Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / ДЕЖЗИК / Дворецкая Елизавета / Малуша : " №01 За Краем Окольного " - читать онлайн

Сохранить .
За краем Окольного Елизавета Алексеевна Дворецкая
        Малуша #1
        Недолгая любовь между молодым князем Святославом и Малушей, бывшей ключницей княгини Ольги, привела к разрыву. Спасая семью от позора, Ольга увозит Малушу подальше от Киева, на север. В глухом лесу, в тайне от всего света, шестнадцатилетняя Малуша рожает княжьего сына. Его ждет судьба лесного волхва, наследника тех, кто приютил изгнанницу. Но молодая мать не может смириться с тем, что ее ребенок, потомок многих правящих родов, сгинет в безвестности. И однажды за ней приходит незнакомец, чтобы вывести ее назад в белый свет и возвратить утраченное…
        Елизавета Дворецкая
        Малуша. За краем Окольного
        
        Предисловие автора
        Как видно из названия, главной героиней этого романа является Малуша, известная из Повести временных лет как мать князя Владимира Святославича, будущего крестителя Руси. Она - историческое лицо, но она же - один из персонажей моего цикла романов «Княгиня Ольга». Здесь я для удобства читателя кратко обрисую обе стороны этого образа - исторический и литературный.
        Достоверных данных о Малуше крайне мало. В древних памятниках (летописи) о ней сказано всего ничего: была дочерью некоего Малко Любчанина (Малъко Любчанинъ), сестрой Добрыни (будущего воеводы), милостницей (или ключницей) княгини Ольги, родила сына от князя Святослава… и на этом факты ее биографии заканчиваются. Кто такой был этот Малко Любчанин? Что стало с Малушей после рождения Владимира? Ответов на эти вопросы в источниках нет. Даже неизвестно толком, что такое «милостница» - не то фаворитка, не то должностное лицо, раздающее милостыню от имени княгини. Ясно только, что если она все же была ключницей, то значит, была рабыней, поскольку ключник - должность рабская.
        Удивительно, насколько мало интереса к Малуше испытывала старая традиция. Ведь если подумать - это не кто-нибудь, это мать самого крестителя Руси! Пусть о ней не сохранилось реальных сведений, но миф мог бы и к ней подтянуть что-то интересное (как он это сделал с Ольгой). А еще она родная сестра богатыря Добрыни; пусть Добрыня Малкович из летописи и Добрыня Никитич из былин вовсе не одно и то же, но они связаны. Малуша могла бы повторить судьбу брата и послужить прообразом какой-нибудь героини былин. Могла оказаться даже святой, если была крещена в числе Ольгиной челяди (что весьма вероятно), то есть была из первых христианок на Руси и родила одного из главных древнерусских святых. Уж рассказ о ее праведности и добрых делах для жития всегда можно сложить даже на пустом месте. (Как это, собственно, произошло с Ольгой, за которой неизвестно никаких конкретных христианских подвигов, есть лишь общее описание ее добродетелей.)
        Однако Малуше как персонажу преданий очень не повезло. Владимир, ее сын, занял центральное место в сюжетах о начале христианства на Руси, но место матери в мифологической паре «богиня-мать и ее священный сын» уже было занято княгиней Ольгой. Ольга заступила в предании место женщины, «рождающей» будущего равноапостольного (пусть и в духовном смысле), и вытеснить оттуда ее, княгиню и святую, у ключницы не хватило боевого веса. Малуше, истинной матери святого Владимира, просто не осталось места в сюжете, и она фактически выпала из легенды. Остались лишь глухие упоминания о том, что Ольга якобы гневалась на нее и сослала в село Будутино (неизвестно, где оно находилось).
        Да и была ли Малуша на самом деле? Для сомнений есть некая причина. Известно, что житийный образ княгини Ольги был создан под влиянием житий ее святой покровительницы, равноапостольной царицы Елены, матери святого Константина (годы жизни ее 250 - 330-й, то есть III - IV вв). Среди прочего, об этой святой родственной паре известно следующее: рассказывают, что в доме своей матери Константин встретил девушку-христианку по имени Минервина, женился на ней, она родила ему сына, но вскоре умерла. Весьма заметно сходство между Минервиной и «милостницей» Малушей, которую Святослав тоже повстречал в доме своей матери и тоже имел от нее сына, после чего она сразу исчезла из его биографии! Даже имена их на одну букву начинаются…
        Недостаток реальных сведений о Малуше возмещается обилием домыслов. Первый вопрос, который надо рассмотреть - происхождение и статус семьи. На этот счет существует немало версий, но основные, если коротко, таковы.
        В. Н. Татищев со ссылкой на польского историка Стрыковского приводит предание, что-де был в Новгороде «гость знатный Каплюшка Малец», а у него две дочери - Добрыня и Малуша. Татищев указывает на ошибку поляка, посчитавшего Добрыню девушкой, и добавляет, что между Малушей и Ольгой должно быть свойств?, «ибо чин ключницы при дворе был знатный».
        Д. И. Прозоровский (1864) считал Малушу дочерью древлянского князя Мала.
        А. А. Шахматов считал, что ее отец - Мьстиша-Лют Свенельдич, чье имя, как он считает, видоизменилось в «Малк».
        Под 1000 годом в «Повести временных лет» указано «Преставися Малъфридь» (Малфрида). В науке считают, что эти короткие упоминания о смерти Малфриды (и Рогнеды в тот же год) взяты из древнего синодика, то есть поминального списка Десятиной церкви, где никакой информации, кроме имен, и не содержалось. Еще Шахматов сто лет назад предположил, что Малфрида и есть Малуша, потому что только мать князя (Владимира) была всем известна без пояснений. Но с тем же успехом эта Малфрида, по аналогии с Рогнедой, могла быть и одной из его жен. Сходство имен в данном случае полудоказательство. Имя Малфредь по происхождению германское: древнескандинавское malmr (руда, металл) + fri?r (красивый, прекрасный) либо fri?r, fro?r (мир, спокойствие). Малфрид - Малфредь - Малфа - Малка - Малуша, ход трансформации мог быть каким-то таким. Разумеется, германское происхождение имени и на образ самой девушки накладывает известный отпечаток. Но само то, что Малуша и Малфрида - одно и то же лицо, научным фактом считать нельзя.
        Наиболее популярна версия о тождестве Малка Любечанина и древлянского князя Мала, при котором древляне в 945 году убили князя Игоря, после чего Ольга и Святослав жестоко им отомстили. Но конец истории самого Мала в источниках не описан, что дало возможность Прозоровскому и его последователям предполагать, будто Ольга взяла его плен и поселила в Любече, а детей его держала при себе. Эта версия весьма выгодна и в политическом отношении (благодаря ей будущий креститель Руси становится потомком князей и по матери, а не только по отцу), и в художественном, поскольку дает основания для ярких переживаний и драматичных поворотов сюжета. Но, строго говоря, признать ее обоснованной нельзя: летописцы ведь не отождествляли Мала и Малка, хотя сходство этих имен точно так же было у них перед глазами. Это означает, что в XI - XII веках не было информации о том, что это одно лицо. Если бы ходила такая легенда, то Нестор мог написать что-то вроде «Иные же сказуют, что посадила Ольга Мала в Любече и Добрыня и Малуша суть его дети». Но он просто оборвал сюжет о князе Мале, оставив судьбу его вовсе неизвестной[1 -
Конец истории Мала описан только в очень позднем памятнике, «Псковском Кронике» конца XVII века: взятого в плен Мала княгиня Ольга якобы приказала рассечь на части и разбросать их по полю. Очень яркий и даже правдоподобный ход, но затруднительно верить, что истинные события сумел донести единственный (и крайне фантастический) источник, возникший 700 лет спустя.]. А зачем ему было ее замалчивать, если бы знал? Что бы ему помешало их связать? К XII веку борьба со старой древлянской династией была уже совсем неактуальна, и происхождение не от простой ключницы, а от княжны, пусть и полоненной, украсило бы род Рюриковичей. Но, вероятно, летописец этой связи не видел, или даже точно знал, что ее нет, и у нас нет новых фактов в ее пользу.
        Несколько подкрепляет версию высокого происхождения Малуши тот факт, что Владимир все же вошел в число наследников отца, хотя легко можно предположить, что у Святослава имелись и другие дети от рабынь. Ключница могла иметь высокое происхождение (пленная княжна враждебного дома), но это, по средневековым меркам, не снимало с ее потомства позорного пятна «дети рабыни», отраженного в летописной легенде об отказе Рогнеды. Так что однозначных ответов здесь дать нельзя, но для построения художественных версий простор открывается самый широкий.
        Итак, предание не воспользовалось случаем создать для Древней Руси еще одну святую либо просто яркую героиню, но и современная литература этот пробел восполняет слабо. Главное, очень трафаретно. В исторических романах об этой семье утвердилось весьма сентиментальное представление, будто отважный воин Святослав не любил свою законную жену/жен (о которой/которых мы ничего достоверно не знаем), а любил простую девушку Малушу. Как будто для рождения ребенка от господина и его служанки непременно нужна роковая любовь на всю жизнь!
        Вот, например, строки из романа Антонова Александра «Княгиня Ольга»:
        «Когда солнечным весенним утром в княжеских теремах появилась на свет девочка, кою потом назвали Малушей, Святославу было два годика. В ту пору эти несмышленыши не могли знать, что им суждено полюбить друг друга и пронести свою чистую любовь через всю жизнь. У Малуши после князя Святослава уже не будет мужчины, и она, еще молодая и красивая, до конца дней останется вдовая. Он же, волею матушки женатый на нелюбимой, до последнего часа, наступившего в двадцать девять лет, будет грезить и жить Малушей и умрет с ее образом в сердце»…
        В этом же ключе подана история в романе Семена Скляренко «Святослав»: и там Малуша - жертва вечной любви, разрушенной злыми людьми. Как будто после краткого романа со Святославом она так и просидела всю жизнь, глядя ему вслед и думая лишь о своем единственном сыне.
        Каждый, разумеется, вправе подавать образы, как они ему видятся. Да и в реальности варианты возможны были какие угодно. Может, историческая Малуша умерла родами и поэтому ребенок оказался на руках у бабушки (Ольги), а о матери его и сказать-то толком было нечего. Но если она прожила еще какое-то время, то мать княжеского сына - фигура, имеющая некий вес. В годы детства Владимира, конечно, еще никто не знал, что выйдет из этого плода случайной связи…
        В любом случае, образ Малуши как литературной героини способен дать гораздо больше. Коротко обрисую путь, который она в моей художественной версии прошла к началу этой истории.
        В цикле из двенадцати романов «Княгиня Ольга» были описаны предки Малуши по всем линиям родства. По отцу она происходит из рода древлянских князей. Наиболее знатные предки Малуше достались от матери, Предславы Олеговны. Предслава была дочерью Олега Предславича, чьей матерью была Венцеслава (дочь Олега Вещего), а отцом - Предслав Святополкович (он историческое лицо, хоть и предполагаемое), последний представитель рода Моймировичей, князей Великой Моравии, уничтоженных нашествием угров. В юности Олег Предславич был своим дедом (то есть Олегом Вещим) в порядке обмена заложниками отослан из Киева на север, в Хольмгард (предшественник Новгорода), где правили Олав и Сванхейд; там он женился на их дочери, Мальфрид. В честь бабки по матери, Мальфрид, получила имя и наша героиня. Таким образом, она, родившись как княжна древлянская, одновременно приходится праправнучкой самому Олегу Вещему.
        Когда Мальфрид-Малуше было пять лет, разразилась легендарная война между Киевом и землей Деревской: древляне убили киевского князя Игоря (в тексте - Ингвар), а его жена Эльга и сын Святослав, которому тогда было 13 лет, заново подчинили мятежников. Князь Володислав, отец Малуши, был сочтен погибшим при разгроме Искоростеня, древлянской столицы, вновь объявился спустя почти десять лет, но незадолго до начала нынешней истории все же погиб. Ее мать, Предславу, свою родственницу, вместе с двумя малыми детьми Эльга забрала в Киев. Очень скоро Предслава вновь вышла замуж, а ее детей, Добрыню и Малушу, Эльга держала при себе.
        Когда Малуша подросла, к ней начали проявлять интерес самые разные, но могущественные люди, от греческого цесаря до окрестных князей. Их привлекало ее происхождение, поскольку благодаря многочисленным династическим бракам ее предков она оказалась наследницей сразу пяти правящих домов: князей моравских, древлянских, полянских, русских южных (Олегова дома) и русских северных (Хольмгарда). Но киевские князья видели опасность в том, если какой-нибудь могущественный человек получит все эти права в приданое с такой женой, поэтому Эльга «привязала ключ» Малуше, то есть, поставив ее на должность ключницы, официально обратила ее в рабство. Будучи, по существу, знатнее всех на Руси, не исключая и самой княгини Эльги, пятнадцатилетняя Малуша стала рабыней. (Эта часть истории описана в романе «Ключи судьбы»).
        Не оставляя попыток вырваться из неволи и занять высокое положение, для которого рождена, Малуша сумела привлечь внимание самого Святослава. На этом пути она уже к шестнадцати годам пережила несколько взлетов и падений, но в конце концов Святослав, поставленный судьбой и матерью перед выбором, предпочел свою законную жену, смолянскую княжну Прияну. А Малушу Эльга постаралась убрать с глаз, отправив на другой край света, в Плесков, где жила ее родня и куда к тому времени переселилась мать Малуши, Предслава, со своим вторым мужем (роман «Две зари»).
        На этой точке и начинается новый этап в жизни княжны-ключницы. А того, к чему он в итоге привел, не только героиня, но даже сам автор, честно сказать, изначально не ожидал…
        Часть первая
        Эти две женщины состояли между собой в родстве уже двадцать пять лет - с тех пор как юная Эльга вышла замуж за старшего сына Сванхейд. Обе они были знатного рода, и каждая много лет полновластно правила в своей части великого Восточного Пути: одна в Хольмгарде над Волховом, в северной его оконечности, а другая в Киеве, где было его сердце. Но сегодня, в один из дней последнего месяца зимы, они впервые в жизни увиделись воочию. В первый раз за все эти годы Эльга киевская с дружиной отправилась на север, к реке Великой, в свои родные края. Ловать привела ее к Ильмень-озеру, и дальше обоз двинулся вдоль западного его берега, до устья другой большой реки - Шелони. Шелонь, что текла к озеру с запада, служила дорогой к Плескову. Но прежде, чем повернуть на запад, Эльга, оставив дружину, обоз и челядь в Будгоще, с десятком отроков пересекла по льду Ильмень, чтобы хотя бы раз в жизни повидаться со своей старой свекровью.
        Более десяти лет уже не было в живых Ингвара - сына одной из них и мужа другой, того, чья память их связывала. И, когда Эльга вошла в просторную гридницу старого хозяйского двора, когда Сванхейд сделала несколько шагов ей навстречу - редкая честь, какой старая госпожа удостаивала лишь самых почетных своих гостей, - когда они впервые взглянули друг на друга, обе сразу подумали о нем.
        - А твой сын похож на тебя, - сказала Сванхейд, знавшая Святослава. - Только глаза и лоб у него от Ингвара.
        «Она совсем не похожа на сына, - отметила в это время Эльга, хотя понимала, что трудно было бы отыскать сходство между семидесятилетней морщинистой, сгорбленной старухой и мужчиной в расцвете сил, каким был Ингвар, когда она видела его в последний раз. - Разве что глаза…»
        Зато большое сходство было между самой Сванхейд и ее обиталищем, Хольмгардом, самым старым и прославленным варяжским гнездом на Волхове. Полтораста лет назад площадку городца обнесли стеной в виде дуги, что упиралась концами в берега Волхова и прикрывала поселение со стороны суши, оставляя открытым выход к воде, как многие поселения норманнов в разных частях света. Поначалу его укрепления состояли из четырех рядов бревенчатых срубов, засыпанных землей, и глубокого широкого рва. Из этого гнезда варяжские вожди вели войны, подчиняя ближние и дальние волости. В округе городцов было немало: и варяжских, и словенских, из-за чего этот край у варягов получил название Гарды - Города. Но уже давно укрепления Хольмгарда не подновлялись, год за годом их подмывали разливы Волхова. Сейчас от четырех рядов городней уцелели только два, тын над ними разрушился, ров заплыл, занесенный паводками, и на некоторых его участках уже выстроили хлебные клети с печами для выпечки и разные кладовки. Только на южном конце дуги, со стороны озера, над воротами, сохранилась вежа, с которой можно было видеть реку от самого
истока. Такова же оказалась и Сванхейд: мощная и прекрасная прежде башня обветшала, сохранив лишь следы величия. Эльга много слышала о ней в давние годы, когда это была рослая, статная, не слишком красивая лицом, но благородной повадки женщина. Как и Эльга, после смерти мужа она осталась госпожой в своем краю и много лет управляла им твердой рукой. Но годы согнули ее, лицо покрыли морщины, лишь взгляд голубых глаз, по-прежнему острый и умный, да уверенная речь выдавали, что рассудок и дух ее не понесли урона в битве со временем.
        - Садись. - Сванхейд кивнула гостье на резное кресло возле своего почетного хозяйского сиденья. - Обычно здесь сидит Бер, мой внук, но он охотно тебе уступит…
        Эльга улыбнулась, глянув на крепкого светловолосого парня лет восемнадцати, который встретил ее на причале и проводил сюда. Это был единственный сын ее родной сестры Бериславы, и его она сегодня тоже увидела впервые.
        - Или ты хочешь сесть сюда? - Слегка дрожащая рука Сванхейд указала на высокое кресло хозяйки; его подлокотники были украшены резными бородатыми головами, а на сиденье лежала подушка, обшитая куньим мехом. - Ты имеешь на это право. Еще когда Ингвар… - она сглотнула и перевела дух, словно от имени сына ей сушило горло, - единственный раз был здесь, я сказала ему: если бы ты привез твою княгиню, я уступила бы ей место хозяйки, потому что ты - истинный глава этого дома.
        Сванхейд и правда нелегко было говорить об Ингваре. Всю жизнь она провела в разлуке с тем из своих сыновей, кто наиболее возвысил род; мать почти его не знала и теперь смотрела на его вдову, будто надеялась перенять у нее знание того, кто ушел от них навсегда.
        - Нет-нет, - с улыбкой возразила Эльга. - Я ни за что не лишу тебя места, которое ты украшала целых пятьдесят лет.
        - Но ты - госпожа всех земель от Варяжского моря и до Греческого. Мой сын объединил их и сделала тебя их хозяйкой.
        - Теперь уже не я их госпожа. У моего сына есть жена, княгиня Прияслава. Нынче он владеет всеми нашими землями и Прияна делит с ним эту власть.
        - Но я слышала, между ними неладно и она оставила его? Вернулась к родне в Свинческ, уже года два назад, разве нет? И вместе с ребенком?
        - Так было. Но наконец этот разлад в прошлом. Перед Карачуном Прияна возвратилась в Киев и привезла сына. Ему уже два года. Я верю, теперь между ними все пойдет ладно.
        Эльга подавила вздох. Примирение сына с невесткой стоило ей немалых трудов и было оплачено дорогой ценой.
        - Так значит, мы с тобой обе теперь лишь старые вдовы, - промолвила Сванхейд и, повернувшись, побрела назад к своему престолу. Светловолосый внук подал ей руку и помог усесться. - Давай тогда сядем и поговорим как две старые вдовы. Ради чего ты пустилась в такой долгий путь? Ведь не для того же, чтобы меня повидать?
        Хоть Эльга и славилась мудростью, ответить на этот вопрос было не так легко. Почти два месяца она ехала из Киева на север, в Плесков, где родилась сорок лет назад и где жила ее кровная родня, но княгиня киевская не ездит в такую даль ради родственных свиданий.
        - Ты ведь собираешься вернуться? - Видя заминку, Сванхейд пристально взглянула на нее.
        Быть может, с возвращением в Киев молодой княгини для старой там не осталось места?
        - Куда? - Гостья не сразу поняла ее.
        - В Киев.
        - О да! - Эльга как будто удивилась. - Разумеется, я вернусь. Меня никто не гнал из дома. Как ты могла подумать?
        - Отчего же нет? - Сванхейд повела рукой. - Твой сын, а мой внук отличается суровым нравом. Ведь та твоя родня, что сейчас живет в Плескове, туда не по доброй воле приехала. Святослав изгнал из Киева сводного брата. Едва не убил. Это правда, слухи меня не обманули?
        Эльга промолчала, не возражая.
        - Я ведь знаю Святослава, - продолжала Сванхейд. - Он прожил у меня здесь два года. Те последние два года… пока Ингвар был жив. Уже в те годы мой внук выказывал крутой нрав.
        Эльга взглянула на Бера: тот молча усмехнулся и прикусил нижнюю губу, будто мог кое-что порассказать о крутом нраве своего двоюродного брата - киевского князя Святослава.
        - Это правда, нрав у него нелегкий, - согласилась Эльга. - Но у него, слава богу, хватает ума понять, что без советов матери собственный нрав его погубит. Он хочет жить, как Харальд Боезуб или как Ивар Широкие Объятия, завоевать все страны, какие только ему известны. Но что происходит в уже покоренных землях, его мало занимает, лишь бы ему платили дань и давали людей в войско для новых походов.
        - Это мы заметили! - Сванхейд прищурилась. - Вот уже десять лет как он здешний князь, но мы ни разу еще не видели его!
        - Прошлым летом он собирался на угличей и дальше от них на запад, но поход сорвался, потому что к нам наконец прибыли послы от Романа…
        - Да, я слышала, Константин умер. Что об этом рассказывают?
        За минувший год случилось столько всяких событий, что повествование затянулось. Смерть Константина, цесаря греческого, посольство от его сына и наследника Романа, приезд в Киев Адальберта - епископа, назначенного для руси Оттоном, королем восточных франков. Но Святослав вынудил епископа уехать, и на обратном пути на немцев напали разбойники. Вожак их при этом оказался убит, и в нем узнали Володислава - бывшего князя древлян, который уже десять лет, со времен войны в земле Деревской, считался погибшим. Лишь минувшей весной вдруг выяснилось, что он жив и скрывался.
        - Но теперь он несомненно мертв, его опознали несколько человек, кто хорошо знал его в лицо. В их числе Олег Предславич, - рассказывала Эльга, и Сванхейд кивала: Олега она знала, он был ее зятем. - А у меня на руках остались Володиславовы дети. Они в Киеве с той зимы, когда мы разбили древлян, но поначалу жили с матерью, Предславой. А когда два года назад она уехала в Плесков, они остались у меня. Их двое, сын и дочь. Девушку мы зовем Малушей, но ее первое имя было Мальфрид - в честь бабки.
        - Мальфрид? - повторила Сванхейд, и голос ее дрогнул. - Она ведь внучка моей дочери Мальфрид?
        - Да, дочь Предславы, твоей внучки от Мальфрид. Она уже совсем взрослая. Я держала ее при себе, она носила мои ключи, но было немало охотников взять ее в жены. Я отослала ее во Вручий, к ее деду Олегу, но ее едва не похитил Етон плеснецкий. Оставлять ее в наших краях было слишком опасно, и я решила, что лучше ей уехать из Русской земли и жить со своей матерью. Подальше от всех наших раздоров…
        - Так ты привезла ее с собой? - Сванхейд наклонилась вперед. - Эту девушку?
        - Да, я хочу, чтобы она жила с Предславой.
        - Где же она? Я хочу повидать мою правнучку.
        - Я оставила ее в Будгоще, со всем обозом.
        - Что же так? - Сванхейд явно была недовольна. - Это ведь старшая моя правнучка, и она уже совсем взрослая… При мне никого почти не осталось, вон только Бер. Я была бы рада…
        - Она сейчас не совсем здорова, - сдержанно ответила Эльга, намекая, что хочет уйти от этого разговора. - Пусть отдохнет пока в Будгоще у Вояны, наберется сил. А потом у матери ей будет лучше всего.
        Эльга пробыла в Хольмгарде только одну ночь, а наутро пустилась в обратный путь через озеро, к своим людям. Сванхейд сама вышла проводить ее к внутреннему причалу, где ждали сани на льду. Потом Бер повел бабку обратно в покои, придерживая под руку, чтобы не поскользнулась на утоптанном снегу. Оба поначалу молчали, пытаясь уяснить впечатления от этой встречи. Знаменитая киевская родственница оправдала свою славу: она была еще красива, умна, держалась просто, но в каждом движении ее, в каждом взгляде сказывалось величие. Сама она вроде бы вовсе не думала о своем высоком положении, но при виде ее забыть о нем не получалось. От всего ее облика исходило ощущение значимости, как тонкий дух греческих благовоний от ее одежды. Слушать ее было весьма любопытно, однако…
        - Ты знаешь, - сказала Сванхейд внуку, когда он усадил ее на скамью возле очага, - я вот думаю, а не провела ли она меня?
        - Провела, дроттнинг[2 - Дроттнинг - королева (др. - сканд.).]? - Бер поднял светлые брови.
        - Она рассказала столько всего занятного: про греков, про немцев, про древлян, про бужан… Но главного я так не поняла. Зачем все-таки она поехала в Плесков?

* * *
        Когда Малуша вспоминала свой последний приезд в Киев, ей казалось, что там все время было темно. Со Святославом и гридями они добрались до города поздно вечером, почти ночью; она помнила, как сидела позади седла у Хольгера, телохранителя, а вдоль тынов теснились люди; раздавались радостные крики, огонь факелов бросал рыжие отблески на веселые лица. Потом пришел день - единственный полный день, который она тогда провела в Киеве, но этого дня она не помнила: так быстро он проскользнул и опять сменился ночью. Ведь был канун Карачуна - в эту пору почти и не рассветает. Потом настал тот тяжкий вечер, когда она ждала Святослава и заснула, не дождавшись, потом проснулась ночью и ужаснулась, что его рядом нет. Потом пришло утро, когда она видела его в последний раз… нет, в предпоследний. Он отправился на Святую гору к матери еще в темноте, а потом вернулся и сказал… что ей, Малуше, нужно уехать из города, потому что на днях приезжает Прияна, завтра или даже сегодня… Его водимая жена и молодая княгиня киевская. Она согласилась к нему вернуться.
        Даже сейчас, два с лишним месяца спустя, у Малуши при этих воспоминаниях наворачивались слезы от боли в груди, от острого, режущего чувства несправедливости. Хотелось спросить у кого-то: почему с ней так обошлись? Чем она заслужила это унижение и тоску? Но кого спросить - Христа? Отец Ригор говорил, что Бог кого любит, тому и испытания посылает. Но Малуша никак не могла понять, что из любви можно так мучить человека.
        - Почему ты так худо за ней глядела? - почти кричала мать на Эльгу, когда они все приехали в Варягино на реке Великой и Предслава узнала, что случилось с ее дочерью. И правда вышло небывалое дело, если мать, всегда такая веселая и покладистая, возвысила голос на свою старшую родственницу, к тому же княгиню киевскую! - Я оставила ее тебе! Я думала, ты будешь за ней смотреть как следует! А она в твоем доме осрамилась с ног до головы и нас всех опозорила!
        - Ты думаешь, я хотела этого? - возмущенно отвечала Эльга. - Спроси у нее - я хотела? Я ее к Святше в постель посылала? Да я им велела и не думать, когда они мне только в первый раз сказали! Я вызвала Прияну из Свинческа! Я отослала Горяну в монастырь в землю Оттонову, к йотуну на рога, чтобы Прияна могла приехать! А Малфу я отправила к твоему отцу! Сама отвезла и с рук на руки передала! Что же дед так худо внучку стерег, что и трех месяцев не прошло, она у Святши оказалась, будто ее Встрешник перенес! Думаешь, я хотела этого позора в роду! Да я Святше сказала - не оставишь ее, прокляну! Вон, Свенельдич подтвердит!
        Мать рыдала и просила прощения.
        - Зачем вы меня за Володислава выдали? - причитала она. - Все беды от этого пошли!
        - Твой отец вас обручил, - с досадой напоминала Эльга. - Нам осталось только тот уговор выполнить. А у нас, знаешь, в ту зиму не такие красные были дела, чтобы слово нарушать.
        Про Малушу они забыли - не замечали, что она сидит в углу и все это слышит. Многого она раньше не знала. «Знать, судьба ее такая горькая!» - говорила мать потом. «Видно, так!» - с досадой отвечала Эльга, недовольная, что судьба одолела даже ее.
        Княгиня ведь думала, что в силах взять верх над судьбой. Со своей она управилась. А чужая вырвалась из рук. И, пытаясь что-то исправить, спасти род от позора и поношения, Эльга уехала из Киева в темную зимнюю пору, повлеклась с дружиной и обозом на край света, в Плесковскую землю, надеясь скрыть от людей, что ее единственный сын наградил ребенком деву своего же рода, ее, Эльги, двоюродную правнучку. А по отцовской ветви она, Малуша, происходит из князей деревских, и в этом корень ее бед. Родство с князьями деревскими еще малым ребенком привело ее в плен и в рабство, не позволило устроить жизнь как у всех. Из-за этого родства ее не отпускали замуж, пока она не попыталась помочь себе сама. Теперь она бывшая княжна деревская, бывшая полонянка и княгинина ключница, бывшая Святославова хоть[3 - Хоть - любимая, наложница, младшая жена (др. - русск.).]… А в настоящем-то она кто?
        Мстислав Свенельдич, воевода, молчал, не встревая в спор женщин. Но Малуша и сейчас, после долгого совместного путешествия, бросала на него настороженные взгляды. Если княгиня и правда захочет, чтобы ее совсем не было, Свенельдич устроит это, не успеешь глазом моргнуть.
        Но что там Свенельдич! Малуше казалось, что все ее родичи, даже мать, смотрят на нее откуда-то с острова Буяна и совсем-совсем не понимают, чего она хочет. Даже мать пришла в такое отчаяние, что почти накричала на княгиню, и только потому, что та не помешала им со Святославом сойтись. Сама же Малуша куда сильнее гневалась на то, что их разлучили. Быть со Святославом она хотела сильнее всего. Даже сейчас. Но была не так глупа, чтобы обманывать себя, и давно уже поняла: первый виновник их разлуки - сам Святослав. Если бы он любил ее, их не разлучили бы ни Горяна, ни Прияна, ни Эльга, ни Свенельдич, ни лысый йотун. Но он больше не хотел ее видеть. Он позволил матери увезти ее на край света, чтобы убрать с глаз. И Малуше хотелось умереть - не то чтобы досадить ему, не то чтобы порадовать.
        Но ничего такого она делать не собиралась. Была ведь причина, по которой ее увезли так далеко, а не отправили в село под Киевом переждать, пока слухи не улягутся.
        Дитя. Ее ребенок, который ей остался на память о том месяце, когда Святослав при людях звал ее своей женой. И который должен был родиться, как Малуша высчитала, осенью, к окончанию жатвы.

* * *
        Что теперь делать с глупой девчонкой? Даже мудрая княгиня Эльга не могла сообразить, как поступить. Для сохранения позорной тайны лучше всего было бы отправить девушку в такое место, где ее совсем никто не знал, но Эльга не решалась отпустить ее с глаз. Она хотела обеспечить Малуше надежный присмотр и поэтому привезла ее к тем людям, кому сильнее всех доверяла: к своей сестре Уте, к брату Кетилю, к Предславе, матери Малуши, и Алдану, ее второму мужу. Но здесь, в Варягино, в полупереходе от Плескова, их род слишком хорошо знали: братья Олега Вещего и их потомки держали брод Великой уже лет тридцать. Сами князья плесковичей состояли с ними в родстве: мать Эльги была плесковской княжной. Здесь семейную тайну не спрячешь.
        Но в этих же краях имелась возможность найти самый лучший совет и помощь - помощь самой Нави. Эльга довольно скоро после приезда подумала об этом - едва узнала от Уты, что за годы ее отсутствия Бура-баба не сменилась, что в избушке за болотами живет все та же женщина, - но решилась не сразу. Не страх перед краем Окольного вызывал в ней дрожь и не память о своей вине перед чурами. Бура-баба… Всякий плесковский ребенок содрогался при мысли о старухе в птичьей личине, обитающей в избушке с черепами на кольях, хотя никогда ее не видел. А Эльга знала ее еще в те годы, когда та была не старухой, а молодой красивой женщиной, живущей с мужем-воеводой и шестерыми детьми… Войдя в ту избушку с черепами на кольях, Эльга впервые за двадцать пять лет увидит свою мать… Тяжело ходить в Навь, но вдесятеро тяжелее - когда идешь повидаться с теми, кто был тебе близок в белом свете.
        Но иного выхода Эльга не видела. Жизненная нить Малуши, ее младшей родственницы, так запуталась, что лишь Бура-баба и могла бы ее распутать. Человеческому уму это дело не под силу. Только чурам, зрящим со звезд.
        В лес Эльга отправилась верхом. Провожали ее два старших племянника - Улеб и его младший брат Велерад. Он шел впереди по узкой тропе через лес, ведя под уздцы лошадь Эльги, а Улеб с лукошком в руке замыкал маленькое шествие. Через ближний край леса было проложено немало тропок, но сестричи шли уверенно. По пути Эльга искала глазами голый ствол старой сосны с обломанной верхушкой - запомнился с детства как первый страж Навьей межи. Но точного места не помнила и не нашла: может, не сумела разглядеть среди заснеженных зарослей, а может, ствол тот рухнул и гниет в подлеске. И это удивляло: казалось, Навь должна быть неизменной, застывшей навек, как след на камне. А она тоже меняется… Как может меняться мертвое? Только двигаться в сторону жизни, нету во вселенной другого пути…
        Сестричи проводили ее до ручья, а там остались стеречь лошадь. Улеб передал Эльге лукошко, потом помог сойти со склона ближнего, живого берега, но на лед не спустился - в Навь толпой не ходят. Эльга уцепилась за ветки куста и сама взобралась на тот берег. Ручей был невелик, берег невысок, а тропу еще не занесло: каждые несколько дней здесь кто-то проходил. Но было так же тревожно, как если бы ей предстояло дальше идти по дну озера.
        Против своих ожиданий, на мертвом берегу Эльга успокоилась. Ничего вокруг не изменилось, и перехода в Закрадье она не ощутила. Пыталась вспомнить: а в юности ощущала? Но не помнила - кажется, в тот раз, когда они с Утой юными девушками приходили сюда, то дрожали всю дорогу от дома.
        Здесь тропинка была ?же - от берега к тыну ходят по одному. Эльга шла не торопясь, осторожно пробиралась меж сугробов, чтобы не споткнуться. В одной руке несла лукошко, другой придерживала подол длинного куньего кожуха. Ута предлагала ей для этой вылазки кожух попроще, на веверице, но Эльга отказалась: зачем скрывать, кто она такая, от тех, кто и так все на свете знает?
        Впереди показался знакомый серый тын. Вот уже видны коровьи и лошадиные черепа на кольях - тоже заснеженные, замерзшие. Два-три было свежих.
        Эльга сама себе дивилась - совсем не страшно. Она всю дорогу ждала, когда навалится былая жуть, а той все не было. И лес, и тропка, и тын впереди казались обыденными, даже черепа на кольях не внушали прежнего трепета. Это в юности им, девчонкам с брода, мнилось, что здесь всему миру середина. А казалось - окраина. Дальний глухой закоулок, где веками ничего не меняется. И сами Буры-бабы, сменяя одна другую, носят все ту же птичью личину, одно общее на всех лицо, одно общее на всех имя.
        Тропинка подводила прямо к левой стороне ворот - к той, через какую полагалось входить. Будто клюка, к ближнему бревну была прислонена длинная серая кость. Эльга огляделась. Скалили крупные зубы лошадиные черепа, к коровьим рогам прилип мелкий лесной сор. Ей по-прежнему не было страшно. Время близилось к полудню, выглянуло солнце и светило, несмотря на сугробы кругом, совсем уже по-весеннему. Даже повеяло свежим запахом подтаявшего снега, несущим бодрость и ожидание летней воли. Ведь до равноденствия седьмицы три осталось, весна скоро!
        От ходьбы по снегу в длинном кожухе Эльга запыхалась и теперь постояла, переводя дух. Потом рукой в варежке взяла кость и постучала ее концом в воротную створку. Теперь это не казалось ей путешествием в Навь - только обрядом, к которому надо отнестись с уважением.
        - Избушка, повернись к Нави задом, ко мне передом! - попросила Эльга и толкнула левую створку ворот.
        Та открылась, и в проем Эльга увидела хозяйку в буром медвежьем кожухе мехом наружу - та прошла полпути от избушки к воротам. Слишком рано она взялась за створку, не дождалась ответа - дряхлая хозяйка не успела подойти.
        Эльга жадно глянула, сердце оборвалось - не та! Это не ее мать - и рост не тот, и вся она какая-то усохшая, согнутая… Матушка, Домолюба Судогостевна, была красавица, рослая, румяная, русые косы в руку толщиной, как сейчас у сестры Володеи…
        - Ты кто… по делу пытаешь иль от дела… - чирикнула хозяйка из-под птичьей личины из бересты.
        Эльга снова вздрогнула. Феотоке Парфене[4 - Богородица Дева (греч.).]! Йотунов ты свет, а ведь это и впрямь она! Не другая. Голос остался почти прежним, только стал слабее. Нельзя не узнать голос своей матери - тот, который научаешься распознавать еще из утробы. А что высохла и согнулась - так ведь матушке седьмой десяток! И двадцать пять лет она здесь, в Нави, и живет. Те двадцать пять лет, пока ее вторая дочь правила в далеком Киеве… И мать узнала ее скорее, чем она - мать. Оттого и дрогнул голос, покачнулась клюка в сухой морщинистой руке. Оттого она сбилась, произнося слова, которые произносила за эти годы сотни раз при виде очередного гостя.
        - По делу я… - ответила Эльга, скорее сердечно, чем испуганно. - Дозволишь войти… матушка?
        Главным ее чувством была жалость. Боги, какая она старая! Еле ходит. Клюка у нее для подмоги слабым ногам, а не для страху. Горшок с киселем дрожит в другой руке.
        - Марушка нам всем здешним матушка… - прошамкала старуха, но это следовало понимать как позволение.
        Эльга все же дождалась, пока Бура-баба дойдет до ворот и протянет ей киселя на костяной ложке. А та шагала с куда большей робостью, чем гостья, - будто сама испугалась пришелицы из живого мира.
        Проглотив холодный кисель, Эльга прошла за ворота и притворила за собой створку. Даже на свежем воздухе леса ощущался исходивший от старухи запах - плотный, хоть потрогать. Запах тела, которое редко моют, запах дыма, сосновой смолы и хвои. А главное - запах старости, запах внутреннего тления. Душа переворачивалась. Прими ты хоть всю мудрость Занебесья и Закрадья, а нет таких, кто неподвластен времени. Но как жутко видеть жертвой неумолимой дряхлости собственную мать - ту, что привела тебя в белый свет и уже готова показать обратную дорогу… И придется идти за ней. Поколения не властны разорвать эту цепь - за кем пришел, за тем уйдешь. Что бы ни менялось в мире, этот закон нерушим. Сейчас Эльга с непреложной ясностью осознала это: как ни далеко она ушла от своей девичьей, плесковской жизни, незримая цепь потянулась за ней.
        Вслед за старухой она прошла через двор. Приметила на снегу, кроме старушечьих, и еще чьи-то следы - большие, мужские. Сегодня кто-то проходил здесь в поршнях от снега, надетых поверх черевьев и набитых соломой для тепла. Не сидит ли у Буры-бабы гость?
        Но в избушке было пусто. Дверь ее показалась Эльге совсем низкой, как лаз. Внутри висел густой дух старушечьего жилья. После светлого дня Эльга ничего не видела и, разогнувшись, первые два шага сделала ощупью. А когда глаза привыкли, изумилась: до чего же избушка мала! Как будто другая, не та, в какой она побывала двадцать пять лет назад… Да нет, новой изба не выглядит. Вот печка, где они с Утой варили бабке кашу, вон полати, где та, прежняя Бура-баба сидела, когда пряла ее Эльги, судьбу. А вон и столбушка[5 - Столбушка - вертикальная часть прялки, к которой привязывают кудель.] прислонена - орудие нынешней Буры-бабы.
        - Принесла тебе гостинца. - Эльга поставила на лавку лукошко. - С поклоном от сестры моей Уты и прочих наших.
        Бура-баба молчала. Но Эльга, которую годы киевской жизни наделили развитым чутьем, слышала, что это молчание не сердитое, а потрясенное, растерянное. Она сама-то где только не побывала - до самого Царьграда добиралась, перед золотым Соломоновым троном стояла. Видела Святую Софию, Великую Церковь в Великом Городе, всю из разноцветного мрамора и золота, огромную, как волшебный город, глянешь под свод - голова кругом. А Бура-баба знает только свой двор, да ближний лес, да «божье поле», куда ее возят раз в год на окончание жатвы. За все двадцать пять лет в существовании ее не бывало ничего нового. Явись к ней вместо Эльги сама Марушка, и то удивила бы не сильнее.
        - Видно, Сыр-Матёр-Дуб перевернулся… вниз ветвями, вверх корнями… - промолвила наконец Бура-баба. - Садись, коли пришла.
        Эльга села. Еще раз огляделась. Нет, это какая-то другая избушка! Все было такое, как она запомнила - лавки, оконце на полуночную сторону, а не на полуденную, как у людей, и от этого не отпускало чувство перевернутости, иномирности. Полати, ларь, каменные жернова в бадье, ступа с пестом и метлой в углу. И хотя она отлично помнила, что это за ступа и метла, даже они, орудия Марены, не внушали ей трепета. Тем же осталось старое щербатое дерево, но дух из него ушел…
        Или это она сама изменилась? Уж слишком много всего ей привелось повидать за эти двадцать пять лет. И каменных дворцов, и таких же темных, дымных землянок. Сильнее всего ее поражало именно это - осознание того, как далеко от былого увело ее время.
        А может, крещение ее защищает. Дух остался в метле и ступе, но над нею старые боги не имеют власти. Поэтому ей больше не страшно здесь.
        Так не напрасно ли она пришла? Малуша ведь тоже крещена. Судьба ее не во власти чуров, и чем ей поможет Бура-баба?
        Но нет. Корень их общей вины так глубоко в памяти рода, что Христос до него не доберется. Только эта старуха, которая и есть корень рода.
        - Рассказывай, с чем пришла? - прервал ее раздумья слабый голос хозяйки.
        Бура-баба тоже села, напротив ее, поставила посох между колен и вцепилась в него обеими руками. Эльга старалась не смотреть на эти руки - боялась узнать их и вновь почувствовать режущую боль ушедшего времени.
        - В роду моем беда случилась, - начала Эльга, подавляя вздох. - Большая беда, позорная…
        Не настолько она позабыла обычаи, чтобы не уметь себя вести в этой избушке. Бура-баба - мать всем и никому, у нее нет имени. Никто из ныне живущих не может зваться ее родней. Эльга стала рассказывать о своей беде, и сильнее стыда ее мучила отчужденность - о родном внуке своей матери она вынуждена говорить как о чужом ей.
        Да и к лучшему. За двадцать пять лет впервые до бабки дошла весть о никогда не виденном внуке - что девка из своей же родни от него дитя понесла.
        Бура-баба слушала молча, не перебивая. Под личиной Эльга не видела ее глаз, но улавливала напряженное внимание. Рассказала обо всем: как впервые узнала, что Святослав хочет взять Малфу в жены, как запретила им об этом и думать, как пыталась помешать, отправила девушку за леса и реки, аж во Вручий. И как узнала за пару дней до Карачуна, что ушедший в полюдье Святослав уже месяц возит Малушу с собой по земле Полянской и называет своей женой…
        - Я сюда ее привезла. Она сейчас в Варягине. Здесь мать за ней будет смотреть и сестра моя. Но боюсь я… сумеем ли избыть беду? Не скажется ли еще? Что с тем дитем будет? Я думаю Малушу выдать замуж поскорее, чтобы дитя у молодухи родилось, как у людей водится. Но тревожно мне… уж если прицепилось лихо, от него не убежишь. Как бы хуже не сделать.
        - Эх, матушки… - Старуха покачала головой. - Княжьим столом ты владеешь, дружинами ратными повелеваешь, все земли обошла, все хитрости превзошла… А в своей семье, за своим сыном недоглядела!
        - Он не дитя. Я десять лет за ним доглядываю, как он, отрок на четырнадцатом году, на стол отцовский сел. А теперь он зрелый муж, своих детей имеет, ему своя воля. Он меня выслушает, а сделает по-своему.
        - Роды и земли, стало быть, тебе покоряются, а сын родной нет?
        - Он князь русский.
        Эльге не хотелось оправдываться. Она сделала что могла, но ни княгиня, ни родная мать не может управлять человеком, будто соломенной лелёшкой[6 - Лелёшка - кукла.]. Противниками ее были упрямство сына и то неудержимое стремление юной девы к жениху, что пробьет даже каменные горы. Ей ли не знать? Двадцать пять лет назад и самой этой бабе - тогда еще Домолюбе Судогостевне - люди могли бы кинуть упрек: что же за дочерью недоглядела, позволила ей с чужими отроками в Киев бежать?
        Бура-баба помолчала. Эльга вглядывалась в нее сквозь полутьму, пытаясь вновь почувствовать изначальную связь, голос родной крови. Ведь это ее мать, единственный человек на свете, кого она мысленно видела стоящим выше себя, хоть и привыкла числить ее в мертвых. Но ведь здесь - не белый свет, это рубеж Нави, и сидящая перед ней - не живая женщина, а стражница. У нее даже имя не свое, а то, что носят эти стражницы одна за другой многими веками. Эльга напоминала себе об этом, глядя в птичью клювастую личину из бересты, но за этими мыслями стояли другие: это та же самая женщина, что когда-то со слезами проводила ее, Эльгу, в лес к медведю. А теперь Эльга пришла к ней в этот самый лес. И вот они сидят напротив, чуть дальше вытянутой руки. Но чувство родственной близости не приходило, не откликалось на зов рассудка. Уж слишком различную жизнь они вели эти двадцать пять лет. Дороги их лежали в противоположные стороны, и каждая ушла по своей очень, очень далеко. Теперь они дальше друг от друга, чем небо и земля. Чем эта затхлая, темная избенка - и Мега Палатион в Царьграде, с мараморяными полами и золотыми
столпами.
        Эльга покосилась на столбушку. Та самая, на какой ее судьбу спряли? Что там было-то? Она постаралась припомнить. Обещала ей прежняя Бура-баба долгую жизнь… потом что-то о дереве… один корень, три ствола… Она тогда поняла, что у нее будет всего один сын - потому и сбежала, чтобы сын ее не стал волхвом лесным. Это Святша. Он, выходит, тот ствол? А три ростка? У него два сына. Будет еще один? Бура-баба тогда предрекла ей вдовство - это сбылось. Эльга пыталась вспомнить еще что-нибудь важное, но не могла. То давнее гаданье подвело ее к решению бежать от родных. А сделав это, она так погрузилась в новую жизнь, что причина, это пророчество, испарилась из памяти. Чуры оставили себе ее память, не позволили строптивой внучке взять с собой их самый дорогой дар.
        - Не в его норове дело, - подала голос Бура-баба. - Твоя вина на детях сказалась. Ты знаешь, как ты из дома ушла. - Голос ее дрогнул, и впервые она дала понять, что все знает и помнит не хуже самой Эльги. - Чуров ты обидела. Кровь их священную пролила. И куда бы ни пошла, проклятье их ты волочешь за собою, как тень свою. Оттого сын у тебя всего один, да и тот горе тебе несет, не радость.
        Голос старухи дрожал. Но не от гнева - от горя. Она помнила, что речь идет о родном ее внуке. У Эльги мелькнуло в мыслях: а будь они как все кривичи, живи одним родом под властью старейшин, вырасти Святослав на руках у ее матери - он стал бы другим? Не тем, каким вырос, повитый кольчугой вместо пелен, вскормленный с конца копья, баюканный песнями о победах дедов? Приученный считать за честь свою готовность идти вперед, прокладывая путь себе мечом и не оглядываясь назад? Ценить не дедовы обычаи, а свою доблесть? Не древние предания о чужих подвигах, а будущие - те, что сложат потомки о нем? Уж тогда бы он не смог…
        «Да ну ладно!» - мысленно оборвала Эльга сама себя. Как будто в родах, что без совета стариков шагу не ступят, не бывает, чтобы дитя со своей кровью зачали от зимней тоски. Бывает. Случается. Вот только не часто родственный блуд ставит под угрозу божьего гнева целую державу от моря до моря.
        Но насчет проклятья мать права. Эльга отчасти свыклась с этой мыслью за прошедшие месяцы, но услышать о нем из чужих уст было по-новому больно. И каких уст! Самой души материнского рода. Последней судьи и спасительницы.
        - Как горю помочь? - прямо спросила Эльга. - Ты знаешь, мати. Научи меня. Что смогу, сделаю. Не хочу, чтобы проклятье мое детям и внукам передалось.
        - Не спасти уж тех, кто под проклятьем родился. А кто не родился еще… Чтобы не родилось от сына твоего проклятое дитя, надо чуров просить. Авось помогут судьбу его перепечь.
        - Попроси. - Эльга кротко взглянула в личину из бересты, как в живое лицо. - Кому, как не тебе? Ведь и в сыне моем, и в его чаде - твоя кровь.
        Но Бура-баба отмахнулась рукой, в которой держала клюку: не хотела слушать о том, что для нее осталось на давно скрывшемся живом берегу.
        - Судьбу его мне посмотреть надо. Пусть она придет… эта дева, что дитя носит. Может, выйдет из него навье дитя, а может, божье…
        У Эльги что-то дрогнуло внутри. Божье дитя - иначе медвежье дитя. Тот ребенок, который рождается у девы, живущей с медведем в его лесном дому. Но кто здесь будет этой девой? Малуша уже тяжела…
        Блеснула в голове догадка, вспыхнула молнией надежда. Даже дух перехватило, но Эльга не позволила себе радоваться. Ничего еще не решилось.
        - Я пришлю ее. - Эльга кивнула и встала. - Пойду, коли позволишь. За науку благодарю.
        Свое дело как княгиня она сделала, а до родной матери ей не добраться - уж слишком та глубоко ушла. Эльга низко поклонилась, удивляясь этому ощущению. Даже цесарю Константину в его золотой палате она не кланялась - только кивнула. Но то было другое дело. Там она не желала признать себя дочерью надменного грека, чтобы не уронить честь своей земли. А здесь ей нужно было, напротив, вновь заручиться материнским покровительством этот жуткой женщины без лица, в изорванной и грязной одежде.
        Эльга двинулась к двери. Протянула руку, ощутив, как здесь душно и как хочется скорее на волю, к свету, свежему лесному воздуху и простору. Заснеженная чаща отсюда, из этой избы, как из могильной ямы, казалась желанной, будто цветущий луг.
        - Не обидела бы ты чуров, - донесся вслед ей голос, в котором звучала не чурова, а своя, живая обида, - не ушла бы, не сгубила бы…
        Речь старухи прервалась, голос иссяк.
        Эльга обернулась, уже положив руку на дверь. Помолчала, потом все же сказала:
        - Я не могла остаться. Если бы я осталась… сейчас эта твоя избушка ждала бы меня. А я не хочу… быть как ты. И я не жалею.
        Она дернула ручку, скользнула, низко склонившись, наружу и закрыла дверь за собой, жмурясь от яркого света.
        Может быть, не стоило говорить такие слова своей матери, она тоже не по своей воле сюда вселилась. Но Эльга должна была сказать это своей судьбе и всему роду кривичей, чья душа жила в той избушке. Она приняла свое проклятье не напрасно. И ни о чем не жалела.

* * *
        По пути через лес двое провожатых косились на Малушу, будто она злым духом одержима. Обоих сыновей Уты она хорошо знала по Киеву - лет восемь на одном дворе росли. Однако теперь они держались так, будто она испорченная, и только тронь ее, скажи слово - порча на тебя перескочит. Понести дитя без мужа еще почти не беда рядом с тем, что случилось с ней - понести от родича в пятом колене. Это - проклятье. Теперь у нее в жилах как будто грязь вместо крови, а во чреве зреет змееныш.
        Малуше тоже предлагали лошадь, но она отказалась. Братья сказали, что тропа хорошо натоптана, а ей нужно было запомнить обратную дорогу - назад она пойдет одна. Улеб шел впереди, она за ним, стараясь не оступиться и не заставить их вытаскивать ее из снега. Раза два останавливались, чтобы дать ей передохнуть. Улеб снимал с плеча свой толстый плащ, Велерад расчищал от снега поваленный ствол, и она усаживалась. Тяжелой она ходила конец третьего месяца - было еще незаметно. И легко носила - тошноты она почти не чувствовала, не болело ничего. Только есть хотелось все время. Ута как-то оборонила, что хоть в этом ей повезло. Ута знает - она носила то ли семь, то ли восемь раз.
        Но даже на этих привалах братья с Малушей не разговаривали и не смотрели в лицо, будто боялись заразиться позором беззаконной похоти, в которой ее винили. Хотя уж чему-чему, а этому делу они у своего отца, Мстислава Свенельдича, научатся не хуже. Несколько лет прожившая в доме княгини Малуша знала все Эльгины тайны, в том числе не самые приглядные. Ута когда-то родила старшего сына от Ингвара - мужа Эльги, а Эльга уже давно живет с мужем Уты как со своим. А они сестры! Почему же ее-то, Малушу, в лес послали?
        Ой! От мелькнувшей мысли стало холодно под кожухом. А что если сыновьям Уты велено завести ее в чащу и там бросить? Сиди жди, пока придет Сивый Дед и станет расспрашивать: тепло ли тебе, девица?
        - Ну, пойдемте, хватит мешкать! - воскликнула она и вскочила, отгоняя страх.
        Парни молча двинулись дальше. Малуша брела за Улебом, успокаивая себя: да нет, не может быть. Если бы ее хотели оставить в лесу, то не собирали бы вчерашнего веча. На самом деле княгиня просто назвала в Варягино гостей из-за реки, но Малуше это показалось каким-то судилищем. Никто о ней дурного слова не сказал, но все так на нее посматривали… Оценивающе. Будто прикидывали, сколько девка стоит.
        - Им сказали, что ты тяжела, - накануне вечером поведала ей мать. - О таком умолчать - потом хуже будет, нас обманщиками ославят. Сказали, будто с Карачуна понесла, с игрищ. И ты смотри, потом не проболтайся. Если будут спрашивать, скажи, не знаю, под личиной парень был.
        Малуша молчала в ответ. Глупо было возражать: родные, пусть и сердились, хотели ее спасти. На игрищах в Купалии и Карачун случается, что девкам подол задирают. С игрища понести, когда деды возвращаются, беды нет. Чуры, значит, любят тебя. Таких девок даже охотно замуж берут, а в чьем дому дитя родится, тот и отец.
        Воевода Кетиль, родной брат Уты, на днях вместе с Алданом ездил за реку, в Выбуты, в Видолюбье и еще куда-то. Толковали там со старейшинами, объясняли дело, звали в гости - невесту посмотреть.
        - Мой отец у вас, Доброзоровичей, невесту взял и всю жизнь благодарил, - говорил им Кетиль, - теперь хотим долг отдать. Сия девица, Малуша, с моей сестрой и с княгиней киевской в родстве, самому Олегу Вещему праправнучка. Мать ее - Предслава Олеговна, дочь Олега Предславича, а тот сын Венцеславы, Олеговой дочери.
        Об отцовском роде Малуши они умолчали, хотя здесь, на северном краю подвластных русам земель, о князьях деревских никто не думал и знать их не хотел. Другое дело - Эльга. Она плесковичам была своя, приходясь двоюродной сестрой нынешнему князю Судимеру Воиславичу. Эльга давала за Малушей хорошее приданое, и Свенельдич обещал, что старики еще подерутся за честь взять Малфу в род. Ее одели в крашеное платье, повесили на очелье серебряные заушницы, на грудь снизки разноцветных бусин, перстни, обручья - целое приданое на себе, а то ли еще будет! Велели угощать гостей. Уж это Малуша умела, как никто - года три подносила ковши в княгининой гриднице. Только улыбаться не могла себя заставить. Бросала короткие взгляды на незнакомые бородатые лица. Где-то среди них ее будущий свекор - родной батюшка, лютый медведушко… Малуша и не хотела знать который - на вид они все одинаковые, почтенные. Сыновей-женихов даже не привели - не их ума дело. Ей до свадьбы и не покажут. Кого дадут - с тем и живи.
        Малуша с трудом сглатывала, поднося гостям пироги, но тоска не отступала, душила. На глаза просились слезы, и спасала ее только приобретенная в киевской гриднице привычка сохранять невозмутимый вид, что бы ни происходило. Доносился голос Свенельдича: он расспрашивал старейшин о семьях, много ли сыновей, внуков, какое у кого хозяйство, сколько где засевают, сколько притереба, сколько пала[7 - Притереб, пал - разные виды архаичного использования земли под пахоту (расчищенная от растительности делянка или сожженная).], хороши ли были приметы на урожай озимых… Малуша знала, что он за человек - все это на самом деле занимает его не более, чем возня козявок под корягой. Но в его серых глазах светилось живое внимание, и весняки[8 - Весняки - деревенские жители, от слова «весь» - деревня.] отвечали охотно, уже веря, что киевский воевода - им лучший друг. К концу вечера они и правда подерутся за честь с ним породниться. Для успеха дела Свенельдич называл Малушу своей племянницей, хотя кровной родней она приходилась не ему, а его жене.
        Вот-вот у нее появится жених. Какой-нибудь отрок вроде Велерада, остриженный в кружок, в беленой рубахе с тканым поясом… Или вдовец - как там эти старики рассудят, еще высватают ее за старого хрена… Вон тот, щуплый дед с коротковатой бородой все косится на нее своими глазками из чащи морщин - не с любопытством, как к будущей невестке, а с иным влечением, которое Малуша в гриднице тоже научилась с тринадцати лет отличать. Но в гриднице кто бы ее тронул, а здесь посватает ее дед за себя - и отдадут.
        О Святославе Малуша старалась не вспоминать, но в этот вечер, для всех веселый, а для нее тяжкий, впервые подумала о нем не с тоской разлуки, а с гневом. Это он обрек ее на все это! И пусть она пошла с ним по доброй воле - он взял ее к себе, обещал сделать женой, а потом обманул и не смог защитить от позора и поношения! Вернее, не захотел. Натешился и выбросил из головы. Живет там со своей Прияной, будто Малуши и на свете нет, раз она ему больше не нужна.
        Но она не исчезла. Святослав забыл ее, но ей еще жить и жить. Малуша понимала, что родные пытаются устроить ее дальнейшую жизнь как можно лучше. Даже Свенельдич разливается соловьем перед скучными и ненужными ему стариками, повествуя о своем давнем походе по царству Греческому, чтобы выторговать ей долю подобрее. Однако ей так тошно было думать, что Выбуты на том берегу, за бродом, отныне ее дом навсегда, а какой-то из этих весняков - ее судьба вместо Святослава, что она почти с надеждой подумала: может, она родов не переживет? Это ведь со многими случается…
        После того дня Малуша отправилась в лес если не с радостью, то с надеждой. Может, эта таинственная, страшная Бура-баба, о которой говорили вполголоса, предречет ей что-то совсем другое? Не велит выдавать ее за сына Острислава Доброзоровича, или братанича Любомира Хорька, или внука Милонега Жилы. И что будет тогда… Этого Малуша не знала, даже вообразить не могла.
        К Святославу ей не вернуться. Но может ведь быть, что у богов и судьбы припасено для нее нечто такое, чего ей и на ум не приходило?

* * *
        - Запомнила, что сказать надо? - в пятый раз спросил Улеб, когда они остановились на берегу ручья.
        Снегопадов в последние дни не было, и тут еще виднелись следы ног и копыт - с тех пор как здесь побывала Эльга.
        - Да что я вам, дитя? - возмутилась Малуша. - Все я помню! Сорок раз слушала, как ваша мать рассказывала…
        - Не перепутаешь? Стучи в левую створку и в нее же заходи. А выходить будешь из правой. И не шагай за ворота, пока Бура-баба тебе не даст киселя на ложке. За ложку сама руками не хватайся.
        - И кость не бери голой рукой, - добавил Велерад. - Через варежку. Летом через рукав берут или через подол.
        - Какие вы мудрые оба стали! - фыркнула Малуша. - Хоть сейчас в волхвы!
        - Мы крещеные, нам нельзя в волхвы, - без улыбки ответил Велерад.
        Улеб вздохнул и наконец прикоснулся к плечу Малуши - первый знак приязни, что она от них получила со дня приезда. Она поймала его взгляд: в нем было не презрение, как у некоторых, а скорее жалость. Уж Улеб-то знает, как играет человеком судьба и как может сломить и опозорить без вины. Велерад и сейчас на нее не посмотрел, храня хмурый вид. В свои семнадцать средний сын Мистины держался очень надменно, как никто в семье. Малуша была на два года его моложе, а ей казалось, что старше лет на десять. Молодые бывают строже стариков к чужим проступкам: кто сам в жизни еще обжечься не успел, всегда думает, что успеет отдернуть руку. Год-другой назад она и сама в душе презирала девок, приносивших в подоле, и была уверена, что сумеет остеречься. Но когда ее впервые потянуло к Святославу, когда она задумалась о нем как о своей судьбе, ей и в голову не приходило, будто надо чего-то «остерегаться».
        Малуша отвернулась от братьев, взяла собранное Утой лукошко и, придерживая подол, решительно полезла вниз, на лед ручья. С таким чувством, что оставляет позади всю свою злополучную прежнюю жизнь. Ах, если бы можно было!
        Узкая тропа уводила в глубь ельника и скрывалась за развесистыми зелеными лапами. Малуша продвигалась вперед осторожно, прислушиваясь к звукам леса. Не так уж часто ей, почти всю жизнь проведшей в Киеве, приходилось бывать в лесу. Что это за птица стрекочет, щелкает? На глаза ей попался бараний череп на сучке дерева; Малуша вздрогнула и забыла о птицах. Это же навья тропа! Здесь, может, и не птицы вовсе голос подают…
        Она шла, с каждым шагом углубляясь в жуткую сказку. Повесть о Буре-бабе была одной из первых, что ей довелось услышать. Еще пока она была совсем маленькая, лет трех-четырех, и пока они всей семьей жили в Искоростене, мать рассказывала им с Добрыней, как Эльга и Ута ходили к Буре-бабе. Потом Малуша еще не раз слушала эту повесть и могла рассказать не хуже самой Уты. Про то, как знатные девы плесковской волости перед замужеством ходят к Буре-бабе в лес узнавать свою судьбу, а потом к Князю-Медведю - за благословением и освящением. Одних он быстро назад отпускает, дня через три, а иные и по году с ним в лесу живут. Эльге предстояло идти туда - родичи хотели выдать ее за ловацкого князя Дивислава. На Ловати в те годы был свой князь. Но Эльга не желала ни за Дивислава выходить, ни у медведя жить. Молодой Ингвар из Киева хотел взять ее в жены и прислал Мистину Свенельдича, своего побратима. И когда Князь-Медведь явился за Эльгой, она притворилась покорной и пошла с ним. А следом Ута провела Мистину с четырьмя отроками. Они убили старого Князя-Медведя и увели Эльгу с собой. А Ута осталась ухаживать за
Бурой-бабой - та умирала. Ута смеялась, когда рассказывала: дескать, думала, не выпустят меня, заставят вместо Буры-бабы Навь стеречь[9 - См. роман «Княгиня Ольга. Невеста из чащи».]. В те дни-то ей было не до смеха!
        И вот сейчас та жутковатая сказка ждала Малушу наяву. Или все это снится ей: ельник, тропа, лукошко, оттягивающее руку… серый тын за дальними стволами… белые черепа на кольях…
        Ноги отяжелели, но неведомая сила будто толкала Малушу в спину: иди, иди! Ее вел сам обряд - ступив на эту тропу, свернуть в сторону или оборотиться вспять уже нельзя. На обрядах держится равновесие мира, и каждый, смертный или бессмертный, выполняет свою долю этой работы.
        Малуша медленно приблизилась к левой створке ворот. Поставила лукошко на снег, взяла рукой в варежке длинную кость и постучала. Стук показался ей глухим и слишком тихим. Однако постучать еще раз она сочла дерзостью и стала просто ждать. Кому надо - те услышат. Полагается ждать отклика. А когда ее с той стороны спросят, зачем пришла, надо сказать…
        Створка ворот скрипнула и отворилась. Позади стояла старуха - невысокая, щуплая, одетая в какую-то рванину и кожух мехом наружу. Из-под грязноватого красного платка свисали тонкие седые пряди, а глаза из гущи морщин пристально смотрели на гостью.
        Малуша опешила: она ждала увидеть птичью личину и заранее готовилась не испугаться. Но хозяйка была без всякой личины, и только красный платок - знак принадлежности к Окольному - отличал ее от обычных старух.
        - Ты кто, девица? - тихим голосом спросила она. Будто здесь самая обычная изба.
        - М-ма… Я - княжна древлянская, дочь Володислава и Предславы, - несмотря на растерянность, Малуша все же выцепила из памяти заготовленный ответ. - Пришла о судьбе моей спросить.
        - Сколько лет не слышали мы тут русского духа, - хозяйка качнула головой, - а теперь что ни день зачастил…
        - Я - не русь! - Малуша мятежно вскинула голову. - Я - древлянского рода, от корня Дулебова.
        Она произнесла эти слова, будто в прорубь прыгнула. В Киеве она не посмела бы так сказать - даже так подумать. Ее мать считала себя русью, даже когда была древлянской княгиней и жила в Искоростене. Овдовев и вскоре выйдя за Алдана, она забыла о той жизни, как о неприятном сне. Но ее детям от Володислава отцовская кровь не давала забыть - эта кровь обрекла их на участь вечных пленников, рабов. Им тоже предписывалось забыть свой истинный род, но и забвение не сделало бы их свободными.
        А здесь, в этом лесу, перед очами старухи, которую звали корнем рода и владычицей судьбы, Малуша вдруг ощутила неведомую ей никогда прежде свободу. Сама судьба вышла к ней навстречу с открытым лицом - так могла ли она лукавить с нею?
        - Коли так, заходи. - Старуха посторонилась и подняла небольшой самолепный горшок, который держала в другой руке. - Угощайся - без того нет тебе ходу в мой предел.
        Малуша наклонилась и взяла в рот ложку овсяного киселя. В словах старухи слышалось обещание - шагнуть в ее предел означало обрести силу.

