Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / ДЕЖЗИК / Дашков Андрей : " Пловоображения " - читать онлайн

Сохранить .
Плод воображения Андрей Георгиевич Дашков
        # Роман Андрея Дашкова - динамичный, жесткий и многогранный. Роман-лабиринт, действие которого разворачивается в городе-призраке. Здесь материализуются «плоды воображения» - желанные, ядовитые, запретные. Участники странного
«реалити-проекта» постепенно утрачивают чувство реальности, а сам «проект» оборачивается грандиозной мистификацией. Однажды запущенный механизм творения порождает следствия, не предусмотренные создателем. Иллюзии и действительность становятся взаимопроникающими и взаимозависимыми. Люди, мнившие себя творцами, оказываются марионетками «цифрового» дьявола. Одержимость чревата воплощением самых худших фантазий, слепая вера и самозабвенная любовь - спутники безумия, но обреченность и отверженность наделяют тебя иммунитетом против окружающего кошмара…
        Андрей Дашков
        ПЛОД ВООБРАЖЕНИЯ

1.Соня паркует «девятку»
        До тех пор, пока Соня не увидела на стоянке перед театром «порше кайен» Барского, она думала, что попадет на очередное сборище лузеров. А чего еще ждать от участников сомнительного мероприятия… Была ли лузером она? Если судить по результату, в сухом остатке на сегодняшний день выходило - да. Но она не собиралась сдаваться, признавать себя побежденной, пережеванной и выплюнутой жизнью. Она намеревалась бороться до конца, насколько хватит здоровья, таланта и хитрости.
        Вопрос цены ее не слишком волновал - пока, во всяком случае. В конце концов, не будь она готова поставить на карту всё, вряд ли оказалась бы здесь в качестве… а кстати, в качестве кого? Этого она точно не знала, и в этом заключался риск. Но что ей оставалось, кроме как рисковать? По правде говоря, она дошла до ручки. Некоторые долги лежали на душе тяжким бременем. Часть из них она могла отдать. Часть - только если ей повезет. Часть - никогда в жизни. Эта последняя часть была хуже всего. Соне пришлось констатировать, что тут ей не поможет даже запуск в непрерывный оборот ее не вполне юного, однако всё еще цветущего тела. А вот миллион евро - дело другое.
        Но, само собой разумеется, миллион евро пригодился бы не только ей одной, и
«порше» с номерным знаком «БАРИН» служил тому подтверждением. Хотя с чего она взяла, что любимчик судьбы тоже собирается участвовать в крысиных гонках? Может, он член какого-нибудь жюри или почетный гость. Самодостаточный ублюдок, которому ничего не грозит, кроме разве что случайной автокатастрофы или сердечного приступа. Как говорится, все под богом ходим. Впрочем, Соня отчего-то была уверена, что Барский сумел договориться насчет собственного благополучия даже с самим Господом.
        Имела ли она право так думать? Ну, кое-какое имела. Когда-то она переспала с литературным львом, но случилось это по пьяной лавочке, и собранной информации было явно маловато для далеко идущих выводов. А как же интуиция? Соня не сомневалась, что без интуиции и чутья в литературе делать нечего, а в постели и подавно. И ее знаменитое чутье подсказывало: Барский вовсе не самодовольный придурок, как можно было подумать, глядя на выставленного напоказ «БАРИНА». А вот узнает ли он ее после того раза? Больше года прошло, и Соня полагала, что за минувшее время таких, как она, у Барского могло быть примерно триста шестьдесят пять. Тут даже уникальная зрительная память не поможет.
        Ладно, черт с ним, с Барским. Ей терять почти нечего, а выиграть можно много, очень много, и не только пресловутый «лимон». Если это не шанс, выпадающий только раз в жизни, тогда она вообще не знает, чего еще от жизни ждать. А ведь кое-кто ждать не станет… Соня стиснула зубы и припарковала свою почти убитую «девятку» за три места от «порше». Заглушила двигатель и оглядела себя в зеркале.
        В этом действе не было ни капли самодовольства. Она просто проверяла оружие, данное ей судьбой. Не такое уж безотказное, не самое броское, не всегда годившееся даже для самозащиты, не говоря о нападении. Но - какое есть. И она следила за ним, старалась по мере возможности снабжать качественными боеприпасами и смазывать после употребления. Конечно, всё это немного напоминало игру, в которой постепенно, год за годом, сдаешь позиции. Ну а кто в этой жизни выигрывает раз и навсегда? Только Будды. Даже Бодхисаттвы остаются, чтобы не бросать нас, бедняг, в круговороте дерьма. Скоро ей понадобится удача. Против чьей-нибудь помощи она тоже не возражала бы. Эй, Бодхисаттва, возьми меня за руку!
        Напевая про себя бодрую старую песенку, которая наверняка пришлась бы по душе пожилому хиппарю, неторопливо прошагавшему перед капотом «девятки», Соня вылезла из машины и направилась ко входу в громадное здание, где сегодня должна решиться ее судьба. Ее - и еще двух десятков лузеров… ну ладно, писателей.

2.Параход: возврат к природе
        Остановившись на верхней ступеньке широченной лестницы, ведущей в узкое горло единственной незапертой двери, человек по кличке Параход (именно так, через «а», не путать с каким-нибудь банальным суденышком на паровой тяге) в десятый, наверное, раз спросил себя, не слишком ли он стар для этой затеи. Ответ был ему известен достаточно хорошо, чтобы в десятый раз не повторять его; с другой стороны, разве кто-нибудь накладывал возрастные ограничения? Насколько ему известно, нет. Неплохая физическая форма претендентов подразумевалась, относительно «нестандартной обстановки» его предупредили в открытую еще во время предварительного телефонного разговора, на возможные «непредвиденные трудности» достаточно прозрачно намекалось. Возможно, тот, с кем он беседовал, просто проговорился, хотя вряд ли. Параход не помнил произнесенных фраз дословно; может, он просто угадал то, что крылось за модуляциями хорошо поставленного голоса, а может, просто услышал чужие мысли. Такое с ним тоже иногда случалось.
        Он считал себя неплохо сохранившимся динозавром и почти уникальным явлением для своих лет. Ну да, иногда он выпивал и покуривал «травку», но без ощутимого вреда для здоровья и, как он надеялся, с пользой для сознания. Сознание порой расширялось настолько, что уже не помещалось в этой скучной мещанской жизни.
        Что делать старому хиппи в «прекрасном новом мире» дигитальных мальчиков и отформатированных рекламой девочек? Жрать кал, который им скармливают под соусом технического прогресса? Сунуть голову в телеящик (или не приведи господи в мусоропровод Паутины), чтобы там и остаться? «Система» давно мертва; настоящая музыка покоится в склепах фонотек, а многих из тех, кто ее делал, и вовсе нет в живых.
        Параход чувствовал себя ископаемым, потерявшим право на существование, и тем не менее у него были убеждения, у него был свой взгляд на то, почему рано или поздно коммерция пожирает с пользой для себя все идеалы, не говоря уже об идеалистах - те очень скоро становятся самой питательной и вкусной едой. Более того, переваренные идеалисты удобряют почву, истощенную торгашами, дают ей новую жизнь. Вернее, подобие жизни, когда человек приходит домой после работы, чтобы забыться у экрана или всю ночь нажимать на клавиши, сражаясь с компьютерными монстрами, которые не в состоянии тягаться даже с их ночными кошмарами. И эти наркозависимые еще называли наркоманом его - человека, мирно покуривавшего свой косячок на зеленом холме сбоку от дороги в ад, по которой все они катились, радостно визжа при звуке очередной погремушки, отвлекающей от проблем, усыпляющей, заменяющей реальность, бога, любовь… о чем там еще они спорили до хрипоты лет тридцать назад, пока их мозги не заплыли жирком, а в последние годы еще и поджарились как следует на смехотворных алтариках мобильных телефонов?
        Уф! Вперед, Параход. Это будет твое бегство из личного ада. Твой возврат к природе. Пусть не такой красивый, как у всяких там Ральфов Эмерсонов (в двадцать первом веке уже никто не может себе этого позволить), зато смахивает на революцию. Маленькую тихую революцию в одной отдельно взятой голове. Сначала мирную и бескровную, а потом - кто знает. О нем заговорят, о нем услышат. Он сам скажет о себе. Не ахти какая проповедь, особенно если ему достанется немая роль, однако где теперь все крикуны и горлопаны, оравшие о «новом порядке», о том, что старой, впавшей в маразм цивилизации пришел конец? Их нет, они сдохли, надорвавшись, или расстреляны, или заперты в психушках. Параходу вовсе не хотелось умирать или сидеть в психушке. Он был бы идиотом, если бы стремился к чему-то темному, смертельному и мрачному. Он искал свой путь к истине, неповторимый и уникальный.
        И если его путь начнется отсюда и продолжится под ненавидимые им фанфары телевизионщиков, значит, неисповедимость всё еще присутствует. Неисповедимость всё еще нашептывает советы, когда радость и надежда давно уснули.

3.Розовский и Машка пьют кофе
        Машка заехала за ним на полчаса раньше условленного. Оставалось немного времени на кофе, а вот на постельные забавы - уже нет. А жаль. Розовский предполагал, что командировка (так он предпочитал это называть) может затянуться надолго. И как знать, найдется ли там возможность поразвлечься, ну а о том, чтобы вызвать Машку на объект, не могло быть и речи. Она сломает ему весь кайф, хуже того - она сломает ему карьеру.
        Розовский предпочитал не смешивать профессиональную деятельность с половой. Поэтому заранее смирился с долгой разлукой, любуясь Машкой на некотором расстоянии, впрочем, небольшом. Она не была похожа на стереотипную модель. Кто-кто, а Розовский вдоволь пообщался с этими фригидными жадными сучками, еще когда пописывал для гламурных журнальчиков. И не только пообщался, но и намучился с одной из них… Хорошо, что те времена позади, а Машка совсем другая.
        Сейчас, глядя на ее фигуру в лучах солнца, падавших через французское окно, он представлял ее себе в совсем другой обстановке - ночью, при багровом свете их излюбленного «адского» светильника. Она сногсшибательно смотрелась на черных простынях. И не менее сногсшибательно - снизу, когда возвышалась над ним, распростертым навзничь, и вонзала ему в печень острый каблук сапога. Хлыст в ее руке становился его пропуском в оргазм. В такие минуты он готов был молиться на нее. Красноватый ореол вокруг ее головы казался ему чуть ли не нимбом, и, само собой разумеется, ночью она не была для него «Машкой». Ночью на языке вертелись совсем другие имена…
        Кофе-машина отвлекла его от приятных воспоминаний. Две чашки наполнились ароматной жидкостью. Машка расположилась в кресле напротив. Приготовилась слушать. Розовский ей, как ни странно, доверял. А больше доверять было, пожалуй, некому. Даже удивительно, когда она успела втереться к нему в доверие. Ведь не хлыст же был тому причиной. Или все-таки хлыст? А может, этот ее взгляд, проникавший ровно на такую глубину, до которой сам Розовский готов был обнажить свою многосложную душу? Похоже, верно последнее. Это дарило ему приятную иллюзию взаимопонимания и избавляло от одиночества, а чего еще можно желать от женщины? Бог ты мой, да он, оказывается, настоящий счастливчик!
        Машка, должно быть, что-то предчувствовала - недаром примчалась пораньше, чтобы побыть с ним подольше. И это несмотря на больного ребенка. Нет, Розовскому определенно повезло с любовницей. Хотя почему «повезло»? Он хорошо платил за удовольствие. Ребенок находился под компетентным присмотром благодаря его деньгам. Да и «БМВ», на котором ездила Машка, был, по сути, его подарком. Вернее, инвестицией. Тут он не прогадал. И надеялся, что везение не изменит ему и в будущем, в частности на этом долбаном проекте.
        Однако из головы не шел долгий разговор, о котором он хотел бы поскорее забыть и на который угробил минувшую ночь. В результате остался без жестоких ласк и вдобавок заработал головную боль. Должно быть, это отразилось на его лице - слегка помятом, слегка посеревшем.
        Машка, умница, в душу не лезла, терпеливо ждала. Эта ее деликатность порой наводила его на подозрения в изощренном коварстве. Почти сразу же он подавлял их, упрекая себя в паранойе. С другой стороны, Машка не раз давала ему дельные советы или хотя бы оказывала психологическую поддержку. Опять-таки, многие ли могут похвастать, что получают это даже от своих благоверных?..
        Кофе поначалу был слишком горячим, но Розовский кривился по другому поводу.
        -Эти клоуны… - начал он, подразумевая телевизионщиков. Тех, кто собирался вложить в проект огромные бабки.
        Машкина улыбка сообщила ему, что она готова услышать об «этих клоунах» побольше и поподробнее.
        -Оказывается, у них еще ни хрена не готово. Они даже с местом не определились.

«А когда определятся?» - Чуть приподнятые брови на лице святой. Или все-таки блудницы?
        -Ну, у них были заготовки. Три варианта. По-моему, все три - полное дерьмо.

«И ты…»
        -Я им так и сказал. Ну… почти так. Ладно, поехали. - Он отставил недопитую чашку.
        - В машине поговорим.
        В машине он запрокинул голову и закрыл глаза. Машка вела плавно и осторожно. Их
«диалог» продолжался. Ему не требовалось видеть ее, чтобы угадывать реплики.
        -…Еще до того, как кто-то из них открыл рот, я знал: без острова мы не обойдемся.

«И, конечно, ты не ошибся».
        -Как в воду глядел. Первый же клоун доложил: остров присмотрели, но придется поработать над антуражем. Они мусолили это в течение получаса, пока Генеральный не вспомнил о моем существовании и не спросил, что я об этом думаю. Я ответил: ребята, вы станете посмешищем. Все эти «последние герои» уже в печенках сидят. Да еще старушка Кристи наследила со своими «Десятью негритятами»… В лучшем случае вы сделаете что-нибудь похожее на «Затерянных», но всё равно это будет тухлый продукт. Они спросили: что ты можешь предложить? Я говорю: я здесь не за тем, чтобы предлагать. Мое дело - книга, как изначально договаривались. Документ, написанный кем-то из «своих». Вы этого хотите, и мне это нравится. Вскроем подноготную - но только потом, когда всё закончится и немного уляжется шум. Тогда настанет черед бомбы, которая всё перевернет с головы на ноги… или с ног на голову. Какой-то чистоплюй встрял: мол, поаккуратнее с дерьмом… летит во все стороны. Я спросил его: сынок, сколько тебе лет? А раз уж ты сюда попал, то почему ты такой простой? В общем, решили: хрен с ним, с островом. Далеко и дорого. Если что-то
выйдет из-под контроля, куча бабла сгорит синим пламенем… Тогда какой-то педик предложил: давайте попробуем лайнер. Или даже два: отделим писак от
«креатур». Радикально. А те пусть воюют.

«Стоп. Кто сказал „пусть воюют“?»
        -Да я, я это сказал.

«Почему ты уверен, что дело дойдет до…»
        -А ты сомневаешься? Я тебя умоляю! Перегрызутся на следующий же день.

«Значит, надо найти им общего врага».
        -Думаешь, это поможет?

«Вижу потенциальные возможности. Допустим, в один прекрасный день лайнер захватили бы пираты. Настоящие. Или почти настоящие…»
        -Дешевка. Машка, тебя надо запустить к этим клоунам. Хотя нет, нельзя. Куда я без тебя. К тому же они все там, кажется, педики… Короче, вариант «лайнер» не прошел. Кто-то из крохоборов, считающих чужие бабки, проснулся: почему тогда не какой-нибудь гребаный замок, дворец, особняк?

«А это уже смахивает на…»
        -Да разве только на него! Я говорю: было, ребята, было. Вспомните Паланика! Ты думаешь, они знают, кто это? Черта с два. Ну, Генеральному простительно, ему некогда. Пришлось излагать. Он даже затребовал себе книжку. В общем, смех и грех. Потом кто-то еще родил: а если отель? Я им: почитайте Дашкова. У него там десяток придурков, запертых в гостинице, через неделю начинают жрать друг друга. В буквальном смысле. Они мне: неужели? Я им: ребята, давайте откровенно, все мы не святые. Нам придется попотеть, чтобы проект не вышел из-под контроля. Тот самый чистоплюй снова встрепенулся и ядовито так спрашивает: а ты не боишься? Я говорю: боюсь. А когда я боюсь, из меня чумовой продукт прет. Я начинаю ссать шампанским, напитком победителей. Так было в Чечне, а еще, если помнишь, во время того репортажа про наркотрафик, когда меня чуть не грохнули…

«Конечно, помню. Розовский, тебе равных нет, когда ты боишься. И если мой хлыст…»
        -Ладно, ладно, не сейчас. Наконец, еще одного из этих «гениев» осенило: монастырь! Мол, найдем заброшенный, а не найдем, так монахов отселим, заплатим попам компенсацию, никто не пикнет. Тут уж меня растащило, говорю: ага, только давайте без отселения, а монастырь пусть будет женский. Им понравилось. Нет, серьезно. Генеральный даже бутылку откупорил…

«Да, Розовский, у тебя и с юмором всё в порядке. Только ты не забыл, случаем, зачем на всю эту хрень подписался?»
        -Вот за что я тебя люблю, Маша. Умеешь ты меня на землю опустить. И вообще…

«Подъезжаем».
        -Короче, на часах было уже около трех. Я им говорю: ладно, я сегодня добрый. Как насчет вымершего города? В восточных регионах таких хватает. Я сам знаю один на побережье…

«И я знаю. До побережья, правда, далековато, зато местечко что надо. Город-призрак. Совсем мертвый. Только умоляю, Розовский, не суйся туда без свинцовых трусов!»
        -Вот-вот. Об этом тоже поговорили. Но в Зону все-таки решили не лезть. С нашими-то властями проблем не будет - бабло все любят, да и те, кто нужен, давно прикормлены, - а вот зарубежники хай поднимут. Шила в мешке не утаишь…

«Розовский, оно тебе надо?»
        -Примерно так я себе и сказал: расслабься, Розовский. Твой главный выход еще впереди. Ты такое напишешь, что не одни только иностранцы взвоют, да поздно будет. Маша, эти клоуны не догадываются, с кем связались…
        Машина остановилась; он открыл глаза. Мария больше не улыбалась. Впервые за много недель он не мог понять, что выражало ее лицо.

4.Бульдог мочится в последний раз
        Он получил свое прозвище за хватку. Так, во всяком случае, ему самому нравилось думать. Однако его внешность тоже вполне могла быть причиной, притом главной.
        Бульдог, начавший свою карьеру охранником в клубе, никогда не думал, что пиком ее станет выселение «дикарей» из мертвого города. Такова особенность его работы: не знаешь, что ждет тебя завтра. Ненормированный рабочий день и порой не вполне вменяемые клиенты. Опасность? Но он ведь не мафиозного босса охраняет. Вот потому он и предпочитал иметь дело с людьми из шоу-бизнеса: работенка бескровная, все в основном на понтах, а платят очень прилично. Впрочем, как всякий опытный охранник, Бульдог знал: однажды (хотя бы однажды) случается нечто такое, что не окупается никакими деньгами. Но только, пожалуйста, не в этот раз, не на подъеме, когда он возглавил целую службу безопасности и имел контракт на полгода вперед.
        Проект еще не стартовал, и город был пуст, если не считать бомжей, крыс и бродячих собак. Эти, возможно, уже дошли до того, что жрали друг друга - причем в разных сочетаниях. Бульдог предпочитал не углубляться в тему. На сегодняшнюю ночь он имел вполне определенное задание: очистить город от нежелательных элементов. Почему ночью? Хороший вопрос, на который у него имелся хороший ответ. Не далее как вчера днем он видел в небе две вертушки телевизионщиков, а уж сколько проныр из журналистской братии торчало в мотелях и кемпингах по обе стороны ближайшего шоссе… Неприглядные стороны жизни предпочитали скрывать не только поп-звезды и рокеры-отморозки, с которыми Бульдогу тоже приходилось работать. Все что-то скрывали, и он не был исключением. Поэтому он никогда не задавал тем, кто его нанимал, неудобных вопросов, а делал свое дело. Этой ночью - как всегда.
        Под его началом находилось четыре десятка человек, семеро из которых были членами постоянной команды, а с каждым из остальных он побеседовал лично. Этому предшествовал тщательный отбор, так что относительно качества своих кадров Бульдог мог быть спокоен. Что же тогда внушало ему неопределенное беспокойство? Во всяком случае, не те «фримены», которых его люди уже обнаружили в заброшенных зданиях. Аутсайдерам не на что было жаловаться. Они сидели в теплом трейлере, набивая желудки так, как, наверное, не доводилось последние лет десять, а если говорить о том, что их ожидало… Это не к Бульдогу. Он не был работником социальных служб. Он считал, что, покуда ты не инвалид, всегда можешь заработать себе на приличную жизнь своими мозгами, а если природа и родители обделили мозгами, то хотя бы мускулами. В противном случае придется довольствоваться объедками с чужой свалки. И тогда не говори, что мир устроен несправедливо.
        Он вылез из своего «ленд ровера», чтобы немного размять ноги. Под яркими звездами голоса в наушнике зазвучали иначе, как будто отдалились на пару световых лет. Посреди погруженного во тьму города затерянность ощущалась куда сильнее, чем в чистом поле или даже в лесу. Бульдог хмыкнул. Наверное, это первые признаки приближающейся старости. Недалек тот день, когда ему придется задуматься об уходе на покой или получить синекуру в какой-нибудь сонной конторе. Пожалуй, после успешного завершения этого проекта он сможет позволить себе вообще не работать. До конца своих дней. И, как Бульдог надеялся, конец этот наступит не скоро.
        Он переключился на другой канал и послушал, чем заняты ребята из третьей группы, которая прочесывала северо-западную окраину. Этим не позавидуешь - территория почти целиком представляла собой бывшую промышленную зону. Соответственно, и дела у них шли помедленнее. Остальные три группы закончили операцию в своих секторах, и Бульдог перебросил часть людей на северо-запад.
        Несмотря на великолепие в небесах, здесь, внизу, на грешной земле, было темно хоть глаз выколи. Бульдог не стал отходить далеко от машины, чтобы помочиться. Струя лишь слегка серебрилась в звездном свете. Что касается журчания, то оно едва слышалось, но этого оказалось достаточно, чтобы Бульдог не расслышал других звуков. Непростительным явилось и то, что до последнего момента он ничего не почуял. Когда сигнал опасности звякнул у него в мозгу (сначала спинном, а через долю секунды импульс добрался и до головного), было уже поздно.
        Мощный удар, нанесенный каким-то металлическим предметом, пришелся в основание черепа. Бульдога не спас даже толстый слой мяса, покрытый короткими волосками и напоминавший загривок откормленного шарпея. В голове взорвалась черная клякса. За исчезающе короткое мгновение этой безмолвной вспышки, которая не имела ничего общего со светом, Бульдог узнал напоследок, насколько несправедливым может быть мир и насколько тщетными - ожидания.

5.Бродяга заботится о Малышке
        Он проснулся оттого, что Малышка громко стонала во сне. Несколько секунд он прислушивался, а потом понял: дело не в каком-нибудь безобидном кошмаре. Он любил ее слишком сильно и слишком много времени провел в городе, где по ночам хозяйничал Безлунник, чтобы не улавливать разницы между плохими снами и шепотом смерти из темноты за веками. Малышке что-то угрожало, и это «что-то» было не просто плодом церебрального возбуждения. Он знал: опасность вполне реальна.

* * *
        Бродяга боялся. Боялся до дрожи в коленях и холодного пота. Но его страх не имел значения. Он свято верил: для таких, как он, ад наступает задолго до смерти. Иногда расплачиваться за содеянное приходится уже в этой жизни. И его ад наступил. Правда, это случилось не тогда, когда его бросили в камеру к уголовникам и те делали с ним что хотели (а делали они очень нехорошие вещи), - это было очень больно, но это был еще не ад. И даже не тогда, когда его заперли в психушке и он не видел белого света в буквальном смысле в течение двенадцати лет. Ад начался после того, как он, пациент, считавшийся неизлечимым и пожизненным обитателем дурдома, каким-то чудом сбежал оттуда и стал бродягой.
        Вскоре он понял: «чудо» организовал Бог. Так Бог наказывал его. Бог уготовил ему испытания, которые прежде бродяге и не снились. Бог лишил его имени, достоинства, памяти. Бог забрал у него душу, чтобы бродяга вспомнил: его душа и так принадлежит Богу.
        Существование без души длилось долго, гораздо дольше, чем вся предыдущая жизнь. Только вечность в аду могла длиться дольше. А потом Бог послал ему утешение. Бог привел его в этот мертвый (но не совсем) город и здесь позволил ему встретить Малышку. Девочку четырех или пяти лет. У нее уже не было ни матери, ни отца. Как и у бродяги, у нее никого и ничего не было.
        Он давно сбежал бы отсюда, если бы не Малышка. Однажды Бог сказал ему: останься! Бог приказал: охраняй ее! Этим он, бродяга без имени и без души, искупит свою вину. Этим он искупит ужасное убийство, которого, возможно, не совершал.

* * *
        Он вскочил со своей лежанки и первым делом бросился к Малышке. Стоны стихли, как будто неведомым образом она, не просыпаясь, почувствовала: он предупрежден, теперь он позаботится о ней.
        Не волнуйся, детка. Я позабочусь обо всем.
        Бродяга направился к окну. Он не случайно выбрал этот дом на холме. Со второго этажа открывался неплохой вид на город - на все четыре стороны света и тьмы. Поздней весной южная окраина утопала в розовой дымке яблоневого цвета, но сейчас уже была не весна и любоваться было нечем. Следовало вглядываться во мрак и уповать на милость Бога, который (бродяга верил и в это) даст знак, если сочтет его достойным жить дальше.
        И он узрел такой знак.
        Скрещение лучей на горизонте. Светящаяся буква «X». Косой римский крест, вроде тех, на которых распинали первых христиан. Только те кресты были деревянными, окропленными кровью, а этот, далекий и гигантский, был целиком соткан из света и двумя своими продолжениями уходил в небо. Как послание, направленное к звездам.
        Но бродягу не интересовали звезды. Бог запретил ему поднимать голову выше горизонта. Его проклятая дорога пролегала по земле, среди грязи, праха и мерзости греха. И сейчас грех приближался - грех, нашедший себе пристанище в людях, которые хотели отобрать у него Малышку, снова запереть его в комнате с упругими стенами, а девочку сделать подобной им всем - растленной жадной мещанкой.
        Он не позволит им учинить непотребство, вернее, попытается помешать (на всё ведь воля Божья!), не жалея сил и самой жизни. У них было оружие, машины и средства связи, на их стороне была извращенно понятая мораль и вся система подавления инакомыслия. Ну и что? А на его стороне был Бог, и Бог разговаривал с ним через Малышку. Божья милость безгранична - иначе откуда взялась бы надежда?..
        Взяв спящую девочку на руки, бродяга спустился в подвал, где находилось хорошо замаскированное укрытие. Здесь он не только отсиживался плохими ночами, когда по округе бродил Безлунник. Здесь он понемногу учил Малышку грамоте и всему тому, что знал сам. Нельзя сказать, что ее это очень интересовало - она почти всегда спала и почти всегда молчала, - но он учил ее, считая своим долгом подготовить ее к самостоятельной жизни, которая неизбежно начнется, когда наступит его смертный час.
        Ведь в один прекрасный день, около года назад, Бог вернул ему память.

6.Оксана: «Будьте осторожны, детка»
        Она понимала, что неудача может поставить крест на ее карьере. Если не хуже. Чем меньше времени оставалось до запуска, тем сильнее она сомневалась, даже вообще была готова отказаться от участия в проекте. В конце концов отказался же М***, когда узнал, что придется не только сочинять для «креатуры», но и самому находиться в гуще событий. С другой стороны, от жеребьевки не отказывались люди, которым было что терять - и в личном, и в профессиональном смысле.
        За минуту до того как по желобу выкатился шар с ее номером, она поймала на себе взгляд седоволосого старикана с «хвостом». Правда, благодаря джинсовому костюму и поджарой фигуре старикан выглядел лет на двадцать моложе. Когда их глаза встретились, он ей подмигнул. В этом не было ни фамильярности, ни попытки подбодрить симпатичную девчушку. И, конечно, это не было нервным тиком. Она поняла, что это сигнал, но еще не знала, какой именно. Через минуту всё стало ясно. Седому старикану выпало быть ее «креатурой».
        После жеребьевки она видела его только издали. Их намеренно разделили. Считалось, что более близкое преждевременное знакомство привнесет слишком много личного в их дальнейшие «отношения». Глупость, если вдуматься. По всей видимости, организаторам казалось, что это всего лишь бизнес. Беглого осмотра должно было хватить, чтобы оценить внешние параметры «креатуры» и прикинуть, каковы ее физические возможности. Но этого мало, чтобы определить ее порог чувствительности и хотя бы приблизительно узнать, что у нее на уме. В принципе, подразумевалось, что
«креатура» будет абсолютно послушна воле своего «хозяина». И оставалось выяснить совсем пустяковую вещь: куда заведет эта самая «свободная» воля?
        А потом Оксане уже было не до сомнений. Колеса завертелись, и весь механизм стал набирать обороты.
        На ступенях рядом с ней остановился Павел Барский. Литературный лев не впервые удостаивал ее вниманием. Ей это не льстило. Она подозревала, что помыслы у него вполне плотоядные, - должно быть, он полистал на досуге ее «Дневник девственницы».
        -Ну что, юное создание, вас подвезти?
        Вот поэтому ее нынешний статус казался ей заниженным. Снисходительность. Ирония. Она не удивилась бы, если бы он назвал ее «деткой». Но однажды людям вроде Барского придется засунуть свою иронию поглубже. А конкретно этот мужчинка пусть прибережет ее для своих стареющих любовниц.
        -Я еду с ним. - Легкий кивок в сторону принадлежавшего Каплину внедорожника, на крыше которого был закреплен горный велосипед.
        Барский прищурил глаз.
        -А-а, наш доморощенный Том Харрис… Будьте осторожны, детка. Вы что-нибудь слышали о катексисе?
        Больше всего ей хотелось послать его подальше, но она была достаточно взрослой, чтобы понимать: время для этого еще не наступило. Она улыбнулась одним ртом и сказала, растягивая слова, будто жвачку:
        -С удовольствием побеседовала бы с вами подольше. Но у меня обед со старым другом.
        И направилась навстречу Каплину, который и не подозревал, что обзавелся попутчицей.

7.Гоша опознает лесбиянку
        Поначалу он был разочарован тем, как легли карты, хотя кому-кому, а ему не привыкать к разочарованиям. Если из тебя не вышло чемпиона, а в лихие годы ты не пригодился даже бандитам, оставалось либо тихо спиваться, либо воровать по мелочам и в конце концов сесть за решетку. Был, правда, еще третий путь: вложить в кого-нибудь душу. Вырастить настоящего панчера. Сделать из него то, чем не сумел стать сам. И Гоша занимался этим семь лет. Семь лет жизни, килограммы пота и нервных клеток были принесены в жертву дурацкому, но неодолимому человеческому желанию вскарабкаться однажды на вершину мира, пусть даже в качестве тренера. И это казалось вполне реальным.
        Парень действительно был перспективным. В умелых руках и при бережном отношении он мог со временем стать лучшим. Бывший боксер встретил его на улице, когда случайно стал свидетелем уличной драки. Ну, не совсем случайно и не совсем свидетелем… Скажем так, Гоша собирался вспомнить молодость, но ему вряд ли что-то светило против четверых, вооруженных кастетами и ножами. И он уже видел на асфальте свои зубы, а вскоре мог увидеть и кишки, когда вдруг появился этот щенок. С виду - обычный пацан, без каких-либо навыков. Но в нем что-то было. Скорость и желание драться. Бесстрашие, граничившее с безумием, впоследствии сыграло с ним плохую шутку, но тогда Гоша думал не об этом. Тогда он вдруг почувствовал, что в том вонючем закоулке его существование снова обрело смысл. И, пожалуй, следующие семь лет действительно оказались не самыми худшими в его жизни.
        Он сделал из парня бойца и преподнес его на блюдечке профессиональной ассоциации, а дальше всё покатилось по наклонной. У щенка сорвало крышу, и однажды тот решил, что ему нужен другой, «взрослый» тренер. Гоша не пытался что-либо изменить и не лез с душевными разговорами. Он тихо отошел в сторону - в конце концов у него не было даже контракта. Он наблюдал за дальнейшей карьерой бывшего подопечного издалека, с горечью отмечая наметившиеся изменения к худшему. Но и тогда еще было не поздно всё исправить…
        После очередного сомнительного боя Гоша не выдержал, переступил через самолюбие и попытался вернуть утраченное. Это было все равно что разговаривать с мертвыми. Его не пустили дальше приемной менеджера, а «воспитанник» не удостоил его беседой. И всё пошло так, как должно было пойти.
        Щенок поднимался быстро - самому Гоше в таком возрасте подобный взлет и не снился. Известность, женщины, деньги… Увидев по ящику один из последних боев, Гоша понял: всё кончено. И не ошибся. Что-то ушло безвозвратно. Когда дяди из ассоциации тоже поняли, что клиент выдоен досуха, они выставили сопляка на бой, после которого тот сделался инвалидом.
        Получив такой, мягко говоря, удар под дых, Гоша положил на всё и жил как жилось. Ничто больше не имело для него особого значения, и потому он вряд ли сумел бы толком объяснить, зачем снова ввязался в драку. Нет, на этот раз речь шла не о мордобое, хотя, возможно, дело дойдет до кулаков или чего-нибудь посерьезнее. Похоже, он просто одурел от скуки, а может, питал тайную надежду на скорый конец.
        Тем не менее он немного разочаровался, когда узнал, что в результате жеребьевки оказался «креатурой» бабы в кожаном прикиде, в которой с первого взгляда опознал лесбиянку. Какую жизнь она могла ему дать? И, что важнее: какую смерть? Гоше не хотелось подохнуть как-нибудь смешно или нелепо - он даже не знал, что хуже. А от этой стервы в черной коже можно было ожидать всякого; ясное дело, такая не упустит случая отомстить.

8.Каплин знакомится с Оксаной
        Завистники называли его конъюнктурщиком и упрекали в потакании низменным вкусам. Он только улыбался в ответ: собака лает, караван идет. Сам он полагал себя человеком, не обойденным удачей, умеющим направить энергию в нужное русло и не растрачивающим время по пустякам. Кроме того, он умел работать - ежедневно и без ссылок на капризы «вдохновения». В результате в неполные тридцать он был одним из самых успешных писателей своего поколения, и от него ждали большего. И он чувствовал, что оправдает эти ожидания.
        Всё складывалось как нельзя лучше - в жизни бывают периоды, когда кажется, что благоприятный ветер несет тебя прямиком к земле обетованной, а рука судьбы вдобавок устраняет препятствия. Далеко не каждый сумел бы этим воспользоваться. Каплин обладал достаточным упорством, чтобы пройти весь путь до конца, и, кроме того, был от природы наделен мужским обаянием, позволяющим сделать дорогу как нельзя более приятной.
        Похоже, это срабатывало даже в тех случаях, когда он не прилагал вообще никаких усилий. Заметив красивую девушку, идущую к его «ниссану», он подумал: а может, проект уже запустили, не сообщив участникам? Первый контакт; их снимают скрытой камерой. Вроде бы не совсем чистый прием, но чего он ждал от телевизионщиков, этих рейтингопоклонников, - честной игры? С другой стороны, девица была не из отобранных «креатур», и, кажется, он ее уже где-то видел. А, ну да - «Дневник девственницы». Оксана как-ее-там… Удачно пропиарилась, а кроме того, действительно хорошо написано. Остроумно, парадоксально, местами даже лихо. Как будто монашку осенила благодать и она, осененная и предохраненная этой самой благодатью, понеслась по миру узнавать, чего лишилась, отказавшись от мирской жизни. Самое смешное, что в конце выясняется: ничего она не потеряла, ровным счетом ничего. В общем, да здравствует девственность. И да здравствуют обеты.
        Нет, девица определенно непроста. Тем лучше. Простота хуже воровства. В литературе Каплин предпочитал недосказанность, в отношениях с другим полом - легкое скольжение по краю. Это позволяло избегать ненужных излияний и не обнаруживать своих слабостей (а в том, что их достаточно, он не сомневался). И еще это позволяло ему выглядеть тем, кем он выглядел, - едва ли не самое важное в наше время, когда видимость и сущность желательно хранить на разных депозитных счетах, а лучше всего - в разных банках.
        Помня об этом, Каплин включил улыбку, которая открыто сообщала всему миру, что он просто хороший парень, и сказал, опережая девушку:
        -Вы ведь Оксана, да? Давно хотел с вами познакомиться.
        -Я тоже, - сказала она.
        В принципе, их потянуло друг к другу и без лишних слов, но взаимопонимание значительно укрепилось, пока он подвозил ее к дому.

9.Нестор улыбается
        Автобус, который вез их к месту назначения, оказался вполне комфортабельным, еда - отличной, а красивые стюардессы - предупредительными, выполняющими все приличные желания. Невольно закрадывалась мысль о жертвах гораздо более древнего идиотизма, которых всячески ублажали, прежде чем прирезать на алтаре и отправить к богам. Как ни крути, а прогресс был налицо: участие стало делом сугубо добровольным (подписание бумаг об отказе от претензий - не в счет), а к «небожителям» попадет только один. Вернее, двое, если иметь в виду «хозяина». В первую очередь
«хозяина».
        Как-то само собой получилось, что Гоша оказался сидящим рядом с молодым человеком хилого телосложения, которого окрестил про себя «семинаристом» и решил не давать в обиду, если, конечно, им не предназначено стать врагами. Правда, глядя на ходячую немочь, смахивающую на самые слащавые и давящие на жалость изображения Иисуса Христа, трудно было заподозрить, что «семинарист» может оказаться врагом кому-нибудь, кроме самого себя. Взор, большую часть времени устремленный в неведомые дали, казался взглядом блаженного - до тех пор, пока внезапно не фокусировался на чьем-нибудь лице и не обретал неожиданную остроту.
        Гоша испытал это на себе, и ощущение было странным. Он покопался в памяти, но почему-то на ум приходило только одно воспоминание трехлетней давности: о том, как у него брали кровь из вены. Не сказать, что больно, но силы теряешь. Поэтому очень скоро он пересмотрел свое первоначальное мнение относительно «семинариста».
        -Меня зовут Нестор, - сообщил тот дрожащим голосом невротика. - Ты думаешь, я немного не в себе?
        -Я ничего такого не думаю, - заверил Гоша, слегка погрешив против истины, и тоже назвал себя. Нестор не заметил протянутой руки, во всяком случае, не предоставил свою анемичную лапку для рукопожатия. Вместо этого он осклабился, показав плохие редкие зубы.
        -Не имеет значения. Вон там, - бледный указательный палец выпрямился по направлению движения, - настоящее безумие.
        -И зачем тебе это? - Не то чтобы Гошу интересовал ответ; просто ему показалось, что вопрос логично вытекает из предыдущего короткого разговора.
        Нестор захихикал, опровергая свое недавнее заявление, затем погладил сумку, поместившуюся на сиденье рядом с его правым бедром.
        -У меня есть кое-что. Они удивятся… И это должно попасть туда. - Смех внезапно оборвался. Взгляд, холодный и пронизывающий, как порыв январского ветра, уперся в Гошину переносицу (еще триста миллилитров крови долой!). У бывшего боксера даже мелькнула мысль, не пронес ли придурок что-нибудь эдакое мимо детектора взрывчатки.
        -А ты для начала удиви меня, - предложил Гоша, одновременно испытывая желание занять какое-нибудь другое кресло. В автобусе были свободные места.
        -Любишь дешевые эффекты?
        -Наоборот. Хочу спокойно отоспаться. Ты не против?
        Нестор проигнорировал его слова.
        -Знаешь, мы все - курьеры. Каждый что-то везет туда, даже те, кто ни о чем таком не подозревает. Они думают, это их игра. Не-е-ет. Это чужая игра. И ты даже не представляешь, насколько чужая.
        -Ты меня притомил, Нестор. Закрой рот, хорошо?
        Против ожидания, на лице «семинариста» появилась улыбка, которой Гоша уже не видел, потому что прикрыл глаза. Это была улыбка надзирателя концлагеря, уверенного в своей абсолютной власти над узниками.

10.Бродяга по-прежнему заботится о Малышке
        Укрытие находилось под землей. Это была достаточно просторная камера размером пять на три метра, почти трехметровой высоты. Попасть в нее можно было, открыв поворотную звуконепроницаемую дверь весом в полтонны, которая служила заодно торцевой стеной гаража и снаружи была неотличима от обычной стены. Пустота за ней не обнаруживалась простукиванием, а вычислить скрытый объем не представлялось возможным без разноуровневых планов дома. Бродяга сомневался, что они вообще когда-либо существовали. Во всяком случае, он искал на совесть и ничего не нашел.
        То, что он случайно наткнулся на хорошо замаскированный механизм управления дверью в первый же раз, как попал в этот дом, было ничем иным кроме Божьего промысла. Бог показал ему укрытие (возможно, созданное также не без Его участия), чтобы бродяга в случае опасности мог как следует спрятать Малышку, пока та была беспомощной и не научилась прятаться сама. Таким образом, всё было предопределено; оставалось только воспользоваться подарком. Кое-что шепнула ему Малышка, до кое-чего он додумался сам.
        Когда он увидел камеру впервые, та была совершенно пуста. Стерильная чистота означала простор для его воображения, и без того порядком взбудораженного. Бродяга спрашивал себя, чем это помещение служило бывшему хозяину дома, и не находил однозначного ответа. Малышка считала, что в свое время камеру оборудовали для греховных утех. По ее словам, тут до сих пор пахло болью, сладострастием и принуждением. Иногда бродяге тоже так казалось, но порой он думал: а может, хозяин запирался тут, чтобы побыть наедине с Господом? Может, Бог вступал с ним, скрытым от посторонних глаз и ушей, в особый, жестокий, разговор, выдавливая из человека те самые боль, сладострастие, дерьмо и кровь? И человек выходил отсюда очищенным и обновленным, а потом… Что случилось потом, бродяга не знал. Он вообще не знал, почему опустел город и куда девались люди. Когда он появился здесь, исход уже завершился.
        Гадать насчет назначения камеры он в конце концов перестал. Однажды ему пришло в голову, что, возможно, бывший хозяин дома и сам не подозревал о существовании укрытия. Это подтверждало первоначальную догадку. Если предположить, что обо всем позаботился Бог, становилось понятным, почему камера была пустой и чистой. Ведь она предназначалась для Малышки.
        Хотя прятаться тут приходилось не часто, бродяга уютно обустроил укрытие, сделав из него подобие детской комнаты. В соседних домах сохранилось много всякого барахла, но он выбирал только самое лучшее. Кроватка, столик, креслице для Малышки, жесткий топчан для себя. Даже если условия позволяли, он сам не позволял себе расположиться с комфортом. Он пока не искупил и десятой доли своей вины, и Бог еще ничем не дал понять ему, что он прощен. Или хотя бы - что Господь им доволен.
        В укрытии хранился небольшой, периодически обновляемый запас овощей, которые он выращивал в огороде за домом, и фруктов из окрестных садов. Воду он брал из колодца. По подсчетам бродяги, в случае необходимости они с Малышкой могли продержаться в укрытии как минимум неделю, хотя слабо представлял себе, что должно случиться снаружи, чтобы на семь суток загнать его под землю. Безлунник бродил по городу исключительно в новолуние. Другие гости появлялись редко, и до сих пор ему удавалось договориться с ними по-хорошему. Правда, иногда в угловатую голову бродяги закрадывалась крамольная мысль, что конфликтов он избегал благодаря не столько своему миролюбию и смирению, сколько охотничьей винтовке, найденной в гараже. Он пускал ее в ход всего несколько раз и, надо отдать ему должное, никогда не обращал против человека. Однажды Малышка попросила свежего мяса, и бродяге пришлось поохотиться; также был случай, когда он отогнал от дома свору одичавших собак. А вот попытаться с оружием в руках встретить Безлунника - такое не могло присниться бродяге даже в страшном сне. В его представлении Безлунник был
неуязвим для пуль и патрулировал территорию, чтобы ничтожества вроде бродяги знали свое место и не высовывали носа из грязи.
        В общем, он вел тихую спокойную жизнь, пока его покой не нарушили люди на внедорожниках и вертолетах - и то был всего лишь передовой отряд грядущего безумия. Вертушки пару дней кружили над городом, словно выискивая что-то, а потом высадился десант. Печально, конечно, но бродяга не роптал. Неужели он думал, что Бог позволит ему обрасти жирком самодовольства и не пошлет во спасение новую напасть?
        Выбора у него не было: он должен защищать Малышку, которая сейчас мирно спала в своей кроватке под полупрозрачным пологом. Такая уязвимая, такая нежная, погруженная в таинственные притихшие сны, словно в темную воду, оставленную отхлынувшим грозным морем. Но кто знает, что выбросит на берег следующий прилив.
        Бродяга был готов к худшему.

11.Барский собирается удивить
        Когда друзья спрашивали у Барского, зачем ему это нужно, обычно он отвечал, что, дескать, время от времени публику нужно удивлять. И на этот раз он собирался удивить ее по полной. А заодно и своих заклятых друзей.
        Было, правда, еще кое-что, о чем он умалчивал. Барскому недавно исполнилось шестьдесят, и он пребывал в опасном состоянии, которое означало, что все открытые для него пути ведут вниз… если только он не удивит самого себя. Он мог бы еще с десяток лет ничего не делать, пожинать плоды нынешней, идущей на спад, популярности, довольствоваться переизданиями и торговать своим породистым лицом, пока оно не износится окончательно. В общем, совершать плавный парящий спуск с заглохшим мотором. Вполне нормальная перспектива, если учесть его возраст, естественную усталость и разочарование во всей этой игре в бисер, которая ведется праведниками от литературы не для свиней и без учета их мнения, но по факту ими оплачивается.
        И если устроиться в нужном месте цепи изысканного потребления, можно очень даже неплохо существовать, хотя рано или поздно в полный рост встает вопрос: а что же дальше? Пустота - коварная штука. Ее легко повсюду таскать с собой - она ничего не весит, - однако ею невозможно дышать.
        Его давно не удовлетворяло то, что он делал, но Барский это умело скрывал. В конце концов он был профессионалом и владел высшим пилотажем. Он даже умудрялся вселять оптимизм в своих героев, прошедших все круги ада (и заметьте, никто не сказал, мол, шито белыми нитками - уж больно хорошо сидел костюмчик), но ему так и не удалось вселить оптимизм в близких людей - жену и дочь. Жена любила его слишком сильно, чтобы любовь не причиняла ей боли, а дочь… Насчет дочери он вообще не был ни в чем уверен. Она выскользнула из этой жизни через черный ход, ненароком прихватив с собой все еще не написанные папочкой книги.
        Барский перенес удар с наружным достоинством, однако стало почти невозможно и дальше двигать фигуры, продолжая партию трехмерных шахмат с самим собой, - дело шло к патовой ситуации и впустую потраченным десятилетиям.
        Он исчерпал все утешения творческой личности. То, что с определенного момента персонажи начинают жить собственной жизнью, никогда не обманывало его. Тут и не пахло игрой в бога, скорее уж мелкими бесами фрейдистского личного ада, которых попросту некуда изгонять - отвергнутые, они снова и снова возвращались к нему неисчислимым множеством его же искаженных отражений.
        Но сейчас судьба подбросила ему нечто иное - игру гораздо более изощренную, с расплывчатыми правилами. Он был доволен тем, как выпал жребий. Несмотря на уверения организаторов, Барский не ждал от своей «креатуры» слепого повиновения, да это и невозможно. Он также не обладал привычной властью над другими
«персонажами». Значит, кому-то (в идеале - всем) придется столкнуться с совершенно непредсказуемыми последствиями.
        Будет ли это похоже на фильм, у которого много постановщиков, не подозревающих о замыслах друг друга? По мнению Барского, пока это больше смахивало на сумеречный промежуток, в котором неприкаянные души вселяются в новые тела, и еще никто из них не представляет толком, с чем придется иметь дело.

12.Розовский и Барский пьют коньяк
        За стеклами автобуса нескончаемой и однообразной зеленой полосой тянулся лесной массив.
        -А вам-то зачем это надо?
        После получасовой вялой болтовни о футболе и склоках в недрах Союза Писателей Розовский все-таки не удержался от провокационного вопроса.
        Мэтр взглянул на него, прищурив один глаз. Похоже, он просек эту игру. И, кроме того, он давно знал Розовского.
        -Мне скучно, бес.
        -Да ладно, - позволил себе усомниться Розовский. - Мне-то могли бы сказать. По секрету.
        -Теперь я у тебя спрошу: а зачем мне это?
        -В смысле?
        -В смысле, зачем мне перед тобой наизнанку выворачиваться? Чтобы потом прочитать о себе кое-что новенькое?

«А как ты догадался?» - чуть было не ляпнул разморенный Розовский. Как жаль, что рядом сейчас нет Машки. Просто так, для моральной поддержки. По ее телу (и по ее хлысту) он еще не успел соскучиться.
        Он решил свернуть на другую тему. Портить в самом начале приключения отношения с Барским он не хотел. А потом… Потом посмотрим, старичок. Может, ты еще попросишь вывернуть тебя наизнанку и дерьмецо размазать, да только никто не захочет пачкаться…
        -Ладненько, выпить хотите?
        -Выпить хочу.
        Розовский подозвал стюардессу, и та принесла коньячку.
        -За благополучный исход, - провозгласил Розовский не без задней мысли, но Барский и на это не повелся. На свой счет Розовский был почти спокоен: он полагал, что даже в случае неблагополучного исхода уж ему-то запасной выход обеспечен. Зря он, что ли, драл задницу, пытаясь устроить всё так, чтобы телевизионщики не разгадали его истинных намерений. Теперь, когда дело на мази, можно и поиграть в простачка. Тем более что тертая скотина Барский так и не сказал ни слова по поводу своей
«креатуры».
        Розовский, впрочем, тоже.

13.У Сони чешутся руки
        Кое-что оказалось даже лучше, чем она ожидала, особенно после первого знакомства с
«местом действия». Например, ей предоставили полную свободу в выборе временного жилища. Когда она поинтересовалась насчет других участников, ее успокоили: не волнуйтесь, вариантов выше крыши, все останутся довольны, - но при этом просили соблюдать правила.
        В результате неторопливой сорокаминутной прогулки по северо-восточной части города, расположенной на живописных (так ей хотелось думать) холмах, Соня присмотрела себе славный особнячок, окруженный фруктовым садом, заброшенным, но всё еще плодоносящим. Дом понравился ей снаружи, а когда она зашла внутрь и обнаружила, что до нее тут жил художник, то пришла в тихий восторг. Полному счастью мешало только сознание того, что все это ненадолго и в случае неудачи ее ожидает куда более скромное пристанище, а то и вовсе могила.
        М-да. Между тем дом подозрительно смахивал на сбывшуюся мечту идиотки. Именно таким она и представляла себе место, где ей хотелось бы жить сейчас и, если повезет, встретить старость. В меру уединенно, и в то же время - вот он, город, раскинулся внизу, молчит, ждет… Тут она напомнила себе, что город мертв, и, значит, по ночам она не увидит внизу сияния огней. Скорее, придется привыкать к полной темноте, а темноту Соня не любила. Не то чтобы боялась, просто предпочитала быть там, где достаточно света.
        Но солнце пока стояло высоко, прекрасный летний день длился и длился, и света было более чем достаточно. Бросив в доме сумку с вещами, она вышла к дороге посмотреть, не окажется ли кто-нибудь поблизости - чей-нибудь «хозяин» или чья-нибудь
«креатура», еще неизвестно что лучше. Ее «креатура», мужлан со сломанным носом, уж точно не был любителем буколических пейзажей и вряд ли присмотрел себе норку по соседству, не говоря уже о том, что о соблюдении правил позаботятся эти, из
«команды», как они называют себя сами. Про себя же Соня, едва завидев колючую проволоку на городской черте, успела окрестить их «надзирателями».
        Она долго стояла, опершись на хорошо сохранившуюся кованую ограду, явно сделанную на заказ. В симметричный рисунок каждой секции был вплетен какой-то вензель, который не поддавался определению, и это почему-то причиняло ей неудобство. Как будто дом таил в себе некую загадку, а загадок Соня не любила однозначно. Загадки хороши для книг, которые она любила читать или которые писала сама, для фильмов и для общения с детьми определенного возраста, но не для ее жизни. Она предпочитала ясность во всем, и как раз этого ей часто не хватало.
        Стараясь прогнать мысли о плохом, она созерцала окрестности. Ни души вокруг. Небо было пронзительно голубым, солнце посылало вниз свои лучи, словно пыталось хоть немного разогнать тьму человеческого существования, гнездившуюся внутри каждого даже в самый ясный день. Тьма не покидала и Соню, несмотря на прозрачную зелень вокруг, сочные плоды на ветках яблонь, уютный дом, дышащий покоем, и сделанный перед отъездом расклад карт Таро, предвещавший ей удачу.
        И поневоле возникал вопрос: что могло заставить бывшего хозяина (человека с тонким вкусом) бросить всю эту красоту, в которую были вложены не только приличные деньги, но и явно что-то большее, какая-то (возможно, лучшая) часть души? Соня задала себе этот вопрос, и ей снова стало не по себе. Что толку искать ответы, ведь и самые очевидные из них ничего не изменят. Когда город вымирает, вряд ли захочешь оставаться в одиночестве даже во дворце. Любая роскошь ничего не стоит, если никто не в курсе твоего владения… Соня осознала, что не удивится, если спустя две-три недели ей захочется поскорее убраться отсюда. Тем более что ей уже хотелось этого - совсем недавно, всего около часа назад.

* * *
        Вежливый «надзиратель» помог ей одолеть эту хрень, которую люди из «команды» называли Периметром. Зачем еще нужны эвфемизмы, если не для самообмана? Соня сдала на хранение свой мобильный телефон - таковы были заранее оглашенные правила, и к этому она была готова. Ее багаж тщательно «досмотрели», чтобы убедиться в отсутствии недозволенных предметов. Mp4-плейер и флэш-накопитель оказались в числе дозволенных. Через несколько детекторов даже пришлось пройти повторно, и всё это сильно смахивало на пересечение израильской границы в разгар интифады, только выглядело намного абсурднее, если учесть, кем она была и где находилась.
        Впрочем, мордовороты из «команды», кажется, придерживались другого мнения. Она прочла это в улыбке «надзирателя», приставленного к ней и ненавязчиво вызвавшегося проводить ее в город. Она ненавидела такие ухмылки - в них под дежурной вежливостью прислуги таилось презрение или по крайней мере сознание своего превосходства. Человечек словно намекал ей: «Я знаю что-то такое, чего ты, лошица, не знаешь. И поэтому мне хорошо».
        Она постаралась улыбаться так же и прислушалась к тому, что втолковывал ей хлыщ, который, казалось, не потел, хотя был одет в слишком плотный, не по погоде, костюм.
        -…Ни в коем случае не снимайте браслет. - (Браслет ей надели на левое запястье сразу после прохождения досмотра.) - Он должен постоянно находиться на вашей руке, обязательно в контакте с кожей. Его отсутствие автоматически означает выбывание. Попытка пересечь Периметр - хоть с браслетом, хоть без - также означает выбывание…
        -А вот это для чего? - Она потрогала пальцем слегка утопленный в поверхность браслета прямоугольник, который напоминал темный дисплей.

«Надзиратель» снова ухмыльнулся, словно говоря: «Не торопись, дорогуша. Всему свое время. Я заготовил лекцию, и тебе придется выслушать ее полностью. Или ты, может быть, хочешь послать меня и вернуться?» И, куда деваться, она слушала.
        -Браслет хорошо защищен. Ему не страшны вода, пыль, перепады температуры, удары, вибрации. Можете спокойно загорать, принимать душ и ванну, играть в теннис… или во что там придется, - хлыщ подмигнул, ей не почудилось. - В крайнем случае, при явном повреждении браслета, вы должны как можно скорее сообщить об этом установленным способом. Пытаться разобрать не советую. С его помощью также контролируются некоторые жизненные функции вашего организма.
        Тут Соня приостановилась и не сдержалась:
        -То есть вы хотите сказать, что, если я сдохну, вы об этом сразу узнаете?
        -Именно так. И даже если вы серьезно заболеете, потеряете сознание с нарушением сердцебиения и дыхания, подвергнетесь… м-м-м… неприемлемому воздействию, - мы также об этом узнаем и немедленно придем вам на помощь. Как видите, всё делается ради вашей же безопасности и в ваших интересах.

«А вот тут ты брешешь, сучонок», - подумала Соня, но вслух сказала другое:
        -Так что там насчет «неприемлемых воздействий»?
        -Это я так, к слову. Искренне надеюсь, что ничего подобного не произойдет, но страховка не помешает. Мы же с вами взрослые люди, и понимаем, чем рискуем.

«Ты-то, может, и понимаешь, а вот я - нет. Улавливаешь разницу?»
        -А сама я могу… позвать на помощь?
        -Конечно, можете. Прикладываете большой палец правой руки вот к этому самому месту, - он ткнул в черный прямоугольник на браслете, - и автоматически осуществляется вызов «команды». Правда, должен предупредить, это также означает отказ от дальнейшего участия, то есть выбывание.
        -Да ну? Даже если моей жизни будет угрожать опасность?
        Хлыщ едва заметно пожал плечами:
        -Вы знали, на что шли. Таковы правила.
        По его улыбке читалось: «А ты что, шлюха, хотела поднять „лимон“, не рискуя своей задницей?»
        Соня сделала вид, что не услышала ничего нового, хотя внутри у нее всё дрожало от гнева. «Ну, падлы, - пообещала она мысленно, - если я выберусь отсюда живой, на следующий же день солью всё дерьмо в Интернет. Вовек не отмоетесь…»
        Кстати, об Интернете. Понятное дело, все связи с внешним миром для участников исключались. Внутренняя связь - через компьютеры, объединенные в локальную сеть и предоставляемые «командой». У Сони уже руки чесались: поскорее бы добраться до клавиатуры - и отнюдь не для того, чтобы заняться своей «креатурой». Впрочем, надежнее, конечно, по старинке - блокнот и карандаш. Хотя какая тут, к чертям, надежность! Благодаря браслету Соня почувствовала себя лабораторной мышью, вертящей колесико под всевидящим оком Большого Брата…
        Да, к концу этого малоприятного разговора у нее почти не осталось сомнений в том, что она снова вляпалась в дерьмо. А с другой стороны, она что - действительно хотела поднять «лимон», не рискуя своей задницей?

14.Параход и кот слушают Питера Тоша
        -А кого здесь недавно убили? - спросил Параход как бы между прочим, постаравшись сделать лицо попроще.
        Обычно ему без особого труда удавалось прикинуться наивнячком. И кое-кто в нем сильно ошибался. Вот и сейчас последовала пауза, которая длилась на секунду дольше, чем в том случае, если бы он ляпнул что-нибудь невпопад.
        -С чего вы взяли, что здесь кого-то убили? - спросил персональный «пастух», который сопровождал его с момента пересечения Периметра. Сейчас они двигались прогулочным шагом по улице Борьбы - один черт знает, кого с кем.
        Парень ощутимо напрягся, даже голос изменился. До этого он объяснял Параходу всю эту лабуду насчет браслета. Параход слушал вполуха. Он знал, что браслет ему не пригодится. А еще он знал, что парню осталось жить от силы двое суток. Насчет самого себя Параход не имел столь исчерпывающих сведений. У него тоже была своя
«мертвая зона» - совсем как в старой книжке Стивена Кинга (видать, писатель с кем-то консультировался). И, честно говоря, Параход был искренне рад этому. Есть вещи, которых лучше не знать. Те, кто утверждает «предупрежден - значит вооружен», просто не понимают, с чем порой приходится иметь дело.
        Он пожал плечами:
        -Да так, слышал кое-что.
        -От кого слышали? - Парень явно испытывал желание немедленно связаться со своим начальством, и от этого его удерживало только присутствие Парахода и необходимость скрывать правду о случившемся.
        Собственно, Параход задал вопрос не потому, что его интересовала личность убитого
        - ему и так было ясно, что покойник был не последним человеком среди «пастухов», - а чтобы слегка раскачать лодку и посмотреть, что будет.
        -Не помню. - Хлопая ресницами, он без труда выдержал тяжелый взгляд «пастуха». Играть в гляделки он мог с кем угодно и в любое время. Наверное, мог бы сыграть и во что-нибудь посерьезнее, например, с детектором лжи. Поставить ширму, которая полностью отгораживала нужную часть сознания, было плевым делом.
        -Возможен вброс любой информации, в том числе провокационной, - нашелся «пастух».
        - Вам решать, что с этим делать.

«Неплохо, - одобрил про себя Параход. - Только поздновато. А со мной такой номер и вовсе не пройдет». Несколько секунд он раздумывал, не предупредить ли беднягу о том, что его ожидает. Искушение было велико. По поводу собственных мотивов Параход не обольщался - среди них вряд ли нашлось бы место состраданию. В данном случае парень уцелел бы, если бы вовремя убрался из города, но заставить его сделать это Параходу было не под силу. Он трезво оценивал свои физические и психические возможности, а еще трезвее - «пастуха», то есть девяносто килограммов тренированной массы с пушкой в хорошо пригнанной кобуре под пиджаком…
        Такое с ним уже случалось неоднократно, и выбор никогда не был легким. Он предвидел беду, но его не принимали всерьез. Дважды, после того как беда все-таки случалась, он оказывался в очень неприятных ситуациях. А бывало, он чувствовал себя еще хуже, когда держал язык за зубами. В таких случаях помогала расслабиться только «травка». На этот раз «травки» у него не было (он страдал забывчивостью, но не кретинизмом), и поэтому Параход сказал, понизив голос почти до шепота:
        -Уезжал бы ты отсюда. Увольняйся, бросай всё, пока не поздно. Жизнь дороже.
        Как и ожидалось, «пастух» выслушал его со снисходительной ухмылкой.
        -Ладно-ладно, давайте не выходить за рамки, - парень остановился. - Дальше пойдете сами. Можете выбрать любую исходную позицию. Перед вселением убедитесь в наличии электроснабжения. Генераторы не будут работать с полуночи до шести утра - это мертвый час. Вечером подвезут компьютер. Подключайтесь и ждите дальнейших указаний. Если не выйдете на связь до полуночи, вас заменят. Надеюсь, с информацией о штрафных санкциях за уклонение ознакомлены?
        Параход кивнул. Он знал о таких «санкциях», по сравнению с которыми проблемы замененной «креатуры» показались бы девочкиной озабоченностью по поводу отсутствия пениса. Но говорить об этом с «пастухом» было абсолютно излишне. И абсолютно бесполезно.
        Он постоял на перекрестке, глядя по сторонам и прислушиваясь к шагам удаляющегося без-двух-суток-мертвеца. Хороший день, мать его! Сейчас Параход с удовольствием устроился бы на чьей-нибудь веранде и выкурил косяк под Питера Тоша. А, собственно, что ему мешает? Отсутствие косяка? Или отсутствие Питера Тоша, мир его праху? Чего бы стоила вся многолетняя работа Парахода над своим сознанием, если бы он не научился извлекать косяки из астральной пустоты, а музыку - из проигрывателя в левой лобной доле. Так что дело было за малым - верандой и креслом-качалкой.
        Через пятнадцать минут он надыбал и то, и другое. Название улицы - Энтузиастов - показалось ему вполне подходящим. Даже не заглянув в дом, Параход расположился под сенью прохудившегося навеса, что пропускал тонкие лучики солнца, в которых лениво кружилась искрящаяся пыль. Тихо поскрипывали доски настила, да и старое кресло тоже…
        Вскоре откуда ни возьмись появился ободранный рыжий кот, долго и пристально изучал качающегося Парахода с безопасного расстояния, затем развалился на перилах веранды и, жмурясь, предался кайфу. Кончик его хвоста подрагивал в такт ритму рэггей, слышного только ему и никчемному двуногому существу, которое нагло вторглось на чужую территорию и даже не подумало о том, чтобы чем-нибудь угостить аборигена. Коту было невдомек, что имел в виду другой двуногий, звучавший из головы первого, когда пел: «Legalize It», - но котяра чувствовал себя неплохо без всякой легализации; он находился в зоне хороших вибраций.

15.Лада и Елизавета пьют чай
        -Пей, - она пододвинула чашку с только что заваренным черным чаем к женщине, сидевшей напротив. Та реагировала замедленно и не сразу расцепила побелевшие пальцы. До чего же подавленное существо… чтобы не сказать раздавленное. Даже удивительно, что такая прошла отбор и была допущена к жеребьевке. Но что Лада знала о критериях отбора? Ровным счетом ничего. Зачем далеко ходить - ее тоже допустили. А ведь медицинская комиссия состояла не из клинических идиотов…
        Женщина привязалась к ней еще в автобусе. И как-то само собой получилось, что последние несколько часов они почти не расставались, хотя, видит бог, еще недавно Лада испытывала желание оказаться подальше от опостылевших лиц и стен - и чтобы ни единой души рядом. Возможно, ей и сейчас этого хотелось… но куда денешься от этого взгляда больной побитой собаки?

«Интересно, а какой взгляд у тебя? Ты давно смотрела на себя в зеркало? То-то же…»
        -Ну, Елизавета, так как ты здесь очутилась? - спросила Лада две минуты и три обжигающих глотка спустя.
        Та помолчала, уставившись на свои бледные руки. Потом подняла глаза:
        -Я ушла от мужа.
        -Значит, сбежала. А что такое? Он забыл о годовщине вашей свадьбы? Или не одобрил твой новый лифчик?

«Что ты несешь? Теряешь время, дура, совсем мало осталось…»
        -Тебя никогда не насиловали в задницу?
        В устах Елизаветы это прозвучало отвлеченно. Как, например, вопрос: «Тебя никогда не закапывали живьем?»
        Та-ак. Это уже кое-что.
        -Я сама кого хочешь трахну в задницу, - сказала Лада. - Вот этой штукой.
        Она протянула руку и достала из сумочки фаллоимитатор более чем приличного размера. Во взгляде и во всем облике этой худой, стройной, коротко стриженной женщины было что-то такое, от чего даже долбоносики из «персонала» не позволяли себе исподтишка ухмыляться, когда рылись в ее личных вещах. А там было много необычного.
        Лиза тоже не ухмылялась. Казалось, она вообще забыла, как это делается. Но в ее глазах Лада прочла нечто похожее на восхищение.

«Только этого тебе не хватало. Ответишь за тех, кого приручила?»
        -Ладно. Не буду спрашивать, бил ли он тебя…
        -Не надо.
        -Дети есть?
        Лиза помотала головой и заметно сжалась. Похоже, эта родит не скоро. Если вообще родит.
        -Ну что ж, правильно сделала.
        Лада смотрела вдаль. С церковного балкона, где они находились, была видна небольшая площадь, в которую вливались три улицы. По одной из них они пришли сюда, потому что идея насчет церкви взбрела Ладе в голову, едва она завидела отливающие золотом купола и покосившиеся кресты. Ей показалось, что это будет смешно. Немного ближе к Царствию Небесному… Но до полуночи и даже раньше все-таки надо разбежаться. Таковы правила.
        Лада спросила себя, надолго ли ее хватит - в смысле, долго ли она будет терпеть их долбаные правила. Чем-чем, а штрафными санкциями ее не испугаешь. И, честно говоря, у нее был свой миллион евро, даже немного больше - на пару миллионов.
        А еще у нее был рак.
        Неоперабельный.
        И вот она, молодая, красивая (когда-то), богатая женщина, смотрела вдаль, пытаясь забыть о тикающем в мозгу секундомере и разгадать тайну своего никчемного существования, в котором было всё и вдруг не осталось ничего. Так, может, ничего и не было? Как не было ничего стоящего в этом небе цвета линялых джинсов и в этих пустых, медленно разрушающихся домах. Как не было веры в этих намоленных стенах. Ни веры, ни утешения, ни надежды…

«Что ты делаешь, мать твою?! Тебе еще тащить на себе эту мокрую курицу!»
        Плохой признак. Ядовитый голос внутри звучал гораздо громче, чем шепот, донесшийся снаружи.
        -…Что ты спросила?
        -Ты…
        -Что - я?
        -А ты почему здесь?
        Лада достала сигарету и закурила. Глубоко затянулась, выдохнула длинную струю дыма.
        -Со мной всё проще. Мне осталось три месяца, от силы полгода. Хочу повеселиться напоследок.
        -Здесь невесело…
        -Там, где весело, я уже была. И потом, откуда ты знаешь, каково здесь? Во всяком случае, скучно не будет, я тебе обещаю.
        -Мне с тобой хорошо. Спокойно. Я бы хотела… остаться тут подольше.
        -Лучше бы ты хотела вернуться и отрезать ему яйца.
        -Кто знает? - Взгляд Елизаветы засох, направленный в одну точку. - Может, и до этого дойдет.
        -Не дойдет. Не бери на себя лишнего. Твое дело выжить… после того, как всё закончится. А не то еще соскучишься, поползешь к нему обратно. Видела я и такое…
        Лизу не задело презрение, прозвучавшее в последних словах. Она привыкла к кое-чему похуже слов. Ей действительно хотелось подольше оставаться рядом с этой женщиной. Поблизости от нее она чувствовала себя защищенной, как никогда прежде. Сила, исходившая от Лады, была почти материальной - плотная стена отчаяния, которую с другой, невидимой глазу стороны, подпирала смерть.
        На самом деле Лада устала. Даже сигарета казалась неподъемной, и рука начала дрожать. Браслет, соскользнувший почти до локтя, отливал темным блеском. Кое-чего эти придурки из «персонала» не учли или просто не заметили: она могла без особых усилий снять побрякушку - ее кисть уже слегка напоминала куриную лапку. И с каждым днем будет напоминать всё больше. Через пару недель ей, пожалуй, придется придерживать этот электронный бубенчик… если к тому времени она захочет оставаться в игре. Ведь веселиться она точно не собиралась.
        -Ну ладно, тебе пора.
        -Уже?
        -Мне надо отдохнуть. Завтра встретимся, если доживем… Шучу. Куда мы денемся.
        -Я найду себе что-нибудь поблизости.
        Лада была вынуждена произнести ненавистную ей фразу:
        -Ты знаешь правила.
        Затем процитировала:
        -«…На расстоянии, исключающем обмен сведениями любым способом в период Мертвого часа»… Иди, уже начинает темнеть. Компьютером пользоваться умеешь?

«Глупый вопрос. Не позорься, ты же прошла тестирование. И она наверняка тоже».
        Елизавета покорно встала и медленно спустилась с балкона.

«Неисправима, - думала Лада, глядя ей вслед. - Даже не спросила, какого хера я присвоила себе эту развалину».
        -Эй! - окликнула она свою новую непрошеную подругу и показала ей фаллоимитатор. - Может, захватишь?
        Лиза слабо улыбнулась («Значит, не всё потеряно»):
        -Не сегодня. Как-нибудь в другой раз.

16.Розовский: закат Европы
        Он не был бы самим собой, если бы заранее, образно выражаясь, не рассовал тузов по рукавам. Это давало ему приятное ощущение власти над ситуацией, тем более когда столь многое поставлено на кон. Особенно приятно было осознавать, что ему удалось навязать другим игру, которую они полагали своей.
        Розовский действовал сразу по нескольким направлениям. В частности, еще до запуска проекта он раздобыл и хорошенько изучил старую карту города, сделанную при помощи аэрофотосъемки. Гриф «секретно» уже давно не был помехой для любознательных; секреты продавались направо и налево, вопрос был лишь в сходной цене и в том, чтобы выйти на нужного человека. Розовский не скупился, когда речь шла о качестве, и в этом смысле добытая карта вполне отвечала его придирчивым требованиям. Крупномасштабная, достаточно подробная, с обозначением всех более или менее заметных объектов, она давала хорошее представление о месте будущих событий, которые могли сыграть в судьбе Розовского решающую роль. Не остров сокровищ, но кто знает. А он уж постарается, чтобы пиастры не уплыли в чужие руки.
        Тащить карту с собой «в приключение» он, разумеется, не собирался - это выглядело бы подозрительно. Пришлось запоминать, благо зрительная память у него была отличная. Теперь, бодро шагая по городу навстречу светлому будущему, Розовский сверял запечатленную в мозгу картинку с действительностью и с удовлетворением отмечал: оказывается, мало что изменилось с тех пор, как над городом пролетел неприметный самолет военно-воздушных сил с камерами на борту. Во всяком случае, новых, не имевшихся на карте зданий ему пока не попадалось, но его и не волновали новостройки.
        Для начала его интересовала возведенная в глубоко тоталитарные времена гостиница
«Старт» (если верить устаревшим источникам - лучшая в городе). На рубеже веков, перед самым исходом, она перестраивалась, после чего сменила масть и стала называться «отель „Европейский“» (четыре этажа, восемьдесят номеров, четыре
«люкса», ресторан, бар, бильярдная, сауна, стоянка на полсотни авто). Кто-то потерял на этом кучу бабла. А кто-то, наоборот, заработал. Переродившийся отель даже обзавелся двумя парами звезд.
        На взгляд Розовского, это были те же яйца, только в профиль. В принципе, он ценил удобства, никогда не пренебрегал ими и не собирался селиться в какой-нибудь халупе. Он полагал себя единственным из участников, кто заблаговременно озаботился изучением сцены действия, и поэтому думал, что имеет порядочную фору. И, в отличие от остальных, он двигался целенаправленно с той самой минуты, как отвязался от своего опекуна на перекрестке проспекта Мира и улицы Багратиона.
        Уже через двадцать пять минут он оказался перед фасадом «Европейского», который произвел на него такое же впечатление, как и пару дней назад, во время предварительного посещения: ни дать ни взять декорация к «Закату Европы». Стены местами начали осыпаться, по балконам карабкался дикий виноград, в мутных стеклах многократно отражалось солнце.
        Розовский огляделся по сторонам. Вокруг не было ни души. Он поздравил себя с успешным завершением начальной фазы операции - выдвижением на исходный рубеж. Удобная и подготовленная позиция означала половину успеха, причем не обязательно на войне. Даже в любви это правило срабатывало безотказно, он проверял.
        Розовский уже предвкушал, как отпразднует новоселье. Вид из выбранного им «люкса» был, в общем-то, неплох, а после двух-трех бокалов хорошего грузинского вина наверняка покажется еще лучше. Он распахнул тяжелые стеклянные двери отеля, которые можно было прошибить разве что очередью из крупнокалиберного пулемета, и внутри у него всё сжалось.
        Холл, покрытый толстым слоем пыли, служил отличной контрольно-следовой полосой. Куда лучшей, чем распаханная земля в каком-нибудь дебильном фильме о пограничниках. Следы мгновенно бросались в глаза. И кроме отпечатков своих мокасин, оставленных прежде и ведущих в обоих направлениях, он увидел еще две цепочки следов, принадлежавших разным людям. Они терялись из виду на главной лестнице. Лифты, понятное дело, не работали.
        Самое главное, чужих следов, ведущих обратно, в холле не было, что означало одно из двух: либо непрошеные гости воспользовались другим выходом, либо всё еще находятся здесь. Первый вариант Розовскому просто не нравился (он усматривал в нем что-то вроде покушения на свою почти собственность), второй не устраивал категорически.
        Он проклял себя за самонадеянность и за то, что не потрудился устроить запасной тайник. Впрочем, какого хрена? Может, всё гораздо проще? Почему бы здесь не появиться, например, парням пропавшего без вести Бульдога? Ведь, насколько было известно Розовскому, «подготовка территории» велась тщательно, особенно после исчезновения, факт которого пока удавалось замалчивать - и он догадывался, какой ценой.
        Однако и это плохо - сам-то он наследил изрядно, а теперь может засветиться при попытке взять вещи из тайника. Тут уже не включишь дурака, не поможет. И тогда - прощай репутация. Прощай успех. Прощай Машка в черной коже. Придется искать место редактора в провинциальной газетенке. Хорошо, если возьмут…
        Обуреваемый самыми мрачными предчувствиями, Розовский неслышно поднимался по лестнице. Ох, как не хватает Марии! Когда она находилась рядом с ним, всё казалось легче - даже то, что не было легким по определению. Сейчас она посмотрела бы на него взглядом типа «Розовский, ты мой герой!», и он впрямь почувствовал бы себя если не героем, то парнем с металлическими шариками вместо яиц, которому какие-то там следы в пыли и двое жлобов в его отеле - это тьфу, плюнуть и растереть.
        На площадке второго этажа он бросил взгляд на пересохший аквариум со скелетиками рыбок (точно «Закат Европы», мать его!) и двинулся к своему «люксу». Следы на ковровом покрытии были менее четкими, зато оно заглушало звуки шагов. Розовский неслышно крался коридором, прикидывая, как вести себя в случае нежелательной встречи. Всё зависело от того, с кем и с чем придется столкнуться. Он решил положиться на свой импровизационный талант, тем более что, как он не раз убеждался, к чему ни готовься, жизнь всё равно тебя удивит.
        Поэтому он постарался не удивиться, когда услышал музыку, доносившуюся из-за двери номера (его номера!), которую оккупанты даже не потрудились плотно закрыть. Впрочем, тут он их понимал - от кого закрываться в пустом городе? Розовский заглянул в щель. Увидев, что в ближней комнате никого нет, осмелел и вошел.
        Здесь тоже ничего не изменилось, но появились три новых предмета: дорожная сумка, рюкзак и мини-система, которая легко могла поместиться хоть в сумке, хоть в рюкзаке. Система была включена, и какой-то страстотерпец выдувал из своего саксофона любовные трели. Розовский посмотрел в направлении спальни (дверь которой, само собой, была открыта) и понял, что старания дудочника не пропадают впустую.
        Судя по всему, Розовский подгадал к самому началу первого акта и при желании мог бы, наверное, вести себя тихо и досмотреть спектакль до конца, а потом неслышно удалиться. Но его уже подташнивало от волнения и тревоги за сохранность тайника. Кроме того, он разглядел, с кем имеет дело.
        Молодцы, детки, быстро снюхались. Такая нынче молодежь. А себе он сделал замечание: теряешь нюх, скотина, как же это ты ничего не заметил своим наметанным глазом… Значит, Каплин и Оксана Не-помню-дальше… Его книги он знал неплохо (кое-что ему даже нравилось), а вот с девочкой был знаком похуже, хотя, конечно, имел понятие о ее творениях. Как же, как же - «Девственница», наделавшая столько шума. Насколько он успел заметить, здесь юное дарование вело себя вполне раскованно; об этом Розовский мог судить компетентно. Ну Каплин и везунчик, мать его! Смотри какой лакомый кусок отхватил…
        Он колебался ровно минуту - обладание любой информацией могло иметь значение и сыграть свою роль в дальнейшем, - но беспокойство все-таки пересилило. Розовский отступил на пару шагов, постучал в дверь с внутренней стороны и громко спросил:
        -Эй, кто здесь?
        Судорожная возня и шепот были ему наградой. Кому понравится, когда тебя застают с голой задницей в таком месте, где голые задницы не предусмотрены правилами. Не то чтобы напрямую запрещены, но не приветствуются. Как сказал Генеральный, «мы платим не за то, чтобы они там на халяву отдохнули и перетрахались». Абсолютно справедливо. Розовский считал, что за всякое удовольствие надо платить. Мальчик и девочка тоже заплатят - в свое время. А сейчас он хотел только поскорее от них избавиться и добраться, наконец, до сейфа, который подмигивал ему со стены «люкса» лимбом из нержавеющей стали.
        Но детки вели себя совсем не так, как ему хотелось бы. Особенно этот золотой мальчик от литературы. Да и, как оказалось, не сильно Розовский его смутил. Помешал, конечно, снял с девушки, однако всё это не смертельно. Каплин был из тех, кто своего не упустит - ни сейчас, ни потом.
        Он вышел из спальни в одних джинсах, и Розовский мог вдоволь любоваться его загорелым мускулистым торсом и благородным отливом платиновой, эдак примерно двадцатиграммовой, побрякушки, напоминавшей перевернутую букву «Т». Если Розовскому не изменяли его несистематические, но всесторонние познания, это был так называемый Молот Тора - амулет, отвечавший за противодействие врагам, завистникам и насылателям бед, а заодно и за мужскую силу.
        -Прошу прощения, - сказал Розовский. - Мне чертовски неудобно. Похоже, все дороги ведут в Европу, а?
        Каплин только пожал плечами, глядя на него с доброжелательной улыбкой. Выжидал, сука. Оксана осталась в спальне, и теперь Розовский ее не видел. Его бросило в жар, когда он с опозданием заметил возле кровати откупоренную бутылку вина и бокал, которые заготовил для себя. Итак, кое-что они уже нашли. Хорошо, что самое важное лежало в сейфе и, похоже, кодовый замок пока цел.

«Неужели кто-то навел?! - Мысли Розовского метались по углам. - Не дури, успокойся. Черт бы побрал обоих гаденышей… Нет, но все-таки, как они оказались здесь раньше меня?!»
        Ситуация была нелепейшей. Качать права - глупее не придумаешь. Рассказывать, что - какое совпадение! - в этом самом номере двадцать лет назад умерла его бабушка и с тех пор он ежегодно приезжает сюда поплакать, - вариант, конечно, но Каплин, наверное, сдохнет от смеха. И дальше делать вид, что попал сюда случайно, извиниться и уйти - невыносимо… однако придется.
        Розовский с трудом выдавил на лицо улыбку, да и та, скорее всего, больше напоминала оскал.
        -Это же надо! - сделал он еще одну попытку. - Про гостиницу-то я первым делом подумал, а внизу наткнулся на чьи-то следы. Показалось, старые, но всё равно интересно. Кого, думаю, сюда занесло…
        -Бывает, - согласился Каплин с непрошибаемым равнодушием. Он явно никуда не спешил и знал, что является хозяином положения. Ему даже не требовалось принимать соответствующий вид - всё получалось естественно, само собой.
        Розовский вдруг понял, почему щенку так везет в этой сраной жизни.
        -Еще раз прошу извинить. Увидимся.
        -Всего хорошего.
        Безукоризненно вежливый тон. Даже при желании не обнаружишь и намека на иронию. Каплин по-прежнему улыбался, провожая гостя до двери, и Розовский, несмотря на свое чутье опытного интригана, не мог понять, что скрывается за этой улыбкой. Хер догадаешься, что известно человеку, который так улыбается…
        Выйдя из номера, он едва сдержался, чтобы не отхлестать себя по щекам. Его мутило от осознания того, как жалко он выглядел пару минут назад. Столь же сильные мучения он испытывал от того, что вынужден отложить на неопределенный срок то, что могло быть сделано уже сегодня.
        Дошаркав до наружных дверей отеля, Розовский хоть и с трудом, но взял себя в руки. Разве он впервые в жизни оказался в глупом положении? От него не убудет. Это всего лишь эпизод, а значит, наименьшее из зол, потому что очень скоро расклад может радикально измениться. В чем-то теряешь, в чем-то приобретаешь; главное - выиграть партию.
        План действий был ему ясен. Надо подождать и проследить. Эти двое до полуночи должны разбежаться. Кто бы из них ни остался в отеле, рано или поздно ему или ей всё равно придется выйти. Лучше рано - ибо Розовский не был уверен в том, что у него хватит терпения ждать долго.
        Тут его осенило: вовсе не обязательно следить лично. И не нужно ничего выдумывать: у него появилось первое задание для «креатуры».

17.Оксана и Каплин пьют вино
        После вторжения скандального журналюги у Оксаны начисто пропало настроение делать любовь. Когда Каплин вернулся в спальню, она уже оделась, налила себе еще вина и теперь цедила его микроскопическими глоточками. Он всё понял правильно, набросил рубашку, взял бутылку и, забравшись на кровать, отхлебнул прямо из горлышка. Заточенный в мини-системе Гроувер Вашингтон-младший выкладывал очередную дорожку поверх четкого пунктира ударных Льюиса Нэша.
        -Как думаешь, это он оставил? - Она постучала ногтем по бокалу.
        -Похоже, что да.
        -Он следил за нами.
        -Вряд ли. Всех запускали с разных концов и в разное время.
        В самом деле, Оксана и Каплин встретились час назад только потому, что заранее договорились найти друг друга. Ей пришлось изрядно пошататься по незнакомому городу, ориентируясь при помощи солнца и здравого смысла, прежде чем она вышла к условленному месту. Каплину, как всегда, повезло: от КПП, через который его
«запустили», к центру города вел прямой, как стрела, проспект Героев Чего-то-там.
        -Тогда что ему здесь нужно?
        -Возможно, присмотрел себе хату заранее, а мы его обломали.
        -Вообще-то, это он нас обломал… А если присмотрел, то почему не признался?
        -Вот это действительно интересно. Что бы ты сделала, если бы попала сюда до того, как выставили охрану на Периметре?
        -Что бы сделала блондинка… Сейчас прикину. Припрятала бы в разных местах пару мобильников - на всякий случай. А еще взяла бы ящик вина, три альбома «Ночных снайперов», нет - четыре… Что у нас дальше… косметику, лекарства, прокладки, презервативы… - Она перечисляла, загибая пальцы.
        -Ладно, я серьезно. Всё это, кроме мобильников, ты и сейчас могла захватить с собой. Без проблем.
        -Кое-что захватила, хочешь посмотреть?.. Короче, если серьезно, то оружие.
        -У тебя было оружие? Я имею в виду - там?
        -Да нет. Но здесь, может, и пригодилось бы.
        -Но ты не думала об этом заранее, верно ведь?
        -Потому что знала, что без вариантов.
        -Видишь, а он подумал.
        -Он мне с самого начала не понравился.
        -Женская интуиция - великая вещь.
        Она бросила на него подозрительный взгляд:
        -Издеваешься?
        -Ни в коем случае, правду говорю. Насчет меня ты не ошиблась.
        -Это мы еще проверим.
        -В любое время. Кстати, о времени. До темноты нам придется разбежаться. Если хочешь, оставайся здесь.
        -Вот они, мужчины. Значит, бросаешь девушку?
        -Ни в коем случае. Но мы же не собираемся нарушать правила, по крайней мере сразу?
        -Ладно, шучу. Не нравится мне этот отель. Одной мне тут было бы не по себе, особенно ночью. Еще этот заявится…
        -Да, этот может, хотя как раз ночью - вряд ли. Надо будет спуститься, выяснить, что с ключами…
        -Ты все-таки решил остаться здесь?
        -Не вижу причин уступать «люкс» новому другу семьи.
        После паузы он спросил:
        -А ты где думаешь остановиться?
        -По-моему, с этим проблем нет - выбирай любую хату. Ну почти любую…
        -Утром придешь?
        -Приглашаешь? - Она прищурилась и соблазнительно потянулась.
        -Конечно.
        -Тогда приду. Только рано не жди, хочу хорошо выспаться.
        -У меня это вряд ли получится на новом месте.
        -Есть швейцарское снотворное, могу поделиться.
        -Спасибо, пока не надо.
        Они помолчали. Потом она спросила:
        -Ты сейф видел?
        -Конечно. Думаешь?..
        -Заперт, я сразу проверила. Пустые не запирают.
        -Разве что для порядка… А может, просто завалялись бумаги, которые уже никому не нужны.
        -Ага, например, деньги. Старые.
        -Деньги?.. Хм. Кстати, ты не вспомнила о деньгах, когда перечисляла свой эм-дэ-эн.
        -Что еще за «эм-дэ-эн»?
        -Малый дамский набор. Прокладки, презервативы, «Ночные снайперы», что там еще?..
        -А на фига тут деньги?
        -Ну, мало ли. Охрану подкупить.
        -Чтобы выпустили на волю?
        -Всякое может случиться.
        -Не пугай слабую женщину… В общем, сейф самое подходящее место. Если этот, как его…
        -Розовский.
        -…туда что-то положил, он вернется, чтобы взять.
        -Значит, тем более стоит за ним присмотреть. Я имею в виду, за сейфом.
        -И как думаешь присматривать? Будешь сидеть тут безвылазно?
        -Ближайшую ночь, по крайней мере. Кстати, невредно было бы узнать, где этот Розовский теперь остановится…
        Она покачала пустым бокалом, давая ему знак налить. Вино показалось ей слишком слабым.
        -Еще и дня не прошло, а уже какая-то херня начинается.
        -Иначе это было бы никому не интересно. И ничего бы не стоило.
        -Эх, почему я не какая-нибудь Джоан Роулинг…

18.Нестор в «Эпицентре»
        Он второй час, как завороженный, бродил по супермаркету, охреневая при виде открывающихся возможностей. Поначалу он даже не поверил своим глазам. Думал, тут какая-то подстава. Ну не могло такого быть - всего этого добра не оставишь на полках без присмотра, если отвечаешь за безопасность и при этом хоть что-нибудь смыслишь в химии. Потом он сказал себе: стоп, а с чего ты взял, что их интересует безопасность вообще и, в частности, безопасность каких-то там «креатур»? И всё сразу стало на свои места. Нестор осознал, где он находится. В некотором смысле это был Дикий Запад, место беззакония, в том числе Божьего. Мечта анархиста, сладкий сон бомбиста.
        Было бы глупо и нерационально покидать… склад, назовем это так. Хотя название супермаркета - «Эпицентр» - тоже казалось ему вполне подходящим. Нестор осмотрел подсобные помещения - всё обстояло даже лучше, чем он ожидал. И все-таки стоило призадуматься, почему интересующий его товар лежал нетронутым. Правда, с точки зрения обывателя, тут осталось мало полезного и ничего ценного. Возможно, тот случай, когда транспортировка обошлась бы дороже самого барахла. Продуктов не было совсем, если не считать консервированного собачьего и кошачьего корма в соответствующем отделе. Ни мебели, ни компьютеров, ни кассовых аппаратов. В торговом зале не сохранилось даже лампочек, а в подсобках лишь кое-где включались тусклые зарешеченные светильники.
        Случайному человеку всё это могло показаться картиной убожества и разрушения. По мнению Нестора, убожеством был весь мир и поэтому не следовало обращать внимания на несущественные мелочи. Все составные части сложного механизма износились до крайности, требовали срочной замены… или уничтожения, ибо свихнувшаяся машина, которая пошла вразнос, куда опаснее сломанной и мертвой.
        Такова была теория, а к практике Нестор не переходил только потому, что он не был сумасшедшим. Он понимал, среди кого он живет: среди ослепленных, обманутых, перепрограммированных, инфицированных рабов тотально искаженной «реальности». А кроме того, он знал и помнил уроки истории: как и сотни лет назад, тех, кто слишком рьяно брался насаждать истину, ожидало заточение в тюрьме или в психушке или даже смерть. Государство со всей своей структурой подавления и было той свихнувшейся машиной, которая продолжала впустую лязгать, но при этом и тупо дробить в пыль всё живое, а особенно то, что угрожало в перспективе нарождением прекрасного и свободного нового мира.
        Однако Нестор отдавал себе отчет: никакая замкнутая система не может до такой степени изуродовать самое себя - и мало-помалу для него становилось очевидным наличие негативного внешнего фактора, поначалу совершенно загадочного. И хотя львиная доля причин покоилась под многослойными отложениями следствий, он не только интуитивно чувствовал присутствие, но и находил этому веские подтверждения.
        Вскоре он проникся полнейшей уверенностью, что земные беды не случайны и кем-то инспирированы. Правда, в отличие от большинства озадаченных теми же проблемами, Нестор не искал виноватых среди, например, жидомасонов - подобные ссылки, апеллирующие к примитивным инстинктам, всегда вызывали у него тихий смех: всё равно как если бы крысы назначили виноватым в наводнении самого умного, хитрого и жирного собрата.
        Ведь тысячелетиями ничего не менялось по большому счету, несмотря на колоссальный прогресс технологий. Империи создавались и гибли, города превращались в пепел, поколения проживали свой краткий век в корчах и муках, и не было видно конца истреблению себе подобных, ненависти, чудовищным пыткам и миллионам голодных смертей. Да, человечество определенно было проклято, но уж точно не ветхозаветным старцем и не за то, что у некой особы в райском саду некстати проявился авитаминоз. Проклятие так многолико: им может стать невидимый и неощутимый «червь» в голове, паразит информационных полей, «черная дыра», перекачивающая мыслящую материю из этой вселенной на тот свет…
        Однажды Нестору приснился глаз в небе. Нечеловеческое око взирало на Землю с бесконечным, неописуемым превосходством. Но по отношению к собственно Нестору это не было даже превосходством: глаз просто не давал себе труда заметить его смехотворное существование. Это был, если угодно, взгляд «третьего рода». Именно тогда, во сне, Нестор понял окончательно и бесповоротно, откуда взялись эти
«золотые миллиарды», октябрьские перевороты, «естественные отборы», нацистские зверства, теория «вертикального прогресса»…
        И оставалось только проснуться, чтобы сделать окончательный вывод, что называется, наяву. Нестор пробудился и сказал себе: тут не обошлось без вмешательства инопланетного разума.

19.Барский дышит свежим воздухом
        Он не любил занимать чье-либо место - даже то, которое, согласно поговорке, пусто не бывает, но в результате исхода вдруг освободилось.
        В кабинете директора Музея природы он оказался случайно, если считать случайными действия, совершаемые по наитию и лишь косвенно вызванные давлением обстоятельств. Поначалу он ничем себя не удивил - его выбор был до отвращения стандартным, как предписание командировочного: лучший в городе отель «Европейский». Однако Барский не стал вторгаться на территорию, уже помеченную следами в холле, и тем более не стал выяснять, кто его опередил, а отправился гулять по улицам, доверившись интуиции и положившись на тот самый «случай».
        Вскоре он приметил большое и когда-то, возможно, даже красивое здание, которое до национализации явно успело побыть чьим-то дворцом, но уцелевшие таблички на двух языках по обе стороны от главного входа заклеймили его в печальном качестве хранилища останков матери-природы.
        Надо сказать, музеи всегда нагоняли на Барского тоску. Что могло служить лучшей иллюстрацией тщеты человеческой, если не развалы всевозможного барахла, сохранившегося до наших дней, в то время как от людей, его сотворивших, не осталось даже горсточки пыли и, за редким исключением, имен в памяти потомков.
        Но тут дело обстояло иначе. Он понял это сразу же, как только прошел между двумя рядами почерневших деревянных идолов, распахнул незапертые двери и заглянул внутрь
        - сперва из чистого любопытства. Он увидел только беспорядочно разбросанные
«вторичные материалы»: бумагу, пластик, дерево, папье-маше - в общем, бутафорию. Подлинные экспонаты то ли были вывезены, то ли их успели растащить на сувениры. Барский вряд ли получал бы удовольствие, имея дома, например, банку с заспиртованным зародышем обезьяны, но знал тех, кто получал бы. Кроме того, ему были ведомы и более предосудительные странности.
        Большие зарешеченные окна музея заросли диким виноградом, и внутри царил зеленоватый сумрак. В залах, где были выбиты стекла, гуляли сквозняки, шуршала бумага и сухие листья, которые накапливались годами.
        Барский поднялся на второй этаж и направился в крыло, охраняемое табличкой
«Посторонним вход воспрещен» и отведенное под служебные помещения. Теперь тут не осталось «своих», а значит, не было и «посторонних» - таким образом преодолевалась одна из самых острых экзистенциальных проблем. Барский отметил это и расценил как хороший знак для него лично.
        С первого взгляда было ясно, что директор отхватил себе недурной кабинет. Чего стоил один только огромный камин, который напоминал разинутую пасть мегалодона. Барский надеялся, что согреваться летними ночами не придется (хотя как знать - погода в городе, по некоторым сообщениям, отличалась необъяснимыми внесезонными колебаниями с удивительно четкой локализацией). Камин являлся частью антуража, который ему всегда нравился и в который он всегда стремился вписать свою повседневную жизнь. Старый письменный стол, очевидно, оказался настолько неподъемным, что его бросили, лишь чуть-чуть сдвинув с продавленных отметин. Сохранился даже диван с валиками и деревянной спинкой - совсем уж анахронизм. Из надорванной диванной туши торчали лохмотья чего-то рыжего, но Барский решил, что, поскольку это ложе находилось не в спальне и не в алькове, а также вряд ли служило смертным одром, оно ему подойдет. Обзор из окон кабинета был достаточно широким, а сам городской пейзаж не лишен приятности: просматривались аллеи большого парка на юге и уходящий вдаль проспект на западе.
        Барский поздравил свою интуицию с находкой. Всё к лучшему - здесь ему нравилось больше, чем в отеле «Европейский». Оставалось дождаться мордастых ребят, называвшихся «командой» и напускавших на себя до смешного серьезный вид, из-за чего они смахивали на заигравшихся агентов какой-нибудь спецслужбы. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: эти вычислят его с помощью браслета. Барскому не слишком нравилось находиться под постоянным контролем, но не может же всё в этой жизни оставаться безоблачным.
        Дожидаться он предпочел снаружи. Некоторое время он провел в парке, посиживая на скамейках, прогуливаясь между соснами и дыша целительно чистым воздухом. Но памяти воздух не исцелял. Барского посещали разные мысли, в том числе ненужные. Например, он подумал, что в таком месте можно и умереть спокойно. Если избавиться от браслета, труп найдут не скоро, если вообще найдут. Кстати, можно всё подготовить заранее и обставить как исчезновение. Тогда, вероятно, обойдется без ямы в земле или урны с прахом. Без переоблачений, посмертного прихорашивания, перетаскивания тела, похорон, катафалков, прощаний, венков, свечек, панихид, лицемерных надгробных речей и запоздалых признаний в вечном уважении и дружбе, о которых при жизни даже не подозреваешь. А может, попросту вскрыть себе вены в кабинете? Но тогда эта гнида Розовский прибежит первым и займется некрофилией. Такому только дай дорваться до покойника с историей, и потом можешь сколько угодно кувыркаться в гробу - будет поздно. Нет, этого допустить нельзя. Только бесследное и окончательное исчезновение…
        Барский вдруг поймал себя на том, что обдумывает всё это вполне серьезно, как программу действий, а не загул воображения, склонного к черному юмору. Хуже всего, что он ничего не почувствовал - ни страха, ни сожаления. Только гипнотизирующее притяжение последней тишины. Нельзя ему поддаваться. Оказывается, искушать можно и так. Тут дело в обрамлении: одно дело пустыня и Диавол с его штучками, другое - сосны, уходящие верхушками в глубокое синее небо, и мигание в вышине первых звезд, как маяков, обещающих безболезненный путь к гаваням вечного покоя…
        Он с трудом стряхнул с себя наваждение. За этим не нужно было ехать сюда. Он мог найти сотни подобных мест, не ввязываясь в крысиные гонки с молодняком. А раз уж ввязался, придется пройти всю дистанцию до конца. И посмотрим, у кого крепче дыхалка.

* * *
        Получив в свое распоряжение компьютер, он без внешних признаков нетерпения дождался, пока оба курьера свалят. Проводив взглядом красные задние огни микроавтобуса, умчавшегося по проспекту, Барский направился к столу и несколько минут сидел, стараясь до капли исчерпать предвкушение. Это был знаковый для него момент. Еще никто такого не делал. Всё, что было раньше - обкатка на условных персонажах, - не шло ни в какое сравнение с открывшимися здесь возможностями.
        Он медленно вытащил из кармана кисет с табаком и принялся набивать трубку. Первое ароматное облако всплыло к потолку уже в почти полной темноте. Свет падал только от звезд снаружи и с экрана ноутбука. Барский достал флэш-накопитель и вставил его в порт. Среди приличного количества маскирующего материала он нашел самораскрывающийся файл под именем devil junior и нажал клавишу «Enter».
        Пока шла установка, он сидел и думал, что делал бы без компьютера. Или что будет делать, если эти пастухи из «команды» обнаружат софт и сочтут его недозволенным. А какого, собственно, хрена? Тогда и посмотрим.
        Когда установка завершилась, он начал вводить исходные данные.

