и придет смерть, ручеек бежит из расщелины - слишком тонкий и слабый, чтобы пользовать его как питьевую воду; блеснуло перо, и темная птица с хохотом вылетела из валунов, и не успела я ахнуть, как в нее вонзилась стрела.
        - Отродье тьмы, - услышала я ворчливый голос старосты. - Не трогай ее, Жюль, видишь, как блестит перо, это самка, и она сейчас ядовита.
        Он убрал лук - я не видела такой никогда, маленький, будто детский, но обращаться с ним староста отлично умел. Иначе тут не выжить? Или ты, или тебя?
        - Вам, святая сестра, и невдомек, что такая пакость тут водится? - спросил он. - В святые стены-то мало какая гадость суется. Вот я говорил, что деревню надо обсадить ростками римеры, что в вашем святом саду растет, так как меня послушали, и возле наших домов всякой дряни не стало. А то же - то лошадь, то корова, чуть недосмотришь, и все. А уж сколько белые лисы цыплят передушили - не передать.
        Я кивала, но мало что понимала из его слов. Очевидно, что растения в святом саду как-то защищали монастырь от подобных тварей. Сверкнули красные глаза невдалеке, прошуршал по кустам невысокий серебристый зверь, и староста указал рукой на мелькнувший длинный хвост.
        - А гарпии? - улыбнулась я.
        - Так что, - вздохнул староста и поерзал в седле: Жюль занимал много места, ему пришлось тесниться, только лошади было на количество всадников наплевать. Кони были ниже и коренастее наших, может быть, местная разновидность пони, но невероятно спокойные. - Этим-то мерзостям все едино, но до гор они не добираются.
        - Они падают, отец, - подсказал Жюль. - Так брат Грегор сказал. Как гарпии чуть в горы поднимаются, падают. А Себастьян одну подстрелил, так она к утру превратилась в пепел.
        - «Да обратятся в пыль все порождения бездны», - торжественно процитировал «Слово» староста, и все замолчали. Я слышала лишь цокот копыт, фырканье лошадей и неприветливые звуки округи.
        Прекрасный мир, днем так манивший меня, ночью был враждебен и полон зла. Но и в зле я видела красоту, помня слова отца Андриса. Не создавала Милосердная мир таким, каким его позже сделали люди.
        Мы спускались, вокруг уже вставали деревья, протягивали к нам алчные гибкие ветки, казались живыми, одушевленными. Кто-то снова шмыгнул в кустах, и староста опять схватился за лук. Один из крестьян подъехал по мне поближе, и в руке его я заметила обнаженный острый клинок. Мне не было страшно, пожалуй, но неприятно, и я понимала теперь то чувство, которое владело и насельницами, и даже сестрами: все, что за стенами монастыря, опасно. Ночь опасна, лучше не дразнить это зло - но какое все-таки именно?
        Подступало утро, становилось немного зябко, на листьях появилась первая роса, задул ветерок. Самый темный час - перед рассветом, но днем солнце начнет палить, и уже нельзя будет так спокойно осмотреть тело бедняги. Кто?
        Или что? Что это было?
        Мы свернули с горной тропы, ускорились, проскочили небольшую рощицу, выехали на поле, и почти сразу я увидела вдалеке свет.
        - Брат Грегор, - сказал староста. - Быстро он.
        - Нам тоже лучше поторопиться, - кивнула я и пустила лошадь быстрее. Крестьянин, охранявший меня, не отставал.
        Это было крестьянское поле - рожь или другая посевная культура, и, как я поняла, первый урожай уже собирали, потому что повсюду торчали тонкие скошенные стебельки, и только дальше, там, где горел свет, еще стелились под слабым ветром колосья. Брат Грегор увидел нас, выпрямился, потом рассмотрел меня и склонился почтительно. «При крестьянах он чтит монастырский устав», - подумала я.
        - Да хранит вас Лучезарная своей милостью, сестра, - поприветствовал он, не обращая внимания на крестьян.
        - Осенит и вас благодатью, - ответила я и ловко спрыгнула с лошади. «Где тело», - чуть было не ляпнула я, но вовремя прикусила язык. - Пойдем помолимся о покое несчастного, - предложила я, и брат Грегор сначала нахмурился, но после не слишком охотно кивнул.
        Возможно, он решил, что не стоит перечить рвению святой сестры как можно скорее успокоить осиротевшую душу. Он указал мне рукой куда-то в сторону, в гущу колосьев, и оттуда тянуло кровью, а свет - свет сиял чуть в стороне.
        - Не самое приятное зрелище, сестра, - предупредил брат, и я только вздохнула. Не самое, может быть, но на местах дорожно-транспортных происшествий мне бывать приходилось. Нечасто, не на особо кровавых, но я готовила себя ко всему.
        - Оборотень, - произнес брат Грегор, и я увидела растерзанного мужчину. Человек или зверь сотворил это - не разобрать, и все-таки я подошла ближе.
        - Осветите его, - попросила я, - нельзя нам бояться человеческой смерти. Свет - лучшее для молитвы.
        Брат спорить не стал. Сестра Шанталь зашептала слова заупокойного песнопения, прикрыв лицо руками, Елена Липницкая смотрела сквозь пальцы - не образно, а как есть.
        Как есть? Что я вижу? Рваные раны, потеря крови не такая большая, он умер быстро. Не здесь, его немного проволокли. Есть разница между оборотнем и зверем? Он метил в голову, разодрал лицо. Мне казалось, для зверя нехарактерно…
        - Вы смотрели его следы, брат? - негромко спросила я, и брат Грегор, чью молитву я бесцеремонно прервала, уставился на меня с обидой. - Следы. Это человек или зверь?
        Одет мужчина небогато. Рубаха, подобие жилетки; одежда разорвана словно надвое, но осталась на теле: помог пояс. Ноги бедняги обуты в грубые башмаки - в один башмак.
        - Оборотень, - в который раз повторил брат. - Видите, сестра? У бедняги лицо разодрано. Зверь же всегда хватает за шею.
        Я посмотрела, откуда ведут следы крови, прошла чуть в сторону.
        - Почему крестьяне считают, что это ведьма?
        - Потому что ее сложнее убить? - ухмыльнулся брат Грегор. - Потому что зверя давно могли бы поймать?
        - Потому что легче обвинять то, чего не существует? - я остановилась, дождалась, пока он подойдет. Люди всегда одинаковы. - Мы говорили с вами об этом, так… И все же. Она должна была спуститься с горы… если мы сейчас ведем речь о насельнице. Сегодня… случилось нечто в монастыре, и… отсутствие насельницы бы заметили.
        Только одной из них, но я не стала упоминать об этом. Прочие меня не интересовали. Я вернулась к телу, но брат Грегор остался стоять там же, где и стоял.
        - Что-то не так? - еле слышно спросила я. Брат переместил свет поближе к себе, но я не видела ничего, что могло бы привлечь внимание. Мятые колосья, кровь…
        - Останьтесь и помолитесь, сестра, я отойду совсем недалеко. Не бойтесь ничего, я успею вас защитить и убить монстра.
        Он говорил уверенно - я кивнула и внезапно увидела возле тела отпечаток огромной лапы. Действительно очень большой, возможно, больше волчьей, но мне попадалась информация, что в старину в нашем мире волки были крупнее, и, может быть, здесь тоже встречались единичные особи, пугающие размерами. Брат Грегор присел на корточки, потом поднялся и быстро куда-то пошел, я поморщилась, услышав чей-то крик - кто-то увидел тело, - но все равно вгляделась в след лапы.
        Следы для меня - потемки. Я и лису от зайца не отличу.
        Крестьяне стояли поодаль, кого-то выворачивало прямо в колосья. Жюль торчал рядом с отцом и был бледен, но спокоен.
        - В чем отличие ведьмы от обычного зверя? - спросила я неожиданно для самой себя.
        В мире, где я прожила много лет и многое повидала, были ведьмы, ясновидящие, астрологи, духовные гуру. На полном серьезе работодатели могли отказать кандидату с «неправильным знаком зодиака». Более умные представители этого жадного до денег племени предпочитали не спорить… хотя бы со мной.
        Староста посмотрел на меня так, словно я легкомысленно объявила - мне наплевать, какой Овен человек. Впрочем, надо отдать должное, священники и в том - прежнем - мире не жаловали это все, кто-то говорил - конкуренция, я же считала: вера - это все-таки про себя, про совесть и про аллюзии, а не про то, что виноват кто угодно и что угодно, от даты рождения до коллеги, воткнувшего иглу в трудовой договор.
        - В чем отличие ведьмы, терзающей жертву, от зверя? - повторила я свой вопрос и указала на изувеченное тело. - Взгляните сюда и скажите.
        - Известно, сестра, - проворчал староста без почтения и подходить даже и не подумал, - ведьма без шерсти.
        Не то, покачала я головой, они уперлись в то, что виновник тот, кого не существует и никогда не существовало, а мне нужно нечто, что даст ответ: оборотень или же человек. Пока чаша весов была на стороне брата Грегора: раны, рваные раны на голове.
        Я сделала задумчивый шаг вперед. Оборотень - это первоначально зверь, но зверь, все равно имеющий разум. Чуть больше разума, чем у животного. Как он тащил свою жертву, почему бросил ее?
        Я не думала, как выгляжу сейчас в глазах крестьян: монашка, присевшая на корточки рядом с телом, забывшая о том, на что это тело похоже. Я смотрела на потеки крови - единственные улики, которые могли мне хоть что-то дать.
        Неразумно, думала я, сознавая, что совершаю ошибку. Я ищу не факты, а подтверждения своей версии. Мне рано искать, потому что все, что у меня на руках есть - то, что единственная подозреваемая физически не могла в эту ночь исчезнуть из монастыря. Но больших доказательств у меня все равно не будет, твердила я про себя, всматриваясь в темные полосы.