* * *
        - Ты пойми: я должна была стать княгиней! - втолковывала Малуша старухе, что сидела напротив нее. - Но как иначе я могла того добиться? В ту войну Святослав меня всего лишил: рода, дома, земли родной, даже воли! И он один мог все это мне воротить. И… - Она набрала в грудь воздуху, будто собиралась кричать, однако сказала очень тихо: - Он такой… его как видишь, ни о чем больше не думаешь. Только чтобы быть с ним и делать так, чтобы ему было хорошо. И мнится, все, чего он хочет, - оно так и должно быть. Даже если он тебя не любит…
        - А он любил тебя? Ласков с тобою был?
        - Он… я не знаю. - Малуша задумалась, пытаясь вспомнить. - Ему как будто нравилось, что я с ним. Он не обижал меня, нет. Подарки дарил. Веселый был со мной. Я так радовалась, что он меня в жены взял, что не думала…
        Она запнулась, не зная, как выразить и ей самой не до конца понятное. Когда все решилось между нею и Святославом, она была так счастлива, достигнув своей цели, что о любви почти не думала. Казалось, если Святослав назовет ее своей женой, то с этим к ней придет все: любовь, честь, почет, богатство, неизменное счастье. Испытывала ли она это счастье? Скорее сознавала. Телом Святослав находился рядом с ней, но мыслями и душой - далеко. Для нее не находилось места в его сердце, там все уже было полно. И не только Прияной. Прияна занимала в его душе все место, отведенное для женщин, но было его немного. Самой главной женой и возлюбленной этого человека стала слава. Ради нее он был готов на все, к ней устремлялись его помыслы днем и ночью, и о собственной дружине он думал больше, чем обо всех на свете женщинах. Поэтому дружина обожала своего вождя, а вот женщины к Святославу не слишком-то влеклись, несмотря на его молодость, молодецкую внешность, знатный род, удаль и власть. На них от него веяло холодом, но Малуша в те дни была так полна своим огнем, что этого не заметила. Юность и наивное честолюбие
ослепили ее, но она в его глазах значила слишком мало, чтобы отвлечь его от важных мыслей. А ей казалось, что если они вместе, то и она важна для него так же, как он для нее.
        В избушке было почти темно, но светильник стоял на краю стола возле хозяйки, и Малуша хорошо видела ее лицо. В глазах старухи мерещилось нечто настолько знакомое, что от этого неосознанного узнавания Малушу пробирала дрожь. Уж лучше бы она в личине вышла, как положено! Ряженых Малуша не видала, что ли? Каждую зиму на Карачун такое вытворяют…
        Ведь Бура-баба, к которой ходили Эльга и Ута, умерла. Прямо тогда, сразу после побега Эльги. Откуда же взялась эта, другая? И почему в ней мерещится нечто знакомое?
        В ней и правда живет душа рода. Поэтому ее глаза на морщинистом лице кажутся виденными тысячу раз, хотя Малуша никогда с ней не встречалась. И она слушала гостью без гнева, без осуждения, даже головой не качала. Только всматривалась в лицо Малуши, будто хотела увидеть все то, что та не умела рассказать. Иногда посматривала на ее стан, и Малуша трепетала: а что если Бура-баба уже может разглядеть того, кто живет в ней, но внешне пока никак себя не выказывает? И это волновало Малушу всего сильнее. Что Бура-баба видит в ее чреве? Ведь ей открыто то, чего никто не может увидеть! Счастье или горе? Славу и честь или позор и поношение?
        - Ты, говорят, можешь судьбу спрясть? - спросила Малуша, изложив все, что с нею приключилось.
        - Ты уже спряла себе судьбу. - Бура-баба кивнула на тонкий белый поясок, обвивший еще совсем тонкий стан гостьи. - Два раза такое дело не делают. Не дождалась ты подмоги от кого постарее да помудрее, сама взялась… Что напряла себе, по той нити и пойдешь. Переменить я уже не могу.
        Малуша со стыдом опустила глаза. Это правда - она взялась за дело не по своему уму. Ворожбе ее совсем не учили - кто бы стал, да и зачем? Об устройстве мира она только то и знала, что успел ей рассказать тот старый дед на Горине, хранитель веретена Зари. Но от кого ей было ждать подмоги? Только от самой себя.
        - Чего же ты хочешь теперь? - спросила Бура-баба.
        - Откуда мне знать? Я думала, ты меня на ум наставишь…
        - Тебя замуж ладят за жениха из Выбут, да?
        - Да. - Малуша отвернулась.
        - Не по нраву тот жених?
        - Я и не знаю, кто он будет. Они не столковались еще.
        - Боишься, родня худого подберет?
        - Они… нет. - Малуша мотнула головой. - Кетиль всех знает в отчине[10 - Отчина - родные края, знакомые, обжитые места.]. А Свенельдич… он такой, что в синем море золотую рыбу голыми руками выловит. Ему в родню худого не всучишь. Подберет самого лучшего.
        - Так чего же тебе не житье? Или ждешь, что князь твой воротится?
        Малуша подумала. Нет, этого она не ждала. Слишком далекие дали протянулись между нею и Святославом. Он остался будто за гранью того света - и она для него тоже. Не сойтись им, как двум берегам речным.
        - Если я замуж выйду, - тихо начала она, не поднимая глаз, - и дитя мое у мужа в дому родится, там его нарекут, вырастят, и будет оно рода Любомирова или Милонегова. А оно… рода княжа. От Дулебова корня, от Олегова. Это будет дитя князя киевского. И я хочу ему… не простой доли, а высокой и яркой… как заря.
        Она коснулась своего узкого белого пояска. Сотканный неровно, тот обладал скрытой волшебной силой. Недаром Малуша спряла нити для него на золотом веретене самой Зари-Заряницы. И под этим поясом ее дитя зрело, как солнце в бездне подземельной, чтобы в свой срок выйти на небосклон.
        - Такую долю боги даром не дают.
        - А я даром и не прошу, - тихо, но с упрямством ответила Малуша.
        - Для такой судьбы дитяте надо особых сил набраться. А тебе - особую службу понести.
        - Какую? - Малуша подняла глаза к лицу старухи.
        - Такую судьбу не в белом свете вынашивают. А там, где самый корень сил земных и небесных живет.
        - Где же это? - чуть слышно прошептала Малуша.
        Но старуха не ответила. Помолчала, потом поднялась.
        - Идем.
        Малуша запахнула кожух и последовала за ней, на ходу затягивая верхний пояс. Бура-баба вывела ее из дома, но не пошла к воротам, а завернула за угол. «Куда мы?» - хотела спросить Малуша, но прикусила язык. Она и так задала здесь слишком много вопросов. Теперь, после беседы, она точно знала: здесь не простая земля, а то поле, где зреют судьбы.
        Позади избы в тыне обнаружилась еще одна калитка. Бура-баба подошла и толкнула ее.
        - Вот туда ступай! - Она показала на узкую тропку, уводящую за ели.
        - Но что… там? - не удержалась от вопроса Малуша. - Я же не с той стороны пришла!
        - Забыла ты сказать, чтобы избушка к тебе передом повернулась. - Бура-баба улыбнулась, показав три уцелевших зуба, к удивлению Малуши, не ждавшей, что хранительница рубежа может улыбаться. - Теперь, чтобы на прежнюю дорогу попасть, с другой стороны выйти надо.
        Малуша сперва поверила ей, потом усомнилась. Но делать было нечего: здесь не ее воля. Поступай, как велят.
        - И ты поразмысли еще, - сказала Бура-баба, когда Малуша уже шагнула вперед. - Здесь камень судьбы твоей, а от него два пути-дорожки лежат. Направо пойдешь - выйдешь замуж в Выбутах, выносишь свое дитя и будешь жить с ним, как все люди живут. А налево пойдешь… вдоль края Окольного пролягут пути твои. И что ты отыщешь там - доброе ли, дурное ли, то мне неведомо.
        Малуша подождала, но больше Бура-баба ничего не сказала. Поклонившись, Малуша двинулась вперед. Миновала калитку. Напутствие внушало ей надежду - значит, все же есть какой-то другой путь, которого она и сама не знает.
        Позади раздался скрип затворившейся калитки. Обернуться Малуша не решалась - а вдруг там нет уже ни тына, ни избы, одни елки и сугробы? Лучше просто идти вперед.
        Она сделала несколько шагов по узкой тропе. Впереди виднелся засыпанный снегом глубокий овраг или ров, через него - мостик из тонких бревнышек. Снег с него был счищен - значит, кто-то здесь ходит. Но кто - тут ведь никто не живет, кроме самой Буры-бабы. Малушу не оставляло ощущение, будто она движется через сон, через морок, через какое-то болото бытия, где каждый шаг может привести к самым неожиданным последствиям. Здесь - не привычный ей людской мир. Не стоит и гадать - что впереди. Куда она придет, кого встретит?
        Перед мостиком Малуша остановилась. Перед ней только одна дорожка - где право, где лево? Может, тот камень еще впереди, она просто до него не дошла?
        И он вовсе не похож на камень?
        Ты поразмысли, сказала ей Бура-баба. Судьба не отняла у нее выбор. Как в тех сагах, которые так любит слушать Святослав. Где приходится выбирать между жизнью и честью. Если бы Святослав видел ее сейчас, он понял бы: решимостью и жаждой вечной славы та, что носила ключи у его матери, не уступит тем дочерям древних конунгов, что были валькириями. И будет достойна его истинной любви, в которой он ей отказал.

* * *
        Позади мостика тропка меж сугробов сворачивала направо. Малуша сперва усомнилась, но подумала, что развилка будет дальше, и прошла вперед. Когда все же решилась оглянуться, ни тына, ни мостика не увидела - все заслонили елки и сугробы. Вдруг заметила, что воздух сереет - день заметно прибавился к грядущему равноденствию, но все же близилась ночь. Вдруг испугавшись, Малуша заторопилась. Скоро стемнеет, а она одна в чужом лесу. Вернуться назад к Буре-бабе нельзя - там она уже была, а в такие места не ходят, как в гостевой дом на Подоле. Пока светло, ей нужно успеть дойти… куда? Она и не знала, куда идет и что ищет. Хоть куда-нибудь. Было страшно, словно ее уносило на лодочке в море - берег позади уже не достать, а впереди - лишь пустая беспредельность. Малуша прибавила шагу.
        Тропка непрерывно петляла меж еловых стволов, ни впереди, ни позади Малуша почти ничего не видела. Тут и там одинаковые елки; не запутаться бы, с какой стороны она идет. Вот и развилка; Малуша уверенно свернула налево. Когда тропка опять разделилась, она опять свернула налево, но тут остановилась отдышаться. От волнения она все ускоряла шаг, стремясь прийти куда-нибудь побыстрее, и под кожухом уже вся взмокла. Она раскрыла ворот, ослабила платок на шее. Огляделась, но присесть было некуда.
        Зато обнаружилось другое - потихоньку пошел снег. Крупные влажные хлопья неспешно летели с серого неба, садились на ее разгоряченный лоб. «Как красиво», - мелькнуло в мыслях, но тут же Малуша сообразила: да ей же это просто смерть! Если тропу занесет, что она будет делать? В чужом лесу, да на ночь глядя! Было не очень холодно, если идешь, но если придется сесть и ждать утра, то можно и замерзнуть.
        Снова затянув платок, она пошла вперед. Снег все падал, покрывая поверхность тропы, и хотя ложбину меж сугробов было видно, ноги уже вязли. К тому же снеговая влага пробралась через верхние поршни, набитую в них солому и сами черевьи, и вязаные чулки промокли.
        На повороте тропинки Малуша поскользнулась и чуть не упала. Присела, привалившись к сугробу и переводя дух. Вдруг ощутила, что очень голодна - не считая ложки бабкиного киселя, она ничего не ела с утра. В горле пересохло, и она, сняв варежку, осторожно положила в рот немного снега. Вкус пушистых, холодных хлопьев напомнил ей детство, но тревога на сердце сгущалась так же быстро, как густели сумерки.
        Сидеть нельзя! Малуша решительно заставила себя подняться, хотя ноги уже дрожали от усталости. Она должна куда-нибудь прийти, пока не настала ночь и снег не завалил все эти путаные тропки! Тропы не возникают сами собой - раз они есть, значит, близко люди…
        А что если это звериные тропы? Что если здесь ходят не люди, а волки? Малуша наклонилась, пытаясь разглядеть отпечатки - ноги это или лапы? - но снег уже все скрыл. Будь она обычной девкой-веснянкой, то, конечно, сразу отличила бы человеческую тропу от звериной, но ей в лесу случалось бывать очень редко. Только в тот месяц, что прожила у деда во Вручем… Малуша отогнала эту мысль - не хотела думать, куда и зачем оттуда уехала и чем это закончилось.
        «Да нет, не может звериная тропа начинаться прямо от бабкиной калитки!» - убеждала она себя, снова двинувшись вперед под снегопадом. Или может? Бабка-то не простая. Она из тех, кто зверям и птицам лесным мать… Но зачем-то она ее послала сюда! Велела выбрать дорогу… Если бы она сразу свернула направо, может, уже пришла бы туда, к ручью, где выход на человеческую сторону. Там она нашла бы обратный путь, где была утром с братьями. А теперь будет кружить, пока…
        Малуша упрямо перебирала ногами, хотя ей и приходилось каждые шагов десять останавливаться, чтобы отдышаться. Мысли стали отрывочными. Если она не успеет никуда прийти… ночевать в лесу… как? Всякий отрок это умеет, но она? Ее жизнь составляли гридница, погреба, клети, медуши, ледник, поварня… Говорят, надо развести костер… а у нее и огнива с собой нет! Кто же знал?
        Вдруг она заметила, что снежинки больше не садятся на лицо. Остановилась, подняла голову. Снегопад прекратился, но так лишь виднее стало, как успело стемнеть. Тропа впереди превратилась в ложбину меж сугробов с покатыми краями. Позади Малуши тянулась рваная, ломаная цепочка следов, сама наводившая на мысль о безнадежном одиночестве. Если настанет ночь, ей останется только залезть под елку… или лучше на елку, чтобы волки не достали? А сумеет она?
        Малуша огляделась, выискивая елку поудобнее, и увидела за прорехой меж деревьями некий просвет. Опушка, поляна? Из последних сил она устремилась туда. Почуяла запах дыма - или мерещится? Окрыленная надеждой, торопясь или обрадоваться, или перестать надеяться, она ускорила шаг, почти побежала, насколько позволял потяжелевший кожух и рыхлый снег под ногами. Остановилась, ловя воздух ртом.
        Полянка была совсем маленькая, меньше княгининой гридницы в Киеве. На том краю из снега торчала заснеженная крыша полуземлянки. Над сугробами виднелось лишь несколько венцов ее стен, сложенных из огромных, в обхват, бревен. Из оконца слабо веяло дымом.
        Застыв, Малуша вглядывалась, пытаясь понять, не морок ли это все. Это был тот самый человеческий дом, который она так жаждала увидеть, и в то же время он, лежащий под ровным снеговым покровом, казался живой частью леса. Даже эти ошкуренные бревна, потемневшие от времени, будто бы продолжали расти и дышать.
        Снег перед низкой дверью был истоптан - внутри кто-то есть. Малуша пыталась обрадоваться - раз тут люди, она не пропадет среди этих молчаливых елок. Но от вида избушки, от ее черного оконца веяло жутью. Кто может жить здесь - еще дальше, чем стражница Нави?
        Ведь тут уже самая Навь и есть?
        От этой мысли Малушу обдало холодом. Взмокшая от пота сорочка леденела под платьем и кожухом - вспотев, на холоде стоять нельзя. Навь или нет, но до ночи ей иного приюта в этом лесу не найти.
        Задевая полами кожуха по сугробам, она двинулась к избушке. Подошла, глянула на оконце с отволоченной заслонкой, но сугробы все равно не дали бы к нему подойти. Спустилась в снеговую яму перед дверью - видно, раньше здесь были земляные ступеньки, но теперь засыпало. Собралась с духом, огляделась, но никакой кости не увидела. Наверное, можно стучать и рукой.
        Замирая от волнения, Малуша стала ждать. Шли мгновения, отмечаемые бешеным стуком сердца, но изнутри никто не отзывался. Неужели никого нет? Но печь не сама же топится. Может, дверь-то отперта? Постучать еще? Позвать?
        - Дома хозяева? - окликнула Малуша и хотела еще постучать…
        - Здесь хозяева, - раздался низкий голос позади нее, и Малуша подпрыгнула от неожиданности.
        Резко обернулась. Над ямой у входа стоял медведь на двух ногах.

* * *
        Малуша не успела толком его рассмотреть - лишь выхватила взглядом очертания крупного зверя, морды и торчащих небольших ушей, бурый мех… Вскрикнув, она отшатнулась, ударилась спиной о дверь - та подалась, и Малуша с размаха упала внутрь избушки.
        Кожух отчасти смягчил падение, но ей показалось, что рухнула она прямо в бездну тьмы. Перехватило дыхание. В ушах звенело, перед глазами метались огненные пятна, голова кружилась. Малуша зажмурилась; каждый волосок пылал от потрясения, но руки и ноги онемели. Она никак не могла вдохнуть, чтобы сделать усилие и попытаться встать.
        Скрипнул снег, стукнула дверь, стало совсем темно - что-то загородило дверной проем. Малуша попыталась отползти подальше от входа, но сама себя остановила - куда тут убежишь? Хотела перевернуться, но лишь оглянулась. Медведь был уже рядом; усилием заставив себя широко открыть глаза, она увидела бурую голову прямо возле себя.
        - Ты не убилась? - донесся до нее низкий, но вполне человеческий голос. - Давай подниму. Да не бойся ты, не съем. Ну, не сразу…
        Ей показалось, что на последних словах говоривший улыбнулся. Да разве звери могут улыбаться? Сильные руки приподняли ее, прижали спиной к чему-то большому, передвинули, развернули и усадили на твердое. Дверь закрылась, в избушке стало темно. Что-то крупное прошло мимо нее, послышалось шуршание и потрескивание углей, вспыхнуло небольшое пламя, огонек приподнялся и поплыл - зажгли лучину от углей в печке.
        Малуша привалилась к невидимой стене за спиной и перевела дыхание. Разом она успокоилась. Теперь ей вспомнились и другие сказки Уты - о живущем в лесу медведе, к кому они с Эльгой еще семилетними девочками ходили варить кашу. Вот и она попала к этому медведю. Чего ей ждать? Кашу она варить умеет, да и не девочка давно. Это и есть тот путь, на который ее посылала Бура-баба? Так или иначе, пришла она именно сюда, и поворачивать назад поздно. Дверь закрыта, снаружи лес, снег и быстро густеющая тьма.
        Загорелась вторая лучина. Огоньки были от Малуши чуть дальше вытянутой руки, и она уже начала кое-что различать во тьме. Скрипнула, стукнула заслонка на окне - печь уже не топится, нечего тепло выпускать. Малуша глубоко вдохнула.
        - Ты откуда ко мне попала? - низким голосом спросила темнота.
        Малуша еще робела обернуться, лишь покосилась в сторону печки. Медведь стоял в шаге от нее, опять на двух ногах, головой почти доставая до низкой кровли.
        - Я… - Она глубоко втянула воздух, собираясь с силами и с мыслями. Даже под угрозой немедленного съедения она не смогла бы толком рассказать, кто она такая. - Б… Бура-баба меня послала…
        - Прямо ко мне и послала?
        - Сказала, ступай… там твоя доля. - Малуша выдохнула, уже не помня, что говорила ей старуха.
        От той беседы у нее теперь удержалось лишь общее впечатление: ей предложили право выбора - выбора дороги, уводящей в туман. В лес под снегопадом. Туда она и отправилась и вот пришла в единственное место, в которое этот путь мог привести.
        Это если повезет. Она ведь могла не найти избушки и пропасть в лесу под елкой, если только не пришел бы за ней сам Сивый Дед. Но то верная смерть. Уж лучше этот медведь. Малуша пока не решалась повернуться и как следует его рассмотреть, но в его жилье было тепло, пахло дымом, лесом и живым существом.
        - Ты… Князь-Медведь, да? - Она все же повернула к нему голову наполовину.
        - Другого имени сроду не носил, - буркнул он чуть насмешливо, будто его веселила возможность, что его можно с кем-то спутать. - Ну, оставайся, коли пришла, я ж не зверь, на снег ночью не выгоню.
        Малуше стало смешно - он говорит, что не зверь! Но она еще не настолько расхрабрилась, чтобы смеяться.
        - Надо бы велеть тебе кашу варить, да печь протоплена, а каша у меня готова, - продолжал хозяин. - Кожух-то сними, а то упреешь.
        Он был прав: в хорошо натопленной избенке в кожухе Малуше быстро стало жарко. Однако она медлила: раздеться означало признать, что она остается. Но куда еще идти? Казалось, кроме этой избы-берлоги, в мире и вовсе ничего нет. Одна темнота.
        Она развязала верхний пояс, стянула кожух, повела уставшими плечами и с облегчением вздохнула, освободившись от тяжести влажной от снега овчины. Развязала платок, спустила с головы на плечи. Провела рукой по голове, приглаживая волосы. Увезя ее из Киева, княгиня приказала ей по-старому носить девичью косу - выдавать ее замуж собирались как девицу, а не как отосланную прочь от мужа жену. Малуша тогда пыталась возражать - не бывает такого никогда, чтобы разделенную надвое косу опять заплетали в одну! «Тебе кто косу расплетал? - сурово спросила княгиня. - Кто крутил? Кто повоем покрывал?» Малуше отвечать было нечего: не мать, не свекровь, не иная большуха, а она сама в первое утро со Святославом разделила себе волосы надвое и заплела две косы. Брак, не признанный матерью жениха, законным считаться не мог, а Святослав от нее отступился. Пришлось и ей отступиться и принять облик девки, забеременевшей без мужа.
        - Небось есть хочешь? - спросил Князь-Медведь.
        - Да, - тихо созналась Малуша.
        По сказкам Уты она знала, что медвежью кашу полагается отрабатывать. Еще втравит ее этот косматый в игру с припевом «а поймаю - съем». Только ей сейчас не хватало по углам от него скакать!
        Однако вид у хозяина был ничуть не игривый.
        - Иди садись. - Князь-Медведь указал ей на лавку возле стола в углу.
        Малуша было встала, потом опять села и стала стаскивать поршни с соломой.
        - Ноги промочила?
        Малуша кивнула. Сняла обувь с правой ноги, пощупала мокрый чулок. Ноги были холодные.
        Князь-Медведь подошел, присел возле нее. Малуша хотела поджать ноги, но он уже взял ее правую ступню и тоже пощупал. Во второй раз он к ней прикоснулся; ничего ужасного в этом не было, но Малушу облило дрожью от волнения. Руки у него оказались человеческие - кисти, пальцы, никаких черных подушек и бурых длинных когтей. На нее повеяло запахом: леса, дыма, шкуры, влажной шерсти… Запах был почти такой же, как от обычных мужчин, возвращающихся с лова. И дед, и его отроки пахли почти так же. Даже Свенельдич со своим младшим братом Лютом, когда они приезжали из леса и заглядывали к Эльге похвалиться добычей. Только у них к этому примешивался еще запах лошадей и кожаных ремней. И у Князя-Медведя лесной запах был гуще, словно исходил не от одежды, а из внутренней сущности.
        А вот звери пахли совсем не так. Малуша ведь встречала однажды настоящего медведя - минувшей осенью, когда собирала клюкву в лесу возле Вручего. Чуть не засмеялась, вспомнив, как медведь и Соловец прыгали наперегонки, кто выше.
        - Что смеешься? - Князь-Медведь поднял голову, и она увидела в глазных отверстиях личины его живой взгляд.
        Малуша резко вдохнула, как при виде внезапной опасности. Но это был не страх, а скорее потрясение от прикосновения к чему-то потаенному. Малуша вцепилась в лавку, обливаясь дрожью, но глаз не отвела. Это же не настоящая звериная морда, это личина. Очень похоже, если не приглядываться, но ниже звериной морды видно рыжеватую короткую бороду и вполне человеческую шею. И шкура у него прикрывает только спину, а под ней - обычная рубаха и порты из некрашеной шерсти. Это человек, убеждала себя Малуша. Человек… Но с трудом верила: даже видя человека под медвежьей личиной, она не могла унять волнения от близости иного. Это далеко не обычный человек. И почему-то исходящий от него живой человеческий запах тревожил и смущал ее сильнее, чем могла бы испугать звериная вонь.
        - Ступай к печи, ноги грей, - велел он.
        Малуша не сразу решилась встать с места, которое уже сочла безопасным; хозяин, видимо, решил, что у нее нет сил, поэтому сам поднял ее за руку, отвел к печи и усадил на край лежанки. Потом опустился на колени и стал стаскивать с ее ноги мокрый чулок. Потом освободил левую ногу от обуви и тоже снял чулок. Повесил на загородочку, нарочно для сушки устроенную. Пощупал, проверяя, не обморожены ли пальцы. Вернулся с волчьей шкурой, знаком велел Малуше поднять ноги на лавку и завернул их в шкуру.
        - Сиди так, отогревайся.
        Потом погремел посудой возле стола в углу - стол был маленький, только вдвоем усесться, - принес Малуше миску каши из толченого проса и кусок хлеба. Она несколько удивилась - у лесного оборотня есть хлеб? Несмотря на голод, помедлила: приняв еды Князя-Медведя, она признает его власть над собой.
        - Ешь, ешь. - Он заметил ее колебания. - Коли боги тебя ко мне привели, значит, надо так.
        - И что? - Малуша взглянула на него чуть исподлобья, но почти прямо. - Я должна здесь остаться?
        - Сама решай. - Князь-Медведь сел близ устья печки, где внутри виднелись пылающие угли. - Тебе Бура-баба что сказала?
        - Направо пойду - буду жить как люди. - Поуспокоившись, Малуша вспомнила бабкино напутствие довольно отчетливо. - А налево пойду - особенную судьбу найду. Себе и… и не только себе.
        Упомянуть о ребенке она пока не решилась.
        - А ты хочешь жить как люди? - Князь-Медведь сидел к ней боком, но голову повернул в ее сторону.
        - Как люди для меня хотят - нет, - негромко, но решительно ответила Малуша.
        Как люди - это значит выйти замуж за кого-то из Выбут, ему родить княжеское дитя и забыть все былое: своих предков Олеговичей, своих дедов - князей деревских, свои мечты и надежды на возвышение… И для себя, и для дитяти. До рождения обречь его, наследника стольких княжеских родов, на обычную жизнь весняка. И хотя Малуша по опыту знала, как непроста желанная ей доля, мысли отказаться от нее все в ней противилось.
        - Я тебя силой держать не стану, - сказал Князь-Медведь. - Хочешь - переночуй да возвращайся в белый свет. Я тебе и дорогу укажу. Ну а там уж придется волю родичей исполнять.
        - А если я не захочу… возвращаться?
        Князь-Медведь не ответил ей сразу, а какое-то время молча сидел, глядя на нее сквозь глазные отверстия личины. Словно прикидывал - а нужна ли она ему тут? Малуша сидела, замерев, едва дыша, как будто решалась ее судьба. Забыла даже про миску каши, стоявшую у нее на коленях. Но сама не знала, чего хочет. Уйти? Остаться? Жить в этой берлоге, вместе с этим существом - не то человеком, не то зверем? Этого ли она желала? Может, в Выбутах оно все же лучше?
        Вернувшись домой и согласившись жить в Выбутах, она решит судьбу свою и дитяти навсегда. А жить здесь, за гранью Нави - все равно что под землей. В белом свете судьбы осуществляются, а здесь они зреют. Если она сможет вырастить свою особую судьбу, выносить истинное дитя Зари, то не в Выбутах, а только тут. А когда судьба прорастет, то сама скажется.
        Пусть мудрость Нави ее научит, как быть!
        - Ладно, ешь свою кашу. - Князь-Медведь отвернулся. - Утро вечера удалее, завтра еще потолкуем.

* * *
        Каша была вкусная, с конопляным маслом, только несоленая. У княгини на дворе Малуша едала и получше, но никогда раньше так не радовалась миске каши. Пустую миску Князь-Медведь забрал у нее и унес к двери, где стояла лохань. Потом опять сел у печки и стал глядеть в устье, где дотлевали последние угли.
        Малуша украдкой осмотрелась. Что бы она ни решила завтра, сегодня ей уж верно придется здесь ночевать. А где спать-то? Лавка, на которой она сидела, для спанья слишком узка, полатей в избушке нет. Она ведь строилась не для семьи. Лежанка здесь всего одна.
        Князь-Медведь свою личину никогда, что ли, не снимает?
        - Скучно так сидеть, - сказал он, едва успела она это подумать. - Расскажи что-нибудь.
        - Что? - недовольно откликнулась Малуша, с тоской предвидя, что придется опять излагать все сначала про себя и Святослава.
        - Ты байки знаешь какие-нибудь? А то ведь я со скуки того… могу тебя съесть.
        Малуша тихонько фыркнула. Почему-то она не поверила этой угрозе. Несмотря на шкуру на плечах и личину, Князь-Медведь не выглядел существом, способным съесть девушку. Голос у него был глухой, как у того, кто не привык много разговаривать, но казался если не добрым, то хотя бы и не злым.
        - Баек я много знаю. - Она успокоилась. - Скажем, про то, как один человек со своим сестричем жил в лесу…
        - Ну, давай, - хмыкнул Князь-Медведь, словно намекал: как в лесу живут, я лучше тебя знаю.
        - У одной знатной женщины должен был родиться ребенок, но она ходила в тяжести уже шесть зим, а ребенок все не рождался, - начала Малуша.
        «Сагу о Вёльсунгах» она хорошо знала, поскольку одну зиму за другой слушала ее в гриднице. Но в этот раз все было иначе: при упоминании о беременности она сразу подумала о себе, и то, что раньше было лишь любопытным случаем из древних времен, сейчас испугало, как грозное предсказание. Однако она храбро продолжала:
        - И вот она решила, что нельзя так больше и пусть лучше дитя у нее из чрева вырежут, а если она умрет, то так тому и быть. Так и сделали, и дитя оказалось мальчиком, очень крупным и тяжелым. Он поцеловал мать свою, и она умерла. Дитя назвали Вёльсунг. Когда отец его умер, он стал князем всей земли Гуннской; был он велик ростом, великой мощи и отличался во всех мужских делах. Был он отважный воин, и никто не мог превзойти его в ратной доблести…
        В груди закололо: при этих словах Малуша не могла не вспомнить Святослава. Сразу все: и то, что Эльга едва не умерла, когда рожала его - а лет ей тогда было столько же, сколько Малуше сейчас. И то, что он стал князем после отца и всех превзошел в доблести. И то, что она думала стать с ним повелительницей всей земли Русской, но вместо этого сидит вот в глухом лесу на северном краю света, в медвежьей берлоге, без чулок, рядом с получеловеком-полузверем и едва различает своего собеседника во тьме…
        Однако она справилась с собой и почти твердым голосом продолжала:
        - Но вот он вырос и женился, и было у них с женой десять сыновей и одна дочь. Все они были славные витязи, сильные, отважные, и во всяком деле никого не было их ловчее. Старший сын звался Сигмунд, и у него была сестра-близнец, Сигне, они родились вместе и никогда не расставались…
        Опять с испугом подумала: а что если у нее самой родятся близнецы? Мальчик и девочка? Или два мальчика? И уже ей казалось, что это о своих будущих детях она рассказывает захватывающую, дикую, волнующую повесть.
        - У князя, отца их, был большой дом, а он велел выстроить тот дом вокруг одного дерева, так что дерево росло посередине дома, и его называли родовым стволом…
        Повесть оказалась занятная: Бура-баба, не зная варяжских сказаний, никогда такой не рассказывала. Князь-Медведь слушал, одновременно разглядывая свою гостью; привыкнув смотреть сквозь отверстия личины, он видел ее гораздо лучше, чем она его. Он знал, что к Буре-бабе пришлют девку из Эльгиной родни, но старуха не предупреждала, что отправит ее сюда. Дева была особенная, таких он еще не встречал, хотя повидал их немало за те уже почти двадцать пять лет, что прожил в лесу. Другой жизни Князь-Медведь и не помнил: из белого света его забрали трехлетним дитем, и у него впрямь никогда не было другого, человеческого имени. За последние лет двенадцать-тринадцать в этой избушке перебывало немало дев, правда, ни одна еще не нашла сюда дорогу сама. Одни держались посмелее, другие робели так, что едва могли говорить. А эта вон уже басни рассказывает, будто у себя дома.
        Но дело было не только в смелости. Что-то еще отличало эту киевскую древлянку от плесковских дев. Она родилась за тридевять земель отсюда, хотя имеет родню поблизости - в Варягино. И еще ближе - так близко, что и сама не подозревает…
        При всей своей красоте и свежести эта девушка казалась лет на десять старше, чем была. В ней угадывалась привычка к множеству разных людей, знакомых и незнакомых, к разным местам, и потому она не несла на себе прочного отпечатка какого-то одного дома и рода, вечных повторяющихся впечатлений. Она привыкла к тому, что мир все время меняется. Поэтому и опомнилась так быстро. Но именно из-за этого своего склада она была почти такой же новостью, таким же особым существом для Князя-Медведя, как он - для нее. Ее присутствие волновало его, но, пожалуй, приятно. В его неизменной, всегда одинаковой жизни ее появление было единственным в своем роде событием.
        Что же будет дальше? Захочет ли она остаться здесь? Эта изба в чаще - вовсе не то, к чему она привыкла. Но тот мир, который она знала, обошелся с ней неласково…
        - А отец ей на это говорит: «Еще в чреве матери, как молвят люди, дал я зарок никогда не отступать перед врагами, хоть бы они грозили мне смертью, не бежать ни от огня, ни от стрелы, ни от копья…»
        На этих словах Малуша с трудом подавила отчаянный зевок, что не очень шло к исполненной доблести речи.
        - Кто? - спросил Князь-Медведь, очнувшись от своих мыслей.
        - Ну, он… - Малуша поморщилась. - Отец ее, Вёльсунг. А еще Святослав однажды сказал, что он тоже такой зарок дал, - тихо добавила она, будто обращаясь к тому, кто внутри нее.
        Святослав и правда сказал это однажды несколько лет назад. Он ведь тоже с детства слушал повесть о детях Вёльсунга и размеривал по ним свою будущую жизнь. А в ней зреет дитя Святослава. Что если и оно сейчас дает такой же зарок?
        Или какой-то другой? Малуша прислушивалась к себе, закрыв глаза, но во всем мире стояла тишина.
        - Ты спишь уже? - раздался рядом низкий голос, и она вздрогнула. - Иди ложись. Выйти надо?

* * *
        Лежанка у Князя-Медведя оказалась вполне человеческая - не какая-нибудь куча палой листвы, а постельник, набитый пухом рогоза, причем свежим: Малуша пощупала опытной рукой и убедилась, что пух сваляться не успел, будто минувшей осенью только и собран. Одеяло было богатое - на лисьем меху. Лучше только у самой княгини - на куньем. Она-то, Малуша, на киевском дворе спала под овчиной.
        - Богато живешь, - заметила она, сворачивая свой кожух, чтобы подложить под голову.
        - Так я же князь, хоть и чащобный, - сказал хозяин и задул обе лучины.
        Воцарилась тьма. Послышался шорох - Малуша догадалась, что он снимает свою шкуру с личиной. Оборвалось сердце, как будто рядом, невидимо, происходило настоящее превращение.
        И вдруг она чуть не закричала: а что если теперь, когда стало совсем темно, он обратится в настоящего медведя? И вот теперь-то на самом деле может съесть? Сейчас возьмет и голову ей раскусит…
        Но что толку кричать - услышать и на помощь прибежать здесь некому. Не то что в тот раз, когда на ее крик примчался дядька Соловец и стал с медведем состязаться, кто выше прыгнет.
        Не дыша, Малуша перенесла мгновение слепого ужаса. Однако звериного рыка или шумного дыхания до нее не доносилось. Напротив, судя по звукам, вполне человеческие руки снимали обувь с человеческих ног. Тем не менее Малуша отползла подальше от края лежанки и забилась к самой стене.
        Зашуршал постельник - невидимое в темноте, рядом с ней вытянулось тело. Невидимые руки потянули край одеяла, и Малуша отпустила.
        - Спи, - сказал тот же голос из темноты, и теперь он звучал совсем обычно, по-человечески. - Будешь много ворочаться - съем.

* * *
        В тот вечер вся семья долго сидела в старой Вальгардовой избе над бродом реки Великой. Ждать Малфу назад начали почти сразу, как вернулись сыновья Уты. Послали отроков на край селения, откуда видно всю дорогу через заснеженный луг, чтобы сразу предупредили, когда девушка появится из леса.
        Но вот уже стемнело, а ее все нет и нет. Никто не расходился. Предслава причитала: девка, да беременная, в лесу пропала, а мы сидим!
        - Может, бабка делает ей предсказание судьбы, - пытался утешить жену Алдан. - А у нее такая любопытная и длинная судьба, что рассказ о ней занял весь день и ее оставили ночевать.
        Наконец, когда уже близилась полночь, княгиня Эльга глубоко вздохнула и поднялась с места. Много лет назад она привыкла, что принимать решения - это ее право и обязанность.
        - Идемте-ка на покой, - велела она встрепенувшейся родне. - Не придет она сегодня, нечего больше сидеть.
        - А когда она придет? - со смесью вызова и готовности удариться в плач ответила измученная ожиданием Предслава.
        - Может, завтра. Бура-баба ее у себя оставила. Она мне намекала, да я не знала, верно ли поняла. Мы завтра отроков опять в лес пошлем, пусть они спросят.
        Все встали, задвигались, начали прощаться на ночь. Кетиль и Предслава с Алданом отправились по своим избам, Эльга и Мистина остались ночевать в Вальгардовой избе, где Эльга когда-то родилась, а теперь жила Ута с детьми. Когда дети - Улеб, Велерад, Витяна и Свеня - лезли на полати, Эльга проводила их взглядом. Когда-то и она спала там, но едва ли ей где-то приходилось спать на полатях после ухода из дома. Сейчас ей пришла на память та последняя ночь, что она провела здесь, - та ночь, после которой за ней явился старый Князь-Медведь.
        Ута принялась готовить постель на лавке. Взбив подушку, обернулась к сестре.
        - Ты и впрямь думаешь, что она у Буры-бабы осталась и завтра придет? Или только Предславу утешаешь?
        - Она… Бура-баба… что-то обмолвилась про… божье дитя, - тихо созналась Эльга.
        Теперь, когда Предслава их не слышала, она решилась об этом сказать.
        - Божечки! - Ута села на постель. - Но ведь для этого ей там год прожить придется?
        - Это самое лучшее. Для нее и для нас. Если ее дитя родится в лесу, это будет дитя Князя-Медведя. И его преемник. Это самое лучшее, что для такого чада можно придумать. Я даже устыдилась, когда все поняла. Я чуров обидела… а они моему горю помогли. Ты не знаешь, - она вопросительно взглянула на Уту, - какой он? Ну, нынешний Князь-Медведь?
        - Конечно, я знаю, какой он. - Ута вздохнула. - Я его видела еще трехлетним дитятей. Это же Воянки первенец.
        Эльга охнула. Обе они помнили свадьбу Воянки, Эльгиной старшей единоутробной сестры. Та побывала в логове Князя-Медведя за несколько лет до того, как туда отослали Эльгу. Ута видела ее сына, который с рождения считался «медвежьим дитятей». Лицом он был вылитый Видята, Воянкин муж, но это ничего не меняло в его до рождения определенной судьбе.
        Мистина бросил серый кафтан на ларь, сел на постельник на лавке и начал разуваться. Все трое молчали, но на уме у всех было одно и то же. Наконец Эльга нашла для Малуши с ее бедой подходящее место - еще более подходящее, чем Выбуты. В лесу у Князя-Медведя ее никто не увидит, и скоро о ней забудут на всем белом свете.
        Эльга и радовалась, что родовой позор будет надежно скрыт - все равно что в глубокий колодец брошен. Там, в Нави, ему самое место. Ради такого избавления от беды даже княгине киевской стоило ехать среди зимы на дальний край света.
        Однако успокоения не приходило. Ребенок Малфы, зачатый от недозволенной, кровосмесительной связи, родится в Нави, и вырастит его оборотень. Что из него выйдет?
        Сколь ни будь ты силен, а боги сильнее. Все больше в мыслях Эльги крепло убеждение: лукавая Навь обхитрила ее. Бура-баба ведает судьбу Малуши, но им, оставшимся здесь, эта тайна не откроется.

* * *
        Малуша лежала, замерев в глухом мраке, как в полубреду: тело ломило от усталости, но мысли никак не могли успокоиться. Ее тянуло в сон, как в темную воду, но страшно было заснуть рядом с этим существом, и она невольно отгоняла дрему, прислушиваясь к его дыханию. И, судя по этому звуку, он тоже не спал.
        До чего же она докатилась! Родилась княжной, наследницей княжеских столов. Была ключницей, доверенной служанкой, у самой княгини киевской. Была женой князя русского Святослава - правда, недолго. А теперь лежит где-то за гранью Нави, в медвежьей берлоге, рядом с человеком-зверем, кто не показывает своего настоящего лица из-под личины. Да живая ли она сама теперь?
        Но, вопреки обстоятельствам, главным ее чувством сейчас было ожидание. Все ее мысли сосредоточились в тесноте этой берлоги, на лежащем рядом ее хозяине. О том, что завтра она может спокойно отправиться домой, то есть назад в Варягино, Малуша не думала. Ей вовсе не хотелось идти обратно. Что ее ждет в людском мире, она уже знает. Там осталась ее родная мать, но от Предславы Малуша отвыкла за те три года, что прожила без нее. Мать, наверное, любит ее, но у нее уже пятеро детей от Алдана, а старшая дочь лишь напоминает ей горести первого замужества. На все случившееся с Малушей она смотрит глазами княгини. Малуша для нее - позор всего рода русского, и смесь любви, стыда и жалости в ее взоре ранили сильнее, чем могли бы ранить гнев или презрение. Дед, Олег Предславич, брат Добрыня, единственная ее подруга Обещана - все они далеко-далеко, в земле Деревской и в Киеве, их она не увидит, наверное, больше никогда. В человеческом мире она лишняя, дочь давно разбитого и порабощенного древлянского рода. А ее дитя - и подавно.
        Здесь же она лишней себя не ощущала. Навь беспредельна, она примет всех, как сама земля. В жилье человека-зверя Малуша не выглядела ни странной, ни обесчещенной - куда уж страннее, чем сам хозяин! Навь не осуждает и не одобряет, она просто живет по своим законам и делает свое дело, хоронит отжившее и выращивает будущее. Даже князья здесь не властны - здесь правит воля Буры-бабы и этого существа, что дышало рядом с ней в темноте. Только их покровительство и нужно, чтобы жить благополучно. Она спокойно выносит свое дитя, а дальше видно будет.
        Но необычность обстановки долго не давала ей заснуть. Иногда она начинала дремать, потом просыпалась, пытаясь выйти из этого чудного сна, но рядом в темноте ровно дышал кто-то незнакомый. Тут же она вспоминала, кто это. Подмывало протянуть руку и осторожно потрогать - зверь ли это, покрытый косматой шкурой, или все же человек? Пожалуй, запах Князя-Медведя ей даже нравился: дух дыма и леса, согретый теплом живого тела, и бодрил ее, и умиротворял. Казалось, так может пахнуть только хороший, добрый человек… Да если бы это был человек!
        Под утро она наконец заснула крепко, а проснулась от движения и скрипа двери. Протянула руку - место рядом с ней было пусто, но еще хранило тепло. В избенке стало заметно прохладнее, чем вечером: печка за ночь остыла.
        Малуша решительно вылезла из-под одеяла, прыгнула к печи, схватила свои чулки и начала натягивать. Они почти высохли - теперь на ногах досохнут. Заглянула в печь, но было слишком темно, чтобы искать растопку. Только заслонку на оконце отодвинул хозяин, впустив свежий холодный воздух и немного утреннего света.
        Позади опять заскрипела дверь. Малуша застыла, не отрывая глаз от печи. Так встревожилась, как будто ее саму застали в неподобающем виде или там, где быть ей нельзя. Наверное, сейчас на хозяине шкуры и личины нет - не надевает же он их, чтобы спросонья выйти по нужде! А здесь такое место, где не шутят. Если ей нельзя видеть его лицо, то лучше не давать воли любопытству. Тут не Киев - сгинет она в навьем лесу, искать никто не станет.
        Послышался шорох. Потом Князь-Медведь прошел мимо нее и присел у печи. Шкуры на нем не было, но лицо закрывала кожаная личина с изображением медвежьей морды. Очень похожие десятками можно видеть на каждый Карачун, но Малуша едва удержалась, чтобы не отодвинуться. Его лицо - тайна. Любопытство к запретным тайнам сгубило очень многих девиц из преданий, а ее положение и без того шатко.
        Князь-Медведь, не поворачиваясь к ней, стал закладывать в печку полешки и щепу, потом размял в ладони трут, взял в горсть вместе с пучком тонких полосок бересты, положил на них кремень, резко и сильно постучал огнивом - полетели искры, затлели на комке трута, на бересте вспыхнуло пламя. Князь-Медведь сунул горящий комок под растопку. Устье печи живо оделось густыми пламенными отблесками; повеяло теплом, дым повалил наружу и потянулся в оконце под кровлей. Вполглаза наблюдая за его ловкими, уверенными движениями, Малуша еще раз убеждалась: это человек, ничего звериного в нем нет. Разве мог бы зверь так по-хозяйски ладить с огнем в домашней печи?
        Пламенный отблеск упал на его лицо, осветил бурую кожу личины с нарисованными углем жуткими клыками…
        - Вот, осталось. - Когда Малуша умылась, Князь-Медведь вручил ей подсохший ломоть хлеба и кусок копченого темного мяса. Похоже, лосятину. - Ешь.
        - А тебе?
        - А я пойду на раздобытки. Ну что, - Князь-Медведь остановился перед ней, уперев руки в бока, - проводить тебя до тропы?
        - Н-нет. - Малуша чуть отползла по лавке.
        - Остаешься?
        - Я не… не знаю. Дозволь еще поразмыслить?
        - Ну, поразмысли.
        Князь-Медведь взял с ларя в углу у двери свою шкуру, повернулся к Малуше спиной и сменил кожаную личину на шкуру. Глянув на его спину под кожухом, она заметила довольно длинные, плохо расчесанные волосы, но тут же все скрылось под шкурой.
        Потом он взял с того же ларя берестяной короб.
        - У меня вон в той стороне, - он указал рукой, - клеть поставная. Залезть туда, найди лосятины копченой, а здесь крупа, - кивнул он на ларь. - Похлебку свари. Сумеешь?
        - Я ключницей у княгини была! - возмутилась Малуша. - Такое умею сготовить, что тебе и во сне не снилось!
        - Ну, хозяйничай. - Князь-Медведь хмыкнул. - Только сама не вздумай бежать, - предостерег он, уже взявшись за дверь. - Заплутаешь, волки задерут. Отсюда тропы заговоренные, узлами завязанные, без моей воли никто отсюда хода в белый свет не отыщет. От избы далеко не отходи. А увидишь волков рядом - на двери засов.
        - Ты скоро воротишься? - Малуше стало не себе от мысли, что придется одной сидеть в этом месте и ждать волков.
        Но Князь-Медведь вышел, ничего не ответив.

* * *
        Когда дверь за хозяином закрылась, Малуша еще какое-то время сидела неподвижно. Но снаружи не доносилось ни звука, лишь щелкала та неведомая птица. Наконец Малуша поднялась, чувствуя себя неожиданной хозяйкой этой странной избушки; чувство было немного тревожное, но где-то и приятное. Внутри самой истобки Малуша осмотрелась быстро: печка из камней, обмазанных глиной, несколько горшков возле нее, еще немного простой посуды на полках. Рядом с печью лежанка, где они спали, напротив стол и лавки, ларь у двери и другой ларь подальше. Каменные жернова в лохани. И все. В ближнем ларе хранились припасы: мешок лука, мешок чеснока, берестяной туесок крупной серой соли - немалое сокровище для глухого леса. В другом туесу еще оставалась крупно помолотая мука - для похлебки. И мешок пшена.
        Когда печь была вытоплена и в избушке стало очень тепло, Малуша надела кожух и обулась. Потом осторожно приоткрыла створку и выбралась наружу. Быстро закрыла за собой дверь, чтобы не выпускать тепло, и постояла, вдыхая свежий морозный воздух и оглядывая поляну. Еще виднелись ее вчерашние следы, частью перекрытые сегодняшними следами Князя-Медведя. Затем она выбралась на поляну и оглянулась: а вдруг избушка исчезла? Но нет, та стояла на месте. Глядя по сторонам, Малуша двинулась по узкой тропке туда, куда указал Князь-Медведь.
        Клеть поставная обнаружилась совсем рядом, шагах в десяти. Небольшой сруб был укреплен на шести обрубленных стволах-подпорах и поднят на высоту больше человеческого роста. Внизу лежала лесенка из крепких жердей. Приставив ее к двери, Малуша стала осторожно подниматься. Лазить в поставные клети ей еще не случалось - кладовые для припасов во владениях княгини выглядели совсем иначе, на дворе за тыном не было нужды поднимать их повыше от зверей.
        На верхней ступеньке Малуша обеими руками вцепилась в деревянную ручку и навалилась на нее, благодаря чему почти упала внутрь, как вчера в саму медведеву избу. Клеть оказалась битком набита: закрытые бочонки, иные из которых отчетливо пахли медом или соленой рыбой, короба копченого мяса и вяленой рыбы. Малуша по привычке проверила припасы: бочонки исправные, гнилью и плесенью нигде не тянет, ни мышей, ни жучка. Осмотрела мясо и рыбу: провялено хорошо, не портится.
        Чуть ли не впервые в жизни оказавшись так высоко над землей, Малуша ощущала себя кем-то вроде колдуньи, что превращается в птицу. Не хотелось спускаться - казалось, сейчас произойдет что-то чудесное, ведь недаром она взобралась в этот дом между землей и небом! Как княжеская дочь из предания, что от рождения жила на высоком дубу, чтобы до срока никто не видел ее красоты. Но тут же привычка хозяйничать взяла верх, и Малуша одернула себя: она сюда не мечтать влезла, а припасов взять.
        Выбрав кусок копченого мяса, она осторожно спустилась. Хозяйство у Князя-Медведя было небольшое: ни скотины, ни птицы он не держит, живет тем, что дают лес и река. А что в лесу не родится, то ему люди приносят. Даже если она и впрямь останется здесь жить, голодать ей у Князя-Медведя не придется.
        Хозяин вернулся за полдень, когда у Малуши уже был готов горшок каши с порезанным луком и покрошенной копченой лосятиной. Князь-Медведь опустил на ларь заплечный короб и кивнул:
        - Разбери.
        Малуша охотно заглянула в короб: что у него за раздобытки? Внутри оказался туес с яйцами, два каравая довольно свежего хлеба - дня два как выпечено; внизу мешок гороху. Причем горох был тот самый, который она сама же и принесла Буре-бабе, только хлеб чей-то чужой. Видно, Князь-Медведь ходил к Буре-бабе, куда доставляются подношения из окрестных весей. Но спрашивать она не посмела. В таких местах за самое невинное любопытство могут нос откусить.
        Увидев горшок с похлебкой, Князь-Медведь только кивнул. Он оказался малоразговорчив, но этому Малуша не удивлялась. Люди, привыкшие жить в одиночестве, такими и бывают. А медведи и подавно.
        Пока она разбирала короб, Князь-Медведь успел сменить шкуру с мордой на кожаную личину. Свиту он снял - в избе, хорошо проконопаченной, прочно держалось тепло от утренней топки. Под свитой обнаружилась рубаха из небеленого льна - не грязная, но поношенная и протертая под локтями. При виде этого Малуша мельком подумала о нитке с иголкой, но пошивного приклада у нее с собой не было. Однако отвлеклась на другое: при свете дня она смогла убедиться, что строением тела ее хозяин ничем от человека не отличается. И правда высок ростом - она было подумала, может, вчера это ей лишь показалось со страху, - довольно худощав, но явно силен, как всякий, кому приходится много работать руками.
        - Садись, - кивнул он ей на стол, а сам достал с полки две ложки и положил возле горшка.
        Они сели напротив друг друга, горшок с кашей Князь-Медведь поставил между ними. Малуша тайком посматривала на него: как же он будет есть в личине? Снимет? Но он лишь завернул нижний край, чтобы освободить рот. Малуша старалась на него не пялиться, но все же разглядела короткую рыжеватую бороду, губы и крепкие зубы. Все были на месте, и та часть лица, которую она видела, убедила ее, что хозяин - человек еще далеко не старый. Но и не юный, средних лет, может, тридцати или чуть меньше. О том же ей говорил его звучный голос, сильный и подвижный стан. Старый Князь-Медведь погиб на поляне перед этой самой избушкой двадцать пять лет назад. Этот уже тогда жил на свете - он ведь тому, старому, приходится сыном. Значит, ему не меньше двадцати пяти. Но и немногим больше.
        Ели они в молчании. Закончив, Князь-Медведь положил ложку на стол и кивнул:
        - Хорошая каша.
        У Малуши отлегло от сердца. Она положила в кашу немножко соли, но сомневалась, следовало ли это делать: Князь-Медведь ведь не разрешал ей брать соль. В Нави не едят соленого, всякий знает, что жертвенную пищу не солят. Но раз соль у него есть, значит, нужна для чего-то?
        - Прибери тут. - Князь-Медведь поднялся. - К ужину вернусь.
        Он снова оделся, накинул шкуру с личиной, потом погремел чем-то в сенях и ушел, нагруженный бобровыми ловушками. Малуша перемыла ложки, вытерла стол, обмахнула лавки. Нашла у печи забытый горшок и оттерла его пучком сена. Как ни мала и бедна по сравнению с привычным ей жильем была эта избушка, Малуше нравилось быть здесь хозяйкой. Всю жизнь она прожила в подневольном положении: едва выйдя из детства, оказалась в услужении у княгини. Та осень, которую она начала у деда во Вручем, а закончила в дружине Святослава, мелькнула, как странный сон. Оглядываясь назад, Малуша видела себя в клетях и в поварне на Эльгином киевском дворе - там было ее привычное место. Но в Киеве она носила чужие ключи. Здесь ключей никаких не было, как и замков, но она почти с гордостью ощущала себя госпожой этих трех или четырех самолепных горшков и двух простых, ничем не украшенных ларей. Ее наполняло чувство воли и покоя - то и другое было ей прежде незнакомо, хотя она и не задумывалась над этим. Здесь она была защищена от всего мира стеной дремучего леса и волей покровителей рода. Отсюда ее не достанет ни плесковский князь
Судимер, ни воевода Кетиль. А Эльга… она же хотела, чтобы Малуши не было. Тут ее как бы и нет…
        Делать больше оказалось нечего, и Малуша уселась на лежанку. Обнаружила, что ждет возвращения хозяина почти с нетерпением. Вчерашний страх уступил место жгучему любопытству. Может, он разговорится наконец? Расскажет ей что-нибудь о себе? Если она останется с ним жить, не могут же они всю жизнь провести в молчании!
        Лес вокруг лежал бездной тишины, и чудилось, нет ему конца и краю. И нигде ничего больше нет, кроме этой избушки, стены чащи вокруг да звезд на небе. А Киев, Плесков, Смолянск, виденный по пути, множество людей, населяющих белый свет, отсюда казались сном.
        Когда у двери снаружи послышалось движение и шорох, Малушу обожгло дрожью: а вдруг это… что-нибудь жуткое? Засов-то она не накинула! Но это был Князь-Медведь - он вошел, неся в теплую душноватую избушку холодный запах ельника и снега. На шкуре белела снеговая крупа. Ловушек с ним не было - поставил на каких-то ему одному известных речных либо озерных ловищах. Бросил взгляд на пылающие угли в устье печи, на прикрытый горшок возле него, на две ложки посреди стола и полкаравая хлеба в ветошке. Он не сказал ни слова, и лица его Малуша под личиной не видела, но почему-то ей показалось, что все это ему нравится. Сняв шкуру, он расправил ее на ларе, чтобы подсохла, и, не поворачиваясь к Малуше лицом, прошел к лохани. Снял кожух, повесил на колышек, стянул рубаху и, стоя к Малуше спиной, стал умываться.
        Малуша не сводила глаз в его спины, хотя и предполагала, что лесная жизнь развила в нем способность спиной чувствовать взгляды. Но зрелище это ей очень нравилось. Широкие плечи, стан, сужающийся к поясу, крепкие округлые мышцы на руках… Ей показалось, что на спине у него несколько старых шрамов, но в полутьме было трудно разглядеть. От вида его красивой спины Малуша почувствовала волнение. Только сейчас она осознала, что вот уже сутки живет в этой избушке с мужчиной в расцвете лет. И что другие девы попадали в эту избушку ради известной цели, нужной для удачного замужества… Уж этот наделит их способностью рожать сыновей, «здоровых, как медведей», кто бы сомневался!
        Но тут Князь-Медведь снова оделся, закрыл лицо малой кожаной личиной и повернулся к ней. Малуша к этому времени уже сидела, чинно сложив руки и задумчиво глядя в печь…
        - Давай, расскажи, что там дальше было, - велел Князь-Медведь, когда она во второй раз за этот день вымыла две ложки и горшок после еды. Голос его звучал легче, чем вчера, как будто ее присутствие уже не казалось ему необычным.
        - С кем было?
        Весь день думая о том, что будет дальше с ней самой, Малуша и забыла, что вчера начала рассказывать о неудачном замужестве Сигне, дочери Вёльсунга.
        - Ну, с князем тем, который дочку замуж выдал, а тот подлец зять его со всей дружиной перебил еще у лодок.
        - А, Сиггейр! Когда убили князя Вёльсунга, в живых оставались только десять его сыновей, а у Сиггейра еще была против них рать огромная, - начала Малуша. - И вот взяли их в плен и повязали крепко…
        Она рассказывала, как десятерых пленников оставили связанными в лесу, как страшная старая волчица приходила каждый день и съедала одного из них, пока Сигне не сумела хитростью избавить Сигмунда, любимого своего брата, от волчицы и освободить. Как он начал жить в лесу. Как Сигне по очереди присылала к нему двоих своих сыновей от Сиггейра, но оба они оказались слабаками и трусами - все в своего подлого родителя, - и она сама приказывала Сигмунду убить их.
        Князь-Медведь слушал без единого звука и даже почти не шевелился, глядя в устье печи. Малуша, сидя по-вчерашнему на лежанке, едва различала его в полутьме, но не сомневалась, что он слушает, полностью поглощенный ее рассказом. С тем древним Сигмундом у него было много общего…
        - Однажды пришла к Сигне вещая женщина, мудрая колдунья. Она умела менять людям обличья. Сигне ее попросила, чтобы они поменялись обличьями между собой, и так они и сделали. Колдунья осталась жить вместо нее с Сиггейром, и он не заметил, что вместо жены у него другая женщина. А Сигне пошла в лес, к избушке, где жил Сигмунд, и сказала ему, мол, в лесу заплутала, позволь мне переночевать у тебя…
        Дойдя до этого места, Малуша вдруг смутилась: все было почти как у них вчера. Но Князь-Медведь еще не знал, что будет дальше, а она знала…
        - Принял ее Князь-Ме… о, ну, Сигмунд, я хотела сказать. Сели они за стол, и он подумал, что это очень красивая и ладная женщина… - Малуша невольно понизила голос, как будто ей приходилось хвалить саму себя. - И пока они ели, он все на нее смотрел. А потом он сказал, что хотел бы, чтобы у них была одна постель на эту ночь, если она согласна. И она согласилась, и провела она у него в доме три ночи, и все между ними было так же. Потом Сигне вернулась к себе домой и опять поменялась с колдуньей обличьями. А потом у нее родился сын. Был он больше любого младенца, крепкий и сильный. Это потому что всей своей кровью он был из рода Вёльсунга, по отцу и по матери, и превосходил всех людей…
        Малуша запнулась, вдруг подумав о своем ребенке. Они со Святославом были не так близки по родству, как те брат и сестра. Ее бабка, Мальфрид, по которой Малуша получила имя, приходилась родной сестрой Ингвару, Святославову отцу. То есть она Святославу двоюродная племянница. Будь каждый из них на одно поколение младше, брак между ними был бы допустим. Но этот позор содержит в себе и преимущество: ребенок от их связи будет и по отцу, и по матери происходить из рода Олегова.
        Князь-Медведь поднял голову и взглянул на нее сквозь прорези, словно спрашивая: что ты замолчала?
        - А что если она знала? - медленно выговорила Малуша, обращаясь не столько к нему, сколько к своим мыслям.
        - Да уж конечно знала, - уверенно ответил Князь-Медведь. - Она ж поняла, что от того змея поползучего, мужа ее, доброго приплоду не будет. Вот и сделала, чтобы от доброго семени сына принести.
        - Я про Эльгу. Она тоже знала, что от меня и… И такой сын будет сильнее, чем те двое… В нем кровь Олегова будет густа, как вино, а у тех двоих, сынков Прияны и вуйки моей Горяны, жидка, как вода. Но они - от вольных матерей, водимых жен… Они старшие. Она боится за них. Потому и хотела меня с белого света сжить. Чтобы у меня не родился такой сын, что тех двух во всем превзойдет.
        Малуша молчала, заново потрясенная полным пониманием своего положения. Вот в чем дело. Кровь ее будущего сына - не позор. То, что они сотворили, запрещено для обычных людей, но так поступали те люди, которым сам Святослав стремится подражать. Величайшие воины древних времен. Этого ребенка, которому только через полгода настанет срок родиться, уже сейчас боится сама княгиня Эльга! Потому что он будет вдвое сильнее любого из ныне живущих отпрысков Олегова рода - и ее самой, и двух ее старших внуков. И если уж она не решилась, как бестрепетная Сигне, пролить родную кровь, то попыталась лишить этого ребенка имени. Родись он сыном какого-нибудь Нежаты Милонежича - никому он не будет страшен.
        Пока не явит себя однажды, сбросив чужие шкуры… У Малфы даже дух перехватило - ей мерещился витязь, под чьей поступью содрогаются облака…
        Князь-Медведь молчал, но она чувствовала, что он внимательно ее разглядывает.
        - Я не вернусь к ним, - наконец сказала Малуша, тихо, но с нерушимой убежденностью. - Я останусь… я хочу остаться. - Она подалась к Князю-Медведю. - Ты позволишь мне здесь пожить, пока мой сын не родится? Прошу тебя! - Она стиснула руки в мольбе. - Здесь его никто не посмеет тронуть. Здесь он появится на свет внуком Олеговым, а не каким-нибудь…
        - Здесь он родится сыном медведя… - медленно выговорил хозяин. - Сыном Нави.
        - И пусть! Сигмунд с сестричем-сыном его тоже волчьи шкуры носили и в чаще людей разрывали, как звери. А потом у Сигмунда был другой сын, от новой жены, его звали Сигурд, он тоже был великим воином, и он о себе говорил: «Я зверь благородный». И говорил, что нет у него ни отца, ни матери. А он был величайшим из людей! Я хочу, чтобы мой сын тоже был величайшим из людей! Хочу, чтобы Навь его вырастила. Очистила, как земля, и силой наделила. Тогда никто не станет его попрекать и все будут почитать кровь Олега Вещего в нем!
        - На легкую ли жизнь ты его обрекаешь?
        В голосе Князя-Медведя Малуше послышалась насмешка, но это не могло ее смутить.
        - Кто легко живет, тому славы не видать! Я соткала для себя и для него сильную судьбу. - Она показала на свой тонкий белый поясок. - Нити для него спряла на золотом веретене Зари. Нам только укрытие нужно, пока он не родится и в силу не войдет. Лет до десяти. А потом все увидят, что рожден он не на позор, а на великую честь и славу!
        «Ну а если не выйдет, - подумала она, - если погубит его злоба людская, то сам Один за телом его придет и заберет в свои палаты небесные!»
        - До десяти лет я не могу. - Князь-Медведь качнул головой. - У меня тут жены больше года не живут, не положено так. Да и год живет только та, что мое дитя носит. Но коли Бура-баба тебя сюда послала…
        Он, похоже, был в раздумьях. Такому, как он, постоянной семьей обзаводиться не положено - к нему приходят за благословением и уходят, его получив. Жить с ним дольше позволено только матери следующего Князя-Медведя, преемника. Эльге когда-то предлагали эту честь, но она ее отвергла, не постеснялась даже призвать на помощь чужих мужчин, вооруженных острым железом. А Малуша готова умолять, чтобы ей дозволили занять место, отвергнутое ее старшей родственницей. Но она в беде, а Бура-баба сказала, что только здесь она сможет вырастить добрую судьбу…
        - Ведь Эльга отказалась быть женой… того Князя-Медведя, - тихо сказала Малуша, подняв глаза на молчащего хозяина. - Может, она меня сюда прислала, чтобы я ее заменила?