* * *
        Программа была адаптирована одним старым приятелем Барского по его просьбе и для его же, Барского, специфических целей. Этот хороший приятель лет пятнадцать прожил в Кремниевой долине, где занимался разработкой программного обеспечения для аналитических подразделений ФБР и некоторых контролируемых этой конторой исследовательских организаций, но потерял работу, как он утверждал, в результате экономического кризиса и, как подозревал Барский, из-за ряда очень личных проблем.
        Понятное дело, на родину этот незаменимый человек вернулся не пустым и, что самое приятное, умудрился не нарушить при этом ни одной статьи федерального законодательства. Если бы Барский знал, сколь многое можно спрятать в Сети, он бы сильно удивился. Но он был далек от этих игрищ, целиком поглощенный собственными - как ему казалось, гораздо более «человеческими».
        В объяснения добросовестного приятеля он даже не пытался вникнуть - вся эта галиматья насчет «многофакторного анализа» и «нелинейных алгоритмов высокого уровня» была для него китайской грамотой. Его интересовал результат, который и впрямь оказался впечатляющим. К тому времени Барский уже осознавал, что вскоре превратится в анахронизм и останется без работы со своими безнадежно устаревшими методами «творчества», а после демонстрации возможностей программы его подозрения превратились в уверенность.
        Эта не иначе как дьявольская штука творила иллюзорные реальности с бешеной продуктивностью и связностью, которые Барскому с его сгущавшимся на горизонте сознания маразмом даже не снились. Кроме того, готовый саморазвивающийся продукт идеально соответствовал запросам и требованиям нынешнего потребителя и без малейших проблем вписывался в любой контекст - от суперсовременного до ретроспективного или псевдо-исторического.

* * *
        Он закончил ввод данных и активировал опцию «параллельная работа».
        Теперь ему оставалось только ждать выработки первых «мотивирующих импульсов» для
«креатур». И надеяться, что всё сопутствующее нейролингвистическое дерьмо проплывет мимо него, не затронув мозги. И ничего в них не сдвинув.

20.Оксана: «Не аткрывай эту дверь»
        Она не сообщила Каплину адрес дядиной квартиры, хотя с самого начала собиралась в ней поселиться. Несмотря на молодость, Оксана имела некоторый опыт ни к чему не обязывающих отношений и достаточно здравого смысла, чтобы не смешивать их с деловыми. Каплин привлекал ее, как мужчина, однако при этом она ни на секунду не забывала, что он конкурент. Впрочем, как и остальные. И если она утаила от организаторов проекта кое-какую информацию, то дать знать об этом Каплину было бы, конечно, ошибкой.
        Еще в старших классах средней школы она поняла, что окружающая действительность - это что-то вроде мужского клуба, где любой бык имеет больше прав просто потому, что он здоровее. Чтобы нормально существовать, женщине оставалось научиться манипулировать самцами, используя их в общем-то несложные инстинкты. И она быстро освоила эту прикладную науку, подкрепив ее искусством соблазнения. Литература была точкой, в которой для нее сошлись возможности тонкого манипулирования на расстоянии и свобода от мужской гегемонии. Проект обещал стать чем-то большим; со стороны это выглядело как новый уровень опасной игры, в которую и так все вовлечены, только не замечают этого, потому что не обозначены правила, начало и конец, награда за победу, и, само собой, нет арбитров - если не считать того, наверху, который, похоже, слишком стар для этой возни и давно ни во что не вмешивается.
        И кто скажет, что она плохо начала партию? Одного самца уже подцепила, причем без ущерба для своего эстетического чувства, потому что Каплин ей нравился. Старый кобель Барский станет следующим. Им она собиралась заняться завтра. Был еще этот пережиток шестидесятых, которого даже не надо «вербовать». И оставалось только придумать, как лучше использовать «креатуру».
        Во всяком случае, так ей казалось вечером, когда она рассталась с Каплиным возле отеля «Европейский». Они вместе спустились вниз, и он проводил ее до ближайшего перекрестка, а дальше она пошла сама, пытаясь по памяти сориентироваться в городе, в котором не была пятнадцать лет.
        И столько же лет она не видела дядю. С ним были связаны чуть ли не самые яркие впечатления детства. Как она теперь понимала, некоторые общие знакомые считали его непризнанным гением, другие - сумасбродным эгоистом, испортившим жизнь своим близким. Но ей он жизнь не испортил, хотя она, случалось, проводила у него целые летние каникулы. Наоборот, он познакомил ее с некоторыми таинственными явлениями и фокусами, находившимися далеко за пределами обычных интересов ребенка соответствующего возраста. Позже «фокусы» уже казались ей чем-то более серьезным. Она до сих пор ломала голову над тем, что же все-таки это было…
        За несколько лет до исхода ее родители прервали всякие отношения с дядей и не посчитали нужным объяснить ей причину. Мать отговаривалась тем, что Оксана еще слишком мала и всё равно ничего не поймет. А после исхода, когда они, как и многие другие семьи, получили сообщение, что их родственник не обнаружен ни среди живых, ни среди мертвых, необходимость что-либо объяснять отпала сама собой.
        С тех пор она многократно возвращалась мыслями к своему исчезнувшему дяде. Сказать, что ее тянуло в город-призрак, было бы преувеличением, тем более что такое ностальгическое путешествие выглядело заранее обреченным на провал после сооружения Периметра. Однако она то и дело спрашивала себя, насколько сильно повлияла возможность снова оказаться в этих местах на ее решение принять участие в проекте.
        У нее даже сохранились ключи от дядиной квартиры, которые она припрятала, когда родители стали понемногу избавляться от материальных следов дядиного существования. Постепенно это превратилось во что-то вроде тихой войны за ее память. В любом случае по мере ее взросления влияние предков и зависимость от них с каждым месяцем ослабевали, и, едва оперившись, пташка покинула гнездо. Ее поджидало множество искушений и опасностей, но она умудрилась пережить период особой уязвимости без потерь и даже с некоторыми полезными приобретениями, а после неожиданного для всех, кроме нее, успеха первых книг стала пользоваться среди своей родни непререкаемым авторитетом.
        Конечно, сейчас вымерший город неприятно давил на нее. Слишком тихо было здесь, и в то же время слишком гулко. Звучавшие время от времени птичьи крики только подчеркивали тишину. Пернатые выглядели словно мухи над пациентом, усыпленным хлороформом. И вдобавок, как заметила Оксана, птицы были пугливы, хотя с чего бы? Нет, так не пойдет. Надо заставить себя относиться к этому как к игре, в которой надо победить. Ничего плохого с ней случиться не может. Ты в этом уверена? Нет? Тогда почему бы тебе не зайти прямо сейчас в ближайший дом, не дождаться ребят из обслуживающей команды и не получить от них всё необходимое? Зачем ты идешь туда, где могут воскреснуть призраки прошлого? Как минимум один призрак… Или - признайся себе - ты этого хочешь? Может быть, дядя что-то обещал тебе, а ты забыла? Да, наверное, в этом всё дело. Но что он мог тебе обещать? Потерпи немного, скоро узнаешь…
        Она поймала себя на том, что шепотом разговаривает с собой. Или не с собой? Или с собой как не с собой? Черт, свихнуться можно. Такое впечатление, будто что-то витает в здешнем воздухе. Какое-то дерьмо, парализующее способность трезво оценивать свои действия. И при этом не было ощущения, что ее одурманили. Вино, которое она пила с Каплиным, - это всего лишь вино; тут нечто другое. Легкое опьянение давно прошло. Она словно наблюдала за собой со стороны, причем в данном случае «со стороны» означало - изнутри. Небольшая дистанция порождала иллюзию, что лично ей ничего не угрожает. Это как смотреть фильм и знать, что выйдешь из зала, даже если с главной героиней, которой сопереживаешь, случится непоправимое. Да, выйдешь из зала. Из мертвого города - тоже. Говорят, бояться надо живых…
        Вот, наконец, двор, знакомый ей с раннего детства. И тут время понемногу возвращало природе старые долги, но первым делом Оксана подняла взгляд на окна дядиной квартиры. Они были закрыты, стекла целы. Это хорошо; ей не хотелось бы очутиться в комнатах, загаженных птичьим пометом, или еще хуже - облюбованных летучими мышами, чьи стремительные силуэты уже мелькали в темнеющем небе. А как насчет (ха-ха) дядиного трупа? Глупо, девочка, глупо. Так недолго и накликать беду…
        Ноги сами понесли ее к подъезду. На закрытой двери кто-то вывел красным мелом и печатными буквами: «Не аткрывай эту дверь». Детей давно нет, а надписи остались. Грустно, хоть плачь. На самом деле ей не было грустно, но зачем-то она стерла надпись ладонью. Это было одно из тех действий, которым не находишь объяснения - ни сразу, ни потом.
        Она открыла дверь, миновала темный первый этаж и начала подниматься по лестнице. В подъезде ничем не пахло; сверху доносился шум голубиной возни. Эти привычные звуки успокаивали. Она нащупала связку ключей, которую заранее переложила из сумки в карман. Возвращение спустя полтора десятка лет казалось будничным до серости. А чего она ожидала? Драматических приступов ностальгии? Каких-то особенных воспоминаний? Всё по-прежнему тонуло в дымке, похожей на туман, что стелился над темной рекой времени…
        На двери квартиры номер 69 было написано то же самое: «Не аткрывай эту дверь». И, насколько могла судить Оксана, той же самой рукой. Хорошо, что детские игры ее уже не касаются, а то она напряглась бы. Она начала отпирать замки. И, само собой, стерла ладонью надпись.
        Оксана открыла дверь и вошла в квартиру. Обстановка прихожей, знакомая ей до мелочей, осталась нетронутой со дня ее последнего визита. Дядя был не из тех, кто гонялся за модой, но и не из тех, кто отказывал себе в добротном уюте - особенно с возрастом. Маска какого-то африканского демона по-прежнему висела на стене. Оксана помнила, как, играя, прятала за ней лицо, а дядя говорил ей: «Осторожнее, моя красавица! Однажды ты можешь поменяться лицами с демоном». Шутил, наверное…
        Застекленная дверь, ведущая из прихожей в коридор, была закрыта. На волнистом матовом стекле бархатистыми дюнами лежала пыль, и оттого оно сделалось еще более мутным. Но сначала Оксана завернула в туалет, ощутив острый позыв. Входную дверь она оставила приоткрытой. В туалет едва проникал свет через узкие оконца под самым потолком, и искать унитаз пришлось почти на ощупь. Воды, конечно, не было. Поскорее бы приехали здоровяки из команды. Некоторые из них смотрели на нее так, что становилось ясно: при желании она могла бы получить определенные льготы. И, похоже, подобное желание скоро возникнет.
        Она поморщилась, нашла в сумке пакетик с влажными салфетками и вытерла пальцы. Стоило забираться в такую даль… «Не ной, - сказала она себе, - ты еще ничего не видела». Она открыла застекленную дверь и медленно двинулась темным коридором. Дядя отличался педантизмом и, видимо, не изменил себе даже во время исхода - двери в комнаты были аккуратно закрыты. Ее тянуло в его кабинет: если в этой квартире и осталось что-нибудь ценное для нее, то, без сомнения, там.
        Она толкнула дверь кабинета, в который падал свет через два больших окна в южной стене и в эркере. Здесь тоже ничего не изменилось… даже фигура за столом. Сколько раз, входя сюда, она заставала дядю за работой. Стол стоял так, чтобы, сидя за ним, хозяин кабинета мог смотреть на город через окна эркера. Вид открывался впечатляющий… Но сейчас Оксане было не до непривычно темной панорамы за стеклами. Страх приковал ее к месту.
        Человек, сидевший к ней спиной, точно не был мертвецом - он что-то писал белым гусиным пером, напевая себе под нос какую-то мелодию. Несколько секунд спустя она окончательно убедилась в том, что это не дядя - фигура была низкой и щупловатой. Хотя нет, тело выглядело скособоченным, как будто правая и левая половины принадлежали разным людям… Человек не мог не слышать, как она вошла - если только не был глухим, - и его безразличие казалось ей чуть ли не зловещим. Она словно вторглась в чужой дом, хуже того - в чужое время, где ей не было законного места, и оставалось только застыть в оцепенении, ожидая, когда страх отпустит и всё разъяснится.
        И это действительно случилось… но какой ценой.
        Человек бросил перо на стол и обернулся к ней. Оказалось, что и лицо его смахивает на какой-то жуткий коллаж, соединивший в себе две половины: левая могла бы принадлежать ее сильно постаревшему дяде, правая - розовощекому юнцу с гладкой кожей и белозубой улыбкой. По отдельности каждое из этих лиц, наверное, было по-своему симпатичным; результат их слияния в противоестественном союзе выглядел кошмарно. Голова получилась несимметричной, словно ее силуэт не слишком аккуратно вырезали ножницами из иллюстрированного журнала. Левого глаза не было. Вернее, почти не было. На дне глазницы что-то поблескивало, словно жемчужина в черной раковине. Оксана могла бы поклясться, что это миниатюрный кукольный глаз. Но эти
«недостатки» не казались последствиями странной болезни, ранения или врожденного уродства, да и сама чудовищная пародия на двуликого Януса, очевидно, не чувствовала себя ущербной.
        -Наконец-то, - произнес человек чуть ли не по слогам, - я тебя заждался.
        Он взял со стола что-то, напомнившее ей сначала дохлое животное. Оказалось, что это маска, сохраняющая форму, словно застывший воск, и пугающе похожая на человеческое лицо. Оксана не сразу узнала это лицо - возможно, дело было в отсутствии глаз. Сквозь прорези она на мгновение увидела ухмылку - белые зубы юнца справа и часть дядиных протезов слева.
        -Что смотришь? - спросил «Янус» всё так же медленно, будто с трудом подбирал слова. - Я еще расту…
        А маску она узнала немного позже, когда человек встал и приблизился к ней вплотную со словами:
        -Пришло время меняться, моя красавица. Примерь-ка вот это.
        Всё ее внимание было приковано к маске, и, возможно, поэтому она не сразу заметила в другой его руке раскрытую опасную бритву.

21.Елизавета в саду
        Едва одетая женщина стояла в саду, по колено утопая в густой влажной траве. Несмотря на холод, которым тянуло от земли, она не двигалась уже очень долго. За это время тонкий полумесяц народившейся луны успел заметно сместиться вправо от колокольни, которая возвышалась над крышами и верхушками деревьев.
        Елизавета поступила так, как велела ей Лада. Отошла от церкви ровно настолько, чтобы балкон скрылся из виду, и направилась к первому попавшемуся на глаза дому. Здесь она просидела до глубокого вечера, глядя на облупившиеся стены и разбитое зеркало. Неудобств и окружающего уродства она не замечала. Ей было всё равно, где и на чем сидеть.
        В одиннадцатом часу двое из «обслуживающего персонала» - мужчина и женщина - приехали на микроавтобусе и занесли в комнату компьютер, баллон с питьевой водой и двухдневный сухой паек. Они не обменялись с Елизаветой ни единым словом. Потом она снова осталась одна.
        В начале двенадцатого Лиза открыла ноутбук и послала сообщение своему «хозяину». Без четверти двенадцать получила приказ. После того как в полночь отключили электричество, находиться в доме стало невыносимо. С тех пор она, подобно статуе или привидению, торчала в саду. Это не противоречило приказу. Пока не противоречило.
        У нее появилось время всё обдумать. Ну что же, она хотела уйти от мужа - и вот она свободна. Правда, найти ее не составило бы труда, достаточно включить телевизор и посмотреть репортаж о проекте. Она получила фору лишь потому, что ее благоверный всю последнюю неделю провел в Дубае с какой-то шлюшонкой. Впрочем, крепкие парни, которые охраняли Периметр, вселяли надежду на то, что здесь он до нее не доберется, несмотря на свои связи, деньги и «референтов по особым поручениям».
        В будущее она не заглядывала, там всё было подернуто мраком. Она привыкла жить одним днем, иногда - одним часом. Может быть, поэтому она не ощущала уходящего времени. Сейчас главным для нее было снова почувствовать себя человеком, а не боксерским мешком, обернутым в дорогие тряпки, и не куклой, чьи желания и потребности абсолютно ничего не значили.
        До ее слуха, привыкшего к тихой умиротворяющей музыке этой ночи, донесся какой-то новый звук. Она почти перестала дышать и повернула голову вправо. Серп луны посылал слишком мало отраженного света. Что-то приближалось со стороны, противоположной той, где находилась церковь.
        Тень возникла в конце улицы, едва различимая на фоне домов и заметная лишь потому, что двигалась. Причем двигалась как-то странно: плавно и без раскачивания, будто плывущий над трясиной призрак. Сопровождавший ее звук тоже был не вполне обычным: скрип, отмеченный зловещей механической повторяемостью.
        Если раньше холод подбирался к ее ногам, то теперь Елизавета ощутила лед в груди и в желудке. Внутри этого смерзшегося куска плоти колотилось ее сердце, но в конечностях кровь почти застыла, и женщину охватило оцепенение. Прежде она не двигалась по собственной воле, а теперь не смогла бы шевельнуть и пальцем, даже если бы знала, что от этого зависит ее спасение.
        Тень была уже примерно в двадцати шагах и внезапно оказалась в полосе тусклого лунного света. Лиза едва не рассмеялась, но смех заглох, не успев родиться.
        Любитель ночных велосипедных прогулок, одетый во что-то вроде длинной куртки с поднятым капюшоном, конечно, выглядел забавно. Правда, гораздо менее забавно выглядела свора молчаливо следовавших за ним собак. Прежде чем Елизавета увидела их и поверила увиденному, у нее промелькнула мысль, что это мог быть кто-нибудь из
«персонала». Когда же она поняла, что свора построена «свиньей» и в таком порядке неторопливо двигается за велосипедистом, ей и вовсе расхотелось смеяться.
        Собачки были как на подбор - огромные псы неопределенной масти, с низко посаженными головами. Они перемещались с необъяснимой и даже какой-то роботообразной сосредоточенностью. Если животных можно загипнотизировать, то Лиза наблюдала нечто подобное. Казалось, ничто не может отвлечь их от следования в хозяйской колее - ни желание задрать лапу, ни бродячие коты, ни даже человеческий силуэт в саду. Силуэт, которого в минувшие ночи не было и от которого исходил запах. Этот запах неизменно будил агрессию - во всяком случае, в двуногих самцах.
        Чем еще могла пахнуть Елизавета в эту минуту, если не страхом…
        Когда ночной велосипедист скрылся из виду и затих скрип его давно не смазанного велосипеда, она вдруг вспомнила, что должна сделать. Теперь ей было легче, гораздо легче выполнить приказ. Всё равно что сыграть хорошо знакомую, привычную роль.
        Она вернулась в дом и достала из сумки то, что пригодилось даже раньше, чем она предполагала. Поглощенная приготовлениями, Елизавета не слышала, как в саду скрипнула калитка, и не видела упавшей на дорожку тени.

22.Гоша наслаждается покоем
        Впервые за много ночей он ощутил покой.
        Он не помнил, когда в последний раз с ним случалось такое; вполне возможно, никогда, потому что ему еще не приходилось оставаться на ночь в покинутом людьми городе. Днем ощущение было не столь явным, не столь всеобъемлющим, не пробирало до печенок и не укрощало глухую злобу глубоко внутри, свернутую в тугую спираль, - только тронь… Однако ночью, под звездами, освобожденными от гнетущей власти электрического света, в нечеловеческой тишине, вне зоны досягаемости широкополосного убийцы снов, покой объял его, словно темная вода, нагретая до температуры тридцать шесть и шесть десятых градуса, избавляющая от земной тяжести, заставляющая вообще забыть о такой предательской штуке, как подизносившееся тело.
        Правда, потом заныли суставы, подкрался холод, пришлось надеть куртку, натянуть капюшон, чтобы компенсировать отсутствие подушки, и укрыться найденным тут же куском брезента. Холод и твердые доски не заставили его выбрать другое место для ночлега. Как ни странно, лежа в открытом кузове брошенного на обочине грузовика, он ощущал себя наименее уязвимым. С самого начала он почувствовал враждебность города, и это была не паранойя, это было чутье. А раз так, то любой дом мог враз превратиться в ловушку. Грузовик, конечно, никакое не укрытие, но отсюда Гоша при случае мог сбежать, и здесь, как ему казалось, было гораздо труднее застать его врасплох.
        По большому счету плевал он на удобства - особенно когда его существование достигло некой поворотной точки. Гоша еще не знал, насколько крутым будет поворот и где он окажется после этого (очень возможно, что в кювете), однако предчувствие и ожидание изменения не могли быть простым самообманом.
        Люди, которые еще засветло привезли ему воду, паек и компьютер, ничуть не удивились его лежбищу - по всей вероятности, им были знакомы и более странные проявления индивидуализма. Что касается компьютера, тут вышла заминка - с этой чертовой современной электроникой Гоша был отнюдь не на «ты». Он прошел тестирование лишь каким-то чудом - возможно, потому, что заранее положил на результат. А теперь довелось повозиться. Он дважды вводил свой персональный код и трижды набирал адрес лесбиянки, прежде чем сумел отправить той сообщение. А до этого долго тыкал в клавиши наугад, пытаясь найти заковыристый символ, - из головы начисто вылетели комбинации с «шифтом».
        Полученный ответ его вполне устроил: ему велено было ждать и выйти на связь утром. Именно тогда, закрыв ноутбук и решив посмотреть, куда вынесет течение, если не дергаться, он погрузился в темноту окружающей ночи и ощутил тот невероятный покой, который оказался далеко не вечным и к рассвету оставил только кисловатый осадок чего-то несбывшегося.

* * *
        Было слишком рано для… для всего. В сумерках и сыром тумане город выглядел как старая черно-белая фотография. Гоша застыл в оцепенении. Сколько раз с ним бывало раньше: он просыпался в луже тоски и куда ни посылал вяло шевелившиеся мысли, те проваливались и исчезали из виду - всюду зияла пустота.
        Обычно, когда наступало очередное пустое утро, он отправлялся на пробежку, чтобы растрясти жирок, а заодно проветрить запылившиеся мозги. Но это утро не было пустым. Доверху заполненное неопределенностью, оно тянулось, напоминая томительное ожидание на вокзале.
        В памяти внезапно всплыли откровения «семинариста» Нестора, которыми тот поделился с ним в автобусе: «мы все курьеры, и каждый туда что-то везет». Гоша поразмыслил над этим. Может, Нестор и не такой уж блаженный, каким выглядит. В самом деле, каждый обречен тащить багаж, который не сбросишь при всем желании. Вопрос только, что делать с этим барахлом в конкретном месте и в конкретное время. Самое смешное,
«семинарист» производил впечатление человека, который знает, что делать, - только смеяться Гоше почему-то не хотелось.
        Между тем птичий гомон нарастал, словно невидимый звукооператор плавно двигал вверх регуляторы на микшерном пульте. Мгла отступала, забивалась в углы, пряталась под землю. На востоке рассеивалась дымка, пронизанная первыми лучами солнца.
        Когда Гоша в очередной раз поднял голову над бортом, чтобы осмотреться, в кабине грузовика что-то блеснуло. Подавшись вперед и поменяв ракурс, он разглядел компакт-диск, подвешенный к зеркалу заднего вида. Пару раз он слышал маловразумительные объяснения того, зачем это делается, - что-то вроде современного водительского фольклора. Новая «техномагия» рождалась на глазах.
        В другое время он тут же забыл бы про цацку, но сейчас ему было элементарно скучно и он не знал, как убить время. Чтобы достать диск, даже не требовалось вылезать из кузова - достаточно протянуть руку через заднее окно кабины.
        Сняв диск вместе со шнурком, на котором тот был подвешен, Гоша повертел его в руках. Никаких надписей; одна плоскость белая и матовая, другая, как положено, - зеркальная (но довольно сильно поцарапанная), с кольцевой каймой, оттеняющей нарезку. Хорошо бы, какой-нибудь старый фильмец без беготни и мордобоя. Только не музыка - любую музыку Гоша воспринимал как более или менее назойливый шум. В принципе, его устроила бы и порнография. А что, было бы совсем неплохо, учитывая предшествовавшее длительное воздержание и отсутствие каких-либо перспектив.
        В компьютерных делах Гоша был, конечно, «чайник», причем почти пустой, но не до такой степени, чтобы не суметь воспользоваться DVD-ROM'ом. Он включил ноутбук, положил диск на выкатившуюся сбоку губу и нажал всё, что желательно нажать, если хочешь созерцать не только заставку «Windows». Тем более что система сама спросила, что он хочет делать. Для начала он захотел открыть компакт-диск, и после долгого натужного скрипа это таки произошло.
        К его разочарованию, фильма там не было - в смысле, художественного фильма. Документального порно, впрочем, тоже (разве что кто-то трахал ему мозги). Не было даже противного шума, именуемого музыкой. Гоша далеко не сразу сообразил, что же такое он видит. Для этого требовалось быть в курсе принципа систематизации, а он не был в курсе. Он просто читал названия первых попавшихся на глаза папок (в основном, последовательности цифр, похожие на даты, а иногда ни на что не похожие), открывал их и запускал файлы.
        Спустя определенное время у него забрезжила смутная догадка. Случайная находка смахивала на материалы некой экспедиции (если быть точным, четвертой), которая изучала на территории города (бывшего города) нечто настолько выходившее за рамки, что Гоша не знал, плакать ему или смеяться. Полистав «отчеты», отсмотрев три десятка фотографий и два пятиминутных видеоролика, он криво ухмыльнулся и сказал себе: «Ну нет, на такую дешевку я не куплюсь». Происходящее с ним чрезвычайно напоминало ему даже не фильм, а всего лишь выхваченный наугад эпизод из сериала, который станешь смотреть исключительно по причине бессонницы или скуки. Но именно так и обстояло дело, разве нет?
        Что ж, одного он точно добился - скучно ему уже не было. Минутный порыв сломать диск во избежание дальнейших искушений он кое-как в себе переборол и задумался, что делать дальше с этим дерьмом. Причем даже не с тем, что было записано на диске, а с тем, что отложилось у него в памяти, несмотря на внутренние протесты и издевательские комментарии второго «я». Опять-таки, это был отличный пример попавшего в голову мусора, который теперь не выгрузишь даже при желании, да и надо еще разобраться, насколько оно сильное, искреннее и вообще имеет место.
        Тут ему приспичило отлить, и он с радостью отвлекся. Спина затекла, суставы хрустели. С некоторым трудом (годы, годы!) он выбрался из грузовика и отправился в ближайший скверик. Но дышалось легко, почти первозданно. Журча, Гоша озаботился насчет кофе. Пакетики с молотым «Nescafe» имелись в пайке, и требовалось только найти розетку. Скоро должны были включить электроснабжение (интересно, какой идиот придумал этот «мертвый час»? И главное, зачем?).
        Сначала Гоша собирался удовлетворить свои незамысловатые потребности, затем войти в сеть, чтобы получить ценные указания от лесбиянки. И если бы не диск, всё в его жизни было бы просто и ясно на ближайшие несколько часов. Диск оказался чем-то вроде шила в стареющей и нелюбопытной Гошиной заднице, которое тем не менее ощутимо покалывало и грозило в любой момент превратиться в полноценный геморрой.
        Он зевнул во весь рот, едва не вывихнув челюсть, и поплелся к ближайшему дому искать розетку, чтобы вскипятить воды для утреннего кофе. Но с полдороги вернулся, скопировал диск на ноутбук и спрятал находку в нагрудном кармане.

23.Лада знакомится с Параходом
        Ей удалось поспать в общей сложности не более трех часов, и чувствовала она себя соответственно. Сильнодействующие болеутоляющие и снотворные препараты, которых не было в свободной продаже, если и сильнодействовали, то не на нее. Она забывалась тяжелым сном только от предельной усталости, но боль в конце концов пробивалась и туда, под черный панцирь бессознательности, и начинала крутить свое кино: сначала в виде кошмаров, затем на границе бреда и яви, уродуя самые простые ощущения всё более грубым инструментом - иглой, скальпелем, бритвой, секатором…
        Под утро ей приснился ее последний любовник, которого она бросила на пике их отношений, потому что знала: дальше всё покатится по наклонной, дальше будет только хуже. И дело было не в нем; дело было в ней. Следовало признать: чернота, растущая внутри нее, сильнее любви и здравого смысла. И что бы там ни твердили здоровые поэты, есть боль, которая сильнее любви, время сильнее любви и, конечно, смерть сильнее любви. Всё остальное - приятное самообольщение. А на это у нее уже не оставалось времени. Но во сне она себя не контролировала, и сон был хорошим, в нем не было времени и болезни, а было только бесконечное утро, чистый свет, голубой снег за окнами, тишина и любимый человек рядом…
        Тем тяжелее оказалось пробуждение. Лада открыла глаза и, задыхаясь от навалившейся боли, не сразу поняла, где находится. Некоторые специфические запахи не выветрились и за десяток лет, и ей почудилось, что это снова больница. Дерьмовее не придумаешь. Она лежала в огромной одиночной палате с благостными фресками на стенах и частично разбитыми витражами в высоких узких проемах. Сквозь них и проникал свет.
        Потом она вспомнила всё: дурацкий проект, церковь, несчастную женщину по имени Елизавета, у которой была страшная, прямо-таки трагическая проблема - муж трахал ее в задницу, когда ей этого не хотелось. Лада решила бы эту проблему за несколько секунд (если предположить, что проблема вообще возникла бы), но не следовало мерить других людей на свой аршин, это она давно усвоила. А кроме того, с некоторых пор у нее появилась новая роль: она больше не принадлежала себе; она вручила свою жизнь одному из этих недоумков, потому что не знала, что делать с жалкими остатками времени и сил. Только дать попользоваться другому, раз уж нашелся клиент на такое фуфло.
        Как ни странно, после этого ей действительно стало немного легче - совсем чуть-чуть, но всё же. Вот, например, вчера она получила задание. Обретение зависимости сопровождалось незнакомыми ощущениями; Лада уже и забыла, когда в последний раз с ней случалось подобное - наверное, в школе. И появилась дохленькая надежда, что теперь кто-то будет решать за нее, думать за нее, выбирать за нее, растягивать и сжимать ее время - а ей останется только слепо подчиняться и действовать, выполняя чужие приказы, - желательно без единой мысли в голове, без воспоминаний вроде сегодняшнего, без сожалений о чем-либо и без жалости к себе.

* * *
        Церковь была электрифицирована куда лучше, чем, например, ее дом на берегу озера Лаго-Маджоре (там, в Швейцарии, несколькими годами раньше ей казалось, что поиграть в старину будет забавно). И, самое главное, скрытая проводка осталась нетронутой.
        В одноэтажном строении на задах церковного двора Лада обнаружила действующий душ с автономным водоснабжением. Смыв пот тяжелой ночи, она почувствовала себя немного бодрее, хотя дождевая вода имела легкий запашок.
        На обратном пути она заметила крест в зарослях, почти полностью утаивших могилу какого-то иерарха. Раздвинув ветки, Лада прочла надпись на замшелом могильном камне:
        Мы погреблись с Ним крещением в смерть,
        дабы, как Христос воскрес из мертвых славою Отца,
        так и нам ходить в обновленной жизни[* Рим. 6:4] .
        Она задумалась, как будет ходить еще в этой жизни, - до отеля путь неблизкий, а таксистов что-то не видно. Ничего, как-нибудь доползет…
        Лада поднялась на балкон и заварила травяной чай. Выпила его стоя возле перил, наблюдая все оттенки утреннего тумана - от лилового до седого, - пока тот не растворился без следа. Если не считать птиц, город выглядел безусловно и окончательно мертвым. И зачем только они, собравшиеся здесь жалкие клоуны, пытались оживить его своим присутствием?
        Лада сунула руку под халат и осторожно потрогала свое тело. В нескольких местах вяло шевелилась боль - вполне терпимая по сравнению с той, что одолевала ночью. Кожа казалась бумажной, выпирали ребра, а такую грудь она носила, по ощущениям, лет в пятнадцать. Это была легкость гербария, в которой уже угадывалась летучесть пепла…
        Пора. Она надела джинсы, рубашку, туфли на низком каблуке. Всё дорогое, добротное, немного свободное - вот что значит сделано в свободном мире… Лада взяла небольшую, но вместительную кожаную сумку, в которую положила лекарства, полулитровую пластиковую бутылку с водой, плитку черного шоколада, пачку сигарет, зажигалку, цифровой диктофон, набор отмычек, изготовленных одним из лучших мастеров своего дела, швейцарский складной нож, фонендоскоп и катушку скотча.
        Она привезла с собой еще кое-что, с чем не хотелось бы расставаться преждевременно. Судя по заданию, которое она получила, опасалась она не зря. Побродив по церкви, Лада не нашла подходящего места для хранения багажа и в конце концов спрятала дорожную сумку в кустах за могильным камнем иерарха.

* * *
        Первые полчаса пути показались ей сносными. Но потом она лишилась сил так стремительно, как будто преодолела километров двадцать и этот промежуток начисто стерся из памяти. Пару сотен метров Лада тащилась, стиснув зубы, пока всё не поплыло перед глазами и она не поняла, что вот-вот рухнет на асфальт.
        Она действительно не запомнила, как добралась до ближайшей скамейки, и начала снова осознавать себя лишь тогда, когда почувствовала, что кто-то брызгает ей водой в лицо. Она вслепую взяла бутылку из чьей-то руки, сделала пару глотков, поняла, что кто-то рылся у нее в сумке, и, возмущенная этим, окончательно пришла в себя.
        В ее прояснившемся, но всё еще слегка размытом по краям поле зрения нарисовался старый хиппи - квадратный метр вытертой до невозможной ветхости джинсы и черная футболка с белой надписью «Иисус тоже любит это дело». Буква «д» была зачеркнута, и поверх намалевана жирная красная «т». Он стоял перед ней, внимательно смотрел на нее и теребил седую бороду. Был он не босиком, а в тяжелых тупоносых ботинках - видимо, с поправкой на страну.
        Она постаралась улыбнуться (как-никак он оказывал ей помощь):
        -Спасибо, я в порядке.
        Он медленно кивнул, явно сомневаясь в том, что она в порядке. Да и сама Лада, честно говоря, испытывала почти неодолимое желание лечь. Но это было не в ее правилах, ведь она уже ввязалась в игру.
        Видя, что она по крайней мере не свалится со скамейки в ближайшие пять минут, он уселся с нею рядом. Она почуяла запах немытого тела, однако это не вызвало у нее отвращения. Может, дело было в изменившейся самооценке - к тому времени она уже остро осознавала собственную ущербность. А может, причина была в чем-то неуловимом, что передавалось сродни запаху и не подчинялось никакой логике, даже женской.
        -Сколько они тебе давали? - спросил старый хиппи.
        Вопрос не нуждался в уточнении. Зачем говорить «гребаные врачи»? «Они» - хорошая замена. Он произнес это так, словно был совершенно уверен, что она его поймет правильно. И она действительно поняла сразу; более того, она вдруг почувствовала своим больным нутром, что ему известно многое, даже то, чего никогда не было и не будет сказано вслух. Вопрос, откуда известно, был не таким уж существенным. Может, Елизавета растрепала, но это казалось маловероятным и не объясняло «утечку» сведений, которых Лада не сообщала никому.
        -Три месяца.
        -Больше, - сказал он. - Ты продержишься дольше. Они кое-чего не учли.
        С его стороны это явно не было попыткой сказать что-нибудь вдохновляющее.
        -Как вас зовут?
        -Параход, мне так привычнее. Можешь на «ты».
        -Пароход?
        -Па-ра-ход. Через «а».
        -Поняла. Вроде как «парапсихолог».
        Он пожал плечами, мол, обсуждать тут нечего.
        -Идти сможешь?
        -Смогу.
        -Вряд ли, я же чую. Дай-ка…
        Он положил руку ей на грудь таким естественным жестом, будто собирался приласкать любимую кошку.
        В первое мгновение Лада подалась назад, но этому помешала спинка скамейки, а в следующую секунду у нее на губах засохло готовое сорваться матерное словечко. Дело было в ошеломительной быстроте, с которой ей передалось облегчение, как будто этот Параход взвалил на себя часть ее тяжести. Не снял, нет - она и не надеялась на невозможное, - но к ней вдруг пришло понимание, установившееся без единого слова и едва ли не более важное, чем преодоление боли. Впервые на ее памяти в мужском прикосновении не было ничего сексуального. А если и было, то ровно в такой степени, в какой она сама еще считала себя женщиной, способной нравиться и вызывать желание… или отвращение - если бы ей вдруг взбрело в голову снять одежду перед мужчиной.
        Часть скопившейся внутри нее черноты, подобно отравленному соку, всасывалась в его руку, совершала круг обращения, проходя через его нервы, кишки, кровеносные сосуды, мозг, сердце и еще один, главный фильтр, который невозможно было бы обнаружить ни при каком, сколь угодно тщательном, вскрытии. Затем чернота возвращалась - неминуемо возвращалась, потому что это была ее чернота; нельзя было отдать ее другому даже в том случае, если бы этот другой проявил готовность к экстатическому самопожертвованию (а Параход ничего подобного делать, конечно, не собирался, да и был не способен), - но концентрация медленной смерти в этой зловещей субстанции была намного ниже первоначальной. Разреженная и разбавленная какой-то безвкусной водицей, каким-то безразличным к существованию элементом, субстанция текла в ее жилах подобно остывшей крови, и теперь не так страшно было умирать, ждать смерти… и гораздо проще смириться с постоянной болью.
        Когда очередной цикл завершился (вероятно, фильтр забился до отказа), Параход отнял руку. Его лицо посерело и покрылось бисером холодного грязного пота. Лада повернула голову, чтобы посмотреть на него, - сейчас рядом с ней сидел человек лет на десять старше того, который всего пять минут назад спросил, сколько времени ей давали.
        Он улыбнулся, и морщины возле глаз стали глубже.
        -Теперь сможешь. - Голос Парахода звучал сипло, и она протянула ему бутылку с водой.
        Он сделал глоток, и тут его словно ударили в солнечное сплетение. Спазм был таким сильным, что он не смог бы соблюсти приличия, даже если бы захотел.
        Его скрутило и одновременно вывернуло; вода из глотки выплеснулась на асфальт. Прежде чем лужа сделалась просто темным пятном, Лада успела заметить, что жидкость была грязно-коричневого цвета. Как моча с кровью. Только хуже.
        Параход отдышался и только после этого сумел нормально напиться.
        -Спасибо… - начала она благодарить, посчитав момент подходящим, но он покачал головой. Говорить он всё еще мог с трудом, и его речь звучала отрывисто:
        -Да не за что… Тут благотворительностью и не пахнет. Назовем это сделкой. Когда-нибудь сочтемся… и я, кажется, знаю когда.
        -Ладно. Так даже проще.
        -Вот именно. В твоем положении лучше не усложнять.
        Его прямота, как и раньше, могла показаться жестокой, но не Ладе. Предрассудки, ложь во благо, лицемерное сочувствие, желание казаться лучше или хуже, вообще желание казаться - всё это было настолько несущественным, что рядом с Параходом она чувствовала себя почти так же свободно, как в одиночестве. Дьявольски странное ощущение. Ничего общего с дружбой, любовью или хотя бы симпатией. Но и это уже не имело особого значения - Лада действительно не могла позволить себе роскошь что-либо усложнять.
        -Ну, мне пора. - Она встала и убедилась, что достаточно устойчиво держится на ногах, а мир не делает попыток превратиться в карусель. - Тебе не нужно в отель?
        -В отель? Нет. - Он всё еще выглядел преждевременно состарившимся. - У меня другое задание.

24.Соня рассматривает картины
        Она озадаченно рассматривала картины, найденные ею в просторной и очень светлой мастерской на втором этаже особняка. Собственно, картин было две, и они, в отличие от других, вставленных в рамы и развешенных по всему дому, оказались незаконченными. Художник явно не пользовался популярностью даже среди мародеров. Правда, был и другой вариант: он мог остаться здесь после исхода, продолжать творить «для души» и умереть от нескольких причин на выбор - старость, болезнь,
«неприемлемые воздействия»… При мысли о том, что где-нибудь в доме или поблизости может находиться мертвец, Соня поежилась. Она не боялась мертвецов (обычно ей делали гадости живые); так действовало на нее одиночество - можно сказать, изоляция.
        Незаконченность этих двух полотен выражалась скорее в отсутствии рам и лакового слоя, нежели в самой живописи. А вот отсутствие рта у мужчины, изображенного на портрете (возможно, автопортрете), нельзя было, на взгляд дилетанта, к каковым Соня относила и себя, считать признаком незаконченности: даже дилетанту ясно, что никто не дописывает рот отдельно и после всего остального, тем более что
«остальное» было прописано в высшей степени тщательно, с чрезмерным педантизмом любителя, взявшего кисти в руки слишком поздно, чтобы обрести подлинную легкость. При этом не скажешь, что рот замалеван; она специально присмотрелась - тот же характер мазка, те же цветовые отношения. В общем, портрет генетического урода, неизвестно как дотянувшего до зрелого возраста. Может (фантазировала Соня), его питали через трубочку, вставленную непосредственно в горло. Она даже опустила взгляд на шею бедняги, потом все-таки заставила себя улыбнуться. Да, подруга, с такими мыслями ты скоро дойдешь до ручки…
        А если посмотреть с другой стороны (не на подрамник, нет): метафора существования в принципиальной изоляции, непонятости (вот и она не поняла), некоммуникабельности, тотального отчуждения, врожденной немоты, бесполезности любых и всяких слов, невозможности выразить происходящее, молчаливое послание миру
        - «мне нельзя говорить». Соня еще много чего могла приплести по этому поводу (такова была ее профессия - плести кружева словес, невзирая на их философическую бесполезность), но, как ни крути, лицо без рта производило угнетающее впечатление.
        Однако не столь угнетающее, как второе полотно. Это был пейзаж - явно вид на город через огромное панорамное окно мастерской, - который достаточно хорошо и в мелких деталях соответствовал действительности, с поправкой на сезон и минувшее с момента написания картины время. Кстати, какое именно время, Соня не знала - ни на портрете, ни на пейзаже не было ни дат, ни подписи. Пейзаж мог бы сойти всего лишь за свидетельство банального умиления красивым видом, если бы не глаз в небе над городом.
        От этого глаза пробирала необъяснимая дрожь, и в равной степени необъяснимый холодок пробегал по спине. Прописанный так же подробно, как и остальные детали, глаз не оставлял сомнений в том, что был нечеловеческим. Издалека его можно было принять за рваную дыру в сплошных облаках, да еще с тускло сияющим кружком луны в сердцевине (в первый момент, с порога мастерской, Соне так и показалось), но затем, когда становилось очевидным другое, взгляд этого глаза уже не отпускал, притягивал, заставлял возвращаться к нему снова и снова, сколько ни ищи подлинную или мнимую красоту внизу, на земле.
        Как ни странно, секрет воздействия, возможно, крылся именно в художественном несовершенстве обеих работ. Они выглядели как добросовестно запечатленные состояния, для более изощренного изображения которых художнику просто не хватило мастерства, фантазии и таланта, - и это парадоксальным образом придавало им какую-то трансцендентную и вместе с тем почти документальную подлинность.

* * *
        Вдоволь налюбовавшись на плоды чужой самореализации, Соня задумалась, можно ли каким-нибудь краем приделать их к ее собственным потугам, чтобы в перспективе потянуло на миллион. Никакой иной ценности в этих двух холстах она не усматривала, один только вред - бередящее душу беспокойство. С другой стороны, ей уже нравилось думать, что картины были свидетельством чего-то реального (помимо психозов художника). Оставалось домыслить, чего именно. Затем бросить камешек в здешний застойный водоем и смотреть на расходящиеся круги. Опыт подсказывал ей, что волны иногда поднимаются очень даже приличные.
        Тут она поймала себя на том, что ее тянет поведать некоторые вещи бумаге - именно бумаге, а не чреву казенного ноутбука, который, возможно, автоматически сливал всё, что в него попадало, на соответствующий адрес. Но нельзя было забывать и о деле. Страдая от раздвоения, она помоталась по дому, лишний раз убедилась, что остальные картины - обыкновенная любительская мазня, вылакала две лишние чашки кофе и, наконец, все-таки схватила ручку и блокнот.
        Следующие сорок минут она быстро и сосредоточенно писала, охваченная знакомой лихорадкой, - слова приходили сами, рука летала, в голове было прозрачно и почти пусто, словно в огромном зале с распахнутыми окнами, через которые откуда-то доносится тихая и не вполне различимая музыка.
        А потом ей все-таки пришлось засесть за компьютер. Первое, что она увидела, открыв свой ящик, это письмо от Барского - ответ на ее послание, отправленное вчера вечером. Старый кобель, оказывается, ничего не забыл - еще бы, она сделала всё, чтобы ее он запомнил. Предложение «встретиться на его территории» вызвало у нее улыбку. Все они одинаковы, независимо от количества мозгов, литературных заслуг и прожитых лет. И этот клюнул…
        Задание для «креатуры» она набрала быстро - оно самым естественным образом вытекало из текста, уже имевшегося в ее блокноте. Соня перечитала написанное. Возникавшее при этом впечатление, что некоторые куски она видит впервые и они сделаны не ею, тоже было ей знакомо, поэтому у нее ни на секунду не мелькнула мысль о возможной шизофрении. Или о чем-то похуже.
        Отправив сообщение по электронной почте, она вышла из особняка в сад, чтобы насладиться началом прекрасного летнего дня.

25.Каплин: В разбитом зеркале
        Направляясь отлить, он увидел листок бумаги, белеющий под дверью номера. Каплин зевнул и решил не отклоняться от первоначального курса.
        Освободив мочевой пузырь, он посмотрел в разбитое зеркало. Лицо дробилось, разъезжалось на множество секторов в соответствии с рисунком трещин самого зеркала. В получившейся картинке можно было углядеть всё что угодно. И до бесконечности считать глаза, рты, уши…
        Каплин задумчиво потрогал щетину. Бритва никуда не денется. У него появилось некое смутное предчувствие, понять бы еще - чего именно.
        Он вышел из туалета, открыл дверь номера и выглянул в коридор. Честно говоря, он удивился бы, если бы кого-нибудь там увидел. Некоторые действия совершаются только ради того, чтобы потянуть или угробить время. Кстати, о времени. Он посмотрел на часы - было около половины восьмого. Только тогда он наклонился и поднял бумажку.
        На грязноватом мятом листке, вырванном из блокнота, было выведено большими печатными буквами и без знаков препинания: «ЕСЛИ ХОЧИШЬ НАЙТИ СВАЮ ДЕВКУ ЖИВОЙ ПРИХАДИ В 9 НА УЛЛИЦУ ШИКСПИРА ШОБ НЕ САМНЕВАЛСЯ ЗМЕЙ НА ПОПЕ».
        Почерк как будто детский - кривые линии, «Р» и «Ч» в зеркальном отражении, - но вряд ли писал ребенок, разве что под диктовку взрослого. Безграмотность послания казалась несколько нарочитой, особенно порадовала «уллица». А вот упоминание о
«змее на попе» (речь наверняка шла о драконе на задике) заставило напрячься. Оксана не слишком смахивала на девушку, которая показывает свои интимно расположенные татушки всем подряд. Да и дракон был таким, что как следует разглядеть его можно было только с близкого расстояния. Каплин, например, получил такую возможность, когда целовал спинку, ну и… ниже. Даже когда Оксана танцевала перед ним обнаженной, дракон выглядел всего лишь переливающимся пятнышком на очаровательной загорелой дольке.
        Короче говоря, «змей на попе» - это был аргумент. Причем едва ли не единственный (если не считать пожара), посредством которого его, Каплина, можно выманить из номера. Примитив, конечно, но именно в этом крылась чертовски неудобная неопределенность. С одной стороны, Каплин с трудом мог представить себе, что это Розовский действует в стиле недоразвитого пятиклассника, - тот, как известно, далеко не дурак. С другой стороны, кто, кроме Розовского, был в курсе пикантных подробностей его встречи с Оксаной? Тут открывался простор для предположений.
        Любой опытный интриган знает, как легко поставить в тупик самым примитивным и жалким демаршем. Это как геббельсовская пропаганда: чем нелепее ложь, тем охотнее в нее верят. В общем, Каплин оказался на распутье. Повестись на подброшенную бумажку означало переоценить противника и, как следствие, потерять позицию
«сверху». А в противном случае он рисковал фатально недооценить угрозу.
        Кроме того, что-то было в разбитом зеркале. Какая-то комбинация из частей его размноженного лица, которая воздействовала на подсознание. Чем еще объяснить сильнейшую тревогу - внезапно возникнув, она не давала ему усидеть на месте.
        Он сопротивлялся как мог. Заставил себя побриться, причем делал это не спеша, тщательно и аккуратно, чтобы не порезаться. Вид крови, особенно собственной, всегда портил ему настроение, а тут настроение и без того было хуже некуда…
        Потом он долго перекладывал вещи в рюкзаке, включил мини-систему, но тут же выключил; что-то невыносимое обнаружилось в музыке, невесть откуда взявшиеся диссонансы, резавшие слух, - как будто внезапно, за одну ночь, изменилось его восприятие. Впрочем, он списал это на перемену обстановки и, опять-таки, на дурацкую записку.
        То и дело он украдкой посматривал на часы. В пятнадцать минут девятого он включил ноутбук и набрал приказ для «креатуры», но не стал отсылать сразу и некоторое время размышлял. Не так легко было преодолеть барьер между персонажем и живым человеком - разница ощущалась почему-то с легким чувством стыда. Пришлось напомнить себе, что «креатуры» подписались под «безоговорочным подчинением». После этого он отправил сообщение и закружил по номеру в поисках чего-нибудь, что могло бы сойти за оружие. Не нашел ничего подходящего. Складной нож годился только, чтобы резать колбасу. На глаза снова попалась записка; он сложил ее вчетверо и сунул в карман.
        Без двадцати девять, когда было ясно, что времени на поиски улицы Шекспира практически не остается, он выскочил из номера, запер дверь на ключ, найденный им еще вечером за стойкой портье, и загрохотал вниз по лестнице. Он спешил, но то, что он увидел на полу холла, заставило его на несколько секунд остановиться.
        К старым отпечаткам за ночь добавились новые.
        И это были следы ребенка, разгуливавшего босиком.

26.Лада: Не умножая сущностей
        Чтобы отпереть замок на задней двери в восточном крыле отеля «Европейский», Ладе понадобилось несколько секунд. Большая часть этого времени ушла на выбор отмычки. Давненько она этим не занималась…
        Войдя внутрь, она очутилась в пищевом блоке. Остаточный запах тухлого мяса, казалось, не выветрится отсюда уже никогда. Изначально его источником было, очевидно, содержимое отключенных холодильников, но запасы тухлятины пополнялись и позже - в одном из проходов между газовыми плитами Лада наткнулась на собачий скелет.
        Она двигалась совершенно бесшумно, выбирая самые чистые участки керамического пола
        - не столько потому, что брезговала высохшим мышиным дерьмом, сколько по старой привычке (вернее, по привычке юности), которая приобрела силу инстинкта. То и дело она возвращалась мыслями к Параходу. Благодаря проведенному им сеансу наложения рук, она могла перемещаться почти свободно, а боль вяло плескалась где-то у отметки «2» по десятибалльной шкале.
        Интересно, что он узнал о ней еще, кроме ее незавидного настоящего и совсем уж беспросветного будущего? Что он унюхал в тщательно замаскированной помойной яме прошлого?
        Потом она задала себе вопрос попроще: насколько случайной была их встреча? А отсюда вытекал следующий, уже довольно неприятный: что он делал по приказу, а что по собственной воле? И как ей самой, после столь близкого знакомства с ним, отличить собственную волю от внушенной?..
        Вскоре она оказалась в большом и почти пустом зале ресторана. Здесь сохранилось только несколько сломанных столов и стульев. На оркестровой площадке стоял белый рояль без крышки и с подкосившейся третьей ногой. Лада слабо представляла себе, что нужно было делать, чтобы ее сломать. Ну, может, катать по полу машинки весом в полтонны…
        Она миновала полутемный бар с пустыми полками, а дальше (Лада не могла не заметить этого) начиналась зона, где любое существо, кроме птицы и привидения, оставило бы слишком очевидные следы. Во всяком случае, двуногие уже побывали тут за последние несколько дней. Она насчитала четыре разновидности следов, идущих в противоположных направлениях. Отпечатки босых детских ног заставили ее ухмыльнуться. «Я же обещала тебе, что скучно не будет». Загадки, тайны, сопли Елизаветы, карлики-мутанты, зомби на улицах, инопланетяне, высадившиеся в мертвом городе, какой-нибудь долбаный местный Маугли, которого вырастили жмурики на кладбище, - она была согласна на что угодно, лишь бы заглушить в себе ожидание смерти.
        Исключительно ради проверки своего вестибулярного аппарата Лада пересекла холл, ступая точно след в след по «женским» отпечаткам. Оглянувшись на лестнице, с удовлетворением отметила, что не умножила количества сущностей, и двинулась дальше в соответствии с предписанным маршрутом.
        Перед дверью нужного ей «люкса» она остановилась и достала связку отмычек. На этот раз всё прошло быстрее - навык возвращался. Лада вошла в номер и заперла дверь изнутри. Одного взгляда на сейф было достаточно, чтобы понять: тут долго возиться не придется. А чего она ожидала от гостиничного номера - стандарта VK4+ для банковских хранилищ? Эта консервная банка в стене вполне годилась для того, чтобы спрятать побрякушки от горничной, хотя смотря какая горничная попадется…
        Тем не менее Лада решила не тянуть - сказывался жизненный опыт, в том числе печальный. Она достала фонендоскоп и через две минуты восемнадцать секунд (засекая время по наручному хронометру) знала комбинацию.
        Открыв дверцу сейфа, она начала перегружать содержимое в сумку.
        Предметы, прошедшие через ее руки, Ладу не разочаровали. Становилось всё интереснее. Почти как раньше, когда она рисковала куда больше. Что сейчас могло напугать ее? Разве что перспектива сделаться под конец абсолютно беспомощной и гнить заживо, поливая вытекающим изнутри гноем всё вокруг себя. Но и такая, прежде реальная, угроза стала маловероятной, если учесть наличие добытых ею игрушек. Поэтому (и не только) Лада обращалась с ними почти нежно, как со старыми фетишами, которые утратили первоначальное значение, однако по-прежнему вызывают ностальгию. Кое-что она собиралась оставить себе - независимо от мнения «хозяина» по этому поводу.
        Она почти закончила, когда в дверь «люкса» постучали.

27.Бродяга: Малышка ушла гулять
        Новая луна народилась. На всякий случай бродяга еще раз сверился с отметинами лунного календаря, который занимал уже четверть стены укрытия. Эти значки, выцарапанные гвоздем в кирпичной кладке, мало что сказали бы неосведомленному человеку, но, возможно, заинтересовали бы криптографа. Бродяга шифровал календарь. Он вряд ли сумел бы объяснить зачем - ведь проникновение в укрытие кого-нибудь из чужих автоматически означало бы, что его служение кончилось и он мертв. Это был шифр ради шифра, чистое искусство. Созерцание структуры календаря, медленно расползающегося по стене, ее завораживающая странность, выраженная в преобразовании периодичности в открытые спиральные множества, доставляли бродяге почти эстетическое удовольствие. Впрочем, удовольствие было бы бесконечно греховным, если бы он в своей слепоте и гордыне довольствовался собой. Но ничего подобного, он благоговел перед Божьим промыслом, перед непостижимостью высшей силы, действовавшей через него, убогого, двигавшей его неловкими руками и скудными мыслями. Откуда-то (возможно, от Малышки) он знал, что когда на стене больше не останется места
и календарю некуда будет продолжаться, закончится всё.

* * *
        Запасов воды и пищи было достаточно, но бродяга не хотел держать Малышку в подземелье без необходимости. В кладке имелись скрытые вентиляционные каналы, но воздух всё равно быстро становился спертым, а кроме того, девочка любила гулять, играть с цветами и насекомыми, иногда со щенками - случалось, какая-нибудь отбившаяся от стаи сучка оставляла приплод…
        Когда он осторожно выбрался из укрытия и поднялся в дом, ночь была на исходе. Первым делом он выглянул в окно - там висел тонкий серп молодой луны (до чего утешительное зрелище!), а восточная часть неба уже серебрилась в ожидании восхода.
        Убедившись, что календарь в очередной раз не подвел (а разве могло быть иначе?), бродяга горячо возблагодарил Господа за то, что некоторые вещи в этом безумно сложном мире поддаются расчету, и тотчас опустил глаза долу. Не стоило искушать судьбу: звезды - зрелище не для грешников, которым место в самой мрачной дыре ада. Хотя Бог и позволяет ему раз за разом убеждаться в высшем совершенстве, это не значит, что в любой момент Он не может ослепить его, если вдруг бродяга замешкается.
        Он вернулся за Малышкой, которая не проснулась даже после того, как он взял ее на руки. Она спала глубоко и спокойно, внушая и ему относительное спокойствие за нее. Бродяге хотелось поговорить с ней; когда она спала так долго, он начинал скучать. В это время она отсутствовала, оставляя с ним свое маленькое тельце и перемещаясь в какой-то другой мир, о котором бродяга не имел ни малейшего понятия. Иногда она рассказывала ему о важных и необъяснимых вещах, которые могли быть почерпнуты только оттуда, - но не о самом мире. А он ни о чем подобном даже не мечтал - его сон был подобен черной яме без единого проблеска света.
        Но даже такого сна за последние двое суток ему не хватало. В убежище он спал урывками, то и дело вскакивая, стоило Малышке шевельнуться. Хуже всего, что тут, в подземелье, от него ничего не зависело. В мучительном, растягивающемся до бесконечности бездействии он терял счет минутам, часам, вдохам и выдохам, пульсации крови. После того как улетели вертолеты и ушли люди, осквернившие город, появились другие - странные. Эти как будто вели себя прилично - во всяком случае пока. Но всё равно они были пришельцами, которые вторглись на чужую территорию, и они несли с собой опасность.
        Бродяга преданно исполнял свой долг, охраняя Малышку. Он не отсиживался в укрытии безвылазно и мог с почти чистой совестью считать, что не только Безлунник приложил руку к тому, что ушли те, первые. Он, бродяга, тоже сделал кое-что - и, возможно, это не осталось незамеченным Господом, а значит, ему зачтется. Угрызений совести он не испытывал: те люди были очень плохими. Они увезли тихих, которые не спрятались; они убивали бродячих собак и кошек; они уничтожили обнаруженные ими следы посещения - в общем, это были тупые свиньи, которые вели себя так, будто они здесь хозяева. Но бродяга знал, что они ни разу не хозяева, несмотря на свои многозарядные пушки, вездеходы, вертолеты, камеры слежения и свое излучение, пронизывавшее всё вокруг. Бродяга не ощущал излучения - о нем ему рассказала Малышка. Она чувствовала зуд - не кожей, а внутри себя, костями, - и он не знал, как ей помочь. Для него это был еще один повод ненавидеть пришельцев и желать, чтобы они сгинули в одночасье… или как получится.
        Преодолевая сонливость, он поспешил вынести Малышку на свежий воздух. Уселся под деревом в саду, положил девочку на траву и стал смотреть, как она спит. Почувствовал умиление, тепло в груди, почти счастье, когда увидел, что ее щечки порозовели…
        Вскоре его разморило. Он ощущал на лице прохладу с вкраплениями солнца. Прикрыл глаза. Стало почти темно. Подкралась зеленоватая мгла, сгустившаяся под листьями деревьев, - это был еще не сон. Птицы пели, как в раю, путь в который ему навеки заказан. Он всё же потянулся туда - не телом, конечно, а усталой душой, - но на дороге подстерегала бездонная яма, западня, вырытая дьяволом. Он провалился в нее, не заметив, и потом уже не видел ничего, кроме темноты.

* * *
        Когда он проснулся, Малышки рядом не было.
        Это заставило его проснуться еще раз, если только такое возможно, - он будто перешел на более высокий уровень бодрствования с повышенной остротой восприятия. И с повышенным уровнем страха божьего. В первую секунду страх в нем зашкалил, и он задрожал, как лист на ветру, ожидая, что в следующее мгновение будет сорван и унесен в небытие. Но ветер из преисподней, вестник неминуемой расплаты, лишь коснулся его своим ледяным дыханием…
        Потом бродяга немного успокоился. Малышка могла уйти погулять одна - такое изредка случалось и раньше. Правда, она покидала его ненадолго и уходила недалеко. Ну а кто сказал, что и на сей раз она скоро не вернется? Он вскочил на ноги и бросился искать ее, чтобы приблизить момент, когда увидит ее живой и здоровой.
        И неспящей.

28.Розовский: Девочки во сне и наяву

«Европейский» был, конечно, не единственным отелем в городе. В двух кварталах от него находилась гостиница «Дружба», о чем любезно уведомляла отпечатавшаяся в мозгу карта. Она же привела Розовского на место. При виде шести букв на фасаде он спросил себя, почему никогда не видел гостиницы с названием «Любовь». Звучало бы неплохо: «Недельку прожил в „Любви“. Чисто, уютно, сотня в сутки».
        По дороге он, правда, заглянул в здание бывшей мэрии, оказавшееся начисто лишенным мебели и засранным сильнее любого другого в центре, причем в буквальном смысле слова. Видимо, тут срабатывал какой-то человеческий инстинкт, для которого даже Розовский затруднился сразу подобрать точную формулировку. В конце концов он остановился на «анти-властном рецидиве анальной фазы».
        В «Дружбе», встретившей его девственно-нетронутой контрольно-следовой полосой пыли, он выбрал себе сносный номер, и постепенно к нему вернулось утраченное душевное равновесие. Приказ для «креатуры» он отбарабанил, руководствуясь не сиюминутными эмоциями, а уже вполне продуманной тактикой действий.
        Ночью ему приснилась Машка. Во сне она наказывала его в своем неповторимом стиле - впрочем, как-то игриво, не больно, не всерьез, словно и она понимала: он ни в чем не виноват, в «Европейском» имела место дурацкая случайность из тех, от которых невозможно застраховаться.
        Под утро промелькнул еще один, странный, сон, который удивил Розовского, вообще-то не замечавшего за собой склонности к педофилии. Он увидел маленькую девочку - лет пяти-шести - неведомо как попавшую в номер и сидевшую на краю кровати. Он различал ночную гостью в почти полной темноте, возможно, лишь благодаря ее глазам, ярко сиявшим и напоминавшим осколки луны, которые словно излучали собственный свет. Она была совершенно голая, но, кажется, не испытывала от этого ни малейшего неудобства
        - во всяком случае, Розовский даже во сне почувствовал, что она рассматривала его как-то по-хозяйски, без страха и тем более не собираясь играть с ним в его любимые игры. Девочка явно не являла собой Машкину аватару, в чем он чуть было не заподозрил поначалу свое подсознание.
        Исчезла она так же незаметно для него, как появилась, - в очередном приливе ночной мути, делающей одинаково расплывчатыми явь, бред и сны. Потом снова уверенно и весомо приснилась Машка, которая, прошептав ему в ухо: «На малолеток потянуло, кобелиная морда?» - на этот раз взялась за него по-настоящему. Удары хлыста ощущались им чертовски реалистично; в какой-то момент он даже решил, что снился-то ему как раз долбаный город, а на самом деле он всё еще дома с Марией и до запуска проекта остается… остается… достаточно времени (и надо обязательно найти новое место для тайника!)… а между тем Машка прочувствованно подводила его к оргазму, но вдруг стала пропадать по частям, будто кто-то стирал рисунок мелом со школьной доски.
        Он проснулся возбужденный и в хорошем настроении. Несколько минут он полежал, немного жалея об отсутствии Машки наяву и ожидая, пока его распирающий трусы друг поймет, что на самом деле хозяину хочется в сортир. Вскоре они пришли к полюбовному соглашению, и Розовский вдруг вспомнил луноглазую девочку, когда стоял над унитазом, бачок которого был сух как лунный кратер. Он спросил себя, с чего это он взял, что она ему приснилась, и не смог ответить на простой вопрос. Дверь он, конечно, на ночь не запирал, хотя изнутри можно было запереться и без ключа. Озадаченный, он осмотрел номер, даже потянул носом воздух и, не обнаружив никаких признаков ночного визита, вышел в коридор.
        Отчетливые, не вызывающие никаких сомнений, следы босых детских ног он увидел уже на лестнице. Значит, все-таки правда… Те почти фантастические слухи, которые бродили вокруг непонятной, замалчиваемой и наверняка частично фальсифицированной истории с исходом, вдруг начали обретать вполне зримые очертания.
        Вот тогда-то Розовский испугался и одновременно чуть ли не обрадовался этому. Страх неизвестности обострял его инстинкты и, возможно, действительно провоцировал талант на сомнительные, но хорошо продаваемые подвиги. Предчувствие чего-то подобного зародилось в нем уже в тот день, когда он узнал об исчезновении Бульдога, так и оставшемся нерасследованным. Проект выходил из-под контроля - это означало, что его участники постепенно превращались в потенциальных купальщиков на берегу незнакомой реки, вода в которой час за часом поднималась и грозила разливом. Рано или поздно в темную воду придется нырнуть всем - даже тем, кто не хотел и не собирался купаться. А также тем, кто вообще не умел плавать.
        Розовский имел перед остальными небольшую фору: он заранее знал о возможном
«наводнении»… ну и еще сознательно мутил воду. А теперь ненароком выяснялось, что муть, поднимавшаяся со дна реки (в том числе и его стараниями), многократно превосходит его ожидания.
        Он снова почувствовал возбуждение - на этот раз творческое. Его так и подмывало вернуться в номер и отстучать пару страниц для будущей книги - интригующее и ударное вступление. Но фразы и без того сложились у него в голове; он решил, что память не подведет, а книга никуда не денется.
        Розовский закурил, чтобы унять неврастеническую дрожь. Тут уже дело было не только в миллионе евро. Он почуял запашок грандиозной сенсации, которую можно разменять и на гораздо более крупную сумму, да еще стричь купоны всю оставшуюся жизнь…
        Он докурил сигарету до самого фильтра и действительно немного успокоился. Посмотрел на часы - до условленного времени встречи с «креатурой» оставалось полчаса. «Не подведи меня, дорогуша», - подумал он чуть ли не с нежностью. Если его подозрения оправдаются, игрушкам из сейфа не будет цены.

29.Каплин идет по стрелке
        Он не знал, куда идти, а спросить было не у кого. Себя удалось уговорить довольно быстро: «уллица Шикспира» не должна находиться далеко - иначе записка теряет смысл. Он решил двигаться по расширяющейся спирали, начиная с ближайшего переулка. Слабая надежда, что в каком-нибудь газетном киоске отыщется карта города, вскоре сошла на нет: один, попавшийся ему на глаза, представлял собой обгоревший металлический каркас, в другом, неплохо сохранившемся и с уцелевшими стеклами, завалялись только слипшиеся от влаги старые газеты.
        Без пяти девять он понял, что не успевает, и спросил себя, какого черта надо было вообще выходить из отеля. Теперь он, как дурак, бегает по городу, а Оксана, может быть, дрыхнет где-нибудь поблизости или - еще смешнее - ждет его в номере, готовая осуществить то, что сорвалось вчера из-за незваного гостя. Так кто он, Каплин, после этого?
        Разве он воспринял угрозу всерьез? Разве хоть на секунду мог представить себе труп Оксаны с проломленным черепом или с темной полосой вокруг шеи и вьющихся над телом мух? Честно говоря, мог - и даже очень ясно, со множеством физиологических и прочих подробностей, делающих картину смерти такой достоверной, - но и достоверность была заточена не под ту действительность, в которой существовал он сам, а под другую, параллельную, в которой стремительно и ярко протекает иная жизнь, где всё плохое случается не с нами, а если вдруг с нами, то помощь приходит откуда не ждали, и даже конец света воспринимается как щекочущая самолюбие возможность почувствовать себя избранным: еще бы, вот он я - дождался конца спектакля и стану свидетелем того, как упадет занавес, но при этом рискую только тем, что не будут удовлетворены мои эстетические запросы, впрочем, и риск-то плёвый, ведь всегда можно выбрать себе иллюзию по вкусу…
        Задавая себе вопрос, почему нам так нравятся игры со смертью, пока она заперта в клетке воображения, Каплин не нашел ничего лучше, кроме как предположить: возможно, мы всё еще заклинаем демонов, гораздо более жизнеспособных, чем нам кажется. Значит, было что-то, ускользнувшее от сознания, какая-то малозаметная деталь, обманувшая его на уровне инстинкта. Всем своим здоровым, трезвомыслящим, устойчивым и оптимистично настроенным нутром он ощущал некую диспропорцию между причиной и следствием, некое нарушение законов жанра, в котором в качестве автора чувствовал себя как рыба в воде.
        Дойдя до очередного перекрестка и свернув на улицу, которая вела приблизительно туда, куда ему было нужно, то есть в сторону отеля, он прочитал табличку на стене ближайшего дома. Каплин остановился и посмотрел на часы.
        Было девятнадцать минут десятого. Если бы он писал роман, персонажем которого чувствовал себя в эту минуту, у Оксаны, пожалуй, не осталось бы ни единого шанса. Шестое, седьмое (сколько их там?) чувство автора полутора десятка хорошо раскупаемых триллеров подсказывало ему: кому-то пора умереть.
        Видит бог, он не был кровожадным человеком и моральным уродом, готовым угробить девушку (причем девушку, с которой еще даже не переспал!) ради невнятного зова псевдо-реальности, - но есть в литературе своя неумолимость, которая не чета неумолимости жизни: последняя, не заботясь о хорошем вкусе и соразмерности, безжалостно обрывает сюжеты и подвешивает концы, а первая настолько слепо влюблена в себя, что давно превратилась в бесконечную череду самопародий в их худшем варианте - без намека на глумливую ухмылку шута на чужих похоронах…

«Старичок, чего ты паришься? - сказал он себе. - Ты проникся чужими проблемами, не поленился, сбегал по вызову, перестраховался, рискнул выставить себя дураком. Ты пришел и увидел своими глазами: никаких мертвых девушек. Всё хорошо, все живы. Теперь со спокойной душой отправляйся в отель и трахни ее. Сегодня ты заслужил конфету, так пойди и возьми. Кто-то сыграл с тобой в эту игру, и когда-нибудь ты узнаешь, кто и зачем…»
        Однако в благодушном настроении он пребывал недолго - ровно до тех пор, пока не заметил стрелу, нарисованную на асфальте белым мелом. Большая, неровная, наведенная несколько раз, она указывала в направлении, противоположном его устремлениям. Основанием ей служила надпись печатными полуметровыми буквами поперек тротуара: «ЗМЕЙ ТАМ ПОПА ТОЖЕ». Каплин не был графологом, но что-то подсказывало ему, что у подброшенной в номер записки и указующей надписи один и тот же автор.
        Он без колебаний прошел бы мимо и вернулся в отель, если бы не один пустячок: рядом с надписью, под буквой «Ж», лежали черные женские трусики, очень похожие на те, которые он вчера стягивал с Оксаны.

«Твою мать! - подумал Каплин чуть ли не вслух, имея в виду ублюдка, развлекавшегося за его счет. - Что ж ты никак не угомонишься, а?»
        Несмотря на чрезвычайную легкость и тончайшие обводы, трусики снова склонили чашу весов в пользу дальнейших поисков. Испытывая чуть ли не отвращение к себе, взятому на поводок столь примитивной и в то же время убедительной аргументацией, он поплелся туда, куда указывала стрелка. Улица Шекспира была застроена добротными многоэтажками - как некогда жилыми, так и общественного назначения, - и без дальнейших указаний ему пришлось бы бродить среди них очень долго.
        Но заблудиться Каплину не дали. Следующая, Г-образная, стрелка поджидала его точно на расстоянии потери из виду первой. Напрашивался вывод, что либо он все-таки имеет дело со взрослым человеком, либо с забавами своеобразно развитого вундеркинда, способного предвидеть и учитывать даже разницу в росте. В свете этого текст очередного сообщения еще сильнее сбивал с толку: «АПАЗДУН ТЫ ЗМЕЮ КАНЕЦ СПАСАЙ ПОПУ». На этот раз мел был красный.
        Испытывая нешуточные угрызения совести по поводу своего «апаздания», Каплин свернул по стрелке в подворотню, через которую попал в большой внутренний двор шестиэтажного дома старой постройки с мощным цоколем. Он слегка засомневался, не была ли надпись рекомендацией спасать свою задницу, раз уж ничью другую спасти не удалось. Да и красный мел, вероятно, символизировал переход на повышенный уровень опасности.
        Каплин остановился посреди двора и обвел беглым взглядом нависавшие с трех сторон стены с хмуро надвинутыми козырьками крыш. В самом дворе не за что было зацепиться глазу. Закатанная в асфальт плоскость нарушалась только многочисленными попытками взлома со стороны растительности. Кое-где это удалось - из трещин торчали молодые кусты, впрочем, негустые и просматриваемые насквозь. Для очистки совести Каплин заглянул за трансформаторную будку, в которой уже ничего и ни по ком не гудело. В узком проходе между задней стенкой будки и забором было пусто, если не считать сломанных детских санок.
        Как выяснилось позже, он не там искал. Снова повернувшись лицом к дому, он стал внимательно рассматривать его с другой точки, надеясь узреть какой-нибудь знак. Знаков упадка и запустения было хоть отбавляй, начиная с колыхания рваных штор на сквозняке и заканчивая стайкой птиц, которая выпорхнула из какого-то окна. Воображение тут же дорисовало (а он и не сомневался) летучих мышей, висящих в сумраке чердака в ожидании ночи. И пару скелетов в здешних квартирах - кого-нибудь из неходячих и одиноких наверняка забыли, когда всё началось… вернее, кончилось.
        И снова Каплин не заметил ничего такого, что недвусмысленно указывало бы на место встречи или страшную находку, о которой он уже думал как о вероятности, наполнявшей желудок холодком. Внятную наводку он получил лишь тогда, когда принялся обходить подъезд за подъездом. Открывал дверь, заглядывал в темноту и закрывал, потому что не видел повода туда соваться. Повод явил себя в виде надписи на внутренней стороне двери четвертого подъезда: «ПАПРОБУЙ 69». Надпись была сделана чем-то красным, но не мелом (и не кровью, а то б его стошнило от патетики), - возможно, губной помадой.
        Последнее искушение вернуться оказалось самым сильным. Если это шутка, то смешная часть, которой он не заметил, давно закончилась, а урок он уже усвоил. Если все-таки ловушка, то дальше будет только хуже…
        Но тот, кто оставил на асфальте и на двери следы выделений из своего необычно расположенного органа юмора, знал, как подогреть слегка остывший интерес к этой игре. Каплин услышал сдавленный женский крик, донесшийся откуда-то с верхних этажей. Если бы он писал сценарий данного эпизода, то не преминул бы уточнить, что вопль был нечленораздельным и звучал так, словно душили вырывающуюся жертву.
        В общем, он практически не оставил себе выбора. Трусом он не был и даже иногда переводил старушек через дорогу - более чем достаточно, чтобы ложиться спать с чистой совестью.
        Пока он взбегал по лестницам, перескакивая через две ступеньки, перед мысленным взором промелькнули человечки в позе «69» (папробуй!), символы «инь-янь», номерок из гардероба, где у него когда-то украли флэшку с текстом неоконченного романа, и, наконец, номер квартиры на пятом этаже, к которой он приближался по восходящей спирали, навитой вокруг шахты лифта. В гулком пространстве подъезда эхо собственного топота настигало его многократно, словно вслед за ним поднималась еще пара невидимок. Однажды ему показалось, что наверху возникла какая-то возня, но эти звуки, скорее всего, издавали потревоженные голуби, которые, как выяснилось, оккупировали площадку между четвертым и пятым этажами.
        Дверь квартиры номер шестьдесят девять оказалась приоткрыта - явная любезность, поскольку это была хорошая стальная дверь с двумя сейфовыми замками. На этаже имелось еще две квартиры; проходя мимо них, Каплин проверил обе двери (зачем? может, опасался нападения сзади?) - заперты.
        Внезапно наступившая тишина действовала на нервы, и без того натянутые, будто струны визгливой скрипочки, отзывающиеся на малейшее прикосновение. Возможно, у него заложило уши от слишком быстрого взлета - во всяком случае, даже голуби заткнулись. «Дался тебе этот сейф, - с явным запозданием подумал Каплин. - Надо было захватить с собой „креатуру“…»
        Он взялся за ручку и потянул на себя. Увидел просторную прихожую с прекрасно сохранившимися и, пожалуй, ценными предметами обстановки, без признаков борьбы или смертоубийства. Когда-то тут обитали люди небедные и с претензией. Со стены скалилась какая-то маска (демон-охранник, что ли?), однако эта тихая агрессия смягчалась двумя хорошо подобранными гравюрами идиллического содержания. Свет падал из соседних помещений; Каплин насчитал три дверных проема, один из которых уводил в длинный коридор, а тот, что слева, похоже, вел на кухню.
        Какое направление ни выбери, неизбежно подставишься. Беспроигрышным вариантом был один-единственный - сидеть дома и писать книги. Отличная жизнь, если вдуматься. На что он, недоумок, ее променял?..
        Каплин сделал шаг в сторону коридора. На него повеяло воздухом от внезапно открывшейся двери, почти незаметной на фоне стены. Обернуться он не успел, хотя и пытался.
        Кто-то прыгнул на него сзади.

30.Лада: «Кто это тебя так?»
        Она даже не вздрогнула. То ли нервы были крепче всего остального, то ли она подсознательно ждала чего-то в таком роде. Тем не менее ее роль подразумевала определенную линию поведения, иначе пострадал бы замысел «хозяина». А время положить на «хозяина» еще не настало: по любым канонам это была только завязка интриги.
        Лада бесшумно и без суеты переправила в сумку последний предмет, положила в опустевшую камеру компакт-диск, который принесла с собой, закрыла сейф и установила рукоятку с лимбом в исходное положение. Возможные пути отхода ее не интересовали - она была не в той форме, чтобы лазать по балконам (хотя второй этаж и не бог весть какая высота). А главное, в ее глазах вероятные проблемы не стоили выеденного яйца.
        Стук повторился - на этот раз он был более настойчивым. Кто-то определенно знал, что номер не пустует… или сильно на это надеялся. Лада достала сигареты и зажигалку, уселась в кресло и закурила. Давно она не получала такого удовольствия от табака. Подумала, не включить ли мини-систему, стоявшую на столе, но решила, что это будет выглядеть чересчур нарочито. «Да и перед кем тут выёживаться, хренова ты Мата Хари…»
        В дверь забарабанили - это уже отдавало истерикой. Словно в подтверждение, раздался крик: «Помогите!»
        Дверь «люкса» была добротной, и Лада услышала приглушенный вариант, но она узнала голос. Позвать на помощь так деликатно, словно заранее попросив извинения за причиненное беспокойство, могла только эта забитая Елизавета. Впрочем, отчаяние в голосе прозвучало вполне натурально.
        Лада сделала еще одну затяжку, прикидывая все «за» и «против». Дело решило отвлеченное соображение: если вдруг за этой дурочкой действительно явился ее благоверный, Ладе доставило бы несказанное удовольствие врезать ему по яйцам. Не говоря уже о более членоопасных воздействиях…
        Она достала из сумочки одну из чужих игрушек, проверила обойму и сунула пистолет сзади за пояс. Затем подошла к двери и открыла замок.
        -Т-ты?! - проговорила Елизавета потрясенно. - Что ты здесь делаешь?
        М-да. С такой рожей и не на съемочной площадке - какая потеря для кинематографа… Первое, в чем Лада убедилась, - непосредственная опасность Елизавете не угрожала. Жертву домашнего насилия никто не преследовал; в коридоре, кроме нее, никого не было. Она уже свое получила, правда, результат выглядел как-то слишком декоративно. Несмотря на впечатляющие переливы синевы на Елизаветином лице, Лада мгновенно оценила реальную тяжесть повреждений. Не покалечена, передние зубы на месте, открытых ран и крови нет, глаза если и заплыли, то самую малость. Женские удары. Или детские. Или не удары вообще.
        -Чего орешь? - сказала Лада спокойно, словно они встретились не в чужом номере отеля посреди города, где (теперь это было ясно) могло произойти всё что угодно.
        Елизавета молчала. Нижняя губа у нее тряслась.
        Лада разглядывала ее с легкой иронической улыбкой. Если бы она хотела кого-нибудь проучить, пострадавшая сторона выглядела бы примерно так же.
        -Заходи, - она сделала приглашающий жест и повернулась боком, пропуская бедняжку, чтобы не показывать той спину.
        Елизавета робко вошла, рыская взглядом по сторонам, словно ожидала увидеть кого-то еще. Лада уловила исходящий от нее слабый запах. Аромат стал еще одним фрагментом мозаики, которая теперь сложилась почти полностью. Кроме всего прочего, это означало, что количество пешек на доске увеличивается не по дням, а по часам.
        -Кто это тебя так? - спросила она, уже зная ответ.
        -Не знаю. Всё случилось еще ночью…
        Пользуясь тем, что Елизавета задержала взгляд на дверце сейфа, Лада быстро вытащила пушку из-за пояса и положила в сумку. Не обошлось без металлического стука, который заставил Елизавету вздрогнуть.
        -Ты хоть что-нибудь видела? - Ладу начинал забавлять этот спектакль. Она бросила взгляд на часы - времени еще предостаточно.
        -Он был в куртке с поднятым капюшоном. Среднего роста, бородатый…
        -Насколько я понимаю, не твой?
        -Если бы мой, меня бы здесь не было.

«Это верно, - подумала Лада. - Если только ты и его не придумала. Ладно, хватит дурочку валять».
        -Я пошла, - сказала она, подхватывая сумку, которая оказалась для нее чересчур тяжелой. В голову ударило чернильное облако, и Лада с трудом сохранила равновесие. А Парахода-то поблизости не было…
        Елизавету, похоже, ее намерение поставило в тупик.
        -Как пошла?
        -Так пошла. Ножками.
        -А мне что делать?
        -Выполнять приказ. Хотя мне почему-то кажется, что с этим у тебя возникнут проблемы.
        Уходя, она не оглянулась, иначе увидела бы, что во взгляде, которым провожала ее Елизавета, не осталось ничего от вчерашнего благоговения.

31.Параход идет по следу
        Он слегка погрешил против истины, когда сослался на то, что у него, дескать,
«другое задание». На самом деле он не получил еще ни одного приказа от своего
«хозяина». Слово «хозяин» ему не нравилось, особенно применительно к юной светловолосой девушке, неуловимо похожей внешне на его первую «взрослую» любовь, поэтому про себя он по старой привычке называл ее чувихой. Внутри нее он углядел еще не преодоленную наивность растущего существа - чего бы она ни понаписала в своей книжонке. Параход по собственному опыту знал: пока в тебе ничто не умерло, даже самая черная меланхолия - всего лишь поза.
        В отличие от чувихи, в женщине с серыми глазами, которую смерть уже пометила знаком первой очереди, не осталось почти ничего от обычного женского притворства и еще меньше от тщеславия. С ней было легко, как с животным, но не поэтому он облегчил ее страдания (что, кстати, ему недешево обошлось). Это действительно была сделка - вот тут он не покривил душой.
        Оказавшись рядом с ней и дав ей напиться воды из своих рук, он увидел короткий фильм о ее будущем, состоявший, правда, из обрывков и остро нуждавшийся в перемонтаже, а местами и в цензуре. Его видения множились в полном соответствии с непрерывным дроблением вероятностей. В одном из этих видений она умирала, в другом
        - спасала ему жизнь.
        С привязкой по времени Параход испытывал трудности, поскольку в его мозгу прекрасно уживались параллельные варианты. Он словно видел древо событий целиком, хотя понять, какая из ветвей отрастет раньше, было почти невозможно. Но он мог, по крайней мере, действовать, исходя из собственных приоритетов. Что же касается его обреченной партнерши, между крайними вариантами ее судьбы имелось бессчетное количество промежуточных - и все они были для нее более или менее мучительными.

* * *
        Он стоял на месте смерти Бульдога.
        Что-то здесь было не так. В конце концов любая точка на земной поверхности рано или поздно становилась местом чьей-либо гибели, но обычно эти смерти укладывались в общий контекст, являлись сливающимися в более или менее равномерный фон частями одной и той же извечной картины: либо пищевая цепочка, либо старость и мирное угасание (вроде усыхания деревьев), либо что-нибудь «человеческое, слишком человеческое» - ненависть, бессмыслица, жадность, безумие, ревность, месть… и почти всегда - боль, глухая или яростная.
        В этом месте не было боли. Он ощущал только холодную, непроницаемую, чуждую силу - и вдобавок испытывал чувство, подобное досаде от неудачных попыток проникнуть сквозь отполированную металлическую поверхность. Хоть башку расшиби - увидишь только свое отражение и, может быть, собственную кровь…
        Такое с ним случалось всего дважды. Первый раз - в детстве, едва он начал осознавать свой дар (или свое проклятие) и обнаружил, что видит то, что остается для других либо несусветной чушью, либо тайной, либо чем-то таким, о чем не говорят в приличном обществе. Тогда он еще не знал, что такое «приличное» общество, вернее, не умел отличать его от неприличного, и потому жестоко поплатился за слишком длинный язык. С тех пор Параход значительно поумнел, однако особой разницы между человеческими особями, сбивавшимися в более или менее устойчивые группировки, по-прежнему не усматривал, несмотря на декларируемые ими критерии отбора и принципы существования. Различия исчерпывались чисто внешними проявлениями или наведением лоска, который мог обмануть или ослепить только людей, чье стремление к стадности имело силу инстинкта самосохранения, а зачастую его и подменяло.
        Второй раз, когда Параходу довелось столкнуться с непостижимой силой, был сравнительно недавно. И тогда он испытывал абсолютно те же ощущения, что и сейчас,
        - они врезались ему в память, словно тепловыделяющие элементы реактора, которые поддерживают тлеющую реакцию в атомном котле. Вряд ли это было простым совпадением.
        Стоило Параходу задуматься о скрытых мотивах своего участия в проекте, и ему сделалось не по себе. Так ли уж он стремился произвести революцию в массовом сознании? Ведь он был абсолютно уверен в том, что всякая революция сначала пожирает чужих детей, а потом принимается за собственных. Значит, истинная цель была другая, только он ничего не знал о ней. Это лишало его точки опоры, превращало в трясину и без того зыбкую почву, на которой он пытался удержаться в мире, давно забросившем в дальний угол идеалы всеобщей любви. Мысль о том, что он может оказаться всего лишь марионеткой в чужих руках, была непереносима. Возможно, именно эта непереносимость теперь толкала его на поиски причин необъяснимой смерти.

* * *
        Он двинулся по невидимому следу, оставленному мертвецом. След-то был, а картинка, хоть убей, не возникала. Не помог даже астральный косяк, который Параход «потянул» для обострения чувств. Чувства в самом деле обострились: он услышал шорохи насекомых в траве и гул самолета, пролетавшего на многокилометровой высоте, увидел радугу там, где до этого различал только остатки утреннего тумана, унюхал собачий дух, которым несло из переулка, - но, к сожалению, не сумел восстановить цепочку интересовавших его недавних событий.
        Создавалось впечатление, что кто-то изрядно купировал хронику происшествия. В результате осталась «запись» о смерти и личности мертвеца, однако вся информация об убийце и способе убийства была стерта. Или не записывалась вообще. Параход допускал, что и такое возможно, хотя прежде ему не доводилось сталкиваться ни с чем подобным. Кошмар развеивается - только жертвы не просыпаются. Это означало владение высшим пилотажем, до которого самому Параходу было как пешком до Луны. Складывалась не слишком благоприятная для него ситуация, но он и не рассчитывал здесь хорошо отдохнуть.
        След уводил через частный сектор в сторону окраины. О том, что там находится, Параход начал догадываться задолго до того, как увидел ограды, кресты и скорбящих ангелов. Некротический шлейф Бульдога порой ослабевал настолько, что становился неразличимым; вдобавок на подходах к кладбищу усилился фон от других, менее свежих мертвецов. Параход едва не потерял «своего» в этом загробном хоре и лишь ценой невероятного напряжения схватился за ускользающую путеводную нить толщиной с паутину.
        Как водится, пришлось заплатить здоровьем: у него разболелась голова, затем хлынула кровь из носа. Платков в карманах он сроду не держал, да и многовато оказалось кровищи. Он был вынужден сесть на землю, прислонившись к столбу, и несколько минут сидел с запрокинутой головой, пока кровотечение не прекратилось.
        Да, пожалуй, это было чересчур для одного дня: сначала оформить отсрочку для сероглазой, а теперь заявиться вынюхивать в законных владениях костлявой. Многовато на себя берешь, чувак… как бы не надорваться.
        Кладбищенские ворота были открыты, калитка тоже. Никем и ничем не сдерживаемая растительность вплотную подступила к зданию конторы и уже ломилась в окна. Странное дело - след вел в контору, как будто мертвеца сначала втащили туда, чтобы уладить формальности. И хотя Параход по-прежнему не чуял того или тех, кто убил Бульдога и возился с ним после смерти, он даже в шутку не думал о том, что тот мог проделать свой последний путь без посторонней помощи.
        Чистая работа. Настолько чистая, что от этой стерильности становилось не по себе.
        В поисках хоть какой-нибудь зацепки Параход зашел в контору. Здесь протекала крыша и, несмотря на открытые двери, стоял затхлый заплесневелый дух. Кабинет директора кладбища производил впечатление чего-то слегка патологического: на видном месте, в рамке под стеклом, висела грамота от городских властей «За предоставление качественных услуг» (хорошо что не за «перевыполнение плана», подумал Параход); на столе и на несгораемом шкафу были расставлены глиняные фигурки и дешевые детские игрушки, причем все они без исключения имели какой-либо недостаток, словно их подобрали такими на свалке или специально калечили - вероятно, для создания особой атмосферы.
        Что было в голове у директора, проводившего здесь по несколько часов ежедневно, затруднялся сказать даже Параход. Не исключено, что этот человек (лет сорока, приятная внешность, ноутбук, серый «джип» - всё это Параход увидел во мгновенной вспышке, дотронувшись до коричневой пластмассовой собаки с выпавшими глазами) просто пытался таким образом отвлечься от рутины. Мысль, что это сувениры на память (о ком?! о чем?!), мелькнула вскользь, однако смахивала на правду. Он поспешно ее прогнал.
        Параход определил стул - один из пяти, - на который усадили мертвого Бульдога, но зачем и что тут происходило, понять не мог. В зеркальной ловушке грязных окон тоже ничего не задержалось; как назло, в одном из них имелось аккуратное круглое отверстие, послужившее «сливом», через который ушла информация.
        Параход, которого уже тошнило от извращенных игрушек, вернулся на крыльцо конторы и посмотрел вглубь кладбища, куда ему предстояло отправиться. Никто его к этому не принуждал; никаких обязательств перед мертвецом у него не было. И тем не менее он знал, что пойдет. В его положении только таким способом можно противостоять странным влияниям, исходящим из «мертвой зоны» - черного непросматриваемого участка собственной судьбы.

32.Розовский: «Чашечку кофе?»
        -Принесла? - рявкнул он, уже не скрывая нетерпения.
        Ему было не до вежливости - она опоздала на пятнадцать минут, а значит, по его разумению, нарушила пункт правил о точном и обязательном исполнении инструкций
«хозяина». Единственное, что ее оправдывало, - она была бабой. Что с них возьмешь. Ни одна на его памяти не могла явиться куда-либо вовремя, даже если находилась в ста метрах от пункта назначенной встречи и при этом имела получасовой зазор и швейцарский хронометр. Ни одна, мать их! Ни разу. Даже Машка всегда опаздывала на минуту или две. Но не на пятнадцать.
        А эта вдобавок еще и выглядела не очень. Наверное, жизнь потрепала. Впрочем, его не интересовало, что с ней случилось. Она знала, на что шла, когда посылала заявку на отбор.
        В ответ она покачала головой, и он едва сдержался, чтобы не покрыть ее матом вслух. Про себя-то он высказал всё, чего она заслуживала. К тому же его сильно раздражало выражение полнейшего равнодушия на ее лице. Похоже, виноватой она себя не чувствовала. И не осознавала, что его проблемы - это и ее проблемы. А может, уже начала свою игру? Всю сумму мог получить как «хозяин», так и «креатура» - смотря кто останется…
        -Ну, и что тебе помешало? Или, может быть, кто помешал? - спросил он, дозируя яд и пытаясь подавить нарастающую злобу.
        -Меня опередили.
        -Кто?
        -Не знаю.
        -Ну-ну, подробнее! - повысил он голос. - Какого хрена тянешь?!
        -Когда я пришла, сейф уже был пуст. - Ровный голос, безразличный тон. Кукла-автомат, да и только. Послал же жребий «креатурку»! Едва он ее увидел, сразу понял, что легкой прогулка не будет. А приятной - тем более.
        Розовский проделал несколько дыхательных упражнений, чтобы успокоиться. Если эта сучка говорит правду, какие к ней претензии? Надо сбавить обороты, найти подход, установить контакт. Умел же он это, когда видел свою выгоду, тем более с бабами. Даже самые закрытые и неприступные из них имеют тайную калитку, обнаружив которую, получаешь доступ в садик их сокровенных чувств. Или в огородик - кому как повезет. А там уже можно и себя педалировать, особенно когда до нее дойдет, что без
«садовника» совсем хреново.
        -Каплина не видела?
        -Нет.
        -Кого-нибудь еще?
        -Нет.
        -Следы в холле?
        -Да.
        -И?..
        -Мужские, женские. - Быстрый взгляд вниз, на его туфли. - Твои. И еще детские.
        Так. Детские. Выходит, ночная гостья посетила не его одного.
        -Его вещи были на месте? - Он имел в виду Каплина.
        -Да.
        -Ладно, мне надо подумать. Ступай и жди дальнейших указаний.
        Она молча повернулась и направилась к выходу из пустого полутемного бара гостиницы
«Дружба». Глядя ей вслед, он вдруг понял, что когда-то она была привлекательной женщиной. И, возможно, перемена не была необратимой. Сам он встречал и более запущенные экземпляры, расцветавшие заново при правильном поливе.
        -Эй! - окликнул он ее, когда она уже была в дверях. - Может, чашечку кофе?
        Она не оборачиваясь показала ему средний палец. «Трахнуть бы тебя в задницу», - подумал Розовский.

33.Каплин: «Почему так долго?»
        -…Почему так долго? - говорила она утрированно капризным голоском, пока они лихорадочно друг друга раздевали. - Нехорошо заставлять девушку ждать.

«А в самом деле - почему? Да потому, что тебе, блондиночка, захотелось поиграть».
        -Спешил как мог, - сказал он вслух, целуя ее восхитительно надутые губки.
        -Врешь. Не хотел меня, да? Я тут старалась, гнездышко устраивала…
        Гнездышко и вправду было ничего. Широченная арабская кровать в спальне бывшей профессорской квартиры, тяжелые шторы, темные гобелены, лампы с мохнатыми абажурами… Каплин задавал себе вопрос (один из многих), каким образом всё это сохранилось в неприкосновенности. Либо дверь уберегла, либо кто-то сторожил. Второе предположение было, конечно, притянуто за уши.
        Потом у него на какое-то время пропал интерес к поиску ответов на свои же вопросы. Дурманящие потоки феромонов вызывали совсем другие желания. Он действительно заставил девушку слишком долго томиться в одиночестве - как и ожидалось, куколка была без трусиков и уже истекала соком.
        В качестве любовницы автор «Дневника девственницы» превзошла его самые смелые ожидания. Недостаток опыта с лихвой компенсировался энтузиазмом. Уже спустя несколько минут Каплин готов был простить ей и долгую прогулку, и послания с налетом идиотизма, и пережитый страх, и навязанную ему роль дурачка. Сойдет за любовную игру, решил он великодушно. Если девочку это заводит, то почему не подыграть. В конце концов у него давно не было такого классного секса.
        Понятное дело, что касается оснащенности, она подготовилась лучше. В ее «эм-дэ-эн» имелись презервативы с архитектурными излишествами, да и не только они. Правда, с самого начала выяснилось, что оба партнера предпочитают непосредственный контакт. Благодаря его выдержке и при помощи позы «69» стороны достигли неоднократного взаимного удовлетворения.
        Потом неизбежно наступило пресыщение. Он лежал, чувствуя, как с кожи испаряется пот, и вместе с телом остывали его мысли. Начал он издалека.
        -И как ты узнала о гнездышке?
        -А-а, это долгая история.
        -Я никуда не спешу, а ты?
        -Тут когда-то жил мой дядя.
        Вот так. Ее дядя. Еще не выслушав «долгую историю», Каплин слегка напрягся. Значит, она бывала здесь раньше. Возможно, не один раз. Заявила ли она об этом во время отбора? Он сомневался. М-да, Розовский отдыхает… Интересно, какие еще сюрпризы она приберегала? На то, что они будут, он готов был поставить свой «молот Тора».
        -Что с ним случилось?
        -Исчез. Уже десять лет о нем ни слуху ни духу.
        После исхода минуло как раз десять лет.
        -Ого. Так, может, он до сих пор?..
        -Нет, это вряд ли. Дядя слишком любил комфорт.
        -Смотря что понимать под комфортом. Чем тебе здесь не комфорт? Никаких соседей, тишина, чистый воздух…
        -Ему было больше восьмидесяти, здоровье никуда… Скорее всего, сердце не выдержало. Не он один такой. Тут, я подозреваю, был тот еще бардак.
        О да. Каплин кое-что почитал об этом - то немногое, что просочилось в печать и к чему имелся свободный доступ. Пропавших без вести было немало. Но и не настолько много, чтобы вызвать панику или хотя бы наделать шуму. Странная история, что и говорить. Многое не сходилось тогда и вряд ли сойдется когда-нибудь.
        Кстати, кое-что не сходилось и в ее рассказе, вернее, в ее умолчаниях. Ему не хватало сведений, чтобы связать концы с концами. Не забывал он и о том, насколько непрочен союз, наспех скрепленный сексом, - они будут вместе лишь до тех пор, пока один из них не сочтет, что выгоды в этом больше нет.

«А может быть, она уже так решила? И тебя используют на всю катушку… О чем это она? Ноутбук?»
        -Какой ноутбук?
        -Твой. Где ты витаешь? Почему не взял?
        -А мы договаривались?
        -Черт возьми, да. Точнее, я просила тебя об этом.
        -Когда?
        Она посмотрела на него, как на ребенка. На сколько бы ты ни был старше своей женщины, рано или поздно ты почувствуешь на себе этот взгляд.
        -В записке, дорогой.
        -Там не было ничего подобного… дорогая.
        -Слушай, Каплин, ты, конечно, любую можешь свести с ума, но я пока еще при памяти.
        -Ты будешь удивлена, но я тоже. Могу показать записку.
        -Покажи, милый, покажи.
        Он потянулся за сброшенными на пол джинсами. Если бы записка пропала, он заподозрил бы, что и впрямь рехнулся, увидев что-то не то в разбитом зеркале. Но записка была в кармане - свернутый вчетверо листок из блокнота, с оборванным краем и перфорацией для спирали.
        Он развернул его. Несмотря на задернутые шторы, крупные печатные буквы можно было разобрать без особого труда.
        -Вот, - сказал он, - читай.
        Она пробежала глазами текст и прищурилась.
        -Каплин, от тебя я не ожидала.
        -Чего не ожидала?
        -Ну, юмор дебильный, ты разве не чувствуешь?
        Он засмеялся:
        -Какое совпадение, черт подери! Мне тоже так показалось.
        -То есть ты хочешь сказать… Но этого я не писала!
        -Это я нашел под своей дверью сегодня утром.
        -Значит, твой Розовский так пошутил. Неужели не понятно?
        -Во-первых, не мой, а во-вторых, не понятно. Если ты написала другую записку, то где и когда ты ее оставила?
        Она замолчала, словно решала, стоит ли продолжать разговор. А его охватило предчувствие какой-то сосущей пустоты, как всегда перед расставанием.
        -Я не была уверена, что с дядиной квартирой всё в порядке. У меня есть ключи, еще с того времени… Пришла сюда - тоска зеленая. Подумала: почему бы нет? Потом решила не вытаскивать тебя ночью - ты же сейф сторожил. Поэтому прогулялась вечером до отеля и обратно. Записку сунула под дверь номера… Не знаю, Каплин, не знаю. Думай, кого ты ночью у себя принимал. Мужчины, блин… И что это за дерьмо насчет змея на попе?
        -Твоя татуировка.
        -Какая татуировка?
        -Дракон.
        -У меня нет никакого дракона. Тем более на моей красивой попе.
        Попа действительно была очень даже, но в наличии дракона он был уверен настолько, насколько вообще можно доверять своим глазам. Так уж получилось, что «догги-стайл» не попал в их утреннюю произвольную программу, поэтому Каплин только теперь аккуратно перевернул Оксану на животик и убедился в том, что попа осталась прежней, а татуировка исчезла начисто. Значит, имитация…
        -Смыла?
        -Господи, - она зевнула от скуки - возможно, даже ненамеренно. - Мне бы твои проблемы.
        -Как я понимаю, стрелки на асфальте тоже не ты рисовала?
        -Лет десять назад что-то такое рисовала. Девчачьи игры, ты, наверное, не в курсе.
        -Ладно, будем считать, какой-то урод пошутил. Но на всякий случай посмотри, у тебя помада не пропала?
        -Я помадой не пользуюсь.
        Он уставился в высокий потолок, покрытый вуалями паутины и высохшими разводами, - картина была загадочной, словно карта неизвестной территории.
        -Последний вопрос: ты ребенка не видела?
        -Приехали… - Она погладила его по голове и перешла на тон доброй мамочки. - Что там нам еще приснилось? Надеюсь, не мальчики кровавые? Ты мой бедненький…
        -Вопросов больше нет.
        -Тогда давай поспим, а? Я ночью не выспалась, по тебе скучала, дурочка…
        -Я вряд ли засну, а ты поспи. Иди ко мне, моя хорошая…
        Они обнялись, и через пять минут она уже спала сном праведницы. В ее разгладившихся чертах появилась такая беззащитность, что у него защемило сердце. И он мысленно попросил кого-то, кто, возможно, присматривал за ними и, не исключено, забавлялся от души: «Если мне суждено стать ее врагом, то пусть это случится как можно позже».

