БИЛЛ БУФОРД
        АНГЛИЙСКАЯ БОЛЕЗНЬ
        
        
        ВНИМАНИЕ! (от переводчиков)
        
        Прежде чем Вы начнете читать эту книгу, хотелось бы кое-что сказать. Во-первых, она написана американцем, хотя и долгое время жившим в Англии - то есть далеким от английской и даже европейской культуры человеком; до приезда в Англию он вообще слабо себе представлял, что такое футбол (или, лучше сказать, «соккер»). Тем более ему сложно было разобраться в том, что же такое есть эта пресловутая lad culture. В оригинале книга содержит ряд малоинтересных для русского читателя моментов - например, словарь, где приведены различия в английских и американских спортивных терминах; подобные вещи ничтоже сумняшеся было решено опускать, за что, надеюсь, Вы нас не осудите. Также была опущена часть последней главы, посвященная чемпионату мира 1990 года в Италии - похожим образом такие события описываются и в нашей прессе, так что мы решили устроить этакую «цензуру наоборот». Тем не менее, некоторые рассуждения автора если и не верны, то весьма интересны; кроме того, автор - профессиональный журналист, и это также придает повествованию некий дополнительный шарм. В общем, читайте; от себя можем лишь пожелать Вам
приятного чтения.
        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
        
        СТАНЦИЯ НЕПОДАЛЕКУ ОТ КАРДИФФА

        Некоторое время назад я возвращался из Уэльса на поезде. То была маленькая деревенская станция неподалеку от Кардиффа; я пришел слишком рано. Я купил чашку чая. Стоял холодный субботний вечер; кроме меня ждали поезда еще три-четыре пассажира. Один из них, расхаживая взад-вперед, читал газету. Мы ждали; потом из динамиков раздалось объявление, что прибывает поезд, идущий вне расписания. Вскоре последовало новое объявление: идущий вне расписания поезд вот-вот будет, и всех попросили отойти на десять футов от края платформы. Это была необычная инструкция; человек с газетой удивленно поднял брови. Наверное, военный поезд, подумал я, или еще что-нибудь в этом роде. Несколько минут спустя появились полицейские и встали на лестнице недалеко от нас.
        Этот поезд был «футбольным специализированным», он был битком набит суппортерами. Они были из Ливерпуля, сотни - я ни разу не видел, чтобы в поезде ехало столько людей - и все они скандировали в унисон: «Ливерпуль, эй-эй-эй, Ливерпуль, эй-эй-эй». Сейчас, на бумаге, эти слова выглядят глупо, но звучали тогда они совсем не глупо. Только минуту назад царила гробовая тишина: туманный, сонный валлийский зимний вечер. И вот это скандирование, с каким-то прямо остервенением нарастающее, отскакивающее от стен вокзала. Когда поезд остановился, из вагона выбежал, держась за лицо, проводник. Кто-то внутри пытался выбить стекло ножкой от стола, но стекло не разбилось. Из соседнего вагона вылетел толстый краснорожий мужик, и шестеро полицейских тут же набросились на него, повалили на землю и заломали руки за спину. Полицейские, похоже, перестарались - в поезде было так тесно, что толстого, судя по всему, просто кто-то толкнул - но полицейские были слишком напуганы. Поэтому и я был напуган (помню, как я стоял там, по-идиотски скрестив на груди руки), и все остальные. Странно: вокруг меня все говорили
по-валлийски, я хотел всего лишь сесть на поезд, и тут такое. Я подумал, что скандирование адресовалось нам, что оно было способом показать нам, что они, суппортеры, могут делать все, что захотят.
        Поезд ушел. Стало тихо.
        Я приехал домой в половине второго ночи; вся страна, похоже, состояла из сплошного кордона полиции. На вокзале в Паддингтоне две сотни полицейских заталкивали народ в метро. Я пересаживался с поезда на поезд четыре раза; в трех ехали суппортеры. Один был разгромлен: сиденья выворочены, закрытый бар разбит, металлическая дверь взломана, и все желающие наливали себе пиво и виски. Не знаю, что тогда меня удивило больше: разрушение, бесконтрольное, тотальное разрушение или неспособность полиции, которой было так много, остановить его. Боясь оказаться в эпицентре беспорядков, я перешел в самое начало поезда, в вагон первого класса, и сел напротив мужчины, ехавшего в том вагоне. Это был стройный, элегантный человек с тонкими усиками, в шерстяном костюме и дорогих сияющих ботинках: цивилизованный человек, читающий цивилизованную литературу - толстый роман в суперобложке. Рядом с ним сидел и в упор смотрел на него суппортер. Суппортер был пьян. То и дело он поджигал зажигалкой клочки бумаги и кидал цивилизованному человеку на ботинки, пытаясь поджечь шнурки. Цивилизованный человек делал вид, что не
замечает, но суппортер не унимался. Это была очень образная картина: человек из низов против представителя привилегированного класса.
        Было ясно, что насилие является протестом. Это, можно сказать, подразумевалось изначально: футбольные матчи - шанс выплеснуть накопившуюся фрустрацию. Ведь так много молодежи не имеет работы, и даже не имеет шансов ее найти. Следовательно, насилие представляет собой некий «бунт» - социальный, классовый, и так далее. И я захотел узнать о нем больше. Раньше я читал о насилии и пришел к выводу (помимо предыдущего), что оно - некая
«вещь в себе», нечто, не поддающееся контролю: хаотичное, спонтанное, плод безумства «толпы». Поездка в Уэльс показала, что оно может быть более направленным и менее хаотичным. Она также изменила мое представление об «английской субботе»: раньше я думал, что это день, когда все ходят по магазинам, но теперь я понял, что она может быть совсем другой - с сотнями вооруженных до зубов полицейских, пытающихся держать под контролем тысячи спортивных болельщиков, которые, выйдя со стадионов, крушат все на своем пути. Мне сложно было в это поверить.
        Я рассказал о своей поездке друзьям, но, к моему удивлению, они абсолютно не удивились. У одних мой рассказ вызвал гримасу отвращения, другие сочли его забавным, но никто не счел его чем-то экстраординарным. Они давно привыкли, что каждую субботу молодые парни крушат поезда, бьют стекла в пабах, переворачивают машины и устраивают беспорядки в центрах городов. Раньше я им не верил; похоже, что зря. Единственное, что их действительно удивляло в моем рассказе, так это то, что я ни разу не был на футболе (хоть и видел уже футбольных болельщиков). Вот как раз это их на самом деле шокировало.
        Мне приходилось объяснять, что: хотя я приехал в Англию учиться еще в 1977 году, единственная игра, на которой я был, был матч США - Мексика. Мексиканцы играли плохо, мы - вообще никак. На игре присутствовало порядка двухсот человек. Мексика выиграла 8-0. В пригородах Лос-Анжелеса, где я рос, «соккер» (как мы его называли), никогда не относился к числу любимых молодежных забав.
        Друзей мое объяснение не устраивало. Ни разу не был на футболе? Они отказывались понимать. Из их слов следовало, что как раз поэтому я нахожу поведение футбольных суппортеров столь странным.
        В конце сезона 1983 года друзья впервые вытащили меня на футбол в Англии. Матч проходил на Уайт Харт Лейн, стадионе клуба
«Тоттенхэм Хотспур». Я, честно говоря, мало что запомнил. Не помню, были ли забиты голы. Не помню, как называлась другая команда. Зато я помню, что мы опоздали и двадцать минут нам пришлось проталкиваться, протискиваться, пропихиваться, материться, просить дать пройти, прежде чем мы оказались наконец на своих местах, холодных бетонных ступенях, в окружении бесчисленного количества «парней» - как их еще назвать? - каждый из которых был лет на десять меня старше и килограмм на тридцать тяжелей, чьи впечатления от просмотра игры ограничивались, как правило, одной и той же беспрестанно повторяемой фразой: «Ублюдки, бля». Помню смех толпы, когда один мужчина неподалеку от нас, почувствовав, как по его шее стекает какая-то жидкость, провел по ней рукой и обнаружил, что это моча. Помню свой страх, когда я увидел у двух молодых парней нашивки Национального Фронта - один мой друг был индусом, второй - темнокожим латиноамериканцем. Эти парни и их приятели начали скандировать «Смерть черномазым», и скандирование это повторялось раз за разом со все большей громкостью, пока наконец не было прервано дракой, которая
была прервана появлением полиции, чье участие заключалось в проталкивании, протискивании, пропихивании, расталкивании, обмене пинками и ударами и наконец закончилось тем, что их шлемы полетели с трибуны вниз, на поле.
        Для моих друзей это был обычный день - несколько забавный, когда полицейские лишились своих шлемов, но за исключением этого вполне ординарный. Конечно, вряд ли бы вам показалось нормальным, что один из посетителей театра вдруг помочился на другого, но ведь парни ходят не в театр, не правда ли? Парни ходят на футбол.
        Я подумал, что мне стоит сходить на футбол самому. Я не знал, как это делается - я вообще ничего не знал - но я хотел узнать. Я хотел встретить одного из «них», а другого способа сделать это я не видел.
        Так что в новом сезоне я отправился на Стэмфорд Бридж. Я уже знал кое-что о «Челси», репутации суппортеров клуба и их знаменитой «Шед» - прикрытой козырьком огромной трибуне на
«домашней» части стадиона. Я приехал рано. По пути я видел много полиции - они были на каждой станции метро - но когда я вышел из поезда на «Фулхэм Бродуэй», они были везде, куда бы я ни посмотрел. На выходе из метро стояли полицейские с собаками, на улице они же были на лошадях, помахивали дубинками. По пути к стадиону мне то и дело попадались люди с рациями - они стояли на каждом углу. В небе наворачивал круги вертолет, а полицейские вэны медленно перемещались вдоль пабов, то сворачивая в переулки, то вновь выезжая из них. И тут появилось нечто, чего раньше я не видел никогда. Цокот лошадиных копыт, насмешки, звон бьющегося стекла, ругань - по улице под эскортом десятка конных и плотного кордона пеших полицейских двигалась плотно сбитая, но довольно большая группа людей - наверное, не меньше тысячи - это были болельщики приезжей команды.
        Забавно, что тогда я так изумился - ведь потом я наблюдал эту картину множество раз, но я действительно изумился. Процессия состояла из обычных людей, преданных болельщиков команды, многие из которых были уже в возрасте. Вместе с детьми, женами, коллегами по работе они организовали это субботнее путешествие, заранее оплатили билеты, заказали автобус для обратной дороги, и безопасность всех этих людей находилась под такой угрозой, что ее приходилось обеспечивать с помощью батальона полиции с собаками и на лошадях и даже вертолетом.
        При входе на стадион меня обыскали - и отобрали расческу, потому что у нее оказались длинные зубья; пройдя через турникеты, я обнаружил, что люди буквально повсюду: сидят на ступенях, перилах, на всем, на чем можно примоститься. Сквозь это скопище людей тек узкий людской ручеек, состоящий из людей, искавших место, с которого можно смотреть матч. Я присоединился к этому ручейку.
        Правда, места не было. Вместо места там была перманентная давка. Передумать, оказавшись внутри, было невозможно - передумать в смысле развернуться и пойти домой - потому что ни налево, ни направо, ни тем более назад идти было нельзя. Было только одно направление: вперед. По какой-то неведомой мне причине все стремились именно вперед, стремились занять место на шаг дальше, чем то, на котором они стоят сейчас.
        Тактика при этом использовалась разная. Чаще всего это было протискивание элементарное: протискивая зажатую руку между двумя сжавшими тебя с двух сторон телами, можно было просунуть ее вперед, а затем тело, повинуясь законам механики, следовало за рукой и делало шаг по направлению к вожделенному месту впереди. Протискивание элементарное было весьма популярным - я еще подумал, что люди, вероятно, освоили эту технику в лондонских пабах, когда протискивались к стойке - все вокруг занимались этим, пока кто-нибудь не переходил на толчок энергичный.
        Принцип толчка энергичного состоял в следующем: когда кто-то, стоящий сзади и крайне раздраженный тем обстоятельством, что вожделенного места на шаг впереди достичь никак не удается, просто наваливался всем телом на впереди стоящего, и под аккомпанемент
«ублюдки, бля» сразу несколько человек падали вперед. Правда, на самом деле никто не падал - все были так зажаты, что падать было некуда - поэтому реальной опасности в этом не было. Но тут мне пришло в голову, что тот, кто стоит в самом начале - что чувствуют они, стоящие перед стеной, когда сзади непрерывно кто-то наваливается, ведь по идее там должна быть стена? Наверное, именно страх задохнуться или получить перелом ребер приводил к контртолчку - именно в тот момент, когда вам наконец удавалось в результате протискивания элементарного занять место впереди и вы еще по инерции продолжаете двигаться вперед, стоящие впереди вдруг резко подавались назад, своей массой и вас заставляя делать то же самое.
        И это броуновское движение не утихало ни на секунду.
        Я всегда считал, что спортивные соревнования - шоу, нечто вроде похода в кинотеатр, что это своего рода сделка: вы платите деньги, а взамен получаете некоторое время (час, два) удовольствие, сопутствуемое некими важными деталями - хорошей едой, работающим туалетом, местом для парковки машины, сотрудниками стадиона, всегда готовыми вам помочь - то, что нужно, чтобы как следует отдохнуть перед новой трудовой неделей. Я думал, что это нормально. Но тут я понял, что ошибался. В Британии было не так. Похоже, здесь за несколько фунтов человек получал час сорок пять минут нахождения в максимально худших погодных условиях, возможность нахождения среди максимального количества людей в максимально неподходящем по размеру месте с максимальным количеством всевозможных лишений - неработающим транспортом, отсутствием места для парковки, возможностью быть затоптанным в давке на выходе, чудовищно грязной дыркой в полу вместо туалета, переносом игры на более позднее время в самый последний момент - по-моему, вполне достаточно, чтобы человек никогда больше не захотел пойти на футбол.
        Но все равно, по субботам все они были здесь.
        Да: все они были здесь, но вот что теперь мне, раз уж я пришел-таки на футбол в одиночку, было делать дальше? Как мне познакомиться поближе с одним из «них»? Я хотел найти футбольного хулигана, но моему нетренированному взгляду все казались одинаковыми. Наконец я выбрал того, кто наиболее подходил под эту роль - потому, что он был больше других и энергичнее себя вел, кричал и прыгал так, словно страдал эпилепсией - но полицейские тоже его выбрали. Его вывели еще до начала матча, причем по одной-единственной причине - потому что он выглядел как человек, который может что-то сделать. И что дальше? Эй, ты, наверное, хулиган, давай я угощу тебя пивом? Я чувствовал себя не слишком комфортно, в непрекращающейся давке пытаясь разглядеть «хулиганов» или завязать с кем-нибудь разговор - хотя для разговоров там не было места - а кроме того, вскоре я понял, что моя манера разглядывать тоже мало кому нравится, что люди могут подумать, что я даун или сумасшедший, и что не лучше ли мне отвалить, и что я, вероятно, гомосексуалист и заслуживаю быть за это избитым. «Хорош на меня пялиться», сказал один из них, и я
отвернулся и перестал разглядывать людей, а попытался смотреть футбол, но не смог - передо мной было так много людей, что поля видно вообще не было - так что я перестал все. Я продолжал только толкаться.
        Мой первый самостоятельный футбольный опыт вряд ли подходил под определение успешного.
        Потом были другие матчи.
        Я отправился в Ист-Энд, на матч «Вест Хэма»; об этой игре я вообще мало что запомнил, кроме таблички с надписью «Не торопитесь. Не забывайте Айброкс», увиденной мною на выходе со стадиона. «Айброкс» - это стадион в Глазго, и я поехал в Глазго. Именно там в 1971 году 66 человек задохнулись в давке, выходя со стадиона. Я был на игре на Плау Лейн, допотопном деревянном стадиончике «Уимблдона», архитектурном кошмаре, воздвигнутом в болотной грязи. Впервые за всю свою жизнь я чувствовал запах места, на котором сидел - настолько прогнившей была трибуна. Я ездил на «Миллуолл», к югу от Темзы, этот клуб известен бесчинствами своих суппортеров. Я уже знал, что их стадион чаще других закрывали из-за беспорядков болельщиков. Но я никаких беспорядков там не нашел. Я был рад тому, что нашел хотя бы их стадион. Его как будто специально спрятали - даже мачты освещения, казалось, находились под землей - среди древних улочек, темных аллей, заброшенных железнодорожных путей, кирпичных складов и бетонных стен, выстроенных, судя по-всему, еще до Второй мировой. И посреди всех этих красот разместился Ден - очень
подходящее название - стадион «Миллуолла» на улице Колд Блоу Лейн, аккурат напротив Собачьего Острова.
        Были и другие экскурсии - на Рокер Парк в Сандерленде, Хэмпден в Глазго, одну из самых старых арен страны - Хиллсборо в Шеффилде, и, хотя я не мог похвастаться, что нашел одного из
«них», я вдруг обнаружил, что мне стал нравиться сам футбол. Я научился занимать такое место на трибуне, откуда можно было видеть происходящее на поле - что ни говори, уже достижение. Даже сами трибуны мне стали нравиться. Это удивило меня самого. Естественным назвать это чувство я не мог; дать ему логическое объяснение - тоже. Теперь-то я понимаю, что это как алкоголь или никотин: вначале вызывает отвращение, потом - удовольствие, а потом ты не можешь без этого жить. И так же, вероятно, немного разрушает организм изнутри.
        
        МАНЧЕСТЕР

        Весной 1984 года «Манчестер Юнайтед» вышел в полуфинал Кубка Обладателей Кубков; жребий свел его с туринским «Ювентусом». Команды встречались дважды: вначале в Манчестере, потом, две недели спустя, в Турине. Слова «Манчестер Юнайтед» на тот момент звучали для меня интригующе. Тогда, до мая 1985 года, английские клубы еще не были отлучены от европейского футбола, а суппортеры
«Манчестер Юнайтед» - были: своим же клубом. И я хотел узнать, что же это за суппортеры. Запретить фанам поддерживать свою команду - это представлялось мне экстраординарным ходом со стороны руководства.
        Первый матч был вечером в среду, и в три часа я выехал из Лондона в Манчестер на поезде. Внутри меня ждала знакомая картина: люди сидели где ни попадя, лежали на багажных полках, играли в карты, кости, поглощали немыслимые количества алкоголя, постепенно впадая в пьяный ступор.
        Я переходил из вагона в вагон, разыскивая одного из «них», и наконец нашел заслуживающий внимания экземпляр - великолепный образчик этой разновидности людской породы. У него было не отмеченное печатью излишнего интеллекта, смахивающее на морду бульдога лицо, а сам он был просто огромных размеров. Его майка, еле-еле прикрывавшая живот, местами была вымазана чем-то темным и липким. Живот, точнее утроба, представлял собой емкость для непрерывного, как я понял, наполнения литрами пива, иногда разбавляемого чипсами. Руки - рыхлые, мясистые - покрывали татуировки. На правом бицепсе красовалась эмблема Красных Дьяволов, это неофициальный титул «Манчестер Юнайтед»; на предплечье виднелся Юнион Джек.
        Когда я увидел его, он как раз швырнул опустошенную пивную банку в багажную сетку - там уже тусовалось несколько таких же - и откупорил бутылку водки.
        Я представился. Я пишу книгу о футбольных суппортерах. Не будет ли он возражать, если я задам ему несколько вопросов?
        Он уставился на меня. Потом сказал: «Все американцы - мудаки». И замолчал. «А все журналисты», добавил, решив, видимо, показать, что мыслит не одними лишь националистическими стереотипами, «уроды».
        И мы разговорились.
        Его звали Мик; когда мы приехали в Манчестер, он потащил меня в ближайший паб, где выпил три пинты пива, причем с колоссальной скоростью. Потом мы вместе отправились на матч, на Стретфорд Энд, стоячую трибуну на Олд Траффорд, битком набитую людьми и с такой акустикой, что скандирование, отражающее недюжинную осведомленность в истории и языках - «Где вы были во Вторую мировую?» и «Va fanculo» («идите на уй» по-итальянски) было таким громким, что уши у меня перестали болеть только через несколько часов: засыпал я в ту ночь под аккомпанемент вертевшегося в голове волшебного лозунга «Муссолини - мудак». В перерыве Мик снова отправился подкрепиться; на этот раз он проглотил два пирожка с мясом, чизбургер и пластиковый стакан жидкости - по словам Мика, это было пиво, но своей температурой ома больше напоминала суп. Я к этой дряни, естественно, и притрагиваться не собирался, тем не менее Мик меня ею все-таки напоил. После окончания игры Мик схватил меня за рукав, протащил сквозь толпу и приволок на Уорвик Роуд - где мы наспех съели по две порции жареной картошки, а майка Мика стала настоящим
произведением искусства из-за жирных пятен - а потом в паб, где, залив в себя по три пинты у стойки, мы сели наконец за столик, а Мик купил еще две. Присесть предложил я. Меня уже начинало покачивать.
        Я чувствовал, что в лице Мика наконец-то нашел одного из
«них». И в то же время я чувствовал, что он не лучший вариант из
«них». С ним были проблемы. Для начала, он не укладывался в мою схему: он не был безработным и уж никак не тянул на звание
«обездоленного». Вместо этого он был вполне преуспевающим, высококвалифицированным электриком из Блэкпула; в настоящее время вместе с коллегами они работали в Лондоне по контракту. А в кармане брюк у него лежала тугая пачка двадцатифунтовых купюр: я знаю это, так как он все время доставал ее, заказывая пиво, и пачка ничуть не уменьшалась.
        Все это было тем более удивительно, что Мик не пропустил ни одного матча за последние четыре года. Ни одного. Он сказал, что вообще не представляет, как такое может случиться в будущем. Будущее, заметил я, довольно большой промежуток времени; Мик согласился, но мозг его со словами «пропустить матч „Манчестер Юнайтед“ явно не мог примириться. Не знаю, как он смог вырваться с работы, чтобы успеть на поезд в Манчестер, но утром чуть свет он должен вернуться на работу. Позже, после закрытия паба, он отправится на Пиккадилли, вокзал в Манчестере, нагрузит карманы своего пальто банками с пивом и сядет на поезд, который повезет его в Лондон, на работу. Интересно, подумал я, как Мик в таком состоянии будет проводить проводку, и представил этот момент - дети только что доели завтрак, родители торопят их в школу, и тут звонок в дверь, и на пороге возникает покачивающийся из стороны в сторону Мик с лампочкой в руке.
        Была моя очередь заказывать пиво, и когда я вернулся, Мик объяснил мне, как функционирует «фирма». Он рассказал мне о некоторых личностях, чьи прозвища говорили сами за себя: Лысый, Пит Парафин, Спиди, Дикий Барни, Билли Одноглазый, Красный (коммунист), и Тупой Дональд, существо с крайне ограниченным интеллектом, зато здорово владеющий цепью. В настоящее время он на зоне. В общем, практически каждый, если не сидел жданный момент, в то или иное время проходил по какому-нибудь делу. Мик, не слишком склонный к насилию, был арестован лишь паз, но, по его словам, это было чисто случайно: полиция тогда ворвалась в паб как раз в тот момент, когда Мик вертел над головой табурет, стоя над лежавшем на полу без сознания парнем. «Это не я его», сказал мне Мик. Спорить времени не было, потому что тут же он встал и отправился к стойке, обернувшись, чтобы спросить меня через плечо: «Еще по одной?«
        Еще по одной?
        Я не представлял, как я дотяну до закрытия паба. Я встал, чтобы пойти в туалет - в пятый раз - но перед глазами все вдруг поплыло, так что мне пришлось срочно схватиться рукой за стул. Жажда Мика казалась бесконечной, или, по крайней мере, настолько же бесконечной, насколько вместительным было его брюхо, а оно было очень, очень вместительным. Когда я вернулся из туалета, он снова шел к столику с двумя пинтами в руках. В глазах у меня уже двоилось - расплывчатая фигура Мика держала бесчисленное количество стаканов бесчисленным множеством рук. Мне было плохо. Я старался дышать как можно глубже. Желудок рвался наружу. И вот опять полные стаканы. И вот опять пена наверху. Я тупо уставился на пиво. Я его уже ненавидел.
        Мик поднес свою пинту ко рту.
        Большинство суппортеров, продолжал объяснять он, алкоголь не оказывал на него никакого видимого эффекта, из Манчестера и Лондона. «Те, кто из Лондона, это Cockney Reds. Например, Гарни. Он ездит только по вписке».
        Мик удивился, что я не знаю, что такое «ездить по вписке». Я удивился, что вообще еще могу говорить.
        «Ездить по вписке», продолжал Мик, в его стакане оставалась только половина, «значит не тратить денег. Например, не платить в метро, не платить за билет на поезд, за билет на футбол. А когда едешь по вписке заграницу, то вообще остаешься в плюсе».
        «В плюсе?«
        «Ну да. Можно нехило приподняться.«
        Фирма «Манчестер Юнайтед» известна как ICJ, Inter-City Jibbers (название связано с междугородными поездами), и Мик кратко пробежался по славным моментам ее истории - Валенсии и Барселоне во время испанского чемпионата мира, Франции во время отборочного матча чемпионата Европы. Или Люксембурге. Это вроде бы оттуда Боб
«Банан» вернулся в меховом пальто и с кольцами с алмазами на каждом пальце. Или Германия. Это оттуда он прилетел в трусах, набитых дойчмарками. А еще у них есть человек по имени Рой Даунс. Его только что выпустили из тюрьмы в Болгарии, куда посадили за попытку вскрыть сейф в гостинице. И еще есть Сэмми. «Сэмми - профессионал».
        «Профессиональный хулиган?«
        «Да нет. Профессиональный вор».
        Сэмми, Рой Даунс и Боб «Банан» были лидерами или, по крайней мере, так их назвал Мик. Я вообще понятия не имел, что у них бывают какие-то лидеры. Это выглядело как какое-то племя. Тем более мне надо с ними познакомиться. Они - те, кто мне нужен. Надо будет заняться этим предметом посерьезнее.
        А что, спросил я Мика как можно более непринужденно, делает лидер?
        «Делает», сказал Мик и замолк на секунду, видимо, подбирая слова, «да, делает то, что нужно, где нужно и когда нужно».
        Угу. «Но это не очень», возразил я мягко, «точное определение».
        Я спросил, есть ли у «Юнайтед» один, самый главный лидер, но Мик ответил, что нет, и это плохо, а есть несколько лидеров. «Рой, Сэмми, Боб „Банан“, Роберт Змееныш. Все они - конкуренты. И у каждого - своя фирма, свое окружение - человек тридцать-сорок. Большинству из них по пятнадцать-шестнадцать лет, и их основное стремление - доказать, что они чего-нибудь стоят. Они самые опасные. Они начинают драки. Они как сержанты в армии, подчиняются только своему непосредственному командиру. У Сэмми самая преданная фирма.«
        И тут Мик внезапно замолчал.
        Я подумал, что мои вопросы заставили его нервничать - лидеры? сержанты? маленькая армия? - но нет, Мик смотрел на мое пиво; он заметил, что мой стакан все еще полон, хотя я все время подносил его к губам, а его уже пустой. «А ты малопьющий, да?«
        На часах было уже одиннадцать, кто-то крикнул «Закрываемся!» (здорово, подумал я); я подсчитал, что вдобавок к двум порциям картошки и абсолютно несъедобному чизбургеру я выпил две банки светлого и восемь пинт темного пива. Я думал, что это много. Я думал, что держусь хорошо. И вот теперь Мик говорит, что я
«малопьющий». Он-то, конечно, не считал того, что поглотил; это сделал за него я. Вдобавок к картошке, двум пирожкам с мясом, двум чизбургерам, четырем пакетикам чипсов с беконом, какой-то индийской еды, которую он собирался купить по дороге к вокзалу, он выпил следующее: четыре банки светлого пива, почти полную бутылку водки, и восемнадцать пинт темного пива. И пока паб еще не успел закрыться, Мик купил еще четыре банки пива с собой в дорогу.
        Да, быть футбольным суппортером - дорогое удовольствие, и теперь я понимал, почему Мику так важно успеть утром на работу. Хоть он и рассказывал мне о езде по вписке как о самой естественной вещи на свете, назад в Лондон он собирался ехать по билету, да и на матч у него был билет. Так что за сегодняшний вечер он потратил около 60 фунтов. В прошлую субботу, по его же словам, он потратил примерно столько же. Еще он сказал, что вчера заплатил 155 фунтов за поездку в Турин на ответную игру с
«Ювентусом». То есть с субботы до среды на футбол Мик потратил 275 фунтов. В йлижайшую субботу он потратит еще 50-60 фунтов - 335 фунтов за неделю, не самую обычную, может, но все равно, это больше, чем большинство британцев тратит за месяц.
        Поездка в Турин заинтересовала меня по другой причине. Насколько я знал, фанам «Манчестер Юнайтед» было запрещено выезжать на матчи в Европу - если верить Мику, такое решение было принято из-за того, что на каждой игре возникали беспорядки - причем такое решение приняло руководство клуба, он просто не закупало билеты для своих болельщиков на выездные матчи. Но что может помешать суппортерам отправиться в путь самостоятельно и купить билеты у спекулянтов? И что может остановить каких-нибудь предприимчивых дельцов закупить в Италии целую партию билетов, а потом втридорога продать их в Англии?
        Мик рассказал, что в стоимость поездки входит перелет, проживание в гостинице и билет на игру - сидячие места, не стоячие. Это многое значило: что места будут хорошими. Он показал мне тонкий листок, выдранный из «Манчестер Ивнинг Ньюс». Там были указаны координаты туроператора, которого я не стану называть его настоящим именем - причины станут ясны позднее - а назову его Бобби Боссом. А как нам назвать его агентство? Пусть будет «Бобби Босс Трэвел».
        Мик растворился в манчестерской ночи - улицы вокруг Олд Траффорда были пусты - и отправился в свою двухмильную прогулку до вокзала, доедая по пути второй индийский заказ, а нагруженные карманы его пальто оттопыривались по бокам. Его с трудом можно было назвать приятным на вид человеком, но в конце концов, он оказался не так уж плох. Несмотря на все его рассказы о насилии и беспорядках, у меня создалось впечатление, что он не переступает определенную черту. Для него это просто способ весело провести время; просто хобби. Он так обрадовался возможности поговорить об этом, и чем больше говорил, тем больше радовался. Он был открытый, искренний, ему можно было доверять. И еще одно: он сам доверял мне.
        Бобби Босса я нашел в Сохо, наверху, где пахло ночлежкой, в помещении, где ютилось несколько фирмочек, разделенных друг от друга деревянными переборками. На самом деле я нашел не самого Бобби Босса, а его сотрудницу, чудесную девушку, которую звали Джеки, или Ники, или Трэйси, невинное создание, вовсе не разделявшее мою тревогу по поводу этой поездки, запрещенной рукводством «Манчестер Юнайтед», клубом болельщиков, Футбольной Ассоциацией и УЕФА. Бизнес есть бизнес; я отдал ей 155 фунтов, а она дала мне листок бумаги. Надпись на нем гласила: «Благодарим за сотрудничество». Билеты на игру, было мне сказано, будут потом.
        Отъезд был назначен на следующую неделю, задолго до рассвета, от гостиницы «Камберленд», что в Марбл Арч. По каким-то причинам аэропорт, с которого мы должны были вылететь, поменялся буквально за день до отъезда, и нас на специально заказанном миниавтобусе повезли в Манчестер. Никто из нашей группы не счел это заслуживающим внимания. Парень в очках с носом крючком все время повторял: «Все будет нормально. Мы же только на футбол». Был еще адвокат. Несколько совсем детей. Зачем мне все это? Я не знал здесь никого. Мика, хоть он и работал в Лондоне, здесь не было. И я решил, что больше никогда не буду строить планов после восьми пинт пива.
        Так сложилось, что я сидел между тремя людьми, отлично знающими друг друга - Стивом, электриком из Сент-Ивса, спального городка в сорока милях к северу от Лондона, и Рики и Мики, двумя парнями в джинсах и джинсовых куртках. Я спросил их, чем они занимаются, и им это не понравилось - ну да, что делает в этом миниавтобусе американец? «Чем надо», ответил Рики и уткнулся в газету «Сан» - все вокруг читали ее же. Я не позаботился о газете. Было всего пять утра. Я не мог представить, что Рики и Мики - прилизанные темные волосы, невинные смазливые лица, ни дать ни взять поп-звезды ранних шестидесятых - могут быть против моих планов. Но мне еще предстояло многому научиться.
        В манчестерский аэропорт мы приехали около девяти. Мик появился позже всех, помятый и с мутным взором - вероятно, провел вчерашний вечер в общении с «немало пьющим». Его все больше привлекала перспектива лицезреть свое имя в печатном труде и, в надежде, что со мной будет фотограф, он вырядился подобающе: майку с надписью «у меня нет проблем с алкоголем, пока его нет» и облегающие шорты. На нем были солнце-защитные очки, в руках видеокамера, и он крайне торопился в дьюти-фри. Я спросил, нет ли вокруг людей, о которых он мне рассказывал - Сэмми, Боба Банана, Роя Даунса, Роберта Змееныша. Он ответил, что они не летят с нами. Мы - рядовые пехотинцы. А генералы с пехотинцами в одном самолете не летают.
        Раньше, до того как поселиться в Англии, я считал, что самые ужасные туристы - шумные, направо и налево сорящие деньгами, плюющие на окружающих - это американцы. Тогда я еще не знал, что такое «туристический чартер». «Туристический чартер», везущий отправляющихся весело провести отпуск - это тонны пива, дешевого вина и картошки с рыбой. Но «туристический чартер» с футбольными суппортерами на борту - это совсем другое. Это хуже. Гораздо хуже.
        Двести пятьдесят семь суппортеров «Манчестер Юнайтед» приехали в аэропорт в среду утром, чтобы, милостью Бобби Босса, вылететь в Турин на матч, появляться на котором им было запрещено. Большинство из них знали друг друга: им такие поездки были не впервой. Никто не знал, где им предстоит жить; ни у кого не было билетов на игру. Но все были в приподнятом настроении; все были невероятно счастливы быть на борту чартера. Там было на что посмотреть. Например, на то, как проходила регистрация. Как заходили в дьюти-фри; как выходили из него. Как человек покупал в дьюти-фри бутылку водки, а выходил из него уже только с половиной бутылки водки. Но хотя видеть толпу народа с початыми литровыми бутылками водки в десять утра - довольно необычная картина, должен сказать, что наш полет до Турина не был ознаменован чем-либо примечательным. Да, он был шумным и насквозь проспиртованным, но в конце концов мало отличался от обычного туристического рейса. Эти люди казались мне совершенно безвредными, больше того - забавными, и все - и подъем чуть свет, и долгая дорога из Лондона в Манчестер рядом с человеком, не
знавшим, что такое носовой платок, и столько странных людей сразу - ушло на второй план. И я расслабился. Факт, однако, оставался фактом: туристы ехали опустошать страну, которую намеревались посетить.
        Но тут мы приземлились в Турине.
        
        ТУРИН

        Первым, кто встретил нас в Турине, прямо у трапа, был человек по имени Майкл Уикз. Мистер Уикз был британским консулом. С виду ему было лет пятьдесят; у него был твидовый пиджак, произношение закончившего элитный университет человека, и плюс ко всему он был бесконечно приветлив. Мистер Уикз непрерывно улыбался, причем продолжал делать это даже тогда, когда навстречу ему по трапу начал спускаться первый из нас, ужасно толстый тип, которого звали Клэйтон.
        У Клэйтона было много проблем, но основная - его штаны. Причем было очевидно, что проблема со штанами сохранится у него на всю жизнь. Его брюхо было настолько огромным - причем слова
«огромный» здесь явно недостаточно - что штаны, тоже отнюдь не маленького размера, все время съезжали вниз. И вот Клэйтон, покачиваясь, пошел вниз по трапу, придерживая руками брючный ремень. При этом он пел «мы гордимся тем, что мы британцы». Глаза его были закрыты, лицо - красное, как после сауны, и он непрерывно повторял эту фразу, хотя никто, кроме него, больше не пел.
        Мик тоже был недалеко. Он как раз прикончил бутылку водки и откупорил баночку «Карлсберг» из своих запасов спиртного, прихваченных в аэропорту. У подножия трапа Мика приветствовал мистер Уикз. Мик смутился. Мистер Уикз не был похож на итальянца. Мик попытался выразить свою мысль словами, если так можно сказать о человеке, выпившем литр спирта за полтора часа. И тут Мика вырвало. Это был очень зрелищный акт рвоты, чудовищно длинный, сопровождаемый брутальными звуками. Тут сказалось все: и алкоголь, и бесчисленное количество принятой пищи, в результате поток, извергнутый утробой Мика, выглядел бесконечным. Но мистер Уикз был непробиваем. Он был так рад убедиться, что Мик ничем не отличается от прочих туристов - ведь полет на самолете не всегда идет впрок вестибулярному аппарату. Мистер Уикз был дипломатом с ног до головы, его это нисколько не задело. Думаю, это было вообще невозможно - задеть мистера Уикза. Он просто улыбнулся.
        Потом пошли остальные. Они тоже пели - кто в одиночку, кто вместе с друзьями - и смысл этих песен сводился, как у Клэйтона, к тому, что они англичане и как это здорово. Что-то случилось с этими людьми; сразу после приземления они определенно стали другими. Когда мы только приземлялись, кто-то заметил солдат: они ждали у входа в здание вокзала, выстроившись в боевом порядке.
        Солдаты!
        Похоже, процедура таможенного контроля сегодня будет несколько иной, чем обычно: самолет был практически окружен, причем не полицией - те тоже стояли прямо на поле - а подразделением итальянской армии. Согласно Мику, сидевшему рядом со мной, солдаты эти выглядели смешно. На самом деле он назвал их
«педики гребаные». На них была необычная форма и яркие береты; но смысл был в том, что солдаты не были англичанами - они были иностранцами.
        Эффект оказался моментальным: суппортеры «Манчестер Юнайтед» исчезли, а вместо них появились защитники английской нации. На время они перестали быть манкунианцами. Теперь они были англичанами, и вдобавок опасными англичанами. Самолет еще двигался, но люди повскакивали на ноги, игнорируя предупреждения стюардесс, и принялись переодеваться: менять обычную одежду, в которой прилетели, на вещи, доминирующим символом на которых был Юнион Джек. Майки с Юнион Джеком, плавки с Юнион Джеком, и даже пара трусов с Юнион Джеком (причем надетая на голову). Все произошло так быстро, что даже показалось, будто они это специально репетировали. Тем временем все они запели «Правь, Британия» - громко, резко, неожиданно - и продолжали петь, громче и громче, пока наконец, уже у самого терминала, песня превратилась в настоящий рев:
        
        Правь, Британия! Британия, правь морями!
        Никогда, никогда, никогда британцы не будут рабами!
        Когда Британия первой, по воле богов,
        Сошла на землю с небес,
        Когда Британия первой сошла с небес
        И получила землю свою,
        То ангелы сказали ей:
        Правь, Британия! Британия, правь морями!
        Никогда, никогда, никогда британцы не будут рабами!
        Правь, Британия! Британия, правь морями!
        Никогда, никогда, никогда британцы не будут рабами!
        
        Итальянцы вдруг тоже изменили свое название. Они перестали быть итальянцами; теперь они стали «макаронниками» и
«черножопыми».
        И всех этих людей с интригующе подчеркнутой приветливостью приветствовал мистер Уикз. Он решился встретить самолет с суппортерами, которым запретил эту поездку их же собственный клуб, но которые тем не менее приехали, чтобы сеять в Турине хаос и беспорядки. Что он мог сделать? Легко сказать: он должен был предупредить соответствующие службы, чтобы лайнеру не разрешили сесть, а вместе с пассажирами отправили назад в Англию. Да, наверное, он мог бы это сделать, но под каким предлогом? Альтернативой для мистера Уикза - причем единственной - было продолжать верить в человечество, несмотря даже на то, что спускалось по трапу - несмотря на Клэйтона, Мика, человека с боксерскими трусами на голове, несмотря на выражение беспредельного ужаса на лицах восьми членов экипажа, несмотря на то обстоятельство, что уже к 11.30 утра из 257 литров водки и виски, взятых в полет, практически все были «употреблены». «Я надеюсь», сказал мистер Уикз, продолжая улыбаться, в то время как народ зигзагами сходил по трапу, «что все вы отлично проведете здесь время».
        Да, все приехали отлично провести здесь время, поэтому никто не спорил. Но кто главный? Мистер Уикз спросил, не может ли он видеть мистера Роберта Босса из туристического бюро Бобби Босса, но никто не мог ему ничего ответить. Никто не знал, где он. По той же причине никто не знал, в каком отеле мы остановимся, и где наши билеты на матч. На самом деле большинство людей, я в том числе, были так удивлены тем, что в манчестерском аэропорту нас ждал самолет, и что он отвез нас в Италию, что не слишком торопились задавать новые вопросы, опасаясь, как бы все это не исчезло, как мираж, при ближайшем рассмотрении. Было лучше - и, после того, как было выпито столько всяких вещей - легче верить, что все идет хорошо.
        Но тут откуда-то из хвоста самолета появилось довольно привлекательное бодрое существо, жизнерадостное, как американский тинейджер. Оно представилось - «Привет, я Джеки!» - и сказало, что оно здесь за все отвечает и все будет хорошо. На поверку оказалось, что Джеки училась в школе полицейских, но потом поняла, что ее не слишком привлекает работа по охране правопорядка, но зато ее одолевает желание посмотреть мир. С Бобби Боссом она познакомилась на одной вечеринке. И он предложи, i ей мир - и эту работу. Эта поездка в Турин, вместе с 257 суппортерами, была ее первой поездкой заграницу. Было Джеки двадцать два года.
        Мистер Уикз был удовлетворен.
        Что он сделает, думал я, если все инстинкты подсказывают, что всех здесь нужно арестовать, но чувство справедливости говорит, что никого арестовать ты не можешь, и твоя голова, пребывая в небольшом затруднении, приказывает тебе как можно больше улыбаться, и тут выясняется, что отвечает за все двадцатидвухлетняя девчонка, впервые оказавшаяся заграницей, а помимо нее в самолете - 257 в дым пьяных парней?
        Что он сделает?
        Сделал мистер Уикз следующее: продолжая улыбаться, отобрал у всех паспорта (появление среди них американского, мне еще только предстояло это понять, тут же вызывало подозрение, не замешано ли тут ЦРУ). Могло показаться, что мистер Уикз хочет держать всех под контролем. Это было не так - мистер Уикз просто хотел чтобы все убрались с глаз долой как можно быстрее - но об этом позднее. Пока он хотел свести к минимуму последствия того, что и он это отлично понимал, предотвратить он не в силах. Он приготовил нам листок с информацией, там были указаны важные телефоны. Первым там шел телефон британского консульства, потом - полиции, больницы, скорой помощи и, наконец, аэропорта. На другом листке находился набор итальянских фраз, которые, как он считал, могли нам понадобиться в первую очередь («Не могли бы вы вызвать врача, побыстрее, пожалуйста!»), а в конце было написано, что отныне каждый из нас должен считать себя посланцем Британии, а потому вести себя соответствующе. Впрочем, ни Клэйтон, ни Мик, ни кто-либо еще не нуждались в подобных поучениях - чувство их национального самосознания и без того было
неизмеримым. Словно школьный учитель, мистер Уикз провел всех через паспортный контроль, потом собрал в голо обставленной комнате для разговора, который закончил объявлением, что он позаботится о полицейском сопровождении. Оно будет состоять из четырех мотоциклов и двух машин для каждого из четырех автобусов, что ждали нас снаружи. Мистер Уикз проделал очень важную и необходимую работу. Но в его глазах - пока он стоял у терминала, весь такой твидовый и образованный, и смотрел вслед четырем автобусам, увозившим нас в Турин - читалось понимание, что все это было напрасно. Что произойдет нечто ужасное, и в этом есть и его вина. На лице его читались боль и раскаяние от дознания того, что он выпустил на свободу людей, к которым можно относиться как угодно, но которых никогда и ни за что нельзя было впускать в Турин. Никогда. Даже на поводке. Даже в клетке. Но все равно, будучи, видимо, по натуре своей оптимистом, мистер Уикз продолжал улыбаться.
        Полицейское сопровождение - удивительная вещь. Я ощутил это на своей шкуре. Мне это не слишком понравилось, но должен сказать, что мои ощущения были сродни ощущениям окружавших меня людей, чье пение и скандирование стало еще более оглушительным; все мы вдруг стали особенными людьми. В конце концов, кому дают полицейское сопровождение? Премьер-министрам, президентам, папе римскому - и английским футбольным суппортерам. К тому моменту, когда мы въехали в город - дорога была практически пуста, мы ехали с включенными сиренами от самого аэропорта - наше самомнение выросло неизмеримо. На каждом перекрестке стояли машины и прохожие. На каждой улице стояли люди, они хотели знать, из-за чего весь этот сыр-бор, и чем дальше, тем больше было людей. Вой двадцати сирен сложно не заметить. Найдется ли теперь в Турине человек, который бы не знал, что в город приехали англичане?
        Сами же англичане продолжали петь, причем пение их каким-то образом заглушало зубодробительный скрежет сирен. Петь так громко - само по себе достижение, хотя что-бы определить доносившиеся из автобусов звуки как пение, нужно было обладать изрядным воображением. Одна песня состояла из слова «Англия», других слов в ней не было. Они повторяли его снова и снова. Другая, более сложная, была на мотив «Боевого Гимна Республики». Слова были такие:
        
        Слава, слава, «Ман Юнайтед»
        Слава, слава, «Ман Юнайтед»
        Слава, слава, «Ман Юнайтед»
        Твои солдаты идут вперед! Вперед! Вперед!
        