* * *
        В этот раз Малуша и не пыталась заснуть сразу. Угли в печи погасли, было совершенно темно, и лежала она с открытыми глазами или с закрытыми, никакой разницы не составляло. Снова и снова она перебирала в памяти свои озарения. Боги управляли ее судьбой. Они хотели появления на свет ее ребенка, происходящего от Вещего Олега с обеих сторон. Видно, сынок вуйки Горяны, хоть и получил имя Вещего, больших надежд им не внушает. Но с ней будет иначе. Малуша чувствовала в себе силу родить великого воина. Кому, как не ей, внучке стольких княжеских родов! И потому боги свели ее со Святославом - величайшим воином из ныне живущих на свете. Пренебрегли даже их родством - и воспользовались им. Она-то думала, будто хочет возвыситься сама и сидеть на Олеговом столе рядом со Святославом. Отчаивалась, что это ей не удалось, что ее вытеснила смолянка Прияна. Но это вовсе не было поражением. Просто уже свершилось то, ради чего ей нужно было быть со Святославом. Теперь она может уйти, унося свою бесценную ношу. И здесь самое лучшее место, чтобы дать зерну славы прорасти, а ростку - подняться.
        Князь-Медведь рядом с ней тоже лежал неподвижно, но по его дыханию она слышала, что он не спит. Сочтет ли он ее подходящей заменой Эльге? Ведь беглянка Эльга по матери своя здесь, она происходит из княжьего рода кривичей плесковских. А родство с Малушей у нее по отцовской ветви, Малуша здесь чужая. Может, таких не берут в медвежьи жены?
        Малуша осторожно повернулась на бок, лицом к Князю-Медведю. Он не шевельнулся, но ей показалось, что звук его дыхания чуть изменился. Осторожно она протянула руку и притронулась к его плечу. Он ведь ей этого не запрещал? Пальцы ее коснулись теплой кожи - сорочки на нем не было. Видно, в сильно натопленной избушке ему жарко. У Малуши что-то оборвалось внутри от острого волнения. Спать голым нельзя, это навлекает на тело, не защищенное одеждой, злых духов, можно заболеть или даже умереть… но это же для людей. Каких духов бояться ему - живущему в Нави, воплощающему самый страшный страх нечисти?
        Он опять не шевельнулся, будто не заметил. Но Малуша была уверена - он не спит.
        Осторожно она передвинула руку вперед и положила ладонь ему на грудь. Не откусит же он ей руку, в самом-то деле? Наткнулась на кожаный ремешок, видимо, с каким-то оберегом, но не сошла еще она с ума - трогать обереги такого хозяина. Кожа у него была гладкая - говорят, оборотни и в человеческом облике весьма косматы, но его косматость осталась на снятой медвежьей шкуре. Рука ее коснулась его бороды. Малуша придвинулась ближе, немного приподнялась. Осторожно повела пальцами по его щеке. Его носа, лба, глаз она ни разу еще не видела, но на ощупь они оказались как у всех людей. Значит, не потому он скрывал свое лицо, что чем-то отличался. Наверное, у него, чье тело принадлежало чурам, тайной было само его собственное лицо.
        Тут он впервые шевельнулся. Его ладонь поймала руку Малуши у него на лице; он перевернулся на бок, подался к ней и наклонился, почти прижимая ее к постельнику.
        Теперь Малуша замерла; сердце бешено билось, по всему телу разливалась дрожь от волнения и приятного, какого-то обнадеживающего ожидания. Если уж ей нельзя его видеть, то можно по-другому познакомиться с тем, кто станет чудесным покровителем ее судьбы на ближайшие годы. Обычный его лесной запах ослабел, зато усилится запах тела, и от этого запаха Малушу пробирал трепет.
        Мягкая борода в темноте коснулась ее шеи, и она ощутила прикосновение губ к своей коже. Глубоко вздохнула, ощущая истому и возбуждение. Волнение сменялось чисто телесным нетерпением; самым важным стало то, что ее обнимает полный сил мужчина - причем особых сил. Свободной рукой она провела по его затылку, по шее, по плечу. Его губы прошлись по ее горлу, подбородку, коснулись губ… Дрожа, Малуша приоткрыла рот и ответила на поцелуй. Она не ощущала ни малейшего страха перед ним, а лишь возбуждение и любопытство к тому, как его загадочная сущность проявится в деле любви.
        Она расслабилась, выражая покорность. Его ладонь легла ей на грудь, погладила через сорочку, потом скользнула в разрез. Малуша невольно издала стон. В последние месяцы, расставшись со Святославом, она слишком страдала, чтобы думать о любви, тем более с кем-то другим, но сейчас ощутила, что тело ее зажило новой жизнью и наполнилось новыми силами. Ласки Князя-Медведя из темноты приносили ей более острые ощущения, чем она знала прежде, и она отдалась им, не думая больше ни о чем.
        Чувствуя, как его невидимая рука скользит вверх по ее бедру, поднимая подол сорочки, она мельком подумала лишь об одном: говорят, что оборотня можно сделать человеком именно так - сойдясь с ним. Но если он сейчас не человек… то пусть лучше таким и остается…

* * *
        Проснулась Малуша от шума и движения. Место рядом с ней оказалось пусто, а Князь-Медведь сидел возле печки, закладывая полешки в пламенеющее устье. Он уже был одет, но, кажется, без личины. Услышав, что она зашевелилась, он медленно встал и обернулся. У Малуши ёкнуло сердце. В последний раз мелькнуло опасение, что вот сейчас он повернется - и она увидит звериную морду, покрытую шерстью… Но она успела вспомнить, как ночью прикасалась к его лицу - косматое не более, чем у любого зрелого мужчины. Да у многих обычных мужчин, виденных ею, борода и гуще, и выше подступает к глазам.
        Вот он повернулся. Личины на нем и правда не было. Сквозь полутьму Малуша различала черты обычного человеческого лица. Князь-Медведь подошел, и она села на постельнике. Он присел рядом с ней, молча глядя ей в лицо. Они разглядывали друг друга, как будто впервые встретились. И ждали, что за этой первой встречей последует долгая жизнь, которую они проведут вместе.
        Она не могла бы сказать, хорош ли он собой. Узкое лицо с глубоко посаженными глазами, рыжеватая борода на жестком, угловатом подбородке и немного впалых щеках. Все это просто не имело значения. Важнее всего был взгляд - пристальный, проникающий в душу, удивительно живой и полный силы на малоподвижном лице, не привыкшем выражать настроения и чувства.
        С левой стороны на виске и на скуле виднелось темное пятно. Малуша подумала, что он извозился в саже, пока разводил огонь, и протянула руку.
        - Это не стереть. - Князь-Медведь перехватил ее пальцы. - Говорят, похоже на след лапы медвежьей. Велес меня еще в утробе пометил.
        - Поэтому ты… здесь?
        Пятна Малуша не могла обнаружить в темноте - на ощупь оно не выделялось.
        - И поэтому тоже. Ну что? - немного хрипло произнес Князь-Медведь, и Малуша видела, что он тоже по-своему волнуется и напряженно ждет ее ответа. - Остаешься?
        Глубоко вздохнув, она потянулась и обняла его за шею. Никогда в жизни - ни у родных, ни со Святославом - она не испытывала такого чувства единения с кем-то. Все-таки она превратила его в человека. Оба они были странными среди людей - с юных лет выделились из всех и осуждены были жить особо. В этой избушке они были как те первые люди на земле. И Малуша чувствовала готовность остаться здесь навсегда, чтобы дать жизнь всему роду людскому.

* * *
        В тот же день Князь-Медведь повел Малушу по тропе назад - к Буре-бабе. Та сама распустила ей косу, заплела две, уложила вокруг головы и покрыла платком - красным, выкрашенным корнем подмаренника. Таким же, как у нее самой, но поновее и поярче. Надела на нее поневу, как носили здешние жены, - из трех полотнищ толстой полушерстяной тканины, черно-бурой в белую клетку. Поневу носили не так, как более привычную Малуше полянскую плахту, - не оборачивали вокруг бедер, а вздевали на гашник и его повязывали под поясом. При этом Бура-баба что-то бормотала. Малуша едва дышала от волнения, кланяясь ей по завершении обряда. Теперь она и ее будущее чадо были защищены силой рода - самого его корня. Больше Эльга или другой кто не спросит ее с презрением, кто ей косу расплетал. Это сделала почти что сама Макошь, и даже киевской княгине придется уважать волю своего материнского рода!
        Жить в лесу Малуше нравилось. Владея крохотной избушкой и четырьмя горшками, она ощущала себя госпожой своей судьбы, как ей не доводилось никогда ранее. Маленькое хозяйство, однако, давало занятий на весь день. Князь-Медведь очень много времени проводил в лесу; Малуша не спрашивала, куда он ходит и чем занимается, но он приносил то дичь, то рыбу, то припасы из весей - часть даров, что окрестные весняки доставляли к Буре-бабе. Порой и Малуша ходила к ней помогать по хозяйству. Иной раз в избушке оказывалось все вымыто и вычищено - значит, какие-то юные девы являлись попытать судьбу. Но редко - они больше ходят осенью, в пору свадеб.
        С Князем-Медведем Малуша сжилась на удивление легко. Теперь он в избе личину не носил, но здесь царил вечный полумрак, не позволявший разглядеть его лицо, и у Малуши оставалось о ее лесном муже довольно смутное впечатление. Казалось, тайная сила отталкивает взгляд, не позволяет рассмотреть его черты как следует. Это было дыхание Нави, не дававшей Малуше забыть, что живет она вовсе не с простым лесным ловцом. Намного разговорчивее он не стал, но порой рассказывал ей какой-нибудь случай в лесу. Звери, особенно жившая поблизости медведица с приплодом, были ему ближе и понятнее людей. Однажды рассказал, как у него на глазах старый бобр дрался с молодым волком-переярком, подстерегшим его у выхода на лед. Победа осталась за бобром, а волк бежал, устрашенный отвагой противника и огромными острыми клыками. Малуша смеялась, но не знала, верить ли.
        - Тут был случай, бобр мужику одному из Видолюбья бедренную жилу клыками перервал, тот и помер, перевязать даже не успели, - добавил Князь-Медведь.
        Малуша покачала головой. С детства она наслушалась о том, кто в дружинах где и как сгинул. Иной раз и на лову гибли, попав под лосиные копыта или на клыки вепря. Но никогда ей не рассказывали о человеке, которого убил бобр! И оттого ей еще сильнее казалось, что живет она в зачарованном краю за гранью обыденного.
        Однако, несмотря на то что говорили они немного, у Малуши сохранялось ощущение, что ее присутствие Князю-Медведю приятно. Что ему нравится, приходя домой, заставать здесь молодую жену с готовым ужином; нравится, снимая шкуру и превращаясь в человека, обнимать и целовать ту, что остается с ним не по суровому древнему обычаю, а по доброй воле. Чуть ли не впервые в жизни душа ее робко, лепесток за лепестком, расправлялась, распускалась из тугого комка, чувствуя тепло чьей-то привязанности, не отягощенной сомнениями и тревогами. И от этого она чувствовала себя счастливее с ним, чем даже со Святославом.
        Осознав это впервые, Малуша удивилась - как можно их сравнивать? Один - как солнце ясное в небе, а другой - как зверь косматый в сумраке чащи. Но со Святославом она всегда тревожилась, всегда была не уверена, что желанна ему, всегда знала, что у него есть множество дел поважнее, чем она. С Князем-Медведем же все было иначе - они жили как будто вдвоем во всем свете, и она была для него такой же важной искрой тепла и разума, как он для нее.
        Иной раз она с испугом думала - но ведь это только на год. Дольше ей нельзя будет здесь оставаться. Куда она пойдет потом? Но Малуша гнала прочь эти мысли. Каждый день здесь был так похож на другой, что только шаги весны, все ускорявшиеся, и отмечали прохождение времени. Скажи ей кто-нибудь, что она уже пять лет живет здесь, Малуша не удивилась бы.
        У нее было еще одно мерило времени - зреющий во чреве ребенок. Но ведь Вёльсунга мать вынашивала шесть лет, так?
        Темнело все позже, вечера становились все дольше, но длинные разговоры они вели редко. Куда чаще Малуша рассказывала о чем-нибудь Князю-Медведю, чем он ей. Бура-баба была разговорчивее, но ей не полагалось говорить о своей человеческой жизни. Лишь из некоторых их обмолвок Малуша постепенно поняла: Бура-баба в белом свете была родной матерью княгини Эльги! А Князь-Медведь - родной внук Буры-бабы и сын Эльгиной старшей единоутробной сестры, Вояны. По человеческому счету Князь-Медведь Святославу приходится первым вуйным братом! Впервые связав в голове концы, Малуша чуть не села мимо лавки. Вот боги забавляются - дитя у нее от брата-князя, а живет она с братом-медведем на другом краю света белого! И вот почему Бура-баба отнеслась к ней так по-доброму - Малуша ведь носит родного ее правнука! А Бура-баба, душа и хранительница рода, не могла бросить без помощи его росток, взошедший на ополье и нуждавшийся в защите.
        Весной дитя у Малуши в животе начало шевелиться. Особенно сильный трепет внутри она ощущала, если вертела жернова, или толкла просо, или стирала. При тяжелой работе становилось трудно дышать. Присаживаясь отдохнуть, она клала руку на живот и вспоминала слова из сказания: «Был он больше любого младенца, крепкий и сильный…» В ней жил будущий великий воин, она знала это твердо. Не зря она так много ела - это ее чадо стремилось поскорее набраться сил. Хорошо, что Князь-Медведь то и дело приносил свежую рыбу, подстреленную птицу. Бура-баба велела растирать скорлупу от яиц и добавлять в кашу - а не то, сказала, зубы растеряешь. Бура-баба учила ее обычаям, что ей теперь можно делать, а что нельзя: велела во время еды класть возле себя вторую ложку, но не прикасаться ни к каким охотничьим орудиям, чтобы не отнять у ловца удачу. Дала ей щепки от разбитого молнией дуба и кусочек обмазки от своей печи, чтобы всегда носила при себе. Перед этим она посадила Малушу на лавку, встала на колени перед ней и завязала на ремешке, держа его у Малуши между ног, девять прехитрых заговоренных узлов; на этот науз и
повесила мешочек с другими оберегами. Такого Малуша никогда раньше не видела, но теперь не сомневалась, что ее чадо защищают все силы матери сырой земли. В пятницу - день Макоши - ей нельзя было расчесывать волосы или золить белье. В лунные ночи запрещалось показываться из дома, а если требовалось добежать до отхожего чулана за избой, Малуша укрывалась от луны волчьей шкурой.
        Но вот лес зазеленел, тропки подсохли. Весняки выгоняли скотину на луга, и Князю-Медведю со всех сторон присылали особые лепешки, где внутри было запечено яйцо, - они назывались балабки и считались жертвой за то, чтобы лесные звери не трогали стадо в лесу. Часть он оставлял себе - дней десять Малуша питалась почти только этими балабками, - часть уносил в лес и угощал медведицу.
        На Весенние Деды Буре-бабе подносили особые пироги с ячневой кашей. Из Варягино эти пироги и лепешки доставили сыновья Уты, но только, как сказала Бура-баба, не Улеб и Велерад, а Улеб и десятилетний Свеня, младший. Велерада и его сестру Витяну забрал с собой отец, когда отбыл назад в Киев. Кияне уехали уже по воде, оставив в Плескове сани. А теперь Ута передавала Малуше поклон и особый гостинец, спрашивала, хорошо ли ей живется. Малуша через Буру-бабу ответила, что живется ей хорошо и ни в чем она не нуждается. Известие об отъезде княгини с дружиной она встретила с облегчением, но все прочее, связанное с киянами и родичами, казалось ей очень далеким, как полузабытый сон. Дремучий медвежий лес встал между ними стеной, оборвал все связи.
        Топить в избе больше не было нужды, и Малуша готовила на печи снаружи, под навесом - пока лежал снег, она и не знала, что здесь есть летняя печь. Совсем рядом цвела земляника, и Малуша себя не помнила от удивления: никогда в жизни ей не приходилось следить за кипящим горшком, сидя среди зелени ветвей, слушая птиц, глядя на белые звездочки цветущей земляники в траве! Все это походило на сон. А вернее, сном казался киевский двор и его дымная, душная, шумная поварня с длинными очагами, где под присмотром ключников служанки варили каши и похлебки сразу в трех больших котлах. Вспоминая Киев, Малуша порой грустила, как молодуха даже в счастливом замужестве грустит по родному дому. Всегда жалеешь о привычном, о том, среди чего вырос. Как они там все: старшая ключница Беляница, старуха Векоша, десятские Даромил и Чернега? Тиун Богдалец? Эльгины телохранители и служанки? Брат Добрыня? Маленькая княжна Браня и Скрябка, ее нянька? Вспоминают ли ее, Малушу? Или им кажется, что она умерла сто лет назад?
        Но хотела бы она вернуться туда? Чтобы все шло по-старому, и не было у нее никакого ребенка, и Святослав, приезжая к матери, иногда кивал ей мимоходом… Нет. Малуша мотала головой. Этого она не хотела бы. Та Малфа, что носила ключи у княгини, была совсем другой. Малуша нынешняя, в бурой поневе и красном платке, не желала возврата к прежнему, как птенец не желает вернуться в яйцо. И она хотела, чтобы у нее был ребенок.
        Однажды утром Князь-Медведь сказал ей:
        - Пойдем со мной сегодня.
        - Куда? - удивилась Малуша.
        Он никогда не водил ее с собой из дома, кроме как к Буре-бабе.
        - А вот увидишь.
        Узкое, продолговатое лицо его осталось почти неподвижным, но по голосу Малуше показалось, что он улыбается.
        Подперев дверь поленом снаружи, чтобы не влезли звери, они вдвоем пошли по тропинке. Но не к Буре-бабе, а в другую сторону. Шли довольно долго; знакомые Малуше окрестности избушки давно остались позади. Миновали болото - здесь была настлана узкая гать, видимо, руками самого Князя-Медведя. Два раза он давал ей посидеть и отдохнуть.
        Но вот наконец они пришли в березняк.
        - Поищи, - сказал Князь-Медведь, сел на траву возле ствола, явно располагаясь отдохнуть, и сбросил личину с головы на спину. - Найдешь что полезное - можешь взять.
        Малуша удивилась - что сейчас можно найти в березняке, для грибов и даже ягод еще рано. Однако послушно двинулась через рощу и вскоре наткнулась на «русалочью» березу: в ветвях завиты венки, обвязанные цветным тканцем, у ствола белеет рушник с какими-то подношениями. А на толстых ветвях висят длинные полосы беленой льняной тканины - «русалкам на рубашки». Ведь уже пришло то время, когда перед Ярилиными игрищами девки ходят к березам величать русалок.
        Он про это и говорил, сообразила Малуша. Она сама теперь живет как русалка: прясть и ткать ей нечего, без добрых людей будет не во что одеться. И дитя не во что запеленать… Не сразу она решилась: все знают, что отданное богам и иным «хозяевам» брать нельзя. Но вспомнила про свой красный платок: она уже месяца три ест хлеб, поднесенный владыкам Нави. Она - одна из тех русалок, что качаются голенькими на березовых ветвях и поют, выпрашивая рубашек себе и своим детям.
        Оглядевшись - точно ли никого из людей рядом нет? - она потянулась, взялась за свесившийся конец тканины и стащила вниз. Тканина была хорошая - ровная, края не волной, плотная, свежая. В укладках годами не томилась, затхлым не пахнет, ни дыр, ни ржавых пятен, ни грязных потеков. Видно, только минувшей осенью и выткана, новым снегом выбелена. Раньше им такие привозили сотнями, когда от княгининых посадников в земле Полянской, Деревской и Смолянской доставляли собранную дань. Косяки льна убирали в клети, а потом служанки шили сорочки для челяди и отроков.
        А эту принесла в рощу какая-то девка-веснянка, просила у русалок хорошего себе жениха. О чем девкам еще просить? Им хоть небо упади на землю - и тогда среди обломков будут жениха высматривать…
        Малуша усмехнулась, сворачивая тканину. Будет чем дитя спеленать и из чего себе рубашку сшить. Обойдя три березы и собрав с них дары, она решила, что хватит: надо и настоящим… то есть другим русалкам оставить. Может, не у нее одной в животе кое-кто шевелится…
        С добычей они пошли обратно. На полпути присели под рябинами, одетыми в белые соцветья, - Малуше надо было отдохнуть. Давно перевалило за полдень, на траву падали лучи яркого солнца, горячего уже по-летнему, а здесь стояла приятная прохлада. Малуша закрыла глаза, вдыхая свежий запах рябинового цвета, травы, земли. Никогда в жизни своей, прошедшей на дубовых плахах киевского двора, она не ощущала такую близость к матери сырой земле, такой кровной общности с ней. Обе они носили и приплод свой обещали в один и тот же срок…
        Теперь в лесу уже не висела тишина, как зимой: в волнах мягкого шелеста березовой листвы искрами рассып?лся птичий щебет. Здесь, в березняке, птиц было куда больше, чем в ельнике возле избушки. Тамошних она уже запомнила: дятел, юрок, кукша - ей называл их Князь-Медведь. Малуша видела в мыслях, как через год будет сидеть здесь с мальцом на коленях и рассказывать ему, где чей голос. «Кей-кей!» - это кукша кричит, с черной шапочкой и рыжим хвостом.
        - Ку-ку! Ку-ку! - вдруг бухнуло совсем над головой, и Малуша вздрогнула.
        Безотчетно она задрала голову, пытаясь увидеть кукушку в березовых ветвях. Но тут случилось нечто, потрясшее ее даже сильнее.
        - Ой, не кукуй ты в поле, серая кукушечка!
        Ты лети-ка в дальнюю сторонушку,
        Унеси-ка мое горюшко великое! -
        донесся из-за стены деревьев протяжный женский голос.
        - Что это? - Ахнув, Малуша поспешно поднялась на ноги и прижалась к березе, будто от опасности.
        Только сейчас она осознала, как далек от нее весь род человеческий. Вот уже месяца три она не видела и не слышала других людей, кроме Князя-Медведя и Буры-бабы, - да и те не люди в обычном смысле. Она помнила, что на белом свете полно народу, но в мыслях ее они были далеко-далеко, за какой-то непроницаемой стеной. А услышав живой голос так близко, она испугалась, будто рядом заревело чудовище.
        - Ой, да как попрошу я тебя, серая кукушечка,
        Ой как ты летаешь этим чистым полюшком,
        Где ни встретишь ты мою удалую головушку,
        Ты раздели-ка мое горюшко великое…
        - У! У! - протяжно выкрикнула невидимая причитальщица.
        - Ух! - ответил ей другой голос, тоже женский. - Ух!
        - Это что? - с вытаращенными глазами Малуша повернулась к Князю-Медведю, который спокойно лежал под березой и даже не шевельнулся. - Русалки?
        Она знала, что русалки издают крики навроде «у!» и «ух!». И сейчас как раз та самая пора, когда они гуляют в рощах и возле полей. Ей случалось в это время бывать с другими девками в рощах под киевским горами, и всегда их предостерегали от русалок. Но ни разу они их не слышали!
        - Ку-ку! - гулко отозвалась невидимая птица, замыкая чародейный круг. - Ку-ку!
        - Ты залети-ка на высокую могилушку,
        Разбуди-ка моего родного батюшку… -
        завел уже новый голос, немного в стороне. И теперь уже два других отвечали ему:
        - У! Ух!
        - Это не русалки. Садись, что ты всполошилась? - Князь-Медведь похлопал ладонью по траве. - Здесь Любомирово льнище близко. Лен сеют да лелёкают.
        - Лен сеют? А причитают чего? У них умер кто?
        - Так это лелёкают, говорю же.
        - Чего делают?
        Порой в речи Князя-Медведя и Буры-бабы попадались незнакомые Малуше слова.
        - Лелёкают, - спокойно пояснил Князь-Медведь. - На кукушку голосят. У вас так не делают разве?
        - Нет.
        - Обычай такой. Как услышишь кукушку - значит, из дедов кто проведать прилетел. Тогда заводят лелёканье - кто кого из своих поминает. И без кукушки можно - когда в поле работают, от пахоты до самой осени. А особенно когда с поля домой назад идут. Голосят, дедов окликают, чтобы в работе помогали. Бывают бабы, что красно лелёкают, они на всю волость славятся.
        И, будто подтверждая его рассказ, со стороны невидимого за березами поля летело:
        - Распускалася белая березонька!
        У!
        Прилетела серая кукушечка!
        У!
        А не ты ли прилетела, моя родная матушка,
        Ты послушай про мое великое горюшко…
        Малуша старалась успокоиться, но сердце сильно билось, дитя трепетало в утробе. Разноголосое «У!» звенело над рощей, отражаясь от берез, будто сами деревья причитают. Будто весь воздух вокруг полон невидимыми гостями из Нави, что в эту пору ходят близ живых.
        - А ты знаешь, откуда кукушка взялась? - спросил Князь-Медведь.
        - Откуда? Откуда все птицы. Из Вырия.
        - Слушай, я тебе расскажу.
        Князь-Медведь сбросил с головы медвежью личину и шкуру с плеч. Собираясь в дальнюю прогулку, он надел их на случай встречи с кем-то из людей, но сейчас ему стало жарко. Малуша, пользуясь солнечным светом, вгляделась в его лицо. Князь-Медведь казался ей самым близким на свете существом, кроме будущего чада, они хорошо ладили, но его лицо, виденное по большей части в полутьме, она так и не выучила за эти месяцы. Сейчас, при ярком свете дня, он казался моложе, а рыжевато-русые волосы отливали золотом. Прямые темные брови, пристальный взгляд серых глаз… Темное пятно на левом виске - и правда, похоже на небольшой след медвежьей лапы.
        - Жил в реке Великой водяной, и был он такого вида, как будто змеяка-уж огромный, - рассказывал Князь-Медведь. - Пошла одна девка купаться без рубашки, совсем голая, - он бросил на Малушу насмешливый взгляд, чуть прищурив глаза, - а он и схватил ее. Иди, говорит, за меня замуж. Деваться некуда, пошла она. Он на берегу-то как уж, а в воде вроде как человек. Стали они жить. Родился сын у них, назвали его Соловушка. Через три года заскучала девка и стала просить: отпусти да отпусти матушку проведать. Не хотел ее Уж отпускать, да больно она просила. Он и отпустил. Пошла она с сыном к матери своей. Мать не обрадовалась, что у нее уж речной в зятьях. Поговорили они и улеглись все спать. А пока девка спала, мать ее поднялась тайком и к реке пошла. Встала там и кричит: ужак, ужак, это я, жена твоя, выходи, забери меня. Он и вышел. А она хвать - и топором голову ему срубила. Аж вся река кровью наполнилась. Дочка ее встала, выходит к реке - а река кровью течет. Поняла она, что мужа ее в живых нет, и от горя сделалась кукушкой. А сын их - птицей соловьем. Вот она все летает, кукует, по мужу своему плачет. И
кто ее слышит - тоже по родным плачет.
        Малуша отвернулась, чувствуя, как глаза наливаются слезами. Раньше, живя в Киеве, она не была такой мягкосердечной, а теперь нахлынули жалостливые мысли. Об отце, убитом минувшей осенью в схватке с дружиной младшего Свенельдича, Люта. О Князе-Медведе, который тоже - не из обычных мужей. И если кто-то сгубит ее лесного мужа, ей не будет пути назад в белый свет. Только и останется жить птицей - между небом и землей.
        Никогда Малуша не ощущала себя дальше от рода человеческого, чем в этот ясный весенний день. Она взглянула на Князя-Медведя: он лег на спину, вытянулся на траве и прикрыл лицо от солнца медвежьей личиной - будто спрятался в свою непостижимую звериную сущность.

* * *
        Больше Малуша в такие дальние вылазки не пускалась. Бродила по окрестностям избы, собирала сперва землянику, потом чернику и малину, затем грибы и сушила все это в печке. К концу лета живот сильно вырос, так что даже обуться ей бывало нелегко. Грудь тоже заметно увеличилась, и Малуша с трудом узнавала себя - стройную девушку, тонкую, как стебелек, что легко носилась меж клетями на княгинином дворе. «Я сама теперь медведица!» - говорила она, тяжело дыша, и Князь-Медведь усмехался в ответ. Не верилось, что это пройдет и она не останется на всю жизнь такой огромной, неповоротливой, тяжелой, как сама земля.
        В дождях и грозах миновал Перунов день. Князь-Медведь вовсе не высовывался наружу, и Малуша сидела возле него, слушая далекие раскаты над кровлей и сжимаясь от веселого ужаса. Однажды среди порывов бури раздался уж очень громкий шум падения; назавтра, когда дождь перестал, оказалось, что неподалеку от избушки рухнула здоровенная ель. Вот тут у Малуши вытянулось лицо от испуга, уже ничуть не веселого - упади такая ель на избушку, могла бы раздавить со всеми тремя обитателями.
        Она уверенно считала себя за двоих, как если бы дитя уже было у нее на руках.
        - Да нет же! - успокаивал ее Князь-Медведь. - Ты глянь, какой сруб - полвека стоит и еще столько простоит, ничего ему не сделается.
        Но Малуша долго не могла отделаться от боязни, что Перун метил-то в них. Промахнулся малость…
        После Перунова дня наступала пора жатвы. На окрестных делянках начинали зажинать озимую рожь, к Буре-бабе потянулись гости с подношениями - приносили небольшие хлебы из новой муки, просили пожаловать на Дожинки. Хлеба ни у кого не было уже месяца два, с тех пор как кончилось старое зерно, но урожай ожидался хороший. «Самое дело, чтобы в хлебе спор был! - объясняла Малуше Бура-баба. - А без спора нет умолота, и сколько ни съешь того хлеба, сыт не будешь. А будет хлеб споркий - съел кусочек, да и сыт, и на весь год хлеба хватит, если в нем спор есть».
        Малуша только дивилась. Раньше она знать не знала, что хлеб бывает со спором или без спора. У княгини на столе он не переводился круглый год, и вся челядь ее была сыта, даже когда весняки уже ели «болотную хлебницу»[11 - Болотная хлебница - водяное растение, из корней которого делали муку.] и толокнянку вместо ржи.
        День ото дня Малуша все больше волновалась и прислушивалась к чаду внутри. Все должно было случиться к окончанию жатвы, к пирам Дожинок. К полям она не ходила и не знала, как там у людей, но Князь-Медведь говорил ей, что дело близится к окончанию.
        - Завтра Буру-бабу на «божье поле» повезут, - сказал он Малуше однажды, вернувшись вечером.
        - Для чего?
        - У вас там в Киеве, что ли, и «божьих полей» нет?
        - Это куда князь и княгиня работать ходят? Есть. И Эльга ходила. Я с ней бывала там.
        - Ну вот, хоть это знаешь. У нас тоже князь и княгиня ходят. Завтра будут «бабу резать». За нашей волокушу с лошадью пришлют. Сама уж не добредет, стара совсем стала. Я с ней пойду, а ты останешься. Тебе опасно в такую даль, да на люди.
        Идти на поле Малуша вовсе не хотела - она сама уже боялась, отвыкнув, больших собраний чужих людей. Но страшно было остаться одной на весь день или даже на два. Ведь если «режут бабу» - значит, жатва закончена. Отеки с ног у нее уже сошли, живот опустился, и дышать стало заметно легче, а Бура-баба говорила, что это признак скорых родов. Несколько раз Малуша замечала, как напрягается живот. Что если у нее все начнется прямо завтра, а она одна в лесу?
        - Завтра не начнется, - утешал ее Князь-Медведь. - Бабка ж тебе рассказала, чего ждать. Да и начнется - оно не вдруг все пройдет. Мы воротиться успеем.
        Малуша хотела ему верить. Что изменит один день? Ну два - Князь-Медведь и Бура-баба вернутся по своим избам завтра к вечеру.
        Вот Князь-Медведь простился с ней и ушел. Малуша проводила его до начала тропы и, хотя его спина, покрытая бурой шкурой, мгновенно исчезла, растворившись среди таких же бурых еловых стволов, не сразу вернулась к избе, а еще постояла, глядя ему вслед.
        Там, куда он ушел, начиналась тропа в белый свет. Сейчас Малуша впервые подумала, что когда-нибудь - после родов - ей придется туда вернуться. Она живет здесь уже полгода - половину дозволенного срока. Раньше этот год казался беспредельным и она лишь привыкала к новой жизни, но теперь, добравшись до середины пути, уже невольно высматривала в тумане его конец.
        Но она не хочет отсюда уходить! Здесь ее дом, думала Малуша, присев на лавочку возле летней печи и глядя на избу, полузарытую в землю. Сруб из бревен в обхват, дерновая крыша, крошечное оконце… Здесь ей было хорошо. А что ждет ее и дитя там, в белом свете? Одна неизвестность.
        Бура-баба стала совсем стара… А что если она возьмет и умрет? Понадобится новая на ее место. Малуша невольно прикинула на себя: что если она останется жить в избе Буры-бабы, исполнять ее обязанности?
        Сидеть стало как-то мокро. Поднявшись, Малуша обнаружила на сорочке влажное пятно чего-то клейкого. От испуга облило дрожью. Ой божечки! Неужели… а никого нет и два дня не будет.
        Живи она в Варягине, Ута не оставила бы ее одну в такой час, хоть небо падай на землю!
        Но делать было нечего. Глубоко дыша и стараясь собраться с духом, Малуша отправилась в избу и прилегла.

* * *
        «Божье поле» было невелико - как велит обычай, двенадцать шагов в длину и столько же в ширину. Однако, несмотря на невеликие размеры, именно оно обеспечивало хлебом всю землю плесковскую. Рядом высилось святилище на пригорке, окруженное рвом с земляной перемычкой, ведущей к входу. Высокие дубовые идолы с площадки взирали на «божье поле» у подножия пригорка - оно не входило ни в чьи родовые угодья и принадлежало только богам. Вокруг не было иных полей - святилище окружали могилы, и сами деды круглый год оберегали «божье поле» и жизнь своих внуков. Весной плесковский князь первым принимался здесь за пахоту, потом за сев; все работы годового круга начинались здесь, при свидетельстве старейшин всех окрестных родов. Здесь княгиня первой бралась за жатву и здесь ее первой заканчивала.
        Ближе к вечеру на «божьем поле» собралась нарядная толпа: отцы с цветными поясами на беленых сорочках, матери в красных поневах. Пришли князь Судимер и княгиня Льдиса. В рушнике княгиня принесла серп.
        - Как покатилося золотое праведное солнышко
        Только не в ту сторону, где моя удалая головушка,
        Покатилося за лесыньки за дремучия, -
        начала княгиня, встав у края поля и подняв к небу руки с серпом.
        - Покатилося золотое праведное солнышко
        В подзакатную дальнюю сторонушку,
        Передай-ка ты, золотое солнышко,
        Наш поклон дедам нашим родным, родителям…
        - У! - единой грудью выдохнула сотенная толпа. - Ух!
        И казалось, кости дедов содрогнулись под покровом земли, отвечая на общий призыв.
        Княгиня принялась жать рожь, продвигаясь встреч солнцу - так положено при завершении этого важнейшего в году дела, подводящего итог всем годовым трудам.
        - Попрошу я тебя, праведное солнышко,
        Передай ты от меня поклон низенький
        Моему родному доброму батюшке… -
        начала свою речь Ута.
        Она стояла впереди всех нарядных женщин, как самая знатная после княгини. Имеющая внуков, она уже не могла носить красную поневу и надела темную, но ее белый вершник был обшит узорным синим шелком, грудь украшали ожерелья из стеклянных и сердоликовых бусин, на синем очелье под белым шелковым убрусом блестел тканец из голубых шелковых и золотых нитей, с золотыми подвесками моравской работы. Дорогие уборы Уты, привезенные из Киева, славились по всей округе. Сама она к сорока годам заметно постарела - немного исхудала, побледнела, потеряла несколько зубов, на лице появились морщины, но даже сквозь них еще виден был облик юной миловидной девушки, какой ее знали в родных краях двадцать пять лет назад. Это сказывалась ее чистая, самоотверженная душа, не постаревшая ничуть, несмотря на бесчисленные испытания. С годами куда лучше стала заметна ее несгибаемая внутренняя сила - негромкая, неприметная, но всегда готовая подать помощь и заботу любому, кто в ней нуждался, но теперь подкрепленная богатым жизненным опытом.
        - Ты взгляни, красное праведное солнышко,
        На мою на бессчастную головушку,
        Ты найди на чужой дальней сторонушке
        Дорогих моих родимых детушек,
        Ты поведай им, мое солнышко,
        Как живу я, сиротинушка бессчастная,
        С одной моей малой серой пташечкой…
        - У! - единым голосом вскрикивали женщины, присоединяясь к зову.
        У многих были слезы на щеках - причитающий голос бередил сердца, жалобил. Но так и нужно: деды тоже слышат. Деды помогают… Сейчас была пора говорить с мертвыми языком печали и слез, чтобы приблизить грань Нави и растворить ее незримые ворота.
        Под голошение княгиня постепенно продвигалась по полю, шаг за шагом приближаясь к дальнему краю. Когда-то княгиня Эльга сосватала младшую дочь Сванхейд из Хольмгарда за своего вуйного брата Судимера. В то время жених был младшим из сыновей Воислава и никто не думал, что варяжка Альдис когда-нибудь станет княгиней. Но она так хорошо здесь прижилась, что сегодня, видя ее в красной поневе и белом вершнике, обшитом красным шелком, никто и не подумал бы, что родилась она в старинном гнезде варяжских князей на Волхове. Даже по-славянски она говорила так, как говорят все здесь.
        Все собравшиеся следили за княгиней; по мере того как она продвигалась к краю поля, волнение возрастало. Пошел гул, неясный ропот. «Вон она, вон! - полетело по толпе, пока еще невнятно. - Вижу! Ой, божечки!»
        Ута тоже бросила взгляд на крайние ряды ржаных колосьев. Княгине оставалось пройти шагов пять, и было заметно, что в одном месте, на самом западном углу, рожь стоит не ровно, как везде, а раздвинута чем-то крупным. За стеной колосьев просматривалось нечто темное… косматое… Пробирала жуть: казалось, там сидит во ржи медведь… или что похуже. Кто-то из тех, кто вышел из-под земли, из могильных холмиков, разбуженный и призванный голошением. И хотя Ута знала - что, и кто там, и зачем, - детский страх перед неведомым не отпускал. Вот сейчас Навь оторвется от земли и явит себя…
        Когда внезапно рожь шевельнулась, не одна Ута вздрогнула - содрогнулась вся толпа, полетел испуганный крик.
        - Вон она! - раздались вразнобой десятки голосов.
        - Видите ее? - крикнул князь Судимер, повернувшись к толпе.
        - Видим! Видим! - ответила ему сотня голосов.
        - Так гоните бабу!
        - Побежала, побежала!
        Старшие женщины устремились вперед и окружили угол поля, где что-то шевелилось. В вытаращенных глазах отражался ужас встречи с Навью и восторг от сознания важности предстоящего дела. Такова Навь: страшно встать с обителью смерти лицом к лицу, но лишь оттуда выходит обновленная жизнь.
        Княгиня стала жать быстрее, ловко хватая в горсть пучки ржаных колосьев и ударяя по ним серпом. Делая шаг за шагом, она близилась к западному углу.
        Разноголосые крики вылились во всеобщий вопль. Из колосьев поднялась старуха - в темной одежде, в накидке мехом наружу, в красном платке и в берестяной личине с клювом. Дети завизжали не шутя; кто-то пустился бежать, кто-то спрятался за мать, иные припали к земле. Толпящиеся у кромки поля вопили изо всех сил, будто выстраивая из крика непреодолимую для беглянки стену:
        - Пожиналка! Баба-Пожиналка! Бежит, бежит!
        - Хватай ее! А то уйдет!
        - У! У! Беги, Баба, беги!
        Старуха эта не могла бы убежать от толпы народа - для этого она была слишком стара. Но в детстве Ута слыхала рассказы, что иной раз Пожиналка оказывалась такой ловкой, что ее приходилось гонять по всему полю, прежде чем выйдет загнать в последний ряд и там «зарезать». Однако и эта баба не сдавалась легко; приплясывая, она качалась туда-сюда, делая вид, что вот-вот проскочит между шарахавшимися от нее женщинами и даст деру в лес - только и видели. А этого никак нельзя было допустить - с ней убежал бы и «спор», вся питающая жизнь сила собранного урожая.
        Княгиня делала последние шаги к западному углу; Баба перестала метаться и замерла.
        - Режь ее! Режь! - орали со всех сторон.
        Льдиса взмахнула серпом над головой старухи; на разрумянившемся лице, в светлых глазах княгини был такой ужас, как будто ей предстояло совершить настоящее убийство. Она проделывала этот обряд не первый год, но у нее каждый раз дрожали руки: и от напряжения поспешной работы, и от сознания важности действа. Зарежь она Бабу неправильно, и в жите не будет «спора», все труды на нивах окажутся напрасны! Один ее удар мог защитить благополучие всего рода плесковичей - или погубить. Глядя на нее, Ута подумала: велите Льдисе ударить серпом по горлу старухи, под самый край личины - она сделает это, прольет горячую кровь на корни последних колосьев… Как это и делали в незапамятной древности, ежегодно отдавая матери сырой земле самую близкую к ней старую мать в возмещение понесенных трудов.
        Но Льдиса лишь взмахнула серпом по воздуху, а Баба упала - головой под последний пучок колосьев. Возбужденный крик толпы перешел в ликующий - добыча настигнута, жертва принесена! Княгиня остановилась над телом, опустив серп и тяжело дыша. Женщины встали в круг.
        - Зарезали, зарезали! - кричали у поля. - Конец Бабе!
        Ута, Предслава и еще несколько большух подошли к Льдисе с красными лентами и синими цветами в руках. Прочие запели, двигаясь по кругу, - мелко переступали ногами вбок, притопывая и прихлопывая.
        - Баба ты, баба!
        Выйди за нашего деда!
        Наш дед богатый!
        Борода лопатой!
        Три овина хлеба!
        Хрен по колено!
        Княгиня отдала Уте серп - та приняла его в рушник, не касаясь рукой, - и стала заплетать колосья последнего пучка в косу. Ей подавали ленты, цветы, так что коса вышла толстая, яркая, желто-красно-синяя. Отдавшая все силы и погибшая как старуха, земля снова становилась невестой, ожидающей посева. Ута вздохнула тайком: земля старше всех смертных женщин, но быстрее всех становится вновь молодой. Она проходит путь от ждущей девы до мертвой старухи за неполный год, а дочерям ее остается лишь вечно стремиться вслед без надежды догнать.
        Баба лежала неподвижно, притворяясь мертвой. Закончив плести, Льдиса опять взяла из рушника серп и отрезала колосья с верхушки косы. Это и был «спор», выросший над жертвенной кровью Бабы, святыня, которую надлежало бережно хранить до нового сева, до весны.
        Княгиня перевязала «спор» красной тканой лентой, наклонилась и положила его на грудь Бабы.
        - Умерла! Умерла! - кричали женщины, уже охрипшие.
        Лежащую Бабу стали забрасывать травой, соломой, даже землей - хоронить. Другие женщины тем временем метали сжатые колосья в копны, освобождая место на «божьем поле».
        Но вот главное было сделано. Раскрыли корзины и короба, расстелили скатерти на земле. Принялись выкладывать угощение: хлеб, пироги, жареных кур, кашу, кисель, яйца. От каждого небольшую часть подносили Бабе и клали возле нее, приговаривая:
        - Угощайся, Баба! Мы тебя покормили, и ты нас кормить не забывай!
        Женщины сели на копны, мужчины - на землю, и все принялись угощаться сами. Княгиня разливала брагу и пиво, каждый большак, получив чашу, кланялся, поднимал чашу к небу в стороне святилища, приглашал Перуна разделить питье и отливал немного наземь, потом опять кланялся и пил сам.
        Стоял гомон, смех. Заиграли рожки, начались пляски. Матери родов притопывали, выплясывали на ниве, покормленной и уваженной в благодарность за тяжкий труд - рождение хлеба для рода людского.
        Баба лежала не шевелясь, будто и правда умерла. Правая рука ее покоилась на груди, оберегая нечто ценное, но под наваленной соломой этого никто не видел.

* * *
        Первый день все оставалось по-прежнему - Малуша не чувствовала ничего особенного. Искала себе занятия по хозяйству, но толочь просо или молоть зерно боялась - как бы тряска и усилия не подтолкнули дитя наружу, пока никого рядом нет. Иногда низ живота потягивало, но было совсем непохоже на то, чего она ожидала. Сама себе она казалась сосудом, полным до краев - качнись, и выплеснется. Или мешком, набитым сверх всякой возможности - только тронь, и лопнут швы, и потечет спелое зерно…
        Заснула она почти спокойно, только ворочалась, как обычно, выискивая поудобнее положение для живота и не находя. А проснулась в темноте от ощущения, что лежит в луже. Сорочка ниже пояса и настилальник были мокрыми. Кое-как Малуша встала, на ощупь нашла другую сорочку, прикрыла шкурой мокрое пятно на постели и опять легла. Это был еще один грозный признак, что дело близится к разрешению. Через сутки она или получит на руки младенца - или будет лежать здесь мертвой.
        Когда к утру начались первые, еще слабые схватки, Малуша едва не утратила мужества. Пока было не больно, но говорят, поначалу всегда так. Вот потом такое начнется, что захочешь умереть поскорее. А она одна…
        Рассвело, лес стоял тихий: птицы давно отпели. Туман рассеялся, высохла роса на паутине меж стеблями травы, солнечный свет заливал поляну перед избушкой, как стоячая золотая вода. Малуша смотрела наружу через открытую дверь - так ей было спокойнее. Но ощущение беспредельности лесной пустоты подавляло ее. Что если они вернутся - Бура-баба и Князь-Медведь, - а она лежит здесь мертвая… как горько, как обидно! Малуша рукавом вытерла слезы жалости к себе. Она умрет в полном одиночестве и даже не сможет ни с кем проститься! Даже с этой странной лесной семьей, что ее приютила! А уж кровная родня и знать ничего не будет… Им и невдомек, что не вернется их Малфа из леса дремучего никогда, никогда!
        Пока между схватками оставались долгие промежутки, Малуша вставала и расхаживала по избенке - от двери к дальней стене, потом обратно. Если она лежала, ей казалось, что ее затягивает бездна; на ходу было легче, она ощущала себя живой. Ей предстояло пройти долгий путь, чтобы вынести свое чадо из бездны в белый свет, и она совершала этот путь ногами - так ей было спокойнее.
        Когда схватки стали сильнее, а промежутки сократились, Малуша уже не покидала лежанки. Вот если бы здесь была мать! Малуша закрывала глаза и воображала рядом Предславу: как будто та склоняется над ней, держит за руку… Мать хорошо знает что и как - она рожала восемь раз…
        Схватки усиливались, и одновременно сознание затуманивалось. Малуша жила как будто сразу в двух мирах: в одном она лежала на волчьей шкуре, всеми покинутая в глухом лесу, а в другой ее окружали какие-то три женщины, и она знала, что это Ута, Предслава и Обещана, ее подруга-бужанка, хотя они все три никак не могли сюда попасть. Но и сама она была не здесь, в избушке, а в какой-то палате вроде тех, о которых так много рассказывали Эльга, и Ута, и Святана, и мать, и другие женщины, ездившие с княгиней в Царьград. Малуше мерещились стены из красного марамора, золотые столпы, узорные полы - так ясно, будто она их видела своими глазами, хотя знала только по рассказам. Или это она видит свою кровь? Потом все заволакивала глухая тьма…
        Новая хватка опоясывала болью, и Малуша, очнувшись, обнаруживала, что спала! Как она могла заснуть в такой час? И сколько времени прошло? Этого она совсем не понимала.
        В открытую дверь по-прежнему струился дневной свет, значит, день еще не прошел. Но Малуша не удивилась бы, скажи ей кто, что уже не первый день она лежит здесь…
        Лежит? Вынырнув из очередного провала, Малуша обнаружила, что стоит на коленях на постели, упираясь в стену, и шумно, натужно дышит открытым ртом. Так было гораздо легче, чем лежать.
        - Ох, матушка… - задыхаясь, звала Малуша, страстно желая, чтоб ее мать оказалась рядом.
        Предслава перенесла все это восемь раз, не умерла и вполне здорова. Малуша помнила, как рождались пятеро ее младших братьев и сестер, дети матери от Алдана, - быстро, Предславу до бани не всегда успевали довести! Но то младшие… А первые родины - дело долгое, все так говорят.
        У Предславиной бабки, Сванхейд, было одиннадцать детей. Она жива до сих пор, хотя от детей ее в живых почти никого не осталось. Только Тородд и Льдиса, нынешняя плесковская княгиня… Вскрикивая, Малуша зачем-то принялась вспоминать: Альвхильд умерла в Хольмгарде, девушкой, не дождавшись свадьбы - ее собирались выдать за Олега, Малушиного будущего деда. Ингвар погиб… Хакон умер в Смолянске… Мальфрид, ее бабка, умерла у ляхов… Эти люди, почти ей не знакомые, обступали лежанку, их полуразмытые лица лезли на глаза, и Малуше хотелось просить: уйдите, не мешайте, мне и без вас худо… Не тесните, дайте дышать!
        Но Сванхейд все живет и живет… И она, Малуша, будет жить… По женской ветви она из очень прочной породы… У нее тоже будет потом одиннадцать детей… главное - справиться с этим, первым.
        Сама Сванхейд откуда-то взялась рядом с ней, положила руку на плечо. Малуша воспрянула духом: именно этого она и хотела. Чтобы рядом была какая-то опытная женщина, знающая, как все должно идти, способная помочь. Она никогда не видела своей прославленной прабабки, но сейчас ничуть не удивилась, что та каким-то чудом перенеслась из далекого Хольмгарда в эту глушь.
        - Ну вот, хорошо-то как идет! - донесся до нее голос Сванхейд, как наяву. - Годно ты встала, молодец. Ну, давай, тужься!
        - Я вот чуял, что без нас все начнется… - раздался где-то поодаль мужской голос. - Как ты, бедная моя?
        - Не трожь ее. Поди на солнышке посиди! А ты вдыхай поглубже и тужься, животом тужься! Чтобы сила низом шла. И дыши, а не кричи! Чем больше кричишь, тем больнее.
        Малуша безотчетно послушалась, начала усиленно дышать… Очнулась. И вдруг увидела то, что было на самом деле: возле нее стояла Бура-баба, без личины, в красном платке, а у двери застыл Князь-Медведь, тоже с открытым лицом.
        - Вы… воротились? - выдохнула Малуша, еще не веря, что хотя бы эти двое - не из ее бреда.
        - Воротились! - Бура-баба ласково потрепала ее по плечу и отерла ей потный лоб. - В самую пору! А то на пустое место мертвецы сбежались было - учуяли кровь живую. Ступай, Медвежка, воды принести да там на печке погрей, скоро будем гостя обмывать!
        От ее бодрого, уверенного голоса Малуше стало веселее: Бура-баба знает, что и как будет. Уже скоро, думала она, дыша и тужась «низом». Гостя обмывать… это она про дитя… гостя с той стороны… из колодца небесного, из бездны преисподней… Сбежались… мертвецы сбежались, она сказала. Толпа мертвых родичей собралась, провожая еще одного на этот, на белый свет. Выпроваживая… Ну, подтолкните! Чего встали?
        - Толкай…те! - в досаде вскрикнула Малуша.
        - Вот что я тебе добыла! - Бура-баба взяла ее руку, разжала стиснутый кулак и вложила в ладонь нечто жесткое, длинное, колючее. - Это «спор»! Самый «спор» и есть! Принесла тебе колосок. Держись за него.
        Перевязанный красным пучок «спора» с «божьего поля» вместе с последним снопом отнесли в святилище, чтобы он там хранил силу для будущего урожая. Никто не заметил, что Бура-баба сунула себе за пазуху один колосок, самый толстый. Ей требовалось немного «спора» на подмогу тому колоску ее рода, которому только пришла пора проклюнуться на свет.
        - Держи его - он тебе силу придаст, а младенцу крепость. Ну, давай! Мать сыра земля в помощь!
        Малуша изо всех сил сжала колос в ладони и глухо закричала. Она сейчас умрет, она больше не может… и повалилась назад, на шкуру. Между ног ее остался лежать какой-то мокрый трепещущий комок. Она не сразу поняла, что это такое, но ощутила облегчение - как будто та мать-земля давила на нее всем весом, а теперь сошла.
        - Вот и родился у медведицы медвежонок! - весело воскликнула Бура-баба и наклонилась, чтобы перевязать и обрезать пуповину.
        Малуша лежала на спине, закрыв глаза и тяжело дыша. Она испытывала несказанное облегчение и ничего больше не желала в целом свете - даже стола царьградского. Вот теперь она стала зрелой женщиной, точно знающей, что к чему - где настоящее горе, где истинное счастье.
        До нее доносился плеск воды, приговор Буры-бабы:
        - Как не ведает сей гость ни своего имени ни прозванья, не ведает ни отца ни матери, ни роду ни племени, и ни страсти и ни боязни, в голове ни ума ни разума, в ногах ни скорого ни тихого хождения, так бы не ведали его ни хвори, ни болезни, ни сглазы, узоры, прикосы и порчи, ни беды, ни печали…
        - Кто? Кто там? - нетерпеливо шептала Малуша, будто при звуке шагов долгожданного гостя.
        - Шишечка! - бросила Бура-баба, окончив заговор. - Я так и ждала.
        - Дай мне глянуть! - Малуша приподнялась, убирая волосы с потного лица.
        Хотела сама проверить, как будто Бура-баба могла ошибиться сослепу, мальчика держит на руках или девочку. Охватило жгучее любопытство, захотелось поскорее взять его, рассмотреть…
        Верно ли он жив?
        Бура-баба подошла, неся на руках что-то шевелящееся. Доносился слабый крик. Младенец лежал на обрывке старой рубахи Князя-Медведя - полагается в отцовскую завернуть, а другого отца у дитяти нет. Малуша торопливо схватила его. Младенец уже был обмыт и перепоясан красной шерстяной ниткой - первый оберег, привязка к свету белому. Темные мокрые волосики, закрытые глазки-щелочки, красный вопящий ротик… Мордастый какой! Она приложила его к груди, и мальчик живо принялся сосать, как будто ему уже рассказали, что нужно делать на этом новом для него свете.
        - Бойкое дитя, сразу видать. - Бура-баба остановилась перед лежанкой и сложила руки. - Своего не упустит. Как тебе сынок?
        Малуша засмеялась в ответ. Она жадно разглядывала деловитое и недовольное личико, пытаясь отыскать в нем сходство со Святославом. Ничего такого она не видела - какой-то толстый лягушонок, а не княжий сын, - но это ее не огорчило. Мысль о Святославе сейчас не причинила прежней боли, да и показалась куда менее важной, чем прежде. Весь мир сдвинулся, у него появилась новая ось, новый бел-горюч-камень, начало и основа всего.
        Новый, самый важный князь лежал у ее груди и усердно сосал. Потом выпустил грудь, привалился к ней и заснул.
        Малуша осторожно переменила положение, подложив дитя к себе под бок. Когда-то она, глупая девка, хотела сидеть на беломраморном княжеском троне. Но даже если бы это удалось, едва ли она тогда чувствовала бы себя владычицей мира с той же полнотой, что и сейчас.
        В иных семьях дети что цыплята - сколько народилось, сколько умерло, и родичи не помнят. Но здесь, в огромном дремучем лесу, этот единственный ребенок был что новорожденное солнце в глухом зимнем небе. То самое солнце, о котором она столько думала в темные дни Карачуна. Целый век миновал с тех пор - и народился новый.
        - Как называть будем? - спросила Бура-баба, поднося ей теплое питье, пахнущее «гусиной травой».
        Малуша осторожно просунула свободную руку под изголовье и нашла там ржаной колосок.
        - Спор, - она улыбнулась, вспомнив, как подбодрил ее этот дар. - Или Колосок.
        - Ну, пусть будет Колосок или Споринок, - засмеялась Бура-баба. - Вся сила нив плесковских ему досталась. Пусть будет плодовит, как колос золотой, богат, как земля, щедр, как солнце красное. Жить ему сто лет, родить двенадцать сыновей, двенадцать дочерей! Самый высоким побегом вырастет от дерева того, что предрекала я бабке его Ельге.
        - Самым высоким… - прошептала Малуша, как зачарованная. - Да будет крепко слово твое.
        Малуша склонилась и прижалась щекой к теплой головке младенца. За растворенной дверью вечерело, но ей казалось, что сияющий золотом день теперь будет стоять вечно.

* * *
        Еще три дня Бура-баба оставалась в медвежьем логове с Малушей, а хозяин в это время жил в избе старухи и вместо нее сторожил ворота Нави. Малуша чувствовала себя неплохо, но Бура-баба запретила ей вставать до истечения трех дней. Она подносила Малуше дитя, чтобы покормила, а потом мыла, пеленала и укачивала его сама. И Малуша дремала, слушая, как Бура-баба поет над ее ребенком:
        - Она гнула люльку - с дуба кору,
        Пеленки рвала - с клена листья,
        Свивальник драла - с липы лыко.
        Повесила люльку на белу березу,
        Стала прибаюкивать:
        «Ты баю, дубовик, ты баю, кленовичок,
        Ты баю, липовичок, ты баю, березовичок…»
        Малуше виделись деревья, склоняющие зеленые пышноволосые головы над люлькой ее чада; заклинающая песнь навевала покой и веру, что хоть у сына ее нет человеческого рода, нет отцовской рубахи, чтобы завернуть, за ним стоят могучие силы самой земли, и они не выдадут.
        - «Нет, моя мати, не дуб мне родитель,
        Не клен мне батюшка, не береза мне матушка.
        Есть у меня отец - удалой молодец».
        Когда-нибудь она расскажет ему о том удалом молодце - удалее всех на свете, - что был его отцом. Но сейчас пусть баюкают его дуб и береза, клен и липа.
        - «Дай Велес дитяти камнем лежати!» -
        «А тебе бы, мати, горою стояти!» -
        пела Бура-баба, наделяя их обоих крепостью и мощью всего самого крепкого, что есть в белом свете.
        - Дай Велес дитяти щукой в море плыти! -
        А тебе, мати, берегом лежати! -
        Дай Перун дитяти соколом летати! -
        А тебе бы, мати, березой стояти! -
        Дай Перун дитяти конем владети! -
        А тебе бы, мати, в терему сидети,
        В терему сидети, на меня глядети…
        И Малуша засыпала, ясно видя, как сидит в золотом терему и смотрит на ловкого, красивого всадника за оконцем - это он, ее сын, витязь и всадник, ясный сокол…

* * *
        На четвертый день Бура-баба, показав, как пеленать и обмывать младенца, отправилась к себе, а для Малуши началась новая жизнь: кормить, качать…
        Белья ей хватало: сперва выручили те холстины с весенних русалочьих берез, а потом, дней через десять после родов, Князь-Медведь однажды явился, нагруженный двумя большими коробами. В одном были пеленки, готовые сорочки для Малуши и дитяти, беличьи одеяльца, чулки, рушники. Во втором коробу, поменьше, - три куриные тушки, яйца, сыр, коровье масло, кусок свинины и пироги из пшеничной муки. «К Буре-бабе принесли, - пояснил он. - Для тебя гостинец». Малуша спросила, кто принес, но Князь-Медведь только повел рукой: не знаю, не спрашивал.
        Малуша сама спросила, когда через несколько дней пошла проведать Буру-бабу.
        - Две жены приходили, - ответила та. - Кланялись тебе и передали.
        - Это моя мать была? - волнуясь, спросила Малуша. - И Ута?
        У нее даже слезы выступи. Не раз она уже подумала, как хорошо было бы показать дитя своей матери, Алдану, Уте, Кетилю и прочим. И даже князю Судимеру с его княгиней, если соизволят явиться в Варягино. Ведь Малушино дитя - родня и им тоже. Княгине Льдисе - даже довольно близкая. И вот родичи вспомнили о ней сами!
        Откуда же они узнали, что она уже родила, что все благополучно, что она и чадо живы? Должно быть, присылали кого-то еще раньше?
        Но Бура-баба не стала отвечать, только недовольно жевала беззубыми челюстями.
        - Скоро в Навь как в гости на блины ходить начнут! - буркнула она погодя.
        Малуша поняла ее недовольство: грань Нави, которую надлежало пересекать надлежащим образом и по важному поводу, с трепетом и страхом, оказалась проницаема для простых родственных гостинцев новоявленной матери.
        - Еще бы каши горшок принесли, - добавила Бура-баба.
        - Но если бы я умерла, родичи ведь ходили бы на могилу с гостинцами, - робко ответила Малуша. - Вот и они… чего тут худого?
        Но сама знала, что кривит душой. Предслава и Ута, если это были они, принесли ей все это не потому, что она умерла. А как раз потому, что для них она оставалась живой и они о ней тревожились. От этой мысли щемило сердце. Значит, не забыли, не оторвали и отбросили ее, как гнилой побег…
        А Бура-баба почему-то этим и была недовольна…
        Теперь Малуша всякий день ходила на ручей стирать пеленки, взяв с собой дитя. Пока она работала, Колосок спал рядом на мху. Тут же она присаживалась его покормить. Но чем дальше холодало, тем труднее становилось управляться с этими делами. Быстро миновало последнее тепло осени, лес пожелтел и стал облетать. Снова начали топить печь в избе - прощай, летний вольный воздух, здравствуй, дымная горесть!
        Однажды, переделав все дела и затопив печь, Малуша уже на закате вышла вместе с чадом посидеть снаружи, чтобы не глотать дым. Качая дитя, она поджидала Князя-Медведя, как вдруг из чащи послышался стон.
        От неожиданности Малуша вздрогнула и подскочила: кровь заледенела в жилах. Кто здесь? Откуда взялся? Проведя в лесу более полугода, она привыкла, что близ ее жилья никого нет - только Князь-Медведь да Бура-баба.
        Солнце садилось, за деревьями сгущался вечерний лесной мрак. Веяло влагой, будто сама земля выдыхает устало, а из ее приоткрытого рта вылетают серые тени - навьи. Осень - время дедов. Но это в городцах и весях для дедов накрывают стол и кладут ложки по числу умерших, а здесь, в лесу, их никто не кормит. И бродят они меж стволов, ищут сами себе поживы…
        Стон повторился - протяжный, гулкий, полный муки. Он шел откуда-то из-за деревьев, но за бурыми стволами толстых елей Малуша не могла разглядеть, кто там.
        «Да это не человек!» - сообразила она. Это дух какой-то беспокойный мается или леший никак уснуть не может. А она без всякой защиты… и дитя…
        Вскочив, Малуша белкой прыгнула в избу, захлопнула дверь и накинула засов. Здесь было довольно дымно, но лучше сесть пониже и потерпеть дымовую завесь над головой, чем попасть в зубы голодной нечисти!
        Положив дитя на лежанку, Малуша приблизилась к оконцу. Из леса донесся гулкий тяжкий вздох, вылетевший из чьей-то огромной груди.
        Ну точно леший! Малуша схватилась за оберег - щепки громового дерева, что Бура-баба дала ей прошлой весной; она с тех пор так их и носила, снимая только в бане. От испуга и потрясения у нее даже рот приоткрылся. В жилах до сих пор ощущался холод.
        К чему эта нечисть явилась? За ней? За чадом? Чуют, упыри, сладкую княжескую кровь!
        Малуша огляделась, взяла из-под лавки топор и положила под закрытой дверью, лезвием наружу. Теперь не войдет, не посмеет. Застыла, прислушиваясь.
        Опять стон - нечеловеческим голосом, утробным, полным неосмысленного страдания. Так стонут неупокоенные мертвецы, погибшие дурной смертью, потерявшие тропу меж Явью и Навью, не в силах ни жить, ни умереть по-настоящему.
        Дитя завозилось, захныкало. В ужасе Малуша бросилась к нему: сейчас упырь услышит! Схватила чадо, прижала к груди. Младенец захныкал громче, вскрикнул, готовясь заплакать. За неполных два месяца он подрос и уже не напоминал толстого лягушонка - мальчик стал очень приятный на вид, и Малуше казалось, что в голубых его глазенках она видит сходство с соколиными очами Святослава.
        Чтобы успокоить дитя поскорее, она дала ему грудь. Мальчик затих, принявшись за дело, только еще хмурил лобик. Малуша оглянулась на оконце. Руки, державшие дитя, дрожали. Оно же не войдет сюда… то, что там стонет?
        Стон и шумное дыхание раздались уже совсем близко. Малуша скривилась, кусая губы и подавляя желание заплакать. Наклонилась над ребенком, ожидая, что вот-вот в оконце заглянет какая-нибудь жуткая морда… вроде харь, которые надевают на Карачун, только еще хуже. Но оконце не закрыть - печь топится, от дыма задохнешься. Может, хотя бы дым отгонит упыря?
        Малуша бросила сердитый взгляд на оконце. Какой Встрешник ее занес в эту глушь, где упыря среди бела дня встретить легче, чем живого человека? После родов, когда на нее свалились заботы о младенце, жизнь ее стала совсем нелегкой. К работе она и раньше была приучена, но полоскать белье в холодной речной воде ей у княгини все же не доводилось. Теперь постоянно приходилось разрываться между горшками в печи, дитем, стиркой, жерновами. Ночью она держала дитя при себе, уложив под бок, чтобы своим плачем не мешало спать Князю-Медведю и можно было кормить, не вставая, если проснется и закричит. Сама спала вполглаза, чтобы не придавить ненароком чадо - это называется «заспать дитя». Сколько таких чад было «заспано» матерями, смертельно уставшими на сенокосе или на жатве!
        Дома в Киеве, еще пока мать не уехала, Малуша часто нянчила сводных братьев и сестер. Особенно двух младших, которые родились, когда ей уже стукнуло девять-десять лет. Но не ночами - для этого имелись няньки-челядинки, да и днем она могла позвать на помощь брата Добрыню. Теперь же позвать было некого. Ни братьев, ни челяди у нее здесь нет. Иной раз Малуша засыпала, сидя с ребенком на руках, пока он сосал; вздрогнув, приходила в себя, в ужасе хватала дитя покрепче. Уронишь - головой ударится, на всю жизнь дурным останется.
        Наконец стоны за оконцем стихли. Но Малуша так и не решилась больше выйти наружу и не отперла дверь, пока Князь-Медведь, удивившись, почему не открывается, не налег плечом. Думал, перекосило, заклинило. Он так редко встречался с запертыми дверями, что постучать в собственное жилье ему просто в голову не пришло.
        - Да это лось был, - хмыкнул он, когда Малуша рассказала ему, что случилось. - Гон у них. Ходят, вздыхают… Но ты верно сделала, что в избу ушла. А то мог бы и броситься. Они бешеные сейчас…
        Еще дней десять-двенадцать, пока Князь-Медведь не заверил, что гон окончился, Малуша боялась выходить в лес. Отправлялась только в полдень, когда солнечные лучи хотя бы делали лес не таким страшным, хоть уже и не грели. Князь-Медведь уверял ее, что лоси стонут только на закате и на рассвете, а днем молчат, но утешало это ее мало - а вдруг тайком подкрадется? Завидит ее на коленях у ручья, примет за лосиху… а как поймет, что ошибся, как наподдаст рогами… Дитя она с собой не брала, оставляла в избе, подперев дверь снаружи. И бежала бегом обратно, заледеневшими руками прижимая к себе лукошко с тяжелым мокрым бельем. А что если зверь какой забрался и унес дитя? Ее обливало ужасом от этой мысли, она так и видела: волк, лисица, рысь… Увидев издали закрытую дверь с поленом на прежнем месте, она облегченно вздыхала, но лишь когда, подойдя ближе, слышала из дома возмущенный голодный плач, с сердца падал камень.
        Чуть не половина детей умирает, не дожив и до трех лет, поэтому дитя подстригают впервые в три года, как прошедшее первую проверку на принадлежность к миру живых. У каждой старой избы под порогом истлевают кости младенцев. Случись что с Колоском - и ей придется вырыть маленькую могилку вот здесь, у входа в логово. И опустить в холодную землю маленькое тельце… холодное, как сама земля… чтобы стало частью земли… Может быть, там уже лежат «медвежьи чада» прежних поколений, съеденные лесом. Но не ее. Чего бы ей это ни стоило - своего она убережет.

