Сохранить .
Дар берегини. Последняя заря Елизавета Алексеевна Дворецкая
        Дар берегини #2
        Семь лет Ингер пробыл князем Руси, прежде чем кияне признали княгиней его жену, Ельгу-Прекрасу. Наконец их сыну, Святославу, исполняется три года, и Прекраса восходит на киевский стол. Ельга-Поляница, сестра Ингера, предает ей священную чашу хозяйки пиров. Но борьба за власть между княжеской четой и воеводой Свенельдом только обостряется. Желая посрамить Свенельда и стать полным хозяином в своей державе, Ингер сам отправляется к древлянам за данью…
        Елизавета Дворецкая
        Дар берегини. Последняя заря
        Часть первая
        Глава 1
        Когда князь киевский Ингер вернулся из похода на греков, Свенгельд узнал об этом первым.
        Уже три года, каждый раз как собирался спать, Свен клал возле себя свой меч. Ружана, жена, посмеивалась: да неужто ты у себя дома опасаешься кого? Уж не я ли на тебя среди ночи ратью пойду? Но насмешки ее были не злыми: три года прожив среди русов, древлянка Ружана привыкла к тому, что мечи для них - не только оружие, но почти божества. Свен лишь улыбался в ответ. Даже Ружане он не открыл, что такое для него Друг Воронов - меч, найденный в княжеских ларях уже после смерти старого князя Ельга, его отца.
        «Послезавтра к ночи он будет здесь», - произнес голос в голове, когда Свен уже готов был отплыть из яви по мягким волнам сна.
        Кроме особых случаев, воины его незримой дружины всегда подавали голос на грани сна и яви.
        «Кто?» - вздрогнув, Свен почти очнулся, но глаза не открыл.
        Он знал: приходящих к нему этим путем нельзя увидеть по внешнюю сторону зрения.
        «Кто будет здесь?» - повторил он мысленно.
        «Твой конунг», - ответил ему голос Уббы сына Рагнара, одного из самых знатных пленников меча.
        В древнем клинке были заключены духи десяти человек, его прежних владельцев, но Свен давно научился различать их по голосам.
        «Что?» - Свен подскочил бы, когда бы не знал уже по опыту, что резкие движения могут спугнуть незримого гостя.
        Конечно, если они сейчас не на поле боя.
        «Возвращается твой конунг, - обстоятельно подтвердил Убба. - С ним людей чуть больше сотни, с десяток кораблей. Стяг он сохранил, только его «сокол» обгорел немного. На дорогу ему надо еще два дня, и послезавтра к вечеру он вступит в город».
        «Погодите! - взмолился Свен. - Как это - сотня человек? Остальные-то где?»
        «Не меньше тысячи погибло в Босфоре. Греки встретили его в проливе и залили «влажным огнем», как они это называют. Сотня кораблей сгорела вместе с людьми…»
        «А управлял ими цесарев скопец, - вставил ехидный старческий голос: вбеседу вступил Нидуд, много сотен лет назад бывший конунгом свеев. - Хранитель царского исподнего. Случись такое со мной, я бы лучше в море бросился, чем домой вернулся!»
        «С тобой было не лучше - твоих сыновей убил хромой раб! - осадил его Убба. - Так что заткнись».
        «Не бранитесь! - в отчаянии воззвал Свен: если духи меча увлекутся перебранкой, он не узнает больше ничего существенного. - Но где все люди? Где войско? У него было десять тысяч человек! Они что - все сгорели?»
        «Хавгрим с двумя-тремя тысячами прорвался за Босфор и увидел Миклагард, - стал рассказывать Убба, - но сил на осаду у него не хватило, и он разоряет предместья. Кольберн отступил из пролива назад в море, повернул на восток и двинулся вдоль побережья в сторону Серкланда[1 - Серкланд - арабские страны.]. Однако Ингер о них ничего не знает и считает тоже погибшими. Ну а раз он лишился войска, у него оставалось два пути: вызвать цесаря на поединок или повернуть назад…»
        «Или броситься в море», - опять встрял Нидуд.
        «Он предпочел повернуть назад, - Свен почти видел, как Убба отмахивается от старика свея. - Ему посчастливилось безопасно пройти через болгар и прочих ваших скифов. Сейчас он в Витичеве».
        «Так он что… разбит? - наконец Свен уяснил себе, что все это значит. - И не привез никакой добычи?»
        «Только ожоги. Когда, знаешь ли, на тебе горит собственная одежда и тем более железный панцирь, тут хорошего мало».
        Поход на греков, который готовили два года, окончился провалом. Мгновенным и сокрушительным. Ужасаясь величине потерь и позора, Свен сам не знал, что ему сейчас надлежит испытывать: горе или радость.
        «Это день твоей удачи, парень! - с воодушевлением воскликнул Нидуд. - Тот самый, которого мы ждем столько времени! Ваш конунг сейчас слаб телом и духом, как новорожденный младенец! Удача покинула его, войска при нем нет! Народ отвернется, когда увидит, как мало у него счастья! Родичи погибших проклянут его! Ты спихнешь его с престола одним пальцем, и эта держава наконец-то будет наша!»
        «Можно встретить его на реке и разбить! - глухо донесся из темных далей еще один голос. - Он сейчас не сумеет тебе противостоять, и этот город станет твоим навсегда!»
        Убегая от таких советов, Свен сел, потряс головой и постарался прийти в себя. Положил руку на клинок Друга Воронов. Через плотные кожаные ножны чувствовалось тепло, а голоса пленников меча еще звучали у Свена в ушах.
        Ружана спала рядом, с ее стороны лежанки посапывало в подвешенной к матице люльке грудное дитя - младшее из трех. Все было тихо в богатой воеводской избе, на обширном дворе за высоким тыном. Киев спал на своих вершинах, только полная луна бродила где-то за облаками, порой бросая лучи на темную землю, будто искала кого. Свену не верилось в то, что он внезапно узнал, но он не раз уже убеждался: пленники меча, волей Одина принужденные служить нынешнему, живому владельцу Друга Воронов, никогда ему не лгут.
        Такие новости нелегко было осознать. При мысли о непоправимом разгроме накатывала жуть. Из десяти тысяч воинов - гридей, ратников и наемников-варягов, - ушедших на тысяче без малого лодий, назад возвращается около сотни человек! Такие ужасные поражения встречаются только в сагах, и то у врагов.
        То, что сам Ингер, двоюродный брат Свена, по завещанию Ельга Вещего получивший киевский стол, остался жив, уже мало что меняло. Если человек настолько лишен удачи, то надежд удержать власть у него не многим больше, чем у мертвеца.

* * *
        Всю короткую летнюю ночь Свен почти не спал, стараясь уяснить себе тот новым мир, в котором всем киянам предстояло проснуться, а при первых проблесках рассвета поднялся, велел дать коней и поехал на Девичью гору. Город еще спал, только пастухи брели по улице, гудением рожков давая киянам знать, что пора выгонять скотину со дворов. Выходящие к воротам бабы с любопытством поглядывали на молодого воеводу Свенгельда с тремя телохранителями, в столь ранний час проезжающего от Киевой горы, где он поставил себе двор, к святилищу Макоши. Низко кланялись, а которые помоложе, даже улыбались первому из киевских бояр.
        Телохранителей и лошадей Свен оставил у подножия Девичьей горы: при всей своей дерзости с людьми, с богами он неизменно бывал почтителен. Будешь почтителен, если самый видный из богов живет в мече у твоего пояса! Проходя через двор, Свен вежливо поклонился трем деревянным идолам с гладкими лицами - Макоши и ее помощницам, Доле и Недоле. Ему ли было не знать, как часто они перенимают из рук друг у друга нить судьбы человеческой!
        Его появление уже заметили: Ельга сама вышла во двор ему навстречу. Они поцеловались, и Свен ненадолго прижал сестру к себе, готовясь сообщить важные новости. Она жила теперь здесь, в святилище. На старом отцовском дворе ей не стало места с появлением новой хозяйки - Ингеровой жены, Ельги-Прекрасы. Обзаведясь после Древлянской войны собственным просторным двором, Свен охотно взял бы сестру к себе, и с Ружаной они ладили, но Ельга отказалась. Обязанности киевской княгини и старшей жрицы все еще оставались за ней, и она могла обитать в доме если не у князя, то лишь у бога. В Киеве ее почитали почти как живую богиню, преемницу Девы Улыбы, и она не могла себе позволить жить на положении незамужней воеводской сестры.
        Ельга-Поляница, единственная законная дочь Ельга Вещего, уже давно была зрелой женщиной - ей исполнилось двадцать лет. Но о замужестве ее не заходило речи: никто из мужчин, даже княжеского рода, не был ровней ей, зато любой муж вместе с ее рукой получил бы право на киевский стол. Поэтому сама она не желала идти замуж из гордости, а Ингер не стремился выдать ее, свою вуйную сестру[2 - Вуйная сестра (или брат) - двоюродные по братьям или сестрам матери.], из осторожности. А ведь когда Ельга-Поляница показывалась в городе, и мужчины, и женщины не сводили с нее восхищенных глаз. Рослая, крепкая, с крупными правильными чертами лица, с длинной рыжевато-золотистой косой, со свежим румянцем, она была хороша, как Заря-Зареница. Мед и пиво, которые она разливала гостям на княжеских пирах, казались вдвое слаще, будто она владела даром подмешивать в них солнечный свет. Свен сам не переставал любоваться сводной сестрой и жалел, что такая красота, способная принести счастье какому угодно мужу, пропадает зря. Даже походка ее - плавная, уверенная и целеустремленная, - казалось, производила порядок везде, где
ступали ее ноги.
        - Что ты так рано? - спросила Ельга, обняв Свена. - Все ваши здоровы?
        - Наши-то здоровы… - Свен оглянулся, не слышит ли их кто.
        В этот ранний час в святилище были только две-три женщины, живущие здесь постоянно, но они занимались своими делами в избе.
        - А чьи нездоровы? - Ельга пристально взглянула ему в лицо.
        Глаза у нее были удивительные - большие, широко расставленные, светло-карие с зелеными искрами. Благодаря изогнутым, словно лук, бровям-куницам, взгляд их поражал, будто незримая стрела. Даже Свен, человек стойкий и упрямый, под этим взглядом ощущал неодолимое желание немедленно рассказать ей все, что знает.
        Свен еще раз огляделся.
        - Ингер возвращается. Уже завтра к вечеру здесь будет.
        Ельга вскинула руку и прижала кончики пальцев к губам.
        - Откуда ты знаешь? Гонец из Витичева был?
        - Был гонец… - Свен отвел глаза.
        - Оттуда? - Ельга положила руку на его кисть и показала глазами на меч.
        Многие люди разговаривают со своими мечами, но Ельга, единственная, знала: меч Свена первым завязывает беседу. Не сразу, но со временем Свен рассказал ей о том, что волею Одина в древний меч по имени Друг Воронов, изготовленный когда-то самим Вёлундом[3 - Вёлунд - персонаж скандинавской мифологии, волшебный кузнец, «князь альвов», особа божественного статуса. Был в плену у конунга Нидуда, но вырвался оттуда, изготовив себе крылья.], заключены духи всех десяти его прежних владельцев, обязанные служить владельцу живому.
        - Оттуда, - Свен кивнул.
        - И что? - нетерпеливо спросила Ельга. - Почему так быстро? Он был в Греческом царстве?
        - Был. Его разбили… еще на подходе к Царьграду, прямо в Боспоре Фракийском, - Свен приобнял сестру, боясь, что такие новости собьют ее с ног. - Потери огромные. Не меньше тысячи человек за один первый день. Варяги прорвались за пролив, но сам Ингер вроде как об этом не знает. Он повернул назад, ему больше ничего не оставалось делать. И при нем всего около сотни человек.
        - Сотни… человек? - Ельга и впрямь покачнулась, распахнула глаза. - Не лодий?
        - Человек.
        - Ой божечки…
        Ельга зажмурилась. Ей не так сильно, как Свену, слепило глаза честолюбие и собственные притязания, для которых вдруг вновь забрезжила надежда, и она острее него осознавала ужас случившегося. Со всей земли Полянской собирали ратников для этого похода. Посылали боярина Ивора, Ингерова старого кормильца, на его родину, в Холм-город, чтобы взять ратников со словен ильменских. Приглашали людей от плесковских кривичей, откуда родом была Ельга-Прекраса, от кривичей-смолян и радимичей. Наняли за Варяжским морем две тысячи воинов, обещая им богатую добычу из усыпанной золотом Греческой страны.
        Но наибольший ужас Ельгу охватывал при мысли о потерях полян. Это были не какие-то варяги или кривичи - это были свои, сыновья, внуки, зятья и сестричи киевских бояр, нередко сидевших за ее столом, принимавших медовые чаши из ее рук. Если отроков поманили добычей, а вместо этого увели на быструю, ужасную, бесславную смерть…
        - Земля Полянская не простит нам этого! - выдохнула Ельга, не решаясь открыть глаза и цепляясь за руку Свена.
        - Не нам! - выразительно поправил Свен. - Ему!
        Ельга наконец открыла глаза и посмотрела в лицо сводному брату. В детстве они, так несхожие по своему положению, жили каждый своей жизнью, да и разница в возрасте - Свен был старше на семь лет - в те годы клала между ними пропасть. Но после смерти Ельга, когда Киев и вся земля Русская вдруг остались на руках у них двоих, они сблизились и сумели отразить первые натиски судьбы. Рожденный от рабыни, Свен не мог считаться полноправным наследником отца, потому Ельг и завещал державу сыну сестры, но три года назад кияне, уставшие от долгого безвластия, готовы были признать своей госпожой Ельгу-Поляницу. Свен стал бы при ней воеводой, и у него в руках оказались бы все дела войны, торговли и сбора дани, недоступные женщине.
        Но в те самые дни, когда они подошли к ступеням престола вплотную, с севера явился Ингер, которого уже перестали ждать…
        - Послушай! - Свен склонился к самому лицу сестры и зашептал: - Это наш случай! - Вольно или невольно, он повторил слова, ночью услышанные от старика Нидуда. - Он показал, что у него удачи не больше, чем у мертвеца. Он выиграл ту войну с древлянами, но тогда в войске был я! Теперь он пошел на войну сам, не взял меня, чтобы не делиться славой и добычей, и нашел одно горе, смерть и срам! Это его земля Полянская не простит! Не простит потерь и позора! В каждом роду будут причитать по своим! В каждом роду его буду попрекать и проклинать! От него отвернется даже собственная дружина, потому что вождь без удачи - не вождь, а… бревно, хуже бабы! Он станет ничем, пустым местом, пожалеет, что не погиб! Я бы на его месте сам в море бросился!
        Свен осекся, заметив, что опять повторяет слова Нидуда.
        - Если мы не растеряемся, то стол будет наш, - переведя дух, прошептал он в ухо сестре. - Я мог бы… вовсе не пускать его в город. Подождать на островах… и покончить с ним. Свалился он нам, как снег на голову, так пусть и растаял бы, как снег!
        - Замолчи! - резко бросила Ельга и отодвинулась. - Как бы ни было, пусть он лишен удачи, но он твой брат! Он наш брат, в нем наша кровь, и я не позволю даже думать о таком!
        Свен вздохнул и отвернулся. Он понимал, что советы пленников меча завели его далековато, но, не зная Ингера в детстве, привык смотреть на него как на соперника, захватчика Ельгова стола, а не на собственного родича, имеющего на этот стол право крови.
        - Мы должны принять его! - потише, но так же уверенно продолжала Ельга; видя, как трепещут ее ноздри и невольно поджимаются губы, Свен понимал, что ее толкает на это лишь долг, а не сердечное желание. - Должны принять и поддержать… как брата. А там уж… пусть земля Полянская решает.
        Свен глубоко вздохнул. Вот опять, как три года назад, участь киевского стола будет решать земля Полянская, то есть собрание старейшин, глав родов, что и составляют эту землю. Три года Ингер сын Хрорика занимал это стол и был здесь полноправным владыкой, но поражение сбросило его опять к нижним ступеням.
        - Не говори пока никому, - попросил Свен. - Два дня еще есть… сам подумаю, как быть.
        - Не делай ничего без моего ведома! - предостерегла Ельга, и Свен кивнул.
        В ее руках была священная власть, ее голосом говорили боги земли Полянской, и ни одно важное дело не решалось мужчинами без совета с ней.
        - Только как же… - окликнула Ельга, когда Свен уже повернулся, намереваясь уйти, - а как же… она? - Ельга-Поляница выразительно кивнула в сторону Киевой горы, где стоял княжий двор. - Русалке-то… надо бы сказать.
        Русалкой они между собой называли жену Ингера, плесковитянку Ельгу-Прекрасу. Имя Ельга Ингер дал ей сам, когда женился на ней и вводил в свой род, чтобы закрепить за ней полные права госпожи княжеского дома. Ельга-Поляница, свое родовое имя получившая от отца, до сих пор в душе содрогалась от негодования, слыша, как священным именем древних королевских дочерей-валькирий называют дочь какого-то варяга-перевозчика с реки Великой!
        - Она и поначалу-то тревожилась, а уж месяца два ходит, как в воду опущенная, - продолжала Ельга. - Чадо схоронила, муж невесть где… Хоть живой воротился, ей и то будет радость.
        - Потерпит еще два денечка, - безжалостно ответил Свен.
        Но в душе его что-то дрогнуло при мысли об этих двоих, которые завтра вечером встретятся и каждый преподнесет другому ужасные, губительные вести. Поражение, разгром, позор Ингер привезет из похода, а дома узнает, что их единственный сын, годовалый Ельг, умер перед Купалиями от какой-то лихорадки, поболев всего-то два дня. Эта пара опять бездетна. У Ингера в Киеве снова нет наследника, и возможность возвести Ельгу-Прекрасу на княжий стол и дать ей права княгини вновь отодвигается, самое меньшее, на четыре года…
        - Божечки, горя-то сколько! - вырвалось у Ельги, и взор ее обратился к идолам Макоши и ее помощниц. - Не дают им боги счастья!
        - Знать, не принимает их земля наша, - буркнул Свен. - Ты бы им намекнула… Станут упрямиться, и сами живота лишатся.
        - Я им не суденица, - Ельга покачала головой. - Ты-то сам бы отступил от стола, чтобы живот сохранить?
        Свен молча покачал головой. Они с Ингером были очень разными, но с детства тот и другой одинаково усвоил: нет ничего дороже чести и славы. Даже жизнь и счастье - ничто перед ними, и пролитая кровь лишь выше вздымает волну, несущую твой корабль.

* * *
        …За те три года, что Прекраса владела умением говорить с водой, владычицы судьбы являлись ей под разными личинами - белых уток и черных выдр, молодых дев и морщинистых старух. Иные из них пугали своим видом, и она ко многому была готова, но в тот памятный день увидела такое, что подумалось невольно: это самой судьбы конец, нить оборвана…
        Шел месяц кресень, приближались Купалии, по вечерам от прибрежных рощ над Днепром доносилось девичье пение, но мысли Прекрасы были далеки от веселья. В середине весны, по высокой воде, князь русский Ингер ушел с войском в Греческое царство, и Прекраса жила, как будто половину ее сердца вырвали из груди и увезли за моря. За три года их жизни в Киеве Ингер впервые ушел так далеко - дальше земли Деревской. До Царьграда одного пути, как говорят, месяца полтора-два. Ждать его назад стоило не ранее осени, и лежащая впереди разлука казалась любящей молодой жене бескрайней, будто холодное море.
        Уже в первые дни Прекраса не находила себе места, но, зная, что вестям еще не время, с месяц принуждала себя быть спокойной. Потом стала порой наведываться к Киеву перевозу близ устья речки Лыбеди. Пусть войско Ингера еще и не добралось до Греческого царства, но мало ли что могло случиться по пути? В областях чужих, враждебных племен ниже по Днепру. На порогах, куда выходят из степей печенежские орды. В царстве Болгарском, где правят родичи цесарей, а значит, враги князя киевского… Хороши ли дела у русов и их князя, худы ли - обычным путем вести дойдут через месяц или больше. Но она, Ельга-Прекраса, имеет средство узнать правду намного быстрее.
        Приезжая на заре, вечерней либо утренней, Прекраса укрывалась в знакомом месте, между старыми ивами, распускала волосы, доставала гребень и произносила слова призыва.
        Мать-Вода! Государыня-Вода!
        Течешь ты по зеленым лугам,
        Омываешь крутые берега!
        - приговаривала она, расчесывая волосы гребнем из тонкой белой кости, непохожим на изделия человеческих рук.
        Бежишь ты по камушку белому,
        От светлого дня до темной ноченьки,
        От зари утренней до зари вечерней,
        Ни сна ни отдыха не ведаешь!
        За минувшие года Прекраса столько раз произносила эти слова, что они слетали с губ сами собой, как дыхание. Больше у нее не дрожал ни голос, ни рука, а само имя Матери-Воды окутывало чувством близости иных берегов, где нет ничего, кроме изначальных вод и насельников их - бесчисленных духов.
        Не обмой-ка ты крутые берега,
        А скажи-ка мне судьбу доброго молодца,
        Ингера, сына Хрорикова.
        Сколько ему лет летовать,
        Сколько ему зим зимовать,
        Или ему на белом свете не живать,
        Во сырой земле лежать…
        Водя гребнем по волосам, она распутывала струи самого земного бытия, пряла судьбу свою и всех, о ком думала. Своих близких и своих недругов…
        Гребень этот еще в девичестве поднесла ей берегиня выбутского «плеска», то есть брода. Без этого чудного дара все в их жизни пошло бы по-иному. И не только их. Злая судьба в облике белой птицы сулила Ингеру гибель еще три года назад; если бы не Прекраса и не милость Прядущих у Воды, его давно не было бы в живых. Киев так и не дождался бы своего нового владыки, а она… Прекраса верила, что и сама не смогла бы жить дальше, так быстро потеряв надежду вновь увидеть Ингера. Того, кто однажды вошел в ее неприметную жизнь, будто живое солнце, ступающее по земле, и сделал невозможным дышать без него.
        Вот прошло три года, они давно муж и жена, у них родилось второе дитя, сын, названный Ельгом в честь Ингерова дяди, Ельга Вещего, но сердце Прекрасы по-прежнему бьется лишь для Ингера. Его она видит во всем, что попадается на глаза - в голубом небе, в блестящей воде широкого, могучего Днепра, в кручах зеленых киевских гор, в улыбках их маленького сына… И пока Ингер не вернется живым и невредимым, каждый вдох ее будет напоен страхом за него, ощущением пустоты и болью разлуки.
        День за днем призыв оставался без ответа: духи днепровского перевоза и владычица их, Дева Улыба, не откликались, и напрасно Прекраса водила белым гребнем по своим светлым волосам, пока не начинала неметь рука. За три года жизни в Киеве ее волосы, и до того густые и длинные, отросли ниже колен, так что ей приходилось, чтобы расчесать их до самого низа, наматывать пряди на локоть. Дома, на княжьем дворе, ей чесали и заплетали косы челядинки, но здесь, у Киева брода, это было священнодействие, заклинание судьбы.
        После многих дней напрасного ожидания Прекраса почти не надеялась на ответ. Но сегодня, едва успела она произнести первые слова, как в глаза ей бросилось черное пятно на блестящей поверхности воды.
        Вздрогнув, Прекраса замолчала и вгляделась. Прямо на воде Днепра, что под светом утреннего неба казалась мягкой и гладкой, как шелк, стояло нечто, в чем Прекраса с трудом различила сходство с человеческой фигурой. Хозяйка вод явилась ей древней старухой, перекошенной на один бок. Но хуже всего было то, что старуха эта будто соскочила с крады погребальной, вырвалась из огня, уже наполовину пожравшего свою законную добычу. С полуобгоревшей головы слезла кожа, обнажая череп и зубы; слевой стороны из обугленной плоти торчали кости ключицы и плеча - обгоревшие, черные. На Прекрасу веяло душной гарью.
        Перехватило дыхание, рука с гребнем замерла. Не в силах ни вздохнуть, ни моргнуть, Прекраса смотрела на жуткую старуху. Она уже знала: чем злее вести, тем более неприятный облик принимают Прядущие у Воды. Добрые предзнаменования приносят юные девы, одетые в белые водяные цветы, а причитать о грядущем зле приходят раскосмаченные старухи со скрипучими голосами. Но что предвещает появление этого обгорелого трупа? Какое немыслимое зло?
        Губы дрогнули, но Прекраса не смогла заставить себя задать хоть один вопрос.
        Старуха с крады не сказала ни слова. Постояла, давая себя рассмотреть, и растаяла.
        Рука Прекрасы опустилась, пальцы разжались, гребень выпал на песок. Она не спешила его поднимать. Пусть уносит днепровская волна. В этот миг ей хотелось раз и навсегда отказаться от своего дара. Лучше быть как все и не ведать будущего, чем получать вести, от которых не хочется дальше жить.
        Но постепенно ощущения жизни - свежий теплый ветерок, здоровый запах воды - помогли Прекрасе прийти в себя. В заводи качались среди осоки белые огни «русалочьего цвета», и золотые реснички их сердцевин улыбались ей из чаши белых упругих лепестков. Таращился на реку слепыми глазами высокий дубовый идол - изображение Кия, который когда-то, лет двести назад, переправился здесь с левого берега, чтобы стать господином города на кручах. С тех пор у этого города уже не раз сменились владыки, но всякий, кто приезжал с запада по Деревской дороге и хотел попасть на левый берег, приносил жертвы хранителю перевоза.
        Посмотрев на Кия - воплощение древней славы и крепнущей мощи рожденного им племени, - Прекраса немного ободрилась. Сглотнула, вдохнула полной грудью. Глянула на гребень у своих ног, потом на воду перевоза.
        - Ты лжешь… - хрипло, почти шепотом выдавила она из пересохшего горла. - Он не погиб. Еще не время. Наш уговор - на семь лет. Ты остаешься мне должна четыре года, и я тебе их не прощу.
        Стиснув зубы, Прекраса смотрела на воду, будто ожидала, что коварная хозяйка перевоза выйдет снова и вступит с ней в бой. Навь лукава - то, что причитается ей, она взыщет сполна, но свои долги отдает неохотно и норовит обмануть. Прекраса знала, какой сильный противник перед ней, и знание это досталось ей недешево. Три года назад она проиграла свой первый важный бой, и тень тогдашнего горя тянулась за ней до сих пор. Она вспоминала о нем каждый раз, когда взгляд ее падал на порог собственной избы - могилу их с Ингером безымянного первенца, крошечного мальчика, что родился, но не сумел сделать ни единого вздоха.
        Но Прекраса знала и другое: унее еще есть время для борьбы и победы. Пока Ингер с ней, она будет служить его судьбе и биться за нее. Она слишком далеко зашла и слишком многим пожертвовала, чтобы отступить.
        - Судьба есть… - прошелестело позади Прекрасы.
        Она обернулась - там никого не было, это шептала ива тысячами длинных, тонких зеленых языков.
        - Судьба есть - будет и голова…
        - Ингера голову я не отдам! - решительно, вслух ответила Прекраса. - Он мой.
        Долгий вздох ветра пролетел над водой, и все стихло.
        С луга долетало пение пастушеского рожка - земля Полянская зеленела и трудилась, вступая в пору летнего расцвета.

* * *
        В этот день, самый тяжелый за двадцать один год его жизни, князь Ингер был недалек от мысли бросить Киев, где он так мало видел удачи, и вернуться в свои родные края, на Волхов. Даже в тот день, когда его суда плотным строем вошли в Боспор Фракийский и попали под летучее пламя греческих огнеметов, способное гореть на дереве, на железе, на живых людях и даже на воде, он не так отчаялся, еще не зная глубины поражения. За почти два месяца обратного пути он успел ее осознать. А возвращение домой не облегчило, а утяжелило его ношу. Прекраса разрыдалась при виде него, но не только от радости, как он было подумал. Обняв ее и спросив о сыне, Ингер узнал, что воинской удачи и будущего наследника он лишился примерно в одно и то же время. Того и другого - похоже, навсегда.
        Вовсе не желая, чтобы весь Киев высыпал навстречу его обгорелому стягу, Ингер не посылал вперед предупредить о своем приезде. Видя, как встают впереди киевские кручи - обветшалый вал на Святой горе, более новый на Киевой, - он мечтал о том, чтобы каким-то чудом от пристани в Почайне сразу перенестись на княжий двор, чтобы из всего населения стольного города увидеться с одной только Прекрасой. Только мысль о ней его и утешала.
        - Не кручинься так-то уж! - не раз уговаривал его Ивор. Немолодой боярин, несмотря на полноту, стойко переносил все тяготы похода и подбадривал молодых. - Без поражений никто не обходится. Думаешь, Ельг все битвы выигрывал? И с ним по-всякому бывало. Отдохнем, с силами соберемся, глядишь, в другой раз побьем греков. Впредь умнее будем!
        Человек опытный в таких случаях легче молодого сохраняет бодрость духа. Он уже знает, что за ночью опять придет рассвет, а молодому кажется, что ночь, впервые принесшая тьму в его жизнь, воцарилась навечно. Без поражений никто не обходится? Витязи в сказаниях, славянских и варяжских, на которых Ингер вырос, начинали свой путь с побед, даже если им был день от роду! Побеждать было его правом и его обязанностью, победа текла в его жилах вместе с кровью, полученной от князей и конунгов, а через них - от богов. Поражение изменило весь его мир, самого себя он стал чувствовать другим человеком. И этого нового Ингера он мог лишь презирать.
        На десяток лодий, подходящих к причалу, поначалу мало кто обратил внимание. Подошел отрок от мытника - узнать, есть ли товар какой и будет ли взиматься мыто, - узнал гридей и застыл в изумлении. Привлеченный потрепанным видом путников, начал собираться народ, но первому, кто крикнул «Князь!» не поверили. Ингер велел гридям выгружаться поскорее, надеясь, что сумеет добраться до княжьего двора и закрыть ворота, пока не сбежалась толпа. А через день-другой, увидевшись с женой и отдохнув у себя дома, он наберется духу для встречи с киянами…
        Но надежды эти жили недолго. Очень скоро Ингер, стоя у сходней, увидел, как над толпой проплывает знакомая фигура всадника в красном плаще, за ней еще несколько. Свен, двоюродный брат, побочный сын старого Ельга. Человек, которого Ингер хотел сейчас видеть, пожалуй, меньше всего.
        Когда Свен приблизился, самим своим видом раздвигая толпу, как лодка воду, Ингер упер руки в бока и сделал несколько шагов ему навстречу. Нет смысла бежать от неизбежного, достойный человек должен стойко встречать удары судьбы, - эту заповедь сын знатного рода усваивает первой и следует ей до конца. На Свена, рожденного от пленницы, Ингер привык смотреть свысока, и эта привычка помогла ему не уронить достоинства даже в этот тяжкий час.
        Свен сошел с коня и по-родственному обнял Ингера, не выражая ни малейшего удивления. Только окинул его лодьи и дружину беглым взглядом, но, судя по лицу, увидел именно то, что и ожидал. Надо думать, кто-то из Витичева скакал, меняя коней, чтобы принести новость о прибытии князя в Киев раньше него самого.
        - Будь жив! Я вам лошадей привел, - только и сказал Свен, отходя от Ингера, чтобы обнять Ивора и Ратислава, его сестрича. - Поезжай, - он снова обернулся к Ингеру. - Пока народ не набежал. За лодьями приглядят, если надо чего довезти - я возы пришлю.
        Везти было почти нечего - даже припасов не осталось, по пути доели последние крохи. В смятении Ингер сам не понимал: рад он тому, что ему не задают вопросов и не приходится ничего объяснять, или ему следует стыдиться, что его поражение так очевидно и, похоже, всем тут уже известно?
        Не находя слов, Ингер кивнул и сел на подведенного коня. За ним поехали Ивор с Ратиславом, гриди и уцелевшие ратники тронулись пешком. Свен со своими людьми остался возле лодий.
        Прекраса уже знала и ждала, стоя в воротах. Она так изменилась, что Ингер невольно подумал: вот она, судьба моя. Нежное, свежее лицо девятнадцатилетней женщины, еще недавно сиявшее, как цветочная почка в росе, поблекло, побледнело, жена похудела и выглядела изможденной. Когда Ингер сошел с коня и обнял ее, она только прижалась к нему и зарыдала. В плаче ее слышалось и облегчение, и горе, но главное - любовь. И впервые за два месяца Ингер ощутил, что ему дышится легче. Рядом с Прекрасой он был больше и сильнее, чем без нее.
        - Ты как? Здорова? - спросил Ингер, и собственный голос показался ему чужим.
        Прекраса закивала, задыхаясь от слез и не владея голосом.
        - А я… разбили нас, - сказал ей Ингер.
        У него это получилось почти просто - за долгие дни обратного пути о столько думал об этом, что привык к этой мысли. Вот только еще не понял, как ему дальше с этим жить.

* * *
        Казалось, появление мужа не ободрило, а лишило Прекрасу последних сил. Ей следовало бы радоваться - Ингер и сам был в шаге от смерти, и след от поцелуя Марены остался на его лице: на лбу и на скуле слева виднелось красное пятно от ожога. Брызги «греческого огня» попали ему на шлем, и раскалившееся железо успело обжечь лицо, пока шлем сумели снять. Из сотни гридей уцелело не более половины, остальные вернувшиеся были ратники разных племен, но полян среди них нашлось человек двадцать. А уходила почти тысяча!
        Даже смерть ребенка Прекраса прочувствовала острее, когда ей пришлось рассказать о ней мужу. Уже настала ночь, но они не могли спать, а сидели в постели и при свете одной свечи на ларе говорили обо всем, что занимало их мысли в разлуке и сейчас.
        - Не кручинься так уж, - Ингеру пришлось повторять ей те же слова, которые он часто слышал от бывшего кормильца. - У Ивора из семи детей от первой жены две дочери в живых остались, у Ольсевы двое родилось, один тоже умер маленьким. Будет и у нас семеро детей, глядишь, вырастим одного-двух… трех-четырех, - поправился он, увидев, что лицо молодой жены снова исказилось.
        - Она не должна… это обман… - бормотала Прекраса сквозь слезы. - Не должна брать по голове… я расплатилась с ней навсегда… до самого конца… Это против уговора… что она взяла его…
        Ингер не понимал ее, но не расспрашивал, надеясь, что она сама прекратит этот разговор.
        - Хочешь, давай уедем отсюда, - положив руку ей на затылок, он прижал ее голову к своему плечу, стараясь заглушить плач. - Я уже думал…
        - Куда? - глухо спросила Прекраса.
        - В Холм-город. Нет нам здесь счастья, ну, так что же…
        - И что? - Прекраса выпрямилась и посмотрела на него голубыми глазами, блестящими от слез, как цветы пролески под дождем. - Новое войско наберем, да?
        - Войско? - Ингеру сейчас совсем не хотелось думать о войне. - Нет. Просто… будем жить. Словенами править, как мой отец, как дед. Там моя земля родная, мои могилы дедовы. Авось там отвяжется от нас Недоля, и дети будут жить…
        Прекраса села на постели, подобрав под себя ноги, и решительно стерла слезы рукавом сорочки - платок уже весь вымок. Лицо ее, в красных пятнах, с опухшими глазами и носом, вдруг приобрело выражение решимости.
        - Но как же так? - она уже другим взглядом посмотрела на мужа. - Уехать? А стол киевский кому оставить? Этим, - она кивнула в сторону, намекая на детей старого Ельга. - Лешему этому и сестре твоей?
        - Да пусть хоть леший тут правит, хоть водяной! - в сердцах бросил Ингер. - Вот у меня уже где этот Киев! - Он провел рукой по горлу. - Что нам здесь? Одно звание, что князь русский! Греки от меня торги закрыли, древлянскую дань Свен продает!
        - Но у него одна треть, - напомнила Прекраса, переводя дыхание.
        - Так он на эту треть полсотни содержит, свою часть на запад отсылает, с древлянами торгует и богатеет день ото дня! А у меня на одни подарки сколько уходит! Из Холм-города не дань привозят, а одни слезы - кому за ней смотреть? Племянники там отроки еще, а у зятьев своих забот хватает. Был бы у меня хоть брат…
        «Надо было тебе в Плескове жениться, - как-то сказал ему Ивор, имея в виду давний замысел посвататься к дочерям плесковского князя Стремислава. - Тесть и шурин помогли бы и дань собрать, и за делами приглядеть». Ингер тогда ничего не ответил. Так и надо было поступить… но в те же дни он встретил Прекрасу и больше не мог думать о другой жене. И сейчас не мог.
        - Отправь туда Ивора или Ратьшу, - сказала она сейчас. - А сам здесь оставайся. Не годится так - дело бросать.
        Ингер смотрел на нее в удивлении: он ждал, что жена ухватится за мысль покинуть Киев, где они не видели ни счастья, ни любви местных, и вернуться в родовые владения, к тому же расположенные гораздо ближе к ее родным местам.
        - Здесь наша доля, - ее слезы высохли, во взгляде появилась уверенность. - Не будем мы от судьбы бегать. Мы молоды… Дети еще родятся, и войско ты новое соберешь. Пусть Свенька за дань деревскую постарается, у древлян ратников возьмет. У северян попросим. Греков побьешь, и вся русь, все роды и племена тебе покорятся. Тебя ждет слава вечная, и ты не будь сам себе врагом, не отвергай ее.
        - Ждет ли? - Ингер усмехнулся.
        Никогда раньше он не сомневался в этом, но теперь знал: упования, рожденные сказаниями, совсем не то, что истинная жизнь.
        - Я знаю, - мягко сказала Прекраса. - Мне ли не знать?
        Она придвинулась к нему, ласково оправила русые волосы, убирая их назад от высокого лба. Это был ее муж, такой же красивый, как три года назад, когда любовь к нему с одного взгляда охватила ее, будто белый огонь. Продолговатое лицо, тонкие черты, ровные русые брови. Нос немного великоват, но красивой лепки, и Прекраса любила его, как всякую черту его облика. За три года Ингер возмужал, юношеская свежесть ушла, но ее сменило величие высокородного владыки; восхищаясь его красотой и достоинством, Прекраса едва верила, что этот небесный витязь - ее законный муж, полюбивший ее вопреки низкому происхождению и тому, что она ничего не могла ему дать вместе со своей рукой. Она смеялась тайком, вспоминая свою девичью укладку с приданым: сорочки, рушники, тканые пояски, рукавицы… Три поневы - простая, «печальная» ипраздничная. Такое ли приданое пристало взять за женой ему, получившему золото, серебро, драгоценные сосуды, греческие паволоки, города и земли в наследство от отца и дяди?
        Только любовь была ее истинным приданым, но любовь такой силы, что остановила даже безжалостные ножницы в руках судениц. Красные следы ожога ничуть не портили Ингера. Когда Прекраса смотрела в его серые глаза, каждый взмах его ресниц проливал блаженство в ее душу. Она ни о чем не жалела - ни о том, что решилась на договор с хозяйкой «плеска» ради его спасения, ни о той цене, которую согласилась заплатить. Берегиня сохранила Ингеру жизнь. А она, Прекраса, сделает все, чтобы этот бесценный дар не был потрачен напрасно.
        - У нас еще есть время, - прошептала Прекраса. - Мы успеем… Только не отступай.
        И снова, как бывало с ним, Ингер забыл обо всем, глядя в ее глаза - два небесных родника, в которых блестела живая вода его судьбы. Эти глаза чаровали, манили, наполняли блаженством, влечением и верой: она знает. Все так, как она говорит. Сидящая на постели, в сорочке, с растрепанными косами и следами слез на лице, Прекраса вовсе не походила на валькирию, шлемоносную деву в кольчуге и с золотым щитом, как их описывают древние песни. Но Ингера не оставляло убеждение, что Прекраса ведет его по пути судьбы, как древних витязей вели всадницы вихрей, посланные к ним самим Одином. В тот миг, когда он впервые взглянул ей в глаза, перед воротами ее отца над рекой Великой, он поверил ей, и судьбы их сплелись в одну нить.

* * *
        С самого утра к княжьему двору начал собираться народ. Простолюдины и бояре хотели увидеть князя и услышать от него правду о походе. От прибывших с ним ратников вести о поражении и гибели значительной части войска разлетелись по всем киевским кручам и окрестностям. В домах, откуда вои ушли и не вернулись, поднялся плач. Люди толпились на причале возле княжеских лодий, разглядывали на них черные пятна обгоревшего дерева. Съезжались бояре, просили гридей возле ворот узнать у князя, когда они смогут его видеть. Задавали вопросы, но гриди, сами хмурые и утомленные, отмалчивались. Однако вид их - у многих были следы ожогов, новые рубцы от ран - говорил сам за себя.
        - Эй, паробки, да неужто кроме вас никто не воротился?
        - Такая прорва народу уходила - где же все?
        - Как Навь разом заглотнула!
        - Всех греки побили?
        - От Киевых времен такого не было!
        - Злее Тугановой рати!
        - Где князь-то?
        - Скажите там князю, народ его видеть желает!
        Даже прозвучало где-то в дальних рядах дерзкое «Пусть не прячется!»
        После полудня приехал Свен с сестрой и телохранителями. Им тоже поначалу предложили обождать, но передали внутрь весть об их приезде. Вскоре ворота открылись. Народ, уже собравшийся в густую толпу, качнулся вперед, но гриди, выставив щиты и загородив щель между створками, крикнули, чтобы заходили только старейшины - князь будет говорить с ними. Поднялся гвалт, но прочих оттеснили, самых ретивых угостили древками копий.
        Старейшины заняли все скамьи в гриднице. Ельга-Поляница, в варяжском платье золотистой шерсти и хенгерке цвета сосновой коры - все цвета осенней листвы очень шли к ней, подчеркивая рыжеватый блеск косы и янтарно-карих глаз, - села на свое место у подножия престола, Свенгельд встал у нее за спиной, оглядывая собрание и прикидывая, чего теперь ждать. Никаких приготовлений к пиру не велось - Прекрасе, захваченной горем и тревогой, просто не пришло в голову угощать мясом и пивом гостей, пришедших узнать о несчастье Ингера.
        Наконец появился молодой князь. Побывавший в бане, одетый в синий кафтан с отделкой серебряным позументом на груди, он уже не выглядел так плохо, как вчера, только красный след ожога на лбу и скуле был словно печать, подтверждая: он уже не прежний. Все поднялись; Ингер прошел к княжьему столу, обнял Ельгу-Поляницу, вставшую ему навстречу, кивнул Свенгельду, взошел на возвышение и сел. Ельга подозвала к себе Звонца, чашника, служившего еще Ельгу Вещему, и пошепталась с ним.
        - Обожди чуть-чуть, сейчас чару принесут, - шепнула она Ингеру.
        Звонец дело свое знал - быстро появилась резная чара с медом. Ельга-Поляница взяла ее и подошла к престолу.
        - Будь жив, Ингер, брат мой, князь русский! Благо богам, что привели тебя домой невредимым! Да не оставят тебя боги отцов и дедов наших и впредь своей милостью!
        Ингер взял у нее чашу и встал.
        - Будьте живы, кияне! - Он приподнял чару, призывая богов благословить ее, и все затаили дыхание, вслушиваясь в каждый звук его голоса - знакомый и тоже иной. - Благодарю богов, что вернулся жив, поднимаю чару полную на них, на дедов, на вас!
        Ингер помнил свои обязанности, хотя с мыслями собирался с трудом. Прекраса убедила его, что он не должен отказываться от киевского стола, но он предвидел, что не только его желание здесь важно. Взгляды собравшихся бояр - пристальные, испытывающие, осуждающие, даже враждебные - давали понять, что за право сохранить за собой этот стол ему еще предстоит побороться.
        Отпив из чаши, Ингер глянул в сторону, выискивая, кому бы ее передать. Ближе всех к нему сидел Вячемир, самый старый и самый уважаемый из киевских бояр, далее за ним Доброст и Хотинег, сын недавно умершего Гостыни. Он был еще не стар - чуть больше тридцати, - но, заняв вслед за отцом место главы рода, быстро приобрел вес среди киевских мужей нарочитых. С Гостыней, добродушным любителем выпить и спеть, его старший сын не имел ничего общего. Рослый, довольно полный, он всем видом источал здоровье и довольство собой; его круглое лицо, окаймленное золотистой бородкой, имело надменное выражение, а светло-серые глаза смотрели с превосходством. Даже в княжеской гриднице Хотинег сидел, будто каравай на пиру Дожинок - пышный, румяный, украшенный цветами и колосьями, предмет всеобщего любования и почитания. На нем был греческий кафтан, отделанный желтым шелком: много лет назад Ельг из царьградской добычи преподнес этот кафтан Гостыне, и тот часто сидел в нем на пирах. Его дородному сыну кафтан был тесен, и его расставили льном, тоже выкрашенным в желтый, что, однако, не избавило от впечатления, будто этот
добрый молодец лопнул от спелости.
        Увидев, что князь протягивает чашу, Вячемир, вместо того чтобы с поклоном взять ее, оглянулся на товарищей. Доброст, мужчина лет пятидесяти, с пегой бородой и изрезанным морщинами высоким залысым лбом, только нахмурился; Хотинег даже глазом не повел. А уж ему, всего год назад сюда допущенному, следовало бы гордиться честью - получить чару почти сразу вслед за князем.
        Ельга-Поляница переменилась в лице. Но не успела она встать, как вперед шагнул Свен, стоявший возле нее.
        - Благо буди богам, что сохранили князя нашего живым и домой привели! - провозгласил он, беря чару у Ингера. - Пью на богов!
        На лице Ингера мелькнуло легкое удивление, но возражать он не стал. Отпив, Свен протянул чару Вячемиру, и тот взял, хоть и не без колебаний. Свен напомнил всем, что Ингер так или иначе все еще их князь, и отвергнуть с чару из его рук означает оскорбить самих богов.
        Чара обходила бояр почти в тишине, лишь каждый, кто ее получал, произносил несколько слов. Но вот Звонец забрал опустевшую чару, и все взгляды вновь обратились к Ингеру. Он чувствовал их так же ясно, как будто его касались десятки рук.
        - Пришли мы, чтобы выслушать тебя, княже, - начал Вячемир. - Ты воротился, мы богам благодарны, что сохранил тебя. Но где люди наши, что с тобой ушли?
        - Из моих родичей десять отроков и молодцев мы снарядили, - едва дав ему договорить, выкрикнул Хотинег. - А воротилось с тобой двое! Где прочие - и не ведают! Бают, молнии небесные на войско пали и людей с лодьями пожгли! Что ты скажешь, княже?
        - Скажу, что не лгут ваши люди, - Ингер лишь на миг отвел глаза, потом снова взглянул прямо перед собой. Его лицо было спокойно, он лишь смотрел немного исподлобья, из-за чего его серые глаза казались затуманенными. - Мы всей силой вошли в Боспор Фракийский. Греки нам навстречу выслали великие корабли, но было их всего десять или пятнадцать. Мы храбро шли на них, думая взять своей превосходящей силой. Но они не только стрелы и копья в нас метали десятками разом - метнули живой огонь. И был он силы страшной: на воде горел, будто на соломе, и водой его потушить было нельзя. Если попадал на лодью, то горел на том, куда упал: на дереве, на железе… на плоти людской. Кто из ратников был без доспеха, те прыгали за борт и тем жидкий огонь гасили. А кто был в доспехе из моих гридей, те сразу на дно шли…
        Пролетел испуганный ропот: многие уже прослышали о колдовском огне греков, но думали, что ратники лгут со страху.
        - Как же такое возможно?
        - Неужто бог греческий цесарю молнии небесные вручил?
        - И много там сгинуло?
        - Я видел… - Ингер на миг опустил глаза, - что десятки лодий сгорели вместе с людьми. Сколько всего - не знаю. Уцелели те, кто сумел назад повернуть. И моя лодья горела. У меня на челе горел огонь! - Он показал на красное пятно у себя на лбу. - Едва очи мне не выжег.
        - Так где остальные! - загомонило сразу несколько голосов.
        - Ты десять лодий привел, прочие где?
        - Все сгорели? Перун великий!
        - Многие сгорели, - подтвердил Ингер. - Я не видел, чтобы кто-то еще из пролива вышел живым. Только те, что со мной. Может, в полоне иные…
        - Надобно послов снарядить в греки, может, удастся выкупить кого! - воскликнул Станимир.
        - Чтобы выкупить кого, докончание надобно иметь! - с досадой возразил ему Доброст. - А у нас нет! Для того и ополчились! Думали, побьем греков, как Ельг побивал, и будет нам докончание - и паволоки, и узорочья! А они, выходит, нас побили! И не мы челядь будем возить на продажу, а сами сыны и внуки наши челядью у греков стали!
        - Видно, чтобы греков бить, Ельг был нужен! - добавил Хотинег. - Не так-то греки просты, не всякому даются.
        Ингер отвел глаза; он старался сохранять невозмутимость, но ноздри его раздувались от возмущения, а губы подрагивали от стыда. Он хотел бы возразить, напомнить, что не годится так дерзить князю, но не находил слов.
        Ельга-Поляница сидела, сложив руки на коленях, на ее умном лице отражалось огорчение. Позади стоял Свенгельд, возвышаясь над ней, словно волот, и держал руку на рукояти своего любимого меча, без которого нигде не показывался. Воевода тоже силился утаить свои чувства, но они были совершенно не теми, что у Ингера. Его продолговатое лицо с довольно грубыми чертами и короткой русой бородкой сияло скрытым торжеством. Неудача и позор князя ему доставляли неизъяснимое удовольствие. Он наслаждался происходящим в гриднице. Сколько ни пытался он это скрыть, но ликование прорывалось в складке ярких губ, наполняло светом серые глаза.
        Вовсе не из дружбы он первым взял у Ингера чару. Он считал соперника почти поверженным и мог соблюсти приличия, выразив ему уважение - это не спасало Ингера и не вредило Свену. В мыслях он видел княжий стол вновь пустым. И теперь между Свеном и столом его отца не оставалось больше никого.
        - Это ты верно сказал: греки - противник сильный! - сурово произнес Ивор. - Да и мы не слабы. Взяли бы мы их, кабы не тот огонь неугасимый. Уж от него, как от молнии, спасения не было. Да только вы погодите русь хоронить, бояре! Мы себя еще покажем. Новое войско наберем. У других племен ратников возьмем, варягов заново наймем за морем. В другой раз умнее будем - по суше пойдем. Разорим царство греческое от болгарских рубежей, к олядиям[4 - Олядии (др. - рус.) - искаженное греческое «хеландии», крупные военные корабли. Именно хеландии использовались как огненосные суда в сражении в Босфоре 11 июня 941 года.] больше не сунемся - и что они нам сделают, греки? Пока им сарацины что ни лето досаждают, им против нас большого войска не собрать.
        - Ратников опять вам! - со злобой выкрикнул Хотинег, и сразу зазвучали голоса ему в поддержку. - Мало нашей крови пролили? Снова людей наших на гибель поведете! Так мы и дали! Глупцов таких больше нет!
        - Так что же вы делать хотите - утереться? - Ратислав, сестрич Ивора, в возмущении шагнул вперед. - Побили нас греки, и спасибо! Больше в море ни ногой? Пусть бабы причитают, а вы, если мужи, должны думать, как позор избыть!
        - Позор избыть! - боярин Здоровец вскочил на ноги. - У меня три сына ушло с вами! Где они! Да что ни делай - вернешь мне сынов? Из моря их достанешь? Коли вернешь, тогда я…
        Он не смог продолжать: голос дрогнул и оборвался, на глазах блеснули слезы. Со вчерашнего дня он только ужасался самой возможности, что три его сына могут оказаться убиты в Греческом царстве, но вот сам князь подтвердил, что больше никто не уцелел. Смерть из ожидания стала страшной явью.
        Горе Здоровца разбило общую сдержанность: старейшины заговорили и закричали все разом, многие встали, желая быть услышанными, устремились к княжьему столу. Ингер дрогнул и хотел было встать; усилием воли удержался, но Ивор, Ратислав, холмгородские бояре Радила и Славон тоже подались к нему, заслоняя своего господина от гнева и горя киян. Началась толкотня, даже свалка; кто-то жаждал непременно прорваться к князю, будто тот все же мог вернуть родичей тем, кто особенно громко попросит; кто-то кого-то оттолкнул, кто-то схватил кого-то за руку со вздетым посохом. «Ты меня не трожь!», «Куда лезешь?», «Назад, назад!» - полетело над головами. «Вих?рь тя возьми!». Кто-то кого-то ударил в сердцах, телохранители схватили драчуна за руки, пока не вышло большой свалки.
        - Тише, кияне, тише! - Свен и Асмунд, его десятский, тоже подались вперед и стали теснить взволнованных старейшин прочь от престола.
        Толпа откачнулась назад. Все знали, что со Свенгельдом шутки плохи. Только Хотинег, почти не уступавший ему ростом и шириной плеч, не хотел уходить и сбрасывал руки гридей, пытавшихся увести его.
        - Что ты за князь? - кричал он Ингеру. - Сам ты баба, а не князь! С крапивой под тыном тебе палкой воевать! Людей тебе дали! Лучших людей! Сколько всего собрали - лодий, припасу, тканины, оружия! И где все? Цесарь слопал! А мы что теперь? Сколько добра пропало, людей сгинуло, а добычи шиш! Кто нам вернет…
        - Ступай, ступай, Хотенко! - Наконец сам Вячемир взял его за локоть и потащил назад. - Уймись, тут тебе не на торгу кулаками махать!
        - А вот тронь меня! Я не холоп! И род мой в земле Полянской не из последних! Мои деды с Киевых времен тут сидели, пока еще русским духом и не пахло тут! Жили без них - вот было полянам счастье! А как навалились на нас эти нечистики - одни беды от них! Не надо нам таких!
        - Ступай! - Доброст развернул его спиной к престолу и похлопал по плечу. - Не ори, как баба! Жива земля Полянская, она и решит, как быть ныне…
        - Расходись, бояре! - разнесся по гриднице, перекрывая шум, низкий, повелительный голос Свена. - Нынче дела не будет, остынем, павших помянем, тогда и решим, как дальше быть!
        Провожаемые гридями, старейшин потянулись на выход. На дворе останавливались, начинали бурно обсуждать дела между собой, их снова подталкивали к воротам. Слыша шум внутри, люд снаружи опять качнулся ближе, напирая на створки; гриди отворили, выставили щиты и древки копий, не давая больше никому пройти внутрь.
        - Побили полян! - кричали выходящие в толпу. - Полегла вся рать наша! Вся как есть полегла! От молний сгорела!
        Толпа завыла, заревела; до того люди надеялись, что слухи лгут и войско идет следом за князем, но теперь надежды рухнули. У створок завязалась настоящая драка между гридями и киянами, напиравшими, чтобы прорваться во двор. К счастью, кияне не запаслись никаким оружием, и гриди, действую плоскостью щитов и древками копий, выпроводили самых рьяных и сомкнули створки. Не все бояре успели выйти, но открыть ворота больше было нельзя. Гриди, отдыхавшие в дружинных избах, высыпали во двор, на ходу опоясываясь, держа топоры и копья под мышкой. Снаружи не утихали крики толпы. Раздался звук удара: вворотную створку запустили не то поленом, не то камнем.
        - Божечки! - Ельга-Поляница, стоявшая у дверей гридницы, подавила желание взять Свена за руку. - Как страшно! Они же нас всех сметут!
        - Кто полезет - я разберусь! - успокоил ее Свен.
        - И не уехать.
        - Побудем покуда. Фарлов их разгонит, я ему велел наготове быть, если какое возмущение…
        Ельга огляделась и заметила Нежигу, тиуна. Сделавшись здесь хозяином, Ингер поставил своего человека, из холмгородцев, следить за хозяйством, а Рагвида, прежнего Ельгова управителя, Свен забрал к себе, на свой новый двор.
        - Поди передай госпоже, что хочу с ней повидаться, - велела Ельга и посмотрела на бывшую избу своего отца, где три года назад водворился новый киевский князь с женой. - Надо нам перемолвиться кое о чем.

* * *
        Как ни мало Прекрасе хотелось сейчас видеть золовку, отказать ей она не могла. Войдя вслед за Ельгой, Свен сразу увидел Прекрасу - одетая в ярко-красное греческое платье, та сидела на ларе, гордо выпрямившись и чинно сложив руки, украшенные несколькими витыми золотыми браслетами. Это платье сама Ельга подарила ей, когда брат с женой только сюда приехали, браслеты были из Холм-города, из сокровищ Ингерова отца, Хрорика. Яркий праздничный наряд давал понять, что приезд мужа для нее радость и счастье, с чем бы тот ни прибыл. Но, вопреки тому, лицо Прекрасы было почти так же бледно, как белый шелк ее убруса. Следы слез и горя с него исчезли, и только отрешенность, показное безразличие давали знать, что на сердце у нее нелегко.
        Ельга подошла поцеловать ее, и Прекрасе пришлось встать ей навстречу. Свенгельд вежливо поклонился, Прекраса ответила небольшим кивком. Она с самого начала невзлюбила сводного Ингерова брата, вполне справедливо видя в нем главную угрозу их благополучию в Киеве. Еще три года назад она пыталась избавиться от него совсем, но убедилась, что побочный сын старого Ельга не по зубам ее покровительницам из речных глубин. С тех пор она больше не посягала на его жизнь, но ее ненависть к Свенгельду только крепла. Перечень его вин в ее глазах был длинным. После столкновения с ним она лишилась их с Ингером первенца. Когда умер второй ребенок, княжеская чета осталась по сути опять бездетна, а у Свенгельда от его румяной жены-древлянки за три года родилось трое детей, один мальчик и две девочки, и все они оставались живы. Ельга-Поляница, почитаемая в Киеве почти как богиня, была гораздо ближе к Свенгельду, чем к Ингеру, тоже ее брату, и, как не сомневалась Прекраса, охотнее увидела бы на княжьем столе его.
        Ингера гости заметили не сразу и даже было удивились, куда он делся - у них на глазах он направился из гридницы в избу. Потом Ельга обнаружила его: он сидел на дальнем краю скамьи, свесив голову. Ему было все равно, что брат-соперник видит его позор, не было сил беспокоиться еще и об этом.
        - Сестра! - Ельга взяла Прекрасу за руку и пожала, но та осталась неподвижной и смотрела на нее без приязни. - Крепись, тоске не поддавайся. Сейчас всем нам тяжко и горько, но время пройдет, все уляжется. Боги не допустят нас до большей беды. Ингер живым воротился, и то счастье. Но сейчас не следует медлить и прятаться. Нужно устроить принесение жертв в благодарность за то, что князь вернулся живым, за то, что боги уберегли его от смерти в том огне. А потом - поминальный пир по всем погибшим. Мы за угощением не постоим, заколем скот, наварим меда и пива, Ворон и Братила будет петь славы всем павшим витязям. И кияне простят, когда князь поднимет с ними чару за их погибших братьев. Но важно ему сейчас показать, что он принимает… - она с сочувствием взглянула на Ингера, но он не повернулся к ней, русые кудри падали на его опущенное лицо. - Показать, что он поражение, брань и горе готов встретить, как врага в бою, с поднятой головой. Ведь ты же знаешь, - оставив Прекрасу, Ельга сделала несколько шагов к Ингеру, - благородный человек не склоняется под ударом, даже если судьба к нему недобра. И только к
стойкому она когда-нибудь повернется лицом.
        Ингер наконец поднял голову, запустил пальцы в волосы и встряхнул их, но на сестру не взглянул.
        - Тебе легко говорить… о судьбе! - Прекраса пыталась произнести это с насмешкой, но в ее голосе прорывалось отчаяние. Кто знал о судьбе больше нее, кто лучше понимал цену сделок с суденицами! - Тебя судьба с колыбели бережет! Твой брат оставался дома, - она метнула в Свенгельда неприкрыто враждебный взгляд, - когда мой муж пошел под огонь неугасимый, под молнию с неба!
        - Я дома оставался! - возмутился Свен и шагнул к ней, кладя руки на пояс. - Будто я хотел дома сидеть! Ингер сам так решил, скажешь, нет? Ты сказал, чтобы я древлян сторожил, стол твой берег, пока ты с войском за морем будешь! Я и сберег! Все, что мне оставлено было! А уж коли ты не хотел со мной добычей делиться, то и твой позор я делить не обязанный!
        - Ты не получишь стол! - Прекраса тоже шагнула к нему, хотя перед рослым, сильным Свеном выглядела как птичка, вздумавшая напасть на быка. - Ты как был сыном рабыни, так и остался! Этого не изменить, даже если ты поставишь себе двор в десять раз больше и накопишь в десять раз больше всякого добра!
        - Я сын рабыни? - Свенгельд стиснул зубы, ноздри его дергались от сдержанного бешенства. Он пришел сюда вовсе не ругаться с Ингером и тем более его женой, но Прекраса своими попреками выводила его из себя. - Да! И тем для вас хуже! Может, я и сын рабыни, но удачи у меня побольше, чем у иных каких! Когда я был в войске, мы в один день разбили древлян! Я за одну зиму их в покорность привел! А когда твой молодец пошел в поход сам, то оказалось, удача-то руси дома осталась!
        - Прекратите… - Ингер с неохотой поднялся и шагнул к ним; этот спор лишь растравлял его душевные раны.
        Но они его не услышали.
        - Удача! И вы смеете об удаче говорить! - Прекраса глянула на Свенгельда, потом на Ельгу. - Свой стол Ельг оставил Ингеру! А его удача княжеская где? Ты украла ее! - она повернулась к Ельге, и голос ее дрогнул, на глазах блеснули слезы, одолев усилия их сдержать. - Ты отдала удачу твоего отца сыну рабыни!
        У нее было смутное ощущение, что любовь Ельги-Поляницы, как живого воплощения земли Полянской, может наделить удачей, и она не могла простить золовке, что та из двоих своих братьев предпочитает наглого сына рабыни, а не Ингера, законного отпрыска благородного владыки.
        Ельга шагнула назад. Сцепила руки, сглотнула, не зная, что сказать. Глубоко вдохнула.
        - Перестань! - Ингер подошел к Прекрасе, обнял ее, отодвинул от тех двоих и заставил снова сесть на прежнее место. - Удачу не украсть, это же не курица. Боги за что-то в обиде на меня. Мы - Ельгов род, все четверо. Его удача с нами. Нам надо не вздорить между собой, а искать способ вернуть ее. Пробудить. Ты верно говоришь, сестра, - он взглянул на Ельгу, - мы должны принести жертвы и сделать поминальные столы, как можно скорее. Если кияне опять разделят со мной жертвенное мясо, они успокоятся и не будут кричать… это все.
        Свенгельд взглянул на него с невольным уважением. Ингер сумел взять себя в руки и теперь спешил утвердить свои права перед киянами, близкими к мятежу. И он прав: совместное жертвоприношение подкрепит зашатавшийся союз между молодым князем-варягом и землей Полянской. Из обвинителей поляне вновь превратятся в его союзников и будут общими усилиями искать способ поправить дела.
        Вот только Свен сомневался, что желает Ингеру удачи в этой затее.
        - Если вы согласны, - голос Ельги слегка дрожал, но в своем решении она была тверда, - я нынче же призову киян на Святую гору.
        - Спасибо, - кивнул ей Ингер. - Богатой добычи мы не привезли, но пара бычков для Перуна у нас еще найдется.
        Прекраса не смотрела на родичей, когда они прощались, - сидела на ларе, отвернувшись, Ингер держал руку на ее плече. Его бедной жене горе попутало мысли, иначе она не обвинила бы Ельгову дочь, новую Деву Улыбу, в краже княжеской удачи. Дочь перевозчика порой еще прорывалась в Прекрасе, пусть она уже три года была женой князя. Но Ингер не осуждал ее. И на это ее толкала все та же причина - любовь к нему.
        Свенгельд и Ельга-Поляница ушли, дверь за ними затворилась. В избе настала тишина, никто не решался первым заговорить. В глубине души Прекраса знала, что неправа. Не Ельга похитила удачу Ингера. Он лишился ее три года назад, когда повстречал на реке Великой водяницу в облике белой утки. Договором с Прядущими у Воды Прекраса спасла ему жизнь, но вытянуть потерянную удачу не сумела.
        А это значит, она должна эту удачу ему заменить.
        Когда Свен и Ельга вышли во двор, здесь уже все почти успокоилось. В ворота больше никто не ломился, и хотя кияне еще стояли кучками, на все лады толкуя о печальных новостях, выехать можно было свободно. Фарлов, сотский Свенгельдовой дружины, с тремя десятками отроков ждал своего господина. Кияне провожали Ельговых детей глазами, но не окликали.
        Ельга придержала коня. Народ дрогнул и подался ближе к ней.
        - Люди добрые! Передайте старейшинам вашим, что завтра в полдень я зову их на Святую гору. Будем говорить о поминальных жертвах.
        Никто не ответил, и это был неплохой знак. Ельга поехала дальше, за ней следовал Свенгельд с телохранителями и Фарловов, потом шла его дружина. С тех пор как Прекраса бросила свое обвинение, Свен не произнес ни слова и был рад, что может помолчать.
        Русалка, как они с Ельгой тайком прозвали Прекрасу, и сама не знала, насколько права. Три года назад, когда Свен впервые после смерти отца собирался в Дерева, Ельга вручила ему старый меч, который нашла на дне Ельгова ларя. Никто из них тогда не знал, что это за оружие, откуда взялось и почему они никогда не видели его у отца в руках. Свен узнал об этом от самого Одина, чья воля наделила Друга Воронов особой силой. Духи-пленники меча стали служить ему, и тогда он выяснил, как его отец приобрел славу вещего и способность добиваться успеха в любом деле. Еще бы, с такими-то помощниками! В Друге Воронов и жила его удача, вовсе не умершая вместе с ним. Не зная об этом, Ельга еще до приезда Ингера передала ее сводному брату. Не сделай она этого, Друг Воронов так и лежал бы в ларе, пока не перешел бы к Ингеру заодно с прочим наследством.
        С тех пор любовь Свена к сестре была замешана на почтении и благодарности. Ельга устроила его судьбу и наделила удачей, стала его берегиней, норной, валькирией. Какая же это кража, думал он с обидой за нее, Ельга ведь не знала, что своим решение передает отцовскую удачу сводному брату, обделяя двоюродного. Она сделала это по неведению, а значит, на этот поступок ее толкнула воля высших сил.
        Судьба сильнее даже богов. Но судьбу каждого, бога или смертного, определяет тот выбор, который он в переломный час делает сам. Свен выбрал идти вперед, не зная страха и не сдаваясь, еще пока был просто сыном северянской пленницы. Он завоевал свою награду, пренебрегая угрозой гибели, и никому не собирался ее отдавать.
        Глава 2
        - Первое дело, чтобы они пришли, - сказала Ельга, когда Свен провожал ее на Девичью гору. - Если бояре придут, то отказаться принести жертвы не смогут. Но если они не придут…
        - Если не придут, значит, наш родич уже пошел к лешему, - буркнул Свен. - Я по нему плакать не стану. Сидит он у меня уже вот где, с бабой своей перевозчицей! Пусть валит на… на перевоз, ляд его бей!
        - Наш отец выбрал его в наследники! - напомнила Ельга, строго глянув на брата.
        - Эту бабу наш отец ему не выбирал! Он взял в жены простую девку и через нее удачи лишился! Он уронил себя и наш род! Не мог найти жену поприличнее? Умных людей бы попросил, уж высватали бы ему в хорошем роду!
        - Он не первый, кто польстился на женскую красоту и пренебрег происхождением, - заметил Фарлов, ехавший с другой стороны от Ельги. - Такие браки погубили немало достойных мужей.
        - Через десять лет от ее красоты ничего не останется, а вот его честь она загубила навеки! - горячо продолжал Свенгельд. - Вы видели: она до сих пор, как через двор идет, платье поднимает!
        - Перестань! - попыталась унять его Ельга. Она понимала, почему брат так ополчился на невестку: кому же приятно, когда дочь перевозчика попрекает мужчину и воина происхождением от рабыни? - Не всем же так повезло, как тебе: взять красивую, здоровую, плодовитую женщину и к тому же хорошего рода!
        - Надо знать, где искать… - проворчал Свенгельд, несколько умиротворенный.
        Свою будущую супругу он присмотрел в то время, когда она была младшей женой малинского князя Боголюба, и не спешил опровергать лестное для него убеждение киян, будто Ружана при первом муже была «княгиней древлянской» ион добыл ее точно так, как удалой молодец из сказания добывает жену повергнутого кагана Аварского. После троекратных родов Ружана раздалась, стан ее округлился, и со двора она теперь выходила не в дерге, а в цветном греческом платье, голову украшала не цветами, а золотыми моравскими подвесками. Но по-прежнему яркий румянец заливал ее лицо от прилива любого чувства или от смеха; окруженная малыми детьми, она казалась воплощением живоносной силы земли. Несмотря на враждебное чувство, которое кияне питали к ее родному племени, именно она в последние годы начинала жатву в земле Полянской, и это тоже придавало веса ее мужу. Перед ней Прекраса, хоть и была чуть моложе, смотрелась холодной тенью.
        - Но ладно бы он сам со своей лоскотухой[5 - Лоскотуха, навка, мавка - русалка.] тешился! - продолжал Свен, в возмущении потрясая плетью. - Но он нам ее в княгини навязывает! Он запятнал свою славу и тем оказал дурную услугу нашему роду, я скажу! Но он из-за нее лишился удачи, а хочет, чтобы вся земля Русская за ним по борозде пошла! Вот чего я не хочу!
        - Если бы люди выбирали себе владыку по достоинству и роду жены, то я не сомневаюсь, кто из вас уже завтра сел бы на старую Ельгову подушку! - насмешливо заметил Фарлов.
        - Люди поступили бы умнее, если бы так и сделали! - буркнул Свен. - Чем наш отец, который выбрал наследника, даже на него не взглянув!
        Дальше они ехали молча: Ельге не нравилось, что ее брат осуждает решения отца, но она понимала: унего есть для этого основания.
        - Не зря еще с каких пор люди говорят: русалка она, потому у нее и чада не живут, - добавил Свен чуть погодя. - Так и будет мертвых приносить! Не чад, а поленья, головешки, лягушек и жаб! После них опять наследников не останется.
        - Есть твои дети, - сказала Ельга. - Они тоже внуки нашего отца, и их мать - не рабыня.
        - Ты можешь намекнуть на это боярам, - предложил Фарлов. - Осторожно. Чтобы они о главном сами догадались.
        - Нужно сделать так, чтобы все они завтра явились, - подхватила Ельга. - Я бы тебе посоветовала послать людей хотя бы к лучшим. К Вячемиру, Ворону, Добросту, Вуефасту, Витиславу, Станимиру… и к Хотену тоже.
        - Я его чуть не прибил! - успокоившийся было Свен снова разъярился. - Хорошо, дед его увел, а то бы он у меня доорался!
        - Отправь к нему Асмунда. Он человек вежливый, и когда глупец смотрит на него свысока, он в ответ смотрит на него… как на глупца, да и все, - Ельга улыбнулась. - Но пусть убедит его пожаловать на Святую гору. Лучше пусть он при нас свои мысли явит, чем будет ходить по дворам и мутить людей.
        - Это ты, госпожа, очень верно заметила, - уважительно кивнул Фарлов. - Как жаль, что ты родилась женщиной! Из тебя вышел бы наилучший конунг!
        Свен еще что-то ворчал себе под нос, но совету внял и отправил своих десятских к боярам: поговорить и убедить, как важно им всем собраться еще раз и обсудить способы вернуть земле Русской милость богов. Больше того: уже под вечер, чувствуя нарастающее волнение, решил съездить к Вячемиру сам. Старик был уважаем в Киеве за свои почтенные лета, происхождение от первых насельников киевских круч, за мудрость и добрый нрав. Старшим жрецом всегда выступает сам князь, но, поскольку Ингер был все же еще очень молод, ему помогали советом и делом более опытные мужи: Вячемир и Ворон. Имеющие внуков, они находились ближе к дедам и лучше слышали голоса богов. В различных спорах и тяжбах тот, кто заручился поддержкой старика Вячемира, мог считать свое дело выигранным. И сколь ни лестно было Свенгельду думать, что вождь сильной дружины всегда сумеет доказать свою правоту, три года, когда он держал в руках настоящую власть, убедили его, что веским словом добиться своего не менее почетно и куда более выгодно, чем острым железом.
        Без меча он из дома почти не выходил - Друг Воронов казался ему не просто оружием, но чем-то вроде товарища, советчика и покровителя. Душа его уже приросла к этому клинку, зная, что по смерти там и найдет себе новое обиталище.
        «Щит возьми», - шепнул голос Уббы в голове, когда Свен надевал перевязь.
        - Что? - от неожиданности он задал свой вопрос вслух и замер.
        «И шлем», - добавил другой голос, кажется, Бергера.
        - Что вы меня морочите! - после целого дня споров и размышлений у Свена не осталось сил для общения с незримыми помощниками. - Что я, как дурак, по своему городу с щитом и в шлеме разъезжать буду? Может, еще кольчугу надеть? Чтоб всякий встречный со страху обделался?
        «Да недурно бы», - хмыкнул юный Хольти.
        - Отвяжитесь! - злобно бросил Свен. Иногда незримые помощники казались ему сворой лающих псов, которых хотелось пришибить, чтобы замолчали. - К деду старому еду, он на меня ратью не пойдет!
        - С кем ты толкуешь? - Ружана, кормившая младшую дочку и всецело увлеченная ею, наконец расслышала голос мужа и уставилась на него, бранящегося с дверным косяком.
        - С кем, с кем… с домовым! - буркнул Свен.
        Хозяйка не знала, что в ее доме имеются десять жильцов, совершенно ей неведомых.
        - Гляди, Радуша, батька шутит! - засмеялась Ружана. - Какому тут быть домовому, когда сам двор третий год стоит? Мои дедки разве, - она кивнула на свою скрыню[6 - Скрыня - сундук, ларь. То же - укладка.], привезенную из родного дома. - Да они не сердитые у меня!
        По очень древнему обычаю, невесте в земле Деревской клали в скрыню с приданым еще и «дедов», чтобы они оберегали женщину на чужбине. Иной раз обиталищем «дедов» считался клубок пряденой шерсти, иногда тряпичная кукла, сшитая из одежды давно умершей бабки, иногда куриная косточка. Мать самого Свена, взятая как полонянка, никакой скрыни, конечно, в Киев не привезла. И ему нравилось, что у Ружаны скрыня есть - пусть та перед тем постояла несколько лет в доме старика Боголюба-Мала. Его дети растут под присмотром материнских «дедов», и когда дочерям придет пора идти замуж, Ружана сделает «дедов» идля них. «Дедов», выходит, порождают «деды» старших поколений, как от головни можно поджечь новое полено и передать огонь дальше…
        К Свену подошел двухлетний сын, Лют, и вцепился в ноги. Если при его рождении кияне могли сомневаться, кто его отец - Свенгельд или Боголюб-Мал, то сомнения эти давно рассеялись: даже в годовалом возрасте Лют был настолько похож на Свена, насколько это возможно при такой разнице в возрасте. Одно лицо, только улыбался Лют чаще.
        Мои дети будут лучше меня, думал Свен, подняв на руки своего первенца. Знатнее и богаче. Их никто ничем не посмеет попрекнуть.
        Светловолосый Лют тыкал пальчиком в красивую литую пряжку ремня на его плече и что-то лепетал.
        - Это меч, дитятко, - пояснил Свен. Он не мог дождаться, когда первенцу исполнится три года, ему подстригут волосы и посадят на коня, зачисляя в сословие воинов-всадников, после чего он сможет говорить о нем «мой сын», а не «чадо». - Через десять лет и тебе такой справим. Сам поедешь на рать, добывать чести и славы. Но и отец тебе подсобит.
        Лют выслушал и деловито попытался укусить пряжку перевязи.

* * *
        Вячемир, увидев на своем дворе Свенгельда, не удивился и даже что-то хмыкнул, будто ждал этого гостя. Он обитал на горе Щекавице, где его предки сидели еще до того, как Кий со своим родом прибыл на эти кручи с левого берега Днепра, и принадлежал к потомкам древлян, которые в начальные времена выселились из «деревов» в «поля». В роду его бытовало предание, будто само название «поляне» возникло от имени вожака тех переселенцев - Полянина Удалого, из всех наимудрейшего. Говорили, что путь к этим кручам ему указали боги и белый его конь.
        Двор Вячемира был велик и застроен десятком земляных изб, где обитали его родичи, однако далеко не все. В каждой семье старшие сыновья, собираясь жениться, ставили себе избу не здесь, а где нашлось место, на склонах киевских гор и при разных урочищах, на Подоле. Все они почитали Вячемира, нынешнего старейшину древнего рода, и слово его для всех было законом. До того как при Ельге Вещем возник Подол, почти все население Киева, включавшего пять вершин, принадлежало к тому или другому роду, в разное время здесь поселившегося, - кто по рождению, кто по женитьбе. «Старшие» роды, чьи предки пришли раньше, и сейчас пользовались наибольшим уважением. Поэтому так важно было для князя сохранять хорошие отношения со старейшинами - все вместе они держали в руках народ, где каждый был бы проклят чурами, вздумай идти против воли старших. По существу, управлять полянами князь мог только через старейшин. Князь-Пахарь исконного рода, каким был Щек, был отцом для всех других глав племени, но князь-воин варяжского рода, из тех, что правили здесь уже почти сто лет, поссорившись с боярами, сохранил бы единственное
средство управления - военную силу.
        Водимая жена Вячемирова давно умерла, в доме хлопотали две младшие жены, сами уже далеко не молодые, и несколько отроков их потомства. Свена провели в «большой угол» - почетное место для гостей-мужчин. Высокого стола, как на княжьем дворе, здесь не было, и обязательный хлеб и соль в берестяной солонке по старинке стояли на большой скрыне, покрытой белым вышитым полотном. Она называлась «великая скрыня» исчиталась средоточием и богатства, и духа дома. К ней подвинули лавку, Вячемир пригласил Свена садиться и сел сам, отрезал кусок хлеба, обмакнул в соль и подал гостю. Обычай требовал прежде всего предложить гостю хлеб, а Вячемир был сам как живой обычай.
        - Сестра меня послала, - Свен надеялся, что в священном деле ссылка на сестру придаст больше веса его просьбе, - велела просить тебя пожаловать завтра в полдень на Святую гору. Обговорить нужно, как почтить жертвами богов в благодарность за то, что сохранили нашего князя от огня на воде, позволили домой невредимым вернуться. И как будем поминальные жертвы приносить за тех, кто не вернулся…
        - Из моих родовичей три десятка молодцев и отроков на рать с Ингером ушли, а воротилось десять да один, - спокойно ответил Вячемир, но глубокая скорбь виднелась в его глубоко посаженных глазах под кустистыми бровями, читалась в резких глубоких морщинах высокого лба.
        К старости у него появилась привычка пожевывать пустым ром, будто он пробует на вкус слова, которые намерен произнести, и Свен смотрел на это с невольным ожиданием. Однако взгляд Вячемира оставался острым и умным, и оттого казалось, что из этой довольно дряхлой оболочки смотрит нестареющая мудрость веков. Свен, находясь в расцвете сил и привыкший на них полагаться, испытывал легкую жуть перед этой силой совсем иной природы.
        «Скажи, что часть из них еще вернется, - шепнул ему голос Уббы сына Рагнара. Этот дух был наиболее общительным из пленников меча, и его Свен слышал чаще остальных. - Человек семь или восемь. Скажи, он увидит их весной».
        - Всех-то поминать рано, - произнес Свен вслух, надеясь, что старик не приметил его заминки. - Иные воротиться могут, но попозже… весной.
        - На Весенние Деды, что ли[7 - Весенние Деды - один из сроков поминания умерших, когда те в виде духов приходят на угощение в свои прежние дома.]? - недоверчиво усмехнулся Вячемир.
        - Нет, живыми. Может, семь человек, может, восемь… или весь десяток, - расщедрился Свен. - Удача князя ослабла, да не иссякла. Она еще поможет киянам. Но для этого и вы должны поддержать его и принести общие с ним жертвы. Ведь ты понимаешь: любовь народа к вождю и любовь богов взаимно порождают одна другую. Поддержите Ингера в глазах богов, его удача окрепнет и поможет еще кому-то из ваших родовичей вернуться к дедову очагу.
        - А тебе откуда сие ведомо? - Вячемир вгляделся в сидевшего напротив него тридцатилетнего воеводу - рослого, цветущего здоровьем, составлявшего словно одно целое со своим мечом, который он, садясь, привычно ставил концом на пол между ног.
        - Ты помнишь отца моего, Ельга? - спросил Свен, помедлив.
        Открывать свою тайну он не собирался никому, но само ее наличие придавало ему веса в глазах киян.
        - Помню.
        - Помнишь, как прозвали его Вещим?
        Вячемир кивнул.
        - А за что?
        - Мудр был… - вздохнул Вячемир, жалея не столько о мудрости покойного князя, сколько о своей молодости, когда был ей свидетелем. - Скрытое видел, в тайное умом проникал.
        - Я - его родной сын. Из семерых его сыновей, на свет рожденных, я вот один перед тобой сижу.
        - Скажешь, тебе его хитрость в наследок досталась?
        - Не вся, но есть немного, - уклончиво ответил Свен. - До весны обожди, а когда воротится кто ни то из твоих родовичей, ты слова мои нынешние вспомни.
        - Дадут боги дожить - вспомню, - Вячемир кивнул, лицо его несколько посветлело: против воли он верил воеводе, надежда поникла в сердце, дышать стало легче.
        - Так придешь на Святую гору?
        - Приду. Коли есть за что богов благодарить, медлить негоже.
        - А станут тебя люди спрашивать, как им быть… - Свен помедлил, не решаясь давать старцу советы.
        - То же им скажу. А ты вот что, - поколебавшись, Вячемир поднял руку, будто хотел тронуть Свена за плечо, но передумал. - Ты Хотена остерегайся. Он-то не ждет, пока люди его спросят, весь день по дворам ходит, речи ведет… недобрые.
        - Какие - недобрые? - Свен прищурился. - Против князя мутит людей?
        - Не хочет неудачи вам простить, и многие слух к его речам склоняют. Уж больно горько людям. Много потеряли мы, - Вячемир опять вздохнул, - и воев, и припасов, и всякого добра. Чуть не в каждой избе баба причитает по кому - по сыну, по внуку, по брату, по мужу. А когда горе у людей, душа виноватого требует. Кого ж еще винить, как не князя? Он людей из дому увел, славы и добычи обещал, Ельга вспоминал, Кия даже вспоминал, который тоже, бают, в Царьграде бывал. А у нас вон как вышло - не то что чести и дани, а и сам Царьград увидеть не пришлось. Молнии с неба! Огонь, на воде горящий! Я восьмой десяток живу, а не видел никогда, чтобы молнии людей били по чьей-то воле. Видно, уж очень сильны боги греков, те им угождать умеют. А наши, видать, слабее оказались, либо князь им не угоден. Войско потерял, добычи - ни на чих, сам впроголодь до дому доехал. Где уж тут удача? Себя чуть не сгубил да и нас за собой тянет…
        Свен хорошо помнил, как только сегодня почти те же слова говорил об Ингере своей сестре. Но если он знал, какое средство предложить от сей болезни, то мысли старейшин ему были неведомы.
        - Из-за жены князь свою удачу потерял! - вырвалось у Свена, хотя он не собирался об этом говорить. - Взял жену себе не по роду, не в версту, оттого и счастья ему нет. Да и что она за жена…
        Он махнул рукой и поднялся, прощаясь.

* * *
        Когда Свен выезжал с Вячемирова двора, уже вечерело. Четыре всадника - впереди один телохранитель, потом сам воевода, потом еще двое, - проехали между избами на Щекавице, спустились по склону и тронулись к подножию Киевой горы. Пространство между горами почти не было застроено, днем здесь паслись козы, на удобных местах тянулись огородные гряды за плетнями. Склоны кручи частью были заняты избами, частью заросли кустами. У подошвы Киевой горы раскинулся малинник, в котором, как говорили, ягоды было «сила несусветная». В конце лета здесь часто мелькали белые сорочки детей и девушек, искавших ягоды. Ради того малинник оберегали от вырубки и старались зазря не вытаптывать; через него в разных направлениях проходило несколько тропинок. Самая широкая, наезженная тропа рассекала его на две части и поднималась по склону к вершине.
        «Впереди засада, - вдруг сообщил голос Уббы. - Не езди напрямую, обогни эти кусты справа».
        Свен свистнул, привлекая внимание едущего впереди всех Торберга, и велел:
        - Объедем справа. Здесь нечисто может быть. Щиты поднять.
        Сам он ездил по городу без боевого снаряжения, но у его телохранителей щиты и шлемы были всегда с собой. Не спрашивая, откуда у воеводы эти подозрения, оружники подняли щиты и тронулись по другой тропе, в обход той части малинника, что лежала справа от срединной тропы. В одной руке держа поводья, другой рукой каждый сжимал сулицу и пристально вглядывался в темнеющие кусты.
        Они миновали заросли уже более чем наполовину, когда за плотно сплетенными ветвями послышалась возня, как будто кто-то поспешно продирается через плотные заросли колючих кустов в человеческий рост. Свен успел заметить, как в двух местах кусты трясутся, как вдруг голос Уббы уверенно велел:
        «Пригнись!»
        Свен повиновался не задумавшись. И тут же ощутил, как над ним пролетела стрела, всколебав прохладный вечерний воздух. Торберг вскрикнул и погнал коня в кусты, где заметил движение. Свен, пригнувшись и прячась за лошадиной головой, выхватил меч и тоже устремился в заросли.
        Оттуда вылетели еще две стрелы. Краем глаза Свен успел заметить, как Торберг валится с коня среди кустов, но продолжал скакать вперед, торопясь добраться до стрелков и не дать им прицельно выстрелить снова. Сзади донесся крик Ульвида, но выражавший скорее досаду, чем боль. Бегло оглянувшись на шум, Свен заметил, что лошадь Ульвида бьется на земле, а оружник пытается выбраться из-под упавшего животного.
        В это время Свен наконец увидел стрелков - трое, держа луки в руках, пытались скрыться в зарослях. Но если лошадь проходит через кусты почти так же легко, как по траве, то человеку пробраться через малинник, цепляющий на каждом шагу за всю одежду, хлещущий колючими плетьми по лицу и шее, это дается далеко не так просто. На глазах у Свена один запнулся о ветки, споткнулся и упал лицом в кусты. Шатун, третий телохранитель, в это самое время метнул сулицу, собираясь поразить беглеца в спину; останься тот на ногах, она вошла бы между лопаток, но, когда тот упал и повис на кустах, сулица ударила его пониже спины. Раздался вопль.
        Оставив упавшего Шатуну, Свен погнался за еще одним. Тот, видя, что лошадь уже в нескольких шагах, а кусты стоят со всех сторон стеной, отбросил лук, сел на землю и закрыл голову руками. Меч Свена свистнул у него над головой - воевода в последний миг сдержал удар, которым мог бы снести беглецу голову, и срезал несколько веток. Спрыгнув с коня, Свен повалил беглеца, сел на него и заломил руки за спину.
        Отчаянно продираясь через помятые кусты, по лошадиному следу к нему подбежал запыхавшийся Ульвид. Он слегка хромал, на лице и руках краснели свежие царапины.
        - Ты цел? - выдохнул он.
        - Да. Вяжи этого. Есть чем?
        - На седле… веревка. А пока поясом скручу.
        Из зарослей, где скрылся третий стрелок, доносился треск. Свен снова вскочил в седло, но, оглядевшись, увидел только висящий на кусте лук. Не видя смысла в преследовании, он повернул коня и тут же заметил Шатуна: тот выехал ему навстречу, придерживая связанного пленника, переброшенного через круп лошади.
        - Взял?
        - А куда он денется, в мягкое раненый!
        - С Торбергом что?
        - Да похоже, что все. Раз ты цел, поедем назад.
        Вдвоем Шатун и Ульвид подняли на круп Свенова коня второго пленника, и все тронулись через поломанные кусты обратно к тропе. Сначала им попалась лошадь Ульвида - стрела угодила ей в шею, и тот принялся поспешно снимать сбрую и седло. Потом нашли тело Торберга - он был убит наповал, его лошадь стояла, беспокойно размахивая хвостом, в трех шагах.
        К этому времени уже так стемнело, что кусты сделались неразличимы. В небе зажглись крупные, спелые, налитые лунным соком осенние звезды, и было их так густо, что, казалось, и месяц не проберется, не наступив на какую-нибудь.
        - Живее, парни! - Свен сам поднял тело Торберга и взгромоздил на осиротевшую лошадь. - Ульв, еще веревка есть? Снимай того беса, который целый, привяжи, пусть сам идет. И двигаем быстрее до дому!
        Первый пленный висел на лошади Шатуна раненой задницей кверху, а тот, что благоразумно сдался и уцелел, бежал со связанными руками, привязанный к лошади Свена. На лошади Торберга везли его тело, перекинутое через седло, Ульвид вел ее под уздцы. Благодаря этому двигались не очень быстро и пеший пленник поспевал - иначе худо бы ему пришлось, вынужденному бежать вверх по склону по неровной тропе, освещенной лишь светом звезд.
        Киева гора была укреплена частоколом над подрезанными склонами. У ворот укрепления стоял десяток из дружины самого Свена под началом Ольгера. Помня, что воевода уехал на Щекавицу, его ждали, не запирая ворот; на шум движения вышли с факелами, и, едва трое вернувшихся вступили в круг света, раздались удивленные и негодующие крики.
        - Как тут внутри - все тихо? - спросил Свен десятского.
        Он еще не понял, кто пытался убить его, устроив засаду в малиннике, и хотя на княжеских гридей стрелки никак не походили, новая опасность могла ждать где угодно.
        - Ворота запереть, - распорядился он, - я сейчас вам еще десяток на подмогу пришлю.
        - Это кто же на вас?.. - Ольгер переводил взгляд с тела убитого на обоих пленных.
        - А вот дома буду - погляжу. Скоро буду знать.
        До своего двора Свен добрался без новых приключений. На дом его никто не покушался, свободные от дозоров оружники уже было улеглись спать - стемнело, а пора, когда в домах жгут огни, еще не настала, - но он послал Ульвида поднимать всех и приказал вооружаться. Шатуну велел доставить пленных в гридницу и вслед за ним направился сам.
        Хлопая плетью по ноге, Свен с нетерпением ждал, когда сможет при свете огня взглянуть на пленных и задать им вопросы. Гораздо раньше, чем настанет утро, он будет все знать - кто посадил лучников в малинник и почему. Только не знал еще, что будет делать, если это все же окажутся люди Ингера… Ему хорошо помнился взгляд Прекрасы, полный ненависти и презрения. «Ты отдала удачу твоего отца сыну рабыни!» - крикнула она Ельге, всего лишь нынче утром, и в голосе ее Свен ясно расслышал убеждение: его она и считает виноватым во всех своих бедах.
        Ингер ведь не глуп и хорошо понимает, как непрочно его положение на Ельговом столе. И кто стоит у подножия, в нетерпении ожидая своего часа, понимает тоже. Свен ничуть не удивился бы, если бы узнал, что Ингер хочет от него избавиться. Оба они, не враждуя напрямую, мешали друг другу самим своим существованием. Но сил для открытой борьбы князь сейчас не имел: его дружина сильно уменьшилась в числе, люди были утомлены неудачным походом, многие еще страдали от полученных ран, в то время как пять Свеновых десятков оставались здоровы и бодры. Понимая, что для отстаивания своих прав у него остался всего день, Ингер, по наущению жены, вполне мог посадить троих лучников в малинник. А скорее, еще двое-трое ждали слева от главной тропы, прикинул Свен, чтобы расстрелять едущих сразу с двух сторон. Но те остались совсем не у дел, когда он решил не ехать по срединной тропе, а обогнуть малинник. У засады имелась прочная надежда на успех, но то, что им пришлось бежать через кусты, догоняя ускользающую жертву, эту надежду почти разрушило.
        В гриднице зажгли несколько факелов. Привели второго пленного, и с первого взгляда на него стало ясно, что к гридям Ингера он никогда и близко не подходил.
        - Ты кто такой? Чей? Кто послал? - спросил Свен, усевшись на хозяйское сидение и надменно разглядывая молодца, по виду, человека простого. Одежда спереди была выпачкана землей: он все же упал раз-другой, пока бежал за лошадью по тропе.
        - Я чего… - тот, явно труся, втягивал голову в плечи. - Не трожь меня, воевода. Горденка пусть отвечает. Он старший у нас. Его послали… А я чего мне велят, то и делаю.
        - Давай сюда! - Свен махнул Шатуну, который как раз вошел в гридницу, неся на плече связанного раненого, будто овцу.
        Противиться Шатуну и среди здоровых нашлось бы мало охотников: рослый и сильный, как медведь, с выпуклой мускулистой грудью, тот выглядел добродушным простачком, но на самом деле был далеко не глуп и никогда не терял присутствия духа. Славян в старой Ельговой дружине, которую унаследовал Свен, было всего несколько человек, но Шатуна он ценил выше многих варягов.
        Скинув пленного с плеча, Шатун замялся, не зная, как с ним быть: сидеть тот не мог из-за раны, на ногах тоже едва держался. Обхватив его со спины, Шатун принудил того сохранять стоячее положение, а второй рукой взял за волосы и приподнял ему голову, чтобы Свен мог взглянуть в лицо.
        Свен взглянул и охнул. Пленник избегал его взгляда, косясь в сторону, но Свен слишком хорошо его знал, чтобы не признать даже в таком странном положении. Перед ним был Гординег, младший брат боярина Хотинега Гостынича.