34.Барский: «Желаете продолжить?»
        Утро литературного льва начиналось неплохо. Впервые за несколько недель он полностью выспался, несмотря на новое место, не слишком удобный диван и возбуждение центральной нервной системы, связанное с запуском. Возможно, в его случае для хорошего сна было достаточно тишины, чистого воздуха и ожиданий чего-то такого, что вскоре перевернет жизнь. Но он подозревал, что причина не только в этом.
        Ноутбук работал от аккумулятора в течение всего «мертвого часа», и, проснувшись, Барский первым делом направился взглянуть, что там натворил (или сотворил?) за ночь его прирученный виртуальный дьявол.
        Идея обозначать действующих лиц символами Таро принадлежала ему. Программист предлагал использовать полностью обезличенную кодировку (во избежание «закрепления ложного смысла»), но Барский настаивал на своем. Сошлись на том, чтобы предусмотреть возможность выбора варианта: символы, цифры, фотографии реальных людей. Барский сделал выбор еще вечером, и теперь на экране висела картинка, отдаленно напоминавшая какой-то трехмерный пасьянс.
        Это было поразительно; он не ожидал такого быстрого развития и, соответственно, такой головокружительной сложности. Дьявол работал даже тогда, когда человечки спали. Барский не сразу сумел осмыслить конкретные результаты этой работы. Картинка была многослойной, с обозначением многоуровневых связей, в том числе неявных, скрытых и потенциальных. Он немного побаловался, подключая и отключая разные слои, а также рассекая их временными срезами, пока, наконец, не начал кое-что понимать.
        Признаться, это завораживало - и, что интересно, начиная с некоторого момента, события развивались, полностью поглотив первоначальный толчок. Что бы ни произошло в дальнейшем, обнаружить источник будет крайне трудно, едва ли вообще возможно. А от него, Барского, теперь мало зависела судьба остальных - в том смысле, что марионетки продолжали бы дергаться и без его вмешательства.
        Впрочем, он всегда мог остановиться сам и остановить это: в углу экрана мигала надпись «ЖЕЛАЕТЕ ПРОДОЛЖИТЬ?», а под нею мягко пульсировали клавиши «Да» и «Нет». И - да, он желал, тем более что, если верить настольному дьяволу, к Магу приближалась «креатура», обозначенная Тройкой Мечей. Во всплывающем окне можно было ознакомиться с информацией о прогнозируемых месте и моменте встречи, а также ее вероятных последствиях, которые, впрочем, оказались слишком многочисленными, чтобы он их принял всерьез - ведь даже простое ознакомление с ними заняло бы не меньше получаса.
        Барский ухмыльнулся: подворачивался удобный случай проверить, насколько эта штука близка к реальности.
        Или насколько она сама и есть реальность.

35.Гоша: «Любезный, отойди»
        В ту самую минуту, когда чутье подсказало молодому сочинителю триллеров, что кому-то пора умереть, кое-кто действительно умер, только эта неприятность случилась не с поджидавшей его блондинкой и в совсем другом месте.

* * *
        У Гоши не было никаких предчувствий. Как человек действия и невеликого ума, он предпочитал жить одним днем, причем желательно, чтобы этот день совпадал с текущим. А то ведь случается - он сам видел такое, - что люди зацикливаются на счастливом прошлом или угрожающем будущем и превращают свою настоящую жизнь в ад. И хорошо еще, если память или ожидания не подведут, но чаще всё оборачивается самым непредвиденным образом и приходится горько сожалеть о собственной глупости.
        Гоша старался придерживаться узкого промежутка между прошлым и будущим - совсем как в известной песне. Получалось не всегда, однако он никогда не жалел об упущенных возможностях, а приближавшаяся одинокая старость его не пугала.
        Допив кофе, он включил компьютер и сконцентрировался на насущном. Полученное задание сильно смахивало на подставу - впрочем, ничего другого от своей лесбиянки он не ожидал. Кроме того, весь этот проект, по его мнению, был одной большой подставой, и заранее понять, кто выйдет сухим из воды, не представлялось возможным. Он и не пытался.

* * *
        В Музей природы он пробирался скрытно, как того требовала игра, и очень скоро начал принимать ее всерьез, то есть перестал чувствовать себя старым дураком, ввязавшимся во что-то легкомысленное и немного смешное. Сначала он рассмотрел здание издалека, затем не поленился обогнуть его окольными путями и приблизился с тыла. Перелез через решетчатый забор (лишний раз помянув недобрым словом Соню, измыслившую испытание для его деревянных суставов) и оказался в парке, примыкающем к музею.
        Пели птички, белки скакали с ветки на ветку. Гоша ощутил себя инородным телом в здешнем раю. Вот и сороки затрещали, возмущенные его появлением; он стал поспешно проламываться сквозь заросли к двухэтажной пристройке, торчавшей под прямым углом к зданию музея, словно воткнувшаяся в тело стрела.
        Один раз ему показалось, что за темными, отражающими небо и землю, стеклами мелькнуло чье-то лицо, но это вполне могла быть игра света и тени, а то и набежавшее облако. Гоша хмыкнул и продолжал путь; он был не из тех, кого способны отпугнуть плоды собственного воображения. Да и чужого тоже.
        Его ожидания оправдались: в торцевой стене пристройки имелась деревянная дверь - правда, как очень быстро выяснилось, наглухо заколоченная изнутри, но он предусмотрел и это. Гоша вытащил из рукава куртки короткий ломик, найденный под водительским сиденьем в кабине грузовика, покрутил его в руках и спросил себя, разве это не лучше, чем играть в домино с алкашами и бухать от рассвета до заката? Вопрос был риторическим. Он действительно ощущал полноту жизни - возможно, именно потому, что всё в ней было непонятно, а требовалось от него только то, что он умел.
        Он снял куртку, поплевал на ладони и принялся за дело. Дверь оказалась старой, сбитой на совесть, покрытой многими слоями окаменевшей краски. Чтобы проковырять дыру на уровне груди, у него ушло не меньше пятнадцати минут. Дальше стало легче. Он отодрал две вертикальные наружные доски и добрался до нутряного слоя. Тут, уже изрядно вспотев и не заботясь о скрытности, он выбил поперечины ногами. Образовался вполне подходящий для его габаритов проем, в который он нырнул, предварительно бросив последний взгляд по сторонам. Обитатели рая уже не обращали на него внимания.
        Проникнув внутрь здания, он постоял, привыкая к полумраку. Вдобавок тут было довольно прохладно, и Гоша снова надел куртку. Ломик он на всякий случай держал в руке - не потому, что ожидал встретить какого-нибудь впавшего в маразм сторожа, а потому, что только сейчас понял: ломик может сгодиться и для основного дела. Это было прекрасное орудие диверсанта.
        Коридор, заставленный старым барахлом, уводил в темноту. Судя по всему, это место много лет служило отстойником для всего ненужного перед списанием и окончательным уничтожением. Подслеповатые оконца под самым потолком давали ровно столько света, чтобы Гоша не жаловался, что двигаться пришлось вслепую. Он всё-таки больно ударился коленом, наткнувшись на обитый металлическим уголком ящик, а уже перед следующей, внутренней, дверью задел плечом какую-то шаткую конструкцию, занавешенную тряпьем, в результате чего получил отдаленное представление о газовой атаке.
        Отхаркиваясь и отплевываясь, он устремился вперед и всем телом распахнул двери, оказавшиеся, к счастью, незапертыми. Впрочем, «счастье» было кратковременным и вскоре закончилось.
        Гоша очутился в одном из музейных залов, высоком и просторном, хоть на роликах катайся. Угадывались, правда, кое-какие остатки экспозиции. Пахло не слишком приятно, да и с освещением на первом этаже было не очень - дикий виноград почти полностью заплел окна. Гоша поискал взглядом выключатель, потом вспомнил о своей тайной миссии и решил не искушать судьбу.
        Пересекая зал, он лавировал между разбросанными на паркете костями. Судя по размерам, бренные останки принадлежали то ли мамонтам, то ли динозаврам. Ему было плевать и на тех, и на других. Если вымерли, значит, туда им и дорога. Всё лишнее жизнь сбрасывала с поезда - и, может, это было даже к лучшему, потому что, по Гошиному убеждению, поезд медленно, но верно катился в ад. Когда он окончательно станет лишним, сбросят и его. В принципе, он принимал данный порядок вещей, просто не думал, что с ним это случится так скоро…
        Вдруг он заметил парочку скелетов в углу зала - эти-то уж точно были человеческими. Ну а почему бы человеческим скелетам не быть выставленными в Музее природы? Человек ведь тоже часть природы и даже «венец творения», не так ли? Разве не этому Гошу учили в школе? Кое-что из пройденного он еще помнил. Однако возникла маленькая неувязочка: он был уверен, что даже в Музее природы скелеты вряд ли наряжают в джинсы, майки и кроссовки.
        Осознав как следует этот факт, Гоша тут же подыскал удобоваримое объяснение: мало ли что могло произойти во время эвакуации. Кого-то случайно задавили, кого-то втихаря замочили. Люди способны на любую пакость. Между прочим, эти двое могли умереть от старости уже после исхода, хотя выбрали странное место для последнего успокоения. Да и шмотки на них были не стариковские…
        Он едва не изменил курс, чтобы получше рассмотреть скелеты и поискать признаки насильственной смерти, но затем напомнил себе, что он не судмедэксперт. Какое бы дерьмо здесь ни случилось, не его это дело.
        Кстати, о деле. Гоша получил от лесбиянки (он поправился: от «хозяйки», то бишь от Сони) исчерпывающие инструкции насчет предмета ее пристального интереса, однако в них не было ни слова о том, как поступить с самим писателем в случае, если их встреча произойдет раньше, чем он сумеет добыть нужный предмет. Очевидно, предполагалось, что Гоша будет действовать по обстоятельствам. Он знал только два вида действий по обстоятельствам: бить или убегать. Как он не раз убеждался, те, кто пытался при этом еще и думать, кончали совсем плохо.
        Учитывая разницу в возрасте, весе и уровне профессионализма, перспективы у писателя при встрече с незваным гостем были безрадостные. Впрочем, поначалу Гоша надеялся, что до рукоприкладства не дойдет. В самом крайнем случае он аккуратно вырубит дедушку - без синяков и последствий. В общем, как в свое время в боксе, он во многом полагался на импровизацию. Простая мысль, что, возможно, именно поэтому он не стал чемпионом, не посещала его голову.
        Добросовестно обойдя все помещения на первом этаже и не обнаружив вещей, принадлежавших писателю (однако обнаружив еще четыре скелета в неприличных, по музейным меркам, одеяниях), он отправился на второй этаж, гадая по пути: шесть мертвецов - это много или мало? Для кладбища вроде как мало; для музея в центре покинутого города - явно многовато… Так ни до чего и не додумавшись, он завершил экскурсию по залам и вошел в служебное крыло.
        Он не сомневался, что писатель устроился с удобствами. Чего еще ожидать от бумагомарателя, который существует за счет придурков, желающих, чтобы их в извращенной форме учили жить за их же деньги. Гоша даже завидовал такой способности пускать пыль в глаза. Вот взять хотя бы его самого: он мог кого угодно научить конкретному и полезному делу - умению драться, - но и это еще не означало умения побеждать, забраться повыше и защитить свое местечко под солнцем. А писатель умел и первое, и второе, и третье… Нет, всё-таки отмудохаю его при встрече, решил Гоша. Он понял, что это доставит ему полузабытое удовольствие.
        Заглянув в кабинет директора, он сразу увидел ноутбук, к которому, по мнению
«хозяйки», мог быть подсоединен искомый предмет. Компьютер стоял на столе и подмигивал Гоше чем-то похожим на красноватый прямоугольный глаз в верхнем углу широкой сияющей физиономии. Гоша направился прямо к цели, почти желая, чтобы и писатель оказался где-нибудь поблизости. Нельзя же отказывать себе в маленьких радостях.
        Кто-то наверху, видимо, решил, что Гоша и впрямь заслужил эти радости. Писатель сидел в кресле у камина (аристократ, мать его!) и поглаживал короткую седую бородку холеной рукой. Во взгляде его, хоть убей, не было должного уважения. Ну ничего. Гоша знал, что после апперкота оно появится. И, возможно, даже сменится затем искренней мольбой о пощаде.
        Поскольку бородатый не делал попыток преградить ему дорогу (а жаль!), Гоша без проблем приблизился к столу. Посмотрим, чем это он тут занимается…
        Какие-то карты скользили по экрану, закрывая друг друга, кружась в замедленном вальсе. Гоша презрительно оттопырил нижнюю губу. И ради подобного дерьма он протопал с десяток километров, а затем потел, ломая дверь? Нет, Соня явно такая же прибабаханная, как и этот… литератор… но он, Гоша, пока работает на Соню. Ладно, лесбийская твоя морда, сегодня ты получишь свою сиську…
        -Эй, любезный, отойди-ка оттуда.
        Голос у писателя был бесцветный, усталый. Отнюдь не убедительный голос.
        Гоша не снизошел до беседы. Пусть повякает, ему можно. Скоро это будет его единственным утешением.
        Гоша склонился над ноутбуком в поисках этой штуковины… как ее… короче, штуковины, похожей на тюбик с женской помадой, только уплощенный. Он развернул компьютер, чтобы взглянуть на его заднюю часть, и тут услышал металлический звук, чертовски похожий на клацанье затвора.
        Слегка удивленный и даже обрадованный (вот потеха-то!), Гоша повернул голову в сторону бородатого. Тот всё так же спокойно (каков гаденыш, а?) сидел в кресле, правда, в руке у него обнаружился пистолет. По виду - совсем как настоящий; по сути - вряд ли. Писатель с пушкой - такое редко увидишь даже в каком-нибудь дерьмовом фильме. Гоша с трудом мог припомнить парочку, да и то получалась сплошная нелепица. Неудивительно, что и пушку он не воспринял всерьез. А надменный тон и обращение «любезный» - это, конечно, было оскорбительно. И писатель за это заплатит.
        -Тебе же сказано, любезный, отойди, - по-прежнему свысока и немного лениво попросил бородатый. В глазах у него застыла печаль. Ствол был направлен Гоше в живот и не подрагивал. Хорошая копия. Свет падал так удачно, что были различимы даже нарезы.
        -Пошел ты, - процедил Гоша, прикидывая, что делать дальше.
        Инструкция предусматривала запасной вариант на случай, если не удастся завладеть предметом по-хорошему. Гоша решил, что этот случай наступил. Рассмотреть другие варианты ему помешала стремительно разгоравшаяся злоба. Долбаный интеллигент довел его до точки кипения парой коротких фраз. Вот что значит сила слова.
        Он замахнулся ломиком, чтобы обрушить его на ноутбук.
        И кто бы ожидал от писателя такой прыти и такой точности?
        Только не Гоша.
        В помещении выстрел прозвучал оглушительно. Гоша ощутил сильный удар в спину, в результате которого его бросило на стол. Он уперся ляжками в столешницу, гадая, что это за красноватая субстанция выплеснулась из него неаппетитным конусом. Потом пришли боль и ужас, но прежде он успел опустить голову и обнаружил у себя в животе отверстие таких размеров, что его невозможно было заткнуть пальцем и даже кулаком.
        Он хотел сказать еще что-то - наверное, сообщить писателю, что он с ним сделает, когда недоразумение с дыркой в животе как-то уладится само собой (ведь это не могло происходить по-настоящему?! Не могло же такое случиться с ним?!), но из глотки вырвалось только невнятное бульканье, а на губах вздувались и лопались кровавые пузыри. В ушах шумел океанский прибой; багровая пелена затягивала поле зрения, поднимаясь снизу, словно гранатовый сок наполнял глазные яблоки…
        Наконец до Гоши дошло, что всё кончено. Нелепость этого не укладывалась в голове. Он выронил ломик и медленно сполз на пол, хватаясь за что-то руками и уже не помышляя ни о чем другом, кроме как об истекающей из него жизни.
        Уродец, который расположился на столе и остался невредимым, в последний раз подмигнул ему оранжевым глазом («ЖЕЛАЕТЕ ПРОДОЛЖИТЬ?» - «Да! Да!! Да!!! Желаю!!!»
        - «НЕТ, ЛЮБЕЗНЫЙ! СЕГОДНЯ НЕ ТВОЙ ДЕНЬ») - и потом была только боль, голодным волком бросившаяся на него в наступившей кромешной тьме.

36.Параход и Нестор: «Давай сделаем это вместе»
        Даже в солнечный день на кладбищенских аллеях было сумрачно, а кое-где и сыровато. Параходу пришлось дважды перелезать через поваленные бурей старые деревья. На нижнем ярусе преобладала акация, чья молодая поросль повсюду запустила свои колючие руки и цеплялась за джинсы.
        При желании он мог бы, наверное, найти и видимые следы недавних передвижений, но что в них толку? Они лишь отвлекали бы от шлейфа, который мерцал у него в мозгу пунктиром мигающих багровых искр. Мерцал, делаясь то ярче, то тусклее, - и вдруг погас, как будто ветром задуло костры, обозначавшие посадочную полосу, на которую он так и не успел приземлиться. Неожиданно он ощутил присутствие живого человека, и оставалось только удивляться, почему не раньше, - ведь тот находился совсем близко.
        Они увидели друг друга одновременно. Тихий малый чахоточного телосложения, который прежде выглядел чуть ли не робким и умудрялся оставаться незаметным среди других
«креатур», похоже, чувствовал себя здесь вполне уверенно. Параход заподозрил бы слежку за собой, если бы они не сближались с противоположных сторон. Этот, как его… (Нестор?..) двигался хоть и аккуратно, но и не скрываясь.
        Параход успел соорудить полдюжины предположений относительно того, зачем сюда послана «креатура», - и в любом случае выходило, что кому-то известно как минимум столько же, сколько ему. Случайная встреча на кладбище двух любителей тишины и уединения или собирателей эпитафий выглядела совсем уж маловероятной.
        Нестор поступил проще: задал вопрос не себе, а ему.
        -Что ты здесь делаешь, брат?
        Голос у него был блеющий, отрешенный, и обращение «брат» прозвучало вполне по-доброму, можно сказать, по-монашески.
        Параход решил, что ничего не потеряет, если до известной степени откроет карты.
        -Ищу труп.
        Нестор остановился в двух шагах от него. Вблизи стали заметны провода, выходящие из-под воротника армейской куртки и терявшиеся во всклокоченных белесых волосах. Через плечо висела сумка, явно тяжелая, из которой торчал целый жгут таких же проводов.
        Ответу Нестор не удивился. Он вообще ничему не удивлялся. Воздев глаза к небу, словно провожал взглядом отлетевшую душу, он спросил:
        -Чей?
        -Одного из этих… которые нас охраняют.
        -А-а, стало быть, они и себя-то защитить не могут, не то что других.
        В этих словах Параходу почудилось злорадство.
        -Пока не ясно, от чего защищать. Или от кого.
        -От самих себя, брат, - изрек Нестор авторитетным тоном проповедника, и Параход ухмыльнулся в бороду. У этого парня действительно в прошлом был монастырь. Всё как положено: исступленные молитвы, ночные бдения, укрощение плоти… Но монашеская жизнь закончилась, и закончилась чем-то нехорошим. Параход не мог пока сказать, чем именно. Нестор, вообще-то, был открытой книгой - но открытой почему-то всё время на одной и той же странице. И заглянуть в начало или в конец не удавалось. Возможно, некоторые «страницы» были вырваны. Кроме всего прочего, Параход даже затруднялся определить, чьей «креатурой» является сие бледное подобие человека.
        -Ну а тебя как сюда занесло?
        -Где-то здесь вход.
        Произнесено это было так, что сразу становилось ясно: оценить значение входа дано не всякому. Параход всё же попытался:
        -Вход куда?
        -В темноту, которая есть причина безумия в каждом из нас.
        По мнению Парахода, для этого не надо было совершать столь долгих прогулок с отягощением - темнота и безумие гораздо ближе, чем иногда кажется, - но он предпочел не спорить. Спор - самое бессмысленное занятие на свете, и рождается в нем не истина, а взаимная неприязнь. Не то чтобы он испытывал к Нестору симпатию, однако и не хотел бы иметь его в числе своих врагов.
        Дело осложнялось тем, что Нестор не был сумасшедшим. Критерии нормальности, которыми пользовался Параход, возможно, показались бы современной медицинской науке несколько расплывчатыми, но еще ни разу его не подводили. Был случай, когда законченный шизофреник, общавшийся с разумными грибами с Юпитера, спас его от озверевшей толпы добропорядочных граждан, которых признала бы вменяемыми любая психиатрическая экспертиза. Впрочем, у него и раньше не вызывала сомнений относительность любых человеческих проявлений: сегодня ты среди отбросов общества, а завтра - вождь революции; или, скажем, ныне ты властитель дум и вожделений, но когда-нибудь превратишься в слюнявого идиота на попечении сиделок, которые не удавят тебя лишь из жалости или трусости…
        В общем, оставалось выяснить, в какой степени они могут помешать друг другу… или, чем черт не шутит, - помочь. У Парахода было множество недостатков, включая лень и неряшливость, но предубежденности против инакомыслия среди них не числилось.
        -Удачи, брат, - сказал он, обходя Нестора и пытаясь снова сосредоточиться на своем блуждающем покойнике.
        -Ты видящий! - внезапно бросил Нестор ему в спину, будто обвинение. Обманчивая мягкость в его голосе мгновенно сменилась угрожающими интонациями.
        -С чего ты взял? - устало спросил Параход, уже сожалея о том, что ввязался в разговор. Надо было сразу послать искателя входа на хрен.
        Вместо ответа Нестор постучал себя пальцем по левой стороне головы, к которой тянулись провода, а затем погрозил Параходу тем же пальцем. Вероятно, пантомима означала: меня не проведешь, брат. Потом он всё-таки сказал:
        -Разве ты не понимаешь: ты послан сюда, и я тоже послан сюда. Наша встреча не случайна. (Вольно или невольно он озвучивал некоторые мысли и подозрения Парахода.
        Ты видишь незримое; я пойду за тобой в темноту. Надо положить конец безумию. Давай сделаем это вместе.
        -А давай, - согласился Параход, понимая, что от этого клиента так просто не отвяжешься. - Ступай за мной. И помолчи, если сможешь.

37.Елизавета: «Пойдем со мной…»
        Это была одержимость, граничившая с умопомрачением. Лиза не понимала, что с ней происходит. Вначале с ее стороны это напоминало беззвучный крик о помощи, затем - внезапно вспыхнувшую и стремительно разгоравшуюся страсть, но обернулось не страстью, а рабством (если, конечно, любая страсть не есть рабство - впрочем, для таких обобщений у Елизаветы не хватило бы ясности рассудка). При этом она не испытывала ничего похожего на любовь, пусть даже и противоестественную; наоборот, чем дальше, тем сильнее она ненавидела Ладу, к которой ее влекло силовыми линиями неодолимого притяжения. Елизавета уже не хотела разговаривать с ней, слышать ее голос, чувствовать на себе ее презрительный взгляд и особенно, упаси боже, - дотрагиваться до нее или ощущать ее прикосновения. Единственное, чего она хотела, это быть рядом, - словно Лада стала чем-то вроде передвижной установки искусственного дыхания, которая позволяет жить дальше и которую ненавидишь именно за то, что полностью от нее зависишь.
        Даже мужу Елизаветы, который, несмотря на сомнения Лады, существовал на самом деле и на самом деле позволял себе много лишнего, не удавалось до такой степени подчинить ее своей извращенной воле. Хотя, видит бог, он старался. Его изощренность простиралась от чистого садизма до дешевой игры типа «Любимая, а не сходить ли нам к сексопатологу?». Он добился впечатляющих результатов, но ему не удалось лишить ее главного: испытывая к нему сильнейшее отвращение, желая ему смерти, стоя на четвереньках с его членом в заднице, она всё-таки сохраняла ощущение своего «я» - пусть подавленного и униженного до предела, но всё-таки цельного, а не разорванного на части.
        Теперь это утраченное «я» разлетелось вдребезги, и его осколки кружили по орбитам, точно спутники связи, в зоне покрытия которых она изредка оказывалась. В такие минуты к ней возвращался рассудок, она вспоминала себя, знала, кто она есть, и даже представляла, кто и зачем послал ее сюда.

«Хозяин». Она выполняла приказ «хозяина». Лада - не «хозяин»…
        Но приходила волна затемнения, и Елизавета забывала об этом. Кратковременное оцепенение сменялось лихорадочным возбуждением. Она начинала метаться по опустевшему номеру, раздираемая противоречиями и взаимоуничтожающими порывами. Остатки самолюбия и страх мешали бежать следом за Ладой. Но после ее ухода внутри Елизаветы образовалась вопящая пустота - один сплошной разинутый рот изголодавшегося младенца, сожравшего ее личность и теперь требовавшего чего-то еще…
        Его невозможно было унять. Рвущийся наружу вой нельзя было заглушить, заткнув уши. И в конце концов он победил.

* * *
        Она выскочила из отеля и стала озираться по сторонам с видом человека, только что спасшегося из пожара, но угодившего прямиком в новое бедствие, от которого спасения уже не было.
        Стоял ясный жаркий день, однако она этого не замечала - ее внутренний горизонт был застлан грязным туманом, а душу поливал ледяной дождь. Соответственно, Елизавету била дрожь, и волны озноба одна за другой прокатывались по телу. В таком состоянии мало что значила одежда, которая не согревала, - и даже если бы длинная юбка и жакет вдруг исчезли, Лиза вряд ли ощутила бы наготу с большей уязвимостью. Она и без того чувствовала себя вывернутой наизнанку, и при каждом движении колючий воздух царапал ее внутренности…
        Так и не выбрав направление сознательно, она побрела куда глаза глядели, потому что оставаться на месте было еще невыносимее. Спустя несколько минут в ее мозгу забрезжила мысль о церкви. Церковь была как-то связана с «хозяином»… нет - с Ладой…
        Чашка с чаем… Лиза вспомнила, как они вдвоем пили чай на балконе. Лада показывала ей эту штуку, которая нужна, чтобы… Чтобы муж однажды почувствовал своей задницей, каково ей было все эти годы…
        Она пойдет в церковь… Вспомнить бы еще дорогу… Где-то между отелем и садом… Картинки мелькали, не соединяясь в непрерывное и понятное целое… Собаки, безликая фигура на велосипеде, запах травы, голоса деревьев в ночи, холод земли, теряющее узнаваемость лицо в зеркале, зародившееся безумие, острая нехватка её… Всё смешалось в обрывочных воспоминаниях.
        Сейчас Елизавета вряд ли нашла бы то место, в котором провела ночь. Вернее, не нашла бы точно. Где-то там остался компьютер… посредник между нею и «хозяином». Посредник, передавший приказ идти в отель… и что-то еще. Ей казалось, было что-то еще: черный айсберг, отколовшийся от арктического ледника ночных кошмаров и целиком погрузившийся в ее подсознание… Нет, до него теперь не добраться; никакими силами не извлечь его оттуда… разве что ждать, пока он растает сам собой.
        Что могло растопить черный лед? Присутствие Лады. Найди Ладу, маленькая дурочка Елизавета; одной тебе с этим не справиться… Но Лады нет в церкви. Она же не сказала: «Я иду домой». Но не важно, что она сказала. Лада и не собиралась возвращаться в церковь - по крайней мере утром. Откуда Елизавете это известно? Она не знала - как сорванный с ветки лист не знает, куда несет его ветер. И сколько бы деревьев ни стояло вокруг, листу уже никогда не быть частью одного из них…

* * *
        Пересекая в своем сомнамбулическом движении какой-то дворик, она заметила перед собой человека, мирно почивавшего на траве под сенью фруктового дерева, рядом с ним стояло что-то вроде детской коляски без колес, превращенной в маленькую переносную кровать.
        При виде чужака Елизавета не испытала ни страха, ни любопытства. И даже не подумала свернуть в сторону. Плен мономании имел одно преимущество: всё, то не было напрямую связано с отсутствием Лады, уже не могло испугать. Сосредоточенная на своем воображаемом кошмаре, Лиза воспринимала остальное, как смазанный и приглушенный, однообразно-серый фон. То, что от незнакомца, лежавшего на спине, за пять метров разило помойкой, мочой и потом, не имело значения - он был таким же заблудившимся, как она.
        Ее взгляд безразлично скользил по его массивной фигуре. Длинное черное пальто показалось ей знаком траура, который он носил по самому себе. Седая путанная борода; зияющая дыра приоткрытого рта… Несколько коричневых сточенных зубов… Зловоние… Насекомые… На мгновение ей почудилось, что они копошатся даже в его глазницах, но это двигались зрачки под пергаментными веками… Ему что-то снилось… Возможно, даже женщина, бредущая мимо, - видение из другой, забытой жизни…
        Она прошла в двух шагах от него, бесшумная, как утренний сон. Ее тень накрыла его лицо - не исключено, что где-то далеко отсюда, в ином, искаженном, времени, для него померкло солнце и черная туча заволокла небо. Он застонал, но не проснулся. Случившееся так и не вырвалось из подсознания, будто задушенный крик, оставшийся никем не услышанным под мягкой толстой подушкой.
        Ее взгляд, раздробленный призмой психоза и частично обращенный внутрь, упал на детскую коляску. Грязно-розовое одеяльце свешивалось за край, и по нему ползали большие коричневые муравьи. В их деловитой настойчивой деятельности было что-то неотвратимое, как приговор слепой и бездушной природы. Они ползали и по лицу куклы, завернутой в одеяло.
        Елизавета замедлила шаг.
        Очередное воспоминание с трудом пробилось сквозь пелену одержимости. Ее лицо исказилось от притока образов, пытавшихся втиснуться в узкое горлышко ее до предела сжавшегося восприятия.
        В памяти Елизаветы, будто на отдельных листах фотобумаги, погруженных в кювету с проявителем, стали проступать картинки из прошлого: ей четыре года, она играет со своей любимой куклой. Имени куклы она так и не смогла припомнить, но мама Елизаветы называла малышкой и куклу, и дочь. Из-за этого возникала путаница, доставлявшая обеим немало веселых минут. Иногда маленькая Лиза делала вид, что не слышит маминого голоса, или не реагировала на него - ведь мама звала не ее, а куклу. Таким образом она пыталась избежать того, чего ей не хотелось делать… и это нередко удавалось - разумеется, с маминого согласия. Каждая удавшаяся «хитрость» укрепляла Лизу во мнении, что игра с куклой-двойником может оказаться полезной… чтобы не сказать спасительной.
        Вот и сейчас, проходя мимо коляски, повзрослевшая Елизавета облегченно улыбнулась и тихо, еле слышно, чтобы не разбудить спящее чудовище, укравшее у нее частицу души, позвала:
        -Малышка, пойдем со мной…

38.Барский: «Теперь тем более»
        Видит бог, он этого не хотел - до определенного момента. Он не собирался стрелять, пока тупорылый потный бык не замахнулся на то, чего не понимал, да и был не в состоянии понять. Такими быков делает слепая природа, и Барский сомневался, что в исходном материале имелось хоть что-нибудь, предназначенное для разумного существа. Он много раз встречал подобных скотов; их всегда большинство, во все времена, - чтобы убедиться в этом, достаточно выйти на улицу. Они не могут ничего создавать и даже просто ценить созданное другими; они рождены, чтобы жрать, гадить и разрушать. После семнадцатого года им внушили опасную иллюзию, что они главные в этой стране; последствия чудовищного эксперимента и поныне расхлебывали такие, как Барский, - а быкам всё было по херу; быки не чувствовали даже трагичности собственного существования. Им хватало травы в стойле и коровы с большим выменем. И теперь, когда один из них сдох от его, Барского, руки, в нем проснулась извечная трусливая рефлексия интеллигента, в чьей генетической памяти каленым железом выжжено: второй сорт, неблагонадежен.
        Однако всё очень быстро прошло - этот город и «дух из машины» освободили его. Он преступил табу, и оказалось, что табу - очередная условность, которой отгораживаются от смерти, ибо постоянно переглядываться с костлявой - занятие не из приятных. Но он был уже в таком возрасте, когда многие приятные и неприятные вещи меняются местами. Например, раньше он вряд ли стал бы обыскивать труп, а теперь не испытал даже легкой брезгливости.
        Единственным интересным предметом, извлеченным из Гошиных карманов, оказался компакт-диск. Пуля прошла в какой-нибудь паре сантиметров от него. Чуть правее - и информация о четвертой экспедиции, возможно, пропала бы навеки. Но Барский еще ничего не знал об этом. Постукивая ребром диска по ладони, он задумчиво разглядывал мертвеца.
        Что-то не складывалось, сколько он ни перебирал разрозненные фрагменты, пытаясь уловить связь между ними. Диск, интерес быка к чужому ноутбуку, намерение разбить его к херам собачьим… Неужели эта сучка Соня каким-то образом пронюхала о программе? Во-первых, верилось с трудом, а во-вторых, с чего он взял, что быком помыкала Соня? Теперь, когда дьявол так перемешал карты, ни в чем нельзя быть уверенным.
        А если всё-таки Соня, то кто продал? Кандидатура одна - его закадычный дружок Алик, компьютерный гений. Верить нельзя никому, как говаривал старик Мюллер…
        Барский сел за стол лицом к двери, развернул к себе ноутбук, положил рядом пистолет и щелкнул мышью на опции «параметры прогноза». В сводке десятиминутной давности среди прочего значилась вероятность смерти Тройки Мечей, которая составляла тринадцать процентов. А что там насчет смерти Мага? Ничего себе - пятьдесят семь процентов! Выходит, сегодня он дешево отделался.
        Он перевел смерть Тройки Мечей в «безальтернативные результаты» и увидел, как с экрана, кувыркаясь, слетела соответствующая карта. Окно «ЖЕЛАЕТЕ ПРОДОЛЖИТЬ?» увеличилось, покрыв собой всё свободное поле и настаивая на однозначном ответе. Барский вслух произнес: «Ну, теперь-то тем более», - и нажал подтверждение.
        Дьявол начал передвигать карты. Это слегка напоминало тасовку колоды, но подчинялось не случаю, а выверенным алгоритмам.
        Пока складывалась новая комбинация, литературный лев решил выяснить, что за диски берут с собой быки, отправляясь крушить компьютеры. В этом городе не хватало только зомбированных луддитов…
        Увиденное настолько потрясло его, что он не слышал шагов в коридоре (которые действительно были очень тихими) и заметил очередного гостя, вернее гостью, только тогда, когда та уже появилась в дверном проеме. Барский дернулся за оружием - поздно.
        Близнец того пистолета, что лежал на столе, в женской руке выглядел огромным. Но эта тонкая рука с браслетом держала его вполне компетентно. И не оставалось сомнений: если бы обладательнице пушки захотелось выстрелить, пятьдесят семь процентов предполагаемой на сегодняшнее утро смерти Барского мгновенно превратились бы во все сто.

39.Бродяга утешает Малышку
        Малышка выросла!
        Он стоял будто громом пораженный. Впервые он видел столь явное, столь очевидное Божье чудо, если, конечно, не считать чудом весь этот мир и, в частности, его, бродяги, преступное прозябание. Но мир существовал слишком давно и от века служил вместилищем других, менее привычных чудес. Как, например, это: Малышка, ставшая взрослой за несколько часов, пока бродяга спал.
        Возможно, Господь в славе Своей счел необходимым, наконец, сделать ее взрослой - после того, как она столько лет прожила, не меняясь внешне, заточенная в тесном детском теле, которое давно уже не соответствовало ее разуму и ее желаниям. Теперь-то понятно, почему она спала почти беспробудно, - это была защитная реакция. До поры до времени Малышка пряталась в коконе, словно прекрасная хрупкая бабочка, но когда она всё-таки просыпалась и снисходила до разговора с бродягой, он слышал от нее много мудрых и удивительных вещей.
        Теперь он видел ее преображенной и освобожденной из генетической темницы. Она шла по улице, удаляясь от него, и вслед за благоговейным восторгом его снова охватила паника - он мог потерять ее навсегда, лишиться смысла своего жалкого существования и, значит, превратиться во что-то окончательно никчемное, ненужное Богу, брошенное на произвол жестокой судьбы уже без всякой отмазки, без льгот и без снисхождения, которые были дарованы ему, пока он охранял Малышку.
        Но кто сказал, что его служба закончилась? Разве он получал от Бога соответствующий приказ? Разве Бог как-нибудь дал понять, что Малышка больше не нуждается в услугах преданного охранника? Ну да, она выросла и выглядит теперь такой самостоятельной и независимой, однако это не означает, что ей никто и ничего не угрожает. И хотя Безлунник вряд ли появится до следующего новолуния (дату наступления которого бродяга уже вычислил), в городе и без него хватало смертельно опасных созданий и враждебных сущностей. Чего стоили, например, эти - новые, чужие, странные, - как их ни назови, они уже начали убивать. Пока только друг друга, и это неплохо, но у бродяги было предчувствие, что вскоре всё изменится к худшему. А были ведь еще свои, старые, почти привычные… Эти тоже кое-что знали о том, как вывести кошмары из тени и сделать их явью. Что тогда говорить о самых худших - отступниках и предателях рода человеческого, согласившихся на переезд?..
        Бродягу прошиб холодный пот, несмотря на зимнее пальто до пят, которое он почти никогда не снимал. Это был страх - не за себя, за Малышку. Пока он, кретин, стоит тут, гадая, нужен он ей или нет, она, возможно, идет навстречу своей смерти!
        Он сорвался с места и устремился за ней, ускоряя шаг по мере того, как росла его убежденность в необходимости и дальше ее защищать.
        Они двигались по солнечной стороне улицы. Она шла, глядя только вперед и отбрасывая на тротуар удивительно плотную тень. Пристроившись за ней и уже почти нагнав, он залюбовался ею сзади - чудесными длинными волосами, фигурой с выраженными зрелыми формами, свободной походкой. Странно, неужели она, спавшая так чутко, сейчас не чувствовала опасности?.. Он вдохнул новый для него аромат женщины
        - но уже никакая новизна и никакие перемены в облике не могли поколебать уверенности бродяги в том, что это она, его Малышка.
        Он протянул руку и осторожно коснулся ее плеча.
        Она остановилась, медленно обернулась к нему. Ее ноздри трепетали, словно ей не очень нравился его запах. В глазах с исчезающе маленькими точками зрачков не было радости; на губах не появилось улыбки узнавания. Она как будто не очень обрадовалась встрече со старым другом. Когда он взял ее за руку и потянул за собой, она внезапно открыла рот и начала кричать.
        Такое случалось и раньше, только крик был немного иным, беззвучным. Если Малышка капризничала, он не сердился на нее. Терпеливо пережидал, зная, что с этим ничего не поделаешь. Конечно, успокаивал ее, как мог. Он и сейчас успокаивал. Гладил, утешал, пытался обнять. Почему-то она кричала еще громче, билась в истерике, царапала его отросшими коготками. Он сказал себе: ничего страшного, просто Малышка внезапно выросла и еще сама не привыкла к этому. В конце концов ему пришлось взять ее на руки, и вскоре она затихла.
        Он медленно двинулся обратно со своей драгоценной ношей. Кажется, она уснула. Ее голова покоилась у него на плече. Какая приятная тяжесть… Сердце бродяги наполнялось нежностью. Всё снова становилось на свои места. Он возвращался домой, и его Малышка была с ним.

40.Розовский выглядывает в окно
        Отсылая «креатуру» с глаз долой со словами «мне надо подумать», Розовский пускал пыль в глаза. Хотел показать, что у него всё под контролем. На самом деле, сколько ни думай, игрушки сами собой к нему не вернутся. А чтобы действовать, ему не хватало исходных данных. Он упустил инициативу, вернее, кто-то вырвал ее у него из рук. Он даже не знал точно - кто.
        К такому обороту событий он оказался не готов. Считал, что держит бога за бороду,
        - и вот на тебе. Посреди пустого города он ощущал что-то вроде нехватки кислорода. А питательной смесью для его легких были люди с их страстишками, тайнами, извечной завистью, информационным голодом и тотальной взаимной зависимостью, которая смахивала на новообретенное рабство. Впрочем, подавляющее большинство его соотечественников никогда и не были свободными.
        Розовский смотрел на вещи трезво - на «рабовладельца» он не тянул, не так стояли его звезды, и рассчитывать на это не приходилось даже в случае успеха на проекте. Пресловутый миллион - слишком незначительная сумма, чтобы мнить себя кукловодом. А вот роль надсмотрщика за умами была ему в самый раз - так, во всяком случае, Розовскому казалось. К тому имелись множественные предпосылки, объективные и субъективные. В принципе, он уже давно и небезуспешно эту роль исполнял - правда, в ограниченном масштабе. И сейчас, когда до глобальной премьеры оставались, возможно, считаные дни, кто-то пытался его слить. Мысль об этом не давала Розовскому покоя. Да и кому давала бы?
        Там, на «большой земле», он уже принял бы контрмеры. Он умел крутиться в человеческом муравейнике, знал все входы и выходы, прекрасно ориентировался, кого и за сколько можно купить. В общем, чувствовал себя как рыба в воде. И кроме того
        - немаловажная деталь, - там была Машка с ее скептической улыбочкой и многозначительным молчанием, в котором он мог отыскать любые оттенки смысла. А еще
        - с ее хлыстом, благодаря которому Розовский не забывал, кто он и среди кого находится.
        Крайне разреженное здешнее общество лишило его любимых инструментов, имевших принципом действия продажность, неудовлетворенность и прочие человеческие слабости. Тут каждый сражался сам за себя, и манипулировать было нечем - ввиду отсутствия «общественного мнения», с которым Розовский привык обращаться как с личным ночным горшком, наполняя его субстанциями различной консистенции в зависимости от состояния собственной пищеварительной системы.
        В общем, он был уныл и некреативен, когда ему взбрело в голову выглянуть из гостиничного окна, выходившего во двор, на открытую стоянку. Он чуть не подавился крепким кофе, чашку с которым держал в руке. Питье было раза в два хуже того, что выдавала его домашняя кофе-машина, и раза в четыре - того, что варила Машка на обычной газовой плите.
        Розовский провел себя по свежевыбритой щеке, вспоминая, когда он в последний раз видел эту стоянку. Получалось, что никогда. Ну не смотрел он туда, вниз, а из бара вообще мало что было видно. Розовский открыл окно и выплеснул остатки кофе на асфальт.
        Темный внедорожник стоял на парковочном месте номер шестьдесят девять, как следовало из намалеванных на заборе по обе стороны от него чисел 68 и 70. Автомобиль находился в дальнем ряду, и Розовский не взялся бы определить модель наверняка, но был почти уверен, что это «ленд ровер». На «ленд ровере» ездил Бульдог, земля ему пухом (если, конечно, он в земле). Кроме того, Розовский знал, что после исчезновения главного «пастуха» его машину тоже не нашли.
        Эти сопоставления заняли долю секунды, и сердце Розовского забилось быстрее. Мелькнувшая мысль о том, что это его «креатура» таким образом понтует, показалась нелепой и была тут же отвергнута, а предположение, что мальчики из «команды» могли попросту не заметить «ленд ровер», пусть даже стоящий где-то на задах, вообще не выдерживало никакой критики.
        Он успел еще много чего предположить и развеять в пух и прах, пока выбегал из своего номера и искал выход на стоянку. Одна из дверей оказалась заперта, пришлось тащиться в другое крыло. Там ему повезло больше, и он выскочил в огороженный внутренний двор. Бросил взгляд в сторону въезда. Шлагбаум был поднят, будка дежурного пуста (ну а чего он ожидал - что ему помашет оттуда парень в форменной одежде?).
        Приближаясь к автомобилю, Розовский значительно замедлил шаг. Опасаться следовало чего угодно, ведь он и так уже сильно проигрывал по очкам. Он не мог позволить себе ошибиться еще раз, хотя как в данной ситуации понять, что совершаешь ошибку? Ничего не делать - такой вариант, во-первых, не для него, а во-вторых, ничем не лучше любого другого, особенно если речь идет, например, о действии на опережение.
        Это был «ленд ровер». Розовский обошел вокруг него. Номера на месте, хотя номеров Бульдога он, конечно, не знал. В замке водительской дверцы торчали ключи. Ну прямо автосалон для гостей города. Если в баке есть бензин, можно проехаться, такой себе тест-драйв… Боковые стекла были тонированы, поэтому в салон он смог заглянуть только через лобовое. Не заметил ничего необычного, впрочем, не поручился бы за то, что на едва различимых задних сиденьях не таится сюрприз.
        С них он и предпочел начать. Приоткрыл левую заднюю дверцу. Ничего не произошло. Он никого не побеспокоил. Связанных трупов не было. Пахло в пустом салоне так, как и должно пахнуть в дорогой машине, простоявшей несколько часов под солнцем. Почему-то Розовский был уверен, что ее подогнали сюда ночью, хотя и сидя в баре он вряд ли услышал бы звук работающего двигателя.
        Он открыл переднюю дверцу и забрался в водительское кресло. Заводить двигатель не стал - зачем? Ехать ему пока было некуда. Документы на «ленд ровер» лежали рядом с рукояткой переключения скоростей. Он взял их тремя пальцами. Так и есть, машина Бульдога. Еще через минуту, открыв в салоне всё, что открывалось, Розовский обнаружил «глок-17» с полной обоймой, разрешение на ношение оружия, выданное на настоящее имя Бульдога, учредительные бумаги охранного агентства «Всевидящее око» (наличие в списке некоторых фамилий представляло для скандального журналиста несомненный интерес - но не здесь, а там), досье на некоего Шварца Александра Марковича (Розовский пробежал текст по диагонали: диплом ХИРЭ с отличием, работа в Штатах, сотрудничество с ФБР), записываемый компакт-диск без каких-либо обозначений, бинокль, цифровую камеру и, наконец, книгу Сатпрема «Шри Ауробиндо, или Путешествие сознания».
        Этот набор представлялся Розовскому продуманно усеченным. Впрочем, рация и мобильный телефон могли остаться на теле и разделить его участь. Книга как-то выпадала из общего ряда (и неизвестно еще, что записано на диске), но даже Бульдог имел право на духовную жизнь.
        Розовский несколько минут размышлял, легонько постукивая пальцами по обтянутому кожей рулевому колесу. Поразмыслить было о чем. В частности, у него имелось подозрение, что ввоз «глоков» в страну запрещен, но тут он мог ошибаться. А вот в том, что предметы и соответствующую информацию ему подсовывали, он почти не сомневался. Оставалось определиться: это спасательный круг или сыр в мышеловке? Не узнаешь, пока не потрогаешь.
        Он решил всё-таки потрогать. Разве он не хотел иметь при себе пушку? Конечно, хотел - при условии, что на него не попытаются повесить убийство. Пушка была ему просто жизненно необходима - ведь где-то поблизости ждали своего часа еще как минимум два пистолета, уплывшие у него из-под носа. Бумаги, ключи от машины и диск Розовский рассовал по карманам. Поколебавшись, захватил с собой и книгу - полистать на сон грядущий.
        Затем он вылез из «ленд ровера» и первым делом выстрелил в стену, чтобы убедиться в работоспособности «глока» максимально достоверным способом. Австрияк работал как миленький.
        Звук выстрела поднял в небо пеструю и шумную тучу окрестных птиц. Глядя на паническую суету безмозглых созданий, Розовский почувствовал, что к нему возвращается внутреннее равновесие. Уже ради одного этого стоило делать вид, что он заглотил наживку.
        Правда, при таком подходе возникала маленькая проблемка, состоявшая в том, чтобы вовремя соскочить с крючка.

41.Лада и Барский пьют кофе
        -Я вижу, машинка пригодилась?
        При звуке ее голоса Барский расслабился и откинулся на спинку стула. Черт, эта женщина способна кого угодно застать врасплох. Одно утешает - недолго ей осталось…
        -М-да. И даже раньше, чем я думал.
        Лада медленно прошлась по кабинету и остановилась над трупом, разглядывая его.
        -Что думаешь делать?
        -Пока ничего. Вернее, всё то же, что и раньше.
        -Может, уничтожить браслет?
        -Нет смысла. То, что он сдох, им уже известно. И где сдох - тоже.
        Лада уселась в кресло у камина, где до нее сидел Барский. Надо признать, старик хорошо держится, если учесть, что он оказался по колено в дерьме.
        -Тебя повяжут.
        -Сомневаюсь. Нас они не тронут, пока всё не закончится. Иначе зачем было заваривать кашу…
        -А этот чего хотел? - Она повела подбородком в сторону трупа.
        -Не знаю. Мы не беседовали. Он накинулся на меня с ломом. Может, перепутал с Троцким…
        -А ты похож.
        -На Троцкого?
        -Да нет, на идиота. Прострелил бы ему колено, связал, отволок подальше. Там бы и прикончил, если бы к тому времени охота не пропала…
        -Детка, ты кое о чем забываешь, - он постучал пальцем по браслету. - Мы тут как окольцованные пташки. Они отслеживают все передвижения.
        -Откуда ты знаешь?
        Он иронически улыбнулся:
        -Если будешь наивной, долго не продержишься.
        -Может, они вдобавок и слушают?
        Судя по тому, что и как говорил Барский, он не верил в это ни секунды. Его улыбка стала скептической, но вслух он сказал:
        -Пусть слушают. Лично мне нечего скрывать.
        Она достала сигарету из пачки и прикурила от зажигалки. Барский поморщился и взял со стола свою трубку. Лада пару раз жадно затянулась, потом сказала:
        -Ладно. Пистолет оставишь у себя?
        -Пока да… если ты не возражаешь. Правда, есть у меня мыслишка подкинуть его кое-кому…
        -Например, законному владельцу.
        -Например. Как вариант. Но вариантов много. Я должен всё обдумать.
        На самом деле ему требовалось время, чтобы переварить информацию, записанную на диске. И в нужном виде вбросить ее в конгломерат, взращенный его личным дьяволом.
        -Только не думай слишком долго. Что бы ты ни придумал, хиппарь рано или поздно узнает.
        -Смотря чем думать, моя красавица.
        -Слава богу, не твоя.
        -Да уж, его милость беспредельна. А хиппаря нейтрализуем в любой момент. На это дело можно выставить монаха. Или молодого…
        -Слушай меня, Барский, - голос Лады стал холодным как лед. И таким же твердым. - Хиппаря не трогай. Иначе я займусь тобой.
        На Барского это не произвело впечатления.
        -Не забывайся, детка. Не ты одна здесь с билетом в один конец. Решила поиграть сама за себя? Ну что же, давай, а я посмотрю со стороны, мне даже любопытно.
        На это она ничего не сказала. Только тонко улыбалась сквозь сигаретный дым.
        Барский решил не искушать судьбу. У него-то, как он считал, был билет на рейс с пересадкой.
        Он раскурил трубку и, делая вид, что не занят ничем серьезным, потаскал курсор по уже выстроенному заново распределению вероятностей. Ухмыльнулся про себя. «Никуда ты, стерва, от меня не денешься».
        Королева Жезлов неизменно сопровождала Мага на протяжении десятка ключевых эпизодов, спирали которых, словно пружины, выбрасывающие чертиков из табакерок, ввинчивались в ближайшее будущее…

* * *
        Лада докурила сигарету и бросила окурок в камин. Долго смотрела, как дымок неуверенно поднимается вверх, словно не знает, куда ему деваться - то ли поплавать в комнате, то ли попытаться пролезть в забитый дымоход. Решился всё-таки… Правильно: дым - к дыму. А прах - к праху.
        Она встала, подошла к столу и взяла привезенный Барским электрический чайник. Щелкнула пальцами - писатель молча кивнул и вытащил из своего пайка пару «стиков» с растворимым кофе. У нее скулы сводило - хотелось настоящего, в зернах, и чтобы самой, вручную… Но правильный кофе и кофемолка остались в церкви. Дожидались ее возвращения к могиле иерарха.
        Ладно, сойдет и так. Заварив бурду, она протянула чашку Барскому.
        Мир был восстановлен. Надолго ли? Этого Лада не знала, но на сегодня с нее точно хватит. Она валилась с ног, и вряд ли ей помогла бы даже ударная доза кофеина. Оставалась еще одна проблема - что делать с трупом, - но это уж пусть писатель сам. Как говорится, любишь кататься…
        Наконец она почувствовала, что собралась с силами и что этого запаса, возможно, достанет на обратную дорогу. Не ложиться же здесь, в самом деле. Никто не должен знать, насколько ей погано. Ни одна живая душа. Особенно Барский.

«Билет в один конец». Это он верно подметил. Кстати, интересно, кого еще он имел в виду, когда говорил, что она не одна такая. Во всяком случае, не себя, любимого, - в этом Лада была уверена абсолютно.
        -Всё, я пошла, - сказала она, вставая, и направилась к двери.
        -Ты будешь у себя?
        Она кивнула, не оборачиваясь, хотя сильно сомневалась, что сможет добраться до церкви самостоятельно. Как тут было снова не вспомнить хиппаря…

* * *
        Проводив ее взглядом (а хреново тебе, детка, я же вижу…), Барский наконец выдохнул с облегчением. На самом деле курить ему не хотелось, это было так, вынужденное баловство, дымовая завеса, чтобы скрыть истинные чувства. Ему хотелось в парк, на свежий воздух, где не пахнет порохом и бычьим потом, а также смертью внутри сероглазой женщины. Пожалуй, он заслужил небольшую прогулку. Мертвецом он займется позже.
        Но мысли крутились безостановочно. И не оставляло легкое беспокойство. С чего бы это? Всё прошло как нельзя удачнее. Лада появилась в самую удобную для него минуту. Диск в дисководе; он балуется пасьянсом; она ни о чем не догадывается. На протяжении этого нелегкого утра он сохранял полный контроль над ситуацией.
        Правда, был один момент, когда ему показалось… нет, чепуха. Никакой команды не было; ему почудилось. Никто не советовал ему нажать на спуск. Да и разве можно назвать советом или командой случайное и бессмысленное сочетание слов - что-то вроде «лошадь каблук циан»? Нет, это полная бредятина. Быков он не переносит с детства - и действовал исключительно по собственной воле. Если бы это было не так, если бы он хоть на секунду мог вообразить себя марионеткой…
        Тогда чьей, дьявол меня побери?!
        Глупость. Глупость и слабость. Старческий маразм. Слуховые галлюцинации.
        Ты что-нибудь слышишь сейчас, старый болван? Хоть что-нибудь, кроме собственного дыхания?
        То-то же…
        Чтобы окончательно изгнать призрак звука из ушей, он открыл «медиа плейер» и включил на воспроизведение своего любимого Чарли Паркера. Сел. Закрыл глаза. Хорошо…
        Но музыка всё-таки не помешала ему спустя некоторое время спросить себя:
«Интересно, можно ли заболеть игроманией, играя в бога?»

42.Параход: Заготовка травы
        След мертвеца обрывался возле черного обелиска. Слишком громкое название, но эта штуковина, что стояла над старой безымянной могилой в дальнем углу кладбища, действительно напоминала своими размерами, непроницаемой чернотой и трудноуловимой чужеродностью черный обелиск из фильма, который свалил Парахода с ног еще тогда, когда он был относительно молодым. Собственно, так подействовало на него не всё творение Стэнли Кубрика - например, ему не очень понравилось начало с обезьянами и вся эта трахомудия со свихнувшимся компьютером, - однако от концовки у него побежали мурашки по спине - и неизменно бегали при втором, третьем, десятом просмотре.
        Прикоснуться к непостижимому редко удавалось даже ему, хотя волею судьбы для него почему-то оставалась открытой маленькая черная дверь, за которой хранились многие человеческие и нечеловеческие тайны. Возможно, к маленькой черной двери он просто привык и уже не воспринимал свои вхождения туда как что-то сверхъестественное. Но вот в фильме была хорошо передана эта запредельность - вне времени, вне пространства, вне измышлений. Человек во дворце, сомнительное существование, черный обелиск в ногах умирающего, ускользающий смысл…
        Сейчас Параход испытывал нечто подобное. Только теперь он сам стоял (если верить Нестору) перед большой черной дверью, и это не было окончанием сеанса в кинотеатре, а бывший монах дышал ему в затылок странной смесью запахов молока и гари.
        -Оп-па! - кастратом пропел Нестор, до этого момента честно хранивший молчание. - Кажется, мы нашли его, брат.
        В данном случае против «мы» возразить было нечего. Независимо от того, какое отношение имели к поискам входа провода, тянувшиеся к башке Нестора из его же сумки, польза от него была неоспоримая. Пару раз, когда Параход терял след, он указывал пальцем верное направление. Непосредственно перед этим глаза у него делались пустыми, стеклянными, тело вздрагивало, точно пронзенное судорогой, а рука поднималась медленно, словно ею двигала гидравлика со списанного экскаватора. Параход мог бы поклясться, что тут и не пахло сверхвосприятием, зато сильно пованивало старыми ритуалами, веревками, протянутыми для невидящих, и странной игрушкой, вокруг которой в изредка обнажавшихся мыслях Нестора вертелись два слова на букву «А»: «Ариадна» и «Аненербе».
        Параход обошел вокруг обелиска. На гладкой черной поверхности, удивительно чистой и лоснящейся, словно омытой дождем, не было никаких надписей. Не за этим он отправился на прогулку, но, признаться, результат превзошел ожидания. Ему и в самом деле стало любопытно, что же они нашли. А если заодно прояснится ситуация с пропавшим мертвецом, тем лучше.
        Нестор смотрел на обелиск таким взглядом, будто уже прозревал что-то в толще спрессованного мрака и это «что-то» вполне оправдывало его невнятные надежды. Параход решил на время уступить инициативу, руководствуясь правилом: если не знаешь, что делать, шагай на месте. Он так и поступил - тем более что, кроме обелиска, поблизости имелся объект, представлявший интерес лично для него. В каких-нибудь десяти метрах, под кладбищенской стеной, росла рощица конопли высотой в человеческий рост. Туда он и направился для изучения сырьевой базы, оставив Нестора гипнотизировать камень - или из чего там эта штука была сделана…
        Обрывая листья и соцветия (просто так, чтобы занять руки… ну, небольшая пробная партия), он почти всё время держал экс-монаха в поле зрения. Довольно долго тот стоял неподвижно, проявляя удивительную сосредоточенность. А потом исчез.
        Параход этому не удивился - редко кто из людей подолгу выносил его присутствие. Даже добровольные клиенты чаще всего уходили по-английски. Он их понимал; его близость была куда хуже самого извращенного интима. Другое дело, что Нестор умудрился исчезнуть абсолютно бесшумно и слишком уж стремительно.
        Но Параход никуда не спешил. Набив карманы сырьем для будущих косяков, он вернулся к обелиску и встал на пятачок примятой Нестором травы. Вот незадача - след бывшего монаха тоже обрывался, словно срезанный ножом. Что и говорить, он находился в странном месте. Параход не знал, как это выразить словами, но ощущал, что пространство здесь было другим, измененным. А значит, если верить старику Эйнштейну, другим было и время.
        Всего, что с этим связано, Параход откровенно побаивался, потому что иногда не по своей воле слышал голоса заблудившихся. Никто из знакомых ему людей, включая экстрасенсов, не слышал, а он слышал. Такое с ним случалось не часто, даже, можно сказать, редко, но впечатлений ему хватало надолго. Вначале, по неопытности, он считал это слуховыми галлюцинациями или побочными эффектами земной «дальней связи» (как у австралийских аборигенов); однако потом, когда научился легко избавляться от глюков и отключать «антенну», понял: в данном случае связь настолько дальняя, что беспросветное отчаяние и абсолютная безнадежность были просто легкими эмоциями по сравнению с тем, что испытывали бедняги, остававшиеся на другом конце провода…
        Сейчас он не слышал никаких голосов, кроме тонкого писка рассудка, который назойливо повторял, как заезженная пластинка: «Валить отсюда надо, братец…» И Параход с ним согласился. Он вообще пребывал в согласии со своим рассудком гораздо чаще, чем казалось окружающим, а также поборникам искоренения травы. Возможно, поэтому его ненормальность была облачена в плотные покровы нормальности, и это равновесие позволяло ему сносно существовать среди себе неподобных.
        Развернувшись на сто восемьдесят градусов, Параход зашагал к гостеприимно распахнутым кладбищенским воротам.

43.Каплин: «Откуда ты взялся?»
        Смыть с кожи рисунок, нанесенный специальной краской, - вроде бы плевое дело. Убедительно лгать сложнее, но для женщины и это, в общем, не проблема. Каплин мог навскидку назвать десяток причин, по которым ей было бы в кайф водить его за нос,
        - от банального тщеславия до небанальной суммы в миллион евро. И тем не менее, несмотря на все доводы, его уверенность в собственном здравомыслии несколько пошатнулась и нуждалась в срочной подпитке чем-нибудь очевидным и неоспоримым. Поэтому в отель он возвращался не самой короткой, зато уже знакомой дорогой, а по пути твердил себе: «Я просто желаю убедиться, что хотя бы надписи на асфальте мне не привиделись».
        Было далеко за полдень. Небо оставалось безоблачным, и солнце пригревало уже неласково. Каплин снял ветровку и шел в одной тенниске. Он ощущал приятную усталость во всем организме и некоторую натруженность в паху. Об Оксане он думал со сложным чувством: десять неиспользованных процентов вожделения пока легли на дно, а сверху плескалась мутноватая смесь подозрений и тревожного ожидания.
        Пойти с ним в отель она отказалась, сославшись на то, что, во-первых, устала, а во-вторых, пора уже, черт побери, выяснить, где разгуливает и чем занимается ее
«креатура». Каплин не стал уточнять, о ком речь. Со стороны это, может, и выглядело в высшей степени тактично, но на деле он считал, что наступил тот самый случай, когда правда мало что даст, а лишняя ложь еще больше собьет с толку.
        В общем, расстались они прохладно, с улыбками, заменяющими поцелуй. К тому моменту она уже разгуливала по дядиной квартире в халатике тигровой расцветки и, очевидно, чувствовала себя как дома. Каплин немного завидовал способности некоторых людей мгновенно приспосабливаться к непривычным условиям, укореняться в любом месте (хотя бы и в вагонном купе) и создавать вокруг себя почти домашний уют. Вот и Оксане хватило халатика, парочки безделушек и нескольких брошенных тут и там косметических штучек-дрючек (среди которых действительно не было никакой помады), чтобы гнездышко смотрелось обжитым и чтобы в него тянуло.
        Да, таки тянуло. Не столько в гнездышко, сколько к девушке. Каплин покопался в себе и понял, что уже привязался к ней всерьез. Это означало… да ничего хорошего это для него не означало. Он по опыту знал: сначала будет больно, а потом тоскливо. И выбор невелик: либо действуй на опережение, либо прими это, как мужчина.

* * *
        Он свернул за угол и остановился, будто наткнувшись на прозрачную преграду.
        Посреди улицы боком к нему сидела на корточках маленькая девочка и рисовала мелками на асфальте. Картинка вполне обычная - для любого города, только не для этого. И хотя погода стояла прекрасная, всё-таки казалось немного странным, что девочку забыли одеть. Кстати, с чего он взял, что это непременно девочка? Ребенок мог быть и мальчиком - если его не стригли с рождения. Длинные спутанные волосы свешивались вперед, закрывая лицо.
        Каплин облизнул потрескавшиеся губы и оглядел улицу. От одного конца до другого, насколько хватало глаз, всё застыло в мертвом покое и пеклось на солнце. Здесь природа еще с трудом возвращала себе утраченные позиции - прошло слишком мало времени с тех пор, как ее наглухо закатали в асфальт. Между прочим, пресловутая надпись на асфальте была, и довольно близко, он даже различал перевернутые буквы. Улица оставалась пустынной и голой. Ну а голый ребенок, да еще поглощенный какими-то очень детскими художествами, вообще смотрелся тут инородным телом.
        Кстати, о детских играх, мелках и недетских надписях. Каплин осторожно двинулся вперед, заранее озабоченный тем, как вести себя, если это и есть автор посланий. О чем говорить? Что еще выяснять? Главный совет он уже получил: «СПАСАЙ ПОПУ».
        Дитя не обратило на него никакого внимания даже тогда, когда Каплина нельзя было не услышать и не увидеть. Он остановился рядом, разглядывая плоды детского творчества. На этот раз никаких слов, одни рисунки. В основном дома и человечки - если он правильно интерпретировал сочетания прямоугольников, кружков, овалов и палочек. А надо всем этим - большой глаз. Несколько разноцветных мелков ребенок сжимал в левом кулачке, выбирая тот или иной по непонятным для Каплина мотивам. Среди мелков были и белый, и розовый, и красный. Зеленый, впрочем, тоже.
        Он присел, всё еще страдая словесным запором. Будь это эпизод из романа, он знал бы, что должен сказать или сделать его персонаж, но тут остро ощущал фальшь любого вступительного слова. Сразу перейти к делу? А какое у него, к чертям, дело - ведь он, слава тебе господи, не педофил.
        Это могло продолжаться долго. Пока дитя свободно самовыражалось, он успел прочувствовать себя рабом ситуации до такой степени, что наименее унизительным выходом было бы молча встать и уйти. Но он не мог себе этого позволить по одной простой причине: взрослые игры, в которых используют ребенка, всегда дурно попахивают.
        Он ждал, уже почти надеясь, что имеет дело с проявлением аутизма. Тогда можно было бы объяснить многое: и сомнительное содержание надписей, и перекос в развитии, и даже отсутствие одежды. Многое, но не всё. Например, оставался открытым вопрос: откуда вообще взялся ребенок. Так откуда ты взялся?
        Каплин осознал, что произнес это вслух - шепотом, но вслух.
        Ребенок поднял голову. Всё-таки девочка. Лет пять, не больше. Глаза огромные, цвета солнца. Он никогда не видел таких глаз. В них было больно смотреть. А лицо нежное, как и положено в ее возрасте… И аутизмом, оказалось, никто не страдал.
        Девочка улыбнулась ему. Два солнышка немного померкли, когда она прикрыла веки с длиннющими ресницами и сказала, то ли передразнивая его, то ли вовлекая в игру, понятную только ей:
        -Откуда ты взялся?
        Каплин показал в том направлении, где, по его прикидкам, находилась гостиница:
        -Оттуда.
        Девочка даже не глянула в ту сторону. Он понял, что ответ неправильный. Похоже, рисовать мелками ей было интереснее, чем беседовать с ним.
        -Это ты написала? - Теперь он показывал ей записку, которую достал из кармана.
        Девочка посмотрела на него, прищурив один глаз, отчего ее лицо мгновенно приобрело не по годам хитрое выражение, и вместо ответа спросила:
        -Ты ее нашел?
        -Кого?
        -Свою телку.
        Казалось бы, просто слово. Она могла услышать его от кого угодно. Но ему стало не по себе. Она понимала, что это слово означает. Даже голос ее изменился, стал немного ниже и грубее. И теперь вся эта возня с мелками выглядела не так уж невинно. Может, стоило повнимательнее присмотреться к рисункам?
        Он присмотрелся. Насчитал с десяток человечков. У одного на животе был нарисован красный круг. У другого из нижней части туловища что-то торчало. Тоже красное. Каплину не хотелось думать, что девочка имела представление о предмете. Но что еще тут можно было подумать?
        -Нашел, - проговорил он севшим голосом.
        Она покачала головой, глядя на него с сочувствием, чуть ли не с жалостью. Впрочем, он не был уверен, что правильно понимает быстро меняющееся выражение ее лица.
        -Развели тебя, дядя, как последнего лоха.
        -Кто развел?
        -Тебе лучше не знать.
        -Может, ты и развела? - Он и сам не замечал, что втягивается в совсем не детский разговор.
        На это она только рассмеялась. Потом взяла в правую руку красный мелок и начала писать прямо поверх рисунка.
        Затаив дыхание, Каплин ждал - против собственной воли. Ждал как откровения, которое почти наверняка не обещало ничего хорошего.
        На сей раз надпись оказалась короткой и состояла из двух слов: «ЖИЛАИТЕ ПРАДАЛЖАТЬS». Закорючка в конце, напоминавшая букву «S», вполне могла быть и зеркально изображенным вопросительным знаком.
        Закончив выводить надпись, девочка как ни в чем не бывало вернулась к рисованию. О Каплине она словно забыла.
        -Что это значит? - спросил он спустя несколько долгих минут, решив напомнить о своем существовании.
        -Уходи отсюда. Это место не для таких, как ты. Скажи другим, пусть уходят. Иначе все умрут.

44.Соня: «Не твое собачье дело»
        Когда мужлан со сплющенным носом не явился на условленную встречу, Соня заподозрила неладное. Через пару часов стало ясно, что всё пошло не так, как ей хотелось бы. Недаром он с первого взгляда возбудил в ней антипатию - и вот пожалуйста: облом в первый же день. Впрочем, была еще надежда, что нестыковка получит какое-нибудь удобоваримое объяснение. Ну наткнулся на неразграбленный магазин, ну забухал - этот, кажется, из таких. Соня не то чтобы осуждала других за желание выпить - у нее самой бывали периоды, когда она подолгу не просыхала, - но она не могла бы понять и простить пьяное раздолбайство в том случае, если на кону стоит миллион евро. Что бы ни случилось, она не собиралась так просто и по чужой вине расстаться со своей последней надеждой на нормальную жизнь.
        Не дождавшись «креатуру», она вернулась в особняк и проверила электронную почту. Интуиция не подвела - в ящике появилось письмо от Барского, отправленное около часа назад. Литературный лев снизошел до повторного приглашения. Когда хотел, он умел казаться очаровательным - даже в нескольких предложениях. Тут ловко ввернутый комплиментик, там изящный намек на прошлое… Неужели это когда-то действовало и на нее?
        К письму был прикреплен отрывок из ее романа тринадцатилетней давности. Такого иезуитского хода она не ожидала. Соня сильно сомневалась, что Барский возит книгу с собой, чтобы всегда иметь под рукой образчик гениальной прозы. Значит, откуда-то скачал, не поленился. Ну и что бы это значило?
        Она просмотрела отрывок. Просто удивительно, сколь многое стирается из памяти полностью или частично. Порой с трудом узнаешь собственный текст. Иногда думаешь: неужели это мое? Ай да я… Ну, главное-то она помнила. В романе речь шла о писателе, достигшем зрелых лет и снимающем сливки на вершине славы, и о молоденькой девочке из штабеля, лежащего у подножья. Да-да, теперь она вспоминала подробности. Старый хрен обхаживал девочку - сначала из чистого каприза (почему до сих пор не мое?), а потом влюбился. В ход шло всё: стишки-экспромты, тяжелая артиллерия в виде влиятельных друзей, перспективы публикаций (девочка, само собой, тоже пописывала). Ясное дело, долго обхаживать не пришлось. Отрывок как раз содержал эпизод, в котором интригующая недосказанность плавно переходила в секс - почтительно-ласковый с ее стороны и восторженно-благодарный - с его.
        Соню чуть не стошнило. Можно себе представить, как потешался Барский, читая это, а затем трахая ее, пьяную, на своей шикарной даче. Но зачем он цеплял ее сейчас?
        У нее желчь подступила к глотке. На что это намекал старый хрен? Если на вероятные последствия их очередной встречи, то он сильно ошибался. Может, когда-то он и был великим и ужасным, но теперь совсем другое дело. Место и обстоятельства уравняли всех. Этот городишко, перед пустым лицом которого каждый из них был никем, служил наилучшим подтверждением того, что расклад изменился. И если старый сибарит притащился сюда, значит, всё лучшее в его жизни позади. Но при этом он рассчитывал снова подняться, не так ли?
        Соня была настроена решительно: или поднимется она (и в этом случае его помощь будет принята с циничной благодарностью), или не поднимется никто.

* * *
        Перед тем как отправиться к Барскому, она решила выпить кофе в мастерской (под присмотром глаза со странной картины, в чем вряд ли призналась бы себе) и обнаружила, что в блокноте не хватает нескольких чистых страниц. Кто-то их небрежно выдрал, не позаботившись оборвать корешки, а блокнот остался лежать открытым на подоконнике, трепыхаясь, как подбитая птица.
        И хотя ее записи не пострадали, Соня пришла в бешенство - не столько оттого, что кто-то тайком пробрался сюда в ее отсутствие, сколько от нелепости происходящего. Даже в своих романах она не позволяла персонажам, ставшим жертвами коварных интриг, погрязнуть в абсурдных мелочах. Худшим из дурных примеров для нее был Кафка. По ее скромному мнению, бедняге остро не хватало свежего воздуха и силы воли, чтобы послать всё к черту и заделаться садовником.
        Она и до этого была на взводе (чего стоил один только привет от Барского, заставивший ее со стыдом взглянуть на себя как на пошлую и наивную дурочку), а теперь еще всплыл непрошеный гость, не иначе искавший бумагу, чтобы подтереться. Спохватившись, она поняла, что ее записи не так уж безобидны, особенно если уметь читать между строк, а большинство коллег, Соня не сомневалась, умели. Она подставилась, и кто-то не преминул этим воспользоваться - а поскольку не слишком заботился о том, чтобы скрыть следы своего пребывания, значит, чувствовал свое превосходство.
        Хуже не придумаешь. Соне столько раз пытались продемонстрировать свое мнимое превосходство разные придурки, что она давно разочаровалась в курятнике, единственным смыслом существования в котором для многих было усесться повыше, чтобы гадить на нижних. Она всю жизнь старалась убежать от этого, а романы были для нее настоящей отдушиной. И вот теперь здесь, кажется, начиналось то же самое…

* * *
        Это было вполне в духе Барского (насколько Соня разбиралась в его сущности): назначить встречу в музее и ждать в парке.
        Ей оставалось одолеть последнюю четверть пути, когда она заметила его - в безлюдном городе любая фигура сразу бросалась в глаза. Он сидел на скамейке и, увидев ее, приветливо сделал ручкой. Ну прямо добрый старый приятель, решивший искупить грешки молодости на закате жизни. Впрочем, ей показалось, что поначалу он всё-таки был немного удивлен ее появлению. Это не помешало ему выглядеть так, словно он заранее знал и какой дорогой она придет, и что скажет, и на что согласится.
        Она сразу дала понять, что с ней этот номер не пройдет. А он и не настаивал. После холодного «здрасте» Соня в упор спросила:
        -Чем обязана такому вниманию?
        -Ты считаешь, что не заслужила?
        -Я много чего заслужила.
        -Вот я и хотел… кое-что компенсировать.
        -Ладно, начинай.
        -Сонечка, почему такой тон? Я тебя чем-то обидел?
        Она пожала плечами:
        -Нормальный тон. Ты привык к другому?
        -Вопрос не в том, к чему я привык, а в том, готова ли ты сотрудничать.
        -С тобой?
        -Со мной… и не только.
        -А кому еще ты сделал столь лестное предложение?
        -Тебе первой. Хотя, не скрою, собираюсь привлечь кого-нибудь еще. Соня, здравомыслящие люди объединяются, когда дела плохи.
        -У меня всё в порядке.
        -Честно говоря, сомневаюсь, но если так, рад за тебя. Возможно, ты еще не в курсе
        - мы здесь не одни.
        -Я знаю. Кроме нас, тут еще восемь человек, не считая охраны на Периметре.
        -Я имею в виду не участников проекта и не обслуживающий персонал.
        Она уставилась на него пристальным взглядом и сочла, что ему явно показалось мало издевательской шутки с отрывком из ее романа.
        -Барский, скажи прямо, зачем тебе это?
        -Не твое собачье дело, дорогая, - ответил он очень мягким тоном. Потом тон изменился. - Представь себе, что мы на корабле и посудина тонет. Сейчас не время выяснять, кто зачем купил билет. Если не выберемся отсюда, все пойдем ко дну.
        -Ты знаешь, меня это почему-то не пугает.
        -Понимаю. Только здесь не клуб самоубийц. Если ты в позе «мне терять нечего», то и говорить не о чем.
        -Почему же не о чем… Можем поговорить о том, зачем ты выслал мне кусок моего опуса.
        -Я ничего такого не высылал. А когда ты получила?.. Она смотрела на него иронически.
        -Полтора часа назад.
        -По электронной почте?
        -Ага.
        Он бросил взгляд на свои часы.
        -Извини, если разочарую, но мой компьютер уже три часа как сдох. А с новым эти недоумки что-то не торопятся.
        -Что значит «сдох»?
        -Это значит сломан. Разбит. Непригоден для использования… И ты выглядишь просто очаровательно, когда делаешь вид, что тебе это не известно.
        Она почувствовала, как кровь предательски приливает к щекам.
        -Ты считаешь, что я имею к этому отношение?
        -А что я должен думать, если это дело рук твоей «креатуры»? Или он действовал по собственному усмотрению?
        -Барский, иди к черту. На хрена мне разбивать твой компьютер?
        -Чтобы вывести меня из игры хотя бы на несколько часов. Могу назвать еще пару причин.
        -Да мне по фигу, в игре ты или нет.
        -Сонечка, прелесть моя, я тебя не узнаю. Какая-то базарная речь… Неужели это обстановка повлияла? Или новые друзья?
        -Не твое собачье дело… А сообщение я получила с твоего адреса. Так что не еби мне мозги.
        Барский долго смотрел на нее со странным выражением. Она не сразу поняла, что это, скорее всего, сожаление.
        -Хм, - наконец произнес он. - А ты, оказывается, еще проще, чем я думал. Видимо, придется разжевать… Тебя водит за нос твой здоровяк.
        -Хочешь сказать, что это он посылал мне сообщения с твоего компьютера?
        -Сообщения? Сколько их было?
        -Два.
        -Первое действительно от меня - то, что отправлено в шесть с небольшим. Я ушел около семи. Он пробрался в музей в мое отсутствие. Когда я вернулся, всё уже закончилось.
        -Ты оставил ящик открытым?
        -Какой ящик? - Он очень достоверно изобразил непонимание.
        -Мы, кажется, говорили про электронную почту.
        -Хм-м, по-моему, да. Но это не важно. Для него взломать ящик не проблема.
        Соня рассмеялась.
        -Этот болван с трудом отличает компьютер от пишущей машинки.
        -Ошибаешься. Этот, как ты выразилась, болван, действительно имеющий не совсем интеллигентную внешность, на самом деле отлично разбирается в предмете. Лучше, чем когда-либо удастся разобраться тебе. И никакой он не Гоша. Его зовут Шварц Александр Маркович. - Произнося это, он неотрывно следил за ее лицом.
        Она выглядела немного растерянной - и только.
        -Откуда ты знаешь?
        -В отличие от тебя я не поленился навести справки.
        -И тебе их дали?
        -Мне - да. Тебе вряд ли дадут. Это еще одна причина, по которой ты только выиграешь, если примешь мое предложение.
        -Ты его видел?
        -Кого?
        -Шварца, твою мать!
        -Соня, давай-ка без вульгарности, я этого не люблю. Твою «креатуру» я не видел - подозреваю, что к счастью для себя, иначе разделил бы участь ноутбука.
        -Тогда откуда ты знаешь, что это он? Справку дали?
        -Нет, просто взял тебя на понт.
        -Ты же не любишь вульгарности.
        -А тут иначе и не скажешь. Сонечка, в одиночку ты не выберешься. Поверь, только мое доброе к тебе отношение…
        -Вот этого не надо, ладно? Что ты предлагаешь конкретно?
        -Золотые слова, деточка. Для начала скажи мне вот что. Ты знаешь, где его… ну, где он остановился?
        -Нет.
        -Я так и думал. Жаль. Теперь уже я мечтал бы добраться до его компьютера. А что здесь? - Он извлек из кармана диск без опознавательных знаков.
        -Откуда мне знать?
        -Впервые видишь? Ладно, верю. Он оставил это в дисководе. Не знаю зачем. Очень хотел бы узнать, что тут записано.
        -Можем пойти ко мне, - предложила она после секундного колебания.
        -Это далеко?
        -С полчаса.
        -Далековато, Сонечка, для пожилого мужчины. Проклятая одышка… Возьми, если хочешь, - он протянул ей диск. - Потом расскажешь.
        У нее было ощущение, что здесь что-то не так, но очень неконкретное. В конце концов, чем она рискует? Потерять самостоятельность? А кто помешает ей поступать по-своему - уж не этот ли старый ловелас?
        Она взяла диск и чуть ли не впервые улыбнулась Барскому:
        -Если это попытка всучить мне вирус, я сама разобью твой следующий компьютер.
        Он пожал плечами:
        -К женским истерикам мне не привыкать. Заранее готов всё простить в память о нашей дружбе. До свидания, детка. Я с тобой обязательно свяжусь, надо будет согласовать наши дальнейшие действия.
        -А у Шварца я всё-таки спрошу, - пообещала она напоследок. - Как только он объявится…
        -Спроси обязательно. - На лице Барского появилась широкая добрая улыбка.

45.Параход пьет чай
        На обратном пути он увидел мчавшийся ему навстречу микроавтобус. За рулем сидел тот самый громила, который сопровождал его во время запуска, а рядом находился другой здоровяк, и Параходу не пришлось долго гадать, кого провожал этот другой.
        Автомобиль резко затормозил и свернул к обочине, подняв кучу пыли, из которой, будто в каком-нибудь полицейском боевике, появились две почти одинаковые фигуры в темных костюмах и солнцезащитных очках. Их челюсти, двигаясь с удивительной синхронностью, перемалывали жвачку. Параходу казалось, что от одной этой интенсивной работы парни должны были не на шутку вспотеть.
        -Где он? - рявкнул громила-пассажир, не утруждая себя приветствием и вступительным словом о погоде.
        -Не знаю, - честно ответил Параход.
        -Ты же был с ним рядом, - ввязался в разговор его «опекун», и прозвучало это так, словно Парахода подловили на чем-то предосудительном.
        Через секунду он осознал, почему чувствует себя виноватым. Во-первых, сказывалось советское прошлое (остановили - уже виноват), а во-вторых, он не был уверен, что
«пастухи» поверят, будто конопля, которой набиты его карманы, нужна ему для гербария.
        -Это не запрещено правилами.
        -Верно. Но если он намеренно вывел из строя браслет и ты что-нибудь об этом знаешь, тебе лучше рассказать нам прямо сейчас.
        -При мне он ничего такого не делал. Просто исчез, и всё.
        -Поедешь с нами, - бросил пастух, потерявший свою овечку.
        -Ребята, - сказал Параход очень мирно, - у вас свои дела, а у меня свои. Я правил не нарушал.
        Громила-пассажир сделал шаг к нему, и в этом движении была нескрываемая угроза, но
«опекун» Парахода придержал его, схватив за бицепс.
        -Тихо, тихо. Он прав. Пусть идет своей дорогой. Если что, никуда не денется.
        Они снова втиснули свои непотеющие мускулистые тела в микроавтобус, а Параход поспешил убраться с дороги, прикидывая, какое «если что» эта парочка недоделанных бондов надеется обнаружить на кладбище. Судя по всему, Нестор «потерялся» не только визуально.
        Параход и раньше почти не сомневался, а теперь точно знал, что сигналы, передаваемые браслетами, отслеживаются непрерывно. Сколько времени прошло как исчез сигнал? Двадцать минут? Двадцать пять? Во всяком случае, не больше получаса. А «пастухи» уже здесь. И если бывший монах действительно не размолотил браслет сам, то Параходу приходили на ум два варианта: либо на Нестора кто-то напал, либо вход в «темноту, которая есть причина безумия в каждом из нас», существовал на самом деле.

* * *
        Чувиха сварила себе кофе на спиртовке, а для Парахода, по его просьбе, заварила зеленый чай. Они сидели на кухне, из окна которой было видно закатное небо. Солнечный диск уже скрылся за домами, и оранжевые отблески на антеннах напоминали зажженные свечки.
        -А всё-таки, что вы там делали?
        -Где?
        -На кладбище.
        -Да ничего особенного. Нестор обещал что-то показать.
        -Ну и как, показал?
        -Не успел. Я отошел слить воду, а когда вернулся, его уже не было.
        -И какие у вас предположения?
        -Никаких. Те двое больше не появлялись, значит, что-то нашли. Или кого-то.
        Она долго молчала, нахмурившись, словно пыталась вспомнить нечто ускользнувшее от внимания. Наконец сказала:
        -Есть еще один вариант: те двое тоже исчезли.
        -Тогда здесь уже были бы другие. Трое исчезнувших за первые сутки - это слишком. Они свернули бы проект.
        -Если только мы не заблуждаемся насчет истинной цели этого балагана.
        Обронив это замечание, она снова надолго замолчала. Неспешно прихлебывая чай, Параход ждал продолжения и не ошибся.
        -Знаете, такое уже случалось. Здесь исчезло немало людей. Вот и мой дядя… - Она сделала неопределенный жест.
        -Понимаю, - вставил Параход сочувственно, хотя ни черта не понимал. Эта молодая женщина была как кривое зеркало - он не мог увидеть ничего, кроме собственных отражений, которые возвращались к нему в искаженном, а то и в карикатурном виде. Он буквально ощущал энергию, облекавшую ее в защитную оболочку наподобие второй, невидимой кожи. Ему неоднократно приходилось сталкиваться с людьми, пребывавшими в совершенном энергетическом равновесии, однако среди них никогда не было двадцатилетних женщин, несколько часов назад переспавших с новым любовником. Правда, писательниц, настроенных заполучить миллион евро, тоже не было.
        Он попивал свой чаек, наслаждаясь покоем и уютом чужой квартиры, в которой о минувшем десятилетии летаргии напоминала разве что вездесущая пыль. Кто знает, надолго ли этот обманчивый покой. Может, сегодня ночью всё и закончится. А ему начинало здесь нравиться. Вдали от миллионов сограждан с их невысказанными претензиями, неосознаваемым вампиризмом и постоянным, чудовищно загрязненным информационным полем он чувствовал себя словно на курорте. Воздействие нескольких человек, которые разделили с ним этот город и тоже пытались вампирить - каждый в меру своих способностей, наглости и моральной озабоченности, - не шло ни в какое сравнение с тем, что творилось там, в капище так называемой цивилизации.
        В общем, у него имелись весомые причины, чтобы задержаться здесь подольше. Тем более что он уже разложил на чердаке свой «гербарий» под пристальным наблюдением рыжего котяры. Параход не был уверен, что в его отсутствие хозяин дома не сделает какую-нибудь гадость, но в благодушии своем рассматривал возможные убытки как плату за проживание. В конце концов дорогу на кладбище он помнил и в случае чего мог пополнить запас травы.
        -Мне нужна ваша помощь, - сказала Оксана так, будто он не был «креатурой», обязанной выполнять любое ее желание. Ну, почти любое… хотя и с этим можно было поспорить.
        Он кивнул - мол, нет проблем. Она пристально смотрела на него своими голубыми, сильно потемневшими к вечеру глазами, точно пыталась что-то внушить. Но Параход относился к категории невнушаемых.
        Чувиха продолжала:
        -Дядя должен был хоть что-нибудь оставить, какое-то послание… или своего рода завещание. Во всяком случае, я очень надеюсь, что он успел. И если это действительно так, то оно должно быть где-то здесь, в квартире.
        По каким-то едва уловимым признакам он понял: она не надеется, она точно знает, что послание существует. Вопрос «откуда?» - десятый. Важнее другое: с чего она взяла, что он может ей помочь? Кто навел ее на эту мысль, если он сам не утратил контроль и не выдал себя какой-то мелочью? Сероглазая не из тех, кто жалуется и болтает попусту. Был еще один человек, который, возможно, кое-что понял насчет Парахода, но вряд ли чувиха имела контакт с Нестором. А если имела? Тут мозг Парахода впадал в ступор, отказываясь прослеживать все вероятные тайные связи между участниками проекта.
        Он решил на сей раз не разыгрывать из себя простачка, поскольку они оба явно знали друг о друге больше положенного. О некоторых вещах лучше не спрашивать, вот и эти двое с заключили молчаливое соглашение не задавать неудобных вопросов - как говорится, до выяснения обстоятельств.
        -Попытаюсь, - сказал он, - но ничего не обещаю. Как ты думаешь, что бы это могло быть?
        -Всё что угодно. Но вряд ли письмо - слишком очевидно. Он мог опасаться… теперь даже не знаю - чего. В общем, ищите любой предмет, как-то связанный с тем, что здесь происходило до и во время исхода…
        -А как насчет пропавших предметов? - спросил он. - Хотя это было бы больше похоже на предупреждение…
        Она развела руками, предоставляя ему свободу догадок и действий.
        Он отставил недопитую чашку чая с некоторым сожалением.
        -Если не возражаешь, я начну с его кабинета.

46.Лада: За церковной дверью
        До церкви она дотащилась уже под вечер. По дороге Лада дважды останавливалась и, убедившись, что вокруг никого нет, ложилась - в первый раз на подвернувшуюся скамейку, во второй - прямо на газон. Вода закончилась, от шоколада подташнивало, перед глазами плясали тени, похожие на мутные потоки дождя. Блядство, это тело подводило ее во всем - она уже не могла правильно рассчитать оставшиеся силы; всякий раз их оказывалось меньше, чем предыдущим днем, причем меньше настолько, что разница не подчинялась какому-либо закону убывания. Сейчас, несмотря на слова Парахода, ей казалось, что она не доживет до следующего утра.
        Но это не значит, что она собиралась сдохнуть на улице. Уже давно она готовилась к смерти и обдумывала, какой финал предпочесть. Не хватало только, чтобы какой-нибудь мудак патологоанатом копался в ее гнилых внутренностях. Красивые похороны тоже не входили в ее планы - она не доставит такого удовольствия своим многочисленным друзьям. Похоже, приемлемый вариант напрашивался сам собой: умереть здесь, и при этом желательно, чтобы труп не достался двуногим шакалам. Пуф-ф-ф! - и ты разлетаешься на атомы, заново сложить которые не удалось бы даже господу богу, приди ему в голову такая блажь. Судя по тому, что карусель раскручивалась всё быстрее - отчасти благодаря Барскому, отчасти ее стараниями (хотя будем объективными - руку приложил каждый), - этот вариант выглядел вполне реальным.

* * *
        В сумерках церковная дверь сливалась со стеной. Лада с трудом нашла ее воспаленными слезящимися глазами. Подошла вплотную и вспомнила о своем намерении забрать барахло с могилы. Черт с ним, с барахлом, сейчас ей было не до него… Она потянула на себя дверь, ставшую тяжелой, неподатливой, как бетонная плита, и увидела свет внутри - теплый колеблющийся огонек единственной свечки, которую едва не задуло порывом сквозняка.
        Лада слишком обессилела, чтобы обдумывать возможные последствия. Она даже не перебирала кандидатов на роли прихожан. Вечерняя служба? Молитва за упокой души застреленной «креатуры»? Хрен с вами, она просто посидит и послушает… если не потеряет сознания раньше.
        Протиснувшись в образовавшуюся щель, Лада поняла, что спокойно отсидеться вряд ли получится. Она замерла в тени огромного человека в черном, стоявшего на коленях перед остатками алтаря. Красная, как кровь, почти догоревшая свеча, казалось, плавала в какой-то миске на полу, и тень молящегося существа выросла до гигантских размеров: голова подпирала купол, плечи с трудом помещались среди старых осыпающихся стен. Образ ворона в тесной клетке для канареек возник сам собой, вопреки ее твердому убеждению: ничто не может быть хуже реальности.
        Несмотря на небезопасный в данных обстоятельствах излишек воображения, Лада очень быстро пришла к выводу, что фигура в черном не напоминает ей никого из десяти (она поправилась - из девяти) участников проекта. Означать это могло только одно. Ну что же, вот он, ее шанс избежать официального вскрытия. Собрав всё, что осталось на дне почти опустошенной воли, она извлекла из сумки пистолет и бесшумно двинулась к алтарю.
        Гигантская тень заворочалась - молящийся перекрестился. Вскоре Лада уже могла расслышать низкое нечленораздельное бормотание. Возможно, это действительно была молитва. Но с тем же успехом это могло быть рычанием зверя, потревоженного в своем логове.
        Она сняла пушку с предохранителя. Самым благоразумным, конечно, было бы просто переждать в каком-нибудь темном углу, но она не могла ждать, зная, что вот-вот отключится. А отключиться, не выяснив, кто это, и не ликвидировав опасность, она не могла себе позволить. Ну, Барский, старая падла, кого еще ты вытащил на свет?..
        -Эй, ты! - окликнула она, остановившись в пяти шагах от согбенной и всё равно такой огромной фигуры.
        Молящийся никак не отреагировал на эти слова. Бормотание не прервалось ни на секунду. Только огонек свечи дважды дрогнул. Лада поняла, что свеча скоро погаснет
        - возможно, даже раньше, чем вырубится столь же тусклый свет у нее в мозгу. Она очутилась в цейтноте, то есть фактически попала в ловушку. Эта мысль наполнила ее горечью, почти столь же сильной, как горечь непрожитой жизни.
        Она сделала последнее, что ей оставалось, - шагнула вперед, борясь с искушением выстрелить еще до того, как молящийся обернется и она увидит лицо… или что там окажется у этой твари. Да, выстрелить. Это решило бы ее проблему - по крайней мере на ближайшее время, пока она будет лежать в отключке. Так просто. Забрать еще одного с собой в темноту. А там, в темноте, уже всё равно, там ничто не имеет значения…
        Искушение сделалось неодолимым.
        С четырех… трех… двух шагов промахнуться невозможно. За пару мгновений до того как прогремел выстрел, свеча мигнула в последний раз; за одно мгновение до выстрела - погасла совсем. Темнота поглотила свет, ревущее эхо ворвалось в уши - ворон расправил крылья.
        Оружейная отдача развернула Ладу, которая почти утратила контроль над своим телом. Внезапно она почувствовала, как пол неправдоподобно медленно уходит из-под ног. Время замедлило бег. Она отправилась в полет...
        Где-то на самой границе беспамятства ее настигло запоздалое понимание, что это не полет, а падение навзничь, вызванное стремительным движением существа в черном и скосившим ее ударом по ногам. Результат падения мог оказаться различным - пробитые легкие, сломанный позвоночник, раздробленный череп, - но в темноту Лада уходила одна и с осознанием того, что точная диагностика травмы уже вряд ли будет иметь для нее какое-либо значение.

47.Елизавета хочет в туалет
        Она пришла в себя, открыла глаза и обнаружила, что на нее смотрит чудовище. Впрочем, взгляд чудовища не был кровожадным, скорее наоборот - исполненным нежной и трогательной, до наворачивающихся слез, любви. Она и вспомнить не смогла бы, когда в последний раз на нее так смотрел мужчина (а чудовище, несомненно, было самцом). Вполне возможно, что только в младенчестве и в раннем детстве, пока ее папочка еще не смылся, заявив мамочке, что привычка убила чувства.
        Но тут, кажется, был совсем другой случай. Елизавета увидела свежие царапины на морде у чудовища - некоторые выделялись рельефной коркой запекшейся крови, - затем перевела взгляд на свои руки, сложенные поверх старого одеяла. Чужая кровь осталась под ногтями - кровь и грязь, от которых ее едва не вывернуло, однако желудок давно был пуст. Чудовище улыбнулось, снова открыв для обозрения зловонную пасть с шестью уцелевшими зубами, накрыло ее руку своей огромной горячей лапой и погладило, словно говоря: «Всё хорошо, царапины - это пустяки, ни о чем не волнуйся».
        Она тяжело вздохнула. Похоже, ей пока действительно не о чем волноваться. Ее не будут насиловать или расчленять прямо сейчас. Какое доброе и ласковое чудовище… О господи, если бы еще не этот запах! Застарелая вонь исходила не только от его тела, но и от топчана, на котором она лежала, от одеяла, которым была заботливо укрыта, от стен комнаты, покрытых темными, похожими на раздавленных мух, значками…
        Вдруг Елизавета осознала, что к ней вернулось чувство реальности. Это малозаметное в обыденной жизни состояние отличалось от, например, молодости и здоровья тем, что о нем нельзя даже пожалеть, когда его теряешь. И вот вернувшееся чувство реальности сообщило ей, что от былой одержимости остался только след ожога на самолюбии, нечто вроде незаживающего клейма стыда. И хотя Елизавета твердила себе, что стыдиться тут нечего, это не ее вина, а ее беда - она оказалась чуть более внушаемой, чуть более подверженной какому-то разрушительному воздействию на психику, - но стыд всё равно ворочался внутри тяжелым крабом, мешая ей ощутить себя полноценным человеком, напоминая, кем она была и как выглядела всего несколько часов назад…
        На лицо чудовища набежала тень, словно оно чувствовало и разделяло то, что испытывала Елизавета. Это тоже было для нее внове. Чудовище принялось ее утешать, оно бормотало ласковые слова и называло Малышкой.
        Лиза чуть не расплакалась. Кто бы мог подумать, что она найдет сочувствие и сострадание здесь, в этой грязной берлоге, у существа, которое… Которое что? Елизавета задала себе простой вопрос: а что она о нем знает? С чего она взяла, что привычка принимать душ два раза в день (кстати, почти ею утраченная за последние сутки) дает ей право брезгливо морщиться от близости того, кто, возможно, вернул ее в мир нормальных людей?..
        То самое чувство реальности, недавно обретенное ею заново и потому еще не успевшее надоесть, напомнило Елизавете, что за стенами этой комнаты есть город, а в городе есть люди, играющие в странную игру, и в этой игре ей отведена определенная роль. Кое-кого она, вероятно, разочаровала, а кое-кто, не исключено, уже ищет ее. Это навело Елизавету на мысль о браслете.
        Не ощущая его на руке, она больше доверяла глазам. Подтянула вверх рукав куртки, обнажив предплечье до локтя, - браслета не было. В ответ на ее взгляд чудовище покачало косматой головой: «Не думай ни о чем плохом, Малышка, я обо всем позабочусь». Впрочем, Елизавета не была уверена, что правильно поняла эту пантомиму.
        Но кое-что она могла выяснить прямо сейчас.

* * *
        Впервые услышав настоящий голос Малышки, бродяга оцепенел. До сих пор она разговаривала с ним беззвучно; он «слышал» ее прямо у себя в голове, и всякий раз его не покидало ощущение, что он играет сам с собой в испорченный телефон, облекая в слова приходящие к нему чужие мысли.
        Сейчас ему понадобилось полминуты, чтобы переварить простую просьбу. Впервые Малышка попросила его о чем-то. Прежде она либо требовала, либо молча страдала, предоставляя ему догадываться о причинах неудобства, страха или об источнике вероятной угрозы. И до настоящего времени он редко ошибался.
        -Дайте воды, - снова попросила она. У нее был тихий робкий голос. Голос, которым она как будто еще не научилась пользоваться. Еще бы - прошло всего несколько часов с момента ее внезапного преображения.
        Он посмотрел на ее потрескавшиеся губы и поразился собственной тупости. Мог бы и сам догадаться. Какой же он идиот! Эта, взрослая, Малышка была не менее уязвима, чем та, маленькая и хрупкая. И не меньше той нуждалась в его ежесекундной заботе и опеке.
        Он отодвинулся и зачерпнул воды из старого молочного бидона, стоявшего поблизости.

