Как ты думаешь, что я чувствую? Нил Гейман

        КАК ТЫ ДУМАЕШЬ, ЧТО Я ЧУВСТВУЮ?

        How Do You Think It Feels?
        Перевод. Т. Покидаева
        2007

        Лежу в постели - сейчас. Чувствую под боком льняную простыню, нагретую до температуры тела, слегка помятую. Я один, рядом нет никого. В груди уже не болит. Я не чувствую ничего. Вообще ничего, Мне хорошо.
        С пробуждением сны исчезают, передержанные, как размытые снимки, под взглядом утреннего солнца, которое светит в окно моей спальни. Сны исчезают, сменяются воспоминаниями - медленно: и теперь, когда на подушке остался лишь алый цветок и еще - ее запах, память вдруг переполняется Бекки, и пятнадцать лет сыплются, как конфетти или опавшие лепестки, сквозь мои пальцы.
        Тогда ей было двадцать. Я был значительно старше. Двадцатисемилетний мужчина, успешно делающий карьеру. Женатый, с двумя дочками-близнецами. И я был готов бросить все ради нее.
        Мы познакомились на конференции в Гамбурге, в Германии. Она выступала на презентации развивающихся технологий в области интерактивных зрелищных развлечений, и я сразу подумал, как только увидел ее в первый раз, что она привлекательная и забавная. У нее были длинные темные волосы и голубые глаза с зеленоватым отливом. Поначалу мне показалось, что она напоминает мне кого-то из знакомых, но потом до меня дошло: на самом деле у меня нет и не было таких знакомых, просто она была очень похожа на Эмму Пил, героиню Дайаны Ригг в телесериале «Мстители». Я влюбился в нее, черно-белую, и бредил ею, когда мне еще не исполнилось и десяти.
        В тот же день, ближе к вечеру, когда мы случайно столкнулись в гостиничном коридоре - я как раз собирался на пьянку с участием продавцов программного обеспечения, - я похвалил ее выступление. Она сказала, что она актриса, и что ее наняли специально, чтобы выступить на презентации («В конце концов, не всем же играть в театрах Уэст-Энда»), и что ее зовут Ребекка.
        Потом я поцеловал ее у двери. Она вздохнула и прижалась ко мне.
        До конца конференции Бекки спала у меня в номере. Я был люто влюблен, и она - хотелось бы думать - тоже. Наш роман продолжался и по возвращении в Англию: яркий, веселый и восхитительный. Я был влюблен, я знал это точно, и любовь ощущалась шампанским, ударившим в голову.
        Я проводил с ней все свободное время. Говорил жене, что задерживаюсь на работе, что без меня у них полный завал. А сам мчался к Бекки в Баттерси.
        Мне очень нравилось ее тело: ее золотистая кожа, ее голубые глаза с зеленоватым отливом. Ей было трудно расслабиться во время секса. Похоже, ей нравился секс как идея, но как практическое воплощение он ее не впечатлял. Оральный секс вызывал у нее легкое отвращение, и не только когда она делала что-то сама. Больше всего ей нравился секс, когда все заканчивалось очень быстро. Но меня это не задевало: мне хватало ее красоты и ее остроумия. Мне нравилось, как она лепит из пластилина маленьких человечков с кукольными лицами. Мне нравилось, как пластилин забивается ей под ногти тонкими темными полумесяцами. У нее был красивый голос, и иногда она пела - просто так, от хорошего настроения. Популярные песни, фольклорные песни, отрывки из оперных арий, глупые песенки из телерекламы - первое, что приходило в голову. Жена вообще никогда не пела. Даже детские колыбельные нашим девочкам.
        Краски как будто делались ярче, когда рядом со мной была Бекки. Я стал замечать разнообразные «мелочи жизни», которые просто не видел раньше: разглядел изысканную элегантность цветов, потому что Бекки любила цветы; пристрастился к немому кино, потому что Бекки любила немое кино, «Багдадского вора» и «Шерлока-младшего» я пересматривал по сто раз; я стал собирать фонотеку из кассет и компактов, потому что Бекки любила музыку, а я любил Бекки и любил то, что любила она. Раньше я просто не слышал музыки: не понимал черно-белого изящества, присущего безмолвному клоуну; никогда не смотрел по-настоящему на цветы - до того, как мы встретились с Бекки.