* * *
        Когда Колоску шел третий месяц, повалил снег. Утром, растопив печь и открыв дверь - дрова уж очень принялись дымить, видно, отсырели от дождей, - Малуша увидела с порога белые крупинки, густо сыпавшие на зеленые лапы елей и на рыжую хвою на земле. Как будто Макошь решила варить похлебку из грубой муки да опрокинула туес. Запах свежего, первого в году снега щекотал ноздри, бодрил, возбуждал. Так всегда поначалу: кажется, что приход зимы несет нечто радостное, обещает веселье Карачуна, уют долгих посиделок, манит надеждой на какое-то особенное, еще не бывалое счастье… И только потом вспоминаешь: зима - это замерзшие руки и мокрые ноги, шмыгающий нос, тяжелые кожухи, колючие платки из толстой шерсти, неуклюжие поршни с соломой, вечная дымная горесть, тьма, тьма и тьма, одевающая утро, вечер и большую часть дня. Хвори от холода, дыма и недоедания, а для кого-то и смерть…
        Малуша вздохнула, услышала сама себя и поразилась: точно так вздыхали Векоша, и Травка, и Лиска, другие челядинки княгининого двора, утомленные вечной работой и не видящие впереди никакого просвета до самого Ирия. Чем она теперь лучше них? От возни с печью и закопченными горшками руки у нее давно почернели, а от стирки в холодном ручье кожа краснела и трескалась, не делаясь особо чище. Мысли день ото дня ходили по кругу: встать, растопить, налить, поставить, покормить, перепеленать, уложить, растолочь, размолоть, подать, убрать, помыть… У Эльги даже челядинки жили полегче - они могли по очереди оставлять своих чад друг другу. Теперь она сама не лучше Нивки и Багули, которых бранила за неряшество. Ни одного человека не видела уже много месяцев, а кажется, что много лет. Малуша прикинула: не считая Буры-бабы и Князя-Медведя, последними виденными ею людьми были Велерад и Улеб, приведшие ее к Навьей строже. Через три месяца с небольшим тому сравняется год!
        Да неужели ей теперь всегда так жить, с острой тревогой подумала Малуша. Выросшая на оживленных киевских дворах, где каждый день мелькали люди и все время появлялись новости, она начала тяготиться одиночеством, едва оно стало привычным. Князь-Медведь не обижал ее, давал ей все, о чем она просила, и не ворчал, что детский плач мешает спать. Но и говорить им было почти не о чем - если ничего не случается и никого не видишь, о чем говорить? Он пытался ее развлечь, рассказывая разные лесные байки или что повидал на прошлом Карачуне в Плескове, но, как ни хотелось Малуше послушать про мир живых людей, она слишком уставала за день и клевала носом, сидя у печи с чадом на руках. На груди через сорочку проступали влажные пятна молока…
        А зима наступала уверенным грозным шагом. Выросшей гораздо южнее Малуше было страшно видеть, как быстро холодает, как все тяжелее наваливается на мир тьма. Однажды, слушая вой метели над кровлей, она подумала: понятно, почему Эльга в свое время решилась даже на убийство волхва-хранителя и побег с чужими людьми, лишь бы не застрять здесь… А ей ведь еще не приходилось самой пеленки стирать! Малуша снова начала жалеть, что она не княгиня, но теперь уже не из честолюбия, а только от усталости. Больше она не хотела белокаменного троноса с узорами из порфира, а только возможности спокойно проспать всю ночь. А проснувшись, лежать под теплым одеялом, ожидая, пока кто-нибудь другой растопит печь, поставит кашу и принесет ей младенца в сухой и чистой пеленке…
        Когда наступил месяц студен, снега навалило столько, что Князю-Медведю приходилось отправляться в лес на лыжах, а перед этим протаптывать Малуше тропу к ручью, иначе она просто не дойдет. Но и так она чувствовала усталость, едва добравшись до берега. Ручей замерз до дна, стирать она теперь ходила на озеро, где стояла баня и имелись мостки: Князь-Медведь делал там прорубь.
        Но, и вернувшись в избушку, отдохнуть как следует не удавалось. Колосок, поначалу довольно тихий, стал беспокойным: больше плакал и меньше спал. Малуше казалось, что он бледнеет и худеет, как будто голодает. Было похоже, что ему не хватает молока: оно уже не мочило сорочку на груди, а сами груди стали не такими полными.
        Осознав это в первый раз, Малуша содрогнулась от ужаса. Когда у матери нет молока, чадо кормят козьим, а то дают пережеванный хлеб. Но откуда ей здесь взять козу? И не мал ли Колосок, чтобы есть хлеб? Ему едва три месяца! Да и хлеб у них имеется не всегда, а только если из весей принесут. Пока, до середины зимы, хлеб носили щедро, но после Полузимницы эти подношения иссякнут. Она и Князь-Медведь могут есть рыбу и дичину, но чадо? Разве к медведице в берлогу пробраться и ей, сонной, еще одного «медвежонка» подложить… Да и то рано - лесная мать еще не родила своих мохнатых чад.
        В тот же день Малуша побежала к Буре-бабе. Та велела пить настой листьев крапивы; хорошо, что сего зелья, помогающего от разных недугов, у старухи имелся хороший запас.
        Поначалу помогло, но через несколько дней молоко снова стало иссякать.
        Этот день Малуша снова провела одна. Перед тем три дня шел густой снег, даже с метелью, и Князь-Медведь никуда не уходил. Но сегодня снег перестал, и он отправился на лов: поискать тетеревиных стай и подстеречь, когда птицы устроятся в снегу на ночлег.
        Протоптать ей тропу до озера он не успел, но Малуша не огорчилась. Сегодня она чувствовала себя совсем обессиленной и вовсе не хотела заниматься стиркой. У нее оставались еще две чистые пеленки, и если подложить побольше сухого долгунца… к тому же недокормленный Колосок мочил пеленки меньше. Можно и завтра сходить…
        Но убаюкать ей его никак не удавалось. Давно перевалило за полдень, опять пошел снег, а она все ходила по тесной избушке от печи к двери и обратно, укачивая дитя и то напевая, то пытаясь с ним разговаривать. Печь и дверь здесь были не как у людей - вход к южной стороне, печь к северной, - а наоборот, как положено на том свете, где все перевернуто. Поначалу это сбивало Малушу с толку - было так же странно, как если бы кто-то поменял местами ее правую и левую руку. Но потом она и к этому привыкла. Казалось, конца этому не будет - усталости, тьме снаружи, тесноте… будто она живет в подземелье… как посеянное озимое зерно… А до весны, когда можно будет прорасти на свет и вольный воздух, оставалось так далеко!
        - Харальд Боезуб владел всеми землями на свете… - бормотала она, стараясь подбодрить саму себя перечислением знаменитых предков - своих и чада. - У него были сыновья Эйстейн Жестокий и Ингвар Великодушный. Когда Харальд погиб, Ингвар отправился на восток и поселился в Ладоге. Здесь у него была дочь Ингебьёрг…
        Малуша часто путалась, замолкала, позабыв, у какого конунга был какой сын. Лишь добравшись до ближайших поколений, почувствовала себя более уверенно.
        - У Хакона был сын Олав, он родился в Хольмгарде, а словены зовут его Холм-град. У Олава было много детей - десять или двенадцать. Трое его старших сыновей умерли один за другим, и его наследником остался Ингвар. У Ингвара был единственный сын - Святослав…
        Малуша остановилась посреди избы. Ох, если бы все эти знатные мужи увидели сейчас ее, свою незадачливую правнучку - в замаранной сорочке и кривской поневе, бродящей по темной тесной избенке, пропахшую печным дымом, с красными шершавыми руками, с не чесанными второй день косами, ничем даже не покрытыми… Трудно было бы заставить их признать ее за мать прямого наследника стольких конунгов датчан и свеев, стольких князей словен, полян, морован и древлян!
        В дверь постучали.
        Малуша подпрыгнула, очнулась и содрогнулась всем телом. Потревоженный Колосок, едва задремавший, опять заплакал. За неполный год Малуша ни разу не слышала стука в дверь: Князь-Медведь заходил к себе в логово не стучась, а чужих здесь не бывало и быть не могло.
        Кто же это? Бура-баба?
        Стук повторился. Звучал он сдержанно, не то чтобы робко, но ненавязчиво, будто стоявший снаружи боялся потревожить жителей. Так стучат не свои, а только чужие, не знающие, кто ждет внутри.
        Нет, это не Бура-баба, холодея, поняла Малуша. Та просто вошла бы да и все, даже если решила бы одолевать старыми ногами засыпанную тропку через ельник… Да нет, где ей? Она до новой травы сюда не придет.
        Но тогда кто? Вспомнились стоны и утробные вздохи в осеннем лесу, когда она дрожмя дрожала, думая, что рядом бродит упырь. Это оказался томимый любовной тоской лось… но не лось же к ней явился!
        Стучат ли в двери упыри? Нет, они не ходят зимой… или ходят? Еще не Карачун, им рано…
        Опять раздался стук, и теперь в нем слышалось нетерпение. Этот простой звук от соприкосновения чего-то твердого - к примеру, кулака - с дубовой доской двери пронзил Малушу с головы до ног, хотя в прежней своей жизни она слышала его по десять раз на дню и кидалась отворять без малейшего страха или смущения.
        Да йотуна мать! Малуша вдруг разозлилась на саму себя - жалкую, грязную и полную глупым чащобным страхом. В кого она здесь превратилась, наследница стольких князей, - в лесовуху замшелую? Еловой корой обросла, и света, и людей боится!
        А если там и нелюдь - плевать.
        Быстро положив дитя на лежанку, Малуша шагнула к двери и толкнула ее.
        Та отворилась, внутрь пролился бледный дневной свет. Опять шел снег - довольно густо, небо было ровного серого цвета. Однако света хватило, чтобы Малуша с первого взгляда на пришельца поняла: лоси и нелюди здесь ни при чем. Они так не одеваются и сулицу в руках не носят.
        Она взглянула ему в лицо, встретила взгляд голубых глаз…
        По жилам будто плеснуло холодным огнем, в очах потемнело.
        Закутанный в плащ, с надвинутым почти до носа худом поверх шапки, смаргивая густой снег с ресниц, на нее смотрел Святослав.
        Часть вторая
        - Дроттнинг, - на каком бы языке Бер ни говорил со своей бабушкой Сванхейд, он называл ее старинным северным титулом - королева, - а ты помнишь Эльга Вещего?
        Вместо ответа Сванхейд сначала рассмеялась. Вопрос любимого внука показался ей так забавен, что она хохотала, пока не начала кашлять.
        - Нет, - проговорила она, когда Бер принес ей кружку с водой. - Ты бы еще спросил, помню ли я Харальда Боезуба. Если бы я жила, как он, лет сто пятьдесят, то могла бы и помнить Эльга Сладкоречивого. Но мне всего семьдесят.
        - А разве Эльг жил так давно - сто пятьдесят лет назад? - Бер удивился. - Мне казалось, ты можешь помнить.
        - Не сто пятьдесят, но он проходил через эти края около восьмидесяти лет назад. Меня тогда еще на свете не было. Когда я сюда приехала, он уже был в Киеве. А вот Альвхильд его хорошо помнила. Часто мне о нем рассказывала.
        Альвхильд была ее свекровь, предыдущая королева Хольмгарда. Сванхейд нередко пускалась в воспоминания о тех временах, когда она, семнадцатилетняя внучка Бьёрна, конунга из Уппсалы, только приехала сюда, чтобы выйти замуж за Олава, сына Хакона и Альвхильд. В то время Хольмгард был поменьше, чем сейчас, но уже господствовал над всей округой, собирал дань со множества родов словенских и чудских. Воспоминания тех давних лет были живы и свежи, и Сванхейд любила о них говорить; Беру иногда казалось, что она рассматривает их в своей памяти с таким любопытством, будто Источник Мимира показывает ей жизнь совсем другой женщины.
        Уж конечно, между той Сванхейд и этой общего осталось немного. Но и в семьдесят лет госпожа Хольмгарда ничуть не выжила из ума и прекрасно управляла своим обширным хозяйством. Правда, в последние годы ее плохо слушались ноги, и поэтому Бер, единственный сын ее второго сына Тородда, жил с ней и служил ей ногами и глазами в тех местах, куда ей было трудно добраться самой.
        Вторым ее сыном Тородд только назывался. На самом деле, кроме Ингвара, перед ним у госпожи Сванхейд было еще три сына: два носили имя Хакон, один - Бьёрн, но все они умирали так рано, что к рождению следующего родовое имя успевало освободиться. Удержался на свете только третий его носитель, а еще двое мальчиков, родившихся после него, тоже умерли, не дожив и до семи лет. Звали их Энунд и Эйрик.
        Сейчас уже мало кто, наверное, помнил об этих младенцах, кроме самой Сванхейд. А Бер иногда думал: не умри они - что за люди бы из них вышли? Стань наследником деда, Олава, не четвертый по счету сын, Ингвар, а один из тех первых Хаконов или Бьёрн - может, вся их родовая сага сложилась бы по-другому? Даже если старшего сына и забрали бы, как Ингвара, в далекий Кенугард еще совсем маленьким, здесь, на севере, осталось бы шестеро его братьев. И они не позволили бы отнять у них наследство дедов.
        - Я согласилась на это, потому что не хотела вражды между моими сыновьями, - объясняла внуку Сванхейд. - И ради объединения всего Восточного Пути в одних руках. Это куда выгоднее, чем когда он состоит из множества мелких наделов.
        - В одних руках что-то полезное иметь выгодно, когда эти руки - твои собственные, - проворчал однажды Бер. - Ты думала присоединить Кенугард к Хольмгарду, а вышло наоборот!
        - Ты думаешь, что я ограбила тебя и всех твоих братьев, да? - проницательно заметила Сванхейд, глядя на него голубыми глазами, и сейчас похожими на кусочки небесного льда.
        Скуластая, со светлыми бровями и ресницами, Сванхейд и в молодые годы не была красавицей, а высокий рост и статность, которыми она тогда славилась, давно ушли в прошлое. Однако густая сетка морщин даже придала внушительности ее взгляду; острый ум и твердый нрав остались при ней, о них и время обломало зубы. Даже если она жалела о том давнем решении, то никак этого не показывала.
        Бер помолчал. Именно так он и думал. Лет двадцать назад Сванхейд решилась оставить наследство покойного мужа за старшим из выживших сыновей - Ингваром, который к тому времени стал киевским князем. С того дня он сделался господином как Северной Руси, так и Южной, и впервые власть над ними оказалась в одних руках. Может, это и было хорошо для торговли, но не для его младших братьев, Тородда и Хакона. Хакон-третий умер пять лет назад, но у него остались двое сыновей. Они еще дети, старшему года два-три дожидаться вручения первого меча. Но лет через семь они поймут, как обидно происходить из королевской семьи и остаться без наследства.
        Беру было уже девятнадцать, и он это понял довольно давно. Пока Тородд, его отец, от имени старшего брата правил Приильменьем, а дядя Хакон - Смолянской землей, перемена в их положении была почти незаметна. Но потом дядя Хакон умер, а его вдова вышла замуж за одного человека из Киева, который занял место покойного и стал собирать дань со смолян. Так распорядился Святослав, сын Ингвара, киевский князь, единственный ныне конунг в роду. И не потому, что Бер в свои шестнадцать тогда еще не дорос до должности посадника. Причина была иной. Когда умер Хакон, Святослав поклялся, что в его державе больше не будет других конунгов, кроме него, и начал оттеснять родичей от сборов и управления.
        Около года назад Святослав вдруг приказал, чтобы его дядя Тородд отправлялся в Смолянск, а Вестим, тамошний посадник, ехал в Хольмгард на его место. Это его решение вызвало в старинном гнезде над Волховом немалое волнение: впервые за полтораста лет в этих краях оказался главным не кто-то из рода Ингвара Великодушного, младшего сына Харальда Боезуба. Конечно, Сванхейд новый посадник из ее дома не выгнал, а обосновался на другом берегу реки. Там уже лет тридцать постепенно росло поселение, которое сперва Ингвар, а потом Святослав собирались сделать новой северной столицей. Пока там не было укреплений, а лишь десятка два разбросанных дворов, каждый за своим тыном. Называли их просто Новые Дворы. А Хольмгард, утратив свое давнее господство, сделался просто усадьбой князевой бабки.
        Из уважения к Сванхейд Святослав отдал ей десятую часть собираемых на севере даней - десятую часть того, что еще при жизни ее мужа принадлежало Хольмгарду целиком! А Тородд уехал в Смолянск. Эти перемены его не радовали, но он смирился: не для того он всю жизнь поддерживал сначала брата, а потом его сына, чтобы теперь с ним поссориться.
        - Был бы я на месте отца, я бы ему напомнил, - как-то вырвалось у Бера, когда они со Сванхейд говорили о Святославе. - Когда те древляне убили его отца, удачной местью он обязан помощи родичей: и твоей, и моего отца, и дяди Хакона. Я бы не стерпел, если бы меня, разделившего с ним священную обязанность мести, он выгнал из родного дома и послал невесть куда собирать ему дань, будто простого хирдмана!
        Сванхейд наблюдала за внуком почти с восхищением: его лицо выражало решимость, в глазах пылала готовность к борьбе. Парень сам не знает, насколько похож на своего прадеда, Бьёрна из Уппсалы. Она была не из тех, кто кудахчет над своими потомками, тем более когда они вырастают во взрослых мужчин, и лишь опасалась, что отвага его пропадет зря.
        - Это в тебе сказывается кровь моих родичей, - одобрительно сказала Сванхейд. - Моего деда Бьёрна, да и дяди Энунда. Он тоже очень честолюбив и всегда был недоволен тем, что родился младшим сыном и ему не достанется править в Уппсале. Он не раз принимался… за всякие затеи, чтобы вытеснить моего отца с его места, так что пришлось отцу выгнать его в море. Он воевал с Инглингами в Ютландии и там погиб.
        - Я не собираюсь затевать ничего против Святослава, - обиделся Бер, - чтобы куда-то его вытеснить. Зато я бы сказал, у Святослава именно такие наклонности.
        - Не совсем, мой дорогой. - Сванхейд потрепала его по плечу. - Он ведь еще не выгнал тебя в море.
        - Это потому что я почти не попадался ему на глаза. Вот его брату Улебу, как мы слышали, сильно с ним не повезло! Я бы на месте Улеба уж точно ушел в море и стал грабить Святославовы корабли!
        - Тогда нам пришлось бы сражаться с ним.
        Теперь Улеб, лишенный невесты, оскорбленный и изгнанный из родных краев, жил в Плескове, на родине своей матери. Порой Бер думал: может, не ждать, пока с ним случится нечто подобное, а самому снарядить корабли? Мысль была заманчивая. В Хольмгард каждый год приезжали люди из Северных стран, рассказывали, сколько знатных людей покрывает себя славой на морях… Иные, конечно, погибают, но никому ведь не жить вечно. Зато более удачливые становятся основателями нового королевского рода. А он сидит здесь, как невеста…
        - Подожди, пока я умру, - сказала Сванхейд, когда Бер однажды намекнул ей на это свое желание. - Ты самый толковый из моих внуков, без тебя я не справлюсь. Сейчас у тебя ничего нет, Святославу нечего у тебя отнимать. А вот когда меня положат в короб от саней[12 - В то время знатную женщину могли похоронить в коробе от саней или повозки, что считалось женским видом транспорта.], тебе достанется кое-что… на паруса. То, что составляет мое личное имущество и на что мой бойкий киевский внучок не сможет по закону наложить лапу.
        Бер вовсе не желал смерти бабки, хотя понимал: с такой старой женщиной это может случиться когда угодно.
        И что с ним тогда будет? Никто не разбил сыновей и внуков Олава в сражении, но владений у них больше нет. Самое лучшее, если Святослав позволит ему остаться в Хольмгарде и вести здесь хозяйство. Может, потребует службы, участия в его походах. Бер не боялся войны - наоборот, жаждал обрести собственную славу. Но ему претила мысль служить и повиноваться тому, что совершенно равен ему родом и ни в чем не превосходит.
        Бабка оставит ему средства, чтобы собрать и снарядить дружину. И лучшее, что он сможет сделать после ее смерти, - добыть себе владения, где он сам сможет быть конунгом, как его дед и прадед. Которые никто не посмеет у него отнять. Ведь мир велик. Если смотреть на восток, то никто, кроме Одина, не знает, где он кончается. Между Хольмгардом и Шелковыми странами уж верно найдется и для него кусок земли.
        - Туда уходили многие отважные мужи, - говорила Сванхейд, если Бер делился с ней этими мыслями. - На моей памяти тоже. Многие добирались до сарацинов. Но мало кто возвращался живым и с добычей. А чтобы кто-то нашел там для себя королевство, я и вовсе не слыхала.
        - Но Эльг Вещий ведь смог! И я слышал, были другие и до него.
        - Этот человек обладал особенной удачей. Она превышала удачу всех - тех, кто был до него, и тех, кто пришел после него.
        - Даже нашу? Ингвар в приданое за своей женой получил киевский стол, и вот что вышло - киевский род Эльга лишил нас власти и почета!
        - Но это наш род!
        - Кто об этом помнит? Только ты да я! Наследники Эльга киевского правят всеми землями отсюда и до греков, а мы… наследники без наследства!
        - Святослав - мой родной внук, такой же, как ты. Я верю: спустя века люди будут знать, что род его вышел отсюда, из Хольмгарда.
        Бер помолчал.
        - Хотел бы я все же знать… - промолвил он чуть погодя, - в чем был источник Олеговой удачи? И всю ли ее унаследовал один Святослав?

* * *
        Прошли пиры начала зимы - их отмечали в Хольмгарде по старинному северному обычаю, приглашая всех окрестных старейшин, - и потянулось самое скучное время. В былые года, хорошо памятные Сванхейд, в это время вожди Хольмгарда готовили дружину к походу в дань. Муж ее, Олав, отправлялся по берегам Ильменя и на восток по реке Мсте, а брат его Ветурлиди - на запад, по Луге. Луга еще оставалась за наследниками Ветурлиди, но дань, ранее принадлежавшую Хольмгарду, теперь собирал для князя Святослава посадник Вестим, живший за Волховом, в Новых Дворах. Когда Вестим сменил Тородда, Бер первые две зимы ездил вместе с посадником. Присутствие внука госпожи Сванхейд подтверждало данникам, что право сбора передано по закону, и к тому же, зная, сколько чего собрано, Бер сам будет знать размер причитающейся Хольмгарду десятой части.
        Он подумывал поехать и в эту зиму, чтобы не скучать без дела, но выступать предстояло не раньше окончания Карачуна, а сейчас даже Волхов еще не замерз. Однажды, едва улегся первый, тонкий снеговой покров, на Волхове показались шедшие из озера три большие лодки. Хирдманы позвали Бера посмотреть, и он вышел на внутренний причал - тот, который находился внутри дугообразного вала, под защитой укреплений. Он же был самым старым, первоначальным. Второй причал, внешний, располагался южнее, перед посадом, между южной оконечностью вала и протокой.
        Лодки миновали внешний причал, направляясь к внутреннему, а значит, гости явились к самой госпоже Сванхейд: внутри вала был только господский двор со всеми его многочисленными постройками для дружины, челяди, ремесленников и товаров. Бер поначалу решил, что пожаловал боярин Видята, живший в Будогоще на другом берегу Ильменя. Однако когда лодьи причалили, стало ясно, что он ошибся.
        - Дядя Судимер! - Заметив в передней лодье зрелого мужчину с русой бородой, Бер выразительно развел руки, выражая сразу и удивление, и радость. - Свен, беги скорее к госпоже, скажи, что к нам пожаловал ее любимый зять! Будь цел, дядя Судимер! Мы и не ждали такой радости в это скучное время!
        - И ты будь цел, любезный мой! - Судимер плесковский обнял родного племянника своей жены. - Рад, что ты скучаешь! Я к тому и приехал, чтобы тебе развеяться помочь.
        - Вот как? - Бер весело глянул на него, подняв брови.
        - Ну а что же? Когда у молодца жены нет, скучно без дела-то сидеть целую зиму!
        Но говорить о деле на причале было бы неприлично, и Бер повел родича в городец. На самом деле он не так уж и удивился: Судимер с самой своей женитьбы весьма почитал могущественную тещу и не раз во время осеннего своего объезда заезжал в Хольмгард, чтобы повидать ее и передать поклоны от младшей дочери.
        Каждую осень после дожиночных пиров плесковский князь Судимер отправлялся по земле своей в гощение. Будто солнце, обходящее мир земной по кругу, он приносил жертвы в родовых святилищах, благословлял караваем нового хлеба новобрачные пары, и в каждой волости приезд князя означал череду свадеб. Чем дальше князь с дружиной продвигался на восток по Черехе, тем чаще на родовых жальниках, среди вытянутых в длину плесковских погребальных насыпей, попадались округлые словенские могилы. В этих местах родовые предания со времен прадедов помнили о столкновениях со словенами, шедшими на запад; дальше Шелони им пройти не удалось, и там, где Шелонь сильнее всего изгибается к западу, пролегала граница между двумя племенами.
        До Карачуна Судимер обычно объезжал владения плесковичей близ Великой и Черехи, а после Карачуна, когда окрепнет лед, - оба берега Чудского озера, тоже заселенные его племенем. Вдоль западного берега озера на несколько дней пути жила давно уже покоренная чудь - потомки древних насельников этого края, которых потеснили будущие плесковичи и частично с ними смешались с тех пор, как явились сюда лет триста назад. Но дальше на северо-запад начинались угодья уже «не своей» чуди, не подвластной Плескову, и на рубежах редкий год обходился без столкновений.
        - Что ни год мне люди близ Кульи-реки жалуются, - рассказывал Судимер, сидя за столом в гриднице у Сванхейд. - И Будовид, и другие мужи нарочитые. То борти чудь обчистит, то сети вынет, то зверя из чужих ловушек возьмут, то сено скосят. То ловы деят в наших лесах. Без этого ни один год не обходится. А летом на Купалии налетели, девок с игрищ похватали, умчали. Две веси тогда сожгли…
        Пока гости отдыхали с дороги, Сванхейд оповестила нужных людей, и теперь за поперечным «большим» столом сидели Святославов посадник Вестим с женой, Соколиной Свенельдовной; Сигват, сын Ветурлиди - племянник покойного Олава; старый жрец из Перыни Ведогость; старейшины Призор и Богомысл из Словенска и еще кое-кто из их родни. Стол назывался «большим», поскольку его возглавляла сама хозяйка, но на деле был не так уж велик. Когда несколько раз в год Сванхейд устраивала пиры для знати всей округи, столы ставили с двух сторон во всю длину гридницы, чтобы усадить сотню человек и больше. Это было в обычае с давних времен, когда Хольмгард правил округой и такие пиры давались со славу богов и дедов. Теперь же старая гридница дремала в полутьме. Обычно по вечерам здесь сидела только челядь: женщины шили и пряли, мужчины занимались своей мелкой ручной работой.
        Сегодня Сванхейд выглядела довольной. Благодаря знатному гостю за ее столом вновь зазвучали разговоры о важных делах: войне и мире, данях и пирах.
        - А ваши люди чудских девок ни-ни - даже не взглянут? - улыбнулся Вестим.
        Посадник был средних лет - около тридцати, и не сказать чтобы хорош собой: островатые черты лица, пушистая бородка, темная под пухлой нижней губой и рыжеватая на щеках. Рыжеватые волосы на темени уже поредели и были прикрыты греческой шапочкой из красной парчи с золотной тесьмой - он почти никогда без нее не показывался, ни зимой, ни летом. Однако приветливое выражение лица и прищуренные от улыбки глаза цвета недозрелого ореха придавали ему располагающий вид. Сам он происходил из весьма знатного рода, а вырос в Киеве, в ближайшем кругу княжеской семьи, поэтому человек был ученый вежеству и сведущий. Женитьба на Соколине - для обоих это был второй брак - изрядно прибавила ему веса, породнив с самым влиятельным киевским семейством.
        Поживший перед этим в земле Смолянской Вестим слышал немало таких рассказов. Да и в здешних краях хватало стычек за борти, угодья, скот и девок - и между словенами и чудью, и у словен между собой.
        - Ну, кому невесты не хватит или на вено скотов нет[13 - То есть нет денег на выкуп за невесту.]… - Судимер слегка развел руками, - это как водится. Но чтобы две веси спалить - это уже через край, боги не потерпят. Очень меня просили лучшие мужи пойти нынче зимой на чудь походом. Не хотите ли с нами снарядиться? - Он взглянул на Вестима, Бера, Сигвата и на словенского боярина Призора. - Мне - дань с тех краев, кои примучим, а вам полон, добычу и славу.
        - У меня свое полюдье… - начал Вестим.
        - А я, может, и схожу, - оживился Сигват. - Моя дань лужская от меня не уйдет.
        - Ты что скажешь? - Судимер взглянул на Бера. - Стыдно молодцу дома в безделии сидеть, когда можно славы добыть!
        - Это верно. - Бер кивнул и вопросительно взгляну на бабку. - Но я ведь не князь и даже не посадник - я смогу дружину снарядить, только если будет на то воля госпожи Сванхейд.
        - Ну а отчего же ей тебя не отпустить? Не станешь же ты, госпожа, такого здорового удальца среди баб на павечерницах держать, когда ему ратное дело предлагают. С богатой добычей вернется, невесту себе раздобудет!
        Бер криво усмехнулся. С женитьбой он не спешил. Его дед женился на внучке конунга свеев; его отец женился на деве из рода Вещего Олега и плесковских князей - сестре киевской княгини Эльги. В честь этого родства он и получил имя - Берислав, по своей матери Бериславе. Но хоть род его был не хуже, чем у предков, положение с дедовых времен переменилось. Девушки из достойных его родов едва ли пошли бы за наследника без наследства, а взять низкородную внуку Олава не позволяла гордость.
        - А вы, словене, что скажете? - Судимер обернулся к Призору.
        Тот сейчас был старейшиной Словенска - обширного поселения на другом берегу Волхова. Предания говорили, что именно там поселился древний князь Словен, пришедший на эти берега со всем родом своим лет пятьсот назад (иные говорили, что и тысячу). Старшинство их доказывалось тем, что роду из Словенска принадлежало старейшее и наиболее почитаемое в Приильменье святилище - Перынь, стоявшее от него чуть ближе к озеру. Прямые потомки Словена веками носили княжеское звание, но лишились его с появлением в Хольмгарде варягов. Однако глава их по давнему обычаю ходил в гощение, каждую осень навещая расселившихся потомков своего старинного корня. Владыки Хольмгарда в том ему не мешали: это было дело семейное. Сами они собирали дань, и со Словенска больше, чем с прочих: кто выше родом, тот больше платит. Из Словенска не раз брали жен для младших сыновей хольмгардских конунгов, и Бер мог бы поступить так же. Если бы не мешала ему насмешка в глазах Призора, когда тот смотрел на него и Сванхейд: теперь и они, люди из Хольмгарда, сели в ту же лужу, сами лишились почета и власти, которые когда-то давно отняли у
прежних владык.
        - Да где нам воевать-то ныне? - отмахнулся Призор. - Куда без князя воевать - срамиться только. Был по старине у нас князь - хаживали и мы на рать, и не без добычи ворочались. Потому вон и Помостье нашим князьям дань платило, и Полужье. Все не без нас. А коли нет князя, какая ж рать?
        - Так а я тебе кто? - обиделся Судимер. - Я сам в поход пойду. Будете при князе.
        - Ты плесковичам князь, а не нам. Твои боги нам не защита, не опора. У кого своего князя нет - то не род, а так, безделица. Какая в нем сила, коли с богами говорить некому? Как бы, того гляди, самим не пришлось кому дань давать…
        - Госпожа Свандра принесет для вас жертвы. Ты же не откажешься, госпожа?
        - Для ратного дела нужен мужчина. Прав боярин - когда у земли князя нет, ратной удачи не будет.
        - У словен есть князь, госпожа, - напомнил хозяйке Вестим. - Святослав киевский. Твой родной внук, сын твоего старшего сына Ингвара.
        - Что-то мы не видали его давненько, - проворчал Богомысл. - Уж сколько, брате, лет десять? Не кажет к нам глаз, позабыл совсем. Хоть бы за данью разок пришел. В гощение бы сходил. Мы бы уж его приняли не хуже людей, и за стол бы усадили, и почивать положили. Да видно, там в Киеве пироги вкуснее, перины мягче - гнушается нами князь.
        Вестим засмеялся, хотя смешно ему было только отчасти.
        - Ты и прав, и не прав, боярин. Давно вы Святослава не видали, не знаете, каков он. Не заманишь его пирогами сладкими да перинами пуховыми. На всем свете только одно для него сладко - слава ратная. Ради нее он готов на земле спать и кониной на углях питаться.
        - Так что же мешкает? - Призор махнул рукой в сторону Судимера. - Вот, на войну зовут. Пришел бы с дружиной, помог бы родичу.
        - Да где ему эти свары с чудью разбирать - чужую борть вынесли, чужие сети выбрали! Разве по нем такое дело? Медведь мух не ловит. Его отец на Царьград ходил, а сам он на хазар идти думает. Вот где добыча будет! Вот где слава!
        - Но если ему вовсе не нужна эта земля, зачем он держит чужое достояние и оскорбляет пренебрежением достойных людей? - воскликнул Сигват. - Если он не может править, пусть откажется. Он не единственный здесь мужчина своего рода! Мой отец был братом его деда, Олава, - у меня даже есть преимущество перед ним, ведь у меня дед владел этим краем, а у него…
        - Тоже дед! - прервала его Сванхейд. - Прекрати эти речи, Сигват. Люди подумают, что ты ищешь ссоры с племянником и покушаешься на его владения. А из этого может выйти немало бед для нас всех.
        - Его владения! Почему эти владения - его? - Сигват не мог сразу уняться. - Мой отец до самой смерти владел Варяжском и собирал дань с Луги! Так было решено его родным братом, Олавом-конунгом!
        - Так ты и владеешь Варяжском и собираешь дань с Луги. Никто не трогает твоих владений.
        - Я принадлежу к тому же роду - к потомкам Харальда Боезуба и Ингвара Великодушного! И мать моя, и жена взяты у лучших родов в этом краю! И если люди предпочтут видеть своим князем того, кто живет среди них и готов делать для них все, что положено, то никто не скажет, что они выбрали недостойного!
        - Пока тебя еще никто не выбрал, Ветролидович! - осадил его Вестим. - И не выберет, пока я здесь. Не забывай - я для того тут сижу, чтобы никто не забывал о князе Святославе, единственном законном владыке этих мест, городцов и весей. Спроси у госпожи Свандры, она тебе напомнит.
        Сигват промолчал, но брови его хмурились, а губы шевелились, будто продолжая спор. В больших, немного навыкате глазах сверкало негодование. Двадцать лет назад решив оставить наследство за одним Ингваром, Сванхейд стремилась предотвратить раздоры между сыновьями. Но прошли годы, и затаившееся пламя вновь давало о себе знать то одной вспышкой, то другой. Уже не раз Сванхейд, пережившая всех своих сыновей, кроме одного Тородда, думала: не придется ли ей увидеть, как пламя борьбы за власть опалит следующее поколение - ее внуков?
        - Да, я так решила! - твердо напомнила Сванхейд и подалась вперед, сухими морщинистыми руками сжимая подлокотники своего высокого сиденья. - Я так решила, чтобы не допустить раздора в моем роду. Пока я жива, никто не смеет раздувать это пламя. Здешний владыка - мой киевский внук Святослав. И пока меня не уложили в короб от саней, никто другой не получит здесь власти помимо его воли. Об этом нечего спорить.
        - Истовое слово ты молвила, госпожа! - ответил ей Вестим, выразительно отвернувшись от негодующего Сигвата. - А воля Святослава нам уже известна. В год своей женитьбы на княгине Прияславе он дал клятву, что в его землях больше никогда не появится никакого другого князя. Это было то самое лето, когда в Полоцк от Варяжского моря находники прорвались и Рагнвальд там князем сел.
        - Я помню, с ним еще был мой племянник Эйрик, сын моего брата Бьёрна, - кивнула Сванхейд. - Но он взял добычу и ушел обратно в Свеаланд.
        - С Рагнвальдом Святослав примирился, но сказал, что этот будет последним, кого он потерпит близ своих владений. Много веков человечьих роды варяжские приходили и обретали земли и власть над словенами и кривичами, но больше этого не случится. Закончен тот век.
        Сванхейд кивнула и обратилась к Судимеру:
        - Вот что я хотела узнать у тебя: почему ты не рассказываешь ничего о той девушке, которую привезли к вам прошлой зимой? Она ведь мне тоже не чужая - это внучка моей старшей дочери, Мальфрид. Ее тоже назвали Мальфрид. Что с ней? Как она живет? Эльга сказала, что хочет выдать ее замуж. Кого ей выбрали в мужья?
        Все были рады поговорить о другом, пока беседа не вылилась в ссору. Однако этот довольно простой вопрос привел Судимера в затруднение.
        - Я… не могу тебе сказать, госпожа… - Вид у него был довольно растерянный. - Эта девушка…
        - Что с ней? - Сванхейд нахмурилась и наклонилась вперед. - Она жива?
        - Думаю, что да… - Выражение лица и неуверенный голос Судимера почти опровергали смысл его слов. - Я не слышал, чтобы она умерла…
        - В чем дело? - Сванхейд удивилась не на шутку. - Ты не знаешь, куда подевалась родственница твоей жены? Вы что, не видитесь с Кетилем, Утой и прочими, кто живет от вас в половине дня пути? Эльга заверила меня, что оставит юную Мальфрид своей сестре и ее собственной матери, а они все живут у брода! Она ведь отвезла девушку туда?
        - Ну да, к сестре отвезла, - подтвердил Судимер, явно не зная, как быть. Но потом решился. - Госпожа, там… дело тайное с этой девушкой. Из Варягина она той зимой еще пропала, и даже баяли, будто пошла в лес да и сгинула…
        Ахнули Сванхейд и Соколина, жена Вестима; Бер вытаращил глаза, и даже Сигват, позабыв о своем возмущении, устремил на Судимера удивленный взгляд.
        - Как это - в лес пошла и сгинула? - Сванхейд в возмущении вцепилась в подлокотники. - Кто ее пустил? Как вы позволили? Это ж не холопка, не псина приблудная! Это внучка моей Мальфрид! Как вы могли… как вы посмели ее сгубить? О чем думала ее мать?
        Задыхаясь, она откинулась на спинке сиденья; лицо ее побледнело и вдруг приняло такое мертвенное выражение, что оборвалось сердце у каждого, кто на нее смотрел. Всякий ясно увидел, как близка к могиле эта женщина - и какая огромная сила духа в ней скрыта. А то и другое вместе - опасная связь.
        - Госпожа, выпей! - Бер подошел к ней с кружкой воды. - Успокойся. По-моему, он не хочет сказать, что девушка умерла.
        - Не хочу! - поспешно подтвердил Судимер. - Это они говорят так, ну… обычай такой…
        - Какой еще обычай? - тихим от слабости, но уверенным голосом переспросила Сванхейд.
        Она отпила воды, рука ее с кружкой дрожала.
        - Ну, эти дела лесные… - Судимер не хотел говорить о сокровенных обычаях своего рода при стольких чужих людях. - Она сама-то жива, а только такая молвь идет, будто умерла… В свете белом ее нет, в Нави она, ну вот, стало быть, как бы умерла… А сама живая.
        Сванхейд глубоко вдохнула. Она ничего не поняла, кроме того, что Судимер не хочет открыть ей правду.
        - Довольно! - Она сделала знак Беру, чтобы помог встать, и кивнула служанке, ирландке средних лет. - Простите меня, я старая женщина. Я не в силах… Прилягу. А ты, - она взглянула на Бера, державшего ее под локоть, - оставайся и посиди с родичем. Ита меня отведет.
        Вестим с женой, Сигват, словене тоже встали и стали кланяться, прося прощения, что утомили госпожу долгими разговорами. Остался только Судимер, которого вместе с дружиной разместили в гостевом доме на хозяйском дворе. Взрослым мужчинам, однако, спать было еще рано, и остаток вечера гостю предстояло коротать вдвоем с Бером.
        Сванхейд не требовалось больше ничего говорить внуку: тот и сам понимал, чего она хочет.

* * *
        К старости госпожа Сванхейд стала маяться бессонницей. Каждый раз она просыпалась еще почти ночью, в тиши спящего дома, и долго лежала, дожидаясь, пока за стеной спального чулана послышится шум движения, означающий, что в мире живых начинается новый день. Раздастся голос ключницы, пришедшей будить служанок. Одних Покора отправит доить коров, других - разводить огонь в поварне, варить кашу, молоть зерно, чистить и готовить рыбу утреннего улова. Когда-то Сванхейд сама вставала вместе со служанками и наблюдала, как они делают свою работу. Но теперь ей это было не по силам, и она лежала, дожидаясь, пока Ита принесет ей подогретого молока с медом, или разведенного вина, или травяного отвара. Жаль, что в доме нет молодой хозяйки. Когда-то здесь жил Тородд с женой Бериславой, и та выполняла прежние обязанности Сванхейд. Но Берислава умерла много лет назад, еще до того как Тородд отсюда уехал. Временами Сванхейд брала к себе каких-нибудь молодых родственниц, но через пару лет все они выходили замуж, и она опять оставалась без помощниц. Теперь при ней только Бер. И впрямь, что ли, поторопить его с
женитьбой? Пусть бы ходила здесь молодая госпожа, носила ключи на цепочках под наплечными застежками, как сама Сванхейд пятьдесят лет назад… Убедиться, что если не Гарды, держава ее, а хотя бы дом, Хольмгард, отдан в надежные руки и род ее здесь будет продолжен.
        И как раз об одной юной деве из своего потомства старая госпожа думала вчера перед сном.
        Принимая у Иты расписную чашку греческой работы, Сванхейд велела поскорее прислать к ней внука. Бер, не в пример бабке, по утрам любил спать подолгу и теперь явился, протирая глаза. Гребень явно еще не касался его полудлинных светлых волос, неряшливыми кольцами лежащих на высоком лбу.
        - И правда, хоть бы за какой невестой тебя на эстов послать, - проворчала Сванхейд, с сомнением его оглядывая. - Чтобы подавала тебе утром чистую рубашку, умывала и причесывала.
        - Извини, госпожа, если мой вид оскорбляет твой взор. - Бер подавил зевок. - Но я счел, что, если я замешкаюсь, это огорчит тебя сильнее. Если прикажешь, я пойду умоюсь и поймаю кого-нибудь, чтобы меня причесали…
        - Сиди! - с шутливым гневом буркнула Сванхейд. В молодости она не была так снисходительна к мужчинам, даже к своим сыновьям, но в повадках Бера ее лишь забавляло то, что в других сердило. - А не то я отправлюсь в Хель, так и не узнав, чего хотела.
        - Сага эта такова. - Бер привычно уселся на ларь с плоской крышкой, где у его могучей бабки, как он с детства был уверен, хранились все сокровища Фафнира, отданные ей на сбережение самим Сигурдом Убийцей Дракона. - В лесах близ Плескова живет колдун, говорят, он оборотень, и его называют Князь-Медведь. Он хранит душу плесковского рода и воплощает всех их умерших предков. На люди он показывается лишь несколько раз в году, особенно на йоль, когда во всех домах угощают умерших. Но всегда в личине, его лица не видит никто и никогда. А кто, говорят, случайно увидит, тот умрет еще до начала следующего дня. Поэтому ему стараются не смотреть даже в морду… ну, в личину, чтобы случайно не встретить его смертоносный взгляд…
        - Пф! - Сванхейд насмешливо фыркнула. - А в тебе, дружище, пропадает прекрасный сказитель! Мне даже почти стало страшно! Прибереги эту сагу, расскажешь людям на йоле!
        - Это я пересказываю то, что сумел вчера выудить у Судимера. Дальше будет еще любопытнее. К этому колдуну-медведю посылают перед замужеством самых знатных дев, чтобы он наделил их способностью рожать могучих сыновей. Каждый следующий Князь-Медведь рождается от одной из этих дев. А нынешний - сын боярыни Вояны из Будгоща.
        - Вот как? - отозвалась Сванхейд, слушавшая с большим любопытством. - Этого я не знала.
        - Перед замужеством она три дня прожила в логове у этого переодетого медведя, а потом ее жених пошел в лес и отбил ее в поединке. Она родила сына, уже будучи замужем, но тот ребенок все равно считался принадлежащим медведю. Когда ему было года три, старый Князь-Медведь, его священный отец, был убит. И это как-то связано с Эльгой киевской - случилось в то же лето, когда она убежала из дома, чтобы в Киеве выйти замуж за дядю Ингвара. Но об этом Судимер не хотел говорить. А нынешний Князь-Медведь с тех пор живет в лесу. И эту новую девушку, Мальфрид, родичи отправили к нему.
        - Но зачем? - изумилась Сванхейд. - Она ведь… ах да! Эльга же сказала, что они собирались выдать ее замуж.
        - Странный способ, я бы сказал. Что до меня, я бы не хотел взять в жены деву, которая перед этим была женой какого-то грязного колдуна, пусть и всего три дня. Я бы, честно говоря, постарался убить его еще до того, как он к ней прикоснется.
        - Если я верно знаю, именно так рассуждал сын Свенельда. Поэтому старый Князь-Медведь погиб в то самое лето, когда Эльга бежала в Киев.
        - Да? - оживился Бер. - Мстислав Свенельдич убил колдуна?
        - Я так понимаю, что да. Но у них вышло много семейных неприятностей из-за этого, и все они не любят об этом говорить. Так что с нашей юной Мальфрид, Судимер сказал еще что-нибудь?
        - У них в роду принято, чтобы девы ходили в лес к самой старой колдунье гадать о судьбе. Мальфрид ушла туда вскоре после того, как приехала, и назад не вернулась. Родичи уверены, что она живет в чаще, у колдунов. То есть Судимер говорит, что так ему сказали женщины. Он сам не ручается.
        - Это все?
        - Я так понял, больше Судимер ничего не знает.
        - Тогда иди умывайся. Я подумаю…
        Итоги своих размышлений Сванхейд долго в тайне не держала.
        - Мне не дает покоя судьба той девушки, моей правнучки Мальфрид, - сказала она, когда Судимер и Бер уже сидели в гриднице за столом и налегали на кашу и горячие лепешки с маслом. - Ее мать выдали замуж за князя древлян, и, когда Ингвар разбил его, она с детьми оказалась в плену. Мой сын не мог причинить вреда дочери своей родной сестры, но все же ее дети - наследники древлянских князей. И если уж девушку повезли в такую даль, за два месяца пути, да еще зимой, это значит, что Эльга и Святослав сочли ее опасной для себя. Ты уверен, - Сванхейд пристально взглянула на Судимера, который замер, слушая ее речь, даже не донес кусок лепешки до рта, - что ее послали в лес не для того, чтобы погубить?
        - Не слышал я о таких замыслах, - твердо ответил Судимер. - И если бы слышал, то не позволил. Пусть они, киевские, у себя там что хотят делают, но в своей земле я владыка и напрасных убийств не допущу. К тому же она и мне родня. Да какой вред от девки! - Он положил лепешку обратно на греческое блюдо, расписанное птицами. - Что она может худого сделать? Отдать ее замуж, ряд положить, что дети материнскому роду не наследуют, да и все дела. А губить зачем? Я ее видел один раз - хорошая была девка, коса - во! - Он показал три сомкнутых пальца.
        - Я бы посоветовала тебе поскорее выяснить ее судьбу. Ведь если она погибла по вине своей плесковской родни, это злое дело боги не оставят без отмщения, - строго предостерегла Сванхейд. - А собираться в военный поход, зная, что боги тобой недовольны, - это очень неразумно. Можно расстаться с головой. Ты понимаешь меня?
        - М-м… да! - озадаченно подтвердил Судимер, но голос его опять-таки резко противоречил смыслу ответа.
        - Я хочу, чтобы ты понял как следует. Тебе не стоит собираться в поход, пока ты не убедишься, что эта девушка жива и здорова. И уж верно, я не пущу в такой поход моего внука.
        Бер вскинул брови: до сих пор он не думал, что судьба потерявшейся Мальфрид-правнучки его как-то затрагивает.
        - Неужели… - начал он, прикидывая, как бы повежливее возразить и все же отстоять свое право повоевать с чудью на Чудском озере.
        - И ты, и я… и ты, - Сванхейд строго взглянула на Судимера, - состоим в родстве с этой девушкой. И если от нашего рода пришло к ней зло, то все мы будем за это в ответе. Хорошо, что я хотя бы сейчас узнала об этом, и то, боюсь, не слишком ли много времени потеряно! Если она живет в лесу уже почти год…
        - Год к весне будет, - несмело возразил Судимер.
        - И трех четвертей года довольно, чтобы с молодой женщиной случились разные несчастья. Особенно если она отослана в дремучий лес и отдана во власть каких-то колдунов!
        - Но что же тут поделать! - воскликнул расстроенный Судимер. - Бура-баба так велела! Ее и отослали!
        - Ну а теперь я велю, чтобы за ней пошли и вернули!
        - Да как же туда идти?
        - А в чем препятствие? Это очень далеко?
        - Не то чтобы далеко… а тропы туда ведут тайные…
        - Я не сомневаюсь, ты отлично знаешь эти тропы, - убедительно сказала Сванхейд. - Ведь ты князь. Ты сам первый жрец для своих людей, и не может быть в твоей земле священных тайн, недоступных тебе.
        Повисла тишина. По лицу Судимера было видно, как борются в нем противоречивые чувства. Сванхейд была права, но ему не хотелось вмешиваться в дела Буры-бабы и Князя-Медведя. Как и все плесковские дети, он вырос в благоговейном страхе перед этими двумя ведунами, чьи имена живут тысячи лет, а лица всегда скрыты под личинами. Этот страх не прошел и тогда, когда он подрос и узнал, что эти двое - его кровные родичи, начавшие жизнь как и всякий простой человек. Но теперь в них были чуры, а это делало их уже совсем иными существами.
        - А давайте я за ней схожу, - предложил Бер, понятия не имевший о Буре-бабе. - Если это не очень далеко от Плескова… Я успею найти ее и вернуться еще до того, как нам придет пора выступать на чудь. Даже, если ты хочешь, дроттнинг, я привезу ее к тебе, чтобы ты убедилась, что она жива.
        - Туда нельзя кому попало ходить, - нахмурился Судимер. - Там Навь - место тайное.
        - Но погоди! - Бера все сильнее захватывала эта мысль. - Ты сам мне рассказывал, что, когда боярыня Видятина, еще в невестах, у того медведя жила, он пошел за ней и с медведем бился за нее.
        - Так то жених! Обычай такой! Кто отбил, тот и женись. Ты что же - жениться думаешь? - Судимер недоверчиво засмеялся.
        - Я… - Бер возвел глаза к потолочным балкам, соображая. - Ее бабка Мальфрид - родная сестра моего отца. У нас пятое колено родства. Взять ее в жены я не могу, зато я еще могу считаться ее братом. То есть дядей. А родич по матери уж верно имеет право пойти и узнать, не съел ли медведь бедную девушку! - с воодушевлением добавил он, чувствуя, что напал на верный путь. - Это признают все колдуны чудской страны, или они не отличат свою пятку от задницы, клянусь Отцом Колдовства[14 - То есть Одином.]!
        - Вот и хорошо. - Сванхейд благосклонно кивнула. - А когда ты привезешь ее сюда ко мне и я буду знать, что ей не причинено вреда, мы и подумаем, какую дружину сможем собрать для похода на чудь.

* * *
        Вечер начинался как обычно, как всякий из одинаковых зимних вечеров, и не было никаких предвестий к тому, что он переменит всю жизнь Олегова рода. Как начало темнеть, Ута отвела Свеню, своего младшего, в избу к Предславе, а сами они вдвоем отправились на павечерницу к Гостёне - Кетилевой жене, своей невестке. На беседу к Гостёне собирались бабы из трех-четырех весей. Молодухи с девками сидели отдельно, у Еленицы в Выбутах. Улеб, старший сын Уты, пошел туда. По годам ему давным-давно пора было ходить с женатыми молодцами, и Ута все надеялась, что он здесь себе кого-нибудь высмотрит.
        Когда со двора пришли сказать, что явился некий отрок и просит позволения войти, бабы загомонили, принялись хохотать.
        - Ой, девки, - выросшие вместе женщины до последнего зуба друг друга называют по привычке девками, - а вот нам и жаних!
        - Орешков-то принес хоть?
        - Давно к нам парни не заглядывали, я уж было соскучилася!
        - Перепутал, скажи, заблудился! Невест ему здесь нет!
        - Через реку пусть дует!
        - Орешки пусть оставит!
        - Не, пусть заходит! Может, и приглянется кто!
        - Ты, что ли, клюка старая?
        - Я не я, а вон Баюновна у нас чем не невеста? Четыре зуба еще осталось!
        - Да я того жаниха на один зуб положу, другим прихлопну!
        Однако упрямый гость «дуть через реку» отказывался: он хотел видеть не кого-нибудь, а Уту!
        Та испугалась: не стряслось ли чего дома? Свеня с Предславиными чадами оставлен, Улеб в Выбуты пошел - не сцепился ли там с кем? Всю жизнь Ута за кого-нибудь тревожилась, всегда на руках был целый выводок. Никак она не могла привыкнуть, что прошла жизнь, разлетелись дети из гнезда, только и заботы теперь, что долги нитки водить.
        Когда гость вошел, все притихли: было любопытно. Одет он был по-варяжски и явно не здешний. А Ута при виде него почему-то сразу вспомнила второго своего сына, Велерада. Даже сердце оборвалось. Ростом, станом, повадкой гость сразу кого-то ей напомнил, еще пока она не могла разглядеть лица.
        Парень у двери сбросил на спину худ, стянул шапку, без робости поклонился бабьему собранию. Заблестели при лучинах полудлинные светлые волосы - роскошные кольца золотые, любая девка позавидует. Ута невольно прижала руку ко рту: она могла бы поклясться, что знает его почти так же хорошо, как родных сыновей, только имени не ведает! Да что же за морок такой!
        - Будьте живы, матери почтенные, - громко объявил пришелец по-славянски, и голос его тоже Уте что-то напомнил. - Да пошлет вам Макошь здоровья, чад умножения, хозяйства прибавления!
        - И ты будь здоров! - улыбаясь такой бойкости, сказала Гостёна. - Чей сын, откуда к нам? С чем пожаловал?
        - Родом я с Волхова-реки, из Холм-города, Тородда и Бериславы сын, Свандры и Улеба внук, Домолюбы и Вальгарда тоже внук, Судогостя и Годонеги правнук. Звать меня Берислав.
        Тут все бабы завопили: это же плесковских князей отпрыск, варягинского воеводы племянник! Ута, Гостёна и Предслава вскочили разом. Сын Беряши! Их родич, сестрич! Все три наперегонки устремились к пришельцу, будто к ним жар-птица влетела. Теперь Ута поняла, кого он ей напомнил: ростом и станом - своего отца Тородда, а лицом, пожалуй, племянника, Эльгиного Святослава. Лоб, глаза, брови, скулы - почти тот же Святослав, только нос другой: не вздернутый, а наоборот, кончик немного загнут книзу, будто клюв.
        Другой бы отрок смутился, но только не этот. Он знал, что здешняя родня ему обрадуется, и оттого заранее сам был рад. Ута даже заплакала, когда его обнимала, словно ее сын родной вернулся. Незнакомый сын давно умершей сестры был чуть ли не лучше своего - будто поклон от Беряши с того света.
        С Беряшей, Эльгиной младшей родной сестрой, Ута в последний раз виделась двадцать пять лет назад, когда сама еще невестой уезжала в Киев. Бериславе тогда едва исполнилось двенадцать, а через два или три года ее увезли в Хольмгард, чтобы выдать за Тородда. Всю жизнь она прожила на Волхове, пока Ута была в Киеве, и до самой ее смерти им так и не пришлось больше свидеться. Уте она запомнилась юной девой в новой жесткой поневе, и теперь не верилось, что этот молодец старше Беряши годами - ее сын.
        Гостёна не могла уйти, но Ута с Предславой простились с беседой и повели сестрича в Вальгардову избу. Ута с самого своего приезда жила там: от семьи ее стрыя Вальгарда в Варягине давным-давно никого не осталось, изба стояла пустая и служила для гостей. А теперь, когда Свенельдич увез в Киев двоих детей, Ута поселилась там втроем с Улебом и Свеней. Самым старшим и самым младшим из всего выводка, только их ей судьба и оставила.
        Топить баню было уже поздно - стемнело давно, однако женщинам забот хватило: десять человек разместить, накормить. Любопытствовали, по какому случаю сестрич вдруг к ним заявился. Ута подумала, не померла ли старуха Сванхейд, но бодрый, оживленный вид гостя не обещал горестных вестей.
        Не желая утомлять племянника, Ута собиралась подождать с расспросами до завтра. Но когда Берислав и пятеро его отроков - остальных забрала Предслава - сидел за Вальгардовым большим столом и ел кашу с солониной, не удержалась. Начала спрашивать: о Сванхейд, о Соколине и ее детях, о том, что слышно от его отца и сестер.
        - А ты к нам не по невест ли приехал? - пошутил Улеб: новый брат ему тоже понравился, как всякий доброжелательный человек.
        - Не по невест, но вроде того, - загадочно ответил Бер и отложил ложку. - Госпожа Сванхейд, бабка моя, - объявил он, повернувшись к Уте, - приказала, чтобы я привез к ней девушку по имени Мальфрид, нашу родственницу. Нам правду сказали, что ее держит в плену в дальней чаще ужасный колдун-оборотень?

* * *
        Судимер перед расставанием немало тревожился, это было видно.
        - В Будгоще не говори никому, куда ты собрался, - просил он Бера еще перед отъездом из Хольмгарда. - Хоть это и не их дело ныне, но все же помнят, что прежнего Князя-Медведя за девку убили, а он все-таки им сын…
        - Я никому не собираюсь ничего говорить, - утешил его Бер. - Когда имеешь дело с колдунами, то чем меньше болтовни, тем надежнее. Я еще успею прославиться, когда вернусь с победой, девой и головой дракона… то есть медве… словом, чудовища.
        - Какой головой! - испугался Судимер. - Я же тебе толковал - нельзя его трогать!
        - Я пошутил! Я его не трону. Если только он не попытается меня убить.
        Судимеру было рано возвращаться в Плесков: ему требовалось завершить кольцо, обойдя еще пять-шесть волостей между Шелонью и Чудским озером. А Беру, чтобы успеть обернуться туда и обратно, предстояло ехать прямо сейчас. Время для путешествия наступало самое неудачное: летом его можно было бы совершить по воде, зимой еще легче - на санях по льду. Но сейчас сочли за счастье, что успели пересечь Ильмень в лодьях. В Будгоще наняли лошадей.
        У Бера было с собой десять отроков - ради чести и возможных дорожных превратностей. Несмотря на самую унылую и неприятную пору года, в путь он пустился охотно: юность радуется любой перемене, особенно сулящей приключения и славу. В Плескове он никогда еще не был и не знал никого из тамошней родни, хотя о многих был наслышан. Приятно будет повидать новые места, познакомиться с родичами. К тому же шла пора павечерниц, и немало места в мыслях Бера занимали еще незнакомые плесковские девы, с которыми он не состоял в родстве. А осенний ветер, холод, бьющий в лицо влажный снег девятнадцатилетнему парню в хорошей одежде и на добром коне были нипочем.
        Судимер ходил несколько мрачный, опасаясь за последствия той застольной беседы. Он не мог скрывать от Сванхейд известия о ее родной правнучке, но тревожился, что не к добру все это дело с Малушей выплыло наружу. Шепотом проклинал «всех этих баб», сам толком не зная, кого имеет в виду. Оставалось надеяться на благоразумие Бера, который, хоть и имел склонность к лишней прямоте, все же был наделен должной осмотрительностью.
        Уже на Шелони путников застала настоящая зима: часто шел снег и уже не таял, земля смерзлась, река покрылась снеговой кашей, густевшей с каждым днем и обещавшей скорый ледостав. Прибрежной тропой они добрались до междуречья Узы и Черехи. Летом здесь был волок, и тут пути дяди и племянника расходились: Беру отсюда предстояло ехать к Плескову прямой дорогой, а Судимеру - окольной.
        - Ты поезжай в Варягино и там Уте все обскажи, - напутствовал князь племянника. - Она тебя на ум наставит.
        - Я знаю, любезный мой вуюшко! - отвечал Бер. - Сперва идут к первой ведьме и у нее спрашивают дорогу к старшей сестре. Или я сказок мало слушал? Знаю, как быть.
        - Уж больно прытка ваша порода варяжская, да немало из этого выходило беды! - вздыхал Судимер. - Сказок он слушал… Свенельдич тоже вот… знал, у кого дорогу спросить. Да по сей день из того леса не выберется!
        Бер приподнял брови и только просвистел в ответ. О Мстиславе Свенельдиче он был наслышан, но сам его не знал и по обычаю молодых полагал, что его поколение будет половчее прежних.
        Летом или по прочному санному пути заблудиться было бы негде: Череха впадает в Великую, а Великая ведет прямо к Варягино. Но сейчас приходилось ехать берегом и в каждом жилом месте просить отрока в проводники: без помощи местных Бер не нашел бы занесенные тропки. Из-за снегопадов продвигались шагом, бывало, что за день проделывали едва половину обычного перехода, а то и меньше. Нередко приходилось пережидать до утра в какой-нибудь веси из двух-трех избушек, потому что довести до следующей засветло хозяева не брались.
        Только на пятый день, уже почти в темноте, впереди над застывшей рекой показалось селение, по описанию то самое, которое они и искали. Бер вгляделся: скалящихся черепов с огоньками в глазницах на кольях тына вроде не висело.
        - Оно, что ли? - прищурился Свен, немолодой десятский. - Варягино?
        - Должно быть оно, - кивнул Бер. - Здесь живет младшая ведьма, которая укажет мне путь к старшей. В самую чащу…

* * *
        В тихой, полутемной Вальгардовой избе как будто ударила молния. Сын Беряши улыбался и не знал, как поразили Уту его слова.
        Никто не знал, как долго Малуше положено оставаться у медведя. Ута надеялась, что Бура-баба сама отошлет ее, как придет время. Но что если та рассудит оставить ее в лесу навсегда? Хоть Эльга и считала, что так будет лучше всего, Ута не могла с этим смириться. Предслава часто плакала, когда на нее находила тоска, жаловалась, что ее дочери судьба сгинуть в лесу. А может, уже и сгинула, откуда знать? О том, чтобы кого-то за Малушей послать, родичи даже не думали. Но боги подумали за них, и вот он появился - витязь из преданий, готовый идти по следам плененной девы. Не знающий, кто такой Князь-Медведь, не боящийся темной чащи… Чем больше Ута смотрела на сына Беряши - его голубые глаза под русыми бровями, светлые кольца волос на высоком, во всю их породу, лбу, его улыбку, разом приветливую и дерзкую от несокрушимой веры в свои силы, - тем прочнее овладевало ею убеждение, что именно так и должен выглядеть посланец богов. Не ждать же, что у него взабыль будут руки по локоть в золоте, а ноги по колено в серебре.
        - Ты - сестра моей матери, кто же меня, молодого, на ум наставит, если не ты? - наседал Бер. - Укажи мне дорогу, где ее там искать, в этой чаще? Есть же у тебя волки серые, - он задорно взглянул на Улеба, - кто дорогу знает, пусть меня проведут. Проведешь, а, брате? Не поверю, чтобы вы тропинок к своему оборотню не знали.
        - Но зачем она тебе? - наконец выговорила Ута. - За девой к медведю ходит жених, а ты ей не жених - она тебе сестра…
        И подумала: Святославу Малуша тоже сестра, в том же самом пятом колене…
        А знает ли Бер, почему Малушу отослали в лес к медведю? Что-то в его открытом взгляде говорило ей: нет. Ему не сказали. Эльга скрыла позорную тайну от Сванхейд, а Судимер не решился выдать даже то, что дева ушла уже «непраздной».
        - Она мне племянница, - вежливо поправил Бер. - Дроттнинг Сванхейд пожелала, чтобы я привез к ней эту девушку.
        Было ясно, что для Хольмгарда желание Сванхейд - закон, оно не нуждается в оправданиях.
        - Госпоже Сванхейд дороги все ее потомки, - все же стал объяснять Бер. - У нее было одиннадцать детей, как ты, возможно, знаешь. Но лишь шестерым из них посчастливилось сделаться взрослыми людьми, и то Альвхильд, самая старшая моя тетка, умерла еще невестой. Сванхейд пережила почти всех, сейчас остались лишь мой отец и Альдис, здешняя княгиня. Моя бабка желает знать, что все ее потомки, кто живет на свете, благополучны. Она была рада узнать, что внучка ее дочери Мальфрид, носящая то же имя, приехала в Плесков и должна выйти замуж недалеко от наших краев. И вдруг оказалось, что вместо замужества девушка отослана в лес к медведю! Судимер сказал, что в здешних краях такой обычай для знатных дев…
        - Это правда. - Ута кивнула в ответ на его вопросительный, пристальный взгляд, но с таким неловким чувством, будто лжет. - Даже Эльга… твоя киевская вуйка, тоже была…
        - Но даже если и так, то девушка уже пробыла у медведя достаточное время.
        - Это не нам судить. Там все решает Бура-баба…
        - Если дело только в обрядах, то можно предоставить решать знающим людям, - согласно кивнул Бер. - Но видишь ли, госпожа Сванхейд сомневается…
        - В чем? - пришлось Уте спросить с таким чувством, будто ее сейчас уличат в чем-то нехорошем.
        - Ей известно, что отцом девушки был один мятежный князь из славян, с которых киевские князья берут дань. Поэтому ее увезли выдавать замуж так далеко? Для родственницы киевской княгини можно было найти хорошего жениха и поближе, ведь так?
        - Так, - опять поневоле подтвердила Ута.
        Сестрич держался все так же вежливо и дружелюбно, но мнилось, будто он ласково подталкивает ее в какую-то ловушку. Ута стягивала на груди края серого толстого платка, защищаясь от чего-то.
        - Все дело в ее отце? - Бер пристально заглянул ей в глаза.
        - Он мертв! - сказала Ута, будто это облегчало дело.
        - Тем хуже. - Бер сочувственно поднял брови. - Это означает, что его сторонники теперь обратят надежды на эту девушку. Знаешь сагу о деве по имени Гудрид, дочери короля Альва, внучке Сиггейра, которая осталась единственной наследницей своего рода? Она объявила, что не выйдет замуж и будет воздерживаться от связей с мужчинами, пока не найдет человека, равного ей по знатности, но во всей стране такого не было. Она жила в доме, который охраняли двенадцать могучих воинов, чтобы кто-нибудь не пробрался к ней и не осквернил род конунгов, идущий от сына Одина. Однажды туда явился человек по имени Хальвдан, сын Бьёркара и Дроты, дочери конунга норвежцев Рагнвальда. Двенадцать воинов куда-то отлучились, и он сумел пройти к знатной деве. Хальвдан стал склонять ее к любви, уверяя, что если она не последует велениям Фрейи и не изберет мужа, то все владения ее скоро придут в упадок. Она все равно поначалу его отвергла: дескать, род его недостаточно хорош для ее ложа, к тому же у него была рана на лице, которая никак не заживала… Впрочем, это длинная сага, - спохватился сказитель, хотя Улеб уже придвинулся
ближе и в глазах его отражалось явное желание узнать, что там дальше было с тем дерзким искателем. - Я ее доскажу до конца, если хочешь, в другой раз, когда нам будет нечем занять вечер. Я так понимаю, что с юной Мальфрид происходит то же самое. Многие отважные мужи, желающие получить наследство ее отца, станут добиваться ее руки, и девушку отправили подальше от всех, кто знал, кто она такая. Верно?
        - По… это так, - Ута кивнула, хотя была не уверена, что говорит правду.
        Отчасти это была правда. Эльга года два назад могла бы выдать Малушу замуж честь по чести, если бы не боялась именно этого: что ее муж будет притязать на землю Деревскую.
        - Это разумно, - одобрил Бер. - Но госпожа Сванхейд желает знать, что девушке, ее правнучке, не чинят никакого насилия и принуждения. Если такое происходит, то госпоже Сванхейд… будет очень неприятно. Поэтому она и послала меня разобраться в этом деле. Если я привезу к ней юную Мальфрид, чтобы та погостила у своей прабабки, Сванхейд поможет собрать войско для похода на вашу мятежную чудь.
        Теперь Ута поняла, почему Судимер рассказал в Хольмгарде про Малушу и отправил Бера сюда - ради помощи в походе. Но рассказал далеко не все. Самого главного он не знал и сам. И теперь ей приходилось решать: как же быть?
        Ута не имела власти запретить Беру искать Малушу. Даже должна была ему помочь, чтобы не ссориться со Сванхейд. Высокий род, почтенные лета хозяйки Хольмгарда, их родство обязывали Уту прислушаться к любому ее желанию, к тому же она и сейчас оставалась очень влиятельна в бывших владениях семьи.
        Но божечки… Если сначала Бер узнает, что у Малуши есть дитя… а потом Малуша приедет в Хольмгард и как-то выплывет наружу, что это дитя - от Святослава, тоже внука Сванхейд… она проклянет всех своих потомков по ветвям Мальфрид-старшей и Ингвара. Да и прочую родню, что допустила эту позорную связь…
        Ута сидела, будто облитая ведром ледяной воды, и не знала, на что решиться. А посланец богов не давал времени на раздумья.
        - Ты ведь укажешь мне дорогу к той избушке? - Бер придвинулся ближе и ласково взял тетку за руку. - Научишь, как ее повернуть к лесу задом, а ко мне передом? Ты мудрая женщина, и я уверен, что по твоим советам справлюсь с этим делом наилучшим образом.
        - Утро вечера удалее, - только и ответила Ута теми словами, которые невольно подсказал ей он сам. - Ложись-ка спать, добрый молодец, завтра еще потолкуем. Здесь живет мать этой девушки, Предслава, нужно узнать, что она думает об этом.
        На самом деле Ута не сомневалась, что подумает Предслава. Да та своими руками привяжет лыжи этому парню, который обещает вернуть ей дочь.
        Судимер дал согласие, а он здесь князь. Похоже, уже ничего не изменить, все решено богами и судьбой.
        Но даже когда все разошлись по своим местам и затихли, Ута и не мечтала заснуть. Лежа в темноте с открытыми глазами, она будто слышала, как в темном небе гудит нить на веретене суденицы.