* * *
        Когда он поднес к ее губам чашку с отбитой ручкой и надписью «Лиза», ее рука, готовая подхватить чашку, дрогнула. «Нет, так в жизни не бывает, - подумала она. - Это какой-то бред». Но даже в бреду ей до смерти хотелось пить. Она жадно глотала, не ощущая вкуса, - вода была просто прохладной жидкостью, гасившей пожар, что пылал внутри нее.
        Выпив всё до капли, она отдала ему пустую чашку. Он зачерпнул еще и протянул ей. На этот раз она сделала несколько глотков. Мочевой пузырь напомнил о себе режущей болью. Она не могла вспомнить, когда и где в последний раз справляла нужду. Не исключено, что она делала это стоя. В таком случае от нее должно пахнуть примерно так же, как от… благодетеля. Но он, понятное дело, запаха не замечал. Или запахи не имели для него значения.
        -Мне нужно в туалет. - Даже теперь ей было непросто сказать это незнакомому мужчине.
        Всем своим видом он выразил готовность ей помочь.
        Она стянула с себя одеяло и оценила деликатность незнакомца - он снял с нее только туфли, хотя мог бы… Лиза съежилась при мысли о том, что он мог с ней сделать, пока она была без сознания, да и после, - ведь она целиком находилась в его власти. И если там, дома, она привыкла чувствовать над собой власть, которая занималась ежедневным и еженощным самоутверждением, то здесь потенциальной жертве достаточно было осознавать, что, поскольку браслета на руке нет, ее уже считают мертвой или по крайней мере пропавшей без вести. И вряд ли так уж старательно ищут.
        Туфли стояли возле топчана. Обувшись, она встала и выпрямилась во весь рост. Ее шатало, тем не менее резь в паху настойчиво призывала к движению. Убогая обстановка не привлекла ее внимания, а вот вид из окна подсказывал, что наступил вечер (а может, уже новое утро - смотря сколько времени она провалялась без сознания) и что находится она на первом этаже.
        -Пойдем, Малышка, - пробормотал незнакомец, поддерживая ее под локоток.
        Они вышли в коридор, а затем на деревянную веранду частного дома, увитую диким виноградом и оттого почти совсем темную. Спустившись с крыльца, они оказались в саду. Незнакомец шел чуть позади Елизаветы, как будто полагал, что она сама знает дорогу. Но она не знала и наугад направилась в сгущавшуюся темноту.

* * *
        Бедная Малышка, думал бродяга. Как ей, должно быть, тяжело. Он нутром чувствовал ее растерянность. Для нее всё так внезапно изменилось, и наверняка многое кажется ей чужим, незнакомым. Теперь он не удивлялся, что она поначалу не узнала даже его. Бог дал ей новое тело и новые глаза, но такую Малышку бродяга будет любить еще сильнее, чем прежнюю, если вообще возможно любить сильнее. С этой можно разговаривать по-человечески, эта настолько очевидно нуждалась в его помощи и опеке, что у него щемило сердце. Мысленно он возблагодарил Господа за возможность по-прежнему исполнять свой долг служения во искупление грехов.
        А чтобы слова благодарности не были пустыми, он захватил с собой стоявшую в коридоре заряженную винтовку.

* * *
        Когда она наткнулась на сильно разросшиеся и превратившиеся в непроходимое колючее препятствие кусты малины, незнакомец бережно прикоснулся к ней и мягко развернул вправо. Ей уже было не до поисков сортира; казалось, еще секунда - и взорвется мочевой пузырь. Она всё-таки успела сделать несколько шагов в указанном направлении, и тут с улицы раздался рев автомобильного двигателя. Лучи фар хлестнули по глазам. Елизавета замерла, словно зверек на дороге, парализованный шумом и слепящим светом. Спазм скрутил низ живота, и выяснилось, что она очень даже может потерпеть еще.
        Сад превратился в подобие гравюры: в непрерывном скользящем чередовании выбеленных участков и чернильных теней легко было утратить ориентацию. Она и утратила - почти полностью, но не настолько, чтобы не помнить, что незнакомец находится где-то рядом. В панике Елизавета обернулась и увидела, как он вскинул винтовку. Правой рукой прижимая приклад к плечу, он махнул ей левой сверху вниз: «Прячься».
        Она присела, и сразу же узконаправленный луч поисковой фары прошел над ней, чиркнул по незнакомцу, по инерции скользнул дальше, дернулся обратно и уперся в человека, который остался стоять неподвижно.
        Елизавета увидела его лицо, похожее в ярком мертвящем свете на восковую маску. И эта маска криво ухмылялась. Он не был ослеплен и не был напуган. Он явно знал, что делает, и был готов ко всему.
        А потом он нажал на спуск, и от грохота выстрела Елизавета обмочилась.

48.Нестор: «Ну и как тебе здесь?»
        -Эй, призрак! - произнес детский голосок. - Ну и как тебе здесь?
        Нестор открыл глаза и увидел перед собой голую девочку лет пяти, сидевшую по-турецки на кровати. Казалось, ее глаза многократно усиливают свет единственной лампочки, висевшей под потолком маленькой комнаты с дощатыми стенами. К стенам, двери и даже потолку были приколоты кнопками листы бумаги разного размера и качества, в большинстве своем покрытые карандашными рисунками, - а чистые, наверное, ждали своего часа. Судя по тому, что потолок был низким и наклонным, комнатушка находилась на чердаке. Откуда-то снизу доносилась тяжелая музыка, и, если Нестор не ошибался, это «Metallica» рубила свою «Until It Sleep». Хорошая группа, подумал он. Во всяком случае, они, похоже, тоже считали, что мир устроен неправильно. Но какой - тот или этот?
        -Где это - здесь? - ответил он вопросом на вопрос.
        -У меня, - сказала девочка. - В моих личных апартаментах.
        Слово «апартаменты», отметил Нестор, она выговорила без проблем и не без вполне взрослой иронии.
        Он опустил глаза и увидел, что стоит в центре окружности, кое-как начерченной мелом на дощатом полу. За пределами окружности - восемь рисунков, но разобрать, что там изображено, при тусклом свете он не мог.
        С одной стороны, этот антураж вызвал у него немного нервную улыбку, с другой - Ариадна вела себя как упившийся проводник. Но гораздо более неприятным было то, что сознание самого Нестора мерцало с периодичностью примерно тринадцать секунд - он не поленился засечь время от одного «затмения» до следующего.
        -Я не призрак, - сказал он - сначала вроде бы для девочки, но потом осознал, что отчасти и для себя. Ведь не каждый день реальность менялась так радикально, заставляя сомневаться и в том, что было раньше, и в том, что наличествовало теперь.
        -Вот только давай без этого, - поморщилась девочка.
        -Без чего?
        -Без споров о том, ху из ху. Что бы тебе ни казалось, ты всё равно ошибаешься.
        Обронив это замечание, особенно странное в устах ребенка, девочка принялась переплетать пальцы. Нестор был почти уверен, что их у нее по шесть на каждой руке, но сейчас его больше интересовало другое. Он подумал, что как раз самым нелепым ему представляется контраст между ее видом и способом выражаться. Это сбивало с толку. Он не знал, как себя с нею вести, и потому пожал плечами, мол, ничего не могу обещать. Тогда она ему кое-что объяснила.
        -Для меня ты призрак. Я тебя впустила, и теперь я за тебя отвечаю. Смотри не подведи. Ты у меня первый. Я возлагаю на тебя надежды.
        Ему хотелось спросить: «А что будет, если я не оправдаю твоих надежд?» - но он воздержался. Всё это напоминало дурацкий сон, от которого почему-то никак не удавалось пробудиться. Он решил сделать вид, словно принял происходящее всерьез, - иногда этот нехитрый прием срабатывал и помогал Нестору избавляться от ночных кошмаров. Кошмары сразу теряли к нему интерес.
        А еще он знал, что самый верный индикатор реальности - это боль. В принципе, он мог бы причинить боль даже ребенку - как доктор, чтобы вылечить. Ну а себе - тем более.
        -Дай руку, - сказал он.
        -Зачем?
        -Кое в чем убедишься.
        -Слушай, если это насчет того, что ты твердый, теплый и даже хочешь жрать, так ты меня не удивил. Я же впустила тебя полностью.
        -А могла не полностью?
        -Могла. Тебе бы не понравилось. Половина здесь, половина там. Иногда такое раздвоение плохо заканчивается. Не всем удается воссоединиться…
        -Ладно, спасибо, ты меня впустила. А могу ли я вернуться обратно?
        -Хочешь вернуться? - проговорила она медленно и, как ему показалось, разочарованно. - Не нравится у меня - проваливай! Придется заняться кем-нибудь другим. Например, дедушкой. Он, по-моему, и так о чем-то догадывается…
        -Да нет, я не спешу, - сказал Нестор на тот случай, если это всё-таки не сон, а сам он не свихнулся. Тут сыграло свою роль и его неистребимое любопытство, и гибкость ума, и смутное предчувствие того, что происходящее с ним здесь поможет объяснить происходившее там. И не только объяснить, а может быть, даже осуществить задуманное. Но у него появилась еще одна причина не спешить, на которой девочка вольно или невольно спекулировала. И если под «дедушкой» она имела в виду Парахода (в чем Нестор почти не сомневался), то бывший монах предпочел бы не иметь видящего среди своих конкурентов.
        -Еще вопросы есть? - спросила она небрежно.
        -Есть. Эти рисунки… Они имеют какое-то отношение к… к тому, что я оказался тут?
        Девочка посмотрела на него насмешливо:
        -Не будь дураком. Рисунки - это просто рисунки. Я иногда играю сама с собой. Я же всё-таки девочка.

49.Каплин: «Каждый платит за себя»
        Первым его порывом было вернуться к Оксане, чтобы предъявить ей все доказательства разом, но… доказательства чего? Что «дебильный юмор» - не его рук и мозгов дело? Она и так знала - в этом он не сомневался ни минуты. Показать ей девочку-вундеркинда? А кто сказал, что обе они не из одной веселой компании, успешно занимающейся «лоховодством»?
        У него была чертовски слабая позиция, уязвимая для ударов со всех сторон, и он догадывался - почему. Потому что он не вел своей игры, предоставив это другим и наивно полагая, что, держась в стороне, сумеет сохранить совесть относительно чистой. Это не имело отношения к высокой морали, скорее - к желанию спокойно спать по ночам. Несмотря на относительную молодость, он уже вывел для себя, что единственное, чего нельзя купить, это именно спокойный сон, а единственное чувство, от которого не лечит даже время, это стыд.

* * *
        Вернувшись в отель, он нашел дверь номера незапертой, сам номер пустым, а сейф, как и прежде, закрытым. В непроветренном люксе пахло табачным дымом, на полу лежала горстка пепла.
        Каплин включил компьютер и попытался связаться с «креатурой». Ничего не вышло, хотя он всё-таки увидел подтверждение, что его первое послание получено. Побывала ли здесь его «креатура» или кто-нибудь другой, неизвестно, но у него появилась необъяснимая уверенность в том, что это уже не имеет особого значения. Он чувствовал себя марионеткой, забытой в сундуке. Спектакль начался без предупреждения и шел без него. А узнал он об этом от театральных крыс, шныряющих повсюду, но остающихся незамеченными. Какие у него шансы при таком раскладе?
        Он задал себе еще один простой вопрос: с чего всё началось - пусть даже это было что-то, на первый взгляд, незначительное? И ответил: с визита этого типа с вкрадчивыми манерами и, судя по некоторым его публикациям, с инстинктом шакала. Такие не приходят просто так и ничего не делают просто так. Шакалы появляются, почуяв кровь… или падаль. Так где же кровь, и кто - падаль?
        Стоп. Эта дорога никуда не приведет. Чего он добьется противостоянием - да еще вслепую с его стороны? Зададимся другим вопросом: что, если Розовский сказал правду и действительно собирался поселиться в отеле? Узнав, что место занято, он почти наверняка отправился в другую гостиницу. Значит, можно выяснить местонахождение журналиста. Каплин предпочел бы, чтобы тот появился сам, но ждать у моря погоды было невыносимо. Он и так слишком много пропустил. Придется наверстывать упущенное.

* * *
        До наступления темноты он успел обнаружить два отеля - «Аврора» и «Чичиков», расположенные неподалеку один от другого. Чтобы установить их обитаемость, Каплин снова доверился пыли. Пыль высказалась однозначно: нет постояльцев, и несколько лет как не было.
        Совершать методичные обходы Каплину не хотелось, в связи с чем он задал себе очередной честный вопрос: а нужна ли ему на самом деле эта встреча? Что он скажет Розовскому? Предложит свою запоздалую дружбу? Поведает о девочке? Доверительно сообщит об исчезнувшей татуировке? Чего доброго, Розовский заподозрит в нем отвергнутого любовника, а бывает ли что-нибудь более жалкое? Нет, к подобному унижению Каплин был не готов - особенно с учетом того, что взамен он получил бы в лучшем случае какую-нибудь вшивую роль второго плана в чужом спектакле.
        Ну что же, будем считать, что госпожа удача всё еще с ним и уберегла его от позора. Он развернулся и быстрым шагом направился в сторону «Европейского».
        Резко похолодало; согреться не удавалось. Где-то на середине пути, уже в глубоких сумерках, он услышал шум двигателя. Из-за угла вывернул микроавтобус, осветил его фарами и стал приближаться со скоростью пешехода.
        Это действовало на нервы. До сих пор люди из команды ездили быстро и, выгрузив паек, исчезали без лишних слов. В подкрадывающейся машине, когда не видно, кто находится внутри, есть что-то из совсем другой игры, которая не понравилась бы любому одиночке, стоящему на тротуаре. Безоружному. Не знающему, что правила изменились.
        Мелькнула мысль: а может, пора бежать? Если ничего не произошло, он, конечно, доставит своим бегством немереное удовольствие охранникам, зато убедится, что по-прежнему находится в безопасности. Хотя какая, к черту, безопасность в городе, где, если верить сопливой Кассандре, скоро все умрут? Ему это почему-то не казалось болтовней ребенка, насмотревшегося фильмов о серийных убийцах. Здесь всё было не тем, чем казалось, и Каплин поневоле отдавал должное автору триллера, персонажем которого почувствовал себя недавно (а кстати, казалось - давно). Вроде бы многое происходило по воле случая или просто потому, что такова человеческая сущность и природа вещей, однако за этим угадывалась некая движущая сила, как за сценой театра марионеток угадывается кукловод. И, похоже, даже для организаторов проекта некоторые проявления этой силы оказались полнейшей неожиданностью.
        Находясь в некотором смятении, он успел о многом подумать, пока микроавтобус изматывающе медленно одолевал разделявшую их стометровку. Салон оставался темным; за лобовым стеклом можно было различить только чьи-то руки, лежавшие на рулевом колесе.
        Каплин стоял и ждал, засунув пальцы в карманы джинсов. Со спины пробирал холод - температура падала так резко, что июльский вечер смахивал на октябрьский. А еще - на один вечер пятнадцатилетней давности, когда к компании подвыпивших подростков подкатил ментовский «луноход». Все брызнули в стороны, как тараканы. Юноша Каплин остался. Дело было не в том, что он нетвердо стоял на ногах. На скамейке полулежала пьяная соседка Маринка, на пару лет старше его, которая на ногах не держалась вообще. Поскольку он был одним из тех, кто сбрасывался на портвейн и угощал девчонок, он почему-то решил, что не имеет права ее бросить.
        По глазам четверых здоровенных ментов, неспешно выгрузившихся из «лунохода», он понял, что они предпочли бы его здесь не видеть. Он даже догадывался почему. Маринка была блядью, и менты об этом знали. Более того, Каплин, только начинавший познавать странные противоречия взрослого мира, предполагал, что и Маринка, будь она в состоянии связать пару слов и мыслей, предпочла бы договориться с ментами по-своему. Чувствуя себя заложником какой-то кретинской или неверно истолкованной морали, он тем не менее продолжал тупо стоять возле скамейки даже после того, как один из ментов сказал ему: «Вали отсюда, щенок».

«Щенка» он запомнил. Позже, в отделении, в присутствии своего отца, уже почти отпущенный на волю, он захотел встретиться с начальником для обсуждения морального облика и недостойного поведения его подчиненных, а также чтобы выразить протест по поводу нарушения прав задержанных, свидетелем чему юноша Каплин стал в
«обезьяннике». Отец не дал ему договорить, отодвинул в сторонку, поднес к его носу увесистый кулак и сказал вполголоса, чтобы никто из посторонних не услышал:
«Сейчас бесполезно. Дождись, пока сможешь. Или ты такой смелый, потому что я здесь?»
        После доставки в отделение Каплин уже не видел Маринку. Она находилась в другом помещении, и ему казалось, что как раз в эту минуту где-то за стеной (возможно, даже в кабинете начальника) происходит непотребство. Отец, хорошо поднявшийся в дикие девяностые на торговле компьютерами, вытащил его из ментовки без огласки и без последствий за смешную, по нынешним временам, сумму. Когда на выходе Каплин, которого уже сильно тошнило от портвейна, от себя самого и, главным образом, от окружающей обстановки, заикнулся насчет освобождения Маринки, отец взял его за отвороты джинсовой куртки (любил он эдакие внушительные позиции) и произнес с видом Клинта Иствуда, изрекающего что-нибудь весомое перед перестрелкой: «Каждый платит за себя, малыш».
        Каплин-младший запомнил и это. А что, отличное правило - когда, например, хочешь продемонстрировать свою независимость в ресторане. Но с людьми, которые тебе небезразличны, всё обстоит сложнее. Порой с готовностью идешь на то, чтобы чужая проблема стала твоей… и в конце концов начинаешь расплачиваться уже за собственную доверчивость. Исключение составляет разве что кровная месть, но от этого его пока бог миловал.

50.Параход: «Один, два, три… бесконечность»
        Он сразу понял, что чувиха уже провела поиски. Кое-где был нарушен ровный слой пыли, некоторые вещицы переставлены. Однако ей, видимо, очень скоро стало ясно, что это долгая история - можно потратить неделю и ничего не найти, особенно если не знаешь, как выглядит послание.
        Параход не был уверен, что справится лучше. Для начала он попытался выйти на ее дядю, но, странная штука, того не было ни среди мертвых, ни среди живых. Как будто человека вовсе не существовало - однако вокруг застыло слишком много вещей, впитавших в себя человеческую жизнь, чтобы сомневаться в том, что эта жизнь не вымышлена кем-то. Вещи и стены хранили информацию о когда-то счастливой семье, о трех преждевременных смертях и о старом вдовце, который последнюю четверть отпущенного ему срока доживал в одиночестве. И Параход обратился к вещам.
        Три стены кабинета из четырех были заняты книжными полками от пола и до самого верха. Имелась даже передвижная стремянка, влезть на которую он рискнул бы с большой неохотой и лишь ради чего-нибудь ну очень редкостного, типа первого альбома «Skin Alley» в оригинальном издании. Соответственно, Параход плохо представлял себе, как на это сооружение для самоубийц вскарабкивался почтенный восьмидесятилетний старец. А может, и не вскарабкивался, учитывая, что верхние полки служили пристанищем для старых научных журналов, всевозможных академических сборников, монографий и, судя по количеству номеров, полного комплекта «Вокруг света» лет за пятьдесят.
        Дядя удивил Парахода еще раз и намного сильнее, когда тот увидел в одной из секций книги на языке оригинала: тут были романы Фаулза, Гюисманса, Голдинга, Филипа Дика, Уильяма Берроуза, Олдоса Хаксли; поэзия Бодлера, Верлена, Метерлинка, Блейка, Элиота, Паунда - и много чего еще, крайне труднодоступного в минувшие времена.
        Но основное место в библиотеке всё-таки занимали труды по физике. Сия наука не входила в область пристальных интересов Парахода, однако на досуге он почитывал популярные книжонки, особенно те из них, авторы которых заходили настолько далеко, что не стеснялись упоминать о давно наметившихся тупиках рационального познания и намекали на всё яснее обозначавшиеся мосты между современной ядерной физикой и восточными учениями, в частности буддизмом.
        Параход однажды пришел в телячий восторг, когда в одной такой книжке трех уважаемых специалистов прочитал описание простого мысленного эксперимента: если в идеальный сосуд с абсолютным вакуумом впускать порциями электромагнитное излучение, то рано или поздно внутри сосуда возникнет электронная пара. Дальше шла фраза, за которую он готов был расцеловать авторов, всех троих и каждого в отдельности: «Физики не могут сказать, что им известен ответ на вопрос, откуда взялись эти два электрона». Конечно, они не могут! А Параход мог. И многое отдал бы за то, чтобы не только сказать, но и научиться делать. Пока же он ограничивался смутным понятием о том, что сознание каким-то образом завязано на «возбужденном состоянии» пространства-времени, а что там чем обусловлено - сам черт не разберет. Впрочем, как раз черт, возможно, в данном вопросе разбирался, иначе объяснить его способность к мгновенным перемещениям и появлениям в разных местах одновременно было затруднительно.
        Но сейчас Парахода интересовала не материализация вибраций, а вибрации как таковые. Поручение чувихи он счел бы надуманным испытанием, если бы и сам не почуял в этой квартире наличия некоего ориентира, затерянного среди множества случайных и ложных следов. Непонятно, правда, на что рассчитывал старый маразматик, когда прятал послание так надежно, что племянница вряд ли смогла бы найти его без посторонней помощи. У Парахода появилось по этому поводу следующее простое предположение: послание было адресовано не ей.
        Он нашел его в рассыпающейся от старости книге на английском языке. Автором значился Джордж Гамов, а называлась книжка «Один, два, три… бесконечность». На первой странице имелась сделанная перьевой ручкой расплывшаяся дарственная надпись на русском, которую Параход не поленился разобрать. Что-то вроде «для коллеги, который, возможно, пошел дальше нас, но не оставил карты». Он мог с уверенностью сказать, что человека, написавшего это, давно нет в живых. Параход провел кончиком пальца по надписи и, прежде чем понял, что этот след уводит в сторону, поймал несколько обрывков из чужой жизни: родился где-то на юге империи около ста лет назад, эмигрировал из Союза, работал за океаном, там и умер… Он пролистал несколько страниц. Книга была популярной, баловством ученого, но послание крылось не в ее содержании.
        Параход вытащил альбомный листок, заложенный между страницами, и развернул его. Это был детский рисунок, подозрительно хорошо сохранившийся и явно не соответствовавший почтенному возрасту книги. Бумага даже не пожелтела. И опять тот же случай, что с дядей: Параход не обнаружил автора рисунка ни среди мертвых, ни среди живых. Оставалось записать обоих в без вести пропавшие…
        Словно почуяв что-то, чувиха вошла в кабинет и заглянула ему через плечо. Он не видел ее лица, но понял: она улыбается. Сам по себе рисунок вряд ли мог вызвать улыбку, поскольку изображал трехмачтовый парусный корабль под пиратским флагом. На борту корабля находились люди и какие-то коряво намалеванные животные. Скорее всего, собаки.
        -Да, всё правильно, - заговорила чувиха. Ее голос слегка изменился - Параход допускал даже, что по ностальгической причине. - Это я нарисовала… после того, как он рассказал мне, что лучший мир существует.
        Он кивнул, хотя, похоже, оба знали, что она солгала - насчет рисунка, разумеется.

51.Барский: «Show Must Go On»
        Мэтр не ошибся в своих предположениях. Когда он вернулся к себе после беседы с этой глупышкой Соней, трупа уже не было, а на его, Барского, свободу никто не покушался. Он отлично понимал, что, с обывательской точки зрения, зашел слишком далеко (и это еще мягко сказано), однако давать задний ход не собирался, да и мосты были сожжены.
        Усевшись в кресло возле камина с ноутбуком на коленях, он наконец-то раскурил трубку в свое удовольствие (под вечер как-то резко похолодало) и ввел новые данные. После ситуационной корректировки дьявол в очередной раз спросил у него:
«ЖЕЛАЕТЕ ПРОДОЛЖИТЬ?», и Барский в очередной раз ответил: «Да». Недаром единственной песней из обширного репертуара всех этих рокеров-шмокеров, которая ему нравилась, была «Show Must Go On».

52.Соня пьет самогон
        Она не могла врубиться, для чего Барский подсунул ей диск. По ее мнению, записанная на нем информация была фальшивкой от первого до последнего бита. Теперь Соне не терпелось переговорить с «креатурой», но ответа на свои послания она так и не получила. Если Барский действительно не был знаком с содержимым диска и не соврал в остальном (она допускала, что и такое возможно), то возникал вопрос: для кого предназначалась наживка? Для нее, для Шварца или кого-нибудь еще? А может, сам Шварц и сфабриковал всю эту муть насчет пропавшей экспедиции?
        Ни хрена нельзя понять. И не хотелось думать, что старый мерзавец прав: она переоценила себя, когда решила, что обладает способностью заставлять других плясать под свою дудку. Всё-таки люди - не персонажи. Или хуже того - они не твои персонажи. Когда она утратила чувство реальности? Возможно, еще до того, как оказалась в пустом городе. Эти книги… Они всегда внушали иллюзии. От маленькой белой лжи совсем недалеко до большой и черной, которая и называется жизнью…
        Соне захотелось выпить.
        В принципе, желание было реализуемым. Она обнаружила выпивку в подвале особняка еще прошлым вечером, во время обхода. И выпивки оказалось слишком много (даже подозрительно много), чтобы в мозгу не зажегся тревожный сигнал: осторожно, искушение! Кто-то (может, сама судьба) хотел вывести Соню из игры. Поэтому она держалась - до сегодняшнего вечера - и не осознавала, насколько крепко ей понадобилось стиснуть зубы, чтобы держаться.
        Но сейчас что-то подсказывало ей, что можно дать себе послабление, иначе нервный срыв неизбежен. Кроме того, она верила, что некоторые вещи, касающиеся любого из нас, происходят без нашего участия, - и лучше иногда позволить неведомым силам выполнить свою тайную подспудную работу, а самой полежать в сторонке - желательно подальше в сторонке, там, где время превращается в поток искрящегося света, - чтобы не мешать им спасать тебя.
        Она спустилась в подвал с электрическим фонариком и взяла покрытую пылью бутылку - одну из двадцати шести. Они, как выяснила Соня, были наполнены крепчайшим самогоном, и ее не особенно интересовало происхождение этого пойла. Может, художник был хроническим алкоголиком, а может, наоборот, трезвенником и держал самогон исключительно для расчетов с работягами, - в любом случае Соня мысленно поблагодарила его за припасенное лекарство.
        Закусывала она шоколадом и фруктами из доставленного в ее отсутствие пайка. Она никогда не отличалась разборчивостью в выборе напитков, и даже в периоды относительного финансового благополучия ей было всё равно - что reposado, что бражка домашнего приготовления, - лишь бы пойло выполняло свою функцию: высвобождало хотя бы на несколько часов из-под пресса жизненных проблем, главной среди которых была Сонина хроническая неспособность получать свое маленькое обывательское удовольствие. Потом наступала расплата: интоксикация, похмелье, черная меланхолия - до следующего раза. Соня утешала себя тем, что для нее пить или не пить - не вопрос силы воли, а способ регулирования электрохимических процессов в мозгу.
        И процессы эти протекали так, что к полуночи, когда погас свет, она была вдрызг пьяна и от этого ей было хорошо. Всё происходившее за пределами комнаты и за пределами текущей минуты представлялось ей неважным, а интриги Барского - просто смехотворными. Кажется, в таком состоянии он и поимел ее тогда, год назад, - сейчас это уже не выглядело уступкой здравому смыслу с ее стороны. Поимел бы и сегодня, если бы находился здесь и всё еще хотел этого, - тут Соня была честна сама с собой.
        Она уставилась на экран ноутбука, прикидывая, не послать ли ему сообщение. Предложить встретиться… на сей раз на ее территории. Пообещать сюрприз. А самой отправиться в музей среди ночи и проверить всё лично, раз уж этот лузер боксер оказался ни на что не годен. Вспомнив, как Барский пытался выдать его за Шварца, Соня расхохоталась вслух. Старый дурак. Она-то знала Алика как облупленного… или думала, что знает? Жаль, что поздновато с ним познакомилась. Проболтайся он о своей программе на пару месяцев раньше, может, и не пришлось бы теперь рисковать задницей в этой дыре…
        От мысли выманить Барского ночью из его берлоги она отказалась. Несмотря на опьянение, ей было ясно, что это дохлый номер. Она захлопнула ноутбук и осталась в полной темноте. На ощупь нашла стакан и бутылку, налила и выпила. Потом еще раз… И еще…
        Вскоре ей почудилось, что откуда-то доносятся выстрелы. Она подошла к открытому окну и высунулась наружу, опасно балансируя на краю подоконника. Неожиданный холод летней ночи немного отрезвил ее, как будто она окунулась в воду. Впрочем, это тоже было приятно - дышать покалывающей свежестью после спертого воздуха непроветренной мастерской.
        Что-то определенно стреляло - но, возможно, всего лишь у нее в ухе. Да и откуда тут взяться оружию, при таком-то досмотре? Разве что сами «пастухи» решили немного порезвиться. Устроили ночную охоту на двуногую дичь. А что, ее «креатура» вполне подошла бы на эту роль…
        Судя по работе воображения, Соня постепенно сваливалась в штопор черной фазы опьянения. Она живо представила себе ночную «забаву»: преследование жертвы загонщиками; стрельба поверх головы, чтобы не убивать сразу и растянуть удовольствие; искалечив себе руку, «дичь» избавляется от браслета, чем продлевает свои мучения на несколько часов; беготня по темным улицам; короткая передышка в каком-то вонючем закутке; снова беготня, а сил всё меньше, кольцо сужается; в конце концов, окруженная охотниками, жертва отчаянно бросается на прорыв - и тут громилы из команды получают максимальное наслаждение, вспоминают свою боевую молодость; правда, сейчас они практически ничем не рискуют… если только жертва случайно не завладеет оружием… или если ей кто-нибудь не поможет… Одна ночь - одна охота. Пятерых - нет, десятерых - хватит на полторы недели. И, возможно, кто-то со стороны платит хорошие бабки за то, чтобы поохотиться. Тогда весь этот долбаный проект - просто гигантский аттракцион, такое себе урбан-сафари…
        И о чем же свидетельствовали пьяные фантазии? Она и без психоаналитика могла сказать: тебе нужен мужик, старушка. Сколько времени ты уже не трахалась по-настоящему? Алик, конечно, в своем роде гений, но в постели его джойстика хватало ненадолго - в этом смысле Барский, несмотря на возраст, мог дать ему сто очков вперед, не говоря уже о дьявольской изощренности литературного льва со всеми его любовными зельями и привезенными с востока инструментами любви.
        Внезапно Соня ощутила чьи-то твердые ладони на своих бедрах. Эти ладони подтолкнули ее сзади, и она едва не вывалилась из окна, на мгновение испытав притяжение темного пространства, готового в любую секунду принять ее в себя. Она была слишком пьяна, чтобы испугаться - хоть чужого прикосновения, хоть падения. В конце концов, для того она и пила, чтобы реальность стала неотличимой от игры воображения; чтобы почувствовать нечто такое, чего не хватало в обыденности; чтобы испытать то, что она десятки раз описывала в своих романах, но давно уже не чувствовала… а может быть, никогда не чувствовала. Ведь люди, по большей части, живут взаймы - пережевывают чужие слова и мысли, имитируют эмоции, тщетно пытаясь пробиться к себе, обнаружить внутри хоть что-нибудь, не пропущенное множество раз через копировальную машинку мозга…
        И вот она почувствовала.
        Это была ночь, ожидавшая жертвоприношения, и Соне было невдомек, что жертвы уже приносятся в десятке кварталов отсюда…
        Точка возвращения была пройдена, и Соня неминуемо свалилась бы вниз со второго этажа, если бы чужие руки не подхватили ее по ту сторону потерянного равновесия. Высота казалась небольшой, и она вряд ли убилась бы, тем более что пьяные и непуганые имеют преимущество перед трезвыми и осторожными, - но, возможно, тогда продолжение было бы другим.
        Последовавшее продолжение ее устраивало, независимо от того, в каком соотношении находились ее эротические фантазии и пьяный бред. Она отчетливо ощутила на своей груди руки, которые по-прежнему удерживали ее от падения, а сзади в ее круп уже упирался восставший мужчина - и она снова закачалась в неустойчивом равновесии между зовущей в объятия темнотой и вожделением…
        Спустя несколько тягучих секунд ее ноги коснулись пола, но она оказалась прижатой к подоконнику нижней частью живота. Кто-то забрался к ней под платье, потянул трусики вниз. Она дважды переступила, освобождаясь от стреноживающей полоски ткани, и обнаружила, что уже не может, да и не хочет сомкнуть бедра из-за вклинившегося между ними столь желанного предмета, на который и опустилась своей приоткрывшейся бархатной мякотью.
        Снизу вверх по позвоночнику поползло электричество, давая ответвления в живот и в соски, заставляя Соню изгибаться, словно кобру перед дудкой факира. Кстати, о дудке. Боковым зрением она всё же пыталась увидеть, какого мачо сама же для себя сочиняет по пьяной лавочке, - но было слишком темно и стекла распахнутых оконных створок никого и ничего не отражали. Ну и ладно, она себя не обидит. Хватит с нее задроченных программистов и упадочных поэтов. Пусть будет стандарт, пошлый стереотип - что-нибудь под метр девяносто, загар, здоровенные плечи, твердая задница и дудка размера XL. Гулять так гулять.
        Она приподнялась, ослабляя его нажим, а потом снова плавно опустилась, чтобы прочувствовать вхождение, ощутить его каждым своим миллиметром, уже источавшим смазку. Да, с размером она угадала. Он проник в нее на всю глубину - к тому моменту глубина уже казалась ей высотой, от которой кружилась голова, а поле зрения искрилось по краям. Шею щекотало чужое дыхание, затем мороз пробежал между лопатками от легких покусываний; Соня повернула голову, подставляя его губам мочку уха, а заодно надеясь всё-таки разглядеть обладателя этой замечательной штуки, мощные толчки которой убедительно доказывали, что рай - это не обязательно дендрарий и бродящие по нему ангелы с лирами.
        Тщетно надеялась. Сзади ее ласкала темнота. Спереди, впрочем, тоже была темнота, но другая - холодная, бездонная, стреляющая намеками на какое-то смертоубийство. Соня не хотела иметь с этим ничего общего. Дьявол, не суйте мне под нос ваш поганый мир! Сегодня у меня праздник, я устроила его себе сама и хочу оторваться на всю катушку…
        Она закрыла глаза - и неласковая тьма исчезла. Остались только горячая пульсация внутри; уже вполне различимая и всё ярче играющая золотом тропинка к оргазму - точь-в-точь лунная дорожка на поверхности моря; дыхание, удивительно синхронное с ее дыханием; стон наслаждения, зарождавшийся не в легких, а, казалось, в самих костях - полых, гудящих словно органные трубы, готовых выдержать гораздо больше и дольше, чем эта слабенькая плоть, которой доступен кайф лишь в течение каких-нибудь сорока-пятидесяти лет…

53.Нестор: «Иди за мной»
        Он действительно обладал чрезвычайно гибким умом. Его ум был настолько гибок, что когда-то умудрился срастить некоторые аспекты православного христианства с идеями Герберта Маркузе. Получилась на удивление стройная и непротиворечивая система. В частности, Нестор утверждал, что Иисус был вождем первой люмпен-революции, а заодно возглавит и грядущую, которая не за горами, надо только кое-где подтолкнуть. Этого почему-то не поняли даже самые неортодоксальные из попов - те, например, что часами зависали в Интернете или соглашались с Нестором в том, что скорость распространения Божьей воли ограничена величиной около трехсот тысяч километров в секунду.
        Впоследствии он еще раз продемонстрировал гибкость, отрекшись как от исходных составляющих своей теории, так и от их красивого гибрида. После отречения Нестор перешел на новый уровень - он стал генерировать идеи сам. И, что бы там ни подумал Параход, электроды на голове тут были ни при чем.
        Сейчас Нестору казалось, что он совершил очередной скачок в развитии. Причем это касалось не только разума как такового, но и всех пяти чувств. Да, прежде всего чувств. Для начала они сообщили ему, что мир вокруг изменился. Изменения были своеобразными. Вселенная, понятное дело, от них не содрогнулась (вселенной вообще было плевать на незначительный кусок вещества, обращавшийся вокруг менее чем средней звезды на задворках ничем не примечательной галактики), однако Нестор всё-таки полагал, что случившееся с ним переворачивает устоявшиеся среди семи миллиардов обманутых бедняг представления о реальности. С чем сравнить эти представления? Только с тесной и неудобной клеткой. Как назвать вольное или невольное заблуждение, которое обрекало всех на заключение? Не иначе чем тотальным помрачением рассудка.
        Несколько минут назад Нестор впервые в жизни узнал, какова истинная свобода. Попробовал ее на вкус, запах и цвет - и нашел, что это прекрасно. Хотя, конечно, до обретения подлинной свободы ему было далеко. Скачок казался спонтанным и смахивал на случайный выигрыш в лотерею. Но, как в том анекдоте, он хотя бы купил лотерейный билет!

* * *
        -Иди за мной, - приказала девочка, слезая с кровати и безо всякого стеснения показывая ему свою маленькую загорелую попку. В три шага она оказалась у двери.
        Нестор вышел из очерченного мелом круга и, конечно, не ощутил ничего нового. Разве что Ариадна немного «протрезвела» и начала с грехом пополам складывать каждое его движение в копилку будущего обратного маршрута.
        Универсальность и совершенство Ариадны поражали - особенно если учесть, сколько десятилетий эта штука пролежала в тайном хранилище монастыря. Чтобы добыть ее, Нестору пришлось рискнуть не только жизнью и свободой, но и предполагаемой душой. Он и раньше ни секунды не жалел о содеянном, а теперь, когда надежды начинали оправдываться, - тем более. Он заплатил за свои неблаговидные поступки отлучением, зато приобщился к куда более глубокому способу постижения природы вещей, по сравнению с которым унылый церковный догматизм выглядел примитивной попыткой отгородиться от неразрешимых вопросов выхолощенным ритуалом без веры и смысла.
        За дверью обнаружилась ведущая вниз некрашеная деревянная лестница, и Нестор поздравил себя с тем, что по крайней мере угадал местонахождение комнатушки. В этом доме, похоже, процветал культ простоты и естественности. На глаза не попадалось ничего пластмассового, а из металлов преобладало железо. На гвоздях, вбитых в перила лестницы, висели пучки каких-то трав и соцветий, а также венки, сплетенные из цветов и еловых веток. По мере спуска грохот музыки нарастал, достигая труднопереносимого уровня шума взлетающего реактивного истребителя. Нестор уже не слышал сигналов Ариадны, хотя сознание по-прежнему мерцало с регулярностью заторможенного метронома.
        Наконец он ступил вслед за девочкой на пол большой светлой комнаты, посреди которой стояли круглый стол (ясное дело, деревянный) и несколько стульев. Кроме приоткрытой входной двери - за нею виднелась веранда и зеленые кусты - Нестор насчитал еще две. На полу комнаты лежали силовые провода, протянутые через открытое окно и исчезавшие под дверью, из-за которой велась звуковая атака.
        На одной из стен висели старинные часы с маятником и гирьками, на трех других - картины, изображавшие смутно знакомый Нестору город в слегка искаженном, как ему показалось, виде, хотя он вряд ли мог бы сказать, в чем именно заключается искажение. Картина в вечерних лилово-синих тонах изображала главный проспект таким, каким он, наверное, был в часы исхода, - суета, паника, столкнувшиеся машины, растерянные толпы, кучки мародеров, трупы, пожары, а над всем этим - глаз в небе. Зловещее в своем безразличии око.
        Нестора будто ткнули под дых чем-то твердым. Когда-то он уже видел этот глаз во сне, и в новой встрече со своим давним видением - теперь наяву - ему почудилось знамение. Лишнее доказательство, что он на верном пути.
        Из окон лился свет солнечного дня, по контрасту с которым картина с глазом в небесах выглядела еще более мрачной, каким-то не слишком уместным в здешнем раю напоминанием о существовании преисподней. Нестор отвернулся от нее, потому что ощутил, насколько легко может поддаться влиянию, которое просачивалось в него подобно яду, - а это было ни к чему. Чтобы избавиться от липкой пленки, замутнившей восприятие, он уставился в окно.
        Через окно был виден большой неогороженный двор с нестриженым газоном, качелями, открытой беседкой. На траве в позе распятого лежал под солнцем почти голый парень лет восемнадцати. В кулаках разведенных рук он сжимал оголенные концы проводов. Под тряпкой, едва прикрывавшей чресла, угадывался эрегированный член. Поблизости от загорелого тела как-то по-особенному дрожал воздух. И хотя над газоном роились насекомые, ни одна кровососущая сволочь не делала попыток попробовать парня на вкус.
        Пока девочка наливала воды из стоявшего на столе глиняного кувшина в чашку из дорогого чайного сервиза, Нестор подошел поближе к окну, чтобы изучить окружающую территорию. Двор и расположенный слева сад ничем не отличались от сотен подобных, которые он видел на окраинах покинутого города. Невзирая на густую неухоженную растительность, Нестор разглядел даже трансформаторную будку, стоявшую дальше по улице, и это навело его на мысль о том, что, каков бы ни был здешний источник энергии, ее по крайней мере хватает, чтобы от многократно усиленного воя Джеймса Хэтфилда хотелось заткнуть уши.
        И тут, будто ощутив присутствие постороннего, парень поднял голову и, очевидно, узрел в окне незнакомую бледную рожу. Нестор, в свою очередь, увидел, как губы аборигена беззвучно зашевелились - тот, вне всяких сомнений, матерился. Отведя душу, он отбросил провода и вскочил на ноги. В ту же секунду музыка стихла.
        Зато из комнаты раздался вопль еще одной обитательницы этой психушки в пасторальном стиле:
        -Эмик, сука, я хочу это дослушать!!!

«Сука» Эмик, между тем, уже входил в дом. Его хмурая физиономия не обещала Нестору приятного знакомства. Девочка делала вид, что всё еще пьет, закрыв чашкой половину лица. Судя по тому, как заблестели ее и без того сияющие глаза, она с нетерпением ждала продолжения.
        Нестору не нравилось, когда другие развлекались за его счет. Он и сейчас не собирался доставлять это удовольствие кому-либо. Поэтому опустил руку в сумку и нащупал рукоятку электрошокера. Может, парень и генерировал двести двадцать вольт (если Нестор правильно истолковал увиденное), но несколько десятков тысяч, приложенных к корпусу, не понравились бы даже ходячей электростанции (в этом Нестор был уверен). В любом случае ничего другого, что могло бы сойти за оружие, у него не имелось. Машинально разглядывая Эмика, он отметил, что под фиговым листком, который представлял собой старую разорванную майку, уже всё улеглось.
        Первым делом парень обратился к девочке:
        -Слушай, Лера…
        -Я не Лера, - прогудела девочка в чашку.
        Он раздраженно дернул головой:
        -Ладно, кто ты сегодня?
        -Меня зовут Никита.
        -Ох ты ж ё-моё… Слушай, Никита, какого черта ты это сделала?
        Ресницы невинно хлопнули - раз, другой, третий.
        -Что сделала?
        -Ты знаешь, о чем речь, не прикидывайся дурочкой!..
        Дверь из соседней комнаты внезапно распахнулась и на пороге появилась очаровательная, на взгляд Нестора, особа лет шестнадцати, загорелая до цвета бронзы, с волосами прямыми, черными и длинными, как лошадиный хвост. Излишне говорить, что она была в чем мать родила, если не считать браслетов на руках и ногах. Глаза сияли таким интенсивным синим светом, что Нестор мог сравнить их только с ультрафиолетовой лампой, которой ему в детстве прогревали личико. Через секунду стало ясно, что укрощение плоти в его возрасте - дело абсолютно безнадежное, и впервые в жизни он был доволен тем, что джинсы свободно болтались на его тощем тельце.
        Не обращая на него никакого внимания, девица двинулась к Эмику, выставив перед собой указательный палец, на который было надето что-то вроде наперстка с металлическим когтем для игры на гитаре… а может, и для не столь невинной забавы. Теперь ее голос звучал глухо и угрожающе:
        -Скажи мне честно, недоносок, я тебя когда-нибудь обламывала?
        Парень прищурил один глаз и ухмыльнулся. Впрочем, и прежде его напускная строгость не могла бы обмануть даже младенца. Нестору стало ясно, что синеглазой красотке в этом доме позволено многое, если не всё. Да и маленькой Лере, кажется, тоже.
        -Не видишь - у нас гости, - буркнул парень, скользнув по Нестору безразличным взглядом.
        -Откуда он взялся? - спросила девица, по-прежнему игнорируя «гостя», которого весь этот спектакль начинал забавлять.
        -Никита впустила.
        -Какая еще, на хрен, Никита?.. - Тут до нее дошло, и она уставилась на девчонку. Несколько секунд они прожигали друг друга взглядами, затем последовал приговор:
        -Дебильная мелочь. Пусть с тобой отец разбирается. Повернувшись, красотка как будто собралась удалиться к себе, но на пороге обернулась к Эмику. Ее тон был ледяным:
        -Я не услышала ответа на свой вопрос.
        Парень пожал плечами:
        -Ну, не обламывала.
        -В таком случае хотелось бы продолжить, а иначе, клянусь, когда ты попросишь помочь с твоими дурацкими фотографиями…
        -Я понял, - перебил парень и поспешно вышел из дома. Дверь, ведущая в комнату синеглазки, с грохотом захлопнулась.
        -Пойдем отсюда, - сказала девочка Нестору, а затем добавила громко, чтобы услышал не только он один:
        -Надоел этот дебильный рок!
        Они вышли в зной летнего дня, а спустя несколько секунд в спину им ударила звуковая волна «дебильного рока».

54.Розовский слышит шаги
        Около одиннадцати вечера он услышал шаги в коридоре. Это были очень легкие шаги, но он читал в гробовой тишине, на фоне которой любой шорох обращал на себя внимание.
        Чтение никогда не поглощало Розовского целиком; часть его сознания продолжала контролировать окружающий мир, и еще оставался мозговой ресурс, чтобы параллельно с читаемым текстом сочинять другой - критический. В этом он усматривал одно из свидетельств своей неординарности. Он был человеком, не поддающимся очарованию, не сотворяющим себе кумира, ничего не принимающим на веру - в общем, трезвым аналитиком, которого, к тому же, невозможно застать врасплох.
        Его и сейчас не застали врасплох чужие шаги. После ночного визита лучезарной малолетки он запирал дверь номера изнутри, а когда обнаружил внедорожник исчезнувшего шефа службы безопасности, принял кое-какие дополнительные меры. Кроме того, он постоянно держал при себе «глок»; сейчас оставалось только взять его в руку и направить на дверь.
        Он не собирался стрелять в беззащитного ребенка, но он мог запросто выстрелить в того, кто, например, замочил Бульдога, даже не испачкав салон «ленд ровера». Или в ту, которая, мать ее, возможно, вела двойную игру… Да, выстрелить, - выяснив предварительно, зачем она явилась без приглашения.
        Шелестящие шаги приближались. Он определил это не столько на слух, сколько при помощи чутья, обострившегося за минувшие сутки до прямо-таки звериного уровня. Ему казалось, что он мог бы с точностью до десятка сантиметров указать на стене то место, где за ней в данную секунду находился гость.
        Розовский отложил книжку Сатпрема в сторону и выключил настольную лампу. Затем уменьшил до минимума свечение монитора, сложив ноутбук. Таким образом он перестал чувствовать себя мишенью и сделался почти неразличимым в наступившей темноте. А дверной проем - вот он, прямо перед ним, обведен серым контуром. С трех метров не промахнешься. Розовский выбрал позицию, максимально удобную хоть для стрельбы, хоть для бегства. Он также заранее позаботился о том, чтобы его не было видно из окна. Кто-нибудь другой, вероятно, счел бы подобные приготовления проявлением паранойи, но Розовский спросил себя, что сказал бы по этому поводу Бульдог, если бы мог давать советы с того света. И все прочие вопросы отпали сами собой.
        Гость остановился за дверью номера. До этого Розовский удивлялся, что слышит шаги, а теперь ему казалось, что он даже различает чужое дыхание, - впрочем, тут помехой уже становилось собственное. Он понял, что с этой ночи, если он ее переживет, тишина для него никогда и нигде не будет полной. Он мог задержать дыхание, но как остановишь сердце, если ты не йог, и как избавиться от остаточного шума мыслей в голове, если ты не Шри Ауробиндо?..
        Пока гость двигался, легко было представить, что это девчонка, - с учетом босых ног, малого веса и коврового покрытия на полу в коридоре. Но сейчас без труда верилось, что гостем мог быть и взрослый мужчина в обуви на упругой подошве, а женщина - тем более.
        Розовский ждал, затаив дыхание и поглаживая «глок» указательным пальцем. Только бы ублюдок был один, с одним он справится, обойма почти полная. С двумя-тремя - смотря насколько точно будет стрелять. На пятерых может не хватить патронов. Что касается мордобоя, тут Розовский не питал на свой счет иллюзий - даже при раскладе один на один. Поэтому «глок» появился до такой степени кстати, что в этом можно было заподозрить либо чью-то помощь (штуку, по его мнению, маловероятную), либо провокацию. Ничего, скоро он узнает - ждать осталось недолго…
        Ручка двери повернулась с неожиданно громким щелчком. Розовский вздрогнул. Струйка холодного пота сбежала за воротник. Теперь он почувствовал, до какой степени напряжены его нервы. Возможно, гость и не подкрадывался вовсе; Розовский замечал за некоторыми людьми раздражающую привычку ходить очень тихо - например, за своей бывшей женой, с которой расстался именно потому, что однажды она очень тихо вернулась домой…
        При мысли о благоверной он ухмыльнулся. Как хорошо, что он вовремя избавился от этой дуры; Машке она и в подметки не годилась - ни как женщина, ни как боевая подруга. Тут Розовский нисколько не сгущал краски - то, что творилось в медиапространстве, было не иначе чем информационной войной на уничтожение.
        Между тем гость дергал ручку запертой двери почти раздраженно. Розовский даже не пытался угадать, что бы это значило. Те, кого он хотел видеть, пусть приходят днем, после предварительной договоренности. Тех, кого он не хотел видеть, он не хотел видеть никогда.
        Он слегка расслабился. Но не рановато ли? Не внушил ли ему «глок» чрезмерную самонадеянность? Дверь-то - препятствие смехотворное, мужику ничего не стоит вышибить…
        Раздался троекратный стук.
        О том, чтобы открыть, не могло быть и речи. Стук интеллигентный, костяшками. Странный гость. Не зовет, не пытается ничего сказать… Хотя бы назвал себя, что ли… Так нет же, молчит, сука.
        А, пусть убирается к черту. Розовский уже всё для себя решил.
        Гость это, видимо, понял. Шаги прошелестели в обратном направлении. Всё стихло… за исключением собственного сердцебиения. Теперь Розовский действительно мог определить свой пульс, не прикасаясь к запястью.
        Ясно было, что до утра вряд ли удастся заснуть. И выходить до рассвета из номера он тоже не собирался. Зато первое, что он намеревался сделать при свете дня, это подыскать себе другую гостиницу.
        Он еще долго сидел неподвижно. А когда попытался включить лампу, оказалось, что уже начался мертвый час. В самом деле мертвый. Кое-кто умер этой ночью, но случилось это так далеко от «Дружбы», что даже Розовский, превратившийся в одно громадное ухо, ничего не слышал.

55.Бродяга: Ничего непоправимого
        Что бы там ни показалось Малышке, луч поисковой фары почти полностью ослепил его, и потому удачный выстрел был в большей степени проявлением Божьей воли, нежели следствием его, бродяги, умения и сноровки. Слепящий свет погас, но в глазах еще долго пульсировали жгучие раскаленные кольца - такие яркие на фоне пугающей темноты…
        Бродягу это не остановило. Он предвидел, что начнется ответный обстрел, и припал к земле, тревожась лишь о том, чтобы Малышка с перепугу не вскочила и не побежала, - тогда шансов уберечь ее останется совсем мало. Он двинулся к ней по памяти, на трех конечностях, как слепая собака с перебитой лапой, однако в отличие от собаки он держал в руке винтовку и собирался воспользоваться ею снова - если прозреет. Если нет, воспользуется всё равно, но по-другому: постарается раскроить прикладом череп кому-нибудь из чужаков, а потом будет рвать их зубами… Малышку он им так просто не отдаст.
        Спустя несколько мгновений он наткнулся на нее; она тихонько взвизгнула и вцепилась в него руками. Это был хороший знак - Малышка снова ему доверяла. И одновременно с теплом, хлынувшим в сердце при таком явном свидетельстве их возрождающегося взаимопонимания, перед ним зажглась тусклая картинка: стоящая на коленях Малышка, трава, деревья, свет обычных автомобильных фар. Зрение возвращалось, а вместе с ним возвращалась надежда на то, что сегодня всё закончится хорошо. Ведь на стенах убежища еще оставалось так много места для растущего календаря…

* * *
        Загремели выстрелы, и над их головами засвистели пули. Елизавета вжалась лицом в пальто незнакомца, уже не замечая дурного запаха и не передергиваясь от отвращения при мысли о насекомых. Он осторожно пригнул ее пониже, почти накрыв своим большим телом, и внезапно она отчетливо поняла: а ведь он, черт возьми, готов умереть за нее, словно какой-нибудь телохранитель из красивой голливудской сказочки!
        Елизавета слишком недавно очнулась от кошмара одержимости, чтобы сразу безоговорочно поверить в чьи-либо добрые намерения. Под видом этих самых добрых намерений люди всегда скрывали желание ее трахнуть - в прямом или переносном смысле. Она привыкла ни от кого не ждать хорошего; все улыбки казались ей фальшивыми, в том числе улыбка судьбы. Первой примитивной реакцией было спрятаться в свою раковину, забиться поглубже и наглухо захлопнуть створки.
        Она и сейчас поступила по старой привычке, однако незнакомец как будто и не пытался добраться до нежного мяса. Он схватил ее вместе с «раковиной» и потащил за собой.

* * *
        Он уже видел достаточно хорошо, чтобы рассмотреть два автофургона, развернутые мордами в сторону дома, и силуэты людей, обстреливающих сад. Бродяга насчитал четверых, но, возможно, их было больше и в эту самую минуту остальные пытались взять его и Малышку в кольцо. В таком случае прорываться придется с боем, и существовал только один способ обеспечить ее неприкосновенность - вызвать огонь на себя, а затем убить их всех. Но что делать с Малышкой? Спрятать ее в доме? Он опасался, что чужаки могут забросать дом гранатами или поджечь, - слуги дьявола способны на чудовищные вещи.
        Он мысленно пересчитал патроны. Восемь. Негусто для боя против целой компании с автоматическими пушками. Если не удастся завладеть их оружием, шансов мало. Но разве Бог уже не показал ему, маловерному болвану, на чьей Он стороне? А раз так, то не впадает ли бродяга в новый грех, чуть ли не более гнусный, чем предыдущие, - грех сомнения в Его всегдашней правоте?
        И он больше не колебался. Он действовал, всецело положившись на Бога, предоставив себя в Его полнейшее распоряжение, сделавшись нерассуждающим инструментом в длани Господней. Что может случиться с инструментом? Ну разве что немного испачкается в чужой крови…

* * *
        Она послушно переставляла ноги в пронзаемой пулями темноте, подчиняясь мягкой, но неодолимой силе незнакомца, увлекавшего ее за собой, а где-то на краю сознания метались мысли: что она делает? кому она слепо доверилась? почему позволяет обращаться с собой как с ребенком?

«А ты и есть ребенок», - произнес безжалостный голос внутреннего соглядатая, ведущего счет всем слабостям, промахам и поражениям в ее жизни. «И я не знаю, - продолжал голос, - когда ты, жалкая тварь, станешь, наконец, взрослой. Без чьей-нибудь помощи - никогда. Как насчет моей помощи, убогое создание? Может, попробуем вместе, а? Может, настало время повзрослеть?»

* * *
        Укрывшись с Малышкой за деревянным срубом старого колодца, бродяга перевел дух перед решающим броском. Теперь, когда всё было просто (как недавно в церкви, после молитвы), с Богом в каждой клетке тела, он лишь выжидал, чтобы сделать всё, как можно лучше.
        Малышка дрожала под его рукой. Наверное, всё дело в излучении - проклятое племя чужаков вело интенсивный радиообмен. Он ощущал этот мерзкий зуд внутри нее, необъяснимым образом отдававшийся и у него в голове, словно где-то под черепом включалась микроволновка. Одним своим присутствием пришельцы загаживали не только землю, воздух, воду; они умудрялись засорять само пространство. Законченные безумцы пытались свести с ума и остальных, сделать их подобными себе…
        И, похоже, им это частично удалось. Во всяком случае, бродяге показалось абсолютно безумным поведение Малышки. Стоило ему снять с нее руку, чтобы перехватить винтовку, как она неожиданно вскочила и бросилась от него навстречу свету фар… и пулям.
        Он чуть не взвыл. Тупица, он должен был предусмотреть и это! Конечно, причиной было излучение. Впервые его источники находились так близко; неудивительно, что Малышка не выдержала…
        Но для вошедшего в него Бога не существовало ничего непоправимого. Любая ситуация была лишь побудительным мотивом для действия - без раздумий, без колебаний и без торга с Господом в духе «ты мне - я тебе». Бродяга встал в полный рост, выстрелил в чужака, неосторожно высунувшегося из-за угла дома, и направился вслед за темным силуэтом Малышки, мелькавшим среди деревьев.

* * *
        Это были мгновения свободы, неведомой ей прежде. И если обретение свободы стало возможным только в отчаянном броске навстречу смерти, то чего стоила ее сраная жизнь?
        Она бежала, превратившись в отличную мишень, и от сильнейшего, пронзавшего ее подобно оргазму, ощущения, что страх преодолен, заткнулся даже внутренний голос. Ну и что, что она повзрослела за несколько секунд до того, как умрет? Ведь могла вообще не повзрослеть. Могла попасть в очередную ловушку, снова поддаться силе - на этот раз хорошо замаскировавшейся под бескорыстную доброту и готовность к самопожертвованию…
        Краем глаза она заметила, как рухнул скошенный выстрелом человек, двинувшийся было ей наперерез. Другие продолжали стрелять. Что ж они делают, гады?! Разве они здесь не для того, чтобы спасти ее?..
        Что-то хлестнуло Елизавету по плечу - сначала она подумала, ветка, - но потом ощутила, как от места удара по руке распространяется ноющая боль. Ее ранило? Она всё еще не верила до конца, что это происходит с ней. Эти… которые должны были охранять ее… стреляли в нее, принимая за… за кого? За врага? А может быть, за животное? Во всяком случае, ее жизнь, похоже, мало стоила в их глазах, потому что команды прекратить огонь не последовало даже тогда, когда она выскочила из сада на улицу через дыру в заборе и сделалось очевидным, что она не вооружена.
        У нее не осталось сил бежать дальше - возможно, это ее и спасло. Она упала, оказавшись в скрещенных конусах света от фар. Полуослепленная, она могла различить только силуэты, припавшие к темным коробкам автофургонов. Никто не дернулся, чтобы помочь ей; через секунду до нее дошло - почему. Они не хотели рисковать своими шкурами, оказавшись на открытом месте.
        Елизавета и сама чувствовала себя жестяным зайцем в тире, в которого не попал бы только младенец. Она поползла туда, где ближе всего была граница темноты, казавшейся ей теперь спасительной. Одна рука волочилась, словно бесполезный придаток, другую она до крови ободрала об асфальт, и то же случилось с ее коленями
        - брюки порвались еще раньше, она не заметила когда. Каждое движение причиняло жгучую боль, как будто ее высекли розгами, а затем бросили на рассыпанную соль…
        Наконец она достигла темноты, и тут чья-то фигура всё-таки метнулась к ней из-за фургона. Елизавета почуяла аромат хорошего мужского одеколона, смешанный с каким-то другим, уже не столь приятным запахом, - возможно, это был пот от возбуждения и выброса адреналина. Человек грубо схватил ее - сначала сзади под мышками, а потом за раненую руку.
        Лиза думала, что после недавней встречи с незнакомцем на залитой солнечным светом улице уже никогда не закричит.
        Но она ошибалась.

56.Лада бредет на ощупь
        Она открыла глаза, однако окутывавшая ее бархатная чернота осталась прежней. В этой кромешной тьме сознание пульсировало, то сжимаясь в точку, то пытаясь совершить побег куда-то за пределы тела. Поэтому Лада не сразу поняла, что с ней.
        Может, ее похоронили заживо?
        Ужас впился в скальп миллионом игл, сердце пропустило пару ударов. Где еще бывает так темно, если не в засыпанном землей гробу на метровой глубине? Потом она вспомнила где - в заброшенной церкви, ночью.
        Пришло ощущение холода, окоченевших конечностей, твердого камня, на котором она лежала лицом вверх. Боль («куда же без тебя») сообщала о возвращении к жизни вспышками без света, а те постепенно слились в одну непрерывную изматывающую пытку. Колючая проволока, продетая сквозь внутренности, вряд ли причиняла бы большее страдание…
        Правая рука была придавлена чем-то тяжелым. Лада попыталась пошевелить ею и поняла, что пальцы всё еще сжимают рукоять пистолета. Значит, существо в черном даже не потрудилось забрать у нее оружие. Это отчасти объясняло, почему она до сих пор жива. В его намерения не входило убивать ее, хотя оно имело такую возможность
        - убивать многими способами, медленно или быстро, с кровопусканием или без. В конце концов, она стреляла в него, пока оно молилось…
        Если бы не холод, можно было бы лежать еще долго. И ей хотелось лежать, чтобы не спугнуть смерть, которая сейчас казалась чуть ли не сестрой милосердия - ее белый чепец, тускло засветившийся от радиации воспаленного воображения, уже мелькал сквозь пелену секунд и минут, падавших на Ладу из темноты подобно тяжелому мокрому снегу.
        Но тут, кстати или некстати, она вспомнила Парахода, и это помогло ей собраться, чтобы побороться еще немного. Особого смысла в борьбе она не видела, однако условия сделки надо выполнять. Преодолевая боль, она кое-как слепила вопившие о пощаде части тела в единое целое, и это целое попыталось встать. Она видела что-то такое в мультфильмах - раздавленные коты сгребали себя в бесформенную кучку, после чего кучка снова приобретала исходные очертания персонажа - живого и невредимого.
        До невредимости Ладе было очень далеко, тем не менее она сумела стать на четвереньки, затем начала подниматься на ноги, заодно задумавшись, в каком направлении двигаться. Для начала добраться бы до стены, а дальше, возможно, будет легче…
        Она выпрямилась и тут же закашлялась. Кашель был тяжелый, нутряной, выворачивающий наизнанку. Когда он закончился, она не сразу поняла, откуда доносится шум. Звук казался знакомым, но искаженным, словно пропущенным через какой-то преобразователь. И тут до нее дошло, что означает этот приглушенный темнотой шелест. Потревоженные летучие мыши возились где-то над нею - как она надеялась, достаточно высоко.
        Лада сделала шаг, второй и едва не упала, наткнувшись на что-то, слишком легкое для человеческого тела и слишком мягкое для миски с огарком свечи. Наклонившись, она нащупала свою сумку, о которой умудрилась забыть. Судя по всему, ее содержимое осталось нетронутым. Лада перебросила лямку через плечо и потащилась в темноту наугад, уповая на то, что чувство направления не притупилось настолько, чтобы заставить ее ходить по кругу.
        Спустя десяток шагов она наконец уперлась в стену, привалилась к ней и задала себе вопрос: «Может, я ослепла?» Даже если ни капли не жалеть себя, это был бы страшный финал. Едва ли не самый страшный из всех, которые распределяет судьба (сама, похоже, немного подслеповатая), не особо беспокоясь насчет справедливости, - или даже из тех, которые способны выдумать гребаные писатели. Конечно, главным образом она имела в виду эту скотину Барского…
        Снова вернулись мысли о слепоте. Лада поднесла к глазам левую руку и только теперь почувствовала, что запястье сдавлено, словно охваченное твердыми холодными пальцами, нащупывающими пульс. Это были, конечно, не пальцы, а что-то очень похожее на браслет, который ей надели на правую руку при пересечении Периметра. Очень похожее, если не учитывать незначительной разницы в размерах.
        Она потрогала «свой» браслет, чтобы убедиться: он по-прежнему на месте. Никто не приехал за ней; никто не пытался выяснить, что случилось. Получается так: либо Барский сильно ошибался относительно возможностей Большого Брата, либо начинка вышла из строя, либо существо в черном вырубило Ладу так аккуратно, что никто не заметил «неприемлемого воздействия». Можно сказать, существо в черном уложило ее спать. И надело второй браслет (чей?!) на ее левую руку.
        Для чего оно это сделало? И что это означало для нее?
        Она не знала. В темноте ей удалось выяснить только одно: тот, кто окольцевал ее во второй раз, деформировал браслет. Лада плохо представляла себе, какую силу надо было для этого приложить, зато поняла, что снять эту штуковину, не распилив, удастся только тогда, когда ее плоть истлеет и от руки останутся голые кости.

57.Каплин принимает замену
        Микроавтобус остановился посреди проезжей части. От Каплина до правого переднего колеса было метра три. Долгих тридцать секунд ничего не происходило. Двигатель мерно работал вхолостую; выхлопная труба пыхтела белесым дымком. Сочинитель триллеров подумал: вот так и убивают придурков, не прислушавшихся к своей интуиции. Сейчас отъедет назад боковая дверца - и бах, бах, бах…
        А потом он понял, что примерзнет к этому тротуару, если простоит еще хотя бы минуту. Повернулся, чтобы идти своей дорогой, и тут дверца резко отъехала назад.
        -Твоя «креатура» выбыла, - сообщил гнусавый голос, обладатель которого не потрудился высунуться из салона.
        Каплин не стал задавать бессмысленных вопросов типа «Что значит выбыла?», хотя понимал: принимая сообщение как должное, он навлекал на себя подозрение в причастности. Знать бы еще - к чему. То, что с молодой женщиной, доставшейся ему в
«креатуры», что-то случилось, - это, как говорится, к бабке ходить не надо. Если она ранена кем-то или убита, он мог быть абсолютно уверен, что прогноз девочки точен и неотвратим, как прайс-лист на услуги гробовщика. И тогда в полный рост вставал вопрос: что ему делать дальше? Тоже «выбыть» - добровольно? Это казалось чуть ли не единственным благоразумным вариантом. Самое время воспользоваться папиным советом: «дождись, пока сможешь». Этот проект тебе не по зубам.
        Да и зачем упираться, рисковать здоровьем, продолжать сомнительную игру? Ради миллиона евро? У Каплина имелись веские основания думать, что он получит несколько большую сумму - в наследство. А если захочет войти в долю, так даже раньше. Папа только и ждет, когда сынуля, наконец, определится с приоритетами. Папа, конечно, не деспот и не дурак. Папа даже иногда получает удовольствие от его писулек, но папа не вечный и всё чаще задумывается над тем, кому достанется процветающий бизнес. Папе обидно, что единственный и любимый сын до сих пор не проявил интереса к настоящему занятию. А ведь ни в чем, подлец, не знает отказа. Правда, по совету Воланда, ничего и не просит, но как-то так хорошо устроился, что всё само собой плывет в руки. Тоже ведь талант…
        Да, в общем-то, с самого начала для Каплина-младшего дело было не в этом сраном миллионе. А в чем же тогда? Может, он хотел доказать, что сумеет добиться чего-то более значительного, нежели широкая известность в узких кругах тех, кто еще помнит буквы? Или он незаметно для себя тоже угодил в теплую компанию опасных сумасшедших, мнящих, что любой записанный на бумаге бред, включая мечту о лучшей жизни для всех (и пусть никто не уйдет обиженным), можно воплотить в действительность?
        Каковы бы ни были его мотивы, явные или тайные, Каплин осознавал, что для него самое трудное - бросить и свалить. Не случайно он вспомнил тот случай в ментовке. Он так и не узнал, чем тогда заплатила за себя Маринка, да и заплатила ли вообще. Сейчас он не знал (и подозревал, что не узнает), почему выбыла его «креатура». Не исключено, что девушка подхватила насморк, а он тут насочинял бог весть чего…
        -Принимай замену, - произнес тот же голос, не дождавшись от него никакой внешней реакции на первую фразу.

«Быстро сработано, - подумал Каплин, - даже с учетом того, что замену готовили заранее». Кто же мог знать, что она понадобится так скоро…
        В проеме появилась фигура человека, одетого по-походному, в низко надвинутой на лоб бейсболке. Каждое движение было точным, скупым, целесообразным, без суеты или заторможенности. Каплин понял, что это женщина, только тогда, когда она приблизилась вплотную и посмотрела на него из-под козырька. Взгляд был оценивающим и не лишенным иронии. Глаза казались очень светлыми даже в темноте и при этом оставались холодными.
        В отличие от той, первой, новая «креатура» выглядела - Каплин долго подбирал слово
        - компетентной, что ли. И, странное дело, он не мог понять, нравится ему это или нет. По идее, она должна облегчить ему жизнь, но, как он уже усвоил, не существовало общих правил - всё зависело от того, кто ведет игру. И стерва, которая себе на уме, вряд ли оказалась бы наилучшим вариантом.
        Попутно он задался вопросом, определялся ли подбор «хозяев» и «креатур» какими-либо половыми, возрастными, психофизическими критериями, или же чисто случайно ему во второй раз досталась молодая женщина. А может, это «молот Тора» продолжал ковать его пресловутое счастье?..
        Дверца с лязгом закрылась, и микроавтобус отъехал, резко набрав скорость. Через несколько секунд задние огни скрылись за ближайшим поворотом. Каплин остался один на один со своей «креатурой». По правилам, им полагалось разойтись до полуночи. Она спокойно ждала. Почему бы нет - на ней была утепленная куртка.
        -Привет, - сказал он. - Я остановился в отеле «Европейский».
        С учетом всех обстоятельств это звучало смешно, и он ухмыльнулся. Она без улыбки кивнула. За спиной у нее висела плотно набитая темная сумка.
        -Помочь? - Он с готовностью протянул руку. Вместо ответа - легкое движение подбородком в сторону и обратно.
        Он пожал плечами и убрал руку. Его начинало знобить. Надо было возвращаться в отель как можно быстрее. Лучше всего - бегом. Но он всё еще не избавился от дурацких предрассудков. Что-то мешало ему бросить «новенькую» посреди города, в котором скоро «все умрут».
        -Можем подыскать тебе жилье, - предложил он.
        То же скупое движение: «Не надо».
        -Типа ты сама?
        Она кивнула.
        -Не провожать?
        Она кивнула.
        -Утром будь на связи… если не возражаешь.
        Она кивнула.
        От ее молчания и немигающего взгляда становилось еще холоднее. Каплин развернулся и ускоренным шагом направился в сторону отеля. Прошагав метров двести, обернулся. Ее уже нигде не было видно.

«Да, - сказал он себе, - везет мне с напарницами. Та была слегка чумная и выбыла на второй день. Эта изображает крутую. Куда тебе там, малышка на миллион долларов. И вдобавок, кажется, немая».

58.Параходу не спится
        Бессонница взялась за него всерьез, насадила на вертел и обещала поджаривать до утра. Кот окончательно признал гостя и развалился у него в ногах, укрытых найденным в доме старым теплым одеялом. Вечером он преподнес Параходу подарок - убитую мышку. Пришлось изобразить вежливую заинтересованность, а когда котяра куда-то слинял, закопать несъеденный ужин в саду. В качестве ответного жеста доброй воли Параход предложил хозяину дома разделить с ним паек, но кот всем своим видом дал понять, что предпочитает свежую дичь.
        Ночь обещала быть тяжелой. Примерно раз в неделю у него случались такие ночи - когда слетаются вороны, наваливается ожидание смерти, память нашептывает упреки, а голос разума твердит: ничего не делай, дождись хотя бы рассвета - может быть, станет легче.
        За день он слишком устал, чтобы теперь складывать кубик Рубика из фрагментов доступной информации и тем более чтобы гоняться за тайными сведениями по сумеречным лабиринтам сознания. Сознание попросило оставить его на время в покое, однако сон упорно не шел навстречу.
        Параход пытался прибегнуть к старому средству и долго подбирал музыку, подходящую к случаю, - оказалось, что это не так-то просто. Причиной был, без сомнения, город, в котором начинали просыпаться потревоженные призраки. Одного или двоих Параход разбудил лично, а теперь не знал, что с ними делать. Призраки - ребята требовательные.
        Из головы не шла сегодняшняя находка, сделанная с подачи чувихи. Помучившись с поиском вероятного адресата, он остановился на самом простом варианте: послание предназначалось тому, кто его нашел. Однако Параход не мог понять, что же оно означает. Чувиха с готовностью отдала ему рисунок, и он не спешил от него избавиться - возможно, это был своего рода пароль, сам по себе бессмысленный.
        Он долго рассматривал листок и видел всё то же: рисунок, вроде бы сделанный детской рукой, однако не исключалась имитация. Нечто подобное Параход изредка ощущал в музеях, когда, остановившись перед какой-нибудь картиной, вдруг понимал: подделка. Сообщать об этом кому-либо было глупо, и он помалкивал. Эксперты с их рентгеном, спектрографией и хваленым чутьем заплевали бы любого, но даже не в этом дело. Параход почти получал удовольствие от своих маленьких тайн, поскольку восторженное поклонение поддельным фетишам являлось лучшим доказательством дурацкой претенциозности, снобизма и, в конечном итоге, безнадежного заблуждения так называемых ценителей высокого искусства. Иногда, прослышав об очередном акте вандализма, Параход чувствовал себя одним из немногих, кто догадывался о том, что двигало «сумасшедшим», плеснувшим на шедевр кислотой.
        М-да, ясно было, что до утра уже не заснуть. В голове по второму разу крутилась пластинка «Astral Weeks», и Ван Моррисон снова пел свою «Beside You». Поскрипывание винила лучше любых воспоминаний возвращало в старые добрые времена. Шестидесятые канули в Лету, но всё самое хорошее из того, что было, Параход в любой момент мог пережить заново… на очень тонкой грани между сильнейшей тоской и надеждой.
        На что же он надеялся? Он и сам с трудом находил ответ. На то, что существует измерение, в котором всё и все пребудут вечно, никто не прожил напрасно и не умер окончательно, отец и мама живы и молоды, бродящая в крови музыка никогда не исчезнет и можно исправить всю мерзость, которую совершил…
        Он прекрасно понимал, насколько это несбыточно, наивно, инфантильно, - и оттого еще мучительнее было думать об этом. Как от сотворения вселенной осталось реликтовое излучение, так от нас останется только реликтовый шум. И если родился с приемником в голове, то ждешь конца с не меньшим сожалением, потому что о некоторых вещах знаешь наверняка и нет места для самообмана, последнего убежища тех, кто не хочет слышать плохие новости.
        Может, он всего лишь искал свою Церковь? Не поповскую кормушку, конечно. Просто место, куда можно пойти не за утешением (какое уж тут утешение!), а за спокойным мужеством, с которым примешь неизбежное.

* * *
        Посреди ночи ему приспичило отлить. Стараясь не потревожить кота, он встал и набросил предусмотрительно захваченную с собой куртку цвета хаки, неизносимую и со множеством карманов. Но даже в куртке он почувствовал холод, как только вышел на веранду. Поднявшийся вечером ветер стих; Параход уже и забыл, когда видел в небе столько звезд.
        Немного поколебавшись, он всё-таки отправился в сортир, уже проверенный им ранее на прочность. Деревянная коробка в глубине двора была сколочена в лучших традициях деревенского стиля; особенно трогательным показалось Параходу сердечко, вырезанное на уровне головы в дощатой двери и украшенное полуоблупившимся орнаментом из нарисованных краской цветочков.
        Конечно, можно было отлить под любым деревом, если уж воспитание не позволило сделать это с веранды, но Параход чувствовал себя здесь гостем не только из-за присутствия кота. Кроме того, у него имелось стойкое предубеждение против некоторых вещей: одни вредили карме, другие - самочувствию, третьи - самоуважению. Например, он не стал бы мочиться на чью-нибудь могилу, тем более на могилу смертельного врага. С врагами надо разбираться, пока они живы.
        Ох, какая же хрень лезла в голову от бессонницы! И тянуло, ощутимо тянуло в глубину двора…
        Под деревьями тьма была почти кромешной. Он достал из кармана куртки зажигалку, чтобы подсветить себе. Пошел дальше, осторожно ступая по примятой траве. Днем он опасался гадюк; сейчас было вроде бы слишком холодно, и всё же он не понимал, какого хрена решил поиграть в цивилизованность. Скромняги, тихони и честные всегда проигрывают, не так ли? У него появилась возможность это проверить.
        Перед сортиром он остановился и поднял зажигалку повыше. Помнится, вечером он запер дверь на поворотную щеколду, а сейчас дверь была приоткрыта.
        Его охватил страх, леденивший кишки и спину почище любого внешнего холода. Страх не нуждался в объяснениях или оправданиях. Это было предупреждение, причем уже не первое. Параход не внял. Чему тогда удивляться?
        Он и не удивился (почти), когда открыл дверь пошире, переступил порог и внезапно оказался в темноте, не имевшей ничего общего с пустым темным сортиром.

59.Нестор: «Где ты взяла этого клоуна?»
        Он плелся по улице в шаге позади девочки и терялся в догадках относительно того, где очутился. Людей ему на глаза попадалось не много, и они вели себя так, будто никогда не слыхали про первородный грех. Обнаженные тела беззастенчиво нежились на траве. У мужчин, как правило, были длинные волосы и бороды. Одна женщина кормила грудью младенца. Нестора провожали взглядами, истинное значение которых он понял немного позже. А поначалу он мог сказать только, что его появлению никто особо не удивился. На него смотрели как на чужеземца, которого не ждет ничего хорошего.
        Окружающее смахивало на подходящую натуру для съемок фильма о современной утопии или общине хиппи, поселившихся в заброшенном городе. Правда, кое-что не вписывалось в эту благостную картину, да и сам Нестор почему-то (может быть, из-за черноты, накрывавшей сознание с регулярностью луча маяка) чувствовал себя неуютно, словно идиллия и покой летнего дня могли в любой момент рассыпаться, обнажив гораздо менее привлекательную изнанку здешнего существования.
        Отойдя от дома на полсотни шагов, он снова услышал сигналы Ариадны. Похоже, она сходила с ума от изобилия мест силы, многие из которых, к тому же, перемещались. Она работала в глубинных слоях, отвергая видимость, а в этом случае у кого угодно возникли бы проблемы с ориентацией. Он мысленно посоветовал ей сосредоточиться на самых мощных и неподвижных источниках, относительно которых можно было набросать карту и проложить маршрут. И всё равно Ариадна напоминала шкипера, еще недавно видевшего на небосклоне одну-единственную тусклую звезду и вдруг очутившегося среди сияющих россыпей Млечного Пути.
        Приглядевшись к девочке, Нестор заподозрил, что она бредет бесцельно. А он-то, наивный, надеялся узнать об этом антигороде побольше. Оказывается, Лера-Никита просто отправилась погулять и заодно продемонстрировать аборигенам свое приобретение. Он не понимал, когда успел сделаться ее живой игрушкой - когда отказался вернуться или раньше, когда заторчал на кладбище возле обелиска…
        Какой-то маленький ублюдок, видимо, живущий по соседству, - тоже голый, загорелый и с хитрющим взглядом, - спросил из-за забора:
        -Холера, где ты взяла этого клоуна?
        Девочка остановилась, прищурилась и сказала:
        -Заигрываешь? Чтобы заигрывать, у тебя еще стоячок не вырос.
        -А у тебя вообще стоячка нет, - парировал мальчишка и бросил в нее огрызком яблока.
        Нестор, находившийся за девочкой на линии броска, мог бы поклясться, что огрызок летел точно в цель, но в последний момент отклонился в сторону ровно настолько, чтобы ее не задеть. После чего Лера-Никита с достоинством продолжила путь.
        Нестор, которому начала надоедать роль песика, купленного в другом месте и еще не знакомого с обстановкой, хотел уже было попроситься домой, когда в конце улицы возникло пыльное облако.
        Теперь ему стало ясно, что девочка ждала чего-то в этом роде. Она подняла какой-то прутик, прицелилась им в солнце, повернула голову, посмотрела искоса на свою тень, а затем на Нестора. Он снова увидел у нее на лице выражение, которое ему не нравилось. Она явно предвкушала забаву и, похоже, не очень стремилась это скрыть. Улыбаясь, она сказала:
        -А теперь беги, Нестор. Это за тобой.
        Он не ответил, хотя давно хотел послать ее подальше. Жизнь в монастыре приучила его к терпимости. По правде говоря, терпимости там требовалось гораздо больше, чем в миру. Поэтому он сел на лежавшую под забором колоду и стал ждать хозяев. В том, что это хозяева, он почти не сомневался.

60.Бродяга: «Дай мне его, Малышка»
        Услышав крик Малышки, бродяга понял, что у него нет времени на какие-либо обходные маневры. Он мгновенно оценил обстановку. В тот момент от тащившего Малышку ублюдка его отделяло метров двадцать. Еще двое находились по обе стороны от бродяги. Если двигаться очень быстро, этот простреливаемый коридор можно проскочить. У него был шанс успеть к ней на помощь, прорываясь кратчайшим путем. Всё прочее не имело значения.
        И он побежал так, словно под ним рушился единственный мост между адом и раем.
        Ему удалось остаться незамеченным до последней секунды - долгая игра в прятки с Безлунником сослужила ему хорошую службу. Поневоле пришлось научиться сливаться с тенями, растворяться на фоне темноты, притворяться ходячим мертвецом, чтобы случайный свет не признал тебя за живое существо. И сейчас, без Малышки, у него это прекрасно получалось, пока даже для чужаков не стало слишком очевидным на голой улице, что отделившийся от черноты силуэт - всего лишь человек в развевающемся пальто, вооруженный винтовкой.
        Он выстрелил на бегу - и промахнулся. Разумеется, он стрелял не в того гада, который пытался отнять у него Малышку, - бродяга опасался задеть ее, - но в любом случае напрасно истратил патрон и драгоценное время. Чужаки отреагировали на его появление именно так, как и должны были: с обеих сторон засверкали вспышки выстрелов.
        Минимум одна пуля попала в пальто. Он ощутил попадание плечами - его дернуло назад, будто он на бегу зацепился за колючую проволоку. До ближайшего чужака осталось не больше пяти шагов, - а тот уже разворачивался, прикрываясь Малышкой, и поднимал руку с пистолетом.
        Выбора не было. Ни разу в жизни бродяга не рисковал так сильно, как сейчас, когда изо всех сил швырнул винтовку прикладом вперед, прекрасно представляя, что будет с головой Малышки, если он промахнется на пару десятков сантиметров.
        Оказалось, что представлял он правильно. Именно это и произошло: звук расколовшегося спелого арбуза он услышал, несмотря на заложенные уши. Кровь, выплеснувшаяся на спину и волосы Малышки, была почти черной. Она визжала от ужаса на одной невыносимо высокой ноте, но бродяга уже был рядом и вырвал ее из судорожных объятий агонизирующего человека.
        Без единого лишнего движения он развернул ее и спрятал у себя за спиной, затем подхватил падающего чужака и закрылся его телом от пули, выпущенной почти в упор другим, высунувшимся из-за фургона. Далее, не теряя ни мгновения, бродяга толкнул обмякший полуживой мешок, у которого не осталось лица, прямо на ствол. Судя по тому, как тело дважды дернулось от попаданий в живот, для кое-кого ночь выдалась тяжелая - умирать пришлось несколько раз, - правда, жертва уже вряд ли что-нибудь чувствовала из-за вонзившихся в мозг лицевых костей.
        Бродяга понял, что Малышка больше не кричит, но не испытал облегчения: ее молчание могло означать самое худшее. У него не было ни секунды, чтобы убедиться в обратном. Бог, вселившийся в его мышцы и двигательный центр, требовал разобраться с чужаком, которому бродяга в своем обычном состоянии наверняка не сумел бы оказать сколько-нибудь серьезного сопротивления. Громила был на полголовы выше и килограммов на пятнадцать тяжелее, а кроме того, этот ублюдок жрал полноценную пищу, белок, витамины и регулярно тренировался - качалка, ринг, тир, татами, - но куда всё делось, когда из-за навалившегося на него мертвеца, в котором уже и родная мама не узнала бы напарника - бывшего спецназовца по кличке Швед, - появилось, стремительно надвинулось и вцепилось ему когтями в глотку существо, чьим обиталищем, судя по сногсшибательной вони, мог быть любой густонаселенный зоопарковый обезьянник, и чья кошмарная рожа напомнила одному из лучших людей Бульдога пребывание в чеченском плену. Однако теперь дело обстояло даже хуже: обезьяна не собиралась сделать ему больно, унизить его, сломать, опустить, заставить
страдать; она собиралась его прикончить максимально быстрым способом.
        Патронов в обойме не осталось; поэтому он инстинктивно ткнул стволом в ближайшую болевую точку противника, но тяжелое толстое пальто, надетое на обезьяну, свело эффект к нулю. Другая рука уже автоматически наносила удары в печень, по ребрам (бесполезно, плотная висячая шкура всё принимала на себя и полностью гасила энергию), в косматую голову (с таким же малозаметным результатом, как если бы он лупил растрепанную боксерскую грушу), - а когти разъяренной гориллы уже рвали кожу на горле, пальцы сминали накачанную шею, подбираясь к меридианам, на которых держится жизнь даже в самом крепком теле. Пасть открылась, выдохнув очередную порцию ядовитого жара, в котором человеку из команды Бульдога почудилось что-то тлетворное, разлагающее, вроде смеси желудочного сока с миазмами гниения. Он уже остро ощущал нехватку воздуха…
        Опоздавшим поездом на плохо освещенный вокзал мозга въехала мысль: да это же просто вонючий бомжара! Один из тех, кого они со Шведом еще недавно десятками выкуривали из здешних клоповников, грузили в автобусы и отправляли на… перевоспитание. Значит, минимум, одному каким-то образом удалось ускользнуть. Вот что бывает, когда работа выполнена не до конца. «Подчищайте дерьмо, - частенько говорил Бульдог, - иначе сами в нем окажетесь». Он не ошибался. Правда, сильно ли это помогло ему самому?
        Человек из команды попытался нанести врагу удар головой в переносицу, но то же самое в тот же миг сделал бомж. Они сшиблись лбами с такой силой, что отвалились друг от друга, словно оглушенные кувалдами. Но разница между ними заключалась в том, что касательно бродяги Богу было безразлично, насколько хорошо он себя чувствует и насколько он вообще в себе. Орудие Божьей воли продолжало выполнять свое предназначение, не останавливаясь ни на секунду.
        Бродяга двинул закачавшегося громилу ногой в пах, а затем схватил за уши и нашел большими пальцами его глаза.

* * *
        Пистолет лежал на асфальте в шаге от нее и влажно поблескивал.

«Еще один шанс, ничтожество».
        Внутренний голос заговорил снова, что означало: она опять проигрывает - на этот раз, возможно, свою последнюю схватку. Она получила свободу - и что дальше? Как она ею воспользовалась? Не сумела даже сбежать. Быть свободной оказалось неуютно, страшно и больно. Не исключено, что свобода и смерть - это одно и то же.

«Ну так освободись окончательно, - сказал голос, - а то уже тошно тебя слушать. Тошно быть тобой…»
        Против такого аргумента у нее не нашлось возражений. Оставалось протянуть руку и взять оружие - это если не пытаться обогнуть лежащий рядом труп, голова которого превратилась в кровавое месиво с торчавшими из мякоти зубами и осколками костей. Елизавету побудил к действию не столько внутренний голос, сколько хрип, который начал издавать один из мужчин, топтавшихся в трех шагах от нее и время от времени проверявших на прочность капот автофургона. Еще не разобравшись, кто из двоих так жутко хрипит, она всё-таки протянула руку над мертвецом и взялась за омерзительно скользкую рукоятку пистолета. Внезапно над нею кто-то взвыл, и мужчина - тот, что был без бороды и в пиджаке, - рухнул на колени совсем рядом.
        Во второй раз за последние несколько секунд Елизавета увидела маску, слишком страшную даже для ночного кошмара, с выдавленными глазами и разинутым ртом, окаймленным снизу рваной бахромой - тем, что осталось от откушенной нижней губы. Бедняга не кричал только потому, что, кроме всего прочего, у него было разорвано горло. А потом на его затылок с хрустом опустился винтовочный приклад. Человек ткнулся подбородком в асфальт и распластался на нем с неестественно запрокинутой головой.
        Дрожащие пальцы Елизаветы уже стерли с пистолетной рукоятки достаточно крови, чтобы рука сама стала скользкой и ладонь ощутила леденящее тепло. Оружие показалось ей тяжелым, неудобным, слишком большим для ее узкой кисти. А еще надо было навести его на цель и нажать на спуск. У нее и прежде не хватало решимости, но теперь она лишилась ее окончательно, потому что незнакомец - окровавленный и пахнущий смертью, - выплюнул что-то тошнотворно розовое, склонился над ней и ласково попросил: - Дай мне его, Малышка.

* * *
        Пуля ударила его сзади. Боли не было - Господь на время обеспечил ему общую анестезию, - а сознание прояснилось на удивление быстро. Он понял: попадание в правый бок, легкое не пробито. С ребрами разберемся позже.
        От удара он потерял равновесие, шагнул вперед и чуть было не наступил на Малышку. Даже сейчас, в угаре схватки, его едва ли не до слез растрогало то, что она пыталась ему помочь. Каким адом, наверное, было для нее всё это: ночное нападение, перестрелка, излучение, неудавшееся похищение, встреча со смертью лицом к лицу (или что там от лица осталось)… И тем не менее она нашла в себе силы поднять пистолет. Возможно, она даже сумела бы выстрелить во врага, защищая его, бродягу, если бы, например, оказалось, что он ранен более серьезно или если бы этот здоровенный чистоплюй в пиджаке вырубил его…
        Страшно подумать, что они сделали бы с нею, попади она всё-таки к ним в плен. Но, похоже, всё обошлось. Бродяга вытер о пальто руку, испачканную в слизи, и взял пистолет из руки Малышки. Развернулся с уходом вправо, под прикрытие фургона, - как раз вовремя: чужак, который стрелял ему в спину, отработанным движением поменял обойму.
        Бродяга не дал ему еще раз продырявить свое пальто, много раз спасавшее его - и не только от холода. Он выстрелил трижды, и как минимум две пули попали в цель. Чужак сполз по стеночке, а бродяга в наступившей тишине прислушался к верещавшей внутри фургона рации. Он не мог разобрать ни слова, а лезть в фургон не хотел, чтобы не оказаться в ловушке. И он имел свой резон: будь это его средство передвижения, он предусмотрел бы возможность самоликвидации на случай захвата. Кроме того, Малышка всё еще находилась в опасности - в живых оставался еще один чистоплюй.
        Проще всего - не двигаться. Не обнаруживать себя. Затаиться где-нибудь поблизости от фургонов и дождаться, пока мотылек сам прилетит на свет, - но на это у бродяги уже не было времени. Он чувствовал, как намокает рубашка и липкое тепло распространяется вниз. От потери крови слабели ноги. Если Бог хотел покончить с чужаками, то бродяге следовало поторопиться.
        Он погладил Малышку, сказал ей: «Подожди меня здесь», - и отправился на охоту.

61.Соня пьет лекарство
        Утром, с похмелья, она долго не могла понять, куда делась сперма (по ее ощущениям
        - море спермы). Потом сказала себе: старушка, ты что, всё еще бредишь? Какая сперма? Ты сама в себя кончила, а это, как ни крути, высший пилотаж в безопасном сексе. Однако ее нижняя половина, похоже, приняла происходившее ночью всерьез. Натруженные места реально побаливали. Что называется, с непривычки. Ничего, подруга, всё в наших руках… а может, в наших мозгах. Главное - иметь перспективу. Перспектива длиной в двадцать пять оргазмов замаячила в Сонином воображении, сливаясь со столь же сладостным видением череды стеклянных фиалов, наполненных мутноватым шестидесятиградусным любовным зельем…
        О господи, но как же ей хреново сейчас! Ровно настолько хреново, насколько хорошо было ночью, и в этой компенсации полученного удовольствия Соня при желании даже сумела бы углядеть некую высшую справедливость, но не имела такого дерьмового желания. На самогон она смотреть не могла без дрожи и всё-таки понимала: надо. Иначе будет хуже.
        Вот теперь - точно лекарство. Гадкое, противное и мерзкое… Трясущейся рукой она потянулась к бутылке, в которой что-то плескалось на дне, но даже эта доза казалась ей убийственной, а о том, чтобы спуститься в подвал для полноценного
«лечения», не могло быть и речи.
        Ох, грехи наши тяжкие! Зажмурившись, она влила в себя пойло, которое ночью без проблем проскакивало в желудок, но утром тут же попросилось обратно. Лишь невероятным усилием воли и при помощи обеих рук Соня удержала самогон внутри страдающего организма.
        Спустя несколько минут пришло облегчение. Волна просветления, растворяющая свинцовый туман, поднялась из груди в голову, и в Сониной труднодоступной, забитой шлаком памяти вдруг без приглашения, сама собой, всплыла фраза из отчета о пропавшей экспедиции: «…по радиосообщениям некоторых членов поисковой группы, они вступали в контакт с людьми, присутствия которых впоследствии ни обнаружить, ни подтвердить не удалось».
        Контакт. У нее был контакт минувшей ночью, да еще какой. Всем контактам контакт. И, что интересно, именно с человеком, обнаружить или подтвердить присутствие которого ей ну никак не удавалось. Она не поленилась, совершила над собой очередное зверство и осмотрела пол возле окна и подоконник. На полу имелись подозрительные белесые пятна, но, по правде говоря, весь пол в мастерской был изрядно заляпан красками и химикалиями.
        Выяснив, что жить на коленях ей сегодня особенно тяжело, Соня отказалась от дальнейших следственных действий. Не помешал бы холодный душ, но где тут получишь такую роскошь? Она ограничилась тем, что плеснула себе в лицо водой из бутылки, высунувшись из того самого окна. Глянув вниз, она подумала: ого. Не факт, что не покалечилась бы. А если неудачно упасть на этот парапетик, то можно и концы отдать. Вот потешила бы Барского… да и всю публику. «Неприемлемые воздействия», мать вашу…
        Так, ну и на что она способна сегодня? Только на что-нибудь интеллектуальное, не требующее лишних телодвижений. Например, посмотреть еще разок этот дерьмовый диск
        - вдруг она поторопилась с выводами? Что ни говори, а о своей интуиции она по-прежнему была высокого мнения. И если интуиция попросила: взгляни, что тебе стоит, - Соня не видела причин отказываться.
        Заранее тоскуя при мысли о необозримых объемах информации, которыми придется ворочать, она включила ноутбук. Пока «Windows» поднималась, Соня вспоминала, куда дела диск. Оставила внутри? Кажется, нет. И даже точно нет. Она засунула его в блокнот, между пустыми страницами. Еще, помнится, подумала: а эту фальшивку тоже можно будет слить в Интернет - как пример той херни, которую ей тут грузили под видом страшной тайны…
        Блокнот лежал там, где она его и оставила, - на полке под картиной с глазом. Соня мельком взглянула на полотно и похолодела. Она могла бы поклясться, что изображение претерпело изменения, но была не в состоянии осознать, что же именно изменилось. Сам глаз как будто остался прежним и находился на прежнем месте. Значит, изменился город внизу…
        Да что это с тобой, оборвала себя Соня. Сначала у тебя секс с мачо-невидимкой, теперь мазки сами собой ползают по холсту. Возможно, девочка, ты просто допилась. Галлюцинации - это ведь тоже электрохимия…
        Но она чувствовала, что причина охватившей ее тревоги в другом. Всё можно списать на игру воображения, пока получаешь от этой игры удовольствие. В противном случае сразу начинаешь видеть в своих бедах происки внешнего врага - как будто враг не может находиться внутри, причем так глубоко, что впору заподозрить в себе латентного самоубийцу, единственная цель которого - не жить долго и счастливо.
        К черту. Она сняла картину с гвоздя и поставила на полку изображением к стене. Вот и решение проблемы. Пусть теперь там, на ней, хоть вулкан извергается. «А если еще раз попробуешь меня испугать, сожгу», - мысленно пригрозила Соня картине, взяла диск из блокнота и уселась за компьютер.
        Как выяснилось, странные игры только начинались. Запустив диск, она обнаружила на нем единственный файл - фильм под названием «Устранение течки», который включила на воспроизведение с каким-то кислым привкусом обреченности во рту (помимо обычной похмельной помойки), поскольку примерно догадывалась, что увидит на экране. Интуиция не подвела, но это уже не радовало.
        Главной героиней семидесятиминутной порнографии была молодая художница в поисках вдохновения. И в самом начале она его почти находит - с молодым сотрудником музея, который девственник и любит ее платонически, а между тем девушка уже вся извелась. Она приглашает его к себе и показывает ему свои работы. Он потрясен. Никогда и никто не был так близок ему эмоционально. И надо же - в самый трогательный момент платонической любви в доме начинает течь труба.
        Соня продолжала тупо смотреть.
        Художница вызывает сантехника. Тот является почти сразу же (наверное, ждал за дверью) - метр девяносто, загар, здоровенные плечи, задница без полосы от плавок и, само собой, дрын размера XL, который он тут же предъявляет, невзирая на потоп. Сантехник и художница делают любовь в воде и частично под водой. Сотрудник музея смотрит на то, как устраняется течка, приобретает познания о технической стороне вопроса и присоединяется к свободной муфте.
        На тридцать второй минуте Соня щелкнула зажигалкой, вытащила диск из привода и поднесла его к язычку пламени. Пока диск плавился, она смотрела на тыльную сторону картины («Ты, сука, - следующая») и всерьез думала, не поджечь ли к херам собачьим этот гребаный особняк. Проводка старая, замыкание, да и кто будет предъявлять претензии…
        Маленький очистительный костер. А потом, может, и большой.
        Станет ли ей от этого легче? Особняк, конечно, не Золотой храм, но всё-таки…
        И тут она вдруг поняла, от чего ей действительно станет легче, вернее, после чего. Станет легко, проблемы улетучатся, она избавится от долгов - радикально и навсегда…
        После того, как она обольет бензином себя и щелкнет зажигалкой.