        Каждое последующее «вперед» звучало громче предыдущего и сопровождалось жестом из двух поднятых пальцев. Потом пошло еще одно скандирование: «Римский папа - пидарас». Это скандирование было особенно популярным, и, несмотря на сирены и скорость нашего передвижения, по крайней мере двум автобусам (нашему и тому, что ехал следом) удалось проскандировать это в унисон.
        Я заметил Клэйтона. Он сидел на несколько рядов впереди. Каким-то образом ему удалось встать так, что задница его красовалась в открытом окне, штаны свободно болтались где-то на уровне колен, а каждую половинку своего весьма массивного зада он держал руками. Человек на следующем ряду мочился из окна. Люди стояли на креслах, размахивали руками и выкрикивали ругательства в адрес прохожих, полицейских, детей - всех, кому повезло оказаться итальянцем.
        Потом кто-то бросил бутылку.
        Это должно было случиться. По полу катался целый арсенал пустых бутылок, бутылки постоянно передавались по рядам, и было просто неизбежно, что кому-нибудь - помимо выкрикивания оскорблений, скандирования и мочеиспускания - придет в голову идея схватить одну из этих бутылок и швырнуть в итальянцев. Но все равно, это было важной деталью, сигнализирующей о нарастании серьезности момента, и откуда-то мне даже послышалось слово
«беспредел».
        - Какого черта ты это сделал? - крикнул кто-то, сердито, но не без иронии в голосе. - Ты что, хулиган?
        Рубеж был пройден. Мгновение спустя послышался звон еще одной бутылки. За ней последовала вторая, третья, еще и еще, и вот уже бутылки летели из почти всех окон всех четырех автобусов.
        Я подумал: если бы я был жителем Турина, что я стал бы делать?
        Здесь, у подножия Альп, на самом севере Италии, среди красот древней архитектуры, в городе церквей, площадей, арок и кафе, в цивилизованном городе, интеллектуальном городе, сердце коммунистической партии, доме Примо Леви и других писателей и художников, в обеденный перерыв, когда я, вероятно, как и все, болельщик «Ювентуса», отправился за билетом на сегодняшний матч, я услышал бы этот многоголосый вой сирен. Скорые? Случилось какое-то несчастье? Застывшие люди вокруг вытягивают шеи, прикрывают глаза от солнца, и наконец видят вдали сверкающие голубые огни - полиция. И когда они проехали - один, два, три, четыре автобуса - не могла ли моя реакция быть немногим более Сильной, чем просто изумление, когда я увидел бы в окнах автобусов искаженные яростью, беспредельно агрессивные лица? Возможно, в лицо мне брызнули бы капли чьей-то мочи. Возможно, лишь с трудом мне удалось бы увернуться от летящей бутылки. И вполне возможно, что в конце концов я поступил бы так же, как один итальянский парень, швырнувший в автобус булыжник.
        На людей в автобусе это оказало молниеносное действие. В один миг превратиться в мишень - понятно, это может оказаться шоком.
«Вот ублюдки», воскликнул один из суппортеров, «они кидают камни!» Причем выражение лица его было при этом настолько убедительным, что всякий, кто его бы увидел, наверняка немедленно бы поверил, что кинувший первый камень итальянец - действительно очень плохой человек. Вывод - после того, как будут разбиты все окна, кто-то может и сам пострадать от камней - напрашивался, и все пришли в ярость. Посмотрев по сторонам, я понял, что я окружен не просто толпой беснующихся в припадке национализма ненормальных; я понял, что припадок этот достиг своего пика и перешел в какое-то исступленное безумие. Все, что ни попадалось им под руку, летело в окна - бутылки, пластмассовые коробочки с орешками, фрукты, пакеты с соком, что угодно. «Ублюдки», сказал парень рядом со мной, швыряя запечатанную пивную банку в группу пожилых людей в темных пиджаках. «Ублюдки».
        Все теперь были крайне возбуждены. Но больше всех возбужден был наш водитель. Только несколько человек посреди всего этого бедлама заметили, что наш водитель словно взбесился.
        Я на поведение водителя обратил внимание уже довольно давно. С того самого момента, как мы въехали в город, он пытался убедить нас соблюдать порядок. Что происходит в салоне, он видел в зеркале заднего вида. Вначале он пытался воздействовать на своих пассажиров дипломатично: в конце концов, изначально у него не было никаких оснований считать, что они чем-то отличаются от всех тех, кого он возил раньше. Но его усилия пропали втуне. Ему это не понравилось. Его лицо, жесты, все тело словно говорило:
«успокойтесь и соблюдайте порядок, ведь есть законы, которые мы должны соблюдать». На этот раз его не проигнорировали, но ответ был далек от желаемого. Весь автобус, только что распевавший про Фолкленды, или Британию, или Королеву, принялся скандировать
«водитель - пидарас». Потом они даже сменили язык и с большим или меньшим успехом продекламировали это на итальянском.
        Не думаю, что это была хорошая идея. Я вообще испытывал весьма странные чувства. Ведь водитель, в конце концов, всего Лишь делал свою работу. Наша жизнь была в его руках. На самом деле, наша жизнь была в его руках буквально. И именно руками он и решил выразить нам свое недовольство.
        Больше всего, наверное, он хотел остановить автобус и сказать, чтоб все проваливали. Но остановиться он не мог - следом ехали еще три автобуса. Поехать быстрее он не мог тоже - впереди ехали два полицейских мотоцикла. Так что, не имея возможности двигаться быстрее или медленнее, он сделал следующее: яростно крутанул рулевое колесо до упора влево, потом вправо, потом по новой. Парни, что стояли на креслах, вдруг обнаружили, что не стоят ни на чем, а сидело к тому моменту всего лишь несколько из нас - так всех взбесил этот водитель. Джеки, наша двадцатидвухлетняя пионервожатая, также поднялась на ноги, приготовившись прочитать нам нотацию, и уже открыла рот, но вместо слов из него вырвался какой-то булькающий звук, и она, как и прочие, кубарем полетела на пол. Забавно: если о настроении водителя судить по тому, с какой силой он крутил руль, то его ярость только нарастала. Лицо его поменяло цвет - стало ярко-красным - и он снова крутанул руль влево, и все полетели влево, потом вправо, и все Полетели вправо. Глядя на бешено вращающиеся стрелки на приборной доске, я уже стал бояться, что у нас
что-нибудь оторвется, или самого водителя хватит удар, и автобус потеряет управление.
        И тут: радуга. Улицы, которые становились все уже и уже, раскрылись, и перед глазами возникла площадь: Пиацца Сан Карло. Свет, воздух, небо, и автобус медленно, но верно остановился. Мы приехали.
        Самое главное: мы были живы или, точнее, я был жив. Мы пережили эту поездку от аэропорта до города. Перед тем, как выйти, суппортер, шедший передо мной, обернулся к водителю и сказал: «ты что, с ума сошел, что ли?» И плюнул ему в лицо, и промахнулся, и слюна потекла по плечу водителя.
        Итак, четыре автобуса с суппортерами, приехавшими на матч, ехать на который им было запрещено, прибыли в город и обнаружили, что многие уже опередили их. Откуда они здесь появились? Площадь была заполнена людьми. Пока мы замедляли ход, один человек приветственно махал нам рукой, другой, в то же время придерживая свой пенис, мочился в фонтан. Это не оставляло сомнений в его национальной принадлежности, так же как в национальной принадлежности всех остальных - островная раса нежилась под теплым итальянским солнышком, подставляя его лучам свои обнаженные по пояс тела с явными следами галлонов выпитого пива и килограммов съеденных чипсов с беконом. Они скандировали: «Манчестер, эй-эй-эй, Манчестер, эй-эй-эй». По их виду могло показаться, что здесь, на площади, они пели, пили и мочились в фонтан уже много-много дней. Повсюду на мостовой валялись пустые бутылки.
        Вышла небольшая заминка с тем, где мы должны были остановиться. Для нас было забронировано четыре отеля и, пока Джеки пыталась разобраться, кого куда отправить, перебирая какие-то бумажки в своей сумочке, вдруг раздался ужасный крик.
        Женщина в черном вдруг появилась на площади и продолжала кричать. Никто ее не понимал, за исключением полицейских - полицейские были везде - и пятеро из них пошли за ней обратно в гостиницу. Даже изнутри до нас продолжали доноситься ее вопли. Джеки перестала перебирать бумажки, а лицо ее приобрело неопределенное выражение. Оно вдруг все перекосилось, словно ее ударили То было лицо человека, который еще не знает, какую именно эмоцию испытывает, но уже понимает, что эмоция эта - явно не положительная. Джеки еще не знала, что будет дальше, но уже понимала, что она в этом виновата.
        Не знаю, как это все могло произойти так быстро, но, едва приехав, несколько наших суппортеров вломились в номера на третьем этаже гостиницы. За считанные секунды они прочесали восемь номеров, выломали двери, сорвали и бросили на пол занавески, разгромили тумбочки - они искали там деньги, туристические ваучеры, авиабилеты, драгоценности. Задержали только одного - он не смог удержаться от искушения сделать международный телефонный звонок - и когда полицейские вернулись, таща за собой виновного, Джеки направилась к нему. Перед ней предстал совсем молодой парень; руки его были скручены двумя полицейскими за спиной. Следом шла женщина в черном. Это была менеджер отеля. Она больше не вопила; но ее больше не интересовало, что ее отель - в числе четырех наших. Так все старания Джеки разобраться, кого куда поселить, теперь стали бессмысленны. Но бессмысленным теперь стал и сам ответ на вопрос, согласится ли принять нас женщина в черном - вокруг в буквальном смысле слова никого из наших уже не было. Подавляющее большинство суппортеров, наплевав на номера, потерялись в бушующей на площади толпе. Тут я
заметил Мика, который, обнаружив место, где дешевое пиво можно купить за очень дешево, тащил три двухлитровые бутылки, одну из них - для меня. Потом Мик вошел в толпу, крикнув «Красные, вперед!» - красные, потому что «Манчестер Юнайтед» называют «красными дьяволами» - и тоже растворился в толпе, лишь поднятые вверх бутылки виднелись над ней.
        Толпа сама по себе была явлением примечательным. Нет, тела, из которых она состояла, были стандартными, выращенными в унылых английских погодных условиях - слегка розовыми, а потому легко
«сгорающими» - но было нечто, что эти тела все же отличало: татуировки. Причем не просто татуировки, а много татуировок. Татуировки виднелись как на тех местах, где их обычно можно увидеть - на предплечьях, скажем, или бицепсах - так и на любых Других - на лбу, за ушами, на тыльной стороне ладони. У некоторых даже вся спина была покрыта татуировками. Часто это были не просто татуировки, а настоящие картины. Я видел одного человека, у которого вся спина была посвящена теме «Манчестер Юнайтед».
        Глядя на него, становилось понятно, что свою жизненную миссию он считает выполненной. Каждый сантиметр кожи на спине был использован; тема была сатанинская, в ней обыгрывалось название команды. В самом низу были изображены два красных дьявола. Прорисованы они были в деталях, с хвостами, клыками, раздвоенными языками и вилами. Над ними кверху шли сплошные языки пламени. Выше огня, практически уже на плечах, виднелись известные игроки других команд: впечатление должно было создаваться такое, что они спускаются с неба прямо в ад (на шее красовались облака). В общем, то было настоящее произведение искусства, не восхититься которым было нельзя.
        Трудно было также не восхититься человеком, решившим учинить такое над своим собственным телом. Татуировка - это ведь больно, горячая игла, царапающая кожу, наполняющая кожные клетки чернилами. Боль, однако - сгустки крови, раздражение - проходит; а результат, если только не уничтожить его с помощью хирургической операции, остается навсегда, разве только побледнеет к старости. Повсюду, повсюду вокруг я видел метры и метры плоти, украшенные этой тотемной тематикой. У другого вокруг шеи большими буквами шла надпись: М-А-Н-Ч-Е-С-Т-Е-Р Ю-Н-А-Й-Т-Е-Д. У третьего - татуированные соски (они выполняли роль глаз на голове живописного красного дьявола, разместившегося на груди и животе). У еще одного на лбу красовалась надпись «Брайан Робсон», в честь известнейшего полузащитника «Манчестер Юнайтед» (владелец татуировки, вероятно, надеялся, что Робсон никогда не перейдет в другой клуб, и даже не умрет).
        Я отправился бродить по площади. Чувствовал при этом я себя неуютно, в основном потому, что все время убеждал себя, что чувствую себя в полном порядке. Если бы я допустил, что я не в полном порядке, то неизбежно пришлось бы отвечать самому себе на вопросы типа: а что я вообще здесь делаю? Теперь, когда Турин был благополучно достигнут, можно было заняться чем-нибудь поумнее, чем просто глазеть по сторонам и пьянствовать. Мик пропал, хотя, вероятно, я смог бы разыскать его, если бы захотел. За исключением него никого тут я не знал. Засунув свой черный блокнот в задний карман брюк, я принялся прикидывать, как бы пристать к какой-нибудь группе, причем, судя по-всему, никто особо не жаждал общения с чужаком. Я почувствовал себя еще более неуютно, когда представил, как выгляжу со стороны: никому не известный американец, приехавший в Италию для того, чтобы стоять в полном одиночестве посреди площади, заполненной несколькими сотнями суппортеров «Манчестер Юнайтед», которые-то как раз все друг друга отлично знают, знают, вероятно, уже много лет, много лет странствуют вместе, у которых один и тот же грубый
акцент, которые пьют одно и то же грубое пиво и носят одежду одних и тех же модных лэйблов.
        Еще хуже было то, что новость, что я приехал для того, чтобы писать о суппортерах, тут же разнеслась вокруг. Два человека подошли ко мне и сказали, что никогда не читают «Экспресс» («Экспресс»?), потому что там пишут полную чушь. Когда я попытался объяснить, что не пишу для «Экспресс», я понял, что они мне не поверили, или хуже того - решили, что я пишу для «Сан». Другой, говоривший пониженным голосом, предложил купить у него интервью («Старс» предлагали за него тысячу фунтов»). Это, можно сказать, было позитивным моментом, но тут появился еще кто-то. И принялся довольно грубо толкать меня в грудь: «Ты не похож на журналиста!» А где мой блокнот? А где мой фотоаппарат? А что вообще здесь может быть нужно американцу?
        Журналисты преследуют их всегда. В Валенсии съемочная группа испанского телевидения предлагала десять фунтов каждому, кто согласился бы перед камерой швырнуть камень в витрину, выкрикивая ругательства при этом. В Портсмуте некто из «Дэйли Мэйл» решил
«внедриться», для чего облачился в бомбер и ботинки «Доктор Мартине», но был с позором изгнан суппортерами: дело в том, что они вот уже лет десять как не носят бомбера и «Доктор Мартине», за исключением маленькой группы фанов «Челси». А в прошлом году в Барселоне с ними был один журналист из «Стар». Эта история показалась мне самой показательной. Его практически приняли, но он начал задавать вопросы про насилие, а этого, сказали мне, делать нельзя. А когда начнется «махач»? Сейчас? Или вечером? Вне всяких сомнений, задание от редактора он получил вполне определенное. Потом, когда начались беспорядки, он убежал, тоже понятно: боялся пострадать. В глазах суппортеров, однако, он сделал очень плохую вещь: выражаясь на их сленге, он «обосрался». Когда он вернулся, чтобы собрать материал, с ним уже никто не стал разговаривать. Но они его не «посадили на перо». Даже вообще не тронули.
        История журналиста из «Стар» меня не слишком обрадовала - вот счастье, его не зарезали! - но про себя я решил, что я постараюсь
«не обосраться». Так что история эта была для меня не бесполезной.
        Все встреченные мною здесь до сих пор всячески подчеркивали, что, несмотря на то, что они, возможно, выглядят как хулиганы, на самом деле таковыми не являются. Они - футбольные суппортеры. Да, правда: если начнется драка, они не побегут - они ведь англичане, так ведь? - но сами они не ищут неприятностей. Они приехали сюда веселиться, посмотреть на заграницу, попить пива и сходить на футбол.
        Я хотел услышать вовсе не это. А когда услышал, отказывался в это верить. Но пришлось. На самом деле ведь я приехал в Италию, чтобы увидеть беспорядки. Пусть дорого, пусть трата времени, но приехал я именно за этим. Я не собирался в них участвовать - да мне и незачем - и не собирался кому-либо рассказывать про свою цель. Но именно из-за нее я оказался здесь, один против пятисот человек, не понимающих, что я здесь делаю. Я ждал, что они начнут
«хулиганить». Я хотел увидеть насилие. И то, что журналист «Стар» его увидел, дождался «махача», доказывало, что я, в конце концов, на верном пути.
        Как бы там ни было, мое положение сложно было назвать идеальным с точки зрения морали. Правда, его нельзя было назвать и особенно трудным: требовалось лишь одно - не думать. Раз уж я здесь, нужно отбросить всевозможные этические соображения, сбросить как пальто. Есть алкоголь и ласковое итальянское солнце; о чем еще думать? Пока я бродил по площади, пару раз мне приходила в голову мысль, что я должен ужасаться происходящему. Если бы я был британцем, я мог бы ужасаться. Тогда я мог бы почувствовать ответственность за людей одной с моей национальности («мне стыдно, что я британец» - или француз, или немец, или американец, и так далее). Но я же не британец. Мик и его друзья, и я - не одно и то же. И хотя мысль эта пару раз в голову мне все-таки пришла, я не ужасался. Я изумлялся.
        И в этом я был не одинок.
        Группа итальянцев собралась неподалеку. Я подошел к ним поближе. Их было около сотни; боясь подойти ближе, они смотрели издали, смотрели и показывали пальцем. На их лицах застыло одно и то же выражение изумления. Они никогда не видели, чтобы люди так себя вели. Было просто немыслимо, чтобы итальянец, оказавшись на площади в центре иностранного города, станет пить, петь, орать, кричать, ходить голый по пояс и мочиться в фонтаны. Можете ли вы представить себе автобус жителей Милана, выгрузившихся на Трафальгарской площади и демонстрирующих прохожим свои татуировки?
«Почему вы, англичане, так себя ведете?», спросил меня один из этих итальянцев, решив, что я тоже англичанин. «Потому, что вы - островная раса? Или потому, что вы не чувствуете себя европейцами?» Выглядел при этом он смущенным; он выглядел так, словно хотел мне помочь. «Это потому, что ваша империя распалась?»
        Я не знал, что ответить. Почему эти люди так себя ведут? И для кого они так себя ведут? Напрашивался ответ, что для смотрящих на них итальянцев - военные пляски северных варваров и все такое - но мне казалось, что ведут они себя так в основном для самих себя. Где-то через час я подметил, что все время происходит одно и то же.
        Выглядело это так: как только на площадь подходил новый суппортер, он принимался, обычно с приятелем, слоняться туда-сюда, время от времени что-нибудь выкрикивая или присоединяясь к чьему-нибудь пению. Потом они встречали какого-нибудь знакомого, и начиналось «братание». Братание сопровождалось дикими, чудовищно громкими звуками. Потом они встречали еще одного знакомого (новая порция шума), потом - еще одного (еще одна порция), и так до тех пор, пока их не набиралось достаточно - пять, шесть, иногда десять - чтобы образовать круг. Тогда, как после тоста, они начинали пить дешевое пиво или дешевое красное вино из огромной бутылки. Это происходило на предельной скорости, выпивка проливалась на лица, текла по шее и груди, смешивалась с потом и блестела на солнце. Потом начиналось пение. Время от времени, особенно во время особенно важных слов, члены круга принимались потрясать в воздухе сжатыми в кулаки руками, что, судя по всему, давало им возможность издавать более громкие звуки. После чего в дело вновь шла бутылка.
        Круг распадался, и цикл повторялся снова. Повторялся опять. И опять. По всей площади маленькие группки толстых, здоровых мужчин что-то пели и выкрикивали друг другу.
        Рядом со мной стояла вылитая копия Мика, с усиками аля Хичкок. К его огромной грудной клетке был прижат небольшой черный предмет. То был фотоаппарат. Так как человек ощутимо покачивался из стороны в сторону, съемка давалась ему с определенными усилиями. Он был весь поглощен процессом. Я не мог понять, что он снимает; судя по тому, куда был направлен объектив, он снимал свои ноги. Я попытался завязать с ним некое подобие разговора.
        Я спросил, зачем он снимает. Я пытался понять, для чего эти люди проделали весь этот путь, да еще заплатили за это такие деньги, чтобы делать то, что делают сейчас. Поглощать огромные количества дешевого пива. Бесконечно распевать английские футбольные песни. Фотографировать свои конечности. Разве тем же самым нельзя заниматься дома? Ведь сам матч, в конце концов, показывают по телевизору?
        Он ответил, что снимает для того, чтобы сохранить воспоминания об этом «выезде».
        «Это ведь здорово, разве не так?», сказал он.
        Я спросил, знает ли он, где мы находимся.
        «В Италии», ответил он. «Мы в Италии». И добавил, как бы для большей ясности: «В стране гребаных макаронников».
        Я сказал: «конечно, конечно, я знаю, что мы в Италии. Но где именно в Италии?«
        «В Ювентусе», ответил он после небольшой паузы, видимо, ожидая подвоха. И снова авторитетно добавил: «Гребаные макаронники».
        «Город называется „Ювентус“?, спросил я.
        «Ага, блдь», ответил он. Пауза. «Гребаные макаронники».
        Я попробовал намекнуть, что город называется не Ювентус - так называется футбольный клуб, «Ювентус» из Турина - но нельзя сказать, чтобы мне это удалось. Да и потом, он не был показательным примером: большинство тех, с кем я говорил, знали, где они находятся. Он был типичен в другом: у всех были фотоаппараты. Далеко не все захватили с собой во что переодеться или, например, зубную щетку; но фотоаппараты взяли с собой все. Поездка в Турин была для них гораздо больше, чем просто поездка на футбол; то было развлечение, приключение, то, что бывает раз в жизни: экскурсия столь особенная, что все хотели иметь снимки на память. И я подумал: это пародия на отдых заграницей. Правда, это не было пародией. Это и был отдых заграницей. У их родителей, твердили они мне, не было такой возможности посмотреть мир, как у них.
        Но чем был для них этот мир? До того, еще в самолете, я видел, как группа суппортеров рассматривала фотографии с предыдущего выезда. Это выглядело как ритуал: по дороге к новому месту назначения рассматривать снимки с предыдущего. Фотографии, кажется, были сделаны в Люксембурге. С другой стороны, они могли быть сделаны в Барселоне. Или Будапеште. Или Валенсии. Или в Париже, Мадриде и даже в Рио, везде, где побывали отстраненные от всех этих поездок суппортеры «Манчестер Юнайтед» за последнюю пару лет. Дело было в следующем: место не имело никакого значения. На каждом снимке, если только он не был сделан в дьюти-фри, было одно и то же: три-четыре парня (причем чаще всего одни и те же три-четыре парня) стоят; сидят; лежат.
        Вернулся Мик и указал мне на другой конец площади, где сквозь толпу медленно пробирался серебристый «мерседес». За рулем в ярко-фиолетовом костюме восседал черный с мясистой физиономией и двойным подбородком. На заднем сиденьи сидели еще двое, оба тоже черные. Один, как я узнал позже, был Тони Роберте. Второй - Рой Даунс.
        Наконец-то Рой приехал.
        Тони до того мне никто не описывал, но человека с такой внешностью забыть просто невозможно. Тощий и очень длинный - он явно был выше всех здесь присутствующих - и у него была высокая, стильная прическа. Короче, Тони был один в один Майкл Джексон. Даже цвет кожи у него был такой же. На одно-единственное короткое мгновение - серебристый мерседес, водитель, эффектное появление - я подумал, что это действительно Майкл Джексон. Ну да, здорово: Майкл Джексон - фан «Манчестер Юнайтед». Но нет, какая жалость: Тони оказался не Майклом Джексоном. Тони оказался всего лишь человеком, потратившим уйму денег и времени на то, чтобы быть похожим на Майкла Джексона.
        Теперь я опишу гардероб Тони. Вот что я увидел на нем за время его пребывания в Турине (тридцать часов приблизительно):
        1. Светло-желтый и весьма модный спортивный костюм, призванный обеспечивать больший комфорт во время долгого путешествия на мерседесе.
        2. Пастельно-голубая майка (в синьку, что ли, ее окунали?), кепка и льняные брюки - в этом он вскоре вновь появился на площади, часа в четыре.
        3. Кожаный костюм, для посещения непосредственно игры.
        4. Легкая шерстяная куртка в паре с оливково-зелеными брюками - для вечера, когда после футбола все собирались в баре.
        5. Дорожный костюм для обратной дороги (розовый спортивный, с розовыми же кроссовками).
        Позже, в «кожаную фазу», я спросил Тони, чем он зарабатывает на жизнь; он ответил, что «иногда играет в спекулянта»: целыми секторами выкупает билеты на концерты поп-звезд и важнейшие спортивные события на Уэмбли и в Уимблдоне и продает их по спекулятивной цене. Также я слышал, что время от времени он работает водителем у Урагана Хиггинса, чемпиона по снукеру; что он танцует джаз; и даже снимается в порно-фильмах. В общем, его профессия, сделал я вывод, ничем не отличается от профессии многих приехавших в Турин - профессия заниматься «тем-сем», и большого значения, чем именно «тем» и чем именно «сем», это не имеет.
        Рой Даунс был другим. С того самого момента, как Мик рассказал мне про Роя, я старался узнать о нем как можно больше. Так, я узнал, что совсем недавно он отсидел два года в болгарской тюрьме, куда попал после того, как перед матчем между
«Манчестером» и тамошним «Левски-Спартаком» вскрыл сейф в гостинице; что он очень редко смеется, и вообще очень редко говорит. Мне говорили, что у него всегда «немеряно» денег - целые пачки двадцати- и пятидесятифунтовых купюр. Что в Лондоне у него квартира с видом на реку. Что на матчах он всегда сидит на центральной трибуне, а не стоит вместе с остальными суппортерами за воротами, а билеты ему бесплатно дают сами футболисты. Что он - завсегдатай элитных клубов: если вам нужно оставить для Роя сообщение, лучше всего сделать это в «Стрингфеллоу», в ночном клубе на Верхней Сэйнт-Мэри Лэйн, в Лондоне, где на входе стоят вышибалы в строгих костюмах, а внутри все в хромированных зеркалах (однажды зимой, вечером во вторник, точнее, уже ночью, я зашел туда; внутри была компания мужчин, явно выпивших слишком много, и молоденькие секретарши в черных мини-юбках, а меня пустили туда только после того, как я упомянул, что ищу Роя).
        Я так и не добился связного ответа на мой вопрос о том, чем занимается Рой. Может, они не знали, а может, не хотели знать. А может, наоборот, все знали, но не хотели говорить об этом. В конце концов, много ли у вас друзей, вскрывающих сейфы?
        На самом деле кое-что о Рое я знал, просто не сразу это понял. Один приятель, которому я рассказал про футбольный поезд в Уэльсе, поведал мне про инцидент, свидетелем которого он стал в том же месяце. Он возвращался на поезде из Манчестера, в поезде было очень много суппортеров. Когда поезд остановился в Стоке-на-Тренте, в вагон зашли еще суппортеры. Это были фаны «Вест Хэма»; с криками «Смерть черномазым!» они набросились на двух черных, сидевших неподалеку. Моему другу были видны только спины фанов «Вест Хэма» и их кулаки, мелькавшие в воздухе, а черные исчезли где-то среди них, когда вдруг раздался крик: «У него палка, убивайте ублюдков!» - на поверку эта палка оказалась ножкой от стола, которую один из черных отломал, пытаясь защищаться. К тому моменту, когда мой друг побежал искать полицейских, на полу, сиденьях и даже на окне все было забрызгано кровью. Одному черному порезали лицо. Но нужен им был другой. Его ранили ножом дважды - причем один удар пришелся совсем рядом с сердцем. Ему пробили голову, сломали палец и несколько ребер. Это все было засвидетельствовано в протоколе, где мой друг
фигурировал в качестве свидетеля, но имена потерпевших стали для меня значимы только после возвращения из Италии. Энтони Роберте и Рой Даунс. И искали они именно Роя, и как раз его дважды пырнули ножом.
        Машина объехала вокруг площади, причем Рой махал рукой из окна, словно политик, и исчезла. Вновь я увидел его час спустя - Рой стоял на балконе и, перегнувшись через перила, обозревал суппортеров внизу. Он был невысок, но мускулист - кажется, это называется «жилистый» - и вообще производил впечатление. Казался он серьезным, даже мрачным. А то, что он видел на площади, вроде бы делало его еще более мрачным и серьезным. Если честно, я даже подумал, что он специально - мрачность его казалась несколько искусственной. Он словно «выбрал» мрачность и серьезность - так, как люди утром выбирают, что им надеть.
        Такую возможность упускать было нельзя; я поднялся по лестнице и представился. Я пишу книгу; я хотел бы пообщаться. Я стоял рядом, говорил, излучая вежливость и приветливость, пока наконец Рой, так и не отведший взгляда от площади внизу, не сказал: «заткнитесь, пожалуйста». Не нужно тратить столько слов: он обо мне уже знал.
        Никто раньше не говорил мне «заткнись». И откуда он обо мне узнал? Меня, можно сказать, это впечатлило. Имидж для этого человека явно не был пустым звуком.
        Как бы то ни было, Рой не собирался тратить на меня время, несмотря на все мои старания. Эти старания, дававшиеся мне с большим трудом, были напрасны.
        Выразив удивление тем, что я, оказывается, являюсь персоной, достойной внимания, я высказался в том смысле, что мы могли бы вместе выпить.
        Рой, все еще разглядывая площадь, ответил, что он не пьет.
        Прекрасно, сказал я, продолжая сиять, как калифорнийское солнце; вероятно, долгое путешествие было утомительным, может быть, мы могли бы перекусить вместе?
        Нет.
        Хорошо, сказал я, с трудом при этом подавляя нервный тик, так как ситуация явно ухудшалась. Я вытащил из кармана пачку сигарет - жутко хотелось закурить - и в это время заметил внизу Мика; держа в каждой руке по здоровой бутылке чего-то, он шел по площади и кричал «красные, вперед!«
        Я предложил Рою сигарету.
        Рой не курил.
        Ладно, сказал я, окидывая взглядом уже изрядно задолбавшую меня площадь; внизу все так веселятся, сказал я, на что Рой, конечно же, ничего не ответил. Происходящее на площади начало напоминать мне какой-нибудь сатанинский шабаш. На площади столпилось не меньше восьмисот человек, и шум, который они производили - англичане пением, итальянцы гудками автомобилей, - был оглушительным. В обычной ситуации такой шум был бы слишком громким, чтобы пытаться разговаривать. В той ситуации, в которой я находился сейчас, ничто не могло помешать разговору сильнее.
        Я продолжал. Я говорил обо всем, что только приходило в голову, то и дело восклицая «ладно». Я говорил о футболе, о Брайане Робсоне, континентальном стиле игры - на самом деле я слишком мало обо всем этом знал - пока, наконец, промямлив что-то совсем уже несусветное, я попытался начать говорить с Роем о самом Рое. Что я ему сказал, я не помню, и это хорошо, потому что, кажется, я сказал что-то вроде того, что он черный и невысокого роста и как таким, наверное, отлично быть. И замолчал. Этот момент я хорошо запомнил, потому что именно в этот момент Рой впервые посмотрел на меня. Я подумал, что сейчас он в меня плюнет. Но он не плюнул. Он сделал вот что: он ушел.
        Плавной походкой, не вынимая рук из карманов, этакий Клинт Иствуд, он ушел, ушел с балкона и из моего рассказа.
        Да, я не рожден быть журналистом.
        Чтобы вернуть уверенность, я поискал взглядом Мика, но уверенность не вернул. Мик являл собой не самое приятное зрелище. Он перестал расхаживать по площади, упал и уснул. Все вокруг пели и кричали, а он спал, уронив голову на руки, забыв закрыть рот. Даже если бы и удалось его разбудить, смысла в этом бы не было.
        Пора поискать кого-нибудь еще. С Роем не вышло. Может быть, получится позже. Может быть, это неважно. Я сам уже выпил столько пива, что мне стало безразлично, захочет кто-то со мной говорить или нет. Выбор был невелик: или я разговорюсь с кем-нибудь, или я ни с кем не разговорюсь.
        Но я ни с кем не разговорился и вдруг обнаружил, что смотрю в один крайне отвратительный рот. Те зубы, что еще были на месте, были обломаны или с трещинами; ни один не рос прямо: казалось, что все они растут под разными углами, или, точнее, в разное время подверглись определенному физическому воздействию. Ли один из них не был белым - цвет варьировал от коричнево-желтого до болотно-зеленого, словно гороховый суп. Да, эти зубы много чего на своем веку повидали: и Бог знает сколько выпивки, и ударов выдержали немало, и табака, и шоколада «Кэдбери». В общем, рот человека, проносящегося по жизни на приличной скорости.
        Рот принадлежал Гарни. Мик рассказывал мне про Гарни. Правда, он не рассказывал, насколько Гарни ужасен. Ужас, внушаемый его внешностью, был столь силен, что я с трудом смог отделаться от желания сообщить ему телефон своего дантиста или принести одеяло, чтобы накинуть на голову. Гарни было сложно не заметить. Он был здесь одним из самых старших, ему явно было далеко за тридцать. Его сопровождало несколько парней помоложе. Почему они его сопровождали, что они в нем вообще нашли - я так никогда и не понял. Небритый, с проплешинами; а когда он снял майку, обнаружились струйки пота, стекающие по его торсу. Сюда он добирался несколько дней, и от непрерывного потения кожа его приобрела странный цветовой оттенок.
        Гарни тоже был лидером. Так много лидеров? Прямо политбюро какое-то, но Гарни от прочих «генералов» отличала географическая принадлежность его последователей. Их называли Cockney Reds -
«лондонский филиал» суппортеров «Манчестер Юнайтед». Как и Рой, Гарни не почтил меня своим доверием, сначала, по крайней мере, но я уже привык к тому, что мне никто не доверяет. В данном случае я был этому даже рад: если бы я ему приглянулся, то, чего доброго, он бы еще предложил пожать ему руку. Сопровождающие его кокни оказались менее подозрительными. Когда они к ним подошел, они были в разгаре процесса распевания какой-то песни. Они были в хорошем расположении духа и, не теряя времени, принялись забрасывать меня вопросами.
        Нет, я не из «Экспресс» - я вообще ни разу в жизни не читал
«Экспресс».
        Да, я приехал, чтобы собирать материал о футбольных суппортерах.
        Да, я знаю, что они - не хулиганы.
        Ну а что я тогда вообще здесь делаю, а? А что, разве могут быть какие-то сомнения? Я собираюсь здесь сильно, очень сильно напиться.
        И таким вот образом я стал одним из них, или, по крайней мере, настолько одним из них, что они могли не чувствовать дискомфорта, рассказывая мне свои истории. Они хотели, чтобы я понял, как они «организованы»; эту «структуру» было важно понять.
        По их словам, среди суппортеров «Манчестер Юнайтед» есть разные категории; проще всего представить их в виде нескольких кругов, один в другом. Самый большой круг был очень велик: в нем - вообще все суппортеры «Манчестер Юнайтед», а клуб этот, по их же словам - один из самых популярных в Европе; на его домашние матчи регулярно собирается не меньше 40 тысяч человек.
        Внутри большого круга, однако, были круги поменьше. Первый включал в себя членов официального клуба болельщиков «Манчестер Юнайтед» - более 20 тысяч человек. Официальный клуб болельщиков
«Манчестер Юнайтед», образованный в семидесятые, заказывал поезда у МПС - «футбольные специализированные» - для поездок фанов на матчи, регулярно выпускал журнал, где освещались наиболее злободневные темы, в основном - те или иные события в клубе, а также журнал имел своей целью пропаганду «хороших» суппортеров в противовес «плохим».
        Во втором круге находился неофициальный клуб болельщиков,
«плохие» суппортеры: фирма.
        Фирма делится на тех, кто живет в Манчестере, и тех, кто нет. Те, кого нет, живут в самых разных уголках Британских Островов - в Ньюкасле, Бостоне, Глазго, Саутгемптоне, Сандерленде: это Inter-City Jibbers. Мик рассказывал мне о них: они называются так потому, что ездят на скоростных межгородских поездах и никогда - на организуемых официальным клубом болельщиков «футбольных специализированных».
        Inter-City Jibbers сами делились на две группы: тех, кто не из Лондона, и тех, кто из Лондона: Cockney Reds.
        Я помнил рассказы Мика про езду «по вписке». Мне еще предстояло многому научиться, и большую часть этого я узнал на следующий день по возвращении в Англию. Но изначально к этому я относился скептически. Как это можно, чтобы столько народу ездило по вписке? Ведь насколько я понял, «ездить по вписке» означало не просто не платить за проезд, а еще и зарабатывать на поездке.
        Взрыв хохота был мне ответом. Ездить по вписке - очень просто, сказали мне, нужно лишь обмануть «Гектора» «Гектор» - это контролер, и едва упомянув о нем, они затянули «песню Гектора»:
        
        Ха-ха-ха,
        Хи-хи-хи,
        Гектор идет,
        Но не сможет нас найти
        Ни в раю,
        Ни в гробу,
        Ни в сортире,
        Гектор идет,
        Но не сможет нас найти.
        Ха-ха-ха,
        Хи-хи-хи,
        ICJ едет по вписке опять.
        ICJ едет бухать
        