        Она сказала, что хочет уйти из театра - что ей нужно уйти из театра, - и заняться чем-то другим, чтобы зарабатывать больше денег и зарабатывать на постоянной основе. Я познакомил ее с моим старым приятелем из музыкального бизнеса, и он взял ее личным секретарем. Иногда меня мучил вопрос, спят они или нет, но расспрашивать я не стал - не решился, хотя много раз собирался. Я не хотел подвергать опасности то, что было у нас двоих, и знал: у меня нет причин упрекать ее в чем бы то ни было.
        - Как ты думаешь, что я чувствую? - спросила она, когда мы вышли из тайского ресторанчика в двух кварталах от ее дома, где мы ужинали всякий раз, когда мне выдавалась возможность приехать к ней. - Когда знаю, что вот ты приехал, и все хорошо, но вечером ты все равно возвратишься к жене. Как ты думаешь, это легко?
        Я знал, что она права. Я не хотел никого обижать, не хотел никому делать больно, но у меня было такое чувство, как будто меня разрывает на части. Я совершенно забросил работу в своей компьютерной фирме. Я собирался с духом, чтобы сказать жене: я ухожу. Мне представлялось, как обрадуется Бекки, когда узнает, что теперь я уже безраздельно с ней - насовсем. Да, Кэролайн, жене, будет больно. Больно и тяжело. А девочкам будет еще тяжелее. Но так было нужно.
        Каждый раз, когда я играл с дочками, с моими почти одинаковыми близняшками (подсказка: у Аманды над верхней губой - крошечная родинка, лицо у Джессики - чуть круглее) с волосами медового цвета, чуть светлее, чем у Кэролайн, каждый раз, когда мы ходили в парк, когда я купал их перед сном и укладывал спать, в сердце свербела тягучая боль. Но я знал, что мне делать - что надо сделать. Я знал; боль, которую я ощущаю сейчас, скоро сменится радостью, потому что я буду с Бекки, я буду с ней жить, и любить ее, и проводить с ней все время.
        До Рождества оставалось чуть меньше недели, и дни стали короткими - короче уже не бывает. Я пригласил Бекки поужинать в «нашем» тайском ресторанчике и, наблюдая за тем, как она слизывает ореховый соус с палочки куриного сатая, сказал ей, что ухожу из семьи - совсем скоро, - что бросаю жену и детей ради нее. Я думал, она улыбнется. Ждал этой улыбки. Но она ничего не сказала - и не улыбнулась.
        Когда мы пришли к ней домой в тот вечер, она не захотела ложиться со мной в постель. Она объявила, что между нами все кончено. Я напился и плакал - в последний раз во взрослой жизни. Я умолял ее передумать.
        - С тобой больше не весело, - сказала она, так спокойно и просто, а я сидел на полу у нее в гостиной, брошенный и несчастный, привалившись спиной к старенькому потертому дивану. - Раньше с тобой было весело и хорошо. А теперь стало нехорошо. Ходишь, как неприкаяный... Скучно.
        - Прости, - сказал я с неумеренным пафосом. - Прости. Я так больше не буду.
        - Вот видишь, - сказала она. - Совершенно не весело.
        Она ушла в спальню и заперла дверь на ключ, а я еще долго сидел на полу в гостиной и прикончил бутылку виски, как говорится, в одно лицо, а потом, пьяный в дым, принялся бродить по квартире, трогая ее веши и пуская слезливые сопли. Я прочел ее дневник. Пошел в ванную, выудил ее трусики из корзины с грязным бельем и прижал их к лицу, жадно вдыхая ее ароматы. В какой-то момент я затеял стучаться в дверь спальни и звать ее, но она не ответила и не открыла.
        Ближе к утру я слепил себе горгулью - из серого пластилина.
        Помню, как это было. Я почему-то был голый. Нашел на камине огромный кусок твердого пластилина, долго мял его обеими руками, месил, точно тесто, пока он не сделался пластичным и мягким. Потом я мастурбировал в пьяном, злобном и разгоряченном безумии, а когда все закончилось, смешает свою белую сперму с плотной бесформенной серой массой.
        Скульптор из меня - никакой, но в ту ночь из-под моих неумелых пальцев вышло странное нечто. Вышло и обрело форму: большие нескладные руки, ухмыляющаяся рожа, короткие толстые крылья, скрюченные ноги. Существо, сотворенное мной из похоти, злости и жалости к себе и крещенное последними каплями виски, вытряхнутыми из пустой бутылки. Я поставил ее на грудь, поверх сердца - мою крошечную горгулью, - чтобы она защищала меня от красивых женщин с голубыми с зеленым отливом глазами и оберегала от всяких чувств - чтобы я больше уже никогда ничего не почувствовал.