62.Параход слышит голос
        -Ты получил мое послание, - произнес голос из темноты. Это был не вопрос, а утверждение.
        Параход кивнул, потом спохватился:
        -Если рисунок - послание, то да.
        Его состояние имело признаки сна, но было чем-то другим; во всяком случае, он убедился, что это не сон, когда подумал о явном сходстве… и не проснулся. Обычно он использовал несколько проверенных способов, чтобы отличить реальность от сновидения, и еще пару - чтобы гарантированно пробудиться от любого кошмара. Сейчас ни один способ не сработал.
        Он будто находился под наркозом и беседовал с «анестезиологом», отключившим его от тела. Неприятное положение, что и говорить, - и даже немного жуткое, как заточение в бесплотной тюрьме. Жуть заключалась в том, что оно могло продлиться гораздо дольше человеческой жизни.
        -Теперь ты знаешь, что должен сделать, - сказал голос. И опять это не было вопросом.
        -Не знаю.
        Параход понимал, что это не совсем правда, но, чтобы до конца поверить в происходящее, ему требовалось нечто более конкретное, чем указания незнакомого голоса. Кстати, голос был мужским. И вполне мог оказаться голосом практикующего психиатра.
        -Ты знаешь, - повторил голос с нажимом.
        Параход решил, что на его месте спорить глупо. Трудно было вообразить более кошмарную ситуацию, чем ту, когда киваешь и понимаешь, что кивать нечем, или вроде бы разговариваешь и осознаешь, что у тебя нет ни языка, ни связок, ни легких. Пожалуй, это смахивало на игру чьего-то воображения, вобравшего его в себя с потрохами. Впрочем, он обладал определенной самостоятельностью - но автономия мыслящего сгустка, подвешенного в первозданной тьме, как-то не утешала. Внутри сгустка зародилась мысль, что, если ему суждено спастись, то упаси его бог в дальнейшем от таких игр.
        -Как скажете. - Он попытался сделать маленький шажок к своему освобождению.
        -Давай без этого, - сказал голос. - В «креатурах» я не нуждаюсь. («Еще бы», - подумал Параход, вообразив вдруг, что разговаривает не с человеком, а с самим духом-хранителем города-призрака.) Нужна твоя добрая воля.
        У Парахода было столько доброй воли, что хватило бы на десяток монахинь-миссионерок, но он знал, что с этим запасом надо обращаться поосторожнее. Слишком часто добрая воля становилась оружием массового поражения.
        -Чтобы делать, я должен быть уверен…
        -В чем?
        -В том, что этот разговор - не свидетельство моего безумия.
        -Ничем не могу помочь. - В голосе появилось что-то очень похожее на сарказм. - Но это не имеет значения. Безумие - удобная штука. На него можно списать всё что угодно, не так ли? Не сомневайся, действуй. Потом, когда всё закончится - если всё закончится, - ты сможешь остаться здесь. Другие должны уйти. Иначе все умрут.

63.Розовский: После бессонной ночи
        Конечно, ночью он так и не сомкнул глаз и к утру чувствовал себя вяленой рыбой, в которую по ошибке вселилось сознание. Долгое бессрочное ожидание изматывало; ожидание неизвестно чего изматывало вдвойне.
        Бледный рассвет возвестил об окончании вахты, которую он нес, сидя в кресле и не выпуская из руки пистолета. Пальцами другой руки он изредка касался «мышки» ноутбука. Информация, записанная на диске, обнаруженном в машине Бульдога, служила подтверждением того, о чем Розовский давно догадывался, и вызывала у него только два вопроса. Первый: сколько человек знают? Второй: куда делись те, кто знал раньше? Если Бульдог был в этом списке, то его исчезновение ничего не проясняло, а только еще больше запутывало дело.
        Розовского не просто так интересовало количество осведомленных, а также источник информации. Он предположил худшее: диск, попавший ему в руки, не единственный. Возможно, подобный «подарок» получил кто-нибудь еще из участников проекта. Розовского это не на шутку напрягало. Если он хочет, чтобы его книга о здешних событиях стала бомбой, все диски должны быть уничтожены. Иначе… иначе его могут опередить, а он не любил, когда его обгоняли на поворотах, будь это сенсационная новость или езда по серпантину.
        Он спросил себя: на что ты готов ради того, чтобы оказаться на финише первым? Ему не пришлось долго думать над ответом. После многочасовой пытки бессонницей он был готов на всё.
        Но, как выяснилось, не ко всему. Когда за окном взревел двигатель, он почувствовал что-то вроде назидательного щелчка по носу: нельзя быть готовым к тому, о чем не имеешь понятия. Вскочив и метнувшись к окну, он успел увидеть только крышу «ленд ровера», уже рванувшего к выезду со стоянки. Вчера появление машины стало для него полной неожиданностью; столь же неожиданным сегодня оказался угон. А как еще это назовешь? Он сунул руку в карман и побренчал ключами от «ровера». По крайней мере, диск остался у него. И что дальше?
        Теперь, утром, решение переселиться уже выглядело сомнительным. Если кто-то решил поиграть с Розовским в «кошки-мышки», то наверняка проследит за ним. А ведь были еще те, кому и следить не надо. Те, кто и так знал, где он находится в любую минуту. Долбаный браслет не позволял забыть о своей унизительной роли двуногой крысы. И Розовский не исключал, что кто-нибудь из «пастухов» (или людей, сидящих повыше) не избежал соблазна устроить тотализатор.
        А это была его стихия. На него ставили неоднократно, и обычно он приносил своим хозяевам хорошие деньги. Конечно, время от времени случались проколы, но по итоговой ведомости Розовский неизменно оказывался в жирных плюсах. В общем, ничего не изменилось по сравнению с прошлой жизнью, разве что его личная ставка многократно возросла.
        Вот в чем заключалось еще одно его неоспоримое преимущество - что бы ни случилось, он умел быстро провести внутреннюю мобилизацию. Сейчас он повертел неопределенную ситуацию так и этак, наметив оптимальную линию поведения. Даже настроение немного улучшилось. Скопировав материалы пропавшей экспедиции на собственный флэш-накопитель, он сломал диск, после чего отстучал очередное задание для
«креатуры». Пора девочке немного поработать.
        Однако и самому на месте не сиделось. Он решил проведать одного старого «друга». Пожалуй, раннее утро было для этого самым подходящим временем. Не исключено, что для «друга» его визит станет полной неожиданностью, но разве они не приехали сюда для того, чтобы радовать коллег сюрпризами?

* * *
        Он спустился в холл. На полу появились чужие следы - небольшого размера, но не детские; кроме того, это были следы рифленых подошв. Как и положено, цепочки отпечатков протянулись в двух направлениях, с отклонением, ведущим в бар и обратно. Розовский тоже заглянул туда - на всякий случай. Переутомление, фантазия или таинственные силы не пытались одурачить его иллюзиями: в баре не было ни приветливого бармена, ни невесть откуда взявшейся батареи бутылок, ни пьяненького, лежащего головой на столике, клиента, в котором Розовский мог бы опознать своего двойника.
        Зато, направившись к выходу, он увидел через грязные окна холла «ленд ровер», стоявший перед гостиницей. Ну что же, можно получить ответы на некоторые вопросы даже раньше, чем он рассчитывал. Розовский подобрался, сунул руку в карман куртки, где лежал «глок», и вышел на улицу.
        Еще держался холод, и над землей стелился слоистый туман. Восходящего солнца не было видно за домами, но кое-где в обращенных к востоку окнах верхних этажей стекла уже сверкали золотом. После бессонной ночи любой свет казался Розовскому слишком ярким, а любые игры, кроме собственной, - слишком утомительными. Поэтому он направился прямиком к машине, оправдывая свою браваду тем, что прикончить его можно было и в гостинице, а для демонстративной экзекуции здесь что-то маловато зрителей. Впрочем, вероятность получить пулю в живот или в голову ощущалась им вполне отчетливо и без глупого самообмана типа «это случится не сегодня и не со мной».
        До «ленд ровера» оставалось метров пять, когда правая передняя дверца приоткрылась. Розовский расценил это как приглашение, быстренько одолел остаток пути, заглянул в машину и опешил.
        Мысль о дурацком розыгрыше мелькнула первой, и потом, после множества других, он всё-таки к ней вернулся - очень уж трудно было поверить во что-то другое. Он, правда, ничем не выдал растерянности (сказывался опыт общения с людьми, для которых умение владеть лицом означало немного больше, чем выигрыш в покер), с хозяйским видом уселся на переднее сиденье и после долгой паузы бросил водителю:
        -Ну, тогда поехали, мать твою.

64.Елизавета: «Кому ты будешь звонить?»
        Незнакомец вернулся спустя несколько минут, показавшихся Елизавете часами. Почти всё это время она провела возле фургона. Голоса, раздававшиеся внутри него, вскоре стихли, не дождавшись отклика. Уйти куда-нибудь подальше, в бескрайнюю темноту ночи, ей не позволял страх… и еще уверенность в том, что незнакомец отыщет ее где угодно. Это был его город - доказательства лежали перед ней (ближе, чем ей хотелось бы) и выглядели тошнотворно.
        Но мысль о бегстве не покидала ее. Кроме того, в глубине души она уже понимала, что незнакомец не причинит ей боли, даже если поймает на чем-нибудь таком, что ему не понравится. Он всего лишь заберет у нее свободу. Свобода уже перестала быть для нее химерой. Елизавета еще помнила ее хмельной вкус.
        Это помогло ей преодолеть себя. Она поднялась с забрызганного кровью асфальта и открыла водительскую дверцу. Ключей в замке зажигания не было. Елизавета никогда не сидела за рулем фургона, да и за руль легкового «лексуса», подаренного ей супругом, ее пускали редко, однако сейчас она не думала, сможет ли вести машину одной рукой. Для этого еще надо было найти ключи… на трупе.
        Она только начала прощупывать одежду ближайшего мертвеца, старательно отводя взгляд от его лица, лишенного нижней губы и глаз, - когда где-то возле дома раздались два выстрела. Это подстегнуло ее, хотя раньше просто парализовало бы. В одном из карманов ее пальцы наткнулись на что-то твердое. Судя по размеру, это был мобильный телефон.

«Даже если эта штука здесь работает, кому ты будешь звонить, несчастная?»
        Проклятый голос не унимался, но теперь она знала, как с ним бороться. Надо говорить самой. Непрерывно. Не оставляя щелей, в которые могли пролезть другие голоса… И Елизавета заговорила, отдавая себе приказы шепотом и с дикой радостью осознавая, что наконец удалось заглушить голос, так долго вынимавший из нее скелет.
        Она сунула руку в чужой карман и достала телефон. «Эта штука» каким-то чудом уцелела в схватке; индикатор зарядки показывал полный бак, а вот индикатор уровня сигнала стоял на минимальной отметке, что было не так уж плохо, учитывая удаленность от станции.

«Итак, кому ты будешь звонить?»
        Вот что значит хотя бы на секунду замолчать. «Позвоню кому угодно, ублюдочная дура, лишь бы ты заткнулась!..»
        Она успела нажать две клавиши, когда перед ней снова возник незнакомец. Его появление было мгновенным (Елизавета вообще не заметила, как он очутился рядом) и вдобавок не сопровождалось ни единым звуком. Словно отрубленное щупальце, он отделился от темноты, которая до этого казалась неодушевленной.
        Именно тогда Лиза поняла, что у человека из команды с самого начала не было ни малейшего шанса.

* * *
        Разделаться с последним чужаком из отряда оказалось быстрее и проще, чем с другими. На завершающей стадии бродяга оценил преимущества автоматической многозарядной пушки. Ну а выследить намеченную жертву в темноте было делом двух-трех минут. Как он и предполагал, эти твари становились абсолютно беспомощными без своей проклятой техники, другими словами, без протезов, заменявших им природные инстинкты, глаза, уши, чувство опасности.
        Закончив, он поспешил к Малышке, терзаемый укорами совести за то, что был вынужден оставить ее среди ужаса и смерти. Теперь он постоянно испытывал беспокойство за нее, куда более сильное, чем раньше. Как ни странно, взрослая Малышка не отличалась ни уравновешенностью, ни здравомыслием. За эту ночь он дважды убедился в том, что она запросто может наделать глупостей и навредить самой себе.
        Словно в подтверждение его опасений, она опять потянулась к вредным игрушкам. О господи, проклятый зуд, должно быть, сводил ее с ума! Бродяга улавливал пагубное воздействие головным и спинным мозгом. Коварство пришельцев беспредельно; даже когда они мертвы, остается их излучение, которое отравляет существование… и рано или поздно приведет сюда новых врагов.
        Бродяга уже разгадал назначение большинства дьявольских игрушек, и та, что подчинила себе Малышку, не являлась исключением. Нельзя медлить, нельзя идти у нее на поводу, как бы ни было больно ее огорчать…
        Он протянул руку и осторожно забрал телефон у оцепеневшей Малышки. Она не сопротивлялась; наверное, понимала, что бесполезно. Это хорошо - значит, еще сохранила остаток здравого рассудка.
        Он бросил игрушку на асфальт, а затем раздавил ее каблуком. Когда гадина сдохла, бродяга наконец вздохнул свободно. Мучительный зуд не исчез совсем, однако уменьшился до терпимого уровня. Ничего, с божьей помощью он когда-нибудь доберется и до источника…
        А сейчас у него остались силы лишь на то, чтобы отвести Малышку в убежище. Кружилась голова… Он ловил разбегавшиеся мысли… Прежде чем уйти, надо было сделать что-то еще… Он вспомнит, обязательно вспомнит, ведь он приказывал себе не забыть… Ах да - аптечка. Она ранена, ей понадобится аптечка. Значит, всё-таки придется лезть в фургон. Ему этого отчаянно не хотелось, но чего не сделаешь ради Малышки…
        Он нашел аптечку. Даже от врагов была польза. Бродяга ни за что бы этого не признал, если бы был религиозным фанатиком.
        Из чего определенно следовало, что он не фанатик.
        С этой успокоительной мыслью он взял Малышку за руку и повел в убежище.

65.Нестор: «Уничтожу это место… если выживу»
        Поначалу это смахивало на кадры из какого-нибудь вестерна. Первым из пыльного облака показался силуэт всадника на темном коне. Потом стали вырисовываться головы и спины животных, следовавших за ним. Вскоре Нестор с неприятным чувством понял, что это здоровенные псы. На этом вестерн и закончился.
        Он не любил собак, и те платили ему взаимностью. Маленькие были противнее, большие
        - опаснее. Но ко всем без исключения он испытывал отвращение, смешанное с опаской. У него были с ними особые счеты.
        В восьмилетнем возрасте его укусила дворовая собака, которую он много раз до этого кормил и гладил. Он хорошо запомнил не столько боль от укуса, сколько охватившее его чувство нелепости случившегося. К тому времени он начал осознавать, что для людей в порядке вещей обижать, калечить и убивать друг друга - такова была их природа, и, очевидно, часть этой самой природы он ощущал в себе уже тогда. Собаки олицетворяли другую часть: подчиненную инстинктам, бездушную, неразумную, - но живую. И в нападении шавки маленький Нестор усмотрел нечто большее, чем простую случайность.
        Он терпеливо перенес все положенные уколы, а в один из дней отправился в библиотеку для взрослых с абонементом старшей сестры, рассказал там басню о том, что сестра заболела, но готовится к экзаменам, и набрал книжек по органической химии, которые показались ему соответствующими этой версии и его намерениям. Несмотря на возраст, он отличался редкой целеустремленностью и уже имел определенные успехи в самообразовании, в частности знал некоторые аспекты химии не хуже сестры - студентки химического факультета. Очевидно, это у них было семейное.
        Короче говоря, еще через пару дней укусившая его собака сдохла. Ее труп пролежал во дворе несколько часов, и, глядя на него с балкона, Нестор впервые понял, что почти всё в этой несовершенной жизни можно исправить и даже изменить ее к лучшему
        - надо только правильно выбрать дозу. Или соотношение компонентов. Или тротиловый эквивалент.
        Но сейчас он был безоружен, находился на неопределенном расстоянии от своего склада полезных материалов в «Эпицентре», и к нему приближалась целая свора. Он насчитал полтора десятка разномастных псов, каждый размером с азиатскую овчарку, и бросил.
        Он и не думал последовать доброму совету девочки, этой маленькой сучки. Нестор имел тщедушное телосложение, внушавшее кое-кому обманчивое впечатление болезненности и хрупкости, но он не был трусом. Он просто ждал, решив: будь что будет. Не за этим же его впустили сюда, чтобы собаки разорвали его на части, отомстив за своего собрата, отравленного двадцать лет назад. И всё-таки, за ту долгую минуту, пока всадник со своей сворой неторопливо приближался, Нестор в полной мере прочувствовал, каково это - быть непрошеным гостем в чужом раю.
        Всадник оказался первым полностью одетым человеком из тех, кого повстречал здесь экс-монах. Более того, он был одет так, словно каких-нибудь двадцать минут назад попал сюда, под жаркое солнце летнего дня, из совсем другого места, где царила промозглая осень. И в самом деле, его сапоги с квадратными носами и полы длинной накидки были покрыты разводами засохшей грязи. Под надвинутым капюшоном лишь угадывалось лицо, нижнюю часть которого закрывала пегая борода. На виду также оставались кисти рук, державших поводья. Густая рыжеватая поросль на узловатых пальцах ассоциировалась у Нестора с тупой грубой силой.
        Оружия он не заметил - пока не заметил, поправил он себя. Впрочем, после фокуса с огрызком можно было предположить, что, если все они такие (а он не имел оснований считать девочку явлением исключительным), то всадник вряд ли нуждался в примитивных игрушках вроде ножа или пистолета.
        Лера-Никита, между прочим, выглядела слегка разочарованной. Должно быть, она не ожидала от своего клоуна такой пассивности, а может, корила себя за то, что не рассказала ему вовремя, чем грозит подобная встреча.
        Как бы там ни было, он продолжал сидеть на колоде, поглядывая то на всадника, то на собак, то на вредоносное дитя, втравившее его в эту историю. Впрочем, последнее не совсем справедливо, признавал Нестор. Он сам этого хотел, иначе не воспользовался бы Ариадной. Жалел он только об одном: о том, что у него не было с собой взрывчатки, чтобы в случае чего захватить на тот свет всех скопом: и всадника, и вороного коня, и, главное, побольше собачек. То, что рядом находилась еще и девочка, его не смущало: первые уроки жестокости он получил примерно в ее возрасте, а кроме того, чем она лучше детей, которые, играя, подрываются на противопехотных минах?
        Тем временем, несмотря на поднятую копытами пыль, расстановка полностью прояснилась: всадник возглавлял процессию; псы двигались за ним клином, как дрессированные, - морда заднего вровень с хвостом переднего. В породах четвероногих «друзей» Нестор не очень-то разбирался (по понятным причинам), но тут он явно имел дело с результатом долгого и кропотливого неестественного отбора по двум признакам: рост в холке и размер челюстей. Своими мордами твари сильно напоминали прирученных и разбавленных собачьей кровью гиен.
        Когда всадник остановился в пяти шагах от него, псы тоже остановились и все как один уставились на Нестора. В этой синхронности было что-то фантастическое, из области телепатического контроля, и экс-монах отчего-то живо представил себе глаз в небе - не самое приятное зрелище из его сумеречных видений и провидческих снов. Бесплотные «щупальца» Ариадны судорожно пульсировали у него в мозгу, что, видимо, свидетельствовало о запредельной силе воздействия на ее защиту, - и внезапно всё прекратилось, словно ее парализовало.
        Черт подери, дела обстояли даже хуже, чем он ожидал. Нестор сказал себе: «Я уничтожу это место… если выживу».
        Он, будто завороженный, смотрел в мутные звериные глаза и на вывалившиеся от жары лиловые языки. Он с отвращением ощущал, как пот стекает по его телу; одежда взмокла, и он сильно подозревал, что от него за десяток шагов шибает страхом, несмотря на попытки сохранить невозмутимый вид. Собачкам-то плевать на его вид. Собачки чуяли, кто тут жертва.
        Между тем в его поле зрения находились еще и конь со всадником. И Нестор отнюдь не был уверен, что в эту самую минуту седобородый не проделывает с ним такой же фокус, как и со своей свитой хвостатых мясорубок. Во всяком случае, встать на ноги он сейчас не смог бы, даже если бы захотел, а хотел он совсем другого: избавиться от навязанной ему унизительной роли и побыстрее оказаться там, где проблемы улаживаются при помощи простых и однозначных средств вроде крысиного яда или пластида…
        Пытка ожиданием казалась бесконечной, однако конец всё же наступил.
        -Твой? - обронил всадник. У него был глухой, невыразительный голос. Он словно и не желал говорить разборчиво. А зачем - и так было ясно, кто к кому должен прислушиваться. В данном случае прислушиваться пришлось девочке.
        В ответ она кивнула, не сводя со всадника сияющих глаз. Нестор тщетно пытался понять, чего в этом взгляде больше - преклонения перед силой или чистейшей, совершенно не детской ненависти.
        -У тебя есть пять минут, чтобы убраться отсюда.
        Нестор не разобрал точно, сколько именно минут, но догадался, что это, скорее всего, относится к нему. Можно было, конечно, подождать немного и проверить свою догадку, однако что-то подсказывало ему: это так же умно, как ждать, пока завершится обратный отсчет часового механизма адской машинки.
        Ноги удалось разогнуть почти сразу, и уже не слишком волновало, насколько большое пятно образовалось в паху. Нестор повернулся к всаднику боком и двинулся в обратном направлении под пристальными взглядами застывших псов, которые - он не сомневался - в нужный момент могут стать очень и очень быстрыми. Он также не сомневался, что фраза «убраться отсюда» отнюдь не означала «убраться с моей улицы», поэтому пять, десять или пятнадцать минут представлялись ему в равной степени смехотворной форой - самостоятельно он не смог бы убраться из этого места и за всю свою жизнь. А следовательно, собачки всё-таки узнают, как противны на вкус тощие и костлявые бывшие монахи…
        Лера-Никита догнала его и пошла рядом, деловито постукивая прутиком по своей ноге. Он с трудом переставлял ноги, спиной ощущая угрозу, нависавшую неотвратимо, точно в голове каждой из тварей пересыпались песочные часы. Оглядываться было незачем - в полной тишине он совершенно ясно осознавал, что позади него никто не двигается. Но эта неподвижность обещала быть недолгой.
        -Не волнуйся, Нестор, - сказала девочка вполголоса, не поворачивая головы. - Сейчас я отправлю тебя обратно, но и ты должен себе помочь… Мне понравилось, как ты держался. Когда рядом не будет собаковода, я позову тебя снова.

«Нет уж, спасибо», - хотел он сказать, но понял, что не откажется от визита - ни в следующий раз, ни в любой другой. Тайна этого города уже проникла в его плоть и кровь, как медленно действовавший яд… или лекарство. Лекарство от той жизни, которой он жил прежде, и от того мира, в котором уже многое перепробовал и ни в чем не нашел истины. То, что он задумывал вначале, когда под предлогом участия в проекте стремился попасть в самое сердце исхода, было лишь средством, но не целью. Сейчас перед ним замаячила цель - или призрак цели, с этим он разберется позже, когда будет чуть больше времени, чем пять минут. Нет, не пять. Гораздо меньше.

66.Параход возвращается

«Возвращение» произошло мгновенно. Несмотря на почти полную темноту, он сразу понял, что сидит на полу сортира, привалившись к боковой стенке. По контрасту с недавним положением, нынешнее показалось ему вполне терпимым даже после того, как он вдохнул миазмы выгребной ямы.
        Отрадно было обнаружить также, что джинсы в паху сухие, он не обмочился, а зажигалка по-прежнему зажата в кулаке. По его ощущениям, с того момента, как он перешагнул порог, времени прошло всего ничего; он пережил нечто вроде минутного обморока. Какая-то тень пробегала по сознанию, постепенно бледнея, пока не исчезла полностью.
        Он поднялся, расстегнул джинсы и сделал то, ради чего совершил чуть ли не самую странную прогулку в жизни. Впрочем, теперь у него появились некоторые подозрения относительно истинной мотивации своих поступков. «Я не нуждаюсь в „креатурах“», - сказал голос. Тем не менее Параход чувствовал себя «креатурой» сильнее, чем когда-либо раньше, и подумал, не испытывают ли нечто подобное религиозные фанатики, искренне полагающие, что являются творениями божьими - со всем своим дерьмом.
        Но голос, кажется, не претендовал на статус божества. Кроме того, он дал ясно понять, что Параходу предоставлена свобода выбора и даже свобода самоустраниться под предлогом временного помрачения рассудка. Но думать об этом всерьез не получалось. Он понимал, что слишком глубоко увяз в происходящем и этот город так просто его не отпустит. Если отпустит вообще… И Параход отнюдь не был уверен, что хочет уехать отсюда и вернуться к прежнему существованию. В этом смысле обещание
«ты сможешь остаться» звучало почти как искушение.
        Напоследок он проделал небольшой эксперимент - довольно рискованный, учитывая, какими спецэффектами сопровождался «обморок». Выйдя из сортира, Параход снова в него зашел. Ничего не случилось. То ли эта штука действовала одноразово, то ли он теперь сунулся без приглашения, то ли сортир тут вообще был ни при чем. Параходу больше нравился третий вариант: ему казалось, что на тот свет можно стартовать откуда угодно, надо только знать координаты места назначения.
        Он вернулся в дом и остаток ночи пролежал с открытыми глазами, пользуясь бессонницей как рикшей и поочередно вгоняя себя в различные пограничные состояния
        - приятные и не очень.
        Он не испытал ничего нового. И всем этим состояниям было далеко по степени паршивости до пребывания «в гостях» у голоса. Параход догадывался почему - потому что он не сам отправился туда; его вытащили. Кому понравится абсолютная зависимость?
        Июльский рассвет рано пробрался в окна. У Парахода осталось время на то, чтобы многое вспомнить и о многом подумать, в частности о том, что именно ему предстоит сделать… и с кого начать.
        От необходимости трудного выбора его избавила чувиха. Через десять минут после окончания «мертвого часа» ноутбук просигналил о получении сообщения. Параход ознакомился с очередным приказом и понял: она знает о голосе, и не только. Помимо всего прочего, это означало, что никакого выбора у него на самом деле нет.

67.Бродяга на карусели
        Он продержался на ногах и не вырубился до тех пор, пока не оказал Малышке первую помощь. Убедившись, что перевязал ей руку не слишком туго, он попросил ее проглотить болеутоляющее. Должно быть, сказалось пережитое потрясение - спустя несколько минут она уже спала. И хотя ее сон был неспокойным, а его самого донимала боль от огнестрельной раны в правом боку, он сказал себе: «На сегодня всё кончилось. Всё хорошо».
        После этого он обвел мутнеющим взглядом стены убежища. Красные спирали Календаря начали медленно вращаться, засасывая его в иллюзорные галактические бездны; каждая ветвь этих спиралей воплощала в себе отдельный поток времени, которое теперь текло не с привычной прямолинейной неизбежностью из прошлого в будущее, а закручивалось вихрями вокруг таинственного центрального ядра, где, возможно, было сотворено всё сущее… и куда всё возвращалось, совершив один, два, три или тысячу оборотов на карусели безумия…
        Эта карусель закружила и его, позволила ему снова сделаться ребенком, ощутить во рту вкус фруктового мороженого, услышать тревожный голос матери, доносившийся из темной аллеи какого-то парка, затем стать подростком - уродом, отверженным, одиноким, обреченным на издевательства, унижения, изгнание отовсюду… и, наконец, снова оказаться в городе, где он получил шанс быть самим собой, когда остался здесь после исхода.
        За его кратким путешествием по виткам спиралевидного времени наблюдал Господь, который сказал ему: «Ладно, сегодня ты неплохо поработал. А теперь спи. До утра сюда никто не войдет».
        Это было именно то, что он хотел услышать и чего ему не хватало для спокойствия. Он закрыл глаза, и сознание поспешно покинуло его, словно отпущенный на свободу заложник.

68.Лада и Параход пьют кофе
        Как только в сети появилось напряжение, она вскипятила воду в электрочайнике и заварила крепкий кофе. Беречь себя и оттягивать неизбежное больше не имело смысла. Потом она вышла на балкон, откуда был виден восход солнца. Ночной холод еще не отступил; от кофе поднимался согревавший лицо пар.
        Физически она чувствовала себя неплохо, особенно с учетом ночных приключений на задницу и не более чем полуторачасового сна. По поводу же своего настроения она могла сказать лишь одно: есть граница, за которой настроение исчезает, вернее, оно настолько хреновое, что его перестаешь замечать. Дело даже не в тоске или отупляющем отчаянии, просто падаешь, как пробитый воздушный шар, и сбрасываешь балласт: сначала удовольствия, затем обязательства, наконец - свое дурацкое, капризное, обманувшееся в этой жизни «я». И тот, кто остается в корзине, внезапно обнаруживает, что кое-как летит дальше, без радости и без слез.
        Она увидела пересекающего площадь человека. По собранным в «хвост» длинным седым волосам, бороде и джинсовому костюму нетрудно было узнать Парахода. Тот шел так, словно у него появилось срочное дело, и Лада подумала: жаль, что нельзя поменять местами его и Барского. Вернее, можно - для рокировки хватило бы одной пули, - но Параход не захочет, да и не сумеет. Он навсегда останется в проигравшей команде, таков его выбор. Вероятно, поэтому он ей и нравился.
        Когда он приблизился к церкви, она помахала ему. Получалась какая-то мелодрама для бедных - старик и умирающая. Не хватало еще, чтобы он начал по ночам петь под балконом… Она заставила себя переключиться. Да, у него явно появилось к ней дело, и возникал вопрос, от кого он узнал, где она поселилась. Сделка сделкой, а бдительность терять не следовало.
        -Как насчет кофе?
        -Не откажусь. Ночь была на редкость дерьмовая.
        -У тебя тоже?
        Он пожал плечами, словно признавая, что ничего не может противопоставить бессоннице - тому самому лому, против которого нет приема, - и уселся на старый стул, знакомый с куда более богобоязненными седалищами. Лада испытала облегчение оттого, что он не стал расспрашивать ее о здоровье - как будто вообще было о чем спрашивать. «Дерьмовая ночь» могла означать что угодно, но, по крайней мере, как она успела заметить, его не окольцевали вторично и, скорее всего, не роняли на каменный пол. В свою очередь, он обратил внимание на ее левую руку:
        -Хм, можно предположить, что нас стало на одного меньше. Кого это ты?
        У Лады хватило сил улыбнуться:
        -Это не трофей. Всё почти как в кино: упала, потеряла сознание, очнулась - браслет. Сколько ложек?
        -Две. И побольше сахару - голова совсем не варит. А где упала?
        -Здесь, - она показала себе за спину. Если не считать сценария, который являлся плодом больной фантазии Барского, у нее не было причин скрывать что-либо от Парахода. Более того, она надеялась, что он сможет кое-что прояснить.
        Хоть голова, по его утверждению, у него не варила, он ее опередил:
        -Это было нападение?
        -Можно сказать и так. Хотя еще вопрос, кто на кого напал… Вчера я возвращалась, когда уже стемнело. Внутри церкви горела свечка. Не надо было заходить, может, всё обошлось бы. Но теперь это не важно… В общем, там мужик молился. Огромный, весь в черном. Лица я не видела, но точно не из наших…
        -И ты решила посмотреть, кто это?
        -Да ничего я не решила, я вообще с трудом соображала. Я же говорю: не надо было заходить…
        Рассказать о пистолете у нее так и не повернулся язык. Параход понял, что она чего-то не договаривает, но истолковал это по-своему.
        -Он пытался тебя трахнуть?
        -Нет… Только вырубил, я и дернуться не успела. Сувенир, похоже, от него.
        -А ну дай-ка…
        Параход отставил чашку с кофе, протянул к Ладе руку и обхватил пальцами браслет вместе с ее запястьем.
        Она ощутила сухое тепло, почти как при обычном прикосновении. Но прикосновение не было обычным. Лада почувствовала внутри себя странное движение: что-то в ней отпрянуло от его ладони, а что-то, наоборот, потянулось навстречу. Невольно на память пришла живая и мертвая вода. Сейчас по ее жилам эти два потока текли в противоположных направлениях…
        -Хреново, - сказал Параход. И добавил после паузы: - Почти всё стерто. Могу только сказать, что этот браслет сняли с женщины.
        -С живой?
        Он покачал головой:
        -Не знаю. Тут вообще сложно с живыми и мертвыми.
        -Только этого мне не хватало, - пробормотала она рассеянно, а потом подумала:
«Так и есть. Именно этого тебе не хватало, и вот ты это получила. Ну что, это тебе помогло?»
        -У тебя что-нибудь пропало?
        Этим вопросом он застал ее врасплох. Сегодня она поднялась в четверть шестого и успела проверить свои вещи. Действительно, кое-что пропало, но ей стало не по себе оттого, что кто-то читал в ней, как в открытой книге, - даже если это было чтением при помощи пальцев чего-то вроде последнего предупреждения для слепых, набранного шрифтом Брайля…
        -Пропало.
        -Что именно?
        Видя, что она медлит с ответом, он продолжал:
        -Я спрашиваю не из любопытства. Мне тут ночью нашептали кое-что, и, насколько я понял, наши дела плохи. Поэтому мне надо знать, что пропало.
        Лада смотрела на него, не мигая, и вдруг поняла, что он знает об оружии. И, возможно, знал еще вчера. Оружие его беспокоило по-настоящему. Остальное не имело значения.
        -Фаллоимитатор, - сказала она, решив ограничиться этим. О пропавших отмычках сообщать не обязательно. Она расскажет ему позже… если доживет.
        Параход хекнул, пролил на себя кофе и заржал.
        -Иди к черту! - сказала Лада. А потом тоже начала смеяться - впервые за несколько месяцев.

69.Розовский: «Что тебе еще надо?»
        -Останови, - приказал он после нескольких минут быстрой езды по прямому как стрела проспекту. «Ленд ровер» вспарывал туман, выползавший из боковых улиц, но Розовский не смотрел по сторонам. На некоторых участках они мчались почти вслепую, и ощущение опасности могло бы заворожить, если забыть, что город пуст. Потом, когда он заметил внезапно возникший впереди силуэт автобуса, который стоял у обочины на спущенных колесах, мелькнула мысль: «Сейчас она нас размажет», - однако хватило едва заметного поворота рулевого колеса, чтобы громада автобуса пронеслась мимо тенью смерти.
        Он смотрел на ее профиль и думал, что с ней делать. Задавать прямые вопросы бесполезно, он-то ее хорошо знал: «расскажет», когда сама захочет. А вопросов у него накопилось достаточно. Для начала ему хотелось спросить, где она взяла ключ, торчавший в замке зажигания. Затем - на кого она теперь работает. С кем, сука, переспала, чтобы попасть сюда. И кто приходил в гостиницу минувшей ночью. Эти ее грубые ботинки на рифленой подошве… Он был уверен, что их отпечатки совпадут со следами в холле.
        Жаль, но даже приставленный к ее голове ствол не помог бы ему услышать ответы прямо сейчас. Однако кое-что он всё-таки придумал. Тогда и приказал ей остановиться.
        Она заглушила двигатель и повернулась к нему. Спокойное лицо ангела-хранителя, прозрачные глаза русалки.

«Розовский, я снова с тобой. Теперь всё будет в порядке… И кстати, откуда ты знаешь, какие глаза у русалок?»
        Именно в эту минуту он со всей определенностью понял, что ее послали присматривать за ним. Эти скоты ему не доверяли. И правильно делали, тут Розовский был не в претензии. А еще он понял, что отныне, прежде чем сделать шаг, ему придется спрашивать себя, как далеко они готовы зайти. И, главное, как далеко готова зайти она.
        Он наклонился к ней, снял с ее головы дурацкую бейсболку, обнял левой рукой и поцеловал в губы. М-м-м, это был мед. Его правая рука уже пробиралась к ней под куртку; пальцы расстегивали рубашку; ладонь и теплая грудь встретились. На вкус Розовского, тут он нашел идеальное сочетание упругости, веса и нежной гладкости. Сосок почти мгновенно отозвался на ласку. Ее рука потянулась к зипперу на его джинсах и освободила член, уже испытывавший острый недостаток жизненного пространства.
        Затем, пока она делала ему качественный минет, он с вожделением гадал, захватила ли она с собой свои игрушки, а если захватила, то где они… и кто еще об этом знает. Последняя мысль не позволила ему кончить. На самом деле ему не нравилось заниматься сексом наспех, да и применение его излюбленного оборудования подразумевало соответствующую обстановку. Так что сиденья машин, кабины лифтов и подвесных дорог были не для него. А вот гостиничный номер вполне подошел бы - правда, попозже, когда он закончит с делом, запланированным на сегодня.
        Он немного пообмяк физически, но это было уже не важно - зато его чувство собственника восстановилось в полной мере. Какая еще женщина оставила бы больного ребенка, чтобы приехать сюда? Никакая. На подобное была способна только его Машка.
        Он взял ее за плечи, помог разогнуться, затем поцеловал в чистый лоб.
        -А теперь объясни, что всё это значит.

«Розовский, расслабься. Я на твоей стороне, что тебе еще надо?»
        -Мне еще много чего надо.

«И ты можешь это получить?»
        -Могу, если мне не помешают.

«Кто?»
        -Да есть тут ребята… Я как раз собирался заглянуть к одному в гости.

«Ну так в чем же дело? Поехали».
        -Дело всё в том же, мать твою! Мне надо знать, во что ты играешь.

«Да брось ты, малыш. Я поиграю с тобой ночью. Обещаю, тебе понравится. Наши старые игры, новые игры, всё что захочешь… А сейчас давай сделаем так, чтобы ты не остался в дураках. Куда ехать?»
        -Прямо. Только не так быстро. Я скажу, где свернуть.

70.Барский: Тридцать семь процентов
        Он наблюдал за тем, как на экране плавно передвигаются карты. Это слегка напоминало чрезвычайно замедленный средневековый танец. Статичные лица, статичные позы. А за внешней анемичностью кроется бешеная напряженность страстей, интриг, неуемная жажда власти. Уже заготовлены кинжалы, удавки, яд. Уже отправлен почтовый голубь со лживой вестью. Уже произнесены шепотом нужные слова в нужные уши - и, вполне возможно, где-нибудь в дальней комнате дворца кто-то из преданных слуг уже истекает кровью… и его стоны заглушает звон бубенчиков на дурацком колпаке.
        Барский глубоко затянулся ароматным дымом. Еще несколько минут назад он недоумевал, откуда взялись некоторые карты. Например, Семерка Чаш. Или Дама Мечей… Потом он сообразил, что дьявол самостоятельно повысил статус некоторых персонажей.
        Поначалу Барскому стало не по себе. Ему не нравились какие-либо изменения, внесенные в расклад без его ведома. Это попахивало утратой контроля. Ведь это его игра, не так ли?
        Но вскоре он успокоился и взглянул на ситуацию с другой точки зрения. Разве не этого он хотел? Разве не специально развязал дьяволу руки? Ведь следовало признать, что сам он был не способен на такое и потому возложил большую часть черновой работы на своего виртуального помощника. В чем же теперь сомневаться? Перед ним - его творение, в действии и непрерывном развитии. Вот он, венец его жизни, лучшее из всего, что им создано, его последний роман. Написанный не словами, а дыханием, ненавистью, любовью и кровью. Питаемый множеством неисчерпаемых источников помимо пересыхающей авторской фантазии. Можно только позавидовать степени его достоверности.
        И, похоже, сама реальность уже слегка завидовала. Во всяком случае, перспективы Мага на ближайшие несколько часов выглядели неутешительно: вероятность смерти составляла тридцать семь процентов.
        Опасность сама по себе его не пугала. А вот не увидеть, чем всё закончится, было бы чертовски обидно. К этому времени уже не приходилось сомневаться, что игра будет продолжаться и без него, ведь смерть творца - еще не конец света. Тем более что останется талантливый «соавтор», который подозрительно быстро обучился ремеслу. Барский поймал себя на мысли, что при определенных неблагоприятных условиях он предпочел бы всё-таки конец света.

«ЖЕЛАЕТЕ ПРОДОЛЖИТЬ?» - светилась надпись на экране.

«Как будто тебе требуется мое согласие», - подумал Барский и ответил «ДА».

71.Каплин: Плохие сны
        Он проснулся в пять утра с температурой под сорок и ощущением, что легкость бытия покинула его всерьез и надолго.
        Ночью его посетили кошмары, похожие на кисель, сваренный из воспаленного инфантилизма и до крови разодранных впечатлений минувшего дня. Во сне он увидел свою бывшую «креатуру», запертую в каком-то подвале, стены которого покрывали красивые спиралевидные узоры. Женщина была ранена и слабым голосом умоляла его о помощи, но он, шестилетний сопляк, прокравшийся к чужому дому и заглянувший вниз через стальную решетку, ничем не мог ей помочь, потому что был один - других взрослых в том сновидении до определенного момента просто не существовало. Впрочем, кого-то же он всё-таки боялся, причем страх почти полностью парализовал его - он мог только смотреть, скорчившись возле зарешеченного подвального окна. Оказалось, что боялся он появления таинственного хозяина дома - существа, из которого его ожидание вылепило мутный образ угрозы и зла.
        Потом бывшая «креатура» как-то незаметно превратилась в его мать, истекавшую кровью через кончики пальцев, которыми она рисовала на стене человечков с багровыми членами и составляла из багровых букв какие-то надписи. Глядя сверху, он не мог разобрать ни слова, и это причиняло ему настоящую муку, потому что означало непрочтенную, непонятую и в конечном итоге отвергнутую просьбу о помощи. Он не понимал, почему она замолчала, почему не произносит больше ни слова, почему хотя бы не покажет, что узнала его. Нет, немая и безумная, она продолжала выводить на стене надписи, которые невозможно прочитать. Он пытался звать ее, но, как бывает в снах, издавал лишь задушенный сдавленный хрип. Кошмар накрывал происходящее белым безмолвием, словно прижатой к лицу подушкой.
        Наконец женщина подняла голову - он увидел ее бледное, неправдоподобно спокойное лицо и понял, что это никакая не мать, а его новая «креатура». Их взгляды встретились. Она протянула к нему руки - поначалу попытка выглядела безнадежной, но тут ее руки стали расти, удлиняясь на метры, превращаясь в подобия резиновых щупалец без костей и с пятерней на конце. Он отшатнулся - какое там! Бессилие и паралич превратили его движение в слабое подергивание живого студня внутри непослушного тела. Просунув руки между прутьями решетки, она схватила его за голову.
        Она долго смотрела на него, не мигая и не отводя своих светлых, лишенных всякого выражения глаз. Затем она попыталась затащить его в свое узилище. От нарастающей боли он обрел способность двигаться, но было уже поздно. Он сопротивлялся изо всех сил, брыкался и упирался руками - однако она тянула его к себе без видимого напряжения, и вскоре его голова оказалась прижатой к решетке. Расстояние между соседними прутьями было ровно таким, что его лоб сдавило, словно в тисках, и боль сделалась невыносимой. Несколько мгновений он пребывал в полной уверенности, что отдающийся у него в ушах хруст означает одно: его череп деформируется, трещит и вот-вот расколется…
        Он проснулся липкий от пота, с шумом в голове, корчась от ломоты в суставах. Из-за горячего алого тумана, застилавшего мозг, ему представлялось, что кошмар всё еще продолжается и резиновые руки немой «креатуры» по-прежнему держат его за голову, пытаясь выдавить глаза. Это продолжалось пару минут, пока ему не удалось, наконец, стряхнуть дурной сон и разглядеть обстановку номера в сером утреннем свете.
        Заболеть сейчас - что могло быть хуже? Только сдохнуть или наяву очутиться в том подвале с разрисованными кровью стенами. Воистину: «никого не называй счастливым, пока он не умер». Аминь. Любые мысли причиняли почти физическое неудобство, словно были черепахами, которые с трудом переваливались через спекшиеся извилины.
        Возможно, поэтому очередное порождение горячки не вызвало даже слабого внутреннего протеста. Чтобы протестовать, надо знать, ради чего, а сейчас он хотел только одного: покоя, тишины, темноты - внутри и снаружи. Он закрыл глаза - не помогло. Холодная твердая ладонь легла ему на лоб и, надо признать, немного облегчила существование. Он благодарно застонал, но посетительница явно хотела от него большего.
        Та же ладонь довольно неласково потрепала его по щеке. Первым делом подумалось о новой «креатуре» - и при этом не имело значения, каким образом она его нашла и как попала в запертый изнутри номер. Вечером она выглядела так, словно была способна и не на такое. Потом промелькнул образ Оксаны. Но оба призрака быстро развеялись, когда он услышал незнакомый женский голос:
        -Хватит валяться. Вставай.
        Он заставил себя разлепить веки, уверенный, что его преследует продолжение ночного кошмара. Конечно, черноволосые ведьмы в джинсах являлись ему не каждый день, однако по сравнению с обитательницей подвала эта казалась настоящей красоткой. Ее слегка портило недовольное и даже брезгливое выражение лица, словно работа суккуба успела ей смертельно надоесть, а весь мужской род не внушал ничего, кроме отвращения. Синие глаза сияли так, что Каплину хотелось зажмуриться.
        -Зачем? - через силу выдавил он из себя, гадая, как их изгоняют, когда не до того.
        -Затем, что твоя девка передавала тебе привет.

«Да, - подумал он, - папу это прикончит. Интересно, а мать будет навещать меня в дурдоме?» Всё к тому шло.
        Ему стало стыдно. Люди умудрялись пережить настоящий ад - концлагеря, двадцатилетние сроки, голод, пытки, войны, потерю семьи - и не свихнуться. Неужели у него был такой низкий порог психической устойчивости, что хватило отражений в разбитом зеркале и бессмысленного набора слов («циан подкова вечный сон большая малышка»), полученного по рассылке?..
        -Ну ты и тормоз, - зло сказала ведьма и впилась ему в скулу когтями. - Это не шутка. Подъем!
        Когти были металлические. Их холод убедил его лучше любых слов.
        Он кое-как сел и свесил ноги с кровати. Хорошо, что лег не раздевшись, иначе сейчас просто не справился бы с тряпками. Простейшие предметы выглядели головоломками; элементарные действия давались с таким трудом, будто… будто его заколдовали. Собственная голова превратилась в трясущийся стакан, в котором в любое мгновение могла сложиться любая комбинация костей, даже несуществующая…
        Похоже, ведьма это поняла. Она напряженно всматривалась в него, стоя перед ним и покачиваясь, точно под ней была корабельная палуба, но, скорее всего, раскачивался он сам, с трудом удерживая равновесие в положении сидя. Когда она резким движением отбросила назад прямые черные волосы, он увидел на ее обнаженной груди знаки, нарисованные чем-то красным. Слева - свастика, справа - пятиконечная звезда. Красные горизонтальные линии на животе составляли гексаграмму «Мын»: «Не я ищу юношей; юноши ищут меня…» О дьявол, от кого он услышал это в своем бреду?..
        Добытое с помощью глаз беспорядочно сыпалось в мозг, словно монеты падали в копилку. Он не знал, что с этим делать. Никогда, даже во время самой тяжелой болезни или при сильнейшем отравлении, он не чувствовал себя до такой степени странно. Если сознание можно завязать в узел, пока оно спит и видит сны, - да еще так, чтобы нельзя было распутать наяву, - то с ним случилось именно это. Связь с телом сохранялась, но была искаженной, словно между ними вклинился грозовой фронт, и не вполне предсказуемой.
        Кажется, ведьма говорила что-то еще, но он уже ее не слышал. Тогда она протянула руку над его головой (он почти ткнулся носом в ее пахнущее какой-то травой солнечное сплетение), затем положила ладонь на затылок, а другой ладонью резко провела перед его глазами сверху вниз.
        Он отшатнулся, в зрачки хлынула тьма. Его внутренний телевизор вообще перестал показывать что-либо, кроме тестовой картинки, похожей на простейший лабиринт. Найти выход из любой его точки сумел бы даже трехлетний ребенок… Каплин не смог бы. Разве что с чьей-нибудь помощью. Он ослеп - но так, будто глаза по-прежнему видели, вот только изображение проецировалось в пустую комнату.
        Ведьма стала его поводырем. Она взяла его за плечи и потянула вверх, принуждая встать. Он подчинился - теперь всё сделалось проще, да и качало уже не так сильно. Потом она, не прикасаясь к нему, слегка подтолкнула его - или повела за собой? Не важно. Он сделал шаг, второй, третий - не двигаясь физически. Соответственно, его шаги не имели протяженности. Точнее, могли иметь любую протяженность. Ту, которую нужно. Он еще не знал - какую. Ведьма знала. Для него это было впервые, для нее - в порядке вещей.
        Вместе они вошли в лабиринт, который, возможно, существовал лишь в его сознании - или это было ее сознание, которое она неким непонятным образом (совмещение… поглощение… слияние…) разделила с ним? Тоже не важно. Важно, что он сделал то, чего никогда не сумел бы сделать, пребывая в здравом уме и твердой памяти.
        Так он узнал, что состояние нормальности - всего лишь самая прочная и почти всегда спасительная иллюзия, которая, тем не менее, становится серьезной помехой, если пытаться пересечь границу, о наличии которой он прежде даже не подозревал. Научная и прочая фантастика была не в счет - все эти подпространственные перемещения, телепортации и хождения за три зазеркалья теперь казались упражнениями в привычной формальной человеческой логике: если есть «да», то должно быть и «нет»; если существует один мир, то почему бы не существовать хотя бы еще одному - невидимому и неощутимому? Ведьма провела его там, где вообще отсутствовала всякая логика, а знание без силы реализации оставалось абсолютно бесполезным.
        Уже потом, в состоянии далеком от сумеречного или от ощущения разделенности, он отдал себе отчет в том, насколько бессмысленно спрашивать себя, не было ли это игрой воображения или в какой степени было ею. Достаточно спросить: а что ею не было? Это уводило в такую бездну солипсизма, из которой не помогли бы выбраться никакая ведьма… и никакое воображение.
        Благодаря ей он не остался там, в примитивном лабиринте, найти выход из которого легко или невозможно, не исчез в «черной дыре» сознания, где не двигалось даже время. Он мог бы блуждать по невидимым коридорам до конца своих дней - и тогда, пожалуй, его единственными спутниками действительно сделались бы пациенты сумасшедшего дома. Правда, и о них он вряд ли подозревал бы - так уж устроен лабиринт: вместит не больше одного, если даже войдут сотни…
        Он не заметил, когда вернулся к обычному существованию, при котором имел проблемы с координацией движений, головную боль и температуру под сорок. Как будто ничего не случилось. Это не было ни выздоровлением, ни освобождением, ни наградой, ни проклятием. Просто по неизвестной ему причине выбор пал на него.
        Единственное, что он понял чуть позже, когда восстановилась способность связно соображать: никаких чудес не бывает. Никто не в силах избавить его от кошмара совсем, во всяком случае, пока он жив. Радикально изменились только декорации. Его роль осталась прежней. Вопросы остались прежними. И на них по-прежнему не было ответов.

72.Нестор бежит
        Он услышал у себя за спиной нарастающий шум, чем-то напоминавший шарканье десятков подошв по голым камням монастырского двора. Он знал, что означает этот звук, и всё же обернулся.
        Псы ринулись на него, соблюдая строй. Пожалуй, это было самое жуткое. Ни одна собачка не залаяла. Всадник - собаковод - остался на месте и даже не повернул головы. «А ведь точное название, - подумал бывший монах как-то очень отвлеченно и, возможно, не вовремя. - Этот мужик управляет своей сворой куда лучше любого кинолога».
        Первым на Нестора надвигался огромный грязно-белый кобель со шрамом через всю башку и одним розоватым глазом. Кто бы ни пытался скальпировать альбиноса, он не довел дело до конца. Бывший монах видел, что с губ собаки клочьями слетает пена, и ему показалось даже, что тварь находится в конечной стадии бешенства, только процесс болезни каким-то невероятным образом замедлен до предела с сохранением абсолютного подчинения хозяину.
        -А вот теперь беги, Нестор! - почему-то шепотом сказала Лера-Никита. - Твой единственный шанс.
        -Куда? - спросил он севшим голосом, сглатывая заполнившую рот кислоту дурного предчувствия.
        -Туда! - Она показала на кирпичную стену подстанции, разрисованную граффити. Это была добрая стена. Среди рисунков преобладали цветы, персонажи мультфильмов, сердца, пронзенные стрелами. Имелись также желтая подводная лодка, наивные заверения в любви и что-то похожее на корабль-призрак.
        У Нестора не было никаких оснований доверять девочке. Хуже того, всё произошедшее убеждало в обратном. Но тогда он почему-то поверил - точнее, у него не оставалось выбора, - и сорвался с места.
        Он побежал так, как не бегал даже за сборную епархии по регби в финале Межконфессионального кубка. Сумка колотила его по бедру и чертовски мешала, но не мог же он бросить им на съедение Ариадну - тем паче что та снова начала подавать какие-то сигналы, смахивавшие, правда, на галлюцинаторный бред. Она забрасывала его мозг странными образами: многомерное пространство вокруг нее пузырилось, пробитое тысячами дыр…
        Своими залитыми потом глазами Нестор тоже мало что видел, зато прекрасно слышал догонявшую его волну хриплого слитного шума, словно твари еще и дышали синхронно. Возможно, так же слаженно, на счет «три», они примутся рвать его на куски…
        До стены оставалось десять метров… Восемь… Шесть… Пять…
        Он не снижал скорости, будто перспектива расшибить себе голову привлекала его больше, чем уже почти неизбежная возможность оказаться съеденным заживо, - а собственно, так оно и было. Сомнения улетучились. Он понял, что у него хватит силы воли не остановиться. Девочка имела в виду именно это, когда сказала «ты должен себе помочь».
        Корабль-призрак, нарисованный неумелой, но старательной рукой, казалось, вырвался из стены и надвигался со скоростью псевдореальности, внезапно освободившейся из плоской, безнадежной, мертвой тесноты. Не очень кстати вспомнилось: «Не будь дураком. Рисунки - это просто рисунки»…
        Нестор уже точно знал, куда придется удар головой - в середину грот-мачты, на которой развевался «Черный Роджер». Хорошо бы если не сдохнуть, так хотя бы потерять сознание…
        И он его потерял - за неуловимо краткое мгновение до того, как должен был на полном ходу врезаться стену.

73.Лада и Параход всё еще пьют кофе
        -Ну что ж, твоему набожному приятелю теперь есть чем позабавиться, - заметил он, почесывая бороду, в которой застряли капли кофе.
        -Н-да. Так что там насчет ночного шепота?
        -Лучше бы это были глюки, но я не хочу себя обманывать. Ты помнишь Нестора?
        -А-а, тощий такой, с мордой блаженного?
        -Точно подмечено, только на самом деле он парень не промах. В общем, он вчера пропал.
        -Пропал?
        -Да. Исчез. Испарился. Не могу объяснить. Какое-то время его не было… нигде. Ни тут, ни там.
        Лада сделалась еще более бледной, чем обычно, если такое вообще возможно.
        -Там… это где?
        -Среди мертвых.
        Он понимал, почему ей это интересно, и не знал, что в данном случае лучше - безнадежная правда или утешительная ложь. Ему казалось, что она достойна правды. С другой стороны, кто он такой, чтобы судить о правде и лжи? Возможно, он тоже был жертвой иллюзии, только гораздо более изощренной.
        Она с трудом подбирала слова (видимо, ей очень не хотелось услышать ожидаемый ответ):
        -Что-нибудь есть… в этом твоем «там»?
        -Ничего там нет, - сказал он севшим голосом. - Может, оно и к лучшему… «Там» - это просто что-то вроде негативной информации.
        -Как список на мемориале? - уточнила Лада с застывшим лицом.
        -Н-ну… примерно. Так вот, Нестора там не было. А потом, спустя некоторое время, он появился здесь.
        -Ты его после этого видел?
        -Не так, как вижу сейчас тебя.
        -Я поняла: «Абонент появился в сети».
        -Это что значит?
        -Ты мобильным вообще не пользуешься? - «Ну ты и дура! - у него в башке кое-что покруче твоего „Vertu“».
        Он опять пожал плечами и ухмыльнулся, словно прочитал ее последние мысли.
        Она предпочла вернуться к «блаженному» Нестору.
        -А эти… из команды… им интересовались?
        -Да. Может, Нестору и предстоит ответить на пару вопросов, но не думаю, что это ему чем-то грозит. Похоже, что мы здесь предоставлены самим себе…
        -Ну и как его исчезновение связано со всем остальным?
        -Пока не знаю как, но в том, что связано, не сомневаюсь. Насколько я понимаю, та, которой раньше принадлежал браслет, тоже исчезла. И есть у меня подозрение относительно еще одной особы…
        Лада поднесла ко рту пустую чашку, чтобы не выдать себя. Труп бывшего боксера она видела самолично - по крайней мере, этот прописался «там» безвозвратно. Чтобы увести разговор в сторону от скользкой темы, она почти наугад спросила:
        -Блондиночка?
        Он не ответил. Его лицо стало отрешенным, словно он мысленно блуждал где-то далеко отсюда.
        Она ждала, когда он перейдет к главному. Ее не нужно было ни в чем убеждать. Она тоже знала, что дела плохи. Но разница между Ладой и Параходом заключалась в том, что ее персональные дела были настолько плохи, что искушение разделить свой ад с остальными сделалось почти неодолимым…
        -Почему блондиночка? - вдруг спросил Параход, словно очнувшись.
        -Ну… она такая молоденькая.
        -Молоденькая не значит глупая. И тем более - уязвимая.
        -Тебе виднее.
        -Да не сказал бы. Всё как в тумане. Знаешь, это даже приятно… пока ты один. Как только появляется хоть кто-нибудь еще, начинается охота.
        Ей было знакомо это чувство. Сначала ты руководствуешься инстинктивным эгоцентризмом. Каждый сам за себя. Доверять нельзя никому. Твоя готовность следовать пути одиночки подпитывается ежедневными проявлениями человеческой низости, глупости, жадности и трусости. Потом кое-кто покупает тебя с потрохами, не важно чем - любовью, деньгами, иной жизнью, - и ты бредешь в тумане, не замечая ничего вокруг… пока не оказываешься на самом краю обрыва. И дальше - азартная игра: удержишься или нет. Тот человек - он подтолкнет тебя или схватит за руку? А если схватит, то не отпустит ли в последний миг, когда ты будешь думать, что уже спасена?..
        Это не совсем охота, но близко к тому. У Парахода ведь наверняка иначе: его не обманешь обещаниями, самообладанием, внешней привлекательностью. Значит, он обречен на одиночество. У нее стало горько во рту при мысли о том, до какой степени одинок человек, способный видеть настоящие лица других под покровами лжи. Соперничать с таким одиночеством могло только одиночество неизлечимо больного. Возможно, именно это их и сближало.
        -Я хочу, чтобы ты прогулялась со мной.
        -Далеко?
        -Сначала к Нестору, хотя тип он скользкий, и я на него мало рассчитываю… А потом к Карабасу Барабасу.
        Она опешила. Ждала чего-то в этом роде - и всё равно опешила. Впрочем, если бы она не умела владеть собой, то, возможно, находилась бы сейчас в другом месте. На дне Лаго-Маджоре, например. Но это вряд ли. Песчаный карьер или заброшенная шахта представлялись ей более реальными вариантами.
        -А кто у нас Карабас Барабас?
        Он посмотрел на нее с выражением «ну что же ты, детка, - я думал, мы договорились не морочить друг другу голову».
        -Твой старый друг.
        Она кивнула:
        -Барский.
        -Я же говорю: Карабас Барабас.
        Лада колебалась всего пару секунд. Еще до появления Парахода, в шесть часов ноль две минуты, она получила приказ «хозяина», но не спешила его выполнять. И, похоже, правильно сделала. Настораживало только одно: совпадение указанных целей.
        -Ладно, почему бы не прогуляться. Я твой должник.
        -Ни черта подобного. Помнишь, что я тебе сказал? Сделка остается в силе. Кстати… Барский, Барский… А я ведь его читал. «Мертвая невеста Атоса»… кажется, так?
        Лада сдавила чашку до боли в пальцах - при желании Параход мог бы рассмотреть каждую кость ее руки, словно на анатомическом рисунке, - но эта минутная боль была ничто по сравнению с другой, старой, прочно обосновавшейся в теле на весь оставшийся срок.

74.Розовский и мертвая белка
        Столб черного дыма над северо-восточной окраиной был виден за несколько километров. Он привлек внимание Розовского, когда «ленд ровер» находился на полпути к цели. Журналист не колебался ни секунды.
        -Гони туда, - скомандовал он Машке, ткнув пальцем в зловещий дым, а сам закрыл глаза и предался приятным мыслям.
        Из всех возможных причин пожара его не устраивала только одна - случайное возгорание. Впрочем, в свете происходивших событий, в «случайности» уже верилось с трудом. Любая другая причина означала, что у кого-то возникли проблемы, а Розовский умел наилучшим образом обращать чужие проблемы себе на пользу. Здесь это качество приобретало особую ценность и сделалось чуть ли не основным условием выживания.
        Идеальным вариантом была бы заварушка с применением огнестрельного оружия. Он-то знал, что чаще всего большие дела проворачиваются под шумок, а затем в неизбежном хаосе растворяются и преступники, и посредники, и свидетели, и, самое главное, информация. Это как с золотом нацистской партии. Розовский был уверен, что золото
        - не просто сказочка для любителей дешевых тайн (хотя почему дешевых?); оно существовало и существует до сих пор, лежит и кормит чьих-нибудь наследников, - но информация бесследно исчезла в проутюженном советскими танками Берлине.
        Он нащупал тайну, нащупал сенсацию; оставалось до поры до времени тщательно следить за сохранностью информации и предотвращать возможные утечки. Однако это не означало, что сам он не должен рыть носом землю, а если понадобится, и пепел.
        Правда, на этот раз близко к пеплу его не подпустили. Пока «ленд ровер» взбирался по серпантину на здешние «беверли-хиллз», Розовский заблаговременно разглядел в бинокль съехавшиеся на дымок машины: эмчээсовскую поливалку, «скорую» и пару фургонов службы безопасности. Предъявлять собравшимся там ребятам внедорожник Бульдога, да еще в такую минуту, было бы полнейшим идиотизмом, поэтому Розовский велел Машке притормозить и найти место для стоянки.
        Это оказалось несложно - за первыми же открытыми воротами начиналась аллея, которая вела в глубь большого участка с трехэтажным особняком, бассейном, фонтаном и садом. Разумеется, всё имело запущенный вид и даже наводило на мысли о тщете сущего. Розовский также находил в этом своеобразную иронию: то, за что люди на
«большой земле» рвали задницы себе и друг другу, в этом городе стояло заброшенным и никому не нужным. Город выпрямлял искаженную мозгами реальность. Город подвергал сомнению смысл мышиной возни, которой были заняты миллионы, но Розовский знал, что для него лично альтернативы не существует - он не верил ни во что, кроме целей, продиктованных его неутолимой жаждой обладания.
        Машка загнала «ровер» за дом, чтобы его не было видно с дороги, и заглушила двигатель. Розовский вылез, потянулся, размял ноги, обошел вокруг особняка и заглянул в бассейн, на дне которого собралось сантиметров на десять дождевой воды и плавал раздувшийся трупик белки. Мертвый человек не вызвал бы у него никаких эмоций, а при виде утонувшей белки он чуть не заплакал. Роскошный дом, который он всерьез рассматривал в качестве своей новой базы, внезапно потерял в его глазах всякую привлекательность.
        -Схожу узнаю, в чем там дело, - бросил он, вернувшись к машине. - А ты жди меня здесь.

«Розовский, ты не забыл, что у меня теперь есть „хозяин“?»
        -У тебя - «хозяин»? На это стоило бы посмотреть… Ладно, шучу. И чего он хочет, твой «хозяин»?
        Она взяла с заднего сиденья ноутбук и протянула ему. Розовский прочитал сообщение, полученное в пять сорок семь утра, и ухмыльнулся.
        -Тем лучше. Ты только меня дождись, я быстренько. И «хозяина» твоего проведаем. У меня предчувствие, что сегодня мы удовлетворим всех.

75.Лесик: «Не подпускай ко мне этого гондона»
        Человека, который возглавил команду после исчезновения Бульдога, звали уютно и по-доброму - Лесик. Это был наголо бритый здоровячок, излучавший оптимизм и обычно легко шедший на контакт по вопросам, которые не касались служебной деятельности. Правда, когда Розовский увидел его на фоне остова догорающего особняка, оптимизма у Лесика поубавилось, а румяное лицо слегка осунулось. Возможно, сказались ночные события, о которых журналист пока не имел понятия. Четыре трупа - из них два зверски изуродованных - лишили бы спокойного сна кого угодно. Все четверо были хорошо подготовленными и специально подобранными профессионалами. Это обстоятельство не являлось бы столь значимым, если бы с ними расправились при помощи гранаты или снайперской винтовки, - но двое из четверых оказались застреленными практически в упор из табельного оружия, голова одного превращена в месиво, а еще одного убили голыми руками… и, похоже, там не обошлось без зубов.
        Получив в наследство такие проблемы, Лесик понял, что неожиданное повышение по службе - не подарок судьбы, а настоящая подстава. Он был недоволен собой, недоволен своими ребятами, которых давили, как кроликов, недоволен этим сраным проектом, который грозил обернуться не просто головной болью, а долгими разбирательствами - и хорошо еще, если обойдется без отсидки.
        Поэтому появление журналюги, прославившегося скандальными репортажами, бывшего, по непроверенным слухам, платным осведомителем одной знаменитой спецслужбы и имевшего непосредственное касательство к организации проекта, вызвало у Лесика вполне объяснимую реакцию. Ему захотелось сделать с Розовским то, что неизвестный сделал со Шведом и Рустамом, а затем устроить ему кремацию, благо огонь еще не загасили. Но желания желаниями, а действовать пришлось в рамках закона. Лесик подозвал к себе одного из своих людей. В более или менее цензурном виде приказ звучал так:
«Не подпускай ко мне этого гондона».
        Розовский был уже достаточно близко и, возможно, кое-что услышал, а если не услышал, то прочитал по губам. Он не подал виду, но мысленно поставил отметочку против фамилии Лесик - на будущее. К гонениям и притеснениям ему не привыкать, в прошлом он неоднократно оказывался в куда более опасных для здоровья ситуациях. Он не сомневался, что является тут нежеланным гостем, и почти не надеялся услышать ответы на свои вопросы, однако в своем деле он тоже был профессионалом, а значит, имел гибкий позвоночник и на редкость толстую шкуру.
        Увидев перед собой ходячий шкаф с хмурой антресолькой, он свернул в сторону и пошел по другой стороне дороги, оставив пожарище слева по курсу. Придраться было не к чему: пообщаться с Лесиком он не стремился и с каждым шагом удалялся от эпицентра событий. Он тянул время, надеясь заметить что-нибудь такое, чего не разглядишь в бинокль.
        Особняк выгорел дотла. Пожарники не очень-то напрягались; правда, и спасать от огня уже было нечего - оставалось следить, чтобы пламя не перекинулось на соседние участки, а с этим они справлялись. Розовский замедлил шаг, рассматривая не столько обугленные стены, сколько машину «скорой», и прикидывая, чем занята бригада. В том-то и дело, что бригада торчала на виду и откровенно скучала, а вот мальчики из команды Лесика что-то уж слишком суетились.
        Чутье не обмануло Розовского, да и терпение не подвело: задние дверцы одного из фургонов были открыты, и он заметил внутри черный пластиковый мешок соответствующего размера, явно не пустой. «Есть труп», - сказал он себе. Оставалось выяснить - чей. Он надеялся, что сумеет сделать это очень скоро и без особых хлопот - например, при помощи ноутбука.
        Потеряв интерес к ритуальному сборищу возле угасающего костра, он вернулся к Машке, которая как раз закончила обход дома. Очевидно, гнездышко пришлось ей по вкусу, но Розовский всё не мог забыть мертвую белку в бассейне. Отчего-то он вспомнил, как ему пришлось свалить из отеля «Европейский». Похоже, рано или поздно наступает момент не то чтобы истины - скорее компенсации за былые неудачи, маленькие и большие.
        Забравшись на заднее сиденье «ровера», он разослал сообщение, в котором не было ни слова правды и единственный смысл которого заключался в самой рассылке. Даже если не все отзовутся, вычислить, чьи останки лежат в черном мешке, будет нетрудно.
        Закончив, он вылез посмотреть на Машку, которая с азартом предалась странной, на его взгляд, забаве. Обнаружив где-то в доме инвентарь для гольфа, она лупила клюшкой по мячикам, отправляя их в безвозвратный полет с четкостью и силой катапульты. Вскоре Розовский догадался, что для нее это далеко не забава, а тоже своего рода компенсация. С каждым следующим ударом свист клюшки, рассекавшей воздух, становился всё яростнее.
        -Возьми их с собой, если хочешь, - предложил он, подлизываясь. Клюшек для гольфа в ее арсенале прежде не было.

76.Барский: «ЖЕЛАЕТЕ ОТДОХНУТЬ?»
        Давно он не получал такого удовольствия от плодов чужого творчества, да и своего тоже. Свое обходилось слишком дорого, требовало напряжения сил и азарта, которого у него с годами становилось всё меньше. Что бы там ни говорили, а для долгой и упорной работы нужна либо ограниченность, либо известная наивность, которую теряешь очень быстро. Природа не терпит пустоты - в результате набираешься скепсиса и цинизма. Это «честный» цинизм, потому что прежде всего обращает свое жало против себя самого. С ним удобно: с одной стороны, не позволяет заноситься, с другой - избавляет от чрезмерных претензий к другим, а также от угрызений совести. Опасность заключается в том, что обо всех начинаешь судить по себе, отказываясь верить в то, что на самом деле существуют святые, или слепо влюбленные, или круглые идиоты.
        Судя по всему, дьявол был свободен от подобных самоограничений и измерял персонажей линейкой, раздвигающейся далеко за пределы суженного диапазона человеческого восприятия. Ничем иным Барский не мог объяснить неожиданные для него повороты в программировании событий, а также «прозрения», которыми его щедро снабжал виртуальный режиссер.
        Ну кто, кроме дьявола и пожарного инспектора, мог предположить, что эта глупышка Соня, в которой он ценил в основном неувядающую грудь, сама подожгла особняк? И уж вовсе неубедительно выглядела версия ее гибели, подразумевающая, что у нее хватило силы воли не выскочить из горящего дома. Правда, возможно, она была вдрызг пьяна и не соображала, чем грозит поджог…
        Впрочем, дьявол в своих комментариях невнятно намекал на что-то, чего даже Барский не понял: на некий шанс для него лично, который был утрачен с гибелью Сони и уничтожением особняка. Барский был озадачен. Ранее у него сложилось впечатление, что Соня готова бороться до конца. Значит, что-то ее сломало, и произошло это за считаные часы. Быстрота воздействия и его последствия говорили о силе, сметающей не только человеческую волю, но и меняющей лицо города.
        Кстати, Барский до сих пор не видел этого лица, вместо которого была выставлена для обозрения посмертная маска. Теперь у него появилось крепнущее подозрение, что маска - лишь прикрытие и под ней течет иная жизнь. Подобные непредвиденные факторы мог учесть только дьявол. Но мог ли дьявол им противостоять?

* * *
        Он со сложным чувством наблюдал за сближением Семерки Чаш и Дамы Мечей. «Ах, детка, - подумал он с ностальгией, - ты была лучшей из всех моих женщин». Прогноз предупреждал, что вскоре к гремучей компании могли примкнуть Двойка Жезлов и Девятка Пантаклей. А это еще что за новости? Барский ткнул в Девятку «мышкой» и прочитал во всплывшем окне: «Взамен выбывшей Тройки Чаш».
        Он уже многого не помнил, не успевал отслеживать изменения статуса и сам всё чаще терялся в выстроенных дьяволом лабиринтах. Но что поделаешь - такова плата за эффект присутствия… Он ввел корректировки в соответствии с последними сведениями и в который уже раз увидел перед собой надпись «ЖЕЛАЕТЕ ПРОДОЛЖИТЬ?» Это слегка раздражало, но вместе с тем и тешило самолюбие, ибо, помимо всего прочего, означало, что дьявол принял его правила игры и следует им неукоснительно.

«Спроси у меня что-нибудь новое», - подумал Барский… и не поверил своим глазам.
        Поверх надписи «ЖЕЛАЕТЕ ПРОДОЛЖИТЬ?» появилась другая: «ЖЕЛАЕТЕ ОТДОХНУТЬ?»

77.Нестор: «Откуда браслетик, сучка?»

«Что же тебе рассказать? - думал Нестор, рассматривая Парахода и стараясь избегать прямого взгляда его сероглазой подружки. - Правду? А какую правду ты предпочитаешь? Сколько правды? Ты ведь, кажется, из этих долбаных гуманистов. Ты будешь мне мешать, дружище. Путаться под ногами. Доставать своими проповедями. Я не говорю, что ты трепло, совсем наоборот, - просто ты сам по себе ходячая проповедь. Я знал таких, в том числе парочку попов. Им ничего не нужно было говорить. Они всё понимали с полувзгляда, хотя не были видящими, как ты. Да, понимали. Что называется, читали в сердцах наших грешных. И думали, должно быть: Господь простит. На себя они даже не брали смелость прощать, не то что судить или приговаривать. „На всё воля Божья…“ А у меня нет времени ждать, пока вмешается воля божья… если вообще вмешается. Так что же тебе рассказать, мой почти святой друг?..»
        Параход не знал, о чем думает Нестор, и это его слегка беспокоило. Но гораздо больше его беспокоил лежавший в сумке бывшего монаха предмет. Еще с первой встречи с Нестором Парахода не покидало нелепое подозрение. Ему казалось, что Нестор носит в сумке чью-то голову.
        Если бы голова была мертвой, забальзамированной, заспиртованной в банке, это показалось бы ему вполне простительной странностью. В конце концов, он видел дамочек, которые заказывали себе кольца с искусственными бриллиантами, сделанными из праха любимых собачек, а также знавал одного милейшего старичка, пятьдесят лет хранившего у себя в доме сердце любимой женщины. Но тут было что-то другое. Худшее.
        Сейчас, после нескольких минут бесплодного общения с вернувшимся непонятно откуда Нестором, его подозрения приобрели новый оттенок. Усилилось ощущение непредсказуемой угрозы, как если бы тело экс-монаха пребывало в таинственной связи с отрезанной головой психопата. Причем отрезанной достаточно давно - лет этак шестьсот назад.
        И оставалось только гадать, как выглядел предмет на самом деле, если эти идиоты из команды позволили Нестору пронести его через Периметр.

* * *
        Нестору тоже кое-что не нравилось. Во-первых, ему не нравились визиты, нанесенные без приглашения и без предупреждения. Во-вторых, ему не нравилось, что Параход слишком уж легко и быстро нашел его склад. В-третьих, ему не нравилось, что его застали за работой, которой он предпочитал заниматься в одиночестве, поскольку она требовала особого внимания и сосредоточенности. И, наконец, в-четвертых, ему не нравилось, что Параход явился не один, а в компании тощей облезлой стервы, которая постоянно пялилась на него так, словно видела насквозь.
        Нестору был знаком этот взгляд. Иногда он ловил на себе немые свидетельства того, что кое-кто принимал его за тихопомешанного. Кое-кого он заставил убедиться в обратном, кое-кого не успел. Он пока не знал, что получится в данном случае, однако опыт подсказывал ему: когда имеешь дело с анонсом скорых похорон, не жди ничего хорошего.
        Отвечая на вопросы Парахода («не знаю», «не помню», «ничего не заметил»), он краем глаза следил за женщиной. Он чуял, что старый волосатик для него безопасен. Она - другое дело. Он испытывал невольное уважение ко всему, внутри чего тикал таймер. Подобные предметы - или люди - требовали своевременного обезвреживания.
        Когда Параход намекнул на некие «общие интересы», экс-монах подумал: «Поздно, старичок, поздно. Теперь у вас один интерес - выбраться отсюда живыми и по возможности сохранить рассудок. А вы мне не верили. Не хотели слушать. Ничего удивительного - братья тоже не верили. Боксер посчитал меня придурком. Что ж вы такие недоверчивые, а?.. Смешные люди, вы еще не поняли, что такое этот город?»
        Внезапно его внутренний монолог сменился беспорядочными отрывистыми сигналами бедствия, посыпавшимися, казалось, отовсюду. «Ариадна свихнулась», - решила поначалу малая, уцелевшая в этом хаосе, частица его сознания. Нет, еще не свихнулась. Просто для старушки, похоже, не прошла бесследно встреча с собаководом.
        -…Что? - спросил Нестор, снова врубаясь в реальность. Произошло это, скорее всего, потому, что сероглазая резко двинулась к нему, а Параход поднял руку ладонью вперед - подожди, мол.
        -Я спрашиваю, ты пробовал сделать это снова?
        -Сделать… что? - Ему не терпелось избавиться от этих двоих, и он тщетно искал предлог. Если понадобится, он готов симулировать тупость на фоне смертельной усталости.
        -Исчезнуть. - Параход щелкнул пальцами, словно фокус с исчезновением выполнялся по щелчку.
        -Нет, - сказал Нестор благодушно. - А ты пробовал по желанию потерять сознание?
        -Значит, ты просто отключился на несколько часов?
        -Именно так.
        -Тебя там не было, Нестор. Я смотрел. А кроме того, твой браслет… Ребята с Периметра тобой интересовались.
        Нестор поморщился. Его донимала странная головная боль, которая была не вполне его болью.
        -Это мои проблемы. Слушай, почему бы вам не свалить?
        -Потому что всё зашло слишком далеко.
        Нестор открыл было рот, чтобы ответить, и вдруг кто-то отчетливо произнес у него в мозгу: «Ты даже не представляешь, чувак, насколько далеко».
        -А я думаю, что ты всё-таки нашел вход, - задумчиво произнес Параход, который внимательно наблюдал за ним и наверняка заметил повисшую паузу. - Ну как, поведаешь нам, что случилось в твоей «внутренней темноте»?

«Издевается. Хочет вывести тебя из себя. - Пусть поговорит. - Но он подошел слишком близко. - Да ничего он не знает. А если и узнает, то он мне не помеха. - Я предпочла бы, чтобы он заткнулся. Навсегда».
        Нестор покачал головой:
        -Не о чем больше говорить.
        Параход наклонился к нему и сказал вполголоса:
        -А как насчет Ариадны? Она тоже… отключилась?
        Экс-монаху потребовалось всё его умение владеть собой, чтобы не броситься на седоволосого. «Старичок, напрасно ты решил поиграть с этим…» Он не двинулся с места. Просто стоял и улыбался.
        -Пошли отсюда, - сказал Параход Ладе.
        Та покачала головой. Он прочел в ее взгляде: «Не для того я сюда тащилась, чтобы уйти ни с чем». На этот раз он не стал ее останавливать.
        Нельзя сказать, что он не рассчитывал на нее. На то, что в случае необходимости она прибегнет к более жестким методам. Зачем себя обманывать? Параход давно уже миновал ту стадию, когда хотя бы в собственных глазах хочется выглядеть лучше, честнее, благороднее. Правда, он не ожидал от Лады такого радикализма. Забыл сделать маленькую поправочку: ей было жаль тратить оставшееся время на бесполезные предварительные разговоры. А вот бывший монах, похоже, поправочку сделал.
        Ее рука двигалась очень быстро даже для здорового человека. Несмотря на это, Нестор почти успел закрыться. Пистолетный ствол разорвал ему верхнюю губу и выбил два передних зуба. Он откинулся назад, обильно брызнув кровью, но не потерял самообладания.
        Она отводила руку для нового удара, когда он со змеиной быстротой перехватил ее запястье. На его лице появился красный крест: щель улыбающегося рта, разорванная почти до ноздрей губа, кровь, стекающая по подбородку. Параходу стало ясно, что Нестор не чувствует боли, а значит, бессмысленно допрашивать его с пристрастием, - но уже нельзя было включить обратную перемотку.
        Лада попыталась ударить монаха левой рукой по горлу. Опустив подбородок, тот принял удар скулой. Несколько электродов отвалились от его головы и теперь болтались, словно щупальца с единственной присоской на конце.
        -Откуда браслетик, сучка? - произнес Нестор изменившимся голосом и с изменившейся дикцией - получилось «Офкута брашлефик, шучка?» Он оказался намного сильнее, чем выглядел. Он удерживал Ладу мертвой хваткой, причинял ей долгую, постепенно нараставшую боль, будто играл с жертвой, - и всё время улыбался.
        Лада, для которой боль была привычнее, чем отсутствие боли, методично наносила удары свободной рукой, но катастрофически быстро теряла силы. Кроме того, очень скоро ей стало не хватать воздуха.
        Заламывая ей руку, в которой она держала пистолет, бывший монах смотрел на Парахода, словно сама по себе Лада и ее смехотворные атаки ничего не значили. Возможно, ему было любопытно, до какой степени старый хиппи готов мириться с насилием ради того, чтобы знать необязательные вещи. Нестор и раньше был не лучшего мнения о человеческой природе, а сейчас это мнение подтверждалось в полной мере.
        Но Параходу, во-первых, было плевать на его мнение, а во-вторых, он никогда не боялся испачкаться, в том числе в крови, особенно если не оставалось ничего другого. Он шагнул вперед и ударил Нестора в солнечное сплетение. Ему давно не приходилось драться; он уже забыл, когда это случилось в последний раз. Острая боль пронзила кулак и предплечье. «Суставы ни к черту», - промелькнуло в голове. Однако эффект был, как говорится, налицо.
        Нестор издал что-то вроде свиста; вместе с воздухом, вырвавшимся из легких, изо рта снова брызнула кровь. Пользуясь моментом, Лада вывернула руку и освободилась.
        Уже сгибаясь, со сбитым дыханием, Нестор всё-таки успел ткнуть ее кулаком в зубы. Этого оказалось достаточно, чтобы отбросить ее на несколько шагов. Ударившись о стену спиной и затылком, она зашаталась, но устояла. Теперь ее рот стал похож цветом на рот бывшего монаха, однако существенное значение имел не цвет, а улыбка, исказившая ее черты и сделавшая Ладу намного старше. Всякому, кто пожелал бы попристальнее всмотреться, эта улыбка сообщала: «Гляди-ка, я, кажется, снова чувствую себя живой. Кто бы мог подумать, что под конец здесь действительно будет так весело?..»
        Параход слишком поздно понял, чем эта улыбка грозит Нестору. Он массировал ушибленную кисть и прикидывал, стоит ли отобрать у монаха сумку прямо сейчас или подождать. Видит бог, он не хотел травмировать Нестора недоверием… Всё решилось без его участия - если, конечно, не считать достаточным вкладом один своевременно нанесенный удар.
        Лада тряхнула головой, окончательно приходя в себя. Она была почти благодарна Нестору с его тупым упрямством за вернувшуюся остроту ощущений, но пора было заканчивать. Тем более что, по ее мнению, монах был далеко не главной фигурой. И еще одно: она совершенно искренне полагала, что избавляет Парахода от лишних проблем. Разве не для этого он взял ее с собой?
        Как только ей удалось сфокусировать взгляд на цели, она попыталась поднять пистолет, в который судорожно вцепилась обескровленными пальцами.
        -Эй! - окликнул ее Параход, начинавший понимать, что «беседа» может закончиться гораздо хуже, чем парой выбитых зубов.
        Вероятно, это ее остановило бы… если бы остановился Нестор. Тем более что бывший монах на время почти ослеп по причине застлавшего глаза тумана. Но за те несколько секунд, пока он тщетно ловил ртом воздух и пытался не пропустить следующий удар, с ним приключилась интересная штука: он обнаружил, что из Ариадны, помимо всего прочего, мог бы получиться неплохой прибор ночного видения. Конечно, то, что он испытал, не имело ничего общего с «видением», однако позволяло сносно ориентироваться вслепую. Теперь он мог избавиться от старого дурака и драной кошки с пистолетом.
        Первое, что он сделал разогнувшись, это отступил на пару шагов, а потом просунул пальцы сквозь решетку фонаря аварийного освещения и раздавил оранжевую лампочку. Ему не понадобилось оборачиваться, а движения стали почти такими же быстрыми, как прежде. Судя по запаху паленого мяса, лампочка была очень горячей.
        Наступила темнота - наверное. Во всяком случае, о других источниках света в подсобке супермаркета Ариадна не сообщала. Нестор ощущал лишь легкое покалывание в кончиках обожженных пальцев. Сразу же после того, как исчезла визуальная картинка, в его мозг начали поступать сигналы другого диапазона.
        Он предоставил отстраненной части своего многосложного сознания гадать, на чью охоту это теперь похоже - змеи, акулы, косатки, летучей мыши или хищника из старого фильма со Шварценеггером, - а сам не терял ни секунды. Он жадно вдохнул порцию такого нужного кислорода и первым делом ушел с линии огня. А затем вплотную занялся незваными гостями.

78.Каплин: «Лучше, чем аспирин»
        Он находился в помещении, которое ничем не напоминало гостиничный номер и больше смахивало на бедный фермерский дом из какого-нибудь вестерна. В щелях ветхого деревянного строения посвистывал ветер. Небольшие окна выходили на три стороны.
        Оглянувшись, он, во-первых, с удовлетворением осознал, что вообще способен что-либо замечать, а во-вторых, увидел позади себя сплошную голую стену. Единственная дверь располагалась перед ним и была заперта на засов. Топчан в углу, небольшой стол и два табурета посреди комнаты были сколочены из некрашеного дерева.
        Тут мог жить человек, абсолютно равнодушный к удобствам, а может, дом использовался лишь как временное укрытие от непогоды. Мысль о непогоде пришла не случайно: за окнами висели низкие свинцовые тучи. Кроме того, в западном окне была видна деревянная фигура ангела с крыльями, сложенными за спиной, и руками, сложенными перед грудью. При более пристальном рассмотрении становилось ясно, что фигура представляла собой ствол расщепленного молнией дерева, которого не коснулся топор. За восточным окном виднелись пустые вольеры, обтянутые вполне современной металлической сеткой.
        Внезапно усилилось головокружение. Каплин зашатался, поспешно сделал два шага к ближайшему табурету и опустился на него, упираясь руками в колени. Ведьма бесшумно выскользнула откуда-то сбоку и уселась напротив. Теперь в ее ультрафиолетовом взгляде угадывалось некоторое удовлетворение, словно он по ее команде проделал какой-то трюк, на что она уже почти не надеялась.
        В свою очередь, он не питал ни капли надежды на то, что всё это - продолжение бреда, сновидения или смесь первого со вторым. Объятия реальности казались удушающими. Высокая температура, головная боль, скрученные проволокой суставы убеждали в неотвратимости существования лучше любых, заведомо обреченных на неудачу, попыток очнуться.
        Он сфокусировал взгляд на ведьме и задал самый насущный на этот момент вопрос:
        -Аспирин есть?
        Она молча полезла в задний карман джинсов, вытащила оттуда не очень чистую и многократно сложенную бумажку, которую протянула ему. Он взял пакетик из ее холодных пальцев. Развернул. Внутри был какой-то белый порошок.
        -Что это?
        -Лучше, чем аспирин.
        Он покачал головой и отодвинул пакетик.
        -Предпочитаешь помучиться? - спросила ведьма с проблеском интереса.
        Он пожал плечами, не считая нужным объяснять, что любые эксперименты с неизвестной химией сейчас внушали ему куда большие опасения, нежели симптомы сильнейшей простуды - такие привычные, понятные и простые. Почти домашние. Они, правда, мешали соображать быстро и четко, однако, продираясь сквозь навеянный ими туман, он всё-таки совершал неприятную работу, которая понемногу отрезвляла.
        -Насчет привета… Это ты передавала?
        Он действительно не был в этом уверен. Недавнее помрачение рассудка воспринималось сейчас как с трудом пережитый опыт неудачного зомбирования - или удачного, с чьей точки зрения посмотреть.
        Ведьма взяла двумя пальцами лежавшую на столе бумажку и перевернула, стряхнув отвергнутый Каплиным порошок. На обратной стороне мятого листка обнаружились слова, написанные чем-то вроде косметического карандаша. Во всяком случае, цвет букв был коричневато-розовый. Расположение строчек напоминало стишок.
        Он подвинул к себе бумагу и прочитал то, что при желании действительно можно было принять за стишок:
        «Привет
        Не верь той у которой нет дракона
        Она не я
        Спаси меня
        Я не знаю где я
        Если переспал с ней убью
        Люблю
        Целую
        Жду»
        Это было почти смешно, вот только смеяться не хотелось. Хотелось нащупать на голове кнопку «Reset», чтобы всё (может быть) вернулось на свои места. Однако внутренний голос подсказывал: если и вернется, то не скоро. Привыкай.
        Он еще раз перечитал наспех нацарапанное послание. Оно могло быть написано кем угодно и для кого угодно. Почерка Оксаны он не знал, да и всерьез говорить о почерке в данном случае не приходилось. Крик о помощи или подделка? Кто ж тебе скажет. После «детских» надписей на асфальте он готов был поверить во что угодно. Например, в то, что компания плохих девочек продолжает вести свою крупнобюджетную игру. Попахивало какой-то фаулзовщиной с местным колоритом. Не госпожа ли Кончис перед ним?
        Он выпустил бумажку из пальцев.
        -Ничего не понимаю. Где ты это взяла?
        -В кармане мертвого собаковода.
        -Какого еще собаковода?
        -Как следует из названия, они водят. Причем не только собак. А заодно подчищают. Убирают отсюда всё лишнее. И всех лишних.
        -Откуда это - «отсюда»?
        -Из города.
        -Так, значит, город принадлежит им?
        -Нет, город принадлежит нам… хотя никто никогда не ссорится с собаководами. Они охраняют нас.
        -От кого?
        -А ты еще не понял?
        Он сжал ладонями раскалывающуюся голову, и они тотчас сделались влажными. Он, может, кое-что и понял бы, если дать мозгам немного остыть. Тем не менее он догадывался.
        -Я, наверное, тоже лишний?
        Она пожала плечами.
        -Скоро узнаешь. Встречи с собаководами всё равно не избежать.
        -Ничего себе… Ты сказала «убирают»? Это означает то, что я думаю?
        -Не знаю, чем ты думаешь, но тех, кого они убрали, больше никто не видел. По крайней мере здесь.
        -Так зачем ты меня сюда притащила? Чтобы меня того… подчистили?
        -Ты кое-что упустил. Ты сам сюда притащился, мы тебя не звали. И других тоже.
        -Ну так к чему лишняя болтовня? - Ему и в самом деле надоело до тошноты. - Сдай меня этим вашим наемникам и гуляй.
        -Я впустила тебя не для этого.
        -Наконец-то. А для чего?
        -Папа решил, что так надо.
        -Чей папа? Твой?
        -Ну не твой же.
        А между тем у него на мгновение промелькнуло нехорошее подозрение, что за этим проектом действительно может стоять его богатый и почти всесильный папа. Вот уж кто проучил бы блудного сыночка по полной программе…
        -Он у тебя тоже собаковод?
        -А как насчет бесплатной пластической операции? - Ведьма показала ему надетые на кончики пальцев стальные коготки.
        Теперь уже Каплин пожал плечами. Несколько царапин на лице вряд ли сильно ухудшили бы его положение. Больше всего хотелось послать синеглазку подальше и рухнуть на топчан. Так ведь не оставит в покое - ее папа решил, что так надо. Не зная здешних раскладов, Каплин уповал лишь на то, что пресловутый папа хотя бы не окажется садистом с комплексом Моисея.
        Он опустил голову на руки. Внутри был горячий липкий туман, из которого появлялись и в котором исчезали образы услышанного. В частности, собаководы представлялись ему кем-то вроде собаколовов, разъезжающих на фургоне с зарешеченной задней дверью. Только отлавливают они не собак, а лишних. Она сказала - «мертвый собаковод»? Что ж, по крайней мере, они тоже умирают.
        -Его убили? - спросил он, вдруг наткнувшись в тумане на «нужное» слово.
        -Собаковода? Да, его убили.
        -Кто?
        -Число Зверя.
        Он поднял голову и всмотрелся в ее лицо, пытаясь разглядеть на нем проблески иезуитского юмора.
        -Да, число зверя - оно такое…
        -Я бы на твоем месте придержала язык. Число Зверя - это не аллегория и не библейская сказочка.
        -А что же тогда, черт возьми?
        -Обозначение. Как «икс» или «игрек» в математике.
        -Обозначение чего?
        -Того, что приходит из Нижнего Города. Или из самого Ядра. Точно никто не знает.
        -Даже твой папа?
        Когти лязгнули в опасной близости от его носа, но он даже не дернулся - не до того было.
        -Нет, ты явно нарываешься.
        -А что мне еще делать? Сама-то ты кто?
        -Не важно, кто я. Важно, чего я хочу.
        -И чего же ты хочешь?
        -Чтобы чужие убрались из города. Тогда наша жизнь станет такой, как прежде… Может быть.
        -Вот оно что. И чем мы вам мешаем?
        -А тебе мешали бы ночные кошмары, особенно если бы они продолжались и днем?
        -Значит, я - один из твоих кошмаров? Мне кажется, всё обстоит как раз наоборот.
        Она серьезно кивнула:
        -Так и есть. Кошмар - это взаимно. Поэтому кто-то должен убраться. Тот, кто пришел в чужой дом.
        -Я готов хоть сейчас.
        -А как же твоя пропавшая девушка?
        -Моя девушка сейчас, скорее всего, спит в шестьдесят девятой квартире дома номер шестнадцать по проспекту…
        -Да ладно, хватит. Это не она. Если ты не разглядел, мне тебя жаль. И ее, кстати, тоже.
        Уже давно никто не раздражал его так сильно. Говорить загадками и демонстрировать превосходство, пользуясь своей осведомленностью, всегда казалось ему довольно дешевым способом самоутверждения. Правда, аборигены, похоже, считают его врагом, которого можно использовать с благой целью, - а в этом случае какие могут быть претензии?
        -Один вопрос. Вернее, два. Кто твой папа? Я могу его увидеть?
        -Сейчас он далеко, улаживает кое-что. Последствия чужих ошибок. А насчет того, кто он… Скажем так, он хозяин квартиры номер шестьдесят девять.
        Каплин тяжело вздохнул. Эту головоломку можно было вертеть бесконечно.
        -Ладно, что от меня нужно?
        -Ты же читал записку. Пойдешь туда, где, возможно, находится твоя девушка. Настоящая, я имею в виду.
        -Это куда?
        -С тобой не соскучишься. К собаководам, конечно.

79.Розовский: «Ложись, ублюдок!»
        На этот раз он не обратил внимания на следы в холле отеля «Европейский». Ему надоело быть следопытом. Пусть этим занимаются те, у кого нет «глока» в кармане. Машку он тоже взял с собой. Не мог отказать себе в удовольствии присутствовать при встрече «хозяина» и «креатуры». Кроме того, она вселяла в него уверенность в своих силах, которой немного поубавилось после ночной нервотрепки.
        У нее на губах была спокойная улыбка - как всегда, когда она предоставляла ему действовать. В такие минуты он чувствовал себя школьником, сдающим экзамен с риском не оправдать доверия любящей, но строгой мамочки. Зато потом, в случае успеха, она вознаграждала его так, что он неизменно приходил к выводу: рисковать стоило. Эта женщина заставляла его подниматься над собой, преодолевая страх, лень или мещанскую осторожность, - в то время как другие сталкивали и тащили вниз, на дно приспособленчества и бесконечных самоограничений.
        Помимо награды и удовольствия, секс с нею был движением к полному освобождению от всех и всяческих комплексов, включая комплекс некрасивого мужчины. В этом смысле она заменяла ему психотерапевта, проституток, сексопатолога, консультанта по личностной мотивации - и, соответственно, экономила кучу денег. Так что еще неизвестно, кто кому в итоге окажется должен. Розовский мысленно дал себе слово пересмотреть в дальнейшем их финансовые отношения. Он не любил быть должником.
        Остановившись перед дверью «люкса», он вежливо постучал. Никто не отозвался. Он подергал ручку. Заперто. Он отошел на пару шагов, а затем высадил ногой дверь.
        В той части номера, что просматривалась с порога, никого не было. Медленно оседало облако потревоженной пыли. Там, где ручка распахнувшейся двери врезалась в стену, появилось углубление размером с пачку сигарет.
        Розовский заглянул за дверь. С внутренней стороны в замке торчал ключ. С каждой минутой становилось всё интереснее. И где же прятался наш золотой мальчик? А главное, почему и от кого? Может, ночью его тоже посетили незваные гости?
        Машка вошла в номер вслед за Розовским. В одной руке она держала клюшку для гольфа, зажав ее между двумя пальцами и легонько покачивая, будто маятник. В другой руке она несла туго набитую спортивную сумку, которую привезла с собой. По пути он покосился на сумку и получил ответ: «Сюрприз». Что ж, сюрпризы от нее никогда его не разочаровывали. Ее движения были грациозными, но при этом внушали смутное ощущение какой-то опасности. Розовского это чертовски заводило.
        Скользнув взглядом по закрытому сейфу («Теперь не к спеху»), он направился в спальню. Потрогал постель. Смятая простыня оказалась влажной. Обуви и одежды не было - ни мужской, ни женской. Он обошел другие помещения номера и никого не обнаружил. Вернулся в гостиную. Паек в вакуумной упаковке лежал нетронутым. Аудиосистема была выключена. Ноутбук находился в спящем режиме. Розовский разбудил его и не увидел ничего интересного. Ящик на пароле; процессов: 27; загрузка ЦП:
0%. И, слава тебе господи, никаких записываемых дисков - по крайней мере на виду. Обыскать рюкзак Каплина было минутным делом. Грязного белья в нем не завалялось - ни в прямом, ни в переносном смысле. Розовский даже немного заскучал.
        Наконец настала очередь сейфа. Он, конечно, не рассчитывал найти там оружие и прочие игрушки, однако никогда не мешает увидеть всё своими глазами. Излишне говорить, что своей «креатуре» он не доверял. Кстати, о «креатуре». Он бросил взгляд на часы - назначенное время встречи давно прошло. Розовский не торопился с предположениями относительно того, что это могло означать. Правда, всё-таки подумал (как о возможном варианте): «Если бы в черном пластиковом мешке оказался ее труп, я бы не сильно огорчился».
        Он подошел к сейфу и повертел ручку с лимбом до срабатывания замка. Единственным предметом, лежавшим в сейфе, был диск, размашисто надписанный черным маркером. Шесть цифр составляли дату десятидневной давности. Во всяком случае, не напрасно проехался, сказал себе Розовский. Внешние отличия от диска, найденного им в машине Бульдога, были слишком явными, чтобы не полюбопытствовать.
        Аудиофайл с теми же шестью цифрами в имени и продолжительностью примерно сорок шесть минут представлял собой запись некоего совещания. Розовский насчитал четыре голоса. Один явно принадлежал Генеральному (этот говорил больше всех, хотя и не слишком внятно); второй, скорее всего, Бульдогу (косноязычные увесистые фразы); два остальных участника лишь изредка подавали реплики (и, судя по тому как протекала беседа, это были солидные люди). Никто из них ни разу не назвал другого по имени. Речь шла о проекте.
        Уже за первую четверть часа Розовский узнал кое-что новое для себя и в высшей степени полезное. Всё это время Машка практически неподвижно сидела в кресле - ну разве не золотая женщина?
        Он прослушал запись до половины, когда Генеральный впервые упомянул некоего
«лопушка». Еще минут десять слово «лопушок» употреблялось неоднократно. У Розовского сделалось кисло во рту. Не хотелось верить своим ушам, но пришлось признать неоспоримое: из контекста следовало, что «лопушком» называли его.
        И это еще полбеды; на уничижительное прозвище, как и на «гондона», он не обиделся
        - на обиженных, известное дело, воду возят. Гораздо хуже было другое. Оказалось, что как минимум четверо совещавшихся знали и о его предварительном визите в город, и о тайнике в номере отеля, и, возможно, даже о намерениях обнародовать информацию о событиях, имевших место до и после исхода.
        Слушая, как Бульдог докладывает о его «тайной» поездке, он побелел. После слов Генерального: «Запустим лопушка, пусть нароет говнеца. В случае чего на него всё и спишем», - он согнулся, будто ему врезали под дых. Удары он держал неплохо, однако на несколько секунд буквально ослеп и оглох от ярости. Ему хотелось выхватить у Машки клюшку и разнести к долбаной матери компьютер, а заодно весь этот проклятый номер, в котором, как по заказу, испытал позор дважды за последние двое суток.
        Но рассудок всё же победил. Вероятно, присутствие Машки тоже сыграло свою роль. Он не мог окончательно потерять лицо в ее глазах. То, что она всё слышала, было крайне неприятно, однако он принял это как горькое лекарство. Он прозрел - вот что было самым важным. Лучше позже, чем никогда. Он взял себя в руки и, прикладывая громадные волевые усилия, стал слушать дальше.
        Сделанные им открытия оказались не последними. Дважды из уст неизвестного солидняка прозвучало что-то вроде «мастэропапэтс» применительно к некоему программному продукту, прежде чем Розовский врубился: между собой «коллеги» использовали англоязычное название. Если он правильно понял, провести тестирование продукта предполагалось в ближайшее время. Установить место было нетрудно.
        Потом он услышал еще одну кличку: Карабас Барабас. Розовский задумался, кто бы это мог быть. Догадка блеснула в мозгу подобно огню маяка, предупреждавшему об угрозе гибели на прибрежных скалах. Но у Розовского появилось предчувствие, что предупреждение немного запоздало. С этой минуты ощущение обреченности не покидало его. И услышанная под занавес фраза Бульдога - «Подберем таких, кого не будут искать» - уже ничего не добавила к горечи поражения, которую он испытывал.
        После того как запись кончилась, он еще пару минут простоял, уставившись в одну точку, словно лунатик. Затем в его лице что-то изменилось. Он повернулся к Машке, которая по-прежнему сидела в кресле, поигрывая клюшкой.
        -Твой «хозяин» тебя не дождался.

