Малуша. Пламя северных вод Елизавета Алексеевна Дворецкая
        Древняя Русь, 961 год. Святослав покинул ее, но ей еще жить и жить… В глухом лесу, в тайне от всего света шестнадцатилетняя Малуша, бывшая ключница Ольги, рожает княжьего сына. Некому дать ему настоящее имя, но молодая мать не может смириться с тем, что ее ребенок, потомок многих правящих родов, сгинет в безвестности. Благодаря помощи своей прабабки, старой королевы Сванхейд, она перебирается на Волхов, в родовое гнездо киевских князей. И когда Святославу придется вернуться сюда, чтобы не потерять власть над северной Русью, он узнает, что у него здесь есть незнакомый наследник…
        Елизавета Дворецкая
        Малуша. Пламя северных вод
        Часть первая
        Эти две женщины состояли между собой в родстве уже двадцать пять лет - с тех пор как юная Эльга вышла замуж за старшего сына Сванхейд. Обе они были знатного рода и каждая много лет полновластно правила в своей части великого Восточного Пути: одна в Хольмгарде над Волховом, в северной его оконечности, а другая в Киеве, где было его сердце. Но сегодня, в один из дней последнего месяца зимы, они впервые в жизни увиделись воочию. В первый раз за все эти годы Эльга киевская с дружиной отправилась на север, к реке Великой, в свои родные края. Ловать привела ее к Ильмень-озеру, и дальше обоз двинулся вдоль западного его берега, до устья другой большой реки - Шелони. Шелонь, что текла к озеру с запада, служила дорогой к Плескову. Но прежде чем повернуть на запад, Эльга, оставив дружину, обоз и челядь в Будгоще, с десятком отроков пересекла по льду Ильмень, чтобы хотя бы раз в жизни повидаться со своей старой свекровью.
        Более десяти лет уже не было в живых Ингвара - сына одной из них и мужа другой, того, чья память их связывала. И, когда Эльга вошла в просторную гридницу старого хозяйского дома, когда Сванхейд сделала несколько шагов ей навстречу - редкая честь, какой старая госпожа удостаивала лишь самых почетных своих гостей, - когда они впервые взглянули друг на друга, обе сразу подумали о нем.
        - А твой сын похож на тебя, - сказала Сванхейд, знавшая Святослава. - Только глаза и лоб у него от Ингвара.

«Она совсем не похожа на сына, - отметила в это время Эльга, хотя понимала, что трудно было бы отыскать сходство между семидесятилетней, морщинистой, сгорбленной старухой и мужчиной в расцвете сил, каким был Ингвар, когда она видела его в последний раз. - Разве что глаза…»
        Зато большое сходство было между самой Сванхейд и ее обиталищем, Хольмгардом, самым старым и прославленным варяжским гнездом на Волхове. Полтораста лет назад площадка городца была обнесена стеной в виде дуги, что упиралась концами в берега Волхова и прикрывала поселение со стороны суши, оставляя открытым выход к воде, как многие поселения норманнов в разных частях света. Поначалу его укрепления состояли из четырех рядов бревенчатых срубов, засыпанных землей, и глубокого широкого рва. Из этого гнезда варяжске вожди вели войны, подчиняя себя ближние и дальние волости. В округе городцов было немало: иваряжских, и словенских, из-за чего этот край у варягов получил название Гарды - Города. Но уже давно укрепления Хольмгарда не подновлялись, год за годом их подмывали разливы Волхова. Сейчас от четырех рядов городней уцелели только два, тын над ними разрушился, ров заплыл, занесенный паводками, и на некоторых его участках уже выстроили хлебные клети с печами для выпечки и разные кладовки. Только на южном конце дуги, со стороны озера, над воротами, сохранилась вежа, с которой можно было видеть реку от
самого истока. Такова же была и Сванхейд: мощная и прекрасная прежде башня обветшала, сохранив лишь следы былого величия. Эльга много слышала о ней в давние годы, когда это была рослая, статная, не слишком красивая лицом, но величественной повадки женщина. Как и Эльга, после смерти мужа она осталась госпожой в своем краю и много лет управляла им твердой рукой. Но годы согнули ее, лицо покрыли морщины, лишь взгляд голубых глаз, по-прежнему острый и умный, да уверенная речь выдавали, что рассудок и дух ее не понесли урона в битве со временем.
        - Садись, - Сванхейд кивнула гостье на резное кресло возле своего почетного хозяйского сидения. - Обычно здесь сидит Бер, мой внук, но он охотно тебе уступит…
        Эльга улыбнулась, глянув на крепкого светловолосого парня лет восемнадцати, который встретил ее на причале и проводил сюда. Это был единственный сын ее родной сестры Бериславы, и его она сегодня тоже увидела впервые.
        - Или ты хочешь сесть сюда? - слегка дрожащая рука Сванхейд указала на высокое кресло хозяйки; его подлокотники были украшены резными бородатыми головами, а на сидении лежала подушка, обшитая куньим мехом. - Ты имеешь на это право. Еще когда Ингвар… - она сглотнула и перевела дух, словно от имени сына ей сушило горло, - единственный раз был здесь, я сказала ему: если бы ты привез твою княгиню, я уступила бы ей место хозяйки, потому что ты - истинный глава этого дома.
        Сванхейд и правда нелегко было говорить об Ингваре. Всю жизнь она провела в разлуке с тем из своих сыновей, кто наиболее возвысил род; мать почти его не знала и теперь смотрела на его вдову, будто надеялась перенять у нее знание того, кто ушел от них навсегда.
        - Нет, нет, - с улыбкой возразила Эльга. - Я ни за что не лишу тебя места, которое ты украшала целых пятьдесят лет.
        - Но ты - госпожа всех земель от Варяжского моря и до Греческого. Мой сын объединил их и сделала тебя их хозяйкой.
        - Теперь уже не я их госпожа. У моего сына есть жена, княгиня Прияслава. Теперь он владеет всеми нашими землями и Прияна делит с ним эту власть.
        - Но я слышала, между ними неладно и она оставила его? Вернулась к родне в Свинческ, уже года два назад, разве нет? И вместе с ребенком?
        - Так было. Но наконец этот разлад в прошлом. Перед Карачуном Прияна возвратилась в Киев и привезла сына. Ему уже два года. Я верю, теперь между ними все пойдет ладно.
        Эльга подавила вздох. Примирение сына с невесткой стоило ей немалых трудов и было оплачено дорогой ценой.
        - Так значит, мы с тобой обе теперь лишь старые вдовы, - промолвила Сванхейд и, повернувшись, побрела назад к своему престолу. Светловолосый внук подал ей руку и помог усесться. - Давай тогда сядем и поговорим, как две старые вдовы. Ради чего ты пустилась в такой долгий путь? Ведь не для того же, чтобы меня повидать?
        Хоть Эльга и славилась мудростью, ответить на этот вопрос было не так легко. Почти два месяца она ехала из Киева на север, в Плесков, где родилась сорок лет назад и где жила ее кровная родня, но княгиня киевская не ездит в такую даль ради родственных свиданий.
        - Ты ведь собираешься вернуться? - видя заминку, Сванхейд пристально взглянула на нее.
        Быть может, с возвращением в Киев молодой княгини для старой там не осталось места?
        - Куда? - Гостья не сразу поняла ее.
        - В Киев.
        - О да! - Эльга как будто удивилась. - Разумеется, я вернусь. Меня никто не гнал из дома. Как ты могла подумать?
        - Отчего же нет? - Сванхейд повела рукой. - Твой сын, а мой внук, отличается суровым нравом. Ведь та твоя родня, что сейчас живет в Плескове, туда не по доброй воле приехала. Святослав изгнал из Киева сводного брата. Едва не убил. Это правда, слухи меня не обманули?
        Эльга промолчала, не возражая.
        - Я ведь знаю Святослава, - продолжала Сванхейд. - Он прожил у меня здесь два года. Те последние два года… пока Ингвар был жив. Он был еще отрок, но крутой нрав в нем уже был виден.
        Эльга взглянула на Бера: тот молча усмехнулся и прикусил нижнюю губу, будто мог кое-что порассказать о крутом нраве своего двоюродного брата - киевского князя Святослава.
        - Это правда, что нрав у него нелегкий, - согласилась Эльга. - Но у него, слава богу, хватает ума понять, что без советов матери собственный нрав его погубит. Он хочет жить, как Харальд Боезуб или как Ивар Широкие Объятия, завоевать все страны, какие только ему известны. Но что происходит в уже покоренных землях, его мало занимает, лишь бы ему платили дань и давали людей в войско для новых походов.
        - Это мы заметили! - Сванхейд прищурилась. - Вот уже десять лет как он здешний князь, но мы ни разу еще не видели его!
        - Прошлым летом он собирался на угличей и дальше от них на запад, но поход сорвался, потому что к нам наконец прибыли послы от Романа…
        - Да, я слышала, Константин умер. Что об этом рассказывают?
        За минувший год случилось столько всяких событий, что повествование затянулось. Смерть Константина, цесаря греческого, посольство от его сына и наследника - Романа, приезд в Киев Адальберта - епископа, назначенного для руси Оттоном, королем восточных франков. Но Святослав вынудил епископа уехать, и на обратном пути на немцев напали разбойники. Вожак разбойников при этом оказался убит, и в нем узнали Володислава - бывшего князя древлян, который уже десять лет, со времен войны в земле Деревской, считался погибшим. Лишь минувшей весной вдруг выяснилось, что он жив и скрывался.
        - Но теперь он несомненно мертв, его опознали несколько человек, кто хорошо знал его в лицо. В их числе Олег Предславич, - рассказывала Эльга, и Сванхейд кивала: Олега она знала, он был ее зятем. - А у меня на руках осталось двое Володиславовых детей. Они в Киеве с той зимы, когда мы разбили древлян, но поначалу жили с матерью, Предславой. А когда два года назад она уехала в Плесков, они остались у меня. Их двое, сын и дочь. Девушку мы зовем Малушей, но ее первое имя было Мальфрид - в честь бабки.
        - Мальфрид? - повторила Сванхейд, и голос ее дрогнул. - Она ведь внучка моей дочери Мальфрид?
        - Да, дочь Предславы, твоей внучки от Мальфрид. Она уже совсем взрослая. Я держала ее при себе, она носила мои ключи, но было немало охотников взять ее в жены. Я отослала ее во Вручий, к ее деду Олегу, но ее едва не похитил Етон плеснецкий. Оставлять ее в наших краях было слишком опасно, и я решила, что лучше ей уехать из Русской земли и жить со своей матерью. Подальше от всех наших раздоров…
        - Так ты привезла ее с собой? - Сванхейд наклонилась вперед. - Эту девушку?
        - Да, я хочу, чтобы она жила с Предславой.
        - Где же она? Я хочу повидать мою правнучку.
        - Я оставила ее в Будгоще, со всем обозом.
        - Что же так? - Сванхейд явно была недовольна. - Это ведь старшая моя правнучка, и она уже совсем взрослая… При мне никого почти не осталось, вон только Бер. Я была бы рада…
        - Она сейчас не совсем здорова, - сдержанно ответила Эльга, намекая, что хочет уйти от этого разговора. - Пусть отдохнет пока в Будгоще у Вояны, наберется сил. А потом у матери ей будет лучше всего.
        Эльга пробыла в Хольмгарде только одну ночь, а наутро пустилась в обратный путь через озеро, к своим людям. Сванхейд сама вышла проводить ее к внутреннему причалу, где ждали сани на льду. Потом Бер повел бабку обратно в покои, придерживая под руку, чтобы не поскользнулась на утоптанном снегу. Оба поначалу молчали, пытаясь уяснить себе впечатления от этой встречи. Знаменитая киевская родственница оправдала свою славу: она была еще красива, умна, держалась просто, но в каждом движении ее, в каждом взгляде сказывалось величие. Сама она вроде бы вовсе не думала о своем высоком положении, но, видя ее, забыть о нем было невозможно. От всего ее облика исходило ощущение значимости, как тонкий дух греческих благовоний от ее одежды. Слушать ее было весьма любопытно, однако…
        - Ты знаешь, - сказала Сванхейд внуку, когда он усадил ее на скамью возле очага, - я вот думаю, а не провела ли она меня?
        - Провела, дроттнинг[1 - Дроттнинг (др.-сканд.) - королева.]? - Бер поднял светлые брови.
        - Она рассказала столько всего занятного - про греков, про немцев, про древлян, про бужан… Но главного я так не поняла. Зачем все-таки она поехала в Плесков?

* * *
        Когда Малуша вспоминала свой последний приезд в Киев, ей казалось, что там все время было темно. Со Святославом и гридями они добрались до города поздно вечером, почти ночью; она помнила, как сидела позади седла у Хольгера, телохранителя, а вдоль тынов теснились люди; раздавались радостные крики, огонь факелов бросал рыжие отблески на веселые лица. Потом пришел день - единственный полный день, который она тогда провела в Киеве, но этого дня она не помнила: так быстро он проскользнул и опять сменился ночью. Ведь был канун Карачуна - в эту пору почти и не рассветает. Потом настал тот тяжкий вечер, когда она ждала Святослава и заснула, не дождавшись, потом проснулась ночью и ужаснулась, что его рядом нет. Потом пришло утро, когда она видела его в последний раз… нет, в предпоследний. Он отправился на Святую гору к матери еще в темноте, а потом вернулся и сказал… что ей, Малуше, нужно уехать из города, потому что на днях приезжает Прияна, завтра или даже сегодня… Его водимая жена и молодая княгиня киевская. Она согласилась к нему вернуться.
        Даже сейчас, два с лишним месяца спустя, у Малуши при этих воспоминаниях наворачивались слезы от боли в груди, от острого, режущего чувства несправедливости. Хотелось спросить у кого-то: почему с ней так обошлись? Чем она заслужила это унижение и тоску? Но кого спросить - Христа? Отец Ригор говорил, что бог кого любит, тому и испытания посылает. Но Малуша никак не могла понять, что из любви можно так мучить человека.
        - Почему ты так худо за ней глядела? - почти кричала мать на Эльгу, когда они все приехали в Варягино на реке Великой и Предслава узнала, что случилось с ее дочерью. И правда вышло небывалое дело, если мать, всегда такая веселая и покладистая, возвысила голос на свою старшую родственницу, а к тому же княгиню киевскую! - Я оставила ее тебе! Я думала, ты будешь за ней смотреть как следует! А она в твоем доме осрамилась с ног до головы и нас всех опозорила!
        - Ты думаешь, я хотела этого? - возмущенно отвечала Эльга. - Спроси у нее - я хотела? Я ее к Святше в постель посылала? Да я им велела и не думать, когда они мне только в первый раз сказали! Я вызвала Прияну из Свинческа! Я отослала Горяну в монастырь в землю Оттонову, к йотуну на рога, чтобы Прияна могла приехать! А Малфу я отправила к твоему отцу! Сама отвезла и с рук на руки передала! Что же дед так худо внучку стерег, что и трех месяцев не прошло, она у Святши оказалась, будто ее Встрешник перенес! Думаешь, я хотела этого позора в роду! Да я Святше сказала - не оставишь ее, прокляну! Вон, Свенельдич подтвердит!
        Мать рыдала и просила прощения.
        - Зачем вы меня за Володислава выдали? - причитала она. - Все беды от этого пошли!
        - Твой отец вас обручил, - с досадой напоминала Эльга. - Нам осталось только тот уговор выполнить. А у нас, знаешь, в ту зиму не такие красные были дела, чтобы слово нарушать.
        Про Малушу они забыли - не замечали, что она сидит в углу и все это слышит. Многого она раньше не знала. «Знать, судьба ее такая горькая!» - говорила мать потом. «Видно, так!» - с досадой отвечала Эльга, недовольная, что судьба одолела даже ее.
        Княгиня ведь думала, что в силах одолеть судьбу. Со своей она управилась. А чужая вырвалась из рук. И, пытаясь что-то исправить, спасти род от позора и поношения, Эльга уехала из Киева в темную зимнюю пору, повлеклась с дружиной и обозом на край света, в Плесковскую землю, надеясь скрыть от людей, что ее единственный сын наградил ребенком деву своего же рода, ее, Эльги, двоюродную правнучку. А по отцовской ветви она, Малуша, происходит из князей деревских, и в этом корень ее бед. Родство с князьями деревскими еще малым ребенком привело ее в плен и в рабство, не позволило устроить жизнь как у всех. Из-за этого родства ее не отпускали замуж, пока она не попыталась помочь себе сама. Теперь она бывшая княжна деревская, бывшая полонянка и княгинина ключница, бывшая Святославова хоть[2 - Хоть (др. - русск.) - любимая, наложница, младшая жена.]… А в настоящем-то она кто?
        Мстислав Свенельдич, воевода, молчал, не встревая в спор женщин. Но Малуша и сейчас, после долгого совместного путешествия, бросала на него настороженные взгляды. Если княгиня и правда захочет, чтобы ее совсем не было, Свенельдич устроит это, не успеешь глазом моргнуть.
        Но что там Свенельдич! Малуше казалось, что все ее родичи, даже мать, смотрят на нее откуда-то с острова Буяна и совсем-совсем не понимают, чего она хочет. Даже мать пришла в такое отчаяние, что почти накричала на княгиню, только потому, что та не помешала им со Святославом сойтись. Сама же Малуша куда сильнее гневалась на то, что их разлучили. Быть со Святославом она хотела сильнее всего. Даже сейчас. Но была не так глупа, чтобы обманывать себя, и давно уже поняла: первый виновник их разлуки - сам Святослав. Если бы он любил ее, их не разлучили бы ни Горяна, ни Прияна, ни Эльга, ни Свенельдич, ни лысый йотун. Но он больше не хотел ее видеть. Он позволил матери увезти ее на край света, чтобы убрать с глаз. И Малуше хотелось умереть - не то чтобы досадить ему, не то чтобы порадовать.
        Но ничего такого она делать не собиралась. Была ведь причина, по которой ее увезли так далеко, а не отправили в село под Киевом переждать, пока слухи не улягутся.
        Дитя. Ее ребенок, который ей остался на память о том месяце, когда Святослав при людях звал ее своей женой. И который должен был родиться, как Малуша высчитала, осенью, к окончанию жатвы.