        Зверь тащил жертву и бросил. Бросил, потому что ее неудобно тащить. Почему, ведь тот, кто обладает зачатками разума, сообразил бы, что можно иначе: за конечности, за одежду - не под собой, а за собой… Одежда. Порванная. Кровь размазана по всему телу и не так, как если бы жертву просто по земле волокли… Тело путалось под ногами чудовища, державшего голову в огромной пасти. Зверь крупный. Или не зверь. Следы зубов, царапины, отпечаток лапы…
        - Да хранит нас Милосердная, - расслышала я произнесенные в ужасе слова.
        - Я ищу следы шерсти, - громко сказала я. - Вы тоже могли бы помочь.
        И ты могла бы помочь, обратилась я к молчащей сестре Шанталь. Что ты знаешь об оборотнях еще, что я могу увидеть сейчас же? Второго шанса у меня может не быть. Близость сияющей воды… И я поняла, что ошиблась.
        Близость сияющей воды превращает оборотня в зверя. Роза, та самая Роза, которую я сочла оборотницей, напала не на мужчину и не на женщину - на того или на ту, кто ни то, ни другое. Монахиня и монах - бесполы. Но я заблуждалась. Роза была со мной в погребе, где сияющая вода, и не смогла бы сопротивляться ее силе и магии. Это значит, я свободна в своих заключениях: зверь или человек. Чудовище.
        Какое чудовище могло разорвать так одежду? Тянуло несчастного одновременно в разные стороны, но каким образом? Крестьяне могли думать, стоя за моей спиной, что угодно, потому что я чуть ли не носом водила по изодранным в кровь бледным рукам. Отпечаток челюсти, рваный рукав, и рубаха пошла на груди драной тканью, отпечаток челюсти на правой руке… разрыв…
        - Брат Грегор?
        Я крикнула громче, чем стоило, но я и не ожидала, что он возится в колосьях от меня буквально метрах в пяти. Чем бы он ни был занят, отозвался он моментально.
        - Сестра?
        - Вы что-то нашли, мой брат? - Брат Грегор помотал головой, а я указала на тело: - Как полагаете, брат, как его волокли?
        Если он придет к тому же выводу, что и я, мне уже будет проще. Брат подошел, отирая о штаны испачканные в земле руки, вопросительно посмотрел на меня.
        - Рубаха, - прошептала я, чтобы крестьяне меня не слышали. - Брат, охотятся ли оборотни стаей?
        Он жестом переместил свет ниже, и губы у него скривились так, будто я уточнила какую-то нелепость. Но он не съязвил, только снова помотал головой. Я ждала: он должен был увидеть то, что и я. И ждала долго.
        - Похоже, сестра, что его волокли, - наконец скупо заметил брат Грегор. - И еще - рубаха, - он бросил на меня очень быстрый и невероятно изумленный взгляд и сразу вернулся к телу. Теперь он тоже присел на корточки и рассматривал жертву не менее пристально, чем это делала я. - И очень похоже, что в самом деле было два… два зверя?
        Брат был в сомнениях. Казалось, он сам не очень верил тому, что видел и говорил, но мы видели одно и то же: он, послушник, маг, охотник, опытный и умелый, несмотря на возраст, и я, монахиня, юрист, не имевшая понятия о чудищах из темноты, но умеющая осматривать место происшествия и замечать то, что не видят простые люди. У нас вышел любопытный тандем - охотник и попаданка. Занятная команда.
        - Оборотни не охотятся так, как звери, оборотни убивают. А здесь, - он прикоснулся рукой к рубахе, - здесь была именно что охота. Они тянули добычу друг у друга. Я обнаружил странное: два зверя катались в поле и грызлись, кровь свежая и колосья примяты не так давно. Этого беднягу убили вон там, - и он указал рукой в другом направлении, - а что звери? Не поделили добычу, один прогнал другого и уже не вернулся, потому что собралось много людей?..
        - Все же не оборотень? - я смотрела ему прямо в глаза. Прекрасно быть монахиней и послушником, никаких двусмысленностей, никаких. - Скажите мне, брат.
        - Я отвечу, когда поймаю его, - недобро улыбнулся брат Грегор. - Его, ее или их. Вы просили довериться вам и утверждали, что Милосердная не позволит вам совершить ошибку. Так что же, она и ведет вас как избранную слугу свою, я преклоняюсь перед ней и рукой ее, направляющей ваш разум. Но берегитесь, будьте осторожны, сестра. Очень осторожны. Кто бы это ни был, он где-то здесь.
        Глава двадцатая
        - Кого-то ищете, сестра?
        Рассвет застал меня на монастырском кладбище. Здесь не было крестов и могильных плит, как ни странно - лишь урны с прахом, в которых, как в обычных вазонах, росли яркие синие или желтые цветы. Но на втором ряду могил я поняла, что странное - это только мое привычное восприятие. Стереотипы владели и мной, как я ни сопротивлялась.
        Синие цветы - монахини, желтые - миряне.
        - Блок, - задумчиво проговорила я. - Помните их, сестра?
        Сестра Аннунциата обиженно поджала губы.
        - Я еще не выжила из ума, сестра, - проскрипела она. - Вон могила госпожи Блок, - она указала на урну с желтыми цветами, - а вон и старшей сестры. Пряменько справа от вас. Бедняжка так болела, кашляла не переставая и вся исчахла, Лучезарная смилостивилась над ней. Что это вдруг вы вспомнили? Проблемы с казначейством?
        Я не успела удивиться тому, что сестра Аннунциата с таким волнением и явным знанием дела спросила меня об этом, опустилась на колени и быстро посчитала возраст почившей Клары. Сорок три года. Сестры Клары?.. Ведь цветы синие. И после покачала головой, потому что сестра Аннунциата проявила необъяснимое беспокойство.
        - Слава Лучезарной, - и сестра небрежно сложила руки в молитвенном жесте. - Матери-настоятельнице только этого сейчас не хватало.
        Мне нужно было спросить, при чем здесь она, но сестра Аннунциата была более сведуща, чем сестра Шанталь, и это выглядело подозрительно. Поэтому я взглянула на нее как можно более безмятежно, а сестра Аннунциата нахмурилась:
        - Неужто кто-то еще хочет к нам в обитель? И предлагает что-то взамен?
        - Нет, насколько я знаю, - ровно ответила я и порадовалась, что опыт давно приучил меня выдерживать любой удар. Опыт - и люди, все те же люди со своим бесконечным враньем. Каждый второй судебный процесс грозил сюрпризами - нотариально оформленным разрешением на продажу спорного имущества, распиской о погашении долга, не менее верно оформленной, алиментами, выплачиваемыми ежемесячно путем банковского перевода в размере гораздо большем, чем истица могла по закону претендовать… Улыбаемся и машем, мне всегда казалось, что эту фразу сценаристы мультика подслушали у знакомых юристов.
        - Красильная мастерская господина Блока приносит казначейству хороший доход, - вернулась сестра Аннунциата к тревожившему ее вопросу, - только и вы же, сестра, недовольны были, что господин Блок, поправьте, если я путаю, передал долг самому казначейству, а не нашему монастырю. Деньги, сестра, на дороге не валяются, а вы умны довольно, чтобы не отдать епископату еще один источник дохода, - и, выдав это изумительное заключение и оставив меня в состоянии, близком к шоковому, сестра Аннунциата величественно удалилась с территории кладбища.
        Я постояла еще минуту и, стараясь не бежать, не привлекать внимания, пошла в свой кабинет.
        Я устала. Ночь прошла спокойно - без нападений и появлений чудовищ, но напряженно для меня лично. Я отчитала несчастного, покрыла его тело лентой и долго упрашивала крестьян забрать тело, к которому они опасались прикасаться и ждали какого-то Луи с повозкой. В конце концов терпение у меня лопнуло, и сестра Шанталь уступила место Елене Липницкой. Крестьяне повиновались, брат Грегор отправился куда-то в леса, а я в сопровождении своего охранника вернулась в монастырь.
        Я устала, но отдыхать было некогда. И в кабинете я вытащила договоры и изучила их в который раз.
        Уильям С. Блок передал в приют в счет уплаты долга жену и двоих дочерей - супруга и старшая дочь, ставшая сестрой, почили с миром. Младшая дочь, как я понимала, ушла из приюта после смерти родных, но это требовалось проверить. Увы, но этих бумаг у меня не было, как и доказательств того, что сестра Аннунциата ничего не напутала. Все же вряд ли она ошиблась, потому что говорила очень уверенно, зная, что сестра Шанталь в любую минуту ее поправит. В договоре была только сумма долга, а сестра Аннунциата сказала, что речь шла о красильной мастерской, и мне этого было достаточно, чтобы сделать определенные выводы. Может, не стопроцентно верные, но очень близкие к тому.
        Уильям С. Блок некогда заложил свою мастерскую, и лет он был уже немалых, если смотреть на возраст сестры Клары; по какой-то причине ему требовалось обеспечить спокойную старость жены и дочерей, поэтому он предложил епископату удобную сделку: он «продает» в приют своих близких, а монастырь в обмен выкупает у неизвестного мне залогодержателя мастерскую, вероятно, по бросовой цене. И я бы не удивилась, если бы сейчас младшая госпожа Блок поживала себе преспокойно при этой мастерской или даже работала там… я бы даже не удивилась, узнав, что семья Блок жила в приюте как у Милосердной за пазухой.