* * *
        Князь, в сопровождении Ивора с сестричем и десятком гридей, приехал в святилище, когда остальные уже собрались: уворот стояли два десятка лошадей с охранявшей их челядью.
        - Стой! - ехавший первым Ратислав вдруг придержал лошадь и поднял руку, призывая прочих остановиться.
        - Что такое? - окликнул его Ингер.
        - Гляди! - Ратислав показал плетью. - Вон пятеро Свенькиных отроков. Лошадей его десяток. И у всех щиты, шлемы и копья. На кого это он ополчился?
        Ивор выехал вперед и встал рядом с сестричем, вглядываясь.
        - Думаешь, на меня умышляет?
        - А леший его знает! Обожди, я съезжу поговорю.
        Ратислав уехал к валу, недолго побеседовал, не сходя с коня, со Свенгельдовыми отроками, сторожившими лошадей и снаряжение, потом вернулся.
        - Говорят, на Свеньку вчера ночью засада была в малиннике у горы. Стреляли, отрока у него убили.
        - Вот те раз! - охнул Ивор. - Это кто же?
        - Не сказали.
        Ратислав с Ингером переглянулись, и в глазах у обоих отразилась одна и та же мысль. Это не мы, а значит, Свенгельду желает смерти кто-то еще… не такая уж плохая новость!
        Старый вал и ров Святой горы, давно не подновляемые, оплыли, густо заросли многолетними сорняками и теперь имели особенно унылый вид. Твердые стебли бурьяна колебались под ветром, будто качали головами при виде Ингера, молодца неудалого. Надо было валом-то давно заняться, с досадой на себя подумал он. Три года здесь сидит, мог бы уже стену возвести, как в Царьграде! Спрашивал по приезде киян, что у них городец в таком забросе - сказали, как при Ельге вал насыпали, так ни один ворог и не приходил с тех пор. «Обороняться не на горе надо, а за пять переходов от нее! - сказал ему тогда Вуефаст. - Князь наш такую славу имел, что к нам ни один пес не смел сунуться - ни древлянин, ни печенег, ни хазарин, ни север?. Это и значит - сильный владыка!»
        Ингер тогда понял, что старый варяг хотел сказать. Сильный князь врагов своих одолевает на их земле, а его дому стены крепостные не требуются. Наши стены - мечи дружины нашей, как-то так говорил Фарлов и прочие старые хирдманы[8 - Хирдман - (сканд.) - воин из дружины знатного человека.]. Ради этого понимания Ингер и задумал поход на греков - Ельгову договору с ними минуло тридцать лет и срок вышел. Но… оказалось, он, Ингер, не то же самое, что Ельг…
        Гридей и лошадей Ингер тоже оставил у ворот, в святилище с ним прошли только Ивор и Ратислав. Оба, как и он сам, были при мечах. Помня, как вчера бурлящая толпа рвалась к престолу, Ингер стискивал зубы, стараясь собраться с духом. Не набросятся же они на него в месте священном! А если набросятся… это будет жертвенная смерть, вполне приличная для человека такого рода.
        Свенгельд и Ельга-Поляница уже сидели напротив друг друга у верхнего края стола, где во главе пустое место дожидалось князя. На боку у Свенгельда, как сразу приметил Ингер, поблескивала чищеным серебром рукоять его любимого меча, но это ничего не значило - воевода без него почти нигде не показывался. Еще в первое свое лето здесь Ингер как-то спросил, откуда у него такой меч: клинок явно очень древней работы, а набор намного моложе. «Отец оставил мне», - коротко ответил Свенгельд. Ингер отметил про себя: не так уж Ельг пренебрегал побочным сыном, если оставил ему такое почетное и дорогое оружие. Значит, хотя бы думал о том, чтобы сделать наследником его… С тех пор вид этого меча почти каждый раз снова приводил Ингеру на ум ту давнюю мысль, а сейчас от нее особенно остро и холодно кольнуло в груди.
        Ельга-Поляница, как Ингеру сразу бросилось в глаза, снова была одета в «печаль». Три года назад, когда он увидел ее впервые, она тоже носила «печаль» по отцу. Когда миновал год после смерти Ельга, она снова стала одеваться в цветное платье. Теперь же белизна ее одежд выражала скорбь по сгинувшим ратникам. Она, душа земли Полянской, не могла поступить иначе, но в этом Ингер невольно увидел упрек себе и своему поражению.
        На лавках вдоль длинного стол теснились бояре, занимая места по старшинству рода, и все они тоже были одеты в «печаль». У каждого из старейшин пропал за морем кто-то из родичей, отосланных в войско, каждому было кого поминать. И только сейчас, увидев этот ряд белых насовов[9 - Насов - архаичная мужская одежда из полотна, в виде широкой рубахи, надевалась на сорочку.] с тонкой черной строчкой, Ингер до конца осознал тяжесть своего положения. Погибшие остались там, в Босфоре, за много переходов отсюда. Но в лице своих родичей все они, все тысячи, сейчас оказались здесь, сидели перед ним, смотрели на него суровыми глазами, намеренные спросить ответа. Его неудача ударила по всей земле, по каждому в ней - даже по тем, кто не покидал родного дома.
        При виде многолюдного собрания Ингер в душе заколебался: как это оценить? Обрадоваться или насторожиться? Если бы они вовсе не пришли, дело было бы куда хуже: это означало бы, что Киев отрекается от своего князя. Но с чем они пришли? Намерены поддержать его или осудить? Если он хочет склонить их на свою сторону, это нужно сделать сейчас.
        Как водится, подняли чару, призывая дедов и богов к собранию в священном месте. Когда уселись, Ингер заговорил:
        - Я позвал вас, кияне, чтобы решить, каким порядком будет приносить жертвы богам… в память ратников наших, что за морем остались. Я сам принесу бычка двухгодовалого в благодарность Перуну, что сохранил меня от молний, и жеребца трехлетнего - в память павших. Кто из вас даст сколько скота или припасов, чтобы почтить память ваших родовичей?
        Это был обычный в таких случаях вопрос, но Ингеру потребовалось все его мужество, чтобы произнести эти слова ровным, уверенным голосом. Он был совсем еще молод - двадцать один год, но он вырос при отце, холмгородском князе, и Хрорик с детства обучал своего единственного наследника, каким должен быть князь. Ингер вырос с мыслью, что за ним стоят боги, что он на голову выше любого другого человека и не должен показывать даже тени неуверенности, как бы ни обстояли дела. За ним идут только до тех пор, пока верят в его силу. А в него верят, пока сам он чувствует в себе богов.
        Князь замолчал, и повисла тишина. Ингер ощущал ее так, как будто сам висит в пустоте. Мгновение, другое… еще одно… еще… Казалось, уже нечем дышать, но никто не подавал голоса, чтобы его спасти. Бояре украдкой переглядывались, каждый ждал, что другой заговорит первым.
        - Я дам бычка годовалого - угостить тех отроков моих, кто голову сложил, и милости Перуна попрошу для тех, кто, может, жив еще и воротится, - наконец нарушил молчание Вячемир.
        Звук его негромкого голоса произвел оживление: взгляды всех обратились к старику, сидевшему на почетном конце стола, напротив Ивора. На лицах мелькнуло удивление, и вслед за тем многие оглянулись на кого-то еще, подальше от головы стола.
        - Ждешь, что возвратятся твои? - недоверчиво хмыкнул Доброст. - Это какой же чародей тебе нагадал? Дай-ка я тоже к нему наведаюсь!
        Вокруг засмеялись, хоть и невесело.
        - Да я нагадал! - уверенно ответил Свенгельд. - Покуда не видели мы людей ни мертвыми, ни полоненными, может и такое быть, что живы. Ведь там, когда греки молнии метали, в дыму ты и гриди всех наших лодий видеть не могли, да, княже? - Он обернулся к Ингеру. - Так может, кто-то и прорвался. Хавгрим и Кольберн - вожди опытные, даже молнии небесной так просто сжечь себя не дадут. Они могли уйти в дальнее море, за пролив. А может, убрались назад и по Греческому морю пошли. Если не к зиме, так к весне еще воротятся с добычей и людей живыми приведут. Раньше нового лета рано нам всех-то хоронить и поминать. И я вот что вам скажу, кияне! - Свенгельд со значением, призывая в свидетели подателя пищи, опустил ладонь на престольницу[10 - Престольница - верхняя крышка стола. От «престол» - в первоначальном значении, «главный стол».]. - Давайте-ка жертвы принесем богам за то, чтобы сохранили и воротили назад людей наших. Так оно вернее будет, чем тех хоронить, кто, может, жив еще и за нашу честь с греками бьется!
        Ингер слегка переменился в лице, не зная, как это расценить. Он видел, что иные лица посветлели от этой уверенной речи, но из нее же вытекало, что он, князь, бросил войско и сбежал домой к жене, в то время как простые отроки, пройдя через огонь небесных молний, бьются с греками за русскую честь!
        Но не мог же он при всех отвергнуть такую возможность! Спорить, объявляя все войско, доверенное ему, погибшим!
        - Истовое слово! - оживленно, с облегчением подхватила Ельга-Поляница. - Нельзя людей хоронить, пока ни тел, ни видоков смерти их нет. Будем молить богов на милость к ним, Может, к зиме, к весне будут добрые вести!
        С места поднялся боярин Здоровец; вкаждом движении его чувствовалась неохота, и он все озирался вокруг, надеясь, что кто-то другой его от этого избавит. Чаще всего он поглядывал на Хотинега - как и многие другие. Но тот сидел молчаливый, тоже одетый в «печаль», ни на кого не глядел и не произнес ни единого слова. Вид у него был безразличный и замкнутый.
        Осознав это, Ингер с запозданием удивился. Судя по тому, что он видел и слышал вчера в гриднице, именно Хотинег должен был яростнее всех обвинять его и противиться его воле. Что с ним случилось? Как язык проглотил!
        - Мы бы отроков своих живыми увидеть… очень были рады, - начал Здоровец, по-прежнему оглядываясь и ожидая от кого-нибудь поддержки, - да только… нехорошо как вышло…
        - Что нехорошо вышло? - Ивор подался к нему, хмурясь.
        - Отроки, выходит, там, за морем… а князь сам здесь… Выходит, отроков он покинул одних… невесть где… грекам на добычу… Как оно так?
        Собравшись с духом, Здоровец устремил на Ингера вопрошающий взгляд. Это был среднего роста мужчина, русоволосый, с чуть более темной бородой. Слегка оттопыренные уши и прямой, открытый взгляд придавали ему нечто детское и делали на вид моложе его сорока с чем-то лет. Он не производил впечатления ни мудреца, ни красавца, ни витязя-осилка, но был человеком честным, судил обо всем здраво и мог пересилить себя ради общей пользы. Он совсем не ждал, что эту речь придется говорить ему самому, и охотно бы уступил эту честь кому другому, но правда стучалась изнутри в его грудь и рвалась на волю.
        - Когда мы вышли из пролива назад к Килии, - начал Ингер, - со мной были только эти люди, и никого другого мы не видели. Мы ждали два дня, но почти напрасно, пришли только еще две лодьи. А огненосные олядии так и стояли в Боспоре, и было даже нечего думать, чтобы снова туда пойти.
        - Скорее надо было ждать, что греки сами на нас двинуться! - пришел ему на помощь Ратислав. - Навалятся олядиями огненосными и нас дожгут, кто спасся.
        - Если, может, кто-то и прорвался в дальнее море, - Ивор покосился на Свенгельда, - то следом идти нам было никак не с руки! Уж второй приступ они не пропустили бы, пожгли бы и нас, уж это верно!
        - Раз князь остался без войска, с сотней людей, ему ничего не оставалось, кроме как вернуться, - поддержал его Свенгельд. - Князь разумно поступил.
        У Ингера дрогнули ноздри: Свенгельд не отклонился от истины и говорил дружелюбно, но почему-то от этой поддержки его дела выглядели еще более жалко. Безрассудная, гибельная отвага красит вождя, разумная осторожность - позорит. Погибни он - его оплакивали бы и прославляли, но он вернулся - и теперь его обвиняют.
        - Худое дело, коли князь разумно поступает, а дела такие, что хоть плачь! - крикнул с середины стола Горлец. - Воротятся другие, нет ли - это уже их будет счастье. А у князя счастья-доли не видно, обделили его суденицы-то!
        За столами зашумели, будто прорвало: до сих пор каждый молчал, слушал других, но выжидали все именно таких слов.
        - Сам воротился, а отроков загубил!
        - Чтоб воротились, иное счастье надобно сыскать!
        - При этом князе никто к нам не воротится, не ждите!
        - Хотен, да ты скажи! - воззвал Здоровец к Хотинегу. - Что сидишь-то, как… каравай на столе!
        Все снова воззрились на того: бояре - выжидающе, а Свенгельд - с тайной насмешкой в прищуренных глазах.
        Однако Хотинег лишь слегка поджал свои румяные губы под пшеничными усами и отворотился.
        - Кхм! - Доброст прочистил горло и поднялся.
        По рядам пошло движение. Свенгельд слегка переменился в лице, его взгляд потяжелел.
        - Мы, земля Полянская, скорбим о сынах своих, - начал Доброст. - И вот что рассудили из нас… иные… - Он бросил недовольный взгляд на Хотинега, но тоже ответа не добился. - Видно, не приняла земля Полянская Ингера, сына Хрорикова, себе в князья. Нет ему счастья в нашем краю. Чуж он земле нашей. Удачи не хватило, а подкрепить ее не достало ни возраста, ни мудрости…
        - Возраст и мудрость с годами наживают! - в негодовании Ратислав даже посмел перебить одного из передних мужей. - А рода высокого если нет, то и к ста годам не наживешь!
        - Князь Ельг оставил стол свой сестричу! - настойчиво напомнил Ивор. - Сын сестры ему как сын! Он и по отцу, и по матери от княжьих родов происходит! В нем удача Ельгова! А что к грекам сходил неудачно - так и Ельг не во всех битвах одолевал.
        Пока его кормилец говорил, Ингер с сильно бьющимся сердцем вглядывался в лица сидящих - от головы стола ему хорошо было видно всех. Но утешения это зрелище не приносило: по глазам киян Ингер видел, что они думают иначе. Люди вручают власть над собой только тому, кто выигрывает все свои битвы. Лишь убедив их в своей непобедимости, вождь получает негласное право даже поражения преподносить как победы. Ингер, по рождению и воспитанию чужой киянам, этого права в их глазах еще не заслужил.
        - У Ельга родной сын есть! - сказал Вячемир.
        Под обращенными к нему десятками взглядов Свенгельд подобрался и слегка побледнел от волнения. Наступал тот миг, которого он ждал не первый год.
        - Да вы, кияне, обезумели! - Ивор поспешно поднялся на ноги. - Вы что задумали - сына рабыни над собой князем посадить! Позором себя покроете на весь свет! Древляне те же скажут про вас: были-де поляне под хазарами, были под варягами, а теперь под холопом ходят!
        - Ты, боярин, не заговаривайся! - Свенгельд в негодовании вскочил. - Ты меня перед людьми в священном месте холопом бранишь? На поле со мной пойдешь! Я не погляжу, что ты стар! За честь мою с любого голову сниму!
        Вскочил и Ратислав, готовый броситься на защиту родича; встала Ельга-Поляница и подняла руки, пытаясь не допустить их друг до друга. В длинной палате вскипел шум, и уже нельзя было разобрать, кто что кричит.
        - Тише, кияне, тише! - Вячемир тоже встал и застучал посохом об пол. - Вы земли Полянской мужи нарочитые, а не бабы на торгу!
        - Свенгельд, Ельгов сын, муж уважаемый, - заговорил Доброст, когда более-менее восстановилась тишина и все снова сели. - Мы его хаять не желаем. Уж коли была мать его Ельговой хотью[11 - Хоть - наложница, младшая жена, также вообще любимая женщина.], тут ничего не поделаешь, но он счастьем-долей от богов не обделен, мы все сами тому видоки. Отвагой и умом он не обижен, жену взял красавицу, высокого рода, чад ему Макошь посылает здоровых. По всему видно, что богам он любезен. Он за нас перед древлянами стоял, и мы за него постоим. Просим его быть и впредь нашим воеводой и землю Полянскую от ворогов беречь.
        Свенгельд опять переменился в лице, в чертах появилась досада. Слушая хвалебную речь, он настроился на другое, поверил, что его мечта сбывается. Но что это - воеводой? Он и сейчас воевода!
        - Кого же вы, земля Полянская, на столе видеть желаете? - сдерживая негодование, прямо спросил он.
        - А никого! - объявил Доброст. - Не было удачи Ельгу в наследниках его. Законное дитя - дева, сын - от хоти, а сестрич удачей слаб. Видно, не желают боги, чтобы были у нас князья-варяги. Сто лет они нами правили, так теперь, видать, тому веку конец настает.
        Повисла тишина, нарушаемая легким шумом движения и еле слышным шепотом. Многие в палате уже знали, что подобное сегодня может быть сказано, однако когда слова прозвучали въяве, неумолимое «веку тому конец» тяжким грузом легко на каждое сердце. Нынешние кияне родились при варягах, деды их всю жизнь прожили под этой властью. Для них разница между Аскольдом и Ельгом была невелика - все одно варяги, не те, так другие. Почти все роды, кроме самых упорных, так или иначе роднились с варягами Аскольдовой или Ельговой дружины и привыкли считать их частью своей земли, хоть и с более слабыми корнями, чем у самих полян. Отказаться от них было не многим легче, чем когда-то принять их. Но если сто лет назад прадеды нынешних бояр хорошо знали, почему с радостью отдают варягам новый, ими же учрежденный киевский стол, то внуки об этом позабыли. Те выросли уже на преданиях, в которых древний Кий прославлялся как исконный князь, а варяги лишь взмостились на чуждое место.
        - Истинно, отец! - крикнул Будимил. - При дедах жили без варягов, и было земле нашей счастье! Кий сам, без варягов, хазар побивал, в Царьград ходил, в земле болгарской города ставил, и везде ему честь и почет был!
        - Довольно нам под варягами ходить! - загудели и другие. - Сами будет собой володеть!
        - Сами управимся! Чай мы не глупее!
        - От варягов горе одно! Туда им ратью идти, сюда идти, а толку нет - только сынов терять наших!
        - Было им счастье, да все вышло!
        - Соберем совет мужей мудрых, старых родов, они и будут править по дедовым обычаям!
        - Сами рассудим и урядим, как нам жить!
        Ельга, слушавшая эти речи с огромными от изумления глазами, наконец опомнилась и встала.
        - Поляне! - воскликнула она, и крики стихли. - Опомнитесь! Вы обезумели! Или у вас врагов нет? Или вы о древлянах забыли? Только вздумайте объявить, что вы князьям варяжским не повинуетесь больше - назавтра рать древлянская под горами встанет! А еще через день - северянская. Ну а после всех и каган подойдет - у него дорога длиннее. Снова хотите под Дерева пойти и дань платить хазарам? Так и будет, слышите меня? - в ее голосе зазвучал гнев. - Старцы мудрые для совета нужны, но войско в поле князь водит! Ты, Доброст, под стягом полки поведешь с древлянами биться? Ты, Будимил?
        Кияне притихли, смущенные: Ельга напомнила им о тех бедах, от которых их и прикрывали варяжские князья со своими дружинами. Но, сто лет почти избавленные от этих бедствий, поляне о них позабыли и не ставили ни во что.
        - Зачем я? - Доброст глянул на Свенгельда. - Брату твоему и предлагаем. Ему в ратном поле счастье есть - пусть водит наши полки. Будет получать долю воеводскую с дани и добычи, как при князе получал.
        Свенгельд уже взял себя в руки, но лицо его ожесточилось, глаза похолодели. Под десятками вопрошающих взглядов он медленно, но решительно покачал головой.
        - Нет, - подтвердил он, видя, что все смотрят на него. - Не будет дела.
        - Что так?
        - Я - сын Ельга. Ельг был господином и полян, и древлян, и северян иных, и радимичей. Брату своему, - он глянул на застывшего Ингера, - я служил. Сестре своей могу служить. Но старцев совещанию - не могу.
        Бояре зароптали, не зная, расценить ли это как обиду.
        - И ладно бы я один, - уверенно продолжал Свенгельд. - Варяги вам служить без князя не будут. Варяги, что наши, что заморские, не служат собраниям стариков. Они служат вождю - знатному человеку, наделенному отвагой и удачей. Он ведет их в бой, он зовет их за стол, он наделяет их дорогими дарами. И когда приходит его срок, он гибнет на поле битвы и вся его дружина гибнет вместе с ним, чтобы войти в Валгаллу всем в один день. Может быть, вы и найдете такую дружину, которая согласится служить вам, собирать дань и защищать вас, чтобы другие не обложили данью вас. Но вождя он и выберут себе своего. Из своих. И вы все, - Свенгельд обвел бояр жестким взглядом своих глубоко посаженных серых глаз, будто каждого коснулся острием стального клинка, - вы станете не господами их, а добычей. Они не станут ждать, когда вы тут, охрипнув от споров, выделите им какую-то подачку. Они возьмут сами, все, что захотят. И единственный способ вам, полянам, не утратить чести и воли, это сохранить стол за тем родом, который им владеет сейчас. Я ведь прав, а, Хотинег?
        Многие вздрогнули, когда Свенгельд так внезапно обратился за поддержкой именно к тому, кто и должен был требовать ухода Ингера с киевского стола и еще вчера подбивал киян к решению править сами собой.
        - Правду говоришь, - с недовольством, но без колебаний подтвердил Хотинег. - Истинную правду.
        Ельга-Поляница прикусила губу. Этот ответ точно повторял присловье, которым пользуются на посиделках: есть игра, где парни и девки наперегонки возводят друг на друга разную напраслину, глупую и стыдную, и поддерживают свою ватагу уверениями, что это «правда, истинная правда». Она не меньше других была удивлена, почему Хотен, еще вчера бывшим самым непримиримым их обвинителем, сегодня так присмирел.
        У Свенгельда не было с утра времени рассказать ей, что случилось вечером: ему предстоял разговор более важный. Сам он больше не тревожился о Хотинеге, узнав в одном из нападавших его родного брата. Гординег побывал с Ингером в походе и сильно негодовал на того за потери, так что подбить его сесть в засаду с луком наготове не составило труда. Хотинег ведь понимал, что не Ингер, упавший духом и растерявший дружину, станет наибольшим препятствием для его борьбы с варяжскими князьями-Ельговичами, а Свенгельд - в полной силе и не запятнанный ничем, кроме положения давно умершей матери. Но времени было мало, и оттого засада в малиннике готовилась наспех. Сама мысль о ней пришла Хотинегу внезапно. Он посылал пару отроков последить за Свенгельдовым двором, просто чтобы знать, с кем тот захочет повидаться. И только при известии, что воевода на ночь глядя отправился на Щекавицу, мысль о позднем времени его возвращения сама связалась в голове в мыслью о лежащем на пути густом малиннике…
        Если бы Свенгельд не дожил до собрания на Святой горе, то Хотинег овладел бы умами киян и Ингера ждало бы свержение. Свенгельду Горденя клялся, что не собирался его убивать, а «попугать только, чтобы, значит, знал нашу силу и воле киян не противился», но Свенгельд, конечно, был не так наивен, чтобы в это поверить. Да и не суть важно: два Хотеновых человека были взяты с оружием в руках, при покушении на жизнь воеводы и княжеского родича. Дав Хотену время до утра помучиться догадками, что теперь будет, Свенгельд вызвал его утром к тому самому малиннику и объявил: или тот молчит и во всем его поддерживает, или оба его человека будут в сей же день отданы на суд старейшин, а потом, скорее всего, повешены на Перуновом дубу. Покушение и смерть оружника давали Свенгельду несомненное право на месть или выкуп, а Хотинега злой умысел покрыл бы позором. На Ингера он мог бы попытаться натравить гнев народа, но в чем обвинить Свенгельда, чтобы оправдать свое беззаконие?
        Не желая лишиться брата и принять бесчестье, Хотен был вынужден смириться. Оставалась надежда на то, что все нужное скажут другие бояре, кого он успел склонить на свою сторону до покушения.
        - И как же нам дело-то поправить? - среди удивленного молчания киян спросил Доброст.
        Он не был врагом Свенгельду, да и Ингеру тоже. Разуверившись в их способности дать счастье земле Полянской, он, однако, не отказывал им в праве защититься.
        - Первое дело, обождем до весны, - начал Свенгельд. Он имел время об этом подумать, хоть и не очень много. - Часть войска вернется. Попомните мое слово, кияне. - Случись его предсказанию не сбыться, это нанесло бы все же меньший урон, чем поражение сейчас. - Значит, будут у нас отроки. За года два-три скотов[12 - Скоты - здесь в значении «деньги вообще». От названия серебряной монеты, арабского дирхема.] накопим, еще варягов за морем наймем. А я в Деревах ратников наберу. Мы ведь не звали их на греков. Теперь позовем.
        - Ты позовешь? - недоверчиво хмыкнул Доброст.
        - Ему сподручно - он им родич, Боголюбу их почти что зять! - вставил Вуефаст, и все засмеялись, оттаивая: «зятем» Боголюба малинского Свенгельд стал, отобрав у него младшую жену.
        - Я и позову. Я всех их старейшин знаю, тех, что меня уже десять лет в полюдье принимают и дань мне дают. Теперь возьму с них ратников. Однако, - Свенгельд устремил требовательный взгляд на Ингера, - мне для этого средства нужны… Я хочу получать половину всей древлянской дани, и тогда обещаю собрать у них войско. Взамен того, что мы с этого похода не досчитаемся.
        «А если никто не вернется, древляне не помогут!» - добавил он мысленно. Возместить полную потерю десятитысячной рати невозможно никакими силами.
        - Что ты скажешь, княже? - Свенгельд наконец обратился к Ингеру, о котором едва не забыли.
        Тот набрал воздуха, но не сразу ответил; он не понял, сохраняется ли за ним стол или его все же пытаются сместить. Друг ему Свенгельд или соперник? Соглашаться с его словами или нет?
        - Ты соберешь новую рать в твоих северных землях, - продолжал Свен. - Пошлешь людей за море к варягам. А я здесь соберу рать у древлян, и мы побьем греков. Но взамен я буду получать половину деревской дани. Ты согласен?
        Свен вовремя сообразил: без участия Ингера нанять варягов за морем не получится. А Ингер, изгони его кияне, уж верно не станет помогать им воевать с греками. Если они и соберут войско для нового, более успешного похода, то лишь объединением возможностей южных, северных и промежуточных между ними земель. А позволь он сейчас сместить Ингера - земля Полянская погрязнет в раздорах бояр, падет под ударами соседей, только и ждущих случая вцепиться в глотку. Сестру его станут рвать на части честолюбцы, желающие с ее рукой получить стол ее отца, и тот сам падет прахом под ноги древлян, северян и хазар.
        - Это разумно, - кивнул Ингер, видя, что все ждут его ответа.
        Они ждали его согласия. А значит, его слово все еще имеет вес. Но и цену своей поддержки Свенгельд обозначил очень четко.
        - Послухи вы днесь, мужи полянские! - объявил Свен. - Я буду половину дани деревской брать на свою дружину, взамен обещаю князю рать из древлян для нового похода собрать.
        Он встал и протянул Ингеру руку. Тот подал ему свою, а Ельга-Поляница накрыла их руки своей, от имени земли Полянской утверждая договор.

* * *
        По пути от Святой горы домой Ингер был в затруднении: что сказать Прекрасе, в тревоге ждущей исхода совещания? Выиграл он эту схватку или проиграл? Княжий стол остался за ним, кияне не решились изгнать Ельгов род и его, выбранного Ельгом наследника. Стоило бы радоваться, но Ингер чувствовал неудобство, как будто у него на портах сзади была видная всем прореха.
        Может быть, и против своей воли, но стол для него спас Свенгельд. А взамен пришлось уступить ему больше, чем еще сколько-то куниц, бобров и кадушек меда. Теперь они, князь и воевода, имеют равные доли в дани, то есть уравнялись во властных правах. Они как будто сошлись на одной ступеньке на половине высоты престола: Свенгельд поднялся, а Ингер спустился. Молодой князь понимал, что сейчас, в эту тягостную пору, у него не было иного выхода. Удача прочно повернулась к нему спиной, нужно думать не о том, чтобы выиграть побольше, а о том, чтобы потерять поменьше.
        Иное дело - Свенгельд. Он на несчастье Ингера только выиграл - и в скотах, и в уважении. Ингер смотрел на серые тучи, собирающиеся на западе, и видел в них исполинского волка, разинувшего пасть на его достоинство и благополучие. Он знал имя этого волка. И, по примеру Тюра, готовился в нужный час отдать ему хоть правую руку, лишь бы одолеть и спасти свой мир.

* * *
        До самой ночи Свенгельд сидел у себя в гриднице с дружиной, обсуждая с Фарловом, Асмундом, Ольгером и другими соратниками, чего они добились и как действовать дальше. Ружана давно уложила детей, задала челяди уроки на завтра - кому на какие работы идти, и заснула сама, не дождавшись мужа. Когда все что можно было обговорено и Свен наконец собрался лечь, его подстерег еще один собеседник.
        «Ты был красноречив и убедителен, как сам Один! - в полусне услышал он голос Уббы, и в нем звучало неподдельное восхищением. - Как будто тебя с двенадцати лет учили говорить речи над золотой чашей».
        Уставший Свен не нашел, что ответить, хотя похвала была ему приятна. Упоминание о золотой чаше привело ему на память сестру, Ельгу. Она многому его научила, когда им пришлось править этой землей вдвоем.
        «Ты сказал, что вождь и дружина вместе войдут в Валгаллу»… - продолжал Убба, но как-то неуверенно.
        «Да, сказал. Разве не так?»
        «Вождь - это тот, кто ведет остальных, - напомнил очевидную истину Нидуд, и сейчас его голос звучал ровно и задумчиво, без обычного вызова. - Тебе предстоит найти вождя для всех нас. Тех, кто уже столько сотен лет живет в этом мече».
        «Как это?» - снова пораженный, Свен едва не открыл глаза, но усилием воли удержал себя в состоянии немного плывущего сознания - неприметно для себя он при помощи Друга Воронов овладел одним из важных умений волхвов.
        «Мы все живем здесь. Я и эти девять угрызков. Сотни лет… не знаю сколько».
        «Я знаю, - с грустью уточнил Одда. - Ты, Убба, был убит в восемьсот семьдесят восьмом году от Рождества Христова. А сейчас идет девятьсот сорок первый год. Ты здесь уже шестьдесят три года, а я после тебя владел Другом Воронов…»
        «Что толку считать! - перебил его Нидуд. - Никто из нас не вырвется отсюда раньше срока. А срок таков… Нас здесь десять. Ты, Свенгельд, одиннадцатый. Придет время, и ты присоединишься к нам. Я бы сказал тебе, сколько лет осталось, - в голосе его прорезалось привычное ехидство, - но Всеотец мне запретил. Так вот: тот, кто получит Друга Воронов после тебя, будет двенадцатым. А когда его зарубят… мы уйдем в Валгаллу разом все. Все двенадцать. Так что ты хорошо подумай и как следует выбери того, кому уступишь честь тебя прикончить. Ясно тебе?»
        Невидимое окно беззвучно закрылось. Свен и сам не понимал, как он определяет, когда оно открывается или закрывается, но ощущал это очень ясно. Вслед затем его неудержимо потянуло в сон - как тянет под ледяную воду пловца в кольчуге. Только успел подумать: из всех советов, что я получал за три года от незримой дружины, этот, хоть глаз поставлю, самый странный!
        Глава 3
        По обычаю, идущему еще с Киевых времен, после Дожинок князь отправлялся в гощение[13 - Гощение - объезд князем своего собственного племени, связанный с его управляющими и ритуальными функциями.] по земле Полянской. Перед тем княгиня сжинала «божье поле» размером двенадцать шагов на двенадцать, при помощи старших женщин Киева убирала последний «Велесов» сноп и возглавляла торжественное шествие на Девичью гору, где устраивали пир окончания жатвы. Вот уже в третий раз эти обязанности выполняла Ружана - «Свенгельдова боярыня», как ее называли в Киеве.
        - Дивлюсь на них! - говорила Прекраса в кругу самых близких. - Свенова женка - древлянка, она за Боголюбом жила! Из самого гнезда вражьего взята, а кияне ей доверили нивы свои, весь свой хлеб и все счастье! Я - не древлянка, а на меня косятся до сих пор, будто у меня с подола каплет![14 - Капающая с одежды вода выдает существо нечеловеческого происхождения, как у водяного, если он выходит к людям.] Как так?
        - Ну… - Ратислав несколько менее удивлялся этому странному предпочтению, но не знал, как об этом сказать. - Она, Ружанка… пышная сама такая, румяная, что твой каравай…
        - Знаешь, сказы есть такие, как добрый молодец в Кощное забирается и там ему сама Заря-Зареница помогает ее у Кощея похитить, - добавлял Ивор. - Вот они на Ружанку и глядят, как на ту Зарю.
        - Бают, я слыхал, будто она сама от старого мужа к Свеньке сбежала, - подхватил Стенкиль, десятский, и улыбнулся. - За то и жалуют.
        - Уж тут не лгут люди, - хмыкнула Прекраса. - Она за Боголюбом жила, а чадо от Свеньки понесла. Теперь уж весь свет знает!
        Дальше обсуждать достоинства Ружаны Прекрасе не хотелось. Веселая, здоровая, за три года та родила троих детей и казалась богами созданной принимать плодоносящую силу земли и отдавать обратно. Выходя за Ингера, Прекраса была наречена именем его матери и сестры, чтобы в глазах богов стать неотделимой частью этого рода, и теперь для киян звалась тоже Ельгой, однако в правах княгини кияне ей отказали и согласились признать ее своей владычицей не ранее, чем ее сыну исполнится три года и его посадят на коня. Дважды Ельга-Прекраса рожала мальчиков, но дважды их опускали в сырую землю. Не Ингер, а Свенгельд мог уже присматривать того счастливого коня, это его сыну шел третий год… Когда этой весной творили поминальный стол по второму чаду Прекрасы, Ружана принесла своего Люта - на похоронах ребенка непременно должен быть ребенок, а Лют Свенгельдич маленькому покойнику приходился троюродным братом. Уже тогда Прекраса старалась не поднимать на него взгляд, чтобы люди не заметили тоски и ненависти в ее глазах. И каждый раз как Прекрасе приходилось присутствовать при каком-то из обрядов, что полагалось
творить княгине, или просто видеть Ружану, сердце в ее груди делалось тяжелее камня, а улыбка стыла на губах.
        Дожиночный пир в Киеве миновал, однако Ингер никуда из дому не тронулся. Именно в эту, самую сытую и веселую пору года ему полагалось гостить у всех родов полянских, возглавлять праздничные столы и поднимать чары богам за нынешнее и будущее благополучие. Но Ингер медлил. Помня, как тяжело ему далось возвращение в Киев, он предвидел, что это же самое будет повторяться во всех десяти городцах: люди все еще ждут своих ушедших с войском близких, надеются, будут спрашивать о них его, князя, а что он им ответит? В отчаянии Ингер цеплялся на Свенгельдово предсказание, что часть войска может вернуться осенью. Случись это взабыль - и тяжесть положения облегчилась бы, а ему не так горько стало бы смотреть в глаза отцам, матерям и женам.
        Выжидая и оттягивая отъезд, Ингер часто отправлялся на охоту. Нередко Прекраса сопровождала его: ей хотелось проводить возле мужа как можно больше времени, а без него даже свет солнца и воздух утрачивали вкус. Пустая изба наводила тоску, каждый взгляд на порог напоминал о невозвратимых потерях. Пасмурное небо, дожди, все более долгие вечера, все более ранние отходы ко сну - это угнетало ее, и не верилось, что когда-нибудь вернется весна и радость. Только лицо Ингера, по-прежнему прекрасное в ее глазах, освещало ее душу, как живое солнце; вгруди разливалось тепло, на Прекрасу нисходило чувство счастья и вера: пока они вместе, никакому злу их не одолеть. Она дорого заплатила за свою удивительную судьбу, но она того стоила. К тому же куда веселее скакать по полям и перелескам среди оживленных охотничьим ражем гридей, чем весь день сидеть дома с челядью. В такие дни Прекрасе казалось, что она снова стала юной девушкой, которая едет с женихом и его дружиной в ту новую жизнь, куда он ее увозит - навстречу сияющему, солнечному, бесконечному счастью. Лес в осенней листве был точь-в-точь Золотое царство из
сказаний, куда попадают, взобравшись на третье небо. Ах если бы остаться там навсегда, подальше от всех угроз и печалей!
        Боры близ Киева, с давних времен предназначенные для княжеской охоты, Ингеру пришлось поделить со Свенгельдом. Воевода тоже нуждался в разной дичи для содержания своей дружины, но, поскольку любви между двоюродными братьями не сложилось, им стоило исключить столкновения и споры из-за добычи. Это было разумное решение, однако Ингера коробила мысль о том, что одно из самых священных княжеских прав он вынужден разделить с кем-то другим, а тем более - с сыном рабыни.
        - Зато так он сможет сам содержать своих людей и не будет просить для них хлеба у тебя! - утешал его Ивор.
        Половина охотничьих угодий… половина древлянской дани… половина добычи от прошлогоднего похода на уличей… Уж не затребует ли сын рабыни и половину права гощения, иногда думал Ингер. Нужно ехать, пока Свенгельд и взабыль не вызвался сделать это вместо него… Он-то и самому Кощею в глаза взглянуть не побоится.
        В этот раз ловцам повезло. Стоял чудный день золотой осени, лес был полон красок - желтое всех оттенков, красное, зеленое. Видели в голубой вышине клинья гусей и лебедей, но гриди только качали головами: слишком высоко летят, стрелой не достать. У лосей заканчивался гон, и раз-другой издалека донесся глухой стон. Пустили собак искать след, и вскоре по яростному лаю стало ясно: псы погнали зверя.
        Вслед за Ингером десяток гридей поскакал за собаками. Ратислав протрубил в рог, созывая остальных. Прекраса мчалась со всеми: теперь она хорошо держалась в седле и не боялась даже быстрой скачки. Мелькали ветки, летела вихрем палая листва, сбитая всадниками, перед глазами все сливалось в пеструю желто-красно-зеленую полосу. Прекраса запыхалась, уклоняясь от веток, но ей было весело - охотничий раж захватил и ее. Горести отстали, пьянящий дух осени вливался в грудь, желтые листья мелькали перед глазами золотыми искрами, лай собак и крики гридей подстегивали, и хотелось мчаться так бесконечно, до самого края земли… А потом полететь…
        Крики стали громче, и Прекраса различила, как за стволами движется нечто крупное, бурое, горбатое… Лось, могучий бык метался в окружении десятка собак, жался к елкам, опускал голову с огромными рогами-лопатами, отгоняя псов.
        Гриди придержали коней и взялись за луки. Ингер первым пустил стрелу и попал зверю прямо в грудь, но этого было мало, чтобы того свалить, и лось продолжал отбиваться с еще большей яростью. Собаки, хрипя от лая, возбужденные запахом зверя и крови, едва успевали уворачиваться от копыт и рогов. В лося полетело несколько стрел, две попали в цель. Ратислав и еще двое, Быстряй и Стенкиль, устремились к зверю с копьями в руках. Стенкиль метнул сулицу, она вонзилась лосю под лопатку; Быстряй приблизился и ударил копьем. Лось упал на колени, древко вырвало у Быстряя из рук. Тогда Ратислав нанес еще один удар, и лось наконец рухнул наземь, растянулся на палой листве. Замерли длинные мощные ноги с тяжелыми копытами. Собаки бросались на лося, хватали зубами, теребили, но он больше не двигался.
        - Готов! - весело кричали гриди.
        Теперь уже все приблизились, кое-кто соскочил с коня, чтобы отогнать собак и взяться за добычу. Прекраса тоже спрыгнула на землю, желая посмотреть лося поближе. Широкие рога с отростками казались ей похожими на костяные блюда.
        Вдруг собака возле зарослей припала к земле и снова залилась лаем. Прекраса мельком подумала - там еще один лось? - как из кустов вылетело еще что-то огромное, бурое и без рогов. Косматым шаром оно рванулось к туше лося…
        Медведь! Видно, не набрал достаточно жира перед спячкой, и запах пролитой крови привлек его к добыче, а считаться с правами двуногих он явно не собирался. Невероятно, что такая тяжелая, неуклюжая на вид тварь способна двигаться так быстро! Отважная собака с визгом отлетела в сторону, отброшенная могучей лапой. Люди от неожиданности подались назад. Прекраса вскрикнула; она стояла на дальнем краю поляны, и убитый лось лежал между нею и медведем. Но Ингер стоял к туше почти вплотную!
        Кто-то из гридей, кто еще не успел выпустить из рук сулицу, метнул ее в медведя, но не попал. Уцелевшие собаки, вертясь и лая, прыгали на зверя с боков, пытались вцепиться, повисали на шкуре. Гриди схватились за луки; одна стрела вонзилась медведю в зад, только увеличив его ярость, остальные осыпали еловые лапы позади зверя.
        Ингер вырвал копье из туши лося и выставил навстречу медведю. Прекраса визжала, пытаясь побудить его бежать от этой косматой смерти, но не помнила ни единого слова. Отойти он просто не успевал, медведь был уже в нескольких шагах. Едва успев развернуть копье, Ингер со всей силы вонзил его медведю в бок.
        Но этот зверь никогда не умирает от первой же раны, пусть даже тяжелой. Медведь даже не замедлил бега; древко сломалось в руках у Ингера, и в тот же миг косматый шар метнулся к нему, навалился и подмял. Синий кафтан Ингера скрылся под бурой шкурой.
        Ратислав, стоявший ближе других, выхватил рогатину у кого-то позади и вонзил острие медведю в грудь. Лейв вогнал второе копье в бок; покраснев от натуги, нажал, упирая в шкуру перекрестье рогатины. Вдвоем с Ратиславом они навалились изо всех сил. Яростно и хрипло ревя широко разинутой пастью, медленно, как во сне, медведь завалился. Прекрасе снова бросилось в глаза синее пятно Ингерова кафтана.
        Рев перешел в хрип, потом смолк. Гриди не спешили подходить к новой добыче - медведь крепок на рану и очень хитер, он может притвориться мертвым, чтобы напоследок откусить полголовы доверчивому охотнику. Ратислав и Лейв еще не опускали копий, продолжая удерживать зверя, а остальные не сводили с них глаз. На Прекрасу никто не смотрел, и она ворвалась на поле боя к изумлению не ожидавших этого гридей.
        - Ингер! Ты жив?
        Прекраса упала на колени и схватила его за плечи. Ингер, лежавший лицом вниз, поднял голову и, опираясь на руку, с трудом сел. Смятая шапка осталась на земле, а лицо его было залито кровью. Прекраса закричала, будто увидела саму смерть - ей показалось, будто с его лица содрана вся кожа.
        Жадно, с трудом втягивая воздух, Ингер обернулся к медведю. Зверь лежал неподвижно в каком-то шаге от него. Можно было рукой коснуться желтоватых клыков в приоткрытой пасти.
        - Отойди! Жма, отойдите скорее! - кричал Ратислав, не выпуская копье и продолжая удерживать медведя прижатым к земле. - Жма, да оттащите их!
        Двое-трое гридей, опомнившись, подняли Ингера с Прекрасой и почти отволокли на несколько шагов в сторону. Другие встали между зверем и своим князем, спасенным только милостью богов. Лица были бледны, глаза вытаращены.
        - Ингер! Как ты? Что с тобой? - задыхаясь от слез, Прекраса тянулась к нему, но ошалевший Стенкиль держал ее за плечи, а она не замечала, что он ее держит.
        - Я жив… - Ингер осторожно прижал рукав к лицу, пытаясь стереть кровь с глаз. - Умыться…
        Кто-то поднес хазарскую глиняную флягу, похожую на плоский круглый каравай. Ингер почти вслепую подставил руки, обмыл их, потом осторожно умыл лицо.
        - Йотуна мать! - кто-то рядом свистнул.
        - Да извод его возьми!
        Прекраса прижала руки ко рту. Спутанные мокрые волосы прилипли к лицу Ингера, но и сквозь них были видны три длинные глубокие царапины на лбу, заходящие на бровь, а одна и на скулу.
        - Глаза целы? - над Ингером склонился встревоженный Ратислав.
        - Вроде целы, - Ингер поморгал. - Я уж думал, конец мне приходит… Ребра… помял.
        Прекраса, рыдая, протянула ему свой платок, и Ингер прижал его ко лбу. Она было прислонилась к его плечу, потом выпрямилась и стала оглядываться, отыскивая уцелевшие к концу осени зелья, способные останавливать кровь и предотвращать воспаление. Потом встала; на подоле ее белой свиты - она носила «печаль» по сынишке, - ярко краснели пятна крови. На глаза ей попались пожухлые, но еще зеленые щетки хвоща; сорвав несколько штук, она обмыла их из фляги, растерла в ладонях и, отведя платок от лица Ингера, приложила зеленую кашицу к его ранам. Кровь из рассеченной брови еще текла; посмотрев на испачканный платок, Ингер вновь прижал его ко лбу.
        - Перун тебя спас! - Ивор остановился над воспитанником. - У меня аж сердце упало - думал, все! Хорошо, Ратьша подоспел…
        - И как собаки не учуяли! - толковали гриди.
        - На кровь хозяин-то пришел… Не нагулял, видно, жира перед спячкой.
        - Чем мы Велеса прогневили? И угостили ведь перед началом, и позволения спросили…
        Медведь - один из обликов лесного хозяина и самого Велеса. В осеннюю пору, когда в лесу много пищи, он не бросается на людей. Свою добычу он видел в лосиной туше, однако Ингеру, оказавшемуся у него на пути, это могло стоить жизни.
        Прекраса замолчала, но не могла унять слез.
        - Не плачь, госпожа! - утешали ее гриди. - Князь жив, глаза целы, уши целы… А царапины что - заживут!
        Из обеих туш извлекли оружие, начали потрошить. Требуху сложили в кучу для собак, а медвежью печень - самую почетную часть добычи, - еще дымящейся поднесли Ингеру.
        - Крася, не реви, - Ингер обернулся к ней и улыбнулся. - И такое бывает, да ведь обошлось. Хочешь кусочек?
        Прекраса сглотнула, пытаясь сдержать плач. Ее била дрожь, и все не верилось, что и правда обошлось. Она знала: это не Велес и не леший прислал зверя. Это все они. Прядущие у Воды. Те, что пытались заполучить Ингера еще три года назад и все время напоминают: они ждут. Не спускают глаз с добычи. Выжидают своего срока. Или просто случая завладеть им, вопреки уговору, куда раньше срока.
        Который она знает.
        Печень положили на щит, разрезали на кусочки. Свежая кровь капала на палую листву и рыжую хвою; вид ее напоминал Прекрасе, как близка к человеку незримая бездна, что способна распахнуть пасть так внезапно, и у нее невольно передергивались плечи.
        - На, будешь? - Ингер потянул кусочек Прекрасе. - Он хотел отнять мою жизнь, но теперь он мертв и вся его сила переходит к нам. Возьми и ты - тебе смелости добавит.
        Смелости! Как будто ей мало требовалось смелости для того, что она совершила и с чем теперь живет! А уйти от того страха, что уже три года отравлял ей жизнь, не поможет и печень самого Велеса…
        Однако Прекраса подошла ближе и взглянула на черно-красный окровавленный кусок, лежащий на грязной, в крови и земле, ладони Ингера. От одной мысли о том, чтобы это съесть, ее замутило. По телу хлынул озноб, внутри поднялся жар… Прижав руку к груди, она кинулась в кусты, и там ее вывернуло жалкими остатками утренней каши.
        Кашляя и сплевывая, Прекраса смутно слышала позади на поляне сдержанный, сочувственный смех. Не в пример киянам, Ингеровы гриди приняли ее как свою, оберегали и заботились, как могли. Но конечно, им кажется смешным… они думают, что ее тошнит от страха…
        Не сразу Прекраса вернулась на поляну - постояла, обхватив себя за плечи и выжидая, пока отпустит дрожь. Ей было чего испугаться - лукавая Навь показала свои жуткие зубы. Напомнила: не сегодня, так завтра свое возьму.
        Однако некая надежда придавала Прекрасе сил. У ее внезапной тошноты ведь могла быть и другая причина. Но, думая об этом, она вновь закрывала глаза, пытаясь спрятаться от ужаса, прижималась лицом к стволу березы и жадно вдыхала слабый, горьковатый, чуть пыльный запах коры. Хотелось залезть куда-нибудь на Сыр-Матёр-Дуб, на стеклянную гору под самое небо, забиться в самую глубокую на свете нору, лишь бы там ее не достали те, кто охотится за ее счастьем. Те, кто уже столько у нее отняли и постоянно грозили отнять остальное.
        Еще одну потерю она никак не могла допустить. Слишком мало времени осталось.

* * *
        После такого случая быстро уехать из леса было нельзя. На поляне развели костер, положили отделенную от туши голову медведя и передние лапы. Под носом у него выложили хорошие куски лосятины. Люди, рассевшись вокруг, обжаривали мелко нарезанные кусочки мяса, ели, запивая медовой брагой.
        - А вот с моей матерью случай был, - рассказывал Ратислав. Сестра Ивора была выдана в старинный ладожский рода, поэтому у его племянника было не только славянское имя, но и множество родни в Ладоге и вокруг нее. - Она еще девкой ходила с другими за брусникой, и вот идут они с одной девкой, вдруг слышат - под корягой кряхтит кто-то! Они от страха обмерли, ступить не могут, а там все кряхтит и стонет! Опомнились, ну бежать! Там ее дядька с ними ходил, я его уж не застал. Они ему рассказали: там кряхтит, не то леший, не то чуда-юда какая! А он, дядька Сушина, неробкий мужик был, пошел смотреть. Глядь - а там мужик лежит! Вытащили его, а он рассказывает: вот так поймал его медведь, выскочил сзади, он и не слыхал. Отволок, под корягу засунул. Ребра были поломаны и плечо разодрано. Отвезли его домой, вроде, мать потом слышала, отлежался он. Медведь вот так же перед зимой припас себе сделал.
        Голову медведя тоже угощали брагой, пели ему песни, поплясали немного, чтобы дух зверя развеселился и не держал зла. Холмгородские гриди, выросшие в близком соседстве с чудинами, хорошо знали перенятый от них порядок этого обряда, называемого «медвежий пир». Потом оставили голову на высокой развилке ствола, а остальное мясо от двух туш погрузили на две волокуши и потащили к дороге.
        К Киеву подъезжали уже под вечер. Бергтур, десятский, ехавший впереди, вдруг изумленно вскрикнул и показал плетью в сторону от Горы:
        - Глядите!
        - Это еще что? - заговорили вокруг.
        - Откуда?
        Прекраса вгляделась и поняла причину общего удивления. В Ратном урочище, как называли это место, поднимались дымы из оконцев и дверей всех десяти дружинных изб, выстроенных еще при Ельге. Весной, перед уходом войска, в них размещалась собранная рать, но с тех пор они стояли пустые. Перед домами собралась толпа, но вела себя довольно спокойно: никто не метался, не кричал, люди ходили туда-сюда, собрались кучками, толковали о чем-то.
        - Кто это там? - Ратислав взглянул на Ингера.
        - Не знаю…
        Тот поморгал: ему было больно даже морщиться, глубокие царапины подсохли, но саднили. Болели ребра, очень хотелось домой и прилечь, но Ингер пересилил себя.
        - А поедем поглядим!
        - Давай я с парнями сперва, а ты за нами… - предложил было Ратислав.
        - Что я, всю жизнь за тобой должен прятаться! - с досадой воскликнул Ингер. - Я князь или девка?
        Ему уже рассказали, что это Ратислав, на пару со Стенкилем, спас ему жизнь, копьями забив медведя и спихнув с него тушу. Ингер был благодарен обоим, но это не уменьшало его досады.
        - Давай, труби! - Ингер махнул рукой Огмуду.
        Разнесся звук рога, давая всем знать: князь едет!
        При виде подъезжающей дружины кияне расступились. Видны были ошарашенные лица мужчин, заплаканные - женщин. Раздались изумленные, испуганные крики - люди не сразу узнали Ингера с едва подсохшими ранами на лице и с повязанным на лбу платком Прекрасы. А он, приметив возле одного из домов знакомых Свенгельдовых лошадей, направил своего коня туда.
        На шум подъезжающего отряда из дома вышли несколько человек. Один был Свенгельд, с довольным видом положивший руки на пояс, а второй - рослый, худощавый мужчина лет пятидесяти, с крупными чертами смуглого лица. В его черных волосах виднелось лишь несколько нитей седины, зато борода побелела почти полностью, отчего казалось, будто борода вовсе не его. Уверенные движения, прямой стан тоже говорили о силе зрелых лет. Бросался в глаза удивительный кафтан на нем - с широкими рукавами, весь целиком из шелка цвета недоспелой черники, с желтыми вытканными чудищами. Роскошное, немыслимо дорогое одеяние чудно смотрелось на травянистом пустыре перед дружинными домами.
        Сначала Ингер вздрогнул, сам не поняв почему, а потом вспомнил, кто это. Перед ним стоял Радовед, младший брат Славигостя, погибшего в битве с древлянами на Рупине. И он, Радовед, весной отправился в Греческое царство вместе с Ингером и прочим войском, где и сгинул в тот ужасный день огненной битвы в Босфоре.
        А теперь он снова здесь.

* * *
        - Йотуна мать! - при виде Ингера Свенгельд, на миг забыв о важной новости, хлопнул себя по бедру. - Это кто ж тебя так отделал?
        - Кто отделал, того позади везут, - Ингер концом плети показала себе за спину, где остались волокуши с добычей. - Вы… Радовед…
        Он начал соображать, что означает появление этого человека. Странное дело: казалось, именно этого он с таким нетерпением ждал уже почти два месяца, с тех пор как сам вернулся, но вот, когда объявилась часть пропавшего войска, не сразу узнал свое счастье.
        Если это счастье…
        - Воротились мы, княже! - Радовед с достоинством поклонился. - Я, да Холодило, да Понег, да, Добрила, да Любята, да Сурогость и иные некие мужи с отроками своими. На двухстах лодьях. Тысяча человек и еще семь сотен. Нынче утром вот. Прости, не упредили, да мы с Витичеве одну только ночь скоротали, во тьме пришли, во тьме ушли. Бронигостя мы больным привезли, жене на руки сдали, он и не вышел нас проводить. Гонца не по мысли ему было послать, видно. Хорошо, Свенгельд вот нам припасов дал кое-каких, а то мы уж по дороге у оратаев жито покупали, где были лишки…
        Постепенно тревога Ингера утихла, лицо разгладилось и посветлело. Он даже забыл о боли.
        - Двести лодий, говоришь? - он соскочил с коня и шагнул к Радоведу. - Отроков тысяча и семь сотен?
        От радости зашумело в голове. Тысяча семьсот человек! Огромное войско - хотя и лишь пятая часть того, что отсюда уходило весной. Эти люди живы… судя по именам бояр, все это ратники разных земель, но в основном поляне. Тысяче родов этот день принес счастье, вернет живыми отцов и братьев, тех, кого в начале осени едва не похоронили!
        - Друг ты мой дорогой! - Ингер обнял Радоведа.
        - Да уж мы как рады! - тот, выпустив молодого князя из объятий, смахнул слезу, что так странно смотрелась на его суровом, сильно загоревшем за лето лице. - И сами что дома… и что ты жив. Воевода нас обрадовал уж, - он оглянулся на Свенгельда, который наблюдал за ними, ухмыляясь во весь рот. - Мы ж не ведали, жив ли ты, княже! Как потеряли тебя в той пасти огненной, так и все…
        Добыча пришлась кстати: Ингер велел отдать прибывшим обе туши, лося и медведя, и те сразу принялись жарить и варить мясо. На днях ратники разойдутся по своим городцам и весям, часть уже и ушла - те, кто жил ниже Киева по Днепру, - но пока нужно было накормить и устроить на отдых тысячу семьсот человек. В этот вечер Ингер пожалел, что еще не ходил в гощение и не собрал положенную ему долю хлеба и прочего добра: сполян князь брал больше съестными припасами и полотном. Уже подвозили хлеб, рыбу, репу, капусту - оказывается, Ельга-Поляница послала челядь к киевским боярам, еще до того как Ингер вернулся с лова. Часть людей еще до того разослали по большим киевским дворам.
        Сама Ельга-Поляница тоже обнаружилась в доме, который заняла дружина Радоведа. Для приехавших полагалось устроить пир на княжеском дворе, но пока сам князь и его ближники сидели в неуютном, еще толком не протопленном дружинном доме и жадно расспрашивали Радоведа и других. Выяснилось, что Свенгельд не ошибся с предсказанием: всумятице огненной битвы часть дружины успела повернуть назад, выйти из пролива обратно в Греческое море и отойти на восток, вдоль побережья Вифинии. Мелководье не позволяло глубоко сидящим олядиям подойти к русским лодьям на тридцать шагов, а значит, защищало их от обстрела жидким огнем. Русов и варягов там собралось более пяти тысяч. Ингер охнул, узнав, как много, оказывается, уцелело от войска, которое он в упадке духа счел погибшим. Но воспользоваться этими силами он, ушедший от пролива на запад, все равно не смог бы. Целых пять дней десяток олядий сторожил, не давая русам двинуться с места. Даже знай они, что князь жив и ждет их к западу от пролива, попытка прорваться к нему привела бы к еще одному огненному разгрому и гибели сотен, тысяч людей.
        Через пять дней греки ушли в пролив, видимо, к Царьграду. Уцелевшие русы, посовещавшись, решили продолжать поход в безопасном направлении - вдоль южного берега Греческого моря, где перед ними лежали ничем не защищенные богатые земли. Жив ли князь, они не знали, но склонялись к мысли о его гибели. Своим вождем они избрали варяга Кольберна - опытного в таких делах «морского конунга», как он себя называл. Под его началом оказалось тысячи полторы разношерстых варягов и около трех тысяч славянских ратников, тоже из разных земель. Все они были разделены на мелкие ватаги, собранные с городцов или волостей, подчинялись своим старейшинам, но постепенно среди славянских бояр выдвинулся Радовед и стал одним из двоих, равноправных с Кольберном, вождей войска.
        Месяца полтора они продвигались на восток по Вифинии, захватывали и грабили прибрежную полосу, иногда решались на вылазки в глубь побережья, до самых гор. Не все эти вылазки были удачными: несколько крупных дружин было наголову разбито царскими войсками, что сидели в городах и подстерегали русские отряды на обратном пути, когда те будут утомлены и обременены добычей. Ближе к концу лета решили, что пора поворачивать назад и попытаться вернуться домой. На выбор имелось два пути: назад к Боспору Фракийскому, чтобы обогнуть Греческое море по южному и западному берегу и выйти снова в Днепр, или напрямик через море до Таврии. В войске нашлись люди, которые еще по Ельгову договору ходили в Царьград морем и знали его нрав. Особенно прославились два киевских варяга, Адолб и Ангивлад, знавшие греческий язык и много помогавшие вождям-славянам. По их словам, уже скоро должны были начаться осенние бури, которые сделали бы переход даже ввиду берега почти невозможным. Но, пустившись от мыса на границе Вифинии и Пафлагонии напрямую на север, русы могли пересечь море по самому краткому из возможных путей. Решили
не терять времени на кружной путь и пойти напрямик.
        - И не страшно вам было? - охнула Ельга-Поляница.
        - Как не страшно, госпожа? - Радовед развел руками. - Море - оно же все равно что тот свет. Да ведь сколько есть сказаний, как люди в самую Навь ходили и живыми возвращались… Греки, нам в Ираклии сказали, с незапамятных времен этим путем на Корсуньскую страну[15 - Корсуньская страна - древнерусское название Крыма. От названия Корсуни, иначе Херсона, тогдашнего центра византийской власти на полуострове.] ходят, так они в нее и заселились еще при дальних прадедах.
        Переход завершился благополучно - не зря перед ним принесли в жертву троих пленников, вымаливая у Перуна доброй погоды. Но когда многочисленные русские лодьи пристали близ Сугдеи, вскрылась новая сложность.
        - Мне Кольберн говорит: не пойдем дальше, останемся здесь зимовать, - рассказывал Радовед среди напряженного молчания знатных слушателей. - Данью греков обложим, а зима здесь теплая, хорошо до весны проживем. Мы среди своих потолковали: нет, решили, нам до дому надо, нас отцы-матери, жены-дети ждут. Небось, столы поминальные по нам правят… - Слушатели невольно закивали. - А уж варяги нас так и эдак улещали… И вот приходит ко мне Кольберн сам и говорит… - Радовед помолчал, давая понять, что сейчас скажет нечто важное. - Не уходи от меня, говорит. Держись за меня. Я, говорит, с людьми за зиму отдохну, оружие поправлю, а весной на Киев пойду и его захвачу.
        Кругом раздались изумленные восклицания; Ингер подался вперед, Ельга-Поляница и Прекраса ахнули.
        - Князь ваш, он говорит, сгинул, войско его все у нас, что уцелело. Тогда уж поменьше нас осталось, тысячи две с небольшим, все ж целое лето воевали. Но, говорит, этого довольно, и с меньшим войском царства брали, был бы вождь удачлив и богами любим. Я, говорит, как раз такой. Про род свой мне толковал, от каких он богов да осилков ведется. Склонял меня, значит, с ним остаться и Киев вместе воевать. Чтобы он князем сел, а мне воеводой сулил и во всех своих прибытках половинную долю…
        Радовед перевел взгляд на Свенгельда. Тот говорил мало, лишь поглаживал рукоять своего меча и улыбался с таким довольным видом, что его грубоватое лицо казалось привлекательным, почти красивым. Теперь же он убрал улыбку, серые глаза посуровели.
        - Да прах его возьми… - бросил Свенгельд. - Ишь чего выдумал, рожа варяжская!
        - Ну а мы… мы ж рода своего не предатели, - продолжал Радовед. - Не по пути нам, я ему говорю. Хотите, говорю, в Корсуньской стране зимуйте, а мы до дому погребем. Только ж еще добычу делить надо было…
        - А у вас есть добыча? - Ингер впервые отчетливо подумал об этой возможности.
        Судя по глазам Свенгельда, тот об этом спросил в первый черед.
        - А как же! - не без гордости ответил Радовед. - Даром мы, что ли, целое лето кровь проливали? Немало всякого добра привезли. Иные лодьи едва воду не черпали, так низко сидели.
        Более дешевую часть добычи - одежду из шерсти, сосуды с вином и маслом, медную посуду, - пока оставили в лодьях, но более дорогую - золотые номисмы и серебряные милиарисии, драгоценные сосуды, благовония, шелковые ткани, украшения, - Радовед сразу приказал перенести в дружинные дома, и их можно было осмотреть немедленно. Со времен Ельгова похода на Царьград этот дом, да и никто в Киеве, не видел таких богатств. От больших сундуков, иные из которых сами поражали искусством резьбы и дороговизной оковки, казалось, поднимается сияние. Шелковые одежды, покрывала всех цветов, мешки с украшениями - медными, серебряными, золотыми, - блюда и кубки, кувшины и чаши мерцали самоцветными камнями, и у людей перехватывало дыхание от чувства, что они попали на небо.
        - За дележом чуть не подрались мы, - усмехаясь, рассказывал Радовед. - Кольберн сильно зол был, что с ним на Киев я не пошел. Ничего бы не дал нам, и самих бы перебил, будь его воля. Да кусалка не отросла! Нас-то вон сколько, а их и полтыщи не наберется. А хотели половину всего! Все норовил провести меня, гад поползучий, что сколько стоит да что чему равно. Да и мы не глупы - в Сугдею послали за тамошними купцами, греками за жидинами. Они живо примчались! Живо нам все обсчитали, взвесили и поделили.
        - Не задаром? - понимающе уточнил Ивор.
        - Взяли, конечно, за работу кое-что. Но мы им такое выдали, что тяжелое и место занимает - масло, тканину шерстяную, всякую утварь. Да еще продали кое-что, серебро-то везти легче. Поверишь, из Сургеи сам тамошний посадник прислал, просил продать ему из добычи кое-что, из божьих святилищ взятое. Такие, знаешь, доски у них есть, на них бог греческий намалеван красками, матерь его и весь род. Мы их брали-то ради оковок дорогих, а он, вишь, сказал, оковки себе оставьте, а доски мне продайте. Хорошую цену дал, так и мы не против. Теперь еще на всех моих отроков поделить надобно. И князю, конечно, его часть… раз уж ты цел.
        Несмотря на собственную неудачу, Ингер собрал войско, которое, как выяснилось, сходило в поход не без успеха. Следующие дни прошли среди усердной работы: все привезенное еще раз взвесили, оценили и рассчитали долю каждой ватаги, Ингеру выделили его часть. Сам Ингер, пока Ельга-Поляница и Прекраса готовили пир для ратников, собирался в гощение - теперь он смело мог ехать по земле Полянской, чтобы вернуть родам полянским сыновей, пусть и не всех. Потери были все же значительные: из десяти тысяч ушедшего войска пока вернулось менее двух тысяч, еще полтысячи варягов остались в Корсуньской стране. Но по сравнению с тем днем, когда Ингер привел назад всего сотню, нынешние дни знаменовали возвращение удачи и счастья, и молодой князь ободрился так, как два месяца назад и не мечтал.
        Когда все киевские бояре наконец собрались на пир по случаю возвращения ратников, успех похода они увидели своими глазами. Из бочонков разливали вино, длинные столы были уставлены привезенной дорогой посудой, по стенам развешены разноцветные кафтаны, мантионы, занавеси и покровы - так густо, что не было видно бревен. Глядя на это великолепие с Ельгова стола, Ингер впервые за много месяцев вздохнул с облегчением и улыбнулся Прекрасе, тоже в нарядном новом платье сидевшей на особом кресле у ступеней престола. Ссохшаяся от горестей душа его наконец-то расправилась, оживленная надеждой и верой, что Ельгова удача не покинула его совсем. Все еще наладится. Юным кажется, что всякая яма на пути - бездна, из которой не выбраться. Ингер в свои неполные двадцать два года учил себя верить, что вслед за ямой будет горка, а потом ровный путь - только бы дали боги сил и упорства идти дальше.

* * *
        На другой день после этого пира знатные женщины Киева отправились «закармливать землю». Ельга-Поляница и Ельга-Прекраса в сопровождении киевских большух явились к «божьему полю» близ Святой горы. Величиной двенадцать на двенадцать шагов, огражденное по четырем углам белыми камнями, сейчас оно лежало голым, как и все прочие земные нивы, хотя не принадлежало к ним. Такие поля еще называются небесными - когда князь пашет это поле, сам Перун пашет на небе, чтобы дать урожай всем нивам земным. На подзакатном углу еще стоял поникший, побитый дождями «Велесов сноп» - весной его запашут обратно в землю, чтобы вернуть ей плодоносящую мощь.
        - Птицы небесные, Ирийские посланницы! - приговаривал Ельга-Поляница, разбрасывая по подмерзшему жнивью кусочки пирога от вчерашнего пира. - Слетайтесь на нашу ниву, покушайте нашего пирога, взвеселите землю-матушку! Чтобы спалось ей покойно, сны виделись сладкие! А как придет весна, как встанет Заря-Зареница, возьмет золотые ключи, отомкнет врата небесные, тогда прилетайте, пением своим ее разбудите, чтобы рожала она хлеба обильные, кормила нас щедро, как мы вас теперь кормим!
        После нее призывать птиц вышла Ружана, а потом Ельга-Прекраса. Среди женщин киевской верхушки она занимала всего лишь третье место, уступая своей золовке и невестке знатностью и удачливостью. Чтобы превзойти их, ей нужно было посадить своего сына на коня. В день, когда это случится, она станет единственной, наивысшей владычицей земли Русской. Она, а не Ельга, будет серебряным ковшом разливать мед на княжеских и священных пирах. Она будет подносить медовую чашу Ингеру, заново утверждая его в правах господина земли и дружины, земного воплощения бога воинов. Тогда все эти важные жены встанут позади нее и покорятся ей. Сейчас же в их беглых взглядах она читала пренебрежение и жалость. Рядом с Ельгой-Поляницей, блистающей своей золотисто-рыжей косой, как Перуница-Молния, и пышногрудой, румяной Ружаной Прекраса смотрелась бледной тенью. Я ведь тоже рожала дважды, думала она, пока вся гурьба нарядных женщин шла на Девич-гору. Но пышнее почему-то не стала, осталась почти такой же, как была в девках. Правда, и мать ее, рожавшая трижды (младшая сестренка Прекрасы умерла двухлетней), тоже тела не прибавила и
была немногим шире своей дочери. Видно, чары воды выпивают силы из Прекрасы, как тянули их из Гунноры. А Ельга и Ружана, надо думать, знают тайну, как не отдавать, а самим питаться силами земли…
        Пока они шли к Девич-горе, повалил снег. Мягкие, крупные, пышные хлопья медленно падали в безветренном воздухе, как ласка неба, и в сердца человеческие проливалась радость. Даже зрелые женщины со смехом ловили хлопья снега на ладони, радуясь приходу зимы. Зима - нелегкая и опасная пора, но ее своевременный приход ее говорит о том, что все в мире идет по-налаженному. Легкие прикосновения снеговых хлопьев ложились на разгоряченные лица нежными поцелуями Девы Марены, и даже Прекраса улыбнулась: на сердце стало светлей от мысли, что боги хотят подбодрить ее в печалях.
        Зима стучалась в оконца, а значит, пришла пора прощаться с «дедами», засыпающими в земле до весны. Каждая семья в эти дни поминает у себя дома дедов и прадедов, а на княжьем дворе готовились накрывать большой поминальный стол - для всех гридей, павших в Греческом царстве. Давно покинутая кровная их родня осталась за тридевять земель, но князь был общим отцом им всем, и у его стола их души должны были найти себе угощение. За делами Прекраса тайком обдумывала еще кое-что, но лишь за день до нужного срока решилась рассказать Ингеру.
        - Я подумала… я знаю, - начала она утром за день до пира Осенних Дедов. - Мы с тобой должны… нам нужно угостить и проводить… еще кое-кого. Но чтобы никто не знал.
        - Кого? - Ингер удивился такой таинственности. - Крася! Ты - хоть и не княгиня пока, но ты моя водимая жена. Ты будущая госпожа земли Русской. Ты не должна никого бояться и ничего от людей скрывать!
        - Но ты ведь знаешь… - Прекраса глубоко задышала от волнения. - В городе болтают, что будто я… русалка. И если узнают, что я хочу… угостить хозяев Киева перевоза, то скажут…
        - Что?
        - Что они-то и есть мои родичи! Что я правда русалка!
        - Русалка ты моя! - Ингер усмехнулся и приобнял ее. - А зачем такие жертвы?
        - Ты поедешь в гощение. Мало ли… что может случиться.
        - Я поеду по Днепру… Да, это разумно.
        - Нам беречься надо! - горячо подхватила Прекраса. - То есть тебе. Боюсь: всамое ненастье ты поедешь, под снегом, а там дома чужие, люди чужие… Да злые все после похода… Вдруг что случится, а меня рядом нет. Ни дня спокойного у меня не будет, пока ты не воротишься живым-здоровым! Пусть Днепр-батюшка побережет тебя. Разве за… для такого дела коня жалко?
        Она едва не сказала «за твою жизнь», но прикусила язык - Ингер не должен знать, что стоит на кону. Ему было известно, каким образом Прекраса спасла ему жизнь три года назад. Он знал, что она добилась для него покровительства хозяек брода - берегинь, а здесь, в Киеве, знается с владыками Киева перевоза. Он не знал самого важного: что Прядущие у Воды не распростились со своей ускользнувшей жертвой, а лишь дали ей отсрочку. И что эту отсрочку все время норовят сократить, а Прекраса бьется, стараясь не дать им порвать нить раньше времени. Как Ингер будет жить с таким камнем на душе - зная, сколько ему осталось? Когда Прекраса заключала тот договор с Прядущими у Воды, ей казалось, что до конца еще очень далеко. Но время скользило змеей, утекало водой сквозь пальцы. Ингеру и так нелегко приходится на дядином столе, где его со всех сторон подстерегают недруги и неудачи. Не нужно ему знать что самый страшный его враг - не Свенгельд, не древляне, не греки с их огнеметами, а Девы Источника. Те, против кого бессильны земные властители с их дружинами.
        В задуманное посвятили только Ратислава с двумя гридями. Под вечер те отправились в княжеский табун - обширные конюшни и загоны стояли вне града, на луговинах - и привели оттуда двухлетнего жеребца самой светлой масти, какой нашли, почти белого. Ниже Киева перевоза, на унылом берегу среди жухлой травы и облетевших ив, ждали Ингер и Прекраса, закутанная в толстый серый плащ. Возле них пара челядинов сторожила небольшой плот. Жеребцу спутали ноги, завязали глаза. Прекраса поглаживала его по морде и шептала что-то; жеребец, еще мало приученный к людям, стоял спокойно, будто зачарованный. Поглядывая на них, Ингер испытывал неловкость и невольно озирался, будто они этого жеребца украли. Ему было стыдно делать что-то тайком, будто он не хозяин здесь, но Прекраса права: если кияне проведают, что в дни Осенних Дедов, когда все угощают покойных родичей, она приносит жертву духам воды, ее и правда сочтут родней водяным.
        Но… а не правда ли это? Ингер знал, что Прекраса состоит в дружбе с духами вод, что она получила от них дар - силу предрекать будущее и исцелять болезни. Сам он выжил благодаря этому ее дару и не зря привык связывать с ней свое благополучие и саму жизнь. Но как это соглашение сказалось на ней? Он любил ее и видел в ней самую красивую женщину, которую ему приходилось встречать. От взгляда ее голубых глаз перед ним будто расстилалось само небо. Но сейчас, когда он смотрел, как она, зябнущая и дрожащая от волнения, шепотом успокаивает жеребца, белыми пальцами поглаживая его по морде, его кольнуло в сердце сомнение. Она получила от берегинь часть их силы. Но что она отдала взамен? Недаром люди сторонятся тех, кто слишком тесно связан с рекой и лесом. Ему нелегко будет убедить киян все же принять его жену как княгиню и госпожу над ними.
        Продолжая разговаривать с жеребцом, Прекраса завела его на плот. Ратислав и двое гридей взошли вслед за ней и оттолкнули плот от берега, Ингер и челядины остались на берегу. Уже почти стемнело, и Ингер с трудом различал на воде удаляющееся темное пятно.
        Плот был далеко от берега, и за шумом ветра до Ингера не донесся всплеск от упавшего в воду коня. Не донеслось ни звука, лишь волны вдруг ринулись на берег и лизнули его ноги холодными языками. Ингер отскочил, в мыслях мелькнуло: нет, не я! Не я - ваша пища.
        Эта мысль привела за собой осознание: Прекраса отдала жеребца вместо него. Чтобы уберечь от тех бесчисленных пастей - воды, огня, острого железа, людской злобы, - которыми Навь снова и снова пытается поглотить его.

* * *
        Прекраса проснулась задолго до рассвета, в глухой, промозглой тьме предзимья. Недавний снег уже растаял, земля под покровом побуревших, влажных листьев казалась черной, грубой, как последняя рабыня в лохмотьях. Когда начало светать, Прекраса встала и бесшумно оделась. Двое братьев, давних Ингеровых гридей из числа холмгородских варягов, Рагнвальд и Ингвальд, привычно ждали ее на дворе с тремя оседланными лошадьми. Это двое, еще довольно молодые парни, были погодками, но походили один на другого, как близнецы. Светловолосые, молчаливые, они знали о тайных поездках Прекрасы даже больше, чем ее муж-князь, но молчали, и за это Прекраса ценила их, как родных. На этих людей она могла положиться. О ее дружбе с духами вод они знали куда больше тех, кто болтал об этом на Подоле и Бабином торжке, но их преданности ей это не умаляло.
        По узким улочкам между тынов спящей Горы втроем проехали к увозу. Ворота еще не открыли, кто-то невидимый расхаживал на веже туда-сюда, чтобы не заснуть. Рагневальд пошел стучаться в избенку, где сидел дозорный десяток. Это были люди Свенгельда, и Прекраса, пока кто-то из них отворял, прикрывала лицо краем платка. Конечно, они знают, что это она. Возможно, даже знают, куда она едет. Запретить эти странные прогулки в сумерках воеводские отроки не могут, но не от них ли тянутся эти вечные сплетни о ее русалочьей крови?
        Внизу под киевскими горами лежал густой туман, серый, будто перемешанный с дымом. Прекраса и ее провожатые хорошо знали дорогу к Киеву перевозу, но по пути лишь изредка могли разглядеть знакомые приметы: крышу избенки, верхушку дерева, старый, невесть чей могильный холм. Туман плыл, будто где-то рядом была извергавшая его исполинская печь, обвивался вокруг строений и стволов. Проезжая сквозь него, Прекраса ощущала себя не на белом свете, а в сумежье, порубежном краю между миром людей и Окольным. Входишь в него в знакомом месте, а вот где выйдешь?
        Оставив гридей и коней возле избушки перевозчиков, Прекраса почти на ощупь стала пробираться к реке. Едва виднелся в тумане высокий идол, поставленный на грани миров, там, где Древлянская дорога, приходящая с запада, пересекала Днепр и вливалась в него, чтобы на том берегу вынырнуть уже под другим названием - Северянской. Там тоже стоял деревянный Кий, охраняя созданное им племя. Всякий, кто пересекал здесь Днепр, приносил что-нибудь в дар прародителю, прося защиты во время переправы. Иначе владыки вод могут взять свою жертву - одну голову в год или больше, человека или животное. Как пожелают.
        Только Кий и может укротить жадность водяной владычицы. О Деве Улыбе Прекраса уже знала немало. Дочь древнего старейшины Щека, та сначала жила на Девич-горе с дружиной из двенадцати дев. Потом Кий взял ее в жены, она родила ему семь сыновей… или десять. Дубыня Ворон говорил, семь, а баба Дымница говорит, что десять, и ей Прекраса верила больше: Дымница - лучшая в городе повивальная бабка и должна знать все, что касается родов и детей. Прекраса не удивилась бы, если бы оказалось, что эта невысокая, морщинистая, но бойкая старушка проживает на Киевой горе с незапамятных времен и сама принимала всех Киевых сынов. А потом, когда сыновья Улыбы и Кия пали в битве с хазарами, Улыба так горько плакала по ним, что вся изошла на слезы и превратилась в речку, названную ее именем[16 - Название речки Лыбеди на территории Киева, вероятно, произошло от женского имени Улыба.]. Потому она живет в водах у Киева перевоза и правит здешним водяным народом…
        От осенних дождей вода в Днепре поднялась, и Прекраса остановилась, не дойдя до знакомых старых ив. Под холодным ветром сняла с головы теплый платок, потом убрус и волосник. Расплела волосы, и те упали светло-русым водопадом ниже колен. Достала белый гребень и принялась зябнущей рукой неловко водить по спутанным прядям - после ночи она еще их не расчесывала. Промозглый холод жесткими пальцами обхватил незащищенную шею, и Прекраса ежилась, стараясь повернуться к ветру спиной.
        Мать-Вода! Государыня-Вода!
        Течешь ты по зеленым лугам,
        Омываешь крутые берега!
        Бежишь ты по камушку белому,
        От светлого дня до темной ноченьки,
        От зари утренней до зари вечерней,
        Ни сна ни отдыха не ведаешь!
        Мать-Вода! Государыня-Вода!
        Не обмой-ка ты крутые берега,
        А появись, покажись мне красной девицей,
        Госпожой вод днепровских, Девой Улыбой…
        По ветру летели капли влаги, сорванные с деревьев. Прекраса стряхивала их с волос, и в эти мгновения сама себе очень напоминала русалку, с которой всегда капает.
        Я не русалка, думала она. Русалки - мертвые, а я живая. У русалок нет души - той двери, через которую в человека входит любовь. А у меня она есть. Вся жизнь моя была поглощена той любовью, в один миг и навсегда. И если уж я на это решилась, то теперь не дам жизни моей пропасть напрасно. Я сохранила Ингеру жизнь, но этого мало. Он должен продолжить свой род, положить начало целой череде князей, властителей и воинов. Времени на это осталось немного. Но его еще хватит…
        - Появись, покажись…
        Повторяя призыв в третий раз, Прекраса подняла глаза, и гребень замер в ее руке…
        Невольно она подалась назад. От реки сквозь туман к ней приближалась всадница на белом коне - том самом, которого Рагнвальд и Ингвальд вчера столкнули с плота, с завязанными глазами и спутанными ногами. Теперь он, не оседланный и не взнузданный, вез на себе деву в белом одеянии, с распущенными волосами, достающими до конского брюха. И конь, и всадница были единой плотью с туманом - такие же сумрачные, полупрозрачные, туман протекал сквозь них так же свободно, как они двигались через него.
        Видение надвигалось на Прекрасу, разрасталось, казалось огромным, как сам туман, простирающийся от земли до неба. Сила его была неизмеримо велика по сравнению с ее человеческим духом, поэтому она и не могла определить величину видения.
        - Ты звала меня, сестра, я пришла! - шепнул туман в самые уши Прекрасе.
        - Я… звала… - еле слышным шепотом выдавила Прекраса. - Послушай меня…
        - Слушаю, - благосклонно шепнул туман.
        Похоже, Дева Улыба осталась довольна жертвой. Черты лица ее были размытыми, как на лике луны, и едва Прекрасе удавалось ухватить взглядом какую-то из них, как они тут же вздрагивали, начинали колебаться, менялись, как отражение в воде под ветром. Но этот ветер не уляжется - у Нави нет ясного облика, он лишь отражение того, что мы о ней думаем, и эти мучительные попытки прямо взглянуть ей в лицо обречены на неудачу.
        К счастью, Дева Улыба придержала коня и больше не приближалась. Прекраса не могла сказать, далеко ли та, но ей перестало казаться, что водная владычица сейчас растопчет ее своим скакуном, которого сама же Прекраса ей подарила.
        - Нелегко нам приходится, - шепотом начала Прекраса. Говорить громче у нее не было сил, видение подавило душу, как кусок льда, упавший на травинку. - Мой муж летом едва не сгорел от огня греческого. Кияне его со стола прогнать хотели. В Корсуньской стране варяги замышляют стол его отнять. Ему в гощение ехать - что там еще будет? Не возмутятся ли поляне, что ратники в поход ушли, а вернулось двое из десяти. И самое-то первое… Когда мне боги дитя дадут? Помоги мне. Я тебя угощаю, дары приношу, по весне и по осени, на зиму голодной не оставляю. Мы ряд положили… Вы дали Ингеру еще семь лет жизни, из них три уже прошли, а рода продолжения, наследника, будущего князя киевского все нет. Помоги мне. Убереги мужа моего и дай нам чадо здоровое, чтобы через три года его на коня посадить. Иначе все напрасно… - вырвалось у нее, и она прикусила губу.
        Грудь тяжело вздымалась, будто на ней лежал большой камень. От холода в тумане Прекраса не чувствовала своего тела и безотчетно сжимала гребень застывшими пальцами.
        - Не печалься, - ответил туман, и будто прохладный ветерок коснулся души. - Скоро горестям твоим конец придет. Вернется муж из гощения, а дома его будет ждать то, о чем он не ведает!
        На лице хозяйки перевоза промелькнула улыбка - будто рыбка скользнула над отражением луны.
        - Лови! - Она бросила что-то перед собой.
        Прекраса вздрогнула. Когда Дева Улыба наклонилась, подол ее белой одежды вздернулся и открылись ноги - не человеческие, а лягушачьи, да еще и покрытые пестрой чешуей. Прекраса невольно зажмурилась - опять водяная владычица показывает ей, с кем она имеет дело. Сколь искусно ни принимает водяница облик человека, на деле она - всего лишь дух, который не в силах скрыть свою природу полностью.
        Попятившись, Прекраса опустила глаза. И охнула: оказалось, что вода, прикрытая туманом, уже подобралась к самым ее ногам. И по воде к ней плыло нечто круглое, с кулак величиной… Она вгляделась. Посылка была уже в трех шагах, когда Прекраса с изумлением рассмотрела, что это яблоко - крупное, с одного бока красное, с другого бледно-желтое, почти белое.
        - Возьми, - велела Дева Улыба. - Нынче ночью, как будешь спать ложиться, съешь яблочко, и понесешь дитя. Славный витязь у тебя родится, по всем землям прославлен будет. Будет державы сокрушать, цари иноземные будут имени его страшиться, а державу себе возьмет такую, что от Волхова досюда только четверть ее уложится. От сынов его род могучий произойдет и долгие века процветать станет и множиться…
        Прекраса охнула про себя, не решаясь верить такому доброму предсказанию. Яблоко уже было возле ее ног; она наклонилась, но волна вдруг качнулась назад. Прекраса шагнула вперед, чувствуя, как холодная вода заливает ноги; едва ее пальцы коснулись гладкого, прохладного бока плода, как его опять отнесло назад - всего на шаг, но она не могла его ухватить. Вертясь в воде, мокрое яблоко ускользало, как живое.
        Из тумана донесся легкий смех - смеялось сразу несколько голосов, низких, глухих. Навь забавлялась над ней! Уж не солгала ли Дева Улыба в своем предсказании? Но только Прекраса хотела разозлиться, как волна качнула яблоко в ее сторону и оно само ткнулось в ее ногу. Прекраса без труда поймала его, а вода отступила. Она стояла на мокром песке, чувствуя, как зябнут промокшие ноги.
        - Позови меня на пир, как придет время сына нарекать, - снова заговорила Дева Улыба. - Я имя ему дам, а как исполнится ему семь лет, отдай его мне на воспитание. Пять лет буду растить его, всяким мудрым наукам да хитрым клюкам[17 - Клюки - фольклорное обозначение колдовского мастерства. «Хитрость» - ворожба, умение колдовать.] обучу, чтобы ни в ратном поле, ни в ворожбе никто не был ему на всем свете равен. Обучу его бегать по лесу серым волком, по полю скакать черным туром, по небу летать сизым соколом. Зачарую чарами крепкими, так что сама смерть его не возьмет. Согласна?
        «Согласна», - мысленно откликнулась Прекраса, будто речь Девы Улыбы породила эхо в ее голове. Горло перехватило, и она лишь слабо кивнула.
        - Родится дитя твое в ту пору, когда я и сестры мои по земле вольно ходим, песни играем, круги водим. Долго не жди, объяви наречение имени сыну на третий день. Иначе я и сестры мои в воду уйдем, к тебе пожаловать не сумеем, тогда не сбудется то, что я сказала. Помни - на третий день. Не забудешь?
        Прекраса покачала головой. Приключись ей ждать не полгода, а сто лет, и то она не могла бы забыть ни слова из этой беседы, самой важной в ее жизни.
        - А пока прощай…
        Прекраса подняла голову, чтобы ответить, но всадницы тумана уже не было перед ней. Настало осеннее утро - пасмурное, но светлое, туман рассеялся. И ни следа от владычицы вод - только яблоко, красное с одного бока и почти белое с другого, было крепко зажато в онемевшей руке Прекрасы.

* * *
        Когда Прекраса вернулась, княжий двор уже проснулся и зашумел. Челядь поднялась, рабыни мыли пол в гриднице и во всех жилых избах, вычищали очаги, сметали пыль и паутину со стен. По стенам в гриднице и княжьей избе развесили длинные поминальные рушники, от чего полутемные помещения посветлели и засияли. К вечеру явилась Ельга-Поляница, и из поварни вскоре повалили клубы дыма и пара: готовили двенадцать поминальных блюд. В этот день, единственный в году, Прекраса разрешала золовке управляться в ее доме: ведь он посвящался предкам Ельги, прежде жившим здесь, и именно сегодня Прекраса чувствовала себя особенно чужой этому жилью. С каждого рушника, сотканного в память о Ельгиных матери, бабке, прабабке на Прекрасу словно взирали невидимые строгие очи, вопрошая: аты кто такая? По какому праву сидишь у нашего очага?
        Сгущалась тьма, близилась ночь, да и дождь пошел, но суета только увеличилась. Варили кашу, кисели, пекли блины, подмешивая в тесто кровь «дедова» борова, заколотого к этому дню. Пекли оладьи, делали медовую сыту, жарили кур и гусей. Ельга сама испекла первый блин, потом еще горячим разорвала на части, обжигаясь и облизывая пальцы, и выложила в оконце - чтобы пар его привлекал дедов к угощению. Прекраса, сегодня чувствуя себя гостьей в собственном доме, наблюдала за ней: румяная от жара очагов, Ельга была особенно оживлена и взволнована. Она словно радовалась встрече с дедами и бабками, пусть даже она их не увидит, но порой, смеясь, смахивала слезу. Свенгельд и его старшие оружники, приехавшие с ним, оглядывали знакомые стены с таким видом, будто вернулись на несколько лет в прошлое и ждут вот-вот увидеть своего старого, давно покойного господина.
        Но вот все было готово. В гридницу собралась Ингерова дружина, Свенгельд и его люди - Фарлов, Асмунд, Ольгер, Торгут. Заходили тихим шагом, благоговейно озираясь, будто не в этом помещении они ели, пили и спали каждый день уже много лет. Увешанное поминальными рушниками, оно само стало частью иного мира, где живые были только гостями. Встали вдоль столов, обычным порядком, начиная от Ингера возле престола и заканчивая младшими отроками ближе к двери. Стол был уже готов, уставлен накрытыми горшками и блюдами. Заслонки на оконцах были отодвинуты, открывая путь невидимым гостям.
        Ельга-Поляница вышла вперед с золотой чашей в руках. Отблески огня играли на ее золотисто-рыжей косе, а желто-карие глаза в полутьме почернели. В белом варяжском платье, с золотыми застежками, перстнями и обручьями, она казалась живой молнией, принесшей живым весть от покойных. Глядя на нее, Прекраса невольно думала: нет, никогда мне не стать такой красивой, мудрой, победительной, словно созданной для связи богов и смертных. Такой надо родиться…
        - Деды и прадеды, честные наши предки! - позвала Ельга, встав возле горящего очага.
        Слова она выговаривала необычно - громким заунывным голосом, выпевая, так что от одного звука мурашки бежали по спине и кожей ощущалось, как раскрываются незримые врата. Призыв дедов, богов, иных сущностей - особое умение, которому знатные люди либо большаки обучаются. Ельга произносила призывание так уверенно, будто она ясно видела всех тех, к кому обращалась, и знала, что они слышат ее.
        - Отец мой Ельг, мать моя Ольведа, бабка моя Придислава, братья мои: Ольвид, Асгрим, Асмунд, Рагнар, Одд, Хринг! Все иные душечки, что в сем дому пребывали, хлеба и соли едали - придите к нам! Просим к столу! Здесь вам бывать-гостевать, нашей каши едать, нашу долю оберегать!
        Невольно Прекраса сосчитала названные имена и удивилась: почему шесть? У Ельга же было семь сыновей. Неужели Ельга-Поляница позабыла кого-то из собственных братьев? Не может такого быть!
        Из золотой чаши Ельга взяла горсть священных трав и бросила в огонь. По гриднице поплыл запах сушеного багульника и руты - растений, помогающих духам и живым людям слышать друг друга. Каждый в гриднице с опаской, с трепетом вдыхал этот запах, чувствуя, что вместе с ним входит и сила кудесника, говорящего с духами.
        Ельга поднесла к огню пучок трав, подожгла его и пошла с ним вдоль столов. Веточка можжевельника, чабреца, стебли полыни и зверобоя, крапива и душица в этот день, когда отворяются ворота Нави, охраняли дом и живущих в нем от всего злого, что оттуда могло выскользнуть. Она помахивала курящимся пучком над столами, перед лицами гридей, отчего многие жмурились. Наблюдая за ней и глядя, как она окуривает воевод, Прекраса вдруг сообразила: Свенгельд! Свенька - седьмой Ельгов сын. Сестра не позвала его дух, потому что он жив, чудовище.
        А ведь могло быть иначе. Удайся ей та давняя ворожба, и Свена уже третий год не было бы в живых. Сегодня Ельга-Поляница призвала бы его наравне с прочими.
        Двигаясь дальше, Ингерова сестра приблизилась к ней, и Прекраса тайком поежилась, испугавшись, что та услышит ее мысли, поймет, что Прекраса однажды желала смерти ее любимому брату и чуть его не сгубила. Но и расплата была тяжелой…
        Вдруг Прекраса ощутила внутри себя маленькое холодное местечко, как будто кусочек льда завалился в уголок души. Когда Ельга-Поляница с курящимся пучком трав проходила мимо, Прекраса замерла, утратив все мысли и ощущения; она забыла, кто она такая, навалился страх и чувство бесприютности. Но это длилось лишь краткий миг. Ельга прошла, и Прекрасу отпустило.
        По знаку Ельги сняли крышки со всей посуды. Горячий пар от множества блюд устремился к кровле, смешиваясь с запахом трав.
        - Деды наши! - позвал Ингер, как хозяин дома. - Идите к нам на ужин, ведите с собой родню и малых деток!
        - Братья наши! - добавил Ивор. - Сыны мои, отроки! Все, кто голову сложил в царстве чужом, в земле далекой - придите к нам! Войдите в дом свой прежний, сядьте за стол, ешьте вместе с нами, как в былые дни едали!
        - И тех ведите, кому некуда идти! - тихо произнесла Прекраса.
        Так всегда говорила ее мать, когда они призывали дедов в своей избе близ брода на реке Великой.
        - Покушайте нашего хлеба-соли, храните нас, оберегайте нас, никакого зла видимого и невидимого не подпускайте! - снова заговорила Ельга. - Вы - оберег наш на сие время злое, незримая дружина наша. Огородите нас тыном железным от земли до неба, от восхода до заката, от вечерней зари до утренней!
        Все застыли в молчании. Поднимался и рассеивался душистый пар - угощение душ, а живые молчали, с трепетом прислушиваясь к знакам их присутствия: треску огня, стуку, порывам ветра из оконец. В эту пору, когда осень окончательно сменяется зимой, когда вырываются на волю злые духи, несущие холод, мрак, болезни, голод, страх, люди сами призывают к себе мертвых - своих мертвых, способных защитить от пагубы чужих мертвецов. Для того чуров угощают, напитывая силой, и просят о защите. И до самой весны свои, родные чуры будут стоять невидимым дозором возле жилищ внуков, обороняя их от темных слуг Мары. И все же жутко было думать о том, что своими руками хозяева дома отворили двери для гостей с того света; что сейчас они здесь, они вошли, они бродят среди живых, дыша могильным холодом… Сердце замирало, дыхание занималось, зябкая дрожь рассыпалась по хребту, будто от прикосновения тонких ледяных пальцев…
        - Чур меня! - вдруг сказала Ельга-Поляница среди тишины, разбив всеобщее оцепенение. - Чур черных, чур белых, чур своих, чур чужих, чур и меня еси!
        - Чур меня! - с облегчением воскликнули все разом. - Чур! Чур!
        Ингер знаком предложил всем сесть. Ельга приблизилась к нему с серебряной чашей меда, подала; потом взяла деревянный ковш, окованный по кромке серебром, стала разливать: мед - старшим оружникам, пиво - младшим. Каждый раз, совместно выпивая свои чаши, вождь и воины закрепляют единство между собой и с богами, а два раза в год - и с той частью дружины, что уже ушла под руку небесного вождя. Наверху и внизу идет пир в эти ночи: там и здесь в палате горят огни, разносится запах жареного мяса, к воинам плавным и уверенным шагом подходит подательница медовой чаши, соединяя их в общий дружинный круг мужчин, имеющих право носить оружие.
        Чинно принялись за еду: без лишних движений, без разговоров. Брали понемногу от каждого блюда; съев ложку каши, ложку клали на стол, уступая очередь незримым гостям. Прекраса с осторожностью брала в рот маленькие кусочки то блина с кровью борова, то жареной курицы, и казалось, у них как-то особый вкус, не как всегда. Разделяя пищу с предками Ельгова рода, она будто представала на их незримый суд. Им есть за что судить ее, но заслуги ее больше. Она сохранила Ингера, князя киевского. И непременно даст ему достойного наследника, чего бы ей это ни стоило. Невольно она ждала, что руки ее близ блюда коснется другая рука, невидимая… В третий раз она участвовала в поминальной трапезе Осенних Дедов в этом доме, но чувствовала себя своей не более, чем в первые дни.
        Когда же она наконец вольется в дух этого дома? Прекраса знала ответ. Когда за этим столом появится человек, связанный ближайшим кровным родством и с нею, и его прежними хозяевами. Ее ребенок от Ингера. Живой и здоровый ребенок, уже приученный к взрослой пище, лепечущий первые слова…
        Он появится. Залогом тому совсем другое угощение, которое она получила из холодных рук водяной владычицы и до поры припрятала в избе.

* * *
        Пир в гриднице окончился, огни погасли. Со стола не убирали - остатки трапезы должны лежать до утра. Гриди частью легли спать там же на помостах, частью разошлись по избам. Свенгельд со своими людьми отправился провожать Ельгу-Поляницу на Девич-гору. Ушли к себе Ингер с Прекрасой.
        У себя в избе, заперев дверь, Прекраса отодвинула заслонку на оконце и достала из печи закрытый горшочек. Поставила на стол, возле единственной свечи и двух маленьких ложек.
        - Придите ко мне, чада мои, - прошептала она, сняв крышку с горшка. - Это я, матушка ваша, поесть вам приготовила…
        Она спешила произнести эти слова, зная, что не сможет продолжать. Горло перехватило, перед глазами все расплылось. Никто не думал о ней как о матери, а ведь у нее родилось двое сыновей. В эту ночь они и правда были у нее. Неслышной поступью вошли в ее дом, как все сыновья входят к своим матерям. Взгляд ее упал на порог, где было зарыто в земляном полу под дубовыми плахами крохотное тельце ее первенца. Он родился мертвым, у него не было никакого имени. От слез Прекраса не видела тех плах, под которыми он покоился. Всякий человек за жизнь исхаживает бесчисленные версты земли, но ее чадо сумело коснуться только этого клочка. Его косточки уже истлели, его тело стало прахом, прах перемешался с землей. Но через этот прах она крепко-накрепко связана с этим домом и всеми его духами. Здесь она не чувствует себя гостьей.
        Ингер молчал, сидя на лавке поодаль и наблюдая за ней. Они не говорили об этом, но он понимал, кого она зовет и о чем думает. Сердце щемило от жалости - к ней, к их детям, которым не суждено было жить. От любви к этой молодой женщине, хрупкой, как цветок нивянки, но такой упорной в борьбе за добрую долю. Пусть она незнатного рода, пусть даже имени ее отца ни один человек в Киеве назвать не может, он, Ингер, не ошибся в выборе. У нее нет прошлого, она словно родилась в тот день, когда он сам дал ей имя своей матери - Ельга, но у нее есть сила творить будущее.
        - Теперь на днях в путь тронемся, - сказал Ингер. - Может, отвяжется наконец горе-злосчастье.
        После Осенних Дедов ничто уже не мешало князю отправиться в гощение: часть войска вернулась, сделав его неудачу не такой сокрушительной, доля добычи дала ему средств для подарков старейшинам. Из ратников Радоведа отобрали около двадцати человек, которые хорошо себя показали в дальнем походе и хотели остаться и дальше в числе оружников; пока Ингер не брал их с собой, но Свенгельд обещал заняться их обучением. Воеводе предстояло дождаться возвращения князя, чтобы потом, уже после Карачуна, самому идти в землю Деревскую собирать дань. С досадой Ингер вспоминал, что увеличил его долю до половины всего собранного, но напоминал себе, что для нового похода на греков потребуются ратники от древлян, а значит, этот убыток себя оправдает.
        Ингер еще не уехал, а Прекраса уже скучала по нему, мысленно видя совсем близко долгую вереницу однообразных зимних дней, когда его не будет рядом. Утешало ее ожидание: уже скоро должно стать ясно, не обманула ли ее водная владычица. Если да, то после возвращения Ингера она сможет обрадовать его уже верной вестью о грядущем рождении чада. И это, третье чадо она сохранит, чего бы ей это ни стоило!
        Прекраса отошла от стола, развернула платок на ларе и вынула яблоко. Села рядом с Ингером и осторожно откусила.
        - Откуда у тебя такое? - прошептал Ингер, повернув к ней голову. - Красное какое! У нас разве есть такие?
        - Только это одно, - тоже шепотом вздохнула Прекраса. - На, откуси.
        Три глубоких царапины от медвежьих когтей еще виднелись на лице Ингера, покрытые засохшей черновато-красной коркой. Прекраса каждый день промывала их отварами трав и смазывала мазями. Заживали они хорошо, без воспалений и гноя, но приходилось думать, что след от них останется надолго и шрамы будут видны даже годы спустя, когда побелеют.
        Прекраса ласково коснулась его колена. Она хотела сказать, что и с этими рубцами он всегда будет красивее всех на свете, но промолчала. Разве в красоте дело? Она не очень-то замечала черты его лица, хотя когда-то именно их красота перевернула для нее весь свет. Теперь она как будто смотрела куда-то внутрь, на самую его суть, и именно там видела источник белого огня, что охватил ее при первом взгляде на него три года назад. И это не изменится, что бы ни стряслось с его лицом.
        Оставив горшок и ложки на столе, они легли спать. Погасла свеча, в избе воцарилась тишина. Ингер скоро заснул - Прекраса до сих пор дивилась, как быстро мужчина умеет засыпать, за два-три вздоха! - а она лежала, прикрыв глаза и прислушиваясь. Она знала, чего ждет. Топота маленьких ножек. Возни, будто по полу ползает кто-то, кто еще не умеет ходить. Стука деревянных игрушек, треска берестяной трещотки. Может быть, звука падения, потом обиженного плача…
        В полной темноте что-то холодное прикоснулось к ее груди. Прекраса вздрогнула, хотела схватиться за это место, но вынудила себя лежать неподвижно. На ее грудь как будто лег крошечный кулачок новорожденного. Так уже было с ней, когда она родила второго сына и Ольсева, Иворова жена, впервые подала ей чадо, чтобы приложила к груди.
        Но это был не он, не Ельг-младший. Это был другой - тот, кого ей ни разу не удалось покормить. Она уже спала и видела во сне незнакомое чадо. Незнакомое, но самое близкое, ибо первенец - домашний бог любой семьи.
        «Матушка, матушка! - позвал ее тихий, тонкий, нежный голос. - Не делай, как она велела. Не зови на пир владычицу водяную, завладеет она моим братиком, как мною завладела. Не отдавай ей на воспитание, погубит она его головушку. Позови ту, что неподвластна чарам воды. Тогда будет он жив…»
        Неподвластна? Кто это? В мыслях Прекрасы мелькнула Ружана - более удачливая жена и мать, с какой она невольно привыкла сравнивать себя. Она хотела спросить - это Ружана? Но не успела: глухой сон поглотил ее, как бездонная темная вода.
        Глава 4
        Миновал год после начала неудачного похода на Греческое царство, когда до Ингера в Киеве дошли вести о тех последних его участниках, кому суждено было вернуться живыми. Однажды, в начале травеня месяца, князь садился обедать с гридями, когда во двор въехал Свенгельд, а за ним рыжий Асмунд, его десятский, и пятеро телохранителей. Едва ли воевода кого-то опасался среди ясного весеннего дня на Киевой горе, но без своих людей он не показывался нигде. Как говорила Прекраса, сын рабыни изо всех сил пытается придать себе важности знатного господина, и скорее всего она была права. Уж в том, что это знатный господин, усомнился бы разве слепой: кафтан из тонкой буровато-рыжей шерсти с отделкой красно-желтым шелком, красный плащ с серебряной застежкой, дорогой меч на перевязи, хазарское, обшитое шелком, с полосками резной кости седло на чалом вороном коне. Прошли те времена, когда Свен, побочный сын старого Ельга, ходил в рубахе с продранным локтем, самолично разнимал драки весняков на торгу и единственной своей хорошей одеждой был обязан доброте сестры. Ему не привелось самому пограбить города Вифинии,
однако известная часть той добычи после возвращения Радоведа осела в воеводских ларях.
        Услышав о таком важном госте, из княжьей избы вышла Прекраса. Из-под пояса, повязанного под грудью, заметно выпирал живот - до родов ей осталось около трех месяцев. Оберегая себя и дитя, она почти нигде не показывалась и выходила в гридницу только ради самых важных гостей. Пренебречь Свенгельдом она никак не могла: любила она его или нет, но это был воевода, второй по силе и влиянию человек в Киеве, а к тому же ее деверь. Думая о будущем ребенке, Прекраса смиряла себя и принуждала быть приветливой с родней мужа и другими боярами. Улыбка и доброе слово, брошенное Радоведу, Вячемиру, Добросту могло в будущем обернуться их словом в поддержку будущего наследника, когда это будет для него жизненно важным.
        В гриднице чашник подал Прекрасе рог с налитым пивом.
        - Будь жив, Ельгович, - она поднесла рог Свенгельду, встретив его перед очагом. - Пожалуй к нам за стол, будем рады.
        - Где страва, там боги, - учтиво поклонился в ответ Свенгельд, принимая рог.
        - Здоровы ли жена, домочадцы?
        - Все целы. Сестра и жена тебе кланяются.
        Чашник провел воеводу к лучшему месту, по левую руку от Ингера, напротив Ивора. Его людей усадили подальше, среди гридей, и Асмунд немедленно завязал с соседями оживленную болтовню. Ему было уже чуть за тридцать, он как-то весь поплотнел, но по-прежнему оставался неизменно бодр и весел. Тонкая отделка голубого шелка на сером кафтане перекликалась с цветом глаз, и эти светло-синие глаза, румяные губы, золотисто-рыжая борода, брови, волосы придавали ему сходство с вечно юным солнцем.
        Свенгельд был на пару лет моложе своего десятского, но выглядел человеком более значительным - благодаря более высокому росту, уверенной повадке, крупным, грубоватым чертам продолговатого лица, взгляду, одновременно повелительному и дерзкому. Почести он теперь принимал как должное, но тоже приучил себя быть вежливым - хватило ума понять, что заносчивость его не украсит, а только раздосадует людей и приведет им на память то, о чем всем им лучше бы навсегда забыть.
        Обед по весенней поре был небогатым - рыбная похлебка с репой да пироги с побегами хвоща. Князю подавали то же, что и гридям, а Свенгельд, похоже, не обращал внимания, что именно ест - богатство не сделало его привередливым.
        - Вот что мне подумалось, княже, - заговорил он, когда с едой покончили и на стол выставили бочонок пива. - Помнишь, Радовед про варягов рассказывал, что в Корсуньской стране зимовать остались?
        Легкий гул разговоров стих, гриди стали прислушиваться. Все понимали, что Свенгельд приехал не просто повидаться, а что-то у него есть на уме.
        Ингер кивнул и слегка нахмурился. За полгода с лишним рубцы от медвежьих когтей совсем зажили, но еще выделялись; на лбу они были отчасти прикрыты кольцами русых волос, но на скуле красная полоса была отчетливо видна. При виде этой отметины на еще молодом лице с тонкими чертами каждому невольно думалось - неласкова жизнь к этому витязю, не жалеет его красоты…
        - Они ж не навек там остались, - продолжал Свенгельд, с непринужденным видом слегка откинувшись на лавке и придерживая на столе серебряную чашу, которую Прекраса велела ему подать. - Как весна пришла, небось задумались, куда дальше грести. И вот что мне думается… помнишь, Радовед баял, что-де Кольберн подбивал его вместе на Киев идти? Что если он и сейчас… эти мысли не оставил?
        - Думаешь, он тем числом пойдет на Киев? - не выдавая волнения, осведомился Ингер.
        По напряженным лицам гридей он видел: угрозу они считают нешуточной. После того как Свенгельд так удачно предсказал возвращение части войска, к его словам прислушивались особенно внимательно, а простонародье уже наградило его званием «вещего», какое носил его прославленный отец.
        - У него сотен пять осталось. Мой отец приходил Киев брать, у него меньше людей было - всего сотни две. Тут же главное не число, а удача… и внезапность. Подумай: приди сейчас пять сотен варягов - как встречать будем? Это не ратники, оратаи с топорами, которым только бы назад к женкам поскорее. Это варяги, их оружие кормит.
        Ингер прикинул силы. У него и у Свенгельда было по полсотни оружников, считая тех, новых, кого он взял к себе после возвращения Радоведа.
        - Эти могут, - заговорили бывшие ратники, знавшие Кольберна и его дружину. - Они что волки - наглые да жадные. Только бы стянуть, что плохо лежит.
        - Вспомни: Кольберн ведь не знает, жив ли ты сам! - подхватил Свенгельд. - Небось думает, что ты сгинул, а стол киевский пустой стоит. Уже в мечтах себя на нем видит. Он ведь рода знатного, да, паробки? Я и сам помню: как он здесь был прошлой весной, все дедами своими похвалялся.
        - Как я понял, деды его разделили судьбу твоего деда, Сульки конунга, - заметил Ингер. - Их тоже изгнали с родины более сильные князья и вынудили править на морях.
        - Да уж, удача Ельга многих наградила бесплодными мечтами, - улыбнулся Асмунд. - Каждый такой конунг, внук и сын изгнанников, думает, что если Ельгу удалось найти себе державу, то и они смогут.
        - Размечтались! - выразительно отчеканил Ратислав, и за столами засмеялись.
        Но Ингер даже не улыбнулся, как и Свенгельд, выжидательно смотревший на него. От взгляда его серо-стальных глаз Ингеру, как часто бывало, сделалось не по себе. Казалось, Свенгельд знает больше, чем говорит, и у него уже есть какое-то решение. Но сможет ли он, Ингер, это решение угадать?
        - Нынче травень идет, - добавил Свенгельд. - На нижнем Днепре лед, бывает, в сечень[18 - Сечень - февраль.] уже сходит. Если Кольберн хотел высокую воду захватить, то уж месяца два как мог в путь тронуться. Как бы не пришлось нам его уже скоро здесь и дождаться.
        - Вышли дозоры вниз. К Витичеву, а пожалуй, что и к Родню. А сам прикажи городцы оповестить, пусть готовятся рать собирать. Уж пять сотен-то мы наберем!
        - Исполню, княже, - согласно кивнул Свенгельд.
        Но по глазам его Ингер видел: похоже, это еще не все.