«Розовский, а знаешь, мне здесь нравится».
        -Мне тоже нравилось. Раньше. Если бы не один шустрый паренек…

«Я не о том. Раздевайся и ложись. Я обещала с тобой поиграть», - она встала и начала медленно приближаться. На лице у нее играла улыбка, обещавшая ему нечто незабываемое.
        -Ты думаешь, мать твою, сейчас подходящее время?

«Конечно. Самое что ни есть подходящее. Другого уже не будет».
        -Что ты…
        И тут он понял. Теперь свет истины был подобен не далекому маяку, а прожектору надвигающегося поезда. Во время совещания Бульдог упоминал «верного человечка». Да, он так и сказал: «В крайнем случае подошлю верного человечка»…

«Ложись, ублюдок!»
        Его рука дернулась за «глоком», но клюшка издала резкий свист и врезалась ему в переносицу.
        После этого свист повторился еще много раз, но Розовский уже ничего не слышал.

80.Лада: «Я здесь»
        Она выстрелила в том направлении, где находился Нестор, за миг до наступления темноты, но было непонятно, попала она или нет. Выстрел ни в коей мере не был признаком паники. Она уже на собственной шкуре почувствовала, на что способен
«блаженный», и осознавала, что от него пощады не жди.
        Отдача оказалась для нее гораздо большей проблемой, чем она предполагала, и Лада замешкалась со следующим выстрелом. Она инстинктивно отступила и прижалась спиной к стене, страхуясь по крайней мере от атаки сзади.
        Воцарилась тишина, наполненная остаточным эхом. Правда, Ладе мешал еще незатихающий гул в ушах, с некоторых пор сопровождавший ее повсюду. Иногда ей казалось, что это отравленная химией кровь трется о стенки сосудов…
        Спустя несколько очень долгих секунд она всё же услышала чье-то хриплое дыхание - скорее всего Парахода, если, конечно, Нестор не решил напоследок поиграть с ней. Вариант, при котором «блаженный» действительно мог исчезнуть, она всерьез не рассматривала. Скорее, попросту сбежал - но ей не хотелось бы поплатиться за потерю бдительности.
        Потом раздались шаги - точно Парахода; так безбожно шаркать могли только его докерские говнодавы. Судя по звуку, он приближался к ней. Ну и на что он рассчитывал? Что одно его присутствие остановит Нестора? А может, собирался утешить ее перед смертью? Тут она вспомнила о «сделке». Если ей и в самом деле суждено спасти ему жизнь, то момент был как нельзя более подходящим. А для этого оставалось либо стрелять наугад, рискуя задеть Парахода, либо ждать, пока Нестор нападет из темноты. Она выбрала последнее. В конце концов ей не в первый раз довелось играть роль наживки.
        Но она опять переоценила свои нынешние возможности. Трудно привыкнуть к тому, что срок, в течение которого ты неостановимо разваливаешься на части, исчисляется неделями или даже днями. Она ощутила движение воздуха справа от себя. Вдобавок запахло аммиаком, и это притупило другие чувства. Как назло, она перестала слышать шаги и дыхание Парахода.
        -Эй! - негромко сказала она.
        -Я здесь, - произнес голос слева.
        Она выставила левую руку и наткнулась на волосы. Борода или «хвост» - ее устраивало и то, и другое. Лишь бы не окровавленный улыбающийся рот…
        Она двинулась вдоль стены влево, одновременно выворачивая руку, державшую пистолет, вправо. Когда ей уже казалось, что предсказание Парахода вполне может оказаться верным, сильный удар расколол темноту и отправил Ладу в нокаут.
        Она вырубилась мгновенно и даже рефлекторно не успела нажать на спуск.

81.Нестор: «Собачки ушли»
        Завладев пистолетом, он остановился, чтобы решить, как поступить дальше.
        С одной стороны, полудохлая шалава выписала ему направление в зубопротезный кабинет, с другой, с ней всё было ясно как минимум на ближайшие пятнадцать минут, а может, и навсегда, если он сломал ей шейные позвонки.
        Старый хиппарь, подхвативший падавшее тело, еще держался на ногах, но на расстоянии трех шагов не представлял никакой опасности. Нестор даже готов был разойтись с ним по-хорошему, несмотря на его плохое воспитание и полученный от него неприятный удар в солнечное сплетение. В конце концов, он не убийца. Достаточно того, что есть «глаз в небе», который сводит с ума, насылает морок, превращает людей в смертельных врагов и, в конечном итоге, убивает. Зная это, было бы глупо поддаваться искушению… но ему казалось, что его миссия под угрозой. Требовалось действовать быстро и радикально, а эти двое мешали во всем. В частности, из-за устроенного ими идиотского допроса сорвалось нормальное протекание химической реакции. Нестор по запаху чуял, что несколько десятков килограммов сырья пропало безвозвратно. И полночи работы - коту под хвост. Это привело его в тихое бешенство.
        В пространстве, преображенном Ариадной, люди уже не казались изолированными друг от друга мешками, набитыми мясом, кровью и костями. Они участвовали в непрерывном энергетическом обмене; они были процессами. И рассматривать способ прерывания того или иного процесса было гораздо проще, чем проделать дыру в мешке при помощи ножа или пистолета. Правда, приходилось учитывать далеко идущие последствия: любое, даже мизерное, нарушение баланса сил могло вызвать непредсказуемое перераспределение и огромную потерю собственной энергии. В этом смысле убийство слишком сильно напоминало самоубийство.
        Но разве Нестор собирался долго жить? Нет, долгая жизнь - для обывателей. Как он ненавидел это сытое самодовольное стадо! Они хотели только жрать и потреблять, не желая признавать, что у них нет ничего своего, что всё навязано извне, вдолблено им в головы, тонко замаскировано под религию, мораль, семейные ценности и прочее расхожее дерьмо…
        Взять хотя бы этих двоих. Они, наверное, считают, что спасают город. А на самом деле спасают свои шкуры и пытаются переделать неизведанное под себя. Если получится - хорошо, они употребят и это; если не получится, они будут ждать
«дальнейшего прогресса», не замечая, что чуждый внеземной разум уже давно использует их, натравливая друг на друга точно так же, как они сами поступают с крысами, когда хотят вывести крысу-каннибала.
        Нестор склонялся к тому, чтобы избавить их от мучительных заблуждений, неизбежных на пути ложной эволюции. Он поднял пистолет и поднес его к голове Парахода. Тот, похоже, ничего не замечал. Где же твой внутренний глаз, видящий? Твой дар, оказывается, ни от чего не спасает. Тогда чего он стоит? У любой цыганской гадалки
«крыша» получше будет…
        Нет, это просто смешно. Нестор с трудом сдерживался, чтобы не издать ни звука. Ствол находился в двух сантиметрах от левого виска Парахода; казалось бы, даже ребенок должен почувствовать неладное…
        Ну всё. Прощай, брат.
        Кто-то прикоснулся к другой его руке, опущенной вдоль туловища. Он чуть не выстрелил от неожиданности. И заметил, что Ариадна замолчала.
        Раньше он не мог найти слов, чтобы описать, на что похожи ее сигналы, - а теперь и подавно не сумел бы объяснить, на что похоже ее «молчание». Наверное, на смерть - раз уж о смерти всё равно нельзя сказать ничего внятного.
        И вот в этом странном состоянии внезапной отсоединенности от всего, чем питался мозг, он услышал голос Леры-Никиты, который произнес то, что явно предназначалось для него одного:
        -Пойдем со мной, Нестор. Собачки ушли.
        Маленькая детская кисть скользнула в его руку, крепко схватила за пальцы и потащила куда-то. Он всё-таки нажал на спуск, потому что всегда стремился довести начатое дело до конца, но выстрела не последовало.
        Да и стрелять уже было не в кого.

82.Параход и Лада: конченые люди
        -Пока что всё наоборот, - сказала она, когда пришла в себя и поняла, что он вытащил ее из темной, пропахшей аммиачной вонью подсобки на свет божий.
        -Еще не вечер, - Параход ухмыльнулся, но лицо его было серым и очень усталым.
        Действительно, не вечер. Солнце только поднималось над крышами. Лада лежала на скамейке, а он сидел рядом и слизывал с фольги почти растаявшую шоколадку. Зрелище было не слишком аппетитное.
        -А что с… этим? Он пожал плечами:
        -Там темно как в заднице. По-моему, он опять исчез.
        -Пистолет у него?
        -Не знаю. Если найду фонарь, можно будет посмотреть.
        -Не много от меня пользы, верно?
        -Смотря что считать пользой.
        -Слушай, давай дальше без меня. Я хочу сдохнуть. Честно.
        Он вылизал остатки шоколада и рыгнул.
        -А как же наша сделка?
        -Да к черту сделку. Считай, что я тебя обманула.
        -Идти сможешь?
        -Ты меня не слушаешь?.. Куда идти?
        -В свою церковь. А я пока гляну, что осталось от нашего иллюзиониста.
        Он поднялся и направился ко входу в супермаркет.

* * *
        Она полежала еще немного, собираясь с силами и с мыслями. В ушах звенело; та часть головы, куда пришелся удар, ощущалась как накачанная кровью резиновая подушка. Лед прикладывать уже поздно, даже если предположить, что он найдется где-нибудь поблизости. Но хуже было осознание собственной никчемности. Похоже, случилось именно то, чего она больше всего опасалась и чего пыталась ни в коем случае не допустить: она стала обузой для другого человека. Причем для человека, с которым ее ничто не связывало, кроме его нелепых предсказаний. Возможно, и это было лишь сказочкой, придуманной им по доброте душевной специально для нее.
        Но тогда действительно не стоило обременять его своим присутствием. Кто знает, может, не будь ее, ему удалось бы договориться с Нестором… Она приносит несчастье. Все, кто близко общался с ней в последние месяцы, заметно пострадали. Другие, более осторожные, шарахались от нее, будто от чумной. Она понимала почему: у этих других безошибочно срабатывал инстинкт самосохранения…
        Она несла в себе зародыш беды и разрушения - второй зародыш за всю ее короткую жизнь. Первого из нее выскребли, потому что Карабас Барабас не хотел больше иметь детей, особенно внебрачных. По молодости и по глупости (или любя?) она согласилась, а потом уже было поздно думать о ребенке.
        Эти мысли добавили ей если не сил, то злости. Нет, подыхать еще рановато. Иначе кое-кому может показаться, что за маленькие грешки и большие ошибки платить не обязательно.

* * *
        После солнечного света довольно неприятно возвращаться в темноту, где, скорее всего, никого нет, но где в любой момент может появиться человек, который однажды уже держал заряженный ствол у твоей головы. Параходу даже почудилось тогда, что он слышал какой-то отдаленный щелчок - слишком отдаленный, чтобы быть щелчком затвора, - прежде чем сильный порыв невесть откуда взявшегося ветра поглотил и унес с собой все посторонние звуки…
        Он открыл дверь подсобного помещения и подпер ее в таком положении подобранным тут же куском жесткого пластика. Запах аммиака был сильным, но Параход решил, что пару минут выдержит.
        Электрический фонарь входил в стандартный комплект доставки, и очень скоро он обнаружил его рядом с ноутбуком (Нестор явно игнорировал «хозяина»), пайком (парень, к тому же, ничего не жрал - и откуда только силы брались?), пластиковой емкостью для питьевой воды и канистрами с бытовой химией.
        При свете фонаря он осмотрел место недавней «беседы». Ни пистолета, ни сумки, которая интересовала его гораздо больше, не было. Параход искал тщательно, не поленившись согнуться в три погибели, что делал не часто. Нашел стреляную гильзу, но больше ничего. Трюк с исчезновением был поставлен идеально.
        Его начало подташнивать, и он поспешно покинул помещение, захватив с собой фонарь.

* * *
        Когда он вышел из супермаркета, Лада уже сидела на скамейке, глотая какие-то таблетки. Остановившись перед ней, он поводил включенным фонарем из стороны в сторону.
        -Я вот думаю, если он так нарывался, то почему с ним никто не хотел связываться?
        -Ты о ком?
        -О Диогене. А, ладно. Скорее всего, дурацкая байка.
        Лада видела, что, кроме фонаря, в руках у него ничего нет, но, может, он был из тех, кто сует пушку за пояс, рискуя отстрелить себе ползадницы.
        -Ну и что там?
        -Только это, - он разжал кулак и показал ей гильзу.
        -Плохо. Он псих.
        -Ты думаешь?
        -Ты же видел, как он лыбился.
        -Он прошел комиссию.
        -Я тоже прошла комиссию.
        -Теперь понятно почему.
        -Хочешь сказать, что некоторых из нас заранее похоронили?
        -По-моему, так всё и выглядит.
        -Что тебе мешает отказаться прямо сейчас?
        -А тебе?
        -Ну, со мной всё ясно. Я человек конченый. Здесь не так скучно доживать. И не так скучно умирать…
        Он молчал, уставившись в одну точку, будто внезапно вошел в транс.
        -Ну? - сказала Лада, ожидавшая ответа, а потом поняла: что-то не так.
        Он находился там, куда подавляющему большинству людей путь заказан. На его лицо набежала тень; мускулы подрагивали, словно под кожей происходила мучительная борьба. Она опустила взгляд на его руку - ту, в которой была гильза. Пальцы непрерывно двигались, ощупывая, поглаживая, вращая кусок металла…
        Наконец он содрогнулся всем телом, точно получив удар электротоком. Глаза сделались осмысленными, и он нашел ими Ладу. Затем открыл рот, и поначалу она с трудом узнала его голос.
        -Кто еще, кроме тебя и Нестора, прикасался к пистолету?
        -Ты имеешь в виду… здесь?
        Он поморщился:
        -Какого черта, конечно, не на заводе.
        Она помедлила ровно секунду.
        -Розовский. Мой «хозяин». Ты его, наверное, видел…
        Параход кивнул и уточнил:
        -Бывший «хозяин».
        Тогда Лада не придала значения его словам. Вернее, восприняла их, как подтверждение своей полной самостоятельности.
        -Кто еще?
        -Да вроде…
        -Вспоминай!
        Она не понимала, в чем дело, но по его тону было ясно, что во время своего краткосрочного «отсутствия» он наткнулся на что-то важное. Она попыталась прокрутить в памяти всё, что происходило с ней после того, как она вытащила игрушки из сейфа в «люксе» отеля «Европейский». Час за часом… День, ночь… Еще один день… и еще одна ночь. Пистолет постоянно находился у нее под рукой… если не считать тех не слишком продолжительных промежутков времени, когда она спала, ополаскивалась в душе или… ну да, лежала в отключке. Тот парень в церкви. Человек в черном. Свечка и всё такое… Ведь он наверняка обыскал ее, не так ли? И решил, что пистолет ей нужнее, чем фаллоимитатор. В этом он не ошибся, но неужели…
        -Я тебе рассказывала про этого… который молился…
        -Я помню. Не из наших. Чужой. - Параход щелкнул пальцами и сунул гильзу в карман джинсовой куртки. - Всё сходится.
        -Что сходится?
        -Расскажу по дороге.

* * *
        Немного позже, когда они двигались в сторону окраины (двигались не очень быстро - Параход подстраивался под ее шаг, а она пыталась идти, а не ползти), Лада напомнила ему:
        -Ты не ответил на вопрос.
        -На какой?
        -Почему не валишь отсюда. Прямо сейчас.
        -Видишь ли… Давно хотел попробовать, каково это - быть конченым человеком.
        Она стукнула его кулаком в плечо.
        Он навел на нее фонарь и сказал:
        -Эй, кто тут дерется? Ты конченая, что ли?
        Они обнялись и засмеялись.

83.Бродяга: «Утро или вечер?»
        Он лежал на снегу, не в силах пошевелить даже пальцем, а к нему приближалась голодная крыса. Подкралась, понюхала свернутое набок лицо, прошлась вдоль туловища, словно прикидывая, с чего начать. Потом забралась под пальто - наверное, там мясо было теплее.
        Откуда взялась эта тварь, он не мог понять, да и не важно откуда. Важно, что чутье привело ее туда, где она могла утолить свой голод. Пока она не приступила к трапезе, бродяга успел задуматься над тем, что с ним случилось. Отчего его разбил паралич? Бог наказал - это ясно. Ему казалось, что он позаботился о Малышке как следует, но Богу виднее. Всё равно вину нельзя искупить полностью. Родился - уже виновен.
        Он повернул голову, посмотрел прямо перед собой и впервые за много лет увидел звезды, сиявшие в зимнем небе. Их ледяной блеск был настолько идеален и далек от всего земного, что бродяга заплакал. В глазах засверкали десятки миниатюрных радуг. Это причиняло боль - но куда меньшую, чем жизнь с ее несправедливостью, грязью, обманом…
        Потом вернулось ощущение холода и отрешенности. Во всяком случае, это была не худшая смерть - медленно растворяться в холодном сиянии, льющемся из бездонной темноты, которую не дано понять, но с которой можно слиться, забыв о вине и страдании.
        Крыса не дала ему ничего забыть. Маленький четвероногий посланец Сатаны прогрыз дыру в одежде и добрался до мяса - остывающего, да, но пока не замороженного. Такого куска должно было хватить надолго. Крыса, по-видимому, не могла поверить своему счастью, и всё еще действовала очень осторожно.
        А он по-прежнему не мог пошевелиться, несмотря на прикосновения когтей, хвоста, шерсти к голой коже. Бродяга в полной мере узнал, что такое пытка щекоткой, а потом крыса осмелела и начала прокладывать себе путь к его ливеру. Он услышал сводящий с ума тихий хруст и ощутил, как маленькие зубы голодной твари вгрызаются в его внутренности.
        Он рванулся с силой, способной вытряхнуть душу из парализованного тела, но произошло нечто обратное. Душа вернулась туда, где отбывала пожизненное заключение уже много-много лет.
        Он проснулся.

* * *
        Малышка промывала его рану.
        Точнее, пыталась промыть - она не могла ни раздеть его, ни приподнять, ни повернуть. Одна ее рука почти бездействовала, а он был слишком тяжел.
        Справа от него тускло горела свечка. Стены убежища окружали его. Никаких звезд, никакого снега посреди лета и, кажется, никаких крыс. Только спирали Календаря, вьющиеся по стенам, - бесплотный виноградник, взращиваемый и лелеемый им во славу Господню.
        Он лежал навзничь на том самом месте, где свалился с ног. До своего топчана он так и не добрался. Падая, он, должно быть, задел детскую кроватку - та была опрокинута и сломана, но теперь это не имело значения. Взрослой Малышке понадобится новая, большая, кровать…
        Заметив, что он очнулся, Малышка испуганно замерла. Боль, которую он испытывал, наверняка отразилась на его лице. Собственный стон как будто донесся откуда-то издалека, едва слышный сквозь шум в голове. Невзирая на боль, бродяга снова почувствовал в груди средоточие тепла и света - всё, что было связано с Малышкой, никуда не делось, не вытекло с кровью, и, как он надеялся, останется с ним до самого конца. Слова «любовь», «признательность», «привязанность» ничего не значили для него. Он доверял только этому маленькому солнцу внутри себя, которое не давало воцариться там беспросветной тьме.
        Он понял, что улыбается. Ободренная его улыбкой, Малышка снова принялась смывать корку свернувшейся крови. Он хотел бы взглянуть на свой бок, но на это пока не было сил. Что ж, он доверял ей. И пытался больше не издавать ни звука, когда она прикасалась к ране.
        Он вспоминал, как заботился о ней, пока она была маленькой. Неужели ей придется возиться с ним, если он доживет до старости и превратится в развалину? Нет, Господь не может так зло подшутить над ним… но что-то подсказывало: может. Просто бродяга, по причине своего ничтожества, не способен оценить посланные ему испытания. Эта мысль его успокоила.
        Он наблюдал за Малышкой, за ее плавными движениями, за игрой света и тени на ее лице, за тем, как она вытирает пот со лба. В убежище и в самом деле было душновато. Сколько времени он пролежал без сознания? Время имело жизненно важное значение - стоит сбиться со счета, и в Календарь вкрадется погрешность, которая будет накапливаться изо дня в день, пока это не приведет к катастрофе. Почему-то (бродяга не мог бы объяснить почему) он был уверен, что от правильности его расчетов, от точности Календаря, зависит существование города, а может быть, и чего-то большего чем город.
        Однако он заранее позаботился о том, чтобы не совершить фатальную ошибку. В нагрудном кармане его рубашки лежали часы, снятые с убитого им чужака. Это были не единственные часы, которые он мог взять в качестве трофея, - если позволяли обстоятельства, он снимал с тел всё, что тикало, - но другие его не устроили. Главным достоинством этих часов было то, что, помимо времени, они показывали число и день недели.
        Он попытался поднять руку, и ему это удалось, хотя конечность казалась тяжелой, будто под кожу залили свинец. Малышка отшатнулась, едва он пошевелился. «Что ты, милая? Разве я когда-нибудь замахивался на тебя?» Так он лишний раз убедился, что облучение не прошло для нее бесследно…
        Он сунул руку себе за пазуху и нащупал часы. Пальцы плохо слушались и пока не годились для действий, требующих аккуратности и точности. - Помоги, - попросил он.
        Она отложила розовую от крови тряпку, осторожно и даже робко протянула руку, достала из кармана часы и поднесла к его лицу.
        Не так уж долго он провалялся без памяти. В окошке циферблата было то же число, что и в ночь побоища. Стрелки показывали половину восьмого. Надо бы выяснить - утра или вечера.
        Для этого кто-то должен выйти из укрытия. Выпустить Малышку - слишком рискованно. Бродяга был почти уверен, что чужаки придут снова (если уже не пришли) - и на этот раз их будет гораздо больше. Они наверняка устроят облаву - чего еще ждать от этой своры бешеных собак. Малышка может совершить самоубийственную глупость, едва окажется снаружи - настолько пагубно действует на бедняжку их излучение. Поэтому он не видел другого выхода, кроме как держать ее в укрытии, пока не минует опасность. Но и подвергнуть Календарь риску искажения он тоже не мог. Оставалось одно - очень тихо и осторожно выбраться самому.
        Он начал поворачиваться на левый бок, чувствуя, что правый будто обсыпали порохом и затем подожгли. При попытке согнуться он не удержался от стона. Малышка следила за ним, широко открыв глаза. В отличие от прежней, маленькой, спавшей почти двадцать четыре часа в сутки, у этой всё сразу же отражалось на лице. А он и не подозревал раньше, как много разных чувств она испытывает. И не понимал, откуда берутся некоторые из них. Например, страх. Причем страх не перед чужими, а перед ним. Он улавливал разницу. Он нутром чувствовал, когда его боялись, - точно так же, как, наверное, Господь чувствовал ужас, который вселял в сердца своих рабов. Бродяга был абсолютно уверен, что ни разу не дал ей повода бояться. Так в чем же дело, солнышко?..
        Наконец ему удалось сесть. Он отвернул заскорузлую от крови полу рубашки и увидел выходное отверстие. Оно было меньше, чем казалось по ощущениям, но значительно больше, чем хотелось бы. Учитывая то, как давно он мылся, какой была его одежда и как обрабатывалась рана, вырисовывалась вероятность заражения - достаточно большая, чтобы всё-таки проделать дыру в его слепой убежденности, будто Господь убережет его и от этой напасти… для чего-то худшего.
        Пистолет. Он вспомнил про еще один ценный трофей - пистолет, который сунул в карман пальто. Пока он был без сознания, Малышка вполне могла вытащить его. Он нащупал пистолет и успокоился. Не вытащила. Излучение сюда не проникало.
        Он пошарил рукой вокруг себя. Малышка наклонилась и подвинула к нему лежавшую на полу аптечку. Когда-то он неплохо разбирался в медицинских препаратах… правда, его коньком были нейролептики. Он мог бы рассказать много интересного об их действии. Вот только кому рассказывать и зачем? Чтобы развеять некоторые психиатрические мифы? Но он на собственной шкуре убедился, что эти мифы могут быть полезны. Разве не благодаря им он выжил и сохранил рассудок?..
        Порывшись в аптечке, он нашел порошковый антисептик, разодрал упаковку зубами и высыпал содержимое в розовое отверстие, на дне которого что-то омерзительно подрагивало. Наверное, это и называют плотью - испуганное трепещущее мясо, спрятанное под кожей, чтобы не выглядело столь обнаженно-уязвимым.
        Обнаружив в аптечке глюкозу, он потряс в воздухе ампулой и ткнул пальцем себе в вену. В ответ на эту пантомиму Малышка покачала головой. В ее взгляде была растерянность. Он посмотрел на свои руки. Мало того, что они плохо слушались, так еще и дрожали. Нет, без ее помощи не обойтись. Он протянул ей два одноразовых шприца и сломал ампулу. Трех рук на двоих оказалось достаточно, чтобы кое-как ввести глюкозу обоим.
        Он сразу ощутил прилив энергии. Однако эффект мог быть недолгим, поэтому следовало поторапливаться. Он погладил Малышку по голове и повторил фразу, произнесенную им уже бессчетное количество раз:
        -Подожди, я ненадолго.
        Не меньше пяти минут и почти все силы он потратил на то, чтобы приотворить поворотную стену. Для этого пришлось вращать массивный маховик, наверняка позаимствованный бывшим хозяином в настоящем бомбоубежище времен холодной войны. Он уже не помнил толком, как ему удалось задвинуть стену минувшей ночью, - задача казалась непомерно трудной. Разве что Малышка помогла…
        Рана снова начала кровоточить. Он понял, что очень скоро может снова отключиться, но это его не остановило. Наконец он счел образовавшийся проем достаточным. Протиснувшись в него, он оказался в гараже, ворота и наружную дверь которого всегда оставлял закрытыми, но никогда не запирал изнутри, чтобы не привлекать внимания возможных визитеров. Так же он поступил и в последний раз.
        Свечки, догоравшей в укрытии, едва хватило, чтобы осветить боковую стену гаража, вдоль которой стояли стеллажи с инструментом и другим, давно уже бесполезным, барахлом. Посередине находилась яма, накрытая тонкими листами фанеры и превращенная бродягой в ловушку. Дно ямы было утыкано заточенными стальными прутьями строительной арматуры.
        За всё время существования ловушки в нее еще никто не попался. Не случилось этого и сегодня, хотя человек, спокойно сидевший на сложенных под противоположной стеной покрышках, должен был пройти совсем близко от ямы и вполне мог оказаться первым мертвецом, истекшим кровью на дне. Однако не оказался.
        Бродяга собирался это исправить. Уже доставая пистолет, он понял: что-то здесь не так. Этот - не из чужих. Вернее, из чужих, конечно, но явно не охотник, иначе застрелил бы его еще тогда, когда он только высунулся из-за двери. У незнакомца была возможность убить бродягу и десятком других способов - возможность, которой он не воспользовался. Впрочем, с человеческим коварством бродяга был знаком не понаслышке, а кроме того, у него за спиной была раненая Малышка. Поэтому он решил перестраховаться. Парень упустил момент - так кто ему доктор? Теперь преимущество было у бродяги.
        Он извлек из кармана пушку и навел на незнакомца. А заодно рассмотрел его получше.
        Нежданный гость показался ему почти стариком. Седая борода, длинные нечесаные волосы, грязная одежда. Нет, он выглядел не так, как чистоплюи, недавно отправленные бродягой на тот свет. Скорее, он напоминал тихих, которые раньше тоже обитали в городе, но никогда не мешали бродяге жить. Ему было бы жалко убивать тихого, не говоря уже о несправедливости подобного деяния. Оно означало бы, что бродяга взял на душу еще один черный несмываемый грех.
        Он буквально разрывался между страхом Божьим… и Его же приказом любой ценой защитить Малышку.
        -Надо поговорить, - сказал Седоволосый, и лишь тогда бродяга окончательно раздумал стрелять. До него дошло, что без посторонней помощи он не сможет уберечь Малышку от надвигавшегося зла. Обнаружить убежище - дело времени, да и нельзя просидеть в подземелье вечно.
        Но было что-то еще, помимо этих, чисто рассудочных, аргументов. Он ощутил некое отдаленное родство с Седоволосым и попытался вспомнить, когда в последний раз испытывал нечто подобное. Оказалось, очень давно. А людьми, часть которых он принимал за братьев по несчастью, были другие пациенты психушки, где он провел долгие двенадцать лет.
        Бродяга опустил руку с пистолетом, после чего спросил:
        -Сейчас утро или вечер?

84.Каплин: «Используй Оджас»
        На словах это звучало не слишком вдохновляюще, а на деле предстало и вовсе чем-то беспросветным, причем в прямом смысле слова. Когда выяснилось, что идти доведется подземельем, Каплин хотел было отказаться наотрез (он даже в метро никогда не спускался) - просто чтобы увидеть, к какой аргументации прибегнет ведьма и что сможет с ним сделать. Так сказать, сдаться на милость. Не верилось, что это будет хуже, чем сунуться к ребятам, которые следят за чистотой рядов в здешнем концентрационном раю.
        Но он переоценил собственную важность - прежде всего, в ее глазах. То ли из-за болезни, то ли по причине излишней цивилизованности, вселяющей веру в мифические права человека и гарантии личной безопасности, он как-то упустил из виду, что всё случившееся с ним было его проблемой, для решения которой он еще ничего не предпринял, да к тому же прозевал момент, когда с проблемой можно было благополучно разминуться, сделав проекту ручкой. А теперь всё выглядело как еще одно подтверждение папиных слов: «Каждый платит за себя». Если в счет включены еще и удовольствия, то Каплин мог считать, что с ним обошлись справедливо, какую бы странную форму эта самая справедливость не принимала, маскируясь под черную полосу в жизни или чей-нибудь злой умысел.
        Итак, он открыл рот, чтобы отказаться. Возможно, даже для того, чтобы завуалировано послать ведьму туда, где действительно был бы не прочь ее увидеть - когда ему полегчает. И тут его взгляд, избегавший ее неестественно светящихся глаз, снова упал на окно. За стеклом он увидел нечто, заставившее его на какое-то время забыть, насколько ему хреново.
        Он встал из-за стола и сделал несколько шагов к окну. Увиденное поразило его гораздо сильнее, чем он хотел себе признаться. Тем более что там, снаружи, не происходило ничего особенного - никто не ходил по воде, и свиньи не парили в небе. Пейзаж оставался безлюдным, и никакого намека на человеческое присутствие. Над мертвым городом тихо шел снег.
        Конечно, это не было настоящим январским снегопадом и, скорее, напоминало первое дыхание зимы в ноябре, когда редкие снежинки крупой посыпают голую землю и жидкая грязь покрывается по утрам тонкой коркой льда. Здесь всё это выглядело как реквием по мечте. А заодно по самому Каплину, безнадежно заблудившемуся в чужом, на редкость устойчивом кошмаре, похожем на постмодернистский роман, автору которого проще признать несостоятельной любую действительность, чем себя. Но всё же отличие имелось: от этой реальности он не мог проснуться.
        Это был не его мир - окончательно и почти бесповоротно. Он понял, что без посторонней помощи ему отсюда не выбраться. Возможно, никогда не выбраться. Но пока еще надежда была.
        -Как насчет теплой одежды? - спросил он, не оборачиваясь.
        -Без проблем, - с готовностью отозвалась ведьма. - Пойдем.
        Он ничего не мог с собой поделать - даже если ему казалось, что это еще один шаг в заранее расставленную ловушку. Они вышли за дверь. То, что он видел через стекло, не было обманом зрения. Внутренний жар не спас от наружного холода. Каплин догадывался, что мгновенно сделался синим, а трясло его уже давно. Теперь, возможно, стало трясти еще сильнее.
        Он покосился на ведьму. Эта, похоже, вообще не замечала перепадов температуры. Ее кожа всё так же отливала медью и казалась твердой. Он подавил в себе желание проверить это - тем более что у него не было при себе ничего, чем можно вскрыть хотя бы консервную банку…
        Он последовал за ней. Она обогнула дом и направилась к пустующему вольеру. Но оказалось, что не такому уж пустующему. Во-первых, внутри имелось несколько кучек дерьма. Во-вторых, в дальнем углу лежал человек. Судя по снежинкам, которые падали на его лицо и не таяли, он был мертв, и уже достаточно давно. Вблизи стала очевидной причина смерти: голова была свернута набок так сильно, словно последнее, что он собирался сделать при жизни, это посмотреть на собственную спину. Крови нигде не было - разве что под снегом.
        На лице мертвеца этот снег образовал что-то вроде ажурной маски. Тем не менее Каплин был уверен, что видит его впервые. В противном случае он запомнил бы клочковатую рыжую бородищу и надбровные дуги, которым позавидовал бы питекантроп,
        - они смахивали на козырек над провалившимися глазами. На мертвеце был длинный плащ неопределенного цвета, подбитый густым темным мехом и с капюшоном, болотного оттенка штаны и огромные грязные сапоги с необычными подковами в виде трилистника, напомнившими Каплину старую эмблему фирмы «adidas».
        Несмотря на удручающее состояние мозгов в результате термообработки, он еще не утратил способности выстраивать элементарные логические цепочки. Ну что же, вот он и узнал, как выглядит собаковод. Не похоже, что с такими можно договориться по-хорошему. Более того, не похоже, что при встрече ему вообще дадут открыть рот.
«Оглянись вокруг, - напомнил он себе. - У тебя есть выбор?»
        -Одевайся, - сказала ведьма и ткнула пальцем в мертвеца.
        У него стало кисло во рту. И не только кисло. Одновременно он почувствовал привкус ржавчины, откуда-то повеяло запашком разложения.
        -Это всё, что ты можешь предложить?
        -Ты думал найти здесь магазин?
        -Нет, не думал… Смотрю, джинсы на тебе почти новые, и прикидываю, с кого ты их сняла.
        -Джинсы - это чтобы ты соображал головой, а не членом. Ты явно не из тех, кто умеет контролировать свою сексуальную энергию.
        -Напрасно старалась. Ты не в моем вкусе. - Тут он соврал. Она была очень даже в его вкусе. В другом месте и в другое время его основной инстинкт наверняка не дремал бы, но в том-то и дело, что и время было неподходящим, и место ой не то…
        -Ну так что, будем трепаться, одеваться или обойдешься?
        -Может, скажешь, как ты это делаешь?
        -Делаю что?
        -Стоишь почти голая, и мороз тебе по фигу…
        -Научись слушать для начала. Я же только что сказала: «контроль». Не растрачивай энергию попусту. Используй Оджас.
        Каплин хотел сплюнуть, однако во рту было сухо, как в колбе лампы накаливания. В результате он просто обреченно шагнул к мертвецу. Когда нагнулся, в глазах у него потемнело. Накатила тошнота, но с этим он справился. Справиться с собаководом оказалось сложнее. Тот был чертовски тяжелым и вдобавок полностью окоченевшим.
«Используй Оджас, твою мать! - издевался внутренний голос, пока Каплин корячился, пытаясь перевернуть мертвеца сначала на один бок, затем на другой. - А может, ты не расслышал и она сказала „джаз“?..»
        Спустя несколько очень долгих минут он с большим трудом освободил собаковода от плаща. Ведьма со всем своим «Оджасом» не очень-то рвалась ему помогать. Мертвец остался в сюртуке грубого сукна со множеством карманов и в штанах, которые могли быть отдаленными предками джинсов, - с заклепками в паху и брезентовыми накладками на коленях.
        Вся одежда была размера на три больше той, что носил Каплин. Это же касалось и сапог. Стаскивать с трупа обувь почему-то казалось ему особенно отвратительным, а кроме того, он знал: в походе нет ничего хуже, чем натертые ноги. Он решил ограничиться плащом, договорившись с собой, что это можно считать компромиссом между мародерством и выживанием.
        Тут главное было не смотреть на себя со стороны, а то от абсурдности происходящего опустились бы руки. Он вспомнил, в какие ситуации вгонял своих персонажей, от души этим забавляясь, и подумал, что ему еще повезло… с автором.
        Наконец он натянул на себя холодный, точно сам мертвец, плащ собаковода. Как и ожидалось, полы волочились по земле, а одежда легла на плечи тяжелым грузом. Каплин засомневался, далеко ли уйдет в этом. Зато, если застегнется, сойдет за собаковода - шагов с двадцати по крайней мере. Особенно с поднятым капюшоном.
        Вопрос, что будет дальше с мертвецом, явно относился к разряду лишних. Каплин почему-то сомневался, что после его ухода ведьма примется рыть могилу под убитым молнией деревом, похожим на скорбящего ангела (картинка выглядела весьма художественно). Значит, лежать собаководу под снегом до весны - хотя вообразить весну в этом месте мог только очень большой оптимист. Для такого оптимизма Каплин был неподходяще одет, не говоря уже обо всем прочем. Он склонялся к тому, чтобы побыстрее проститься с мертвецом, однако это было еще не всё.
        Ведьма непринужденно перешагнула через лежащий навзничь труп и ощупью прошлась по карманам сюртука. Вытащила коробку размером с небольшую книгу, внутри которой что-то глухо тарахтело. Каплину это напомнило дорожные шахматы из времен его детства, однако вряд ли ведьму заботило, как и чем он будет развлекаться на досуге.
        -Держи, - сказала она, протягивая ему коробку.
        -Что это?
        -Оджас его стаи. Которая теперь может стать твоей.
        -Какой еще стаи?
        -Собачьей. Сейчас он отключен, собачки разбежались, но вскоре начнут искать нового хозяина. Первое, что делает собаковод, это собирает стаю, используя Оджас.
        Каплин беззвучно застонал.
        -Эй, а раньше ты не могла сказать?
        -Это что-нибудь изменило бы?

«Сука», - произнес он, но опять-таки не вслух, и взял коробку. Ведьма кивнула, улыбаясь, как будто услышала о себе кое-что лестное.
        Покрутив коробку в руках, Каплин понял, что штуковина с секретом и открыть ее будет не просто. Ему показалось, что внутри коробки находятся чьи-то косточки или зубы, но выяснять сейчас, так ли это, ему не хотелось.
        -Ну вот, - она оглядела его с ног до головы, словно заботливая мамаша, провожающая ребенка в школу, - теперь ты одет, как собаковод, у тебя Оджас стаи, и ты знаешь, что иначе отсюда не выбраться. Попробуй, и кошмар закончится… для нас обоих.
        -Как тебя зовут? - спросил Каплин неожиданно для себя самого.
        -А тебе зачем?
        -Хочу знать, кого благодарить за предоставленный шанс… когда буду подыхать.
        -Благодарить не надо. Но если придется молиться всерьез, обращайся к Металлике.
        -Ого. Металлика у нас за Господа Бога?
        -Не совсем. Просто на картах у Господа Бога этих мест нет. А на моих есть.
        -Это утешает.
        -Вот и отлично. Готов?
        -К чему?
        -«К темноте, которая есть причина безумия в каждом из нас».
        Она явно кого-то процитировала, и на это он не нашел что ответить. Ведьма, скромно намекнувшая, что ее следует называть Металликой, нагнулась и взялась за бронзовое кольцо, присыпанное песком и опилками, а потому раньше Каплиным не замеченное. Как выяснилось, под деревянной крышкой был вход в подземелье. Очень старая на вид, но неплохо сохранившаяся кирпичная лестница уводила в кромешную темноту. Проход под сводчатым потолком выглядел достаточно широким для одного человека, и в нем, наверное, могли бы разминуться двое, однако Каплина немедленно охватила старая знакомая клаустрофобия.
        От ведьмы это не ускользнуло. В ее прищуренных глазах была насмешка и что-то еще, чего он даже не пытался понять, потому что как раз в эту минуту пытался справиться с приступом паники и, если бы знал, где хранится его драгоценный Оджас, непременно бы им воспользовался. Но так и не нашел внутри себя ничего, с чем можно было сунуться в подземелье и при этом выглядеть более или менее пристойно.
        -Далеко идти? - спросил он, оттягивая неизбежное.
        -Это зависит от тебя. Могу сказать одно: чем дольше идешь, тем меньше шансов попасть туда, куда тебе нужно. К темноте, знаешь ли, привыкаешь…
        Пару секунд он прикидывал, что лучше - разбить ее красивые губки и потом стыдиться своего неджентльменского поступка или сдержаться и потом сильно об этом жалеть. Но намерение ударить оказалось скоротечным и быстро прошло. В желудке свинцовой змеей свернулся страх, и вот этого, он знал, ему не переварить. Спросить про фонарь - зачем? Чтобы услышать какую-нибудь херню вроде: «Фонарь не осветит твою внутреннюю темноту»? Нет, с него хватит.
        Он сунул в карман плаща коробку, внутри которой тарахтел Оджас еще не пойманных собак, и, не попрощавшись, стал спускаться в подземелье, что для него было равносильно медленному погружению в чан с серной кислотой.
        А потом крышка люка опустилась, и Каплину сделалось совсем хорошо.

85.Могилевич: потерянная красота в «Потерянном городе»
        Казимир Могилевич сидел в комнате для переговоров принадлежавшей ему галереи
«Потерянный город» и в десятый или двадцатый раз смотрел снятое камерой мобильного телефона видео, на котором его благоверная садилась в автобус. С вещами. В больших темных очках, закрывавших половину лица, и с волосами, убранными под платок. В компании мужчин и женщин разного возраста, среди которых он не заметил общих знакомых.
        Несмотря на очки и платок, Казимир без труда узнал жену. Не по лицу и даже не по фигуре. Как ни горько было это сознавать, она - в общем-то красивая стройная женщина - сразу выделялась в любой толпе какими-то пугливыми кроличьими движениями, словно постоянно сомневалась в своем праве на существование. Это была слабость, робость, это были комплексы, с которыми он тщетно боролся несколько лет всевозможными способами (да, порой напоминавшими шоковую терапию - но что делать, если мягкость и ласка не помогали?). Вот и сейчас взгляд Могилевича безошибочно выхватил ее из очереди придурков, согласившихся принять участие в кретинском проекте, что само по себе немало говорило об их уровне самореализации и самооценки, - ее, столь сильно огорчавшую его и, всё равно, столь обожаемую…
        Порой он удивлялся, как у него поднималась на нее рука. Но стоило вспомнить эту ее абсолютную сомнамбулическую замкнутость, непроницаемую погруженность в себя, в свои бесконечно далекие от него грезы, отрешенность во время секса - гораздо более раздражающую, чем равнодушие старой проститутки, - и становилось ясно, почему она доводила его до бешенства, до забвения приличий, до потери рассудка, и вызывала желание любой ценой добраться до сердцевины, где уже нет непорочности, а лишь одно кровоточащее мясо, услышать стон если не наслаждения, то хотя бы боли…
        Он перевел взгляд с экрана на единственную картину в комнате, висевшую на стене прямо перед ним. Это был портрет Лизы «ню», написанный с нее после долгих и бесполезных уговоров. Наконец Казимир тайком сфотографировал ее обнаженной во время сна, а потом заплатил огромные деньги одному очень хорошему художнику за согласие писать с фотографии. На подобное тот не соглашался никогда прежде (и, насколько было известно Могилевичу, никогда после), но Казимир умел делать художникам предложения, от которых невозможно отказаться. Нет-нет, он не подкладывал им в кровати отрезанные головы скаковых жеребцов… но рано или поздно добивался своего. Не обязательно ведь связываться с жеребцами, верно?
        Так он и сделался счастливым обладателем картины без подписи, которая очень скоро стала ему едва ли не дороже многих полотен из личной коллекции - а там было на что посмотреть, уж поверьте. Чтобы о «неприличном» портрете не узнала Лиза, он был вынужден держать «Спящую обнаженную» в галерее, дав художнику клятвенные заверения, что она не будет продана при его жизни и что никто никогда не узнает об авторстве. Могилевич не нарушал своих обещаний - в его бизнесе это было залогом долгой и безбедной жизни.
        Даже во сне она не позволяла себе никаких вольностей. Вроде бы застигнутая в бессознательном состоянии, в отсутствие самоконтроля и в полном одиночестве, она и в свои тридцать, после семи лет брака, выглядела трепетной девственницей, выпускницей пансиона для благородных девиц, падавших в обморок от поцелуя в щечку,
        - девственницей, которая будто лишь по недоразумению оказалась облаченной в ночную рубашку-невидимку. Но как же она была нежна, красива, невинна, беззащитна! У Казимира болезненно сжималось сердце при мысли о том, сколько раз он держал в объятиях это светлое чудо, сколько раз пытался добиться от нее каких-нибудь проявлений ответной любви, желаний, требований, хоть чего-нибудь, кроме рабской покорности, - а теперь мог потерять безвозвратно.
        Но почему безвозвратно? Разве она способна довести начатое дело до конца? Разве она могла самостоятельно выжить, не говоря уже о том, чтобы прожить более или менее продолжительное время без заботы и опеки? Нет, она нуждалась в непрерывной защите от грубого мира, не знающего пощады к тепличным растениям. Казимир не понимал, как она вообще решилась покинуть свое обставленное антикварной мебелью гнездышко, где всё было к ее услугам. Он даже не верил в ее побег, пока его аналитик не принес ему скачанное с «трубы» видео. Могилевич заподозрил наличие любовника. Или любовницы - чем черт не шутит. Иногда ему казалось, что в этом и заключается разгадка всех проблем: малютка Лиза была создана для другой, несравненно более тонкой, чем двуполая, сапфической любви. Впрочем, никаких подтверждений или доказательств у него не было… и, скорее всего, быть не могло. Зато у него была интуиция и огромное желание вернуть потерянную красоту.
        Потерянная красота в «Потерянном городе»… Черт возьми, слишком много совпадений. Разве мог он подумать пять лет назад, когда, посмотрев фильм Энди Гарсия, решил назвать так свою лучшую и приносившую наибольшую прибыль галерею, что пройдет время, и его жена, его спрятанное ото всех маленькое, но бесценное сокровище, сбежит от него в настоящий потерянный город, да еще добровольно сделается при этом пешкой в чьей-то сомнительной игре! Впрочем, насколько добровольно, надо было еще проверить.
        Естественно, Могилевич проверил это и многое другое. Информация стекалась к нему из нескольких источников и подвергалась тщательной проверке. Его аналитики прочесали Интернет, некоторые локальные и (не совсем законно) корпоративные сети, а менее технологичные ребята добывали сведения более грубым путем. Ясное дело, грубый путь оказался эффективнее.
        Через пару дней он знал об участниках проекта и даже о сопляке, снявшем видео, едва ли не больше, чем они сами знали о себе. А вот что касается проекта… Тут люди Могилевича столкнулись с серьезным противодействием. Кое-кто даже пострадал физически, а кое-кого пришлось отправить из страны «на отдых». Попытки действовать обычными методами ничего не дали. Высокопоставленные чиновники, не раз пополнявшие при посредничестве Казимира личные коллекции уникальными экземплярами, только руками разводили. В конце концов от одного генерала ФСБ Казимир услышал то, после чего решил заканчивать со сбором информации, пока не стало хуже. Ему пришлось довольствоваться невнятным намеком на то, что под видом проекта в покинутом городе проводится какой-то эксперимент, который «крышуют» федералы, - и вполне внятным советом: не будить спящую собаку.
        Могилевич и сам придерживался такого же мнения, тем паче что излишнее
«любопытство» дороговато ему обходилось и косвенно наносило урон его деловым интересам (а галереи служили респектабельным прикрытием для куда более серьезных вещей), - но он не собирался отказываться от своей Лизы. Впрочем, подставляться тоже не собирался. Он был слишком заметной, хотя и не публичной, фигурой и слишком много знал, чтобы рассчитывать на успех в случае личного вмешательства в события. У него было достаточно денег, чтобы нанять профессионала… однако не всё и не всех можно купить - в этом он убеждался тем сильнее, чем больше покупал. Наемники хороши, пока речь не идет о жизни любимого существа. Само собой, действовать придется малыми силами, скрытно, быстро, без огласки, без постоянной связи и без права на ошибку. Если короче, нужен был тот, кто сделает грязную работу с чистыми помыслами.
        И Могилевич знал подходящего человека.

86.Нестор: «Не вздумай звонить, пока я здесь»
        Зависимость от девочки была по меньшей мере неприятной. Он чувствовал себя инвалидом, который нуждается в малолетнем поводыре. И это при том, что один поводырь у него уже был - нечеловеческие глаза и уши для иного мира, которые какой-то шутник из «Аненербе» окрестил «Ариадной», не понимая, пожалуй, с чем имеет дело. Но по сравнению с девочкой Ариадна казалась не проводником, а протезом.
        Он не мог осознать, где находится. Перед глазами было темно; во рту остался привкус крови. Ничем не пахло. Он ощущал в одной своей руке чужую маленькую ручку, а в другой - пистолет, который не выстрелил, подтверждая его худшие опасения насчет аборигенов. Нестор испытывал сильное желание попробовать еще раз, чтобы точно знать, можно ли рассчитывать на машинку здесь, но всё-таки благоразумно решил отложить испытание до выяснения обстоятельств.
        Странное состояние - под ногами не было твердой поверхности, однако при этом он ни на чем не висел и никуда не падал, а будто парил в невесомости, в неподвижном воздухе, нагретом до температуры тела. Идеальные условия, чтобы вообразить себя бесплотным… если бы не кровоточащая десна и дыра на месте двух зубов, в которую норовил провалиться язык.
        И снова занавес в его мозгу опускался и поднимался каждые тринадцать секунд. Это создавало у Нестора тревожащее впечатление, что в темных промежутках, пока он отсутствует, что-то происходит без него… и, возможно, с ним. Не исключено, что злокозненная девочка-вундеркинд экспериментировала со своей новой живой игрушкой. Но, скорее всего, они куда-то двигались, не перемещаясь. Он не понимал, как это может быть, однако что-то рудиментарное внутри него понимало. Нестор был почти уверен, что только благодаря этой малодоступной части сознания, не выродившейся и не исчезнувшей окончательно, он сумел установить одностороннюю связь с Ариадной. Правда, сейчас от нее было мало толку (и дело не в трех отвалившихся от его черепа электродах - оставшиеся семь обеспечивали сносное восприятие). Если он правильно переводил ее сигналы на язык своих ощущений, они пребывали в нигде, в месте с нулевой вероятностью существования.
        Поскольку он не знал, что здесь делать и как отсюда выбраться, то вцепился в чужую руку так, словно хрупкая конечность была единственным, что удерживало его от падения в пропасть. Собственно, разница заключалась лишь в способе умереть и продолжительности агонии.
        -Эй, не так сильно, - произнес голос Леры-Никиты. - Ты мне кости раздробишь.
        Он ослабил хватку, но не настолько, чтобы девочка могла вырвать руку. Его ладонь сделалась влажной. Он сам себе был противен и молился, чтобы это поскорее закончилось.
        Бог услышал его молитву (а может, девочка - бог сейчас явно находился гораздо дальше). Во всяком случае, Нестор вдруг ощутил всем телом тесноту, словно был портретом, который вставили в слишком маленькую рамку. Кто-то (он надеялся, что девочка) прижался к его бедру, а сам он оказался припертым спиной к твердой стенке с горизонтальными выступами. Снизу тоже появилась твердь.
        Забрезжил какой-то свет - поначалу это были тускло-багровые отблески на металле. Фоном служила мгла, сочившаяся сквозь грязные стекла. Спустя несколько секунд Нестор определил, что находится в старой телефонной будке, подобные которой еще помнил по своему детству - те давно и начисто исчезли с улиц. Внутри будки имелся телефонный аппарат в металлическом корпусе, с прорезью для монет, диском для набора номера и трубкой из черной пластмассы. Эта раритетная штуковина висела как раз на уровне его лица, на расстоянии каких-нибудь двадцати сантиметров, и он поневоле разглядел цифры в отверстиях диска. Это были шестерки - во всех десяти отверстиях без исключения.
        -Что за хрень? - прошептал Нестор, холодея от необъяснимого предчувствия беды.
        -Не обращай внимания, - произнес голос девочки. - Это у него такой юмор.
        Он посмотрел вниз. Лера-Никита стояла рядом, запрокинув голову и облучая его своими фарами, теперь тоже отливавшими краснотой. На сей раз она была одета в какое-то рубище, препоясанное веревкой. Нестор углядел в этом тонкую пародию на свое прошлое, а может, просто сделался чересчур мнительным. М-да, так что там насчет юмора?
        -У кого? - спросил он.
        -У Числа Зверя.
        Он кивнул. Ну конечно, у кого же еще. Глупый вопрос.
        -Не вздумай звонить, - предупредила девочка, - пока я здесь.
        Он уже неоднократно давал себе слово ни о чем не спрашивать, однако само собой вырвалось:
        -Где - здесь?
        -Нижний Город, - сказала Лера-Никита так, словно объявила станцию метро. По всей видимости, конечную.
        Снаружи, за стеклами, действительно проступало что-то похожее на город. Очень старый. Очень мрачный. Не населенный никем, кто нуждался бы если не в электрическом свете, то хотя бы в пламени костра. Нестору казалось, что даже его собственный голос стал звучать глухо, словно доносился из-под земли. Ариадна выдавала что-то невнятное, будто перешла на язык глухонемых. Здешний воздух был почти ледяным, но назвать его свежим не повернулся бы язык - ощущался недостаток кислорода.
        Час от часу не легче. Ну ладно, Нижний так Нижний. Он обозначил намерение выйти из будки. Этому Лера-Никита не препятствовала, но сама выходить, судя по всему, не собиралась. Он подержал ее руку в своей, словно дохлого зверька, а потом с некоторым сожалением выпустил. И подумал: «Интересно, что на моем месте сделала бы с тобой эта тифозная подруга Парахода?» Получалось, что он, Нестор, не такой уж плохой парень…
        Он открыл заскрипевшую дверь и ступил в холодную ночь. Девочка осталась в будке.
        Первым делом он посмотрел в небо. Звезды были большими расплывчатыми пятнами, очень тусклыми и красными. Он не узнавал ни одного созвездия, словно кто-то поковырял палкой в омуте и перемешал отражения в черной воде. До Нестора не сразу дошло, что маленький мутно-багровый полумесяц, высоко висящий над горизонтом, это луна, раза в четыре меньшая своего привычного видимого размера.
        Взгляд его медленно сполз вниз, на темные крыши и стены, напоминавшие пористый шлак. Всё это выглядело мертвым, причем мертвым очень давно, уже несколько веков. И природа, которая могла бы похоронить город, тоже была мертва. Нестор не видел ни одного дерева, ни сухого листа под ногами, - только потрескавшийся асфальт, битое стекло, серую пыль и еще что-то, похожее то ли на почерневший снег, то ли на пепел. Он стоял, окруженный гнетущим безмолвием, и пытался уловить хоть какое-нибудь движение. Тщетно.
        Он обернулся к девочке, которая стояла за дверью будки, прильнув к стеклу ладонями и носом. И улыбалась.
        -Зачем ты меня сюда притащила?
        -Ты хотел уничтожить зло? - вкрадчиво спросила Лера-Никита. - Его источник здесь. Оно приходит отсюда и насылает плохие сны. Если тебе повезет, ты с ним встретишься. Убей его, Нестор… и глаз в небе закроется.

87.Лев Кисун: конец покою
        Он превыше всего ценил покой, но в покое его оставили только после пятидесяти. Именно оставили - сам он ничем не заслужил подобного счастья и вряд ли сумел бы в одиночку платить за его долгосрочную аренду. Но, слава богу, он был на этом свете не один. После смерти жены, случившейся больше четверти века назад, у него на руках осталась маленькая дочь, которая сделалась смыслом и средоточием всей его жизни. Он полностью посвятил ей свои зрелые годы, о чем ни разу не пожалел и что оказалось его взносом в обеспечение собственной спокойной старости.
        Это не значит, что он заранее просчитал возможные последствия, ни в коем случае. Просто в один прекрасный день его старый друг Казимир Могилевич пришел к нему и спросил, как он относится к тому, что уже не молодой, не бедный, много повидавший на своем веку и знающий цену каждому дню и каждой ночи человек мечтает сделать его дочь счастливой.
        Сначала Кисун потерял дар речи. Как, отдать Лизу, его сокровище, его умницу, только что с отличием окончившую университет и принятую в аспирантуру, дабы писать диссертацию о поэзии «серебряного века», - другому мужчине? Расстаться с единственным светильником, освещавшим до сих пор светом надежды его скучную холостяцкую жизнь? Должно быть, кто-то из них двоих спятил. Но Казимир выглядел кем угодно, только не сумасшедшим. И намерения его были самыми серьезными. Более того, очень скоро до Кисуна дошло, что тут речь идет не о капризе миллионера и не о похотливых устремлениях старого кобеля. Речь шла о любви - возможно, такой же сильной и последней, как его собственная.
        Он ведь не был слепым или глупцом. Он понимал, что творится вокруг, куда катится (вернее, уже прикатился) мир. Забавно, но у него самого была довольно грязная работа, по долгу которой ему приходилось периодически спускаться на самое дно и видеть порок неприкрытым и откровенным. Он прекрасно знал, чем занимаются сверстницы Лизы на задних сиденьях лимузинов с благородной целью заплатить за образование. За ее образование платил он. Поэтому не отказывался ни от каких предложений - ради Лизы он был готов на всё.
        Так вот, если взглянуть на вещи трезво: что ждало ее в дальнейшем? Какое будущее? С кем? Рано или поздно грязь неминуемо доберется до нее. Нельзя просуществовать тридцать лет в розовых очках и не поплатиться за чистоту и наивность - а такое неизбежно случится, когда рядом не окажется заботливого папочки-тирана. Кстати, а на что рассчитывал он? Собирался сделать ее заложницей своих представлений о том, как правильно жить? Продержать ее в девушках, пока сам не станет дряхлым стариком, чтобы выносила из-под него горшки? Лишить ее собственной жизни в угоду своему спокойствию? А может, это и есть тихое, растянутое во времени убийство? От подобных мыслей ему становилось не по себе.
        Но вот появился Казимир и сказал, что башня из слоновой кости существует. И там будет жить Лиза. Как принцесса. Как любимая принцесса.
        По зрелом размышлении Кисун рассудил, что это вполне приемлемое предложение. Правда, он кое-что слышал о шалостях Могилевича и даже когда-то подозревал свою жену в тайной влюбленности в Казимира, но не мог поставить ему в вину ничего явного или доказуемого. В общем, выходило, что о лучшей партии для своей дочери он не мог и мечтать. Опять же, Могилевич был человеком обеспеченным, серьезным, что называется приличным, вхожим в высокие кабинеты, так или иначе связанным с искусством и, самое главное, явно испытывавшим к Лизе глубокую неподдельную любовь.
        После свадьбы, сыгранной без лишней помпы и даже утонченно, жизнь преподнесла Кисуну еще один приятный сюрприз. Могилевич, конечно, не унизил своего старого друга и новоиспеченного тестя прямым подарком; всё было сделано через Лизу, а той, само собой разумеется, очень хотелось порадовать и отблагодарить любимого папочку. И на это у нее появились деньги.
        В результате спустя пару недель Кисун стал владельцем дома на морском берегу, светлого, бело-терракотового, в мавританском стиле, куда с удовольствием удалился от дел, суеты и грязи большого города. Сбылась его голубая мечта. Теперь у него была возможность читать книги, на которые прежде не хватало времени, слушать музыку, гулять по берегу моря и попытаться понять, имеет ли человеческая жизнь смысл и цель, или это всего лишь стихийный цирк, в котором слепые и горбатые лилипуты развлекают тех, кто побогаче, за кусок хлеба. Себя он, конечно, относил к слепым и горбатым, несмотря на свалившееся на голову благополучие. Просто он был слепым и горбатым лилипутом на пенсии.
        А спустя пару месяцев до него дошло, что изящным финтом с воплощением мечты Казимир сплавил тестя подальше и развязал себе руки. Тогда Кисун впервые заметил тщательно скрываемые под макияжем кровоподтеки на лице дочери. От нее он ничего не добился. От Могилевича, впрочем, тоже. Казимир попросил его не вмешиваться в их личную жизнь. Попросил очень вежливо, несмотря на то, что Кисуна держали двое телохранителей и у него были проблемы с дыханием.
        С тех пор они не разговаривали. Вообще.

* * *
        Он понял, что покою пришел конец, когда услышал шум приближающегося вертолета. Последние несколько дней у него всё валилось из рук; он думал, это старость, оказалось - предчувствие. Лиза не отвечала на звонки. Вроде бы ничего особенного - могла уехать куда-нибудь с муженьком или одна; такое случалось, и довольно часто, хотя до сих пор она всегда предупреждала его об отъезде. Неделю назад, во время разговора с ним, она уверяла, что у нее всё в порядке… и никуда не собиралась. К сожалению, всё плохое обычно случается внезапно. И вертолет был тому лучшим свидетельством.
        Он положил книгу на столик рядом с бокалом и початой бутылкой вина и всмотрелся в морской простор. Отсюда, с высоко расположенной террасы, вид открывался потрясающий; привыкнуть к вечно изменчивому и в чем-то до жути неизменному морю было нельзя. «Возможно, - сказал себе Кисун, - я вижу это в последний раз».
        Он смотрел на море, пока вертолет приземлялся на плоском участке скалистого берега рядом с домом. И всё еще смотрел, когда тихим, но уверенным шагом на террасу поднялся Могилевич. Казимир, как всегда, был тактичен. Телохранителя он оставил снаружи. И не нарушил молчания, давая возможность хозяину начать первым.
        -Она жива? - спросил Кисун, не оборачиваясь.
        -Жива… я надеюсь.
        -Надеешься?
        Он обернулся, и Могилевич узнал прежнего Кисуна. Того, которого боялись. Того, который когда-то был в деле… Это хорошо. Таким он ему и нужен. Вернее, нужен Лизе
        - ведь всё затевается ради нее… Со времени их последней встречи Лев почти не изменился внешне, а если и изменился, то к лучшему. Могилевич отметил неплохую физическую форму тестя и здоровый цвет лица. По правде говоря, Кисун выглядел куда лучше го самого, тщательно следившего за собой и тратившего на это изрядные суммы. Жизнь на природе, вдали от стрессов и бензинового удушья, имела свои положительные стороны.
        Казимир кивнул и протянул ему папку с собранными материалами. Это был момент истины. Если Кисун откажется, найти другого исполнителя, столь же мотивированного, будет невозможно. Придется довольствоваться суррогатом, а Могилевич ненавидел суррогаты с детства, то есть с тех времен, когда его поили кофейным напитком из цикория.
        Кисун взял папку. Уселся в кресло и принялся читать.
        Теперь уже Могилевич смотрел на море. Он не любил стихию - как и всё, чего не мог контролировать. Она вселяла в него тревогу и подозрение в превосходстве небытия над человеческими потугами. Существовать с этим постоянно означало еще при жизни постепенно переселяться в аморфное ничто. И тут Могилевич понял, почему, кроме всего прочего, он с нетерпением ждет, какое решение примет Кисун: Казимиру хотелось посмотреть, приводит ли фатализм к бессилию.
        Прошло долгих двадцать минут. Большинство документов Кисун просмотрел по диагонали, но всё равно их было слишком много, и фрагменты пока не складывались в единую картину. Возможно, он просто отвык копаться в дерьме. Во всяком случае, люди Могилевича поработали на совесть.
        -Чего ты от меня хочешь? - С этими словами он наконец отложил папку и налил себе вина, не предложив Казимиру.
        -Чтобы ты поехал туда и привез ее. Я обеспечу всё необходимое, в том числе легенду и доставку до Периметра. Мне нельзя соваться, как ты, наверное, понимаешь…
        -Привез ее… тебе?
        -Для начала вытащи ее оттуда, потом обсудим остальное. Ей угрожает опасность.
        -У меня сложилось впечатление, что с тобой ей тоже угрожает опасность.
        -Не говори глупостей. Я живу ради нее.
        Кисун засмеялся. Могилевич не часто слышал смех, в котором не было вообще ничего хорошего. Ни проблеска юмора. Только голая черная ненависть… И это тоже не помешает. В таких делах ненависть иногда становится отличным проводником.
        -Что скажешь? - спросил Могилевич, прерывая повисшую паузу.
        -Ты думал, я откажусь?
        -Нет. Иначе не обратился бы к тебе.
        -Я переоденусь.
        Оставшись в одиночестве, Казимир сначала бросил взгляд на раскрытую книгу, лежавшую обложкой кверху. «Мертвая невеста Атоса». Можно было увидеть в этом просто очередное совпадение, но Могилевич посчитал это хорошим предзнаменованием. Имя Барского упоминалась в материалах неоднократно.
        Он обвел взглядом террасу. Войдя, он сразу обратил внимание на картину, висевшую на стене, которая замыкала террасу со стороны берега. Время, конечно, неподходящее, но он и сейчас оставался галерейщиком - это был диагноз. Всего пара минут, чтобы вспомнить, больше ему не понадобится…
        Что-то знакомое. И абсолютно не стоящее. Когда-то он хотел выбросить эту дилетантскую мазню, попавшую к нему почти случайно, вместе со множеством других полотен и произведений искусства, вывезенных из потерянного города. Но Лиза что-то в ней увидела. И попросила его отдать картину ей.
        Теперь Казимир видел знамения буквально во всем и отнесся к старой знакомой более серьезно. Подошел и пригляделся.
        Ну и что мы имеем? Глаз в небе над городом. И всё равно - мазня. Даже сейчас его раздражало, что он не видит того, чем заинтересовалась она.
        Вернулся Кисун. Вместе они направились к выходу.
        -Ты бы не держал ее на открытом воздухе, - посоветовал Могилевич, бросая прощальный взгляд на картину.
        -Она меня переживет, - был ответ. - Пусть здесь будет хоть что-нибудь, чего ты не сможешь продать.
        Казимира внутренне передернуло. К хорошей живописи он относился как к святыне, к плохой - как к многотиражным бумажным иконам, которыми торгуют в церковных лавках. Но даже на бумажную икону не станешь плевать, верно?
        -Откуда она у тебя?
        -Лиза привезла, откуда еще…
        -Давно?
        -Года полтора.
        Вот оно что. Полтора года. Оказывается, решение не было скоропалительным. Малютка вынашивала планы давно и, похоже, заранее наметила место…
        Но что, черт возьми, означал этот глаз в небе? Никак не Божье око, хотя и всевидящее.

* * *
        Уже в вертолете Кисун сказал ему:
        -Если она погибла, я тебя убью.
        Могилевич ожидал чего-то в этом роде. И даже верил, что Кисун попытается выполнить обещание. Но он не был бы Могилевичем, если бы не принял заранее соответствующие меры предосторожности.

88.Барский: Чего же больше?
        Отдохнуть.
        Это было заманчивое предложение.
        К тому времени ему уже не казалось, что дьявол много на себя берет и пытается подменить его, истинного и единственного творца, а тем более присвоить себе чужие лавры. Этот дьявол наверняка не страдал тщеславием, поскольку был изначально лишен человеческих свойств, да и лавры выглядели как-то сомнительно. Становилось понятно, что цель у него (если в данном случае вообще можно говорить о цели) - другая.
        Барский назвал бы этой целью уничтожение - и не слишком сильно ошибся бы, - но это всего лишь лежало на поверхности. Поскольку ненависть или стремление к господству тоже были чем-то вполне антропоморфным, возникал вопрос: что стояло за попыткой его, Барского, устранения? Неужели какая-то глубинная логика выводила его из игры, сделала пока не убитой, но лишней фигурой в партии, гамбит которой он сам же и разыграл?
        Таким образом, вопрос поворачивался несколько другой стороной: если логика дьявольская, то насколько тесно она переплеталась с тайными и явными устремлениями литературного льва… и насколько точно имитировала их? Мысль насчет дьявола-экзистенциалиста поначалу вызвала у Барского ухмылку, а потом он сказал себе: почему бы нет? Этот мог быть кем угодно. И нахвататься чего угодно. Например, из сети. Барский не был уверен, что дьявол не воспользовался для этого каким-нибудь неизвестным ему способом связи.
        Неуязвимый виртуальный мошенник занимался подтасовкой смыслов, и соперничать с ним в этом было под силу только другому дьяволу. Хотя почему неуязвимый? Барский всё еще тешил себя иллюзией, что в любой момент может остановить его, отключив компьютер. Впрочем, если совсем откровенно, он подозревал, что программа вышла за пределы породившего ее электронного гнезда, сменила среду обитания с ЧИПов на мозги, вселилась в «креатур» и «хозяев», а также во всех, кто оказался в ее незримой паутине. А весь этот детский сад с картами Таро на экране - для него, для Барского. Тут он живо представил себе выжившего из ума бога в какой-нибудь небесной лечебнице для престарелых, которому персонал подсовывает бесконечную мелодраму - утешительный лживый сериал, - дабы старичок вел себя спокойно и не мешал другим, знающим правду о том, что он натворил, когда был еще в силе…
        Перед тем как ответить на вопрос («ЖЕЛАЕТЕ ОТДОХНУТЬ?»), он еще раз обвел взглядом игровое поле. Появилось кое-что новенькое. Дьявол создал «Зону недосягаемости», в которой на данный момент пребывали двое «хозяев» и его же, Барского, «креатура». Он понятия не имел, что это означает. Может быть, и смерть - но вряд ли. В отношении мертвецов использовалась иная терминология.
        После визита бывшего боксера Барский ждал очередных гостей, однако в гости к нему пока никто не явился, несмотря на более чем убедительные показатели вероятностей, которыми до сих пор любезно снабжала его программа. Возможно, это был еще один признак того, что он сделался ненужным, примета исподволь сплетенного заговора - но тогда кто был заговорщиком? Персонаж, обозначенный Двойкой Жезлов, так и не добрался до него, хотя, судя по всему, очень хотел. Дама Пантаклей (тут имело место очередное повышение статуса) свернула с первоначального пути, и девяностодвухпроцентная угроза с ее стороны неожиданно сменилась восьмидесятипроцентной лояльностью.
        Барский озадаченно погладил свою элегантно подстриженную бородку. Требовалось действие, не укладывающееся ни в какие прогнозы. Убийство он уже совершил; как видно, этого оказалось мало. Чего же больше? Кажется, он догадывался. Еще рановато списывать его со счетов…
        Он выбрал ответ «Нет» и нажал «Enter».
        Дьявол помедлил ровно секунду… Это было так похоже на человеческое желание поиграть у него на нервах. Барский надеялся, что только похоже.
        На экране появилась надпись: «ДЛЯ ПРОДОЛЖЕНИЯ ВВЕДИТЕ КОД ДОСТУПА».
        Нельзя сказать, что он не предполагал такой возможности, - фильмы о взбунтовавшихся машинах наводили на него тоску последние два десятка лет. Разумеется, кода доступа он не знал. Дьявол закрыл лавочку для посторонних.
        Барский подумал: какая ирония! Он укокошил боксера, чтобы помешать ему сделать то, что сейчас сам мог бы сделать с удовольствием. Но не сделает. Потому что еще большее удовольствие ожидало Барского впереди - переиграть дьявола на его же поле. Вот только вопрос, какого дьявола - маленького, поместившегося в ноутбуке, словно джинн в лампе, или того, большого, искушениям которого он поддавался всю свою жизнь? Ответ: желательно обоих. Хотя, надо сказать, в отличие от подавляющего большинства людей дьявол честно соблюдал условия сделки.

89.Параход поет про себя
        -Утро, - ответил он.
        Мрачный мужчина в длинном черном пальто подошел ближе, и Параход понял, что главная и самая трудная задача на ближайшие пять минут - не достичь взаимопонимания, а не испортить всё позывом к извержению из себя наспех проглоченного завтрака.
        Ох черт, вот это была вонь! Она даже заслуживала уважения, потому что свидетельствовала о многолетнем самоотречении. Человек, который так вонял, положил на остальное человечество давно, бескомпромиссно и бесповоротно.
        Ну и о чем с таким договариваться?
        Однако к любой вони рано или поздно привыкаешь. Когда пять минут истекли, Параход (который, справедливости ради, и сам не благоухал) не без удивления обнаружил, что всё еще дышит, и вознадеялся, что гримаса на его лице с небольшой натяжкой может сойти за улыбку вежливости. Впрочем, очень скоро стало ясно, что для бродяги (слово всплыло само собой) гримасы на лицах не имеют никакого значения. Он был как тот проктолог из анекдота, только видел в других людях (чужих) даже не задницы, а сразу извергаемую этими частями тела субстанцию.
        Параход не обольщался на свой счет: в глазах бродяги он тоже относился к этой категории. И мог бы уже валяться с дыркой в голове, если бы не передавал на всех волнах успокаивающую мелодию: «Я хороший, я полезный, я могу помочь тебе защитить твою Малышку». При этом он не имел понятия, кто такая эта Малышка, но вовремя почувствовал, что никого важнее, чем она и Господь, для бродяги в этом мире не существует.
        Был ли передаваемый «мотив» правдой? Параход старался - от этого зависела его жизнь. И, похоже, у него получалось - во всяком случае, пока. Если он до сих пор цел, следовательно, бродяга не уловил фальшивых ноток в его беззвучном «пении». А не сфальшивить было трудно - так же трудно, как обмануть ребенка. Пришлось проникнуться - и почти полюбить Малышку. А заодно и Господа.
        Иногда Параход казался себе не просто до отвращения хорошим актером, а извращением природы, играющим смертельно опасные для души роли на незримых подмостках театрика, хозяин которого проводит большую часть времени сотней этажей ниже поверхности земли и редко лично присутствует на репетициях, ибо знает, что всё равно заполучит лучших из лучших к себе на веки вечные.
        Но это так, в минуты слабости. В минуты силы Параход готовился к худшему.

* * *
        Бродяга протиснулся мимо него, осторожно высунулся в щель между створками гаражных ворот и принялся изучать окрестности. Казалось, он использует при этом все органы чувств, включая осязание - по крайней мере, он трогал пальцами воздух.
        У Парахода это вызывало что-то вроде профессионального интереса. Пережив газовую атаку, он сумел немного сосредоточиться на женщине, прятавшейся за стеной гаража. Он чуял ее присутствие - возможно, она и была той самой Малышкой. Но не факт. В сдвинутом сознании бродяги ее образ постоянно множился, принимая очень странные формы, что оставляло у Парахода впечатление миражей в пустыне - видений желанных, но недостижимых оазисов, струящихся над безжизненными барханами.
        Одно было ясно: такой номер, как с Нестором, здесь не прошел бы. И отсутствие Лады было только на руку. «Хорошо, что не взял ее с собой, - подумал Параход. - Трупов и так достаточно». Особенно с учетом шести свежих, недавно увезенных парнями из команды.
        Параход стал свидетелем завершающей стадии трупоуборочной операции. Разумеется, он наблюдал за происходящим скрытно и был готов сделать ноги при первом же намеке на приказ прочесать окрестности. Однако приказа не последовало, и тогда он понял: всё, ребятки спеклись. По большому счету «пастухи» вышли из игры. Теперь они будут только мешать, но ни в коем случае не помогут. Это не вопрос доброй воли - просто они уже не в силах помочь. Руководивший ими крепыш с лицом, напоминавшим увядший помидор, не оставил на месте ночных событий никого из своих людей или хотя бы автоматическую видеокамеру. Для Парахода это послужило сигналом: путь свободен.
        Он вышел на дорогу, опустился на одно колено и положил ладонь на пятно высохшей крови. Это была кровь того самого человека, который сопровождал его при пересечении Периметра и которому он советовал уехать из города. Кровь уже-мертвеца. В данном случае Параход не ошибся ни в самой смерти, ни в отпущенном времени, хотя иногда его видения давали сбой и оказывались пустой страшилкой. Зато всякий раз, когда судьба приводила приговор в исполнение, он не чувствовал своей вины, а иначе давно бы свихнулся.
        Он хотел знать как можно меньше о будущем и как можно больше - о прошлом. Например, о минувшей ночи - чтобы самому не оказаться в черном пластиковом мешке.
        Сначала всё было более или менее ясно - и с домом, окруженным запущенным садом, и с четверыми, приехавшими ночью на двух фургонах и убитыми кем-то, не принадлежавшим ни к команде, ни к числу участников проекта. На дороге не осталось гильз, но Параходу хватило отпечатка ладони на асфальте, чтобы определить: убийца был тем самым существом, которому Лада помешала молиться… и поплатилась за это долгим обмороком. Вопрос, почему существо не забрало у нее пушку, не давал Параходу покоя - до тех пор, пока он не увидел направленный на него ствол в руке бродяги. Кое-что встало на свои места, но не совсем. Он продолжал вынюхивать с упорством служебной собаки.
        Кстати, о собаках. Вторая группа прибыла уже на рассвете. Параход увидел фантом рыскающего добермана - того самого, чей растерзанный до неузнаваемости труп с вырванной глоткой позже присоединился к пяти человеческим. Пятым мертвецом, не менее сильно изуродованным, оказался хозяин добермана - этих двоих угораздило двинуться по следу бродяги. Но Параход мог бы поклясться, что убил их не бродяга. Вот тут начинался сплошной туман.
        Параход почуял кого-то, кто появился, а затем исчез в духе блаженного Нестора. Или, если угодно, Бульдога (сплошные псы, черт бы их подрал!) Состоялась еще одна схватка со стрельбой. В результате появилось три трупа, из которых в наличии осталось два. Правда, Параход наткнулся на брошенный в кустах велосипед… и на труп очередной собаки - на этот раз неоприходованный, что, впрочем, неудивительно - похоронная команда забирала исключительно своих. Судя по отверстиям, псина сдохла от огнестрельных ранений. Параходу никогда не доводилось видеть столь отвратительную тварь, формально входящую в список «домашних животных», - впору было заподозрить, что в городе начались мутации бродячего племени четвероногих…
        После гибели еще одного своего человека и добермана люди из команды больше не дергались. Спешно погрузились в фургоны и свалили. Параход отчего-то был уверен, что они сюда не вернутся. А если вернутся, то лишь для того, чтобы сбросить вакуумный боеприпас. Это, между прочим, не казалось чем-то фантастическим. Параход знал парочку мест, которые, будь его воля, он без малейших колебаний стер бы с лица земли. Тут он был согласен с Дэном Симмонсом: есть места, слишком исполненные зла, чтобы позволить им существовать.
        Он не мог ручаться, что у кого-нибудь не возникнет подобных мыслей по поводу города-призрака, однако, ясное дело, предпочел бы совершенно другой исход, тем более с учетом своего присутствия здесь.
        Но в его видениях не было бомбардировок, и потому он сидел, терпеливо ждал, стараясь пореже вдыхать запахи многолетних отложений человеческих секреций вкупе с выделениями, и от нечего делать размышлял, обладает ли Господь нюхом. По идее должен, решил Параход, а бродяга вдруг обернулся к нему и прошамкал:
        -Ну, давай поговорим.

90.Лада: «Как прикажешь, рыбка»
        Расставшись с Параходом, она сделала вид, что направляется к «своей» церкви, но не долго придерживалась этого курса. Как только старый хиппарь скрылся из виду, она присела на скамейку в первом попавшемся скверике и ввела себе лошадиную дозу стимулятора. Стремительно превращаясь в клячу, она уже не видела смысла себя беречь, а оказаться под конец вне игры ей не хотелось. И к тому же было по-прежнему не всё равно, где и как умереть.
        Поначалу Лада намеревалась тайком последовать за Параходом, чтобы в случае чего прикрыть его тощую задницу, но очень скоро до нее дошло, что в условия сделки, помимо прочего, входит: а) не путаться под ногами и б) находиться там, где от тебя больше пользы. А самое главное, прикрывать-то было нечем - разве что собственным тщедушным тельцем.
        После фиаско в «Эпицентре» она чувствовала себя некой мнимой величиной, существование которой нуждалось в срочном подтверждении. Даже постоянная боль в этом уже не убеждала. Не убеждало ни небо над головой, ни беззаботно щебетавшие птицы, ни чужая кровь на руках. Всё это было словно картинки и звуки из прошлого, не вызывавшие ничего, кроме ощущения утраты. Если бы в ту минуту у нее спросили, что такое жизнь, она впервые не затруднилась бы с ответом: непрерывная утрата.
        Ответ вернулся к ней бумерангом - значит, она еще жива. Никакого откровения в этом не было. Вечность в одном мгновении, мир в капле воды - болтовня для не знающих своего срока. Она знала, и потому для нее мир сосредоточился во вполне осязаемом предмете, которым недавно завладел «блаженный». Существовало только одно место, где Лада теоретически могла найти ему замену. Правда, она сильно сомневалась, что достаточно будет попросить, - свидетельством тому являлся труп бывшего боксера. Но это ее не остановило. На самом деле, подсознательно она уже всё решила, хотя сознание любит повыделываться, притворяясь хозяином в доме.
        Кривясь от рези в желудке, она заставила себя подняться со скамейки и двинулась в сторону Музея природы.

* * *
        Спустя пятнадцать минут она услышала шум двигателя догонявшего ее автомобиля. Первой мыслью было: «Не успела… конец всему… ты свое отгуляла». Теперь придется объяснять, откуда взялся второй браслет, хотя, честно говоря, хватило бы и одного. Не надо было слушать Барского. Труп - это всегда проблемы, даже если всё разыграно как по нотам. Вовремя избавилась бы от обоих браслетов - и затерялась бы в городе бесследно…
        Стремление сохранить обретенную напоследок свободу было настолько отчаянным и бескомпромиссным, что, владей сейчас Лада пушкой, без колебаний пустила бы ее в ход. А так она была легкой добычей.
        Даже для женщины, управлявшей «ленд ровером». Впрочем, Лада увидела ее далеко не сразу. Она продолжала идти своей дорогой, не оборачиваясь. Машина резко и точно затормозила, едва не задев ее бампером. Она ожидала услышать окрик «пастуха», претензии «хозяина» или даже (чем черт не шутит) вкрадчивый голос Барского, приглашающий «проехаться по делу», - но не услышала ничего, кроме шелеста шин и очень тихого урчания мотора ползущего за ней автомобиля.
        Игра в молчанку продолжалась пару минут. Лада остро сожалела о том, что запаслась разным дерьмом, но не озаботилась захватить с собой что-нибудь действительно нужное - например, бейсбольную биту. Настроение у нее сейчас было в самый раз, чтобы пересчитать фары «ровера», а заодно зубы «шутника». Но самым тяжелым предметом, лежавшим у нее в сумке, была связка отмычек, которые она перебирала незаметными движениями пальцев, подыскивая подлиннее и поострее.
        Если бы водитель потерял терпение, вылез из машины и приблизился к ней вплотную, у нее появился бы шанс. Даже странно, что ей до сих пор не приходило в голову завладеть каким-нибудь транспортным средством. Это с ее-то кровавым дерьмом! М-да, неплохо бы покататься хотя бы напоследок. Поговорка «в ногах правды нет» сейчас казалась подходящей как никогда…
        Однако пока у нее было гораздо больше шансов получить пулю в затылок или удар лебедкой в поясницу, после которого она уже не поднимется. Единственный плюс: подобный исход не внушал ей страха. Пугало другое: что кое-кто ее переживет.
        Она ускорила шаг, завидев впереди цепное ограждение, отделявшее проезжую часть улицы от пешеходной. Двигатель «ленд ровера» резко набрал обороты; машина обогнала ее, подрезала и остановилась, перегородив дорогу. Распахнулась дверца со стороны водителя. Лада наконец увидела в проеме женскую фигуру и профиль. На какое-то мгновение ей почудилось, что это пропавшая Елизавета поменяла имидж, а заодно и стиль жизни, но потом сидевшая за рулем повернула голову и стало ясно, что на сцене появилось новое действующее лицо, линию поведения которого предугадать невозможно.
        Лада и не пыталась. Она пошла на сближение, зажав в кулаке отмычку.
        Незнакомка спокойно наблюдала за ней - ее светло-серые глаза под козырьком бейсболки оставались непроницаемыми, а лицо таким безмятежным, будто она поджидала на стоянке супермаркета подругу для совместного шоппинга.
        Но зато, наверное, лицо Лады выражало что-то другое, а может она двигалась слишком быстро - во всяком случае незнакомке это не понравилось. Не меняя расслабленной позы, она правой рукой достала пистолет и уперла его рукоятью в локтевой сгиб левой. Таким образом, ствол оказался красноречиво направлен Ладе в живот. Поскольку та продолжала идти (чтобы остановить ее, требовалось нечто большее, чем просто наставленный ствол, - к тому моменту ей уже очень сильно хотелось уехать отсюда на своих колесах), а расстояние между ними сократилось до пяти-шести метров, незнакомке пришлось выстрелить.
        Для начала - в асфальт. Лада не дернулась, хотя пуля срикошетила в шаге от ее кроссовок. У нее имелся кое-какой опыт и не возникло ни тени сомнений в том, что следующий выстрел будет сделан по ногам и при этом незнакомка не промахнется. Лада вполне допускала, что через пару часов или дней вспомнит данный эпизод, как подвернувшийся ей прекрасный способ умереть сравнительно легко и быстро. Однако бросаться навстречу смерти сейчас, когда старые счета не закрыты, было непозволительно рано.
        Она остановилась, не сводя глаз со стервы, которая представляла собой еще одну неизвестную величину в здешнем уравнении со многими переменными. «Глок» и «ленд ровер» наводили на мысли о том, что она вряд ли считалась с принятыми правилами игры прежде и не станет делать этого в дальнейшем. Ее молчание было эффективным психологическим оружием, действие которого Лада почувствовала уже через несколько секунд.
        Почему-то мы предпочитаем слышать хоть что-нибудь даже от палачей и убийц. Что же нам чудится в бессловесности - большая неотвратимость? большая безнадежность? неумолимость бездушного механизма или хищного зверя? А если молчание вызвано простой причиной - немотой, для жертвы нет никакой разницы. Она знает: есть сила, с которой нельзя договориться.
        Вот и Лада сказала себе: лучше бы эта сука материлась. Нестор разговаривал даже с выбитыми зубами. Но «сука» общалась с ней исключительно при помощи жестов. Круговое движение стволом означало: «Обойди машину и садись». Как прикажешь, рыбка. Лишь бы оказаться к тебе поближе…
        Лада начала забираться на переднее сиденье и тут же увидела у себя между глаз пистолетное дуло, а на заднем плане - улыбку типа «ну-ну, ты же это не всерьез, правда?» Едва заметное движение пальцами левой руки: «Давай сюда». Пришлось отдать сумку со всем содержимым. С огромным сожалением Лада рассталась с отмычкой - какую-то долю секунды ей казалось, что можно рвануться вперед и успеть воткнуть инструмент куда надо (или куда придется), - однако всепонимающая улыбка незнакомки сообщила: «Не дергайся, всё равно не успеешь, ты мне не так уж нужна, пристрелю не задумываясь».
        Просто удивительно, сколько оттенков смысла улавливаешь, когда внимание сосредоточено на выражении лица человека, чьим главным аргументом является ствол и десяток крупнокалиберных пуль, каждая из которых способна вышибить тебе мозги…
        Неразговорчивая сучка бросила сумку под свое сиденье и подала Ладе знак:
«Пристегнись». Та отлично поняла, чем продиктован такой педантизм. Ремень безопасности сильно ограничивал ее в движениях, но делать было нечего. Дождавшись, пока щелкнул замок, женщина в черном (ее бейсболка, майка, джинсы и ботинки были сплошь беспросветно веселого цвета), но отнюдь не в трауре, рванула с места так, что Ладу придавило к спинке кресла.

91.Каплин: «Тебе направо»
        Отправляя своих персонажей в преисподнюю или устраивая им ад на земле, он отдавал себе отчет в том, что при этом всегда немного подгонял вымышленный ад под себя. Как, впрочем, и рай, хотя редко кому из его героев удавалось туда попасть, а о том, чтобы задержаться там надолго, даже речи не заходило. Казалось бы, в сущности всё просто. Рай должен быть потерянным - иначе какой же это рай, если нечего вспомнить. Признаки ада тоже просты и понятны: нескончаемая пытка в полной изоляции, неизменность и следующая из нее безнадежность. Когда хоть что-нибудь меняется, появляется надежда - пусть не на спасение, пусть на смерть. Нет ничего хуже агонии, продолжающейся вечно.
        Если исходить из этого, до преисподней еще было далеко, а раем представлялась прежняя жизнь. Сказать, что он боялся, значит, ничего не сказать. Страх выдавил из него всё, что мнилось ему неотъемлемой частью его личности, и осталась лишь мякоть отжатого плода - кислая, бесформенная, дерьмообразно плюхавшая внутри при каждом шаге.
        До определенного момента потребность развернуться и рвануть назад усиливалась, пока не сделалась почти непреодолимой. Удерживала только тлеющая, как красный сигнал светофора в сплошном тумане, мысль о том, что позади нет ничего, кроме чуждой пустоты, а впереди еще может оказаться хоть что-нибудь. Потом он миновал свою «точку невозвращения», и паника постепенно пошла на спад, но страх никуда не делся, остался нетронутым, как краска на недоступной стороне стеклянного колпака.
        Каплин испробовал те маленькие и довольно странные, если посмотреть со стороны, хитрости, которые применял, если пребывание в тесном замкнутом пространстве - например, в кабине лифта - оказывалось неизбежным, но удар по его клаустрофобии, полученный в подземелье, не шел ни в какое сравнение с прежними «испытаниями» - то была легкая щекотка на периферии сознания, подкрадывающийся на кошачьих лапках кошмар, так ни разу и не закончившийся вонзенными в мозг и в глаза когтями…
        В конце концов, устав прислушиваться к собственному тяжелому дыханию, он обратил внимание на шорох, который издавало при каждом шаге содержимое врученной ему деревянной коробки. Там, где раньше Каплину чудился перестук костей - то ли настоящих, то ли игральных, - теперь он улавливал сложный ритм, «сдвинутый» относительно его шагов и оттого порождавший иллюзию, будто нечто внутри коробки двигается само по себе, тонко подстраиваясь под чужие движения.
        Эту коробку с Оджасами он называл про себя «коробкой с ужасами», цепляясь за незамысловатый юмор, чтобы и в самом деле не захлебнуться в черной трясине, норовящей нахлынуть со всех сторон, как только рухнет хрупкая плотинка его воли. Наверху, при свете, он не заметил и намека на разгадку секрета коробки, а теперь даже не пытался открыть ее на ощупь. Только приложил коробку к уху и подумал, кем сочла бы его Металлика, если бы увидела, как он пытается «собрать стаю».
        Каплин с радостью согласился бы выглядеть круглым идиотом, лишь бы кто-нибудь сейчас находился рядом - хотя бы та же Металлика. Помимо чисто женской привлекательности, она обладала силой воздействия, граничившей с мощным гипнозом и заставлявшей верить в невозможное. В том числе в невероятный механизм чудес, спрятанный в этом городе, под городом или по ту сторону города - выбирай на любой вкус. Есть же вещи, в которые вроде бы не веришь, но не захочешь проверять на себе. Спросите, например, у осведомленного еврея насчет «пульсей де-нура»…
        Вот и в голоса, донесшиеся из коробки, Каплин поверил не сразу. Точнее, не сразу обратил на них должное внимание. Поначалу они были настолько тихими, что их с трудом можно было отличить от бегающих мыслей (если, конечно, допустить, что мысли решили найти себе другое, более удобное, пристанище). Учитывая обстоятельства и гробовую тишину, разговоры с самим собой в лицах выглядели не так уж болезненно. Зная себя, Каплин допускал, что в подземелье ему почудится и не такое. Поэтому некоторое время он шел, отгораживаясь от своих фобий мечтами о том, как и чем будет вознагражден, если и впрямь отыщет пропащую Оксану, причем в его фантазиях у Оксаны почему-то были длинные черные волосы и ярко-синие глаза…

«У тебя есть пять минут, чтобы убраться отсюда…»
        Фраза, произнесенная глухим, шершавым, словно многократно перезаписанным на старый катушечный магнитофон, голосом, наконец пробилась к его сознанию. Спустя некоторое время раздался другой голос, похожий на детский, как будто приглушенный и смазанный не только расстоянием, но и непривычным слуховым аппаратом:

«Не волнуйся, Нестор, сейчас я отправлю тебя обратно, но и ты должен себе помочь… Мне понравилось, как ты держался. Когда рядом не будет собаковода, я позову тебя снова».
        Каплин пока еще улавливал разницу между клаустрофобией и шизофренией, что было, несомненно, хорошим признаком. Но именно поэтому его здравый смысл с трудом воспринимал говорящую коробку с костями. И ладно бы она лаяла - тогда, по крайней мере, он мог тешить себя надеждой, что «настроился» на Оджасы собачек (или наоборот), - а так ему ничего не оставалось, кроме как брести дальше, пытаясь понять, что означает «подслушанный» им разговор… если чужие голоса вообще что-либо означали, кроме того, что он напрасно отказался от ведьминого «лекарства». И, конечно, он мучительно пытался понять, не принадлежит ли второй голос любительнице порисовать на асфальте цветными мелками. Честно говоря, он на это надеялся, хотя не мог бы объяснить почему.

«А вот теперь беги, Нестор, - очень тихо произнес тот же голос. - Твой единственный шанс».
        В ту же секунду Каплин врезался в стену. Сначала он ударился выставленным локтем, и едва не выронил коробку, затем плечом, коленом, головой. Остановка оказалась довольно болезненной. Ему почудилось, что в результате встряски содержимое его черепа рассыпалось на кубики черного льда, которые теперь с трудом помещались в прежнем объеме, распирая его своими углами и гранями. Каплин как будто утратил обычную, более или менее устойчивую конфигурацию. Его «я» затерялось в россыпи разбившихся внутренних зеркал, а взамен обманчиво непроницаемых отражений, коими он вполне довольствовался до сих пор, неожиданно возник лабиринт, о существовании которого он начал подозревать совсем недавно, да и то с помощью Металлики.
        Не то чтобы он очутился в лабиринте - нет, он сам был лабиринтом, а в нем блуждали тени, Оджасы, капсулы времени с заключенными внутри существами. Всё это слегка напоминало подземку с невероятным множеством веток и пересадочных станций, по туннелям которой двигались переполненные поезда. Пассажиры давно задыхались в набитых до отказа вагонах, что с опасным скрежетом неслись сквозь темноту в соответствии с неизменным бессмысленным расписанием, но никому и в голову не приходило, что можно выйти на какой-нибудь станции и в любой момент подняться наверх, к чистому воздуху и солнечному свету.
        Теперь это казалось какой-то нелепой и даже страшной в своей тотальности игрой в прятки - игрой, обернувшейся полнейшей безысходностью, - когда каждый спрятавшийся забыл, что цель - не прятаться до самой смерти, а вовремя покинуть укрытие, которое вполне может стать могилой. Но жалости никто не вызывал. Весь род человеческий в его теперешнем виде представлялся непрерывно продолжающимся чудовищным отмщением, конца которому не видно, - вот только непонятно, кто кому мстил - дьявол богу или наоборот. Наверное, это зависело от того, кто был настоящим папочкой. И дело было за малым - оставалось добыть и провести экспертизу ДНК…
        Каплину почудилось, что он разминулся с кем-то в темноте. Он ощутил дуновение неприятного тепла с примесью алкоголя и вжался в стену. Это была смехотворная предосторожность кролика, пересекающего ночное шоссе. Но позволить первому встречному просто исчезнуть тоже оказалось выше его сил. Им управляло не сознание; им руководил страх - многослойный, вобравший в себя множество компонентов, в том числе боязнь упустить единственный шанс и прямо противоположное, сильное до полуобморока, нежелание обнаружить свое присутствие в туннеле. Поэтому для него самого стало неожиданным то, что в следующую секунду проделала его рука, когда протянулась во мрак и коснулась чего-то, напоминавшего край грубой ткани. Пальцы судорожно согнулись, изображая хватку…
        В то же мгновение он понял: пытаться удержать это - всё равно что останавливать многотонный грузовик, хватая его за колеса. Ногти царапнули ткань с отвратительным, леденящим спину звуком. Сквозняк внезапно исчез, словно где-то беззвучно захлопнулась невидимая дверь. В звенящей тишине раздался низкий хриплый смешок.
        -Ты не в моем вкусе, брат, - произнес голос, который был вполне под стать смеху.
        - Но, если ты ищешь ответы, тебе направо.
        Каплин медленно убрал руку. Крайние фаланги пальцев горели, словно смоченные кислотой, и он всерьез подумал, что при свете может обнаружить раны на месте вырванных ногтей. Одновременно ему хотелось, чтобы обладатель хриплого голоса не бросал его в этой темноте (раз уж они встретились), и он с трудом сдержался, чтобы не заорать с дурацкой претензией: «Направо?! Там нет ничего, кроме стены!!!» Но тут же он понял: поздно. Рядом с ним никого не было. Да и не только рядом. Он остался один в подземелье и мог бы поклясться, что не слышал звука удаляющихся шагов. Хотя кому здесь нужны его клятвы…
        Он снова прижал к уху коробку, из которой доносились далекие, неразличимые, будто шепот звезд, голоса. И под этот аккомпанемент шагнул вправо, ожидая, что в лучшем случае опять разобьет себе лоб, а в худшем… Он был способен представить себе много чего худшего, однако на этот раз сжатая пружина его фантазии не успела выстрелить, потому что он не столкнулся со стеной и вообще не встретил сопротивления. Какая-то граница, несомненно, была, и на ней возникло ощущение пересечения, но не физическое. Его заменила ни с чем не схожая уверенность в том, что миллисекунду назад свершилось казавшееся невозможным - сознанию наконец удалось поймать себя за хвост.
        Нечто подобное недавно проделывала с ним Металлика, но тогда он воспринимал это как внешнее воздействие, что-то вроде следующей, несопоставимо более высокой ступени владения гипнозом, когда можно внушить изменение не только другому существу, но и окружающему миру. И, как ни странно, мир подчинялся. В том, что подчинялись люди, ничего странного не было - Каплин сотни раз становился свидетелем подобного манипулирования. Но теперь, когда получилось у него самого… Что это был за фокус? Может, всё дело в коробке с Оджасами?
        По-прежнему двигаясь в кромешной тьме, он отказывался признать за собой некую способность, пусть даже сработавшую однократно. Он был дитя своего времени и верил разве что в те вещи, которые можно превратить в мегабайты информации, и, может быть, еще в те, которые сами были информацией. Информация заняла место старых разбитых божков. По ту сторону информации как будто ничего не существовало - никто не позаботился оставить хотя бы намеки на новый алфавит и способ ориентации в опасном для психического здоровья хаосе, лежащем вне описаний. На самом деле новая вселенная находилась не на изнанке «черных дыр» и не на другом конце туннельных переходов, в которых бесследно исчезают микрочастицы, - она была свернута в глубине мозга, как нечто непроявленное, ожидающее своего Большого Взрыва, как потенциальный акт творения, запрещенный и отвергаемый животными инстинктами…
        И тут он увидел свет. Еще никогда и ничто не казалось ему столь прекрасным и вселяющим надежду, как эта, едва заметная полоска света толщиной с детский волос. Она означала… ну да, она означала не просто окончание клаустрофобного кошмара; в ней заключалось что-то большее. Давно и основательно поселившийся в нем сочинитель триллеров очнулся от обморока и подыскал подходящее сравнение: он ощущал себя человеком, в которого выстрелили в упор из крупнокалиберного оружия и который спустя несколько мгновений обнаружил, что пуля прошла сквозь его голову, словно мимолетная мысль, не причинив ни малейшего вреда.