        Так поступали и в нашем мире. Богатые наследницы и наследники нередко покидали суетный мир, оставляя прочую родню с носом. Уберечь имущество семьи от картежников, пьяниц и расточителей, передать состояние в ведение монастыря - где всегда находились сестры и братья, умеющие обращаться с любым предприятием, и самим уединиться в тихой обители. Были обратные ситуации - когда в монастырь уходили по принуждению, отписывая наследство… «Гардемарины»? Кажется, да, богатую наследницу Софью насильно отправляли на постриг, и она должна была подписать монастырю дарственную.
        Отлично, подумала я и придвинула к себе договор Консуэло. Вот эту сделку провела уже я сама, и я понятия не имею зачем. Я не знаю о доброй воле, не знаю, почему Консуэло рассказывает всем другую легенду, но причина у всего этого есть, бесспорно, есть.
        Софья, Софья, она же пыталась сбежать из монастыря и не смогла, но не потому, что не хотела, потому что ее ловили - и поймали, что немаловажно; дарственную она подписала перед самым постригом, а потом - сценарное стечение обстоятельств, и ей удалось уйти, пусть и нищей. Если семья Блок жила в приюте неплохо, если Консуэло не хочет отсюда никуда уходить…
        У меня было к ней очень много вопросов. Больше, чем к Розе, больше, чем к Лоринетте. Ответы на эти вопросы я, может быть, получу, стоя на тонком-тонком льду едва замерзшего озера: один неверный шаг, одно неловкое движение - мне конец.
        Может ли быть так, что договор Консуэло каким-то образом защищает ее интересы? Да. Возможно ли, что она бегала по городу, как и Софья, и все из-за того, что ее уже продали или хотели продать в работный дом - в наш приют? Тоже да. Потом она что: смирилась? Поняла, что бежать некуда и бродяжничество было ошибкой?
        Кое-как я съела завтрак. Кусок не лез в горло, вызывая чуть ли не спазмы, голова была неприятно пуста от усталости и недосыпа. Я ушла к себе в келью, взяла чистые вещи, отправилась в монастырскую баньку - прийти в себя. В этот утренний час там никого не было, аромат воды успокаивал, но тело, не разум.
        Консуэло поддерживает легенду - не потому ли, что договор создан сестрой Шанталь и больше ни одной живой душе не известен? Или мать-настоятельница в курсе? Она нужна мне - и в то же время нет никого опаснее нее. Единственная, кто имеет надо мной в монастыре власть, кто не хочет меня почему-то видеть. У меня в кабинете нет даже бумаг, которые могут пролить свет на эту историю, есть только люди, которые мне соврут, недоскажут, уйдут от прямого ответа, будут искренне заблуждаться, черт бы их всех побрал. У меня только те, кому верить бессмысленно - моя кара за то, что я всегда не любила людей?
        Это и есть тот свет, которым пугают? И ад для каждого свой? Или это чистилище? У кого-то постоянные гости в доме, музыка, танцы, невкусная пища, а у кого-то вечное одиночество, жара, духота и мертвая тишина. Справишься - все будет иначе. Не выдержишь, не сделаешь выводы, и отправишься на девять кругов…
        Я вылезла, собрала мокрые еще волосы, переоделась в чистое. Сходила в чадолюбивый кров, в прачечную, на кухню. Вместо Розы была Марселин, она гремела посудой и ругалась на двух помощниц. При виде меня все побросали работу и выстроились, совсем как бойцы на плацу. Я указала на беспорядок, велела все к обеду убрать и сама убралась восвояси.
        Меня не оставляла мысль, что есть одна вещь, которая может мне дать ответы относительно безопасно. Исповедь - отец Андрис должен помнить, о чем я говорила с ним, и если я буду осмотрительна в достаточной степени, могу рискнуть?..
        В церкви отца Андриса я не застала. Сестра Доротея, расставляющая свежие цветы, сказала, что я могу найти его на заднем дворе или в чадолюбивом крове - он как раз собирался провести с детьми занятие. Если это было и так, то мы с ним разминулись, но делать мне было нечего, пришлось отправиться на поиски. Я бродила по монастырю как призрак, как фантазм. Яркий свет заливал святой сад, несколько сестер занимались с растениями…
        На заднем дворе была сестра Анна. Я узнала ее больше по фигуре, потому что голову ее прикрывала синяя ткань. Сестра каялась - как это делают монахини, практически распластавшись на земле, изредка приподнимаясь и совершая молитвенный жест. Что бы ее ни вынудило, подсматривать мне показалось кощунством, но оказалось, стою я здесь не одна.
        - Уже знаете, сестра?
        Сестра Эмилия тоже покрыла голову синим полотном - готовилась к покаянию. Я насторожилась. Что-то произошло в эту ночь, о чем я не знала, и что самое странное - мне никто ничего не сказал.
        - Нет, сестра, - я сглотнула. - Что-то случилось?
        Сестра Эмилия постояла, дергая за концы покрывала и тяжко вздыхая, но в итоге решилась.
        - Я поймала сестру Анну за тем, что она крадет еду у детей, сестра. Кроме отца Андриса я никому не сказала, но вы - вы отвечаете за монастырь, - с трудом выдавила она. - Грех это, поэтому я иду каяться.
        - Грех - указать на зло ближнего своего? - холодно поинтересовалась я, и в этот момент во мне ожили обе - и Елена Липницкая, и сестра Шанталь. Обе были возмущены. - Вам не в чем каяться, сестра.
        - Я должна была сказать сразу, - возразила сестра Эмилия. - Я начала догадываться, что мы готовим больше еды, чем накладывают детям. Дети же разного возраста, сестра, еды им требуется разное количество, а тарелки… они выглядели так, словно положили всем одинаково. Ох, сестра, это могли быть лишь нелепые подозрения, а вы по доброте своей говорите - не грех.
        Она в самом деле страдала из-за своего поступка, но меня поразило не это, а ее наблюдательность. Многих людей здесь я недооценивала - почему? Я привыкла видеть последствия человеческой инфантильности: неумение принимать решения, надежду на чудо, ожидание постоянной поддержки незнакомых людей в интернете, уход от ответственности. Наше время - то мое время - было чрезмерно гуманно, но это - нет.
        Здесь не выжить, не умея хвататься зубами за любую возможность. Даже в монастыре. И это не характер - привычка и образ жизни.
        - Это… удивительно, сестра, - признала я. - То, что вы это заметили. Но вы же проверили? - Она кивнула. - И как?
        - Я пришла лично собрать посуду после ужина, сестра, и увидела, как сестра Анна выносит еду. И проследила за ней. Это низко, сестра, то, что я сделала. Сестра Анна продавала еду некоторым насельницам - это все потому, что у них появились деньги.
        А вот и часть моей вины, подумала я. Иногда людям опасно давать возможность хорошо заработать.
        - Я исправлю это, сестра, - пообещала я. - И не беспокойтесь, нет греха в том, что вы сделали, но если вам будет легче - кайтесь.
        Или вы были с сестрой Анной заодно, про себя усмехнулась я, а позже ты поняла, что кто-то что-то заметил - промолчал не значит не в курсе, - и решила прикрыть свой зад… И первое, что я предприняла, отправилась к сестре Аннунциате и велела ей перестать выдавать женщинам деньги на руки. Мы вместе решили, что если им что-то надо, то они смогут заказать это у самой сестры Аннунциаты, а после монастырь купит за счет насельниц все, что понадобится. Не сказать, чтобы сестра Аннунциата была довольна.
        - Не было мне без того хлопот, сестра, - пробурчала она, - но и вправду, к чему им тут звенеть монетами, вы правы.
        У меня под носом творятся такие дела, а я не знаю об этом. Мне не хватает на все глаз, ушей, рук, но я же взялась - и уже не могу бросить. Или могу? Я же могу уйти, вдруг поняла я, если устану, если решу, что на мне нет больше нужной мне благодати, если захочу вернуться в мир… Но я еще не видела толком мир и не знала, хочу ли?
        Мне здесь комфортно, пусть хлопотно, а что будет там, за стеной? Я принимала белье у заказчиков, бездумно, на автомате записывая сухие цифры, и вслушиваясь в отрывистые разговоры: брат Грегор повез в город чудовище, говорят, подстрелил его на рассвете; да полно, сосед, это всего лишь огромный волк; брату хоть чем-то оправдаться, раз не может найти ведьму, столько смертей, сосед; вы правы, столько смертей…
        Только этого мне еще не хватало.
        - Сестра? - услышала я голос сестры Эмилии - уже привычный, никакого чувства вины. Быстро же она успокоила свою мятущуюся совесть и договорилась с Милосердной. - Вас хочет видеть мать-настоятельница.
        Глава двадцать первая
        Чему быть, того не миновать, подумала я обреченно, открывая тяжелую дверь. В келье матери-настоятельницы пахло лекарственными травами и тяжело больным человеком, стало быть, в этом не было обмана, жестоко, но все же хорошая для меня весть.
        Я вошла и склонилась в поклоне, а после подняла голову, выпрямилась и посмотрела на ту, кто могла одним кивком казнить меня или миловать.
        Если бы мать-настоятельница жила в двадцать первом веке - да будь она и монахиней - была бы звездой социальных сетей. Если бы она была обычной пожилой женщиной, ее рекламные гонорары сравнялись бы с заработками голливудских звезд.
        Она была не просто красива - ее создали как насмешку над всеми прочими, как образец, как эталон. Даже болезнь не задела ее красоту, и я поймала себя на том, что пялюсь на нее неприемлемо не только для монашки, не только для этого времени.
        - Входите, сестра, - негромко сказала мать-настоятельница, - садитесь. Разговор у нас будет недолгий, но содержательный.
        Она была недовольна. Брови, за которые отдали бы половину жизни красоточки, нахмурены, ресницы, за которые красоточки отдали бы вторую половину жизни, чуть опущены. Губы подрагивали, будто она хотела еще что-то сказать.