* * *
        Дозоры вниз по течению Днепра, к устью Роси, были высланы в тот же день, по городцам разосланы гонцы с приказом быть готовыми по первому зову отправить ратников к Киеву. Свенгельд сделал бы это и без княжеских приказов: он ведь не просто предполагал, что в скором времени можно ждать близ Киева честолюбивого Кольберна с его войском, он точно это знал. Но также знал он и то, что хуже сбора рати во время сева только рать во время жатвы: оратаям[19 - Оратай - земледелец, пахарь. От «орать» - пахать.] нужно в поле работать, и даже одного отрока из десяти старейшины отдадут с большой неохотой. Одного из тех десяти, что у них остались после провала похода на греков. Безжалостный враг должен встать у околицы, чтобы поляне снова согласились воевать! Да сама угроза от Кольберна была еще одним следствием неудачного похода: не посчитай Кольберн, что Ингер погиб, не оцени он свою собственную удачу выше княжеской, у него не хватило бы дерзости замахнуться на киевский стол.
        Пять дней спустя пришли верные вести: лодьи Кольберна показались у города Родня, стоявшего близ устья Роси. Гонцы, сменяясь и меняя коней, за сутки донесли эту весть до Киева, и это означало, что если варягов ничто не задержит, то они будут здесь через два-три дня.
        Чтобы сообщить князю эту новость, Свенгельд попросил принять его в избе, поэтому Прекраса тоже все слышала.
        - Велишь, отправлю людей по городцам, чтобы высылали своих ратников к Роси, - сказал воевода. - Но ты вот что еще заметь. Оратаи сейчас севом заняты. Гнать их воевать - остаться без хлеба осенью. Да и не можем мы больше позволить кому-то убивать наших людей!
        Ингер с досадой втянул воздух, стиснув зубы. Свенгельд был прав, и в этом Ингер сам убедился во время гощения. Пиры вышли невеселые - даже там, где кто-то из ратников вернулся, погибших было больше, и поляне сидели за столами в печальных срядах. Несколько утешенные шелковыми одеждами и дорогими сосудами из Радоведовой добычи, старейшины прямо не обвиняли Ингерав гибели своих сыновей и внуков, но жаловались, что стало некому работать. Поэтому-де и припасли мало, не взыщи. В этот раз Ингер привез после обхода своего племени чуть ли не вдвое меньше, чем Свенгельд - от чужого. Причины этого были всем ясны: древляне не давали ратников в греки и платили дани вдвое больше полян, но этот бедный сбор позорил Ингера в глазах киян. Заставить полян еще раз дать ему ратников? Тогда на будущий год в гощение можно и не ходить… А добиться ратников от земли Деревской за два дня невозможно - это нужен колдун, умеющий вынимать войско из ларца.
        - Да и вот еще, - Свенгельд усмехнулся, его серые глаза повеселели. - Если подумать, то убивать Кольберновых людей тоже неумно.
        - Так что мне - круги водить[20 - Круги водить - то есть хороводы.] с ними? - сорвался Ингер. - В зыбке качать их? В уста медовые целовать?
        - Если мы сумеем их нанять, это принесет нам куда больше пользы, чем даже если мы одолеем и нам придется их хоронить!
        - Нанять? - Ингер вскинул брови.
        - А то ж! - Свенгельд положил кулаки на стол. - У нас йотунова прорва людей сгинула! А толку нет! Через два, три, четыре года сызнова надо на греков идти, ляд их бей! А с кем? С бабами и девками? Люди нужны. А у Кольберна их пять сотен. Они греков бивали и добычу брали. Вот что важно. Они сумели греков одолеть и живыми уйти. Нам такие люди нужны.
        - Но не сим же летом опять идти…
        - А путь они покуда к себе за море идут и там добычей хвастают. Через год-другой позовем - Кольберн назад втрое больше приведет. Где удачей и добычей пахнет, там в хотячих людях[21 - Хотячие люди - добровольцы, охотники.] нехватки нет.
        Ингер опустил глаза. Свенгельд не хотел его оскорбить, но слишком уж очевидно было, у кого имеется удача и добыча, а у кого - одни раны и позор.
        - Как мы будем их нанимать? - сказал он чуть погодя. - На какие скоты? Да и пойдут ли они мне служить, когда Кольберн сам хочет в Киеве сесть!
        - Надо убедить его, что удачи у нас побольше будет.
        Ингер молча вскинул глаза. Вопрос «как?» отражался в них, но губы оставались сомкнуты.
        - Надо ему поле предложить, - ответил Свенгельд на этот молча заданный вопрос. - На остров, по-ихнему.
        - Поединок?
        - Поединок. И кто одолеет, тому Киев.
        Прекраса, сидевшая на ларе в углу, тихо охнула.
        - Ну у тебя и ставки! - помолчав, хмыкнул Ингер, будто видел в этом только шутку.
        - Так и игра идет не на чухню какую, - ответил Свенгельд, и Прекраса недовольно поджала губы от грубости его речи. - О Киеве речь! О столе княжеском! Пошли ему вызов. Я сам съезжу, хочешь? - предложил он, не дав никому даже подумать, что он предлагает другому уж слишком опасное дело. - Встретим его под Киевом, выберем место - на Днепре островов хватает. Сделаем все по уму, как у знатных людей. Свидетелей выберем, условия обсудим, жертвы принесем, клятвы дадим. Ты одолеешь - он и его люди идут к тебе в услужение.
        - А он одолеет - сядет здесь? - Ингер через стену показал в ту сторону, где находилась гридница, а в ней княжий стол.
        Свенгельд промедлил одно мгновение, будто хотел что-то сказать, но передумал.
        - Ты себя раньше времени-то не хорони, - обронил он потом. - Чего бы тебе не одолеть? Ты чай не увечный, меч не вчера в руку взял.
        Ингер помолчал, думая. Предлагая вызвать на бой Кольберна, Свенгельд сам уже бросил молодому князю вызов - его отваге, решимости, его искусству воина и вере в свою удачу. Отказом он выгадает немного - выходить в поле все равно придется. И если поляне не захотят давать людей, если они утратили веру в него, что могла бы придать им храбрости и стойкости, поражение станет неизбежным. А с ним - потеря всего: стола, чести, будущего. Он может оправиться от поражения в Греческом царстве, но поражения у порога собственного дома ему не пережить. Поединок, где все будет зависеть только от его собственной удачи и силы, давал больше надежд на успех.
        Когда-то Киевом владел варяжский род Аскольда. Это они, те давние варяги, от которых даже имен в памяти людской не осталось, основали стольный город земли Полянской и водили рати на греков, и не без успеха. Потом явился Ельг и силой отбил поселение на кручах, угадывая, как много выгод можно извлечь из обладания им. Не будет никакого дива, если Ельговых наследников вытеснит отсюда еще более удачливый вождь. Но если уж ему, Ингеру сыну Хрорика, суждено потерять владения и жизнь, свою честь он сохранит.
        - Я согласен, - кивнул он. - Я отправлю к нему людей, а ты вели завтра собраться боярам. И твои пусть приходят - Фарлов и прочие. Обсудим условия, а как придет ответ, и тронемся.
        - Сделаю, княже, - Свенгельд наклонил голову и встал.
        В его прощальном поклоне сквозило уважение - Прекраса приметила это из своего угла. Свенгельд оценил и решение князя, и его храбрость. Но это не значит, что ей понравилось то, о чем они договорились.

* * *
        Этим вечером Прекраса почти поссорилась с мужем.
        - Как ты не понимаешь - он же хочет твоей смерти! - взволнованно внушала она Ингеру после ухода Свенгельда. - Он хочет, чтобы тебя убили!
        - Очень может быть, что ты права, - Ингер улыбнулся и насмешливо поднял брови, дескать, не вижу ничего невозможного.
        - И ты соглашаешься?
        - А что он на этом выиграет?
        - Он хочет от тебя избавиться! С первого дня, как мы сюда приехали! Для тебя это новость?
        - Едва ли ему пойдет на пользу сменить меня на Кольберна. При мне он живет очень хорошо… лучше меня! - с горечью добавил Ингер. - Уж Кольберн не даст ему половину древлянской дани, да и воеводское звание он не сохранит. У Кольберна есть свои доверенные люди, которым он поручит войско и дань, а родичи прежних князей ему тут будут нужны, как чирей на заднице! Свенгельду придется, самое меньшее, покинуть Киев, и то я сомневаюсь, что даже он, с его волчьей хитростью, сумеет увезти все свое добро и людей в целости. Нет, для него моя смерть - его собственная смерть!
        - Но для чего-то он этого хочет - чтобы ты вышел на поединок!
        - Перед Кольберном мы со Свеном в одной лодке. Он не хочет сменить меня на чужого варяга, а поединок - единственная надежда выиграть схватку. Лада моя, - Ингер провел рукой по затылку Прекрасы, - ты ведь не хочешь подорвать мой дух сомнениями, что я смогу одолеть какого-то бродягу?
        - Я… нет… - Прекраса смешалась, тяжело дыша и едва удерживая слезы.
        Была бы на ее месте родовитая женщина, вроде Ельги-Поляницы, уж она бы не стала дрожать. Она бы своими руками начистила умбон Ингерова щита и призвала благословение богов на его оружие. Но Прекраса не могла радоваться, что ее мужу выпал такой случай прославиться, не могла здраво рассуждать и прикидывать, насколько велики надежды Ингера одолеть Кольберна. Она смутно помнила Кольберна по прошлому лету, плохо отличая его от других варяжских вождей, но все они были здоровые мужики, выросшие на морях и не расстающиеся с оружием даже ночью. Прекрасу приводила в ужас сама мысль, что судьба прямо-таки навязывает Ингеру еще один случай умереть. «Да когда же ты уже насытишься? - хотелось ей закричать в лицо этой судьбе. - Сколько еще жертв тебе нужно?»
        Ребенок заворочался, толкаясь изнутри, и она схватилась за живот.
        - Он не хочет! - Прекраса показала Ингеру на то место, где толкалось. - Неужели ты собираешься умереть, не дождавшись, пока сможешь его увидеть!
        Ингер ласково погладил ее живот, и дитя затихло, будто знало, что его касается отец.
        - Лучше нам обоим не родится, чем трусостью опозорить честь рода, - мягко сказал он. - Если я его не увижу, ты дашь ему мое имя[22 - Имя отца сыну можно было дать, только если отец умер раньше его рождения. Вообще имена живых предков давать ребенку считалось опасным и нежелательным.]. А честь мою он получит в наследство незапятнанной.
        - Может быть, кияне еще не согласятся, - выдавила Прекраса, старясь не заплакать от отчаяния. - Может, они сами захотят биться!
        Ингер только улыбнулся.
        Встревоженные слухами о новой беде, кияне собрались в княжью гридницу рано. Вместе приехали Свенгельд и Ельга-Поляница; та была взволнована и оживлена, но не проявляла страха или тревоги.
        - Ты тоже хочешь, чтобы Ингер бился с тем боровом? - спросила ее Прекраса. - Не боишься, что будет с тобой, если он вдруг окажется здесь хозяином?
        - Нет, нет! - Ельга-Поляница улыбнулась. - Я не боюсь. И ты не бойся - мы за себя постоим. Нас так просто не взять.
        Надежды Прекрасы на бояр тоже не оправдались. Никто не высказал желания собрать войско и биться, вместо того чтобы отправить на бой одного князя за всех. Напротив, кияне нашли это выход очень уместным и верным. Больше всего их заботило, как бы составить условия, чтобы обезопасить себя, свои дома и имущество, если Кольберн и впрямь окажется хозяином города. Они хотели получить от него клятвы именами богов и всех его славных предков, что он не тронет в городе ни куренка, а будет править и собирать дань на тех же условиях, что и Ингер, а все их древние обычаи оставит в неприкосновенности. Прекраса наблюдала за спорами, сидя возле Ингерова стола, и все глубже погружалась в отчаяние. Больше всего ей не нравилось лицо Свенгельда. Он был спокоен, уверен, деловит, но в его серых глазах Прекрасе чудился лихорадочный веселый блеск. Вопреки вчерашним рассуждениям Ингера, вполне здравым, от всего этого дела Свенгельд ждал для себя каких-то выгод, и немалых. Прекрасе хотелось убить его за то, что он толкает Ингера на смерть, намереваясь на этом выиграть!
        Еще бы понять, в чем его выигрыш.

* * *
        В тот же день к Кольберну отправился Ивор. Вести от него пришли через три дня: Кольберн не отрицал, что имеет желание править в Киеве, и согласился обсудить условия поединка. От имени Ингера Ивор дал клятву соблюдать мир на то время, которое понадобится на переговоры, и Кольберн дал такую же в ответ.
        На другой день сам князь выехал навстречу противнику - с гридями, со Свенгельдом и боярами.
        - Береги себя, а если что, полагайся на Ратьшу, как на меня, - шепнул Ингер, когда Прекраса вышла проводить его во двор.
        Он показал глазами на хмурого Ратислава: его Ингер не брал с собой, а с пятью гридями оставлял оберегать жену.
        Прекраса закусила губу, чтобы не расплакаться на людях. Сколько же это будет продолжаться! Сколько раз еще Недоля станет заносить свои ножницы над нитью его судьбы!
        Пока все это обсуждалось, Кольберн продвинулся вперед, и кияне застали его полсотни лодий возле Витичева - в двух переходах от Киева, если идти вверх по реке. В городец варяги не пошли, хотя тамошний боярин, Бронигость, потерявший в Греческом царстве почти всю свою дружину, не смог бы им противостоять. На лугу варяги раскинули шатры, и в самом большом, где у входа вился на ветру его шитый цветной шерстью стяг - волк на задних лапах, с копьем в передних, - Кольберн дожидался киевского князя.
        Встретились они в Витичеве, куда Кольберн явился с десятком своих людей.
        - Рад видеть тебя живым, Ингер конунг! - объявил он. - Ты человек немалой удачи, если сумел остаться в живых, когда столь многие числили тебя в мертвых! Всякий, кто взглянет на тебя, сразу поймет, что ты не боишься ни острого железа, ни звериных когтей, ни самого огня с неба!
        В самом расцвете сил, лет тридцати, среднего роста, не толстый, но плотный, с крепкими мышцами, с длинными русыми волосами, гладко зачесанными назад, Кольберн имел широкое продолговатое лицо, которое выглядело бы простецким, если бы не нос, расплющенный каким-то давним ударом, повредившим ему и передние зубы. Из-за этого он говорил пришепетывая, но речь его лилась свободно и вдохновенно, как у человека воспитанного и уверенного в себе. На встречу он явился в греческом шелковом кафтане с узором в виде собак с крыльями и пышным птичьим хвостом, в ярком мантионе, что не очень шло к его воинственной внешности, но сразу обнаруживало высокие притязания.
        - Ты и правда рад видеть меня живым? - Ингер улыбнулся и недоверчиво поднял брови, добавив про себя: уж я-то предпочел бы видеть тебя мертвым.
        - Разумеется. Куда почетнее завоевать себе державу в честном бою, чем просто прийти и взять то, что осталось без хозяина. Такому случаю обрадовался бы только трус, а обо мне этого никто не скажет!
        У него получалось «ражумеется» и «труш» вместо «трус», но никто даже не улыбнулся. Кольберн слегка набычился, в его серо-голубых глазах появилась отрешенность - первый шаг к боевому безумию, и у Ингера екнуло сердце. Да он что, берсерк? Нерадостная весть для того, кто собрался с ним драться!
        - И тем не менее ты надеешься, что в бою твоя удача будет больше моей? - Ингер положил руки на пояс, приняв уверенный и непринужденный вид, будто сам в своей удаче не сомневался.
        - Отчего же нет? Происхождением я тебе равен. Род мой, как и твой, ведется от Хальвдана Старого, от его сына Дага. У Дага был сын Арнгрим, а у него - сын по имени Ангантюр Берсерк. Я происхожу от него, но через Хальвдана мы в родстве с Дёглингами. А из Дёглингов по матери происходит Харальд Прекрасноволосый, чей отец, Хальвдан Черный, изгнал из Ругаланда твоего дядю Хельги. Так что, как видишь, мои предки не уступают твоим родовитостью, но уже в давние времена превосходили их удачей и доблестью. Отчего же мне не надеяться на успех?
        - Но мой дядя, которого ты назвал Хельги, показал, что его удача побольше, чем у многих, - Ингер слегка побледнел от этого скрытого поношения.
        Будучи родней Ельгу через сводную сестру, Ингер не происходил от тех конунгов Ругаланда, которых Кольберн упомянул, но не счел нужным это уточнять, чтобы не умалять своих прав на дядино наследство. В конце концов, отец его матери тоже правил ругами, пусть и другими.
        - Удача Хельги мне известна! Пока я зимовал в Корсуни, греки мне немало порассказали! Они, знаешь ли, помнят немало северных вождей, которые правили славянами! Лет полтораста назад Сугдею захватил один, они называют его Браваль, но не думаю, что это настоящее имя. Но это был воинственный и сильный вождь, тогда богу пришлось явить чудо, чтобы его укротить. Тот вождь разбил ворота города, ворвался в самый главный храм, захватил там несметные сокровища, но бог поразил его, его взяли жестокие корчи, так что у него лицо вывернулось к спине. Испугавшись, он приказал своим людям вернуть все награбленное, но это не помогло ему, и он лежал, расслабленный, обездвиженный, скованный силой бога по рукам и ногам, не мог шевельнуть даже пальцем. А ночью ему во сне явился святой муж, похороненный в той церкви, по имени Стефан, и приказал принять крещение, обещая тогда излечить его. Браваль послушался, и лицо его стало снова как у всех людей.
        - Ты так говоришь, как будто сам почитаешь греческого бога! - заметил Ивор.
        - Именно так! - охотно подтвердил Кольберн. - Верую во единого бога, который все создал и всем правит!
        - Ты не был христианином, когда мы шли на греков! - воскликнул удивленный Ингер.
        - Я принял крещение в Сугдее в эту зиму. Мы часто виделись с тамошним стратигом, и он убедил меня в силе бога. Да и глупо было бы спорить - разве мы не видели своими глазами, как богато живут греки, как много сокровищ посылает им бог! Помнишь тот день в Босфоре - я был на лодье совсем близко к хеландии, я слышал, как там пели заклинания под огромным золотым крестом - и в тот же миг нас поразили молнии! Единый бог послал молнии с небес на помощь его народу! Мы видели это сами, мы сами пострадали… у тебя на лице я вижу след этой силы! - Кольберн указал на лицо Ингера, и тот невольно прикоснулся к скуле, где еще виднелось слабое розовое пятно от зажившего ожога. - Я хочу принадлежать к верным, избранным, которые пользуются защитой и силой бога. Стратиг Дионисий был моим крестным отцом, а наречен я Стефаном, так что теперь тот святой муж - мне все равно что небесный воспитатель. А стратиг Дионисий пообещал, что если я сумею занять киевский стол, он сам станет моим послом к Роману цесарю и его сыновьям, чтобы помирить нас и помочь заключить выгодный договор. Так что, как видишь, - Кольберн-Стефан
развел руками, - на моей стороне все силы земли и неба. Но ты можешь не опасаться никого вероломства - наш поединок пройдет, как положено у благородных людей, ведущих свой род от самого Одина!
        Ингеру оставалось только вздохнуть, сцепив зубы.
        - Тебе нелегко будет править в наших краях, если ты христианин, - заметил Ивор. - Как же ты будешь приносить жертвы?
        - А жена твоя тоже христианка? - спросил Свенгельд.
        - У меня пока нет достойной жены. Но у тебя ведь есть жена? - непринужденно обратился Кольберн у Ингеру. - Я слышал, ее зовут Хельга, она управляла на пирах пред началом нашего похода. Я женюсь на твоей вдове, а так как она - королева, то я с ее рукой получу все права в глазах ваших людей.
        - Моя жена - не княгиня, - сдерживая бешенство, ответил Ингер, впервые радуясь этому обстоятельству. - Ты говоришь о моей сестре - она подносит чашу.
        - Так ее зовут Хельга или твою жену?
        - Они обе носят это священное имя, - процедил Ингер.
        - Значит, я возьму в жены ту Хельгу, которая твоя сестра, - Кольберн ничуть не удивился. - Я ее помню, это очень красивая женщина, истинная госпожа медового покоя. Статная, обученная всему нужному, она украсила бы дом самого Одина!
        - Полегче! - усмехнувшись, Свенгельд сделал шаг вперед и тоже положил руки на пояс. - Моя сестра - единственная законная дочь Ельга Старого. Наш народ почитает ее, как свою госпожу и первую служительницу богов. Никто, даже ее брат-князь, не может распоряжаться ее рукой. Только она сама может ее отдать.
        - Ну так пусть она отдаст мне ее! Пусть она пришлет своего человека, чтобы от ее имени вступил в наш договор с Ингером конунгом.
        - Тогда нам придется обождать ее ответа.
        - Пусть к ней пошлют немедленно. Ты согласен, Ингер конунг?
        Ингер медленно кивнул. Он еще не сообразил, будет ли ему польза от включения Ельги-Поляницы в этот договор, но безусловно радовался, что Прекрасу Кольберн готов выкинуть из головы.
        - Вот этот мой человек, - Свенгельд указал на Асмунда, - поедет к госпоже Ельге и привезет нам ее ответ.
        Асмунд наклонил свою рыжую голову, молча обещая сделать все возможное.
        - А пока будем ждать, мы можем развлечься, как подобает благородным людям, - прошепелявил Кольберн. - Завтра можем поохотиться, если будет на то твоя воля. А сегодня не желаешь ли взглянуть, какие красивые одежды и сосуды я привез из Грикланда?

* * *
        Отворив дверь избы, Ельга шагнула в утреннюю прохладу и охнула от неожиданности: на крыльце прямо возле порога кто-то лежал, и она чуть на него не наступила. Было совсем рано, и Боровица, тоже жившая на Девич-горе, еще спала. Старая Дымница, третья обитательница избы, дома не ночевала: вечером за ней прислали и позвали к роженице куда-то на Подол.
        В первый миг Ельга подумала, что и спящий на крыльце - тоже гонец за Дымницей. Старую повитуху, помимо родов, часто звали на «бабьи каши» инаречения, на свадьбы - творить обереги молодым. «Уж где я только ни бывала! - говорила порой Дымница, вернувшись домой после очередной бессонной ночи и бессильно рухнув на скамью. - И там, и сям… только у водяных еще не принимала, а так везде!» «Ой, молчи! - отвечала ей Боровица. - Услышат - позовут ведь и туда».
        Однако Ельга быстро заметила в фигуре мужчины, с головой укутанного в грубый серый плащ, нечто знакомое.
        - Эй! - позвала она. - Добрый человек, чего лежишь у порога, будто змей!
        Добрый человек не отзывался, продолжая размеренно дышать во сне. Ельга присела возле него и осторожно отогнула край плаща.
        Знакомые волнистые пряди цвета темного меда, широкий белый лоб, пушистые рыжеватые брови, серебряная хазарская серьга в левом ухе…
        - Асмунд! - в полный голос воскликнула она и затеребила его за плечо. - Ты откуда? Что случилось?
        Ельга знала, что Асмунд, как и вся дружина, уехал со Свенгельдом и Ингером навстречу Кольберну. И если он вернулся - по-видимому, один, - это означает важные новости. У нее не хватило бы сил ждать, пока он сам проснется.
        Асмунд тут же вздрогнул, поднял голову, моргая. Под сенью крыльца его глаза, затуманенные после сна, казались совсем синими. Узнав Ельгу, он улыбнулся, сел и потер лицо руками.
        - Что ты тут лежишь? - она требовательно вцепилась в его плечо. - Каким вихрем тебя принесло? Из облака выпал?
        - Да вот… - Асмунд снова улыбнулся, радуясь, что видит ее. - Добрался вчера заполночь. Стучать к вам не посмел. Дай, думаю, здесь ночь скоротаю, а как ты встанешь, так сразу и повидаемся.
        - Что-то случилось?
        - Есть новости кое-какие.
        - Хорошие? - в нетерпении расспрашивала Ельга.
        - Да я бы не сказал…
        Асмунд потер заспанные глаза, но вид у него, вопреки словам, был не слишком удрученный, а скорее озадаченный.
        - Пойдем в дом! - Она потянула его за рукав. - Умойся, проснись и расскажи толком.
        Их шаги и голоса разбудили Боровицу; она поднялась и отправилась к корове. Асмунд проводил ее глазами, потом взглянул на Ельгу и подмигнул: чужие уши им были не нужны. Поливая ему на руки над лоханью, Ельга так волновалась, что кувшин дрожал. Асмунд не походил на вестника больших бед, но явно был смущен тем, что собирался ей рассказать - она видела это, поскольку очень хорошо его знала. Он появился в Киеве лет пятнадцать назад, сам еще будучи подростком, как он говорил, а Ельга не помнила того времени: сама была еще слишком мала. Лишь помнила, что этот рыжий парень с правильными, приятными чертами лица, немного широковатым носом, весной и летом усеянным мелкими золотыми веснушками, жил среди отцовых хирдманов давным-давно. Дружелюбный и общительный, он нравился ей, как вообще такие люди нравятся детям; она помнила, что когда-то он носил ее на руках, катал на плечах, развлекал веселой болтовней и песнями, помогал взобраться на лошадь или сойти с седла… Старый Ельг с самого начала благоволил к нему и выделял среди прочих отроков; вего обращении с Асмундом Ельге даже чудилось нечто родственное, хотя
она знала, что родства между ними нет. Просто он был из тех юных, кого любому зрелому мужу было бы приятно числить в своем потомстве.
        Напряженно ожидая, с чем же вестник приехал, Ельга вдруг заметила, что Асмунд уже стер воду с глаз и пристально смотрит на нее, держа рушник.
        - Что ты? - спросила она, не поняв этого взгляда.
        - Ничего… - Асмунд улыбнулся, но ему как будто пришлось сделать усилие для этой улыбки. - Чудо какое: ты мне умываться даешь, как будто я тебе…
        Он запнулся, не зная, какое слово выбрать: «брат» или «муж». Ельга засмеялась: ей никогда не приходило в голову увидеть Асмунда на месте ни того, ни другого.
        - Смейся, смейся! - Асмунд был немного задет, но подавил проблеск обиды и сам усмехнулся. - Я знаю одного мужчину, который рассчитывает, что скоро ты будешь подавать ему умываться, и чистые рубашки, и чашу за столом.
        - О чем это ты? - Ельга выразительно подняла брови.
        Асмунд улыбнулся и принялся тщательно вытирать лоб и намокшие волосы; рушник почти закрыл ему лицо, и он лишь многозначительно поглядывал на нее из-под края полотна, не отвечая.
        - Довольно! - Ельга выхватила у него рушник. - Что это за мужчина? О ком ты говоришь? Что там происходит?
        - Ты знаешь этого достойного мужа. Он необычайно высокороден, доблестен и прославлен. Пока еще он не владеет никакой державой, но рассчитывает в скором времени взойти на Ельгов… то есть Ингеров стол. Ну а раз он станет князем русов, ему понадобится жена - прежняя наша госпожа, как это водится. Сперва он думал взять в жены ру… Эйфриду Прекрасную, но потом ему пояснили, что госпожа медовой чаши - ты, Ельга Премудрая, и тогда он перенес свои желания на тебя.
        В Свенгельдовой дружине, состоявшей по большей части из бывших Ельговых гридей, никто не признавал за женой Ингера прав на имя Ельги. Между собой оружники, по примеру Свенгельда, звали ее русалкой, а то и «перевозницей», но говорить так о ней перед князевыми родичами было бы дерзостью, и Прекрасу именовали Эйфридой - так Ингер впервые назвал ее перед киянами.
        - Засунь этого скальда подальше и объясни толком! - Ельга нахмурилась и придвинулась к Асмунду вплотную.
        Его дыхание слегка участилось, но прямым приказом он пренебрег и промолчал.
        Ельга смотрела ему в глаза, ожидая ответа, но видела, что грудь его под сорочкой с влажными пятнами часто вздымается, а в синих глазах отражается какое-то тревожное томление.
        Не сказать чтобы это было для нее новостью. Уже несколько лет она замечала, что и на игрищах, и на павечерницах, где собираются лучшие девы Киева, Асмунд смотрит на нее одну - так, будто видит нечто прекраснейшее на свете. При старом князе Ельге они жили в одном доме, при Свенгельде продолжали часто встречаться, и всегда, стоило Ельге взглянуть на Асмунда, она видела ответный взгляд и улыбку радости от ее внимания. Если все смеялись, он поглядывал на нее - смеется ли она? Ее род и положение не допускали никаких иных чувств, кроме почтения; давняя дружба и положение «домашнего человека» позволяло Асмунду держаться с ней непринужденно, но ничего лишнего он себе не позволял. Асмунд любил яркую одежду, насколько она была ему по средствам, опрятно подстригал и подбривал бородку, но о внешности своей мало думал и очень удивился бы, узнав, что Ельга находит его красивым - куда более красивым, чем многие более родовитые мужчины. Она никогда не говорила ему об этом, однако его взгляд волновал ее, и не раз Ельга думала: ачто бы он позволил себе, если бы ему позволила она?
        От этой мысли сладко ёкало сердце, но Ельга гнала ее прочь. Ничего подобного между ними быть не может. Кто она и кто он? Она - госпожа медовой чаши, и борьба знатных мужей за таких невест входит в сказания. А он - хускарл, как это называется на северном языке, «человек дома». Однако Ельга привечала его: почтительный без робости, уверенный без дерзости, всегда готовый и развлечь веселым разговором, и унять расходившихся пьяных буянов, и примирить повздоривших парней, Асмунд приносил с собой чувство безопасности и всеобщего лада.
        Но сейчас он не улыбался, и Ельгу пробрала дрожь от его взгляда. Пока она не принадлежала никому, кроме отца и брата, Асмунд не задумывался, не глупо ли, не дерзко ли любоваться ею глазами мужчины. Но вот вышло так, что он против воли привез ей сватовство чужого человека, которому не мог желать успеха, и поневоле же осознал, как больно ранит сама мысль о ее замужестве.
        Асмунд поднял руку и коснулся ее стана сбоку - словно хотел обнять и не смел. Ельга опомнилась и шагнула назад. Ее охватило непривычное смущение: как будто она шла по знакомой дороге и попала в совершенно незнакомое место - удивительное и небезопасное.
        - Что… что там произошло? - повторила она, овладев своим голосом, и отошла к столу. - Они все увиделись с Кольберном?
        - Да, - уже с обычным видом ответил Асмунд. - Увиделись. Он был очень любезен. Еще раз заверил всех в благородстве своего происхождения, рассказал, что за зиму в Корсуньской стране стал христианином и теперь рассчитывает на поддержку могучего бога Кристуса, чтобы завладеть киевским столом.
        - Вот это новость!
        - Самая малая из тех, что я привез. У него нет жены, и он намерен жениться на нашей госпоже. Этой госпожой Ингер признал тебя. Но Свен сказал, что Ингер не вправе распоряжаться твоим браком и ты сама должна дать согласие.
        - Почему это я должна его дать? - Ельга в выразительном изумлении расширила глаза.
        Вот еще жених нашелся! Всю жизнь дожидалась!
        - Это входит в условия их поединка с Ингером. Кияне должны обещать, что если Кольберн одолеет, то получит и стол, и тебя.
        - А если я откажусь?
        - Поединка не будет. Кольберн просто нападет… нет, не сразу! - уточнил Асмунд, увидев, как она вздрогнула. - Он даст нам возможность подготовиться к бою. Но у него пять сотен бывалых головорезов, а у нас людей сотни две от силы, из них половина - ратники. Остальных еще надо собирать.
        - Слишком много он хочет! - Ельга была возмущена. - И стол, и еще меня какому-то бродяге!
        - Да почему же много? Ведь он получит право на твою руку лишь после того, как отобьет киевский стол. Ты выйдешь не за бродягу, а за киевского князя. Разве это не дар богов - единственный на свете жених, достойный тебя и родом, и положением?
        - Ты смеешься? Этот беззубый - единственный жених для меня? Да я лучше…
        - Что? - спросил Асмунд, как-то слишком пристально глядя ей в глаза.
        - Ничего! - отрезала Ельга, отводя взгляд. - В девах на всю жизнь останусь.
        - У тебя есть случай стать киевской княгиней навсегда, безо всяких там… русалок. Ведь ранее киевский князь был твоим братом… и другой тоже! - Асмунд усмехнулся, намекая на Свенгельда, чьи притязания на отцовский стол ни для кого в дружине тайной не были.
        Он поддразнивал Ельгу, но в словах его была такая удивительная правда, что она невольно задержалась мыслью. Истинная, законная госпожа медовой чаши - жена вождя, конунга или князя. Дочь или сестра занимает это место, лишь пока жены нет, и то временно - до собственного замужества. С течением лет Ельга все сильнее осознавала неустойчивостьсвоего положения близ киевского стола: рано или поздно ей придется уступить место Прекрасе. Это само по себе не доставит ей радости, да и куда потом деваться, если ни один из князей, бывших под рукой Ельга Вещего, ей не ровня?
        - Так что у Кольберна есть причины надеяться… - Асмунд почтительно взял ее руку, - что уже скоро эти медовые руки, - он прижал к губам внутреннюю сторону ее запястья, - будут вечером подносить ему чашу… а ночью ласкать… - закончил он, проделав то же со второй ее рукой.
        Ельга отняла руки и отодвинулась, беспокойно смеясь; это взволновало ее, приятная дрожь разбежалась по телу, но она не знала, не счесть ли это дерзостью и не рассердиться ли. Но Асмунд вроде как говорил о Кольберне… поэтому сердиться надо было на Кольберна… а взгляд Асмунда обещал ей некое средство избавиться от этого дерзкого негодяя…
        - А что у него нехватка зубов спереди, это ли не доказательство доблести? - добавил Асмунд. - Примета мужа, лицом встречающего врага!
        - Молчи! - Ельга отмахнулась, кривясь и не зная, засмеяться ей или заплакать.
        Асмунд смеялся, показывая собственные ровные зубы, и Ельге захотелось засадить ему кулаком под дых, как она в былые годы делала со Свеном. Но она сдержалась - Асмунд ей не родич, а он и так сегодня что-то расхрабрился.
        - Скажи мне, когда совладаешь со своим гневом и будешь готова выслушать совет твоего брата.
        - Которого? - сквозь беспокойный смех фыркнула Ельга.
        - Нашего господина, конечно.
        - И что он?
        - Господин наш велел передать тебе вот что…
        Асмунд опять тянул время, наслаждаясь тем, как все внимание Ельги сосредоточено на его лице, а слух напряжено ловит звуки его голоса.
        - Он сказал, что ты должна потребовать от Кольберна, буде ему случиться победить Ингера, выйти на второй поединок - с твоим защитником, коего ты сама изберешь. Ну а тот, кто победит в этом, втором поединке, получит право распоряжаться не только твоей судьбой, но и киевским столом. Ведь Ингер, если и останется жив, право это утратит…
        - О! - Ельга переменилась в лице, тревогу и озабоченность сменило озарение.
        - Он еще сказал, тебе не придется долго думать, кого избрать в защитники. Но советовал до последнего хранить твой выбор в тайне - до дня поединка, если тот все же состоится. А сейчас ты должна будешь собрать мужей полянских, передать им желание Кольберна, сообщить твой ответ и добиться от них, чтобы они приняли это условие. И подкрепили клятвой. Эта клятва утешит Кольберна и пойдет на пользу… нашему борту, когда все будет… увязано.
        У Ельги был напряженный и в то же время рассеянный вид, будто она мысленно пытается соединить важные, но далеко разбросанные обстоятельства. И по мере того как она думала, лицо ее светлело, а в глазах появлялся оживленный блеск.
        - Да что же я… голодным тебя держу! - вдруг спохватилась она. - Садись!
        Ельга указала на место у стола, развернула рушник, подвинула каравай и солонку.
        - Сейчас за молоком в погреб сбегаю, у нас есть!
        Она метнулась было к двери, но Асмунд ловко поймал ее за руку, когда она пыталась пробежать мимо него, и притянул к себе. Случай был слишком важным и требовал откровенности.
        - Я, конечно, не так знатен, чтобы притязать на столы, - проговорил он, склонившись к ее уху. - И я не вполне понимаю все эти хитрые наузы, которые вы вяжете со Свеном. Но как бы там ни сложилось, если тебе понадобится защитник… человек, на которого ты сможешь положиться во всем, чего бы ни решила сделать…
        Асмунд развернул Ельгу к себе. Она не противилась, с каким-то радостным ожиданием глядя ему в лицо.
        Чутье подсказало ему: она радуется своим мыслям, а не его словам. Но Асмунд все же закончил:
        - Я сделаю все, что ты захочешь. И могу без хвастовства заверить, что мои надежды одолеть этого беззубого змея не хуже, чем у любого другого.
        - Я знаю! - почти с нежностью, рожденной душевным подъемом, сказала Ельга и провела пальцами по его щеке.
        Взгляд Асмунда спустился с глаз ее на губы, а руки обвились вокруг стана. Ельгу облило дрожью, дыхание перехватило - ничего подобного ей не приходилось переживать, - но она постаралась не подать вида и закончила:
        - Но не тревожься, Кольберну не бывать моим мужем. А совету моего брата я последую в точности!
        Асмунд не отпускал ее, глядя ей в глаза и надеясь разглядеть в них те части замысла, что от него утаивали. Осмелев от воодушевления, Ельга потянулась вверх и на миг прильнула губами к его губам. Вздрогнула от непривычного прикосновения к его золотистым усам и поспешно отстранилась, часто дыша. Она пока не нуждалась в том, что он предлагал, но такая преданность заслуживала награды.

* * *
        Когда Ельга-Поляница созывала бояр на совет, на княжий двор она тоже послала - уведомить Прекрасу, как в Витичеве идут дела, но конечно, не ждала, что беременная невестка приедет. Вместо себя Прекраса послала на Девич-гору Ратислава и поэтому узнала о новом условии не позднее других.
        - И все они согласились?
        - Да, госпожа. Ельга сказала: я, дескать, выберу себе бойца, да такого, кого никому не одолеть. Так что не сомневайтесь, мужи полянские, ударим по рукам с варягом, а если суденицы будут к нам недобры и князю победу не отдадут, все равно чужак землей нашей и мною владеть не будет! В том, сказала, клянусь вам матерью-сырой-землей. Они и передали варягу, что, дескать, вся земля Полянская на его условия согласна и клятву дает.
        Прекраса сидела, хмурясь и пытаясь понять, что происходит. Она видела в речах Ельги-Поляницы какое-то согласие со странным поведением Свенгельда, но не могла уловить их общего смысла.
        - Какого бойца она выставит? - Прекраса посмотрела на Ратислава. - Из земли, что ли, осилка[23 - Осилки - древние великаны.] вызовет? Кия из холма могильного?
        Это удивительное дело ей представлялось похожим на сказания. Непобедимого бойца, который от имени земли будет отстаивать священную деву, раздобыть можно только колдовством. Или такого найти, что тридцать лет где-то за печью сидел да в золе рылся…
        - Да какого Кия могильного! - с досадой отмахнулся Ратислав. - Свенька и будет.
        - Свенька? - почему-то эта простая мысль поразила Прекрасу.
        - Ну а кто? Где ей другого взять?
        - Она же сказала, от земли Полянской…
        - Она сказала, по выбору своему. Да и чем он не от земли? Он же здешний. Где-то тут родился, - Ратислав показал в сторону двора. - В децкой[24 - То же что «людская», помещение для челяди. От понятия «детские» (писалось еще как «децкие») - княжеские отроки. Поскольку это слово родственно понятию «дитя, ребенок», то, вероятно, имелись в виду отроки-слуги.] избе.
        Прекраса еще подумала и попросила:
        - Вели лошадей. Я поеду к ней.
        - Это я поеду, - спокойно возразил Ратислав. - К ней. И привезу ее сюда. А ты сиди и жди.
        Ельга-Поляница и правда скоро приехала. Прекраса чувствовала, что сестра мужа не любит ее, но та всегда была с ней любезна, приветлива и не проявляла ни малейшей надменности перед дочерью перевозчика. Ее великодушие в глубине души коробило Прекрасу сильнее, чем могла бы оскорбить грубость - расстояние между ними казалось так велико, что даже дружелюбие к безродной невестке не может унизить дочь княжеской четы.
        - Ты выставишь бойцом Свена? - сразу спросила Прекраса, едва золовка подошла поцеловать ее.
        На миг Ельга замерла, улыбка застыла на ее губах - ей не понравилось, что замысел уже кем-то разгадан.
        - Да, - все же ответила она. - Кто сестре запретит у брата защиты искать?
        - И ты за него совсем не боишься! - Прекраса подалась к ней.
        Ни малейшей тревоги не отражалось в золотисто-карих с зелеными искрами глазах Ельги-Поляницы, взгляд ее из-под изогнутых бровей разил с обычной уверенностью, как невидимая стрела. В ней ощущалось веселое оживление, какое-то многообещающее чувство вызвало румянец на ее щеках и блеск в глазах, и от этого Прекраса сильнее обычного ощущала невидимую стену между ними.
        И вот свершилось: впервые Ельга-Поляница опустила перед ней взор, спрятала его торжествующий блеск под густыми ресницами. Потом снова подняла глаза, зеленые искры в них завораживающе мерцали на солнечном свету из оконца, и Прекрасу вдруг проняло мощным ощущением глубинной силы, на которой стояла Ельга-Поляница. Силы земли-матери.
        - Не боюсь, - спокойно сказала Ельга.
        - Но этот Кольберн… Говорят, он сильный боец.
        - Это так, но Свен сильнее. Он в расцвете сил… у него есть мощный щит и незримая дружина, - пояснила она, видя недоверие в глазах Прекрасы. - Никто не может одолеть его… или причинить ему зло, видимо или невидимо.
        Теперь Прекраса поспешно опустила глаза, боясь, что Ельга разгадает ее помыслы, - те, которые вдруг озарила яркая вспышка и объяснила ей собственную давнюю неудачу.
        Никто не может причинить Свену зло! Видимо или невидимо! Поэтому ее попытка натравить на него водяных духов кончилась провалом. И обратилась против нее самой - ведь вызванные духи не уходят без поживы. Хотелось заплакать, закричать, но Прекраса лишь больно закусила губу.
        - Свен защитит нас и от этого варяга, и от любого другого, - мягко добавила Ельга. - Не тревожься и береги себя.
        Она ласково коснулась плеча Прекрасы, но та едва не отодвинулась, будто ее тронули каленым железом. В вихре мыслей и разнородных чувств она не могла понять, что же так ранит ее.
        А потом поняла.
        - Так ты ждешь… - с трудом она заставила себя поднять взгляд к мерцающим глазам Ельги-Поляницы, - что Ингер… будет… что его убьют?
        - Конечно нет! - Ельга-Поляница потянулась и обняла ее, как расстроенного ребенка. - Ингер - хороший воин, он молод и силен, у него отличное оружие. Если удача его не покинет, он победит. И ведь в их условиях нет смерти проигравшего. Даже если он уступит, Кольберну не обязательно его убивать. Но даже если Ингер проиграет, Кольберн все равно не получит Киева. Он согласился на второй бой с моим защитником, а Свена ему не одолеть.
        - И что же дальше? - выдавила Прекраса, сосредоточившись на мысли, что Ингер может вернуться живым.
        Ельга-Поляница помолчала.
        - Я не знаю, - мягко сказала она потом. - Я не суденица.
        Только когда она ушла и зеленые искры ее глаз перестали мерцать перед взором, в голове у Прекрасы сложился весь узор целиком.
        Они бросают Ингера на клинок Кольберна. Будет он убит или только опозорен поражением - для Киева не так уж важно. Право на княжий стол он утратит. И кто же его получит? Свенгельд, разумеется, - тот, кто одолеет во втором бою и заберет себе плоды обеих побед.
        Вот так. Уже темнело, а Прекраса все сидела на том же месте, мысленно вглядываясь в этот хитрый замысел. У Свенгельда есть что-то, какой-то оберег или заклятье, делающее его непобедимым. Мощный щит и незримая дружина, как сказала Ельга-Поляница. А Кольберн нужен им, чтобы убрать с дороги Ингера, чего Свенгельд не может сделать сам.
        Но она, Ельга-Прекраса, тоже не прежняя девочка с перевоза. У нее есть своя незримая дружина, и пришло время пустить ее в бой.

* * *
        Ранняя заря застала Прекрасу на знакомом месте - меж старыми ивами близ Киева перевоза. Ночью она почти не спала, набираясь решимости. Страшно было вновь делать то, что уже однажды принесло ей беду, тем более сейчас она находилась в том же положении, что и тогда, а значит, опять ставила под удар свое нерожденное дитя. Ей не вынести, если и это, третье ее дитя пострадает. Есть предел у сил человеческих.
        Но чего на дождется, если будет сидеть сложа руки? Ингера убьют. Киевский стол захватит Свенгельд. Что станется с ней и ее ребенком? Может, родичи мужа и не съедят их, но надежд когда-нибудь занять стол у будущего чада не останется. У Свенгельда свой сын Лют, трехлетний крепыш, и уж конечно, тот никому не позволит перейти дорогу его родному чаду, внуку Ельга Старого. Род Ингера из Киева исчезнет. И забудут, что был здесь такой, молодец неудалый. Хорошо, если удастся сохранить владения на севере, в Холм-городе. Да и то как сказать. Там у Ингера тоже есть родня, сыновья его сводных сестер уже взрослые, им лишние наследники не нужны…
        Пришла пора сделать еще один решительный шаг.
        Ратислав не хотел везти ее сюда. Наверное, тоже помнил ту давнюю поездку, после чего у нее родился мертвый ребенок.
        - Ты сам хочешь давать имя моему чаду? - прямо спросила его измученная Прекраса. - Когда Ингера убьют?
        Да, если она поедет, это может обернуться бедой. Но если ничего не сделает, в ближайшие дни рухнет вся их жизнь.
        На море-океане, на острове Буяне
        Стоит бел-горюч-камень…
        - приговаривала Прекраса, медленно расчесывая распущенные волосы.
        На камне сидит Девица-Трясовица,
        Дочь Мары-Марены, Навьей Владычицы.
        Берет она железный посох,
        Разбивает бел-горюч-камень,
        Выпускает на волю девять сестер-трясовиц…
        Прекраса неспешно выговаривала одно слово за другим, осознавая их неотвратимость. Гребень берегини сделал ее пряхой судьбы, дал ей власть управлять чужими жизнями. И теперь ей пришлось употребить это умение во вред, лишь бы спасти то, что ей было дороже жизни.
        И говорит им Девица-Трясовица:
        Вы, сестры-лихорадки, одна - Леденея,
        Вторая - Огнея,
        Третья - Студ?нка,
        Четвертая - Дрожуха,
        Пятая - Трясуха,
        Шестая - Маяльница,
        Седьмая - Трепалка,
        Восьмая - Корчея,
        Девятая - Знобея!
        Не идите вы в лес,
        Не идите на дерево сухое,
        На болото глухое!
        А идите вы к Кольберну, у града Витичева,
        Отнесите ему семьдесят хворей,
        Семьдесят скорбей, семьдесят болезней,
        В его буйну голову, ясные очи, желтые кудри.
        В сердце, в печень, во все нутро.
        Запираю я слово мое в болото глухое, в дерево сухое,
        И кто то дерево сгложет,
        Тот мое слово превозможет…

* * *
        Асмунд вернулся в Витичев через три дня и тут же отправился на луг, в варяжский стан, где Кольберн в своем шатре отдыхал после охоты.
        - Ну что, видел ли ты госпожу? - спросил Кольберн.
        За эти дни он не раз мечтал о красивой женщине, которую встречал год назад в Киеве.
        - Я видел госпожу и передал ей, о чем здесь говорилось, - Асмунд еще раз поклонился. - Прежде чем дать ответ, она приказала собрать в святилище самых знатных людей Киева, кроме тех, что здесь с князем. Она рассказал им, что ты желаешь взять ее в жены и тем получить законные права на эту державу не только благодаря твоей силе, но и по родству. И вот что она сказала… Я клянусь, - Асмунд вынул из ножен длинный ударный нож и приложил клинок ко лбу и обоим глазам, - на моем оружии, что передаю тебе ее ответ слово в слово.
        - Ну же, что она сказала? - Кольберн в нетерпении поерзал на походных и подушках из греческих богатых усадеб.
        - Она сказала: «Я не простая женщина, во мне сила земли Полянской. Я не подвластна моему брату-князю, а подвластна одним только богам. Я дала обет служить и принадлежать только богам. Тот, кто желает отнять меня у богов и взять в жены, должен доказать свое право на это. Если ты, Кольберн конунг, одолеешь моего брата-князя, тебе придется биться со мной…»
        - Вот как? - Кольберн, польщенный званием конунга, в изумлении подался вперед, и у него загорелись глаза. - Разве она - воительница? Валькирия, владеющая оружием, как мужчина?
        - Нет, - Асмунд не позволил себе улыбнуться. - Женщине, как ты знаешь, в тяжбе с мужчиной позволено выставить бойца по своему выбору. Так вот, она сказала: «Я изберу себе защитника из числа мужей земля Полянской, и если ты, Кольберн конунг, одолеешь его, то я буду твоей вместе с киевским престолом и всем наследством моего отца». И госпожа поручила мне спросить у тебя от ее имени: ты принимаешь это условие?
        - Конечно! - Кольберн выпрямился. Мысленно уже одолев здешнего князя, он не считал за противника какого-то безымянного «мужа земли Полянской». - Я с радостью принимаю… Это будет достойно нас обоих… как в сагах!
        - Тогда я передам князю, что все условия обговорены.
        В тот же день Кольберн снова явился в Витичев и в присутствии всех киевских бояр и своих хёвдингов заключил договор с Ингером. Оба вождя поклялись на оружии соблюдать условия, а сам поединок назначили через день. Требовалось время, чтобы найти на ближайших островках Днепра подходящее место, достаточно сухое, чтобы не сражаться в воде и грязи, и достаточно близко от берега, чтобы свидетелям было все хорошо видно.
        Место скоро нашли. Свенгельд и Торлейк, хёвдинг Кольберна, вдвоем обошли и осмотрели его, после чего сочли пригодным. Опытные воины обмерили площадку и оградили ее ясеневыми древками копий.
        Но на другой день Ингер, в полдень явившись на место, напрасно ждал Кольберна. Вместо него прибыл Торлейк и с удрученным видом попросил отсрочки: еще вчера Кольберну стало худо, на него напала лихорадка и он до сих пор не смог оправиться.
        - Что же с ним приключилось? - допытывался изумленный Ингер, не зная, радоваться ему болезни соперника или подозревать подвох.
        - Видишь ли, конунг… - Торлейк и сам был в растерянности. - Еще в тот вечер, после того как наш конунг получил согласие вашей госпожи… Он лег спать и заснул, как обычно, но потом его стала во сне мучить ужасная жажда. Ему показалось, что к нему подходит его мать и протягивает ему серебряную чашу с водой. А мать нашего конунга умерла лет пятнадцать назад, а не видел он ее еще того больше, чтобы ты знал. Он взял чашу и выпил воду. И едва он выпил, как словно жидкий огонь пролился ему в нутро, как будто он хлебнул того горячего вина, которым нас угощали с хеландий Романа кейсара. Он страшно закричал, его телохранители слышали, и другие люди, что спали в том шатре и рядом. И с тех пор то огонь сжигает конунга, то мучает холод и озноб. Бергульв, наш лучший эриль, сделал ему целящую рунную палочку, но ты должен дать ему несколько дней, чтобы оправиться.
        Ингер, не зная, как расценить этот чудесный рассказ, обернулся к своим людям. Но на всех лицах, не исключая Свенгельда и Асмунда, отражалось такое же безграничное изумление, какое чувствовал он сам.

* * *
        Следующие два дня Прекраса прожила, едва дыша от страха, не зная, каким будет ответ на ее ворожбу. Но чувствовала она себя хорошо, дитя потихоньку ворочалось, однако несильно - оно стало уже слишком крупным и ему становилось в утробе тесновато для копошения. А всего лишь на третий день, под вечер, она узнала, какие плоды принесла ее решимость.
        Прекраса сидела в избе и шила, как вдруг явился Нежига, тиун, через служанку попросив позволения войти.
        - Госпожа! - Нежига поклонился. - Явились люди некие, варяги, говорят, послал их тот варяг, что в Витичеве… С ними наши Быстряй да Хольмар с Гангульвом. Говорят, князь позволил тем варягам тебе поклониться… Словом, просят допустить их слово молвить, низко кланяются!
        Прекраса не сразу ответила: мешало волнение. Но с тревогой боролось любопытство. Если Ингер позволил варягам обратиться к ней, значит, с ним самим все хорошо. Эта мысль ее ободрила, и она, велев подать себе красивую греческую накидку, чтобы прикрыть простое домашнее платье, дала знак впустить приехавших.
        Вскоре пришел Хольмар, Ингеров десятский, ведя за собой незнакомого варяга - лет тридцати, среднего роста, с пушистой русо-рыжеватой бородой и близко посаженными серо-голубыми глазами. Не поражая внешней мощью, он однако производил впечатление человека толкового и ловкого. Прочие, кому незачем было соваться в княжью избу, остались ждать снаружи. За ними вошел Ратислав и встал возле Прекрасы, сложив руки на груди и молча давая понять, что хозяйка дома находится под защитой.
        - Будь жива, госпожа! - Хольмар поклонился Прекрасе. - Князь тебе кланяется, спрашивает о твоем здоровье.
        - Я здорова. А что сам князь?
        - У господина все благополучно, - Хольмар значительно улыбнулся и показал ей на незнакомца, что жался у двери. - Сей муж, по имени Торлейк, изложит тебе свою нужду, если тебе выслушать угодно.
        - Но что его ко мне привело?
        Прекрасе не понадобилось сильно притворяться недоумевающей. Она догадывалась, что появление этого варяга связано с ее ворожбой, но как? Если бы кто-то вздумал винить ее, то Ингер никак не позволил бы этим людям к ней явиться!
        По знаку Хольмара гость сделал пару шагов к Прекрасе и поклонился:
        - Да пошлет тебе здоровья и счастья госпожа Асгарда, Фригг! Меня зовут Торлейк, я прибыл к тебе по воле моего господина, Кольберна конунга, с позволения твоего мужа, Ингера конунга.
        Он говорил на северном языке, поскольку славянского не знал. Прекраса вопросительно взглянула на Ратислава, и тот, наклонившись, быстро перевел ей эту речь. За три года жизни близ Ингеровой дружины Прекраса научилась немного понимать речь варягов, но сама не говорила, а к тому же Торлейк пользовался не «русским» языком, как давно жившие среди славян варяги, а чистым языком Свеаланда, несколько от него отличавшимся. Ратислав же, выросший в Холм-городе, где хватало свеев, хорошо знал и тот, и другой.
        - Спроси, что привело его ко мне?
        - Привела меня великая нужда и печаль! - при помощи Ратислава стал рассказывать Торлейк. - Кольберн конунг, господин мой, болен. Во сне ему явилась злая диса[25 - Дисы - фантастические существа женского пола, связанные в том числе с плодородием, могут помогать или причинять вред. Часто смешиваются с норнами (носительницами судьбы) и даже валькириями.], приняв обманчиво облик его матери, и принесла ему тяжкую болезнь. Господина моего уже несколько дней мучает лихорадка, его охватывает то жар, то холод, он почти ничего не может есть и испытывает тяжкие страдания. Наш лучший эриль сделал ему целящую рунную палочку, но она не помогает. Никто из нас не знает, как помочь ему. Две ночи назад ему явилась во сне очень красивая женщина, которую он не знает, и сказала, что только ты одна можешь вылечить его болезнь, потому что только тебе известны имена всех тех злых дис, что приносят такие болезни. Господин наш думает, что эта женщина была Богоматерь - он ведь стал христианином этой зимой, пока все мы жили в Таврии. И вот он спешит воспользоваться ее советом и умоляет тебя вернуть ему здоровье.
        - Что это за злые дисы? - закончив перевод, уже от себя спросил у Прекрасы Ратислав.
        Ее хранитель выглядел очень удивленным, узнав столько чудных новостей сразу.
        Прекраса поднесла пальцы к губам, боясь выдать себя торжествующей улыбкой.
        - Это он, видать, про лихорадок. Чтобы лихорадку прогнать, надо ее по имени назвать, а варягам откуда же знать их?
        - А ты знаешь?
        Прекраса с лукавым видом вытянула губы трубочкой и многозначительно покачала головой. В эти мгновения торжества в ней проснулась та веселая, забавная девушка, какой она была до замужества.
        - Как же мне не знать? Ведь лихорадки с воды приходят, а я с матерью-водой говорить умею.
        - Ты можешь излечить Кольберна конунга? - спросил тем временем Торлейк. - Он уже дал Ингеру конунгу клятву, что если ты поможешь ему подняться на ноги, он никогда больше не посягнет на престол твоего мужа и будет всегда его верным другом и слугой.
        - Вот это другое дело! - Прекраса улыбнулась. - Скажи, коли так, то я согласна ему помочь.
        - Да пошлют тебе дисы всяческого добра и счастья! - Торлейк еще раз поклонился. - Молю тебя, не медли! Господин наш слабеет день ото дня, если не помочь ему поскорее, болезнь убьет его!

* * *
        Отправляясь к Киеву перевозу будить сестер-лихорадок, Прекраса хотела лишь помешать Кольберну выйти на поединок с Ингером - или выиграть этот поединок, если он все же состоится. Тогда ее не заботило, выживет Кольберн или умрет, - пусть это решают его собственное здоровье и удача. События показали, что ее собственная удача не вовсе иссякла - все сложилось наилучшим образом. Ей не пришлось брать на себя чью-то смерть, зато Ингер был избавлен от всякой опасности и даже мог приобрести в Кольберне преданного слугу, обладавшего такими значительными силами! Имея под рукой пятьсот хорошо вооруженных, храбрых, опытных в военном деле варягов, Ингер мог больше никого не бояться - ни в своей земле, ни даже в чужой.
        В тот же день Прекраса велела приготовить ей лодью для поездки в Витичев.
        - Да неужели так необходимо тебе ехать к нему самой? - пытался отговорить ее Ратислав. - Сделай здесь ему зелья, а Торлейк пусть отвезет! Куда тебе в такое время…
        - Тише! - Прекраса, весело улыбаясь, протянула руку, будто хотела пальцами закрыть ему рот. - Время хорошее, мне до срока еще два месяца с лишним. И разве мы можем позволить, чтобы Кольберн получил исцеление из рук своего человека? Нет уж! Он получит свое зелье из моих рук и будет знать, что обязан жизнью мне!
        Понимая ее правоту, Ратислав больше не возражал, и наутро Прекраса в сопровождении своих людей и Торлейка с его тремя хирдманами пустилась в путь. Вода в Днепре стояла высоко - весеннее половодье спало еще не до конца, - и лодья под парусом так и летела вниз по течению. Русло здесь усеяно многочисленными островами, большими и малыми; часть из них была сейчас затоплена, на других, более высоких, виднелись избенки под камышовыми крышами, паслись козы. Поглядывая на островки, Прекраса испытывала радость, гордость, удовлетворение - давно забытое счастье, пережитое ею в ту пору, когда она в первый раз спасла жизнь Ингера. Если бы в эти дни она не решилась сделать то, что сделала, на таком же, очень похожем вот на эти, заросшем ивами и кустами островке пролилась бы кровь ее мужа…
        Будь воля Прекрасы, они проделали бы весь путь за один день, но ближе к вечеру Ратислав велел пристать возле довольно большой веси и устроил Прекрасу в самом просторном и чистом доме. С нею были две служанки, да и сам он, с двоими братьями-гридями, устроился ночевать там же, на полу. Назавтра Прекраса сама всех разбудила на заре и велела готовиться в путь. Ей не терпелось добраться до Витичева и наконец увидеть Ингера - живого и здорового.
        Когда отплыли, Прекраса приказала идти медленнее и покружить в протоках - ей нужно было отыскать для Кольберна обещанное зелье. Рагнвальду пришлось слазить в воду, но зато, когда две лодьи подошли к витичевскому причалу, возле Прекрасы уже стоял горшок с широким горлом, накрытый рушником, а в нем хранилось спрятанное от солнца и чужих глаз чудодейственное средство для исцеления Кольберна.
        Ингер со всеми приближенными сам вышел ее встречать и помог выбраться из лодьи.
        - Я так и знал, что ты приедешь! - весело сказал он, наклоняясь, чтобы поцеловать ее. - Белые цветы свои волшебные привезла?
        Ингер хорошо помнил, как Прекраса лечила его самого, хотя в то время, находясь в беспамятстве, ничего не замечал.
        Сперва Прекрасу провели в Витичев, в избу, где жил в это время Ингер. Там она отдохнула, переоделась и попросила отвести ее к Кольберну.
        Тот, уже получив весть о приезде госпожи-целительницы, ждал ее в своем шатре. По утрам Кольберн чувствовал себя лучше, но к полудню у него снова поднялся жар. Не в силах оторвать голову от подушки, он с трудом открыл глаза, а потом поднес руку ко лбу. Подняли полог, в шатер пролился ясный свет дня, и в потоке света, будто принесенная им, вошла молодая женщина, прекрасная, как видение. На ней был красный хенгерок с золочеными застежками, на голове шелковый убрус, белый, как летние облака, на плечах накидка, голубая, как небо. И глаза у нее были такого же небесного цвета - голубые и сияющие. Величаво ступая, она неслышно приблизилась к его походному ложу.
        - Будь цел, Кольберн! - мягким голосом сказала женщина. - Ты просил меня о помощи, и я пришла, чтобы оказать ее тебе.
        - Госпожа… Мария, мать нашего господа! - слабо произнес Кольберн. - Ты снова пришла… я вижу тот же сон… но во сне или наяву, благословен твой приход, если ты несешь мне облегчение!
        Бледный, изможденный, со слипшимися от пота грязными волосами, он имел довольно жалкий вид и мало напоминал того воинственного удальца, что несколько дней назад в мечтах видел себя на киевском столе. Да и запах, стоявший возле его ложа, с греческими благовониями не имел ничего общего.
        - Это госпожа Хельга, супруга Ингера конунга, - наклонившись сбоку, чтобы не загораживать гостью, прошептал Торлейк. - Неужели ты ее и видел в том сне?
        - Не знаю… она очень похожа… - пробормотал Кольберн, которому лицо женщины из сна запомнилось как расплывчатое светлое пятно, а роскошные одежды дорисовало собственное воображение. - Может быть, это была она. Так это госпожа Хельга?
        - Хельга Прекрасная, как ее называют. Она согласилась принести тебе исцеление.
        - Помоги мне, госпожа! Могучая жена во сне метнула звенящее копье и поразила меня!
        - Я привезла средство, которое через три дня сделает тебя здоровым, - сказала Прекраса. - Мне известны имена злых лихорадок, которые тебя мучают, и я сумею их изгнать. Но ты должен дать клятву на твоем оружии, что не станешь больше мысль зла на моего мужа и нашу державу, а сделаешься верным другом Ингера и станешь помогать ему во всем.
        - Я клянусь, госпожа! Вот здесь мой меч… - Кольберн нашарил рукоять меча, который постоянно держал возле своей лежанки. - Я клянусь, что сделаю, как ты сказала, и если обману, пусть мой меч поразит меня и рассечет, как вождь рассекает золото! Торлейк, дай кольцо клятв!
        Из ларя в изголовье у Кольберна достали несколько золотых обручий греческой работы - с узорами из тонкой золотой проволоки, в самоцветами в узорных гнездышках. Среди них Тордейк отыскал «кольцо клятв» - простое обручье из гладкого дрота с хитро сплетенными концами, и подал Кольберну.
        - Пусть я буду разрублен на части, как вождь рассекает золото, чтобы раздать его дружине, если не стану лучшим и верным другом Ингеру конунгу и тебе, госпожа! - положив на него руку, слабым голосом поклялся Кольберн. - Только спаси меня от этого огня, которым злая диса наполнила мое нутро и лишила меня силы!
        - Жди меня сегодня вечером, я принесу зелье, - пообещала Прекраса. - И тогда к утру тебе станет лучше. Через три дня жар и озноб тебя отпустят. После этого нужно будет взять вот эту рубаху, - она показала, не прикасаясь, на сорочку, в которой лежал Кольберн, мокрую от лихорадочного пота, - и бросить ее в реку. Постепенно твои силы восстановятся. А когда ты сможешь встать, ты должен будешь взять совсем новую сорочку, которую еще никто не носил, и каравай хлеба, отнести к реке и оставить на иве у воды в дар девяти сестрам. Если сделаешь все, как я сказала, болезнь отпустит тебя. Но если, - уже было собравшись уйти, Прекраса вновь повернулась к Кольберну, - ты только помыслишь о том, чтобы нарушить клятву, те девять жестоких сестер вернутся к тебе и приведут еще трижды девять, еще более злых и голодных!
        Вечерняя заря застала ее у воды. Сделав отвар белых цветков «русалочьего цвета», она нашептала его, глядя на полыхание золота и багрянца над широким Днепром.
        На море-океане, на острове Буяне
        Стоит бел-горюч-камень…
        - говорила Прекраса, расчесывая волосы, для чего ей пришлось намотать нижний их конец на локоть.
        На камне сидит сам Перун-отец
        Берет он железный ключ,
        Запирает бел-горюч-камень,
        Замыкает девять сестер-трясовиц, змеевых дочек…
        Ей требовалось размотать уже свитую пряжу судьбы и перемотать заново, запирая то, что выпустила, и отгоняя то, что призвала. Кого бы ни видел Кольберн в своем сне - Деву Улыбу, Мать Макошь, госпожу Фригг или в самом деле Богородицу греков, совет он получил верный. Снять с него наведенную болезнь могла только Прекраса, знающая, как она была наслана. И теперь с каждым произнесенным словом ей становилось легче на душе - завязывающий узлы на чужой судьбе обременяет этим и свою. Прекраса расчесывала волосы, чувствуя, как с каждым ее движением расправляются и приходят в лад незримые нити бытия, отчего легче дышится всеми свету белому.
        И говорит им Перун-отец:
        Вы, сестры-лихорадки, одна - Леденея,
        Вторая - Огнея,
        Третья - Студёнка,
        Четвертая - Дрожуха,
        Пятая - Трясуха,
        Шестая - Маяльница,
        Седьмая - Трепалка,
        Восьмая - Корчея,
        Девятая - Знобея!
        Оставьте вы Кольберна у града Витичева,
        Уйдите из буйной головы его, ясных очей, желтых кудрей,
        Из сердца, из печени, из всего нутра.
        Заберите семьдесят хворей,
        Семьдесят скорбей, семьдесят болезней,
        А сами подите в лес,
        На дерево сухое,
        На болото глухое!
        Там живите, а нас не троньте!
        Запираю я слово мое именем Матери-Воды,
        Именем Матери-Земли,
        Отсылаю на остров Буян, на бел-горюч-камень,
        И кто тот камень изгложет,
        Тот мое слово превозможет…
        Глава 5
        Дней через десять, когда Ингер с женой и дружиной уже был в Киеве, туда явился Кольберн. С собой он привел лишь десяток хирдманов, прочие пока оставались в Витичеве. К этому времени Кольберн совсем оправился, к нему вернулись бодрость и красноречие, и теперь он собирался вновь, как и год назад, предложить Ингеру свою службу. Снова одетый в яркий кафтан с чудными собако-птицами, он вступил в гридницу, где его ждали, кроме княжеских домочадцев, многие знатные кияне. Слухи о его притязаниях, о вызове на поединок, его болезни и исцелении широко разошлись по земле Полянской, и всем хотелось на него поглядеть.
        Ельга-Поляница встретила его у очага, держа рог с медом.
        - Рада вновь видеть тебя здоровым, Кольберн, - улыбнулась она. - Прошу богов о том, чтобы они не отняли у тебя здоровье, а нас не заставили пожалеть о том, что мы помогли тебе его вернуть.
        - Благородный человек сдержит клятву, даже если это будет стоить ему жизни! - одарив ее пылким взглядом, Кольберн поклонился и принял рог. - И думаю, я не растеряюсь, когда попаду в Валгаллу и увижу валькирий, ибо я уже видел тебя, а прекраснее тебя, госпожа Хельга, не может быть ничего ни на земле, ни на небе!
        Ельга широко улыбнулась в ответ - она привыкла слышать подобное. Свенгельд и его оружники ухмылялись с довольным видом, гордясь красотой и статью молодой госпожи, как величайшим сокровищем дружины.
        Но один из них, стоявший слева от Свенгельда, в малиновой сорочке и голубом кафтане, спущенном с одного плеча, глядел на Кольберна с улыбкой тайного торжества. Асмунд знал, что награжден отличием, какого Кольберн не смог бы купить за всю свою знатность, славу, силу и богатство.
        - Я приехал, чтобы поблагодарить тебя, госпожа, - выпив мед, Кольберн повернулся к Прекрасе, - и добрых дис, которые послали тебя мне на помощь. Кольцо клятв на моей руке, - Кольберн показал гладкое золотое обручье на правом запястье, - и оно будет хранить мой обет, пока рука моя повинуется мне. Если я его нарушу - пусть эта рука в тот же миг отсохнет! Прошу тебя, госпожа, принять вот это, - он вынул из-за пазухи другое обручье, - в память о том дне, когда моя клятва была дана.
        Не только кияне, но и сама Ельга-Поляница с жадным любопытством тянули шеи, чтобы получше разглядеть дар. Кольберн поднес Прекрасе один из драгоценных браслетов, что раздобыл в Греческом царстве - собранный из подвижно соединенных между собой золотых номисм, где на каждой было отчеканено изображение цесаря в венце и с крестом в руке. По гриднице пролетел изумленный и восторженный гул. Золото - наилучшее средоточие удачи, и Кольберн сейчас передал Прекрасе нечто большее, чем часть своей греческой добычи.
        Прекраса положила браслет на запястье и протянула руку к служанке, чтобы застегнула. Щеки у нее горели от сознания своего торжества. Впервые за три года она значила в этой гриднице больше, чем Ельга-Поляница, получила почести выше и дары драгоценнее. На нее, а не на дочь старого Ельга, были сейчас устремлены сотни удивленных, восхищенных, почтительных взглядов. Сегодня она чувствовала себя законной обладательницей священного имени Ельга, наравне с его родной дочерью. Снова сев на свое кресло у подножия Ингерава стола, - муж радостно улыбался ей, довольный ее успехом, - она накрыла подарок пальцами другой руки, спеша напитать свою кровь божественным огнем и мечтая навсегда сохранить чувства этого мгновения. Ощущение пламенных крыльев за спиной…
        Ингер, обрадованный таким приятным исходом дела, которое изначально грозило ему позором, потерей стола и даже смертью, устроил пир в честь выздоровления Кольберна и примирения с ним. На пиру тот много рассказывал о походе по Вифинии, о взятии греческих городов. Дорогие одежды Кольберна и его приближенных доказывали, что поход был удачным, но не всем так повезло. Еще пока Кольберн со своим войском был в Вифинии, до него доходили слухи о том, что на южных окраинах этой же области орудуют еще какие-то русы. Как и догадывался Свенгельд, часть варягов прорвалась сквозь строй огненосных хеландий в Мраморное море. Но только зимой, уже будучи в Корсуньской стране, Кольберн от своего друга, стратига Дионисия, услышал об их судьбе. Удачи тех варягов хватило только на путь в один конец: вМраморном море они оказались как в ловушке, а когда в начале осени попытались прорваться через Боспор Фракийский в обратном направлении и уйти на север, в Греческое море, их снова встретили огненосные хеландии и на этот раз уничтожили всех. Так рассказывали греки, и ни один человек из той, третьей части русского войска не
вернулся, чтобы опровергнуть их хвастливые рассказы.
        - Греческие молнии пожгли их всех до единого! - повествовал Кольберн. - Но и неудивительно: мощь единого бога велика, карающая сила его неотвратима, а среди тех людей, видимо, не были никого с достаточно сильной удачей, чтобы ему противостоять. Из тех вождей, что водят дружины по морям в поисках славы и добычи, чуть ли не каждый называет себя морским конунгом, но кровь истинных конунгов течет в жилах далеко не у каждого!
        Прекраса опустила глаза, надеясь, что Кольберн не станет расспрашивать о ее происхождении - иначе восторженное уважение, которое она сумела ему внушить, могло бы пострадать.
        - Иное дело - я! - К счастью, куда больше Кольберну хотелось говорить о себе самом. - По матери я происхожу из рода конунгов Хейдмёрка. Эйстейн конунг, ее предок, лет семьдесят назад владел этой областью, но много лет воевал с Хальвданом Черным, который у многих людей отнял их владения вместе самой жизнью. Хальвдана, который утонул однажды в полынье на льду, сменил его сын Харальд. Ему было всего десять лет, когда он начал править, и сыновья Эйстейна, Хёгни и Фроди, надеялись, что теперь-то им удастся отстоять владения своего отца. Однако Харальд и брат его матери, Гутхорм хёвдинг, собрали большое войско и напали внезапно, пройдя через лес. Хёгни и Фроди узнали, что пришло вражеское войско, только когда оно стояло уже перед домом! Харальд приказал поджечь дом, но они выбрались наружу и сражались, как подобает конунгам. Там же они оба и пали, и на этом пресекся род конунгов Хейдмёрка. Теперь этой областью владеют потомки Харальда, а нам, потомкам Эйстейна, норны повелели водить дружину по морям, добывая честь и славу. Я еще расскажу вам, как мой отец, Стейнкиль конунг, ходил на Фландрию! Но кровь
богов по-прежнему струится в наших жилах, и если где-то бог все же подарит мне возможность обрести собственную державу, я сумею править ею не хуже любого другого!
        - Не сомневаюсь, что это так, - отвечал Ингер. - Истинно достойный человек сумеет отличиться в любом месте, куда поставит его судьба.
        - Даже в Йотунхейме! - горячо подхватил Кольберн, бывший, как видно, не прочь забраться даже туда, если это даст возможность прославиться. - Ты совершенно прав, Ингер конунг!
        В глубине души Ингер тоже был бы не прочь, если бы Кольберн забрал всех своих людей и отправился в Йотунхейм, чтобы больше никогда не возвращаться. Хоть тот и дал торжественные клятвы на оружии и золоте не посягать больше на его наследство, Ингеру делалось неуютно от мысли, сколько родовитых вождей оказалось изгнано из Северных Стран более сильными соперниками - Хальвданом Черным, Харальдом Прекрасноволосым, Эйриком сыном Энунда, - и теперь их потомки бродят по миру, уповая на свою божественную кровь и надеясь изгнать более слабого. Сам Ельг Вещий, по существу дела, был из числа этих изгнанников. У него хватило сил вырвать у судьбы себе хорошую долю, но Ингер сейчас заботился только о том, чтобы свою долю удержать.
        На этих пирах неизменно присутствовал и Свенгельд. Даже если Прекраса верно разгадала его замысел - руками Кольберна расчистить себе дорогу к княжьему столу, - он никак не показывал, что раздосадован неудачей, и одинаково дружески обращался к обоим - Кольберну и Ингеру, - которые согласно тому замыслу сейчас уже оба должны были лежать в могиле. Не раз он приходил в избу к Ингеру, где князь и воевода без лишних ушей высчитывали, сколько наемников они смогут содержать и как побыстрее извлечь пользу из их клинков. После неудачного похода очень нужны были люди. Разместить их Свенгельд предлагал в Витичеве и в Вышгороде, расширив эти, заложенные еще Ельгом крепости, построив там новые дружинные дома, чтобы их засады[26 - Засада - гарнизон по-древнерусски.] охраняли Киев как сверху, так и снизу по течению Днепра. Поначалу их можно было кормить за счет дани, но дружины держат не просто так. Этим же летом Свенгельд предлагал повести их в низовья Днепра, на угличей, живших ниже днепровских порогов, и их соседей тиверцев. Обложив данью эти племена и взяв там добычу, наемники смогли бы содержать себя в то
время, которое понадобится для подготовки нового похода на греков. Ингер видел, что Свенгельд рассчитывает и сам нажиться на этих походах, но державе они, несомненно, пошли бы на пользу.
        Пока мужчинами обсуждалось это дело, Прекраса думала о своем. После несостоявшегося поединка она едва принуждала себя в присутствии Свенгельда держать застывшую улыбку на губах. Она утаила от всех, даже от Ингера, как глубоко ее потряс этот случай. Она ни в чем не могла обвинить Свенгельда прямо - в появлении Кольберна и его желании захватить Киев воевода не мог быть виноват, - но ужасалась тому, как быстро и ловко Свенгельд способен обернуть угрозу на пользу себе, как легко готов пожертвовать жизнью Ингера, лишь бы пробиться к княжьему столу. Он вовсе не отказался от своих желаний. Не удовлетворился обретенными благами - красивой женой, здоровыми детьми, богатым двором, сильной дружиной, половиной древлянской дани… Он хочет получить все и использует малейшую возможность. А значит, следует ослаблять его как можно больше, а самим копить силы.

* * *
        День ото дня пышнее делалась листва, жарче солнце, короче ночь. Кольберна уже не было в Киеве: он отправился в Вышгород, где решили строить новую крепость. Половину своих людей он забрал с собой, остальных отправил в Витичев, где была большая нужда в дружине. С полсотни варягов не захотели оставаться на Руси - их ждали с добычей дома, но Кольберн и Ингер охотно отпустили их, велев рассказать на Готланде, в Бьёрко и в Уппсале, что через несколько лет русский князь снова пойдет на греков и ему понадобятся отважные мужи. Поскольку варяги увозили свою долю добычу, можно было не сомневаться: язык шелковых одежд и серебряных милиарисиев окажется весьма убедительным.
        Настала пора девичьих гуляний, и Ельга-Поляница, собирая киевских девок на Девич-горе, водила их в лес - чествовать березы. Когда они шли - нарядные, с пышными венками на головах, с длинными косами, распевая песни во славу расцветающей земли, казалось, будто вернулась древняя Улыба с ее девичьей дружиной, чтобы править этим светлым весенним миром, полным ожидания любви и счастья. Даже до Киевой горы долетало издали:
        Стояла береза
        Ой рано, рано!
        Посреди поля!
        Ой рано, рано!
        Сидела русалка
        На кривой березе,
        На кривой березе,
        на прямой дорожке.
        Просила русалка
        Хлеба и соли,
        Хлеба и соли
        И белой сорочки…
        Заколосилась рожь, пришла пора, когда русалки покидают воды и гуляют по полям. Настало время угощать их, и Прекраса часто отвозила на свое заветное место пироги, яйца, новые сорочки и куски льняной тканины. Но Русальная неделя - время девичьих праздников, и Прекраса могла лишь смотреть издали, вместе с другими женщинами, как Ельга-Поляница и двенадцать девушек, самых статных и красивых в Киеве, отправляются в рощу на поиски «русалки».
        Назад они пришли, неся с собой срубленную молодую березку. Ее поставили у края «божьего поля» истали наряжать - венками из цветов, ткаными тесемками для кос, поясками, платками.
        Приведем русалку из зелена бора,
        Ой рано-рано, из зелена бора!
        Поведем русалку от бора до поля,
        Ой рано-рано, от бора до поля!
        - пели девушки, встав вокруг зеленого «божьего поля», хлопая в ладоши и притоптывая.
        Поставим русалку в чистое поле,
        Ой рано-рано, в чистое поле!
        Во чистом поле русалке жити!
        Ой рано-рано, тут русалке жити!
        Потом Ельга-Поляница отнесла березку на «божье поле» иторжественно водрузила в самой середине - только она одна имела право ступать на священную землю. Остальные разложили овчины на краю, уселись, стали есть яйца, пироги, блины, от каждого блюда бросая понемногу вдоль края поля на угощение «русалки». Ей предстояло стоять здесь семь дней, пока не кончится Русальная неделя и хозяйки вод не уберутся из земного мира туда, где им место.
        Киевские большухи подходили к «божьему полю», с поклонами подносили «русалкам» дары, и им разрешали присоединиться к празднеству. Первой явилась Ружана, за ней три служанки несли короба с припасами, а холоп волок на загривке бочонок пива. Второй приблизилась Прекраса, тоже с подношениями. Ее усадили на мягкие овчины, поднесли блюдо печеных яиц. Очистив одно, Прекраса бросила скорлупу в поле, начала есть. Сейчас она все время была голодна - не то что девки, которые, напитавшись от пения и плясок русалочьим духом, дурачились, хохотали, толкались, гонялись друг за другом, перебрасываясь скорлупой и корками. Ельга-Поляница резвилась больше всех, не смущаясь тем, чтобы была старше прочих девушек-невест лет на пять, а то и на семь-восемь. Зато среди них она, рослая, сильная, в расцвете женский красоты, смотрелась истинной богиней. Зеленые искры ее золотисто-карих глаз на свету горели так ярко, и думалось, это от их взгляда зеленеет земля, как от взора самой Макоши. Даже в простой белой сорочке, без украшений, она напоминала деву-молнию. Распущенные рыже-золотистые волосы сияли, переливаясь от движений,
будто пламя: казалось, с них летят искры, согревая небесным огнем колосящуюся ниву.
        Долго сидеть на поле Прекраса не могла, слишком быстро она уставала. Рядом с веселыми девками она казалась себе тяжелой, некрасивой. Живот у нее уже был плотным, натянутым, казалось, он вот-вот лопнет, как переспелый плод. На руках, ногах, на лице появились отеки, болела голова, шумело в ушах. Если бы не необходимость показаться на важных женских праздниках - она ведь будущая княгиня! - Прекраса предпочла бы, как почти всякий день, остаться дома, в прохладе и покое. И еще два месяца ей носить эту тяжесть!
        Все с большей тревогой она вспоминала речи Девы Улыбы в тот день, когда водяная владычица бросила ей красное яблоко. Она обещала, что Прекраса понесет новое дитя - так и вышло. Но еще она ведь сказала, что оно родится, когда она и ее сестры будут гулять по полям. В тот день Прекраса не сообразила, что это значит - в смятении ей было не до подсчетов. Теперь же стало ясно: русалкам осталось ходить по белому свету всего шесть-семь дней, а до родов еще два месяца… Как же так? Она что-то спутала, не расслышала, поняла неверно? От тревоги за дитя Прекраса не спала ночами, осторожно делала каждый шаг, окружила себя всевозможными оберегами. Попросила Ельгу прислать к ней старую Дымницу и поселила в собственной избе, чтобы всегда была под рукой. Ольсева, Дымница, другие женщины успокаивали ее, старались развеселить, но они не знали того, что знала она. Не ведали, какие могучие и грозные силы сторожат появление на свет ее третьего чада, столь нужного и желанного, что за него она отдала бы даже свою жизнь.
        На Русальной неделе тревоги Прекрасы стали непереносимыми. Она боялась выйти даже из дому, не то что со двора. Больше она не ходила к «божьему полю», к Девич-горе, где каждый вечер водили круги и играли песни в честь русалок. Раза два Ельга-Поляница приезжала ее навестить, но Прекраса не велела ее пускать, передать, что-де она спит: она боялась русалочьего духа, который сестра мужа в эти дни носила с собой.
        Настал последний вечер: нынче березку-«русалку» заберут с поля, с пением унесут к Днепру и бросят в воду. Прекраса думала об этом как о своем избавлении: русалки уйдут с земли, и тогда она спокойно доносит дитя… И не нужно будет звать Деву Улыбу на пир, как та хотела…
        «Матушка, матушка! - вспоминался Прекрасе тихий, тонкий голос ее покойного первенца, что говорил с ней в ночь Осенних Дедов, и от этого воспоминания пробирало холодной дрожью, как зимой от струи воздуха из отволоченного оконца. - Не зови на пир владычицу водяную… Погубит она его головушку…»
        Пусть при жизни ее чадо не сумело сделать ни единого вздоха, в Нави его глаза открылись и уста заговорили. Его самого сгубила жадность водяных духов, и Прекраса верила, обмирая от страха, что третьему ее сыну Дева Улыба готовит ту же участь. За каждый год жизни, данной Ингеру сверх срока, она требовала голову его детей. Цена их соглашения оказалась так высока, что, знай Прекраса о ней заранее, едва ли решилась бы на это. Но отступать было поздно. Оставалось пытаться сохранить то, что у нее есть.
        Вечерело, на лугах под Девичьей горой зажгли костры. Солнце еще садилось в море багрянца и золота, а на другой стороне уже взошла на светло-синем небе полная, белая, как лик Девы Улыбы, луна. Прекраса заметила их, когда шла по мосткам через двор, и замерла, завороженная этим зрелищем. Подумалось: это мы, я и она. Ельга-Поляница в медовом золоте волос - вот это сияющее солнце, а я - молчаливая луна в белом облачном убрусе. Так мы и ходим обе вокруг княжьего стола, сторожа одна другую, и ни одна не может войти в солнечный терем на правах полной хозяйки.
        Из-под горы долетало пение звонких девичьих голосов:
        Изгоним русалку из ядрена жита
        Ой рано-рано, из ядрена жита!
        Проведу русалку от поля до бора,
        Ой рано-рано, от поля до бора!
        От поля до бора, в зелену дубраву!
        Ой рано-рано, в зелену дубраву!
        Во зеленом боре тут русалке жити!
        Ой раным-рано, тут русалке жити!
        Песня разматывала ворожбу в обратном направлении - вызванное из леса в поле провожалось обратно в лес. Значит, вот чем сейчас занята Ельга-Поляница: со своей девичьей дружиной она забирает березку-«русалку» сбожьей нивы, несет к Днепру, чтобы бросить в воду и проститься с ней до следующей весны. Скорее бы состоялось это прощание! Когда русалок проводят, она обретет покой. Прекраса даже послала двух служанок посмотреть, как уведут «русалку». Те воротились уже в густых сумерках, веселые, румяные, принесли с собой запах костра и луговых трав, настолько сильный, будто и впрямь выскочили из реки.
        - Проводили?
        - Проводили, госпожа! - Девки старались держаться спокойно, прилично, но от возбуждения их душил смех, они все время одергивали друг друга и зажимали рты ладонями.
        - Сбросили в воду?
        - Сбросили, госпожа.
        - Уплыла она.
        - Еще как уплыла! Не воротится!
        - Ступайте! - Прекраса с досадой махнула на них рукой.
        Девки мигом выкатились за дверь, и со двора донесся взрыв безумного, шального, русалочьего смеха. Пусть идут! Прекраса зажала уши. Пусть уносят подальше русалочий дух… нынче ей этого не вынести. Ей было худо, в животе больно давило, болела голова, хотелось лечь, но как ни ляжешь, все неудобно! Маясь и так, и этак, она чуть не плакала от отчаяния. Готова была проклинать тот день, когда отправилась с материнским гребнем «к плеску», чтобы впервые в жизни позвать хозяйку брода… Не позови ее тогда брат Гунька смотреть, как проедет молодой князь из Холм-города, она бы в глаза не видела Ингера и ничего бы этого с нею не было. Жила бы как все, давно была бы замужем за каким-нибудь парнем из Выбут - не за князем, без чести и богатства, зато мирно и спокойно.
        «Судьба есть - головы нет…» - уже четыре года она слышит этот грозный приговор во сне и наяву. В первый раз страх перед ним пробудил в ней силы бороться, но четыре года незримых битв их поистощили. Прекраса так рвалась к своему счастью, но сегодня эта ноша казалась ей не по плечу. Она любила Ингера больше всего на свете, но в этих, самых трудных и важных делах он ничем не мог ей помочь. Даже сейчас, когда ей так худо, его нет дома, он сидит с боярами на лугу, смотрит на пляски девок. Так и нужно: не выйди он на игрища, слухи пойдут, что-де князь людей сторонится, богов не почитает, чуров не уважает…
        Ольсева и Дымница, сидевшие под окном, хоть и посматривали на нее с сочувствием, но особого беспокойства не проявляли.
        - Потерпи, госпожа, без этого ведь не обходится, - приговаривала Дымница. - Всякая женка мается с пузом, да и ты ведь третье носишь, знаешь уже.
        - Зато как родится у нас молодец молодцом, то-то всем будет радость! - утешала ее Ольсева, молодая Иворова жена. - Я вот тоже со вторым так мучилась, уж не чаяла дождаться, когда конец придет…
        Темнело, но Прекраса не ложилась. Взрывы смеха со двора коробили ее, будто по коже водили сухой птичьей лапкой.
        - Поди, Дымница, прогони эти девок шальных! - велела она, прижимая пальцы к ноющим вискам. - Что все ржут, кобылицы! Пусть к другим идут, у реки носятся!
        Дымница удивилась, но покорно встала и вышла.
        - Прогнала? - спросила Прекраса, когда старуха вернулась.
        - Да ушли девки, - Дымница развела руками. - Убегли давно. Как ты отпустила, так и дали деру. Небось с паробками уже скачут.
        - Как - убегли, когда я слышу? - Прекраса рассердилась. - Ржут на весь двор!
        - Ложись-ка, госпожа! - посоветовала Ольсева. - Мерещится тебе.
        - Ты разве не слышишь?
        - Нет.
        Прекраса прислушалась. Было довольно тихо, челядь уже покончила с дневными делами, несколько гридей переговаривались у ворот. Но стоило отвлечься - и вновь в уши проникал заливистый шальной смех, зазывный, озорной.
        - Ложись отдыхать, - Дымница подошла к лежанке и начала готовить постель. - Чего впотьмах сидеть? Это, видно, от реки доносит.
        Прекрасу все сильнее пробирала дрожь. Она подошла к лежанке и поспешно села: внизу живота появилась ноющая боль. В голове звучали резкие, пронзительные голоса:
        Проведу русалку от поля до бора,
        Ой рано-рано, от поля до бора!
        Прекраса легла и натянула на себя покровец.
        - Затвори оконца! - велела она Дымнице.
        Комары еще не полетели, свежий воздух нес сладкий и бодрящий дух древесного сока, какой бывает только в эту пору, но Прекраса больше не могла этого выносить. Стоило закрыть глаза, как вокруг начинали носиться белые пятна, похожие на жен в сорочках. Вихрем летели распущенные волосы, и хотелось отвернуть голову, чтобы не задели по лицу.
        От поля до бора, в зелену дубраву!
        Ой рано-рано, в зелену дубраву!
        - прямо ввинчивалось в голову, и Прекраса натянула покровец до маковки.
        Она погружалась в сон, а белые пятна все носились вокруг…
        Холодные капли упали ей на лицо, и она проснулась, сильно вздрогнув. В избе было темно и тихо. Ольсева ушла к себе домой, а Ингер еще не вернулся с гуляний. Дымница спала на полу возле печки, Прекраса слышала, как та похрапывает. При затворенных окнах воздух сгустился, казался плотным и душным. Изба была полна горьким, будоражащим запахом полыни - оберега от русалок, неизменной спутницы русалочьих дней. От него мутило. Прекраса хотела кликнуть кого-нибудь, чтобы выкинули полынь на двор и отодвинули заслонки, но боялась снова услышать смех.
        Боль в животе вдруг усилилась, и Прекраса шепотом охнула. Пробрала сильная дрожь, так что зубы застучали. И потекло. Горячая влага заструилась между ног, намочила сорочку, настилальники, постельник…
        - Дымница! - задыхаясь, закричала Прекраса, но ей казалось, она кричит совсем тихо, почти неслышно. - Проснись! Началось!
        К счастью, старая повитуха, привыкшая ходить за роженицами и младенцами, спала чутко и слышала во сне малейший писк. Мигом подскочив, она в кромешной тьме направилась к столу, чтобы зажечь огонь.
        - Тише, тише! - приговаривала она. - Макошь поможет…
        В несколько ударов выбив искру, Дымница запалила от трута греческую восковую свечу. Прекраса, с упавшими длинными косами, сидела в постели, держась за живот, и морщилась от волн тянущей боли.
        - Да… прогоните же их… жаба им в рот… - в отчаянии выдохнула она.
        Сама темнота - не снаружи, а где-то внутри - визгливо смеялась, свистела, хохотала, кружилась чередой неясных пятен, и словно било по голове неотвязное:
        Во зеленом боре тут русалке жити!
        Ой раным-рано, тут русалке жити!

