Всадник. Легенда Сонной Лощины Кристина Генри
        Сонная лощина. Свободные продолжения
        В Сонной Лощине время словно остановилось. Деревня как будто застыла внутри мыльного пузыря - а может, ее сковали какие-то чары, потому она и остается все той же, не растет и не изменяется. Местные жители никогда не пересекают границу леса. Они верят, что там обитают мистические существа: ведьмы, гоблины, призраки… и Всадник, из-за которого больше тридцати лет назад исчез школьный учитель. Правда, Бром Бонс, участник тех давних событий, утверждает, что Всадник - это всего лишь плод суеверий.
        Бен ван Брунт обнаруживает в лесу безголовое тело мальчика и начинает сомневаться в словах своего дедушки Брома. Может быть, Всадник все-таки существует и снова вышел на охоту? Или же в лесах скрывается нечто иное, еще более зловещее и неизведанное?
        Кристина Генри
        Всадник. Легенда Сонной Лощины
        Всем бабочкам
        Christina Henry
        HORSEMAN
        Печатается с разрешения Nova Littera SIA.
        Перевод с английского Валерии Двининой
        Русификация обложки Екатерины Климовой
        Text
        Часть первая
        Кажется, будто над этой землей витают какие-то клонящие долу дремотные чары, которыми насыщен тут самый воздух… Несомненно, однако, что это место и поныне продолжает пребывать под каким-то заклятием, заворожившим умы его обитателей, живущих по этой причине среди непрерывных грез наяву. Они любят всяческие поверья, подвержены экстатическим состояниям и видениям; пред ними зачастую витают необыкновенные призраки, они слышат какую-то музыку и голоса.
        Вашингтон Ирвинг, «Легенда о Сонной Лощине»[1 - Здесь и далее перевод А. Бобовича.]
        Один
        Конечно, о Всаднике, несмотря на все старания Катрины, мне было известно. Если кто-то где-нибудь в пределах моей слышимости поднимал эту тему, Катрина тут же шикала на болтуна и косилась в мою сторону, как бы требуя: «Не говорите об этом при ребенке!»
        Скажем прямо, разведать все, что мне хотелось узнать о Всаднике, было не так уж сложно, ведь дети всегда видят и слышат больше, чем полагают взрослые. Кроме того, историю о Всаднике без головы очень уж любили в Сонной Лощине - ее рассказывали и пересказывали едва ли не с момента основания деревни. Так что расспрашивать Сандера мне было практически не о чем. Кто ж не знает, что Всадник искал свою голову, поскольку ее у него не было. Потом Сандер поведал мне о школьном учителе, похожем на журавля и с журавлиной фамилией[2 - Crane (англ.), Крейн - журавль.], о том, как тот пытался ухлестывать за Катриной, и о том, как однажды ночью Всадник этого учителя унес и никто его больше уже не видел.
        В моих мыслях бабушка и дедушка всегда были Катриной и Бромом, ведь легенда о Всаднике и журавле, о Катрине и Броме была неотъемлемой частью истории нашей Лощины, накрепко вплетенной в наши сердца и умы. Конечно, вслух по именам их было не назвать - Бром, пожалуй, не стал бы возражать, а вот Катрина очень сердилась, когда к ней обращались как-то иначе, кроме как «ома»[3 -
        Ома (гол.) - бабушка.].
        Всякий раз, когда кто-либо упоминал Всадника, в глазах дедушки появлялся какой-то лукавый блеск, и Бром начинал тихонько посмеиваться. Катрина тогда раздражалась еще сильнее, что заставляло полагать, будто Бром знает о Всаднике куда больше, чем говорит. Позже обнаружилось, что это, как и многое другое, было одновременно и так и не так.
        В день, когда Кристоффеля ван ден Берга нашли в лесу без головы, мы с Сандером играли у ручья в «соннолощинских». Мы часто играли в эту игру. Интереснее было, конечно, когда народу много, но присоединиться к нам никто никогда не хотел.
        - Значит, я буду Бромом Бонсом, который гонится за свиньей, а ты - Маркусом Баасом, и ты взберешься на то дерево, когда свинья приблизится. - Мой палец указал на клен, до низких ветвей которого Сандер мог с легкостью дотянуться.
        Он, к вящей своей досаде, все еще оставался ниже меня ростом. Нам было по четырнадцать, и он полагал, что и ему пора вытянуться, как вытянулись уже многие мальчишки Лощины.
        - Почему ты всегда Бром Бонс? - поморщился Сандер. - А я всегда тот, кого загоняют на дерево или на чью голову выплескивают эль.
        - Он мой опа[4 - Опа (гол.) - дедушка.]. Кому же еще его изображать?
        Сандер пнул подвернувшийся под ногу камень, и тот полетел в ручей, напугав зависшего под самой поверхностью лягушонка.
        - Скучно играть, если никогда не становишься героем, - заявил он.
        А ведь и правда, Сандер всегда был тем, кому достаются тычки и колотушки (потому что мой опа был несколько грубоват - уж мне-то это было известно, хотя моя любовь к нему превосходила любовь к чему бы то ни было на свете, - а мы постоянно играли в юного Брома Бонса и его банду). Поскольку Сандер был моим единственным другом и мне не хотелось его терять, следовало, пожалуй, уступить - пускай будет так, как хочется ему, по крайней мере в этот раз. Однако мне важно было сохранить возможность диктовать свои условия («ван Брунт никогда ни перед кем не склоняет голову», как говаривал Бром), так что мне пришлось изобразить внутреннюю борьбу.
        - Ну, можно попробовать. Только, знаешь ли, это куда труднее. Тебе надо будет очень быстро бежать и одновременно очень громко смеяться, а еще не забывать, что ты гонишься за свиньей, и правильно хрюкать. Смеяться надо в точности как мой опа - оглушительно и заразительно. Ты действительно можешь все это сделать?
        Сандер просиял:
        - Могу, правда могу!
        - Ладно. - Глубокий вздох был призван показать, что я не очень-то ему верю. - Я останусь тут, а ты отойдешь туда, а потом вернешься, гоня свинью.
        Сандер покорно потрусил в сторону деревни, затем развернулся и надулся, чтобы казаться крупнее. И побежал ко мне, хохоча что есть мочи. Довольно громко, надо было признать, но совсем не так, как мой опа. У меня никогда не возникало сомнения: никто не умел смеяться так, как Бром. Смех дедушки - он был как рокот грома, накатывающийся, накатывающийся, а потом всей мощью обрушивающийся на тебя.
        - Не забывай хрюкать.
        - Хватит беспокоиться о том, что я делаю, - отозвался Сандер. - Ты у нас сейчас Маркус Баас, беззаботно несущий корзинку с провизией Арабелле Виссер.
        Пришлось повернуться к Сандеру спиной, изображая, будто я тащу корзину, - на лице сама собой возникла самодовольная ухмылка, пускай Сандер и не мог ее увидеть. Мужчины, увивающиеся за женщинами, всегда казались мне баранами - все их достоинство улетучивалось, когда они кланялись да расшаркивались. А Маркус Баас и так выглядел баран-бараном - со своей-то круглой и плоской как блин физиономией и полным отсутствием подбородка. При виде Брома он всегда хмурился, пытаясь напустить на себя свирепость. А опа смеялся над ним, потому что всегда смеялся над всем и всеми, а мысль о том, что Маркус Баас может быть свирепым, была слишком глупа, чтобы рассматривать ее всерьез.
        Сандер зафыркал, но, с его тонким голосом, свиньи из него не вышло - получился, скорее, скулеж забытой в гостиной маленькой собачонки.
        Нет, надо было сказать Сандеру, чтобы хрюкал нормально. Пришлось разворачиваться - и тут мне послышался…
        Топот лошадей. Нескольких, судя по звуку. Нескольких лошадей, спешащих в нашу сторону.
        А Сандер, похоже, ничего не слышал - он вприпрыжку несся ко мне, размахивая перед собой руками и отвратительно хрюкая.
        - Стой!
        Сандер с удрученным видом затормозил.
        - Не так уж я был плох, Бен.
        - Да не в этом дело. Слушай.
        - Лошади, - кивнул Сандер. - Быстро бегут.
        - Интересно, куда они так торопятся? Давай спустимся к воде, чтобы нас не увидели с тропы.
        - Зачем?
        - Говорю же, чтобы нас не увидели.
        - Но почему мы не хотим, чтобы нас увидели?
        - Потому что, - пришлось нетерпеливо поманить Сандера, чтобы он шел за мной, - если они нас увидят, то могут отругать за то, что мы играем в лесу. Знаешь же, большинство местных думает, будто в лесу водятся привидения.
        - Глупости, - фыркнул Сандер. - Сколько времени мы здесь проводим и никогда не видели никаких привидений.
        - Вот именно.
        Впрочем, ответ мой был не совсем искренним. Однажды мне послышалось что-то непонятное, а еще иногда казалось, будто, пока мы играем, кто-то следит за нами. Впрочем, слежка эта вроде бы не таила в себе угрозы.
        - Хоть Всадник и живет в лесу, но точно не в этих местах, - продолжил Сандер. - Есть еще, конечно, ведьмы и гоблины, хотя их мы тоже никогда не видели.
        - Да-да. Они тоже живут не здесь, верно? Мы тут в полной безопасности. Так что давай спускайся к воде, если не хочешь, чтобы нашей игре помешал какой-нибудь ворчливый взрослый.
        Мне совершенно не хотелось влипать в неприятности, но просто необходимо было понять, куда это так спешат всадники. Если они нас заметят - ничего узнать не удастся как пить дать. Есть у взрослых такая скверная, раздражающая привычка - говорить детям, чтобы они не лезли не в свое дело.
        Присев на корточки, мы затаились на берегу, у самой кромки воды. Мне пришлось хорошенько поджать ноги, иначе они оказались бы в воде, а Катрина непременно оборвет мне уши, заявись я домой в мокрых носках.
        Ручей, у которого мы любили играть, почти везде протекал вдоль тропы, служившей всем главной дорогой через лес. Тропой пользовались в основном охотники, но даже на лошадях они никогда не осмеливались пересекать некую воображаемую границу, за которой деревья росли особенно густо и обитали ведьмы, и гоблины, и Всадник. Куда бы ни мчались через чащу наездники, едва ли цель их была дальше мили от того места, где устроились, выглядывая из-за насыпи, мы с Сандером.
        Не прошло и нескольких секунд, как мимо нас пронеслась группа всадников. Их было с полдюжины - и среди них, к моему глубочайшему удивлению, обнаружился Бром. Бром, у которого было так много своих хозяйственных забот, что обычно он оставлял повседневные деревенские дела другим. Значит, случилось что-то действительно серьезное, если уж он покинул ферму в самый разгар сбора урожая.
        Ни один мужчина не смотрел по сторонам, так что никто и не заметил наших макушек. Впрочем, всадники, похоже, вообще ничего не замечали. И выглядели мрачными, особенно мой опа, который, кажется, никогда и ни из-за чего не мрачнел.
        - Пошли.
        Мы выбрались обратно на тропу, и тут обнаружилось, что у меня вся куртка в грязи, особенно спереди. Нет, Катрина определенно открутит мне ухо.
        - Если побежим что есть духу, догоним их.
        - Зачем? - спросил Сандер.
        Будучи несколько тяжелее меня, он не слишком любил бегать, предпочитая неторопливую ходьбу.
        - Ты что, не видел, как они мчались? Уж точно не на охоту. Что-то стряслось.
        - И? - Сандер вскинул взгляд к небу. - Время обеденное. Пора возвращаться.
        Ну конечно, упустив шанс сыграть Брома Бонса, он думал теперь только о том, как набить пузо. Ему было совершенно плевать на то, что случилось в лесу. Меня же терзало жуткое любопытство. Что могло заставить всадников так спешить? Жизнь в Лощине не славилась захватывающими событиями. Дни тут по большей части соответствовали названию деревни - они были сонными. Несмотря на это - а может, именно поэтому, - мне всегда и все было интересно, и Катрина не уставала напоминать мне о том, что любопытство не добродетель.
        - Ну, давай просто пройдем за ними немного. Если они заедут слишком далеко, мы сразу вернемся.
        Сандер вздохнул. Ему и впрямь не хотелось никуда идти, но он, как и я, не хотел терять единственного друга.
        - Хорошо. Пойдем. Недалеко. Но учти, я голоден и, если в скором времени не случится ничего интересного, отправлюсь домой.
        - Отлично.
        Никуда он без меня не мог отправиться, а у меня намерения возвращаться не было, пока мы не выяснили, куда и зачем поскакали всадники.
        И мы пошли, стараясь находиться поближе к ручью - и держа ушки на макушке, ловя топот копыт. Что бы ни задумали взрослые, им наверняка не хотелось, чтобы дети отирались поблизости - как всегда, когда происходит что-нибудь интересное, - поэтому нам следовало хранить свое присутствие в тайне.
        - Если услышишь, что кто-то приближается, просто спрячься за дерево.
        - Знаю я, - огрызнулся Сандер.
        Он тоже весь перемазался, но пока этого не заметил. Теперь Сандера ожидало немало «веселых» часов - уж как примется мать его распекать. Не зря ее крутой нрав вошел в легенды Лощины.
        Мы шли всего-то минут пятнадцать и вдруг снова услышали лошадей. Они фыркали, негромко ржали и били копытами, словно пытаясь убежать от своих хозяев.
        - Лошади нервничают.
        Мы пока ничего не видели, и оставалось только гадать, что так растревожило животных.
        - Тсс, - шикнул на меня Сандер. - Услышат!
        - Никто нас не услышит, шумно же.
        - Тебе вроде хотелось подобраться к ним так, чтобы нас не заметили и не отослали обратно в деревню?
        Что ж, мне оставалось лишь поджать губы и промолчать - как всегда, когда Сандер оказывался прав.
        Деревья - каштаны, сахарные клены, ясени - росли очень близко друг к другу, их листья только-только начали скручиваться по краям, меняя свежую летнюю зелень на цвета осени. В небе толкались рваные облака, то и дело заслоняя солнце, и по земле скользили странные тени. Мы с Сандером крались вперед, бок о бок, касаясь плечами, и старались держаться у самых стволов, чтобы спрятаться за ними, если увидим кого-нибудь. Ступали мы бесшумно - это мы умели,
        не в первый раз приходилось пробираться туда, где нам быть не полагалось.
        Сначала послышались мужские голоса. Потом в ноздри ударил запах - напоминающий вонь разделываемого оленя, только еще хуже. Пришлось даже прикрыть ладонью рот и нос и вдыхать запах сырой земли, а не той гнили, которую нашли всадники, благо руки мои покрывал толстый слой подсыхающей грязи.
        Мужчины стояли на тропе полукругом, спинами к нам. Бром на голову возвышался над всеми и, хотя и был старшим в группе, он был еще и шире всех в плечах. Волосы он, как и в молодости, заплетал в косу, и то, что опа уже не молод, выдавали лишь седые пряди в черной шевелюре. Остальных пятерых было не разглядеть, они отвернулись, но мы увидели, что все были одеты в зеленые и коричневые шерстяные куртки, домотканые бриджи и высокие кожаные сапоги по моде двадцатилетней давности. Стены нашего дома украшали миниатюры и наброски, изображающие Катрину и Брома в юности. Лица их изменились, а вот наряды - нет. Многое в Лощине никогда не менялось. Одежда в том числе.
        - Хочу увидеть, на что они смотрят.
        Мой шепот щекотнул ухо Сандера, и он, несколько позеленевший, морща нос, отмахнулся от меня, как от назойливой мухи:
        - А я не хочу. Воняет ужасно.
        - Ладно.
        Его ответ не слишком меня порадовал. Конечно, Сандер был моим единственным другом, но порой ему жутко недоставало тяги к приключениям.
        - Оставайся здесь.
        - Погоди, - зашипел он мне в спину. - Не подходи слишком близко.
        Ничего-ничего, копошились мысли в голове, пускай постоит поодаль. Вот как раз подходящее дерево - высокий клен с толстым комлем и длинными, нависающими над самой тропой ветвями. Нужно было только обвить ногами ствол, проползти немного, ухватиться за ближайший сук и подтянуться - и вот уже сквозь листву виднелись макушки мужчин. Но на что они уставились, пока разглядеть не получалось. Значит, следовало перебраться на другую ветку, немного передвинуться…
        Лучше бы мне было остаться на земле, рядом с Сандером!
        Сразу за кругом мужчин лежал мальчик - или, точнее, то, что от него осталось. Он лежал на боку, с полусогнутой ногой, как небрежно брошенная в угол тряпичная кукла. При виде ребенка, валяющегося на земле, точно забытый мусор, сердце мое наполнилось печалью.
        А еще от этого зрелища где-то на задворках сознания что-то мелькнуло - призрак мысли, подобие воспоминания. Мелькнуло и тут же исчезло, не дав себя поймать.
        Мальчик был в простых домотканых штанах, рубахе и коричневой шерстяной куртке вроде моей собственной. И в мягких мокасинах. Только по ним и можно было опознать Кристоффеля ван ден Берга - его семья была слишком бедна, чтобы позволить себе хорошие кожаные башмаки
        с жесткой, подбитой гвоздиками подошвой, так что все они носили мягкую обувку, как у ленапе[5 - Ленапе - группа индейских племен в США. - Здесь и далее прим. пер., если не указано иное.]. Да, только по мокасинам его и можно было опознать. Ведь голова у мальчика отсутствовала. Как и кисти.
        И голову, и кисти, похоже, неумело отделили от тела. На запястьях лохматились клочья кожи, а из обрубка шеи, на том месте, где была некогда голова Кристоффеля, торчал зазубренный конец переломленного позвоночника.
        Не слишком мне нравился Кристоффель. Он был беден, и Катрина всегда говорила, что мы должны с состраданием относиться к нуждающимся, но Кристоффель был настоящим хулиганом, всегда искавшим случая выместить на ком-то свои обиды. Он якшался с Юстусом Смитом и еще с несколькими мальчишками, настолько серыми и бесхарактерными, что о них и говорить-то не стоило.
        Однажды Кристоффель прицепился ко мне - и заработал разбитый в кровь нос, за что Катрина наградила меня лекцией о правильном поведении (даже не припомню, которой по счету; никогда не слушаю эти нотации), а Бром похлопал по плечу, согрев тем мое сердце, несмотря на крики Катрины.
        Да, мне не нравился Кристоффель, но он не заслуживал смерти. Тем более - такой кошмарной. Хорошо, что Сандер не видел. Желудок у него был слабоват, и он тут же выдал бы нас, окатив его содержимым стоящих внизу людей.
        На тропе темнели пятна крови. Мужчинам, кажется, не хотелось приближаться к телу - то ли из уважения, то ли из страха, точно определить мне не удалось. Они тихо переговаривались - слишком тихо, чтобы можно было разобрать хоть слово. И все лошади рвались с поводьев - все, кроме Донара, черного жеребца Брома, настоящего великана, на три локтя возвышающегося над прочими. Он стоял спокойно, и понять, что он тоже встревожен, можно было лишь по тому, как конь нервно раздувал ноздри.
        Наконец Бром тяжело вздохнул и сказал - достаточно громко:
        - Нужно отвезти его к матери.
        - И что мы ей скажем?
        Это был Сэм Беккер, городской судья. Он сильно сутулился, словно пытаясь спрятаться от того, что видел.
        Этот Сэм Беккер неизменно преисполнялся сердечности при виде меня, считая необходимым ущипнуть за щеку и заметить, как быстро растут дети. Своих детей у него не было, и он явно не представлял, как с ними обращаться. Мне вот лично не нравилось, когда меня щиплют за щеки, тем более городской судья с его вечно грязными ногтями.
        Брому Сэм Беккер тоже не нравился. Опа считал судью человеком, абсолютно лишенным элементарного здравого смысла, необходимого для того, чтобы вершить правосудие. Но большинство живущих в Лощине были фермерами или торговцами и не желали иметь дела с законом. Да и преступлений в Лощине совершалось не так уж много - ну разве что кто-нибудь затеет потасовку в таверне, и тогда задачей блюстителя порядка было драку прекратить, а виновную сторону отправить домой, к разъяренной жене. Лишь изредка случалось что-то посерьезнее.
        Однако в целом Лощина была мирным местом, населенным по большей части потомками основателей деревни. Чужаки заглядывали сюда редко и почти никогда не оставались. Во многих смыслах Лощина наша была диорамой в коробочке - неизменной и вечной.
        - Скажем его матери то, что знаем, - в голосе Брома прозвучало нетерпение. - Что нашли его в лесу в таком вот виде.
        - У него нет головы, Бром, - заметил Сэм Беккер. - Как мы объясним отсутствие головы?
        - Всадник, - буркнул один из мужчин; судя по грубому голосу, это был Эбб де Йонг, мясник.
        - Цыц! Даже не начинай! Все эти байки о Всаднике - полная чушь! - рявкнул Бром. - Ты же знаешь, никакого Всадника не существует.
        - Но что-то же убило мальчика и забрало его голову. - Эбб кивнул на труп. - Почему не Всадник?
        - А почему не проклятые туземцы? - поинтересовался другой мужчина.
        Поля шляпы скрывали его лицо, и голос был мне незнаком, хотя мне вроде как были известны все живущие в Лощине, так же как и я им.
        - И это тоже чушь.
        Услышав суровый голос Брома, любой мало-мальски здравомыслящий человек пошел бы на попятную. Бром дружил с некоторыми индейцами, обитавшими поблизости, на что никто больше в деревне не осмеливался. По большей части мы их не трогали, а они не трогали нас, и это всем казалось наилучшим вариантом.
        - А почему нет? Они так и рыскают в этих лесах, бьют зверей, каких захотят…
        - Звери дикие, Смит, и охотиться на них может любой, - отрезал Бром, и стало понятно, с кем он спорит - с Дидериком Смитом, кузнецом.
        - …и все мы знаем, что они воруют овец…
        - Этому нет никаких доказательств, а поскольку ты овец не разводишь, непонятно, какое это имеет к тебе отношение, - сказал Бром. - Овцевод тут на многие мили вокруг только один - я.
        - И слушать не хочу, как ты защищаешь этих дикарей, - фыркнул Смит. - Доказательство - вот оно, перед нашими глазами. Один из них убил этого бедного мальчика и забрал его голову и руки для своих языческих ритуалов.
        - Нет, ты все-таки послушай. - Бром просто раздулся от гнева; плечи его словно бы стали еще шире, и кулаки сжались. - Я не желаю, чтобы ты разносил этот бред по Лощине, слышишь? Эти люди ничего нам не сделали, и у тебя нет доказательств.
        - Ты не можешь запретить мне говорить. - Слова Смита были смелыми, и кулаки его почти не уступали размером кулакам Брома, и все-таки голос его немного дрожал. - Одно то, что ты крупнейший землевладелец Лощины, не дает тебе права распоряжаться чужими жизнями.
        - Если я услышу хоть одно слово, обвиняющее индейцев в этом убийстве, я буду знать, кто пустил слух. - Бром шагнул к Смиту. - Просто запомни это.
        Бром возвышался над кузнецом, как возвышался над каждым мужчиной Лощины. Такое уж у него было телосложение - почти что нечеловеческое в своей грандиозности. Смит передернул плечами, кажется, собираясь что-то ответить, но передумал и промолчал.
        - Если это не туземцы, остается только Всадник, - сказал де Йонг. - Знаю, тебе это не нравится, Бром, но это правда. И ты понимаешь, что, едва весть об обстоятельствах гибели мальчика разнесется, все в Лощине подумают то же самое.
        - Всадник, - пробормотал Бром. - Почему никто из вас не скажет о самом вероятном - что сделал это кто-то из Лощины?
        - Кто-то из нас? - поразился де Йонг. - Люди из Лощины не убивают детей и не отрезают им головы.
        - Но это куда вероятнее мифического Всадника без головы.
        Бром не верил во многое из того, во что верил народ Лощины. И не в первый раз он называл чужие идеи чушью и чепухой.
        Хотя все жители деревни по воскресеньям посещали церковь, многие оставались верны тому, что пастор называл «народными верованиями» - да и сам он разделял кое-какие из них, и это было весьма необычно для служителя Господа - так, по крайней мере, говорила Катрина. Возможно, верования эти каким-то образом поощряла сама Лощина, в воздухе которой словно висела магия, и казалось, будто призраки, обитающие в глухих чащобах, тянут к нам свои руки.
        Когда-то, давным-давно, мне довелось сойти с тропы в глубине леса. Помню, как сходил с ума от беспокойства Сандер, как кричал, звал меня вернуться, а мне не терпелось узнать, почему никто в Лощине никогда не пересекает этой границы.
        Мне не повстречались ни ведьмы, ни гоблины, ни Всадник. Но кто-то как будто прошептал мое имя, и что-то словно коснулось плеча, что-то холодное, как осенний ветер. Ох, как же хотелось убежать, в ужасе умчаться на ферму, но Сандер смотрел, и под этим его взглядом мне ничего другого не оставалось, кроме как спокойно развернуться и вновь шагнуть на тропу. Ощущение холодного прикосновения тут же исчезло. Думаю, знай об этом Бром, он бы гордился моей храбростью - но все равно надрал бы мне уши за то, что лезу куда не следует. Не то чтобы он проделывал это часто. За дисциплину у нас отвечала Катрина.
        - Если это не Всадник, то это и не кто-нибудь из Лощины, - продолжал настаивать де Йонг. - Верно, чужак какой-нибудь.
        - Никто не сообщал о появлении в наших краях чужаков, - сказал Сэм Беккер.
        - Это не значит, что они тут не проходили, - это значит только, что их никто не заметил. - Такой тон Бром всегда приберегал специально
        для Сэма - тон, ясно говорящий, что мой опа считает собеседника идиотом. - Человек может пересечь эти леса, и никто из нас никогда об этом не узнает, если только на него не наткнется кто-нибудь из охотников.
        Сэм вспыхнул. Он прекрасно понимал, что Бром Бонс считает его дураком. Он уже открыл рот, чтобы продолжить спор, но один из мужчин опередил его.
        - Давайте просто вернем мальчика матери, - предложил Хенрик Янссен, тоже фермер, как и Бром. Земли его граничили с нашими. В его присутствии мне всегда почему-то становилось не по себе. - Сейчас мы мало что можем сделать. Если это Всадник, что ж, это часть здешней жизни, не так ли? Риск, на который мы пошли, поселившись и пустив корни чуть ли не на самом краю света.
        Мужчины невнятно забормотали, соглашаясь. В других местах, в других деревнях это, может, и показалось бы жестокосердным, но в Сонной Лощине самые странные вещи оборачивались иногда правдой, и они порой выпускали когти. Не то чтобы людей это не волновало; просто они приняли ужас, променяв на него необходимость гадать.
        - С отцом мальчика будут проблемы, - задумчиво протянул Сэм Беккер, косвенно намекая на привычку Тийса ван дер Берга пить до беспамятства, просаживая все свое жалование и ничего не оставляя семье.
        Надравшись, Тийс превращался в самого вспыльчивого человека в деревне, и, если в таверне не
        находилось того, с кем можно было затеять драку, он отправлялся домой, чтобы затеять ее со своей женой - в той драке жена всегда проигрывала, будучи низкорослой и хрупкой, совершенно неспособной противостоять кулакам мужа.
        Все женщины Сонной Лощины жалели супругу ван дер Берга, но никогда не осмеливались показать это ей. Особы, более гордой, чем Алида ван ден Берг, в деревне просто не существовало. Катрина и прочие дамы частенько обсуждали, чем можно было бы помочь этой семье, но неизменно решали, что Алида ни в коем случае не примет их помощи.
        После таких разговоров Катрина всегда ходила с грустными глазами, и мной овладевало непостижимое желание ее утешить - непостижимое потому, что во всем остальном мы с ней расходились.
        - Однако семья имеет право оплакать и похоронить его, - продолжил Янссен.
        Стоящие полукругом мужчины закивали - все, кроме Брома, который тер руками лицо, что означало: он раздражен, и раздражен вдвойне от невозможности это выказать.
        Тут руки мои ослабли и начали скользить, но мне удалось восстановить равновесие, упершись коленями в сук. Меня беспокоило, что мужчины могли услышать мое оханье, но в этот момент Бром как раз расстегнул седельную сумку и достал одеяло, чтобы завернуть в него останки Кристоффеля. На погибшем и сосредоточилось всеобщее внимание, так что на звук никто не оглянулся.
        Бром опустился на колени рядом с Кристоффелем, осторожно перекатил тело на одеяло и подогнул края, так что трупа не стало видно. Все, что осталось от Кристоффеля - мальчишки, изводившего других детей, мальчишки столь бедного, что он не мог позволить себе нормальных башмаков, - это жалкий комок, завернутый в ткань. Мужчины молчали, никто даже не пошевелился, чтобы помочь Брому, и меня это отчего-то жутко разозлило. Да, Кристоффель имел массу недостатков, но он был человеком, личностью, и лишь Бром отнесся к нему подобающе. По-человечески. Все остальные смотрели на Кристоффеля как на проблему, которую нужно решить или объяснить.
        Мне стало интересно, с чего большая их часть вообще сподобилась явиться сюда. А еще было интересно, почему они примчались в лес изначально. Кто-то другой, вероятно, обнаружил тело и сообщил об этом - но кто? Наверное, кто-то из них, из этих мужчин. Только почему он сразу не сделал то, что сделал Бром - не завернул тело, чтобы отвезти его в Лощину? Почему бросил Кристоффеля валяться на тропе?
        Еще несколько секунд - и Бром вскочил на коня, придерживая одной рукой тело Кристоффеля. Остальные мужчины тоже оседлали лошадей, и процессия двинулась в обратный путь. Теперь лошади шагали медленно, словно из уважения к печальному грузу Брома.
        Задержался только Дидерик Смит. Взгляд его просто прикипел к тому месту, где лежало тело Кристоффеля. Смит пялился на землю так долго, что казалось, будто он впал в транс. Но наконец и он, развернув лошадь, последовал за остальными.
        Руки мои, слишком долго цеплявшиеся за ветку, свело судорогой, по спине потекли струйки пота.
        - Бен! - шепотом окликнул меня Сандер, словно опасаясь, что кто-нибудь все еще может его услышать. Его лицо бледным пятном маячило на фоне прелой листвы.
        - Иду. - Осторожненько, осторожно, крутилось в голове, надо отползти назад, к стволу, обхватить его ногами, не отпуская ветки - и соскользнуть вниз. Теперь стряхнуть ошметки коры со штанов.
        - Всадник убил Кристоффеля ван ден Берга! - Глаза Сандера стали размером с чайные чашки Катрины.
        - Нет, это не Всадник, - изобразить голосом пренебрежение, как умел Бром, у меня не вышло. - Ты разве не слышал, что они говорили? Опа сказал, это чушь.
        Сандер с сомнением уставился на меня.
        - Это не станет правдой только потому, что так сказал минхер[6 - Минхер - форма вежливого обращения к мужчине голландского происхождения.] ван Брунт. В смысле, все же в Лощине знают о Всаднике без головы, а что еще могло убить паренька? Люди же не бродят просто так, без причины отрубая другим головы. На такое способен лишь Всадник.
        В словах Сандера имелся некоторый смысл, но признавать этого мне не хотелось. При виде обезглавленного тела Кристоффеля точно такая же мысль пришла и мне в голову. Но если Бром сказал, что это не так, значит, это не так.
        Однако крайняя усталость не позволила мне спорить с Сандером. Кристоффель погиб, а как к этому относиться, - не говоря уже о том, как относиться к тому способу, которым его убили, - мне не удавалось определить для себя. Так что мы молча повернули к дому. Каждого обуревали собственные мысли.
        На окраине деревни Сандер свернул к своему дому - его отец служил нотариусом, и семья их жила в квартире над нотариальной конторой, - оставив меня шагать в одиночестве к нашей ферме. Интересно, бродили мысли в голове, дома ли уже Бром? И расскажет ли он Катрине о том, что случилось сегодня?
        Имение ван Брунтов было, пожалуй, самым большим в Лощине - отчасти потому, что отец Катрины подарил все земли ван Тасселей своему зятю, когда дочь вышла замуж за Брома, а отчасти потому, что ловкач опа быстренько перехватывал любой соседний участок, если тот выставлялся на продажу. Так что путь от леса до дома был неблизок, и в итоге пота на мне оказалось не меньше, чем грязи.
        Попытка прокрасться на кухню и подняться по лестнице для прислуги (наша кухарка Лотти всегда мне сочувствовала) провалилась сразу. Передняя дверь распахнулась прямо передо мной.
        На пороге стояла Катрина. Глаза ее сверкали. Она была в ярости.
        - Ну и где ты шляешься? Учитель пения давно уже здесь, у тебя же урок музыки!
        Урок музыки. Мне были ненавистны уроки музыки. Ненавистен учитель пения, изо рта которого вечно несло лакрицей и который не больно, но обидно шлепал меня по рукам тонкой деревянной палочкой всякий раз, когда мои пальцы промахивались и попадали не на ту клавишу пианино.
        - И почему ты в грязи?! - Катрина оглядела меня с головы до ног.
        - Мы с Сандером ходили в лес, играли в «соннолощинских».
        Башмаки мои тоже были грязнее некуда.
        - Ну сколько раз тебе говорить?! - Ома шагнула на крыльцо и ухватила меня за ухо. - Ты же не мальчишка, Бенте, ты девочка, и сейчас тебе самая пора начинать вести себя соответственно.
        Я ничего не ответила, только сердито зыркнула на нее. Я терпеть не могла, когда Катрина говорила мне это - то, чего мне совсем не хотелось слышать.
        Да, я родилась девчонкой, а девчонке никогда не стать вожаком банды «соннолощинских», не стать человеком, на которого все смотрят снизу вверх, с уважением, как на моего деда Абрагама ван Брунта - единственного и неповторимого грозного Брома Бонса.
        Два
        Я
        была слишком грязной, чтобы меня пустили в гостиную, а время, потраченное на мытье, означало, что учитель пения удалится, не преподав мне ненавистного урока. Топая босиком по лестнице (мои заляпанные подсохшей дрянью башмаки и носки сочли абсолютно непристойными для цивилизованного дома и унесли в чистку), я слышала, как Катрина извиняется перед ним.
        От нотаций Катрины щеки мои пылали, но все же я была довольна тем, что увильнула-таки от часа занятий с учителем пения. Тем более я совершенно забыла, что сегодня вторник, а следовательно, изначально не планировала побега.
        Две судомойки втащили наверх большую лохань. Обе они были явно раздосадованы появлением дополнительной работы, необходимостью снова спускаться и набирать воду просто потому, что я не способна вести себя как подобает нормальной женщине. Я игнорировала их гадкие взгляды. Никто и никогда не сделает из меня женщину, даже Катрина. Вот вырасту, обрежу волосы, убегу - и стану мужчиной где-нибудь там, где обо мне никто не слышал.
        Катрина поднялась в мою комнату, когда я отмокала в горячей воде. Я тут же нырнула поглубже, так что из лохани виднелись только глаза да ноздри.
        - Не смотри на меня волком, Бенте. - Катрина придвинула к лохани один из стульев и наградила меня особым взглядом, который приберегала для специальных случаев, - взглядом, говорящим о том, что терпение ее на исходе. - Знаю, тебе это не нравится, но ты уже слишком взрослая, чтобы носиться по округе этакой дикаркой. Все девочки твоего возраста уже умеют шить, петь и прилично вести себя на людях.
        Я приподняла голову, чтобы рот оказался над водой.
        - Я не хочу шить и петь. Я хочу скакать на коне, охотиться и быть фермером, как опа.
        - Ты не можешь быть фермером, Бенте, но ты можешь стать женой фермера, как я. Неужели это так плохо?
        Быть запертой в доме. Следить за слугами и покупками, организовывать вечеринки, кружки шитья и добрых дел. Кряхтеть от слишком туго затянутых корсетов, задыхаться в спертом воздухе гостиной, никогда не видеть солнца, кроме как выйдя под руку с мужем в церковь.
        - Да, - содрогнулась я. - Звучит ужасно.
        В глазах Катрины мелькнула боль, и я сразу пожалела о своих словах, но, когда она заговорила, все сожаления мигом исчезли.
        - Очень плохо, что ты находишь это ужасным, поскольку все равно так и будет. Ты - девочка, девушка, которая вот-вот станет женщиной, и Бог свидетель, ты научишься вести себя как подобает.
        - Я не научусь, потому что я не девочка, - пробурчала я и с головой ушла под воду, чтобы не слышать, что Катрина скажет в ответ.
        Однако фокус не сработал, потому что она тут же выудила меня за косу.
        - Ой!
        Не так уж сильно ома тянула, но пусть все равно устыдится того, что сделала мне больно.
        Она грубо расплела мою косу, бормоча что-то по-голландски. Выходя из себя, Катрина часто переходила на язык своих предков. Потом она взяла стоящую рядом с лоханью кружку, зачерпнула воды и вылила мне на голову.
        - Твои волосы грязнее овечьей шерсти, - пробормотала ома, нещадно намыливая мою голову. - Даже свиньи чище тебя, Бенте.
        Волосы - длинные, густые, вьющиеся - вечно мне мешали, так что я никогда толком не расчесывала и не мыла их, просто собирала в косу и засовывала под шляпу в надежде, что люди примут меня за парня. Это сработало бы где угодно, но только не в Лощине, где все знали меня и я знала всех. В Сонной Лощине укрыться не удалось бы. Мы были маленьким изолированным народом, оттого-то, наверное, Катрину так сердило мое поведение. Все в деревне знали, что ее внучка - неуправляемая и неженственная.
        Но, опять-таки, в Лощине порой самые странные вещи оборачивались правдой. Если бы я достаточно долго сумела притворяться мальчишкой, все остальные могли бы в это и поверить.
        Моя мать, Фенна, очевидно, была само воплощение женской красоты - светловолосая, голубоглазая, с идеальными манерами, совсем как Катрина. Бабушка просто восхищалась невесткой и всегда напоминала, что мне до Фенны ой как далеко.
        Я никогда не знала матери. И она, и мой отец, Бендикс, умерли, когда я была совсем маленькой. Я их не помнила, хотя иногда, глядя на их портрет внизу, в большом зале, воображала, будто из глубин памяти на самом деле всплывают их лица или то, как они улыбаются, наклоняясь ко мне.
        Я дулась все время, пока Катрина отскребала от грязи мои волосы, лицо и ногти. Состояние рук оказалось едва ли не хуже, чем головы, - земля буквально въелась под ногти, причем половина из них была сломана от лазанья по деревьям. Я молча страдала, когда Катрина наблюдала за мытьем всего остального, а потом она опрокинула на меня ведро воды, чтобы ополоснуть. Вода была такой холодной, что зубы мои застучали, и я яростно зыркнула на ому, вытирающую меня шерстяным полотенцем. Шерсть была грубой, совсем не такой, как тонкая пряжа, идущая на одежду, и когда Катрина закончила, кожа моя стала краснее спелого помидора.
        Ома стояла и смотрела, как я одеваюсь, следя за тем, чтобы я не пропустила ни сорочки, ни платья, ни чулок, а потом расчесала мне волосы и подвязала их лентой. Голове стало тяжело, кожа на ней зудела, вьющиеся пряди болтались у лица и щекотали шею.
        - Вот, - произнесла наконец Катрина, взирая на плоды своих трудов. - Теперь ты выглядишь нормальной девочкой. Иди вниз и почитай.
        - Но я еще не обедала.
        Кишки мои так и крутило от голода. Большую часть дня я провела на свежем воздухе, и теперь, успокоившись, тело напоминало мне, что с завтрака прошло довольно много времени.
        На миг перед мысленным взором мелькнуло лежащее на тропе тело Кристоффеля. Но я отогнала видение, засунула его на ту дальнюю полочку мозга, где хранила все «неподобающее», огорчительное и расстраивающее пищеварение. Я ведь не должна знать о Кристоффеле, а значит, не могу говорить о нем с Катриной. Да и в любом случае лучше вообще об этом не думать. Лучше попререкаться с бабушкой насчет еды и уроков.
        - Обед ты пропустила, поскольку болталась в лесу, где тебе не место, так что потерпи до ужина, - заявила Катрина. - И не вздумай прокрасться в кладовку.
        Я выскочила из комнаты, громко топая, чтобы она знала, как я зла - на тот случай, если вдруг не догадалась об этом по моему сердитому взгляду.
        Читать? Без обеда?
        Это было нечестно, ужасно нечестно, ей бы такое не пришло в голову, не считай она меня девчонкой. Будь я мальчиком, меня бы баловали, прощали, позволяли мне делать все, что я хочу, и есть все, что я хочу, ведь мальчики должны расти большими и сильными. А девочки должны быть гибкими и стройными, как ивы, с тонкими белыми ручками и крохотными ножками. Катрина постоянно ограничивала меня в еде, говоря, что я ем слишком много для представительницы своего пола и если продолжу в том же духе, то стану толстой, как дуб.
        Я не понимала, при чем тут количество еды, ведь ничто в мире не сделало бы меня меньше. Не было у меня ни тонких ручек, ни изящных ножек. Не было и никогда не будет. Телосложением я пошла в деда - я уже стала выше всех деревенских девочек моего возраста, да и большинства мальчиков тоже. Руки у меня были большими и грубыми, а обувь мне приходилось менять каждые три месяца, чтобы большие пальцы не протирали кожу на носках башмаков. На щеках моих не наблюдалось ни капли нежного жирка, как у прочих девчонок. Подбородок выдавался вперед, как у Брома, и на ямочку на нем обнаруживался разве что легкий намек. Плечи у меня были широкими, а ноги - длинными, как у жеребенка. Я никогда не смогла бы стать такой, как другие деревенские девушки, и моя неприязнь к Катрине отчасти проистекала из ее упрямой веры в то, что, изменив поведение, я и выглядеть буду иначе. Женственнее.
        - Ты недостаточно работаешь над собой, Бенте, - говорила ома, разглядывая меня с головы до ног так, что я чувствовала себя свиньей на продажу.
        «А ты и есть свинья, - мрачно размышляла я, - свинья на продажу, которую свяжут и вручат тому, кто даст бо`льшую цену, когда придет время, - какому-нибудь безвольному бледнолицему мальчишке с хорошими перспективами, который будет ожидать, что ты будешь тихой и покладистой».
        - Никогда, - буркнула я себе под нос, ворвавшись в гостиную и бухнувшись в одно из кресел. - Никогда я не прогнусь ни перед одним мужчиной.
        На столике рядом с креслом лежало несколько скучнейших сборников стихов. Я выбрала книжку наугад, открыла ее, но мысли мои почти сразу вернулись к тому, что мы с Сандером видели в лесу. Кто оторвал и забрал голову и руки Кристоффеля? Кто вообще способен на такую жестокость? Для чего это было проделано?
        Открылась и закрылась дверь кухни, и зычный голос прогремел на весь дом:
        - Катрина! Я вернулся.
        - Опа, - выдохнула я, отшвырнула занудные стихи и выскочила в холл.
        Он стоял у подножия лестницы, такой громадный, такой живой, что, казалось, весь воздух в комнате стягивается к нему. Услышав мои шаги, опа повернулся, широко улыбнулся и раскинул руки.
        Я бросилась в его объятия, потому что, хотя я и большая, мой опа гораздо, гораздо больше и, если захочет, все еще может поднять меня, как ребенка. Он сильно-сильно стиснул меня, и только теперь я поняла, что печальный вид маленького мертвого тела Кристоффеля встревожил меня куда больше, чем хотелось бы признавать.
        - Ну, как дела у Бен? - спросил дед, ставя меня на пол и заглядывая в глаза.
        Больше всего мне в нем нравилось то, что он всегда задавал мне вопросы и, кажется, интересовался ответами, уделяя такое же внимание, как любому взрослому.
        - Что случилось, Бен?
        Опа всегда понимал, когда меня что-то беспокоило. Мне не хотелось, чтобы единственный и неповторимый Бром Бонс считал меня слабой, к тому же не терпелось поговорить с ним о Кристоффеле. Только нужно было быстренько убедить его, что я заслуживаю информации, ведь как только Катрина узнает, что случилось, тема окажется под запретом. Катрина всегда запрещает обсуждать при мне все интересное.
        - Я просто немного проголодалась, вот глаза и слезятся.
        Это была чушь, конечно, и Бром, несомненно, это понимал, но, как человек мудрый, он понимал и то, что мое оправдание означало: в данный момент мне не хочется говорить о тревожащих меня вещах.
        - Так иди и попроси у Лотти хлеба с маслом, - сказал Бром. - Она дала мне ломоть, когда я пришел, и там осталось еще кое-что от вчерашней буханки.
        - Она не пойдет ничего выпрашивать у Лотти, - заявила Катрина, спускаясь по лестнице. - Бенте запрещено есть что-либо до ужина.
        При виде Катрины на лице Брома расплылась его обычная ухмылка, но при ее словах улыбка исчезла. Он перевел взгляд с нее на меня - и вновь на нее.
        - В чем дело, Катрина? Почему бы Бен не съесть кусок хлеба? Не так уж мы бедны.
        Катрина остановилась на лестнице, оказавшись чуть выше Брома и вне его досягаемости. У меня создалось впечатление, что сделала она это нарочно, поскольку Бром имел привычку хватать ее и обнимать до тех пор, пока она с ним не соглашалась. Для стариков они были до отвращения романтичны. А вот такой маневр означал, что ома не собирается позволять мужу отвлечь себя.
        - Бенте пропустила урок с учителем пения, - сообщила Катрина.
        Бром подмигнул мне, предварительно убедившись, что голова его повернута так, чтобы Катрина этого не увидела.
        - Ну же, любовь моя, мне и самому никогда не нравились уроки музыки. Нельзя винить Бен в том, что ей не хочется торчать в гостиной, когда до зимы осталось всего несколько славных осенних деньков.
        Вот почему я любила опу больше всех на свете. Он понимал. А Катрина - она даже не пыталась понять меня. Ей лишь хотелось, чтобы я вписалась в ее представление о мире.
        - Она должна учиться вести себя как леди, Бром! Это ее обязанность, она должна учиться музыке и манерам, а не носиться по лесам, точно дикий зверь. Для беготни она уже слишком взрослая.
        - По лесам? - Взгляд Брома заострился. - И где ты играешь в лесу, Бен?
        Тут я сообразила - мне следует уклониться от ответа, ведь если Катрина узнает, что я последовала за мужчинами в чащу, неприятности меня ждут посерьезнее тех, в которые я влипла сейчас. Но вмешательство Катрины избавило меня от необходимости лгать.
        - Неважно, где именно, - заявила ома. - Она вообще не должна ходить в лес! Ей там не место! Неужели ты не слышал ни слова из того, что я сказала?
        - Бен, иди на кухню и попроси у Лотти хлеба с маслом.
        Сказав это, Бром наградил Катрину серьезным взглядом, означающим, что он хочет поговорить с ней наедине. Но она его не поняла, поскольку слишком сердилась. Катрина увидела только, что Бром ей прекословит.
        Но я поймала его взгляд и поняла его значение: Бром собирался рассказать Катрине, что он и другие мужчины нашли в лесу этим утром.
        - Я же сказала, она не… - начала Катрина.
        - Спасибо, опа! - быстро перебила ее я и кинулась на кухню прежде, чем ома закончила фразу.
        Если буду сидеть тихо (и у самой двери), то, может, услышу их разговор, подумала я.
        Кухню с холлом соединял короткий коридор, расположенный под таким углом, что любой, вышедший из дверей залы, оставался невидимым для тех, кто находился в кухне. Я слышала, как Лотти лениво беседует с одной из судомоек. Их тихие голоса время от времени прерывались взрывами смеха. Из кухни плыли вкусные запахи тушеного мяса с пряностями и свежеиспеченного хлеба, так что в животе заурчало от голода. Но я решила не обращать на это внимания. Куда важнее было услышать, что скажут Катрина и Бром. Я чуть-чуть приоткрыла дверь - благо та открывалась в обе стороны, чтобы слуги, несущие подносы с блюдами и чаем в гостиную и из нее, толкали створку - и прислушалась, затаив дыхание.
        - …спасибо, что не подрываешь мой авторитет в глазах девочки, Бром, - язвительно говорила Катрина. - Оттого-то она и носится распущенной дикаркой, что знает - ты всегда встанешь на ее сторону.
        - Да-да-да, - тихо рокотал Бром.
        Я их не видела, но представила, как он водит широкими ладонями по ее плечам, как делает всегда, когда ома выходит из себя. Только сейчас мне пришло в голову, что Бром частенько обращается с Катриной как с норовистой лошадью, которую просто нужно успокоить поглаживаниями и кусочками сахара.
        - Ничего не могу поделать. Она так напоминает мне своего отца, - сказал Бром.
        - Ну да, и посмотри, к какому концу он пришел. Будь он более осторожен и менее дик…
        Она умолкла. А я нахмурилась. О чем это Катрина? Мой отец, Бендикс - меня назвали в его честь, чтобы Бром мог звать нас обоих «Бен», - и моя мать, Фенна, умерли от лихорадки, прокатившейся по Сонной Лощине, когда я была совсем крохой. При чем тут неосмотрительность отца? Подхватить лихорадку может всякий, размышляла я, осторожен он или нет. Все в руках Божьих - так, по крайней мере, всегда утверждал пастор.
        - Катрина, - теперь в голосе Брома звучал упрек, - как ты можешь такое говорить о собственном сыне?
        Ома вздохнула. То был усталый и печальный вздох. Такими вздохами она всегда награждала меня.
        - В любом случае, - продолжил Бром, не дав Катрине ответить, - твои слова важны, поскольку связаны с тем, что я хочу тебе сообщить. Сегодня утром в лесу Юстус Смит обнаружил тело.
        О, это все объясняет. А я-то гадала, отчего тот, кто нашел Кристоффеля, не забрал труп в Лощину сразу. Юстус Смит был моим ровесником, и, полагаю, увидев мертвеца, он в панике бросился домой. А может, он вовсе и не находил Кристоффеля. Они были приятелями, поэтому, вполне возможно, Юстус был с Кристоффелем, когда… ну, когда случилось то, что случилось. А что именно, мы не знаем.
        И снова я ощутила слабую щекотку на задворках сознания, словно забыла что-то важное. Но тут Катрина опять заговорила, и все мое внимание сосредоточилось на беседе, не предназначавшейся для моих ушей.
        - Что он делал в лесу, вместо того чтобы помогать своему отцу? - спросила Катрина. - Мне казалось, он ходит у Дидерика в подмастерьях?
        - Не знаю, почему мальчика не было в кузнице, - нетерпеливо ответил Бром. - В отличие от тебя, Катрина, я не держу в голове дела всех на свете. Знаю только, что, когда я вышел от нотариуса, мимо пронесся Юстус с белым как мел лицом, и на руках его была кровь.
        - И ты, естественно, последовал за ним и оказался втянутым в это дело. Всегда-то тебе надо быть в центре событий, Бром.
        - Ты не права.
        - Права. Но продолжай.
        - Ну, я поймал паренька за руку и спросил, все ли с ним в порядке, и он сказал, что наткнулся в лесу на тело другого мальчика, но не уверен, кто это, поскольку у убитого нет головы. Хотя, подозреваю, он знал, только боялся сказать.
        Катрина охнула:
        - Нет головы?
        - Ни головы, ни рук.
        Раздался какой-то звук, как от шлепка, и голос Катрины зазвучал приглушенно. Должно быть, она зажала ладонью рот.
        - Как у Бендикса.
        Я окаменела.
        Как у Бендикса? Как у моего отца? В каком смысле? Как может человек, умерший от лихорадки, лишиться головы и рук?
        - Это был Кристоффель ван ден Берг, Катрина, - сказал Бром.
        Ома заплакала, и я услышала шорох одежды. Значит, Бром обнял ее.
        - Ох, бедная его мать. Бедная, бедная его мать, - повторяла Катрина снова и снова.
        Мне стало немного жаль, что я недавно была так груба с ней. Знала ведь, как ей тяжело. Каждый раз, когда смотрела на меня, она видела своего потерянного сына - и свою неспособность сделать из меня юную леди, которой, по ее мнению, я должна быть. Надо бы быть к ней добрее, подумала я, но это так трудно, ведь то, чего она хочет для меня, и то, чего я сама для себя хочу, - вещи абсолютно разные.
        Я аккуратно притворила дверь, чтобы Катрина и Бром ничего не заметили, и на цыпочках двинулась по коридору. Лотти - кухарка - и Элиза, одна из ее помощниц, сидели за длинным рабочим столом, чистя картошку к ужину. Рядом остывали два круглых золотистых хлеба. Когда я вошла, Лотти подняла взгляд.
        - О, мастер Бен! Чем могу помочь? - воскликнула она.
        Лотти обращалась ко мне как к мальчику потому, что я просила ее об этом, и потому, что была моим другом.
        - Опа прислал меня за хлебом с маслом - он сказал, что от вчерашней буханки еще остался кусок.
        - Ну, положим, мы с Элизой только что с этим куском покончили, - улыбнулась Лотти, - но, если хочешь, можешь взять ломтик сегодняшнего. Он еще теплый, только что из печи.
        - Да, пожалуйста.
        Даже если бы Лотти и Элиза не доели вчерашний хлеб, кухарка все равно дала бы мне свежего. Как я уже говорила, Лотти была моим другом и наперсницей и хлопотала надо мной, как утка над своим утенком.
        - Займись картошкой, Элиза, - сказала Лотти и встала, чтобы взять нож и масло.
        Элиза с кислой миной недовольно покосилась на меня. Она не была моим другом и наперсницей. В сущности, Элиза, как и большинство слуг, меня недолюбливала и мной возмущалась, видя во мне источник лишней работы, как те судомойки, которым пришлось посреди дня таскать по лестнице воду для моей ванны, а сейчас вот Элизе, похоже, придется самой дочищать картошку, пока Лотти обихаживает меня.
        Что ж, так и оказалось, поскольку следующие четверть часа Лотти мазала мне хлеб маслом, наливала чай, а потом сидела и болтала со мной вместо того, чтобы скоблить бурые клубни. Элиза изо всех сил пыталась прожечь во мне дыры яростным взглядом, но я оставалась непроницаемой. В любом случае главная кухарка тут была Лотти, и она не обязана чистить картошку, если не хочет. Она имела полное право перепоручить эту задачу помощнице.
        Я тоже старалась - старалась выглядеть бодрой и жизнерадостной ради Лотти, но разум мой бурлил и кипел. Катрина сказала, что мой отец умер так же, как умер Кристоффель. Было совершенно очевидно: это означало, что мой отец умер вовсе не от лихорадки, - но почему же никто и никогда не говорил мне об этом? В Лощине почти невозможно было сохранить что-нибудь в тайне. И если мой отец погиб так страшно - и больше десяти лет назад, - то почему появилась новая жертва? Значит, в тот раз преступника не поймали?
        Конечно не поймали, дурочка. Если бы поймали, об этом знали бы все, и вместо того, чтобы при виде Кристоффеля рассуждать о Всаднике, мужчины говорили бы о моем отце и о том, кто убил его. Если только это и вправду не сделал Всадник.
        Наконец Лотти встала и засуетилась, готовясь к ужину, а я умыкнула из кладовки яблоко (по-прежнему игнорируя жгучее негодование Элизы) и выскользнула через заднюю дверь.
        Наш огород раскинулся всего в нескольких шагах от дома. Время летних овощей вышло, только зеленые травы еще покачивались, приветливо кивая мне.
        За огородом простирались обширные поля ван Тасселя - ныне ван Брунта. Пшеницу уже убрали, превратив золотистое покрывало в грубые обезглавленные стебли. Вскоре и сено будет собрано и продано тем, кто держал скотину, как корм на зиму.
        За пшеничными полями располагался большой зеленый участок для овец. Несколько лет назад Бром решил, что ему хочется стать еще и овцеводом. Катрина сочла его идею абсурдной, но Бром настоял, и они завели небольшое стадо.
        Опа практически нянчился с этими овцами. Катрина неодобрительно говорила, что с овцами он обращается лучше, чем с большинством людей. В ответ на обвинение Бром заявил, что его метод позволит вывести превосходных овец - и, как всегда, одержал победу. Шерсть его о`вцы давали исключительную, не говоря уж о мясе. Вскоре он вытеснил с рынка всех прочих овцеводов - никто больше не желал покупать их жилистую баранину.
        Людей такое поведение обычно возмущает, но добродушному Брому вскоре все простили. Он помог нескольким оставшимся не у дел овцеводам освоить другие профессии, ссудив их деньгами, чтобы они могли начать новое дело. Конечно, все деньги вернулись к нему с процентами, так что мошна ван Брунтов становилась все толще и толще. Но мало кто ставил Брому в заслугу именно ум. Вообще-то большинство обитателей Лощины считали Брома тупицей, которому повезло в браке, однако проницательностью мой опа не уступал никому.
        Я зашагала к овечьему загону, крутя в руке прихваченное яблоко и терзаясь думами о Кристоффеле. Непонятные слова Катрины «как Бендикс» открывали несколько весьма тревожных возможностей. Мозг мой работал в шести направлениях разом.
        Катрина и Бром всегда говорили мне, что мои родители умерли от лихорадки. Если это неправда, думала я, если Бендикс был убит, как Кристоффель, то что насчет моей матери? Она-то действительно умерла от лихорадки? И знает ли еще кто-нибудь о том, что на самом деле случилось с моим отцом, или эта тайна известна лишь Катрине и Брому?
        Бендикс умер больше десяти лет назад. Значит ли это, что Всадник без головы забрал его голову и руки, как у Кристоффеля? Или это среди людей Лощины скрывается убийца - убийца, здоровающийся с соседями, торгующий овощами, сидящий плечом к плечу с другими в таверне?
        Я шла и размышляла, почти не замечая творившегося вокруг, и уже почти дошла до загона, когда увидела, что овцы толпятся у самой изгороди. При моем приближении они не отодвинулись, не заблеяли. Они так и стояли, тесно прижавшись к друг к другу и являя собой единую дрожащую массу.
        Может, где-то рядом волк или лиса?
        Солнце садилось - с моего возвращения домой прошло куда больше времени, чем я полагала, - и его предзакатное сияние не давало толком что-либо разглядеть. Впрочем, мне показалось, что в дальнем конце луга, у редких деревьев, отделяющих земли ван Брунтов от соседней фермы, темнеет какой-то приземистый силуэт.
        Я прищурилась, не уверенная, действительно ли вижу там какое-то животное или просто лучи слепят мне глаза.