        Существуют разные способы: передавать билет друг другу, запереться в туалете и имитировать звуки приступа рвоты, сделать вид, что не понимаешь по-английски. У Гарни - свой собственный метод, «игра на выживание»: вместо билета поочередно протягиваешь контролеру все что ни попадя - бутерброд, сигарету, пепельницу, ботинок, носок, второй носок, грязь из-под ногтей, майку, грязь из пупка, брючный ремень - пока контролеру в конце концов эта игра не надоест, и он уйдет. Члены ICJ знают два основных принципа, на которых держится человеческая натура, - точнее, британская натура.
        Первый заключается в том, что ни один состоящий на государственной службе человек, в том числе железнодорожные контролеры, не станет тратить на вас слишком много времени - все, что ему нужно, это побыстрее закончить работу и пойти домой.
        Второй принцип - более важный: все - включая полицию - бессильны против большого числа людей, отказывающихся следовать каким бы то ни было правилам. Другими словами: если вас много, на законы можно плевать.
        Действительно, это довольно просто. Представьте, например, что вы работаете контролером на станции метрополитена, и две сотни суппортеров проходят мимо вас, не заплатив. Что вы сделаете? Или вы стоите за кассовым аппаратом в маленьком продуктовом магазинчике - одна комната, два холодильника, три столика - и вдруг откуда ни возьмись появляется сотня парней, все толкаются и кричат, и вот уже все помещение забито донельзя, и каждый из них набивает карманы чипсами, орешками, пивом, печеньем, сушеными фруктами, яйцами (чтобы кидаться), молоком, сосисками, бутылками кока-колы, бутылками красного вина, булками (чтобы кидаться), бутылками белого вина, яблоками, йогуртом (чтобы кидаться), апельсинами, шоколадом, бутылками сидра, нарезкой, майонезом (чтобы кидаться), пока, наконец, на полках уже почти ничего не остается. Что вы сделаете? Попросите их остановиться? Встанете на пороге и попробуете их задержать? Вы вызовете полицию, но суппортеры уже на улице, и часть того, что они у вас экспроприировали - яйца, булки, йогурт, банки с майонезом - летит вам в витрину, в припаркованные рядом машины, разбивается
о тротуар у входа - и они расходятся, часть влево, часть вправо, и вот уже никого нет. (Позже, в Брюсселе, владелец одного кафе, столкнувшись с такой ситуацией - тогда это будут фаны «Тоттенхэма» - ответит им тем же. Иррациональность на иррациональность, неповиновение закону на неповиновение закону - он достанет спрятанный под стойкой пистолет и выстрелит суппортеру в голову, и убьет - и только потом выяснится, что убьет он «не того» суппортера, то есть того, кто как раз оплатил свой счет.)
        Гарни с командой приехали в Турин на большом миниавтобусе, который они арендовали в Лондоне. Автобус они называли «Эдди»; самих себя - «Эдди и Сорок Воров».
        Сорок воров?
        Они объяснили. Их приключения начались в Кале. В первом же баре, в который они зашли, продавец отлучился из-за стойки (был обеденный перерыв), и они вскрыли кассовый аппарат с помощью зонтика и забрали 4 тысячи франков. Они поехали дальше, на юг вдоль французского побережья, продолжая с успехом грабить маленькие магазинчики, ни разу не заплатив за бензин и еду, толпой заходя в рестораны и всегда оставаясь «в плюсе». Я заметил, что все члены банды «Эдди и Сорок Воров» носят солнечные очки - украденные, сказали мне, в магазине на французской заправке; помимо них, там же они разжились разноцветными майками с изображением Мэрилин Монро. У каждого на руке красовались часы
«ролекс».
        Большинство суппортеров, что тусовались сейчас на площади, не летели со мной на самолете. Как они попали сюда?
        Они начали перебирать поименно.
        Тупой Дональд не попал. Его арестовали в Ницце (за кражу в магазине одежды) и, полностью оправдывая его прозвище, при нем нашли краденую бутылку подсолнечного масла, восемнадцать выкидных ножей (они вывалились на пол, когда его стали обыскивать), и большой кинжал.
        Роберт Змееныш задерживается - паром, на котором он плыл, развернули назад из-за драки с фанами «Ноттингем Форест» - но он уже прилетел в Ниццу и приедет на такси.
        Такси из Ниццы до Турина?
        У Роберта, сказали мне, всегда есть деньги (если я понимаю, что они имеют в виду), и, хотя я «не догоняю» (что бы они там ни имели под этим в виду), откуда, я так и не узнал, поскольку они перешли к обсуждению следующих персонажей.
        Сэмми? («Пока нет, но „Ювентус“ он не пропустит». «Чтобы Сэмми не приехал? Этого не может быть.»)
        Псих Гарри? («Старый стал слишком.»)
        Чайник? («Да он здесь еще с пятницы.»)
        Красный из Берлина? («Эй, кто-нибудь видел Красного из Берлина?»)
        Скотти? («Повязали вчера вечером.»)
        Дикий Берни? («Сидит.» «Дикого Берни опять закрыли?») Далее последовала длинная, душещипательная история про то, как Дикий Берни, уже получивший в общей сложности обвинительные приговоры по двадцати семи делам, сел на шесть месяцев за бродяжничество и тунеядство. Все покачали головами, демонстрируя сожаление, что бедному, бедному Дикому Берни так ужасно не повезло.
        Тут ко мне подошел кто-то из другой группы, и показал мне карту, на которой синими чернилами был нарисован маршрут, обрывавшийся в Турине. Начинался он в Манчестере, потом шел через Лондон, Стокгольм, Гамбург, Франкфурт, Лион, Марсель и наконец заканчивался здесь. Недурное турне, почти что, подумал я, кругосветное путешествие, в которое отправляли своих детей аристократы восемнадцатого-девятнадцатого столетий. А обошлось оно им - одиннадцати человек - в семь фунтов.
        Семь фунтов, воскликнул я; на чем же вы прокололись?
        Они заверили меня, что на обратном пути свое наверстают.
        Другой парень показал мне железнодорожный билет до Дюнкерка. Билет, изначально фальшивый, в Дюнкерке поменял пункт назначения на Турин, что было скреплено печатью британского МПС (предусмотрительно украденной в свое время). Дело принимало интересный оборот: я становился своего рода членом жюри, который должен был оценивать их истории. Следующий - того и гляди, образуется очередь - поведал мне, как они с приятелями добрались до Бельгии автостопом, где «вписались» в поезд; все шло хорошо до того момента, пока они вдруг не осознали, что вписались не в тот поезд. В конце концов они оказались в Швейцарии - в принципе нормально, до Турина недалеко - но в половине второго ночи, а на дворе апрель, Альпы, денег на гостиницу у них не было, и чтобы не замерзнуть, им пришлось всем вместе ночевать в телефонной будке.
        Кружок суппортеров вокруг меня вырос уже до значительных размеров, то один, то другой отходил, но возвращался с бутылками пива. Во мне перестали видеть агента ЦРУ. Меня больше не спрашивали про «Экспресс». Они перестали подозревать, что я - сотрудник британской полиции в штатском. Меня начали принимать в свой круг. Позже я узнал, что в этот момент изменился мой статус; я стал «нормальным чуваком». Нормальный чувак. Какое счастье.
        Также я стал тем, кто был им нужен в качестве слушателя их рассказов. Теперь на меня свалилась новая «ответственность». Все просили меня записывать рассказы «правильно». Я стал «папарацци». Мне давали инструкции, советы, указания. Мне было сказано, что:
        Они - не хулиганы.
        Это позор, что так много препятствий стоит на пути людей, желающих всего лишь поддержать свою команду на выезде.
        Они - не хулиганы.
        Поведение руководства «Манчестер Юнайтед» - позорно.
        Они - не хулиганы.
        И так до тех пор, пока наконец я не ответил: да, да, я знаю, знаю, знаю: вы приехали сюда посмотреть футбол и отдохнуть, и впервые за все время я, сам того не желая, в это поверил. Они начали мне нравиться - вероятно, потому, что я начал нравиться им (иррациональный механизм смены установки индивидуума, принятого группой). И это действительно так: не было никакого насилия. Эти люди вели себя шумно, вызывающе, грубо, нецивилизованно, они не радовали глаз, они, в конце концов, могли не вызвать симпатии - но они не были преступниками. И эта мысль перестала меня раздражать. Да, среди них были воры, подонки, алкоголики, но среди них было много и людей, работающих на хорошей работе: инженер из «Бритиш телеком»; начинающий бухгалтер; банковский клерк. Они рассказывали мне не о беспорядках, а о футболе: как они не пропускают ни одного матча, как бесконечно скучны будние дни (нет футбола) и как ужасно лето (нет футбола). Что все они - всего лишь фанатичные приверженцы игры, в мою изначальную схему не слишком укладывалось, но то, что не будет никакого насилия, а они - нормальные английские граждане, не
могло не успокаивать. Открытие несколько ужасное, но отнюдь не невозможное. В конце концов, у любого посетителя спортивных зрелищ мужского пола «мужские» черты характера выражены довольно ярко. А у этих людей они, может быть, просто выражены ярче, чем я к тому привык.
        Я проголодался и вместе с еще одним парнем отправился в бар под аркой, что на другом конце площади. Вход в бар перегораживал стол, за которым три или четыре пожилые женщины, в соответствии с итальянскими традициями одетые в черное, сновали внутрь бара и обратно, наливая английским суппортерам выпивку. У стола толпилось не меньше сотни англичан, пытавшихся перекричать друг друга, чтобы быть обслуженными в первую очередь. Делали они это, конечно, по-английски - сама мысль, что они могут заговорить на итальянском, казалась чудовищно нелепой - пересыпая язык ругательствами, одно грубее другого. Люди толкались, пихались, то и дело кто-то уходил, не заплатив. Одни суппортер расстегнул шорты и мочился через дверь на пол соседнего кафе, так что сидевшим внутри итальянцам пришлось в панике вскочить, чтобы не быть забрызганными. Полицейские стояли рядом, они все видели, но не пошевелили и пальцем.
        Я вернулся на площадь. Я заметил Роя - тот, судя по-всему,
«работал» с толпой. Становилось все громче и напряженнее; итальянцы, похоже, стали терять терпение, во всяком случае, они перестали относиться к поведению англичан как к некоему забавному казусу. Они выглядели уже не столь дружелюбно, и машин, циркулирующих вокруг площади, тоже стало больше. Рой вел себя будто модератор, руководил действиями всех и каждого. Это была не та роль, которую я ожидал увидеть в его исполнении, но тем не менее: он помогал полицейским, направлял машины, расталкивал приезжих суппортеров, если они мешали уличному движению, и успокаивал тех, кто бил бутылки или оскорблял прохожих.
        Сгущались сумерки, приближалось время начала матча, но что-то не было похоже, что кто-то собирается уходить. Я не знал, где находится стадион, да и в любом случае не собирался отделяться от остальных, но они, казалось, забыли о том, что сегодня футбол. Лица вокруг меня меняли очертания. Теперь это были пьяные лица, красные и опухшие, словно они набрали в рот воды. Некто рядом со мной, лысый и длинный, сказал мне что-то - я не смог разобрать, что именно. Он повторил. Что-то, видимо, его очень возбудило, потому как, чтобы привлечь мое внимание, он попытался ткнуть мне в грудь пальцем. Правда, ему это не удалось, он промахнулся и рухнул как подкошенный. Его друг, такой же длинный, стоял, раскачиваясь из стороны в сторону, но не падал; он стоял и тупо смотрел на мое левое колено - создавалось впечатление, что если он оторвет от него свой взгляд, то немедленно упадет. Он ничего не говорил. Он не ждал от меня никакого ответа. Он просто смотрел на мое левое колено. Мне пришла в голову дикая мысль, что если я сейчас повернусь и уйду, то он упадет. Так что я не сходил с места.
        Молодой и, видимо, смелый итальянец вошел в толпу. В основном итальянцы соблюдали дистанцию и наблюдали за происходящим издали, но этот, паренек лет пятнадцати-шестнадцати, отважился подойти, видимо, решив попрактиковаться в английском. Его три более осторожных приятеля шли в метрах пяти позади него, когда он в школьной манере попытался заговорить с одним из суппортеров. Он спросил его, не «энгличанин» ли он.
        Тот не обратил на него внимания, и вообще никто не обращал на него внимания, пока наконец еще какой-то суппортер не взял его за плечо. Я не слышал, что он сказал - что-то сквозь зубы, но довольно зло - но я видел, как лицо паренька поменяло выражение, на нем появился страх - и тут суппортер размахнулся и ударил паренька коленом в пах. Итальянец согнулся, попятился назад и упал, тут же подоспели его приятели, схватили его и потащили прочь, оглядываясь на английского суппортера.
        То было первое проявление насилия, которое я увидел.
        Кто-то сказал, что приехал Роберт, и что такси обошлось ему в
250 фунтов, а еще кто-то спросил меня, нет ли у меня в Англии знакомых, которые собирались бы записать этот матч - арестовали Мика, так что он не сможет его посмотреть. Я не мог представить, чтобы Мик сделал что-то такое, за что его могли бы арестовать - разве что тут запрещено спать на мостовой - но тут я потерял из виду своего собеседника, так как мне пришлось отпрыгнуть в сторону, дабы избежать потока коричневой жидкости, внезапно выплеснувшегося в моем направлении: суппортера, что смотрел на мое колено, вырвало.
        Английские песни стали тише - суппортеры разбрелись по кафе, барам и окрестным улочкам - но самого шума стало больше. Большую его часть теперь производили итальянцы. Судя по всему, рабочий день у них закончился, и суппортеры «Ювентуса» - гудя клаксонами автомобилей, скандируя свои собственные речевки - подтягивались на площадь, чтобы посмотреть на англичан. Надо сказать, что к этому времени взорам их открывалось печальное зрелище. Многие англичане еще были здесь, но они были совсем пьяны и, как Мик, пока он еще был на ногах, бубнили песни себе под нос. Многие спали, заснув прямо на мостовой там, где силы покинули их. Некоторые боролись с приступами рвоты. Вода в фонтане давно потеряла свой первозданный цвет.
        Подошел еще кто-то и сказал, что автобусы на матч отъезжают через несколько минут. То бишь на футбол мы все-таки едем. Я поплелся в направлении автобусов, как вдруг неподалеку под аркой заметил знакомую фигуру, одиноко стоявшую там: то был мистер Уикз, британский консул. Скрестив руки на груди, он разглядывал площадь. Мистер Уикз уже не улыбался. Похоже, терпение мистера Уикза было на исходе.
        «Кто-нибудь», процедил он зло, сквозь зубы, «видел мистера Роберта Босса?«
        Когда делаешь репортаж, главное - быть объективным. Это значит писать и отображать только правду, как будто правда ходит вокруг и ждет появления журналиста. Таков основополагающий принцип журналистики. Этот принцип не предполагает, и это знает любой студент-гуманитарий, придавать какое-либо значение личности того, кто этот репортаж делает. А ведь это не вполне правильно. Вряд ли возможно донести до публики впечатления без того, чтобы они, пройдя сквозь того, кто их получает, не смешались с реакцией этого человека (то есть журналиста). А кроме того, как быть с привходящими обстоятельствами? Например, такими: вы чуть не опаздываете на самолет, слишком много выпиваете в полете, когда приезжаете на место, обнаруживаете, что ваша одежда вполне подходит для тропиков, но на улице того и гляди снег пойдет, что вы забыли носки, что у вас только одна контактная линза, что никто не собирается давать вам интервью, а потом, в половине пятого утра, когда вы соберетесь засесть за написание статьи, вы вдруг обнаруживаете, что писать, собственно, абсолютно не о чем. Трудно не согласиться, что подобные
обстоятельства влияют на объективность материала.
        Я не хочу быть необъективным, а потому должен сказать, что к тому моменту, когда я увидел под аркой мистера Уикза, обстоятельства, в которых в данном случае находился журналист, были столь серьезны, что не учесть их - значило бы грубо исказить реальное положение вещей. Обстоятельства эти заключались в следующем: журналист был сильно, очень сильно пьян.
        Соответственно, он не может вызвать в своей памяти какие-либо воспоминания о поездке на автобусе за исключением смутного ощущения, что в автобусе было очень мало людей, и что, как это ни удивительно, но за рулем автобуса сидел тот же самый водитель. И еще я помню, что мы приехали.
        Когда автобусы с суппортерами «Юнайтед» подъехали к возвышающемуся в вечерних сумерках Стадиону Коммунале, у стадиона собралась огромная толпа. На самом деле размеры этой толпы были столь велики - а толпа ждала англичан - что в это даже сложно было поверить.
        Особенно сложно в это поверить было Гарри. Так звали суппортера, сидевшего рядом со мной. Правда, к тому времени Гарри вообще было трудно во что-либо верить, что-либо воспринимать. Как и прочие, Гарри весело провел этот день, жаркий - об этом напоминал распространяемый им запах пота. Гарри пил не переставая с пяти утра; по его собственному заявлению, выпил он более пяти галлонов пива, и каждый раз, когда он шевелился, это пиво булькало в его животе. Днем Гарри был занят. Он был одним из тех, кто оскорблял водителя по дороге в город, и он продолжал оскорблять его по дороге на стадион. Он мочился на столик в кафе, за которым, по его словам, сидели «коровы-макаронницы», после чего он принялся оскорблять официанток. Можно сказать, что все остальное время он только и занимался тем, что оскорблял официанток - много, очень много. Сколько именно - а кто же знает? Ведь все они выглядели одинаково (маленькие и толстые). Он оскорблял британского консула, полицейских, менеджеров гостиницы, уличных торговцев и вообще всех, кто не говорил по-английски - особенно тех, кто не говорил по-английски. В общем, как ни
крути, у Гарри был удачный день, и тут внезапно он обнаружил следующее: тысячи итальянцев, окружающих автобус. Они окружили его и принялись раскачивать - дико, сердито, яростно. Какое они имеют право так себя вести?
        «Ты видел, что они делают?», спросил Гарри человека, сидевшего за мной, возмущенный столь вопиющей несправедливостью.
«А если потом будут беспорядки», сказал Гарри, «во всем обвинят англичан, да?«
        Сидящий сзади согласился, но прежде чем он успел сказать
«гребаные макаронники!», автобус закачался из стороны в сторону. Итальянцы пытались перевернуть автобус, наш автобус - автобус, в котором сидел я - на бок.
        Я недооценил важность сегодняшнего матча, а ведь это был полуфинал Кубка Обладателей Кубков. Все билеты были проданы - а их было семьдесят тысяч - и в этот миг мне показалось, что обладатели всех этих семидесяти тысяч билетов предстали перед нами. Будучи малосведущим в предмете, я абсолютно не ожидал, что английские суппортеры, предполагаемые хулиганы, могут быть атакованы итальянцами, которые моему нетренированному глазу тоже казались теперь хулиганами: их поведение - прыжки рядом с автобусом, дикое размахивание флагами - вообще напомнило мне народное восстание времен Гарибальди. Они что, всегда болельщиков приезжих команд так встречают?
        Мы по-прежнему сидели в автобусах. Водители не открывали дверей, пока не подоспела полиция; было видно, как карабинеры расталкивают толпу, и вот наконец ее оттеснили от автобусов. Карабинеры выстроили кордон до входных ворот, и только тогда мы смогли выйти, а четыре очень молодых и очень сильно нервничавших полицейских начали нас обыскивать. Со всех сторон итальянцы пытались прорвать кордон, кричали и жестикулировали, складывая пальцы в ту самую букву V. Для меня все это было очень непривычно.
        Потребовалось довольно много времени, прежде чем все сумели выйти из автобусов и зайти в огражденное металлической сеткой пространство. Снаружи продолжали бесноваться итальянцы. Один даже попытался перелезть через офаждение, но полицейские вовремя остановили его, стащив вниз за штаны. Как только последний английский суппортер вошел в это пространство, я услышал очень странную вещь: на стадионе нет свободных мест.
        Я понял, что билета на матч я не увижу, и понял, почему: потому что его просто-напросто не существовало в природе. Неужели это возможно - организовать тур и сознательно не позаботиться о билетах, в надежде, что итальянские власти не рискнут оставить английских болельщиков на улицах и все равно позволят им пройти стадион? То есть смысла искать Бобби Босса не было в принципе.
        Так мы и стояли, окруженные полицейскими и бушующими итальянцами, пока для нас искали место в переполненной чаше стадиона. Я, по крайней мере, надеялся на это. В это время итальянские болельщики, находившиеся на самом верху стадиона - на верхних рядах, откуда можно было видеть местность снаружи - обнаружили, что прямо под ними стоит группа англичан. Должно быть, то было весьма радостное для них открытие: в отличие от тех своих собратьев, что еще не успели зайти на трибуны, их не сдержал полицейский кордон, и таким образом они - в рамках закона всемирного притяжения, конечно - могли делать все что угодно. И они начали. Помню, как я поднял глаза вверх, чтобы посмотреть на розовое вечернее небо, и вдруг различил некий продолговатый предмет, по длинной дуге приближающийся к нам, по мере приближения теряющий скорость; и в те доли секунды, что он еще не дошел долететь до цели, я понял, что это - пивная бутылка - и тут хрясь! - она разлетелась на куски в метре от одного из суппортеров.
        Приглушенный расстоянием хохот сверху.
        Со страхом я ждал, что будет дальше. Английский суппортер упал, его лоб был в крови. На все это взирал полицейский. Он ничего не предпринимал, хотя его возможные действия казались очевидными: либо помочь раненому суппортеру (с этической точки зрения, невозможно - суппортер был потенциальным преступником), либо направить своих подчиненных остановить придурков наверху (логическое противоречие - именно они и нуждались в защите), либо отодвинуть английских суппортеров в более безопасное место. Впрочем, рассуждать бессмысленно, потому что полицейский сделал следующее: не сделал ничего. Он продолжал тупо смотреть, как на нас обрушивается целый град всевозможных предметов. Да он и сам был мишенью. Все мы были мишенью, причем в основном метательные средства состояли из пивных бутылок и апельсинов. Их было так много, что вскоре весь асфальт вокруг нас был покрыт кожурой и мякотью апельсинов вперемежку с битым стеклом.
        Появился мистер Уикз, он приехал на служебной машине. Разодетый и сияющий, он прошел неподалеку от нас, причем я услышал, как он процедил сквозь зубы: «Гребаный Босс!«
        Бедняга Уикз. Приветливость свою он растерял, но вот верность демократическим принципам сохранил до конца. Он не мог не знать, что это его последний шанс предотвратить то, что уже фактически началось. Какие тут могут быть сомнения? В его распоряжении была полиция; у него был прекрасный повод - нет мест. Разве не самое время собрать всех англичан и отправить назад в Англию? Но нет, мистер Уикз, как человек демократичный, поступил следующим образом: прошествовал между нами и итальянцами, разыскал перепуганную Джеки (та пряталась за спиной полицейского) - сверху, несмотря на вмешательство мистера Уикза, продолжали лететь бутылки - и потребовал разобраться, почему нет свободных мест. Потом он отчитал полицейского начальника, драматичными жестами (типично средиземноморскими, как мне показалось) указывая на загаженный асфальт вокруг; потом что-то крикнул стоявшему у входа на стадион стюарду, а тот принялся кричать что-то другим работникам стадиона, и в результате совсем скоро нам объявили, что специально для английских суппортеров на трибунах освободили место.
        Пока мы шли на трибуны, со всех сторон окруженные полицией, выяснилось, что хоть места для нас и выделили, они находятся отнюдь не в самой презентабельной части стадиона. Нас разместили в самом низу трибуны, аккурат под теми, кто только что швырял в нас бутылки.
        Мне это все больше не нравилось.
        Я вспомнил журналиста «Дэйли Стар», того самого, кто убежал, когда начались беспорядки. Теперь, когда он вновь всплыл в моем сознании, я думал о нем с некоей жалостливой симпатией. Он, как говорили суппортеры, «обосрался»; теперь я явственно ощутил, что эта фраза заняла место в моем словаре.
        Ну уж нет, решил я, я не обосрусь.
        Один за другим из темного коридора мы выходили на залитую светом трибуну - солнце еще не зашло, и хотя висело уже довольно низко, светило тем не менее очень ярко - в первый момент даже было сложно разглядеть что-либо вокруг. Полиции было немного - это я разглядел - плюс создавалось впечатление, что итальянцы стоят чуть ли не на поле, отделенные от нас невысоким ограждением. И опять в нас полетели предметы: на этот раз не только бутылки и фрукты, но и длинные палки - древки флагов «Ювентуса», а также взрывпакеты и дымовые шашки. Первый из нас, кто вышел из прохода, пьяный и ни на что не обращающий внимания, распевающий про то, как он гордится тем, что он англичанин, получил по затылку двухметровым древком и рухнул на бетонные ступени. Краем глаза я заметил горящий Юнион Джек, его пылающие обрывки мелькали в воздухе. Только краем глаза, потому как я решил не поднимать глаз и не смотреть на итальянцев, что кидались в нас верху, и не смотреть вниз, где тоже сидели итальянцы и кидались нас снизу. Меня преследовала странная мысль, что если я посмотрю кому-нибудь из них в глаза, то в голову мне тут же
что-нибудь попадет. И еще я не хотел потерять концентрацию. Глядя прямо перед собой, я был сосредоточен на повторении своей новой речевки.
        Я не обосрусь, я не обосрусь.
        Когда мы наконец обосновались на своих местах, внизу обнаружились журналисты с камерами. С виду это были итальянцы (тощие, не пьющие пиво), они сновали среди швыряющих в нас всякое дерьмо фанов «Ювентуса». Помимо них, виднелись и репортеры с фотоаппаратами. Эти походили на англичан (толстые, явно пьющие пиво). Забавно: и телевизионщики, и английские газетчики шли совсем рядом с беснующимися итальянцами. Им было отлично видно, как падают англичане: несколько человек уже стояли на коленях, обхватив головы руками. Я не удержался от мысли: неужели так сложно схватить за руку, призвать остановиться хотя бы кого-то из этих метателей? Никто ничего не сделал. И хотя тут можно возразить, что они не могли вмешиваться, потому как они - журналисты, я, будучи в тот момент мишенью, никак не мог считать этот аргумент убедительным. Они вовсе не старались отражать происходящее. Они создавали происходящее. И не только потому, что не останавливали итальянцев с замотанными лицами, но и потому, что снимали и фотографировали не их, а англичан.
        Их интересовали английские татуировки; потные, обнаженные по пояс тела; искаженные яростью лица людей, кидающих обратно предметы, только что брошенные в них. Итальянцы, ведущие себя как хулиганы? Неслыханно. Англичане, ведущие себя как англичане? Да, да, давайте сюда скорее! Помню, я подумал: если день закончится еще большим насилием, кого в нем обвинять? Англичан, чье поведение на площади провоцировало местных? Итальянцев, чье гостеприимство состояло в попытках нанести как можно больше увечий своим гостям? Или, может быть, виноваты и журналисты с камерами и фотоаппаратами, снимающими только то, что соответствует представлениям обывателя?
        Тем временем матч начался, был сыгран, кончился. И хотя сказать, что были какие-то серьезные инциденты, я не могу, в то же время и чтобы их не было, тоже не скажешь. Еще несколько человек пострадали, а одного суппортера увезли в больницу. В перерыве, когда еще одному фану «Манчестер Юнайтед» досталось пивной бутылкой, англичане с диким ревом вдруг все помчались наверх, пытаясь перебраться через стену, отделяющую их от итальянцев. Стена была слишком высока, чтобы ее можно было перелезть, и все кончилось тем, что суппортеры метались около нее, пытаясь ухватить кого-нибудь из итальянцев за ботинок, пока подоспевшая полиция не оттеснила их.
        Полиция появилась из туннеля, теперь уже в специальном обмундировании - в круглых шлемах и синей форме, а не зеленой, как раньше - с очевидным приказом: живой стеной встать между англичанами и итальянцами. Было ясно, что полиция по-прежнему рассматривает англичан как проблему, и только потому, что англичане приехали. Но они отнюдь не были единственной проблемой, что обнаружилось сразу, как только полицейские окружили англичан - сидевшие наверху итальянцы, в полном соответствии со своим средиземноморским темпераментом, продолжали демонстрировать бурные эмоции. Мне даже показалось, что полицейским достается чаще, чем англичанам.
        Это было непривычно - смотреть спортивное состязание в такой обстановке, хотя, как это ни странно, в тот момент я об этом абсолютно не думал. Весь тот день состоял из череды столь необычных событий, что смотреть футбол в окружении полицейских казалось самым что ни на есть обычным делом: один стоял слева от меня, второй справа, двое сзади и пятеро впереди. Меня это не беспокоило; это явно не беспокоило и суппортеров, которые, несмотря на обстрел, наблюдали за матчем с неслабеющим вниманием. И когда «Манчестер Юнайтед» сравнял счет, гол видели все (кроме меня - я смотрел через плечо назад, опасаясь, как бы в меня чем-нибудь не попали), и встретили его шквалом восторга, а весь огромный стадион затих, и английские песни гремели в абсолютной тишине. Суппортеры «Манчестер Юнайтед» прыгали, падали, обнимались.
        Но эйфория была недолгой. За две минуты до конца «Ювентус» забил снова. Восторги этой маленькой группы фанов «Манчестер Юнайтед» были сметены оглушительным ревом семидесяти тысяч итальянцев, которые, совсем недавно, будучи униженными, теперь ликовали, глядя в нашу сторону.
        И после этого все изменилось.
        То, что было потом, не так просто вспомнить. Все вдруг стало происходить с бешеной скоростью. Несколько последующих часов пронеслись как одно мгновение. Помню, как спецназ вдруг начал пинать упавшего суппортера. Помню, как кто-то сказал, что приехал Сэмми, помню, как я подошел к нему. Он был крупный, хорошо одет, в массивных очках, которые делали его похожим на студента-физика; он стоял спиной к полю, на плече его висела дорогая кожаная куртка, а в руках он держал фотоаппарат. Так же как и Роберт, он приехал из Франции на такси. Помню, как Рики и Мики, та самая парочка с утреннего лондонского миниавтобуса, улучив момент, когда ликующие итальянцы свалились в кучу, незаметно подобрались к ним и вернулись с несколькими бумажниками, тремя дамскими сумочками и часами. И еще я помню дикий крик: якобы кого-то ранили ножом (я не видел), и после этого крика все вскочили - с животной скоростью, с инстинктивной скоростью - и понеслись к выходу. Но ворота, ведущие в туннель, были закрыты, и суппортеры «Манчестер Юнайтед» ударились о них.
        Выйти было невозможно.
        В последние минуты матча я не раз слышал новую фразу: «Сейчас понесется».
        Сейчас понесется, сказал мне кто-то, и глаза его блестели, как у наркомана.
        Если так пойдет дальше, услышал я еще чьи-то слова, сейчас понесется.
        И эта фраза - сейчас понесется, сейчас понесется - непрерывно повторялась, негромко, но со все нарастающей авторитетностью.
        Люди ломились в закрытые ворота, но тут подоспела полиция. Полицейские прикладывали усилия, чтобы продвинуться в одном направлении, суппортеры - в противоположном. Это было как толчок и контртолчок. Это была давка. Суппортеры были озлоблены.
        Сейчас понесется.
        Люди перешептывались.
        Я слышал: «Осторожнее, у них ножи. Застегните куртки».
        Я слышал: «Подбирайте бутылки».
        Я слышал: «Сейчас понесется. Держимся вместе. Сейчас понесется».
        Я занервничал, засунул блокнот за пазуху и застегнул куртку. Раздалось скандирование: «Юнайтед. Юнайтед. Юнайтед». Скандирование росло, становилось громче. «Юнайтед. Юнайтед. Юнайтед». Повторялось только одно слово - Юнайтед - но теперь оно поменяло свое значение, потеряло связь со спортом, футбольным клубом и означало только одно: призыв быть вместе, словно политический лозунг. Оно превратилось в боевой клич.
        «Юнайтед. Юнайтед. Юнайтед. Юнайтед. Юнайтед. Юнайтед»
        И оборвалось.
        Раздался дикий вопль, очень громкий вопль, достаточно громкий, чтобы заглушить скандирование. Он шел откуда-то спереди, и это был крик женщины.
        Кто-то сказал, что это кричит мать мальчика, которого зарезали.
        Кто-то сказал, что нет, это «гребаная макаронница».
        Вопли не утихали. Выяснилось, что кричала затоптанная женщина. Я заметил ее: растрепанная и окровавленная, она пыталась выбраться из давки на свободное место. Пройти вперед она не могла, назад - тоже, и не двигаться тоже было невозможно: давка, независимо от чьей бы то ни было воли, продолжалась, продолжалось хаотичное движение множества тел. Женщина была крайне напугана. Ее крик, высокий, пронзительный, не прекращался. Ртом она хватала воздух, словно задыхаясь, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, и в глазах ее застыло безумие. Я думал: почему ее не выпускают? Вот-вот она могла потерять сознание, но ее не пропускали. Она продолжала кричать. Вокруг все молчали. Она могла умереть прямо здесь, у нас на глазах. А могла и не умереть. Но ничего не менялось.
        И тут кто-то наконец додумался поднять ее на руки - ведь это так просто - и передать стоящему впереди. А тот передал ее следующему. И так, с рук на руки, над головами, ее передавали от одного к другому, причем она не переставала кричать, пока она не оказалась у выхода, и тогда ворота наконец открыли, и ее выпустили наружу.
        Это и требовалось. Как только ворота открылись, английские суппортеры ринулись вперед, прижав эту женщину к стене.
        Я уже был знаком с практикой долгого держания приезжих суппортеров на стадионе, пока все остальные не покинут его, и создания длинного кордона полиции, на лошадях и с собаками, от стадиона до автобусов. В Турине все было точно так же, при всех спецназовских регалиях полиция ждала суппортеров «Манчестер Юнайтед» снаружи. Но они не были готовы к тому, что вылетит им навстречу из туннеля.
        Во-первых, из-за зажатой женщины суппортеры появились раньше, чем ожидалось - на улицах еще были суппортеры «Ювентуса» - и когда они появились, они выбежали очень быстро, так что полиция лишь смогла пристроиться за ними следом. Они выбежали толпой, один за другим, пулей промелькнув мимо голубой линии шлемов, щитов и дубинок. Линия вела к автобусам, но перед самой дверью первого автобуса она была не такой плотной, и именно туда устремились все. Полицейские предусмотрели такую возможность и были начеку; тогда толпа метнулась в другом направлении, между первым и вторым автобусами. Внезапно все остановились, я врезался в человека передо мной, и в меня врезались сзади: полиция была и там. Все снова развернулись. Не знаю, кто был впереди - мне видно не было - и никто ничего не говорил. Две сотни людей были зажаты на тесном пятачке, но зато они были способны двигаться все как один, словно некий гигант или фантастическое насекомое-мутант. Оно попробовало третий вариант. И там полиции не было. Я посмотрел назад: там полиции тоже не было. Я посмотрел направо, потом налево: полиции не было нигде.
        Сколько длилось то, что было потом? Наверное, минут двадцать; тогда казалось, что дольше. На улице было ветрено и темно, и деревья, раскачиваясь взад-вперед, отбрасывали под светом фонарей длинные причудливые тени.
        Я знал, что нужно идти за Сэмми. Когда мы вырвались на свободу, он отдал кому-то сумку и фотоаппарат, сказав, чтобы их принесли ему потом в гостиницу. Потом Сэмми развернулся и побежал в другую сторону. При этом он оглянулся и окинул всю группу оценивающим взглядом, словно измеряя на глазок количество.
        «Энергия», сказал он, не останавливаясь и не обращаясь ни к кому конкретно, «здесь очень много энергии». Он продолжал бежать, смотря одновременно во все стороны, излучая жизненные соки. Он развел руки в стороны и растопырил пальцы.
        «Почувствуйте энергию», сказал он.
        За ним неотступно следовало шесть-семь молодых суппортеров; внезапно я осознал, что эти шесть-семь суппортеров неотступно следуют за ним от самого стадиона. Когда он поворачивал в одну сторону, они поворачивали тоже. Когда он поворачивал в другую, они вновь делали то же самое. Если бы Сэмми вдруг воспарил воздухе, они, без сомнения, принялись бы молотить руками, чтобы взлететь следом. Эти молодые суппортеры и в самом деле были очень молоды. Вначале я определил их возраст как шестнадцать, но на самом деле им было, наверное, еще меньше. Возможно, четырнадцать. А возможно, вообще - девять: вспоминая о них, мне нравится считать их девятилетними переростками, потому что по уровню мышления они никак не превышали девяти лет. Сэмми им был кем-то вроде отца. Тот, что бежал рядом со мной, с прыщавым перемазанным (похоже, картошкой с рыбой) лицом, вдруг повернулся ко мне.
        «А ты, блдь, что тут делаешь?«
        Я ничего не ответил, и Картошка-с-рыбой повторил вопрос - А ты, блдь, что здесь делаешь? - но тут Сэмми сказал ему что-то, и он забыл обо мне. Но это было предупреждение: этому девятилетнему я не нравлюсь.
        Сэмми перешел с бега на ускоренный шаг; на самом деле это был даже не шаг, а нечто среднее между бегом и шагом. Остальные сделали то же самое. Идея, насколько я понял, заключалась в том, чтобы не привлекать внимание полиции, но передвигаться тем не менее как можно быстрее. Выглядело все это дико: две сотни англичан, все в татуировках, рысью трусили по улице и при этом считали, что никто их не замечает.
        Все перешли дорогу, решительно, в полной тишине. Зазвучало скандирование - «Юнайтед, Юнайтед, Юнайтед» - но Сэмми тут же замахал руками, словно пытаясь потушить языки пламени, призывая людей вести себя тихо. Чуть позже они вновь заскандировали, на этот раз «Англия». Они просто не могли удержаться. Они так хотели продолжать вести себя как привыкли, как обычные суппортеры - петь, кричать и делать все то, что делали днем - что им приходилось все время напоминать, что делать этого не следует. К чему нужна эта претензия на невидимость? Но Сэмми вновь тут как тут: не петь, не петь, замахал руками. Девятилетние зашипели, усиливая эффект.
        Сэмми снова перешел улицу - увидел что-то - и его малолетние компаньоны разошлись в разные стороны, удерживая группу под контролем, потом снова пристроились следом. Только тут я понял, что произошло: Сэмми всю группу взял под свой контроль - минута за минутой, раздавая ей различные инструкции - а девятилетних использует, чтобы передавать толпе эти инструкции.
        Я вспомнил, как в первый вечер общения с Миком он рассказывал мне про сержантов и лейтенантов. Я запомнил, но потом не слишком думал об этом. Это звучало как-то по-детски, как школьники, играющие в солдатиков. Но сейчас, здесь, я сам увидел, как Сэмми помогают эти маленькие суппортеры. Картошка-с-рыбой и его друзья следили, чтобы никто не бежал, никто не пел, никто не отставал, чтобы все держались вместе. Был момент, когда мимо нас проехала полицейская машина, и Сэмми, заметив ее, тут же отдал новую команду - рассредоточиться, и все рассредоточились - кто-то перешел улицу, кто-то пошел дальше по той же стороне, кто-то отстал - пока наконец полицейские не исчезли из поля зрения, и тогда Сэмми отдал новую команду, сгруппироваться, и самые младшие, словно дрессированные собаки, кинулись собирать группу заново.
        Я держался неподалеку. Все вокруг двигались с такой скоростью, что, чтобы быть уверенным, что я ничего не пропущу, мне нужно было не отходить от Сэмми. Я видел, что его это начинает раздражать. Он начал недовольно коситься на меня.
        «А ты что здесь делаешь?», спросил он меня, вновь меняя направление движения.
        Он отлично знал, что я здесь делаю, а спросил специально как можно громче, чтобы все вокруг слышали.
        То же, что и ты, подумал я.
        «Пидуй отсюда», сказал один из его ординарцев, скалясь мне в лицо. В руке у него был нож.
        «Слышал, что тебе сказали, а, мужик?», подключился к беседе Картошка-с-рыбой. «Тебе сказали, пидуй отсюда. А ты что делаешь? Пидуй отсюда!«
        Объяснять Картошке-с-рыбой, что я здесь делаю, момент был не самый подходящий; я понял, что зашел слишком далеко.
        Я отстал немного и посмотрел вокруг. Одни незнакомые лица. Меня окружали незнакомые мне люди; хуже того, меня окружали незнакомые мне люди, то и дело говорившие мне «уеывай отсюда». То пьяное безумие, что было днем, я, как мне кажется, понял. Но сейчас все было по-другому. Если все тут и были пьяными, то, во всяком случае, видно этого не было. Все выглядели целеустремленными и решительными, от них исходила очень сильная агрессия, вроде как от диких зверей. Никто ничего не говорил. Был слышен лишь шорох шагов по асфальту, да еще Сэмми продолжал отдавать свои команды. Самым громким звуком за все время были его слова, обращенные ко мне, и они, словно эхо, отдавались у меня в голове.
        А ты, бля, что здесь делаешь? Пидуй отсюда!
        А ты, бля, что здесь делаешь? Пидуй отсюда!
        Первой мыслью моей было, я это хорошо помню: я не хочу, чтобы меня били.
        Я абсолютно не понимал, куда мы идем, но теперь я знаю, что Сэмми водил нас по окрестностям стадиона в надежде встретить итальянских суппортеров. Когда он в очередной раз оглянулся, он увидел, что следом за двухсотенной группой англичан следует уже какое-то количество итальянцев: те не могли удержаться от искушения остаться посмотреть, что еще будет.
        И тут Сэмми остановился и, словно забыв про иллюзию нашей невидимости, закричал: «Стоп!«
        Все встали.
        «Разворачиваемся!»
        Все развернулись. Они знали, что будет. Я - нет. Только в этот момент я увидел идущих следом итальянцев. Вокруг было уже темно, и точно определить, сколько их, я не мог, но сумел разглядеть, что вполне достаточно, чтобы - вот черт! - я оказался в самой гуще массовой драки: после окрика Сэмми я оказался сзади, а теперь, когда все развернулись, я был в первых рядах.
        Адреналин - один из самых сильных наркотиков. Увидев англичан с одной, итальянцев - с другой стороны, я изобразил что-то в стиле небольшого вертолета, взмыл в воздух и буквально отпрыгнул куда-то вбок. Раздался рев, дикий рев, и все англичане бросились на итальянцев.
        В ту же секунду я упал. Короткое помутнение сознания, потом прорыв: попавшая в голову пивная банка - полная - свалила меня наземь. Только я поднялся, как появились два полисмена, единственные, кстати, увиденные мною здесь, и один из них, пробегая мимо, ударил меня по затылку. Я упал снова. Я опять поднялся и обнаружил, что подавляющее большинство итальянцев спасается бегством, но не всем это удалось: многих свалили на землю.
        Прямо передо мной - так близко, что я мог бы дотянуться рукой до его лица - юного итальянца, практически мальчика, повалили на асфальт. Он пытался встать, но английский суппортер рукой вновь свалил его. Он упал, ударившись головой о мостовую.
        Подбежали еще два суппортера «Манчестер Юнайтед». Первый пнул парня под ребра. Звук, к моему удивлению, раздался мягкий. Было даже слышно, как ботинок зашуршал об одежду парня. Тут его пнули еще раз, сильнее - и снова звук был глухой. Парень попытался прикрыть ребра, но второй англичанин ударил его ногой в лицо. Снова мягкий звук, но на это раз - другой: по тону его было ясно, что удар пришелся именно в лицо, а не в какую-то иную часть тела. Парень снова попытался встать, но его вновь повалили - причем, как показалось, без особого труда. Подошел еще один суппортер
«Манчестер Юнайтед», потом еще, и, наконец, третий. Теперь их было шестеро, и все принялись пинать лежащее на асфальте тело. Парень пытался прикрыть лицо руками. Меня очень удивило, что по одним лишь звукам я сразу определял, попадали они по лбу, по носу, по пальцам или промахивались.
        Я стоял в каком-то оцепенении. Теперь, вспоминая тот случай, я думаю, что стоял достаточно близко для того, чтобы попытаться спасти итальянца. Не думаю, что это оказалось бы слишком трудно - англичане казались довольно неповоротливыми. Но я не пришел ему на помощь. Даже сама мысль об этом не пришла тогда мне в голову. Казалось, что время вдруг замедлило свой бег, каждое мгновение, как в кино, имело четко отграниченные начало и конец, и я смотрел, словно завороженный. Подошли еще два суппортера «Манчестер Юнайтед» - теперь их стало восемь. Им стало сложнее наносить удары, приходилось тесниться, отталкивать друг друга. Мне тоже стало хуже видно, но судя по доносившимся звукам, можно было понять, что трое бьют по голове, а остальные пинают тело, скорее всего по ребрам, но я не уверен. Я сам поражаюсь тому, что пишу сейчас об этом в таких деталях. Никто ничего не говорил, и были слышны лишь мягкие, тупые удары - иногда, впрочем, среди них попадались и такие, что сопровождались плотным, скребущим звуком. Паузы между ударами, казалось, растягивались до бесконечности, ноги возвращались на исходную, потом
опять приходили в движение.
        Представьте: восемь человек методично избивают одного. Когда они решат, что пора остановиться?
        Эти не останавливались.
        Итальянец пытался защищаться, прикрывая места ударов, но их было слишком много, чтобы можно было защититься. Лицо его было все в крови, которая лилась из носа и рта, а волосы стали грязными и мокрыми. Одежда его также вся перепачкалась кровью. Избиение продолжалось, дальше, дальше и дальше, все те же тупые звуки, и итальянец, молча катающийся по земле.
        Показался полицейский, но только один. А где остальные? Ведь совсем недавно их было так много! Полицейский подбежал и ударил одного суппортера, потом другого, остальные кинулись бежать сами, и все, время ускорилось и сначала вернулось к своему обычному темпу, а потом пошло быстро, очень быстро.
        Мы убежали. Я не знаю, что сталось с тем парнем. Внезапно я обнаружил, что вокруг много таких же, как он, кто не успел убежать; я даже чуть было не споткнулся о чье-то распластавшееся тело.
        На сленге суппортеров это называется «махач». Это было первое серьезное проявление насилия, и оно стало тем рубежом, переход которого вел к крайне серьезным последствиям. До него - даже среди этих людей - существовали определенные рамки, за пределами которых находились вещи, делать которые нельзя; но теперь, после него, вещи эти перестали существовать.
        В меня едва не врезался какой-то парень с залитым кровью лицом; он бежал, обхватив руками голову, и, похоже, уже просто потерял ориентацию в пространстве. Перед самым моим носом он поднял глаза и сразу метнулся в другую сторону. Он испугался меня. Он подумал, что я - англичанин. Он подумал, что я буду его бить. Издав какой-то жалобный вопль, он бросился бежать в противоположном направлении.
        Я снова следовал за Сэмми. Сэмми не знал покоя. Он постоянно был в движении, постоянно повторял: «понеслось, понеслось». Все вокруг него были очень сильно возбуждены. Возбуждение это сложно описать; то был какой-то запредельный восторг, даже не восторг, а скорее экстаз. От них буквально исходили волны энергии; нельзя было не чувствовать ее. Кто-то рядом сказал, что он счастлив. Он сказал, что он очень, очень счастлив, и что он не помнит, когда еще он был так счастлив, и я посмотрел на него внимательней, чтобы запомнить и спросить потом, отчего он так счастлив и какое оно, это счастье. Странная мысль: некто, поучаствовав в уличной драке, сумел достичь того, что считается едва ли не главной ценностью человеческой жизни. Но я не сумел рассмотреть его, потому что потом, все еще бормоча себе под нос о своем счастье, он шагнул в темноту и исчез из моего поля зрения.
        Вокруг происходило больше, чем я могу вспомнить, отовсюду шли характерные звуки - что-то билось и крушилось - и я так и не понял, откуда конкретно. В каждом направлении что-то происходило, а я уже потерял способность отделять одно от другого.
        Мне запомнился мужчина с семьей. Перегруппировавшись, мы вновь перешли на этот нелепый полубег-полушаг, ведомые маленькие лейтенантами, и тут нам попался этот человек, с женой и двумя детьми. Они шли в том же направлении, что и мы, он поторапливал своих, а сам то и дело оглядывался на нас через плечо. Он нервничал, но на самом деле англичане не обращали на него внимания; они шли не за ним, а просто в том же направлении, что и он. Когда они дошли до своей машины, припаркованной чуть в стороне, мужчина буквально запихнул жену и детей в нее, при этом в панике довольно сильно ударил дверью по голове одного из детей. И когда он уже сам собирался сесть в машину, он обернулся - а наша группа как раз поравнялась с ними - и получил по лицу железной трубой. Удар был такой силы, что он взлетел в воздух, перелетел через багажник автомобиля на другую сторону и упал на землю. Его-то за что, подумал я? Что он сделал, кроме того что пытался спасти своих близких? Я обернулся - один из пробегавших мимо суппортеров ударил по открытой двери, и та с лязгом захлопнулась; некоторые, не останавливаясь, пинали лежащую на
земле фигуру - по голове, по спине, по ребрам. Жену и детей его мне видно не было, но я знал, что они внутри и все видят.
        Еще я запомнил итальянского мальчика одиннадцати-двенадцати лет, который, потеряв, судя по всему, от страха способность соображать, вбежал в нашу толпу и оказался как раз у меня за спиной. Я оглянулся и увидел, что мальчик уже на земле. Кто его свалил, я не заметил, потому что к тому моменту, как я оглянулся, вокруг него было уже шесть или семь англичан, яростно наносивших удары.
        Помню еще столики с программками, флагами, майками и сувенирами; все они были перевернуты, опрокинуты. Это сопровождалось драками, как и раньше. Два английских суппортера схватили одного итальянца и ударили его лицом об один из столиков. Потом, держа его за волосы, ударили еще раз. Они подняли его голову в третий раз, на этот раз выше, задержав на мгновение - лицо его было уже все в крови - и снова ударили о стол. У меня снова возникло это ужасное ощущение остановки времени, паузы между одним ударом и другим, когда они вновь подняли его голову - неужели опять? - и ударили о столик. Английские суппортеры делали это серьезно и методично, ни говоря ни слова.
        Мимо нас проехала скорая. Вой ее сирены напомнил мне, что по-прежнему нигде не было видно полиции.
        Колонна пересекла улицу, широкую улицу с оживленным движением. Иллюзия невидимости исчезла, уступив место разбушевавшейся толпе, не обращающей внимания на автомобили, пинающей их по бамперам, знающей, что те все равно остановятся. Впереди стоял автобус, и один суппортер встал перед ним и метров с двух с огромной силой кинул что-то - это был не камень, а что-то металлическое и объемное, вроде какой-то детали автомобильного двигателя - прямо в лобовое стекло. Я шел следом как раз за тем человеком, что кинул эту штуку. Не знаю, где он ее взял, она была слишком тяжелой, чтобы он мог ее долго нести с собой, но в то мгновение, прошедшие между броском и тем, когда он обернулся к нам, на лице его застыло странное выражение. Он знал, что сделал нечто такое, что еще больше осложнит положение, он перешел еще один рубеж. Он сделал то, что могло причинить людям серьезные травмы. Он совершил плохой поступок - совершенно отвратительный - но застывшее на лице его выражение отражало более сложные чувства. Оно словно говорило «да, я знаю, это плохо, но разве это так уж плохо? Разве, в контексте сегодняшних событий,
это не эсктремально?» И я понял, что выражало его лицо: оно выражало ощущение собственной «крутизны».
        Он был «крут», он знал это и был доволен этим. Он был счастлив. Еще один счастливчик. Ты урод, подумал я. Ты просто урод. Я хотел бы его ударить.
        Звон разбившегося лобового стекла - теперь я понимаю это - был неким катализатором, тут же со всех сторон, откуда-то из темноты, послышались звон, лязг и грохот, и эта симфония разрушения явно придавала еще больше силы этим людям. Меня же это начинало пугать. Каждое событие этого вечера поднимало охватившее всех возбуждение на еще один пункт, а теперь, когда мы пересекли эту улицу, прыгая по крышам машин, была достигнута точка, близкая к точке кипения. Я не знаю, как это передать словами, мне кажется, точнее всего будет это сравнение с температурой. Последовал еще один момент дезориентации, доли секунды между звоном лобового стекла и осознанием того, что это было, и вот уже новый боевой клич, и еще кто-то бросается на автобус с древком от флага (взятым с сувенирного столика?) и бьет им уже по стеклу салона. Второй звенящий звук. Другие начали швырять камни и бутылки, с какой-то звериной яростью. Первые снаряды отскакивали он стекол, но вот разлетелось первое стекло, второе, и вот уже кто-то внутри закричал. Автобус был переполнен, и ехали в нем не парни вроде тех, что атаковали его, а обычные
болельщики, с женами и детьми, вероятно, откуда-нибудь из пригородов. Наверное, кого-то поранило осколками стекла. Они закрывали руками лица, прятались под сиденья. Куда ни глянь, всюду летели осколки стекла: буквально все вокруг меня швыряли камни и бутылки, и я уже боялся за свои собственные глаза.
        Мы шли дальше.
        Я чувствовал себя бесплотным существом. В одно и то же время мне казалось, что со мной ничего случиться не может, или может случиться все, что угодно. Я смотрел прямо перед собой и продолжал бежать, стараясь держаться вместе со всеми, вокруг меня была темнота, разрываемая временами то одним, то другим событием: то вспыхивал яркий свет, то вновь темнота, и постоянные звуки, звуки чего-то крушащегося, плюс движение летящих предметов и падающих людей.
        Впереди, выступив вдруг из тени, показалась группа итальянцев Эти отличались от остальных, они явно сами искали конфронтации. Они специально ждали нас. Самый ближний размахивал бильярдным кием, или древком флага, но тут эту вещь внезапно вырвали у него из рук - это был Рой; Рой, появившийся невесть откуда, выхватил палку из рук зазевавшегося итальянца и сломал ему об голову. И тут же англичане снова издали рев, бросились вперед и врезались в итальянцев, но те уже бежали врассыпную. Нескольких, опять-таки, успели свалить. И снова та же картина - беспомощно лежащие на асфальте итальянцы, пытающиеся прикрыть голову, и прыгающие над ними англичане, методично пинающие их ногами.
        Как так может быть, что нигде нет полиции?
        Снова мы шли дальше. Вот урна полетела в окно машины, снова громкое «хрясь». Вот разлетелась дверь магазина. Вот осыпалась витрина магазина одежды, и два англичанина ворвались внутрь, грабите.
        Я оглянулся назад и увидел перевернутый фургон, а еще дальше из какого-то дома вырывались языки пламени. Я отлично понимаю, что я не видел всего: всего было слишком много. И слышался вой сирен, многих сирен, на разный лад, сразу с нескольких сторон.
        «Город наш», сказал Сэмми, и повторил со все нарастающей громкостью: «Наш, наш, наш!«
        Подъехала полицейская машина с включенной сиреной - первая за весь вечер - и остановилась перед нами, пытаясь разрезать группу. Одна всего-навсего. Полицейский открыл дверь, но к тому времени, когда он вышел из машины, мы, англичане, уже перешли улицу. Полицейский что-то прокричал нам вслед, зло и беспомощно, и снова залез в машину; она поехала за нами следом, вновь пытаясь подрезать. Англичане снова, максимально цивилизованно, пересекли улицу: благовоспитанные футбольные болельщики, возвращающиеся в гостиницу после матча. Полицейский снова залез в машину и снова поехал за нами, на этот раз быстрее; как мне показалось, он пытался сбить кого-нибудь из суппортеров, и у него почти получилось, но в последний момент суппортер отпрыгнул в сторону, тогда полицейский выскочил из машины и схватил его за горло. Полицейский был в бешенстве. Он знал, что эти люди виноваты в тех разрушениях, которые остались позади; он чувствовал, что этот суппортер также виноват в них, но он лично не видел, чтобы суппортер сделал что-то криминальное. Больше того, он лично не видел, чтобы все эти англичане сделали что-то
криминальное. Он не видел преступлений. Он видел только последствия. Несколько секунд он продолжал держать суппортера за горло, а потом с гримасой отвращения на лице отпустил.
        Мимо проехали пожарные, потом скорая, потом полиция - много полиции. Она прибывала с двух сторон. Теперь уже казалось, что полицейский поток никогда не остановится. Вэны, машины, мотоциклы, автобусы. Синие огни отражались в окнах домов. Но суппортеры из Манчестера, следуя негромким командам Сэмми, продолжали свой путь, обходили машины, расходились в стороны, когда это было необходимо, потом снова сходились, поворачивали туда, поворачивали сюда, снова расходились, снова сходились, контролируемые маленькими лейтенантами. Обычные любители спорта под названием «футбол». Они снова были законопослушными суппортерами, в чем так долго хотели меня убедить. И они шли по древним улицам Турина, возвращаясь в гостиницу, а полиция двигалась следом.
        «Мы это сделали», заявил Сэмми, когда мы проходили мимо железнодорожного вокзала. «Город наш».
        Где-то между часом и двумя ночи на площади снова стало интересно. Там снова было много людей.
        Там были итальянцы. Двенадцатью часами ранее те же самые итальянцы были добродушными наблюдателями: пьяные иностранцы толпами бродили по их улицам, мочились в их фонтаны, грабили их магазины и кафе, но их это не оскорбляло. Они смеялись; они удивлялись. То были странности островной расы: ведь всем известно, что англичане - сумасшедшие.
        Но к ночи итальянцы перестали удивляться. Я слышал, как они вернулись на площадь, маршируя по улицам, или подъезжали на машинах, нарезали круги по площади, что-то скандируя и гневно крича. Но больше всего меня пугали те, что уже стояли на площади. Слышно их не было, только видно. Они стояли в самом центре площади, храня мрачное молчание. Я находился у входа в гостиницу - а суппортеры были внутри, в баре - и мне были видны угрожающие силуэты в темноте. Говорили, что у них ножи, «розочки» - бутылки с отбитым горлышком - и большие палки. Они ждали: ведь англичанам так или иначе нужно возвращаться домой. Плотными рядами стояли на площади итальянцы. Они не двигались, никто из них ничего не говорил.
        На площади были и другие. Солдаты. Я не видел, когда они подошли.
        Их не было, когда мы подошли от вокзала, с почетным эскортом полиции позади; мы вошли в гостиницу и сразу в бар, который, что меня удивило, был уже заполнен суппортерами. Да не просто заполнен, а набит битком и гудел, словно улей. Я заметил Мика, уже трезвого, который провел несколько часов за решеткой за то, что случайно сломал чью-то ногу (в двух местах) в процессе выяснения отношений и теперь выслушивал рассказы о том, что пропустил. Я заметил Роя, который - настолько глобальны оказались события минувшего дня - рассказывал, сопровождая слова обильной жестикуляцией, про наш марш-бросок по городу после матча. Там был Тони - весьма элегантно одетый - и Гарни, такой же отвратительный, как всегда. Я снова был среди друзей, все возвращалось в норму. Девятилетние отправились в постель.
        От самом матче говорили немного, сожалений о вылете
«Манчестер Юнайтед» я, по крайней мере, не слышал - неудача команды была с лихвой компенсирована вечерними событиями и тем, что «итальянцы облажались». В общем, в баре царила атмосфера, какая бывает, когда люди хорошо сделали тяжелую работу.
        Я взял пиво и сел в углу. Суппортеры сидели на полу, привалились к стенам, зализывали раны - в основном эти раны заключались в разбитых костяшках пальцев и порванных майках. Несмотря на усталость - погром явно отнял немало сил - собрание было довольно оживленным, сопровождалось смехом и громкими выкриками. Их грубость была неизбежной; они выставляли ее напоказ, словно транспарант. В баре было всего две официантки и около четырехсот суппортеров, и худшего рабочего дня эти женщины себя пожелать не могли. Когда одна из них несла поднос с пивом - повинуясь возгласу «эй, сука, тащи нам пиво!» - один суппортер вытащил из штанов член и сунул ей в лицо. Другой, расплачиваясь, швырнул деньги ей под ноги.
        Суппортеров вовсе не интересовали другие люди. Они вообще не любили людей, за исключением самих себя. На самом деле они вообще мало что любили. Я задумался над тем, что же является ценным для них. Я даже составил список.
        Итак, они любят:
        Пиво в пластиковых стаканах.
        Пиво в двухлитровых бутылках.
        Королеву.
        Фолклендские острова.
        «Футбольный Клуб Манчестер Юнайтед».
        Голы.
        Часы «ролекс».
        Фильмы про войну.
        Католическую церковь.
        Дорогую одежду.
        Быть заграницей.
        Сосиски.
        Много денег.
        Самих себя.
        Это был самый важный пункт; они любят самих себя, себя и своих приятелей.
        Я решил составить также список того, что они не любят. Помимо
«Тоттенхэм Хотспур», он включал в себя следующее: весь остальной мир.
        «Остальной мир» - довольно емкое понятие; главные его обитатели - чужаки. Чужаков суппортер не любит. Чужаки - владельцы магазинов, работники метро или железной дороги, старики, стоящие перед суппортером на эскалаторе, люди, спрашивающие, как куда пройти, люди, пытающиеся заставить суппортера придти на выборы и отдать за них голос, автобусные кондукторы, официантки, члены лейбористской партии, человек, сидящий на соседнем сиденье, просто люди, идущие рядом или навстречу - вызывают у суппортера ненависть. И нет чужака «чужее» и, следовательно, ненавистнее, чем иностранец. Иностранцы вызывают ненависть самую сильную (то, что они сами, будучи за пределами Англии, являются иностранцами, естественно, не учитывается). Беда иностранцев заключается вот в чем: они неполноценные. Иностранцы находятся на более низкой ступени эволюционной лестницы; иностранец всегда чем-то хуже, особенно иностранец с темным цветом кожи, а если такой иностранец пытается тебе что-то продать, то это хуже всего. Такие иностранцы - самые худшие.
        И тут произошло ужасное несчастье: в баре кончилось пиво.
        Середина ночи, в гостинице кончились запасы алкоголя. Нет пива? Новость распространилась со скоростью света. Нет гостиницы, нет билетов на матч, нет самого матча - все это не шло ни в какое сравнение с тем, что нет пива. Услышав об этом, все - полупьяные, пьяные, находившиеся в коматозе - вскочили на ноги и ринулись к стойке. Ситуация становилась серьезной. Появился менеджер гостиницы; пытаясь восстановить спокойствие, он предложил пить апельсиновый сок. Ситуация стала еще серьезней.
        Когда все бросились вперед, я отошел назад. Безопаснее, решил я, будет на улице. Именно тогда я и увидел, что на площади появились солдаты.
        На самом деле видеть или не видеть выбора у меня не было - только я вышел, как один из них преградил мне дорогу, наставив на меня автомат, заставил развернуться и отойти к стене. Они, вероятно, были тут уже довольно давно. Карабинеры не смогли; спецназ не смог; теперь была очередь армии. Скорее всего, это была всего лишь рота, но количество не имело значения: само появление солдат служило символом того, что контроль перешел в другие руки. На них был зеленый пехотный камуфляж и высокие черные ботинки, в руках - авторитетно выглядящие автоматы. С ними также было пятнадцать бронетранспортеров и даже танк. Танк стоял на другом конце площади, направив ствол в нашу сторону. То было не самое приятное ощущение. На меня смотрело дуло, и мне это не нравилось. Никогда прежде мне не доводилось стоять под прицелом танка, хотя, скорее всего, танк был повернут в нашу сторону только из-за того, что на площади все еще оставались итальянцы.
        Я решил задержаться у этой стены - отсюда открывался отличный вид на площадь - но зато я пропустил выражение лиц четырех сотен суппортеров, когда они вышли из бара и столкнулись с армейским лейтенантом и строем солдат с автоматическим оружием. Лейтенант отдал приказ очистить бар, и солдаты тут же кинулись - просто ходить они, видимо, не могли - внутрь и выстроили всех суппортеров в одну шеренгу.
        Приехал мистер Уикз.
        Я этого ожидал. Он ездил за нами по всему городу, чтобы сделать нам небольшой сюрприз - он оставил его на заднем сиденье своего автомобиля - тем не менее он знал обо всем, о чем нужно было знать. Он знал о том, что случилось после матча, о разъяренных итальянцах, ждущих на площади, о том, что была вызвана армия, и даже о том, что напишут утром итальянские газеты - он их уже видел.
        Снимаю шляпу перед мистером Уикзом и его верой в человечество. Ведь он питал такие надежды на хорошее поведение того, что выходило прошлым утром из самолета. И тем не менее он не был зол, он не был в ярости: он всего лишь устало выглядел.
        «Ну вы даете», сказал мистер Уикз, покачивая головой. «Как вы меня достали».
        Подъехал первый армейский бронетранспортер. Это была забавная штука - нечто среднее между трактором и танком времен Второй мировой, да еще раскрашенная в цвета тропического леса. Спереди открылся маленький люк, из которого вылез солдат. Как и его собратья, он выглядел весьма бодро и бегом помчался к своему лейтенанту. Только теперь я понял, зачем сюда притащили эти странные транспортные средства. Лишь немногие английские суппортеры остановились именно в этой гостинице. Большинство жили в других - кто-то на другой стороне площади; кто-то - по ту сторону ждущих в темноте итальянцев. Ирония судьбы: итальянские власти были вынуждены позаботиться об эскорте для англичан, чтобы те не пострадали от жаждущих мести местных. Солдаты запихивали по пять англичан в транспортер и развозили по гостиницам.
        Проблема была только одна: почти никто из англичан не знал, в какой гостинице он живет.
        Джеки с момента приезда в Турин пыталась втолковать суппортерам, кто где будет жить. Лейтенант, со своей стороны, уверил ее, что на этот раз все попадут по назначению. Довольная Джеки вынула из своей сумочки какие-то листочки и принялась зачитывать фамилии - громко, четко, внушительно - одну за другой. Услышав свою фамилию, каждый суппортер должен был делать шаг вперед, после чего два солдата сопровождали его к транспортеру. Таким образом первый транспорт заполнился и уехал. За ним второй. К тому моменту, как подъехал третий, суппортеры уже вовсю распевали про «Папу римского - педераста», но Джеки уже ничто не могло остановить. Наконец-то она взяла ситуацию под контроль.
        Тем временем мистер Уикз сходил в машину за своим сюрпризом и привел его к нам. Этим сюрпризом был мистер Роберт Босс.
        Я был разочарован. Я уже свыкся с мыслью, что Бобби Босс не существует, что он - хитрая выдумка самих суппортеров, позволяющая им покупать билеты, бронировать гостиницы и даже нанимать гидов типа Джеки, чтобы заниматься тем, чем запретило заниматься им руководство их же клуба.
        Но факт есть факт: вот он, Бобби Босс, собственной персоной.
        Он был невысок, толст, лысоват; белый льняной костюм, казалось, был сшит на человека несколькими размерами меньше. Хотя ночь была довольно прохладной, от Бобби Босса прилично попахивало потом, пиджак его прилип к спине. На лбу блестели капельки пота, и вообще кожа лица на вид казалась как синтетические трусы.
        Мистер Уикз оказался кем-то вроде детектива и откопал Бобби Босса в самом дорогом ресторане Турина - как пояснил сам мистер Уикз, в этом и заключается бизнес мистера Босса: находить самое лучшее - и даже не дал ему доесть. Это первый раз, сказали мне, когда Бобби Босс встретился со своими клиентами. Желания такого он явно не испытывал - судя по лицу, счастлив в данную минуту мистер Босс не был.
        Многие хотели бы задать ему вопросы. Они хотели предъявить ему счет за разгром, травмы и унижение. Я тоже бы хотел спросить кое-о-чем; я решил позвонить ему, когда вернусь. В моих глазах мистер Босс был типичным спекулянтом, одним из тех, кто продают тебе больше билетов, чем у них реально есть, и берут больше денег, чем это может реально стоить. Как он мог гарантировать этим людям места на стадионе, если он даже не позаботился о билетах? Вот что я хотел узнать. Почему он вообще организовывал этот тур, если знал, что руководство «Манчестер Юнайтед» запретило своим суппортерам ехать в Турин? Но когда я позвонил, никто не снял трубку. Я проверил по справочнику. Никакого туристического агентства Роберта Босса там не было. Тогда я взялся за телефонную книгу; я пробовал «Бобби Босс», «Б.Босс», «Роберт Босс», «Р.Босс», но все без толку. Мистер Бобби Босс, вероятнее всего, превратился в кого-то еще.
        Джеки наконец дочитала свой список, и последний транспортер отправился в путь. Итальянцы на площади проявляли нетерпение: скоро они пойдут по домам. Лейтенант построил своих солдат и приготовился везти их назад, в казармы. А Бобби Босс - с прилипшими сзади к бедрам брюками - оживленно беседовал о чем-то с мистером Уикзом. Не знаю, как ему удалось, но подозрение от своей персоны он отвести сумел. Он снова был в своей стихии; он предлагал мистеру Уикзу тур со скидкой на ближайший Чемпионат Мира. Бобби Босс очень хотел понравиться мистеру Уикзу. Но мистер Уикз - сам калач тертый.
        Первым на площади следующим утром появился Мик. Теперь там было безопасно - не было ни солдат, ни жаждущих крови итальянцев - царила атмосфера «афтепати». Когда я сам вышел на площадь, Мик потягивал красное вино из восьмилитровой бутыли. Я такие бутылки уже видел - кажется, вино называлось мальтузианским - но еще ни разу не видел, чтобы из нее пил один человек. Бутылка была просто огромной, но зато, сказал Мик, вино хорошее и недорогое. Да, не восхищаться Миком было невозможно; утроба у него поистине бездонная.
        Я заметил Клэйтона. Во что переодеться он, видимо, не захватил, И потому щеголял все в тех же штанах, только теперь они были покрыты разноцветными пятнами. Вечером его не было: он потерялся еще днем, на матч не попал, а сегодня утром проснулся на улице в картонной коробке.
        К одиннадцати часам на площадь подтянулось большинство суппортеров; хотя вылет был намечен на дневное время, по поведению их было совершенно ясно, что от вчерашнего день отличаться будет несильно. Уже в такой ранний час почти все были пьяны. Да и количество выпитого накануне было столь внушительным, что несколько часов сна явно не могли уничтожить плоды вчерашнего веселья. И когда мы прибыли в аэропорт, суппортеры вновь были на грани коматоза. Выходя из автобусов, они спотыкались, горланили песни и зигзагами направлялись к таможенному терминалу.
        Я устал. Мне все это надоело. Но выбора у меня не было: оставалось только смотреть.
        Когда мы покидали терминал, мы едва не потеряли одного суппортера. По пути к автобусу он рухнул на землю лицом вниз, да так и остался лежать без движения. По-хорошему, его стоило оставить здесь. В его состоянии позволить ему лететь было рискованно: его явно начало бы тошнить; ему, в конце концов, могло стать по-настоящему плохо. Но все это, как оказалось, вовсе не так опасно, как позволить ему остаться в Италии. Четверо солдат подняли его и запихнули в автобус.
        Но тут снесло крышу у Мика. Не знаю, что сталось с его восьмилитровой бутылкой вина. Боюсь, что он ее выпил. Теперь он пил пиво, обычное пиво из обычной алюминиевой банки.
        Выйдя из здания вокзала, Мик решил напоследок устроить представление. Он вдруг кинулся бежать и выскочил на взлетную полосу, повергнув в шок сотрудников аэропорта. Кто-то что-то закричал (на итальянском), и десять-двенадцать солдат бросились в погоню за английским суппортером. Мик остановился; пока солдаты бежали к нему, он строил рожи, кривлялся и показывал им фиги. Но когда они были почти рядом, он кинулся бежать в другом направлении. Опять паника, опять крики, и вот уже Мик, довольно уже далеко от нас, кругами бегает от маленьких фигурок в военной форме. Когда мы вернемся в Англию, Мик пошлет мне несколько фотографий, сделанных кемто в то время, когда он бегал от солдат.
«Я этого вообще не помню», напишет он мне. «Прикольно, да?«
        Сразу я не заметил, что людей стало больше, чем на пути туда. Я просто не подумал об этом, хотя видел и девятилетних, которых вроде бы не было в самолете, когда мы вылетали из Лондона, и Роя, которого в самолете тогда точно не было. Но сначала этому я значения не придал. У меня и так было, о чем думать.
        Больше всего меня волновала мысль, как бы не потерять паспорт. Один совсем молодой суппортер слишком уж непонимающе уставился на него, когда вместе с пачкой английских он попал ему в руки. А произошло это потому, что процедура регистрации происходила в условиях вавилонского столпотворения.
        Как только суппортеры вошли в терминал, они толпой бросились к столам, за которыми должна была осуществляться регистрация. Они вопили, суетились, толкались, так что могло создаться впечатление, что самолет вот-вот улетит. Но это было не так: мы приехали рано, да и рейс был чартерным: так какой смысл торопиться? Служащие призывали англичан к порядку, но все без толку. Даже мистер Уикз повысил голос, пытаясь уговорить этих людей выстроиться в очередь. Регистрацией руководили два таможенника; обычно люди по одному подходят к столам, где у них проверяют паспорта. И люди подходили, но далеко не по одному, а группами человек по двадцать. Туринский аэропорт - не самый загруженный пассажиропотоком, этим двум таможенникам явно не приходилось иметь дело с таким количеством людей. Началась самая настоящая давка, люди отталкивали друг друга, лезли вперед. Одного из самых младших суппортеров я заметил ползущим по полу. Другой пролез под столом.
        Пройдя паспортный контроль, толпа понеслась к выходу. Сотрудник Британских авиалиний, который должен был проверять билеты, оказался еще более беззащитным: у таможенников по крайней мере были столы, которыми они могли отгородиться.
        Следующей была стюардесса, стоявшая на трапе у входа в самолет.
        Только добравшись до своего места - полагаю, я был одним из немногих суппортеров, кто были достаточно трезвы, чтобы сопоставить номер места на билете с цифрами, светящимися на табло над креслом - я понял, что произошло. Это не просто «пьяные англичане в очередной раз устроили дебош». На этот раз «пьяный дебош» преследовал определенную цель: мне предстояло своими глазами увидеть, как это - «ездить по вписке».
        Я нагнулся, чтобы задвинуть сумку под сиденье, но места там не было: там были две ступни. Я подумал, что мне померещилось: но нет, действительно, две ступни. Я нагнулся пониже, и две ступни превратились в две ноги, а уже те обернулись обычным человеческим телом, на дальнем конце которого виднелась голова, причем со знакомым лицом, а к губам был прижат палец: никому не говори!
        Я посмотрел по сторонам: в самолете было очень тихо; нет, понял я, не потому, что самолет вот-вот взлетит, а потому, что на борту много лишних: они прятались под креслами у иллюминаторов. Сколько их было, не знаю. Я начал считать и успел досчитать до десяти, когда вдруг понял, кто сидит рядом со мной.
        Это был Рой, в элегантном белом костюме, модных итальянских туфлях и сережкой с бриллиантом в ухе. Наверное, мне нужно было спросить его, как он попал на самолет - и где его «мерседес», в багажном отделении, что ли? - но я был так поражен самим фактом присутствия Роя на соседнем месте, что не мог придумать, что сказать. За весь полет я так и не придумал. Но ветер перемен задул в мою сторону - Рой, о чем я узнал уже потом, изменил свое мнение о моей персоне, и если раньше даже не смотрел в мою сторону, то теперь решил, что я не так уже и плох. Даже для Роя я стал, в конце концов, «нормальным чуваком».
        Но стюардессы тем временем стали «чужаками», они больше не ходили по проходу и не предлагали еду и напитки: когда одна из них попыталась это сделать, ей пришлось выдержать раунд реслинга с Миком, который теперь пил водку из двухлитровой бутылки, купленной в дьюти-фри. Раунд этот закончился тем, что стюардесса исчезла между сиденьями, забавно колотя в воздухе ногами.
        Стардессы явно не понимали также, почему вдруг в самолете стало столько людей. Сейчас, когда самолет поднялся в воздух, ног под креслом больше не было, так как их владелец выбрался на поверхность в поисках места, где примоститься. Его примеру последовали остальные. Он сказал мне, что у них с приятелями не было другой возможности вернуться в Англию, так что они решили присоединиться к нам. Хоть у них и не было билетов, им удалось проникнуть на борт, но тут обнаружилось, что чартер полон, и им пришлось прятаться под сиденьями. Просто до гениального. Мне пришла в голову мысль, что против подобных способов вообще трудно придумать какие-нибудь меры. Но сказать своему собеседнику об этом я не успел - мое внимание отвлек Рой. Он вытащил из кармана брюк три предмета. Первым была скрученная пачка двадцатифунтовых купюр; вторым - ключи от машины на брелоке (так что, «мерседес» все-таки летит с нами?); а третьим - пакетик с неким белым порошком. Порошок этот Рой принялся вдыхать, и его тут же окружили; будучи человеком щедрым, Рой со всеми поделился, и порошок быстро исчез.
        Когда мы пошли на посадку, появилась другая проблема Никто из этого безбилетного десятка не хотел лезть назад под кресла; вместо этого они, а заодно и остальные, в нарушение всех правил безопасности воздушных перевозок, слонялись туда-сюда по салону. Одним из немногих, кто этого не делал, был Мик. А не делал этого он потому, что просто лежал посреди прохода. Он опустошил свою двухлитровую бутылку водки.
        Нет, утроба его все-таки не бездонная.
        В Лондоне мы были в восемь вечера; я устал, был зол, я чувствовал себя грязным, меня мучило похмелье. Я торопился домой.
        Эскалатор на станции метро Марбл Арч не работал, а поезд мой вот-вот должен был уйти. Я понесся вниз по лестнице, перепрыгивая через ступени. Впереди шла пожилая парочка. Женщина помогала мужчине, и они осторожно спускались со ступеньки на ступеньку. Оба опирались на палочки Они мешали мне бежать дальше. Я опаздывал. Я начал приговаривать себе под нос: «Ну же, давайте!» Но они все также шли, осторожно и медленно. Я повторил громче: «Ну же, вперед!» И тут что-то замкнуло в моей голове, и я решительно отодвинул их в сторону и шагнул вперед, а потом оглянулся.
        - Пошли вы на уй, - сказал я им. - Пошли вы на хуй, старые пидарасы!
        «Ювентус» завоевал Кубок Обладателей Кубков, обыграв в финале
2-1 «Порто» на стадионе в Базеле, в Швейцарии. В следующем сезоне
«Ювентус» играл в Лиге Чемпионов. В первом круге он играл с финским клубом «Инс-Кассат» и выиграл 6:0. Он прошел и второй раунд, а в четвертьфинале вышел на «Спарту» (Прага): и вновь победил «Ювентус». В полуфинале он играл с «Бордо». И только в финале «Ювентусу» попалась английская команда, первая со времени приезда «Манчестер Юнайтед» в Турин. Команда называлась
«Ливерпуль»; город назывался Брюсселем; стадион - «Эйзель».
«Ювентус» выиграл 1:0; единственный мяч был забит с пенальти. Но еще до стартового свистка судьи погибло 39 человек, а еще 600 получили ранения.
        