92.Нестор в Нижнем Городе
        Он рванул на себя дверь телефонной будки, но в то же мгновение девочка исчезла. Ее исчезновение в точности совпало с моментом очередного «затемнения», поэтому для Нестора всё произошло очень просто, скоротечно и без визуальных эффектов: была девочка - и нет девочки.
        Вместе с нею он лишился обратного билета, однако для того, чтобы лишить его надежды на возвращение, требовалось нечто большее. Ариадна и оружие при нем; значит, не всё потеряно. Он мог бы назвать пару-тройку борцов с мировым порядком (вернее, беспорядком), которые в решающий момент оказывались оснащенными гораздо хуже, но вели себя с достоинством и умерли так же. То, что после их героической смерти порядок оставался прежним, дела не меняло. Причина была на удивление проста: удары наносились не туда, куда следовало. Не в настоящие болевые точки насквозь прогнившей цивилизации.
        Она сказала «источник зла»? Посмотрим. Если это правда, он попал по адресу. Если ложь - Нижний Город был ничем не хуже любого другого.
        Но она сказала кое-что еще. «Не вздумай звонить, пока я здесь». Значит, самое время. Он недолго колебался. Человек действия взял в нем верх.
        Он набрал первую попавшуюся «шестерку». Ничего не произошло. Подождав немного, он набрал «шестерку», которая соответствовала единице на нормальном диске. Тишина. После набора третьей цифры внутри аппарата загудел зуммер. Нестор снял трубку и приложил ее к уху.
        Он услышал шорох, треск, свист - звуки хаоса, в которых не угадывалось никакой закономерности. Отчасти они напомнили ему шум компьютерных динамиков при dial-up-подключении. Потом раздался щелчок, и снова наступила тишина. Это не была тишина мертвой линии. На другом конце провода что-то происходило. Пауза длилась так долго, что он хотел уже повесить трубку, но тут синтезированный голос начал произносить бессмысленную комбинацию из четырех слов.
        Нестор был не из тех, кто получает удовольствие от разгадывания шарад такого рода, поэтому он дождался, пока последовательность повторилась дважды, и бросил трубку на рычаг.
        В сказочку про абстрактное зло, не имеющее конкретного носителя (так же, как и в абстрактное добро), он не верил ни секунды. Он-то знал, что зло являлось неуничтожимой частью каждого из людей. Добро, наверное, тоже. Проблема заключалась в соотношении ингредиентов и в наличии разного рода катализаторов. Куда денешься от проклятой химии, а в химии он немного разбирался. Хуже всего, что порой нет никакой возможности повлиять на ход реакции. Нестор был уверен, что называть злом можно лишь то, что творят существа, обладающие свободой выбора. На вопрос, как в этом случае быть с психопатами, у него имелся четкий ответ: умерщвлять.
        Сомнамбулический бред Ариадны заставил его переключиться на более насущные проблемы и задуматься, много ли толку от проводника, который сомневается в существовании этой долбаной дыры. «Постарайся поверить», - произнес он про себя, надеясь, что до Ариадны доходит хотя бы часть того, что он видит и ощущает. Насколько он помнил, никто и нигде не упоминал о том, что это игра в одни ворота.
        Нестор был существо деятельное, да и в любом случае телефонная будка не устраивала его даже в качестве временной резиденции. Каким бы мрачным и насквозь промерзшим ни выглядел город за стеклом, внутри зданий должно было остаться хоть что-нибудь, кроме голого камня. Впрочем, и удаляться от будки ему не очень-то хотелось - может, она была единственным «лифтом» на всю округу, перебрасывающим с того света на этот и обратно…
        Раздираемый противоречиями, которые лишь усугублялись беспомощным лепетом Ариадны, он вышел наружу и осмотрелся, выбирая себе ближайшую цель. Интуиция помалкивала - видимо, ревнуя к древнему чудовищу, очаровавшему хозяина. Приобретая что-то, чего-то неизбежно лишаешься - этот закон равновесия он вывел для себя давно, еще в пору своего пребывания в монастыре, и долго не мог решить, чего рискует лишиться, согласившись на царство небесное. Может быть, самого себя? Поскольку никаких внятных приглашений он так и не получил, его предположения на этот счет остались непроверенными.
        Зато сейчас Нестор мог проверить, чего стоит позитивизм, увлечение которым он тоже когда-то пережил. Он выбрал здание - по виду общественное, с ажурной вышкой на крыше, напоминавшей уменьшенную опору линии электропередач, - и направился к нему в ускоренном темпе, потому что холод уже пробирал до костей. Каждый шаг сопровождался тихим хрустом: казалось, что он наступает на панцири дохлых насекомых.
        Помимо прочего, Нестору не нравилось демаскирующее звуковое сопровождение. В незнакомых местах он предпочитал появляться незаметно, чтобы иметь возможность так же незаметно исчезнуть. В данном случае исчезнуть было не в его силах, и поэтому некоторое время он чувствовал себя посреди голой площади, которую пересекал, тараканом на столе. Что и говорить, «столешница» показалась ему гигантской, а секунды - долгими, как проповедь дряхлого патриарха.
        Оглянувшись, он обнаружил, что не оставляет следов - под ногами было слишком много битого стекла. Нестор не мог взять в толк, откуда оно взялось. Не с неба же свалилось. А почему, собственно, нет? И он представил себе картину поистине библейского размаха и жестокости: с разгневанных небес падает стеклянный град, рассекая и калеча грешников, тщетно пытающихся спастись, заливающих землю кровью, окрашивающих в багрянец камни и воду. Раздробленные в миллиардах призм отражения яростного солнца слепят, словно лазеры в каком-нибудь гребаном танцевальном клубе, а стоны несчастных и проклятых глохнут в звоне разбивающихся осколков. М-да, это будет почище запрещенных к применению стреловидных поражающих элементов, но ведь на небесах не подписывают конвенций…
        Как бы там ни было, до здания он добрался на своих двоих и двинулся вдоль стены в поисках настоящего входа. То, что выглядело дверью с расстояния ста, пятидесяти и даже двадцати шагов, на деле оказалось фальшивкой, чем-то вроде фрески на выглаженном участке стены, причем детали были намалеваны со всеми подробностями, включая «серебрение» лунным светом и тени. Нестора это немного озадачило, хотя он и был дитя цивилизации, где видимость ценилась гораздо выше содержания. Он даже потрогал стену, проверяя, не подсовывают ли ему голограмму - в таком случае ему следовало бы поцеловать Ариадну в несуществующую задницу. Но нет, стена была твердой, холодной и покрытой налетом вещества, которое у него почему-то ассоциировалось со сгустившимся тленом. Пытаясь очистить пальцы от этой благородной мерзости, он потер ими о куртку - оставшееся пятно слабо светилось, будто фосфоресцирующий циферблат наручных часов.
        И тут Нестор спиной ощутил чье-то присутствие.

93.Кисун: «Добро пожаловать!»
        Они пересекли Периметр ночью и под утро вошли на северо-западную окраину города. Кисуна сопровождал неразговорчивый малый по кличке Дюшес. Это был человек Могилевича, навязанный ему понятно с какой целью, но под благовидным предлогом. Впрочем, Кисун не возражал. Как бы ни обернулось дело, лишняя пара рук не помешает. Он прикинул, что можно будет использовать Дюшеса в зависимости от обстоятельств, а кроме того, не сомневался, что в крайнем случае сумеет избавиться от «опекуна».
        Он шел налегке, эксплуатируя один из немногих плюсов наличия эскорта. В его присутствии Дюшес получил от Казимира приказ безоговорочно ему подчиняться - разумеется, во всем, что не наносит ущерба интересам самого Могилевича. Кисуну это сильно напоминало какой-то из законов роботехники (он не помнил точно - какой), а вообще-то хотелось посмотреть, как Дюшес, явно не обремененный излишками интеллекта и вряд ли осведомленный об истинной опасности миссии, будет блюсти интересы хозяина.
        Сейчас он послушно тащил две большие сумки с личными вещами и кое-каким снаряжением. По дурацкой легенде, предложенной Могилевичем, они были диггерами, решившими исследовать старые подземные ходы под городом. Кисун опять-таки не возражал. Ему было всё равно, под какой личиной - диггера, рыбака, клоуна из цирка-шапито, - лишь бы побыстрее добраться до места и хоть что-нибудь узнать о судьбе Лизы.
        Кстати, если верить собранной информации, подземные ходы в городе действительно были, а вот относительно их возраста и происхождения ни малейшей определенности не наблюдалось. Упоминаемые с середины восемнадцатого века, обложенные кирпичом, аналогов которого больше нигде обнаружить не удалось, без следов копоти, просачивания воды или повреждения кладки, ходы представляли собой сплошную загадку. Никто не брался хотя бы приблизительно оценить их общую протяженность, потому что ни один ход не был исследован дальше чем на пять километров от места выхода на поверхность. Найденные людьми Могилевича старые, выполненные на любительском уровне, карты были приблизительными, за пределами трехкилометровой зоны - условными, и вызывали столько же доверия, сколько прогноз погоды.
        Кисун, который по дороге сюда добросовестно изучил вопрос, насчитал на картах четыре выхода, привязанные к наземным объектам. Это могло пригодиться, но лучше бы не пригодилось. У него было предчувствие, что в городе обнаружится достаточно дерьма, чтобы вдобавок лезть за ним в подземелье.
        В этот предутренний час, когда вокруг царили тишина и мертвая неподвижность, а улицы возникали из сумерек подобно ущельям постапокалиптического ада, город выглядел призраком, без остатка вытеснившим собой реальность. И даже хуже, чем призраком. Город был врагом, потому что забрал у него Лизу, спокойную старость в доме на берегу моря и, не исключено, заберет жизнь, - причем таким врагом, которого нельзя победить или уничтожить.
        Если бы не три приемо-передатчика системы поиска и позиционирования, которые, кроме всего прочего, тащил на себе молчаливый ишак Дюшес, Кисун не знал бы, с чего начать. У него не было ни единой зацепки. Перед ним лежали квадратные километры трехмерного лабиринта, в котором ему предстояло найти одного-единственного человека. Другие его не интересовали. Вернее, интересовали как источники информации. Добывать нужные сведения он намеревался любым доступным способом и чувствовал в себе готовность продвинуться на этом поприще гораздо дальше, чем прежде, когда он только выполнял чужие приказы.
        Он прекрасно понимал: если бы речь шла не о Лизе, он действовал бы иначе. Скорее всего, вообще не действовал бы. Но угроза ее жизни избавила его от какой бы то ни было моральной или профессиональной озабоченности.
        Он не завидовал Дюшесу. Тот оказался в плохой компании.

* * *
        Первую остановку он сделал уже через двадцать минут. С точки зрения вероятности обнаружения сигнала это место было ничем не хуже любого другого. Дюшес без лишних вопросов разгрузил сумки, после чего замер в противоестественной неподвижности. У Кисуна, успевшего за последние несколько лет стать начитанным, даже возникли некие ассоциации с Големом.
        Примерно с полчаса ушло на установку и настройку аппаратуры. Занимаясь этим, он одновременно старался проделывать дыхательные упражнения, которые обычно благоприятно сказывались на его давлении и пульсе. Но не сегодня. Он чувствовал себя гораздо хуже среднего, и виной тому явно были не только долгий перелет, недосыпание и резкая перемена часового пояса.
        Запустив систему и не обнаружив каких-либо сигналов местного происхождения, он заставил себя пройтись вокруг квартала, чтобы не пялиться на приборы ежесекундно. По пути он убеждал себя в том, что в отсутствии радиообмена нет ничего странного,
        - в конце концов он находился в давно покинутом людьми городе, - но полное радиомолчание в зоне радиусом двадцать километров, включавшей в себя большую часть Периметра и временную базу службы безопасности, выглядело по меньшей мере странно.
        Спустя час аппаратура по-прежнему не зарегистрировала ни одного сигнала, источник которого находился бы внутри интересующей Кисуна области. Он дважды перепроверил работоспособность системы и даже отправил Дюшеса прогуляться с маломощным излучателем, который был немедленно обнаружен при включении. Кисун забросил в себя таблетку благоразумно припасенного «энап-Н» и, несмотря на раскалывающуюся голову, попытался прикинуть, что делать дальше.
        Плана «Б» у него не было. Прочесывание города на своих двоих - это не план, а капитуляция. Он не мог не задуматься, во что же тут заигрались федералы, если это действительно федералы, а не кто-нибудь еще. Могилевич мог стать жертвой грандиозной мистификации… и сам Кисун тоже. Таким образом, ему ничего не оставалось, как исходить из того, что любая полученная ранее информация недостоверна. Не исключено, что Лизы вообще нет в этом городе, а он, глупый доверчивый старик, просто исчезнет здесь. Дюшес выглядел человеком, который вполне способен организовать «несчастный случай». Впрочем, Кисун был не склонен рассматривать этот вариант всерьез. Он спросил себя: «Кому ты на хер нужен?» - и согласился, что так оно и есть.
        Потом головная боль немного отпустила, и Кисун с некоторым беспокойством обнаружил, что еще минуту назад готов был принять превентивные меры, а попросту говоря, прикончить Дюшеса, для чего даже сунул руку в карман куртки, где лежал пистолет. Возникал вопрос: если здешняя обстановка так подействовала на него в течение первых полутора часов, то что будет дальше? Объяснить это «умопомрачение» только потерей профессионализма было невозможно; причина заключалась в чем-то, не поддающемся контролю и даже трезвому осмыслению.
        Его психика отреагировала включением защитного механизма. Кисун впал в ступор, во время которого бесстрастно встречал и провожал мысли, будто вагоны проходящего мимо поезда. Он видел, как меняются цифры на мониторе подключенного к системе ноутбука, и постепенно осознал, что просидел сорок минут, словно медитирующий буддийский монах. Правда, никакого просветления не наступило; скорее, наоборот - он начал опасаться за свой рассудок.
        Догадку о том, что исход явился следствием массового помешательства, он воспринял как откровение - впрочем, сейчас совершенно бесполезное. Он очутился в тупике, но ему и в голову не приходило бросить всё и повернуть назад. Без Лизы возвращение было немыслимо.
        Кисун решил двигаться к центру города, однако как только он собрался отключить аппаратуру, раздалось попискивание, предупреждавшее о получении сигнала. Совпадение не показалось ему странным. Он был поглощен данными, которые начала обрабатывать система. Речь шла о циклической последовательности кодированных сообщений, передаваемых пятью источниками с интервалом в тринадцать и две десятых секунды.
        Это продолжалось около четырех минут, после чего Кисун на время перестал доверять своим глазам. С экрана ноутбука слетело всё, что там было, и на черном фоне, словно в каком-нибудь старом фильме, начали одна за другой появляться буквы. Когда сложилась первая фраза - «Добро пожаловать!» - у него возникло ощущение не только абсурдности, но и нереальности происходящего.
        Между тем неведомый шутник, который контролировал его компьютер, продолжал: «Рады видеть Вас в нашем городе. Для Вас забронирован номер в отеле „Европейский“ и запланированы интересные экскурсии. Отдыхайте. Надеемся, Вам у нас понравится. Лиза просит не беспокоиться». Затем сообщение повторилось слово в слово. И еще раз. И еще. Перед Кисуном ползли одинаковые строчки - как многократно скопированный приговор.
        Или диагноз.
        Уставившись на экран, он отрешенно перебирал и отбрасывал варианты: вирус, дурацкое напоминание от Могилевича, собственная галлюцинация. Он хотел даже подозвать Дюшеса, чтобы тот подтвердил, что видит то же самое, но передумал. Наложив координаты источников на хранившуюся в памяти компьютера карту города, Кисун определил, что три точки совпали с обозначенными на карте входами в подземелье, еще одна находится на южном городском кладбище и, наконец, пятая - в частном секторе на северо-восточной окраине.
        Внезапно он почувствовал прилив энергии, даже головная боль прошла бесследно. Кисуна снова распирало от желания действовать. Если отбросить самый неудобный вариант - безумие, при котором любые телодвижения не имеют смысла, - сейчас он находился в лучшем положении, чем полчаса назад. По крайней мере, теперь ему было за что зацепиться.

94.Параход и бродяга: С дьяволом под кожей
        -Как ты меня нашел?
        Прямой вопрос требовал столь же прямого ответа. Тем не менее Параход тщательно взвешивал каждое слово - кто знает, что может вывести из себя человека, способного прикончить пару бывших спецназовцев голыми руками. Но и думать слишком долго было вредно - бродяга мог заподозрить двойную игру.
        -По запаху.
        Аборигена это как будто заинтересовало:
        -Как собака?
        -Собака тебя не нашла. Ее убили.
        -Это не я. А откуда ты знаешь про собаку?
        -Видел, как убирали ее труп. А ты откуда знаешь про собаку?
        Бродяга погрозил ему заскорузлым пальцем - меня, мол, не проведешь:
        -Ты сказал.
        Параход помолчал, после чего попытался перевести разговор в нужное ему русло:
        -Значит, был кто-то еще…
        Бродяга кивнул, испуганно выкатил глаза и поднес палец к губам.

«Так мы далеко не уедем», - подумал Параход.

* * *

«Либо его послал Господь, - соображал бродяга, - либо Безлунник. А может, Сатана лично. А может, он и вовсе не посланник, а сам, собственной персоной…»
        У него голова пошла кругом от подобных мыслей. В том, что дьявол способен принимать любую телесную форму, он не сомневался. Но тогда и Малышка… Нет! Так можно дойти бог знает до чего. Хотя бы до того, что Сатана совершил подмену - например, пока бродяга спал, - и стал его телом. Сделался его плотью, кровью, мышцами и костями. Тогда кто убил тех четверых? Сатана или бродяга нажимал на курок, бил кулаками и ногами, рвал ногтями, грыз зубами?..
        Бродягу охватил настоящий ужас. Что же осталось от него в этом куске мяса на службе у дьявола? Крохотная частица сознания, запертая в черепушке, как в тюрьме, и способная лишь на то, чтобы наблюдать за происходящим, гадать, кто манипулирует этой большой живой марионеткой, и покорно ждать конца срока заключения?
        Он дернулся, словно незримая ладонь отвесила ему пощечину. Ты забыл свое место, червь. Если таково наказание, ниспосланное Господом, тебе остается принять это и не роптать.
        И еще одно: разве ты не заслуживаешь худшего?
        Тогда получи.

* * *
        От Парахода не ускользнули признаки жестокой внутренней борьбы, отражавшиеся на лице бродяги так явно, словно оно было маской из мягкой резины, надетой на чьи-то сильные пальцы. Кто-нибудь другой, возможно, подумал бы, что юродивый просто кривляется или страдает от нервного тика, но Параходу это больше напоминало корчи спящего, которому снится кошмар.
        Отличие заключалось лишь в том, что у бродяги были открыты глаза. Временами они как будто переставали видеть и превращались в две мутные сферы, наполненные студнем, сквозь которые кошмар и реальность по капле перетекали друг в друга, смешиваясь во что-то невообразимое. Во всяком случае, Параход не взялся бы в этом разобраться. Он хотел выяснить другое: откуда исходит настоящая угроза и как от нее защититься. Ему казалось, что человек, умудрившийся на протяжении десятка лет выжить среди «темноты, которая есть причина безумия в каждом из нас», должен был кое-что знать об этом.

* * *
        Бродяга с тоской вспоминал минувшую ночь, когда ощущал себя орудием Божьей власти. Всё было легко и понятно. Ни страха, ни сомнений, ни сожалений. Он любил Бога и делал то, что должен. Не надо было отключаться - тогда, возможно, Господь не покинул бы его и не позволил бы никому подкрасться так близко. Ближе не бывает…
        Но делать нечего. Малышка еще не спасена. Ощущая Сатану у себя под кожей, бродяга понял, что теперь придется сражаться на два фронта: против внешнего врага и против внутреннего. Неизвестно, какой страшнее. Впрочем, известно; ведь те, чужие, - всего лишь его слуги.
        А вот кому служит этот седоволосый тип с глазами старика, бродяга не понимал. На вид безобидный, и вдобавок от него исходило нечто такое, что бродяга мог сравнить только с прохладным ветром в изнурительно жаркий полдень. Но неужели для Сатаны трудно организовать иллюзию свежести? То-то и оно…
        Чувствуя, что угодил в замкнутый круг, бродяга начал вытаскивать из кармана пистолет.
        Но тут незнакомец снова заговорил и высказал простую вещь, которая почему-то раньше не приходила бродяге в голову.

* * *
        -Если бы я был твоим врагом, - как можно более мягко произнес Параход, - я привел бы с собой других, и они забрали бы ее.
        Услышав это, бродяга вздрогнул.
        -Кого?
        -Ту, которую ты прячешь там, - Параход покосился на стену убежища.
        Он даже не представлял, насколько сильно рисковал в эту минуту. Бродягу чуть не разорвало. «Он знает про Малышку!» Еще никто из людей не проникал в его тайну, никто не ведал о сути его служения и искупления его вины. Бродяге очень не понравилось то, что Седоволосый бесцеремонно вторгся на чужую территорию, сделался как бы третьим в его отношениях с Господом. Или четвертым, если считать Малышку? Он путался, и это страшно его раздражало. Ему казалось: еще немного - и Седоволосый пронюхает о Календаре, последней нетронутой святыне…

«Не парься, я давно знаю», - отчетливо произнес незнакомый голос у него в мозгу, и бродяга заледенел в своем, прежде надежном, черном пальто.
        Сатана знает!..
        А как иначе, дурачок, если это он выводил числа и знаки на стене убежища, держа красный мел твоими (когда-то твоими) пальцами…
        Бродяга впал в состояние, в котором запросто мог повторить описанное в Библии добровольное членовредительство; только начал бы он не с вырванного ока, а с отрубленной руки. Но поблизости не оказалось топора, а через секунду он уже забыл о своем намерении, потому что увидел лицо Седоволосого и проследил за его взглядом.
        В проеме между боковой и поворотной стенами убежища стояла Малышка.
        Вероятно, она стояла там уже достаточно давно и слышала то, о чем они говорили. Малышка знала Седоволосого, а тот знал ее. Для бродяги это явилось шокирующим открытием. Но не большим, чем слова, произнесенные Малышкой.
        Она попросила Парахода:
        -Пожалуйста, не говорите никому, что вы меня нашли.

95.Лада: «Посмотри, что ты наделала»
        Во время поездки она пару раз порывалась сделать глупость - сознавая, что это глупость, уже потом, задним числом, когда буквально за секунду до конца отсчета Рыбка поворачивала голову, снимала с рулевого колеса правую руку и дружески касалась костяшками пальцев ее челюсти. С неизменной улыбкой.
        Лада поняла, что эта сучка мыслит, как она, и хорошо чувствует ее. Возможно, при других обстоятельствах они могли бы даже стать подругами… или соучастницами стоящего дела. Но теперь уже поздно.
        А потом на нее внезапно снизошел покой. Это было великолепное безразличие, о котором она раньше могла только мечтать. Ей сделалось абсолютно всё равно, что с ней будет. Она расслабилась и закрыла глаза.

* * *
        В наступившей темноте немедленно всплыло воспоминание, которое неотступно преследовало ее несколько лет - наяву и во сне. Именно по причине, связанной с этим воспоминанием, она оказалась здесь.
        Оно возвращало ее в красивый уютный дом на берегу озера. Тогда ей еще казалось, что свободная жизнь только начинается, - ведь за это так дорого заплачено. В тех горах, среди благословенной тишины и возле наичистейшей в мире воды, она хотела всё забыть…
        Не получилось - не дали. Через несколько месяцев она прочитала обведенную маркером статью в подброшенной на порог газете - и поняла, что получила свою «черную метку». На этом свободная жизнь закончилась и начался ад ожидания. Она не расставалась с оружием, хотя знала, что это бесполезно, - они пришлют человека, который всё сделает предельно аккуратно и «стерилизует» последствия. И случится это, вероятно, не скоро - они не откажут себе в удовольствии подольше наблюдать за тем, как страх пожирает ее время и ее разум…
        А перед католическим Рождеством к ней в гости внезапно пожаловал Барский - свалился на голову, как снежная лавина в Альпах. Сначала она решила, что он и есть тот самый стерилизатор, и расхохоталась ему в лицо. Ситуация и в самом деле отдавала черным юмором специфического свойства - пока не стало ясно, что Барскому она нужна, чтобы не свихнуться. Он только что похоронил свою дочь, покончившую жизнь самоубийством.
        Узнав об этом, Лада разъярилась по-настоящему. Между ними давно всё было кончено; точки над «i» расставлены; слова, после которых нет возврата к прошлому, произнесены. Тем не менее он приполз к ней искать утешения, а может быть, и чего-то большего, очевидно, надеясь пронять ее своей слезоточивой историей. И не только этим. Он намекнул, что знает о ее «сложных обстоятельствах» и готов посодействовать в «решении проблем».
        Это был шантаж такой же чистой воды, как та, что плескалась у каменистого берега за окнами ее дома. Лада заехала ему в морду и получила оплеуху в ответ. У нее было при себе оружие, у него тоже. Неизвестно, чем бы всё закончилось - возможно, они умерли бы оба, оказав друг другу неоценимую услугу, - но тут, словно рождественская весть, появился стерилизатор. Позже до нее дошло, что он приехал вместе с Барским и что эти двое - в одной команде, а вот почему безутешный папаша и брошенный любовник вдруг начал действовать вопреки плану, осталось для нее загадкой.
        Барский выстрелил - но не в нее, а в своего напарника. Она надолго запомнила выражение его лица в тот момент. Раньше она думала, что он способен на многое, но не на убийство. Оказалось, способен и на большее. Лестную мысль, что всё это сделано ради нее, она отбросила сразу же - он мог получить ее тело и душу намного раньше и без патетических жертвоприношений. Оценил, когда потерял? Только не Барский. Он точно взвешивал и точно отмерял, а потому знал цену каждого человека до, во время и после использования.
        Еще пару секунд они смотрели друг на друга, и наверняка каждый подумал, что избавиться от двух мертвецов немногим сложнее, чем от одного. Лада всё-таки решила ограничиться одним, а Барского использовать по максимуму, пока он еще жив. Что решил Барский, она узнала лишь несколько лет спустя, когда получила от него послание по электронной почте, содержавшее информацию о проекте, со словами в конце: «Мы сможем закончить то, что началось в доме на озере. Любящий тебя Б.».
        На самом деле всё началось гораздо раньше, но она поняла, что он имел в виду. И, кроме того, маленький должок за нею всё же имелся: один из стерилизаторов с тихим всплеском пошел ко дну на исходе рождественской ночи, когда над черной гладью озера стелился туман, а второй долго помогал ей скрываться. Он на многие годы сделался ее ангелом-хранителем, таким верным и надежным, о каком она не смела бы и мечтать, если бы их не связывала общая тайна и страх оказаться однажды замурованными в одной ванне с цементным раствором.

* * *

«Ленд ровер» остановился, и она почти нехотя открыла глаза. «Вылезай», - приказала Рыбка. Лада подчинилась, заметив краем глаза, что та прихватила с собой ее сумку. Подняв голову, она увидела фасад здания с вывеской «Отель „Европейский“».
        Незнакомка скомандовала скупым жестом: «Шагай вперед», - явно подразумевая, что Лада знает дорогу. Их разделяло три метра - дистанция, при которой любое геройство пресекается легко и быстро. Но Ладе к тому времени уже было не до попыток захвата оружия или, тем более, к бегству. Она решала, сочтет ли конвоировавшая ее Рыбка симуляцией, если она сейчас свалится. А если сочтет, то что станет делать? Лучше не проверять.
        И она держалась, хотя всё плыло у нее перед глазами. Она не помнила, как миновала холл и как поднялась по двум лестничным пролетам, - вероятно, на автопилоте. Пару раз она ощущала что-то твердое между лопаток - то ли пистолетный ствол, то ли чужой кулак. А еще, словно пьяная, ударялась об углы и стены - но это не в счет.
        Рыбка проявила удивительное терпение, и до двери «люкса» Лада добралась на своих двоих и без новых дырок в теле. Она находилась в той стадии, когда живешь и остаешься в относительном сознании исключительно назло (если даже не очень понимаешь, назло кому).
        То, что дверь номера выломана, она всё-таки заметила и запомнила. Картина, открывшаяся ее мутному взгляду, едва не заставила ее выблевать оставшиеся внутренности, но на такое усилие она оказалась уже не способна. Вероятно, это был тот самый «люкс», в котором она вскрыла сейф, хотя сейчас он выглядел неузнаваемо. Прежде всего - кровь. Кровь повсюду. Кровь и мозги. Словно душевнобольной художник пытался размазать по стенам свое безумие, да еще хватило на потолок.
        Незнакомка втолкнула ее внутрь. Лада по инерции сделала несколько шагов на подкашивающихся ногах, но устояла. За это время гнездившаяся в ней чернота почуяла присутствие смерти и рванулась навстречу. Дневной свет, лившийся в окна, сделался багровым, кровь - тошнотворно-коричневой, собственные руки - бело-розовыми кусками освежеванной плоти. Такой себе маленький трехкомнатный ад. С удобствами, которыми никто не воспользовался…
        Но чернота жадно тянулась к средоточию смерти. Источник крови находился в спальне. Оттуда же доносился запах - еще не мертвечины, всего лишь дерьма. Лада оказалась прямо перед распахнутой дверью, поэтому успела увидеть в излишних подробностях, откуда взялись кровь и мозги. Узнать жертву было, конечно, едва ли возможно.
        Тело лежало на кровати вниз лицом (от которого, судя по расколотому черепу, наверняка мало что осталось). Труп был совершенно голым, из разорванного анального отверстия торчал перепачканный в дерьме и крови предмет, в котором Лада даже с готовым отлететь сознанием узнала свой фаллоимитатор.

«Посмотри, что ты наделала», - промелькнула у нее напоследок странная, явно чужая мысль, как будто всезнающая Рыбка была еще и телепатом-транслятором. А потом во второй раз за это тяжелое утро удар по голове отправил Ладу туда, где нет ничего, кроме возможности отсутствовать какое-то время, прежде чем тебя призовут обратно и кошмар продолжится снова.

96.Каплин: «Заходи, дружище»
        За дверью была небольшая, замкнутая со всех сторон площадка - голый бетонный пол, стены, крашенные в грязно-голубой цвет, лампочка под очень высоким потолком, - и еще одна дверь прямо напротив той, через которую Каплин попал сюда. Он нисколько не удивился, увидев на двери табличку с номером 69. Площадка выглядела бессмысленным излишеством - если только не была чем-то вроде шлюзовой камеры между легким расстройством воображения и полным безумием.
        Но, по крайней мере, голоса смолкли. И снова он показался себе смешным, а едва ли не самым смешным в нем было то, что он связал свои галлюцинации со старой, как мир, деревянной головоломкой, сделанной где-нибудь под Шанхаем. Он с трудом подавил в себе искушение покончить с этим самым простым и грубым способом - раздавить коробку каблуком и посмотреть, что там внутри.
        Собравшись с духом, он сделал три шага к двери напротив. Она была точно такой, как дверь шестьдесят девятой квартиры, где поселилась Оксана, - та же отделка, те же замки, та же ручка - и к тому же оказалась незапертой. Он осторожно и медленно приоткрыл ее, увидел знакомую прихожую, маску на стене… только теперь это был не демон, а очень хорошая копия человеческого лица. Вероятно, восковая, а может быть, сделанная из кожи, потому что маска выглядела слегка обвисшей по краям. И эти длинные светлые волосы… Сквозь прорези для глаз виднелась стена.
        Наконец до него дошло. Он замер, парализованный страхом. Желудок подпрыгнул вверх и сжался в холодное свинцовое ядро. Значит, всё было ложью - записка, татуировка, маленькая девочка, рисовавшая мелом на асфальте, и большая девочка, сделавшая гравировку лазерным пером гипноза на коре его мозга… Или наоборот - всё было правдой, непоправимой правдой, а он просто не успел?..
        -Заходи, дружище, не стесняйся, - раздался из глубины квартиры веселый, слегка гнусавый голос.
        Каплин понимал, что это ловушка, но всего лишь еще одна, следующая, очередная
«матрешка» - возможно, иллюзорная, которой забавлялся кто-то; и вот представился случай узнать - кто именно. Во всяком случае, ему уже хотелось, чтобы всё поскорее закончилось, пусть даже самым худшим образом, - а разве это не есть цель любой пытки?
        Он пересек прихожую, стараясь не смотреть на то, что висело на стене, и чувствуя себя голым, невзирая на тяжелую и неудобную одежду, снятую с мертвеца, а может, именно поэтому. Ждал ли он, что откуда-нибудь снова выскочит Оксана или ее высококачественная копия? Нет, уже нет. Мысль о розыгрыше оказалась стоящей далеко в конце длинной очереди, и он так и не успел до нее добраться. Пульсирующий страх мешал связно соображать. Инстинкт побуждал обзавестись каким-нибудь оружием, но ничего подходящего в прихожей не было.
        В темном коридоре, который опять-таки ничем не отличался от уже знакомого ему коридора, стала слышна негромкая музыка, доносившаяся из-за приоткрытой двери; за ней, если верить Оксане, находился дядин кабинет. Дверь спальни, где он неплохо провел время в свой прошлый, намного более приятный визит, была закрыта. Каплин не стал туда соваться - он и так слишком ясно представлял себе, как выглядит труп женщины, с лица которой снята кожа, а с головы - скальп. Или, что еще хуже, она могла и не быть трупом.
        Он толкнул дверь кабинета и остановился в дверном проеме. Первым делом он увидел молнии, раскалывавшие темное небо за оконными стеклами. Они сверкали почти непрерывно и совершенно беззвучно, поэтому окна напоминали экраны телевизоров с отключенным звуком.
        В этих сомнамбулических вспышках интерьер кабинета смахивал на гравюру, а лицо парня, развалившегося в кресле, - на выбеленную гримом клоунскую рожицу, от взгляда на которую, правда, хотелось не смеяться, а рыдать. Юнец задрал на стол ноги в старомодных двуцветных штиблетах и помахивал пером в такт музыке, воспроизводимой с характерным потрескиванием проигрывателем виниловых пластинок. Театральность обстановки ни в коем случае не превращала происходящее в фарс, чего Каплину, может, и хотелось бы. Но нет, запах смерти был слишком силен в этом странном месте, хотя его забитый нос ничего и не чуял…
        -Присаживайся, - парень небрежно ткнул пером в сторону свободного кресла. Каплин, которому одежда собаковода вдруг показалась почти неподъемной обузой, медленно двинулся в указанном направлении.
        -Только давай без глупых подвигов, - предупредил юнец, и Каплин увидел пистолет, лежавший поверх стопки бумаги. Верхний лист был исписан красивым почерком с завитушками и без помарок. Тут же стояла старинная бронзовая чернильница. Каплин невольно отметил про себя, что, если остальные листы так же плотно покрыты письменами, стопка потянет на большой роман.

97.Нестор и «мертвец»
        Он быстро обернулся, выставив перед собой ствол, и обнаружил в нескольких шагах от себя темную машину неведомой ему марки, с неработающим двигателем и выключенными фарами. То, что он не заметил и не услышал, как она подъехала, не укладывалось в голове. Похоже, машина просто появилась из ниоткуда.
        Открылась левая передняя дверца. Из машины выбрался какой-то человек, сделал несколько шагов и оперся задом на капот, скрестив ноги и сложив руки на груди. Нестор всмотрелся в его лицо и с легким недоумением признал в нем монаха, найденного повесившимся в своей келье за пару месяцев до изгнания самого Нестора из монастыря. По версии, озвученной попами, суицид произошел по причине
«затянувшейся депрессии». Действительно, веревка была затянута как следует - Нестор убедился в этом лично. По его данным, бедняга отдал душу непонятно кому из-за несчастной гомосексуальной любви.
        Сейчас самогубец был одет в спортивный костюм, кожаную куртку, кроссовки, кепку с надписью «Downtown» и больше смахивал на обыкновенного таксиста. Нестор никак не мог вспомнить его имени. Он не особенно обрадовался встрече, потому что, по его мнению, возвращение ожившего жмурика ситуацию никак не проясняло.
        -Что уставился? - спросил «мертвец» хорошо поставленным голосом певчего из хора.
        - Может, прокатимся?
        -Я видел тебя со сломанной шеей, вывалившимся языком и хвостом из засохшего дерьма, - медленно и с расстановкой начал рассказывать Нестор. - Я был одним из тех, кто снял твой труп, отнес его в подвал, а потом закопал за пределами кладбища. - Ему доставляло извращенное удовольствие говорить об этом. Хотя почему извращенное? Он был уверен, что абсолютно все нормальные люди при виде мертвых чувствовали более или менее замаскированное удовлетворение от того, что это случилось не с ними, не сегодня, не в этот раз…
        -Ты к чему ведешь? - спросил «мертвец».
        -Да просто так, - пожал плечами Нестор и нажал на спуск.

«Downtown» даже не дернулся. Нестор попробовал еще раз. С тем же результатом.
        -Не получается? - спросил «мертвец» с деланным сочувствием. - И не получится. Число Зверя не любит шума.
        Нестор в очередной раз проявил гибкость ума. Он убрал пушку и выдавил из себя ущербную (спасибо лысой шлюшонке!) ухмылку:
        -Он не заряжен. Просто я кое-что проверял.
        -Ну и как, проверил?
        -Не до конца. Ты что-то сказал насчет прокатиться или мне послышалось?
        -Садись, - пригласил «мертвец» и первым залез в машину.

* * *
        Они ехали по пустынным улицам города, похожего на трехмерную гравюру или комикс. Кем-то вроде персонажа комикса Нестор себя и ощущал. А иногда даже меньше чем персонажем - чем-то вроде всплывающего пузыря, на котором можно написать пару слов. Правда, свой пузырь ему пока заполнить было нечем. И машина, которая двигалась безо всякого намека на работающий двигатель, представлялась ему не самой интересной деталью происходящего.
        -Где мы?
        -А на что это, по-твоему, похоже?
        -Не знаю. Ад? Сон? Нижний Город?
        -«Нижний Город», - «мертвец» презрительно хмыкнул. - Сказочка для недоумков… Как насчет темноты, которая внутри каждого из нас?
        -И внутри кого же эта темнота?
        -Внутри тебя. Внутри меня. Если это имеет значение, выбирай того, кто тебе больше нравится. Но в любом случае - внутри Числа Зверя.
        -Где-то я это уже слышал. Хочешь сказать, никого из нас не существует?
        -Наоборот. Поэтому-то нам и не позавидуешь. Отсюда не выбраться, если только у тебя нет связей там, наверху.
        -Это где? - подозрительно осведомился Нестор, привыкший к тому, что по указанному адресу обычно располагалась набившая оскомину небесная канцелярия.
        -На верхних уровнях. Подальше от Ядра. Там, где поспокойнее.
        -Что значит «поспокойнее»?

«Мертвец» бросил на него иронический взгляд:
        -Это значит, что там материализация почти невозможна. Не то что здесь.
        -А-а, - протянул Нестор, - теперь я понимаю, откуда ты взялся со своей машиной.
        -Понятливый ты наш, - со странным выражением произнес «мертвец». - И не вздумай меня стереть - останешься без посредника. Хотя Число Зверя вряд ли тебе позволит…
        -Что ты здесь делаешь? - Нестор попытался изменить направление разговора. - Только не говори, что я воскресил тебя из мертвых, чтобы самому себе помочь.

«Мертвец» взглянул на него как на идиота:
        -Ни хера ты, оказывается, не понимаешь. Я ничего не делаю. Всё тут, внутри Числа, догоняешь? Такое, как было, есть или будет. Добро пожаловать в сознание шизофреника. Правда, не советую упоминать об этом, если встретишься с ним. Кому нравится узнавать, что не всё под контролем?
        -Как же я с ним встречусь, если мы внутри него?
        -Не пытайся быть хитрее арифмометра, Нестор. Ты внутри Числа, Число внутри тебя. Матрешку когда-нибудь раздевал? Эту матрешку ты можешь раздевать до бесконечности. Но хуже всего тебе придется, если Число начнет медитировать. Есть большая, прямо-таки огромная вероятность, что тогда мы попросту исчезнем.
        -Может, мне стоит начать первым?
        -Если ты дал заманить себя сюда, значит, уже поздно. Кстати, зачем ты притащил с собой свою игрушку? Толку от нее никакого, а шуму многовато… Я не про пистолет.
        -Я ничего не слышу, - осторожно заметил Нестор. И он не обманывал. Ариадна по-прежнему молчала, как рыба. Как дохлая рыба.
        -Бедняга. Еще и туговат на ухо. Ничего, это поправимо.
        -Я вот о чем думаю, - произнес Нестор после довольно длительного молчания. - Почему именно ты?
        -То есть?
        -Почему из всех, кого я знаю или знал, появился именно ты?
        В ответ на это «мертвец» широко ухмыльнулся:
        -Слава богу, у тебя хватило ума не вмешивать в это дело живых. - Он подмигнул. - У них своих проблем хватает, правда?
        Нестор углядел некий намек в его словах, от которого ему не стало холоднее, потому что внутри всё давно вымерзло.
        -Не хочешь ли ты сказать, что мы оба мертвы?

98.Кисун: «Сегодня один умрет»
        По пути к отелю «Европейский» Кисун ощущал себя готовым ко всему, что бы там его ни ожидало… кроме одного. Он не был готов увидеть свою Лизу мертвой. Смерть дочери не казалась ему чем-то ужасным. Он не мог этого даже представить. Он не знал бы, как жить дальше, случись такое на самом деле.

«Не пизди, Лёва, переживешь и это, - сказал внутренний голос, который Кисун иногда ненавидел… как и все мы - за правду. - Вспомни свою жену, царство ей небесное. Когда она умерла, ты тоже не знал, проснешься ли назавтра. И ничего, проснулся как миленький. И живешь до сих пор - даже, извини что попрекаю, неплохо живешь. Так что не ной раньше времени, еще ничего не известно, делай, что сможешь, и дыши, пока дышится. Не исключено, что это Лизе придется над тобой поплакать… тем более что Лиза просит не беспокоиться».
        Никакие чувства не выходили наружу и не отражались на его лице. В этом он почти не уступал Дюшесу, а тот выглядел как некоронованный чемпион мира по покеру. Молчаливая парочка двигалась намеченным с помощью карты города кратчайшим маршрутом, и спустя полчаса отупляюще однообразного движения Кисуну стало казаться, что ему снится очень долгий сон.
        До сих пор он видел города-призраки только в кино, причем речь, как правило, шла о сравнительно небольших городах (а главное, он знал, что смотрит всего лишь фильм). Тут же опустошение было таким тотальным, ощущение собственной затерянности таким всеобъемлющим, признаки смерти такими красноречивыми, что затянувшийся «сон» уводил прямиком к концу времен и дел человеческих - и вполне верилось, что Земле достаточно избавиться от немногих оставшихся мелких двуногих тварей, чтобы вздохнуть свободно и сбросить с себя асфальтово-бетонную коросту. Ей хватило бы для этого сотни лет - ничтожный срок, тем не менее намного превышающий остаток отведенной Кисуну жизни. Он был здесь лишним в любом смысле, кроме того единственного дела, которое вполне могло оказаться всего лишь следствием вездесущего человеческого дерьма. На месте старушки Земли, подумал Лёва, я бы не напрягался, а просто подождал бы, пока все мы захлебнемся. Ей-богу, он был уверен, что ждать придется не так уж долго. Но это не значит, что инстинкт не заставит его барахтаться. И он барахтался.
        Он шел, окруженный зловещей тишиной, от которой отвык за то время, пока жил на берегу океана, и, чтобы не поддаваться разлагающему влиянию неподвижного кошмара, думал, как спрятать Лизу от Могилевича… и заодно спрятаться самому. Хорошо, что он заранее депонировал некоторые суммы на счета, о которых знал он один (естественно, за исключением банкиров). На первое время этого должно хватить. О доме, конечно, придется забыть. Жаль, но жизнь дочери дороже, да и своя шкура еще чего-то стоит. Что там дальше? Пластические операции? Новые лица и отпечатки пальцев? Новые биографии? Новая жизнь (если это можно так назвать)? И после каждого шага тщательно заметать следы… Он вдруг почувствовал себя слишком старым для этой беготни. Бесконечно старым. Будущее не сулило ему ничего, кроме постоянного страха быть обнаруженным. Прощай, покой, - до самой смерти. Могилевич не из тех, кто отступает перед трудностями и смиряется с потерями. И срок давности для него не имеет значения.
        Он дошел до перекрестка и остановился. Послушный, как мул, Дюшес замер в метре позади него. Если верить карте (а Кисун ей верил), проспект выводил прямиком к отелю, в котором для них «забронированы номера». И всё бы ничего, если бы не надпись, сделанная красным мелом на асфальте: «СЕГОДНЯ ОДИН УМРЕТ». Начертанное тонкими линиями, которые образовывали огромные буквы, предупреждение не сразу бросалось в глаза и только в определенном ракурсе становилось очевидным.
        Кисун повернул голову и посмотрел на Дюшеса. Тот лишь слегка раздвинул в стороны уголки губ - наверное, это означало улыбку, - и так же экономно пожал медвежьими плечами.
        -Я бы на твоем месте повернул обратно, - сказал Лёва, испытывая противоречивые чувства. Желание избавиться от сопровождающего всё-таки пересилило.
        В ответ Дюшес только зевнул. Кисун пошарил взглядом по асфальту в поисках еще чего-нибудь на ту же тему, но почти ничего не обнаружил. Детский рисунок человечка
        - белый контур и пара красных кружков внутри овала, обозначавшего туловище, - он всерьез не воспринял. То, что надпись слегка противоречила полученному ранее гостеприимному «приглашению», могло означать, что в игре участвуют как минимум две команды.

«Кто бы мог подумать, - сказал себе Лёва, - что на старости лет тебе доведется узнать, что чувствовал какой-нибудь бродяга-одиночка (Дюшес опять-таки значил не больше мула), когда входил в занюханный городишко на Диком Западе, поделенный между бандами». Недаром ему никогда не нравились эти дурацкие вестерны.
        В его мыслях не было ни капли иронии или юмора, даже черного. Просто не осталось места. Если бы не Лиза, он предпочел бы вообще не видеть этого города… не говоря уже о тех, кто только что перебросил мяч на его сторону.

99.Параход и бродяга: «Никаких врачей»
        -Успокойся, - сказал Параход самым проникновенным тоном, на какой только был способен, - я никому ничего не скажу.

* * *
        Бродяга подумал, что это может оказаться чистой правдой в двух случаях: если он не станет тянуть резину и пристрелит Седоволосого прямо сейчас… и если повернуть дело так, чтобы навесить на старикана те четыре трупа. Или больше, чем четыре, - война ведь еще не закончена, правда?

«Уж не хочешь ли ты спихнуть на него часть своих новых грешков, а заодно и старых?
        - раздался где-то в глубине сознания тонкий голосок, который, возможно, принадлежал совести, но скорее всего, Божьему посланцу, надзирающему за бродягой на протяжении долгого искупительного срока.
        Нет, конечно, ничего такого у него и в мыслях не было. Просто он считал, что в войне с чужими все средства хороши. Правда, неопределенный статус Седоволосого внушал некоторые сомнения и чувство неуверенности в собственной правоте. Оставалось надеяться, что Господь направит его мысли и намерения в нужное русло.
        А нужда в этом усиливалась с каждой минутой. По мере того как в памяти бродяги всплывали и обретали ясность события минувшей ночи, на него, словно оползень черной земли, наваливалась тяжесть содеянного. Он снова совершил смертный грех - на сей раз четырехкратный. И то, что это сделано ради спасения Малышки, почему-то не перевешивало (и даже не приподнимало) на его внутренних весах чашу вины, опустившуюся так низко, что ее уже поджаривало адское пламя. Перед ним замаячил еще один приговор, еще один срок, который будет добавлен к уже отбытому, еще одна вечность в здешней преисподней…
        Придавленный к стене отчаянием, он с опозданием заметил, что Малышка подошла ближе. То, что она не боялась незнакомца, как будто говорило в пользу последнего, а может, они все трое сошли с ума. Бродяга окончательно утратил простоту своего прежнего мирка - да и разве могло быть иначе, когда в него вторглись проклятые крысы дьявола!

* * *
        -Меня ищут? - спросила Елизавета у Парахода.
        -Если ты имеешь в виду наших доблестных охранников, то нет.
        -Это потому, что… - Она запнулась и как будто хотела поднять левую руку, но, видимо, присутствие бродяги мешало ей сделать это. Параход и так догадался, что она имела в виду пропавший браслет.
        -Никого из нас они уже не ищут.
        -А кто? - испуганно пискнула она.
        Парахода это озадачило. Он знал, где теперь ее побрякушка, да и с человеком, набросившимся на Ладу в церкви, кажется, всё более или менее прояснилось - но что делать вот с этой дамочкой, которая явно не хочет, чтобы ее нашли? Она даже не спросила, что случилось. Она спросила: «А кто?» Несмотря на очевидные странности в поведении, Параход не считал ее помешанной. Как и раньше, на «большой земле», помешательство было самым легким способом объяснить всё находящееся за гранью понимания. Что связывало бывшую (теперь уже точно) участницу проекта и ходячее кладбище парфюмерии, он мог вообразить с большим трудом, однако не исключал, что путь к затуманенному сознанию бродяги лежит именно через эту женщину. И он начал осторожно прощупывать почву.
        -Ты кого-то боишься?
        Она по-прежнему прятала руки, но, несмотря на полумрак, Параход успел заметить, что они запачканы в крови - возможно, в ее собственной, потому что женщина была ранена.
        -Почему вы так решили?

«А тут и решать нечего, достаточно на тебя посмотреть». Вслух он этого, конечно, не сказал. Тут требовались мягкие методы.
        -Тебе нужен врач. И тебе тоже, - Параход посмотрел на бродягу, который что-то шептал себе под нос, привалившись к стене и полузакрыв глаза. Наверное, молился. Какой всё-таки набожный парень. Если бы он еще не вырывал зубами глотки…
        Но уже в следующую секунду бродяга оскалился, как одичавший пес, и стремительно выбросил руку к его лицу. Параход даже не успел отшатнуться. Он увидел в нескольких сантиметрах перед собой окровавленную ладонь, изувеченную посередине (давняя рана сильно напоминала затянувшуюся пробоину от гвоздя размером с железнодорожный костыль), и хищно загнутые траурные ногти.
        -Никаких врачей, ты понял? - яростно прошипел бродяга, сверкнув желтыми от гноя глазами.
        -Хорошо, никаких врачей, - немедленно согласился Параход, ощутив холодную влагу под волосами на голове.

* * *
        При слове «врач» в мозгу бродяги включился заржавевший, но еще вполне исправный механизм долгосрочной памяти - и старые вагончики покатились по таким же старым рельсам, дребезжа и постепенно набирая ход. Вот только вид из мутных окошечек был не таким, на который рассчитывал Параход. Там мелькали картины, имевшие мало общего с помощью больным, облегчением их страданий и, тем более, излечением. Нет, там «врачи» приходили в сопровождении одного или двух верзил (вроде тех, с которыми бродяге недавно пришлось иметь дело, - может, еще и поэтому он был так успешен?) и задавали дурацкие издевательские вопросы, но чаще не задавали, а предписывали пирогенную терапию, после которой температура поднималась до сорока, начинались делириумные расстройства, - однако сопутствующие этому рвота и желудочное кровотечение казались просто мелкими неприятностями по сравнению с пыткой под названием ЭСТ. Да, бродяга застал то время, когда электросудорожную терапию еще не отменили по гуманным соображениям, однако дьявольская хитрость так называемых «врачей» заключалась в том, что и после официальной отмены ЭСТ можно было
практиковать с согласия пациента! Ясное дело, с получением «согласия» проблем не возникало, а если возникали, как в случае с человеком, которому в будущем предстояло сделаться бродягой, слугой Господа и защитником Малышки, то санитары по приказу врачей «улаживали вопрос». Результат такого улаживания иногда был худшим, чем последствия самой терапии, поэтому неудивительно, что воспоминания бродяги о тех временах смахивали на фильм ужасов, хранившийся на дальней полке, а его личный счет к «врачам» вряд ли сильно отличался от намерений бывшего узника концлагеря по отношению к своим мучителям.

* * *
        В общем, с предложением врачебной помощи Параход немного промахнулся, но не мог же он предвидеть всё. По правде говоря, он начал жалеть о том, что сунулся в эту нору. У него хватало своих проблем (до сих пор выглядевших трудноразрешимыми - если вообще разрешимыми), чтобы взваливать на себя заботу о двоих раненых, как минимум один из которых был непредсказуем, словно паровой котел с поврежденным аварийным клапаном. Он мог взорваться в любую секунду, но мог не взорваться никогда. Находиться с ним рядом было всё равно что играть в «русскую рулетку». Хотя, если бы Параходу предложили выбирать, он выбрал бы «рулетку» - в этой игре он имел бы больше шансов.
        -У нас есть лекарства, - внезапно сказал бродяга, сменив гнев на милость, и даже с какой-то затаенной гордостью - мол, видишь, как я о ней забочусь!
        На этот раз Параход решил не испытывать судьбу и ограничился кивком. Елизавета всё так же неотрывно смотрела на него, а он не мог понять, чего в ее взгляде больше - надежды или страха услышать плохие новости. Хотя, казалось бы, куда хуже…
        Наконец она осмелилась произнести:
        -Вы видели кого-нибудь… не из наших?
        -Не видел, но знаю, что здесь происходит что-то странное. В городе появился кто-то… чужой.
        При слове «чужой» бродяга сделал яростное лицо и энергично задергал головой.
        Елизавета выглядела так, словно находилась в шаге от обморока. Но ее хватило на довольно длинный совет:
        -Если увидите, не заговаривайте с ними, лучше вообще не попадайтесь им на глаза. Это страшные люди…
        -Я не вполне уверен, что это люди, - осторожно заметил Параход. - Может, мы говорим о разных… м-м-м… гостях? Тебе проще - ты хотя бы знаешь своих в лицо.
        Елизавета исподтишка посмотрела на бродягу и мгновенно отвела глаза. Параход понял, что попал в точку. Кто бы ее ни искал, мысль о «спасителях» внушала ей ужас. Что же ты такого натворила, Малышка? Он не мог поверить, что кто-то сунется сюда лишь за тем, чтобы отомстить этому безобидному на вид созданию. А если причина - не месть? Если всё обстоит как раз наоборот? Черт возьми, он упустил из виду те самые благие намерения, которыми, по слухам, вымощены дороги в места не столь отдаленные… вроде этого города.
        Между тем бродяга уставился на него неприятным подозрительным взглядом:
        -Ты с кем собирался поговорить?
        Это уже слегка смахивало на ревность. Не волнуйся, мужик, никто не забирает у тебя твою новую игрушку… по крайней мере пока.
        -Конечно, с тобой, - заверил его Параход. И увидел, что бродяга зашатался.
        Глаза наполнились коричневатой мглой, будто затмение коснулось не только сознания. Его качнуло в сторону ямы, прикрытой фанерными листами, и на физиономии появилась неожиданная ухмылка, словно кто-то посторонний, тоже имевший доступ к мускулатуре этого лица, вполне оценил иронию ситуации («не рой другому яму…» и так далее). Бродяга уже явно ничего не видел - во всяком случае, ничего реального - однако инстинкт умирает последним. Его ноги двигались независимо от потерявшего равновесие тела, исполняя нелепый и почти комический танец под распахнувшимися полами тяжелого черного пальто…
        Параход не успел понять толком, что происходит. Он почувствовал, что от ямы разит смертью еще тогда, когда впервые заглянул в гараж, - причем он не был уверен, что ощутил уже наступившую смерть. Он рванулся вперед, схватил бродягу за воротник и враз понял, что мужик слишком массивен для него. Земное притяжение напомнило обоим, что в конце концов оно всегда побеждает. Бродяга исполнял последние па своего предсмертного танца, балансируя на краю ямы. Параход оказался втянутым в этот медленный вальс, который должен был очень скоро закончиться падением.
        И неминуемо закончился бы, если бы не Малышка. Вырубаясь, бродяга прохрипел это имя, и в следующую секунду Параход почувствовал, что она вцепилась сзади в его куртку и у него появился противовес. Только благодаря этому он сумел кое-как выровняться. Падающее тело винтом скользнуло вниз. Параход подхватил бродягу, который вдруг оказался повернутым к нему лицом. Со стороны это выглядело так, будто они пытаются обняться, а женщина изо всех сил старается им помешать. Но по крайней мере яма уже осталась в стороне. Все трое по инерции навалились на стену, и бродяга сполз по ней, превратившись в бесформенную кучу на полу гаража.
        Параход прислонился лбом к холодной каменной поверхности, чувствуя, что маленькие руки намертво вцепились в него сзади, словно сведенные судорогой. Ну вот, теперь, когда им никто не мешает, он, наконец, узнает у этой крольчихи, какого удава она боится больше… Он испытывал к ней острую жалость. Чужая беззащитность причиняла ему почти физическую боль, собственная - вызывала стыд и ненависть к себе. Сейчас он не чувствовал себя беззащитным - он хотя бы мог положить руку на пятно крови посреди дороги и вовремя сбежать. Воспользовался ли он этой возможностью - другой вопрос.
        Он медленно повернулся, чтобы не испугать… как ее… Малышку. Она дрожала. Он не чуял ее запаха - только заимствованную одеждой вонь бродяги, с тяжелым оттенком свежей крови. Параход обнял ее и погладил по голове, догадываясь, что сейчас она не видит различия между ним и этим парнем, который с чего-то взялся ее охранять и защищать. Но, поскольку Параход не поручился бы, что тот вырубился надолго, он начал очень аккуратно освобождаться из ее объятий, напоминавших моток колючей проволоки - и это несмотря на раненую руку.
        Она вскрикнула от боли, а вслед за этим ее прежде затравленный взгляд сделался просто растерянным. Она обмякла и перестала сопротивляться его попыткам сдвинуться с места. Параход воспользовался этим, отвел ее подальше от ямы и вернулся к бесчувственному телу бродяги. Задержав дыхание, склонился над ним и сунул руку в карман пальто, где находился пистолет. Ему показалось, что рука угодила прямиком в змеиное кубло. Внутренняя ткань кармана была одновременно липкой, холодной, шершавой и затвердевшей, чем напоминала мятую жесть.
        Иногда - очень редко - случалось такое, что на него накатывало от одного-единственного прикосновения к какому-нибудь существу или чьей-нибудь вещи. Он помнил каждый из этих случаев - и ни разу ничего подобного не произошло по его желанию. Вот и сейчас накатившая волна мешала ему, была совершенно лишней, ненужной, отнимала убегающее время - но с тем же успехом он мог бы пытаться остаться сухим в воде, накрывшей его с головой. За пару секунд, пока пальцы нащупывали пистолет и извлекали его, выворачивая карман, вместе с сухими крошками хлеба, дохлыми насекомыми, разноцветными мелками и тем неузнаваемым, во что превратились перегнившие фрукты, Параход успел получить ударную дозу информации, впрыснутой в его мозг почти насильно. Следствием была кратковременная слепящая вспышка головной боли - и это только на первых порах. Что будет потом, когда капсулированный яд начнет просачиваться, он не знал, да и не хотел об этом думать.
        Завладев оружием («Сероглазая, наверное, будет счастлива» - он предпочел вызвать в воображении и удерживать по мере возможности ее образ), Параход повернулся и наткнулся на Малышку, которой, похоже, снова почудилось невесть что. Может, она решила, что он всё-таки один из тех, кто искал ее, чтобы прикончить? Два лица, воображаемое и действительное, были совершенно разными; накладываясь одно на другое, они мешали друг другу существовать. Более того, гибрид получался настолько уродливым, что Параход на секунду заподозрил, что понемногу поддается искажающему влиянию темной изнанки города. Деформация восприятия, инъекция прикосновением, взывающая к жалости жертва паранойи - но и это не всё. Что-то еще было за стеной, какая-то хроника безумия, тем не менее тесно связанная с реальностью… может быть, даже программирующая реальность?..
        Он сунул пистолет в карман куртки, чтобы не пугать Малышку, и сказал ей:
        -Что бы ни случилось, не наступай на фанеру.
        Он не был уверен, что она его поняла, поэтому взял ее за неповрежденную руку и потянул за собой в убежище. Она была податлива, как восковая кукла. Если верить бродяге, где-то здесь должны были храниться лекарства, и ей не мешало бы дезинфицировать рану. Но когда он увидел стены, исписанные и разрисованные красным мелом, он на какое-то время забыл о женщине.
        Параход застыл на месте, пораженный странными, не похожими ни на что виденное им ранее, изображениями. Это напоминало огромные спиральные раковины, окаменелости чередующихся дней и ночей, отпечатавшиеся в осадочных породах. Впечатляли даже не столько равномерно распределенные, явно рассчитанные и тщательно выстроенные периоды из тысяч насекомоподобных значков, сколько замороженная в них энергия, пойманное в ловушку и остановленное время, готовое сорваться с цепи в случае гибели сторожа, хроникера, безмозглого автомата судьбы или кем там еще был изгой, обслуживавший эту информационную бомбу…

* * *
        Потом, по мере того как он начинает воспринимать что-то, помимо засасывающих в себя его взгляд и прямо-таки завораживающих воронок, ему становится ясно: это место - тайное убежище, алтарь и, возможно, воплощение представлений бродяги о надежной тюремной камере. Во всяком случае, оно было таковым до появления здесь Малышки… и его, Парахода, вторжения. При свете догорающей чадящей свечи он видит брошенную на полу аптечку, окровавленные тряпки, сломанный топчан, бидон с водой, ящик с овощами… Мысль, что эту грязную ночлежку безумца можно осквернить, на первый взгляд кажется дикой, однако почему-то именно слово «осквернение» не выходит у него из головы. Когда он понимает почему, становится поздно.
        Он слышит позади себя сиплый рык, в котором нет уже ничего человеческого, и сдавленный вопль Малышки. Удар в спину сбивает его с ног, и он врезается в стену. Последнее, что он видит прямо перед собой, - багровая спираль ввинчивается в каменную плоскость, взламывая двумерность и уводя в непостижимые пространства, куда нет доступа плоти и может проникнуть лишь освобожденный дух. Параход успевает разглядеть это лишь потому, что время и впрямь растягивается, словно упругий канат, привязанный к его сознанию, и в точке максимального растяжения останавливается. Ему даже кажется, что оно вот-вот потечет в обратном направлении, сжимаясь и ускоряясь, он вернется из запредельности обновленным, умудренным неким знанием, и будет выброшен из города, предупрежденный об опасности и благодарный за спасение до конца своих дней. Но… Свеча гаснет от воздушной волны, которая сопровождает огромную черную тень, распростершуюся над ним, и яростный хруст боли, напоминающей спрессованный в долю секунды визит к хирургу-стоматологу, оборачивается бездонной темнотой.

100.Лада: «Поднимай эту сучку»
        В тревожной тьме угадываются очертания мебели, потолок и стены ее дома на Лаго-Маджоре. У нее не возникает вопроса, почему она здесь, а не где-нибудь в другом месте - например, в заброшенном городе на своей неласковой родине. Всё воспринимается как само собой разумеющееся. И ночь за окнами - та самая, когда к ней явился Барский в обществе наемного убийцы. Или вернее было бы сказать: явилась парочка наемных убийц?
        Эта неопределенность заставляет ее остерегаться обоих - бывшего любовника и его напарника, который то ли не вышел ростом, то ли действительно еще ребенок, нарядившийся словно дешевый гангстер первой половины двадцатого века. При этом ее не покидает подозрение, что сопляк с нескрываемым удовольствием и завуалированной издевкой играет им же выбранную роль, а заодно исполняет виртуозные пассажи на ее перенапряженных нервах, - а каков он на самом деле, ей никогда не понять до конца.
        Ее взгляд то и дело притягивают его черно-белые лаковые штиблеты. Есть в них что-то клоунское, но ни в коем случае не смешное - может быть, из-за едва заметного пятнышка крови на безупречно белом носке правого штиблета.
        А еще у него в руке опасная бритва. Он держит ее элегантно, словно парикмахер старой школы, но у Лады нет и тени сомнения в том, что у паренька несколько другая специализация. Похоже, того же мнения придерживается и Барский, которому (если только ее не обманывает смутное ощущение дежа-вю) полагалось бы уже достать свою пушку и сделать выбор между «лучшей из любовниц» и напарником. Однако Барский следит за холодно поблескивающим лезвием, как завороженный кролик. Лада, впрочем, тоже.
        Всё происходит точно во сне - она обнаруживает, что ей не подчиняются руки и ноги. Из-за этого она вынуждена слушать самодовольную болтовню юного «гостя», стоя перед ним, словно провинившаяся проститутка. Порой смысл его слов ускользает от нее, но их яд проникает глубже того слоя, где еще осталась какая-то иллюзия смысла.
        Мальчишка сидит на диване, забросив одну ногу на другую, и чувствует себя здесь как дома. У него вид бывалого малого, который непринужденно беседует с двумя старыми знакомыми, хотя беседой это назвать трудно - один из троих слишком много солирует.
        Внезапно он снисходит до Лады, встает и приближается к ней вплотную, поигрывая бритвой. Ей кажется, что это последние кадры фильма ее жизни, оказавшегося короткометражкой с дурацким сюжетом. Дальше пойдут титры на кровавом фоне. Она даже догадывается, что там будет написано…
        Однако юнец всего лишь доверительно шепчет ей на ушко (для этого ему приходится приподняться на носочках):
        -Мы с ним долго спорили, - движение головой в сторону Барского, - что лучше для нашего сюжета: прикончить тебя сейчас или подождать, пока ты сдохнешь сама. Я был за то, чтобы подождать. Представляешь, этот долбаный романист еще не наигрался. Смешно, правда? Но я убедил его, что наблюдать со стороны гораздо интереснее. А еще интереснее посмотреть, как кое-кто будет выбираться из всего этого. Позабавимся от души… Кстати, хиппарь сидит в подвале с отключенной вентиляцией. И если ты не поторопишься, он задохнется через… через… агха-гха (хватается за горло)… лично я поставил бы таймер на двадцать часов (подмигивает), а я редко ошибаюсь. Так что давай, девочка… Давай… Давай…

* * *
        -Поднимай ее… Поднимай эту сучку.
        Другой голос и другая темнота. Время вежливых бесед закончилось - через пару секунд пощечина едва не сворачивает ей скулу.
        Она открывает глаза и видит перед собой не столь юную и не столь красивую физиономию, как у мальчишки с бритвой. Вдобавок незнакомую. Впрочем, после появления Рыбки Лада поняла, что и за другими гостями дело не станет.
        Ну и рожа. Так близко, будто хочет поцеловать. Запах «Old spice», суточная щетина, жирные щеки.
        Изыди, урод. Напрасно ты меня ударил…
        Убедившись, что она пришла в себя, незнакомец отодвигается, однако не настолько, чтобы Лада не могла въехать ему в морду ногой. Рукой точно не получится - она чувствует, что руки вывернуты назад и, вероятно, скованы наручниками. Под нею что-то мягкое - скорее всего, диван. Судя по обстановке, она всё еще находится в
«люксе», но кто-то успел убрать кровь и дерьмо, во всяком случае, стены и потолок выглядят так, словно за последний десяток лет их покрывала только пыль.
        Наконец до нее доходит, что она в другом номере, близнеце того, где лежит труп. Или труп ей тоже привиделся, как смазливый щенок в штиблетах и с бритвой? Нет, всё-таки реальность - непобедимо тупая, прямо-таки дубовая штука; ее никогда ни с чем не спутаешь, даже если очень хочется…
        В поле зрения появляется еще один мужик - на первый взгляд, благообразный пенсионер. Правда, после второго взгляда так уже не кажется. «Пенсионер» чем-то сильно озабочен. Он мог бы выращивать розы на приусадебном участке, но вынужден отвлечься. Да, она отлично понимает, как это раздражает…
        Склонившись над Ладой, он тычет ей в нос фотографию молодой женщины и спрашивает:
        -Ты ее знаешь?
        Лада пытается сфокусировать взгляд на фотографии, которая находится слишком близко. Неужели «пенсионер» этого не понимает? В чистенькой, выхоленной и хорошо одетой особе на фото она не без труда узнает свою несостоявшуюся подругу. Ту, с которой едва не сложились «доверительные» отношения. Ту самую, которую якобы трахают в задницу. Неужели вот этот пожилой дядя и трахает? Ах ты, старый шалун… Стало быть, соскучился по дырке в любимой попе? Приехал на поиски? Ну что же, давай поможем друг другу. Мне тоже надо кое-кого найти.
        -Знаю, - говорит она, едва ворочая языком. Скулу сводит после удара. Уголок рта будто прошит нитками. В общем, она сейчас не лучший кандидат на участие в ток-шоу. Однако «пенсионера» мало волнуют ее проблемы. За ним маячит его молчаливый приятель, которого, похоже, вообще ничего не волнует, но который готов выполнить любой приказ. Ей знакома эта порода, а кроме того, вырисовывается кое-что общее между «олдспайсом» и Рыбкой. Лада даже поставила бы некоторую сумму на то, что эти двое - из одной конторы. С «пенсионером» сложнее. Он не вписывается с ходу ни в одну стандартную категорию. Возможно, дело в том, что у него личный мотив, а это обычно ничем хорошим не заканчивается. Ну и пусть. Этот город - достаточно большая братская могила. Поместимся все.

«Пенсионер» убирает фотографию и присаживается на диван рядом с Ладой:
        -Рассказывай.
        Боль начинает пульсировать в ее теле, будто приставленный к ней палач спохватился и решил, что жертва достаточно отдохнула. Поэтому ей меньше всего хочется разговаривать, но она понимает, что так или иначе ее заставят открыть рот. И всё же она пытается выторговать для себя хоть что-нибудь:
        -Снимите наручники.

«Пенсионер» протягивает руку, но не для того, чтобы выполнить ее просьбу. Он нажимает на одну из болевых точек на ее теле, причем в таком месте, где вдобавок раздуты лимфоузлы.
        Лада не отключается снова только потому, что ад длится не больше секунды. Но этого вполне достаточно, чтобы она в него заглянула и испытала чистейшую, уже ничем не разбавленную муку.
        -Не отвлекайся на пустяки, - мягким голосом советует «пенсионер».
        Лада осознает, что пощечина от «олдспайса» - пустяк по сравнению с тем, что ее ожидает, если она не заговорит на заданную тему. Разыгрывать из себя героиню поздновато, да и ради чего? Она не верит никому и ни во что, за исключением своего диагноза, превосходства огнестрельного оружия над разумными аргументами и того, что некоторые люди могут унять боль наложением рук…
        И она рассказывает всё, что знает об Елизавете, а знает она не много. Эти сведения, конечно, не могут удовлетворить «пенсионера», поскольку не дают ответа на главный вопрос: где? Нет, для него, пожалуй, главный вопрос всё-таки: жива ли? Лада может предоставить ему только один след - браслет на своей левой руке.

«Пенсионера» это как будто заинтересовало. Не оборачиваясь, он жестом манит к себе
«олдспайса». Чтобы снять браслет, надо сначала снять наручники. Не церемонясь, здоровяк переворачивает Ладу на живот, и она лежит, уткнувшись лицом в диванную подушку, пока «пенсионер» прикидывает, есть ли смысл возиться с браслетами. По ее скудному, сильно ограниченному болью разумению, если штуковина снята с Елизаветы, то смысла нет. Но если с кого-нибудь другого, то это может помочь в поисках при наличии соответствующей аппаратуры.
        У «пенсионера» имеются собственные соображения, и вскоре она чувствует, что с нее снимают наручники. После этого «олдспайсу» понадобилось всего несколько мгновений, чтобы освободить оба ее запястья от посторонних предметов. Силу он прикладывает аккуратно и точно, словно опытный врач-травматолог; Лада почти не ощущает прикосновений. К ее сожалению, наручники тут же защелкиваются снова. Она не теряет надежды на то, что ее кисти окажутся достаточно узкими, хотя, похоже, что
«пенсионер» не упустит из виду подобные мелочи.

«Олдспайс» переворачивает Ладу на спину, и допрос продолжается. Ей приходится рассказать обо всех участниках проекта по очереди - правда, она ограничивается только тем, что могла бы знать, если бы встретилась с каждым из них впервые. Само собой, о судьбе бывшего боксера она предпочитает умолчать. Когда очередь доходит до Розовского, «пенсионер» показывает ей его паспорт, слегка испачканный в крови:
        -Он?
        Лада кивает. Теперь она точно знает, чей труп лежит в соседнем «люксе» с ее фаллоимитатором в заднице. Если Рыбка привезла ее сюда, чтобы сделать главной подозреваемой в убийстве, то, похоже, зря старалась. Подстава выглядит довольно дешево - особенно с учетом того, что в городе уже появилось несколько свежих трупов, а вскоре (если верить ночному шепоту, который слышал Параход) их будет еще больше. А может, это и не подстава вовсе - просто у Рыбки специфическое чувство юмора…
        -Кто это его так? - спрашивает «пенсионер», будто подслушав ее мысли.
        -Не знаю. Когда мне его показали, он был уже мертв.
        Что ж, они как будто не сомневаются в ее словах. Наверное, по ее виду им совершенно ясно, что для такого способа убийства у нее просто не хватило бы физической силы.
        Она излагает правдивую версию своего появления здесь, описывает немую женщину лет тридцати, ее одежду и машину. «Пенсионер» недоволен. Уголок его рта ползет вниз. Вся эта болтовня пока не приближает его к главной и единственной цели.
        Лада смотрит на него и вдруг понимает: сейчас, в эту минуту, он взвешивает, что делать с ней дальше. И эти раздумья очень далеки от мыслей доброго христианина. А логика ей понятна: избавиться от нее - это было бы рациональное решение, раз уж она не оправдала ожиданий в качестве источника информации. У нее есть только один выход - сделать вид, что она знает, рассказать то, что от нее хотят услышать, и таким образом оттянуть приведение в исполнение приговора, который, как ей кажется, она прочитала во взгляде «пенсионера».

101.Барский встречает гостей
        -Слышь, писатель, ну и что ты об этом думаешь?
        Голос рассек саксофонное соло Колтрейна, как нож проходит сквозь масло. Попытка сложить разрозненные звуки и вопли, издаваемые инструментом, в какую-то сверхгармонию безнадежно провалилась, но у Барского осталось ощущение, что он был близок к этому. Слишком близок, чтобы не заподозрить: момент вмешательства выбран не случайно.
        Он оторвал взгляд от катившихся по стеклу капель дождя и едва различимого за ними парка. Медленно обернулся, готовясь увидеть призрак. До сих пор ему казалось, что он один в кабинете. Именно казалось; с некоторых пор он уже ни в чем не был уверен. Его сновидения стали слишком многозначительными и яркими, чтобы от них попросту отмахнуться или чтобы ими пренебрегать; хуже того: они сделались почти неотличимыми от так называемой реальности. И это самое «почти» было очень трудно уловить и зафиксировать. Чаще всего ему это не удавалось. Таким образом, он находился в сложной и неприятной ситуации: каждый текущий момент времени мог оказаться невинной иллюзорной блажью или грозить непоправимыми последствиями. Барскому поневоле пришлось стать очень осторожным.
        Вот и сейчас, оборачиваясь, он раздумывал, реален ли этот наглый, юный, немного гнусавый голос, который он слышал уже неоднократно. А если реален, то откуда взялся его обладатель. Во время предыдущих «встреч» Барский воспринимал его появление как должное - в конце концов, почему бы его маленькому ручному дьяволенку не обзавестись воплощением, ведь даже у чертиков из табакерки есть свое обличье. То, что он сейчас вообще задумался над этим, могло служить слабым аргументом в пользу реальности происходящего. И, честно говоря, его устроил бы такой расклад. Иметь союзника в этом сумасшедшем доме никому не помешало бы - даже главному врачу. Ради этого Барский готов был смириться с его плохими манерами.
        Мальчишка развалился в кресле, перебросив правую ногу через подлокотник. Его черно-белые штиблеты почти сияли. Бритвы на виду не было. Сегодня он нашел себе новую игрушку - большое гусиное перо, которым то поглаживал себя по пухлым губам, то щекотал в ухе.
        -Думаю о чем? - переспросил Барский, оттягивая время, будто опасался, что его могут высмеять. И, похоже, действительно опасался.
        -Об этом, - мальчишка ткнул пером в экран ноутбука. Там разыгрывалась партия, от попыток понять которую в деталях Барский уже отказался. Он утешал себя тем, что сидящему за рулем мощного скоростного автомобиля вовсе не обязательно знать, как работает двигатель внутреннего сгорания. И разве он не мог сказать почти то же самое о многих своих романах? Разве с определенного момента персонажи не начинали действовать сами по себе, наделенные его психической энергией на отведенный срок? Разве он мог (или хотел) проследить за каждым - от рождения до смерти, словно заботливый пастух? Нет, не мог физически. Рано или поздно приходилось кое-что отдавать на волю случая, который заменял авторскую волю в придуманном, созданном, а затем слегка поднадоевшем и брошенном на произвол судьбы мирке. Черт побери, разве это ничего не напоминает?!
        Барский снова почувствовал себя довольно уверенно.
        -Я думаю, что ты зарываешься, - заявил он мальчишке.
        Тот скривился - подросток, которому (проблеваться хочется) надоели нотации взрослых.
        -Выключи эту бодягу, - не то попросил, не то потребовал юнец, на что Барский только ухмыльнулся.
        -Вот дерьмо, - прокомментировал мальчишка и продолжал монотонным голосом, словно его единственной целью было «достать» Барского: - Этот твой джаз - самое гнусное лицемерие. Не музыка, а сплошное интеллигентское говно с ароматизатором. Наверное, специально, чтобы любой вшивый снобишка мог сбоку пристроиться и похавать… Ну что он извивается, как червяк на крючке, будто профессоришка, которого проститутка приперла к стенке в темном переулке, - и трахнуть хочется, и бабок жалко, и триппер боится подхватить. Слышишь, как прячется, сука? Как изворачивается, а? Такого на слове не поймаешь; ты ему одно - он тебе десять, да еще такую рожу сделает, будто это он с твоей мамашей когда-то переспал…
        Барский покосился на своего гостя (хотя кто тут хозяин, а кто гость, понять становилось трудно). Тот ухмылялся. Щенок никогда не бывал до конца серьезен, и то, что он произносил, могло быть его настоящим мнением или шуткой. Но могло и не быть. Та самая многозначность, которую Барский столь высоко ценил в романах, в жизни, оказывается, дико раздражала.
        -А ты знаешь, что они называют тебя Карабас Барабас? - Юнец резко сменил тему.
        -Кто?
        -Те, которые снаружи. Те, которым что-то нужно от твоего сундука с куклами. Догадываешься, что им нужно?
        -Власть?
        -Не просто власть. Новый механизм власти. Теперь, когда каждый мудак рассуждает о промывании мозгов, они только тихо посмеиваются: ведь большинству и промывать-то нечего, там всё давно стерильно. Они уже смекнули, что имеют дело с отработанным материалом и пора менять правила игры.
        -Какое отношение это имеет к проекту?
        -Ну, дядя, мне тебя жалко. Ты как та целка, которая отправилась на конкурс красоты, а когда оказалось, что надо кое-кому сделать минет, спрашивает: какое отношение это имеет к конкурсу? Старый грязный мир, дружище. Старый грязный мир.
        -Ладно, заткнись.
        Барский уставился на экран и только сейчас обнаружил, сколь многое изменилось с того часа, как он в последний раз интересовался происходящим. Или правильнее сказать: был допущен к происходящему? Какая теперь разница…
        -Что, не нравится правду слушать? - Мальчишка продолжал изводить его в своем тягучем медленном стиле. - Все вы такие, сраная соль земли, привыкли сами себя ублажать, вам даже бабы не очень нужны - ну разве что потешить тщеславие, простату помассировать. Так это и я тебе могу обеспечить. Фаллоимитатором. Ты только попроси… Ага, один ваш, кажется, уже доигрался! Смотри-ка, кто это его приговорил? Ай-ай-ай, зачем же ты, дядя, от журналюги-то избавился, да еще с особой жестокостью? Испугался, да? Подумал, наверное, на хрен тебе конкурент, который родную маму в асфальт закатает? А где же, мать твою, свобода печати? Где же, долбаный ты демократ, равный доступ к информации?..
        Барский по-прежнему смотрел на экран и думал: «Что он мелет? При чем здесь я?» Карта Розовского и впрямь переместилась в «Безальтернативные результаты», зато появилась пара новых действующих лиц, которых не было в первоначальном списке.
        -Эй, дядя-я-я? - Голос мальчишки зазвучал вкрадчиво. - Ты не ответил на мой вопрос.
        -Какой вопрос?
        -Ты становишься невнимательным. Это нехорошо, - теперь юнец откровенно издевался.
        - Это говорит о том, что ты растерян, не знаешь, что делать. Ты ведь не знаешь, правда?
        -Да пошел ты!
        -Осторожнее с желаниями, родной! Если я «пойду», ты останешься один с кучей проблем, и никто пальцем не пошевелит, чтобы тебе помочь. Например, что ты будешь делать, если к тебе пожалуют старые друзья?
        -Смотря какие друзья, - хмуро пробормотал Барский. У него были причины для недовольства: без чьего-либо видимого вмешательства (но вмешательство имело место, не так ли?) в правой части экрана появилась панель проигрывателя, и через пару секунд имя Джона Колтрейна в списке воспроизведения сменилось какой-то «Sonic Youth» - почти наверняка рок-бандой. Движок громкости сам собой пополз вверх - до отказа. А затем Барский получил представление об этой самой бешеной «Youth», устроившей ему звуковую пытку.
        Его рука дернулась к клавишам, но очень скоро он обнаружил, что ноутбук не реагирует на команды с клавиатуры. У него возникло подозрение, что это касается только его команд. Подсвеченная надпись в списке воспроизведения сообщала ему, что он имеет удовольствие слушать композицию «Silver Rocket». Несмотря на хилые динамики, ему и впрямь казалось, что он присутствует при запуске баллистической ракеты и стоит слишком близко. Гитары превращали его барабанные перепонки в гнилые тряпочки.
        Он с досадой обернулся. В кресле никого не было. Он полез в карман, вытащил розовый платок со своей монограммой и промокнул выступивший на лбу пот. Вздохнул с облегчением. Так можно дойти черт знает до чего…
        Внезапно музыка оборвалась.
        -Эй, а вот и они.
        Голос юнца заставил его вздрогнуть.
        -Кто?
        -Гости. Возможно, старые друзья.
        Барский обернулся. Мальчишка стоял возле окна - на том самом месте, где романист недавно едва не ощутил себя частью плачущей природы.
        -Твоя, - уточнил назойливый щенок. - И с ней еще пара мордоворотов. Всё еще хочешь меня послать?
        Барский спрятал платок и подошел к окну. У него появился кислый привкус во рту - верный признак если не беды, то крупных неприятностей. Что-то пошло не так. Лада могла явиться одна, в крайнем случае с этим своим «целителем». Но двое сопровождающих - это слишком. Правда, был еще вариант, что мальчишка просто продолжает забавляться…
        Однако по дорожке из квадратных плит, проложенной от тротуара до главного входа в музей, в самом деле двигались трое - узкая женская фигура была зажата между двумя более крупными. Женщина шла с непокрытой головой, и Барский без труда узнал в ней Ладу - по походке, а главным образом по прическе (если остатки волос можно назвать прической). В одном из мужчин, том, что шел слева от нее, Барский тоже как будто кого-то узнал, но сказать точнее было невозможно - дождь струился по стеклу, а кроме того, оба «гостя» были в свободных куртках с поднятыми капюшонами. В любом случае эти двое не являлись участниками проекта. И еще одна деталь: он не видел ее рук. Она держала руки сзади.
        Всё выглядело так, словно Лада сдала его службе безопасности. Пожалуй, не стоило ждать, пока они обнаружат труп бывшего боксера…
        Сопляк ткнул его локтем в бок и подмигнул:
        -Значит, всё-таки старые друзья?
        -Твоя работа? - осведомился Барский, отходя от окна и доставая пистолет.
        Мальчишка сделал круглые глаза:
        -Бог с тобой, дядя. Разве я враг нашему… м-м-м… совместному предприятию?
        -А кто тебя знает… - Барский направился к двери. - Ну что же, надо встретить гостей как полагается. - Почему-то ему казалось, что это лучше сделать в коридоре или на лестнице. Но не в кабинете. - Убери ноутбук на всякий случай.
        -Иди-иди, - напутствовал его юнец. - И возвращайся с победой. Кстати, у тебя сегодня целых семьдесят пять процентов.
        Барский не сразу понял, о чем речь. В последнее время он не часто заглядывал в
«Прогнозы» - всё шло своим чередом. Теперь ему пришло в голову, что он, пожалуй, рановато исключил себя из группы риска.
        Он вышел в коридор и в пыльной тишине сказал себе: «Семьдесят пять процентов? Какого черта! У меня бывало и больше». Ему действительно казалось, что бывало, вот только он не мог вспомнить, где и когда. Ну да ладно. В любом случае один шанс из четырех - это не так уж плохо. Особенно для человека, которому обратный путь был заказан.
        Тихо ступая, Барский прошел темным коридором и оказался возле поворота на лестницу, по которой уже поднимались «гости». Он их слышал, а они, судя по всему, не подозревали о его присутствии - или о его намерениях. Барского это вполне устраивало. Не устраивало другое. Он подумал, что предпочел бы знать, где сейчас находится и что поделывает маленький говнюк.
        Вкус кислоты во рту сделался почти нестерпимым. Барский с трудом удержался от того, чтобы плюнуть вниз.
        Он бесшумно снял пистолет с предохранителя. После чего спустился на одну ступеньку и перегнулся через поручни.

102.Бродяга: По направлению к церкви
        Даже пыточных дел мастер не сумел бы вырвать у него ответ на вопрос, почему он считает свое святилище оскверненным. Этот узел у него в мозгу нельзя было развязать… и несколько сотен вольт тут ничего не изменили бы. Он очень удивился бы, узнав, что когда-то давным-давно майя тоже перестали возиться со своим календарем. И где теперь эти майя? Не исключено, что, если бы они продолжали считать, сейчас у них всё было бы иначе. А может, им не позволили продолжить?
        Бродяге помешал посланец Сатаны - это ясно, - однако он сохранил веру в то, что Божьи планы предусматривали и такое развитие событий. Испытание. Еще одно испытание, которое необходимо пройти, несмотря на то, что отсчет времени закончился.
        Для него всё лишилось перспективы, но не всё лишилось смысла. Например, его главной заботой по-прежнему оставалась безопасность Малышки. А ее безопасность была под угрозой еще и потому, что теперь, когда прервался правильный отсчет дней и ночей, лунных фаз и затмений, можно было ожидать появления Безлунника в любую ночь - хотя бы в ту, что скоро наступит. И значит, надо успеть спрятаться так же надежно, как прежде. Конечно, он не рассчитывал найти другое убежище, столь же хорошо замаскированное, как то, что стало гробницей Седоволосого. Нет, он не до такой степени наивен и глуп. Он понимал: потребуется что-то совершенно новое, какое-то неожиданное решение, хитрый ход - вроде письма, которое ищут и не замечают, потому что оно лежит на виду. Когда-то, где-то он читал про такую штуку, но подозревал, что с Безлунником этот дешевый номер не пройдет. Нет, не пройдет. Бродяга не станет и пытаться. Он не имеет права рисковать жизнью Малышки.
        Теперь он не выпускал ее руку из своей. Мало ли что поджидает их за ближайшим углом. В мире больше не существовало порядка (хоть и плохого, но порядка), мир уже не подчинялся никакой, даже самой извращенной логике, и значит, ничего нельзя было просчитать заранее. Если вдуматься, отличное определение кошмара. Бродяга не вдумывался; свои кошмары он носил с собой, вернее, они следовали за ним подобно смазанному шлейфу сознания, которое никак не желало удовлетвориться пребыванием в тесной и темной комнатушке повседневности.
        Рана в боку упорно кровоточила, словно пробившийся сквозь толщу скалы родник. Бродяга стал невольным участником соревнования: что иссякнет быстрее - время на поиски убежища или кровь в его теле. Проигрыш означал для него ад; выигрыш - тоже ад, но попозже. Периодически у него темнело в глазах, будто наступало солнечное затмение (а что, без Календаря вполне могло случиться и такое!). Столбы, здания и тротуары начинали раскачиваться, точно корабль в штормовом море, и бродяге приходилось прикладывать всю свою волю к тому, чтобы заставить себя продолжать путь, невзирая на подкрадывающуюся дурноту, которая кромсала реальность на непонятные черные полоски, будто агрегат для уничтожения бумажных документов.
        Однако при очередном просветлении он вдруг увидел нечто, поразившее его своей неподвижностью во время тошнотворной качки, неустойчивости, охватившей весь мир, мельтешения световых пятен и миражей. Это была церковная колокольня, возвышавшаяся над крышами домов. Она стояла неколебимо, словно темный, старый, давно уже мертвый маяк. Она не посылала света - достаточно было одного ее присутствия. И кто, как не бродяга, знал об этом? Разве он иногда не прокрадывался в церковь по ночам и не молился там на свой манер - не для того, чтобы быть услышанным, а чтобы изгнать из себя всепожирающую темноту? Раньше он кое-что слышал насчет защиты, которую якобы дарует в своих стенах Божий храм, но почти не верил в эти россказни. Безлунника вряд ли остановят жалкие человеческие упования и предрассудки… во всяком случае, прежде не останавливали. Слишком часто на памяти бродяги люди искали спасения там, где была лишь погибель.
        Но сейчас, похоже, у него не было другого выхода. Приближался вечер, он истекал кровью, и сил у него оставалось крайне мало. И вот ноги сами привели его к этому месту. А в том, что Малышка, завидев церковь, стала упираться и даже сопротивляться, он не находил ничего странного - она всего лишь растерянный ребенок, так и не успевший повзрослеть. У него снова сжалось сердце от любви к ней… и от тревоги за нее.
        Правда, на какую-то минуту он испытал искушение бросить всё, прекратить борьбу - и посмотреть, что будет, если пустить остаток жизни на самотек. Больше не заводить свои часы. Какое время тогда покажут чужие стрелки?.. А еще он мог бы увидеть лицо Безлунника. Разве бродяге этого не хочется? Он заглянул в темноту своей души - темноту, дышавшую прохладой погреба или могилы, - и понял, что очень хочется. Едва ли не сильнее всего на свете. Бог еще долго будет испытывать и наказывать его, а Безлунник (если повезет) убьет быстро. Такая простая вещь… и он так долго к ней шел. Пожалуй, это напоминало надежду, которая могла оказаться не напрасной.
        Но потом он взглянул на Малышку и понял, что потерять жизнь означало бы одновременно потерять ее. И, что еще хуже, - скормить ее Безлуннику. А вот этого он не мог допустить. Никак не мог.
        Она рванулась, будто почувствовала его колебания, но он еще крепче сжал пальцы на ее тонком запястье и потянул за собой по направлению к церкви. Причиняя Малышке боль, он жестоко страдал, однако… с нею что-то сделали, что-то очень нехорошее (возможно, причиной было всё то же проклятое излучение), и она не отвечала за свои поступки. Однажды он уже отпустил ее, оставил без присмотра - и она бросилась под пули. Бродяга не собирался повторять ту страшную ошибку.
        И оставалось придумать, как быть с Малышкой, когда сознание покинет его.

103.Каплин: «Вот и вся история»
        Он опустился в кресло, чувствуя, что к нему снова стремительно возвращается жар, будто его обдавало дыханием из чьей-то больной глотки. Но жар, по крайней мере, позволял надеяться, что рано или поздно всё окажется горячечным бредом. Юнец, кстати, выглядел вполне здоровым.
        -Могу уделить тебе полчаса, - сказал он, - а больше и не понадобится. Пора заканчивать, - он показал на рукопись, - осталось определиться с тобой… и еще кое с кем.
        -Что значит «определиться»? - спросил Каплин голосом, который ему самому показался чужим и хриплым.
        -Не тупи. Ты же знаешь, как это бывает. Сначала они плодятся как кролики, потом приходится решать, что с ними делать.
        -С кем? - переспросил Каплин. И в самом деле, получилось туповато. Но у него была уважительная причина. Очень уважительная.
        -С персонажами, твою мать, - терпеливо объяснил мальчишка. - Где-то к середине задумываешься, а не грохнуть ли этого… или вот эту. Надоели, мешают вырулить туда, куда собирался. Просто мешают. Недостаточно настоящие.
        -Значит, она тебе мешала, и ты ее грохнул…
        -Ты о ком? О блондиночке? Не расстраивайся. Она с самого начала была лишней.
        -Это кто так решил?
        -А ты не спрашиваешь, кто так решил, когда умирают младенцы двух дней от роду?
        На этот вопрос у Каплина не было ответа. Никогда. Он чувствовал бесконечную усталость. Парня это, похоже, только забавляло.
        -Что, хреново, дружище? Наверное, скоро сам попросишь избавить тебя от этого? - Он повертел пером в пространстве. - Не хочется с тобой расставаться раньше времени. Я ведь оставил только тех, кто небезнадежен.
        -Зачем?
        -Со времен гребаного герра Фауста ответ всё тот же: чтобы не было так скучно жить.
        -Спасибо.
        -Вот видишь, даже в такую минуту у тебя юморок прорезается. Это я и имел в виду, когда говорил про небезнадежных.
        За окном по-прежнему сверкали беззвучные молнии, словно снаружи бушевал апокалипсис, который не касался двоих, сидевших в кабинете. Каплин подумал, что получасовой срок закончится очень скоро… а потом?
        -Так что там насчет лишних?
        -Да очень просто. Вовремя понял, что здесь ты лишний, - убираешься отсюда сам. Не понял - убираю я.
        -А ты дашь убраться?
        -Почему нет? Вот, например, Соня всё поняла правильно, и теперь ей хорошо. Совсем хорошо.
        Каплин с трудом сообразил, о какой Соне идет речь. Голова раскалывалась. Поэтому задумываться над тем, что означает «совсем хорошо», он не стал.
        -Ладно, я тоже понял. Здесь мне больше делать нечего. Я пойду?
        -Не спеши, приятель. У тебя есть еще несколько неиспользованных минут. Здесь тебе делать нечего, это ты верно заметил. Но как насчет другого места, а? Я ведь тоже, знаешь ли, решил сменить обстановку.
        -Как скажешь.
        -Ну-ну, не прикидывайся ягненочком. Я знаю, что у тебя на уме. Ты думаешь, что всё это не может быть реальным, правда? Открою тебе один секрет: это реально, пока не прекратится трансляция.
        -Какая трансляция?
        -Ты когда-нибудь задумывался, кто транслирует в твой мозг всё то дерьмо, которое ты якобы видишь, слышишь и ощущаешь?
        -Задумывался.
        -Ну и как?
        -Не знаю. А кто?
        Юнец понизил голос до театрального шепота и, утрируя доверительный тон, сказал:
        -Ты думаешь, мы здесь первые? Tabula rasa - выдумка древних. В наше время ничего чистого уже не осталось, всегда приходится писать поверх. А эти, что были до нас, они ведь сопротивляются, ломают игру, норовят вставить слово, а то и цитату, мать их… Нужно прекратить это, пока они не возвратились насовсем.
        -Кто?
        -Ну как бы тебе объяснить… Те самые младенцы двух дней от роду, будто бы невинные. И другие… постарше. Они существуют, потому что вовремя позаботились об этом. И продолжают заботиться. Они, черт бы их побрал, пишут свое продолжение. А я
        - свое. Теперь понятно?
        -Нет. Ты хочешь сказать, что для кого-то мы всего лишь персонажи?
        Юнец медленно кивнул:
        -Я даже знаю, для кого.
        -Бред какой-то. Для меня это слишком сложно, особенно сейчас.
        -Не удивительно. А что тогда говорить об остальных? Думаешь, синеглазая сучка являлась только тебе? И, кстати, можешь выбросить ту деревянную коробку, которая лежит у тебя в правом кармане. В ней нет никаких «оджасов». Нет вообще ничего, кроме мусора в твоей голове.
        -А ты… Сам-то ты откуда взялся? - Каплина еще хватило на вспышку ярости, вероятно, последнюю.
        -Хороший вопрос. Допустим, что я - порождение коллективного бессознательного, но тебе ведь от этого не легче, правда?
        -Двойники - тоже твоя работа?
        -Ну извини. Не думал, что ты заметишь. Такая мелочь - татуировка на заднице. Я был тогда… гм… слишком наивен. В следующий раз надо быть повнимательнее к деталям, особенно в том, что касается либидо.
        -А другие? Откуда взялись эти девочки, рисующие на асфальте, собаководы и хрен знает кто еще?
        -Так ты, я смотрю, ни сном ни духом… Давай-ка вспомним, что тебе блондиночка про своего дядю рассказывала.
        -Когда-то жил в этой квартире, исчез во время исхода. Всё.
        -Да, не густо. Ну ничего. Придется тебя немного просветить, я не сторонник игры втемную. Этот самый дядя оказался далеко не первым, кто разнюхал, как пробраться на другие уровни, но те, что делали это раньше, были намного осторожнее. Он начинал с физики и каббалы и едва не закончил в дурдоме, однако всё-таки успел… Когда он вскрыл кротовую нору, кое-кто из жителей ею воспользовался - совсем как ты недавно, - но большинство предпочло убраться, потому что в городе стали появляться гости, а они далеко не всегда похожи на Санта-Клаусов, можешь мне поверить. Во время исхода дядя под шумок переправлял желающих в свой Город Солнца. Среди желающих, ясное дело, преобладали философствующие бездельники, преступники и, ты не поверишь, писатели - в основном те, у которых были сложности с публикациями. Там действительно неплохо на первый взгляд, да и на второй тоже: вечное лето, прямой подсос от этой долбаной «белой дыры», которую они называют Ядром; какая-то херня со временем; говорят, даже молодость возвращается… Но за всё надо платить. Очень скоро тем, которые решили, что выиграли бесплатные путевки в
потерянный рай, пришлось договариваться с собаководами о защите. Поздно спохватились - к тому времени уже появился Безлунник… и кое-кто еще. А вот дядя всё-таки свихнулся. Вбил себе в башку, что надо искупить свою вину за нарушение табу, и вернулся. Да он и сейчас где-то здесь, Безлунника вычисляет - не знаю как, но результат налицо - до сих пор жив, сука. Прячется неподалеку, даже бабу себе нашел, из ваших. Приятель, видел бы ты сейчас свою рожу!.. Вот и вся история, больше никаких вопросов. Да, чуть не забыл, у меня есть кое-что для тебя.
        Юнец достал из-под кресла кейс, поставил на пол и небрежно подтолкнул носком штиблеты в сторону Каплина. Тот уставился на кейс так, словно внутри было взрывное устройство с часовым механизмом. А, кстати, почему нет?
        -Что это?
        -Я же сказал, хватит вопросов. Считай, что это приз от хозяина заведения. Миллион евро, как договаривались. Мелочь, а приятно. Бери, бери, заслужил. Или, может быть, я чего-то не понял и ты всё-таки предпочитаешь отправиться к собаководам, чтобы спасти блондиночку? - Юнец хитро прищурился. - Вот только какую - ту, что с драконом, или ту, что без?