        Темный силуэт словно бы развернулся - нет, разогнулся, мягко и плавно, и я удивилась: разве животное может стоять как человек?
        И тут у меня перехватило дыхание, ведь на миг мне показалось, будто я увидела глаза, устремленные на меня, - глаза, которых просто не могло быть, поскольку ни у одного человека не бывает подобных глаз: горящих, влекущих, таких, что вцепляются в душу и тащат, тащат ее, вытягивая через рот.
        Начав задыхаться, я резко отвернулась. Застывшие пальцы выронили яблоко. Крепко зажмурившись, я принялась шепотом повторять, снова и снова:
        - Там ничего нет. Это только твое воображение. Там ничего нет. Это только твое воображение.
        Через пару минут ледяной страх сменился смущением. А вдруг кто-нибудь меня сейчас увидит? Вдруг Бром обнаружит, что я веду себя, точно глупый маленький ребенок, придумавший себе буку?
        Выпрямившись, я заставила себя вновь посмотреть на поле.
        Никакого силуэта там больше не было.
        Конечно, ничего там такого нет, тупица.
        Овцы блеяли и пыхтели, хотя ни одна из них так и не отошла от ограды. Что-то все еще пугало их.
        Солнце скрылось за деревьями и уже не слепило меня, но тени стали длиннее. Я взобралась на изгородь, пристально разглядывая то место, где, как мне показалось, я кого-то увидела.
        Там, на земле, лежало что-то белое.
        Одна из овец умерла. Это и всполошило остальных.
        Можно было бы побежать сейчас прямо к Брому, но, поразмыслив, я решила, что лучше будет, если я сначала все выясню наверняка. В конце концов, я же не боюсь. Я вполне способна сама выйти на луг.
        Хотя, когда я перемахнула через забор, ноги мои дрожали. На секунду я и забыла, что на мне глупое, неудобное платье. Подол зацепился за гвоздь и, конечно, тут же порвался.
        Я мысленно выругалась. Катрина непременно заставит меня чинить прореху, а шью я ужасно, как ни стараюсь. Правда стараюсь, а она не верит и, если стежки выходят кривые, заставляет меня все распарывать и начинать сначала.
        Овцы и не думали сдвигаться с места при виде меня. Даже если их тревожила смерть в их рядах, вели они себя все же странно. Овцы по натуре пугливы, а наши вообще признавали лишь Брома. Они должны были разбежаться, едва я влезла в загон.
        Пересекая луг, я притворялась, будто сердце мое вовсе не колотится как безумное. Я не собиралась разворачиваться, пока не выясню, что там произошло у рощицы.
        Поднявшийся ветер раздувал порванную юбку так, что та захлестывала лодыжки. Ветер нес сухой запах палой листвы, смешанный с ароматом увядающей травы (обильно унавоженной овцами) и с чем-то еще. С резким духом недавней смерти, крови, требухи… и тоски.
        Я выросла на ферме. Не раз видела, как умирают животные, как их режут к обеду, как они дохнут от старости. Я не боялась мертвых, но что-то в этом ветре заставило меня остановиться.
        - Не будь ребенком, Бен, - сказала я себе, заставляя ноги двигаться.
        Мертвая овца лежала рядом с деревьями, так близко, что их тени укрывали тушу, словно плащом. Я различала лишь серовато-белое пятно в траве - пока не подошла вплотную.
        А потом я смотрела, и смотрела, и смотрела - ведь не могла же я на самом деле видеть то, что, мне казалось, видела.
        У овцы не было головы.
        И копыт.
        Шея оканчивалась впадиной, глубокой, зияющей, внутри которой виднелись какие-то розовые и красные скользкие ошметки.
        Но самым странным было то, что крови почти не было.
        Нет, немного, конечно, было - капли, пятна, брызги. Но ничего похожего на то, что я ожидала увидеть. Никаких луж - а ведь кровь должна была просто хлестать из шеи, когда овца лишилась головы.
        «И впрямь, - подумала я, но мысли мои отдавались в голове, будто чужой далекий голос, - то же, что и с Кристоффелем. На тропе возле него темнели брызги крови, но ее было совсем не столько, сколько должно быть, когда человеку отрубают руки и голову».
        Я не могла отвести глаза от обезглавленной овцы. Какой-то абсурд, думала я, правда, даже смешно. Зачем кому-то овечьи копыта, не говоря уже о голове? Я твердила себе, что это просто комедия, но смеяться отчего-то не хотелось.
        Это, наверное, была какая-то злая шутка, а может, предупреждение. Я вспомнила, как Дидерик Смит спорил в лесу с Бромом, и то, что именно его сын нашел тело Кристоффеля.
        И что это значит?
        Оторвав взгляд от овечьей туши, я уставилась на ближайшие деревья. Что, если тот, кто сотворил это, прячется там, наблюдая и ожидая реакции на свои действия? Что, если Дидерик Смит или его паршивец сын (а он паршивец, правда, плаксивый сопляк, спешащий наябедничать взрослым, мол, ты похлопал его по плечу и ему это не понравилось, зато с радостью изводящий любого, кто, по его мнению, не способен дать ему отпор) затаились рядом?
        Внезапно разъярившись, я шагнула к деревьям и заорала:
        - Эй! Дидерик Смит! Вам это с рук не сойдет, слышите? Вам не запугать ван Брунтов!
        Никакого ответа - ни шелеста, ни шороха, ни ответного крика. Но кто-то следил за мной. Я была в этом уверена. Я чувствовала на себе его тяжелый взгляд, его интерес, его…
        Голод?
        Ощущение было таким сильным, таким… неоспоримым. Кто-то был там, смотрел на меня. Кто-то очень голодный.
        А потом до меня донеслось одно тихое слово, почти шепот:
        - Бен.
        И я побежала.
        Три
        М
        не было все равно, следят ли за мной. Меня не интересовало, узнает ли Бром, что я струсила. Я неслась вперед, поскольку хотела прожить еще один день и была абсолютно уверена, что если задержусь еще хоть на миг, то не проживу даже его.
        Овцы не разбежались при моем приближении, как делали обычно. Они так и стояли, прижавшись к ограде, одним большим неделимым стадом.
        Они тоже знают. Знают, что оно все еще там. Овцы боятся, что, сдвинувшись с места, привлекут к себе внимание и прячущийся в роще вернется за ними.
        Я перемахнула через забор, наплевав на платье, и неуклюже плюхнулась в грязь по ту сторону ограды. Кое-как поднялась и понеслась к дому.
        Неожиданно как-то стемнело. Повсюду лежали длинные синеватые тени. Кухонная дверь отворилась, выплеснув наружу теплый желтый свет, и в проеме возник изящный силуэт. Катрина. Никогда, никогда еще я ей так не радовалась!
        - Бенте! - позвала она. - Бенте!
        Я бросилась к ней, не в силах ответить: страх душил меня, лишив голоса.
        Потом ома заметила меня, и мне не нужно было видеть ее лицо, чтобы понять, что она раздражена:
        - Где ты была? Тебе нужно еще поиграть на пианино перед ужином…
        Свет из проема упал на меня, и Катрина осеклась при виде моего рваного платья и грязи на моих руках и лице.
        - Ради всего… Ты же только что приняла ванну, Бенте! А теперь посмотри на себя!
        - Там…
        - Какой смысл тебя вообще одевать? - бушевала она. - Вот заставлю тебя разгуливать голышом, и не придется утруждать себя пошивом новых нарядов! И никто больше сегодня не потащит по лестнице горячую воду для тебя! Ничего, помоешься и холодной!
        - Но там…
        - Я уже говорила, тебе пора перестать вести себя точно дикий зверь, а ты сразу берешься за старое и делаешь в точности то, что я просила тебя не делать.
        Катрина потянулась к моему уху, готовая схватить и выкрутить его и затащить меня в дом, на виду у прислуги, унизив перед ними. Я уже сильно переросла ее, и ее трюк работал лишь потому, что я не сопротивлялась. Она, как-никак, моя бабушка, она вырастила меня, и я всегда полагала, что лучше не заходить в своем бунтарстве слишком далеко.
        Но сейчас я была напугана и - да, немного злилась, ведь она никогда не давала мне высказаться, всегда ругала меня за то, что я хочу быть самой собой, да и любой дурак бы сейчас увидел, как я расстроена, любой дурак, но только не она - ей было все равно, ее заботили только разодранный подол и грязь на руках.
        Так что когда она потянулась к моему уху, я отпрянула, не давая дотронуться до себя, и глаза Катрины расширились от потрясения и ярости.
        - Ты, маленькая… - начала она.
        Но я перебила ее:
        - Там, на поле, в загоне, мертвая овца, и опе надо немедленно пойти туда.
        - Это не оправдание…
        - Немедленно! Я не ступлю в дом, пока он не выйдет. Кое-что случилось.
        Что-то в моем лице или голосе наконец пробилось сквозь гнев Катрины. Она на секунду прищурилась, глядя на меня, потом уронила:
        - Элиза, сходи позови хозяина.
        Бром, несомненно, сняв куртку и закатав рукава, работал сейчас в своем кабинете, сгорбившись над листами бумаги, исписанными подробностями жизни фермы.
        Мы с Катриной дожидались деда в молчании. Она глядела на меня так, будто никогда прежде толком не видела. Я тоже смотрела на нее, не желая сдаться и отвести взгляд первой.
        Брома я услышала раньше, чем увидела. Услышала его низкий рокочущий голос и тяжелые шаги на лестнице. Все в Броме - не только его смех - наводило на мысли о приближающейся грозе. Вот ты слышишь его вдалеке - и вот он уже здесь.
        Он положил руки на плечи Катрины и с любопытством уставился поверх ее головы на меня:
        - Что стряслось, Бен?
        И тут меня опять захлестнул ужас, ужас, которым я захлебывалась с тех пор, как увидела тень, склонившуюся над мертвой овцой. Но на нас с жадным, неприкрытым любопытством пялились высунувшиеся из кухни слуги, а я не хотела показывать им свой страх. Им и Катрине.
        - Можно поговорить с тобой тут, снаружи? Возьми лампу. - Я очень гордилась тем, что голос мой не дрожал.
        Мне было очень важно показать Брому, что я смелая, совсем как он. Очень важно, чтобы он не увидел во мне глупого маленького ребенка.
        Бром наклонил к плечу голову, озадаченно, по-собачьи глядя на меня.
        - Овцы встревожены, - начала я.
        Но тут вмешалась Катрина:
        - Ты вытащила своего деда из кабинета ради такой ерунды? Сейчас не время беспокоиться об овечьих настроениях.
        Я знала, что она любит меня, правда любит, и, возможно, я тоже любила ее, где-то в глубине души, под толщей обиды и негодования. Но иногда она необычайно злила меня.
        Бром, наверное, все понял по моему лицу и заговорил первым, не дав мне брякнуть что-нибудь, о чем бы я потом пожалела:
        - Ну же, любовь моя, давай дадим Бен шанс объяснить.
        - Опа, ты можешь просто пойти со мной? Я хочу показать тебе кое-что.
        Бром, видимо, решил, что мне лучше находиться подальше от Катрины, пока меж нами не разразилась война, поэтому сказал:
        - Я прихвачу лампу. - И скрылся в кухне.
        Мы с Катриной ждали, сверля друг друга взглядами, готовые взорваться при малейшей провокации. Но я ее провоцировать не собиралась - чтобы удержаться на высоте.
        Вернувшись, Бром вежливо бросил Катрине:
        - Извини, любовь моя. - И проскользнул мимо нее, высоко держа зажженную лампу.
        Едва Бром присоединился ко мне, я забыла о Катрине. Сейчас имело значение только то, что находилось за овечьим загоном.
        Уже почти совсем стемнело, небеса обрели глубокий иссиня-черный вечерний оттенок. Как только мы оказались вне пределов слышимости Катрины, я рассказала Брому о странном поведении овец и о трупе, обнаруженном мной на лугу, - туше без головы и копыт.
        Дед пристально посмотрел на меня, а когда я неосмотрительно добавила:
        - Совсем как Кристоффель, да? - взгляд его обострился.
        - Что ты об этом знаешь? - резко спросил он - куда резче и суровее, чем обычно разговаривал со мной.
        Но прежде, чем я ответила, он покачал головой.
        - Неважно. Катрина сказала, ты играла в лесу. Не с мальчишкой ли Смита ненароком, а?
        - С этим? Конечно нет.
        Я попыталась вложить в голос как можно больше презрения, но получилось не очень, потому что я уже запыхалась. Бром шагал широко, и мне приходилось бежать чуть ли не вприпрыжку, чтобы не отставать.
        - Хорошо. Его отец - узколобый фанатик, и сына он пытается превратить в свое подобие.
        На миг мне показалось, что я легко отделалась, но тут опа добавил:
        - О Кристоффеле и о том, что ты делала в лесу, мы поговорим позже.
        Я поморщилась. Катрина наверняка узнает, и вот тогда мне придется туго. В свете лампы Бром заметил мою гримасу.
        - Ничего, Бен, не беспокойся, проблем у тебя не будет, - хохотнул он. - Что бы ты ни сделала, я был бы лжецом, кабы заявил, будто не сотворил бы ничего подобного в твоем возрасте. А может, чего и похуже. Но дело-то в том, что у нас странное происходит, а мне не хочется говорить об этом там, где что… то есть - кто - угодно может услышать.
        К этому времени мы уже добрались до овечьего загона, и я с любопытством уставилась на Брома. Странная, однако, оговорка - опа, несомненно, собирался сказать «что угодно».
        Но это же просто смешно. Бром не верит ни в духов, ни в призраков, в отличие от всех остальных в Лощине.
        Бром поднял лампу повыше, осветив сбившееся в кучу стадо.
        - Что случилось, маленькие мои? - проворковал он. - Что вас напугало?
        Обычно овцы, едва завидев Брома, радостно блеяли и окружали его, но только не сейчас. Пара животных тихо и нервно бекнули, но никто не шевельнулся и не отделился от стада.
        - Где, говоришь, ты видела мертвую овцу, Бен?
        Я показала.
        - На дальней стороне загона, возле деревьев.
        Бром перекинул ноги через изгородь: сначала одну, потом другую. Я тоже решительно полезла через забор, но дед покачал головой:
        - Нет, ты останешься здесь, Бен.
        Я вспыхнула. Наверняка он велел мне остаться, потому что думал, будто я боюсь, а это неправда! Ну, Бром, не ожидала от него…
        - Я не боюсь!
        - Знаю, что не боишься. Но, кто бы ни убил ту овцу, он может все еще прятаться там. А я не хочу, чтобы ты пострадала. Я уже потерял твоего отца. И не хочу потерять и тебя тоже.
        Бром почти никогда не говорил о Бендиксе так. Он рассказывал счастливые, забавные истории, словно пытаясь привить мне память об отце, которого я никогда не знала. Печаль опы острой иглой кольнула меня в сердце.
        - Ничего со мной не случится, - пробурчала я. Мысль о том, что меня оставят не у дел, была невыносима. - Кроме того, почему ты собираешься идти туда один, если там опасно? Я должна присмотреть за тобой. А еще не думаю, будто то, что убило овцу, по-прежнему там.
        Бром прищурился:
        - Почему ты так считаешь?
        - Раньше, когда я стояла там, я чувствовала, как на меня кто-то смотрит. А сейчас не чувствую.
        Я не сочла нужным упоминать о странной фигуре, которую видела, или о тихом голосе, который слышала. Бром сказал бы, что это всего лишь мое воображение, или, хуже того, мог счесть меня трусихой. А я не трусиха. Я точно не испугалась.
        Бром пристально посмотрел на меня. Когда он смотрел на меня так, у меня всегда возникало странное ощущение, что он пытается заглянуть в глубину моих глаз и прочесть все мои тайные мысли. Наверное, Бром просто чувствовал, когда я пытаюсь что-то скрыть.
        - Хорошо. Тогда давай поторопимся. Твоя ома спустит шкуру с нас обоих, если ужин сгорит из-за того, что нас ждали слишком долго.
        Я одолела ограду, опять услышала треск рвущейся ткани и поморщилась. Потом Катрина долго будет перечислять все мои грехи - и непременно заставит чинить платье.
        Бром быстро шагал по полю, я торопилась за ним. За пределами круга света лампы сгущалась ночь. Я слышала, как ветер шелестит листвой деревьев, слышала далекое тявканье лисицы, которое заставило меня поежиться - слишком уж оно напоминало человеческий голос, слишком легко было представить, что это кричит кто-то, попавший в беду.
        Может, так оно и есть? Может, я ошиблась и то, что забрало голову Кристоффеля, то, что забрало голову овцы, все еще здесь. Может, прямо сейчас, когда мы с Бромом шагаем сквозь тишину, нарушаемую лишь нашим хриплым дыханием, оно терзает новую жертву?
        Было немного стыдно признаваться себе в том, что рядом с Бромом я чувствую себя почти в безопасности. Он такой сильный, такой бесстрашный, что трудно не чувствовать себя так.
        Как и в прошлый раз, я почуяла мертвую овцу раньше, чем увидела ее. Бром замедлил шаг и сморщил нос.
        - Боже всемогущий. Ну и вонь. Неудивительно, что овцы держатся поодаль.
        - Не думаю, что причина в запахе. - Я вспомнила странные глаза того, чей силуэт маячил в поле, но Бром, кажется, не услышал меня.
        Словно бы с трудом, сквозь стиснутые зубы, он втянул в себя воздух, и я, проследив за его взглядом, остановившемся на озаренной светом лампы туше, громко охнула и отпрянула.
        Овца разложилась. Немыслимо, невообразимо, запредельно. Мясо и кожа ее словно растаяли, оставив лишь скелет и внутренние органы - пульсирующие, точно живые. Я шагнула ближе и тут же отвернулась, осознав, что туша кишит крошечными извивающимися червяками.
        - Как такое возможно? - пробормотал Бром.
        - Этого не было, когда я ее нашла, - сказала я. - А нашла я ее меньше получаса назад. Не могло такое случиться за столь короткое время.
        - Не могло.
        Я взглянула на Брома. Он, хмурясь, смотрел на деревья.
        - Опа…
        Я чувствовала себя непривычно неуверенно, не зная даже, хочется ли мне сказать то, что в этот миг пришло мне в голову, - слишком уж это было ужасно.
        - М-м-м? - откликнулся Бром, но внимание его сейчас было приковано отнюдь не ко мне.
        - Ты не думаешь… - начала было я, потом сглотнула и попыталась снова: - Не думаешь, что то же самое могло случиться и с телом Кристоффеля? Ну, что его… э-э-э… кожа могла исчезнуть?
        Встревоженный Бром отвлекся от разглядывания рощи:
        - Почему ты так решила, Бен?
        - Ну, кто бы ни убил Кристоффеля, он убил и овцу, верно?
        - Не строй предположений. Может, это всего лишь розыгрыш. В сущности, я в этом почти уверен. А значит, тот, кто это сотворил, где-то поблизости, наблюдает за нашей реакцией.
        - Розыгрыш?!
        Когда я увидела овцу в первый раз, то подумала, что это, возможно, чья-то скверная шутка. Но теперь, глядя на это растекающееся месиво, в розыгрыш как-то не верилось. Кто-то… сделал что? Убил первую овцу, чтобы я увидела свежую тушу, а потом, пока я бегала за Бромом, заменил ее гниющей? Это еще нелепее, чем странное существо с горящими глазами. Если бы Бром видел тот силуэт, он бы не говорил о розыгрыше.
        - Опа, не думаю…
        - Тсс, - глухо прошипел он, протянув мне лампу. - Я что-то слышал, какой-то шелест среди деревьев. Держу пари, я поймаю негодяев.
        - Опа, нет, - выдавила я, но он уже двинулся к цели.
        Я на миг замерла, размышляя, что же мне делать. Отправиться за ним? Если да, то взять ли с собой лампу? Бром, несомненно, собирался подкрасться к кому-то - к кому-то, в присутствии кого я сильно сомневалась.
        Но если незваный гость действительно там, если все это действительно розыгрыш, Бром не поблагодарит меня за вмешательство. Так что я ждала, держа лампу и нервно перетаптываясь в сырой траве. Единственное, что я слышала, это стук собственного сердца.
        Ту-тук, ту-тук, ту-тук.
        Я вглядывалась в тени в поисках Брома, ожидая, что во тьме вот-вот мелькнут очертания его гигантской фигуры, ожидая увидеть, как он смущенно ухмыльнется и признается, мол, шум, который он слышал, был всего лишь плодом его воображения.
        Ту-тук, ту-тук, ту-тук.
        Почему сердце стучит так громко? Не могу же я и впрямь быть так испугана? Бром оставил меня всего на секунду, а я уже слишком взрослая, чтобы бояться темноты.
        Ту-тук, ту-тук, ту-тук.
        Просто смешно. Я - внучка Брома Бонса, и я не менее храбра, чем любой мальчишка.
        Ту-тук, ту-тук, ту-тук.
        Да это же не сердце. Это стук копыт.
        Сюда быстро приближался какой-то всадник.
        Внутри меня что-то перевернулось. Холодный ветер пронесся над полем.
        Каким дураком надо быть, чтобы так нестись в темноте? Так и лошадь можно покалечить.
        Ту-тук, ту-тук, ту-тук.
        Холодный ветер нес запах посильнее вони разлагающейся овцы. Запах ночи, вползающий в открытое окно, когда ты в полудреме, запах свежевспаханной земли, запах первого осеннего сквозняка, ворвавшегося в славный летний денек. Так застревает в горле ледяной ком, когда пробуждаешься от кошмара, не понимая, где находишься. Так смыкается вокруг жертвы тьма, сжимая слишком сильно и слишком туго.
        А потом я его увидела.
        Увидела - но не перед собой. Он был в моих глазах, в ушах, в сердце, он разгонял мою кровь, заставляя ее нестись по венам, как несся он, вынуждая меня страстно желать оказаться там же, где он - на свободе, в бешеной скачке под звездами.
        Потом чары развеялись, так же стремительно, как и появились, и я вновь осталась одна, дрожащая посреди поля.
        - Бром, - прошептала я.
        Бром не знает, что здесь происходит. Не знает, что он приближается.
        - Опа! - крикнула я. - Опа, вернись!
        Теперь опа точно должен поспешить ко мне, потому что я и сама не узнала свой голос, такой он стал тоненький, писклявый, как будто я не Бен-храбрец, не Бен - единственный и неповторимый наследник Абрагама ван Брунта, а крошка Бен, перепуганная сверх всякой меры.
        Почему Бром не идет? Опа должен был уже выяснить, что в роще никто не прячется. А вот он
        приближается. Стук копыт становился все громче и громче, и стук этот больше не отдавался в моем сердце.
        Я просто его слышала.
        Ту-тук, ту-тук, ту-тук.
        Все ближе и ближе.
        Ту-тук, ту-тук, ту-тук.
        - Опа! Опа!
        И я побежала к деревьям. Что он там делает? Почему так задержался?
        - Опа! Опа!
        Забухали по земле сапоги, и вот он, Бром - уже нависает надо мной. Дед, схватив за плечи, остановил меня и удержал.
        - Что случилось, Бен? Здесь кто-то есть? Ты не ранена?
        - Это он, - выдохнула я, стиснула руку Брома и потащила его. - Нам надо уходить. Надо вернуться домой.
        - Кто, Бен? Кто здесь? Дидерик Смит?
        Я тянула его за рукав, но он не двигался с места. Бром озирался по сторонам, ища врага, человека, которого считал виновным во всем случившемся. Какая же я была слабая - не могла даже заставить его сделать хоть шаг, если он не хотел.
        - Опа… - Я чуть не плакала от безысходности. - Пожалуйста, пожалуйста, нам нужно вернуться домой немедля. Ты разве не слышишь его?
        - Кого? Я ничего не слышу, Бен, кроме тебя.
        Он искал кого-то, кого можно побить, уложить наземь ударами гигантских кулаков. Так всегда улаживал дела Бром Бонс, если люди не поддавались его очарованию. Но бить было некого. Никакой Дидерик Смит не притаился во мраке. Был только он, и даже Бром не справился бы с ним при помощи кулаков.
        - Слушай, - прошептала я. - Слушай.
        Бром наклонил к плечу голову. Копыта цокали совсем близко. Он уже почти настиг нас.
        - Я ничего не слышу, Бен. Что-то на тебя не похоже. В чем, черт возьми, дело? Ты испугалась?
        Я так отчаянно хотела вернуть Брома домой, что почти не заметила оскорбления. Я не из тех, кто легко пугается, и мне бы - в обычных обстоятельствах - совсем не хотелось, чтобы Бром считал меня трусишкой. Но сейчас это было неважно.
        Бром не слышал стука копыт, а я слышала, и не было времени гадать почему. Нам следовало скорее добраться до дома. Ради безопасности Брома. Я снова потянула его за рукав, но ткань выскользнула из пальцев, и я упала спиной в траву.
        Звезды завертелись надо мной, а потом появилось лицо Брома. Руки его подхватили меня, как будто я вновь стала маленьким ребенком, его крошкой Бен - такой, какой была до того, как превратилась в неуклюжего почти-взрослого.
        На руках Брома меня сразу затрясло, а он прижал меня к себе и сказал:
        - Ну же, ну, все в порядке. Извини, что оставил тебя одну.
        Я задрожала еще сильнее, потому что никогда еще перед Бромом не выказывала подобной слабости.
        Стук копыт затихал, растворялся вдалеке. Он отправился охотиться куда-то еще. И теперь я почувствовала странную смесь облегчения и разочарования.
        Я хочу его увидеть.
        (Нет, не хочу. Только дурак захочет увидеть его. Всадник отрубает людям головы. Так, по крайней мере, говорят.)
        И в третий раз за день я почувствовала: я что-то знала, но забыла, - только на сей раз ощущение отличалось от прежних. Оно не было связано с Кристоффелем. Оно касалось Всадника.
        (ты уже видела его…)
        (видела его давным-давным-давно…)
        Но воспоминание никак не давалось в руки, ускользало, спугнутое ужасом.
        Бром так и донес меня на руках до дома, и когда Катрина сунулась с вопросами, велел ей не суетиться, а сразу уложить меня в постель.
        Ома отправила со мной одну из горничных - умыть мне лицо, заплести косу, помочь надеть ночную рубашку. Я подчинялась с необычной покорностью. Не было у меня сил сопротивляться, да и мозг в любом случае почти не работал.
        Горничная смотрела, как я забираюсь в постель и натягиваю до подбородка одеяло. Меня продолжало трясти, и она, прежде чем уйти, укрыла меня еще и пледом.
        Я смотрела в окно. Рядом с домом, почти вплотную, росло большое дерево, так что я вполне могла выскользнуть через окно из комнаты и спуститься по стволу на землю, если бы захотела. Иногда тонкие веточки касались оконного стекла, и раньше их тихое постукивание меня успокаивало. Но сейчас мне казалось, что это призрак пытается ворваться в мою комнату, что это длинные ногти привидения скребут по стеклу в поисках входа.
        Я перевернулась на другой бок, спиной к окну, крепко зажмурилась и накрыла голову подушкой, отсекая все лишние шумы. Я пыталась не думать о ночи, и ветвях, и окне, и о существах из иного мира, способных проникнуть в дом.
        Но воспоминания о дневных событиях заглушили шорох ветвей получше всякой подушки. Теперь я наверняка знала две вещи, о которых никто больше не знал, и не представляла, что мне с этим знанием делать.
        Во-первых, убийцей овцы (и, вероятно, Кристоффеля), кем бы - или чем бы - он ни был, оказался не Всадник. Чувство, возникшее у меня при виде склонившегося над овцой силуэта, нисколько не походило на чувство, охватившее меня, когда Бром ушел и я услышала стук копыт.
        Нам миг мне показалось, что я слышу их снова - ту-тук, ту-тук, ту-тук, - но то были не копыта. Просто от воспоминаний сердце мое забилось сильнее.
        Стук копыт. Бром всегда утверждал, что Всадник - это чушь собачья, плод глубоко укоренившихся в обитателях Сонной Лощины суеверий. Теперь я знала, что он ошибался. Я всегда считала, что Бром всегда и во всем прав, но в данном случае он ошибался.
        Всадник был реален.
        Четыре
        Н
        а следующее утро я проснулась в довольно странном, полувялом, полувозбужденном состоянии, наверное, потому, что большую часть ночи ворочалась с боку на бок. Я никак не могла понять, хочется ли мне снова натянуть одеяло и провалиться в сон - или спрыгнуть с кровати и начать бегать кругами. Понаблюдав пару минут за маленьким бурым паучком, пересекающим потолок, я решила все-таки встать. Никогда не любила пауков (хотя, конечно, никогда не призналась бы в этом Брому), и мысль о том, чтобы провести целый день в компании с представителем этого вида, пускай и крохотным, казалась малопривлекательной.
        Я натянула бриджи и куртку, зная, что Катрина будет сердиться, но в тот момент меня это не волновало. Накануне между нами что-то изменилось, и баланс сил определенно сместился в мою сторону. Она по-прежнему оставалась бесспорной королевой дома, но я поняла, что не обязана подчиняться каждой ее прихоти.
        Когда я затягивала ремень, мне показалось, что штаны стали коротковаты. Вчера они точно сидели лучше. Да, иногда мои ноги вытягивались за ночь, и утром я просыпалась с ноющими мышцами и ощущением того, что превратилась в бобовый стебель Джека[7 - «Джек и бобовый стебель» - английская народная сказка, в которой из волшебных бобов вырос огромный стебель до неба. - Прим. ред.]. Каждый день я становилась выше, все больше и больше обгоняя других детей Лощины, даже тех, кто был старше меня.
        Когда я была маленькой, Катрина не слишком перечила моему желанию носить мальчишескую одежду. Дед сказал: «А что в том плохого?», и она уступила, поскольку Бром не собирался спорить по этому поводу. Вероятно, Катрина решила, что я перерасту свой каприз прежде, чем он станет казаться неприличным.
        Что ж, «каприз» я не переросла и не перерасту. Точно-точно. Однако после вчерашней ссоры вряд ли Катрина станет и дальше потакать мне. Возможно, мне и впрямь придется научиться рукоделию, чтобы самой шить и штопать себе штаны. Катрина, по крайней мере, была бы довольна, если бы я постаралась овладеть каким-нибудь женским искусством.
        Одеваясь, я прикидывала свои планы на сегодня. Нужно было сделать что-нибудь плодотворное, только вот я не знала, что именно. Список возглавлял разговор с Бромом. Требовалось узнать больше о Кристоффеле - и, что гораздо важнее, о моем отце. Значит, размышляла я, придется признаться в том, что я подслушивала под дверью, но, будем надеяться, Бром закроет на это глаза. Единственными, кто мог поведать мне о Бендиксе, были Бром и Катрина, а ома по своей воле никогда ничего не расскажет.
        Что делать дальше, после разговора, я не знала. Попытаться что-нибудь выяснить об убийце овец? Я содрогнулась, но взяла себя в руки. Ладно, вчера я сломалась, но я все же в близком родстве с Бромом Бонсом. Теперь я знаю, чего ожидать, - и больше не испугаюсь.
        От мыслей о Всаднике мой разум отгородился. Не хотела я сейчас думать о нем - и точка.
        В столовую я спустилась, продолжая размышлять.
        Бром и Катрина, конечно, не захотят, чтобы я влезала в это дело, но я отчего-то чувствовала свою ответственность перед Кристоффелем. При жизни он мне не нравился, но я помнила, каким печальным и жалким выглядело его тело, валявшееся в лесу, как выброшенный мусор. Кто-то должен был позаботиться о нем. Я знала, Бром заинтересован в том, чтобы найти убийцу. Но, разыскивая виновного, он не станет думать о Кристоффеле. Он будет думать о Лощине, о жителях деревни, о предотвращении новой трагедии. И теперь, когда кто-то (что-то?) напал на наших овец, Бром точно займется расследованием самолично.
        А еще - Бендикс. Не забывай о своем отце.
        Бром уже завтракал, загребая ложкой возвышающуюся на его тарелке неизменную гору еды. Стол был уставлен блюдами, накрытыми крышками. Катрина совещалась с Лотти насчет обеда. На ее тарелке не было ничего, кроме нескольких хлебных крошек. Уверена, бабушка, вечно озабоченная сохранением своей девичьей фигуры, съела разве что тоненький тост.
        Я села, чувствуя себя необычайно скованно. Не могла же я говорить о вчерашних событиях в присутствии Катрины - она пришла бы в ярость, узнав, что я была в лесу возле тела Кристоффеля. И уж точно не следовало ничего обсуждать, пока Лотти находилась в комнате. Катрина сказала бы, что это личное дело, а мы никогда не обсуждали личные дела при слугах.
        Ома покосилась на меня, когда я села за стол, но ничего не сказала о моем наряде. Ее сдержанность я приписала присутствию Лотти, которая незаметно подмигнула мне.
        Зардевшись, я уставилась в пустую тарелку. Лотти, конечно, хотела как лучше. Несомненно. Но это подмигивание означало: все в доме знают, что вчера ночью Бром внес меня в дом на руках, как младенца. Я как-то и не подумала о слугах, и теперь меня беспокоило, что все вокруг станут сплетничать обо мне, перешептываться, рассказывая друг дружке, как я тряслась да дрожала.
        Бром похлопал меня по руке. Я подняла глаза.
        - Все в порядке, Бен, - улыбнулся он.
        Как обычно, Бром, видимо, понял, о чем я думаю и что чувствую. И, похоже, мое вчерашнее «выступление» вовсе не вызвало у него отвращения.
        Так что я принялась снимать крышки с блюд и накладывать себе еду. От сердца отлегло - такой легкости я не чувствовала с тех пор, как мы с Сандером играли в лесу в «соннолощинских». Казалось, это было целую вечность назад, а не вчерашним утром.
        Лотти вернулась в кухню. Катрина тут же стала неодобрительно смотреть на мою тарелку и уже открыла рот, чтобы высказаться насчет количества пищи на ней, а мои уши уже готовы были вспыхнуть огнем, но Бром наградил жену каким-то нечитаемым взглядом, и Катрина, не промолвив ни слова, сжала губы так плотно, что они побелели.
        Понимая, что держать себе в узде она будет, только пока Бром тут, я, следуя примеру дедушки, приступила к трапезе, быстро-быстро запихивая еду в рот. Если повезет, думала я, можно будет последовать за дедом, когда он отправится в свой ежедневный обход фермы. Тогда я смогу поговорить с ним, избежав заодно бдительного ока Катрины.
        Но я управилась лишь с половиной своей порции, когда Бром, отодвинув опустевшую тарелку, встал.
        - Я ухожу, любовь моя, - сказал он.
        - Ты куда? Можно и мне с тобой? - вскинулась я.
        Позже Лотти наверняка разрешила бы мне стащить что-нибудь из кладовки, если я проголодаюсь. Не нужен был мне этот завтрак. Куда более важным казалась возможность поговорить с Бромом.
        - Не сегодня, - ответил он. - Мне нужно заглянуть в деревню.
        Бром и Катрина обменялись одним из своих тайных взглядов, тех, что порой заключали в себе целый разговор. Что бы ни задумал Бром, он не хотел, чтобы я об этом знала. Или, по крайней мере, этого не хотела Катрина. Значит, поняла я, его дело как-то связано с Кристоффелем или даже с Бендиксом. Если бы я поторопилась, могла бы успеть за Бромом в деревню.
        Я быстренько отправила в рот еще пару кусочков, чуть не подавившись сосиской. Ладно, пускай я не могла пойти с Бромом, но покинуть столовую мне хотелось как можно скорее. Не в моих интересах было оставаться в комнате наедине с бабушкой.
        Бром поцеловал Катрину на прощание - с какой-то необычной нежностью. Катрина прижала ладонь к щеке Брома, когда он отстранился от нее, и дед замер, словно окаменев. Эти двое тонули сейчас в глазах друг друга.
        Отвратительно. Они же старые. Когда они перестанут вести себя как новобрачные?
        Хотя вообще-то не такие уж они и старые, напомнила я себе. Брому всего пятьдесят два, Катрине - пятьдесят. Как и большинство обитателей Лощины, они поженились совсем юными - Катрине только-только исполнилось восемнадцать. Как и мои родители…
        Значит, Катрина, вероятно, считает, что ты выйдешь замуж через четыре года.
        При этой мысли я содрогнулась.
        Бром наконец оторвался от Катрины и хлопнул меня по плечу:
        - До встречи, Бен.
        - Я тоже пойду, - сообщила я, наспех запивая съеденное чаем.
        - Куда это? - хором поинтересовались они.
        Раньше так спрашивала только Катрина - стремясь сразу после ответа заявить, чтобы я не смела делать то, что задумала. Но с Бромом была совсем другая история. Он никогда не удосуживался проверять, где и с кем я гуляю, и, кажется, никогда не считал, что я могу влипнуть в какие-то неприятности. Мое вчерашнее поведение, похоже, по-настоящему обеспокоило его.
        - О, просто пойду поищу Сандера, - соврала я.
        Не собиралась я искать Сандера, потому что, хотя у меня и не было пока каких-то конкретных планов, я знала наверняка: мои идеи смутят и встревожат его. Сандер был беспокойным от природы мальчишкой, обладающим к тому же скверной привычкой рассказывать своей матери то, что должно было бы остаться между нами.
        - Ты не понимаешь, Бен, - говорил в таких случаях Сандер. - Мама смотрит на меня, и я чувствую, что должен сказать, ведь она видит меня насквозь, и, если я не скажу правду, она будет сердиться еще больше.
        - Но это же просто уловка, - убеждала я его. - Все матери так делают - ну и бабушки тоже. Катрина постоянно на мне практикуется.
        А я научилась выдерживать взгляд Катрины. И Сандер мог бы научиться выдерживать материнский взгляд - если бы захотел. Он просто недостаточно старался.
        Так или иначе, у меня не было никакого желания рассказывать Сандеру о мертвой овце и странном силуэте в поле.
        (или о Всаднике)
        Ну вот, мысли вновь перескочили на Всадника. А я пока не была готова думать о нем. Но даже когда буду готова, не уверена, что мне захочется поделиться этим с Сандером. Что бы ни произошло вчера ночью - это было наше со Всадником дело.
        (это всегда было ваше со Всадником дело)
        - Послушай, Бен, - сказал Бром. - Я не хочу, чтобы вы играли в лесу. На ферме, в деревне - пожалуйста, но не в лесу.
        - Она вообще ни в коем случае не должна заходить в лес, - встряла Катрина. - Это неподходящее место для юной леди. Не думаю, что тебе следует встречаться сегодня с Сандером. У тебя уроки, которые ты так и не закончила вчера.
        Я с немой мольбой посмотрела на Брома. Ну что может быть хуже, чем провести день взаперти в гостиной, тыкая пальцами в клавиши пианино или корпя над крохотными - и чтобы непременно ровными! - стежками.
        - О, думаю, Бен вполне может погулять с Сандером, любовь моя, - сказал дед, вняв моему безмолвному крику о помощи. - Я просто не хочу, чтобы они играли в лесу. Хотя бы некоторое время, ладно?
        Я кивнула. Это и так не входило в мои планы.
        - Обещаешь? - Бром протянул мне ладонь для рукопожатия.
        - Обещаю не играть в лесу, - сказала я, и моя ладонь утонула в его лапище.
        - Позаботься о Бен, ладно? - прогудел Бром.
        Тон его был необычайно серьезным, и я ощутила легкий укол вины. Хотя я не лгала. Я обещала не играть в лесу - ну так я и не собиралась играть там. А вот расследовать - это совсем другое. Бром не брал с меня обещания ничего не расследовать, а расследование могло привести меня в лес, но, если так и случится, я не буду виновата.
        - Можно мне прогуляться с тобой в деревню? - спросила я Брома.
        - Я отправлюсь верхом, - ответил он. - Можешь поехать со мной.
        Сидя на лошади, я не смогу поговорить с Бромом, подумала я. Но шансов еще когда-нибудь прокатиться с ним у меня немного, потому что я все расту и расту и вскоре уже не помещусь в седло за его спиной.
        Катрина проводила нас до порога, где у крыльца конюх уже ждал Брома с Донаром в поводу, так что возможности заговорить о Кристоффеле у меня не было.
        Бром взлетел в седло, протянул руку и втащил меня за собой. Я обняла его и прижалась щекой к его спине. Только рядом с Бромом я чувствовала себя в полной, абсолютной безопасности. Только рядом с Бромом - и нигде больше.
        Опа пришпорил Донара, и конь разом рванул галопом, потому что любой другой аллюр Бром считал напрасной тратой времени. Я крепко держалась, слушая, как копыта Донара стучат по грунтовой дороге, ведущей от фермы к деревне.
        Ту-тук, ту-тук, ту-тук.
        Не думай о Всаднике.
        Справа от дороги тянулись леса, с другой стороны на многие мили раскинулись земли ван Брунтов - поля, на которых зрел, дожидаясь уборки, богатый урожай. За нашей фермой было еще несколько ферм поменьше, но все они были обращены к лесу. Леса подступали к Лощине с одной стороны, так что любому приближающемуся к деревне приходилось либо обходить их, либо идти напрямик сквозь чащу.
        Лес всегда служил мне игровой площадкой, местом, где я предавалась мечтам. Сегодня он выглядел серым и зловещим - тайной обителью существ, которых не должно быть на свете.
        То странное создание, которое склонилось над овцой, - оно, должно быть, пришло из леса.
        Я вспомнила, как мне показалось, будто оно прошептало мое имя, а еще вспомнила, как сошла с тропы - и услышала все те жуткие голоса, зовущие меня.
        Явилось ли это существо, кем бы или чем бы оно ни было, из того места за тропой в чаще? Места, которого боятся все в Лощине?
        Никто из жителей Лощины никогда не ходил дальше места, где прерывалась тропа. Там начиналось царство существ, которых мы не хотели тревожить. Если моя версия была верна, размышляла я, если силуэт с горящими глазами пришел из глубины леса, то почему он появился сейчас? Кто-то потревожил его? Кто-то потревожил Всадника?
        (Не думай о Всаднике.)
        Мы миновали кладбище на окраине деревни - невысокий холм, усеянный каменными плитами. Здесь покоились и мой отец, и моя мать. Мне хотелось, чтобы Бром ехал немного медленнее, и я могла бы спросить его о Бендиксе. Возле кладбища стояла церковь, крепкое кирпичное здание, способное выдержать суровые зимы нашего края. А чуть дальше церкви и кладбища бежал ручей, берега которого соединял деревянный мосток, тот самый, по которому Икабод Крейн безуспешно пытался убежать от Всадника без головы.
        Когда мы добрались до деревни, Бром, придержав коня, перешел на легкий галоп. Сонная Лощина представляла собой одну улицу, по обе стороны которой стояли самые разнообразные (по величине и материалам) дома, хотя большинство из них все-таки были одно- и двухэтажными деревянными строениями. Первые этажи занимали конторы и лавки, над которыми обычно проживали их владельцы с семьями. А иногда квартиры располагались не на втором этаже, а в пристройке позади здания.
        С момента основания в Сонной Лощине мало что изменилось. Деревня как будто застыла внутри мыльного пузыря - а может, ее сковывали какие-то чары, потому она и оставалась все той же, не росла и не преображалась. Чужаки сюда заглядывали нечасто, а если и приходили, то редко задерживались надолго. Любой пришелец был подобен соринке в глазу Лощины, и жители деревни терли этот глаз до тех пор, пока соринка не выходила.
        Полагаю, так и случилось с учителем-журавлем. Он пришел в Лощину, не смог найти себе места, вот и был убран.
        Всадником.
        (Нет, не Всадником. Бром говорил, учитель просто внезапно уехал.)
        Бром не верит во Всадника. Бром не слышал стука копыт его лошади прошлой ночью.
        Скача по улице, Донар легко огибал повозки и прохожих. Перед нотариальной конторой Бром остановил жеребца. На секунду я удивилась зачем, а потом вспомнила: я же сказала Брому и Катрине, что собираюсь найти Сандера. Мой друг, наверное, был наверху, помогал матери, присматривал за младшей сестрой или читал. Чтение, как ни странно, относилось к числу его любимых занятий.
        «Проклятье, - подумала я, использовав одно из словечек Брома. Катрина, узнав, что я бранюсь, вымыла бы мне рот с мылом. - Теперь придется звать Сандера выйти, а потом искать способ, как от него избавиться. Хотя, если повезет, он вообще не захочет выходить. Если читает - точно не захочет».
        Я не могла понять, как может кто-то торчать дома с книгой, когда вокруг столько деревьев, по которым можно лазать, но Сандер всегда говорил, что в книгу он уходит куда дальше, чем я когда-либо уходила на своих двоих.
        - Спасибо, опа. - Я довольно неуклюже соскользнула с широкой спины Донара.
        - Увидимся за обедом, - кивнул дед и пришпорил коня.
        Я подумывала было, не последовать ли за ним и посмотреть, куда он отправился, но потом решила, что у меня не получится провернуть это так, чтобы Бром не заметил. Однако сейчас я вполне могла улизнуть, и Сандер даже не узнал бы, что я вообще тут была.
        И я рванула прочь от нотариальной конторы, в сторону, противоположную той, куда ускакал Бром. Кажется, меня никто не заметил. Я сунула руки в карманы и опустила пониже голову, избегая взглядов взрослых, шагающих мне навстречу. У меня возникла смутная идея вернуться туда, где нашли тело Кристоффеля. Возможно, там, в лесу, могли бы найтись какие-нибудь подсказки, зацепки, улики. Вчера никто из поискового отряда особо не присматривался к окрестностям.
        Ну и какие улики, по-твоему, мог оставить этот монстр? Если это был тот же, кто убил овцу…
        Бром считал, что Кристоффеля убил человек. Значит, следовало действовать упорядоченно, опираясь на логику. Во-первых, нужно было проверить, не оставил ли убийца каких-нибудь следов. А если не обнаружу следов, буду искать признаки того, что с Кристоффелем расправилось нечто потустороннее, решила я.
        А что, если ты столкнешься с тем существом?
        - Я Бен ван Брунт, - сказала я себе. - Я ничего не боюсь.
        Я уже почти добралась до края деревни, когда услышала, как кто-то меня позвал:
        - Бен ван Брунт!
        Мальчишеский голос. И я узнала его, даже не оборачиваясь. Голос Юстуса Смита.
        Закатив глаза, я развернулась, ожидая увидеть Юстуса в окружении его прихвостней. И действительно, по обе стороны от Смита стояли двое мальчишек нашего возраста. Их имен я не знала. Я ведь не ходила в деревенскую школу и потому не всех помнила в лицо.
        - Что? - Я очень старалась, чтобы мой голос прозвучал максимально равнодушно.
        Юстус направился ко мне. Намерения его были яснее ясного. Пускай Юстус был глуп как пробка, он все-таки обладал немалой силой - благодаря тому, что помогал своему отцу в кузнице. И все же он был ниже меня, ниже и неповоротливее, и еще никогда ему не удавалось победить меня в драке.
        - Твой дед распространяет слухи о моем отце, - заявил он. - Говорит, что мой отец дурак, что он затаил злобу на этих тупых дикарей.
        - И?
        Никаких слухов Бром точно не распространял - скорее уж, наоборот, пытался остановить тот идиотизм, который старательно разносил повсюду Дидерик Смит.
        - И нет у него на это права! Пусть твоя семья и самая богатая в округе - это не значит, будто ты можешь говорить и делать все, что тебе вздумается!
        Обычно я как-то не задумывалась о том, что мы богатые, хотя знала - это правда. Бром, как правило, вкладывал бо`льшую часть денег в ферму, и никто из нас не одевался слишком роскошно.
        Я пожала плечами. Не хотелось мне тратить время на жалкие споры с Юстусом Смитом. Он напрашивался на драку, а я была что-то не в настроении.
        - Ну и что, по-твоему, мне следует предпринять по этому поводу? - спросила я.
        Он не ответил, просто стоял, набычившись и стиснув кулаки. Он был зол - и не знал, что с этим делать и что сказать. Я собралась, приготовилась отразить неминуемый удар, одновременно поглядывая на приятелей Юстуса. Паршивец наверняка велел им держать меня, пока он будет бить.
        - Ну? - повторила я.
        Юстус взвыл противным голосом и ринулся на меня, как разъяренный бык. Я отскочила в сторону и выставила ногу, так что противник споткнулся и полетел с дощатого тротуара в грязь.
        Я спрыгнула с дорожки прямо на спину врага, коленями прижала руки Юстуса к его бокам, ухватила его за волосы и рванула на себя - голова его запрокинулась. Юстус заорал от боли и унижения. Я знала, не существовало ничего хуже для таких, как он, чем быть побитым девчонкой.
        - Думаю, тебе лучше забрать своих дружков и поискать себе другое занятие.
        - Сучка! Сучка! - завопил Юстус. - Тупая сучка ван Брунт!
        Я ткнула его лицом в грязь. Не следовало ему использовать это слово, тем более в отношении меня. Честно говоря, меня несколько шокировало то, что он вообще осмелился брякнуть такое. Под самым его подбородком валялось конское яблоко, и когда я придавила его голову, то понаделась, что он набил себе им полный рот.
        - Как ты меня назвал? - Я нажала на его затылок посильнее.
        Юстус издал какой-то невнятный звук.
        - Бенте ван Брунт! - раздался вдруг потрясенный женский голос.
        Я подняла взгляд и увидела Сару ван дер Бейл, одну из приятельниц Катрины - с расширенными, полными ужаса глазами. Дружки Юстуса унеслись в тот самый момент, когда я поставила их вожаку подножку. Очевидно, того, что я могу дать им отпор, они не учли.
        - Немедленно слезь с этого мальчика! - потребовала дама.
        - Нет, - буркнула я.
        Я не обязана была слушаться Сару ван дер Бейл. Она, конечно, доложит все Катрине, и бабушка, несомненно, накажет меня, но я не собиралась подчиняться никому, кроме своих домашних.
        - Он пытался напасть на меня и теперь расплачивается.
        Юстус подо мной задергался, как лошадь, пытающаяся сбросить наездника, но я навалилась на него, наклонилась к его уху и прошептала так, чтобы Сара ван дер Бейл, эта назойливая кумушка, лезущая не в свои дела, не услышала:
        - Надеюсь, этот случай поможет тебе пересмотреть свое отношение ко мне в будущем.
        Прозвучало это совсем по-взрослому - и в то же время слегка угрожающе.
        Теперь можно было и приподнять голову Юстуса, чтобы услышать ответ.
        - Чертова сука! Я до тебя доберусь!
        Вздохнув, я снова ткнула его носом в землю.
        - Очевидно, нам придется продолжать, пока ты не усвоишь урок. И пока не научишься выбирать выражения.
        - Бенте! - вновь воскликнула Сара.
        Зашуршали юбки: женщина приблизилась, но меня это не обеспокоило. Она была недостаточно сильна, чтобы оторвать меня от Юстуса. Но очень хотелось, чтобы она ушла. Не желала я слушать ее блеяние. Чем больше она вопила, тем больше внимания привлекала к нам.
        Конечно, мы были на окраине деревни и прохожих рядом покуда не наблюдалось, но рано или поздно кто-нибудь нас заметил бы. И этот кто-нибудь мог даже пойти и привести Брома.
        Хотя сомневаюсь, что Бром предпринял бы что-нибудь в такой ситуации.
        Я ухмыльнулась. Бром твердо верил: если ты не можешь защититься в драке - это твоя проблема. Он точно не станет бранить меня за то, что я не позволила Юстусу избить себя.
        Сара остановилась прямо передо мной.
        - Отпусти мальчика, Бенте ван Брунт.
        - Неважно, сколько раз вы повторите мое имя, я все равно не послушаюсь, - огрызнулась я. - Он пытался напасть на меня с двумя своими дружками. Трое на одного - это, по-вашему, честно?
        И я одарила ее самым чистым, самым простодушным взглядом. Хотя эффект несколько подпортило то, что Юстус беспрестанно извивался, пытаясь вырваться из моей хватки. Я сильнее вцепилась в его волосы, и он взвыл.
        - Что-то не похоже, - фыркнула Сара. - По мне, так ты просто издеваешься над бедным ребенком. Я не раз говорила твоей бабушке, что ей нужно серьезно заняться тобой, приструнить тебя, но дед позволяет тебе носиться повсюду, точно дикарке. А почему бы и нет? Он, будучи мальчишкой, вел себя так же, как и твой отец, но ты-то девочка, и подобное поведение не пристало леди.
        Я слушала вполуха, потому что не раз уже была объектом точь-в-точь таких же нотаций от Катрины, но когда Сара дошла до слов «подобное поведение не пристало леди», я посмотрела на нее:
        - Я не леди. Я никогда не буду леди. А теперь уходите, Сара ван дер Бейл. Мне нужно уладить дела с мастером Смитом.
        Лицо Сары побагровело, и я сморщила нос. Сейчас она завопит.
        Как же это раздражает.
        Взрослые не должны вмешиваться в ссоры между детьми.
        - Я все видел, - раздался за моей спиной мужской голос.
        Я обернулась. В нескольких шагах от меня стоял Шулер де Яагер, один из старейших обитателей Лощины. Стоял он, опираясь на тяжелую палку, с которой ходил повсюду. Его седые, слишком длинные волосы по обыкновению торчали во все стороны, что придавало ему вид сумасшедшего, хотя голубые глаза смотрели спокойно и ясно. Кажется, он старался не улыбаться, глядя на нас. Что-то в его внешности смутило меня, хотя я и не поняла, что именно.
        - Что вы видели, минхер Яагер? - фыркнула Сара.
        Шулер де Яагер подошел ближе и указал пальцем на Юстуса Смита, который, похоже, тотчас смирился со своей судьбой. Во всяком случае, он прекратил извиваться. Но я не расслаблялась. Понятно же, что Юстус выжидает, когда я потеряю бдительность, чтобы поменяться со мной ролями, - чего я позволять не собираюсь.
        - Этот парень и его приятели напали на юную Бен, - объяснил Шулер. - Она лишь защищалась, хотя, полагаю, мастер Смит на сегодня вдоволь наелся лошадиного дерьма, а?
        И Шулер бросил на меня взгляд, очень похожий на заговорщический взгляд Брома. Задумавшись на миг, я кивнула и спрыгнула с Юстуса. Свою точку зрения до сына Дидерика Смита я донесла. Теперь неплохо было бы отойти от Юстуса на шаг-другой, чтобы он не схватил меня за ноги и не опрокинул. Как-то не горела я желанием кувыркаться.
        Юстус еще полежал пару секунд, очевидно ошеломленный освобождением. Сара протянула ему носовой платок - с таким благостно-материнским видом, что меня затошнило. Это нечестно, подумала я, что она изливает все свое сочувствие на этого хулигана.
        - О, дай-ка я тебя вытру… - начала она, но Юстус оттолкнул ее руку и вскочил на ноги. Вся нижняя половина его лица, от носа до подбородка, была вымазана конским навозом.
        - Не трогай меня, старая карга! - рявкнул он и ринулся прочь - мимо Сары, к лесу, на ходу задев ее плечом.
        Женщина плюхнулась задом в самую грязь.
        Шулер протянул Саре руку, точно так же, как она только что протягивала руку Юстусу.
        - Ни одно доброе дело не остается безнаказанным, да, Сара?
        Леди сердито уставилась на Шулера, который одним рывком поднял ее, показав силу бо`льшую, чем предполагало его хрупкое телосложение.
        - Спасибо, - пробормотала женщина.
        Она в последний раз свирепо зыркнула на меня - понятно, кого она винила в происшедшем, что бы там ни сказал Шулер, - и вернулась на тротуар поднять упавшую корзину, полную покупок.
        Я чувствовала себя немного неловко. Никогда раньше я не говорила с Шулером де Яагером в отсутствие Брома или Катрины - дети обычно не болтают так запросто с малознакомыми взрослыми. Но он только что защитил меня, и я чувствовала - это следует признать.
        - Спасибо, - сказала я Шулеру. - Спасибо за то, что заступились за меня перед мефрау[8 - Мефрау - форма вежливого обращения к незамужней женщине голландского происхождения. - Прим. ред.] ван дер Бейл.
        - О, я присматриваю за тремя поколениями ван Брунтов. Большинство жителей Лощины недолюбливают таких энергичных людей, как вы, - ответил Шулер. - Ты напоминаешь мне твоего отца, и Брома, конечно. Силы духа у Брома по-прежнему вдвое больше, чем у обычного мужчины, и неважно, сколько ему лет.
        Я почувствовала жаркий прилив гордости - как всегда, когда меня сравнивали с Бромом. Да, я гордилась родством с ним. В целом мире не было такого, как он. И тут до меня дошло кое-что из сказанного Шулером.
        - Вы знали моего отца?
        Очень редко я слышала о своих родителях от кого-то еще, помимо Катрины и Брома. Иногда мне даже казалось, будто люди тишком договорились о том, что никто, за исключением моей семьи, не станет упоминать Бендикса и Фенну кроме как вскользь.
        - Конечно, - кивнул Шулер. - Я знаю всех, кто когда-либо жил в Сонной Лощине.
        - Каким он был?
        - Бендикс? - Шулер прищурился, и мне показалось, что в глубине его глаз мелькнул какой-то огонек. - Совсем как Бром, только в миниатюре - задира, вечно создающий проблемы всюду, куда бы ни направился. Даже женитьба не усмирила его - ну, полагаю, точно так же, как брак с Катриной не угомонил Брома. Бром любил этого мальчишку больше всех на свете.
        Шулер покосился на меня и добавил:
        - Полагаю, ты сейчас много думаешь о Бендиксе, особенно после того, как клудде[9 - Клудде - во фламандском фольклоре злой дух-оборотень, принимающий облик черного волка, ворона, коня или кота.] вновь взялся за свое.
        - Клудде?
        - Клудде убил вчера того паренька в лесу, точно так же, как десять лет назад он убил твоего отца.
        Пять
        Я
        вытаращилась на Шулера:
        - Так же, как Бендикса?
        Старик вздохнул - очень тяжко и мелодраматично.
        - Полагаю, Катрина настояла на том, чтобы тебе говорили, будто Бендикс умер от лихорадки, как и твоя мать?
        - Да, - ответила я.
        Было в Шулере де Яагере что-то странное, что-то неестественное - он как будто разыгрывал для меня театральное представление.
        Почему, зачем - я не понимала. Впрочем, это не имело значения, ведь Шулер де Яагер что-то знал, знал тайну, которую скрывали от меня Бром с Катриной. Сердце в груди бешено заколотилось. Шулер де Яагер знал о моем отце. Он мог бы рассказать мне, что произошло - что произошло на самом деле.