* * *
        Уже стемнело, солнце подобрало свой багряный плащ и улеглось под дымно-серый покровец облаков, но у реки горели костры и раздавались голоса. В эти дни молодежь гуляет до утра, отдыхая и радуясь удачно сделанному важному делу - проводам русалок, и родители не ждут сынов и дочерей рано. Ельга-Поляница сидела у огня, будто Дева Улыба среди множества подвластных ей духов, - величественная, красивая, в красном платье и с золотыми моравскими привесками на шитом золотом очелье. Золотистая пышная коса спускалась по ее плечу и падала концом на траву, мерцая в свете огня, словно дремлющая молния. Вокруг Ельги разместились двенадцать лучших киевских невест - в нарядных плахтах, с венками, уже немного поблекшими за долгий вечер игрищ. Каждый год весной, на Русальей неделе, Ельга выбирала двенадцать самых лучших девушек и приглашала к себе «в дружину». Осенью, когда начинались павечерницы, почти вся эта дружина ее покидала - к «сестрам» девицы-княгини женихи являлись первыми, забирая тех, кого не умыкнули от купальских костров. Уже девять лет, с тех пор как сама Ельга стала считаться взрослой девой, эта
дружина ежегодно сменялась почти полностью, но вокруг нее плелись сказания, передаваемые от молодух и женок младшим сестрам.
        Позади девок лежали на траве отроки, в том числе и молодые оружники Свенгельда. Иные из них по годам из отроков давно вышли, но, живя в доме господина, считались на том же положении, что неженатый сын при отце. Многим нравилась эта бесконечная юность, освобождавшая от забот и себе и других, позволявшая что ни год водить круги с молодыми девками - пусть даже пятнадцатилетние цветущие невесты смотрели на тридцатилетних «отроков» со снисходительной насмешкой.
        Говорили о русалках.
        - Был один парень, - рассказывала Ельга-Поляница, - и вот раз пошел он в баню. Только начал мыться, вдруг видит - выходит из-за печи девка незнакомая. Такая вся хорошая девка, красивая собой, волосы русые до полу. Да он испугался - дескать, откуда тут чужая девка, - порты хвать и бежать оттуда…
        Девки и отроки вокруг засмеялись, воображая это зрелище - голого парня с портами в руках и с испугом на озадаченном лице. Асмунд прищурился, будто говоря: ну и дурень же! Он лежал на траве прямо перед Ельгой, опираясь на локоть, и не сводил с нее глаз, будто впитывая блаженным взором каждую ее черту.
        - А никому не сказал. Пошел тот парень второй раз в баню. Начинает мыться - выходит опять та же девка. Он опять бежать. Приходит домой, мать ему говорит: «Что это ты опять так скоро пришел?». Он и рассказывает: как войду, дескать, выходит какая-то девка неведомая из-за печи, мне с ней боязно. Мать ему говорит: «Вот тебе красный поясок, как опять пойдешь, увидишь эту девку, накинь на нее поясок, тогда можешь не бояться». Пошел он в третий раз в баню, увидел ту девку да и накинул на нее поясок. Стал смотреть - красивая такая девка, всем хороша. Он из бани ее привел домой, стал с ней жить. Она сказала, русалки ее унесли малым дитем, она у них выросла, а все хотела назад к людям, да не могла, пока ее пояском невестиным не опояшут, тогда она уже могла с людьми жить…
        - Видно, князь-то наш тоже себе жену в бане нашел, - посмеиваясь, сказала Миролюба, одна из ее «русальских сестер». - Тоже ни родни нету, никого, приданого был один поясок…
        - А правду говорят, что даже если русалку в жены взять, она одних мертвых чад рожать будет? - спросил кто-то из парней в темноте. - Она же сама неживая, ничего живого не может принести.
        - Вот посмотрим, какое дитя в этот раз наша русалки принесет! - сказала другая девка, Велица. - Живое или какое? Два первых-то не зажились у нее.
        - Вот я и говорю!
        - А я слышала… - тихо начала Ясна, дочь боярина Милована, - у отца были люди, говорили, что, дескать, если она опять мертвого принесет, значит, верно проклятая она, нечистая… И что нельзя князю жену такую держать… Надо, чтобы эту отослать, а ему другую бы земля Полянская выбрала, хорошую…
        - Тише! - Ельг знаком велела ей замолчать. - Не будем раньше времени зло кликать.
        - Давайте я еще расскажу! - тут же подал голос Асмунд и сел на траве, чтобы его было лучше слышно. - Мы зимой у древлян были, в Лютославле нам один мужик рассказал. Была у него дочка, а пошла однажды купаться ночью, ее и не видел больше никто - русалки увели. И стала она сама русалкой, жила в реке Тетереве, а на Русальную неделю выходила с прочими, по полям круги водила, на березах качалась. А как пришла им пора обратно в воду убираться - она не ушла, задержалась отчего-то, да и все - в реке ворота затворили, ей не пройти…
        - Видно, неудалая была девка: куда ни пойдет, везде опоздает, - фыркнула Миролюба, и все вокруг засмеялись.
        - И вот после Русальной недели на другой вечер смотрит тот мужик: адочь за печью сидит! Они к ней: как ты, да откуда, да что? Она молчит, ни слова не молвит, не глядит ни на кого. Посидела и пропала. На другой вечер глядь - опять сидит. Так и просидела всю зиму. Не двигалась, ни с кем не говорила. Подносили ей еду - не берет, а если поставят каши горячей горшок - паром дышит и тем питается. Так всю зиму шло, люди к ним заходить боялись. А как настала весной опять Русальная неделя - исчезла она…
        Слушая, Ельга увидела, как из тьмы на свет костра вдруг вышел Ратислав. Его она не ждала застать близ своей дружины, к тому же вид у него был совсем не подходящий для игрищ - хмурый и озабоченный.
        - Вот это нам посланец… от парня из бани… - тихо сказал Асмунд, тоже его заметив.
        Ельга знаком велела ему молчать: Ратислав направился прямо к ней, обходя сидящих и лежащих на траве.
        - Ельга! Я за тобой. Поедем в город.
        - Что случилось? - удивленная Ельга поднялась, опираясь на руку, которую ей подал мигом вскочивший на ноги Асмунд.
        - Нужна ты там… - уклончиво ответил Ратислав. - Я лошадь тебе привел.
        Он взглянул на Асмунда, будто прикидывал, не придется ли с ним схватиться за право увести Ельгу. Тот стоял, положив руки на пояс, готовый по знаку своей госпожи дать отпор нарушителю беседы. Соперничество между гридями Ингера и оружниками Свенгельда за эти четыре года не утихло, а только возросло, и они пользовались любым поводом, лишь бы осадить друг друга.
        - Не медли, князь тебя просит, - с мольбой добавил Ратислав, снова обращаясь к Ельге.
        Она тоже взглянула на Асмунда, молча спрашивая: что это может означать? Он слегка приподнял брови: ты хочешь с ним поехать?
        Ельга опустила глаза: ехать было надо, раз уж князь просит.
        Направляясь вслед за Ратиславом к ждущим лошадям, Ельга догадывалась, с чем это связано. Если что-то худое происходит с Прекрасой, понятно, что Ратислав не станет говорить об этом на людях.
        «Даже если русалку в жены взять, она одних мертвых чад рожать будет… - вспомнились разговоры, слышанные у костра вот только что. - Если она опять мертвого принесет, значит, верно проклятая она, нечистая… Нельзя князю жену такую держать…». Сердце оборвалось, в груди похолодело. Сбывались худшие ожидания. Ельга не питала любви к жене своего брата, но угроза, до того имевшая облик смутных опасений, вдруг встала перед ней во весь рост.
        А что если это правда? Что если жена Ингера - проклятая, она не сможет родить живое и здоровее дитя? Тогда не только Ингеров род окажется под угрозой, но и все племя, что у него под рукой. Своей порчей Прекраса испортит всех жен полянских, и люди, только дай этой мысли меж них разойтись, не станут этого терпеть. Могут случиться большие беды.
        Ельга прибавила шагу и торопливо вскочила на приведенную лошадь, спеша увидеть Прекрасу и узнать, что же происходит.

* * *
        - Мачеха твоя там? - спросила Ельга у Ратислава по дороге.
        - Весь день при ней была, в сумерках домой ушла. Кто же думал, что у нее начнется - два месяца было до срока! Послать за ней?
        - Не надо пока. Если Дымница с ней, ее довольно. Чего толпу нагонять?
        На княжьем дворе, несмотря на позднее время, горели факелы. Кто-то встал навстречу со скамьи под навесом крыльца, и Ельга узнала Ингера. Однако он ничего не сказал ей, а молча обнял и подтолкнул к двери.
        В избе ее встретила Дымница.
        - Ох, слабенькое чадо, слабенькое! - сразу начала она, качая головой. - Ведь недоношенное, недопеченное! Я уж и так его, и этак…
        - Уже? - Ельга расширила глаза.
        - Дак третий раз, долго ль? Готово уже, да больно слабенькое…
        Ельга прошла к лежанке. Прекраса лежала на спине, прижав к животу крошечного младенца с темным пухом на большой голове. Он был еще не обмыт и соединен с телом матери пуповиной, та подергивалась от тока крови - видно, роды произошли только-только. Ельга затаила дыхание, боясь спугнуть эту, такую хрупкую жизнь.
        - Сейчас обрежем, обмоем… - прошептала Дымница. - Вроде дышит пока.
        Когда пуповина перестала подергиваться и слиплась, Ельга подала Дымнице топор из-под лавки, та подсунула его под пуповину и на лезвии топора обрезала ее. Прекраса повернула голову, глядя, как Дымница поднимает младенца, чтобы его обмыть уже приготовленной теплой водой.
        - Жив? - хрипло шепнула она.
        - Жив, жив, - сквозь плеск воды ответила Дымница. - Вон как кричит да ручками машет - славный витязь еще будет, бойкий! Нынче небо ясное - будет у молодца нашего глаз зоркий, ум вострый, счастье ему будет во всем!
        Так это мальчик, отметила про себя Ельга и улыбнулась: Дымница, как опытная пряха судьбы, знала все приметы и предрекала удачливую судьбу каждому младенцу, тем самым сотворяя ее. Однако сама радоваться не спешила. Второй сын Прекрасы, тот, что был наречен Ельгом, родился лишь чуть раньше срока, однако не прожил и года. Надежды этого, недоношенного, выжить и вырасти были еще меньше. Он казался тенью ребенка, едва вынырнувшей из темных вод и готовой скользнуть туда снова от малейшего дуновения.
        Со двора постучали.
        - Кто там? - Прекраса приподнялась, бросила испуганный взгляд на младенца. - Не пускайте никого!
        - Да это рубаху принесли, - Дымница кивнула Ельге. - Я уж передавала князю, что сын.
        Прекраса немого успокоилась; Ельга выглянула на крыльцо и взяла у Ингера его сорочку, чтобы завернуть дитя.
        Завернув дитя в рубаху, Дымница отнесла его к печи и положила на пол перед ней.
        - Хозяин с хозяюшкой! - позвала она, кланяясь печи. - С малыми детушками, со всеми родовичами! Примите чадо наше, храните, берегите от зла видимого и невидимого, чтобы был он красен как заря, силен как вода, богат как земля!
        Будучи приложен к груди, младенец живо начал сосать, так усердно, будто понимал, что слаб и нуждается в силах. Прекраса наконец улыбнулась, но тут же с тревогой взглянула на оконце.
        - Затворите! - шепотом велела она. - Зачем открыли?
        - Да уж больно душно.
        - Я же велела - закрыть.
        Дымница, удивленно двинув ртом, задвинула заслонку. Когда младенец наелся, она забрала его и передала Ельге. Та привязала ему на запястья по красной шерстяной нити, выпряденной на левую сторону, такой же нитью перевязала тельце как пояском. Дымница тем временем обмыла роженицу и помогла переменить сорочку.
        - Спи, - Ельга села, держа младенца на руках. - Я покачаю, если что.
        - Оконца не отворяйте, - с беспокойством сказала Прекраса. - И кто бы ни пришел - не впускайте.
        - Не впущу, - вздохнула Ельга. - Ты бы хоть велела полынь на двор выкинуть - так смердит, не продохнуть. Чего ее теперь держать, уж проводили русал…
        - Тише! - вдруг рассердившись, Прекраса махнула на нее рукой. - Пусть лежит. Надо так.
        Ельга вздохнула и села под оконцем, надеясь, что через щель все же пробьется свежий воздух. Дымница прибрала в избе, унесла воду от мытья, вернулась с пустым корытцем и поставила к стене. «Вода - в земь, дитя - в рост…» - бормотала она. Потом села у двери и зевнула. В густых морщинах ее бледного лица лежал отпечаток усталости. Ельга вдруг подумала: эта старая женщина приняла сотни младенцев, сотни раз отворяла и затворяла ворота Нави. Как же, должно быть, устали от этой работы ее сухенькие руки.
        - Ложись спи, - велела ей Ельга. - Ты тоже умаялась. Я посижу, мне спать не хочется. А завтра кормилицу приведем.
        - А ты не умаялась? - хмыкнула старуха. - Весь день круги водила, с зари утренней.
        - Я молодая, мне ничего! - Ельга тихо засмеялась. - Посторожу наше счастье-долю.
        Дымница снова развернула убранный постельник и улеглась у холодной печи. Вскоре раздалось ее посапывание. Ельга сидела, при свете единственной свечи на столе поглядывая в нахмуренное личико младенца, иногда наклонялась и прислушивалась, дышит ли. Он был такой маленький, легкий, будто щенок. Ельга даже не думала, что держит на руках будущего князя русского - он казался таким хрупким, почти случайным гостем на белом свете, и следовало сперва убедиться, что он здесь задержится, прежде чем думать о его грядущей судьбе.
        И все же, чем дольше Ельга сидела, держа младенца, тем сильнее до нее доходило: уИнгера снова есть сын! Если он окрепнет, вырастет, достигнет трехлетнего возраста, будет посажен на коня… Прекраса станет княгиней, ей, Ельге, придется отойти в тень. А потом ему исполнится двенадцать, он будет считаться мужчиной. И со временем сядет на Ельгов стол… Как его нарекут? Сын по имени Ельг у Ингера уже был. Иные люди, у которых умирают малые дети, снова и снова дают новорожденным почитаемые родовые имена, а ведь теми смертями предки дают понять, что не пришло им еще время вернуться в белый свет. Не стоит называть и этого сына Ельгом. А как? Хрориком, в честь Ингерова отца? Но Хрорик здесь не правил, его никто в Киеве не знает. Что уж говорить об отце самой Прекрасы - его имени Ельга и не помнила, кому здесь до него есть дело?
        У оконца, снаружи, раздался осторожный, вкрадчивый стук. Ельга вздрогнула от неожиданности, разом вынырнув из своих мыслей.
        - Кто там? - тихо спросила она в щель, чтобы не разбудить спящих.
        Неужели Ингер, уже один раз повидавший жену и чадо, не пошел спать в гридницу, как ему велели, а все бродит в тревоге по двору?
        - Впусти меня, - шепнул в ответ женский голос.
        Тихий, глухой, он тем не менее прозвучал так отчетливо, будто губы говорившей прижимались к уху Ельги.
        - Кто это? - в удивлении повторила та.
        - Это я, Ольсева.
        - Ольсева? - Ельга в удивлении встала.
        Она не очень близко знала Иворову жену, но, разумеется, часто встречалась с ней, как и с другими знатными женами Киева, и знала ее голос, однако сейчас не узнавала его.
        - Чего ты здесь? - в сомнении спросила она. - Я не велела тебя звать, у нас все ладно, подмоги не требуется.
        - Впусти меня! - с настойчивой мольбой повторил голос. - Дай мне дитя покачать!
        - Разбудишь роженицу, а она только заснула!
        - Не разбужу! Я тихонечко… никто не услышит…
        В этих словах Ельге почудилось странное удовлетворение, будто говорившая гордилась своей способностью пройти неслышно. Она оглянулась: Прекраса спала, и Дымница лежала, не шелохнувшись, в нескольких шагах от оконца, но не просыпалась, хотя обычно ее поднимал малейший писк, а Ельга, увлекшись, говорила почти в полный голос.
        Даже пламя свечи на столе замерло.
        Вдруг Ельгу пробрало дрожью, словно холодные пальцы пробежали по хребту. Нечто подобное она ощущала, когда призывала дедов к их осеннему столу. Ее пронзило ощущение, что рядом, за стеной, находится совсем чуждое существо. То, кому нельзя войти!
        Третья суденица, темная сестра, посланница Марены. Та, которую не зовут, но которая сама находит дорогу к людскому дому.
        - Ну хоть оконце отвори! - молил голос.
        «Ты в оконце, что ли, вскочишь?» - подумала Ельга и ощутила, что на нее отчетливо веет духом ночной реки. Глубокой, остывшей воды с запахом мокрых водяных трав.
        Ельга огляделась, куда бы положить младенца, но побоялась выпустить из рук. Еще раз взглянула на оконце. Что-то блестело рядом на стене. Схватив свечу со стола, она поднесла ее ближе.
        Из-под заслонки ползли капли воды. Они уже проложили темную дорожу по бревнам и достигли плах пола. Вода из-под заслонки бежала все быстрее. Ельга сильно вздрогнула, осознав, что это значит.
        Она сделала шаг к оконцу, наклонилась и внятно произнесла в щель:
        - У меня хрен да полынь, а ты плюнь да покинь!
        - Сама ты сгинь! - с натугой и гневом прошипело из-за оконца; казалось, каждое слово у говорившей вытягивают клещами.
        - Чур белых, чур черных, чур живых, чур чужих, чур и меня еси! - добавила Ельга, трижды плюнув в сторону стены.
        И все стихло. Ушло ощущение холода, развеялся речной запах. Ельга с тревогой взглянула на младенца, покачала его, проверяя, дышит ли.
        Потом снова села, уже на ларь, подальше от оконца, пытаясь успокоиться и сообразить, что такое это было. Вспомнились первые роды Прекрасы; вту самую ночь на Свенгельда напали духи воды. Он видел во сне красивую деву, что поднесла ему чашу; выпей он из этой чаши, ему пролился бы внутрь тот же огонь лихоманки, что чуть не сгубил Кольберна. Но Свенгельда отстояли десять воинов его незримой дружины, а Прекраса в ту самую ночь родила мертвого младенца, и его похоронили вон там, в земляном полу у порога избы. Похоже, между всеми этими событиями - не исключая и внезапной, но такой своевременной для Ингера хвори Кольберна, - больше связи, чем казалось на первый взгляд…
        Кое-что стало проясняться. Три года Ельга и Свен думали - больше никто о том случае не знал, - что духи воды набросились на него сами, а в Прекрасе и ее младенце просто нашли более легкую жертву. Но вот они пришли и за следующим, уже за третьим, как будто у них так заведено. Уж не послала ли их в тот раз сама Прекраса, надеясь тем выкупить свое чадо? Не зря, видно, она окружила себя полынью… просит не отворять окон и никого не впускать… Она знала, кто придет. И зачем.
        Что же такое связывает ее с духами воды? Что бы то ни было, эта связь смертельно опасна и для нее самой, и для всех, кто вокруг.
        «Проклятая она, нечистая… - снова вспомнился разговор у костра на берегу. - Нельзя князю жену такую держать…»
        Ельга крепче прижала к себе младенца. Давно род полянский живет, люди многое понимают. Гибель грозит чести Ельгова рода, прочности Ингерова стола, благополучию всей земли Полянской. Мертвые, правящие водами земными, предъявляют права на детей Прекрасы и просто так не сойдут со следа своей добычи…
        - Что такое? - Прекраса вдруг подняла голову, как будто ее разбудил резкий звук, хотя Ельга не шевелилась и стояла тишина. - Где дитя?
        Испуганно расширив глаза, Прекраса села, будто собиралась вскочить с постели, и поморщилась от боли.
        - Вот оно! - Ельга показала ей младенца и еще раз заглянула в хмурое некрасивое личико, проверяя: тот ли самый? Не полешко ли подсунули?
        - Кто-то приходил?
        Ельга помолчала, не зная, что известно самой Прекрасе и что стоит ей рассказывать.
        - Кто? - Прекраса требовательно подалась к ней.
        - Приходила… вода, - тихо ответила Ельга, глядя на темное мокрое пятно под оконцем. Из-под заслонки больше не текло, но следы влаги ее еще не высохли. - Просилась дитя покачать.
        - И что?
        - Я ее не впустила.
        - Она… убралась?
        - Убралась.
        Прекраса сглотнула и снова легла. Все знают слова, которыми можно отогнать русалку. Не все понимают, когда нужно эти слова произнести. Ельга-Поляница понимает - ее с трех лет учили правильно обращаться с невидимой ратью духов земных, водяных и ветровых. Она сама - как живая чаша, налитая медом божественной мудрости.
        «Позови ту, что неподвластна чарам воды, - сказал ей осенью мертвый голос первенца, лежащего в земле близ порога. - Тогда будет он жив…»
        Ружана? Она думала о Ружане, потому что в ней видела главную соперницу, часто и легко рожающую других Ельговых внуков. Она ошибалась. Речь шла о Ельге-Полянице, той, что наделена силой земли Полянской. Она показала, что способна и распознать, и одолеть чары водяной владычицы.
        И с ранящей, твердой, как лезвие топора, ясностью перед Прекрасой встало то, что она теперь должна сделать. Единственный способ спасти жизнь своего третьего чада - последнего, которое она успеет посадить на коня.
        - Спи, не тревожься, - добавила Ельга, видя, что Прекраса не отрывает от нее пристального взгляда и глаза ее от напряжения кажутся черными, как колодцы в Навь. Даже ей от этого взгляда делалось неуютно. - С чадом все хорошо будет.
        - Я знаю, что нужно… - Прекраса опять села. - Я хочу… - с усилием вытолкнула она из груди, - чтобы ты забрала его себе.

* * *
        Никто не будил и не оповещал гридей, однако уже при первых проблесках весенней зари на дворе топтались зевающие, взъерошенные отроки. Среди них даже не все знали, что произошло или будет происходить; уже разошелся слух, что ночью у князевой жены начались роды, но толком никто не знал, чем дело кончилось. Обсуждать это между собой гриди не решались и сами осаживали тех, кто задавал слишком много вопросов, однако все хотели видеть, что произойдет. Косились и на Ингера: он всю эту ночь провел в гриднице, поскольку с роженицей первые трое суток никому быть не следует, кроме бабки. Теперь он тоже вышел, бледный и осунувшийся после бессонной ночи, и стоял у двери гридницы, не сводя глаз с избы.
        Когда рассвело, дверь княжьей избы открылась и появилась Ельга-Поляница. Все в том же красном платье, с золотыми подвесками очелья, с какими гуляла на проводах русалок, она выглядела заблудившейся зарей, не ушедшей вовремя в свое небесное жилье - или младшей из судениц, навестившей этой ночью дом, где родилось дитя.
        Немного утомленная, она приветливо улыбнулась гридям и встала под оконцем. Размеренно постучала - раз, другой, третий.
        Заслонка отодвинулась, из тьмы избы показалось морщинистое лицо Дымницы: другая суденица, старшая, стерегла мать и дитя.
        - Я хочу купить щеня! - сказала Ельга в оконце. - Не продаете ли?
        - Продаем, продаем! - охотно ответила старуха. - Хорошее у нас есть щеня, голосистое!
        Изнутри и правда доносился плач младенца, и гриди напряженно прислушивались, будто к голосу оборотня. Обрядовый разговор наводил на сомнения: там ребенок родился или щенок? То и требовалось: две мудрые женщины сбивали со следа злую судьбу.
        - Сколько хотите за него?
        - Три серебреника греческих.
        Ельга подала в оконце три милиарисия. Приняв их, Дымница просунула взамен спеленутого младенца.
        - Благо вам буди! - сказала Ельга, принимая его.
        - И вам!
        Пройдя через узкое оконное отверстие изнутри темного дома наружу, на белый свет, дитя родилось заново - уже другим, не тем, какое преследовали грозящие смертью злыдни. Но этого было мало. Чтобы закрепить за ним новую, добрую судьбу, ребенку требовалось как можно скорее дать имя.
        С чадом на руках Ельга вошла в гридницу. Ингер уже ждал перед очагом. В поварне заранее нагрели воды, бросили в котел оберегающих трав. Рядом стояла на очаге золоченая чаша. При виде сестры Ингер переменился в лице. Сердце дрогнуло: молодая суденица взяла на руки его чадо, чтобы защитить от сторожащей смерти. После всех бед последнего года Ингер вдруг увидел впереди край этого темного поля, проблеск света. Вера, что счастье еще придет, пронзила грудь болью, и слезы выступили на глазах.
        Ельга улыбалась. Пройдя к своему сидению перед престолом, она наклонилась и положила младенца на пол.
        - Вот я тебя родила! - произнесла она, протаскивая ребенка у себя между ног под подолом. - Вот я тебя родила!
        Трижды она произнесла эти слова и трижды протащила новорожденного между своими ногами. Гриди, не смея зайти, таращили глаза от двери, изумленные этим чудным обрядом третьего рождения княжьего дитяти, прикрепляющего его к жизни. Теперь ребенок будет считаться сыном Ельги до трех лет, после чего первые родители смогу выкупить его обратно.
        Снова взяв дитя на руки, Ельга подошла к очагу.
        - Смотри, брат! - смеясь, она качнула чадо перед Ингером. - Я дитя родила!
        Гриди несмело заулыбались - такая нелепость, что незамужняя дева родила дитя, сбивая путь злу, заодно рассеивала тучи тревоги.
        - Да будет живо! - неверным голосом пожелал Ингер, стараясь вложить в это пожелание всю отведенную ему богами удачу и священную силу. - Как назовешь?
        Об этом они уже толковали ночью, когда Ельга пришла в гридницу, разбудила его и передала волю жены.
        - Не стоит больше давать ему имя моего отца, - сразу сказала Ельга, как об этом зашла речь. - Нужно дать такое, что здесь неизвестно, чтобы сбить со следа… их.
        - Неизвестное?
        - Таким детям дают имена оберегающие. Несущие жизнь, здоровье, крепость. Волк. Или Камен. Или Кремень.
        - Но это имена не княжеское. Может, Живислав? Или…
        - Послушай! - Ельга прикоснулась к его руке. - Я придумала кое-что. Как звали твою мать?
        От неожиданности этого вопроса Ингер не сообразил, как ответить, и молча уставился на нее. Сестра знает имя его матери, а своей тетки - она сама его носит.
        - Ель…
        - У нее было только одно имя?
        - Два, - миг помедлив, ответил Ингер. - Ельга-Святослава.
        - Ее отцом был Святослав, князь ругов с острова Ругия. Он вел свой род от Святовита - старшего среди их богов. Если мы дадим это имя, то защитой чаду будут сразу и его бабка - твоя мать, и его прадед - твой дед по матери, и даже сам верховный бог ругов. Я думаю, этим именем они называют Перуна, я помню, что мне о нем рассказывал отец. Но в нашей земле у этого имени нет никакого… обратного следа. Живущие в Нави не смогут найти ребенка… по запаху этого имени, понимаешь? Это имя - как огненная стена без ворот, она оградит его от земли до неба, и через нее не пройдет никакое зло.
        - Делай как знаешь, - Ингер согласился бы дать сыну имя Горшок, лишь бы уберечь. - Только сохрани его.
        Ельга-Поляница держала чадо на руках, Ингер поднял золоченую чащу, набрал в горсть воды и вылил на макушку ребенка.
        - Нарекаю имя тебе - Святослав, Ингеров сын, - сказала Ельга. - Будь могуч, как вода, красив, как заря, богат, как земля.
        - Нарекаю имя тебе - Святослав, Ингеров сын, - повторил Ингер, снова поливая голову ребенка из священной чаши. - Да отвратится от тебя все зло видимое и невидимое, да хранят тебя боги, да полюбит тебя удача!
        - Нарекаю имя тебе - Святослав…
        Проснувшийся, когда на него полилась вода, младенец вертел головкой, сучил ножками в пеленке. И наконец заревел - так громко и неистово, что гриди у двери встрепенулись, потом растерянно, с одобрением засмеялись.
        - Шелом да броню требует! - заметил Ивор. - Ну их, пелен шелковых, несите, говорит, кольчугу!
        Часть вторая
        Глава 1
        …Она проснулась с таким чувством, будто вовсе не спала, и сразу вспомнила: нынешний день все изменит. Повернула голову, взглянула на яркое, нарядное платье на ларе. Спать больше не хотелось, но она медлила, не вставая, оттягивала неизбежное, хотя за три минувших года постепенно, день ото дня, привыкла к мысли о нем. По привычке посмотрела на лавку у печи; сердце оборвалось при виде пустой доски, но тут же она вспомнила. Его здесь больше нет. Два года - с тех пор как перерос зыбку, - там спал маленький мальчик. Святослав, ее Святка. Тот, что три года звался ее сыном, но вчера покинул ее…

* * *
        Много дней подряд в Киев съезжались гости. Не только с земли Полянской - Ингер позвал и Вальдрика с черниговскими боярами, и Кольберна из Вышгорода, и Бронигостя из Витичева, и Торстена из Любеча. Отправил гонцов к северянским князьям - не только дружественным, но и тем, с кем у Вальдрика случались столкновения. К князьям радимичей, дреговичей и древлян. Он хотел, чтобы весь белый свет знал: укнязя киевского есть сын и законный наследник. Вот-вот он сделает первый шаг в сословие воинов. Пусть ближние и дальние привыкают, что будущего князя Руси зовут Святослав, Ингеров сын.
        Приехавших размещали в домах для ратников - для второго похода на греков, состоявшегося два года назад, их выстроили еще три, - а потом они отправлялись на княжий двор. Ингер принимал гостей, обменивался с ними подарками, в честь князей устраивал пир. Чаши гостям подавала Ельга-Поляница; красное греческое платье, затканное золотисто-желтым узором в виде птиц и цветов, так шло к ее желтовато-карим глазам и золотисто-рыжей косе, так сливалось с ними в единый образ, что казалось, вся она, вместе с этим платьем и моравскими подвесками на очелье, сошла с солнечного луча.
        Гости с удивлением косились на ее девичью косу. Сестре князя уже исполнилось двадцать четыре года, она вошла в пору женского расцвета, и теперь ее девичество внушало благоговение, будто перед тобой живая святыня, которой никто из смертных не смеет коснуться, как обычной женщины.
        Жена князя, тоже Ельга, пока сидела на резном стольце у ступеней престола, в голубом платье с красными птицами, с золотыми обручьями и перстнями греческой работы. На голове ее белел женский убрус, но лицом - немного смущенным, но полным радостного ожидания, - она напоминала невесту, которая сегодня еще чужая в этом доме, но уже завтра станет в нем хозяйкой. Зная, по какому поводу позваны, гости подносили дорогие дары и ей, и она принимала их со снисходительной благосклонностью. Говорила она мало, но ее голубые, манящие глаза, чей цвет усиливало соседство с голубым шелком платья, сияли так ярко, что гости с трудом могли отвести взор. Она была как вода, молчаливая, но глубокая.
        На днях миновали три года со дня рождения Святослава на свет, и родители спешили отметить первую ступень его взросления. От Святослава в греки ездил свой посол - не кто иной как Вуефаст, старый, еще Ельгов боярин, имеющий в Киеве немалый вес. Ингер хотел выбрать кого-то из своих людей, но Прекраса настояла, чтобы попросили Вуефаста. Ожидая того дня, когда сама станет госпожой медовой чаши, она старалась подружиться с влиятельными киевскими боярами, расположить их к себе и своему сыну. Знатный боярин, согласившись выступить послом от юного княжича, будет и потом стоять за его права ради уважения к самому себе. Ингер согласился, что это разумно. Прекраса еще не носила звания княгини, однако Ингер всегда советовался с ней о делах и почти всегда принимал ее советы.
        Перед полуднем с Девич-горы выехала целая дружина - воевода Свенгельд с двумя десятками оружников, Ельга-Поляница в нарядном платье - розовом, как заря, затканном серебряной нитью. Перед собой она держала светловолосого трехлетнего мальчика. Возбужденный общим оживлением, движением, шумом, он размахивал ручками и кричал. Трубили рога, народ бежал за дружиной, в буре криков сопровождая ее до самой Киевой горы. Но внутрь, за ворота, сегодня пускали только бояр, иначе старая крепость могла бы лопнуть от такого наплыва толпы.
        На княжьем дворе их уже ждали. Ингер и Прекраса, оба в лучшем цветном платье, вышли к воротам, распахнутым настеж. Гриди стояли плотным строем снаружи, сдерживая напор любопытных, а князь и его жена ждали с таким чувством, будто к ним после трех лет сумерек и тьмы везут наконец живое солнце. За эти годы они часто видели свое чадо, навещая его на Девич-горе, но мальчик звался сыном Ельги-Поляницы, а они считались кем-то вроде его бездетных родичей. И вот сегодня закончился срок заклятья. Чары спадут, и сын «сын Ельги», «щеня», как его звали, смеясь, Свенгельдовы оружники, якобы оберегая от сглаза, превратится в того, кем родился - Святослава, Ингерова сына, законного наследника киевского стола.
        Под шум приветствий и пение рогов Свенгельд с сестрой и «племянником» въехал во двор. Оживление было так велико, что, казалось, земля, небо и солнце издают радостный гул. Отроки подошли придержать коней; Асмунд, первым соскочив наземь, привычно взял у Ельги мальчика и подал ей вторую руку, помогая спуститься с седла. Потом передал ей чадо, и вслед за Свенгельдом и хозяевами они направились в гридницу.
        Там уже все было готово: перед очагом поставили скамеечку, перед ней расстелили медвежью шкуру. На шкуре было разложено целое воинское богатство, так что каждый входящий, видя это, издавал возглас восхищения. Шлем с золоченой отделкой, дорогой меч-корляг, красный щит, копье, топор с серебряной насечкой на обухе, лук и обшитый шелком колчан со стрелами, хазарское седло с резной костью, узда в серебряных бляшках - как ни велика была шкура того медведя, что неполных четыре года назад прошелся когтями по лицу Ингера, а все это едва на ней поместилось. И всякому сами собой приходили на память слова младенца-витязя, что, едва родившись, говорит матери:
        А и гой еси сударыня-матушка!
        А не пеленай меня во пелены шелковые,
        Не пояс?й в пояса тканые,
        Пеленай меня, матушка, во кольчугу булатную,
        А на буйну голову клади злат шелом…
        Все было как в сказании - кольчуга, злат шелом… сын князя-воина, с рождения вступающий в число воинов… И с еще большим благоговением люди бросали взгляды на ребенка, будто вдруг открыли, что он отлит из чистого золота.
        Ельга усадила дитя на скамеечку, лицом к востоку, где яркий солнечный свет вливался в отворенные оконца. Взяла со шкуры ножницы и подстригла детские светлые пряди на лбу, на затылке и над ушами. Срезанные волосы заботливо собирала в платок, стараясь, чтобы ни один не упал. Потом помазала голову чада разведенным медом из чаши.
        - Да будешь ты румян, как солнце красное, крепок, как дуб! - приговаривала она. - Жить тебе сто лет, пока не поседеешь, как белый снег!
        Святослав кричал, растревоженный непривычным ощущением и касанием железных ножниц - до этого его не стригли ни разу в жизни. Но крик ребенка во время этого обряда считался добрым знаком, и его было едва слышно за общим гулом хвалебных голосов.
        Закончив свое дело, Ельга взяла мальчика со скамьи и повернула к княжьему столу. Ингер подошел, взял его на руки и поднял как мог выше. Вот так, выше всех, хотел он видеть своего долгожданного сына! Вознесенный на пугающую высоту, видя под собой десятки незнакомых смеющихся лиц, ребенок вопил что есть мочи.
        - Да будешь выше всех!
        - Расти выше леса стоячего, выше облака ходячего!
        - Как там, Царьград видать?
        Ингер спустил мальчика на пол и крикнул что-то, но за шумом голосов никто не разобрал. Тогда он призывно махнул рукой в сторону двери, и все повалили на двор. У крыльца гридницы уже стоял Ингеров конь, покрытый лучшим седлом. Князь сам поднял ребенка и посадил верхом, показал, как уцепиться за переднюю луку. Впервые Святослав сидел в седле сам, без взрослых. Свенгельд с одной стороны, Ельга с другой придерживали его за ножки, пока Ингер под уздцы обводил коня вокруг двора - раз, другой и третий.
        А когда конь и дитя вновь оказались у крыльца, подошла Прекраса. Все затихли, унимая друг друга, чтобы расслышать ее слова.
        - Продай мне это чадо, - звенящим от волнения голосом сказала она Ельге, протягивая руку. - Я тебе три серебреника дам.
        Прекраса раскрыла ладонь: на ней лежали те самые три Романовых серебреника, за которые Ельга три года назад «купила щеня» через оконце. Все три года Прекраса хранила их и берегла в ларце с лучшими своими украшениями, как залог того дня, когда проданное дитя вернется к ней живым и здоровым.
        За эти три года других детей у нее не появилось. Дымница и еще кое-то из женщин знали, что Прекраса было понесла еще раз, но лишилась плода так скоро, что никто и заметить не успел. Видно, боги решили, что одного сына князю довольно. Но Прекраса не огорчалась: все силы ее души были сосредоточены на маленьком Святке, на других детей у нее не хватило бы места в сердце.
        - Жаль, ну да, видно, придется продать! - со вздохом сказала Ельга. - Три года я его кормила, поила, растила, дальше сама не управлюсь, теперь вы кормите.
        - За три года сколько этакий крепыш хлеба-то съел! - вставил с озабоченным видом Свенгельд. - Надо бы, отец, прибавить!
        - Прибавим! - со смехом ответил Ингер, снимая дитя с седла и передавая Прекрасе. - Ступай, сестра, в дом, мы тебе дары приготовили!
        Прекраса, не слушая их, прижала к себе ребенка. Наконец-то она обняла его на глазах у всего двора, у всей дружины и гостей - как свое родное сокровище, какое уже никто не отнимет, приди хоть сам Кощей. Ее сын, наследник мужа, продолжатель рода Ельгова в Киеве… Даже будь этот светловолосый мальчик величиной с быка, и тогда ему было бы не вместить всех упований, что на него возлагались - родителями, дружиной, киянами и всей землей Русской.
        Пир продолжался до вечера. Дубыня Ворон пел сказания о юных витязях, которые сражаются в первую же ночь после рождения, чтобы отомстить за убитых старших братьев, гости подносили дары княжьему сыну. По обычаю, дарили больше скотину, коров, быков, овец, даже лошадей. Сами эти дары, конечно, оставляли в загоне, а вручали только уздечки и веревочки, но за один этот день Святослав стал обладателем такого доброго стада, что только лет через семь сумеет его пересчитать. Ингер и Прекраса поднесли Ельге греческое платье, накидку-мантион, золотые обручья. Получив два года назад большие дары от Романа цесаря, как откуп, чтобы не вел войско далее Дуная и не разорял само Греческое царство, Ингер был богат и мог проявлять щедрость к своим и чужим. Ельга-Поляница подносила чаши князю и почетным гостям, разливала пиво и мед остальным, в последний раз исполняя в старой отцовской гриднице обязанности хозяйки. Прекраса почти не отводила глаз от деревянного, серебряной оковкой по краю ковша в ее руках. Завтра это священное орудие перейдет к ней…

* * *
        В сумерках Ельга уехала, не дожидаясь окончания пира. Назавтра предстояло еще одно празднество, а она уже от усталости едва сидела в седле. Свенгельд пока остался на пиру, провожал ее Асмунд с отроками. За эти годы дружина потеряла Фарлова - он погиб в походе на угличей, и его место занял Асмунд. В свои тридцать четыре года он был не самым старшим из десятских, но ему Свенгельд доверял больше других.
        В эти дни ворота Девич-горы запирались, а десять оружников Свенгельда ночевали в обчине: воевода не хотел оставлять сестру без присмотра и защиты, когда город кишит чужими людьми. Лошадей увели, отроки пошли отдыхать. Проходя через двор от ворот, где остались двое дозорных, Асмунд заметил в полутьме перед крыльцом избы светлое пятно. И его потянуло туда, несмотря на усталость: он не мог не узнать Ельгу и не мог не подойти к ней, хоть и провел неподалеку от нее весь этот день.
        Она еще не переменила нарядное платье, только сняла очелье с длинными подвесками: они очень красивы, но носить их довольно утомительно. И, как не раз уже бывало, Асмунд подумал: она словно Заря-Зареница, что заигралась и не успела вернуться в солнцев терем, пока ночь не затворила ворота…
        - Ну что, дозор надежен? - спросила Ельга, когда он молча сел на скамью под навесом возле нее. - Не умыкнут меня ночью?
        - Так, чтобы я об этом не узнал, - не умыкнут. Если хочешь, - Асмунд повернул к ней голову, - я буду стеречь тебя. Или здесь, - он кивнул на дверь, - или в доме, возле лавки.
        Ельга сдержанно фыркнула, вообразив ночную стражу возле своей постели. Она привыкла к его шуткам, но сейчас не поняла, шутит он или нет.
        - Ты здесь остаешься? - спросила она, видя, что он уже снял и оставил в обчине свой лучший голубой кафтан с отделкой красно-малиновым узорным шелком.
        Асмунд двинул плечом: дескать, а куда мне идти? От ощущения этого движения возле своего плеча, от легкого касания его тугих округлых мышц под тонким льном сорочки у Ельги слегка поджался живот и сердце застучало, но она не отодвинулась, не подавая вида. Кроме привычной гридницы на Свенгельдовом дворе, Асмунду было некуда податься. В последние годы, по мере того как росло влияние Свена, весьма достойные люди из киян и древлян не раз намекали доверенному человеку воеводы, что готовы породниться и приданое дать хорошее. Но Асмунд, двадцать лет проведший в дружине, так и не собрался с духом зажить своим домом, хотя сейчас, в таких годах и в звании сотского, ему было так жить уже и неприлично. Но Ельга, хотя нашла невест уже десятку Свеновых десятских или отроков, с Асмундом об этом не заговаривала.
        Почти три года назад, в конце той весны, когда родился Святка, в купальский вечер Ельга однажды позволила Асмунду поцеловать ее. Но потом сказала, чтобы больше этого не было. Не то чтобы ей было неприятно. Наоборот: ощущения пустоты и томления, что уже давно в ней бродили, в его объятиях вспыхнули ярким пламенем, и несколько дней потом она томилась, не зная, куда себя деть. Но дай она волю своему влечению, к чему это могло бы их привести? К позору для нее и изгнанию для него, да и только. Не желая вечно бороться с собой и боясь проиграть в этой борьбе, Ельга даже осенью велела Асмунду не ходить к ней на павечерницы, и они почти не виделись до самой весны. Месяцы сплетались в годы, а оба они оставались в прежнем положении, и нечего между ними не менялось. Ельга по-прежнему чувствовала его стойкую страсть, но не подавала вида. Что она стала бы делать с этим даром? Она, золотая чаша власти, была слишком дорогим сокровищем, чтобы отдать себя хирдману, как вождь вручает кольца или обручья самым верным и доблестным своим людям. Даже наедине они разговаривали так, как и положено разговаривать человеку из
дружины с сестрой вождя. Но если им порой случалось помолчать вместе, это было другое молчание…
        Они немного посидели, глядя в сумерки двора. После целого дня, проведенного в толпе, среди людского гомона, возможность побыть в тишине свежего вечера поздней весны, не улыбаясь никому и не разговаривая, несла блаженство.
        - А ты? - вдруг спросил Асмунд и снова повернул голову к Ельге. - Остаешься?
        - Где?
        - Здесь, - Асмунд двинул головой, обводя взглядом двор с чернеющими посередине высокими идолами богинь. - На Девич-горе.
        - А куда же мне идти? До свету плясать стара я уже…
        - Завтра, - Асмунд хмыкнул на это «стара я». - После того как… Ты останешься жить здесь? Не хочешь к Свену перебраться?
        Она молчала, не зная, что ответить. Завтра все в ее жизни переменится окончательно - и не к лучшему. Она потеряет звание госпожи медовой чаши, а на княжий стол полноправной властительницей взойдет Ельга-Прекраса. Даже верховенство в священных обрядах Ельга утратит: верховная жрица - княгиня, а княгиней завтра станет невестка-русалка. Прекраса этой осенью возьмет «серп Улыбы» ивыйдет на «божье поле». Ельге останется только верховодить в весенних девичьих игрищах и зимних девичьих же павечерницах, но от этой мысли она в досаде прикусила губу. В двадцать четыре года, будучи лет на десять старше новых невест, она ощущала себя среди них глубокой старухой. Почти как Дымница.
        Но лучше ли будет на Свенгельдовом дворе? Ружана ее не обидит, напротив: имея теперь пятерых малолетних детей, будет всей душой рада такой помощнице. Но жить как воеводская сестра-вековуха, утирать носы племянникам, ей, Ельге, что двенадцать лет правила пирами княжьего престола? Ей, которая сама когда-то чуть не взошла на этот престол?
        «Пусть нашим князем будет она! - семь лет назад именно Асмунд первым сказал эти слова. - Кровь конунгов в тебе важнее, чем то, что ты родилась не мужчиной. Женщинам такого высокого рода, как у тебя, в Северных Странах кладут в могилу мечи, чтобы Один видел - им место в Валгалле…»
        Так он говорил тогда, и вся дружина, во главе с Фарловом, утесом битв, одобряла эту речь. А теперь он же предлагает ей скромное место за столом в доме брата…
        - Кажется, у варяг о таком говорят «скатиться с перины на солому», да? - спросила Ельга.
        - Йа, - кивнул Асмунд и повторил эту поговорку на северном языке.
        Он сам был норвежец родом и речью напоминал Ельге об отце. На северном языке старый Ельг говорил точь-в-точь как Асмунд.
        - Ну а здесь такая уж ли… мягкая перина тебе?
        Асмунд говорил с запинкой, смущенный той мыслью, что переселения Ельги к Свенгельду желает и для себя не менее, чем для нее. Целых шесть лет они прожили в разных домах, но какое счастье было бы снова каждый день сидеть с ней за одним столом! Как в юности, когда главой их общего дома был прославленный старый Ельг.
        Ельга глубоко, всем существом, вздохнула. В конце этого дня, заполненного торжествами, пиром, поднесением даров и веселыми криками, ее угнетала тоска и чувство бесприютности. Она не сирота, без крыши и хлеба не останется. Но никогда не вернуть счастья тех лет, когда она, тринадцатилетняя девочка, уже высокая, тонкая, как стебель цветка, одетая и украшенная как взрослая дева, важной поступью выплывала с рогом в руках навстречу самым почетным отцовским гостям, и серебряные привески на ее очелье, с длинными цепочками на узорных кольцах, покачивались и звенели, сверкая, будто изморозь на ветках молоденькой березки. Отец, седой и величавый, с улыбкой наблюдал за ней с княжьего стола, гости одаривали ее почтительными и изумленными взглядами, а отцовы гриди, от стариков до младших отроков, млели от восхищения, не в силах вообразить, что сама Заря-Зареница может быть прекраснее Леляны, которая только привыкала к своему полному взрослому имени - Ельга-Поляница.
        Нет больше Леляны, никто ее так не зовет с тех пор, как умерла Нивяна, ее старая нянька. Нет больше отца, нет той юной убежденности, что красота ее и слава будут лишь расцветать год за годом, а впереди, уже скоро, ждет ее счастье, огромное и яркое, как солнце… И о той убежденности, какую не вернуть, как не воскресить мертвых, Ельга сейчас жалела больше, чем о золоченой священной чаше, которую ей завтра предстоит у всех на глазах передать другой женщине. Ее не обрести уже нигде - ни в святилище, ни в доме у брата. Так не все ли равно, где жить?
        - И здесь ведь княгиня первой хозяйкой теперь будет, - не отставал Асмунд. - А тебе что останется - золу выметать из-под Макоши? Найдутся без тебя…
        - Перестань, - отмахнулась Ельга. - Что толку воду в ступе толочь? И там, и здесь, все одно радости мало. Прежнего не будет.
        - Люди не так уж рады, что русалка на престол взойдет. Ей не доверяют, опасаются. Сила-то у нее есть, вон, Кольберн на себе испытал. Да не к добру та сила.
        - Кольберна она излечила.
        - А напустила на него хворь - не она? - Асмунд взглянул на Ельгу с выражением, дескать, неужели ты не знаешь? - Кому ведать имена лихоманок, как не той, кто их прислала? У нас парни не ведуны тебе какие, а и то догадались. И чадо… у тебя малец три года прожил хорошо, а к ней воротился - убережет ли…
        - Молчи! - Ельга повернулась и решительно закрыла ему рот ладонью. - От слова не сделается! Тоже, ворон нашелся - накаркаешь еще! Святка парень крепкий. Его теперь так просто не сдуешь.
        Она хотела убрать руку, но Асмунд накрыл ее своей, прижал к губам и стал жадно целовать. Эти белые руки, двенадцать лет подносившие хмельной мед гостям, сами казались сладкими и пьянящими, как мед. Волнение от перемен этих дней подточило его привычную сдержанность, запертые чувства рвались на волю. Прежняя Ельга-Поляница, которую все привыкли видеть, ускользала, и Асмунда неосознанно тянуло закрепить связь с ней в ее новой, им обоим неведомой жизни.
        - А что до самой Прекрасы - привыкнут люди, - Ельга с усилием высвободила кисть, смущенная: тепло его губ пронзило ее насквозь, наполнило трепетом. - Но мы ведь так и уговорились, когда Ингер ее привез. Родит дитя, на коня посадит - с того дня она княгиня. Семь лет прошло! Семь, а не три, как тогда думали. Но уж выпряла ее Доля свою кудель, что теперь спорить? И для меня… выпрядет когда-нибудь. А мне умнее Макоши не бывать. Я не знаю, где мне будет лучше… Спать пойду. Завтра день у нас нелегкий…
        Она встала.
        - Е… Леляна… - почти безотчетно Асмунд назвал ее тем именем, под которым впервые узнал, призывая на помощь далекое прошлое.
        Ельга обернулась с таким чувством, будто ее и правда окликнул забытый голос из былого.
        Поднявшись вместе с ней, Асмунд мигом оказался между нею и дверью в избу. Взял ее за плечи и остановил.
        - Ты не знаешь, где лучше? - Он вскинул брови в показном недоверии. - Ты знаешь, где тебе будет лучше. Мы все тебя любим и завтра меньше любить не станем. Ты - наша княгиня, наша Заря-Зареница, мы тебя на другую не променяем ни за что, хоть за все золото Романово. Иди к нам жить.
        Ельга привалилась к стене; Асмунд крепко держал ее за плечи. Она знала, что не об оружниках, хотя они и правда ее любили, а о себе он говорит. Было уже так темно, что они с трудом различали черты друг друга, но Асмунду мерещилось, что он видит мерцание зеленых искр в ее глазах.
        В изнеможении Ельга опустила веки. Она не могла оттолкнуть его, поскольку умела ценить и то, чего не могла принять, но его преданность не возмещала ей утраченного.
        Асмунд медленно наклонился к ее лицу, так что волоски его усов и бороды коснулись ее кожи. Она не шевелилась, только грудь вздымалась от глубокого дыхания. Она тоже была сама не своя и слишком устала нести весь груз своих забот. Ее губы приоткрылись, и он осторожно поцеловал их. Чувствуя ее податливость, прижал ее к себе, поцелуй стал глубже и жарче. Он не мог сделать ее княгиней, но мог отдать ей самое лучшее, что было в нем самом.
        Ельга не противилась, позволяя ему делать что он хочет. Его объятия давали ей опору, внушали чувство присутствия кого-то сильнее, чем она, - не так уж часто ей доводилось это испытывать. А может, уже можно, мелькнуло у нее в мыслях. Он тепла его настойчиво ласкающих губ, от сильных рук, скользящих по спине, в животе разливалась томительная жаркая пустота, ноги подкашивались, веки тяжелели. Средоточие его мужской мощи уже крепко упиралось ей в живот, и сила земли, текущая в ее жилах, властно шептала, как это уже случалось раньше: не противься. Покорись этой мощи, чтобы она наполнила твою пустоту до краев… Ведь она уже не госпожа медовой чаши… почти нет… осталась всего одна ночь…
        Асмунд мягко коснулся ее рта языком, и горячая дрожь пронзила ее от затылка, наполняя легким огнем все ее существо. Так смел он никогда прежде не был, а теперь, видно, исполнился решимости завладеть ее завтрашней свободой. Мир покачнулся, и это помогло Ельге опомниться.
        - Уф, пусти! - она с усилием отстранилась и прижалась к стене, стараясь обрести твердую опору и прийти в себя. Уперлась руками в его широкую грудь, и Асмунд с неохотой выпустил ее, переводя дыхание. - Придержи! Я ведь… в эту ночь я все еще госпожа чаши!
        - Ты сама - медовая чаша! - выдохнул Асмунд. Она подалась к двери, но блаженство ее близости потянуло его за ней, будто ее собственную тень. - И будешь ею всегда. И в эту ночь… и завтра… и весь век.
        Но Ельга уже опомнилась и взяла себя в руки.
        - Иди к парням! - с привычной строгостью велела. - А то они там, пока тебя нет, таких сказаний насочиняют!
        Она поспешно скрылась в избе; дверь скрипнула, потом хлопнула, потом негромко стукнул засов.
        Асмунд привалился к двери, будто хотел еще раз через дубовую доску ощутить ее присутствие. В несчастливый час он позволил себе осознать, что желает ее, и в недобрый час она дала понять, что он ей не противен. Страсть затягивает, как игра в кости: сперва кажется, что ничего страшного, можно остановиться когда захочешь, но когда осознаешь, как далеко зашел, поворачивать назад уже поздно. Не первый год эта страсть владела всеми его мыслями, но кто он перед Ельгой? Не всякий князь ее достоин, она отвергла Кольберна, ведущего род от Хальвдана Старого. О чем уж мечтать может он, Асмунд с хутора Медведицына Поляна?
        Неслышно ступая, чтобы не разбудить Дымницу и Боровицу, Ельга пошла к скамье, где спала, и опустилась на приготовленную постель. Внутри еще ощущалось мягкое тепло, в груди теснило, и мысли невольно бежали дальше - как оно было бы, если бы она отдалась на волю его желания. Но нет. Ни сегодня, ни даже завтра этого не будет. Пусть иссяк мед в ее руках, но разбить свою чашу она не позволит. Кем она станет тогда?
        И все же, сняв дорогое платье и улегшись на постельник, Ельга подложила руку под щеку и сладко вздохнула. И сейчас ее будто окружало теплое облако, подсвеченное зарей. Память об этих мгновениях будет греть и поддерживать ее завтра, когда она на глазах у всего света белого сделает необратимый шаг вниз… С перины на солому…

* * *
        …Она проснулась с таким чувством, будто вовсе не спала. Повернула голову, взглянула на яркое, нарядное платье на ларе. Спать больше не хотелось, но она медлила, не вставая, оттягивала неизбежное, хотя за три минувших года постепенно, день ото дня, привыкла к мысли о нем. Потом посмотрела на лавку у печи, и в груди разлилось тепло. Там посапывал во сне трехлетний мальчик. Святослав, ее Святка. Тот, что на три года был от нее оторван, но вчера наконец вернулся к ней.
        И вспомнила: нынешний день все изменит…

* * *
        Наутро Ельга была бледна, но спокойна. К полудню на Девич-гору собралась толпа: бояре с женами, гости. Приехали Ингер и Прекраса; Святка сидел у матери перед седлом, одетый в новую одежду - вчерашний подарок Ельги-Поляницы, с цветочным венком на головке, сам похожий на живой, румяный цветок. Он достаточно хорошо знал Прекрасу и привык к ней, а к тому же нянька-кормилица, бывшая при нем с первого дня жизни, оставалась при мальчике и сейчас, поэтому он не очень заметил перемены в своей жизни и исчезновение той, что три года качала его, учила ходить и произносить первые слова.
        Ельга-Поляница, одетая в греческое платье зеленого шелка, ждала их перед идолами Макоши и ее дочерей. Справа от нее стояли Дымница и Боровица, слева - двенадцать юных девушек, лучших невест Киева. Дольше всех при ней оставалась Ясна, Милованова дочь; вступив в «девичью дружину» тринадцати лет от роду, она пробыла здесь три года, но на грядущую осень уже была назначена ее свадьба.
        У подножия Девич-горы Прекраса передала дитя Ратиславу, при помощи отроков сошла с коня, снова взяла ребенка на руки и направилась вверх по тропе. За Прекрасой служанки несли короба с дарами, бояре с женами следовали за княжеской четой.
        Идол Девы Улыбы перед воротами ради такого случая была одет в красное платье и снабжен венком с длинной косой из чесаной льняной кудели, что ознаменовало его оживление. Прекраса бросила взгляд на идол, будто искала знакомые черты, но тут нянька взяла у нее ребенка, а Ольсева и еще одна женщина накинули ей на голову белое покрывало. Теперь Прекраса ничего не видела, а никто не видел ее лица, и дальше Ольсева со Стридой повели ее под руки.
        Заиграли рога, когда новая повелительница вступала в святилище. У площадки остановились. Перед идолами уже был приготовлен стол, покрытый белой скатертью. Служанки Прекрасы разложили дары: караваи, украшенные цветами, листьями, птичками из теста, пироги с яйцами, курицей, разными другими начинками, жареных кур на блюдах, поставили горшки с разными кашами, жбаны с квасом, медом, пивом, киселями.
        Киевские большухи окружали площадку густой толпой, за их спинами теснились мужья: всвятилище Макоши первые места им не принадлежали. Даже Ингер, ободряюще пожав жене руку, отодвинулся назад и скрылся за спинами боярынь. Окинув взглядом толпу, Ельга приметила десяток Свенгельдовых оружников, оберегающих ворота от напора любопытных. Ей бросилось в глаза лицо Асмунда: внарядной малиновой сорочке, в синем кафтане, ради теплого дня спущенном с одного плеча, он издали наблюдал за ней. В лице его - бледноватом после ночи, замкнутом, полном скрытого напряжения, - Ельга увидела отражение своих собственных чувств и поспешно отвела глаза.
        Глубоко вдохнув, Ельга-Поляница вышла вперед и остановилась перед столом, накрытым для богинь.
        - Мать наша Макошь! - позвала она. - Вот ныне стоит перед тобой Ельга, Ингерова жена, княгиня киевская. Прими ее в твои дочери, дай благо ее рукам во всех делах и заботах, и пусть через нее воля твоя и милость над землей Полянской осуществляется.
        Прекраса стояла под белым покрывалом, молчаливая, слепая, как заснеженная березка зимой. Ельга-Поляница и Дымница вдвоем взяли ее под руки и повели вокруг идолов - раз, другой и третий. Остановившись на прежнем месте, деревянными жезлами подцепили покрывало и стянули наземь. Прекраса, открыв глаза, подняла лицо и устремила взгляд на старшую из небесных владычиц.
        - Мать наша Макошь! - заговорила она, и от волнения собственный голос показался чужим, будто она и впрямь переродилась. - Это я, Ельга, Ингерова жена, Святославова мать. Прими мои дары, дай счастья моим рукам, не оставь милостью дом мой, мужа моего Ингера, Хрорикова сына, дитя мое, Святослава, Ингерова сына, и весь род полянский - жен, мужей, стариков и чад, и киян, и русов, и варягов, и иные роды, что под рукой нашей. Дай нам всем здоровья, чад умножение, нивам нашим изобилие, стадам нашим прибавление.
        Осторожно обойдя стол, она приблизилась к камню-жертвеннику, где были сложены лучинки и солома. Здесь же, на камне лежали огниво и кремень, оправленный в серебро. Дрожащими от волнения руками Прекраса выбила искру - будто зажигая первый на свете огонь для человеческих очагов. Искры летели снопом, но трут никак не занимался, и все в мучительном волнении следили, не потянется ли наконец струйка дыма. Играли рога, заглушая взволнованный шепот.
        Но вот дым пошел, Прекраса зажгла соломенный жгут и сам костерок. Поднесла к огню пучок кудели и бросила туда, предлагая Макоши и ее небесным пряхам разделить с ней работу над долей всей земли Полянской.
        Кудель ярко вспыхнула - ее заранее окропили маслом. Над святилищем взмыл крик сотен женских голосов: договор заключен. Ельга-Прекраса взяла сначала «серп Улыбы», лежавший справа от огня, приложила его ко лбу и трижды провела им над священным пламенем; потом то же проделала с веретеном, с которым будет начинать каждой осенью женские работы на павечерницах. Самые старые из большух помнили, как этот обряд проделывала княгиня Ольведа, мать Ельги-Поляницы, как двенадцать лет назад под покровительство Макоши вступала юная дочь Ельга, оставшаяся единственной хозяйкой в его доме. Теперь на смену им пришла другая, не состоящая с ними в кровном родстве, владычица земли Русской.
        Ельга-Поляница наблюдала за этим, стоя с невыразительным, как у деревянной Макоши, лицом. Она сама обучила Прекрасу этим обрядам, освящающим главные женские орудия, как ее когда-то обучила мать. Но если княгиня Ольведа делала это с гордостью и удовлетворением, то Ельгу наполняло странное чувство - смесь тревоги и облегчения. Она слагала с себя тяжкий груз, но не сказать чтобы с легким сердцем передавала его другой.
        Она сделала что могла, напоминала себе Ельга. Семь лет она несла эту ношу вместо другой, пока Макошь и ее дочери неспешно тянули свою пряжу. И раз уж узор выткан, дальнейшее не ее забота.
        И каков же будет тот, новый узор на рушнике их судьбы?

* * *
        Продолжалось празднество на Киевой горе, где в гриднице уже были приготовлены столы. Всю дорогу Ельга и Прекраса с ребенком ехали через возбужденную толпу, будто две богини, две зари - одна в зеленом платье, другая в красном. А маленький Святка - как солнце, дитя зари, уже переданное на небосклоне от одной матери к другой.
        Когда обе госпожи, бывшая и будущая, вступили в медовую палату, там их ждали все - гриди, бояре, Свенгельд со старшими оружниками, многочисленные гости. Стараниями тиуна Нежиги и челяди все угощение уже было готово. Ингер сидел на княжьем столе, а на втором сидении рядом с ним, что столько лет зияло пустотой, теперь блистала чищеным серебром золоченая чаша на ножке - будто яркая луна, осколок солнца, сорванная с неба звезда.
        Среди восторженных криков обе женщины прошли к престолу. Прекраса снова несла на руках ребенка - она старалась не расставаться с ним, чтобы все божественные силы, привлекаемые на нее, также пролились и на ее наследника. Свенгельд, следуя за ними, встал слева, там, где семь лет занимал место позади сидения своей сестры. Был он в лучшем греческом платье, с неизменным своим мечом на плечевой перевязи, являя собой воплощение воинской мощи, богатства и удачи. Он улыбался, чтобы никто не видел досады на его лице, но в серых глазах его, глубоко посаженных, отчетливо светилось нечто волчье. Глянув на него лишь раз, Прекраса тут же отвела взор и больше на воеводу не смотрела. Сегодня день ее торжества, и злость соперника могла бы ее порадовать, но не радовала, а тревоги она не хотела допускать в сердце в этот день.
        Дубыня Ворон и Братила, стоя по обеим сторонам престола, играли, и перезвон золотых гусельных струн словно мостил солнечный мост для идущих женщин. Они остановились перед столом. Ингер поднялся на ноги, не в силах сидеть спокойно от волнения. Ельга-Поляница взяла чашу. Стоя на сидении княгини, эта чаша воплощала власть госпожи меда, и пришла пора ей перейти из одних рук в другие.
        Прекраса поставила Святку на пол и велела держаться за ее платье. Мальчик, уже попривыкший к шуму и многолюдству, озирался, иногда пробовал пожевать конец материнского шелкового пояса.
        Ельга-Поляница несколько раз глубоко вздохнула. Она долго готовилась к этому мгновению, но вот оно настало, а у нее так теснило в груди, так сильно билось сердце, что не было сил заговорить. Как будто сила Земли-Матери, наполнявшая ее всю жизнь, теперь иссякла.
        - Я… - наконец выдавила она, и люди замахали руками друг на друга, чтобы шум не мешал расслышать эту речь. - Двенадцать лет…
        Она сглотнула и продолжала, беря себя в руки:
        - Двенадцать лет назад мой отец, Ельг Вещий, позволил мне взять эту чашу после моей матери, княгини Ольведы, Аскольдовой дочери. Он сказал мне… «Тебе дали имя Ельги, моей сестры, - сказал он, - чтобы не забылись связи с древними родами наших предков из Северного Пути. Это имя означает «священная», «посвященная богам», и его до нас с тобой носили многие славные люди из рода Инглингов… в чьих жилах течет божественная кровь. Это высокая честь… но и нелегкая обязанность».
        Ельга говорила с трудом, но твердым голосом, лишь изредка запинаясь, чтобы вдохнуть. Ей приходилось изменять отцовские речи, которые она помнила очень хорошо, чтобы не оскорбить перед всеми свою невестку-княгиню, упоминая о ее низком происхождении.
        - «Ты стоишь, - сказал он мне, - между богами и людьми и передаешь взаимные дары от одних к другим. И если настает такой день, когда богам понадобится от людей особый дар, этим даром становимся мы. Они призывают нас к себе, чтобы мы служили им в небесных палатах в обмен на милости к нашим народам. Мы приносим своим людям милость богов и удачу, но если они покидают нас, выкупаем их своей жизнью».
        Ельга опустила глаза, чувствуя, что тяжесть чаши в руках становится невыносимой.
        - Теперь я говорю это тебе, ведь и ты получила священное имя божественных родов. Я передаю тебе эту чашу, - она протянула чашу Прекрасе, - и да благословят боги руки твои, княгиня Ельга Прекрасная.
        Прекраса взяла чашу. Содрогнулась, впервые ощутив эту тяжесть - как будто тяжесть небесного светила, которое ей отныне вести по небу.
        - Смотри, Святка, - Прекраса опустила глаза к ребенку, цеплявшемуся за ее нарядное красное платье. - Ты видишь? Твоя мать приняла чашу. Теперь она - княгиня в Киеве, владычица земли Русской. Запомни этот день… и не забывай никогда.
        Ельга-Поляница опустила руки, бессильно упавшие, и попятилась. Она задыхалась, словно вместе с чашей отдала опору, что помогала ей держаться в жизни.
        Свенгельд продвинулся к ней и крепко взял под локоть. Ельга бегло оглянулась. За братом она увидела лица его старших оружников - Асмунда, Ольгера, Торгута, Ислейва, Радвальда. Все они выглядели сосредоточенными, в застывших лицах угадывалась тайная непримиримость. Ее потеря была их потерей тоже. И Ельга глубоко вздохнула, чувствуя, что тяжелый камень на груди немного сдвинулся. Она держала его не одна.
        Звонец подошел к Прекрасе с кувшином и налил меда в подставленную чашу. Она повернулась к Ингеру.
        - Прими, господин! - он волнения она забыла, что надо сказать, но за неистовым шумом в гриднице даже сам Ингер не расслышал ее слов. И она продолжала, зная, что обращается лишь к судьбе - единственной, кто ее слышит: - Будь жив… сколько напрядено, будь славен вовек, и да не разлучат нас боги ни в жизни, ни в смерти!
        Ингер сделал шаг с престола, принял у нее чашу, отпил, потом поставил. Взял Прекрасу за руку, возвел на три ступени, поставил перед сидением и повернул лицом к гриднице. Ни один из них не находил слов, стоя перед морем взволнованных, радостно кричащих лиц. Толпа придвинулась - но совсем не так, как четыре года назад, после бесславного возвращения князя от греков. Теперь все эти люди, кияне, холмгородцы, варяги и прочие разделяли с ними радость этого дня. Семь лет Прекраса, которую Ингер впервые увидел девушкой в грубой сорочке, шла к этому дню, и вот наконец стол киевский ее принял.
        Ингер притянул ее к себе, поцеловал, как жених впервые целует невесту, и они опустились на шелковые подушки сидений, не разнимая рук. Святка, поднятый кормилицей, с воплем тянул к ним ручки; Ингер знаком велел подать ему сына и посадил к себе на колени. И так они сидели в буре приветственных криков, как семья самого солнца на небесном престоле; миг этот подвел итог их прошлой борьбе и заложил основы будущей славы. Вот так, все втроем, они будут вписаны в договор с греческими цесарями, так они войдут в тысячелетние предания своей державы.
        Ельга-Поляница опустила взгляд и, подавшись назад, спиной наткнулась на Свена. Вдруг обнаружила, что не дышала, пока Прекраса всходила на стол ее матери. Стараясь овладеть собой, Ельга обернулась к брату и его людям. Губы ее дрогнули в попытке улыбнуться, но никто из них не ответил на эту неживую улыбку.
        Перед ней, почти вплотную, было лицо Асмунда - бледное в пламени волос и бороды, сосредоточенное и полное тайной решимости. Они знали, что сегодня вынуждены уступить. Но не смирились с потерей и не отказались от борьбы.
        Ельга-Поляница вновь повернулась к гриднице и широко, ясно улыбнулась толпе.

* * *
        Ельгу усадили на самое почетное место - за верхним краем стола, со стороны Прекрасы. По-прежнему она находилась выше всех жен русских, но наивысшее место, место княгини, больше не пустовало, и поневоле Ельга-Поляница видела себя луной, побледневшей при восходе солнце. Не зря она надела в этот день зеленое платье - цвета вечерней зари[27 - Зеленый - в древнерусской системе образов символический цвет Вечерней Зари, как красный - Утренней.]. За жизнь свою она видела сотни княжеских пиров, но этот проходил для нее как в тумане. Прекраса разливала по чашам, рогам и кубкам мед, с неловкостью от непривычки держа деревянный ковш, окованный по краю серебром. А она, Ельга, знала этот ковш, как собственную руку, и теперь ей казалось, что она потеряла не то душу свою, не то тело. Невольно она опускала взгляд на свои руки, желая убедиться, что хотя бы они остались при ней. Она улыбалась, но в голове гудела пустота. Будущего не было, никакого. Она не знала, куда пойдет, когда этот пир закончится. Она может вернуться на Девич-гору или отправиться к Свену, но там, здесь, в любом другом месте она уже не будет
прежней Ельгой-Поляницей, госпожой медовой чаши… Она не знала, где найти прежнюю себя, и ее не покидало чувство, будто она сидит на собственных поминках.
        Однако другие люди вовсе не так терялись, думая о будущем Ельговой дочери, и еще до исхода вечера она в этом убедилась. Она не раз уже замечала, что Вальдрик, черниговский воевода, выразительно на нее посматривает и подкручивает рыжеватый ус, но не придала значения: уже двенадцать лет на нее смотрели и подкручивали усы самые разные мужчины. Однако когда Вальдрик встал с рогом в руке и, прежде чем начать говорить, снова бросил взгляд на нее, возникло предчувствие: это как-то касается меня…
        - Все мы рады, княже, что твоя супруга взошла на этот престол и обрела полные права госпожи медового покоя! - начал Вальдрик. - Еще раз пожелаю ей долгих лет славы, как того достойна ее красота. Но ты ведь понимаешь, что твоя достойная сестра, тоже должна… обрести дом, достойный ее красоты и вы… всех ее достоинств!
        Вальдрик был уже несколько пьян; очевидно, он заранее заготовил эту речь, но хмель сбивал его с мысли. Черниговскому посаднику было уже хорошо за сорок; среднего роста, худощавый, жилистый, с острыми чертами лица, он далеко не был красив, но отличался отвагой и хитростью, а также хорошо умел со всеми ладить - от собственных отроков до строптивых северянских князей.
        Ельга расширила глаза и бросила изумленный взгляд на Свена, будто спрашивая: что это такое? Эта речь очень походила на сватовство, но Вальдрик, из варягов старой Ельговой дружины, рода был самого простого и ни происхождением, ни положением не мог притязать на такую жену.
        Свенгельд выпрямился и подался вперед, решительно поставив чашу на стол. Но удивление его было куда меньше, чем у сестры: он знал, что Вальдрик уже много лет имеет намерение просить Ельгу себе в жены и даже намекал на это самому Ельгу, еще пока тот был жив.
        И тут Вальдрик посмотрел на него:
        - Что ты скажешь, Свенгельд? Помнится, когда-то давно мы с тобой уже говорили об этом… о возможности такого брака. Припоминаю… лет семь назад.
        Свенгельд стиснул зубы. Да, семь лет назад они и правда говорили об этом - когда Ингер только прибыл в Киев и Свенгельд привез в Чернигов весть о новом владыке.
        - Ефли княсь решит отдать сестру замуф, то изберет человека более высокого рода! - не дав ему времени придумать ответ, с места встал Кольберн из Вышгорода. - Человека, равного ей родом! И такой человек здесь только один - это я! Мой род ведется от самого Хавльвдана Старого и восходит к Одину! Есть здесь другой такой человек? Пусть он выйдет и взглянет мне в глаза!
        Кольберн шепелявил по причине повреждения передних зубов, но это никогда не мешало ему отстаивать свое достоинство.
        - Я первым сватался к госпоже Ельге, сразу как вернулся из Корсуньской страны! Сейчас, когда госпожа… передала чашу, она может войти только в такой дом, где не уронит своего достоинства! Я и клянуфь, в моем доме она найдет чаши и ковши, не уступающие этим!
        Поднялся общий шум: смех, восклицания, недоуменный гул.
        - Так честные люди не делают! - возмутился Торстен из Любеча, довольно полный здоровяк. - Дали бы людям выпить спокойно, а потом уж поговорили бы о деле! Нет, им не терпится! Ну, если уже пора, то я скажу - я тоже желаю ввести госпожу в свой дом!
        - Если искать мужа для сестры Ингера, то уж не среди вас, бродяг! - Страдомир, один из северянских князей, встал во весь свой внушительный рост и потряс рогом для питья. - Куда ты отдашь ее, Ингер, - безродным слугам твоего дома! Уж не увидим ли мы, как ваша челядь станет к ней свататься! Нет, только князь достоин дочери старого Ельга! Такой, что сам владеет столом и может дать ей тот почет, для которого она рождена.
        - Ты меня холопом назвал, рожа хазарская! - Торстен выдвинулся вперед. - А ну выходи!
        - Уйми твоих слуг! - Страдомир потыкал рогом в сторону Торстена. - Они уже спьяну в драку лезть готовы!
        - Это я пьян? А ну выходи, жердина несуразная!
        Торстен отодвинул от себя стол, чтобы освободить место для прохода, и полез наружу, оттаптывая ноги соседей. Гридница наполнилась шумом: трещала и звенела посуда, катились и валились на пол миски и блюда. Кричали люди, кому Торстен своим немалым весом отдавил ноги. Кончилось тем, что Ольгер, мимо которого надо было пролезть, поймал Торстена и толкнул вперед, отчего тот упал на стол. Собственные оружники Торстена - на пиру их было человек пять, телохранители, сидевшие ближе к двери, - бежали на выручку своему господину, их перехватывали по пути гриди Ингера.
        - Тише, люди добрые, тише! - надрывался Ивор сквозь крики, вопли, ругань и хохот. - Да вы сказились все!
        - Что вы, как бабы на торгу! - Старый боярин Вячемир в возмущении стучал посохом. - Княже, уйми их!
        Наконец с помощью гридей сумятицу прекратили, вскочивших размяться дракой усадили по местам. Ревущего с перепугу Святку унесла нянька. Бергтур и Славон, молодой холмгородский боярин, вдвоем угомонили Торстена, подняли, отряхнули, усадили на прежнее место. Челядинцы прибирали посуду и съестное с пола, подтирали лужи пролитого пива. Нежига дал знак нести новые блюда из поварни. Страдомир тоже успокоился и сел. В нем и правда было немного хазарской крови, полученной от какой-то из бабок. Сложением он был высок и худ, но степь сказывалась в разрезе глаз.
        Женщины не вмешивались, пока все не улеглось. Ельга-Поляница наблюдала в изумлении, как четверо женихов готовы броситься друг на друга прямо здесь, а Прекраса растерялась: ее умение править пиром подверглось слишком раннему испытанию.
        - Ну вы удивили меня, люди добрые! - приговаривал Ингер, когда его снова стало можно расслышать. - Сестра, известное дело, девица, где-то и ее судьба есть, но чтобы ее прямо тут сговаривать…
        - Я привез дары тебе и твоей сестре! - надменно ответил Страдомир. - Мы бы толком поговорили о деле сем, завтра или на другой день, когда то было бы уместно и прилично! Но коли люди рода худого норовят вперед пролезть, я этого снести не могу.
        - Княже, еще вуй твой, Ельг, мне дочь свою обещал! - крикнул Вальдрик; вдраку он не лез, спокойно предоставив другим соперникам пересчитать друг другу зубы.
        - Придержи коня, Вальдрик! - осадил его Свенгельд. - Не обещал тебе отец!
        - Может, не обещал, - согласился тот, - но и не отвергал этой мысли. И помни, княже, я первым объявил о сватовстве!
        - Князь уронит себя, если не выберет зятя равного родом!
        - Но равен родом ей не ты, платящий Ингеру дань, а я - мы оба потомки самого Одина!
        - Я не плачу дань Ингеру! - возмутился Страдомир и в возмущении встал; это было оскорбление.
        - Ты платишь дань кагану! - обвиняюще ткнул в него пальцем Вальдрик.
        - Мы в дружбе с каганом, и это завет дедов наших…
        - Деды ваши триста лет под каганом лежат! - не упустил случая Торстен. - И думаешь, дочь Ельга войдет в такой род? Да у тебя ее тудун какой отнимет и кагану своему за дань свезет!
        Ельга возвела глаза к кровле, опустила их и выразительно воззрилась на Свена. Потом наклонила голову в сторону Прекрасы: «Да что же она молчит? Кто тут хозяйка теперь?»
        - Княже, повели им раздор унять! - крикнул Свен. - Пусть княгиня гостям именитым меда поднесет, выпьют, в себя придут!
        Прекраса снова встала. Обязанность угощать гостей оказалась весьма утомительной, однако ей приятно было видеть, как Торстен, Страдомир, Вальдрик при виде поднесенной им чаши берут себя в руки, унимают раж, чинно встают и с вежливым достоинством кланяются ей. Чаша в ее руках была даром богов, негоже принимать его с раздором в сердце и бранью на устах.
        Наконец все успокоилось; соперники поглядывали друг на друга, вспоминая нанесенные сгоряча обиды, но пока молчали. По знаку Ингера Дубыня Ворон, давая всем время успокоиться, запел о том, как князь Аскольд задумал за тридевять земель найти себе невесту краше всех на свете:
        Он по гриденке по светлой запохаживал,
        Он по гридне по столовой запогуливал,
        С ножки на ножку Аскольд переступывал,
        Он могучими плечами пошевеливал,
        Он куньей шапкой сам помахивал,
        Он белыми руками сам поважвиал,
        Он злачеными перстнями все побрякивал,
        Он буйн?й головою все покачивал,
        Он русыми кудрями все потряхивал,
        Он медовыми устами выговаривал,
        Выговаривал речи развеселые.
        Уж вы гой еси удалы добры молодцы!
        Вы сидите на пиру тут пьяны-веселы,
        Веселешеньки да многорадостны,
        Один только я, князь, не весел, не радостен,
        Вы сидите на пиру да все поженены,
        Красны девушки у вас у всех повыбраны,
        А один я только, солнышко, холост хожу,
        Холост хожу, без жены живу…
        - Так что ты думаешь, княже? - спросил Вячемир, когда песнь окончилась. - Как быть с сестрой твоей?
        - Я услышал… нечто неожиданное! - Ингер, тоже несколько захмелевший, усмехнулся. - Такие женихи… что один другого лучше и родовитее. И вы… - он обвел взглядом женихов, - все столь достойные мужи, что я не могу ни избрать из вас одного, ни отвергнуть кого-то.
        Страдомир в негодовании дернул ноздрями: его, обладателя собственного стола, приравняли к каким-то варягам-наемникам! Кольберн приосанился: он, потомок Одина, уж лучше какого-то выскочки!
        - Нам нужно будет подумать, - Ингер оглянулся на Прекрасу и взял ее руку. - Совет держать с княгиней… с дружиной, с землей Полянской. Да помогут нам боги достойного выбрать! - Он поднял свою чашу и выпил.
        Свен больше не вмешивался в это дело, но, когда за оконцем начало темнеть, подозвал Ульвида, телохранителя и что-то коротко приказал. Тот вышел. Через какое-то время Ельга заметила, что Ульвид вернулся и издали кивнул Свену.
        Воевода поднялся.
        - Благо тебе буди, княже, за угощение и за честь, но нам пора - сестра устала. Провожу ее до дому.
        Он подошел к Ельге, взял ее за руку и вывел из-за стола. Она шла, не поднимая глаз, но довольная: она давно уже утомилась и хотела уйти. Крепко держа ее за руку, Свен провел Ельгу мимо всех женихов и прочих, провожающих ее глазами, но она лишь поклонилась на прощание княжеской чете и не взглянула больше ни на кого.

* * *
        Во дворе при свете факелов Ельге подвели лошадь. Людей вокруг оказалось непривычно много: окинув взглядом лица, Ельга поняла, что Свен вызвал весь десяток Асмунда. Сам Асмунд подал ей поводья; он тоже не посмотрел на нее, но ей было приятно видеть его поблизости, приятно коснуться его руки.
        - Ты поедешь со мной, - объявил ей Свен, сам подбирая поводья. - С этих станется набег устроить…
        - На святилище? - недоверчиво засмеялась Ельга.
        - Ради невесты и на остров Буян нападут и скажут, то воля богов! Да меня не проведешь! - с вызовом добавил Свен. - Нас врасплох не застать!
        Ельга не возражала. С тех пор как она семь лет назад своими руками передала Свену отцовский меч, тем самым признавая его мужчиной рода и старшим над нею, она покорялась его воле без споров. К тому же он прав: кто-нибудь из этих удальцов, видя, какая трудная борьба предстоит, мог додуматься без лишних слов умыкнуть ее с Девич-горы.
        Асмунд будет рад, подумала она, вслед за братом выезжая с княжьего двора. Он мечтал, чтобы она переселилась к Свену. Это вышло само собой: забрав ее к себе сегодня, Свен так просто не выпустит из рук свое сокровище.
        Свен жил тоже на Киевой горе, и ехать пришлось недалеко - через несколько дворов. В избе брата и сестру встретила зевающая Ружана. Она побывала в полдень в святилище и потом понаблюдала, как Ельга передает чашу Прекрасе, но с пира скоро ушла: имея большое хозяйство и пятерых детей, она не засиживалась в гостях. Дети уже были уложены, только самого младшего она еще качала. Однако теперь забыла про сон, слушая, как женихи чуть не рвали Ельгу друг у друга из рук.
        - Я глупая курица! - объявил Ельга. - Я не знала, как дальше буду жить. А люди знали! Люди думали!
        - Люди с отцовой смерти думали! - хмыкнул Свен. - Только тебе не говорили. Не тебе ведь решать!
        - Но я уже такая старая! У женок моих лет по пятеро детей! - Ельга указала на Ружану.
        - Была бы ты не дева, а, скажем, вдова, то для второго замужества никто бы тебя старой не счел! - заверила ее Ружана. - В таких годах второй раз замуж идут и еще семерых родить успевают! Вот у меня сестра есть вуйная…
        Сложив руки на подоле зеленого шелкового платья, Ельга слушала про сестру, у которой в первом замужестве был всего один ребенок, а зато во втором - восемь. Челядинка рылась в укладке, отыскивая для нее сорочку Ружаны, в чем спать, - ведь все ее пожитки остались на Девич-горе, не посылать же было за ними ночью. Все эти годы Ельга гнала от себя мысли, что будет потом, когда Прекраса станет княгиней. Два раза, со смертью детей, это событие откладывалось еще на несколько лет, и она уже перестала думать, чтобы снова не сглазить. А разные достойные мужи только и ждали этого дня, чтобы заявить о своих желаниях! Получив в законные жены дочь Ельга, они входили в круг его возможных наследников. Из слуг и союзников Ингера превращались в его соперников…
        - А тебе-то кто из них нравится? - полюбопытствовала Ружана, держа на коленях заснувшего младенца.
        Они с Ельгой были одних лет, но Ружана, располневшая, цветущая, с пышной грудью, кормившей уже пятое чадо, казалась старше и была как увитый цветами золотой сноп перед молодой липой.
        - Мне? - Ельга едва не рассмеялась. - Да видала я этих женишков на кривой березе! Страдомир и Вальдрик мне в отцы годятся, да и прочие тоже собой не солнце с месяцем!
        - Да что красота! - хмыкнул Свенгельд. - В муже главное - доблесть. Кто смел, тот и хорош! Правда, Ружанка? Я тоже не красавец…
        Ружана фыркнула в показном смущении, помня, как повстречала его когда-то в доме собственного тогдашнего мужа. Ельга засмеялась:
        - Да был бы из них хоть один таков, как ты!
        Брат казался ей вовсе недурен собой: рослый, видный, с продолговатым лицом, черты которого были грубоваты, но живы и выразительны. В нагловатом уверенном взгляде его серых глаз, в усмешке ярких губ было что-то влекущее, и Ельга ничуть не удивлялась, что Ружана, будучи женой другого, понесла дитя от Свена на третий день знакомства с ним. Или на второй…
        - Другого такого боги не слепили, - Ружана покосилась на мужа, - да кого-то же надо выбрать, не девкой же тебе помирать! Чад заведешь! - Она качнула младенца, такого же пухлого, как она сама. - Посадники-то, конечно, разбежались больно, а вот князь там есть, вы говорили, северянский? Этот тебе в версту.
        - Князь? - Ельга задумалась, играя концом косы. - Я вот припоминаю… Если кто первым сватался… так не пойти ли мне за Боголюба? Он семь лет назад сватался! Что скажешь? Хороший из него муж?
        Ружана от удивления открыла рот. Потом закрыла, сглотнула и вытаращила глаза.
        - Скажу… - Об этом она не хотела шутить. - Да пусть его Марена в ступе прокатит, муженька этого!
        Ельге приготовили постель на широкой лавке. Для хозяев на лето имелась отдельная клеть вроде спального чулана, который в Северных странах пристраивают к большому общему покою. Сопели на широкой лежанке племянники - их там было четверо, от шести лет до года, - напоминая ей о Святке. Она вздохнула: «купленное дитя» скоро забудет ее, привыкнет к настоящей матери. Конечно, с пятью братаничами она по нему не заскучает. Но неужели своих у нее так и не будет?
        Казалось бы, после такого долгого дня она скоро заснет, но нет - сама усталость, волнение, неизвестность мешали. Через душу как будто дул ветер, и ей было от этого зябко. Вот оно и пришло, будущее, в которое она не верила! А она только рот раззявила, Ельга Премудрая! Так оно всегда, вздохнула она, вспомнив, что говорила Дымница: очужих делах всяк бойко судит, а к своим ума не приложит.
        В избе было душно, и вроде бы чего-то не хватало. Поворочавшись, Ельга встала и взяла с ларя большой шерстяной платок. Открыла дверь и скользнула на крыльцо. Свежая прохлада весенней ночи охватила ее - начался месяц кресень, уже отгуляли первые Ярилины дни, теперь впереди были Купалии. Хотелось подышать в тишине и покое, не думая ни о чем.
        Ельга шагнула к скамье, идущей вдоль длинного, во всю длину стены, навеса. Там кто-то шевельнулся, и в тот же миг она на него наткнулась.
        - Ой! - в испуге Ельга зажала себе рот рукой.
        - Тише! - шепнул знакомый голос, и чьи-то руки обхватили ее бедра под накидкой.
        - Ты чего тут сидишь? Прямо как домовой.
        Сердце еще сильно билось от неожиданного испуга, но эта встреча обрадовала Ельгу.
        - Да так… Не спится.
        Асмунду не спалось, но почему-то не спать он предпочел под той дверью, где находилась она.
        - Ну что, ты рад? - Не садясь на скамью рядом с ним, она запустила пальцы ему в волосы. - Как ты хотел, так и вышло.
        - Чему радоваться? - с усталостью ответил Асмунд. - Что десять псов тебя чуть не разорвали?
        Он притянул ее ближе, обнял крепче и уткнулся лицом ей в грудь. Она прижала к себе его голову, стала поглаживать по волосам и по шее. В объятиях Асмунда знобкий ветер в душе утих, ей стало тепло. После случившегося было ясно как день - кто именно ей нравится. Тот, кто никак не мог к ней свататься, не мог похвалиться ни высоким родом, ни видным положением. У кого не было не только золоченой чаши для пиров, но и своего дома. Кто не имел права даже показать свое возмущение и должен был молча смотреть, как варяг-наемник оспаривает право на ее руку перед князем, платящим дань хазарам.
        - Не разорвали же. Свен меня кому попало не отдаст. У него поди отними! - Ельга тихо засмеялась.
        - А если эти захотят от тебя избавиться? - зашептал Асмунд; видно было, что эта мысль не дает ему покоя. - Ты и теперь перевознице мешаешь. Люди-то видят, кто здесь истинная госпожа чаши! Уговорит его отдать тебя… за кагана хазарского, лишь бы подальше отсюда!
        Асмунд поднял к ней голову, и Ельга стала гладить его по лицу, стараясь успокоить и утешить. Забыв, о чем сейчас говорил, он принялся горячо целовать ее грудь через тонкий лен сорочки, будто моля саму судьбу уступить силе его страсти. Самое дорогое, что у него было, грозились отнять, а он был бессилен помешать. Ельга взволнованно дышала: внутри разливалось томление, и если раньше ее разум все время твердил «нет», то теперь это казалось неважным. Кого ей дожидаться - толстяка Торстена? Худого как жердь Страдомира? Горделивого Кольберна с его Хальвданом Старым и без зубов? Молчаливая страсть Асмунда, которая в прошлом лишь мерцала звездочкой на краю неба, теперь сияла перед ней, как полная луна.
        Стукнула дверь гридницы напротив, послышались негромкие голоса - кому-то понадобилось выйти. Ельга и Асмунд замерли. Было уже достаточно темно, чтобы их тут не заметили, если они не привлекут к себе внимания.
        Какие-то двое прошли к отхожему чулану в дальнем углу двора. Когда они скрылись, Ельга перевела дух и наклонилась к Асмунду.
        - А если что… - она запустила пальцы ему в волосы надо лбом и приподняла его лицо, - если станут уж очень одолевать, ты меня умыкнешь! Согласен?
        Асмунд слегка кивнул. Ельга наклонилась и с чувством поцеловала его, потом высвободилась и скользнула обратно к двери в избу.
        Худо, если их заметят. Свен не хочет выдавать ее за кого-то из тех, кто уже посватался, но едва ли воеводе сильно понравится замысел взять в зятья собственного сотского.