104.Параход: «Сопляк ты, а не дьявол»
        Как прекрасно было снова почувствовать себя молодым! Он лежал на траве, затягиваясь косяком и глядя в высокое небо, в котором кружил орел. По лицу что-то ползло - наверное, муравей, - но Параход не хотел шевелиться, чтобы не спугнуть классный цветной сон. Чем еще это могло быть, если у него ничего не болело?
        Чья-то рука перебирала его длинные волосы; ему было лень поинтересоваться - чья. Лишь бы не палача или Кисы Воробьянинова, что, впрочем, одно и то же… Нет, пальцы нежные, женские, прикосновения мягкие, ласковые и в то же время не робкие. Рука собственницы. Параход так давно не значился ничьей собственностью, что не возражал бы недолго побыть в личном владении какой-нибудь молоденькой длинноногой чувихи, исповедующей доктрину свободной любви. Он смог бы соответствовать, ведь ему снова двадцать, никак не больше. И этому, который пригрелся в потертых джинсах, ровно столько же. Если бы не косяк, Параход не преминул бы посмотреть, с кем свела его память на перекрестке снов - с Рацией, Геллой или, может быть, самой лучшей из его тогдашних подружек, Метой, с которой он расстался после того, как… А, не важно. Почему-то лишь одно казалось необходимым: не отрывать взгляда от орла.
        Откуда-то издалека, из другого слоя существования, доносилась музыка. Что-то знакомое, но схватить невозможно. Ничего, всё и так ускользает…
        Орел двигался по кругу, словно странной формы стрелка незримого циферблата, отсчитывающая нелинейное время снов, иллюзий и наркотических видений. Да и не орел это вовсе, а одинокий путник в стране Аллаха, блуждающая жертва арабского кошмара. Не было способа ему помочь, разве что поднять руку и смахнуть его с небес на землю, но на такое у Парахода никогда не хватило бы жестокости…
        Песня закончилась, зазвучала другая, гораздо громче и как будто ближе. Он начал различать слова. Тут уж Параход не поленился приподнять голову. Метрах в пятидесяти от него находилась сцена, на которой играли… ну да, «Grateful Dead», и Джерри Гарсия (мир и его праху), выглядел так, словно был похищен инопланетянами из 1975 года, а 1995 не наступил вовсе.
        Параход закрыл глаза, открыл - ничего не изменилось. Слегка повернул голову - рядом с ним лежала Мета, юная, свеженькая, одетая вполне в духе видения, с цветами, вплетенными в длинные волосы. Если бы не эти волосы и полтора десятка лет разницы в возрасте, он, возможно, удивился бы ее сходству с Ладой. А так он ничему не удивлялся и наслаждался каникулами на острове снов. Ну что ж, он попал на концерт «Dead», это везение, наяву ничего подобного уже никогда не будет.
        И всё бы хорошо, но голос Джерри стал звучать тише и тише на фоне аккомпанирующей группы, словно звукорежиссер плавно убирал усиление микрофона. Наконец голос пропал совсем, и Джерри открывал рот, будто рыбка в аквариуме; со своего места Параход не слышал ни слова, но другие посетители концерта - сплошь молодняк с преждевременно состарившимися глазами - похоже, ничего не замечали или принимали происходящее как само собой разумеющееся - способность, которой Параходу явно не хватало ни раньше, ни сейчас. Знать бы еще, когда это - сейчас…
        Странным, неуловимым, гипнотическим образом менялся ритм; непонятно было, то ли музыканты обкурились, то ли Параход злоупотребил чем-то перед сном. Правда, насчет злоупотребления он ни черта не помнил (косяк, конечно, не в счет - трава никогда ему не изменяла), однако был уверен: без этого не обошлось. Вдруг на сцену выскочил какой-то мальчик, на вид лет двенадцати-тринадцати, в деловом костюме, черно-белых лаковых штиблетах, с аккуратной стрижкой и морщинками по углам рта, выхватил свободный микрофон из микрофонной стойки и забубнил в него голосом Леонарда Коэна, так же мало вязавшимся с его обликом, как вдовий плач с куклой Барби.
        Параход обратил взор к небу, чтобы сверить с орлом ход своих внутренних часов, а заодно и мыслей (видит бог, сейчас он в этом нуждался!), но орел куда-то пропал, а вместо него в зените висел глаз, глядевший из дыры в пространстве, и Параходу внезапно снова захотелось откинуться на траву - в прямом и переносном смысле - и смотреть на этот глаз до тех пор, пока не разгадает его тайну.
        Между тем мальчишка без выраженного перехода запел другую песню - теперь это была стоунзовская «Sympathy for the Devil». Голоса юный талант менял так же легко, как маски во время маскарада, но отнюдь не выглядел при этом дешевым фигляром или, упаси господи, пародистом. В нем ощущался неистощимый запас своеобразного юмора, и, как Параход вынужден был признать, в его исполнении всё звучало гораздо саркастичнее, чем в оригинале.

«Сопляк ты, а не дьявол», - подумал Параход, но сразу же решил, что это опрометчивое суждение. Чем же еще искушать, если не вечной молодостью, особенно тех, кто достаточно пожил в тени близкой смерти? Может быть, молодость это и есть потерянный рай, но у него имеется один существенный недостаток - тем, кто молод, он таковым не кажется. Параход помнил, каким был и в шестнадцать, и в двадцать, и в двадцать пять лет. Депрессии давили едва ли не сильнее, чем теперь, а уж от одиночества и непонимания он страдал гораздо больше. С возрастом для всех своих разочарований находишь универсальную отмазку: «таков порядок вещей»; в молодости казалось, что признавать любой «порядок вещей» - позорный конформизм, которым запятнали себя предки-мещане.
        Мета обняла его сзади, укусила за ухо и заговорила шепотом, который сливался с пульсацией рок-группы и пульсацией крови в его теле:
        -Приходи почаще, любимый, а лучше оставайся с нами навсегда, живи здесь, тебе понравится… Тут все наши, все, кто сел на белый экспресс или уснул на траве - Криста, Майк, Рация, Кот… Все тебя ждут, и я тебя жду, я тебя помню, мой хороший, приходи поскорее…
        -Эй, я уже здесь, - сказал Параход, поворачивая к ней голову и целуя ее в губы, вкусно пахнущие шоколадом.
        -Не-е-ет, - возразила она, издав низкий грудной смешок. - Ты за сорок лет от меня, Параходик, ты так далеко, что мне становится страшно. Ты в городе без людей, ты больной и старый. Я не знаю, как ты спасешь остальных, если не можешь спастись сам. Хотя бы держись подальше от подвалов…
        Параход поморщился. Ее слова причиняли ему физическую боль. Про себя-то он знал, что спит, но не был уверен в том, что Мета - лишь плод его воображения. Он только-только хотел попросить ее рассказать о чем-нибудь таком, чего он не знает и что сможет затем проверить наяву, как она заговорила о подвалах. В этом он углядел немного запоздавшее предупреждение, а еще это слишком сильно напоминало игру подсознания в прятки с самим собой и ничего не доказывало.
        Пока Мета целовала его, память с готовностью подсунула старую запись. Глядя на пританцовывающего мальчика, Параход четко (даже излишне четко) вспомнил сорокалетней давности зимнюю поездку с компанией друзей-хиппи в курортный городок, ощущение звенящей пустоты и свободы, холодное море, кипарисы под снегом, виноградники на склонах гор, ночные танцы у костра и любовь Меты, с которой тогда не расставался ни на секунду. Да, то было волшебное время, что-то вроде моррисоновских «странных дней»; реальность казалась слегка размытой по краям, причем приятно размытой, и на этих ее пронизанных потусторонним светом окраинах могло произойти всё что угодно. Буквально - всё. И происходило!

…Мальчик уже откровенно веселился и бесновался на сцене. Войдя во вкус, он принялся крушить аппаратуру микрофонной стойкой. Музыка сменилась оглушительной какофонией и фейерверком коротких замыканий. Музыканты выглядели полусонными заморышами по сравнению с этим человечком из ядовитой ртути.
        Параход не понимал, куда его занесло ветром сновидения. Он хотел сказать Мете что-нибудь вроде: «Спасибо за приглашение, котенок. Извини, но мне здесь не нравится», - однако ее уже не было рядом. Ему показалось только, что она, сделавшись невидимой, всё-таки успела поцеловать его в лоб, и прохладный след ее поцелуя стал центром расплывающейся из его «третьего глаза» темноты, которая затопила лужайку, сцену, горизонт и в последнюю очередь око в небесах, наблюдавшее за его попыткой к бегству с бесконечным равнодушием. Большой Брат оставался спокоен, ибо точно знал: в конце концов никто и никуда от него не денется.

105.Кисун: Большая Черная Ложь
        Чутье ему не изменило - в том смысле, что он всё-таки почуял опасность. Но в любом другом смысле оно его подвело, потому что сигнал тревоги прозвучал слишком поздно.
        Лёва начал поднимать голову как раз, когда стоявший наверху человек направил на него ствол. Кисун дернулся в сторону, с горечью осознавая, что уже не обладает ни необходимой для выживания быстротой реакции, ни соответствующими физическими кондициями. И всё-таки он успел развернуться, даже увидеть лицо своего убийцы - задержку в доли секунды можно было объяснить тем, что тот выбирал первую мишень из троих кандидатов в покойники (или из двоих - если лысая шлюха подставляла и его, и Дюшеса), - а затем он понял, что в следующее мгновение будет застрелен.
        Для драматических эффектов вроде проходящей перед глазами жизни просто не осталось времени. Писатели его обманывали - время не замирало на месте, чтобы дать возможность посмотреть последнее кино. Времени не хватило бы даже на то, чтобы подвести краткий итог, чем, если верить авторам романов, иногда занимаются люди, приготовившись умереть. Хотя, вполне возможно, с некоторыми из их выводов Кисун сейчас согласился бы.
        Всё, что он почувствовал, это смертельный холод, хлынувший в него откуда-то снизу, как будто кто-то устроил ему медицинскую процедуру под названием «восходящий душ». Отверстие пистолетного ствола стало эпицентром сотрясения, породившего мгновенное цунами, которое ударило во все стороны и раскололо мир на части. Для Кисуна остались только осколки, разлетевшиеся во тьме.
        Первая пуля вошла ему в плечо, затем пробила правое легкое и застряла где-то в сплетении кишок, распалив в них нестерпимый костер - впрочем, ненадолго.
        Он продолжал разворачиваться по инерции, а тут еще начал заваливаться назад, потому что вторая пуля тараном ударила из павшей на него темноты прямо в солнечное сплетение. Его отбросило на женщину, чье тщедушное тело почти не задержало падения. Кисун не вспомнил ни о ней, ни о пророчестве (сегодня один умрет), ни даже о своей дочери Лизе. У него было дело поважнее - он умирал.
        Вопиющую нелепость этого простого факта не могли смягчить ни возраст, ни жизненный опыт, ни усталость, ни множество «умных» книжек, которые он успел прочитать. Вот, пожалуй, единственное чувство, успевшее запечатлиться в его обожженном болью сознании в виде последней тускнеющей вспышки, эдакого антирекламного лайт-бокса на краю окончательной пустоты: всё (абсолютно всё!) было Большой Черной Ложью.

106.Нестор: «Он тебя ждет»
        Зыбкий город проплывал перед ним, над ним, сквозь него, словно кошмарный сон. Хотя, если верить монаху-мертвецу, город и был кошмаром, фантазией, плодом воображения. Чужого воображения. Еще это напоминало страшноватую мутацию сновидений. Собственные сны Нестора иногда были цветными; очень редко он ощущал запахи; никогда не осознавал, что спит.
        Сейчас все шесть его чувств подвергались воздействию, исказившему восприятие до такой степени, что время от времени накатывала прозаическая тошнота. Но больше всего страдало самолюбие. Нестор отчетливо понимал, что и сам он - не более чем материализованный фрагмент ирреальной головоломки, потребный лишь для того, чтобы неведомый ему общий замысел обрел полноту.
        Как ни странно, это не имело ни малейшего отношения к религиозности. Когда-то он был бы рад считать себя Божьим творением - но не Божьим кошмаром. А сейчас выяснялось, что и не Божьим вовсе. Существо, наделившее его сознанием и иллюзией свободной воли, не обязательно было высшим и всеведущим. Оно просто успело первым. Возможно даже, оно было низшим, но ему принадлежало авторство! И теперь, пытаясь осознать себя и восстановить свою «самость», Нестор мог заниматься только жалким плагиатом.
        Ощущение собственной вторичности, вернее поддельности, было почти невыносимым - тем более что «оригинала», по-видимому, вообще не существовало. Вероятно, поэтому он самонадеянно считал себя существующим наравне со своим создателем, между тем как был лишь персонажем пригрезившейся кому-то сказки…
        Тогда не стоило удивляться встрече с мертвецом. Тогда вообще ничему не стоило удивляться. Могло показаться, что мертвый монах с его дурацким такси дан ему в проводники, а заодно играет роль психического демпфера, чтобы клиент не свихнулся сразу. «Но неужели нельзя было подобрать что-нибудь получше? - задал себе вопрос Нестор. - Ну я не знаю, призрак матери. Или - классический вариант - призрак отца…
        Сами эти мыслишки, скорее всего, свидетельствовали о попытках вернуться к старому, привычному и бесплодному ожиданию жизни, когда воображаемое и действительное разделены прозрачной, но непреодолимой завесой, и нет никакой надежды узнать о себе нечто окончательное и подлинное.

* * *
        Мертвец повернулся к нему - на лице была снисходительная ухмылка:
        -Расслабься, ты всё правильно понял. Иди. Он тебя ждет.
        Нестор только теперь заметил, что такси остановилось. Не было никакой разницы между движением и покоем. Он повернул голову вправо. В непрерывно меняющемся урбанистическом пейзаже наконец появилось что-то более или менее устойчивое - гигантская пирамида, похожая одновременно и на древнеегипетское сооружение, и на ласвегасское казино, и на какой-нибудь футуристический орбитальный замок. По обращенной к нему грани пробегали тени, точно в авангардном немом кино. Внизу темнела бесформенная дыра входа, похожая на проделанный взрывом пролом.
        Нестор выбрался из машины на тротуар, напоминавший охлажденный и сглаженный поток вулканической лавы. «Downtown» сделал ему ручкой и стал удаляться вместе со своим такси - не отъехав «по-человечески», а отодвигаясь и постепенно выпадая из фокуса, словно был всего лишь изображением, созданным телеобъективом. Нестор снова ощутил тошноту.
        Он направился ко входу в пирамиду. Он не смог бы сказать о темном проеме ничего более конкретного, даже если бы очень захотел, - происходящее всё сильнее ускользало от него, свободно вытекало сквозь продырявленное сито памяти, стиралось, не задержавшись в том месте, где зарождается сознание.
        Он еще пытался схватиться за последнее, что ему осталось. Сунул руку в сумку и нащупал пальцами Ариадну. До определенного момента она безмолвствовала, словно и впрямь была тем, чем казалась на вид, то есть необратимо мертвой частью тела, - а когда вдруг заговорила, Нестор почувствовал, что каким-то немыслимым образом поменялся с ней местами.
        -Дальше я сама, - сказала Ариадна. - В этом лабиринте тебе делать нечего.

107.Лада: «Сколько можно валяться?»
        Она была готова к чему-то в этом роде, хотя выглядело всё так, словно у Барского сдали нервы. По ее мнению, он мог бы выбрать лучшее место для стрельбы. Или лучшее время. Или по крайней мере, позаботиться о том, чтобы не оставить ее конвоирам никаких шансов. Он что, не видел старого фильма, где звучали слова: «Не беспокойтесь, наш друг стреляет только в голову»?
        Вместо этого ебаный знаток душ человеческих потратил лишнюю пулю на «пенсионера», и «олдспайс» с неожиданным для такой туши проворством метнулся в сторону. Лада потеряла его из виду; на какое-то время ей стало ни до чего, потому что
«пенсионер» навалился на нее всей своей тяжестью и увлек за собой вниз.
        Если учесть, что у нее были скованы сзади руки, падение на лестнице вполне могло закончиться для нее плачевно. Она пыталась устоять, но с ее здоровьем это было всё равно что сопротивляться наезду асфальтоукладчика. Ей оставалось падать по предложенной траектории и уповать на то, что в конце мертвец окажется снизу, а не придавит ее до смерти.
        В какой-то момент этого мрачного и, возможно, последнего для нее вальса она увидела поверх плеча «пенсионера» физиономию Барского, который стрелял куда-то в сторону - не иначе по «олдспайсу», занявшему оборону в нише на промежуточной лестничной площадке. Да, вот так и бывает, когда сочинители берутся не за свое дело. Впрочем, надо отдать ему должное, раньше у него получалось лучше.
        В следующую секунду она рухнула на «пенсионера», который уже напоминал свернутый гимнастический мат - во всяком случае, жизни в нем было не больше. Боль и так не дремала, а тут перед ней открылось столько возможностей, что, если бы у Лады спросили, она всерьез задумалась бы, не лучше ли было приземлиться под трупом и гарантированно сломать себе шею. Казалось, кувалда раздробила оба вывернутых локтя, из тела выдернули, а затем снова вставили в него позвоночник, стянутые колючей проволокой внутренности затрепыхались в агонии…
        И опять момент был неподходящим, чтобы умереть, хотя именно за этим она сюда приехала. Наступили сумерки, в течение которых она как будто слышала чей-то отдаленный смех по поводу ее наивности… и поджаривалась на медленном огне. Когда она снова смогла воспринимать хоть что-нибудь, кроме боли, оказалось, что стрельба закончилась. Если отрешиться от привычного гула в голове, тишина была почти музейной, такой, какая наступает в местах, потревоженных напрасно.
        Лада с некоторым трудом повернула голову и увидела перед собой затылок мертвеца. На лестнице по-прежнему царила пыльная полутьма, но она почти не сомневалась, что по-прежнему лежит на «пенсионере». По крайней мере, запах соответствовал. А вот
«олдспайс» куда-то пропал. Если сбежал, то было бы неплохо, чтобы Барский наконец вспомнил о ее существовании. Но имелся и другой вариант: «олдспайс» открыл ответный огонь, Барский убит или тяжело ранен, и ей придется выбираться отсюда самой. Причем побыстрее, пока здоровяк не передумал…
        На протяжении следующих трех-четырех минут она убедилась в том, что киношный трюк
«я-шарю-по-чужим-карманам-руками-в-наручниках» на практике трудноосуществим, особенно когда руки сзади, а мертвец тебе ничем не помогает, даже не желает перевернуться с одного бока на другой. Она рассчитывала найти в его карманах ключ от наручников, а в идеале - ключ и пистолет. Вроде бы нащупала через ткань куртки что-то твердое, но добраться не смогла. Пальцы не просто утратили былую подвижность - она удивлялась, что вообще может ими пошевелить. Это же касалось и предплечий - казалось, из локтевых суставов окончательно испарилась смазка…
        Оставив затею с ключом, она лежала и собиралась с силами, чтобы подняться на ноги, когда со стороны коридора второго этажа донеслись звуки шагов. Кто-то приближался легкой танцующей походкой, нимало не заботясь о том, чтобы двигаться скрытно. Барский когда-то неплохо танцевал, но она сильно сомневалась, что ему сейчас до этого. А «олдспайс» был тяжел, слишком тяжел, хотя, как недавно выяснилось, довольно ловок. На то, чтобы вскочить и бежать, у нее уже не осталось времени - если предположить, что хватило бы сил. Она преодолела искушение прикинуться дохлятиной. Просто лежала и смотрела, ожидая, кто появится на верхней площадке.
        Появился он - юнец из ее недавнего кошмара. Она уже ничему не удивлялась. Реальность была до такой степени ей отвратительна, что она почти с удовольствием заменила бы ее на что-нибудь другое. Желательно, не настолько болезненное. И не настолько безнадежное.
        Мальчишка остановился на площадке, с ухмылкой рассматривая Ладу и словно оценивая ее состояние. А она уверилась, что видения - не такая уж чушь, как ей казалось прежде. Во всяком случае, оригинал не слишком отличался от своих копий, блуждавших по чужим снам. Он был красив и весел, имел здоровый загар. Он мурлыкал себе под нос какую-то джазовую мелодию. В правой руке у него было гусиное перо, которым он рисовал в воздухе одному ему ведомые иероглифы, но Лада была почему-то уверена, что и бритва находится неподалеку - скажем, в правом кармане шелкового жилета, видневшегося под расстегнутым пиджаком вечернего костюма.
        Юнец начал спускаться по лестнице. Он двигался в своем прежнем ритме, и этот его непринужденный фокстрот выглядел утонченным глумлением над ее вынужденной неподвижностью. Остановившись над Ладой, он опустил руку с пером и легонько пощекотал ей нос.
        Она отвернулась и увидела в нескольких сантиметрах от своего лица его черно-белые лаковые штиблеты. На носке правой штиблеты четко выделялось багровое пятно свежей крови.
        -Детка, вставай! - сказал мальчишка чуть ли не ласково. - Сколько можно валяться? У тебя осталось… агха-гха-гха… семнадцать часов.

108.Дюшес: конец анекдота
        Он успел разглядеть Барского и кое в чем убедиться, но на всякий случай решил дать ему расстрелять обойму. Мало ли - может, литературный лев окончательно свихнулся. Ведь бывало и такое.
        Противник вел себя странно - сначала бестолковая засада, затем бессмысленная стрельба. Как будто он видел не совсем то, что было на самом деле…
        Когда вместо очередного выстрела раздался щелчок затвора, Дюшес вышел из своего укрытия, спокойно переступил через мертвого Кисуна, лежавшего в обнимку с вырубившейся Ладой, и начал неспешно подниматься по лестнице. Пока Барский судорожно перезаряжал пистолет, Дюшес иронично ухмылялся, опровергая ошибочное мнение некоторых о своей полнейшей невозмутимости. Когда романист уже был близок к успеху, Дюшес вдруг заговорил:
        -Может, хватит дурака валять?
        Барский выглядел удивленным не более секунды, а затем на его лице появилось выражение «пасьянс сложился». Он с облегчением опустил пушку.
        -Алекс, ты придурок. Я мог тебя застрелить.
        -Не мог, Паша, не мог.
        -Почему ты так в этом уверен?
        -Потому что этот анекдот заканчивается иначе.
        -А кое-кому уже не до смеха.
        -Так всегда бывает. Хорошо повеселиться можно только за чужой счет.
        -Ты рассчитывал здесь повеселиться?
        -Нет, ведь это ты запустил дьявола, не так ли?
        -Это всего лишь программа, Алекс.
        -Ты сам-то в это веришь?
        Дюшес - он же Шварц Александр Маркович, «темная лошадка», некогда проскакавшая до Кремниевой долины и обратно, - остановился перед Барским. Встреча старых друзей получилась холодноватой, но, учитывая обстоятельства, это было объяснимо.
        -Может, ты все-таки уберешь пистолет? - попросил Шварц.
        -Да, конечно, - спохватился Барский, сунул оружие в карман, после чего слегка развел руки для символического объятия.
        Шварц обниматься не желал. Он пристально разглядывал Барского, словно пытался различить в нем что-то новое, проявившееся с того дня, когда они виделись в последний раз.
        -Это не просто программа, Паша. Разве ты еще не понял? Это катализатор. И кое-кому не нравится, как протекает реакция.
        -Кое-кому? - насмешливо переспросил Барский. - Твоим новым хозяевам? Или, может быть, старым?
        На этот раз лицо Шварца ничего не выразило. Тем же ровным тоном он продолжал:
        -Скажем так, это не нравится автору разработки.
        -То есть тебе. И ты приехал, чтобы сказать мне об этом?
        -Я приехал, чтобы это остановить… пока не стало слишком поздно.
        -А если уже слишком поздно?
        -Тогда помоги нам всем бог. Хотя ему вряд ли до нас - учитывая, как плохо мы себя вели.
        -Вот уж не думал, что на старости лет ты начнешь каяться.
        -Не начну, бесполезно. Мой жестокий еврейский бог ничего не прощает.
        -Если ты не против, давай прекратим обсуждение богословских вопросов и перейдем к более насущным проблемам.
        -Действительно, что-то мы заболтались, - сказал Шварц и достал из кармана пистолет. - Ты - моя самая насущная проблема.
        -Вот такой, значит, конец у твоего анекдота, - медленно проговорил Барский, не делая попыток защититься. Он явно не воспринял угрозу всерьез. - Алекс, это не смешно. Тебе всегда недоставало вкуса. Особенно что касалось женщин.
        -Еще бы, ведь сливки снимал ты.
        -Так вот в чем дело…
        -Нет, дело в другом. Соня передавала тебе привет. С того света, - закончил Шварц.
        И трижды выстрелил Барскому в грудь.

109.Параход: «Вам уже лучше?»
        Он не сразу осознал, что какофония и вспышки - всего лишь проявления жестокой головной боли. Граница между беспамятством и явью была стерта, призраки таяли на сетчатке, затихли вопли саркастичного мальчика в черно-белых штиблетах, а в ушах еще звучал нежный голос Меты: «Приходи почаще… оставайся с нами… тебе понравится…» Эхо этих слов долго преследовало его в темноте, потом наконец замолкло, и осталось одно только сердцебиение.
        Непроницаемый мрак. Даже не сразу понимаешь, что глаза открыты. Открыты, закрыты - никакой разницы. И голова раскалывается на части.
        Правда, обнаружился оазис посреди раскаленной пустыни боли - кусок влажной ткани на лбу. Кто же о нем так трогательно позаботился? Наверняка не бродяга, хотя какое может быть «наверняка», когда имеешь дело с фанатиком… прошу прощения - со слугой Господа. Значит, эта, как ее… Лиза? И на том спасибо.
        Параход попытался приподняться. Изо рта сквозь стиснутые зубы вырвалось невнятное мычание. Оказалось, что страдает не только голова. Этот парень был гораздо хуже любого канадского хоккейного защитника, и оставалось гадать, почему, размазав Парахода по стене, он его не добил. Между прочим, не первый джентльменский поступок. Помнится (да, еще помнится, несмотря на легкое сотрясение мозга), что примерно так же он обошелся в церкви с Сероглазой. Вежливый убийца…
        Тряпка на лбу? М-м-м… Что-то в ней было, кроме впитанной холодной воды. А, ну да, конечно, - кровь. На ней была кровь. Поэтому для Парахода она оказалась чем-то еще, помимо простого компресса. Он представил себе эдакого пирата-экстрасенса с повязкой, закрывающей выбитый «третий глаз», и неожиданно для самого себя захихикал.
        В кромешной тьме хихиканье прозвучало жутковато, словно первый симптом помутнения рассудка, воспринятый отстраненной частью его сознания. Одновременно он содрогнулся от боли, проволокой хлестнувшей по лицевым мышцам. Но, кроме этого, что-то постороннее по капле проникало в его болевой центр. Как будто ему мало собственного палача внутри…
        Он поднес руку к лицу, чтобы убрать со лба тряпку. Стоило ему дотронуться до нее пальцами, как в его мозгу пискнула бесплотная летучая мышь. Он догадывался, с чем имеет дело, а вскоре понял - с кем. Несмотря на то, что с этим был связан шанс на спасение - и, возможно, единственный, - Параход не спешил воспользоваться внезапно установившейся связью. Он предпочел бы, чтобы на другом конце провода оказался кто-нибудь другой. Но это был не тот случай, когда он мог выбирать. Выбирала свернувшаяся кровь.
        На сей раз - никаких видений с бойни. Всё было тихо и пристойно.

«Вам уже лучше?»
        Ее голос в голове. Похоже, она не слишком удивлена столь странному «звонку». Хотя, если учесть, сколько всего произошло за последние пару суток, мало кто удивился бы…

«Лучше»? Ты что, смеешься? Хорошо мне было там, с Метой, пока светило солнце, орел кружил в петле остановившегося времени и самый известный «dead» пел: «I've got you today don't fly away cause I love what I love and I want it that way», - но появился мальчик и всё испортил. А теперь мне так хреново, что жить не… Вот черт, а жить-то хочется!

«Лучше», - ответил он беззвучно. Произнес бы слово вслух - получилось бы ворчание, а так сошло за прозрачную ложь. Пожалуй, надо быть осторожным, когда разговариваешь по беспроволочному телефону - если она чувствует хотя бы половину того, что испытывает к ней он, ему отсюда никогда не выбраться. Разве что возобладает здравый смысл… но, кажется, это добро здесь на вес золота. И столь же редко встречается.
        Надо было что-то говорить, говорить, говорить, не давать ей опомниться, попытаться удержать ее на слишком длинном и тонком поводке какого-нибудь невнятного обещания… но что он мог ей пообещать? Спасение? «Я не знаю, как ты спасешь остальных, если не можешь спастись сам», - снова донеслось до него слабое эхо слов, произнесенных той, другой, которая навеки осталась молодой и красивой. Он невольно переключился на Мету, словно гурия ожидающую его в раю для старых разочарованных хиппарей. Всё верно, моя девочка, я не смог спасти даже тебя…

«Он перекрыл вентиляционный канал».
        Тихий голос в голове заставил Парахода вернуться в темноту, где уже привычно пульсировала боль. Ему не надо было разжевывать, что означает новое сообщение. Он заперт в бетонном склепе, в котором воздуха осталось… а кстати, на сколько? Даже этого он не знал и вряд ли сумел бы вычислить остаток, разве что очень приблизительно, с ошибкой в несколько часов, делавшей такие прикидки практически бессмысленными. Всё-таки у судьбы дурацкое чувство юмора: наделить его способностью ощущать на расстоянии, что творится в сознании и подсознании малознакомой женщины, посредством испачканного в ее крови куска ткани, - и при этом не иметь возможности заглянуть в собственное будущее. Хотя бы сквозь замочную скважину. Хотя бы на пару минут.

«Он рядом с тобой?» - Он послал ей вопрос, не надеясь на отрицательный ответ - это было бы слишком хорошо.

«Да. Он ведет меня куда-то… Ищет какое-то место…»
        Она могла бы не говорить. Параход начал слабо «слышать» и бродягу тоже - на тряпке была и его кровь. Впрочем, «слышать» - совсем не подходящее слово. Параход ощущал себя так, словно, блуждая голым в темном лабиринте, вдруг почувствовал кожей звериное дыхание…

«Попытайся от него сбежать». - «Сбежать?..»
        Да, такое недоумение не сыграешь. Эта курица действительно не понимает, куда и зачем ей бежать от бродяги.

«Ну, хотя бы мне поможешь… для разнообразия». - «Он держит меня за руку». - «Он ранен. Должен же он когда-нибудь отключиться!» - «Я его не брошу. Они его убьют… если мы не спрячемся как следует. Нет, я его не брошу».
        («Как трогательно, мать твою!») «Он уже убил четверых. А теперь ты убиваешь меня, только медленно. Он больной. Однажды его перемкнет и он прикончит тебя». -
«Больной? Поверь мне, я знаю, кто болен по-настоящему…»
        Параход взвыл про себя и не грохнул «аппаратом» об стену только потому, что тот находился у него в голове, а для самоубийства он еще не созрел. Господи, ну почему наша жизнь так часто зависит от кретинов?! Знал бы заранее - собрал бы в пакетик хотя бы ту черную мерзость, что вытекла из Сероглазой, когда он ее «лечил», - по крайней мере, сейчас у него был бы номер, по которому можно позвонить…
        Он сунул тряпку в карман (может, еще пригодится) и снова попытался встать. Что-то хрустнуло под ладонями и коленями. Аптечка. Абсолютно бесполезная штука в темноте. Не посвятить ли оставшееся время поискам свечки, а заодно и спичек? Правда, придется крепко подумать, прежде чем начать сжигать драгоценный кислород.
        Тогда для начала попей водички и успокойся.
        Параход кое-как добрался до стены убежища, ставшего его камерой смертника, и двинулся вдоль нее, пытаясь обнаружить на ощупь бидон с водой.

110.Лада: По пути к церкви

«Ну и что теперь?» - спросила она себя, выбравшись из музея под освежающий дождь. Правда, эффект свежести был недолгим; очень скоро ей стало холодно и тоскливо. Единственное спасение - по возможности забыть себя и действовать, но вот тут-то она и оказывалась в глухом тупике. Это в фильмах освобождаются от наручников при помощи припрятанной скрепки. Даже с учетом специфических навыков, Ладе требовалось что-нибудь посущественнее. Допустим, она найдет это «что-нибудь»… А потом?
        Семнадцать часов - не такая уж маленькая фора, если знать, куда двигаться. Она не имела понятия ни о направлении, ни о том, как выглядит западня, в которую угодил Параход. Она злилась на него (нечего было шляться где попало без мамочки) и злилась на себя («Какого черта ты всё-таки не проследила за ним?»). Больше всего она злилась на Рыбку, однако без оружия ее злость оставалась худосочной, как рассказанный шепотом политический анекдот.
        Для начала она решила вернуться в церковь, чтобы по крайней мере попытаться снять
«браслеты» и заново запастись лекарствами (ее сумка исчезла, а Лада как-то протормозила и вовремя не обратилась к «пенсионеру» с претензией по поводу пропажи). Заодно не мешало бы проверить электронную почту - вдруг наши мысли и впрямь волновые «пакеты», и почему бы им в таком случае не оформиться в соответствии с каким-нибудь подходящим протоколом…
        Теперь, когда руки находились за спиной и наручники болезненно массировали поясницу, ей было трудно даже сохранять равновесие. Асфальт раскачивался перед ней, угрожая расшибить лицо или затылок - в зависимости от того, чем она предпочтет его встретить. Больше всего она опасалась утратить цель в поглотившем ее хаосе боли, похожем на черные джунгли. Продираясь сквозь них, она ощущала на себе такую ярость догонявшей смерти, что вскоре в ее переполненном страданием сознании не осталось места ни для чего другого.
        Как ни странно, она дошла - и кто скажет, в какую долю мозга был вмонтирован автопилот и каким чудом сработал. Церковь замаячила перед ней, словно безмолвное обещание конца.
        Осознание себя было медленным и постепенным. У Лады даже обнаружился какой-никакой мотив. Кто-то ждал ее в темноте… но не здесь. Тогда зачем она так настойчиво стремилась попасть в это место? И разве она знает, куда ей на самом деле нужно? Не оставалось ничего другого, кроме как поверить, что у кажущегося безумия есть смысл, - даже если в результате откроются страшные вещи. А кто говорил, что будет легко и приятно? Верующие, исполненные благолепия и благодати? Они обманывали. Или, может, их обманули. В сущности, это не важно. Не важно, во что ты веришь, лишь бы это помогло тебе в самом конце, когда ничто другое уже не срабатывает и пропадают последние призраки самообмана, которым ты тешила себя всю свою жизнь…

111.Бродяга: «Давай разберемся»
        Он наблюдал за приближением женщины-скинхэда со смешанными чувствами. С одной стороны, она была из чужих и, следовательно, представляла определенную угрозу; с другой - в ней было что-то знакомое, почти до боли ему знакомое. Через минуту он понял - что. Она напоминала ему пациенток психушки, в которой его продержали долгие годы, а их он воспринимал как жертв врачебного террора, пострадавших куда сильнее его самого. Чтобы убедиться в этом, достаточно было хотя бы разок увидеть, как санитары насилуют связанных или накачанных барбитуратами женщин, а иногда и врачи не брезговали такого рода «процедурами».
        Бродяга был не настолько прост, чтобы обмануться одной лишь внешностью и руками, которые она держала за спиной. Нет, он на расстоянии почуял в этом полутрупе обреченность, свойственную тем, чья жизнь совсем уж обесценилась… свойственную ему самому. В тот раз, ночью, он не успел ни разглядеть ее как следует, ни тем более понять, почему ему не хочется ее убивать. А может, он получил соответствующий приказ?
        При этой мысли уже знакомый холод пронял его до костей. Бродяга смутно помнил, что было после того, как она помешала его молитве. Едва ли не самое жуткое - невозможность отличить собственные намерения и желания от внушенных кем-то, навязанных извне. И, что еще хуже, отличить волю Господа от воли того, другого… Это ведь совсем не то, что два телефонных аппарата на стене - черный и белый, - и ты точно знаешь, кто на проводе. Как бы ему хотелось, чтобы хотя бы «звонки» звучали по-разному! Но тогда даже последний дурак сумел бы отличить добро от зла, а бродяга считал себя хоть и дураком, но не последним. Последними были те, кто воображал, будто Господь всегда соблюдает собственные заповеди. Бродяга так не думал. Заповеди - это правила для пациентов. Но не для персонала.
        Тут он почувствовал: с Малышкой что-то не так. Когда она оказалась внутри церкви и убедилась, что здесь никого нет, она как будто немного успокоилась, но теперь снова начала дрожать. Бродяге захотелось обнять ее, спрятать под своим пальто, прикрыть ей глаза ладонью и нашептывать на ухо какую-нибудь безопасную сказку, в которой маленькие девочки никогда не вырастают, а куклы никогда не оживают и не превращаются в чудовищ…
        Плохая идея. Она заскулила, как собака, когда он потянулся к ней. Он ничего не понимал: похоже, она панически боялась той женщины, что, шатаясь, приближалась к церкви, и его, бродяги, присутствие не имело значения. Она больше не чувствовала себя с ним защищенной. Может, он всё-таки ошибся, не прикончив чужую? Ну так еще не поздно всё исправить…
        Он нащупал в кармане рукоятку пистолета, потом сообразил, что лучше обойтись без шума, - кто знает, не изменил ли Безлунник своим привычкам. Мысль о Безлуннике вызвала в его мозгу цепную реакцию: возникла череда других, гораздо менее ясных мыслей, похожих на проносящийся мимо состав, в вагонах которого происходит что-то страшное, но освещенные окна мелькают слишком быстро и не успеваешь ничего понять. И всё же…
        Возможно, она и раньше гнездилась в нем, однако не исключено, что родилась совсем недавно - поначалу смутная, а затем принятая им как спасение мысль о жертвоприношении. Но кому - Безлуннику? Или Богу? Или Дьяволу?! Опять кто-то пытался запутать его. Проклятая головная боль мешала, как тяжелая давящая музыка.

«Давай разберемся», - сказал он самому себе среди нарастающего шума, стараясь перекричать барабаны и галдящие стаи вспугнутых птиц в собственной голове. Он точно знал: нельзя задобрить Господа. Тот не принимал искупительных жертв. А если глупцы настаивали, наказывал еще сильнее… Но как насчет Сатаны?
        Не веря до конца в то, что действительно смеет хотя бы думать об этом, он осторожно, точно обращался со смертельно ядовитым веществом, переваривал догадку, кого принял бы Дьявол в качестве жертвы. Сомнений в этом у бродяги, как ни странно, не возникало, поэтому и о сделке с Сатаной не могло быть и речи, даже если допустить на одну ужасную секунду, что того заинтересовала бы подобная сделка с ничтожным и проклятым человечком…
        Оставался Безлунник. Принадлежал ли Безлунник к какому-либо лагерю, бродяга не знал ни сейчас, ни прежде. Но каким-то рудиментарным органом страха он чувствовал, что Безлунник - существо древнее, древнее пирамид и каменного топора, древнее динозавров, Луны и Земли, потому что не эта планета была его родиной. От одной мысли о подобной пропасти тысячелетий стыла кровь в жилах; Безлунник был несравнимо старше рода человеческого и, соответственно, человеческих представлений о Боге и Дьяволе. Дальше бродяга впадал в ступор - он не хотел задумываться над тем, что это может означать. Он только чуял, что Безлунник как-то связан с Календарем не только ночами своей безмолвной охоты, но и долгими периодами отсутствия - ведь до недавнего времени его посещения поддавались расчету, - однако постичь природу этой связи, конечно, был не в состоянии.
        Зато, едва он вспомнил об оскверненной святыне, многое другое тут же встало на свои места. Кажется, именно это и называлось убить одним выстрелом двух зайцев. А еще: загребать жар чужими руками. Таскать каштаны из огня… И при этом умудриться поджечь ад…
        Его опять увело в сторону. Он начинал бредить. Черная карусель в мозгу заставляла мысли разбегаться, и, чтобы соображать, ему приходилось тщательно привязывать конец одной к началу следующей. Безлунник - охота - спасти Малышку - принести жертву Безлуннику. Круг замкнулся. У бродяги не осталось сомнений. Всё складывалось как нельзя лучше, если вообще было хоть что-то хорошее в этой ситуации.
        И вдруг оказалось, что все те, чье появление раньше выглядело чистой случайностью, могут сыграть свою незаменимую роль. Бродяга знал, что надо делать, как и зачем. Он редко мог похвалиться такой уверенностью в правильности своих действий. Значит, Господь по-прежнему с ним. А он - с Господом. Только так.
        Он повернулся к Малышке с улыбкой, от которой та оторопела. Вот и славно. Он надеялся, что в ближайшие пару минут она не сделает ничего лишнего и ничего не испортит.
        -Подожди меня здесь, - попросил он шепотом и погладил ее по голове окровавленной ладонью. Она задрожала еще сильнее, но это уже не имело значения. Если он прав, скоро всё кончится. Его Малышка будет в безопасности.
        Затем он снова выглянул наружу через пробоину в витраже, который изображал Богородицу, державшую на руках младенца. Женщина-скинхэд была уже близко и явно нуждалась в помощи.
        Что ж, она ее получит. И даже больше, чем, наверное, смеет надеяться.

112.«Число Зверя»: «Добро пожаловать!»
        Он смотрел, как она входит в кабинет. «Черт меня побери, она могла бы быть покрасивее. И помоложе», - подумал он, но очень уж хотелось избежать стереотипов. Она несла человеческую голову, держа ее за длинные светлые волосы, похожие на выцветшие крысиные хвосты. С головы свисали провода; на синих губах застыла кислая улыбка, как будто перед самой смертью Нестор понял, что вся его жизнь оказалась скверным анекдотом. Впрочем, возможно, так оно и было.
        Она водрузила голову на стол рядом с бронзовой чернильницей, словно какой-нибудь варварский трофей. Затем обогнула стол, опустилась на одно колено возле кресла и облобызала ему руку. Он поморщился: в этом было слишком много от дешевой театральщины. Еще захочет омыть ему ноги и вытереть остатками своих волос. Смех с этими пережитками. Но он не засмеялся. Она появилась оттуда же, откуда и он. В каком-то смысле они были ближе друг другу, чем родственники.
        -Добро пожаловать, Ариадна. Как тебе здесь, у меня? - Он сделал круговое движение пером, которым в последнее время пользовался всё чаще. Даже чаще, чем ноутбуком. Или чем бритвой. А возможностей при этом возникало намного больше. Он забавлялся на славу. Но обойтись совсем без бритвы было, конечно, невозможно. Когда он произносил «здесь», это означало не только кабинет, но и то, что находилось за его пределами. - Вижу, тебе надоело водить этого придурка. А я надеялся, что он всё-таки доберется до Ядра и - пуф-ф-ф!!! - разнесет всё к такой-то матери!
        -Да, он всерьез думал, что это избавит его от чужого влияния. Или, если угодно, от эманаций Создателя.
        -У них всех с этим проблемы, - небрежно заметил он. - Почему-то им кажется, что они освободят свое драгоценное сознание только тогда, когда прекратится трансляция. Неужели, прах их побери, не ясно, что сознание - это и есть трансляция?!
        Она пожала плечами:
        -Я разочаровалась в нем, когда он не сумел прикончить даже старого мудака - того, что с «третьим глазом».
        -Без постоянного контроля они вообще мало на что способны, зато какая самонадеянность!.. Ты можешь выбрать другого. Или другую. Правда, кое-кому из них недолго осталось…
        -Но они ведь еще надеются на чудо?
        -Надеяться на чудо никто не может запретить, - сказал он. - Даже я.

113.Шварц: «Надоел ты мне»
        Застрелив старого друга, Шварц бросил взгляд на два других, предположительно бездыханных, тела, лежавших на лестничной площадке между этажами, после чего направился в сторону кабинета, облюбованного Барским в качестве временного пристанища, которое оказалось для него последним. Шварц этого не знал, но без труда нашел нужное помещение, поскольку знал о барских замашках литературного льва.
        Войдя в бывший кабинет директора музея, он сразу же устремился к ноутбуку, на экране которого продолжалось мельтешение символов - значит, реакция продолжается. И всё это под включенную на минимальной громкости музыку Гершвина, придававшую происходящему несколько водевильный оттенок.
        Шварц взгромоздился на стул, положил пистолет рядом с компьютером и сцепил пальцы, громко хрустнув суставами. Из карманов своей необъятной куртки он извлек несколько компактных устройств, о назначении которых непосвященный мог только догадываться, и соединительные кабели. Приготовился подключить одно из устройств, когда вдруг ощутил легчайшую щекотку в области затылка.
        Резко обернулся, одновременно протянув руку к пистолету, но прикосновение чего-то прохладного и очень острого к горлу убедило его в том, что лучше не дергаться. Скосив глаза, он увидел две изящные загорелые руки - одна держала опасную бритву, другая - гусиное перо. Молодой веселый голос спросил из-за спины:
        -Чем ты тут занимаешься, поганец?
        На это у Шварца не нашлось вразумительного ответа. Что-то подсказывало ему, что говорить правду равносильно самоубийству. В то же время он понимал, что и молчание не идет ему на пользу. Его мысли лихорадочно метались. Он гадал, кем мог быть обладатель гнусавого выговора и бритвы. В конце концов Шварц предварительно ознакомился с более чем подробными досье на участников проекта. Из всей компании по возрасту подходили успешный сочинитель триллеров и несостоявшийся святой отец. В том, что и первый и второй способны пустить в ход бритву, Шварц не сомневался. Раньше, вероятно, усомнился бы, а теперь, после Барского, - нет. Ну и что из этого следовало? Чем это ему поможет?
        Перо пощекотало ему правое ухо. Шварц дернулся, что, судя по ощущениям, стоило ему небольшого пореза на горле - пока небольшого. Незнакомец доверительно зашептал в то самое ухо:
        -Ты не первый, кто хотел меня отключить. Твой предшественник уже кормит червей в подвале. Его убил дядя. А ты убил дядю. Как всё складно получается, правда? И ничего не меняется, вот что радует. Всё тот же старый жестокий мир.
        -Кто ты? - прошептал Шварц, стараясь не двигать кадыком.
        -Я бы сказал, чертовски глупый вопрос. Не разочаровывай меня, крестный папочка. Ты не против, если я буду так тебя называть?
        Еще бы он был против! Он был согласен на всё, что угодно, лишь бы выбраться отсюда живым. И надпись на перекрестке «сегодня один умрет» как-то не утешала. И не внушала доверия, хотя один уже умер. Да, лучше бы он повернул обратно, пока еще была такая возможность.
        -Чего ты от меня хочешь?
        -Ну и ну. Оказывается, это я хочу. Ты приходишь сюда со своими игрушками, пытаешь бедную больную женщину, убиваешь дядю… ох, я сейчас зарыдаю… Кстати, что за игрушки? Что-нибудь запрещенное?
        -М-м-модули, - промычал Шварц.
        -Какие модули? - терпеливо уточнил голос.
        -Модули… свертывания.
        -Наконец-то. Наконец-то, господа присяжные, мы услышали нечто членораздельное. И что же ты собирался свернуть, негодник? Или, может быть, кого?
        -Программу, - выдохнул Шварц с отчетливым чувством, что это может стать последним произнесенным им словом.
        -Ах, программу… Но, папочка, ты же прекрасно знаешь, что это не программа. Как ты это назвал - «катализатор»? Надо же такое ляпнуть… А о нас ты подумал?
        -О ком… о вас?
        -О несчастных крошках, живущих ближе к Ядру. Или тебе больше нравится формулировка «реальность второго уровня»? Я понимаю, сворачивать «уровни» как-то проще. Сделал - и забыл. Спишь спокойно, по ночам не мучают кошмары…
        -Я не понимаю, о чем ты говоришь.
        -Верю. Если бы ты понимал, тебя бы здесь не было.
        Только лезвие бритвы удержало Шварца от того, чтобы энергично закивать. На миг почудилось: вот-вот ему предложат сделку. И он, конечно, согласится на любые условия. Что греха таить - ему было бы чертовски интересно узнать, чем всё закончится, если ничего не останавливать. Он почувствовал это еще раньше, после того, как застрелил Барского. У жизни появился незнакомый привкус. Не то чтобы приятный… но, например, экспедицию на Южный полюс тоже ведь не назовешь приятной. Шварц был не настолько самонадеян, чтобы думать, будто его детище вызовет такой себе маленький уютный конец света, который он сможет наблюдать из VIP-ложи. Но хотя бы что-то в этом роде. Не только знать, но и присутствовать - более чем сильное искушение для человека, давно растерявшего веру во что бы то ни было.
        -Я сделаю всё, что вы скажете, - заверил он потенциального работодателя.
        В ответ раздался тихий смешок, от которого его яйца превратились в кубики льда для коктейлей.
        -Ну, ты уже постарался, - сказал голос. - Или ты не заметил?
        -Если вы имеете в виду…
        -Надоел ты мне, - не дал ему закончить голос.
        И бритва.

114.Параход играет на губной гармошке
        Бидон он нашел. У воды был привкус металла и чего-то еще, о чем Параход предпочитал не задумываться, тем более что какая-то часть его сознания и так знала.
        Вызовов от Елизаветы больше не поступало. Его это устраивало - пока. А как насчет той минуты, когда он почувствует нехватку кислорода? При этой мысли его желудок внезапно заледенел. Ситуация была кошмарная. Но в отличие от ночных кошмаров, в которых и с которыми он хорошо разбирался, ему не светило пробуждение в качестве награды за стойкость.
        Теперь, когда он застыл в неподвижности, темнота, время и тишина (та еще троица!) взяли его в оборот. Если с тишиной он мог побороться, то от темноты и времени спасения не было. Тьма проникала в него отовсюду, он дышал ею, она назойливо вползала в уши, в поры тела, в карманы, под рубашку, в трусы - ему казалось, она постепенно до боли сжимает его яйца. Время сделалось чем-то вроде липкой грязи на кончиках пальцев - невозможно стряхнуть, и растягивающиеся нити тянутся к чему-то большему, бесформенному, терпеливому и неодолимому, как ветер. У него была целая куча времени - он не знал, куда его девать, на что потратить, кому скормить, в какую задницу засунуть, - и при этом он с ужасом понимал, что каждая секунда приближает его к мучительной смерти от удушья… и тогда оно, это клятое время, начинало бежать стремительно, укорачивая остаток его жизни. Можно было, конечно, задуматься о многих впустую растраченных часах, днях и годах, но это означало заниматься самоистязанием, а Параход не был склонен к мазохизму. Если ты не знаешь, куда себя девать, то никакое занятие, полезное и мудрое, не в состоянии
заменить твою праздность, заполнить твою пустоту…
        То ли паника была следствием хаоса в его мозгу, то ли хаос - следствием паники, во всяком случае, в какой-то момент его чуть не разорвало от простого вопроса: а с чего он взял, что он заперт? Может быть, он поверил на слово этой маленькой испуганной с-с-су… женщине? Даже не на слово; он поверил «звонку» из ниоткуда. Что, если на самом деле он разговаривал с самим собой? С гребаным «человеком играющим», который долго и успешно прикидывался частью его души… А может быть, он уже проверил поступившую информацию? Да, кажется, проверил. Или нет. Так проверил
        - или нет?
        Вот что по-настоящему плохо: он ни в чем не был уверен. Реальность ускользала из-под ног, из рук, а также из памяти, вытесняемая темнотой и давлением сгустившегося времени. Он идиот. Он попался на самую старую удочку из тех, на которые ловятся бедняги, слышащие потусторонние голоса и видящие призраков. Его идиотизм заключался и в том, что он до сих пор сомневается, сидит и жует сопли вместо того, чтобы действовать.

«Проверь еще раз, - прошептал голос, похожий на один из голосов того мальчишки. - Что может быть проще?»
        Параход встал и двинулся в темноту - туда, где по его представлениям находился запорный механизм поворотной панели. Спустя несколько очень долгих секунд он наткнулся на стальное колесо, которое еще раньше, при свете догоравшей свечки, напомнило ему штуковину, при помощи которой задраиваются шлюзы в каком-нибудь противоатомном убежище или на подводной лодке. На колесе тоже была свернувшаяся кровь, и с периферии сознания снова донеслись сигналы тревоги. Но что могло быть хуже ожидавшей его перспективы?
        Он покрепче схватился за стальной обруч и попытался провернуть его. Сначала в одну сторону, потом в другую. Налег всем телом, напрягся до хруста и старческой боли в суставах. Без малейшего результата. Механизм был заблокирован. Параход слишком плохо разбирался в технике, чтобы понимать, каким образом это можно было сделать снаружи, но… наверное, не сложнее, чем забить дерьмом потайной вентиляционный канал.
        Итак, «звонок» - не иллюзия и не самообман. А если даже иллюзия, то ничуть не менее беспощадная и правдивая, чем его видения и ночные голоса из ниоткуда. Пляши, сопляк, пляши - твоя взяла.
        Обессилев, Параход прислонился к холодной стене, и тьма снова навалилась на него жаркой зловонной звериной тушей. Чтобы противостоять этому, он начал шарить рукой по карманам. Могло же в них заваляться что-нибудь стоящее…
        Сначала джинсы. В задних карманах он нащупал кошелек, пуговицу (он уже не помнил, от чего), таблетки в бумажной упаковке (он тоже не помнил, от чего), несколько монет, плоский ключ (для разнообразия он помнил, от чего - от замка кладбищенской ограды) и катыши, которые образуются, если джинсы долго не стирать или если не выворачивать карманы.
        Он перешел к исследованию куртки. Тут обнаружилась скрученная в небольшой рулон туалетная бумага (какая предусмотрительность!), коронка, слетевшая с пятого верхнего зуба пару месяцев назад, губная гармошка, связка ключей от квартиры и почтового ящика, огрызок карандаша (ах ты ж долбаный Хемингуэй!), дисконтная карта торговой сети «Аппетитофф», какой-то легкий камень (хоть убей, он не мог припомнить, откуда взялся камень) и несколько отдельных бумажек - судя по размерам и шероховатости, старые добрые денежные купюры.
        А вот свисток пропал. Параход хранил его на память о своей последней собаке, золотистом ретривере Эрике, и повсюду таскал с собой. Эрика застрелили три года назад муниципальные борцы за чистоту города, у которых не хватило мозгов даже на то, чтобы отличить породистую собаку от бродячей дворняги. Парахода подвела глупость - не нужно было выпускать собаку гулять самостоятельно, - а Эрика подвела доверчивость. Дурачок, наверное, радостно вилял хвостом, пока в него целились из винтовки. Параход этого не видел. Ему рассказали - потом, когда уже было поздно.
        Потеря свистка едва не заставила его разрыдаться. Теперь он как будто лишился связи с мертвой собакой… и последней надежды. Возможно, именно поэтому ему удалось быстро взять себя в руки. Его-то пока не застрелили, а вилять хвостом он не станет точно.
        На всякий случай он повторно обшарил карманы и прощупал прокладку. Ровно ничего такого, что помогло бы отсюда выбраться. Хреново ты подготовился, сказал себе Параход и принялся наигрывать на гармошке старый блюз «Spoonful», безбожно фальшивя и строя гримасы, которых никто не видел и которые могла оценить только тьма, облепившая его лицо восковой маской.
        Так он убил еще несколько минут - чтобы сказать точнее, требовалось бы считать удары сердца, а до этого он еще не дошел. Зато теперь ему казалось, что он получил гораздо более предметное представление о преисподней. Эта маленькая подземная крысоловка явно имела к ней прямое отношение. Комната ожидания - вот что это было. Здесь двуногая мыслящая крыса очень быстро приходила к мысли, что самое худшее - это ждать самого худшего.
        Параход поймал себя на том, что уже не дует в гармошку, а подвывает в темноте. Почему никто не является, когда это нужно ему? Где теперь все те, кто раздирал на части его сны, калечил его покой, нарушал его уединение? Они не считались ни с чем, когда это было нужно им, когда сами они вопили о помощи по дальней связи! Даже Мета покинула его… Где ты, дорогая? Почему бы тебе не прийти сейчас и не позвать меня снова на ту вашу чудесную поляну, где никогда не кончается лето, где играет живой «Dead», где валяются под вечным солнцем все уснувшие на траве, где никто и не помышляет о том, как погано подыхать одному в каменном мешке?..
        И снова какая-то из его душ тихо зашептала: «А может, всё дело в том, что они уже всё искупили, а тебе это еще только предстоит? Сначала помучайся как следует - и заслужишь вечнозеленую поляну, молодость, тишину или музыку (по желанию), Мету или Сероглазую (в зависимости от того, как соединятся разлетевшиеся атомы, когда труба пропоет: „В свои разрушенные тела вернитесь!..“)»
        Сероглазая вроде бы поверила ему. Скоро он узнает, какой бывает расплата за ложь - хотя бы за ту маленькую ложь во благо, которую он произнес, забыв, что измерить
«благо» вообще не в его силах и вне его разумения. Кажется, он обещал Сероглазой, что она его спасет? Или он обещал это себе? Так кто из них двоих наивнее?
        Ну-ну, вот теперь и посмотрим.

115.Лада получает подарки
        Когда до церкви оставалось несколько десятков шагов, перед ней появилась массивная фигура в черном, бесшумно отделившаяся от тени. Лада не остановилась - какая теперь разница? Может, оно и к лучшему. Пусть снова отправит ее туда, где нет этой адской боли и не надо никого искать в кромешной тьме. Но она уже привыкла и к тому, что ее желания не выполняются, а значит, жизнь точно не была сказкой - ни волшебной, ни доброй.
        У человека в черном пальто не было в руке пистолета, хотя это ничего не значило - он мог убить ее пальцами, не говоря уже о зубах. Кстати, она различала его зубы - грязно-коричневые даже в сумерках, словно осколки костей, торчащие из окровавленной раны, - и что же она видела, если не улыбку убийцы, наслаждавшегося беззащитностью жертвы?
        Чтобы не смотреть на это, она перевела взгляд выше - на церковь, тонущую в сумерках. Прямо перед ней оказалось громадное окно с витражом - Богородица с младенцем на руках. Там, где у Богородицы когда-то было лицо, зиял провал, но в нем вдруг появилось другое, бледное и непропорционально маленькое личико. Лада едва не засмеялась. Это было лицо бедняжки-мать-ее-Елизаветы.
        Конец издевательству всё же наступил, хоть и не мгновенно. Лада почуяла запах парня в черном - это было похоже на оглушающий удар волны концентрированного смрада, который поставил последнюю точку. У нее в голове помутилось; черная фигура распалась на несколько фантомов, окруживших ее плотным кольцом, и ей почудилось, что проваливается в колодец, где уже лежит парочка гниющих трупов.

* * *
        Почувствовав, что ей в лицо брызгают водой, она подумала, что и это уже было. Возвращаться к жизни не хотелось, но пришлось. Пока она была без сознания, смрад пропитал ее насквозь и теперь казался всего лишь еще одним липким оттенком сумерек.
        В этих сумерках нарисовалась свечка и два желтых лица - почти вплотную придвинутое мужское, с черной всклокоченной бородой, и чуть дальше - женское. Во что же ты играешь, Лизонька-сучка? А может, судя по твоему виду, уже доигралась?..
        Лада сидела на каменном полу, привалившись спиной к стене, и чувствовала себя так, словно ее до пояса зарыли в могилу. Был недолгий промежуток времени, когда ощущение тела, придавленного чем-то тяжелым, стало явным, а боль запаздывала, - и в этом промежутке она сделала одно приятное открытие: ее руки были свободны. Ни наручников, ни браслетов. Только страшноватые кровоподтеки на запястьях, похожие на дохлых червей под кожей. Но это ее уже мало волновало.
        Бородатый наблюдал за ней с такой ухмылкой, словно приготовил еще как минимум одну хорошую новость. И вскоре Лада убедилась, что это действительно так. Он подвинул к себе ее большую дорожную сумку, запустил туда свою лапу и извлек на свет пакет с лекарствами. Значит, тайничок в кустах таковым не являлся. Она чувствовала себя лузером, но и это уже было не важно.
        А что тогда важно? Продержаться немного, пока не получишь еще парочку затрещин и не лишишься оставшихся зубов? Может, хватит?
        Нет, не хватит. Должно же сбыться хотя бы одно предсказание в этой проклятой жизни, иначе она не сможет вспомнить в свою последнюю минуту ни о чем хорошем. Вообще ни о чем.
        Дрожащими руками она взяла пакет и достала из него пару капсул. Поймала на себе взгляд Елизаветы. Сам черт не разберет, что у той на уме. Смотрит так, словно Лада вот-вот выпьет яд. Ей проще было бы знать, что Лизонька свихнулась от недавних потрясений. Да пошла она, лишь бы не мешала.
        Бородатый уже услужливо протягивал ей белый одноразовый стаканчик - наверняка из пайкового комплекта. Сцена почти карикатурная, если учесть сопутствующую вонь. Лада проглотила капсулы и запила водой, которая оказалась холодной и достаточно чистой, хотя, честно говоря, сошла бы любая. Бородатый порылся в пакете и достал еще одну капсулу. Сунул ей - глотай, мол. Доза была в самый раз. Похоже, ублюдок неплохо разбирался в фармакологии. А по виду не скажешь.
        Через несколько минут ей стало легче. Всё это время бородатый неотрывно смотрел на нее, словно дожидался, пока химия начнет действовать. Медбрат, мать его… Когда ему показалось, что подходящий момент настал, он протянул к ней руку ладонью вверх. На ладони лежал металлический предмет. Лада не сразу поняла, что это. Сначала подумала, что какая-то штуковина для ингаляции. Потом до нее дошло: обыкновенный свисток. Ну, не совсем обыкновенный. Но на кой хрен он мне? А ты спроси у медбрата.
        Она взяла свисток, ощутив его холод и тяжесть. Ладно, если ты настаиваешь… Она сунула свисток в карман джинсов. Как оказалось, игра в подарки на этом не закончилась. В другой руке бородатый держал сложенный вчетверо листок бумаги. Лада развернула его и увидела грубо намалеванные толстым черным маркером линии и прямоугольники. Похоже на план. Вот эта косая башня с крестами, должно быть, церковь. От церкви, петляя по кривым «улицам», вела прерывистая линия из стрелок и упиралась в черный квадрат, находившийся в шести… нет, в семи кварталах отсюда.
        Лада посмотрела на бородатого. Долбаный Малевич кивнул и ткнул корявым пальцем в черный квадрат:
        -Старик там. В подвале.
        И опять она врубилась с некоторым запаздыванием - капсулки немного облегчали жизнь, но затрудняли мышление. Первым делом она почему-то подумала о Барском. Сам бородатый выглядел не намного моложе литературного льва, хотя причина этого явно крылась в качестве жизни. Затем картинка сложилась у нее в мозгу: урод знает, где застрял Параход.
        Она кивнула в ответ, словно соглашалась с условиями сделки, которую ей еще не успели предложить. В том, что это сделка, она не сомневалась, - достаточно было видеть ухмыляющуюся рожу бородатого и физиономию Елизаветы с подергивающимся уголком рта. Но если нашелся придурок, который думает, будто с нее еще можно что-то поиметь, то она не станет его разубеждать.
        Потом случилось нечто совсем уж несуразное. Бородатый сунул руку в карман, а когда вытащил, в ней был пистолет. И он протянул его Ладе, держа за ствол.
        -Может, пригодится, - такой комментарий он дал по поводу своей благотворительности.
        С первого взгляда Лада поняла, что пушка не из тайника бедняги Розовского. Но это был и не «глок». Она лишний раз убедилась в правоте Парахода. А кроме того, была абсолютно уверена, что - да, еще как пригодится.
        Пистолет перекочевал в ее руку. До этого момента она еще ждала подвоха. Почему-то на ум пришел мальчишка в штиблетах, щекотавший ее пером. Она хорошо представляла себе и другие грани его юмора. Она не знала, каким краем он причастен к этому, но почему-то у нее в ушах то и дело звучал его гнусавый смешок. И еще кашель. Красноречивая имитация удушья.
        Она проверила обойму - полная, стандартные патроны. Затвор и ствол в порядке… Пушка, похоже, рабочая. И почему бородатый так уверен, что она не начнет с него? У нее даже зачесался указательный палец - так хотелось его удивить. А потом - эту пугливую идиотку Лизу… Но она поняла, что он рассчитал верно. Здесь стрельбы не будет. Не потому, что она «хорошая». Честно говоря, она даже не знала почему.
        Она попыталась встать, и со второго раза ей это удалось. Бородатый не пытался помогать - да и куда больше? - теперь всё зависело от нее самой. Снаружи стемнело, и, судя по едва слышному шороху, по-прежнему падал дождь. Лада прикинула, что до рассвета осталось часов семь. Запас по времени как будто есть, но ей не хотелось рисковать. Тем более, где гарантия, что мальчишка не «ошибся» со своим прогнозом? Отправляться ночью одной на поиски с учетом последних событий было идиотизмом, однако в здешнем сумасшедшем доме наихудшей тактикой могло оказаться как раз благоразумие.
        Впрочем, она всё же до некоторой степени подготовилась, поскольку знала, что это ее последняя авантюра, и поскольку бородатый ей не мешал. Он и Елизавета остались сидеть возле свечки, будто возле догорающего костра, а Ладе пришлось искать свое барахло почти наощупь.
        Аккумулятор ноутбука подсел, но его хватило, чтобы зайти в почтовый ящик и открыть два еще не прочитанных сообщения: одно от Розовского, отправленное утром того дня, когда ему довелось очень близко познакомиться с ее фаллоимитатором, а другое - от отправителя, назвавшегося «DJ», хотя Лада сразу усомнилась, что речь пойдет о музыке.
        Понять, о чем речь, было трудно. Сообщение содержало бессмысленный набор слов и цифр; среди них оказалось слово «Безлунник» и число 69. После того как она прочла послание от DJ, что-то изменилось, хотя Лада не могла бы сказать что именно, более того, коснулось ли изменение ее внутреннего состояния или внешних условий. Единственным ощущением, добравшимся до поверхности сознания, было облегчение. Сложное вдруг стало простым, непреодолимое - посильным. Ее будто сдвинули немного относительно той Лады, которая считала себя живым трупом. Это, конечно, не было излечением и, скорее всего, означало сокращение оставшегося ей срока за счет увеличенного расхода жизненной силы. Но даже если бы она понимала, чего ей будет стоить эта ночь, то ни в коем случае не была бы против. И, похоже, кто-то знал об этом. Кто-то заранее знал, что она не будет против…
        Она взяла пару пластиковых бутылок с водой, пакет со своими лекарствами, электрический фонарик и сложила всё это в сумку для ноутбука. Аптечку, входившую в ее комплект, уже распотрошил бородатый. От суточной давности пайка остались только обрывки упаковки. Лада давно не чувствовала голода, только более или менее мучительный зуд, который подсказывал: пора бы подзаправиться. Сейчас зуд был терпимым.
        Бородатый уже не следил за ее сборами. Он сидел, уставившись на свечу, и едва заметно шевелил губами. Возможно, это была молитва. Или тихое безумие. А вот Елизавета следила за ней, и Лада не могла понять, чего больше в этих огромных слезящихся глазах - ненависти, тревожного ожидания или совсем уже странного злорадства. Но не исключено, что всё это было лишь плодом ее больного воображения и дергающихся теней.
        Когда она выходила в темноту наступившей ночи, бородатый не проводил ее даже взглядом.

116.Бродяга: Последнее и единственное
        Для него тоже многое изменилось. Он сделал то, что от него зависело, и готовился со смирением принять то, что от него не зависело. Он принес свою жертву, и теперь сидел, обняв и крепко прижав к себе свою Малышку, отвоеванную у чужих, и был не то чтобы счастлив - слова «счастье» для него давно уже не существовало, - но, по крайней мере, знал, что лучшего вечера и лучшей ночи в его жизни никогда не будет. Эта темная полуразрушенная церковь - его последнее пристанище, чахлый огонек свечки - его последнее тепло, а женщина, застывшая и затаившаяся в его объятиях, еще недавно бывшая всего лишь мертвой куклой в коляске и так внезапно, так чудесно ожившая, - его последняя и единственная любовь.

117.Мария: «Скоро ты сможешь поехать к нему»
        Первое время она чувствовала себя домашним животным. Кем-то вроде собаки, украденной из элитного питомника физиологом Павловым. Или, если не льстить себе, подопытной мышью. В общем, кем-то, кто целиком находится в чужой власти и при этом даже не знает, когда начнется эксперимент. Хотя она всё-таки подозревала, что эксперимент начался гораздо раньше - сразу после того как были отобраны десять амбициозных идиотов для участия в проекте и среди них ее любовник Розовский. Теперь его мотивация казалась ей не просто идиотской. Это было какое-то наперед запрограммированное рабство, и он, считавший себя человеком современным, независимым и осведомленным в том, что касалось промывания мозгов, на деле оказался таким же тупицей, как все те презираемые им представители «биомассы», в чьем сознании присутствовал видимый лишь на просвет водяной знак «б/у».
        Но сейчас и ее употребляли. И хотя ее никто не насиловал в физическом смысле (по крайней мере пока), она не сомневалась, что «употребление» имеет место ежечасно и ежесекундно, когда она бодрствует и тем более когда она спит. Последнее даже хуже; это было где-то за гранью интима. Хер с ними, с темными и стыдными уголками ее сознания - она уже смирилась с тем, что там кое-кто побывал и не побрезговал грязным бельишком, - но как быть с подсознанием? Черт бы побрал дедушку Фрейда! Всякий раз, просыпаясь, она ощущала лишь тени снов, ускользавшие от нее и исчезавшие в еще более глубокой внутренней темноте. Как будто кто-то сходил на киносеанс по ее билету, а она осталась на улице и видела только афишу.
        В редкие минуты просветления она понимала: у эксперимента должна быть цель - всё тянулось уже слишком долго для случайного стечения обстоятельств. Кроме того, ее прошлое вряд ли могло представлять интерес даже для какого-нибудь гипнотизера-вуайериста. Значит, целью был результат некой трансформации или сама трансформация участников проекта. И это стало чем-то вроде кошмара, преследовавшего ее наяву. Новелла Кафки «Превращение», которую когда-то заставил ее прочесть Розовский, уже не казалась депрессивным бредом. Иногда собственные мысли внушали леденящий ужас, потому что откуда-то возникла абсолютная уверенность, что любая из них тут же воплощается в реальность. И значит, простая случайная мыслишка «я - кусок дерьма» могла стать последней.
        Правда, и с самой реальностью появились проблемы. Мария перестала понимать, что это такое. Если реальность была тем, что раньше послушно ожидало ее в предсказуемом месте и в предсказуемое время, то теперь они разминулись. Во всяком случае, она не смогла бы объяснить, почему и за что убила Розовского, да и вообще не была уверена в том, что убила. По мере того как случившееся в номере «люкс» отеля «Европейский» отодвигалось в прошлое, оно всё больше напоминало одну из его любимых жестоких игр, во время которой она лишь немного перестаралась… зашла немного дальше, чем обычно… возможно, дальше, чем ему хотелось бы. Сделала ему слишком больно. И вдобавок разлила многовато томатного сока или бычьей крови. Но ничего, он ее простит. Он знает, что это она любя, только для того, чтобы доставить ему удовольствие. Отблагодарить за всё, что он сделал. В следующий раз она будет осторожнее. Она действительно думала, что он ждет ее в гостиничном номере (и, может, даже с нетерпением), пока она раскатывает по городу, выполняя мелкие поручения человека, пообещавшего полностью вылечить ее сына.
        Она чуть не заплакала от счастья, когда он открыл свой ноутбук и показал ей видео, снятое в хорошей частной клинике, на котором ее сыночек улыбался в камеру и даже немного двигал ножками. Разве это не было чудом? Ей даже в голову не пришло спросить, откуда у него видео и кто снимал; здравомыслие давно покинуло ее. По крайней мере, набор цифр в углу экрана был похож на дату - вчерашнюю или позавчерашнюю… если бы еще она помнила, какое число сегодня.
        Он поставил ноутбук на переднее сиденье внедорожника, а сам расположился на заднем. Иногда она отвечала ему, печатая на клавиатуре, но обычно этого не требовалось. Между ними установилось отличное взаимопонимание. Его приказы были недвусмысленными, а инструкции - исчерпывающими. При желании этот безымянный молодой человек, наверное, мог бы и ее излечить от немоты, но нельзя же просить слишком многого, особенно если дело касается чудес. Она готова была провести в молчании еще тысячу лет, лишь бы ее сын встал на ноги…
        Видео из больничной палаты повторялось снова и снова - лучший фильм в ее жизни.
        -Скоро ты сможешь поехать к нему, - сказал он, наклонившись вперед, так что его губы коснулись ее уха, а дыхание защекотало шею. И, пусть ее еще раз простит Розовский, она испытала от этого сексуальное возбуждение такой новизны и силы, которого никогда не испытывала со своим бывшим любовником, опытным и готовым на самые смелые эксперименты. - Но для этого надо кое-что закончить здесь.
        Да никаких проблем. Она сделает всё, что он скажет, и потом не будет чувствовать ни малейших угрызений совести. Боль, сожаления и плохие воспоминания навсегда останутся в прошлом. Он обещал. И частично уже выполнил свои обещания - в отличие от того, которому она когда-то горячо молилась и которого тщетно просила о помощи.

118.Параход: «Приведи ее»
        Он прислушивался к собственному дыханию. Оно звучало так, словно под толстым слоем тишины - тяжелой, пропитавшейся темнотой, уплотнившейся и слежавшейся до состояния донных осадков - из кого-то постороннего, еще чудом живого, со свистом выходил воздух. Параход не случайно зациклился на дыхании - кислорода ощутимо не хватало. В голове, сдавленной невидимым обручем, натужно пульсировала голодная кровь. Во рту было так сухо, что даже мимолетные мысли о косяке (знаменитом последнем косяке) вызывали отвращение. Его охватывал животный страх. Как он догадывался раньше, при непосредственной и неотвратимой близости смерти всё упрощалось до предела и сводилось к панике. В его частном случае паника грозила обернуться чем-то слепящим, удушающим, напоследок лишающим рассудка…
        Он тщетно пытался связаться с Елизаветой. Один раз ему удалось вызвать тотчас ускользнувшее видение: горящая свеча и какие-то неразличимые фигуры вокруг. После этого снова наступила внутренняя темнота - абсолютная, когда даже не понимаешь, открыты ли глаза. Он всё же по старой привычке держал их закрытыми в надежде на какой-нибудь случайный контакт. И вдруг он увидел Эрика.

«Этого только не хватало, - подумал Параход со злостью, - сентиментальных соплей перед смертью. Ну здравствуй, любимая собачка. Кто будет следующим? Во всяком случае, не Мета…» Последняя мысль вызывала уже не злость, а что-то похожее на горечь непонимания.
        Несмотря на кислородное голодание, Параход ни на секунду не принял свое видение за настоящего пса. Мертвые не возвращаются, иначе этот мир, возможно, был бы немного лучше. Но сущности, которые подобным образом являли ему себя, он принимал всерьез всегда, а сейчас тем более. Эрик двигался к нему странными зигзагами, его шерсть переливалась как жидкое пламя, а язык почему-то был черным. Но в остальном сходство было удивительное.
        Пес-призрак приближался, бешено виляя хвостом, и, судя по тому как двигались его челюсти, приветствовал хозяина радостным лаем, которого Параход не слышал. Всё было погружено в звенящую тишину, от которой закладывало уши. Наконец Эрик подбежал так близко, что Параход выставил руки, гадая, каков может быть призрак на ощупь и что делать, если ретривер всё-таки окажется теплым, с запахом псины, и захочет облизать его лицо своим черным языком…
        Эрик бросился на него. Параход инстинктивно подался вперед, но руки поймали только воздух - правда, он ощутил ладонями и кончиками пальцев нечто более прохладное и плотное, чем окружавшая его душная атмосфера подземелья. У этого «нечто» не было определенной формы, однако время от времени он всё же видел Эрика, возникавшего из взвихренного золотистого облака.

«Ну ладно, раз уж ты явился, приведи сюда Сероглазую», - мысленно попросил Параход пса-призрака. Он попытался сосредоточиться на образе женщины (в его положении это оказалось не так-то просто сделать), а затем передать образ Эрику. Когда-то у него получалось нечто подобное с живым псом, хотя тогда на карте вообще ничего не стояло, да и способности ретривера не имели никакого значения.
        Эрик отскочил на шаг и дал понять, что и сейчас не прочь поиграть в старую игру. Вспомнить молодость. Точнее, вспомнить жизнь.

«Ищи, - приказал Параход. - Приведи ее».
        Внезапно пес отвернулся и замер в напряжении, как будто услышал какой-то звук из темноты. Параход по-прежнему не слышал ничего, кроме гулких ударов крови в собственной голове.

«Скорее! - поторопил Параход. - Только на этот раз не дай себя убить».
        Эрик бросился туда, где, возможно, действительно находилась женщина, чей образ совпадал с потерянной игрушкой хозяина. Но возможно, там находился кто-нибудь другой. И Параход знал, что в этом случае он больше не увидит пса-призрака.

* * *
        Теперь время сделалось главным распорядителем пытки. Параход никогда не думал, что можно физически ощущать его мучительное замедление. Казалось, он застрял в невесть откуда взявшейся щели между удаляющимся мгновением и еще не наступившим. Чтобы избавиться от наваждения, он нащупал пульс, но и после этого ему далеко не сразу удалось убедить себя, что толчки под кожей имеют какое-то отношение к застывшей массе, в которой он был почти уже похоронен заживо.
        Большого труда стоило поддерживать связь с Эриком. Иногда Параходу чудилось, что он начинает видеть глазами пса и слышать его ушами. И зрительные, и слуховые образы были обрывочны и невнятны; они напоминали обрывки смутных снов, пропущенные через мясорубку ложного человеческого превосходства. Какая-то часть его сознания покинула тело, следуя за псом-призраком, и Параходу показалось, что он понял, откуда взялись дурацкие сказки о детях, которых любящие взрослые с самыми добрыми намерениями посылали в темный лес на верную смерть.
        Всё это тянулось уже слишком долго, и он уже почти потерял надежду, когда вдруг так явно ощутил присутствие Сероглазой, словно та сидела рядом с ним. Контакт через принадлежавший ему предмет был внезапным, но очень четким. Сейчас он мог бы точно сказать, каким образом у нее оказался свисток и когда именно бродяга стащил его, однако это уже не имело значения. Важно было другое: привести Сероглазую к убежищу и не дать ей сбиться с дороги. Задача была не из легких. Куда сложнее, чем заставить Эрика подчиняться беззвучным командам.

119.Лада: «Пойдем отсюда на свежий воздух»
        Она вырубилась, когда ей оставалось лишь протянуть руку, чтобы схватиться за кусок стальной трубы с расплющенными краями, торчавший из щели в полу. Кто-то (она даже знала кто) подсказывал, что трубой заблокирован скрытый механизм. От нее требовалось только выдернуть блок. Но не получилось.
        До этого всё шло сравнительно неплохо, первую треть пути она справлялась сама, невзирая на кромешную тьму и дождь, который назойливо падал из этой тьмы. Потом дождь сделал свое мокрое дело, и наступил момент, когда она, подсветив фонариком примитивную карту, врученную ей бородатым уродом, уже не смогла ничего на ней разобрать. Всё расплылось и на клочке бумаге, и у нее в голове. Она обнаружила, что не в состоянии запомнить и воспроизвести даже простенькую схему. Ей оставалось проклинать свою болезнь и тупость, из-за которой она не воспользовалась хотя бы каким-нибудь дерьмовым целлофаном.
        Так что некоторое время она двигалась наугад, сжигая остатки топлива, главным компонентом которого была ненависть к себе. Потом иссякла и ненависть. Смерть хихикала из темноты, из-за завесы дождя, из-за каждого угла. Лада задумалась, не покончить ли со всей этой клоунадой прямо сейчас, пока она еще в состоянии нажать на спуск. И тут она увидела золотистого ретривера.
        Поскольку фонарик был выключен, она поняла, что это необычная собака, - должно быть, та светилась сама по себе, словно ходячая радиоактивная помойка. При этом ретривер выглядел вполне добродушно, в отличие от тварей, шествие которых она наблюдала однажды с балкона церкви. И всё же, когда он начал приближаться, она решила, что такой спутник ей ни к чему. Возможно даже, бедняге Эрику пришлось бы вторично стать мишенью, если бы в следующую секунду Лада не услышала голос Парахода.
        С его помощью (или с их помощью, если считать еще и светящуюся собаку-поводыря) она добралась до подземного гаража и даже сумела протиснуться мимо замаскированной ловушки - посланный ей образ цыплячьей тушки на вертеле был убедителен. Параход удерживал ее сознание сфокусированным на цели и, похоже, частично подавлял боль, которой она почти не чувствовала, но он был не в состоянии компенсировать ее крайнее физическое истощение. В результате тело отказало первым, и Лада отрешенно, будто со стороны, наблюдала за собственным падением. Оно сопровождалось отчаянным воплем Парахода и собачьим лаем, который она внезапно услышала, когда выронила фонарик и перестала видеть стену перед собой.
        Пес подскочил к ней и сделался гораздо более реальным, чем прежде, в то время как остальной мир стремительно удалялся от нее. Последнее, что она запомнила, - это длинный черный язык ретривера, облизавший лицо, залепивший губчатой массой рот и нос, а затем и глаза.

* * *
        Голос юнца из ее кошмарных снов появился задолго до того, как она осознала свое существование. В движении к бытию она отставала от голоса на достаточно заметный срок, чтобы не возникало вопросов, кто первичен. Этот голос управлял, дирижировал всем, в том числе ее возвращением. Теперь она с запаздыванием улавливала смысл отлетевших фраз, словно свет далеких, уже погасших звезд. Этот голос давал ей еще один шанс, позволял протянуть еще немного. Голос как будто советовался, спорил, размышлял наедине с самим собой. Потом, когда она окончательно пришла в себя, ненавистный голос сделался тихим, почти незаметным и неразличимым, но шепот остался и сопровождал ее постоянно, и она уже не могла отделаться от ощущения, что ее движения, намерения и вся оставшаяся жизнь расписаны посекундно и до смешного предсказуемы… только не для нее самой.
        И, что хуже всего, голос Парахода тоже возник из этого шепота. В нем чувствовались радость и облегчение от того, что она вернулась, но вот в его неподдельности она сомневалась. Благодаря стараниям юнца, не осталось ничего неподдельного. Он отравил ее, и его яд растворился в крови и в мозгу. Она не верила, что теперь кто-нибудь сможет избавить ее от этого.
        Она лежала, скорчившись, возле стены гаража, в метре от замаскированной ямы, и, несмотря на полумертвое состояние, отчетливо понимала: никакой собственной
«свободной воли» не существует. И сейчас начиналось самое интересное - она должна была выбрать чужую. И подчиниться ей, как испокон веков поступали все те, кто нашел последнее утешение в слепой вере и твердил обреченно: «На всё воля Божья». Но им было проще - они верили. А она по-прежнему не верила ни во что.
        Ее молчание, наверное, длилось слишком долго. Параход тоже замолчал. Может быть, смирился. А может, задохнулся.
        Фонарик лежал поблизости. Судя по тусклому пепельному лучу, ему тоже оставалось недолго. Пес-поводырь исчез.
        Лада протянула к трубе руку, более чем когда-либо похожую на птичью лапку, и на этот раз дотянулась. Сначала ей показалось, что клин вбит намертво. Она встала на колени и попыталась его раскачать. Какое-то время, несмотря на нарастающую боль в животе, она не могла отделаться от уверенности в своей бесплотности, в неспособности сдвинуть с места даже лист бумаги, не говоря уже о стальном рычаге. Но потом труба поддалась ее усилиям. Если бы сломался расплющенный конец, тогда всё пошло бы прахом в одном шаге от цели. Тот, кто подготовил эту ловушку, обладал своеобразным складом ума. Но могло быть и так - она знала по себе - что он просто выбрал соответствующего вдохновителя.
        Действуя очень осторожно, ей всё же удалось выдернуть клин, и тут ее снова накрыла чернота. Она не сразу поняла, что это не внезапная слепота. Фонарик погас. Теперь она больше ничем не могла помочь Параходу. Чтобы выбраться, он сам должен был привести механизм в действие. Однако он почему-то не торопился. Она не слышала ничего, кроме очень тихого невнятного шепота, который притворялся фоном, но, вероятно, во многом был причиной происходящего. Обессиленная, она привалилась к холодной стене и, приложив к ней ладони и ухо, пыталась уловить малейшую вибрацию.
        Некоторое время всё оставалось неподвижным, потом раздался тихий, но явственный скрежет. Стена дрогнула и начала поворачиваться. Лада отпрянула, гадая, в какую сторону нужно передвинуться, чтобы не оказаться раздавленной или не свалиться в яму - к той минуте она уже не представляла четко, где находится. Повинуясь исключительно инстинкту, она поползла вправо и, кажется, не ошиблась. Во всяком случае, вскоре она нащупала край стены, а это означало, что где-то рядом находится открывшийся проем. Как раз оттуда и донесся смех.
        Несомненно, смеялся Параход. Ладу это сбило с толку и, можно сказать, испугало, но не сильно. Даже если он свихнулся, одним сумасшедшим в мире стало больше, только и всего. Хуже будет, если он в своем умопомрачении примет ее за кого-нибудь другого. Например, за Бородатого. Она не спешила высовываться и лезть к нему в объятия - мало ли на что способен псих-новичок…
        По-настоящему страшно ей стало чуть позже, когда она услышала еще один голос из только что вскрытого подземелья. Она узнала его сразу - до этого голос достаточно долго звучал у нее в голове. Теперь она заметила, что избавилась от шепота, однако предпочла бы прежний невнятный фон тому, что было произнесено вполне вразумительно. Она невольно подслушала разговор, как будто не предназначенный для ее ушей, однако и это могло оказаться заранее подготовленным ходом в хитрой игре. Всего несколько слов - но их хватило, чтобы понять: юнец и Параход о чем-то договаривались.
        Совершенно машинально она сняла пистолет с предохранителя и прижалась к стене, словно всерьез надеялась, что они ее не заметят, забудут о ее присутствии. А если не забудут и захотят продолжить партию, она застрелит обоих. «Нет, нет, - твердила она про себя, - это не иезуитская шутка, а компромисс. Возможно даже, ложь во спасение. Я бы на его месте тоже согласилась бы на что угодно». Его недавнее молчание теперь предстало перед ней в ином свете. И золотистый ретривер тоже…
        Чья-то рука обняла ее за плечи. Она дернулась и едва не выстрелила в упор. Она ожидала услышать иронический смешок мальчишки (что-нибудь вроде: «Кхе-кхе… Ты опоздала, подруга!»), однако вместо этого хриплый низкий голос Парахода произнес:
        -Пойдем отсюда на свежий воздух.

* * *
        Она не успела прочувствовать хотя бы промежуточный хэппи-энд. Сначала надо было со всей осторожностью обогнуть яму, а Ладу уже шатало так, что ей пришлось дважды пережидать подступающий обморок, привалившись к стене. Параход держал ее - физически и не только. Порой ей казалось, что его голос доносится откуда-то сверху, а сама она очутилась на дне колодца, такого глубокого, что из него не видно ни звезд, ни неба.
        То, что они наконец выбрались из гаража наружу, стало ясно по холодному душу, который на первых порах действительно показался освежающим, но очень скоро сделался леденящим. Она обхватила Парахода, чтобы не упасть, - он был почти горячим на ощупь. Господи, сколько же тепла в этих живых…
        -Что дальше? - спросила она. Сама мысль о том, что без передышки должно последовать какое-то «дальше», была непереносимой. Она слишком устала.
        -Надо валить отсюда. И чем скорее, тем лучше.
        Против этого она не возражала… если только валить не на своих двоих. А иначе вроде бы не на чем…
        Впрочем, над этой задачей долго мучиться не пришлось. Их ослепил свет, неожиданный, как удар из темноты. В первое мгновение обожгло глаза; наступила временная слепота, но под веками продолжали пульсировать фантомные вспышки. Параход оттолкнул ее в сторону. Она поразилась быстроте его реакции, но тут же поняла, что он если и не ожидал нападения, то, по крайней мере, о чем-то таком догадывался.
        Жесткое приземление на асфальтовую дорожку перед гаражом едва не вытряхнуло из нее скелет, однако она так и не выпустила пистолет из сведенной судорогой руки. И очень кстати - тишину разорвали выстрелы. Одна пуля срикошетила от металлических ворот, а вторая, по-видимому, попала в цель. Параход зашипел и яростно выматерился.
        К этому времени Лада уже кое-что различала, хотя всё еще находилась в конусе слепящего света нескольких мощных фар. Она могла оценить свое положение, которое выглядело безнадежным. Чахлые кусты по обе стороны дорожки служили смехотворным прикрытием, тем более что, падая, она до них и не долетела. Чувствуя себя выброшенной на берег медузой, она всё-таки попыталась убраться из освещенного пятна. Боковым зрением она заметила торчавшие из зарослей ноги Парахода в джинсах и говнодавах. Одна нога как-то нехорошо дергалась, и Лада мельком подумала, было ли это в его видениях будущего, когда он рассказывал ей, что однажды она его спасет, - а если было, то зачем называть сделкой утешительную сказочку для маленькой умирающей дряни…
        Но оставалась некоторая вероятность того, что он ранен не слишком тяжело и просто пытается уползти в темноту. Она могла бы сделать то же самое… если бы в эту секунду не спросила себя: «Какого черта? Разве ты не за этим сюда приехала?»
        Всё сделалось пронзительно ясным и не осталось неоплаченных долгов - во всяком случае, на этом свете. Откладывать дальше было ни к чему и незачем.
        Она встала на колени, понимая, что никакая сила уже не поднимет ее на ноги. Пистолет, который она держала двумя руками, весил несколько тонн. Ей казалось, что она совершает самое медленное движение в своей жизни, - вероятно потому, что последнее. И невидимому противнику, наверное, тоже так показалось, по крайней мере, он этим воспользовался.
        Следующая пуля попала ей в живот - ударила прямиком туда, где гнездилась болезнь, и, хотя Ладу качнуло назад, у нее на лице появилась гримаса, в которой с большим трудом угадывалась перекошенная улыбка: сейчас раскаленный свинец выжигал то, от чего ее не смогли избавить ни радиация, ни скальпели, ни передовая фармакология, ни хилеры.
        Смерть действительно освобождает - теперь она точно знала это. Но не только освобождает. Иногда тот, кто нанес тебе смертельную рану, умирает чуть раньше, и это единственная компенсация, на которую ты можешь рассчитывать напоследок.
        Лада завалилась на бок. С разорванными брюшными мышцами и внутренностями нечего было и мечтать о том, чтобы выпрямиться, но повернуть голову она еще была в состоянии. Зрение под конец сделалось на редкость острым, а голова - ясной. Единственное, что немного мешало, это завеса дождя.
        Лада увидела, что к «роверу» приближается высокий мужчина плотного телосложения, с наголо обритой головой, которую он держал так, словно у него сломана шея. Глазных яблок у него не было. Он выглядел висельником, освобожденным из петли, и уж во всяком случае окончательно и бесповоротно мертвым, однако двигался быстро и почти бесшумно. Тот, кто минуту назад помешал Параходу и Ладе убраться подальше и жить недолго, но счастливо, теперь палил в незваного гостя из пистолета, расстреливая обойму. Оказалось, что это Рыбка. Надо отдать ей должное - она не дрогнула и не пыталась сбежать. Неподвижно стояла, прислонившись к кузову внедорожника, и стреляла в существо, которое никак не реагировало на крупнокалиберные пули, выпущенные практически в упор. А потом оно подошло к ней вплотную, и послышался хруст (Лада сильно подозревала, что подобный звук раздастся, если одновременно сломать пару десятков шейных и спинных позвонков), после чего парочка - убийца и жертва - удалилась в темноту, и остался только ощетинившийся горящими фарами «ленд ровер» с вмятиной во всю переднюю дверцу и секущий ледяной дождь,
который неутомимо поливал город-призрак.

120.Параход: «Кажется, мне повезло»
        Она умерла у него на руках, и на этот раз, едва он сунулся в чужие владения со своей жалкой взяткой, смерть ясно дала понять, что ей надоело ждать. Больше он не пытался - настойчивость могла дорого обойтись ему, но прежде всего Сероглазой. Под конец она пришла в себя и произнесла только три слова: «Оставишь меня здесь». Он понял, что это даже не последняя просьба, а приказ, причем не из тех, которые можно нарушить из якобы «гуманных» соображений. Несмотря на место, проливной дождь и развороченный пулей живот, это не была собачья смерть. Сероглазая хотела остаться здесь, и Параход прекрасно понимал почему. Он и сам хотел бы остаться.
        Чудовищная усталость навалилась на него. Даже дышать было трудно, хотя еще недавно он подыхал от удушья и, когда пришло внезапное спасение, думал, что не надышится. Но мальчишка назначил ему следующую встречу, которая должна была состояться не здесь, а в двух тысячах километров отсюда, притом очень скоро - через неделю. Параход знал, что должен успеть. У него не было другого выхода. Он - единственный, кто имеет хотя бы отдаленное представление о том, что происходит, и, возможно, единственный, кто сможет это остановить.
        Он не видел лица мальчишки в кромешном мраке подземелья, но чувствовал, что тот улыбался, когда говорил: «В следующий раз - никаких городов-призраков. Никаких избранных, никакого гандикапа, никаких „креатур“. Сыграем по-взрослому. В мегаполисе. Так, чтобы вокруг было миллионов десять народу. Если ты не приедешь, я найду кого-нибудь другого. Дураков всегда хватает».

* * *
        Land Rover Discovery. Бронированная модификация с баллистической защитой, выполненной в соответствии с европейским стандартом B6. Выдерживает обстрел из огнестрельного оружия, заряженного патронами калибра 7,62 НАТО (7,62x51 миллиметр), и защищает пассажиров от действия ударной волны заряда мощностью 15 килограммов в тротиловом эквиваленте, активированного в непосредственной близости от автомобиля, а также от взрыва двух ручных гранат под днищем. Масса 3,5 тонны, усиленная подвеска, шестипоршневые передние тормозные механизмы и четырехпоршневые задние, специальные шины Goodyear, устойчивые к проколам. Интерком, сирена, система пожаротушения в моторном отсеке, дополнительный аккумулятор и специальная выпускная система, защищенная от постороннего вмешательства. Пятилитровый бензиновый двигатель V8 мощностью 375 лошадиных сил, шестиступенчатая автоматическая коробка передач. Разгон с нуля до ста километров в час за 10,6 секунды…
        Стоило ему положить руки на рулевое колесо, обтянутое бычьей кожей, как он узнал об этом куске железа на колесах всё. Или почти всё. Кроме главного. За свои шесть десятков лет, прожитых в мире, где мужское достоинство находилось в прямой зависимости от стоимости бензинового божка, он так и не удосужился получить водительские права, а представление о вождении имел чисто теоретическое. Считал, что дешевле ездить на такси, полезнее - на велосипеде, а кайфовее - на воображаемом «харлее», забив косячок под музыку «Steppenwolf» или «Bob Seger System».
        Теперь, когда от умения управлять машиной зависела жизнь, Параход жалел о своей легкомысленной самонадеянности. Он истекал кровью и, возможно, сдохнет от кровопотери, если не доберется до больницы в ближайшие несколько часов. На первое время он кое-как заткнул дыру в правом боку при помощи бинтов из аптечки в салоне
«ровера», оказавшейся нетронутой. Пригодились также перекись водорода, йод, статин, антисептический пластырь. Но очень скоро всё это превратилось во влажную массу, которая напоминала пригревшуюся под курткой полуживую тварь, понемногу вгрызавшуюся во внутренности. С болью он кое-как справлялся. Огнестрельная рана была несмертельной, однако кровотечение возобновлялось при любом неосторожном движении.
        А надо было сделать как минимум одно такое движение, чтобы выключить ноутбук, лежавший справа на пассажирском сиденье. На экране крутился один и тот же короткий видеоролик, снятый в больничной палате, на котором какой-то мальчик с явными признаками церебрального паралича пытался двигаться и на камеру разговаривать с мамой. Душераздирающее зрелище. Параход не хотел на это смотреть - не потому что не мог вынести детских страданий, а потому что знал: парень в черно-белых штиблетах ничего не делает просто так, ничего не показывает просто так и ничего просто так не говорит. Не хотелось бы снова оказаться под его гипнозом, даже не подозревая об этом… но где гарантия, спросил себя Параход, что я и сейчас не под гипнозом?
        Как ни крути, гарантии не было, и оставалось надеяться, что это он, Параход, всё-таки решил пожить еще немного, а для этого требовалось срочно разобраться, как сдвинуть с места бронированную консервную банку на колесах. Автоматическая коробка значительно облегчила задачу, и вскоре ему удалось развернуться, снеся какое-то ограждение и ударившись обо что-то днищем (но это ведь чепуха по сравнению с двумя ручными гранатами, не так ли?). От сотрясения ноутбук свалился с сиденья, но мальчик на экране продолжал передавать воздушные поцелуи уже мертвой мамочке, и теперь Параход точно не сумел бы заставить его замолчать.
        Он гнал прочь мысли о женщине, которая приехала на автомобиле исчезнувшего шефа службы безопасности. Однажды Параход уже пытался разнюхать что к чему, прогулявшись по следу трупа; проделывать это во второй раз он не стал бы, даже если бы мог. Он чувствовал, что недавно лишь чудом избежал чего-то худшего, чем ад. Безлунник прошел совсем рядом с ним… вернее, не сам Безлунник, а ведомые им мертвые жертвы. Параход был не в силах понять это. Кое-что он увидел, но гораздо больше информации взял с невидимых планов, где было слишком много символов и слишком мало ответов. В частности, там не было ответа на вопрос, почему Сероглазая и старый волосатый хиппи не присоединились к компании бродячих мертвецов. Возможно, их защитил календарь, который вел бродяга. Теперь Параход по крайней мере догадывался о причине ярости, с которой тот набросился на него в убежище, если вообще можно догадываться о причинах поступков сумасшедшего… или гения.
        Дождь заливал ветровое стекло; ехать приходилось почти вслепую, скорость не превышала пятнадцати километров в час. Параход остановился, чтобы не врезаться во что-нибудь, и принялся искать клавишу, включающую «дворники». Как ни странно, он ее нашел. Теперь можно было немного разогнаться, хотя прежде не мешало бы выяснить, в каком направлении разгоняться. Он даже отдаленно не представлял себе, где находится. В свете фар улицы были одинаково неузнаваемыми; указатели, как назло, не попадались на глаза, а вылезать из «ровера» не хотелось категорически. В машине было тепло, сухо и уютно. Подсветка панели управления действовала успокаивающе, словно зеленоватые сумерки аквариума.
        Параход подумал, что так можно и отключиться. Тогда он точно не явится на назначенную встречу. Ну и хрен с ней. Он слишком устал, чтобы беспокоиться о будущем, а настоящее сузилось до предела: ничего, кроме конуса света в темноте. Он дважды сворачивал на перекрестках просто потому, что другие улицы казались ему более широкими и могли вывести к одному из проспектов, пробивающих город насквозь. В конце концов эта тактика сработала. Он выехал на четырехполосное шоссе и, стараясь держаться середины, разогнался до сотни. Скорость убаюкивала, но как только он терял самоконтроль, возвращалась боль, а этот будильник срабатывал безотказно.
        Так проходила минута за минутой - между болью и полусном, с постепенно нарастающим шумом в голове, который вытеснял собой гул двигателя, шорох шин и дождя. Плохая видимость плюс ухудшающаяся мозговая микроциркуляция… Он вполне мог не заметить человека, промелькнувшего сбоку в свете фар, тем более что тот не делал никаких попыток привлечь к себе внимание. И всё же он заметил, но не сразу нажал на педаль тормоза. Несколько секунд ушло на апатичные размышления. Те времена, когда он без промедления бросался на помощь, миновали давно и безвозвратно. Он не думал, что силуэт на шоссе принадлежит юнцу, решившему всё-таки помешать ему уехать. Нет, маленький ублюдок соблюдал правила, которые сам же и установил, потому что игра была единственной реальностью, которая его по-настоящему развлекала. Если ограничиться участниками проекта, то уцелеть могли как минимум трое. И среди них - Нестор.

«Ты хочешь, чтобы тебя еще раз продырявили?» - спросил себя Параход. Он не хотел. Поэтому, после того как включил заднюю передачу, сунул под правое бедро снятый с предохранителя пистолет - небесполезный сувенир, доставшийся ему на память о Сероглазой.
        Прежде чем залезть в машину, парень, который еще пару дней назад выглядел любимчиком судьбы, а теперь явно хотел только одного, сказал:
        -Кажется, мне повезло.
        -Надеюсь, мне тоже. Подожди, сядешь за руль.
        Параход сунул пистолет в карман и с большим трудом перебрался на заднее сиденье. Здесь у него сразу возникло ощущение дежа вю, хотя он точно знал, что с ним этого раньше не было. Значит, было не с ним, но об этом он предпочел не думать.
        -Выброси его к черту, - сказал Параход.
        Парень обернулся, но не дождался уточнения, о чем речь - о кейсе, который он положил на переднее сиденье, или о ноутбуке. В конце концов он сделал правильный выбор.
        Они долго ехали молча, потом парень спросил:
        -Вам тоже назначили встречу?
        -Какую встречу? - Параход ухмыльнулся в своем уютном полумраке. Последними умирают старые привычки, а вовсе не надежда.
        Парень уставился на него в зеркало.
        -Смотри вперед, а то не доедем, - проворчал Параход. - Что у тебя в чемоданчике?
        -Деньги на лечение. И на обратную дорогу.
        Теперь улыбнулись оба.
        Декабрь 2009 - март 2011
        notes
        Примечания

1

* Рим. 6:4

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к