* * *
        Что теперь делать с глупой девчонкой? Даже мудрая княгиня Эльга не могла придумать, как поступить. Для сохранения позорной тайны лучше всего было бы отправить девушку в такое место, где ее совсем никто не знал, но Эльга не решалась отпустить ее с глаз. Она хотела обеспечить Малуше надежный присмотр и поэтому привезла ее к тем людям, кому сильнее всех доверяла: ксвоей сестре Уте, к брату Кетилю, к Предславе, матери Малуши, и Алдану, ее второму мужу. Но здесь, в Варягино, в полупереходе от Плескова, их род слишком хорошо знали: братья Олега Вещего и их потомки держали брод Великой уже лет тридцать. Сами князья плесковичей состояли ними в родстве: мать Эльги была плесковской княжной. Здесь семейную тайну не спрячешь.
        Но в этих же краях имелась возможность найти самый лучший совет и помощь - помощь самой Нави. Эльга довольно скоро после приезда подумала об этом - едва узнала от Уты, что за годы ее отсутствия Бура-баба не сменилась, что в избушке за болотами живет все та же женщина, - но решилась не сразу. Не страх перед краем Окольного вызывал в ней дрожь и не память о своей вине перед чурами. Бура-баба… Всякий плесковский ребенок содрогался при мысли о старухе в птичьей личине, живущей в избушке с черепами на кольях, хотя никогда ее не видел. А Эльга знала ее еще в те годы, когда та была не старухой, а молодой красивой женщиной, живущей с мужем-воеводой и шестерыми детьми… Войдя в ту избушку с черепами на кольях, Эльга впервые за двадцать пять лет увидит свою мать… Тяжело ходить в Навь, но вдесятеро тяжелее - когда идешь повидаться с теми, кто был тебе близок в белом свете.
        Но иного выхода Эльга не видела. Жизненная нить Малуши, ее младшей родственницы, так запуталась, что лишь Бура-баба и могла бы ее распутать. Человеческому уму это дело не под силу. Только чурам, зрящим со звезд.
        В лес Эльга отправилась верхом. Провожали ее два старших племянника - Улеб и его младший брат Велерад. Тот шел впереди по узкой тропе через лес, ведя под уздцы лошадь Эльги, а Улеб с лукошком в руке замыкал маленькое шествие. Через ближний край леса было проложено немало тропок, но сестричи шли уверенно. По пути Эльга искала глазами голый ствол старой сосны с обломанной верхушкой - запомнился с детства, как первый страж навьей межи. Но точного места не помнила и не нашла: может, не сумела разглядеть среди заснеженных зарослей, а может, ствол тот рухнул и гниет в подлеске. И это удивляло: казалось, Навь должна быть неизменной, застывшей навек, как след на камне. А она тоже меняется… Как может меняться мертвое? Только двигаться в сторону жизни, нету во вселенной другого пути…
        Сестричи проводили ее до ручья, а там остались стеречь лошадь. Улеб передал Эльге лукошко, потом помог сойти со склона ближнего, живого берега, но на лед не спустился - в Навь толпой не ходят. Эльга уцепилась за ветки куста и сама взобралась на тот берег. Ручей был невелик, берег невысок, а тропу еще не занесло: каждые несколько дней здесь кто-то проходил. Но было так же тревожно, как если бы ей предстояло дальше идти по дну озера.
        Против своих ожиданий, на мертвом берегу Эльга успокоилась. Ничего вокруг не изменилось, и перехода в Закрадье она не ощутила. Пыталась вспомнить: ав юности ощущала? Но не помнила - кажется, в тот раз, когда они с Утой юными девушками приходили сюда, то дрожмя дрожали всю дорогу от дома.
        Здесь тропинка была ?же - от берега к тыну ходят по одному. Эльга шла не торопясь, осторожно пробиралась меж сугробов, чтобы не споткнуться. В одной руке несла лукошко, другой придерживала подол длинного куньего кожуха. Ута предлагала ей для этой вылазки кожух попроще, на веверице, но Эльга отказалась: зачем скрывать, кто она такая, от тех, кто и так все на свете знает?
        Впереди показался знакомый серый тын. Вот уже видны коровьи и лошадиные черепа на кольях - тоже заснеженные, замерзшие. Два-три было свежих.
        Эльга сама себе дивилась - совсем не страшно. Она всю дорогу ждала, когда навалится былая жуть, а той все не было. И лес, и тропка, и тын впереди казались обыденными, даже черепа на кольях не внушали прежнего трепета. Это в юности им, девчонкам с брода, мнилось, что здесь всему миру середина. А казалось - окраина. Дальний глухой закоулок, где веками ничего не меняется. И сами Буры-бабы, сменяя одна другую, носят все ту же птичью личину, одно общее на всех лицо, одно общее на всех имя.
        Тропинка подводила прямо к левой стороне ворот - к той, через какую полагалось входить. Будто клюка, к ближнему бревну была прислонена длинная серая кость. Эльга огляделась. Скалили крупные зубы лошадиные черепа, к коровьим рогам прилип мелкий лесной сор. Ей по-прежнему не было страшно. Время близилось к полудню, выглянуло солнце и светило, несмотря на сугробы кругом, совсем уже по-весеннему. Даже повеяло свежим запахом подтаявшего снега, несущим бодрость и ожидание летней воли. Ведь до равноденствия седьмицы три осталось, весна скоро!
        От ходьбы по снегу в длинном кожухе Эльга запыхалась и теперь постояла, переводя дух. Потом рукой в варежке взяла кость и постучала ее концом в воротную створку. Теперь это не казалось ей путешествием в Навь - только обрядом, к которому надо отнестись с уважением.
        - Избушка, повернись в Нави задом, ко мне передом! - попросила Эльга и толкнула левую створку ворот.
        Та открылась, и в проем Эльга увидела хозяйку, в буром медвежьем кожухе мехом наружу - та прошла полпути от избушки к воротам. Слишком рано она взялась за створку, не дождалась ответа - дряхлая хозяйка не успела подойти. Одновременно с этим Эльга жадно глянула, сердце оборвалось - не та! Это не могла быть ее мать - и рост не тот, и вся она какая-то усохшая, согнутая… Матушка, Домолюба Судогостевна, была красавица, рослая, румяная, русые косы в руку толщиной, как сейчас у сестры Володеи…
        - Ты кто… по делу пытаешь или от дела… - чирикнула хозяйка из-под птичьей личины из бересты.
        Эльга снова вздрогнула. Феотоке Парфене[3 - Богородица Дева (греч.)]! Йотунов ты свет, а ведь это и впрямь она! Не другая. Голос остался почти прежним, только стал слабее. Нельзя не узнать голос своей матери - тот, который научаешься распознавать еще из утробы. А что высохла и согнулась - так ведь матушке седьмой десяток! И двадцать пять лет она здесь, в Нави, и живет. Те двадцать пять лет, пока ее вторая дочь правила в далеком Киеве… И мать узнала ее скорее, чем она - мать. Оттого и дрогнул голос, покачнулась клюка в сухой морщинистой руке. Оттого она сбилась, произнося слова, которые произносила за эти годы сотни раз при виде очередного гостя.
        - По делу я… - ответила Эльга, скорее сердечно, чем испуганно. - Дозволишь войти… матушка?
        Главным ее чувством была жалость. Боги, какая она старая! Еле ходит. Клюка у нее для подмоги слабым ногам, а не для страху. Горшок с киселем дрожит в другой руке.
        - Марушка нам всем здешним матушка… - прошамкала старуха, но это следовало понимать как позволение.
        Эльга все же дождалась, пока Бура-баба дойдет до ворот и протянет ей киселя на костяной ложке. А та шагала с куда большей робостью, чем гостья - будто сама испугалась пришелицы из живого мира.
        Проглотив холодный кисель, Эльга прошла за ворота и притворила за собой створку. Даже на свежем воздухе леса ощущался исходивший от старухи запах - плотный, хоть потрогать. Запах тела, которое редко моют, запах дыма, сосновой смолы и хвои. А главное - запах старости, запах внутреннего тления. Душа переворачивалась. Прими ты хоть всю мудрость Занебесья и Закрадья, а нет таких, кто неподвластен времени. Но как жутко видеть жертвой неумолимой дряхлости собственную мать - ту, что привела тебя в белый свет и уже готова показать обратную дорогу… И придется идти за ней. Поколения не властны разорвать эту цепь - за кем пришел, за тем уйдешь. Что бы ни менялось в мире, этот закон нерушим. Сейчас Эльга с непреложной ясностью осознала это: как ни далеко она ушла от своей девичьей, плесковской жизни, незримая цепь потянулась за ней.
        Вслед за старухой она прошла через двор. Приметила на снегу, кроме старушечьих, и еще чьи-то следы - большие, мужские. Сегодня кто-то проходил здесь в поршнях от снега, надетых поверх черевьев и набитых соломой для тепла. Не сидит ли у Буры-бабы гость?
        Но в избушке было пусто. Дверь ее показалась Эльге совсем низкой, как лаз. Внутри висел густой дух старушечьего жилья. После светлого дня Эльга ничего не видела и, разогнувшись, первые два шага сделала ощупью. А когда глаза привыкли, изумилась: до чего же избушка мала! Как будто другая, не та, в какой она побывала двадцать пять лет назад… Да нет, новой изба не выглядит. Вот печка, где они с Утой варили бабке кашу, вон полати, где та, прежняя Бура-баба сидела, когда пряла ее Эльги, судьбу. А вон и столбушка[4 - Столбушка - вертикальная часть прялки, к которой привязывают кудель.] прислонена - орудие нынешней Буры-бабы.
        - Принесла тебе гостинца, - Эльга поставила на лавку лукошко. - С поклоном от сестры моей Уты и прочих наших.
        Бура-баба молчала. Но Эльга, которую годы киевской жизни наделили развитым чутьем, слышала, что это молчание не сердитое, а потрясенное, растерянное. Она сама-то где только ни побывала - до самого Царьграда добиралась, перед золотым Соломоновым троном стояла. Видела Святую Софию, Великую Церковь в Великом Городе, всю из разноцветного мрамора и золота, сама огромная, как волшебный город, глянешь под свод - голова кругом. А Бура-баба знает только свой двор, да ближний лес, да «божье поле», куда ее возят раз в год на окончание жатвы. За все двадцать пять лет в существовании ее не бывало ничего нового. Явись к ней вместо Эльги сама Марушка, и то удивила бы не сильнее.
        - Видно, Сыр-Матёр-Дуб перевернулся… вниз ветвями, вверх корнями… - промолвила наконец Бура-баба. - Садись, коли пришла.
        Эльга села. Еще раз огляделась. Нет, это какая-то другая избушка! Все было такое, как она запомнила - лавки, оконце на полуночную сторону - а не на полуденную, как у людей, и от этого не отпускало чувство перевернутости, иномирности. Полати, ларь, каменные жернова в бадье, ступа с пестом и метлой в углу. И хотя она отлично помнила, что это за ступа и метла, даже они, орудия Марены, не внушали ей трепета. Тем же осталось старое щербатое дерево, но дух из него ушел…
        Или это она сама изменилась? Уж слишком много всего ей привелось повидать за эти двадцать пять лет. И каменных дворцов, и таких же темных, дымных землянок. Сильнее всех ее поражает именно это - осознание того, как далеко от былого увело ее время.
        А может, крещение ее защищает. Дух остался в метле и ступе, но над нею старые боги не имеют власти. Поэтому ей больше не страшно здесь.
        Так не напрасно ли она пришла? Малуша ведь тоже крещена. Судьба ее не во власти чуров, и чем ей поможет Бура-баба?
        Но нет. Корень их общей вины так глубоко в памяти рода, что Христос до него не доберется. Только эта старуха, которая и есть корень рода.
        - Рассказывай, с чем пришла? - слабый голос хозяйки прервал ее раздумья.
        Бура-баба тоже села, напротив ее, поставила посох между колен и вцепилась в него обеими руками. Эльга старалась не смотреть на эти руки - боялась узнать их и вновь почувствовать режущую боль ушедшего времени.
        - В роду моем беда случилась, - начала Эльга, подавляя вздох. - Большая беда, позорная…
        Не настолько она позабыла обычаи, чтобы не уметь себя вести в этой избушке. Бура-баба - мать всем и никому, у нее нет имени. Никто из ныне живущих не может зваться ее родней. Эльга стала рассказывать о своей беде, и сильнее стыда ее мучила отчужденность - о родном внуке своей матери она вынуждена говорить как о чужом ей.
        Да и к лучшему. За двадцать пять лет впервые до бабки дошла весть о никогда не виденном внуке - что девка из своей же родни от него дитя понесла.
        Бура-баба слушала молча, не перебивая. Под личиной Эльга не видела ее глаз, но улавливала напряженное внимание. Рассказала обо всем - как впервые узнала, что Святослав хочет взять Малфу в жены, как запретила им об этом и думать, как пыталась помешать, отправила девушку за леса и реки, аж во Вручий. И как узнала за пару дней до Карачуна, что ушедший в полюдье Святослав уже месяц возит Малушу с собой по земле Полянской и называет своей женой…
        - Я сюда ее привезла. Она сейчас в Варягине. Здесь мать за ней будет смотреть, и сестра моя. Но боюсь я… сумеем ли избыть беду? Не скажется ли еще? Что с тем дитем будет? Я думаю Малушу выдать замуж поскорее, чтобы дитя у молодухи родилось, как у людей водится. Но тревожно мне… уж если прицепилось лихо, от него не убежишь. Как бы хуже не сделать.
        - Эх, матушки… - старуха покачала головой. - Княжьим столом ты владеешь, дружинами ратными повелеваешь, все земли обошла, все хитрости превзошла… А в своей семье, за своим сыном не доглядела!
        - Он не дитя. Я десять лет за ним доглядываю, как он, отрок на четырнадцатом году, на стол отцовский сел. А теперь он зрелый муж, своих детей имеет, ему своя воля. Он меня выслушает, а сделает по-своему.
        - Роды и земли, стало быть, тебе покоряются, а сын родной нет?
        - Он князь русский.
        Эльге не хотелось оправдываться. Она сделала что могла, но ни княгиня, ни родная мать не может управлять человеком, будто соломенной лелёшкой[5 - Лелёшка - кукла.]. Противниками ее были упрямство сына и то неудержимое стремление юной девы к жениху, что пробьет даже каменные горы. Ей ли не знать? Двадцать пять лет назад и самой этой бабе - тогда еще Домолюбе Судогостевне - люди могли бы подать упрек: что же за дочерью не доглядела, позволила ей с чужими отроками в Киев бежать?
        Бура-баба помолчала. Эльга вглядывалась в нее сквозь полутьму, пытаясь вновь почувствовать изначальную связь, голос родной крови. Ведь это ее мать, единственный человек на свете, кого она мысленно видела стоящим выше себя, хоть и привыкла числить ее в мертвых. Но ведь здесь - не белый свет, это рубеж Нави, и сидящая перед ней - не живая женщина, а стражница. У нее даже имя не свое, а то, что носят эти стражницы одна за другой многими веками. Эльга напоминала себе об этом, глядя в птичью клювастую личину из бересты, но за этими мыслями стояли другие: это та же самая женщина, что когда-то со слезами проводила ее, Эльгу, в лес к медведю. А теперь Эльга пришла к ней в это самый лес. И вот они сидят напротив, чуть дальше вытянутой руки. Но чувство родственной близости не приходило, не откликалось на зов рассудка. Уж слишком различную жизнь они вели эти двадцать пять лет. Дороги их лежали в противоположные стороны, и каждая ушла по своей очень, очень далеко. Теперь они дальше друг от друга, чем небо и земля. Чем эта затхлая, темная избенка - и Мега Палатион в Царьграде, с мараморяными полами и золотыми
столпами.
        Эльга покосилась на столбушку. Та самая, на какой ее судьбу спряли? Что там было-то? Она постаралась припомнить. Обещала ей прежняя Бура-баба долгую жизнь… потом что-то о дереве… один корень, три ствола… Она тогда поняла, что у нее будет всего один сын - потому и сбежала, чтобы сын ее не стал волхвом лесным. Это Святша. Он, выходит, тот ствол? А три ростка? У него два сына. Будет еще один? Бура-баба тогда предрекла ей вдовство - это сбылось. Эльга пыталась вспомнить еще что-нибудь важное, но не могла. Тот давний поход подвел ее к решению бежать от родных. А сделав это, она так погрузилась в новую жизнь, что причина, это пророчество, испарилось из памяти. Чуры оставили себе ее память, не позволили строптивой внучке взять с собой их самый дорогой дар.
        - Не в его норове дело, - подала голос Бура-баба. - Твоя вина на детях сказалась. Ты знаешь, как ты из дома ушла, - голос ее дрогнул, и впервые она дала понять, что все знает и помнит не хуже самой Эльги. - Чуров ты обидела. Кровь их священную пролила. И куда бы ни пошла, проклятье их ты волочешь за собою, как тень свою. Оттого сын у тебя всего один, да и тот горе тебе несет, не радость.
        Голос старухи дрожал. Но не от гнева - от горя. Она помнила, что речь идет о родном ее внуке. У Эльги мелькнуло в мыслях: абудь они, как все кривичи, живи одним родом под властью старейшин, вырасти Святослав на руках у ее матери - он стал бы другим? Не тем, каким вырос, повитый кольчугой вместо пелен, вскормленный с конца копья, баюканный песнями о победах дедов? Приученный считать за честь свою готовность идти вперед, прокладывая путь себе своим мечом и не оглядываясь назад? Ценить не дедовы обычаи, а свою доблесть? Не древние предания о чужих подвигах, а будущие - те, что сложат потомки о нем? Уж тогда бы он не смог…

«Да ну ладно!» - мысленно оборвала Эльга сама себя. Как будто в родах, что без совета стариков шагу не ступят, не бывает, чтобы дитя со своей кровью зачали от зимней тоски. Бывает. Случается. Вот только не часто родственный блуд ставит под угрозу божьего гнева целую державу от моря до моря.
        Но насчет проклятья мать права. Эльга отчасти свыклась с этой мыслью за прошедшие месяцы, но услышать о нем из чужих уст было по-новому больно. И каких уст! Самой души материнского рода. Последней судьи и спасительницы.
        - Как горю помочь? - прямо спросила Эльга. - Ты знаешь, мати. Научи меня. Что смогу, сделаю. Не хочу, чтобы проклятье мое детям и внукам передалось.
        - Не спасти уж тех, кто под проклятьем родился. А кто не родился еще… Чтобы не родилось от сына твоего проклятое дитя, надо чуров просить. Авось помогут судьбу его перепечь.
        - Попроси, - Эльга кротко взглянула в личину из бересты, как в живое лицо. - Кому, как не тебе? Ведь и в сыне моем, и в его чаде - твоя кровь.
        Но Бура-баба отмахнулась рукой, в которой держала клюку: не хотела слушать о том, что для нее осталось на давно скрывшемся живом берегу.
        - Судьбу его мне посмотреть надо. Пусть она придет… эта дева, что дитя носит. Может, выйдет из него навье дитя, а может, божье дитя…
        У Эльги что-то дрогнуло внутри. Божье дитя - иначе медвежье дитя. Тот ребенок, который рождается у девы, живущей с медведем в его лесном дому. Но кто здесь будет этой девой? Малуша уже тяжела…
        Блеснула в голове догадка, вспыхнула молнией надежда. Даже дух перехватило, но Эльга не позволила себе радоваться. Ничего еще не решилось.
        - Я пришлю ее, - Эльга кивнула и встала. - Пойду, коли позволишь. За науку благодарю.
        Свое дело как княгиня она сделала, а до родной своей матери ей не добраться - уж слишком та глубоко ушла. Она низко поклонилась, удивляясь этому ощущению. Даже цесарю Константину в его золотой палате она не кланялась - только кивнула. Но то было другое дело. Там она не желала признать себя дочерью надменного грека, чтобы не уронить честь своей земли. А здесь ей нужно было, напротив, вновь заручиться материнским покровительством этот жуткой женщины без лица, в изорванной и грязной одежде.
        Эльга двинулась к двери. Протянула руку, ощутив, как здесь душно и как хочется скорее на волю к свету, свежему лесному воздуху и простору. Заснеженная чаща отсюда, из этой избы, как из могильной ямы, казалась желанной, будто цветущий луг.
        - Не обидела бы ты чуров, - донесся вслед ей голос, в котором звучала не чурова, а своя, живая обида, - не ушла бы, не сгубила бы…
        Речь старухи прервалась, голос иссяк.
        Эльга обернулась, уже положив руку на дверь. Помолчала, потом все же сказала:
        - Я не могла остаться. Если бы я осталась… сейчас эта твоя избушка ждала бы меня. А я не хочу… быть как ты. И я не жалею.
        Она дернула дверь, скользнула, низко склонившись, наружу и закрыла дверь за собой, жмурясь от яркого света.
        Может быть, не стоило говорить эти слова своей матери, она тоже не по своей воле сюда вселилась. Но Эльга должна была сказать это своей судьбе и всему роду кривичей, чья душа жила в этой избушке. Она приняла свое проклятье не напрасно. И она ни о чем не жалела.

* * *
        По пути через лес двое провожатых косились на Малушу, будто она злым духом одержима. Обоих сыновей Уты она хорошо знала по Киеву - лет восемь на одном дворе росли. Однако теперь они держались так, будто она испорченная, и только тронь ее, скажи слово - порча на тебя перескочит. Понести дитя без мужа еще почти не беда рядом с тем, что случилось с ней - понести от родича в пятом колене. Это - проклятье. Теперь у нее в жилах как будто грязь вместо крови, а во чреве зреет змееныш.
        Малуше тоже предлагали лошадь, но она отказалась. Братья сказали, что тропа хорошо натоптана, а ей нужно было запомнить обратную дорогу - назад она пойдет одна. Улеб шел впереди, она за ним, стараясь не оступиться и не заставить их вытаскивать ее из снега. Раза два останавливались, чтобы дать ей передохнуть. Улеб снимал с плеча свой толстый плащ, Велерад расчищал от снега поваленный ствол, и она усаживалась. Тяжелой она ходила конец третьего месяца - было еще незаметно. И легко носила - тошноты у нее почти не было, не болело ничего. Только есть хотелось все время. Ута как-то оборонила, что хоть в этом ей повезло. Ута знает - она носила то ли семь, то ли восемь раз.
        Но даже на этих привалах братья с Малушей не разговаривали и не смотрели в лицо, будто боялись заразиться позором беззаконной похоти, в которой ее винили. Хотя уж чему-чему, а этому делу они у своего отца, Мстислава Свенельдича, научатся не хуже. Несколько лет прожившая в доме княгини, Малуша знала все Эльгины тайны, в том числе не самые приглядные. Ута когда-то родила старшего сына от Ингвара - мужа Эльги, а Эльга уже давно живет с мужем Уты, как со своим. А они сестры! Почему же ее-то, Малушу, в лес послали?
        Ой! От мелькнувшей мысли стало холодно под кожухом. А что если сыновьям Уты велено завести ее в чащу и там бросить? Сиди, жди, пока придет Сивый Дед и станет расспрашивать: тепло ли тебе, девица?
        - Ну, пойдемте, хватит мешкать! - воскликнула она и вскочила, отгоняя страх.
        Парни молча двинулись дальше. Малуша брела за Улебом, успокаивая себя: да нет, не может быть. Если бы ее хотели оставить в лесу, то не собирали бы вчерашнего веча. На самом деле княгиня просто назвала в Варягино гостей из-за реки, но Малуше это показалось каким-то судилищем. Никто о ней дурного слова не сказал, но все так на нее посматривали… Оценивающе. Будто прикидывали, сколько девка стоит.
        - Им сказали, что ты тяжела, - накануне вечером поведала ей мать. - О таком умолчать - потом хуже будет, нас обманщиками ославят. Сказали, будто с Карачуна понесла, с игрищ. И ты смотри, потом не проболтайся. Если будут спрашивать, скажи, не знаю, под личиной парень был.
        Малуша молчала в ответ. Глупо было возражать: родные, пусть и сердились, хотели ее спасти. На игрищах в Купалии и Карачун случается, что девкам подол задирают. С игрища понести, когда деды возвращаются, беды нет. Чуры, значит, любят тебя. Таких девок даже охотно замуж берут, а в чьем дому дитя родится, тот и отец.
        Воевода Кетиль, родной брат Уты, на днях вместе с Алданом ездил за реку, в Выбуты, в Видолюбье и еще куда-то. Толковали там со старейшинами, объясняли дело, звали в гости - невесту посмотреть.
        - Мой отец у вас, Доброзоровичей, невесту взял и всю жизнь благодарил, - говорил им Кетиль, - теперь хотим долг отдать. Сия девица, Малуша, с моей сестрой и с княгиней киевской в родстве, самому Олегу Вещему праправнучка. Мать ее - Предслава Олеговна, дочь Олега Предславича, а тот сын Венцеславы, Олеговой дочери.
        Об отцовском роде Малуши они умолчали, хотя здесь, на северном краю подвластных русам земель, о князьях деревских никто не думал и знать их не хотел. Другое дело - Эльга. Она плесковичам была своя, приходясь двоюродной сестрой нынешнему князю Судимеру Воиславичу. Эльга давала за Малушей хорошее приданое, и Свенельдич обещал, что старики еще подерутся за честь взять Малфу в род. Ее одели в крашеное платье, повесили на очелье серебряные заушницы, на грудь снизки разноцветных бусин, перстни, обручья - целое приданое на себе, а то ли еще будет! Велели угощать гостей. Уж это Малуша умела, как никто - года три подносила ковши в княгининой гриднице. Только улыбаться не могла себя заставить. Бросала короткие взгляды на незнакомые бородатые лица. Где-то среди них ее будущий свекор - родной батюшка, лютый медведушко… Малуша и не хотела знать, который - на вид они все одинаковые, почтенные. Сыновей-женихов даже не привели - не их ума дело. Ей до свадьбы и не покажут. Кого дадут - с тем и живи.
        Малуша с трудом сглатывала, поднося гостям пироги, но тоска не отступала, душила. На глаза просились слезы, и спасало ее только приобретенная в киевской гриднице привычка сохранять невозмутимый вид, что бы ни происходило. Доносился голос Свенельдича: он расспрашивал старейшин о семьях, много ли сыновей, внуков, какое у кого хозяйство, сколько где засевают, сколько притереба, сколько пала[6 - Притереб, пал - разные виды архичного использования земли под пахоту (расчищенная от растительности делянка или сожженная).], хороши ли были приметы на урожай озимых… Малуша знал, что он за человек - все это на самом деле занимает его не более, чем возня козявок под корягой. Но в его серых глазах светилось живое внимание, и весняки[7 - Весняки - деревенские жители, от слова «весь» - деревня.] отвечали охотно, уже веря, что киевский воевода - им лучший друг. К концу вечера они и правда подерутся за честь с ним породниться. Для успеха дела Свенельдич называл Малушу своей племянницей, хотя кровной родней она приходилась не ему, а его жене.
        Вот-вот у нее появится жених. Какой-нибудь отрок вроде Велерада, остриженный в кружок, в беленой рубахе с тканым поясом… Или вдовец - как там эти старики рассудят, еще высватают ее за старого хрена… Вон тот, щуплый дед с коротковатой бородой все косится на нее своими глазками из чащи морщин - не с любопытством, как к будущей невестке, а с иным влечением, которое Малуша в гриднице тоже научилась с тринадцати лет отличать. Но в гриднице кто бы ее тронул, а здесь посватает ее дед за себя - и отдадут.
        О Святославе Малуша старалась не вспоминать, но в этот вечер, для всех веселый, а для нее тяжкий, впервые подумала о нем не с тоской разлуки, а с гневом. Это он обрек ее на все это! И пусть она пошла с ним по доброй воле - он взял ее к себе, обещал сделать женой, а потом обманул и не смог защитить от позора и поношения! Вернее, не захотел. Натешился и выбросил из головы. Живет там со своей Прияной, будто Малуши и на свете нет, раз она ему больше не нужна.
        Но она не исчезла. Святослав забыл ее, но ей еще жить и жить. Малуша понимала, что родные пытаются устроить ее дальнейшую жизнь как можно лучше. Даже Свенельдич разливается соловьем перед скучными и ненужными ему стариками, повествуя о своем давнем походе по царству Греческому, чтобы выторговать ей долю подобрее. Однако ей так тошно было думать, что Выбуты на том берегу, за бродом, отныне ее дом навсегда, а какой-то из этих весняков - ее судьба вместо Святослава, что она почти с надеждой подумала - может, она родов не переживет? Это ведь со многими случается…
        После того дня Малуша отправилась в лес если не с радостью, то с надеждой. Может, эта таинственная, страшная Бура-баба, о которой говорили вполголоса, предречет ей что-то совсем другое? Не велит выдавать ее за сына Острислава Доброзоровича, или братанича Любомира Хорька, или внука Милонега Жилы. И что будет тогда… Этого Малуша не знала, даже вообразить не могла.
        К Святославу ей не вернуться. Но может ведь быть, что у богов и судьбы припасено для нее нечто такое, чего ей и на ум не приходило?