* * *
        Назавтра Бер со товарищи сперва отоспался, потом сходил в баню и готов был на следующий день отправиться в лес за девушкой. Но пришлось подождать еще два дня: плесковские родичи все совещались между собой. Ута сходила за реку, к сестре своей матери, самой старой бабке в округе, а Улеба посылали куда-то верхом, к какой-то Уломовне. Но Бер, несмотря на нетерпение, неплохо провел время с Алданом, мужем Предславы. Из всей родни этот его зять, родом датчанин, понравился ему больше всех: спокойный, как поминальный камень, великан с лицом умелого убийцы и добрыми глазами. Не теряя времени даром, Алдан преподал Беру несколько уроков из принятой здесь рукопашной борьбы.
        - Так здесь дерутся с медведем мужики на весенних праздниках, - объяснял Алдан. - Каждую весну он приходит сюда на игрища, уволакивает девку, но недалеко, только до опушки леса. Там есть яма, якобы его берлога, и нужно вызвать его оттуда на драку. Бороться с ним ходят поочередно. Он неплохой боец - средних лет мужчина, не слишком молодой и не слишком старый. Бывает, что опрокинет троих-четверых, а позволяет себя победить и отдает девку, когда ему самому надоест эта забава. Оружие применять нельзя, ты знаешь?
        - Знаю. Но Судимер говорил, что Мстислав из Киева убил одного такого.
        - Тебе не понадобится никого убивать. Пусть женщины собирают свой женский тинг, но я думаю, они не вспомнят такого закона, который запрещал бы юношам пытаться отбить девушку у медведя в любое время. Самое худшее, что может случиться, - если ее срок еще не вышел, ты вернешься без девушки и с подбитым глазом.
        - Если бы я собирался в лес за подбитым глазом, то остался бы дома! - надменно ответил Бер. - Этого добра у нас в Хольмгарде можно раздобыть не хуже здешнего. И я вернусь с девушкой. Попомни мое слово!
        Алдан оказался прав: на третий день вечером Улеб сказал Беру, что завтра утром проводит его к границам Окольного, где обитают колдуны. Отправились они только вдвоем: отроков пришлось оставить в Варягино, однако Бер не возражал. Это была его сага, и все подвиги в ней он намеревался совершить сам. Пошли на лыжах: тропинки через лес занесло снегом, и пока еще их не протоптали заново.
        - Хорошо, что холод, - сказал Улеб по дороге. - Болото замерзло. Пройдем напрямую, много сил сбережем.
        Вышли они, чуть начало светать - ровно настолько, чтобы Улеб, проживший в этих краях уже около двух лет, мог отыскать дорогу. Но и так путь занял у них больше половины дня. Присаживались отдохнуть и перекусить хлебом и салом всего один раз: приближались самые короткие дни в году, рассиживаться было некогда.
        - Тебе, может, у Буры-бабы ночевать придется, - предупредил Улеб. - Но ты ее не бойся.
        - Если она не соберется зарезать меня во сне и съесть, то чего мне ее бояться?
        - Ты ее еще не видел…
        - У нее можно брать пищу? Я не потеряю память и не останусь там навек среди чудовищ, если съем у нее что-нибудь?
        - Только при входе - если ты не съешь киселя, то вы с ней не сможете видеть и слышать друг друга. Но помимо этого она редко кого-нибудь угощает, - ответил Улеб, и по голосу его было ясно, что «редко» означает «никогда». - Моя мать когда-то давно прожила у нее в избушке несколько дней, ела ее пищу - другой у нее с собой не было, - и с ней ничего плохого не случилось. Ну, то есть… - Он вспомнил, сколько всего плохого случилось с Утой еще до истечения того года, и поправился: - Она не потеряла память. Но тебе бы лучше воздерживаться, если будет можно.
        - На этот случай у меня кое-что есть с собой. Два дня точно продержусь. И я знаю, что отвечать, если она сочтет мое воздержание невежливым.
        - Умный, аж противно! - Улеб засмеялся, оглядываясь на него через плечо. - И главное, не забудь потом правильно выйти, чтобы не остаться во власти Нави. Помни - входить через левую от себя створку, выходить обратно - через правую.
        - Но это же… - Бер немного подумал, - получается одна и та же?
        - Ну да. - Улеб тоже подумал. - Это створка, через которую ходят живые. А сама Бура-баба - через другую.
        Бер понимающе кивал. Он уже прикидывал, не лучше ли будет постараться избежать знакомства с этой местной великаншей Модгуд, охраняющей вход в страну Хель.
        Кроме кожуха и худа с шапкой на нем был толстый шерстяной плащ, за поясом топорик, в заплечном мешке хлеб и вяленое мясо, а в огнивице на поясе - весь набор для разжигания огня. С юных лет хаживая на ловы, он привык к ночевкам в лесу и не беспокоился о себе, даже если не получится выйти к жилью до наступления ночи.
        Но потом передумал: лучше сделать все как полагается. От Сванхейд он знал немало саг о путешествиях разных людей на тот свет и о пугающих дивах, которых те там повстречали; жаль будет, если его собственная сага окажется маленькой и неувлекательной из-за того, что он слишком мало повидал!
        Наконец Улеб, шедший впереди, остановился и воткнул палку в снег.
        - Вот Навий ручей.
        Бер осторожно обошел Улеба, опасаясь наткнуться на коряги под снегом. Впереди был хорошо виден замерзший ручей; снег поверх льда еще не потревожил ни один человеческий след, только птичьи. Дальше зеленел густой ельник, и за ручьем не было ни тропинок, ни следов. Лишь мелкие ветки и лесной сор пятнали белое снеговое покрывало, и сразу делалось ясно: нарушить эту гладкую белизну будет немалой дерзостью.
        На ближнем берегу ручья Бер приметил дощатый короб, поднятый на высоту человеческого роста, с двумя камнями на крышке.
        - Что это?
        - Сюда подношения кладут. А оттуда, - Улеб кивнул на ельник, - выходят и забирают.
        - Сама эта колдунья?
        - Я не знаю. - Улеб смахнул рукавицей снег с бревна под елью и присел отдохнуть. - Никто не видит, как она это делает. У нее есть духи-потворники. Может, их присылает. Ты поменьше любопытничай, а то ведь нос откусят.
        - Откусил уже один такой! - Бер весело дернул себя за скошенный книзу кончик носа. - Зачем же, по-твоему, я сюда пришел, как не чтобы любопытничать!
        - А я думал, за Малушей.
        - Что ты сам-то за ней до сих пор не сходил? Ты знаешь и дорогу, и все здешние порядки куда лучше меня! И ты тоже ей двоюродный дядя!
        - Я… - Улеб поколебался. Похоже, такая мысль просто не приходила ему в голову. - Я не приношу девам счастья, - тихо сказал он потом. - Моя мать зачала меня в черные дни, и теперь мне нести неудачу с собой всю жизнь. Я любил одну деву знатного рода, Малушину тетку по матери. Горяну. Мы обручились, и свадьба была совсем готова. Тогда все думали, что я займу киевский стол. Прияна из-за этого уехала из Киева, чтобы не оставаться в одном городе с другой княгиней. Но внезапно вернулся Святослав… Он взял Горяну за себя, хотя она вовсе этого не желала. А когда Прияна об этом узнала, она отказалась возвращаться. Так были оскорблены и ввергнуты в несчастье две знатные добрые женщины. А Малфа… если бы Прияна оставалась в Киеве, всего этого с ней бы не случилось…
        - Чего - этого? - тут же спросил жадно слушавший Бер.
        - Ну, ре… - Улеб встретил его горящий любопытством взгляд и опомнился.
        Бер ведь не знает истинной причины Малушиного изгнания. А если узнает - пойдет ли ее вызволять? И не сгубил ли он, Улеб, только что надежды на лучшую долю еще одной доброй девы?
        - Чтобы ей помочь, нужен человек с удачей посильнее моей, - сказал он. - А ты по виду человек удачливый - рад буду, если она тебя не подведет.
        - Так с девушкой что-то не так? - От Бера не укрылось его смятение.
        - Ничего я тебе не скажу! - мягко, но решительно ответил Улеб и встал. - Чтобы узнать эти тайны, тебе надо сходить за ними на тот свет.
        - Как у вас тут все сурово! - с недовольством ответил Бер, будто дитя, от которого скрыли конец сказки.
        - Но ты ведь хочешь как в саге?
        Бер махнул на него рукой и стал осторожно спускаться по склону на лед ручья.
        - Удачи! - крикнул ему вслед Улеб. - И не забудь, ради Христа, - левая створка!

* * *
        На «мертвую» сторону из таинственной избушки Бер выбрался разочарованным. Черепа на кольях имелись, но только лошадиные и коровьи - человеческого ни одного. Бура-баба впустила его во двор и в дом и сама оказалась именно такой страшной, как рассказывали, но Бер не испугался, потому что этого и ожидал. Но избушка! Тесная, как могильная яма! Ни блестящего убранства, ни золота вместо светильников, ни роскошно убранного стола, где его стали бы соблазнять разными вкусными блюдами. О прекрасных дочерях старухи, которых ему предложили бы на ночь, нечего было и мечтать. Кроме самой ведьмы, там вовсе никого не оказалось. Один череп на столе, но пусть с ним кто-нибудь другой целуется.
        Хозяйка молча выслушала, зачем он пришел, и надолго задумалась. Что-то бормотала, кажется, высчитывала. Спрашивала, который сейчас месяц и давно ли в Плесков приезжали гости из Киева. Узнав, что почти год назад, кивнула.
        - Девять месяцев нужно, чтобы жена выносила дитя, и девять месяцев нужно, чтобы спряли суденицы судьбу человеку, - сказала она потом. - Девять месяцев миновали. Дева выносила дитя, богиня выносила судьбу. Настают родины. Развязываю я узлы, отмыкаю замки и запоры! Растворяю ворота Макоши!
        Она вывела Бера назад во двор, но и здесь не обнаружилось цветущего сада с соблазнительными плодами, отнимающими память и разум, лишь все тот же заснеженный ельник.
        - Туда! - клюкой указала старуха на калитку в задней стороне тына. - Ступай.
        И закрыла за ним калитку. Беру ничего не оставалось, как вновь вставить ноги в петли лыж и двинуться вперед. Никакой тропы он не видел, но угадывал ее между елями, где не было подлеска и путь не загораживали развесистые лапы. Ему могли бы указать дорогу зловоние и трупный смрад, которому полагается быть в таких местах. Но сколько Бер ни принюхивался, ничего такого не чуял. Обычные запахи зимнего леса, замерзшая хвоя…
        Но вот спереди потянуло дымом. Бер приободрился: цель близка. Вот-вот он увидит жилище самого главного колдуна. То есть местного бога, владыки царства мертвых. У него должен быть тын в семь человеческих ростов, на каждом колу по человеческой голове, а у ворот пять свирепых псов… А как зайдешь внутрь, там еще хуже: крыша из стрел, пол из змей, стены из грязи…
        Когда перед глазами Бера появилась избушка, он ее поначалу не заметил. Невысокие бревенчатые стены, заснеженная крыша так прочно сливались с лесом, что казалось, будто огромные бревна, из которых избу сложили, продолжают расти лежа. Но в стене было оконце, а из оконца тянулся дым. Увидев это, Бер застыл на месте: понял, что пришел куда надо.
        Должно быть, это морок, думал Бер, стоя неподвижно и изо всех сил вглядываясь в избушку. Отвод глаз. Не может властелин мертвых жить в такой конурке. Или здесь держат его сторожевых псов? А дворец из костей - дальше? Или жилище только кажется маленьким, а на деле в десять раз больше? Там же внутри должно быть сорок просторных палат, а в них полно великанов, обманчиво-прекрасных дев и разных чудовищ!
        Но сколько Бер ни делал знак Тора перед собой, ничего не менялось. Избушка оставалась маленькой, ни псы, ни черепа не появлялись.
        Оставался один способ - попытаться войти. Не стоять же здесь до ночи!
        Оглядевшись и не заметив ничего подозрительного, Бер осторожно пересек поляну. Сбросил лыжи, сделал шаг вниз, в углубление, куда открывалась дверь. Постучал древком сулицы и стал ждать.
        Внутри стояла тишина. Никто не подавал голоса, даже не шевелился. Бер постучал снова.
        Умерли они там все, что ли? Но это должен быть тот самый дом - не может быть, чтобы на мертвой стороне стояли десятки дворов! То есть по уму их должны быть здесь сотни тысяч - где-то ведь ютятся все те люди, что умерли со времен Аска и Эмблы! Но всякий, кто сюда попадает живым, видит только один дом. Так положено. Потому что твоя собственная смерть - только одна, и посмертная участь тоже.
        Дивясь собственной мудрости, Бер нетерпеливо постучал в третий раз.

* * *
        Вслед за этим случилось сразу несколько событий, и в ощущениях Бера они наложились друг на друга, отчего он не сразу понял, что происходит и на каком он свете.
        Дверь избенки отворилась, из тьмы на него глянуло лицо молодой женщины - с выражением испуга и решимости. Он сразу так ясно его рассмотрел, будто чья-то рука вложила этот образ в самую сердцевину его мыслей: совершенно незнакомое лицо, с высоким лбом, наводящим на мысль об упрямстве, скуластое, с немного припухшими глазами, впалыми щеками. Юность этого лица не вязалась с отпечатком тяжкой, привычной заботы и усталости. От девы веяло чем-то потусторонним - будто она глядела на него не просто из темной избы-полуземлянки, но из мира мертвых. В этот миг Бер понял: он нашел, что искал.
        Но не успел он это осмыслить, как что-то жесткое сильно и прочно ухватило его сзади за горло. Еще не сообразив, что попал в захват, на одной выучке он бросил руку к ножнам боевого ножа слева, но чья-то сильная рука так же быстро ухватила его за кисть и обездвижила.
        Дева вскрикнула, отшатнулась и исчезла во тьме; дверь захлопнулась.
        - Это кто тут бродит? - прорычал Беру прямо в ухо низкий голос. - Что за дело пытаешь в моем лесу?
        - Мне… нужна… эта девушка… - задыхаясь, выдавил Бер из стиснутого горла. Что-то огромное и мохнатое нависало над ним и держало именно с такой силой, чтобы оставить возможность дышать, но не дать вырваться. - Меня… послали… ее род…ичи.
        - Что-то худого посланца они выбрали. Я тебя из лесу пять раз подстрелить мог, будто зайца.
        - Так… не делается… - Даже недостаток воздуха не мог сбить Бера с толка. - Надо… драться… честно… Такой… обычай… водится.
        - Ну, давай честно.
        Его отпустили. Жадно вдыхая, Бер выскочил из ямы перед входом, подался в сторону и оглянулся.
        Над ямой стоял довольно рослый, крепкий мужик с накинутой на голову и плечи медвежьей шкурой. Видимо, подкрался, пока Бер стучал в дверь и сам себе заглушал звуки вокруг. На краю поляны лежали лыжи, колчан и лук.
        - Родичи этой девы, Мальфрид, дочери Предславы, внучки Мальфрид, прислали меня, чтобы я вернул ее из леса домой! - объявил Бер, сглатывая. - Ты должен биться со мной, и кто победит, тому она и достанется. Ты принимаешь это условие?
        - Ну, попробуй отбей, коли такой храбрый! - Мужик-медведь усмехнулся под своей личиной.
        - Этот поединок должен вестись без оружия.
        - Да и я так тебя заломаю. Что-то ты больно хлипок! Получше, что ли, женишка ей не нашли?
        - Может, я не так огромен и грозен на вид, как Старкад, но дело-то все в удаче. Где тебе об этом знать, чащобное ты чудовище!
        - Хватит болтать! До ночи мне тут не стоять с тобой, я с утра не жрамши. Вот и будет мне конь на обед, молодец на ужин!
        - Не изловивши бела лебедя, а кушаешь! - Бер знал, что отвечать на такие речи.
        Чуть присев, Князь-Медведь развел руки и пошел на Бера. Бер двинулся ему навстречу, держа в памяти, чему его успел научить Алдан. Окажись тут сам Алдан, этот лесной колдун недолго бы продержался…
        Обхватив один другого, они начали давить; каждый пытался опрокинуть противника. Князь-Медведь был старше и выше ростом, однако Бер унаследовал широкую крепкую спину своего отца и прочно стоял на ногах. Каждый пытался подбить другому ногу, но в тяжелых кожухах, увязая в снегу, они двигались довольно неловко. Топчась перед избой, они словно исполняли медленный обрядовый пляс, но не было ни гудьбы, ни хлопающих в ладоши зрителей.
        Наконец Бер изловчился и подбил ногой щиколотку противника, однако Медведь устоял, крепко вцепившись ему в плечи. Несколько мгновений оба покачивались, сохраняя неустойчивое равновесие, а потом рухнули наземь. Натужно пыхтя, каждый старался оказаться сверху, но тяжелая толстая одежда и рыхлый снег затрудняли движения. Бер пытался выкрутить Князю-Медведю запястье, но тот, сильный и жилистый, не давался и, толкая противника в подбородок, давил ему голову назад. Не выдержав, Бер ослабил хватку, и противники раскатились в разные стороны.
        Оба поднялись на ноги одновременно - тяжело дышащие, вывалянные в снегу. Князь-Медведь тут же шагнул вперед и, словно настоящий медведь лапой, широко замахнулся с правой, метя в ухо. Бер присел, и удар просвистел у него над макушкой. В ответ Бер дважды коротко сунув кулаками «под душу». Обычно такой удар, если попасть метко, начисто выбивал у супротивника воздух из груди. Но лесное чудище так просто было не взять - а может, толстый полушубок ослабил удар. Медведь лишь крякнул да отступил на пару шагов.
        Не теряя времени даром, Бер кинулся ему в ноги, ухватив под коленями, но противник был явно не лыком шит и навалился всей тяжестью сверху. Вновь они оба рухнули в истоптанную снежную кашу…

* * *
        Захлопнув дверь, Малуша отскочила в глубь избы. Ее трясло, в глазах плыли пятна, в ушах шумело. Это сон? Или морок?
        Перед мысленным взором стояло знакомое лицо. Святослав! Окажись за дверью само Солнце Красное, она не удивилась бы сильнее. Святослав никак не мог попасть сюда, в эту чащобу. Чтобы он взял и пришел за ней… точно как в сказках… Сердце то билось, то замирало, от жестокого волнения во всем теле возникла томительная боль. Она хотела верить в эту сказку и не верила. Прожив в темном лесном сказании три четверти года, узнав его изнанку, Малуша хорошо знала, как бывает, а как не бывает в жизни.
        Да он ли это? Верно ли, что Святослав? При первом взгляде она узнала его глаза и брови, а ниже все было закутано худом. Черты Святослава сами выпрыгнули из памяти и встали перед глазами; теперь Малуша пыталась отогнать воспоминания и понять, что же она увидела на самом деле.
        Верхняя часть лица, глаза - очень похожи. Но взгляд другой! У Святослава, в его соколиных очах, зорких до любой добычи, не бывало такого пытливого выражения. Князь молодой не имел привычки глубоко заглядывать в суть вещей, предпочитая прощупывать их концом меча.
        Но если это не Святослав, тогда кто? Кому еще могло понадобиться прийти за ней?
        Взяв себя в руки, Малуша снова подошла к двери и осторожно ее приоткрыла. Снаружи было почти тихо, доносилось лишь пыхтение и шорох. Малуша выглянула в щелку и поначалу ничего не увидела. Ей пришлось высунуться из двери, чтобы заметить противников: они лежали на снегу и медленно, натужно перекатывались. Малуша вгляделась, но рассмотреть пришельца было никак невозможно. Ростом и сложением он походил на Святослава, и на миг Малуше опять показалось, что это он.
        Было холодно. В избе заплакал Колосок. Малуша вернулась в дом; ее била дрожь. Еще стоял светлый день, падал тихий мелкий снег, но ей казалось - она спит. За три четверти года она так отвыкла от людей, от чужих вторжений, что само соприкосновение с белым светом потрясло ее и напугало. Даже почти веря, что это Святослав, она не могла обрадоваться.
        Что он подумает о ней, застав в таком месте? В избушке у колдуна-оборотня, на том свете?
        А что если… Малуша взяла на руки плачущего ребенка и начала покачивать. А что если Святославу нужен он - ее сын? Потомок Олега Вещего с обеих сторон?
        Ну уж нет. Ребенка она не отдаст. Никому. Даже Святославу, который отослал их обоих, отбросил, как сношенную сорочку…
        Казалось бы, явись сюда Святослав - ей полагалось бы ликовать. Но даже допуская, что это может оказаться он, Малуша не чувствовала радости. Они не виделись без малого год. Не то чтобы ее чувства к нему переменились. Скорее прояснилось понимание, что ее надежды на его ответную любовь были глупыми. Она понадеялась взлететь на крыльях этой мнимой любви, но погубила себя, свою честь, уважение родичей. За эту глупость она наказана тем, что год живет здесь, в лесу, всеми в белом свете забытая. Но это и к лучшему - при таком позоре. Мысль о том, что вот-вот она, может быть, вновь взглянет в голубые глаза Святослава, не сулила ей счастья. Скорее стыд из-за того, что он ею пренебрег, и возмущение, что он это сделал.
        А снаружи Князь-Медведь в очередной раз оторвал от себя Бера и сел в снегу.
        - Ох и настырный ты, человече, - выдохнул лесной хозяин. - Ладно, твоя взяла. Выдам тебе невесту. Пусти, пойду скажу ей.
        Бер тоже сел. Стер снег с лица, проморгался. Князь-Медведь встал на ноги, вяло отряхнулся и по изрытому снегу направился к избушке. Глубоко дыша, Бер наблюдал, как тот скрывается внутри.

* * *
        У входа послышался шум. Малуша встала с ребенком на руках, дрожа всем телом. Потом села - стоять не было сил. Судьба ее вновь подошла к крутому перелому. Что с ней станется?
        Она думала, что спряталась. Спряталась навсегда. Но богиня судьбы, то слепая как крот, то зоркая как ястреб, отыскала ее в этой глуши.
        Вошел Князь-Медведь - усталый, тяжело дышащий и извалянный в снегу, как малец на ледяной горке.
        - Там… жених из света белого за тобой явился, - сообщил он, счищая снег с бороды. - Пойдешь с ним?
        Малуша молчала. У нее не было ответа.
        - Эй, ты, заходи! - крикнул Князь-Медведь назад в открытую дверь. - Давай сам ее уговаривай.
        Чье-то тело заслонило свет дверного проема. Малуша пошевелилась, как будто хотела отойти, но не могла даже встать с лежанки. Колосок на руках возился и хныкал, она безотчетно покачивала его.
        Кто-то вошел, пригибаясь под низкой притолокой. В глаза Малуше бросились полудлинные светлые волосы, и сердце оборвалось. Почти как у Святослава, только те не вились. И уже сейчас, видя лишь макушку склоненной головы, Малуша поняла: не он. Не Святослав.
        Но тогда кто?!
        В нетерпении она встала и шагнула вперед.
        В этот миг пришелец выпрямился и взглянул на нее.
        Малуша вздрогнула снова. Это был не Святослав. Но это мог бы быть Святослав, родись он немного другим человеком.
        Именно так она могла бы сказать, будь у нее время и охота обдумать свое впечатление. Пришелец во всем походил на Святослава, но был другим. И взгляд у него другой: приветливый, радостный, но отчасти удивленный. Он был рад ей, но видел ее впервые в жизни…
        Как и она его.
        - Ты кто такой? - прошептала она.
        Сейчас это стало самым важным: понять, почему этот чужой человек кажется ей близким, каким мог быть только один…
        Сделав несколько шагов навстречу друг другу, они остановились под оконцем: оба жаждали друг друга разглядеть. Малуша смотрела гостю в лицо, сглатывая от потрясения. Тянуло рыдать и хохотать. Зачем он так похож на Святослава? И зачем он - не Святослав!
        - Ты же Мальфрид? Это ты?
        Она снова вздрогнула: этим именем ее называл Святослав в тот единственный месяц, который они провели вместе. Год назад, когда они вдвоем отправились в гощение по земле Полянской, он говорил людям, что она - его жена, и приказывал называть ее Мальфрид. Это имя, родовое, полученное в честь бабки из Хольмгарда, своим звучанием возвращало Малушу в то прошлое, сладкое и горькое разом, льстило и мучило.
        - Нет, - с презрением ответила она, желая ранить того, кто невольно ранил ее. - Я Малуша. А Мальфрид нету. Умерла еще год назад.
        На подвижном лице пришельца отразилось такое яркое разочарование, испуг, смятение, что Малуше даже стало его жаль.
        Но тут же его черты вновь ожили, а взгляд прояснился.
        - Год назад та девушка, которую я ищу, точно была жива.
        - Она умерла в прошлый Карачун.
        - Ты почему-то говоришь мне неправду. Она была жива до начала весны. И ее отослали в лес к медведю. Я пришел за ней. То есть за тобой.
        - Кто ты?
        - Я твой родич. Мой отец, Тородд, сын Олава, родной брат твоей бабки, которая Мальфрид. Так что ты спокойно можешь мне довериться…
        Тут его взгляд наконец соскользнул с ее лица и упал на ребенка у нее на руках.
        - Великий Один, а это что?
        - Константин-цесарь.
        Непонимающе похлопав глазами, гость оглянулся на Князя-Медведя; тот стоял неподвижно и чутко вслушивался в их беседу.
        - Ах да… - Бер сообразил, вспомнив, что дев отправляют в лес именно за чадом.
        Малуша промолчала. Незачем разъяснять ему, что ее дитя - не от Князя-Медведя. На удивленно-радостный взгляд своего спасителя она отвечала настороженно-вызывающим. Она не знала, что на сей раз приготовил для нее белый свет, но добра не ждала.
        - Я пришел забрать тебя отсюда, - сказал гость. - Я выиграл поединок, и теперь этот че… то есть этот… хозяин этого дома должен отпустить тебя со мной.
        - С чего ты взял, что я хочу пойти с тобой?
        Гость поднял ровные светлые брови, и вид у него стал такой, будто он говорил: я тебя умоляю! Малуша едва не улыбнулась в ответ: целый год она не видела светлой человеческой улыбки!
        - Зачем девушке жить в лесу среди диких зверей, когда можно жить в хорошем богатом доме среди знатной родни?
        - Какой это знатной родни? Ты откуда взялся? Я не знаю такого родича, как ты!
        - Я тоже долго не знал, что у меня есть такая племянница, как ты.
        - Так ты мне еще и дядя!
        - Я же тебе сказал! Мой отец - родной брат твоей бабки Мальфрид. А моя бабка, Сванхейд, пожелала узнать, что с тобой происходит, и послал меня с наказом привезти тебя к ней.
        - Сванхейд?
        О Сванхейд Малуша никогда не думала. Она знала, что у Святослава есть такая бабка, живущая в Хольмгарде, где он и сам еще отроком провел около двух лет. Но что эта властная женщина когда-нибудь подумает о ней, одной из множества своих внучек и правнучек, к тому же оказавшейся на положении рабыни, Малуша никак не ждала.
        - Да. Я отвезу тебя к ней. У нас в Хольмгарде для любой молодой женщины куда более подходящее место, чем здесь. А уж тем более для ее правнучки! И… - Он воззрился на ребенка, который хныкал у него почти под носом, - и ее праправнука. Это мальчик, да?
        Гость снова оглянулся на Князя-Медведя, будто проверяя, есть ли сходство. Тот ухмыльнулся. Гость улыбался, когда смотрел на Малушу, но по его глазам она видела, что вид младенца его смущает и это открытие вовсе не радует.
        - Через этого ребенка вы теперь в родстве с медведем, - мстительно сказала Малуша. - Но ты еще можешь подумать, надо ли вытаскивать этот позор на белый свет. Не лучше ли оставить нас там, где мы есть?
        Голос ее выражал намек: это будет наилучшим решением. Гость задумался, и у Малуши перехватило дыхание. В груди ее боролись противоречивые чувства: она мятежно дразнила белый свет своим позором и в то же время хотела, чтобы он принял ее - вот так, с сыном медведя на руках.
        - Нет, - сказал гость, хотя уже не улыбался. - Госпожа Сванхейд приказала мне привезти тебя к ней. И я это сделаю. А как будет лучше, оставим решать ей самой.
        - Не думаю, что она разрешит эту загадку! С ней не справилась даже киевская княгиня, а уж ее мудрее нет на свете никого!
        - Ты думаешь? - Гость явно удивился утверждению, что есть на свете кто-то мудрее Сванхейд. - Ты просто еще не знаешь нашу госпожу бабушку. Так мы идем? А то дни сейчас короткие, как бы темнеть не начало.
        - Нет! - вырвалось у Малуши. Она не могла так сразу решиться, мысль о столь крутой перемене ее пугала. - Я не пойду… так сразу. Мне нужно подумать.
        - Чего тут думать? - Гость в удивлении огляделся, не понимая, как можно по доброй воле оставаться в этой норе.
        - Подумать, желаю ли я видеть вашу госпожу Сванхейд! - надменно ответила Малуша.
        - Ты ее не доведешь, - вмешался в разговор Князь-Медведь, и они оба обернулись к нему. - Там сызнова снег идет. Ты на лыжах, а у нее-то нету. Да дитя. Не дойдет она.
        - Как же… - Гость запустил руку себе в волосы. - Надо было мне взять с собой лошадь.
        - Ну, не смекнул сразу, а теперь не на себе же ее с дитем повезешь.
        Малуша бросила на Князя-Медведя умоляющий взгляд. Сейчас, когда он вроде бы поддержал ее желание остаться, ей захотелось уйти, немедленно уйти, и она хотела, чтобы он, хозяин здешних троп, придумал какой-нибудь выход. Если он понесет ребенка, хотя бы до опушки леса, она как-нибудь сама добредет…
        - Ты пока ступай восвояси, - сказал Князь-Медведь гостю. - И ждите. На Карачун… сами увидите, что будет.
        Гость помедлил в нерешительности. Он признавал, что выбраться из леса с женщиной и грудным ребенком, имея одну пару лыж, будет непросто, но и оставлять свою добычу на прежнем месте, во власти лесного хозяина, ему не хотелось.
        - Дай мне клятву именем Отца Колдовства, что я смогу беспрепятственно забрать ее, когда приведу лошадь.
        - Клятву ему…
        Князь-Медведь подошел к корзине у двери, порылся там и вытащил сорочку Малуши - она приготовила стирать. Это была та сорочка, в которой она сюда пришла, уже изрядно заношенная, просиженная сзади до дыр, с продранными локтями, в заплатках одна на другой, в пятнах, какие оттереть уже не удавалось. Позорище, а не сорочка.
        - Возьми, - вручил ее гостю Князь-Медведь. - Теперь твоя.
        Гость принял сорочку и стал сворачивать, чтобы сунуть в заплечный мешок. Лицо его прояснилось. Сорочка - невозвратный залог, вместе с ней Князь-Медведь вручил ему саму Малушу, телом и душой, и теперь уж не отступит.
        Малуша повела плечами, чувствуя себя отданной в чужие руки. Правда, он говорит, что родич ей, называет имена их общих дедов… И судя по его сходству со Святославом, это правда.
        Он - двоюродный брат Святослава. У нее одинаковая степень родства с тем и с другим. Подумав об этом, Малуша со стыдом опустила глаза. Пусть уж лучше он верит, что дитя у нее от медведя!
        Снова вскинув мешок на плечи, гость повернулся к ней.
        - Теперь ты моя, - мягко сказал он. - Знай, что я дам тебе всю помощь и защиту, в которой может нуждаться моя племянница. Если на Карачун я ее не дождусь, - он бросил на Князь-Медведя взгляд почти угрожающий, - я непременно приду снова.
        Князь-Медведь хмыкнул.
        - Можно мне тебя поцеловать? - мягко сказал гость на варяжском языке.
        Малуша стояла, опустив глаза, но догадалась: этот вопрос пришелец обращает не к Князю-Медведю. Язык русов, которого она не слышала почти год, показался ей некой чудной речью небесных миров, но она не сразу осознала почему.
        Она поколебалась, еще не настолько доверяя ему, чтобы…
        - Как тебя зовут? - спросила она, видя, что он придвинулся почти вплотную.
        Он назвал имя - славянское, княжеское.
        - Что? - вскрикнула Малуша.
        Ей показалось, он сказал «Святослав». В знатных родах сплошь и рядом бывает, что одно имя носят двоюродные и троюродные братья, дяди и племянники…
        - Тебя что, зовут его же именем? - Она сама подалась к гостю, вглядываясь в лицо и дрожа, не в силах принять такое ранящее сходство.
        - Чьим? - удивился он.
        - Свя… Святослава… - прошептала Малуша.
        Казалось, много-много лет прошло с тех пор, как она произносила это имя вслух.
        - Я сказал, Берислав! - раздельно повторил он. - Это имя моей матери, Бериславы, дочери Вальгарда.
        - А! - с облегчением вскрикнула Малуша.
        - А иначе - Бер. Наши варяги меня так зовут. Многие даже думают, что мое настоящее имя Бьёрн - в честь деда Сванхейд. Она сама говорила, что нужно было меня так назвать. И что я очень похож на ее родню из Свеаланда. Ты ведь знаешь, что она внучка конунга Бьёрна из Уппсалы?
        Малуша глубоко дышала, стараясь успокоиться. Святослав был не особо-то похож на своего отца, Ингвара, только с матерью в нем видели некое сходство. А разгадка вот в чем: он уродился в отцовских предков из Свеаланда.
        Впервые Малуша подумала: если Колосок тоже пойдет в эту родню, то вырастет красивым мужчиной.
        - Ну как, у меня достаточно хорошее имя, чтобы ты позволила мне тебя поцеловать?
        - Нет. - Малуша попятилась, потом с усилием улыбнулась. - Имя хорошее. Но… я тебя не знаю.
        Один раз она уже расщедрилась на поцелуи. И они отравили ее жизнь, будто яд дракона Фафнира.
        Бер выразительно вздохнул. Потом подмигнул ей, будто говоря: мы еще познакомимся. У Малуши дрогнули губы, но она постаралась подавить улыбку. Чудный это был парень: он держался с ней как старший родич, и мягко, и властно, но она не могла увидеть в нем дядю! Ему лет-то… двадцать, не больше!
        Развернувшись, он пошел к двери. Взялся за ручку, обернулся и слегка поклонился остающимся.
        - Карачун, ты сказал! - Он выставил палец в сторону Князь-Медведя, словно записывал это обещание на рунических косточках у самого Одина. - Или я вернусь! - Это обещание он обратил уже к Малуше.
        Потом он вышел и затворил за собой дверь. Малуша напряженно вслушивалась, пытаясь разобрать, как он будет собирать свои лыжи и удаляться. Но не услышала ничего.
        Колосок заплакал в голос: опять был голоден. Малуша села, чувствуя, что ужасно устала. От всего. От ребенка, от этой темной избы, от бесконечных забот, одиночества. От сожалений и надежд. Перед ней распахнулись ворота обратно в белый свет, но что ей обещает эта перемена - облегчение или еще худшие горести?
        Но уже сейчас она знала: раздумья ничего не изменят. Не для того она соткала себе пояс из золотых нитей Зари-Заряницы, чтобы вечно сидеть в этой темной избушке.
        Положенное время и сама Заря проводит в подземном заточении. Но наступает ее срок, и она выходит, умытая росой, чтобы вывести на небо дитя свое - Солнце. И никто никогда от начала времен не спрашивал ее - хочет она того или нет.

* * *
        Три седмицы до Карачуна тянулись как три года. Плесковские родичи уверяли Бера, что он все сделал правильно. Раз сорочка Малуши у него, то и сама она все равно что уже здесь. Но нельзя так просто взять и выпрыгнуть с того света в белый свет. Нужно подождать, пока преграда истончится и ворота отворятся. А это возможно лишь в священную ночь солоноворота.
        Судя по волнению женщин, они верили, что Мальфрид и правда вскоре будет дома. Но Бер дожидался урожая со своего подвига с таким нетерпением, как будто к нему должны были привести невесту. Ута, Предслава, Гостёна и ее дочери опять и опять расспрашивали его о Малуше и ребенке, но Бер мало что мог прибавить к первому рассказу. Не очень-то он ее и разглядел. Плененная дева (ну то есть какая она дева, с ребенком-то?) показалась ему изможденной и не особо красивой, но иного он и не ждал. Ни сама Сванхейд, ни ее дочь Мальфрид, ни ее внучка Предслава большой красотой лица не отличались, хотя женщины были достойные и собой видные. Да и лесная жизнь дородства не прибавит. От облика Мальфрид-младшей ему запомнилось выражение уязвленной гордости и упрямства. Но тем сильнее ему хотелось, чтобы эта загадочная дева… его загадочная племянница появилась из леса и можно было с ней как следует познакомиться.
        Дабы скрасить время ожидания, Бер каждый вечер ходил вместе с Улебом на девичьи павечереницы в Выбуты. Причем не Улеб водил Бера, а Бер - Улеба. Живо разобравшись, что к чему, он сам тянул родича к девушкам, уверяя, будто без него стесняется в чужом месте, хотя с одного взгляда на его уверенное лицо было ясно, что это ложь. Будучи учен вежеству, Бер не появлялся в беседе без орешков или мешочка сушеной вишни и всякий раз имел наготове новые увлекательные байки. Рассказал он и про гордую девицу Гюрид, и как пронырливый Хальвдан все же убедил ее не противиться велениям Фрейи, и еще много такого.
        О его походе на край Окольного уже все знали и часто просили рассказать. Здесь Бер тоже не ударил лицом в грязь.
        - Когда я вошел в то жилище, то сразу увидел - внутри оно намного больше, чем кажется снаружи, - повествовал он, сидя между двух лучин, где его всем было хорошо видно. - Там стоял длинный роскошный стол, покрытый греческими мантионами с золотой вышивкой, посуда на нем была вся из золота и серебра, и угощения всевозможные: жареные рябчики и глухари, веприна с чесноком, зайчатина, оленина с ягодами в меду, печеная рыба, свиные и телячьи головы. За столом сидели двенадцать девушек, и старуха сказала, что это ее дочери. Все они стали мне прислуживать, наливать меда и подавать разные угощения. Но я не притронулся ни к чему на столе, а достал из мешка кусок хлеба и сала, которые принес с собой, и ел только их. Старуха сказала: «Почему ты не ешь нашу еду? Может, тебе не нравится наше гостеприимство?» Но я-то знал, что если проглочу за этим столом хоть крошку, то потеряю память и обрету взамен безумие, и тогда мне придется остаться на том свете навсегда. Я ответил: «Госпожа, я никогда не видывал такого роскошного угощения и столь радушного приема, и все это делает вам большую честь. Но, знаешь ли, если
люди едят непривычную пишу, она расстраивает их здоровье, поэтому для меня разумнее будет есть то, к чему я привык». Тогда она сказала, что я, как видно, человек вежливый и разумный, и предложила мне остаться ночевать. Еще она сказала, что я могу выбрать любую из ее дочерей и взять ее себе в жены. А все они были такие красавицы, что невозможно рассказать, и у каждой было на груди золотое ожерелье, на руках - золотые браслеты в виде змеек с красными и зелеными глазами, а на каждом пальце - золотое кольцо…
        Веретена замирали в руках дев, увлеченных рассказом. Некоторые даже рот открывали, заслушавшись. Все они с детства много слышали о Буре-бабе, но чтобы в ее избушке бывало такое угощение, да какие-то двенадцать дев, да все в золоте - о таком они никогда не слыхали.
        - Но они при этом старались сесть так, чтобы быть ко мне лицом, и ни одна ни разу не повернулась ко мне спиной. Я-то сразу смекнул, что это значит…
        - Что? - зачарованно вымолвила Бажана, выбутская племянница Гостёны.
        - Да у них же нет спины! С задней стороны их тела пустые, как гнилой орех! Так и узнают лесных дев. Если приглядеться, то можно было заметить, что у каждой из-под платья торчит кончик хвостика - такого, знаете, как у поросят, только длинного.
        Девушки захохотали, роняя веретена и хватая друг друга за локти.
        - А ты, видать, проверил, что у них под платьем-то, да? - задорно выкрикнула Бажана.
        - Да уж я разбираюсь, куда не стоит совать руки. - Бер быстро подмигнул ей, давая понять, что с ней-то дело обстоит вовсе не так.
        - Ты небось по дороге головой о корягу грохнулся, вот тебе и примерещилось! - с ревностью осаживал рассказчика Доброзор, сын нынешнего старейшины Острислава. - Сколько людей к Буре-бабе хаживали, а никто таких див не видал!
        - Понимаешь ли, мой любезный друг, - со снисходительностью человека бывалого отвечал Бер, - тот свет - хитрое дело. Два человека могут там смотреть на одно и то же место и видеть совершенно разное. Просто неразумный человек увидит пустую замшелую избу. Тот, в ком ума чуть побольше, увидит роскошный стол и прекрасных дев; он набросится на то и на другое, едва хозяева ему предложат, поддастся жадности и похоти, но заплатит за эти дары теми крохами рассудка, что у него были. И лишь истинно мудрый человек увидит, что эти девы - мерзкого вида йотунши и хюльды… то есть лешачихи, а еда на столе - гнилушки, мох и камни. Такой человек сдержит свои порывы и не станет ни к чему прикасаться, а потому сохранит рассудок и добьется своей цели!
        На следующий день, когда Улеб и Бер возвращались с посиделок домой в Варягино, у берега вдруг что-то задвигалось - будто сугробы ожили и встали на ноги. У Бера в первый миг волосы шевельнулись на голове, но тут же он опомнился и сообразил, откуда это диво.
        Тихо свистнув, Бер придержал Улеба за плечо:
        - Вот почему они сегодня все так рано ушли! Приготовимся к встрече.
        Вечер был тихий, безветренный и ясный. С черно-синего неба светила луна, заманчиво мерцали звезды. Два парня уже миновали последний выбутский двор, теперь впереди лишь чернела баня у самой воды. Пять-шесть белых фигур - поверх кожухов были натянуты широкие женские сорочки - приближались тихо и неспешно.
        - А в лесу я видел чудо,
        Чудо грелось возле пня.
        Не успел я оглянуться,
        Чудо выдрало меня… -
        запел тот, что шел первым.
        Лица их были закрыты у кого личинами, у кого просто платками.
        - Это еще что за блазни[15 - Блазень - призрак.]? - Улеб, никогда такого здесь не видавший, скорее удивился. - Рядиться-то рано еще.
        - Если бы они не были такими нелепыми, я бы даже испугался, - пробормотал Бер.
        Улеб шел первым, Бер за ним. Кругом высились сугробы, прорезанные узкой тропкой. Блазням тоже приходилось идти по одному. Но все же они попытались взять противников в кольцо: двое с одной стороны и еще один с другой сошли с тропы и полезли через сугробы, заходя с боков. Двое остались на тропе впереди и шли навстречу.
        - Вы ли это, славные витязи! - проблеял ближайший блазень на тропе измененным, тонким голосом.
        - Вы кто такие? - окликнул Улеб.
        - Мы - лешачихи… ну, знать, дочери старухи из леса.
        - Далековато вы от леса забрались. Мать не заругает?
        - Не ваша печаль. Возьмете нас в жены? Мы же красоты несказанной, глянешь - ослепнешь.
        - Не любим мы таких дев нескромных, что сами навязываются, - ответил Улеб, по росту и голосу узнавший Добровзора. - Поищите себе других женихов.
        - А если не хотите, - нарочито низким голосом добавил второй блазень, - мы сами вас возьмем!
        Между двумя блазнями и парнями оставалось несколько шагов. Улеб по складу своему был человеком мирным, но с младенчества рос вместе со Святославом и почти всю жизнь считался сыном Мистины. «Если драки не избежать, бей первым» - это правило он уяснил с ранних лет. Видя, что кольцо вокруг них смыкается и их двое против пятерых, Улеб подался навстречу блазням и с размаху угостил первого в челюсть. Тот упал на второго, шедшего вплотную за ним, и оба, не удержавшись на ногах, рухнули в снег. Пока они барахтались в сугробе, Улеб проскочил мимо и во весь дух пустился к бане, что осталась у блазней позади. С прикрытой спиной обороняться легче.
        Бер было рванул за ним, но не успел: трое блазней, что заходили с боков, как раз достигли тропы. На Бера прыгнули сзади, обхватили вдвоем, повалили в снег и начали пинать. Однако с ним на тропе мог стоять только один, а двое других вязли в снегу и при каждой попытке нанести удар сами едва не падали.
        Улеб тем временем добежал до бани, развернулся и бегло огляделся. Двое противников, извалянных в снегу, уже почти настигали. На глаза ему попалась шайка, забытая у двери в баню. Вырвав ее из снега, Улеб с размаху врезал ею по голове первому из набегавших.
        От удара промороженным деревом блазень отлетел назад, но и шайка раскололась. Бросив обломки, Улеб вырвал жердь из сушилки для сетей.
        - А ну я вас, того коня в корягу! - заорал он, с жердью наперевес бросаясь вперед. - Невесты, жма! К йотуну свататься идите!
        Получивший шайкой по голове так и лежал в снегу. Второй, оставшись вдруг в одиночестве перед противником, вооруженным жердью, закричал и отпрыгнул с его пути. Улеб бросился по тропе на выручку Беру, не задерживаясь возле барахтавшегося в снегу противника.
        Видя, что вожака их нигде нет, а на них несется Улеб, крича и размахивая жердью, те трое оставили жертву и бросились бегом по той же тропе, назад к Выбутам. Эти были юными, судя по всему, лет шестнадцати-семнадцати. Улеб, старше них лет на семь, казался им грозным противников даже один против троих.
        Но преследовать их Улеб не пожелал, а вместо этого стал поднимать Бера.
        - Ты цел?
        - Дерутся они не лучше, чем беседу ведут, - с кряхтеньем Бер стал отряхиваться. Его несколько помяли, но он не подавал вида, что огорчен. - Они сами всякий раз падали, пытаясь по мне попасть. Больше в рубахах путались, чем били. Но спасибо тебе за помощь. Ты проявил себя достойным потомком наших великих предков, когда один разогнал пятерых.
        - А, чего там! - Улеб махнул рукой. - Мальцы! Едва ли они нам дурного желали. Так, остерегают. А то им из-за девок обидно. Все тебя слушают, разинув рот, а на них и не глянет никто.
        Двое оставшихся блазней уже ковыляли через сугробы к крайнему двору, чтобы там выйти на более широкую тропу вдоль тынов.
        - Ну да, - кивнул Бер, проводив отступающего неприятеля глазами. - Но пусть утешатся - это ненадолго. Я здесь не на всю зиму. После Карачуна сразу уеду… Правда, лучшую деву в этих краях я надеюсь увезти с собой, но им она все равно бы не досталась.
        Улеб в удивлении взглянул на него. Выбутские невесты были хороши, но не в версту внуку Олава конунга.
        - Нашу племянницу Мальфрид, - пояснил Бер.
        - А, Малушу!
        - Дурацкое имя ей дали там в Киеве. Имя моей тетки куда лучше. Сразу видно высокий род.
        Отряхнувшись, они двинулись дальше; Улеб пропустил Бера вперед, а сам шел следом, опираясь на жердь, как на высокий посох.
        - Так, может, они за нее тоже… - Улеб обернулся в сторону оставшихся позади Выбут, - из-за Малуши. Видел самого длинного, который первым подходил? Это Доброшка Остриславов и был.
        - Я понял. И что?
        - Малушу за него сватали.
        - Да ну! - Бер остановился и повернулся к родичу, загораживая ему дорогу. - За эту троллячью отрыжку? Вы хотели выдать правнучку госпожи Сванхейд за этот хрен телячий?
        Он сказал бы «Врешь!», если бы не знал уже, что, на беду свою, Улеб отличается неуклонной правдивостью и порядочностью. Уже по этому всякий понял бы, что Мистине он такой же сын, как сам Константин-цесарь.
        - Доброшка парень неплохой, - из чувства справедливости возразил Улеб. - В Выбутах самый лучший жених. Их с Малфой не то чтобы сосватали - не успели. Но когда думали, за кого ее отдавать, Доброшку среди первых считали, я слышал.
        - Не хочу задеть родичей твоей бабки, но уж деве из дома госпожи Сванхейд можно было бы устроить брак и получше! - с неудовольствием ответил Бер.
        - Когда дева выходит замуж уже «тяжелая», кое-чем приходится поступиться, - вздохнул Улеб.
        - Как это - уже тяжелая? - Бер, было тронувшийся дальше, вновь замер и схватил его за рукав.
        - Ну, так. Им рассказали - чтобы потом без обид. И приданое давали «за двоих», как говорится. Но она в лес ушла и не вернулась. А то была бы уже за Доброшкой давно.
        - Так ее дитя - не от медведя?
        - Говорю же тебе, нет…
        Улеб осекся, подумав, а не выдал ли тайну, которую следовало сохранить. Но нет, такого не утаишь. Не надо быть повивальной бабкой, чтобы понять: дитя от Князя-Медведя Малуша могла бы родить только в эти дни, под Карачун, а ее чаду уже три месяца, и Бер его видел.
        - Но от кого оно тогда?
        Загораживая Улебу путь, Бер даже взял его за кожух на груди. Пощипывал мороз, в сорочках, пропотевших за время драки, становилось зябко, но Бер не обращал внимания. Даже про боль от ушибов забыл.
        Улеб подумал: что ему может быть известно?
        - Моя мать тебе не говорила?
        - Нет.
        - Тогда спрашивай у нее. Если она решит, что тебе нужно это знать… - Улеб вздохнул. - Я этого решать не могу.
        - Но мне нужно это знать! Ведь Сванхейд меня спросит! И останется очень недовольна, если я буду стоять перед ней, как раззява!
        - Это уж, прости, твоя печаль! - Улеб улыбнулся и двинулся дальше.
        Даже сейчас он пытался оберегать честь своего киевского брата, пока это было возможно.
        Бер больше не спрашивал: он уже разглядел, что Улеба при всей мягкости обращения не назовешь слабовольным. Там, в медвежьем логове, Бер не сильно приглядывался к младенцу и не имел времени на подсчеты, но слова Улеба кое-что ему прояснили. Малушу отослали из Киева не только из-за ее древлянского наследства…
        Или как раз из-за него? Ведь ее ребенок тоже принадлежит к роду погибших деревских князей.
        И кто его отец, становится очень, очень важным.

* * *
        Но вот наконец вернулся из гощения князь Судимер, старейшины стали собираться в Плесков на совет перед Карачуном. Кетиль взял Бера с собой; на собрании парню было присутствовать неуместно, однако он провел это время со своей теткой Альдис, то есть княгиней Льдисой, и скоротал день за рассказом о делах Сванхейд и своем походе в лес. Из уважения к родственнице Бер постарался изложить свою сагу как можно ближе к тому, что было на самом деле…
        - Повезло нам, - сказал Кетиль, вернувшись от князя. - Деды на второй день явятся. После Плескова сразу. На солоноворот - в святилище и к князю, назавтра - к нам.
        - И что? - не понял Бер.
        - Князь-Медведь в солоноворот из лесу выходит, ватагу дедов выводит, и двенадцать дней они по волости ходят, дары принимают. Сперва в Плесков, потом далее. К нам и в Выбуты придут на второй день. Значит, что он тебе обещал, на второй день случится.
        Бер уже заметил, что о возвращении Малуши родичи не говорят прямо - боятся сглазу. Страшась того больше всех, он даже в мыслях стал себе говорить «когда это случится», и все.
        Еще с утра на самом высоком месте берега близ Выбут стали складывать костер. Собрали «огненные ворота», чтобы добыть новый «живой» огонь. Из всех окошек валил дым и тянуло вкусными запахами: хозяйки жарили поросячьи ножки, бараньи бока, пекли пироги для угощения живых и умерших.
        - У Сванхейд сегодня большой пир, - рассказывал Бер, сидя в поварне возле Уты, чтобы ей было не скучно хлопотать у печи. Свеня, очень важный и гордый, топил тем временем хлебную печь. - Еще вчера забили борова, натолкали ему в брюхо разных пахучих трав и чеснока, заложили в каменную яму и целые сутки жгут над ним костер, чтобы хорошенько пропекся. Его подадут вечером, когда зажгут йольский огонь. Сванхейд собирает к себе всех жителей Хольмгарда, а потом, попозже, на санях приезжают старики из Словенска. Едут и поют песни, так что на озере, должно быть, слышно. Они доедают, что остается от кабана, и обычно у нас остаются ночевать… ну то есть спать до обеда, а потом едут назад или в Будгощ. А назавтра приедут Сигват и ярилинские, и для них тоже подадут угощение. Сванхейд говорила: пока был жив Олав, он в эти двенадцать дней ездил по всем селениям вокруг Ильменя, но без него этот обычай заглох.
        - Кто же у вас там в гощение ходит? - спрашивал Ута, наполняя пироги начинкой из каши с курятиной.
        - Вот это и было гощение. А после Олава - никто. Сванхейд сама отдала это право Ингвару, а он им не воспользовался ни разу в жизни. Она говорила, что, когда два года Святослав жил в Новых Дворах за рекой, он ездил в гощение со своим родичем, Асмундом. Он был еще отрок, но тогда люди были довольны. Их князь приносил жертвы и говорил о них с богами. Все думали, он останется у нас навсегда. Спорили, на ком ему лучше жениться.
        - У него тогда уже была невеста - Прияна.
        - Не помню, чтобы слышал о ней, но я-то был тогда совсем дитя. Я его моложе года на три-четыре, но тогда это было много. Он уже носил настоящий меч, а я - деревянный, и он смотрел на меня как на вошь. Так что не могу сказать, чтобы мы сдружились. Когда убили Ингвара, все наши очень охотно собрались в поход на тех древлян. Если бы мы не помогли князю отомстить за отца, какой он был бы князь? А потом… он остался в Киеве. У нас все ждали, что он устроит там дела и вернется, чтобы править, как его деды, и тогда уже наш князь будет собирать дань с Киева. А он все не ехал, и наша дань отправлялась к нему туда. Только года через три все поняли, что он не вернется. Как и его отец, будет жить в Киеве. И с тех пор все очень недовольны. Если у нас нет своего князя, что мы за люди? Жалкие смерды, отсылающие дань за тридевять земель и не имеющие никого, кто давал бы им суд и закон. Все говорят, что мы теперь стали холопами киевского князя, а были его родным племенем. Даже толкуют, а права ли была Сванхейд, когда решила отдать…
        Бер осекся и поджал губы.
        - При мне никто, конечно, не смеет это обсуждать, - добавил он. - Этим людишкам не по уму судить решения госпожи Сванхейд.
        - Но если бы она решила иначе, сейчас ты был бы князем в Хольмгарде? - мягко спросил Улеб.
        - Я? - Бер почти подпрыгнул. - Мой отец. Он старший после Ингвара. Да, пожалуй. Но теперь возможно только, если князем станет кто-то из сыновей Святослава. У него есть сыновья?
        Улеб промолчал, а Ута взглянула на Бера над пирогом:
        - Да. Двое. Старший от Прияны, младший от… второй жены.
        - Сколько им лет?
        - Одному три года, другому около года. Когда он родился, нас в Киеве уже не было.
        Улеб отвел глаза.
        - А ведь ты его брат и тоже сын Ингвара! - Бер прямо взглянул на Улеба. - Если бы ты предложил людям избрать тебя, никто не сказал бы, что это против закона. Хочешь, я поговорю со Сванхейд о тебе?
        - О нет! - Улеб даже встал. Глянул на Уту, замершую с ложкой в руке. - Забудь об этом и не вспоминай больше никогда. Двадцать с лишним лет это было тайной, а когда она вышла на свет, то не принесла ничего, кроме горя и позора. Однажды помимо моей воли заговорили о том, чтобы мне стать… наследником Святослава. И одни эти разговоры погубили меня, Горяну… обрекли нашу семью на изгнание и разрыв.
        - Но здесь не Киев!
        - Это тоже владения Святослава. То есть Хольмгард, а не здесь. Своей волей я больше не встряну в эту пляску и не позволю другим втянуть меня, сули мне хоть престол царьградский, - горячо заверил Улеб. - И никому не советую! - вырвалось у него.
        - Но у тебя же есть право! - Бер тоже встал, будто это могло помочь убедительности его речей. - Тебе не хватило только поддержки людей! Но если я поговорю со Сванхейд, а она - со старейшинами, может, мы и найдем тебе поддержку! Ты ведь тоже ее внук от Ингвара! Я думаю, людям понравится такой князь, как ты! Ты в самом расцвете сил, умен, смел! А если ты еще женишься на какой-нибудь кунице из Словенска…
        - Я не стану ничего такого делать! Ты не знаешь, как ужасно принести горе и бесчестье своей невесте.
        - Сдается мне, их принес ей кто-то другой! - горячо заверил Бер. - И я знаю, как его зовут!
        - Попробуй сам, если такой отважный. Ты ведь тоже из потомков Олава!
        - Да нет же, я не имею права! - в досаде воскликнул Бер. Они уже почти кричали, и челядь испуганно оборачивалась; к счастью, Бер из осторожности завел разговор на северном языке, который не все здесь понимали. - Сванхейд оставила право на власть за Ингваром и его потомками. Его потомки - Святослав и ты! А не я! Будь это я - уж я бы не позволил никому бесчестить меня и мою родную землю!
        - Святослав даст вам своего сына, когда тот подрастет. Старшему он, надо думать, оставит Киев, а второй будет ваш.
        - Это который родился вчера?
        - Год назад.
        - Отлич-ч-но! Еще каких-нибудь шестнадцать-семнадцать лет…
        - Двенадцать-тринадцать.
        - Я не удивлюсь, если возмущение вспыхнет куда раньше. Род Святослава вышел из нашей земли, и ему не делает чести держать свои родовые владения на положении взятых на щит земель, куда он даже не соизволит являться за данью сам!
        - У вас ему нечего делать. - Улеб горько дернул углом рта. - Его влекут война и подвиги, а вас ведь не нужно брать на щит.
        - Еще несколько лет небрежения, и я не поручусь, что ему не потребуется это делать, - холодно заметил Бер и снова уселся. - Пока жива Сванхейд, она не допустит ничего подобного, а люди слишком ее уважают, чтобы нарушить ее волю. Но когда ее не станет и Вестим окажется один… лицом лицу с Сигватом и возмущенными людьми… Сигват не зря завел такой разговор при Судимере - прощупывает, может ли рассчитывать на поддержку. Я сам сяду ему на голову, если потребуется его остановить, но если бы ты заявил свои права на наследство Олава… У тебя есть это право, и я сам стал бы его защищать от кого угодно!
        - Нет, если только невозможно сделать человека конунгом насильно, со мной этого не произойдет, - твердо сказал Улеб. - И я бы не советовал никому напоминать… заставлять моего брата Святослава думать о вас, пока у него другое на уме…
        Бер промолчал, обдумывая этот намек.
        - Хотите доесть эту кашу? - спросила Ута. - Неважная замена печеному кабану, но вон сколько осталось…