        САНДЕРЛЕНД

        Суперинтендант Р.Маккалистер из Уэрсайдского управления полиции Сандерленда был положительно рад возможности побеседовать со мной на тему околофутбольных беспорядков - это рутинная часть его работы - но, узнав, что я - американец, он сам начал спрашивать меня, бывают ли подобные беспорядки в Штатах.
        - Правильно ли я понимаю, мистер Буфорд, - спросил он, - что в США на футболе только сидячие места?
        Я заверил его, что его не обманули.
        - Понятно, - сказал суперинтендант Р.Маккалистер, и задумался.
        - Только сидячие? - спросил он вновь после паузы.
        - Только, - ответил я.
        - Понятно, - снова сказал он, и снова задумался. Он явно думал о тысячах американских версий Рокер Парка, стадиона в Сандерленде - с полностью сидячими трибунами.
        Он задал мне еще один вопрос.
        - Правильно ли я понимаю, мистер Буфорд, что в американском футболе, хоть игровое время всего шестьдесят минут, непосредственно матч может длиться и два, и три часа?
        Я вновь заверил его, что он абсолютно прав.
        - Понятно, - сказал он, и задумался. Суперинтендант Р.Маккалистер мыслил не слишком живо, зато основательно. Он предпочитал знать наверняка.
        - Правильно ли я понимаю, мистер Буфорд, - продолжал он, - что даже когда матчи длятся два-три часа, никаких беспорядков на них не бывает?
        Беспорядки, сказал я ему, крайне редкая вещь.
        Он покачал головой, отказываясь понимать. Это уж было слишком: только сидячие места, матчи по три часа, и никаких беспорядков.
        - Правильно ли я понимаю, мистер Буфорд, - продолжал он, - что на стадионах, где проходят матчи по американскому футболу, присутствует совсем немного полицейских?
        Очень немного, заверил я его.
        - И тем не менее, - продолжал он, - беспорядков не бывает?
        - Не бывает.
        - Совсем не бывает? - спросил он, не то чтобы не веря, но, вероятно, ожидая доказательств - статистических данных, наверное.
        - Совсем, - сказал я.
        Суперинтендант Р.Маккалистер покачал головой. Он умолк и долго вообще ничего не говорил. Он думал.
        
        МАНЧЕСТЕР

        В следующие выходные после возвращения из Турина поездом я отправился в Манчестер. «Манчестер Юнайтед» дома играл с «Вест Хэмом», командой из Восточного Лондона, и мне сказали, чтобы я приезжал. Они меня приняли. Приняли по той простой причине, что я ездил с ними в Италию и был с ними, когда начался «махач». Я стал свидетелем события исключительной важности и - как другие парни, рассказывающие приятелям о той поездке - был среди тех привилегированных, кто мог сказать, что был там.
        Мне сказали, чтобы я приходил утром в «Брансвик», паб неподалеку от Пиккадили, железнодорожного вокзала в Манчестере, но если я опоздаю, то в «Йейтс Уайн Лодж» на Хай-стрит. К часу дня все уже должны быть в «Йейтсе».
        Я приехал незадолго до полудня и пришел в «Брансвик» в нужный момент - все, кого я хотел бы увидеть, еще были там. Чайник, Красный из Берлина, Одноглазый Билли и Тупой Дональд. Тупой Дональд, который тоже собирался в Турин, но доехал только до Ниццы. Тупой Дональд продемонстрировал мне баллончик со слезоточивым газом. Он сказал, что всюду носит его с собой. Им легко вырубить, сказал он, а потом безо всякого сопротивления выбить зубы.
        Я заметил парня по имени Ричард, его я тоже видел в Турине. Это он тогда показывал в самолете фотографии, на которых был запечатлен он и его друзья. Они остались дома, а он поехал, хотя, как он сказал мне позднее, это, скорее всего, стоило ему потери работы - он работал механиком на машиностроительном комбинате. Он сказал «скорее всего» потому, что за все три дня, что прошли после возвращения из Италии, он там так еще и не появился. Но в данный момент это не имело никакого значения, в данный момент он был знаменитостью: он был в Италии и участвовал в «махаче».
        Быть одним из «парней» для Ричарда означало самую лучшую вещь на свете. Он стал серьезным и слегка сентиментальным, когда начал говорить об этом. Даже лицо поменяло очертания, как-то округлилось, что ли, а брови поднялись вверх. «Всю неделю», - сказал он, «мы ждем субботу. Для нас это главное. На самом деле это как религия, так это для нас важно. Мы живем ради субботы».
        Ричард вдруг воспылал желанием объяснить мне, что это такое - быть суппортером «Манчестер Юнайтед». И уж не знаю, почему - может, потому, что я - американец, а следовательно, не имею понятия о таких вещах, или потому что я - журналист, и должен описывать события правильно, или потому что я «новенький» - но вслед за Ричардом это решили сделать и другие суппортеры. Они хотели, чтобы я «понял». Целый день люди останавливали меня, чтобы объяснить, рассказать, проиллюстрировать, что это значит - быть одним из «парней». Не могу припомнить, чтобы люди так переживали из-за того, кто они есть и как их воспринимают окружающие. Они являлись членами чего-то эксклюзивного - клуба, движения, фирмы, культурного феномена, чего угодно еще - и очень ценили эту эксклюзивность. Они привыкли к тому, что мир интересуется ими, привыкли общаться с теле- и пишущими журналистами и считали, что несколько человек, имеющих представление о прессе, могут изменить мнение общества. Может, я немного преувеличиваю, но мне показалось, что они действительно считали, что они являются частью важных исторических событий, «делают
историю». И теперь они не скрывали от меня, что главным для них является насилие - претензия на гордое имя «обычных суппортеров» была забыта - теперь они все хотели говорить со мной об этом.
        Я оказался в неловком положении. Что мне делать с тем, о чем рассказывают мне эти люди? Мысль о том, чтобы вытащить блокнот и начать на глазах у всех записывать, я отбросил. Диктофон тоже не годился - он моментально уничтожил бы с таким трудом завоеванное мной доверие. Так что делать? Кто я - журналист, или новый член группировки? И если я - член группировки, как я должен относиться к тому, что я пишу о людях, которые ведут себя со мной как друзья? Оглядываясь назад, я понимаю, что мое тогдашнее состояние - типично для новичков таких групп: тебе дают поддержку, а взамен от тебя требуют преданности; я решил проблему самым простым способом: я ушел от нее. Я закрылся в кабинке в туалете, сел на толчок и по памяти записал все, что мне рассказали. Правда, рассказывали мне так много, что мне пришлось сделать несколько ходок, и в конце концов у меня в самом деле произошло расстройство желудка.
        Когда я вернулся после одного из своих посещений туалета, я обнаружил человека, как две капли воды похожего на Кита Ричардса. Сходство было потрясающим. Больше того, он был похож не просто на Кита Ричардса, а на Кита Ричардса в самый неприглядный период его жизни: тоже лошадиное, изборожденное морщинами лицо, манеры наркомана, сигареты одна за другой и мерзкая привычка сыпать оскорблениями. Он тоже был в Италии, но я его там не видел. Он объяснил это тем, что весь матч сидел в самом низу, опустив голову, и блевал себе под ноги. Он показал на свои ботинки, которые все еще были покрыты ужасными пятнами, оставленными содержимым его желудка.
        Тратить время на то, чтобы пытаться их отчистить, подумал я - напрасная трата времени.
        Двойник Кита Ричардса явно не был лишен самовлюбленности. Он знал, что может быть нужно от него журналисту, и он говорил об этом. Он работал на фабрике, делал стиральный порошок. «Отличный образчик для статьи о хулиганах, да?», спросил меня он. «Он работает на скучной однообразной работе и ждет - не дождется субботы».
        Я кивнул и тупо улыбнулся. Он был прав: социальная лишенность и все такое.
        Он фыркнул. Фыркнул просто великолепно - весомо, внушительно, зло. «А что нас привлекает в этом?», спросил он. «Если мы», продолжил он, не дожидаясь ответа, «не будем делать этого на футболе, мы станем делать это где-то еще. Просто в пабах по субботам. Ведь оно - в нас, так ведь?» Он бросил на меня довольно презрительный взгляд.
        Что за «оно», спросил я. «Что это за „оно“, которое „в нас“?
        «Насилие», ответил он. «Оно сидит во всех. Ему нужен только повод. Нечто, что дает ему выйти наружу. И не так важно, что это будет. Что угодно. Почти всегда этот повод - пустяк. Но его нужно выпускать. Так делают все».
        Кита Ричардса прервал Роберт. Тот самый Роберт, что приехал в Турин из Ниццы на такси. Тот самый Роберт, что в Италии рассказывал всем, что я из ЦРУ - настолько велика угроза общественной стабильности, исходящая от суппортеров «Манчестер Юнайтед». Потом, правда, Роберт пришел-таки к выводу, что я не из ЦРУ - хотя окончательно он в этом не убедился - и после этого я стал «нормальным чуваком».
        Роберт - здоровяк-ирландец, вполне приличный на вид - относился к категории людей, которые не могут принимать жизнь слишком серьезно. Выслушав Кита Ричардса, он решил, что речь его слишком мрачна. «Все это так», сказал он, «но главное все-таки - чувство юмора. Нельзя заниматься насилием, если у тебя нет чувства юмора».
        Наступил час дня, все двинулись в «Йейтс». Паб, до того момента забитый битком, опустел за несколько секунд.
        Я разговорился с Марком, инженером Британских Телекоммуникаций, с которым познакомился в Италии. Марк оказался философом. «Я хожу на футбол уже много лет», сказал он, «но до сих пор не знаю, почему я это делаю». Дальше Марк попытался подчеркнуть важность этих вещей для них.
        «Для большинства парней», сказал он, «это все, что у них есть». Он кивнул в сторону группы парней, самой яркой отличительной чертой которых было совершенно дебильное выражение лица.
        «В обычной жизни», продолжал Марк, «они - никто, так? Но когда они идут на футбол, все меняется. Они становятся значимыми». Подразумевалось, что Марк - высокооплачиваемая работа, перспективы карьерного роста, гарантированная пенсия, жена, дети - не никто.
«То и дело», сказал он дальше, «здесь происходит что-то значительное, даже для меня. Матч с „Ювентусом“ - из этого ряда. Одна из тех вещей, что случаются раз в жизни».
        Он напомнил мне Италию. «Помнишь, как мы подошли к стадиону? Все начали бросать в нас всякое дерьмо - бутылки, банки, камни и так далее. У меня на лбу остался шрам, после того как один итальянец ударил меня древком от флага. Нас было только две сотни. Мы против них, и никто не знал, что будет дальше. Я чувствовал несколько разных вещей одновременно. Страх, ярость, возбуждение. Я никогда ничего подобного не испытывал. Все мы тогда чувствовали примерно одно и то же и знали, что мы проходим через что-то важное - что-то серьезное. И после подобных вещей мы уже не можем быть друг для друга чужими. Мы никогда не будем чужими. Теперь мы - друзья на всю жизнь».
        «Я никогда не забуду этих парней. Я никогда не забуду Сэмми. Сколько бы я ни прожил, я всегда буду рад, что могу сказать, что был знаком с ним. Он - редкий человек. Как будто у него есть шестое чувство, которое помогает ему избегать ареста и всегда, когда происходит что-то серьезное, оказываться в первых рядах. Если бы началась война, Сэмми бы вернулся домой с кучей медалей. Он был бы героем. Смешно, да? Если бы полисы знали хотя бы половину того, что есть на совести у Сэмми, его бы закрыли на полжизни; а если бы те же самые вещи он проделал на войне, его фотография была бы на первых страницах газет».
        «Йейтс Уайн Бар» был чем-то средним между пабом и кафе. Когда мы вошли, один суппортер стоял на столе и скандировал: «Манчестер, эй-эй-эй, Манчестер, эй-эй-эй!» Никто его не поддерживал; поведение большинства было сдержанным.
        Марк продолжал объяснять. «Видишь, в чем здесь смысл: насилие не возникает на пустом месте. И оно делает нас кем-то. Дело в том, что мы занимаемся этим не ради самих себя, а ради всех нас вместе. Насилие - это занятие для парней».
        Марк купил мне пинту пива, но мы оставались в «Йейтсе» совсем недолго - я не успел ее допить, а люди уже начали выходить на улицу.
        Тут меня окликнул Стив. Марк, вероятно, был прав - без насилия жизнь многих суппортеров стала бы пустой - но в то же время многие суппортеры не могли пожаловаться на отсутствие в жизни полноты, по крайней мере с финансовой точки зрения: у них были деньги и перспективы иметь их еще больше в будущем. Стив был как раз из таких. В свои двадцать два он имел цветной телевизор, дорогую камеру, видеомагнитофон, автомобиль, вэн и музыкальный центр. Он был женат - его жена работала парикмахером - и вскоре собирался внести последнюю часть кредита за их новый дом. Он жил в маленьком спальном городке к югу от Лондона. Как и Мик, Стив был электриком, но работал не на других, а вел собственный бизнес и вполне преуспевал в этом занятии. У него были свои взгляды по практически всем вопросам, и он умел ненавязчиво их высказывать.
        Стив ехал вместе со мной на том утреннем автобусе из Лондона в Манчестер. Я уже провел в его обществе немало времени. А хотел бы провести еще больше. Дело в том, что если кто и мог объяснить мне, почему эти люди занимаются насилием, то кто как не Стив, вполне разумный и интеллигентный человек? Если бы какая-нибудь
«Дэйли Мэйл» задалась целью написать статью о представителе рабочего класса, самостоятельно добившемся в жизни больших высот, Стив был бы великолепной кандидатурой.
        И говорил он забавно. Стоило мне упомянуть Сэмми, как Стив отвечал: «А, Сэмми! Мы с ним столько всего пережили!» Если я упоминал Роя, Стив говорил: «А, Рой! Я его бог знает сколько лет знаю». А было Стиву всего лишь двадцать два. Такие фразы хорошо звучали бы в устах пожилого человека, его отца, например. А о насилии он говорил так же, как говорил бы о проблемах малого бизнеса. «У нас одна из лучших фирм в стране - немного тебе удастся откопать клубов, на которые ходит столько же народу, как на „Манчестер Юнайтед“; когда мы последний раз играли с „Вест Хэмом“ в Лондоне, мы битком забили(три поезда в метро - это не меньше двух тысяч человек. Две тысячи людей со всей страны приехали в Лондон с одной-единственной целью - посмотреть игру против „Вест Хэма“. Это очень много. Но ничего не произошло».
        Планы на выезд прорабатывались очень тщательно - заказанные предварительно автобусы ехали в разное время из разных мест, чтобы избежать внимания полиции. «Наша проблема», сказал он, «проблема лидерства. У нас слишком много лидеров, в результате у нас нет лидеров вообще. Вечно все не могут собраться и действуют сами по себе. Вот у „Вест Хэма“ есть Билл Гардинер - я его знаю сколько себя помню - ты его сегодня тоже увидишь. Он всегда впереди со своими лейтенантами. И что он говорит, то все и делают. Он - генерал. Он даже редко когда дерется сам - когда начинается махач, он обычно отступает назад, в толпу - потому что не может позволить себе быть повязанным».
        Проблемы лидерства, организации, иерархии: даже описывая массовые беспорядки с участием нескольких тысяч человек, Стив оставался типичным технократом. То и дело я пытался вставить свои
«зачем?» и «почему?», но Стив отделывался коротким «Такова человеческая природа, наверное», или «Не знаю, я об этом не думал», и вновь углублялся в анализ тактических проблем, в чем, надо сказать, он достиг серьезных высот.
        Основной его идеей была мысль, что футбольное насилие - настолько сложно организованная «вещь в себе», что властям вообще не нужно в нее вмешиваться. Члены разных фирм отлично знают друг друга - без видимых усилий за минуту Стив назвал мне множество известных «парней» из «Челси», «Тоттенхэма», «Арсенала»,
«Миллуолла» и «Ноттингем Форест» - и, в идеальном мире, нужно разрешить им свободно драться с другом: «Мы знаем их, они знают нас. Мы знаем, чего хотим; они хотят того же». Ключевыми словами в его теории были «свобода» и «ответственность»: свобода причинять другим столько травм, насколько это возможно, и ответственность за то, что при этом не пострадают посторонние. С особенной гордостью Стив поведал мне о случае, когда драка на трибунах остановилась, чтобы дать возможность покинуть трибуну женщине с детьми, после чего немедленно возобновилась.
        Вину за большинство беспорядков Стив возлагал на полицию.
«Полиции так много», сказал он, «что нам практически не дают ничего. У нас просто не хватает ни на что времени. Только драка начинается, как мы окружены полицейскими с собаками и на лошадях. Поэтому люди и берутся за ножи. Может быть, это звучит глупо, но такое внимание полиции приводит к тому, что люди пытаются причинить максимально возможные повреждения за минимальный промежуток времени, а самый эффективный инструмент в таких условиях - это нож. На самом деле ножевые ранения - это символ. Когда кто-то получает такое ранение, другая сторона празднует победу. Если бы полиция ослабила хватку, ножи сразу бы ушли на второй план».
        Люди стали покидать «Йейтс». Стив сказал, что пора и нам, и следом за ним я пошел к выходу. Разговор со Стивом оказался крайне забавным. Все у него было шиворот-навыворот. Полиция плоха, потому что слишком хорошо выполняет свои обязанности. Ножи - хорошо, потому что потенциально это очень плохо. Насилие - хорошо, потому что хорошо организовано. Ответственны за него не только те, кто его организует, но и те, кто пытается ему противостоять. Само по себе каждое из этих утверждений звучит дико. Но особенно странным было то, как именно Стив рассуждал обо всем этом. Он высказывал весьма рациональные и взвешенные суждения, но при этом словно не замечал моральную сторону: беспорядков, ранений и избиений, того, что страдает чужая собственность. Вряд ли он не знал об этом; скорее всего, он не придавал этому большого значения.
        Из «Йейтса» все шли на Хай-стрит. Там примерно тысяча людей прогуливалась «случайно», руки в карманы и глядя в землю. Смысл был в том, чтобы выглядеть не как член толпы, а как случайный прохожий, по чистому совпадению оказавшийся на Хай-стрит в тот самый момент, когда там оказалась еще тысяча человек.
        Ближайший лондонский поезд приходил в час сорок-две; на нем должна была приехать основа «Вест Хэма». Фирма «Манчестер Юнайтед» собиралась ее встретить и имела для этого специальный план. От
«Йейтса» Хай-стрит вела прямо к лестнице вокзала Пиккадилли; в условленное время все должны были преодолеть эту лестницу, ворваться в вокзал и атаковать суппортеров «Вест Хэма», выходящих с платформы. План показался мне абсурдным - правда, следовало признать, что если он сработает, это будет весьма зрелищно. Я попытался припомнить особенности месторасположения вокзала. Утром, когда я выходил с поезда, полиция на вокзале присутствовала, но не в таком количестве, чтобы было возможно остановить тысячу суппортеров, если те вдруг с Хай-стрит бросятся к дверям вокзала. Особенно мне указали на то, что лестница должна преодолеваться на предельной скорости. Я вспомнил сияющие полы зала ожидания - утром их натирали служащие - и представил, как на них разыгрывается драка. Уж не знаю, почему, но перед глазами Возникла очень реальная лужа крови. Она была темно-красного цвета и на фоне сияющего пола вызывающе привлекала внимание.
        От мыслей об этом плане у меня перехватывало дыхание - и я начинал ощущать нервную дрожь - но вместе с тем эти мысли меня очень возбуждали. Я боялся что-нибудь пропустить и потому решил, что постараюсь быть как можно ближе к первым рядам. Я хотел ощутить все по полной.
        Подъехала полицейская машина, остановилась, и уехала. Я был уверен, что полицейские в ней понимают, что происходит, и удивился, что они не остались. Больше полиции видно не было.
        Прошла еще минута. Ничего не происходило. По улице сновали занятые шоппингом прохожие - семьи, пожилые женщины с сумками из супермаркетов - но никто не осознавал того, что вот-вот произойдет у них на глазах.
        Через еще минуту суппортеры уже заняли центр улицы. Все по-прежнему старались выдерживать «случайный» вид, но это уже не помогало. Собравшись вместе, все эти группки людей образовали толпу, а толпа посреди Хай-стрит сразу привлекала внимание. Толпа перекрыла дорогу автобусу, образовалась пробка. Кто-то уже жал сигнал.
        Я оказался в самой гуще толпы, чего я как раз хотел избежать, и начал пробираться вперед, но было слишком поздно. Толпа пришла в движение, в движение по направлению к вокзалу. Движение происходило размеренно, неторопливо. Люди вокруг меня буквально излучали уверенность, что все будет, как они захотят. Скорость возрастала - постепенно. Кто-то начал скандировать: «Смерть, смерть, смерть». Вначале это был чуть ли не шепот, как будто люди боялись, как бы их не услышали. Потом к «заряду» присоединились все. Шаг перешел на быстрый шаг, быстрый шаг - на бег.
        Пожилую женщину сшибли с ног, содержимое двух ее продуктовых сумок покатилось по асфальту. Полиции по-прежнему нигде не было.
        На середине лестницы толпа перешла на спринт - и вот уже тысяча людей неслась вперед, скандируя «смерть, смерть, смерть». Я попытался представить, что сейчас произойдет. Поезд из Лондона должен уже подойти, если только он не опаздывает - если он опаздывает, никого внутри мы не обнаружим. Но если он не опаздывает, то суппортеры «Вест Хэма» как раз должны выйти с перрона и войти в тот самый зал с сияющим полом.
        Кто впереди и что там происходит, я не видел. Со всех сторон меня плотно окружали тела людей, пройти мимо которых я не мог; должно быть, мы были уже в нескольких метрах от входа. Похоже, все пройдет по их плану, подумал я. Это случится. Всего через несколько секунд.
        И тут внезапно что-то пошло не так. Я врезался в спину бежавшего передо мной: плотно, чуть не разбив нос. Он развернулся и побежал назад, карикатурно высоко выбрасывая ноги. На лице его читался панический ужас, руками он хватал за все что ни попадя - меня, того, кто рядом со мной, перила, и так далее. Глаза его были искажены страхом. С бешеной скоростью он побежал по лестнице вниз. Как и все остальные. Мне пришлось сделать то же самое, хотя бы чтобы просто не быть затоптанным. Я не понимал, что случилось; мы бежали так быстро, что я даже не успел об этом подумать. Кто-то закричал: «Собаки! Собаки!» Я не понимал, в чем дело. Буквально только что они скандировали «смерть, смерть, смерть». А теперь кричат «собаки, собаки». Лишь добежав до основания лестницы, я понял, что произошло.
        Оказывается, полицейские отлично все знали, и просто ждали момента. Они разместили перед входом в вокзал двоих своих сотрудников с собаками. И как только первые суппортеры попытались войти в здание вокзала, навстречу им бросились две свирепые немецкие овчарки. Два человека с собаками - больше полиции там не было - обратили в бегство тысячу собиравшихся устроить беспорядки людей.
        Полицейские побежали вниз по лестнице следом за нами. Один суппортер упал, и собака набросилась на него. Она вцепилась ему в руку. Ее хозяина я узнал - здоровый мужик с библейской бородкой - я видел его во время предыдущих поездок в Манчестер. Это его ремесло, в нем он мастер. Он оттащил пса и направил его не следующего суппортера, которому тоже не повезло споткнуться; овчарка, рыча, схватила его за рукав. Потом он ее оттащил снова.
        Суппортеры разбегались во все стороны. Подоспели еще полицейские, но не очень много. Поле боя осталось за овчарками. Я бежал быстро - победу овчарок я не хотел оспаривать - и пропустил появление суппортеров «Вест Хэма». Я же заметил их, только когда они показались внизу лестницы.
        Их было человек пятьсот. Они спускались вниз тремя колоннами. Достигнув Хай-стрит, они остановились, все еще плотной группой. Впереди шел крупный, широкоплечий мужчина лет тридцати пяти. Это был Билл Гардинер. Широко расставив ноги и скрестив руки на груди, он чего-то ждал. Рядом с ним стояли его лейтенанты, тоже широко расставив ноги, скрестив руки на груди, и тоже чего-то ждали. Одеты они были все одинаково: джинсы, расстегнутые кожаные куртки, майки. У многих был похожий шрам на лицах: кривой поперек щеки - шрам от ножа.
        Ни прохожих, ни машин на Хай-стрит больше не было, но суппортеры «Вест Хэма» стояли и чего-то ждали. Со всех сторон полетели камни и бутылки - отовсюду, где оказались теперь фаны
«Манчестер Юнайтед» - они падали прямо среди суппортеров «Вест Хэма». Ни один из них не отошел. Они не трогались с места, пока наконец полиция не очистила улицу от суппортеров «Манчестер Юнайтед».
        Так все и кончилось. Под эскортом конной полиции суппортеры
«Вест Хэма» двинулись на стадион. Но, согласно «правилам игры», суппортеры «Вест Хэма» унизили суппортеров «Манчестер Юнайтед». На их языке - наполненном, как всегда, военными терминами - это звучало: фирма из Восточного Лондона вошла в Манчестер и заняла его. Тем самым как бы показывалось, что они могут делать, что захотят. Что они могут разгуливать по этому городу как по своему собственному.
        Вместе с суппортерами «Юнайтед» я отправился на Олд Траффорд. Со всех сторон слышались активные рассуждения.
        - Мы облажались, - говорил кто-то. - Они будут смеяться над нами, когда вернутся в Лондон.
        - Уроды, - сказал еще кто-то. - Зачем надо было заряжать, когда мы шли вверх по лестнице?
        - Мы могли погнать их.
        - Мы должны были погнать их.
        - Видели, они ждали нас?, - спросил еще кто-то, вспомнив момент, когда Билл Гардинер стоял, скрестив на груди руки. - Они лее ждали, что мы прыгнем. Но у нас не было такой возможности. Никого же не было рядом.
        - Заграницей такого не случается. Там мы можем показать себя на уровне.
        - В Италии такого не случилось.
        - В Люксембурге такого не случилось.
        - В Испании мы в сорок рыл погнали пятьсот ублюдков.
        - Чего, бля, мы тормозили-то? Что случилось?
        Мелкие стычки еще возникали - перед стадионом до начала матча; перед стадионом после окончания матча. После игры полицейские запихнули суппортеров «ВестДэма» в поезд, который следовал от Олд Траффорд к вокзалу Пиккадилли. Сэмми, заранее этого ожидавший, отобрал с собой сотню «бойцов» на одну из остановок по пути. Он шел вниз по лестнице, его отряд - за ним, скандируя «Манчестер, эй-эй-эй, Манчестер, эй-эй-эй». Когда подъехал поезд, Сэмми подбежал к нему и руками раздвинул двери. Полиции внутри было немного, всего два или три человека в глубине, они не могли выйти.
        - Погнали!, - крикнул Сэмми, ожидая, что суппортеры бросятся сверху ему на помощь. - Погнали! Мы нашли их!
        - Но никто не погнал. Сэмми обернулся, разозленный, что рядом с ним никого нет.
        - Чего вы ждете-то?
        Двери закрылись, поезд уехал.
        Момент был упущен. Для меня это событие было важно по одной причине: когда Сэмми оглядывал, кто идет с ним, он внимательно смотрел на каждого. Увидев меня, Сэмми весь аж скривился. Но потом он посмотрел на меня еще раз и ничего не сказал. Я был рад.
        Интересно, понимал ли я, куда я иду?
        ЧАСТЬ ВТОРАЯ
        
        БЬЮРИ СЭЙНТ-ЭДМУНДС

        Первое пати Национального Фронта, на котором мне довелось побывать, проходило в Бьюри Сэйнт-Эдмундс, не по сезону теплым вечером в середине апреля. Бьюри Сэйнт-Эдмундс - небольшой ухоженный городок в Восточной Англии. Он славится своей георгианской архитектурой и вообще достопримечательностями. Я заранее решил, что после пати останусь в нем на ночь. Однако около полуночи выяснилось, что мои планы и планы окружающих меня людей - вовсе не одно и то же. Около полуночи я стоял, прижатый к фонарному столбу на рыночной площади, и смотрел в глаза милому молодому человеку по имени Дуги. Дуги был примерно моего роста; схватив меня за ворот моей рубашки, он держал меня таким образом, что я стоял практически на цыпочках; каждый раз, когда Дуги произносил фразу, которую он считал особенно важной, он приподнимал меня еще выше и плотнее прижимал к столбу, отчего я довольно ощутимо стукался о столб головой.
        «Ты ведь любишь Национальный Фронт, так ведь?», спрашивал Дуги, сопровождая вопрос поднятием меня вверх, толчком назад и ударом моей головы о столб.
        «Да, Дуги», отвечал я, «я очень люблю Национальный Фронт».
        «А самое главное», говорил Дуги, «что ты очень любишь всех нас». Пауза. «Так ведь?«
        Подъем. Толчок. Удар.
        Да, Дуги, я очень люблю Национальный Фронт.
        Мне все больше и больше нравилась татуировка на лбу Дуги - маленькая, но с любовью сделанная голубая свастика.
        И (подъем) ты напишешь о нас правильные (бум!) вещи, да? Удар.
        Дуги начинал мне надоедать.
        Суббота обещала чудесный вечер, вечеринка друзей, приуроченная к открытию местного отделения Национального Фронта и заодно к празднованию двадцать первого дня рождения его нового члена. Пати организовывал Нил, новоиспеченный местный лидер. Это было его первое пати, и для контроля из Лондона прибыли члены центрального отделения движения. Существовал определенный сценарий, по которому должны проходить подобные вещи, и Нил тщательно старался все делать согласно этому сценарию. Пати представляло своего рода партийный оргазм. Для лидера самым главным было не позволить своим парням возбудиться слишком рано. Конечно, лидер хочет, чтобы парни возбудились - но только в самом конце, перед закрытием. Допускалось даже, чтобы некоторые из посетителей вели бы себя слегка агрессивно - но, опять-таки, в самом конце. Чуть раньше, и может приехать полиция. С местной полицией, как мне объяснили, заключено нечто вроде нейтралитета: приезжать сюда им тоже не очень хочется.
        Но Дуги начал возбуждаться слишком рано. Больше того, он стал не просто слегка агрессивным, а очень агрессивным. Дуги стал настоящей проблемой. И сейчас эта проблема держала меня за горло.
        И была еще одна связанная с Дуги проблема: он был родственником Нила, лидера нового отделения. Дуги был его братом.
        С Нилом и Дуги я познакомился на игре против «Кэмбридж Юнайтед». Оба они болели за «Челси», а матч этот был всего вторым в истории случаем, когда «Челси» играло в Кэмбридже. В первом случае беспорядки были такой силы, что хотели - «Челси», как говорится, «сделали „Кэмбридж“ - запретить вообще приезжать в город другим футбольным суппортерам, а местную команду распустить.
        На втором матче также ожидались беспорядки, и я отправился на трибуну «Челси». По пути туда мне попался парень, вставший прямо посреди улицы, оперевшись руками о капот проезжавшей мимо машины. По горлу его струилась кровь - видимо, из раны, нанесенной бутылкой с отбитым горлышком. У Ньюмаркет-роуд я стал свидетелем еще нескольких драк. Из деревянной изгороди выдрали все доски. Повсюду слонялись группы из шести-семи парней, и когда вдруг появлялась новая, на нее обязательно кто-нибудь нападал.
        Я пошел на трибуну для приезжих суппортеров, где заметил скинхеда - высокого и мускулистого, в плотно облегающей белой майке и внушительными бицепсами. Его звали, как я узнал позднее, Клифф - и имя это, наполненное уверенной в себе мощью, удивительно ему шло. Пора расцвета движения скинхедов давно прошла, и даже здесь Клифф казался некоей ностальгической аномалией, но он излучал такие фибры агрессии - подтяжки, тяжелые черные ботинки, набитые двухпенсовыми монетами с заточенными краями (для бросания в суппортеров «Кэмбридж Юнайтед») карманы - что я сразу понял, что лучшего персонажа для своей работы мне не найти.
        Когда матч закончился, я пошел за ним следом. Он стал собирать деньги на обратный билет, и я предложил ему какую-то мелочь и заодно представился.
        «Почему именно я?», спросил он.
        Я не знал, что ответить. И тут он показал на маленький значок, прикрепленный к подтяжкам. «Поэтому?», спросил он. «Вот из-за чего ты выбрал меня?«
        И тогда я действительно разглядел этот маленький значок, на котором виднелись две буквы: НФ.
        Клифф был барабанщиком в рок-группе (Слышал ли я про вайт-пауэр музыку? Я не слышал про вайт-пауэр музыку) и безработным каменщиком. С ним приехали несколько друзей, которые стояли неподалеку и которых я тоже не заметил. Один из них как раз и был Дуги. Он не улыбался и ничего не говорил. Он пялился. Издалека казалось, что на голове его вовсе нет кожи, один лишь голый череп. А второй был брат Дуги, Нил.
        Нил решил, что мне стоит приехать на пати в Бьюри, которое он в скором времени организует. Я смогу там познакомиться с парнями.
        Я спросил у Нила его телефон.
        Он не дает свой телефон. Он спросил у меня мой. Он должен знать мой номер - и адрес, если можно - прежде чем сообщить мне какую-нибудь дальнейшую информацию. Какие-то люди это проверят.
        И кто-то выйдет со мной на связь.
        И уже через неделю со мной вышли на связь. Я получил по почте большой коричневый конверт. На нем не было ни обратного адреса, ни каких-либо пометок, по которым я мог бы догадаться о содержимом, только почтовый штамп: «Кройдон».
        Внутри я обнаружил три номера «Бульдог» с вызывающей красно-черной обложкой. «Бульдог» - название демонстрировало связь с наиболее мачистским атрибутом британской культуры - был изданием Молодежного Национального Фронта. Согласно лозунгу в самом низу первой страницы, это было «издание, которое хотят запретить».
        Я взял один из журналов и прочитал статью, предваренную заголовком «СЕКС-РАБЫНИ! ЧЕРНЫЕ СУТЕНЕРЫ ВОВЛЕКАЮТ БЕЛЫХ ДЕВУШЕК В ПРОСТИТУЦИЮ». Речь (избиения, похищения, издевательства) в ней шла о белых проститутках, работающих на черных сутенеров. Статью сопровождал редакционный комментарий: «Мы ненавидим действия этих черных животных; их всех нужно изолировать и держать в изоляции до тех пор, пока правительство, составленное из членов Национального Фронта, не вышлет их всех восвояси».
        Я пролистал остальные журналы. В каждом номере были две постоянные рубрики. Название первой, «Реки крови», было позаимствовано из речи Эноха Пауэлла, смысл которой сводился к тому, что если из Британии не выслать всех черных иммигрантов, прольются реки крови. В этой рубрике освещались расовые инциденты предыдущего месяца: белый подросток, убитый «черномазым ублюдком», расовые беспорядки на дискотеке, статья о Сэвил Таун, многонациональном районе городка Дьюсбери, что в Йоркшире, с фотографией, на которой был запечатлен член Национального Фронта, пинающий азиата в лицо. «Ситуация в Дьюсбери», следовал вывод,
«будет становиться только хуже, пока черные не отправятся домой. Так что выбор один: репатриация или расовая война!«
        Другая рубрика, под названием «На футбольном фронте», помещалась в конце журналов и была посвящена событиям на стадионах. Вот одно из писем, пришедшее в адрес ведущего рубрики:
        
        Дорогая редакция,
        В номере 35 Вы напечатали заметку о расистски настроенных
«парнях», поддерживающих «Ньюкасл Юнайтед». «Парням» понравилось их упоминание, но они были сильно недовольны тем, что, по Вашим словам, их не так много, как у «Лидса», «Челси» и «Вест Хэма». На самом деле наши парни уверены, что именно они - расистская фирма номер один в стране
        Искренне Ваш,
        Джо, Восточная трибуна
        
        И другое:
        
        Дорогая редакция,
        Я регулярно покупаю Ваше издание, но в каждом выпуске Вы пишите про одно и то же: или про «Лидс», или про «Челси», или про Шпор, или про «Вест Хэм». Я болею за «Рочдэйл»; на каждом нашем домашнем матче слышны расистские песни и заряды. Полиции не удается остановить нас. Однажды их тупость дошла до такой степени, что они даже поставили полицейского-паки, но на него обрушилось столько оскорблений, что ему пришлось вскоре покинуть трибуну. Если вы напечатаете это письмо, люди увидят, что Национальный Фронт поддерживают фаны не только популярных клубов, но и клубов из низших лиг.
        Искренне Ваш,
        Член Национального Фронта из Рочдэйла.
        