* * *
        Удалившись наконец из гридницы, Прекраса была так утомлена, что не могла даже разговаривать. Проверила, как Святка - он давно спал, - и сама стала готовиться ко сну. Ингер ухмылялся, вспоминая пир, но Прекрасе не хотелось это обсуждать. Это был день ее торжества, но опять вышло, что все смотрели на золовку, говорили о ней, чуть не подрались из-за нее! Засыпая, Прекраса еще чувствовала досаду.
        Утром встали поздно. Прекраса спохватилась: как там Нежига, прибирают ли в гриднице, готовят ли угощение на новый день? Знатные гости быстро не уезжают, сегодня опять пировать.
        - Как по-твоему, - начала она, подавая Ингеру нарядный кафтан, уже не тот, что был на нем вчера, - гости наши спьяну свататься затеяли или взабыль ее взять хотят?
        - Само собой, взабыль! Это же самого Ельга законная дочь!
        - Она старая! - Прекраса подошла к нему вплотную и стала застегивать мелкие, тесно сидящие золоченые пуговки. - Ей двадцать пятый год идет!
        - И что? - Ингер взял ее руку в свою. - Она - как Заря. И через десять лет невестой будет. Такую жену берут не кашу варить… и даже не детей рожать. Они все мне в родню метят. А чад им другие женки нарожают.
        - Ты смотри, никому не обещай! - предостерегла Прекраса.
        - Такие дела врасплох не решаются. Тут не мы сами - со старцами совет держать придется.
        - Смотри, как бы Свенька с кем из женихов не столковался.
        - А что Свенька? Она не в его воле.
        - Он ей брат сводный! И к себе ее на двор забрал.
        - А я ей брат вуйный! Как забрал, так и отдаст, если я спрошу. Ельг мне державу оставил, стол и все, что при них. И ее. Я - князь, и сестра в моей воле. Это раньше, пока она чашу подавала, была ее воля, а теперь как я скажу, так и будет!
        Ингер произнес эти слова с ожесточением, будто кто-то с ним спорил. Посажение на коня сына-наследника, возведение на стол жены меняло для него очень многое. В последние годы они с Прекрасой, уже зная, как сурова с ними судьба, избегали обсуждать то, что будет «потом». До последнего дня они молчали даже наедине, боясь, что за миг до свершения Недоля разрушит их надежды. Но теперь опасность миновала. Ингер прочно сидел на Ельговом столе и не должен был делиться властью ни с кем из родни. Успешный второй поход на греков, заключение довольно выгодного договора сильно подняло его вес в глазах киян, полян, подчиненных племен и соседей. Теперь в руках его была настоящая сила. Уже свершившиеся перемены неизбежно должны были привести к еще более благим переменам в будущем. Ингер бледнел от волнения, думая о предстоящей борьбе, которая не обещала быть легкой, но в глубине души даже радовался спору женихов, что давал ему случай прямо сейчас проявить власть и укрепить свое положение. Мысль о том, чтобы отослать Ельгу-Поляницу подальше от Киева, и смущала его, и манила. Избавившись от нее, он выбьет важную
опору из-под ног Свена. А потом найдет способ избыть его совсем, чтобы знать, что никто уже не посягнет на его положение и на наследие сына.
        Но в замужестве Ельги таилась и опасность, и о ней Ингер тоже не забывал.
        Когда князь появился в гриднице, там уже сидели двое: Кольберн и Страдомир, с неудовольствием и тайным вызовом косясь друг на друга. «Эти хоть в драку не полезут!» - подумал Ингер, вспоминая вчерашнее буйство пьяного Торстена. Тот, слава богам, еще маялся похмельем где-то в гостевых домах.
        - Сейчас, пока все трезвы, я хочу говорить с тобой, - объявил Кольберн, не обманув ожиданий Ингера. Он тоже был немного похмелен, однако мужественно преодолевал нездоровье, как преодолевал все, что ставила на его пути судьба. - Я привез дары, имея намерение говорить с тобой и с госпожой Ельгой… твоей сестрой, - учтонил он, вспомнив, что жена Ингера тоже госпожа Ельга. - Но я умею вести такие беседы, как полагается, что недоступно низкородным… Я понимаю, как нелегко избрать для нее мужа. Ты знаешь, что родом я превосхожу всех прочих и равен тебе и ей. Но у меня есть еще одно важное преимущество - моя клятва, - он поднял правую руку и показал золотой обруч на запястье, призывая золото в свидетели. - Я дал клятву не посягать на твой стол, земли, на все твое имущество. Отдав мне госпожу Ельгу… твою сестру, ты обретешь во мне родича и союзника, но не соперника. Наш брак обеспечит земле мир и процветание. Не знаю, кто может дать тебе то же самое!
        Кольберн метнул уничижительный взгляд на Страдомира. Тот крякнул, подавляя негодование, и подался вперед.
        - Теперь выслушай, что я скажу! Мы были с тобой союзниками, когда вместе на греков ходили, мы разделили славу и добычу похода. С тех пор как узнал, что у тебя сестра-девица есть, думал я о том, чтобы породниться нам. И помнишь, говорил с тобой об этом.
        Ингер кивнул.
        - Ты тогда сказал мне, дескать, рано, чадо твое у нее на руках, отнять мать названную у малого дитяти не годится, как посадят на коня, тогда уж… Я ждал. Срок вышел, сын на коня посажен, я послух, что он - наследник твой законный, - Страдомир выразительно посмотрел на Ингера, намекая, что признание с его стороны очень важно для будущего Святослава. - Я тебе равен, на своем столе сижу, не в чужом доме хлеб ем. Сестра твоя, известное дело, княгиней будет, иного я и предложить бы не мог. Кто еще тебе даст такое?
        - Ты платишь дань хазарам! - обвиняющее напомнил Кольберн. - Ты - союзник и подданный наших врагов!
        - Да что там за дань! - Страдомир нахмурился, но махнул рукой. - Так… белок да куниц, дары ради дружбы. Раз в год тудун приедет, выпьем, поднесешь ему что ни то, ради чести, он и поедет восвояси. Зато на торги нас допускают, серебра у нас, что песку! Сам знаешь, хазары уж не те, что при дедах. Много у них раздору меж собой, из-за веры много воюют. Ты вот с греками теперь будешь торг вести… Мы думаем, может, отринем дань хазарскую, будем с греками тоже торговать. Коли породнимся… Но уж и ты нас тогда не выдай!
        - Ты будешь давать мне дары, что сейчас даешь кагану? - прищурился Ингер.
        - Поговорить надо с дружиной… - сдержанно ответил Страдимир: кто же сразу соглашается перейти под чью-то руку. - А что до клятв… - Он снисходительно взглянул на Кольберна, - так и я дам тебе клятву такую. Мне чужой земли не надобно, своей довольно.
        Ингер помолчал. Притязания Страдомира выглядели весомее других, но и ссориться с Кольберном, кому была доверена безопасность Киева с севера, он вовсе не хотел.
        - Я глупцом был бы, коли такое дело стал бы в один миг решать, - сказал он. - Пусть земля Полянская решает. На днях соберем старцев, посоветуемся.
        В этот день Ельга-Поляница, утомленная торжествами, на княжьем дворе не показывалась, а Свенгельд не сказал о ней ни слова. День пошел мирно, однако вечером, удалившись на покой, Ингер был озабочен сильнее, чем вчера.
        - Надо что-то решать, - сказал он Прекрасе. - За Страдомира бы ее выдать было лучше всего. Пусть перед богами клятву принесет, что на стол мой притязать не будет ни он, ни дети его. И честь, и родство хорошее. Может, выйдет от кагана их земли оторвать и нам самим с них дань брать. Только с Кольберном как быть? Жаль, нет у меня четырех сестер…
        - Послушай… - Прекраса подошла и положила ему руку на плечо. - Не знаю, как ты с ними дело уладишь… Может, я и помогу. Но вот что… Ни за кого мы Ельгу выдавать не будем.
        Удивленный Ингер поднял голову и посмотрел ей в лицо:
        - Не будем? Я думал, ты обрадуешься, что есть охотники ее увезти за поля и реки…
        Прекраса покачала головой:
        - Никто никуда ее не увезет. Замуж она, может, и пойдет. Но из этих - ни за кого.
        Глава 2
        Празднества закончились, а с замужеством Ельги-Поляницы так и не было решено. Ингер объявил, что по совету с родом и дружиной примет решение позже, а пока не желает, чтобы соперничество омрачало веселье. Женихи смирились: ясно было, что кого бы он ни избрал, обида остальных сильно испортит торжества, и никто не желал быть униженным перед всеми собравшимися, если выбор падет не на него. Сама Ельга еще несколько раз появлялась на пирах, но никому из сватающихся благоволения не выказывала. Ингер не заводил об этом разговора - ни с боярами, но со Свенгельдом. Замужество Ельги было тем рычагом, нажатие на который могло и вознести Ингера, и погубить. Понимая это, он выжидал и обдумывал свои шаги. Жила Ельга по-прежнему у Свенгельда, так что без его ведома никто не смог бы к ней приблизиться.
        Однажды утром, незадолго до Купалий, Ельга сидела на крыльце и наблюдала за упражнениями дружины. Свена не было дома, Ружана возилась в детьми в избе. В ворота въехали три всадника, по виду не здешние: двое мужчин и отрок лет восемнадцати - рослый, с продолговатым лицом с темно-русыми кудрями, несколько запыленными в дороге.
        - Кого вам? - обратился к ним оружник у ворот.
        - Свенгельда, - первым заговорил почему-то отрок, хотя старшие молчали.
        - Воеводы нет дома, после зайдите.
        - Тогда хозяйку. Она дома?
        - Хозяйку тебе? - Оружник удивился. - С чего это я тебя к хозяйке пущу?
        - Я ее брат, дубина! - сорвался отрок. - Лютобор из Лютославля, Ярогостев сын!
        - Брат?
        - Он правду говорит! - подтвердил подошедший Шатун. - Будь жив, Ярогостич! Вырос ты, не признать, я сам не сразу разглядел. Истинно муж! Не женился?
        - Нет покуда, - буркнул Лютобор, отходя от досады. - И ты будь жив. Где зять мой?
        - В село по делам отъехал, к вечеру будет.
        - Скорее бы. Новости у меня… отец прислал…
        - Сильно важные?
        - Да закачаешься.
        Оставив лошадь, парень прошел в избу, мимоходом бросил любопытный взгляд на Ельгу. Ей тоже было любопытно, какие-такие вести привез древлянский шурин Свена, но она не пошла в избу, позволив Ружане встретить его наедине. Может, у них семейное дело какое…
        Однако очень скоро ее позвали в дом. Кудрявый Лютобор уже сидел у стола и пил квас с видом работника, успешно завершившего трудное дело; теперь Ельга увидела в очертаниях его лба и глаз нечто общее с Ружаной. Сама невестка вышла ей навстречу с потрясенным видом.
        - Вот так дело… Помнишь, давеча смеялись мы, что-де ты за Боголюба идти хочешь?
        - Помню. Что, опоздала я - он другую взял? - усмехнулась Ельга.
        - Марена его взяла! Земля позвала! Помер он!
        - О-о-о… - Ельга не нашла слов и покосилась на Ружану.
        В тот вечер Ружана пожелала бывшему мужу, «чтоб его Марена в ступе прокатила». Услышала ее Владычица Кощного. Правда, дивиться нечему: Боголюб, когда Ельга видела его семь лет назад, уже был старцем на шестом десятке, а теперь перевалил на седьмой.
        - И что? - обратилась Ельга к парню. - Кто теперь князем древлянским будет?
        - Неведомо, - Лютобор, до того с ней не знакомый, бесстыдно оглядывал столь взрослую деву с головы до ног. - Не избрали еще. К отцу только гонец пришел. Он меня сюда снарядил. Чтоб воевода знал… Это ты, что ли, та Ельгова дочь, за какой из Малина два посольства ездили, а назад никто живым не вернулся?
        - Боголюб вернулся. Мы с ним за обиды рассчитались - старшим над всеми князьями деревскими его сделали.
        - Что говорит отец - кого теперь в князья посадят? - спросила Ружана.
        Она не улыбалась, и яркий румянец, появлявшийся на ее лице от любого сильного чувства, не вязался с тревожным взглядом. Уже семь лет как она покинула родные края, но связи с ними не потеряла: всякую зиму Свенгельд ездил в Дерева по дань, на несколько дней останавливался в Лютославле и привозил новости о ее семье. Сами Лютославичи раза два в год приезжали в Киев, привозили товары, главным образом меха, шкуры, мед и воск, покупали взамен хорошее железо, бронзу, серебро, греческие ткани. На них в земле Деревской косились, даже бранили «киевскими прихвостнями» иеще по-всякому, но не трогали: кому же была охота иметь дело с воеводой Свенгельдом и его дружиной? Зато благодаря этим связям Лютославичи разбогатели и приобрели вес. Женитьбе Свенгельда на Ружане ее родня семь лет назад не очень-то обрадовалась, но деваться было некуда, и теперь все их благополучие строилось на связях с Киевом. Свен тоже понимал выгоды этой связи и старался родичей жены держать в довольстве.
        Боголюб-Мал, тоже Киевом возведенный в звание старшего князя всей земли Деревской, Лютославичам оказывал честь. Зависимые от киян, они старались держаться друг друга. Но что будет теперь? Кто окажется новым князем деревским и как он взглянет на близкое родство Лютославичей с тем, кто ежегодно собирал с них дань? Это преимущество не без привкуса позора при дурном обороте дела могло погубить родичей Ружаны. Они понимали это и сами, потому и поспешили уведомить того, кто был их главным защитником.
        - Неведомо пока. Перед жатвой будет вече, тогда старцы решат. Да отец опасается, как бы большого раздора не вышло.
        Ружана и Ельга переглянулись. При тесной связи Свена с землей Деревской это слишком близко касалось их. Едва пройдет полгода, и ему снова идти собирать дань. Признает ли новый деревский князь обязательства старого? И не придется ли русам вновь утверждать свои права силой оружия?
        Опасаясь, как бы тайна не выпорхнула со двора прежде времени, они не сказали даже десятским. И на княжий двор новость попала только на следующий день, когда ее отвез туда вернувшийся поздно вечером Свен.
        Ингер, которого Свенгельд застал в гриднице, выслушал его молча, внимательно, но по глазам его было видно, что смерть Боголюба, весьма важное событие сама по себе, сразу навела его на какую-то другую мысль. Другую? О чем, ляд его бей, он может еще думать?
        - Это означает, что наши прежние докончания с Деревами разорваны? - спросил Ингер, когда Свен замолчал.
        - Это значит, что с нового князя нужно взять подтверждение и новую клятву соблюдать те докончания, - отрезал Свен. - И я получу их, кто бы он ни был.
        - Кто может им стать?
        - Прах его знает. Но хоть сам Кощей - все будет по-прежнему. Иначе я их опять вразор разорю, и они это знают!
        - И что говорят твои родичи-древляне: они изберут нового князя сейчас или дождутся осени?
        - Князя выбрать - нужно вече собирать, а вече у них в обычае созывать осенью, после Дожинок. И оттуда же он, кого изберут, в гощение поедет, чтобы все свои роды обойти и со всеми чару богам поднять.
        - Стало быть, к зиме, когда придет пора платить дань, новый князь уже должен быть избран. И тогда он сможет принести мне те клятвы верности, какие ему самому уже принесли их старейшины.
        - Чтобы принять эти клятвы, тебе, княже, стоит побывать там самому, - заметил Ратислав.
        - Пожалуй, что и побываю, - раздумчиво ответил Ингер.
        Он еще не решил, как быть, но чувствовал, что новость эта открывает немалые, давно желанные возможности…

* * *
        Миновали Купалии - самые странные в жизни Ельги. Она выходила на луг, где собирался народ, заводила девичьи круги, но в лес собирать травы Свен ей идти запретил. Весь день и вечер вокруг нее находились его люди; оружники не спускали с нее глаз во время игрищ, сидели и лежали вокруг нее на траве, будто десяток сторожевых псов. Свен боялся, что кто-то попытается, пользуясь древним обычаем, ее умыкнуть. Из родовитых искателей ее руки в Киев на Купалии прибыл только Кольберн, но отсутствие на виду остальных не могло притупить волчью осторожность Свена. Каждый шаг Ельги сопровождали десятки пристальных взглядов, а простой народ таращился и похохатывал, пытаясь углядеть, к кому благосклонна столь дорогостоящая невеста. Ведь это было первое лето в жизни Ельги, когда могла идти речь о ее замужестве - до того ее положение этого не допускало. Когда же стемнело и зажглись костры на высоких берегах над Днепром, Свен увез ее домой и запер ворота.
        Не прошло после Купалий и трех дней, как из Витичева примчался гонец с важнейшей новостью. Приехали греки, посольство от Константина цесаря, и через пару дней будут в Киеве.
        - Какого Кос…нитина? - удивилась Ельга, услышав об этом. - Роман же был!
        - Роман, сказывают, умер зимой, уж полгода как, а сыновей его, Стефана и Коснитина зять в узилище заточил. Сам теперь править - Коснитин, Леонов сын.
        - Так Коснитин в узилище!
        - То другой Коснинин! - с редким для него терпением разъяснил Свен. Он сам бывал в Царьграде и умел разбираться в тамошних правителях. - У Романа был сын Коснитин и зять Коснитин, прежнего цесаря, Леона, сын. Вот, ему-то он царство свое завещал - с сыновьями жил недружно. Они со злобы отца сгубили, да народ им не простил, поднялся и из города согнал долой. Теперь правит Коснитин, который зять.
        - Что ж они… царство богатое такое, а имен на всех не напасли! - вымолвила Ельга, пытаясь запомнить, кто сын, кто зять, а кто в узилище. - У нас пусть прикупят.
        - Да пусть бы их хоть всех одинаково звали! - отмахнулся Свен. - Я чего боюсь - как бы тот Коснитин от докончания нашего не отказался! Два раза ратью ходили, три года послов туда-сюда слали, а теперь все псу под хвост?
        - Божечки, а ведь тот Коснитин сватов прислал! - всплеснула руками Ружана и указала на онемевшую Ельгу. - Пойдешь за нового цесаря?
        Ельга похлопала глазами, перевела взгляд на Свена, озадаченного такой возможностью, а потом захохотала.
        - Да ну тебя! Не свататься! Это как раз договор и везут.
        - Договорились наши с ними?
        Ружана помнила, что и прошлым, и даже позапрошлым летом при княжьем дворе было много разговоров и споров о договоре с греками после войны, но дети и дом оставляли у нее в голове мало места для таких предметов, и к чему пришли, она не помнила.
        - Да уж я надеюсь, ляд их бей! - ответил жене Свен. - Три лета глотки драли, пока столковались! Сколько людей наших враз может в Царьград входить, сколько чего покупать, почем пленников выкупать. Да чтобы наследство, если из наших кто в Царьграде умрет, домой отправляли, и чтобы рабов беглых не укрывали, и как ссоры наших с греками судить, и чтобы еще Корсуньскую страну наши более не воевали! Это у них Кольберн погулял в то лето, как был первый поход, не хотят его больше!
        - Ну а что же так - он мужчина видный! - Ружана подмигнула Ельге, потом тоже засмеялась. - А коли столковались, - зашептала она, задорно расширив глаза, - так может, теперь и посватаются. Будешь в Царьграде жить, в золоте ходить!
        За Кольберном князь, услышав новость, немедленно послал в Вышгород. Прошлым летом Кольберн входил в число русских послов, которые ездили обсуждать с греками статьи договора; как христианин, он внушал грекам больше доверия, чем некрещеные русы, и мог принести клятву в дворцовом храме святого Ильи, что пославший его князь Ингер утвердит те положения договора, на которых русы и греки после двухлетних обсуждений наконец сошлись. Четыре года назад Кольберн и его дружина не смогли увидеть Царьград, куда путь им преградили огненосные хеландии, но теперь, как послы, они прошли свободно и увидели город цесарей. Целую зиму Кольберн потом восторженно рассказывал о чудесах Большого Дворца, ипподрома, улиц и площадей, многочисленных храмов. Восхищался не только он: за время обмена посольствами еще человек десять побывавших в Греческом царстве приняли крещение.
        На княжьем дворе начали готовить пиры, и Прекраса даже послала за Ельгой с просьбой помочь: она не успевала приглядеть за ребенком и хозяйством. Весь город оживился. Ингер и Свен были очень заняты: пришла пора отправлять в Царьград первый за пять лет купеческий обоз. Ожидая утверждения договора, Ингер еще с зимы приказал готовить лодьи, и теперь десятки их, присланных с верховий Днепра, ждали в обширной гавани Любеча, под названием Кораблищи. Несколько лет в княжьих клетях копились меха бобров и куниц, лисиц и горностаев, еще называемых «белая веверица». Теперь наконец-то будет можно отправить это на продажу в Царьград, а взамен получить серебро и золото, гладкие и узорные шелка, расписную посуду, оружие и пластинчатые доспехи, вино и оливковое масло, всякие занятные и красивые вещи. Того же с нетерпением ожидал и Свен: несколько лет собирая повышенную дань с древлян и оставляя себе половину, он накопил немалые запасы мехов, меда, воска, который охотно покупали для изготовления свечей, и теперь жаждал обратить их в серебро и красивые ткани.
        Греки прибыли. Приезд их несколько разочаровал киян: всем хотелось взглянуть на те самые хеландии, на которых стояли огнеметные устройства, но послы приехали на обычных русских лодьях. Хеландии, где на весла садилось по сто-двести человек, были слишком велики, чтобы вести их через порожистую часть Днепра тем или иным способом, и они остались возле острова Хортица, ниже порогов, а гости пересели в лодьи, которые для них там оставил Ингер.
        Ратислав и Кольберн встретили греков у причала, после чего проводили в гостевой дом. Кияне сбежались смотреть, как послы в сопровождении гридей проезжают от Почайны к гостевым домам, но из толпы было мало что видно, кроме цветных шапок с плоским верхом на головах всадников. Кольберн, очень довольный, ехал рядом с корсуньским стратигом Дионисием, своим крестным отцом: Константин цесарь включил того в состав посольства, зная, что именно для него мир с русами наиболее важен.
        Два дня грекам дали на отдых, а потом пригласили их предстать перед князем. Прослышав от послов, как обставляют свои приемы цесари, Ингер перенял у них кое-что. Возвышение, на котором стоял Ельгов стол, он велел покрыть цветными шелковыми плащами, а сам стол застелили шитым золотом красным покровом. С одной стороны гридницы встали бояре в лучших одеждах - подаренных Ингером цветных кафтанах, а напротив - самые рослые, красивые собой, светловолосые гриди-варяги в кольчугах и шлемах. Снарядить их золочеными нагрудниками, как у «львов»-охранников Большого Дворца, Ингер не мог, однако, вооруженные ростовыми топорами, с красными щитами у ноги, гриди выглядели немногим хуже. Золотых львов, которые стояли у цесарева трона, могли рычать и шевелиться благодаря хитроумному внутреннему устройству, Ингер нигде не мог раздобыть, зато, по совету Свенгельда, велел привести в палату ручного медведя. Зверя приковали к стене в стороне от престола, и замысел удался - надменные греки посматривали на него с изумлением и тайным страхом.
        Трубили рога, когда греки вступали в гридницу. Медведь по знаку своего хозяина встал на задние лапы и заревел, приветственно вскинув лапу. Теперь было на что посмотреть: греки надели яркие кафтаны с широкими рукавами, золотые пояса с самоцветами, высокие шапки с плоским верхом. За ними в воздухе тянулся след дивных благовоний, а важность надменных лиц вносила в эту варяжскую гридницу частичку тысячелетней империи ромеев. Был среди них и священник: вбелом камизионе с украшенными опястьями, в красной широкой мантии-фелони. На него таращились пуще всех: вэтом человеке явился на Русь тот загадочный ромейский бог, который, по слухам, любил бедных и слабых, но почитающим его престолам давал великую славу, силу и сокровища.
        Беспокойство, к счастью, оказалось напрасным: Константин, будучи соправителем Романа, своего тестя, тоже утверждал договор, составленный еще при старике, и его имя значилось среди имен его соправителей, уже умерших или свергнутых. При переходе власти, таким образом, договор сохранял силу, а Константин получал возможность свалить вину, если что-то пойдет не так, на «господина Романа», который, по его мнению, в жизни совершил множество разных ошибок.
        Из резного ларца, сняв перед глазами Ингера золотую печать, старший посол вынул свернутую трубкой грамоту. Развернув пергамент, выкрашенный в голубой цвет, читал записанное серебряными буквами:
        - Великий князь русский и бояре его пусть посылают в Греческую землю к великим цесарям греческим сколько хотят кораблей с послами своими и с купцами. Те послы и гости, которые будут посылаемы князем русским, пусть приносят грамоту, в коей написано, что князь русский послал столько-то кораблей, чтобы из этих грамот мы узнали, что они пришли с мирными целями…
        Перечислялись имена князей и великих бояр, включенных в договор: эти люди имели право посылать свои товары, но Ингер должен был вписать их имена в грамоту, без чего их не пустили бы на торг и сочли захватчиками.
        Ингер и Ельга-Прекраса, в лучшем красном платье, сидели на престоле, княгиня держала на коленях Святослава, одетого в белый кафтанчик, точь-в-точь такой, как у отца, с золочеными пуговками и красной отделкой. Ельга-Поляница в розовом платье сидела на креслице слева от престола, Свенгельд со своим любимым мечом стоял у нее за спиной - так подчеркивалось их родство с князем, особое положение среди киевской знати. Греки этому ничуть не удивились: они еще помнили не столь давние времена, когда высшие титулы в империи ромеев носили сразу пятеро мужчин-василевсов и две женщины-василиссы. Их не удивило то, что Ингер объявил своими соправителями жену и единственного сына, чтобы включить их имена в договор.
        «Это весьма разумное установление, - говорили греческие царедворцы еще прошлым летом, когда Ивор и Вуефаст объясняли им желание Ингера. - Бог может прервать жизнь человека, когда будет его высшая воля, и если у правителя уже есть наследник, разделяющий с ним трон, это поможет избежать волнений, неизбежных при переходе власти в другие руки».
        Греческие цесари - старый Роман, его сыновья Стефан и Константин, а еще другой Константин, муж Романовой дочери, царицы Елены, - прошлым летом заверили договор клятвой в придворном храме. Теперь это предстояло сделать Ингеру и его приближенным. На другой день князь оправился на Святую гору. Идолы нарядили в нарочно для них сшитые одежды, а черепа древлян, шесть лет назад принесенных здесь в жертву, убрали с глаз: грекам не стоило их видеть.
        К подножию идола Перуна сложили щиты Ингера и его старших бояр - Свенельда, Ивора, Ратислава, Вуефаста, Славона, Бергтура, Хольмара, Радилы, - на щиты каждый положил свое оружие и драгоценное обручье.
        - Да не укроет меня мой щит, да поразит меня мое же оружие, да буду я рассечен, как золото, если нарушу мир и любовь с греками, устрановления договора нашего, - провозгласил Ингер, глядя в деревянный лик божества под красной шапкой. - Да будут они вечны, пока солнце светит и мир стоит!
        Только Кольберн не стал класть свое «кольцо клятв», а вместо этого поклялся на кресте в руках священника посольства, отца Зосимы.
        Греки стояли на почетных местах, сложив руки в широких рукавах и снисходительно поглядывая на языческие обряды; однако они должны были удостовериться, что варварские вожди принесли клятвы, пусть даже именами своих ложных богов.
        После этого в гриднице снова был пир, и Ельга-Поляница опять подносила гостям чаши - Ельга-Прекраса не справлялась одна с таким наплывом знатных гостей, которых никак нельзя было обидеть. Домой она добралась совсем без сил и всей душой желала, чтобы греки поскорее убрались восвояси и в город вернулся покой.
        Впрочем, уехать греки должны были не одни. Вместе с ними отправлялся обоз с товарами, чтобы успеть начать торговлю еще этим летом. Обычные сроки отъезда таких обозов, установившиеся еще со времен старого Ельга, уже прошли, и приходилось спешить: шесть недель на путь туда, еще больше обратно - на саму торговлю оставались считанные недели, иначе купцы не успели бы вернуться в Киев до того, как Днепр покроется льдом. Откладывать это дело до следующего лета Ингер не хотел: дары от Романа, полученные два года назад при устье Дуная, уже почти все разошлись на подарки боярам и соседним князьям, помогавшим ему собирать войско. Без свидетельств своей удачливости и щедрости ни один князь долго на столе не усидит, требовалось пополнить запасы цветных одежд и серебряных чар.
        Свои лодьи снаряжал и Свенгельд. В прошлые годы, до войны с греками, один раз он съездил в Царьград сам, один раз послал Фарлова, ныне покойного. Теперь, когда торговля возобновилась, приходилось решать, кого поставить старшим над дружиной.
        - Не хочешь ли ты съездить, а, рыжий? - сказал Свенгельд однажды утром, пока его оружники завтракали. - Ты человек надежный, разумный, товар довезешь в целости и грекам себя провести не дашь.
        У Ельги оборвалось сердце, и предчувствие не обмануло - Свен смотрел на Асмунда.
        Тот положил ложку, выпрямился. Ельга замерла, сама не зная, чего хочет. Жаль было отпускать его на такой долгий срок - если купцам не повезет, они могут вовсе не вернуться до следующей весны. Но она понимала, что это поручение - честь.
        - Повелишь - поеду, - лишь миг помедлив, Асмунд кивнул и улыбнулся. - Чай не в Йотунхейм.
        И только потом, когда разговор перешел на другое, будто между делом взглянул на Ельгу.

* * *
        Летний дождь постукивал по навесу крыльца.
        - О, гляди! - Стоя под навесом, Ельга обернулась к Асмунду. - От Ингера отрок прибыл.
        - Гостята, - Асмунд знал всех гридей, и старых холмгородских, и новых, набранных после первого греческого похода. - Видно, за Свеном.
        - Они про грамоту будут говорить?
        - Да уж пора бы поговорить. Если в неделю обоз не выйдет, то как бы не пришлось нам на Греческом море зимовать.
        - И тебя впишут? - поддразнила его Ельга.
        - И меня.
        Ельга глубоко вдохнула, но постаралась скрыть огорчение. Теперь, когда она больше не была госпожой медовой чаши, ее заботы и дела сузились почти до одного Свенова двора, и Асмунд стал занимать в ее мыслях куда больше места, чем раньше. Лишиться его на четыре месяца, если не на год, было очень огорчительно.
        - Зато я вернусь прославленным и богатым, - не без насмешки продолжал Асмунд, тоже скрывая огорчение.
        Но оба они знали: даже если бы Асмунд завоевал Царьград, ровней законной дочери Ельга ему все равно не стать… Так может, и к лучшему, если он надолго уедет, а тем временем ее глупая страсть пройдет и она сможет подумать о достойном устройстве своей судьбы.
        - Чего тебе привезти?
        - Грифона, - без запинки ответила Ельга. - Или елефандина. Мне отец еще в детстве про них рассказывал, я все думала, вот бы повидать хоть одного.
        - Елефандин, сказывают, большущая зверюга, в лодье не уляжется.
        - Ну, ма-аленького!
        - Елефандина маленького, как цветочек аленького?
        - Дома воевода? - Гридь Гостята наконец убедил оружников у ворот пропустить его и прервал их увлекательную беседу. - Князь кличет… просит пожаловать к нему.
        Ельга кивнула и ушла в избу звать брата. Асмунд вздохнул, глядя на дверь, закрывшуюся за ней, и пошел надевать кафтан.
        Елефандина! Это такое, где сзади хвост, спереди хвост, и этим хвостом оно сено хватает, только не поймешь, в рот засовывает или с другого конца…
        Свен уехал на княжий двор с Асмундом и пятью телохранителями, посмеиваясь и обсуждая, чем кормить елефандина и сколько он, примерно сказать, сена за зиму сжует.
        Обратно они вернулись уже без смеха. Свен с трудом сдерживал бешенство; Ельга знала у него это выражение, когда свирепый остановившийся взгляд упирался куда-то в пространство, а губы подрагивали, ведя с кем-то неслышный спор. Но Свен, человек горячий, легко выходил из себя; вот когда она увидела на лице Асмунда непривычную, тревожную замкнутость, у нее оборвалось сердце.
        - Случилось что?
        - Да… - Свен от возмущения не находил слов. - Да прах его дери!
        То, что случилось, Ельга не могла даже вообразить. Удар был нанесен умело, и время выбрано самое подходящее.
        В княжьей гриднице Свен застал довольно много народа: старшую дружину, кое-кого из бояр, купцов, что повезут княжеские товары. Сидел Кольберн, еще не уехавший к себе в Вышгород, и с ним Дионисий - средних лет смугловатый человек, кареглазый, с узким, но высоким лбом, с горбатым носом и немного торчащими ушами, некрасивый, но с приятным, умным выражением; нечего было дивиться, что он сумел уговорить свирепого потомка Одина креститься. У края стола примостился грек-скопец, из людей Дионисия: он знал и греческую грамоту, и славянский язык, поэтому мог изготовить нужную запись на пергаменте. Сидели на длинной скамье Вячемир, Доброст, Хотинег, Радовед, хотя их товары в Царьград везти должны были княжьи люди.
        - Ты решил, кто их твоих в греки поедет? - спросил Ингер, когда Свенгельд поздоровался и сел, бережно поместив меч между ног.
        - Асмунд, - Свен кивнул на своего спутника.
        - Сотский твой? - Ингер приподнял брови. - На такой срок отпускаешь его?
        - До зимы, как в дань пойдем, купцы вернутся.
        - Я не уверен. Если устье Днепра замерзнет, могут застрять до весны.
        - А и не вернутся - я сам с дружиной пойду.
        - Вот, о древлянской дани… - Ингер переменил положение, но его взгляд, брошенный на Ивора, выдал Свену, что князь не так уж уверен в себе и в том, что собирается сказать. - К зиме у древлян будет новый князь, и я поеду к ним сам его клятвы принимать…
        - Была бы нужда тебе самому ездить, - вставил Свен; он уже думал об этом. - Многовато им чести, чтобы русский князь трудился с каждый их новым князем пить. Пусть сам сюда едет - тот, кого изберут.
        - А если он не захочет?
        - Какому лешему печаль, чего он там хочет? Не приедет - будет смутьян, и я его городец сожгу, людей в челядь возьму. Другой после него будет - приедет! На карачках приползет!
        Ингер на миг смешался.
        - Все древляне должны видеть своего господина, - заметил Ратислав, сидевший возле дяди. - Не только сам новый князь. Ты старого Боголюба одолел, он был в твоей воле. Но его нет больше, а новым князем кто станет? Что если выберут… вострого кого, что покоряться не захочет? Скажет, меня русы не били, я им дани не дам.
        - Так я переведаюсь с ним, ляд его бей! - Свен начал злиться, не понимая, к чему эти разговоры. - Не били - так побьют!
        - Показывать древлянам силу - это мое дело, - сказал Ингер, и по его лицу Свен вдруг понял: это самое важное, это то, ради чего его призвали. - Я сам пойду зимой в Дерева, чтобы они, и новый князь, и все древляне, видели и знали, под чьей они рукой.
        Свен переменился в лице. Он чувствовал, как десятки пристальных взглядов впиваются в него, ожидая, как он примет эту новость. И по мере того как он осознавал значение услышанного, в нем вскипала ярость. Сдерживало ее лишь недоверие - да неужели Ингер и правда решился на такое?
        - А мне что зимой делать? - медленно выговорил он, еще надеясь услышать «пойдешь со мной».
        - Твоя дружина в другом месте понадобится, - Ингер улыбнулся, но Свен ясно видел в этой улыбке больше торжества, чем дружелюбия. - Я хочу, чтобы ты к угличам сходил. Мы у них воевали, один раз дань взяли, да сборы там плохие. Кому суметь большую дань взять, как не тебе? Тебе же, люди бают, ворожит кто-то, что ты сквозь землю видишь, а тебя ни копье, ни стрела не берет.
        - Мою долю древлянской дани ты отдашь мне? - прямо спросил Свен.
        - Почему я должен ее тебе отдать? - Ингер сделал вид, будто удивился. - Если я сам буду ее собирать?
        - Потому что это моя воеводская доля, по уговору между нами, скрепленному клятвой богам, - обстоятельно напомнил Свен, глядя ему в лицо.
        От пристального взгляда его серых глаз у Ингера холодок пробежал по спине. Никогда еще на него не смотрели в упор глазами ловца на добычу.
        - Ты не забывайся! - сурово произнес Ивор. - Не князь для тебя дань собирает, а ты для князя! И коли он сам в дань идет, за что же тебе?
        - Без меня вы не собирали бы с древлян! - Свенгельд поднялся на ноги, и его люди встали тоже. - Это мне вы обязаны, что они покорились!
        - Я выиграл битву на Рупине! - возмутился Ингер.
        - Я управлял войском! Я взял в полон Боголюба и еще три десятка их старцев, чтобы мы отдали их Перуну и заслужили его милость!
        - Я приносил эту жертву, - в памяти Ингера мелькнула чья-то окровавленная голова, пробитая острым бронзовым клевцом на камне перед идолом, - и моя удача дала нам победу! Ты и впрямь забываешься! Князь в Киеве - я!
        Не первый год Ингер ждал случая об этом напомнить и вот наконец дождался.
        - Ты сделал то, что сделал, и твои заслуги я ценю, - жестко продолжал он. - Семь лет ты получал хорошую долю с древлянской дани: сначала треть, а уже четыре года ты получаешь половину! Не довольно ли за прежние заслуги? Хочешь на всю жизнь? Ты вон какой двор поставил, богатейший в Киеве! Каждый твой оружник одет, как боярин! - Он возмущенно кивнул на Асмунда, который, не думая худого, приехал в красивом синем кафтане. - Мне перед моими людьми стыдно, что я содержу их беднее, чем ты - своих!
        - Ты получил дань с Романа! - запальчиво ответил Свен, который в глубине души завидовал той дани. - Не хватило портища на всех? Так что же больше не запросил? Мог ведь взять сколько хотел!
        - Я взял довольно. Но никого еще одна дань не обеспечила на всю жизнь. Князю должно иметь постоянные прибытки, и это - ежегодная дань с подвластных земель. К древлянам я буду ходить сам. Тебе я предлагаю угличей. Не хочешь - не бери, у меня найдутся люди.
        - Не тебе одному боги дали удачи! - вставил Стенкиль.
        - Удачей со мной тягаться хотите? - Свен выразительно положил руки на пояс и усмехнулся.
        - Зимой поглядим, у кого ее побольше окажется! - Ингер, глядя на него с высоты стола, улыбнулся, будто они шутили.
        - Высоко ты ценил мою удачу в те дни, когда она была тебе нужна и служила тебе… Без нее… одни норны знают, сидел бы ты сейчас на столе моего отца или нет.
        В ярости Свен припомнил Ингеру самый тяжелый, самый унизительный день его жизни - когда кияне хотели отнять у него стол и править сами собой, и только Свен удержал их от этого.
        Ингер побледнел. Тот день он хотел бы навсегда забыть и не мог простить его никому из причастных. А Свену - более других.
        - Удача… как человек… подвержена переменам, - тяжело дыша, заговорил он. - Она бывает больной… но выздоравливает, если есть воля богов. Боги не оставили меня… и удача моя окрепла. Я более не нуждаюсь… в подпорках. А вот ты… - Ингер глубоко вдохнул.
        - Что - я?
        - Я никому не должен доказывать, что удача со мной, - Ингер кивнул на Дионисия и на грека-скопца с его принадлежностями для письма. - Мой первый поход на Романа был неудачен, но во втором я добился всего, чего хотел, не проливая крови, не потеряв ни одного человека! Теперь у меня есть договор с цесарями. Они допустят на торги тех людей, которые привезут грамоту от меня. Чьи имена я прикажу вписать в эту грамоту. Я готов вписать туда имена и твоих людей. Ты ведь не был ни в первом, ни во втором походе на Греческое море. Однако я готов разделить с тобой плоды моей победы. А иначе… тебе придется самому съесть всех древлянских бобров и вевериц.
        Свенгельд не ответил. Во время второго похода на греков он оставался в Киеве, чтобы хранить стольный город и землю Полянскую. Его права на торговлю обеспечивала их договоренность с Ингером. И теперь Ингер использовал эту договоренность, чтобы заставить его склониться.
        Эти холмгородские, как видно, думают, что в земле Деревской бобры и куницы под деревьями лежат, знай собирай. Что древляне все на рушнике выносит и с поклоном подают. Что если шесть лет назад кияне одолели в битве на Рупине, то теперь со сбором и дитя малое справится.
        - И ты уверен, что соберешь у древлян столько же, сколько собирал я? - намекнул Свен.
        - Князь больше соберет! - с вызовом ответил Ратислав. - Княжеская удача побольше твоей будет!
        - А хочешь тягаться - вот тебе и случай! - добавил Ивор. - Ступай к угличам. Возьмешь Пересечен, соберешь у них больше, чем мы прошлый год собрали - ну, тогда удаче твоей честь и хвала!
        - И пусть за тобой останется половина! - Ингер прикоснулся к золотому обручью, что означало «даю слово». - Мы договорились? Тогда пусть Асмунд греку растолкует, как его имя писать.
        - А то рун таких у греков нет, - хмыкнул Хольмар.
        Отгоняя волнение и ярость, Свенгельд прикинул, с чем он остается. Древлянскую дань следующей зимы у него отнимают, давая взамен сбор с угличей, который еще то ли будет, то ли нет. Пересечен пытаться взять - там и голову сложить можно, как Фарлов. Уж не на то ли Ингер и надеется? Иначе как грабежом и подлым разрывом уговора это все не назовешь. Без него этот щенок давно бы глодал кости у себя на Волхове - и вот его благодарность!
        Зато пятилетние запасы бобров и прочего Свен сможет отослать в Царьград и продать там. Без воли Ингера его товары не выйдут на царьградский торг, и выгода этого предложения не позволяла его отвергнуть.
        Но дань древлянскую он терял навсегда. Ивор, Ратислав, Стенкиль и прочие Ингеровы люди тоже не раззявы, и однажды забрав что-то в руки, назад не отдадут.
        Боголюб мертв, вспомнилось Свену. Древляне могут посчитать прежний договор утратившим силу. А кто будет новым князем и до чего Ингер с ним договорится? Взять больше дани… А пусть-ка попробует.
        Понимая, что все на него смотрят и следят за каждым движением, Свен все же передвинул ладонь и коснулся рукояти Друга Воронов. Ратислав переменился в лице, словно ожидал выпада, телохранители напряглись. «Подскажи, ну!» - мысленно потребовал Свен. Он очень редко сам обращался к Другу Воронов, но случай был особенный.
        И ответ пришел.
        «Всякий может счесть свою удачу большой, но никому не дано знать, долго ли ему осталось», - раздался в мыслях голос старого Нидуда.
        Уж тот знал! Пленив Вёлунда, воображал, будто поймал удачу за хвост, но лишился сыновей, дочери, а потом и ценного пленника.
        Слова Нидуда можно было отнести как к Ингеру, так и к самому Свену. Но отнести их к себе Свену даже в голову не пришло.
        - Асмунд едет в греки и везет мои товары, - начал он перечислять, глядя в лицо Ингеру. - Я иду в угличи. Ты идешь в Дерева. Дадим случай норнам прясть их пряжу, и к весне мы будем знать, чья удача сильнее.
        «И кто по-настоящему достоин сидеть на этом столе!» - мысленно добавил он.
        - Пиши! - не отводя от Свена глаз, Ингер кивнул греку.

* * *
        - Это из-за тебя все, - сказал Свен сестре, выпив пива и успокоившись немного.
        - Из-за меня? - всплеснула руками изумленная Ельга. - Да что я сделала?
        - Ты передала чашу этой… перевознице! - сказал Свен как выплюнул; это он пустил в ход слово «перевозница», охотно подхваченное дружиной. - Семь лет ты была все равно что княгиня. Он считался с тобой и со мной! А теперь ты кто?
        - Я - Ельгова дочь! - запальчиво ответила она. - И умру ею, пусть он еще хоть пять таких выдр моим именем наречет! Но как я могла не передать чашу, если мы… и ты тоже! - так уговорились еще семь лет назад!
        - Ну а теперь он думает, что с ним боги, а меня плевком сшибить можно!
        - Он еще за это поплатится, - бросил Асмунд. Он мало вмешивался в разговор, но был немного бледен и оскорблен за детей Ельга. - Он, князь, сестрич самого Ельга Вещего, взял в водимые жены девку с перевоза, никем незнаемого отца дочь… Он сам уронил свою честь, и какой удачи он хочет! Откуда возьмется? Будет ему коза медом доиться, как же! Его удачей были вы! Ты, Свен, был в войске, когда древлян разбили. Ельга была госпожой чаши, и оттого его удача так окрепла. Подпорки ему не нужны, ты слышал! Вы были его ногами, а не подпорками! Он лишился одной, а теперь сам отшвыривает вторую!
        - Вот пусть-как он в Дерева сходит… без подпорок! - буркнул Свен. - А я погляжу, сам ли воротится или его на санях привезут!
        Ельга взглянула ему в лицо и похолодела. Свен был почти спокоен, но в его серых глазах тлела непримиримая ярость. Ингер за семь лет слишком плохо его узнал, если думал, что ради греческой грамоты Свен простит оскорбление и уступит древлянскую дань. Эту дань Свен считал своей, это он бился за нее еще до того, как Ингер прибыл в Киев. Отнять ее у Свена было не легче, чем вырвать добычу у голодного волка из зубов. И если Ингер думал, что ему это удалось и все на этом кончилось, то у Ельги крепло тревожащее убеждение, что в этот день все только начинается.
        Сложив руки на коленях, она думала: стоит ли ей вмешиваться? «А теперь ты кто?» - сказал ей Свен. Ноздри дрогнули от обиды, но Ельга простила брата: он был раздосадован не на нее. Семь лет она поддерживала мир между князем и воеводой, но теперь другая госпожа подносит чашу Ингеру на пирах. Но если чашу у нее отняли, то сестрой своего брата она осталась. И пусть та, другая, еще докажет, что богам угодны подношения из ее рук…
        Пару дней все было тихо. Ингер не зря позвал бояр: ему требовались свидетели нового уговора со Свенгельдом, и люди выжидали, что дальше будет. Свен молчал, ни с кем не встречался и никак не выражал своей досады. Сейчас самым важным было отправить обоз в Царьград, а до тех пор он готов был делать вид, будто смирился. Если же Ингер так глуп, чтобы ему поверить, пусть пеняет на себя.
        Однако и княжий двор понимал, что отправка товаров вынуждает Свенгельда смиряться, и постарался не потерять времени. На третий день после этой беседы еще два гридя явились к воеводе с приглашением для Ельги повидаться с княгиней.
        - Мне поехать с ней? - услышав об этом, Асмунд взглянул на Свена.
        «Поехать» означало «с десятком» самое меньшее, и Свен уже готов был кивнуть, но сама Ельга замахала рукой:
        - Нет, нет! Со мной поедут двое. Мы не покажем, будто чего-то боимся! Да и чего нам бояться?
        Свен и Асмунд с сомнением смотрели на нее.
        - Да мало ли что они задумали?
        - Что? В таль меня взять?
        - А то и в таль!
        - Ингеру я такая же сестра… почти такая же, как тебе. Он мне зла не сделает.
        - Ну а если… русалка… - Свен сам был раздосадован и смущен этими мыслями. - Наворожит что-нибудь… Как на Кольберна.
        - У меня вот что есть, - Ельга прикоснулась к груди, где под платьем висел крошечный зашитый мешочек. Свен знал, что там - земля с могилы отца, которую Ельга носила со дня погребения. - Такой оберег никакой русалке не одолеть. Дай мне Шатуна, если тревожишься, этого хватит.
        Уже собравшись уйти переодеваться, она обернулась к мужчинам и посмотрела на Свена:
        - И если зовут, значит, я еще кто-то для них!
        Для этой встречи Ельга надела синий льняной хенгерок, отделанный голубым с серебром шелком, застегнула на плечах золоченые застежки. Ее золотисто-рыжая коса сияла под солнцем, блестело золотое шитье очелья, и люди оборачивались, глядя, как она проезжает с четверыми спутниками: двоими гридями князя и двоими оружниками брата. Казалось, это дева, ловко и уверенно сидящая в седле, так драгоценна, что даже ветер не смеет ее коснуться.
        По дороге Ельга еще надеялась, что Прекраса хочет посоветоваться насчет своих обязанностей или обрядов. Но когда увидела, что в избе сидит Ингер, поняла: речь пойдет о другом. Видно, Ингер не очень-то верит в собственную способность справиться со Свеном, опасается ответных ударов и хочет заручиться ее помощью.
        Входя, она чуть не наступила на деревянных лошадок и собачек - игрушки Святки. Все, кроме одной, знакомой ей, были новые - родители надарили чаду. Святка выбежал навстречу, ухватился за ноги, и Ельга подняла его: за три года она привыкла к племяннику.
        - Ох ты и большой вырос!
        - Будь цела, родная! - Ингер вышел ей навстречу и поцеловал.
        Он старался держаться приветливо, но Ельга видела, что он напряжен: раздор со Свенгельдом не давал ему покоя.
        - Садись! - Прекраса, тоже улыбнувшись, убрала со скамьи какие-то детские сорочки.
        Ельга села на новый покровец, огляделась. За семь лет эта изба, где она жила с рождения, перестала казаться своей. Теперь здесь почти все было другим: новая посуда на полках, новые покровы, новые резные ларцы - все из греческой добычи и даров, другая отгорожа[28 - Отгорожа - занавеска, которой отгораживали постель.] у старой отцовской лежанки. И даже резные головы драконов на ее столбах, казалось, переменили выражение - они успели привыкнуть к другим хозяевам, чей сон стерегли. Дом смотрел и дышал по-другому. Только печь, сложенная из крупных камней, посматривала на Ельгу с сочувствием - вместилище чуров не забыло внучку, чей дух, искру родового огня, когда-то породило.
        Ельга села, поставила Святку на пол, но он полез ей на колени. Ингер дал ей немного поиграть с ним, потом подошел и забрал.
        - Оставь тетку… она уже думает, как бы своих чад завести! - Ингер подмигнул Ельге. - Женихи-то так и валят со всех сторон.
        Но не успела Ельга встревожиться, как Прекраса возразила мужу, знаком потребовав к себе сына:
        - Эти женихи нам не годятся! Они ее слишком далеко увезти хотят, а мы нашу Леляну так далеко не отпустим!
        Ельга невольно вздернула брови: пока Святка жил у нее, Дымница научила его называть тетку Леляной, но Прекраса никогда еще к ней так не обращалась.
        - Мы хотим, чтобы она навсегда с нами осталась, да? - Княгиня склонила голову, обращаясь к ребенку у себя на коленях. - Чтобы всегда была здесь и никуда не уезжала!
        Ельга слушала, от удивления расширив глаза. Это все неспроста. Ей и самой не хотелось никуда переселяться из Киева, но с чего Прекраса вдруг озаботилась ее судьбой? Она, напротив, ждала, что теперь невестка постарается поскорее выпихнуть ее куда подальше.
        - Возьми его, - Прекраса передала Святку няньке, и та унесла его, возмущенно кричащего: ему хотелось и дальше тянуть руки к красивым бусам и подвескам Ельги.
        - Видишь, как он к тебе привязан? - проводив глазами сына, Прекраса взглянула на Ельгу. - Вот горе будет ребенку, если ты уедешь. Ты же для него вторая мать! Без тебя, может, его бы и в живых сейчас не было…
        Она бросила взгляд на порог, и на лице его мелькнуло выражение глубокой боли. Даже у Ельги оборвалось сердце при мысли, что если бы не она и не ее «покупка» ребенка, то третий сын Прекрасы мог бы отправиться вслед за первым и вторым.
        Ей помнилось, как в ночь рождения Святки Навь приходила за ним и вкрадчиво молила впустить в дом…
        - Да и чего вы вдруг загоревали? - заговорила Ельга. - Я из дома не собираюсь никуда.
        - Но тебе ведь пора замуж идти, - сказал Ингер. - Недоросточком тебя уж не назвать, да и приданое такое, что Солнцевой Деве впору. Такую видную деву дома держать нельзя, роду позор, люди нас осудят. Пока ты была госпожой чаши, все понимали, что тебе уйти нельзя, но теперь… ты свободна, и нельзя более откладывать… пока какую ни то кашу чинить[29 - Чинить кашу - устраивать свадебный пир]…
        - Это верно, только мы и подумать не можем, что ты из Киева уедешь! - подхватила Прекраса. Ельга дивилась про себя, глядя на невестку: та была так взволнована, словно и правда принимала устройство ее судьбы очень близко к сердцу. - К северянам, а то даже и в Вышгород - все равно далеко. Ты должна с нами, при нашем доме остаться.
        - Мы думали-думали, да и надумали, как бы сделать, чтобы ты и мужа получила, и нас не покинула.
        Ельга воззрилась на Ингера. В другой раз она бы подумала, что он хочет взять ее за себя: только так можно было совместить эти два условия. Но он ей стрыйный первый брат[30 - Первый стрыйный брат - двоюродный по отцу.], таких браков не бывает.
        - У меня есть жених для тебя, - ответил Ингер на ее изумленный взгляд. - И собой хорош, и родом знатен, и разумом добр.
        - Сердце вот-вот наружу выскочит, - Ельга приложила руку к груди. - Не томи, поведай, где ж ты такое чудо сыскал? Кто это?
        - Ратислав, Иворов сестрич.
        Ельга смотрела не него, будто спрашивая: яне ослышалась? Но Ингер молчал: сам этот изумленный взгляд означал, что она все услышала правильно, только не верит своим ушам.
        Она перевела взгляд на Прекрасу, и внутри прошла тревожная дрожь. Голубые глаза княгини дышали, мерцали, взор их обволакивал и чаровал. Из этих глаз струилась сила, которую рождает только величайшее напряжение души. Почему-то для них это было очень важно…
        Времени осталось мало. Сравнялось семь лет с того дня, как Прекраса заключила свой договор с Прядущими у Воды. Срок его вышел, но у нее оставалось одно, важнейшее дело на белом свете: будущее сына. Наследник Ингера, единственный продолжатель его рода, должен вырасти, войти в силу, получить киевский стол и все наследие своих знатных предков. А как это сделать, если он всего в трехлетнем возрасте останется беспомощным сиротой? Как воздух ему требовалась надежная защита и опора. Влиятельные, любящие его люди, которые не позволял Свенгельду сожрать это дитя и завладеть его наследием. За годы размышлений Прекраса не нашла другого выхода, кроме этого - привязать названную мать Святки к вернейшему из своих людей, чтобы они вместе сохранили для него киевский стол.
        Но замысел был так необычен, что даже Ингера ей удалось убедить не сразу. Ему она не открыла всей правды. Мучительно было видеть, как радуется Ингер обретению силы и удачи. Он верил, что трудности первых лет в Киеве не вернуться, что больше никто не посмеет унижать его и оспаривать власть, верил, что вслед за Святкой у них появятся и другие дети, сыновья и дочери. Прекраса не могла удержать слез, когда он говорил об этом; думая, что она слишком угнетена прошлым, он утешал ее и обещал счастливое будущее, не зная, что этого-то будущего она и страшится. Вернее, ждет, как цветы ждут прихода зимы - неизбежной губительницы, которую не отодвинуть, не прогнать, не умолить…
        От неотступной тревоги она бледнела и увядала, а Ингер, напротив, вступил в пору расцвета. К двадцати пяти годам он возмужал, в тонких чертах лица проступило выражение внутренней силы, и русая бородка украшала его, подчеркивая зрелость ума и духа. Следы от «морского огня» имедвежьих когтей исчезли, и только приглядевшись вблизи, можно было различить слабые белые полоски на лбу и скуле. Казалось, нить его судьбы выровнялась, Доля стерла пятнавшие его красоту следы былых неудач. Захваченная его верой, Прекраса и сама порой верила, что у них впереди еще сорок лет счастья, а все ее страхи - только дурной сон. Ту встречу у речного брода она вспоминала, как предание, никак не связанное с ней самой. Что общего у нее, княгини, матери, умудренной опытом бедствий и пережитых смертей, с той юной девушкой, что вышла на белой утренней заре спорить с судьбой и верила в свою победу. А еще в то, что если она не одолеет, то не будет дальше жить.
        Но она одолела. Выговорила для Ингера еще семь лет. Если бы она знала, насколько больнее ей будет семь лет спустя терять все то, что ей дорого! Что у нее было тогда - только волнение сердца, смутные мечты. Не было мужа, троих детей, киевского стола, памяти жизни, проведенной в непрестанной борьбе. Борьбе в ожидании неизбежного поражения.
        Лукавая Навь обманула. Она выполнила обещания, но тем самым многократно усилила кару…
        - Ты шутишь, - наконец Ельга обрела дар речи.
        - Отчего же? - ответил Ингер. - Чем он плох? И молод, но не слишком, самую тебе в версту.
        - Какую же он мне в версту? - Ельга была почти спокойна и смотрела на родича так, будто он внезапно памяти лишился. - Кто я и кто он?
        - Его род в Ладоге весьма уважаем. Они там из первых насельников, и с тамошними конунгами состояли в родстве. Один из прадедов Ратьшиных был женат на дочери Франмара, который тогда в Ладоге правил, и Ингигерд, дочери Ингвара, прежнего ее конунга.
        - Это родной его прадед?
        - Н-нет, - Ингер не мог солгать собственной сестре в таком важном деле. - Это брат прадеда, кажется.
        - Это значит, в самом Ратиславе нет крови конунгов.
        - Но если конунг Франмар счел его прадедов достойными того, чтобы с ними породниться, значит… это был достойный род! - вставила Прекраса.
        Ельга холодно взглянула на нее. Ингер тоже счел «достойным» породниться с перевозчиком на Великой, но никто другой этот брак достойным не признал.
        - Конунг Франмар мог делать что ему угодно, - так же холодно произнесла она. - Но я сомневаюсь, чтобы мой отец счел Ратислава ровней мне. Он не считал подходящими даже тех мужчин, что владели столами, если они платили ему дань. А Ратислав… получил от тебя меч и получает плату за службу каждый год!
        - Если он женится на тебе, то будет получать долю в дани… от древлян, - быстро сказала Ингер. - Точно такую же, как прежде получал Свен, то есть половину. И плата за службу ему уже не понадобится. Я решил сделать его кормильцем моего сына, и куда уж лучше, если его женой станет так, что три года заменяла Святке мать?
        - В три года - кормильца? Почему так рано?
        - Я… - Ингер посмотрел на Прекрасу, которая и настаивала, чтобы Святославу назначили кормильца как можно скорее. - Это мой единственный пока наследник. Я хочу сделать все, чтобы он был огражден и защищен… А кто сумеет сделать это лучше, чем ты и Ратьша? Ты - душа земли Полянской, а он - ее верный меч.
        - Я вижу, ты не шутишь! - Ельга встала, и ноздри ее раздувались от негодования. - Не знаю, чем я заслужила такое оскорбление! Семь лет я служила тебе и старалась не уронить чести нашего рода, не замарать памяти моего отца! А теперь ты предлагаешь мне…
        Ельга хотела сказать «скатиться с перины на солому», но вспомнила, как произносила эти же слова в ночной беседе с Асмундом, и запнулась.
        Она уже скатилась с перины на солому. Больше она не госпожа медовой чаши. «А ты кто?» - сказал ей даже любящий сводный брат. В глазах Ингера и Прекрасы она больше никто! Засидевшаяся в девках сестра, которую надо бы спихнуть с рук хоть за кого-нибудь! А заодно и наградить верного человека ее приданым.
        - Мой отец счел бы, что ты плохо распорядился его наследством, если ты будешь настаивать на подобном браке! - Ельга холодно и твердо взглянула на Ингера.
        - Но такие браки случались! Иначе откуда брались бы люди, которые ведут род от конунгов по женской ветви? И это не мешало им…
        «…притязать на престолы своих дедов», хотел сказать Ингер, но опомнился: именно таких притязаний со стороны будущих детей Ельги он хотел избежать. И закончил:
        - Быть достойными людьми!
        - Не смогу сказать того же о себе. Мне будет больше чести, если я умру незамужней, чем сменю отцовский род на такой, какой много ниже!
        Ельга могла бы рассказать Ингеру, откуда берутся такие браки. Или из слабости старых вождей, которым очень нужна поддержка какого-нибудь сильного вождя с дружиной, или… из слабости знатных дев, не сумевших одолеть увлечения красивым парнем из числа отцовских хирдманов. Здесь у Ельги совесть была нечиста, но это только укрепило ее дух. Если она старается не думать об Асмунде, то уж не для того, чтобы достаться Ратьше!
        - Ну так кто же тебе равен? - Прекраса в отчаянии всплеснула руками. Она чувствовала, что надменная решимость Ельги тверда как скала, и не знала, как разбить эту скалу. - Кого же ты хочешь? И Кольберн тебе нехорош, а уж он от одних с тобой богов род ведет! Цесаря, что ли, из Царьграда прикажешь тебе высватать?
        Царьград… На днях туда отправляется обоз… товары Свена… Асмунд…
        И чудная мысль сверкнула у Ельги в голове.
        - А почему бы и нет? - немного подумав, она улыбнулась. - Чем мой отец был хуже цесарей, когда он с них дань брал? Они живут богато, земли, сказывают, под рукой столько имеют, что за год не объедешь. Кольберн целое лето по ней ходил, а краев не видал. Такой жених мне будет в версту. Прикажи, - она взглянула на Ингера, - пусть твои люди мне в Царьграде Кос…нитина цесаря посватают! За такого жениха пойду.
        Ингер проглотил смешок, попробовал подыскать возражение… Покрутил головой, взял белую расписную кружку со стола, глотнул кваса. Желание Ельги выглядело безумным, но с каждым мгновением все больше нравилось ему.
        Да если бы его сестра была в Царьграде за василевсом! Уж тут не пришлось бы за каждую паволоку ратью идти. И честь, и выгода, и почет! Тут-то примолкнут все недруги его - и в своей земле, и в окрестных.
        Он взглянул на жену: Прекраса едва удерживала слезы, а в голубых глазах блистал гнев.
        К удивлению Ингера, жена хотела во что бы стало оставить Ельгу в Киеве. Он не понимал, зачем ей это, но если Прекраса хочет держать возле Святки его названную мать, значит, так надо. И она не будет рада, если Ельгу увезут в Царьград.
        - Вот что! - подумав, Ингер хлопнул ладонями по коленям. - Будь по-твоему. Прикажу Вуефасту, чтобы сватал тебя за цесаря. - Он коснулся золотого обручья, подкрепляя обещание. - Но и ты поклянись: коли цесарь откажет, пойдешь за Ратьшу.
        На лице Прекрасы отразилось облегчение: она увидела в этом способ устроить все по-своему.
        Но и Ельга была не так заносчива, чтобы верить в брак с цесаревым сыном. На пирах ей приходилось не раз беседовать с Дионисием, и она знала, как высоко цесари ценят свой собственный род. Настолько, что не выдают дочерей замуж и держат дома до старости, лишь бы не уронить себя недостойным родством. Если она примет это условие, брак с Ратиславом станет почти неизбежным.
        Асмунд… Сердце дрогнуло, и Ельга так переменилась в лице, что Ингер это заметил. Она не позволяла себе даже думать… Имея на груди мешочек с землей с отцовской могилы, она не смела даже помыслить о браке с человеком, который с отрочества носил оружие в дружине сперва ее отца, потом брата. Поэтому пыталась подавить свое влечение к нему, не видя для него никакой законной возможности. Но от нее хотят согласия на брак с человеком, который ничем особенным не лучше Асмунда! Пойти на бесчестье, которое в придачу принесет горе ей самой и Асмунду тоже.
        «Как бы там ни сложилось, - сказал ей Асмунд три года назад, весной, когда Кольберн еще притязал на киевский стол и на ее руку, - если тебе понадобится защитник… человек, на которого ты сможешь положиться во всем, чего бы ни решила сделать… Могу без хвастовства заверить, что мои надежды одолеть этого беззубого змея не хуже, чем у любого другого…»
        Как наяву она слышала его голос - пониженный от волнения, тихий, но полный отчаянной решимости.
        - Если цесарь меня отвергнет, - медленно заговорила Ельга, примериваясь к новому замыслу, - я буду знать, что мне не суждено притязать на очень знатного мужа… И тогда я… смогу выйти за достойного человека, который не владеет державами и не ведет род от богов. Но люди возмутятся, если я или ты выберем одного, не дав остальным случая попытать свою удачу. Знаешь, как это в былые времена делали…
        - Как? - Ингер еще не понял, к чему она клонит.
        - Пусть тогда все достойные состязаются за меня. Пусть боги укажут, кого они предназначили мне. Кто одолеет, за того я и пойду. Иначе никак! - Ельга положила руку на грудь, где таился под платьем мешочек с могильной землей, призывая дух отца в свидетели.
        Подавляя досаду, Ингер смотрел ей в лицо. Зеленые искры мерцали в янтарно-карих глазах, лицо сияло воодушевлением, уверенный взгляд разил, как невидимая стрела. Иначе как в сказание эта дева не уйдет из отцовского рода!
        Судьба отняла у Ельги медовую чашу власти, но этот священный мед струился в ее крови.
        - Ладно, - Ингер махнул рукой. - Я согласен.
        Ратислав ведь боец не из последних. Кто тут ему ровня?
        С чувством одержанной победы Ельга вышла из дома, и в каждом шаге ее сказывалось такое торжество, будто она ступает по солнечному лучу. Блестела под солнцем золотисто-рыжая коса, гриди, челядь, всякий народ не сводили с нее глаз, будто само то, как она проезжает по двору к воротам, было событием, которое стоит увидеть.
        И только выехав с княжьего двора, с веселым испугом воображая ярость Свена, когда она будет ему об этом рассказывать, Ельга опомнилась, и у нее оборвалось сердце.
        Божечки, а что если цесарь примет ее сватовство?
        Глава 3
        Семнадцать лет подряд княгиня Горянь выходила на «божье поле» близ города Малина со священным серпом - зажинать все нивы земли Деревской. Но вот снова пришла пора жатвы, а спелые ржаные колосья напрасно клонили головы к матери-земле, моля избавить их от тягости. После смерти Боголюба маличи еще не избрали нового князя, и некому было начать жатву на «божьем поле».
        Больше медлить с этим делом было нельзя - от правильного начала жатвы зависел урожай по всей земле, - и в Малине собралось вече. Съехались главы родов, ведущих свое начало от праматери Малы и ее сыновей - новый малинский князь избирался из их числа. В святилище принесли в жертву черного барашка, призвали чуров помочь делу и сели в обчине на длинных скамьях - умудренный отцы и деды, с длинными бородами, в длинных белых насовах, каждый с посохом, увенчанным головой «деда» иозначающего высшую власть в роду. Женщина в обчине была только одна - старая Горянь. Вся в белом, будто птица Нави, она сидела у верхнего края стола, слева от пустого места во главе. К столу был прислонен княжеский посох - самый старший «дед» над «дедами» всего племени маличей, именуемый Малом. Тот, кому ныне он будет вручен, получит и новое имя - Мал. Перед Горянью лежал на столе священный серп - его возьмет водимая жена того, кто будет избран. Без сожалений Горянь ждала того часа, когда расстанется с ним. Все ее мысли были в Нави, с тем, с кем она прожила более сорока лет и теперь, ощущая себя осколком ушедшего века, не желала
ничего иного, кроме как скорее уйти вслед за главой своего дома.
        Пока новый князь не был избран, верховенство принадлежало Горяни. Поэтому она первой начала говорить.
        - Маличи… Клонится к земле ржаной колос на «божьем поле», ждет руки, что срежет его. Пришло время выбрать нового владыку земли нашей. Семнадцать лет муж мой, Боголюб-Мал, крепко держал посох Мала, и боги хранили его, выводили живым из таких бедствий, что лишали нас всякой надежды…
        Голос ее осип и прервался. Собравшиеся опустили глаза. Все помнили, как шесть лет назад сразу четырнадцать древлянских старейшин были принесены в жертву Перуну молодым киевским князем Ингером: этой жертвой он склонил богов на свою сторону, и древляне были разбиты в битве на Рупине. Однако Боголюб, который тоже был в плену, остался жив, русы вернули его в Малин и провозгласили верховным князем земли Деревской. Последние шесть лет Боголюб-Мал объезжал гощением не только реку Тетерев, где расселялись маличи, но всех древлян - от Рупины на юге до Припяти на севере, от Днепра на востоке до Случи на западе.
        - Боги дали Боголюбу-Малу верховенство над всей землей Деревской, - скрипучим, но твердым голосом продолжала Горянь.
        У каждого, кто слушал ее, видел застывшее лицо старухи в белой «печальной» сряде, мурашки бежали по спине от ощущения, что с ним говорит сама эта земля. Положение старой вдовы, вид, мысли - все это делало Горянь частью Нави, как если бы она была наполовину погружена в землю.
        - Сумеем ли мы сохранить сей дар… Я прошу богов, чтобы они послали нам того, кто сумеет показать себя не хуже своих отцов и дедов. Не хуже древних князей наших, что расплодили землю Деревскую.
        - Лучше нам владеть только своей дедовой землей, но сохранить волю, чем гостить по всем Деревам, но только волей русов! - ко всеобщему изумлению, прозвучал молодой голос с дальнего, «младшего» конца стола.
        Все воззрились туда, но говоривший отважно встретил десятки устремленных на него осуждающих взглядов. Это был мужчина лет под тридцать, весьма приглядной внешности: сприятными чертами продолговатого, высоколобого лица, с тонким изящным подбородком, орлиным разлетом бровей и яркими губами. Умерший князь был его родным отцом, однако в этом собрании его лицо выражало не столько скорбь, сколько досаду.
        - Молчи, Хвалимка! - одернула его Горянь. - Не по месту тебе дерзкие речи вести!
        Хвалимир поджал губы, ноздри его презрительно дрогнули.
        - Рассудим, братья, кто по роду старше и более достоин посох Мала принять, - отвернувшись от него, с величественным видом продолжала старуха. - Говори ты, Лычина.
        Ближайший к голове стола старейшина выпрямился.
        - Сказывают, жила Мала Старая на некой горе, - начал он. - Умер муж у нее, осталась она с четверыми сынами. И стал муж покойный к ней летуном летать[31 - То есть вдове стал являться дух-летун, который появляется в виде змея, а потом принимает облик покойного мужа.]. И такая тоска на нее оттого напала, что никакая работа не спорилась. Посоветовалась Мала с мудрыми людьми и порешила новое место сыскать для себя и сыновей своих. Вот раз явилась ей во сне Макошь и говорит: «Есть на свете место чудное, леса там дичью изобильны, а реки - рыбой, будете там жить сыто и привольно. А чтобы вам то место сыскать, дам я тебе веретено. Ты пусти его перед собой, куда оно поскачет, ты за нитью его и ступай». Просыпается Мала, глядь - в возголовье веретено лежит, а пряжа на нем словно огонь горит. Собрались они с сыновьями да и тронулись в путь. Пустила она веретено, оно и поскакало вперед. Нить за ним тянется, за нитью Мала идет, за нею сыновья, пожитки везут, скотину гонят. Так пришли они к реке Ирше. Прискакало веретено к горе, на вершину взобралось, в землю ткнулось и пропало. Так и поняли, что здесь новое
жительство роду Малы. На том месте, где веретено пропало, поставили Макошь, а городец назвали Малиным. Вот прошло некое время, и говорит Мала сыновьям: «Пора вам, сынки, свое хозяйство заводить, жениться, детушек растить». Вышли сыновья из дому. Старший, Хвалислав, взял топор в руку, метнул с горы - где упал топор, там он сел и стал жить. Взял второй сын, Богумил, топор, метнул в другую сторону, где упал, там стал жить. Взял третий, Искромир, метнул, где упал топор, там он стал жить. А веси их в семи верстах одна от другой. Мы, Хвалиславичи, от старшего сына Малы род ведем.
        Горянь величавым кивком поблагодарила его, потом взглянула на его соседа:
        - Теперь ты, Назой.
        - Взял Богумил, Малин сын, жену, и долго они на своем месте жили. Развели хозяйство, кур завели. Дети у них уже подросли. И вот стало Богумилу мерещиться: вроде как за лесом петухи поют. Слушал он, слушал, потом однажды говорит жене: пойду, погляжу, что там. Шел по лесу, шел, повстречал некоего человека. Спрашивает: ты чего тут ищешь? Тот говорит: да вот, слышал петухов за лесом, иду поглядеть, кто там живет, а зовут меня Сушина. Познакомились они, стали друг другу в гости захаживать, потом детей поженили и поставили себе городец Богумилов. До их пор мы, Богумиловичи, там живем, а потомков от тех двух родов расплодилось уже семь весей да семь выселок.
        Следом заговорил третий старейшина. Медленно слово обходило стол: каждый передавал повесть об основании своего рода, подтверждая принадлежность к общему священному дереву. Всякий давным-давно знал все эти повести, не первый век передаваемые от деда к внуку, но слушал так, будто становление и возрастание племени маличей заново происходило на глазах. И только на лице Хвалимира в конце стола все сильнее проступала досада.
        Боголюб, отец Хвалимира, род свой вел от Мала - младшего сына Малы Старой, который остался жить с ней, когда отселились старшие братья. К тому времени как до Хвалимира дошел черед говорить, вся повесть о роде потомков Малы уже была рассказана и ему оставалось поведать только свою собственную.
        - Отцы! - начал он, двумя руками взъерошив свои густые русые волосы, будто пытался в этот важный час наскоро причесать мысли. - Я среди вас самый младший. Я сын Боголюба-Мала и Прелепы, Хотобыловой дочери, шестой, но с тех пор как умер брат мой Хотеслав, я и есть младший сын, наследник дома отцова. Только потому и сижу среди вас. Умом я незрел, мудрости вашей мне за двадцать лет не накопить. Всего у меня и есть, что жена, Остробудова дочь, да трое чад малых. Сыну моему, Добронегу, только семь лет сравнялось. Перед вами я сам что дитя семилетнее. Но вот слушаю я повесть о родах наших древних, почтенных, и стыд меня пробирает!
        Старейшины слушали его речь со все большим удивлением. Горянь нахмурилась, пожевала губами, борясь с желанием его прервать. Хвалимир был не ее сын, а одной из младших жен, взятых Боголюбом позже нее, и своего пасынка она издавна знала как парня дерзкого.
        - Вот каково было могучее дерево рода нашего! - продолжал Хвалимир. - Жили мы по своим поконам, никого не боялись, даже кагана аварского! От нашего корня люди на восток ушли, к Днепру, на горах там сели, сказали, мы-де не древляне, мы теперь поляне! И мучили их сперва хазары, потом русы, землю их разоряли, жен-детей в полон угоняли, потом сами пришли, сели, стали князьями себя звать! Полян по-старому в холопах держат, только что не ездят на них!
        Кое-кто из страцев хмыкнул: здесь любили поговорить об унижении и разорении давних соперников.
        - А они, мало того что холопы, еще и кровью своей стали русам служить. Пошли ратью на нас, уж два поколения земля Деревская русам киевским платит дань! Отец мой, Боголюб, хотел сбросить ярмо позорное, да не поглянулось богам. Семь и еще семь знатнейших мужей деревских головы сложили - а все за волю нашу, древлянскую! Вот о чем нам думать надо, мужи! Старую славу мы помним, так неужели допустим, чтобы при нас она вовсе увяла? Какая слава, коли под чужой рукой ходим, киянам, нашемуже младшему племени, дань даем? - Хвалимир повысил голос, чтобы перекричать поднявшийся ропот. - И такие среди нас нашлись, что сами с русами за моря ходят!
        - Глупцы дань платят! - Ярогость, глава Лютославичей, поднялся на ноги в середине стола и повернулся к Хвалимиру. - А умные люди сами с других берут! Мы ходили с Ингером на греков - а ты видел, какие дары мы привезли? Кто о древлянах за морями раньше слыхал? Никто! А теперь о нас и греки ведают, и болгары, и угличи, и северяне, и печенеги даже! Я с цесаревыми послами в одном шатре сидел, одну чашу пил! Имя мое им ведомо! И в Царьграде знают ныне, что мы не хуже других. А ты хотел, чтобы род деревский век в своем болоте сидел да пни молил?
        - Ты русам друг, а не роду своему! - поддержал Хвалимира Назой.
        - Чем я роду своему не друг? Чем я древлян обидел?
        - Срамишь нас! Дочь твоя у Свенгельда в холопках живет!
        - Ах ты пес брехливый!
        Ярогость, еще не старый, крепкий мужчина, мигом вышел из-за стола и раньше, чем Назой успел повернуться, за шиворот выдернул его со скамьи и от всей души врезал в скулу. Оскорбление было таким тяжким, что даже перед духами предков он не мог его стерпеть - а может, именно потому, что духи видели это.
        Чинность собрания пошла прахом: Назой отбивался, одни схватили за руки его, другие - Ярогостя, они рвались друг к другу, пытаясь продожить начатое. С трудом их развели по разным углам.
        - Дочь моя не холопка! - кричал из своего угла Ярогость. - Свенгельд за ней приданое брал, вено платил мне, ряд с нами клал, боги и деды наши посухами были, а еще ты, Горюнец, да ты, Требовид! Ружана моя - водимая жена Свенгельдова, всему его дому хозяйка! Пятеро чад у нее, и сын ее старший, Лютобран, всего его добра наследник! А там такое добро, что тебе и не снилось, глазам твоим завидущим! От зависти ты меня срамишь, чуров не стыдишься!
        Гвалт не стихал. Два года назад Свенгельд сдержал слово, данное Ингеру, и собрал ратников с земли Деревской для второго похода на греков. Начал он с Лютославичей, родичей жены, обещая им снижение дани на три года после похода и долю в добыче. За год-другой, глядя на них, собрались за море и другие, и в итоге Ярогость привел в Киев неплохую дружину из двухсот человек. В каждом роду с тех пор завелись кое-какие вещи из шелка и серебра, что вызывало зависть тех, кто не решился покинуть дедов угол.
        - Мы ныне в Киеве на торги вхожи, красно платье носим! - поддерживали Ярогостя одни.
        - За красное платье вы дедов продали, под русами ходите, а до чести древлянской вам дела нет! - кричали им другие.
        С трудом Горяни и еще нескольким старикам удалось водворить хоть какой-то порядок.
        - О том надо думать, как свою волю вернуть! А не о том, кто куда топор метнул! - восклицал Хвалимир. - А будем старые предания перебирать, так и останемся холопами до скончания века! Новый князь русам клятв не давал, ничем не обязан! Это случай нам боги посылают ярмо сбросить! Упустим - внуки нам не простят!
        - Не будем с русами в дружбе, так вы забудьте всеми древлянами владеть! - не унимался Ярогость. - Боголюб только потому по всем Деревам гостил, что за ним Свенгельд стоял! Будет Свенгельд за новым князем - будет по-прежнему. А выберете крикуна такого, то и Свенгельд, и ужане, и жеревичи, и случане - все на нас подымутся! Посрамление свое припомнят!
        - Нет худшего срама, чем под русами ходить! Лучше всем нам умереть, но волю сохранить и честь дедовскую не порушить!
        - Это отец твой честь порушил? - Горянь, не в силах больше терпеть, поднялась и подошла к Хвалимиру. - Щенок! Как смеешь! Волчонок! Убирайся с глаз моих, пока я тебя по хребту посохом не вытянула!
        - Да я уйду! - Хвалимир попятился, опасаясь, что старуха, с горящими глазами на бледном лице к нему приступавшая, и впрямь полезет в драку - не бить же ему старшую жену своего отца. - Горько мне смотреть, как вы, старцы, отцы и деды, старые топоры пересчитываете, а внукам своим навек рабскую долю куете!
        Он быстро поклонился чурам у очага, потом Горяни, потом всем старейшинам разом, а затем быстро вышел.
        Старейшины разошлись по прежним местам. Вместе с Хвалимиром ушло желание спорить и как будто даже сама жизнь; все сидели, переводя дух и не шевелясь, словно деревянные чуры. В обчине повисло молчание…

* * *
        Свен был на пристани, осматривал подготовленные лодьи, когда его отыскал челядин из дома.
        - Госпожа послала! Велела передать, приехал брат госпожи! - доложил он вполголоса, поскольку весть была тайная.
        Свен переменился в лице. Этого вестника он уже ждал, и с каждым днем все нетерпеливее. Ему пора было отправляться в угличи за данью: живущие на десять дневных переходов южнее, те уже закончили жатву, а Свен хотел вернуться в Киев до снега. Но как уехать, не зная, что происходит у древлян?
        Дома он застал юного Лютобора, Ярогостева сына. Ружана и Ельга сидели по сторонам и при виде Свена встали. Лица у них были красноречивые, но уста не решались заговорить.
        - Будь жив! - Свен подошел обнять шурина. - Ну, что у вас?
        - Отец прислал, - как обычно, начал тот. - Есть у нас, у маличей, новый князь.
        - Кто?
        - Не поверишь…
        - Ну?
        - Хвалимир Боголюбович!
        - Да врешь!
        - Истовое слово! Отец сам не верил, да у него на глазах все было. Его, Хвалимира, Горянь из обчины было выгнала. Он там обругал всех: сидите тут, дескать, бородами меряетесь, а русы с нас дань берут! Надо, сказал, думать, как волю нашу вернуть, а не кто куда топор метнул.
        - Какой топор, ляд его бей?
        - Предание у нас такое. Про Малу и ее сыновей. Горянь ему: поди, мол, прочь, сам не дорос дедов учить. Он ушел. А все молчат. Привыкли-то, как оно сто лет у нас шло, а теперь, чуют отцы, по-старому уже толку не будет. Про дань вспомнили: князь-то больше всех платит и за других в ответе. Перед дедами стыдно, что волю их порушили, сами младшему племени дань даем. Говорили иные, что прав Хвалимир, хоть и молод: сыновья Малы никому дани не давали, а мы даем, проклянут они нас. Да как, говорят, с русами быть? А Воимир и говорит: пусть Хвалим посох Малов берет, коли такой удалой. Отец спорил с ними, говорил, до беды вас этот удалец доведет. Но тут сам Лычина… Все думали, его выберут, он после Боголюба самый старший и родом почтенный. А он говорит: аведь прав молодец! Выберете меня, старика, куда мне против Ингера и Свенгельда? Может, оттого мы и дань стали платить, что у нас выбирают за долгую бороду, а у русов - за длинный меч? Нужен и нам князь молодой, сильный да задорный. И так хорошо сказал, у всех аж глаза загорелись. Пошли за Хвалимиром. Хочешь, говорят, княжить? Он говорит, коли вы меня
изберете, я хоть умру, а от дани древлян избавлю. Отец еще сказал: ты-то умрешь, а скольких еще за собой потянешь? Да наших не слушают…
        Лютобор опустил глаза, не решаясь уточнить, что не любят их за дружбу и родство с самим Свенгельдом.
        - Отец велел передать: ты, родич, нас не выдай, - добавил парень. - Мы за тебя горой стоим, Ружанку срамить не дозволяем никому, ради чести нашей и твоей. Но и ты уж смотри… Если будет у нас против Киева какое возмущение, то и вам, и нам худо придется.
        Свен сел к столу и в задумчивости положил руку на престольницу. Опасения Лютославичей ему были понятны, но они здесь мало что значили. Новость обещала немалые потрясения для всех - древлян и киян. Хвалимира они с Ельгой знали: семь лет назад Свен виделся с ним и в Малине, и в Киеве. Он сам отпустил Хвалимира из плена с вестями для древлянских старейшин. Именно Хвалимир первым начал прошлую войну разорением полянских окраин. Свен запомнил его как человека неглупого и решительного. То, что он встанет во главе древлян, обещало немало бед тому, кто будет собирать с них дань…
        Ельга и Ружана не сводили глаз со Свена, ожидая, что он скажет. Но он молчал.
        Будь в Киеве все по-старому, он знал, что делать, чтобы обезопасить свою дружину и обеспечить сбор. Но… это делать придется не ему.
        - А ты его тогда ковшом по голове… - пробормотала Ельга, надеясь пробудить брата от задумчивости.
        - Он не видел. Ну что ж… - сказал наконец Свен. - Хвалимир не друг нам… но то не моя печаль. Ингер ведь хотел древлянам свою силу показать? Услышали его боги. Вот ему и случай… показать, кто князь в Киеве и на что годен.
        - Ты скажешь ему?
        Свен подумал. Ингер не просил у него советов, и он не собирался их давать. Но совсем промолчать означало дать повод обвинить его в предательстве.
        - Как пойду к нему прощаться - скажу. Мол, княжит после Боголюба Хвалимир, Боголюбов сын. А как у них дело пойдет… Откуда мне знать, я не вещун! Ты, Борята, вот что… - Свен поднял взгляд на шурина. - Хвалимир в гощение ведь не ходил еще?
        - Еще не молотили, он и не ходил.
        - Как будет он у вас… выбери время, чтоб никто не слышал. Поклонись ему от меня…
        Ельга выпрямилась от изумления - никак она не ждала, что ее гордый брат станет передавать поклоны своему давнему недругу!
        - Скажи, что желаю ему здоровья и удачи, да только сам с ним выпить не смогу, в эту зиму не свидимся мы. В дань к ним придет сам князь Ингер. Пусть готовится… чтобы встретить его хорошо.
        - Ты что задумал? - Ельга смотрела на брата во все глаза, не зная, как понять это неожиданное дружелюбие.
        - Это не тайна, - невозмутимо ответил Свен. - Древляне ждут, к ним я пожалую, а увидят другого - растеряются с перепугу… встретить не сумеют как положено.
        Он не сказал ничего особенного, но сосредоточенный на чем-то невидимом Ельге взгляд брата тревожил ее. События этого лета не на шутку озлобили Свена. Сначала древлянская дань, которую Ингер решил брать себе, обделив воеводу, потом это нелепое сватовство Ельги за Ратислава! Свен был взбешен: Ингер пытался отнять у родных детей Ельга Вещего и богатство, и честь, низвести до положения своих покорных слуг! Свен понимал, что дружина Ингера давно завидует ему и зарится на его воеводские доходы. И вот Ингер пытается отнять у него и дань, и сестру, чтобы передать своему человеку. Согласись он на этот брак - Свен оказался бы привязан к Ингерову столу еще одной крепкой связью родства, а то, что сбор древлянской дани достанется его собственному зятю, лишило бы его оснований жаловаться. Ингер пытался ограбить его и связать руки, но Свен был оскорблен самой мыслью о том, что Ельга, законная дочь Ельга Вещего, станет женой какого-то Ратьши!
        «Или я его сломлю, или через год ему сама жизнь моя понадобится!» - сказал Свен своим старшим оружникам в тот вечер, когда Ельга приехала домой с вестью о сватовстве. Берлога уже трещала, так крепко два медведя толкались в ней боками, но ни один не хотел уходить. Ельга жила в постоянной тревоге, ожидая, что эта вражда перейдет в губительный раздор. Ни один из них не мог склониться перед соперником: Ингеру мешала это сделать княжеская гордость и уверенность в своих правах, а Свену - честолюбие и упрямство.
        В глазах Свена, все последние дни полных досады, замерцала надежда, но Ельгу это не радовало, а пугало. Вести Боряты родили в нем ожидание, что нити судениц еще принесут ему удачу. Причем в этот раз ему почти ничего не придется делать самому.
        - Может, не от меня удача отвернулась, а от другого кого, - Свен усмехнулся. - Только он ее задницу с лицом перепутал. Этак глядишь, - он посмотрел на Ельгу и поднял бровь, - Асмунд и тебе у греков самого цесаря высватает, и будешь ты у нас царица!

* * *
        В конце осени, когда уже опал с деревьев лист и раза два принимался идти снег, обоз вернулся из Царьграда.
        - Я нашел тебе елефандинов, - сказал Асмунд, когда лодьи только пришли в Киев и путешественники добрались до дому. - Самых лучших, каких греки разрешили вывезти.
        Асмунд и оружники еще были в простой дорожной одежде, пахнущие кострами и влажной шерстью, но в глазах их светился отблеск дальних краев. Даже в жарком Греческом царстве Асмунду не удалось загореть: такая белая кожа, как у него, от солнца только краснеет, а потом принимает почти прежний вид.
        В полотняном мешке оказалось заботливо сложенное женское платье из голубого плотного шелка, а вокруг ворота была нашита широкая полоса другого шелка, золотисто-желтого с вытканным узором. И в этом узоре Ельга увидела елефандинов - таких чудных, что сразу не поймешь, где у них голова, а где зад. Заключенные каждый в свой круг из цветов, они стояли на когтистых лапах, уперевшись лбами один в другого. Будто встретись на дороге, и ни один не хочет уступить.
        - Это они лбами толкаются или кормой? - смеялась Ельга.
        - Задний хвост тоньше и короче, - объяснял Асмунд, показывая на ткани и слегка касаясь руки Ельги. - А вот - голова. Видишь, круглое, будто кувшинки лист? Это уши. А это у него зубы вперед торчат.
        - Такие огромные? - с трепетом спрашивала Ельга, но трепет ей внушали не елефандиновы зубы, а ощущение того, что Асмунд стоит так близко - его запах, тепло его руки, его жадный взгляд. Она слегка касалась плечом его плеча, и от всего этого сердце едва не выскакивало.
        - Здесь еще они малы, а у других они вот такие! - Асмунд раскинул руки во всю ширь, и Ельга ахнула, не веря, что у кого-то бывают такие огромные зубы.
        Но взгляд ее то и дело отрывался от подарка и устремлялся к самому Асмунду. Сильно билось сердце, на глаза наворачивались слезы радости и волнения. Все эти долгие месяцы лета и осени она скучала без него, но только сейчас, когда он вернулся, осознала, насколько сильно. С ним вернулось что-то важное в ней самой. Хотелось подойти, провести пальцами по его лицу, убедиться, что под пылью долгих дорог он остался прежним. Но этого она не могла: вгриднице было полно народу, все рассматривали привезенные товары, наперебой рассказывали новости. Ружана подошла посмотреть ее платье, приложила, заохала: коротковато, видать, гречанка та была росточком поменьше тебя…
        - Что тут, Ратьша не подкатывал к тебе? - быстро прошептал Асмунд Ельге на ухо.
        Видно было, что мысль о Ратиславе, оставшемся в Киеве с Ельгой, не давала ему покоя все долгое путешествие.
        Борода его слегка прикоснулась к ее волосам, и от этого ощущения у нее внутри будто разлилось что-то горячее. От волнения она даже не поняла вопроса - о Ратиславе она сейчас совсем не думала, - но в это время Асмунда окликнул Свен:
        - Ну что, высватал для Леляны цесаря?
        У Ельги оборвалось сердце: об этой своей затее она и забыла. Она метнула взгляд на Асмунда и немного успокоилась: глаза его улыбались, в них отражалась уверенность, что цесарь им не грозит.
        - Сказал Коснитин цесарь, - объявил Асмунд, повернувшись к Свену, - он сам давно женат и супруга его, василисса Элене, пребывает в добром здоровье, а его единственному сыну всего восемь лет. Но если госпожа Эльга желает прибыть в Константинополь и принять святое крещение, то он охотно подыщет ей супруга среди первых мужей Василеи Ромейон, знатных родом, состоятельных и украшенных как мужеством, так и добродетелью… Дары для тебя прислал, - обычным голосом добавил Асмунд, - они у Вуефаста.
        Дары Ельга увидела через день, когда вернувшихся купцов принимал Ингер. Цесарь прислал ей еще два нарядных платья, два одинаковых золотых обручья и красную накидку с самоцветной застежкой. Это, дескать, лишь ничтожная доля того, что она получит от него, прибыв в град святого Константина.
        - Эх! И в самом Царьграде мне равного нет! - промолвила Ельга, глядя на выложенные перед нею дары и стараясь пригасить радостный блеск в глазах.
        Платья и обручья без цесаря нравились ей гораздо больше.
        - Помнишь наш уговор? - сказал Ингер.
        Он был несколько разочарован, что заполучить в зятья Костинина не получилось, однако этот отказ открывал дорогу не менее желанному для него исходу дела.
        - Еще бы не помнить!
        Ельга не поднимала глаз, одолевая искушение взглянуть на Асмунда. Тот стоял возле Свена, впереди десятских, скрестив руки на груди. Отросшую за дорогу бороду он уже подровнял и выглядел почти как прежде, только кафтаном обзавелся новым - зеленым, отделанным светло-коричневым шелком с узором: будто цепью, один за другим, шли в нем золотистые львы с красной гривой. И все же… нет, не прежним. Сегодня, увидев его здесь, в этом новом кафтане, после долгой разлуки, Ельга стала смотреть на него другими глазами: исчез парень из отцовской дружины, появился зрелый муж, способный внушить уважение кому угодно. На взгляд Ельги, никто здесь не выглядел более красиво и внушительно, не считая Свена. Сразу делалось ясно, что Асмунд человек опытный и отважный - сила и надежность сказывались во всем, во взгляде синих глаз, в развороте плеч, в прямой осанке крепкого стана.
        - Ты желала, чтобы состязались достойные мужи? - продолжал Ингер. - Кто одолеет, за того ты и пойдешь?
        - Сперва, княже, достойных надо определить, - вместо Ельги ответил Свен. - Мои люди в сие лето себя уже показали: ив Царьграде побывали, и с угличей дань собрали. Пусть теперь твои себя покажут. Как вернетесь из Деревов с добычей - тогда и посмотрим, кто удалее.
        Ельга стояла, не поднимая глаз, щеки ее горели. Свен сказал «мои люди»! Значит, он допускает, что в его дружине есть достойные состязаться за нее?
        Ингер тоже этой мысли не пропустил; вявном изумлении он подался вперед.
        - Твои? Твои люди? У тебя есть кто-то, за кого ты готов отдать твою сестру?
        На гридницу упала тишина. Слухи о том уговоре за осень постепенно разошлись, хотя не все им верили. Теперь же и бояре, и Ингеровы ближники уставились на Свена в ожидании ответа. Ратислав невольно шагнул вперед, будто ждал, что ему придется схватиться с кем-то прямо сейчас.
        Свен немного помедлил, выжидая, чтобы всеобщее внимание сосредоточилось на нем. Потом поднял руку, положил ее на плечо Асмунду и слегка подтолкнул вперед: дескать, вот он вам.
        Ельга чуть не вскрикнула от радости. Она изо всех сил скрывала от брата свое увлечение, опасаясь, что он разгневается, отправит Асмунда из Киева подальше - строго говоря, так он и должен был поступить, не дожидаясь беды. От безумной надежды в ней загорелась каждая жилочка. Выходит, Свен готов позволить Асмунду добиваться ее?
        Хотя бы ради того, чтобы дать Ратиславу достойного соперника.
        - Асмунд?
        Ингер мог бы не удивляться так сильно: он не хуже других знал, что после смерти Фарлова именно Асмунд занимает первое место в Свенгельдовой дружине и едва ли кому на всем белом свете Свен доверяет больше, чем ему.
        - Твой человек? Твой сотский? - На лице Ингера отражалось явное недоверие. - Ты не пожелал отдавать сестру за Страдомира, а он ведь князь… за Кольберна, который происходит от Хальвдана Старого… А готов отдать ее за своего же хирдмана? Ты думаешь, дух твоего отца не будет оскорблен тем, что его кровь смешают с кровью… простого человека?
        Ельга и сама задавала себе эти вопросы. Ничем, кроме неравенства, Ингер не мог попрекнуть такого жениха для нее, но то же было справедливо и для Ратислава.
        - Не будет, - к равному изумлению всех слышавших ответил Свен. - Наш отец сам счел не бесчестным смешать свою кровь с этого рода.
        Отец? Ельге казалось, вся ее кровь горит в лице, и оттого она едва чуяла пол под ногами. Казалось, гудящая голова ее парит в воздухе отдельно от тела, а тело вот-вот рухнет.
        - Ты знаешь, как мой отец появился на свет? - спросил Свен у Ингера.
        - Появился на свет?
        Судя по ошарашенному виду Ингера, он чувствовал себя не лучше Ельги, и продолжение разговора погружало его во все большее изумление.
        - Да. Как это случилось?
        - Как?
        Ингеру, разумеется, была известна сага о жизни его прославленного дяди, но сейчас он не мог сообразить, на что Свен намекает.
        - Я вам расскажу, добрые люди, - усмехнулся Свен, подражая сказителю. - Правил в Ругаланде конунг по имени Сульки. Был он женат на женщине по имени Торлауг дочь Харальда, родом из Вика. Однажды пришла весть, что умер Харальд, отец Торлауг, и пришлось Сульки ехать в Вик, чтобы заняться делами наследства. Жена его попросилась поехать с ним. Сульки не хотел брать ее с собой, потому что она ждала ребенка, но она сказала, что поездки этой желает больше всего на свете, и он согласился. Поехали они на двух кораблях и прибыли к местности, которая называлась Берурьодр. В это время у Торлауг начались схватки, и она попросила, чтобы корабли пристали к берегу…
        Стояла тишина, все в гриднице, позабыв про Царьград и товары, ловили каждое слово Свена. Многие знали повесть о жизни Ельга Вещего, но оказалось, что она еще ближе к сегодняшнему дню, чем все думали.
        - В тех краях жил человек по имени Ингъяльд. У него была жена и сын по имени Асмунд, красивый мальчик, подававший большие надежды. В ту пору ему было три года…
        Десятки взглядов устремились на того Асмунда, который стоял рядом с Свеном. Лицо его было невозмутимо, но сквозь это спокойствие просачивалось жестокое волнение.
        - Ингъяльд хорошо принял Сульки с женой, ей оказали помощь, и она родила мальчика. Когда Сульки собрался уезжать, Ингъяльд попросил у него награду, и Сульки предложил выбрать, что он пожелает. Ингъяльд попросил стать воспитателем его ребенка, и на это Сульки согласился. Сын Сульки рос у Ингъяльда, и сын Ингъяльда, Асмунд, был его товарищем во всем. Они почти никогда не разлучались и заключили побратимство…
        Свен замолчал, давая всем осмыслить услышанное, потом посмотрел на Асмунда:
        - Ну, поведай этим добрым людям, как все это касается тебя?
        - Асмунд сын Ингъяльда не разлучался с Хельги до самой своей смерти. Он погиб в Ирландии, и чтобы отмстить за него, Хельги убил четырех человек - отца и троих его сыновей, а сестра их стала его женой. Вместо выкупа она дала ему волшебную рубашку, в которой Хельги не брали стрелы, но он сказал, что предпочел бы отказаться от всех своих сокровищ, если бы можно было получить обратно живого Асмунда. К счастью, Асмунд успел жениться, и уже после его смерти у его жены родился сын. Его назвали Оддом. Он, когда вырос, отыскал Хельги и предложил ему свою службу. Одд погиб на Восточном пути, когда Хельги воевал с другими конунгами за свои будущие владения, но у него тоже был сын. Это я. Когда мне исполнилось пятнадцать лет, моя бабка, Уннхейд, сказала, что пришло время и мне послужить самому лучшему конунгу, какого знал наш род. Это было семнадцать лет назад, Хельги тогда уже правил в Киеве. Я приехал к нему, и он хорошо меня принял, как внука своего побратима.
        Еще до того как рассказ закончился, Ельга смекнула, к чему дело идет. Повесть о том, как Ельг раздобыл первую жену и волшебную рубашку, она знала от самого отца, но его побратим Асмунд погиб перед этим, и она почти забыла об отцовском друге детства, сопровождавшем только начало этой длинной саги. Зато она помнила, что с самого начала Ельг обращался с юным Асмундом почти по-родственному, явно выделяя среди множества мужей и отроков, желавших ему служить… И один из его старших сыновей, ее сводных братьев, звался Асмундом! Тот Асмунд погиб задолго до рождения Ельги и она вспоминала о нем только тогда, когда поминали умерших, но ведь это имя было выбрано отцом не случайно.
        Ельга не поднимала глаз, опасаясь, что сияние их озарит всю гридницу и выдаст ее восторг. Асмунд не был равен ей происхождением, но его дед был побратимом ее отца, а значит, сам Ельг признавал этот род за ровню. Пусть лишь тогда, когда сам был сыном одного из мелких конунгов Северного Пути, но прошлого не изменить, побратимство заключается навсегда. А ни тот старый Асмунд, ни его потомки ничем не запятнали своего имени и остались достойны этой чести.
        Кое в чем Асмунд оказался даже лучше Свена - он ведь родился в законном браке.
        Среди потрясенного молчания Асмунд поднял глаза на Ингера. Потом глянул на Ратислава - искоса и немного пренебрежительно, будто спрашивая: чем ты можешь ответить? Тот молчал, лицо его было бледно от негодования на судьбу. Узнав от Вуефаста, что цесарь не женится на Ельге, он посчитал свое дело почти сделанным - и вдруг такое препятствие!
        - Я не допущу этого! - вдруг раздался хриплый от волнения женский голос.
        Будто разгневанная суденица ворвалась туда, где ее не ждали…
        Ельга обернулась и увидела Прекрасу. Бледная как смерть, та сделала несколько шагов вперед.
        - Пусть бы там… это ничего не значит! - задыхаясь, выговорила княгиня. - Ратислав… будет кормильцем нашего сына. Мы с князем так решили. Только он один может взять в жены сестру князя, названную мать… моего сына. Никто другой. Я не позволю. Мы не допустим… - Она взглянула на Ингера, призывая поддержать ее, хотя и без того говорила с непривычной решимостью. - Она выйдет на Ратислава… или ни за кого.
        - Это моя сестра! - Свен положил руки на пояс и тоже шагнул вперед. - Никто не выдаст ее замуж против моей воли!
        - Ошибаешься! - возразил Ингер. - Мне она тоже сестра. И я - глава рода, мне принадлежит право решать судьбу незамужней девушки.
        - Ты не принудишь свою сестру выйти за человека ниже ее родом и положением, если есть более достойный!
        - Если так… Ратислав будет моим побратимом! - объявил Ингер, и сам Ратислав вздрогнул от неожиданности, услышав это. - Нынче же! Я смешаю с ним кровь перед Перуном, и никто не скажет, что теперь он хоть на волос уступает… иным! - Прищурившись, Ингер уколол Асмунда пренебрежительным взглядом.
        По гриднице прокатился гул голосов. Ельга не удержалась и прижала ладонь ко рту. Никто не ожидал таких событий от этого дня!
        - Твоя воля, с кем смешивать твою кровь, - Свен переменился в лице, но не растерялся. - Этим ты, может, сделаешь твоего побратима равным побратиму моего отца, но не сделаешь лучше него! Мои люди много лет собирали хорошую дань в Деревах, а теперь собрали и в угличах…
        - Не так уж много вы там собрали! - выкрикнул Славон. - Три тощих девки да две хромых коровы!
        Гриди настороженно засмеялись.
        - Не так много, как брали в Деревах, - согласился Свен, - но угличи народ не столь уж многочисленный и весьма бедный. У них почти нет хороших мехов, но мы привезли жито, мед, воск, и челядь. Привезите из Деревов больше, чем брал там я, и тем вы докажете, что ваша удача больше. Что именно вы достойны породниться с моим отцом.
        - А если одинаково наберут? - спросил Вуефаст, с неудовольствием наблюдавший за ссорой.
        - У мужчин всегда есть верное средство выяснить, чья удача больше, - ответил ему Асмунд, глядя на Ратислава. - Ты знаешь его, Ратьша?
        - Я знаю его, - подтвердил тот, прямо глядя на соперника. - Твой дед умер молодым. Видать, такова ваша родовая удача.
        - Ему еще дома, в ранней юности, было предсказано, что он не доживет до старости, но будет считаться хорошим человеком и великим воином. Что уважение к нему и слава о нем пройдут по всему миру. Это, как видишь, сбылось. Думаю, такой удаче многие позавидуют.
        Они не питали бы вражды друг к другу, если бы каждому не приходилось защищать честь и влияние своего вождя. Для Ратислава соперничество за руку Ельги было лишь частью этой борьбы, но оба они понимали: речь идет о том, кто останется в Киеве хозяином, а каждый из них - лишь меч в руке истинных бойцов.
        От решительной схватки со смертельным исходом их отделяла только зима - только время, нужное на поход в Дерева за данью. А дальше одному из двух женихов Ельги придется умереть, а одному из двух вождей - покинуть Киев.
        Украдкой Ельга взглянула на Прекрасу, желая знать, как все это приняла княгиня. Но могла бы не таиться: Прекраса не замечала ничего вокруг. Она сидела на своей половине престола, такая же бледная, и взгляд ее голубых глаз был устремлен на что-то недоступное иным взорам, но ужасное. Ей тоже была ясна цена победы и поражения в этой борьбе. Может быть, яснее, чем всем остальным.
        Не в том беда, что берлога тесна, подумала Ельга, чувствуя, как гулко бьется сердце. А в том, что они оба, Ингер и Свен, - медведи.

* * *
        К ночи подморозило. Если бы кто увидел трех всадников, пробиравшихся вверх по склону Киевой горы, то отнес бы их к посланцам Марены - выходцам из Нави, что в эту пору кружат близ жилья, несут людям страх, тоску, болезни и смерть. Кони осторожно ступали по застывшей грязи, прикрытой тонким платом мелкого снега. Всадники ежились под плащами из толстой вотолы, прикрывая лицо от ветра и чужих взглядов. Но никто их не видел: кияне давно разошлись по избам и легли спать. Лишь луна предзимья, желтоватая, будто нездоровая, равнодушно взирала с высоты.
        У ворот всадники постучали - негромко, так, чтобы только дозорные услышали.
        - Что за встрешный бес там колотится? - раздался с бревенчатой вежи над воротами недружелюбный, с примесью тайного испуга голос.
        - Для воеводы вести от родни, - ответил один из всадников.
        - Кто вы? - с вежи свесился десятский.
        К счастью, это оказался Ольгер, по голосу узнавший Боряту Ярогостича. Ночных гостей впустили и проводили до воеводского двора. Там уже все замерло, в хозяйской избе спали.
        - Что, срочное что-то? Будить воеводу?
        - Нет, - Борята помотал головой. - Вести до утра обождут, а ты нас в тепло поскорее пристрой, намерзлись, как волки. Лучше ключницу разбуди, пусть даст поесть что-нибудь, хоть хлеба горбушку, а то скакали весь день, не евши.
        Немедленного свидания с зятем Борята и сам не желал, предпочитая сначала отдохнуть. Зато когда его утром привели в избу, где Ружана кормила детей, а Свен собирался в гридницу, стало ясно, зачем он ехал ночью.
        - Надобно нам было, чтобы ни одна собака нас в Киеве не видала, - пояснил Борята удивленной сестре и ее мужу. - Дело у нас тайное… Такое, что только на острове Буяне сыскать.
        - Это что же? - Свен, охваченный любопытством, отложил уже взятый было кожух на бобре и сел на лавку. - Неужто еще кто помер?
        В эту пору древлянский князь уже должен завершать гощение. У него мог выйти раздор с Лютославичами - тогда, конечно, Ярогость прислал бы к киевскому зятю за подмогой. Но Борята «печаль» по родным не носил и вид имел скорее возбужденный, чем горестный.
        - Нет. А прислал меня к тебе… - Боряту явно распирало от важности порученного дела. - Сам князь Хвалимир прислал! - закончил он вполголоса, наклонившись к Свенгельду, хотя в избе были только домочадцы.
        - Врешь… - с сомнением пробормотал Свен, но уже чуял: это правда. - И чего он хочет от меня?
        - Повидаться хочет. Землей-матерью клянется, что зла на тебя не мыслит. А есть, значит, разговор.
        - И я, стало быть, такой дурной, чтобы ему поверить? - почти спокойно ответил Свен.
        Очень хорошо он помнил все, что связывало его с родом нынешнего малинского князя. Как семь лет назад приехал к Боголюбу, Хвалимирову отцу, чтобы уговорить отправиться в Киев, якобы за невестой, а сам тайком за три дня обольстил Боголюбову младшую жену. Как в Киеве опьяневших древлян взяли в плен, причем самого Хвалимира, почти не пившего, Свне успокоил деревянным ковшом по маковке. Как получил потом вести, что Хвалимир разоряет порубежные полянские веси, вызывая киевского князя на битву. Но больше им в ту войну столкнуться не пришлось: после битвы на Рупине Хвалимир где-то скрылся с дружиной таких же, как он, отчаянных отроков, не желавших мириться с поражением.
        - Я поеду, а он меня в полон… - как о неизбежном, сказал Свен. - Тоже небось помнит, как его отца…
        - Он при мне землю ел из-под правой ноги[32 - Одна из самых сильных клятв.], что зла не мыслит, ни гибели, ни полона, ни бесчестья тебе! - заверил Борята. - Сказал, что былого не забыл, но нынче иное дело.
        Свен помолчал, потом взглянул ему в глаза:
        - А ты?
        - Что - я? - Борята отвел взгляд.
        - Не предашь ли меня, а, отроче?
        - Не, - Борята хотел придумать какой-то достойно звучащий ответ, но ничего не пришло на ум. - Мы ж, Лютославичи, только тобой и держимся. Ты сгинешь - и мы за тобой.
        - Ну-ка, - Свен оглянулся и нашел взглядом старшего сына, - Лютка, подь сюда.
        Семилетний мальчик охотно подошел и вытянулся перед отцом.
        - Вот, - Свен показала на него Боряте, - вот первенец твоей сестры. В нем кровь ваших пращуров, он имя ваше родовое носит. Клади руку ему на голову и клянись, что не предашь меня и его.
        - К-клянусь… - Борята осторожно положил руку на мягкие волосы ребенка, будто боялся обжечься. - Клянусь, что мне так Хвалимир сказал, как я тебе передал. Что я знаю, в том не лгу, - не без сомнения добавил он, понимая, что знает-то самую малость. - Он еще сказал, тебе благодарен за поклон и предупреждение… ну, про Ингера, что сам в дань пойдет.
        Осторожный, как волк, Свен не спешил давать согласие. Но что-то его подталкивало к этому. Хвалимир знает, что в дань пойдет Ингер… и ему нетрудно было догадаться, что об этом думает Свен и почему предупредил. В Хвалимире он мог найти союзника. Если так, то повидаться с ним надо. Но… эта встреча его погубит, если Ингер о ней узнает.
        Свен взглянул на сестру, что у стола помогала Ружане и няньке кормить кашей детей. Ингер сам разбил мир между ними. Отнял дань, пытается отнять сестру и честь. Уничтожить Ельгов род, свести до простых своих хускарлов, чтобы их дети уже не смели соперничать с его детьми. Последний бой за Ельгов стол они отложили до конца полюдья… но почему бы не посеять семена своей победы уже сейчас, если судьба сама посылает возможность?
        Лют, видя, что отцу больше не нужен, отошел, но потом вернулся, неся свой меч - в локоть длиной, точь-в-точь такой, как Друг Воронов, только из дерева.
        - Батя, а я пойду в полюдье? - осторожно, однако с надеждой спросил он.
        Свен повернулся к нему и улыбнулся. Посмотрел на меч в его руке.
        Ему не требовалось спрашивать совета у духов Друга Воронов. Он знал главный закон удачи: она пробуждается делом, поступками, отважными шагами вперед, напряжением всех сил. У него есть Друг Воронов - залог того, что его отвага разбудит удачу и приведет к благоприятному исходу. Остальное зависит от него.
        И ему есть кому эту удачу передать по наследству.
        - А как же, сынок! - с глубоким убеждением Свен положил руку Люту на голову. - Ты еще сорок раз в полюдье сходишь и славу себе раздобудешь на долгие века. Я тебе обещаю.

