История козлов Майк Гелприн
#
Майк Гелприн
История козлов
Гошу Защёлкина повязали на рассвете.
Кодла вломилась в квартиру, как обычно, по-революционному. Сначала, бодро протопав по лестнице пятью парами казённых говнодавов, кодла сосредоточилась у обитой ветхим дерматином двери. Затем старшой, утробно ахнув, отвесил этой двери залихватского пинка. Хлипкий замок сдался под революционным напором, и уже через пять секунд Гоша огребал по роже для профилактики.
- Попался, сука, - жизнерадостно оскалившись, сообщил старшой шестёркам. - Так, хату по-быстрому шмонаем, фраера - за рога и в стойло.
Следак оказался знакомым. Он был пламенным революционером, не выговаривал букву
«л», вожделел к представителям своего пола и ненавидел диссидентскую мразь.
- Какие юди, - обрадовался Гоше следак. - Месье Защёкин! Попася таки, юбимый ты мой. А мы тут вонуемся, переживаем, можно сказать - куда, дескать, Защёкин наш юбезный пропа.
Следующие полчаса следак азартно уговаривал Гошу добровольно признаться. В случае признания он сулил роскошную камеру без клопов и гнид, а в противном - кокетливо кося дурным глазом, грозился заняться подследственным лично.
Защёлкин, как и подобает идейному инакомыслящему, включил несознанку и пошёл в отказ. Он не признал ни сопротивления синему террору, ни заговора с целью покушения на пахана, ни шпионажа в пользу Украины.
Под конец следак исчерпал запас весомых аргументов и потерял революционную выдержку.
- Ты меня доста, поня?! - заорал он, отбросив мужское кокетство. - Ну, ничего, я тобой займусь, козик. Поюбю тебя пыкой юбовью. В камеру его! К рецидивистам!
Рецидивисты, все трое, были сидельцами опытными, Защёлкину знакомыми, и встретили его как родного.
- Георгий Ильич, дорогой! - распахнул объятия Иван Абрамович Иванман, правый уклонист по кличке Пестель. Прозвищем Иван Абрамович был обязан привычке упоминать имя первого русского революционера к месту и без оного. - А мы всё гадаем, что же Георгия Ильича эти пестели никак изловить не могут.
- Я всегда сидел, - заговорил примостившийся на параше зиц-председатель Финт. - Я сидел при Вовке Картавом, потом при Ёське Кровавом. Ах, как я сидел при Ёське!
Финту было далеко за сотню, сколько именно не знал никто, включая его самого. Он был профессиональным председателем тайных обществ. Профессия досталась Финту по наследству - говорили, что его дедушка сидел чуть ли не при самом Трубецком. Тайные общества создавались, Финты неизменно их возглавляли, потом общества распадались, подпольщики спасались бегством, а Финтов волокли в каталажку.
- Это были лучшие дни моей жизни, - бормотал, шевеля нечистыми губами, Финт. - При Ёське я провёл на свободе не больше трёх месяцев. Я выдал замуж внучку, Голконду Евсеевну, и дал за ней крышку от фортепьяно, ещё птичку из фальшивого серебра и восемьдесят рублей, которые сожрала реформа. Я вас спрашиваю - где это всё? Где общество имени Бестужева-Рюмина? Где товарищество на вере а ля Муравьёв-Апостол? Где подпольная организация с радикальной платформой? Где организация с либеральной платформой? Где?..
- В Караганде, - прервал Финта правый уклонист. - Вот же заладит, старый пестель,
- сказал он в сердцах. - Проходите, Георгий Ильич, проходите, голубчик.
- Здравствуйте, здравствуйте, - пробасил, протягивая руку, лже-историк Карломарксов. - Где мы с вами последний раз виделись, Защёлкин? Не на воркутинском ли лесоповале?
- Там, - подтвердил Гоша, устраиваясь на свободной шконке. - Сейчас, видимо, лесоповалом отделаться не удастся, Энгельс Фридрихович. Статьи шибко поганые. Шпионаж в пользу Украины шьют, да ещё заговор с покушением. На главного медвежатника.
- Ух, ты, серьёзные статьи, - привстал со шконки Карломарксов. - За одно покушение могут червонец припаять. И шпионаж серьёзный, не на Занзибар какой-нибудь или, там, США. Как думаете, Иван Абрамович? - обратился он к правому уклонисту.
- А пестель его знает, - искренне ответил тот. - Сейчас, с новой властью и синим террором, пестель разберёшься.
- При Никитке Болтливом я тоже сидел, - вступил с параши Финт. - Затем при Лёньке Бровастом. Сидел я при нём сиськи-масиськи.
Зиц-председатель замолчал и, задумчиво глядя на оконную решётку, предался ностальгии. Воспользовавшись образовавшейся тишиной, лже-историк приступил к любимому занятию - чтению лекций из курса несуществующей науки.
- Революция в России обречена на победу, - назидательно выпятив указательный палец, заявил Карломарксов. - С тех пор, как Алексашку Романова угораздило не вовремя отдать богу душу в Таганроге - обречена, господа. За без малого двести лет сколько их было, этих революций…
- Действительно, сколько? - заинтересовался Защёлкин. - Любопытно было бы посчитать.