* * *
        - Запомнила, что сказать надо? - в пятый раз спросил Улеб, когда они остановились на берегу ручья.
        Снегопадов в последние дни не было, и тут еще виднелись следы ног и копыт - с тех пор как здесь побывала Эльга.
        - Да что я вам, дитя? - возмутилась Малуша. - Все я помню! Сорок раз слушала, как ваша мать рассказывала…
        - Не перепутаешь? Стучи в левую створку и в нее же заходи. А выходить будешь из правой. И не шагай за ворота, пока Бура-баба тебе не даст киселя на ложке. За ложку сама руками не хватайся.
        - И кость не бери голой рукой, - добавил Велерад. - Через варежку. Летом через рукав берут или через подол.
        - Какие вы мудрые оба стали! - фыркнула Малуша. - Хоть сейчас в волхвы!
        - Мы крещеные, нам нельзя в волхвы, - без улыбки ответил Велерад.
        Улеб вздохнул и наконец прикоснулся к плечу Малуши - первый знак приязни, что она от них получила со дня приезда. Она поймала его взгляд: внем было не презрение, как у некоторых, а скорее жалость. Уж Улеб-то знает, как играет человеком судьба и как может сломить и опозорить без вины. Велерад и сейчас на нее не посмотрел, храня хмурый вид. В свои семнадцать средний сын Мистины держался очень надменно, как никто в семье. Малуша была на два года его моложе, а ей казалось, что старше лет на десять. Молодые бывают строже стариков к чужим проступкам: кто сам в жизни еще обжечься не успел, всегда думает, что успеет отдернуть руку. Год-другой назад она и сама в душе презирала девок, приносивших в подоле, и была уверена, что сумеет остеречься. Но когда ее впервые потянуло к Святославу, когда она задумалась о нем как о своей судьбе, ей и в голову не приходило, будто надо чего-то «остерегаться!»
        Малуша отвернулась от братьев, взяла собранное Утой лукошко и, придерживая подол, решительно полезла вниз, на лед ручья. С таким чувством, что оставляет позади всю свою злополучную прежнюю жизнь. Ах, если бы можно было!
        Узкая тропа уводила в глубь ельника и скрывалась за развесистыми зелеными лапами. Малуша продвигалась вперед осторожно, прислушиваясь к звукам леса. Не так уж часто ей, почти всю жизнь проведшей в Киеве, приходилось бывать в лесу. Что это за птица стрекочет, щелкает? На глаза ей попался бараний череп на сучке дерева; Малуша вздрогнула и забыла о птицах. Это же навья тропа! Здесь, может, и не птицы вовсе голос подают…
        Она шла, с каждым шагом углубляясь в жуткую сказку. Повесть о Буре-бабе была одной из первых, что ей довелось услышать. Еще пока она была совсем маленькая, лет трех-четырех, и пока они всей семьей жили в Искоростене, мать рассказывала им с Добрыней, как Эльга и Ута ходили к Буре-бабе. Потом Малуша еще не раз слушала эту повесть и могла рассказать не хуже самой Уты. Про то, как знатные девы плесковской волости перед замужеством ходят к Буре-бабе в лес узнавать свою судьбу, а потом к Князю-Медведю - за благословением и освящением. Одних он быстро назад отпускает, дня через три, а иные и по году с ним в лесу живут. Эльге предстояло идти туда - родичи хотели выдать ее за ловацкого князя Дивислава. На Ловати в те годы был свой князь. Но Эльга не желала ни за Дивислава выходить, ни у медведя жить. Молодой Ингвар из Киева хотел взять ее в жены и прислал Мистину Свенельдича, своего побратима. И когда Князь-Медведь явился за Эльгой, она притворилась покорной и пошла с ним. А следом Ута провела Мистину с четырьмя отроками. Они убили старого Князя-Медведя и увели Эльгу с собой. А Ута осталась ухаживать за
Бурой-бабой - та умирала. Ута смеялась, когда рассказывала: дескать, думала, не выпустят меня, заставят вместо Буры-бабы Навь стеречь[8 - Роман «Княгиня Ольга. Невеста из чащи»]. В те дни-то ей было не до смеха!
        И вот сейчас та жутковатая сказка ждала Малушу наяву. Или все это снится ей - ельник, тропа, лукошко, оттягивающее руку… серый тын за дальними стволами… белые черепа на кольях…
        Ноги отяжелели, но неведомая сила будто толкала Малушу в спину: иди, иди! Ее вел сам обряд - ступив на эту тропу, свернуть в сторону или оборотиться вспять уже нельзя. На обрядах держится равновесие мира, и каждый, смертный или бессмертный, выполняет свою долю этой работы.
        Малуша медленно приблизилась к левой створке ворот. Поставила лукошко на снег, взяла рукой в варежке длинную кость и постучала. Стук показался ей глухим и слишком тихим. Однако постучать еще раз она сочла дерзостью и стала просто ждать. Кому надо - те услышат.
        Полагается ждать отклика. А когда ее с той стороны спросят, зачем пришла, надо сказать…
        Створка ворот скрипнула и отворилась. Позади стояла старуха - невысокая, щуплая, одетая в какую-то рванину и кожух мехом наружу. Из-под грязноватого красного платка свисали тонкие седые пряди, а глаза из гущи морщин пристально смотрели на гостью.
        Малуша опешила: она ждала увидеть птичью личину и заранее готовилась не испугаться. Но хозяйка была без всякой личины, и только красный платок - знак принадлежности к Окольному, - отличал ее от обычных старух.
        - Ты кто, девица? - тихим голосом спросила она. Будто здесь самая обычная изба.
        - М-ма… Я - княжна древлянская, дочь Володислава и Предславы, - несмотря на растерянность, Малуша все же выцепила из памяти заготовленный ответ. - Пришла о судьбе моей спросить.
        - Сколько лет не слышали мы тут русского духа, - хозяйка качнула головой, - а теперь что ни день зачастил…
        - Я - не русь! - Малуша мятежно вскинула голову. - Я - древлянского рода, от корня Дулебова.
        Она произнесла эти слова, будто в прорубь прыгнула. В Киеве она не посмела бы так сказать - даже так подумать. Ее мать считала себя русью, даже когда была древлянской княгиней и жила в Искоростене. Овдовев и вскоре выйдя за Алдана, она забыла о той жизни, как о неприятном сне. Но ее детям от Володислава отцовская кровь не давала забыть - эта кровь обрекла их на участь вечных пленников, рабов. Им тоже предписывалось забыть свой истинный род, но и забвение не сделало бы их свободными.
        А здесь, в этом лесу, перед очами старухи, которую звали корнем рода и владычицей судьбы, Малуша вдруг ощутила неведомую ей никогда прежде свободу. Сама судьба вышла к ней навстречу с открытым лицом - так могла ли она лукавить с нею?
        - Коли так, заходи, - старуха посторонилась и подняла небольшой самолепный горшок, который держала в другой руке. - Угощайся - без того нет тебе ходу в мой предел.
        Малуша наклонилась и взяла в рот ложку овсяного киселя. В словах старухи слышалось обещание - шагнуть в ее предел означало обрести силу.

* * *
        - Ты пойми: ядолжна была стать княгиней! - втолковывала Малуша старухе, что сидела напротив нее. - Но как иначе я могла того добиться? В ту войну Святослав меня всего лишил - рода, дома, земли родной, даже воли! И он один мог все это мне воротить. И… - она набрала в грудь воздуху, будто собиралась кричать, однако сказала очень тихо, - он такой… его как видишь, ни о чем больше не думаешь. Только чтобы быть с ним и делать так, чтобы ему было хорошо. И мнится, все, чего он хочет - оно так и должно быть. Даже если он тебя не любит…
        - А он любил тебя? Ласков с тобою был?
        - Он… я не знаю. - Малуша задумалась, пытаясь вспомнить. - Ему как будто нравилось, что я с ним. Он не обижал меня, нет. Подарки дарил. Веселый был со мной. Я так радовалась, что он меня в жены взял, что не думала…
        Она запнулась, не зная, как выразить и ей самой не до конца понятное. Когда все решилось между нею и Святославом, она была так счастлива, достигнув своей цели, что о любви почти не думала. Казалось, если Святослав назовет ее своей женой, то с этим к ней придет все - любовь, честь, почет, богатство, неизменное счастье. Испытывала ли она это счастье? Скорее сознавала. Телом Святослав был рядом с ней, но мыслями и душой - далеко. Для нее не находилось места в его сердце, там все уже было полно. И не только Прияной. Прияна занимала в его душе все место, отведенное для женщин, но было его немного. Самой главной женой и возлюбленной этого человека была слава. Ради нее он был готов на все, к ней устремлялись его помыслы днем и ночью, и о собственной дружине он думал больше, чем обо всех на свете женщинах. Поэтому дружина обожала своего вождя, а вот женщины к Святославу не слишком-то влеклись, несмотря на его молодость, молодецкую внешность, знатный род, удаль и власть. На них от него веяло холодом, но Малуша в те дни была так полна своим огнем, что этого не заметила. Юность и наивное честолюбие ослепили
ее, но она в его глазах значила слишком мало, чтобы отвлечь его от важных мыслей. А ей казалось, что если они вместе, то и она важна для него так же, как он для нее.
        В избушке было почти темно, но светильник стоял на краю стола возле хозяйки, и Малуша хорошо видела ее лицо. В глазах старухи мерещилось нечто настолько знакомое, что от этого неосознанного узнавания Малушу пробирала дрожь. Уж лучше бы она в личине вышла, как положено! Ряженых Малуша не видала, что ли? Каждую зиму на Карачун такое вытворяют…
        Ведь Бура-баба, к которой ходили Эльга и Ута, умерла. Прямо тогда, сразу после побега Эльги. Откуда же взялась эта, другая? И почему в ней мерещится нечто знакомое?
        В ней и правда живет душа рода. Поэтому ее глаза на морщинистом лице кажутся виденными тысячу раз, хотя Малуша никогда с ней не встречалась. И она слушала гостью без гнева, без осуждения, даже головой не качала. Только всматривалась в лицо Малуши, будто хотела увидеть все то, что та не умела рассказать. Иногда посматривала на ее стан, и Малуша трепетала: ачто если Бура-баба уже может разглядеть того, кто живет в ней, но внешне пока никак себя не выказывает? И это волновало Малушу всего сильнее. Что Бура-баба видит в ее чреве? Ведь ей открыто то, чего никто не может увидеть! Счастье или горе? Славу и честь или позор и поношение?
        - Ты, говорят, можешь судьбу спрясть? - спросила Малуша, изложив все, что с нею приключилось.
        - Ты уже спряла себе судьбу, - Бура-баба кивнула на тонкий белый поясок, обвивший еще совсем тонкий стан гостьи. - Два раза такое дело не делают. Не дождалась ты подмоги от кого постарее да помудрее, сам взялась… Что напряла себе, по той нити и пойдешь. Переменить я уже не могу.
        Малуша со стыдом опустила глаза. Это правда - она взялась за дело не по своему уму. Ворожбе ее совсем не учили - кто бы стал, да и зачем? Об устройстве мира она только то и знала, что успел ей рассказать тот старый дед на Горине, хранитель веретена Зари. Но от кого ей было ждать подмоги? Только от самой себя.
        - Чего же ты хочешь теперь? - спросила Бура-баба.
        - Откуда мне знать? Я думала, ты меня на ум наставишь…
        - Тебя замуж ладят за жениха из Выбут, да?
        - Да, - Малуша отвернулась.
        - Не по нраву тот жених?
        - Я и не знаю, кто он будет. Они не столковались еще.
        - Боишься, родня худого подберет?
        - Они… нет, - Малуша мотнула головой. - Кетиль всех знает в отчине[9 - Отчина - родные края, знакомые, обжитые места.]. А Свенельдич… он такой, что в синем море золотую рыбу голыми руками выловит. Ему в родню худого не всучишь. Подберет самого лучшего.
        - Так чего же тебе не житье? Или ждешь, что князь твой воротится?
        Малуша подумала. Нет, этого она не ждала. Слишком далекие дали протянулись между нею и Святославом. Он остался будто за гранью того света - и она для него тоже. Не сойтись им, как двум берегам речным.
        - Если я замуж выйду, - тихо начала она, не поднимая глаз, - и дитя мое у мужа в дому родится, там его нарекут, вырастят, и будет оно рода Любомирова или Милонегова. А оно… рода княжа. От Дулебова корня, от Олегова. Это будет дитя князя киевского. И я хочу ему… не простой доли, а высокой и яркой… как заря.
        Она коснулась своего узкого белого пояска. Сотканный неровно, тот обладал скрытой волшебной силой. Недаром Малуша спряла нити для него на золотом веретене самой Зари-Зареницы. И под этим поясом ее дитя зрело, как солнце в бездне подземельной, чтобы в свой срок выйти на небосклон.
        - Такую долю боги даром не дают.
        - А я даром и не прошу, - тихо, но с упрямством ответила Малуша.
        - Для такой судьбы дитяте надо особых сил набраться. А тебе - особую службу понести.
        - Какую? - Малуша подняла глаза к лицу старухи.
        - Такую судьбу не в белом свете вынашивают. А там, где самый корень сил земных и небесных живет.
        - Где же это? - чуть слышно прошептала Малуша.
        Но старуха не ответила. Помолчала, потом поднялась.
        - Идем.
        Малуша запахнула кожух и пошла за ней, на ходу затягивая верхний пояс. Бура-баба вывела ее из дома, но не повела к воротам, а завернула за угол. «Куда мы?» - хотела спросить Малуша, но прикусила язык. Она и так задала здесь слишком много вопросов. Теперь, после беседы, она точно знала: здесь не простая земля, а то поле, где зреют судьбы.
        Позади избы в тыне обнаружилась еще одна калитка. Бура-баба подошла и толкнула ее.
        - Вот туда ступай! - Она показала на узкую тропку, уводящую за ели.
        - Но что… там? - не удержалась от вопроса Малуша. - Я же не с той стороны пришла!
        - Забыла ты сказать, чтобы избушка к тебе передом повернулась, - Бура-баба улыбнулась, показав три уцелевших зуба, к удивлению Малуши, не ждавшей, что хранительница рубежа может улыбаться. - Теперь, чтобы на прежнюю дорогу попасть, с другой стороны выйти надо.
        Малуша сперва поверила ей, потом усомнилась. Но делать было нечего: здесь не ее воля. Делай, что сказали.
        - И ты поразмысли еще, - сказала Бура-баба, когда Малуша уже сделала шаг вперед. - Здесь камень судьбы твоей, а от него два пути-дорожки лежат. Направо пойдешь - выйдешь замуж в Выбутах, выносишь свое дитя и будешь жить с ним, как все люди живут. А налево пойдешь… вдоль края Окольного пролягут пути твои. И что ты отыщешь там - доброе ли, дурное ли, то мне неведомо.
        Малуша подождала, но больше Бура-баба ничего не сказала. Поклонившись, Малуша двинулась вперед. Миновала калитку. Напутствие внушало ей надежду - значит, все же есть какой-то другой путь, которого она и сама не знает.
        Позади раздался скрип затворившейся калитки. Обернуться Малуша не решалась - а вдруг там нет уже ни тына, ни избы, одни елки и сугробы? Лучше просто идти вперед.
        Она сделала несколько шагов по узкой тропе среди сугробов. Впереди виднелся засыпанный снегом глубокий овраг или ров, через него - мостик из тонких бревнышек. Снег с него был счищен - значит, кто-то здесь ходит. Но кто - здесь ведь никто не живет, кроме самой Буры-бабы. Малушу не оставляло ощущение, будто она движется через сон, через морок, через какое-то болото бытия, где каждый шаг может привести к самым неожиданным последствиям. Здесь - не привычный ей людской мир. Не стоит и гадать - что впереди. Куда она придет, кого встретит?
        Перед мостиком Малуша остановилась. Перед ней только одна дорожка - где право, где лево? Может, тот камень еще впереди, она просто до него не дошла?
        И он вовсе не похож на камень?
        Ты поразмысли, сказала ей Бура-баба. Судьба не отняла у нее выбор. Как в тех сагах, которые так любит слушать Святослав. Где приходится выбирать между жизнью и честью. Если бы Святослав видел ее сейчас, он понял бы - решимостью и жаждой вечной славы та, что носила ключи у его матери, не уступит тем дочерям древних конунгов, что были валькириями. И будет достойна его истинной любви, в которой он ей отказал.

* * *
        Позади мостика тропка меж сугробов сворачивала направо. Малуша сперва усомнилась, но подумала, что развилка будет дальше, и прошла вперед. Когда все же решилась оглянуться, ни тына, ни мостика не увидела - все заслонили елки и сугробы. Вдруг заметила, что воздух сереет - день заметно прибавился к грядущему равноденствию, но все же близилась ночь. Вдруг испугавшись, Малуша заторопилась. Скоро стемнеет, а она одна в чужом лесу. Вернуться назад к Буре-бабе нельзя - там она уже была, а в такие места не ходят, как в гостевой дом на Подоле. Пока светло, ей нужно успеть дойти… куда? Она и не знала, куда идет и что ищет. Хоть куда-нибудь. Было страшно, словно ее уносило на лодочке в море - берег позади уже не достать, а впереди - лишь пустая беспредельность. Малуша прибавила шагу.
        Тропка непрерывно петляла меж еловых стволов, ни впереди, ни позади Малуша почти ничего не видела. Тут и там одинаковые елки; не запутаться бы, с какой стороны она идет. Вот и развилка; Малуша уверенно свернула налево. Когда тропка опять разделилась, она опять свернула налево, но тут остановилась отдышаться. От волнения она все ускоряла шаг, стремясь прийти куда-нибудь побыстрее, и под кожухом уже вся взмокла. Она раскрыла ворот, ослабила платок на шее. Огляделась, но присесть было некуда.
        Зато обнаружилось другое - потихоньку пошел снег. Крупные влажные хлопья неспешно летели с серого неба, садились на ее разгоряченный лоб. «Как красиво», - мелькнуло в мыслях, но тут же Малуша сообразила: да ей же это просто смерть! Если тропу занесет, что она будет делать? В чужом лесу, да на ночь глядя! Было не очень холодно, если идешь, но если придется сесть и ждать утра, то можно и замерзнуть.
        Снова затянув платок, она пошла вперед. Снег все падал, он уже покрыл поверхность тропы, и хотя ложбину меж сугробов было видно, ноги уже вязли. К тому же снеговая влага пробралась через верхние поршни, набитую в них солому и сами черевьи, и вязаные чулки промокли.
        На повороте тропинки Малуша поскользнулась и чуть не упала. Присела, привалившись к сугробу и переводя дух. Вдруг ощутила, что очень голодна - не считая ложки бабкиного киселя, она ничего не ела с утра. В горле пересохло, и она, сняв варежку, осторожно положила в рот немного снега. Вкус пушистых, холодных хлопьев напомнил ей детство, но тревога на сердце сгущалась так же быстро, как густели сумерки.
        Сидеть нельзя! Малуша решительно заставила себя подняться, хотя ноги уже дрожали от усталости. Она должна куда-нибудь прийти, пока не настала ночь и снег не завалил все эти путаные тропки! Тропы не возникают сами собой - раз они есть, значит, близко люди…
        А что если это звериные тропы? Что если здесь ходят не люди, а волки? Малуша наклонилась, пытаясь разглядеть отпечатки - ноги это или лапы? - но снег уже все скрыл. Будь она обычной девкой-веснянкой, то, конечно, сразу отличила бы человеческую тропу от звериной, но ей в лесу случалось бывать очень редко. Только в тот месяц, что прожила у деда во Вручем… Малуша отогнала эту мысль - не хотела думать, куда и зачем оттуда уехала и чем это закончилось.

«Да нет, не может звериная тропа начинаться прямо от бабкиной калитки!» - убеждала она себя, снова двинувшись вперед под снегопадом. Или может? Бабка-то не простая. Она из тех, кто зверям и птицам лесным мать… Но зачем-то она ее послала сюда! Велела выбрать дорогу… Если бы она сразу свернула направо, может, уже вышла бы туда, к ручью, где выход на человеческую сторону. Там она нашла бы обратный путь, где шла утром с братьями. А теперь будет кружить, пока…
        Малуша упрямо перебирала ногами, хотя ей и приходилось шагов через десять останавливаться, чтобы отдышаться. Мысли стали отрывочными. Если она не успеет никуда прийти… ночевать в лесу… как? Всякий отрок это умеет, но она? Ее жизнь составляли гридница, погреба, клети, медуши, ледник, поварня… Говорят, надо развести костер… а у нее и огнива с собой нет! Кто же знал?
        Вдруг она заметила, что снежинки больше не садятся на лицо. Остановилась, подняла голову. Снегопад прекратился, но так лишь заметнее стало, как успело стемнеть. Тропа впереди превратилась в ложбину меж сугробов, с покатыми краями. Позади Малуши тянулась рваная, ломаная цепочка сделов, сама наводившая на мысль о безнадежном одиночестве. Если настанет ночь, ей останется только залезть под елку… или лучше на елку, чтобы волки не достали? А сумеет она?
        Малуша огляделась, выискивая елку поудобнее, и увидела, что за прорехой меж деревьями виднеется просвет. Опушка, поляна? Из последних сил она устремилась туда. Почуяла запах дыма - или ей мерещится? Окрыленная надеждой, торопясь или обрадоваться, или перестать надеяться она ускорила шаг, почти побежала, насколько позволял потяжелевший кожух и рыхлый снег под ногами. Остановилась, ловя воздух ртом.
        Полянка была совсем маленькая, меньше княгининой гридницы в Киеве. На том краю из снега торчала заснеженная крыша полуземлянки. Над сугробами виднелось лишь несколько венцов ее стен, сложенных из огромных, в обхват, бревен. Из оконца слабо веяло дымом.
        Застыв, Малуша вглядывалась, пытаясь понять, не мерещится ли ей это все. Это был тот самый человеческий дом, который она так жаждала увидеть, и в то же время он, лежащий под тем же ровным снеговым покровом, казался живой частью леса. Даже эти ошкуренные бревна, потемневшие от времени, будто бы продолжали расти и дышать.
        Снег перед низкой дверью был истоптан - внутри кто-то есть. Малуша пыталась обрадоваться - раз есть люди, она не пропадет среди этих молчаливых елок. Но от вида избушки, от ее черного оконца веяло жутью. Кто может жить здесь - еще дальше, чем стражница Нави?
        Ведь тут уже самая Навь и есть?
        От этой мысли Малушу обдало холодом. Взмокшая от пота сорочка леденела под платьем и кожухом - вспотев, на холоде стоять нельзя. Навь или этот нет, но до ночи ей иного приюта в этом лесу не найти.
        Задевая полами кожуха по сугробам, она двинулась к избушке. Подошла, глянула на оконце с отволоченной заслонкой, но сугробы все равно не дали бы к нему подойти. Спустилась в снеговую яму перед дверью - видно, раньше здесь были земляные ступеньки, но теперь засыпало. Собралась с духом, огляделась, но никакой кости не увидела. Наверное, можно стучать и рукой.
        Замирая от волнения, Малуша стала ждать. Шли мгновения, отмечаемые бешеным стуком сердца, но изнутри никто не отзывался. Неужели никого нет? Но печь не сама же топится. Может, дверь-то отперта? Постучать еще? Позвать?
        - Дома хозяева? - окликнула Малуша и хотела еще постучать…
        - Здесь хозяева, - раздался низкий голос позади нее, и Малуша подпрыгнула от неожиданности.
        Резко обернулась. Над ямой у входа стоял медведь на двух ногах.