        Но этот «член НФ из Рочдэйла» напрасно беспокоился: в трех присланных мне журналах содержались сообщения о расистских оскорблениях в Бирмингеме, Вулвергемптоне, Кардиффе, Портсмуте и даже Фолкстоун Тауне, чей клуб даже не был профессиональным («Во время матча Кубка Южной Любительской Лиги „Фолкстоун“ - „Уэллинг“ фаны „Фолкстоуна“ забросали бананами чернокожих футболистов соперников).
        Какое впечатление произвели все эти публикации на меня? Я удивился тому, как сильно они мне не понравились. Мне казалось, что от них пахнет - они лежали на столе на кухне, пришедшие Обычным путем, вместе с письмами и счетами - и я не мог заставить себя взять их в руки: второй раз мне удалось сделать это только через несколько дней. Я не верил, что эти журналы читают: содержание их напоминало истерику человека, которого никто не слушает. Но даже так, было ясно, что подобные взгляды разделяют многие, хотя я не могу сказать, что знал бы кого-нибудь из них. Я был уверен, что мои английские друзья точно их не разделяют, но мои английские друзья - из Кэмбриджа, Лондона, Оксфорда - относились к другому миру. Мне еще предстояло удивиться тому, как
«много» они знают о своей Англии.
        Когда я в первый раз услышал «крик обезьяны» - рыкающий звук, издаваемый супппортерами, когда мяч попадает к черному игроку - я даже не смог сперва определить, что это такое, настолько он казался странным. Это было низкий, мощный рокот, и я не смог даже определить, откуда он идет: из-под трибун, вероятно? Должно быть, похожие звуки бывают при землетрясении. Помню, как ко мне в гости приехал друг из Соединенных Штатов. Он жил у меня неделю, и я пригласил его на футбол. Я повел его на «Миллуолл» - одна лишь магия имен побудила меня сделать это: «Миллуолл» на Ден в Колд Блоу Лейн. Но пошел дождь и поле пришло в негодность, матч перенесли. Тогда мы отправились на другой конец Лондона и успели к началу игры «Куинз Парк Рейнджерс». Черный футболист получил мяч, и послышался этот звук: у, у, у, у!
        Мой друг повернулся ко мне и спросил: «Что это за звуки?«
        Я не ответил, но они продолжались: у, у, у, у, у, у!
        «Что это?», - спросил он снова.
        «Это из-за того, что мяч у черного игрока», - ответил я. «Они изображают крики обезьяны, потому что мячом владеет черный футболист».
        Выражение, появившееся на лице моего друга, было столь искренним, что не требовалось слов: легко читалось отвращение, возмущение, негодование, но больше всего - непонимание: он просто не мог в это поверить. Мы посмотрели вокруг. Звук шел не просто от нескольких парней, нет; казалось, весь стадион издавал его - старые, молодые, отцы, дети. Куда бы мы не поворачивали головы, везде мы видели одни и те же свирепые мужские лица, изображающие обезьян. С горькой иронией я вспомнил, что к стадиону мы шли по Сауф Африка Роуд; наконец черный футболист отпасовал мяч, и звук прекратился.
        Потом мяч попал к другому черному, и все началось по новой.
        Лицо моего друга все еще отражало полное непонимание происходящего. Я ему ничем помочь не мог. Мне было стыдно, что я живу в этой стране.
        «Это Англия», - сказал я.
        Было еще кое-что в моем коричневом конверте. Там была газета
«Нэйшнл Фронт Ньюс», более серьезное издание, полное рассуждений о Министерстве Здравоохранения, британском железнодорожном ведомстве, безработице, преступности и даже статья об охоте на оленей под названием «Остановим это варварское развлечение»: то есть газета показывала читателям (молодежи), что о чем думать. А помимо газеты, там приветствие от «Нэйшнлист Букс» с пожеланиями мне успеха в работе над книгой о футбольных суппортерах и надеждой, что журналы и газета в этом мне помогут. Подписано приветствие было «Иэн».
        «Иэн» - это был Иэн Андерсон. Я узнал об этом из последней страницы «Нэйшнл Фронт Ньюс»; также там перечислялись занимаемые им партийные должности. Иэн Андерсон оказался довольно-таки загруженным человеком. Он был секретарем исполнительного комитета - вторым по старшинству. Кроме того, он возглавлял «Комитет по связям с общественностью». А также «Административный комитет». Также он принимал участие в работе «Комитета по проведению массовых мероприятий», но там он делил лидерство с человеком по имени Джо Пирс (Джо Пирс также возглавлял «Молодежный Национальный Фронт»; также он руководил «Комитетом по образованию»; также он направлял деятельность «Группы быстрого реагирования» и принимал активное участие в работе «Подразделения безработных активистов»). Все члены правления Национального Фронта - об этом я тоже узнал на последней странице - «занимали по нескольку должностей в целях достижения большей эффективности управления партией». У меня сложилось впечатление, что все это было призвано не просто информировать людей о происходящих в партии процессах; это должно было показывать, что у партии есть
четкая структура. Национальный Фронт - существует, говорила газета; это не просто группа чокнутых, пытающихся привлечь к себе внимание. Нет, это настоящая партия, с реальными чиновниками, с подразделениями, нуждающимися в управлении.
        На листке с приветствием имелся телефон. Я хотел знать о Национальном Фронте. Я хотел понять, насколько он связан с футбольными суппортерами.
        Я позвонил в «Нэйшнлист Букс»; ответивший на мой звонок меня узнал. Странно - неужели я уже стал известной фигурой среди членов Национального Фронта? - но тут же я понял, что снял трубку сам Иэн Андерсон. Иэн Андерсон, похоже, также выполнял функции референта.
        Мистер Андерсон был не слишком приветлив, несмотря на присланное мне приветствие. Журналисты его нервируют. Возможно, конечно, что его нервируют вообще все не члены Национального Фронта, но тогда я этого еще не знал. Одно время я писал для одной воскресной газеты, которая была особенно нелюбезна с мистером Андерсоном. На самом деле, не было такой воскресной газеты - как и газеты, выходившей в любые другие дни недели - которая была бы особенно любезна с мистером Андерсоном. И, наверное, именно поэтому сам мистер Андерсон не был особенно любезным человеком. И винить его за это сложно: обжегшись на молоке, будешь дуть и на воду.
        Он поинтересовался, почему он должен относиться ко мне иначе, чем к остальным. Почему он должен со мной разговаривать?
        Вопрос непростой: как убедить расиста, что не испытываешь к нему неприязни, не сказав при этом, что ты сам - расист? А я не расист и, кроме того, если бы я и назвал себя расистом, он бы мне не поверил. Поэтому я просто сказал, что отличаюсь от прочих журналистов.
        «Да», - сказал мистер Андерсон, «но почему это вы должны от них отличаться?»
        «Потому что», - повторил я.
        Я действительно считал, что отличаюсь. Я не испытывал неприязни к Национальному Фронту. Я просто не принимал его всерьез: я в действительности рассматривал его как группу чокнутых, хотя вряд ли знал достаточно, чтобы это мнение аргументировать. Когда я студентом приехал в Англию, и мои соученики принимали Национальный Фронт очень серьезно: скорее всего, это было вызвано тем, что акции Национального Фронта неизбежно вызывали реакцию отторжения у интеллигентной, либерально мыслящей публики. Интеллигентная, либерально мыслящая публика, по идее, должна быть терпима к чужим взглядам, но Национальный Фронт был организацией фашистской и настолько нетерпимой к чужим взглядам, что принуждал либералов вести себя как нелибералы. И это следовало занести Национальному Фронту в актив. Абсолютным злом. Таким чудовищным злом, что многие мои друзья утверждали, что членов его нужно изолировать от общества - хотя бы посадить в тюрьму; некоторые призывали к более серьезным мерам. Настолько сильны были их эмоции. Это также, на мой взгляд, можно было занести Национальному Фронту в актив. Во всем этом был элемент
страха, и небеспочвенного: местную леворадикальную книжную лавочку регулярно забрасывали взрывпакетами - это приписывали Национальному Фронту; марши, устраиваемые Нацональным Фронтом под нацистскими лозунгами, все время заканчивались тем, что кого-нибудь избивали до полу-смерти. Для моих друзей одна мысль о разговоре с кем-то из Национального Фронта, даже если не брать в расчет тему, казалась дикой. И именно поэтому я решил попытаться. Я же ненормальный. У меня появился шанс встретиться с дьяволом, и я хотел понять, действительно ли он так ужасен.
        Правда, хотелось бы надеяться, что дьявол явится мне не в облике Иэна Андерсона. Он был не самой подходящей фигурой на роль Сатаны. С фотографий в газетах и журналах, которые прислал мне Андерсон, на меня смотрел маленький, худой человек в костюме с несуразно большим галстуком, а в первых рядах демонстраций рядом с ним неизменно шагали здоровые парни в высоких ботинках. Я прочитал написанную Андерсоном статью «Налицо ужасные, добрые внутри», пронизанный иронией рассказ об автобусной поездке («Кто сказал, что поездки на автобусах должны быть скучными и однообразными?») на митинг Шинн Фейн. На сопровождавшей статью фотографии были запечатлены люди, закидывающие камнями микроавтобус - а один из нападавших стоял на капоте и пытался разбить лобовое стекло своими
«доктор мартинс». Подпись под снимком гласила: «Прохожие ведут оживленный диалог со сторонниками ИРА».
        Но тут стало ясно, что мне отнюдь не светит диалог с мистером Андерсоном, пусть даже и не слишком оживленный. По крайней мере не по телефону и не в этот раз. Внезапно он оборвал разговор. «Мы с вами свяжемся», - сказал он коротко. И повесил трубку.
        Он сдержал слово. Я получил по почте еще несколько изданий. Все они приходили в неизменном коричневом конверте без опознавательных знаков, за исключением штемпеля «Кройдон». Эти издания отличались от тех, что пришли в первый раз; эти издания были для людей «продвинутых». Должно быть, мистер Андерсон действительно поверил, что я «отличаюсь от прочих».
        У этих изданий были названия типа «Нэшнлист Тудэй» или
«Наследие предков». Внутри содержались статьи на исторические темы: посвященная годовщине крестьянского восстания четырнадцатого века, британским народным песням, викингам. Были интеллектуальные материалы: о Хилари Беллок и Уильяме Моррисе. А также статья, осуждающая Якоба Эпштейна и абстрактное искусство («Работы Эпштейна вовсе не бессмысленны; они достаточно сильны и восходят к расово чуждой эстетике.») А также работа в четырех частях о расовом неравенстве («Труды профессора Артура Йенсена - настоящий триумф науки, равно как и неотразимый аргумент против марксистских, либеральных и левантийских идеологически инспирированных теорий.»). Издания эти, каким бы отвратительным ни казалось их содержание, не были лишены известного изящества и наглядно демонстрировали, насколько Национальный Фронт может быть избирательным: «Бульдог» - для новичков, для рекрутов, он нужен для того, чтобы говорить с футбольными суппортерами на их языке. Теперь стало ясно, что «Бульдог» для Национального Фронта был чем-то вроде «Сан» - тем, что читают «парни». Заодно выяснилось, что Национальный Фронт думает о «парнях» не
слишком-то высоко.
        И наконец, несколько дней спустя, мне позвонил Нил. Он позвонил мне из таксофона какого-то паба. Сказал, что знает, что со мной общались «люди из руководства», и что теперь он может пригласить меня приехать в Бьюри. Еще через несколько дней там намечалось «пати» - в субботу, 14 апреля. Смогу ли я приехать? Он встретит меня на вокзале, а остановиться на ночь я смогу у него. Он приглашает меня в гости.
        Я приехал рано и стал свидетелем подготовки. Пати должно было проходить в пабе, который - в надежде, что его владельцы сменились - я буду называть «Грин Мэн». Он находился в центре города, Нил арендовал его с шести до закрытия, то есть до одиннадцати. С собой у него было музыкальное оборудование, коллекция кассет и пластинок, партийные баннеры, которые он принес с собой, уже свешивались с потолка, и еще у него была большая коробка с чипсами с луком и сыром. Это было пати. Обычное пати субботним вечером.
        Остальные, сказал Нил, скоро приедут из Лондона. Это он все время повторял. Они будут здесь с минуты на минуту, сказал он всего лишь через несколько секунд.
        Было заметно, что Нил нервничает. Интересно, подумал я, заметно ли, что я нервничаю тоже? Для Нила это было шансом показать, на что он способен, а если пати не удастся, его
«фашистская карьера» окажется под вопросом. Раньше я никогда не рассматривал фашизм как нечто, в чем можно делать карьеру, но для Нила это было именно так. Подавляющее большинство членов Национального Фронта, с которыми я познакомился позже, были безработными, и я был уверен, что большинство из них будут безработными еще очень долгое время. В отличие от футбольных суппортеров, Национальный Фронт состоял в основном из людей, которые сами понимали, что рассчитывать в жизни им особо не на что. Про Нила сказать этого было нельзя: он работал на мясокомбинате и уже достиг должности небольшого начальника. Тем не менее было очевидно, что он видит больше перспектив для себя в Национальном Фронте, чем в профессиональной деятельности.
        Относительно своих перспектив я вряд ли мог сказать что-то определенное: чем закончится вечер для меня, если пати не удастся? Пока я не видел ничего, что могло бы заставить меня изменить мое мнение о Национальном Фронте. По-прежнему я не принимал его всерьез, но под этим следовало понимать, что я не принимаю его всерьез именно как политическую партию. Угрозы фашизма в Британии я не видел - по крайней мере, сейчас и от этих людей. Но это, так сказать, философия. А вот дурную славу Национального Фронта я принимал всерьез. Я принимал всерьез тянущийся за ним шлейф насилия. Именно поэтому я ощущал беспокойство. Мне придется провести здесь весь вечер, и это мне не слишком нравилось.
        Пока Нил возился с аппаратурой, я отправился к стойке пообщаться с работниками паба. Я хотел знать, имеют ли они представление, подо что они сдали в аренду свой паб? Заказав пинту темного пива, я спросил барменшу, что она думает про организацию пати для - «ну, вы меня понимаете»? Я не мог заставить себя выговорить слова «Национальный Фронт»; почему-то мне казалось, что их лучше не произносить.
        Она меня не поняла. Она подумала, что я имею в виду Нила и его друзей. Нила и его друзей все знают. Они постоянные посетители. Нила все любят.
        Нет, не Нил. Другие. «НФ», - сказал я наконец. «Что вы думаете насчет организации пати для Национального Фронта?»
        «Это честь», - сказала она, теперь уже все поняв. «Это большая честь для нас».
        Ничего себе.
        Но она все мне объяснила. Дело в том, что «Грин Мэн», по ее же словам - самый расистский паб в Британии. Она так и сказала:
«расистский». Есть и другие расистские пабы. В одном только Бьюри еще два. Но ни один из них не может сравниться с «Грин Мэн». В
«Грин Мэн», она продолжала, никогда не обслуживают цветных. Ни один черный или пакистанец не может пить пиво в «Грин Мэн». И все, кто работают в «Грин Мэн», этим гордятся. Вот почему для них является большой честью то, что пати Национального Фронта проходит у них в пабе. Им кажется, что они это заслужили.
        «Черномазых мы не обслуживаем», - добавил ее коллега, видимо, для большей наглядности.
        «Да», - кивнула она. «Ни одного цветного, откуда бы он ни был».
        Мне оставалось только продолжать удивляться. Я не ожидал, что расизм может так явно проявляться людьми, работающими за стойкой бара - а ведь этот паб принадлежал пивоваренной компании, пусть и небольшой. Я совсем не ожидал услышать такие вещи от этих людей. И я, можно сказать, был шокирован, потому что было понятно, что все это могло было мне сказано только в том случае, если они (персонал), Национальный Фронт и я - являемся единомышленниками. Барменша была довольно привлекательной внешне - красивые темные волосы, правильные черты лица - и мне было сложно отделать от диссонанса между ее красотой и ее словами.
        «А еще», - сказала она, - «Мы не обслуживаем американцев«
        «Да нет, не вас», - добавила она тут же, заметив мою реакцию.
«Вам ведь мы продали пиво, так? Я говорю об американских солдатах. Вот их мы никогда не обслуживаем. Мы их не любим, и особенно мы не любим то, что они находятся здесь. Лучше бы они сели в свои самолеты и улетели к себе в Америку».
        В этой части Англии располагалось несколько американских военных баз, вероятно, будучи в увольнительной, солдаты частенько наведывались в Бьюри Сэйнт-Эдмундс. А Национальный Фронт, вспомнил я, против американского военного присутствия в Англии. Это не по-английски.
        «В пятницу вечером», - вновь заговорил ее коллега, - «то есть вчера, к нам в паб зашли шестеро американских солдат, и мы отказались их обслуживать. Один из них был ниггер. Они разозлились и начали высказывать недовольство. „Это свободная страна“, сказали они, а я ответил „Вот именно, и именно поэтому мы вас и не будем обслуживать“. После этого они взбесились еще больше, так что нашим парням пришлось выкинуть их на улицу. Они сопротивлялись, тогда их завалили у стены, ну, сразу за дверью. Если вы выйдете на улицу, то увидите, что там еще осталась кровь. Там было много крови».
        Тут мне в голову невольно пришла мысль о нелепости всего происходящего: всего лишь четверть часа прошло, как я оказался в этом приличном на вид пабе в этом тихом спокойном городке, а один из его работников предлагает мне пойти посмотреть на засохшую лужу крови.
        Паб заполнялся людьми; меня представляли им как журналиста. Информация эта не вызывала того интереса, на который я рассчитывал. И тут я заметил Клиффа. Отвратительная рожа, но по крайней мере знакомая. «Клифф!», - закричал я, громко, радостно, с надеждой в голосе. Но Клифф не реагировал. «Клифф!», - крикнул я еще раз. Ведь это же Клифф, да? Он уставился на меня. Похоже, он меня забыл. И вдруг он стал очень активным.
        «А он что здесь делает?», - спросил Клифф, глядя на Нила.
«Кто ему разрешил сюда прийти?»
        Я не слышал, что Нил ему отвечал - видимо, что мне разрешили прийти люди из Лондона - но зато я видел недовольство Клиффа. Он продолжал смотреть на меня недобрым взглядом. «Мне не нравится, что он здесь. Почему нам не сказали, что он тут будет?»
        Я решил, что сейчас самое время выйти на улицу. У меня не было желания смотреть на засохшую лужу крови, но явно не был готов к происходящему, требовалось привести мысли в порядок.
        Что я вообще здесь делаю? Я посмотрел на часы. Без двадцати восемь. Последний поезд на Кэмбридж уходил через две минуты.
        Я перешел дорогу и сел у стены. Сидел я там долго. Пока я там сидел, успело стемнеть. Я не готов, это было очевидно. Поэтому я сидел и думал, что надо подготовиться. Как это сделать, я не знал. Народ продолжал подтягиваться. Многие, как Клифф, были ходячей аномалией - скинхэды, лишенные связи не только со временем, но и, казалось, со всем остальным. С жизнью. Будущим. Остальным миром. Пришел какой-то парень со светлыми волосами. Он был в кожаной эсэсовской форме. На руке у него красовалась красно-черная нацистская повязка.
        Было сложно убедить себя в том, что это обычное субботнее пати. Блондинов в эсэсовской форме с нацистскими повязками на рукаве нечасто можно встретить на обычном субботнем пати. Тем временем внутри постетители этого «обычного субботнего пати» принялись скандировать:
        
        Мы - скинхэды из Бьюри
        Мы трахнем ваших женщин и выпьем ваше пиво
        Зиг Хайль! Зиг Хайль!
        Зиг Хайль! Зиг Хайль!
        
        Было темно. Поезд мой, наверное, уже на полпути по дороге к Кэмбриджу. А я сижу не в нем. Я сижу у стены и слушаю, как люди скандируют «зиг хайль». Выбора, решил я, у меня нет. Нужно возвращаться в паб. Только нужно сильно, очень сильно напиться.
        В пабе было не продохнуть. Я протиснулся к стойке и заказал три пинты. Я поставил их перед собой в ряд, одну за другой. Я решил, что до закрытия мне хватит. Я не знал, где в тот момент буду находиться, но если все пойдет как надо, это не будет иметь значения.
        Опустошив половину первой пинты, я внезапно обнаружил, что один человек вдруг воспылал ко мне теплыми чувствами. Почему - не понимали ни я, ни он. Согласно его же словам, я представлял прессу, а у него есть правило - никогда не общаться с представителями прессы. Но однажды заговорив со мной, он уже не мог остановиться. Куда бы я ни шел, всюду за мной следовал этот человек, не устававший повторять, что никогда не разговаривает с журналистами. Был он невысокого роста, какой-то весь круглый, с кудрявыми волосами. Звали его Фил Эндрюс.
        Филу Эндрюсу было тридцать лет с небольшим, и последние десять из них его кидало из одной крайности в крайность. Он учился на полицейского, но потом бросил. Потом он примкнул к радикальным коммунистам, но потом забросил и это дело. Теперь, по крайней мере на данный момент, он решил стать фашистом. К нему обратились с просьбой помочь в работе с Молодежным Национальным Фронтом, его функции были крайне важны - он рекрутировал новых членов из школ и колледжей тех районов, где традиционно были сильны позиции левых - вероятнее всего, Филу поручили это именно из-за его прошлого.
        Но на сегодняшнем сборище никого из рекрутов Фила не было и быть не могло. Это было не то место, где могли присутствовать выпускники колледжей. Здесь были читатели «Бульдога», новобранцы с трибун футбольных стадионов. Я уже слышал, что футбольные стадионы - идеальное место для набора новых членов (Иэн Андерсон говорил, что нигде в Британии больше не встретишь столько недовольной системой молодежи); проблема заключалась в том, что приходилось вечно следить за тем, чтобы они не передрались между собой. То же самое, как сказал Нил, было и сегодня: главным для него было не допустить драки между суппортерами «Челси» и «Вест Хэма».
        Мой новый кудрявый друг Фил к футбольному насилию испытывал отвращение - или по крайней мере говорил, что испытывает. Согласно логике Фила, это все - уловки правительства. Фил был твердо убежден, что если бы правительство хотело, оно легко бы справилось с футбольным насилием; все дело в том, что правительству это не нужно. Наоборот, это в его интересах - чтобы рабочие дрались между собой. Это отвлекает людей от реальных проблем.
        Говорит, подумал я, как самый настоящий марксист. Наверное, ему доставляет удовольствие, будучи теперь крайне правым, использовать те же аргументы, что он использовал, будучи крайне левым. Но футбольное насилие Фил демонстративно не переносил - чем больше он о нем говорил, тем больше выходил из себя - и умолкать он явно не собирался.
        Его раздражало, к примеру, что Национальный Фронт все время обвиняют в организации беспорядков, которые, повторил он, он считает явлением отвратительным. В беспорядках во Франции винят Национальный Фронт; в смерти людей на Эйзеле - снова Национальный Фронт.
        Придет день, сказал Фил, и беспорядки начнутся по всей Британии. И они действительно будут организованы Национальным Фронтом. Но не сейчас. Люди говорят, что Национальный Фронт устраивает беспорядки на футболе. Но какой в этом смысл? «Даже если бы мы могли устраивать такие беспорядки, зачем они нам нужны? Зачем нам организовывать беспорядки в Европе?»
        Фил хотел, чтобы я понял «смысл» - насчет этого слова у него явно был комплекс - поэтому он повторил: «Даже если бы мы могли устраивать такие беспорядки, зачем они нам нужны?«
        Потом Фил повторил это еще раз.
        Я окинул взглядом паб. Вокруг были люди аля Клифф, и музыка, которую поставил Нил - очень громко - идеально подходила для их тяжелых черных ботинок. Это была однообразная, похожая на панк музыка, с однообразными ударными и не менее однообразным дребезжанием электрогитары И под нее парни танцевали, хотя сначала их было немного - человек восемь, ну может десять.
        Танцевали они очень интенсивно: сгрудившись в самом центре, они прыгали, то хватая друг друга за головы - у большинства они были абсолютно лысые, то налетая один на другого грудью. Так как музыка играла чудовищно быстрая, чтобы попадать в такт, прыгать парням приходилось также очень быстро. Пожалуй, впервые я видел, как люди прыгают с такой скоростью, особенно люди, находящиеся в такой тесноте. Песня заканчивалась, парни валились навзничь, пытаясь отдышаться, потом Нил ставил новую песню, которую мой нетренированный слух не мог отличить от предыдущей, парни вскакивали и принимались прыгать по новой. Со стороны выглядело это смешно, и теперь до меня дошло, почему такие вещи называются
«НФ-дискотеки». Где-то там, в толпе, был именинник. Ведь сегодняшняя НФ-дискотека, вспомнил я, была еще и днем рождения.
        Были там и женщины, в основном подруги, одетые также в панковском стиле - тертые джинсы, майки, коротко стриженые волосы, и только сзади длинный хвост. Позже я узнал, что такая прическа - еще больший анахронизм, чем лысые головы скинхэдов; девушки эти назывались «суэдхедами». Девушки сидели в углу паба и курили сигареты. В плясках они участия не принимали. Пляски явно были прерогативой парней. Парни танцевали; девушки наблюдали.
        «Мерзкая толкотня», - сказал Фил вполголоса. «Тупые скинхэды. Они понятия не имеют, что такое Национальный Фронт. Они вообще ничего не понимают».
        Новые песни, новые пляски. Больше ничего явно не будет - парни будут пить пиво и прыгать. Но тут я заметил, что неподалеку от прыгающих парней обособленным кружком стоит группа вполне прилично одетых людей.
        Странно, что я не заметил их раньше. Они были совсем не похожи на остальных, присутствовавших в пабе. В костюмах, короткостриженые. С некоторыми были подруги, но и они отличались от тех, что сидели в углу. Эти были одеты в стиле, который принято называть «женственным». На одной из них был шелковый шарф и кашемировый джемпер. Другая была в джинсах, но те явно были очень дорогими. Их мужчины бережно обнимали за плечи.
        Это были наблюдатели из Лондона.
        То, что они приехали вместе с подругами, говорило о том, что они рассматривают происходящее как некое развлечение, отдых, но сами они явно не развлекались - по крайней мере пока. В отличие от Фила - который все еще тенью следовал за мной, продолжая твердить, что никогда не разговаривает с журналистами - к алкоголю они не притрагивались. Они пили минеральную воду, кока-колу или вообще ничего. Также они не танцевали, и было непохоже, что собираются. Они даже не разговаривали, ни с подругами, ни между собой. Они просто стояли и смотрели.
        Одного из этих урбанизированных гостей я узнал. Его звали Ник Гриффин. Остальные представители руководства, включая Иэна Андерсона, тоже могли быть здесь, но я почему-то обратил внимание именно на Гриффина. Похоже, он играл важную роль в сегодняшнем действе.
        На самом деле Ник Гриффин был не из Лондона. Он жил неподалеку, в деревушке в Суффолке. Национальный Фронт частенько менял свою базу, и вот одно время ею были семейные владения Ника Гриффина. Однажды мне удалось увидеться с его родителями. Они были крупными землевладельцами, достаточно богатыми, чтобы иметь возможность отправить сына учиться в Кэмбридж, а сейчас они помогали ему сделать карьеру фашиста.
        Сынок их был вполне приличным на вид молодым человеком с интеллигентным лицом. Приятный в обращении, он напоминал респектабельного политика. Так же как и остальные, что прибыли из Лондона, он не имел ничего общего - говоря языком Фила Эндрюса - с
«тупыми скинхэдами», прыгавшими в центре паба. На самом деле Ник Гриффин к ним даже не приближался. Весь вечер он простоял у стены, а говорил только тогда, когда подходил к Нилу,«что делал довольно часто, чтобы отдать очередные инструкции. Потом он возвращался на свое место у стены. Его подруга - привлекательная блондинка с непроницаемым лицом - также все время молчала.
        Пошли разговоры, что пора ставить White Power-музыку. Но, по мнению Ника Гриффина, было еще рано. White Power-музыку, считал Ник Гриффин, ставить нужно только в самом конце.
        Я чувствовал необходимость прогуляться. Мой друг Фил уже изрядно действовал мне на нервы. К этому времени он уже здорово, очень здорово напился, но не уставал твердить, что никогда не разговаривает с журналистами. «И почему я с тобой разговариваю?» А почему бы тогда тебе не перестать это делать? Фил явно переживал из-за того, что я недостаточно ясно понял то, о чем он говорил в начале вечера, хотя он сказал об этом несколько раз. Речь все о том же его умозаключении, что если бы даже Национальный Фронт мог организовывать беспорядки на континенте, какой в этом смысл? Он снова задал мне этот вопрос. Он спросил: «Даже если бы Национальный Фронт мог устраивать беспорядки на континенте, какой в этом смысл?«
        Я сказал, что согласен. Я понимаю. «Ты прав», - сказал я,
«это бессмысленно; Национальному Фронту незачем организовывать такие беспорядки. Национальный Фронт обвиняют в этом незаслуженно».
        «Понимаешь?», - спросил он.
        «Да», - сказал я. «Понимаю».
        Фил пошел за мной следом. Я должен был это предвидеть. Я пошел к стойке, купил еще пива, обернулся: рядом стоял Фил. Я пошел в туалет, и когда выходил оттуда, едва не сбил Фила с ног дверью. Когда я вышел на улицу глотнуть свежего воздуха, Фил выполз следом за мной.
        Разговаривать с Филом я больше не хотел. Я не хотел показаться невежливым, но я хотел бы, чтобы он от меня отстал.
        «Мне пора», - сказал я, - «поговорить с кем-нибудь из парней. Это нужно для моей книги».
        Танцевало народу уже много - человек традцать, наверное.
        «Ебаные скинхэды», - сказал он. «У них мозгов нет вообще. Плюнь ты на них. Главное, чтобы ты понял: даже если даже если беспорядки даже если«
        И он умолк.
        Тут я заметил парня, чей день рождения попутно праздновался сегодня.
        «Как дела?», - спросил я его.
        «Круто», - ответил он. «Я счастлив».
        «Сколько тебе исполнилось?»
        «Двадцать один».
        «Все прошло, как ты хотел?»
        «Да, лучше быть не могло».
        «А ты здесь много народу знаешь?»
        «Да никого почти», - ответил он, и вдруг захихикал. Только сейчас он осознал, что я и есть тот журналист, о котором говорили другие. Странно, что он вообще в состоянии что-то осознавать. Не знаю, какими именно наркотиками он накачался, но их явно было слишком много для его организма. Только что он весьма активно танцевал, из-за чего был покрыт потом. Его зрачки превратились в две маленькие точки.
        «Ты - папарацци, да?«
        Амфетамины, решил я. Спид, вероятно.
        «Ты - папарацци. Я тебя вычислил!»
        И тут он очень возбудился. Он решил, что я собираюсь писать о нем статью. Он так возбудился, что начал подпрыгивать. «Про меня напишут в газете!», - закричал он, подпрыгивая все выше и выше.
«Про меня напишут в газете!», - продолжал он вопить в экстазе, все еще подпрыгивая, пока не запрыгнул в толпу, перескочил через столик и исчез где-то в другом конце паба.
        Я посмотрел в другую сторону; рядом стоял Фил Эндрюс. Он все еще пытался закончить предложение, которое начал несколько минут назад. С этим у него были определенные проблемы. Он очень оживленно жестикулировал. Он очень хотел мне объяснить. Но я кажется, уже знал, что он сейчас скажет.
        «Даже если», - сказал он, и замолчал.
        Молчать он не собирался. Просто природа наконец взяла свое. Было очевидно, что сейчас он проблюется.
        Я пошел дальше, обрадованный, что Фил больше не в состоянии следовать за мной. Я разговаривал со всеми подряд. Люди рас сказывали мне всякие вещи.
        Мне сказали, что у них организация как в армии, что футбол сплотил их, что они создали свою службу безопасности, что они будут громить все города, куда приедут.
        Мне сказали, что они - воины.
        Мне сказали, что страной управляют банки, а банками управляют евреи; что количество убитых в ходе Холокоста евреев сильно преувеличено.
        Мне сказали, что лейбористы - клоуны, консерваторы - клоуны, а американские солдаты должны покинуть Британию.
        Один человек сказал мне, что в городах следует провести
«дератизацию» - именно это слово он употребил - чтобы мы вернулись
«к корням». На рукаве у него тоже была нацистская повязке Он был членом Лиги Святого Георга.
        Более военизированная и более экстремистская, чем Национальный Фронт, рассказал он мне, Лига Святого Георга выступает против всех современных технологий. Она проповедует одну из форм аграрного социализма. Современный человек, сказал он, оторван от своих корней, современный человек живет в искусственном асфальтовом мире.
        Я ответил, что похожие идеи выдвигают красные кхмеры.
        «Именно», - сказал член Лиги Святого Георга. И повторил снова: «Да, вот именно». Потом кивнул и усмехнулся. То была очень недобрая усмешка.
        Люди танцевали уже не в центре паба, люди танцевали уже везде. В дальнем углу начали скандировать футбольные «заряды», чего так боялся Нил. Выяснилось, что это суппортеры «Вест Хэма». Им ответили из другого угла - суппортеры «Челси». Последовала перекличка, в ходе которой люди пытались перекричать друг друга. Пришло время менять музыку, и Нил посмотрел на Ника Гриффина.
        Ник Гриффин кивнул. Настало время White Power-музыки.
        Большинство песен, которые ставил потом Нил, принадлежали группам White Noise, Brutal Attack и Skrewdriver. Ни одну из них вы не сможете услышать по радио или купить в ближайшем музыкальном магазине. Их можно только заказать по почте, или купить напрямую на студии - почему, ясно из названий песен: «Молодой, британский и белый», «Англия принадлежит мне», «Падающего толкни», «Англия»,
«Британская справедливость». А вот текст другой песни - «Голос Британии»:
        
        Наши старики боятся ходить по улицам,
        Они проливали за нас свою кровь, и вот чем им отплатили мы
        Они проливали кровь за Британию, а теперь Британия принадлежит чужим,
        Настало время британцам встать и посмотреть вокруг.
        Это - голос Британии.
        Прислушайся к нему.
        Это - голос Британии.
        Вставай и иди вместе с нами.
        Пора перестать верить телевизору и газетам
        И всей сионистской прессе, что обманывает нас,
        Они сосут кровь из народа,
        Они - черви-сосалыцики.
        Но мы не сдадимся, мы примем бой.
        Это - голос Британии.
        Прислушайся к нему.
        Это - голос Британии.
        Вставай и иди вместе с нами.
        
        Музыка была такой же, что и у остальных песен, и большую часть текста я не разобрал из-за чрезмерных для меня децибеллов. Текст «Голоса Британии» я узнал только потому, что он был отпечатан в листовке White Noise, распространявшейся в зале - без сомнения, для лучшего понимания. А сам я за весь вечер разобрал только один припев, и то лишь потому, что его пел хором весь паб. Это, судя по всему, был хит.
        
        Две пинты пива и пакетик чипсов
        Смерть черномазым! White Power!
        Смерть черномазым! White Power!
        Смерть черномазым! White Power!
        
        Забавно - высшая смысловая нагрузка вечера была сведена к этому перечню потребностей: парням нужно пиво; парням нужны чипсы; парням нужны черномазые.
        Ник Гриффин решил, что громкость недостаточна, и теперь музыка играла ужасно громко. В пабе стоял запах пота, табака и травы. Дышать было нелегко. Шесть или семь десятков парней, сгрудившись в центре, прыгали и скандировали:
        
        Смерть черномазым! White Power!
        Смерть черномазым! White Power!
        Смерть черномазым! White Power!
        
        Голые по пояс (они сорвали рубашки), с болтающимися у колен подтяжками, шесть-семь десятков потных парней прыгали и толкались. Они прыгали и толкались так сильно, что не устояли на ногах и повалились на пол. Я подумал, что кто-то пострадал - попутно они свалили столик - но нет, они вновь поднялись и снова принялись прыгать и толкаться. Потом упали снова, мокрые и разгоряченные. Я не знаю, что здесь виновато - алкоголь, наркотики или таково было действие этого припева - но в воздухе явно витал оттенок этакой сексуальной агрессии. Люди, что прыгали там, явно были вне себя - кто еще может находить забавным такие падения? Похоже, многие находились просто в трансе.
        Я перевел взгляд на женщин - те все так же сидели в темноте и курили сигарету за сигаретой, ни одна не танцевала. Казалось, они не понимают смысла происходящего. Они были шокированы. Одна хихикала. Их друзья, почти голые, потные, прыгали в центре паба, пока они сами сидели здесь.
        «Громче!», - крикнул Ник Гриффин, но Нил не услышал, и Нику Гриффину пришлось подойти к нему. Мне не было слышно, о чем они говорят, но похоже, что Нил говорил, что громче больше нельзя. Громкость и так уже была максимальной.
        Мне стало казаться, что прилично одетых людей стало больше, но я понимал, что это впечатление ошибочно. Неужели они подошли только к финалу? Они стояли обособленным кружком, как и раньше. За последние пятнадцать минут ни один из них не отошел, не пошел к стойке или в туалет. Они стояли как вкопанные и наблюдали за толпой.
        Нил решил повторить свой хит. Когда он вновь кончился, переставил иголку и все пошло по новой.
        
        Две пинты пива и пакетик чипсов
        Смерть черномазым! White Power!
        Смерть черномазым! White Power!
        Смерть черномазым! White Power!
        
        И вот все кончилось. И тут Дуги внезапно начал сходить с ума. С другого конца паба донесся дикий вопль, я посмотрел туда и увидел Дуги, размахивающего над головой барным стулом. Кто-то упал, опрокинулся столик вместе со стоявшими на нем кружками. Дуги схватил другой стул, но потерял равновесие и повалился на соседний стол. Разбитого стекла прибавилось.
        К Нилу подошел Ник Гриффин, остановил пластинку и выключил проигрыватель. Пати закончилось. В углу я заметил Фила. Он давно отрубился и спал, сидя у стены на полу.
        
        ДУГИ, ДУГИ, ДУГИ.
        
        Это говорил Нил. Он практически шептал: нежно, ласково, вкрадчиво.
        Дуги, Дуги, Дуги.
        Я все еще не мог понять, что же случилось между тем моментом, когда Дуги размахивал над головой стулом, и моментом теперешним, когда Дуги прижимал меня к фонарному столбу. Вот момент, когда Дуги держал меня за горло, я помню очень ясно. Помню, как я посмотрел Дуги в глаза и подумал, что взгляд его - не слишком приятный, и что стать другом Дуги шансов у меня немного. Еще я думал о тех словах, что говорил Нил, брат Дуги. Увидев, как Дуги колотит меня о фонарный столб, Нил решил вмешаться.
        Дуги, Дуги, Дуги.
        Нил говорил очень мягко, и это возымело желаемый эффект. Дуги перестал колотить меня о столб и прислушался. Со стороны это выглядело таким образом, словно Нил зовет кого-то, кто находится очень далеко - на другом конце длинного туннеля, например.
        «Дуги», - сказал Нил, «не нужно этого делать, а?«
        Дуги обернулся и посмотрел на брата. Он был очень внимательным.
        «Дуги», - сказал Нил, - «этот человек - хороший человек. Он - наш друг. Он - один из нас. И если ты отпустишь этого хорошего человека», - продолжал Нил, - «мы пойдем еще выпьем, а потом, если будешь хорошо себя вести, я разрешу тебе кинуть камень в витрину индийского ресторана».
        Закидывать камнями индийские рестораны, магазины или, на худой конец, просто дома - это было их излюбленное вечернее времяпрепровождение. Дуги улыбнулся - тупой, во весь рот улыбкой - и отпустил меня.
        Что было потом, я не очень хорошо помню. Мы слонялись по городу, заходили в какие-то дома, в основном очень бедные дома, встречали новых людей, в том числе троих в эсэсовской форме. К тому времени я уже выполнил данное себе обещание напиться, плюс вдобавок ко всему продолжал отравлять организм всем, что мне предлагали выпить. Причем этого всего было много. А потом - пустота. Ничего. Потом я вообще ничего не помню. Мое следующее воспоминание относится уже к утру, когда я проснулся, чувствуя себя ужасно, в какой-то грязной комнате какого-то дома. Там жили Нил и Дуги, у них даже не было отопления и было разбито окно, через которое, казалось мне почему-то, мы и вошли. В доме была только одна кровать, на которой спал гость, то есть я. На полу вокруг меня спали больше двух десятков скинхэдов, тех самых, из паба. Они еще спали. Вонь в комнате стояла просто кошмарная.
        А разбудил меня Нил. На завтрак он предложил мне банку пива. Только сейчас я заметил, что в ногах кровати лежит несколько упаковок пива; Нил хотел знать, не возьму ли я одну с собой.
        Домой я уехал позже, днем.
        Впоследствии я еще продолжал наблюдать за Национальным Фронтом - я считал, что это важно для моего исследования. Несколько раз я общался с Ником Гриффином, принимал участие в нескольких демонстрациях, слушал речи после них. Мне посылали новые партийные газеты и журналы - не домой, к тому времени я переехал, а по месту работы, но, как я узнал позднее, на работе коллеги были так шокированы, что отослали их назад - вместе с соответствующим комментарием. Но на самом деле большую часть того, что я хотел знать о Национальном Фронте, я узнал тем вечером на пати. И это имело мало общего с политикой. Это было связано с толпой.
        Иэн Андерсон был абсолютно прав, когда говорил, что футбольные стадионы - идеальное место для набора новых членов; вероятно, он также знал, что место это поставляет особенных членов, тех, кто знает, если не сказать - прошел подготовку, как вести себя, будучи частью толпы, готовой к насильственным действиям толпы, пусть даже толпы, далекой от политики. Вероятно, знал он и то, что толпа - самое грозное оружие революционера. Именно поэтому все проводимые Национальным Фронтом мероприятия - пати, демонстрации, пропаганда - были нацелены на создание толпы, а уже потом придание ей политических взглядов. Правда, нельзя сказать, чтобы прилично одетым молодым людям из руководства это очень уж хорошо удавалось - не так много было у них последователей. Но главное о толпе они знали; они уважали толпу. Они знали, что толпа - ее мощная, грозная, неконтролируемая сила - живет в каждом из нас. Пусть и не всегда себя проявляет.
        
        КЭМБРИДЖ

        Теперь я хочу рассказать о том, что это такое - ожидание гола.
        В январе 1990 года, вечером, я присутствовал на игре на маленьком стадиончике Эбби Роуд, что на окраине города. Это был матч одного из последних кругов Кубка Англии, состязания, в котором «Кэмбридж Юнайтед» - клуб из четвертого дивизиона - прошел дальше, чем его суппортеры могли даже мечтать. Эта игра была переигровкой: три дня назад «Кэмбридж» совершил историческое путешествие на Ден и сыграл с «Миллуоллом» вничью. Сегодня решалось, кто пройдет в четвертьфинал. Ни одной команде из четвертого дивизиона еще не удавалось пробиться в четвертьфинал.
        Войдя на стадион, я занял место среди суппортеров, притиснутых к ограждению неподалеку от центральной линии. Мне потребовалось несколько минут, чтобы протиснуться на позицию, с которой мне никто не загораживал обзор, и раз заняв ее, я уже не уступил ее до самого конца. Пришел я один. Слева от меня оказался мужчина лет пятидесяти, весь в этаких приветливых морщинах, источающий вокруг себя запах американских сигарет, с пепельными бровями и желтыми от никотина зубами. Сзади стояли трое парней - один, чтобы сохранить равновесие, положил руку мне на плечи. Справа - девушка с приятелем, блондинка лет двадцати с небольшим. Остальные - дети, полицейские, стюарды - остались позади, впереди были только ворота, преграждающие доступ на поле.
        За «Кэмбридж» я не болел; я пришел из чистого любопытства («Миллуолл» впервые играл в Кэмбридже), но игра настолько меня захватила, что я сам удивился. Спустя пару минут я уже хлопал в ладоши и даже пел вместе со всеми - и мой слегка высоковатый голос казался мне таким же чужим, как голоса людей, окружавших меня. Я стонал, когда толпа стонала; когда все вдруг подавались вперед, я инстинктивно хватался за стоящих рядом, чтобы устоять на ногах. Когда толпа двигалась назад, люди вокруг точно так же хватались за меня. Я едва успел войти с улицы, как сразу попал в ситуацию необычной близости, и хотя сказал окружавшим меня людям не более пары слов - было так тесно, что заводить разговор было нереально - что-то возникло между нами. Что-то, почувствовал я, связывает всех здесь присутствующих: все девять тысяч зрителей, плотно стиснутые в тесном пространстве, ждали гола.
        Каазалось, мы станем его свидетелями уже в самом начале.
«Миллуолл» играл тогда в первом дивизионе, но инициативой завладел
«Кэмбридж», пусть стиль его игры и не слишком радовал глаз. Его футболисты, не особенно техничные, играли агрессивно, крепко стояли на ногах и редко теряли мяч. И они не стеснялись бить по воротам. Уже в первые три минуты голкипер «Миллуолла» трижды вступал в игру, причем один раз лишь кончиками пальцев он сумел перевести мяч на угловой. Еще через две минуты мяч попал в штангу. Еще через десять - в перекладину.
        Я наблюдал за вратарем. Его звали Кит Брэнаган, и это был его первый матч против «Кэмбриджа» с тех пор, как «Кэмбридж» продал его в «Миллуолл» за весьма круглую сумму - самую круглую, которую получал когдалибо «Кэмбридж» за своего футболиста. Возможно, здесь таился скрытый подтекст - Брэнаган показывал зрителям, чего они лишились в его лице - но скорее всего, будучи отличным вратарем, он просто отлично играл. Так как футболисты «Кэмбриджа» непрерывно атаковали, Брэнаган был самой заметной фигурой на поле. Впрочем, вскоре у меня появилось чувство, что дело не только в его таланте: казалось, какая-то таинственная сила - более могущественная, чем талант Брэнагана - охраняет его ворота. Мне стало казаться, что гола не будет, а если все-таки будет, то это будет просто неестественно.
        В первом тайме счет открыт не был; в перерыве все видимо расслабились. Стало как-то больше места - казалось, в невозбужденном состоянии суппортеры уменьшились в размере. Они перестали метаться туда-сюда, отпала необходимость лезть впереди стоящему на плечи. Касаться кого-либо теперь выглядело неправильным. Стало возможным разговаривать; правда, разговаривать все равно правильным не казалось. Да и что можно сказать незнакомым людям, кроме пары ничего не значащих фраз? Разговаривали только друзья и парочки. Чужие снова стали чужими. Наша прайвэси была восстановлена.
        И игра возобновилась.
        Второй тайм начался в том же ключе, что и первые сорок пять минут - брутально и безрезультатно. Игроки «Кэмбриджа» без устали носились по полю, но как они дотянут до конца матча, играя Этаком темпе, казалось непонятным. Они играли с упором на физику - плюс постоянно фолили - и я подумал, что если они не забьют в первые пятнадцать минут, то не забьют вообще. Они просто выдохнутся; тогда им останется мечтать о новой нулевой ничье. И этим все и кончится: второй нулевой ничьей.
        Но я ошибался. Прошло уже двадцать пять минут, а футболисты
«Кэмбриджа» все не выдыхались. Еще один удар потряс штангу - четвертый по счету - и еще раз спас свои ворота голкипер
«Миллуолла».
        Насколько я понимал, эта игра представляла собой то самое, что принято называть «настоящим английским футболом». В ней, или в зрителях, не было ничего необычного. Да и сам матч, хотя и был очень важным для «Кэмбриджа», во всех других аспектах был не более чем провинциальным зрелищем в обычный январский будний вечер. Даже число зрителей было обычным - если не сказать больше: Эбби Роуд - стадион маленький, его вместимость составляет не более двадцати процентов от вместимости стадионов клубов первого дивизиона. И тем более не могло быть ничего необычного в атмосфере матча.
        В любом виде спорта считается в порядке вещей, когда болельщики ведут себя таким образом, как они не ведут себя в обычной жизни: прыгают, кричат, ругаются, обнимаются, целуются во всеобщем экстазе. Таков спортивный азарт, и демонстрировать его так же важно, как и быть его свидетелем. Но ни в одном другом виде спорта не ощущаешь себя настолько «сроднившимся» с игрой, как когда смотришь на трибуне английский футбол. Это ощущение настолько сильно, что любой незнакомый с этой игрой человек назвал бы его «брутальным». А те, кто не находят его брутальным, как раз и есть люди, настолько «погруженные» в традиции английского футбола, что они знают, чего ожидать, а потому просто не в состоянии заметить, насколько поведение футбольных суппортеров (даже в обычной жизни) отличается от того, что принято считать нормой. Когда я впервые пришел на Уайт Харт Лейн (один), едва судья дал финальный свисток, как люди кинулись на выход: посмотрев туда, я подумал, что более опасного выхода не видел ни разу в жизни - это был узкий проход с крутыми ступенями по другую сторону. Но ждать или выбирать возможности не было;
людской поток подхватил меня и понес. Я не мог ничего сделать. В голове крутились слова «паническое бегство». Меня прижали к ограждению, внезапно обнаружившемуся сбоку, мне пришлось изворачиваться, чтобы не переломать об него ребра, как вдруг вместе ее всеми я чуть не полетел вперед, вниз по лестнице. Я обернулся: все отчаянно матерились, кто-то, получив локтем по лицу, пытался ответить кулаком. К чему я об этом рассказываю? К тому, что хотя этот момент и не относился к самой игре, он был «актом покидания игры». Так, подумал я, ведут себя животные, но подумал отнюдь не в метафорическом смысле. Именно так ведут себя животные - стадные. Бараны, например, или коровы, лошади.
        Ключевым моментом в любой дискуссии о толпе является фраза, что в толпе множество совершенно разных людей перестают быть множеством совершенно разных людей и становятся единым целым - толпой. Есть даже выражение такое - «человек толпы». Выражение очень правильное: это происходит тогда, когда действия разных индивидуумов становятся настолько идентичны, что о них можно говорить как о действиях одного организма, определять их одними глаголами и подлежащими. «Они» «Масса людей» «Толпа» Английский футбол как раз и предполагает, что зритель становится «человеком толпы»; на хорошем матче, матче с «атмосферой», это само собой разумеется: это входит в цену билета. Но все равно, это больше, чем обычная толпа.
        Футбольные трибуны устроены таким образом, что у вас возникает ощущение тесного физического контакта. Они похожи на загоны для скота, со всеми необходимыми атрибутами: с воротами, закрывающимися за ними; с ограждением, препятствующим им уйти (выбежать на поле); с помещением, где можно утолить простейшие потребности (голод и жажду); и, наконец, с местом для отправления естественных надобностей. Помню, как однажды на Ден прорвало единственный работавший туалет, и по ступеням на трибуне текла моча, а давка была такой сильной, что мне пришлось поджать ноги, чтобы не потерять ботинки, и я с ужасом представлял, как мои ноги в шерстяных носках погружаются в эту теплую, дымящуюся на прохладном воздухе жидкость. Условия кошмарные, но необходимые: если их улучшить, ощущения станут менее сильными. Я слышал, что на многих стадионах, после того как их покидают суппортеры, их чистят, окатывая их водой из шланга: еще одна явная аналогия с загонами для скота. Поэтому то, что возникает на трибунах футбольного стадиона, правильнее называть не толпой, а стадом, и это ощущение неизмеримо сильнее, чем в любом другом
виде спорта, чем в любые моменты вашей повседневной жизни.
        Здесь, в Кэмбридже, вечером во вторник, я - чужой среди чужих, но от этого ощущения физического контакта отделаться невозможно, если только не отделаться от него в прямом смысле - покинув стадион. Вы чувствуете, у вас просто нет выбора, чувствовать или нет, каждый важный момент игры - через толпу. Вы чувствуете удары по воротам. Вы чувствуете, как толпа задерживает дыхание, а потом, после очередного сэйва, разочарованно выдыхает воздух в едином порыве. И каждый раз, когда люди вокруг меня выдыхали, объем их грудных клеток увеличивался, и становилось еще теснее. Они замирали в искусственном свете осветительных мачт - вытягивали шеи вперед, стараясь разглядеть, станет ли этот удар тем, что принесет результат? И разочарование людей вокруг вас вы ощущаете физическим образом.
        Физический контакт подобной интенсивности - вещь недопустимая в любой культуре. А в Англии, где прикосновение не входит в число
«социальных знаков», и где даже рукопожатие привлекает внимание, это просто немыслимо - если только вы находитесь не в толпе.
        Когда я пришел на эту игру, весь день проведя в офисе, голова моя была занята рабочими и личными проблемами, я не был и не собирался становиться, человеком толпы. Погода стояла ветреная и промозглая, и я ощущал ее сам - это мерзло мое тело. Я был, вместе со всеми моими мыслями и ощущениями, именно индивидуальностью. И это я стоял, окруженный со всех сторон чужими, иначе выглядящими, иначе говорящими, иначе пахнущими - но когда матч начался, что-то изменилось.
        По ходу матча я вдруг заметил, что мечтаю о голе. Каждый опасный момент через толпу отдавался на мне в виде физического контакта, и вскоре я обнаружил, что жду, надеюсь, молюсь, чтобы вратарь «Миллуолла» наконец не справился бы с одним из ударов. Просмотр матча стал вытеснять все прочее. А так как все прочее включало в себя и все то, что является неотъемлемыми частями моей личности - то, что я вижу, обоняю, говорю, пою, ругаюсь, то, что чувствует мое тело - то я как бы перестал быть собой. Я не могу определить момент, когда вдруг я перестал замечать себя; просто в определенный период времени я вдруг почувствовал, что перестав быть собой. Матч подавил все мои мысли и чувства, и таким образом я, абсолютно безразличный к судьбе «Кэмбридж Юнайтед» человек, стал внимательнейшим зрителем.
        И тогда игра - подавив меня во мне - стала для меня тем же, чем и для всех остальных. Она возбуждала, управляла, радовала и огорчала. Ощущения достигли такой высоты, что возникло желание, которое требовало утоления. Команда забьет - или пропустит. Выиграет - или потерпит поражение. Оргазм - или неудовлетворенность. Облегчение. Но что, если эта энергия, сконцентрированная в самом сердце толпы, не будет выпущена?
        Девяносто минут истекли; свисток арбитра. Счет не открыт. Дополнительное время.
        «Кэмбридж» пробился в Кубке Англии так далеко, сыграв вничью с тремя своими оппонентами. В одном случае пришлось проводить аж три переигровки. Команда уже привыкла к дополнительному времени. Отсутствие голов - своих и чужих - стало неотъемлемой частью их игры.
        Отсутствие голов - неотъемлемая часть футбола вообще. Точно также, как отсутствие победителей и проигравших. В прошлое воскресенье было сыграно четыре матча. «Норвич Сити» и «Ливерпуль» сыграли 0:0. «Бристоль Роверс» и «Болтон Уондерерз» - 1:1.
«Манчестер Юнайтед» забил гол и победил «Херефорд Юнайтед» 1:0.
«Эвертон» победил «Шеффилд Уэнсдей» благодаря автоголу - победа пришла из-за чужой ошибки. А в субботу в восьми играх не было забито голов. Вничью завершилось десять матчей. В предыдущие выходные - двенадцать.
        Люди, приходящие на футбол, сознают, что могут, как и в других видах спорта, стать свидетелями победы или поражения; но еще они сознают и то, что могут не увидеть ни того, ни другого. Точно так же они сознают, что могут не увидеть и голов. Гол - вещь неестественная. На его пути так много препятствий: правило «вне игры», теснота в штрафной площадке, узость самих ворот, мастерство вратаря и защитников, наконец. Но такова эта жестокая игра, что даже если это неестественное событие и произойдет, вы никогда не можете быть уверены, что увидете его. Это одна из иллюзий - что кульминацией просмотра футбола является гол; факт состоит как раз в том, что большинство людей его пропускают. Сам по себе гол увидеть достаточно сложно, если только вы не находитесь прямо за воротами, над воротами или не смотрите матч по телевизору; на самом деле понимание, что был забит гол, приходит только тогда, когда мяч касается сетки. Когда забивается гол, если не считать пенальти, есть промежуток времени, когда еще не ясно, был гол или нет: мертвое время. Мертвое время - не есть длинный промежуток времени, если смотреть на
часы; это момент между тем, как мяч вроде бы пересек линию ворот и тем, когда он попадает, или не попадает, в сетку, и с точки зрения эмоционального восприятия этот момент бесконечен. Здесь, в Кэмбридже, где все зрители отчаянно ждали гола, где творил чудеса вратарь и таинственное поле вокруг ворот, было пять таких ударов. Пять ударов, после которых - особенно с нашего места напротив середины поля, на одном уровне с игроками - разглядеть, пересек ли мяч линию ворот, было невозможно. И каждый раз возникало одно и то же ощущение: люди вокруг меня натягивались, как тетива, как курок перед спуском. Но спуска не происходило. Гола не было. Мяч не попадал в сетку: он проходил мимо.
        Ну когда, в конец-то концов, будет гол?
        Некоторое время назад я был на Хэмпден Парк на финале Кубка Шотландии. Играли две команды из Глазго, «Селтик» и «Рейнджерс». На игре присутствовало шестьдесят шесть тысяч зрителей, половина в синем, это протестанты, половина в зеленом, это были католики. Я стоял на трибуне «Селтика». От поля трибуны были отделены решетками, поверх которых в четыре ряда шла проволока, закрученная в сторону суппортеров. Предупреждение было недвусмысленным: стаду нельзя выходить за решетку. Внизу каждого сектора были ворота, ведущие на поле. Ворота были закрыты намертво. За каждыми воротами стояли по три полицейских, спиной к полю: весь матч они смотрели только на зрителей. Ключ от ворот есть только у супервайзора; когда ворота нужно открыть, нужно звать его. Тогда ворота пришлось открывать дважды.
        «Рейнджерс» открыли счет в самом конце первого тайма. В начале второго они забили второй. К пятидесятой минуте «Селтик» проигрывал 0:2.
        Это было в самом начале - к тому времени я успел побывать на немногих матчах - и я еще толком не понимал, что происходит. Я понимал, что это зрелище - шестьдесят тысяч зрителей, половина в синем, половина в зеленом - отличается от всех других спортивных состязаний, свидетелем которых мне доводилось быть. Но теперь-то я понимаю, что истинной значимости происходящего тогда не понимал:
«Рейнджерс» и «Селтик», протестанты и католики, финал Кубка. И
«Селтик» проигрывает 0:2.
        Гол «Селтика», когда он случился, был забит очень быстро; его засчитали, но никто толком ничего не понял. Никто не видел, кто ударил по воротам; вначале даже было неясно, был ли вообще удар по воротам. Повисла тишина - полное, недоверчивое безмолвие. Мертвое время, замерзшее время, отсутствие времени, даже не «гол или не гол». Никто ничего не понимал, и все шестьдесят шесть тысяч зрителей прокручивали этот момент в своей памяти снова и снова: гол? Пенальти? Вне игры? Мяч в сетке? Ну да: мяч в сетке. Еще раз: да, он там. Мяч в сетке. Неестественное свершилось. Гол стал фактом.
        И тут, после тишины, раздался взрыв. Люди вокруг меня взмыли в воздух. Совершенно незнакомый мне человек, мгновение назад смотревший неприязненно и агрессивно, схватил меня за руки. Другой обнял меня. Я обернулся; меня поцеловали в щеку. Снова стиснули в объятиях. Все вокруг пришло в движение, и вдруг случилось движение, которое я еще не смог объяснить, как обнаружил, что падаю вперед, и все вокруг тоже падают вперед, вниз по каменным ступеням. Я скатился на пять или шесть ступенек вниз, и когда посмотрел вверх, не увидел ни одного стоящего на ногах. Все попадали; но ликование продолжалось. Люди вопили, едва поднявшись на колени. А кто-то еще лежал и в экстазе лежа махал ногами.
        Полицейские открыли ворота и бегом кинулись на сектор. Я подумал, что начались беспорядки, и только потом осознал, что полицейские торопятся подобрать пострадавших. Их было пятеро. Один суппортер сломал ногу. Другой, судя по тому, как он держался за бок, сломал или повредил ребра. Остальные трое получили травмы головы. Один из них был без сознания.
        Полицейские вернулись на свою позицию внизу сектора и закрыли ворота.
        На девяностой минуте, когда поражение казалось неизбежным,
«Селтик» сравнял счет. И опять, разве я мог тогда понять значимость? «Рейнджерс» и «Селтик», протестанты и католики, финал Кубка. И «Селтик» сравнивает счет на последней минуте основного времени.
        Полиция во второй раз открыла ворота. Опять были пострадавшие, на этот раз так много, что носилок не хватило. Несколько человек унесли на каких-то металлических креслах - один полицейский держал его за спинку, второй за ножки, а травмированный суппортер полулежал в нем, опасно свесив голову на бок. Других клали на рекламные щиты, стоявшие вдоль поля. В одном случае оказание первой медицинской помощи превратилось в рекламу Marlboro Lights.
        Полицейские вернулись на свою позицию внизу сектора. Ворота закрылись.
        Ничего подобного нигде раньше я не видел - ни на одном спортивном состязании.
        А теперь еще одна иллюстрация - с другого финала Кубка Шотландии, вновь между «Рейнджерс» и «Селтиком», и вновь на Хэмпден Парк в Глазго. Толпа дошла до такого состояния, что в конце игры тысячи людей выбежали на поле и выдернули из земли штанги ворот. Газеты описывали это так:
        Подоспела конная полиция, и в свалке пострадало более пятидесяти человек. Решетки были сломаны, участники беспорядков облили деревянные доски виски и подожгли. Пламя распространилось на кассы, которые находятся всего в 20 ярдах от жилых строений. Возникла паника, особенно когда толпа атаковала пожарных, мешая им затушить огонь - не успели те еще пустить воду, как толпа принялась топтать шланг, а потом перерезала его ножами, сделав дальнейшие действия пожарных бесполезными.
        Деревянные лавки загорелись. Подоспели еще полицейские, но когда они арестовали одного из суппортеров, другие пришли ему на помощь и отбили у полиции, ранив ножами двух полицейских и травмировав многих других. Драка продолжалась. Она выплеснулась за пределы стадиона; все уличные фонари в окрестностях оказались разбиты. Констебль полиции был ранен ножом в лицо.
        В этом событии - два интересных момента: во-первых, это первый серьезный инцидент в истории футбола, связанный с массовыми беспорядками. Он имел место в апреле 1909 года. Все, что было до него - незначительные проявления вандализма в адрес чиновников, отменивших тот или иной матч, или нападения на судей, принявших то или иное спорное решение. Это были первые массовые беспорядки: шотландской футбольной лиге было всего двадцать лет.
        А второй интересный момент - причина беспорядков: вторую субботу подряд матч между «Селтиком» и «Рейнджерс» не принес результата; вторую субботу подряд матч между «Селтиком» и
«Рейнджерс» закончился вничью. И толпа не перенесла второго подряд матча без победы или поражения - без выхода энергии.
        Закончился первый тайм дополнительного времени, голов забито все еще не было. Остались последние пятнадцать минут, но я уже смирился с ничьей. Я был уверен, что девять тысяч суппортеров
«Кембриджа» тоже с ней смирились.
        В общем, с ней смирились все, кроме самих игроков
«Кэмбриджа». Они всерьез верили, что способны победить; они, похоже, не понимали, что им не должно хватить сил, что их стиль игры - длинные пасы, рывки, полная самоотдача - слишком изматывающий. После проведенного без замен первого тайма дополнительного времени казалось разумным играть от обороны, на ничью. Но вместо этого игроки «Кэмбридж Юнайтед» сделали обратное: больше длинных передач, больше рывков, еще больше самоотдачи. Похоже, у них открылись какие-то дополнительные резервы адреналина, и где-то в середине второго тайма стало казаться, что они вот-вот забьют.
        Началось с углового. Ветер, свирепствовавший весь вечер, превратился едва ли не в ураган, и мяч взмыл в воздух и полетел к воротам. Все замерли в предвкушении гола - опять то самое физическое ощущение, ожидание гола, мольба о голе - последовал великолепный удар головой. И новый великолепный сэйв.
        Новый угловой, на этот раз с другой стороны, и хотя ветер теперь не помогал, но и не дул прямо против, последовал хороший навес - и снова удар головой, и снова сэйв, и мяч через перекладину вновь вылетел за пределы поля.
        Еще один угловой. И так дальше, шесть угловых. С одной стороны, с другой; с одной, с другой. С каждым разом ожидание гола нарастало. Но каждый сэйв, или прерванный пас, или заблокированный удар все больше убеждали меня в том, что голов мы не увидим.
        На последней минуте голкипер «Миллуолла» решил потянуть время. Он тоже смирился с ничьей и, не желая рисковать, настроился уже на новую переигровку. Постояв с мячом у одного края штрафной площадки, он проешл с ним до другого, где, наконец, сделал пас защитнику, развернулся и пошел назад к воротам. Он не видел, что мяч отпасовали ему назад.
        И когда гол наконец состоялся, это был нонсенс, ошибка, чудовищная несправедливость, времени исправить которую уже не осталось: пас назад вратарю в тот момент, когда вратарь не был готов его принять. На трибуне было слышно, как закричали игроки
«Миллуолла». Мяч медленно, словно издеваясь, катился, катился, катился и наконец закатился в ворота. И тут матч кончился.
«Миллуолл» победил сам себя, забив гол в свои ворота.
        Последовало ожидаемое ликование. Как забит гол, неважно; важно, что он забит. «Кэмбридж Юнайтед» вышел в четвертьфинал.
        Домой я возвращался на машине. Нарушив правила, я припарковал ее рядом с газовой станцией, и когда вернулся за ней, к немалому своему удивлению обнаружил, что припаркованная рядом - тоже с нарушением правил - машина принадлежит моему соседу по стадиону, тому самому приветливому мужчине, от которого так сильно пахнет американскими сигаретами. Мы приветствовали друг друга - максимально приветливо, но с минимальным участием физического контакта. Я слегка поднял бровь - левую, кажется. Он слегка приоткрыл рот. И это было правильно: разговор сейчас - даже простой обмен поздравлениями - был бы вопиющим нарушением этикета.
        