        И тогда мне не придется расспрашивать Брома, и я не услышу ту печаль, что проскользнула вчера в его голосе.
        Это беспокоило меня больше, чем я решилась бы признать. Бром, мой Бром, не должен быть подвержен чувствам, которые обуревают других, обычных людей.
        - Что ж, идем. - Шулер ткнул в воздух своей палкой.
        - Идем? Куда?
        - Ко мне, конечно. Ты хочешь услышать о Бендиксе или нет?
        Шулер указал на крохотный домик, приткнувшийся к последнему большому зданию Сонной Лощины, но чуть-чуть отступивший от главной улицы. Из домика открывался вид на церковь и кладбище, а также на печально известные ручей и мост.
        Я с сомнением посмотрела на Шулера. Не так уж и хорошо я его знала, и глубоко подозрительная часть моей натуры полагала, что будет не слишком разумным пойти с ним. А что, если он меня отравит? Или ударит своей тяжелой палкой? Что, если на самом деле он ничего не знает о Бендиксе?
        - Думаю, в случае чего ты запросто одолеешь меня. - Шулер бросил на меня лукавый взгляд, как будто прочитав мои мысли.
        Я вспыхнула:
        - Я не боюсь.
        - Конечно не боишься. Не зря же Бром Бонс твой дед, верно?
        Я понимала, что он манипулирует мной, ведь ничто так не действовало на меня, как упоминание о родстве с Бромом. А вообще, едва ли этот старик задумал причинить мне какой-то вред.
        И все же… не стоило бы ослаблять бдительность.
        Шулер первым зашагал к маленькой деревянной хижине. Я повертела головой, озирая главную дорогу. Никого не было. Никого поблизости. Никто не узнает, куда я пошла, мелькнуло в голове.
        Ты сама можешь позаботиться о себе, Бен.
        И все же мне хотелось бы, чтобы Сандер был рядом. Нужно было все-таки постучаться к нему.
        Хотя он, наверное, убежал бы при виде Юстуса с его прихвостнями. Сандер не любит ввязываться в драки.
        Я вошла за Шулером в дом, прислушиваясь к чуточку зловещему стуку его тяжелой палки о дощатый пол. Этот звук слишком напоминал буханье моего сердца - или стук копыт.
        Совершенно не обязательно все должно вести к Всаднику. Это не Всадник убил Кристоффеля и овцу на лугу. И моего отца.
        В хижине была только одна комната. Один ее угол занимала громоздкая железная дровяная плита, в которой горел огонь. По шее моей поползли капли пота, и я утерлась грязным рукавом куртки. В доме оказалось гораздо теплее, чем снаружи, а еще тут подозрительно попахивало: тухлым мясом и серой, будто только что чиркнули спичкой.
        В другом углу приткнулся маленький деревянный стол и два стула. Рядом висела полка, служившая для хранения всякой всячины. На ней стояла жестянка с чаем, корзинка с яблоками и прочая мелочовка. В противоположном углу обосновались кровать и большой платяной шкаф. Кроме входной тут была еще задняя дверь, ведущая, вероятно, в пристройку с уборной. У выходящего на дорогу окна стояло кресло-качалка.
        Шулер проследил за моим взглядом и улыбнулся. Эта улыбка, как и его вздох, показалась мне не вполне естественной. Старик как будто толком не знал, как ведут себя люди, и пытался подражать им.
        - Да, я наблюдал за тобой, сидя в кресле. Я пришел бы тебе на подмогу раньше, но двигаюсь я в последнее время не слишком быстро. А эта докучала, Сара ван дер Бейл, чует неурядицы быстрей, чем собака кролика.
        Приятно было слышать, как он назвал Сару «докучалой», потому что никакое другое слово не описывало ее лучше. Но я все еще не могла расслабиться. Что-то тут было неправильно, и оставалось только гадать, не пожалею ли я о том, что моя жажда ответов перевесила здравый смысл.
        Я задержалась у двери, пока Шулер ставил на плиту чайник. Было слышно, как плещется в чайнике вода - наверное, старик наполнил его еще утром и теперь разогревал остаток.
        Он медленно ходил по комнате, доставая кружки, чай, заварочный чайничек, аккуратно раскладывая на тарелке куски хлеба и масло.
        - Садись, садись, - пригласил он, поставив тарелку с хлебом на стол. - Знаю, вы, молодые люди, вечно голодны.
        Я посмотрела на свои грязные руки. Даже я не стала бы есть такими руками, а мои стандарты чистоты были куда ниже общепринятых, по словам Катрины. Кроме того, я сомневалась, следует ли принимать угощение от этого человека. Может, удастся отказаться от еды под тем предлогом, что у меня руки измазаны, подумала я.
        - Колонка там, во дворе, - любезно подсказал Шулер.
        Тогда я решила, что лучше проявить вежливость, выпить немного чаю и посмотреть, смогу ли я получить здесь желаемые ответы. Я вышла через заднюю дверь и действительно обнаружила колонку между домиком старика и соседним зданием. Вода была холодной, но я терла руки до тех пор, пока они не обрели более-менее приличный вид, после чего насухо вытерла их о собственную рубашку.
        К тому времени как я, закончив, вернулась в дом, Шулер уже налил в две кружки чай и поставил возле каждой блюдечки для хлеба.
        Снова занервничав, я села на стул напротив него. Мне вообще-то несвойственно было нервничать и колебаться. Но я никогда не сидела на равных ни с одним взрослым, не входящим в число моих домочадцев - и даже мои домашние никогда не относились ко мне как к равной. Я была - в зависимости от того, с кем оказалась за одним столом, - либо хозяином, «мастером», либо подопечной. Равноправными отношениями это не назовешь.
        - Итак, - начал Шулер, когда я намазала кусок хлеба маслом и сунула его в рот. Я оказалась куда голоднее, чем ожидала. - Ты, значит, хочешь узнать о клудде?
        Я с трудом сглотнула.
        - Я вообще не представляю, что это за клудде такой.
        Старик покачал головой:
        - Это все Катрина. Она не любит старые сказки. Что ж, не могу ее винить - ведь одна из этих старых сказок убила ее сына.
        У меня внутри все сжалось: так небрежно Шулер упомянул о смерти моего отца. Я поняла, что пока не готова говорить о Бендиксе. Мне нужно было еще несколько секунд - еще немного хлеба, еще немного чая, еще немного времени, чтобы собраться.
        - Она и историй о Всаднике не любит, - сказала я. - Каждый раз, когда кто-то упоминает Всадника, она раздражается.
        Почему я заговорила о Всаднике, если сама едва признавала его существование?
        К моему удивлению, Шулер хихикнул:
        - О, ну, она так до конца и не простила Брома за то, как он поступил с учителем.
        - С учителем? С тем, с журавлиной фамилией?
        - Икабод Крейн. Так его звали. И Бром думал, что его отношения с Катриной становятся слишком уж тесными, хотя любому дураку было ясно, что она лишь использует Крейна, чтобы заставить Брома ревновать. И это таки сработало - вот Бром и рассказал Крейну историю о Всаднике, чтобы припугнуть его.
        - Да, знаю.
        Ну, это знали все в Лощине.
        - О, но знаешь ли ты, что той же ночью Бром переоделся Всадником без головы и так напугал Икабода Крейна, что тот сбежал из Лощины и больше не вернулся?
        - Бром? - Я уставилась на Шулера, гадая, не шутит ли он.
        - Конечно, Бром. Естественно, об этом знают не все, а те, кто знает, хранят секрет, потому что Бром попросил их, а когда Бром Бонс просит о чем-то, его просьбу обычно исполняют. Но Катрина вытянула из него правду. Женщины это умеют.
        - Так вот почему Бром всегда смеется, когда кто-то заговаривает о Всаднике, - протянула я. - Но… его выходка не рассердила настоящего Всадника?
        Лицо Шулера вытянулось - то ли от замешательства, то ли от чего-то еще… неужто от страха? Но странное выражение исчезло прежде, чем я разобралась в истинных чувствах старика.
        - Настоящего Всадника? Нет никакого настоящего Всадника. Это всего лишь сказка, сейчас уже почти забытая.
        - Нет, - возразила я. - Всадник существует. Я слышала его вчера ночью.
        - Может, это клудде пытался тебя одурачить, - сказал Шулер.
        Говорил он с таким же сильным акцентом, как мой прадедушка ван Тассель, которого я едва помнила. Он приехал из Голландии задолго до того, как деревня, в которой мы живем, вообще появилась.
        - Да, клудде - они такие. Их представляют волками с крыльями, демонами, затаскивающими детей в воду, чтобы утопить, но они способны менять обличье, становиться кем-то иным. Иногда они прыгают на ничего не подозревающего прохожего, делаются тяжелыми-тяжелыми и придавливают человека к земле - до тех пор, пока он не умрет. Топят на суше, можно сказать.
        Равнодушный тон Шулера мне не понравился. В голосе его не было ужаса, который, казалось бы, полагалось испытывать любому при мысли об утоплении, на суше или в воде.
        - Клудде может выглядеть волком, а может превратиться в ворона, змею, летучую мышь, лягушку. Может стать деревом, вырастающим до самых небес и касающимся листьями туч. Уверен, если бы он захотел стать Всадником, то стал бы им. Иные говорят, что клудде способен даже притвориться человеком.
        Так кого же я слышала вчера ночью - этого клудде, о котором говорит Шулер? Нет. Когда Бром оставил меня одну на лугу, я почувствовала совсем не то, что ощущала, глядя на существо, склонившееся над мертвой овцой. Та тварь, возможно, и была клудде Шулера. Но мой Всадник не был клудде.
        «Мой Всадник», - подумала я, и сердце мое пропустило удар. И не только из-за страха - тут примешивалось что-то еще, какое-то чувство, которое я только-только начала опознавать. Тень воспоминания вновь скользнула по изнанке сознания, и я увидела темную фигуру на лошади, склонившуюся надо мной. Потом Шулер заговорил снова, и видение исчезло.
        - Клудде пришли вместе с нами из Старого Света, - сказал Шулер, уже забыв о Всаднике, в то время как мой разум словно бы угодил в какой-то замкнутый круг, где слышался стук копыт, вторящий биению моего сердца.
        - Бо`льшую часть времени они дремлют в лесных чащобах, - продолжал Шулер. - Но иногда кто-то из них просыпается. Один вот проснулся десять лет назад, когда погиб твой отец. А теперь снова - и забрал того мальчика.
        - Но почему он проснулся? И что случилось в прошлый раз, когда он проснулся?
        - Ты хочешь сказать - кроме убийства Бендикса?
        - Я хочу, чтобы вы не говорили об этом так сухо и грубо. Он был моим отцом, пускай я и не помню его.
        - Если я смягчу свою речь, он что, станет менее мертвым? Тебя интересует правда или твои переживания?
        Я недовольно зыркнула на него и, за неимением других занятий, отхлебнула чаю - который оказался таким обжигающим, что на глаза мои навернулись слезы, когда я попыталась проглотить его, вместо того чтобы выплюнуть обратно в кружку.
        - Ладно, - просипела я, справившись с чаем, потому что действительно хотела знать. - Правда.
        - Правда в том, что я не знаю точно, отчего они просыпаются, - сказал Шулер. - Ой, только вот не смотри на меня так, словно бы говоря: «Ты зря потратил мое время, старик».
        Именно эта мысль мелькнула у меня в голове, так что я уставилась в тарелку и принялась намазывать маслом очередной ломтик хлеба.
        - Как приятно видеть молодого человека с хорошим аппетитом, - сказал Шулер, наблюдая за мной.
        Под его взглядом у меня вся кожа зудела и хотелось не раздумывая выскочить за дверь.
        Он откашлялся, прочищая горло.
        - Так вот, я и говорю - клудде. Не знаю точно, отчего он просыпается, но, похоже, периодически-таки просыпается и выбирает жертву.
        - Такое случалось раньше? Я имею в виду, до Бендикса?
        Шулер кивнул:
        - Много-много раз.
        - Но почему об этом никто не говорит? Почему никто не уехал отсюда после первого же случая? У людей нет никаких причин оставаться именно здесь. Страна большая.
        - Никто об этом не говорит, поскольку народец тут суеверный и смирился с тем, что ему суждено жить рядом с лесом, набитым привидениями. Местные верят, что разговоры о клудде приманят клудде - и навлекут на людей несчастье.
        - Тогда почему вы говорите об этом со мной?
        - Я стар. Я уже не боюсь ночных кошмаров.
        Голос его прозвучал очень устало, и Шулер показался мне куда старше, чем секунду назад, но, опять-таки, у меня возникло чувство, что мужчина не столько устал, сколько притворяется - и что
        он не так уж и стар. Искренности в Шулере де Яагере не было ни на грош, но в его истории все же имелись намеки на правду. Да, правда в его рассказе была - но ох, если бы только я могла докопаться до нее! Однако в тот момент мне казалось неправильным нарушать молчание, поэтому я ждала, и старик наконец, покачав головой, продолжил:
        - А почему люди не ушли - ну, тебе этого не понять. Вы, молодые, живете здесь с рождения. Но многие из нас отдали жизни за шанс перебраться на новое место, за шанс построить что-то, что принадлежало бы только нам. Ради этого шанса мы пересекли океан. Ради этого шанса мы воевали. И мы застолбили за собой это место, потому что сочли его хорошим.
        - Но клудде…
        - Последовали за нами сюда, и последуют куда угодно, - твердо заявил он. - Они наши духи и наша ответственность.
        - Значит, вы с ними смирились?
        - Клудде забирает лишь одну жертву, - пробормотал Шулер. - Всегда забирает только одну. Одна жертва время от времени - это мелочь.
        Я грохнула кружкой о стол с такой силой, что стол покачнулся.
        - Это не мелочь, если забирают того, кого ты любишь! Вы что, совсем не сочувствуете сейчас матери Кристоффеля? И вас не заботит, каково было Брому и Катрине, потерявшим сына?
        - Сочувствую, конечно. У меня тоже были когда-то жена и ребенок.
        Я осеклась, но его тон просто вынудил меня спросить:
        - И что с ними стало?
        - Нашу дочь забрал клудде, - сказал Шулер. - И жена умерла от горя. Дочь была у нас поздним ребенком. Очень поздним. Ей было примерно столько же лет, сколько Бендиксу.
        - Простите, - промямлила я, не зная, что еще сказать.
        - Не жалей меня, - бодро проговорил он. - Я рассказываю тебе все это лишь для того, чтобы стало понятно - так уж повелось в Лощине. Клудде забирает жертву, и, хотя я и впрямь сочувствую матери бедного мальчика - она и без того достаточно настрадалась от этого своего муженька, - уверяю, теперь все уже кончено. Смертей больше не будет, так что не стоит тебе рыскать по лесам в поисках ответов.
        - Как вы узнали, что я собираюсь…
        - Что я, не знаю Брома? Или я не знал Бендикса? А ты - разве ты не их точная копия - жизнелюбивая, любопытная, во все сующая нос? Я все понял, увидев, как ты собираешься выскользнуть из деревни, сунув руки в карманы в надежде стать невидимкой.
        Я вспыхнула, раздосадованная тем, с какой легкостью он разобрался в моих намерениях. А еще меня разозлило понимание того, что цель этой встречи состояла не в том, чтобы дать мне те ответы, которые я искала, а в том, чтобы предостеречь меня от поисков. Но тут кое-что из сказанного Шулером зацепило меня.
        - Вы сказали, клудде забирает лишь одного. Одна смерть - и все?
        - Да.
        - Но клудде убил одну из овец на нашей ферме. Вчера вечером.
        - Откуда ты знаешь, что это сделал клудде? Это мог быть какой-нибудь хулиган, а то и настоящий волк.
        - Это был не волк. Я его видела.
        Шулер застыл, а потом схватил меня за руку - так внезапно, что я не успела ее отдернуть. Схватил и с силой стиснул мои пальцы - наверное, до синяков.
        - Эй! - Я попыталась выдернуть руку из его хватки.
        - Ты его видела? То существо?
        Голос его стал низким и напряженным, и это испугало меня. Мне хотелось уйти, убраться подальше от Шулера де Яагера, от его странных историй и не менее странных порывов.
        - Отпустите меня, - выдавила я, но высвободиться, как я ни старалась, не получалось.
        - Отвечай! - рявкнул он.
        И клянусь, я видела, как сверкнули его глаза - как будто на миг в них вспыхнул огонь, вспыхнул и сразу погас.
        - Ты видела его или нет?
        - Да! - крикнула я. - А теперь отпустите меня!
        - Как тебе удалось убежать? Как?!
        Кажется, он был не слишком доволен тем, что мне удалось спастись от того существа, которое он называл клудде. Я не поняла, чего хотел Шулер де Яагер, но подумала, что вряд ли во главу угла он ставил сохранение моего доброго здоровья. Я схватила кружку со все еще слишком горячим чаем - и выплеснула старику в лицо. Он вскрикнул и отпустил мою руку.
        Дожидаться, когда он опомнится, я не стала. Побежала прочь от стола, прочь из хижины, слыша, как он ругается и кричит, чтобы я вернулась.
        Почему я вообще пошла с ним? У меня ведь было странное предчувствие, и мне следовало ему довериться. Я не знала, что затеял Шулер де Яагер, но решила: ему на самом деле не было известно, почему все это происходит. Вся эта чушь насчет клудде, забирающего жертву, - она чушью и была. Люди в Лощине любили рассказывать истории про призраков, и гоблинов, и всяких бестий, живущих в лесах, но я никогда не слышала, чтобы кто-то из них упоминал клудде.
        Я бежала что есть духу, зная, что Шулер не сможет меня догнать. Бежала и клялась себе, что никогда, никогда больше не буду его слушать. Я сама найду все ответы.
        В любом случае он не верит во Всадника. Он думает, это всего лишь шутка Брома. Но я слышала Всадника вчера ночью и знаю, что он существует.
        Ноги сами собой несли меня к лесу, туда, где я могла спрятаться от всего и всех. Лес всегда был моим священным убежищем, местом, где я имела возможность быть собой - Беном ван Брунт, а не мисс Бенте. Никакая я не мисс, думала я, и никогда не буду ею, как бы ни старалась Катрина.
        Я припомнила все, что рассказал мне Шулер - а рассказал он, в общем-то, не так уж и много. Все сводилось к банальной истории о призраках, причем рассказчик не вложил в нее никакой «изюминки». У старика, заманившего меня в свой дом, был какой-то план, только вот я даже не представляла, какой именно. Может, он собирался просто позабавиться, утверждая, будто знает, что произошло с Кристоффелем и Бендиксом? Или же он замыслил что-то недоброе? Хотел причинить мне вред?
        Вся эта встреча была странной и бессмысленной, как будто мы были двумя актерами, играющими две совершенно разные пьесы.
        «Да, - подумала я. - Шулер, кажется, полагал, что у меня есть какая-то информация, которой у меня вовсе нет, а я, похоже, подавала реплики, которых он не ожидал услышать».
        Что ж, решила я, ничего иного не остается. Мне придется рассказать Брому обо всем, а значит, нужно дождаться, когда Катрина займется какими-нибудь домашними делами. Иначе она обязательно сунет в наши дела свой нос, как делала всегда, и я никогда не получу никаких ответов. Ома вообще не хочет, чтобы я что-то знала. Достаточно вспомнить, как она ведет себя, когда кто-нибудь упоминает о Всаднике.
        Сама того не замечая, в раздумье я замедлила шаг. О Катрине, Броме и Крейне Шулер говорил как-то так, что рассказ его походил на правду. Неужели Бром и впрямь притворился Всадником, просто чтобы напугать мужчину, пытавшегося ухлестывать за Катриной?
        Это кое-что объясняло - и поджатые губы Катрины, когда вдруг поднималась эта тема, и многозначительный смех Брома.
        Но это не означает, что Всадника не существует. Просто Бром один раз притворился им. Я знаю, что Всадник реален. Это не мое воображение.
        Хотя, наверное, в разговоре с Бромом это следовало оставить при себе. Не хотелось, чтобы он прогнал меня. Как правило, Бром этого не делал, но… Я стремилась узнать, что случилось с Бендиксом, и вряд ли упоминание о Всаднике было наилучшим способом выяснить правду.
        Я пришла на свое любимое место у ручья, где мы с Сандером часто играли, и взобралась на любимое дерево - высокий клен с толстыми раскидистыми ветвями, на которых так удобно устраиваться. Привалившись спиной к шероховатой коре ствола, я вдыхала аромат листвы, уже меняющей цвет с летне-зеленого на осенне-красный.
        Запах всколыхнул что-то во мне, и сердце забилось сильнее. Ту-тук, ту-тук…
        Это был его запах. Запах Всадника. Запах осенней листвы и тления, последний вздох лета перед тем, как сомкнутся тиски зимы.
        Невыразимое, непонятное мне самой томление переполняло меня. Мне хотелось увидеть его.
        Хотелось мчаться вместе с ним.
        Сердце стучало в ритме копыт его скакуна - ту-тук, ту-тук, ту-тук.
        Я тряхнула головой.
        - А ну-ка не глупи, Бен, - велела я себе. - Нисколечко ты не хочешь его видеть. Он забирает головы. Он несет смерть.
        А я не желала умирать. Не желала стать ничтожной пустой оболочкой, как Кристоффель ван ден Берг. Не желала, чтобы Бром от горя состарился прежде времени. Я так много еще хотела сделать! Я хотела жить!
        - Держись от меня подальше, - прошептала я лесу. - Не приближайся, оставайся там, где ты есть.
        Ветер зашелестел листвой, я вдохнула густой запах сырой земли, и мне показалось, что я услышала, как где-то далеко-далеко кто-то рассмеялся.
        Шесть
        Я
        так и уснула на дереве. Такое случилось не в первый раз, а с учетом того, что прошлой ночью я по большей части ворочалась, легкости, с которой я провалилась в дрему, удивляться не приходилось. Проснувшись, по положению солнца я поняла, что день уже почти на исходе, а значит, я не явилась домой к обеду и Катрина будет в ярости.
        «Все равно она вечно сердится на тебя, - подумала я, спускаясь с дерева. - Ты никогда и ничего не делаешь правильно».
        Обычно я относилась к этому философски, но сейчас меня отчего-то захлестнул гнев. Почему Катрина всегда так строга ко мне? Я же ее единственная внучка, единственный ребенок ее любимого сына. Ну правда же, она могла бы быть чуточку подобрее и не придираться ко мне постоянно.
        Я держалась леса, пока не приблизилась к землям ван Брунтов, потому что не хотела, чтобы кто-то заметил, как я иду по дороге. Вмешательства взрослых с меня на сегодня достаточно. Кроме того, я злилась на себя за то, что так испугалась Шулера де Яагера. Обычно интуиция мне не отказывала, и она советовала мне не идти за стариком, но я поддалась искушению (что вообще-то свойственно ван Брунтам) и все равно пошла с ним. И что из этого вышло? Ничего хорошего.
        Несмотря на поздний час, я еле брела, сунув руки в карманы. Мысли так и кружились в голове. Набравший силу ветер швырнул мне под ноги охапку палой листвы. А за порывом ветра последовал голос, тихий голос, раздавшийся словно из ниоткуда.
        БЕН. ОСТОРОЖНО.
        Остановившись, я резко оглянулась. Позади никого не было, лишь деревья бдительными часовыми застыли вокруг.
        - Кто здесь? - окликнула я.
        Никто не ответил.
        - Ладно. - Рассердившись, я вновь двинулась в сторону дома. - Я больше не попадусь ни на какие уловки.
        Мало я вчера выставляла себя дурой, мало пугалась? Нет, с меня хватит. Если тут кто-то есть, то ему придется сделать что-нибудь посерьезней, чтобы напугать меня.
        Сделавшись настойчивее, ветер налетел снова. Опавшие листья хлестнули меня по коленям. На миг мне показалось, что ветер и листва пытаются заарканить меня, удержать, не дать сойти с места.
        «БЕН», - прошептал ветер, и я вздрогнула.
        Вздрогнула, остановилась - и ветер унялся. На этот раз я уставилась в глубь леса, а не на тропу, бегущую почти параллельно дороге. Зрение мое словно бы обострилось, его поле сузилось и растянулось, взгляд пронзил тени, такие далекие, что я их толком-то и не видела. Наверное, дело было все же в воображении…
        Да, наверное, потому что мне показалось, будто я увидела фигуру верхом на черном коне, фигуру, сотканную из колеблющейся тьмы и звездного света. А потом до меня донесся голос - мне показалось, что Всадник протягивает ко мне руки, но коснуться меня не может.
        БЕН. ОСТОРОЖНО. ОН БЛИЗКО.
        Меня пробрал озноб, не имеющий никакого отношения к Всаднику. То существо из теней - клудде, если верить Шулеру де Яагеру, - приближалось ко мне. Я чувствовала его злобу, разлитую в воздухе, но эта злоба была направлена не на меня.
        «БЕН», - повторил Всадник.
        - Да, - тихо, лишь для его ушей, произнесла я, удивляясь себе.
        Я гадала, не попала ли под действие какого-то заклинания, не притворяется ли Всадник, что присматривает за мной, заботится обо мне - чтобы я досталась ему, а не пала жертвой другого лесного монстра.
        Сейчас не время размышлять о намерениях Всадника, Бен.
        (и нет он не притворяется он присматривает за тобой он всегда присматривал за тобой…)
        Существо было близко, но я не знала где. Осторожно сгибая ноги одну за другой, я стряхнула с башмаков жухлые листья и встала уже на землю, избегая наступать на то, что может зашуршать или треснуть. Дыхание застряло где-то под ребрами - ни туда, ни сюда.
        И тут я услышала. Чуть впереди - какой-то шум, что-то вроде хруста.
        Я могла избежать встречи. Именно этого хотел Всадник. Самая разумная часть моего мозга так мне и кричала. Следовало просто перемахнуть через узкую, не слишком изобилующую деревьями полосу, отделяющую меня от дороги. Тогда я смогла бы побежать во весь опор прямо к дому, и ночной кошмар, притаившийся в лесу, даже не узнал бы, что я была здесь.
        Но любопытство оставалось неотъемлемой моей частью, частью, роднящей меня с Бромом, и этой части хотелось узнать, что делает чудовище. Мне нужно было увидеть.
        Почти на цыпочках я двинулась вперед, и ветер снова завертелся вокруг меня, вытанцовывая предостережение.
        - Знаю, - шепнула я, отмахиваясь.
        Ветер стих, но совсем не исчез. Он словно пощипывал мою шею, раздражая, как приставучий комар летней ночью. Но я игнорировала его, потому что не могла позволить себе отвлекаться. Я приближалась. Я была уже очень, очень близко.
        Может, я заодно выясню, что это на самом деле за монстр, думала я, ведь я определенно не верила в этого клудде, о котором болтал Шулер де Яагер. Возможно, я даже докажу, что это все-таки человек - какой-то ужасно жестокий человек, - как и говорил Бром, когда обнаружили тело Кристоффеля.
        Впрочем, не думаю, что это человек. Не думаю, будто люди, даже ужасно злые, способны внушать кому-то ощущения, подобные тем, что испытала я.
        Я подкрадывалась все ближе к источнику хруста. Впереди мне почудился намек на движение, и я переместилась так, чтобы оставаться под защитой деревьев. Что бы там ни происходило - происходило оно прямо передо мной.
        Я подняла взгляд. Ветви над головой были достаточно толстыми, чтобы на них можно было взобраться. И я взобралась, вздрагивая при малейшем шорохе одежды о кору, но хруст не прекращался. Вообще-то к нему вроде как присоединилось… чавканье?
        «Такие звуки раздаются поутру у кормушки, когда свиньям насыпают корм», - подумала я, осторожно ерзая на суку, перемещаясь поближе, почти как накануне, когда шпионила за Бромом и другими мужчинами.
        И тут я поняла: мне следовало послушаться ветра, ветра и Всадника, не нужно мне было смотреть, что делает это существо, ведь если оно ест, то ест оно…
        Человека. Мальчика. Мальчишку с жестоким, глупым даже в смерти лицом. Мальчишку, который никогда больше не попытается ударить меня исподтишка.
        Юстуса Смита.
        И что же склонилось над Юстусом Смитом? Что перегрызло жилы, соединявшие шею Юстуса с телом, что выхлебало всю хлеставшую из раны кровь?
        Я не знала. Не знала, что это было. Оно выглядело не так, как Шулер описал клудде. У него вообще не было конкретной формы, оно было сплетено из теней, которые корчились и извивались, то растягиваясь, то сжимаясь, однако у существа этого были острые, острые-преострые зубы.
        Кисти Юстуса уже исчезли. Мои пальцы сжали ветку так сильно, что я почувствовала, как неровности коры впиваются в кожу, вспарывая ее, заставляя кровоточить.
        Существо прервало свое занятие и задрало голову, принюхиваясь.
        Оно смотрело на дерево - прямо на меня. И глаза его горели, горели дьявольским светом.
        «Кровь, - в отчаянии поняла я, - о господи, оно почуяло мою кровь».
        А потом оно улыбнулось мне, улыбнулось, и в улыбке этой было нечто ужасное, нечто много хуже всего остального, что творило это существо, поскольку зубы его были вымазаны кровью лежащего на земле мальчика, а между ними застряли розовые ошметки мяса.
        - Нет, - выдохнула я. - Нет-нет. Нет.
        Отшатнувшись, я прижалась к стволу, не осмеливаясь вновь посмотреть на чудовище. Я покосилась вниз и, убедившись, что тварь не сдвинулась с места, не метнулась под дерево, прыгнула вниз. Приземление вышло жестким, из легких вышибло весь воздух, но я все равно вскочила и побежала.
        На этот раз ветер не составил мне компанию и в воздухе не витало дыхание Всадника. Осталось лишь мое жгучее желание остаться в живых, под которым скрывался стыд. Только полная дура могла отправиться на охоту за подобным монстром.
        «Если я выберусь на дорогу, все обойдется», - думала я, пока продиралась сквозь буйные заросли кустов, не обращая внимания на колючки, впивающиеся в руки, и паутину, облепляющую лицо.
        От дороги донесся дробный стук копыт.
        Почти, уже почти.
        Я будто почувствовала, как длинные когти царапают сзади мою шею.
        Стук копыт звучал ближе, и ближе, и ближе.
        Я выдралась из зарослей и, вылетев на дорогу, упала на колени. Всадник резко натянул поводья, и его конь стал на дыбы, молотя копытами небеса, прежде чем с громким стуком опустить ноги в считаных дюймах от меня.
        - Бен?
        Я ошеломленно подняла взгляд.
        - Опа?
        Бром спрыгнул с Донара, протянул руки и помог мне подняться.
        - Бога ради, что ты тут делаешь? Я же мог пришибить тебя, дурочка, я или кто-то другой. О чем ты вообще думала? И мне казалось, ты пообещала держаться подальше от леса.
        - Опа, - я потянула его к коню. - Поехали. Пожалуйста. Скорее.
        Я могла рассказать ему о Юстусе Смите позже. Как и обо всем, что видела. Я бы обязательно сказала ему правду - и даже не пыталась бы делать вид, что не нарушала обещания. Я только хотела, чтобы он убрался подальше, подальше от этой кошмарной лесной твари.
        - В чем дело, Бен? Странно ты себя ведешь. Совсем не похоже на тебя.
        Я глубоко вздохнула. Существо не появлялось. Либо оно решило, что меня не стоит преследовать, либо передумало при виде Брома. В любом случае непосредственная опасность нам не грозила. Единственным способом убедить Брома принять меня всерьез было прекратить истерику и взять себя в руки.
        - Извини, опа, - сказала я. - Со мной сегодня случилось кое-что… странное. Мне хотелось бы поговорить с тобой об этом, но можем мы сперва вернуться домой?
        Он кивнул, но вдруг изменился в лице. Похоже, дед только теперь заметил грязь на моих щеках, порезы и царапины на руках. Помрачнев, он перевел взгляд на лес.
        - Бен. Кто-то гнался за тобой?
        Я не могла солгать, потому что хотела все рассказать Брому позже, а если соврала бы сейчас, то только осложнила бы нам обоим положение. Но мне не хотелось подтверждать его догадку, не хотелось, чтобы он ринулся в чащу, готовый поколотить любого, чтобы защитить меня.
        - Все в порядке, - ушла я от прямого ответа. - Там уже никого нет.
        - Кто это был?!
        - Пожалуйста, опа, пожалуйста. Я все расскажу тебе дома. Обещаю. Но сперва я хочу умыться и поесть.
        Судя по выражению лица Брома, он все же предпочел бы отправиться в лес. Бром любил потасовки и пользовался любой возможностью, чтобы влезть в драку, хотя Катрина и твердила ему, что он уже слишком стар, чтобы вести себя как беспутный мальчишка.
        Потом я увидела, как он опомнился, сообразил, что я рядом, а он должен быть для меня хорошим примером. Вздохнув, дед уселся на Донара, и я устроилась за его спиной, держась крепко-крепко.
        На лес я не оглянулась, ни разу. Чтобы ненароком не увидеть, как кто-то - или что-то - пялится нам вслед.
        Дома Катрина, только взглянув на меня, тут же закипела, зашипела, заклокотала, как чайник, забытый на огне.
        Мне досталась очередная ванна, и очередная лекция, и очередное платье, и пока меня мыли, отчитывали и переодевали, Катрина непрерывно разглагольствовала, то по-английски, то по-голландски. А я хотела поговорить с Бромом и не собиралась терять свой шанс, пререкаясь с Катриной и отправляясь в постель без ужина.
        Меня загнали в гостиную вышивать. Катрина сидела рядом и критиковала каждый мой стежок, и очень скоро я почувствовала, что и сама закипаю.
        Почему бы ей просто не уйти и не оставить меня в покое?! Она словно нарочно стремится разозлить меня, хочет, чтобы я огрызнулась, и тогда у нее появится предлог опять наказать меня.
        Через некоторое время у меня затряслись руки, что отнюдь не способствовало аккуратности стежков. Но я крепко сжала губы, приказав себе не дергаться, чтобы не выдать себя и чтобы Катрине не удалось заставить меня показать то, чего я показывать не хотела.
        Бром исчез, как только мы вернулись домой, - вероятно, укрылся в своем кабинете от гнева Катрины. В таком состоянии она набрасывалась на кого угодно - и по любой причине. Даже слуги старались обходить ее стороной.
        Когда Лотти объявила, что ужин готов, я отложила вышивку с облегчением, какого никогда прежде не испытывала. Катрина прервала нескончаемую гневную тираду о моих прегрешениях, моем росте, моей неряшливости и полном отсутствии у меня хороших манер. Обычно она придерживалась мнения, что обсуждение семейных дел не предназначено для ушей слуг, но сегодня ее наверняка слышали не только домашние, но и вся деревня.
        Я проследовала за бабушкой в столовую, размышляя, удастся ли наконец поговорить с Бромом. Если Катрина не отстанет до ночи, достигнуть желаемого будет трудновато.
        Бром уже сидел за столом, но при нашем появлении вежливо встал, отодвинул для Катрины стул, наклонившись, поцеловал ее в макушку, снова сел и спросил:
        - Как прошел день, любовь моя?
        Катрина положила себе на тарелку крохотную порцию картошки и ничего не ответила, по крайней мере сразу. Лотти приготовила картофель так, как я люблю больше всего, - тонко порезав и до хруста обжарив на сковороде с луком. Знаю, Лотти сделала это потому, что слышала, как Катрина распекала меня полдня. На душе стало тепло, и я навалила себе втрое больше, чем взяла Катрина.
        Бром - как и при каждой трапезе - нагрузил свою тарелку так, словно не ел целый год. А у меня во рту и впрямь не было ни крошки после хлеба с маслом в домишке Шулера де Яагера - ну и ужас! - так что я взяла к картошке побольше ветчины и яблочного соуса.
        - Обязательно надо есть как дикий боров? - фыркнула Катрина.
        - Я голодная. - И я побыстрее, пока не ляпнула лишнего, набила рот картошкой.
        - Оставь ее, любовь моя, - сказал Бром. - Бен целый день играла на свежем воздухе. Набегавшиеся дети всегда голодны, а еды у нас, слава богу, вдоволь.
        - Не потакай ей. Ей четырнадцать, она уже не ребенок. - Ну вот, Катрина обратила свой гнев на Брома. - Это из-за тебя она носится целыми днями, как дикий зверь. Ты знаешь, что твоя внучка устроила сегодня драку посреди деревни, как простой мальчишка?
        Ага, вот в чем дело. Сара ван дер Бейл наябедничала, и Катрина лишь выжидала подходящий момент, чтобы отругать меня еще и за драку.
        Я даже удивилась мелочности Сары ван дер Бейл - она нашла время заглянуть на нашу ферму только ради доноса.
        Бром приподнял брови.
        - Юстус Смит и два его приятеля подстерегли меня, устроили мне засаду, - сказала я, даже не глядя на Катрину.
        Информация предназначалась исключительно Брому.
        В глазах опы заклубились грозовые тучи.
        - Мальчишка Дидерика Смита? И что ты с ним сделала, Бен?
        - Он набросился на меня, попытался сбить меня с ног, но я сама поставила ему подножку, так что он упал на дорогу, а потом прыгнула ему на спину. Я сказала ему: он должен извиниться за то, что пытался напасть на меня, но он не извинился, поэтому я ткнула его физиономией в конское… эмм, в конское яблоко.
        (А потом он умер та тварь та тварь в лесу убила его убила и съела съела целиком и я не знаю что делать как об этом сказать ведь никто не поверит.)
        Бром запрокинул голову и расхохотался. Смех его, казалось, наполнил всю комнату.
        - Вся в меня! Боже, как же мне сегодня хотелось сделать то же самое с отцом мальчишки, с этим узколобым дураком!
        Катрина хлопнула ладонью по столу:
        - Об этом и речь, Бром! Неужели обязательно нужно подрывать мою репутацию при каждом удобном случае? Неудивительно, что ребенок не воспринимает ни слова из мной сказанного.
        Бром тут же изобразил раскаяние:
        - Но я не имел в виду…
        - Неважно, что ты имел в виду, Бром. Важно то, что ты делаешь. Этой хулиганке еще выходить замуж, но никто не возьмет ее в жены, если она не научится вести себя хоть с каким-то подобием достоинства.
        - Ну, до этого еще далеко.
        Бром нахмурился. Мысль о моем замужестве, отметила я про себя, нравилась ему, похоже, не больше, чем мне самой.
        - Ей всего четырнадцать, - продолжил дед.
        - Не успеешь оглянуться, как она станет женщиной. Некоторые из знакомых мне девушек выходили замуж и в шестнадцать.
        Замуж в шестнадцать. От этой мысли еда у меня во рту обрела привкус золы. Через два года? Нет. Бром никогда этого не допустит.
        - Почему я вообще должна выходить замуж? - спросила я. - Некоторые вот никуда не выходят.
        - Конечно, ты выйдешь замуж, - заявила Катрина. - Не говори ерунды. Но при таком раскладе тот, кто согласится жениться на тебе, согласится лишь ради твоей земли и приданого.
        - Никакие охотники за приданым мою внучку не получат! - рявкнул Бром.
        - И что, она останется старой девой? Просидит в этом доме одна целую вечность, рассыпаясь в прах и пыль, только потому, что не научилась шить, вести домашнее хозяйство - или хотя бы чистить ногти?
        Я посмотрела на свои руки. Колючки основательно разодрали их, украсив струпьями, но ногти на сей раз были относительно чистыми. Впрочем, приписать эту заслугу себе я не могла. Это Катрина скребла их, пока я отмокала в лохани.
        Бром критически оглядел собственные лапищи:
        - Не могу сказать, что чистка ногтей - лучшее мое качество, но ты тем не менее вышла за меня.
        - Ты мужчина, Бром! Это совсем другое. Она - девочка, а не мальчик, и тебе следует перестать относиться к ней как к мальчишке. Ты оказываешь ей скверную услугу, делая вид, что она - Бендикс.
        Боль исказила лицо Брома, и я вспомнила слова Шулера: «Бром любил этого мальчишку больше всех на свете». Я больше всех на свете любила Брома, так что прекрасно понимала его.
        - И что из того, если он думает, что я Бендикс? - Из-за любви к Брому возмущение все-таки вырвалось наконец на свободу. - Я не леди. Я - мальчик. Я вырасту сильной, как опа, как мой отец.
        - Вот что, - потеряла терпение Катрина, - я швырну все эти твои штаны в огонь. Нужно было давно это сделать. И никакой больше беготни по лесам. Все дни ты будешь проводить здесь, в доме, учась шитью, музыке и прочим женским премудростям, которые уже должна была постигнуть к своим годам.
        - Нет, - бросила я, но одного взгляда на лицо Катрины оказалось достаточно, чтобы понять: она смертельно серьезна.
        Она решила, что с нее достаточно, и теперь собиралась обуздать меня - запереть дикую лошадь в слишком тесный загон. Я повернулась к Брому.
        Он, кажется, даже не слышал, что сказала Катрина. Дед погрузился в какие-то воспоминания, устремив взгляд куда-то в пространство.
        «Он думает о Бендиксе», - догадалась я, и, хотя сама мгновение назад заявила, мол, ничего страшного в том, что он относится ко мне как к Бендиксу, нет, я вдруг поняла: это на самом деле очень важно. Я не хотела, чтобы Бром смотрел на меня, а видел лишь тень своего мертвого сына. Я хотела, чтобы он видел меня - такой, какая я есть.
        - И даже не смотри на своего деда. Он избаловал тебя, но я положу этому конец, - сообщила Катрина. - Отныне ты будешь слушаться только меня, или придется смириться с последствиями.
        Все внутри меня перемешалось: любовь к Брому, потребность в том, чтобы он признал меня, страх перед тем существом, осознание увиденного в лесу, странные чувства к Всаднику, горячее желание внушить Катрине, что я мальчик, а не девочка, которую она хочет видеть. И вся эта бурлящая масса чувств выплеснулась вдруг наружу.
        - Ты ведьма, - тихо и яростно сказала я Катрине. - Я тебя ненавижу. Ненавижу больше всех на свете.
        Бром опешил и потрясенно уставился на меня. Глаза Катрины расширились, и в глубине их мелькнуло что-то, чего я не видела никогда прежде, - боль. Но какое мне было дело? Она причиняла мне боль каждый день, пытаясь уничтожить мою сущность. Ей-то на меня было плевать!
        - Я не позволю тебе превратить меня в леди. Я отрежу себе волосы, убегу и буду жить как мальчишка, и тебе меня не остановить, и это сводит тебя с ума. У тебя не получится запретить мне поступать так, как мне нравится. Как бы ты ни следила за мной, я продолжу делать то, что хочу. Даже если ты засадишь меня в эту гостиную на шесть лет, в конце концов я все равно сделаю то, что хочу.
        - И куда же ты отправишься? - гнев вытеснил из голоса Катрины боль. - Кому ты нужна? Кто тебя примет?
        «Всадник», - подумала я, но вслух не произнесла. Это так и осталось в тайном уголке моего сердца.
        - Зачем кому-то меня принимать? Я и сама устроюсь.
        Бром, похоже, хотел вмешаться, но не знал как. Он потянулся к Катрине, но та вдруг поднялась, сверкая глазами.
        - Тогда уходи. Уходи, если хочешь. Я не стану тебя останавливать.
        Не стоило ей брать меня на слабо. Не родился еще такой ван Брунт, который устоял бы перед вызовом.
        - Отлично, - выплюнула я. - Без проблем.
        Я выскочила из-за стола, опрокинув стул. Бром окликнул меня, но я не слушала. Я ненавидела Катрину. Ненавидела ее всем своим существом. Она пыталась лепить меня по своему подобию, втиснуть в понятные ей рамки, не желая видеть меня такой, какая я есть.
        Я взбежала по лестнице, срывая на ходу дурацкое платье, не заботясь о том, что слуги увидят меня в нижнем белье. Мои волосы, заплетенные в две длинные толстые косы, запутались в тряпках, и я прокляла их, прокляла идиотскую моду, повелевающую девочкам и женщинам носить волосы ниже пояса.
        Но ведь дело совсем не в моде, верно? Кто-то из городской родни прислал Катрине газету, и там на фотографиях люди с совсем другими прическами, в других одеждах - такие вещи никогда не доходят до Лощины.
        Что-то в этом таилось - в том, что в Лощине никогда ничего не менялось, что Лощина не шла в ногу с остальным миром. Но я была слишком зла, и подавлена, и обижена, и напугана, чтобы размышлять, отчего это важно.
        Я сказала Катрине, что уйду, и я уйду, потому что ван Брунты никогда не отступают от вызова, но ох, ведь то существо где-то поблизости, и оно знает обо мне и не станет ждать ночи, чтобы забрать свою жертву.
        А потом есть еще Всадник. Всадник, который, казалось, помогал мне, или, по крайней мере, пытался уберечь меня от того чудовища в лесу. Но мне не хотелось думать, почему он на моей стороне.
        Я натянула брюки и куртку - уже выстиранные, они лежали, аккуратно сложенные, на стуле в моей комнате - и огляделась, пытаясь решить, что мне понадобится в странствиях по белому свету.
        Что-то теплое, это непременно.
        Я достала из шкафа толстое шерстяное одеяло, но оно оказалось слишком объемистым - нести его было бы неудобно. А я ведь не знала, сколько придется идти, пока не найду какое-нибудь безопасное место.
        Кто-то из слуг принес в комнату и ненавистную мне вышивку - вместе со всем, что к ней прилагалось. Возможно, у них создалось превратное впечатление, будто я перед сном захочу немного повышивать, хотя, казалось бы, слуги в этом доме могли бы и получше разбираться в положении дел. В корзинке для швейных принадлежностей обнаружились большие портновские ножницы, и я, расстелив одеяло на полу, решительно отрезала от него половину. Вот теперь размер идеален, удовлетворенно подумала я, получилось что-то вроде шали или длинного плаща, а шерстяная ткань будет согревать меня и защищать от дождя.
        Затем я подошла к зеркалу, натянула одну из кос и резанула ее острыми ножницами у самого уха, ненароком задев кожу. Выкатилась крохотная капелька крови, но я, не обращая на нее внимания, обкорнала и вторую косу. Оставшиеся волосы, курчавясь, рассыпались по всей голове, радуясь освобождению. Теперь мои волосы стали короче, чем даже у Брома. А свои волосы Бром собирал в косу, заканчивающуюся над самым воротом рубахи.
        Теперь никто и не подумает, что я девчонка.
        Я бросила отрезанные косы на пол и хорошенько потопталась по ним. Больше никто и никогда не заставит меня ходить с длинными волосами, носить платье или играть на дурацком пианино. Я проживу свою жизнь по-своему. Я буду делать то, что хочу.
        Воздух непривычно щекотал шею, и я провела по ней рукой. И застыла. Пальцы наткнулись на три тонкие подсохшие царапины, идущие почти вертикально - как будто кто-то провел по моей шее острыми когтями.
        Это твое воображение. Существо не коснулось тебя.
        (Но ночь темна, и в ней затаились монстры, и куда ты пойдешь, как отгонишь их?)
        Я тряхнула головой, пытаясь отделаться от предательских мыслей. Уж я найду способ. Я построю себе дом в лесу…
        (нет, только не в лесу, там ведь живут кошмары)
        …и, может, подружусь с индейцами, с племенами, которым нравится Бром, и они помогут мне добывать пищу.
        А как же индейцы живут в лесах рядом с этим монстром? Возможно, их чудовище не преследует. Возможно, это существо принадлежит исключительно Лощине, раз уж оно пришло за нами из Старого Света, как утверждал Шулер де Яагер.
        Едва ли стоит придавать слишком большое значение тому, что говорил Шулер де Яагер.
        Происшествие в хижине уже казалось сном, странным сном, в котором все происходит не так, как надо.
        Итак, у меня было одеяло, я избавилась от ненавистных волос, и теперь требовалось только добыть немного еды, чтобы продержаться пару дней. Лотти наверняка снабдит меня всем необходимым, решила я, и, обернув шею одеялом, приготовилась проскользнуть в кухню. Но сначала прижала ухо к двери спальни, прислушиваясь, не шуршит ли кто снаружи, не поднимается ли по лестнице. Но там, похоже, никого не было, так что я медленно приоткрыла дверь и выглянула в коридор.
        Так и есть, никого, поняла я. На цыпочках пересекла лестничную площадку и остановилась у верхней ступеньки. Бром и Катрина спорили. Слов я разобрать не могла, но из столовой доносился рокот их голосов. Они были заняты и мне не помешали бы, так что я могла спокойно прокрасться в кухню незамеченной.
        Сердце кольнуло, потому что на самом деле мне совсем не хотелось покидать Брома. Да, Катрина не давала мне продыху, но Бром… Бром всегда был для меня и солнцем, и луной. Бром научил меня ловить рыбу и скакать верхом. Бром сажал меня на плечи, чтобы я могла дотянуться до яблок на верхних ветвях. Бром всегда был со мной - улыбающийся, раскинувший руки, чтобы подхватить меня и взметнуть к небесам.
        Я не хотела покидать Брома, но Катрина меня вынудила, так что я должна была уйти. Он поймет, думала я. Он ведь и сам ван Брунт.
        Я уже спустилась до середины лестницы, когда услышала какой-то шум. Перед домом, похоже, остановились лошади, две или три, потом кто-то закричал и забарабанил по входной двери.
        Мигом позже из столовой выскочил Бром. Катрина - за ним. Никто из них не заметил меня, застывшую на ступенях.
        Бром распахнул дверь. Я не видела, кто там, на крыльце, поняла только, что впереди стоит один мужчина и еще один или двое сзади. С того места, где я замерла, разглядеть можно было только их ноги.
        Однако уже через секунду никаких сомнений в личности по крайней мере одного из гостей не осталось.
        - Где твоя внучка? - проревел Дидерик Смит.
        Я увидела, как Бром расправил плечи, а Катрина встала рядом с ним - выстраивая единый фронт.
        - Что тебе нужно от Бенте? - спросила Катрина.
        - Мой сын пропал, и, уверен, она к этому как-то причастна.
        Звезды завертелись перед моими глазами, и я снова увидела кошмарную фигуру, окровавленные зубы, пустые мертвые глаза Юстуса Смита. Значит, тело еще не нашли. А я так ничего и не рассказала Брому, потому что Катрина разоралась из-за моей одежды.
        - Не бросайся обвинениями. - От тона Брома любой здравомыслящий человек мигом умчался бы в горы. - Я уже предупреждал тебя.
        - Да, ты, как всегда, воспользовался своим положением. Что ж, я тебя не боюсь. Ты не можешь распоряжаться всем и вся в Лощине, Абрагам ван Брунт.
        - Мне не нужно распоряжаться всем и вся, Смит. Но ты должен знать, что, если оклевещешь мою семью, последствий тебе не избежать.
        - Твоя внучка, эта маленькая сучка, избила сегодня моего сына посреди улицы, и с тех пор Юстуса не видели. Я хочу знать, что она с ним сделала.
        Катрина выступила вперед, и я услышала звонкий шлепок. Она отвесила Дидерику Смиту пощечину.
        - Следи за языком, Смит. В присутствии леди говорить такое непозволительно.
        Я подумала, что залепить человеку оплеуху - поступок не очень-то свойственный леди, и ощутила некоторую гордость. Выходит, Катрина не такая уж неисправимая зануда, мелькнуло в голове.
        Я спустилась по лестнице, все время держась в тени. Хорошо, что лампы у нас были установлены только внизу и вверху, поэтому меня никто не заметил. Бром держал свечу, и в ее свете я разглядела лицо Дидерика Смита. Пощечина малость приструнила его, но прищуренные глаза оставались злыми.
        - Да. Конечно. Но это не меняет того факта, что из-за вашей внучки мой сын до сих пор не вернулся домой, и я хочу поговорить с ней.
        - Лучше разворачивайся-ка и сам отправляйся домой, - сказал Бром. - Никто не будет говорить сегодня с Бен. Твой сын, наверное, убежал и спрятался в лесу, поскольку ему стыдно, что Бен одолела его.
        - Почему, чертов ты… - начал Смит, но его перебил другой голос:
        - Да ладно, Бром. Будь благоразумен. Мы хотим лишь задать девочке пару вопросов.
        Это был Сэм Беккер. Еще один тип, которого Бром ненавидел. Компания, которая явилась к нам, просто напрашивалась на изгнание. Бром никогда не слушал тех, кого не уважал.
        Мне следовало сдвинуться с места. Следовало заговорить. Дидерик Смит был плохим человеком, а его сын - подлым хулиганом, но отец должен был узнать. Узнать, что Юстус никогда не вернется домой.
        Ноги мои превратились в студень. Они больше не желали держать меня. Цепляясь за перила трясущимися руками, я вновь потащилась вниз по лестнице. Я не боялась ни Дидерика Смита, ни туповатого Сэма Беккера. Я боялась существа в лесу. Боялась, что, если заговорю об этом ужасе вслух, кошмар обернется правдой. Царапины на моей шее зудели.
        - Это не я, - выдавила я, шагнув в круг света свечи.
        Бром и Катрина разом повернулись. Глаза Катрины потрясенно расширились при виде моих волос, и я поторопилась продолжить, пока она не начала снова ругаться:
        - Я никак не причастна к исчезновению Юстуса. Он убежал от меня, Сары ван дер Бейл и Шулера де Яагера. Можете спросить их, и они скажут, что я говорю правду.
        - Шулер де Яагер? - с необычайной резкостью переспросил Бром. - Что он там делал?
        - Просто случайно нас увидел, - сказала я и перевела дыхание. - Но это неважно. Позже я пошла в лес и уснула на дереве, а когда проснулась, услышала поблизости странный шум.
        Я вспомнила тот хруст, чавканье - и содрогнулась.
        - И? - требовательно поторопил меня Дидерик Смит.
        - Пусть она рассказывает, как считает нужным, - одернула его Катрина.
        Было что-то такое в ее лице, в углубившихся морщинах вокруг глаз, в поджатых побледневших губах…
        «Она знает, - поняла я. - Она знает, а Бром - нет».
        И я сделала то, чего не делала очень и очень давно. Я потянулась к ее руке, и она крепко сжала мою ладонь.
        - Ваш сын мертв, - сказала я. - Там, в лесу, был монстр, и я видела, как он убивал Юстуса.
        Часть вторая
        По одну сторону церкви тянется обширная, заросшая лесом, ложбина; вдоль нее, среди обломков скал и поваленных бурей деревьев, ревет и неистовствует быстрый поток. Невдалеке, там, где поток достигает значительной глубины, его берега соединялись когда-то деревянным мостом. Дорога, что вела к этому мосту, да и самый мост были скрыты в густой тени разросшихся могучих деревьев, и даже в полдень тут царил полумрак, сгущавшийся ночью в кромешную тьму. Таково было одно из самых любимых убежищ Всадника без головы, здесь его чаще всего встречали.
        Вашингтон Ирвинг, «Легенда о Сонной Лощине»
        Семь
        - Ты лжешь!
        Дидерик Смит рванулся ко мне, но Бром, стремительный Бром, его и близко не подпустил. В любом случае опа только искал предлог, чтобы ударить кузнеца, - вот и ударил, да так, что Смит мигом растянулся на крыльце.
        Катрина сразу шагнула вперед, загородив меня, и осталась стоять. Ее собранные в пучок золотистые волосы оказались прямо под моим носом, щекоча его. В этот момент я любила ее, любила так, что, казалось, вот-вот взорвусь. Маленькая Катрина - моя крохотная хрупкая бабушка - защищала свою верзилу-внучку со всей яростью волчицы, и я не сомневалась, что если бы Дидерик Смит наткнулся не на кулак Брома, а на кулачки Катрины, то пожалел бы об этом не меньше.
        Я вспомнила, как Катрина часто пела мне, когда я была маленькой, как держала меня за руку, когда мы прогуливались, как учила названиям цветов. Когда же все изменилось? Когда она перестала делать все это? Или же изменилась я, начав убегать, когда она пыталась взять меня за руку, потому что мне больше нравилось таскаться за Бромом, чем узнавать названия всяких сорняков?
        Я ткнулась подбородком в ее волосы, и она, нашарив мою руку, вновь сжала ее. С места ома так и не сдвинулась. Никто не мог навредить мне, если Катрина была рядом.
        Не то чтобы я боялась. Я и сама могла позаботиться о себе. Нет, я не боялась Дидерика Смита - как не боялась и его сына.
        Сэм Беккер уставился на Брома поверх оглушенного кузнеца.
        - Это нападение, Бром, - восторженно заявил он. - Я свидетель!
        - Нет, ты свидетель того, как Смит накинулся на беспомощного ребенка, а я защитил ее.
        Меня возмутило то, что меня назвали «беспомощным ребенком», но способ Брома стать хозяином положения я оценила. Хотя едва ли Сэм Беккер решился бы арестовать Брома. Это же смешно.
        - Не время для мелких споров, Сэм. И Бром прав - он всего лишь защищал девочку.
        Это заговорил третий мужчина, стоявший за пределами круга света. Его медленная, серьезная речь подсказала, что это Хенрик Янссен, наш сосед. Меня отчего-то беспокоило, что он все время держался в тени, но отчего, я сказать не могла.
        Дидерик, пошатываясь, поднялся, отмахиваясь от всех попыток Сэма Беккера помочь ему. Удар Брома, кажется, не отрезвил, а еще сильней разозлил кузнеца. Лицо его страшно исказилось от ярости - глаза превратились в щелочки, губы растянулись в оскале. Он шагнул к двери, но Бром перегородил вход своим телом. Тогда Дидерик крикнул мне через плечо Брома:
        - Что ты сделала с моим Юстусом? Что ты сделала с ним?
        - Ничего, - ответила я, и тут же виновато вспомнила, как вдавила его лицом в лошадиное дерьмо. Однако было не время для подобных признаний. - Я же сказала, я видела что-то в лесу. Какого-то монстра.
        - Всадника? - спросил Хенрик Янссен.
        - Никакой это был не Всадник, сколько раз повторять, - с отвращением процедил Бром.
        Я поняла, что по крайней мере одно из сказанного Шулером де Яагером правда - Бром действительно притворился однажды Всадником, и именно потому относился с таким презрением к любому упоминанию о нем. А как иначе? Признать, что Всадник был театральным представлением, неизбежно означало бы обвинить себя во всех преступлениях, приписываемых Всаднику. Ну или поставить себя под подозрение.