        Человек не может быть настолько совершенен. Может быть, она вовсе не человек?
        - Что вы делаете, сестра? - Мать-настоятельница сидела в мягком кресле, закутанная в синий бархатный хабит, голова ее была непокрыта, роскошные темные волосы собраны в небрежную косу и заколоты как корона. - Мне рассказали про чадолюбивый кров, про спальни насельниц, про обучение детей… Про пожертвования, - она вздохнула и покачала головой. Я опомнилась и теперь уже скромно не смотрела ей в лицо, но все равно украдкой, искоса пыталась уловить каждое движение. Сделать это было нелегко, с моего места я видела ее скверно. - Вы изменили работу в прачечной, стали брать дополнительные заказы, позволили женщинам зарабатывать больше, допустили леность и праздные вечера.
        Мне казалось, ее должно порадовать пополнение монастырской казны. Ее характеризовали как человека жадного.
        - Если им нужен отдых, святая матушка, лучше его дать, - я воспользовалась паузой и вставила веское слово в свое оправдание, к тому же последняя фраза была сказана ей очень удачно. - Человек отдохнувший лучше работает. Многие насельницы сейчас приходят на службу - я не могу сказать, что это праздность, это молитва, которой им не хватало.
        - Вы намерены пригласить детям учителей из гильдии. Для чего?
        О ней говорили как о жадной - или это я все не так поняла? Или я начала верить тому, что болтают люди?
        - Они все равно отсюда уйдут, - я отвечала спокойно - я же была права. Никто не мог возразить против этого. Очевидность. - Кто-то решит, что их жизнь принадлежит Милосердной, кто-то пройдет испытание, но кто-то нет и останется в послушании. Те, кто решит вернуться в мир, не должны пополнить ряды разбойников, бесчестных женщин и бродяг. Мы дадим им профессию. Они будут честно трудиться, прославляя имя Милосердной, святая матушка.
        - Вы своевольно изменили питание, самовольно заняли две комнаты, - а у матери-настоятельницы были отличные информаторы, но этого стоило ожидать. Я даже не сомневалась кто - но и упрекать в этом сестру Эмилию не могла.
        - Ради детей, святая матушка. Они ютились как муравьи, детям нужно пространство, детям нужно играть. Отец Андрис учит их, он пригласил брата Микаэля в помощь. Нескольким женщинам я сменила послушание - теперь они в чадолюбивом крове. Если будет необходимо, святая матушка, мы сможем принять еще малышей под свою крышу.
        А еще я заработала денег, напомнила я сама себе. Я победитель, судить меня не положено, но это снова - стереотипы и предрассудки. Сейчас меня, несмотря на все достижения, пинком отправят куда-нибудь в глушь, и неизвестно, будет ли у меня шанс не ехать.
        - Суета и суета, - изрекла мать-настоятельница, и я увидела, как ее руки под хабитом вцепились в ткань. - Вы же ушли от суеты, сестра Шанталь, предпочли испытание, молитву и заботу о ближнем во имя Лучезарной. - Она чуть подалась вперед, и губы ее - пухлые, некогда яркие - подрагивали все сильнее. - Я назначила вам послушание - молиться и заботиться о монастыре. И что вы сделали?
        Что я сделала? Я прикусила губы, чтобы не ухмыльнуться. Принесла вам немного прогресса, чистоту, хорошее питание, образование, и да, святая мать, не забудьте про пожертвования… ах, ну да, они ведь принадлежат церкви, не нам. В этом причина?
        - Вы ведете с насельницами вольные речи, - продолжала мать-настоятельница методично перечислять мои прегрешения. - Говорите, что они могут уйти, если того захотят.
        - Разве нет, святая матушка? Насельница Блок покинула приют после смерти матери и сестры, - свободно бросила я пробный шар, который грозил оказаться бомбой. - Пусть уходят, если не хотят трудиться благочестиво.
        - Урсула Блок живет нынче в приюте при епископальной красильне, - и вот тут мне показалось, что мать-настоятельница собиралась от меня отмахнуться, но что-то помешало ей. Или, может, она хотела встать. - Господин Блок поступил мудро, как жаль, что прочие редко думают о благе жен и чад. То, что вы творите…
        Сейчас мне вынесут приговор. Мать-настоятельница сидела молча, смотрела на меня в упор, и мне очень хотелось так же прямо взглянуть на нее, но я знала - нельзя, как нельзя смотреть на королеву.
        - Как вы говорите - во имя Милосердной, - наконец промолвила она. - Мне это не по нраву. Так не было никогда.
        А прогресс и развитие - это больно, огрызнулась я про себя, подчинившись строгой воле сестры Шанталь и прикусив несдержанный свой язык. Вот когда ты берешь реванш, крошка-бумажная-мышка, ты с ней согласна. Но я дождусь конца разговора и все решу, и тебе деваться тогда будет некуда, потому что ты - это я, и наоборот. Будет по-моему.
        - Подойдите ко мне, - скомандовала мать-настоятельница и опять дернула хабит. Потом еще, и еще, и не сразу я поняла, что с ней происходит.
        Не с первого и не со второго раза она подцепила ткань трясущимися пальцами, выпростала дрожащую руку, ткань спала с плеч, и я увидела, что вторую руку она зажимает между коленями, и та тоже дергается непроизвольно.
        - Всяческая суета, - ворчливо сказала мать-настоятельница, когда я опустилась перед ней на колени и склонила голову. - Но кто я, чтобы судить, раз сама Милосердная благоволит вам?
        От неожиданности я потеряла контроль над собой и подняла голову. Мать-настоятельница смотрела мне в глаза. Неожиданности в таких разговорах - то, что я не любила. Ничего хорошего обычно они не несли.
        - Все, что я вижу, не нравится мне, но угодно ей, - продолжала мать-настоятельница, не обращая внимания на мою дерзость. - Я не могу… не могу больше быть в этом кресле.
        Она протянула руку и попыталась положить мне ее на голову, но пожирающая болезнь не давала ей этого сделать. Понимая, что это не просто дружеский, одобряющий жест, я прижала ладонью ее руку к своему затылку.
        - Я покину монастырь и удалюсь в немощный кров, - негромко произнесла мать-настоятельница, - доживу свои дни и предстану перед вратами Пристанища, но я теперь знаю, что эти стены в надежных руках, сестра. Вы юны, но у вас сильная воля. Вы малоопытны, но умеете слышать глас Лучезарной. Вы упрямы, что не есть хорошо для монахини, ибо упрямство для слуги Милосердной лишь в молитве подобно, но как же этого не хватало даже и мне…
        Она помолчала. Я ждала, что-то должно было за этим последовать.
        - Примите благословение, сестра.
        За меня, кажется, что-то решают, успела подумать я и обратилась к сестре Шанталь. Не потому, что я учитывала сейчас ее мнение - я и без того знала его, мне было нужно что-то сделать, и желательно правильно.
        - Недостойна, святая матушка.
        - Примите благословение, сестра, - голос матери-настоятельницы стал суровее.
        - Недостойна, святая матушка, - и я тоже придала тону твердость.
        - Примите благословение, сестра, - она была непреклонна.
        - Со смирением и во имя Лучезарной, святая матушка, с молитвой во имя ее на устах, во благо чад ее, - прошептала я, - принимаю.
        Я поднялась с колен, уже с ней на равных, рука матери-настоятельницы - пока эта женщина находилась в монастыре, она являлась тут главной, и я никогда не стала бы оспаривать ее на это полное право - упала и затряслась, я снова рухнула на колени, схватила эту руку с тонкими и некогда сильными пальцами и прижала к губам.
        - Встань, сестра моя, и обними меня, - попросила мать-настоятельница, и я послушалась. От нее пахло травами и болезнью, уже неизлечимой, неизлечимой даже в мои - бывшие - прогрессивные времена, и дышала она неровно, я не могла сказать, сколько же ей осталось, и мне было ее искренне и почти до слез жаль. - Когда я поняла, что не могу больше стоять во главе монастыря, у меня не было других претенденток, кроме тебя, сестра. И я в тебе не ошиблась. Только, - и голос ее стал обиженно-лукавый, - не одному отцу Андрису ставить требы в церкви, сестра.
        Упрек я приняла к сведению. Что же, он был справедлив. Крестьяне не разорятся.
        Открылась дверь, вошла сестра Эмилия - подслушивала она нас, что ли? Но дверь тяжелая, сомнительно, - мать-настоятельница кивнула на стоящий в углу шкаф, и сестра вытащила оттуда и молча передала мне небольшую кипу бумаг. После чего сестра Эмилия невежливо развернула меня к двери, и перечить я не стала. Матери-настоятельнице нужны были отдых и покой.
        Отец Андрис ждал меня возле кельи.
        - Благословляю, сестра, - улыбнулся он. - Мать Изабель скоро покинет нас, но я спокоен. Послушание ваше весьма нелегко, но какой же путь прост?
        А ведь этот хитрый лис приложил к моему назначению руку, подумала я. Как бы не он полностью вел мать-настоятельницу к этому решению, над этим тоже стоит хорошенько поразмыслить.
        В коридоре не было никого, а отца Андриса я все равно искала.
        - Недостойна, святой отче, - покачала головой я. В руках у меня были бумаги - те, возможно, которых мне недоставало. - Вы же знаете почему, - добавила я, надеясь, что он оценит намек.
        - То, в чем единственно грешны вы, сестра, сделано было во благо, - туманно ответил он. Я едва не зашипела от досады. - И то не грех, что исправимо.
        «Вот ты мне сейчас невероятно помог», - скривилась я в сторону, и сестра Шанталь на меня тотчас зашикала. Вся надежда была на то, что я что-то узнаю из документов. И вела ли Милосердная мои мысли или отец Андрис все давно продумал сам, но он указал на бумаги в моих руках.