* * *
        - Кто в Киеве князь - ты или Свенька? Почему он здесь распоряжается? Почему он решает, кому где быть? А ты молчишь!
        - Я не молчу! Я сделал что смог.
        - Слишком мало ты смог, если все вышло, как хотели они! Я же тебе еще летом толковала: Ельга должна выйти за Ратьшу, а он будет Святки кормильцем! Никому другому я его не доверю! И она, дочь Ельга старого, будет Святке матерью… тоже как мать, - поправилась Прекраса, видя, что муж смотрит на нее с изумлением.
        - Крася, да что с тобой! Который день уже ты мне… мозги толчешь! - Как ни любил жену Ингер, его терпение имело предел. - В три года не отдают дитя кормильцам! До семи лет и я с матерью был, и отец мой, и все! Четыре года еще! Не нужны Святке другие отцы-матери, мы с тобой сами уж как-нибудь управимся с одним мальцом! И не могу я свою сестру силой замуж выдать!
        - Почему не можешь?
        Прекраса смотрела на него с вызовом, прикусив дрожащую губу, и Ингер содрогнулся под взглядом знакомых глаз - холодным, жестоким, совершенно чужим. Словно другая женщина, как бывало в сагах, обменялась обличьем с его любящей женой… да и женщина ли?
        - Свенька ее не отдаст. Будет драка. А зачем мне драться со своим же воеводой, да перед тем как в Дерева идти?
        - Затем, чтобы не оставлять его за спиной!
        - Ты же не думаешь, что я уйду, а он на мой стол полезет?
        - Почему ты так уверен, что нет?
        - Он… - Ингер даже растерялся. - Потому что я здесь законный князь! Это воля Ельга - Свенькиного отца родного! Свенька мне на верность меч целовал перед богами! Да и люди его не примут. Он - сын рабыни. Было бы иначе, он бы семь лет назад…
        - Теперь он не тот, что семь лет назад! Он уже не сын рабыни - он воевода, боярин, у него двор и дружина не хуже наших! А жена его, древлянка эта! Он не просто так у Боголюба жену отобрал - весь Киев мнит, что он на княгине женат, хоть и бывшей. От него нужно избавиться, пока не стало поздно. Я давно тебе говорю, почему ты меня не слушаешь?
        Ингер видел, что Прекраса в отчаянии, и его пробирала дрожь: он боялся, что она сходит с ума. Но почему? Что случилось? Что за злобный дух ею овладел? Откуда эти подозрения, злоба, уныние, желание поставить на своем грубой силой, не считаясь ни с чем и ни с кем?
        - Зря ты разрешил ему от угличей вернуться, - с ожесточением продолжала она. - Пусть бы дань прислал, а сам там оставался. Ты же сказал ему Пересечен взять, а он не взял. По весям прошелся, снопов да девок нахватал, где случилось, и назад бегом! Приказал бы ты ему взять Пересечен и князя… кто у них там, в желез?х привезти, он бы там сейчас был. Или голову сложил бы наконец!
        - Я не могу оставить Киев без воеводы, когда сам уйду.
        - Другого бы выбрали. Пусть Ратьша будет.
        - Ратьша со мной пойдет. Он мне самому нужен.
        Прекраса, не в силах больше спорить, залилась слезами.
        - Родная моя, ну что ты? - Ингер подошел, сел рядом и обнял ее. - Что ты так… растревожилась? Вернусь из Деревов с добычей, вот увидишь, мы Свеньку посрамим. Тогда-то он хвост подожмет. Потом Ратьша Ельгу отобьет - он Асмунда и помоложе, и половчее. А потом уж Свеньке здесь не быть: Ратьша станет воеводой, а Свеньку в угличи отправим и велим без полона из Пересечена не возвращаться… Или совсем не возвращаться, пусть там сидит. Отдам ему, и дело с концом. Ну их, этих угличей. Край небогатый, печенеги рядом. Чуть в степи засуха, они в набег пойдут. Вот пусть Свенька с ними управляется, пока стрелу не словит в глаз. А мы здесь будем в покое поживать и добра наживать…
        Обнимая Прекрасу, Ингер слегка покачивался, будто убаюкивая ее, и сам почти не слушал, что говорит. Жена тревожила его даже больше, чем Свен. Со Свеном он знал, что делать. А с женой что? Посоветоваться с Ольсевой? Или лучше с Дымницей - это, видать, у нее что-то женское. Или с Ельгой… Но едва ли та будет добра с невесткой, которая пытается против воли выдать ее за человека ниже родом.
        Уж скорее бы в Дерева пойти! В походе и то легче, чем дома, среди мужского соперничества и женской брани.
        Прекраса тоже почти не прислушивалась к утешительным речам. Все это слова, пустые, как шум ветра. Он не знает… Он ничего не знает, поэтому не может понять ее. Однако ни за что на свете она не смогла бы рассказать ему о том, что не дает ей покоя и убивает заживо, еще до срока.
        В семь лет кормильцу отдают, говорит он, еще четыре года! У них нет этих четырех лет! Если они сейчас, вот прямо сейчас, не обеспечат Святке надежную защиту людей и богов, покона и обычая, недруги живо сожрут беззащитного ребенка, и сгинет род Ингера в Киеве, без следа и памяти.
        Когда-то берегиня выбутского «плеска» пообещала ей семь лет… Прекраса хорошо помнила тот день, когда на ранней зорьке вышла к броду, вооруженная материнским гребнем и решимостью любой ценой спасти жизнь Ингеру, князю холмгородскому, которого до того видела один раз и то издали. И берегиня вышла к ней, откликнулась на призыв. На камне посреди потока вдруг появилась дева, похожая на нее саму - юная и прекрасная, а светлые ее волосы падали до самой воды…
        …Белая сорочка выглядела свежей, как лепестки «русалочьего цвета», а глаза речной девы смотрели прямо в душу. Ничего другого Прекраса не могла бы сказать об этих глазах - они влекли и наводили жуть, затягивали и подавляли. Одно она сейчас ощущала очень ясно: как велики те силы, что она призвала, как беспомощна она сама перед ними. Ее жизнь и судьба находились во власти этих глаз, шаривших по дальним закоулкам ее души. В них не было зла или угрозы, но они открывали дверь в Иное - в безграничное туманное пространство, способное выпить тепло твоей жизни и не заметить, как море не замечает, если в него падает слеза…
        От потрясения кровь заледенела в жилах. Прекраса моргнула. Сглотнула, чувствуя, что не владеет языком и не помнит ни единого слова.
        «Я пришла, - услышала она, но шепот, похожий на шум воды над порогами, раздался прямо внутри ее головы. - Поведай мне твое горе».
        - Ингер… - выдавила Прекраса из пересохшего горла; только об этом она и помнила. - Он… ты сказала, он должен умереть?
        «Плеск есть. Головы нет», - ответила речная дева теми словами, какими издавна требовала жертвы.
        - Оставь его, - произнесла Прекраса.
        Она не знала, какими словами молить речную деву о милости; само то, что она обратилась с такой просьбой, ясно изъявляло, до какой крайности она дошла.
        - Оставь ему жизнь, - продолжала она. - Пусть он исцелится. Возьми чего хочешь… что у меня есть.
        «А что у тебя есть?»
        Прекраса промолчала. Что у нее есть такое, в чем нуждается речная дева? Им подносят в дар караваи, цветочные венки, вешают на ивы новые сорочки, шерстяную пряжу и льняную тканину. Но разве этого достаточно, чтобы выкупить жизнь, да не чью-нибудь, а самого князя?
        «Сейчас погляжу», - шепнула вода…
        Прекраса видела, что тонкие губы девы на камне плотно сжаты, но эти слова произносили ее глаза - те, что зашли ей в душу и там остались.
        «Жить тебе было на роду положено… тридцать лет, - прошелестела вода. - Шестнадцать миновало. Почти столько осталось, да поменее. Отдашь отроку свою жизнь?»
        - Отдам, - едва ворочая языком, вымолвила Прекраса.
        Только сейчас она осознала, во что встряла и чем ей это грозит. Грозит смертью, вот чем. Прядущие у Воды на мелочи не размениваются: они повелевают жизнью и смертью, именно это служит гирьками на их невидимых весах. И выкупить жизнь можно только жизнью - мотком пряжи тут не обойдешься. Чужую жизнь - своей, потому что лишь своей жизнью она вольна распоряжаться.
        Но раз уж она пришла сюда, отступать поздно. Нужно отдать то, что просят.
        Жалела ли она? И да и нет. Жаль было молодой своей жизни - вон еще ей сколько оставалось, почти столько же! Жаль радости, любви, счастья, которые могли ждать ее впереди, еще почти полтора десятка весен…
        Но вот уже дней пять или шесть все это - радость, любовь, весна, счастье, - для нее носило одно имя: Ингер. Она не хотела жить на белом свете, если он отсюда уйдет. Но вот теперь она уйдет, а он останется… Увидятся ли они хоть когда-нибудь? Хотя бы там, в Закрадье?
        «Полюбился тебе отрок?»
        Вода ясно видела все, что творилось у нее в душе.
        - Да, - призналась Прекраса, хотя до того не признавалась в этом даже себе самой.
        Как он мог ей «полюбиться» - он же князь, к тому же чужой, холмгородский! Где он и где она? Где солнце и где цветок полевой?
        «Пусть будет по-твоему, - прозвучали в мыслях ее странные слова. - Возьму половину твоей жизни и ему отдам. Семь лет - тебе, семь лет - ему. Но нити спряденные не разъять, и нить у вас одна на двоих отныне. Где он, там и ты. В белом свете и в темной Нави…»
        …Помня это предсказанье, Прекраса не удивилась, что Ингер полюбил ее и попросил себе в жены в тот самый день, когда впервые увидел. В те дни казалось, что семь лет - почти половина того срока, что она прожила на свете - это целая пропасть времени. Отвоеванная жизнь расстилалась перед ними, как бесконечная дорога, вымощенная солнцем. Поначалу это и была пропасть: первый год тянулся долго, дольше всех… Нет, еще длиннее были те два месяца, пока они ехали из Холм-города в Киев…
        Нет. Самыми долгими были их первые дни вместе. Каждый день распускался в целую жизнь, полную новизны и счастья, свежего, как дыхание цветов в росе ранним летним утром. Она не может сказать, что берегиня ее обманула. Она достаточно получила в обмен на эти семь лет. Ингер стал частью ее самой, она не пожелала бы себе лучшей части. Не жалела о том, что соединенная нить утянет во тьму их обоих - зачем ей оставаться здесь без него? Для чего?
        Они сидели, прижавшись друг к другу. Ингер молчал, радуясь, что жена успокоилась. И Прекраса молчала. Ей не убедить его, не открыв правды, а этого она не сделает ни за что на свете. Достаточно того, что она она сама семь лет живет, видя, как день за днем, час за часом утекают водой сквозь пальцы, как уже виднеются мокрые камни на дне источника… Вот-вот он иссякнет, камни высохнут и потускнеют. Ингер полон надежд, он верит в свои силы, видит совсем близко победу над недругами… Но судьба сильнее самого сильного. Единственное, что они еще могут сделать - это прочно обеспечить будущее сына.
        Однако в этом Ингер, как видно, не сможет ей помочь. Это дело выпадет на долю ей одной.
        Прекраса глубоко вздохнула, и грудь защемило от боли. Вот-вот Ингера поглотит черная пасть… Да разве после этого она сама найдет силы еще хоть раз вдохнуть?

* * *
        Свенгельд ждал гостя в Радомиле - первом погосте, куда прибывало киевское полюдье, перейдя за Рупину. Он взял с собой всего полтора десятка отроков - более крупный отряд не вывести из Киева, не вызвав подозрений. Если Хвалимир задумал недоброе, то сумеет собрать хоть сотню, и Свену важнее была скрытность. Забрав себе право собирать древлянскую дань, Ингер лишил его права и охотиться в этих краях, так что Свен ничем не смог бы оправдать свое появление здесь, если бы об этом кто-то узнал.
        Хвалимир доверял Свену не больше, чем Свен доверял ему. С вечера они кружили друг возле друга в лесах, засылая дозоры и разведчиков, как два волка, зачем-то решивших вступить в союз, прежде чем Хвалимир наконец решился явиться в погост, где Свен ему назначил встречу.
        Весь год, кроме нескольких дней, когда здесь стояла дружина полюдья, погост был необитаем. Люди Свена, заняв одну из дружинных изб, топили печь с вечера, но к полудню она еще не прогрелась, из углов несло холодом и затхлостью. Свен сидел в бобровом кожухе, перед ним стоял жбан греческого вина, разведенного горячей водой с медом (Асмунд вернулся из Царьграда умельцем по этой части) и стояли две глиняные кружки. Рядом лежал каравай, куски жареной дичины, добытой по пути сюда, стояла берестяная солонка. Захочет ли Хвалимир что-то есть с ним за одним столом, Свен не знал, но хотел показать готовность к дружеской беседе.
        Первым вошел Ярогость, помогший князю и воеводе договориться. За ним двое древлянских отроков, потом наконец Хвалимир. Свен медленно поднялся ему навстречу. Они не виделись семь лет, и за это время Хвалимир, тогда едва успевший жениться, заметно возмужал и стал мужчиной. Он окреп, русая борода стала длиннее и гуще, во взгляде прибавилось уверенности.
        Однако, заметив, каким взглядом Хвалимир окинул его самого, Свен убедился, что произвел еще более внушительное впечатление.
        - Будь жив! - Свен кивнул. - Садись. Хочешь - выпьем, не хочешь - не надо.
        - И ты будь жив! - Хвалимир тоже кивнул и сел к столу; двое его отроков встали за спиной, через стол настороженно посматривая на Свеновых телохранителей.
        - Не тяни, - сразу посоветовал Свен. - Ты звал меня, я пришел. Сошлись, поговорили, разбежались.
        Хвалимир смотрел ему в глаза, пытаясь понять, насколько эта встреча важна для варяга - ждет ли он от нее истинной пользы и не напрасно ли он все это затеял. А впрочем, терять ему было нечего.
        - Наливай, - кивнул он и подвинул к Свену одну из кружек. - Ты ведь знаешь, почему меня древляне избрали?
        При этом Хвалимир покосился на Ярогостя: тот присутствовал на вече в Малине и уж конечно не скрыл от киевского зятя того, что там говорилось.
        - Ты обещал их от дани избавить.
        - Да. И вот ты говоришь, что не ты, а Ингер к нам в сию зиму придет?
        - Ингер.
        - Ты по доброй воле ему уступил? Надоело тебе у нас кормиться? - Хвалимир приподнял угол рта в недоверчивой ухмылке и взял кусочек жареного мяса.
        Свен чуял, что собеседник его опасается. Как волк у чужой добычи: ихочется тяпнуть кусок, да как бы самому бок не вырвали.
        - Моя дружина слишком хорошо живет, его дружина хочет жить так же хорошо. Поэтому думаю, он спросит с вас еще больше того, что вы давали мне. И людей у него будет с собой больше: яприводил сотню, он приведет две. Чтобы всем прокормиться, они будут брать, что найдут. Послушай доброго совета: вели веснякам припрятать все, чего они не хотят лишиться. Запасов жита, скотину… девок и отроков.
        - У него будут с собой твои люди, которые знают, где что взять?
        - Он не просил у меня людей и едва ли попросит. Понадобятся проводники из ваших. Вы уж сами думайте, кого ему давать… и куда их вести. Туда, где есть городцы, или в болото глухое.
        - Но он ведь нам веси и городцы пожжет, если не найдет добра! - большие серые глаза Хвалимира злобно сверкнули. - К тому твой совет ведет?
        - Лесу много, - Свен кивнул за оконце; заслонка была отодвинута, чтобы они могли видеть лица друг друга. - Избы новые срубите. Люди, скот и жито дороже. А можно сделать и по-другому. Давайте ему все, что он попросит. Двойную дань, тройную… пусть ваши старцы выносят ему хлеб на рушнике и кланяются. И так он будет забираться все дальше и дальше, беды не чуя, везти с собой все больше и больше всякого добра…
        - И что? - спросил Хвалимир, видя, что Свен замолчал и выразительно смотрит на него.
        - И если однажды он с дружиной заблудится в лесу и сгинет, все собранное достанется в законную добычу тому, кто это найдет. Не говоря уж об оружии и всем добре его людей. А у них шлемы у половины, хорошие топоры, копья, щиты…
        Хвалимир помолчал. Он хотел знать, найдет ли союзника в том человеке, кто столько лет был его заклятым врагом. Ответы, которые давал Свенгельд, могли означать только одно: да, они союзники. Свенгельд не меньше самих древлян желает гибели киевскому князю.
        Но Хвалимир, хоть и был молод, умел думать дальше, чем на один шаг вперед. Еще в юности он получил несколько уроков от судьбы и не забыл их.
        - Ну а если он… заблудится и сгинет, - Хвалимир прищурил глаза, - чем нам ответит Киев?
        - В Киеве останусь я. Ты пришлешь ко мне послов и скажешь: Ингер брал больше, чем ему положено, его люди творили древлянам насилья. Мы убили его, но предлагаем вам виру. Говорить будете со мной: яего единственный родич, кроме меня у него только жена и сын трехлетний. Я приму виру. Дань уменьшим до той, что была при моем отце… Нет! - сказал он, видя, что Хвалимир собирается возразить. - Совсем снять с вас дань я не смогу, кияне мне не позволят. Но она будет уменьшена до легкой, а вы получите право отправлять свои товары в Царьград. У нас теперь есть договор с греками, и наших бобров пускают на их торги. Скоро и у вас все станут в греческом платье ходить.
        - Ну а может… - Хвалимир смотрел на него из-под густых черных ресниц, красивых, как у девушки, - мы для примирения… породнимся? Я слышал, твоя сестра еще не замужем?
        - Мою сестру, - Свен усмехнулся, - Ингер летом пытался сосватать за цесаря. Но старик оказался женат. Теперь Ингер хочет выдать ее за своего побратима. Ни за кого другого он ей, пока жив, выйти не позволит. Ну а потом… Не будем загадывать слишком много.
        - Ты даешь мне слово, что примешь виру за него? - Хвалимир прямо взглянул ему в глаза.
        - С ним должны погибнуть все его люди. Тогда я останусь в Киеве единственным, кто в силе, и смогу принять виру. Если кто-то вернется и будет подбивать народ к мести… Или если Ингер вырвется - я ничего для вас сделать не смогу. Мне самому еще родство с вашими припомнят. Мы с тобой в одной упряжке теперь, Хвалимир-Мал, князь древлянский, - или вывезем, или оба сгинем.
        - Так может, - Хвалимир с намеком прищурил один глаз, - и подсобил бы, коли так? У тебя отроки бывалые, оружие хорошее, а у меня что - чащобы с рогатинами…
        - Нет, - твердо ответил Свен. - Я ему меч целовал. Он меня обобрать и унизить хочет, защищать себя я вправе. А меч на него не подниму. Это твое дело, ты ему клятв не давал.
        - При нем будет две сотни?
        - Две с половиной - еще гриди. Да неужели ты во всем своем краю четыре-пять сотен ратников не наберешь? - с досадой воскликнул Свен. - Отрежете на дороге, кругом лес, сугробы, деться будет некуда. Обстреляете издалека, потом кольцо сожмете, и все! Если не справитесь, так…
        - Справимся! - Хвалимир тоже раздосадованный, хлопнул ладонью по столу между ними. - Нас тоже не в дровах нашли! Но мне нужно твое слово, что это не вызовет еще худшую войну!
        - Если вы убьете всех, кто будет с ним, то пойти на вас сразу мы не сможем. Нам придется опять нанимать варягов и собирать ратников. Пука суд да дело, я займу стол моего отца, и когда ты пришлешь послов, сумею убедить киян, что Ингер был сам виноват и нужно принять мир. Это я обещаю.
        - Поклянись перед богами!
        Свен усмехнулся и показал ему меч у себя на плечевой перевязи:
        - Мои боги у меня с собой!
        Очень скоро погост Радомиль опустел - один отряд уехал на север, другой на восток, и еще до темноты медленно падающий снег засыпал все следы…

* * *
        Каждую ночь, засыпая, Ингер в полусне видел Прекрасу. Одетая во что-то белое, она появлялась возле его изголовья и принималась расчесывать волосы, ниспадающие куда-то вниз, так что он даже не видел, где они кончаются. Размеренные движения гребня в ее руке производили тихий звук, похожий на шум далекой воды, одолевающей перекаты. Ингер не сразу вспомнил, почему этот звук кажется ему знакомым, и лишь через несколько дней сообразил: так шумела вода на броде близ Выбут, на реке Великой, где он впервые увидел Прекрасу. Это называлось словом «плеск». «А плеск в наших краях значит судьба», - как-то так говорил ему рослый чернобородый человек, тамошний перевозчик, в чьем доме он и нашел свою жену. Иногда Прекраса что-то пела низковатым, глухим, но очень приятным голосом, и Ингер засыпал, сладко, как младенец, - в чужом, холодном, едва протопленном доме, посреди заснеженной, покрытой глухими лесами чужой стороны…
        Уже много дней, покинув Киев после игрищ Карачуна, дружина полюдья шла по реке Тетерев на запад, поднимаясь вверх по течению. Через каждый дневной переход стояли погосты, выстроенные еще Ельгом Вещим. В погостах дружина проводила обычно по два дня. С вечера заселившись в холодные, год простоявшие пустыми избы за тыном, топили печи, готовили еду, а наутро посылали по окрестным весям. К концу дня в погост собирались местные старейшины, Ингер принимал их, чтобы уговориться о дани. После той войны, что случилась в год его вокняжения, с каждого «дыма» брали по две куны, а со старейшины - три. Теперь же Ингер, помня о своей цели непременно посрамить Свенгельда, говорил древлянам так:
        - Прежде, пока собирал с вас дань воевода Свенгельд, платили вы две куны: одну князю, одну воеводе. Свенгельд больше к вам ходить не будет…
        Но не успевали древляне обрадоваться, надеясь, что дань будет уменьшена на ту воеводскую куну, как Ингер пояснял:
        - В сей год возьму с вас три куны: одну мне, одну моей княгине, Ельге Прекрасной, одну сыну моему, Святославу. Сим летом был он пострижен и на коня посажен, теперь он наследник мой, а его мать - княгиня русская. Для них возьму по куне, помимо моей, чтобы знали вы и помнили, кто ваши владыки ныне и после.
        Старейшины приходили в смятение и отказывались платить, ссылались на былой уговор и невозможность так враз найти еще одну куну, но Ингер был непреклонен. Позади древлян он видел Прекрасу: как в тех снах, одетая во что-то белое, она улыбалась и кивала, призывая его стоять на своем.
        На следующий день принимали свозимую дань. Древляне платили по большей части мехами: одна куна - одна кунья шкурка, или две бобровых, или три лисьих. Не имевшие шкурок привозили кадушки меда, головы воска, жито, льняную и шерстяную пряжу, тканину, крицы сырого железа, которое древляне добывали из своей болотистой земли. Приводили скот - коров, овец, свиней. Если же до трех кун не хватало - что случалось весьма часто, - гриди отправлялись вместе с весняками. Забирали все, что могли найти: запасы зерна и овоща, скромные древлянские украшения - бронзовые колечки с одной-двумя бусинками. Если взять было совсем нечего, забирали кого-то из людей, отроков или девок. Через семь переходов в обозе образовалась кучка бредущих рядом с возами челядинов; мужчины шли со связанными руками, прикрепленные к возам, а женщины подгоняли скотину.
        С обозом продвигались небыстро, и прошло полмесяца, прежде чем дружина добралась до крайнего погоста на Тетереве, откуда нужно было сворачивать на север. В том последнем погосте простояли три дня, пока гриди, взяв проводников из местных, искали выход к первому погосту на Случи. Свенгельд одолевал переход по лесу за один день - он знал эти края, - но Ингер не стал просить проводников у воеводы. Проводники же из древлян оказались так бестолковы, что два дня прошло в напрасных блужданиях по лесам. Стенкиль со своим десятком вовсе чуть не сгинул. После этого Кольберн предложил взять в ближайших весях заложников, по несколько человек, уверяя, что эта мера заострит ум остальных. Это помогло, и наконец весь обоз перебрался на Случь. По ней предстояло сделать три перехода к северу.
        Здесь сборы пошли еще хуже. Редко кто приносил даже оговоренные две куны. Поиски в весях давали мало: ни скотины, ни птицы, запасы жита и овоща самые жалкие. Да и молодежи среди жителей не было.
        - Где же ваши дети? - спрашивали гриди у стариков и старух. - Девки, отроки?
        - Нету девок! - те разводили руками. - Одних замуж побрали, другие перемерли. А отроки ловы деют по зиме, до весны домой не воротятся.
        - Дурачат нас, княже! - говорили десятские, возвращаясь в погост почти с пустыми руками. - Молодых попрятали, а за старух и полгривны греки не дадут!
        - Уж не Свенька ли так разорил всех?
        - Может, и он. Как еще он в этой чащобе по две куны с дыма брал?
        Спрошенные, местные жители охотно подтверждали, что воевода Свенгельд разорил их непосильными поборами и за последние семь лет увел ы челядь всех годных работников.
        Наконец, еще одним переходом через леса, перебрались со Случи на реку Иршу, приток Тетерева, извилистую, как змея. По ней двинулись в обратную сторону - на восток, к Днепру. По берегам, за невысокими обрывами, тянулись то березовые, то сосновые леса.
        Этот путь вел в срединную, самую населенную часть земли Деревской. На половине пути стоял город Малин, семь лет назад объявленный старшим столом всех древлян. Ингер рассчитывал встретить там нового князя, Хвалимира-Мала, и готовился высказать ему свое неудовольствие: именно князь в ответе за то, чтобы весняки исправно платили дань. И нехватку собранного возмещает тоже князь - надо думать, поэтому древлянские старейшины не так уж рвались занять княжий стол. Пока что размером собранной дани посрамить Свенгельда не удалось бы, а вернуться в Киев и признать, что не способен собрать в Деревах даже того, что собирал каждый год Свенгельд, Ингер никак не мог. Ведь этим самым он признает, что удача его меньше, чем у воеводы, сына рабыни, а значит, и стола киевского Свенгельд достоин больше, чем он. Ингер скорее согласился бы сгинуть в этих лесах, чем вернуться в Киев со срамом.
        На Ирше дела пошли получше: веси здесь были побольше, «дымы» побогаче. Во дворах имелась скотина, в овинах - жито и даже необмолоченные снопы, оставшиеся с осени, а это говорило о хорошем урожае. Весняки, уже знавшие, что их ожидает, почти без споров приносили по три куны. Обоз увеличивался; сани и лошади были тоже древлянские, отвезти собранное в Киев входило в повинность, и от каждой волости брали по одному-два человека.
        Еще через полмесяца наконец приблизились к Малину. Погост находился в поприще от него - чтобы по время постоя киевские отроки не слонялись в поселении и не приставали к девкам, - и в тот же вечер Ингер послал людей в город с вестью о своем прибытии.
        - Скажите, завтра буду сам, пусть Хвалимир встречает, - велел он передать.
        Однако десяток гридей с Хольмаром во главе вернулся с новостью, неприятно Ингера удивившей.
        - Там нет Хвалимира. В городе все люди сидят, а его самого нет.
        Ингер нахмурился. В избе погоста было, как обычно, холодно и дымно после топки, князь сидел в кожухе на кунице. Гриди устроили себе постели везде, где нашли место: на полатях, на лавках, на полу. И так было во всех трех избах погоста, а древляне-возчики расположились и вовсе в конюшне, вместе со своими лошадьми. Те части собранного, что не пострадают от мороза, остались прямо в возах на дворе, а клети, предназначенные для хранения товара, тоже заняли под жилье. Опасаясь неповиновения, Ингер привел слишком много людей и теперь сам был этим недоволен: гриди и отроки Кольберна занимали слишком много места и слишком много проедали по дороге. Каждый день кто-то из бояр уводил людей на охоту, и половину пропитания дружины составляла дичь; врасчете на это местным жителям запрещалось охотиться близ погостов, чтобы не лишить княжьих людей пропитания.
        - Где же он, Хвалимир? - спросил Ингер.
        - Сказали, в Искоростене. Там, дескать, Святая гора, наиболее всеми древлянами почитаемая, там он тебя ждет и клятвы принесет за себя и за всю свою землю.
        Ингер глянул за спину Хольмару. Словно вызванная его ищущим взглядом, там появилась женская фигура в белом. У Ингера что-то дрогнуло в груди от радости: она была так красива! Будто юная дева, окутанная светло-русыми распущенными волосами, Прекраса улыбалась, свежая, как цветок яблони весной. В руке ее был зажат гребень, тоже белый.
        Встретив его взгляд, Прекраса многозначительно покачала головой: не верь!
        - Я и сам не верю, - ответил ей Ингер, несколько удивив Хольмара.
        Видя, что князь смотрит куда-то ему за спину, десятский обернулся, но никого не увидел.
        - Уж не дурачить ли меня он задумал? - продолжал Ингер. - Должен бы ждать и сам сюда приехать, поклониться, как водится. А он в Искоростень ушел! Гоняться, что ли, я за ним должен? Он думает, тут игрища купальские?
        - Давай завтра Малин займем, - предложил Ратислав. - Пусть знают, кто здесь хозяин.
        - Завтра сами туда съездим, - согласился Ингер и глянул на Прекрасу.
        Белая дева одобрительно улыбнулась, кивнула ему и исчезла.
        Вдруг осознав, что ее не видит и не слышит никто, кроме него, Ингер встал и подошел к тому месту, где она только что стояла. Дверь не отворялась, в этом он был уверен - сразу бы холодом повеяло. Лишь на том месте, где он ее видел, растекались пятна влаги. Но это, наверное, снег тает, на ногах нанесли… Ингер свел брови, пытаясь понять, что не так, но мысль упиралась в какой-то туман и слабела, рассеивалась.
        - Княже! - окликнул Ратислав. - Что ты там? Потерял что?
        - Н-нет, - Ингер обернулся и пошел назад к столу.
        Мелькнула мысль спросить у Ратьши, не видел ли он сейчас Прекрасу… но как тот мог ее видеть, если она в Киеве?
        Как жену мог видеть он сам, Ингер не спрашивал себя. Садясь к столу, он уже не помнил, что его встревожило.

* * *
        В Малин выехали, когда рассвело. С реки было видно, что в городце на мысу, над склонами крутых оврагов, дымят печи. Перед городцом вдоль реки вытянулась длинная весь, дворов из двадцати - самая большая из виденных русами в земле Деревской.
        - Сразу видно, что здесь князь сидит, - Ратислав провел плетью вдоль череды изб. - Народу при нем сколько!
        «Будет, кого взять, если опять недобор», - мельком подумал Ингер, оценивающим взглядом выбирая из толпы молодых женщин и девок. Сами жители, видно, ничего худого себе не ожидали и высыпали к реке смотреть на киевскую дружину. Для въезда в древлянскую столицу Ингер взял с собой три десятка гридей, сам надел нарядный кожух на кунице, красную высокую шапку, красный плащ, отделанный золотистым царьградским шелком. Меч у пояса сверкал на солнце, будто в золоченое яблоко его рукояти была вделана звезда.
        Со льда реки накатанная тропа поднималась на мыс городца. Ворота были открыты, и отряд беспрепятственно въехал через земляную перемычку над рвом.
        Трубили рога. Первым ехал знаменосец, держа на высоком древне Ингеров стяг - белый сокол на красном поле. За ним следовали четверо гридей, за ними Ратислав, потом Ингер, по бокам от него еще двое. Кроме гридей, с ним был Славон - один из холмгородских бояр, что приехали с ним семь лет назад вместе со своими людьми: при нем было пять отроков. Бояре и гриди тоже были в цветных плащах и шапках, и зрелище вступления князя киевского в город Малин могло поразить жителей, никогда не видевших такой роскоши.
        Старшие маличи ждали перед площадкой святилища. В середине стояли седые старики, зрелые мужи-большаки, по краям теснились их жены. Лишь в самой середине строя Ингеру сразу бросилась в глаза женщина средних лет, довольно миловидная. Судя по красному очелью с серебряными подвесками моравской работы и рогу в руках, это она была здесь главной, хоть и моложе других.
        Знаменосец и телохранители заняли места по сторонам, а Ингер подъехал к женщине с рогом.
        Женщина явно была взволнована, впервые в жизни оказавшись перед столь важным лицом, но старалась держаться с достоинством.
        - Будь жив, Ингер! - Она поклонилась. - Будь нашим гостем в доме Маловом.
        - Кто ты?
        - Я - Владима, княгиня Хвалимирова.
        - Где же твой муж?
        - В Искоростене ждет тебя.
        - Зачем же он в Искоростень уехал, когда стол его здесь?
        - Я не ведаю, то его дело - решать.
        Ингер хмурился: ему казалось неуважением то, что Хвалимир не встречает его сам, оставив это дело жене. Но делать было нечего, и Ингер сошел с коня. Принимая рог, вгляделся в ту, что его подала: малинская княгиня была на пару лет старше него, но еще сохранила свежесть, на холоде по щекам ее разлился румянец. Лицо миловидное, округлое, скуластое. Голубые глаза под светлыми бровями были яркими, и ему вспомнилась Прекраса. Даже померещилось на миг, что это она, но Ингер моргнул, и знакомые черты исчезли.
        В обчине для киян уже были приготовлены столы. Место во главе стола, предназначенное князю, занял Ингер, по левую руку от него сели малинские старейшины. Княгиня Владима подала ему чашу, потом стала разливать пиво и мед старшим гостям, одновременно присматривая за челядью. Угощение выставили богатое: жареную свинину, кур и гусей, похлебки из рыбы и лука, кашу с грибами, с морковью, кисель гороховый и малиновый. Оголодавшие за дорогу гриди охотно налегали на еду, но беседа не вязалась. Призвав на гостей благословение, маличи дальше открывали рот только для еды. Если Ингер обращался к кому-то из древлян, ему сдержанно отвечали, но в глаза смотрели неохотно. Глаз княгини Ингер тоже больше не видел, пивом она обносила молча.
        Ингер наклонился к Ратиславу и шепнул:
        - Передай, чтобы хмельное пили умеренно.
        Ратислав кивнул. Оба они не были при том, как Свен семь лет назад напоил древлянских послов с Боголюбом во главе и взял в полон, но хорошо знали ту повесть. Как знать, не помнят ли ее и древляне тоже?
        - А скажи, княгиня, - обратился к Владиме Ингер.
        Она обернулась, слегка вздрогнув при этом, и застыла с кувшином в руках. На лице ее промелькнул испуг.
        - Без мужа твоего с кем мне о делах говорить? Кто здесь за старшего?
        - Я, княже, - сдержанно ответила она.
        - Ты? - Ингер улыбнулся и поднял брови.
        - Я - княгиня, Хвалимирова дома хозяйка, без него все здесь в моей воле.
        Никто из мужчин за столом не возразил, некоторые кивнули.
        - Когда тебе из дому уезжать случается, разве не жена твоя госпожой над всеми остается? - добавила Владима.
        - Это верно…
        Ингер еще не привык думать о Прекрасе как о госпоже над всеми - семь лет это мест занимала сестра, Ельга.
        - Стало быть, о дани с тобой мне говорить?
        - Со мной. У нас все для тебя приготовлено. Хочешь, нынче же забирай. По две куны с дыма, по три со старейшин, а с нашего дома - семь.
        - Это вы воеводе платили столько. В сей год я по-иному беру.
        - Как?
        Вот теперь голубые глаза Владимы прямо обратились на него, в них появилось беспокойство.
        - С дыма по три куны: мне, моей княгине и сыну нашему.
        - В прошлые года воевода Свенгельд не брал на княгиню! - ахнула Владима.
        - У него княгини не было! - усмехнулся Ингер. - Только полонянка ваша, какую он у Боголюба отнял.
        За плечом Владимы возникла белая фигура. Прекраса, с гребнем в руке, засмеялась, смех ее звучал как тихий шум далекой воды.
        - Была княгиня! - от волнения Владима осмелела. - Ты про Ружану, а была сестра его, Ельга Премудрая! Та самая, что…
        Она запнулась и немного вспыхнула: все знали, к какому горю и позору привела попытка старого Боголюба высватать Ельгу, но говорить об этом здесь было не принято.
        - В сего лета у нас в Киеве новая княгиня - жена моя, Ельга Прекрасная.
        - На сестру, стало быть, не брали дани, а на жену берешь, - обронила Владима.
        - А сын наш, Святослав, в сие же лето на коня посажен, и ему куну.
        - Трехлетнему чаду? - Голубые глаза Владимы раскрылись от негодования.
        - Чтобы знали все древляне, кто ныне их владыки! - твердо ответил Ингер, показывая, что спорить не намерен. - И чтобы с этих лет помнили, что сын мой Святослав - будущий ваш господин.
        - Но как же… нам было знать… - у Владимы задрожали губы, и она глубоко дышала, стараясь удержать себя в руках и не заплакать от растерянности перед киянами и древлянскими мужами нарочитыми. - Откуда нам взять еще по куне тебе? Из снега не выроешь!
        - Вам виднее, где взять, - мягко ответил Ингер, и в этом ясно слышалось «не моя забота». - Коли говоришь, что все приготовлено, то вели подносить. Тянуть не будем, ночь скоро. Ступайте по домам, отцы, - обратился он к малинским старейшинам, - да несите вашу дань.
        Старейшины поклонились и разошлись, хмуро переглядываясь. Княгиня велела челяди убирать со столов, и вскоре все было вынесено - посуда, скатерти. На пустые столы старейшины, один за одним возвращаясь, стали выкладывать дань. Каждый приносил за всех мужей у него под рукой, так что скоро длинные столы оказались завалены шкурками, нанизанными на прочные ивовые кольца по десять, по двадцать, даже по сорок.
        - Семь дымов у меня, вот за них десять и четыре, - объяснял Ингеру или или иной. - Да вот за меня с домом - три. А что ты лишнего просил… - насупясь, добавлял он, не в силах скрыть осуждения, - так вот еще восемь кун тебе. Матерью-землей и именем Маловым клянусь, что ровно столько у меня дымов, сколько сказал.
        - Благо тебе буди, ступай, - кивал Ингер.
        На сердце у него веселело при виде блестящих мехов всех оттенков рыжего, черного, серого и бурого, громоздящихся на столах. Хольмар, сидя рядом, отмечал количество собранного на палке, используя ему одному понятные знаки. Тут же сидела княгиня Владима и с ней двое древлянских бояр - один был ее деверь, старший брат Хвалимира, другой еще кто-то из большаков, - служа послухами, сколько сдано.
        Не у всех проходило гладко. Иные из бояр не имели в запасах лишних кун и обещали привезти завтра. Недобранное Хольмар отмечал на другой палке и каждый раз требовал подтверждения, что древляне-послухи это видят. Княгиня Владима старалась держаться спокойно и почти не вмешивалась, но весь ее облик выражал беспокойство и досаду. Уж конечно, она куда сильнее Ингера хотела, чтобы ее муж, Хвалимир, был сейчас здесь и сам занимался этими делами! Мало того, что он оставил ее платить дань Киеву, так еще и сама дань оказалась увеличена! Княгиня не знала, что будет делать, когда сбор подойдет к концу и обнаружится нехватка. А она обнаружится - не всякий род имеет в запасе мехов или других товаров по лишней куне на каждый дым!
        - Что, княгиня, а дети у тебя есть? - между делом спросил Ингер.
        - Д-да, - Владима была недовольна этим вопросом, но не решилась отказать в ответе. - Трое.
        - Большие?
        - Первенцу восемь зим, второму пять, младшую недавно от груди отняли.
        - В самый раз, - улыбнулся Ингер, подумав о Святославе.
        Посадив сына на коня, он мысленно видел его взрослым, и хотя срок для его женитьбы настанет только лет через двенадцать-тринадцать, Ингеру не терпелось подобрать ему невесту. А вот, хотя бы и Хвалимирову дочь, чем плохо?
        Когда начало темнеть, Ингер уехал в погост, увозя все собранное за день. Завтра обещал вернуться: почти все старейшины остались ему должны и обещали к следующему дню привезти недостающее.
        Завтра киянам снова накрыли стол в обчине, выставили жареную баранину. Но теперь на лице княгини Владимы отражалось неприкрытое беспокойство: стол был победнее, пива мало - она не думала, что придется угощать киян два дня подряд. Потом сбор дани продолжился, но теперь мехов везли немного. Во двор заезжали сани, где громоздились бочонки меда, головы воска, свертки тканины, крицы сырого железа. Опять вели коров, гнали овец. Лица у старейшин были угрюмые, недовольные: ни одна хозяйка не расстанется с коровой без крика. Но Ингер все принимал с улыбкой и не тревожился. Вид многолюдного Малина успокоил его: если не хватит кун, можно взять людьми.
        - Почему твой муж не дождался меня здесь? - спросил он у Владимы, пока они ждали запоздавшие подношения.
        Та слегка вздрогнула при этом вопросе.
        - Откуда мне знать? - как вчера, ответила она, не поднимая глаз.
        - Мог бы здесь меня встретить, а хочет в Искоростене клятву приносить - ехали бы вместе. Почему он мне на глаза не показывается? Или задумал чего, а?
        - Я не знаю, - твердила Владима.
        - Но ты знаешь, как он это объяснил вашим людям. Почему он вынудил меня вести дела с женщиной? Может, он для себя это считает зазорным? А он не думал, что этим наносит обиду мне?
        - Не мое дело знать, что он думал. Муж мне велел тебя встретить, я встречаю… со всем моим вежеством. Если что не так, не обессудь, мы народ лесной, - с голосе Владимы послышалась ядовитая насмешка, - с греками и другими мужами заморскими водиться не обвыкли. Положено дань давать, мы даем. Только ты… сам ты не по уговору поступил! - вырвалось у княгини. - Уряжено две куны брать, а ты берешь три! У людей не хватает! У нас тут не Греческое царство, золота и паволок тебе везти возами мы не можем!
        Ингер засмеялся: вести о богатом греческом выкупе дошли и сюда.
        - Не хватит кун - я людьми возьму.
        - Какими людьми? - Владима наконец подняла на него глаза.
        - Девками, отроками…
        - Да отроков, княже, тут чего-то не видно! - вмешался Радила, еще один холмгородский боярин.
        Он был уже в годах, лет сорока, и носил широкую, длиной до пояса, густую рыжеватую бороду.
        - Мы по веси походили, да и здесь в городце видно: бабы есть, старики есть, а отроков и молодцев не видать. Это почему же?
        - На лову они! - один из древлян-послухов пришел на помощь растерявшееся княгине. - Обычай у нас такой: на зиму отроки и молодцы в лес на лов уходят. Сами дичиной живут и это вот, - он кивнул на связки шкурок, - добывают.
        Объяснение это вполне бы устроило Ингера, если бы не лицо княгини. Она испугалась этого вопроса. И явно уклонялась от разговоров о своем муже, хотя кому было знать его замыслы, как не ей?
        К концу дня новый подвоз прекратился, за воротами городца выстроилась вереница груженых саней, дожидавшаяся, когда Ингер заберет все это в погост. Однако Малинская волость рассчиталась не полностью, общим счетом Ингер не добрал почти три гривны.
        - У нас нет больше ничего, - сказала Владима, когда Хольмар показал ему свою «палку должников». - Если из овинов все выгребем, нечем будет до весны жить. Увидишь Хвалимира - спроси с него.
        - Я с него спрошу, - кивнул Ингер. - А чтобы нам вернее увидеться, я с вас таль возьму. Твоих сыновей… нет, старшего сына и дочь, - поправился он, вновь мельком подумав о Святославе. - Чтобы муж твой от меня не прятался… на лову. Не покажется мне - увезу их в Киев.
        Ингер еще со вчерашнего дня обдумывал мысль о заложниках из Малина, и ему нравилась мысль подарить трехлетнему сыну такую же малолетнюю знатную полонянку.
        - Что ты сказал? - не веря своим ушам, Владима взглянула на него.
        - Собирай детей. Возьму их с собой, двоих. Увижу в Искоростене Хвалимира, сговоримся по добру - получит ваших чад назад. Будет бегать от меня - заберу с собой, пусть потом сам за ними в Киев приезжает.
        - Нет! - Владима попятилась и помотала головой. - Я не отдам… нет такого уговору…
        - Мужа благодари. Надо было ему здесь меня ждать и дань давать, а не бегать невесть где. Радила! - Ингер оглянулся на боярина, который стоял рядом, сложив руки на груди под бородой. - Ступай с княгиней, пусть она соберет детей и сюда приведет. И сани им пусть запрягут - там же еще две няньки будут, да?
        Владима еще попятилась, в глазах ее от страха заблестели слезы, но на лице проступил гнев. Ее разрывало на части: хотелось бежать домой, к детям, закрыть их собой, и тянуло наброситься на этого человека, князя киевского, как медведица, когда чужой приближается к ее медвежатам… Но то и другое было равно бесполезным. Кругом гриди-кияне, рядом их еще две сотни, а у них в Малине одни деды да бабки…
        - Ты не князь… - сдавленно пробормотала Владива, едва держа себя в руках. - Ты волк… только ищешь, кого бы уволочь… Детей не жалеешь… будто своих у тебя нет!
        - У меня есть сын! И я буду давить, как вшей, всех его врагов, чтобы никто не смел его ослушаться даже сейчас, пока он еще дитя! Когда он вырастет и займет мое место, весь свет будет дрожать при одном имени его!
        - Врагов! Не там ты своих врагов ищешь! У себя дома их поискал бы лучше!
        - У меня дома? - Ингер придвинулся к ней ближе. - О ком ты? Что ты знаешь?
        - А ты не знаешь, что в начале зимы воевода твой приезжал к нам?
        - Воевода? Свенгельд? Он был здесь?
        Ингер пришел в изумление. Ни о чем таком он не подозревал.
        - Не здесь… - Владима уже поняла, что сгоряча сболтнула лишнего, но гнев и страх заставляли ее продолжать, чтобы уязвить этого человека. - На Рупине они виделись, в погостах где-то.
        - И что? Чего он хотел?
        - Я не знаю! Но знаю, что сам Свенгельд нам весть подал, что ты будешь дань собирать, не он! Только не сказал, что три куны вместо двух!
        - Свенгельд виделся с Хвалимиром? О чем они сговорились?
        - Я не знаю! Муж мне не сказал! Но я слышала, что он ездил увидеться со Свенгельдом. Вот кто твой враг, в твоем дому, а ты здесь бродишь, как шатун, детей малых в полон берешь!
        - Ступай! - Ингер махнул рукой, отсылая ее.
        Он поверил, что больше Владима ничего не знает, но и услышанного было достаточно, чтобы он забыл про недостающих вевериц.
        - Ратьша, поди сюда!
        Старшие из дружины уже собирались к нему: все услышали в выкриках княгини имя Свенгельда, на лицах появилась озабоченность.
        - Все-таки предал он тебя! - встревоженно произнес Ратислав, не выражая ни малейшего удивления.
        - Вот ведь новость! - хмыкнул Стенкиль. - Давным-давно ясно было…
        - Мы иного и не ждали!
        - Что он мог задумать? - Ингер вопросительно смотрел то на одного соратника, то на другого.
        - Они! - многозначительно поправил Радила. - С Хвалимиром. В тальбу его чад непременно нужно взять! А то и с бабой вместе!
        - Свенька Хвалимира подбил от меня бегать! Вот почему он меня не встретил!
        - А что если он хотел, чтобы ты в Киев не возвращался подольше? - сказал Ратислав.
        - Зачем?
        Ингер и Ратислав посмотрели друг на друга, осененные одной и той же мыслью, и обоих вытянулись лица.
        - Домой нам надо, быстрее! - воскликнул Ратислав.
        - Нет, погоди! - остановил его Ингер. - Мы же только половину обошли!
        - Пока мы тут чужую землю обходим, как бы своей не лишиться! Может, Свенька там себя уже в князья посадил! А с Хвалимиром виделся, чтобы тот ему здесь помог и потом поддержал!
        - Вот что… - Ингер глянул на Радилу. Он еще не понял всего, но знал, что действовать надо незамедлительно. - Ступай, забери их всех - и княгиню, и всех трех чад. Нынче же возьмем их в погост. Пока они при нас, Хвалимир из нашей воли не выйдет. А там подумаем, с дружиной поговорим.

* * *
        В этот же день Владиму с тремя детьми и двумя челядинками перевезли в погост. Жители Малина высыпали толпой смотреть, как ее увозят; над толпой носились возмущенные, негодующие выкрики и бабьи причитания, но в драку никто не полез - вид киевских гридей, державших наготове щиты и копья, охлаждал боевой раж. Да и биться было некому: вМалине и окрестностях осталось слишком мало молодых мужчин, поэтому все и выплачивали повышенную дань с жалобами, но без сопротивления.
        В погосте Ингер собрал всех бывших при нем бояр, десятских и опытных старших гридей на совет.
        - Хвалимирова княгиня выдала, что в начале зимы ее муж со Свенькой встречался, - сообщил он тем, кто не ездил с ним в Малин, и помолчал, пережидая возмущенный гул голосов. - О чем говорили, не знает, но тут вещуном быть не надо, чтобы смекнуть. Дурное они задумали вдвоем. Оттого Хвалимир и прячется от меня. Думаю, Свенька его подбил из Малина уйти, чтобы меня здесь задержать подольше. А сам он в Киеве… Как бы не вздумал на стол мой полезть, пока меня нет.
        Возмущенный гул стал громче, все заговорили и заспорили.
        - Нужно возвращаться! - убеждал князя и соратников Ратислав. - Сейчас! Он нас ждет только через месяц, а тут мы - что бы он там ни вздумал, все у него прахом пойдет!
        - Я не вернусь с половиной дани! - твердо возразил Ингер.
        За плечом Ратислава он увидел белую деву. Прекраса улыбнулась и кивнула, словно говоря: ты прав!
        - Я не вернусь в Киев, пока не соберу все сполна! - продолжал Ингер. - Но и Киев пустым стоять не должен. Там, кроме как у Свеньки, ни у кого настоящей силы в руках нет. В Витичеве триста оружников, да в Вышгороде сотня осталась, и та без боярина, - Ингер взглянул на Кольберна, который сопровождал его в полюдье с двумя сотнями своих людей. - Поэтому вот что. Ты, Ратьша, возьмешь Кольберна с его людьми и пойдешь отсюда прямо в Киев. Тут по дороге три перехода всего…
        - Нет, - почти перебил его Ратислав. - От тебя я никуда не пойду.
        - Мне нужен в Киеве верный человек!
        - В Киеве мой отец, вернее его нет.
        - Это так, но стар уже Ивор, хворает.
        - Будет нужно, со Свенькой он справится. А я от тебя ни на шаг. Мы с тобой побратимы теперь, - Ратислав поднял рукав и показал красную черту на запястье, след от пореза, заживший, но еще видный на белой коже. - У нас с тобой теперь одна кровь и судьба одна. Куда ты, туда и я.
        - Ну, хорошо, - уступил Ингер, видя, что здесь его побратима переубедить невозможно. - Тогда вы, - он взглянул на Радилу и Славона. - Вы с Кольберном и его варягами в Киев пойдете. Повезете все, что мы собрали, чтобы у меня обоз на ногах не вис.
        - Ты-то с кем останешься? - не понял Славон. - Если я, да Радила, да Кольберн уйдем…
        - Мои гриди при мне будут да Ратьша.
        - Княже, дорогой ты мой! - Радила покачал головой. - Без дружины, что ли, посреди Дерев остаться хочешь?
        - Дружина сейчас в Киеве нужна, пойми ты! Иначе засяду с вами тут, а Киев потеряем, придется его у Свеньки отбивать. Сейчас он меня назад не ждет, еще успеем врасплох его захватить.
        - Что если Хвалимир задумал чего? А ты с пятью десятками!
        - Хвалимирову княгиню с детьми вы с собой увезете. Пока они в Киеве, он мне слова поперек сказать не посмеет. Вы в Киев дань привезете, скажете: вот, мол, половина. Князь будет сам назад, еще столько же доставит. А мне с пятью десятками и легче будет, меньше по дороге на прокорм уйдет.
        - Со Свенькой как нам быть? - спросил Радила с видом мрачной решимости.
        - Изменников вешают, - подсказал Ратислав, сердито сузив глаза.
        Ингер задумался ненадолго.
        - Поглядите, что там, - сказал он потом. - Если он уже… сказался как-то, если жена моя и сын в опасности, то спасайте их, что бы ни пришлось… Хоть весь город сожгите! - с ожесточением добавил он, полностью осознав, что если Свенгельд задумал худое, то Прекраса и Святослав станут его первыми жертвами.
        Взгляд его упал на белую деву за спиной Ратислава. Она все так же улыбалась, размеренно водя гребнем по волосам, и у Ингера отлегло от сердца. Если бы Свенгельд посягал на свободу и тем более жизнь его жены, она предупредила бы его.
        - А если мы его опередим и в городе все тихо, то и вы молчите, будто не знаете ничего, - закончил он, успокоившись. - Я вернусь, сам с ним переведаюсь.
        - На свободе его оставить? - удивился Славон.
        - Он миром не сдастся, а у него своей дружины полсотни.
        - А и что - полсотни? - не сдавался Славон. - Окружить ночью двор да поджечь, а кто будет выбегать - бить! У варягов не так ли делают?
        - Разбежался, Славша! - осадил его Ингер. - Свенька все же не в поле обсевок - он родной сын Ельга. Если и придется его кровь пролить, то лишь я один могу на себя это дело взять. С другого человека за кровь княжескую боги взыщут.
        - А живым возьмем, в поруб посадим!
        - Не так уж его возьмешь! - хмыкнул более благоразумный Радила.
        - Это мое дело! - сказал Ингер. - Против меня он умышляет, я сам его окорочу.
        - Да и в городе может большое возмущение выйти, - с неохотой поддержал Ратислав. - Бояре киевские ему приятели. Вячемир тот же, Радовед, да и Хотинег у него как шелковый. Без князя трудно будет его взять.
        - Свенька враг и желает твоей смерти, - напомнил Ингеру Хольмар, явно поддерживавший Славона.
        - У всякого достойного человека есть враги - иначе чего бы он стоил! - Ингер усмехнулся. - У меня слишком много такого, чему он завидует. Он убедится, что поводов для зависти у него немало.
        Посрамить давнего соперника Ингеру хотелось больше, чем его убить. Или хотя бы прежде, чем убить.
        - Но теперь, - он взглянул на Ратислава, - никаких поединков не будет. Он сам вручит нам свою сестру, лишь бы выкупить свою жизнь. Ты должен взять ее в жены, раз этого хочет княгиня. Но я хочу, чтобы в Киеве он не оставался ни дня лишнего, и так будет.
        - Не пожалеть бы тебе о доброте твоей! - с досадой ответил Ратислав. - Его живым отпустить - покоя не знать. Рано или поздно снова ужалит.
        - Мы сами тоже не без зубов! - Ингер похлопало побратима по плечу. - А теперь у нас есть чем этому змею хвост прищемить. Все! - он сделал движение рукой, будто отсекая дальнейшие споры. - Теперь главное вам в Киеве оказаться поскорее. Не мешкайте, други. Завтра на заре выступаете.
        Он взглянул на Прекрасу: она одобрительно кивнула и растаяла.

* * *
        Короткий зимний день быстро угас, мир земной затих, и только отблески звезд тускло мерцали на гладких снеговых покровах на полях и берегах рек. Стояла тишина, как будто в мире не осталось никого, кто бы не спал. Однако норны не спали - три хозяйки судьбы трудились неустанно, спрядая судьбу трех человек, от которых сейчас зависели пути земли Русской. Как ни мало схожи были между собой эти трое - Ингер, Свенгельд, Хвалимир, - как ни мало, и по справедливости, доверяли они друг другу, в одном они были едины: рассчитывая решать судьбу двоих других, каждый оставался игрушкой в руках собственной судьбы. Строя свои замыслы, ни один не знал замысла небесных прях, и каждому предстояло обмануться в своих расчетах и надеждах. Ни один из них не спал в этот час, ворочался, с нетерпением ожидая дня, когда пора будет приступить к делу. Но небесное веретено крутится бесшумно, и никто не знал, куда поведет его нить судьбы.

* * *
        Гонец из Малина явился в Искоростень почти ночью и привез, кроме ожидаемых вестей, и самые неожиданные.
        - Вышли русы из города… вчера, как развиднелось! - докладывал, тяжело дыша от усталости, один из сыновей Домослава, отрок лет пятнадцати.
        Ввиду особого случая Домослав, старший брат Хвалимира, дал гонцу аж двух коней, но паробку тяжело далась езда по глубокому снегу два дня почти без отдыха.
        - И они… княгиню взяли в таль!
        - Что? - Хвалимир схватил его за плечо. - Брешешь!
        - Землей-матерью… забрали ее и чад всех трех.
        - Да чтоб ему на левую сторону глаза вывернуло![33 - Проклятье с пожеланием смерти.] - в сердцах Хвалимир оттолкнул от себя вестника, словно тот был виноват. - Как? Почему?
        - Он три куны с дыма стал брать…
        - Три? Какие три, ляд его возьми! Не было такого ряда!
        - Одну, мол, мне, одну жене и одну сыну. Сын у него на конь посажен летошным[34 - То есть прошлым летом.] летом.
        - И так брал?
        - Со всех по три. Кто чем давал: где житом, где полотном…
        - А жену мою зачем взял? - Хвалимир насупился, чувствуя, как по мере осознания случившегося крепнет в нем холодная ярость.
        - Гневался он… - паробок потупился, - что ты в городе его не дождался. Говорил, в обиду мне, что с женки дань беру… А еще, дядька Бажата сказывал, выдала княгиня, что ты с воеводой киевским видался…
        - Выдала? - Хвалимир даже опешил.
        То, что составляло его важную, строго хранимую тайну, теперь знал каждый паробок. И он ведь не делился этим с женой. Должно быть, случайно услышала его разговоры с отроками и братьями. Но мог ли он подумать, что жена выдаст! И кому - русам!
        - Как выдала? Они ее били, что ли?
        - Да вроде не били… Дядька сказывал, кияне сказали, чад в таль возьмем, а она в сердцах и скажи: мол, не там ты врагов ищешь, в дому своем поищи… И сказал он, коли встретится с тобой здесь, в Искоростене, то вернет их, а если нет - в Киев увезет.
        Хвалимир стиснул зубы. В голову ударила жаром кровь, а в сердце разливался холод. Да, он увел из Малина, своего родного гнезда, почти всех молодых мужчин и отроков, способных сражаться, и вместе с ними у него для встречи с Ингером набралось более пяти сотен ратников. Он наказал выслать к нему в Искоростень гонца, когда Ингер выйдет из Малина, чтобы ждать в готовности. Но до последнего не был уверен, чего желать. Если бы удалось взять Ингера живым или хотя бы вынудить к переговорам, то можно было бы требовать снижения дани или вовсе ее отмены, избежав большого кровопролития. Этим Хвалимир нарушил бы свое соглашение со Свенгельдом, но не видел в том большой беды: Свенгельд сюда больше не придет, а нарушение договора воевода будет таить, как и само его заключение.
        Но пленение Владимы и детей все меняло. Киевский князь - не простачок и позаботился прикрыться от возможной опасности. Пока они в его руках, он не сдастся в плен и ни на какие уступки не пойдет.
        Два дня он в дороге, значит, с обозом русы отстанут от вестника еще на один день. Завтра к вечеру они будут здесь, возле Искоростеня.
        Сердце гулко билось в ожидании решительной схватки. Сомнениям пришел конец. Договор со Свенгельдом будет выполнен - Ингер сам лишил Хвалимира выбора.

* * *
        Эту ночь Ингер провел беспокойно. В избе древлянской веси между Малином и Искоростенем гриди лежали вповалку - на лавках, на полатях и на полу. От дыхания множества людей было душно, в воздухе висел густой запах мокрой кожи, шерсти, шкур, сохнущей обуви и прелой соломы, которой для тепла набивают поршни. Все время кто-то то храпел, то сопел, то кашлял, то бранился в полусне, мол, не толкайся. Доброн во сне пел - Ингер давно знал эту его особенность, но сейчас, в этой избе, неразборчивое мычание, перемежаемое бессвязными словами, казалось вдвойне тягостным.
        Сквозь тонкий покров сна Ингеру виделось, будто Прекраса сидит возле его лежанки, держа в руках золоченую чашу. Ингера мучила жажда, он знал, что ему нужно встать и взять у нее эту чашу; сознание проваливалось в сон, и он видел, как встает, берет чашу у нее из рук и пьет; вздрогнув, он просыпался и обнаруживал, что все еще лежит, а жажда все еще его мучит, и опять ему казалось, что он встает, и опять это был только сон…
        Но вот наконец Прекрасе надоело его ждать. Сквозь опущенные веки Ингер ясно видел, как она наклонилась, поцеловала его, потом выпрямилась, повернулась и ушла. Вода струилась с концов ее длинных волос, почти достающих до пола, и мокрый след оставался позади нее на деревянном полу. Ингер мучительно тянулся за ней, но не мог двинуться, скованный чарами сна.
        Когда же наконец проснулись гриди, зашевелились, кто-то стал заново растапливать печь, застучал топором, Ингер проснулся окончательно, уже по-настоящему. Но так и не смог вспомнить: выпил ли он из той чаши хоть один глоток?
        Между Малином и Искоростенем было всего два дневных перехода и один погост по дороге, однако сегодня начинался четвертый день пути. По засыпанной снегом дороге, прорубленной в лесах еще при старом Ельге, конный отряд продвигался медленно, и дважды пришлось ночевать в древлянских весях. В нынешней было пять дворов, и все поместились, только хозяев-древлян отправили в бани, благо там тоже есть печи. Теперь до цели оставалось немного, меньше одного дня, и Ингер рассчитывал в следующий раз заночевать в погосте близ Искоростеня, в полутора верстах.
        Сидя на лавке, где спал, Ингер чувствовал себя разбитым и совсем не отдохнувшим. Открыли дверь, чтобы дать выход дыму, но все равно в низкой избе глаза щипало. Ингер зажмурился, потом вытер глаза рукавом. Во дворе разводили костер, двое отроков возились с остатками разной дичины - зайцев, глухарей, одной косули, - которую взяли вчера по пути и поджарили на ужин. От дичины оставались одни объедки, разные жесткие обрезки и обглоданные кости, однако их свалили в котел, чтобы приготовить на этом отваре кашу из толченого ячменя. И это на весь предстоящий день…
        Ингер подавил вздох, не желая показывать дружине, как он устал. Ему двадцать пять лет, а он чувствует себя на все сорок пять. Слишком молод он был, когда принял на плечи эту огромную державу, кое-как собранную из наследия отца и дяди. Первый неудачный поход на греков, попытки если не приобрести новых данников, то хотя бы не упустить старых, необходимость укрощать ретивых воевод и соседских князей, набивающихся в родню… Смерть двух первых сыновей, непрерывная борьба за то, чтобы усидеть на своем столе… И с кем борьба - с каким-то сыном рабыни! За семь лет Ингер так устал делить со Свенгельдом то, что должно принадлежать ему одному, что жаждал покончить с ним одним ударом. Тот, как видно, тоже, если малинская княгиня не солгала насчет его свидания с Хвалимиром. Но теперь этому соперничеству конец! Ради будущего блага Святослава нужно избавить его от сыновей Свенгельда, которые вот так же будут посягать на его достояние. Свенгельд сам сунул голову в петлю, когда связался с древлянами. Больше он не будет заслонять Ингеру путь к славе.
        Но слава начинает сверкать, как золото, лет через сто после смерти, когда о тебе сложат саги. А при жизни путь к ней пролегает через вот это все - жесткое холодное ложе в чужом доме, дым, вчерашние кости в котле, целодневный путь по холоду, через снега по грудь лошади. Двадцать, тридцать лет такой жизни, чтобы потом, когда ты уже умрешь, о тебе рассказывали, как о Ельге: «Он отправился прочь оттуда с большими богатствами и столькими сокровищами, что нельзя сосчитать, а конунг в благодарность за собранную дань выдал за него свою дочь». При жизни Ельг, наверное, не раз проклял свою судьбу, носившую его по морям и странам и заставлявшую воевать с великанами и ведьмами.
        Но все это не зря. Прекраса была весела, когда провожала его. Она сказала, что в этом походе он раздобудет славу на века, которую никто уже не сумеет у него отнять. После былых поражений он накопил удачи, и размер дани это подтвердит. Остается смело идти вперед - ведь удачу пробуждает только отвага, только дело. Сидя дома в покое, ни удачи, ни славы не добудешь.
        Поели, тронулись в путь. День выдался ясный, с легким морозцем. Кое-где дорога была накатана санями - сами древляне пользовались ею для путешествий от одной веси к другой, - на иных участках кони шли по грудь в снегу.
        Наконец лес расступился. И каждый раз, как это случалось, возникало чувство, будто выходишь в новый неведомый мир, пройдя через тьму пограничья.
        - Вон город! - возбужденно крикнул Обрядило, ехавший впереди.
        За снеговыми полями - летом здесь были пашни и выпасы, - высился Искоростень: высокий тын на вершине красновато-бурой гранитной скалы. С востока раскинулся обширный посад, в небо поднимались многочисленные дымы. Через посад пролегал въезд в город - на перемычку через ров.
        Ингер поднял руку, приказывая дружине остановиться. Искоростень был очень хорошо укреплен: естественные уступы скалы были облицованы каменной кладкой, а от поля его отделял широкий и, видимо, глубокий ров, но сейчас глубину его скрывал снег. Однажды Ингер уже видел древлянскую столицу - семь лет назад, когда князь Житимир вышел ему навстречу со старейшинами и поднес каравай в знак своей покорности. Ингер ждал, что так же поступит и Хвалимир. Иначе зачем тот забрался сюда, вместо того чтобы ждать в собственном доме?
        Дорога через поле, ведущая в посад и далее в городец, была неплохо накатана и желто-буро полосой выделялась на снежной белизне.
        - Ну, тронулись! - сказал Ингер. - Огмуд, как я дам знак, труби.
        Строем по двое дружина двинулась вперед к Искоростеню: знаменосец, трубач, четверо гридей, потом Ингер с Ратиславом и еще двое при них, далее остальные.
        Когда кияне были уже почти на середине поля, ворота городца отворились. Ингер вгляделся: на мосту через ров показались люди. Вот он, Хвалимир!
        Первые ряды пеших уже вышли в посад, а из города все тянулся темный поток. Обилие народа встревожило Ингера, но отсюда он еще не мог разглядеть, что за люди.
        - Эй, княже! - Огмуд, ехавший рядом со знаменосцем, обернулся. - Гляди, у них там боевой чур! Наряженный!
        В голосе его слышалась тревога. Всмотревшись, Ингер различил красное пятнышко, поднятое над первыми рядами толпы. Это мог быть боевой чур, который древляне носили перед полками вместо стяга - в день сражения на него надевали особую одежду, сорочку, шапку и плащ.
        В этот время спереди донесся воинственный звук рога. Из города вышло уже не меньше сотни человек. Передние ряды с боевым чуром прошли через посад - теперь Ингер обратил внимание на его пустоту, - и выдвинулись в поле, а на узком мосту через ров еще теснились выходящие за ними следом.
        Дружина без приказа придержала коней, раздались возгласы. Невольно похолодев, Ингер осознал: вэтот раз ему каравай на рушнике не вынесут. Хвалимир задумал совсем другую встречу.
        И вместе с тем в крови поднимался жар. Опаляло страхом - с этим красным пятном боевого чура к нему, возможно, приближалась смерть, - и заливало шальное веселье, как всегда в предвкушении битвы. Как будто невидимые крылья разворачивались за плечами. Ну вот, все стало ясно. Напрасно думают эти чащобы, что смогут напугать князя русского!
        - К бою! - весело крикнул Ингер назад и оглянулся к своему оружничему. - Давай!
        Гриди придержали коня, стали поспешно соскакивать на снег, чтобы удобнее было надевать кольчуги и шлемы. В ближней дружине у всех было что-то из защитного снаряжения, а у многих то и другое. У Ингера, Ратислава и всех десятских имелись греческие пластинчатые доспехи, полученные среди даров от Романа два года назад. У Ингера шлем был с позолоченной отделкой, чтобы на поле боя воины хорошо видели своего вождя и легче понимали приказы. Натягивая кольчуги, гриди прыгали на снегу, чтобы те ровнее и быстрее легли. Все делалось споро, без лишней суеты.
        - Ингер! - Когда князь застегивал шлем, рядом вдруг оказался Ратислав и схватил его за руку. - Не надевал бы ты свой шлем! Нас мало, а тебя в нем сразу видно, как месяц в небе! Снимут тебя стрелой, да и все!
        - И что? - Ингер взглянул на него. - Мне без шлема теперь идти?
        - Возьми мой! - Ратислав сунул ему собственный шлем, без украшений. - Золотой хорош, когда у тебя войско, а нас тут всего пять десятков! Мы тебя и так не потеряем, а чужим тебя видеть ни к чему!
        - Эх, Ратьша! - Ингер потрепал его по плечу. - Еще как им нужно меня видеть! Я и есть месяц в небе, что же мне прятаться? Пусть знают - вот он я, их господин и владыка! Боятся пусть!
        - Но их до хрена! - Ратислав в отчаянии махнул рукой в сторону города.
        - Сколько бы ни было, я все равно - князь русский. Одевайся!
        - Да я же уберечь тебя хочу! - взмолился Ратислав, пытаясь его удержать, но Ингер уже поднимался в седло.
        - Давайте, други, живее! Ждать не будем, сами ударим на них. Они пешие - сомнем их и в капусту изрубим!
        - Эй, гляди! - донесся из дальних рядов голос Стенкиля. - Сзади!
        Ингер обернулся. Смертный холод залил жилы и угасил боевой раж. Из леса, оставленного за спиной, на той самой дороге, по которой они прибыли, показался еще один древлянский отряд. Все это были пешие с луками, рогатинами, топорами в руках, без шлемов и щитов - обычные ратники. Но их было много. Еще сотня. Или две… Ингер повертел головой, убеждаясь, что ему не мерещится. Со стороны города приближались две или даже три сотни древлян, а сзади из леса тянулись, расходясь по полю, еще столько же. Как муравьи из разворошенного муравейника, они все сыпали и сыпали из леса, и уже вся опушка была одета шевелящейся каймой из людей.
        Замысел был прост и губителен: пять десятков киян оказались зажаты между двумя частями древлянской рати, превосходящей их числом в десять раз…
        Это был конец. От десятикратно превосходящего врага не отобьешься.
        - Назад! - крикнул Ингер, отгоняя эту мысль. - На прорыв! Уходим в лес и назад по дороге! Их меньше, пока не выстроились - сомнем и прорвемся. Огмуд, труби! За мной!
        И, не глядя даже, где телохранители, Ингер погнал коня по дороге к лесу. Дружина нестройным потоком устремилась за ним. Ширины дороги не хватало, и многие мчались по полю, взметая облака снежной пыли. Снова и снова трубил рог, гриди испускали дружный боевой клич. Древлянское войско у леса дрогнуло, невольно подалось назад - казалось, неудержимый вал одетых в железо грозовых духов мчится на них в грохоте зимней бури.
        Ингер скакал впереди, никому не дав себя обогнать. Меч сверкал в поднятой руке, указывая гридям путь к вечной славе. Из-за снеговой пыли казалось, что он мчится по облакам, как сам Перун. Снег летел в лицо, слепил глаза, при том что шлем и без того ограничивает обзор, и в какой-то миг Ингер перестал понимать, где он и что происходит. В белой мгле перед ним сверкали голубые глаза, и он узнавал глаза Прекрасы, но сейчас в них было непривычное выражение холодного ликования.
        Смятение в древлянском строю улеглось; какие-то люди из их старшин бегали вдоль строя, приводя в порядок. Кто-то взмахнул рукой - и навстречу киянам рванулась сразу сотня стрел. На стрельбу была главная надежда пеших ратников - в ближнем бою с хорошо вооруженными всадниками им пришлось бы нелегко.
        Летящая дружина будто натолкнулась на невидимое сито - десятка два продолжали скакать вперед, но почти половина не избежала встречи с железным клювом деревянной птицы. Гриди кувырком полетели с седел, раненые и убитые, кто-то упал на шею скакуна, роняя поводья. Часть лошадей покатилась кубарем, раненые или споткнувшиеся об упавших. На белом снегу заалели пятна и брызги крови, раздались крики боли и ярости, заржали раненые кони.
        Ингера, хоть он и скакал впереди всех, ни одна стрела не задела, будто его хранило то белое марево. Во главе полутора десятка уцелевших он прорвался почти к лесу и врезался в древлянский строй. Поначалу пешие отшатнулись, боясь, что их снесут и затопчут, но тут же осознали, как мало осталось русов, и снова качнулись вперед - туча непокрытых кожухов, валяных и овчинных шапок, бородатых лиц, воздетых топоров, нацеленных копий. Врезавшись в эту толпу, Ингер с размаху ударил мечом, снес чью-то голову, крича в боевом раже и ничего не видя вокруг себя.
        Снизу его ударили топором в поясницу. Благодаря чешуйчатому панцирю рана была не глубока, но Ингер пошатнулся в седле. И стоило ему остановиться, как несколько рук вцепилось в него, несколько тел повисло на нем и потянуло вниз. Сорванный с коня, он упал на снег; от боли в спине перехватило дыхание, в глазах потемнело. Последним сознательным усилием он сжимал рукоять меча, хоть поднять его уже не имел сил. А древляне неистово рубили его в несколько топоров, снова и снова, нанося удары куда попало, будто считали его бессмертным и торопились изрубить в кашу, чтобы не мог подняться… Сами напуганные, они не поняли, с какого мгновения перед ними оказалось уже мертвое тело, и продолжали беспорядочно рубить по искореженному, скользкому от крови доспеху, по рукам, по ногам, по лицу…
        - Ингер!
        Ратислав, которого стрела легко задела по плечу, а боевой раж пока не дал почувствовать боль, видел, как князя тянут с коня. Он отстал от него шагов на пять и сейчас рвался к побратиму. Какой-то мужик выскочил перед ним и замахнулся топором; Ратислав ударил его мечом по шее, разрубая гривную жилу, и мужик упал под ноги лошади. Подавшись вперед по окровавленному снегу, Ратислав снова поднял меч… и в это время два копья ударили его с двух сторон под ребра, пробили кольчугу и глубоко засели в теле. Конь сделал еще шаг, и Ратислав повис на копьях. Будто тяжелый сноп, его сняли с седла и опрокинули спиной в снег. Когда древляне подбежали, изо рта его еще лилась пузырящаяся алая кровь, заливая лицо, но он был уже мертв.
        По ближней к лесу части поля шла рубка. Теперь все кияне, кто еще не был ранен, добрались до опушки, но взгляд со стороны сразу показал бы бесполезность борьбы: на каждого из русов приходилось несколько десятков противников, и даже когда удавалось срубить одного-двух, третий и четвертый били рогатинами в спину. Каждый миг кто-то падал со стрелой в горле, и вот в седле не осталось больше никого. Истоптанный снег покрылся десятками тел, резали глаз алые пятна. Носились лошади без седоков, древляне уже принялись их ловить. Раненых добивали - людей и лошадей.
        К тому времени как отряд из города бегом достиг места сражения, все уже стихло. Из русов в живых не осталось никого, довольные добычей древляне успокаивали пойманных лошадей.
        Боевой чур приблизился к опушке, и Видяй, старший над засадным отрядом, вышел навстречу Хвалимиру.
        - Кончено! - с лихорадочным весельем крикнул он, найдя глазами князя, и взмахнул над собой рогатиной. - Всех порешили, как ты велел! Перун и чуры с нами!
        Видяй был рослым мужчиной, бывалым ловцом, но сейчас его трясло, как и почти всех его ратников. Одновременная смерть семи десятков человек (у древлян тоже были потери) наполнила воздух холодным ужасом и смрадом.
        - Эти все? - подойдя, Хвалимир быстро окинул взглядом поле битвы. - А Ингер? Он был здесь?
        - Я вроде видел шлем золотой… вон он, вроде.
        - Остальные где? Далеко? Вели людям строиться, рано пожитки подбирать!
        - Какие остальные? - не понял Видяй.
        - Какие! Обоз и другие две сотни! Это ж не все, это только передний его отряд.
        Хвалимир и радовался, что самая опасная часть киян - гриди ближней дружины - уже перебиты, а с ними сам Ингер, но ждал куда более трудной схватки с оставшимися двумя сотнями за обоз и полон. Он даже пока не осознал, что честь одолеть в схватке киевского князя у него невольно отняли неведомые мужики-ратники, все его мысли были в дальнейшем. Где-то в обозе находились его жена и дети, и если Ингер приказал убить их в случае нападения…
        - Какие две сотни? - в свой черед удивился Видяй. - Нет больше никого. Эти прошли, да и все.
        - Что ты меня морочишь, вихорь тя возьми! Ты дозоры позади оставил?
        - Нет, да зачем? Это все! - Видяй махнул рукой с зажатым копьем в сторону заваленного телами поля.
        - Тьфу! Давай назад. В лес, парни, в лес! - Хвалимир замахал руками, показывая, что нужно разойтись и скрыться в чаще по обе стороны дороги. - Давай, Видята, живо, мои туда, твои туда! Как покажутся, ждите, мы затрубим, тогда стреляйте! И вперед!
        Недоверчиво скривив рот в густой темной бороде, Видята тем не менее повиновался и повел людей в чащу. Гораздо охотнее он остался бы на поле собирать добычу - при виде яркой одежды и хорошего снаряжения киян у лесных ловцов разгорались глаза. Разойдясь, засели, прячась за стволами и буреломом. Хвалимир выслал дозор по дороге. Но время шло, а он ждал знака напрасно. Потом дозор вернулся - на версту никого в лесу нет.
        Ничего не понимая, Хвалимир вызвал к себе малинского паробка. Тот был выслан сюда в то же утро, когда Ингер собирался покинуть Малин, и опередил его, уйдя лесными тропами. Он сам не знал о том, что большую часть дружины, с обозом и полоном, Ингер отправил в Киев, и теперь не мог ответить на вопрос, куда же они подевались.
        Напрасно прождав до ночи, Хвалимир едва себя помнил от досады и недоумения. Оставив в лесу дозор, ночевать вернулись в город и окрестные веси - пять сотен человек в постройках Искоростеня уместиться не могли. Но когда и ночь ничего не изменила, Хвалимир понял: надо самому идти на Малин.
        К тому времени тела киян уже собрали. Где смогли, сняли шлемы и доспехи; снаряжение Ингера поднесли Хвалимиру. На золоченой отделке шлема виднелись глубокие засечки, наносник был поврежден и сбит на сторону, так что без починки надеть его было невозможно. А к тому же предстояло чистить от крови…
        Хвалимир вышел взглянуть на тело, но узнать Ингера не смогла бы даже родная мать. Изуродованное лицо было залито замерзшей кровью и засыпано снегом - и к счастью, иначе это зрелище долго не давало бы покоя.
        - Что с трупьем делать? - озабоченно спросил Видяй. - А то примутся бродить, упыри…
        - Всех сжечь, прах в яму смести. Прикройте чем-нибудь, весной засыплем. А его… - Хвалимир еще раз осмотрел тело киевского князя, - в пещеру снесите. Надо сохранить. У жены за него можно выкуп взять…
        У древлян не водилось обычая сжигать умерших, но зимой было невозможно выкопать в промерзшей земле такую могилу, чтобы поместилось полсотни человек. Только на том месте, где земля оттает от жара огромной крады. Когда к вечеру пошел снег, Хвалимир, уже верст на пятнадцать удалившийся с дружиной от Искоростеня по малинской дороге, невольно вздохнул с облегчением. Снег укроет на поле следы сражения, очистит от крови …
        Но утешало это слабо. На малинской дороге не обнаружилось следов никаких других русов, кроме тех, кто уже были убиты перед Искоростенем. Хвалимир молил богов, чтобы остальная часть Ингеровой дружины двинулась каким-то другим путем… иначе он и не знал что думать. Не в воздухе же они растаяли!

* * *
        К вечеру четвертого дня пришли в Малин. Родное гнездо встретило князя женским плачем и причитаниями. Голосили по княгине, как по мертвой.
        - Увели же ее в Киев! - наперебой рассказывали родичи Хвалимиру. - Прямо как взяли, так наутро и увели лебедь белую нашу, да с малыми детушками, лебедятушками.
        - Ингер обоз отослал и две сотни при нем, и княгиню! - рассказывал Хвалимиру старший брат, Домослав. - Он сам-то на Искоростень пошел, а этих по дороге назад отослал.
        - Так что же ты не упредил-то меня, полено! - не сдержался Хвалимир, еще не веря в такой ужасный исход.
        - Так ты ж не велел! Велел упредить, когда он из города выйдет - я паробка послал. А что он своих отошлет - я тогда не знал. Это потом парни сказали - на Киев большая дружина ушла, а малая, значит, с князем…
        - И сколько прошло? - От потрясения у Хвалимира кружилась голова. - Дней сколько?
        - Да от как они к тебе пошли, я ж толкую! Раз, два… - Домослав стал припоминать. - Шесть дней с этим вот.
        Хвалимир запустил пальцы в волосы, будто боялся, что иначе голова лопнет под напором ужасных мыслей. Шесть дней… А тут два обычных перехода. Даже по снегу обоз уже добрался до Киева, и нет никакой надежды его догнать, даже если они будут идти день и ночь без устали.
        - А что, брате… - окликнул его озабоченный Домослав. - Как же дань-то?
        - Что - дань? - глухо спросил Хвалимир, не поднимая головы.
        - Мы ж по три куны дали ему… с нашего дома - десять. Ты говорил, что все нам вернется, мы и давали. А теперь что же выходит…
        - Выходит, что все в Киев увезено, - со злостью ответил Хвалимир. - Сами же вы прохлопали!
        - Дак а что мы? Ты же всех отроков и молодцев забрал, у меня тут одни старухи остались! Что я тебе, старух на русов ратью поведу?
        Хвалимир молчал. У него не было сил на споры и брань. И с каждым мгновение сил становилось меньше, потому что он все глубже осознавал, в какую яму угодил.
        Повышенная дань с половины земли Деревской, которая уже сейчас должна была попасть к нему в руки, уехала в Киев. Вместе с ней уехала его жена и все трое детей. Они теперь - заложники в руках киян. А те еще не знают о смерти Ингера и гридей. Когда узнают… Хвалимир зажмурился: когда там узнают, это будет означать немедленную смерть для Владимы и детей. И не было никакого средства этому помешать.
        «Но если хоть кто-то вырвется и уйдет в Киев»… Что-то такое говорил ему Свенгельд на той встрече в холодной избе погоста, но потрясение мешало Хвалимиру сообразить.
        «Если кто-то вырвется и будет подбивать к мести, я ничего не смогу для вас сделать…»
        Ту встречу со Свенгельдом он затеял, чтобы обезопасить себя от мести киян. Но условие, на котором Свенгельд обещал ему безопасность, оказалось не выполнено. Не кто-то, а две сотни киян ушли невредимыми. И он, Хвалимир-Мал, убив Ингера и малую его дружину, навлек на себя месть всей Русской земли, но оказался перед ней совершенно беззащитен. Сделав прыжок к воле, не сумел зацепиться за край и рухнул в черную пропасть.
        «Я ничего не смогу для вас сделать»… Полет ко дну было не остановить.
        Часть третья
        Глава 1
        - Князь возвращается!
        Услышав суету во дворе, Ельга вышла посмотреть. Уже вечерело, и никаких новостей не ожидалось, как вдруг…
        На крыльце она наткнулась на Асмунда.
        - Ингер возвращается! - с видом оживленным и встревоженным сказал он. - Свен там?
        - Да… Не может быть!
        Ельга кинулась назад в избу, Асмунд прошел за ней. Свен, расслышав несколько слов, встал им навстречу.
        - Обоз полюдья в город входит! - доложил ему Асмунд.
        - Бре… - Свен не поверил, но так переменился в лице, что у Ельги испуганно стукнуло сердце.
        - Да я сам их видел у ворот! Все дружина и обоз! Обоз к ратным домам пошел, в город идут с полсотни, видно, он сам с гридями.
        Свен замер, тяжело дыша. Ельга понимала его удивление - Ингера ждали из полюдья не раньше чем через месяц, Свен и сам так рано никогда от древлян не возвращался. За это время можно было успеть обойти не больше половины земли Деревской, так почему Ингер уже идет домой?
        Однако в помертвевшем лице Свена было нечто большее, чем удивление. Если бы Ельга верила, что ее брат может бояться, то сказала бы, что это страх. Асмунд, стоявший у нее за спиной, осторожно положил руки ей на пояс, будто хотел успокоить. То, что он позволил себе такую вольность в воеводском доме, стоя прямо перед Свеном, означало, что новость и правда грозная.
        В самом деле, сейчас Свену было не до такой безделицы. Глубоко вздохнув, он взял себя в руки, отпечаток страха растаял, его лицо приобрело обычное выражение решимости. Он оглянулся к стене, где висел его меч, и велел женщинам:
        - Кафтан давайте. Пойду.
        - К-куда? - пробормотала Ружана, тоже видевшая, что дело плохо.
        - К нему. Узнаю, что стряслось, чего он с полпути домой тащится. Или он уже всю землю Деревскую разорил-попленил, или…
        Из всех ближиков только Асмунд знал, что должно было случиться. Но и на его лице отражалось тревожное недоумение. Было у Ингера столкновение с Хвалимиром или нет? Что означает это раннее возвращение - победу или разгром? Но главное было ясно: все пошло не так, как Свенгельдом задумывалось. Потому что Ингер вовсе не должен был вернуться. Ни сейчас, ни через месяц.
        Но что толку прятаться? Чем скорее Свен узнает, что случилось, тем лучше сумеет спасти то, что можно спасти.
        - Десяток со мной, - распорядился Свен, глянув на Асмунда. - Остальным одеваться и ждать здесь. Ты остаешься. И… - он легким кивком указал на женщин и пятерых детей, облепивших Ружану.
        «Постарайся прикрыть их», имел в виду Свен, сам еще не зная, окажется ли под ударом его семья и будет ли надежда ее спасти.
        Выехав со двора в сопровождении десятка телохранителей, Свен еще на улице Киевой горы заметил хвост пришедшей дружины. Обратил внимание, что это все пешие. Значит, не гриди - те были верхом. Так где гриди? И где - разумеется, вместе с ними, - сам Ингер?
        Княжий двор был полон народу, вынесли несколько факелов, стоял гул голосов. Окинув двор быстрым взглядом, знакомых лиц Ингеровых десятских и гридей Свен не увидел. Похоже, здесь были люди Кольберна, причем далеко не все. Понятное дело: две сотни Кольберна, взятые в полюдье, в городе негде разместить, и большую часть людей тот отослал к ратным домам. Силы у него и у Свена примерно равны.
        Взглянув на княжью избу, Свен увидел Прекрасу. Она стояла на крыльце, и в это время челядинка, подойдя сзади, набрасывала ей на плечи меховой кожух. А лицо ее… С одного взгляда на нее Свен понял, что их мучют одни и те же чувства - страх, мучительная тревога, а еще мертвящее ожидание чего-то ужасного, но неизбежного. Она смотрела на подходящих к ней мужчин, но Ингера, как Свен, глядя с коня, сразу понял, среди них не было.
        Торопливо пробираясь среди толпящихся оружников, Свен поехал к крыльцу. На него оглядывались как-то дико, иные отшатывались. Тревожный гул при его появлении усилился. Отроки сдвигались ближе, уплотняя ряды, руки их тянулись к оружию. На лицах была враждебность и суровое, тревожное ожидание.
        Перед крыльцом Свен соскочил с коня и торопливо поклонился Прекрасе. Мужчины перед ней обернулись - Кольберн, Радила, Славон. Ратислава нет, отметил Свен, и в этот миг поверил, что сам Ингер в город не прибыл. Но понятнее дело не становилось.
        Увидев его, все трое дрогнули и переменились в лице. Кольберн набычился, Радила нахмурился, горячий нравом Славон схватился за рукоять меча. Все это было не к добру.
        - Будьте живы, бояре! - приветствовал их Свен. - Что случилось? Почему вы здесь? Где князь?
        Судя по лицу Прекрасы, она сама собиралась задать эти вопросы и даже была благодарна Свену, что он это сделал за нее - от волнения ее не слушался язык. Но бояре ответили не сразу, а сперва окинули Свена оценивающими взглядами, будто сомневались, стоит ли ему отвечать. Недружелюбие их Свена не удивляло, но то, что они так открыто его показывают, было дурным знаком.
        - Что вы на меня таращитесь, будто я за месяц невесть как переменился! - с досадой воскликнул он. - Что с Ингером? Где он?
        - Княфь офтался в земле Дерефской, - с грозным видом прошепелявил Кольберн, глядя немного исподлобья, и этот его взгляд наводил на мысль о боевом безумии берсерков.
        - А вы почему здесь? Какой бес вас принес?
        - Княфь прикасал нам вернуться и привести княгине дань. Мы привесли, госпоза, - Кольберн кивнул в сторону ворот, - дань с половины земли Деревской. От Малина мы пришли сюда прямой дорогой.
        - Сколько вас пришло? - спросил Свенгельд.
        - Я привел мои две сотни и этих от мужей с их отроками, - Кольберн кивнул на Радилу и Славона.
        - А князь?
        - Он пошел на Искоростень, чтобы встретиться с Хвалимиром.
        Вопросы задавал Свен, однако отвечал Кольберн, глядя на Прекрасу. Ради нее добавил в голос почтительности, которая плохо вязалась с настороженностью и вызовом, с которыми он посматривал на Свена.
        - Он пошел на Искоростень только с гридями? - недоверчиво переспросил Свен. - Почему?
        Вместо ответа те трое молча сверлили его взглядами. Кольберн упер руки в бока.
        - Почему? - повторила Прекраса, впервые подав голос. - Почему вы оставили князя почти одного посреди чужой страны?
        - Он нам так приказал! - оправдываясь, воскликнул Славон. - Да разве мы хотели?
        Кольберн и Радила одновременно открыли рты и переглянулись. Очень хотелось немедленно обличить воеводу, обвинить в измене: недаром они всю дорогу сюда от Малина горячо обсуждали между собой, как быть, если Свенгельд уже захватил власть и откажется пускать их в город. Но все оказалось спокойно, а Ингер приказал в этом случае молчать об истинной причине возвращения и не идти на прямой раздор без него. Но они не спросили, что отвечать, если их будет спрашивать сам Свенгельд, да еще в присутствии княгини.
        - Как ты, госпожа? - наконец догадался спросить Славон. - Все ли у тебя благополучно? А в городе спокойно ли?
        - Все у меня благополучно и в городе спокойно, - чуть дрожащим голосом ответила Прекраса.
        Неспокойно было у нее на душе - тяжким камнем лежало на ней ожидание неизбежного. Сегодня утром, умываясь, она увидела в лохани отражение своего лица - и при этом чужого, и чужие глаза прошептали ей: «Плеск есть - голова есть…». Завидев внезапно прибывших бояр, она ждала ужасной вести и от этого ожидания подкашивались ноги. Но никаких особенных вестей у них не было, и Прекраса, обманувшись в этих ожиданиях, даже растерялась. Еще ничего такого не случилось… Или вести еще не поспели?
        - О тебе князь беспокоится, - добавил Радила. - Хочет, чтобы мы при тебе были и тебя хранили. И чтобы дань доставили, а то уже столько собрали, что с собой возить нет мочи, - он насмешливо глянул на Свена. - А как сам вернется - еще столько же привезет.
        - Князь здоров? - пролепетала Прекраса, и собственные слова казались ей нелепыми: да о живом ли она спрашивает?
        - Здоров, тебе того же желает и чаду.
        На миг этот ответ, произнесенный со всей уверенностью, успокоил Прекрасу. Однако…
        - Давно вы с ним расстались?
        - Четыре дня шли, если с нынешним. Снегу намело, а у нас сани-то, да скотина, да полон…
        Сердце снова дрогнуло: эти люди не видели Ингера четыре дня. А за эти четыре дня могло случиться…
        «Плеск есть - голова есть…»
        Стараясь отогнать эту мысль, Прекраса судорожно сглотнула. Взгляд ее упал на женщину во дворе, сидящую на санях тремя детьми. Та выделялась среди двух десятков приведенных парней и девок: была уже средних лет, одета в богатых лисий кожух, да и дети при ней были гораздо моложе того возраста, когда забирают в челядь.
        - А кто вон там?
        - Это тебе дар от князя, - ухмыльнулся Радила. - Княгиня Хвалимирова с чадами.
        - Что? - Свен едва не подпрыгнул от изумления и оглянулся. - Откуда она у вас? Как?
        - В Малине взяли. Князь приказал, - Радила сурово глянул на Свена, сложив руки на груди: он вспомнил, что именно эта женщина выдала сговор воеводы с Хвалимиром, из-за чего Ингер и отослал дружину домой.
        - Но почему вы ее взяли?
        - Князь приказал. Не доверяет он Хвалимиру, - взгляд Радилы говорил, что «не доверяет» втой же мере относится и к Свену. - В Малине не дождался, навстречу не вышел, в Искоростене схоронился… Может, он до весны бегать задумал. А теперь-то выйдет, поклонится.
        Изо всех сил Свен старался лицом не выдать своих чувств. Что задумал Хвалимир, он как раз знал: они вдвоем решили, что князь древлянский будет уклоняться от встречи, заманивая Ингера вглубь своей земли, в Искоростень. Но они оба не думали, что это насторожит Ингера и заставит взять заложников.
        - Отведите ее в тепло, - велела Прекраса. - На холоде же весь день. Дети малые… Зорька! - она обернулась к челядинке. - Отведи их в децкую.
        Та поспешила к саням, поклонилась, стала что-то говорить, указывая на Прекрасу. Пленница взглянула на нее, но Прекраса отвернулась. Говорить с женой Хвалимира ей сейчас не хотелось.
        Тем временем Свен сложил в голове все произошедшее. Ингер, заподозрив неладное, взял в таль Хвалимировых домочадцев и отослал в Киев. Вместе с данью и двумя сотнями войска. А сам остался с полусотней гридей посреди земли Деревской. С малой дружиной пошел на Искоростень, где ждет его Хвалимир с собранным ополчением.
        Сердце гулко билось, в душе будто рушились горы. Действуя почти вслепую, Ингер дважды нарушил сплетенный против него замысел: отослал в Киев значительные силы и взял Хвалимирову княгиню в таль. Теперь что бы ни случилось там, уладить дело здесь, в стольном городе, Свену будет далеко не так легко, как он рассчитывал.
        Но хуже всего была неизвестность, как теперь поведет себя Хвалимир. Попытается вступить в переговоры, чтобы спасти свою семью? Если таким путем Ингер уцелеет, все надежды Свена рухнут и из ловца он превратится в дичь.
        И не об отцовском столе ему придется думать, а о том, чтобы сохранить свою жизнь и собственных детей.