- При Юрке Очкастом, Менте, я тоже сидел, - сообщил Финт.
- А вот считайте, - перекрывая басом поступающую от параши информацию, принялся загибать пальцы лже-историк. - Революция Пестеля-Трубецкого - раз. Затем устранение Пестеля Трубецким - два. Реставрация монархии. К несчастью, эти господа, пока дрались, допустили серьёзную ошибку - ненароком разбудили Герцена.
- Жаль, не надавали в своё время Герцену пестелей, - мечтательно произнёс Иванман.
- И Огарёву за компанию.
- Вестимо, - согласился лже-историк. - Значит, переворот Герцена-Огарёва - три. Кровавое воскресенье - четыре. Затем реформа Столыпина, впрочем, за революцию её можно посчитать лишь условно. Зато вслед за ней - восстание Керенского, и чуть ли не сразу - красный террор Ульянова-Дзержинского. Власть бандитская, разбойничья. Чёрт, я уже сбился со счёта.
- При Мишке Райкине, Перестройщике, я опять сидел, - вновь включился Финт. - Затем при Борьке Седом, Алкоголике.
- Сталинская революция в двадцать втором, - игнорируя Финта, продолжил Карломарксов. - Власть палаческая. Хрущёвская так назывемая оттепель, и вместе с ней безвластие. Затем Брежневский застой, власть чиновничья и воровская. Тьфу, противно. Андроповский переворот, власть вертухайская. За ней мошенническая и рэкетирская. И вот, наконец, дожили - синий террор, власть авторитетов при бабках, наколках и кодлах.
- Да-а, - раздумчиво протянул Защёлкин. - Интересно, что дальше? По логике вещей получается, что следующая власть окажется не лучше настоящей. Например, сутенёрская. Или наркодилерская. Для нас, конечно, это мало что изменит.
- Будем сидеть, - оптимистично поддержал Финт. - Будем сидеть, я сказал.
- Не загреметь бы под вышку, - озабоченно проговорил Гоша. - С этим синим террором запросто могут шлёпнуть.
- Не шлёпнут, - успокоил Иванман. - Вы, Георгий Ильич, молодой ещё. На нарах как долго сиживали, голубчик?
- Четыре года в общей сложности, - признался Защёлкин.
- То-то. А мы с Энгельс Фридриховичем, считай, по четвертачку отмотали. Не говоря уже о старом пестеле. Сидельцы, дорогой мой, при каждой власти нужны. Так что мы с вами ещё посидим. Вот будет суд - сами убедитесь.
Суд не заставил себя ждать. Прокурор был зол, небрит и с похмелья, судья, напротив - весела, наштукатурена и в лёгком кокаиновом приходе. Кивалы, споро разбившись на две команды по шесть рыл в каждой, затеяли турнир в очко.
Прения сторон длились недолго. По их окончании прокурор, яростно почёсывая щетину, принялся клеиться к судье, а кивалы, недовольно сквернословя, сложили карты и удалились в комнату для совещаний. Через полминуты они вернулись, старшой кивала небрежно бросил «виновен, сука», и турнир возобновился.
- Десять лет с конфискацией, - постреливая глазками в прокурора, манерно произнесла судья. - Ах, да, конфисковывать нечего. Тогда десять лет без. И пять по рогам. Впрочем, сегодня я что-то в настроении божоле, то есть весьма покладистом. Напомните, подсудимый ведь не сознался?
- В отказе, падла, - подтвердил прокурор.
- Вот и хорошо. Не пойман - не вор. Пять лет общего без конфискации и без рогов. Все свободны кроме Фокса. В смысле нацепите подсудимому кандалы и все проваливайте. А вас, прокурор, попрошу остаться.
Зона имени Чикатилы мало чем отличалась от прочих. Осенью там шёл дождь и рота конвойных. Зимой падал снег и производительность труда. Весной стучала капель и лагерные стукачи. Зато летом - впрочем, до лета надо было ещё дожить.
Защёлкину повезло - его определили в самый престижный барак - петушиный. Контингент здесь был сплошь идейный, из закоренелых ненавистников власти нетрудящихся, нерабочих и некрестьян. Однополой любовью петухи, правда, не страдали, зато традиции угнетённых и опущенных блюли свято.
В бараке новоприбывшему, как положено, устроили «прописку».
- Кем на зоне жить думаете, голубчик? - задал первый традиционный вопрос смотрящий по бараку, потомственный интеллигент в третьем поколении по кличке Фанька Каплан.
- Да я бы хотел, - робко ответил Гоша, - если, конечно, возможно - петухом.
- Такую честь заслужить надо, - увесисто бухнул особо опасный рецидивист Валентина Терешкова. - А пока посмотрим, чем вы дышите. Антинародную литературу распространяли?
- Распространял, - радостно подтвердил Гоша. - Роман «Преступление и наказание» распространял, - понизив голос, принялся перечислять он. - Агитационный листок
«Смерть убивцам и душегубцам» развешивал. А также, - Защёлкин сделал многозначительную паузу, - изучал манифест «Вор в законе».