* * *
        Малуша не успела толком его разглядеть - лишь выхватила взглядом очертания крупного зверя, морды и торчащих небольших ушей, бурый мех… Вскрикнув, она отшатнулась, ударилась спиной о дверь - дверь подалась, и Малуша с размаха упала внутрь избушки.
        Кожух отчасти смягчил падение, но ей показалось, что рухнула она прямо в бездну тьмы. Перехватило дыхание. В ушах звенело, перед глазами метались огненные пятна, голова кружилась. Малуша зажмурилась; каждый волосок пылал от потрясения, но руки и ноги онемели. Он никак не могла вдохнуть, чтобы сделать усилие и попытаться встать.
        Скрипнул снег, стукнула дверь, стало совсем темно - что-то загородило дверной проем. Малуша попыталась отползти подальше от входа, но сама себя остановила - куда тут убежишь? Хотела перевернуться, но лишь оглянулась. Медведь был уже рядом; усилием заставив себя широко открыть глаза, она увидела бурую голову прямо возле себя.
        - Ты не убилась? - донесся до нее низкий, но вполне человеческий голос. - Давай подниму. Да не бойся ты, не съем. Ну, не сразу…
        Ей показалось, что на последних словах говоривший улыбнулся. Да разве звери могут улыбаться? Сильные руки приподняли ее, прижали спиной к чему-то большому, передвинули, развернули и усадили на твердое. Дверь закрылась, в избушке стало темно. Что-то большое прошло мимо нее, послышалось шуршание и потрескивание углей, вспыхнуло небольшое пламя, огонек приподнялся и поплыл - зажгли лучину от углей в печке.
        Малуша привалилась к невидимой стене за спиной и перевела дыхание. Разом она успокоилась. Теперь ей вспомнились и другие сказки Уты - о живущем в лесу медведе, к кому они с Эльгой еще семилетними девочками ходили варить кашу. Вот и она попала к этому медведю. Чего ей ждать? Кашу она варить умеет, да и не девочка давно. Это и есть тот путь, на который ее посылала Бура-баба? Так или иначе, пришла она именно сюда и поворачивать назад поздно. Дверь закрыта, снаружи лес, снег и быстро густеющая тьма.
        Загорелась вторая лучина. Огоньки были от Малуши чуть дальше вытянутой руки, и она уже начала кое-что различать во тьме. Скрипнула, стукнула заслонка на окне - печь уже не топится, нечего тепло выпускать. Малуша глубоко вдохнула.
        - Ты откуда ко мне попала? - низким голосом спросила темнота.
        Малуша еще робела обернуться, лишь покосилась в сторону печки. Медведь стоял в шаге от нее, опять на двух ногах, головой почти доставая до низкой кровли.
        - Я… - она глубоко втянула воздух, собираясь с силами и с мыслями. Даже под угрозой немедленного съедении она не смогла бы толком рассказать, кто она такая. - Б… Бура-баба меня послала…
        - Прямо ко мне и послала?
        - Сказала, ступай… там твоя доля, - Малуша выдохнула, уже не помня, что сказала ей старуха.
        От той беседы у нее теперь удержалось лишь общее впечатление право выбора - выбора дороги, уводящей в туман. В лес под снегопадом. Туда она и пошла и вот пришла в единственное место, в которое этот путь мог привести.
        Это если повезет. Она ведь могла не найти избушки и пропасть в лесу под елкой, если только не пришел бы за ней сам Сивый Дед. Но то верная смерть. Уж лучше этот медведь. Малуша пока не решалась повернуться и как следует его рассмотреть, но в его жилье было тепло, пахло дымом, лесом и живым существом.
        - Ты… Князь-Медведь, да? - она все же повернула к нему голову наполовину.
        - Другого имени сроду не носил, - буркнул он чуть насмешливо, будто его веселила возможность, что его можно с кем-то спутать. - Ну, оставайся, коли пришла, я ж не зверь, на снег ночью не выгоню.
        Малуше стало смешно - он говорит, что не зверь! Но она еще не настолько расхрабрилась, чтобы смеяться.
        - Надо бы велеть тебе кашу варить, да печь протоплена, а каша у меня готова, - продолжал хозяин. - Кожух-то сними, а то упреешь.
        Он был прав: визбенке было хорошо натоплено, и в кожухе Малуше быстро стало жарко. Однако она медлила: раздеться означало признать, что она остается. Но куда еще идти? Казалось, кроме этой избы-берлоги, в мире и вовсе ничего нет. Одна темнота.
        Она развязала верхний пояс, стянула кожух, повела уставшими плечами и с облегчением вздохнула, освободившись от тяжести влажной от снега овчины. Развязала платок, спустила с головы на плечи. Провела рукой по голове, приглаживая волосы. Увезя ее из Киева, княгиня приказала ей по-старому носить девичью косу - выдавать ее замуж собирались как девицу, а не как отосланную прочь от мужа жену. Малуша тогда пыталась возражать - не бывает такого никогда, чтобы разделенную надвое косу опять заплетали в одну! «Тебе кто косу расплетал? - сурово спросила княгиня. - Кто крутил? Кто повоем покрывал?» Малуше отвечать было нечего: не мать, не свекровь, не иная большуха, а она сама в первое утро со Святославом разделила себе волосы надвое и заплела две косы. Брак, не признанный матерью жениха, законным считаться не мог, а Святослав от нее отступился. Пришлось и ей отступиться и принять облик девки, забеременевшей без мужа.
        - Небось есть хочешь? - спросил Князь-Медведь.
        - Да, - тихо созналась Малуша.
        По сказкам Уты она знала, что медвежью кашу полагается отрабатывать. Еще втравит ее этот косматый в игру с припевом «а поймаю - съем». Только ей сейчас не хватало по углам от него скакать!
        Однако вид у хозяина был ничуть не игривый.
        - Иди садись, - Князь-Медведь указал ей на лавку возле стола в углу.
        Малуша было встала, потом опять села и стала стаскивать поршни с соломой.
        - Ноги промочила?
        Малуша кивнула. Сняла обувь с правой ноги, пощупала мокрый чулок. Ноги были холодные.
        Князь-Медведь подошел, присел возле нее. Малуша хотела поджать ноги, но он уже взял ее правую ступню и тоже пощупал. Во второй раз он к ней прикоснулся; ничего ужасного в этом не было, но Малушу облило дрожью от волнения. Руки у него были человеческие - кисти, пальцы, никаких черных подушек и бурых длинных когтей. На нее повеяло запахом: леса, дыма, шкуры, влажной шерсти… Запах был почти такой же, как от обычных мужчин, возвращающихся с лова. И дед, и его отроки пахли почти так же. Даже Свенельдич со своим младшим братом Лютом, когда они приезжали из леса и заглядывали к Эльге похвалиться добычей. Только у них к этому примешивался еще запах лошадей и кожаных ремней. И у Князя-Медведя лесной запах был гуще, словно исходил не от одежды, а из внутренней сущности.
        А вот звери пахли совсем не так. Малуша ведь однажды встречала настоящего медведя - минувшей осенью, когда собирала клюкву в лесу возле Вручего. Чуть не засмеялась, вспомнив, как медведь и Соловец прыгали наперегонки, кто выше.
        - Что смеешься? - Князь-Медведь поднял голову, и она увидела в глазных отверстиях личины его живой взгляд.
        Малуша резко вдохнула, как при виде внезапной опасности. Но это был не страх, а скорее потрясение от прикосновения к чему-то потаенному. Малуша вцепилась в лавку, обливаясь дрожью, но глаз не отвела. Это же не настоящая звериная морда, это личина. Очень похоже, если не приглядываться, но ниже звериной морды видно рыжеватую короткую бороду и вполне человеческую шею. И шкура у него прикрывает только спину, а под ней - обычная рубаха и порты из некрашеной шерсти. Это человек, убеждала себя Малуша. Человек… Но с трудом верила: даже видя человека под медвежьей личиной, она не могла унять волнения от близости иного. Это далеко не обычный человек. И почему-то исходящий от него живой человеческий запах тревожил и смущал ее сильнее, чем могла бы испугать звериная вонь.
        - Ступай к печи, ноги грей, - велел он.
        Малуша не сразу решилась встать с места, которое уже сочла безопасным; хозяин, видимо, решил, что у нее нет сил, поэтому сам поднял ее за руку, отвел к печи и усадил на край лежанки. Потом опустился на колени и стал стаскивать с ее ноги мокрый чулок. Потом освободил левую ногу от обуви и тоже снял чулок. Повесил на загородочку, нарочно для сушку устроенную. Пощупал, проверяя, не обморожены ли пальцы. Вернулся с волчьей шкурой, знаком велел Малуше поднять ноги на лавку и завернул их в шкуру.
        - Сиди так, отогревайся.
        Потом погремел посудой возле стола в углу - стол был маленький, только вдвоем усесться, - принес Малуше миску каши из толченого проса и кусок хлеба. Она несколько удивилась - у лесного оборотня есть хлеб? Несмотря на голод, помедлила: приняв еды Князя-Медведя, она признает его власть над собой.
        - Ешь, ешь, - он заметил ее колебания. - Коли боги тебя ко мне привели, значит, надо так.
        - И что? - Малуша взглянула на него чуть исподлобья, но почти прямо. - Я должна здесь остаться?
        - Сама решай, - Князь-Медведь сел близ устья печки, где внутри виднелись пылающие угли. - Тебе Бура-баба что сказала?
        - Направо пойду - буду жить как люди, - поуспокоившись, Малуша вспомнила бабкино напутствие довольно отчетливо. - А налево пойду - особенную судьбу найду. Себе и… и не только себе.
        Упомянуть о ребенке она пока не решилась.
        - А ты хочешь жить как люди? - Князь-Медведь сидел к ней боком, но голову повернул в ее сторону.
        - Как люди для меня хотят - нет, - негромко, но решительно ответила Малуша.
        Как люди - это значит выйти замуж за кого-то из Выбут, ему родить княжеское дитя и забыть все былое: своих предков Олеговичей, своих дедов - князей деревских, свои мечты и надежды на возвышение… И для себя, и для дитяти. До рождения обречь его, наследника стольких княжеских родов, на обычную жизнь весняка. И хотя Малуша по опыту знала, как непроста желанная ей доля, мысли отказаться от нее все в ней противилось.
        - Я тебя силой держать не стану, - сказал Князь-Медведь. - Хочешь - переночуй да возвращайся в белый свет. Я тебе и дорогу укажу. Ну а там уж придется волю родичей исполнять.
        - А если я не захочу… возвращаться?
        Князь-Медведь не ответил ей сразу, а какое-то время молча сидел, глядя на нее сквозь глазные отверстия личины. Словно прикидывал - а нужна ли она ему тут? Малуша сидела замерев, едва дыша, как будто решалась ее судьба. Забыла даже про миску каши, стоявшую у нее на коленях. Но сама не знала, чего хочет. Уйти? Остаться? Жить в этой берлоге, вместе с этим существом - не то человеком, не то зверем? Этого ли она желала? Может, в Выбутах оно все же лучше?
        Вернувшись домой и согласившись жить в Выбутах, она решит судьбу свою и дитяти навсегда. А жить здесь, за гранью Нави - все равно что под землей. В белом свете судьбы осуществляются, а здесь они зреют. Если она сможет вырастить свою особую судьбу, выносить истинное дитя Зари, то не в Выбутах, а только здесь. А когда судьба прорастет, то сама скажется.
        Пусть мудрость Нави ее научит, как быть!
        - Ладно, ешь свою кашу, - Князь-Медведь отвернулся. - Утро вечера удалее, завтра еще потолкуем.

* * *
        Каша была вкусная, с конопляным маслом, только несоленая. У княгини на дворе Малуша едала и получше, но никогда раньше так не радовалась миске каши. Пустую миску Князь-Медведь забрал у нее и унес к двери, где стояла лохань. Потом опять сел у печки и стал глядеть в устье, где дотлевали последние угли.
        Малуша украдкой осмотрелась. Что бы она ни решила завтра, сегодня ей уж верно придется здесь ночевать. А где спать-то? Лавка, на которой она сидела, для спанья слишком узка, полатей в избушке нет. Она ведь строилась не для семьи. Лежанка здесь всего одна.
        Князь-Медведь свою личину никогда, что ли, не снимает?
        - Скучно так сидеть, - сказал он, едва успела она это подумать. - Расскажи что-нибудь.
        - Что? - недовольно откликнулась Малуша, с тоской предвидя, что придется опять излагать все с начала про себя и Святослава.
        - Ты байки знаешь какие-нибудь? А то ведь я со скуки того… могу тебя съесть.
        Малуша тихонько фыркнула. Почему-то она не поверила этой угрозе. Несмотря на шкуру на плечах и личину, Князь-Медведь не выглядел существом, способным съесть девушку. Голос у него был глухой, как у того, кто не привык много разговаривать, но казался если не добрым, то хотя бы и не злым.
        - Баек я много знаю, - она успокоилась. - Скажем, про то, как один человек со своим сестричем жил в лесу…
        - Ну, давай, - хмыкнул Князь-Медведь, словно хотел сказать: как в лесу живут, я лучше тебя знаю.
        - У одной знатной женщины должен был родиться ребенок, но она была тяжела уже шесть зим, а ребенок все не рождался, - начала Малуша.

«Сагу о Вёльсунгах» она хорошо знала, поскольку одну зиму за другой слушала ее в гриднице. Но в этот раз все было иначе: при упоминании о беременности она сразу подумала о себе, и то, что раньше было лишь любопытным случаем из древних времен, сейчас испугало, как грозное предсказание. Однако она храбро продолжала:
        - И вот она решила, что нельзя так больше и пусть лучше дитя у нее из чрева вырежут, а если она умрет, то так тому и быть. Так и сделали, и дитя оказалось мальчиком, очень крупным и тяжелым. Он поцеловал мать свою, и она умерла. Дитя назвали Вёльсунг. Когда отец его умер, он стал князем всей земли Гуннской; был он велик ростом, великой мощи и отличался во всех мужских делах. Был он отважный воин, и никто не мог превзойти его в ратной доблести…
        В груди закололо: при этих словах Малуша не могла не вспомнить Святослава. Сразу все: ито, что Эльга едва не умерла, когда рожала его - а лет ей тогда было столько же, сколько Малуше сейчас. И то, что он стал князем после отца и всех превзошел в доблести. И то, что она думала стать с ним повелительницей всей земли Русской, но вместо этого сидит вот в глухом лесу на северном краю света, в медвежьей берлоге, без чулок, рядом с получеловеком-полузверем и едва различает своего собеседника во тьме…
        Однако она справилась с собой и почти твердым голосом продолжала:
        - Но вот он вырос и женился, и было у них с женой десять сыновей и одна дочь. Все они были славные витязи, сильные, отважные, и во всяком деле никого не было их ловчее. Старший сын звался Сигмунд, и у него была сестра-близнец, Сигне, они родились вместе и никогда не расставались…
        Опять с испугом подумала: ачто если у нее самой родятся близнецы? Мальчик и девочка? Или два мальчика? И уже ей казалось, что это о своих будущих детях она рассказывает захватывающую, дикую, волнующую повесть.
        - У князя, отца их, был большой дом, а он велел выстроить тот дом вокруг одного дерева, так что дерево росло посередине дома, и его называли родовым стволом…
        Повесть была занятная: Бура-баба, не зная варяжских сказаний, никогда такой не рассказывала. Князь-Медведь слушал, одновременно разглядывая свою гостью; привыкнув смотреть сквозь отверстия личины, он видел ее гораздо лучше, чем она его. Он знал, что к Буре-бабе пришлют девку из Эльгиной родни, но старуха не предупреждала, что отправит ее сюда. Дева была особенная, таких он еще не встречал, хотя повидал их немало за те уже почти двадцать пять лет, что прожил в лесу. Другой жизни Князь-Медведь и не помнил: из белого света его забрали трехлетним дитем, и у него впрямь никогда не было другого, человеческого имени. За последние лет двенадцать-тринадцать в этой избушке перебывало немало дев, правда, ни одна еще не нашла сюда дорогу сама. Одни держались посмелее, другие робели так, что едва могли говорить. А эта вон уже басни рассказывает, будто у себя дома.
        Но дело было не только в смелости. Что-то еще отличало эту, киевскую древлянку, от плесковских дев. Она родилась за тридевять земель отсюда, хотя имеет родню поблизости - в Варягино. И еще ближе - так близко, что и сама не подозревает…
        При всей своей красоте и свежести эта девушка казалось лет на десять старше, чем была. В ней угадывалась привычка к множеству разных людей, знакомых и незнакомых, к разным местам, и потому она не несла на себе прочного отпечатка какого-то одного дома и рода, вечных повторяющихся впечатлений. Она привыкла к тому, что мир все время меняется. Поэтому и опомнилась так быстро. Но именно из-за этого своего склада она была почти такой же новостью, таким же особым существом для Князя-Медведя, как он - для нее. Ее присутствие волновало его, но, пожалуй, приятно. В его неизменной, всегда одинаковой жизни ее появление было единственным в своем роде событием.
        Что же будет дальше? Захочет ли она остаться здесь? Эта изба в чаще - вовсе не то, к чему она привыкла. Но тот мир, который она знала, обошелся с ней неласково…
        - А отец ей на это говорит: «Еще в чреве матери, как молвят люди, дал я зарок никогда не отступать перед врагами, хоть бы они грозили мне смертью, не бежать ни от огня, ни от стрелы, ни от копья…»
        На этих словах Малуша с трудом подавила отчаянный зевок, что не очень шло к исполненной доблести речи.
        - Кто? - спросил Князь-Медведь, очнувшись от своих мыслей.
        - Ну, он… - Малуша поморщилась. - Отец ее, Вёльсунг. А еще Святослав однажды сказал, что он тоже такой зарок дал, - тихо добавила она, будто обращаясь к тому, кто внутри нее.
        Святослав и правда сказал это однажды несколько лет назад. Он ведь тоже с детства слушал повесть о детях Вёльсунга и размеривал по ним свою будущую жизнь. А в ней зреет дитя Святослава. Что если и оно сейчас дает такой же зарок?
        Или какой-то другой? Малуша прислушивалась к себе, закрыв глаза, но во всем мире стояла тишина.
        - Ты спишь уже? - раздался рядом низкий голос, и она вздрогнула. - Иди ложись. Выйти надо?

* * *
        Лежанка у Князь-Медведя оказалась вполне человеческая - не какая-нибудь куча палой листвы, а постельник, набитый пухом рогоза, причем свежим: Малуша пощупала опытной рукой и убедилась, что пух сваляться не успел, будто минувшей осенью только и собран. Одеяло было богатое - на лисьем меху. Лучше только у самой княгини - на куньем. Она-то, Малуша, на киевском дворе спала под овчиной.
        - Богато живешь, - заметила она, сворачивая свой кожух, чтобы подложить под голову.
        - Так я же князь, хоть и чащобный, - сказал хозяин и задул обе лучины.
        Воцарилась тьма. Послышался шорох - Малуша догадалась, что он снимает свою шкуру с личиной. Оборвалось сердце, как будто рядом, невидимо, происходило настоящее превращение.
        И вдруг она чуть не закричала: ачто если теперь, когда стало совсем темно, он превращается в настоящего медведя? И вот теперь-то на самом деле может съесть? Сейчас возьмет и голову ей раскусит…
        Но что толку кричать - услышать и на помощь прибежать здесь некому. Не то что в тот раз, когда на ее крик примчался дядька Соловец и стал с медведем состязаться, кто выше прыгнет.
        Не дыша, Малуша перенесла мгновение слепого ужаса. Однако звериного рыка или шумного дыхания до нее не доносилось. Напротив, судя по звукам, вполне человеческие руки снимали обувь с человеческих ног. Тем не менее Малуша отползла подальше от края лежанки и забилась к самой стене.
        Зашуршал постельник - невидимое в темноте, рядом с ней вытянулось тело. Невидимые руки потянули край одеяла, и Малуша отпустила.
        - Спи, - сказал то же голос из темноты, и теперь он звучал совсем обычно, по-человечески. - Будешь много ворочаться - съем.

* * *
        В тот вечер вся семья долго сидела в старой Вальгардовой избе над бродом реки Великой. Ждать Малфу назад начали почти сразу, как вернулись сыновья Уты. Послали отроков на край селения, откуда видно всю дорогу через заснеженный луг, чтобы сразу предупредили, когда девушка появится из леса.
        Но вот уже стемнело, а ее все нет и нет. Никто не расходился. Предслава причитала: девка, да беременная, в лесу пропала, а мы сидим!
        - Может, бабка делает ей предсказание судьбы, - пытался утешить жену Алдан. - А у нее такая любопытная и длинная судьба, что рассказ о ней занял весь день и ее оставили ночевать.
        Наконец, когда уже близилась полночь, княгиня Эльга глубоко вздохнула и поднялась с места. Много лет назад она привыкла, что принимать решения - это ее право и обязанность.
        - Идемте-ка на покой, - велела она встрепенувшейся родне. - Не придет она сегодня, нечего больше сидеть.
        - А когда она придет? - со смесью вызова и готовности удариться в плач ответила измученная ожиданием Предслава.
        - Может, завтра. Бура-баба ее у себя оставила. Она мне намекала, да я не знала, верно ли поняла. Мы завтра отроков опять в лес пошлем, пусть они спросят.
        Все встали, задвигались, начали прощаться на ночь. Кетиль и Предслава с Алданом отправились по своим избам, Эльга и Мистина остались ночевать в Вальгардовой избе, где Эльга когда-то родилась, а теперь жила Ута с детьми. Когда дети - Улеб, Велерад, Витяна и Свеня - лезли на полати, Эльга проводила их взглядом. Когда-то и она спала там, но едва ли ей где-то приходилось спать на полатях после ухода из дома. Сейчас ей пришла на память та последняя ночь, которую она провела здесь - ту ночь, после которой за ней явился старый Князь-Медведь.
        Ута принялась готовить постель на лавке. Взбив подушку, обернулась к сестре.
        - Ты и впрямь думаешь, что она у Буры-бабы осталась и завтра придет? Или только Предславу утешаешь?
        - Она… Бура-баба… что-то обмолвилась про… божье дитя, - тихо созналась Эльга.
        Теперь, когда Предслава их не слышала, она решилась об этом сказать.
        - Божечки! - Ута села на постель. - Но ведь для этого ей там год прожить придется?
        - Это самое лучшее. Для нее и для нас. Если ее дитя родится в лесу, это будет дитя Князя-Медведя. И его преемник. Это самое лучшее, что для такого чада можно придумать. Я даже устыдилась, когда все поняла. Я чуров обидела… а они моему горю помогли. Ты не знаешь, - она вопросительно взглянула на Уту, - какой он? Ну, нынешний Князь-Медведь?
        - Конечно, я знаю, какой он, - Ута вздохнула. - Я его видела еще трехлетним дитятей. Это же Воянки первенец.
        Эльга охнула. Обе они помнили свадьбу Воянки, Эльгиной старшей единоутробной сестры. Та побывала в логове Князь-Медведь за несколько лет до того, как туда отослали Эльгу. Ута видела ее сына, который с рождения считался «медвежьим дитем». Лицом он был вылитый Видята, Воянкин муж, но это ничего не меняло в его до рождения определенной судьбе.
        Мистина бросил серый кафтан на ларь, сел на постельник на лавке и начал разуваться. Все трое молчали, но на уме у всех было одно и то же. Наконец Эльга нашла для Малуши с ее бедой подходящее место - еще более подходящее, чем Выбуты. В лесу у Князя-Медведя ее никто не увидит, и скоро о ней забудут на всем белом свете.
        Эльга и радовалась, что родовой позор будет надежно скрыт - все равно что в глубокий колодец брошен. Там, в Нави, ему самое место. Ради такого избавления от беды даже княгине киевской стоило ехать среди зимы на дальний край света.
        Однако успокоения не приходило. Ребенок Малфы, зачатый от недозволенной, кровосмесительной связи, родится в Нави, и вырастит его оборотень. Что из него выйдет?
        Сколь ни будь ты силен, а боги сильнее. Все больше в мыслях Эльги крепло убеждение: лукавая Навь обхитрила ее. Бура-баба ведает судьбу Малуши, но им, оставшимся здесь, эта тайна не откроется.