        ДОУС РОУД, ФУЛХЭМ

        Что происходит, когда начинается «махач»?
        Час дня, Роберт хочет показать мне; Роберт хочет, чтобы я увидел все как можно ближе. Что-то должно случиться, и Роберт не хочет, чтобы я это пропустил. С одиннадцати утра суппортеры
«Манчестер Юнайтед» собирались в «Мэнор Хаус», большом викторианском пабе, а заодно снукер-клубе, что в Северном Лондоне, и теперь в пабе собралось столько народу, что не хватало кружек. Люди стояли на столе для игры в снукер, так как на полу не было места, а некоторые заказывали выпивку с улицы, так как пройти внутрь они просто не могли. И вот внезапно паб опустел, и все идут по Севен Систерс Роуд в Тоттенхэм.
        Все, кроме Сэмми, который приехать не смог.
        Говорят, что Сэмми, прошептал мне Роберт, убил человека, и здесь есть люди, приехавшие специально за ним. Они будут охотиться за ним вечно - в этом году, в следующем, всю жизнь. Действительно ли он убийца - не важно. Важно, что они так думают.
        Шагали мы быстро, и Роберт чуть ли не тащил меня за рукав, все время что-то объясняя, мой гид и телохранитель, тащил вперед, чтобы я ничего не пропустил, и в то же время постоянно озирался по сторонам, не видно ли оппонентов.
        «Они могут появиться в любую минуту», - сказал Роберт, - «как снайперы. У них будут ножи. Они режут людей пером и сваливают».
        Появилась полиция - на вэнах, рыча моторами, они вылетели из перпендикулярной улицы, где ждали суппортеров «Юнайтед» - и в ответ все еще больше ускорили шаг.
        Справа от нас были высотки. Слева от нас были высотки. Могло создаться впечатление, что мы в Варшаве или где-то в пригородах Москвы, если бы только на всем остальном не стояла столь явная печать Северного Лондона - витающая в воздухе грязь, что пропитывает кожу, автомобильные выхлопы, газеты, что гоняет по улицам ветер. Мы прошли мимо офиса какого-то врача, двери и окна в котором были задраены, и нескольких зданий, почерневшими от смога. Под окнами этих зданий валялась куча всевозможных вещей: сломанный пластмассовый стул, простыня, резиновый ботинок розового цвета, сморщенные пустые упаковки от чего угодно - чипсов, орешков, подгузников, кефира, желтая бумажная обертка от чизбургера. Кругом виднелись куски пластмассы - красные, белые, бесцветные, пластиковые чашки, пластиковые тарелки - коробки из-под продуктов, банки из-под пива, плюс бесчисленные окурки. На другой стороне улицы я заметил белую тележку из-под мороженого, и прячущуюся за ней проститутку.
        «Быстрее», - сказал Роберт и снова потащил меня за собой.
        Мы ускорились; мимо пролетали магазины, закрытые на железные засовы, маленькие магазинчики, торгующие чем-нибудь одним - жареной картошкой с рыбой, кебабами, автозапчастями, куриными окорочками, кафе, работающее с шести утра до четырех дня, закусочная, мастерская по ремонту ремней, мастерская по ремонту обуви, новую и подержанную мебель покупаем и продаем, стойка с газетами, еще одна мастерская по ремонту обуви, евангелистская церковь, страхование жизни, женская одежда, краски для дома (только белая эмульсия, очень много белой эмульсии) - и вот показался вход на станции метро «Севен Систерс».
        «Вот здесь это случилось», - сказал Роберт. «Здесь тогда человека убили».
        В прошлом сезоне здесь сломали позвоночник одному суппортеру.
        «Это было очень, очень плохо», - сказал Роберт; и наверное, потому, что Роберт никогда не говорил ни о чем «очень, очень плохо», даже тогда, когда называл ему вещи, которые в моем представлении были именно «очень, очень плохими», я понял, что его
«очень, очень плохо» означает, что это было и в самом деле ужасно. Это была драка, дрались две сотни людей, дрались прямо на эскалаторе - суппортеры «Тоттенхэма» бежали снизу вверх, суппортеры «Манчестер Юнайтед» - сверху вниз, и в самый разгар драки кто-то нажал кнопку экстренной остановки, и все попадали. Несколько человек потеряли сознание, многие получили переломы - рук, ног, ребер - движение по Севен Систерс Роуд перекрыли, чтобы освободить дорогу для скорых. А когда все встали, внизу эскалатора осталось лежать мертвое тело.
        «Вот почему Сэмми сегодня нет здесь», - сказал Роберт.
«Неважно, что это невозможно доказать в суде. Поэтому он больше никогда не сможет приехать на „Тоттенхэм“.
        Сразу за станцией метро был перекресток, и суппортеры
«Юнайтед» повернули налево, на Хай Роуд, которая вела к Уайт Харт Лейн. И в этот момент на другой стороне улицы я увидел их: сотни суппортеров «Тоттенхэма», около тысячи, наверное, не меньше, чем приехало суппортеров «Юнайтед». Так же как и полиция, они ждали суппортеров из Манчестера, а те - именно поэтому Роберт шел в первых рядах - знали, что их будут ждать.
        «Приготовься», - сказал Роберт, вновь шепотом, словно суппортеры на другой стороне улицы могли его услышать, сквозь шум уличного движения и крики полицейских.
        «Сейчас понесется», - добавил Роберт; мы перешли почти на бег, и фаны «Тоттенхэма» - тоже, только они сделали это через дорогу от нас, все стремились обойти полицейских, чтобы успеть пересечь улицу.
        Дорогу нам загородил полицейский с собакой - впереди нас шло человек восемь, а самым первым шел Роберт. Полицейский запыхался. Он отлично понимал, что происходит, все полицейские понимали это, и потому хотел перерезать нам дорогу, заставить нас замедлить ход, не дать ситуации выйти из-под контроля. Он был очень возбужден, движения его были порывисты, по глазам его было понятно, что он знает: в любой момент он может оказаться в эпицентре массового побоища. Своего пса он держал за ошейник, так чтобы длинный поводок, который он держал в другой руке, можно было использовать вроде кнута.
        «Назад!», - крикнул он, размахивая свободным концом поводка над головой, словно ковбой. «Назад!» - и тут меня словно ожгло: боль, жгучая боль поперек лица. Он махал поводком прямо перед нашими лицами, и наконец задел мое. Я разозлился и крикнул ему, чтобы он назвал нам свой номер.
        «Мы никого не трогаем», - сказал я ему, - «мы просто идем на футбол. Кто дал вам право меня бить?«
        Он уставился на меня; во взгляде его читались два чувства - ярость и недоумение, он лихорадочно соображал, не ослышался ли: голос с американским акцентом требует, чтобы он назвал свой номер.
        «Скажи ему, что ты - журналист», - крикнул мне ктото сзади.
«Скажи ему, что напишешь статью про жестокость полиции».
        Полицейский отпустил длинный конец поводка, теперь он волочился по земле, и остановился вместе со своей собакой, все еще тупо глядя на меня.
        «Скажи ему», - закричал еще кто-то, «что напишешь о нем статью».
        Помню, в этот момент я подумал, что зашел слишком далеко. Я стал одним из них. Вот он я, меня ударил полицейский за то, что я сопротивлялся ему, и суппортеры позади меня поддерживают меня - суппортеры позади меня? Тысяча суппортеров позади меня: я - впереди, среди людей, возглавляющих толпу. Но тут что-то произошло сзади - кто-то пересек улицу - и две линии суппортеров, «Юнайтед» с одной стороны, «Тоттенхэма» с другой, смешались; с обеих сторон раздался рев.
        «Осторожнее!», - сказал мне Роберт, - «помни о ножах! Понеслась!«
        Однако не понеслась, и что это было, осталось невыясненным - фальстарт? - тут мы увидели бегущего по улице суппортера, за которым гнались два полицейских; один подставил ему ножку, суппортер упал, закрыв руками голову, а полицейские принялись пинать его ногами.
        Потом что-то случилось впереди, но что, видно нам не было - суппортеры растянулись на полмили, вновь раздался рев, и снова ничего не случилось.
        «Сейчас понесется», - повторил Роберт, - «сейчас понесется».
        Было ясно, что что-то должно произойти, но также было ясно, что это «что-то» никак не обойдется без участия полиции. Неужели Роберт имел в виду полицию? Полиции было слишком много - недостаточно для того, чтобы иметь численный перевес, но вполне достаточно, чтобы занять такую позицию, что тем, кто решится действовать, неминуемо придется вначале атаковать полицейских. Они преграждали путь - наглухо. Одно дело - драться с теми, кто хочет драться с тобой; драться с теми, кто хочет тебя арестовать - совсем другое. Этого делать нельзя. Вернее, можно - но только тогда, если вы уверены, что они не смогут вас арестовать. Но полицию победить нельзя. Две тысячи людей шли по двум сторонам улицы, провоцируя друг друга, пытаясь довести себя до такого состояния, в котором атаковать полицейских станет возможным.
        Эта дорога, обычная улица Северного Лондона, самая прямая во всем городе, А10, вела меня как раз домой, в Кэмбридж, выполняла теперь очень важную функцию. Они отделяла суппортеров «Тоттенхэма» от суппортеров «Юнайтед». Она отделяла от полиции. Но еще она отделяла их от того, к чему они все стремились. И они понимали это. Оставаться на тротуаре - значило остаться законопослушым гражданином. Сойти на проезжую часть - нарушить закон. Черта была практически осязаемой. Я оглянулся назад: суппортеры приближались к этой черте, пробовали ее, топтались у нее, хотели пересечь ее - но не могли. Кто-то особенно агрессивный то и дело сходил с тротуара, но те, кто должны были идти следом, не шли, он метался какое-то время вдоль черты, потом ему это надоедало, и он снова скрывался в толпе. Потом кто-то с другой стороны делал то же самое - и снова никто не бросался за ним - и тоже отступал. Эта улица - такая обыкновенная - была той самой чертой, которую толпа, чтобы стать толпой «насильственной», должна была пересечь.
        О толпе наговорили кучу всяких разных вещей. Толпа не имеет разума.
        Толпа примитивна; толпа ведет себя варварски; толпа ведет себя по-детски.
        Толпа непостоянна, капризна. Толпа - грязные люди без имени (Кларендон). Толпа - безымянное чудовище (Габриель Тард). Толпа - дикое животное (Александр Гамильтон, Ипполит Тайн, Сципио Сигеле). Толпа подобна стаду овец (Платон), стае волков (Платон), лошади - послушной, когда стоит в стойле, и дикой, когда ее выпускают на волю. Толпа подобна огню, получившему свободу, уничтожающему на своем пути все, и в конце концов - самое себя (Томас Карлайл). Толпа находится в состоянии лихорадки, делирия, гипноза (Густав Ле Бон). Толпе нет дела до теории Дарвина. Толпе нет дела до теории Фрейда. Толпа убила Сократа; толпа убила Христа. Толпа убивает - штурмуя Бастилию, Зимний Дворец, на улицах Вены, в грязных переулках Сойето.
        А из кого состоит толпа? Из хулиганов, бродяг, безработных, преступников (Тайн). Психопатов, неврастеников, буйнопомешанных (Ле Бон). Грязной каймы, оседающей на стенках после кипячения (Гиббон). Из великих варваров (Гитлер) и банального рабочего класса, который требует только хлеба и зрелищ (опять-таки Гитлер). Людей, повинующихся импульсам не головного, а спинного мозга (Ле Бон). Людей, которым чужды интеллигентость, способность мыслить самостоятельно, здравый смысл, людей, легко подчиняющихся чужому влиянию, влиянию провокаторов, коммунистов, фашистов, расистов, националистов, фалангистов и шпионов. Людей, жаждущих повиноваться (Ле Бон), желающих подчиняться (Фрейд). Толпа нуждается в управлении. Толпе нужен вождь - отец, шеф, тиран, император, командир. Ей нужен Гитлер, ей нужен Муссолини. Толпа - пациент, которому нужен доктор, человек на сеансе гипноза, которому нужен гипнотизер. Толпа - это масса, она хочет, чтобы ей манипулировали, контролировали, вели.
        Толпа - это не мы.
        Но кому принадлежат все эти метафоры? Фрейду, Бурку, историкам французской революции, деятелям девятнадцатого столетия, журналистам. То есть кто рассказывает нам. Что есть толпа? Не сама толпа - толпа не рассказывает историй; наблюдатели за толпой, те, кто наблюдал за ней, как вы наблюдаете за чем-нибудь, глядя из своего окна. Эдмунд Бурк переехал в Лондон и знал о революции с чужих слов. Ипполит Тайн о парижской коммуне читал в английских газетах, а потом читал лекции о ней в Оксфорде. А единственная толпа, которую видел Густав Ле Бон, «создатель теории толпы» - это, похоже, толпа спешащих за покупками парижан. Кроме того, свою теорию Ле Бон обильно подкрепил пассажами из Сципио Сигеле, Габриэля Тарда и (неизбежно) Ипполита Тайна. Фрейд, два года спустя после окончания Первой Мировой с ее разгулом национализма и антисемитизма создавший собственную теорию толпы и ее лидеров, основывал ее на трудах «непревзойденного» Густава Ле Бона.
        История толпы - это история страха: страха стать жертвой, страха утери имущества, страха террора (и Террора тоже); этот страх настолько силен, что ему просто необходимо дать имя - чтобы чувствовать себя безопаснее. Теории толпы - наглядный пример. Они дают нам политику насилия и его социологию. С их помощью мы объясняем революции и свое эго. Они говорят, где причина, а где следствие, рассказывают нам о подавлении, жестокости, несправедливости, тюрьмах и пытках, цене хлеба, потере земли, эксплуатации, последствиях механизации и дегуманизации человечества. Теории толпы объясняют нам о толпе и насилии все - правильные посылки все время приводят к правильным результатам. Теории толпы объясняют, почему - неустанно, шумно, так громко, что страх больше нам не страшен. Но теории толпы крайне редко объясняют нам, что: что происходит, когда начинается «махач», что такое страх, как это - быть частью толпы, быть одним из ее создателей.
        В моей коллекции есть фотография, на которой запечатлены уличные беспорядки в Югославии, в городе Сплит. Стоит описать ее.
        На фотографии - толпа, сплошь одни мужчины. Это хорватские националисты, они окружили армейский танк, посланный восстановить порядок. Фотограф - неизвестно кто - располагался над толпой, вероятно, проезжал мимо в автомобиле, или стоял на балконе близлежащего здания. Некоторых из протестующих прижало к самому танку, видно, как они в панике пытаются уйти в сторону. Двигаются только они. Остальные стоят. Стоят спокойно, «уверенно». В других обстоятельствах их можно было бы принять за зевак или посетителей какого-нибудь зрелища - то же выражение на лицах, выражение людей, ждущих, что вот-вот случится нечто. Или не случится. Да, они тоже ждут, что случится нечто. Или не случится.
        Пятеро человек взобрались на танк. Шестой, его почти не видно, пытается вскарабкаться сбоку, видны только его руки, как он расставляет их, чтобы не упасть. Седьмой стоит спереди, он боится попасть под гусеницы, и потому хочет залезть на танк спереди. Остальные стоят чуть поодаль, они стараются не оказаться под прицелом у танкистов, они знают, что к танку, как к змее, нужно подходить сзади. Все они короткостриженые и гладко выбритые, только у одного виднеются усы. Усатый залез на танк первым, но сзади его тянут за куртку - вот-вот оторвется рукав. Человек, который его тянет, хочет добраться до того, что сейчас находится в руках у усатого. Это голова командира танка. Усатый нагнулся над люком и обхватил руками голову танкиста - большие пальцы вошли в глазные орбиты - и тянет за подбородок вверх. Опять-таки, метафора со змеей: подходишь сзади, хватаешь за голову и открываешь пасть, чтобы вырвать ядовитый зуб.
        Это что, поступок смелого человека? Или это толпа?
        Согласно газетным сообщениям, в тот день в Сплите погиб один солдат. Вполне может быть, что им был этот танкист. Мне приходилось читать статьи, где рассказывалось про ужасные убийства в Югославии - убийства жестокие, с расчленением живых человеческих тел. Мы знаем, что журналисты часто преувеличивают, чтобы было чем заполнить газетные полосы, выпуски новостей, фильмы. О человеческой натуре иллюзий мы тоже не имеем: это сидит во всех нас и, несмотря на все достижения научно-технического прогресса, иногда прорывается наружу. Мы знаем, как ведет себя толпа, особенно агрессивная. Но, опять-таки, эта толпа - не мы. На беспорядки в Югославии легко не обращать внимания; нестабильное государство; «это не мы». Еще легче не обращать внимания на беспорядки в ЮАР или Индии - эти страны, столь удаленные от нас географически и далекие культурно, очевидно «не мы»: ведь там, среди «неразвитых», «нецивилизованных», «примитивных» (терминология 19 столетия) народов, беспорядки - в порядке вещей, разве не так? Но точно так же можно не обращать внимания и на беспорядки, происходящие за окнами вашего дома. Лондон,
почти центр, толпа, беспорядки - но это толпа, приходим мы к выводу, то есть не мы. А вот уже в провинции толпа бушует, недовольная закрытием пабов - но это опять-таки толпа, опять-таки не мы.
        31 марта 1990 года в Лондоне в ходе демонстрации протеста против введения подушного налога разразились массовые беспорядки, в которых пострадало 132 человека, 20 полицейских лошадей, было разгромлено 40 магазинов, а всего урон исчислялся миллионами фунтов стерлингов. В демонстрации участвовало сорок тысяч человек. А сколько в беспорядках? Трафальгарская площадь добрых три часа принадлежала им. Сколько их там было? Три тысячи? Пять? Десять? Англия, написали на следующий день в газете, где я работал - цивилизованная страна. Как такое могло случиться? Видимо, одиозные политики спровоцировали протестантов. Видимо, во всем виноваты отбросы общества, маргинальные элементы, анархисты, несостоявшиеся революционеры, противники демократии. Речь прокурора в суде вполне могла принадлежать Бурку - или Тайну, или Ле Бону. Толпа, похоже, опять-таки оказалась не нами.
        Двумя годами ранее, 19 марта 1988 года, в участников похоронной процессии в Белфасте едва не въехал серебристый
«фольксваген пассат». Покойного, тридцатилетнего Кевина Брэди, три дня назад убил фанатик-юнионист. Водителя и пассажира (оба - армейские сержанты, были в тот день в штатском) скорбящие выволокли из машины, избили, сорвали одежду и пристрелили, оставив истерзанные тела лежать на земле.
        Это что, поступок смелых людей? Или это толпа?
        За гробом шли две тысячи человек. Некоторые из них были членами ИРА; можно предположить, что среди прочих были их сторонники. Подавляющее большинство, однако, можно отнести ко вполне добропорядочным членам общества: таксисты; лавочники; люди, у которых есть семьи, работа, имущество. Да и само убийство происходило на фоне симпатичных домиков, припаркованных рядом машин, деревьев - это было в пригороде. Кто они, участники этой процессии? Если верить Тому Кингу, впоследствии секретарю правительства Северной Ирландии - террористы, исчадия ада. Если верить пресс-секретарю полиции Ольстера - лишенные жизненных ориентиров граждане. Голодные хищники римского колизея («Санди Телеграф»), животные, пылающие ненавистью («Индепендент»), племя каннибалов («Санди Таймс»). «Нет такой низости», - сказала Маргарет Тэтчер, - «до какой эти люди не могли бы пасть». Хулиганы, террористы, отребье, «отродье ИРА». И тут же начались поиски лидеров - все время ищут лидеров, и они моментально были найдены в лице лидеров ИРА, превративших людей в «озверевшую средневековую толпу».
        Давайте попробуем спроецировать ту ситуацию на себя. Вы пришли на похороны друга, может быть - родственника, вместе с еще тремя людьми убитого в ходе беспорядков, всего в ходе которых пострадало более шестидесяти человек. Перед похоронами вас обыскивают на предмет оружия. Наконец траурная процессия начинается. А через полчаса появляется автомобиль, несущийся вам навстречу на дикой скорости. Больше машин на улице нет. Включены фары, водитель жмет на сигнал. Не сбавляя скорость, машина вылетает на тротуар и едет прямо в направлении группы детей. Они разбегаются в стороны, автомобиль останавливается, его заносит так, что он перекрывает дорогу катафалку. «Пьяные!», кричит кто-то. «Британцы! Это британцы!», кричит кто-то еще. Вы испуганы. Все испуганы, две тысячи человек - действительно две тысячи? - окружают машину. На нее обрушивается град ударов, кто-то забирается на крышу, и когда водитель вылезает из автомобиля, в руках его появляется пистолет - пистолет?
        Любая толпа чувствует, когда нарушает закон, и те, кто был в этой, отлично понимали, что могут лишить этих двух людей жизни. И что, вы всерьез считаете, что могли бы остановить их?
        Толпа - не мы. Никогда. Еще двумя годами раньше, две субботы, последняя апреля и первая мая, беспорядки у агентства Ньюс Интернэшнл в Уоппинге. Только что вроде бы взрослые, рассудительные люди - полисмены и работники агентства, у которых есть семьи, кредиты в банке, которые платят налоги - вдруг начали вести себя абсолютно иррационально. Но это я так думал. В газетах на следующий день я прочитал, что беспорядки стали следствием действий анархистов и провокаторов. Еще годом ранее, в мае 1985 года, Эйзель: виноваты не фаны «Ливерпуля». Один за другим авторитетные люди - мэр, бывший судья, владелец футбольного клуба - заявили, что беспорядки организовали члены Национального Фронта, не из Ливерпуля, из Лондона. Еще годом ранее, в 1984-м. Беспорядки шахтеров: снова провокаторы, плюс леворадикальные группировки. И даже само футбольное насилие: не обычные суппортеры, а меньшинство - траблмейкеры, подонки, криминальные элементы, ложка дегтя в бочке меда; именно это я повторял про себя, когда в последнем туре сезона, через четыре часа после того, как я шел по улицам Тотенхэма вместе с парнями из
Манчестера, стал свидетелем грандиозной драки у вокзала Кингз Кросс. В драке участвовали фаны многих клубов - лондонцы возвращались домой, провинциалы уезжали. Куда бы я ни бросал взгляд, всюду шла массовая драка - жестокое, просто-таки средневековое в своей примитивности побоище. Движение перекрыли на целый час, но драка продолжалась. Вокруг вокзала тоже шла драка. Дрались на Йорк-уэй; дрались на Пентонвилл-роуд; дрались у входа на станцию метро. Прислушавшись, вдалеке я услышал вой сирен - это дрались у Юстонского вокзала. Я поймал такси и попросил водителя повозить меня взад-вперед по Юстон-роуд. Там было море полиции, пожарные, машины скорой помощи, в небе парили вертолеты - но драка все равно продолжалась. Сколько народу принимало в ней участие, подсчитать возможным не представлялось; но учитывая пространство, на котором все это происходило, дрались тысячи людей. Но эти тысячи - тоже не мы.
        Пожалуй, нам стоит вернуться к югославской фотографии.
        Она меня все больше заинтриговывает. Мужчины на ней хорошо одеты - двое в модных кожаных куртках, один в пиджаке и галстуке - судя по всему, у них хорошая работа, где-нибудь в офисе или магазине. Они вполне взрослые, с нормальными лицами, у одного даже стильная прическа. В их действиях виден расчет - к вооруженным людям они подошли сзади. Смело, но если подумать, риск, в общем-то, невелик. Вглядываясь в фотографию, я понимаю, что толпа, окружив танк, оказалась неспособна совершить следующий шаг - вопиюще преступный, антиобщественный, противозаконный - пока один человек, усатый, не вскарабкался на танк. И он никакой не лидер, по крайней мере, не в том смысле, в каком принято говорить про лидеров толпы. Он пришел сюда не возглавлять, призывать, убеждать, гипнотизировать, не вести за собой, да и не получилось бы у него это, если бы он попытался. И хотя по фотографии может сложиться впечатление, что он - главный виновник - в конце концов, вот же он, его хорошо видно - но никакого влияния на толпу он не оказывает. Он просто первым переступил черту, черту, которую все присутствующие там отлично видят,
черту, отделяющую один тип поведения от другого. Он вышел за рамки под влиянием толпы, без толпы это было бы невозможно, даже если сама толпа не готова идти следом: пока не готова.
        Эти рамки есть всегда; любая толпа изначально находится в определенных рамках. Есть правила: вот это можно, а вот это уже нельзя. У марша есть маршрут, есть пункт назначения. Пикетчики знают: вот сюда идти нельзя. Политическая демонстрация: есть политик, который ее возглавляет, ее связующее звено. Парад, марш протеста, траурное шествие: полицейский кордон, тротуар, улица, чужая собственность вокруг. Вот здесь толпа идти может, здесь - нет. Форма существования, стремящаяся к выходу за предел. Я уже говорил о том, как перманентное, физически ощущаемое единство, царящее на футбольном стадионе, приводит к тому, что индивидуум на время прекращает быть собой и растворяется в толпе, впитывая в себя ее эмоции, ее силу. Но опять-таки: это бесформие - кажущееся. Бытие зрителя очень, если можно так выразиться, структурировано: билет, подчеркивающий ваше право находиться на стадионе; и ворота стадиона, как бы говорящие: то, что можно здесь, внутри, нельзя там, снаружи. Сама архитектура служит демаркационной линией. Сам вид стадиона, бетонный или кирпичный снаружи, наводит на мысль, что мир «наружный» - пуст и
никчемен, там ничего нельзя. А внутри - море лиц, стиснутых так близко, как только позволяют человеческие тела, и оно как бы говорит само себе: здесь все возможно. Снаружи - одно, внутри - другое; потом - опять наружу, и толпа прекращает быть толпой: все, матч кончился, толпа достигла конечной точки своего существования. В каждой толпе есть нечто, что держит ее в определенных рамках, контролирует то, что в принципе неконтролируемо.
        Но когда сделан шаг за грань, рамки исчезают?
        Здесь, на улицах Тоттенхэма, я стал свидетелем того, как то один, то другой человек балансируют на этой грани, словно пытаясь подвести толпу к той точке, после достижения которой станет возможным последний шаг, шаг к тому, чем хочет быть эта толпа. В двух словах идея сводится к пересечению: переступить черту, переступать которую нельзя. Абсолютно все восстает против пересечения. Вся повседневная жизнь, каждый ее закон, заученный, усвоенный, уважаемый, немыслимый неисполненным, протестовал против этого последнего шага.
        И опять фотография из Сплита. Следом за усатым на танк взобрались еще пять или шесть человек. Это не невротики и психопаты Ле Бона, и не «городской мусор» Гиббона; нет, это обычные люди, обычные члены общества, с одним маленьким, но чрезвычайно важным дополнением: сделав то, чего делать нельзя, они уже не могут вернуться в толпу, окружающую их. Перейдя черту, они оказались за пределами цивилизации. На лице человека, что хватает усатого за рукав, мечтающего о том, как бы добраться до танкиста, застыло одно выражение. Не паника, не страх, не ярость и не жажда возмездия. Это возбуждение.
        В жизни любого человека не так много моментов, когда цивилизация отступает, когда все устои общества - работа, дом, повседневность, ответственность, свобода выбора, права, обязанности, все, что делает нас гражданами - исчезает. В английском, величайшем языке империализма, нет глагола-антонима глаголу «цивилизировать», нет слова, что описывало бы состояние неподчинения правилам, которым должен следовать гражданин. Жизнь наша устроена таким образом, чтобы держаться в рамках старого, упорядоченного, и опасаться нового, неизведанного. А помогает нам в этом множество вещей. Мое место в обществе, меня как гражданина определяет совокупность всевозможных условностей и деталей. Каждый мой день расписан заранее: я просыпаюсь, иду в туалет, ем, принимаю душ, еду на работу, пишу статьи, звоню по телефону, оплачиваю счета, сверяюсь с ежедневником, пью кофе, иду в туалет, общаюсь с людьми, обедаю, езжу на встречи, еду домой, прихожу домой, ужинаю, пью, иду в туалет, развлекаюсь, трахаюсь, иду в туалет, чищу зубы, сплю. У меня есть дом, мое убежище. Я покидаю его утром и возвращаюсь в него вечером - он есть, это
несомненный факт, и он не просто существует, он подтверждает и мое существование. Он принадлежит мне согласно своего рода соглашению между мной, моей работой, банком и местными властями. Я - коллекционер, не в буквальном понимании этого слова, а в его глубинном смысле: мои фотографии, мои статьи, моя мебель (подобранная именно таким образом), моя библиотека (подобранная именно таким образом), мои друзья и те, кого я люблю (подобранные именно таким образом), образ моего существования призваны делать комфортной мою жизнь, мою работу, мое восприятие самого себя. Я окружаю себя вещами, собственностью, заполняю пространство вокруг себя: я его персонализирую; я делаю его личным; я делаю его своим.
        Но кроме того, я рассматриваю все это как груз, ношу. Это барьер, отделяющий меня от всего, чего я не понимаю. Это мой медиатор, фильтр, пропускающий не все, а лишь определенное, избранное мною. Именно поэтому так волнительны моменты, пусть даже короткие, особенно короткие, когда все это исчезает: рвется ткань, обрывается связь, сгорает дом - что угодно. Этот ряд - опять-таки барьер: я волнуюсь, не зная, что ждет меня по ту сторону, я возбужден. И нет чувства сильнее. Здесь, за гранью антиобщественного, анти-цивилизованного, антицивилизующего, появляется то, что Сюзан Зонтаг называет изящно «предчувствием запредельного»: возбуждение достигает такой степени, что все, что к нему не относится, теряет смысл, индивидуальность исчезает, растворяется в нем. Что это за состояния? Их так немного, но устоять перед ними нельзя. Религиозный экстаз. Сексуальное возбуждение. Боль - боль настолько сильная, что думать о чем-то помимо нее невозможно. Пламя. Некоторые наркотики. Преступление. Нахождение в толпе. И - самое сильное - нахождение в преступной толпе. Там находится ничто. Ничто в своей красоте, простоте,
в отрицающей все чистоте.
        И последняя картина: декабрьский матч против «Челси». Все утро суппортеры собирались в «Льве и ягненке», ирландском пабе неподалеку от Юстонского вокзала, минуя крупные магистрали, подъезжали на предварительно заказанных автобусах, минивэнах, личных авто. Оба помещения паба были забиты битком - было душно, влажно, неуютно - пол представлял собой смесь пролитого пива, грязи и сырости. Двигаться было невозможно. Я попытался взять пива, но не смог пробиться к стойке. Примерно в час тридцать прибыли те, кого ждали, и все в уже знакомой мне манере вышли из паба. Будто объявили эвакуацию - народ вывалил на улицу, свернул на широкую Юстон Роуд, перекрыв движение сразу в обе стороны, и двинулся вперед - все торопились, никто не хотел оставаться сзади - вокруг чувствовалось все то же радостно-оживленное чувство, чувство пребывания в толпе.
        Мы прошли мимо станции метро «Юстон Стэйшн» (слишком много полиции) и двинулись к следующей, «Юстон Сквер», сметая по пути рекламные щиты, турникеты, ограждения, никто не заплатил при входе, и никто никого не остановил, лавиной все хлынули вниз, а у подножия эскалатора стоял поезд, чьи двери тут же заблокировали и держали до тех пор, пока все не зайдут в вагоны
        Но поезд не ехал.
        Двери в конце концов закрылись, но поезд по-прежнему стоял на платформе. Он ждал; машинист ждал - ждал чего-то; какого-то знака; а скорее всего, полиции. Все вагоны, от первого до последнего, были забиты суппортерами. Все места были заняты; повсюду, где можно было сидеть, стоять, висеть, примоститься, находились люди. Это напоминало давку в час пик. В вагоне стало жарко и почти невыносимо. Кто-то нажал кнопку экстренного открытия дверей, но двери не открылись. Суппортеры начали кричать. Они колотили по стеклам. Они раскачивали вагон из стороны в сторону.
        И тогда поезд тронулся и постепенно разогнался до максимальной скорости. Он не остановился на следующей станции,
«Грейт Портланд Стрит». Точно также он пронесся мимо следующей,
«Бейкер Стрит», и следующей, «Эдгар Сквер», и тогда стало понятно, что он вообще не остановится нигде, пока мы не попадем в Челси (если, конечно, мы собираемся туда). Мне бросилась в глаза парочка лет пятидесяти с большими продуктовыми сумками - выбрались в субботу за покупками, и теперь весь день коту под хвост из-за того, что они сели «не на тот» поезд. Они явно нервничали, не зная, где в конце концов окажутся. Из темноты вынырнула платформа
«Ноттинг Хилл», и снова растворилась во мраке.
        Поезд остановился только на «Фулхэм Бродуэй» - ближайшей к стадиону станции - и тут, даром что были все эти тщательные приготовления и продуманные маршруты, не было видно никого кроме полицейских. От них рябило в глазах. Больше на станции не было никого. Когда мы поднялись по лестнице, показалось, что и снаружи одни они, но тут посреди всеобщей толкотни и давки кто-то сказал, что разглядел «их парней».
        В тесноте перед входом на стадион полицейские шеренги казались уже не такими плотными - я заметил, как рыжеволосый парень «Челси» проскользнул в толпу суппортеров из Манчестера. Он пошел следом за одним из них. Он хлопнул того по плечу, и когда тот обернулся, тяжелым предметом - арматурой или чем-то вроде нее - который он держал обеими руками, ударил суппортера поперек шеи, прямо по кадыку. Сила удара была такова, что суппортер
«Манчестера» потерял равновесие, на несколько дюймов оторвался от земли, и рухнул как подкошенный, потеряв сознание. А суппортер
«Челси» моментально растворился в толпе - я даже не заметил, как.
        На стадионе полицейский контроль продолжался, хотя и не такой тесный - один ряд полицейских стоял внизу, по ту сторону ограждения; другой - наверху; и еще два справа и слева, дабы не допустить контакта между местными и приезжими суппортерами. Казалось, что полицейские довольны уже тем, что оцепили это пространство - потому как войти внутрь они не могли. Суппортерам же «Челси» удалось «зайти на сектор» - подобно уличному рыжему террористу, то тут, то там они провоцировали небольшие стычки, по большей части оставшиеся незаметными для полиции. У меня создалось впечатление, что полицейские рады «не замечать» того, что происходит внутри оцепленного ими пространства - их беспокоило то, чтобы ничего не было снаружи, а если кому достанется внутри - что ж, сам виноват, виноват хотя бы тем, что оказался там.
        Это было неприятное ощущение. Да и сама атмосфера, в которой проходила игра, была неприятной - колючей, неуютной. Было холодно, дул сильный ветер: глаза слезились от мелкой пыли, я ощущал ее на волосах и на теле под одеждой. Не прекращалось движение: народу внутри оказалось слишком много, знакомый трюк, чтобы убрать людей с улицы, и все, что оставалось - пытаться не упасть да толкаться, чтобы хоть что-то видеть на поле. То и дело что-то где-то происходило, спровоцированное теми, что «зашли на сектор», и все вставали на цыпочки и вытягивали шеи, чтобы разглядеть, что именно, но разглядеть не удавалось. А потом что-то случалось в другом месте, и шеи вытягивались уже в другом направлении. И далее в том же духе. Кто-то вдруг начал кидать горящие шашки - стоявшему рядом со мной такая чиркнула по лбу. Было неприятно,
«клаустрофобично». Вокруг говорили, что кого-то пырнули ножом, но я этого не видел; другие говорили, что этого не было, но если это все-таки правда, то ничуть не удивительно.
        Ближе к концу матча я снова заметил рыжеволосого суппортера
«Челси». Я так и думал, что он будет среди тех, кто зашел на гостевую трибуну. Теперь я его увидел. Хоть он и улыбался, лицо его все равно выглядело злым, злобным. На щеке у него был уже знакомый мне шрам от ножа. Небольшого роста - ниже меня примерно на голову - но низкий рост отнюдь не был в его случае слабостью: наоборот, он делал его более компактным, подвижным и резким. Смотреть на него было неприятно: маленький механизм для причинения боли. Когда он, пробираясь к выходу, подошел ближе и прошел совсем рядом со мной, у меня возникло искушение схватить его сзади за шею и задушить. Искушение было сильным, и когда он ушел, я пожалел, что не последовал своему первому порыву.
        К концу матча напряжение и ожесточение достигло крайней точки; «атмосфера» изменилась, и напоминала теперь состояние, которое ощущаешь в воздухе перед грозой. Но я устал. Я хотел в тепло. Я хотел домой. Мне надоело стоять, мне надоела полиция, мне надоела холодная погода, от которой раз плюнуть подхватить простуду, мне нравилась перспектива оставаться на трибуне среди этих парней, от которых пахнет дешевой едой и дешевым пивом, ждать, пока полицейские очистят улицы вокруг стадиона от вражеских суппортеров. И я решил, что нужно попытаться пройти через оцепление.
        Полицейский сделал движение в мою сторону, посмотрел так, словно сейчас остановит меня, но не сделал этого. И я оказался на другой стороне. Я мог идти куда угодно. Я почувствовал себя заново родившимся.
        Я узнал человека, идущего рядом со мной, - суппортер
«Манчестера». Я подумал, что он руководствуется теми же, что и я, соображениями; выглядел он очень одиноко, погруженным в собственные мысли - последний человек на земле, которому придет в голову мысль об участии в беспорядках.
        Я шел дальше. Тут я заметил Роберта. А Роберт-то каким образом здесь оказался?
        Следом за Робертом шел еще один парень. Этот, также в полном одиночестве, двигался в той же манере: сосредоточенно, не привлекая внимания. Это уже казалось подозрительным. Потом я увидел еще одного, и тогда наконец до меня дошло, что все эти люди специально разделились, чтобы беспрепятственно пройти через оцепление. После секундной нерешительности все они начали двигаться вниз по Фулхэм-роуд, не торопясь, но и не слишком быстро, с одним и тем же выражением на лице: «я здесь по своим делам и мне нет дела до каких-то там беспорядков». Не знаю, было ли это запланировано; мне показалось, что все произошло спонтанно. Возникла толпа, возник эффект появления чего-то. К нам присоединялись все новые и новые люди, привлеченные знакомой магией толпы, причем было такое ощущение, что они появляются не извне, а как бы сама толпа рождает их. Казалось, что толпа растет, как живое существо, как некий биологический организм, чьи клетки делятся и рождают новые, все больше и больше.
        Я пошел следом за ними, боясь пропустить что-нибудь интересное. Не знаю, почему они пошли именно в эту сторону, я решил, что куда бы они ни пошли, пойду следом. Я уже забыл, что только что собирался домой. Я больше не был уставшим и простуженным, меня, как и всех вокруг, оживило ожидание того, что вот-вот произойдет.
        Вокруг были незнакомые лица - суппортеры лет тридцати пяти - сорока, ветераны насилия, приехавшие сегодня потому, что это матч против «Челси». Происходящее было им настолько знакомым, что они просто излучали уверенность в себе и спокойное знание. Опытные, мудрые и неразговорчивые.
        Пока группа - все так же неторопливо, «случайно» - прошла мимо станции метро «Фулхэм Бродуэй» и свернула в боковую улицу. Полицейские с собаками, на лошадях, в минивэнах, концентрировались у входа в метро. Все понимали, что раз зашли так далеко, нельзя
«пропалиться». Это создавало странный эффект: все равно, что тысяча людей на цыпочках крадется через гостиную, в то время как хозяин спит в кресле перед телевизором. Чтобы «пропалить», достаточно было взгляда одного полицейского. Но этого взгляда не было. С каждым шагом предвкушение росло. Я заметил табличку с названием улицы - Вэнстон-плейс. Этот район я не знал; зарубки ставить, что ли? Все пошли направо, я следом. Потом все повернули налево, очень быстро. У них получилось: «Фулхэм Бродуэй» осталась позади.
        Суппортеров «Челси» я не видел. Но я уже был достаточно опытным, что осознавать значение того факта, что нигде не видно и полиции. Вот что самое главное: полиция ждет на каждой станции от
«Фулхэм Бродуэй» до «Юстон Стейшн», ждет появления суппортеров, которые никогда там не появятся. Ощущение было непередаваемым. Никто ничего не говорил - молчание было полным - все было написано на лицах.
        «Мы прошли», - говорили лица.
        «Полиция осталась сзади», - уверяли лица.
        «Теперь нас никто не остановит».
        Весь день толпа пыталась собраться, и весь день ей не давали этого сделать. Весь день она находилась в рамках, накапливая негативную энергию. Все события дня были связаны с нахождением в ограниченном пространстве: утром в пабе, в поезде на «Юстон Сквер», на станции «Фулхэм Бродуэй», где всех обыскивали, осматривали, потом оцепили и под эскортом повели на стадион. В ограниченном пространстве их держали и на самом стадионе - держали в коробке со стальными решетками со всех сторон. Весь день ограничение было абсолютным. В каждый период времени существовали свои рамки.
        И вот они перестали существовать.
        Скорость движения возросла. Я почувствовал буквально приказ идти быстрее, не исходящий ни от кого конкретно, и в то же время исходящий от каждого, это было как инстинкт - чем быстрее мы идем, тем мы сильнее, опаснее, тем круче ощущения. Неторопливая прогулка сменилась деловым шагом, а потом и вовсе перешла почти что на бег. Все шли, все так же молча, тесной группой.
        Мне это нравилось. Меня это возбуждало. Что-то должно случиться: толпа испытывает голод, этот голод должен быть утолен. Сформировавшуюся толпу рассеять не так-то легко. Это такой момент: точка невозвращения.
        В глаза мне бросилось название улицы: Доус-роуд. Повторяя его про себя, я еще больше ускорился, пытаясь пробиться в первые ряды. Перед глазами мелькали вывески со знакомыми названиями - Лэбрукс, Ллойдс Банк, префектура, овощной магазин - но они могли находиться где угодно. Значит, и я сейчас находился где угодно.
        Становилось тесно. Я шел по тротуару, со всех сторон окруженный суппортерами; пробиться вперед было невозможно. Еще больше суппортеров шли по тротуару на противоположной стороне улицы, а некоторые лавировали между машинами на проезжей части.
        В этот момент в первый раз я услышал крик, хотя доносился он издалека. Это было что-то футбольное, но что, я не разобрал. Меня это просто удивило. Но кто-то сказал: «Их парни». Эти слова звучали слегка навязчиво - их парни - и они эхом отдались у меня в голове. Крики, понял я теперь, шли со стороны суппортеров «Челси». Что бы это могло означать? Что суппортеры «Челси» нас преследуют? Мысль показалась мне интригующей. У толпы была цель: ее были суппортеры «Челси». И тут же я обнаружил, что у моей мысли - несколько аспектов. Помимо прочего, она меня пугает: полиции нет, все может зайти очень далеко. Мысль стала казаться неприятной: как суппортерам «Челси» удалось оказаться позади нас? Я оглянулся, но ничего не увидел: только парни из Манчестера, теперь они, казалось, сбились еще плотнее и шли по всей ширине Доус-роуд. Из-за них ничего дальше мне видно не было. Я не видел тех, кто шел за нами, зато я их слышал. Да, скандирование было определенно
«Челси».
        «Да», - сказал кто-то еще, - «это их парни».
        Я еще больше ускорил шаг. Я не хотел, чтобы на меня напали сзади, но теперь, чтобы пробиться вперед, мне приходилось расталкивать людей. Нечаянно я чуть не сбил кого-то с ног - правда, он устоял на ногах. Он выругался в мой адрес, я пробормотал извинения, но когда я посмотрел в лицо этому человеку, то увидел удивительную вещь: это был Сэмми. Нашу группу возглавлял Сэмми. Откуда он здесь взялся?
        Я помню, что видел его утром в пабе, но больше с тех пор я его не видел. Словно бы сама толпа создала его и поставила во главе себя. Я почувствовал себя увереннее. Да, это он, а вот и его маленькие лейтенанты. Он тоже заметил суппортеров «Челси» сзади - он оборачивался каждые три-четыре шага - но это его не беспокоило. Вид у него был нисколько не озадаченный. Что-то должно случиться - вот какой у него был вид; сейчас будет «махач».
        Пусть так, но я все равно не понимал, как суппортеры «Челси» оказались позади нас? Они словно материализовались из воздуха. Ведь пройдя оцепление, обойдя полицию у метро, мы сразу же углубились в лабиринт маленьких улочек. Что-то не так. Или суппортеры «Юнайтед» знали, что за ними пойдут? Но откуда? Или суппортеры «Челси» где-то прятались и ждали, пока мы пройдем мимо? А я их не заметил?
        Я продолжал наблюдать за Сэмми - все под контролем, оглядывается, проверяет, на каком расстоянии от нас суппортеры
«Челси». Все его действия говорили: все идет по плану. Тут меня осенило: да, все действительно идет по плану. Невероятно, но зато это все объясняет. Все было спланировано. Беспорядки - вещь спонтанная, внезапная: нельзя контролировать неконтролируемое. Футбольное насилие не планируют - или все-таки планируют? Неужели беспорядки могут быть целью?
        Хотелось спросить об этом, но все вокруг шло слишком быстро. Сэмми держал все под контролем. Темп еще больше увеличился. Приходилось бежать, и из-за этого я не замечал ничего вокруг. Какие-то магазины - незнакомые. Я даже перестал замечать всего того, что должно быть на центральных улицах. Странное ощущение: мне стало казаться, что я бегу по туннелю. Боковое зрение улавливало только темноту, иногда ее прорезал свет - витрины, или фар автомобиля - нечеткий, какой-то размытый. Я не отводил взгляда от затылка Сэмми: пока я смотрю на него, я не упаду. Скандирование суппортеров «Челси» становилось громче - определенно громче. Они подходили все ближе.
        Кто-то сказал: «Они совсем рядом».
        Сэмми не останавливался. «Плотнее», - сказал он; впервые он что-то сказал. «Не растягиваться».
        Я все еще не видел суппортеров «Челси», но я их уже чувствовал. Они шли сразу за последними рядами парней из Манчестера, но пока сохраняли небольшую дистанцию, словно некий буфер.
        Справа вдруг стали появляться улицы, одна за другой. Название одной бросилось мне в глаза, но потом я его забыл. Теперь их явно стало больше. Не знаю, почему. Каждые пятнадцать-двадцать ярдов появлялась новая. Я обратил внимание, что Сэмми осматривает каждую, словно ищет. Вероятно, это какая-то стратегия - какая, я не понимал. Сэмми что-то крикнул - он нашел нужную улицу - и толпа, уже полностью бегом, свернула в нее. Сэмми свернул за первый же угол, буквально черед десять ярдов: снова направо. И тут же снова, и снова направо. Три маленькие улочки, и мы снова там, откуда начали, но с одним маленьким «но»: только что враг был сзади, а теперь он был впереди.
        Позже, разглядывая карту, я обратил внимание, что Доус-роуд идет под углом к остальным улицам, разбивая их на небольшие треугольники, и именно это обстоятельство позволило Сэмми осуществить свой маневр и завести нас в тыл суппортерам «Челси».
        Впервые я увидел их, но это были самые младшие, которые шли в самом конце их толпы. И то, я видел только размытые фигуры да иногда чье-нибудь искаженное паникой лицо - еще бы, только что они гнались за нами, а теперь вдруг преследуемый враг неожиданно оказывается у тебя за спиной! Тротуар кончился, мы сошли на мостовую, перешли улицу, начался другой тротуар. Я запомнил это, потому как смотрел под ноги - иначе было невозможно, иначе бы я упал. Но сколько улиц мы так прошли, я не знаю. Я воспринимал их не сами по себе, а как признаки того, что мы движемся. И где же машины?
        Мы шли дальше. Мне казалось, что теперь, когда мы совершили эту мертвую петлю, сразу же начнется драка, но этого не произошло. Гонка продолжалась, толпа билась о барьер, о грань, и ничего: ничего не происходило. Я устал и несколько сбавил темп. Здания вокруг, хотя уже трудно различимые из-за темноты, стали давить на психику. Я обратил внимание, что смотрю больше на них, чем на суппортеров. Здания были мне физически неприятны. Было такое ощущение, словно улица вдруг стала для меня недостаточно широка. Здания стали агрессивными, они давили, довлели. В голове вертелось какое-то слово, но я не мог его определить.
        Наконец определил: собственность.
        Вдруг раздался звон разбитого стекла: это витрина. Я не видел, я только услышал, но эффект был потрясающим - буквально потрясающим: я словно почувствовал электрический разряд. Что-то щелкнуло внутри. Потом - новый звук, на этот раз не такой звонкий: лобовое стекло какого-то автомобиля. Ощущение выросло на несколько пунктов. Еще одно приглушенное «хрясь», второе лобовое стекло. И тут стекла начали разлетаться повсюду. Первой уничтожению подлежала собственность, как бы для того, чтобы помочь нам перейти барьер: собственность - символ порядка, атрибут закона.
        И они перешли барьер. Раздался рев, и они ринулись - как бы преодолев земное притяжение - в круговорот насилия. Закон перестал для них существовать. Теперь их не могло остановить ничто, за исключением разве что физической силы полиции, да еще травма, лишившая бы их возможности двигаться.
        Я сознательно не описываю драку как таковую, потому что я хочу остановиться на том ключевом моменте, что ей предшествует. Что происходит в это время? Как толпа переходит эту грань, или, лучше сказать, риф - метафоры хотя и избитые, но исключительно верные.
        Вот как об этом говорят они.
        Они говорят, что это «круто», что это «чума», что это «как наркотик». Они говорят, что это невозможно забыть, и что они не хотят это забывать. Они говорят, что это затягивает, рассказывают и пересказывают, как это и что они при этом чувствуют. Они говорят об этом с гордостью людей, видевших, участвовавших, чувствовавших, прошедших через то, чего у других не было. Они говорят об этом так, как другое поколение говорило об алкоголе и наркотиках - правда, сами они тоже употребляют и алкоголь, и наркотики. Один из них, владелец бара, говорит, что это что-то гормональное, химическое, как бы некое газообразное вещество распыляется в воздухе, когда начинаются беспорядки, и устоять перед ним невозможно.
        А как бы это описал я?
        Быть в сознании - значит воспринимать настоящее во всем его многообразии. Человеческий мозг никогда не отдыхает; он все время работает, думает, вспоминает, выбирает, добавляет, забывает. Например, когда я сижу в своей комнате и пишу эту книгу, мой мозг одновременно заканчивает это предложение и уже составляет следующее, он уже закончил эту книгу, и в то же время он ее еще не закончил - он ее никогда не закончит. Он воспринимает шум с кухни, пение птиц на улице, качество освещения; он думает о том, что мне предстоит сделать позже - вечером, в выходные, в следующем месяце, в старости. Я пишу дальше этот абзац, а он думает о моем счете в банке, о моих родственниках, о туши для ресниц, что использовала моя сестра на прошлом празднике, вспоминает чужую смерть, вызывает печальные воспоминания. Человеческое сознание состоит из гораздо большего количества вещей, чем с помощью этого самого сознания мы можем придумать. Такова реальность: каждую секунду нашу деятельность стимулируют тысячи миллионов стимулов, они приходят, уходят, их действие начинается, заканчивается.
        И есть момент, когда сознание отступает: это момент, связанный с выживанием, насилием, это животное чувство, когда нет никаких сложных уровней и всего остального, а есть только одно - настоящее, возведенное в абсолют.
        Насилие - одно из самых сильных ощущений в жизни, а для тех, кто избирает его своим хобби, оно является и одним из самых сильных удовольствий. Там, на улицах Фулхэма, когда толпа перешла этот метафорический риф, я буквально почувствовал, что стал невесомым. Я презрел земное притяжение, я победил его. Я почувствовал, как я поднимаюсь над самим собой и могу теперь воспринимать мир замедленно, во всех деталях. Потом я подумал, что это состояние похоже на состояние, которое бывает, когда принимаешь какой-нибудь наркотик, этакая адреналиновая эйфория. И тогда в первый раз мне стали понятны слова, которые они используют, когда говорят об этом. Футбольное насилие - их наркотик.
        А чем это было для меня? Для меня это было состоянием абсолютной самодостаточности.
        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
        