- Ого! Это про главного медвежатника, - уважительно сказал Терешкова. - Похоже, наш человек. Преступления против власти совершали?
- Совершал, - не стал отрицать Гоша. - Много совершал. На овощебазе отказался воровать фрукты. Был за это показательно избит во избежание. На заводе ежедневно выполнял норму, а то и перевыполнял. Был трижды наказан лишением зряплаты и четырежды - профилактическим мордобитием. Затем на митинге…
- Достаточно, - прервал особо опасный. - Сдаётся мне, сгодится нам этот петушок. Я думаю, Фаина Хаимовна, - обратился он к смотрящему, - стоит представить его Троцкому.
Гоша затаил дыхание. Познакомиться с легендарным демократ-оппозиционером, мировым авторитетом по кличке Троцкий, это вам не с каким-нибудь левым буржуа или правым уклонистом поручкаться. Имя Троцкого каждый день неоднократно звучало по всем вражеским голосам, включая радиостанции «Вольная Беларусь» и «Свободная Чукотка». И не мудрено - не каждый авторитет может похвалиться пожизненным сроком за политическую проституцию.
Троцким оказался неказистенький, сутуловатый старичок со старомодной эспаньолкой и в не менее старомодном пенсне. Жил он в отдельном флигельке, пристроенном к зэковской столовой. Дверь во флигелёк украшала размашистая надпись «Хорошо сидим».
- Ко мне можете обращаться запросто, - благожелательно предложил Гоше Троцкий. - Называйте просто - Лев Давидович. Присаживайтесь, молодой человек, располагайтесь. Чайку, пожалуй, сейчас прикажу. Эй, служивый! - крикнул он, и в дверях вырос обильно татуированный вертухай. - Чифирьку нам завари-ка покрепче, дружок.
Освоив кружку чифиря, авторитет довольно отрыгнул и приступил к беседе.
- За что сидите, коллега? - осведомился он.
- Шпионаж шили, Лев Давидович, - пожаловался Защёлкин. - Потом заговор с целью устранения. Ну, и так, по мелочам - сопротивление властям, инакомыслие, отсутствие тяги к совершению преступлений.
- Вот как? И давно эта тяга у вас отсутствует?
- С рождения, Лев Давидович. В детстве по каким только врачам меня не таскали. Не могу воровать, и всё тут, хоть ты тресни. И мошенничать не могу, не говоря уже о разбое или там грабеже. Доктора так в один голос и сказали - редкий случай, врождённая патология.
- Понятно. На самом деле, не такой уж редкий. А скажите, Георгий Ильич, нравится ли вам сидеть?
- Да кому же это понравится…
- Не скажите, не скажите, голубчик. Мне, к примеру, сидеть вполне по нраву. Вот вы как считаете, почему мы сидим?
- Как почему? - растерялся Защёлкин. - Мы же несчастные люди. Жертвы системы. Преступники, можно сказать - отщепенцы. Законы нарушаем. Не воруем, не кидаем, не рэкетируем.
- Это всё так, - отмахнулся Троцкий. - Только ведь мы никому не мешаем. Зачем же нас сажать?
- Не знаю, Лев Давидович. Правда, мне говорили, что мы нужны при всякой власти. Иванман говорил, Иван Абрамович. Но зачем нужны - не сказал.
- Знаю Иванмана, толковый сиделец, - кивнул авторитет. - Не сказал, значит? Ну, так я вам скажу. Мы нужны, чтобы было на кого валить все грехи. Мы, если угодно - козлы, молодой человек. Козлы отпущения. В стране, где постоянно идёт революция, козлы отпущения необходимы. Хотя бы для того, чтобы списать на них революционные твердолобость, глупость и жадность. Только вот какое дело, Георгий Ильич, это не мы сидим.
- Как не мы? - опешил Защёлкин.
- А так. Мы с вами находимся на свободе. А в тюряге - все остальные. Их обворовывают, динамят, иногда грабят. Им систематически врут, их оболванивают, облапошивают, обжуливают, объегоривают, объё… Просто удивительно, сколько в русском языке синонимов к глаголу «обманывать». А от нас сидельцев ограждают колючей проволокой, чтобы случайно на свободу не вырвались. Они там, за проволокой, жрут, пьют, совокупляются, собираются в кодланы и шоблы, дерутся друг с другом, бодаются… В точности как стадо. Да-да, козлов, только не отпущения, а обыкновенных. Caprinae vulgaris, это по латыни. История России, голубчик - это история козлов, так-то вот. По крайней мере, за последние пару веков.
- В-вы хотите сказать… - запинаясь, пробормотал ошалевший Гоша.
- Именно то, что сказал. Теперь идите, свободный человек Георгий Защёлкин. Поразмыслите над моими словами. Как я вас перевербовал - за пять минут и без всяких фокусов, а?
Защёлкин вышел из флигеля наружу. Недавно прошёл дождь и рота конвойных. Над зоной висел туман и плакат с надписью «На свободу - с нечистой совестью!». Подмигивающая жуликоватая рожа под надписью показалась Гоше не столь отвратительной, как обычно.
|