        - Это был не Всадник, - подтвердила я. - Это было… нечто иное. Нечто ужасное.
        Бром бросил на меня странный взгляд:
        - Ты уверена, что видела его?
        - Я бы не стала лгать, - уязвленно ответила я.
        Прегрешений и недостатков у меня было немало - Катрина потрудилась сегодня перечислить их все, - но я никогда бы не солгала в чем-то столь важном. Не позволила бы родителям думать, что их ребенок мертв, если бы это было неправдой.
        - Конечно, нет. Но ты сказала, что спала на дереве - так, может, тебе просто приснился кошмар, который напугал тебя? Ты только что подралась с Юстусом, а вчера - та овца… - он запнулся.
        - Это был не сон. Все было в точности так, как я сказала. Когда ты нашел меня, опа, там, на дороге, - я убегала от него.
        Последнее я произнесла очень тихо. Мне было стыдно признаваться Брому, что я от чего-то убегала.
        - Если все это правда, почему ты ничего не сказала раньше, девочка? - спросил Сэм Беккер.
        Мне не понравилось, как он назвал меня «девочка», как будто у меня вовсе не было имени.
        - Почему ты не подняла тревогу?
        - Я собиралась. Собиралась рассказать опе.
        - И?
        - И случилось еще кое-что. - Я не собиралась посвящать посторонних в семейные дела. - Я хотела рассказать ему потихоньку, наедине.
        Сэм Беккер скривился от отвращения:
        - Если бы ты все рассказала сразу, мы бы, возможно, успели бы найти и спасти мальчика.
        - Нет, - я покачала головой. - Нет, Юстус был уже мертв, когда я увидела его. Тот монстр… он…
        Не знаю, хотелось ли мне объяснять, что именно делала тварь с Юстусом, в присутствии отца мальчика. Такие вещи родителям о своем ребенке лучше не знать.
        - Ну? - требовательно спросил Сэм Беккер. - Поведай нам, что же делал монстр?
        Ясно было, что он не поверил мне - и может, даже считал, что я имею какое-то отношение к смерти Юстуса. В этот момент Беккер выглядел таким напыщенным скандалистом, что мне жутко захотелось ударить его, как Бром ударил Дидерика. Возможно, в том и была беда нас, ван Брунтов. Мы сначала били, а говорили лишь при крайней необходимости.
        - Он поедал голову Юстуса, - произнесла я. - А рук у него уже не было. Как у Кристоффеля ван ден Берга.
        Дидерик вылупился на меня:
        - Как у Кристоффеля?
        - Да.
        Он замотал головой из стороны в сторону, как собака, пытающаяся прогнать блоху.
        - Ты лжешь.
        Сжав кулаки, я выступила из-за спины Катрины:
        - Я устала от обвинений во лжи. Садитесь на лошадь, и я отведу вас к сыну. Там и увидите, что от него осталось.
        Наверное, мне следовало испытывать к нему больше сочувствия. В конец концов, он был отцом. У него отняли дитя. Но я устала и была напугана, и все равно мне не нравился никто из Смитов.
        Бром наградил меня долгим взглядом, потом сказал:
        - Я выведу Донара, мы поедем и посмотрим.
        - Отлично, - заявил Сэм Беккер и первым спустился с крыльца.
        У порога задержался лишь Хенрик Янссен, задумчиво - и со слишком уж большим интересом - разглядывая меня. Потом и он последовал за своими товарищами. Интересно, что он вообще тут делал? Понятно, почему Дидерик Смит позвал на подмогу Сэма Беккера, но Янссен-то даже не жил в деревне.
        Бром захлопнул за троицей дверь.
        - Я пойду за лошадью. Подожди здесь, Бен.
        Дед снял с крючка плащ, прихватил сапоги и удалился в глубину дома. Конюшня располагалась ближе к кухонной двери.
        Катрина схватила меня за руку. Лицо ее было совсем белым. И то, что она сказала негромко, предназначалось лишь для моих ушей:
        - Тебе нельзя туда. Если оно вернется… Я не могу… не могу…
        К моему ужасу, ее голубые глаза наполнились слезами. Я никогда не знала, что делать со слезами, со своими или с чужими. Но знала, чего боится бабушка. Я вообще вдруг узнала о Катрине очень много, то, чего никогда не желала видеть и допускать, ведь это противоречило моим желаниям. Было намного проще делать вид, что это она всегда не понимает меня, а не наоборот. Я никогда даже не пыталась пойти ей навстречу - вот ни на столечко.
        - Со мной не случится того, что случилось с моим отцом, - сказала я, прижавшись лбом к ее лбу. - Я буду с опой и другими мужчинами. Даже если Сэм Беккер совсем никчемный.
        Катрина глухо прыснула, проглотила смешок и смахнула слезы нетерпеливой рукой.
        - Ты так похожа на Брома.
        - Я всегда только и хотела быть похожей на Брома, - тихо ответила я. - Мне жаль, что тебя это так огорчает.
        Она протянула руку и осторожно погладила остатки моей шевелюры.
        - Твои чудесные волосы.
        - Да ладно, ома. Даже ты должна признать, что я плоховато справлялась с ними, а ты же не собираешься причесывать меня до конца моей жизни.
        Ее пальцы поймали один из завитков и ласково потянули. Упругое колечко пружинкой вернулось на место.
        - Мне бы хотелось. Хотелось, чтобы ты была моей маленькой подружкой и спутницей, совсем как Бендикс для Брома. У меня никогда не было дочери, а я страстно мечтала об этом. Я любила твою мать, она была для меня совсем как дочка. Но она пришла в дом уже взрослой женщиной, а это не совсем то. Я была так счастлива в тот день, когда родилась ты.
        Глаза жгло.
        - Прости, что разочаровала тебя. Прости, что не смогла стать такой, как ты хотела.
        - Я никогда в тебе не разочаровывалась, - сказала Катрина с внезапной горячностью. - Никогда. Но от мечты отказаться трудно. Чем больше ты отстранялась, чем больше тянулась к Брому, тем настойчивее я пыталась оттащить тебя. Это была моя ошибка. Ты не лошадь, которую можно укротить, сломив. Я должна была помнить об этом. Прости, что заставила тебя думать, будто я не люблю тебя такой, какая ты есть.
        Я услышала, как Бром зовет меня.
        - Мне надо идти.
        Хотя мне не хотелось расставаться с ней. Я даже не могла вспомнить, когда чувствовала такое прежде.
        - Будь осторожна, Бен, - сказала бабушка и поцеловала меня в щеку.
        И лишь закрыв за собой дверь, я осознала, что впервые в жизни Катрина назвала меня «Бен».
        Это была странная скачка в ночи. Никто не произнес ни слова, и больше половины нашего маленького отряда кипели ненавистью к остальным членам этой же группы. Единственным, кто, похоже, оставался невозмутимым, был Хенрик Янссен. Я хотела спросить его, как он вообще оказался в одной компании с Сэмом Беккером и Дидериком Смитом. Было в его присутствии что-то… подозрительное. Мне казалось, что ему тут не место. И от того, как он смотрел на меня, когда думал, будто никто этого не видит, у меня все зудело, точь-в-точь как от взгляда Шулера де Яагера. Но любопытным детям не пристало задавать вопросы взрослым, по крайней мере когда рядом другие взрослые, способные их одернуть.
        Я сидела в седле за спиной Брома, обхватив его руками, чувствуя, как напряжена его спина, как ходят мышцы, как качаются плечи. Он старался молчать, чтобы не заорать на Дидерика Смита и затеять очередную свару. Бром никогда не скрывал своего мнения без крайней необходимости, и ясно было, что сдерживается он из-за меня.
        Дед ничего не сказал о моих волосах. Интересно, заметил ли он вообще мою новую «прическу», или подумал, что мне идет, или его вообще не волнуют подобные вещи? Наверное, последнее. Брома никогда не заботил внешний вид кого-либо, даже себя самого. Он, конечно, старался выглядеть прилично, но делал это только ради Катрины.
        Сэм Беккер держал над головой горящую лампу. В затянутом облаками небе мелькала лишь половинка луны, так что без освещения различить дорогу было бы просто невозможно. Я это понимала, но все равно хотела, чтобы лампу убрали. Она привлекала к нам внимание - внимание, которое лучше не привлекать.
        «Впрочем, лампа едва ли имеет какое-то значение. Тот монстр наверняка прекрасно видит и в темноте», - подумала я и поежилась.
        - Все в порядке, Бен? - пробормотал Бром. - Тебе холодно?
        - Нет, опа.
        Мне так много хотелось ему сказать, я очень жалела о том, что мы не поговорили до того, как отправились в путь на поиски тела. Нужно было просто спросить его о Бендиксе сразу, не выжидая подходящего момента.
        Я гадала, думает ли Бром о своем сыне сейчас, когда мы едем за телом сына его недруга, испытывает ли хоть каплю сочувствия к человеку, которого презирает, к человеку, который скоро будет оплакивать дитя, как Бром десять лет оплакивал свою потерю.
        Дед натянул поводья.
        - Это здесь, правильно, Бен?
        Остальные трое тоже остановили лошадей и выжидающе уставились на меня.
        Под их пристальными взглядами щеки мои вспыхнули. Честно говоря, я сомневалась. Тут на полмили вдоль дороги тянулись густые кусты. Я могла выломиться из зарослей где угодно.
        - Нужно посмотреть.
        Я соскользнула со спины Донара и подошла к обочине. Ноги дрожали, оставалось только надеяться, что никто этого не заметит. Я очень старалась не думать о длинных пальцах, коснувшихся моей шеи, о длинных пальцах, которые и сейчас могли потянуться ко мне из мрака. Пешей я чувствовала себя очень одиноко - ведь остальные-то сидели в седлах.
        Сэм Беккер поднял лампу повыше и заставил свою лошадь подойти ко мне. Ну да, конечно, вот он, пролом, поняла я, отчетливо виден. А на дороге валялось несколько веток и прутьев. И как только Бром разглядел все это в темноте?
        - Да, это здесь.
        Мужчины спешились, чтобы посмотреть.
        - Ну и заросли, - пробурчал Дидерик Смит. - Что-то мне не хочется продираться сквозь эти кусты. Они же с шипами.
        Я и удивиться не успела тому, что Дидерик Смит мог думать о каких-то колючках, когда рядом, в лесу, лежит тело его сына, когда заговорил Бром, и голос его буквально сочился презрением:
        - Моя внучка прошла тут, не беспокоясь о шипах. Но если тебя это волнует, можешь подождать здесь и подержать лошадей, Смит.
        Кузнец набрал полную грудь воздуха, собираясь, вероятно, вступить в очередной спор с Бромом, но тут вмешался Хенрик Янссен:
        - Кому-то все равно придется остаться с лошадьми. Привязать их тут некуда. Я позабочусь о них, если только этим не хочешь заняться ты, Дидерик.
        Несомненно, Дидерик остаться не мог, ведь искали мы его сына, так что спокойное предложение Хенрика Янссена обернулось для кузнеца ловушкой.
        - Конечно, я пойду, - заявил Дидерик. - А ты оставайся, Янссен.
        На том и порешили. Все передали поводья Хенрику Янссену. Бром подошел ко мне.
        - Я пойду первым, ладно, Бен?
        - Но ты же не знаешь, куда идти.
        - Я отчетливо вижу твои следы. - И он улыбнулся мне улыбкой Брома Бонса, той самой, от которой сердце мое всегда наполнялось любовью. - А ты держись прямо за мной, на тот случай, если я ошибусь.
        Но он, конечно, не мог ошибиться. Бром был прекрасным следопытом, но вызвался идти первым не поэтому. Он хотел прикрыть меня в случае опасности, и мне стыдно было признаться, даже самой себе, что за его спиной мне спокойнее. Хотя, наверное, мне нужно было пойти рядом.
        В любом случае Бром в меньшей опасности, чем ты. То существо в лесу охотится только на детей.
        (и овец)
        Но почему? Зачем ему дети?
        И не просто дети. Пока оно забирало только детей определенного возраста. Моего.
        Бром взял лампу у Сэма Беккера, и судья пристроился за мной. Дидерик Смит замыкал шествие. Я оглянулась прежде, чем Хенрик Янссен с лошадьми остался вне круга света, и увидела, что он наблюдает за нами со странным выражением на лице.
        Я вновь уставилась в спину деда, чувствуя смутное беспокойство. Что-то в этом Хенрике Янссене меня смущало. Слишком его стало вдруг… много. Он просто фермер, и даже не такой авторитетный, как Бром, думала я. Почему он вообще оказался здесь посреди ночи?
        Сэм Беккер шел слишком близко ко мне. Несколько раз он наступил мне на пятки - и даже не извинился. Я слышала его хриплое дыхание, очень громкое, не дающее уловить что-либо иное. Всем было ясно, что он боится и плохо это скрывает. И все мои тревоги вскоре подавило раздражение.
        - Проклятье, не шуми так, Беккер, - сказал Бром. - Я собственных мыслей и то не слышу.
        Медленно и осторожно Бром двигался по моему следу. Такой темп несколько затруднял проход сквозь колючий кустарник, так и тянущий ветви, готовые вцепиться в нашу одежду. Но Бром не жаловался, и я тоже (надеялась только, что тупой Сэм Беккер весь завтрашний день проведет, выковыривая из плаща шипы).
        Дидерик Смит молчал. Оставалось только гадать, о чем он думает. Может, боится того, что мы найдем в чаще, мелькнуло в голове.
        А что, если бы мы искали Брома? Что бы ты чувствовала?
        Я тряхнула головой, отгоняя жуткую мысль. Вдруг эта мысль обернется проклятьем? Нет, с Бромом никогда ничего не случится. Он неуязвим для любого зла.
        (Пожалуйста, пусть будет так.)
        Мне вдруг жутко захотелось схватить Брома за руку, оттащить его назад, заставить спрятаться за моей спиной.
        (Пожалуйста, пусть с Бромом ничего не случится.)
        Бром никогда не допустит, чтобы я защищала его. Да я и не знаю, получится ли у меня.
        А что скажет Катрина, если ты вернешься домой без него?
        Нет, этого не случится. Бром всегда будет возвращаться домой, всегда будет стоять в прихожей, раскинув объятия для меня и Катрины.
        Дед продрался сквозь последние шипастые кусты. Он заслонил меня своим могучим телом от самых неприятных уколов.
        Сэм Беккер выбрался на прогалину, бранясь и выдергивая из одежды колючки.
        - Заткнись, Сэм, - на сей раз Дидерик опередил Брома.
        Сэм бросил на меня мерзкий взгляд:
        - Зачем ты побежала сюда, глупая девчонка? Не могла выбрать тропинку и не проламываться сквозь кусты?
        - Не зовите меня глупой девчонкой.
        Кажется, мой тон шокировал его.
        - Тебе следует научиться себя вести!
        - Я знаю, как себя вести. И поведу себя так, как вы заслуживаете.
        За моей спиной фыркнул и тут же закашлялся Бром, безуспешно пытаясь скрыть смех. Потом приподнял лампу и спросил:
        - Куда, Бен?
        В темноте трудно было различить очертания отдельных деревьев, но я точно знала, что направлялась домой, когда столкнулась с лесным чудовищем. Тогда, спрыгнув с дерева, я в ужасе понеслась в противоположную от дома сторону - и вломилась в кустарник.
        - Туда, - я показала направо.
        Лес шелестел вокруг нас - сновали мелкие зверьки, сухие листья падали с веток. Я шла рядом с Бромом, двое мужчин следовали за нами, отставая на пару шагов. Сэм Беккер тихо бормотал что-то Дидерику Смиту. Я не сомневалась, что он поносит грязными словами меня и мой жуткий характер, но мнение Сэма Беккера меня нисколько не волновало.
        - Знаешь, твоя бабушка сказала бы, что тебе следует быть повежливее, даже если он тебе не нравится, - шепнул Бром.
        - Знаю.
        - Но я и сам считаю его жалким червяком, так что не беспокойся.
        Я ухмыльнулась, но в этот момент ноздрей моих коснулся запах гнили, и я замерла. Потянулась к руке Брома, и моя ладонь утонула в его лапище.
        - Как овца, - выдавила я. - Смердит, как та овца.
        Мне не хотелось идти дальше. Я боялась того, что мы можем увидеть.
        - Опа? Ты так и не сказал мне. Что сталось с Кристоффелем?
        Он покачал головой.
        - Я так и не выяснил, Бен. Я отвез тело ван ден Бергам, они внесли его в дом, и после этого никто не видел, чтобы они выходили. Они не откликнулись даже на стук соседей.
        Я подумала о Кристоффеле, гниющем в собственном доме. Разлагался ли он так же быстро, как та овца? И тут до меня дошло кое-что. Если тела начинают гнить почти сразу после смерти, значит, Кристоффель погиб незадолго до того, как Юстус нашел его и побежал к его отцу.
        Нашел? Как бы не так. Юстус наверняка был там, когда это случилось. Они, видно, играли в лесу, совсем как мы с Сандером в тот же день.
        Меня пробрал озноб. То существо в лесу - клудде, если верить Шулеру де Яагеру, - могло в тот день забрать не Кристоффеля, а Сандера.
        Или меня.
        Шулер де Яагер говорил, что клудде довольствуется лишь одной жертвой. Но на этот раз он взял двух - трех, если считать овцу.
        (Но можно ли верить словам Шулера де Яагера? Ведь та тварь убила твоего отца, а он был уже не ребенком.)
        Почему мне раньше не пришло это в голову? Бендикс был не просто взрослым - он был взрослым, у которого уже был свой ребенок.
        Шулер де Яагер вместе с хлебом с маслом скормил мне ворох странных историй, а я только сейчас заподозрила, что большинство из них - вранье. Но почему? Зачем? Он что, нарочно пытался сбить меня с толку, ввести в заблуждение? Была ли вообще в его рассказах хоть какая-то правда?
        - В чем дело? - придушенно выдавил Сэм Беккер. - Чем это так воняет?
        Я настолько погрузилась в размышления о Шулере де Яагере и клудде, что почти забыла, где нахожусь и зачем мы пришли.
        Я посмотрела на остановившегося рядом со мной Дидерика Смита. Лицо его было таким белым, что почти светилось во мраке. На скулах ходили желваки. Не хотелось мне быть тем, кто скажет ему, что эта вонь исходит от его сына.
        Мы двинулись дальше, очень медленно, и Бром опять выступил вперед. Думаю, он не хотел, чтобы Смит раньше всех увидел останки Юстуса, а может, просто опасался, что мы в темноте споткнемся о тело.
        Смрад сделался почти невыносимым, как будто нас закупорили в бутылке с его источником. Ветер нисколько не освежал, а лишь загонял запах гнили глубже в ноздри. Я прикрыла ладонью рот и нос, но от этого вонь отчего-то стала еще хуже. Отравленными миазмами она пропитывала нашу одежду и, кажется, даже кожу.
        Бром поднял руку, приказывая всем остановиться, потом сказал:
        - Не знаю, стоит ли тебе это видеть, Дидерик.
        Смит, оттолкнув меня и Брома, выскочил на небольшую прогалину. Мне не хотелось смотреть, но я отчего-то чувствовала, что должна.
        Сделав шажок, я выглянула из-за руки Брома. На земле лежало тело мальчика… ну, или, по крайней мере, некое его подобие. Голова и руки отсутствовали, совсем как у овцы, а оставшаяся плоть плавилась на глазах. Уже показались белые ребра, а между ними в розовом мясе извивались черви.
        Одежда тоже исчезла, словно растаяв, хотя каким образом, я не представляла. Неужто черви сожрали и тряпки? Единственное, что можно было опознать, это башмаки. Тяжелые кожаные башмаки с сильно истертыми подошвами, потому что ходил Юстус, сильно шаркая. Его отец вечно ставил ему новые подметки, а парень снова изнашивал их меньше чем за полгода.
        Что-то тут было неправильно, еще более неправильно, чем само убийство. Разложение тела Кристоффеля заняло довольно много времени, овцы - меньше, а Юстуса - еще меньше.
        Но почему? Может, потому, что монстр становится с каждым разом сильнее?
        Я вздрогнула, осознавая, насколько чудовище было близко к тому, чтобы причинить мне вред. Его острые когти только скользнули по моей шее. А что бы случилось, если бы существо все-таки настигло меня?
        Дидерик Смит стоял над тем месивом, что было недавно его сыном. Стоял и смотрел.
        Я подняла взгляд и увидела тот сук, на котором сидела. Если бы только можно было снова забраться туда, чтобы избежать неминуемого выплеска горя…
        Но никакого душераздирающего воя не последовало. Отец не разрыдался, оплакивая своего сына. Вместо этого Дидерик Смит схватил меня за руку и выдернул, оторвав от Брома, на прогалину.
        - Что это? Что за дрянь? Какой-то фокус? Где Юстус? Что ты с ним сделала?
        Каждый вопрос он подчеркивал сильным рывком, и при каждом рывке у меня клацали зубы.
        - Отпусти ее, Смит, - сказал Бром, и я почувствовала, как он шагнул к нам, но видела только искаженное яростью лицо кузнеца.
        - Нет, пока эта маленькая сучка не скажет, что она сделала с моим сыном!
        Я услышала, как Бром с шумом втянул воздух, и поняла, что сейчас он оторвет от меня Дидерика Смита и будет бить его, бить, пока тот не перестанет шевелиться. Терпение Брома истощилось, но я не хотела, чтобы он измолотил Смита из-за меня. Особенно на глазах разинувшего рот Сэма Беккера. Судья наверняка арестует Брома, и вот тогда проблем не оберешься.
        Что есть силы я наступила Смиту на ногу, а когда кузнец, вскрикнув, отпустил меня, до крови полоснула его ногтями по щеке.
        - Держись от меня подальше, - прошипела я, награждая Дидерика Смита неповторимым взглядом ван Брунтов.
        Мне надоело, что он зовет меня сучкой и девчонкой. Надоело сносить его оскорбления. Ему меня не запугать.
        Бром рассмеялся, и позже я решила, что именно этот смех окончательно взбесил Смита. Кузнец отшвырнул меня и ринулся на Брома, пригнув голову, как атакующий бык. Смит был силен и лет на двадцать моложе Брома, но мой дед забыл о драках больше, чем кузнец когда-либо знал. Увидев приближающегося Смита, Бром схватил его за плечи и, использовав инерцию самого кузнеца, отбросил его в сторону раньше, чем тот хотя бы прикоснулся к нему. Дидерик покатился по грязи - и вляпался прямо в смердящее месиво, бывшее Юстусом.
        Он заорал и перекатился по земле. Ошметки мяса, прилипшие к его одежде, растягивались подобно длинным лентам - словно то, что осталось от Юстуса, тянулось к своему отцу, пытаясь удержать его.
        В ужасе, зажав рот, я резко отвернулась, только бы не видеть, как Дидерик Смит с визгом выпутывается из своего плаща.
        Взгляд мой задержался на нависшей над поляной ветке. Секунду назад она была пуста.
        Теперь же там что-то было.
        Что-то, сплетенное из теней. Что-то с горящими глазами.
        Я в упор смотрела на монстра, а монстр в упор смотрел на меня.
        Восемь
        Я
        оцепенела. Язык как будто парализовало за зубами. Не получалось ни закричать, ни вдохнуть, ни предупредить кого-то. Да взрослые бы и не обратили на меня внимания в любом случае, потому что Бром пытался схватить Дидерика - думаю, он хотел успокоить кузнеца, - а Сэм Беккер суетился около, что-то лепеча. Существо на дереве могло бы потянуться и уволочь меня, а они бы даже не заметили.
        Тень медленно стекла с ветки - тень, формой напоминающая руку с растопыренными пальцами. Почти лениво поползла она по прогалине, скользнула по моим ногам, поднялась по спине - и бесплотные пальцы сомкнулись на моей шее. Только не по-настоящему. Тень была продолжением воли существа, чарами, предназначенными для того, чтобы притянуть меня, увлечь в «объятия» монстра.
        И я ничего не могла сделать. Тварь поймала меня, поймала и удерживала взглядом, и я вспомнила, как чудовище смотрело на меня через поле, как оно уже пыталось заарканить меня.
        Мне вдруг показалось, что вдалеке зазвучала музыка, тихая, старомодная, и музыка эта направила мои ноги к дереву, мягко, почти нежно подталкивая меня к гибели.
        БЕН.
        Голос выплыл откуда-то из глубины леса.
        БЕН.
        А потом совсем другим тоном:
        БЕН НЕ ПРО ТЕБЯ.
        Рука-тень на моей шее на миг ослабила хватку, как будто существо прислушивалось и размышляло.
        «БЕН НЕ ПРО ТЕБЯ», - снова повторил голос, предельно ясно давая понять: «ОН МОЙ».
        Меня пробрала дрожь, не знаю уж, из-за чего: из-за страха, что Всадник придет за мной, или из-за того, что в глубине души мне хотелось, чтобы он пришел. Было во Всаднике нечто такое, какая-то связь, которую я не улавливала и сомневалась, что смогу уловить.
        Пальцы монстра вновь сжались сильнее, настойчивее - он заявлял права на свою добычу.
        Где-то далеко заржали лошади, оставленные с Хенриком Янссеном.
        И словно в ответ в чаще раздался стук копыт, и сердце мое забилось в такт с этим стуком.
        Я разлепила заледеневшие губы и, глядя на монстра, которого Шулер де Яагер называл клудде, заставила себя их произнести:
        - Он… идет… за… тобой.
        Давление на шею усилилось, словно тварь разозлилась. И вдруг призрачные пальцы разомкнулись, а мигом позже, ускользнув во тьму, исчезла и тень.
        Стук копыт в лесу затих, и сердце забилось медленнее. Я пошатнулась. Перед глазами заплясали звезды, и я сделала несколько глубоких вдохов.
        Трое мужчин стояли лицом к лицу, споря о том, как доставить Юстуса в деревню. Пока монстр пытался утащить меня, вопрос о том, Юстус это или нет, похоже, все-таки решился.
        Никто, даже Бром, не обращал на меня никакого внимания. Я привалилась спиной к стволу и сползла по нему, спрятала голову между коленями и принялась тереть затылок, пытаясь избавиться от ощущения прикосновения руки-тени с ледяными, как сама смерть, пальцами к моей коже.
        Дышать я продолжала глубоко-глубоко. Я была в безопасности - по крайней мере, сейчас. Чем бы ни являлся этот клудде на самом деле - мне не очень-то верилось в рассказ Шулера де Яагера о том, что это кошмар из Старого Света, - похоже, он боялся Всадника.
        А Всадник хотел заполучить меня себе.
        Неприятное это было ощущение - знать, что на тебя охотятся. Люди привыкли сами быть охотниками, чувствовать власть над диким зверьем, считать, что нет никого превыше человека.
        Но леса близ Сонной Лощины были особенными. Совсем не такими, как прочие. В их темной глубине скрывались места, куда никто не осмеливался заходить. Не осмеливался, поскольку знал, что там обитают создания, не принадлежащие этому миру. Заглянуть туда означало привлечь их внимание, а привлекать внимание подобных существ никому не хотелось.
        Я всегда считала себя большой, сильной, выносливой и яркой личностью, совсем как мой дедушка. Но в этот миг я чувствовала себя очень маленькой и очень юной. В конце концов, мне было всего лишь четырнадцать - а я столкнулась с проблемами и заботами посерьезнее тех, что обычно выпадают на долю ребенка.
        Так я и уснула, пристроив голову на коленях. Следующее, что я помнила, - это как Бром поднимает меня на руки, при этом голова моя ложится ему на грудь, и несет обратно к лошадям. Все время я пребывала в полудреме, слышала тихий рокот его голоса, но не придавала значения словам, с которыми он обращался к другим мужчинам. Дед дождался, когда остальные сядут на лошадей и уедут, после чего поставил меня на подгибающиеся ноги, чтобы оседлать Донара.
        - Сможешь постоять тут секунду, Бен?
        Я сонно прищурилась:
        - Только секунду.
        Он взлетел в седло, втянул меня за собой и тронул Донара, который неспешной рысцой потрусил к дому.
        - Что они сделали с Юстусом? - спросила я.
        - Смит собирается вернуться за ним завтра. Хотя не знаю, что к тому времени останется от тела. Перед завтраком я сходил посмотреть на мертвую овцу, так из всего скелета уцелела всего лишь пара костей. Туша словно впиталась в землю.
        А я ведь так и не спросила Брома, что он сделал с овцой. Я села прямее, более-менее очнувшись от сна.
        - Как ты думаешь, опа, почему это случилось?
        Он не ответил на мой вопрос, зато задал свой:
        - Так что же ты видела сегодня в лесу, Бен?
        Я крепче прижалась к деду.
        - Не знаю, стоит ли нам говорить об этом - здесь.
        Опа похлопал по моим рукам, сдавившим его живот под самыми ребрами, успокаивая меня.
        - Все в порядке. Ты в безопасности. Так что плющить меня ни к чему.
        Я понимала, что он шутит лишь для того, чтобы подбодрить меня, ведь «сплющить» его я, конечно, не могла. Но мне как-то не полегчало. Наоборот, захотелось вжаться в него еще сильнее, потому что я не была в безопасности. Монстр пытался утащить меня прямо из-под носа Брома. И я осознала, что нет такого места, где я бы все-таки была в безопасности.
        Ну, может быть, кроме седла Всадника.
        Я поежилась, потому что, если там лесная тварь меня и не достанет, все равно это место нельзя назвать безопасным.
        - Все в порядке, Бен. Можешь рассказать мне.
        Я давно собиралась рассказать все Брому, но вдруг мне что-то расхотелось. Он не поймет, подумала я. Не поймет, потому что не верит в призраков, живущих в лесах. Он всегда говорил, что это чушь. Но Катрина… Катрина тоже видела то существо. Несомненно, видела. Я расскажу Катрине. Она поймет. В первый раз за всю свою жизнь я была уверена, что она поймет.
        - Я не хочу говорить об этом сейчас, опа.
        - Ладно, - ответил Бром.
        Он беспокойно поерзал в седле, и я почувствовала его напряжение. Он хотел устранить проблему, не зная даже, в чем именно она заключается. Хотел навалиться на нее и скрутить ее, заставив подчиниться, потому что так он делал всегда. Но проблема была не из тех, на которые можно навалиться. И даже, наверное, не из тех, которые могут подчиниться тебе. Как вообще человек может остановить клудде?
        Я начала называть существо тем именем, которое употреблял Шулер де Яагер, - клудде - за неимением лучшего, и мысль о Шулере де Яагере напомнила мне еще кое-что из сказанного им.
        - Опа. А ты правда притворился Всадником без головы, чтобы отпугнуть Икабода Крейна?
        Дед замер, потом спросил:
        - Кто тебе рассказал?
        - Шулер де Яагер. Так это правда?
        Бром пробормотал что-то, подозрительно похожее на «проклятый старикашка, всюду сующий свой ублюдочный нос», потом сказал уже нормальным голосом:
        - Нет никакого Всадника.
        - Я спрашиваю не об этом, опа.
        Бром рассмеялся, и смех его эхом разнесся над безмолвной дорогой.
        - Ты говоришь как твоя бабушка, когда собирается отчитать меня.
        Всего несколько часов назад я ощетинилась бы от одной мысли, будто у меня есть что-то общее с Катриной, но теперь - нет. Пока мы ждали Брома у дверей, между нами возникло какое-то понимание. Я не могла обманывать себя, утверждая, что отныне все пойдет легко, но полагала: по крайней мере мы попытаемся не быть так нетерпимы друг к другу.
        - Ну? - подтолкнула я деда, потому что он, похоже, и не думал продолжать.
        Бром тяжело вздохнул.
        - Не думаю, что твоя бабушка вышла бы за него. В смысле, за Крейна. Нет, не думаю. Она лишь хотела заставить меня ревновать, и это сработало. Знаешь, я ухаживал за Катриной задолго до того, как этот учитель явился в деревню. Ее отец был не против. Мой отец тоже был фермером, как и он, так что управлять хозяйством я умел. Старый Балт ван Тассель знал это и поощрял мое увлечение его дочерью, но Катрина не обещала выйти за меня замуж. Думаю, она считала, что мне все дается слишком легко и что я должен потрудиться, чтобы заслужить ее любовь. А я любил ее. Всегда любил. И сейчас люблю больше всего на свете. Когда я впервые увидел ее, меня словно пронзило молнией, и я сразу понял, что однажды женюсь на ней. Знаешь, сколько нам было лет, когда я это решил?
        - Нет.
        Никогда раньше я не слышала, чтобы Бром говорил так, с такой нежностью.
        - Мне - шесть, а ей - четыре, - сказал он и рассмеялся. - Нашу семью пригласили на посиделки в дом великого ван Тасселя. Мать заставила меня надеть все самое лучшее, и помню, как я капризничал и спорил, но в конце концов был облачен в жутко кусачий костюмчик. Я вел себя совсем как ты, когда твоя бабушка пытается запихнуть тебя в платье. Мы ехали к ван Тасселям, и я всю дорогу ныл, что меня душит воротник, но увидел их дом - и сразу замолчал. Никогда раньше я не видел таких грандиозных домов. На крыльце, встречая гостей, стояли Балт и его жена. Мои родители поздоровались и вытолкнули меня вперед, чтобы представить хозяевам. Тут Балт кого-то позвал, и из приоткрытой двери высунулась головка маленькой девочки. Я увидел только ее макушку и глаза - эти голубые-голубые глаза. Миг - и она вновь исчезла. Она была застенчива, верь не верь.
        Я и не поверила. Не могла представить Катрину - застенчивой.
        - Отец позвал ее снова, но она не вышла. А мне больше всего на свете хотелось еще раз увидеть ее глаза, так что я оттолкнул руку матери и влетел в дом, не дожидаясь приглашения.
        Можно было вообразить, что происходило дальше - огорчились родители Брома, смеялись ван Тассели, мать Брома звала его - но тот не обращал внимания на оклики.
        - Она нашлась сразу за дверями, пыталась спрятаться за висящими на крючках на стене плащами. Такой крохи свет еще не видывал - ну, ты знаешь, она и сейчас миниатюрная, - и походила она на фею, только-только появившуюся из-под гриба. А я был большим, даже в детстве был крупным для своего возраста, как и ты. И чувствовал себя огромным неуклюжим медведем, ввалившимся в ее дом. Ах, какие у нее были глаза, большие, голубые, и когда она увидела меня, то просто застыла. Я не хотел, чтобы она боялась меня. Я не хотел, чтобы она вообще хоть чего-то боялась. С того момента я желал только одного - уберечь ее от всего на свете. Так что я протянул руку, как делал мой отец, и назвал свое имя. Она долго не отвечала, и я видел, что она размышляет, доверять или не доверять мне.
        Я почти видела их обоих - шестилетнего Брома, наряженного в слишком тесный костюмчик, с вымытыми и приглаженными в попытке придать ему цивилизованный вид буйными кудрями; и крошечную фарфоровую куколку Катрину - с голубыми глазами и золотыми волосами, в платьице, сплошь в рюшах и кружевах, и в малюсеньких туфельках на малюсеньких ножках.
        - И вот наконец она говорит тоненьким-тоненьким голоском: «Меня зовут Катрина ван Тассель. Очень рада с вами познакомиться». И сказала она это так, что ясно было: она долго репетировала - как будто мать велела ей повторять вежливую фразу за завтраком много раз, чтобы дочка произнесла ее правильно. Она протянула мне руку, я и собирался пожать ее, как и планировал, но вместо этого поцеловал. Я видел, как это делали иногда взрослые мужчины, знакомясь с леди. Чувствовал себя полным дураком, но в то же время ничего не мог с собой поделать. Глаза ее стали еще больше, и мне на миг показалось, будто я и впрямь сделал что-то не так и она никогда больше не заговорит со мной. Но потом она улыбнулась мне самой милой улыбкой, какую я только видел, и я понял, что переверну ради нее небо и землю. После этого мы долгое время были неразлучны. Играли вместе, как только выпадал случай. Она была маленькой дикаркой, твоя бабушка, - носилась по лесам с мальчишками, лазала по деревьям, возвращалась домой с ног до головы в грязи - совсем как ты. И я был счастлив, счастлив по уши, когда был с ней. Не могу толком
объяснить. Ну, чувствовал, как будто, когда мы с ней, все правильно, все так, как должно быть. Но потом мы повзрослели, и все изменилось. Мать больше не позволяла Катрине бегать где попало, и я видел ее только сидящей в гостиной и рассуждающей о вещах, которые меня вовсе не интересовали, - об искусстве, о поэзии и всем таком прочем.
        Я не могла представить Катрину дикаркой, носящейся по лесам, как Бром. Но раз он так сказал, значит, это была правда. Мне стало жаль малышку Катрину, вынужденную отказаться от неба, деревьев, травы ради чинного сидения в гостиной над рукоделием.
        Она пытается обуздать тебя, как обуздали ее, потому что ничего другого она не знает, потому что именно это считает правильным.
        - И мы никогда больше не оставались вдвоем. Вокруг толкались другие парни - как и я, уже считающие себя мужчинами, - и было их много. Твоя бабушка была прелестной девочкой, а стала прекрасной юной женщиной. И все эти парни хотели заполучить ее красоту, заполучить ее огромные голубые глаза - ну и, конечно, деньги ее отца. Деньги меня никогда не заботили, а вот глаза я любил, а еще больше любил ее душу. И душу эту знал только я. Только я видел настоящую Катрину под любой маской. Не нужен ей был никто из этих мордатых дурней. Ну, и я избавлялся от ее поклонников, устранял их одного за другим. Чтобы ей стало очевидно, что я - единственный. Ее отец был согласен. И она хотела быть со мной - правда-правда. Но ей не нравилось, что я так легко отделался от соперников. Катрина считала, я должен побороться за нее, не понимая, что я сражаюсь за нее всю свою жизнь, что я добиваюсь ее с первой нашей встречи, что для меня не существует никого, кроме нее. Только Катрина, всегда только Катрина. Я даже не смотрел на других женщин. Я их просто не видел. Видел только ее. А потом в городке появился Икабод Крейн.
        Голос Брома изменился. О себе и Катрине он говорил почти мечтательно, но имя Крейна произнес совсем другим тоном - тоном, в котором звучало железо.
        - Он был дурак-дураком, несмотря на то, что работал школьным учителем и считался умным. При ходьбе он напоминал марионетку, которую дергают за ниточки, - нелепую куклу со слишком длинными руками, слишком длинными ногами, и туловище его тоже было слишком длинным, таким длинным, что он, казалось, толком даже не знал, где у него что. Жрал как лошадь, а оставался тощим, словно метла. И беден был как церковная мышь. Жалованье учителей и так кот наплакал, а этот получал еще и поменьше прочих, но деньги он любил. О да, любил. Очень любил и очень хотел стать богатым, только не знал как. И тут он увидел Катрину. Она была красива, но, что куда важнее, она была богата. И Крейн устремился за ней, как гончая за лисицей. В своем азарте он даже не заметил, что я стою на его пути. Считал, будто запросто сможет охмурить Катрину, заполучить ее и стать хозяином земель ван Тасселя. Можно подумать, он знал, что делать с фермой таких размеров. Он бы загубил все хозяйство. И сделал бы Катрину несчастной, не сомневаюсь.
        Теперь я уже не считаю, что она и вправду положила глаз на Крейна, но тогда я был ослеплен яростью. Мне кажется, она не хотела, чтобы все в ее жизни было неизбежным. А сделать ничего не могла. Девушкам полагается быть тихими и послушными и делать то, что скажут им их отцы. Хотя Балт совсем ее избаловал - если бы он согласился на брак, а она бы отказалась, он бы мигом забрал согласие. Но я ему нравился, и он хотел, чтобы я стал его зятем. Кроме того, он знал, что Катрине я тоже нравлюсь. О Крейне Балт был невысокого мнения, но мнение это держал при себе. Он был хорошим, добрым человеком, Балт.
        Бром вздохнул, я и поняла, что он скучает по тестю. По общему мнению, они прекрасно ладили, несмотря на разницу темпераментов - неистовый Бром и сдержанный Балт. Я совсем не помнила отца Катрины - он умер, когда я была еще совсем маленькой, - но помнила, как грустил потом Бром.
        - Так вот, Катрина привечала Крейна, и каждый раз, когда я видел, как он делает руку кренделем, предлагая ей прогуляться, или кружится с ней в танце, я приходил в бешенство. Пожалуй, где-то в глубине души я понимал, что` она делает, но перестать злиться не мог. Учителишка ее не заслуживал. Он не заслуживал даже того, чтобы стоять рядом с ней, не говоря уже о том, чтобы взять ее в жены.
        Бром и сейчас сердился. Прижатым к его спине ухом я слышала, как заколотилось его сердце, и мерный рокот его голоса превратился в медвежье рычание.
        «Да, Крейн несомненно был дураком, - подумала я. - Как мог такой, как он, полагать, будто может сравниться с Бромом, и вообще, как он мог не прийти в ужас при виде разъяренного Брома?»
        - Я начал думать, что единственный способ избавиться от Крейна - заставить его покинуть деревню. Обычными угрозами я бы ничего не добился.
        Я поежилась. Что значит - «обычными угрозами»? Выходит, думала я, Бром так много угрожал людям, что угрозы стали для него «обычными»? Наверное, они включали в себя обещание Брома измолотить кого-то до полусмерти, но, судя по всему, Крейн такого рода угрозы не воспринимал.
        - Сама знаешь, здешние обитатели - самые суеверные люди на земле. Они верят всему, что слышат. А Крейн был еще суевернее. Он верил всему, что касалось проклятий, привидений и магии. Ну я и решил, что лучший способ избавиться от него - это напугать. Напугать так, чтобы он сбежал, не оглядываясь. В деревне всегда ходили истории о всаднике, живущем в лесах, о несущем смерть кошмаре, сотканном из теней. Я лишь немного, ну, расцветил байку. Начал рассказывать о Всаднике без головы, выезжающем каждую ночь на поиски новой жертвы. И понеслось - каждый житель деревни рассказал эту историю кому-то, тот - еще кому-то, а тот - еще. В мгновение ока байка о Всаднике без головы сделалась неотъемлемой частью Сонной Лощины. Все в нее верили - и, что куда важнее, в нее верил Икабод Крейн.
        Однажды отец Катрины устроил большой праздник в честь урожая. Теперь, когда я об этом думаю, мне кажется, ван Тассели праздновали то же самое в день, когда я впервые встретил Катрину. Они делали это каждый год. И мы с Катриной тоже, пока…
        Ему не нужно было говорить, почему они прервали традицию. Все знали, что в день, когда умер Бендикс, умерла и часть сердца Брома.
        Бром откашлялся, прочищая горло.
        - Той ночью народ затеял рассказывать истории о привидениях, признаю, не без моего содействия. И с каждым рассказом глаза Крейна становились все шире и шире, а руки его тряслись все сильней и сильней. Одной из последних перед тем, как все разошлись, прозвучала «легенда» о Всаднике без головы. Идеальный момент для осуществления моего плана! Я ждал у дороги, сразу за болотом Уайли. Заранее смастерил себе костюм из плаща и проволоки, проделал в ткани маленькие дырочки, чтобы смотреть сквозь них - я знал, что Крейн этого ни в жизнь не заметит. Когда я сидел на лошади, это выглядело как верховая фигура без головы. Кроме того, я потрудился над тыквой, вырезав на ней что-то вроде лица, положил ее на колени - и в темноте казалось, будто я держу голову. Половина дела была сделана еще до того, как Крейн увидел меня на дороге - он был до того напуган россказнями на посиделках, что уже готов был поверить во что угодно. Ну, я промолчал, когда он окликнул меня, а когда парень попытался проехать мимо, я поскакал рядом, только держась вне поля его зрения. Когда он пускал лошадь шагом, я делал так же, когда он
переходил на галоп - я тоже. Видно было, что с каждой минутой он боится все больше и больше, а я, честно признаюсь, с трудом сдерживал смех.
        Я ясно представила все это - перепуганного школьного учителя на лошади и Брома, старающегося не расхохотаться, и вдруг подумала, что Бром сыграл с бедолагой жестокую шутку. Конечно, Крейн ухаживал за Катриной, и я слышала поговорку, что в любви и на войне все средства хороши, и все-таки - это была не просто проказа. Крейн мог серьезно пострадать. Возможно, потому-то глаза Катрины и вспыхивали каждый раз, когда кто-нибудь заговаривал о Всаднике.
        - Через некоторое время чертов дурак запаниковал, пришпорил лошадь, и та понеслась вскачь - ну, если можно так выразиться о той старой кляче, которую Крейн одолжил у своего домовладельца. Он направлялся к мосту за церковью, потому что в моем рассказе Всадник не смог пересечь мост и исчез в клубах дыма. Конечно, я сказал так именно потому, что знал: учителишка должен оказаться по ту сторону моста, чтобы вернуться туда, где ему и место.
        Я видела этот мост из окна дома Шулера де Яагера. Он перекинулся через ручей, бегущий за церковью и ныряющий в лес, - тот самый ручей, у которого мы с Сандером любили играть.
        - Я позволил ему пересечь мост, зная, что на той стороне этот дурень обязательно обернется, чтобы увидеть, как Всадник без головы исчезает в огненной вспышке и клубах серного дыма. И как только он повернулся, я метнул в него тыкву. Метнул и попал в голову. Крейн свалился с лошади, потянув за собой седло, и лишился чувств. Я взял его шляпу, бросил ее на берегу, а седло растоптал. Потом отвел старую клячу к ферме и снял с нее уздечку, зная, что потом все будут гадать, отчего это лошадь вернулась домой без седла и узды.
        Мы уже почти подъехали к дому. В окнах горел свет. Катрина, должно быть, ждала нас. Но Донар шел куда медленнее обычного. Полагаю, Бром просто хотел закончить рассказ без помех.
        - Я вернулся к Крейну, думая попугать его еще, но на том месте, где я оставил учителя, его уже не было. Он исчез в ночи, и никто никогда его больше не видел.
        - Опа, - сказала я. - А ты не думаешь…
        Закончить свою мысль я не смогла. Слишком она была ужасной.
        - Нет, - ответил дед. - Не думаю, что он умер. Позже кое-кто предположил, что он упал в ручей и утонул. Но тела так и не нашли. Наверное, он очнулся, пока меня не было, и просто убежал. Убежал так далеко, что больше о нем не слышали.
        Бром рассмеялся, но не своим обычным смехом. В этом смехе звучала ирония - ирония над собой.
        - Что ж, я в любом случае избавился от проблемы. Позже Катрина сказала мне, что тем вечером Крейн сделал ей предложение, а она ему отказала. Она всегда намеревалась выйти за меня.
        Я не знала, что и думать. Бром одержал победу - как всегда, как и должно быть. Но для Крейна история получилась грустной, каким бы противным он ни был.
        - Я не горжусь собой, - сказал Бром, словно прочитав мои мысли. - Знаю, это было за гранью дозволенного, даже для меня. Я и на тот момент был достаточно взрослым, чтобы понимать это. Мне просто была невыносима мысль о Катрине рядом с кем-то другим, и мысль эта, похоже, малость помутила мне разум.
        Донар шагнул на дорожку, огибающую наш дом.
        - Но, опа, - если это сделал ты и никто тебе не помогал, откуда об этом узнал Шулер де Яагер?
        Бром фыркнул.
        - Он видел меня, когда я вернулся поискать Крейна. Окна его хибары как раз выходят на мост. Он услышал стук копыт, какую-то суету, сообразил, что что-то происходит - и выглянул посмотреть.
        - Значит, он знает, что случилось с Крейном?
        - Он сказал, что к тому времени, как он вышел, Крейна уже не было, - медленно проговорил Бром. - Хотя я всегда подозревал, что он знает больше, чем говорит.
        Дед проехал мимо дома прямо к конюшне, спешился и протянул руку, чтобы помочь мне слезть с Донара.
        - Но почему тогда он ничего не рассказал о судьбе Крейна? Почему вообще хранил секрет?
        - Не знаю, почему он сохранил тайну тогда. У Шулера де Яагера всегда и на все имелись свои причины. Зато знаю, почему он продолжал молчать позже. Его дочь, Фенна, была твоей матерью. Она вышла замуж за Бендикса.
        Я уставилась на Брома, разинув рот:
        - Значит, он…
        - Да, - в голосе Брома зазвучала старая ярость. - Он тоже твой дед. А ты никогда до сих пор не общалась с ним наедине, потому что из-за него погиб Бендикс.
        Девять
        - З
        наю, у тебя куча вопросов. У тебя на лице все написано. - Бром снял с Донара седло, насыпал ему овса и ласково потрепал жеребца по морде. - Но уже поздно, а нам обоим нужно выспаться. Кроме того, мне кажется, твоя бабушка тоже должна принять участие в этом разговоре.
        Я не хотела идти в постель. Ни тело, ни разум не были готовы к отдыху. Мозг гудел от всего, что случилось за день, от всего, что поведал мне Бром. Ну не может же он вот так, возмущалась я про себя, сообщить, что Шулер де Яагер мой родственник, а потом просто погладить по голове и отправить спать!
        Но именно так Бром, очевидно, и собирался поступить. Он затащил меня в дом, игнорируя все вопросы, позволил лишь пожелать доброй ночи Катрине - и отослал наверх.
        Катрина, поцеловав меня перед сном, бросила печальный взгляд на мою «прическу». Я подумала, что так она будет делать еще долго - бабушке, в отличие от меня, мои волосы всегда нравились.
        Ома даже не спросила, почему Бром гонит меня в спальню - они только переглянулись, мигом договорившись друг с другом без слов, как умели только они, и Катрина прекрасно поняла, чего хочет Бром.
        Надевая ночную рубашку и укладываясь в постель, я думала о связи между ними. Между моими бабушкой и дедушкой. Узы, соединявшие их, всегда казались мне почти сверхъестественными в своей прочности, а сверхъестественное - это не то, от чего можно запросто отмахнуться, проживая в Сонной Лощине.
        Эту связь Бром прочувствовал сразу, еще в детстве, и Катрина, наверное, тоже, иначе она не сопротивлялась бы ей так сильно под конец. Я поймала себя на том, что снова жалею Крейна, хотя, по словам Брома, школьный учитель никогда по-настоящему не был влюблен в Катрину - а только в ее богатство. И все-таки, размышляла я, как это, наверное, больно, когда кто-то водит тебя за нос ради своих собственных целей. Целью Катрины было заставить Брома ревновать, и, судя по рассказу Брома, ее план сработал.
        Но самое странное в этой истории было не то, что Бром притворился Всадником - я всегда понимала, что он знает больше, чем говорит, - и даже не то, что его байка превратилась в легенду Сонной Лощины. Странно было то, что Шулер де Яагер все видел и никому не сказал, то, что Шулер де Яагер каким-то образом виновен в смерти моего отца и то, что Шулер де Яагер - мой дед.
        Я как-то никогда не задумывалась о родителях своей матери. Не знаю уж почему. Может, потому, что Бром и Катрина целиком заполняли мое существование и я никогда не чувствовала нужды в ком-то другом. А может, потому, что они почти не говорили о Фенне - упоминали только ее красоту, спокойствие и добросердечность и любовь Бендикса к ней. Еще Катрина иногда попрекала меня тем, что я ничуть не похожа на Фенну.
        И вот я узнала, что у меня имеется еще один живой родственник, и это не кто иной, как Шулер де Яагер! Я поверить не могла, что Бром и впрямь полагает, будто я спокойно усну после такого известия. Шулер был таким старым - куда старше Брома. Ему сравнялось лет семьдесят, если не больше, а выглядел он и того старше - весь иссохший, морщинистый, скрюченный, как древнее дерево.
        Он сказал, что дочь была у них поздним ребенком. Для него, значит, очень, очень поздним.
        Я не могла представить, что зову Шулера де Яагера «опа» или смеюсь с ним, как с Бромом. Не могла представить его в роли отца, не говоря уже о деде. Было в нем что-то такое - коварное, глубоко скрытое, почти зловещее. Он был не из тех, в чьих объятиях чувствуешь себя в безопасности. Он был не такой, как Бром.
        Но, Бен, в мире масса людей, и все они - не Бром. Это не недостаток.
        Все время, которое я провела с Шулером де Яагером, меня не покидало ощущение, будто я что-то упускаю, не понимаю, будто мы говорим о разном. Шулер знал, что он мой родственник, а я - нет, так может, этим и объяснялась странность нашего разговора?
        (И почему он мне ничего не сказал об этом? Мог бы и упомянуть, такое от детей не скрывают.)
        Но нет, наша беседа была странной не только поэтому. Было что-то еще. Шулер де Яагер знал нечто, чего не знал никто.
        И мне нужно было выяснить, что же он знает. Это могло быть как-то связано с Крейном или клудде, а может, он хранил какой-то другой секрет - хранил, чтобы выложить его тогда, когда получится извлечь из этого максимальную пользу.
        И как ты собираешься убедить его рассказать тебе то, что он знает, если он ничего не сказал даже Брому?
        Да, это была проблема. Если уж Бром не смог заставить старика говорить, какими же силами нужно обладать мне, чтобы убедить этого скрытного типа, задумалась я.
        Бром не кровь от крови его. В отличие от тебя.
        Я поежилась. Мне совсем не нравилась мысль о том, что в моих венах течет кровь Шулера де Яагера. Мне вообще не хотелось быть с ним хоть чем-то связанной.
        Связи. Между Бромом и Катриной, между Бромом и Шулером, между Бендиксом и Фенной, между мной и всеми ними. В этой паутине определенно что-то запуталось, и это что-то было источником всех бед. Из-за этого и умерли те мальчики.
        Бром сказал, что Бендикс погиб из-за Шулера де Яагера.
        Повернувшись на другой бок, я уткнулась лицом в подушку. Так я ни к чему и не пришла. Мысли впустую вращались по кругу. Тогда я решительно закрыла глаза и приказала себе: «Спи, спи, спи».
        Но не спала.
        Как можно спать под этими звездами, под безбрежным покровом черной ночи? Как можно спать, когда подо мной быстрый, немыслимо быстрый конь? Как можно спать, когда я слышу, как бьется его сердце - его дикое, дикое сердце?
        Нет, это не его сердце. Это сердце мое. Потому что мое сердце - его сердце, а его сердце - мое. Мы - одно, мы едины.
        Я резко села, открыла глаза, и утреннее солнце ослепило меня. Я проспала всю ночь, но не чувствовала себя отдохнувшей. Мне снился он, и его смех, и скачка на его лошади.
        Я скрестила руки над сердцем, впитывая ладонями бешеный стук - стук копыт несущегося галопом скакуна.
        Перестань думать о Всаднике как о свободе.
        Но Всадник спас меня там, в лесу. Он отогнал от меня клудде.
        (потому что всегда наблюдал за тобой с самого твоего детства и ты создала его из ничего)
        Я замерла, попытавшись ухватиться за эту мысль, но она рассеялась, словно дым, не позволив себя вдохнуть. Сонная Лощина была местом волшебным, чары буквально витали тут в воздухе, но иногда эти чары могли затуманить тебе взор и не дать увидеть то, что находится прямо перед тобой.
        (Вспомни ты должна вспомнить его есть что-то важное и тебе нужно это вспомнить.)
        Вздрогнув, я вылезла из кровати, принялась одеваться в то же, что носила вчера, - и у меня возникло странное чувство, будто я заново переживаю минувший день. Я натягиваю мальчишескую одежду. У меня много вопросов, на которые нет ответов. Мне нужно поговорить с Бромом. Еще один мальчик мертв.
        Пожалуйста, не нужно, чтобы каждый день был отныне таким. Пожалуйста, пусть клудде возьмет, что хочет, и покинет нас.
        В какой-то момент я решила, что не верю словам Шулера де Яагера о проклятии, забирающем жертвы. Это же полная чушь и, кроме того - было бы невозможно сохранить что-то подобное в тайне в Сонной Лощине. Народ здесь слишком охотно верил в странное и сверхъестественное и очень любил рассказывать страшные сказки. Если бы из лесов регулярно появлялось какое-то существо и убивало ребенка, из этого сотворили бы легенду. Хенрик Янссен сказал, что обитатели Лощины принимают подобное как неотъемлемую часть своей жизни - и это было действительно так. Но никаких сказок, историй и легенд не существует; следовательно, это неправда, постановила я.
        (А может, и правда, просто ты никогда об этом не слышала. Так тут тоже бывает. Есть глухие углы и тайны, никогда не всплывающие на поверхность. Взять хотя бы того же Шулера де Яагера. Он тебе родня, а ты и не знала.)
        Я тряхнула головой, отгоняя неприятные мысли. Да, Сонная Лощина умела прятать то, о чем я могу никогда и не узнать. Но сейчас не тот случай. Слишком уж велик был секрет. Так зачем же Шулер де Яагер все это выдумал? Зачем наплел то, что так просто проверить? Стоило только спросить любую из деревенских сплетниц, и они с радостью выложили бы мне всю подноготную - если знали ее.
        Но я решила, что не стану утруждаться расспросами. Шулер, несомненно, лгал, так что ни к чему было бы тратить целый день, сидя в душных гостиных, прихлебывая навязанный чай и волей-неволей выслушивая не то, за чем я пришла.
        Но можно ведь что-нибудь разнюхать, подслушивая разговоры взрослых, когда они думают, будто рядом никого нет.
        Мне вдруг пришло в голову отправиться к дому Кристоффеля ван ден Берга. Я могла бы сказать, что пришла принести соболезнования, и матери Кристоффеля пришлось бы пригласить меня в дом, хотя бы на пару секунд, и тогда бы я выяснила, растаяло ли тело Кристоффеля, как туша овцы и труп Юстуса Смита.
        Это было бы ужасно, ведь Бром сказал, что отвез останки в дом ван ден Бергов, а значит, родителям Кристоффеля пришлось бы наблюдать, как тело их сына разлагается.
        За столом уже никто не сидел, хотя блюда стояли, оставленные для меня. Я взяла все, что захотела, и ела, ела, пока впервые за целую - кажется - вечность не почувствовала: я наелась досыта. Так здорово оказалось есть не под пристальным взором Катрины, ворчащей по поводу количества еды на моей тарелке.
        Катрина. Катрину я тоже хотела кое о чем спросить. Отодвинув опустевшее блюдо, я отправилась на ее поиски.
        Она, конечно, сидела в гостиной и шила. Сидела в своем любимом кресле возле окна, откуда виднелась подъездная дорога, так что ома всегда знала, когда кто-нибудь направлялся к нам в гости.