* * *
        Погасли все огни на свете, и миром земным завладела предначальная тьма.
        - Благо тебе буди, батюшка-огонь, что грел, светил, кормил, оборонял нас весь год! - говорили отцы и матери семейств, кланяясь своей печи. - Потрудился ты на славу, а теперь прощай - ступай к отцу своему, Сварогу. От нас поклон передай да скажи: ждем брата твоего, нового, молодого!
        С этими словами огонь в печи бережно тушили. Гасили и лучины, а потом, прихватив смоляные витени, всей толпой отправлялись на берег Великой.
        Огни погасли все до одного - и здесь, и за рекой. Ни в печи, ни на лучине, ни в светильнике не осталось ни одной живой искры. От знания этого еще сильнее давила тьма - в этой тьме каждый был будто лист в безбрежном море, без опоры, без защиты. Жутко думать, что нигде, ни в одной избе, сейчас нет ни единой живой искры пламени, будто огонь, этот величайший дар богов, вовсе покинул земной мир. Лишь свет луны и звезд позволял различать, где река, где берег. Черная, глухо гудящая толпа казалась скопищем голодных духов бездны. Род человеческий в эти жуткие мгновения возвращался на самое дно, на самое начало своего пути - туда, где огонь еще не освещал ему дорогу.
        При свете звезд отцы семейств окружили еще днем собранные «огненные ворота». За веревки взялись самые надежные, уважаемые люди, в том числе Кетиль и Алдан. Кресислав, самый старый в Выбутах, стоял возле «огненных ворот» с заготовленным трутом, берестой, пучком мелкой лучины; рядом ждал его внук Добровзор с большим витенем на длинной палке, почти как копье. Бер узнал его по очертаниям. Сейчас тот держался важно и сурово. Ему доверили помогать при самом главном деле в году - при рождении нового огня: именно ему, внуку своих знатных дедов и прадедов, со временем достанется честь вести свой род дальше по реке времен.
        Но вот потянуло дымом, и во тьме над самой землей вспыхнул робкий огонек. По толпе пробежал крик; Кресислав поднес к огоньку несколько лучинок, и те тоже вспыхнули. Народ закричал в полный голос: Сварог снова бросил искры в бездну, вновь родил огонь для людей! Вновь тьма была побеждена волей богов и руками людей. И пусть каждый знал, что это происходило уже тысячи и десятки тысяч раз - таковы эти волшебные дни и ночи, точки годовых переломов, что в них родится заново не только новый год. Родится заново мир, мудро устроенный богами так, чтобы все в нем двигалось по кругу, снова и снова проходя те же врата. И оттого каждый, кто допущен отворять эти врата, несколько раз в году одалживает свои руки богам.
        Когда витень зажгли, сам Кресислав взял его в руки. Под радостные крики все стали подходить к нему со своими факелами, чтобы получить часть нового пламени; число огней все множилось, и вот уже на темном берегу засветились десятки огненных глаз. Будто духи, они носились над темной землей, то собираясь вместе, то расходясь. Зажегши витень, каждое семейство отправлялось с ним домой, чтобы вновь оживить свою печь, согреть чуров, засветить лучины и ждать гостей - видимых и невидимых.
        В старой Вальгардовой избе во главе стола сидел Улеб. Он сам считал, что это место лучше было бы занять Уте, но она предпочитала, чтобы ее дом возглавлял мужчина - если не муж, так сын. Если бы не гости, то их было бы всего трое: Ута, Улеб и Свеня, не считая челяди. Но благодаря приезду Бера просторная изба оказалась битком набита: сестрич и его десять отроков вновь наполнили шумом и движением опустевший дом.
        Лишь дальний край стола был тих. На нем стоял светильник, лежало широкое блюдо и несколько ложек. На блюдо Ута положила по кусочку от всего, что подавала на стол: каши, курицы, пирогов, киселя и жареного мяса.
        - Эту избу построил мой дядя Вальгард, когда собрался жениться на Домолюбе, - рассказывала Ута. - Здесь они прожили пятнадцать лет с лишним. Здесь мы поминки по Эльгу Вещему, стрыю моему, справляли той зимой, когда до нас весть дошла, что он в Киеве умер. Нам с Эльгой тогда было семь лет, брату моему Асмунду девять, а Кетиля только от груди отняли. Твоей матери исполнилось всего четыре года. Мы все сидели вон там, на полатях, и слушали, как стрыя Эльга на тот свет провожают. Из-за его смерти Эльгу в тот же год обручили с Ингваром - наш род в те годы не мог Хольмгарду предложить никого больше в таль[16 - В таль - в заложники.], потому что у сестрича нашего, Олега Предславича, тогда уже жена была, а детей еще не народилось.
        Бер внимательно слушал. Свою, хольмгардскую половину этих родословных он знал, но в Эльговой части разбирался хуже.
        - А как получилось, что ваш сестрич старше вас всех?
        Теперь, когда Бер был знаком с Малушей, ему стало особенно любопытно понять, откуда взялась эта дева и почему его племянница почти одних лет с ним.
        - Эльг был лет на двадцать старше моего отца и Вальгарда. У них разные матери. Он в Киеве женился на Бранеславе, когда его братья были еще почти детьми, и поэтому его дочь, Венцеслава, наша двоюродная сестра, оказалась старше нас лет на тридцать. Ее выдали за Предслава из Моравы, у них родился Олег Предславич. И он был уже женатым мужчиной, когда мы с Эльгой еще девочками едва учились прясть. Поэтому их ветвь обгоняет нашу на поколение. Ну и потому что это родство идет через жен, а у них каждое новое колено родится лет через пятнадцать-шестнадцать. Предславе было шестнадцать, когда она Малушу родила, да и та…
        - Сколько же ей лет сейчас?
        - Предславе?
        - Да нет же - Мальфрид.
        - Шестнадцать должно быть. Она осенью родилась, в самый разгар жатвы, значит, осенью ей шестнадцать и сравнялось.
        Бер помолчал, примеривая эти сведения к своим впечатлениям. Лицо, которое он запомнил, казалось, не имело возраста - Малуше могло быть и шестнадцать, и больше двадцати.
        Наверное, боги привели его сюда и вынудили остаться до Карачуна, хотя он рассчитывал уехать восвояси куда раньше и провести йоль, как всегда, со Сванхейд. В Хольмгарде его мать, Берислава, умерла, но родилась она здесь. Возле этого стола она в детстве и юности слушала рассказы о своих дедах, как он слушает их сейчас. О жизни и смерти Эльга Вещего - самого прославленного человека в роду. О поминках по своей матери, Домолюбе: заживо уходя из мира живых, та сидела под этим вот столом и там получала свою «мертвую» долю.
        И тут Бер сообразил еще кое-что. Та старуха в лесу, которая указала ему путь к логову человека-медведя, но не явила своего лица, - это же мать его матери, его родная бабка! Как Сванхейд, только с другой стороны! А он всяких небылиц наплел про ее «прекрасных» дочерей-лешачих…
        Еще держа эти мысли в голове, от стука в дверь Бер сильно вздрогнул. Этот вечер, древняя тьма и новый огонь, разговоры о предках и приготовленное для них угощение - все это полнило воздух иномирным присутствием. Бер так и видел через дубовую доску двери ту старуху в птичьей личине. Холодная жуть не отпускала: ведь если старуха - его родная бабка, то четверть его собственной крови сейчас течет на том свете…
        - Отвори, Милыня, - велела Ута служанке, и Беру померещилась на ее простом лице тень скрываемой улыбки.
        Стало легче: Ута, видно, знает, кто пришел.
        Он подумал о Князе-Медведе и невольно встал. Вспомнил, что тот обещал прибыть только завтра; но, может…
        Дверь распахнулась, и под удивленный гомон в избу ворвалась толпа выходцев с того света. Не пойми что за существа - в козьих и звериных шкурах, в размалеванных личинах, с хвостами позади и бородами из соломы спереди.
        - Вы кто такие? - крикнула Ута.
        - Мы - невесты! - объявила самая высокая из вошедших, закутанная в две козьи шкуры, серую и белую. На голове у нее возвышались рога из соломенных жгутов, а сзади болтался свернутый тоже из шкуры хвост вроде волчьего. - Есть у вас женихи?
        - Есть, есть! - охотно ответила Ута. - Полна изба женихов! Выбирайте, какие понравятся! Встаньте, отроки, чтобы девушкам было лучше вас видно!
        - Я тоже жених! - первым встал десятский Свен, хотя дома в Хольмгарде у него имелась жена и пятеро детей.
        - И ты выходи!
        - Иди ко мне, красавица! - позвал Свен. - Дай я погляжу, какова ты, годишься ли мне?
        Соблазнительно кривляясь, под общий смех дева-коза приблизилась.
        По движениям и по голосу было ясно, что это парень, и Бер вспомнил встречу ночью на Великой. Быстро оглядел толпу прочих «невест». Некоторые ростом, станом и ухватками выдавали в себе парней, но часть были настоящими девушками. Тут главное не ошибиться.
        - А я невеста-то хорошая, лучше всех! - тонким голосом, явно ломаясь, уверяла первая «коза». - Погляди, сколько на мне платья разного - все мое! Приданого - на трех санях не свезти!
        - Ну сейчас поглядим! - Не растерявшись, Свен немедленно ухватил ее за шкуру и приподнял край.
        «Коза» взвизгнула.
        Под шкурой оказалась старая черно-бурая понева.
        - Что-то понева у тебя старушечья! - заявил Свен, пощупав. - Сколько ж тебе годков, красавица?
        - Да всего ничего… и пяти лет не прошло… как пятьдесят сравнялось.
        - Такая невеста мне не нужна! - Свен хлопнул «козу» по плечу, развернул и слегка приподдал сзади. - Ступай, ищи себе старичка на пару.
        - Ах ты охальник! - возмутилась «коза» и кинулась к нему назад. - А вот я тебя забодаю!
        Завязалась потасовка: «коза» пыталась боднуть Свена своими соломенными рогами, причем в такое место, которое всякий муж старается оберегать, тот уворачивался и в конце концов схватил печной ухват - тоже рогатый. Дело пошло веселее.
        - Не учила меня мать ни ткать, ни прясть! - запела высоким дрожащим голосом другая «невеста».
        - Только выучила мать, как под молодцем лежать! - подхватили другие.
        Отроки тем временем придвинулись к толпе «невест».
        - Эта мне нехороша - больно чумаза! - горделиво приговаривал Бер, осматривая одну за другой: берестяные и кожаные личины с наведенным сажей «румянцем». - Эта больно тоща… Эта ростом велика - не скамью же к ней подставлять!
        «Невесты» испускали обиженные возгласы, хватали за его руки, тянули к себе; то и дело завязывалась легкая потасовка, так что отрокам приходилось отбивать своего товарища. Миновав троих переодетых парней, Бер остановился возле «невесты», которая хоть и походила на копну из-за множества разнородных одежек, все же внушала надежду, что это дева.
        - Вот эта хороша! - объявил он. - Толста, дородна, ухватиста! Надо поглядеть, хорошо ли приданое.
        - Погляди, коли такой смелый! - низким голосом прогудела избранница.
        Бер обрадовался: по голосу он узнал Бажану, как она ни старалась его изменить. Бойкая предводительница выбутских дев часто вышучивала его на павечерницах, но он тоже в долгу не оставался. Не очень-то красивая, широколицая, она тем не менее была привлекательна своей бойкостью и огнем жизни в глазах.
        Впрочем, сейчас у нее вместо лица была кожаная личина с длинным носом и мочальной бородой, заплетенной в косу с красной тесемкой.
        - Ты погляди, какая шуба-то у меня - на цыплячьем меху! - гудела она, распахивая сшитые вместе потертые овчины - видно, старые одеяла, одно белое, другое черное. - У царевны цареградской такой нет!
        - Уж это истинная правда! - охотно согласился Бер. - Где ей такую раздобыть! А под шубой что?
        - А вот платье из паволоки золотой! - «Невеста» показала платье из мешка под зерно.
        - Ух ты! - Бер наклонился и деловито пощупал «паволоку». - Видно, жаба пряла, мышь ткала!
        - А вот еще платье - мягче коры дубовой, тоньше шкуры воловьей!
        Под общий смех ощупав еще три или четыре платья, надетых одно на другое, Бер взялся за пятое, но тут «невеста» отшатнулась.
        - Все, все! - закричала она. - На том кончились платья, больше нет ничего!
        - А вот врешь! - не выпуская «невесту», возразил Бер. - Я знаю, что еще есть под этим платьем!
        - Что?
        - Хвост у тебя лешачий!
        - Поросячий! - кричали отроки.
        - Врешь!
        - Не вру, я его видел!
        - Где ты видел?
        - А вот как поворотилась, он и показался!
        - Не показался!
        - Так я сейчас покажу!
        Схватив «невесту» в охапку, Бер притиснул ее к стене и запустил руку под все ее одежки, пытаясь пробраться в самую глубь; «невеста» вопила, уже своим обычным голосом, и отбивалась. «Подруги» пытались прийти ей на помощь, их не пускали отроки из Хольмгарда. В избе стоял визг, вой, рев, хохот и крики; летели по сторонам оторванные хвосты и сломанные рога, содранные шкуры, метались по стенам черные тени, и казалось, что сама Навь веселится в бездне.
        - Вот он, вот, я его нащупал! - кричал Бер, запустив наконец руку под нижнюю рубашку и обнаружив там голые девичьи ноги. - Сейчас найду!
        Дева орала, чувствуя, как дерзкая ладонь продвигается все выше, пыталась пнуть «жениха», но путалась в тяжелых одежках.
        - Нашел! - радостно провозгласил Бер, нащупав наконец гладкую упругую округлость. - Вот он, вот он! Ну и хвостище!
        - Держи! - задушенно орал Улеб, на которого навалились сразу две «невесты».
        - Держу! - отвечал Бер, и правда крепко держа найденное. - Сейчас всем покажу!
        «Невеста» взвизгнула, дернулась, качнулась и стала падать под стену на лавку; Бер упал вместе с ней, пытаясь задрать подол. Целый сноп подолов разом поднять не получалось, но все же в воздухе мелькнули белые ноги со сбившимися ниже колен вязаными чулками из толстой серой пряжи.
        - Ага, попалась! - Бер ловко просунул руку выше, хотя с этой стороны хвосты уж точно не растут. - Мышь поймал!
        То, что он там нашел, понравилось ему гораздо больше хвоста. Вольные игрища этих дней допускают еще и не такое, но большим позором для парня или молодца бывает, поймав «невесту», обнаружить у нее все то же, что имеешь и сам.
        - Что это у тебя, девица, такое промеж ног черненькое, мохнатенькое?
        - Бабка шубу шила, лоскут позабыла!
        Однако едва Бер успел отметить, что поиски хвоста лучше бы продолжить в углу потемнее, как в дверь опять постучали.
        На самом деле стучали уже какое-то время, но за общим шумом этого было не разобрать. Зато все услышали, как вдруг гомон прорезал низкий густой голос:
        - А кто тут орет? Почему дедушку не встречаете?
        Мигом все замерло и затихло. В дверь, склонившись, лезло нечто огромное, косматое. Показалась настоящая медвежья голова с оскаленными зубами. Беснующиеся куды разом содрогнулись и попытались спрятаться, но только наткнулись друг на друга и замерли опять.
        Замер и Бер; одной рукой он обнимал свою добычу, а другую все еще держал в тепле под всеми ее одежками. Но почти забыл об этом. Голову медведя он сразу узнал, но так дико было видеть это лесное существо здесь, в доме! Вслед за Навью шуточной, поддельной, явилась Навь истинная.
        Остальным, не видевшим Князя-Медведя в лесу, это казалось еще более диким. В тихой избе ощутимо повеяло общим страхом. Сама «невеста» теперь прижималась к Беру, будто ища защиты.
        - Жена моя с дитем погостить к вам приехала! - объявил Князь-Медведь и ввел за собой еще кого-то. - Оставлю вам ее на три дня, потом ворочусь. Вот гостинцы мои. Ну, будьте целы!
        Поставив у двери большой берестяной короб, Князь-Медведь исчез. У порога осталась стоять женщина в волчьем кожухе мехом наружу. На голове ее был красный платок, а на руках ребенок, тоже в одеяльце из пятнистой рысьей шкуры. Лицо прикрывала берестяная личина. От нее веяло чем-то иным, потусторонним, она выглядела тенью, выскользнувшей из мира теней через щель, что открывается в эти темные дни.
        Прижавшись к дверному косяку, дрожа, лесная жена в испуге смотрела на избу, переполненную какими-то дикими существами. Со всех сторон, с лавок и с пола, на нее пялились перекошенные личины с обломанными рогами, тела скрывались под грудами шкур. Казалось, нарисованные на личине глазищи пучатся от изумления перед этим зрелищем.
        - Божечки… - прохрипел Ута и торопливо пошла вперед, едва не наступая на кудов на полу. - Ма… Малуша…
        Бер отодвинул от себя «невесту» и встал, безотчетно отряхиваясь. Это она! Князь-Медведь все же привез ее, как обещал. И даже на день раньше…
        Но все не верилось, что к ней можно прикоснуться. Мнилось, протяни руку - и ладонь пройдет сквозь ее тело, как через тень.
        - Ута… - тоже хрипло, голосом Малуши ответила лешачиха, потом шагнула вперед и приподняла ребенка. - Найдите мне кормилицу поскорее, а то он вот-вот с голоду умрет!

* * *
        Утром Предслава чуть свет послала топить баню и повела туда Малушу. Пока та мылась, Бер и Улеб забрали оставленный волчий кожух, личину и красный платок - знаки ее принадлежности к иному миру. Из бани Малуша вышла, одетая как все, - лесной дух с нее смыли травами и «сильным словом», которое именно на этот случай передается от бабки к внучке. Теперь она снова была человеком, а не «лесной женкой».
        - А что же он сказал, что через три дня придет за ней? - возмущался Бер. - Я ее насовсем отбил, не на три дня!
        - Так положено! - успокаивала его Ута. - Он и правда через три дня придет. А что делать, я тебя сейчас научу. Не в первый раз это все деется…
        Малуша поначалу думала только о ребенке. День ото дня у нее становилось все меньше молока, и чем больше она об этом тревожилась, тем сильнее скудел источник. Она умоляла Князя-Медведя отвести ее назад к людям поскорее, но он отвечал: поскорее нельзя. Тот, кто ел пишу мертвых, может вернуться к живым только в известные дни, коих в году всего несколько. А если нарушить уклад, то Навь не отдаст обратно душу и такой беглец умрет уже по-настоящему, и году не прожив. Нужно было ждать Карачуна, когда растворятся врата тьмы. Малуша извелась, дожидаясь нужного дня. Она не думала ни о себе, ни о родных, ни о своей дальнейшей жизни. Почти не спускала с рук Колоска - ребенок плохо спал, часто плакал и худел на глазах. Вокруг век у него появились лиловые тени. Малуша холодела от мысли, что он может умереть, что вот этот кусок утоптанной земли перед порогом избы станет его могилой… В отчаянии она забросила хозяйство, ела кое-как, не всякий день вспоминала косы расчесать. И правда чуть мхом не обросла. По ночам ей снилось, что ребенок тает у нее на руках, как сделанный из снега, и превращается в лужицу воды.
Князь-Медведь жалел ее, но качал головой: до Карачуна ничем не помочь. У Нави свои порядки, незыблемые, как сам ход годового круга.
        Но вот наконец пришел тот день - самый короткий в году. Малуша завернула Колоска в пеленку и в одеяльце из рысьей шкуры, оделась сама. Свои убогие пожитки упихала в короб, но не думала о них. Выходя, даже не оглянулась на избенку, где прожила три четверти года. Как дневной свет на дне зимы, ее лесная жизнь истлела и угасла. Впереди было нечто совсем иное, и Малуша думала об одном: скорее попасть к людям, где ее ребенка сумеют выкормить.
        Князь-Медведь вывел ее через дворик Буры-бабы за ручей - там оказалась лошадь, запряженная в волокушу. Малуша села с ребенком на руках, Князь-Медведь поставил рядом ее короб и повел лошадь по едва видной тропе, сам прокладывая ей путь. Малушу он накрыл еще одной шкурой, и она сидела как в шалаше.
        Пробирались долго. Порой в трудных местах на гати, среди зарослей или в буреломе приходилось вылезать и идти за волокушей, иначе лошадь не прошла бы. Ребенок то спал, то возился. Малуша уже не могла его покормить и едва помнила себя от страха: а что если она довезет его мертвым? Что если он похолодеет и застынет, пока они окажутся у людей?
        Совсем уже стемнело, когда они выбрались из леса. На опушке ждала целая толпа - все ряженые, в шкурах, в личинах, с горящими факелами. Здесь была другая лошадь - запряженная в сани. Малушу пересадили туда, Князь-Медведь сел рядом и повез ее в Варягино. Куды бежали сзади, оглашая темноту ревом, воем, свистом, блеянием. Светила луна, дивились этому зрелищу ясные звезды, и большой костер далеко впереди указывал путь через поля…
        Первые несколько дней после возвращения в мир живых Малуша с трудом осознавала перемену. Для Колоска нашлась кормилица - и в Варягино, и в Выбутах хватало кормящих баб. У Предславы имелись челядинки, которым можно было поручить присмотр за чадом и днем, и ночью, чтобы Малуша наконец отоспалась и отдохнула. Но две-три ночи ей снилось, что она по-прежнему в лесной избе, и прежняя тревога не отпускала. Только утром, проснувшись от возни служанок, она с удивлением наблюдала за ними с полатей, из-под одеяла. Вот она лежит, а кто-то другой топит печь, носит воду, ставит кашу. Провора кормит Колоска, обмывает, пеленает и только потом приносит ей… Странно было поначалу постоянно видеть вокруг себя столько людей: мать и отчима, челядь, пятерых младших братьев и сестер… А днем непременно заявлялась и прочая родня, варягинская и выбутская.
        Бера к ней поначалу не подпускали - давали время прийти в себя и заново освоиться в мире живых. Но довольно быстро Малуша поняла, что замужество в Выбутах ей больше не грозит. Теперь ее судьбой владел родич из Хольмгарда, и туда он намеревался ее увезти, как только кончатся зимние праздники.
        - Госпожа Сванхейд повелела мне привезти к ней эту девушку, - объяснял Бер. - Исполняя ее волю, я ходил за девушкой в лес. И теперь госпоже Сванхейд принадлежит право решать ее судьбу.
        Предслава причитала: только дочку вернули, как опять увозят! Но Малуша не противилась.
        «Я думала, ты ко мне привязан, - сказала она Князю-Медведю ночью, после того как Бер ушел. - А ты вроде как рад меня отдать первому, кто явился!»
        Теперь, когда все было решено, ей сделалось страшно покидать это надежное убежище, эту скучную и нелегкую, но ставшую привычной жизнь.
        «Он меня одолел», - сказал Князь-Медведь.
        «Потому что ты сам того захотел».
        «Потому что Бура-баба его пропустила. Значит, пришел твой срок. Тебе пора обратно в белый свет. Пусть чадо подкормится, подрастет. Не хочу, чтобы оно здесь сгинуло. Мне еще понадобится. Через семь лет, как окрепнет, заберу».
        На это Малуша ничего не ответила. Она точно знала: спорить с Навью бесполезно. Даже с теми, через кого она с тобой говорит, - они исполняют не свою волю. Вояна тоже не хотела отдавать свое дитя Нави - но вот оно здесь. Князь-Медведь испытывал к ней привязанность, покуда Навь повелевала ему держать ее при себе. Но вышел срок, и больше ей здесь не место.
        Почти год ее здесь держали не просто так. Теперь ее Колосок - дитя Князя-Медведя, его наследник и преемник. На этом условии Навь приняла Малушу и защитила. Теперь она может показаться в белый свет, очищенная от позора и проклятия. Дитя ее больше не нагулянное, а священное. И с ним она может выйти за самого лучшего жениха. Но дитя - ее выкуп. Князь-Медведь и сейчас его не отдал бы, будь у него возможность вырастить в лесу грудного младенца, как вырастила его самого, тогда трехлетнего, Бура-баба. Но Малуша не может больше кормить ребенка, а где же тут кормилицу найдешь? Из-за ребенка она пришла сюда, из-за него уходит. Но его судьбу Навь из лап своих птичьих не намерена выпускать.
        Когда Предслава наконец дозволила Беру прийти к ней, Малуша смотрела на него почти как на незнакомого. В живом человеческом мире он стал казаться каким-то другим. В лесу он был единственным гостем с белого света, а здесь стал одним из многих, и Малуше пришлось заново приглядываться к нему. Помня, что на первый взгляд приняла Бера за Святослава, она встретила его не без робости: сейчас ей не хотелось этих воспоминаний.
        Бер и правда походил на киевского князя, особенно верхней частью лица. Но подбородок у него был тяжелее, а нос с немного загнутым вниз кончиком - совсем другим. Волосы даже лучше - густые светло-золотистые кольца лежали на лбу и спускались почти до плеч. Одет он был в хороший голубой кафтан с серебряным позументом и отделкой синего шелка, на поясе висел длинный боевой нож в окованных бронзой ножнах - для красоты и чести, а не потому что он в Варягино собирался с кем-то воевать. Наверное, у него и меч есть - «корляг», как у всех киевских. Уж Сванхейд пожалует любимому внуку, она не беднее киевских князей.
        - Как тебе на белом свете? - спросил Бер, усевшись напротив нее.
        Он не шутил: он и правда вглядывался в нее, словно опасался, как бы она не растаяла. Малуша знала, что и теперь ей таких взглядов не избежать. На нее с детства пялились из толпы. Что он о ней думает? Жизнь у Князя-Медведя избавила ее от позора, но не сделала такой же, как все женщины. Напротив, расстояние между прочими и матерью «божьего чада» стало больше, чем между честными девами и нечестной…
        Бер не зря смотрел на нее как на вернувшуюся из мира мертвых. После бани Ута и Предслава, посовещавшись, заплели ей волосы в одну косу. Имея ребенка, Малуша опять попала в девки! Пребывание у Князя-Медведя, как ей объяснили, не считается замужеством, а пройдя через баню, она в мире людей рождается заново. И рождается невестой, то есть девушкой. От всего этого она теперь сама не знала, кто она такая.
        Причесанная по-девичьи, Малуша стала казаться моложе. Коса в руку толщиной, блестящая и гладкая; волосы светло-русые, но в глубине пряди кажутся темнее. Лицо еще изможденное, отчего скулы заметнее, но в чертах лица - с немного вздернутым носом, ровными русыми бровями, голубыми глазами - уже видна миловидность и притом отпечаток сильной воли. Она не улыбалась, а вглядывалась в него пристально, без робости, пытаясь понять, что он за человек и можно ли ему доверять. И почему-то очень важным казалось выдержать эту проверку. Прошло всего-то три дня, как Князь-Медведь оставил у двери дрожащую тень, а она уже совсем другая. Еще немного бледна, но стоило ей отдохнуть, успокоиться, одеться в хорошее «варяжское» платье, как в облике ее проявилось уверенное достоинство. Сразу верилось, что эта дева - из родни киевской княгини. Еще бы немного ее откормить…
        В голову само собой лезло: она жила с медведем. Чуть ли не год. Такое бесследно не проходит. Поглядел бы он на того, кто осмелится взять ее в жены… Хорошо, что они в родстве. А то был бы соблазн проверить.
        - Ты понравишься госпоже Сванхейд, - не выдавая этих мыслей, спокойно сказал Бер. - Мы скоро поедем к ней.
        - Зачем я ей нужна?
        - Ты - внучка ее любимой дочери Мальфрид и носишь то же имя. Она хочет знать, что тебе не чинят обид из-за твоего отцовского рода.
        - Уж этого и Сванхейд не сможет исправить. У моего отцовского рода отняты все наследственные владения, мой отец был изгнан и недавно погиб.
        - Тем важнее знать, что никакие дурные люди… не попытаются тебя использовать в дурных целях. И твоего ребенка тоже. Но здесь очень важно знать, кто его отец, - с намеком добавил Бер.
        - Никто, - спокойно ответила Малуша. Раз он спрашивает, стало быть, родичи самую главную тайну ему не выдали. - Чуры принесли в прошлый Карачун.
        Бер изогнул рот - отчасти досадливо, отчасти насмешливо.
        - Ты не похожа на дурочку, что позволяет залезть себе под подол кому попало.
        «Я такой никогда и не была», - мысленно ответила Малуша, но лишь наклонила голову:
        - Воля чуров! Не знаешь разве, как оно на игрищах бывает?
        По его лицу проскользнула тень воспоминания; в глазах мелькнула улыбка. Что-то такое он знал.
        - Пусть даже так. Это твой сын, а значит, он может стать наследником твоего отца. Ему нужен хороший присмотр.
        - У меня есть родичи. Мать и отчим. И брат в Киеве. И дед во Вручем.
        - Твой брат - вольный человек?
        Малуша промолчала. Добрыне воли никто не давал, он по-прежнему остается пленником Эльги. Уже более десяти лет.
        - Твоя мать замужем за человеком очень достойным, но не имеющим родни в землях руси. Твой дед - я его никогда не видел, но не сомневаюсь, что он тоже очень достойный человек, - лишился киевского стола и сейчас правит землей Деревской от имени Святослава. Поэтому главой твоего материнского рода остается госпожа Сванхейд. Святослав ей внук, и она ему не подвластна.
        - Она тоже утратила свои владения! - уколола его Малуша. - В Хольмгарде раньше жили конунги, но теперь вами правит Святослав, а дань собирает Вестим Дивиславич!
        - Госпожа Сванхейд сама передала наследство Олава своему сыну Ингвару и его потомству! - горячо возразил Бер. - Решение оставалось за ней, и никто не смог ничего у нее отнять, пока она сама не пожелала кое-что отдать! Но и сейчас на Ильмене и Волхове едва ли какое важное дело может состояться без ее одобрения.
        Они помолчали. «Святослав ей внук, и она ему не подвластна» - Малуша не подавала вида, как сильно зацепили ее эти слова. Бер не знает, насколько это важное обстоятельство.
        - До Хольмгарда далеко отсюда? - спросила Малуша.
        - С седьмицу будем ехать.
        - Ребенка я возьму с собой!
        - А то как же! - ответил Бер, как будто подразумевал это с самого начала.
        В Хольмгарде Князь-Медведь не имеет никакой власти. Оттуда даже Судимер не сможет его вытребовать, если госпожа Сванхейд не пожелает выдать собственного праправнука. А она, судя по всему, не та женщина, на которую легко повлиять. Или…
        - Почему Сванхейд когда-то отослала Ингвара в Киев? - Малуша прищурилась, будто пыталась острым взором непременно выцепить правдивый ответ. - Ребенка пяти лет от роду?
        Колосок нуждается в сильном покровителе - как Сигурд Убийца Дракона, выросший у заморского конунга. Но можно ли отдать его во власть женщины, которая когда-то пожертвовала своим ребенком?
        Они были едва знакомы, но Бер сразу понял, почему она об этом спрашивает.
        - У нее была большая семья. Муж, брат мужа, его дочь от первого брака и зять Хакон в Ладоге, две дочери и трое сыновей. Из тех одиннадцати детей, что родились. И Гарды, их владения. Ради благополучия всего этого приходилось чем-то поступиться. Она отдала Ингвара Элегу Вещему в Киев, а взамен получила твоего деда, Олега-младшего. Но, я думаю, ей всегда было жаль того сына, который вырос вдали от нее. Этим Ингвар поплатился за то, что остался старшим, но за это же оказался и вознагражден. Сванхейд признала его единственным наследником всего, чем владела.
        - И его потомков?
        - Именно так. Поэтому ни я, ни Сигват, ни другие сыновья и внуки Ветурлиди, ни дети дяди Хакона не могут унаследовать власть конунга в Хольмгарде, которую имел дед Олав. Она принадлежит только прямым потомкам Ингвара.
        Малуша пытливо смотрела на Бера. Выросшая среди разговоров о подобных предметах, она ясно видела и выгоды, и опасности предстоящего пути. Этот парень собирается отвезти ее туда, где у ее сына есть наследство. Но этот же парень - или его дети - может со временем стать его соперником.
        Не считая тех, что уже имеются.
        Но до этого еще очень далеко. Для начала ей нужно уберечь своего сына от посягательств с Той Стороны.
        - Ты можешь дать мне клятву, что станешь защищать мое дитя от тех… кто захочет его заполучить? Через семь лет или позже?
        - Ты имеешь в виду… - Бер изогнул шею в направлении дальнего леса.
        Малуша кивнула.
        - Такую клятву я могу тебе дать. Я отбил свое право на вас, как положено по здешнему обычаю.
        Бер вынул из ножен длинный ударный нож, приложил его ко лбу, к обоим глазам и поцеловал клинок возле рукояти. У Малуши затрепетало в груди - в своей прежней киевской жизни она много раз видела эти движения, эти бессловесные обеты на своем оружии, что сильнее всяких слов. Такому можно верить.
        - Хорошо. Я поеду с тобой в Хольмгард.
        Важность сошла с лица Бера: он расслабился и готов был улыбнуться.
        - И если хочешь, даже можешь меня поцеловать, - милостиво добавила Малуша, вспомнив, о чем он просил в избушке перед уходом.
        Словно предлагала наложить печать на признание их родства.
        Бер нарочито медленно встал со скамьи и пересел к ней. Некоторое время разглядывал ее лицо почти в упор - а она разглядывала его и дивилась, как могла найти в нем сходство со Святославом. Черты у него крупнее, тяжеловеснее, но чувствуется в них нечто надежное. Повадки у него порой причудливые, но человек он, похоже, прямой и открытый.
        Но можно ли ему доверить себя и Колоска?
        Бер склонился было к ней, потом застыл и шепнул:
        - А я… не утрачу разум и память, если сделаю это? Не превращусь в какого-нибудь зверя?
        Несмотря на баню и очищающие заговоры, он сомневался: не осталось ли в ней еще чего-то от тех лешачих, у которых нет спины?
        Малуша невольно опустила взгляд на его губы, чуть приоткрытые от сдерживаемого волнения, и сама заволновалась. От его голоса у нее возникала какая-то щекотка в животе, это было странно, но почти приятно.
        Как же она отвыкла от людей, прожив почти год наедине с одним-единственным медведем!
        - А вот и проверь, если смелый, - шепнула в ответ Малуша, почти касаясь губами щеки Бера.

* * *
        Вечер настал скоро. В темноте видно было, как высоко горит костер на берегу Великой - его будут поддерживать все двенадцать дней. У костра играли рожки, раздавалось пение и топот пляски. Еще один костер, поменьше, горел перед дворами, освещая накатанный санями путь вдоль ворот.
        Под навесом у двери Вальгардовой избы сидели несколько человек. За углом раздавалась сдержанная возня, кто-то кого-то унимал досадливым шепотом.
        Вдруг шум гудьбы и пляски у реки прервался, взамен раздался крик.
        - Медведь едет, медведь! - неслись испуганные, предостерегающие крики. - Берегись!
        Послышался свист. Показалось нечто темное - от реки мчались сани. Вот они приблизились к Вальгардовым воротам, встали. Виден был седок - огромный бурый медведь, держащий вожжи.
        - Где моя жена? - рявкнул он. - Нагостилась, подавай ее сюда!
        - Вот твоя жена! - ответили ему с крыльца. - Давно готова, ждет.
        К саням торопливо сошли два парня - Улеб и Бер. Под руки они несли еще кого-то, по виду женщину. Соломенное чучело почти в человеческий рост нарядили в волчью шубу, повязали красным платком и прикрыли личиной - эти самые вещи были на Малуше, когда она вышла из леса.
        - Забирай! - Подойдя шага на три, они швырнули чучело в сани.
        И в тот же миг из-за угла избы выскочили три собаки, спущенные с привязи, и с лаем бросились на лесного гостя. Медведь хлестнул лошадь и помчал во тьму. Собаки с лаем неслись за ним, вслед летел крик и свист.
        - Плыл по реченьке медведь,
        Девки бегали смотреть!
        Ты, медведюшка, постой,
        Покажи нам хрен толстой! -
        пели парни, исполняя на снегу перед избой дикую победную пляску.
        Ворота тьмы закрылись за Князем-Медведем. К тому времени как ему вновь будет дозволено наведаться в человеческий мир, беглянка и ее лесное дитя окажутся уже очень далеко отсюда…
        Часть третья
        Перед первым выгоном скота на свежую траву госпожа Сванхейд давала в Хольмгарде пир начала лета, как велит обычай Северных стран. После него у словен пришла пора девичьих праздников, гуляния в рощах, чествования богини Живы и русалок. По своей воле Мальфрид-младшая осталась бы дома: ей ли после всего пережитого с девками круги водить! Но Сванхейд решила иначе.
        - Раз уж в нашем роду после стольких лет наконец опять появилась невеста, она должна быть впереди всех дев этой земли. Если единственная ныне девушка из нашей семьи не выйдет на игрища, люди подумают, что мы их не уважаем. Будут недовольны и смущены. Мы не можем позволить, чтобы они так думали. И без того здесь все обижены, что Святослав киевский пренебрегает этими краями и уже двенадцать лет не приносил жертв нашим богам.
        - И мы должны делать это за него? - Мальфрид коротко взглянула на нее.
        - Да, ведь мы - его род. Мы должны исполнять обязанности, которые несли деды, иначе прервется связь между нашим родом и богами. А без того и Святослав не сможет удержать удачу. Мы должны делать свое дело, чтобы люди знали: пусть их князь живет не здесь, удача его древнего рода по-прежнему с ними. Я уже слишком стара, чтобы нести ее в одиночку. Пусть все привыкают, что ее несешь и ты тоже… Все ведь думают, что для этого тебя и привезли сюда, ко мне, - добавила она, помолчав.
        Потом еще сказала:
        - И я хотела бы, чтобы было так.
        Мальфрид глубоко вздохнула, будто в смущении перед трудностью задачи. Она старалась не выдавать, как задевают ее разговоры о киевском князе. Ни Бер, ни Сванхейд так и не узнали, какой след Святослав оставил в ее судьбе. Пару лет назад она только о том и мечтала, чтобы сидеть рядом с ним на золотом киевском столе, будто Заря-Заряница близ Перуна, разделять с ним власть, честь, княжеские обязанности и будущую вечную славу, войти в предания рука об руку с ним, как Улыба - с Кием. Вместо этого она получила от него лишь горе, унижение и позор. А здесь, на другом краю земли, порвав со Святославом и стараясь его забыть, она вдруг оказалась перед необходимостью исполнять обязанности, которые достались бы его законной жене и княгине, живи княжеская чета здесь.
        - Если бы я могла найти для Бера невесту, во всем подобную тебе, - Сванхейд горестно вздохнула над тем, что была не властна изменить, - я умерла бы спокойно, зная, что мое старое гнездо не остынет.
        - Бер слишком разборчив, - улыбнулась Мальфрид, радуясь поводу увести разговор от собственных дел. - Многие бегом бы побежали, стоит ему только подмигнуть, я же видела на павечерницах! Но ни одна из здешних ему не по нраву.
        - Когда я вдруг умру и дом останется без хозяйки, он пожалеет об этом и возьмет кто под руку подвернется.
        - Или немедленно снарядит в Ладоге корабли и сбежит в море, чтобы стать «морским конунгом».
        - И это похоже на правду. - Сванхейд усмехнулась. - Потому может так случиться, что беречь мое гнездо придется тебе и твоему мужу.
        Мальфрид вздохнула и отвела глаза, обнаружив, что насмешки над родичем завели-таки ее в ловушку. Потом сдержанно обронила:
        - Я тоже не приметила пока ни одного человека, за кого хотела бы выйти.
        - Ты видела еще не всех. Так бывает: кажется, на всем свете нет достойных тебя мужчин… а потом вдруг появляется еще один, и ты понимаешь, что ошибалась.
        - Я уже перестарок, мне осенью будет семнадцать.
        - Ты - дева из Хольмгарда. Ты принесешь в приданое удачу, милость богов, право на власть в Гардах. Даже десять лет спустя для тебя найдутся женихи.
        Все эти дары судьбы Мальфрид имела с рождения, но пока они никому не принесли счастья: ни ей самой, ни ее незадачливым женихам. Ей казалось, что эти десять лет уже прошли - такой старой она себя чувствовала, умудренной опытом и утомленной испытаниями. На девушек, которые были моложе нее на год-другой, она смотрела так, будто годилась им в матери. Жизнь в Киеве, жизнь у деда во Вручем, жизнь в лесу у Князя-Медведя - каждый отрезок ее нити с их крутыми переменами в памяти растянулся на целый век. Казалось, уже трех разных дев она пережила и оставила позади. Но нынешней Малфе мысль о замужестве была неприятна. Святослав, Князь-Медведь - каждый из них оставил такой глубокий след в ее сердце, что для какого-то другого мужа в чувствах и мыслях не находилось места.
        Да и как быть с Колоском? Матери «божьих детей» всегда выходят замуж, но Мальфрид не могла даже представить, какой отчим подойдет ее чаду, рожденному телом от киевского князя, а духом от зверя - воплощения плесковских дедов.
        А ведь ей бы следовало радоваться - будто в насмешку, судьба вдруг одарила ее всем тем, о чем она так мечтала несколько лет назад: волей, покоем, почетом высокого положения и полным достатком. Только беломраморного трона у нее не было, но, во время весеннего пира сидя на резном креслице возле высокого хозяйского кресла Сванхейд, Мальфрид чувствовала себя не хуже любой княжны. Или даже царской дочери. Здесь, в северной Руси, Сванхейд была почти то же, что цесарь в Царьграде. Утратив княжескую власть, она сохранила почтение бывших данников. По-прежнему в годовые праздники у нее давались пиры, к которым за полтораста лет привыкли к округе, и на эти пиры являлись все перынские жрецы, нынешние главы Приильменья. По-прежнему к ней ходили за помощью и за советом, а варяги не признавали иного суда, кроме ее. Появление юной правнучки не только украсило ее дом, но и прибавило чести. Теперь по бокам от сгорбленной старухи сидели двое - девушка и юноша, два свежих ростка древнего рода, обещание его нового расцвета. Мальфрид почти не пришлось учиться обхождению - благодаря жизни при княгине Эльге она умела
все, что требуется от высокородной девы. Нарядно одетая, в дорогих уборах из богатых запасов Сванхейд, она подносила знатным гостям приветственный рог, а с блюдами и кувшинами вдоль столов теперь бегали другие девки, служанки. Всякий новый гость, видевший Мальфрид в гриднице Сванхейд, и не догадался бы, что она попала сюда всего полгода назад.
        К восхищению Сванхейд, ее правнучка в свои юные годы умела вести большое хозяйство не хуже многоопытной жены, и вскоре госпожа поручила ей присмотр за челядью и припасами. Себе Сванхейд оставила лишь ключи от ларей в спальном чулане, где хранились ее сокровища. Как позолоченные подвески на своих узорных черенках, они позвякивали на цепочках под застежками ее платья, издалека давая знак: приближается хозяйка!
        До Купалий оставалось семь дней, когда утром в гридницу, где Мальфрид шила возле Сванхейд, вошел Бер. При виде знакомой плотной фигуры и чуть размашистой походки у Мальфрид приятно дрогнуло в груди. Вопреки прежним зарокам больше не верить никому из мужчин, она привязалась к Беру. Лицом он был не слишком хорош - тяжеловесные черты, загнутый книзу кончик носа. Теперь она удивлялась, как смогла при первом взгляде принять его за Святослава - чем больше она приглядывалась к внешности Бера, тем меньше видела сходства. Лишь иногда очерк его высокого лба и разрез глаз напоминали ей о том, другом - которого она не хотела видеть больше никогда. Но ведь Бер ей родня, а родичей любят не за красоту, напоминала себе Мальфрид. Среднего роста, с широкой грудью и сильными руками, он был ладно сложен, крепок, ловок и искусен во всех мужских делах, как и подобает человеку такого высокого происхождения. Вовсе не случайно ему удалось побороть Князя-Медведя. А еще у него такие прекрасные светлые волосы! Пользуясь преимуществом родства, Мальфрид часто бралась их расчесывать и подолгу водила по ним резным костяным
гребешком, пропуская густые гладкие пряди меж пальцев. С тайной насмешкой, свысока она поглядывала на девок, что заигрывали с ним на посиделках, - с чувством хозяйки очень дорогого товара, до которого много охотников. Даже и не будь Бер наследником старинного правящего рода, в глазах невест он немного бы потерял - его разговорчивость, находчивость, уверенность, умение держаться непринужденно и пошутить легко возмещали нехватку красоты лица.
        Это Бер заставил ее забыть прежнее имя. С первого дня он называл ее Мальфрид. Когда они, пустившись в дорогу, покинули Плесков, однажды она сказала ему, что привыкла к имени Малуша - может быть, он не знает, как ее звали в семье. Но Бер об этом даже слышать не пожелал. «Какая такая Малуша! - возмутился он. - Кривуша, Крикуша, Хромуша! Как у любой чумазой девки из чудской перти! Не желаю я иметь возле себя никакой Малуши! Ты могла так зваться, пока была рабыней. Но ведь Эльга тебя освободила, вернула в семью. А значит, ты опять можешь носить имя, которым тебя нарекли, когда ты родилась как законная дочь князя! Должна носить! Мою племянницу зовут Мальфрид! Это настоящее имя для девы из Хольмгарда, с кровью конунгов Свеаланда в жилах!» И она довольно охотно признала его правоту. Прежнее имя напоминало ей о прежней жизни, где она теперь не видела ничего хорошего. Пусть Малуша-пленница и Малуша-ключница останется там, в Киеве, и больше никогда не напоминает о себе! А она, правнучка Сванхейд из Хольмгарда, будет зваться Мальфрид.
        Но, не успев обрадоваться появлению Бера, по лицу родича Мальфрид сразу поняла: что-то случилось.
        - К нам перыничи плывут. - Бер взглянул на Сванхейд и вопросительно поднял брови. - Впускать?
        - Это за припасами… - начала Сванхейд, но Бер показал ей глазами на девушку. - Ты думаешь, им нужна Мальфи?
        Сванхейд поднялась на ноги. Мальфрид отложила шитье и встала тоже, хотя еще не поняла, отчего госпожа прабабушка так обеспокоилась.
        - Само собой. Как им было ее миновать?
        - Что случилось? - спросила Мальфрид у Бера. - Кто там плывет?
        - Перыничи. Дружина из Перыни. Собирают припасы для купальского пива… и невест Волховых.
        Насчет припасов Мальфрид знала и уже все приготовила: рожь для пива, просо для каши, пшеницу для хлеба, овес для киселя, сыры, сало. Госпожа Сванхейд вносила весомый вклад в любую годовую братчину, и для доставки ее даров в святилище требовалась отдельная лодка. Мальфрид хотела пойти распорядиться, чтобы припасы вынесли и погрузили, но тут до нее дошло, что еще Бер сказал.
        - Каких невест?
        - Для Волха. - Бер показал в сторону реки. - Седьмой день до Купалий, перыничи по весям ездят, девок собирают. От каждой по одной.
        - Но почему я… ты же намекаешь, что они за мной?
        - Они берут самую лучшую невесту в каждом роду. Первую по старшинству. А ты у нас одна и есть.
        - Но как же… я… - Мальфрид растерялась.
        «Какая же из меня невеста?» - хотела она сказать.
        - Ты - невеста, - подтвердила Сванхейд, слегка разведя руками. - Лучшая в Хольмгарде. Ты ходила на посиделки и в Ярилины круги, и если бы тебя миновали, это было бы оскорбление нашему роду. Слава богам, с Перынью мы нынче дружны и можем такого не опасаться.
        - Но ты не бойся, - поспешно добавил Бер. - Может, Волх выберет еще и не тебя.
        - А как он будет выбирать?
        У двери появился Свен и стал делать Беру какие-то знаки.
        - Потом расскажу, - торопливо ответил тот Мальфрид. - Надо встречать. А ты иди оденься получше. Я за тобой приду.
        Поспешно собрав шитье, Мальфрид ушла в девичью избу, где жила со служанками Сванхейд. Когда полгода назад ее только сюда привезли, Сванхейд рассудила: никому не нужно знать о том, что у ее правнучки имеется ребенок. Пребывание в жилье Князя-Медведя не считается замужеством - ведь это иной мир, и к людям девушка возвращается по-прежнему невестой, даже если успевает произвести на свет «медвежьего сына». Колосок приехал в Хольмгард на руках у кормилицы, Проворы, и Сванхейд велела говорить, что это ее собственный ребенок. Во всем Хольмгарде правду знали только госпожа и Бер.
        Очень скоро по приезде Сванхейд и Бер позаботились надлежащим образом ввести Мальфрид в здешний девичий круг. Сперва Бер съездил в Словенск и еще несколько весей с приглашениями, потом в один из вечеров в Хольмгард явились три девы из уважаемых старинных родов: Весень, Добронега и Чаронега. В девичьей избе накрыли стол, Сванхейд показала им свою внучку, Мальфрид каждой поднесла подарки. Старшей среди поозёрских невест была Весень, Храбровитова дочь, - круглолицая, крепко сбитая румяная девушка с широко расставленными большими глазами. Держалась она чинно и важно, была неулыбчива и малоразговорчива; впрочем, происходило это не от недружелюбия, а от уравновешенного, деловитого нрава. В ее шестнадцать в ней уже ясно видна была будущая большуха, мать восьмерых детей и бабка трех десятков внуков. Именно такое положение ее и ждало: в двенадцать ее сговорили со старшим сыном словенского старейшины Призора. Мальфрид сразу приметила на ее пальце витое золотое кольцо - большую редкость даже у состоятельных словенских семей. Мальфрид слышала, как Весень назвали «невестой Волха»; жениха ее звали не Волх, а
всего лишь Гостила, и Мальфрид сочла, что это почетное звание, принадлежащее старшей дочери старшего рода. Весень верховодила и на супрядках, и на весенних гуляньях в роще, и остальные девушки слушались ее как собственную мать.
        После этого уже Мальфрид пригласили на супрядки в Словенск, где в избе у Призоровой старшей невестки собирались взрослые девушки. Туда Мальфрид тоже явилась с целым коробом гостинцев: пирожки из белой пшеничной муки, орешки в меду, сушеная вишня, кулага. Теперь она считалась принятой в девичий круг волости и получила все права знатной невесты. Без этого ее было бы невозможно выдать замуж в здешних краях. На самом деле Сванхейд и не думала с этим спешить - требовалось как следует подумать, как быть с правнучкой, имеющей к тому же на руках дитя. С самого начала старейшины приглядывались к правнучке Сванхейд, но намеки на возможность будущего родства госпожа пока пропускала мимо ушей. Это никого и не удивляло: словене знали, что варяги дольше держат при себе подросших дочерей, иной раз даже лет до двадцати. К тому же все понимали: дочери столь знатного и влиятельного рода жениха на первой павечернице не найдешь…
        Однако хоть Мальфрид и не спешила с поисками земного мужа, уклониться от участия в выборе купальской невесты она не могла - с богами не спорят.
        Она не удивилась, что Бер пошел встречать перыничей к причалу, а госпожа Сванхейд велела Ите подать нарядное синее покрывало и очелье с золотным тканцем. Недолгого времени Мальфрид хватило, чтобы понять, какую власть и влияние над словенами Поозёрья имеет Перынь. Сванхейд рассказала ей, что особая, больше, чем в других местах, власть жрецов берет начало еще в тех временах, когда первый варяжский конунг, Хродрик, только появился на Волхове. Главы здешней знати, мужи передние, тогда же были варягами перебиты, и лишь Перынь Хродрик не тронул, не желая ссориться еще и с богами этой земли. Наоборот, завел обычай приносить богатые жертвы и устраивать пиры несколько раз в год. Этому обычаю следовали все его преемники вплоть до Олава. А уже после смерти Олава, во время войны за Смолянскую землю, Ингвар добил несколько уцелевших до его времени малых княжеских родов Приильменья. Теперь уже никто среди словен не звался князем; главы родов сохранили за собой лишь право принесения жертв. Святилище в Перыни по сути правило словенами во всех делах, которые не решались Хольмгардом, а в последние годы - посадником
в Новых Дворах. И Сванхейд, из княгини сделавшись всего лишь старой бабкой далекого киевского князя, предпочитала дружить с Перынью и ублажать ее богатыми дарами.
        Бер вышел к внутреннему причалу, где уже пристали три большие лодки. В каждой сидели по три-четыре нарядные девушки, лежали мешки и бочонки, шевелились в корзинах живые куры и гуси. Отроки и молодцы гребли, а возглавлял купальскую дружину Дедомил, Требогостев сын, иначе Дедич - один из жрецов, постоянно живущих в Перыни. Завидев Бера, он сошел на причал - в вышитой нарядной сорочке, с тканым поясом, с «громовой стрелкой» из кремня, оправленной в серебро, которую он носил как науз на шее. В руке он держал посох, искусно вырезанный его собственными руками: в навершии с одной стороны было бородатое лицо чура, а с другой, затылком к первому, - морда змея-ящера. Для поддержки посох ему не требовался - Дедич был мужчиной средних лет, - но служил знаком его священной власти. Немного выше среднего роста, он был не так чтобы хорош собой, но благодаря рыжей бороде при темно-русых волосах и густых черных бровях лицо его привлекало взгляд и резко отпечатывалось в памяти.
        - Прибывше мы к нам не по куницу, не по синицу, а по красну девицу! - объявил он, ответив на приветствие. - Зови сестру твою Малфредь, повезем ее к жребию. Может, - он улыбнулся, - Волх-батюшка честь вашему дому окажет - изберет вашу деву в жены себе. Ведь лет двадцать девы из Холм-города не видавше он.
        - Это верно - когда бывали у нас в роду девы, я еще на свет не родивше, - говоря по-словенски, Бер использовал привычный здесь местный выговор. - Да сестра моя не готова - не одевше, не снарядивше. Поди-ка в дом, госпожа Сванхейд зовет тебя.
        Оставив свою дружину на причале, Дедич пошел с ним в дом. Сванхейд уже переоделась к его приходу, Ита держала возле нее корец со свежим квасом из погреба - угощение было весьма кстати в жаркий день.
        Гость поклонился Сванхейд, она взяла у служанки ковш и поднесла своими руками. Довольный этой честью, Дедич тем не менее рыскал глазами по сторонам - приехал он не за старухой.
        - Сегодня день особый! - сказала Сванхейд, когда он вернул ей ковш. - С тех пор как младшая моя дочь, Альдис, замуж вышла, а тому уж больше двадцати лет, к нам в дом сваты из Перыни не бывали.
        - Не заглохло древо рода твоего! - весело ответил Дедич. - Не дочь, так внучка в круг лучших дев ильменских войдет.
        - Мальфрид мне правнучка, - вздохнула Сванхейд. - И сама я не думала, что до таких лет доживу.
        - Кто богов чтит, тому и боги дают веку.
        - Я приготовила для вас, как обычно - и людям, и богам. Бычка привезу, как сама приеду. Хочешь взглянуть на него?
        - На бычка поглядим. А где же ваша дева?
        - Одевается. Не всякий день сам Волх-батюшка сватов засылает, стыдно нам было бы хуже других пред очи его выйти.
        Бычок гулял на лугу с другой скотиной, и Дедич остался ждать, пока девушка выйдет. Когда же она наконец показалась, даже самый строгий судья не сказал бы, что время было потрачено напрасно. В красном платье из плотного льна с шелковой отделкой, с очельем, обшитым золотной тесьмой, с двумя колечками на висках из золотой проволоки с нанизанными крупными хрустальными бусинами, она сияла, как Заря-Заряница. Уже сейчас в ней было видно большое сходство со Сванхейд, несмотря на более чем полувековую разницу в возрасте, - высокий для женщины рост, крепкое сложение, величественная осанка. В лице Мальфрид было больше красок - русые, а не светлые брови, темные ресницы, оттенявшие голубизну глаз, веснушки, щедро рассыпанные по немного вздернутому носу. Здороваясь с Дедичем, она опустила ресницы, пряча задорный блеск глаз, и губы ее немного сморщились, будто сдерживая улыбку, и все это придавало ее юной красоте такой дразнящий, цепляющий оттенок, что захватывало дух. А внешне она хранила такое уверенное достоинство, будто ее с колыбели растили для престола. Это была одна из тех дев - священных сосудов для
красного пива власти, - что в предания входят как прекраснейшие на свете. Жадно ее рассматривая, Дедич даже не сразу ответил на приветствие, хотя был весьма речист.
        - Не заря ясная среди звездочек частых возвышалася, а Малфредь-свет среди красных девок появлялася! - наконец улыбнулся он, будто запевал сказание.
        Мальфрид сдержанно поклонилась, вытянув губы трубочкой, что заменяло ей улыбку, но была польщена. Услышать свое имя из уст Дедича под перезвон гусельных струн в Поозёрье считалось большой честью. Но еще больше того ей польстил восхищенный взгляд его строгих очей. От такого человека, как он, один подобный взгляд стоил дороже, чем многословные похвалы от кого другого.
        - Прости, Требогостич, что ждать заставила. - Она слегка поклонилась, чувствуя себя почти так же, как княгиня Эльга киевская, представшая перед Константином-цесарем. - Кабы знать, что будет во мне нужда…
        - За семь дней до Купалий невесту Волхву выбираем, такой обычай у нас от времен самого Словена Старого ведется. Не говорили тебе родичи?
        - Нет. Видно, позабыли за столько лет. Я от матери слышала, как ее мать, Малфрида Улебовна, до замужества была невестой Волхова, да ведь тому более сорока лет минуло.
        - Ну вот видишь - где мать матери твоей была, теперь и тебе туда дорога.
        Рукой с посохом Дедич указал в сторону пристани, словно приглашая идти, и она пошла. Челядь оставляла работу, провожая глазами Мальфрид-младшую. Под десятками взглядов, величественно выступая в своем красном платье, издалека бросавшемся в глаза, она шла к реке, будто солнце по небосклону. Искрилось золотное шитье на ее очелье, словно само небесное светило провожает ее сверху завистливым взором.
        На сердце у Мальфрид было неспокойно. А вдруг кто проведает, что у нее дитя есть, - не сочтут ли оскорблением Волха, что ему предложили такую невесту? Ту, что уже была женой другого божества - не речного, а лесного? Мальфрид еще слишком мало прожила на Волхове, чтобы понимать все тонкости здешнего уклада, но ясно знала: на Ильмене нет бога сильнее Волха-Ящера, за него каждый здесь встанет, как за отца родного.
        На пристани, к ее радости, обнаружился Бер. Держа на плече серый плащ, он стоял у большой лодки, куда уже погрузили все назначенные для купальского пира припасы.
        - Тебе позволят со мной ехать? - с надеждой спросила Мальфрид.
        - Так положено. Родичи имеют право быть при гадании послухами, чтобы все по закону. Вот этих видишь? - Он кивнул на гребцов других лодок. - Это все их братья да зятья. А отцы, поди, на месте ждут.
        Бер усадил Мальфрид в лодку, трое его отроков взялись за весла. К их удивлению, Дедич тоже запрыгнул к ним и сел на передней скамье, напротив девушки.
        - Боишься, не туда ее завезу? - хмыкнул Бер.
        Дедич только улыбнулся, уверенный в своей власти.
        Мальфрид помахала другим девушкам в лодках. Лучшие невесты Словенска и других окрестных весей сидели гордые, взволнованные предстоящим священнодействием.
        - Ты ведь еще в Перыни не бывала? - обратился Дедич к Мальфрид.
        - Не случалось.
        По любопытству в глазах жреца она догадалась: он поехал с ними, чтобы по дороге получше разглядеть ее. До этого они виделись несколько раз, но всегда в толпе - на посиделках или на пиру, - в полутьме, при лучинах или масляных светильниках на столе. Теперь и Мальфрид впервые увидела Дедича при дневном свете и то и дело поглядывала ему в лицо, дивясь про себя, почему его внешность кажется такой яркой и необычной. Темно-русые волосы, черные густые брови, яркие голубые глаза и рыжая борода - будто все стихии в нем сошлись: земля и небо, огонь и вода. И голос у него был такой красивый - низкий и притом мягкий, что хотелось слушать его без конца - неважно, о чем будет речь. К тому же она видела, что нравится ему, и это приятно будоражило. Впервые за много лет отправив в Перынь невесту, Хольмгард не ударил лицом в грязь!
        - Знаешь, почему священно для словен место сие?
        - Там погребен Волх, сын Словенов. Только я не знаю… - Мальфрид смутилась, - как он был и сыном Словеновым, и… богом речным?
        - Буду ему славу петь - услышишь, как все было. Наши-то сызмальства знают. - Дедич оглянулся на девушек в другой лодье, которые перешептывались, издалека разглядывая наряд Мальфрид. - А ты ведь из дальних краев. У вас там, видно, иные боги?
        - В Киеве Перуна превыше всех богов почитают. - Говоря это, Мальфрид вспомнила, как ходила в церковь Ильи вместе с княгиней Эльгой, но никому не следовало знать, что она была крещена. - Слыхала я там сказания про Кия-Сварога, как он Змея в плуг запряг и валы Змиевы пропахал, про жену его Улыбу и сыновей[17 - Я ничего не путаю: считается, что сюжет «пара прародителей» древнее, чем сюжет «три брата-основателя», поэтому есть большая вероятность, что в первоначальных преданиях у Кия имелась жена, а не сестра. Лыбедь - это, собственно, не имя, а название реки, образованное от имени Улыба.]. В Деревах поют про Дулеба Старого и его двенадцать сыновей, что дали начала двенадцати коленам деревским. А в Плескове… - она вздохнула, - в Плескове за жертвой богам и дедам Князь-Медведь приходит.
        - А у нас князь речной - Волх. В человеческом обличии он через смерть прошел, стал вечен и бессмертен, как боги. Сам Волхов от крови его протек. И от нас, и от внуков наших даже памяти не останется, а он будет жить, пока солнце светит и реки по земле текут.
        Мальфрид почтительно наклонила голову: она уже знала, каким поклонением на Ильмень-озере окружено само имя Волхова. В Киеве она привыкла к Днепру: к его огромной ширине, кручам на правом берегу и неоглядной дали на левом, к его островам, заросшим ивой, к лепесткам парусов на синей глади. Величиной Волхов несколько уступал Днепру, хотя тоже был рекой весьма внушительной - широкой и глубокой. Для жителей своих берегов он и стал главным божеством, как для киян и полян - Перун. Словене знали Перуна и приносили ему жертвы в урочные дни, но о почитании Волхова не забывали ни на час. Волхов зримо воплощал для них все, что связывают с Велесом, богом того света. Податель пищи, дорога в дальние края, источник богатств и опасностей, Волхов, текущий из небесного Ильмень-озера в бездну озера Нево, был для них живым стволом Сыра-Матера-Дуба, соединяющего мир земной с Подземельем и Занебесьем. В нем они выискивали предзнаменования, его молили о милости. В его притоках они видели и отпрысков Волховой семьи, и своих прародителей; Ильмерой и Шелонью звали жену и сестру Волха, от которых предание выводило местные
старшие роды, обитавшие здесь уже лет пятьсот.
        Госпожа Сванхейд относилась к Волхову с не меньшим почтением, чем все прочие, - она ведь прожила близ него целых пятьдесят лет.
        - Он узнает тебя, когда проснется, - сказала прабабка Мальфрид, когда они в первые дни после приезда девушки прогуливались по берегу, тогда еще укрытому снегом. - Он проводил в мир мертвых стольких твоих предков, что сразу заметит еще одну дочь нашего рода.
        Мальфрид не сомневалась, что это правда. Здесь же, к востоку от Хольмгарда, за кузницами под внешней стороной старого вала, раскинулся жальник, где варяги и словене уже лет двести хоронили своих мертвых. Где-то там лежали все эти Хаконы, Тородды, Эйрики и Олавы. Курганы конунгов, хорошо видные благодаря своей высоте даже под снегом, Сванхейд показала ей первым делом. Ведь это были и ее, Мальфрид, отдаленные предки.
        Сванхейд приняла ее как свою правнучку и наследницу, деву из Хольмгарда, уже поэтому достойную уважения и поддержки. О делах, что привели к появлению на свет Колоска, Сванхейд не допытывалась. Она, правда, слегка переменилась в лице при виде младенца, которого Мальфрид сама взяла на руки, перед тем как войти в гридницу, но тут же черты ее прояснились. Вот теперь Сванхейд получила ответы на вопросы, которые напрасно задавала год назад, после встречи с Эльгой. Стало ясно, почему княгиня киевская среди зимы пустилась в столь далекий путь: ради сохранения такой тайны стоило ехать на край света. Но хотя дело оказалось неприятное, госпожа не ощущала гнева. Она была строга, но не бессердечна, а из долгой жизни вынесла знание того, как обыкновенно для людей совершать ошибки. Особенно для молодых, которым все, что случается в их жизни, кажется не только первым, но единственным и вечным.
        Главное, о чем она подумала, глядя в лицо Малуши, еще носившее следы лесных испытаний: она ведь вызвала к себе эту девушку, свою правнучку, потому что хотела ей помочь. И та в самом деле очень нуждается в помощи.
        - Как его имя? - лишь спросила Сванхейд, знаком приказав передать ей младенца.
        Видя, как уверенно прабабка держит ее чадо, Мальфрид вспомнила: у Сванхейд было одиннадцать своих детей, да и часть внуков родились в ее доме. И сразу успокоилась - для Сванхейд ценен всякий отпрыск рода, а тем более первенец в поколении праправнуков. У старой госпожи было уже заготовлено все, что потребуется для ее погребения, в том числе узорный короб от повозки, и сделаны все распоряжения; стоя в преддверии Закрадья, иначе страны Хель, она обрадовалась возможности увидеть еще одно, уже столь отдаленное колено своих потомков.
        - Я зову его Колоском. Когда я рожала, были дожинки, Бура-баба принесла мне колосок из того пучка, что зовется «спор». В нем заключена вся сила нив плесковских, все богатство плодов земных. Я ему науз сделала, чтобы всегда свой спор носил и удачи не растерял.
        - Это не настоящее имя, - промолвила Сванхейд и усмехнулась: - В нашем роду никого еще не звали… Колоском!
        Мальфрид промолчала, поняв намек. Для детеныша Князя-Медведя этого имени хватило бы. А чтобы получить другое, которое носил кто-то из предков, ребенок должен быть признан сыном иного, человеческого рода. Обычно это происходит, когда его берет на руки отец…
        Сванхейд знала это еще лучше самой Мальфрид. Больше она ни о чем не спросила, еще не решив, как оценить это наполовину свое, а наполовину «темное» дитя.