* * *
        Месяц сечень проходил в тревоге. Сославшись на приказ Ингера, Кольберн не ушел к себе в Вышгород, а остался в Киеве, прямо на княжьем дворе, разместив своих людей в дружинных домах, где раньше жили гриди. Пытаясь выведать, что у них на уме, Свен прямо спросил: зачем Ингер отослал оружников княгине, когда здесь, в Киеве, есть воевода с дружиной, для того и назначенный, чтобы беречь дом владыки и его город? Кольберн не ответил, лишь смерил его вызывающим взглядом. Сам он попытался взять на себя охрану городских ворот, но тут Свен и не подумал уступить.
        - Пусть князь мне сам прикажет, тогда другое дело, - сказал он.
        - Князь хочет, чтобы город хранили верные люди!
        - Драться будем? - Свен прищурился, уперев руки в бока. - Что ты меня неверностью попрекаешь, пока смолчу, а как Ингер вернется, тогда припомню. Теперь же знай свое дело, а в мое не суйся.
        Сохраняя перед людьми обычный вид, нагловатый и уверенный, на самом деле Свен не знал покоя. Ингеровы бояре что-то проведали о его делах с Хвалимиром, но что? К заложнице, Хвалимировой княгине, его не подпускали. К ней не подпускали даже Ельгу. Из разговоров Свена со старшими оружниками Ельга уже поняла: провожая Ингера в полюдье, Свен вовсе не ждал его обратно. Но промолчала. Несколько лет назад Свен давал ей слово не умышлять на Ингера без ее ведома. Брат нарушил слово, но она не стала его упрекать. Все слишком сильно изменилось, и Свен вел борьбу, в которой все средства стали хороши.
        А если он эту борьбу проиграет, она лишится всего, что ей дорого. Свен, если не погибнет, будет изгнан вместе с семьей и дружиной. Она потеряет Асмунда и будет выдана за Ратислава. И ему, кроме богатого приданого, принесет наследственную удачу Ельгова рода. С этим Ельга не могла примириться. Однажды позволив себе взглянуть на Асмунда как на мужчину, она уже не могла представить себя женой кого-то другого, пусть и более знатного и занимающего более высокое положение.
        «Почему ты мне не говорил?» - спросила она его в тот день, когда узнала, что он родной внук Ельгова побратима.
        «Я думал, ты знаешь, - Асмунд двинул бровями. - Это не тайна. Ельг мог тебе сказать. Фарлов знал, Ольгер, Свен, да и многие наши дренги. Но ты… - он придвинулся и осторожно, как нечто очень хрупкое, взял ее руку. - Ты сама не сочтешь недостойным… выйти за меня, если… так сложится? Я знаю, я тебе не ровня, но такие случаи бывали…»
        Ельга глубоко вздохнула. Много лет она подавляла влечение к нему, потому что понимала: такая страсть унижает ее, законную дочь старого Ельга. Не всякий князь был ей под пару. Даже мысленно сказать «да» простому человеку означало уронить свой род.
        Но такие браки и впрямь бывали, и дети от них, имевшие конунгов в предках по матери, не раз пытались отбить дедовы престолы. О многих конунгах рассказывают, что они отдавали своих дочерей отважным мужам, которые добились большого уважения. Разве Асмунд заслуживает меньшего? В семнадцать лет Ельга могла думать, что если не найдется князя ей под стать, то лучше уж навек остаться в девах. Тогда ей казалось, как почти всем девам кажется, что вот-вот откуда-то явится сверкающий витязь, достойный ее жених. Но когда пришла пора от мечтаний переходить к делу, оказалось, что таких для нее просто нет - в известной части мира не было властителей, равных ее отцу. Может, за морем Варяжским… Теперь же, когда дело шло к двадцати пяти годам, а положение госпожи гридницы она утратила, ей хотелось обрести опору в муже, которому она будет доверять. Уехать в чужие края, к кому-нибудь вроде Страдомира, жить среди чужих она совсем не хотела. Но засохнуть вечной девой, утирающей носы братовым чадам…
        «Может быть, меня когда-нибудь сделают посадником, - добавил Асмунд. - Или воеводой».
        Оба они знали: это может случиться, если Свен займет княжий стол. Тогда и Ельга при таком муже будет настолько близка к тому положению, в каком родилась, насколько это возможно.
        Но все же сидеть на престоле и стоять у его подножия - совсем не одно и то же, и расстояние между первым и вторым намного больше, чем три ступени.
        «Что-то я забыл, - Асмунд улыбнулся, - а Кий был князем до того, как женился на Улыбе?»
        Ельга наконец улыбнулась в ответ. Очень может быть, что и нет. Только норны знают, кому и как суждено возвыситься, и пока человек не стар, полон сил, ничем не запятнал себя, не стоит терять надежды. Может быть, и Асмунд еще прославится не хуже своего деда, попадет в великое сказание, которое будут помнить тысячу лет!
        «Одно сейчас могу сказать, - ответила она, не отнимая руки. - Я не знаю другого мужчины, за кого хотела бы выйти. И я не позволю силой выдать меня за недруга нашей семьи. Уж лучше я стану как те девы, что изошли на слезы, и дам свое имя какой-нибудь реке…»
        От исхода борьбы зависело все - счастье, честь, будущее потомков старого Ельга. Судьба привела их на острие этой борьбы, и здесь все средства стали хороши.
        - У нас у всех нет другого выхода, кроме как одолеть, - однажды сказал Свен за ужином, когда Ельга подошла налить ему пива. - Или одолеем, или сгинет наш род. Понимаешь?
        Он смотрел на нее так же, как смотрел семь лет назад, тем утром, когда она принесла ему забытый отцовский меч. Как на свою удачу, свою богиню и добрую суденицу, подательницу надежды.
        Не отдай она ему тогда Друга Воронов, все пошло бы по-другому. По вечерам, пытаясь заснуть, Свен каждый раз надеялся, что Друг Воронов заговорит с ним. Но ни сам Один, ни кто-то из пленников меча - ехидный Нидуд, отважный Убба, задиристый Хольти - не желали подавать голос. Мысленно он звал их - но напрасно.
        «Всякий может счесть свою удачу большой, но никому не дано знать, долго ли ему осталось», - так сказал ему Нидуд, когда Ингер объявил, что сам пойдет за древлянской данью. Тогда Свен отнес эти слова к судьбе Ингера. Теперь поневоле стал примерять к себе. Почему Один молчит? Что если счел его предателем и отступился? И уже скоро он умрет, держась за рукоять Друга Воронов, чтобы войти в число его пленников - незримых слуг нового владельца. Кто будет этим новым владельцем? Сам Ингер, кто-то из его людей? Кольберн? Ратислав? Свен даже велел стелить себе на лавке - всю ночь ворочаясь, он будил Ружану, и его раздражало, что она тоже не спит, а настороженно к нему прислушивается.
        Но может, его срок еще не пришел, пытался Свен себя утешить. Отец Ратей молчит, потому что все уже сказано. Жребий нарезан и брошен, все решено. Ему осталось одно - идти по избранной дороге, ведь только отвага и решимость пробуждают удачу.

* * *
        Месяц сечень заканчивался и день уже заметно прибавился, когда в Киев явились диковинные гости. Первым о них узнал Свен.
        - Там три старика на санях приехали, по виду древляне, - с выпученными от изумления глазами, доложил отрок, присланный Торгутом от ворот. - Просятся к княгине.
        - Каких три старика, ляд их бей?
        - Старых таких. В санях сидят, одеты… как на смерть.
        Свенгельд велел быстро дать коня и отправился к воротам Киевой горы. Все было так: сани, в которых сидели три белобородых деда, а рядом стояли два унылого вида челядина-возчика.
        - Кто вы, старцы? - спросил с коня Свен. - Требовид… это ты? - Одного из стариков он узнал - тот был из Малина и принадлежал к числу Боголюбовых первых или вторых стрыйных братьев[35 - То есть двоюродных или троюродных братьев по отцу.]. - Какой ?морок[36 - ?морок - нечистая сила.] тебя в такую даль занес?
        - От рода деревского присланы мы князем нашим, Хвалимиром-Малом, к княгине Ингеровой и сыну его, - ответил Требовид, не подавая вида, что сам узнал Свенгельда, которого встречал каждый год. - Пропустите нас, чтобы передали мы слово его.
        На невиданное зрелище уже собиралась толпа. Мужчины никогда в сани не садятся - они ходят пешком или ездят верхом. Сани - для груза, для женщин или для дряхлых стариков, которые уже не отличаются от мертвецов - тех возят на санях к могиле. Но кто же посылает в чужую землю таких ветхих людей, которые уже все равно что покойники?
        Свен показал плетью - пропустите. Один оружник вышел вперед и знаком велел возчикам следовать за ним. Сани тронулись, Свен поехал следом. В груди холодело от предчувствия решающего часа. В эту пору он сам обычно возвращался с древлянской данью. Но если эти старцы приехали вместо Ингера… Сердце обрывалось от страха перед свершившимся - и его неизбежными, но пока неясными последствиями.
        Сколько ни готовься встретить некое событие, даже подготовленное делами твоих рук, а все же когда оно переходит из мыслей в явь, это поражает не меньше неожиданности.
        Народ собирался со всех дворов, и Свен уже ехал в толпе. Его догнали Асмунд и Ольгер с десятком оружников. Кольберн, теперь бывший вместо княжеского сотского, вышел к воротам и с тем же изумлением воззрился на стариков. Толпа напирала, и он уже велел отрокам закрыть ворота, когда подъехал Свен. Ошарашенный видом чудных гостей, Кольберн пропустил его: Свен лучше знает древлян, пусть разбирается с этим дивом.
        У двери гридницы возчики помогли старикам выбраться из саней и повели внутрь. За ними прошел Свен со своими людьми. От волнения лицо леденело. Сейчас он узнает, к чему привели его замыслы. Похоже, что в главном они сбылись. Появление этих старцев может означать только одно… Ту самую весть, которой он так долго и трудно ждал.
        Появилась Прекраса. С испугом глядя на стариков, будто они могли на нее броситься, она прошла к престолу и села на свою половину. Старики стояли перед ней в ряд, сложив руки на вершинах посохов - будто деревянные. Белые сряды на них были даже не «печальными», а смертными - старики прежде времени облачились в то платье, что им приготовили для могилы. Жуть пробирала при виде этих живых чуров - чужих чуров, - каким-то чудом перенесенных так далеко от родных очагов. Без слов становилось ясно, чьи они посланцы. Марены, навьей владычицы.
        - Кто вы? - с тревогой спросила Прекраса. - С чем пришли? Где… мой муж… князь… Ингер?
        - Послала нас к тебе, княгиня, земля Деревская, - заговорил Требовид, стоявший посередине. - Принесли мы тебе слово ее.
        - К-какое слово? Г-говорите! - от жестокого волнения у Прекрасы заплетался язык, на глазах блестели слезы; руки вцепились в подлокотники до белизны пальцев.
        Этот месяц для нее тянулся, как целый год. Умываясь, она жмурилась, чтобы не смотреть в воду, не видеть того лица, не слышать неотступного «Плеск есть - голова есть». Но никому еще не удавалось укрыться от судьбы, по-детски зажмурив глаза. День оно дня жизнь тускнела, утекала водой из треснутого горшка, и Прекраса уже почти привыкла ощущать рядом пустоту. И вздрогнула, когда белый вестник назвал эту пустоту по имени.
        - Пришел муж твой, Ингер, к нам в землю Деревскую по дань, - начал старик.
        Стояла тишина, так что его слабый голос был отчетливо слышен. Речь лилась размеренно, торжественно, будто он передает старинное сказание о делах давно минувших дней, уже закаменевшее в своей всеми признанной истинности. Хотя, как это бывает почти всегда, всей правды никто не знал сейчас и ее не суждено было никому узнать в будущем. Но время восполняет это пробел и, переплавив множество слухов и противоречивых мнений, создает истину, которую людская память принимает, потому что не терпит пустоты и неясности.
        - Было у нас уложено с ним семь лет назад, что берет он с дыма по две куны, с нарочитого мужа по три, с княжьего дома семь. Так платили мы. А в сей год сказал: беру куну себе, куну жене-княгине, куну сыну моему. Стал брать по три и великое разорение чинить земле нашей. Половину земли обобрал, и не стерпели того люди. Воззвали к князю своему, Хвалимиру-Малу, попросили защиты. Вышли люди наши с князем своим, Хвалимиром-Малом, из города Искоростеня. Хотели сказать Ингеру: зачем берешь так много? Зачем ходишь, будто волк хищный, обиды чинишь женам и малым детям? Бери сколько уложено, и будет меж нами мир. Но он и слушать не стал, а напал на людей наших с отроками своими. Вышла битва лютая, и убит был Ингер и дружина его.
        Прекраса откинулась на сидение престола. Лицо ее побелело, рот приоткрылся, будто она не могла вдохнуть.
        По гриднице прокатился общий крик.
        - Убит? - Свенгельд шагнул вперед. - И люди его? Все?
        - Все до единого, - подтвердил старик, сурово взглянув на него. - И речь такую послал тебе, княгиня, князь наш Хвалимир-Мал, - седой вестник снова обратился к Прекрасе. - Мужа твоего не воскресить. Прими виру за смерть его, но на треть меньше, ибо вина в том его самого. Мы вернем вам тело его и людей, а ты верни жену Хвалимирову и детей. Тогда будет снова меж нами мир.
        Возмущенный гул все нарастал, но люди едва верили своим ушам и в растерянности глядели друг на друга.
        Князь убит! У руси в Киеве нет больше князя! Каждый из бояр и оружников ощутил себя так, будто с него вдруг сняли голову. Вроде и не больно, но не знаешь, как сделать хотя бы шаг, ведь некому больше вести тебя, выбирать цель и пути к ней. Будто с неба сорвало голубой покров и открылась черная жуткая бездна… Князь среди людей - тот Сыр-Матер-Дуб на острове Буяне, что держит свод над головами.
        Все взоры обратились к княжьему столу - к молодой женщине, которая сидела на нем. Одна. За полгода люди едва привыкли видеть ее место занятым - после того как много лет половина княгини оставалась пустой.
        И вот опустела вторая, мужская половина. Тот, кто семь лет занимал ее, не вернется никогда.
        - Муж твой Ингер на тебя куну брал и на сына твоего Святослава, - продолжал Требовид. - Говорил, что вы - наши владыки. К тебе мы пришли. Прими ты и сын твой виру за мужа и помирись с нами.
        Свен набрал в грудь воздуха… и промолчал. О предложении виры он договаривался с Хвалимиром и обещал ее принять. Но виру предлагали не ему! Ее предлагали Прекрасе и от нее ждали ответа.
        Но нет, смолчать сейчас - потерять все.
        - Старче! - положив руки на пояс, Свен шагнул вперед. - Видно, иные обычаи в земле Деревской, если ты, мудрый человек, о вире за убийство речь ведешь с женой! Или у древлян жены имею право на месть? Я, Ельгов сын, один вправе решать, как отплатить убийцам за смерть Ингера, стрыйного брата моего.
        Гул усилился, зазвучали одобрительные крики. Право кровной мести принадлежит мужчинам - отцу убитого, сыну, брату, племяннику и другим родичам до седьмого колена, но не женщинам и не малым детям. В этом Свен был прав: он, двоюродный брат Ингера, обладал правом мести - либо отказом от нее, но мысль о таком отказе, позорном для родни убитого, никому и в голову не пришла.
        - Обычаи нам ведомы, - ответил ему второй старик. - Ингер собирал с земли нашей дань на троих - на себя, на княгиню свою Ельгу Прекрасную, на сына Святослава. И говорил: сие делаю, чтобы вы знали, кто ваши владыки ныне и в будущем. Чтобы вы ведали, что после меня князь русский будет зваться Святослав, Ингеров сын. Потому и пришли мы к ним - к жене его Ельге и к сыну. Ведомо нам, что мстить кровью за кровь не может ни жена, ни малое чадо. Виру принять им не зазорно, и с тем помиримся.
        - Без князя нет у рода его силы и счастья, - прохрипел третий старик, немного приподняв посох, будто предостерегая. - Сгинете вы, поляне. А примешь виру, помиримся.
        Гул голосов не утихал. Древляне верно рассуждали: жена и малый ребенок не могут мстить, а без князя племя лишено покровительства богов. Но принятая вира унижает родичей убитого, даже будь он простой человек, что же говорить о князе! Это будет унижением для всей земли Русской!
        - Я - кровный родич Ингера, мой отец, Ельг, был братом его матери, Ельги-Святославы! - яростно ответил Свен. - Я заявляю о своем праве мстить за моего родича Ингера! И требую, - он окинул собравшихся свирепым взглядом, - чтобы право мое было признано!
        Свен обещал Хвалимиру принять виру, а теперь требовал мести. Но Хвалимир первым обманул его, направив послов не к нему, а к Прекрасе и Святославу. Месть за убитого и законное вступление в наследство неразрывно связаны, и сейчас Свен без колебаний порвал остатки договоренности, лишь бы спасти то, ради чего все затеял.
        Рослый, мощного сложения, он стоял перед очагом, один перед тремя старцами, опустив руки со сжатыми кулаками и всем существом источая готовность к немедленной борьбе. От его грубоватого лица, от свирепых серых глаз, от всего облика веяло напористой силой, и невозможно было ответить «нет», когда он говорил «я требую».
        Веретено замерло в руках суденицы, и неосознанно это ощутили все. Сейчас будет сделан выбор, который определит нить судьбы всей земли Русской.
        - Старцы правду сказали, - среди тишины раздался с престола женский голос.
        Все воззрились туда в изумлении: захваченные речью Свена, люди почти забыли о Прекрасе. Под десятками глаз она сидела неподвижно, с белым лицом, будто ледяная. Только дышала приоткрытым ртом, что придавало лицу молодой женщины почти детское выражение. В ней вновь проглянула та дева, которую Ингер встретил на берегу реки Великой семь с лишним лет назад. Но если тогда она, свежая, как бело-розовая ветка цветущей яблони, изумлялась своему счастью, то теперь ее ледяная бледность выражала горестное изумление перед жестокостью судьбы.
        Однако она, готовая к случившемуся, тоже понимала необходимость немедленно вступить в борьбу: малейшее промедление отдаст победу Свену, а вместе с тем отдаст ему все.
        - Я и мой сын - единственные законные наследники моего мужа, князя Ингера, - продолжала Прекраса. - О том он сам не раз свидетельствовал здесь, в этом доме, перед дружиной своей, боярами и всеми мужами киевскими. Перед цесарями греческими - имя мое и сына нашего Святослава в докончание с ними вписано. Перед древлянами он свидетельствовал, что я и наш сын - их владыки и его наследники. Боги проклянут и вас, кияне, и вас, древляне, если отречетесь от того. И я… - Прекраса судорожно вздохнула, поскольку речь отнимала у нее последние силы, - объявляю, что беру право мести на себя и на сына моего Святослава.
        Затаившая дыхание гридница взорвалась криками - в них звучало изумление и притом восхищение. Невозможно было не восхититься этой молодой женщиной, такой слабой и в то же время такой сильной.
        - Женщина не имеет права на месть! - Свен обернулся к ней. Его бесила необходимость спорить с этим существом и тем более отстаивать свое право. - И сын - до двенадцати лет. Но если мы будем ждать… еще девять лет, то месть наша протухнет!
        - Я не только женщина! - Прекраса встала на дрожащие ноги, крепко держась за подлокотники. - Я - княгиня! Мой муж возвел меня на этот престол, я приняла священную чашу, и все мужи киевские тому послухи! Мой сын - не просто дитя, он - князь! Мы заявляем о своем право на месть и не отдадим ее никому! Если вы, - она бросила невидящий взгляд на мужчин, - не признаете его, то предадите своего господина и проклятье навлечете на головы и дома свои!
        В то мгновение тишины, казалось, удар беззвучного грома невидимо сотряс Гору. Будто сами боги сказали «Послухи мы днесь».
        - Я поддерзываю! - Кольберн вышел вперед и встал между престолом и Свеном, заслоняя от него Прекрасу. - Я послух, что Ингер возвел свою жену на престол и назвал госпожой над всем, чем владел! Я давал клятву во всем поддерживать его и теперь поддержу его жену и сына.
        Радила, Славон, оружники Кольберна подтянулись к нему и встали позади него стеной. Наконец кто-то указал им путь к действию.
        - Как ты будешь мстить? - поверх головы Кольберна обратился Свен к Прекрасе, стоящей на престоле. - Ты, женщина? Ты сама сядешь на коня и поведешь войско? Твое чадо трехлетнее сядет в седло и первым бросит копье против вражеской рати?
        С тем же успехом он мог спросить, может ли камень плыть, а сухая, невесомая шишечка хмеля - тонуть.
        - Да, - слово упало из уст Прекрасы в выжидательную тишину, будто камень в глубокую воду. - Я сделаю это. И мой сын, пусть он мал, но в нем течет кровь князей и воинов. Он докажет, что имеет право на наследство отца.
        Кольберн вскинул кулаки в воздух и ликующе закричал. В то же миг его крик подхватила вся гридница. Оружники, бояре - все кричали в торжестве, после тягостных мгновений пустоты ощутив, что они больше не безголовы, что у них снова есть князь. Это был чудный князь - составленный из молодой женщины и малого ребенка, но все ощущали где-то рядом присутствие властного духа, той силы, что способна вести вперед. Удачи, не ушедшей, когда ушел тот, в ком видели ее носителя.
        Свен немного попятился. Он не кричал, прикусив изнутри плотно сомкнутые губы. При нем были свои люди, да и среди киян у него имелись сторонники, но он видел, что не стоит пытаться сейчас противостоять этому порыву.
        Наконец крики угасли, но теперь в сотне взоров, обращенных на Прекрасу, читались преданность и ожидание.
        - И вот мое слово, - глубоко вдохнув, обратилась она к трем белым старцам. - Я отвергаю виру! Я желаю мести! За пролитую кровь моего мужа я возьму вашу кровь! Потоками крови убийц я смою бесчестье, нанесенное моему роду, мне и сыну. Я поднесу богам невиданные жертвы и верну удачу, которую вы своим беззаконием пытались у нас отнять. Возвращайтесь в свою землю, вы, посланцы Нави. И скажите: скоро вся земля Деревская оденется в «печаль», вся отойдет во власть Нави, и те, кто не ляжет в землю, будет вечно носить «печаль», как земля, с которой никогда не сходит снег.
        Даже Свен внутренне содрогнулся от вида ее лица - бледного, как лик Марены, с горящими как звезды голубыми глазами. Выражение детской растерянности с него исчезло, теперь от этой бледности веяло силой несокрушимого льда. Эти глаза подчиняли, лишали воли и решимости, как зябкое прикосновение клинка к обнаженной коже горла. Беспокойно сглотнув, Свен попытался взять себя в руки и сбросить чары. Русалка подчинила гридницу, но его ей не подчинить.
        И тут случилось то, чего он так долго ждал понапрасну - Друг Воронов заговорил.
        «Иди с ней, - шепнул ему голос Уббы сына Рагнара. - Скажи, что ты с ней».
        «Прах тебя дери, да с какого хрена?» - яростно ответил в мыслях Свен, лишь слегка обрадовавшись возвращению своих незримых собеседников.
        «Слушай, что тебе умные люди говорят! - тоже с яростью, будто не было времени на объяснения, змеем прошипел Убба. - Скажи, что поддерживаешь ее! Иначе скоро пожалеешь!»
        Глубоко вдохнув, Свен сделал шаг вперед.
        Кольберн и его люди дрогнули и качнулись навстречу - будто темная волна морская на утес, чтобы или поглотить его или самой разбиться в брызги.
        - Если так… - начал Свен, с трудом подбирая слова, - если ты берешь на себя обязанность мести… - с неменьшим трудом он оторвал взгляд от полубессмысленных, как перед приступом боевого безумия, глаз Кольберна и обратился к Прекрасе, - я поддержу тебя. Я пойду с тобой… чтобы месть за твоего мужа, а моего брата была осуществлена… как полагается и восстановила честь нашего рода.
        Единственное, что сейчас его порадовало - это вытянувшееся лицо обманувшегося в своих воинственных ожиданиях Кольберна.
        - Хорошо, - Прекраса тоже перевела дух. - Я принимаю твою помощь. Нам пригодится… твоя сила, отвага и опыт. Но сейчас… я должна уйти.
        Она сделала шаг с верхней ступеньки, но тут Требовид поднял посох:
        - Княгиня!
        Прекраса взглянула на Кольберна:
        - Уведите их. Пусть отправляются восвояси.
        - Выслушай меня, княгиня! - настойчиво повторил Требовид. - Еще есть у меня слово к тебе от Хвалимира!
        - Нет! - в голосе Прекрасы прорезалась ярость. - Я больше не желаю ваших речей! Возвращайся и передай древлянам мои слова. Я буду слушать лишь ваши вопли, когда вы будете умирать в наказание за то, что совершили!
        Она сошла с престола и двинулась прочь. Кольберн отодвинул старика с ее дороги.
        Когда Ельга прошла полпути, в двери показался Ивор в кое-как застегнутом кафтане. Зеленая кунья шапка была сдвинута на затылок, открывая потный лоб и седые волосы. Старый Ингеров кормилец в последние годы прихварывал, еще сильнее располнел, лицо его стало отечным и приобрело нездоровый цвет. В походы он, после греков, не ходил, и должность сотского два года назад передал Ратиславу. Но теперь, когда до него донесли весть о прибытии древлянских посланцев, собрался с силами и поспешил на княжий двор.
        - Что такое люди брешут… - начал он и тут увидел Прекрасу.
        Лицо ее сразу ему сказало то, чего он слышать не хотел.
        - Что с ним? - сипло спросил Ивор. - С князем? И… со всеми?
        - Они все мертвы, - вымолвила Прекраса. - Ингер. Ратьша. Все.
        Ей легко удалось привыкнуть к этой мысли - ведь она шла к этому дню целых семь лет, и глаза ее были открыты.
        Но для Ивора свет померк внезапно. Он покачнулся. Собственные отроки подхватили боярина и попытались усадить, но он мог сидеть и грузно завалился на дубовые плахи пола.
        Глава 2
        - Не слышали? - Асмунд вошел в избу и положил плащ на лавку. - Ивор…
        - Что? - Ельга встала и подошла к нему.
        День кончался, а Киев молчал, придавленный страшной вестью, и казалось, этот страх сгущался ночной тьмой над городом. Даже легкий запах тающего снега, что так бодрит в дни первых предвестий весны, ныне внушал тревогу.
        - Говорят, умер. Как его домой отвезли, уложили… а он и дух испустил.
        - Да примет его мать-земля! - Ельга сложила руки перед грудью. - Добрый был человек… но как такое было вынести старику - Ингер и сестрич его, разом… Они ж оба ему как сыновья были.
        Она прижала руки к сердцу. Ее била дрожь от потрясения перед случившимся и от ожидания еще худших бед. Было бы тело Ингера здесь, она причитала бы по нему - красиво и умело, как ее учили, - и тем давала бы выход своему и чужому горю. Но тела не было, его еще предстояло выкупить. Или отвоевать.
        - Зато теперь ты не выйдешь за Ратьшу, - шепнул Асмунд и, взяв ее руку, поцеловал ей пальцы.
        Ельга заставила себя улыбнуться. Тепло его руки, прикосновение губ и усов, пристальный взгляд синих глаз были ей приятны и принесли мимолетное чувство утешения. Да, побратим Ингера ей больше не грозил, но в остальном будущее оставалось туманно. И как знать, каких чудищ тот туман скрывает?
        Она покосилась на Свена, но брат на них не смотрел: он сидел возле Ружаны, обняв жену за плечи. Ружана всхлипывала - и не по Ингеру. Детей от нее увели в избу к челяди, иначе они ревели хором, видя, что мать плачет. Раздор между Киевом и древлянами заносил топор над головами всех ее родичей - из-за связи со Свенгельдом Лютославичи стали врагами и древлян, и киян, и она почти не надеялась, что губительная гроза их минует.
        - Что там… везде? - мрачно спросил Свен у Асмунда.
        - Кольберн дедов проводил из города, поехали восвояси.
        - Не пытались их разорвать по дороге?
        - Вроде нет. Да что их рвать, они все одно на том свете. Хвалимир потому таких и выбрал.
        Свен молчал, озабоченно хмурясь. Ельга и Асмунд посматривали друг на друга, но оба еще были в растерянности и не понимали, чего он хочет. Немного опомнившись, Свен оценил так вовремя поданный совет Уббы: если уж он не смог возглавить поход ради мести, то оставалось присоединиться - не сидеть же было дома ему, мужчине и воеводе, когда женщина и дитя идут на рать!
        Ингер перед смертью вставил и третью палку в колесо его замысла: взимая дань на Прекрасу и чадо, он крепко вбил в головы древлян мысль о том, что именно эти двое - его наследники. И достиг своей цели: будучи сам уже мертв, не позволил Свену отодвинуть их в сторону в самый первый, решающий миг. А теперь стало поздно: выступи он сейчас против Прекрасы, поставит себя на одну доску с ее врагами-древлянами.
        Над притязаниями женщины идти на войну можно было бы посмеяться, не имей она в руках военной силы. А у Прекрасы был Кольберн с его нерушимой клятвой и прочие бояре, отосланные Ингером, как выяснилось, так кстати. В земле Деревской эти две сотни могли бы и не изменить исхода дела - Хвалимир перебил бы их заодно с гридями, только что бой вышел бы не таким скоротечным. А вот в Киеве они изменили все. И Свену пришлось, махнув рукой на прежний, рухнувший замысел, пытаться понять, как действовать сейчас.
        Одно было ясно: похода не избежать, и надо собирать войско.
        Но с кем об этом говорить? С Прекрасой - русалкой, которую он сам же столько лет презрительно называл «перевозницей»? Эта мысль Свену претила, казалась такой же нелепой, как разговор с коровой, собакой, воротным столбом! Ему, мужчине, воину, воеводе, сыну прославленного Ельга, ждать приказов от женщины невесть какого рода? Да разве можно? Ингер был законным владыкой, которому втемяшилось взять низкородную жену, что его не красило, но не отменяло его собственных прав; сама же эта жена, без Ингера, во владыки никак не годилась.
        Свен поднял глаза на Ельгу: сестра шепталась с Асмундом, сидя к нему так близко, что их колени плотно соприкасались. Несмотря на общую тревогу, сотский смотрел на нее с обожанием и надеждой.
        Окажись Леляна той женщиной на княжьем столе, что вынуждена возглавлять мужчин, ей Свен подчинился бы гораздо легче. Законная дочь старого Ельга - не то, что прочие женщины. Она рождена валькирией, отлита из чистого золота. Но та, что носит ее священное имя, как коза седло… Думая об этом, Свен себя видел оседланным козлом, вынужденным везти нежеланную всадницу.
        Но сколько же можно так сидеть? Свен томился от бездействия, но не мог заставить себя сделать еще один шаг навстречу Прекрасе. Ему и первый-то стоил напряжения всех сил.
        - Леляна! - наконец он хоть что-то надумал. - Хватит тебе с этим рыжим обжиматься! - Те двое отпрянули друг от друга, обнаружив, что он на них смотрит, и это хоть немного развлекло Свена. - Ратьша голову сложил, ну а вдруг она тебя за Шепелявого выдать надумает? Он у нее теперь в первых мужах ходит.
        - Я… - с возмущением начала Ельга; Асмунд тоже вдохнул и открыл рот, но Свен и так знал, что он скажет.
        - Тихо! - он махнул на них рукой. - Съездила бы ты к ней. Тебя авось пропустят. Узнаешь… что она делать думает.
        Ельга вздохнула, успокаиваясь. Потом кивнула:
        - Я съезжу. Может, Святку привезу. Ей не до дитяти сейчас.
        Перед тем как выйти из дома, она велела вновь достать из ларя свою «печальную» сряду, ту самую, которую носила год после смерти отца, а потом по всем тем, кто пал в походе на греков. Все белое, лишь с тонкой, как положено деве, отделкой красным и черным плетеным шнуром. Челядинка подала ей длинный кожух на бурой кунице, покрытый белой шерстью с узкими полосами голубого шелка. Надев его, Ельга вышла к крыльцу, где отроки держали трех оседланных коней. Асмунд вышел вместе с ней. Собираясь помочь Ельге сесть в седло, он взял ее руку и ободряюще сжал. И в те далекие дни, когда старая Ельгова дружина чуть не посадила на отцовский престол его семнадцатилетнюю дочь, и теперь, когда за этот престол вцепилась другая, Асмунд любил свою истинную госпожу одинаково сильно.
        Ельга придвинулась к нему и поцеловала - впервые на глазах у всего двора, не заботясь, кто на них смотрит. Сейчас, когда былое рушилось, а будущее пряталось в темном тумане, любовь к Асмунду осталась прочной, как остров в бурном море. И в Ельге крепла решимость держаться за нее изо всех сил.

* * *
        Однако Ельга была не единственной, кто в это время хотел повидаться с Прекрасой, и кое-кто преуспел в этом раньше нее. Проводив сани с тремя белыми вестниками за ворота Горы и убедившись, что они тронулись по Древлянской дороге, Кольберн вернулся в город и через служанку настойчиво попросил Прекрасу его принять.
        Выходить в гридницу у нее не было сил, и она велела позвать его в избу. Войдя и разогнувшись, Кольберн вздрогнул: вглаза бросилась белая фигура на ларе, застывшая и похожая на ночную бабочку со сложенными крыльями. Прекраса уже надела «печальную сряду», которую прежде носила по своим детям. И сейчас эта одежда шла к ней, как собственная кожа. Каждая черта ее, каждая ресница сливалась в общий облик скорби. Она не рыдала, но от нее веяло опустошенностью и холодом, будто прозрачные соленые слезы отныне текут в ее жилах вместо горячей красной крови.
        В ответ на его поклон она только кивнула, и Кольберн снова испытал неприятное чувство. Мертвые безгласны, и он чувствовал невидимую стену между собой и этой женщиной. Однако через эту стену ему предстояло передать ей нечто очень важное.
        - Госпоза, - хрипло произнес он, и напряженная сосредоточенность в его голосе скрадывала забавное впечатление от шепелявой речи. - Прости, что тревожу тебя в такой час. Но это важно знать, и я бы нарушил мою клятву, если бы смолчал…
        - Говори, - позволила Прекраса, и звук ее равнодушного голоса коснулся его души, будто кусочек льда.
        - Я провожал Хвалимировых посланцев. По пути они передали мне для тебя то, что ты не пожелала выслушать в гриднице. Я решился, потому что мы и сами знаем кое-что об этом. Если позволишь, я позову Радилу, Славона, моих людей - все мы знаем это… Как знал князь.
        - Что - это?
        - Что Свенгельд - предатель! - приглушенно из уважения к общему горю, но с горячностью воскликнул Кольберн. - Мы знаем это с того дня, как прибыли в Малин! Жена Хвалимира выдала, что в начале зимы ее муж встречался со Свенгельдом. Позови ее, пусть она повторит свой рассказ перед тобой. Они виделись, когда Свенгельд уже знал, что не ему в сей год идти к древлянам в дань. Она не знала, о чем они говорили, но догадается даже дубовая сыска… тьфу, сосновая.
        Прекраса невольно улыбнулась: уж очень смешно это прозвучало. За несколько лет Кольберн хорошо овладел славянской речью, но кое-что иногда путал, особенно в волнении.
        - Они сговаривались о смерти господина Ингера! - продолжал Кольберн, подбодренный ее улыбкой. - Ни о чем другом им говорить было нечего! Князь понял, что Свенгельд задумал захватить Киев, пока его здесь не будет. Поэтому он отправил нас сюда с половины пути. И он был прав, но только наполовину. Я уверен, и другие мужи уверены, что мы сорвали этот замысел, когда явились сюда, пока он нас не ждал. Но он хотел большего! Они сговорились, что Хвалимир убьет его… господина Ингера. Такой подлости мы не ждали даже от Свенгельда, иначе ни за что не покинули бы господина одного в тех краях!
        Прекраса взглянула на него, но в лице ее ничего не переменилось.
        - Но ведь это только ваши догадки, - безразлично промолвила она.
        - Нет, госпожа! Это подтвердили старики. Они сказали: Хвалимир велел им предложить виру, а если ты ее отвергнешь, то сказать: Свенгельд подбил его на это злое дело! Если бы ты пожелала их выслушать… Их еще не поздно вернуть, они далеко не уехали на своей кобыле.
        - Ни к чему, - Прекраса слегка двинула рукой. - Я верю, что ты точно передал их речи.
        - Свенгельд - предатель! Он виновен в смерти господина! Прикажи, и я…
        Прекраса снова поняла руку, приказывая ему замолчать.
        - А что если это ложь?
        - Как - ложь? - Кольберн опешил. - Это сказала Хвалимирова жена и эти старцы. Я не верю, чтобы они стали лгать, сидя на санях! Зачем им позорить свои седые бороды?
        - Зачем? Затем, что… Я отвергла виру и призвала русь к мести. Древлянам легко понять: их спасет только раздор среди нас. Если сейчас верные мне люди, - Прекраса подбородком указала на самого Кольберна, - нападут на Свенгельда, Киев станет полем битвы. Многие мужи полягут, мы сами подорвем свои силы, и нам станет не до древлян. Нам станет нечем вершить месть, и они спасутся от наказания.
        «И в этом раздоре Святка, беззащитный ребенок, погибнет первым, - подумала она, но не стала говорить вслух. - Они уберут его в первую голову, а потом будут биться за выморочное наследство».
        - Ты ничего не сделаешь? - удивился Кольберн. - Оставишь этого предателя воеводой?
        - Да, - Прекраса мягко, но уверенно кивнула. - Он в силе, и его сила нужна мне. Он при послухах дал слово поддержать меня и мстить вместе со мной. Чего еще нам от него нужно?
        - Тебе нужен на его месте верный человек! - Кольберн насупился.
        - Мне нужен верный человек не только на этом месте. Больше всего мне нужен верный человек на месте кормильца для моего сына. Я хотела… ранее… но Ингер…
        У Прекрасы перехватило горло при воспоминании: она сидела почти на этом же месте, а рядом был Ингер, живой и веселый, он обнимал ее и уверял, что трехлетнему сыну не нужен кормилец, потому что сами они будут его воспитывать… Проживут счастливо много-много лет… Она знала, что у них нет ничего впереди, а он не знал, и она не могла ему открыть причину своей печали…
        Сглотнув, Прекраса взяла себя в руки. Боль разлуки мучила ее, как нож, засевший в груди, но она знала: это ненадолго. Скоро этому придет конец, они снова будут вместе. И чем скорее и лучше она обеспечит будущее сына, тем скорее отправится по туманной тропе вслед своей бессмертной любви.
        - Святославу нужен надежный человек, который примет его на руки и будет растить и помогать править, пока сам он мал. И я хочу, чтобы этот человек взял в жены Ельгу-Поляницу, его названную мать. Ты готов стать этим человеком?
        - Госпожа… - Кольберн просиял, не находя слов от неожиданной радости. - Это честь… лучшего я не желал бы… Даже если бы мне предложили престол в Асгарде, в кругу богов… то есть в раю возле престола самого Кристуса.
        Это и правда было больше, чем он просил. Воевода хоть и первый среди воинов, но ниже князя и выполняет его приказы. А кормилец, получивший «на руки» малолетнего правителя, получает все его властные права на много лет - пока тот не достигнет двенадцатилетнего возраста. Святославу до того оставалось еще девять лет, а значит, девять лет он, Кольберн, будет в Киеве все равно что князь. А будучи женатым на знатнейшей деве, дочери самого Ельга, он сможет…
        - Я доверяю это тебе, помня о твоей клятве! - Прекраса подняла руку, и на ее запястье мягко звякнул браслет из греческих златников - тот самый, что Кольберн подарил ей в благодарность за исцеление. - Ты клялся на золоте, что не станешь посягать ни на что из принадлежащего Ингеру и его потомству. Я знаю, что твоя клятва крепче железа. Ни один человек на свете не будет лучше заботиться о сыне Ингера, не пытаясь ничего отнять для себя…
        - Это правда, госпожа! - пылко воскликнул Кольберн, стыдясь перед собой за то, о чем чуть было не подумал. - Ни один человек, обыщи хоть весь свет до самого Йотунхейма!
        - Тогда ступай и передай во дворе, что я желаю видеть сестру моего мужа. Пусть за ней пошлют.

* * *
        Торлейка, Кольбернова посланца, Ельга встретила на половине пути к княжьему двору и улыбнулась про себя: их с Прекрасой желания совпали. Она еще не знала, что желания ее и невестки решительно расходятся именно в том, что было для нее сейчас важнее всего.
        Войдя, Ельга сразу увидела Прекрасу, и от сходства этой белой фигуры с мертвой, засохшей ночной бабочкой в душе ее вдруг вспыхнуло нечто вроде злорадства. Да ведь она, сама того не осознавая толком, много лет мечтала увидеть эту женщину поверженной, разбитой! Повинуясь воле отца, оставившего престол Ингеру, в душе не смирилась с его выбором. Много лет держалась настороже, зная, что приезд брата с невесткой разрушил надежды ее самой и Свена, много лет ждала от них еще больших бед и унижений, боролась, надеялась, что судьба еще повернется веселым лицом к детям Ельга. Горе Прекрасы должно было усилить в сердцах родичей любовь, сгладить обиды. Но нельзя усилить то, чего нет, а любви не было, была неприязнь, и сейчас она торжествовала победу.
        Стыдясь перед собой этого низкого чувства, Ельга подошла. Прекраса встала ей навстречу, и Ельга поцеловала ее прохладную щеку. Вспомнила первый такой же поцелуй - в тот день, когда Ингер с женой прибыл в Киев. Тогда щека юной новобрачной показалась Ельге гладкой и прохладной, как березовый лист, а глаза - опасными, как глубокая вода. Весь род их чуть было не пошел ко дну по вине этих колдовских глаз…
        - Садись, - Прекраса указала на скамью возле себя.
        Скамья была покрыта шелковым полавочником, на ней лежало несколько подушек, тоже обтянутых шелком, одна даже с золотным шитьем. Женщина в белых одеждах казалась чуждой этой роскоши - как та дева-русалка из Асмундовой байки, что сидела за печью в родительском доме, не принимая пищи и не произнося ни слова.
        Ельга села. Вот они, две Ельги, обе в белом, как две печальные лебеди. На первый взгляд схожие, но такие разные. Общая потеря должна была сблизить их, но ожидания их теперь устремлены совсем в разные стороны.
        - Как ты жива? - Ельга взяла невестку за руку. - Как Святка? Если хочешь, я возьму его к себе на эти дни, может, тебе с ним недосуг…
        Она еще раз бегло огляделась, но ни ребенка, ни его няньки в избе не увидела.
        - Я для того тебя и звала… о нем потолковать, о Святке, - начала Прекраса. Потом, явно сделав усилие, подняла глаза на Ельгу. - Он… теперь сам князем остался, но он так мал… Ему нужен кормилец.
        В мыслях Ельги мелькнуло лицо Свена. Уж не ему ли Прекраса хочет предложить, если обращается к ней?
        О, если бы так! На этом они наконец все помирятся, поделив наследство старого Ельга по справедливости.
        - Ты знаешь, что кормилец за малолетнего править будет еще девять-десять лет, а то и больше, пока дитя в полный разум войдет. Сейчас вот у нас война. Откладывать нельзя, кому-то надо Святку на руки дать. Да боюсь, не погубили бы… злые люди. Я выбрала… верного человека. Того, кто дал клятву не посягать…
        Надежды увидеть на этом месте Свена рухнули, едва появившись: Прекраса говорит о «Шепелявом».
        - Я хочу, чтобы ты и дальше была Святке как мать. Ты спасла его, когда он родился, - с усилием выговорила Прекраса. Раньше они никогда не упоминали ту ночь. - Стерегла его… злая сила. Теперь… голова взята, но как знать… Вдруг то, что отца унесло, и за сыном придет?
        От звука ее тихого, ровного голоса Ельга содрогнулась. Прекраса точно знала, о какой злой силе говорит. И почти не боялась, свыкнувшись с этой мыслью, смирившись с чуждой властью. С трудом подавив желание отодвинуться от нее, Ельга взялась за мешочек с землей отцовой могилы под платьем.
        Недруги Прекрасы не ошибались в своих подозрениях. Жена Ингера проклята. Ее проклятье уже настигло его самого… а теперь подбирается к малолетнему сыну?
        - Я хочу, чтобы ты была при нем, - продолжала Прекраса, не поднимая глаз. - Чтобы хранила его, как суденица добрая, его Доля верная. Я хочу, чтобы ты вышла за Кольберна. У него будет Святка на руках, а ты снова станешь при них госпожой чаши. Ты ведь этого хочешь.
        «А где будешь ты сама?» - мелькнуло у Ельги в мыслях. Неужели без Ингера Прекраса откажется от борьбы? Понимает, что без поддержки мужа-князя она, безродная и никем в Киеве не любимая, не усидит на престоле и утянет за собой ребенка? И пытается, вновь передав его Ельге, закрепить хотя бы его права?
        Но куда сильнее Ельгу занимало другое. Кольберн! Русалка сватает ее за Шепелявого! Свен опять дал верное предсказание!
        От волнения кровь стучала в ушах, и Ельга молчала, боясь не услышать за этим грохотом собственного голоса. Ее пальцы еще помнили прикосновение руки и мягких усов Асмунда. Перед ней сияли синие глаза, полные любви и надежды… Когда она поцеловала его, от тепла его губ среди прохлады двора в ней вспыхнуло желание навсегда задержаться в этом ощущении тепла и легкой радости. Это чувство она принесла сюда, как драгоценный камень в груди.
        Русалка хочет отнять это сокровище, заставить золовку служить себе - ее удачу, ее любовь и заботу. Но Ельга ей не служанка. Она знала в себе силу и понимала: вэтот час она сама будет ставить условия Прекрасе, а не та - ей.
        - Я приму Святку на руки, как вторая мать, но при условии, - вымолвила Ельга. - Его кормильцем будет тот, кого я назову.
        Прекраса вскинула глаза, и затравленный их взгляд поразил Ельгу. За их влажной голубизной скрывалась волчица, способная кусаться, даже будучи смертельно раненой и истекающей кровью.
        - Это не будет Свенька! - прошептала Прекраса, не в силах говорить от перехватившей горло ненависти. - Я все знаю! Это он погубил Ингера! Он был слепым орудием в их руках, но он этого не знал! Он нарушил клятву на мече, он предал своего господина!
        - С чего ты взяла? - возмутилась Ельга.
        - Я знаю! В начале зимы он встречался с Хвалимиром. Они сговорились погубить Ингера. И я могу это доказать! Это знают многие люди! Так сказала жена Хвалимирова и подтвердили те три старца. Они принесли слова Хвалимира: Свенгельд подбил его на злое дело! Я еще могу вернуть их! - Прекраса махнула рукой в сторону двери. - Прикажу им обличить его при всех киянах! Чтобы все знали - он изменник, он убийца!
        Ельга молчала, стиснув зубы. Она не пыталась отрицать, скорее сама была потрясена тем, как самые худшие ее догадки оказались правдой. Едва ли Прекраса лжет, а раз у нее есть послухи, то нет смысла пятнать себя попытками напрасной лжи.
        - Если ты обличишь Свена, другие тоже молчать не станут, - сдержанно ответила Ельга. - О тебе. Я знаю - и не я одна, - что все эти годы ты ездила к Киеву перевозу на зорях и творила там ворожбу. Ты колдунья. Ты семь лет назад пыталась сгубить Свена, но не знала, что у него есть сильная защита. Ты наслала ту хворь на Кольберна. Если он сейчас вдруг узнает об этом… Может, он и не нарушит свою клятву, раз уж дал ее, но преданности у него поубавится. И на кого тогда ты станешь опираться, чтобы спасти себя и Святку?
        - Ты не сможешь этого доказать!
        - И не надо. Стоит людям только услышать, как я назову вслух то, о чем они тайком думали все семь лет… Кто спросит у меня доказательств? Здесь моя земля. Я - эта земля, во мне кровь Ельга и Ольведы. А ты здесь чужая. Без Ингера ты ничто. А Святка… он добрый малец, но от рождения отравлен твоей русалочьей кровью. Захотят ли кияне себе такого князя? Не принесет ли он им больше бед и кровопролитий, чем блага, если оставить ему киевский стол?
        - Ты не можешь так поступить с ним, - дрожа, Прекраса придвинулась к ней. - Ты приняла его на руки, когда он родился. Ты была ему матерью, ты дала ему имя! Ты не позволишь ему пропасть!
        - Я позабочусь о нем, если мы с тобой договоримся.
        Прекраса перевела дух, взяла себя в руки и прищурилась:
        - Что ты мне предложишь, чтобы я скрыла измену Свена?
        - Я позабочусь о Святке, чтобы он вырос и со временем занял стол. Но его кормильцем будет мой человек.
        - Кто?
        - Асмунд.
        - Асмунд? Ваш сотский?
        - Он ничем не хуже любого другого. Род его тебе известен - его прадед, Ингъяльд, был воспитателем моего отца. Никто на свете, кроме Асмунда, не сумеет достойно вырастить другого князя руси, Ельгова наследника. Ему тридцать пять лет - он не слишком молод для такого важного дела и не слишком стар, чтобы не поспеть за резвым отроком. Он умен, храбр, верен, дважды бывал в Царьграде и ходил во все походы киевских князей за последние двадцать лет, кроме походов Ингера на греков. Но это и к лучшему: его удача ни разу ему не изменяла. Он учтив, умеет обращаться с людьми, и в Киеве у него куда больше друзей, чем врагов. Где ты возьмешь кормильца лучше?
        - Но Асмунд… - Прекраса не могла так сразу принять эту новую мысль, - он не женат. Это изъян для человека в его лета…
        - Этой беде помочь нетрудно. Для него найдется жена - знатного рода, с хорошим приданым и сильной родней, - Ельга улыбнулась. - Когда Святка будет дан Асмунду на руки, я выйду за него. Буду женой кормильца, как ты и хотела.
        Прекраса еще шире раскрыла глаза.
        - Ты… - в изумлении вымолвила она. - Ты выйдешь за человека из вашего дома… За бывшего отрока… Он тебе неровня!
        - Ингер тоже женился на неровне. Тогда ведь ты не возражала.
        - Ты не обрадовалась мне, - Прекраса уколола ее взглядом. - Я сразу это поняла.
        - Чудное было бы дело, если бы я обрадовалась! Но Асмунду не придется сидеть на княжьем столе. А что такие браки бывали, вы с Ингером убеждали меня сами, когда сватали за Ратислава.
        Ратислава больше нет, ему невесты не нужно, сама отметила Прекраса. Но потом вспомнила еще кое-что.
        - Кольберн не примирится с этим! Я обещала ему!
        - Мой муж куда лучше годится в кормильцы, а выбрать себе мужа я вправе, не советуясь с Кольберном. К тому же он христианин, ты не забыла? Люди скажут: он научит молодого князя всем этим рабским бредням, что надо радоваться, когда тебя бьют, и не мстить за обиды, и сажать с собой за стол последних нищих, и есть один хлеб! Все кияне будут на стороне Асмунда, и это куда лучше для Святки.
        Прекраса молчала, раздумывая. Ельга собиралась перевернуть все дерево ее замысла вверх корнями. Кольберн был человеком Ингера, и ему Прекраса, не имея ничего лучше, доверила бы беречь самого Святку и державу для него. Но Асмунд был человеком Свена. С ним власть перейдет совсем в другие руки, и дети Ельга восторжествуют над потомством Хродрика и Ельги-Святославы.
        - Свенгельд должен уйти.
        Ельга помолчала, ожидая, не добавит ли Прекраса что-нибудь.
        - Куда?
        - Из Киева. Пусть возьмет себе угличей, древлян, если от них что-то останется. Пусть едет в Холм-город и собирает там дань для Святки. А воеводой здесь будет Кольберн. Если не дать ему чего-то равнозначного, он не стерпит, поднимет всех своих людей и стронников, и у нас опять будет раздор и гибель. Но если Свенгельд уберется из Киева по доброй воле, я больше не упомяну о том, что он виновен в смерти… - Прекраса с трудом сглотнула. - И Кольберну прикажу забыть. Но Свенгельд не должен стоять рядом с престолом моего сына.
        - Кто из них куда пойдет и что возьмет, пусть мужчины договариваются сами, - помедлив, Ельга встала, чувствуя, что разговор пора прекратить. - Мы с тобой договорились о наших делах. Я приму на руки Святку и стану ему второй матерью. Но его кормильцем и моим мужем будет Асмунд сын Одда. Так?
        - Да, - Прекраса кивнула, и это слово упало изо рта, будто камень с сердца.
        - Ты должна поскорее созвать людей и объявить, что передаешь Святку на руки Асмунду. Асмунд от его имени прикажет собирать войско. С этим нельзя тянуть: через два месяца снег растает, дороги просохнут и можно будет выступать, к этому времени войско должно быть готово, а меж нами все улажено. Но Свен останется здесь и в своей должности, пока не будет завершена месть, и получит свою воеводскую долю добычи. Ты видела, что вышло, когда его попытались ее лишить!
        - Да, - еще раз кивнула Прекраса, чувствуя, что ее оставляют силы. - Пусть все будет так.
        Она больше не может думать о переговорах, сборе войска и дележе добычи. Зато Ельга, выросшая в гуще этих дел, уже положила уверенную руку на кормило и вот-вот завладеет им полностью.
        - Я пришлю к тебе Свена, - сказала Ельга, направляясь к двери. Потом обернулась. - А если Кольберн очень обидится, ты ведь можешь намекнуть, что сама теперь осталась без мужа…
        Прекраса дикими глазами взглянула на нее, пытаясь сообразить, то ли Ельга сказала, что она услышала. Та смотрела на нее, морща губы, чтобы не улыбаться.
        И тогда Прекраса расхохоталась. На громкий смех у нее не было сил, но даже от тихого смеха боль в груди усилилась. Однако как же тут удержаться!
        - Ох, да! - выдавила она с каким-то смертоносным весельем. - Пообещать ему это я могу. Почему же нет?
        Выходя на крыльцо, Ельга была уверена: выполнять такое обещание Прекраса не собирается, бояться нечего. Но тут же мысли о русалке и ее приближенных испарились: возле коней стоял с двумя отроками Асмунд, оживленно болтая с Торлейком и еще парой оружников. Ельга сделала ему знак рукой, чтобы подводили коней. А когда он подошел, сама прильнула к нему и поцеловала, под взглядами едва не уронивших челюсти Кольберновых варягов.
        Асмунд охотно обнял ее и горячо ответил на поцелуй. Нужды нет, что они все подумают. Золотисто-карие, с зелеными искрами глаза Ельги сияли, как два янтарных солнца, и взгляд ее, прямой и разящий, как мягкая стрела, в самое сердце пролил веру, что отныне весь белый свет принадлежит им двоим.

* * *
        - Я хочу, чтобы свадьба была как можно скорее, - сказала Прекраса, когда подтвердила Свенгельду, что и впрямь желает брака Асмунда и Ельги.
        - Скорее? - повторил ошарашенный Свен.
        Он едва поверил, что Ельга не шутит с ним, когда сестра явилась домой с этим известием. Он не подозревал сестру во лжи, но был уверен, что «русалка» морочит их и сейчас выставит какое-то условие, которое сделает соглашение невозможным, или хотя бы потребует отложить свадьбу на двенадцать лет.
        - Да, - кивнул Прекраса, хотя вид ее меньше всего мог навести на мысль о чьей-либо свадьбе. - На днях… Так скоро, как только можно все приготовить. Дом для вас и пир для гостей.
        - Но так быстро нельзя ничего приготовить! - ахнула Ельга.
        - Что же так? - хмыкнула Прекраса. - Не будешь же ты говорить, что-де года не вышли или приданое не готово!
        У Ельги дрогнули ноздри: она почувствовала себя задетой намеком на ее возраст, на десять лет превышающий возраст обычных невест. Как будто в том виной какой-то ее изъян!
        - Твоим приданым пять домов наполнить можно, - продолжала Прекраса. - Да и дом-то будет знакомый. Я эту избу вам уступлю.
        На память ей пришло собственное приданое: короб с сорочками, рушниками, поясками, рукавицами… Все то, что она наготовила у себя дома в Выбутах, а потом не знала, как с этим добром быть - княжеский невесте оно не пристало. Другое дело Ельга-Поляницы, дочь Ольведы Аскольдовны! Ей в приданое досталась треть того имущества, которое оставил после себя старый Ельг. Когда киевские бабы толковали о нем, у них разгорались глаза: греческие платья, золотые и серебряные узорочья, расписные блюда, чаши и кувшины! Коровы, лошади, овцы, свиньи! Куницы, бобры, лисы! Челядь! А тканого полотна из льна, конопли и шерсти не сосчитать. Освобождая отцовскую избу, Ельга забрала выделенную ей часть и увезла сперва на Девич-гору, а потом к Свенгельду. Теперь все это, что не ходило своими ногами, хранилось у него в ларях. Этим взабыль можно было за день наполнить даже совсем пустую избу, а скот и челядь за восемь лет ожидания увеличились в числе.
        - Эту избу? - Ельга повела головой, недоверчиво округлив глаза.
        Они сидели в княжеской избе - той, где семь с лишним лет прожили Ингер и Прекраса, а до них обитал Ельг со своей семьей. Сама Ельга-Поляница родилась здесь. Но снова вселиться сюда означало для нее нечто большее, чем хозяйничать там же, где была хозяйкой ее мать.
        - А ты где же будешь? - Ельге не верилось, что Прекраса согласится выехать отсюда, из этого дома, обладание которым подтверждало ее права как княгини.
        - Мне такая большая ни к чему, - Прекраса отвела глаза. - Мне поменьше жилье сгодится. Гостиную избу займу, - пояснила она в ответ на недоверчивые и удивленные взгляды. - А там видно будет.
        Ельга и Свен переглянулись. Может, она намерена снова выйти замуж? Но, зная ее безраздельную любовь к Ингеру, в это они не могли поверить.
        - Да и гостей вам недолго собирать, - продолжала Прекраса. - Ни у вас, ни у жениха ведь родни больше нет никакой? Так лучше сейчас покончить, пока ни северяне, ни посадники не проведали. А то еще явятся с дружиной невесту отбивать, - она улыбнулась одними губами.
        Свен вопросительно посмотрел на Ельгу. Сестра покачала головой.
        - Сейчас в нашем роду нельзя играть свадеб, - с сожалением, но твердо ответила она. - Я и сама хотела бы поскорее… Но над нами висит долг мести. Пролита кровь нашего родича и не отомщена. Пока это не будет сделано, мы не вправе каши чинить. Такому браку не будет счастья. Только чурам поношенье.
        - Как знать, сколько ждать придется? - Прекраса прищурилась, и Ельга снова увидела в ее глазах нечто хищное, старческое.
        - Сколько нужно.
        Чем больше Прекраса старалась их уговорить, тем менее Ельге хотелось соглашаться. Что-то ей подсказывало: уПрекрасы есть свои причины для этой настойчивости. А то, что хорошо для нее, едва ли хорошо для них. Она уже уступила в одном, весьма важном, так неужели не попытается откусить с другого края?
        Прекраса взглянула на Свена, но и он кивнул:
        - Сначала месть. Потом свадьба. Иначе нам скажут, чести родича беречь не умеем.
        - Ну, как знаете, - помолчав и вздохнув, ответила Прекраса. - Дело ваше.

* * *
        Молодая вдова-княгиня лукавила: свадьбу Ельги-Поляницы она считала своим делом. Кое-что в нем было жизненно - или смертельно - важно для нее, и она не собиралась сдаваться.
        Не без споров, но обе стороны Ингеровых ближиков пришли к согласию. Свенгельд с трудом принял решение Прекрасы, которая желала удалить его из Киева, но у него оказались связаны руки. Он нарушил клятву верности своему господину, был причастен к гибели родича. Выплыви это наружу, и все его надежды на уважение и влияние рухнут. Оставалось примириться на том, что истинная власть попадала в руки его сестры и ее мужа, а самому принять откуп - посадничество в северных владениях Ингерова рода. И если Ельга и Асмунд будут управлять землей Полянской от имени ребенка, то Свенгельд на Волхове окажется в положении самовластного правителя, отличаясь от него лишь названием и необходимостью отсылать в Киев часть собранной дани. И то не сразу, а через несколько лет, как обустроится.
        - Но я останусь воеводой до завершения нашей общей мести, - сказал он. - Не позволю, чтобы меня потом попрекали, будто я уклонился от долга отомстить за своего брата.
        Прекраса предпочла бы именно что отстранить его от участия в этом деле, дававшем право на наследство. Но здесь Свен уперся, как скала, да и обойтись в новой войне без его участия, его всеми признанной удачи, его знания земли Деревской и ее людей кияне не смогли бы. «Ты видела, что вышло, когда попытались управиться с древлянами без него!» - сказала Прекрасе Ельга, и в Киеве это могли бы сказать все.
        Через несколько дней всех лучших мужей киевских созвали в гридницу, и там княгиня Ельга-Прекраса при боярах и дружине передала малолетнего князя «на руки» Асмунду сыну Одда.
        - Ингер сын Хрорика вел свой род от древних конунгов Севера, - сказал Асмунд, держа ребенка на руках перед всей дружиной. - Они происходили от самого Одина, и наш павший князь мог перечислить всех своих предков до самого Отца Ратей. У Одина было много сыновей, и сегодня мы приносим жертву тому его сыну, что звался Вали, и просим его о покровительстве Святославу сыну Ингера. Вали родился от великанши по имени Ринд в ту самую ночь, когда от побега омелы погиб Бальдр. В предании о нем сказано так:
        Но скоро родился брат Бальдра тогда;
        Лишь ночь проживя, бился Одина сын.
        Он кудрей не расчесывал, рук не омыл,
        Пока не повержен был Бальдра убийца[37 - Из Старшей Эдды, Прорицание провидицы, пер. С. Свириденко.].
        - В возрасте всего лишь одной ночи сын Одина настиг и убил убийцу своего брата. Святослав, сын Ингера, состоит с ним в родстве и докажет, что не зря в его жилах струится священная кровь Асгарда. Пусть он едва вышел из младенческого возраста, он сумеет выполнить долг мести не хуже взрослого мужа.
        Светловолосый, румяный мальчик в белом кафтанчике с серебряными пуговками, красивый рыжеволосый мужчина в богатом малиновой кафтане с серебряным позументом на груди - они выглядели как Перун, выносящий из тьмы новорожденного Ярилу-Солнце. Гридница содрогнулась от приветственных криков, так что сам ребенок от испуга заплакал и забился на руках кормильца. Но его детская слабость и робость ничего не значили перед тем наследием, которое ему выпало на долю принять.
        А и гой еси сударыня-матушка!
        А не пеленай меня во пелены шелковые,
        Не пояс?й в пояса тканые,
        Пеленай меня, матушка, во кольчугу булатную,
        А на буйну голову клади злат шелом…
        - пел Дубыня Ворон, чьи темные длинные волосы уже были густо разбавлены сединой, загорелое лицо похудело и заострилось, но голос оставался таким же звонким.
        Старинная песнь словно брала чадо за руку и переводила из обыденной жизни в иножитие предания, где взрослеют быстро, а стареют медленно. Или никогда. Не всякому удается перейти туда при жизни, а тем более - в таком возрасте, когда еще держатся за нянькин подол и не понимают, куда ступают детские ножки. Но у Святослава не было выбора - само рождение определило его путь.
        Ребенка на четвертом году еще рано было учить мужским наукам, и после пира Святка вернулся на попечение матери и нянек. Но Асмунду не грозило заскучать без дела - с этого дня на его долю достались все те дела, которые раньше выполнял князь. В первый черед требовалось восполнить недостаток ближней дружины. Поскольку все гриди Ингера полегли вместе с ним, для юного князя понадобилось собрать ближнюю дружину всю разом заново. Послали гонцов в Вышгород и Витичев, оттуда явилось не менее сотни варягов, желающих занять эти места. Асмунд отобрал наилучших: всамом подходящем возрасте - между двадцатью и тридцатью годами - самых крепких и ловких в обращении с оружием. Одновременно гонцы отправились в Любеч, в Чернигов, в северянские земли к князю Страдомиру с просьбой помочь войском. Решено было пока утаить, что надежд на руку Ельга-Поляницы у них больше нет, а к тому времени как все откроется, незадачливых женихов утешит добыча.
        Но вот растаял снег, Днепр освободился от льда. Как не раз уже бывало, Прекраса приказала на белой заре прохладного весеннего дня оседлать себе лошадь. В груди кольнуло от воспоминаний: вбылые годы ей помогал сесть в седло верный Ратьша, а следом ехали братья-гриди, Рагнвальд и Ингвальд, не близнецы, но такие похожие округлыми скуластыми лицами с короткими шведскими носами… Их больше не было в живых, их кровь пролилась там же, где кровь Ингера, и смешалась с нею на груди земли… В глазах защипало от слез. Прекраса мало думала о других, пока с нею оставался Ингер, но его люди были в ее глазах частью него. Окажись эти трое каким-то образом живы - она так же удивилась бы, как если бы две ноги и правая рука Ингера явились к ней без всего остального. И слезы, набежавшие на глаза ее этим утром, пролились по Ингеру.
        Прекраса никого с собой не взяла. Новонабранным гридям она не доверяла, не знала никого из них по именам, да и к чему? Это люди Асмунда: он их выбрал, он им платит серебром Святослава. Из-за них собственный двор стал казаться чужим: его заполонили чужие лица, чужие голоса, варяжская речь. Живя в своих крепостях, варяги Кольберна за несколько лет не выучились славянской речи. Но Прекрасе не за чем было с ними говорить. К тому времени как Святка подрастет, эти уже погибнут или состарятся, он наберет себе новых. «А и было Киюшке пятнадцать лет - и дружине его пятнадцать лет», - пел Ворон на том пиру. Те отроки, кто станет руками и ногами Святослава, сами еще цепляются за подолы свои матерей.
        Провожатые Прекрасе не требовались. Дорогу она знала, а кто мог ее обидеть? Самые буйные из этих, новонабранных, испуганно умолкали и подавались в стороны, стоило одетой в печальную сряду княгине-вдове показаться во дворе. Они почтительно кланялись, а она проходила, по привычке кивая, но не гладя ни на кого. Будто тень зимы среди весны, чуждая окружающим ее живым людям.
        У ворот Горы по-прежнему стояли оружники Свенгельда. Но Прекраса лишь сделала знак рукой, и они растворили ворота. Прекраса чувствовала их недоверчивые взгляды, когда она ехала по тропе в сторону устья Лыбеди и Киева перевоза. Ей было все равно, что они подумают. Теперь она как будто смотрела на землю и все ее заботы из глухого далека.
        Берег был залит водой, подступавшей к избушке перевозчиков. «Я знаю - и не я одна…», - бросила Ельга в тот день, когда Прекраса пыталась сосватать ее за Кольберна. Прекраса ни разу не видела, чтобы во время ее бесед с водой возле избушки мелькал кто-то живой. А ее, выходит, видели. И не молчали об этом. Она могла бы попросить духи перевоза, чтобы вода поднялась и смыла дрянную избенку… если бы ей и это не было все равно.
        Не желая спускаться на топкий, грязный берег, Прекраса осторожно направила кобылу в воду. Та шла осторожно, принюхиваясь. Прекраса не подгоняла ее, позволяя выбирать безопасный путь: под мутной водой могли быть ямы, камни, коряги. Вода дошла лошади до подплечья, и Прекраса уже подбирала ноги, чтобы их не замочить, когда решила остановиться. Прибрежные ивы все еще были впереди, но и берег отодвинулся достаточно.
        Сидя в седле, Прекраса отпустила поводья. Привыкшая к ней лошадь стояла смирно. Прекраса размотала платок, сняла волосник и распустила волосы. Расплетенные пряди упали ниже брюха лошади, до самой воды. Так же касались воды, перетекая в нее, волосы Девы Улыбы, когда та явилась ей в виде всадницы с лягушачьими ногами. Вспомнив о том дне, Прекраса замерла, пытаясь различить их двух: она - Прекраса? Ельга Прекрасная, как звал ее Ингер, княгиня киевская? Или она - Улыба, владычица перевоза? Берегиня, госпожа судьбы? Река судьбы уже почти растворила ее, и Прекраса, никогда не боявшаяся утонуть, сейчас судорожно втягивала ноздрями воздух с запахом растревоженной воды.
        Так давно Прекраса не видела собственных волос при свете дня, что взглянула на них с удивлением. Ее поразила их красота этих волнистых прядей: светло-русых, густых, блестящих. Казалось, они должны поседеть, как зима, омертветь, как мысли в голове под ними. Но нет - волосы двадцатичетырехлетней княгини были молоды и сильны, как им и надлежало. Да, эта весна у нее двадцать четвертая. Та, когда она встретила Ингера, была шестнадцатой - так сказала мать. С тех пор прошло восемь лет. Берегиня у брода обещала ей семь, этот год она живет уже в долг. Но даже жадная до чужой жизни русалка не скажет, будто Прекраса мало заплатила за лишнее время.
        Из сумочки на поясе Прекраса достала гребень белой кости. Она расчесывала волосы, глядя, как струятся у лошадиных ног мутные весенние воды Днепра, и ей казалось, что их-то она и расчесывает.
        - Мать-Вода, Государыня-Вода…
        Прекраса произносила привычные слова призыва, и как никогда легко ей далось в этот раз слиться духом со стихией своих покровителей, таких щедрых и таких жестоких. Дух ее белой уткой нырнул в струи перевоза, и она ощущала его силу как свою. Так вот оно что… Вот как старым, умелым волхвам достается способность повелевать духами, почти не прилагая усилий. Для этого нужно немного. Всего лишь умереть. Всего лишь сделать шаг в Навь и протянуть к ней руки, как к доброй матери, оставив белый свет с его ненужными более радостями позади.
        Мать-Вода! Государыня-Вода!
        Не обмой-ка ты крутые берега,
        А появись, покажись мне красной девицей,
        Госпожой вод днепровских, Девой Улыбой…
        Размеренными движениями расчесывая волосы, Прекраса повторяла слова призыва и не считала, сколько раз. Какой Дева Улыба выйдет к ней сегодня? Молодой красавицей? Белой уткой? Черной коровой? Бледной, как тающий снег, лошадью? Или тем страшилищем - полуобгоревшим трупом, соскочившим с погребального пылающего ложа?
        Лошадь вдруг фыркнула, попятилась, так что Прекраса едва успела ухватиться одной рукой за повод и крепче сжать коленями ее бока. Возле лошадиной морды в воде показалось нечто… Сперва Прекраса решила, что это бревно, но тут же поняла - это тело. Утопленник.
        Тело плыло лицом вниз. Вода бережно вынесла его ближе к Прекрасе, а потом перевернула.
        Напрасно Прекраса думала, что ее ничто уже не может задеть и устрашить. Перед ней, наполовину погруженное в воду, было тело женщины средних лет. Лицо, совершенно ясное, без признаков разложения, только бледное, как береста… Это было лицо ее матери.
        Прекраса закусила губу, чтобы не вскрикнуть. Она не видела свою мать восемь лет, и та изменилась за это время - увяла, постарела, хотя следы былой миловидности еще сохранялись в чертах. Она была одета в белую смертную сряду, но голова ее была свободна от уборов, длинные светлые волосы плыли возле нее, рассекались по волнам и смешивались с ними. Глаза Гунноры были закрыты, но это не избавляло от впечатления, что она видит сквозь веки и смотрит на дочь, которая смотрит на нее. Зато рот был приоткрыт, и вода свободно втекала туда и вытекала обратно.
        «Давненько ты не жаловала ко мне», - услышала Прекраса тот особый голос, который не звучит снаружи, а раздается сразу в мыслях.
        Это Гуннора говорила с ней. Или та, что приняла ее облик.
        - Я пришла к тебе… по нужде великой, - едва владея голосом, ответила Прекраса. Владычица перевоза все же нашла облик, способный потрясти ее еще сильнее, чем те, прежние. - Последнюю службу сослужи мне.
        «Уж и последнюю!» - хохотнула берегиня, и дико было видеть, как одновременно с этими словами речная вода бьется мелкими волнами о приоткрытые бледные губы Гунноры.
        Всякий сор кружился возле тела, неспешно уплывал по течению, но утопленница оставалась на прежнем месте, будто ее что-то держало.
        - Я знаю, срок мой вышел… и пришел. Мало что мне еще нужно. Только чтобы сын мой… Он мал, а враги его сильны. Ельга-Поляница замуж идет. Она хоть и не юна, но и не старуха. Может еще детей иметь. Родятся у нее дети - не отдадут они моему сыну стол его законный. Помоги мне… эту беду избыть.
        «А чем заплатишь?»
        - Или мало я платила тебе? - в душе Прекрасы всколыхнулась ненависть. - Или мало ты у меня взяла, позволения не спрашивая? Детей моих двух тебе было мало? Ты за третьим приходила…
        Прекраса запнулась, вспомнив ту ночь. Вода приходила и за третьим ее сыном, и забрала бы его, не окажись там Ельги. Ельга спасла ее последнего ребенка, а она хочет лишить ту возможности когда-нибудь взять на руки своего.
        Но Прекраса отбросила эту мысль. Всего важнее - Святка. Чтобы никто не посягал на его жизнь, владения и права. Другие дети не нужны роду Ельга и Хрорика!
        Вода хохотнула.
        - Вот тебе дар мой! - Прекраса швырнула в воду белый гребень.
        С плеском он упал, волны над ним сомкнулись… и понеслись дальше, будто и не было ничего. Не было этих восьми лет, когда она только и делала, что пряла судьбы.
        - Ну а что сумеешь взять - пусть то в твоей воле будет, - добавила Прекраса. - Хороша эта плата. Лучше на свете нет.
        Развернув лошадь, она шагом поехала к берегу.
        «Будь по-твоему, - журчала вода под ногами лошади, и в голосе ее звучало сытое удовлетворение. - Две головы мне обещаны, две головы возьму…»
        Две головы… Так вот их сколько должно было быть… Прекраса зажмурилась, вдруг представив, что эти двое детей, которым не суждено родиться и вырасти, сейчас выплывут прямо перед лошадиной мордой.

* * *
        Первый отклик на просьбу пришел к ней на третий день. В полусне Прекраса ощутила, будто мимо лежанки пронеслось нечто холодное, повеяло запахом речной воды. С усилием вынырнув из сна, она села, потерла глаза. Огляделась и сразу заметила, что на полу возле лежанки валяется нечто маленькое, темное. Спустила ноги на овчину, наклонилась, всмотрелась…
        Всякая женщина не просто вздрогнула бы, разглядев этот дар - закричала бы! Возле поршней, которые Прекраса носила в избе, лежала оторванная голова гадюки. Крошечные глазки, черная чешуя, широко разинутая пасть, ядовитые зубы…
        Другая женщина сочла бы, что такой ужасный дар - от нечисти или от недругов - предвещает ей гибель. Но Прекраса лишь кивнула. Соскочила с постели, нашла платок, завернула змеиную голову и спрятала, пока служанки не увидели.
        В тот же вечер Прекраса выслала под разными предлогами всю челядь и осталась в избе одна. Подошла к двери, присела и с усилием вытащила одну из досок пола. Семь лет назад несколько досок поднимали, чтобы похоронить под порогом тельце ее первенца, который умер, не успев сделать ни единого вздоха, и они были слабо закреплены.
        Глядя на черную землю под полом, Прекраса помедлила. Он и сейчас лежал в этой земле - ее первый сын, тот, что должен был много лет составлять ее гордость и счастье, а потом занять отцовский стол. За семь лет младенческие косточки истлели, его уже не найти, но дух его навеки останется в этой избе. Он не прогневается на мать, которая всеми силами старается защитить его младшего брата. Свое третье и последнее дитя.
        - Прости, сынок, - шепнула Прекраса. - Что тревожу. Может, тебе не радостно будет рядом с этим в земле лежать, но так нужно. Они будут здесь жить. И я должна оставить это здесь.
        Выбрав место в углу, как можно дальше от могилки чада, она принялась ножом копать землю. Вырыла ямку, достала змеиную голову в платке. Развернула платок и, тем же ножом пошире разомкнув челюсти, осторожно протолкнула в пасть змеи два боба, которые тайком прожарила в камнях очага в поварне. Потом снова свела мертвые челюсти гада.
        - Мара-Марена, Навья Владычица! - шептала она, опуская змеиную голову в ямку. - Бери ключи железные, замкни замки костяные, запирай чрево Ельги-Поляницы, Ельговой дочери, крепко-накрепко, долго-надолго! Скольким бобам из головы змеиной прорасти, столько ей чад в белый свет принести!
        Засыпав змеиную голову землей, Прекраса вернула на место доску и притопнула по ней, чтобы плотнее встала на прежнее место.
        - По слову моему Мара-Марена железные ключи взяла, костяные ворота заперла! - шептала она. - И кто ту змеиную голову сгложет, тот мое слово превозможет…
        И, наверное, от вида черной земли перед глазами ей казалось, что ее белые вдовьи одежды сами черны, как земля.
        Глава 3
        На ближнем к опушке краю поля бросалось в глаза огромное угольное пятно. Поле оставалось невспаханным и к середине месяца травеня пестрело сорняками, но здесь, на площадке шириной шагов в пятьдесят, ничего не росло. Вместо зелени эту часть лика земного покрывала гарь: россыпи головешек, черный уголь, серая зола, белый пепел. Но это было совсем не то, как бывает, когда выжигают под пашню участок срубленного леса. С этим углем было перемешано много такого, чего не бывает в лесу. Обгорелые тряпки, куски дубленой кожи, искореженное железо… обугленные человеческие кости.
        Когда дорога вышла из леса, Прекраса сразу видела это пятно и содрогнулась. Впереди, на поле, уже находилось несколько сотен киевского войска, все оглядывались на эту гарь и хмурились.
        - О боги, что это? - в изумлении воскликнула она.
        Навалилось ужасное предчувствие.
        - Это здесь, надо думать… - угрюмо кивнул Свен. - Здесь они бились, на этом поле. Здесь их и сожгли.
        - Я хочу… осмотреть.
        Свенгельд поморщился, но сделал знак гридям. Хильдир, десятский, повернул коня вдоль опушки, в сторону гари, вожди направились за ним. Удивительное зрелище они представляли втроем - вернее, вчетвером. Впереди везли два стяга: синий - Ельга Вещего, под которым уже восемь лет ходил его сын Свенгельд, а рядом - красный с белым соколом новый стяг князя русского Святослава. За ним ехали двое мужчин - Свенгельд и Асмунд, и одна женщина - княгиня Ельга-Прекраса. Или Асмунд, или княгиня везли перед седлом четырехлетнего мальчика. Ратники с удивлением провожали его глазами: перед ними ожило сказание о божественном ребенке, взявшем оружие сразу после рождения.
        Всадники проехали вдоль опушки, мимо пятна. Остановившись, Ельга-Прекраса окинула его взглядом. Одетая в белую сряду вдовы, она была как птица над этим кострищем, казалась духом скорби, выпорхнувшем из углей крады.
        - Они что здесь… все? - Она оглянулась на Свенгельда.
        - Похоже, да, - тот хмуро кивнул.
        Наверное, небо содрогалось, когда здесь горели, переложенные осмоленными поленьями и хворостом, десятки тел. Никто не обмывал и не переодевал тела погибших с Ингером гридей, древляне хотели лишь обезопасить себя от множества чужих мертвецов, погибших жестокой смертью. С некоторых не сумели снять кольчуги, искореженные ударами копий и топоров, наконечниками стрел вбитые глубоко в плоть, а потом примороженные двумя-тремя ночами на холоде. Тела положили на краду как были - окоченевшие, залитые кровавым льдом, в тех же положениях, в каких они приняли смерть. Среди угля и сейчас виднелись обрывки оплавленных кольчуг и поясных пряжек. Прекраса не хотела к ним присматриваться, опасаясь увидеть кости, но не могла оторвать глаз. Да, вон круглеется обгорелый череп… еще один…
        Словно холодная змея скользила по спине при мысли: здесь лежит и то, что осталось от Ингера. Здесь обгорелые кости его стана - высокого, по-юношески стройного и по-мужски сильного. Его обращенные в прах русые кудри, черные брови, длинные ресницы, большие, ясные серые глаза… Но Прекраса больше не плакала: унее не было слез. Снега сошли с земли, но остались на ее одежде, в ее груди. Она не жила, она лишь исполняла свой долг.
        На краю пятна виднелся длинный ров, прикрытый высохшими, жесткими еловыми лапами с осыпавшейся желтой хвоей. Этот ров вырыли в оттаявшей от жара земле, когда кострище погасло и остыло, а потом сгребли в него что смогли. Землю теперь усеивали лишь остатки - видно, в те зимние дни снова пошел снег и не дал сделать эту работу как следует, а весной, когда снег растаял, древлянам не хотелось приближаться. Они даже не стали распахивать это поле, орошенное кровью, видно, сочли его отныне проклятым. К весне уже было ясно, что войны не избежать, и черное пятно от крады смотрелось грозным обещанием их собственной грядущей судьбы.
        - А он… Ингер… тоже там?
        - Как знать? - ответил княгине Асмунд. - Возьмем пленных, спросим. Но его они могли сохранить - помнишь, те старики предлагали нам выкупить тело?
        - Едва ли они хранят его до сих пор, - Свен взмахнул плетью, будто отгоняя носившийся в воздухе мертвящий дух гари. - Но что гадать, будет полон - узнаем.
        Он посмотрел через поле на север - туда, где над невидимым отсюда каменистым руслом Ужа высился город Искоростень.

* * *
        Под княжеским стягом, в белых одежда сама Марена-зима вступила на землю Деревскую в цветущий месяц травень. За два месяца в Киеве собрали войско: со всей Полянской земли, из Чернигова, из Любеча, от северян. Привели дружины из Вышгорода и Витичева. Войско шло по дороге на Искоростень, а позади него над лесом плыли дымы пожарищ. Запах гари отравил воздух, заглушая обычный в эту пору дух цветов и растительных соков. Если древляне бежали из своих весей, спасаясь от наступающих киян в лесах, то княгиня приказывала сжечь все постройки. Если жители бежать не успевали, брала в таль молодежь и старейшин. Вереницы связанных пленников брели за возами обоза, и войско продвигалось вперед, разоряя все новые и новые волости. Вожди дружин понимали: после этой войны здесь никакой дани не возьмешь, и брали добычу - всю, до какой могли дотянуться.
        Перед войском шла передовая сотня под водительством черниговца Вальдрика, но до самого Искоростеня, не считая мелких стычек во время преследования и попыток обстрела из лесных засад, кияне не встретили противника. Остался позади дымящийся Малин - Прекраса приказала сжечь и город, и весь, а десяток захваченных его старейшин вели в обозе. Целью киян был Искоростень - старшая столица земли Деревской. Судя по тому, что в пройденных волостях почти не было отроков и молодых мужчин, Хвалимир все же собрал ополчение. И кияне с нетерпением ждали сражения.
        И вот он, Искоростень. Со стороны Ужа каменистый крутой обрыв был так высок, что там даже не требовались укрепления. Со стороны поля рыже-бурая, с красноватым оттенком скала была гораздо ниже, зато крутой ее склон крепился каменной кладкой. У подножия тянулся широкий ров, на который с востока, через посад, выводила дорога. Позади рва она поднималась к воротам вала, поверх него стоял частокол, судя по его высоте, с боевым ходом изнутри.
        Сейчас посад был пуст - высланные вперед дозорные десятки проверили избы и не нашли там ни людей, ни животных, ни припасов, ничего хоть сколько-нибудь ценного. Жители заранее укрылись в городце, но занимать избы Свенгельд не велел: они находились слишком близко к городу и были досягаемы из луков со стены. Посовещавшись, решили на поле не оставаться: соседство с городом грозило опасностью, вздумай древляне сделать ночную вылазку. У опушки оставили дозоры, войско отошло на версту назад и устроило стан на дальнем выпасе, обнеся его рогатками: расставили шатры, разложили костры. Во все стороны Свенгельд разослал дозорные разъезды. Если Хвалимир все же собирается вывести ему навстречу свое войско, то больше ему отступать некуда.
        Свенгельд, Кольберн и Асмунд спали по очереди, разделив ночь на три стражи. Дозорные доносили в воеводский шатер, что возле Искоростеня слышно какое-то движение, но свет молодого месяца не позволял ничего разглядеть.
        На первой заре в той стороне воинственно запели рога. Киевский стан тоже поднялся. Когда рассвело, от опушки стало отчетливо видно, что перед Искоростенем движется множество народу. Древлянское ополчение собиралось, подтягиваясь из самого города и из окрестных весей, с другого берега Ужа. Получая от своих дозорных вести о продвижении киевского войска, Хвалимир-Мал знал, когда его ждать. До последнего дня он старался набрать как можно больше людей - в численности была надежда на спасение древлян, хуже русов вооруженных и обученных.
        Вынесли боевого чура - того, что не успел к разгрому Ингеровой ближней дружины. Напротив него мелькали на ветру яркие пятна киевских стягов. За эти два месяца Прекраса вышила новый княжеский стяг для сына, взяв за образец Ингеров стяг с соколом, падающим на добычу головой вниз. В середине русского строя стояли самые крепкие дружины - Свенгельда и Асмунда. На правом крыле разместились люди Кольберна и Вальдрика, слева, как обычно, полянское ополчение и северяне с князем Страдомиром.
        Затрубили рога, к шатру княгини подвели лошадей. Прекраса вынесла Святослава в белом кафтанчике и вручила сидящему верхом Асмунду. Посадив ребенка перед седлом, кормилец тронулся к тому месту, где уже выстроились гриди. Все войско провожало их удивленными и торжествующими криками. Никто не ждал, что малое дитя повезут в битву, и вид Святослав перед седлом кормильца, поражало как чудо, как сошествие божества. Ему махали руками, приветственно потрясали воздетым оружием, и мальчик охотно махал в ответ.
        - Князь едет! Князь наш едет! - катилось по стану, и каждого наполняло чувство, будто сами боги стоят с киянами в одном строю.
        Вот Асмунд и Свенгельд заняли места в середине строя, под двумя стягами. Напротив них, через поле, краснел боевой чур, а за ним поблескивали шлемы, вытянувшись в ряд. Воеводы переглянулись. Несколько десятков шлемов древляне могли получить только одним способом. Это были шлемы Ингеровых гридей, три месяца назад на этом самом поле снятые с мертвых.
        - Смотри, - хрипло от волнения окликнул Свен и указал плетью через поле. - Золотой!
        Асмунд проследил за его взглядом и легко нашел возле боевого чура золотистую звездочку. Там стоял человек в кольчуге, и шлем на его голове сиял на весеннем солнце яркой позолотой. Это был шлем самого Ингера - они узнали его даже на расстоянии. Другой такой же имелся только у самого Свенгельда.
        - Гляди, княже! - Асмунд показал Святославу в ту сторону. - Это шелом отца твоего. Мы его вернем. Снимем вместе с головой.
        Телохранители подали Асмунду копье с древком, выкрашенным в синий цвет.
        - Держи, княже! - приподняв копье, Асмунд приложил к древку ручку Святослава.
        - Копие! - Маленький воин вцепился в синее дерево.
        По знаку Свенгельда рога затрубили разом.
        - Боги руси, боги наших дедов! - воскликнул Асмунд, слегка приподнявшись в седле. - Этим копьем Святослав, князь русский, посвящает вам убийцу отца его, род древлянский!
        - Блосай! - закричал Святослав, уже знавший, для чего служат эти длинные палки, и его голос был ясно слышен в ближних рядах.
        Оружники одобрительно засмеялись, и этот смех вливал бодрость в людей, знавших, что для кого-то это утро станет последним среди живых.
        Одной рукой придерживая ребенка, чтобы не сорвался от толчка, правой Асмунд взялся за копье поверх кисти Святослава и направил его руку:
        - Бросай!
        Святослав толкнул древко; Асмунд помог ему, однако этот совместный бросок вышел не очень ловким, и копье, пролетев несколько шагов над головой лошади, упало наземь.
        - Князь уже начал! - рявкнул Свенгельд. - Вперед, братья, за князем!
        - Впеле-о-од! - радостно подхватил Святослав. - Блатья!
        Строй ответил дружным ревом, прокатившимся из конца в конец - и двинулся через поле.
        Святослав извивался, будто тоже скачет, и кричал «Впелед!», но Асмунд вместе с ним остался на месте.
        - Придет еще твое время! - утешал он юного воителя, которому не терпелось устремиться в сражение вместе со всеми. - Навоюешься, успеешь!
        - Сейцяс! Я хоцю! Впелед!
        - Подожи. Дядя Свен нам дорогу расчистит, тогда и мы поскачем.
        Придерживая мальчика, Асмунд с высоты седла вглядывался в движение на поле - там, где княжеские стяги плыли навстречу боевому чуру.