        «А еще отсюда можно высматривать своенравных внучек, являющихся домой позже, чем следует», - подумала я.
        Сияло солнце, волосы бабушки золотились в его лучах, и казалось, что она коронована солнечным светом. Когда я вошла, она подняла глаза. Взгляд ее вновь скользнул по моим кудрям, и я заметила, как она подавила вздох.
        - Ты заспалась, - сказала Катрина. - Уже почти десять.
        - Я завтракала, - ответила я, хотя встала действительно много позже обычного.
        Обычно я вскакивала с рассветом, потому что именно в это время вставал Бром. Он говорил, что фермер должен блюсти дневные часы, а поскольку я хотела быть фермером, как он, то делала так же.
        Но ты ведь больше не хочешь быть фермером, как он, верно? Ты хочешь скакать по лесам при свете звезд.
        - Ну, я рада, что ты наконец встала. Мне нужно посмотреть, подойдет ли тебе вот это.
        Ома приподняла свое рукоделие, и я поняла, что она шьет для меня новые бриджи.
        Увидев выражение моего лица, бабушка заявила:
        - Мне просто надоело, что ты каждый день портишь по платью.
        Но я-то знала, почему она шьет штаны, и сейчас любила ее так, что мне казалось, сердце мое вот-вот взорвется.
        - Иди сюда, - сказала она.
        Я повиновалась, и Катрина приложила бриджи к моей талии.
        - Впрочем, - продолжала она, - я подумала, что нам следует изменить для тебя покрой. Даже если тебя нисколечко не волнует, что скажут о тебе в деревне, - в этом отношении ты совсем как твой дед, он такой же толстокожий.
        Судя по ее тону, это был не комплимент.
        - Но я не хочу, чтобы люди сочли твой вид непристойным. Ты еще молода, однако когда-нибудь фигура твоя все равно станет женской, нравится тебе это или нет. Так что я сделаю эти брюки немного длиннее других бриджей и, возможно, не такими облегающими, как мужские.
        Обычно я не проявляла интереса к шитью одежды, но идея создания штанов специально для меня оказалась интригующе-увлекательной.
        - Если они будут чуть посвободнее, в них будет легче лазать, - сказала я. - И меньше вероятность, что я их порву, ведь ткань не запутается в ногах, как путается подол платья.
        Тогда Катрина велела мне снять мои штаны и примерить новые. Впрочем, штанами это пока еще нельзя было назвать - Катрина соорудила только пояс, с которого свисали куски ткани, - и несколько минут она еще пришпиливала и поправляла что-то, пока я стояла с поднятыми руками. Обычно во время таких примерок я непроизвольно вертелась и переминалась, но сейчас заставила себя стоять спокойно. В кои-то веки Катрина решила сделать то, что мне действительно хотелось иметь, и я не собиралась рисковать потерять ее расположение, раздражая бабушку.
        Через некоторое время она выяснила все, что хотела, и мне было позволено натянуть (теперь уже явно слишком тесные) старые бриджи. Еще несколько минут я понаблюдала, как бабушка делает аккуратные, ровные стежки - несмотря на плотную ткань. У меня так никогда не получалось. Интересно, подумала я, а умела ли так же хорошо шить моя мать?
        - Ома. А что случилось с моим отцом?
        Катрина опустила шитье, посмотрела на меня - и что-то в ее взгляде сказало мне: она ждала этого вопроса с того самого момента, как я вошла в гостиную.
        - Ты знаешь, что несколько лет назад в Лощине свирепствовала лихорадка?
        Я кивнула.
        - И вы всегда говорили мне, что мои мать и отец заболели и умерли.
        Катрина повернулась к окну, но не думаю, будто она видела что-либо за стеклом. Взгляд ее устремлен был куда-то вдаль - но не в пространство, а во время.
        - Да, твоя мать подхватила лихорадку, и да, она умерла от болезни. Но твой отец умер, потому что отправился в лес, чтобы найти способ спасти ее и тебя.
        - Меня?
        Катрина кивнула.
        - Ты тоже заболела, как и твоя мать. Страшно было смотреть на это. Такая малышка, всего несколько лет - и твое безвольное тельце горит в лихорадке. Ты не могла даже плакать. Бедный Бендикс, он места себе не находил от беспокойства.
        - Опа сказал, что мой отец погиб из-за Шулера де Яагера, - очень осторожно сказала я, внимательно наблюдая за бабушкой.
        Катрина могла взорваться в любой момент, подобно пушечному ядру, разрывающему в клочья шеренги солдат.
        Взгляд ее стал жестче.
        - Этот старый ублюдок. Чтоб ему сдохнуть и отправиться к дьяволу, там ему самое место.
        Я потрясенно уставилась на Катрину. Бабушка никогда так не выражалась. Бром - да. Но не Катрина.
        Увидев мой разинутый рот, она коротко рассмеялась:
        - Поверь, Бен, если кто и заслуживает низвержения в ад, так это он.
        - Бром сказал, что Шулер - отец моей матери?
        В конце предложения я поставила вопросительный знак, поскольку все еще надеялась, что это окажется неправдой.
        - И ты удивляешься, отчего мы никогда тебе этого не говорили. Что ж, ты с ним встретилась. Захотелось тебе, чтобы он был твоим дедом?
        - Нет, - выпалила я так быстро, что Катрина вновь рассмеялась.
        - Даже до того, что случилось с Бендиксом и Фенной, мы не хотели подпускать его к тебе. Я очень любила твою мать, но никогда не понимала, как она может быть одной крови с этим человеком.
        - У меня от него мурашки ползли по спине.
        - Как и у всех прочих. Полагаю, даже его жена чувствовала то же самое, хоть она и продержалась достаточно долго, чтобы родить Фенну, а потом умерла.
        Значит, он соврал. Сказал мне, что его жена умерла от горя, когда клудде забрал Фенну. Значит, нельзя верить ни единому его слову. Но чего же он хотел от меня, если собирался только кормить меня баснями?
        - Даже Фенна немного боялась его. Она мало рассказывала о своей жизни с отцом, но у меня создалось впечатление, что Шулер де Яагер не был идеальным родителем.
        Катрина снова умолкла, погрузившись в размышления.
        - Но что случилось с моим отцом? Я не понимаю, как Шулер де Яагер может быть виновен в его смерти, если мой отец погиб как Кристоффель. Если его убил… - я чуть не сказала «клудде», но решила не использовать словцо Шулера, - тот лесной монстр.
        - Ты должна понять своего отца. Он был совсем как Бром. И как ты. Бендикс не мог просто ждать. Он хотел что-то делать. Ему нужно было что-то делать. Не мог он сидеть у постели своей жены и дочери и смотреть, как они чахнут. Шулер знал это. И сыграл на характере Бендикса.
        Катрина вздохнула. В уголках ее глаз затаилось горе. Печаль, которую она по большей части скрывала - словно не позволяя себе чувствовать ее.
        - Бром ненавидел визиты Шулера, всегда пытался не допустить их, если мог, но дочь этого человека болела, и он чувствовал, что должен позволить Шулеру повидаться с ней. В сущности, Шулер сам настоял, а Бром так тревожился, что предположил, будто и старик чувствует то же самое. Но Шулер де Яагер явился сюда не для того, чтобы помолиться за дочь и внучку. Не для того, чтобы пожать нам руки и обменяться словами утешения. Он пришел, чтобы нашептать кое-что Бендиксу и, с учетом исхода, могу предположить, что Шулер изначально желал зла нашему сыну.
        Катрина надолго замолчала, а я изо всех сил сдерживалась, чтобы не взвыть: «Но что же сказал Шулер де Яагер?», поскольку знала, что она и сама до этого доберется, а если я проявлю сейчас нетерпение, ома может вообще отказаться рассказывать дальше.
        - Он, кажется, вообще не заметил ни Фенны, ни тебя, если уж на то пошло. Он провел у вас всего несколько секунд, прежде чем снова выйти, и хотя никто из нас не входил в комнату вместе с ним, не могу и представить, чтобы Шулер проронил хоть слезинку от горя. Затем он попросил разрешения побеседовать с Бендиксом наедине, и мы вновь ему разрешили, поскольку считали вполне естественным, что тестю Бендикса есть о чем поговорить сейчас с мужем своей дочери. Они прошли в кабинет Брома и пробыли там целый час - достаточно, чтобы мы с Бромом начали задаваться вопросом, о чем это они там толкуют. Когда они вышли, у Бендикса горели глаза, потухшие с тех пор, как вы с Фенной заболели, и этот огонек встревожил меня. Но настоящий ужас поселился в моем сердце при виде лица Шулера. Старик выглядел… удовлетворенным. Не думаю, что человек должен так выглядеть, когда его дочь сгорает в лихорадке, не осознавая даже, где она. А он выглядел так, словно добился своего - и очень рад этому. Бром тоже обратил внимание на рожу этого типа, и как только Шулер де Яагер покинул наш дом, мы спросили Бендикса, в чем дело. Но
Бендикс ничего не сказал, даже не намекнул на то, что же они обсуждали. А мы - ну, мы ничего не могли тут поделать. Бендикс был уже взрослым и имел право хранить свои дела в секрете, если ему того хотелось.
        На следующий день вам с Фенной стало хуже. Много хуже. Ты уже не издавала ни звука, лежала очень тихо, и я иногда подносила ладонь к твоему носику, чтобы убедиться, что ты дышишь. А Фенна металась, и кричала, и дрожала так, что иногда скатывалась с кровати, а я не знала, как охладить влажные тряпицы, которые клала ей на лоб - едва коснувшись ее кожи, они нагревались и делались бесполезными. В вашу комнату входили только Бендикс, Бром и я - мы чувствовали, что не должны рисковать здоровьем слуг, которые пока не заразились. Каждый из нас дежурил около вас по несколько часов. Помню, в тот день Бендикс провел с вами все утро, я пришла около полудня, чтобы остаться до вечера, а потом меня сменил Бром. Я отправилась проведать больных слуг. Двое из них умерли в тот день - кухарка, работавшая у нас до Лотти, и судомойка. А дел было много, так что занята я была почти до полуночи. Бендикса я не видела с самого утра, но ничего такого не подумала - Бром с Бендиксом разделили между собой заботы о ферме, и я полагала, что сын где-то на территории.
        Я поднялась в спальню, умыться и отдохнуть. Стояла у умывальника возле окна, когда увидела, как кто-то выходит из дома через дверь кухни. Ночь была ясная, светила полная луна, и я узнала Бендикса. Более того, он пытался уйти украдкой. Я это сразу поняла. У него никогда не получалось сделать что-либо незаметно, даже когда он был мальчишкой. Дальше… Не знаю, что меня заставило. Я накинула самую темную свою шаль, старательно прикрыла волосы и выбежала за ним. Он ушел не слишком далеко - темный силуэт явно направлялся к дороге, тянущейся вдоль леса. Несколько раз Бендикс оглянулся, но меня, видимо, не заметил. Некоторое время я просто шла за ним, держась поодаль, но потом поняла, что веду себя глупо. Все-таки Бендикс - мой сын. Я его мать и имею право спросить его, куда это он отправился тайком после заката. И я окликнула его. Он был так напряжен, что чуть не подпрыгнул, услышав мой голос. Потом понял, что это я, и когда я приблизилась, закричал на меня, ругаясь, мол, зачем я пошла за ним. Бендикс всегда был очень сдержанным, и меня потрясло, что он заговорил со мной в таком тоне. Но я тоже
рассердилась, а он никогда не умел толком противиться мне, когда я злилась, так что я вытянула из него все.
        Мне жаль, что наши последние слова были гневными. Жаль, что я не сказала ему, как сильно его люблю.
        Катрина говорила и плакала, а у меня просто сердце разрывалось. Я не хотела, чтобы она заново проходила через это, вновь переживала последние мгновения жизни своего сына. Однако я считала, что мне нужно знать - что я этого заслуживаю. Да, Бендикс был ее сыном, но он был и моим отцом, и всю жизнь мне говорили про него неправду.
        Я обняла бабушку, крепко обняла, а она прижалась ко мне, продолжая плакать. Я никогда, никогда не видела, чтобы Катрина проявляла подобную слабость, и это испугало меня. Как будто Бендикс умер вчера, а не десять лет назад.
        «Для нее, наверное, это всегда как вчера, - внезапно озарило меня. - Ну разве можно привыкнуть к потере ребенка? Хотя Шулер де Яагер, кажется, не слишком-то скорбит о потере своего».
        При этой мысли меня охватила ярость.
        Через некоторое время Катрина взяла себя в руки, жестом предложила мне сесть в кресло напротив и повела рассказ дальше, так, словно он и не прерывался.
        - Бендикс рассказал, что Шулер де Яагер поведал ему о некоем существе, которое живет в лесах - там, где кончается тропа, там, куда не ходит никто из Сонной Лощины. Шулер сказал Бендиксу, что если тот пойдет к существу и… - голос омы сорвался, но она собралась и продолжила: - …Принесет себя в жертву, существо исцелит Фенну, и тебя, и, собственно, всех в городке. Существо способно остановить лихорадку, сказал Шулер, если кто-то отважный и честный отдаст свою жизнь за других.
        Ради Фенны, ради тебя Бендикс готов был на все. Он очень любил вас и хотел действовать. Хотел чувствовать, что способен решить проблему. Бендикс не стал нам ничего говорить, поскольку знал, что мы воспротивимся, а он уже все решил. Если бы я не заметила, как сын выскальзывает из дома, то уже никогда не увидела бы его. Он исчез бы в лесу, исчез без следа.
        - Но почему? - взорвалась я. - Как он мог поверить хоть чему-то из сказанного этим Шулером де Яагером? Ведь Шулер просто послал моего отца на смерть - по каким-то там своим причинам! Где доказательства, что он желал чего-то иного?
        - Именно это я ему и сказала, - с оттенком своей обычной язвительности ответила Катрина. - В этих лесах есть и волшебство, и опасность, но нет никакой возможности узнать, что какое-то там существо действительно способно исцелить тебя и Фенну. Это было безумие, но я не смогла убедить сына вернуться домой. Впрочем, и он не смог убедить меня, хотя еще какое-то время продолжал ругаться. Наконец я заявила, что если он хочет, чтобы я пошла домой, то ему придется отвести меня туда - и остаться там самому. Конечно, Бендикс этого бы не сделал, потому что и так еле-еле набрался смелости, и если бы вернулся, то выйти снова у него не хватило бы духу. Он этого не говорил, но я знала. Так что дальше мы пошли вместе.
        Той ночью лес казался темней, чем когда-либо, и каждый шаг наполнял меня все большим и большим страхом. Справиться я с ним не могла, но и не собиралась позволять Бендиксу принести себя в жертву какому-то лесному монстру. Мы не язычники. Все это чушь, бред Старого Света, который Шулер вбил в голову моему сыну.
        Бендикс не произнес ни слова, пока мы не добрались до того места, где кончалась тропа. Потом он повернулся ко мне и заявил: «Мама, теперь тебе пора домой». Я покачала головой, и он снова рассердился и сказал: «Я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось», а я ответила, мол, тоже не хочу, чтобы что-то случилось с ним. А он лишь вскинул вверх руки и сошел с тропы, углубившись в чашу. Я не могла отпустить его одного, так что пошла за ним. Но, Бен, там было что-то неправильное. Я сразу это почувствовала. Как будто что-то тянуло меня, только тянуло во все стороны разом, а еще был звук, словно…
        Она запнулась, и я закончила за нее:
        - Словно жужжание в ушах, давящее жужжание, будто бубнит множество голосов разом.
        Катрина бросила на меня проницательный взгляд.
        - Ты ходила к концу тропы, куда ходить тебе не положено.
        Я с жалким видом потупилась, как не раз делал Бром.
        - Но не дальше. Я только на секундочку сошла с тропинки, чтобы посмотреть, что будет.
        Катрина пробормотала что-то по-голландски, вздохнула и продолжила:
        - Я цеплялась за Бендикса, потому что этот гул сбивал меня с толку, и я чувствовала, как меня тащат, дергают за юбки, тянут за волосы. Не знаю уж, что чувствовал Бендикс. Он не говорил со мной, но сквозь странный шум в ушах я различала его надсадное дыхание. Не знаю, сколько времени мы так шли, но тут мне почудилось что-то вроде пения. Я говорю «что-то вроде», поскольку речью это не назовешь, но и мелодии там тоже не было. Но оно влекло меня, непостижимо влекло. Сама того не осознавая, я отпустила руку Бендикса и словно поплыла от него прочь, в темноту. Однако, оторвавшись от него, я пришла в себя и позвала сына. А он не ответил. Только хор голосов принялся выкликать мое имя: «Катрина, Катрина, Катрина». Я понимала, что они пытаются заманить меня, околдовать своими чарами - только ничего у них не выходило. Потому что мне нужно было найти Бендикса. Нужно было спасти сына. Но я не видела его во мраке, и теперь зовущие голоса смеялись надо мной, а я металась, спотыкалась, кричала, а вокруг была только тьма, и лес, и живущие в лесной тьме существа, окружившие меня, не подпускавшие к сыну. А потом я
услышала его крик. Такой долгий, такой ужасный, что он словно бы проложил мне тропу, и я бросилась по ней к сыну. Каким-то образом мне удалось стряхнуть с себя жутких мелких тварей с цепкими пальцами, тварей, которые тянули и дергали меня, и я бежала, бежала, бежала на крик. Задыхаясь, я вылетела на прогалину. В кронах деревьев вырисовывался просвет, идеальный круг, точно прорезанный специально, в просвет этот лился лунный свет, и я увидела…
        - Тень, - пробормотала я. - Длинную тень, которая колеблется и мерцает и словно бы не имеет формы, однако у нее есть острые зубы и горящие глаза.
        - Да. И эта тень уже оторвала Бендиксу руки и голову и склонилась над ним, глотая его кровь - мою кровь, кровь Брома, кровь, порожденную нашей любовью друг к другу. Я закричала. Я кричала, кричала, кричала так долго, что даже не знала, смогу ли когда-нибудь перестать кричать. И тварь прервала свое занятие, взглянула на меня - и, Бен, у меня возникло странное чувство. Мне показалось, что я уже видела это чудовище раньше и что оно знает меня.
        Бабушка вздрогнула, я потянулась к ней и стиснула ее руку. Пальцы Катрины были холодны как лед.
        - И что случилось потом?
        Она покачала головой.
        - Я не знаю. Думаю, я упала в обморок, а когда очнулась, уже наступило утро, существо исчезло, и только тело Бендикса без головы и рук лежало на земле. Я должна была что-то сделать, должна была вернуть моего мальчика домой. Мне не хотелось оставлять его в этом ужасном месте. Я понимала, что Бром уже, наверное, сходит с ума, обнаружив наше с Бендиксом исчезновение. Но я не знала, что делать. Унести Бендикса мне было не под силу. Шум, который я слышала ночью, утих, но не исчез полностью. Но эти голоса звучали не так злобно, как ночные. Мне показалось даже, что они, ну, не знаю - подбадривают меня? Но никто из тех, кому эти голоса принадлежали, не появился, чтобы помочь мне.
        - Ома… - сказала я и помедлила. Я не знала, известно ли ей, что случилось с Юстусом и овцой. - Тем утром, когда ты увидела тело моего отца… оно было… целым? Ну, не считая головы и рук.
        - Ты думаешь о Юстусе, - вздохнула Катрина.
        Значит, Бром рассказал ей.
        - Да. Мой отец…
        Я не могла произнести это. Не могла спросить, таяла ли плоть моего отца, как воск горящей свечи, оставляя от сына, которого ома любила, лишь кости да извивающихся червей.
        - Нет, тело Бендикса не было таким, как то, что вы нашли прошлой ночью. Я не знаю, отчего такое случилось с теми мальчиками, с Кристоффелем и Юстусом.
        - Ты не думаешь, будто это оттого, что существо в лесах изменилось? Сделалось сильнее?
        Катрина нахмурилась:
        - Не знаю, значит ли это, что оно стало сильнее. Но что-то, несомненно, изменилось.
        Мы обе помолчали, размышляя о том, что могут означать эти изменения. Потом Катрина продолжила:
        - Я начала отчаиваться, думая, что мне никогда не вернуть Бендикса домой, что придется бросить его там, в лесу. Я не знала, получится ли у меня найти эту прогалину снова - да и разрешат ли мне ее найти. Лесные духи могли и не позволить. И тут я услышала мягкий стук копыт по земле и траве: цок-цок-цок, и тихое ржание.
        Сердце мое подпрыгнуло. Неужели Катрина видела Всадника - настоящего Всадника, подумала я. Неужели он помог ей доставить тело моего отца домой?
        - Потом передо мной, как по волшебству, возникла черная лошадь. Конь. Черный конь. Это был Черт, конь твоего деда - тот, что был у него до Донара.
        Меня окатила волна разочарования, но я промолчала.
        - Более умного животного я в жизни не видела. Если бы не Черт, твоему деду никогда бы не удался тот фокус со Всадником без головы. Никогда другая лошадь не смогла бы так скакать в темноте, с полуслепым из-за дурацкого костюма седоком.
        Я удивленно уставилась на Катрину, и бабушка улыбнулась:
        - Да, я знаю, что Бром тебе рассказал. Я всегда надеялась, что история о Всаднике без головы забудется, но люди в деревне этого не позволили. Они превратили шутку Брома в нечто реальное - по крайней мере в своих головах.
        - Но никто же не знает, что это была шутка. Кроме нас. И Шулера де Яагера.
        Глаза Катрины сузились.
        - Этот человек. Он как демон, преследующий нас с той самой ночи. Он знает, что случилось с Икабодом Крейном, но никому не расскажет.
        «Ему просто нравится чувствовать власть над Бромом, - подумала я. - Нравится знать то, чего никто больше не знает».
        - Знаю, Господь сочтет меня нечестивой, но я каждый день, с той самой ночи, желаю этому старику смерти. Когда лихорадка прошла по деревне, когда умерло столько молодых - и твоя мать, и многие другие, - я думала только: «Почему этот человек не умер?» Он, верно, заключил сделку с самим Люцифером, иначе не понимаю, почему он жив, когда столько хороших людей ушло.
        Голос омы сочился ядом. Нет, то была не вспышка гнева, обычная для нее, - то была ненависть, глубочайшая, необъятная ненависть. Наверное, в этот момент капля яда попала и в мою кровь, и я заразилась той же ненавистью. Шулер де Яагер очень постарался, чтобы сделать Брома с Катриной несчастными. Именно из-за него Бендикс пошел в лес той ночью и встретился с ужасным существом, сотканным из тени.
        - Так вот, Черт нашел меня в чаще, и мне кое-как удалось перевалить тело Бендикса через лошадиную холку, самой взгромоздиться на спину коня - и Черт отвез нас домой, к Брому.
        Слеза поползла по ее щеке, и Катрина нетерпеливой рукой смахнула ее.
        - И все оказалось напрасно, как я и думала, поскольку, вернувшись, я обнаружила, что Фенна умерла, умерла, когда Бендикс приносил себя в жертву по прихоти какого-то мерзкого старика.
        «Но я осталась жива», - подумала я, но вслух ничего не сказала, тем более что не считала, будто жизнь моя была выкуплена ценой жизни отца. Мне просто посчастливилось выжить, как некоторым другим.
        Если бы только Бендикс не ушел той ночью. Если бы только он подождал еще хоть день. Фенна умерла бы, и он бы понял, что никакие жертвы ничего не изменят. А у меня, по крайней мере, был бы отец.
        Я тряхнула головой, отгоняя горчащие мысли. Бендикс мог все равно умереть, мог подхватить ту же лихорадку, которая сжигала меня и мою мать. Я, конечно, скучала по нему, но нельзя сказать, что мне не хватало любви и теплоты. Рядом всегда был Бром - и Катрина, пускай я даже порой не понимала, что она по-своему заботится обо мне.
        Катрина поерзала в кресле, устраиваясь поудобнее, и снова взялась за шитье.
        - Пойди поищи Сандера. Погуляйте. Осталось не так уж много солнечных дней.
        Я помедлила, но ясно было, что больше ома ничего не скажет. Так я и оставила ее, в гостиной, низко склонившейся над рукоделием, чтобы никто не увидел, как она плачет.
        Десять
        С
        начала я собиралась пойти одна, как вчера, но потом поняла, что Катрина высказала хорошую мысль (а у нее вдруг оказалось немало хороших мыслей, отметила я про себя), и отправилась на поиски Сандера. У меня голова шла кругом от всего, что я узнала, и так и подмывало поделиться с кем-то. Всего я ему, конечно, не намеревалась открывать - тайну выходки Брома со Всадником без головы я рассчитывала унести с собой в могилу, - но кое-что рассказать следовало. О Юстусе Смите, и об овце, и о том существе, которое я видела в лесу.
        На дороге в деревню царило оживление. Многие из тех, чьи фермы располагались рядом с нашей, везли урожай на рынок или одному из многочисленных перекупщиков, которые перепродавали зерно в Нью-Йорк. Мимо проезжали телеги, влекомые медленно бредущими лошадьми, и не раз меня окликали, интересуясь делами и здоровьем Брома и Катрины. А я радовалась общению, ведь оно отвлекало меня от тяжких раздумий о лесе, мимо которого я проходила, - и о том, что скрывалось в его глубинах.
        Я уже прошагала полдороги, когда одна из попутных телег замедлила ход.
        - Подвезти вас, мисс Бенте?
        Это оказался Хенрик Янссен. Опять Хенрик Янссен, недовольно подумала я. До недавнего времени я видела его, наверное, не чаще, чем пару раз в год, хотя его ферма и соседствовала с нашей, а последние несколько дней сталкивалась с ним буквально на каждом шагу. Ему было около тридцати - почти столько же, сколько было бы моему отцу, будь он жив. На обветренном лице поблескивали светло-голубые глаза. Рукава рубашки он закатал, выставив напоказ мускулистые руки.
        Под его пристальным взглядом у меня аж живот скрутило. Нет, мне не хотелось забираться в телегу и сидеть рядом с этим человеком.
        - Нет, спасибо, - ответила я, одарив его лучшей из улыбок Катрины, очень вежливой, демонстрирующей чуть ли не все зубы, но не затрагивающей глаза. - В такой прекрасный день приятно прогуляться пешком.
        - Вы уверены? После того, что случилось с Кристоффелем и Юстусом, полагаю, вам было бы безопасней со мной.
        «Сомневаюсь», - подумала я, едва не ляпнув это вслух.
        - Мне кажется, нет ничего безопаснее, чем идти в деревню по людной дороге посреди дня. Спасибо, минхер Янссен.
        Я надеялась, что решительный отказ отчетливо прозвучал в моем голосе. Заставить меня поехать с ним он не мог - ну разве что слез бы с телеги и швырнул меня в нее. Но если он хотя бы шевельнется сейчас, подумала я, тут же брошусь наутек.
        Он сверлил меня взглядом. А я - его. Ван Брунты никогда не выказывают страха, но мне было интересно, о чем он думает. Прочитать что-либо по его глазам не получалось.
        У него глаза как у Шулера де Яагера. Точь-в-точь. Они что-то скрывают, и Янссен не хочет, чтобы я узнала что.
        Наконец он кивнул, прищелкнул языком, понукая лошадь, и телега покатилась дальше. Я смотрела ей вслед, задержавшись у обочины.
        «Он чего-то хочет от меня. - Этому не было доказательств, только странное ощущение, возникшее у меня под его взглядом. - Но чего?»
        При Хенрике Янссене меня тоже пробирал озноб, как и при Шулере де Яагере, и я встряхнулась всем телом, точно собака, пытаясь избавиться от назойливых мурашек. Не получилось. Еще несколько минут мне казалось, что по моей спине ползает множество проворных муравьев.
        Миновав окраину деревни, я увидела неухоженный домишко Шулера де Яагера. Старик стоял у окна, и наши глаза встретились, когда я проходила мимо. Я нахмурилась, наградила его суровым взглядом, а он ухмыльнулся мне в ответ, и я едва удержалась, чтобы не выкинуть что-нибудь ребяческое и глупое - ну, например, разбить ему камнем окно. Ни один мальчишка Сонной Лощины не умел бросать камни с такой силой и так точно, как я. Если бы захотела, вполне могла бы всадить булыжник прямо между глаз Шулера де Яагера.
        «Он твой дед, - прошелестело в моем сознании. - Ты не можешь этого сделать».
        Нет, никакой он мне не дед. У меня уже есть дедушка, и его имя Абрагам ван Брунт.
        Я подумывала о том, чтобы заявиться к Шулеру и потребовать рассказать мне все, что он знает о лесном монстре, но потом решила - толку от этого не будет. Не тот был момент. Если Шулер де Яагер хранил тайну проделки Брома тридцать лет, размышляла я, он не станет выдавать никаких секретов лишь потому, что я его попрошу. Чтобы встретиться с ним лицом к лицу, нужно иметь план, а плана у меня пока не было.
        Сандер сидел на дощатом тротуаре перед конторой нотариуса, попирая подошвами проезжую часть, лениво подбрасывал палочку и смотрел, как она падает на землю.
        - Что ты делаешь? - спросила я, подходя.
        Он вытер нос рукавом.
        - Ничего особенного. Мама сказала, что я путаюсь под ногами, и велела мне пойти помочь папе - я, мол, должен учиться у него, чтобы потом тоже стать нотариусом.
        Сандер был уже в том возрасте, когда большинство мальчишек начинает осваивать какое-нибудь ремесло, а поскольку он являлся сыном нотариуса, то для него, конечно, не было ничего естественнее, чем перенять отцовскую профессию.
        - Но папа беседует с посетителями, и мне делать нечего, - продолжал Сандер. - Они уже давно спорят.
        - С кем он там беседует? - спросила я, заглянув в окно.
        В нотариальной конторе собралось немало людей, включая Брома и Дидерика Смита. Судя по лицам, они что-то горячо обсуждали.
        - Сандер! - Я тряхнула друга за плечо. - Знаешь место, откуда мы могли бы послушать, что там происходит, и чтобы нас при этом не увидели?
        Сандер скривил рот и насупился.
        - Не-а. Сейчас все уже внутри. Если бы мы вошли до того, как они съехались, то могли бы спрятаться в большом шкафу. Иногда я сижу там, когда мать в дурном настроении.
        Он встал и продолжил:
        - И вообще, зачем тебе туда? Это же просто скучный деловой разговор. Пойдем поиграем в «соннолощинских» в лесу.
        Мне пришлось напомнить себе: Сандер понятия не имеет о том, что случилось со мной после того, как мы увидели тело Кристоффеля. С того утра я будто прожила две жизни, а прошло всего-то два дня.
        - В лесу больше небезопасно. Даже днем, даже там, где мы обычно играем.
        Я села поближе к нему и шепотом, чтобы никто из прохожих не услышал, рассказала об овце, и о Юстусе, и о монстре.
        - Ты его видела? - выпучил глаза Сандер.
        - Не только видела, он пытался меня схватить!
        И я поведала ему о вчерашнем ночном походе и о том, как на прогалине появилась тварь.
        - Но как же ты спаслась?
        - Меня спас Всадник, - сказала я и почувствовала, что щеки краснеют. Я что, стесняюсь Всадника? - мелькнуло в голове.
        - Всадник без головы? - почти завопил Сандер, и я шикнула на него.
        - С головой. И я его не видела. Только слышала, и то существо услышало его тоже.
        - Откуда же ты знаешь, что он с головой, если ты его не видела?
        - Просто знаю, ясно? - Я двинула его в плечо.
        - Но… почему он спас тебя и не спас остальных? - спросил Сандер.
        - А ты что, хочешь, чтобы он позволил кому-то оторвать мне руки и голову? - оскорбленно поинтересовалась я.
        - Конечно нет. Но ведь странно, верно? Что он спас именно тебя.
        «Потому что он присматривал только за мной», - подумала я и поежилась, гадая, с чего я это взяла.
        - Так что же нам делать, если нельзя пойти в лес?
        Игры и занятия всегда придумывала для нас я. Однако играть сейчас не хотелось. Чего мне хотелось, так это выяснить, что происходит в конторе за нашими спинами.
        Мимо прогрохотала пустая телега, и меня опять, как совсем недавно, пробрал озноб. Я подняла глаза и увидела, что с телеги на меня смотрит Хенрик Янссен.
        В этот момент дверь нотариальной конторы распахнулась, выпуская Дидерика Смита. Заметив нас с Сандером, сидящих на дорожке, он нахмурился. Сердитый взгляд, конечно, предназначался мне.
        - А вот и маленькая ведьма, - прорычал он, схватил меня за руку и дернул, поднимая на ноги - все произошло стремительно, и я даже не поняла, что происходит.
        - Я знаю, что Юстус умер из-за тебя. Что ты делала в лесу, а? Колдовала? Плясала? Призывала демонов, чтобы отомстить моему сыну, потому что сама с ним не справилась?
        Глаза его были дикими. Изо рта летели брызги слюны. Видно, горе совсем свело его с ума. Однако я с тревогой осознала, что любые обвинения в колдовстве жители деревни воспримут весьма серьезно. Сонная Лощина верила в духов и демонов, потому что жила бок о бок с ними. Деревенские верили в волшебство. А почему бы и нет? Волшебство и Лощина были неразделимы. Волшебство витало тут в воздухе. Неслось сквозь ночь на быстром коне.
        Нужно было заткнуть Смиту рот, пока не стало поздно. Положение Брома и Катрины могло защитить меня до определенной степени, лихорадочно думала я, но если Смит примется болтать налево и направо, что я причина смерти Юстуса, то я влипла, беды не оберешься. Пускай большинству все равно, но изрядное количество людей уже считает меня странной из-за того, что я ношу мальчишескую одежду, и если они решат, будто моя манера одеваться указывает не на сумасбродство ребенка, а на нечто куда более зловещее, то…
        Впервые я хоть отчасти осознала, чего именно боялась Катрина, почему она так старалась втиснуть меня в общепринятые рамки. В таких маленьких деревнях, как наша, того, кто не вписывается, изгоняют.
        Я не размышляла о том, что следует делать дальше. Знала лишь, что нужно остановить Смита - и остановить немедленно.
        Я ударила кузнеца кулаком в лицо. Моим кулакам, конечно, далеко до кулаков Брома, способного уложить противника в мгновение ока, но и я умела бить быстро и сильно. Нос Смита хрустнул под моими костяшками, и он отпустил меня, отшатнувшись, и прижал ладони к лицу.
        - Чертова сучка! - прорычал он.
        - Больше не прикасайтесь ко мне, - предупредила я.
        И сама удивилась спокойствию своего голоса. Я как будто утратила связь с собственным телом, как будто наблюдала за собой со стороны. В дверях конторы, слева от меня, появился Бром, хотя осознавала я это весьма смутно. Смиту повезло, жутко повезло, что я оттолкнула его. Если бы Бром узнал, что Смит снова хватал меня, то наверняка прикончил бы кузнеца прямо на месте.
        - Я уже говорила, что не имею никакого отношения к смерти вашего сына, - сказала я. - Я сочувствую вашему горю, но не стоит бросаться дикими обвинениями, это не принесет вам никакой пользы.
        Когда Смит схватил меня, Сандер вскочил, и я слышала сейчас его хриплое дыхание у моего правого плеча. Сандер не любил столкновений, особенно - столкновений со взрослыми.
        - Бен, не надо… - прошептал он.
        - Идите домой, минхер Смит, - сказала я. - Думаю, вам следует тихо оплакивать сына у себя дома.
        - Ты совсем как твой отец и совсем как он. - Смит ткнул пальцем в сторону Брома. - Вы твердо уверены, будто у вас есть право указывать людям, что им делать, что говорить, как думать. Но вот что я тебе скажу, Бен ван Брунт, - я знаю, что ты сделала, и ты за это заплатишь. Заплатишь!
        Произнося эту речь, Смит приблизил лицо почти вплотную к моему. Я чувствовала идущую от него табачную вонь, видела, как бешено вращаются его глаза. Жена Смита умерла, рожая Юстуса. Кроме сына, у него никого не было. Я жалела этого человека, жалела - но не настолько, чтобы сносить оскорбления.
        - Я ничего не сделала. И не смейте больше обвинять меня в том, чего я не сделала, или заплатить придется вам.
        Не знаю, что на меня нашло. Я была тощим четырнадцатилетним подростком, а он - взрослым мужчиной. Я не могла сделать ему по-настоящему больно. Бром мог, а я нет. И я не угрожала ему Бромом. Слишком поздно я осознала, что сказанное мной можно истолковать как угрозу колдовством - если ты уже склонен верить в подобные вещи.
        Кровь отлила от лица Смита.
        - Ведьма.
        - Еще раз назовешь мою внучку ведьмой, и тебе не понравится то, что будет потом, - предупредил Бром.
        - Все в порядке, опа. Минхер Смит уже уходит.
        Это я произнесла тоном Катрины в образе полноправной хозяйки дома. Смит перевел взгляд с Брома на меня и попятился, спотыкаясь.
        - Ты заплатишь, - повторил он. - Все узнают, какова ты, и ты заплатишь.
        Несколько прохожих остановились, чтобы поглазеть на нас. Бром ступил на тротуар, медленно огляделся по сторонам - и все зеваки внезапно вспомнили о своих делах и поспешили прочь. Все, за исключением Хенрика Янссена, который стоял, привалившись к дому, в нескольких футах от дорожки. Я встретилась с ним глазами, и он выпрямился, оторвался от стены и подошел ближе, не обращая внимания на свирепый взгляд Брома.
        - Ну и девчонка у тебя, - сказал Янссен Брому. - Храбра, почти как парень.
        Бром немного расслабился, шагнул ко мне и положил руку на мое плечо.
        - Я бы сказал, храбрее большинства парней. Почти как ее бабушка.
        Я покраснела. Действительно, Катрина не боялась никого. Я видела, как она сверлит взглядом мужчин вдвое крупнее ее, когда желает высказать свое мнение - и высказывает его. Сравнение с Катриной безумно польстило мне. Но я не хотела говорить с Хенриком Янссеном. От его взгляда у меня волосы на затылке вставали дыбом.
        - Когда-нибудь кому-нибудь повезет взять тебя в жены, - заявил он.
        - Я никогда не выйду замуж, - сообщила я, но от его слов мне стало не по себе.
        Не потому ли он вечно смотрит на меня так, подумала я. Имеет планы на ферму ван Брунта? Из того, что наши земли граничат друг с другом, отнюдь не следует, будто их нужно объединить. В любом случае, если бы Бром захотел заполучить землю Янссена, он бы просто выкупил ее. Как делал всегда.
        А еще он старый. Ему же по меньшей мере лет тридцать. Почему у него еще нет жены - его возраста?
        Мысли Брома, похоже, текли в том же направлении, потому что он, стиснув мое плечо, сказал:
        - Она слишком мала, чтобы я задумывался о ее замужестве.
        - Не так уж и мала, - ответил Янссен. - Многие здешние девушки выходят замуж в четырнадцать.
        - Но большинство - в шестнадцать или восемнадцать, - парировал Бром и многозначительно добавил: - И выходят они обычно за своих ровесников.
        Янссен лишь улыбнулся, и от этой улыбки у меня в животе все перевернулось. И все же, чего бы там ни хотел Янссен, я по крайней мере поняла, что Бром никогда не станет торговать мной, не променяет на землю или что-нибудь в этом роде. Я знала, с некоторыми девушками такое случалось.
        Бедная Верла ди Виис, например, - ее родители были почти так же бедны, как ван ден Берги, но ее красота привлекла одного торговца, который проезжал через Сонную Лощину, когда она развешивала перед домом выстиранное белье. Верле было всего четырнадцать, но у нее имелось пятеро младших братьев и сестер, а еды на всех не хватало. Торговец (которому было все пятьдесят, если не больше) заявился к родителям Верлы и сделал им предложение: он берет девушку в жены и отдает за нее весьма щедрый (по слухам) выкуп.
        Перед самой свадьбой она пыталась сбежать, но отец нашел ее и не дал уйти далеко. Вся деревня собралась посмотреть на хрупкую рыдающую Верлу, когда ее против воли выдавали замуж за торговца, который на протяжении всей церемонии смотрел на нее как на призовую корову. Это было примерно год назад, и я помнила, как меня мутило во время службы. И как плотно сжимала губы Катрина, словно сдерживала яростную обличительную речь.
        - А теперь мне нужно отвезти Бен домой, - сказал Бром, оттеснив Янссена плечом. - Катрина спустит шкуру с нас обоих, если мы опоздаем к обеду.
        - Да, отвези ее домой, - бросил нам вслед Янссен. - Пока не явился еще кто-нибудь с обвинениями.
        - Опа, мы с Сандером собирались поиграть. - Я оглянулась на друга, который в расстройстве махал мне вслед.
        - Не сейчас, Бен, - едва слышно пробормотал дед, подталкивая меня к сараю, в котором оставлял Донара, когда приезжал в деревню. - Знаешь, я не хочу, чтобы ближайшие пару дней ты мелькала в деревне.
        - Из-за того, что сказал минхер Смит?
        - Да. - Бром быстро оседлал Донара, вскочил в седло и затащил на него меня. - Не думаю, что большинство примет его всерьез, но когда мы вернулись за телом Юстуса, от мальчика не осталось ничего, кроме костей. Смит беснуется, ища, кого бы обвинить, - и решил обвинить тебя. Ничто из сказанного любым из нас не убедит его в обратном.
        Мороз пробрал меня до костей, хотя день стоял теплый.
        - Но он же ничего не может мне сделать. Множество людей слышали, как он угрожал мне прямо на улице.
        - Как ты угрожала ему, они тоже слышали.
        - Ты тоже ему угрожал, - напомнила я.
        - За свою жизнь я, наверное, поколотил чуть ли не всех мужчин деревни, как в гневе, так и шутки ради, - пожал плечами Бром. - От меня иного и не ожидают. А вот от тебя…
        - Это нечестно, - вырвалось у меня. - Почему мальчишки могут делать все, что захотят? Минхер Смит не смог бы даже сказать, что я ведьма, будь я мальчиком.
        Я не видела лица Брома, но почувствовала, как он глубоко вдохнул и медленно выдохнул.
        - Может, я не оказал тебе такой уж большой услуги, воспитывая так, как воспитывал. Может, следовало позволить Катрине растить тебя так, как она считала правильным. Но я…
        Бром не закончил, да это было и ни к чему. Он так скучал по Бендиксу, так хотел вернуть сына, что сделал своим сыном меня. И я не сердилась на него. Мне это нравилось. Казалось, именно так и должно было быть - и не только потому, что этого хотел Бром. Я сама с раннего детства отвернулась от Катрины и начала бегать за Бромом, точно щенок. И хотела лишь одного - чтобы никто вообще не знал, что я девчонка, чтобы люди не считали меня девчонкой, притворяющейся мальчиком.
        Донар остановился, и я поняла, отчего замолчал Бром. На крыльце своего дома, наблюдая за нами, стоял Шулер де Яагер.
        Меня захлестнула ненависть, яростная, горячая ненависть, какой я в жизни не испытывала. Из-за Шулера погиб Бендикс, но даже до того этот тип многие годы старался сделать Брома несчастным. Человека, пытающегося навредить Брому, прощать не следовало. Я свирепо уставилась на Шулера, а тот лишь ухмыльнулся в ответ.
        - Я убью его, - пробормотал Бром. - Надо было сделать это давным-давно, и плевать на последствия. Он всюду сеет одни лишь страдания.
        На миг мне показалось, что Бром сейчас спрыгнет со спины Донара и придушит Шулера де Яагера прямо на улице. Никто не заслуживал смерти больше, чем этот гад, но я не хотела, чтобы моего дедушку посадили в тюрьму - тем более этот тупой Сэм Беккер - за убийство другого моего дедушки.
        Донар терпеливо ждал, пока мы с Бромом старались испепелить Шулера де Яагера взглядами. Но старик оставался совершенно невозмутим - волны ненависти, катящиеся от нас, кажется, даже забавляли его. Через некоторое время Бром, щелкнув языком, пустил Донара рысью, и мы продолжили путь, хотя я чувствовала, что Шулер наблюдал за нами, пока мы не скрылись из виду.
        Я прижалась щекой к спине Брома. Я не могла решить, правильной ли была идея мне держаться подальше от деревни. Дидерик Смит наверняка уже бегал от двери к двери, рассказывая небылицы. Кто-то должен быть там, чтобы убедить людей выслушать и другую версию истории. Я сказала об этом Брому.
        - Не беспокойся об этом, - ответил он. - Позже я отвезу в деревню твою бабушку - за покупками. Катрина уж разберется с заблуждающимися.
        Я вспомнила властный взгляд Катрины, вспомнила ее темперамент, вспомнила серое мягкотелое большинство, населяющее Лощину…
        Да, Катрина способна переубедить их.
        - А пока нас не будет, - сказал Бром, - ты останешься на ферме, понятно? Не уклоняйся от своих обещаний, как вчера. Не ходи в лес, не приближайся к лесу, даже не думай о лесе.
        - Да, опа.
        Ему не придется беспокоиться, подумала я. После вчерашней ночи приближаться к лесу я и не собиралась.
        «Но как же ты тогда увидишь Всадника?» - прошептал в моей голове тоненький голосок. Я притворилась, что не услышала.
        Во время обеда мы с Бромом рассказали Катрине о Дидерике Смите. Когда я упомянула о брошенных мне Смитом обвинениях, глаза бабушки вспыхнули.
        - Дрянь человек, - сказала Катрина. - Всегда был таким. Он ровесник Бендикса. Смит пытался ухаживать за Фенной, но она отвергла его. А он обиделся на Бендикса, посчитав, будто так случилось потому, что Бендикс был богат, а он, Смит, нет. Но Фенна призналась мне, что Смит просто был жестоким и глупым.
        - Юстус был таким же.
        - Нельзя научить чему-то своих детей, если у тебя нет ничего, чему можно научить, - глубокомысленно заметила Катрина. - Они учатся тому, что видят.
        Я нахмурилась.
        - Значит, Юстус был таким просто потому, что ничего не мог с этим поделать?
        - Конечно нет, - ответила мне Катрина. - Но чтобы захотеть и суметь измениться, нужен ребенок поумней Юстуса.
        Я ковыряла жаркое, размышляя над ее словами. Неужели все обречены поступать в точности так же, как их родители, повторять одно и то же, снова и снова? Все говорили мне, что я копия Брома, и я всегда этим гордилась. Хотя и знала, что у Брома есть масса неприятных качеств, о которых я, естественно, не собиралась никому рассказывать.
        Бром имел склонность сбивать людей с ног, если они не уступали ему дорогу - и в прямом, и в переносном смысле. Иногда он действовал обаянием, иногда - силой, но всегда получал то, чего хотел, и плевал на всех остальных. Хотела ли я быть такой же? Хотела ли ставить свои желания превыше желаний других людей, а потом давить и отталкивать тех, кто сопротивляется?
        Я очень любила деда, но в точности такой мне быть не хотелось.
        Катрина и Бром отправились в деревню в двуколке, потому что бабушка отказывалась садиться на коня позади опы.
        - Я леди, а леди негоже взгромождаться в седло по-мужски, расставив ноги, а чтобы сесть боком, мне места не хватит, - всегда заявляла она.
        Как-то раз я подслушала ненароком, как Бром предложил ей прокатиться у него на коленях, сопроводив предложение взглядом, значения которого я не поняла, а вот Катрина, видно, поняла, потому что ткнула деда кулачком и сказала: «Уймись».
        После отъезда Катрины с Бромом я пошла к овечьему загону. Овцы вели себя как обычно, а не теснились странной безмолвной кучкой. Наверное, они забыли, что случилось на днях с их товаркой.
        Овцы это умеют. Умеют забывать. Наверное, это делает их счастливыми. Скверные воспоминания не преследуют их, как людей.
        Я медленно шагала вдоль изгороди, пока не добралась до пшеничного поля. Урожай уже собрали, не оставив ничего, кроме обезглавленных грубых стеблей. Приятно пригревало солнце, и я побрела по полю, размышляя над всем, что случилось недавно.
        Я все еще не знала, почему погибли Кристоффель и Юстус. Рассказы Брома и Катрины только запутали все еще больше. Прежде всего, я не понимала, почему Шулер де Яагер сохранил секрет Брома насчет Всадника, и почему он отправил Бендикса в лес на погибель, и почему сказал мне, будто то существо в лесу - клудде. Может, он собирался разжечь мое любопытство, чтобы послать меня на смерть, как моего отца?
        Я остановилась. Да, Шулер послал Бендикса на смерть. Он намеренно манипулировал моим отцом, зная, что должно случиться. Но почему? За что он хотел отомстить Бендиксу? Или старик просто ненавидел всех ван Брунтов?
        Как я ни старалась найти ответы, ничего не получалось. Я пожалела, что Бром так быстро увез меня от Сандера. Сандер был не очень храбрым, не очень быстрым, не очень хорошо лазал по деревьям, но он был очень, очень умным. Умнее всех мальчишек, наших ровесников. Если бы я рассказала ему все (но не о Всаднике без головы Брома, и не о настоящем Всаднике, нет-нет-нет, это - мое и только мое), он, наверное, помог бы мне решить проблему. Позже нужно спросить Брома, не мог бы он привезти Сандера к нам на ферму, решила я. Никто не станет запрещать нам играть на земле ван Брунтов, вдали от леса.
        Я гадала, не погиб ли еще кто-нибудь из мальчишек. В деревне я провела меньше времени, чем потратила на дорогу до нее. Люди, должно быть, судачили - о Кристоффеле и Юстусе, о том, что делать дальше, о том, что пропасть теперь может кто угодно. Лично я сильно сомневалась, что существо в лесу остановится и перестанет забирать жертв.
        Но если похищенные мальчики будут таять, как растаял Юстус, люди даже не узнают, что дети погибли, если не найдут их вовремя.
        Я нашла в поле место, где стерня была уже примята, и легла на спину. Соломинки кололись, но земля была мягкой, а солнце - ярким. Голова шла кругом, и мне просто хотелось немного отдохнуть. Из дома меня никто не мог увидеть, так что никто не придет и не велит мне делать то или это, понадеялась я. Закрыв глаза, я вдохнула запах земли, травянистый дух пшеничных колосьев и едва уловимый золотистый аромат солнца. А Сандер как-то сказал, что солнце ничем не пахнет.
        - Еще как пахнет, - возразила тогда ему я. - У него тот теплый мягкий запах, который витает в воздухе и наполняет тебя в по-настоящему солнечный день.
        - Просто солнце нагревает траву, да и вообще все вокруг. Этот запах ты и чувствуешь - травы и деревьев, - скучно объяснил Сандер.
        - Нет. Это запах солнца.
        В тот день у меня не получилось переубедить его, но я знала, что права.
        Я вдохнула солнце, наполнив им нос, и легкие, и сердце, и впервые с тех пор, как в лесу нашли останки Кристоффеля, ощутила блаженную легкость.
        БЕН.
        Кто-то коснулся моего лица, чьи-то пальцы скользнули по моей щеке.
        БЕН, ПРОСНИСЬ.
        Я рванулась, словно пытаясь выбраться из глубокой ямы, ища опору - и не находя края.
        БЕН!
        Веки мои распахнулись. Он звал меня.
        Но это был не Всадник. Не Всадник склонился надо мной в сумерках. Это был Хенрик Янссен.
        Одиннадцать
        О
        н сидел рядом со мной, вытянув ноги так, что они едва не касались моих. Сидел близко, слишком близко, и лицо его было… неправильным. Не должен был он смотреть на меня так.
        Я дернулась, стала отползать подальше, уже понимая, что рука на моем лице была рукой Хенрика Янссена. Мне жутко захотелось потереть то место, которого он коснулся.
        - В чем дело, крошка Бенте? - спросил он, и в голосе его было что-то жуткое, что-то очень похожее на… голод?
        - Что вы тут делаете? - спросила я.
        Мне хотелось вскочить, убежать, но ноги отказывались повиноваться.
        - Я пришел поговорить с твоим дедушкой и увидел тебя лежащей на поле. Думаю, тебе не следует оставаться здесь, с учетом того, что у нас происходит. Тебя могут… обидеть.
        «Единственный, кто может меня тут обидеть, - это ты», - подумала я, понимая, впрочем, что не совсем права. Он хотел от меня чего-то другого, того, чего я толком не понимала.
        Я выросла на ферме. Я кое-что знала о размножении. А еще знала, что взрослые мужчины не должны смотреть на девочек так, как смотрел на меня Хенрик Янссен - как будто видел что-то сквозь мою мальчишескую одежду.
        - Я способна позаботиться о себе.
        - Да, - кивнул он. - Я видел, как ты позаботилась о себе сегодня, с минхером Смитом.
        Все, что он говорил, словно бы имело еще какой-то другой смысл, а при каждом его взгляде мне казалось, будто по спине моей ползают тысячи мелких букашек.
        - Если вы к Брому, то лучше вам пройти в дом.
        Мне наконец удалось подобрать под себя ноги и подняться.
        Он тоже встал и посмотрел на небо.
        - Люблю это время суток, когда солнце садится и загораются звезды. Не желаешь прогуляться со мной под звездами, крошка Бенте?
        Я вовсе не была крошкой. Я ростом почти догнала его, но в его устах «крошка» означало что-то другое, словно я была вещью, которую он хотел взять и припрятать - как куклу, как драгоценность, как тайну, которую я должна сохранить для него.
        Бром и Катрина, наверное, уже вернулись из деревни. Все, что мне нужно, подумала я, - это побежать к дому. Хенрику Янссену нипочем меня не догнать.
        Он качнулся, переступил с ноги на ногу - и вдруг оказался между мной и домом, преградив мне путь, как будто прочел мои мысли.
        - Я знаю, чего вы хотите, - выпалила я. - Если вы дотронетесь до меня, я вас убью. А если не я, то Бром.
        Его глаза блеснули.
        - Но урон будет уже нанесен, и тогда тебе понадобится муж, крошка Бенте.
        Я вздернула подбородок, хотя внутри все дрожало.
        - Я лучше умру, чем выйду за вас замуж. За вас или еще за кого-то. Я не девочка. Я мальчик.
        Ну не может он бегать так же быстро, как я, думалось мне. Я убегу от него - если застану его врасплох.
        Оставалось только удивляться его уверенности в своей затее. Он ведь должен был понимать, что, сбежав от него, я сразу все расскажу Брому и Катрине.
        Значит, он позаботится о том, чтобы ты не сбежала, пока он не получит то, чего хочет.
        - Вы отвратительный, - голос мой так и сочился презрением. - И жалкий. Стоите тут, посреди поля, пытаясь принудить ребенка, который годится вам в дочери, выйти за вас замуж, потому что - что? Считаете, будто ваша ферма недостаточно велика?
        Сумеречного света было как раз достаточно для того, чтобы я разглядела его кривую полуулыбку, когда он подступил ближе:
        - Ты и впрямь думаешь, что меня волнует ферма?
        С ним было что-то не так, что-то определенно не так, и дело касалось не только его порыва. Его как будто толкала какая-то иная, внешняя сила.
        Я понимала, что еще миг - и он схватит меня, а если схватит, то мне уже не спастись.
        И я развернулась и побежала. Побежала прочь от дома.
        Прочь от дома - к лесу.
        Хенрик Янссен выругался, и за моей спиной зашелестело жнивье: хрипло дыша, мужчина бросился в погоню.
        Где-то возле дома закричали:
        - Бен! Бен!
        Это был Бром. Он звал меня. Он меня искал. И, судя по голосу, волновался.
        Я оглянулась. Хенрик Янссен оказался куда ближе, чем я рассчитывала. Ужас разлился в моей крови, ужас потек по венам: нельзя, чтобы он меня поймал! Нельзя!
        Но ты не должна заходить в лес Бен ты обещала Брому что не зайдешь там ждет кое-что похуже Хенрика Янссена кое-что с длинными пальцами кое-что желающее оторвать тебе голову и руки кое-что слепленное из тьмы кое-что жаждущее проглотить тебя.
        - Помогите! - закричала я на бегу. - Помогите!
        Звала я не потому, что думала, будто помощь поспеет вовремя. Нет, Бром не мог волшебным образом перенестись сюда. Но я хотела, чтобы он знал: я здесь, я в беде. А еще я надеялась: если Хенрик Янссен поймет, что Бром вышел на поиски, то отступится.
        «Он, наверное, сумасшедший», - подумала я на бегу. Чего бы ни хотел Хенрик Янссен, он точно был не в себе, если вдруг повел себя таким образом. Он что, думал, его не поймают? Думал, Бром не изобьет его до полусмерти только за то, что он пытался прикоснуться ко мне?
        А если он действительно обезумел? Вдруг нечто из леса - волшебство или ядовитые испарения - просочилось в него, заставляя действовать?
        Но времени не было - ни думать, ни гадать, ни решать проблемы. Я услышала, как Янссен позади прибавил скорость, и сама понеслась что было мочи.
        Непрошеным гостем влетела я в лес, и деревья мгновенно сомкнулись вокруг, заслонив мерцание звезд.
        Я стремительно вскарабкалась на ближайший ствол, нащупывая в темноте ветви, и попыталась затаить дыхание.
        Мигом позже Янссен врезался в кустарник и принялся продираться сквозь него, производя столько шума, что его, наверное, слышало все зверье на многие мили вокруг. И не только зверье. Я не видела его, потому что забралась так высоко, как только могла, учитывая мрак, но слышала его хриплое дыхание и похрустывание опавших листьев под его сапогами.
        - Ну же, выходи, выходи, крошка Бенте, - глухо увещевал он.
        Голос его изменился. Не то чтобы я раньше часто беседовала с ним, но Хенрик Янссен всегда говорил спокойно, учтиво. Неужели он все это время скрывал в себе монстра? Я представить не могла, чтобы такая злоба таилась внутри человека. Возможно, он устал прятаться и жаждет выпустить внутреннюю тьму на свободу?
        Я застыла, кажется, даже не дыша, пока он бродил и шарил внизу во тьме, беспрестанно ругаясь. Через несколько минут звуки отдалились - переместились в сторону полей.
        Может, он столкнется там с Бромом, подумала я.
        В лесу царила тишина - но не та зловещая тишина, предвещающая приближение чего-то ужасного, а тишина мягкая, обволакивающая. Все мелкие зверьки спали, свернувшись калачиками в своих постельках. Я представила крохотных бельчат, бурундучков, полевых мышат, которых целуют на ночь их матери, а отцы рассказывают им сказки. Я чувствовала себя в безопасности, как было каждый раз в лесу, пока я не увидела существо, пожирающее Юстуса Смита.