        Я лежал на полу с горгульей на груди, а еще через пару мгновений я уже спал.
        Когда я проснулся, часа через три, дверь в ее спальню по-прежнему была заперта, а на улице было еще темно. Я дополз до ванной и заблевал весь унитаз, и пол, и разбросанное белье, которое я вытащил из корзины. Потом я поехал домой.
        Не помню, что я сказал жене. Может, она ничего не спросила. Потому что есть вещи, о которых лучше не знать. Не спрашивай и не получишь ответа - примерно так. Может быть, Кэролайн что-то съязвила насчет рождественских пьянок. Не помню.
        Я больше ни разу не был в той квартире в Баттерси.
        Несколько раз мы случайно встречались с Бекки на улице, в метро или в Сити. Эти встречи всегда проходили неловко. Она была нервной и скованной - и я, без сомнения, тоже. Мы говорили друг другу «Привет», она поздравляла меня с очередным достижением - я направил свою энергию на работу и создал империю виртуальных развлечений (как частенько ее называли), хотя скорее не империю, а мелкое княжество музыки, театра и интерактивных приключений.
        Иногда я знакомился с женщинами - умными, красивыми, замечательными женщинами, в которых я мог бы влюбиться, которых мог бы любить. Но я их не любил. Я вообще никого не любил.
        Сердце и разум: я все-таки слушался разума и старался не думать о Бекки, убеждал себя, что не люблю ее, что она мне не нужна, что я о ней даже не вспоминаю. Но когда я все-таки думал о ней, вспомнил ее глаза, ее улыбку - мне было больно. Боль разрывала мне грудь. Острая, ощутимая, настоящая боль внутри. Словно кто-то впивался мне в сердце когтями.
        В такие мгновения мне представлялось, что я ощущаю в груди крошечную горгулью. Холодная, словно камень, она обернулась вокруг моего сердца и защищает меня, пока боль не пройдет, пока не вернется полная бесчувственность. А когда я уже ничего не чувствовал, я опять возвращался к работе.
        Прошли годы: дочери выросли и уехали из дома, поступили в колледж (одна - на севере, другая - на юге, мои не совсем одинаковые близняшки), и я тоже ушел из дома, оставил его Кэролайн, а сам перебрался в большую квартиру в Челси и стал жить один, и был если не счастлив, то хотя бы доволен.
        А потом было вчера. Дело близилось к вечеру. Бекки заметила меня первой, в Гайд-парке. Я сидел на скамейке, читал книжку на теплом весеннем солнышке, и она подбежала ко мне и прикоснулась к моей руке.
        - Не забыл старых друзей? - спросила она. Я оторвался от книжки.
        - Здравствуй, Бекки.
        - Ты совсем не изменился.
        - Ты тоже.
        В моей густой бороде поселилась серебристая седина, волосы на голове изрядно поредели. А она превратилась в элегантную женщину «за тридцать». Но я сказал правду. И она - тоже.
        - Ты добился успеха, - сказала она. - О тебе пишут в газетах.
        - Это значит лишь то, что мои рекламщики не зря получают зарплату. А ты чем сейчас занимаешься?
        Она стала директором пресс-службы одного из независимых телеканалов. Сказала, что очень жалеет, что бросила сцену. Теперь она бы наверняка получила место в одном из театров Уэст-Энда. Она провела рукой по своим длинным темным волосам и улыбнулась, как Эмма Пил, и я бы пошел за ней хоть на край света. Я закрыл книжку и убрал ее в карман.
        Мы шли через парк, держась за руки. Весенние цветы кивали нам крошечными головками - желтыми, белыми и оранжевыми.
        - Как у Вордсворта, - сказал я. - Желтые цветы.
        - Нарциссы, - сказала она. - У Вордсворта были нарциссы.
        Была весна, мы гуляли в Гайд-парке и почти сумели забыть, что нас окружает огромный город. Мы купили мороженое - два рожка с холодными сладкими разноцветными шариками.
        - У тебя кто-то был? - спросил я, как бы между прочим, облизывая мороженое. - Ну, тогда. Ты меня бросила ради кого-то другого?
        Она покачала головой.
        - Просто ты начал становиться каким-то уж очень серьезным. Вот и все. И я не хотела разбивать семью.
        Позже, уже совсем вечером, она повторила:
        - Я не хотела разбивать семью. - Она потянулась, лениво и томно, и добавила: - Тогда. А теперь мне все равно.
        Я не стал говорить ей, что я развелся. Мы поужинали в японском ресторанчике на Грик-стрит, взяли суш и сасими и большую бутылку сакэ - согреться и напоить вечер мягким сиянием рисового вина. Потом мы поехали ко мне, на такси золотистою цвета.