        - Брат Грегор застрелил под утро зверя, вы знаете? - неожиданно сказал отец Андрис, но для меня это уже новостью не было. - У волка в зубах застряла ткань одежды кого-то из бедных жертв. Брат повез показывать его бургомистру. Теперь все кончится, сестра.
        - Или нет, - не вытерпела я. Если зверей было два? - А оборотни? У вас нет мысли, что это все же они?
        - Не ищите зла там, где его нет, - ответил он загадочно, кивнул и быстро ушел в сторону чадолюбивого крова. Занятия, поняла я, он прервался, но вернулся к детям. А я, а что делать мне? Не множить сущности без необходимости, какой же это был прекрасный совет.
        Я свернула в свой коридор и столкнулась с насельницей, выходившей из кельи сестры Доротеи с кипой грязного белья.
        - Пришли ко мне Консуэло, сейчас же, - бросила я и скользнула в свой кабинет.
        Глава двадцать вторая
        В бумагах, которые передала мне мать-настоятельница, не было ни слова о Консуэло, не было и фамилии Гривье. Только документы монастыря и гербовые свидетельства на имущество, а также списки монахинь и насельниц. Я просмотрела - шестнадцать женщин, которых мы приняли последними, как и говорил брат Грегор; все они прибыли из другого такого же работного дома нашего епископата после того, как у нас появились дополнительные помещения.
        Я смотрела в договор, не видя строчки и буквы. Узнать, что это за документ, я могу только от Консуэло. Если, конечно - всегда это «если» в условиях критического недостатка информации - ей будет понятно, о чем речь. Если она захочет говорить со мной. Если не испугается - чего именно, не так уж и важно. Если сестра Шанталь не намудрила что-то в одиночку - зачем? Знает ли об этом мать-настоятельница? Знает ли об этом отец Андрис, об этом ли он говорил, намекая на исповедь, или грех сестры Шанталь состоял в чем-то другом? И если отец Андрис имел в виду договор, что исправить?
        Как мне заставить Консуэло стать откровенной? Она может мне ничего не объяснять, но она не сможет не торговаться?
        Тереза, Микаэла и Пачито, и сама Консуэло. «Богемка». Три года без малого пробыла на улице. Сестра и двое ее детей - в договоре, но Консуэло никак не тянет на мать девочек. В этом все дело? Понять бы. Что практически нереально.
        Дверь открылась неслышно - Консуэло умела появляться ниоткуда. Красивая, яркая, бойкая, ничего не боящаяся. Я считала, что причина этому - жизнь на улице, но кто сказал, что это правда, а не часть легенды, которую знали все?
        Сестра и двое ее детей. Генетика - беспощадная штука, но заодно и шутница. Консуэло и Тереза и в самом деле похожи. Понимает ли это кто-то еще, кроме меня?
        - Садись, - негромко приказала я и, дождавшись, пока Консуэло умостится напротив, подвинула к ней договор. - Ты же грамотная, читай.
        Она протянула руку, придвинула бумаги к себе, и читала она очень быстро - не водила пальцем по строчкам, не проговаривала слова, она читала точно так, как в мое - прежнее - время читали все образованные люди. Встречались мне, правда, и те, кто читал с трудом… Но чаще - те, кто читал невнимательно. Консуэло же изучала текст, чуть покачивала головой, кривила губы, но не отвлекалась. От того, что было написано в договоре, зависело многое.
        Я предполагала, что она удивится, о чем-то спросит. Она действительно спросила.
        - Вы наконец-то отпускаете нас, сестра?
        - Вас никто не держит, - я закусила губу - так, чтобы не слишком менять выражение лица. - Я могу написать это на любой стене: вы свободны. Каждая из вас. Любая.
        Губы Консуэло дрогнули, я же была бесстрастна. Я должна заставить ее со мной торговаться, иначе эта тайна сведет меня в могилу. Или потому, что я знаю чересчур много, но скорее потому, что мне не известно ничего.
        - Воля лишь ваша, быть здесь или в ином месте, - продолжала я. Дойдет до нее - поймут и остальные? Нет, сделать человека счастливым, повторяя, что счастье зависит только от него самого, невозможно, пока у него стереотипы. На что это похоже? Купи квартиру, женись, роди детей. Не «задай себе вопрос, чего же ты хочешь» - бесполезно, это ввергает в ступор. «Ты до сих пор одна», «как же дети», «ну хоть роди для себя» - может быть, мне стоило овдоветь, чтобы я поняла: все неважно. Я была счастлива так, как не были остальные, я жила с этим счастьем воспоминаниями, и будь я проклята, если мне этого не хватало.
        Но других жить своим умом я не научу. Разве что как настоятельница? Семья, жилье, дети, образование, деньги. Здесь почти ничего из того, чем жили люди в том, куда лучше знакомом мне времени, не доступно. Кроме…
        Я перевела взгляд на чашу - она стояла, никем не тронутая, манящая, полная богатств. Золото лепреконов, но кто бы об этом знал? Потом я, специально загадочно улыбаясь, посмотрела на Консуэло в упор. Та выдержала первую психическую атаку с поразительным спокойствием - она пришла сюда не за тем, зачем ее позвала я.
        Так за чем именно?
        - Зачем тебе эти деньги? - спросила я. Консуэло непонимающе захлопала глазами. - Полно. Я поймала Лоринетту здесь, в этой комнате, и она не стала запираться. Ты подговорила ее.
        Так это или нет - не имело значения. Как могла солгать Лоринетта, так и Консуэло легко может соврать.
        - Она наговаривает, святая сестра, - Консуэло думала, но недолго, что сказать и каким тоном. Бесспорно, актриса она прекрасная. - Если я жила на улице и воровала хлеб, чтобы прокормиться, это не значит, что я посмею взять что-то у святой обители. Лоринетта лжет.
        Взгляд у нее был чистый, невинный, и даже оскорбления не было в нем заметно. Так: я выше этого настолько, насколько можно, святая сестра. Кто же из них двоих врет, есть ли разница? Консуэло науськала Лоринетту - может, получится; может, чтобы та попросту попалась и я вышвырнула ее отсюда вон; или же Лоринетта пришла запустить руку в чашу по своей воле, а Консуэло приплела, когда поняла, что попалась? Слово одной против слова другой, но Лоринетта кажется недалекой, а Консуэло к себе располагает. Одеть ее в дорогое платье, собрать волосы, смыть с лица грязь, и выйдет светская дама. Какой судья в отсутствие доказательств - а где их взять, одни слова - вынесет решение в пользу озлобленной женщины? Юпитер - Лоринетта - привычно гневается, стало быть, не прав. Вот и все правосудие.
        Я нарочито небрежно махнула рукой.
        - Лоринетта показала гнилое нутро, ты приложила к этому руку или же нет, - поморщилась я почти натурально. - О другом поговорим.
        Я положила руку на бумаги и придвинула их к себе.
        - Вы обещали, что я уйду, святая сестра. Мне тесно здесь, вы это знаете. - Консуэло смотрела прямо, выдержанно. Эсмеральда из диснеевского мультфильма. - Но я не могу спокойно уйти, пока дети не будут в родных им стенах.
        - Кто научил тебя читать и писать?
        - Баро.
        Богемка. Цыганка. Никакой разницы. Ответила быстро, но не настолько, как отвечают, когда нагло лгут.
        - Баро знает, что ты в монастыре?
        Консуэло помотала головой.
        - И даже не в курсе?.. - я постучала пальцами по договору.
        - Нет же, святая сестра. Я храню в тайне все, о чем мы условились. Вы тогда посчитали, что я хочу получить что-то - выгоду, но я просто хочу сдержать слово, данное Люсии Гривье. - Она опустила голову и вздохнула. - Нам не верят. Никто не верит. Мы - окаянное племя. Даже вы не верите мне, сестра. До сих пор, пусть я делаю все, о чем мы договорились.
        О чем же мы договорились, с отчаянием подумала я, что ты молчишь, впрочем, объяснимо. Это я иду в потемках на ощупь, завязав глаза и сцепив за спиной руки. А ты полагаешь, я знаю отлично, о чем идет речь.
        Я придала голосу равнодушие.
        - Что мне сделать?
        - Вернуть Пачито и Микаэлу домой.
        Микаэлу. Было бы весело, окажись Микаэла оказалась вдруг Микаэлем. Почему нет, монахи бесполы, какая случилась бы гендерная интрига! По возрасту он - она - мог быть матерью Пачито, только вот он себя реабилитировал до того, как я начала что-то подозревать. Карета, деньги, то, что он вольготно чувствовал себя в городе. И щетина, конечно. Авторы подобных сюжетных твистов часто забывали о физиологии, а герои тупили как пни.
        - Есть проблема, - покачала я головой в надежде, что Консуэло о ней осведомлена.
        Провокация? Да, если это в чем-то не совпадает с ее планами. Я должна заставить ее торговаться.
        - Какая? - спросила она с надрывом. - Никто не посмеет посягнуть на то, что принадлежит Дому святому! Пока Пачито мал… Но он будет мал еще десять лет, сестра! Я не выдержу! Мне тесно!
        Консуэло указала на договор, и рука ее слегка подрагивала. Уже лучше, уже немного понятнее. Все дело именно в мальчике. Наследуют вдовы и сыновья. Вот почему Уильям С. Блок «продал» свою семью под защиту монастыря. И я - я, сестра Шанталь - сделала то же самое?
        Консуэло осознала, что говорит слишком громко, и с опаской оглянулась на дверь. Она так и замерла, затем повернулась ко мне с растерянностью и обидой во взгляде.