        По коже пробежал холодок. Да, на дереве было, может, и безопасно, но долго так продолжаться не могло. Я должна была уйти, вернуться домой, рассказать Брому и Катрине о том, что случилось в поле.
        Осторожно слезая с дерева, я готовилась к любому подвоху. Хенрик Янссен мог притвориться, будто уходит, специально производя много шуму, - а потом тихонько вернуться и затаиться, дожидаясь моего появления. Но, спрыгнув на землю, я не услышала ничего, кроме шелеста собственной одежды.
        И все же я решила, что лучше мне покуда держаться леса, идти по нему параллельно полям, пока не приближусь к подъездной дорожке, ведущей к нашему дому. По полям наверняка рыскал Янссен. Я прислушалась, не зовет ли меня Бром, но услышала только ветер.
        В темноте я шла медленно, осторожно переставляя ноги, чтобы не слишком шуршать листвой, и выставив вперед руки, чтобы не врезаться лбом в дерево.
        Во мраке тихо заржала лошадь, и я на секунду остановилась. Звук доносился откуда-то спереди.
        Бром? Выехал на Донаре искать меня?
        Так я подумала, хотя глубоко-глубоко внутри, в самом укромном уголке души, знала, что это не Бром. Знала, поскольку в тот миг, когда я услышала лошадь, сердце мое воспарило, а ноги сами собой зашагали быстрее, к нему, поскольку ничего я не могла с собой поделать, не могла иначе.
        Я выскочила на прогалину, в спешке спотыкаясь о собственные ноги, и он был там, стоял в луче лунного света.
        Он не был безголовым и не смеялся так, как изображал Бром, притворяясь демоническим всадником. Абсолютно спокойный, сидел он на коне - потрясающем коне цвета полуночного неба, коне, который был больше самого Донара.
        У него были длинные ноги, и длинные пальцы держали поводья, и облачен он был в ту же тьму, что его скакун, и только по коже его время от времени пробегало что-то вроде тусклой огненной зыби.
        Лицо его было обращено в другую сторону, но он знал, что я здесь. Я ждала. Ждала, затаив дыхание, когда он посмотрит на меня.
        Всадник повернул голову - и я пропала. Пропала навеки.
        Никогда, никогда я не видела ничего более ужасного и более прекрасного, но описать его лицо я не смогла бы. Сверкающее, неземное - нет, ни одно из человеческих слов тут не подходило. Я ошибалась насчет него, ошибалась, потому что в легендах говорилось, будто он приходит с мечом и отрубает голову. Но Всадник не был смертью. Он был самой жизнью, чем-то большим, чем жизнь, чем-то совсем невообразимым.
        Он протянул руку.
        И я поняла: выбор за мной.
        А выбор всегда был за мной. Всадник был здесь и раньше, давным-давно, и так же протягивал мне руку. Тогда он был почти ничто - лишь тень, лишь мысль, - а я была так мала. Но когда я коснулась его руки, коснулась этой тени, он обрел плоть, стал реален, ибо он - часть меня, а я - часть него.
        Мысль промелькнула в моем сознании серебристой рыбкой, пляшущей в пронизанном солнечными лучами ручье. Я забыла. Забыла, что давно уже знакома со Всадником.
        (и не просто знакома - ты создала его)
        Но у меня не было времени ухватиться за эту мысль и всесторонне изучить ее. Не было времени, потому что он ждал, а все, чего я хотела, - это прокатиться верхом.
        Я вложила свою ладонь в его, он сжал мою руку, и, подняв меня, посадил на лошадь впереди себя. Потом пришпорил коня - и вот мы уже скачем, несемся, летим так стремительно, что это кажется невозможным. Деревья, стоящие на нашем пути, он огибал так плавно, словно бы их и не было тут вовсе.
        Потом мы вырвались на открытое пространство и помчались по полям, под звездами, легкие и свободные.
        Я хотела, чтобы это длилось вечно. Хотела скакать вместе с ним, на его коне, нестись до тех пор, пока от меня не останется совсем ничего.
        Но тут я увидела Брома, стоящего посреди поля, зовущего меня, и меня кольнуло раскаяние.
        Всадник понял, узнал, почувствовал. Лошадь его замедлила шаг, развернулась, легким галопом поскакала к Брому, и сердце мое сжалось, потому что я не знала, чего хочу: вернуться и вновь стать ребенком - или остаться с ним.
        - Бен, Бен! - звал Бром.
        Я хотела остаться со Всадником.
        Я хотела вернуться к Брому.
        А Всадник, разобравшись в метаниях моего сердца прежде меня, прошептал: «ЕЩЕ НЕ ПОРА. ЕЩЕ НЕ ВРЕМЯ».
        «Зачем ты тогда пришел за мной?» - подумала я, и все во мне возжелало остаться с ним, скакать яростно и свободно, быть тем, кем мне хочется быть, отринув чужие ожидания.
        Я ПРИШЕЛ, ЧТОБЫ ОН НЕ ЗАБРАЛ ТЕБЯ. И ЧТОБЫ ТЫ ПОМНИЛА ОБО МНЕ.
        Из моего горла вырвался полувсхлип, полусмех. Чтобы я помнила о нем? Как я могу его забыть? Как я могла его забыть раньше? Он - клеймо, выжженное на моем сердце, в моей душе.
        Всадник направил коня к Брому, выкрикивающему мое имя. Мы остановились в нескольких шагах от него, но дед по-прежнему шагал по полю, надрываясь: «Бен! Бен!»
        «Он не видит нас, не видит Всадника», - подумала я и соскользнула с лошадиной спины. Глаза Брома расширились, когда я появилась чуть ли не у него под носом словно из ниоткуда.
        - Бен? - неуверенно произнес он и потянулся ко мне, но я отвернулась. Сердце мое разрывалось.
        «Не уходи», - подумала я, но он уже ушел, не оставив за собой ничего, кроме порыва ветра, только и говорящего о том, что он вообще был здесь.
        Я мало помнила из того, что происходило дальше. Бром внес меня в дом, но в первый раз в жизни его близость не успокаивала меня. Мне хотелось лишь одного - того, чего было не найти в моем безопасном доме, под бдительными взорами Брома и Катрины.
        Я возненавидела Всадника. Чуть-чуть. За то, что заставил меня захотеть. Заставил осознать: того, что у меня есть, недостаточно. Заставил жаждать чего-то необъяснимого, не поддающегося определению.
        На следующее утро я встала задолго до рассвета. Я опять почти не спала и знала, что рано или поздно недостаток отдыха скажется, выдаст меня, но каждый раз, закрывая глаза, я уносилась мыслями за окно, в ночь, разыскивая его.
        Одевшись, я тихо сидела в комнате, пока не услышала, как дом просыпается, и тогда отправилась на поиски Брома.
        На кухне Лотти суетилась, готовя завтрак. Когда я проходила мимо, она кивнула на лежащие на столе яблоки. Я взяла одно, чтобы не расстраивать кухарку, хотя есть не хотелось. Внутри все бурлило, вызывая тошноту и тревогу. Было муторно и неуютно.
        Бром нашелся в конюшне, с Донаром. У нас был конюх, но Бром предпочитал сам ухаживать за конем, оставив парню заботы о двуколке и рабочих лошадях.
        Донар тихо заржал, приветствуя меня, и я тут же вспомнила огромного черного коня, застывшего в лунном свете, и всадника на его спине.
        Нет. Не сейчас. Не думай о нем сейчас. Тебе нужно сказать кое-что, но ты не сможешь ничего сказать, если будешь грезить о ночи.
        - Бен, - сказал Бром, и я увидела темные тени, залегшие у него под глазами; значит, проблемы со сном были не только у меня, мелькнуло в голове. - Как ты себя чувствуешь? Мы с твоей бабушкой очень беспокоились о тебе вчера.
        - Мне лучше, - соврала я. - Послушай, опа. Я должна рассказать тебе, что случилось.
        И я рассказала ему о том, как уснула в поле, о том, как на меня напал Хенрик Янссен, о том, как я сбежала от него в лес. Бром слушал, и лицо его все больше и больше напоминало зловещую грозовую тучу, готовую излить на окружающих всю ярость бури. Меня немного беспокоило, как рассказать о Всаднике, о чем, может быть, умолчать, но волноваться не стоило. До Всадника я так и не дошла.
        - Я убью его, - сказал Бром, резко швырнув гребень для гривы в ближайшее ведро.
        Донар, привыкший к смене настроений Брома, не обратил внимания на вспышку хозяина. Я погладила его по носу, и он выжидающе ткнулся в мое плечо. Я дала ему яблоко.
        - Я убью его, - повторил Бром, и от того, как он это произнес, мне стало не по себе.
        Бром всегда угрожал людям, но обычно ничего такого он в виду не имел. Это был его способ - пускай и странный - выпускать пар, давать волю чувствам. На этот раз, однако, он, кажется, говорил серьезно - как будто действительно решил убить Хенрика Янссена. Я загородила Брому выход, пока он, объятый гневом, не вылетел из конюшни.
        - Подожди, - сказала я. - Подожди. Я рассказала это не для того, чтобы ты сделал с ним что-то плохое.
        - С дороги, Бен. Я его задушу, и никто в Сонной Лощине не станет меня винить, после того как народ узнает, что он сделал.
        - Подожди! Ну пожалуйста!
        - Почему? Почему я не могу избавиться от этого куска дерьма, чтобы он не марал нашу землю?
        - Я не думаю, что это был он. Или, во всяком случае, это был не совсем он.
        У меня создалось впечатление, будто где-то глубоко-глубоко внутри Хенрика Янссена действительно хранились семена этих жутких порывов, но едва ли он когда-нибудь позволил бы им прорасти. Нет, тут подключилось что-то еще, что-то, пришедшее из леса, что-то, разбудившее спавшего монстра, убившего Юстуса и Кристоффеля, что-то, питавшее зло, которое сам Хенрик Янссен просто заморил бы голодом.
        - Что ты имеешь в виду? Не неси чушь, Бен. Кто же тогда напал на тебя, если не он?
        Я глубоко вдохнула, потому что знала, как отреагирует Бром на мои слова.
        - Думаю, это как-то связано с лесом, с волшебством в лесу. Мне казалось, что его, ну, вроде как подстегивали, как будто он был не совсем собой.
        - Только не говори, что веришь в этот бред. Монстры в лесах, феи в саду, духи у дверей. Я думал, что лучше воспитал тебя. Мы же не узколобые дубины.
        - Это не чушь и не бред. Как ты можешь так говорить, когда видел, что случилось с Юстусом? Как ты можешь называть это ерундой, если знаешь, что произошло с Бендиксом?
        Бром отвел глаза.
        - Твоей бабушке не стоило рассказывать тебе эту историю. Задурила тебе голову, бестолковая…
        - Не говори так про ому! - Я и сама удивилась, услышав в своем голосе ярость. Никогда в жизни я не злилась на Брома. - Это ты бестолковый, ты, потому что не хочешь верить! Самые странные вещи в Лощине становятся явью. Все это знают. Все, кроме тебя, - и даже ты это знаешь, только не хочешь признать, что это правда. Ведь если ты подобное признаешь, это будет означать, что Бендикс погиб, а ты ничего не смог с этим сделать!
        Я сразу пожалела о своих словах. Лицо Брома приобрело цвет старого пергамента и выглядело таким же хрупким.
        - Прости. Прости, опа. Я не то имела в виду…
        - Нет, то. Я не учил тебя лгать.
        - Ладно. То. Но я не собиралась говорить это вслух.
        Бром фыркнул и малость порозовел.
        - Послушай, опа, пожалуйста. Каждый раз, когда ты видел кого-то из мертвых мальчиков, ты был слишком занят спорами с Дидериком Смитом, чтобы по-настоящему задуматься о том, что с ними случилось - и почему. Ома сказала, что ты никогда по-настоящему не верил в ее рассказ о смерти Бендикса.
        - Все это чушь, - пробормотал Бром, но глаза его впервые не отразили то, что произнес рот.
        - Десять лет назад мой отец отправился в лес, пытаясь спасти меня и мою мать.
        - Да, по совету Шулера де Яагера. - Бром сплюнул. - И?
        - И когда мой отец вошел туда, он разбудил нечто такое, что набросилось на него. Но с тех пор ничего подобного не происходило, по крайней мере до недавнего времени. Не было других таких же смертей, никто не пропадал без вести. Так?
        Бром нахмурился.
        - Каждый год кто-то да пропадает - обычно это дети, которые, играя, забредают слишком далеко. Хотя их, как правило, находят. Бывает, и взрослые теряются и ходят кругами, пока на них кто-нибудь не наткнется.
        - А было такое, чтобы кто-то пропал и его так и не нашли?
        А ведь мне следовало знать, потому что Сонная Лощина была не такой уж большой деревней, но, когда Бром и Катрина разговаривали, я частенько витала в облаках, погруженная в свой мир, в свои мысли.
        Как все дети. Дети редко прислушиваются к словам взрослых.
        Я вдруг почувствовала боль утраты, утраты того ребенка, которым я была, утраты невинности, которой у меня уже не будет. Я уже никогда не смогу играть на своем крохотном привычном пятачке, не задумываясь о тех землях, что лежат за его пределами, обо всем мире, напирающем на мою дверь.
        - Элизабет ван Вурт. Ее так и не нашли, - сказал Бром, вырвав меня из раздумий. - Она была уже подростком, и большинство людей решило, что она просто сбежала с каким-нибудь парнем из другого города. Я-то никогда в это не верил. Не такая она была, чтобы сбежать, а если бы и сбежала, то непременно написала бы потом родителям, а они так и не получили от нее никаких известий.
        - И что, по-твоему, с ней случилось?
        Губы Брома дернулись, как будто он почувствовал во рту что-то неприятное.
        - Не знаю, стоит ли тебе говорить, но ты уже видела кое-какие уродства нашего мира, а я не могу оберегать тебя от всего вечно.
        Я ждала.
        - Думаю, кто-то из мужчин деревни… э-э-э… надругался над ней, а потом избавился от нее. Кто это мог сделать, я так и не выяснил, хотя и пытался.
        Я окаменела, потрясенная. Конечно, я имела представление - смутное, детское - о подобных вещах. Знала, что такое порой случается - но только далеко-далеко, в местах, совсем не похожих на Сонную Лощину.
        А Бром заторопился сменить тему, пока я не начала задавать какие-нибудь неудобные вопросы насчет Элизабет ван Вурт.
        - А еще Уильям де Клерк. Это случилось не так уж давно, он был твоего возраста. Странно, что ты не помнишь.
        - Уильям де Клерк… - Память всколыхнулась, выталкивая на поверхность что-то расплывчатое. - Я его почти не знала. Но он был сыном фермера, да? И пропал в начале лета?
        Бром кивнул.
        - Он играл в лесу с другими мальчишками и отделился от компании. Развернули небывалые поиски. Прочесывать лес отправились чуть ли не все жители городка.
        Теперь я вспомнила. А еще вспомнила свое постыдное равнодушие, убежденность в том, что меня это не касается, - подумаешь, исчез какой-то мальчишка, которого я едва знала. Бром уходил с рассветом и возвращался в сумерках почти неделю. Нам с Сандером велели играть только на территории фермы. В конце концов было решено, что Уильям забрел слишком далеко в чащу, заблудился и пропал навсегда. Никто не осмелился искать его там, за пределами безопасной тропы. Все в Лощине знали, что если Уильям ушел туда, то уже не вернется.
        Но я все забыла, и никто об этом больше не упоминал. То был один из глухих углов, тупиков, о которых не говорят, точно какое-то волшебство туманит людям воспоминания и связывает языки. Туманит - но не до конца. Знание остается, иначе Бром не рассказал бы об этом случае вот так запросто. Не знаю почему, но я подумала о Шулере де Яагере - как будто он каким-то образом был причастен к произошедшему. Подумала, и тут же отодвинула мысль в сторонку, потому что кое-что осознала.
        - Это сделал он.
        - Кто что сделал? - не понял Бром.
        - Уильям де Клерк. Наверное, именно он пробудил существо в лесах. Привлек его внимание. Именно из-за него монстр отправился на поиски других мальчиков, удалившись от привычного места.
        - Не знаю, Бен. Если тут бродит какой-то призрак, похищающий детей, если он бодрствует с начала лета, почему он не напал на вас с Сандером? Вы практически живете в лесу от рассвета до заката.
        Потому что Всадник присматривал за мной все это время. Пускай я и не знала об этом.
        Но уцелели мы с Сандером не только поэтому. Было что-то еще…
        - Ты сказал, Уильям де Клерк играл с другими мальчишками? А что, если это были Юстус Смит и Кристоффель ван ден Берг?
        - О чем это ты? Думаешь, они перешли какую-то границу, вторглись туда, куда им не следовало соваться, и их наказали?
        Я видела, чего Брому стоило признать существование в лесу чего-то опасного, теоретически способного покарать нарушителей.
        - Возможно, - сказала я, чувствуя, однако, что еще не собрала головоломку до конца, и ненадолго умолкла, понимая: мои следующие слова разворошат осиное гнездо. - Могу поспорить, Шулер де Яагер что-то знает.
        Лицо Брома побагровело, все целиком, от кромки волос до шеи.
        - Я не хочу, чтобы ты и близко подходила к Шулеру де Яагеру! - Дед сделал несколько глубоких вдохов, успокаиваясь, и продолжил: - Бен. Даже если он что-то знает, не думай, будто он возьмет и все выложит. Он хранит тайны, как скупец - сундуки с сокровищами, открывая их лишь тогда, когда считает, что ему это выгодно. Ты ничего от него не узнаешь, да еще, не дай бог, попадешь в беду.
        Я понимала - Бром думает о Бендиксе. О Бендиксе, который пообщался наедине с Шулером де Яагером и вышел из комнаты, убежденный, что единственный способ спасти его жену и ребенка - отправиться в глухую темную чащу.
        - В любом случае в данный момент меня не беспокоит этот старый дьявол - меня беспокоит лишь Хенрик Янссен. О нем как минимум необходимо сообщить, пускай даже никчемному Сэму Беккеру. А потом, пожалуй, я съезжу перекинусь с ним парой слов.
        - Опа, не думаю, что это поможет. Скорее, наоборот.
        Чем больше я размышляла, тем больше убеждалась, что это правда. Хенрик Янссен не был собой - совершенно точно не был. Нечто овладело им, нечто, желавшее причинить мне вред. Возможно, то проявилась теневая тварь из леса, а может, дело было просто в ядовитых испарениях зла, заразивших Янссена в ту ночь, когда мы искали тело Юстуса.
        «Но почему тогда миазмы не подействовали на Брома?» - задалась я вопросом, и тут же ответила на него: Бром слишком хороший, чтобы семя зла укоренилось в нем. Он был бедокуром, ловкачом, буяном, хулиганом, задирой, но никогда не был злым - в глубине души.
        А Хенрик Янссен - внутри него сидело что-то, за что смогла зацепиться тьма, выползшая из леса. Как и в Дидерике Смите, кстати. Когда Смит обвинил меня в колдовстве, убившем его сына, в его глазах горело что-то, чего не было там прежде. Гнев и горе - это понятно, но еще ненависть и коварство. При мысли о коварстве я похолодела. Что же задумал Дидерик Смит, размышляла я. Сэм Беккер тоже был в лесу той ночью, но его вроде бы не затронуло, как и Брома. Хотя едва ли это можно приписать врожденной доброте - скорее, врожденной глупости. Странно утешительно было осознавать, что в таком случае большинство людей Лощины не попадет под влияние чудовища. Бром всегда говорил, что местные жители больше одарены благодушием, чем сообразительностью.
        Впрочем, большинство в любом случае к лесу и приближаться не стало бы. Люди боялись духов, гоблинов, привидений, что обитали там. И это было хорошо. Их страхи, их суеверия обеспечивали им безопасность.
        - Даже если ты думаешь, будто некая, эмм, сущность овладела вчера Янссеном, я по-прежнему считаю, что ему не помешает хорошая взбучка.
        Я рассмеялась:
        - Опа, для тебя всегда взбучка - решение всех проблем. Мне кажется, гораздо важнее выяснить, кто был в лесу с Уильямом де Клерком, куда именно они ходили и что сделали.
        - Ну, спросить Кристоффеля ван ден Берга и Юстуса Смита мы точно не сможем, - сказал Бром, и я вздрогнула.
        Теперь я поняла, почему Катрина так часто шикала на Брома в разношерстной компании. Он даже не замечал границ вежливости, у которых большинство людей останавливаются и умолкают прежде, чем с губ их сорвется что-нибудь нетактичное.
        - А какие еще мальчишки водились с той троицей?
        - Не знаю. Надо спросить Сандера. Может, он в курсе.
        Большинство мальчишек игнорировали меня - не считая тех немногих, которые пытались меня задирать и которые (вдруг осознала я) были уже мертвы. Мальчишки считали меня странной - оттого, что я одевалась как они и вела себя как они, и потому избегали меня. И все девочки игнорировали меня по тем же причинам. Соответственно, я не утруждала себя тем, чтобы побольше узнать о деревенских детях. Катрина нанимала разных учителей, которые обучали меня на дому (с большим или меньшим успехом), так что я даже не ходила в местную школу вместе с остальными.
        Школа. Школьный учитель.
        На миг я подумала о Крейне, объятом ужасом, преследуемом в ночи Бромом на черном скакуне. Подумала - и отогнала мысль. Крейн не имел никакого отношения к происходящему, и никто больше Брома не сожалел о том, что случилось после.
        - Еще может знать школьный учитель, - сказала я. - Или же он может расспросить детей, с кем дружил Уильям де Клерк кроме Юстуса и Кристоффеля.
        - Хорошая идея, Бен. Сегодня же съезжу к нему и спрошу.
        - Значит, ты мне поверил? Поверил в лесного монстра?
        В глазах Брома мелькнуло сомнение.
        - Не знаю, поверил ли я в твою теневую тварь. Но то, что происходит нечто странное, несомненно. Я уже говорил раньше и повторю снова: не хочу, чтобы ты приближалась к лесу. Ни в коем случае. Что бы ни творилось вокруг, ты уже подошла слишком близко к опасности, и я не могу чувствовать себя спокойно. Позаботься о Бен, ладно?
        - Ладно, опа.
        Я согласилась бы с чем угодно. Дело наконец-то сдвинулось с мертвой точки, радовалась я. Тайна будет раскрыта. Мы разгадаем эту загадку - Бром и я.
        Дед решил, что сегодня я проведу день, учась управлять фермой, поэтому я до полудня таскалась за ним, как нетерпеливый щенок. Полагаю, ему просто нужен был предлог, чтобы присматривать за мной, но я не возражала. Не возражала, ведь я была с моим опой и думала лишь о наших грядущих победах, о том, что мы обязательно одолеем лесное существо.
        И я пребывала в прекрасном настроении - по крайней мере до тех пор, пока Бром после ланча не вывел Донара из конюшни, чтобы отправиться в деревню, а мне в недвусмысленных выражениях сообщил, что я остаюсь дома.
        Двенадцать
        - Т
        ы собираешься поговорить со школьным учителем?
        - Да, - ответил Бром, садясь на Донара.
        - Но я тоже хочу поехать. Это была моя идея - расспросить его.
        Скрыть возмущение у меня не получилось. Как же так, думала я, ведь мы же одна команда, мы с Бромом - мы боремся с тьмой, нависшей над нашей деревней!
        Прежде чем ответить, Бром бросил взгляд поверх моей головы, словно ища поддержки Катрины, но она не вышла проводить его.
        - По-моему, тебе еще не стоит появляться в деревне. Вчера слухи так и витали повсюду, и у Катрины не очень-то получилось пресечь их. Что странно, действительно странно. Даже те, кого я считал не слишком-то легковерными, кажется, купились на бред Смита.
        Меня пробрал озноб, хотя я и стояла на солнечном пятачке.
        - Ничего не странно. Это все та лесная тварь. Что бы ни заразило Янссена и Смита, оно передается от человека к человеку, как болезнь.
        Возможно, мелькнула мысль, люди в Лощине не такие уж невежественные - и не такие невинные, - как я надеялась. Но я все еще не понимала почему. Почему тьма, сидевшая в чаще, вдруг принялась расползаться, распространяться? Почему то лесное существо словно бы кружило вокруг меня, все приближаясь и приближаясь? Может, потому, что меня пометил Всадник? Или потому, что я видела, как оно расправлялось с Юстусом? Или это какое-то проклятие Шулера де Яагера? Я стиснула зубы. Для разгадки мне чего-то не хватало. Увидеть всю картину целиком никак не получалось. А теперь дед еще и собирался оставить меня тут, дома, чтобы я сидела и вышивала, пока он будет добывать подсказки.
        - Если зло распространяется подобно болезни, тем более тебе нужно остаться дома, - заявил Бром. - Ты же считаешь, что Хенрик Янссен не в ответе за свои вчерашние действия.
        - Я этого не говорила. Я имела в виду - не совсем в ответе. Не знаю, я, наверное, не очень хорошо объяснила.
        - Ты объяснила достаточно, и если я увижу его, то не почувствую вины за любой ущерб, нанесенный ему. Что бы у нас ни творилось, оно, похоже, вращается вокруг тебя, а я не хочу, чтобы ты была в центре происходящего. Я не смогу защитить тебя от целой разгневанной деревни. Ты останешься здесь, в безопасности.
        Он легонько пришпорил Донара пятками, и конь двинулся рысью. Я кинулась за ними - и догнала, и побежала рядом. Это мое расследование, кипела я, и Бром не должен вести его без меня! Это нечестно! Кроме того, он не видел то, что видела я. И не знает того, что я знаю.
        - Но, опа, - выпалила я на бегу. - Если поеду с тобой, я смогу поговорить с другими детьми, пока ты общаешься с учителем.
        Бром нахмурился:
        - Я сказал - нет, Бен. Не веди себя как ребенок.
        Я обиделась, зато поняла, почему отказ Брома так тревожит меня. Как ни крути, он тоже в опасности - он ведь мой дед, и только поэтому люди могут решить, что он в чем-то виновен. И тем не менее он беспечно едет в деревню!
        - Ты хочешь, чтобы я осталась дома, потому что считаешь меня девчонкой, а не мальчиком. - Я не смогла изгнать из голоса отвращение. - Думаешь, я ни на что не способна. Думаешь, я не могу защитить себя.
        - Как я могу, прожив с твоей бабушкой тридцать два года, верить в такую глупость? Конечно, это не потому, что ты девочка.
        Но дед отвел глаза, и я поняла: причина действительно в этом, что бы он ни говорил. И это ранило меня, сделало мне очень больно, ведь Бром всегда обращался со мной как с мальчиком, поддерживал меня, когда Катрина настаивала на том, что я должна вести себя как леди. Он не должен был полагать меня существом низшим, слабым, нуждающимся в защите. Бром должен был знать, кто я на самом деле.
        Я продолжала бежать за ним до самой дороги, тянущейся вдоль леса и ведущей к деревне. Опа, беспокойно покосившись на тени, скользящие между деревьями, сказал:
        - Возвращайся домой сейчас же, Бен. Я рассчитываю найти тебя там, когда вернусь.
        Бром никогда не говорил со мной в таком тоне, никогда не приказывал мне делать то, чего я не хочу. Я открыла рот, чтобы возразить, затеять спор, заявить о глубочайшей несправедливости всего. Но не успела вымолвить и слова - дед пустил Донара галопом, оставив меня позади, с ног до головы в пыли.
        Протерев глаза, я сердито уставилась ему вслед, отчасти желая побежать за Донаром, просто чтобы доказать, что Брому не остановить меня, если я действительно чего-то хочу. Но это, конечно, было бы ребячеством и лишь подорвало бы его доверие ко мне, а я хотела, чтобы он мне доверял, и потому только разочарованно пнула ближайший валун.
        Оглянувшись, я увидела стоящую на крыльце Катрину, с тревогой глядящую на меня. Я помахала ей, давая понять, что уже возвращаюсь.
        Все случилось так внезапно, что я даже не осознала происходящего. Только что я, помахав Катрине, направлялась к дому, а в следующий миг меня накрыла темнота, раздался хриплый торжествующий смех, в нос ударил запах пыльной мешковины, и чьи-то сильные руки схватили и потащили меня.
        Первое, что пришло мне в голову, - это Хенрик Янссен, все еще охваченный тем безумием, которое овладело им прошлой ночью. Смутно подозревая, чем грозит мне это безумие, я принялась лягаться, пихаться, извиваться - в общем, делать все, чтобы вырваться.
        Но похититель лишь стиснул меня крепче и прошипел:
        - А ну прекрати, сучка.
        Этот голос принадлежал не Хенрику Янссену. Это был голос Дидерика Смита.
        Тут я и поняла, куда он тащит меня и зачем. Он держал меня перед собой, обхватив за талию, и я что было сил пнула его пятками по ногам. Выругавшись, он ударил меня по уху. Полуоглохнув от боли, я, кажется, услышала крик Катрины.
        Она все видела, в ужасе думала я. Она будет действовать. Я смотрела прямо на нее, я ей махала, так что она должна была видеть, как Дидерик Смит поволок меня в лес. Она поднимет тревогу. Позовет Брома. Кто-нибудь найдет меня раньше, чем станет уже слишком поздно.
        Пожалуйста, пусть кто-нибудь найдет меня, пока не поздно!
        Смит грубо ломился сквозь кусты, не обращая внимания на колючие ветки. Я чувствовала, как шипы цепляются и колют меня, но сейчас меня это не волновало. Единственное, что меня заботило, это как ослабить нечеловеческую хватку похитителя. Я была уверена, что, вырвавшись, смогу убежать от него. Смит был неуклюж, ему ни за что не удалось бы догнать меня.
        Едва кусты остались позади, кузнец швырнул меня на землю, да так, что из меня вышибло весь воздух. Разум кричал: «Вставай, беги, это твой шанс!», но тело не отвечало, и мигом позже на мою голову обрушился мясистый кулак Дидерика Смита. Перед глазами взорвались звезды, а мигом позже кузнец подхватил меня снова и перебросил через плечо с такой легкостью, словно я ничего не весила.
        От побоев и качки кружилась голова, от духоты и запаха грязной мешковины тошнило. Я закашлялась, чувствуя, как подкатывает к горлу кислый комок, и тут же представила, как это будет ужасно, если меня вырвет в тот момент, когда на мне мешок.
        В панике я замотала головой из стороны в сторону, лихорадочно пытаясь сбросить тряпку. Животом я ударялась о плечо Смита при каждом его шаге.
        Он остановился, дернул плечом, слегка переместив меня, и прорычал:
        - Хватит. Уймись.
        Собрав все силы, я двинула его коленом в грудь. Сил у меня в данный момент было не слишком много, но мужчина все-таки крякнул и ослабил хватку. Я неуклюже скатилась с его плеча и рухнула на землю.
        Вцепившись в грубую ткань, я сдернула с головы мешок - как раз вовремя, чтобы увидеть летящий мне в лицо кулак Дидерика Смита. Из разбитого носа хлынула кровь, и я скорчилась в агонии. Удар взрослого, охваченного яростью мужика - это совсем не то, что тычки маленьких острых кулачков слабосильных деревенских мальчишек. Казалось, что мне на голову рухнул огромный валун - или что меня лягнула лошадь.
        На глаза навернулись слезы, и они разозлили меня, разозлили так, что мне захотелось дать сдачи. Сейчас не время плакать, подумала я. Плачут слабые, мягкотелые. А я должна выжить, должна вернуться к Катрине и Брому.
        Пальцы мои шарили по земле, разыскивая хоть что-нибудь, чем можно было бы защититься от нависшего надо мной монстра, кулак которого, вновь опустившись на мое лицо, размозжил скулу, и я закричала, или попыталась закричать, но боль была сокрушительной, и с губ моих сорвался только жалкий писк.
        Жаркий стыд окатил меня. Смит перемалывал меня в ничто, расплющивал всю мою гордость - гордость силой, гордость ловкостью, гордость тем, что я ван Брунт и поэтому непобедима.
        Кулак поднялся снова. Глаза мужчины полыхали голубым безумием на фоне желтизны нависшего над нами полога осенних листьев. На губах Смита пенилась слюна.
        «Он хочет забить меня до смерти, - отрешенно подумала я. - Что бы он ни собирался сделать сперва, сейчас он забыл о своих планах. Сейчас он думает только о Юстусе, ведь он вбил (о господи, вбил!) себе в голову, что его сын погиб из-за меня».
        Сквозь листву пробивались солнечные лучи. Я улыбнулась. Я была рада, что вижу солнце, пускай и под конец жизни.
        Простите меня, ома, опа.
        Пальцы мои сомкнулись вокруг камня. Нет, то был не камень. То было чудо.
        Я ударила Дидерика Смита булыжником в висок прежде, чем поняла, что делаю. Тело мое продолжало бороться без меня.
        Смит рухнул на бок, и я только сейчас осознала, что задержала дыхание. Воздух вырвался из меня, и я, ощутив прилив исступленной энергии, приподнялась и врезала камнем, который все еще сжимала в кулаке, по лицу Смита.
        Он издал какой-то сдавленный звук и взмахнул руками, пытаясь схватить меня, но я ударила снова.
        Потом я кое-как взгромоздилась на кузнеца, упираясь коленями в его грудь, не давая дышать. Ситуация выглядела смутно знакомой, и я поняла, что всего несколько дней назад проделала то же самое с его сыном. Но сейчас речь шла не об унижении задиры. На кону стояла моя жизнь. Моя - или его.
        Я снова обрушила камень на голову Дидерика Смита. И снова. И снова. Била, пока не осознала, что он больше не шевелится. Я посмотрела на камень в руке. Он весь был залит скользкой красной жижей. Как и моя кожа. Лицо Дидерика Смита превратилось в багровое месиво мяса и крови. Мужчина лежал совершенно неподвижно.
        В ужасе я уронила камень и, задыхаясь, сползла с тела. Неужели я убила его, заметалось в голове.
        Но я не хотела.
        Что будет, если он мертв?
        Я не хотела.
        Сэм Беккер арестует меня? Меня будут судить за убийство?
        (Но я не хотела не хотела я только защищалась он собирался убить меня это правда правда вы не видели его лица он собирался меня убить.)
        Да, он собирался меня убить, или скормить лесному чудовищу, или бить до тех пор, пока я не смогу больше шевелиться, как и он сейчас. (он не шевелится о господи что я натворила)
        Нужно было посмотреть, может, он еще дышит. Я потянулась к Смиту, потом отдернула руку. Нет, нужно было убираться отсюда, вот что мне было нужно. Следовало бежать, бежать, пока кто-нибудь не застукал меня на месте преступления.
        (но это не преступление, ты всего лишь защищалась, не дала ему убить себя)
        Никто в это не поверит. Люди скажут, это с тобой что-то не так. Что ты ненормальная. И все поверят, потому что тебя и так уже считают ненормальной, ведь ты девочка, которая хочет быть мальчиком.
        Они скажут, что ты ведьма. Скажут, что ты убила Дидерика, точно так же, как убила его сына Юстуса.
        (Но Катрина видела, Катрина видела, как он схватил и унес меня.)
        Все станут перешептываться, мол, ван Тассели и ван Брунты опять задрали носы, мол, они думают, будто могут творить что угодно, и их внучка такая же, да еще и бесстыжая ведьма.
        - Нет, я не такая, - выдохнула я, но рядом не было никого, кто бы меня успокоил, никого, кто сказал бы мне что-то иное, и я испугалась.
        Испугалась, хотя не должна была бояться. Ван Брунты ничего не страшились. А я - я была всего лишь разочарованием Брома, всего лишь маленьким испуганным ребенком, которого взяли и забрали, хотя ему полагалось быть большим храбрым парнем, как Бендикс, как первый Бен Брома.
        Я смутно осознавала, что потихоньку отползаю от тела Дидерика Смита.
        (Может он не умер может тебе следует остановиться и посмотреть и убедиться а потом может нужно побежать за помощью нет нет если бежать то только бежать отсюда прочь ПРОЧЬ пока тебя не нашли не назвали убийцей убийца вот кто ты ты убийца убийца.)
        Я не могла бежать, хотя и хотела, не могла заставить свое тело двигаться так быстро. Правый глаз заплыл, левый заливало по`том. Я едва видела, едва осознавала, куда направляюсь, знала только, что мне необходимо уйти отсюда.
        Бром, подумала я. Мне нужен Бром. Бром все исправит. Бром может исправить все.
        Нет, не может. Он не может заставить мертвое тело исчезнуть. Этого не может никто, кроме лесного монстра, того, который плавит плоть и кости, того, который охотится на мальчишек в лесу, а ты все еще не знаешь почему. С самого начала ты только и делала, что ходила кругами, путалась под ногами, ничего не добилась. Ты никому не нужна. Даже Бром не захотел, чтобы ты поехала с ним сегодня.
        (но если бы он взял меня ничего бы этого не случилось так кто же виноват кто?)
        Брому не нужно маленькое бледное подобие Бендикса. Ему нужен настоящий Бен, а тебе никогда им не быть, ты недостаточно хороша.
        Я стиснула руками голову и замотала ею из стороны в сторону, как будто так можно было избавиться от отравленных мыслей, засевших в мозгу. Откуда они взялись? Конечно, Бром так не думал. Конечно, я была нужна Брому. Он любил меня такой, какая я есть, пускай я и не была Бендиксом.
        (Любит ли?)
        - Любит, - сказала я птицам, вспорхнувшим на высокие ветки.
        - Любит, - сказала бурундукам с набитыми желудями щеками, шарахнувшимся от меня.
        Я брела, брела почти вслепую, совершенно не представляя, в какую сторону двигаюсь. Все деревья казались одинаковыми, деревья, которые я так хорошо знала, деревья, растущие в лесу, который я любила и в котором играла с самого раннего детства.
        Дидерик Смит…
        (Труп Дидерика Смита ты хочешь сказать даже не думай что он быть может не умер.)
        …остался где-то позади, а может, и в стороне от меня. Но шла я не туда, это точно. Ферма располагалась не в той стороне. Если продолжать шагать так, то окажешься в той части леса, где детям быть не положено.
        Вот почему Уильям де Клерк заблудился, поняла я. Он сбился с пути и забыл о хлебных крошках. А надо ли мне вообще идти дальше? У меня тоже нет хлебных крошек. Может, мне лучше просто сесть и подождать, когда кто-нибудь найдет меня, дождаться Брома, или Всадника, или даже лесного монстра, дождаться кого-нибудь, кто поможет мне, или отругает меня, или изменит мою судьбу.
        А может, я должна пересечь границу, которую пересекать не положено, и стать частью леса, раствориться в тенях, слиться с деревьями. Дыхание мое стало бы ветром, шелестящим в листве. И Всадник тоже стал бы частью меня, потому что лес - это он, а он - это лес, он все прекрасное и все ужасное в мире, и я тоже хотела быть прекрасной и ужасной.
        Не знаю, как долго я брела так, в полубеспамятстве, очень смутно понимая, что меня окружает, но внезапно осознала две вещи - стук лошадиных копыт вдалеке и то, что я слышу его только из-за воцарившейся мертвой тишины вокруг.
        Я замерла, застыла инстинктивно, как маленький зверек, почуявший хищника, но было уже слишком поздно. Монстр был уже здесь.
        Тринадцать
        Я
        еще не видела его, но уже чувствовала. Чувствовала по тому, как заледенел позвоночник, как свело мышцы под ребрами, как кости в ногах превратились в воду.
        Зрячим оставался только один глаз, я и прищурила его, вглядываясь в пятнистые тени, уверенная, что существо подкрадывается ко мне со слепого боку, наслаждаясь разлившимся в воздухе запахом моего страха. Я твердо знала, что монстр отступал, ускользая из поля зрения, стоило мне хоть чуть-чуть повернуть голову, и что вот-вот я почувствую, как его острые когти скользнут по моей шее под самым затылком. Я хотела бежать, двигаться, перенестись куда угодно, где его нет, но не знала как. Воздух загустел от злобы, накрыв меня тяжелым душным плащом.
        Ветер переменился, и в лицо мне пахну?ло вонью гниющего мяса, крови и серы, будто совсем рядом кто-то только что чиркнул спичкой. Я знала этот запах. Но определить, откуда он исходит, у меня не было времени, потому что монстр внезапно предстал передо мной собственной персоной, и лучи солнца, пробивающиеся сквозь листву, тонули в глубоких омутах тьмы, из которой он был сотворен.
        Появление этого ночного кошмара посреди дня казалось странным, несообразным, даже нелепым. Подобные существа не должны показываться при свете солнца. Солнце, такое теплое, нежное, доброе, просто не должно прикасаться к ним.
        Потом я вспомнила, что уже дважды видела тварь в дневные часы, и что это глупо, по-детски - думать, будто все монстры показывают зубы только в ночи.
        Существо как будто притянуло к себе окрестные тени, слепив из них себе тело, однако там, где раньше у него не было никакого рта, появилась пасть, а горящие красным глаза жаждали от меня чего-то такого, что мне совсем не хотелось отдавать.
        Я не знала, как спастись, с чего хотя бы начать спасаться. Я не могла прорваться с боем, не могла бить монстра до тех пор, пока тот не подчинится, как сделал бы Бром, или заморозить его ледяным неодобрительным взглядом по примеру Катрины. Имя ван Брунтов ничего не значило для лесных чудовищ, а имя ван Тасселей - тем более. Все, на что я когда-либо полагалась, - чувство собственного достоинства, унаследованные навыки, высокие ветви родового древа - здесь и сейчас не значили ничего. Вещи, которые я всегда так ценила, утратили всякую ценность, столкнувшись с тем, что и существовать-то не должно было.
        Фигура передо мной расплылась, словно удлиняясь, а потом вновь обрела четкость, сделавшись еще плотней прежнего. Сотканное из теней и пустоты существо обрело подобие человека, ну или, по крайней мере, подобие человеческой фигуры, хотя все еще оставалось зыбким.
        Спору нет, странный получился из монстра человек - очень высокий, выше Брома, но не обладающий его мощным телосложением, так что напоминал он птицу на длинных и тонких ногах. Мелькнул выдающийся подбородок, крючковатый, похожий на клюв нос, и я снова подумала: «Птица, он как птица, тощая длинная птица со сложенными крыльями».
        И тут я поняла.
        - Крейн, - сказала я и даже не осознала, что слово вылетело у меня изо рта, пока существо передо мной не отпрянуло, словно не ожидало услышать собственное имя в таком месте - и испугалось, услышав.
        - Ты Крейн, - повторила я, забыв в этот момент обо всем, забыв, что это монстр, способный убить меня, монстр, который собирался убить меня, монстр, уже убивший трех мальчишек.
        Сейчас я чувствовала только восторг, жгучий восторг - оттого, что знаю что-то, чего не знает никто другой, знаю, кто это лесное чудовище, пускай даже не понимаю пока, почему и как человек превратился в монстра. А причина какая-то была - причина, по которой умерли мальчики, причина, по которой погиб мой отец, причина, по которой существо это стояло сейчас передо мной.
        Вот почему монстр показался Катрине знакомым. Вот почему она подумала, что и он узнал ее. Потому что он действительно ее знал. Потому что это был Крейн.
        - Икабод Крейн.
        Имя, произнесенное в третий раз, что-то изменило. Существо - Крейн - стиснуло голову, зажимая уши, или то место, где у человека должны быть уши. Сейчас в монстре стало куда больше плоти и куда меньше тени, чем раньше.
        - Нет, - раздавшийся голос не был человеческим, то было рычание хищника в ночи. - Я оставил то имя, оставил то тело, оставил ту жизнь.
        - Почему? - спросила я, хотя в голове вертелось: «Я должна бояться, я должна бежать».
        Но я ничего не могла с собой поделать. Мне хотелось знать. Мне нужно было знать: как мог человек, так загадочно исчезнувший тридцать лет назад, превратиться в лесного демона?
        - Ты спрашиваешь, почему? Ты, дитя из богатенькой семьи, ребенок ребенка проклятого Брома Бонса?
        Он потянулся ко мне; на вид его длинные пальцы очень напоминали человеческие, но они все равно могли причинить мне боль. Я знала это, знала всем своим существом - они способны причинить мне боль. И тут, не успела я даже подумать, из моего рта вырвались слова:
        - А еще - ребенок ребенка Катрины ван Тассель.
        Рука замерла в дюйме от моей шеи. Прежде размытое лицо существа обрело четкость. Лицо это искажали горе и сожаление, а горящие точки больше не горели, превратившись в огромные карие глаза, слишком большие для этого длинного костистого лица. Передо мной был уже человек, а не монстр, хотя обрывки теней все еще завивались вокруг него, смягчая острые углы и грани.
        - Катрина, - выдохнул он и спрятал лицо в ладонях. - Моя Катрина.
        «Никогда она не была твоей Катриной», - подумала я, но, к счастью, мой дурацкий язык на этот раз не подвел меня. Если бы я сказала вслух, что Катрина никогда не была его, можно представить, каким немыслимым, неудержимым был бы гнев Крейна. Этот человек наверняка был глуп сверх всякой меры, чтобы полагать, будто у него имелся хоть один шанс заполучить Катрину. Впрочем, поразмыслив, я решила, что он точно был глуп сверх всякой меры. Он ведь просил Катрину выйти за него, а значит, верил, что она может согласиться. Но Бром и Катрина принадлежали друг другу - целиком и полностью, во всех отношениях. Пар, о которых можно сказать так, было очень и очень мало. Это бросалось в глаза - достаточно было только посмотреть на них. Даже витающий в облаках школьный учитель должен был это заметить.
        - Если бы не Бром… - сказал он. - Если бы не Бром, она стала бы моей. Она отказала мне, но я мог бы переубедить ее. Не знаю даже, взаправду ли она отказала. Возможно, она всего лишь кокетничала, как кокетничают многие женщины. Я мог бы ее уговорить. Знаю, мог бы. Но потом Всадник погнался за мной, этот чертов Всадник. Знаю, это дело рук Брома Бонса. Бром Бонс проклял меня. Натравил на меня Всадника, чтобы тот забрал мою голову. Чтобы расчистить для себя поле, освободить место.
        Ни за что, ни за что на свете я не сказала бы Крейну - ни в тот момент, ни вообще когда-нибудь, - что Всадником, преследовавшим его той ночью, на самом деле был Бром. Присутствие в лесу настоящего Всадника хранило секрет Брома.
        - Мне удалось сбежать от него, удалось. Я пересек мост, хотя и не помню как. Но Порох сбросил меня, сбросил меня вместе с седлом, и все почернело. А потом надо мной склонился какой-то человек. Странный старик.
        Меня пробрал озноб. В этой истории мог быть только один странный старик, тот, кто присутствовал там в ту ночь. Шулер де Яагер.
        Мне следовало догадаться, что здесь замешан Шулер. Он всегда оказывался в центре всего, участвовал в каждой трагедии моей семьи. А глядя на Крейна, на то, чем он стал, я не сомневалась, что вижу очередную трагедию.
        До недавнего времени я и не замечала Шулера де Яагера, а теперь он был буквально повсюду, под каждым камнем, как что-то, стремящееся укрыться от света дня.
        Крейн замолчал. И я затаила дыхание, не зная, хочется мне, чтобы он продолжал, или нет. А он, кажется, вообще забыл, что я здесь, что это - я, и обращался к кому-то другому. С каждым словом его туманная фигура становилась четче, каждое слово делало его больше человеком, чем призраком.
        - Не знаю, что сделал со мной тот старик. Не могу вспомнить, что там случилось. Он спросил, хочу ли я получить силу, чтобы отомстить за себя Брому Бонсу, и я сказал, что хочу. Конечно, я так сказал, ведь я думал, что, если уничтожу Брома, Катрина станет моей. Старик посадил меня на лошадь - не на Пороха, Порох уже ускакал - и привел меня в эти леса. Помню, как он говорил что-то на языке, которого я никогда прежде не слышал, произносил какие-то неземные слова. Потом кровь моя выплеснулась на землю, и была боль, немыслимая, невообразимая боль, а потом мое тело исчезло, исчезло, исчезло. Я стал тенью, тенью без формы и смысла, а когда попытался заплакать, проклясть его, старик сказал, что дал мне силу, а как ее использовать - это уж мое дело. А потом он ушел. Покинул меня. Я остался один в лесу. Уничтожен был не Бром - уничтожен был я. Я не отомстил. Бром женился на Катрине и получил все, что хотел, а я остался ни с чем. Ни тела, ни Катрины, ни понимания, как мне пользоваться своей силой, что вообще с ней делать. Прошло время. Много времени. Не знаю сколько. Время ничего здесь не значит, здесь нет ни
календарей, ни сроков. Я парил где-то, призрак, сотканный из печали, дрейфовал по ветру, а ко мне приплывали вести о счастье Брома и Катрины, об их ребенке, о том, что все, к чему прикасается Бром, превращается в золото. Я всегда приходил в ярость, ловя эти слухи, эти тихие слова, приносимые ветром из Лощины, но ничего не мог поделать. Я был немощен, несмотря на то, что старик обещал мне силу.
        Раньше я думала, будто ненавижу Шулера де Яагера - за то, что позволил моей матери умереть, за то, что убил моего отца, - но сейчас моя ненависть вскипела с новой силой. Шулер создал этого монстра, превратил дурачка Крейна в существо из крови и ночных кошмаров, а для чего? Забавы ради? Чтобы смотреть и смеяться?
        - А потом, однажды, по прошествии уж не знаю скольких дней, старик вернулся. Он сказал, что разочарован во мне, разочарован тем, что я не выполнил своего предназначения, не достиг той цели, ради которой он меня создал. Я ответил, что не знаю как, что он не научил меня. А он сказал, что тут нужна только личная заинтересованность, - и ушел. Прошло еще какое-то время. Может, час, может, день, или неделя, или месяц, или год. В лес явился еще один человек, и этот человек, казалось, искал меня. Кто это, я понял, едва увидел его, едва уловил его запах. Плоть от плоти Брома, кровь от крови его. Сын Брома Бонса. Я мог заполучить дитя Брома, забрать его кровь и вновь обрести нормальное тело. Я мог причинить боль Брому, ранить его в самое сердце, потому что нет ничего страшнее потери ребенка. И я набросился на ребенка Брома. Силы, дремавшие во мне, вырвались на свободу, как будто я всегда знал, что с ними делать. Я забрал его голову - забрал эти ненавистные глаза, так похожие на глаза Брома, забрал линию подбородка, напоминавшую мне о его отце, забрал язык, говоривший голосом моего соперника. И забрал руки,
защищавшие тело даже после смерти.
        И вдруг - вдруг - появилась она. Как она оказалась там? Катрина, моя Катрина, моя прекрасная жестокая Катрина. Она увидела, что я монстр. Увидела, как я пожираю ее сына. Я не смог забрать остальное, не смог - на ее глазах. Я не смог закончить. Его кровь больше не насыщала меня, и я убежал. Убежал в самую глухую чащу, куда не суются даже те, другие.
        Другие. Те, что крадутся в тенях, те, что говорят шепотом. Те, кого я почувствовала, сойдя с тропы. Какой-то части меня очень хотелось узнать, кто эти «другие», но иная, более разумная часть, предпочитала не выяснять это. Подобные знания были опасны.
        - Я спрятался от света, спрятался от тех, что таятся во тьме. Спрятался, объятый стыдом и печалью. Не было в жизни моей момента ужаснее, чем тот, когда Катрина увидела меня в образе демона. Знаешь, я и забыл, что он и ее дитя тоже. Я думал только о Броме, как будто этот ребенок выскочил уже взрослым из его головы, как Афина из головы Зевса.
        Я снова съежился, потускнел. Мне хотелось умереть, исчезнуть, но, что бы ни сделал со мной тот старик, умереть я не мог, по крайней мере не в этом виде. Я превратился почти в ничто, но все еще существовал, чувствуя только боль, и страдания, и голод. О, как я изголодался. Мне хотелось чего-то, чего-то, что заполнило бы пустоту. И я вышел из своей берлоги, вышел на поиски. И наткнулся на этих мальчишек, которые забрели в чащу. Скверные мальчишки, глупые мальчишки - из тех, которым я всегда устраивал выволочку, когда был школьным учителем. Никто не станет скучать по таким мальчишкам. Мир не нуждается в подобных им.
        И я забрал одного из них, думая, что его мясо насытит меня. Но что-то изменилось. От моих прикосновений плоть его таяла. Я смог забрать только голову и руки, как у сына Брома.
        И вновь я преисполнился ярости, преисполнился гнева, какого давно не испытывал. Убийство сына Брома что-то изменило во мне, что-то сломало внутри. Единственной дозволенной мне пищей стали теперь голова и руки, без этой пищи я чах, но не умирал.
        Двое мальчишек, приятелей первого, сбежали в ужасе, но через несколько недель вернулись, разыскивая своего товарища. Ясно, они не ожидали найти его, но чувствовали, что должны сделать хоть что-то, чтобы загладить свою трусость. Что ж, его они не нашли. Они нашли меня.
        Крейн улыбнулся мне ужасной улыбкой, улыбкой, лишенной веселья и радости. Я содрогнулась, и не только из-за этой улыбки. Содрогнулась, поскольку надеялась, что он забыл обо мне, что он говорил лишь с самим собой и, если мне повезет, я смогу застать его врасплох и сбежать.
        Конечно, еще оставался шанс, что у меня получится рвануть прочь, но о том, что Крейн забыл обо мне, и речи идти не могло. Он знал, что я здесь. Не так уж глубоко он погрузился в свои воспоминания, чтобы забыть об этом.
        - Со вторым мальчишкой получилось то же самое. Я не смог съесть его тело, его мясо не насыщало меня. Я думал только о Броме, о том, чтобы наказать Брома. И я отправился к ферме, к ферме, построенной отцом Катрины, к ферме, которая по справедливости должна была принадлежать мне.
        - Она никогда не стала бы твоей.
        Я тут же пожалела о своих словах. Полный злобы взгляд и отравленное злобой сердце Крейна сосредоточились на мне.
        - Ты видело меня там, не так ли, дитя из рода Брома? Новый Бен, по словам людей, только странный. То в платье, то в штанах, я даже не знаю, кто ты. Не настоящая леди. Но и не настоящий мужчина. В тебе нет красоты Катрины. На твоем лице оттиснуты черты Брома, и это тебе не на пользу. Я убил овцу, чтобы предупредить Брома о том, что грядет, но потом увидел тебя. И понял, что, если заберу тебя, сердце Брома разобьется. Разобьется совсем, навсегда. Это, по крайней мере, я мог сделать. Катрину я получить не могу, но могу позаботиться о том, чтобы род Брома прервался навеки. И я бы сделал это, если бы не трижды проклятый Всадник. Вечно встающий у меня на пути. Вечно мне мешающий. Он сказал, чтобы я не трогал тебя, что ты принадлежишь ему.
        Принадлежишь ему. Принадлежу ли я Всаднику, подумалось мне. Возле него ли мое место в мире? Я чувствовала, что меня тянет, влечет к нему, но ощущала также, что сказанное Крейном не совсем правильно. Я не принадлежала Всаднику в том смысле, который подразумевал Крейн. Я принадлежала себе, себе и Всаднику, а Всадник принадлежал мне, но на самом деле это не означало обладания. Это означало что-то другое, но что именно, я пока не понимала.
        - Но какая разница, что говорит и что делает Всадник? Всадник не скачет днем, Всадник не существует при свете солнца. Жаль, я не знал этого, когда встретил тебя тогда в лесу. Он одурачил меня, пригрозив издалека. Но теперь я уже не поддамся на уловку. А значит, он ничем тебе не сможет сейчас помочь.
        Я осознала, что стук копыт, который я слышала недавно, был лишь плодом моего воображения, принятием желаемого за действительное. Никто не прискачет мне на подмогу, не вырвется из леса на коне цвета ночных небес. Я глупый ребенок, и я вот-вот умру.
        Но однажды он говорил с тобой днем, и ты проснулась на дереве, и увидела этого Крейна, склонившегося над Юстусом Смитом. Значит, может, это неправда. Может, он все же примчится к тебе.
        (есть большая разница между словами на ветру и появлением под солнцем, тупица)
        Крейн алчно пялился на меня. Сейчас он выглядел почти человеком, и только зыбкие обрывки теней еще липли к его коже, словно паутина.
        - Тебе понятно, не так ли? Мы одни здесь, в лесу, ты и я, и тебе не спастись.
        И тело, и лицо болели после побоев Дидерика Смита, и я ужасно, ужасно устала от всего, что видела и слышала. Какой-то части меня даже хотелось сдаться, сдаться, потому что надежды на победу не было никакой.
        Но потом я снова посмотрела на Крейна и увидела в его глазах такую непоколебимую уверенность, что мне сразу захотелось вырвать ее с корнем. Захотелось причинить ему боль, заставить страдать.
        Вот что почувствовал Бром, увидев самодовольную физиономию школьного учителя, увидев твердую уверенность Крейна в победе в борьбе за сердце Катрины.
        И я не могла винить Брома, правда не могла. Что делать мужчине, столкнувшемуся с таким самодовольством? Изобразить Всадника было вполне даже милосердно.
        Крейн был уверен, что победит. А я не могла ему этого позволить.
        И я, вскинув руку, вонзила ногти (ломаные, грязные, Катрина обязательно бы сказала, что ходить с такими ногтями абсолютно недопустимо) в щеку Крейна, просто чтобы посмотреть, могу ли хоть как-то навредить ему, и провела, сдирая кожу. Потекла кровь. Может, потому, что он почти уже стал человеком? Или потому, что кровь моего отца питала его и теперь привязала физическую сущность Крейна к моей?
        Он вскрикнул (как птица, он всегда казался мне птицей) и потрясенно зажал рану ладонью. А я кинулась бежать, не дожидаясь того, что будет дальше. Важнее всего сейчас было убраться от него подальше, оказаться вне его досягаемости. Петляя между деревьями, я вломилась в подлесок.
        Прикасавшиеся к чудовищу пальцы жгло, я посмотрела на них - и едва не окаменела от ужаса, но, сглотнув, заставила себя бежать дальше.
        Кончики трех пальцев сгорели напрочь, ногти оплавились, кожа и подкожный жир капали, как вода, с обнажившихся костей. Боль вдруг стала невыносимой, как будто я сунула руку в огонь. Никогда в жизни я не испытывала такой боли. Я даже прикусила губу, чтобы не завопить.