* * *
        Малуша лежала, замерев в глухом мраке, как в полубреду: тело ломило от усталости, но мысли никак не могли успокоиться. Ее тянуло в сон, как в темную воду, но страшно было заснуть рядом с этим существом, и она невольно отгоняла дрему, прислушиваясь к его дыханию. И, судя по этому звуку, он тоже не спал.
        До чего же она докатилась! Родилась княжной, наследницей княжеских столов. Была ключницей, доверенной служанкой, у самой княгини киевской. Была женой князя русского Святослава - правда, недолго. А теперь лежит где-то за гранью Нави, в медвежьей берлоге, рядом с человеком-зверем, кто не показывает своего настоящего лица из-под личины. Да живая ли она сама теперь?
        Но, вопреки обстоятельствам, главным ее чувством сейчас было ожидание. Все ее мысли сосредоточились в тесноте этой берлоги, на лежащем рядом ее хозяине. О том, что завтра она может спокойно отправиться домой, то есть назад в Варягино, Малуша не думала. Ей вовсе не хотелось идти обратно. Что ее ждет в людском мире, она уже знает. Там осталась ее родная мать, но от Предславы Малуша отвыкла за те три года, что прожила без нее. Мать, наверное, любит ее, но у нее уже пятеро детей от Алдана, а старшая дочь лишь напоминает ей горести первого замужества. На все случившееся с Малушей она смотрит глазами княгини. Малуша для нее - позор всего рода русского, и смесь любви, стыда и жалости в ее взоре ранили сильнее, чем могли бы ранить гнев или презрение. Дед, Олег Предславич, брат Добрыня, единственная ее подруга Обещана - все они далеко-далеко, в земле Деревской и в Киеве, их она не увидит, наверное, больше никогда. В человеческом мире она лишняя, дочь давно разбитого и порабощенного древлянского рода. А ее дитя - и подавно.
        Здесь же она лишней себя не ощущала. Навь беспредельна, она примет всех, как сама земля. В жилье человека-зверя Малуша не выглядела ни странной, ни обесчещенной - куда уж страннее, чем сам хозяин! Навь не осуждает и не одобряет, она просто живет по своим законам и делает свое дело, хоронит отжившее и выращивает будущее. Даже князья здесь не властны - здесь правит воля Буры-бабы и этого существа, что дышало рядом с ней в темноте. Только их покровительство и нужно, чтобы жить благополучно. Она спокойно выносит свое дитя, а дальше видно будет.
        Но необычность обстановки долго не давала ей заснуть. Иногда она начинала дремать, потом просыпалась, пытаясь выйти из этого чудного сна, но рядом в темноте ровно дышал кто-то незнакомый. Тут же она вспоминала, кто это. Подмывало протянуть руку и осторожно потрогать - зверь ли это, покрытый косматой шкурой, или все же человек? Пожалуй, запах Князя-Медведя ей даже нравился: дух дыма и леса, согретый теплом живого тела, и бодрил ее, и умиротворял. Казалось, так может пахнуть только хороший, добрый человек… Да если бы это был человек!
        Под утро она наконец заснула крепко, а проснулась от движения и скрипа двери. Протянула руку - место рядом с ней было пусто, но еще хранило тепло. В избенке было заметно прохладнее, чем вечером: печка за ночь остыла.
        Малуша решительно вылезла из-под одеяла, прыгнула к печи, схватила свои чулки и начала натягивать. Они почти высохли - теперь на ногах досохнут. Заглянула в печь, но было слишком темно, чтобы искать растопку. Только заслонка на оконце была отодвинута, впуская свежий холодный воздух и немного утреннего света.
        Позади опять заскрипела дверь. Малуша застыла, не отрывая глаз от печи. Так встревожилась, как будто ее саму застали в неподобающем виде или там, где быть ей нельзя. Наверное, сейчас на хозяине шкуры и личины нет - не надевает же он их, чтобы спросонья выйти по нужде! А здесь такое место, где не шутят. Если ей нельзя видеть его лицо, то лучше не давать воли любопытству. Тут не Киев - сгинет она в навьем лесу, искать никто не станет.
        Послышался шорох. Потом Князь-Медведь прошел мимо нее и присел у печи. Шкуры на нем не было, но лицо закрывала кожаная личина с изображением медвежьей морды. Очень похожие десятками можно видеть на каждый Карачун, но Малуша едва удержалась, чтобы не отодвинуться. Его лицо - тайна. Любопытство к запретным тайнам сгубило очень многих девиц из преданий, а ее положение и без того шатко.
        Князь-Медведь, не поворачиваясь к ней, стал закладывать в печку полешки и щепу, потом размял в ладони трут, взял в горсть вместе с пучком тонких полосок бересты, положил на них кремень, резко и сильно постучал огнивом - полетели искры, затлели на комке трута, на бересте вспыхнуло пламя. Князь-Медведь положил горящий комок под растопку. Устье печи живо оделось густыми пламенными отблесками; повеяло теплом, дым повалил наружу и потянулся в оконце под кровлей. Вполглаза наблюдая за его ловкими, уверенными движениями, Малуша еще раз убеждалась: это человек, ничего звериного в нем нет. Разве мог бы зверь так по-хозяйски ладить с огнем в домашней печи?
        Пламенный отблеск упал на его лицо, осветил бурую кожу личины с нарисованными углем жуткими клыками…
        - Вот, осталось, - когда Малуша умылась, Князь-Медведь вручил ей подсохший ломоть хлеба и кусок копченого темного мяса. Похоже, лосятина. - Ешь.
        - А тебе?
        - А я пойду на раздобытки. Ну что, - Князь-Медведь остановился перед ней, уперев руки в бока. - Проводить тебя до тропы?
        - Н-нет, - Малуша чуть отползла по лавке.
        - Остаешься?
        - Я не… не знаю. Дозволь еще поразмыслить?
        - Ну, поразмысли.
        Князь-Медведь взял с ларя в углу у двери свою шкуру, повернулся к Малуше спиной и сменил кожаную личину на шкуру. Глянув на его спину под кожухом, она заметила довольно длинные, плохо расчесанные волосы, но тут же все скрылось под шкурой.
        Потом он взял с того же ларя берестяной короб.
        - У меня вон в той стороне, - он указал рукой, - клеть поставная. Залезть туда, найди лосятины копченой, а здесь крупа, - он кивнул на ларь. - Похлебку свари. Сумеешь?
        - Я ключницей у княгини была! - Малуша возмутилась. - Такое умею сготовить, чтоб тебе и во сне не снилось!
        - Ну, хозяйничай, - Князь-Медведь хмыкнул. - Только сама не вздумай бежать, - предостерег он, уже взявшись за дверь. - Заплутаешь, волки задерут. Отсюда тропы заговоренные, узлами завязанные, без моей воли никто отсюда хода в белый свет не отыщет. От избы далеко не отходи. А увидишь волков рядом - на двери засов.
        - Ты скоро воротишься? - Малуше стало не себе от мысли, что придется одной сидеть в этом месте и ждать волков.
        Но Князь-Медведь вышел, ничего не ответив.

* * *
        Когда дверь за хозяином закрылась, Малуша еще какое-то время сидела неподвижно. Но снаружи не доносилось ни звука, лишь щелкала та неведомая птица. Наконец Малуша поднялась, чувствуя себя неожиданной хозяйкой этой странной избушки; чувство было немного тревожное, но где-то и приятное. Внутри самой истобки Малуша осмотрелась быстро: печка из камней, обмазанных глиной, несколько горшков возле нее, еще немного простой посуды на полках. Рядом с печью лежанка, где они спали, напротив стол и лавки, ларь у двери и другой ларь подальше. Каменные жернова в лохани. И все. В ближнем ларе лежали припасы: мешок лука, мешок чеснока, берестяной туесок крупной серой соли - немалое сокровище для глухого леса. В другом туесу еще оставалась крупно помолотая мука - для похлебки. Был мешок пшена.
        Когда печь была вытоплена и в избушке стало очень тепло, Малуша надела кожух и обулась. Потом осторожно приоткрыла дверь и выбралась наружу. Быстро закрыла за собой дверь, чтобы не выпускать тепло, и постояла, вдыхая свежий морозный воздух и оглядывая поляну. Еще виднелись ее вчерашние следы, частью перекрытые сегодняшними следами Князь-Медведя. Затем она выбралась на поляну и оглянулась: авдруг избушка исчезла? Но нет, та стояла на месте. Глядя по сторонам, Малуша двинулась по узкой тропке туда, куда указал Князь-Медведь.
        Клеть поставная обнаружилась совсем рядом, шагах в десяти. Небольшой сруб был укреплен на шести обрубленных стволах-подпорах и поднял на высоту больше человеческого роста. Внизу лежала лесенка из крепких жердей. Приставив ее к двери, Малуша стала осторожно подниматься. Лазить в поставные клети ей еще не случалось - кладовые для припасов во владениях княгини выглядели совсем иначе, на дворе за тыном не было нужды поднимать их повыше от зверей.
        На верхней ступеньке Малуша обеими руками вцепилась в деревянную ручку и навалилась на нее, благодаря чему почти упала внутрь, как вчера в саму медведеву избу. Клеть оказалась битком набита: закрытые бочонки, иные из которых отчетливо пахли медом или соленой рыбой, короба копченого мяса и вяленой рыбы. Малуша по привычке проверила припасы: бочонки исправные, гнилью и плесенью нигде не тянет, ни мышей, ни жучка. Осмотрела мясо и рыбу: провялено хорошо, не портится.
        Чуть ли не впервые в жизни оказавшись так высоко над землей, Малуша ощущала себя кем-то вроде колдуньи, что превращается в птицу. Не хотелось спускаться - казалось, сейчас произойдет что-то чудесное, ведь не даром она взобралась в этот дом между землей и небом! Как княжеская дочь из предания, что от рождения жила на высоком дубу, чтобы до срока никто не видел ее красоты. Но тут же привычка хозяйничать взяла верх, и Малуша одернула себя: она сюда не мечтать влезла, а припасов взять.
        Выбрав кусок копченого мяса, она осторожно спустилась вниз. Хозяйство у Князя-Медведя было небольшое: ни скотины, ни птицы он не держит, живет тем, что дают лес и река. А что в лесу не родится, то ему люди приносят. Даже если она и впрямь останется здесь жить, голодать ей у Князя-Медведя не придется.
        Хозяин вернулся заполдень, когда у Малуши уже был готов горшок каши с порезанным луком и покрошенной копченой лосятиной. Князь-Медведь опустил на ларь заплечный короб и кивнул:
        - Разбери.
        Малуша охотно заглянула в короб: что у него за раздобытки? Внутри оказался туес с яйцами, два каравая довольно свежего хлеба - дня два как выпечено; внизу мешок гороху. Причем горох был тот самый, который она сама же и принесла Буре-бабе, только хлеб чей-то чужой. Видно, Князь-Медведь ходил к Буре-бабе, куда доставляются подношения из окрестных весей. Но спрашивать она не посмела. В таких местах за самое невинное любопытство могут нос откусить.
        Увидев горшок с похлебкой, Князь-Медведь только кивнул. Он оказался малоразговорчив, но этому Малуша не удивлялась. Люди, привыкшие жить в одиночестве, такими и бывают. А медведи и подавно.
        Пока она разбирала короб, Князь-Медведь успел сменить шкуру с мордой на кожаную личину. Свиту он снял - в избе, хорошо проконопаченной, прочно держалось тепло от утренней топки. Под свитой обнаружилась рубаха из небеленого льна - не грязная, но поношенная и протертая под локтями. При виде этого Малуша мельком подумала о нитке с иголкой, но пошивного приклада у нее с собой не было. Однако отвлеклась на другое: при свете дня она смогла убедиться, что строением тела ее хозяин ничем от человека не отличается. Был он высок ростом - она было думала, может, вчера это ей лишь показалось со страху, - довольно худощав, но явно силен, как всякий, кому приходится много работать руками.
        - Садись, - он кивнул ей на стол, а сам достал с полки две ложки и положил возле горшка.
        Они сели напротив друг друга, горшок с кашей Князь-Медведь поставил между ними. Малуша тайком посматривала на него: как же он будет есть в личине? Снимет? Но он лишь завернул нижний край, чтобы освободить рот. Малуша старалась на него не пялиться, но все же разглядела короткую рыжеватую бороду, губы и крепкие зубы. Все были на месте, и та часть лица, которую она видела, убедила ее, что хозяин - человек еще далеко не старый. Но и не юный, средних лет, может, тридцати или чуть меньше. О том же ей говорил его звучный голос, сильный и подвижный стан. Старый Князь-Медведь погиб на поляне перед этой самой избушкой двадцать пять лет назад. Этот уже тогда жил на свете - он ведь тому, старому, приходится сыном. Значит, ему не меньше двадцати пяти. Но и немногим больше.
        Ели они в молчании. Закончив, Князь-Медведь положил ложку на стол и кивнул:
        - Хорошая каша.
        У Малуши отлегло от сердца. Она положила в кашу немножко соли, но сомневалась, следовало ли это делать: Князь-Медведь ведь не разрешал ей брать соль. В Нави не едят соленого, всякий знает, что жервтенную пищу не солят. Но раз соль у него есть, значит, нужна для чего-то?
        - Прибери тут, - Князь-Медведь поднялся. - К ужину вернусь.
        Он снова оделся, накинул шкуру с личиной, потом погремел чем-то в сенях и ушел, нагруженный бобровыми ловушками. Малуша перемыла ложки, вытерла стол, обмахнула лавки. Нашла у печи забытый горшок и оттерла его пучком сена. Как ни мала и бедна, по сравнению с привычным ей жильем, была эта избушка, Малуше нравилось быть здесь хозяйкой. Всю жизнь она прожила в подневольном положении: едва выйдя из детства, оказалась в услужении у княгини. Та осень, которую она начала у деда во Вручем, а закончила в дружине Святослава, мелькнула, как странный сон. Оглядываясь назад, Малуша видела себя в клетях и в поварне на Эльгином киевском дворе - там было ее привычное место. Но в Киеве она носила чужие ключи. Здесь ключей никаких не было, как и замков, но она почти с гордостью ощущала себя госпожой этих трех или четырех самолепных горшков и двух простых, ничем не украшенных ларей. Ее наполняло чувство воли и покоя - то и другое было ей прежде незнакомо, хотя она и не задумывалась над этим. Здесь она была защищена от всего мира стеной дремучего леса и волей покровителей рода. Отсюда ее не достанет ни плесковский
князь Судимер, ни воевода Кетиль. А Эльга… она же хотела, чтобы Малуши не было. Тут ее как бы и нет…
        Делать больше было нечего, и Малуша уселась на лежанку. Обнаружила, что ждет возвращения хозяина почти с нетерпением. Вчерашний страх уступил место жгучему любопытству. Может, он разговорится наконец? Расскажет ей что-нибудь о себе? Если она останется с ним жить, не могут же они всю жизнь провести в молчании!
        Лес вокруг лежал бездной тишины, и казалось, нет ему конца и краю. И нигде ничего больше нет, кроме этой избушки, стены чащи вокруг да звезд на небе. А Киев, Плесков, Смолянск, виденный по пути, множество людей, населяющих белый свет, отсюда казались сном.
        Когда у двери снаружи послышалось движение и шорох, Малушу облило дрожью: авдруг это… что-нибудь жуткое? Засов-то она не накинула! Но это был Князь-Медведь - он вошел, неся в теплую душноватую избушку холодный запах ельника и снега. На шкуре белела снеговая крупа. Ловушек с ним не было - поставил на каких-то ему одному известных речных либо озерных ловищах. Бросил взгляд на пылающие угли в устье печи, на прикрытый горшок возле него, на две ложки посреди стола и полкаравая хлеба в ветошке. Он не сказал ни слова, и лица его Малуша под личиной не видела, но почему-то ей показалось, что все это ему нравится. Сняв шкуру, он расправил ее на ларе, чтобы подсохла, и, не поворачиваясь к Малуше лицом, прошел к лохани. Снял кожух, повесил на колышек, стянул рубаху и, стоя к Малуше спиной, стал умываться.
        Малуша не сводила глаз в его спины, хотя и предполагала, что лесная жизнь развила в нем способность спиной чувствовать взгляды. Но зрелище это ей очень нравилось. Широкие плечи, стан, сужающийся к поясу, крепкие округлые мышцы на руках… Ей показалось, что на спине у него несколько старых шрамов, но в полутьме было трудно разглядеть. Спина у него была красивая, и от вида ее Малуша почувствовала волнение. Только сейчас она осознала, что вот уже сутки живет в этой избушке с мужчиной в расцвете лет. И что другие девы попадали в эту избушку ради известной цели, нужной для удачного замужества… Уж этот наделит их способностью рожать сыновей, «здоровых, как медведей», кто бы сомневался!
        Но тут Князь-Медведь снова оделся, закрыл лицо малой кожаной личиной и повернулся к ней. Малуша к этому времени уже сидела, чинно сложив руки и задумчиво глядя в печь…
        - Давай, расскажи, что там дальше было, - велел Князь-Медведь, когда она во второй раз за этот день вымыла две ложки и горшок после еды. Голос его звучал легче, чем вчера, как будто ее присутствие уже не казалось ему необычным.
        - С кем было?
        Весь день думая о том, что будет дальше с ней самой, Малуша и забыла, что вчера начала рассказывать о неудачном замужестве Сигне, дочери Вёльсунга.
        - Ну, с князем тем, который дочку замуж выдал, а тот подлец зять его со всей дружиной перебил еще у лодок.
        - А, Сиггейр! Когда убит был князь Вёльсунг, в живых оставались только десять его сыновей, а у Сиггейра еще была против них рать огромная, - начала Малуша. - И вот взяли их в плен и повязали крепко…
        Она рассказывала, как десятерых пленников оставили связанными в лесу, как страшная старая волчица приходила каждый день и съедала одного из них, пока Сигне не сумела хитростью избавить Сигмунда, любимого своего брата, от волчицы и освободить. Как он начал жить в лесу. Как Сигне по очереди присылала к нему двоих своих сыновей от Сиггейра, но оба они оказались слабаками и трусами, - все в своего подлого родителя, - и она сама приказывала Сигмунду убить их.
        Князь-Медведь слушал без единого звука и даже почти не шевелился, глядя в устье печи. Малуша, сидя по-вчерашнему на лежанке, едва различала его в полутьме, но была уверена, что он слушает, полностью поглощенный ее рассказом. С тем древним Сигмундом у него было много общего…
        - Однажды пришла к Сигне вещая женщина, мудрая колдунья. Она умела менять людям обличья. Сигне ее попросила, чтобы они поменялись обличьями между собой, и так они и сделали. Колдунья осталась жить вместо нее с Сиггейром, и он не заметил, что вместо жены у него другая женщина. А Сигне пошла в лес, к избушке, где жил Сигмунд, и сказала ему, мол, в лесу заплутала, позволь мне переночевать у тебя…
        Дойдя до этого места, Малуша вдруг смутилась: все было почти как у них вчера. Но Князь-Медведь еще не знал, что будет дальше, а она знала…
        - Принял ее Князь-Ме… о, ну, Сигмунд, я хотела сказать. Сели они за стол, и он подумал, что это очень красивая и ладная женщина… - Малуша невольно понизила голос, как будто ей приходилось хвалить саму себя. - И пока они ели, он все на нее смотрел. А потом он сказал, что хотел бы, чтобы у них была одна постель на эту ночь, если она согласна. И она согласилась, и провела она у него в доме три ночи, и все между ними было так же. Потом Сигне вернулась к себе домой и опять поменялась с колдуньей обличьями. А потом у нее родился сын. Был он больше любого младенца, крепкий и сильный. Это потому что он был всей своей кровью из рода Вёльсунга, по отцу и по матери, и превосходил всех людей…
        Малуша запнулась, вдруг подумав о своем ребенке. Они со Святославом были не так близки по родству, как те брат и сестра. Ее бабка, Мальфрид, по которой Малуша получила имя, приходилась родной сестрой Ингвару, Святославову отцу. То есть она Святославу двоюродная племянница. Будь каждый из них на одно поколение младше, брак между ними был бы допустим. Но этот позор содержит в себе и преимущество: ребенок от их связи будет и по отцу, и по матери происходить из рода Олегова.
        Князь-Медведь поднял голову и взглянул на нее сквозь прорези, словно спрашивая: что ты замолчала?
        - А что если она знала? - медленно выговорила Малуша, обращаясь не столько к нему, сколько к своим мыслям.
        - Да уж конечно, знала, - уверенно ответил Князь-Медведь. - Она ж поняла, что от того змея поползучего, мужа ее, доброго приплоду не будет. Вот и сделала, чтобы от доброго семени сына принести.
        - Я про Эльгу. Она тоже знала, что от меня и… И такой сын будет сильнее, чем те двое… В нем кровь Олегова будет густа, как вино, а у тех двоих, сынков Прияны и вуйки моей Горяны, жидка, как вода. Но они - от вольных матерей, водимых жен… Они старшие. Она боится за них. Потому и хотела меня с белого света сжить. Чтобы у меня не родился такой сын, что тех двух во всем превзойдет.
        Малуша молчала, заново потрясенная полным пониманием своего положения. Вот в чем дело. Кровь ее будущего сына - не позор. То, что они сотворили, запрещено для обычных людей, но так поступали те люди, которым сам Святослав стремится подражать. Величайшие воины древних времен. Этого ребенка, которому только через полгода настанет срок родиться, уже сейчас боится сама княгиня Эльга! Потому что он будет вдвое сильнее любого из ныне живущих отпрысков Олегова рода - и ее самой, и двух ее старших внуков. И если уж она не решилась, как бестрепетная Сигне, пролить родную кровь, то попыталась лишить этого ребенка имени. Родись он сыном какого-нибудь Нежаты Милонежича - никому он не будет страшен.
        Пока не явит себя однажды, сбросив чужие шкуры… У Малфы даже дух перехватило - ей мерещился витязь, под чьей поступью содрогаются облака…
        Князь-Медведь молчал, но она чувствовала, что он внимательно ее разглядывает.
        - Я не вернусь к ним, - наконец сказала Малуша, тихо, но с нерушимой убежденностью. - Я останусь… я хочу остаться. - Она подалась к Князь-Медведю. - Ты позволишь мне здесь пожить, пока мой сын не родится? Прошу тебя! - Она стиснула руки в мольбе. - Здесь его никто не посмеет тронуть. Здесь он появится на свет внуком Олеговым, а не каким-нибудь…
        - Здесь он родится сыном медведя… - медленно выговорил хозяин. - Сыном Нави.
        - И пусть! Сигмунд с сестричем-сыном его тоже волчьи шкуры носили и в чаще людей разрывали, как звери. А потом у Сигмунда был другой сын, от новой жены, его звали Сигурд, он тоже был великим воином, и он о себе говорил: «Я зверь благородный». И говорил, что нет у него ни отца, ни матери. А он был величайшим из людей! Я хочу, чтобы мой сын тоже был величайшим из людей! Хочу, чтобы Навь его вырастила. Очистила, как земля, и силой наделила. Тогда никто не станет его попрекать, и все будут почитать кровь Олега Вещего в нем!
        - На легкую ли жизнь ты его обрекаешь?
        В голосе Князя-Медведя Малуше послышалась насмешка, но это не могло ее смутить.
        - Кто легко живет, тому славы не видать! Я соткала для себя и для него сильную судьбу, - она показала на свой тонкий белый поясок. - Нити для него спряла на золотом веретене Зари. Нам только укрытие нужно, пока он не родится и в силу не войдет. Лет до десяти. А потом все увидят, что рожден он не на позор, а на великую честь и славу!

«Ну а если не выйдет, - подумала она, - если погубит его злоба людская, то сам Один за телом его придет и заберет в свои палаты небесные!»
        - До десяти лет я не могу, - Князь-Медведь качнул головой. - У меня тут жены больше года не живут, не положено так. Да и год живет только та, что мое дитя носит. Но коли Бура-баба тебя сюда послала…
        Он, похоже, был в раздумьях. Такому, как он, постоянной семьей обзаводиться не положено - к нему приходят за благословением и уходят, его получив. Жить с ним дольше позволено только матери следующего Князя-Медведя, преемника. Эльге когда-то предлагали эту честь, но она ее отвергла, не постеснялась даже призвать на помощь чужих мужчин, вооруженных острым железом. А Малуша готова умолять о том, чтобы ей дозволили занять место, отвергнутое ее старшей родственницей. Но она в беде, а Бура-баба сказала, что только здесь она сможет вырастить добрую судьбу…
        - Ведь Эльга отказалась быть женой… того Князя-Медведя, - тихо сказала Малуша, подняв глаза на молчащего хозяина. - Может, она меня сюда прислала, чтобы я ее заменила?