        ДЮССЕЛЬДОРФ

        С Диджеем я познакомился в апреле 1988 года, в итальянском ресторане в Вудфорд Грин, цветущем пригороде Лондона, что неподалеку от Иппингского леса. Столики были накрыты белыми скатертями, на них стояли свечи; в углу пианист пел что-то из репертуара ранних Bee Gees со средиземноморским акцентом. В качестве места встречи этот ресторан выбрал сам Диджей, он был здесь завсегдатаем - здесь у него был открыт счет.
        Услышал о Диджее я от приятеля, тележурналиста - тот в свое время делал сюжет о фирме «Вест Хэма», Inter City Firm, и с тех пор поддерживал контакт с некоторыми хулиганами. Это была его идея - познакомить меня с Диджеем. Если верить моему приятелю, Диджей был одним из лидеров фирмы «Вест Хэма», но помимо прочего он был человеком, который хотел делать кое-что новое. Он хотел стать фотожурналистом, снимать футбольное насилие. Мой приятель решил, что мы могли бы работать вместе, и организовал встречу. Еще он пригласил на нее свою знакомую, исполнительного директора одного фотоагентства.
        Группировка, к которой принадлежал Диджей, состояла из людей экстраординарных, даже по меркам суппортеров. Приятель рассказал мне про Келли, маленьком человечке с большими преступными наклонностями. Мой приятель спросил, помню ли я побег из тюрьмы в Лестере в 1986 году. В ходе его на территорию тюрьмы приземлился вертолет и спас двоих заключенных прямо во время прогулки. Вертолетом управлял Келли.
        Приятель поведал мне также о воскресной поездке на побережье. Кто-то заказал автобус - как выяснилось позднее, с деньгами у них проблем никогда не было - и пять или шесть десятков членов фирмы из Восточного Лондона отправились на курорт. Они почти доехали до Клэктона, когда мой приятель попросил остановить автобус и сказал, что дальше не поедет, если они не прекратят. Они разозлились. Они назвали его «лохом». Но в конце концов остановились.
        А делали они вот что. Они уже были в более или менее бессознательном состоянии - ни в выпивке, ни в травке, ни в кокаине недостатка не было - когда, проезжая мимо больницы, заметили женщину; та стояла на обочине и голосовала. Они сказали водителю, чтобы тот остановился.
        Ей было лет семнадцать, на ней была ночная рубашка - она только что сбежала из этой больницы. Она явно была не в себе - смотрела куда-то мимо, не могла толком говорить и даже двигалась как-то неестественно - но она была привлекательна внешне и отвечала на заигрывания. Суппортеры обступили ее - тискали, кто-то мял ее соски, еще кто-то щекотал клитор, потом затащили в автобус, сорвали ночнушку и голую положили в проход между креслами. Начали совать члены ей в лицо. Кто-то помочился на нее. Они собирались ее изнасиловать - один суппортер уже пристраивал член между ее ног - именно в этот момент не выдержал мой приятель.
        К полудню они приехали в Грейт Ярмут и вошли в первый же паб. Они явно искали приключений. Заказав себе еды, они принялись швыряться ею друг в друга - настоящая общепитовская битва. Их выгнали из паба. Тогда они пошли в другой паб - там оказались солдаты, летчики с находившейся неподалеку базы британских ВВС. Тут же началась драка - дралось более семидесяти человек; в ход пошли кружки, столы, стулья, но суппортеры сумели уйти до появления полиции.
        Они пошли в третий паб.
        К этому времени местная полиция уже вовсю «пасла» их. Помимо беспорядков, они расплачивались фальшивыми деньгами - как бы демонстрируя, как их у них много. Так что их путь было легко проследить.
        Кроме того, они таскали с собой ту девчонку. Они ее не изнасиловали, но водили с собой, словно некий талисман, для забавы.
        Водитель автобуса со своего места на стоянке видел многие из этих подвигов, и тоже не выдержал. Он завел двигатель и поехал. Но он не знал, что трое суппортеров «Вест Хэма» остались спать в хвосте автобуса. Они слишком перебрали наркотиков, но один из них оказался способным определить, что автобус пришел в движение, и разбудил друзей. Они предложили водителю следующий выбор: или тот едет назад, на стоянку, или они превратят автобус в горящий факел - прямо на ходу.
        Но первоначальной целью моей встречи с Диджеем вовсе не было получение информации о суппортерах «Вест Хэма»; целью было понять, сможет ли Диджей быть фотографом. К тому времени, как мы расселись за столиком - для начала мы заказали по коктейлю - исполнительный директор фотоагентства уже согласилась выделить Диджею средства на его фоторепортаж и прикидывала, сколько она на этом сможет заработать. Летом в Германии должно было состояться первенство Европы, обещавшее стать настоящим «хулиганским фестивалем». После трагедии на Эйзеле сборную Англии все время сопровождали сонмы журналистов - иногда их было не меньше, чем суппортеров - в надежде стать свидетелями очередных беспорядков.
        На Чемпионате Европы также впервые с того момента, когда стало ясно, что футбольное насилие существует не только в Англии, все суппортеры, о которых шла дурная слава - немецкие, голландские, итальянские - должны были собраться в одном месте. Англия уже во втором матче играла с Голландией в Дюссельдорфе, откуда всего несколько миль до голландской границы - значит, появления большого количества голландцев было не избежать. С немцами англичане по расписанию не играли, по крайней мере на первом этапе, но немцы и так будут везде. Диджей знал, что без беспорядков не обойдется, и хотел их запечатлеть. Это должно было стать началом его новой карьеры.
        Тем не менее он вовсе не собирался забрасывать старую, хотя я толком так и не понял, чем именно он занимается. «Импорт-экспорт», обронил он как-то - значит, речь идет о каких-то торговых операциях. Буквально утром он прилетел из Бангкока, где провернул сделку с детской одеждой - он заработал на ней, по его словам, тысячу фунтов. Я не понял, как, но шанс спросить появился у меня только в самом конце нашей встречи.
        «Подгузники», - сказал тогда Диджей. Они вернулся домой с чемоданом подгузников.
        «Ты торгуешь подгузниками?», - спросил я. Это звучало как-то по-дурацки.
        «Помимо прочего».
        Потом он перечислил это «прочее». Оно состояло из: часов, украшений, мужских костюмов, женской и детской одежды, обуви, автомобилей. В том числе «мерседесов». Выяснилось, что такая торговля - довольно прибыльное занятие: только за последний год Диджей побывал в Гонконге, Тайване, Тель-Авиве, Маниле, Каире, Люксембурге, Мехико и Лос-Анжелесе. Путешествовать ему нравилось; это было для него важно. Он сказал, что едва сойдя сегодня утром с трапа самолета после возвращения из Бангкока, он позвонил своему турагенту и попросил организовать ему небольшой отдых после столь напряженной работы - в Сан-сити, что в ЮАР; вылететь туда ориентировочно он должен был завтра. Не знаю, правда это или нет. Похоже, про свою любовь к путешествиям он рассказывал нам специально - точно так же, как говорил о своих экономических воззрениях или взглядах на политику Маргарет Тэтчер: он понимал, что мы - из либеральной прессы, и старался рассуждать в нашей
«системе координат».
        Он даже сделал мне комплимент по поводу лейбла моего пиджака. В общем, устроил неплохое шоу. В конце он небрежно упомянул свой дом, который «только что продал». Он рассказал о «ягуаре», который хочет купить; о том, в какие акции планирует вложить деньги; о скачках в Ньюмаркете и о том, как он ехал туда на своем
«мерседесе» со скоростью 135 миль в час, выбрасывая в окно пустые бутылки из-под шампанского. А лет ему было двадцать три. С исполнительным директором фотоагентства Диджей договорился, что она даст ему несколько уроков по фотосъемке, а со мной условился встретиться дополнительно. Счет нам выписали на 120 фунтов; Диджей попросил записать их «на него».
        До чемпионата Европы мы с Диджеем встречались еще несколько раз. На футбол он ходил с десяти лет, так что ему было что мне рассказать. Некоторые из рассказов касались парней из «Манчестер Юнайтед». Я немало подивился тому, насколько высока репутация Сэмми. Среди суппортеров «Вест Хэма» он был известен как «Сэмми Прыгун», потому что всегда «прыгал» первым. Однажды они добыли в драке очки Сэмми и выставили их в качестве трофея за стойкой
«Билдерс Амс», одного из пабов, где собирались фаны «Вест Хэма», а вечером того же дня Сэмми, который без очков все равно что слепой, в одиночку пришел в тот паб, зная, что ничего хорошего его там не ждет. Диджей также был в поезде, когда чуть не убили Роя Даунса. Однако, по словам Диджея, все началось после того, как Рой кинул чашку с чаем в Билла Гардинера, самого известного лидера «Вест Хэма».
        Когда мы с Диджеем ездили по лондонским улицам, он то и дело показывал мне какое-нибудь место и говорил, как вот здесь они
«глумились» - «глумиться» в данном контексте значило «издеваться над оппонентами», безнаказанно находиться на «их территории». А как-то он поведал мне о происхождении своих шрамов. Но хотя потом я слышал, как его же друзья называли его «зверем» - одним из его
«погонял» было категоричное «Псих» - среди тех, на которые говорил Диджей, футбольное насилие отнюдь не было доминирующим. Нет, его мир был более сложным.
        Диджей был не таким, как другие суппортеры «Вест Хэма». Для начала, он был евреем - и хотя говорил с восточно-лондонским акцентом, мне показалось, что он специально его культивирует. Он учился в довольно престижной школе, закончил пять классов А-уровня (уровень этот дает право поступления в университет). Он знал французский. Он много читал, в основном не художественную литературу, а социологические работы о полиции, преступности, проблемах крупного мегаполиса. Позже я узнал - из достоверного источника - что его родители, хотя изначально они были пролетарского происхождения, весьма неплохо устроились в этой жизни: у его отца была своя мебельная фабрика в Ист-Энде. А его брат работал в инвестиционной компании в Нью-Йорке. Впоследствии у меня был шанс убедиться, что сам Диджей денег вообще не считает, но хотя среди суппортеров его часто звали «Мешок с деньгами», деньги эти были его, а не отца. Мне пришло в голову, что Диджеем в его поступках движет своего рода бунт - бунт против своего происхождения.
        Диджей был неординарной личностью, и мой инстинкт журналиста подсказывал мне, что время, потраченное на общение с Диджеем, не будет потрачено зря. Но были и другие причины.
        Я начал работу над этой книгой потому, что хотел понять, отчего английская молодежь крушит все и вся по субботам, и хотя изначально я ничего не знал ни о футболе, ни о тех, кто на него ходит, я считал, что это не так уж и плохо. Я верил, что поскольку я не связан атрибутами этой культуры - историей, традициями, да даже привычкой смотреть по субботам футбол - мне будет легче составить беспристрастное мнение. Меня не интересовало, что такое хорошо и что такое плохо, и я никого об этом не спрашивал. Я хотел всего-навсего как можно ближе подобраться к футбольному насилию и таким образом понять, почему оно существует.
        Но то, что я увидел, меня удивило; больше того, поскольку я приобрел знания, которых раньше не имел, я этому порадовался, и это меня тоже удивило. Я не ожидал, что насилие может доставлять удовольствие. Если раньше я мог считать насилие возбуждающим любопытство явлением - примерно так, как может вызывать любопытство дорожное происшествие - то, что насилие может быть приятным, я никогда даже не подозревал. Но это было не просто насилие. Это было не произвольно взятое насилие, не просто драка в субботу вечером, и не просто драка в пабе - это было футбольное насилие, а это очень важно: это насилие, в котором участвует большое число людей.
        И в этом, если хотите, и кроется ответ на пятикопеечный вопрос: почему молодежь устраивает беспорядки каждую субботу? Они ведут себя так потому же, почему другое поколение слишком много пило, курило траву, принимало галлюциногены и устраивало сексуальные революции. Насилие - это их ответ обществу, а адреналин - их наркотик, и оттого, что он вырабатывается самим организмом, он, наверное, еще сильнее других, производимых химическим путем.
        Я это понял, я в этом убедился; но этого было недостаточно. Почему именно такой тип антиобщественного поведения? Я не отделял следствие - его привлекательность - от причин, которые вовлекают людей в насилие; я не хотел расценивать его как символ этого поколения, как его рок-н-ролл. В конце концов, существует же много форм поведения, особенно связанных с насилием - но не с организованным, не с массовыми беспорядками. Это было необычно. И, если опустить многие факторы, которые приводят к тому, что группа людей объединяется в толпу, а потом и в агрессивную толпу, почти всегда можно выделить ведущую причину, обычно политического или экономического свойства, пусть даже причина эта поверхностна или надуманна - неравенство, например, несправедливость, социальные лишения - но даже несмотря на это, я не мог отделаться от нелепого вывода, к которому пришел: что у этого насилия вообще нет причин. Наоборот, есть «антипричины»: экономическое благополучие, все преимущества свободного рынка, и вообще национальная политика, позволяющая этим людям чувствовать себя вполне комфортно и уверенно.
        Я просто не мог в это поверить.
        Вот почему Диджей и вошел в мою жизнь. В его лице я нашел ходячее противоречие. У Диджея было так много всего - образование, ум, знание мира, деньги, предприимчивость, богатые и всегда готовые помочь родители. Даже если бы он не занимался футбольным насилием, все равно бы он было весьма примечательной личностью. Провидение наградило его столькими достоинствами, что ему пришлось бы потрудиться, чтобы не добиться в жизни успеха. Отправной точкой моей теории был обычное для либералов заблуждение, что на «бунт против общества» - а я считал, что уничтожение собственности, принадлежащей обществу, и причинение вреда членам общества должно быть определено именно как «бунт против общества» - идут люди, лишенные доступа к его благам. Но в случае с Диджеем это было неверно. И потому я считал, что Диджей может открыть мне глаза.
        Я испугался, что знаю слишком мало, даже хотя на тот момент уже четыре года общался с этими людьми. Моя тревога шла бок о бок с убеждением, что видел я далеко не все, и все чаще меня стали посещать мысли о необходимости дальнейших исследований. Если я буду ограничивать себя только теми вещами, свидетелем которых я был, полной картины я не получу.
        Я подписался на рассылку новостей некоего агентства. Легче всего, казалось мне, отслеживать новости из залов суда, а именно такая информация содержалась в этих новостях. Подборка высылалась по факсу; в ней содержались судебные отчеты, как всегда немного приукрашенные журналистами в интересах тех изданий, на которые они работали. Первый прочитанный мною отчет был как две капли воды похож на все прочие. В нем рассказывалось о некоем Джоне Джонстоне.
        Джон Джонстон находился среди большой группы суппортеров
«Миллуолла», которая после матча с «Кристал Пэласом» села на поезд до Чаринг Кросс. Поездка занимает максимум десять минут, но Джонстон за это время успел натворить дел. Согласно отчету, Джонстон подошел к мирно читавшему газету пассажиру, вырвал ее у него из рук и ударил кулаком по лицу. Его попытался утихомирить контролер, тогда досталось и контролеру.
        Весть о происшествии достигла машиниста, тот сообщил по рации полицейским, так что когда поезд прибыл на Чаринг Кросс, Джонстона и его друзей - всего их было шестеро - ждали. Задержали их, однако, ненадолго, так что вскоре они снова могли строить планы на вечер.
        Планы эти отнюдь не были грандиозными. Если быть точным, Джонстон с друзьями не отошли от вокзала, где их вечер начался, дальше чем на триста ярдов. Первую остановку они сделали в Мак-Дональдсе, что на Стрэнде. Не прошло и нескольких мгновений, после того как они туда зашли, как Джонстон выхватил нож и напал на скинхеда, спокойно жевавшего гамбургер. Когда попытку вмешаться сделал друг скинхеда, еще один скинхед, друг Джонстона ударил его в глаз.
        Дальше они отправились на Трафальгарскую площадь, сделав по пути остановку в пабе «Адмирал Нельсон» на Нортумберленд-авеню, где вступили в стычку с секьюрити, взимавшим плату за вход. Достигнув наконец Трафальгарской площади, Джонстон со товарищи набросились на человека с татуировкой паука на лбу. Паук на лбу показался им чересчур вызывающим, и они избили этого человека.
        Потом они снова пошли на Чаринг Кросс, где Гэри Гривз, приятель Джонстона, ударил в лицо молодого парня - случайного прохожего, шедшего по своим делам - и сбил его с ног. После этого Гривз стал избивать его ногами, и остальные присоединились Водитель автобуса, припаркованного поблизости, и его жена - они ждали пассажиров ближайшего поезда - видели все это и решили остановить избиение. И у них получилось - лежащего на асфальте парня избивать перестали, зато начали избивать их самих, и избили довольно сильно.
        Не знаю, сколько Джонстон и его друзья оставались на Чаринг Кросс. Следующее их появление произошло уже в метро. Станция метро
«Чаринг Кросс» весьма крупная, здесь пересекаются три линии, и сходятся рядом три станции - «Трафальгар Сквер», «Чаринг Кросс» и
«Имбанкмент». В переходе на «Имбанкмент» им встретился Терри Бернс. Тот тоже был с друзьями, в панике они бросились искать спасения в метро, спасения от драки в пабе в Ковент Гарден. Из того же отчета явствует, что тем вечером Вест-Энд был не самым приятным местом для посещения. Вряд ли драку в Ковент Гарден устроила та группа фанов «Миллуолла», с которой изначально ехали Джонстон и его приятели - тем вечером в Вест-Энде было много футбольных супппортеров.
        Как выяснилось, Терри Бернс был суппортером «Вест Хэма». Джонстон энд компани весь вечер искали каких-нибудь футбольных суппортеров, и их крайне расстраивал тот факт, что попадались им только скинхеды, люди с татуировками на лбу, случайные прохожие, водители автобусов и сотрудники метрополитена. Должно быть, они здорово обрадовались, встретив в конце концов футбольных суппортеров. Точно так же я уверен, что Джонстон почувствовал страх, который испытывал Терри Бернс - он прочитал его на его лице, или просто почувствовал, как запах - и оттого еще больше обрадовался. В результате насилие «вышло на новый уровень».
        Джонстон энд компани напали первыми, ранив одного из них ножом в шею и руку. Бернс побежал, он выбежал из метро и побежал по Вилльерс-стрит. В отчете написано, что Джонстон гнался за ним и кричал «убивайте ублюдка», друзья его бежали следом. Они гнались за ним вплоть до Ковент Гарден, скандируя «Миллуолл!» Терри Бернс так быстро бегать не мог, и поэтому попытался свернуть в сторону, но там оказался тупик. Единственным вещественным доказательством явился велосипед - Бернс схватил его, пытаясь защититься - но могу себе представить, какой ужас он испытывал в этот момент. Так и вижу, как он мечется, ища выход - но кругом только двери домов и стены - прежде чем схватить в руки первое попавшееся, хрупкий щит из спиц и трубок, а потом упасть на землю.
        Терри Бернс умер. Ему нанесли шесть ножевых ранений. Каждое из них было проникающим - в сердце.
        Терри Бернс был убит не толпой; он был убит бандой, но в данном случае это вряд ли существенно: ведь Джонстон с друзьями случайно отделились от остальных суппортеров «Миллуолла». Но интересен не столько даже сам факт убийства, сколько то, что это было насилие наиболее экстремальной разновидности - насилие «от нечего делать».
        Его участники также заинтересовали меня. С чего это на них такая скука напала?
        Джон Джонстон жил в Льюшеме - пригороде Лондона - и работал декоратором. Недостатка в деньгах у него не было. Хотя ему был всего лишь двадцать один год, он уже неоднократно привлекался к уголовной ответственности. В шестнадцать лет его судили за нанесение телесных повреждений; в семнадцать - за хулиганство; в восемнадцать - снова за хулиганство; в двадцать - за ношение холодного оружия (выкидной нож). Его друг, Тревор Данн, также неоднократно привлекался к уголовной ответственности; он тоже жил в пригороде Лондона и тоже работал декоратором. Гэри Гривз, двадцати семи лет, вел собственный бизнес.
        В конце концов обвинение в убийстве с суппортеров сняли. Джонстона признали виновным в злостном хулиганстве, нанесении телесных повреждений и ношении холодного оружия. Его приговорили к трем годам заключения.
        На первый взгляд, это немного - человека же убили - но с юридической точки зрения, убийца Терри Бернса найден не был. На самом деле приговор, вынесенный Джонстону, был достаточно серьезным - еще несколько лет назад он наверняка отделался бы максимум двумя месяцами. Три года тюрьмы были обусловлены тем фактом, что судьи к тому времени уже начали руководствоваться новым правилом, гласившим, что футбольных хулиганов нужно наказывать максимально строго, чтобы «другим неповадно». Ранее в том же году два так называемых «генерала» «Челси», тридцатиоднолетний Стивен Хикмотт и двадцатичетырехлетний Терри Ласт, были приговорены к десяти годам заключения каждый - их признали виновными в создании преступного тайного сообщества. Хикмотт, у которого была собственная курьерская фирма, как и его недруги из «Миллуолла», жил в пригороде (Тенбридж Уэллс); Ласт работал в центре Лондона помощником адвоката. В числе других, проходивших по тому же делу, были декоратор, шеф-повар, строитель и ветеран Фолклендской войны - бывший военный моряк.
        Примерно в то же время я подписался на хронику связанных с футболом происшествий из разных газет со всех концов Британии. Посылки приходили каждые два дня, и мне оставалось только удивляться, как много газетных вырезок оказывалось внутри. Обычно их было от пятидесяти до ста, но иногда еще больше.
        Чаще всего это были вырезки из газет маленьких городков и деревушек, в которых рассказывалось о том, что случилось на местной игре в прошлую субботу. Первое время я добросовестно прочитывал каждую заметку, но их было слишком много. Я просто не знал, что делать с таким количеством информации. Я подумал, не отказаться ли от всей этой затеи, но меня останавливала мысль, что таким образом я буду не в курсе происходящего. Так или иначе, у меня пропало всякое желание копаться в этих вырезках. Уже не помню, когда все-таки я отказался от подписки - если не ошибаюсь, это произошло тогда, когда я набил вырезками три большие коробки; они все еще стоят одна на другой в углу моего рабочего кабинета, причем большинство конвертов так и остались нераспечатанными.
        Потом я решил вскрыть один конверт наугад; на нем стоял штемпель «19 мая 1987 года», а вырезки рассказывали о событиях предыдущей недели. Сезон 1987 года не был отмечен особенно серьезными вспышками насилия. Эйзель, пожар в Брэдфорде и побоище между фанами «Миллуолла» и полицией в Лутоне к тому времени уже давно стали историей. Плюс это был самый конец сезона. Обычный футбольный уикэнд. И всего десятью днями ранее был вынесен суровый, «показательный» приговор по делу Хикмотта и Ласта.
        Внутри конверта оказалось около семидесяти вырезок; только две из них были из центральной прессы: в первой, из «Гвардиан», описывалась драка в Брайтоне после матча местной команды с
«Кристал Пэлас»; во второй, из «Дейли Мэйл», речь шла о том, как некоему девятнадцатилетнему фану наложили на горло двадцать швов после того, как его «полоснули ножом по горлу хулиганы перед матчем „Эвертон“ - „Манчестер Сити“. Все остальное было из провинциальных изданий.
        Одна газета называлась «Рексхэм Ивнинг Лидер». В статье рассказывалось о беспорядках на севере Уэльса, в Гресфорде, на матче Воскресной Лиги. В этой лиге играли любители, команды пабов; в данном матче (это был полуфинал кубка этой лиги) играли
«Камбриан Воллтс» и сборная института Соухолл из Честера. С чего началось, осталось неясно, но закончилось все очень серьезно: пострадало более 150 человек, некоторых увезли на скорой. Одному человеку пробили голову угловым флагом; другой получил перелом ноги. В драке принял участие даже тренер институтской команды: любительское видео запечатлело, как он кидает в толпу камень и попадает кому-то прямо в лоб. Осуждены по этому делу были одиннадцать человек - сроки варьировали от трех месяцев до двух лет - и все эти люди, за исключением одного, ранее привлекались к уголовной ответственности за участие в футбольном насилии.
        Беспорядки случились и в Хаддерсфилде, городе рядом с Лидсом. Фаны «Лидса», собравшиеся в пабе «Уорф», праздновали успех своей команды - победив в последнем матче, она сохранила право на участие в плей-офф за выход в высший дивизион. В процессе празднования они заметили, как мимо паба по улице идут участники какой-то регги-группы - те, как выяснилось, шли в кафе. Суппортеры
«Лидса» высыпали на улицу, окружили музыкантов и принялись скандировать «зиг хайль», вытягивая руки в нацистском приветствии. Одному музыканту разбили об голову пивную кружку; четверо остальных получили ножевые ранения. Когда приехала скорая, фаны
«Лидса» не давали ей проехать, из-за чего один музыкант едва не умер от потери крови.
        В Борнмуте суппортеры разгромили гостиницу, разбили витрину и подожгли ресепшн, а когда приехали полицейские и пожарные, стали закидывать их камнями («Саут-гемптон Саутерн Ивнинг Эко»). Болельщики любительского клуба «Робстарт» из Стокуэлла устроили драку в пабе в Вестоне-на-Маре. Арестовано пятьдесят шесть человек. В Саутхэнде беспорядки устроили фаны Волков, а после матча на стадионе Филберт Стрит, что в Лестере, стенка на стенку сошлись суппортеры «Лестера» и «Ковентри».
        В Питреборо 150 суппортеров «Дерби», предварительно основательно накачавшись спиртным, набросились на группу местной молодежи, причем один из них получил перелом основания черепа. В Саутпорте суппортеры «Бангор Сити» прыгали на своей трибуне до тех пор, пока она попросту не рухнула, после чего выбежали на поле и атаковали игроков, тренеров и судей. В матче между двумя любительскими клубами, «Гиллинхэмом» и «Челмсфорд Сити», двадцатиоднолетний Энтони Робертсон был арестован за то, что в ходе драки плеснул в глаза противника аммиак, а потом избил полицейского, сломав тому ключицу. А в Болтоне месные суппортеры, названные журналистом «безмозглыми отморозками», напали на фанов
«Миддлсбро», пивших пиво в пабе «Зеленая Таверна», а потом не придумали ничего лучшего, как пойти на штурм полицейского участка в Бернден Парк, причем один фан залез на вышку линии электропередач и перерезал электрические провода, идущие к участку.
        Список уже и так длинный; но это всего лишь малая его часть. Кроме того, есть еще конверты, датированные 8, 13, 15, 20 и 27 мая. Их я так и не распечатал. Причем я специально упомянул только те события, которые не попали в сообщения центральных информационных агентств - это то, что не попало в новости; вот что такое британская суббота.
        Хочу процитировать еще одну статью. Газета называется «Олдхэм Ивнинг Кроникл». Речь в заметке идет о двух друзьях-ирландцах, Ниле Уотсоне и Терри Муре, давних поклонниках «Олдхэм Атлетик», регулярно приезжающих на матчи своего любимого клуба. Обычно они приезжают на все выходные: заказывают номер в гостинице, едят в ресторане, пьют в пабе. В тот раз игра была с «Лидс Юнайтед». Они сидели в пабе, дело было уже незадолго перед его закрытием, когда в паб вошли фаны «Лидса» и напали на них. Терри Мур потерял сознание и упал; его принялись добивать ногами. Бить старались по голове. У Терри Мура была редкая группа крови, это потом использовали как доказательство, когда кровь нашли на ботинках, носках, штанах, майке и волосах одного из суппортеров. Крови было много. Суппортеры «Лидса» ушли, но вскоре вернулись. Причем вернулись для того, чтобы продолжить избиение Терри Мура. К тому моменту он еще не пришел в сознание. Пнув его еще шесть или семь раз, они ушли окончательно. Двенадцать дней он пролежал в коме. А когда вышел из нее, остался парализованным и больше не мог говорить.
        Вылететь на Евро-88 в Германию вместе с Диджеем я не мог - я собирался выехать позже - но он позвонил в пятницу, как только приехал туда. Он звонил мне регулярно, сообщая о том, что происходит. Происходило много всего - в основном между английскими и немецкими суппортерами - и несколько его друзей из «Вест Хэма» уже было арестовано. А после первого матча с ирландцами пресса получила того, чего так ждала - массовые беспорядки со слезоточивым газом и красочными драками, а Диджей отправил в Лондон первую часть своего фоторепортажа о футбольном насилии.
        Следующий матч сборная Англии играла в Дюссельдорфе - тот самый, которого так опасались, с голландцами - и я отправился туда спецрейсом: им летели только журналисты и официальные лица. В первом ряду занимал место спортивный министр, в речах своих предлагавший превентивно заключать под стражу всех английских мужчин моложе тридцати лет. Свободных мест не было: повсюду сидели операторы, фотографы, пишущие журналисты всех мастей. Три австралийских журналиста, ехавшие снимать фильм, услышав, что я знаком с реальным хулиганом, поехали на такси следом за мной.
        Город напоминал Бейрут. Зеленые полицейские машины были повсюду. Я заметил водомет и автобус без окон для арестованных. Полицейские - с оружием, в шлемах - стояли на каждом углу. Не меньше, чем полицейских, было и журналистов. Бригада центрального телевидения брала интервью у «хулигана». Я заметил нескольких суппортеров «Манчестер Юнайтед», в том числе Тупого Дональда, который тогда так и не доехал до Турина, попав под арест в Ницце: Тупой Дональд давал «эксклюзивное интервью» немецкому корреспонденту Би-Би-Си.
        С Диджеем я так и не встретился: арестовали Роберта, еще одного его друга, и Диджей был занят тем, что пытался вызволить его из-под ареста. А я познакомился с парнем из Гримсби.
        Гримсби, как его я мысленно и окрестил, вошел в мою жизнь благодаря страху и скуке: страху потому, что как раз в этот момент журналисты впервые столкнулись с проявлением афессии в свой адрес - одному фотофафу разбили нос его же фотокамерой - и я чувствовал в компании Гримсби себя в большей безопасности; а скуке потому, что несмотря на все обещания, было непохоже, что голландские и английские суппортеры собираются устраивать «побоище века». Частично это является заслугой немецкой полиции, которая, прозевав столкновения накануне между английскими и местными фанами, не собиралась допускать их повторения. После матча полиция сумела локализовать наиболее «трудных» англичан на вокзале. Именно там с Гримсби я и познакомился. Я прошел через оцепление, показав полицейским старое журналистское удостоверение, которое случайно сохранилось в бумажнике, и отправился в бар.
        Гримсби не отшил меня потому, что я пишу книгу. То есть я не был журналистом - а хуже журналистов, по его мнению, людей на свете не было. Я же был писателем (мать Гримсби работала в школе учителем, так что это нюанс немаловажный). И именно так он представлял меня своим знакомым: не как журналиста, а как писателя. Разница была ощутимой.
        Не сказал бы, что Гримсби чем-то выделялся - он был как две капли воды похож на прочих, встреченных мною бесчисленное число раз суппортеров - но даже если учесть, что мне попадались среди них и неординарные личности, я всегда удивлялся поведению ординарных. Я знал, чего от них ожидать, но полностью привыкнуть к их поведению не мог.
        Гримсби так вести себя начал, когда мы поймали такси. За рулем оказалась женщина; перед тем, как ехать, она повернулась к нам и по-английски сказала, что если мы хотим доехать до места назначения, мы должны соблюдать определенные правила: не курить, не открывать окна, и вообще вести себя хорошо. Мой спутник тут же закурил, открыл окно и принялся осыпать водителя ругательствами -
«корова», «пизда», «нацистская шлюха» - причем замолчал только тогда, когда такси остановилось, и нам приказали убираться.
        И это продолжалось весь вечер. Мы не смогли задержаться в баре - это был недорогой бар, в нем, судя по-всему, сидели рабочие, не слишком добродушная публика - потому что Гримсби начал кричать «Хайль Гитлер». Я выволок его на улицу. Похожий эпизод случился позже, в ресторане, с голландским болельщиком лет пятидесяти, который сидел за столиком с тремя своими детьми. Так как они были единственными голландцами в ресторане, Гримсби не поленился подойти к ним, назвать папашу «мудаком» и начать делать перед его лицом какие-то движения рукой, словно он мастурбирует. При этом он издавал чавкающие звуки. Потом он назвал папашу
«членососом», «ебаным в рот мудаком», и наконец «сраным голландским трусом».
        Гримсби был твердо убежден, что должен демонстрировать свое превосходство каждому встречному иностранцу; я уже забыл, каким может быть национализм английского футбольного суппортера, а пребывание в Германии делало этот национализм особенно явным. Гримсби все время говорил о войне, которую «мы» выиграли. Несмотря на свой возраст (ему было всего двадцать, а работал он водителем на пивзаводе), он то и дело вспоминал Вторую мировую: это давало точку приложения для его национализма. Он хотел «перевоевать» заново. Подлость немцев, трусость голландцев, храбрость англичан: в эти стереотипы он верил свято, и все время пытался продемонстрировать, что это действительно так.
        В конце концов мы оказались в баре под названием «Оранжбаум» - изначально неголландский, теперь он был голландским определенно. Этого-то Гримсби и было нужно; он тут же принялся расталкивать посетителей плечами, в полной готовности ударить первого, кто проявит хоть какое-то подобие агрессии. Я остался снаружи. Бар был переполнен, но сквозь открытые двери мне было хорошо видно, что происходит внутри. Рядом стояли немецкие полицейские. Они какое-то время ходили за нами, привлеченные поведением Гримсби, но было похоже, что и в этот раз ничего не произойдет. Голландские болельщики были большими, дружелюбными людьми, готовыми ко всему, в том числе и к Гримсби - и хотя тот врезался в них со всей силы, они лишь улыбались и предлагали ему выпить с ними пива. Но Гримсби не хотел пить пиво с врагами.
        Но вот наконец кто-то не выдержал и ответил на одну из провокаций Гримсби, тут же, невзирая на репутацию своей страны, пустив в ход кулаки. К тому времени я уже так привык, что никто Гримсби не отвечает, что этим ответившим вполне мог быть, например, уличный столб. Гримсби был в таком состоянии, что вполне мог бы начать боксировать с предметом городской архитектуры. Потом Гримсби арестовали.
        По оставшимся непонятным мне самому причинам, я вступил с полицейскими в спор и - против интересов Германии, Британии и европейской гармонии - убедил их отпустить Гримсби, сказав, что лично провожу его туда, где он остановился, и не дам больше хулиганить.
        Остановился он, как выяснилось, на железнодорожном вокзале. Мы расстались с ним там часа в три утра. Он нашел пустую скамейку, но перед тем, как устроиться на ней, принялся кричать «Инглэнд!» во весь голос. Из-за этого проснулось несколько суппортеров, спавших на полу поблизости, и они принялись ворчать на него, но Гримсби не унимался и продолжал выкрикивать имя своей родины, расставив руки в стороны и выпятив грудь. Он впал в националистический ступор и больше не замечал ни меня, ни, похоже, всего остального, так что я потихоньку развернулся и пошел прочь, к себе в гостиницу. «Инглэнд» еще долго неслось мне вслед, эхом отражаясь от окрестных зданий. Я подумал, что если вернусь сюда утром, то Гримсби, наверное, все так же будет вопить. По мере того, как я удалялся от вокзала, голос Гримсби становился все тише, пока наконец его совсем не заглушили вопли, производимые другими английскими суппортерами.
        Путь до гостиницы мне предстоял неблизкий, и по пути мне то и дело попадались групки англичан, пьяно шатающиеся по улицам, скандирующие свои националистические лозунги до тех пор, пока не свалятся в изнеможении на землю. Я даже специально пошел за одной такой группой на какой-то площади. Площадь была большая, и я еще подумал, что вряд ли они дойдут до другого ее конца. Они балансировали на грани потери сознания. Обнявшись - скорее всего, чтобы не упасть - они пели «Правь, Британия!» Наконец один из них не удержался и упал. Упал, свернулся клубком и больше не двигался. Два других сделали то же самое. Трое остались стоять, но, видя, что делать им теперь тоже нечего, улеглись на мостовую и тоже заснули.
        В городе наконец стало тихо. Повсюду можно было наблюдать тела английских суппортеров. В таинственном, отбрасывающем тени свете фонарей они казались мешками с тряпьем, брошенными где попало - на автобусных остановках, на лавках в парках, прямо на асфальте улиц и площадей.
        Гримсби оставил мне свои телефон и адрес, но я с ним так и не связался. Не думаю, что дальнейшее общение с ним могло помочь обнаружить какие-то скрытые черты его характера. Вряд ли там таились сюрпризы. С Гримсби все ясно было и так.
        Вот Диджей, думал я, явно другой, и с ним я старался поддерживать связь. Он дебютировал в роли фотографа - два его снимка напечатал идущий в гору американский еженедельник. В июле он пригласил меня отправиться на регату вместе с ним и его друзьями в Хенли-на-Темзе. Он заказал «крайслер» с водителем и шампанским в ведерке со льдом. В общем, Диджей и другие члены Inter City Finn возжелали прогуляться по сельской местности.
        Однако в последний момент возникла проблема: Диджею пришлось срочно лететь в Грецию. Дела, причем неотложные. Улететь он должен был тем же вечером; он сказал, что может пообедать со мной по пути в аэропорт. Он мог потратить на меня полчаса. Дела оказались связаны с его друзьями, суппортерами «Вест Хэма» - у них были неприятности.
        В следующий раз о Диджее я услышал от его отца. Это был мой первый разговор с ним; он думал, что поскольку я работаю с ним вместе, то смогу объяснить, как могло случиться, что Диджея арестовали в Греции как фальшивомонетчика.
        Но объяснить я не мог. Я знал, что в этой среде постоянно крутились фальшивые деньги. Я слышал, что в Манчестере налажена целая мастерская, где печатают американские доллары - потом их передавали «друзьям» (практически всегда это были футбольные суппортеры), а те вывозили их за границу, где обменивали на настоящие. Однажды я даже видел такую купюру. Это была пятидесятидолларовая банкнота - на мой взгляд, она выглядела как любая другая. Если бы мне дали такую на сдачу, я ничего бы не заподозрил. Но когда рядом положили настоящую, отличие обнаружилось: поддельная была чуть-чуть толще.
        Так или иначе, разузнать что-либо о судьбе Диджея мне было не под силу, хотя я и понимал, что дело серьезное. С ним вместе арестовали еще двоих: Мартина Роша и Эндрю Гросса, оба также были суппортерами «Вест Хэма». Эндрю Гросса арестовали первым. Накануне он поссорился с Рошем, а на следующее утро его поймали с поличным при попытке обменять фальшивую пятидесятидолларовую купюру. Он привел полицейских в номер Роша. Там же жил и Диджей. На улице, как раз под балконом их номера, полицейские обнаружили бумажник с фальшивыми деньгами. В гостиничном сейфе нашли еще один - в нем было десять тысяч фунтов греческими драхмами - а также два паспорта, один из них принадлежал Диджею.
        Первое письмо от него я получил в конце июля. Оно было длинным, рассудительным и довольно веселым - как ни странно, в тюрьме Диджею понравилось, он быстро нашел себе место в тамошней системе координат. Он устроился поваром, наладил связи с местным супермаркетом и снова занялся своим «импорт-экспортом».
        Несколько недель спустя я получил второе письмо. Следствие еще не закончилось, но Диджей надеялся выйти на свободу к матчу с
«Миллуоллом» в октябре. «Это было бы здорово», писал он, вспоминая случай во время предыдущего матча, когда группа из двадцати человек в джинсах и кроссовках под видом болельщиков «Миллуолла» спровоцировала суппортеров «Вест Хэма» на драку, а потом всех их арестовала. Он писал, что практикуется в французском, учит греческий и оттачивает кулинарное мастерство. В свой тюремный бизнес он уже вовлек охранников.
        Но ситуация была не такой уж радужной. Вскоре после них по схожему обвинению арестовали троих египтян - тех взяли с поддельными американскими документами. Для их главаря прокурор потребовал пожизненного заключения.
        Я настроился ехать на суд, но шли месяцы, а его все не было. Тогда я возобновил отношения с Томом Мелоди.
        С Томом я познакомился год назад в Турции, во время отборочного матча чемпионата Европы. Ему принадлежал паб «Бридж» в Кройдоне, и четверо его постоянных клиентов, Дэйв, Марк, Гэри и Гарри, все - суппортеры «Челси», уговорили его отправиться вместе с ними в Турцию. Там с одним из парней, Гэри, произошла неприятная история, и мы с Томом вместе помогали ему избежать наказания со стороны полиции, хотя Гэри, если честно, его заслужил. С тех пор я поддерживал с Томом связь.
        В следующий раз мы с ним увиделись в Лезерхедском парке, что в Суррее. У паба Тома была своя футбольная команда, и несмотря на огромное количество алкоголя, циркулирующее в крови ее игроков, команда эта дошла до финала в турнире среди лондонских пабов. Том предложил мне приехать на финал.
        Изначально на игре присутствовал только один полисмен. Его вызвал водитель угнанного автобуса: наши суппортеры шутки ради угнали автобус и приехали на нем. Полисмен был весьма вежлив; он стоял на кромке поля лицом к зрителям и призывал угонщика вернуть ключи, а остальных убеждал «воздерживаться» от хулиганских поступков. Его закидывали яйцами.
        Подъехали еще две полицейские машины; еще больше полиции появилось, когда суппортеры «Бриджа» начали свое «банановое наступление». Дело в том, что команда-противник представляла Северный Лондон, и игроки ее были черными, как и болельщики, причем это были не «парни», а родственники игроков - родители, братья, сестры, прилично одетые, серьезные, добропорядочные. Бананы они восприняли как оскорбление. Кроме того, Марк, долговязый адепт фашизма, пытался продать им «Нэйшнл Фронт Ньюс». К концу матча вместо одного полицейского было уже три сотни спецназа. Вероятно, это было первое появление спецназа в Лизерхедском парке.
        Потом мы вернулись в паб, отпраздновать победу: Том приготовил домашние сэндвичи, жареные гамбургеры и сардинки-гриль. В пабе были жены, подруги и родственники, которых не было на матче - матч был уделом «парней» - тогда-то я и познакомился с Гарри и его семьей.
        Не любить Гарри было невозможно. Он напоминал льва из
«Волшебника изумрудного города». Он очень мягко, заразительно смеялся, а его жена, невысокая и очень приятная, просто заражала весельем. Она была не прочь посудачить о «эксцентричном» поведении супруга, хотя и не понимала его полностью. Началось все у него, с ее слов, лет с двадцати пяти. До того он ни разу не попадал в истории. Его ни разу не арестовывали. У него была хорошая работа - Гарри был каменщиком-самоучкой - и они как раз готовились завести второго ребенка, когда что-то в Гарри сломалось, и он стал
«диким». При этом она захохотала. Она не принимала это всерьез, что было неплохо: так она могла воспринимать бесконечные визиты в полицейские участки и суды с долей иронии. Гарри посмотрел на меня, пожал плечами, но ничего не сказал. Одна из его дочерей карабкалась по его ноге, встав на цыпочки и обхватив ручонками его бедро.
        Но потом Том закрыл паб. Я понял это, когда безуспешно пытался прозвониться ему после ареста Диджея. Сплошные длинные гудки. Тогда я поехал туда и узнал, что теперь у Тома новый паб,
«Топор», в Хэкни, то есть в Ист-Энде.
        «Топор» оказался большим пабом викторианского типа; он стоил больше четверти миллиона фунтов, но Том его все-таки купил. Перед пабом стояла единственная машина - «роллс-ройс». Тоже Тома, что ли? Хотя я позвонил предварительно, появления Тома мне пришлось ждать сорок пять минут. Последний раз, когда я его видел, он был в свитере - он всегда в нем ходил. Теперь на нем был черный костюм, отутюженная белая рубашка и темно-розовый галстук. Картину дополняли бриллиантовые запонки и золотые кольца на пальцах.
        Поговорили мы в принципе нормально, но как-то не вполне искренне; Том так ни разу и не улыбнулся. Глаза его все время бегали, а потом вдруг он уставился куда-то мне за спину. Там стояла мать с ребенком. Том ткнул в их сторону пальцем. На него работало много людей. Она пришла просить.
        «С детьми нельзя».
        Она просит.
        «С детьми нельзя».
        Но ее муж придет с минуты на минуту. А на улице вот-вот начнется дождь.
        «С детьми нельзя», - повторил он, глядя уже куда-то мимо нее. Она уже перестала для него существовать.
        Подошел еще кто-то, спросил, нельзя ли организовать в пабе день рождения парня - ему должно было исполниться двадцать пять лет. У Тома, оказывается, были свои ограничения на возраст посетителей.
        Ответ отрицательный.
        Еще кто-то заказал «укус змеи» - знаменитый коктейль, смесь пива и сидра.
        Ответ отрицательный.
        Потом что-то ему не понравилось в углу. Там сидел черный. Том ткнул пальцем в его сторону, и черный исчез. Как выяснилось впоследствии, черных Том не любил. Как и азиатов.
        Пожалуй, для меня и так этого было достаточно, но тут появилась Лоррейн. Том познакомил нас. Но смысла в этом не было - я Лоррейн не интересовал; от меня ей было нужно только одно - чтобы я побыстрее ушел. Лоррейн, объяснил мне Том, родом из Норвегии. У нее были приятные черты лица и длинные светлые волосы, но больше всего меня поразил ее черный кожаный костюм. Все в Лоррейн кричало об одном: о сексе. Только одно, но зато очень сильное ощущение. Лоррейн хотела увести Тома наверх, но Том пока не был готов к этому. Глядя на нее, Том ответил: «Не сейчас».