        Прекратится ли это, металось в голове. Или сначала расплавятся пальцы, потом рука, и плечо, и грудь, и сердце?
        Мне показалось, что где-то опять застучали копыта. Пускай это было всего лишь желание, детская надежда, но этот стук стал моим талисманом, и я побежала навстречу ему. Позади громко топал бросившийся в погоню Крейн.
        У него снова есть тело. Не знаю как, но ему можно причинить боль. Я сделала ему больно. Но если ему можно сделать больно, то его можно и убить.
        О том, чтобы еще раз прикоснуться к нему, не могло быть и речи. На свою левую руку я боялась даже взглянуть. Остатки кожи на трех пальцах покалывало, хотя невыносимое жжение унялось. Я передернулась, услышав тихое постукивание костей, сталкивающихся друг с другом.
        Все-таки я заставила себя посмотреть, что там. Плоть больше не таяла. Часть трех пальцев, от кончиков до вторых фаланг, оказалась сожжена. По обнаженным мышцам на голые косточки стекала кровь. Если я выживу, моя рука никогда уже не будет прежней.
        Но ты сперва выживи. Поищи оружие.
        Камень был бы бесполезен. Я могла метнуть его во врага, но могла ведь и промахнуться. Глаза заплыли так, что толком не прицелишься, и оплавленным пальцам трудно было доверять.
        Нужно что-то другое, что-то длинное и крепкое.
        Сучьев вокруг валялось полно, но в основном это был трухлявый валежник.
        Стук копыт сделался громче. Я понимала, что это всего лишь воображение, что я, возможно, сошла с ума от боли и ужаса, но все равно слышала этот стук.
        Не слушай. Он не настоящий.
        Значит, мне надо было найти длинный сук, достаточно тяжелый, чтобы им можно было оглушить. Я не собиралась убивать Крейна, да в нынешнем состоянии это и не представлялось возможным. Моей единственной целью было остановить его, чтобы убежать. Прикасаться к нему больше не следовало. Пускай он и выглядел сейчас человеком, плоть его была ядовитой, она убивала.
        Ядовита. Отравлена Шулером де Яагером, отравлена ненавистью и завистью.
        Крейн ломился сквозь заросли, абсолютно забыв о грациозно-бесшумном парении. Я выскочила на маленькую поляну и остановилась на миг, пытаясь сориентироваться. Если на самом деле я все больше и больше углублялась в чащу, то для меня все было потеряно.
        И тут я снова услышала топот копыт скачущей галопом лошади, и наконец-то осознала, что стук этот раздается не в моей голове. Кто-то приближался.
        Всадник.
        Кровь моя вскипела от одной лишь мысли о нем.
        Крейн рвался ко мне. И Всадник приближался. Еще несколько секунд, ликовала я, и они встретятся, столкнутся - и Всадник одержит победу. Несомненно. Крейн боится Всадника. Я улыбнулась, радуясь тому, что Всадник на моей стороне.
        Но Крейн сказал, что Всадник никогда не показывается при свете дня. Значит, это не может быть он.
        Я мотнула головой, отгоняя сомнения. Это он. Должен быть он.
        Не мешкая, я ринулась к ближайшему дереву, намереваясь понаблюдать за битвой сверху. Карабкаться оказалось сложнее обычного - с поврежденной рукой, ослепшим глазом и общим ощущением, будто меня переехала груженая телега. Но мне все же удалось добраться до надежной ветви.
        Не успела я толком устроиться, как услышала голос:
        - Бен! Бен!
        О нет. Нет. Нет. Нет.
        - Бен! Ты меня слышишь? Бен?
        Только не он. Только не сейчас.
        - Бен! Если ты здесь, откликнись!
        - Нет, - простонала я. - Опа, нет!
        Я слезла с дерева - ну, честно говоря, почти что свалилась из-за спешки и утративших ловкость оплавленных пальцев.
        - Бен!
        Он был уже близко. Слишком близко. А я не хотела, чтобы он оказался там же, где Крейн!
        Секунду спустя Бром вылетел из-за деревьев, рванул поводья и остановил Донара в нескольких шагах от меня.
        - Бен!
        Глаза его потрясенно расширились, когда он увидел, в каком я состоянии.
        Я ужасно боялась за него, я хотела, чтобы он поскорее убрался отсюда, но все равно кинулась к нему и крепко обняла его.
        - Мой Бен, - пробормотал он, тоже обнимая меня. - Мой мальчик.
        И я стиснула его еще крепче, потому что Бром всегда понимал тайную тоску моего сердца. Что бы он ни говорил раньше, Бром знал. Знал, кто я на самом деле.
        А потом из зарослей выломился Крейн, и они увидели друг друга впервые за тридцать лет.
        - Ты! - взвыл Крейн. Лицо его исказила такая смесь ярости и радости, что мне захотелось немедленно схватить Брома за руку и убежать.
        Бром на миг озадаченно нахмурился, пытаясь осмыслить, кто же это перед ним, потом глаза его прояснились, и я увидела в них облегчение - и сожаление.
        - Икабод Крейн! - громыхнул Бром голосом рубахи-парня, каким приветствовал приятелей. - Долго ж ты не показывался в Сонной Лощине! Надеюсь, годы тебя пощадили!
        Бром словно не осознавал, что Крейн больше не человек. Не замечал ни цепляющихся за него теней, ни неестественных движений. Он был как мальчишка, отчаянно притворяющийся, что никогда не делал ничего плохого, не травил и не задирал одноклассника, и верящий, будто если притворяться достаточно громко, то и жертва тоже поверит в его добропорядочность.
        - Ты просто обязан пойти со мной в деревню, - продолжил Бром. - Так куча людей, которые будут рады послушать тебя, разузнать, чем ты занимался все это время. После той ночи, когда ты исчез, ходили самые невероятные слухи…
        Он сбился, похоже, осознав, что внешность Крейна не вполне нормальна.
        Я обняла Брома одной рукой:
        - Опа, не приближайся к нему. Он уже не человек.
        Бром опустил взгляд и словно впервые по-настоящему разглядел мое опухшее лицо.
        - Это он с тобой сделал?
        - Нет, это был Дидерик Смит. Но, опа, смотри. - Я протянула ему изуродованную руку.
        - Что это, ради всего святого?
        В глазах его мелькнул страх, которого не было там прежде - кажется, никогда-никогда в жизни. Как будто Бром только сейчас понял, что все суеверные жители Сонной Лощины не были просто суеверными, но знали что-то такое, что сам он старательно игнорировал. Не знаю, почему его осенило при виде моей руки, а не при виде тел Юстуса или Кристоффеля - знаю только, что в этот момент в сознании Брома связалось что-то, что раньше не связывалось.
        - Это я дотронулась до него. - Я мотнула головой в сторону Крейна. - Он уже не человек. Он тот самый монстр, лесной монстр. Он убил тех мальчишек. Он убил моего отца.
        Крейн стоял неподвижно, словно бы завороженный видом Брома. Он все еще казался больше человеком, чем призраком, но и тень, цепляющаяся за него, выглядела вполне материальной. Черная, чернее всяких чернил кровь текла по щеке, по которой проехались мои ногти. Редкие черные капли падали на землю и шипели, коснувшись ее.
        - Не подходи к нему, опа. Если ты дотронешься до него, он тебя сожжет.
        Сомневаюсь, слышал ли меня Бром. Странное у него было выражение лица - отчасти брезгливое, отчасти восхищенное, а под всем этим скрывалась задумчивость.
        - Значит, это ты убил мальчиков.
        - Я, - ответил Крейн, умудрившись на этом коротком слове зашипеть, как змея. - Молодец. У тебя всегда хватало ума, чтобы осознать абсолютно очевидное.
        Прежний Бром, Бром молодой, тот, которого знал Крейн, возможно, и клюнул бы на приманку - и набросился бы на Крейна, обидевшись на оскорбление. Но Бром повзрослел, обретя с годами благоразумие - ну или по крайней мере то, что сходило за благоразумие у Брома.
        А Крейн застрял в прошлом, оставшись таким же, как тридцать лет назад. Для Крейна все еще тянулась та ночь, когда Всадник без головы погнался за ним, та ночь, когда Катрина сказала, что не выйдет за него замуж. И Бром все так же оставался его соперником.
        - Бен, - тихо сказал Бром, отцепляя от себя мои руки. - Бери Донара и скачи домой. Я хочу, чтобы ты была с омой.
        - Нет, - я затрясла головой. - Я тебя не оставлю.
        - Ты ранена, тебе нужен уход. Послушай меня. Мне нужно знать, что ты в безопасности.
        - А мне нужно знать, что в безопасности ты! Мы уедем вместе. Что бы ты ни задумал, опа, ты не сможешь этого сделать. Если ты попытаешься причинить ему боль, он причинит боль тебе. Тебе не одолеть его кулаками.
        Дед криво усмехнулся:
        - Когда ты говоришь об этом, ты говоришь как Катрина.
        Может, он сказал бы еще что-то, но тут Крейн издал долгий глухой стон.
        - Катрина. Я потерял Катрину из-за тебя. Из-за тебя! Из-за глупца и эгоиста. Тупоголового хулигана. Как мог я, человек интеллигентный, утонченный, проиграть такому, как ты?
        - Она не любила тебя, - ответил Бром.
        Бром не сказал «Она любила меня», но это явно подразумевалось.
        Не думаю, что в данный момент ему следовало говорить такое. Крейн походил на пушку с почти догоревшим запалом. Он готов был взорваться, и весь огонь обрушился бы на нас с Бромом.
        Нам надо уходить, уезжать, бросить Крейна здесь, пусть терзается ревностью. Мы вернемся. Но только когда у нас будет план, как с ним справиться.
        Однако, даже думая это, я понимала, что так не будет. Это слишком разумно, а ван Брунты разумно не действуют. Нас ведут наши сердца, а не головы. Головы - они для того, чтобы пробивать ими стены. Но Крейн едва ли уступит грубой силе.
        Крейн выпрямился, вновь напомнив мне змею, разворачивающую свои кольца, змею с сочащимися ядом зубами. Бром вытащил нож, который всегда носил на поясе. Донар переступил с ноги на ногу и фыркнул. Я попятилась, прижалась спиной к дереву, ощутив сквозь одежду шероховатость коры. Весь лес вокруг, казалось, затих, наблюдая, выжидая.
        - Она могла бы полюбить меня, - заявил Крейн.
        Он переместился на несколько шагов в сторону, и Бром сделал то же самое. Опа уже не думал о том, чтобы отослать меня домой. Все его внимание сосредоточилось на Крейне.
        - Она могла бы полюбить меня, если бы не ты, - повторил Крейн.
        - Нет, - сказал Бром. - Она видела твое сердце. Ты хотел денег, положения, чести породниться с ван Тасселем. Она никогда бы не выбрала такого, как ты.
        - А ты? - Крейн сплюнул. - Ты не хотел ее ферму, ее богатство? Великий Бром Бонс выше подобных корыстных интересов?
        - Нет. Не хотел. Мне было плевать. Я любил ее, любил всегда, даже до того, как узнал, для чего вообще нужны деньги. И люблю ее до сих пор. А человек - если ты все еще человек, - утверждающий, что готов заботиться о ней, никогда бы не разбил ей сердце, убив ее сына.
        Крейн вздрогнул, отвел взгляд, а когда заговорил снова, в голосе его уже не было прежней силы:
        - Я хотел разбить сердце тебе, а не ей. Ей - никогда.
        Бром покачал головой.
        - Ты думал, что завоюешь ее таким образом? Что после этого она станет думать о тебе лучше?
        Крейн схватился за голову и замотал ею из стороны в сторону, как будто внутри его черепа засело что-то огромное и болезненное, от чего он пытался избавиться.
        - Нет, нет, нет! Это все ты! Я только хотел отомстить тебе. Это ты заслужил боль. Ты заслужил страдания. Не моя Катрина. Не моя прекрасная, совершенная, своенравная Катрина.
        - Ребенок рождается от двоих людей. Ты должен был знать, что из-за твоего поступка она лишь возненавидит тебя.
        - Возненавидит меня? Меня? Нет, Катрина, нет. Она меня видела, видела, что я монстр. Какой ужас, какое отвращение были в ее глазах!
        Крейн словно уменьшался, пока говорил, как будто ему хотелось съежиться и исчезнуть.
        - А чего ты ожидал? Бендикс - ее дитя. Он вышел из ее тела. Половина его крови была ее кровью. Ты сделал ей больно, невыносимо больно.
        Все это время Бром не спеша перемещался по поляне - осторожно, обдуманно и так медленно, будто вообще не двигался. Теперь он был уже куда ближе к Крейну, чем ко мне.
        Я прикусила нижнюю губу, чтобы не закричать, не привлечь внимание Крейна. Страшный человек (Демон? Дух? Кто он вообще такой?), казалось, полностью погрузился в мысли о Катрине, и ясно было, что Бром собирается этим воспользоваться. После побоев Дидерика Смита рот мой разбух, как перезрелая виноградина, зубы прорвали кожу, и по подбородку потекла кровь.
        «Не приближайся к нему, опа, - в отчаянии думала я. - Не приближайся к нему».
        Бром, крепче стиснув нож, скользнул к Крейну.
        Тот вскинул голову и улыбнулся - слишком, слишком широко.
        - Думал, я тебя не замечу? Ты не настолько умен, Бром.
        Он потянулся к дедушке, и я закричала:
        - Не дай ему дотронуться до тебя! Не дай дотронуться!
        Но было слишком поздно. Ладонь Крейна прижалась к бочкообразной груди Брома, и я услышала шипение и ощутила кошмарный запах. Ухмылка Крейна становилась все шире и шире, расползаясь на все лицо, и вот уже на нем не осталось ничего, кроме зубов да глаз.
        Потом Бром взмахнул рукой, и улыбка эта исчезла, зато на смену ей пришла другая, под стать первой, только расцвела она поперек длинной тонкой шеи Крейна, и черная кровь хлынула из нее грозовым ливнем.
        Бром отшатнулся от Крейна, и я услышала, как опа хрипит, борясь за каждый вздох. Я бросилась к нему, сунулась под мышку, поддерживая деда. Пот заливал его щеки, зубы были оскалены. Я не хотела смотреть, не хотела видеть, что натворил Крейн, но избежать этого было невозможно. Крейн прожег дыру в груди Брома, прямо там, где было сердце.
        - Опа!
        - Все… в… порядке… Бен, - выдавил Бром, но все было не в порядке, нет, нет, и никогда уже в порядке не будет.
        Крейн зажимал рану на шее обеими руками, на лице его было написано замешательство. Шлепнувшись на задницу, отталкиваясь ногами, он отползал от нас с Бромом. Голова его опасно покачивалась, как будто могла вот-вот упасть с плеч.
        - Но как? Я же особенный. Я бессмертный. Никто не может причинить мне вред.
        - Всадник… всегда… забирает… голову, - прохрипел Бром.
        В груди его страшно булькнуло, на губах запузырилась кровь.
        Крейн таял, исчезал у нас на глазах, превращался в ничто. И это - лесной монстр? Ужас, от которого я бежала сломя голову?
        От слов Брома голова Крейна дернулась.
        - Ты.
        Бром улыбнулся. Зубы его были красными.
        - Я. Всегда… я.
        А потом Икабод Крейн - который приехал в Сонную Лощину школьным учителем, который мечтал стать хозяином фермы и состояния ван Тасселя, которого преследовал Всадник без головы, который стал чудовищем, совершившим четыре убийства, - умер в лесу за пределами Лощины, забытый всеми, давно уже ставший жертвой из легенды.
        В тот миг, когда Крейн рухнул и застыл в луже черной крови, Бром упал на колени.
        - Опа, опа, - повторяла я.
        Нужно что-то сделать. Должно же быть что-то, что я могу сделать.
        - Опа. Не умирай. Не надо. Пожалуйста. Ты мне нужен. Ты нужен оме. Останься с нами. Ты должен остаться.
        Он погладил меня по голове, с нежностью и любовью, как делал всегда. Улыбнулся мне еще раз - и повалился на бок. Свет в его глазах погас.
        - Нет. - Я перевернула его на спину, встряхнула за плечи. - Нет, ты не можешь. Не можешь. Вернись, пожалуйста, опа, пожалуйста, вернись. Это неправильно. Ты не мог умереть вот так.
        Как вообще Бром мог умереть? Великий Бром Бонс, истинная легенда Сонной Лощины - убит? Человека вроде Брома, слишком великого, слишком могучего, слишком несокрушимого, нельзя, невозможно убить.
        Я склонилась над ним, прикрывая дыру на месте сердца.
        - Опа.
        Мои слезы бежали по его щеке, смешиваясь с кровью.
        Никогда больше я не услышу его смех, эхом разносящийся по всему дому, никогда не услышу его громовой голос, зовущий меня по имени, никогда он не стиснет меня, не вскинет в воздух, не обращая внимания, как сильно я выросла. Я больше не увижу, как он целует Катрину, когда думает, что никто не смотрит, не увижу, как он возится с овцами, будто с собственными детьми. Не увижу, как он скачет на Донаре, как несется по залитым летним солнцем пшеничным полям.
        Он умер. Умер. Умер.
        Не знаю, как долго я просидела так, но через какое-то время я услышала треск веток под копытами осторожно шагающей по лесу лошади. Потом лошадь остановилась, раздался вздох, и я подняла глаза.
        Донар, такой же мудрый, как и его предшественник, привез Катрину. Она сидела на его спине, величественная, как королева. Она смотрела на меня, на Крейна, на Брома, и лицо ее казалось высеченным из мрамора.
        Потом она, не говоря ни слова, спешилась. Погладила Донара по шее. Рука ее дрожала.
        Когда Катрина приблизилась, я сгорбилась над Бромом. Не хотела, чтобы ома увидела, что сделал Крейн. Не хотела, чтобы она увидела Брома таким.
        Она остановилась по другую сторону тела Брома. Никогда еще бабушка не казалась такой маленькой, такой хрупкой, как в этот момент.
        - Дай мне взглянуть на него, - сказала она.
        Я покачала головой.
        - Дай мне взглянуть на него, - повторила ома, на сей раз тем тоном, который не подразумевал непослушания, тоном, которым она говорила тогда, когда я плохо себя вела.
        Медленно, неохотно, я отстранилась, и Катрина увидела.
        Она опустилась на колени возле своего мужа, возле любви всей ее жизни, бережно взяла его руку и поцеловала ее.
        А когда заговорила, слышно было, как ее душат слезы, слезы, которые она выплачет позже, когда никто не увидит.
        - Давай отвезем его домой, Бен.
        Часть третья
        Что касается Брома Бонса, то вскоре после исчезновения своего незадачливого соперника он с триумфом повел под венец цветущую и пышущую здоровьем Катрину; было замечено, что всякий раз, как рассказывалась история Икабода, на его лице появлялось лукавое выражение, а при упоминании о большой тыкве он неизменно начинал заразительно и громко смеяться, что и подало основание предполагать, будто он знает больше, чем говорит.
        Вашингтон Ирвинг, «Легенда о Сонной Лощине»
        Четырнадцать
        Десять лет спустя
        Мужчина, Джеймс Хардиган, склоняется над листом бумаги и аккуратно расписывается - под пристальным взглядом Сандера, наблюдающего за процессом с уже привычным выражением ужаса на лице. Я знаю, что он чувствует, как относится ко всем моим действиям за последние десять лет, но сейчас, при Хардигане, говорить об этом не стоит, и он это понимает. Работа нотариуса заключается в том, чтобы засвидетельствовать сделку, а не в том, чтобы высказывать свое мнение о ней.
        Конечно, он не сможет вечно держать язык за зубами. Кому как не мне знать Сандера. После ухода Хардигана он найдет что сказать.
        Хардиган поднимается и передает перо мне. Окунув перо в чернильницу, я вывожу на документе свое имя - «Бен ван Брунт». Странно оно смотрится рядом с подписью Хардигана.
        Хардиган. Это даже не голландская фамилия. В Лощине становится все больше и больше людей, не живших здесь с момента ее основания, все больше и больше людей с именами, отнюдь не пришедшими из страны нашего происхождения. Я ничего не имею против, просто это кажется немного странным. Сонная Лощина моего детства - изолированный, полный суеверий уголок - исчезает.
        Хотя, во многих смыслах, Сонная Лощина моего детства умерла вместе с Бромом. В ту же ночь.
        Сандер придвигает к себе документ, скрепляет его сургучной печатью и объявляет сделку состоявшейся.
        Хардиган протягивает мне руку:
        - Приятно иметь с вами дело, мистер ван Брунт.
        Мы обмениваемся рукопожатием.
        - И с вами, мистер Хардиган.
        Хардиган водружает на голову шляпу, бросает в пространство фразу насчет тягот долгой поездки, поскольку ему предстоит еще возвращаться в город, - и покидает контору.
        Я смотрю ему вслед - мне все равно, куда смотреть, лишь бы избежать выжидающего взгляда Сандера.
        - Бен, - произносит он.
        Тут мне приходится посмотреть на него, и я вижу именно то, чего и можно было ожидать, - тревогу и еще что-то. Что-то, о чем мне вообще не хочется говорить.
        - Не надо, Сандер. Пожалуйста, не надо. Мы обсуждали это неоднократно. Каждый раз, когда я прихожу сюда, чтобы оформить продажу еще части фермы, у нас происходит один и тот же разговор.
        Сандер снимает очки и протирает их полой рубашки. Это вошло у него в привычку сразу, как только он начал носить очки, - помогает ему собраться с мыслями.
        - Просто подтверди мне: ты знаешь, что делаешь.
        Ну вот. Как всегда, все то же возражение.
        - Ты просил бы этого, будь на моем месте Бром?
        И все тот же ответ. Этот разговор повторялся у нас уже несчетное число раз. Не могу понять, почему Сандер не прекратит поднимать эту тему.
        - Честно говоря, да, - отвечает Сандер. - У вас - были - обширные, приносящие немалый доход сельскохозяйственные угодья. Эту землю купил минхер ван Тассель и расширил Бром. Если ты не хочешь возделывать ее самостоятельно, найми управляющего, кого-нибудь, кто вел бы дела за тебя. Зачем распродавать наследство своих детей?
        Я вздыхаю.
        - Сколько раз тебе повторять, что я не собираюсь заводить детей, Сандер? Половина людей, живущих сейчас в Лощине, считают меня мужчиной, а другая половина настолько привыкла к тому, как я одеваюсь, что уже почти забыла истинное положение дел. Немало трудов стоило заставить их поверить. И я не собираюсь вдруг появиться на публике в платье, поглаживая беременное пузо.
        Он утыкается глазами в стол, начинает перекладывать из стопки в стопку несколько бумаг, которые явно не нуждаются в перемещении.
        - Ты еще можешь передумать.
        Вот мы и добрались до того, что я действительно никогда, никогда больше не хочу обсуждать.
        - Сандер. Тебе пора перестать ждать меня. Ты уже давно мог жениться, завести семью.
        Он хмурится, и между бровей его залегает складка, та самая, что появлялась еще в детстве, когда выдвигался какой-то план, который мог навлечь на нас неприятности. Я очень люблю его, потому что он мой единственный друг, но никогда не смогу полюбить его так, как ему хочется.
        - Мне нужна только одна семья, Бен. С тобой.
        Как же это невыносимо - причинять ему боль, видеть, как он подставляет под удар свое сердце, а я разбиваю его снова и снова.
        - Прости, Сандер. Мне жаль. Но то будущее, которого хочешь ты, - это не то будущее, которого хочу я.
        Сандер всегда принимал меня как есть, легче, чем кто-либо другой, ну, кроме Брома и Катрины. Но даже он хотел от меня приспосабливания, изменения, превращения в хорошую жену и мать. А это не мой путь. Я не могу любить того, кто желает посадить меня в клетку, сделать из меня то, чем я не являюсь.
        Единственное, чего мне хочется, - это вольной скачки под звездами.
        Но я никому этого не открою. Ни Сандеру, ни Катрине, если уж на то пошло, я не стану рассказывать о Всаднике. Всадник принадлежит мне и только мне.
        - Бен.
        - Нет. Нет смысла ходить по кругу, Сандер. Мы каждый раз возвращаемся к этому разговору.
        - Я продолжаю надеяться, что смогу уговорить тебя передумать, - почти неслышно бормочет он.
        - Тебе следовало бы знать, что ван Брунты никогда не передумывают, - улыбаюсь я, рассчитывая немного развеселить его шуткой.
        Он вздыхает, отворачивается, опять начинает перебирать документы.
        - Да, я знаю.
        Я несколько секунд смотрю на него, потом тоже вздыхаю.
        - Спасибо тебе, Сандер.
        Он не оборачивается.
        - Я всего лишь делаю свою работу.
        - Конечно. Но благодарю я тебя не за это.
        Он не отвечает, и я иду к двери и, только когда створка захлопывается за мной, слышу:
        - Не за что.
        Я не оглядываюсь.
        Я мало что помню из того, что происходило после смерти Брома. Все было как в тумане, мозг казался обернутым ватой, сквозь которую пробивались лишь редкие, особо острые и яркие моменты.
        Вот рыдает, обхватив себя руками, Лотти, и никто не может остановить и успокоить ее. Вот Катрина отбирает для похорон лучшую одежду Брома, лицо ее белое, осунувшееся, кожа туго обтягивает кости. Вот Сэм Беккер у гроба, и физиономия у него такая, словно испытывает он не скорбь, а облегчение.
        Катрина понимала: мы никому не сможем рассказать о том, что случилось в чаще, - о Дидерике Смите, об Икабоде Крейне. Люди поверили бы, если бы мы сообщили им, что тем лесным монстром был Крейн. Конечно, поверили бы, потому что это Сонная Лощина, а народ Сонной Лощины верит в духов и гоблинов, в вурдалаков и привидения. Они уже поверили в то, что Крейна забрал Всадник, и им ничего бы не стоило принять то, что он и сам превратился в очередную легенду.
        Но Катрина не хотела, чтобы меня втягивали в расследование смерти Дидерика Смита. А если бы мы заговорили о том, как на самом деле умер Бром, почему он оказался в лесу той ночью, расследования было бы не избежать. Никто не должен был узнать, что Смит похитил меня, а потом был мною убит.
        Потому что - да, он был убит мною, там, в лесу. Забит до смерти камнем, и было бесполезно убеждать себя, что он хотел причинить мне вред, собирался сделать со мной то, что в итоге случилось с ним. Он сошел с ума от горя и хотел справедливости - ну, того, что считал справедливостью, - для своего сына. Он ведь убедил себя, что именно я - причина смерти его мальчика.
        Мне следовало остановиться, перестать бить. Можно было ударить один раз и убежать. Но мне было страшно, мне было больно, мне хотелось, чтобы кузнец больше не трогал меня, не таскал по лесу, не говорил, что я ведьма, убившая Юстуса колдовством.
        Знаю, это не оправдание. Юность и страх - не оправдание сделанного мной. И хотя чары, наведенные на людей словами Смита, вроде бы рассеялись, обвинения в колдовстве преследовали меня дольше, чем мне - или Катрине - хотелось бы. Довольно долго местные поглядывали на меня косо, а некоторые перешептывались за моей спиной. Но потом они вроде бы все забыли, забыли о Дидерике и Юстусе, забыли обо всем, что говорил обо мне Смит. Потому что такое тоже случается в Лощине. Люди решают забыть о чем-то - и то, о чем они решают забыть, прячется в самый дальний угол и никогда больше не обсуждается.
        Но забыть, как мои пальцы сжимали тяжелый камень, забыть брызги крови на моей коже у меня не получилось.
        Я убийца.
        Я убийца, а Катрина помогла мне скрыть преступление. Мы нашли тело Смита в лесу. Мы похоронили его. Никогда не забуду ужас той долгой ночи, когда мы рыли яму для разлагающегося трупа Смита. Закопать его мы решили после похорон Брома, и тревога, что на тело кто-то наткнется, не покидала меня, но тогда еще Дидерика Смита никто не искал. Друзей у него было немного, а внезапная смерть Брома отвлекла народ.
        Если в разговоре кто-нибудь упоминал Смита, Катрина говорила, что он, наверное, обезумел от горя и отправился в лес на поиски призрака сына. Вскоре этот слух разнесся по всем чайным столикам и кружкам рукоделия, став общепризнанной причиной отсутствия в городке кузнеца. Потом наняли нового кузнеца, откуда-то с юга, некоего Граймса, бывшего много моложе Дидерика Смита. У него были ямочки на щеках, он был холост, и многие молодые женщины деревни, вдруг заинтересовавшись кузнечным ремеслом, беспрестанно изобретали предлоги, чтобы заглядывать в кузницу в дневные часы.
        Мы с Катриной привезли Брома домой, омыли его, переодели, прикрыли дыру в груди и сказали всем, что у него внезапно остановилось сердце.
        Как ни странно, эта ложь кажется мне худшей из всех. То, что сердце Брома - его гигантское сердце, полное страстей, любви к жизни, к Катрине, ко мне, - могло взять и остановиться, было чушью, полным абсурдом. Сердце Брома никогда бы не остановилось, если бы Икабод Крейн не проделал в нем дыру.
        При мысли об этом мне хочется снова убить Крейна, убивать его еще и еще, но от Крейна не осталось ничего, кроме пары оплавленных костей и черного пятна в траве, словно там пролили чернила. Я знаю это, потому что Донар отвез меня потом на то место. Если бы не конь, мне бы никогда не найти ту поляну, но Донар каким-то образом знал, что мне нужно. Кони Брома всегда были такими - умнее людей, державших их.
        На похороны Брома пришло много, очень много народу. Наверное, собралась вся деревня, и не только деревня, потому что местные жители на многие мили окрест явились засвидетельствовать почтение великому Абрагаму ван Брунту. Гроб его был таким большим, что потребовалось восемь мужчин, чтобы нести его, но мне дед уже не казался, как раньше, великаном. В нем, живом, горела искра, которая делала его большим-пребольшим, а теперь эта искра погасла навеки.
        Катрина стояла у могилы окаменевшая, неподвижная. И я тоже. Мы не плакали, когда гроб Брома опустили в яму, вырытую на участке рядом с могилой его сына, которого он так любил. Мы сдерживали слезы, чтобы дать им волю тогда, когда никто не увидит.
        Лишь одного человека не было на похоронах Брома. Мне казалось, что он просто должен прийти позлорадствовать. В душе мне даже хотелось, чтобы он явился, ведь только он мог рассказать мне, почему превратил Крейна в создание тьмы, почему натравил его на Брома.
        Но Шулер де Яагер исчез.
        За день до похорон Брома жалкая хижина Шулера сгорела, сгорела дотла, так что от дома не осталось ничего, кроме кучки пепла. Даже у могилы Брома чувствовался стойкий запах дыма и еще чего-то - кислого, тухлого, словно бы неземного.
        На том месте, где стояла хибара Шулера, так никто ничего и не построил, хотя Сонная Лощина росла и расширялась, становясь не такой уж и сонной. Уже через пять лет после смерти Брома она сделалась весьма даже оживленной. Близость к Нью-Йорку и удобное - для промежуточной остановки по пути на север - местоположение превратило Лощину в центр торговли.
        Но пустой участок, на котором жил некогда Шулер де Яагер, так и остается незанятым. Пепел постепенно унесло ветром, но, проходя мимо этого голого пятачка земли, вы все еще чувствуете, как откуда-то тянет гнилью. Дети там не играют. И даже бродячие кошки избегают посещать это место.
        Когда я возвращаюсь домой, Катрина сидит за шитьем в гостиной. Работа лежит у нее на коленях, почти нетронутая с утра. Она смотрит в окно, на подъездную дорожку перед домом, как будто все еще ждет возвращения Брома, как будто все еще надеется услышать его громовой голос, извещающий о том, что он приехал.
        - Ома?
        Я останавливаюсь в дверях. В последнее время мне кажется, что она словно бы ускользает от меня, проводя большую часть времени в том месте, где Бром никогда не умирал. Я не знаю, что с этим делать, что чувствовать. Бром погиб, потому что пошел за мной, потому что спасал меня от Крейна. Значит, вина за смерть Брома лежит на мне, хотя Катрина никогда этого и не говорила.
        Если ей хочется жить среди воспоминаний о Броме, разве имею я право вытаскивать ее оттуда? Разве это честно, разве правильно? Ведь она этого хочет. Хочет быть с Бромом.
        Но я чувствую себя одиноко, будто снова теряю деда.
        И боюсь, что однажды, вернувшись домой, найду Катрину бездыханной и неподвижной, с повернутым к окну лицом и пустыми, уже ничего не видящими глазами - и тогда действительно останусь в одиночестве.
        Но этот день еще не пришел.
        Катрина, вздрогнув, устремляет на меня свои голубые глаза:
        - Бен. Рада, что ты дома.
        Я подхожу к ней, опускаюсь рядом на колени, беру ее руку правой рукой. Моя левая рука после стычки с Крейном всегда затянута в кожаную перчатку. Людям мы говорим, что у меня сильный ожог и что я ношу перчатку для защиты. Снимаю я ее только ночью, в своей комнате, и каждый раз содрогаюсь при виде торчащих костей.
        Рука Катрины кажется мне как никогда маленькой и хрупкой, как птичья лапка. В свои двадцать четыре я возвышаюсь над ней - не так, конечно, как Бром, и плечи у меня совсем не такие широкие, но шесть футов - это шесть футов, и пропорции они подразумевают соответствующие. Рядом со мной Катрина выглядит куклой, тем более что после ухода Брома она совсем съежилась, уйдя в себя. И ест она как мышка, а не как взрослая женщина.
        - Ты что-нибудь ела? Я могу разогреть немного супа.
        Лотти умерла внезапно, от горячки, два года назад. Она была последней из наших слуг, и других мы так и не наняли. Всех слуг мы с Катриной постепенно распустили, точно так же, как распродали землю, как избавились от большей части мебели и закрыли большую часть комнат нашего огромного дома.
        И остались мы с Катриной одни. Мы с ней - да пара открытых дверей. От некогда обширных угодий мы сохранили лишь несколько акров у дома. Из окна видно чужих людей, обрабатывающих поля, которые когда-то были нашими, поля, по которым ходил некогда Бром, повелитель всего окрест - и по которым когда-то хотелось пройтись вот так же и мне.
        Но это давно перестало быть моей мечтой. Меня с землей уже ничто не связывает.
        - Супа, - повторяет Катрина и снова смотрит в окно.
        Теперь она все чаще бывает такой, рассеянной, отрешенной. Иногда мне кажется, я отдам что угодно за ее острый язычок, так часто бранивший - и так раздражавший - меня в детстве. Но, ругайся она, стало бы по крайней мере понятно, что Катрина все еще тут, в этом сморщенном теле.
        - Я разогрею суп, а потом мы поедим. - Я поднимаюсь, глядя на нее.
        - Хорошо.
        Катрина опускает взгляд и, кажется, удивляется, обнаружив на коленях свое шитье, а в руке - иголку. И сразу начинает старательно тыкать ею в ткань, словно занималась этим все время.
        Живот скручивает, желчь подкатывает к горлу. Мне страшно. Мне кажется, что я живу с призраком, с тем, кто погружен в жизнь лишь наполовину, а наполовину витает где-то вовне.
        В коридоре, ведущем к кухне, у меня возникает привычное ощущение - что Бром вот-вот появится здесь, громыхнет басом: «Я дома!» - и раскинет объятия, чтобы подхватить меня и подбросить в воздух.
        Но Брома нет. Не снуют по дому слуги, не хлопочет на кухне Лотти, всегда готовая подсунуть мне угощение. Только я, только скрип старых половиц под ногами…
        Я разогреваю остатки вчерашнего супа, нарезаю испеченный с утра хлеб. К моему удивлению, печь у меня получается неплохо. Этому искусству меня научила Лотти незадолго до смерти. Она сказала, что, раз у меня большие и сильные руки, мне будет легко замешивать тесто. То был первый раз, когда кто-то оценил преимущество моих размеров.
        Тарелки с супом я ставлю на кухонный стол. Раньше тут ели слуги, теперь - мы с Катриной. Нет никакого смысла суетиться, носить еду в столовую, ведь мы уже не устраиваем грандиозных трапез, а в столовой, как и в любой другой комнате дома, трудно избежать ощущения, что Бром рядом, хохочет и накладывает себе на тарелку такую гору еды, какую, кажется, не съесть никому и никогда.
        В любом случае кухня остается одним из немногих чистых помещений. Большую часть мебели мы прикрыли чехлами, а то, что не прикрыли, потихоньку зарастает пылью. Я к домашнему хозяйству равнодушна, а Катрина, похоже, просто забыла о необходимости поддерживать порядок.
        Оставив суп на плите, возвращаюсь к Катрине, которую вечно приходится уговаривать поесть хоть немного. Она снова смотрит в окно, забыв на коленях рукоделие.
        Он не придет. Он не придет, но я все еще здесь. Пожалуйста, побудь со мной.
        Мне немного стыдно за это чувство, ведь я уже не ребенок, я взрослый человек. Мне не нужно, чтобы она присматривала за мной, но мне хочется, чтобы она меня хотя бы видела. Она ведь по-прежнему моя ома, женщина, которая меня вырастила, которая боролась со мной, и обнимала меня, и любила меня, и в конце концов приняла меня.
        А теперь она ускользает от меня, уходит туда, куда уже ушел Бром.
        - Ома?
        Она отводит взгляд от окна:
        - Бен?
        Как же мне ненавистен этот вечный вопрос в ее голосе, как будто она сомневается, кто я, как будто не знает, который Бен стоит там у дверей.
        - Пора поесть.
        - Я не голодна. - Бабушка снова отворачивается к окну.
        Подойдя к ней, снимаю с ее коленей шитье и убираю его в корзинку. Потом, опустившись на колени, беру обе ее руки в свои. Кожа Катрины мягкая, тонкая, как лепесток розы, а хрупкие пальцы кажутся почти бесплотными.
        - Просто немного хлеба с маслом. - Я осторожно поднимаю ее на ноги.
        Несколько секунд она стоит неподвижно, глядя на меня, и что-то в ее глазах меняется. Сейчас она, кажется, действительно здесь и видит меня, а не что-то, случившееся годы назад.
        - Ты так похожа на него, - говорит она, и губы ее трогает слабая улыбка, почти призрак улыбки, но она давно уже не улыбалась так. - Лицом. Я вижу его в твоем лице, в твоих глазах. Но ты не такая громкая. Он был громким, верно?
        - Его голос громыхал на весь дом. - Поддерживая Катрину, я веду ее к кухне.
        Она делает крохотные шажки, словно забыла, как ходить, и вообще не понимает, зачем должна это делать.
        - Да, громыхал. Именно так. И его смех. В доме всегда слышен был его смех.
        - Он всегда смеялся.
        - Раньше ты тоже много смеялась. Теперь перестала. Ты стала очень серьезной.
        После смерти Брома смеяться стало не над чем, но я не говорю этого. Не говорю я и то, что каждый день с того дня чувствую тяжесть сделанного дедом, ведь он пожертвовал собой - ради меня. Не говорю, что иногда просыпаюсь посреди ночи и вижу склонившегося надо мной Дидерика Смита с дикими от ненависти глазами и чувствую в своей руке тот камень, орудие убийства. Хуже того, иногда мне кажется, что я слышу понимающий смех Шулера де Яагера - и чувствую запах серы и гнили, вплывающий в мое окно.
        - Он был счастливым человеком, - говорю я, потому что это правда.
        Да. Бром был счастливым, хотя любил и потерял сына и невестку, хотя сожалел порой о сделанном - и о том, что ничего нельзя изменить. Бром смотрел на мир как на место, полное возможностей, каждый день был для него шансом на новую радость. И у него была Катрина. Никто не значил для него столько, сколько значила Катрина.
        Усаживаю Катрину на стул, наливаю в ее миску немного супа - немного, поскольку знаю, что больше она не съест. Ставлю рядом тарелку с нарезанным хлебом, блюдце с маслом и вспоминаю, как Лотти намазывала для меня толстенные ломти, даже когда ей это запрещали.
        Сажусь напротив Катрины с полной тарелкой супа и начинаю есть. Мое тело голодно, но я уже не получаю того удовольствия от еды, как до смерти Брома. Теперь еда для меня - всего лишь топливо, помогающее продержаться очередной день. А еще я знаю, что, если буду есть, Катрина станет подражать мне, по крайней мере какое-то время. Глубоко укоренившиеся в ней правила хорошего тона не допускают, чтобы кто-то - в данном случае я - ел в одиночестве.
        И действительно, она начинает зачерпывать ложкой суп и отправлять его в рот сразу после того, как я приступаю к трапезе, - как птенец, копирующий свою мать.
        Теперь я ей как родитель. Я забочусь о ней, а не наоборот.
        Я мажу маслом ломтик хлеба для Катрины и протягиваю ей. Она откусывает кусочек и медленно жует. Каждый глоток - маленькая победа, принятая пища - еще один день ее жизни.
        За едой мы не разговариваем. Я доедаю суп, два куска хлеба и стараюсь не вздохнуть при виде Катрины, оставившей в тарелке больше половины, хотя с хлебом она справилась. Бабушка сидит на своем стуле, как послушный ребенок, с отсутствующим видом глядя куда-то в пространство, ожидая, когда я дам ей следующее задание.
        Я убираю и мо`ю миски, заворачиваю хлеб в чистую тряпицу, чтобы он не зачерствел за ночь. Жаль, что у нас нет десерта, тогда можно было бы убедить Катрину поесть еще немного. Меня вдруг охватывает страшная тоска по фруктовым пирогам Лотти. Она показывала мне, как делать хрустящую корочку, и мне доводилось готовить мясные пироги, а вот фруктовые - никогда.
        А зачем? Здесь некому их есть, кроме тебя, и фрукты только испортятся, скиснут.
        Катрина позволяет мне отвести ее обратно в гостиную, и я снова усаживаю ее в кресло. Она тут же поворачивается к окну, и я беспомощно смотрю на нее, желая сделать хоть что-нибудь, чтобы удержать ее в настоящем, удержать рядом со мной.
        - Может, сыграем в вист?
        Вообще-то игра рассчитана на четверых, но мы играем вдвоем, для чего правила пришлось несколько изменить. Мы не играли в карты очень давно, а Катрина всегда любила вист. Она была азартна, любила побеждать, и когда они с Бромом играли в паре, их никто не мог одолеть.
        - Нет, - выдыхает она так, словно одно короткое слово потребовало от нее слишком много усилий.
        - Я могу тебе почитать. - Во мне нарастает отчаяние. Нужно что-то сделать, что угодно, лишь бы она перестала глядеть в окно. - Стихи? Я могу почитать тебе стихи.
        - Нет, - повторяет она.
        Глаза ее снова мутнеют, словно затягиваются облаками. Как же я ненавижу этот ее безучастный вид.
        Катрина смотрит в окно, а я смотрю на нее, чувствуя, что между нами пропасть, и не понимая, как перекинуть через эту пропасть мост.
        Смеркается, и я зажигаю свечи, но Катрина не двигается, не дает даже понять, знает ли, что я здесь.
        В лес я больше не хожу. После Брома, и Крейна, и Дидерика Смита - просто не могу заставить себя бродить под деревьями. Однако куда важнее то, что леса` - это его место, место Всадника, а я не хочу, никогда больше не хочу его видеть.
        Не хочу его видеть - и в то же время все во мне тоскует по нем, жаждет понять, что же нас все-таки связывает.
        Ненавижу его. Ненавижу, потому что он не пришел за мной, когда мог бы, не помог мне спастись от Крейна. Он должен был защищать меня, как защищал всегда. Но он не явился, не защитил, и потому Брому пришлось отправиться в лес в тот день. И потому, что дед отправился в лес в тот день, мы потеряли его навсегда.
        Но я продолжаю вспоминать о той волшебной ночи, когда мы скакали со Всадником, слившись с ветром, с ночью, со звездами.
        Иногда я слышу его голос, ночью, когда лежу без сна, его далекий-далекий голос, шепчущий мое имя. Но никогда не следую за этим голосом, никогда не ищу его источник. Никогда я не пойду к Всаднику. Предпочитаю вечное одиночество.
        Я твержу это себе каждый день, а потом твержу, что это не ложь.
        Пятнадцать
        Н
        а следующий день мне приходится снова ехать в город за кое-какими припасами. Сразу после завтрака Катрина устраивается в гостиной. Она смотрит в окно. Даже не замечает, когда я ухожу. Я не собираюсь задерживаться, но чувствую укол беспокойства.
        Возможно, мне следует попросить кого-нибудь приходить и сидеть с ней в мое отсутствие. Не следует ей оставаться одной.
        Потом я отгоняю эту мысль. Катрина, конечно, не в порядке, ни к чему себя обманывать, но она никогда не делала ничего потенциально опасного для себя. Она просто сидит и смотрит в окно. В этот час или два, пока меня не будет, ей ничего не грозит.
        Едим мы с Катриной немного, но продукты нам все равно нужны, тем более что ферма больше ничем нас не одаривает. Я не утруждаюсь даже ухаживать за огородом, потому что богатый урожай помидоров или кабачков просто сгниет, дожидаясь, когда мы его съедим, а везти излишек в город на продажу у меня нет никакого желания. Мне кажется это самым унизительным, абсолютно недопустимым ударом по наследию Брома. Бром никогда не опустился бы до продажи на базаре нескольких жалких овощей.
        «Но ты-то спокойно покупаешь еду на базаре», - думаю я, выбирая картошку. Вокруг суетятся люди, кто-то окликает меня, чтобы поздороваться, но большинство составляют незнакомцы. Сонная Лощина - уже не тот уголок из моего детства, который казался застывшим под стеклом, где все знали друг друга - а зачастую и состояли друг с другом в родстве. Лощина разрастается вместе со страной, становясь современной - и неузнаваемой.
        Можно было бы, как обычно, заглянуть к Сандеру, но мне не хочется повторения вчерашнего неприятного разговора. Сандер - мой друг, мой единственный друг, и я хочу, чтобы он остался им.
        Складываю покупки в седельные сумки и беру поводья Захта, чтобы довести жеребца до окраины деревни. Вокруг слишком много людей, чтобы ехать верхом, пускай даже и шагом, хотя Захт не представляет никакой угрозы для прохожих. Мой конь совсем не похож на своих отца и деда. Нет у него ни огня в глазах, ни дикой натуры. Он умен, как Донар, и, возможно, быстр, как Черт, но я никогда не скачу на нем так, как скакал Бром. Мне нравится его кроткий нрав.
        Осторожно пробираюсь сквозь толпу, время от времени вскидывая руку в приветствии, когда слышу свое имя. Проходя мимо того места, где когда-то стояла хижина Шулера де Яагера, ловлю слабый запах тухлого мяса, крови и серного дыма, как будто кто-то только что чиркнул спичкой. Сочетание столь отвратительное и одновременно настолько знакомое, что я останавливаюсь, вспоминая тень, возникшую передо мной в лесу, и этот странный запах, ударивший мне в лицо.
        «Крейн», - думаю я. Но Крейна здесь нет, да его и не может быть тут, в Сонной Лощине. Бром убил его, и от него ничего не осталось. Он растаял, сраженный Бромом Бонсом и в жизни, и в смерти.
        Кроме того, какие бы тени ни властвовали над Сонной Лощиной, они рассеялись, когда умер Бром и исчез Шулер де Яагер. Теперь лес рассекала дорога. Она шла через те места, куда десять лет назад никто и ступать не осмеливался. Люди перестали бояться леса и уже не рассказывают сказки о призраках, волшебстве и Всадниках без голов.
        Хотя, по слухам, есть еще несколько темных неисследованных углов, избегаемых охотниками. Рассказчики во всеуслышание утверждают: это потому, что в тех чащобах и зверей-то нет. Но, опрокинув несколько стаканчиков эля и притушив лампы, они шепчут, что видели тень, или слышали голос из ниоткуда, или почувствовали холодное прикосновение к шее, и собравшиеся вокруг слушатели кивают и говорят, мол, и с ними случалось нечто похожее.
        Но я же не в лесу. Не в каком-то глухом углу, где дремлют остатки старого волшебства очарованной Сонной Лощины. Это всего лишь пустой участок земли под ясным голубым небом, в котором сияет солнце, вокруг масса людей, и Крейна тут нет и не может быть, потому что Крейн мертв.
        Земля на том месте, где стоял дом Шулера де Яагера, все еще серая, как зола, как и в тот день десять лет назад, когда хибара сгорела дотла. С участка все еще открывается вид на мост, и церковь, и кладбище, где лежат Бром и мои отец с матерью.
        Запах серы усиливается, усиливается настолько, что я прикрываю свободной рукой рот и нос. И чувствую прикосновение сзади к шее, словно чей-то палец скользит по моей спине. Резко разворачиваюсь - но там никого нет.
        А кто-то смеется, тихо, злобно хихикает совсем рядом с моим ухом.
        Потом один из прохожих восклицает:
        - Смотрите, дым! Откуда это?
        Я поворачиваюсь к заговорившему и вижу, что тот показывает на небо над дорогой, ведущей из деревни.
        Его спутник прикрывает козырьком ладони глаза, вглядывается:
        - Похоже, это недалеко от дома старого ван Брунта. Неужто горит чье-то поле?
        На миг я застываю, глядя на черные клубы дыма. Потом вскакиваю на спину Захта, пришпориваю коня, пуская в галоп, и кричу людям, чтобы расступились.
        Это не дом, не Катрина, все в порядке, просто горит поле, как и сказал тот мужчина, осень выдалась сухая, пшеница легко могла вспыхнуть от любой случайной искры, это не дом, не Катрина, все в порядке, с Катриной все в порядке, она смотрит в окно, как смотрела час назад, перед моим уходом…
        - Быстрей, быстрей, - шепчу я Захту, и копыта его стучат по дороге; мы обгоняем тяжелые телеги, возницы которых, оборачиваясь, провожают нас взглядами.
        С Катриной все в порядке. Должно быть в порядке. Даже если это наш дом, она выберется. Не будет же она сидеть и смотреть в окно, пока все вокруг нее горит.
        Но я продолжаю заклинать Захта, чтобы он бежал быстрее, быстрее, быстрее.
        Поворот - и я на подъездной дорожке. На лужайке толпятся, глазея на дом, соседи.
        Дом ван Тасселей, гордость Балта ван Тасселя, перешедший его не менее гордому зятю Абрагаму ван Брунту, который всегда хотел передать этот дом в наследство своему сыну.
        Но его сын мертв, а теперь горит дом.
        Черный дым поднимается над задней частью здания, рвутся в небо языки пламени, огромные, невероятно высокие. Огонь рычит оголодавшим зверем, и я чувствую, что он живое существо, свирепый хищник, а не добрый друг, готовивший нам еду и согревавший наши руки. Это чудовище, которого нужно бояться.
        Конь несет меня в толпу, я кричу, я зову:
        - Катрина! Катрина!
        Один из мужчин качает головой:
        - Ее здесь нет.
        Спрыгиваю с коня, бросаю поводья мужчине, имени которого не помню. Лица многочисленных покупателей разбитой на участки фермы сливаются воедино.
        - Куда ты? - кричит он, когда я проношусь мимо него и прочих зевак.
        Не утруждаю себя ответом. Неужели этот дурак думает, что я оставлю свою бабушку в горящем доме? Почему они просто стоят, глазеют? Никто и не думает о том, что огонь может перекинуться на поля, что надо поливать водой землю между домом и посевами.
        Но времени объяснять нет. Мне нужно добраться до Катрины. Я ведь точно знаю, где найду ее.
        Передняя дверь слегка приоткрыта, из щели валит дым. Неужели это моя оплошность? Или кто-то вошел, пока меня не было, поджег дом - и сбежал, не позаботившись захлопнуть створку?
        Распахиваю дверь, и хлынувший наружу поток жара и дыма едва не сбивает меня с ног. Пошатываюсь, выхватываю из кармана носовой платок, прикрываю рот и нос, врываюсь в дом. Мне же недалеко. Только до гостиной.
        Дым густой тяжелой пеленой свисает с потолков, и хотя пламя еще не добралось до передней части дома, жар просто пожирает меня, сушит кожу и рот, опаляет глаза.
        «Каково же сейчас Катрине?» - пугаюсь я, пробираюсь пригнувшись, чтобы не нырнуть с головой в смрадную черную тучу, к двери гостиной.
        Щурюсь, глаза слезятся от дыма, протягиваю руку, чтобы толкнуть дверь. Но дверь уже открыта, и я, не сразу осознав это, спотыкаюсь о порог. Взгляд мой устремлен к креслу, в котором неизменно сидит Катрина, сидит каждый день, вот уже несколько месяцев.
        Ее там нет.
        Ее нет нигде в комнате.
        Паника скручивает меня. Я кидаюсь обратно в прихожую. В задней части дома что-то зловеще трещит. Старые бревна стонут.
        - Ома!
        Бросаюсь в кухню со смутной мыслью, что Катрина может быть там, что там, возможно, и начался пожар, поскольку она решила что-то приготовить или вскипятить чаю. Однако кухня пуста. Все остальные комнаты на этом этаже закрыты, но я все равно проверяю кабинет Брома, думая, что, может, она пошла туда, чтобы быть поближе к нему.
        Дым с каждой секундой становится все гуще и гуще, рев огня усиливается, превращаясь в вызывающий вой. Кажется, что потолок вот-вот обрушится мне на голову, но уйти нельзя, нельзя трусливо бежать, когда Катрина все еще где-то тут, в доме.
        Бросаюсь по лестнице, выкрикивая ее имя, но почти не слышу собственного голоса и понимаю, что и она ничего не услышит из-за рева пламени. Наверху удушливая завеса еще плотнее, дым скапливается там, разглядеть сквозь него, как ни пригибайся, ничего не возможно. На ощупь, ориентируясь по памяти, пробираюсь к спальне Катрины - и обнаруживаю, что дверь заперта.
        Хватаюсь за ручку - и вскрикиваю, потому что она раскалена, точно кочерга, долго пролежавшая в камине. Чувствую, как обугливается кожа, боль невыносимая, однако мое прикосновение к ручке все-таки повернуло ее, и дверь распахивается.
        Огонь вырывается наружу пушечным ядром - и врезается в меня с той же силой. Я падаю, одежда горит, я катаюсь по полу в отчаянной попытке сбить пламя, в голове ни одной ясной мысли, только желание жить, только желание не умирать.
        На четвереньках, в дымящейся одежде, кое-как вползаю в комнату Катрины. Стены и потолок в огне, они могут рухнуть в любой момент.
        - Ома! - зову я, или, скорее, пытаюсь звать, потому что изо рта вырывается только надсадный кашель.
        Пытаюсь разглядеть что-то сквозь дым, игнорируя нарастающий ужас, страх оказаться в пылающей ловушке. Слепо перемещаюсь к центру комнаты и натыкаюсь на изножье кровати.
        Дым на миг рассеивается, и я вижу ноги в чулках. Ноги Катрины. Она лежит на кровати. Лежит совершенно неподвижно.
        «Нет», - думаю я, быстро огибая ложе, чтобы поднять ее. Она такая маленькая, что я смогу без труда унести ее, она и раньше была легонькой, как ребенок, а теперь, когда утратила интерес к еде, вообще почти ничего не весит.
        Ее тело еще теплое, и мне кажется, что она дышит, но остановиться и проверить я не могу. Изголовье кровати в огне, подушки пылают. Катрина расплела косу, и половина ее длинных волос исчезла, проглоченная пламенем.
        Я выбегаю из комнаты, держа ее на руках, вдыхая запах паленых волос, думая только о том, как выбраться из дома, обо всем остальном можно подумать позже. Я не хочу думать, что бабушка, возможно, уже мертва, что она задохнулась в дыму, лежа в горящей спальне.
        На ощупь спускаюсь по лестнице, боясь запнуться, упасть и причинить боль Катрине. Делаю всего несколько шагов - и слышу оглушительный треск. Здание содрогается, и я понимаю: спальни, которую мы только что покинули, больше не существует, как и остальных комнат в этой части дома.
        Просто спустись на первый этаж, просто выберись из дома, осталось совсем немного.
        Дым такой густой, и я не замечаю, что уже стою на нижней ступеньке, и нога моя шагает в пустоту, и сердце подпрыгивает и падает, и я крепче прижимаю к себе Катрину. Входная дверь всего в нескольких шагах, она по-прежнему открыта, и за ней, в проеме, я вижу выросшую толпу, кучу людей, собравшихся поглазеть на то, как сгорает дотла мой фамильный дом.
        Пошатываясь, вываливаюсь на крыльцо и кое-как спускаюсь с него. Все пялятся на меня, выпучив глаза, но никто даже не пошевелится, чтобы помочь. Что это с ними? А как же добрососедские отношения? Почему люди не пытаются потушить пожар? Почему не бросаются защищать посевы от огня?
        Я падаю на колени и отпускаю Катрину - не слишком бережно. Она скатывается на землю, веки ее трепещут, и волна облегчения омывает меня. Она жива. Она все еще жива. Теперь можно и заняться зеваками.
        - Ваши фермы сгорят, если вы не начнете немедленно поливать землю! Уходите отсюда! Прекратите глазеть! Спасайте посевы!
        Несколько человек осоловело смотрят на меня. Они словно в полусне. С тревогой замечаю, что один из них - Хенрик Янссен. Он так и не переехал, и мы не раз сталкивались с ним после той ночи, когда он напал на меня, но он не извинился; он вообще не выказывал никаких признаков, будто ему что-то известно о случившемся. Выходит, Янссен действительно был тогда не в себе, лес околдовал его, но это не изменило моего отношения к нему. Ведь мне теперь известно, что в глубине его души скрывается нечто, чему наружу лучше не показываться.
        - Уходите! - снова кричу, размахивая перед людьми руками. - Если не собираетесь помогать нам, то уходите!
        Некоторые вздрагивают, и я вижу в их глазах осознание, которого не было там секунду назад, осознание и вопрос: «Что я тут делаю?».
        Очнувшиеся начинают кричать, трясти соседей, напоминать, что пожар нужно сдержать, пока огонь не перекинулся на их собственность. На моих глазах народ будто пробуждается от общего сна. Начинается суета, все бросаются к своим домам.
        Остается лишь Хенрик Янссен, пристально глядящий на меня и Катрину. В его глазах мне чудится что-то такое, что не появлялось там с той кошмарной ночи, что-то, чего мне совсем не хотелось увидеть снова. Уголки его губ ползут в стороны, рот растягивается в жутком подобии улыбки - слишком широкой, слишком зубастой.