* * *
        В этот раз Малуша и не пыталась заснуть сразу. Угли в печи погасли, было совершенно темно, и лежала она с открытыми глазами или с закрытыми, никакой разницы не составляло. Снова и снова она перебирала в памяти свои озарения. Боги управляли ее судьбой. Они хотели появления на свет ее ребенка, происходящего от Вещего Олега с обеих сторон. Видно, сынок вуйки Горяны, хоть и получил имя Вещего, больших надежд им не внушает. Но с ней будет иначе. Малуша чувствовала в себе силу родить великого воина. Кому, как не ей, внучке стольких княжеских родов! И потому боги свели ее со Святославом - величайшим воином из ныне живущих на свете. Пренебрегли даже их родством - и воспользовались им. Она-то думала, будто хочет возвыситься сама и сидеть на Олеговом столе рядом со Святославом. Отчаивалась, что это ей не удалось, что ее вытеснила смолянка Прияна. Но это вовсе не было поражением. Просто уже свершилось то, ради чего ей нужно было быть со Святославом. Теперь она может уйти, унося свою бесценную ношу. И здесь самое лучшее место, чтобы дать зерну славы прорасти, а ростку - подняться.
        Князь-Медведь рядом с ней тоже лежал неподвижно, но по его дыханию она слышала, что он не спит. Сочтет ли он ее подходящей заменой Эльге? Ведь беглянка Эльга по матери своя здесь, она происходит из княжьего рода кривичей плесковских. А родство с Малушей у нее по отцовской ветви, Малуша здесь чужая. Может, таких не берут в медвежьи жены?
        Малуша осторожно повернулась на бок, лицом к Князь-Медведю. Он не шевельнулся, но ей показалось, что звук его дыхания чуть изменился. Осторожно она протянула руку и притронулась к его плечу. Он ведь ей этого не запрещал? Пальцы ее коснулись теплой кожи - сорочки на нем не было. Видно, в сильно натопленной избушке ему жарко. У Малуши что-то оборвалось внутри от острого волнения. Спать голым нельзя, это навлекает на тело, не защищенное одеждой, злых духов, можно заболеть или даже умереть… но это же для людей. Каких духов бояться ему - живущему в Нави, воплощающему самый страшный страх нечисти?
        Он опять не шевельнулся, будто не заметил. Но Малуша была уверена - он не спит.
        Осторожно она передвинула руку вперед и положила ладонь ему на грудь. Не откусит же он ей руку, в самом-то деле? Наткнулась на кожаный ремешок, видимо, с каким-то оберегом, но не сошла еще она с ума - трогать обереги такого хозяина. Кожа у него была гладкая - говорят, оборотни и в человеческом облике весьма косматы, но его косматость осталась на снятой медвежьей шкуре. Рука ее коснулась его бороды. Малуша придвинулась ближе, немного приподнялась. Осторожно повела пальцами по его щеке. Его носа, лба, глаз она ни разу еще не видела, но на ощупь они оказались как у всех людей. Значит, не потому он скрывал свое лицо, что чем-то отличался. Наверное, у него, чье тело принадлежало чурам, тайной было само его собственное лицо.
        Тут он впервые шевельнулся. Его ладонь поймала руку Малуши у него на лице; он перевернулся на бок, подался к ней и наклонился, почти прижимая ее к постельнику.
        Теперь Малуша замерла; сердце бешено билось, по всему телу разливалась дрожь от волнения и приятного, какого-то обнадеживающего ожидания. Если уж ей нельзя его видеть, то можно по-другому познакомиться с тем, кто станет чудесным покровителем ее судьбы на ближайшие годы. Обычный его лесной запах ослабел, зато усилится запах тела, и от этого запаха Малушу пробирал трепет.
        Мягкая борода в темноте коснулась ее шеи, и она ощутила прикосновение губ к своей коже. Глубоко вздохнула, ощущая истому и возбуждение. Волнение сменялось чисто телесным нетерпением; самым важным стало то, что ее обнимает полный сил мужчина - причем особых сил. Свободной рукой она провела по его затылку, по шее, по плечу. Его губы прошлись по ее горлу, подбородку, коснулись губ… Дрожа, Малуша приоткрыла рот и ответила на поцелуй. Она не ощущала ни малейшего страха перед ним, а лишь возбуждение и любопытство к тому, как его загадочная сущность проявится в деле любви.
        Она расслабилась, выражая покорность. Его ладонь легла ей на грудь, погладила через сорочку, потом скользнула в разрез. Малуша невольно издала стон. В последние месяцы, расставшись со Святославом, она слишком страдала, чтобы думать о любви, тем более с кем-то другим, но сейчас ощутила, что тело ее зажило новой жизнью и наполнилось новыми силами. Ласки Князь-Медведя из темноты приносили ей более острые ощущения, чем она знала прежде, и она отдалась им, не думая больше ни о чем.
        Чувствуя, как его невидимая рука скользит вверх по ее бедру, поднимая подол сорочки, она мельком подумала лишь об одном: говорят, что оборотня можно сделать человеком именно так - сойдясь с ним. Но если он сейчас не человек… то пусть лучше таким и остается…

* * *
        Проснулась Малуша от шума и движения. Место рядом с ней было пусто, а Князь-Медведь сидел возле печки, закладывая полешки в пламенеющее устье. Он уже был одет, но личины на нем, кажется, не было. Услышав, что она зашевелилась, он медленно встал и обернулся. У Малуши ёкнуло сердце. В последний раз мелькнуло опасение, что вот сейчас он повернется - и она увидит звериную морду, покрытую шерстью… Но она успела вспомнить, как ночью прикасалась к его лицу - косматое не более, чем у любого зрелого мужчины. Да у многих обычных мужчин, виденных ею, борода и гуще, и выше подступает к глазам.
        Вот он повернулся. Личины на нем и правда не было. Сквозь полутьму Малуша различала черты обычного человеческого лица. Князь-Медведь подошел, и она села на постельнике. Он присел рядом с ней, молча глядя ей в лицо. Они разглядывали друг друга, как будто впервые встретились. И ждали, что за этой первой встречей последует долгая жизнь, которую они проведут вместе.
        Она не могла бы сказать, хорош ли он собой. Узкое лицо с глубоко посаженными глазами, рыжеватая борода на жестком, угловатом подбородке и немного впалых щеках. Все это просто не имело значения. Важнее всего был взгляд - пристальный, проникающий в душу, удивительно живой и полный силы на малоподвижном лице, не привыкшем выражать настроения и чувства.
        С левой стороны на виске и на скуле виднелось темное пятно. Малуша подумала, что он извозился в саже, пока разводил огонь, и протянула руку.
        - Это не стереть, - Князь-Медведь перехватил ее пальцы. - Говорят, похоже на след лапы медвежьей. Велес меня еще в утробе пометил.
        - Поэтому ты… здесь?
        Пятна Малуша не могла обнаружить в темноте - на ощупь оно не выделялось.
        - И поэтому тоже. Ну, что? - немного хрипло произнес Князь-Медведь, и Малуша видела, что он тоже по-своему волнуется и напряженно ждет ее ответа. - Остаешься?
        Глубоко вздохнув, она потянулась и обняла его за шею. Никогда в жизни - ни у родных, ни со Святославом, - она не испытывала такого чувства единения с кем-то. Все-таки она превратила его в человека. Оба они были странными среди людей - с юных лет выделились из всех и осуждены были жить особо. В этой избушке они были как те первые люди на земле. И Малуша чувствовала готовность остаться здесь навсегда, чтобы дать жизнь всему роду людскому.

* * *
        В тот же день Князь-Медведь повел Малушу по тропе назад - к Буре-бабе. Та сама распустила ей косу, заплела две, уложила вокруг головы и покрыла платком - красным, выкрашенным корнем подмаренника. Таким же, как у нее самой, но поновее и поярче. Надела на нее поневу, как носили здешние жены - из трех полотнищ толстой полушерстяной тканины, черно-бурой в белую клетку. Поневу носили не так, как более привычную Малуше полянскую плахту - не оборачивали вокруг бедер, а вздевали на гашник и его повязывали под поясом. При этом Бура-баба что-то бормотала. Малуша едва дышала от волнения, кланяясь ей по завершении обряда. Теперь она и ее будущее чадо были защищены силой рода - самого его корня. Больше Эльга или другой кто не спросит ее с презрением, кто ей косу расплетал. Это сделала почти что сама Макошь, и даже киевской княгине придется уважать волю своего материнского рода!
        Жить в лесу Малуше нравилось. Владея крохотной избушкой и четырьмя горшками, она ощущала себя госпожой своей судьбы, как ей не доводилось никогда ранее. Маленькое хозяйство, однако, давало занятий на весь день. Князь-Медведь очень много времени проводил в лесу; Малуша не спрашивала, куда он ходит и чем занимается, но он приносил то дичь, то рыбу, то припасы из весей - часть даров, что окрестные весняки доставляли к Буре-бабе. Порой и Малуша ходила к ней помогать по хозяйству. Иной раз в избушке оказывалось все вымыто и вычищено - значит, какие-то юные девы являлись попытать судьбу. Но редко - они больше ходят осенью, в пору свадеб.
        С Князем-Медведем Малуша сжилась на удивление легко. Теперь он в избе личину не носил, но здесь царил вечный полумрак, не позволявший разглядеть его лицо, и у Малуши оставалось о ее лесном муже довольно смутное впечатление. Казалось, тайная сила отталкивает взгляд, не позволяет рассмотреть его черты как следует. Это было дыхание Нави, не дававшей Малуше забыть, что живет она вовсе не с простым лесным ловцом. Намного разговорчивее он не стал, но порой рассказывал ей какой-нибудь случай в лесу. Звери, особенно жившая поблизости медведица с приплодом, были ему ближе и понятнее людей. Однажды рассказал, как у него на глазах старый бобр дрался с молодым волком-переярком, подстерегшим его у выхода на лед. Победа осталась за бобром, а волк бежал, устрашенный отвагой противника и огромными острыми клыками. Малуша смеялась, но не знала, верить ли.
        - Тут был случай, бобр мужику одному из Видолюбья бедренную жилу клыками перервал, тот и помер, перевязать даже не успели, - добавил Князь-Медведь.
        Малуша покачала головой. С детства она наслушалась о том, кто в дружинах где и как погиб. Иной раз и на лову гибли, попав под лосиные копыта или на клыки вепря. Но никогда ей не рассказывали о человеке, которого убил бобр! И оттого ей еще сильнее казалось, что живет она в зачарованном краю за гранью обыденного.
        Однако, несмотря на то, что говорили они немного, у Малуши сохранялось ощущение, что ее присутствие Князю-Медведю приятно. Что ему нравится, приходя домой, заставать здесь молодую жену с готовым ужином; нравится, снимая шкуру и превращаясь в человека, обнимать и целовать ту, что остается с ним не по суровому древнему обычаю, а по доброй воле. Чуть ли не впервые в жизни душа ее робко, лепесток за лепестком, расправлялась, распускалась из тугого комка, чувствуя тепло чьей-то привязанности, не отягощенной сомнениями и тревогами. И от этого она чувствовала себя счастливее с ним, чем даже со Святославом.
        Осознав это впервые, Малуша удивилась - как можно их сравнивать? Один - как солнце ясное в небе, а другой - как зверь косматый в сумраке чащи. Но со Святославом она всегда тревожилась, всегда была не уверена, что желанна ему, всегда знала, что у него есть множество дел поважнее, чем она. С Князем-Медведем же все было иначе - они жили как будто вдвоем во всем свете, и она была для него такой же важной искрой тепла и разума, как он для нее.
        Иной раз она с испугом думала - но ведь это только на год. Дольше ей нельзя будет здесь оставаться. Куда она пойдет потом? Но Малуша гнала прочь эти мысли. Каждый день здесь был так похож на другой, что только шаги весны, все ускорявшиеся, и отмечали прохождение времени. Скажи ей кто-нибудь, что она уже пять лет живет здесь, Малуша не удивилась бы.
        У нее было еще одно мерило времени - зреющий во чреве ребенок. Но ведь Вёльсунга мать вынашивала шесть лет, так?
        Темнело все позже, вечера становились все дольше, но длинные разговоры они вели редко. Куда чаще Малуша рассказывала о чем-нибудь Князю-Медведю, чем он ей. Бура-баба была разговорчивее, но ей не полагалось говорить о своей человеческой жизни. Лишь из некоторых их обмолвок Малуша постепенно поняла: Бура-баба в белом свете была родной матерью княгини Эльги! А Князь-Медведь - родной внук Буры-бабы и сын Эльгиной старшей единоутробной сестры, Вояны. По человеческому счету Князь-Медведь Святославу приходится первым вуйным братом! Впервые связав в голове концы, Малуша чуть не села мимо лавки. Вот боги забавляются - дитя у нее от брата-князя, а живет она с братом-медведем на другом краю света белого! И вот почему Бура-баба отнеслась к ней так по-доброму - Малуша ведь носит родного ее правнука! А Бура-баба, душа и хранительница рода, не могла бросить без помощи его росток, взошедший на ополье и нуждавшийся в защите.
        Весной дитя у Малуши в животе начало шевелиться. Особенно сильный трепет внутри она ощущала, если вертела жернова, или толкла просо, или стирала. При тяжелой работе становилось трудно дышать. Присаживаясь отдохнуть, она клала руку на живот и вспоминала слова из сказания: «Был он больше любого младенца, крепкий и сильный…» В ней жил будущий великий воин, она знала это твердо. Не зря она так много ела - это ее чадо стремилось поскорее набраться сил. Хорошо, что Князь-Медведь то и дело приносил свежую рыбу, подстреленную птицу. Бура-баба велела растирать скорлупу от яиц и добавлять в кашу - а не то, сказала, зубы растеряешь. Бура-баба учила ее обычаям, что ей теперь можно делать, а что нельзя: велела во время еды класть возле себя вторую ложку, но не прикасаться ни к каким охотничьим орудиям, чтобы не отнять у ловца удачу. Дала ей щепки от разбитого молнией дуба и кусочек обмазки от своей печи, чтобы всегда носила при себе. Перед этим она посадила Малушу на лавку, встала на колени перед ней и завязала на ремешке, держа его у Малуши между ног, девять прехитрых заговоренных узлов; на этот науз и
повесила мешочек с другими оберегами. Такого Малуша никогда раньше не видела, но теперь была уверена, что ее чадо защищают все силы Матери-Сырой-Земли. В пятницу - день Макоши - ей нельзя было расчесывать волосы или золить белье. В лунные ночи запрещалось показываться из дома, а если требовалось добежать до отхожего чулана за избой, Малуша укрывалась от луны волчьей шкурой.
        Но вот лес зазеленел, тропки подсохли. Весняки выгоняли скотину на луга, и Князю-Медведю со всех сторон присылали особые лепешки, где внутри было запечено яйцо - они назывались балабки и считались жертвой за то, чтобы лесные звери не трогали стадо в лесу. Часть он оставлял себе - дней десять Малуша питалась почти только этими балабками, - часть уносил в лес и угощал медведицу.
        На Весенние Деды Буре-бабе подносили особы пироги с ячневой кашей. Из Варягино эти пироги и лепешки доставили сыновья Уты, но только, как сказала Бура-баба, не Улеб и Велерад, а Улеб и десятилетний Свеня, младший. Велерада и его сестру Витяну забрал с собой отец, когда отбыл назад в Киев. Кияне уехали уже по воде, оставив в Плескове сани. А теперь Ута передавала Малуше поклон и особый гостинец, спрашивала, хорошо ли ей живется. Малуша через Буру-бабу ответила, что живется ей хорошо и ни в чем она не нуждается. Известие об отъезде княгини с дружиной она встретила с облегчением, но все прочее, связанное с киянами и родичами, казалось ей очень далеким, как полузабытый сон. Дремучий медвежий лес встал между ними стеной, оборвал все связи.
        Топить в избе больше не было нужды, и Малуша готовила на печи снаружи, под навесом - пока лежал снег, она и не знала, что здесь есть летняя печь. Совсем рядом цвела земляника, и Малуша себя не помнила от удивления: никогда в жизни ей не приходилось следить за кипящим горшком, сидя среди зелени ветвей, слушая птиц, глядя на белые звездочки цветущей земляники в траве! Все это походило на сон. А вернее, сном казался киевский двор и его дымная, душная, шумная поварня с длинными очагами, где под присмотром ключников служанки варили каши и похлебки сразу в трех больших котлах. Вспоминая Киев, Малуша порой грустила, как молодуха даже в счастливом замужестве грустит по родному дому. Всегда жалеешь о привычном, о том, среди чего вырос. Как они там все - старшая ключница Беляница, старуха Векоша, десятские Даромил и Чернега? Тиун Богдалец? Эльгины телохранители и служанки? Брат Добрыня? Маленькая княжна Браня и Скрябка, ее нянька? Вспоминают ли ее, Малушу? Или им кажется, что она умерла сто лет назад?
        Но хотела бы она вернуться туда? Чтобы все шло по-старому, и не было у нее никакого ребенка, и Святослав, приезжая к матери, иногда кивал ей мимоходом… Нет. Малуша мотала головой. Этого она не хотела бы. Та Малфа, что носила ключи у княгини, была совсем другой. Малуша нынешняя, в бурой поневе и красном платке, не желала возврата к прежнему, как птенец не желает вернуться в яйцо. И она хотела, чтобы у нее был ребенок.
        Однажды утром Князь-Медведь сказал ей:
        - Пойдем со мной сегодня.
        - Куда? - удивилась Малуша.
        Он никогда не водил ее с собой из дома, кроме как к Буре-бабе.
        - А вот увидишь.
        Узкое, продолговатое лицо его осталось почти неподвижным, но по голосу Малуше показалось, что он улыбается.
        Подперев дверь поленом снаружи, чтобы не везли звери, они вдвоем пошли по тропинке. Но не к Буре-бабе, а в другую сторону. Шли довольно долго; знакомые Малуше окрестности избушки давно остались позади. Миновали болото - здесь была настлана гать, видимо, руками самого Князя-Медведя. Два раза он давал ей посидеть и отдохнуть.
        Но вот наконец они пришли в березняк.
        - Поищи, - сказал Князь-Медведь и сел на траву возле ствола, явно располагаясь отдохнуть, и сбросил личину с головы на спину. - Найдешь что полезное - можешь взять.
        Малуша удивилась - что сейчас можно найти в березняке, для грибов и даже ягод еще рано. Однако послушно двинулась через рощу и вскоре наткнулась на «русалочью» березу: вветвях завиты венки, обвязанные цветным тканцем, у ствола белеет рушник с какими-то подношениями. А на толстых ветвях висят длинные полосы беленой льняной тканины - «русалкам на рубашки». Ведь уже пришло то время, когда перед Ярилиными игрищами девки ходят к березам величать русалок.
        Он про это и говорил, сообразила Малуша. Она сама теперь живет, как русалка: прясть и ткать ей нечего, без добрых людей будет не во что одеться. И дитя не во что запеленать… Не сразу она решилась: все знают, что отданное богам и иным «хозяевам» брать нельзя. Но вспомнила про свой красный платок: она уже месяца три ест хлеб, поднесенный владыкам Нави. Она - одна из тех русалок, что качаются голенькими на березовых ветвях и поют, выпрашивая рубашек себе и своим детям.
        Оглядевшись - точно ли никого из людей рядом нет? - она потянулась, взялась за свесившийся конец тканины и стащила вниз. Тканина была хорошая - ровная, края не волной, плотная, свежая. В укладках годами не томилась, затхлым не пахнет, ни дыр, ни ржавых пятен, ни грязных потеков. Видно, только минувшей осенью и выткана, новым снегом выбелена. Раньше им такие привозили сотнями, когда от княгининых посадников в земле Полянской, Деревской и Смолянской доставляли собранную дань. Косяки льна убирали в клети, а потом служанки шили сорочки для челяди и отроков.
        А эту принесла в рощу какая-то девка-веснянка, просила у русалок хорошего себе жениха. О чем девкам еще просить? Им хоть небо упади на землю - и тогда среди обломков будут жениха высматривать…
        Малуша усмехнулась, сворачивая тканину. Будет чем дитя спеленать и из чего себе рубашку сшить. Обойдя три березы и собрав с них дары, она решила, что хватит: надо и настоящим… то есть другим русалкам оставить. Может, не у нее одной в животе кое-кто шевелится…
        С добычей они пошли обратно. На полпути присели под рябинами, одетыми в белые соцветья - Малуше надо было отдохнуть. Давно перевалило за полдень, на траву падали лучи яркого солнца, горячего уже по-летнему, а здесь была приятная прохлада. Малуша закрыла глаза, вдыхая свежий запах рябинового цвета, травы, земли. Никогда в жизни своей, прошедшей на дубовых плахах киевского двора, она не ощущала такую близость к Матери-Сырой-Земле, такой кровной общности с ней. Обе они носили и приплод свой обещали в один и тот же срок…
        Теперь в лесу уже не было тихо, как зимой: вволнах мягкого шелеста березовой листвы искрами рассыпался птичий щебет. Здесь, в березняке, птиц было куда больше, чем ельнике возле избушки. Тамошних она уже запомнила: дятел, юрок, кукша - ей называл их Князь-Медведь. Малуша уже видела в мыслях, как через год будет сидеть здесь с мальцом на коленях и рассказывать ему, где чей голос. «Кей-кей!» - это кукша кричит, с черной шапочкой и рыжим хвостом.
        - Ку-ку! Ку-ку! - вдруг бухнуло совсем над головой, и Малуша вздрогнула.
        Безотчетно она задрала голову, пытаясь увидеть кукушку в березовых ветвях. Но тут случилось нечто, потрясшее ее даже сильнее.
        Ой, не кукуй ты в поле, серая кукушечка!
        Ты лети-ка в дальнюю сторонушку,
        Унеси-ка мое горюшко великое!
        - донесся из-за стены деревьев протяжный женский голос.
        - Что это? - ахнув, Малуша поспешно поднялась на ноги и прижалась к березе, будто от опасности.
        Только сейчас она осознала, как далек от нее весь род человеческий. Вот уже месяца три она не видела и не слышала других людей, кроме Князя-Медведя и Буры-бабы, - да и те не люди в обычном смысле. Она помнила, что на белом свете полно народу, но в мыслях ее они были далеко-далеко, за какой-то непроницаемой стеной. А услышав живой голос так близко, она испугалась, будто рядом заревело чудовище.
        Ой, да как попрошу я тебя, серая кукушечка,
        Ой как ты летаешь этим чистым полюшком,
        Где ни встретишь ты мою удалую головушку,
        Ты раздели-ка мое горюшко великое…
        - У! У! - протяжно выкрикнула невидимая причитальщица.
        - Ух! - ответил ей другой голос, тоже женский. - Ух!
        - Это что? - с вытаращенными глазами Малуша повернулась к Князю-Медведю, который спокойно лежал под березой и даже не шевельнулся. - Русалки?
        Она знала, что русалки издают крики навроде «у!» и «ух!». И сейчас как раз та самая пора, когда они гуляют в рощах и возле полей. Ей случалось в это время бывать с другими девками в рощах под киевским горами, и всегда их предостерегали от русалок. Но ни разу они их не слышали!
        - Ку-ку! - гулко отозвалась невидимая птица, замыкая чародейный круг. - Ку-ку!
        Ты залети-ка на высокую могилушку,
        Разбуди-ка моего родного батюшку…
        - завел уже новый голос, немного в стороне. И теперь уже два других отвечали ему:
        - У! Ух!
        - Это не русалки. Садись, что ты всполошилась? - Князь-Медведь похлопал ладонью по траве. - Здесь Любомирово льнище близко. Лен сеют да лелёкают.
        - Лен сеют? А причитают чего? У них умер кто?
        - Так это лелёкают, говорю же.
        - Чего делают?
        Порой в речи Князя-Медведя и Буры-бабы попадались незнакомые Малуше слова.
        - Лелёкают, - спокойно пояснил Князь-Медведь. - На кукушку голосят. У вас так не делают разве?
        - Нет.
        - Обычай такой. Как услышишь кукушку - значит, из дедов кто проведать прилетел. Тогда заводят лелёканье - кто кого из своих поминает. И без кукушки можно - когда в поле работают, от пахоты до самой осени. А особенно когда с поля домой назад идут. Голосят, дедов окликают, чтобы в работе помогали. Бывают бабы, что красно лелёкают, они на всю волость славятся.
        И, будто подтверждая его рассказ, со стороны невидимого за березами поля летело:
        Распускалася белая березонька!
        У!
        Прилетела серая кукушечка!
        У!
        А не ты ли прилетела, моя родная матушка,
        Ты послушай про мое великое горюшко…
        Малуша старалась успокоиться, но сердце сильно билось, дитя трепетало в утробе. Разноголосое «У!» звенело над рощей, отражаясь от берез, будто сами деревья причитают. Будто весь воздух вокруг полон невидимыми гостями из Нави, что в эту пору ходят близ живых.
        - А ты знаешь, откуда кукушка взялась? - спросил Князь-Медведь.
        - Откуда? Откуда все птицы. Из Вырия.
        - Слушай, я тебе расскажу.
        Князь-Медведь сбросил с головы медвежью личину и шкуру с плеч. Собираясь в дальнюю прогулку, он надел их на случай встречи с кем-то из людей, но сейчас ему стало жарко. Малуша, пользуясь солнечным светом, вгляделась в его лицо. Князь-Медведь казался ей самым близким на свете существом, кроме будущего чада, они хорошо ладили, но его лицо, виденное по большей части в полутьме, она так и не выучила за эти месяцы. Сейчас, при ярком свете дня, он казался моложе, а рыжевато-русые волосы отливали золотом. Прямые темные брови, пристальный взгляд серых глаз… Темное пятно на левом виске - и правда, похоже на небольшой след медвежьей лапы.
        - Жил в реке Великой водяной, и был он такого вида, как будто змеяка-уж огромный, - рассказывал Князь-Медведь. - Пошла одна девка купаться без рубашки, совсем голая, - он бросил на Малушу насмешливый взгляд, чуть прищурив глаза, - а он и схватил ее. Иди, говорит, за меня замуж. Деваться некуда, пошла она. Он на берегу-то как уж, а в воде вроде как человек. Стали они жить. Родился сын у них, назвали его Соловушка. Через три года заскучала девка и стала просить: отпусти да отпусти матушку проведать. Не хотел ее Уж отпускать, да больно она просила. Он и отпустил. Пошла она с сыном к матери своей. Мать не обрадовалась, что у нее уж речной в зятьях. Поговорили они, и улеглись все спать. А пока девка спала, мать ее поднялась тайком и к реке пошла. Встала там и кричит: ужак, ужак, это я, жена твоя, выходи, забери меня. Он и вышел. А она хвать - и топором голову ему срубила. Аж вся река кровью наполнилась. Дочка ее встала, выходит к реке - а река кровью течет. Поняла она, что мужа ее в живых нет, и от горя сделалась кукушкой. А сын их - птицей соловьем. Вот она все летает, кукует, по мужу своему плачет. И
кто ее слышит - тоже по родным плачет.
        Малуша отвернулась, чувствуя, как глаза наливаются слезами. Раньше, живя в Киеве, она не была такой мягкосердечной, а теперь нахлынули жалостливые мысли. Об отце, убитом минувшей осенью в схватке с дружиной младшего Свенельдича, Люта. О Князе-Медведе, который тоже - не из обычных мужей. И если кто-то сгубит ее лесного мужа, ей не будет пути назад в белый свет. Только и останется жить птицей - между небом и землей.
        Никогда Малуша не ощущала себя дальше от рода человеческого, чем в этот ясный весенний день. Она взглянула на Князя-Медведя: он лег на спину, вытянулся на траве и прикрыл лицо от солнца медвежьей личиной - будто спрятался в свою непостижимую звериную сущность.