        Лоррейн не уходила.
        «Позже», - сказал он, и в голосе его послышались нотки раздражения. Он занят. Разве она не видит, что он занят? Пусть она идет наверх и подождет его там. Он скоро к ней присоединится.
        Лоррейн ушла наверх.
        Том решил продать «Бридж» и уехать из Кройдона, снизошел-таки он до объяснений, потому что у него было слишком много проблем с
«молодежью». Ни одна пятница или суббота не обходилась без драки, а если не драки, так воровство: кого бы он не нанимал, все тащили деньги из кассы.
        Так что он решил переехать в новое место. По его мнению, Восточный Лондон - многообещающий район, сюда стоит вкладывать деньги. Том очень хотел работать именно здесь.
        Но вскоре состоялась первая драка. Приехали десять машин и пять вэнов с полицией, но полицейским даже не удалось войти внутрь. Том сказал, что только в последний момент он сумел удержать парня, собиравшегося ударить полицейского тяжеленной цепью от мотоцикла. Полицейских погнали по улице, а их транспорт перевернули. Пришлось вызывать скорую и пожарных - один вэн загорелся, и многие полицейские пострадали. Один даже оказался в коме. Со дня открытия паба прошло два дня.
        Наверное, сказал Том, он ошибся насчет района. На шестой день после открытия он узнал, что в местную префектуру поступила петиция, подписанная двумя тысячами местных жителей, с требованием закрыть паб навсегда.
        «Что-то не так с этой молодежью», - сказал Том. Опять та же фраза. «Они ненормальные все какие-то. Старого Восточного Лондона больше нет - всем это давно понятно. Всем, кроме молодежи, которая все еще считает, что Восточный Лондон - это насилие. Они все хотят быть бандитами из Восточного Лондона».
        На мой взгляд, то, что ждало Тома в Восточном Лондоне, нисколько не отличалось от того, что было у него же в Кройдоне, и от того, что я видел в Манчестере, Ливерпуле, Лидсе, Брэдфорде и даже Кэмбридже. Что бы там ни было «не так» с молодежью, это явно не ограничивалось определнным районом на карте. Проблема была не в определенной группе молодежи, а во всей ней. Поэтому Том и не пускал в свой паб тех, кому не исполнилось двадцать пять - ведь по английским законам алкоголь разрешено покупать с восемнадцати - он хотел отгородиться от целого поколения. Он был бы не против увеличить ограничение до тридцати. Он был бы самым счастливым человеком на земле, если бы его можно было расширить до тридцати пяти.
        Я спросил про парней из Кройдона.
        Какое-то время, ответил Том, они приезжали в его новый паб. Но потом начались проблемы. К вечеру они так напивались, что домой их приходилось отправлять на такси. Из Хэкни в Кройдон путь неблизкий, такси стоит двадцать фунтов, но мало того, парни обычно так бузили, что никто не хотел их везти. Однажды они даже избили водителя, а так как управлять машиной в таком состоянии он больше не мог, то попросту выкинули его, а сами поехали дальше.
        Я спросил, как Гарри.
        Том покачал головой. Гарри в тюрьме. За нанесение телесных повреждений - четыре раза.
        Первый раз это случилось как-то вечером в пятницу, в ходе визита в «Картун», рок-паб в Кройдоне. Гарри пошел туда после работы вместе со своим другом Мартином, невысоким, но крепко сбитым парнем - я видел его как-то; Мартин профессионально занимался боксом.
        Но в паб Мартина и Гарри не пустили. В нем было слишком много народу, и им пришлось пойти в соседний. Я не понял, сколько они в нем пробыли, но когда вернулись, «Картун» все еще был переполнен, а вход загораживали три человека - секьюрити и владелец паба, причем хозяина Гарри знал. Он попросил его подождать - дескать, у него есть для него один сюрприз, надо только сходить за ним в машину. Гарри сбегал к своему вэну, припаркованному через дорогу, и вернулся с лопатой. Лопатой этой он два раза ударил хозяина по голове. Потом уложил ею обоих секьюрити. Потом схватил лавочку, стоявшую у входа, и швырнул ее в окно. Окно разлетелось вдребезги. Паб был действительно переполнен, изнутри послышались крики, люди побежали на выход. В давке пострадало еще несколько человек. Гарри подождал, пока в пабе стало пусто, вошел внутрь, взял барный стул и расколотил им бутылки с виски и пивом, стеклянный холодильник и стоявшие в нем бутылки с вином. Потом он швырнул табурет в зеркало, висевшее над стойкой. Потом взял стул и разбил его о столик. Потом сделал то же самое со вторым. Потом он пошел домой и лег спать.
        На следующий день, по пути на работу, Гарри вспомнил, что оставил у паба свой вэн. Когда он за ним пришел, там его ждала полиция.
        Во второй раз он снова был с Мартином. Мартин работал охранником в пабе, но неожиданно его уволили, Гарри почувствовал себя оскорбленным за друга и решил потребовать сатисфакции. Прошло все примерно так же. Лопата, урна (на этот раз), брошенная в витрину, разбитые бутылки внутри, зеркало, стулья. Когда он оттуда ушел, в пабе не осталось ни одной целой бутылки, а ковер весь пропитался алкоголем. Потом Гарри пошел домой и лег спать.
        В этот раз его не арестовали, и два месяца он находился на свободе. Потом произошел третий случай.
        На этот раз он был с Марком - тем самым тощим продавцом
«Нэйшнл Фронт Ньюс». Поздно вечером Марк возвращался домой, как внезапно обнаружил, что у него кончились сигареты, и заглянул в еще работавший турецкий ресторан - там, видимо, проходила какая-то частная вечеринка. Пати устраивали полицейские - праздновали повышение кого-то из своих - и один из них узнал Марка. Сигареты ему продали, но этот полицейский не удержался от комментария. «Ну что, теперь у тебя есть сигареты», - сказал он, - «так что давай, пидор, уебывай отсюда». Марку это не понравилось. Он отправился к Гарри и рассказал все ему, Гарри собрался и вместе с Марком отправился обратно в ресторан, выбил дверь, вошел и принялся орать на присутствующих. Гарри не знал, что это полицейское пати - Марк не счел нужным упомянуть это маловажное обстоятельство - но это было уже действительно неважно. Гарри знал, что делать - лопата, мебель в окно, разбитые бутылки, и далее в том же духе. В последовавшей затем драке Гарри припечатал одного из полицейских к полу и ударил головой в лицо, пробив ему лоб. Полицейский потерял сознание, но если бы даже он этого не сделал, то наверняка потерял бы его от того, что
Гарри сделал дальше: Гарри схватил его за уши, притянул к себе, зубами вытащил глаз из глазницы, и откусил.
        После этого Гарри отпустил полицейского, встал и пошел домой.
        Я пришел к выводу, что в Гарри уживались два разных человека. Вряд ли это раздвоение личности - как и у остальных «парней» - скорее, дойдя до определенной точки, Гарри просто достигал состояния, в котором мог сделать почти что все: говорю «почти», потому что Гарри - да, откусить человеку глаз очень жестоко, но, в конце концов, Глостеру у Шекспира глаза выдрали руками - никого не убивал. Гарри просто достигал этого состояния, достигал цели, которые перед собой ставил - нет больше людей, которых можно бить, нет больше вещей, которые можно ломать - и после этого Гарри успокаивался и снова становился Львом из «Волшебника изумрудного города», добрым веселым парнем.
        Когда Гарри вернулся домой, он почувствовал себя голодным, и предложил жене (дети уже спали) пойти куда-нибудь перекусить. Она согласилась, несмотря на тот факт, что его майка была насквозь пропитана кровью. И они отправились в находившийся неподалеку ресторан, есть жареную курицу.
        И вот они уселись за столиком, муж и жена, чинные, добропорядочные налогоплательщики, рядом с окном, на виду у прохожих. Они как раз заканчивали ужин, когда ресторан окружила полиция. Те, наверное, решили, что Гарри - террорист. Полицейские перекрыли улицу, очистили ее от машин и зевак. Гарри арестовали.
        Потом Том предлагал мне помочь встретиться с Гарри, и я действительно был бы не прочь когда-нибудь его увидеть. Но в тот раз с меня было довольно. Я даже не спросил про четвертый случай. Мне это уже было неинтересно. У меня возникло ощущение, что я опять перебираю свои газетные вырезки - снова и снова, все то же ничем не мотивированное насилие - и я почувствовал себя как-то нехорошо. Зато я больше не тревожился, что чего-то не знаю.
        Суд над Диджеем наконец назначили - на 13 апреля 1989 года; проходил он на острове Родос, в маленькой комнате, окна которой выходили на побережье. «Группа поддержки» состояла из родственников, друзей, адвокатов; в общей сложности она насчитывала десять человек и делилась на две части.
        В первую «команду» входили люди обеспеченные, имеющие определенный вес; возглавляла ее мать Диджея. По соображениям этики я буду ее называть миссис Диджей. Это была крупная женщина, чем-то похожая на итальянку, она слишком много и слишком громко говорила, в то время как слушать, по ее же собственным словам, не умела. Ее восхищение сыном было безгранично, а так как сын был к тому же и любимчиком отца, то она свято верила, что и остальные должны испытывать по отношению к Диджею те же чувства, хотя компания Диджея ей все-таки не нравилась. Высказалась на эту тему она так. «Двери моего дома открыты для всех», - сказала она, -
«абсолютно для всех. А для кого они закрыты, мой сын знает сам. Лондон», - она повысила голос, - «очень большой город. В нем живет много людей. Общаться с каждым из них нет необходимости».
        Мартин Рош, товарищ Диджея по несчастью, относился как раз к последней категории.
        «Команда» миссис Диджей остановилась в грандотеле «Астир», в котором, судя по количеству экземпляров «Дейли Мэйл», оставшихся лежать на столах в ресторане после завтрака, селились преимущественно приехавшие отдыхать англичане. За завтраком я сидел рядом с миссис Диджей. Она тут же показала мне на сидевших по соседству: «Вот эта семья из Манчестера. А эта - из Ливерпуля». Это ясно, сказала она, по их произношению. Но и без него было бы понятно, сказала она, что они - с севера. И ей нет необходимости объяснять мне, что за люди там живут. Могу ли себе представить, что у многих из этих людей туалет находится в саду их собственного дома, а этот отель они считают шикарным только потому, что в нем есть ватерклозеты? Поэтому же, добавила она, они всегда едят в этом ресторане: они считают, что здесь хорошо готовят. Если бы, сказала она, и извинилась: отель подбирался в спешке. Она заверила меня, что отлично видит, что я - абсолютно из другого теста, что по мне сразу видно: я - человек, знающий толк в путешествиях.
        Следующими по важности членами ее «команды» были старший брат Диджея и его жена-американка, которых, также по соображениям этики, я буду называть как «Диджей-старший» и «невестка Диджея». Диджей-старший и невестка Диджея были неразделимы: когда бы я на них не смотрел, они все время держались за руки. Причем делали они это автоматически, как будто держались за, например, ручку чемодана. Позже я решил, что «автоматически» - не то слово: это было их своего рода отличительным значком, униформой, показывало, что они вместе: команда внутри команды.
        Диджей-старший отличался от младшего так сильно, как только могут отличаться братья: в то время как Диджей был высок и широкоплеч, Диджей-старший был невысок, худощав и вообще похож на Пола Саймона в молодости. В то время как Диджей говорил с явным восточно-лондонским акцентом, Диджей-старший говорил так, как говорят в Бруклине или Бостоне. И в то время как профессиональная деятельность Диджея была, мягко говоря, «не вполне легальной», занятия Диджея-старшего были легальней некуда: он занимал хороший пост в небольшой фирме, специализирующейся в международной торговле. Диджей-старший всячески пытался дать мне понять, что он достиг в жизни успеха.
        Команду дополнял Александрос Ликарузос, самый многообещающий адвокат Греции, недавно принимавший участие в процессе по обвинению во взяточничестве высших должностных лиц государства. Ликарузос был высок, усат и, можно сказать, «примечателен»: первоклассный адвокат, женат на актрисе, в свободное время пишет стихи и читает Патрика Лью Фермера; в общем, видная фигура с хорошим положением в обществе. С ним был помощник, оба они прилетели из Афин в начале недели.
        Вторую «команду» возглавляла Мишель. Мишель была возлюбленной Диджея - умная и красивая блондинка, еще не потерявшая дар ждать от жизни приятных неожиданностей. Она приехала с отцом, того звали Джим. Джим приехал просто потому, что не мог остаться дома, когда решается столь важный вопрос, как судьба избранника любимой дочери. Джим был плотно сбитым и на вид уверенным в себе мужчиной. У него были крупные руки с толстыми пальцами; большую часть времени он сидел и молча смотрел на них. Рядом с ним сидел Роберт.
        Роберт был тем самым человеком, которого арестовали в Германии во время чемпионата Европы: это из-за него мы с Диджеем не смогли тогда встретиться. Роберт сам только что вышел из тюрьмы - он отсидел в Германии девять месяцев на хлебе и воде, а спал там по четырнадцать часов в сутки, так как больше все равно делать было нечего. Посадили его за то, что он якобы крушил полицейскую машину, чего, по его словам, он не делал, к в этом я склонен ему поверить. Когда его арестовали, он был практически без сознания: только что они попали в засаду, устроенную немецкими суппортерами, вооруженными арматурой, клюшками для гольфа, ножами и ракетницами, и его так сильно ударили в грудь, что он уже решил, что не выживет. И вырубился. Когда Роберт рассказывал подобные вещи, мне сразу хотелось его защитить: если судить по виду, он вряд ли способен устоять на ногах после обыкновенной пощечины. Хотя ему было уже за двадцать, внешне он вполне мог бы сойти за четырнадцатилетнего. Он был хрупким, маленьким и удивительно беззащитным на вид. Здесь, в Греции, особенно в компании с родственниками Диджея, он явно чувствовал
себя не в своей тарелке. Не будучи уверенным, как ему следует себя держать, он взял за правило не спускать глаз с отца Мишель и делать то же самое, что и он. Если тот расслаблял узел галстука, Роберт ослаблял тоже; если Джим присаживался, Роберт делал то же самое; если Джим принимал решение выпить пива, Роберт тоже заказывал себе кружку. В конце моего пребывания там Роберт достиг такой степени совершенства, что мог заканчивать предложения, начатые Джимом.
        В этих двух «командах» были две жизни Диджея.
        Была и третья команда - «группа поддержки» Мартина Роша. В нее входила жена - хрупкая, воздушная женщина, похожая на Сисси Шпачек, если ту посадить на диету; она была настоящим экспертом по вымогательству - воровала чеки, набирала на них товары, потом меняла товары на деньги; ее восемнадцатимесячный ребенок; и бабушка Мартина. У самого Роша были песочного цвета волосы и внешность поп-звезды, которую несколько портили бесцветные глаза и шрам от удара ножом на щеке - эту отметку оставили ему на память фаны «Арсенала». Шрам был подозрителен; об этом не преминул упомянуть судья. Плюс Рош, как удалось установить следствию, и так уже имел пять судимостей. Следствию, однако, не удалось установить, что Мартин Рош на самом деле не был Мартином Рошем: паспорт, как и деньги, тоже был липовым. Он был пущен в дело как раз потому, что там стояло всего пять отметок о судимости. Но я запомнил его фамилию, потому что слышал о нем еще в Лондоне, равно как слышал и о его прозвище: среди фанов его звали «Резатель».
        У Мартина Роша не было ни адвоката из Афин, ни одетой в элегантные костюмы и галстуки «группы поддержки», ни самого костюма с галстуком. Но он был в лучшем положении, чем третий обвиняемый, Эндрю Кросс, тот самый, что навел полицейских на Роша и Диджея. К Эндрю Кросуу вообще никто не приехал, и каждый вечер ему приходилось стирать свою рубашку, потому что переодеться ему было не во что. Его мать мало что не приехала, она даже отказалась дать ему в долг сотню фунтов, и вообще сказала, что будет самым счастливым человеком на земле, если ее сын никогда больше не вернется в Англию.
        Суд длился два дня. Утром первого дня едва не подрались Мартин с Диджеем: Мартин назвал Диджея «мудаком», Диджей Мартина -
«ублюдком». Днем обмен ударами все-таки состоялся, после чего Диджей остался с разбитой губой и испорченным костюмом от Valentino. К вечеру они сидели уже в разных клетках, а не одной, как раньше. На следующий день, во время перекрестного допроса Эндрю Кросса, я заметил синяки на его шее. Кто-то пытался его задушить.
        Потом объявили перерыв на обед, и обе команды - миссис Диджей и Мишель - пошли искать, где бы перекусить. Обычно команды старались держаться друг друга подальше, но иногда им приходилось быть вместе, каких бы усилий им это ни стоило. А стоило им это очень больших усилий. Диджей-старший, например, просто не выносил общества друзей своего брата. Накануне он отказался пожать руку Роберту, а когда опоздал на ужин, обнаружил, что осталось только одно место - между Робертом и Джимом. Тогда Диджей-старший попросил Роберта, как меньшего из двух по размеру, отодвинуть свой стул как можно дальше. Это была не самая вежливая просьба, и выполнена она была не в самой вежливой манере.
        «Эй ты, как там тебя?», - спросил Диджей-старший.
        «Роберт».
        «Роджер?», - спросил Диджей-старший. «Прости, я не расслышал».
        «Роберт».
        «Ах да, Роберт. Извини. Я так давно живу в Америке, что мне трудно понимать твое произношение. Роберт. Да, я понял. Я забыл: как давно, ты говорил, ты знаешь моего брата?«
        «Я об этом не говорил».
        «Да? Ну ладно, так давно ты его знаешь?«
        «Пять лет».
        «Пять лет? Ты знаком с моим братом пять лет? Интересненько. Слушай - извини, я опять забыл, как тебя зовут?«
        «Роберт».
        «Ах, ну да, правильно. Извини, это, наверное, из-за резкой смены часовых поясов. Мне приходится много ездить по миру, но к этому я так и не привык. Слушай, Роберт, не мог бы отодвинуть от меня свой стул? Мне воздуха не хватает».
        Роберт встал и пересел на другое место.
        Диджей-старший обернулся ко мне и сказал: «Знаешь, Билл, это очень странно, но с тех пор как я переехал в Америку, я встретил больше англичан, чем встречал раньше, когда жил в Британии. Забавно. В Америке я познакомился с людьми из Ист-Эктона, Хэкни, даже из Ромфорда».
        Когда дошел черед до заказа, Джим с Робертом не смогли разобраться с меню, и Диджею-старшему пришлось объяснять им, что такое «каламари» и «муссака». Джим с Робертом пришли к выводу, что не голодны (на самом деле это Джим пришел к такому выводу, а Роберт понял это уже после него), и заказали кока-колу лайт (точнее, Джим заказал, а потом уже Роберт решил, что тоже бы не отказался). В ходе обеда Диджей-старший еще один раз обратился к Роберту. Он снова сказал, что плохо понимает его произношение, и снова попросил напомнить, как его зовут.
        Тем временем миссис Диджей была очень расстроена, что Джим, а значит и Роберт, взяли себе только по кока-коле лайт. Она сказала им об этом, но это не помогло. Она сказала, что заплатит за еду - и за пиво - но и это не оказало должного действия.
        «Лучше всего на этом острове кормят», - сказала она, обращаясь почему-то ко мне, - «в „Алексис“. Она уже и раньше несколько раз упоминала „Алексис“ и даже сказала, что если я останусь здесь до пятницы, она закажет там для меня ужин.
        «Джим», - спросила вдруг она, - «вы лобстеров любите?«
        «Не ел ни разу», - ответил Джим.
        «Ну ладно, неважно. Тогда я попрошу приготовить для вас что-нибудь особенное. Я попрошу их положить рыбу в масло и обжарить. Будет как рыба с картошкой. Вы ведь любите рыбу с картошкой, да?«
        Джим согласился, что любит рыбу с картошкой.
        Диджея освободили из-под стражи; вместе с Мартином Рошем его приговорили к штрафу в 2000 фунтов и восемнадцати месяцам условно, причем девять месяцев они уже отсидели: то есть их не признали ни виновными, ни невиновными. Их подельник Эндрю Кросс в конце концов взялся за ум и пошел на попятную. Он вообще, сказал он, никогда раньше не встречался ни с Рошем, ни с Диджеем, хотя он и согласен с судьей, что это довольно странно - что в одно и то же время на острове Родос находились два человека из Ромфорда. Эндрю Кросс, как и Рош, жил в Ромфорде. И также он согласен с судьей, что то, что Диджей живет всего лишь в двух милях от Ромфорда - тоже довольно странно. Кросс извинился перед судом, что оклеветал этих ни в чем не повинных жителей Ромфорда и окрестностей; дело в том, что он был в состоянии аффекта. Он занимался подделкой денег в одиночку.
        А как же бумажник, найденный на улице под окнами номера, где жили Мартин Рош и Диджей?
        Кросс понятия не имеет, откуда он взялся.
        Кросса признали виновным и приговорили к трем годам заключения. Все единодушно пришли к выводу, что он странный, опасный и заслуживающий наказания человек.
        Как только Диджей оказался на свободе, он сразу же удалился в номер Мишель с ее отцом, мной и Робертом. Это не понравилось второй команде, и были предприняты попытки изменить соотношение сил. Сначала Диджей-старший и невестка Диджея, держась за руки, нанесли нам визит, но недовольство столь явно читалось на лице Диджея-старшего, что им быстро пришлось последовать восвояси. Потом к нам по просьбе самой миссис Диджей пришел портье. Помощь портье потребовалась потому, что телефон был все время занят: полчаса назад выйдя из тюрьмы, Диджей уже разговаривал с Лондоном. Он снова вернулся к своим делам; он снова погрузился в свой бизнес.
        Внезапно я ощутил непреодолимое желание уйти оттуда. Это было вроде аллергической реакции: казалось, весь мой организм кричит - это не твой мир, тебе в нем нечего делать. Диджей делился со мной своими соображениями, но мне это не было нужно. Он рассказывал мне что-то, но мне не было интересно. Роль Диджея в моей книге мне и так видилась проблематичной - мне он слишком сильно нравился, чтобы о нем писать - а теперь, когда Джим стоял на балконе и, перегнувшись через перила, разглядывал свои руки, и то же самое делал Роберт, я снова почувствовал, что копаюсь в своих газетных вырезках. Что я буду делать со всем тем, что он мне рассказывает? Зачем вообще он мне все это рассказывает. Я хотел уйти. Я достиг какого-то предела.
        Я извинился - мне срочно нужно позвонить - и пошел к себе в комнату.
        В номере я сел на кровать. Я хотел улететь немедленно, но билет был на завтрашний рейс. Сегодня вечером - праздничный ужин в
«Алексис».
        Неужели я не проживу без этого ужина, спросил я себя? Конечно, проживу.
        Я позвонил в аэропорт. Последний самолет улетал через час. Успею ли я на него?
        Диджей не был плохим человеком. Он не откусывал людям глазные яблоки; не имел привычки пускать в ход нож, по крайней мере, насколько мне известно; его не интересовало убийство. Насилие такого плана было не в его вкусе. В нем самом не было ничего такого, что могло бы заставить меня улететь. Мне просто-напросто надоело. Я знал, что мое решение покинуть остров - правильно, что больше я не вынес бы там ни минуты, хотя и не знаю толком, почему.
        Когда речь идет о причинах насилия, есть два подхода: рассматривать насилие как некий феномен нашего времени, и как нечто, доставшееся нам в наследство от прошлого. Или насилие является характерной чертой современности (урбанизация, атеизм, крушение семейных ценностей, недостатки воспитания), или насилие ничем не отличается от того, что было вчера: насилие всегда присутствует в той или иной форме. Первый подход, отчасти сентиментальный - ностальгия по золотому веку - особенно живуч именно в Британии, потому что восприятие британцами самих себя как благовоспитанной, законопослушной нации пустило здесь могучие корни. Второй подход - более современный, «модерновый»; его сторонники считают, что насилие всегда имеет под собой одну и ту же почву: социологическую, биологическую, физиологическую, но всегда не поддающуюся контролю со стороны человека. Согласно этой точке зрения в Англии всегда было насилие, особенно среди рабочего класса, а футбольное насилие существовало с того самого момента, когда появился футбол.
        Но я чувствовал, что истина не так проста и не так категорична. Насилие - это не «наследие прошлого» и не «феномен современности»; это и «наследие», и «феномен». Не или-или, а и то, и другое.
        Мне кажется верной еще одна современная теория, и в своей книге я постарался ее доказать: что толпа живет в каждом из нас. Не то чтобы это инстикнт или какая-то необходимость - скорее мы ценим толпу за ее притягательность, за возможность удовлетворить наши темные желания.
        Но верно и то, что общество все время меняется - и политически, и экономически - и что современный рабочий класс, по крайней мере последние два его поколения, вовсе не испытывают такой уж тяги к насилию.
        Ну, не испытывают, и я потратил - даром? - три года, чтобы убедиться в этом. Я тратил время не только на Джона Джонстона и его друзей из «Миллуолла» или Тома Мелоди и парней из Кройдона. Я общался с людьми из Лидса, Северного Лондона, Западного Лондона, Ридинга, и если я о них ничего здесь не написал, то только потому, что их рассказы показались мне такими же, как и все остальные. Мой сосед по студенческому городку собирал статьи о насилии - у него их была целая коробка. Другой собирал видеозаписи. На соседней улице жил парень, однажды перевернувший трейлер с гамбургерами, и устроивший пожар прямо на трибуне во время матча с «Лидсом». Я тратил время, очень много времени, на всех них, чтобы узнать что-нибудь новое. Но не узнал. В конце концов я понял, что не узнаю ничего нового и от Диджея. И я оставил свои попытки.
        Улетел я следующим утром. В Лондоне был чудесный апрельский день, теплый и солнечный, суббота, начало весны. По пути домой я включил в машине радио; диктор напомнил, что сегодня - полуфиналы кубка. В первом встречались «Ливерпуль» и «Ноттингем Форест»; это должна была быть хорошая игра. Я подумал, что неплохо бы успеть к началу телетрансляции.
        Я не успел. Я был еще в пути, когда матч начался, и буквально через две минуты комментатор начал говорить, что что-то не так. За воротами «Ливерпуля» что-то началось. Он говорил об этом печально, с интонацией ну вот, опять, опять эти суппортеры, особенно - суппортеры «Ливерпуля», как же они всех достали. Игра продолжалась, но было понятно, что комментатор не следит за ней, а пытается понять, что происходит на трибунах. Было неясно, беспорядки ли это, понятно было только, что случилось что-то серьезное, полиция стала собираться рядом с трибуной. И вдруг, внезапно: игра остановлена. Полицейские приказали судье прекратить матч. Это было как раз когда я подъехал к дому. А стадион тот стал самым известным в мире.
        Вскоре я раздобыл себе копию полицейского видео, на котором запечатлены события того дня. Полиция вела расследование, пытаясь установить, был ли в случившемся состав преступления, и эта съемка фигурировала в качестве улики. Это подборка кадров, отснятых с семи разных камер. Со времени Эйзеля скрытыми камерами оснастили практически все стадионы, а операторы научились снимать беспорядки на трибунах.
        Первый сюжет снят еще до начала трагедии. В нем кадры гостевой трибуны, голос рассказывает: вот сидячие трибуны, вот, под ними, стоячие, а вот сектора три и четыре. Вот пространство непосредственно перед ограждением. Само ограждение, довольно высокое - выше человеческого роста - сделано из стальных прутьев, загнутых внутрь, чтобы было сложнее перелезть через него. В каждом секторе были маленькие, запертые ворота, ведущие на поле. Ранее я уже говорил, что нахождение на такой трибуне подобно нахождению скота в загоне, но тогда я еще не знал, что на полицейском языке, так же как и на фермерском, это называется «клетка».
        Второй сюжет был отснят камерой, расположенной снаружи, перед входом на стадион. Проход состоит из семи турникетов, как бы накрытых четырьмя деревянными будками. К 14-30 - время показывается в правом нижнем углу экрана - здесь уже ужасная давка: никакой очереди, просто толпа, несколько тысяч людей толкаются, пытаясь пробиться вперед. В 14-34 толпа бросается вперед и тут же, как струя воды от стены, отскакивает назад. Стоять спокойно просто невозможно. Я, как любой другой суппортер, неоднократно бывал в такой давке, даже состоящей из нескольких тысяч человек, и я всегда знал, что не останусь на улице. Я знал, что могу не успеть к началу матча, но сам матч увижу точно. Ни разу я не слышал: все билеты проданы, мест нет, идите домой. Полицейским я выгоднее внутри - есть там место или нет. Это повсеместная практика.
        В 14-39 толпа, и без того бывшая большой, стала еще больше, вероятно, в два раза больше. Она растянулась уже вдоль примыкающей к стадиону Леппингс Лейн. Тут уже шесть-семь тысяч человек, по тысяче на каждый турникет. На лицах полицейских - паника. Они не слышат друг друга, их не слышат суппортеры. Вот один что-то кричит своим коллегам - безуспешно. Вот полицейский офицер лихорадочно расталкивает людей - только потому, что ему буквально не хватает места. Вот другой полицейский, на лошади, выкрикивает ругательства в адрес суппортеров, бьет одного из них кулаком по лицу. В углу рта его собирается слюна, глаза лихорадочно мечутся из стороны в сторону. Позже его сбросят с лошади.
        До начала матча двадцать минут.
        По другую сторону турникетов еще две камеры, они снимают суппортеров, прошедших турникеты. В 14-41 народ начинает перепрыгивать через крыши деревянных будок. Видно, как полицейские стаскивают то одного, то второго болельщика, но их слишком много, чтобы можно было остановить всех. Картина показалась мне экстраординарной - я насчитал сотню перепрыгнувших, прежде чем бросил считать - а вскоре сами будки исчезли в бушующем вокруг них людском море.
        Я обратил внимание на «обычных», заплативших за вход суппортеров. На каждом, кому удалось пройти. Остаются явные следы прохода. Одежда измята или порвана. Если на суппортере толстовка, рукава ее задраны. Штаны мятые, грязные; майка из штанов вытащена. Волосы растрепаны, он поправляет их. Некоторые проверяют, все ли на месте в карманах; один держится за бок. Многие сразу устремляются на трибуну, но многие - чуть меньше половины - останавливаются отдышаться. С 14-30 до того, как спустя час стадион был очищен от зрителей, это единственное место, где можно с уверенностью сказать, что человек сам управляет движениями своего тела, а не людской поток делает это за него.
        Следующие две камеры фиксируют внимание на предполагаемой
«причине»: синие ворота, обычно функционирующие в качестве выхода, открыты на вход; через них люди попадают как раз в сектора три и четыре, хотя те уже и так переполнены. Но действительно ли причина в этих синих воротах? Я перематываю пленку; да, ворота действительно открыты, через них действительно заходят люди, но я смотрю не на ворота, я смотрю на лица. Эти лица я видел сотни раз. Эти люди знают, на что идут. Вся история суббот, культура, выросшая вокруг этих суббот, основана на том, что человек платит деньги за то, чтобы находиться в условиях непрерывной давки1. Человек проходит по туннелю, и вот он уже на трибуне. Есть место, нет места, люди все равно толкаются и лезут вперед, чтобы сделать то, что должно быть сделано.
        Матч только что начался.
        Зрителей очень много - полуфинал кубка, плюс ко всему - но в целом то, что происходит внутри и снаружи, не представляет собой ничего необычного. Люди привыкли смотреть футбол в такой обстановке. Это нормально. Здесь всего лишь был другой конец, потому что девяносто пять человек погибли. Конец этот вспоминать я не хочу; хочу лишь остановиться на кадрах, снятых седьмой, последней камерой. Это мое последнее отступление от темы.
        Эта камера отличается от других - она не стационарная, а находится в руках оператора. Съемка начинается в 15-05 и длится одиннадцать минут. Матч только что остановлен; никто, похоже, еще не понимает, что произошло, но журналисты уже начали собираться у трибуны. Полицейские, судя по всему, пока еще считают, что им удалось предовратить прорыв на поле - во всяком случае, видно, как одному парню заламывают руки за спину.
        На заднем фоне слышен крик: гребаный стадион, тихий и какой-то бессильный, и все. Больше ничего не слышно.
        Оператор снимает то сектор три, забитый битком, то соседний, где посвободнее. Люди оттуда пытаются помочь тем, кто оказался в секторе три. Слышны крики: «Откройте ворота!» Парень в джинсах и черно-белой толстовке из свободного сектора кричит толстому полицейскому: «Там мой младший брат! Откройте же ворота!» Камера перемещается направо, в угол, где у самой решетки зажало мальчика; сзади его пытаются поднять и перекинуть через решетку, он сам поднимает руки вверх, чтобы сделать это было легче, но потом руки его бессильно соскальзывают вниз, а лицо теряет всякое выражение, словно он вдруг заснул. Камера вновь переезжает влево. Парень в черно-белой кофте по-прежнему кричит полицейскому, чтобы тот открыл ворота, называет его ублюдком. Но полицейский не может открыть ворота. «Там мой брат!», - кричит парень, показывая вправо. Камера едет вправо, в угол, но мальчика там уже нет. Камера несколько мгновений мечется туда-сюда. Потом возвращается в угол у решетки - мальчика нет.
        Камера начинает дрожать в руках у оператора. Слышны голоса:
«Кошмар», «Их всех раздавило насмерть», «Какой ужас». Кто-то обессиленно падает на траву. Некоторым удается перелезть через решетку - камера фокусирует свое внимание на одном таком счастливчике, в кадр крупным планом попадают его ягодицы, когда он перекидывает ноги через ограждение. Потом в кадр попадает полицейский: в полном одиночестве он схватился за прутья решетки и тянет ее вниз. Она, конечно, не поддается. Никто не помогает ему. Он тянет, вцепившись пальцами в сталь, но решетка не поддается. На той стороне кто-то умирает, кто-то уже умер - решетка не поддается. Он тянет, но без толку. Тянет, тянет, тянет, тянет
        Хиллсборо: самый известный стадион на земле. Что-то изменилось во мне после этого. Мне казалось, что было что-то неизбежное, бесконечно логичное в том, что я включил радио в тот день, который стал днем смерти девяноста пяти человек. Я почувствовал, что достиг крайней точки. Круг замкнулся.
        В толпе заключена огромная, могучая сила. Фашисты и революционеры понимали это. Национальный Фронт знает, на что способна толпа, и как сложно держать ее под контролем. Маленькая деталь: позднее мне стало известно, что Муссолини и Густав Ле Бон, создатель «истории толпы», состояли в переписке: Муссолини каждый год перечитывал книгу Ле Бона, а Ле Бон восхищался «железной волей» Муссолини и его способностью воздействовать на толпу. Муссолини понимал толпу и знал, что ее силу нужно уважать. И только футбол - его чиновники, его хозяева, культура «парней», возникшая вокруг него - не понял толпу и не понял, что ее ужасная, всепоглощающая сила способна убивать.
        Диджей вернулся из Греции на следующий день, в воскресенье. Мы созвонились и договорились в следующие выходные пойти на футбол. «Вест Хэм» дома играл с «Миллуоллом».
        Мы встретились в «Билдерс Амс», паб был переполнен. Диджей познакомил меня с некоторыми своими друзьями, но было видно, что сам он чувствует себя не в своей тарелке. Он провел девять месяцев в тюрьме на острове в Средиземном море. Он похудел. Он отвык от друзей. Он отвык от своих лондонских привычек. Он решил держаться сегодня подальше от неприятностей - они были, в такой день их все равно не избежать. Он не хотел так сразу возвращаться в тюрьму.
        Диджей предложил купить билеты на сидячую трибуну. Меня это обрадовало. Девяносто пять человек погибли неделю назад на стоячей. Я люблю сиденья. Смотреть спортивные состязания сидя - оптимальный способ.
        Перед началом игры объявили минуту молчания. В тот день минута молчания была объявлена перед каждым матчем, но единственным местом, где ее нарушили, было именно это.
        Минута казалась такой же длинной, как сам Аптон Парк.
        Началось все с малого: несколько суппортеров «Миллуолла» затянули свое «Никто нас не любит, но нам наплевать». Потом заряд подхватили другие. Вскоре уже вся трибуна «Миллуолла» - тысяч пять, наверное - скандировала свой лозунг. Пять тысяч человек словно говорили: девяносто пять человек погибло - а нам наплевать, мы футбольные хулиганы, пошли вы все куда подальше. Скандирование разозлило фанов «Вест Хэма», они принялись жестикулировать и свистеть в адрес суппортеров «Миллуолла». Секунд через пятнадцать те поменяли «Никто нас не любит» на более простое «Пошли на уй, мудаки!» И это они повторяли, пока не кончилась минута молчания.
        Диктор поблагодарил зрителей за проявленное уважение.
        Вечером было пати в честь Диджея - кислотная вечеринка на каком-то пустующем складе, куда были приглашены все из «Билдерс Амс». Был приглашен и я, но решил не идти. Летом Диджей и Мишель собирались играть свадьбу, но я решил, что и на нее не пойду.
        В «Дороге к Уиганскому Пирсу» Джорджа Оруэлла описывается жизнь на севере Англии тридцатых годов. Стоит привести целый абзац. Это описание типичного дома рабочего. Оруэлл приглашет нас в гостиную - зимним вечером. Сразу после чая. Это время,
        когда огонь в очаге разгорается и отбрасывает отблески на стальную решетку; когда отец в рубашке с коротким рукавом сидит в кресле-качалке и читает результаты скачек, мать занята вязаньем, дети играют, пес спит, свернувшись клубком на своем коврике - это хорошее место, в котором не просто приятно находиться, но приятно думать, что ты к нему принадлежишь.
        Знакомая картина: рабочая семья (не только находиться, но и принадлежать), огонь в очаге, кресло-качалка, собачий коврик - тепло, традиции, семейные ценности. Эту же картину можно увидеть в фильмах, или иногда в рабочих клубах или даже домах где-нибудь на том же севере.
        Картина убедительная, но даже во времена Оруэлла довольно сентиментальная, и он сам пишет дальше, что хотя ее можно наблюдать во многих английских домах, в будущем она будет встречаться все реже и реже. Дальше Оруэлл описывает жизнь, какой она будет в социалистической «Утопии» двести лет спустя:
        Картина совершенно иная. Вряд ли там будет что-то из знакомых нам вещей. Тогда не будет физического труда, все будут
«образованными», и трудно себе представить, что отец все еще будет большим человеком с сильными руками, что он будет сидеть в кресле-качалке в рубашке с коротким рукавом и спрашивать «ну как там, на улице-то». И вряд ли там будет камин, скорее какой-нибудь невидимый источник отопления. Мебель будет из резины, стали и стекла. Если даже еще будут существовать вечерние газеты, то в них явно не будет отчетов о скачках, азартные игры станут бессмысленны в мире, в котором нет собственности, а сами лошади давно исчезнут с лица земли. Собак также уничтожат - в целях гигиены. И детей будет гораздо меньше, потому что рождаемость будет строго контролироваться.
        Фантазии Оруэлла всегда были грандиозны; впрочем, нам вовсе не нужно отправляться на двести лет вперед. Людей физического труда практически нет уже сейчас. Сыновья тех, кто работал на фабриках и заводах, не идут по стопам отцов, потому что практически не осталось фабрик и заводов в привычном понимании этого слова. Они идут в «сферу обслуживания». Они работают курьерами, водителями, экспедиторами, а скорее всего сидят в офисах - банках, страховых компаниях, юридических консультациях, фирмах-IT.
        И жвут они не там, где жили их отцы. Мрачный рабочий дом с камином, магазином на углу и туалетом во дворе канул в лету; на смену ему пришел веселый, жизнерадостный коттедж в пригороде, с садом, где летом можно жарить шашлыки. И «невидимым» центральным отоплением. Внутри - музыкальные центры, цветные телевизоры, CD, видеомагнитофоны, компьютерные игры, портативные телефоны; дом теперь действительно состоит из «резины, стали и стекла», и с помощью этих устройств поддерживать контакт с внешним миром неизмеримо легче, чем раньше. Скачки остались - тут Оруэлл не угадал, но место их действительно заняли другие вещи, только не социалистические новости, а «Сан».
        И мне пришло в голову следующее. Я живу в Англии с 1977 года, и хорошо запомнил, что здесь считается дурным тоном рассуждать о рабочем классе, если сам к нему не принадлежишь. Нельзя критиковать его или говорить о том, что это такое - быть частью рабочего класса. Может, это и правильно. Но из-за этого практически никто не обращает внимания, что самого рабочего класса уже нет. Само по себе это не столь уж и примечательно - в конце концов, Англия не единственная промышленно развитая страна в мире. Зато это многое объясняет в поведении моих «приятелей», первого
«нерабочего» поколения рабочего класса: их «рабочие» повадки, как у Тома Мелоди и его друзей из Ист-Энда, стали более вычурными, более агрессивными, потому что за ними больше ничего не стоит. Им не к чему больше принадлежать, разве что к самому определению
«рабочий класс»; поэтому-то и лезут из них такие вещи, как этот неприкрытый мачизм, карикатурный патриотизм, агрессивный национализм, да еще несколько антисоциальных привычек. И больше это скучное, пустое, декадентское поколение ничего из себя не представляет. «Субботняя культура» настолько скучна, что ей нужно насилие, чтобы разбудить себя. Она колет себя иглами, чтобы почувствовать себя живой, и прижигает свою кожу, чтобы ощутить свой запах.
        ТУРИН
        
        ТУРИН

        В аэропорт я приехал в пять утра - я был готов стоять в очередях бесконечно, хотя мне и сказали, что журналистов так много, что все места на рейсы в ближайшие три дня забронированы. Фотографы - с привязанной к телам аппаратурой - спали прямо на полу. Несколько журналистов лежали налейте, по которой выезжает багаж. Сидеть было негде. Но каким-то образом я сумел купить билет и все-таки прилетел домой, за дальнейшим выступлением сборной Англии решив наблюдать по телевизору.
        Несмотря на неудачный старт, команда играла неплохо, от матча к матчу улучшая игру. Были и беспорядки - 247 суппортеров арестовали в курортном городке Римини - но суппортеры говорили, что беспорядки спровоцировала итальянская полиция. Были и другие стычки. Иногда крайне жестокие. Один английский болельщик погиб, попав под машину, когда убегал от двоих итальянцев. Были ножевые ранения. Было и нечто совсем уж невообразимое: в четвертьфинале англичане попали на Камерун. Если бы англичане выиграли, в полуфинале они выходили на Германию, чьи суппортеры такие же агрессивные, как и английские. Но хуже всего было то, что полуфинал должен был играться в Турине.
        Внимание к английским хулиганам выросло. Еще больше журналистов отправилось в Италию - фотографов, репортеров. Откуда их вообще столько? Мне позвонил друг, журналист. Он рассказал, что невозможно найти номер в гостинице. Как будто шли выборы президента, или война, или стихийное бедствие: в город хлынули все.
        Утром я скупил все газеты - десять, пятнадцать, еще больше - на разных языках. Мэр Турина требовала, чтобы полуфинал был перенесен в другой город - где угодно, только не в Турине.
«Пожалуйста, избавьте нас от этих фанов», восклицала она. Ей вторили бизнесмены: «Пожалуйста, избавьте нас от этих фанов!» В Турине вывешены камерунские флаги: все болеют за Камерун.
        Англия выиграла. Английские суппортеры возвращались в Турин.
        Я заказал билет в Турин. Но буквально за день я впал в депрессию - тяжелую, жестокую депрессию. Мне снова мерещилось бесконечное пиво, бесконечные песни, бесконечные голые торсы и татуировки. Мне снова придется разговаривать со всеми этими уродами. На меня снова будут ненавидяще смотреть владельцы итальянских магазинов, отцы маленьких детей, одетые в черное женщины. Мне не давала покоя мысль, что вся страна сейчас пересматривает одно и то же видео, запись финального матча Кубка Чемпионов «Ливерпуль» - «Ювентус», и все из-за этих уродов.
        Мой рейс был в шесть утра. Я посмотрел на себя в зеркало. Я вспотел. Кожа приобрела серый оттенок, а на лбу блестели капельки пота. Я стоял так десять или пятнадцать минут. Пот потек со лба по бровям и заливал глаза. Меня тошнило.
        Я опоздал на самолет.
        Следующий улетал через два часа. Я позвонил в Турин своему другу - и разбудил его: вчера вечером там были беспорядки до трех утра.
        Да, сказал он, были беспорядки. В городе очень напряженно.
        Нет, сказал он, это не с немцами. С итальянцами.
        Да, сказал он, сегодня вечером опять будут беспорядки. Почему я еще дома?
        Нет, решил я окончательно. Нет, я не поеду. Я не смогу. Это невозможно.
        Вечером было не так уж много беспорядков. Драка на вокзале и потом еще одна, на какой-то площади. Настоящие беспорядки были в Англии - после того, как сборная проиграла, по всей стране «парни» высыпали из пабов и принялись крушить все вокруг, разъяренные, накачанные своим жалким национализмом. Они были пьяны. Одиннадцать вечера, Англия проиграла: «парни» вышли на тропу войны. Дрались в Харлоу, Стивенэйдже и Норвиче. Дрались в окрестностях Бирмингема. Дрались в пригородах Лондона - Кройдоне, Финчли, Актоне. Дрались в трех кварталах от моего дома в Кэмбридже. Везде одно и то же: разбитые витрины, горящие машины. Особенно немецкие. Один немецкий подросток был зарезан насмерть.