* * *
        Никогда еще провозглашенный князь деревский не выходил на поле битвы - это было делом избранного воеводы, - но со времен аваров не нависало над родом деревским такой грозной опасности. Сегодня выяснится, прав ли был он, Хвалимир-Мал, сын Боголюба-Мала, когда решился сам возглавить войско, чтобы принести на поле благословение богов и чуров. Многие осуждали его, но молчали. Самым упорным уже было ясно: по дедовым обычаям живя, от дани вовек не избавиться. Не выстоит князь деревский с посохом-чуром в руках против князя русского - в шеломе, броне и с мечом. Нужен меч.
        Меч для себя Хвалимир добыл у поверженного врага. На нем были шлем, кольчуга, оружие Ингера, будто шкура убитого волка, в коей и заключалась его сила, перешедшая к удачливому противнику. Сбитый наносник шлема кузнецы выправили, только на позолоте остались царапины. Зачинили кольчугу, разрубленную на пояснице. Щит, которым Ингер не успел воспользоваться, остался неповрежденным. В эти два-три месяца Хвалимир старательно упражнялся с мечом, но научить его правильно обращаться с оружием русов было некому, и он увереннее чувствовал себя с копьем и топором. Меч, тем не менее, взял; висящий слева на плечевой перевязи, тот наполнял уверенностью, даже не будучи извлечен из ножен. В нем жил дух войны, и Хвалимир, глядя из-под той же кромки шлема, из-под которой глядел Ингер в последний час жизни, надеялся привлечь его на свою сторону.
        Оружия после той зимней битвы заполучили много. Хвалимир отобрал четыре десятка самых сильных и храбрых молодцев, которым и отдал шлемы, кольчуги, щиты и топоры Ингеровых гридей. Сейчас они стояли в челе строя, под боевым чуром, и выглядели не хуже тех, что напротив. Помня участь воеводы Полынца, которого в сражении на Рупине русы легко сняли стрелой, поскольку он был верхом и хорошо им виден среди пеших, Хвалимир сам встал позади пешего строя.
        На том краю поля напротив Хвалимировой дружины тянулся очень похожий ряд - тоже в шлемах и с щитами, только тот ряд был вдвое длиннее. Там виднелись два стяга, красный и синий. Синий Свенгельдов стяг древляне хорошо знали, а под красным вышел Ингеров наследник.
        - Вот, братие, наш соперник ныне! - насмешливо воскликнул Хвалимир. - Дитя малое! Копьецо свое на три шага бросил, едва лошади уши не срезал! Да неужели мы, Маловы и Дулебовы внуки, пеленошного дитяти испугаемся?
        По рядам древлян прокатился смех.
        - Не дорос он воевать!
        - Пусть с няньками сидит!
        - Мамке его бы тесто творить, а не рати водить!
        - В подоле запутается!
        - Вперед! - Хвалимир вынул из ножен меч Ингера и взмахнул им. - За землю Деревскую! За волю нашу, за обычай дедов!
        А русы уже шли и шли вперед, миновав упавшее наземь копье. С каждым шагом придвигалась эта волна, от железа серая, как размолотый лед…

* * *
        …Разорванный надвое древлянский строй спешно отступал, втягиваясь в посад. Самая сильная его часть - ближняя дружина Хвалимира - приняла на себя удар Свенгельда и гридей, но противостояла им недолго: вооружены кияне были не хуже, а зато имели куда больше опыта в обращении с щитом, копьем и топором. Кияне прорвали деревский строй в самой середине, и обе его половины почти сразу начали загибаться назад, отступать. Скоро они уперлись в посад, и здесь строй окончательно смешался, разбился на мелкие ватаги и отдельных бойцов. Отступали между избами, проламывая плетни, взяли в огородах. Здесь и там, возле изб и среди затоптанных капустных гряд, кипели скоротечные схватки. Но в посаде, где каждый ратник видел очень мало своих, отступление превратилось в бегство.
        Правое крыло древлян русы прижимали ко рву, и в свалке иные валились туда. Другие, стараясь этого избежать, спешно отходили вдоль рва, прочь от города, ни о чем, кроме спасения, не помышляя.
        Вынужден был отступать и Хвалимир, чтобы не очутиться в гуще наступающих русов. Оставалось одно: укрыться в городе и обороняться оттуда. При нем держался отряд лучников, стрелявших поверх передних рядов.
        - Назад! В город! - кричал им Хвалимир. - На забороло! Оттуда стрелять!
        И сам повел стрелков, бегом отступая к мосту через ров.
        По узкому мосту могли пройти одновременно не более трех человек; Хвалимир поспел сюда не первым, и какие-то мужики чуть его не столкнули, на бегу не заметив золоченого шлема. Пробившись по мосту в город, на вершину скалы, он взбежал на забороло и стал подгонять бегущих лучников, расставлять их вдоль стены. Отсюда ему было хорошо видно, что кипение схватки приблизилось к городу. Между избами посада еще видны были дерущиеся, но основная толпа переместилась к рву - русы согнали сюда всех, кто уцелел после столкновения в поле.
        Перед мостом образовалась давка. Торопясь пройти вперед, чтобы укрыться за стенами, древляне давили друг друга, то и дело кто-то падал в ров с гребня или с моста. Круглые крашеные щиты русов мелькали уже возле моста.
        - Бей! - рявкнул Хвалимир, и вниз устремились десятки стрел.
        Русы вскинули щиты. Тут же Хвалимир понял, что стрелять сейчас опасно: первые ряды русов настигали отступающих древлян, они смешались, и часть стрел неопытные в битвах лучники в запале выпустили по своим. Но даже если бы каждый попал во врага, это не могло остановить набегающую волну. Прикрываясь щитами, русы стремились к мосту.
        Взгляд Хвалимира зацепился за рослого мужчину в таком же, как у него, золоченом шлеме, в кольчуге, в греческом пластинчатом доспехе, с щитом и мечом в руках. С любого расстояния он узнал бы Свенгельда, недаром они были знакомы уже лет десять. С этим человеком он пытался заключить союз, но судьба не дала обоим выполнить условия. Теперь надежд договориться не было.
        - Дай! - Хвалимир выхватил лук у ближайшего отрока, наложил стрелу.
        Расстояние было предельным, но уж слишком заманчиво казалось сбить киевского воеводу. Может, это их и не остановит, но смерть Свенгельда сама по себе была бы щедрым даром богов.
        Хвалимир выстрелил, но какой-то отрок рядом со Свенгельдом вскинул щит, и стрела, ударившись о дерево, даже не воткнулась, а упала - в дальнем полете растеряла силу. Свенгельд даже не оглянулся. Он не лез в схватку на мосту, но криком и взмахами рук посылал вперед все новые дружины.
        В бревно рядом с головой с хрустом впилась стрела, и Хвалимир спешно пригнулся. Рядом закричали раненые. Заглядевшись на Свенгельда и досадуя о собственном неудачном выстреле, он не заметил, что киевский воевода не просто так кричал, а сгонял к стенам собственных лучников, и теперь они обстреляли бегущих по мосту древлян и Хвалимировых стрелков на забороле. Те попрятались; стоило кому-то высунуть голову, снизу снова начиналась стрельба.
        Глянув в щель, Хвалимир понял, что медлить больше нельзя: красные щиты и шлемы русов уже поднимались по мосту, сбрасывая в ров тех древлян, кого нагоняли по пути. Если ничего не сделать, они ворвутся в город!
        - Все к воротам! - закричал он тем, кто был на забороле. - Ворота закрыть!
        Спрыгнул с боевого хода на двор и побежал к воротам. В городе уже толпились сотни людей, спасшихся с поля боя. Криком и толчками Хвалимир погнал их к воротам. Приходилось прорываться сквозь поток тех, кто бежал снаружи. Одни стремились сюда, другие - туда, все налетали друг на друга, и кричащая толпа бурлила на месте, никто не мог никуда пробиться.
        Когда Хвалимир и те, кого ему удалось собрать, достигли ворот, последние из отступающих еще оставались на тропе выше моста, а на мосту уже были русы. Навалившись, отроки стали закрывать ворота, отпихивая назад тех, кто не успел проскочить. Но те не давали, норовя все же попасть в город; стоял дикий крик, шум борьбы, то и дело снизу прилетали стрелы.
        Хвалимир взялся за топор; другого выхода уже не было. Раз, два ударил по головам бегущих.
        - Копья! - обернувшись, крикнул отрокам за спиной. - Дави их, ляд их бей!
        Сзади стали отталкивать бегущих копьями. Но теперь мешали тела, упавшие под створки.
        Краем глаза Хвалимир заметил уже близко мелькнувшее красное пятно. А потом ему на голову обрушился тяжкий удар, так что гром раскатился под сводом шлема, как под небом, и разом упала глухая тьма с тающими отголосками боли…

* * *
        В ворота плотной толпой стремились оружники - путь в город был свободен. Свен бежал позади своих телохранителей, торопясь проскочить подъем, хотя полоса, куда могли достать лучники со стены, уже заканчивалась. Под ноги то и дело попадались тела - убитые, раненые, зашибленные и затоптанные, русы и древляне вперемешку. В воротах драки уже не было - древлян оттеснили вглубь города. Большая удача, что удалось повиснуть на плечах отступающих и не дать древлянам запереться. Долго они все равно за стенами не просидят, но хотелось поскорее закончить с Искоростенем. Прекраса требовала не медлить, удивляя киян непреклонностью своего духа. Один только Свен знал - куда она торопится…
        В городе кипела свалка. Кроме ратников, здесь были свои жители, беженцы из посада и округи, так что внутри вала, несмотря на простор, не осталось свободного места - ни в избах, ни снаружи. Где-то топтался скот, мычали коровы, блеяли овцы, торчали козьи рога. Вопили бабы, ревели дети. Ратники еще отбивались, но их прижимали к строениям, к валу и рубили. Рубили всех подряд, кто попадался. Княгиня не велела брать пленных, а требовала, чтобы Искоростень был уничтожен и сожжен.
        - Эй, воевода! - окликнул знакомый задыхающийся голос.
        Свен обернулся и увидел Адальрада - своего нового десятского.
        - Там… - молодой оружник с трудом дышал, - нашли… это их князь… Ингеров шлем…
        - Где? - Свенгельд живо обернулся.
        - Под стеной. Его двое… тащили… мои увидели… золотой шлем…
        Последнее он договаривал уже на ходу: Свен знаком велел показывать дорогу.
        Адальрад привел его к крылу заборола справа от стены. Здесь уже не было сражения, но трупы лежали во множестве. Трое отроков Адальрада стояли над кучкой тел, у одного еще кровь с топора была не вытерта.
        - Вот, - десятский показал еще одно тело.
        Золоченый Ингеров шлем - хазарского образца, с высоким куполом и орлиными перьями, новыми - видно, старые пришлось убрать после зимней битвы. Кольчуга, Ингеров топор… Меч оказался под телом, и виднелся только самый конец ножен с литым наконечником: птица, расправившая крылья.
        - Переверни, - велел Свен.
        Шатун перевернул тело, и Свен увидел знакомое лицо. И вправду Хвалимир. Мог оказаться другой деревский князь - здешний, с Ужа. Но нет. Хвалимир сам носит взятое в добычу.
        - Дышит еще, - сказал Шатун. - Видно, по голове угостили, - он показал на вмятину с прорехой в шлеме над лбом. - Больше крови нет.
        Свен вгляделся в бледное лицо с закрытыми глазами.
        - Прикончи его, - велел он Шатуну.
        Хвалимир выдал его Прекрасе, пытаясь отодвинуть свою гибель, хотя сам же первым нарушил их уговор. Прекраса предпочла не поверить в вину Свена - по разным причинам это оказалось ей выгоднее, чем допустить раздор между своими людьми, - но с Хвалимира это вины не снимало. И Свен нисколько не хотел, чтобы об их сговоре вспомнили после разгрома Искоростеня, когда хотя бы одна из целей Прекрасы окажется достигнута.
        Не задавая лишних вопросов, Шатун вынул длинный нож, расстегнул ремешок золоченого шлема, чтобы освободить горло…
        - Стой! - раздался рядом негодующий крик.
        Свен обернулся - к ним почти бегом приближался Кольберн. Сквозь отверстия полумаски его светло-серые глаза смотрели с полубезумным выражением, весь он еще дышал горячкой боя, в руке был обнаженный меч.
        - Не смей! - Он подскочил и хотел оттолкнуть Шатуна, но тот сам попятился и вопросительно взглянул на Свена. - Если он жив, то должен быть взят живым!
        - С чего это? - Свен шагнул к нему, краем глаза отмечая, как к Кольберну бегут его собственные телохранители и еще какие-то хирдманы. - На кой ляд он тебе сдался? Выставить его голову на шесте, все эти разом присмиреют!
        - Его жизнь принадлежит княгине!
        - Они Ингера в плен не взяли!
        - Пусть княгиня прикажет убить его - я сам это сделаю! А пока она не приказала…
        - Она приказала убить всех в городе!
        - Князь - не все. Сейчас пошлем к ней и сделаем, как она скажет! Я знаю, почему ты желаешь его смерти! - добавил Кольберн, сверля Свена злым взглядом. - Не хочешь, чтобы он заговорил! Чтобы твои с ним дела не выплыли наружу!
        Сражение в городе затихало. На ногах оставались только русы, бродящие среди порубленных тел.
        - Отправь твоего человека к госпоже, - Кольберн кивнул на Адальрада, - а мои люди постерегут Хвалимира. Мы с тобой пойдем осмотрим город.
        Свен перевел дух и кивнул Адальраду. Он почти не сомневался, что Прекраса велит оставить Хвалимиру жизнь, но не драться же ему было с Кольберном, тем самым подтверждая обвинение.
        - Ляд тя возьми! - бросил он себе под нос. - Принес тебя синий, черта шепелявого!
        - Что ты говоришь? - Кольберн взглянул на него.
        - Говорю, что если княгиня и прикажет оставить ему жизнь… думаю, он не поблагодарит тебя за это!
        У ворот громко и торжественно затрубили рога. Вошли еще десять гридей - свежих, чистых, не побывавших в сражении, а за ними следовали два всадника. Асмунд держал перед седлом Святку - ребенок округлившимися глазами осматривал разгром внутри. За ними ехала женщина в белой одежде - княгиня-победительница, Ельга Прекрасная…

* * *
        - Идут! - крикнула служанка, просунувшись со двора в дверь поварни.
        Ельга обернулась, и как раз в это время служанку оттащил назад Фастар, отрок из десятка Ислейва, который и принес эту весть.
        - Идут! - повторил он. - Все войско, с вежи и стяги видать.
        - Ислейв народ отсекает?
        - Как договорились.
        Ельга пошла к лохани вымыть руки: утром спешно пекли последние караваи, она сама месила тесто. Уже два дня, как пришел гонец с известием о скором возвращении войска.
        - Все целы? - спросила она тогда Уддольва, которого прислал к ней с дороги Свен.
        - Дренгов наших семеро «холодных», ранены кое-кто, а старшие все целы, - уверенно ответил хирдман. - Ольгера по руке стрелой задели, но заживет. А княжеских я не знаю.
        Ельга заметила, что при этом он слегка вильнул взглядом в сторону, но допытываться не стала. Он не обманул бы ее, если бы со Свеном, Асмундом, кем-то из ближних людей приключилось несчастье. А подробности, надо думать, ему и запретили рассказывать: они захотят обо всем поведать ей сами.
        - А Святка как, здоров?
        - Здоровее всех! - Хирдман расплылся в улыбке. - Такой витязь, куда там! Почти всю дорогу на коне ехал с Асмундом, иногда только на воз к няньке пересаживался. Все-таки мал он еще.
        С тех пор Ельга была занята с утра до ночи: отобрать на пастбищах скот для убоя, распорядиться, что как готовить, снарядить челядь за дровами для домов и бань ратников, приказать ловить рыбу, печь хлеб. Готовить помещение и припасы для полона - Уддольв передал, что ведут две сотни человек. Заглядывать на княжий двор и смотреть, как с этим же самым управляется Нежига - ведь никого из хозяев там не оставалось. Сегодня чуть не с ночи принялись варить каши и похлебки для прибывающих.
        И вот они здесь, входят в город. Переправив гонца к Нежиге на княжий двор, Ельга быстро надела платье получше и стала ждать. С Ружаной и детьми она стояла перед крыльцом, держа приветственный рог. Сердце сильно билось от волнения, радости скорой встречи, под которым таилась глухая тревога. Все эти два месяца она твердила себе, что все будет хорошо: Свена защищает его незримая дружина, Асмунд же ее заверил, что в бой не пойдет, а будет со Святкой и Прекрасой ждать в безопасности. При всем почете его нового положения, он больше не был воином, а был взрослым телом и зрелым умом четырехлетнего чада. Сейчас Ельга этому радовалась: она бы не снесла, если бы после стольких лет ожидания, в шаге от счастья с ним бы случилась беда! Но война есть война, судьба стрелой случайной может настичь, как ни берегись.
        У ворот затрубили рога - вожди дружины вступали в город. Даже со двора был слышен гул толпы - встречать войско собрались все жители Киева и округи. Если бы она заранее не уговорилась с Ислейвом, что на Гору не будут впускать никого, кроме пришедших, то между дворами уже было бы не протолкнуться. Подавили бы друг друга…
        За проемом ворот показалась толпа - конные и пешие. Проплыли в воздухе стяги. Среди всадников Ельга сразу увидела Свена и Асмунда. Асмунд держал перед седлом Святку, но Прекраса на глаза не попалась.
        Приветственно махнув Ельге, Асмунд проехал дальше, к княжьему двору. Гриди вслед за ним тянулись мимо воеводских ворот. Свен соскочил с коня перед крыльцом, обнял Ружану, потом взял из рук Ельги рог, отпил и тоже ее обнял, передав рог Ольгеру. Выглядел он, как и положено: усталый, обгоревший под жаркими лучами первого лета, с почти зажившей ссадиной на левой кисти, что называют «щитовой язвой». Но Ельге почудилась в нем некая замкнутость и мрачность, какой не бывало после других его походов.
        - Что вы, как? - наперебой расспрашивали Ельга и Ружана, пока дети вертелись возле отца, а отроки сгружали с возов разную поклажу и носили в дружинные избы и клети.
        - Вы победили, победили, да? - кричал семилетний Лют, размахивая своим деревянным мечом. - Всех древлян, да?
        - Еще как победили! - Свен потрепал его по голове, на другой руке держа двухлетнюю дочку. - Я такой жути сроду не видывал! - понизив голос, откровенно сказал он Ельге.
        У нее немного вытянулось лицо. Что же такое творилось, если даже Свен такого не видал?
        - А где княгиня? - Ельга вспомнила, что не заметила невестки в рядах дружины.
        Свен посмотрел на нее. Помолчал, потом выразительно провел ребром ладони под горлом.
        - Что?
        Ельга знала, что означает это движение, но не верила, что так его и следует понимать.
        Свен молчал, ничего не поясняя.
        - Она жива? - прямо спросила Ельга.
        - Нет, - так же прямо ответил брат.
        - Она что… - Ельга даже растерялась, - ее в бою, что ли, сразили? Сама древлян мечом секла?
        - Секла она… - с непонятным выражением повторил Свен. - Потом расскажу. Не при детях.
        Он направился в дом, но Ельга схватила его за рукав.
        - Нет, ты не морочишь меня? Она погибла?
        - Да.
        - Но как? Кто ее…
        - Я.
        Свен пошел в избу, оставив онемевшую Ельгу перед крыльцом. Она знала, чт? услышала, но даже после всего пережитого не могла уместить подобное в голове.
        Очень скоро, отведя гридей и Святку на княжий двор, Асмунд пришел поздороваться с ней. Как легко она привыкла к тому, что может броситься ему на шею посреди двора, при всей челяди и отроках; куда больше ее волновало то, что Асмунд, тоже розовый от солнца, хмур почти так же, как Свен. В синих его глазах засело странное выражение, и оно не ушло даже несмотря на то, что он был явно рад ее видеть и целовал с такой жадностью, будто в губах ее была живая вода.
        - Что там было? - расспрашивала Ельга. - Что с Прекрасой? Свен ничего не хочет говорить.
        - Можно потом, а? - Асмунд взглянул на нее с мольбой. - Не на ходу. Мне бы хоть вымыться, поесть…
        - Выпить! - бросил Шатун, рядом снимавший мешок с воза.
        - И выпить!
        Баня как раз была готова, и все они ушли. Ельга следила, как челядь таскает блюда и горшки на стол в гриднице, и ее все сильнее пробирала дрожь от нехороших предчувствий. Мудрая женщина, она не страдала лишним любопытством и умела ждать, веря, что все нужное ей узнает в нужное время. Но Свен и Асмунд были не юными отроками, впервые покинувшими дом и не видавшими ранее смерти и крови. Что же их так потрясло? И Прекраса! Что с ней случилось? Вправду ли Свен сам ее убил или только как-то способствовал ее смерти, как перед этим - Ингера? Ельга тем более была изумлена, что ей казалось, этой зимой вражда между овдовевшей Прекрасой и Свеном утихла: оба понимали, что без согласия между собой не уберегут того, что было ценно для каждого. Они не подружились, но каждый принял свою долю. Так неужели Прекраса, уже выступив в поход с войском, совершила нечто, разбившее их договор? Обманула? Взяла назад обещания?
        Вздумала выйти замуж за Хвалимира и ему передать наследство Ингера? Дикая мысль, но Хвалимир был Прекрасе немногим более чужой, чем киевская родня. А Хвалимир, как Ельга помнила, очень даже способен понравиться женщине. Когда их со Свеном общий замысел наполовину провалился, Хвалимир пытался утопить Свена, чтобы выскочить из проруби самому. Так почему ему не поискать союзника в Прекрасе? Ведь Свен оставался врагом им обоим. Случись такое, неудивительно, если бы Свен придушил змею своими руками.
        Постепенно отроки возвращались из бани и в чистых сорочках, с мокрыми волосами, садились за стол. Свен встал над хозяйским местом с большой чарой в руках, куда Ельга налила пива, и приподнял ее, приглашая богов.
        - Да славятся боги наши, что дали нам победу и привели домой невредимыми. Да пошлют они нам поскорее забыть весь этот поход, а врагам нашим - помнить вечно! - провозгласил он и выпил.
        Чара пошла вокруг стола. Отпив, десятские, за ними оружники приступали к еде; ели охотно, но молча. Никто не удивился речи воеводы, лица остальных были немногим веселее. Никто не смеялся, не слышалось болтовни, похвальбы своими подвигами, никто не рассказывал взахлеб: авот было раз, стою я в дозоре… Они как будто воротились с того света и заново, с неуверенностью осваивались в мире живых.
        Когда Свен насытился и принялся за пиво, Ельга подошла к нему.
        - Вы мне расскажете, что случилось? - при всем ее терпении она начала сердиться. - Что такое вы хотите забыть? Вы же одолели?
        - Да. Мы разбили их в поле перед Искоростенем. На том самом, где они разбили Ингера. Разорвали их строй надвое, - по дружинной привычке Свен выстроил на столе перед собой подобие поля битвы, используя обглоданные кости, свой поясной нож и чашу. - Вот эти края в город потянулись, те по лесу разбежались. Мы за ними к городу бегом. Там ров большой, узкий мост, наверху вал и частокол. Они сами на мосту теснились, друг друга давили, прорва народу с моста в ров попадала. Успели у них на плечах в ворота войти, а то бы долго пришлось возиться. В городе тоже бились. Хвалимира живым взяли, только без памяти. На нем Ингеров шлем был, так и опознали. Потом… она приказала город сжечь как был. Прямо с трупами. Как он горел… пламя до неба, вонь на весь свет…
        - А Хвалимир?
        - Его в полоне сперва держали. Полон она послала могилу делать гридям… Ингеру тоже.
        - Мы ж тело нашли! - вступил Асмунд. - Ингера. В пещере, во льду. Думали, его уж нет давно, они его зарыли где ни попадя или со всеми гридями сожгли, а они сохранили. Сам Искоростень - скала такая, каменная, в ней пещер несколько, и в них ледники устроены. В одном он и лежал. В колоде дубовой. Нам полон сказал, что это он. Колода закрыта была…
        - И что? - Ельга невольно взялась за горло.
        - Я посмотрел, - мрачно кивнул Свен. - Лучше б не делал. Они его изрубили, как не сказать что, а он еще лежал сколько. Хоть и лед, а все-таки…
        Ельга сглотнула.
        - А потом?
        - Сделали ему могилу. Рядом с той, где от общей крады прах был захоронен. Сруб в земле, как положено. Двух отроков и двух девок деревских с ним положили, лошадь, свинью. Оружие, пожитков всяких. А как сделали могилу, она приказала… - Свен сглотнул. - Другую яму вырыть, туда старейшин деревских, из полона, два десятка положить… и живыми засыпать.
        - О боги! - Ельга передернулась и опять сглотнула.
        - Это было богам, - кивнул Свен. - Потом велела краду сделать большую, на нее еще два десятка положить и сжечь… тоже живыми. Ну и вонь была…
        - И вы… вы на все это согласились?
        - А что я не должен был согласиться! - со злобой воскликнул Свен и взмахнул кулаком над столом. - Она мстила. За мужа. Сказала, что эта жертва за возвращение удачи нашей и чтоб бесчестье смыть. И чтобы не смели они больше против сына ее подниматься. Никогда, даже через сто лет! Что я мог сказать? Пожалей древлян, не бей их, они мне родичи? Я тестя едва отстоял, - он мрачно глянул на Ружану, которая уже плакала от ужаса. - Боряту взял в счет своей доли, остальных кой-кого еще у людей выкупать придется, а уж Кольберн и Радила мне свою челядь дешево не отдадут. Покатаются теперь на моих косточках, упыри! Больше не мог ничего. Сама знаешь… она мне могла кой-чего припомнить.
        - А потом? - прошептала Ельга, понимая, что он прав.
        Эта расправа была не только местью за Ингера и способом устрашения древлян. Этим Прекраса хотела покарать и Свена. Показать, чего он заслуживает и от чего спасен благодаря их тайному соглашению.
        - Дренги наши за лес ушли, чтобы не видеть, - добавил Асмунд. - Я хотел Святку унести, а она его забрала, на руках держала и краду ему показывала. Смотри, говорила, вот моя месть за отца твоего. Вот выкуп удачи твоей на всю жизнь. Никто не посмеет тебе сказать, будто от гибели отца твой род счастье утратил. Боги тебе должны удачи на сорок лет вперед.
        - А он что?
        - Да меня чуть не вывернуло. А он что понимает, дитя еще… Только от дыма морщился.
        - А Хвалимир?
        - Его напоследок оставили. На другой день велела тризну по Ингеру править. А перед тем Хвалимира привести. И приказала… на части его разрубить живым и по тому полю разметать. Голову, руки, ноги…
        Ельга содрогнулась и обхватила себя за плечи, судорожно сглатывая. Она восемь лет не видела Хвалимира, но помнила ясно. Он был так хорош собой, и даже ей подумалось тогда… Она помнила его взгляд, в котором смешались восхищение и сомнение: он хотел верить ей, но не позволял себе этого. Оказался прав. И вот… Не в добрый час древляне выбрали его князем. Он умер страшной смертью, его тело не погребено, дух не вернется в потомках и будет вечно блуждать вокруг Искоростеня, превращенного в жуткое пожарище.
        - Сгинул род наш деревский! - причитала вполголоса Ружана. - Не жить ему больше, ныне он как дерево с корнем подрубленным, сгинут древляне, как обры сгинули, без памяти, без наследка. Старцы убиты, счастье по чисту полю рассеяно, отроки и девы в полон уведены!
        Прекраса с лихвой отомстила за мужа, отняв жизнь его убийцы и лишив все племя древлян какой-либо воли для новых мятежей. Месть ее войдет в предания, которое заставит людей содрогаться от ужаса и тысячу лет спустя.
        Боги, да правда ли это? Не жуткий ли сон? Ельга вспоминала Прекрасу, которую знала - юную девушку, похожую на золотисто-белый цветок нивянки. Потом молодую мать, счастливую, держащую на руках свое долгожданное дитя. Не верилось, что она сотворила все, о чем рассказывали. Но Ельга знала: впоследний год Прекраса сильно изменилась. Смерть Ингера убила и ее в тот же миг, как она узнала о своем вдовстве. Ельга и до того чувствовала отстраненность невестки, одетой в скорбную сряду вдовы, от мира живых, но не знала, насколько глубока эта отстраненность. Свен и Асмунд, убедившись в этом своими глазами, больше ни разу не назвали ее по имени, а говорили «она». У таких существ нет человеческих имен. Ельге и самой сейчас казалось, что она не видал Прекрасу много-много лет, а не два месяца. Неудивительно, что…
        - Ну а что же… с ней самой? - заставила себя спросить Ельга.
        Лучше в один раз узнать все до конца.
        Вместо ответа Асмунд молча перевел взгляд на Свена.

* * *
        …Чуть ли не все поле было покрыто сидящими на земле людьми: киевское войско провожало на тот свет покойного князя Ингера. Вожди войска, самые знатные кияне и приглашенные из других краев и городов сидели на кошмах и овчинах близ могилы - ямы глубиной человеку по грудь, размером двенадцать шагов на двенадцать, с обшитыми колотыми бревнами полом и стенами. На дне посередине стояла дубовая колода под крышкой, куда сами древляне еще зимой положили тело Ингера - видно, надеялись в обмен на него выторговать что-то. Но никаких торговых дел вдова-княгиня вести с ними не собиралась. В ответ на то, что древляне сохранили тело киевского князя, не повредив и не обесчестив его сверх того, каким подобрали на поле боя, она приказала живым рассечь древлянского князя на семь частей и разметать по этому самому полю. Где-то и сейчас еще лежали его руки, ноги, голова, и русы, собираясь на этот пир, брезгливо обходили их, покрытых мухами.
        Зазор между колодой и крышкой был промазан смолой, однако до сидящих близ ямы доносился душный запах разложения. Такой же запах полз и растекался по полю из плохо присыпанной ямы, где погребли двадцать древлянских старейшин. Ядовитой гарью тянуло от громадной кучи обугленных поленьев, где закончили свою жизнь еще столько же. Запах смерти так густо висел над полем, что участники пира пили до беспамятства, пиво и скороспелую брагу вперемешку, лишь бы перестать его замечать; от питья и запаха людей тошнило, как будто смерть проникла уже в самое нутро живых.
        Князь уходил с белого света не один. В ногах колоды лежали еще четыре тела: две девушки и двое парней из числа захваченных пленных, из знатных деревских родов. Стояли два котла и блюда с частями мяса от поминальной трапезы, ведерко меда и ковш.
        Заканчивался день, а поминальный пир все тянулся. Бояре, оружники и ратники больше не могли ни есть, ни пить. Уже остались позади состязания и поединки, все устали и жаждали выбраться отсюда на свежий воздух. Многие уже дремали прямо на земле. Два дружинных гусляра по очереди пели сказания о воинах древности, но княгиня все не подавала знак, что пора закрывать могилу.
        Солнце садилось ярко-желтым шаром в лохматой гриве золотисто-рыжих лучей. Облака были налиты легким красным пламенем, и при взгляде на них хотелось пригнуться, поискать укрытия: как бы не пролились эти пламенные тучи кровавым дождем. Уж слишком много крови ушло в эти дни в землю, так и казалось, что вот-вот она обрушится на головы сверху. Рыжие прямые лучи - плотные, осязаемые, - падали на обугленную вершину скалы, где прежде стоял город Искоростень, а теперь громоздилась куча обгорелых обломков. Сгорели и постройки, и тын на валу, вместе с телами тех, кого перебили при взятии города. Казалось, что в сумерках угасшее пламя вновь проступило сквозь гарь, что теперь всю ночь до рассвета останки погибшего города будут пылать призрачным огнем, не сгорая. Никогда не сойдут с этого жуткого места следы пламени и крови, не смоет их ни дождем, ни снегом, не остудит самая холодная зима. Вдова Ингера явилась на землю Деревскую, как зима, несущая неумолимую смерть всем, кто ее повстречает. Даже Свен не ожидал ничего подобного, когда затевал тот свой сговор с Хвалимиром.
        Асмунд посмотрел на своего воспитанника. Святка уже дремал, привалившись к груди матери и положив голову ей на плечо.
        - Ты бы, княгиня, хоть мальца отпустила, - вполголоса посоветовал Асмунд. - Вон он уже как умаялся, все равно спит.
        - Солнце садится, - мрачно сказал Свенгельд. - Не пора ли и нам… уж напировались.
        - Коли говоришь, что пора, значит, пора, - безразлично отозвалась Прекраса. - Настала заря последняя…
        Кивком она подозвала няньку, поцеловала ребенка в лоб и отдала женщине, знаком показав, что пора нести чадо в шатер и укладывать спать.
        Проводив няньку взглядом - та не без труда несла крепкого мальчика, его голова лежала у нее на плече, ноги висели воздухе, - Прекраса поднялась и с серебряной чашей в руках встала над краем могильной ямы. Глянув на Свена, Асмунд заметил: тот как-то весь подобрался, переменился в лице и бегло осмотрел своих людей поблизости, будто заподозрил опасность. И сам Асмунд, человек бывалый и храбрый, ощутил мгновенный укол страха. Не рано ли они решили, что наконец-то все позади? В эти дни Прекраса показала себя истинным воплощением Марены, целые потоки смерти изливались в мир из ее рук. Вновь и вновь она бросала жизни в бездонную пасть, будто пыталась залатать этим свое горе, боль, тоску по невозвратимому. В войске уже вслух говорили: не человек она, русалка.
        Что еще она затеет напоследок? Чем еще попытается превзойти тех древних владычиц, что из мести мужу готовы были изжарить и подать ему на стол сердца собственных детей?
        По полю пробежала волна движения. Завидев эту белую фигуру, мужчины приподнялись, повернулись, звуки гуслей смолкли: все подумали, что княгиня дает знак к завершению пиршества.
        - Муж и господин мой, Ингер сын Хрорика, - начала Прекраса, но услышали ее только сидящие совсем близко: она говорила негромко, обращаясь только к одному из тысячи человек на этом поле. - Был ты для меня ясным соколом, светлым месяцем, красным солнцем. Говорили иные, что род мой не так хорош, чтобы быть достойной тебя, но верность моя не уступит ни одной из тех, кто знатнее. Без тебя ни радости, ни печали я более не ведала, а ведала одну заботу: отомстить за твою кровь, восстановить твою честь, защитить наследие нашего сына. За кровь твою я долг с убийц взыскала многократно, удачу земле твоей возвратила. Боги принимают тебя с честью в палатах своих, и в памяти людской слава твоя возрастет стократно. Я исполнила свой долг и без боязни иду к тебе. Воедино наши нити свили Прядущие у Воды, и Маре самой расплести их не под силу. Прими же меня, жену твою верную.
        Она отпила из чаши, выплеснула остаток в яму, на дубовую колоду. Бросила туда же чашу. Потом обернулась и взглянула на Свенгельда, сидевшего в трех шагах от ямы.
        Она ничего не сказала, но воевода быстрым упругим движением поднялся. Шагнул к Прекрасе и встал позади нее, почти вплотную, будто собирался обнять. Но вместо этого, под взорами у сотен изумленных зрителей, он положил левую ладонь на лицо Прекрасы, прикрыв ей глаза и отклоняя ее голову назад, так что она уперлась затылком ему в плечо. Опытным оружникам это странное объятие над могилой напомнило кое-что, но даже они не успели сообразить, как в правой руке Свена сверкнул длинный ударный нож, обычно носимый на поясе. Быстрым и точным движением Свен слева направо резанул по горлу Прекрасы.
        Ярко-алая струя крови выплеснулась из рассеченной гривной жилы[38 - Гривная жила - сонная артерия.] и залила его руки. Однако Свен не отстранился, а, обхватив женщину, осторожно опустил наземь.
        К этому времени все на поле, кто был не пьян до бесчувствия, уже стояли на ногах и тянули шеи; топча остатки еды и посуду, толпа сдвинулась к яме и уплотнилась до того, что раздались крики ушибленных. Шум этот заглушил последний хрип и бульканье кровавого потока, но вот все прекратилось, тело замерло. Белая одежда княгини от горла до ног была залита кровью, кровь растеклась по земле возле тела, капала в яму и сползала по бревенчатым стенам на пол.
        - Княгиня пожелала последовать за мужем! - громко объявил Свенгельд. С его опущенных рук капала кровь, рукава были так густо залиты ею, будто он по локоть макнул их в чан с кровью. - Теперь она соединилась с ним и вечно будет подавать ему чашу в Палатах Павших.
        Его немного коробила эта мысль - Прекраса, низкородная дочь перевозчика, русалка - и в Валгалле, куда, уж конечно, Один с радостью впустит Ингера, знатного мужа, с честью павшего в неравном бою. Но и сам Свен не мог не признать: пусть Прекраса родилась не в княжеском доме, ушла она из земной жизни, как истинная валькирия на крыльях пламени и крови.
        Последняя заря Ельги Прекрасной отгорела, усталое солнце кануло в море тьмы…

* * *
        - Выходит, она заранее с тобой уговорилась? - спросила Ельга. - И ты, выходит, знал…
        Это открытие неприятно поразило ее. Отправляясь из Киева с войском и Прекрасой, Свен уже знал, что ему предстоит? Что вдова Ингера не вернется назад? Брат вдруг предстал перед Ельгой кем-то иным, наделенным божественным правом решать судьбы и предвидеть будущее; вего грубоватом лице, так хорошо ей знакомом, проглянул сам Велес… Сам Один, который многое знает, но открывает смертным далеко не все.
        - Да, - Свен кивнул, глядя мимо сестры. - Еще здесь, в Киеве, перед походом. Пока обговаривали вашу свадьбу и все прочее. Она взяла с меня слово помочь ей… сойти в его могилу. Я не хотел к этому руку прикладывать, но она сказала, если уж я отправил на тот свет мужа, то почему не хочу помочь жене? Сказала, неужели я все эти восемь лет не мечтал перерезать ей горло? Сказала, что сама однажды пыталась скормить меня навьям, но не знала, чт? меня защищает…
        - Но почему ей понадобился именно ты?
        Несмотря на эти доводы, выбор казался странным и внушал, задним числом, смутное опасение.
        - Я ее спросил. Почему не кто-то из ее людей. Она засмеялась. Сказала, да знай Кольша или Радила, что она затеяла, разве они отпустят ее на тот свет? Они же думают, что она будет править от имени мальца, а они - управлять ею. Я бы на месте Кольши ни за что не дал ей уйти и оставить всю власть в наших руках.
        Ельга с трудом собирала мысли в кучу. Не раз уже, еще с тех пор как ее сватали за Ратислава, она недоумевала, почему Прекраса так стремится слепить для Святки «запасную» родительскую пару. Обещала уступить им с Асмундом старую Ельгову избу, а сама сулила перебраться в «жилье поменьше»… Теперь ясно, что за жилье княгиня себе наметила - двенадцать шагов на двенадцать, в три локтя глубиной, без окон и дверей.
        Место княгини вновь свободно! Только сейчас до Ельги дошло, что означает смерть Прекрасы. Те два пришельца, что явились в Киев восемь лет назад и разбили их со Свеном надежды, ушли один за другим. Без вдовы единственным законным наследником Ингера остался малый ребенок, и его кормилец получает в руки всю власть, без разделения. Брак с ней, дочерью Ельга, сделает Святкиного кормильца почти равным любому признанному владыке. А священная чаша опять ждет прежнюю хозяйку…
        - Кольберн ведь до последнего надеялся сам к ней посвататься через год-другой, - грустно улыбнулся Асмунд. - Намекал, что она его немало обнадежила. Я сам ему сказал: став воспитателем Святки, он поставил бы себя ниже нее, но она не позволила, так что, возможно, приготовила для него участь получше.
        - Кольберн не поверит, что она сама этого хотела! - с испугом воскликнула Ельга. - Свен, он попытается тебя обвинить в убийстве!
        - Да как день ясен! Но ты же меня за дурака не держи! У меня послухи есть, что она сама хотела.
        - Послухи?
        - Вячемир и дядька Ворон. Я с ними к ней пришел, она им подтвердила. Они люди старые, почтенные, не солгут. Пусть Кольша с Радилой у них спросят. Без послухов я б не взялся, пусть бы сама как хочет…
        Ельга молчала, но не верила, что на этом все завершится. Уж слишком страшный конец вышел у этого сказания, слишком много всякой перепутанной вины, явной, тайной и полутайной. Напоследок Прекраса сумела уязвить своего врага почти насмерть - и через много лет людям будут мерещиться на его руках и одежде алые пятна ее крови.
        - Все равно тебя будут винить… - тихо сказала Ельга. - И хорошо, что ты на Волхов поедешь. Лет через десять, когда те двое умрут, Святка подрастет… Найдутся люди, надуют ему в уши, что его мать погибла от твоей руки, а что она сама так решила, это, дескать, ты придумал.
        В глазах Асмунда Ельга видела понимание. Пока Святка мал, он полностью в их воле. Но уже через десять лет никто не запретит ему слушать и верить кому угодно. И непременно найдутся охотники любыми средствами вырвать юного правителя из-под власти его признанных опекунов, чтобы занять их место.
        - Это уж ваше дело - следить, чтобы возле него всякое дерьмо не крутилось, - ответил Свен. - Он теперь у вас на руках у двоих. А я не мог заставить ее жить, раз уж она не хотела. Пусть уж убирается, откуда пришла, нам без нее легче.
        - Леляна! - Асмунд подошел и сверху положил руки на плечи сидящей Ельге. - Не скажу, что я слишком по ней скорблю, да и ты тоже. У нас еще десять лет впереди, это же целая пропасть времени. А чтобы народ успокоить, нам нужно поскорее сделать свадьбу и упоить всех домертва. Давай, созывай свою дружину девичью, теперь их черед тебе баню топить и кашу чинить!
        Ельга задрала голову, чтобы посмотреть ему в лицо. Глаза Асмунда потеплели: он вспомнил, сколько раз они устраивали свадьбы Ельгиных девушек с оружниками, торговались за место возле невесты, выкупали приданое… Но не думали, что когда-нибудь эти обряды свяжут их самих, даже когда уже хотели быть связанными.
        - И знаешь, - внушительно добавил Асмунд, - я считаю весьма удачным, что на нашей свадьбе ее не будет!
        Глава 4
        Не в первый уже раз старая княжья изба перерождалась, чтобы принять новых хозяев. Всю прежнюю утварь вынесли, внутри все вымыли, вычистили, выскребли, окурили очищающими травами. Заново укрепили плахи пола со стороны порога, где когда-то погребли Ингерова первенца. Потом стали сгружать с возов короба и лари новой хозяйки, носить вещи в дом. На длинных полках расставили греческую посуду, под лавки - большие горшки и корчаги, покрыли скамьи новыми полавочниками, разложили подушки. Стены увешали длинными свадебными рушниками так густо, что под ними не видно было бревен и стены смотрелись как побеленные. На днях была назначена свадьба Асмунда, кормильца маленького князя, с дочерью старого Ельга; пир готовили в гриднице, а на ночь молодые придут сюда, в свой будущий дом.
        Самое важное взяла на себя Дымница. Старые постельники с лежанки вынесли и сожгли, а на их место она наложила ржаной соломы, так что постель стала выше прежнего. Под соломой она разложила черепки от горшка, много лет назад разбитого на пиру в честь имянаречения Ельги-Поляницы; тогда сама княгиня Ольведа собрала эти черепки и отдала Дымнице на хранение, для будущей свадьбы дочери. Не ведала она, к счастью, что свадьбы этой придется ждать на десять лет дольше, чем предполагалось, но черепки от ожидания хуже не стали.
        - Сколько черепков - столько вам сынков! - бормотала Дымница свадебный оберег. - Ложитесь вдвоем, вставайте втроем! На всякую ноченьку - сынка или доченьку!
        Солому старуха покрыла тонким постельником и новым белым настилальником[39 - Постельник - тюфяк, настилальник - простыня.]. Приготовление брачной постели - дело особое, абы кому не доверишь. Это надо делать умеючи, чтобы отвратить от новой пары «все порчи да корчи», призвать здоровье и плодовитость. Обычно этим занимается мать жениха, но и Асмунд, и Ельга матерей не имели, и только Дымница могла их заменить. Вспоминая Ольведу, старуха взгрустнула: покойную Ельгову княгиню она знала с юных лет, с тех пор как сама была девкой-невестой. Уж верно, княгиня была бы довольна, что чужачка убралась из ее дома и почетное место занимает та, которая для него рождена - дочь Ольведы и Ельга.
        Вдруг Дымницу бросило в дрожь, будто нечто холодное коснулось самой души. Выпрямившись, она обернулась, но ничего не увидела. В избе она была одна, дверь закрыта и заперта на засов, заслонка с оконца отодвинута, но стоял теплый летний день и сквозняком не тянуло.
        Старуха снова принялась за работу, но дело не спорилось. Что-то ей мешало, как будто возле постели стало очень тесно; она как будто на каждом движении натыкалась на кого-то, и этот кто-то был таким холодным, что от его невидимых касаний делалось зябко. Хорошо просушенная солома источала гнилостный запах.
        «Захворала я, что ли?» - спросила себя Дымница. Еще раз огляделась, потом приложила ладонь козырьком ко лбу и из-под нее осмотрелась еще раз.
        И снова вздрогнула: вшаге от нее стояла стояла девка - незнакомая… а может, знакомая, но Дымница никак не могла в полутьме избы рассмотреть ее лица. Обычная девка, в сорочке, темной дерге, ноги босые. Коса длинная, чуть не до коленок. Конец косы вроде мокрый… Не из здешней челяди… вроде и не из Ельгиной девичьей дружины, но не разглядеть - как присмотришься, девка расплывается, словно отражение в неспокойной воде.
        Это еще откуда?
        - Ты кто такая? - Старуха сердито подбоченилась. - Чего пришла?
        - Дозволь помочь тебе, - девка льстиво поклонилась.
        - Не надо мне подмоги! Откуда взялась? Ты чья?
        - Прислала меня госпожа.
        - Какая госпожа?
        - Княгиня.
        - Какая еще княгиня?
        - Ельга-Прекраса.
        Покойница! Едва веря ушам, Дымница отшатнулась. Поняла: девка говорит правду. Ее прислала та, прежняя хозяйка этого дома, что уже много дней была мертва и переселилась в «другое жилье», что в причитаниях зовут тесным, темным, безоконным.
        Снова взглянула на дверь - засов был на месте.
        - А ну сгинь! - Дымница выставила вперед свой оберег, мешочек с зашитым внутри волшебным корнем, с которым, постоянно прохаживаясь вдоль края бездны, никогда не расставалась. - У меня хрен да полынь, а ты плюнь да покинь!
        - С-сама ты с-сгинь! - со змеиной злобой прошептала девка и… исчезла.
        Дымница, замерев, смотрела на то место, где только что стояла незваная помощница. На дубовых плахах пола осталось влажное пятно…
        Немного подумав, старуха решительно приступила к постели и порушила всю собственную работу. Сдернула настилальники, охапками покидала на пол солому, добралась до черепков…
        И охнула. Под слоем соломы обнаружилось кое-что, чего она в постель новобрачным не клала! Черное крыло летучей мыши-вечерницы, сухая веточка вербы и нечто похожее на обрывок мелкой сети - полупрозрачная, чешуйчатая шкурка, сброшенная змеей.

* * *
        Войдя в дом, Свен сразу увидел сестру: Ельга стояла посреди избы, а лицо ее выражало потрясение и испуг.
        - Свен! - Она шагнула к нему. - Ты… что…
        Ельга сглотнула, глубоко дыша. Глаза ее были вытаращены, зубы постукивали. Свен сам был ошарашен: никогда он не видел свою храбрую сестру в таком жалком состоянии.
        - Что стряслось-то? - Свен огляделся и заметил возле скамьи Дымницу.
        Под взглядом воеводы старуха поклонилась.
        - Она пришла… - Ельга показала на Дымницу. - Сказала… ой, божечки!
        - Что ты пришла? - хмурясь, обратился Свен к Дымнице. - Что сказала, жма?
        - Беда, воевода, - старуха вздохнула. - Приходила нынче одна…
        - Кто приходил? Да говорите уже толком, жма!
        - Как бы девка, да только не девка она. Сказала, прислала ее… наша… княгиня бывшая, покойница. Прислала, дескать, помогать постель стелить. Я ей говорю: не надо мне помощниц, сгинь! Она ушла. На полу пятно мокрое. А в постели такое… чем порчу бесчадную на молодуху наводят.
        Свен перевел взгляд на Ельгу: она стояла, прижав обе ладони к лицу, так что видны были только испуганные глаза. В глазах блестели слезы. Она давно знала, что за Прекрасой стоит некая недобрая сила, но не ждала, что эта сила вернется, когда Прекрасы уже не будет! И со страхом смотрела на брата: его рука отправила Прекрасу на тот свет, на него пала ее кровь. Уж сколько его потом парили с самыми сильными очищающими зельями - видно, мало.
        - Это она… с того света прислала… - прошептала Ельга, опустив руки. - Не хочет, чтобы у меня свои дети были. Испортить норовит.
        - Уж у нас-то обереги верные, тын железный от земли до неба! - вставила Дымница. - А вот пролезла как-то, нечисть. Лоскотухи то, сестры ее. С того света подсылает. Надо нам думать, как избыть.
        - Ясно… - обронил Свен. - Змею убили, а зубы остались…
        В колдовстве он не понимал, но опыт встреч с русалками у него имелся.
        - Ничего! - он подошел к сестре и взял ее за плечо. - Не бойся. Я тебя прикрою.
        Ельга недоверчиво посмотрела на него: вделах ворожбы она от брата помощи не ожидала.
        - Зря у нас, что ли, дружина целая? - Свен прикоснулся к рукояти меча. - И не таких одолевали.

* * *
        В четверг - последний вечер перед свадьбой - Свен остался в избе один. Ружана увела Ельгу в баню, где они вместе с Дымницей и другими мудрыми женщинами будут поливать водой невесту, стоящую на разорванной девичьей рубашке. Завтра, в день богини Фригг, ее оденут в самый дорогой наряд, покроют белой паволокой, Свен посадит ее на коня и отвезет на княжий двор, где ей отныне жить. А сейчас, пока никто вокруг не мельтешит, ему нужно еще кое-что сделать.
        Способностей к ворожбе Свен никогда за собой не знал. С отрочества привык думать, что все это досталось на долю сестре: бабье дело - волшбу волшить, чары заводить. Заполучив Друга Воронов, он привык пользоваться помощью духов-пленников, которую они подавали сами. Но они приходили, когда их сила требовалось ему, хозяину меча. Можно ли вынудить их помочь кое-кому другому?
        Велев принести из погреба жбан пива, Свен расставил кругом по столу десять кружек и чаш. Еще одну поставил для себя. Разлил пиво по чашам, а в середину круга положил свой меч.
        - Дружина Одинова! - позвал он. - Братья Ворона! Вы нужны мне. Приходите выпить со мной и помогите моей заботе. Русалка, лоскотуха йотунова, от сестры моей отвязаться никак не хочет. Вы раз уже потоптали гадин, так помогите еще раз.
        Взяв свою чашу, он поочередно чокнулся с каждым из расставленных по столу сосудов.
        - Нидуд… Убба… Одда… Сигмунд… Адальбранд… Боргир… Хрейдар… Бьерн… Волегость… Хольти…
        Выйдет или нет?
        «Учитесь, недоумки! - прозвучал в мыслях голос Нидуда. - Йотунову прорву лет я торчу на этом драккаре, но хоть один из вас, пока был жив, хоть раз догадался предложить мне выпить?»
        «Налетай, братья!» - позвал веселый голос Уббы.
        «Но только смотрите, досмерти не ужритесь! - предостерег старый Сигмунд. - Эти клятые хюльдры[40 - Хюльдры - в скандинавском фольклоре лесные духи в виде девушек, лесовицы, имеют коровий хвост и пустые сзади.] уже вырыли кость мертвеца, украли нитки из рубах девяти бесплодных жен, заново набрали всякой дряни от змей и летучих мышей, чтобы наводить порчу. Завтра ночью они пустят свои чары в дело, и нам придется вышвырнуть их вон».
        «Ничего у них не выйдет! - с хохотом добавил молодой голос. - Мы ждем еще двоих, и если…»
        Закончить он не успел: раздался шум потасовки, две кружки опрокинулись, темное пиво потекло по столу…

* * *
        Свадебный пир в княжьей гриднице завершался. О том, сколько чего здесь было выпито и съедено, сколько подарков роздано и получено, сколь имениты и многочисленны были гости - Дубыня Ворон сложит целую песнь, когда протрезвеет. Но вот за оконцами, открытыми ради духоты в теплую ночь начала месяца кресеня, стемнело; веселые летние звезды таращили вниз яркие свои глаза, радуясь, что поспели хотя бы на окончание веселья.
        А там внизу пылала своя заря земная - в гриднице горели факелы, отблески огня играли на узорном шелке нарядов, на серебряных шейных гривнах, женских ожерельях и подвесках, браслетах, перстнях, на серебряных, позолоченных чашах, усеявших стол так же густо, как снопы сжатое поле. Стоял гул: кто-то пел, кто-то рассказывал, двое гусляров перебирали струны, боярыни плясали и от изнеможения с хохотом падали в толпу зрителей.
        Свенгельд встал и подошел к Ельге, сидевшей рядом с женихом во главе стола. Брат невесты, и без того первейшее лицо на свадьбе, а здесь к тому же заменявший ей отца, к концу дня был так пьян, что с трудом держался на ногах и пошатывался, а его лицо, обычно суровое, приобрело расслабленное выражение. Серые глаза смотрели с растерянностью и недоумением. Сорочку он уже снял от жары, и под расстегнутым до пояса кафтаном золотая воеводская гривна блестела на обнаженной груди.
        Горячей рукой Свен взял Ельгу за руку, и она поднялась. Свен потянул ее вверх. Смеясь, Ельга подобрала подол красного платья, расшитого золотной тесьмой, и взобралась на скамью. Сидевшие ближе с хохотом стали раскидывать в стороны блюда, куски хлеба, чаши. Опираясь на плечо Свена - он хоть и пошатывался, но мог служить достаточно твердой опорой, - Ельга встала на стол. Гости, уже уставшие кричать, завопили снова. Вознесенная над гридницей, в красном платье, шитым золотом красным очельем, с моравскими золотыми подвесками - по три и четыре с каждой стороны, одна над другой, так что цепочки нижних спускались на плечи, румяная от духоты и возбуждения, она сияла, как заря. В последний раз посторонние люди могли полюбоваться ее косой - пышной, в руку толщиной, длиной ниже пояса, золотисто-медовой, будто сладкая молния.
        По белой скатерти, как по облакам, Ельга сделала несколько шагов по столу. С другой стороны к ней протягивал руки Асмунд, тоже раскрасневшийся, но куда менее пьяный, чем его бывший господин и нынешний шурин, - его-то самое важное еще ждало впереди. Опираясь на его руки, Ельга отважно спрыгнула со стола. Асмунд поймал ее, обхватил, прижал к себе и неспешно опустил на пол, целуя по пути. Сколько лет он не мог мечтать сделать это даже наедине, а теперь это его право не оспорил бы сам цесарь греческий. Только позавидовал бы…
        Гости кричали, надрывая глотки в пьяном воодушевлении: переход невесты из одного рода в другой завершился. Оставался последний - из дев в мужние жены, и для этого уже все было приготовлено в княжьей избе, отныне принадлежавшей новой паре.
        Гурьбой все устремились наружу - пошатываясь, налетая друг на друга, толкаясь в дверях. Свадьбу справляли больше по варяжским обычаям, чем по полянским - так решил Свен, но тот и другой обычай требовал упоить всех приглашенных до бесчувствия, и это был выполнено. Эта свадьба была последним важным делом Свена перед отъездом из Киева, и он постарался, чтобы одних разговоров о ней хватило на целый год.
        У крыльца уже кто-то из челяди держал охапку факелов, а Рагвид, вновь возвращенный в должность управителя княжьего двора, поджигал их один за другим и раздавал во все протянутые к нему руки. Получив горящий факел, люди спешили выстроиться вдоль мостков, ведущих от гридницы к хозяйской избе. В одном конце женщины, с охрипшей Ружаной во главе, пели про добра молодца, что просит разрешения напоить коня, в другом мужские голоса на варяжском языке, нестройно, однако с чувством воздавали хвалу богине Фригг и ее помощнице Вар, устроительнице свадеб.
        По обеим сторонам мостков люди стояли так тесно - а иные, не сумевшие пробиться в первый ряд, тянули руки над их головами, - что когда жених и невеста показались на пороге гридницы, над мостками уже было светло как днем. Под крики, в которых утонуло пение, Ельга и Асмунд вступили на мостки. Впереди них пятилась Дымница; щуплая старушка, среди великолепия цветного платья бояр похожая на осмелевшую к ночи кикимору, старательно разметала дорогу веником из можжевельника, полыни и прочих оберегающих зелий, убирая с пути молодых всякое зло. Крепко держась за руку Асмунда, Ельга невольно жмурилась от ослепительного света, оглушительного крика. Казалось, она идет не по родному своему двору, а по огненному мосту в небесный мир.
        Вот и крыльцо избы. Асмунд дернул дверь на себя, пропустил вперед Ельгу, потом шагнул за ней и, захлопнув дверь за собой, опустил засов - так быстро, чтобы никто их желающих еще попеть, покричать и пожелать им всяческих радостей не успел даже нос сюда просунуть. А то сейчас ввалятся, будут «греть постель», требовать выкуп и досаждать наставлениями. Слава богам, в том, что оставалось сделать, он в свои тридцать пять в наставлениях не нуждался.
        Разом выдохнув, они привалились плечами к двери - в нее подбадривающее молотили снаружи, - и посмотрели друг на друга. Оба едва верили, что эта дубовая дверь окончательно отрезала их от былого: долгих лет, когда их разделяло само их положение, и от шумного свадебного гуляния, к концу которого новобрачные обычно уже едва дышат от усталости и голода.
        Асмунд поднял руки и осторожно, чтобы не зацепить волосы, снял с головы Ельги очелье с семью золотыми подвесками.
        - Ну вот, - шепнула Ельга. - Все вышло, как ты говорил.
        …Это было в купальский вечер, первый после рождения Святки. Ельга, как всякий год, заводила девичьи круги и разные игрища на лугу, но когда начало темнеть и зажгли костры, Свен велел Асмунду взять двоих отроков и отвезти ее домой. В темноте деву легко упустить с глаз, а в дни разгульных игрищ Свен оберегал свою сестру особенно тщательно.
        Свою лошадь она не брала и сидела у Асмунда за спиной, держась за его пояс.
        - Ты там не засни! - предостерег он ее, обернувшись.
        - Засну! - пообещала она. - С самой же зари не присела ни разу. Аж ноги гудят.
        - Держись за меня как следует. А то упадешь, Свен мне голову скрутит.
        На Девич-горе Асмунд отвел ее в избу и зашел проверить, есть ли там кто-то, но никого не оказалось: обе служительницы Макоши и Ельгина челядинка где-то веселились. Войдя, Ельга остановилась у двери. В избе было почти темно, лишь немного тусклого света проникало через оконце. После целого дня на людях показалось так странно вдруг оказаться одной… то есть вдвоем, укрытой от всех взоров. Полутьма заключила их в уютные мягкие объятия, отгородила крыльями от всего белого света, полного суеты и гомона.
        - Ты дверь не забудь запереть, - посоветовал Асмунд, опасавшийся оставлять ее в такой вечер одну. - Сколько витязей похищениями знатных дев прославилось, найдется еще удалая голова… Или поискать тебе кого-нибудь?
        - Кого же? - Ельга немного игриво, еще не отойдя от плясок, склонила голову к плечу.
        - Ну, девок твоих, - Асмунд оперся рукой о стену возле ее головы. - Дренгов я уже отпустил.
        В белой сорочке и красной нарядной плахте, с помятыми цветами в волосах, пахнущая соком трав, Ельга сейчас была похожа на обычную девушку - и одновременно на богиню юной земли, в эту ночь ожидающую супруга.
        - Где их теперь найдешь? Дружина моя девичья у реки осталась. Завтра половины не дозовусь.
        - Да уж, там есть дела повеселее…
        - Чем тут со мной сидеть! Сам-то небось туда торопишься.
        - Не хотелось бы все веселье пропустить.
        Ельга понимала, о чем он. О тех игрищах, что начинаются с наступлением темноты и от которых подальше брат ее и отослал. Поручив тому человеку, которому верил, как самому себе.
        - А я, стало быть, сиди тут, как дочь Кощеева в Подземье! - Ельга недовольно сморщила губы.
        Досадовать было глупо - она с детства привыкла, что почетное положение делает ее своей рабой. Но не ледяная же она, чтобы не досадовать?
        Асмунд помолчал, вглядываясь в ее лицо, которое сейчас так плохо видел, но так хорошо знал. По годам Ельга - взрослая женщина, ей уже лет пять как полагается замужем быть. Но живет она как девочка-недоросточек, и понятное дело, что ее гложет тайная обида на эту почетную уединенность. И наверное, не только обида.
        - Если хочешь… - нерешительно промолвил он, - я побуду с тобой.
        - Не хочу, чтобы ты все веселье пропустил, - насмешливо отозвалась она. - Здесь того не будет. Заскучаешь. А там девки ждут-не дождутся.
        - Ну, может, я и успел бы задрать один-два подола, но… побыть с тобой мне тоже приятно… хотя и совсем по-другому.
        - Как - по-другому?
        - Быть с тобой вдвоем - уже счастье, - слова эти слетели с губ так легко, что Асмунд сам удивился. - Когда я тебя впервые увидел, тебе было пять лет, и уже тогда ты была как маленькая богиня. Только такую и мог породить наш могучий старый вождь.
        - Ты мне казался совсем взрослым мужчиной. А тебе тогда сколько было?
        - Пятнадцать. Я на десять лет тебя старше.
        Хорошая разница, мельком подумала Ельга. В знатных родах Северных Стран так и устраивают браки: девушку, которая к пятнадцати годам становится годной в жены, выдают за мужчину, который успел показать себя и прославиться. Но при чем тут она и Асмунд?
        С беспокойством Ельга чувствовала, что утрачивает власть над собой. Зачем она задает ему эти вопросы? Зачем медлит на этом месте, позволяя ему стоять почти вплотную, нависая над ней, так что она ощущает тепло и запах его тела почти так же, как если бы прижималась к нему вся целиком? Ощущает его дыхание, немного пахнущее хмельным медом, на своем лице? Почти слышит стук его сердца под расстегнутой, немного влажной сорочкой - вот здесь, почти у самой ее щеки?
        Ей не раз случалось с Асмундом заигрывать - его веселые повадки к этому располагали, - но она не придавала этому значения. Сейчас они разговаривали так, как люди разговаривают только наедине. Не вышло бы из этого чего-то… лишнего. Свен услал ее прочь с игрищ, но лихорадку купальского святодня не так-то легко оставить позади. Но все же… она и Асмунд, который в детстве сажал ее на лошадь?
        - А когда тебе исполнилось двенадцать и ты надела одежду взрослой женщины, ты сразу научилась смотреть на мужчин сверху вниз, даже когда они были выше тебя ростом, - продолжал он. - И я часто думал все эти годы… как счастлив будет тот, кому ты достанешься как жена.
        Если бы не один-два шутливых поцелуя, которыми она награждала его за верную службу, как вождь награждает золотыми кольцами, Асмунд молчал бы об этих мыслях, как молчат все прочие. Но сегодня, разгоряченный медом, игрищами и ожиданием ночи, чувствовал, что она не откажет ему в праве это сказать.
        Ельга не поднимала глаз, ее сердце отчаянно билось. По его охрипшему голосу, полному горячего волнения, по прерывистому дыханию она понимала: он имеет в виду не поднесение чаш на пиру, а то, что бывает у мужа с женой наедине. Не составляло тайны, что желают ее многие, даже из своих оружников, имеющих возможность часто ее видеть, но она не могла и вообразить, что кто-то когда-то посмеет сказать ей об этом! Свен бы сразу голову скрутил за такое… Конечно, Свену она ничего не передаст. Асмунд не то, что прочие… Однако не следовало ей до этого доводить. Если позволить ему говорить с ней как мужчине, то здесь и до дела недалеко.
        Но в глубине души ее грела радость: она хотела услышать это от него. Нынче купальская ночь… должна же и она, госпожа священной чаши, почувствовать, что кто-то любит ее саму по себе.
        - Я знаю, ты не для меня, - почти касаясь губами ее волос, шептал Асмунд. - Такие священные девы, как ты, не для простых дренгов. Какой-нибудь конунг поведет тебя к ложу, и гости будут провожать вас с факелами. А утром этот конунг поднесет тебе дары стоимостью в три марки золота. Он будет тебя любить и почитать. Очень сильно. Как богиню.
        - Я надеюсь, это будет не Кольберн, - с бьющимся сердцем Ельга попыталась улыбнуться, вспомнив, как в этой же избе минувшей весной Асмунд рассказывал ей о желании сего знатного вождя получить ее в жены.
        И потому, что перед ней в это время стоял Асмунд, мысль ее сама собой перескочила на него, и Ельга будто примерилась: ахочу я, чтобы это был ты?
        Будь она простой девушкой… никого получше ей бы искать не пришлось. Ельге чудно было глядеть на Асмунда как на мужчину, которому женщина должна покоряться душой и телом, - все равно что пытаться встать на колени, чтобы видеть жизнь с высоты роста семилетнего ребенка. Уж слишком она привыкла смотреть на любого, кроме отца и братьев, свысока. Но сейчас всем существом, всей кожей ощущала, что на деле-то Асмунд выше нее и сам сейчас смотрит в ее раскрасневшееся лицо сверху вниз.
        - Я не могу дать ничего такого, чтобы заслужить дружбу твоих бедер, - продолжал Асмунд, и от этого шепота у нее щекотало в животе. - Но если ты хочешь, чтобы я побыл здесь, я останусь. Твоя честь - это и моя честь. И я не буду в обиде, что придется пропустить все веселье.
        Ельга молчала, не зная, на что решиться. Отчаянно не хотелось отпускать его. И он знает пределы дозволенного - потому она ему и доверяет. Грудь ее вздымалась от теснящего чувства благодарности и смутной вины, что она мучает его, дразня тем, чего не может дать. Даже если сама хочет.
        Но неужели нельзя сделать еще шажок? Совсем крошечный, так что ни ее честь, ни тот клятый неведомый конунг не понесет никакого ущерба? Иначе на что ей святодень?
        Чувствуя, как от страстного волнения сжимается горло, в густеющей тьме она подняла к нему лицо и прошептала:
        - Хочешь меня поцеловать?..
        За общим столом жениху и невесте есть нельзя, и для них оставляют еду отдельно - «на подклете», как называется то место, где они проведут ночь. Горели три глиняных светильника, освещая убранство избы: длинные свадебные рушники на стенах, развешанные на поднятых крышках ларей роскошные платья и кафтаны - приданое и дары. У постели с ее резными головами, помнившими Ельга и Ольведу, появилась новая занавесь. На столе стояло расписное блюдо с жареной курицей и пирогами, кувшин с вином, разведенным медовой водой, и одна чарка.
        - Что я говорил? - так же приглушенно ответил Ельге Асмунд.
        - Меня с моим мужем проводили с факелами. И завтра он поднесет мне свадебный дар на три марки золота. И он будет любить и почитать меня…
        - Как богиню, - улыбаясь, подхватил Асмунд, сообразив, о чем она. - Но знаешь, я где-то рад, что мне при этом не придется пропустить все веселье.
        …В тот купальский вечер это было как вспышка, как будто всю ее разом охватило мягким огнем, и все ее жилы растворились, принимая блаженный жар. Она целиком находилась во власти его крепко обнимающих рук, его тела, к которому была прижата так тесно, что не чуяла пола под ногами. Мысли исчезли, вокруг все плыло, и как молния ее пробивало чувство близости, принесенное настойчивыми, ласками его губ. Он не ответил ей словами, но все его тело куда как красноречиво отвечало ей: «Я хочу тебя всю». В эти мгновения он был ее повелителем и спешил выпить до дна эту чашу, которую она вдруг ему протянула.
        Но только один раз. Ощущая, как все тело ее гудит, будто Вороновы золотые струны, Ельга на последних остатках самообладания вытолкала Асмунда за дверь. И долго потом, чуть не до следующей весны, гнала от себя воспоминания, понимая, как близка была к тому, чтобы сгореть в этих играх с огнем.
        А теперь она только засмеялась и, придвинувшись к нему, стала расстегивать мелкие золоченые пуговки на его кафтане, тесно сидящие от ворота до пояса. Сколько раз ей хотелось что-нибудь на нем расстегнуть, но она понимала: стоит ей взяться хоть за одну пуговку, и она не остановится, пока не случится непоправимое. И такое не утаить: ее сорочку после свадебной ночи утром женщины будут носить на высоком шесте по всему Киеву - как оберег, прогоняющий прочь остатки того зла, что недавно здесь обитало.
        Раздувая огоньки приятных воспоминаний, Ельга хотела прогнать другие - те, что тлели где-то в глубине памяти болотными гнилушками. Дымница заверила ее, что сожгла все то, что лоскотуха пыталась подбросить, заново очистила дом. Но образ покойной невестки не отпускал; глядя на постель, ждущую ее с новоявленным супругом, Ельга видела другое ложе - погруженное на три локтя в холодную глубину земли, где лежат двое супругов, чьей любви конец положила смерть. Два холодных, разлагающихся тела в глухом подземном мраке, в чьих руках никогда уже не будет силы для объятий, чьих глаз уже никогда не коснется свет… Словно чужая рука впихивала эти знобящие образы ей в голову, и Ельга отгоняла их, но не могла прогнать совсем. Даже подумала: не напрасно ли она решила поселиться в доме, откуда только-только вышла ее противница? Но нет - это ее родной дом, дом ее матери, родные чуры не позволят чужачке ее погубить, будь та живая или мертвая!
        Асмунд обнял ее, так что ей пришлось оставить пуговицы, и стал целовать в шею. Сколько раз он делал это, когда она выходила в темноте на крыльцо; унего мутилось в уме от страсти, но одновременно приходилось прислушиваться, не стукнет ли дверь децкой избы или дружинной, не выйдет ли кто во двор.
        - «Он стал пользоваться большим уважением, - зашептала Ельга слова из саги, - и конунг отдал за него свою единственную дочь…»
        Но Асмунд уже не думал о чужих сагах. Он вообще ни о чем не думал, когда тянул ее к княжеской лежанке с резными столбами, чтобы поскорее снять с нее все это золото, которое путается под руками. На полпути отстегнул наплечные застежки, одну бросил на стол, вторая выпала из петли и вместе с ожерельем загремела на полу - ну и ладно…
        Вдруг что-то случилось. Ельга перестала отвечать на его лихорадочные поцелуи и застыла, как мертвая, упираясь руками в его грудь. Удивленный, Асмунд поднял глаза к ее лицу.
        - Что ты?
        Девичьей робости он от нее не ждал, она не раз давала понять, что не боится.
        Но Ельга даже не взглянула на него: ее расширенные глаза следили зачем-то у него за спиной, в глубине избы.
        Асмунд обернулся. На первый взгляд все было спокойно, никого… только над постелью что-то мелькало. Ельга следила за этим движением, и в глазах у нее был ужас.
        Выпустив ее, Асмунд сделал несколько шагов к лежанке. Ельга тут же оказалась рядом и предостерегающе схватила его за плечо.
        - Йо-отунов ты свет…
        Это была летучая мышь, рыжая вечерница. Обычная на вид - кроме того, что у нее имелось всего одно крыло. Рваными движениями она металась над постелью, так быстро, что за ней почти нельзя было уследить. Но Ельге не требовалось ее разглядывать, чтобы понять. Ведь Дымница ее предупреждала! Вдвоем они обнесли дом оберегами всех видов, вещными и словесными, заперли на девять узлов от всякого зла. Но та сила, что вела покойную Прекрасу, не ушла с ее смертью и явилась за новой данью.
        Убирая с плеча руку Ельги, Асмунд быстро огляделся, выискивая, чем бы сбить летучую тварь. Оружия у него при себе на пиру не было, все оставалось в дружинном доме. Но едва он успел подумать о своем мече, поднесенном Свеном на свадьбу, как перед глазами свернул клинок.
        Как молния в темном небе, он рассек сумеречный воздух, взявшись из воздуха. Дико взвизгнув, однокрылая тварь упала, рассеченная пополам. Охнула Ельга, снова вцепившись в плечо Асмунда. Обе половинки твари задергались на полу, а потом исчезли без следа. Даже грязного пятна не осталось.
        - Кто здесь, жма? - окликнул Асмунд, придерживая Ельгу и вглядываясь в полутьму.
        Кроме них двоих, в избе никого не было. Но и однокрылой мыши больше не было.
        Асмунд перевел взгляд на Ельгу.
        - Это мне привиделось?
        - Н-нет… - стуча зубами, ответила она. - Это она…
        - Кто?
        - Порча.
        - А кто ее снял? Ты видела меч?
        - Видела.
        Они помолчали, стоя неподвижно и выжидая.
        - Ну, теперь можно? - осторожно спросил Асмунд.
        Ельга медлила, не зная ответа. Потом сделала шаг.
        Постель исчезла с глаз - перед ней вдруг прямо из пола выросло дерево. Дуплистая кривая верба с пустыми ломкими ветвями и полуободранной корой воплощала собой бесплодие смерти. Ветви качались на невидимом ветру, тянулись к волосам, и Ельга живо попятилась. Доносился тихий заунывный вой. Он шел из дупла, из черного провала, куда поколения знахарок отсылают скорби и болезни - «на болото глухое, на дерево сухое».
        Мелькнула человеческая тень. Некто невидимый, появившись лишь на половинку мгновения, вскинул меч, ярко блеснувший, и обрушил на дерево. Вспышка, оглушительный сухой треск - и все пропало.
        Опять стало тихо.
        - Еще что-то будет, жма? - настороженно спросил Асмунд.
        Ельга просто ждала. Она уже сообразила: эти неведомые защитники - ответ на ее жалобы Свену.
        - Присмотрись к мечу, - шепнула она.
        Возле постели закружили белые тени. Они густели, уплотнялись, и вот перед застывшими, тесно прижавшись друг к другу, новобрачными тянулся целый хоровод из женщин. Молодые, со злыми несчастными лицами, зрелого возраста, с опущенными скобкой углами ртов, морщинистые старухи, все с растрепанными непокрытыми космами, они качались, как деревья на ветру, плотным строем преградив дорогу, трясли продранными рукавами.
        «Мы были бесплодны, как верба сухая, и ты будешь… - выли их плотно сомкнутые рты. - Девять нас, девять… Завязано чрево твое на девять узлов, затворено на девять замков…»
        Перед их белой стеной вспыхнули сразу три черных силуэта. Взлетели три сверкающих меча, каждый сделал быстрое движение - вниз, вверх, вниз. Вой перешел в беспорядочный визг, полетели белые обрывки, похожие на клочья тумана. И как туман, растаяли.
        Асмунд и Ельга молча ждали. Сколько здесь было наложено, навязано, накручено чар? И все ли они…
        «Мы умерли…» - зашелестело где-то за спиной.
        Обернувшись, Ельга чуть не вскрикнула. Возле порога, там, где они с Асмундом недавно стояли, на полу сидел младенец. Совсем крошечный, новорожденный. Сморщенное личико было черным, и она мгновенно поняла, что это такое. Она сама взяла на руки этого младенца, когда первенец Прекрасы наконец выскользнул на белый свет, и пуповина была так крепко обмотана вокруг его шеи, что даже опытная Дымница не сразу сумела ее снять. Но заставить его вдохнуть даже ей оказалось не по силам.
        «Мы умерли… - Рядом с новорожденным появился другой ребенок, побольше, годовалый. - И ваши тоже…»
        Они не успели договорить - по сторонам двери из воздуха вышли двое мужчин, разом взмахнули клинками, и каждый снес голову одного из призрачных чад. Этих двоих Ельга разглядела почти хорошо - она видела не просто черные очерки, а весь облик целиком, одежду, волосы, бороды…
        Прежде чем исчезнуть, оба обернулись к ней. В глазах их горело обычное мужское любопытство к чужой красивой невесте - в толковании таких взглядов Ельга не могла ошибиться.
        - Кто это, йотунов брод? - пробормотал Асмунд.
        - Ты тоже их видел?
        - Откуда тут эти обрыганы? Не из наших.
        - А может… это боги?
        В дальнем углу со стороны двери снова что-то шевельнулось. И это видение было хуже всех предыдущих. Из угла над плахами пола, беспрепятственно прорастая сквозь дуб, поднималось длинное змеиное тело. Белое, полупрозрачное, похожее на обрывок мелкой сети, оно однако выглядело упругим и сильным. Змеиная голова поднималась все выше и выше, к самой кровле. Сквозь отверстия глаз, из пасти, свешиваясь между зубов, торчали какие-то длинные белые стебли.
        Вот хвост призрачной гадины оторвался от пола, тело свилось в кольца и зависло в воздухе.
        Асмунд еще раз бегло огляделся и задвинул Ельгу к себе за спину. Поэтому она не увидела того, что увидел он: позади змеи вдруг появился парень лет семнадцати, однако рослый и сильный. На лице его, довольно красивом, с нагловатым и дерзким выражением, криво сидела ухмылка. Уверенно подняв меч, он примерился и ловким, почти небрежным движением снес змее голову, как опытный игрок чуркой сбивает городки - с таким видом, будто ему это ничего не стоит и каждый смог бы также. Но Асмунд хорошо знал, во что обходится эта мнимая легкость.
        «Это все! - пока остатки гадины таяли на полу, парень взглянул на Асмунда и хмыкнул: - Путь свободен».
        - Ты кто, дренг?
        «Меня зовут Хольти. Отец твоей жены убил меня так быстро, что я не успел… Если бы у меня был сын, я бы назвал его Олав, в честь моего отца. Будет справедливо, если вы вспомните меня, когда будете выбирать имя для того, кто без нас не родился бы. Но он родится. Мы его ждем».
        Победитель призрачного гада исчез. Еще несколько мгновений Асмунд и Ельга стояли неподвижно, не понимая, быстро или медленно течет время. Все было тихо. Обнимая Ельгу за плечи, Асмунд сделал шаг вперед, к лежанке, готовый опять отскочить, но в избе больше ничто не шевелилось. Только огоньки светильников на столе слегка трепетали.
        Асмунд подвел Ельгу к постели и усадил. Сел рядом, переводя дух и чувствуя, как постепенно успокаивается бешено бьющееся сердце.
        - Я разглядел, - сказал он. - Меч.
        Сглотнул пересохшим горлом, встал, взял со стола кувшин и налил в чарку разведенного сладкой водой вина. Глотнул, подал Ельге, потом опять глотнул.
        - Это был Друг Воронов. Но кто такой этот юный Сигурд Убийца Змея и почему у него Свенов меч, я не знаю.
        - Он сказал, что он Хольти. А отца его звали Олав.
        Они помолчали, допивая вино и вспоминая, что тот еще сказал.
        - Хорошее имя, - согласился Асмунд чуть погодя.
        - Его носили конунги.
        - Ну, пусть зовется Олавом.
        - У славян его выговаривают - Улеб.
        - Тоже неплохо…

* * *
        Наутро празднично разодетые старшие женщины запели под оконцем - пришли будить молодых. Они забрали сорочку Ельги, надели на нее новую, усадили на дежу. Дымница расплела ей косу, разделила на две части, расчесала, обмакивая гребень в медовую сыту. Заплела две косы, уложила вокруг головы, покрыла повоем и белым шелковым убрусом.
        К полудню гридница снова была полна гостей. Когда появились новобрачные, сотни голосов закричали от неподдельного восхищения. Ельга была красива с девичьей косой, но в женском убрусе она была прекрасна не менее и совсем по-новому; обвивая ее выразительное лицо с бровями-стрелами, белый шелк придавал ему божественное величие и притом свежесть цветущей земли.
        Асмунд провел ее по проходу меж длинными столами и остановился перед княжьим столом. Здесь же стоял Свенгельд, немного помятый и уже успевший полечиться от похмелья, и маленький князь Святослав, крутившийся возле няньки.
        Подошел Рагвид, на широком блюде неся что-то высокое, покрытое белым покровцем.
        - Перед всеми этими свободными людьми, киянами, варягами и полянскими мужами нарочитыми, - начал Асмунд, - я, кормилец Святослава, князя киевского, объявляю мою водимую жену, Ельгу-Поляницу, дочь Ельга Вещего и жены его, княгини Ольведы, госпожой священной чаши, владычицей медового покоя и повелительницей земли Русской. Послухи вы днесь!
        - Послухи мы днесь! - изо всех сил кричал каждый из сотни присутствующих, и в дружном крике толпы слышался голос богов, тоже принимающих свидетельство.
        Асмунд снял покровец, и в глаза всем присутствующим ударил золотой блеск священной чаши, заново начищенной ради этого дня. Рагвид поднес блюдо Ельге. Когда она брала чашу, от волнения руки ее слегка дрожали, на глазах блестели слезы. Она не плакала, когда отдавала эту чашу чужой женщине, но теперь ей труднее было владеть собой.
        Рагвид взял у отрока кувшин и осторожно наполнил золоченое нутро сосуда светлым медом. Ельга повернулась к гриднице, держа чашу обеими руками. Золотисто-карие глаза ее сияли, и казалось, это их светом полна чаша.
        - Будьте живы, мужи русские и полянские, и все гости наши! - звонко произнесла она. Целый год она не пользовалась умением говорить перед гридницей, воспитанном в ней с отрочества, и сейчас ощутила, как за спиной расправляются уставшие от неволи крылья вдохновленного духа. - По праву моего родства с Ельгом и Ольведой, с Ингером и Святославом я принимаю эту чашу и призываю благословение богов на очаг дедов моих, на дом отца и матери моих, на весь род русский. И да будет благословен богами муж мой, Асмунд сын Одда, и князь Святослав, сын Ингера, на руках его, да правят они землей Русской мудро и справедливо, да подадут боги веку их мир, изобилие, благополучие!
        Под приветственные крики повернувшись к Асмунду, она протянула ему чащу. Он взял ее, накрыв кисти Ельги своими, отпил, поцеловал ее. Потом взял на руки Святослава, и Ельга подала чашу мальчику. Пить из большой чаши тому было неудобно, и Святка едва коснулся ее края губами, принимая благословение.
        Взяв Ельгу за свободную руку, Асмунд возвел ее на ступеньки престола. Потом поднял Святку и усадил на мужскую половину стола. Ельга тоже села, а Асмунд встал рядом, со стороны Святки. Сесть на этот стол ему не позволяло его некняжеское происхождение, но много лет не будет ни одного человека, стоящего к престолу ближе, чем он. Новый меч сверкал золоченой рукоятью возле его пояса, а бояре и гриди радостно кричали, вздымая руки. Они были прекрасны как боги: Заря-Зареница, юное Солнце возле нее и охраняющий их золотоголовый Перун с мечом-молнией. Красота, мудрость, сила, отвага, и новый, свежий росток на древнем корне, устремленный в будущее и способный расти до самого неба.
        - Она как мать Кристуса с ее божественным сыном, сидящая на небесном престоле, - пробормотал Кольберн, видевшие такие изображения в храмах Корсуньской страны. Хоть Ельга ему и не досталась, он не мог не признать, что она превосходит всех женщин этой земли.
        Придерживая Святку за руку, чтобы не вертелся, пока народ любуется ими, Ельга смотрела в гридницу. Наконец-то она заняла свое истинное место. Сколько лет сидение княгини киевской оставалось пустым; ненадолго на него присела залетная птица, но унеслась во тьму, откуда и появилась, и теперь это место занимает та, что для него рождена. С этой высоты Ельга смотрела в будущее и ясно видела много лет, наполненных нелегкими трудами, но положение ее было прочно. Много лет власть над Русской землей останется в руках ее и Асмунда. Десять лет у них есть, даже, может быть, двадцать, пока Святослав не вырастет и не войдет в зрелый возраст по-настоящему. Пропасть времени на то, чтобы создать свое сказание и соткать полотно вечной славы.
        И к чему пытаться заглянуть за край, когда вся жизнь почти целиком лежит перед тобою?
        Эпилог
        Усталое солнце клонилось к облачной своей постели, позади него тянулась широкая дорога расплавленного золота, уводя в бездонную синь, - непроницаемую, непостижимую, как мысли Отца Ратей. По высокому берегу Днепра двигался отряд из двух десятков всадников. Вода внизу бурлила на перепадах каменистого ложа, играла белой пеной, и каждый такой перепад казался границей, которую не перейти просто так. Переход через днепровские пороги сродни походу на тот свет. Даже по весне здесь не везде удается пройти в лодьях, порой приходится вытаскивать их на сушу и волочь до свободного участка. На три обычных дневных перехода тянутся эти поля камней среди неукротимой воды, и сами камни кажутся головами духов, ждущих поживы. Иные, огромные, залегают поперек течения, будто исполинский змей, и тоже ждут головы человечьей… Не всякому по плечу одолеть их, здесь не поможет отвага и честолюбие. Путь этот требует сил, умения и терпения, как целая жизнь.
        Гул воды словно говорил что-то, но предводитель отряда старался не прислушиваться. Это был рослый, крепкий как дуб мужчина лет шестидесяти; волосы и борода его побелели, загорелое лицо покрыли глубокие морщины, но признаки старости только подчеркивали несокрушимость этого человека, недоступного дряхлости. На нем была кольчуга, поверх нее дорогой греческий доспех, у седла приторочены щит и золоченый воеводский шлем.
        - Вон они! - ехавший рядом с ним отрок-оружничий привстал в стременах и указал плетью вперед. - Не обманули, вошееды!
        Воевода поднял голову и вгляделся. Было еще достаточно светло, чтобы разглядеть идущий навстречу другой отряд. Не оборачиваясь, воевода сделал знак, и все его отроки мигом принялись надевать шлемы. То же сделал и сам воевода, не покидая седла.
        Однако это была лишь необходимая в чужом краю предосторожность: идущие навстречу не проявляли враждебных намерений, а спокойно ждали, пока воевода со своими людьми к ним приблизится. Все это были печенеги - смуглые воины с обветренными лицами, в запахнутых наискось кафтанах простого некрашеного сукна, в меховых шапках, в сапогах, с однолезвийными, немного искривленными мечами на боку. Не в пример русам, у каждого было два пояса: один воинский, а второй для лука в налуче и колчана со стрелами. Удивительно на некоторых смотрелись яркие, богатые вещи - где обшитая цветным шелком шапка, где плащ, где даже целый кафтан. Только один из них выделялся, будучи целиком одет хорошо: красные порты, голубая кунья шапка, пояс в серебряных накладках, а кафтан белого сукна был обшит синим греческим шелком с вытканными золотистыми львами. На седле висел хазарский шлем с пучком черного конского волоса на макушке, но надевать его молодой всадник не стал.
        - Гляди! - охнул отрок-оружничий. - На Янара гляди! Это ж его… кафтан его!
        Прищурившись, чтобы разглядеть кафтан, воевода слегка переменился в лице. Он еще не задал вопросов, но ответ уже получил.
        - Чистый кафтан-то, - сказал кто-то из отроков позади него.
        - Так он в бой-то не надел его. Небось в обозе взяли.
        - Там и прочее добро где-то рядом. Все небось обобрали, стервятники!
        Подъезжая, притихли. Завидев воеводу, нарядный печенег выехал вперед и слегка поклонился, не сходя с седла. Лицо его, с довольно правильными чертами, указывало на смешанное происхождение, что, впрочем, у кочевников не было редкостью.
        - Будь жив, Свенгельд! - заговорил он по-славянски; слова он произносил немного странно, однако говорил свободно, как на родном языке. - Отец прислал меня исполнить ваш уговор.
        - Как все прошло? - спросил Свенгельд, ответив на приветствие. - Вы бились?
        - Господин Синего Неба даровал победу сынам волка! Как буря обрушили мы свои мечи на головы русов! - весело ответил Янар, будто был уверен, что собеседник разделит его радость. - Битва была непростой, но ни один из них не унес свою голову на плечах от того порога! Твой родич отомщен, его убийца мертв! Все лодьи, вся поклажа, все оружие и прочее имущество теперь добыча наших нукеров.
        - Я вижу, - Свенгельд еще раз окинул взглядом кафтан на своем собеседнике.
        Когда он видел этих львов на синем поле в последний раз, они облекали могучие плечи и широкую грудь князя русского, Святослава, Ингерова сына.
        - Вы взяли его оружие? Его меч? У кого он?
        - Ты уверен, что у него был меч? - спросил молодой печенег.
        - Само собой, я уверен! - с досадой ответил Свенгельд. - По-вашему, князь русский в походе не имеет меча? Я точно знаю, что за меч у него был при себе! Я сам владел им тридцать лет, пока не передал Улебу, сыну моей сестры. Он бился этим мечом с греками, пока Святослав подло не убил его и всех других христиан в войске, обвиняя их в своих неудачах! Хотя кого ему было винить, кроме собственного безрассудства! Мой сестрич погиб с этим мечом в руках, и Святослав взял его себе! Я уверен, что он не выпускал его до последнего вдоха! Он знал, что это за меч! Знал его имя, знал, что он приносит победу своему владельцу, и надеялся на него, когда больше стало надеяться не на что! Он и на Улеба взъелся, потому что завидовал этому мечу и боялся, что после этого похода люди предпочтут другого вождя - столь же знатного родом, но более благоразумного!
        Замолчав, Свенгельд яростно втянул воздух ноздрями, стараясь взять себя в руки. Закашлялся, потом спросил, переведя дух:
        - Так вы нашли его меч?
        - У нас нет того меча, - медленно ответил Янар. - Клянусь Тэнгри-ханом! Ты сказал, у него были волшебные свойства?
        - Это так. Я владел им тридцать лет и знаю о нем все.
        - Наши люди, которые нашли тело, рассказали, будто бы, как только дух покинул уста Святослава, меч в его руке обратился в прах, а прах развеяло ветром. Отец приказал казнить их как воров, хоть они и клялись, что даже не прикоснулись к этому мечу.
        Свенгельд помолчал, потом кивнул:
        - Этого я не ждал… Хотя волю Одина знает только его жена, больше никто. На этом мече лежало заклятье, что он будет служить до тех пор, пока двенадцать воинов не падут в своей последней битве, держа его в руке. До меня этих владельцев было десять. Мой сестрич Улеб был одиннадцатым. Святослав - двенадцатым. Я не знал, каким образом Один заберет назад свой дар… - Он запнулся, представив валькирию, шлемоносную деву, которая сойдет с неба, чтобы взять изделие древнего кузнеца и колдуна из цепенеющей руки последнего владельца. - Но неудивительно, если он обратился в прах, едва получив двенадцатую жизнь…
        - Я расскажу отцу, - с почтительным удивлением ответил молодой печенег.
        - Вы привезли, о чем мы уговорились?
        - Слово князя тверже камня! - Янар улыбнулся и показал на воз позади его людей.
        Свенгельд подъехал к возу. На нем лежало нечто, завернутое в два порубленных, окровавленных плаща грубой шерсти. Много, очень много раз за свою долгую жизнь он видел окровавленные тела, подобранные на поле битвы, но сейчас его кустистые седые брови дернулись вверх.
        - Что за свинью вы мне привезли? - Свенгельд поднял глаза на печенега и нахмурился. - Это не он! Ты думаешь, я не знаю, каким он был?
        Янар сделал знак плетью, и двое его воинов сняли плащи.
        По стайке русов пробежал изумленный ропот. На дне воза лежало тело мужчины; на нем был поистине роскошный греческий кафтан темно-малинового шелка, затканный золотистыми узорами в виде орлов с расправленными крыльями, однако драгоценный шелк был изрублен почти в лохмотья и густо залит засохшей кровью. Вот что Святослав надел в последний бой - лучшее, что у него было, и в этом кафтане, погибшем с ним заодно, он предстал перед Одином, потому что снять его носить кому-то другому не получится.
        Но внимание привлекало не это. У тела не было головы, оттого оно и показалось таким коротким.
        - Если ты и впрямь хорошо его знал, то сможешь узнать и без лица, - усмехнулся печенег, поигрывая плетью.
        - Где его голова? - Свенгельд упер в него суровый взгляд.
        - Его голову отец оставил себе. Он сказал, что Святослав храбро бился и погиб достойной смертью. Он был храбр и неукротим в своем желании славы. Отец прикажет сделать чашу из его черепа, чтобы вкушать с питьем его смелость и доблесть.
        Свенгельд стиснул зубы. Он не желал добра погибшему, но отдать самое лучшее в нем вошееду казалось унизительным.
        - Так вы его возьмете? - Печенег встряхнул плетью. - Или я напрасно тащился сюда от стана, пока наши пируют и веселятся?
        - Возьмем, - обронил Свенгельд. - От погребения тела без головы немного проку, но не бросить же кости русского князя в степи!
        - Вам же не довезти тело до Киева. Если вы его сожжете и доставите женам и сыновьям прах, им можно и не знать, что головы здесь не было! - ухмыльнулся печенег. - Или можете дать ему с собой чью-нибудь другую голову!
        Свенгельд не ответил.

* * *
        В юрте, поставленной на низкий широкий воз, было совершенно темно. Князь Куртай не понял, что его разбудило; словно бы движение почудилось ему в темноте. Мгновенно он сел, сжимая в руке кинжал, откатился со своей кошмы в сторону, уходя из-под возможного удара, и прислушался. Было тихо… и все же не оставляло чувство, будто здесь кто-то есть.
        - Балбика! - окликнул он. - Тангюль? Это вы возитесь?
        Но жены, спавшие в женской половине юрты, не ответили.
        - Не тревожься, сынок! - раздался совсем другой женский голос. - Это я, пришла проведать, все ли у тебя благополучно. Хочешь пить?
        - Хочу, - ошалело ответил Куртай: после пира у костров голова была как камень, а в горле пересохло.
        Он узнал голос своей матери и сразу ощутил себя маленьким мальчиком, живущим в юрте отца, князя Айбара. В этот миг он не помнил, что лет тридцать прошло с того дня, как он слышал этот голос в последний раз.
        - Вот, возьми. Бери же!
        Как зачарованный, Куртай поднял руки, и в них легли прохладные бока округлой чаши. Куртай припал к ней и ощутил вкус молочной сыворотки. Отпить не успел - опомнился, будто проснулся еще раз, уже по-настоящему. Никакой чаши в руках не было.
        - Эй! - мгновенно он оказался на ногах, прижавшись к войлочной стене юрты и сжимая в руке кинжал. - Все ко мне!
        Из угла послышались испуганные восклицания жен.
        - Огня! - требовал Куртай. - Кто здесь? Лучше отзовись, иначе я прикажу тебя конями разорвать!
        - Здесь только мы, господин! - плаксиво ответила Тангюль. - Мы не делаем ничего дурного!
        - Сюда! Ко мне! - продолжал взывать Куртай.
        В юрту ворвались три воина из дозора, один держал горящий факел.
        Юрта осветилась. Куртай быстро огляделся. Балбика и Тангюль жались в своем углу, перед ним была его разбросанная постель - и больше ничего особенного. Никого чужого.
        - Что случилось, господин? - Здоровяк Дашгын, его телохранитель, свирепо оглядел юрту, держа меч наготове. - Кто тебя потревожил?
        - Это вам виднее! Здесь кто-то был!
        - Я лежал у порога снаружи, господин! Через меня ни один человек не перешел бы, только дух бесплотный!
        - Может, тебе приснился сон? - спросил Алпан, другой телохранитель. - Ты устал после битвы, а потом еще этот пир…
        - Может, и сон… - с сомнением ответил Куртай.
        Голова раскалывалась от боли - и правда перепил. Стало стыдно: раскричался ночью, как дитя…
        Но к нему только что приходила мать… которая уже тридцать лет как отправилась к предкам. Предлагала питье…
        Куртай оглядел кошмы, отыскивая ту чашу, но ничего такого не увидел. Взгляд его упал на сундук у входа, и князь невольно охнул.
        На этот сундук он с вечера велел положить голову русского князя, завернутую в чей-то плащ. Теперь ее там не было.
        - Вы видите! - в ярости он подскочил к телохранителям и взмахнул кинжалом у них перед носом. - Где его голова? Я видел ее, когда ложился спать, она была здесь! Где она сейчас?
        - Я не знаю, господин… - Дашгын в изумлении уставился на пустую крышку сундука. - Но я лежал у порога, как всегда… Ни один комар не мог перелететь через меня…
        - Ты слышал что-то, господин? - спросил Алпан.
        «Слышал!» - хотел ответить Куртай, но сдержался.
        Он слышал голос своей матери. Но если он скажет, что приходила его мать, уже тридцать лет как покойная, и украла голову Святослава, его сочтут безумным.
        - Здесь какое-то колдовство… - произнес он наконец. - Может, это были духи?
        - Верно, господин! - отчасти с облегчение ответил Дашгын. - А против колдовства мне не по силам… Ты прикажи привести Чичби, пусть этот мешок костей тут попляшет, позвенит своими мышиными черепами и созовет своих духов, пусть они очистят место…
        - В Святославе было колдовство! - убежденно сказал Алпан. - Его меч разлетелся в прах, не дав к нему прикоснуться, едва сам он умер. Его голова разлетелась в прах… На нем, видно, было такое заклятье!
        - И его беку, что приехал за телом, не придется его хоронить, - проворчал Дашгын. - Оно само рассыплется в прах и его ветром развеет по степи!
        Куртай подумал немного.
        - Вы, молчите об этом, - велел он потом. - Никому не слова, и тогда я вас помилую… может быть. И вот еще! - добавил он, когда телохранители, кланяясь, собрались уходить. - Едва посветлеет немного, поезжайте туда, назад, и привезите мне голову.
        - Какую?
        - Да первую, какую найдете, только если она не будет проломлена! Я объявил, что сделаю чашу, и у меня будет чаша, клянусь Высоким Синим Небом! Иначе всякий пес начнет брехать, что у меня из-под носа можно и мою собственную голову унести!
        Куртай махнул рукой. Остается надеяться, что люди Святослава, погибшие с ним вместе, были такие же храбрецы…

* * *
        Едва начало светать; был тот тяжкий час, когда так трудно разлепить глаза, и даже самых бдительных дозорных клонит в сон. Но вода шумела в камнях так же неумолчно, как и в яркий полдень, не ведая усталости. В самой середине широкой реки, на одном из больших камней, похожих на высунутую голову змея, виднелось белое пятно. Юная дева, в белой сорочке, будто цветок яблони, вихрем сорванный с ветки, держала на коленях что-то округлое, довольно большое.
        - Плеск есть - и голова есть! - то приговаривала, то выпевала она, то принималась смеяться журчащим смехом, поглаживая лежащую у нее на коленях человеческую голову с полуопущенными веками. - Плеск есть - и голова есть! Три десятка лет и еще три года я за тобой по свету белому ходила, твои следочки сторожила, свет ты мой ясный, сокол мой ненаглядный! Теперь мой ты навсегда, пойдешь со мной в палаты мои подводные, там тебе жить, по земле не ходить, на красное солнце не глядеть…
        - Обрадовалась, жалкая хюльдра! - вдруг произнес рядом суровый мужской голос.
        И словно три серых змея разом бросились к ней - перед лицом Прядущей у Воды блеснули три совершенно одинаковых клинка, нацеленных ей в глаза, в горло и в грудь.
        Вскрикнув, речная дева вскочила, отшатнулась, взмыла над камнем белым облачком и пропала. Мертвая голова соскользнула с ее колен, но чьи-то руки подхватили ее, не дав упасть в воду.

* * *
        …Он очнулся с таким чувством, будто спал несказанно долго, целых сто лет, но за это время очень, очень устал. Все тело было как чужое… да есть ли у него вообще тело?
        - Вставай! - окликнул его суровый незнакомый голос. - Хватит валяться!
        - Если ты умер, это еще не повод дрыхнуть без конца! - подхватил другой голос, молодой и задорный.
        Он открыл глаза, потом сел… нет, он уже был на ногах. А перед ним… стояли в ряд незнакомые люди, все мужчины. Они смотрели на него так, будто хорошо знают, но он мог бы голову заложить, что никогда их не видел. Судя по лицам и одежде, все это были варяги разных племен. Возглавлял их седой старик с пронзительными глазами и волчьей шкурой на плече - и без шкуры видно, что берсерк. За ним другие - разных лет, помоложе и постарше, с косичками в волосах и бородах - светлых, русых, рыжих. Все это были люди того рода, который он очень хорошо знал - выросшие в дружинах, как у русов говорят, скормленные с конца копья, прошедшие немало битв и выжившие благодаря своей ловкости и удаче. Они безжалостны и осторожны, как волки, ни к чему не привязаны и ценят лишь удачу. На дальнем конце стоял парень лет семнадцати, однако рослый, плечистый, с дерзким и смышленым лицом. А за ним… Это был Улеб - его медно-рыжие волосы, тонкие черты, светло-карие глаза… Совершенно целый, бодрый, без следа тяжелых ран, как будто все случившееся было лишь ужасным сном. Улеб смотрел спокойно, без гнева и осуждения, будто мысли его
были о чем-то гораздо большем, чем даже собственная смерть от руки родича.
        - Привыкай! - сказал старик в волчьей шкуре. - Теперь это будет с тобой каждую ночь: пир - драка - смерть - пробуждение. И если ты намерен каждый день так валяться, то Волк уж точно пожрет весь мир без остатка.
        Не находя ответа, он еще раз оглядел строй. При всех различиях, у этих мужчин было нечто общее - у пояса каждого висело по мечу, и все мечи были одинаковыми. И это был… По привычке он схватился на бок, вспомнив, где видел эту рукоять, отделанную серебром и золотом. И да - Друг Воронов оказался на месте.
        - Ну, насмотрелся? - окликнул его старик. - Да, это мы, одиннадцать недоумков, священной волей Одина посаженные на этот драккар. Я - первый, кто сюда прибыл, йотунову тучу лет назад, а ты - последний. Не знаю, сколько веков мы ждали, пока соберемся все и нас станет двенадцать. Но теперь мы в сборе.
        Он молчал, ожидая окончания этой удивительной речи. А старик выжидательно смотрел на него, будто уже все сказал.
        - Ну! - Старик призывно взмахнул рукой и указал в небо.
        Вставало солнце, опустив плотную, как огонь, рыжую бороду в степь. Над ним разливалось легкое светлое пламя - красноватое, золотисто-желтое, а еще выше - белое, будто там в плотной ткани утреннего неба наметилась прореха. Облака, которых лучи еще еще не коснулись, напоминали кладку серого камня. Помнится, он слышал сказание, как некий великан строил стену Асгарда из больших серых камней…
        - Так и будешь тут стоять еще тысячу лет? - окликнул старик. - Теперь ты наш вождь - так веди!
        И ткнул воздетым клинком прямо в серую небесную стену.
        Рыжий луч бросил под ноги дорогу из пламени. Земной путь его, длиной в тридцать три года, закончился, начинался другой, в котором каждый год будет значить не более вдоха. Пора было идти туда, где реки преданий вливаются в море вечности. Туда, где в крепости туч ждет в просторных палатах одноглазый повелитель всех воинов мира, и в?роны сидят на плечах его, а волки лежат у ног…
        Послесловие автора
        Так сложилось, что историческая наука о жизни и подлинной личности княгини Ольги знает очень мало, но предания с самого начала старались восполнить эту нехватку. Легендарный образ княгини складывался, развивался и дополнялся в течение многих веков - от XI века практически по наши дни. О том, как это происходило, я написала целое историко-литературное исследование «Княгиня Ольга. Пламенеющий миф», по объему не уступающее роману. Сейчас хочу рассказать об одной детали. Крайне любопытный вклад вносит в «Ольгин миф» один литературный памятник позднего средневековья - Псковский Кроник 1689 года, в котором содержится фантастическая, однако очень интересная версия жизнеописания княгини Ольги. Псковский Кроник принадлежит к числу так называемых «баснословных летописцев», созданных в XVI - XVII веках. Целью такие повествования имели удревнить родословные местных правителей, связать их с персонажами из античности, окружить героическим и романтическим ореолом. Что касается Ольги, то версия Псковского Кроника заметно расходится с «основной» версией, изложенной в Повести Временных Лет. По Псковскому Кронику,
Ольга была дочерью «князя Изборска из города Изборска», отчего именуется «великая княгиня Ольга Изборсковна». Первым браком она была за самим Рюриком, но детей они не имели. Вторым браком она вышла за Игоря, который представлен как один из двух сыновей великого князя Ольгерда из Чешского королевства. У этого Игоря был брат Олег, убитый в «Синдерской земле». В порядке мести за брата Игорь Ольгердович разоряет и покоряет Синдерскую землю, потом уходит воевать в Греческое царство, потом возвращается, и вот тут древляне, ставшие вдруг жителями Синдерской земли, его убивают.
        Далее описывается месть Ольги за мужа, тоже отличающая от версии ПВЛ. Для начала она собрала сорокатысячное войско и с ним победила первое посольство древлян. Взятых в плен старейшин приказала зарыть живыми в землю. Всю область древлян она покоряет военной силой. Далее:
        «Великая же княиня Олга и князи ея повелеша древлян побивати и посекати воинству своему и град их Кростель раскопати и кростельского князя именем Мала повеле на части посекати и по полю розметати».
        Этот момент крайне интересен. Псковский Кроник является единственным литературным памятником, который довел до конца сюжетную линию князя Мала. В ПВЛ судьба его после неудачного сватовства осталась неизвестной[41 - Отождествление князя Мала с Малком Любечанином, отцом Добрыни и Малуши, представляет собой домысел, возникший только в XIX веке.], и только ПК описал его показательно-жестокую казнь, которая, по языческим понятиям, должна была окончательно лишить древлян удачи и восстановить честь русов после убийства Игоря. Можно только удивляться, что автор XVII века так хорошо понимал эти вещи. Схожие описание в связи с такой же ситуацией - показательные казни после подавление мятежа подвластного племени - описаны у Саксона Грамматика (XII век), что придает деталям ПК особенное и пугающее правдоподобие.
        Тут важно понять вот что: Псковский Кроник - поздний литературный памятник фантастического содержания, его нельзя использовать как источник истины об исторических событиях. В ПВЛ тоже попали версии событий, прошедшие полтора-два века устного бытования, и воспринимать их как реальное отражение событий нельзя. Проще говоря, это тоже лишь сказания, лишь записанные на несколько веков раньше. Как все было на самом деле, мы, скорее всего, никогда уже не узнаем. Но Псковский Кроник, будучи создан на 500 - 600 лет позже, отразил куда более правдоподобную, по сравнению с ПВЛ, версию событий, где у побежденного племени сначала берутся в плен старейшины, а потом уже подвергаются показательной казни, чем версия ПВЛ, где мудрая героиня по-сказочному одолевает хитростью врагов, которые ради ее удобства оказываются доверчивыми глупцами.
        Более подробный разбор исторических реалий, фольклорных мотивов и литературных параллелей, связанных с жизнью и легендарной биографией княгини Ольги, приведены в моей книге «Княгиня Ольга. Пламенеющий миф». Здесь же отметим только, что после завершения мести за Игоря летописный образ Ольги решительно меняется: жесткая, коварная и непримиримая мстительница исчезает, а место ее занимает мудрая, добрая правительница, преобразовавшая свою державу и избравшая христианство как верный путь в число святых. У этой перемены ее образа есть свои причины, чисто литературные, но суть в том, что мы не знаем и никогда не узнаем - какой же эта женщина была на самом деле, что оставляет безграничный простор для художественных версий.
        notes
        Примечания
        1
        Серкланд - арабские страны.
        2
        Вуйная сестра (или брат) - двоюродные по братьям или сестрам матери.
        3
        Вёлунд - персонаж скандинавской мифологии, волшебный кузнец, «князь альвов», особа божественного статуса. Был в плену у конунга Нидуда, но вырвался оттуда, изготовив себе крылья.
        4
        Олядии (др. - рус.) - искаженное греческое «хеландии», крупные военные корабли. Именно хеландии использовались как огненосные суда в сражении в Босфоре 11 июня 941 года.
        5
        Лоскотуха, навка, мавка - русалка.
        6
        Скрыня - сундук, ларь. То же - укладка.
        7
        Весенние Деды - один из сроков поминания умерших, когда те в виде духов приходят на угощение в свои прежние дома.
        8
        Хирдман - (сканд.) - воин из дружины знатного человека.
        9
        Насов - архаичная мужская одежда из полотна, в виде широкой рубахи, надевалась на сорочку.
        10
        Престольница - верхняя крышка стола. От «престол» - в первоначальном значении, «главный стол».
        11
        Хоть - наложница, младшая жена, также вообще любимая женщина.
        12
        Скоты - здесь в значении «деньги вообще». От названия серебряной монеты, арабского дирхема.
        13
        Гощение - объезд князем своего собственного племени, связанный с его управляющими и ритуальными функциями.
        14
        Капающая с одежды вода выдает существо нечеловеческого происхождения, как у водяного, если он выходит к людям.
        15
        Корсуньская страна - древнерусское название Крыма. От названия Корсуни, иначе Херсона, тогдашнего центра византийской власти на полуострове.
        16
        Название речки Лыбеди на территории Киева, вероятно, произошло от женского имени Улыба.
        17
        Клюки - фольклорное обозначение колдовского мастерства. «Хитрость» - ворожба, умение колдовать.
        18
        Сечень - февраль.
        19
        Оратай - земледелец, пахарь. От «орать» - пахать.
        20
        Круги водить - то есть хороводы.
        21
        Хотячие люди - добровольцы, охотники.
        22
        Имя отца сыну можно было дать, только если отец умер раньше его рождения. Вообще имена живых предков давать ребенку считалось опасным и нежелательным.
        23
        Осилки - древние великаны.
        24
        То же что «людская», помещение для челяди. От понятия «детские» (писалось еще как «децкие») - княжеские отроки. Поскольку это слово родственно понятию «дитя, ребенок», то, вероятно, имелись в виду отроки-слуги.
        25
        Дисы - фантастические существа женского пола, связанные в том числе с плодородием, могут помогать или причинять вред. Часто смешиваются с норнами (носительницами судьбы) и даже валькириями.
        26
        Засада - гарнизон по-древнерусски.
        27
        Зеленый - в древнерусской системе образов символический цвет Вечерней Зари, как красный - Утренней.
        28
        Отгорожа - занавеска, которой отгораживали постель.
        29
        Чинить кашу - устраивать свадебный пир
        30
        Первый стрыйный брат - двоюродный по отцу.
        31
        То есть вдове стал являться дух-летун, который появляется в виде змея, а потом принимает облик покойного мужа.
        32
        Одна из самых сильных клятв.
        33
        Проклятье с пожеланием смерти.
        34
        То есть прошлым летом.
        35
        То есть двоюродных или троюродных братьев по отцу.
        36
        - морок - нечистая сила.
        37
        Из Старшей Эдды, Прорицание провидицы, пер. С. Свириденко.
        38
        Гривная жила - сонная артерия.
        39
        Постельник - тюфяк, настилальник - простыня.
        40
        Хюльдры - в скандинавском фольклоре лесные духи в виде девушек, лесовицы, имеют коровий хвост и пустые сзади.
        41
        Отождествление князя Мала с Малком Любечанином, отцом Добрыни и Малуши, представляет собой домысел, возникший только в XIX веке.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к