* * *
        Лодки шли к Ильменю. Исток Волхова так широк, что заметной границы между озером и рекой нет; берега, и без того далекие, постепенно расходятся еще дальше, и не поймешь, с какого мгновения находишься уже в озере. Границу отмечала сама Перынь - с воды виднелся зеленый бор, окружавший «Волхову могилу». Весной Мальфрид бывала с девушками в роще между Словенском и Перынью, но в само святилище пока не заглядывала. Сейчас каждый взмах весел усиливал ее волнение: она приближалась к самому сердцу словенского племени, к священному источнику его жизненной силы. Здесь умер Волх, и с этого места кровь из его груди потекла, обращаясь в могучую реку.
        На низких берегах издалека был виден холм, поросший сосновым бором. Там, за бором, и крылось святилище. Мальфрид со спутниками приближалась к нему с воды и с востока, как солнце, и еще издали казалось, будто некая сила, живущая на плоском песчаном холме под соснами, уже ее приметила и не сводит невидимых глаз. Мурашки побежали по спине. Мальфрид отвернулась, бросила невольный взгляд на воды реки… Да ведь это божество - здесь! Она уже у него в руках. Перынь и все, что в ней есть, - лишь средоточие, знак. А само божество, его тело и дух - здесь, в этой широкой реке, покрытой бликами, будто исполинский змей - чешуйками.
        Порыв ветра скользнул над рекой, Мальфрид охватило запахом влаги, и она содрогнулась. Сам Волх посылал ей привет, манил в широкие объятия.
        Невольно она прикрыла глаза, будто прячась. А когда открыла, то наткнулась на пристальный взгляд Дедича. И отвернулась: жрец как будто услышал ее мысли. Они словно провели краткий разговор втроем, не слышный никому другому: девушка, Дедич и Волхов. От этого тайного согласия с божеством реки и его служителем у Мальфрид осталось ощущение тайны, грозной и манящей. Под густыми черными бровями голубые глаза Дедича казались еще светлее и ярче; в них жила та же сила, что в этой глубокой воде. Они были едины, божество и его служитель, грань миров не мешала им постоянно ощущать свою связь.
        Но вот лодки подошли к берегу. Перед сосновым бором был выстроен причал, рассчитанный на десятки лодий. В дни больших праздников сюда съезжались сотни людей со всей округи, с берегов Волхова на два дня пути, с реки Веряжи, из Будгоща, из Люботеша, из всех поселений, расположенных на холмах между Перынью и Новыми Дворами. На причале издали бросались в глаза белые рубахи - там ждали около десятка мужчин. Мальфрид знала почти всех: Призор из Словенска, Храбровит из Доброжа, Стремислав из Унечади, Сдеслав из Трояни, Бодец из Вельжи. Все это были главы старых уважаемых родов или ближайшие к ним родичи. Не так давно все они посетили Хольмгард, приехав на пир начала лета, и Мальфрид сама подносила им приветственный рог. И все они, уже «прослышавше» о появлении в доме старой госпожи юной правнучки, разглядывали ее с головы до ног и мысленно прикидывали, какое за ней будет приданое.
        Все эти весьма почтенные мужи ждали лодки и приблизились, чтобы помочь девушкам выйти на причал. Девушки приходились им дочерями и племянницами: Дедич постепенно собирал их из прибрежных селений, объезжая нижнюю часть Волхова, а отцы направлялись прямо в Перынь. Девушек было двенадцать, считая Мальфрид, но мужчин поменьше: почти каждый приглядывал и за дочерью, и за сестричадой. Бер среди мужчин оказался самым молодым; выведя Мальфрид на причал, он поклонился старикам и постарался принять важный вид, чтобы не потеряться среди бородатых мужей нарочитых.
        Отроки стали выгружать из лодок припасы; еще один из здешних служителей, старик Ведогость, следил за выгрузкой и распоряжался, что куда. Не дожидаясь их, Дедич сделал знак приехавшим идти за ним. Толпа из мужчин и девушек двинулась к сосняку на холме.
        Тропа подводила к холму с севера, или справа, если смотреть с воды. Мальфрид ожидала увидеть святилище, как везде, - вал, ворота, внутри площадка с жертвенником, идолы, обчины. Но здешнее святилище было иным. Когда сосны расступились, она увидела лишь могильный курган, но столь высокий и внушительный, что не сдержала возглас удивления. Склоны его, свободные от деревьев или кустов, покрывала трава.
        Дедич оглянулся и подмигнул Мальфрид:
        - Велик был князь Волх!
        Жрец улыбался, но Мальфрид пробрала дрожь. Она почти видела очертание огромного тела - не то человеческого, не то змеиного, свернувшегося кольцом под покровом земли. Корка земли и травы казалась тонкой, как скорлупа; хотелось остановиться и не идти дальше, а то как бы звук шагов не потревожил спящего, не вызвал его гнев. Шевельнись он - и восколеблется земля, задрожат старые могучие сосны, будто стебли травы, посыплется земля со склонов, и в трещинах дерна покажется движение чешуйчатого тела…
        Дедич снова оглянулся, теперь уже без улыбки. Мальфрид поспешно отогнала пугающие образы. Раз все местные жители так уверенно идут к святилищу, значит, ничего подобного не опасаются, а их роды ведь обитают близ Волховой могилы уже несколько веков.
        Могильный холм был окружен неглубоким рвом. Тропа упиралась в узкую земляную перемычку, а та выводила на склон - настолько крутой, что без вырезанных в земле ступеней подняться по нему к вершине удалось бы не всякому мужчине, не говоря уж о женщинах. Наверху бросался в глаза дубовый столб, как на всех таких курганах, но Мальфрид сразу поняла: это не обычный бдын, где грубо вырезано изображение дедова лица.
        - Будь цел во веки вечные, батюшка! - Возглавлявший шествие Дедич остановился у перемычки и поклонился кургану. - Пришел я к тебе ныне, привел красных девиц, чтоб ты невесту себе выбрал на сие лето. Самых лучших родов девы, все собой хороши, веселы, дельны. Дозволишь нам взойти?
        Мальфрид прислушивалась изо всех сил, не сводя глаз с зеленой травы на боках могильного холма. Ждала, что содрогнется земля, долетит глухой гул… вздох… рев… Однако она ничего не услышала, а Дедич кивнул в благодарность и сделал знак: идемте.
        До этого Бер вел ее за руку, но на перемычке пришлось отпустить: узкая тропа не позволяла идти рядом. Теперь он шел впереди, а Мальфрид - за ним. Она не могла отделаться от чувства, что шагает прямо по спине огромного Змея, и невольно старалась ступать полегче. Однако Сдеславова дочь Нежанка у нее за спиной и сейчас продолжала пересмеиваться со своей подругой Чарой, а значит, ничего страшного им не грозило. Нежанке хорошо - она идет сюда в третий раз. И, скорее всего, в последний. Бер по дороге рассказал, что лучшая невеста в роду ходит на Волхову могилу по три года, начиная с той весны, как наденет поневу. И до истечения трех лет за простого жениха ее не выдадут. Если только появится в том же роду другая невеста, еще лучше. Однако мало кто уступает честь считаться лучшей ради более скорого замужества.
        Дедич проворно взбирался по земляным ступеням, слегка помогая себе посохом. Мальфрид почти запыхалась, пока добралась по крутой тропе до вершины. Но вот подъем закончился, она оказалась на ровной, округлой площадке шириной шагов десять. Посередине, лицом к Волхову и к встающему солнцу, высился идол. Перед ним выложенный из камня небольшой жертвенник - и больше ничего.
        - Ну вот и добрались! - бодро сказал Дедич.
        Мальфрид сделала несколько шагов вперед, чтобы дать подняться идущим следом. Мелькнуло ощущение, что она взобралась из подземелья на самое небо - такой широкий простор неожиданно открылся глазу, и будто сама душа разлилась во всю ширь. Слева расстилался Волхов - вблизи серовато-зеленый, с высоты он казался серовато-синим, а бесчисленные солнечные блики кололи глаз, будто золотая чешуя. Позади него лежали зеленые луга, по сторонам от холма шумел бор, с севера тянулась заболоченная низина. Виднелись дерновые крыши двух длинных обчин, где словене справляли священные пиры. И то, что сейчас Мальфрид смотрела на них сверху, как смотрят сами боги, еще раз напоминало, по какому важному делу им, девушкам, дозволили сюда взойти.
        - Идите, девы. - Дедич показал на плотно утоптанную площадку перед идолом. - Вставайте.
        Идол изображал бородатого мужчину, тело его ниже пояса обвивали змеиные кольца, а голова змея лежала у него на груди. Человек и змей были так прочно сплетены, что сразу делалось ясно: это не два разных создания, это два облика одного и того же существа. Волх был человеком и змеем одновременно, и оба его лица смотрели на третье его, вечное воплощение - реку Волхов, носящую то же имя. При виде их тройственного единства смертного человека пронизывало ощущение бессмертия: лежащий под этим могильным холмом продолжал жить и двигаться у всех на виду, меж зелеными берегами бесконечно струя свою силу из света в Кощное.
        Следуя за более опытными подругами, Мальфрид заняла место в ряду. Девушки выстроились полумесяцем, мужчины - позади них. Бер стоял прямо за спиной у Мальфрид, так что мог незаметно для других коснуться ее, слегка приподняв руку, и ощущение его близости успокаивало ее. Она оглядела строй: в нарядных вышитых сорочках, с ткаными красными поясками, с цветами в косах и на поясах, девы все казались очень красивыми, будто череда звезд небесных. На румяных лицах волнение мешалось с важностью. Видно было, что каждая - первая невеста в своем роду или гнезде, лучшая из нескольких десятков. Миловидные лица, румяные щеки, длинные увесистые косы, блестящие стеклянные бусы на груди, серебряные или бронзовые кольца на очельях - они сами казались сосредоточием жизненной силы земли словенской, ее священным даром сильнейшему своему божеству, цветами венка, поднесенного Волхову кургану.
        Одна Мальфрид среди них была не в поневе, а в красном варяжском платье. Убор ее выделялся богатством, и в этом ряду она сияла, как перстень самоцветный среди полевых цветов. Другие девы то и дело бросали взгляды на золотное шитье ее очелья, золотые кольца с хрустальными бусинами на висках, узорный шелк отделки ворота и рукавов, серебряные и стеклянные бусины ожерелья. Сейчас она яснее, чем на зимних посиделках, ощутила, что выделяется не случайно. Сам род ее пусть не самый древний на этой земле - пращуры Нежанки и Чаронеги пришли на Ильмень лет за триста до Хродрика и Тородда Старого, а то и больше, - но самый высокопоставленный, могущественный, прославленный и богатый. Многочисленными кровными узами соединенный с другими такими же родами, сидящими по всему свету белому - от Свеаланда до Киева.
        И казалось, что с этой вершины она может увидеть все те дальние земли, если приглядится получше.
        Сбросив наземь плащ, Дедич вытянул из-за спины кожаный чехол и вынул из него гусли. Мальфрид и раньше замечала, что плащ у него топорщится на спине, и догадывалась, что там. Мельком она заметила вырезанное на широком конце еловой длинной доски изображение Ящера, но отвела глаза. Видно было, что гусли очень старые, выглаженные руками не одного поколения певцов.
        Дедич заиграл. От первых же звуков по спине Мальфрид пробежала дрожь, а на глазах выступили слезы. Струны у гуслей были настоящего красного золота - из тянутой золотой проволоки, ей ли не различить. От частого употребления они ярко блестели под солнцем, и казалось, что на лучах, а не на струнах играет Дедич, из прядей волос Солнцевой Девы извлекает эти звуки - звонкие, нежные, проникающие в самую глубину сердца. По ловким, уверенным движениям его сильных пальцев было видно, какой он искусный игрец, и заигрыш лился, будто сверкающий поток, с вершины Волховой могилы, несомый ветром к реке, к бору, к зелени лугов и синеве неба.
        Потом он запел.
        - Ты пчела ли, моя пчелынька,
        Ты пчела ли, моя белая,
        По чисту полю полетывала,
        Да ко сырой земле прикладывалась,
        Да ко сырой земле, ко зеленому лужку,
        Да ко цветочку ко лазорьевому…
        Мальфрид уже слышала, как Дедич поет - на весеннем пиру у Сванхейд, а до того еще два раза зимой, когда он вместе с гуслями заходил на девичьи попряды к Призоровой большухе, своей стрыине. Мальфрид уже знала, какой у него красивый голос, как он искусен в этом деле - да без этого он и не стал бы Волховым служителем. Но сейчас, под открытым небом, голос его сливался с ветром, с блеском Волхова, с синевой неба, которое здесь казалось таким близким, - и обретал божественную красоту и силу. Он будто гладил по сердцу, проникая в глубину человеческого тела, и что-то там внутри отзывалось ему. Та самая искра, что роднит человека с божеством и позволяет говорить с ним, сливаться с ним…
        - Цветы алые, лазоревые,
        Да голубые, красно-белые!
        Да вы души ли красны девушки,
        Да вы ступайте во зеленый луг гулять,
        Да вы поймайте белу рыбу на воде…
        Плавный напев захватывал; девушки почти сразу начали приплясывать, переступать на месте. Как положено на обрядовой пляске, они делали маленький шаг в сторону одной ногой, приставляли к ней другую, потом обратно. Вот уже весь строй их колебался, как волна, под единый лад. Мальфрид притоптывала со всеми; звуки золотых струн и низкого, звучного голоса певца сладко пронизывали ее грудь и растекались теплом в крови. Она смотрела то на Дедича, то на Волхов, то на небо и везде видела отклик на радость, что заполняла все ее существо. Это была не просто песня - это были чары, призывавшие чуров в проводники и позволявшие обычным людям услышать дыхание речного божества - то, что сам Дедич слышал всегда.
        - Да вы снимите с белой рыбы гребешок,
        Да причешите русу кудри молодцу,
        Да что Волху да Словеновичу.
        Да он поедет во зеленый луг гулять,
        Да станет-будет себе сужену искать,
        Да себе суженую-ряженую,
        Красну девушку обряженную…
        Дедич все играл, и Мальфрид стояла, готовая слушать бесконечно. Кто-то подтолкнул ее в бок: Чаронега показывала знаком, что надо встать по кругу. Мальфрид сделала несколько шагов и оказалась слева от идола. Звучание струн заполняло ее целиком, несло радость и ожидание чего-то прекрасного. От этого близость Волха, мужа-змея, внушала ей еще больший трепет. Она не хотела смотреть на него, но невидимая сила не давала отвести взор.
        В круг вышла Весень. Она расстелила на земле белый четвероугольный плат, потом стянула с пальца свое золотое кольцо, поцеловала его и положила на плат. Потом достала из короба изогнутую кость. Мальфрид пригляделась: это было ребро какого-то животного, явно очень старое и выглаженное, так что шероховатая поверхность кости сделалась гладкой, как стекло. Весень положила ребро в середину плата, концами вверх.
        - Помогайте, боги, стрелочку вертеть! - сказала Весень, чашей подняв руки, и девушки в один голос воскликнули:
        - Слава!
        - Стрелочку вертеть, судьбу девичью пытать!
        - Слава!
        - А чья стрелочка, той и перстень золотой!
        - Слава!
        - А чей перстень золотой, той и жених молодой!
        - Слава! Слава! Слава!
        На последних словах девушки разом опустились на колени - будто белые лебеди сели на широкий луг. И Мальфрид среди них, в своем красном платье, будто мак среди белых нивяниц. Теперь она поняла, что будет происходить. И что золотое кольцо, которое носила Весень, та получила вовсе не от своего Гостилы, Призорова сына, а от иного жениха. Того, который всякую весну выбирает новую невесту.
        Дедич играл; звуки струн были как ветер, что не даст обвиснуть парусу и все несет, несет дух по невидимым волнам, навстречу божеству, указывает путь… Взглянув мельком ему в лицо, Мальфрид вдруг подумала: а ведь эта рыжая борода при темных русых волосах - тоже, как и дивный голос, знак избранности, благоволения богов… Эти звуки, пронзая все ее существо, ощущались почти как ласки невидимых рук.
        Больше она ни о чем подумать не успела. Гусли умолкли, но Мальфрид не сразу заметила, что Дедич больше не играет: пение солнечных струн еще жило в ней, наполняло ее всю. Шагнув в девичий круг, Дедич крутанул кость за середину, та принялась стремительно вращаться. Ее концы в движении слились в сплошное кольцо, и Мальфрид не могла оторвать от него зачарованных глаз. Она глубоко дышала от волнения, по коже бежали мурашки, и звуки гуслей еще отдавались где-то внутри. А вокруг расстилался простор, и Волхов играл бесчисленными бликами, притягивая взор…
        Невольно Мальфрид взглянула на реку. Вдруг осознала, как широк Волхов, как глубок, как холодны, должно быть, его воды ближе к сумраку дна, как сильно течение, способное нести человека, будто лист…
        Вокруг раздался многоголосый радостный крик. Очнувшись, Мальфрид глянула в середину круга. Кость перестала вращаться, и один из ее концов, с вырезанной стрелкой, указывал прямо на нее.
        Глубоко втянув воздух, она замерла. Девы вокруг скакали от радости, особенно старшие - Нежана, Чара и Людослава. Для них этот жребий был третьим, и на грядущих Купалиях они смогут выбрать себе жениха. Кое-кто и сейчас поглядывал на Бера, стоявшего среди других мужчин на краю площадки. Весень не прыгала - для этого она была слишком чинной, но облегчение на ее лице отражалось более сильное, чем у прочих.
        Мальфрид стояла, едва дыша. Сама не знала, льстит ей выпавшая честь или пугает. Она ведь так и не выспросила, что этот выбор для нее означает.
        Дедич медленно поднял глаза к ее лицу. Она поневоле встретила его взгляд и содрогнулась: показалось, что его голубые глаза точно того же оттенка, что вода Волхова внизу под холмом, что эти глаза и есть Волхов… Из них прямо в душу ее взирала та самая глубина: сумрачная, холодная, неодолимая. Притягательная, манящая…
        - Волх выбрал невесту, - произнес Дедич, и показалось, что этот низкий, хрипловатый голос исходит из уст иного существа, более могущественного. - Подойди, Малфредь.
        Едва чуя под собой землю, Мальфрид сделала шаг к Дедичу. Жрец подобрал с плата кольцо, положенное туда Весенью, тоже поцеловал его и взял Мальфрид за руку. Рука новоизбранной невесты дрожала.
        - Вот тебе перстень золотой, - Дедич надел ей витое золотое колечко, - а с ним твой теперь и жених молодой, сам Волх Словенович.
        Потом он притянул ее к себе и поцеловал - как сват, принимающий будущую жену в новый род. Мальфрид пронизывал трепет; с этого мгновения она принадлежит им: Волху и Волхову, Перыни и племени поозёр. Касание его губ, щекочущая щеку борода напомнили ей о Князе-Медведе. Она побывала женой лесного божества, теперь ее выбрало речное божество - видно, не уйдешь от судьбы, убеги хоть за тридевять земель. Боги отметили ее и не сводят с нее глаз…
        Вдоль края Окольного проляжет твой путь, сказала ей когда-то Бура-баба. Но разве не сама она выбрала для себя эту участь, когда соткала поясок новой судьбы, спряв нити на золотом веретене Зари-Заряницы? И второй раз - когда из жилища Буры-бабы отправилась на мертвую сторону, а не на живую. Сделанный выбор властно правит ее долей, влечет ее вперед сила могучая и неодолимая, как течение Волхова.
        - Шли три девицы,
        Шли три красавицы
        Через быструю реченьку!
        Лели-лели, слава! -
        запели девушки, окружив Мальфрид.
        - Первая ступила:
        Праву ножку смочила -
        Медный перстень получила.
        Лели-лели, слава!
        Вторая ступила:
        Леву ножку смочила -
        Серебрян перстень получила.
        Лели-лели, слава!
        Третья ступила:
        Обе ноженьки смочила -
        Златой перстень получила.
        Лели-лели, слава!
        Мальфрид стояла в середине круга, будто березка. Пение окружало ее, омывало, как вода, окутывало коконом серебряных нитей. Из этого круга она выйдет освященной жертвой - сосредоточием девичьей красоты и силы, собранной для нее со всего племени словенского. Станет самым ценным даром, что поозёры ежегодно преподносят своему предку и покровителю, чтобы не прервалась священная связь рода, смертного и бессмертного разом.
        Наконец все спустились с могильного холма и направились к своим челнам. Дедич остался на берегу. Уже сидя на корме отплывшей лодки, Мальфрид оглянулась: он стоял на причале, уперев руки в бока, и провожал ее взглядом. Гусли висели на ремне у него на груди, и ей вспомнились щиты княгининых гридей.
        - Но есть в этом и кое-что хорошее, - сказал Бер, выгребая к середине реки.
        По дороге от холма к лодкам он был довольно хмур, но теперь лицо его прояснилось.
        - Что? - Мальфрид взглянула на него.
        - Теперь целый год, до следующих Купалий, никто не будет к тебе свататься.
        - До следующих Купалий? - Мальфрид сначала не поняла его.
        - Ну да. К невесте Волхова не сватаются. Только через год, когда выберут новую, будет можно…
        - И уж тогда к ней женихи набегут, как чайки на потроха, - буркнул его отрок, Тихонич.
        - А! - Мальфрид сообразила и расхохоталась.
        - Что ты смеешься?
        - Я… он меня заворожил совсем… - Мальфрид посмотрела на золотое колечко, привыкая к этой новой вещи, с которой ей быть неразлучной целый год. - Я почти подумала, что это теперь навсегда…
        - Навсегда лучше не надо. Когда мой отец был маленький, был случай, что Волх одну и ту же деву выбирал три раза подряд. И когда третий год кончался, в Перыни решили, что если уж она так ему полюбилась, то ее следует ему отдать насовсем. И… Эй, слушай! - вдруг сообразил Бер. - А ты плавать-то умеешь?

* * *
        Услышав, что на Мальфрид пал выбор Волха-Ящера, Сванхейд осталась довольна.
        - Ты знаешь, когда Альвхильд подросла, мы с Олавом заплатили Перыни за то, чтобы ее допустили к жребию Волховых невест, - сказала она. - До них варяжские девы не ходили в этот круг, выбирали только из Словеновых внучек. Но мы выкупили это право для Альвхильд, для Мальфрид и Альдис. Каждая из них по три года ходила вертеть ту кость, но ни разу стрелка не указала на какую-то из них. А за тобой Дедич приехал сам, значит, Перынь признала наше право приобретенным навек, для всех будущих дев Хольмгарда. И Волх выбрал тебя! Это очень большое дело! - Старуха одобрительно потрепала Мальфрид по плечу. - Значит, он благоволит к нашему роду. Это очень важно сейчас. Особенно сейчас, когда начали поговаривать, что князь бросил эту землю и не исполняет договор… Чем крепче будут наши связи с этой землей, тем мы сильнее. Наши прежние опоры… ослабели, - с неохотой признала она. - И большая удача, если мы сумеем обрести новые.
        Она еще раз сжала плечо правнучки, по-новому оценив, какой удачей было ее появление здесь.
        - Ведь люди правы, - вздохнула Сванхейд и посмотрела на Бера. - Святослав оставил мне десятую долю дани, но случись что, придет ли он нам на помощь?
        - Это все хорошо, если только Волхов не возьмет ее себе, - с мрачным видом добавил Бер. - Прямо на Купалиях. Она училась плавать только в детстве, когда ее отчим обучал сыновей Мистины Свенельдича.
        - Еще есть шесть дней. Подучи ее. Я бы не хотела, чтобы Волхов забрал ее насовсем. А мы поднесем дары Перыни, чтобы ее не завозили далеко.
        Когда Предслава вышла за Алдана, воевода Мистина как раз поставил его кормильцем своего сына Велерада, и они стали жить все на одном дворе. Велесе было семь лет, Добрыне - шесть, а Малуше пять. Летом Алдан водил питомцев на Днепр и учил плавать, Малуша увязывалась за ними и тоже старалась не отстать. Отважно вступала в состязание с мальчишками старше нее годами и злилась, если уступала им. Они говорили, что она похожа на лягушонка. А она им - что они как два щеняти бесхвостых. Но в последние годы в Киеве она не ходила на Днепр, как в детстве, а на Купалиях разве что окуналась и брызгалась водой с другими девками и парнями. Нырять она вовсе не умела.
        А предстояла ей не забава. Бер предложил ей поучиться у мостков возле бань, но и Мальфрид, и Сванхейд это отвергли: незачем из будущего священнодействия делать забаву для всей челяди и посада. Тогда решили по-другому. Каждый день, благо погода стояла ясная и теплая, Бер возил Мальфрид к укромному месту на берегу Волхова, за пару поприщ от городца, и заставлял плавать - сначала вдоль берега на неглубоком месте, а потом, убедившись, что она держится на воде, стал отвозить на лодке от берега и отправлял вплавь обратно. Двое мальчишек с веслами сидели на корме, чтобы удерживать челнок с невысокими набитыми бортами, а Бер показывал Мальфрид, как прыгать в воду.
        - Тебе нужно просто упасть вперед, - говорил он, стоя на носу долбленки. - Встаешь вот так и заваливаешься. Наклоняешься, пока не начнешь падать. Смотри!
        Вытаращенными глазами Мальфрид глядела, как он заваливается головой вперед через борт, в нужный миг отталкивается ногами и входит в воду. У него это получалось так ловко, будто ничего проще быть не может, но ей не верилось, что у нее хватит отваги проделать такое самой.
        - Видишь, ничего сложного! - Через несколько мгновений голова Бера уже показывалась из воды, облепленная мокрыми волосами, и рука призывно махала ей. - Давай сама теперь!
        - Я зацеплюсь за борт!
        - Не зацепишься! Когда начнешь падать, ноги сами догадаются, что им делать. Руки вперед! Прыгай. А то велю паробкам тебя сбросить! Ну, ты же видела, как надо!
        Еще бы не видела! Глаз не сводила. Впервые увидев своего двоюродного дядю голым, Мальфрид чуть не ахнула от восхищения. Это ей нужно было нырять в сорочке - как будет на обряде, но ему-то нет. Тело у него оказалось красивее лица, и волнение от этого открытия мешало ей сосредоточиться.
        Паробки на корме - юные сыновья хирдманов от местных женщин - тихо ржали над ее нерешительностью. Отгоняя лишние мысли, она встала на носу, как перед этим Бер, и попыталась просто упасть вперед, как он показывал. Но в последний миг испугалась, сжалась и плюхнулась в воду кулем, подняв тучу брызг, да еще и ногой о борт ударилась. Забарахталась, пытаясь всплыть, и наконец высунула голову из плящущих волн, фыркая и отплевываясь. Вода была везде: в носу, во рту, в глазах и ушах.
        Из лодки доносился гогот паробков. Им-то хорошо: они нырять научились раньше, чем говорить.
        - Я здесь, не бойся, - услышала Мальфрид рядом голос Бера, в котором не ощущалось и следа смеха. - Сможешь забраться в челн? А, давай к берегу, - сам поняв ответ на свой вопрос, велел он и махнул рукой паробкам. - Ты испугалась, - объяснял Бер, пока Мальфрид отжимала подол сорочки, чтобы снова залезть в челн. - И пыталась сдать назад, когда уже было поздно. Поэтому и плюхнулась, как мышь в ведро. Не смей отступать, когда решила прыгать.
        Мальфрид глубоко дышала, стараясь расправить подол. От воды льняная сорочка блестела и стала почти прозрачной, с намокшей косы текло, и ее тоже пришлось выжать.
        - Давай, поехали. - Бер взял ее за руку и потянул в лодку.
        И при этом окинул ее облепленные мокрой тканью груди и бедра таким взглядом, будто перед ним была вовсе и не родственница… Заметив это, Мальфрид немного повеселела - не все у нее так плохо, кое-чего можно не стыдиться!
        - Руки держи перед собой, - наставлял ее Бер, пока паробки гребли от берега. - Они защищают голову, и тебе не будет страшно. Когда окажешься в воде, толкаешься вперед и выныриваешь. Ну, просто поднимаешь голову и шевелишь ногами - тебя вынесет наверх.
        С третьего раза у нее получилось почти правильно, и Бер разрешил отдохнуть. Паробки подвели лодку к берегу и полезли купаться сами, а Мальфрид ушла за ивы, стянула мокрую сорочку и надела припасенную сухую. Пусть она будет мышь в ведре, но сегодня она больше не согласна была лезть в воду - и без того в голове шумело.
        Когда она вышла и повесила мокрую сорочку на иву - пусть провянет пока, - Бер стоял на песке и вытирался своими портами.
        - И еще тебе надо научиться открывать глаза под водой, - сказал он, когда она направилась к нему. - Это не страшно, зато потом поможет. Когда увидишь наверху свет, тебе будет легче.
        Он расправил на песке свою рубаху, лег на нее и вытянулся. Мальфрид села рядом и стала расплетать промокшую косу, скользя взглядом по его телу с любопытством и невольным восхищением. С широкой грудью и мускулистыми плечами, его стан красиво сужался к поясу, благодаря чему не выглядел слишком грузным. Плоский живот, изящно очерченные кости таза, сильные бедра - все вместе сливалось в образ легко носимой молодой мощи, которая сама по себе есть красота. И мягкая золотистая поросль в некоторых местах внушала желание ее погладить…
        - Чего ты на меня пялишься? - Подложил руку под голову, Бер повернул к ней лицо. - Я устроен точно как все мужчины, а это все ты уже видела. И не раз… Или там было как-то иначе?
        Закусив губу, Мальфрид выразительно отвернулась. Бер намекал на ее прошлый опыт и ребенка, которого все остальные здесь считали чадом ее рабыни.
        Мальфрид не думала, что Бер ее осуждает. В первый миг удивившись - там, в лесном логове, - потом он спокойно принял двоюродного внука, рожденного незамужней племянницей, как еще одного члена рода, о котором должен заботиться. И лишь иногда, если никто посторонний не слышал, поддразнивал ее бурным прошлым. Мальфрид знала: это все от любопытства. Бер очень хочет знать, кто отец Колоска и как все это вышло. Но не пытался что-то у нее выпытать, а терпеливо ждал, пока она сама решится рассказать.
        Надумай Мальфрид это сделать, кое в чем правда ее бы обелила. Ведь ее дитя не было плодом случайной связи где-то на гулянье. Святослав сказал, что берет ее в жены, и называл ее своей женой перед дружиной и всеми полянами, у кого они гостили в ту зиму. Но едва ли Бер одобрит то, что она сошлась с другим своим родичем: ведь Святослав, двоюродный брат Бера, тоже приходился ей двоюродным дядей.
        И очень стыдно было бы сознаться в том, что ее обманули. Что она поверила в любовь того, кто видел в ней лишь забаву.
        Нет, не сейчас. Может, когда-нибудь потом. Когда она совсем перестанет чувствовать боль и стыд и сможет рассказывать о том времени, как будто все случившееся произошло не с ней. Говорят, так и бывает. Но на это нужно время.
        К ее бедру прикоснулась рука Бера, будто спрашивая: ты что, обиделась? Не оборачиваясь, Мальфрид оттолкнула его руку.
        - Ну когда ты мне уже расскажешь, как это бывает с медведем? - раздался тихий насмешливый голос прямо у нее над ухом: Бер сел на песке, придвинувшись к ней.
        Не в первый раз он ее спрашивал об этом. Мальфрид не знала, что отвечать. На самом-то деле «медведь» на ложе от обычных мужчин не отличался, но сознаться в этом Мальфрид казалось все равно что выдать священную тайну. А выдумывать небылицы, как это охотно делал сам Бер, она была не склонна. Уж он бы на ее месте такого наплел…
        - Сходи сам в лес да найди себе медведицу - узнаешь! - огрызнулась она, не поворачиваясь.
        - Ну ладно, не злись. - Он неторопливо провел ладонью по ее спине. - Я же так… из любопытства.
        - Слишком любопытным медведи откусывают нос.
        - Это как?
        - Так! - Мальфрид быстро обернулась и попыталась ухватить его зубами за нос, но он отшатнулся, и она только ткнулась лбом ему в грудь.
        В животе стало очень тепло, и Мальфрид опять отвернулась, смущенная.
        - Ну ладно, повернись! - смеясь, попросил Бер.
        - Не могу. Меня в Киеве учили, что к родичам нужно стыдение иметь!
        - Не буду же я ради тебя порты мочить. Ты слышала сагу о Халльмунде Портки и Змее Ёрмунганде?
        - О каком еще Халльмунде? - Мальфрид слегка обернулась через плечо.
        - Да как же? Неужели за всю зиму я ни разу об этом не рассказывал? Это же наша лучшая сага за последний год. Вот послушай.
        Привлеченная оживлением в его голосе, Мальфрид повернулась и стала слушать. Попутно она перебирала влажные пряди распущенных волос, чтобы скорее сохли.
        - Был у нас тут один угрызок, то есть свей, Халльмунд по имени, его торговый человек из-за моря привез, шел на Волгу, а Халльмунд разболелся и у нас тут застрял. Так вот, он никогда и нигде не снимал своих портков, даже в бане. И купаться ходил в портках. Его так и прозвали - Халльмунд Портки. Хотя портки у него были отвратного вида - линялые, заплатанные. В конце концов люди заговорили, что в портках у Халльмунда живет сам Змей Ёрмунганд, и если он их снимет, то немедленно грянет Рагнарек. Некоторые верили в это, некоторые нет…
        Мальфрид заулыбалась, угадав одну из тех дружинных баек, каких немало ходило и среди Эльгиных отроков.
        - Прошлой весной, когда праздновали Купали и люди были крепко выпивши, они сказали: «Сколько можно это терпеть? Неужели Халльмунд опять испортит нам веселье видом своих мерзких портков! Давайте уже снимем их с него и посмотрим, что в них!» Нам эта мысль показалась забавной. Халльмунд вскочил и стал дико озираться. Мы все накинулись и стали сдирать с него портки. Он отчаянно кричал и сопротивлялся…
        Паробки, уже знакомые с этой сагой, заранее покатывались от смеха. Мальфрид тоже не могла удержаться, воображая борьбу за латаные портки среди купальских игрищ. Сама она сейчас походила на русалку: незастегнутая рубашка облегала ее грудь, мало что скрывая, подол плотно обтянул бедра. И она с удовольствием замечала, что за своим рассказом Бер не отводит глаз от ее груди, пляшущей от смеха под влажной сорочкой. Пусть они и родичи, Бер был достаточно молод, чтобы не просто замечать, но остро ощущать ее женскую притягательность, а значит, не может ее попрекать.
        - Посреди яростной борьбы Халльмунд вцепился мне в шею зубами и порядочно ее прокусил. Увидев такое дело, люди выпустили Халльмунда, и он убежал в лес. И долго потом не показывался. Но без Змея Ёрмунганда с его пагубным ядом и впрямь не обошлось, потому что его укус у меня на шее прямо сразу стал воспаляться. Люди решили, что надо его прижечь, пока не вышло худого. Раскалили на огне нож. Но Свен, который его держал, был уже так пьян, что никак не мог попасть в нужное место и все время промахивался. И так пять раз. В конце концов рану все-таки прижгли, и она зажила. А был ли у Халльмунда в портках Мировой Змей, мы так и не узнали.
        - Да где же… где же этот Халльмунд теперь? - едва выговорила сквозь смех Мальфрид и взглянула на Бера.
        Поймав ее взгляд, он провел языком по верхней губе изнутри, будто переводя дух от долгого рассказа.
        - Ближе к осени тот купец опять объявился - его не было три года, и он успел добраться до самого Багдада. А потом поехал к себе на Готланд и Халльмунда забрал с собой. Иные рассказывают, будто с Халльмунда в тот раз все же сняли портки и в них действительно был Змей Ёрмунганд. Он вылез и очень удивился…
        - Почему же не случился Рагнарек?
        - Надо думать, еще время не пришло. Но это неправда. Я свидетель, как все было на самом деле.
        - А остальное, выходит, правда? - с недоверием спросила Мальфрид сквозь смех.
        Вместо ответа Бер повернул голову и указал пальцем на гладкое розовое пятно ожога в том месте, где шея переходит в плечо. Мальфрид наклонилась: ожог напоминал цветок с неровными лепестками, оставшимися от нескольких касаний раскаленного железа. Небольшой заживший след не бросался в глаза и через год-другой совсем исчезнет.
        Ее вдруг потянуло поцеловать эту памятку от прошлогоднего приключения. Никогда еще общество Бера не доставляло ей такого удовольствия, как в этот день.
        - Не был бы ты моим дядей, я бы в тебя влюбилась, - вырвалось у нее.
        Бер только хмыкнул и покрутил головой, но явно чувствовал себя польщенным.
        Когда они уже собрались домой и оделись, а паробки готовились столкнуть лодку, Бер придержал Мальфрид за плечо.
        - Послушай. - Он наклонился к ее уху сзади, и она замерла, не оборачиваясь, по одному этому слову угадав: что-то важное. - Я давно уже об этом думаю, так надо же когда-нибудь сказать…
        - Что? - выдохнула Мальфрид.
        Сердце забилось часто-часто, стеснило в груди. Как будто она ждала от Бера какого-то важного известия… признания… предостережения…
        - Если ты не хочешь ничего говорить, я из тебя силой выжимать не буду, и Сванхейд тоже. Ну, ты уже сама видела. Но если кто-то там тебя обидел, пока ты была рабыней Эльги, то лучше скажи. Я твой родич, я не могу и не должен того так оставлять. Если нашу родовую честь порушили в этом деле, мы ее восстановим.
        - О-о-о… нет! - Мальфрид не сразу поняла, о чем он, а потом прижала руку к груди, будто пытаясь сдержать сердце.
        Про любовь с медведем были шутки. На самом деле Бера волновало другое.
        - Меня не… - с трудом выдавила Мальфрид, - никто не принуждал, если ты об этом.
        - Об этом.
        - Нет, нет. Там все было… совсем по-другому.
        Она медленно обернулась и взглянула ему в глаза. Их лица почти соприкасались. Бер смотрел на нее выжидательно, но по спокойному его твердому взору было ясно: если потребуется защитить ее честь и честь рода, он не остановится ни перед чем. Как и подобает потомку королей, а им он оставался, даже стоя на песке в одних закатанных льняных портах.
        - Я… - Мальфрид сглотнула, - когда-нибудь я расскажу тебе… вам… тебе и Сванхейд. Обещаю. Этого не миновать. Мне придется, волей-неволей. Но не сейчас, ладно? Еще не время.
        - Как хочешь.
        Бер взял ее за руку и повел к челну. Всю обратную дорогу до причала Хольмгарда Мальфрид была задумчива и молчалива. Этот короткий разговор разбередил ее душевные раны. «Если нашу родовую честь порушили в этом деле…» Конечно, Святослав обесчестил ее тем, что взял в жены и всего через месяц отослал, как надоевшую игрушку. Обошелся с ней, как с рабыней. С этим оскорблением, еще более тяжким из-за их родства, она не могла смириться до сих пор. Знала, что не смирится никогда. Но не может же Бер мстить за ее обиду своему же двоюродному брату! Князю, старшему в роду, верховному владыке и этой земли тоже!
        Как же запутали норны их родовую нить! Кто из предков так прогневил Дев Источника?
        На лице Бера тоже лежала тень нерадостного раздумья. Когда уже на причале Хольмгарда он помогал Мальфрид выйти из челна, она остановилась у края сходней и придвинулась к нему.
        - Ну ладно, - шепнула она, желая отвлечь его от тяжких мыслей. - Может быть, я и расскажу тебе про медведя.
        - Да? - Бер изобразил радостное недоверие.
        - Но не задаром.
        - А за что?
        - Если взамен ты мне расскажешь, почему это, когда медведь привел меня в дом, твоя рука была по плечо под подолом какой-то козы рогатой!
        - Жма! - Бер отшатнулся. - Как ты заметила?
        Мальфрид хотела показать ему язык, но двоим отпрыскам старинного королевского рода не пристало вести себя так на причале среди всей своей челяди. Поэтому она лишь приоткрыла рот, чуть пощекотала кончиком языка верхнюю губу изнутри, повернулась и пошла к городцу, помахивая своей влажной сорочкой, как валькирия Висна - стягом Харальда Боезуба. Но успела заметить, как вспыхнул взгляд Бера, и это пламя грело ее, как солнце в груди.

* * *
        По ночам Мальфрид снилась глубокая темная вода, того бурого, чуть красноватого, глиняного оттенка, какой вода Волхова кажется, если смотреть из-под ее поверхности. Во сне Мальфрид погружалась, глядя, как постепенно меркнет свет над головой, чувствуя, как более цепко охватывает все члены холод. А в самой-самой глубине, куда не проникал взор, ее ждал хозяин этого темного мира. Страшно не было, как будто она уже смирилась с неизбежным и страх утратил смысл. Пристальный, изучающий взор ощущался так ясно, как будто ее касались острием клинка.
        - И ведь это означает, что я останусь здесь еще на год? - спросила Мальфрид Бера на третий день прыжков с лодки, когда он был уже почти доволен ее успехами. - Ведь невеста Волха не может отсюда уехать, пока ее не сменят, да?
        - Не может. Раз уж Перынь признала тебя своей, мы не можем этим пренебречь. Сванхейд не отпустит тебя, пока год не пройдет. А что, - Бер повернул к ней голову, - ты у нас соскучилась? Куда ты хочешь уехать?
        - Никуда! - Мальфрид положила руку ему на плечо. - Мне здесь очень хорошо.
        Она прижалась к его плечу щекой, и ей показалось: он слегка вздрогнул. У него были такие красивые плечи, что Мальфрид все время хотелось их погладить, как всякую красивую вещь. Этой весной в ней будто проснулась совсем другая девушка - не прежняя, настороженная, самолюбивая, ждущая подвоха и готовая бороться за свое наследие любыми средствами, а новая - полная нежности к людям и доверия к судьбе. Впервые эта нежность и вера проснулись в ней, когда она взяла на руки своего сына, а со временем они все росли в ее груди и крепли. Меньше всего на свете Мальфрид хотелось покидать край, где с ней произошло это превращение.
        - Но я не знаю, что думают родичи там, в Плескове… - добавила Мальфрид, - и что подумают в Киеве, если узнают, где я теперь. Ты ведь сказал, когда меня увозил, что я еду повидаться со Сванхейд. А не остаться здесь навсегда. Может, Судимер возьмет и пришлет за мной! Или Эльга прикажет…
        Уехать из Хольмгарда обратно в Плесков для нее было то же самое, что из поздней весны возвратиться в холодную зиму. Плесков запомнился ей полным тьмы, холода, печного дыма, огнями во мраке, лунным светом на снегу. Косматыми шкурами, рогами и хвостами, страшными зубастыми личинами… Владением зимы, откуда она ушла к Князю-Медведю и куда от него вернулась.
        - Эльге нечего здесь распоряжаться, если она посетила нас всего один раз за двадцать с чем-то лет, - утешил ее Бер. - Я, ты знаешь, за всю жизнь видел ее только однажды, а мне перед весенним пиром сравнялось двадцать. Сванхейд тебя не отдаст. Судимер не станет с ней спорить. Она - глава рода, это ей решать.
        - Я и не думала, что она будет со мной так добра. - Мальфрид потерлась лицом о его плечо и прижалась губами к теплой, гладкой коже. Было очень приятно. - Слышала раньше, что она очень строгая.
        - Она раньше была очень строгой, - медленно ответил Бер, не шевелясь. - Мой отец рассказывал, что, пока они с дядей Хаконом были маленькими, она их держала в строгости. Дядя Хакон до двадцати пяти лет не женился, потому что она решила, что семье больше не нужно законных наследников. Но к старости она смягчилась. Поняла, что от людей не стоит ждать и требовать многого. Что жизнь коротка и кончается внезапно, нужно радоваться ей, пока судьба позволяет. В старости греет память о счастье, вечная слава - холодна. Она сама мне это говорила. И уж тем более она не будет особо строга к нам с тобой. У нее родилось одиннадцать детей, из них лишь пятеро дожили до свадьбы, а сейчас в живых остались только двое. Дети родили ей двенадцать внуков, а правнуков я даже не знаю сколько. Но все ее потомки разбросаны по свету, и при ней есть только ты и я. Думаю, она постарается нас поберечь.
        - Как две живые клюки, - вырвалось у Мальфрид.
        - Если она вздумает сделать клюку из меня, я не буду против.
        Узнав Бера получше, Мальфрид больше не удивлялась, что он полез в берлогу колдуна-оборотня в глухих лесах чужого края ради девушки, которую до того в глаза не видел. Свой род он ценил превыше всего на свете и готов был сделать все возможное ради любого, в ком текла эта кровь. Бер был старше Мальфрид на три с половиной года, и она относилась к нему скорее как к брату, чем как к дяде. Да и он вспоминал о том, что на поколение старше, только если в споре у него кончались другие доводы. Они хорошо ладили, но чем дальше, тем больше Мальфрид боялась, что Сванхейд и Бер узнают ее главную тайну. Позор отравил ей жизнь в Киеве и в Плескове, где всем известно, какой густой сетью взаимных обид, подозрений и оскорблений опутана семья. А здесь, в Хольмгарде, никто об этом не думал. Мальфрид не видела в глазах Сванхейд молчаливой жалости вперемешку со стыдом, как у матери, и в душу ее почти вернулся покой. Сванхейд многое повидала за долгий век, и Мальфрид передавалась ее готовность принимать все как есть и строить жизнь дальше, не тратя времени на сожаления, упреки и споры, кто в чем виноват.
        Тревожили ее лишь думы о будущем. Пока еще Колосок был так мал, что никого не мог назвать мамой, и если Мальфрид брала понянчить ребенка своей служанки, никто не видел в этом ничего особенного. Разве что пошутит кто-нибудь: дескать, своих не терпится качать… Но дитя вырастет. Нельзя будет держать от него в тайне, кто его мать. Насовсем дарить свое дитя служанке Мальфрид вовсе не собиралась. А со временем не только ее сын, но и все должны будут узнать, кто его отец. Без этого ему не выйти на свою настоящую дорогу, не занять достойное место в роду, что владеет бесчисленными землями меж двух морей.
        - Я бы хотела здесь остаться навсегда, - сказала Мальфрид, глядя, как играет солнце на широкой синеве Волхова. - Если переживу Купальскую ночь.
        - Переживешь.
        - Но ведь если я не справлюсь, спасать… нельзя?
        - Нельзя. Но тебя не надо будет спасать. Мы заплатили Перыни за то, что тебя увезут не далее чем на перестрел.
        - Заплатили?
        - Ну я же вчера отвез туда чашу из серебра, ты ее видела.
        - Видела…
        - Дедичу в руки отдал. С низким поклоном от нас и от тебя.
        Мальфрид и правда видела вчера серебряную чашу, которую Сванхейд отыскала в ларях спального чулана. Чаша была высотой с девичью ладонь, очертаниями похожая на яйцо со срезанными концами, а бока ее покрывал чеканный варяжский узор в виде змеев с волчьими головами.
        - Твоя жизнь будет в руках Дедича. Ведь это ему решать, как далеко лодка отойдет. Если он завезет тебя на середину реки, это верная смерть, оттуда ни одна девка не доплывет. Но раз чашу он принял, то этого не будет. Отвезут недалеко. А ты хорошо держишься на воде. Главное - помни: не надо бороться с течением, чтобы не тратить зря силы. Тебе вовсе не нужно выйти на берег там же, где отплыли. Пусть тебя снесет хоть к Ильмериной могиле, не беда. Главное, чтобы ты вышла на берег, вот и все.
        Мальфрид сжала его запястье - широкое, надежное. Словно обещала: все будет хорошо. На его белой коже успел появиться золотистый загар, отчего лучше стали видны светлые волоски на руке, и это казалось ей красивым.
        Она знала, что в душе Бер волнуется за ее «свадьбу с Волхом» не меньше нее самой. Тревога его была тем сильнее, что он никак не сможет вмешаться и помочь. Рассчитывая укрепить связи с Перынью, хозяева Хольмгарда все же не могли знать, что сами жрецы думают об этом. Не сочтут ли они случай удобным, чтобы порадовать властелина северных вод такой богатой жертвой, как дева знатнейшего варяжского рода, им самим чужая? Но Мальфрид об этих сомнениях не ведала и верила, что справится. Теперь, когда жизнь наконец прибила ее к доброму берегу, было бы слишком глупо так быстро с ней расстаться.
        - Пойдем. - Бер поднялся с песка и, взяв Мальфрид за руку, потянул вверх.
        Она вскочила и обняла его за шею, крепко-крепко, словно стараясь удержать свое счастье. Как же все-таки ей повезло, что Сванхейд надумала отправить Бера за ней в лес! Когда Мальфрид жила у Князя-Медведя, ей казалось, что все не так уж плохо - трудно, но переносимо. Теперь, оглядываясь назад, она дивилась, как не умерла от тоски одиночества и непосильных трудов, оторванная от всего рода людского, в глуши, наедине с молчаливым волхвом-оборотнем - пусть и благожелательным к ней, но чужим и чуждым существом. Со дня выбора невесты Волхова ее не оставляло скрытое возбуждение, замешанное на тревоге и трепете перед священными тайнами. Ветер над Волховой могилой, игра Дедича, весь обряд растревожили ее чувства, оставили томление, жажду жизни, радости, удовольствий взаимной любви.
        Бер было обнял ее в ответ, но тут же попытался отстраниться.
        - Мальфи, отстань, - со снисходительным упреком сказал он. - Я твой родич.
        - С каких пор своих родичей нельзя обнимать? - Мальфрид слегка отодвинулась, чтобы взглянуть ему в лицо, но руки с его плеч не убрала. - Что тебе не нравится?
        - Когда ты так ко мне липнешь, я вовсе не чувствую, что мы родня. А совсем наоборот.
        На миг Бер прижал ее к себе и слегка толкнул бедрами, намекая, что имеет в виду, и Мальфрид пронизал жаркий трепет.
        - Но так не годится. - Бер отпустил ее. - Вот был бы моим отцом не мой отец, а Сигват - тогда другое дело. У нас было бы седьмое колено.
        - И что тогда? - со стесненным дыханием прошептала она.
        - Я бы сам женился на тебе. И больше не пришлось бы беспокоиться, что делать с тобой и твоим… головастиком.
        - Сам ты головастик! - фыркнула Мальфрид, не зная, чувствовать себя польщенной или обидеться.
        - Где бы ты его ни раздобыла. Раз уж ты не хочешь говорить.
        - Ты муж редкого благоразумия и благородства! - Мальфрид вытянула губы трубочкой, будто собираясь наградить его поцелуем.
        - Ну вот, и я дождался великой славы! Думал, так никто и не заметит моих несравненных достоинств.
        - Я замечаю. - Мальфрид погладила его по шее. - Все до одного.
        Бер тряхнул головой, будто желая сбросить ее ладонь. Но она чувствовала, что ее ласки его приятно волнуют и он вовсе не рвется от них избавиться. Взгляд его скользил по ее груди, ясно проступающей под сорочкой, с вовсе не родственным выражением. Несмотря на тяжеловесные черты лица и загнутый книзу кончик носа, Бер казался ей очень привлекательным, и она не раз уже пожалела об их слишком близком родстве. Особенно после того, что он сейчас сказал…
        Однажды она уже на этом обожглась, напомнила себе Мальфрид. Не стоит совершать ту же ошибку дважды.
        - Что ты на меня пялишься? - с вызовом прошептала она, повторяя его слова. - Я слеплена как все девки, и не говори мне, что для тебя тут есть что-то новое.
        Он поднял глаза к ее лицу. Вопреки решительным и разумным речам, в его голубых глазах под светлыми бровями отражалось желание - и ожидание. Он сказал нет, но в душе жалел о собственном благоразумии. Его грудь часто вздымалась под ее ладонью.
        Мальфрид глубоко вдохнула, опустила ресницы и поцеловала его в губы. Пусть он знает: их родство не мешает ей видеть его достоинства как мужчины…
        Бер было ответил ей; как от удара огнива по кремню вспыхивают искры, так кровь ее вспыхнула от ощущения влажного тепла его рта. Она прильнула к нему, уже ни о чем не думая и стремясь как можно полнее ощутить вкус его поцелуя. Все те полуосознанные чувства, что бродили в ней всю весну, вспыхнули, прояснились и овладели ее волей.
        Но тут Бер опомнился и уже не шутя оторвал ее от себя.
        - Блуд на тя напавше![18 - Блуд напал - аналог выражения «с ума сойти».] - Часто дыша, он смотрел на нее без гнева и осуждения, но во взгляде его появилась решимость. - Ты же теперь невеста Волхова!
        - Это так важно? - Мальфрид ощущала разочарование, как телесную боль.
        - Еще бы! Да он нас обоих утопит, едва мы в лодку сядем! Нет уж! - Бер отошел, подобрал с песка льняное платье Мальфрид и швырнул в нее. В каждом его движении сказывалась досада. - Я хочу прославиться, но не ужасной смертью в наказание за кровосмесительную связь!
        - Ты пожалеешь обо мне, когда я утону! - пригрозила Мальфрид.
        Он будто не слушал, стоя к ней спиной. Словно не желал показывать ей своего лица. Что там сейчас, на этом лице? Досада? Осуждение?
        Она подождала, пока его голова покажется из ворота рубахи, и добавила:
        - Ведь если Волхов захочет меня забрать, никакое умение плавать мне не поможет!
        - Я ни разу не слышал, - Бер обернулся, - чтобы хоть одна утонула в Купальскую ночь. Но сердить его все-таки не стоит. Особенно если ты собираешься остаться с нами навсегда.

* * *
        Перед Купальской ночью Мальфрид была так занята, как будто и впрямь выходила замуж. Этим утром они с Бером уже не пошли на реку, зато в полдень в Хольмгард явились те одиннадцать дев, с которыми она недавно побывала на Волховой могиле. Переплывая реку от Словенска к Хольмгарду, они пели, и над широкой водой далеко разносилось:
        - Ой, раным-рано на Купалу, Выходила Заря-Заряница,
        Ой, раным-рано на Купалу,
        Заря-Заряница, Солнцева сестрица,
        Ой, раным-рано на Купалу,
        Она брала золотые ключи,
        Отпирала золотые ворота,
        Выводила доброго коня…
        - Мальфи, за тобой девки пришли. - Полюбовавшись ими с речной вежи, Бер явился за Мальфрид в девичью избу. - Готова?
        Мальфрид только вздохнула. «Свадьбу Волхова» здесь обставляли так торжественно, что она напрасно себя убеждала: завтра она опять будет сидеть на этой же скамье и ничего в ее жизни не изменится.
        - Выводила, брату речи говорила,
        Ты седлай доброго коня,
        Ой, раным-рано на Купалу,
        Выезжай во широкий луг,
        Где девицы гуляют,
        Веночки свивают…
        - Ты все-таки приглядывайся, - негромко посоветовала она Беру, когда пение звучало уже почти в дверях, и кивнула в ту сторону. - Знаешь, как бывает: кажется, что на всем свете нет женщины, достойной тебя, а потом вдруг появится еще одна, и ты сразу поймешь, что очень ошибался!
        - Была у меня одна госпожа бабушка, - вполголоса бросил Бер, - а теперь стало две!
        Мальфрид насмешливо фыркнула. Госпожа бабушка! Она не забыла, как охотно он ответил на ее поцелуй, прежде чем вспомнил, что ничем таким им заниматься не пристало.
        Бер закатил глаза, но сказать ничего не успел: в гридницу вступила первой Весень с охапкой цветов в руках, за ней Чаронега, Людослава и другие.
        Здешние девушки провожали невесту Волхова каждый год и хорошо знали весь порядок. Сначала они повели Мальфрид в баню у реки - как обычную невесту в день свадьбы. Потом долго чесали ей волосы и заплетали косу особым образом. При этом непрерывно пели. Надели на нее особую свадебную рубаху - к счастью, с очень широким станом - и красную свадебную поневу. Под поневой Мальфрид повязала тонкий белый поясок Зари, с которым никогда не расставалась, но его было совсем не видно под более ярким красным тканым поясом, которым ее опоясали поверх поневы. Над тем поясом ее стан обвили жгутом из травы и цветов, второй такой же положили на грудь, третий - на голову; выходя на причал, она чувствовала себя ходячей копной сена.
        Когда наконец невеста была готова, девушки расселись по лодкам и повезли ее на тот берег, в рощу близ Перыни.
        - Поскачи, поскачи, заяц,
        По чистому полю;
        Поплыви, поплыви, утя,
        По тихому Дунаю.
        Ищи себе друга,
        Которого любишь… -
        далеко разносилось над водой широкой реки.
        Сверху по течению, снизу, с другого берега в ответ доносилось пение, полное любовного призыва.
        Еще с воды Мальфрид увидела близ Волховой могилы толпу народа - многие жители окрестных селений уже собрались. При виде «невесты» над берегом взлетела буря приветственных криков - ее прибытие считалось началом празднества. Когда лодка пристала и Бер взял Мальфрид за руку, готовясь вывести на причал, сам Дедич вышел им навстречу с двумя другими жрецами. Он тоже был особо наряден сегодня: в длинной белой сорочке, в широком белом насове, с красным поясом. На спине его висели гусли в чехле - самый важный, как Мальфрид уже знала, предмет для чествования Волхова. В одной руке держа посох, другую Дедич протянул навстречу девушке. Бер выпустил ее, будто передавая жрецу; опираясь на эту, еще незнакомую ей руку, Мальфрид шагнула из лодки на причал. Чувствовала она себя так, будто и правда входит в совсем новую жизнь.
        Во главе целой толпы из молодежи - парни и девки всегда собирались первыми - Дедич повел Мальфрид к роще. Здесь для нее была приготовлена скамья под березой. Девки водили круги, пели, все вновь приходящие складывали перед ней свои дары - припасы для пира, венки. Даже княгиня Эльга на ее беломраморном троносе не могла чувствовать себя более полной владычицей мира, чем Мальфрид сейчас.
        Но была меж ним и разница, и ее Мальфрид тоже хорошо сознавала. Ей воздают те почести, какие издавна предназначены божеству, но передаются через жертву. Этой жертвой ей сегодня предстоит стать. Девы, что сидели на этой старой скамье века назад, принимая свежие венки каждой новой весны, к вечеру уходили к богам, чтобы своей молодой жизнью оплатить их благоволение на предстоящий год. С тех пор обычаи смягчились, но никто не поручится, что и сегодня боги не потребуют полной платы за свои милости.
        Но Мальфрид не боялась. Рожденная наследницей многих княжеских родов, она была предназначена для этого - получать почести, прикрывающие угрозу смерти, как цветы, под которыми скрыт острый клинок. И вместо страха она чувствовала воодушевление, как тот, кто наконец после долгих блужданий нашел свой путь и идет по нему, опираясь на силу богов.
        Позже начали прибывать лучшие люди: старейшины окрестных родов и главы варяжских городцов. По их прибытию Мальфрид и догадалась, что близится вечер: по-прежнему было светло, как в полдень, и солнце ярко сияло.
        Волхов пересекла большая лодья с резной драконьей головой на штевне. Это приехала госпожа Сванхейд - одетая в лучшее синее платье, с крупными, искусной работы позолоченными наплечными застежками, с тремя нитями дорогих бус между ними. Голову ее окутывало синее же шелковое покрывало, а поверх него очелье с серебряной тесьмой и двумя золотыми колечками с каждой стороны. Худощавая, с морщинистым лицом, бледными губами, согнутой спиной, отчего умалился ее некогда высокий рост, с пронзительным и острым взором голубых глаз, она казалась самой Мареной, пришедшей на общий праздник в круг других богов. Глядя, как бородатые старейшины в белых насовах с красными ткаными поясами почтительно ждут старую женщину, как сразу трое-четверо протягивают руки, чтобы взять ее под локти и поддержать на сходнях, как приветствует ее толпа, Мальфрид снова осознала, какие глубокие корни ее варяжский род пустил в этот берег. Посадники могут сменять один другого хоть каждый год, но никогда им не стать живой святыней края - это может только князь, носитель божественной крови, проводник небесной удачи.
        Сванхейд привезла из Хольмгарда бычка - свое главное подношение для жертвы богам. Глядя, как его выводят, с полуспутанными ногами и обвязанной мордой, из лодьи, Мальфрид ощутила трепет. Перед тем как бычок будет заколот и разделан для жертвы и пира, настанет ее час.
        Бычка увели к обчинам. Мальфрид стояла в окружении девушек, на опушке рощи, когда к ней приблизились жрецы и главы родов. Устав от ожидания, длившегося уже семь дней, она встретила их почти с облегчением. Волнение ее достигло предела, однако впереди замерцало избавление. Ее испытание придвинулось вплотную, но действовать всегда легче, чем ждать.
        - Вот эту деву, Малфредь, Свандры внучку, избрал Волхов в невесты себе, - объявил людям Дедич, как старший «сват». - Послухами вы были, мужи нарочитые? - обратился он к тем, кто присутствовал при выборе.
        - Послухи мы, - подтвердили те.
        Бер тоже кивнул. Он держался невозмутимо, но Мальфрид чувствовала, как он волнуется. Много раз он видел, как Волхову предлагают невесту, но ни разу еще избранницей божества не становилась дева, так тесно связанная с ним самим.
        Но иногда даже хорошо знакомый всем обычай может преподнести нечто неожиданное.
        - Погоди, Требогостич, - вдруг сказал Сигват из Варяжска. - Не спеши.
        Все обернулись к нему. Мальфрид невольно раскрыла глаза - что это такое? Чего он хочет? Уж не проведал ли о том, что она не очень-то годится в невесты божества?
        В груди разлился холод. Можно обмануть людей, скрыть от них правду. Но не скрыть ее от взоров богов. Волхов знает о ней все. И если пожелает ее наказать…
        - Прежде чем Волху невесту давать, надо узнать, не желает ли кто другой ее взять, - продолжал Сигват, и Мальфрид слушала его со все большим изумлением. - Может, найдется отрок, что пожелает ее у Волха отбить. Есть ведь такой обычай? Дозволено сие?
        - Есть, - подтвердил Дедич среди удивленного гула. - Дозволено. Неужто желает кто Волхову вызов бросить?
        - А и желает.
        - Кто же?
        Мальфрид мельком подумала: если такой обычай есть, Бер мог бы сам попробовать… но вид лица Бера, изумленного не менее прочих, отогнал эту мысль. Да и зачем ему? Жениться на ней он никак не может, а быть невестой Волхова - большая честь, которой и Бер, и Сванхейд желали для нее.
        Но тогда кто пытается лишить ее этой почетной доли?
        Мальфрид взглянула на Сванхейд: та хмурилась и смотрела на Сигвата не столько с удивлением, сколько с гневом, будто он сделал именно то, чему она противилась. Она что-то знает?
        - Сын мой, Добротех. - Сигват указал на парня, стоявшего у него за плечом. - Он желает деву у Волхова отбить. Пусть Волхов даст ему поединщика.
        В изумлении Мальфрид смотрела, как парень выходит из-за спины отца и почтительно кланяется мужам нарочитым. Как и Бер, старший сын варяга Сигвата получил имя из материнского рода, в знак уважения к словенским дедам. Мальфрид не раз видела Добр?ту в Хольмгарде: он часто приезжал вместе со своим отцом навестить Сванхейд. Жили они в Варяжске - старом городце на реке Веряже. Основал Варяжск Сигфус ярл, один из соратников Эльга Вещего, оставшийся здесь, когда сам Эльг ушел на юг, к Киеву. Но лет пятьдесят назад, уже на памяти Сванхейд, между Сигфусом и Олавом случился раздор. Сигфус, которого в округе звали Синеусом, пал, а владения его - городец и право сбора дани с реки Луги - перешли к Ветурлиди, младшему брату Олава. Сигват был вторым сыном Ветурлиди и до сих пор владел родовым наследством. И, как уже своими ушами слышала Мальфрид, горячо выражал недовольство тем, что Святослав совсем забросил владения своих северных предков.
        Но с чего он вдруг озаботился ее судьбой?
        Доброта бросил взгляд на Мальфрид. Наследнику Сигвата было восемнадцать лет; парень среднего роста (явно обещавший еще вырасти), с продолговатым, довольно приятным лицом и полудлинными русыми волосами, ничем ранее он ее внимания не привлекал, и, обменявшись приветствиями, они больше и не разговаривали между собой. Отличаясь достойной скромностью, Доброта не лез вперед, говорил, только если к нему обращались, но улыбался каждому, кто на него смотрел. Вот и сейчас он улыбнулся в ответ на ее изумленный взгляд. Но Мальфрид даже не ответила на улыбку. Она знала, что по ветви Олава Доброта состоит в родстве и с ней, и со Святославом… но как же он тогда собирается на ней жениться?
        «Если бы моим отцом был не мой отец, а Сигват, тогда было бы другое дело, - вспомнилось, что не так уж давно говорил ей Бер. - У нас было бы седьмое колено…»
        Они в родстве не через Олава, а через его отца - Хакона. Между нею и Добротой на два колена больше, чем между нею и Бером… или Святославом. Сын Сигвата по всем законам годится ей в женихи!
        Осознав это, Мальфрид сильно встревожилась. Судьба ее вдруг завернула куда-то, куда никто не предполагал.
        Вышла заминка. В Поозёрье все знали, что хозяева Варяжска состоят в родстве с владыками Хольмгарда, и не ожидали такого поворота.
        - Как же так? - Старик Видогость повернулся к Сванхейд. - Ведь сей отрок родич тебе, как ему твою внучку сватать?
        - Сей отрок - внук не мужу моему, а его брату, - хмуро пояснила Сванхейд. - Между ним и моей правнучкой Мальфрид семь колен родства. Закон и обычай не запрещает такой брак. Но… - При своей властности она с трудом удержалась от упрека, что с ней не посоветовались. - Ну что же? - подавив досаду, спокойно добавила она. - Таков обычай… пусть отрок счастья попытает. Дай ему соперника, старче.
        Жрецы Перыни переглянулись. Мальфрид стало любопытно: откуда они возьмут бойца? Они все старые…
        - Чего искать-то? - Дедич снял с плеча ремень, на котором висели гусли, и передал их другому жрецу, Остронегу. - Я и выйду.
        В первый миг Мальфрид удивилась - Дедич был в ее глазах певцом преклонных лет, но не воином. И только глядя, как он развязывает пояс и с готовностью стягивает белый нарядный насов, сообразила: да не так уж он и стар. Возле глаз и рта его уже обозначились морщины, но в бороде и на висках ни единого седого волоса. Когда он снял рубаху, стал виден крепкий стан с плоским животом, широкой грудью и мускулистыми плечами. Пожалуй, сам Волхов не постыдится такого бойца…
        Но что это несет ей - благо или зло?
        Мальфрид взглянула на Бера, но ничего, кроме удивления, не прочла по его лицу. Сванхейд хмурилась, а значит, эта неожиданная защита ее не радовала.
        Народ теснее смыкал круг возле поединщиков: обряд провожания невесты в этот раз оказался еще занимательнее, чем обычно. Отроки и даже кое-кто из мужиков лезли на березы, чтобы лучше видеть с высоты. Смелая Чаронега уселась верхом на шею какого-то рослого парня и теперь возвышалась над толпой, вроде тех «коней», составленных из двух человек, что бродят в ночи Карачуна. На нее посматривали и посмеивались, но даже ее белые округлые колени не могли отвлечь внимание от двоих соперников в кругу и девушки, за которую они собирались биться.
        Вот борцы сблизились, присматриваясь друг к другу. То и дело один или другой совершал выпад, прикидываясь, будто хочет схватить противника за руку или за плечо. Чтобы ухватиться было не за что, они сняли не только сорочки, но даже наузы. Мальфрид напряженно следила за ними. Жизнь на киевском дворе возле Эльгиной дружины познакомила ее со всякими видами борьбы, хотя в разных местах могли быть разные правила. Доброта, хоть и уступал сопернику возрастом и весом, тем не менее был весьма ловок и чувствовал себя уверенно. Зная, что силой рук ему с Дедичем не тягаться, метил в ноги, стараясь подбить и повалить. Ведь не за тем же Сигват послал его на это дело, чтобы опозориться перед всей волостью, - значит, надеялся на победу.
        Мальфрид снова взглянула на Бера. Он стоял в первом ряду толпы, напротив нее, и внимательно, с тайным волнением следил за поединком. Строго говоря, надежд на успех у Доброты было мало. Сигват не мог знать заранее, против кого Доброте придется выйти. Сам Бер, будучи пошире в плечах, потяжелее и поустойчивее, имел бы надежду одолеть Дедича, но Доброте остается рассчитывать только на помощь богов.
        Впрочем, как знать, чего хотят боги? Пожелай кто-то из них помочь варяжским - и Дедич подвернет ногу на ровном месте. Тогда Мальфрид прямо отсюда увезут в Варяжск. Мысль о таком исходе резала Бера будто ножом по сердцу; ноздри раздувались от гнева, и грудь начинала глубоко дышать, как перед дракой. Смириться с тем, что племяннице придется прыгнуть в Волхов, и то было легче. Мысленно Бер просил богов помочь Дедичу, надеясь, что боги и без просьб будут благосклонны к своему слуге.
        Несколько раз одному или другому удавалось вцепиться в плечо или в руку соперника; толпа встречала всякий такой успех ликующим криком, но противники вновь расцеплялись, и ликование сменялось воем разочарования. Пока не было ясно, на чьей стороне зрители, но все дружно радовались нежданному развлечению.
        Вот Дедич сумел обхватить Доброту и чуть не бросил наземь, но тот вывернулся, однако на ногах не удержался. Падая, он попытался обхватить ноги Дедича - тогда он смог бы жреца повалить, но тот успел выдвинуть одну ногу вперед. В нее-то Доброта и вцепился. Но, как ни старался, держа в захвате только одну ногу, опрокинуть соперника Доброта не мог.
        Несколько мгновений ничего не происходило. Оба бойца начали уставать. Доброта не пытался встать и не выпускал ногу Дедича, но и тот, казалось, не знал, что делать.
        Только казалось. Переведя дух, Дедич наклонился, обхватил Доброту за ребра и приподнял. Лицо его покраснело от натуги, но он оторвал Доброту от земли и поднял вверх ногами.
        Народ кричал, выл и хохотал. Доброта висел вниз головой в руках Дедича, не выпуская, однако, его ногу. Мальфрид поразилась упорству отрока: в таком положении, вися в крепких объятиях задницей кверху, тот ничего не мог сделать, однако не сдавался и не расцеплял рук, обвивших бедро Дедича над коленом.
        У Дедича от напряжения побагровела шея. Держа Доброту в обхвате на весу, он никак не мог заставить того выпустить его ногу. Ведогость, Остронег, Призор метались вокруг бойцов, приглядывались и всплескивали руками, не зная, как расценить такое положение.
        - Держись, Доброшка! - орали одни, в основном молодые: своей ловкостью и упорством парень сумел привлечь зрителей на свою сторону.
        - Дедич, дави мальца! - кричали мужики в другой части толпы. - По заднице ему влепи!
        И тут Дедич стал падать - вперед, так чтобы упасть на Доброту. Тот выпустил его бедро - иначе Дедич весом тела сломал бы ему руки. Они вместе рухнули на притоптанную траву, и Дедич придавил парня собой. Народ кричал так, что закладывало уши. Ведогость и Остронег только знаками могли показать, что признают победу за Дедичем, - слов их никто не слышал, даже они сами. Но и так было ясно, что один из противников, распластанный под другим, продолжать борьбу не может.
        Но вот Дедич встал и помог подняться своему помятому сопернику. Они вяло обнялись - уж очень упарились - и отошли в тень под березами. Доброта улыбался даже шире обычного - хоть он и проиграл, однако хорошо показал себя, и его встречали приветственными криками. Отличился - теперь много лет в этот день люди будут вспоминать их с Дедичем поединок.
        Мальфрид взглянула на жреца - тот взял свою рубаху и утирал подолом вспотевшее лицо и шею. Ее судьба осталась во власти Перыни. Это хорошо или плохо?
        Она нашла в толпе Сванхейд: среди бури криков и ликования госпожа Хольмгарда стояла спокойно, будто ледяная в своем синем шелковом покрывале, под броней из трех длинных нитей стеклянных бус, от застежек на плечах спускавшихся до пояса. И по лицу ее Мальфрид поняла: пожалуй, все хорошо.
        Потом она поймала взгляд Бера: он успокаивающе кивнул ей. Но не успела она ответить, как Дедич приблизился к ней и взял за руку своей горячей рукой. Надетая сорочка с расстегнутым воротом липла к его вспотевшему телу, на беленом тонком льне проступали влажные пятна.
        - Идем, дева, - еще не вполне отдышавшись, проговорил он. - Волхов ждет.