        Вино разлилось светлым теплом в груди. У меня в спальне мы целовались, обнимались и смеялись, как дети. Бекки внимательно рассмотрела мою коллекцию компактов, поставила «The Trinity Sessions» «Ковбой Джанкис» и стала тихонечко подпевать. Это было несколько часов назад, но я не помню мгновения, когда Бекки разделась. Зато я помню ее грудь - по-прежнему очень красивую, хотя уже и не такую упругую, как тогда, когда ей было двадцать, - и возбужденные темно-красные соски.
        Я слегка растолстел за прошедшие годы.
        Она осталась такой же стройной.
        - Ты мне сделаешь языком? Там, внизу? - прошептала она, когда мы легли на кровать, и я сделал, что она просила. Ее пурпурные, ненасытные, гладкие нижние губы жадно раскрылись навстречу моему рту, ее клитор набух под моим языком, и мой мир переполнился солоноватым вкусом ее естества, я лизал ее, и сосал, и дразнил языком и покусывал зубами на протяжении, как мне казалось, бессчетных часов.
        Она кончила, один раз - тело дернулось, словно в спазме - под моим языком, а потом она притянула меня к себе, лицом к лицу, и мы целовались, а потом она направила меня в себя.
        - У тебя всегда был такой большой член? - спросила она. - И тогда, пятнадцать лет назад?
        - Да, наверное.
        - М-м-м...
        Спустя какое-то время она сказала:
        - Хочу, чтобы ты кончил мне в рот.
        И уже очень скоро я сделал так, как она хотела.
        Потом мы долго лежали - просто лежали, даже не прикасаясь друг к другу, - и она спросила, первой нарушив молчание:
        - Ты меня ненавидишь?
        - Нет, - ответил я сонно. - Раньше - да. Я ненавидел тебя много лет. И любил.
        - А теперь?
        - Нет, я тебя не ненавижу. Все прошло. Улетело в ночь, как воздушный шарик.
        Я понял, что говорю правду.
        Она прижалась ко мне.
        - До сих пор не могу поверить, что я отпустила тебя тогда. Я не повторяю ошибки дважды. Я люблю тебя.
        - Спасибо.
        - Не «спасибо», дурак. Скажи: «Я тоже тебя люблю».
        - Я тоже тебя люблю, - отозвался я сонным эхом и поцеловал ее в губы, все еще липкие и влажные.
        Потом я заснул.
        Во сне я чувствовал, как что-то шевелится у меня внутри: что-то сдвигается и изменяется. Холод камня, целая жизнь беспросветной тьмы. Что-то рвалось, что-то билось, как будто сердце ломалось на части. Мгновение предельной боли. Чернота, странность, кровь. Наверное, серый рассвет - это тоже был сон. Я открыл глаза, вырвавшись из одного сновидения, но еще не совсем просыпаясь. Моя грудь была вскрыта, темный разрез проходил от пупка до шеи, и огромная бесформенная рука, пластилиново-серая, погружалась внутрь, мне в грудь. В каменных пальцах запутался длинный черный волосок. Я наблюдал, как рука уходит в разрез на груди - так насекомое прячется в щель, когда в помещении включают свет. Я смотрел, сонно щурясь, и это было так странно, но то, как спокойно я воспринимал эту странность, лишний раз подтверждало, что это просто еще один сон, разрез у меня на груди затянулся, исчез без следа, и холодная рука сгинула навсегда. Мои глаза вновь закрылись. На меня навалилась усталость, и я сорвался обратно в умиротворяющую темноту, пропитанную ароматом сакэ.
        Наверное, мне снилось что-то еще, но этих снов я не запомнил.
        Я проснулся, уже по-настоящему, буквально через пару минут. Солнце светило мне прямо в лицо. Я проснулся один, рядом не было никого. Только алый цветок лежал на подушке. Сейчас я держу его в руке. Цветок похож на орхидею, хотя я не особенно разбираюсь в цветах. И еще у него странный запах: солоноватый и женский.
        Наверное, его оставила Бекки, когда уходила. Пока я спал.
        Уже совсем скоро мне надо будет вставать. Вставать с этой постели и продолжать жить.
        Интересно, увидимся ли мы снова когда-нибудь? Я вдруг понимаю, что мне все равно. Чувствую смятую простыню под боком, чувствую, как воздух холодит мне грудь. Мне хорошо. Мне действительно хорошо.
        Я вообще ничего не чувствую.