* * *
        Больше Малуша в такие дальние вылазки не пускалась. Бродила по окрестностям избы, собирала сперва землянику, потом чернику и малину, потом грибы и сушила все это в печке. К концу лета живот сильно вырос, так что даже обуться ей бывало нелегко. Грудь тоже заметно увеличилась, и Малуша с трудом узнавала себя - стройную девушку, тонкую, как стебелек, что легко носилась меж клетями на княгинином дворе. «Я сама теперь медведица!» - говорила она, тяжело дыша, и Князь-Медведь усмехался в ответ. Не верилось, что это пройдет и она не останется на всю жизнь такой огромной, неповоротливой, тяжелой, как сама земля.
        В дождях и грозах миновал Перунов день. Князь-Медведь вовсе не высовывался наружу, и Малуша сидела возле него, слушая далекие раскаты над кровлей и пожимаясь от веселого ужаса. Однажды среди порывов бури раздался уж очень громкий шум падения; назавтра, когда дождь перестал, оказалось, что неподалеку от избушки рухнула здоровенная ель. Вот тут у Малуши вытянулось лицо от испуга, уже ничуть не веселого - упади такая ель на избушку, могла бы раздавить со всеми тремя обитателями.
        Она уверенно считала себя за двоих, как если бы дитя уже было у нее на руках.
        - Да нет же! - успокаивал ее Князь-Медведь. - Ты глянь, какой сруб - полвека стоит и еще столько простоит, ничего ему не сделается.
        Но Малуша долго не могла отделаться от боязни, что Перун метил-то в них. Промахнулся малость…
        После Перунова дня наступала пора жатвы. На окрестных делянках начинали зажинать озимую рожь, к Буре-бабе потянулись гости с подношениями - приносили небольшие хлебы из новой муки, просили пожаловать на Дожинки. Хлеба ни у кого не было уже месяца два, с тех пор как кончилось старое зерно, но урожай ожидался хороший. «Самое дело, чтобы в хлебе спор был! - объясняла Малуше Бура-баба. - А без спора нет умолота, и сколько ни съешь того хлеба, сыт не будешь. А будет хлеб споркий - съел кусочек, да и сыт, и на весь год хлеба хватит, если в нем спор есть».
        Малуша только дивилась. Раньше она знать не знала, что хлеб бывает со спором или без спора. У княгини на столе он не переводился круглый год, и вся челядь ее была сыта, даже когда весняки уже ели «болотную хлебницу»[10 - Болотная хлебница - водяное растений, из корней которого делали муку.] и толокнянку вместо ржи.
        День ото дня Малуша все больше волновалась и прислушивалась к чаду внутри. Все должно было случиться к окончанию жатвы, к пирам Дожинок. Возле полей она не бывала и не знала, как там у людей, но Князь-Медведь говорил ей, что дело близится к окончанию.
        - Завтра Буру-бабу на «божье поле» повезут, - сказал он Малуше однажды, вернувшись вечером.
        - Для чего?
        - У вас там в Киеве, что ли, и «божьих полей» нет?
        - Это куда князь и княгиня работать ходят? Есть. И Эльга ходила. Я с ней бывала там.
        - Ну вот, хоть это знаешь. У нас тоже князь и княгиня ходят. Завтра будут «бабу резать». За нашей волокушу с лошадью пришлют. Сама уж не добредет, стара совсем стала. Я с ней пойду, а ты останешься. Тебе опасно в такую даль, да на люди.
        Идти на поле Малуша вовсе не хотела - она сама уже боялась, отвыкнув, больших собраний чужих людей. Но страшно было остаться одной на весь день или даже на два. Ведь если «режут бабу» - значит, жатва закончена. Отеки с ног у нее уже сошли, живот опустился и дышать стало заметно легче, а Бура-баба говорила, что это признак скорых родов. Несколько раз она замечала, как напрягается живот. Что если у нее все начнется прямо завтра, а она одна в лесу?
        - Завтра не начнется, - утешал ее Князь-Медведь. - Бабка ж тебе рассказала, чего ждать. Да и начнется - оно не вдруг все пройдет. Мы воротиться успеем.
        Малуша хотела ему верить. Что изменит один день? Ну, два - Князь-Медведь и Бура-баба вернутся по своим избам завтра к вечеру.
        Вот Князь-Медведь простился с ней и ушел. Малуша проводила его до начала тропы и, хотя его спина, покрытая бурой шкурой, сразу исчезла, растворившись среди таких же бурых еловых стволов, не сразу вернулась к избе, а еще постояла, глядя ему вслед.
        Там, куда он ушел, начиналась тропа в белый свет. Сейчас Малуша впервые подумала, что когда-нибудь - после родов, - ей придется туда вернуться. Она живет здесь уже полгода - половину дозволенного срока. Раньше этот год казался беспредельным и она лишь привыкала к новой жизни, но теперь, добравшись до середины пути, уже невольно высматривала в тумане его конец.
        Но она не хочет отсюда уходить! Здесь ее дом, думала Малуша, присев на лавочку возле летней печи и глядя на избу, полузарытую в землю. Сруб из бревен в обхват, дерновая крыша, крошечное оконце… Здесь ей было хорошо. А что ждет ее и дитя там, в белом свете? Одна неизвестность.
        Бура-баба стала совсем стара… А что если она возьмет и умрет? Понадобится новая на ее место. Малуша невольно прикинула на себя: что если она останется жить в избе Буры-бабы, исполнять ее обязанности?
        Сидеть стало как-то мокро. Поднявшись, Малуша обнаружила на сорочке влажное пятно чего-то клейкого. От испуга облило дрожью. Ой божечки! Неужели… а никого нет и два дня не будет.
        Живи она в Варягине, Ута не оставила бы ее одну в такой час, хоть небо падай на землю!
        Но делать было нечего. Глубоко дыша и стараясь собраться с духом, Малуша отправилась в избу и прилегла.

* * *

«Божье поле» было невелико - как велит обычай, двенадцать шагов в длину и столько же в ширину. Однако, несмотря на невеликие размеры, именно оно обеспечивало хлебом всю землю плесковскую. Рядом высилось святилище на пригорке, окруженное рвом с земляной перемычкой, ведущей к входу. Высокие дубовые идолы с площадки взирали на «божье поле» уподножия пригорка - оно не входило ни в чьи родовые угодья и принадлежало только богам. Вокруг не было иных полей - святилище окружали могилы, и сами деды круглый год оберегали «божье поле» ижизнь своих внуков. Весной плесковский князь первым принимался здесь за пахоту, потом за сев; все работы годового круга начинались здесь, при свидетельстве старейшин всех окрестных родов. Здесь княгиня первой начинала жатву и здесь ее первой заканчивала.
        Ближе к вечеру на «божье поле» собралась нарядная толпа: отцы с цветными поясами на беленых сорочках, матери в красных поневах. Пришли князь Судимер и княгиня Льдиса. В рушнике княгиня принесла серп.
        Как покатилося золотое праведное солнышко
        Только не в ту сторону, где моя удалая головушка,
        Покатилося за лесыньки за дремучия,
        - начала княгиня, встав у края поля и подняв к небу руки с серпом.
        Покатилося золотое праведное солнышко
        В подзакатную дальнюю сторонушку,
        Передай-как ты, золотое солнышко,
        Наш поклон дедам нашим родным, родителям…
        - У! - единой грудью выдохнула сотенная толпа. - Ух!
        И казалось, кости дедов содрогнулись под покровом земли, отвечая на общий призыв.
        Княгиня принялась жать рожь, продвигаясь встречь солнцу - так положено при завершении этого важнейшего в году дела, подводящего итог всем годовым трудам.
        Попрошу я тебя, праведное солнышко,
        Передай ты от меня поклон низенький
        Моему родному доброму батюшке…
        - начала свою речь Ута.
        Она стояла впереди всех нарядных женщин, как самая знатная после княгини. Имеющая внуков, она уже не могла носить красную поневу и надела темную, но ее белый вершник был обшит узорным синим шелком, грудь украшали ожерелья из стеклянных и сердоликовых бусин, на синем очелье под белым шелковым убрусом блестел тканец из голубых шелковых и золотых нитей, с золотыми подвесками моравской работы. Дорогие уборы Уты, привезенные из Киева, славились по всей округе. Сама она к сорока годам заметно постарела - немного исхудала, побледнела, потеряла несколько зубов, на лице появились морщины, но даже сквозь них еще виден был облик юной миловидной девушки, какой ее знали в родных краях двадцать пять лет назад. Это сказывалась ее чистая, самоотверженная душа, не постаревшая ничуть, несмотря на бесчисленные испытания. С годами куда лучше стала заметна ее несгибаемая внутренняя сила - негромкая, неприметная, но всегда готовая подать помощь и заботу любому, кто в ней нуждался, но теперь подкрепленная богатым жизненным опытом.
        Ты взгляни, красное праведное солнышко
        На мою на бессчастную головушку,
        Ты найди на чужой дальней сторонушке
        Дорогих моих родимых детушек,
        Ты поведай им, мое солнышко,
        Как живу я, сиротинушка бесчастная
        С одной моей малой серой пташечкой…
        - У! - единым голосом вскрикивали женщины, присоединяясь к зову.
        У многих были слезы на щеках - причитающий голос бередил сердца, жалобил. Но так и нужно: деды тоже слышат. Деды помогают… Сейчас была пора говорить с мертвыми языком печали и слез, чтобы приблизить грань Нави и растворить ее незримые ворота.
        Под голошение княгиня постепенно продвигалась по полю, шаг за шагом приближаясь к дальнему краю. Когда-то княгиня Эльга сосватала младшую дочь Сванхейд из Хольмгарда за своего вуйного брата Судимера. В то время жених был младшим из сыновей Воислава и никто не думал, что варяжка Альдис когда-нибудь станет княгиней. Но она так хорошо здесь прижилась, что сегодня, видя ее в красной поневе и белом вершнике, обшитом красным шелком, никто и не подумал бы, что родилась она в старинном гнезде варяжских князей на Волхове. Даже по-славянский она говорила так, как говорят все здесь.
        Все собравшиеся следили за княгиней; по мере того как она продвигалась к краю поля, волнение возрастало. Пошел гул, неясный ропот. «Вон она, вон! - полетело по толпе, пока еще невнятно. - Вижу! Ой, божечки!»
        Ута тоже бросила взгляд на крайние ряды ржаных колосьев. Княгине оставалось пройти шагов пять, и было заметно, что в одном месте, на самом западном углу, рожь стоит не ровно, как везде, а раздвинута чем-то крупным. За стеной колосьев просматривалось нечто темное… косматое… Пробирала жуть: казалось, там сидит во ржи медведь… или что похуже. Кто-то из тех, кто вышел из-под земли, из могильных холмиков, разбуженный и призванный голошением. И хотя Ута знала - что, и кто там, и зачем, - детский страх перед неведомым не отпускал и сейчас. Вот сейчас Навь оторвется от земли и явит себя…
        Когда внезапно рожь шевельнулась, не одна Ута вздрогнула - содрогнулась вся толпа, полетел испуганный крик.
        - Вон она! - вразнобой закричали десятки голосов.
        - Видите ее? - крикнул князь Судимер, повернувшись к толпе.
        - Видим! Видим! - ответила ему сотня голосов.
        - Так гоните бабу!
        - Побежала, побежала!
        Старшие женщины устремились вперед и окружили угол поля, где что-то шевелилось. В вытаращенных глазах отражался ужас встречи с Навью и восторг от сознания важности предстоящего дела. Такова Навь: страшно встать с обителью смерти лицом к лицу, но лишь оттуда выходит обновленная жизнь.
        Княгиня стала жать быстрее, ловко хватая в горсть пучки ржаных колосьев и ударяя по ним серпом. Делая шаг за шагом, она близилась к западному углу.
        Разноголосые крики вылились во всеобщий вопль. Из колосьев поднялась старуха - в темной одежде, в накидке мехом наружу, в красном платке и в берестяной личине с клювом. Дети завизжали не шутя; кто-то пустился бежать, кто-то спрятался за мать, иные припали к земле. Толпящиеся у кромки поля вопили изо всех сил, будто выстраивая из крика непреодолимую для беглянки стену.
        - Пожиналка! Баба-Пожиналка! Бежит, бежит!
        - Хватай ее! А то уйдет!
        - У! У! Беги, Баба, беги!
        Старуха эта не могла бы убежать от толпы народа - для этого она была слишком стара. Но в детстве Ута слыхала рассказы, что иной раз Пожиналка оказывалась такой ловкой, что ее приходилось гонять по всему полю, прежде чем выйдет загнать в последний ряд и там «зарезать». Однако и эта баба не сдавалась легко; приплясывая, она качалась туда-сюда, делая вид, что вот-вот проскочит между шарахавшимися от нее женщинами и даст деру в лес - только и видели. А этого никак нельзя было допустить - с ней убежал бы и «спор», вся питающая жизнь сила собранного урожая.
        Княгиня делала последние шаги к западному углу; Баба перестала метаться и замерла.
        - Режь ее! Режь! - орали со всех сторон.
        Льдиса взмахнула серпом над головой старухи; на разрумянившемся лице, в светлых глазах княгини был такой ужас, как будто ей предстояло совершить настоящее убийство. Она проделывала этот обряд не первый год, но у нее каждый раз дрожали руки: иот напряжения поспешной работы, и от сознания важности действа. Зарежь она Бабу неправильно, и в жите не будет «спора», все труды на нивах окажутся напрасны! Один ее удар мог защитить благополучие всего рода плесковчией - или погубить. Глядя на нее, Ута подумала: велите Льдисе ударить серпом по горлу старухи, под самый край личины - она сделает это, прольет горячую кровь на корни последних колосьев… Как это и делали в незапамятной древности, ежегодно отдавая Матери-Сырой-Земле самую близкую к ней старую мать в возмещение понесенных трудов.
        Но Льдиса лишь взмахнула серпом по воздуху, а Баба упала - головой под последний пучок колосьев. Возбужденный крик толпы перешел в ликующий - добыча настигнута, жертва принесена! Княгиня остановилась над телом, опустив серп и тяжело дыша. Женщины встали в круг.
        - Зарезали, зарезали! - кричали у поля. - Конец Бабе!
        Ута, Предслава и еще несколько большух подошли к Льдисе с красными лентами и синими цветами в руках. Прочие запели, двигаясь по кругу - мелко переступали ногами вбок, притопывая и прихлопывая.
        Баба ты, баба!
        Выйди за нашего деда!
        Наш Дед богатый!
        Борода лопатой!
        Три овина хлеба!
        Хрен по колено!
        Княгиня отдала Уте серп - та приняла его в рушник, не прикасаясь рукой, - и стала заплетать колосья последнего пучка в косу. Ей подавали ленты, цветы, так что косы вышла толстая, яркая, желто-красно-синяя. Отдавшая все силы и погибшая как старуха, земля снова становилась невестой, ожидающей посева. Ута вздохнула тайком: земля старше всех смертных женщин, но быстрее всех становится вновь молодой. Она проходит путь от ждущей девы до мертвой старухи за неполный год, а дочерям ее остается лишь вечно стремиться вслед, без надежды догнать.
        Баба лежала неподвижно, притворяясь мертвой. Закончив плести, Льдиса опять взяла из рушника серп и отрезала колосья с верхушки косы. Это и был «спор», выросший над жертвенной кровью Бабы, святыня, которую надлежало бережно хранить до нового сева, до весны.
        Княгиня перевязала «спор» красной тканой лентой, наклонилась и положила его на грудь Бабы.
        - Умерла! Умерла! - кричали женщины, уже охрипшие.
        Лежащую Бабу стали забрасывать травой, соломой, даже землей - хоронить. Другие женщины тем временем метали сжатые колосья в копны, освобождая место на «божьем поле».
        Но вот главное было сделано. Раскрыли корзины и короба, расстелили скатерти на земле. Принялись выкладывать угощение - хлеб, пироги, жареных кур, кашу, кисель, яйца. От каждого небольшую часть подносили Бабе и клали возле нее, приговаривая:
        - Угощайся, Баба! Мы тебя покормили, и ты нас кормить не забывай!
        Женщины сели на копны, мужчины - на землю, и все принялись угощаться сами. Княгиня разливала брагу и пиво, каждый большак, получив чашу, кланялся, поднимал чашу к небу в стороне святилища, приглашал Перуна разделить питье и отливал немного наземь, потом опять кланялся и пил сам.
        Стоял гомон, смех. Заиграли рожки, начались пляски. Матери родов притопывали, выплясывали на ниве, покормленной и уваженной в благодарность за тяжкий труд - рождение хлеба для рода людского.
        Баба лежала не шевелясь, будто и правда умерла. Правая рука ее покоилась на груди, оберегая нечто ценное, но под наваленной соломой этого никто не видел.