        - Вы… святая сестра… вы об этом? Вы не можете отпустить меня и Терезу? Так?..
        Говори, говори. Прости, что я пользуюсь преимуществом - я опытнее, сильнее, но если я покажу слабину - меня сожрут и выплюнут кости. И потому от меня пока не дождешься вообще никаких реакций.
        Консуэло смотрела на меня какое-то время, потом закрыла лицо руками и сидела так пару минут.
        - Я дала слово Люсии Гривье, - твердо произнесла она, убирая руки, - что не оставлю ее детей. Тот, Альфонсо, - кисти ее сжались, - я бы вырвала ему кадык, святая сестра, и мне не стыдно за грешные мысли! Она умирала, избитая, закоченевшая, сбежавшая от собственного озверевшего брата, чтобы спасти дочку и малыша.
        Первый раз слышу об этом. Но ты говори, взмолилась я, и на лице моем не дрогнул, как я надеялась, ни один мускул.
        - Знаете, святая сестра… - Консуэло чуть улыбнулась. - Это было даже… забавно. Когда она поняла, что мы богемы. Я, Тереза, бабушка Гуадалупе, отец и Пепе. Она была же без сил, но хотела встать и забрать детей. Сбежать из нашей каморки. Сразу. Ее малышей держала на руках окаянная и кормили из скверных рук. А Пепе ей сказал - мы не обидим твоих детей.
        Откуда Консуэло узнала, что со мной можно договориться? О том, что сестра промышляет поддельными договорами, шел какой-то беспорядочный слух? Вот это открытие не из лучших.
        - А потом бабушка вспомнила Урсулу Блок...
        - Люди развешивают ярлыки, Консуэло. К вам относятся несправедливо. - Урсула Блок, они знакомы. Этого следовало ожидать.
        - У Люсии не осталось выбора, кроме как нам поверить, святая сестра, - усмехнулась Консуэло довольно недобро. - Когда тебя вышвыривают на верную смерть - тебя и мальчика, двух наследников, поверишь и тьме в облике человека. Бабушка заплатила стражникам уже после смерти Люсии, и они сказали всем, что поймали нас четверых. - Она опять помолчала. - Если иначе нельзя… я останусь.
        И будешь дальше убедительно делать вид, что обожаешь работать. Что благодарна монастырю за кров. Что же, самопожертвование - угодная Милосердной вещь.
        - Наоборот, - возразила я, и Консуэло прищурилась, недоумевая. - Я отпущу вас обеих, но малыши останутся здесь, пока не смогут сами за себя постоять. Я покажу документ господину Альфонсо и заявлю права монастыря.
        - Вы выбросите на улицу тех шестерых детей?
        Консуэло была возмущена. Мне что теперь, наизнанку вывернуться, с раздражением подумала я. Я всегда защищала интересы законного собственника. Здесь не получится рыбку съесть и пристроиться в теплом кресле.
        - И как быть с моим обещанием? - Консуэло заправила за ухо прядь непослушных волос. - Святая мать… - начала она, но я заткнула ее резким жестом.
        - Оставь эту тему, - предупредила я, похолодев. Об этом лучше не заикаться. - Забудь и ничего больше не говори. Никому.
        Мать-настоятельница в курсе? Обо всем, что связано с семьей Блок, она знает прекрасно. Что же, в монастыре, как и в Хогвартсе, каждый найдет помощь, в которой нуждается. Так было всегда и везде.
        - Иди, - велела я недовольно. - Молчи, работай, пестуй чад. У тебя лучшее из послушаний, которое я могла тебе дать. Когда я вернусь, все решим, но знай, я позабочусь о детях всяко лучше, чем ты.
        Так ли существенно, останется она здесь или нет, подумала я, провожая взглядом ее ровную спину. Пусть уходит, если захочет. Не захочет - пусть остается. Главное сейчас совершенно другое. Сестра и двое детей ее проданы - так где сестра, которая мать детей, вот оно, слабое место, но не поздно посадить на кладбище несколько желтых цветов, как и Консуэло и Терезе я смогу выделить пару глиняных ваз. «Травой ничто не скрыто» - так назывался отличный норвежский детектив, который я читала еще в те годы, когда маячил впереди аттестат и все казалось легким и очень успешным, только выйди за опостылевший школьный порог.
        Мы решим после. Трава скроет все. Я ведь умнее, чем преступница из этого детектива. И опыта у меня хоть отбавляй.
        Я спрятала договор под хабит, прочие бумаги убрала в ящик стола, с тоской подумав о нескольких часах спокойного сна, но пока я не заняла место матери-настоятельницы полноценно, мне стоило позаботиться о собственной голове. Вдруг кому-то вздумается проверить, как я вела дела. Вдруг епископат заявит права на имущество. Я вышла, кивнула сестре Доротее, возвращавшейся к себе с красивой книгой в руках - где-то раздобыла персональное «Слово», с завистью подумала я, кто-то принес хорошее пожертвование.
        В церкви я первым делом поставила две требы от имени монастыря. Отец Андрис наблюдал за мной с легкой улыбкой.
        - Мне нужно в город, отче, - сказала я.
        Глава двадцать третья
        Пока снаряжали коляску, я ждала возле ворот, выглядывая город внизу в легкой дымке. То ли туман, то ли с моря набежала соленая взвесь. Солнце перевалило зенит, но был еще ясный день, и дорога не должна занять много времени. Спуск, конечно, но потом - часа полтора, может, два по лесу, и я буду в городе. Успею навестить господина Альфонсо, а он, разумеется, успеет найти себе и своей семье пристанище где-нибудь на постоялом дворе.
        Где же деньги господина Гривье, подумала я, и осталось ли от них что-нибудь? Если приобретены активы - отлично, если нет, то договор был составлен для самоуспокоения…
        Мы выехали спустя полчаса - моей коляской правил один из двух крестьян, которые явились к отцу Андрису просить о приобщении к церкви новорожденного. Мне повезло, иначе пришлось бы ждать, пока меня отвезти сможет либо кто-то из послушников, либо Микаэль, и отец Андрис даже заикнулся об этом, но я не хотела откладывать дело, которое меня тяготило. Причину беспокойства нашего священника я поняла уже тогда, когда крестьяне - они были какими-то родственниками или просто приятелями, может, что-то сродни нашим кумовьям, но общий язык они нашли определенно - весело болтали и постоянно прикладывались к бутылке с вином, которую бережно передавали из рук в руки. За коляской шла крестьянская лошадь и норовила объесть цветы, которыми украсили мой экипаж. Отец Андрис знал о слабостях своих прихожан, но то ли заочно отпустил им этот грех, то ли вовсе не счел прегрешением, и беспокоился только за то, чтобы возница меня не опрокинул.
        Где-то на середине нашего спуска я услышала топот копыт со стороны монастыря и испуганно обернулась. Пугаться мне было нечего, но отчего-то я решила, что это за мной, что меня вернут, отберут бумаги. Если мать-настоятельница обо всем знала, если Консуэло добилась аудиенции у нее, то мои планы могут порушить. Но это был Микаэль - отец Андрис отправил его мне в подмогу.
        Зачем бы ты мне сдался, с досадой подумала я, но ничего не сказала. Избавлюсь от него как-нибудь.
        Мы спустились без происшествий, въехали в лес. Дорога была другой - мы свернули налево, по направлению к городу, не к крестьянским угодьям. Над моей головой шелестела листва, пели птицы в ветвях, шустро пересек наш путь огромный, размером с овчарку, серый заяц - уши у него были короче, чем у известных мне, но способ бега подсказал, что это какой-то похожий вид.
        У меня было плохое предчувствие. Я сказала себе - оснований для этого нет, если только мои опасения, что меня остановят. Пока я не скажу, что дом принадлежит монастырю и Альфонсо может убираться куда захочет, все еще можно обернуть вспять. Есть и еще одна вещь: да, договор поддельный, а я сейчас заявлю, что он подлинный, что имущество принадлежит монастырю, и по факту я совершу подлог. Что тогда? Красильня осталась епископату, значит, когда господин Блок шел на сделку, он понимал, что рассчитывать можно лишь на нашу порядочность.
        О моем договоре не знает никто. Кроме отца Андриса, но меня защищает тайна исповеди. Если я верну домой Пачито и Микаэлу, которые, может быть, считаются умершими, то мы с этим Альфонсо будем в равных условиях: он не сможет сказать, что дом принадлежит ему, а я не смогу объявить дом имуществом монастыря. А почему Люсия сомневалась, верить богемам или же нет? Ах да, в ее доме мог поселиться целый табор… Как же мне сделать так, чтобы овцы остались целы, а волки сыты, причем пастуху не должна быть объявлена вечная память?
        Опекун, подумала я, когда взгляд мой упал на Микаэля. Непонятно было, при чем тут он, может, натолкнуло на мысль то, что он был богат и ни в чем не заинтересован? С минимальными рисками я могу назначить малышу опекуна. Такого, на которого смогу положиться. У меня сейчас есть все, чтобы никто ни к чему потом не придрался. Ведь договор составляла я, нужно только найти в нем подходящее место.
        Коротко заржала, словно вскрикнула, лошадь, запряженная в мою коляску, ей так же тревожно ответил конь Микаэля. Через кусты, не разбирая дороги, бросился еще один заяц, а может, не заяц, а какой-то иной серый зверь, крестьянин хлестнул лошадь, второй крестьянин закрутил по сторонам головой.
        - Кум! - окликнул он, но мой возница уже нахлестывал лошадь, а та и рада была бежать. Дорога была изъезженной, каменистой, коляску подкинуло и мы чуть не опрокинулись, а наша лошадь споткнулась и встала, но, к счастью, ничего себе не повредила. - Эй, кум!