        - Уходи, - говорю я. - Тебе здесь не рады.
        Я уже не ребенок, я выше Хенрика Янссена. Я не боюсь его. Да у меня и нет на это времени. Мне нужно посмотреть, что с Катриной.
        - Бенте, - говорит он, и мое имя змеей соскальзывает с его губ, создавая ощущение, что под кожей мужчины скрывается нечто нечеловеческое. - Я так скучал по тебе.
        Руки мои сжимаются в кулаки.
        - Убирайся. Прежде чем я сделаю что-нибудь, о чем ты пожалеешь.
        - Прелес-с-с-с-стно, - шипит он, и в глазах его пляшет злоба. - Как мило, как прелестно, что ты считаешь себя похожей на Брома и полагаешь, будто можешь кулаками подчинить всех, кто тебе не нравится. Но ты не Бром, крошка Бенте. Под этой одеждой ты всего лишь дивная, сладкая, аппетитная девочка.
        Слова привычного ответа застревают у меня в горле.
        Я не девочка. Я мужчина, и я докажу тебе это.
        - Тебе не сделать из себя то, чем ты не являешься, Бенте. Я знаю, какова ты, даже если кто-то из этих дураков и не догадывается. Ты - бледное подобие Брома Бонса, вечно бегущая за его призраком, вечно укрытая его тенью.
        Нет. Нет. Я не хуже Брома.
        - Не слушай его, Бен, - говорит Катрина.
        Она каким-то образом поднялась на ноги и стоит рядом со мной. Ее голос слаб и прерывист, через секунду она уже опирается на мою руку. Но взгляд ее яростен, как часто бывало в прошлом. Много месяцев она не была такой бодрой, такой настоящей.
        - Не слушай его, - повторяет Катрина. - Это неправда, и это не Хенрик Янссен.
        Я с трудом сглатываю:
        - Знаю. Это что-то из лесов.
        - Нет. - Катрина качает головой. - Не что-то из лесов. Оно явилось откуда-то, но зародилось не в наших лесах, хотя и заразило их, как заражало все, к чему прикасалось. Не знаю, что это на самом деле, но нельзя принимать его за человека, хотя оно некоторое время и притворялось таковым.
        Хенрик Янссен прищуривается, и я вижу, что глаза его, неестественно красные, почти искрят.
        - Ты всегда знала, что` я на самом деле, Катрина ван Тассель, хотя никогда и не говорила Брому.
        - Да, - отвечает Катрина. - Я всегда знала. Ты сегодня натворил достаточно бед, Шулер. Более чем достаточно.
        - Шулер? - Я перевожу взгляд с Катрины на Хенрика Янссена.
        Он смеется, и смех его надрывает мне нервы.
        - По крайней мере в одном она похожа на Брома. Слишком тупа, чтобы увидеть то, что у нее прямо перед глазами.
        В ноздри мне бьет резкая вонь тухлого мяса, крови и серы, и тут я вижу. Вижу то, что все эти годы скрывал Шулер де Яагер.
        Хенрик Янссен - или тварь, сидящая в его теле - придвигается почти вплотную, и мне требуется все мое мужество, чтобы не отпрянуть. Я смотрю в его нечеловеческие глаза и понимаю: все, что, мне казалось, я знаю о Крейне, о Броме, о Шулере, о ядовитых лесных миазмах, да вообще обо всем - неправда. Я не знаю, что это за существо, не знаю, чего оно хочет, но вижу, что оно - зло, законченное зло, абсолютное настолько, что горло мое сжимается, я задыхаюсь.
        - Скоро увидимся, моя сладкая девочка, - говорит оно.
        Глаза Хенрика Янссена закатываются, и он без сознания падает к моим ногам. Но у меня нет времени беспокоиться о нем, потому что Катрина внезапно приваливается ко мне, а через секунду тоже лежит на земле. Силы ее иссякли.
        - Ома! - Я уже на коленях и приподнимаю ее голову. - Ома, тебе нужно отдохнуть. Тебе нужна вода и еда. Я отвезу тебя к доктору.
        Она слабо машет рукой, глаза ее закрыты.
        - Не надо доктора.
        - Но…
        - Не надо. Доктор не поможет. Не хочу к доктору.
        - Ома, ты должна…
        - Пожар устроил Шулер. Я видела его, в обличье Хенрика, через окно, он обходил дом сзади. Что он сделал, я поняла, когда почуяла дым. Я могла бы дойти до передней двери. Но я не захотела.
        С каждым словом голос ее становится все тише и тише, чтобы, кажется, замереть навсегда, и это пугает меня больше, чем все, что случилось сегодня.
        - Я хочу быть с Бромом, - говорит она. - Я так этого хочу.
        - Ома, - выдыхаю я, и мои слезы падают на ее лицо.
        - Не плачь, Бен. Я этого хочу. Прости, что покидаю тебя, но есть кое-что, что ты должна сделать. Кроме тебя, больше никто не знает. И только ты можешь попытаться…
        - Шулер де Яагер.
        Она кивает, по-прежнему не открывая глаз.
        - Иди в лес. Найди его и уничтожь, искорени, иначе зло будет возвращаться в Сонную Лощину вечно. Обещай мне. Обещай, что ты это сделаешь.
        Мне не хочется обещать. Не хочется браться за такое страшное, такое трудное дело. Не хочется заниматься им в одиночестве.
        Ее пальцы с удивительной силой стискивают мои.
        - Обещай.
        Я киваю, и с губ моих срывается еле слышный шепот:
        - Обещаю.
        - Ты не хуже Брома. - Ее голос так тих, что мне приходится наклониться к ней. - Ты больше, чем он, и я, и Бендикс, и Фенна. Ты - это все мы. Помни это. Помни, что мы любили тебя.
        Я не хочу помнить. Я хочу, чтобы вы были здесь, со мной. Не хочу одиночества, не хочу стать последним из рода ван Тасселей и ван Брунтов.
        Но ни мои желания, ни мои слезы уже не имеют значения. Последний вздох слетает с ее губ, и Катрина уходит, ее больше нет. Все. Я - все, что осталось от моей семьи.
        Я сижу и плачу, сжимая холодную руку Катрины и глядя, как догорает наш дом.
        Шестнадцать
        БЕН.
        Я сажусь в кровати, в которой не сплю - после похорон Катрины сон отказывается приходить ко мне. Сердце колотится о ребра, пытаясь вырваться из клетки.
        Это он? Или просто мое воображение? Тайная, постыдная надежда на то, что он появится снова, что я поскачу с ним и всю мою боль, и страх, и печаль подхватит и унесет навсегда ветер?
        Никто не сделает это за тебя. Никто не развяжет узел в твоей груди, никто не избавит тебя от грусти и страха. Даже Всадник.
        Я поднимаюсь и подхожу к окну, выходящему на главную улицу Сонной Лощины. С тех пор как наш дом сгорел, я живу у Сандера над нотариальной конторой. Его младшая сестра прошлым летом вышла замуж, и его родители решили перебраться к ней в Огайо. Люди, конечно, поспешили бы объявить наше проживание под одной крышей возмутительным неприличием, да только большая часть Сонной Лощины считала меня мужчиной, а те, кто знал иное, казалось, совершенно про это забыли.
        И это тоже было частью волшебства Сонной Лощины, а может, волшебство несло в себя имя ван Брунт. В Сонной Лощине ты мог решить стать Всадником без головы, будучи всего лишь Бромом Бонсом, а мог превратиться из девочки в мальчика только по своему слову, и народ принимал это, и это становилось неотъемлемой частью городка.
        Люди верили в Сонную Лощину. Местные жители отличались от жителей других мест, по крайней мере раньше. Не знаю, останется ли Сонная Лощина такой. Она ведь уже не сонная. Она процветает и развивается, гудит и бурлит, и волшебство ее потихоньку улетучивается.
        «Но не исчезает навеки», - думаю я. Шулер де Яагер, или что он там на самом деле, поскольку он, несомненно, не человек, все еще где-то здесь. И Катрина была права - пока он рядом, его яд будет пропитывать городок, отравляя жителей, побуждая людей к дурным поступкам.
        Но сейчас у меня нет сил, просто нет сил, чтобы этим заняться. Катрина мертва. Бром мертв. Дома моего детства больше нет. Мои родители скончались давным-давно. Ничто не привязывает меня к Сонной Лощине, кроме застарелой любви к моему лучшему и единственному другу. Однако с каждым днем что-то все сильнее и сильнее давит на меня. Я почти не сплю ночью, а днем пребываю в какой-то полудреме, как будто разум и тело расположились на разных гранях. Я едва разговариваю с Сандером, который предоставил мне возможность слоняться в одиночестве по квартире над конторой. И я слоняюсь - огрызок души в оболочке тела.
        Сандер никогда не задает мне вопросы, никогда не интересуется, что я собираюсь делать и когда это сделаю. Он ставит передо мной еду, и я ем. В основном я сижу у окна и смотрю на проходящих мимо людей, людей, не потерявших всю свою семью, людей, у которых все еще есть жизнь и есть цель.
        У тебя тоже есть жизнь и есть цель. Данное Катрине обещание нужно сдержать.
        Я смотрю вниз, на улицу, темную и пустую, и ненавижу себя, потому что не могу заставить себя о чем-нибудь позаботиться, не могу заставить себя говорить с Сандером, не могу вести себя как обычный человек. Горе парализовало меня, я тону в воспоминаниях о прошлом.
        Я обуза для Сандера. Я превращаюсь в Катрину, в призрака, вечно пялящегося в окно, выглядывая кого-то, кого там нет.
        БЕН.
        Я замираю, наклонив к плечу голову. Он зовет меня. Точно зовет. Это не мое воображение. Но голос его доносится из далекого далека. Никогда еще он не казался таким далеким.
        - Где ты? - шепчу я, прижимая ладони к оконному стеклу. - Ты здесь? Ты рядом со мной?
        БЕН. ПОМОГИ.
        Пальцы мои скрючиваются, превращаются в когти, скребут по стеклу.
        Помочь? Как я могу помочь ему?
        А с изнанки этой мысли крошечная, ничтожная, отвратительная часть меня, винящая его в смерти Бена, кричит: «Зачем я буду помогать тебе, если ты не пришел ко мне? Зачем я буду помогать тебе, если из-за тебя Бром потерян для меня навеки?»
        БЕН. ПОМОГИ МНЕ.
        Голос его звучит слабо, точно предсмертный шепот. Но этого же не может быть. Всадник бессмертен. Он не может быть в опасности.
        Или может?
        Внезапно я понимаю, что вот уже несколько недель слышу его шепот, слышу эти самые слова, но каждый раз отгораживаюсь от них, отталкиваю влекущий голос, притворяюсь, будто не слышу ничего.
        БЕН.
        Он умирает. Он нуждается во мне. Он зовет меня, а я не отвечаю, он одинок, и вот теперь он умирает.
        - Я иду, - говорю я, и внезапно вновь обретаю утраченную цель. Я не могу бросить его. Не могу позволить ему умереть. - Подожди меня. Подожди.
        БЕН.
        - Подожди. Прости. Я иду.
        Я не думаю о том, что может случиться дальше, о том, чем я могу ему помочь, о том, что могло довести его до такого состояния. Впервые за много дней я сбрасываю с себя сонную пелену, и тяжесть, давившая на меня, уходит.
        - Подожди меня. Подожди.
        Я одеваюсь, но припасов никаких не беру. Единственное мое оружие - нож Брома, который я ношу с того дня, как дед убил этим ножом Крейна. Нож, как ни странно, не пострадал от соприкосновения с плотью Крейна - в отличие от моей руки и сердца Брома.
        Я останавливаюсь перед дверью спальни Сандера, размышляя, не стоит ли разбудить друга и попытаться объяснить, но решаю не беспокоить его. У меня нет времени на то, чтобы помогать ему что-то понять.
        Осторожно спускаюсь по лестнице к задней двери. На полпути вниз Сандер окликает меня:
        - Бен?
        Он стоит на верхней площадке, в ночной рубахе, со свечой в руке. Лицо его абсолютно спокойно, и глаза ясны.
        - Ты идешь в лес, да?
        Дыхание застревает у меня в горле, ведь я вдруг осознаю, что он понимает очень многое и без моих рассказов, что он знает меня лучше всех на свете и что мое отношение к нему всегда оставляло желать много лучшего. Можно было быть ему другом и поприличнее, дать ему больше, быть ближе - вместо того чтобы сохранять воображаемую дистанцию.
        - Да.
        - Конечно. Я больше тебя не увижу.
        Это не вопрос, и едва ли такое приходило мне в голову за сборами, но это правда. Сандер понял это раньше, чем я.
        - Нет. Я уже не принадлежу Сонной Лощине.
        - Позволь мне пойти с тобой, - просит он.
        Я качаю головой:
        - Я уже не принадлежу этому месту, но ты принадлежишь.
        Он вздыхает, будто именно такого ответа и ожидал.
        - Леса всегда были больше твоими, чем моими. Ты была частью их, даже когда мы были детьми.
        Я не знаю, правда ли это, но в лесу мне всегда было спокойно и казалось, что со мной ничего не может случиться. По крайней мере, до того дня, как мы увидели тело Кристоффеля. В тот день все изменилось. Сейчас я осознаю, что именно с того дня стараюсь отодвинуть Сандера в сторону, исключаю его из своих планов, держу его на расстоянии. Ведь именно с тех пор я считаю, что все могу сделать самостоятельно, а Сандер мне будет только мешать.
        - Извини, - говорю я, прося прощения за многое, очень многое, и ясно - этого короткого слова совершенно недостаточно, но это все, что у меня есть.
        - Я буду скучать по тебе, - говорит он, отворачивается и задувает свечу.
        Пару секунд я стою, слушая, как он возвращается в свою спальню, как закрывается за ним дверь.
        Потом завершаю спуск по лестнице и выхожу в ночь, к Всаднику, к той судьбе, что ждет меня в лесах.
        Я иду пешком, чтобы не подвергать моего кроткого Захта возможной опасности. Иду по безмолвной деревне, и звезды сияют надо мной, а тонкий серп луны прячется за клочком облака. Дыхание вырывается у меня изо рта серебристыми клубами, хотя я не чувствую холода.
        Стоит начало осени, сезона перемен, как и в тот день так много лет назад, когда мы с Сандером играли в «соннолощинских». Осенью, когда природа преображается, меняя летнее великолепие на зимний плащ, я как никогда чувствую себя собой. Некоторые видят в осени только смерть - увядание, листопад, - а я вижу, как все богатство и красота лета ложатся в амбар до следующей весны. Осень - она как куколка в коконе, уснувшая до поры, пока не придет время стать бабочкой.
        Сонная Лощина разрослась, и лес теперь располагается гораздо дальше, чем прежде. У дороги стоит много новых домов, которых не было здесь в моем детстве, и много деревьев вырубили, освобождая место для пашен. Я иду, напряженно вслушиваясь, не раздастся ли снова зов, который поднял меня с постели, вытащил из цепенящего горя в ночь, но ничего не слышу.
        В любом случае не может же он быть в лесу рядом с дорогой или деревней. Он будет в самой чаще, в глухомани, забредать в которую местные по-прежнему избегают.
        И Шулер де Яагер тоже будет там.
        Пальцы ложатся на рукоять ножа Брома. Не знаю, смогу ли я убить Шулера, не знаю, можно ли его вообще убить. Не знаю, сумею ли я спасти Всадника. Не знаю, какое будущее ждет меня потом, когда все закончится, да и будет ли у меня вообще будущее.
        Может, я - конечная точка, конечная точка пути всех ван Тасселей и ван Брунтов, и когда нас не станет, мир будет двигаться дальше, безразличный к нашим жизням и смертям. Мы станем всего лишь частью историй, которые люди рассказывают друг другу осенним вечером, сидя у камина, историй о Всаднике без головы, что скачет во тьме, историй о двух мужчинах и одной женщине, которую оба они желали, но любил ее лишь один из них.
        И дети скажут, что это всего лишь сказка, что нет никакого Всадника, и Крейна нет, и Катрины, и Брома, но все равно будут натягивать одеяла до самых подбородков, прислушиваясь, не застучат ли в ночи копыта.
        Моя нога не ступала в лес десять лет, и, казалось бы, ощущения должны быть совсем другими, но под деревьями мною сразу овладевает чувство, которое никак нельзя назвать беспокойством. Во мне расцветает твердое знание, что я принадлежу этому месту. Принадлежу этим лесам, этому воздуху, этим деревьям. Я - дитя природы, а не деревни. Мое сердце всегда жило здесь.
        «Сандер был прав, - с грустью думаю я. - Сандер знал это, а я - нет».
        Некоторое время я иду спокойно, легким широким шагом, наслаждаясь близостью таких знакомых деревьев и ощущением того, что они приветствуют меня после долгого отсутствия. Иду я не по дороге, которая все равно не привела бы меня туда, куда мне нужно. В просветах между ветвей мигают звезды, и я слышу, как вокруг суетятся ночные создания - кто-то шуршит в кустах, где-то далеко ухает сова, а в какой-то момент, слишком близко ко мне, сопит медведь, вышедший на последнюю перед зимней спячкой охоту.
        Потом деревья подступают ближе и, сгорбившись, наблюдают за мной с едва сдерживаемой злобой. Тени обретают плотность, становятся словно бы осязаемыми, принимают формы, видимые лишь краем глаза. Шебуршания зверьков уже не слышно, ведь лесная мелочь знает, что сюда лучше не соваться, поскольку здесь обитает кое-кто покрупнее - с зубами, которые кусают, и когтями, которые хватают.
        Шаги мои замедляются, и я пытаюсь не обращать внимания на тягостную тревогу, растущую в груди, на то, как сжимается горло, не давая толком вдохнуть, на ощущение того, что кто-то стоит за спиной, ожидая, когда я обернусь.
        - Бен.
        Я выхватываю нож и резко поворачиваюсь на голос, идущий из тьмы слева. И чуть не роняю клинок, увидев, кто заговорил со мной.
        Во мраке застыл Кристоффель ван ден Берг, неправдоподобно целый, не повзрослевший ни на день после своей смерти.
        «Он не настоящий, - говорю я себе. - Он всего лишь плод моего воображения, не призрак, но иллюзия».
        - Что ты делаешь тут в лесу, Бен? - спрашивает Кристоффель. Мягкий голубоватый свет, фосфорическое сияние исходит от него. - Ты же знаешь, детям нельзя сходить с тропы. Это опасно. Сойдешь - и с тобой случится что-то плохое.
        Он делает шаг ко мне, и я пячусь, выставив перед собой нож:
        - Не приближайся.
        - Я не желаю тебе зла. Хотя я никогда тебе не нравился, правда, Бен? Какая-то часть тебя всегда считала, будто я получил то, что заслужил, когда тот монстр нашел меня.
        - Нет. У меня никогда не было таких мыслей. Мне было жаль тебя.
        Его губы кривятся в усмешке.
        - Да, тебе было жаль меня. Я такой бедный, что все добренькие леди Лощины таскали нам корзинки с едой, ведь мой отец пропивал все наши деньги. Ты жила в огромном доме, где все смеялись и любили друг друга, а я жил в крохотной хижине, даже без свечей, слушая, как рыдает мать, как орет отец, как гуляют по ее телу его кулаки. Да, вам было жаль меня, всем славным жителям Сонной Лощины, но никто не помог. Никто не забрал меня.
        - Никто не мог забрать тебя от твоих родителей.
        - Они не были родителями, - говорит Кристоффель и, кажется, немного вырастает, раздуваясь от гнева. - Родители - это те, кто заботится о своих детях. Мой отец заботился только о себе и о том, что можно найти на дне бутылки, а мать была слишком слаба, чтобы уйти от него, даже ради своего спасения.
        - Мне жаль, - повторяю я, и звучит это ужасно неубедительно, но я не знаю, что еще сказать или сделать.
        Я не могу ничего исправить. Не могу вернуться в прошлое и сделать его родителей лучше, не могу убедить кого-нибудь в городке - никчемного Сэма Беккера например, - забрать Кристоффеля и поместить его в более благополучный дом. Не могу помешать ему пойти в лес в тот день, когда он погиб, не могу не дать Крейну убить его.
        - «Жаль». Это все, что у тебя есть для меня? Вся милостыня, которую швыряет мне великий Бен ван Брунт, всегда считавший себя лучше прочих?
        - Это неправда.
        Но это была правда. Конечно, мне казалось само собой разумеющимся, что я лучше других. Я же, как-никак, ван Брунт, потомок великолепного Брома Бонса. Кто не считал бы себя на голову выше остальных, если бы происходил из такой семьи? Но я уже не ребенок, глупый и заносчивый. Вся моя спесь исчезла в тот день, когда умер Бром.
        Лоб мой покрывается по`том, капли катятся по виску. Я не знаю, что делать. Попытаться бежать? Погонится ли за мной Кристоффель? Что он может мне сделать? Или я - ему? Может, мне просто притвориться, что его вовсе здесь нет, и он исчезнет?
        - Не ври, - говорит Кристоффель. - Ты думала, что ты лучше меня. Ты могла помочь мне, вместо того чтобы делать вид, будто меня нет. Ты могла что-нибудь сделать. Например, сказать великому Брому, и он, может, забрал бы меня, и я жил бы с тобой, в вашем большом доме.
        Я вспоминаю маленького хулигана Кристоффеля, ребенка подлого и гадкого, и внутри у меня все переворачивается, когда я представляю его у нас дома.
        Все мои чувства, должно быть, написаны на моем лице, потому что Кристоффель, кривясь от ярости, тычет в меня пальцем:
        - Видишь? Ты думаешь, что я хуже тебя, ниже тебя, что мне там не место. Но есть кое-что, чего ты не знаешь, Бен ван Брунт. Здесь, в лесу, мы все одинаковые. Все приходим к одному концу.
        Лицо его меняется. Но нет, это не лицо. Это его голова кренится, кренится в сторону, наклоняется под безумным, невозможным углом, потому что поперек шеи все шире и шире открывается огромная рана. Кровь пузырится на его губах, течет из носа, струится из глаз алыми слезами.
        - Ты в точности как я, Бен ван Брунт. В конце этого пути ждет лишь одна участь.
        Он смеется, хохочет дико и страшно. Таким звукам не место в этом мире. Потом смех резко обрывается. Он тянется ко мне, и я вижу, что у него нет кистей - руки оканчиваются кровоточащими культями.
        - Не бросай меня здесь одного, - говорит он, и голова его покачивается на тонкой полоске кожи. - Не бросай. Я так боюсь.
        Я бегу, бегу без оглядки, не выбирая дороги, бегу от боли одиночества в его детском голосе, бегу от вины, твердящей: можно было что-то для него сделать, когда он был жив, и мой собственный юный возраст в те времена - отнюдь не оправдание.
        Через некоторое время, задыхаясь, я замедляю шаг, совершенно не представляя, где я, не зная, далеко ли меня занесло. Оглядываюсь, опасаясь, что Кристоффель последовал за мной, но позади только темнота.
        «Всадник, - думаю я. - Нельзя отвлекаться на лесных призраков. Мне нужно найти Всадника. Я здесь ради него».
        Нож Брома зажат в моей правой руке, и я не убираю его. С ножом в кулаке я чувствую себя лучше, пускай даже он и не защитит меня от призрака.
        - Маленькая ведьма.
        И снова знакомый голос шипит на меня из темноты, на этот раз справа. Я оборачиваюсь, уже зная, кого увижу.
        Дидерик Смит смотрит на меня, глаза его полны ненависти. Он тоже цел, как и Кристоффель, и тоже окружен бледным свечением.
        - Проклятая маленькая ведьма. Ты убила моего Юстуса, а потом ты убила меня.
        - Нет, - говорю я. - Я не имею никакого отношения к смерти Юстуса.
        - Но меня ты убила, не так ли? Ни секунды не колеблясь. Не думая ни о ком, кроме себя. Схватила камень и била меня, била, пока не вышибла из меня дух.
        - Ты причинил мне боль. - С тревогой слышу в своем голосе мольбу, желание объяснить, объяснить так, чтобы он понял. - Ты меня похитил. И это ты собирался меня убить.
        Слова звучат жалко, я словно защищаюсь. Он прищуривается. Руки его сжимаются в те самые страшные кулаки, которые вреза`лись в мое лицо, разбивая его в кровь.
        - Ты заслуживала всего, что получила. Думала, погубишь моего Юстуса и тебе сойдет это с рук, потому что ты ван Брунт? Вы всегда разыгрывали из себя больших шишек, и ты, и твои родители, а больше всех - Бром с Катриной. Всегда они вели себя так, словно деньги позволяли им делать все, что им угодно, притворялись великодушными землевладельцами, совершающими благочестивые деяния и заботящимися о деревне. Но я-то знаю. Знаю, что на самом деле им было плевать, что они только и хотели чувствовать свою важность. И ты вела себя с моим Юстусом точно так же, обращалась с ним как с грязью на своих подошвах.
        Я качаю головой.
        - Это не так. Это он всегда был жесток ко мне и к Сандеру, и мне приходилось защищаться, защищать от него нас обоих или избегать его, если получалось.
        Не знаю, почему мне так хотелось объяснить все Дидерику Смиту, заставить его понять. Он-то ничего понимать не собирался.
        - Мой мальчик был не такой! Он был горяч, да, но таким мальчик и должен быть. А вот ты была ненормальной. Где ж это слыхано, чтобы девчонка притворялась мальчишкой, одевалась как мальчишка, обрезала волосы, как мальчишка, носилась где попало, как мальчишка? И люди верили тебе, верили, что ты то, чем не являешься. Это неправильно. Потому-то я и понял: в тебе что-то не так, ты колдуешь втихую.
        Мне бы защититься, заорать на него, сказать, что все это не так, но его последние слова остановили меня.
        В тебе что-то не так.
        Во мне что-то не так. И это не мое желание быть мальчишкой. В этом нет ничего плохого.
        Да, во мне есть что-то, чего быть не должно, что-то, существование чего мне было невыносимо с момента обнаружения, что-то, исходившее от самого противоестественного существа, какое только можно вообразить.
        Шулер де Яагер, или чем он там был на самом деле, под кожей, которую использовал для маскировки. Шулер де Яагер - мой дед. Его кровь, пускай и разбавленная, течет в моих венах. Что, если сила этой крови каким-то образом причинила вред Юстусу? Может, Дидерик прав и я в ответе за гибель его сына?
        Дидерик делает шаг ко мне. Лицо его искажается.
        - Все, что случилось, - твоя вина. Юстус. Я. Мой род оборвался из-за тебя. И вы закопали меня в лесу, как пса, как будто я вообще ничего не стою. Вы даже не похоронили меня рядом с сыном.
        Лицо его продолжает меняться, кожа пузырится, растягивается, лопается, из открывшихся ран брызжет кровь.
        - Ты забила меня камнем, - говорит он, поднимая руки к лицу. - Посмотри, что ты со мной сделала.
        - Нет. - Я крепко зажмуриваюсь.
        Не хочу видеть его лицо, потому что в тот миг, когда я вижу эти раны, я ощущаю в своей руке гладкость камня - а он был гладким, гладким и ровным, как голыш, которым так здорово пускать «блинчики» по воде, - и то, как сминалась под ударами плоть человека.
        - Посмотри, что ты со мной сделала.
        - Нет!
        - Посмотри.
        Голос его несется отовсюду, от деревьев, из кустов, из самой земли, отдаваясь эхом в моей голове, давя изнутри на глаза.
        - Нет! - кричу я и снова бегу, бегу вслепую, только бы не смотреть, что моя рука с камнем сотворила с Дидериком Смитом.
        Я - убийца. Я его убийца. Убийца, так никогда по-настоящему и не принявший на себя вину, просто похоронивший знание в тайном темном уголке сердца, где хранилось все страшное и стыдное. И когда секрет пытался вырваться на свободу в ночи, моя совесть заталкивала его обратно, прикрываясь беспамятством, притворяясь, будто этого никогда не было.
        Неважно, что кузнец сам собирался убить меня. Вообще неважно, что он мне уготовил. Мне следовало убежать, а не бить его. Следовало остановиться прежде, чем он застыл неподвижно.
        Я убийца, а Катрина помогла мне закопать труп в лесу, и мы никогда больше не говорили об этом.
        Я слышу, как кричит мне вслед Дидерик Смит, но не оборачиваюсь, и скоро голос затихает. Он не преследует меня.
        Звезды исчезают за густой тенью. Я бреду вслепую, натыкаясь на деревья, спотыкаясь о камни и корни. Не знаю, иду ли я прямо или хожу кругами, но мне страшно. Я боюсь того, что покажет мне лес дальше, поскольку знаю: он со мной еще не закончил.
        - Бен.
        Я замираю. Сердце мое предвидело, что это будет он, что это может быть только он. Мне хочется видеть его - больше всего на свете. И меньше всего на свете тоже.
        - Бен, - повторяет он.
        Нужно посмотреть. Нужно увидеть. Нужно узнать, винит ли он меня.
        Вот он - больше, чем жизнь и смерть, и на миг меня охватывает желание броситься к нему, прыгнуть в его объятия, чтобы он подбросил меня в воздух и расхохотался своим громовым смехом. Если он засмеется, все тени и призраки разлетятся прочь и все будет хорошо.
        - Опа, - говорю я, но он не улыбается улыбкой Брома Бонса и не раскидывает руки мне навстречу. Он суров и серьезен, каким дед никогда не был при жизни.
        - Бен. Что ты делаешь?
        Я съеживаюсь под его взглядом.
        - Я… Я только… Ома заставила дать обещание…
        - Почему ты вообще решила, будто можешь что-то сделать с Шулером де Яагером? Я же велел тебе держаться от него подальше. Я говорил это много раз, а ты не послушалась.
        - Опа, это не просто Шулер. Всадник…
        - Нет никакого Всадника, Бен. Я рассказывал тебе. Ты знаешь.
        - Не тот Всадник, каким был ты, другой Всадник.
        В голове моей сумятица, все, что было там секунду назад, куда-то пропадает. Бром никогда не вел себя так, никогда не перебивал меня, не вынуждал нервничать и обороняться.
        - Других Всадников нет. Был только я, устроивший глупый розыгрыш. А теперь прекращай эту чушь и иди домой, здесь тебе не место, Бенте.
        Я замираю, глядя на него.
        - Бенте. Ты никогда не звал меня Бенте. Никогда, даже в раннем моем детстве. Катрина всегда жаловалась на это, но ты называл меня только Бен.
        - Я велел тебе идти домой, - настаивает Бром.
        - Ты не Бром. Ты даже не его тень. В тебе нет вообще ничего от Брома.
        Тут он улыбается, и эта улыбка - не улыбка Брома: слишком широкая, она растягивается на все лицо. Иллюзия Брома исчезает, оставляя, однако, ощущение, что зубы все еще здесь, парят в воздухе.
        БЕН. ПОСПЕШИ.
        Всадник. Почти забытый мною. Призраки отвлекли меня, сбивая с пути, не давая вспомнить о нем, найти его.
        Только одно существо могло не хотеть моей встречи со Всадником, только одно существо боялось моего присутствия в лесу.
        Шулер де Яагер.
        - Я иду, - говорю я, не знаю уж, кому именно: Всаднику или моему второму, чудовищному, деду. - Я иду.
        Семнадцать
        В
        скоре я начинаю слышать шепотки.
        Сначала тихие, очень тихие, такие, что их можно принять за нечто другое - за шелест ветра или скрип моих башмаков. Но постепенно они становятся громче, не перерастая, конечно, в крик, оставаясь не более чем шепотом, но между тем отвлекая, как назойливый зуд комара, подлетевшего слишком близко к уху. Я машу рукой, пытаясь отогнать, остановить гудение, но оно не прекращается.
        - Прочь, - говорю я, потому что шум злит меня, заставляя забывать обо всем, кроме этого многоголосого шепота.
        Хуже всего, что я не разбираю ни одного отдельного слова - лишь беспрестанно пульсирующая масса звука заполняет мою голову.
        Я вспоминаю тот момент много лет назад, когда мы с Сандером добрались до конца ведущей сквозь лес тропы и я сошла с дороги в запретное место. Тогда тоже звучал этот шепот, и меня затошнило от него уже через пару секунд. Страх нарастает во мне, и как я ни стараюсь его оттолкнуть, убедить себя, что не боюсь, у меня ничего не получается.
        Я боюсь и не знаю ни как перестать бояться, ни как найти Всадника, ни смогу ли я спасти его, если найду. Я ничего не знаю. Я всего лишь Бен ван Брунт, последнее звено в нашем роду, и у меня нет никаких особых способностей.
        И все же я здесь, тащусь по лесу, несмотря на страх и сомнения, бреду, потому что Всадник позвал меня и не прийти к нему я не могу. Так было всегда, понимаю я, с самого детства, даже до того, как мне стало ясно, что это зов.
        Он был как север, как полярная звезда, и стрелка компаса моей души всегда указывала на него. Вот почему меня всегда влекло, тянуло в леса. В юности об этом не задумываешься. Просто - идешь.
        Сначала был страх. Страх этого зова, страх того, что он может означать для меня. Потом пришло желание, желание, которого я до сих пор толком не понимаю. Наверное, это была любовь, а может, что-то большее, чем любовь. Жажда чего-то, что может дать только он, только вот не знаю, какое оно - это «что-то». Нет, все-таки не любовь. Дело, похоже, в нашей странной связи друг с другом, в том, что при первой нашей встрече в моем далеком детстве Всадник был лишь отголоском мысли, смутной смесью ночных кошмаров жителей деревни. Но он потянулся ко мне, и моя вера в него сделала его не просто тенью.
        Всадник возник из меня, из моего стремления к чему-то большему, чем знакомый мне мир, из моей потребности в прекрасном задолго до того, как мне открылось это чувство. Для жителей Лощины он был кошмаром, а для меня - мечтой, мечтой о полете и свободе.
        Шепотки меж тем стихают. Не исчезают совсем, но отступают, возвращая, по крайней мере, возможность соображать. И едва я так думаю, гул снова набирает громкость.
        Всадник. Думай о Всаднике, больше ни о чем.
        Шепот опять отдаляется.
        Значит, нужно просто думать о нем, считать его истинным севером - и он сам притянет меня к себе.
        БЕН. БЕН.
        Сосредоточься на его голосе и иди к нему. Здесь больше ничего нет. Ни шепчущих гоблинов, ни призраков из твоего прошлого. Нет даже покрова тьмы. Все это - препятствия, подброшенные тебе Шулером де Яагером. Он пытается помешать тебе. Пытается остановить, не подпустить к Всаднику. А почему он пытается не подпустить тебя к Всаднику?
        И истина ослепляет меня, как вырвавшаяся из-за туч луна: «Потому что он боится».
        Шулер де Яагер боится Всадника, боится того, что может случиться, когда я дойду.
        А значит, мы со Всадником способны навредить Шулеру.
        Да, способны - если будем вместе. Возможно, мы даже сумеем победить его.
        «Скорее, скорее», - понукает меня уже мой собственный голос, бьющийся в голове. Мне нужно добраться до Всадника, потому что он слаб, он страдает, он нуждается во мне. Нужно добраться до него вовремя. Необходимо. Шулер пытается не допустить этого, а то, чего хочет Шулер, не может быть хорошо для меня или Лощины.
        Тропа неожиданно выводит меня на большую поляну. Наверху темнеет ночное небо, усыпанное ярчайшими звездами. Свет их льется на темную фигуру, скорчившуюся в центре поляны - фигуру человека или кого-то, похожего на человека, хотя в моем воображении он никогда не представлялся мне без лошади. Он стоит на коленях, склонив голову, сгорбив спину, как будто держа на себе всю тяжесть мира.
        - Всадник, - выдыхаю я и бегу к нему.
        Он поднимает на меня взгляд - и оказывается совсем не таким, каким являлся мне в прошлый раз. Сейчас он более земной: не могущественное существо, но почти человек.
        - Бен, - в его голосе звучит усталость и облегчение. Он тянет ко мне руку.
        Тьма окутывает его. Сначала я думаю, что это его плащ, но, приблизившись, понимаю, что тьма окружает его черной тучей и что эта туча постепенно рассеивается, утекает. Только сейчас я осознаю: Всадник ранен. Что бы ни случилось, как бы это ни случилось, он ранен достаточно тяжело, чтобы истекать кровью - или что там заменяет кровь волшебным созданиям.
        Я тоже протягиваю руку, но за миг до того, как кончики наших пальцев соприкасаются, натыкаюсь на что-то. Раздается треск, в лицо бьет запах, как после удара молнии, и меня отбрасывает назад, от Всадника.
        Кто-то смеется - тихо, долго, злобно смеется. Я поднимаюсь и вижу Шулера де Яагера - или, скорее, ту тварь, что выдавала себя за Шулера де Яагера, - появляющуюся из-за деревьев.
        - Ты же не думала, что сможешь освободить его вот так запросто, а, крошка Бенте?
        Он выглядит старым, сгорбленным, хрупким, но голос его звучен, а глаза горят, совсем как тогда, когда он был частью Хенрика Янссена.
        - Меня зовут Бен.
        Он ухмыляется.
        - О да, маленькая гусеница, желающая стать бабочкой. Но ты никогда не преобразишься, как бы долго и сильно этого ни желала. Ты всегда будешь девочкой, а не мальчиком, как хотела, внучкой, а не внуком Брома.
        - Не смей говорить о Броме! - Ненависть закипает во мне. - Это ты сделал из Крейна монстра. Это ты - причина смерти Брома.
        Шулер пожимает плечами:
        - Даже не думай, что я стану рыдать по этому великому болвану.
        - Зачем? - Гнев бурлит под моей кожей, и я не знаю, что с ним делать, куда его выплеснуть. - Зачем ты сгубил Брома? И Бендикса? Почему позволил умереть собственной дочери? Зачем превратил Крейна в чудовище? Зачем причиняешь боль ему?
        Я указываю на Всадника, который, окаменев в противоестественной неподвижности, наблюдает за нами. Поток, отделяющийся от его тела, не ослабевает, и Всадник с каждой секундой выглядит все менее и менее материальным. Нужно быстрее что-то сделать, освободить его из заточения, но я не знаю как.
        Шулер де Яагер следит за моим взглядом, и лицо у него такое самодовольное, что мне хочется накинуться на него, избить до потери сознания, как Дидерика Смита. Смит не заслуживал моей ярости - а вот Шулер вполне заслуживает. Это из-за него Смит похитил меня в тот раз.
        - «Зачем?» - повторяет Шулер. - Ты спрашиваешь - «зачем»? Затем, милая Бенте, что такова моя природа.
        Я знаю, он пытается поймать меня на приманку, заставить огрызаться и спорить, потратить энергию на попытки убедить его называть меня тем именем, которое я считаю своим настоящим. Но я не попадусь и возмущаться не стану. Мне нужно думать о Всаднике, о том, как освободить его и сбежать от Шулера де Яагера.
        Он ждет, что я отвечу, а когда я не отвечаю, на лице его, кажется, мелькает разочарование.
        - Помнишь тот день, когда ты заглянула ко мне в гости, давным-давно, а?
        По его словам вроде как выходит, что это было моим сознательным решением - прогуляться в деревню, навестить его, выпить с ним чаю.
        - Конечно.
        Пусть болтает. Пусть болтает, а ты думай, как помочь Всаднику.
        - Я рассказал тебе тогда об одном существе, перебравшемся сюда из Старого Света.
        - Клудде, - вспоминаю я.
        - Я сказал, что оно привязалось к людям Лощины и забирает жертвы в обмен на благополучие деревни.
        Я киваю, хотя на самом деле почти не слушаю его. Разум мой лихорадочно перебирает варианты спасения, один другого абсурднее.
        - Ты поверила мне. - Смех в голосе Шулера де Яагера вырывает меня из раздумий. - Ты действительно поверила - я видел это по твоим глазам. Ты ушла с таким серьезным видом, как будто собиралась решить все проблемы Сонной Лощины разом. Я и сам с трудом смог поверить, как легко получилось тебя убедить.
        - Ты не убедил меня, - говорю я, чувствуя себя глупо. - Ничто из сказанного тобой не имело смысла. Не вязалось с фактами. Ты просто хотел отвадить меня от леса, не подпустить к Всаднику.
        Шулер оглядывается на Всадника, которому удалось встать и словно прислониться к невидимому барьеру. Я чувствую его боль и его ярость, направленную на Шулера.
        - Всадник вообще не должен был существовать, знаешь ли, - говорит Шулер. - Он был всего лишь сказкой, сочиненной Бромом, сказкой, в которую народ Лощины поверил. Люди тут готовы поверить чему угодно, вот их вера и породила его.
        - Но он не такой, как в истории Брома. Не безголовый гессенец.
        - Какое-то время он был таким. Но потом появилась ты и изменила его, изменила все. Ты не думала, что у Всадника нет головы, и голова у него появилась. Ты вообразила, будто он твой защитник, - и он стал тебя защищать. Ты сделала все это, даже не зная, что делаешь, не осознавая, что способна на такое. И это моя вина. Я должен был догадаться, что может статься с моей кровью в тебе. Видишь ли, я был уверен, что у Бендикса родится сын. У всех ван Брунтов были сыновья, всегда. Иногда третьим или четвертым ребенком рождалась девочка, но первенцем - никогда. Я хотел мальчика, мне нужен был мальчик - как форма, как лекало. Идея вырастить на моей крови семейное древо и посмотреть, как она проявится в поколениях, казалась просто отличной. Но моя слабая человеческая жена родила дочь, бездарную пустышку, как и она сама. А потом появилась ты. Я был уверен, что ты будешь как Фенна, и не волновался и даже не думал о тебе. Это была моя ошибка. Мне следовало знать, что кровь обязательно проявит себя, так или иначе.
        Кровь. Кровь Шулера. Кровь Шулера в моем теле. Ну конечно. Конечно. Вот и ответ. Кровь - всегда ответ. Мне просто нужно приблизиться к тюрьме Всадника.
        Я делаю крохотный шажок в сторону, стараясь, чтобы это выглядело как естественное отвращение, как мое желание отодвинуться подальше от него. Мне нужно, чтобы он продолжал говорить, продолжал разглагольствовать о своей замечательной интриге и ничего не заметил.
        Как только я освобожу Всадника, он избавит мир от Шулера де Яагера, и потом мы ускачем вместе. Мое место рядом с ним. Мне нужно было уйти с ним давным-давно. Тогда бы и Бром, возможно, остался жив.
        - Я не понимаю. Почему ты вообще делал все это? Зачем превратил Крейна в монстра? Зачем мучил Брома? Зачем убил моего отца, позволил своей дочери умереть? Чего ты хотел от нас?!
        Последний вопрос по моему замыслу прозвучал как жалобный вопль, чтобы Шулер воспринял мой визг как слабость.
        У меня нет слабостей. Я ван Брунт, и я одержу победу. Ван Брунты всегда побеждают. Я не позволю ему победить.
        Шулер смеется снова, глаза его полыхают красным огнем.
        - Хотел от вас? Ты переоцениваешь вашу значимость. Да, на ван Брунтов у меня были особые планы, но вся деревня с самого начала была моей игрушкой. Я же сказал, такова моя природа.
        - Не понимаю, - повторяю я.
        Я уже почти на месте. Еще несколько секунд - и я смогу дотянуться до преграды и прикоснуться к ней.
        - Есть много того, чего ты не понимаешь, и даже начать понимать не сможешь. У мира не всегда есть на все причины. Иногда ужасные вещи происходят без каких-либо оснований, или просто потому, что кто-то хочет, чтобы они произошли.
        Шулер меняется, меняется у меня на глазах, вырастая с каждой секундой. Старческая кожа опадает, и из-под нее лезет что-то огромное, рогатое, сотканное из тьмы и пламени. Что-то, что я могу назвать только демоном. Другого слова не подберешь, да и мозг мой не воспринимает увиденное никак иначе.
        Катрина всегда пыталась привить мне уважение к великим силам вселенной, таская меня (и Брома, которому хотелось этого не больше, чем мне) на церковные службы каждое воскресенье и напоминая, что перед сном следует помолиться. Но настоящей веры в Бога во мне не было. В Лощине легко верить в духов и гоблинов, в очарованный лес, во Всадника без головы, но существование великодушного божества отчего-то казалось невозможным.
        Теперь же, глядя, как Шулер де Яагер раскрывает наконец свою истинную сущность, я прихожу к мысли, что Катрина и ревностный пастор были, возможно, правы. Наверняка такие кошмарные вещи не могут существовать в мире без своей противоположности. Наверняка какое-то добро должно наблюдать за нами. Ведь должна, должна быть надежда.
        «Надежда и капелька удачи», - думаю я, глядя, как разворачиваются огромные крылья. Эти крылья заслоняют все небо, затемняя ночь до полной, абсолютной, невообразимой черноты.
        Не думай о том, кто он или что может сделать. Думай о Всаднике. Ты уже рядом.
        - Вы, люди, спрашиваете, почему случилось то или иное, ищете какую-то движущую силу, логику или причину, которые помогли бы вам понять, - говорит Шулер. Голос его стал глубже, громче, он причиняет боль, проникает в плоть, заставляет кости вибрировать. - А нет ни причины, ни логики. Ни объяснения, ни грандиозного плана. Есть только я, я - и то, что я делаю, чтобы поразвлечься, пока здесь.
        Его слова останавливают меня, хотя до Всадника уже рукой подать и всего несколько секунд отделяют мой план от осуществления.
        - Ты сделал все это, причинил столько боли - просто поэтому? Чтобы посмеяться над человеческой хрупкостью, чтобы позабавиться?
        - Не стоит так возмущаться, крошка Бенте. Я же говорю, я делаю только то, что в моей природе. Жизнь этого мира длинна, куда длиннее, чем ты думаешь, и я был его частью целую вечность.
        - Это не дает тебе права вмешиваться, портить, уничтожать! - кричу я, и свежий гнев закипает во мне. - Не дает тебе права играть с нашими жизнями, топтать наши стремления своими сапожищами.
        Он смеется. Я ненавижу этот смех, ненавижу так, что хочу заткнуть ему глотку, чтобы не слышать мерзкого хохота.
        - Я могу делать все, что мне заблагорассудится, крошка Бенте, и тебе не остановить меня.
        Левой рукой, той, что всегда в перчатке из-за изувеченных пальцев, я выхватываю из ножен нож Брома. Шулер фыркает:
        - Думаешь, этот жалкий человеческий клинок может причинить мне вред, крошка Бенте?
        - А кто сказал, что я собираюсь причинять тебе вред? - Я чиркаю лезвием по правой ладони и припечатываю окровавленную руку к барьеру, который сдерживает Всадника. - И меня зовут Бен.
        - Нет! - кричит Шулер, и в его глазах впервые вспыхивает что-то вроде паники.
        Я не вижу преграды, но чувствую, как она рушится, чувствую волну гнева, катящуюся от Всадника. Мне кажется, победа уже у нас в руках. Я предполагаю, что Всадник бросится сейчас на Шулера де Яагера, сразится с демоном, но он вдруг шатается и падает. Барьер мало-мальски поддерживал его, а сил у Всадника не осталось ни капли.
        - Нет, - выдыхаю я и подбегаю к нему, пытаюсь обнять, помочь, но ухватиться не за что. Всадник - бесплотный призрак, тающий на моих глазах.
        - Нет, - повторяю я.
        Как это возможно? Всадник не может умереть. Он вечен, он всегда скачет под звездами. Там ведь и мое место - рядом с ним, в нескончаемой скачке.
        Шулер смеется снова, хохочет с самодовольством человека - демона, - которого не беспокоит, как получить то, чего он желает. Всадник умирает, и он знает это. Шулера тревожило, что мы со Всадником объединим свои силы, поэтому он ранил Всадника и заточил его, надеясь, что тот умрет до моего прибытия.
        Но это, похоже, уже неважно, ведь даже разрушенный мною барьер не освободил Всадника. Поздно, слишком поздно. Как долго он просидел в своей клетке, надеясь, что я появлюсь? Как долго впустую звал меня, не зная, что я нарочно отгораживаюсь от него, делая вид, будто ничего не слышу?
        «БЕН, - говорит Всадник. - ОН СЛИШКОМ ОСЛАБИЛ МЕНЯ».
        Я плачу. А я не хочу больше плакать, не хочу смотреть, как те, кого я люблю, умирают у меня на глазах. Всадник не может умереть. Если Всадник умрет, я останусь по-настоящему в одиночестве, в лесу, с демоном, кровь которого бежит в моих венах.
        - Мне жаль, - говорю я.
        Я скорблю о себе не меньше, чем о нем, скорблю о Броме, и Катрине, и Бендиксе, и Фенне, скорблю о проданной ферме, о доме, сгоревшем дотла, о брошенном друге. У меня ничего не осталось, только болезненные воспоминания и мысли о том, что все можно было изменить, спасти Брома, защитить Катрину, добраться до Всадника вовремя.
        - Мне жаль.
        БЕН. ВСЕ ТАК, КАК И ДОЛЖНО БЫТЬ.
        Пальцы его смыкаются на моей руке - крепкие, почти настоящие, в отличие от остального тела.
        ВПУСТИ МЕНЯ.
        Я смотрю на Всадника, не понимая. Шулер снова что-то говорит, но я не слушаю, в словах его нет ничего, кроме злобного торжества. Он празднует смерть Всадника, своего соперника, но Всадник еще не мертв.
        Я заглядываю в его глаза.
        ВПУСТИ МЕНЯ.
        И тут я понимаю. Всадник не может умереть. Всадник не может умереть, потому что Всадник бессмертен, Всадник сам - жизнь. Во Всаднике заключена часть меня, та часть, которая сделала его реальным, и волшебство это сейчас гораздо больше и сильнее, чем раньше. Всадник присматривал за мной все мое детство, всю юность. И вот теперь мы с ним всегда будем вместе, будем скакать бешено и свободно под звездами, но не так, совсем не так, как мне представлялось.
        Совсем не так.
        - Да, - говорю я.
        Мне думается, что сейчас обрушится стремительный ураган силы, который захлестнет меня. Но вместо урагана словно веет первый мягкий осенний ветерок, прохладный, но не ледяной, тот, что легко колышет занавески, подхватывая по пути несколько опавших листьев.
        Мне кажется, что в этом тихом лесу нет никого, кроме меня; аромат земли, деревьев, небес наполняет мои легкие, смешивается с кровью.
        Он - лес, и ветер, и небо, он - звезды, и земля, и все вокруг. Он струится по моим венам. Он становится частью меня, жизнью в моем сердце. Мне хотелось этого, хотелось всегда - даже когда я не знал, чего хочу.
        Всадник становится мной, а я становлюсь Всадником. Я ощущаю себя бабочкой, впервые расправившей крылья, земным существом, что было рождено ползать, впервые поднявшимся в воздух. Все во мне, что было полуоформившимся, обновляется и обретает завершенность.
        Я - Бен ван Брунт, последний из рода Брома Бонса и Катрины ван Тассель, и я - Всадник Сонной Лощины, тот, кем мне всегда суждено было быть.
        Я стою перед Шулером де Яагером, безымянным демоном, так долго измывавшимся над Сонной Лощиной. Он кричит и воет от ярости, намереваясь сломить меня, он призывает огонь, чтобы меня напугать.
        Но ярость его лишь сотрясает воздух, не в силах нанести мне ущерб.
        Он мог пленить Всадника, когда тот был одинок. Он мог сделать больно мне, когда я был всего лишь Беном. Но теперь, когда мы слились в одно, любая гроза, которую он обрушит на нас, разобьется и унесется прочь, не причинив мне вреда.
        - Ты ничто, ничто, ничто! - вопит демон. - Ты лишь тень Брома, у тебя нет силы!
        Кажется, сейчас он выбирает оскорбления наугад, пытаясь убедить меня в том, что я ничего не стою. Если бы у него получилось, я бы сдался и подчинился, а он бы победил.
        Но я знаю, чего сто`ю. Я пришел в эти леса, чтобы спасти Всадника, даже не зная, как его спасти, я шел вперед, даже когда боялся. Я всегда сам прокладывал себе путь - чувствуя, что могу это делать спокойно, ведь Бром и Катрина присматривают за мной, наделив меня великим даром своей любви.
        Шулер де Яагер никогда не знал любви - ни как человек, ни как демон. Любовь отогнала и скрутила его. Теперь я понимаю, почему Шулер де Яагер покинул деревню после того, как погиб Бром. Раньше я думал, это потому, что он добился того, чего хотел, - смерти Брома. Но нет. Это случилось оттого, что Бром умер за меня, умер, чтобы спасти меня, а такая любовь и такая жертва - щит от любого зла. Эта любовь не подпускала ко мне демона десять лет.
        Нож Брома падает на землю. Я поднимаю его - и вижу, что мои сожженные пальцы вновь стали целыми. На лезвии ножа - моя кровь.
        Кровь - тоже своего рода волшебство. Она поддерживает жизнь. Она несет нашу историю, всю кровь, что была до нас. Кровь Брома пролилась на этот нож, когда он погиб. Она смешалась с кровью Крейна - Крейна, пившего кровь Бендикса, Крейна, чья жизнь и смерть так непостижимо переплелись с жизнями и смертями ван Брунтов. Крейна, еще одной жертвы преступлений Шулера де Яагера.
        Я бегу к великому демону, мучившему нас так долго, так старавшемуся сделать из меня свою жертву. И на бегу я перечисляю их имена:
        - Фенна. Бендикс. Крейн. Катрина. Бром.
        Я думаю, что Шулер побежит, полетит, полоснет меня когтями, плюнет огнем и ядом. Но каждое произнесенное имя, точно цепь, приковывает его к земле, и он съеживается, съеживается все больше, пока вновь не становится Шулером де Яагером - сморщенным старикашкой, слепленным из пыли и злобы.
        Нож легко входит между его ребер, пронзая иссохшую мышцу, бывшую некогда черным сердцем.
        Шулер кричит и вновь раздувается, разворачивается, вырастает в гигантского демона. Нож в его груди выглядит до смешного маленьким и жалким, как иголка, впившаяся в палец, но кровь несет в себе волшебство, и даже Шулер де Яагер не стал бы этого отрицать.
        Тело демона искажается. Свет хлещет из раны в его груди, а за светом, точно зыбкий рой жужжащих насекомых, вырывается поток тьмы. Тело демона сворачивается, складывается, постепенно исчезая по мере того, как уносится гудящая туча. Рой насекомых по спирали уходит в небо, улетает в ночь, отправляясь куда-то далеко-далеко, туда, где никто не слышал о Сонной Лощине.
        Однажды он может вернуться. Знаю, это возможно. Но он уже не найдет здесь точки опоры. Всадник защитил меня, чтобы я мог стать Всадником. И теперь я буду защищать леса и Лощину, храня от зла и беды всех ее детей.
        Мне не приходится подзывать коня. Конь уже здесь, просто здесь, и вот мы скачем, скачем, скачем, как в моих снах, слившись с ветром, с воздухом, с небом и звездами, вольные быть собой, о чем мне всегда мечталось.
        Я скачу весь остаток ночи, а перед рассветом, когда меня уже тянет вернуться в лес, я останавливаюсь под окнами Сандера.
        - Я буду оберегать тебя, - говорю я. - Я буду оберегать тебя, и твоих детей, и детей твоих детей. Я всегда буду присматривать за тобой.
        Я уже разворачиваюсь, когда слышу стук открывшихся ставен.
        - Бен? - зовет Сандер.
        Я оглядываюсь, гадая, видит ли он меня, но он щурится, всматриваясь во тьму - и не останавливая на мне взгляда. Я улыбаюсь, и порыв ветра взъерошивает его волосы.
        - Бен, - повторяет он, и на этот раз в его голосе звучит удивление.
        Я скачу в ночи, задаваясь вопросом, слышит ли он стук копыт, затихающий вдалеке.
        Когда-то, давным-давно, я был Беном ван Брунтом, единственным внуком Абрагама ван Брунта и Катрины ван Тассель, последним в роду легенд.
        Теперь я Всадник, я скачу каждую ночь по Сонной Лощине, охраняя ее.
        Когда я проношусь мимо вас, вы можете почувствовать ветер или услышать стук копыт, но бояться не надо. Я пришел не за вашей головой. Охота за головами - сказка, рассказанная когда-то, а сказка - это всего лишь сказка.
        Сказка всего лишь сказка, если она не становится правдой, как случилось однажды в Сонной Лощине. Я слышал историю о Всаднике, когда был маленьким, хотя Катрина и пыталась уберечь меня от таких рассказов. Сонная Лощина поверила в него, и Всадник стал реальностью. А потому, что в него поверил я, он стал чем-то совершенно иным.
        Теперь он часть меня, потому что именно такого финала истории я всегда хотел.
        Я скачу в ночи. Я присматриваю за вашими детьми и оберегаю их. Я жду, что появится тот, кто услышит мой зов, тот, кто захочет скакать под звездами неистово и свободно, тот, кто поверит.
        Слушайте меня.
        Я - легенда Сонной Лощины.
        Я - Всадник.
        Об авторе
        Кристина Генри - писательница, работающая в жанрах хоррор и темное фэнтези. Ее перу принадлежат книги «Кость от костей», «Дерево-призрак», «Девушка в красном», «Русалка», «Потерянный мальчишка», «Алиса», «Красная королева», «Зазеркалье» и семичастный цикл городского фэнтези «Черные крылья» (Black Wings).
        Кристина любит бегать на длинные дистанции, читать все, что попадется под руку, и смотреть фильмы с самураями, зомби и/или с субтитрами. Живет она в Чикаго с мужем и сыном.
        Сайт и соцсети Кристины Генри:
        christinahenry.net
        twitter.com/c_henry_author
        goodreads.com/CHenryAuthor
        notes
        Примечания
        1
        Здесь и далее перевод А. Бобовича.
        2
        Crane (англ.), Крейн - журавль.
        3
        
        Ома (гол.) - бабушка.
        4
        Опа (гол.) - дедушка.
        5
        Ленапе - группа индейских племен в США. - Здесь и далее прим. пер., если не указано иное.
        6
        Минхер - форма вежливого обращения к мужчине голландского происхождения.
        7
        «Джек и бобовый стебель» - английская народная сказка, в которой из волшебных бобов вырос огромный стебель до неба. - Прим. ред.
        8
        Мефрау - форма вежливого обращения к незамужней женщине голландского происхождения. - Прим. ред.
        9
        Клудде - во фламандском фольклоре злой дух-оборотень, принимающий облик черного волка, ворона, коня или кота.