* * *
        Сколько ни готовилась Мальфрид, а от этих слов у нее оборвалось в груди. Покорно следуя за Дедичем к причалу, она не чуяла земли под ногами. За нею шли Весень с круглым хлебом в руках, Чара - с венком и Людоша. Гомон толпы стих; возбужденные зрелищем люди унимали друг друга, ожидая нового, самого главного купальского действа.
        - Возле реки, возле реки,
        На крутом берегу, на крутом берегу
        Стоял же тут, стоял же тут
        Да зеленый луг, да зеленый луг… -
        запели три идущие за Мальфрид подруги, а за ними стали подхватывать женские голоса в толпе.
        - Стоял же тут, стоял же тут
        Нов широкий двор, нов широкий двор…
        На причале остановились возле приготовленной лодки. Лодка была большая, на шесть весел, но сидели в ней лишь четверо отроков - по двое с каждой стороны, с цветочными жгутами на груди и на поясах. Такие же жгуты были привязаны вдоль бортов, придавая лодке необычный и праздничный вид. На носу висел длинный рушник со свадебной вышивкой, доставая концами до воды. Как водится - дорога деве в иную жизнь.
        Три подруги подошли к Мальфрид и встали вокруг нее. Другие девушки, стоя поодаль, продолжали петь: про девицу-раскрасавицу, про подружек, которые пришли ее провожать.
        - Свет ты наша, свет ты наша,
        Наша сестрица да подруженька!
        Знать, нам с тобой, знать, нам с тобой
        Не гуливати, не гуливати…
        Отдышавшись, Дедич взялся за гусли и стал подыгрывать песне. Мальфрид старалась ни о чем не думать, а только вслушиваться и позволить золотым струнам, как тогда на вершине Волховой могилы, вести ее за собой. Людоша и Нежанка принялись снимать с нее нарядный убор: венки, потом красный пояс, ожерелье, поневу и даже черевьи. Теперь Мальфрид стояла на причале лишь в широкой свадебной рубахе, подпоясанной белым тонким пояском, с золотым кольцом Волха на пальце. На голову ей вновь возложили венок, в руки дали каравай.
        Чем глубже Мальфрид погружалась душой в обряд, тем сильнее все это казалось сном. Ох и дивная же у нее вышла свадьба! Выходи она замуж как положено - за Святослава или хоть за Гремяшу из Выбут, - под эти же песни ее раздевали бы в клети у ложа из сорока снопов. Пели бы о реке, через которую девица плыла и была выведена на крутой бережок добрым молодцем, и невеста трепетала бы от волнения, зная, что совсем иные воды к утру вынесут ее на берег новой жизни. У Мальфрид все было иначе: свадебный убор с нее снимают на глазах у всего племени, и ей одной на самом деле, телом, предстоит пересечь реку быструю - сделать то, что все невесты рода Словенова делают лишь духом…
        Под пение Дедич взял ее за руку и повел в лодку. Каравай она свободной рукой прижимала к груди и как никогда остро ощущала, что идет за самой неумолимой судьбой.
        Проводив девушку на нос лодки, Дедич ушел на корму, сел там и положил гусли на колени.
        - Как у Волха-то хоромы хороши…
        Отроки взялись за весла, и украшенная лодка двинулась прочь от причала, к середине реки. На берегу уже все молчали, ловя летящие над водой звуки гуслей.
        Мальфрид стояла спиной к Перыни и не видела, как удаляется земля, как ширится полоса воды. Лишь косилась на расходящиеся от носа лодки длинные волны - словно нити судьбы с Макошиного веретена. И как не поймать, не сдержать этих волн, так не миновать и ей того, что назначено. Песня позади нее восхваляла молодца Волха, его богатый двор, столбы точеные, вереи золоченые, столы дубовые, скатерки шелковые. Искусный певец легко увлекал за собой мысль, и уже ее тянуло туда, вслед за этим голосом: низким, сильным и соблазнительно ласкающим слух.
        Лодка шла прямо через реку, держа к далекому противоположному берегу. Все мужчины в ней сидели, и зрителям от Перыни хорошо была видна стоявшая на носу девушка в белой сорочке, с венком на голове.
        Дедич пел, и вот Мальфрид услышала свое имя:
        - Дорогая моя гостьюшка,
        Малфредь, красная девица,
        Я возьму тебя за руки белые,
        за перстеньки золоченые,
        Поведу в избу богатую,
        Посажу за стол дубовый,
        За скатерть шитую, бранную…
        В груди разливалось блаженство: Мальфрид чувствовала себя горячо любимой кем-то прекрасным, как темное солнце, богатым, как весь подземный мир, и в теле в ответ рождалось любовное томление. Она почти не видела земного мира, на который смотрела, перед мысленным ее взором мелькали неясные образы красоты, роскоши и страсти. Сам Волхов играл для нее на сильных своих струях, голосом Дедича пел сам властелин северных рек. Этот голос лился, как та вода, которая ей снилась, - темная, глубокая, исполненная мощи…
        - Она ходила, расхаживала,
        По своим ли светлым мостикам,
        Да по сенюшкам тесовеньким,
        По своим ли светлым светлицам.
        Как из светлицы во спальницу зашла,
        Да ко лежанкочке тесовой подошла,
        Да ко перины ко пуховенькой,
        Да к соболину одеялышку…
        Мальфрид не сводила глаз с далекого противоположного берега, и казалось: там и есть тот туманный край, где ждет ее богатый жених. Она почти приняла то, что ей не суждено больше никогда не ступить на знакомую землю. Волх-молодец ждет ее, и у самых ее ног лежит белый рушник - дорога в сероватые волны…
        Безотчетно Мальфрид взялась за конец своего пояса, подаренного Зарей-Заряницей. Подумала о Колоске. И вдруг почти успокоилась. Оставшийся дома младенец-сын показался крепкой связью, которая, несомненно, вернет ее на берег. Она ведь не то что любая девка, в ком до замужества таится сама Марена, неспособная противиться влекущей ее вниз темной силе. Она - мать, подтвердившая свою прочную связь с жизнью, у нее есть сын. Разве может она уйти к Ящеру, когда дома ее ждет дитя двух богов, солнца красного и леса темного?
        Чуть опомнившись, Мальфрид широко раскрыла глаза, будто пытаясь проснуться. Оглянулась на Дедича. Тот уже не пел, но продолжал играть. Встретив ее взгляд, вдруг подмигнул, будто говоря: не робей! И Мальфрид совсем очнулась. Как же крепко он ее заворожил! Она ведь почти готова была безропотно пойти на дно!
        Дедич кивнул ей и еще раз подмигнул - так явственно, что в этот раз не было сомнений. С намеком двинул бровями и снова запел:
        - Ходит заинька, ходит серенький,
        Зайка в сторону скочил,
        Чего надобно купил,
        На другу перескочил -
        Там река глубока,
        Речка тиновая,
        Друга - рябиновая,
        Ты, рябинушка густа,
        Бери девушку с куста…
        Мальфрид невольно заулыбалась, едва веря своим ушам. Эту самую потешку она слышала на супрядках, когда приходили парни и когда девушки, оставив веретена, принимались за игры.
        - У меня, у меня, у меня хорошая,
        У меня хорошая, девушка пригожая:
        Речи бает, рассыпает,
        Одна бровь - сто соболев,
        У ей взгляд - пятьдесят,
        Целоваться - шестьдесят…
        В тот зимний вечер, вскоре после своего приезда, когда Мальфрид впервые эту песню услышала, она и заметила, как охотно и Чара, и Людоша, и Сторонька выбирают Бера из толпы парней, чтобы целоваться с ним в середине круга. Но к чему эта игривая песня сейчас?
        Сообразив, что происходит, Мальфрид едва не засмеялась. Дедич увидел, что завлек ее дух слишком далеко, и пытается вернуть ее мысли в мир живых. Надо думать, не хочет, чтобы она ушла к подводному господину насовсем.
        Надо ей постараться овладеть собой. Не в первый раз Мальфрид приходилось вступать на радужную тропу, с которой так легко упасть. Но теперь она не одна, у нее есть Колосок. Маленький сын первым из всех людей на белом свете пришел ей на ум: его мягкие светлые волосики, белое щекастое личико, выпуклый лобик, в котором уже сказывался будущий упрямец, разрез голубых глаз, так напоминавший… мужчин отцовского его рода. Она оставила в Хольмгарде младенца, которому нет еще и году, однако за мыслью о нем стояло ощущение могучей силы, неодолимой рати. Вспомнилось, что она поняла в свой первый вечер у Князя-Медведя: в ее сыне слились два потока крови Олега Вещего, и это делает его вдвое сильнее всех других наследников рода. Она никак не может его покинуть, пока он не вышел на свою верную дорогу! Ящеру придется обождать!
        Отвернувшись от Дедича, Мальфрид снова взглянула на воду перед носом лодки. Трезво осознала, какое непростое испытание ей предстоит. Но так же ясно перед ней встало и другое: все ее усилия, все превратности были не напрасны. Одинокая молоденькая девушка, лишенная даже воли, она брела наугад через темный лес, вязла в болоте, ушибалась, продиралась сквозь бурелом, но все же не сбилась с пути. Она соткала себе пояс Зари и переменила злую судьбу на добрую. Та новая судьба привела ее к Святославу и даровала золотое дитя с божественной кровью в жилах. Ее Колосок подрастет и станет властелином мира, подчинит себе все земли, которыми владели его предки. Умножится, как умножается зерно в колосе - стократно. Она видела перед собой огромное дерево из пламени, стремительно растущее и простирающее ветви над всеми землями на свете. И она, Мальфрид, была той землей-матерью, что дала ему жизнь. Она - жизнь. Она - земля. Властелин темной воды вечно стремится к ней, но лишь омывает, не в силах завладеть ею…
        Дедич уже не пел, но продолжал играть, и звуки золотых струн текли, искрясь, как воды Волхова под красным садящимся солнцем.
        - Ну, пора! - услышала Мальфрид голос у себя за спиной. - Табань!
        Последнее предназначалось гребцам, и отроки сделали дружный гребок назад. Погасив разгон, лодка встала.
        Мальфрид бросила взгляд на воду перед глазами. Нос лодки был выше, чем у того челнока, с которого она училась прыгать, зато меньше была опасность запнуться о борт. К тому же она остойчивее - «будешь прыгать, как с мостков», успокаивал ее Бер, раз пятнадцать уже наблюдавший за этим обрядом.
        Отроки больше не гребли, и лодку сносило вниз по течению. Мальфрид в последний раз оглянулась. До Перыни было не так уж далеко - с перестрел. Дедич не довел лодку до середины реки, оставив позади не более четверти ее ширины, а то и меньше.
        - Ступай, девица! Ждет тебя Волх-молодец.
        Жрец ободряюще кивнул ей, на миг опустив веки, будто желал ей удачи. А ведь он проделывает этот обряд всякий год и проводил к подводному жениху десяток дев!
        - Не бойся, - добавил он совсем обычным голосом, будто предлагал лужу по досточке перейти. - Господин наш добр.
        - Я не боюсь! - искренне ответила Мальфрид и с трудом удержалась, чтобы не подмигнуть. - Моя судьба - добра.
        В глазах Дедича отразилось удовольствие: ему нравилась ее смелость. Знал бы он, сколько раз она к своим шестнадцати годам уже делала шаг в пустоту!
        Держа хлеб перед собой, Мальфрид выпрямилась, решительно завалилась вперед и погрузилась в воду почти без плеска. Еще в полете выпустила хлеб, а венок вода сразу сорвала.
        Мощный крик толпы пронесся над рекой, но волны сомкнулись над Мальфрид, отрезав все звуки верхнего мира.

* * *
        Холод воды обнял ее со всех сторон. На миг мелькнул ужас, что она запутается в рубашке и пойдет ко дну. Что прямо сейчас кто-то схватит ее и потянет вниз… Сколько ни храбрись, а человек все же богу не соперник!
        Мальфрид подняла голову и открыла глаза - она все-таки научилась этому.
        Это был миг беспредельного одиночества наедине со стихией. Вокруг клубилась красновато-бурая густая муть, а над нею колебалось серебряное небо. Вниз смотреть было нечего - дна здесь разглядеть невозможно, зато Мальфрид ясно видела свет наверху, над поверхностью воды. Как призыв, как указание пути. И она вознеслась к этому свету, не замечая движений своего тела, как будто само небо властно притянуло ее к себе.
        Пробив серебряное небо головой, Мальфрид вынырнула и жадно вдохнула. Сейчас ей казалось, что она не дышала очень, очень долго.
        Лодки рядом не оказалось - течение отнесло их друг от друга. Мальфрид развернулась лицом к своему берегу и поняла, что смутный гул в ушах - это крик толпы, увидевшей над водой ее мокрую голову.
        Для всех это было мгновение выбора - примет Волх невесту или отпустит. Бер говорил, что на памяти его и даже Сванхейд ни одна еще девка не пошла ко дну, но никто ведь не поручится, что в следующий раз такого тоже не будет.
        Мальфрид поплыла. Дедич завез ее дальше, чем завозил Бер на том челне, но все же она верила, что справится.
        «Ни о чем не думай, просто дыши и греби! - внушал ей Бер еще в первый день, когда она плавала вдоль берега. - Будешь тонуть, я тебя вытащу».
        Казалось, ее близкие и сейчас где-то рядом: могучий невозмутимый Алдан, впервые научивший плавать маленькую Малушу, брат Добрыня, Бер. Мысль о нем помогала ей так же, как если бы он сам плыл рядом.
        Подол широкой сорочки расправился и не путался в ногах, Мальфрид уверенно гребла руками и была вполне спокойна.
        Однако, целиком находившейся в воде, ей трудно было отвязаться от мысли о глубине, о сумраке далекого дна. Она чувствовала на себе пристальный взгляд этой глубины, и от жути перехватывало дух. Глубина манила, прельщала какой-то совсем иной жизнью, где не нужен воздух, свет и тепло. Мальфрид почти видела, как идет по дну, будто по лугу, среди подводных трав. Что там, внизу? Какие сокровища Волхов накопил за те тысячелетия, что течет среди своих берегов, ни на миг не останавливаясь и в то же время не двигаясь с места? Какие девы, за многие века отданные ему, водят там круги по ребристому песку? Чем одарит ее подводный господин? Каким существом она станет, научившись дышать водой?
        «Давай к берегу, - звучал в ее мыслях повелительный голос Бера, отгоняя прельстительную муть. - Я здесь, не бойся».
        И казалось, он и правда рядом с ней даже сейчас, и опять одна и та же вода омывает их тела. Бер ждет ее где-то там, впереди, на берегу. Она должна туда вернуться. Ни за что она не позволит воде утянуть себя вглубь, когда берег уже так близко.
        Мальфрид ясно видела ивы, бегущих вдоль воды людей. Бера она не видела, но была уверена, что он где-то там, не сводит с нее глаз. Еще немного…
        Она начала уставать, но старалась об этом не думать. Не море переплыть… Берег еще ближе… Сил ей хватит… Холод все более окутывал члены, но это же заставляло ее прикладывать усилия, чтобы поскорее выбраться в тепло воздуха.
        Иногда она проверяла глубину, опуская одну ногу, но до дна не доставала. Зато замечала, что ее довольно сильно сносит. Причал, луговина, где пестрела толпа, уже остался далеко слева. Бер говорил, что в этом беды нет. Главное - приближаться к твердой земле.
        Еще не стемнело, но белая луна уже висела на шелковисто-синем небе прямо перед ней, будто тоже взирала с любопытством на новую невесту Волха. Берег, к которому Мальфрид стремилась, был покрыт старыми ивами, между ними и водой частоколом стояли камыши. Мальфрид упорно плыла; в мыслях ее Колосок и Бер сменяли один другого, ни на миг не давая ей забыть, почему она должна во что бы то ни стало доплыть…
        Иногда накатывало чувство беспомощности - она такая маленькая, а воды вокруг так много! Но Мальфрид гнала его прочь. Ни одна девка еще не утонула. Стыдно ей будет оказаться хуже всех.
        И вот, когда берег был уже совсем перед глазами, ее опущенная нога наконец коснулась каменистого дна. Восхитительного твердого дна! Она доплыла! Она добралась! Мальфрид уже трясло от холода воды, но внутри рассветным багрянцем разливалось счастье. Как будто она родилась еще раз, заново подарила жизнь самой себе.
        Мальфрид встала на ноги - вода покрывала ее по грудь. Течение толкало, стоять было трудно, и она побрела, стараясь сохранять равновесие. Она тяжело дышала, в груди теснило.
        Между нею и берегом громоздились камыши, потом ивы - ее унесло далеко от того места, где легко пройти с берега к воде. Вот она вышла из воды по пояс, стараясь не упасть на скользких камнях. Мокрая рубашка с каждым шагом делалась тяжелее и сковывала движения.
        По колено в воде, Мальфрид с трудом брела через камыши, стараясь не споткнуться и не рухнуть в тину. Ноги дрожали. Стволы и ветки старых ив стояли впереди стеной, но все же там был твердый берег, суша, и она стремилась к ней, больше не желая доверяться воде ради поисков более удобного места.
        Из-за ветвей слышались голоса. Ее искали: кто-то переговаривался, двигался среди зарослей.
        - Мальфи! Иди сюда! - донесся знакомый голос. - Я здесь! Мне нельзя заходить в воду, ты должна выбраться сама. Дойди до дерева, а здесь я тебя выволоку.
        Оглянувшись на голос, Мальфрид наконец увидела Бера: он стоял на пологом стволе ивы, протиснувшись сквозь сучья.
        - Держись за ветку! Возьмись за нее, и будет считаться, что ты выплыла!
        Раздвигая руками камыши, Мальфрид сделала еще несколько шагов и уцепилась за опущенные в воду ветки ивы. Ноги скользили по камням, осока путалась в коленях. Река не хотела выпускать ее - точно как в песне, где коса девушки превращается в траву водяную. Мокрая рубашка казалась ледяной шкурой. Зато Мальфрид уже видела перед собой протянутую руку Бера и не отступила бы, пусть бы хоть сам Ящер сейчас поднялся из воды!
        Вот наконец ее пальцы коснулись его руки. Бер крепко сжал ее запястье, подтянул к себе и помог встать на тот же ствол. Обхватил одной рукой, другой держась за дерево, чтобы они вместе не свалились в воду обратно. Хотя теперь, когда она уже коснулась ногой суши, это стало неважно.
        Вода потоками лилась с ее рубахи и косы - возвращалась в реку, бессильная утянуть за собой ускользнувшую жертву.
        - Ты намокнешь! - выдохнула Мальфрид, цепляясь за плечи Бера обеими руками.
        - Плевать. Пробирайся.
        Бер отступил назад, давая ей пройти, и потянул за собой.
        Цепляясь за ветки, она пошла по стволу, опасаясь, как бы мокрые ноги не соскользнули.
        Но вот и земля! Влажная, топкая, это все же была твердая земля. Мальфрид спрыгнула со ствола, приминая тонкие ветки. Бер снова обнял ее и замер, обессилев от громадного облегчения. Несколько мгновений, пока их никто не видит, она, ускользнувшая от Волхова, принадлежала только ему.
        - Ну я теперь и русалка! - Мальфрид прижалась лбом к его плечу, стараясь отдышаться, потом подняла голову. - Мокрая, холодная и вся в тине…
        - Ты и на вкус как русалка. - Бер поцеловал ее в холодные губы, пахнущие речной водой. - Пойдем. Переоденешься, пока не простыла.
        Бер выпустил ее из объятий и повел за собой. Для нее заранее привезли из дома сменную рубаху, девушки принесли с причала поневу и все прочее. Спрятавшись за ивами, Мальфрид переменила сорочку, оделась, отжала косу, завернулась в теплый платок и вышла к людям.
        Ее встречали ликующими криками; старейшины и большухи целовали ее, будто родную дочь. Повели назад к Волховой могиле - пришла пора колоть бычка, разжигать высокий костер на берегу. С причала, куда вернулась зеленая лодка Дедича, доносился веселый плясовой наигрыш, ему вторили рожки и гудцы. Главный праздник теплой половины года пошел положенным чередом.
        В густеющих сумерках все плыли вниз по течению хлеб - дар подводному жениху и венок невесты - замена головы девичьей. Уже позабытые людьми, невозвратно удалялись они из света в Кощное, все дальше и дальше…

* * *
        Когда мясо было роздано и молодежь ушла к кострам и в рощу, оставив старейшин за столами, Мальфрид через какое-то время, к удивлению своему, вдруг увидела перед собой Дедича. В обчине ее усадили между Сванхейд и Призоровой большухой, Веленицей, на почетное место во главе женского стола, и она оказалась довольно близко от Дедича, помогавшего Ведогостю раздавать жертвенное мясо. Порой он поглядывал на нее и даже еще раз подмигнул, передавая кусок ей и Сванхейд, будто хваля за то, как Мальфрид справилась со своим делом. Но она не ждала, что он захочет еще о чем-то с ней перемолвиться - все-таки они не одного поля ягоды.
        При виде жреца Мальфрид повернулась, выражая готовность слушать.
        Непростая судьба приучила ее быть гибкой - когда надо, держаться гордо, как дочь княжеского рода, а когда надо - проявлять покладистость и почтительность, как подобает служанке. Дедич же был из тех, перед кем уместнее склонить голову. Нынче же вечером она сама убедилась, какой чудной властью он наделен!
        Она знала почему. Обдумывая свой поход к подводному жениху, она сообразила: ведь Дедич не с дерева слетел, он происходит из старшей ветви бояр Словенска, бывших князей поозёрских. Он прямой потомок Словена, в нем та же кровь, что текла в человеческом теле Волха…
        В руке у Дедича была та самая чаша, что послала ему Сванхейд, а в ней, судя по запаху, вареный мед. И вид Дедича с обычным, не обрядовым сосудом в руках, без насова, только в сорочке с расстегнутым воротом, внушил Мальфрид неосознанную мысль: не всегда он жрец, порой и ему случается быть таким же человеком, как все.
        Дедич сперва помолчал, окидывая ее пристальным взглядом с головы до ног. Он как будто был удивлен - не то ею, не то самим собой - и не находил слов. Видно, вареный мед и усталость от праздничных обрядов несколько умерили его красноречие. Но в этом взгляде Мальфрид видела не осуждение, а скорее любопытство и потому не тревожилась.
        - Я сгубить тебя не хотел, - негромко сказал Дедич наконец, и у Мальфрид внутри прошла дрожь от звука этого голоса, едва не ставшего для нее дорогой в Кощное. - Не всякую так пробирает… Иные девки стоят, чуть ли не пляшут в лодке, как на супредках. А ты едва сама себя не заворожила.
        - Сплошала я, батюшка? - смирно спросила Мальфрид, улыбаясь про себя.
        - Не так чтобы. - Дедич поднял свободную руку и расправил несколько приувядших гвоздичек в венке у нее на груди, и она затаила дыхание, как будто ожидала прикосновения огня. - Недаром же выбрал тебя Волх-молодец. Видно, есть в тебе дар богов слышать.
        - Благо тебе буди, что не дал пропасть, - тихо, но от души произнесла Мальфрид. - Я себя едва не забыла, будто заснула наяву… Ты меня разбудил.
        - Да я, что ли, змей лютый, девице дать сгинуть? Волхов коли захочет, так свое возьмет, но вперед надобности лезть ему в пасть не следует.
        Мальфрид слегка склонила голову, признавая свою слабость перед божественными силами. Однако внимание Дедича, его слова были ей приятны. Она, похоже, достигла чего-то большего, чем намеревалась.
        Знал бы он, какой опыт она принесла на берега Волхова из прошлой своей жизни!
        Дедич еще какое-то время рассматривал ее в упор, будто хотел увидеть именно те тайные причины, о которых она умолчала. Мальфрид почтительно опустила глаза. Во взгляде его было что-то очень знакомое - такие глаза она сто раз в своей прошлой жизни видела на княжеских пирах в Киеве. И жрецы бывают немного пьяны…
        - Ну, ладно. - Дедич взял ее руку с золотым кольцом и приподнял, словно хотел убедиться, что она не потеряла это сокровище. - Целый год еще тебе сей перстень носить. Что вынулось, то и сбудется.
        Дедич ушел обратно к мужчинам, но Мальфрид еще какое-то время стояла на том же месте у костра, унимая волнение. В эту ночь Занебесье и Закрадье наперебой говорили с ней множеством голосов, и она лишь впитывала их, надеясь, что понимание придет потом.

* * *
        Едва рассвело настолько, что можно было без опаски пересечь Волхов, госпожа Сванхейд собралась домой. Гулянье еще продолжалось: пылали вдоль берега огни, зажженные от самого большого костра на вершине Волховой могилы, в обчине ели бычка и другое угощение, пили пиво, мужчины расхаживали между костров с рогами и чашами, полными пива. Молодежь играла и водила круги. Лишь кое-кто из женщин уже направлялся по домам, чтобы уложить спать тех детей, кого брали с собой, да старики и старухи, вспомнив молодость, повлекли усталые кости отдыхать.
        - Останься, - уговаривала Мальфрид Бера, пока он провожал ее и Сванхейд до ладьи. - Куда ты собрался, ты что, столетний дед? Все девки здесь, а ты домой? Тебя засмеют.
        Она вовсе не хотела с ним расставаться, но ей жаль было, если он из-за нее пропустит гулянье с теми девушками, что не состоят с ним в родстве.
        - Плевать, - отвечал Бер. - Я с тебя глаз не спущу, пока ты не окажешься дома. Дроттнинг, я прав?
        - Пожалуй, да, - кивнул Сванхейд. - Правда, я думаю, у меня из рук ее не вырвут, но если ты хочешь нас проводить…
        - Я - ваш единственный мужчина, и мне некому вас поручить.
        Мальфрид не очень поняла, о чем они говорят, но не возражала больше. На самом деле ей было приятно, что Бер предпочел ее и Сванхейд всем девам на игрищах - а уж он бы там без подруги не остался.
        Но самой Мальфрид стало уже не до игр. Она была взбудоражена, возбуждена и от этого устала; ей хотелось тепла и покоя. К рассвету повеяло прохладой. Усевшись на заднюю скамью, Мальфрид плотнее стянула на груди шерстяной платок. Заодно ощутила, как устала. Мышцы рук и ног немного ныли после плавания.
        - Я уж думал, если Доброта вдруг одолеет, мне придется вызвать его потом самому, - сказал Бер, когда лодья отошла от берега и тронулась наискось через Волхов, держа вниз по течению. - Слава асам, Дедич оказался не такой уж старый хрен…
        Мальфрид хмыкнула, а Сванхейд засмеялась:
        - Дедич - старый хрен? Да сколько же, по-твоему, ему лет?
        - Сорок? - предположила Мальфрид.
        - Думаю, чуть больше тридцати. Его женили после той войны со смолянами. Я была на его свадьбе. Ему было лет семнадцать или чуть больше. Так что хрен его не такой уж и старый! Уж можешь мне поверить, он этой ночью не одну ниву вспахал, не в одном колодце коня напоил!
        Мальфрид закрыла рот рукой, чтобы скрыть непочтительный смех. Несмотря на преклонные годы, избавившие Сванхейд от подобных порывов, она не разучилась разбираться в мужчинах.
        И тут Мальфрид укусила себя за палец, пораженная внезапным пониманием. Взгляд Дедича, когда он подошел к ней возле костров, так и стоял перед ее мысленным взором, и с опозданием она узнала это выражение.
        Лет с тринадцати она на каждом пиру ловила на себе такие взгляды подвыпивших княгининых гостей. Но она, привыкшая видеть в Дедиче почтенного служителя богов, не сразу поняла, что он-то смотрел на нее как мужчина. Еще там, в лодке на воде, когда делал ей знаки и пел про заиньку, пытаясь вернуть ее мысли в мир живых.
        - А с Сигватом я поговорю! - пригрозила Сванхейд. - Я и не знала, что ему такое взбрело в голову. Уже видит себя сидящим на божественном престоле, как я погляжу.
        - Да йотун ему в рот, извини, дроттнинг! Я с Добротой уже поговорил.
        Мальфрид фыркнула от смеха, легко вообразив, как Бер с таким вот сердитым лицом впечатывает Доброту спиной в березу, а тот продолжает дружелюбно улыбаться.
        - Он сказал, они всего три дня как узнали, что Волх выбрал Мальфи, и отец в тот же день велел ему готовиться к поединку. Сказал, что если они выиграют, то никто не сможет им отказать.
        - Так Доброта правда хотел на мне жениться?
        - Сигват хотел, чтобы его сын на тебе женился. Само собой правда, чему ты удивляешься?
        - Я ничего не понимаю! - воскликнула Мальфрид. - Зачем Сигвату хотеть, чтобы его сын на мне женился?
        Никто из двоих ей не ответил сразу, но по их молчанию Мальфрид угадала, что и бабка, и внук одинаково хорошо знают ответ.
        - Это, знаешь ли, еще одна нога от того же пса, - сказал наконец Бер. - Если ты до сих пор не поняла, что Сигват задумал сам стать князем на Волхове, то вот - я тебе говорю.
        Сванхейд не возразила, а значит, сама думала так же.
        - И для этого ему нужна я? - помолчав, уточнила Мальфрид.
        - Само собой. Ты ведь сейчас единственная невеста из Хольмгарда. Та, за которой дают в приданое столетнее право на власть в этих местах. Потому мы и обрадовались, когда Волхов выбрал тебя. Это давало нам покой еще на год. Но только Сигват решил не дожидаться. Он же упрям как тролль.
        - А за год порой многое может измениться… - добавила Сванхейд.
        «Что вынулось, то и сбудется», - сказал ей Дедич.
        В быстро яснеющих утренних сумерках Мальфрид смотрела в сердитое лицо Бера, и ее тянуло улыбнуться. Сейчас все на свете княжьи столы не стоили в ее глазах ничего по сравнению с этим блаженством - иметь близкую родню, которая беспокоится о тебе. Вопреки благоразумным речам Бера она угадывала за его возмущением ревность, и это согревало ей душу. Если бы она сейчас могла думать о других людях, то поняла бы, почему ее мать всего на четвертом месяце вдовства вышла замуж снова, да еще за человека много ниже нее родом и положением. Так сложилось, что ранняя юность Малуши прошла на холоде, без настоящей заботы и сердечного тепла. Святослав сверкнул перед ней, как вспышка пламени, она ринулась в то пламя, безотчетно желая погреться, но по молодости обожглась. Опыт научил ее обращаться с этим пламенем, и в ней проснулись те же наклонности, которые руководили Предславой, женщиной нежной и пылкой. Та прежняя Малуша, которая клялась не верить больше ни одному на свете мужчине, нынешней Мальфрид казалась другим человеком и внушала жалость.
        Пока добрались до дома, рассвело, хотя было еще очень рано. В Хольмгарде Мальфрид проводила Сванхейд в спальный чулан и помогла ей улечься. Потом вышла в гридницу. Здесь оказалось почти пусто, лишь трое-четверо немолодых челядинов, что поленились скакать у костров, храпели по углам, да Бер сидел на скамье напротив пустого и холодного очага.
        Когда Мальфрид подошла, Бер поднял голову. Он тоже мог бы уже пойти спать - жил в бывшей избе своего отца здесь же на дворе, - но почему-то медлил.
        - Ты правда собирался вызвать Доброту, если бы он победил? - дразня, прошептала Мальфрид.
        - Ну и еще бы, - без улыбки ответил Бер. - Думаешь, я бы стал спокойно смотреть, как этот йотунов глист увозит тебя в Варяжск?
        Мальфрид чуть не расхохоталась, но сама себе зажала рот, чтобы никого не разбудить. Запустила пальцы в его спутанные волосы и ласково сжала, потом прислонила его голову к своей груди. Бер повернулся и обнял ее за пояс, сжав бедрами ее колени. Она погладила его по волосам, по лицу, легко коснулась губ. Душу полнил неудержимый восторг, чувство близости к самым основам земной жизни и к самой сути небесных тайн; тело откликалось томлением крови, в груди теснило от жажды любви, в животе дышал теплый комок. Она ни о чем не хотела думать, кроме того, что из всех ныне живущих любит Бера больше всех на свете, всей любовью, какая у нее только есть, без различения. Пройдя за эту ночь от жизни к смерти и обратно, от холода к теплу, из бурой мглы к свету, она чувствовала себя живой землей, распростертой под небом, и жаждала слиться с ним, чтобы дать толчок к обновлению всемирья.
        «Не всякую так пронимает», - сказал Дедич. Способность сливаться с божеством, полученная по наследству от древних княгинь-жриц и пробужденная голосом самого Волхова, казалась Мальфрид непосильной.
        Бер прижался лицом к ее груди. Потерся об нее, отыскивая длинный разрез от ворота сорочки, раздвинул его и прильнул губами к ее коже. Мальфрид изо всех сил обхватила его за плечи. Горячая дрожь между ног становилась невыносимой. Его губы прошлись по ее груди снизу вверх, словно согревая после холода реки, потом теплый влажный язык пощекотал ложбинку. Мальфрид отодвинула край разреза сорочки, освобождая грудь для его поцелуев, и чуть не застонала от возбуждения. Вот еще одна восхитительная тайна - ей не дозволено знать Бера как мужчину, но до этого осталось всего полшага…
        Рядом всхрапнул кто-то из челяди - будто конь.
        Бер вздрогнул, потом выпустил ее из объятий, встал и провел ладонями по лицу.
        - Теперь и меня блуд взявше, - выдохнул он. - Все кажется, что ты замерзла там, в воде…
        Мальфрид обхватила его руку выше локтя и с наслаждением прижалась к ней грудью. Ей тоже казалось, что только он может по-настоящему согреть ее после холодного ложа Волха-молодца.
        - Ты идешь к себе? Я сейчас в девичью, гляну, как там чадо. Потом приду к тебе, хочешь?
        - Нет, - сказал Бер, хотя за этим совершенно точно стояло «да».
        - Ты ведь этого хочешь. Я приду…
        - Не надо. Я дверь запру. Одно внебрачное дитя Сванхейд тебе простила, но второе… особенно если это буду я… Сванхейд умрет от горя, если мы родим ей правнука, который будет сам себе дядя!
        - Ты что, не можешь…
        - Могу. Но стоит начать - однажды мы не убережемся. Да и пронюхает кто-нибудь. Ну послушай! - Бер взял ее за плечи. - Мальфи! Мы же родня. Это в Купалии все можно, но я и завтра не перестану тебя хотеть. А если кто-то узнает, это навлечет позор и на нас, и на Сванхейд, и на Хольмгард, и на весь наш род.
        Мальфрид глубоко вздохнула. Она знала, что он прав, но острое разочарование и мучительное томление наполняли болью душу и тело.
        Но одна мысль была всего больнее. Когда-нибудь ей все же придется открыть тайну рождения Колоска. Это неизбежно. Сванхейд и Бер должны будут стать первыми здесь, кто узнает правду. И как же ей тогда будет стыдно перед Бером, если он услышит, что еще до встречи с ним она сблудила с другим своим родичей в том же колене, с его двоюродным братом Святославом! Что у нее уже есть сын, который сам себе дядя!
        Лучше бы ей сегодня утонуть, чем до такого дожить. Молоденькой, глупой ключнице Малуше такое было простительно, но не Мальфрид из Хольмгарда, которой она сумела с тех пор стать.
        А если она будет благоразумной, то к тому времени, как тайну придется выпустить на свет, может, Бер уже забудет, как плохо она умеет извлекать уроки из своих прежних ошибок.
        Не оглядываясь, Мальфрид направилась из гридницы. Колосок давно спит, но лучше ей быть рядом с ним. Посмотреть на него, одного из тех, кто спас ее сегодня, и вспомнить о цене безрассудства.
        - Мальфи…
        Она обернулась. Бер пошел за ней и остановился в двух шагах. В глазах его было неприкрытое сожаление. И еще в них отражалось понимание, задевшее Мальфрид едва ли не сильнее, чем если бы там оказалось презрение.
        Бер не удивился, что она сама пытается склонить его «следовать велениям Фрейи», как это называют в сагах. Он думает, что эта вот горячая кровь и принесла ей Колоска. Что у нее уже все это было - точно так же, но с кем-то другим.
        - Ничего подобного! - прошептала она в ответ на эту невысказанную мысль. - Все было совсем, совсем не так! Если хочешь знать, я… вышла замуж. Я думала, что буду водимой женой. Мне это обещали.
        - Тебя обманули? - Лицо Бера стало жестким, и он придвинулся к ней. - Я же спрашивал! Почему твоя киевская родня это стерпела? Почему подлеца не заставили жениться силой - или не убили?
        - Нет, нет! - Мальфрид положила руки ему на плечи, пытаясь унять, и едва сдержала желание закрыть ему рот ладонью. - Моя киевская родня не хотела этого брака. Поэтому меня отослали.
        Бер глубоко вдохнул, пытаясь успокоиться. Мальфрид молчала, и боясь, и надеясь, что он захочет узнать больше и она наконец избавится от давящей тайны. К чему бы это ни привело.
        - Мальфи… - мягко прошептал Бер и привлек ее к себе. - Не думай… я не думаю о тебе плохо. И никогда не подумаю. Я знаю, что ты не дурочка и не распутница. Судьба к тебе была недобра. Я не пережил всего того, что ты. Малым ребенком я не погибал в горящем городе, не попал в плен и рабство, не служил чужим князьям… не видел гибели отца… даже два раза. Не жил в лесу с медведицей… Меня даже Ящеру не бросали. Ты моложе меня, а всякого горя видела в десять раз больше.
        - Вот жалеть меня не надо! - Мальфрид нахмурилась. - Я еще воссяду на престол богов выше всего мира!
        - Когда найдешь его, я тебя подсажу, - просто пообещал Бер.
        Мальфрид вздохнула, легонько коснулась губами его губ и наконец ушла.
        Когда она исчезла за дверью, Бер вздохнул и с обреченным видом ткнулся лбом в бревенчатую стену. Потом беззвучно вдарил по ней кулаком.
        Лучше и правда запереть сегодня свою дверь на засов. Если она все-таки ослушается и придет, дальше противиться у него сил не хватит. Ведь в таком, как доходит до дела, здравый рассудок вмиг куда-то девается…
        Конец первой книги
        Словарь
        АСГАРД - небесный город божественного рода асов в скандинавской мифологии.
        АСК И ЭМБЛА - первые люди на земле, которых боги (скандинавские) сотворили, оживив ясень и иву.
        БАРМИЦА - кольчужная сетка, подвешенная к шлему, закрывает шею по бокам и сзади, иногда лицо тоже, кроме глаз.
        БДЫН - столб на вершине могильного кургана.
        БЕРЕЖАТЫЕ - охрана, конвой, эскорт.
        БЛАЗЕНЬ - призрак, морок.
        БЛИЖИКИ - близкие (в семейном смысле).
        БЛИЖНИКИ - приближенные (в служебном смысле).
        БОЛЬШАК - старший мужчина в семье, глава дома.
        БОЛЬШУХА - старшая женщина в семье.
        БРАТАНИЧ - племянник, сын брата.
        БРАТИНА - большая чаша для пиров, передаваемая из рук в руки.
        БРАТЧИНА - общинный пир, обычно по поводу жертвоприношения.
        БУЖАНЕ - одно из славянских племен, проживавшее на западе Древней Руси, на Волыни, в верховьях Буга.
        БУЯН - волшебный остров из славянских заговоров, на котором находится исток всех вещей. Есть версия, что в этом образе отразилось знание о священном острове Руян (совр. Рюген) в Балтийском море, где в раннем Средневековье обитало славянское племя руян. Сейчас принадлежит Германии.
        БЬЁРКО(латинизированный вариант названия - Бирка) - известное торговое место (вик) в центральной Швеции, в районе нынешнего Стокгольма. Крупнейший торговый центр раннего Средневековья, имело обширные связи с Русью.
        ВАЛГАЛЛА - дворец Одина, где он собирает павших воинов.
        ВАРЯГИ (здесь) - родившиеся в Северных странах наемники-норманны (в отличие от руси - уже ославяненных потомков скандинавов).
        ВАРЯЖСКОЕ МОРЕ - древнерусское название Балтийского моря.
        ВЕЛЕТСКОЕ МОРЕ - еще одно название Балтийского моря.
        ВЁЛЬВА - в скандинавской мифологии пророчица, шаман мира мертвых.
        ВЕРШНИК - архаичная славянская женская одежда, нечто вроде короткого платья, надеваемого поверх сорочки и поневы, могла быть разной длины в зависимости от местных традиций.
        ВЕСЕННИЕ ДЕДЫ - весенний срок поминания мертвых, когда устраивались трапезы и веселье на кладбищах. Обычно когда растает снег.
        ВИДОК - свидетель неких событий.
        ВИРА - штраф за тяжкие преступления. Покон вирный - порядок разбора таких дел и взимания штрафа, что-то вроде устного уголовного кодекса.
        ВИТЕНЬ - факел.
        ВОДИМАЯ ЖЕНА - законная, взятая при взаимном согласии обоих родов и при соблюдении обрядов, что давало ей и ее детям права на наследство, положение и так далее. В противоположность ей, младшие жены (наложницы, хоти) происходили из пленниц или брались без договора, и их дети прав наследования не имели. Для различения младшей жены и старшей ключевым был именно факт договора между родами, что делало брак средством общественных связей. Поэтому водимой женой могла стать только женщина равного мужу положения.
        ВОЛОСТЬ - округа, гнездо поселений (обычно родственных), объединенная общим вечем и сакральным центром. Обычно - на день пути, то есть километров тридцать.
        ВОЛОТ - великан.
        ВОСТОЧНЫЙ ПУТЬ - все территории вдоль древнего торгового пути из Скандинавии через Балтийское море, на Русь и далее в Византию или в арабские страны. Примерно то же, что летописный «путь из варяг в греки». По большей части проходил через земли Древней Руси.
        ВСТРЕШНИК - злой дух в виде вихря.
        ВУЙ - дядя по матери.
        ВУЙКА - либо тетка по матери, либо жена дяди по матери.
        ВЫРЕЙ - славянский рай.
        ГАРДЫ - «Города», скандинавское название Древней Руси (в основном северной ее части).
        ГНЕЗДО - группа поселений, обычно родственных, расселившихся из общего центра.
        ГОРЕВАЯ (ПЕЧАЛЬНАЯ) СРЯДА - траурная одежда белого цвета, носившаяся в случае смерти кого-то из родни. По этнографическим данным, горевая сряда имела несколько степеней, в зависимости от близости родства, давности потери и так далее.
        ГОРОДЕЦ - небольшое укрепленное место. Не имеет ничего общего с современным понятием «город». Часть ранних городцов восточных славян помещается на более ранних брошенных городищах неславянских предшествующих культур. Как правило, располагаются на приречных мысах, укреплены валом и рвом, но собственно площадки городцов не имеют значительного культурного слоя, то есть не были застроены. Следы жизнедеятельности встречаются лишь вдоль вала с внутренней стороны, что позволяет предполагать там наличие длинных общественных построек. Поэтому функции ранних городцов определяются очень предположительно. Посчитать их за святилища мешает то, что в них очень редко фиксируются столбовые ямы, которые могли остаться от идолов. Обычно такой городец сопровождается синхронным неукрепленным селищем, где и жили представители местной общины. Возможно, городцы служили местом собраний, отправлений каких-то обрядов и своеобразным «сейфом» для имущества и мирного населения в случае подхода врага. И то кратковременно, поскольку выдерживать долгую осаду там было бы невозможно из-за отсутствия воды.
        ГОРОДНИ - бревенчатые срубы, из которых составлялись укрепления, внутри засыпанные землей.
        ГОЩЕНИЕ - самый архаичный вид сбора дани: заключался в обходе князем подвластных земель и кормлении (ритуальных пирах).
        ГРЕЧЕСКОЕ МОРЕ - Черное море.
        ГРЕЧЕСКОЕ ЦАРСТВО - древнерусское название Византии.
        ГРИВНА (СЕРЕБРА) - счетная единица денежно-весовой системы, выраженная в серебре стоимость арабского золотого (динара): 20 дирхемов, что составляло 58 - 60 граммов серебра.
        ГРИВНА (ШЕЙНАЯ) - ожерелье, нагрудное украшение в виде цепи или обруча, могло быть из бронзы, серебра, даже железа.
        ГРИД (ГРИДНИЦА) - помещение для дружины, приемный и пиршественный зал в богатом доме.
        ГРИДИ - военные слуги князя, составлявшие его дружину.
        ГРИДЬ (ГРИДЕНЬ) - военный слуга из дружины князя.
        ГРИДЬБА - собирательное понятие, дружина как княжеский военный отряд.
        ГУДЬБА - музыка. Сосуд гудебный - музыкальный инструмент.
        ГУРГАНСКОЕ МОРЕ (Джурджан) - Каспийское море.
        ДАЖЬБОГ - бог солнечного света.
        ДЕРЕВА, ЗЕМЛЯ ДЕРЕВСКАЯ - область племени древлян (Правобережье Днепра, на запад от Киева).
        ДОЖИНКИ - праздник, посвященный окончанию жатвы, примерно 6 - 7 августа, но в разных местностях, в зависимости от местного климата, срок мог меняться. Также называется Спожинки, Госпожинки и так далее.
        ДРЕГОВИЧИ - одно из летописных восточнославянских племен, обитавшее на правом берегу Днепра, севернее древлян. Упомянуто в «Повести временных лет».
        ДРЕНГИ(сканд.) - молодые воины. Употребляется в значении «парни».
        ДУЛЕБЫ - одно из древнейших славянских племенных объединений, к X веку уже распалось, дав начало летописным племенам полян, древлян, дреговичей и волынян.
        ЗАБОРОЛО(боевой ход) - галерея в верхней части крепостной стены.
        ЗАЖИНКИ - обряд начала жатвы. В разных местностях, в зависимости от местного климата, срок мог меняться.
        ЗАКРАДЬЕ - от выражения «за крадой», потусторонний мир.
        ЗАНЕБЕСЬЕ - верхний мир небесных богов.
        ЗАРЯ-ЗАРЯНИЦА - богиня зари, что видно из ее имени, а также, вероятно, покровительница юности и сопутствующих ей любви, страсти и брачного выбора.
        ЗАУШНИЦЫ - в науке называемые височными кольцами металлические украшения в виде колец, носимые на висках по обе стороны головы. Делались из серебра, меди, бронзы, других сплавов, могли вплетаться в волосы (девушками), крепиться к головному убору (женщинами). Форма височных колец различалась в разных районах и служила признаком племенной принадлежности.
        ЗМЕЙ ЁРМУНГАНД - чудовище скандинавской мифологии, Мировой Змей, обвивающий всю землю по дну моря. Всплывет в час гибели мира.
        ИВАР ШИРОКИЕ ОБЪЯТИЯ - один из легендарных древнескандинавских королей, завоевавший множество разных земель.
        ЙОЛЬ - праздник зимнего солнцеворота. В современной Скандинавии этим словом обозначают Рождество.
        ЙОТУН - злобный великан в древнескандинавской мифологии.
        ЙОТУНХЕЙМ - мир льда, страна ледяных великанов, один из девяти миров, составляющих мифологическую вселенную. Мог использоваться как обозначение крайнего севера, недоступного для людей.
        ИРЕЙ - райский сад славянской мифологии.
        ИСТОБКА - отапливаемая часть избы.
        ИСТОЧНИК МИМИРА - источник мудрости в скандинавской мифологии. В нем хранится один глаз Одина, благодаря чему тот может смотреть на мир снаружи и изнутри одновременно.
        КАРАЧУН - одно из названий праздника солоноворота, конец декабря. Знаменовал начало нового жизненного цикла.
        КЛЕТЬ - отдельно стоящее помещение, обычно без печи, использовалось как кладовка или летняя спальня.
        КЛИБАНИОН - панцирь, пластинчатый доспех, собранный из железных чешуек, в то время греческого либо хазарского производства.
        КОРЕЦ - ковшик.
        КОРЛЯГИ (др. - русск.) - жители Франкской державы, от герм. Karling.
        КОРЛЯГИ (здесь) - дружинное обозначение рейнских мечей, буквально «французы», от герм. Karling.
        КОРМИЛЕЦ - воспитатель мальчика в княжеской или знатной семье. Выбирался из дружины, ребенок поступал к нему в обучение в возрасте семи лет, и, как правило, кормилец сохранял свое влияние на подросшего наследника на всю оставшуюся жизнь.
        КОРСУНЬСКАЯ СТРАНА - древнерусское название фемы Херсонес (в Крыму), в то время принадлежал Византии.
        КРАДА - погребальный костер. В первоначальном смысле - куча дров.
        КУД - по словарю Даля, злой дух, бес, сатана; волхвование, чернокнижие. Видимо, так назывались духи, с которыми волхвы могли вступать во взаимодействие; отсюда «кудесить», «кудесник» и так далее. Однокоренное со словом «чудо».
        МАРУШКА, МАРА, МАРЕНА - богиня мертвых и смерти.
        МЕГА ПАЛАТИОН - Большой императорский дворец в Константинополе.
        МЕДВЕЖИНА - медвежья шкура.
        МОКОШЬ (Макошь) - верховное женское божество Древней Руси, покровительница женских работ и создательница судьбы.
        МОРСКОЙ КОНУНГ - предводитель дружины викингов на корабле, не обязательно королевского рода.
        НАВЬ - мир мертвых. Нави (навьи) - злобные духи чужих враждебных мертвецов.
        НАРОЧИТЫЕ МУЖИ - племенная и родовая знать, старейшины, бояре.
        НАСОВ - архаичная верхняя мужская одежда в славянском костюме, имеет вид широкой полотняной рубахи, надеваемой поверх сорочки.
        НАСТИЛАЛЬНИК - простыня.
        НИДХЁГГ - дракон подземного царства в скандинавской мифологии. Глодает «изменников мертвых, убийц и предателей».
        НОГАТА - одна двадцатая гривны серебра, то есть дирхем, он же шеляг, 2,7 грамма серебра.
        НОРЕЙГ - Норвегия.
        НОРНЫ - богини судьбы в скандинавской мифологии.
        ОБЧИНА - в славянских городищах помещение для пиров и собраний, длинный дом с очагами.
        ОГНИВИЦА - сумочка на поясе для хранения огнива, кресала и трута.
        ОРАТАЙ - земледелец, пахарь.
        ОРУЖНИКИ - см. «отроки оружные».
        ОСЕННИЕ ДЕДЫ - поминальные обряды (около середины октября), проводы предков в Ирий до весны.
        ОТРОК - 1) слуга знатного человека, в том числе вооруженный; 2) подросток. Вообще выражало значение зависимости.
        ОТРОКИ ОРУЖНЫЕ либо же «оружники» - военные слуги непосредственного окружения князя либо другого знатного лица, телохранители.
        ОТРОЧА - подросток от семи до четырнадцати лет.
        ПАВЕЧЕРНИЦА - посиделки, вечерние собрания женщин в зимний период для совместного занятия шитьем, прядением и прочими такими работами. Были важной частью девичьих инициаций, определявших саму возможность замужества.
        ПАВОЛОКИ - тонкие шелковые ткани византийского производства.
        ПАЛ - участок с выжженным лесом под посевы.
        ПЕРЫНЬ - урочище на берегу озера Ильмень, в 5 - 6 километрах от Новгорода. Считается, что там в древности было святилище. И возможно, не Перуна, а женского божества земли по имени Перынь.
        ПЛЕСКОВ - древнее название Пскова. От балтского названия реки Псковы - Плескова.
        ПЛЕСНЕСК - старинный город плени бужан на Волыни, основан в VIII веке и к X веку вырос в крупный центр.
        ПОЛЮДЬЕ - ежегодный обход князем подвластных земель с целью сбора дани.
        ПОНЕВА - архаичная часть славянского женского костюма, набедренная одежда вроде юбки, могла иметь разный вид: из одного куска ткани, обернутого вокруг бедер, из двух кусков вроде передников (спереди и сзади), из трех кусков, надетых на шнур вокруг пояса. Носилась половозрелыми девушками и замужними женщинами. Обряд надевания поневы проводился после полового созревания и означал вступление девушки в круг взрослых женщин.
        ПООЗЁРЬЕ - северо-западная часть Приильменья.
        ПОПРИЩЕ - древнеславянская мера длины, около полутора километров.
        ПОРШНИ - кожаная обувь простой конструкции.
        ПОСЛУХ - свидетель при договоре, сделке или клятве.
        ПОСТЕЛЬНИК - матрас, тюфяк.
        ПУТЬ СЕРЕБРА - торговые пути поступления на Русь и в Скандинавию арабского серебра, в основном через Хазарию.
        РАГНАРЕК (ЗАТМЕНИЕ БОГОВ) - гибель мира в скандинавской мифологии.
        СВАРОЖИНКИ - 1 ноября, девичий праздник, открывал посиделки, обычно устраивалось пиршество из собранных продуктов, в том числе обязательно кур, отчего его также называли Куриный праздник.
        СВАРОГ - здесь выступает как покровитель свадеб и брака, «кующий брачные перстни».
        СВИНЕЧЕСК - древнейшее городище при впадении в Днепр реки Свинки (Свинца), в дальнейшем вокруг него формировался комплекс поселений и погребений, называемый в науке Гнездово, иначе - первоначальный Смоленск.
        СВИТА - верхняя суконная одежда, нечто вроде «демисезонного пальто».
        СЕВЕРНЫЕ СТРАНЫ - общее название всех скандинавских стран.
        СЕВЕРНЫЙ ЯЗЫК - иначе древнесеверный, древнеисландский, иногда еще назывался датским, хотя на нем говорили по всей Скандинавии. В те времена отличий в языке шведов, норвежцев и датчан еще практически не было, и они понимали друг друга без труда.
        СЕВЕРЯНЕ - одно из южнорусских племен на левом берегу Днепра, испытали наиболее сильно влияние хазаров и алан.
        СЕРКЛАНД - дословно Страна Рубашек, она же Страна Сарацин, обобщенное название мусульманских земель, куда скандинавы ездили за красивыми дорогими тканями.
        СЕСТРИЧ - племянник, сын сестры.
        СЕЧЕНЬ - время рубки деревьев. Обычно февраль, но в украинском языке - январь.
        СИВЫЙ ДЕД - зимнее воплощение Велеса, белый старик, зимой бродящий по лесу.
        СКОТ - серебряная арабская монета, более тяжелая, чем ногата, хотя того же номинала. «Скоты» в обобщенном значении «деньги».
        СКРАМ (СКРАМАСАКС) - длинный боевой нож.
        СЛОВЕНСК - здесь Словенском называется открытое поселение на ручье Прость, возле озера Ильмень, в 300 метрах от Перыни, существовавшее в последние века I тысячелетия нашей эры. Кроме него, в Приильменье существовало еще пять-шесть родоплеменных центров, закончивших свое существование около середины X века.
        СЛОВЕНЫ - одно из восточнославянских племен, жившее возле озера Ильмень и по Волхову. По мнению современных исследователей, специализирующихся на изучении севера Руси, словены ильменские обитали в этих местах примерно с V или VI века нашей эры.
        СМЕРДЫ - зависимое население Древней Руси. Как считается в науке, смердами назывались жители покоренных земель, обязанные платить дань, в отличие от «родного» племени того или иного князя.
        СРЯДА - наряд, костюм как комплекс предметов.
        СТАРКАД - легендарный силач древнескандинавских преданий, возможно, имевший восемь рук, что роднит его с хтоническими великанами.
        СТАРШИЙ РОД - понятие из этнографии, обозначавшее потомков первопоселенцев какой-либо местности. Считался носителем особых прав на данную территорию.
        СТРАВА - собственно еда, а также пир.
        СТРЫЙ - дядя по отцу.
        СТРЫИНЯ - жена дяди по отцу.
        СТРЫЙНЫЙ БРАТ (первый) - двоюродный брат по отцу. Второй стрыйный брат - троюродный и т. д.
        СУЛИЦА - короткое метательное копье (в отличие от собственно копья, предназначенного для ближнего боя).
        СУПРЕДКИ - новгородский вариант слова «супрядки», павечерницы, посиделки: осеннее-зимние собрания молодежи (в основном девушек) или женщин. Могли разделяться по возрасту и семейному положению на старшие, средние и младшие (для девочек).
        СЫР-МАТЁР-ДУБ - мировое дерево, упоминается во множестве заговоров как растущее на острове Буяне.
        ТАЛЬ (и единичное, и собирательное) - заложники. «Отдать в тальбу» - в заложники.
        УМБОН - железная выпуклая бляха в середине щита. Нужна была для удобства держать щит и для защиты кисти.
        ФАФНИР - персонаж скандинавской мифологии, сын колдуна, получивший много золота и охранявший его, приняв облик дракона (змея).
        ФЕНРИР ВОЛК - еще одно хтоническое чудовище скандинавской мифологии.
        ХАРАЛЬД БОЕЗУБ - легендарный скандинавский король, живший в VIII веке. Завоевал множество стран, прожил 150 лет и погиб (от руки самого Одина) в величайшей битве всех времен и народов, устроенной им с целью достичь героической гибели.
        ХЕЛЬ - богиня смерти скандинавского пантеона, хозяйка мира мертвых, с лицом наполовину красным, наполовину иссиня-черным. Также страна мертвых в скандинавской мифологии.
        ХЕНГЕРОК - предмет древнескандинавской женской одежды, нечто вроде сарафана, надевался на сорочку или на сорочку и платье. Скреплялся крупными узорными застежками овальной формы, на бретелях через плечи. Застежки эти находят в богатых женских захоронениях Киева, Гнездова, Пскова, Новгорода второй половины Х века, так что знатные древнерусские женщины хенгерок носили, каково бы ни было этническое происхождение погребенных.
        ХИРДМАН (hir?menn) - именно это слово переводчики саг и переводят как «дружинники» - оно обозначало основную часть королевской дружины. Снорри Стурлусон называет их «домашней стражей» конунга. Здесь употребляется как название военных слуг вождя со скандинавскими корнями, не забывшего родной язык.
        ХОЛЬМГАРД - здесь так именуется так называемое Рюриково городище. Сам Рюрик - персонаж скорее легендарный, и его имя было присвоено этому действительно древнему скандинавскому поселению на Волхове довольно поздно. Есть версия, что в ранних источниках (когда современного Новгорода еще не было) Новгородом именовалось именно Рюриково городище, но они с Новгородом никогда не были единым поселением, и мне кажется сомнительным, чтобы два разных пункта могли по очереди или одновременно носить одно и то же имя. Известно также скандинавское название Хольмгард (город-остров), и оно могло относиться к Рюрикову городищу, поскольку в древности оно находилось как бы на острове. Также возможно, что Городищем оно стало называться еще в ранние древнерусские времена, поскольку первоначальные укрепления там появились еще в эпоху раннего металла.
        ХОТЬ - наложница, возлюбленная, младшая жена.
        ХУД - капюшон с оплечьем, скандинавский предмет одежды.
        ЦАРЬГРАД - древнерусское название Константинополя, столицы Византии.
        ЧЕРЕВЬИ - башмаки, сшитые из кожи, обычно с брюха (черева), отсюда и название.
        ЧУДЬ - общее обозначение древних финноязычных племен, живших на севере и северо-востоке Руси.
        ЧУРЫ - духи предков (обычно отдаленных, с которыми ныне живущие не были знакомы, в отличие от «дедов»).
        ЯРИЛА - один из главных славянских богов, бог производящих сил природы в период ее весенне-летнего расцвета. В христианский период его образ слился с образом святого Георгия.
        ЯРИЛА МОЛОДОЙ - первый весенний праздник в честь Ярилы, в период первого выгона скота на свежую траву.
        ЯСЫ - древнерусское название аланов, которые в то время проживали на левом берегу Днепра и составляли часть населения Древнерусского государства.
        notes
        Примечания
        1
        Конец истории Мала описан только в очень позднем памятнике, «Псковском Кронике» конца XVII века: взятого в плен Мала княгиня Ольга якобы приказала рассечь на части и разбросать их по полю. Очень яркий и даже правдоподобный ход, но затруднительно верить, что истинные события сумел донести единственный (и крайне фантастический) источник, возникший 700 лет спустя.
        2
        Дроттнинг - королева (др. - сканд.).
        3
        Хоть - любимая, наложница, младшая жена (др. - русск.).
        4
        Богородица Дева (греч.).
        5
        Столбушка - вертикальная часть прялки, к которой привязывают кудель.
        6
        Лелёшка - кукла.
        7
        Притереб, пал - разные виды архаичного использования земли под пахоту (расчищенная от растительности делянка или сожженная).
        8
        Весняки - деревенские жители, от слова «весь» - деревня.
        9
        См. роман «Княгиня Ольга. Невеста из чащи».
        10
        Отчина - родные края, знакомые, обжитые места.
        11
        Болотная хлебница - водяное растение, из корней которого делали муку.
        12
        В то время знатную женщину могли похоронить в коробе от саней или повозки, что считалось женским видом транспорта.
        13
        То есть нет денег на выкуп за невесту.
        14
        То есть Одином.
        15
        Блазень - призрак.
        16
        В таль - в заложники.
        17
        Я ничего не путаю: считается, что сюжет «пара прародителей» древнее, чем сюжет «три брата-основателя», поэтому есть большая вероятность, что в первоначальных преданиях у Кия имелась жена, а не сестра. Лыбедь - это, собственно, не имя, а название реки, образованное от имени Улыба.
        18
        Блуд напал - аналог выражения «с ума сойти».

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к