        С истерическим ржанием сорвалась с места следовавшая за нами лошадь, я вцепилась в бортики коляски, подняла голову и увидела того, кто нас поджидал.
        Это был, без сомнения, волк - кто-то из волчьей братии, наверняка тут водились виды крупнее и мощнее наших волков. Оскаленная пасть, но вид спокойный, как ни парадоксально это не было. Будто он не собирался нападать, а просто преграждал нам дорогу.
        - Ведьма! - выдохнул мой возница, а его кум тут же замертво свалился мне под ноги. - Милосердная, убереги!
        У нас тут мужчины и бесполые некто, подумалось мне, и тут же я осекла себя: глупости. Верить можно было отцу Андрису и более никому. Мне ведь в голову бы не пришло утверждать, что на снимке ночного неба какое-то НЛО, потому что это нелепая выдумка и объяснений может быть сколько угодно. Над моей головой пролетел в волка огненный шар и раскололся на части прямо перед его мордой, не причинив никакого вреда.
        Волк сделал шаг.
        Он, казалось, раздумывал. Был разумен? Или проще - был сыт? Я видела на его морде темные потеки. Он плотно подкрепился, тогда какого же черта он вылез сюда? Как не вовремя. Что я могу? Молиться, ехидно напомнила я себе. Это у меня неплохо должно получаться.
        Микаэль не рисковал еще раз атаковать зверя, а тот выжидал. У него от выбора глаза разбежались: и кони, и люди, жри не хочу. Умнее всех поступил тот крестьянин, чья лошадь тоже оказалась мудрее: он прикинулся мертвым, а лошадь дала стрекача. Если кто-то из нас пошевелится, может быть плохо. И еще мы как-то сидим и стоим в общей куче…
        Первой не выдержала наша лошадь и в ужасе снова всхрапнула. Волк отмер, и я увидела, как он огромен в прыжке. Просто монстр. Лошадь вздыбилась и заржала, возница свалился с козел на землю, в волка полетел еще один шар - мимо, зверь всей тушей навалился на лошадь, опрокинул ее, и я потерялась, где верх, где низ, где небо, где земля.
        Коляску несчастная лошадь потащила за собой. Вопил крестьянин, не успевший выбраться, все было как в замедленной съемке, а я взлетала куда-то и вертелась, как в центрифуге, под ржание, крики и звериный рык.
        Наверное, меня подхватило потоком воздуха, потому что в следующий миг я не смогла дышать - так сильно ударилась грудью о спину уже несущегося во всю прыть коня, прямо перед лицом была короткая рыжая шерсть и лошадиные мускулы, и я не задумывалась - что, куда, для чего, я пыталась сделать хоть один вдох. В ушах стояли кошмарные звуки, конь тоже встал на дыбы и, кажется, развернулся, а потом я совершенно оглохла от выстрела.
        Меня теперь прижимала к спине лошади чья-то рука. Пахло кровью и порохом, вопил крестьянин, лошадь встала и замерла, рука исчезла. Очень быстро все кончилось, за мгновения, но, может, так же быстро и началось.
        - Брат! Брат! Кум! Брат!
        Я различила, что это были два голоса: Микаэля и одного из крестьян. Я застонала от спазма мышц во всем теле, с трудом подняла голову. Перевернутая телега, крестьянин вытаскивает кума, тот стонет, но, похоже, не пострадал, Микаэль на коне стоит поодаль, и лицо его болезненно перекошено, руки он держит перед собой. От лошади и зверя меня отделяла спина - чья, я не сомневалась.
        - Брат Грегор, - позвала я, но он не повернул головы. Мысленно сказав слова, не подобающие святой сестре даже в мыслях, я сползла с лошади и обошла ее.
        Пока я подходила к телеге, Микаэль успел спешиться. Руки он так и держал перед собой, и теперь я отчетливо видела, что они у него сильно обожжены. Брат Грегор держал в одной руке мушкет, другой рылся за пазухой. Крестьяне встали, оба перепачканные, но целые, и теперь отступали от мертвой лошади и мертвого зверя.
        Мне показалось, что волк без сознания и еще может встать.
        - Эй, ты, земляная рожа, - крикнул брат Грегор крестьянам. - Поди сюда, возьми это и полей брату на руки.
        Крестьяне двинулись к нему как завороженные, я сделала еще один шаг к телеге. Удивительно, меня никто не остановил.
        Огромный зверь, ухо разорвано, и недавно. Сегодня ночью? Лошадь было уже не спасти, и над жертвой и хищником начинали роиться мухи. От запаха крови во рту появился металлический привкус, меня замутило. Я оглянулась - крестьянин с благоговейной физиономией поливал на руки Микаэлю сияющую воду, и волдыри пропадали, ожог спадал. Вот почему не пьют ее, подумала я. Как все просто. Впрочем, матери-настоятельнице сияющая вода не смогла помочь. В каждом мире, даже там, где живут оборотни и действует магия, все равно должна оставаться возможность для чуда, и случается оно не всегда.
        Не каждый раз.
        - Я предупреждал вас, сестра, что стоит быть осторожной, - упрекнул меня брат Грегор, подходя ближе. - Ваше счастье, что я гонял его почти целую ночь и не давал ему передохнуть. Каких-то трех часов, пока я возил бургомистру того, первого зверя, ему все-таки для передышки не хватило. И брат, конечно, помог, - он быстро оглянулся на Микаэля - тот уже оправился от ран и теперь осматривал ссадины крестьян, - хотя и не умеет правильно создавать огонь, да оно было и не надо…
        - Это же зверь, - сказала я удивленно. - Просто животное.
        - Разумеется, сестра. Если я взрежу ему брюхо, уверен, найду что-то от жертв и у него. Этот, - брат приблизился к волку, я осталась на месте, - скорее всего, первый попробовал охотиться на человека. Добыча легкая, не то что прочий зверь. Только тощий…
        Я не выдержала и засмеялась. Не подобало святой сестре, тем более в такой трагической ситуации, но я простила себя: все-таки стресс. Я до сих пор не осознала, что была на краю верной гибели или могла сильно перекалечиться, я понимала, что кошмар придет позже, ночью, и долго потом не даст мне покоя. И все же мне было очень смешно: как и люди, звери гнались за легкой добычей, не понимая, что ей не насытишься, что придется выслеживать ее, новую, еще и еще, снова и снова, и до тех пор, пока это не приведет к такому концу.
        - Да простит меня Лучезарная, - пробормотала я. - Переверните коляску, братья мои, и поймайте сбежавшую лошадь. Мне нужно спешить в город, у меня много дел.
        Глава двадцать четвертая
        Город был синий и розовый. Длинными росчерками ложились тени домов и тонких шпилей, разрезая узкие, вымощенные булыжником улицы, пахло выпечкой и - я не сомневалась! - дерьмом, мне стоило спуститься со ставших уже привычными высот, чтобы убедиться: я далеко не в таком просвещенном времени, как это казалось в монастыре.
        История наврала, а может, ее писали восхищенные победители. Что-то приукрасили, в чем-то приврали, где-то посетовали, что прогресс был слаб, женщины - неграмотны, труд - изнурителен и африканцы предпочитали оставаться рабами до середины девятнадцатого века, да и потом не слишком охотно принимали свободный статус.
        Я убедилась, что это и правда, и одновременно и ложь.
        Менять ход событий - легко, только кто это вспомнит?
        Микаэль, который, несмотря на ранения, вызвался сопровождать меня и дальше, рассказал, как обстоят дела в других работных домах епископата. Так же, как было у нас до того, как я взялась все перестраивать. Перемены не беспокоили монахинь и были не важны женщинам. Встречали их кто-то покорно, а кто-то в штыки, и не так уж стремились менять заведенный порядок вещей. Зачем? Полно, и я покачала головой на какую-то пылкую реплику Микаэля, разве в то - мое, прежнее - время люди не полагали, что выйти замуж - главное в жизни? Что диплом о высшем образовании должен быть, принесет он достойную жизнь или потешит эго? Разве не лупили детей и жен, не работали за гроши, имея возможность монетизировать хобби и получать удовольствие и совершенно другие деньги? Разве не бежали со всех ног от любой «нетаковости», не признавая за собой право жить без оглядки на кого-то еще?
        Времена меняются - даются возможности. Времена меняются, люди - нет.
        - Отдохните, брат, - посоветовала я, когда мы подъехали к епископату. Это было солидное здание, выше, чем прочие на этой улице, трехэтажное, с лепниной и вонючими потеками на стене. - Я навещу старых подруг и вернусь.
        - А ваше дело?
        Ох, парень, не лезь туда, мрачно подумала я, я и сама не уверена, как мне все провернуть, но вслух сказала:
        - Завтра я поговорю с епископом, брат. Надеюсь, он даст нам учителей из монахов. Нет-нет, - я примирительно подняла руки, - я хочу просить учителей из просвещенных братьев. Пусть они изредка приезжают и смотрят, кто из детей имеет склонности к наукам. И рыбацкий сын становится гением.
        Микаэль не то чтобы успокоился, но меня не понял, посчитал, что я привела ему иносказание. Я дождалась, пока он уйдет, пока прислужники уведут лошадь и крестьяне, помятые, но, без всяких сомнений, горевшие желанием немедленно растрепать новость о поимке зверя в ближайшем кабаке, не уберутся и обо мне не забудут. Послушница вынесла мне воды, предложила помыться, но я отказалась. Время было дорого.
        По отшлифованным тысячами ног и сотнями колес булыжникам я дошла до рыночной площади. Торговцы собирали товар, гоняли нищих, ругались друг с другом. Я посмотрела на них, зашла в полупустую гостиницу, попросила у хозяина комнату на полчаса, кружку воды, перо и чернила. С точки зрения совершения преступления я с самого начала спалилась нещадно, но небезосновательно надеялась, что все сделаю правильно.
        Все равно уже совершен подлог. Поддельные подписи, фальшивые документы. Важно, какую они сыграют роль. Ну и моя голова желательно чтобы после этого уцелела.
        Я уединилась в маленькой жаркой комнатке, дождалась, пока мне принесут требуемое, и исполнила задумку так, как хотела. Пришлось ждать, скрывая следы, пришлось ждать, пока документ высохнет, но результат меня более чем устроил. В прежней жизни я тысячу раз подумала бы, прежде чем настолько грубо фальсифицировать документы, но в этом времени имелись неоспоримые плюсы. Что написано пером… никто, как я полагала, не знал, о чем эта расхожая поговорка.
        Есть бумага - есть доказательство. Хвала Милосердной, что наука не дошла до графологических экспертиз.
        Вернувшись на площадь, я протянула первому же заинтересовавшемуся торговцу несколько монет и попросила довезти меня до дома господина Гривье. Можно было пройтись пешком, расспросив дорогу, но я слишком много глазела по сторонам. И, как ни странно, жалела, что у меня нет под рукой смартфона с хорошей камерой. Мне уже ничего никогда не выложить в сеть, мучаясь с простановкой тегов и суматошно соображая, какой заманчивый текст написать. Обычно в голову ничего не приходило, и я оставляла безмолвные фотографии…
        Мне повезло, и торговец, согласившийся меня подвезти, был соседом стряпчего Гривье. Как я и предполагала, сперва умерла его жена, а затем и он сам скоропостижно скончался. Я потрогала договор, лежавший у меня под хабитом. Дети господина Гривье, по словам торговца, были отосланы куда-то в деревню вместе с их матерью и двумя младшими сыновьями господина Ферро. Больше ничего торговец не знал, но я и не расспрашивала.
        Я встречала спорное имущество и подороже. Сколько бы ни стоил дом господина Гривье, его окружали здания более крепкие и ухоженные. Окна были закрыты, в сумерках кое-где дрожало пламя свечей, подсвечивая рассохшиеся летом деревянные ставни, под самой крышей птица свила гнездо.
        Этот дом нужен монастырю, подумала я. У меня появились на него отличные планы, стоило лишь его увидеть. Здесь можно сделать временный приют для женщин и детей, оставшихся без крова, и если поставить при входе требы во имя монастыря, то они будут полные. Талант отца Андриса к опустошению карманов и кладовых горожан тоже придется кстати.
        Договор я показала епископу после утренней службы. Еще в начале моей карьеры юриста кто-то из коллег пошутил: «Доказательная база своими руками, издание второе, исправленное и дополненное». Эта шутка могла сейчас стоить мне головы, но - мне было проще сделать дальнейшее чужими руками. Полночи я проворочалась в мягкой постели гостиницы при епископате, продумывая варианты, прикидывая, идти ли к Альфонсо Ферро самой или постараться как можно меньше фигурировать в этом деле. Я вставала, садилась за стол, рассматривала договор, который дополнила одной-единственной, необходимой мне фразой, ложилась снова, и сон не шел.
        Задумывала ли сестра Шанталь что-то иное? Воспользовалась ли она возможностью забрать дом и деньги и лишь потом призналась в своем грехе? Или это была инициатива матери-настоятельницы, которой уже и в то время с трудом подчинялось больное тело?
        Если бы я знала ответ, мне было бы много легче. Но Елена Липницкая не была той, кому сестра Шанталь готова была покаяться. Может быть, я узнаю все, но не в эту ночь.
        Господин Ферро, продавший сестру и двоих ее детей в работный дом, получивший за это деньги - кто докажет обратное, пусть попробует, - и назначивший согласно воле покойного господина Гривье опекуном малыша образованную монахиню, не вызвал у епископа никаких подозрений. Он был не первым и не единственным. Все, что интересовало епископа, это имущество, на которое лично он никак не мог наложить руку.
        Поэтому на меня епископ смотрел с обидой. Был он не так стар, как я могла ожидать, даже весьма импозантен. Снять с него монашеское одеяние, одеть в костюм, и он сойдет за главного героя популярного сериала. Героя, который сперва козел, до тех пор, пока не встретит главную героиню.
        Люди почему-то такому верили. Никогда не понимала людей.
        - Здание подойдет для приюта, ваше преосвященство, - делилась я с епископом планами. Он воспринимал это без энтузиазма. - Женщины, попавшие в беду, и дети, оставшиеся без родителей, нуждаются в крове и наставниках, - и я сочла возможным подсластить пилюлю: - Прочее же имущество, если таковое еще не растрачено, я как опекун наследника в полном объеме передаю епископату.
        Сестра и двое ее детей, все правильно. Кто владел, пусть и незаконно, тот и получил в обмен на трех человек тотальный контроль влиятельного института. Тягаться с епископом господин Ферро вряд ли сможет.
        Епископ раздумывал. Отдавать дом ему не хотелось, но деньги, пусть призрачные, грели душу. Он вздыхал, возводил очи горе, посматривал на статую Милосердной, но та оставляла принятие решения только за ним.
        - Будь по-вашему, сестра, - нехотя согласился епископ. - То, что вы задумали, угодно Лучезарной. У вас ко мне что-то еще?..
        Я покидала епископат победителем. За мной тащился толстый монах, отвечавший за финансовые вопросы, и нудно расспрашивал о вещах, которые мне были пока неизвестны. Монаху я могла только кивать и обещать, что в ближайшее время мы поднимем все возможные документы и разделим наследство господина Гривье согласно нашей с епископом договоренности. Мы азартно резали каравай, на который никто из нас не имел никакого права, но в данном случае это был оптимальный исход.
        Часть пожертвований я как опекун могу оставлять на имя детей. Не так много, как могло бы быть, но хоть что-то, размышляла я, рассматривая бубнящего монаха. Из всех встреченных мной слуг Милосердной он был наиболее приземлен. По его настрою было понятно, что господину Ферро предстоят трудные дни, и сомневаться, кто одержит верх в борьбе за наследство, не приходилось.
        Я вернулась только под вечер. Привез меня Микаэль, монастырь тонул в ароматах цветов и трав, укрытый негой и спокойствием, сестры пели о чем-то в церкви, позади стояли насельницы - не все, но большая часть. Я зашла, стараясь не привлекать внимания, и присоединилась к молитве. Мое появление заметил отец Андрис, но службу прерывать не стал. Я гадала, что за событие, пока ко мне, не улучив паузу в молитвах и песнопениях, не прокралась сестра Аннунциата.
        - Может, я тогда займу ваш бывший кабинет, святая матушка? - прошептала она. Кто-кто, а сестра Аннунциата за короткое время научилась выбирать нужный момент. - Все-таки у меня столько дел, которые касаются наших насельниц.
        От нее попахивало чем-то сладким. Я нахмурилась.
        - Травяной чай, - обиделась сестра Аннунциата, верно истолковав мое недовольство. - Угощу вас, святая матушка, братья прислали вместе с учителем грамматики. Я вот подумала, может, и правда, учить и насельниц грамоте? Хороший брат, только очень уж много ест…
        Отец Андрис протянул ко мне руку.
        Я вышла, повинуясь его жесту, в центр храма. Цветы, ленты, яркий свет. Кто мог подумать, что я буду рада вернуться сюда, словно домой?
        Я многое сделала, многое еще предстоит. На меня смотрят сестры, у которых теперь я наставница. Мать-настоятельница покинула монастырь тихо и незаметно, не давая чесать языки и распускать слухи. На меня смотрят женщины - кто с настороженностью, кто с обожанием, но больше - со страхом и неприязнью. Если людям желать добра против их привычек и опыта, так и будет: страх и неприязнь. С этим мне ничего не поделать, и насельницы, и даже сестры берегут за пазухой камни. Кто-то будет против, а кто-то за, что бы я ни начала, что бы ни реализовала. Кто-то непременно найдет возможность поживиться, кто-то устроит бунт. В глазах Лоринетты и я и сейчас читала обещание неприятностей, во взгляде Розы - желание еще раз ударить меня по голове.
        Я еще долго, может быть, всю свою жизнь, буду ходить, оглядываясь на тени.
        Люди любят притворяться счастливыми, изыскивая страдания и нужду. У кого-то вся жизнь - борьба.
        С тем, чего просто не существует.
        Я читала молитву о принятии на себя нового бремени - сестра Шанталь, не Елена Липницкая. Губы шевелились, мысли были кощунственно далеко - не в городе, где обсуждали убитых волков и приобретения монастыря. Не в лесу, где мне удалось спастись не иначе как божественным провидением. Не в поле, не на морском берегу, который я так пока и не увидела. И не в мире, который теперь казался далек и сказочен, будто сон.
        - Живу на благо Дома ее, каждый вдох мой во имя добра и света. Каждый шаг во имя милости и любви.
        Мысли мои были в очень далеком будущем. Это я запущу волшебное колесо, которое с каждым годом закрутится все сильнее. А быть может, и нет, меня забудут, и кто-то новый прославит свое имя в веках.
        - Нет гордыни и алчности в сердце, нет места злобе, греховным мыслям. Направляет воля ее, исполняю волю ее.
        Кто покинет монастырь с гордо поднятой головой, кто забьется в самый его темный угол. Кто когда-нибудь схватит ту самую кочергу, которая ждет своего часа на кухне. Кто возглавит швейную гильдию, кто выхватит нож в драке падших женщин. Кто здесь знает свою судьбу?
        - Целый мир под ее покровом, чада ее под верной защитой. Вижу свет и иду на свет, туда, где восходит солнце.
        Даже если весь мир против, иду на свет.
        Конец