* * *
        Первый день все оставалось по-прежнему - Малуша не чувствовала ничего особенного. Искала себе занятия по хозяйству, но толочь просо или молоть зерно боялась - как бы тряска и усилия не подтолкнули дитя наружу, пока никого рядом нет. Иногда низ живота потягивало, но было совсем непохоже на то, чего она ожидала. Сама себе она казалась сосудом, полным до краев - качнись, и выплеснется. Или мешком, набитым сверх всякой возможности - только тронь, и лопнут швы, и потечет спелое зерно…
        Заснула она почти спокойно, только ворочалась, как обычно, выискивая поудобнее положение для живота и не находя. А проснулась в темноте от ощущения, что лежит в луже. Сорочка ниже пояса и настилальник были мокрыми. Кое-как Малуша встала, на ощупь нашла другую сорочку, прикрыла шкурой мокрое пятно на постели и опять легла. Это был еще один грозный признак, что дело близится к разрешению. Через сутки она или получит на руки младенца - или будет лежать здесь мертвой.
        Когда к утру начались первые, еще слабые схватки, Малуша едва не утратила мужества. Пока было не больно, но говорят, поначалу всегда так. Вот потом такое начнется, говорят, что захочешь умереть поскорее. А она одна…
        Рассвело, лес стоял тихий: птицы давно отпели. Туман рассеялся, высохла роса на паутине меж стеблями травы, солнечный свет заливал поляну перед избушкой, как стоячая золотая вода. Малуша смотрела наружу через открытую дверь - так ей было спокойнее. Но ощущение беспредельности лесной пустоты подавляло ее. Что если они вернутся - Бура-баба и Князь-Медведь - а она лежит здесь мертвая… как горько, как обидно! Малуша рукавом вытерла слезы жалости к себе. Она умрет в полном одиночестве и даже не сможет ни с кем проститься! Даже с этой странной лесной семьей, что ее приютила! А уж кровная родня и знать ничего не будет… Им и невдомек, что не вернется их Малфа из леса дремучего, никогда, никогда!
        Пока между схватками оставались долгие промежутки, Малуша вставала и расхаживала по избенке - от двери к дальней стене, потом обратно. Если она лежала, ей казалось, что ее затягивает бездна; на ходу было легче, она ощущала себя живой. Ей предстояло пройти долгий путь, чтобы вынести свое чадо из бездны в белый свет, и она совершала этот путь ногами - так ей было спокойнее.
        Когда схватки стали сильнее, а промежутки сократились, Малуша уже не покидала лежанки. Вот если бы здесь была мать! Малуша закрывала глаза и воображала рядом Предславу: как будто та склоняется над ней, держит за руку… Мать хорошо знает, что и как - она рожала восемь раз…
        Схватки усиливались, но одновременно сознание затуманивалось. Малуша жила как будто сразу в двух мирах: водном она лежала на волчьей шкуре, всеми покинутая в глухом лесу, а в другой ее окружали какие-то три женщины, и она знала, что это Ута, Предслава и Обещана, ее подруга-бужанка, хотя они все три никак не могли сюда попасть. Но и сама она была не здесь, в избушке, а в какой-то палате вроде тех, о которых так много рассказывали Эльга, и Ута, и Святана, и мать, и другие женщины, ездившие с княгиней в Царьград. Малуше мерещились стены из красного марамора, золотые столпы, узорные полы - так ясно, будто она их видела своими глазами, хотя знала только по рассказам. Или это она видит свою кровь? Потом все заволакивала глухая тьма…
        Новая хватка опоясывала болью, и Малуша, очнувшись, обнаруживала, что спала! Как она могла заснуть в такой час? И сколько времени прошло? Этого она совсем не понимала.
        В открытую дверь по-прежнему струился дневной свет, значит, день еще не прошел. Но Малуша не удивилась бы, скажи ей кто, что уже не первый день она лежит здесь…
        Лежит? Вынырнув из очередного провала, Малуша обнаружила, что стоит на коленях на постели, упираясь в стену, и шумно, натужно дышит открытым ртом. Так было гораздо легче, чем лежать.
        - Ох, матушка… - задыхаясь, звала Малуша, страстно желая, чтоб ее мать оказалась рядом.
        Предслава перенесла все это восемь раз, не умерла и вполне здорова. Малуша помнила, как рождались пятеро ее младших братьев и сестер, детей матери от Алдана - быстро, Предславу до бани не всегда успевали довести! Но то младшие… А первые родины - дело долгое, все так говорят.
        У Предславиной бабки, Сванхейд, было одиннадцать детей. Она жива до сих пор, хотя от детей ее в живых почти никого не осталось. Только Тородд и Льдиса, нынешняя плесковская княгиня… Вскрикивая, Малуша зачем-то принялась вспоминать: Альвхильд умерла в Хольмгарде, девушкой, не дождавшись свадьбы - ее собирались выдать за Олега, Малушиного будущего деда. Ингвар погиб… Хакон умер в Смолянске… Мальфрид, ее бабка, умерла у ляхов… Эти люди, почти ей не знакомые, обступали лежанку, их полуразмытые лица лезли на глаза, и Малуше хотелось просить: уйдите, не мешайте, мне и без вас худо… Не тесните, дайте дышать!
        Но Сванхейд все живет и живет… И она, Малуша, будет жить… По женской ветви она из очень прочной породы… У нее тоже будет потом одиннадцать детей… главное, справиться с этим, первым.
        Сама Сванхейд откуда-то взялась рядом с ней, положила руку на плечо. Малуша воспрянула духом: именно этого она и хотела. Чтобы рядом была какая-то опытная женщина, знающая, как все должно идти, способная помочь. Она никогда не видела своей прославленной прабабки, но сейчас ничуть не удивилась, что та каким-то чудом перенеслась из далекого Хольмгарда в эту глушь.
        - Ну вот, хорошо-то как идет! - донесся до нее голос Сванхейд, как наяву. - Хорошо ты встала, молодец. Ну, давай, тужься!
        - Я вот чуял, что без нас все начнется… - раздался где-то поодаль мужской голос. - Как ты, бедная моя?
        - Не трожь ее. Поди на солнышке посиди! А ты вдыхай поглубже и тужься, животом тужься! Чтобы сила низом шла. И дыши, а не кричи! Чем больше кричишь, тем больнее.
        Малуша безотчетно послушалась, начала усиленно дышать… Очнулась. И вдруг увидела то, что было на самом деле: возле нее стояла Бура-баба, без личины, в красном платке, а у двери застыл Князь-Медведь, тоже с открытым лицом.
        - Вы… воротились? - выдохнула Малуша, еще не веря, что хотя бы эти двое - не из ее бреда.
        - Воротились! - Бура-баба ласково потрепала ее по плечу и отерла ей потный лоб. - В самую пору! А то на пустое место мертвецы сбежались было - учуяли кровь живую. Ступай, Медвежка, воды принести да там на печке погрей, скоро будем гостя обмывать!
        От ее бодрого, уверенного голоса Малуше стало веселее: Бура-баба знает, что и как будет. Уже скоро, думала она, дыша и тужась «низом». Гостя обмывать… это она про дитя… гостя с той стороны… из колодца небесного, из бездны преисподней… Сбежались… мертвецы сбежались, она сказала. Толпа мертвых родичей собралась, провожая еще одного на этот, на белый свет. Выпроваживая… Ну, подтолкните! Чего встали?
        - Толкай… те! - в досаде вскрикнула Малуша.
        - Вот что я тебе добыла! - Бура-баба взяла ее руку, разжала стиснутый кулак и вложила в ладонь нечто жесткое, длинное, колючее. - Это «спор»! Самый «спор» иесть! Принесла тебе колосок. Держись за него.
        Перевязанный красным пучок «спора» с «божьего поля» вместе с последним снопом отнесли в святилище, чтобы он там хранил силу для будущего урожая. Никто не заметил, что Бура-баба сунула к себе за пазуху один колосок, самый толстый. Ей требовалось немного «спора» на подмогу тому колоску ее рода, которому только пришла пора проклюнуться на свет.
        - Держи его - он тебе силу придаст, а младенцу крепость. Ну, давай! Мать-Сыра-Земля в помощь!
        Малуша изо всех сил сжала колос в ладони и глухо закричала. Она сейчас умрет, она больше не может… и повалилась назад, на шкуру. Между ног ее остался лежать какой-то мокрый трепещущий комок. Она не разу поняла, что это такое, но ощутила облегчение - как будто та мать-земля давила на нее всем весом, а теперь сошла.
        - Вот и родился у медведицы медвежонок! - весело воскликнула Бура-баба и наклонилась, чтобы перевязать и обрезать пуповину.
        Малуша лежала на спине, закрыв глаза и тяжело дыша. Она испытывала несказанное облегчение и ничего больше не желала в целом свете - даже стола царьградского. Вот теперь она стала зрелой женщиной, точно знающей, что к чему - где настоящее горе, где истинное счастье.
        До нее доносился плеск воды, приговор Буры-бабы:
        - Как не ведает сей гость ни своего имени ни прозванья, не ведает ни отца ни матери, ни роду ни племени, и ни страсти и ни боязни, в голове ни ума ни разума, в ногах ни скорого ни тихого хождения, так бы не ведали его ни хвори ни болезни, ни сглазы, узоры, прикосы и порчи, ни беды ни печали…
        - Кто? Кто там? - нетерпеливо шептала Малуша, будто при звуке шагов долгожданного гостя.
        - Шишечка! - бросила Бура-баба, окончив заговор. - Я так и ждала.
        - Дай мне глянуть! - Малуша приподнялась, убирая волосы с потного лица.
        Хотела сама проверить, как будто Бура-баба могла ошибиться сослепу, мальчика держит на руках или девочку. Охватило жгучее любопытство, захотелось поскорее взять его, рассмотреть…
        Верно ли он жив?
        Бура-баба подошла, неся на руках что-то шевелящееся. Доносился слабый крик. Младенец лежал на обрывке старой рубахи Князя-Медведя - полагается в отцовскую завернуть, а другого отца у дитяти нет. Малуша торопливо схватила его. Младенец уже был обмыт и перепоясан красной шерстяной ниткой - первый оберег, привязка к свету белому. Темные мокрые волосики, закрытые глазки-щелочки, красный вопящий ротик… Мордастый какой! Она приложила его к груди, и мальчик живо принялся сосать, как будто ему уже рассказали, что нужно делать на этом новом для него свете.
        - Бойкое дитя, сразу видать, - Бура-баба остановилась перед лежанкой и сложила руки. - Своего не упустит. Как тебе сынок?
        Малуша засмеялась в ответ. Она жадно разглядывала деловитое и недовольное личико, пытаясь отыскать в нем сходство со Святославом. Ничего такого она не видела - какой-то толстый лягушонок, а не княжий сын, - но это ее не огорчило. Мысль о Святославе сейчас не причинила прежней боли, да и показалась куда менее важной, чем прежде. Весь мир сдвинулся, у него появилась новая ось, новый бел-горюч-камень, начало и основа всего. Новый, самый важный князь лежал у ее груди и усердно сосал. Потом выпустил грудь, привалился к ней и заснул.
        Малуша осторожно переменила положение, подложив дитя к себе под бок. Когда-то она, глупая девка, хотела сидеть на беломраморном княжеском троне. Но даже если бы это удалось, едва ли она тогда чувствовала бы себя владычицей мира с той же полнотой, что и сейчас.
        В иных семьях дети что цыплята - сколько народилось, сколько умерло, и родичи не помнят. Но здесь, в огромном дремучем лесу, этот единственный ребенок был что новорожденное солнце в глухом зимнем небе. То самое солнце, о котором она столько думала в темные дни Карачуна. Целый век миновал с тех пор - и народился новый.
        - Как называть будем? - спросила Бура-баба, поднося ей теплое питье, пахнущее «гусиной травой».
        Малуша осторожно просунула свободную руку под изголовье и нашла там ржаной колосок.
        - Спор, - она улыбнулась, вспомнив, как подбодрил ее этот дар. - Или Колосок.
        - Ну, пусть будет Колосок или Споринок, - засмеялась Бура-баба. - Вся сила нив плесковских ему досталась. Пусть будет плодовит, как колос золотой, богат, как земля, щедр, как солнце красное. Жить ему сто лет, родить двенадцать сыновей, двенадцать дочерей! Самый высоким побегом вырастет от дерева того, что предрекала я бабке его Ельге.
        - Самым высоким… - прошептала Малуша, как зачарованная. - Да будет крепко слово твое.
        Малуша склонилась и прижалась щекой к теплой головке младенца. За растворенной дверью вечерело, но ей казалось, что сияющий золотом день теперь будет стоять вечно.

* * *
        Еще три дня Бура-баба оставалась в медвежьем логове с Малушей, а хозяин в это время жил в избе старухи и вместо нее сторожил ворота Нави. Малуша чувствовала себя неплохо, но Бура-баба запретила ей вставать до истечения трех дней. Она подносила Малуше дитя, чтобы покормила, а потом мыла, пеленала и укачивала его сама. И Малуша дремала, слушая, как Бура-баба поет над ее ребенком:
        Она гнула люльку - с дуба кору,
        Пеленки рвала - с клена листья,
        Свивальник драла - с липы лыко.
        Повесила люльку на белу березу,
        Стала прибаюкивать:
        «Ты баю, дубовик, ты баю, кленовичок,
        Ты баю, липовичок, ты баю, березовичок»…
        Малуше виделись деревья, склоняющие зеленые пышноволосые головы над люлькой ее чада; заклинающая песнь навевала покой и веру, что хоть у сына ее нет человеческого рода, нет отцовской рубахи, чтобы завернуть, за ним стоят могучие силы самой земли, и они не выдадут.
        «Нет, моя мати, не дуб мне родитель,
        Не клен мне батюшка, не береза мне матушка.
        Есть у меня отец - удалой молодец».
        Когда-нибудь она расскажет ему о том удалом молодце - удалее всех на свете, - что был его отцом. Но сейчас пусть баюкают его дуб и береза, клен и липа.
        «Дай Велес дитяти камнем лежати!» -
        «А тебе бы, мати, горою стояти!» -
        - пела Бура-баба, наделяя их обоих крепостью и мощью всего самого крепкого, что есть в белом свете.
        Дай Велес дитяти щукой в море плыти! -
        А тебе, мати, берегом лежати! -
        Дай Перун дитяти соколом летати! -
        А тебе бы, мати, березой стояти! -
        Дай Перун дитяти конем владети! -
        А тебе бы, мати, в терему сидети,
        В терему сидети, на меня глядети…
        И Малуша засыпала, ясно видя, как сидит в золотом терему и смотрит на ловкого, красивог о всадника за оконцем - это он, ее сын, витязь и всадник, ясный сокол…

* * *
        На четвертый день Бура-баба, показав, как пеленать и обмывать младенца, отправилась к себе, а для Малуши началась новая жизнь: кормить, качать…
        Белья ей хватало: сперва выручили те холстины с весенних русалочьих берез, а потом, дней через десять после родов, Князь-Медведь однажды явился, нагруженный двумя большими коробами. В одном были пеленки, готовые сорочки для Малуши и дитяти, беличьи одеяльца, чулки, рушники. Во втором коробу, поменьше, были три куриные тушки, яйца, сыр, коровье масло, кусок свинины и пироги из пшеничной муки. «К Буре-бабе принесли, - пояснил он. - Для тебя гостинец». Малуша спросила, кто принес, но Князь-Медведь только повел рукой: не знаю, не спрашивал.
        Малуша сама спросила, когда через несколько дней пошла проведать Буру-бабу.
        - Две жены приходили, - ответила та. - Кланялись тебе и передали.
        - Это моя мать была? - волнуясь, спросила Малуша. - И Ута?
        У нее даже слезы выступи. Не раз она уже подумала, как хорошо было бы показать дитя своей матери, Алдану, Уте, Кетилю и прочим. И даже князю Судимеру с его княгиней, если соизволят явиться в Варягино. Ведь Малушино дитя - родня и им тоже. Княгине Льдисе - даже довольно близкая. И вот родичи вспомнили о ней сами!
        Откуда же они узнали, что она уже родила, что все благополучно, что она и чадо живы? Должно быть, присылали кого-то еще раньше?
        Но Бура-баба не стала отвечать, только недовольно жевала беззубыми челюстями.
        - Скоро в Навь как в гости на блины ходить начнут! - буркнула она погодя.
        Малуша поняла ее недовольство: грань Нави, которую надлежало пересекать надлежащим образом и по важному поводу, с трепетом и страхом, оказалась проницаема для простых родственных гостинцев новоявленной матери.
        - Еще бы каши горшок принесли, - добавила Бура-баба.
        - Но если бы я умерла, родичи ведь ходили бы на могилу с гостинцами, - робко ответила Малуша. - Вот и они… чего тут худого?
        Но сама знала, что кривит душой. Предслава и Ута, если это были они, принесли ей все это не потому, что она умерла. А как раз потому, что для них она оставалась живой и они о ней тревожились. От этой мысли щемило сердце. Значит, не забыли, не оторвали и отбросили ее, как гнилой побег…
        А Бура-баба почему-то этим и была недовольна…
        Теперь Малуша всякий день ходила на ручей стирать пеленки, взяв с собой дитя. Пока она работала, Колосок спал рядом на мху. Тут же она присаживалась его покормить. Но чем дальше холодало, тем труднее становилось управляться с этими делами. Быстро миновало последнее тепло осени, лес пожелтел и стал облетать. Снова начали топить печь в избе - прощай, летний вольный воздух, здравствуй, дымная горесть!
        Однажды, переделав все дела и затопив печь, Малуша уже на закате вышла вместе с чадом посидеть снаружи, чтобы не глотать дым. Качая дитя, она поджидала Князя-Медведя, как вдруг из чащи послышался стон.
        От неожиданности Малуша вздрогнула и подскочила: кровь заледенела в жилах. Кто здесь? Откуда взялся? Проведя в лесу более полугода, она привыкла, что близ ее жилья никого нет - только Князь-Медведь да Бура-баба.
        Солнце садилось, за деревьями сгущался вечерний лесной мрак. Веяло влагой, будто сама земля выдыхает устало, а из ее приоткрытого рта вылетают серые тени - навьи. Осень - время дедов. Но это в городцах и весях для дедов накрывают стол и кладут ложки по числу умерших, а здесь, в лесу, их никто не кормит. И бродят они меж стволов, ищут сами себе поживы…
        Стон повторился - протяжный, гулкий, полный муки. Он шел откуда-то из-за деревьев, но за бурыми стволами толстых елей Малуша не могла разглядеть, кто там.

«Да это не человек!» - сообразила она. Это дух какой-то беспокойный мается или леший никак уснуть не может. А она без всякой защиты… и дитя…
        Вскочив, Малуша белкой прыгнула в избу, захлопнула дверь и накинула засов. Здесь было довольно дымно, но лучше сесть пониже и потерпеть дымовую завесь над головой, чем попасть в зубы голодной нечисти!
        Положив дитя на лежанку, Малуша приблизилась к оконцу. Из леса донесся гулкий тяжкий вздох, вылетевший из чьей-то огромной груди.
        Ну точно, леший! Малуша схватилась за оберег - щепки громового дерева, что Бура-баба дала ей прошлой весной; она с тех пор так их и носила, снимая только в бане. От испуга и потрясения у нее даже рот приоткрылся. В жилах до сих пор ощущался холод.
        К чему эта нечисть явилась? За ней? За чадом? Чуют, упыри, сладкую княжескую кровь!
        Малуша огляделась, взяла из-под лавки топор и положила под закрытой дверью, лезвием наружу. Теперь не войдет, не посмеет. Застыла, прислушиваясь.
        Опять стон - нечеловеческим голосом, утробным, полным неосмысленного страдания. Так стонут неупокоенные мертвецы, погибшие дурной смертью, потерявшие тропу меж Явью и Навью, не в силах ни жить, ни умереть по-настоящему.
        Дитя завозилось, захныкало. В ужасе Малуша бросилась к нему: сейчас упырь услышит! Схватила чадо, прижала к груди. Младенец захныкал громче, вскрикнул, готовясь заплакать. За неполных два месяца он подрос и уже не напоминал толстого лягушонка - мальчик стал очень приятный на вид, и Малуше казалось, что в голубых его глазенках она видит сходство с соколиными очами Святослава.
        Чтобы успокоить дитя поскорее, она дала ему грудь. Мальчик затих, принявшись за дело, только еще хмурил лобик. Малуша оглянулась на оконце. Руки, державшие дитя, дрожали. Оно же не войдет сюда… то, что там стонет?
        Стон и шумное дыхание раздались уже совсем близко. Малуша скривилась, кусая губы и подавляя желание заплакать. Наклонилась над ребенком, ожидая, что вот-вот в оконце заглянет какая-нибудь жуткая морда… вроде харь, которые надевают на Карачун, только еще хуже. Но оконце не закрыть - печь топится, от дыма задохнешься. Может, хотя бы дым отгонит упыря?
        Малуша бросила сердитый взгляд на оконце. Какой Встрешник ее занес в эту глушь, где упыря среди бела дня встретить легче, чем живого человека? После родов, когда на нее свалились заботы о младенце, жизнь ее стала совсем нелегкой. К работе она и раньше была приучена, но полоскать белье в холодной речной воде ей у княгини все же не доводилось. Теперь постоянно приходилось разрываться между горшками в печи, дитем, стиркой, жерновами. Ночью она держала дитя при себе, уложив под бок, чтобы своим плачем не мешало спать Князю-Медведю и можно было кормить, не вставая, если проснется и закричит. Сама спала вполглаза, чтобы не придавить ненароком чадо - это называется «заспать дитя». Сколько таких чад было «заспано» матерями, смертельно уставшими на сенокосе или на жатве!
        Дома в Киеве, еще пока мать не уехала, Малуша часто нянчила сводных братьев и сестер. Особенно двух младших, которые родились, когда ей уже было девять-десять лет. Но не ночами - для этого имелись няньки-челядинки, да и днем можно было позвать на помощь брата Добрыню. Теперь же позвать было некого. Ни братьев, ни челяди у нее здесь нет. Иной раз Малуша засыпала, сидя с ребенком на руках, пока он сосал; вздрогнув, приходила в себя, в ужасе хватала дитя покрепче. Уронишь - головой ударится, на всю жизнь дурным останется.
        Наконец стоны за оконцем стихли. Но Малуша так и не решилась больше выйти наружу и не отперла дверь, пока Князь-Медведь, удивившись, почему не открывается, не налег плечом. Думал, перекосило, заклинило. Он так редко встречался с запертыми дверями, что постучать в собственное жилье ему просто в голову не пришло.
        - Да это лось был, - хмыкнул он, когда Малуша рассказала ему, что случилось. - Гон у них. Ходят, вздыхают… Но ты верно сделала, что в избу ушла. А то мог бы и броситься. Они дурные сейчас…
        Еще дней десять-двенадцать, пока Князь-Медведь не заверил, что гон окончился, Малуша боялась выходить в лес. Отправлялась только в полдень, когда солнечные лучи хотя бы делали лес не таким страшным, хоть уже и не грели. Князь-Медведь уверял ее, что лоси стонут только на закате и на рассвете, а днем молчат, но утешало это ее мало - а вдруг тайком подкрадется? Завидит ее, на коленях у ручья, примет за лосиху… а как поймет, что ошибся, как наподдаст рогами… Дитя она с собой не брала, оставляла в избе, подперев дверь снаружи. И бежала бегом обратно, заледеневшими руками прижимая к себе лукошко с тяжелым мокрым бельем. А что если зверь какой забрался и унес дитя? Ее обливало ужасом от этой мысли, она так и видела: волк, лисица, рысь… Увидев издали закрытую дверь с поленом на прежнем месте, она облегченно вздыхала, но лишь когда, подойдя ближе, слышала из дома возмущенный голодный плач, с сердца падал камень.
        Чуть не половина детей умирает, не дожив и до трех лет, поэтому дитя подстригают впервые в три года, как прошедшее первую проверку на принадлежность к миру живых. У каждой старой избы под порогом истлевают кости младенцев. Случись что с Колоском - и ей придется вырыть маленькую могилку вот здесь, у входа в логово. И опустить в холодную землю маленькое тельце… холодное, как сама земля… чтобы стало частью земли… Может быть, там уже лежат «медвежьи чада» прежних поколений, съеденные лесом. Но не ее. Чего бы ей это ни стоило - своего она убережет.

* * *
        Когда Колоску шел третий месяц, повалил снег. Утром, растопив печь и открыв дверь - дрова уж очень принялись дымить, видно, отсырели от дождей, - Малуша увидела с порога белые крупинки, густо сыпавшие на зеленые лапы елей и на рыжую хвою на земле. Как будто Макошь решила варить похлебку из грубой муки да опрокинула туес. Запах свежего, первого в году снега щекотал ноздри, бодрил, возбуждал. Так всегда поначалу: кажется, что приход зимы несет нечто радостное, обещает веселье Карачуна, уют долгих посиделок, манит надеждой на какое-то особенное, еще не бывалое счастье… И только потом вспоминаешь: зима - это замерзшие руки и мокрые ноги, шмыгающий нос, тяжелые кожухи, колючие платки из толстой шерсти, неуклюжие поршни с соломой, вечная дымная горесть, тьма, тьма и тьма, одевающая утро, вечер и большую часть дня. Хвори от холода, дыма и недоедания, а для кого-то и смерть…
        Малуша вздохнула, услышала сама себя и поразилась: точно так вздыхали Векоша, и Травка, и Лиска, другие челядинки княгининого двора, утомленные вечной работой и не видящие впереди никакого просвета до самого Ирия. Чем она теперь лучше них? От возни с печью и закопченными горшками руки у нее давно почернели, а от стирки в холодном ручье кожа краснела и трескалась, не делаясь особо чище. Мысли день ото дня ходили по кругу: встать, растопить, налить, поставить, покормить, перепеленать, уложить, растолочь, размолоть, подать, убрать, помыть… У Эльги даже челядинки жили полегче - они могли по очереди оставлять своих чад друг другу. Теперь она сама не лучше Нивки и Багули, которых бранила за неряшество. Ни одного человека не видела уже много месяцев, а кажется, что много лет. Малуша прикинула: не считая Буры-бабы и Князя-Медведя, последними виденными ею людьми были Велерад и Улеб, приведшие ее к Навьей строже. Через три месяца с небольшим тому сравняется год!
        Да неужели ей теперь всегда так жить, с острой тревогой подумала Малуша. Выросшая на оживленных киевских дворах, где каждый день мелькали люди и все время появлялись новости, она начала тяготиться этим одиночеством, едва оно стало привычным. Князь-Медведь не обижал ее, давал ей все, о чем она просила, и не ворчал, что детский плач мешает спать. Но и говорить им было почти не о чем - если ничего не случается и никого не видишь, о чем говорить? Он пытался ее развлечь, рассказывая разные лесные байки или что повидал на прошлом Карачуне в Плескове, но, как ни хотелось Малуше послушать про мир живых людей, она слишком уставала за день и клевала носом, сидя у печи с чадом на руках. На груди через сорочку проступали влажные пятна молока…
        А зима наступала уверенным грозным шагом. Выросшей гораздо южнее Малуше было страшно видеть, как быстро холодает, как все тяжелее наваливается на мир тьма. Однажды, слушая вой метели над кровлей, она подумала: понятно, почему Эльга в свое время решилась даже на убийство волхва-хранителя и побег с чужими людьми, лишь бы не застрять здесь… А ей ведь еще не приходилось самой пеленки стирать! Малуша снова начала жалеть о том, что она не княгиня, но теперь уже не из честолюбия, а только от усталости. Больше она не хотела белокаменного троноса с узорами из порфира, а хотела только возможности спокойно проспать всю ночь. А проснувшись, лежать под теплым одеялом, ожидая, пока кто-нибудь другой растопит печь, поставит кашу и принесет ей младенца в сухой и чистой пеленке…
        Когда наступил месяц студен, снега навалило столько, что Князю-Медведю приходилось отправляться в лес на лыжах, а перед этим протаптывать Малуше тропу к ручью, иначе она просто не дойдет. Но и так она чувствовала усталость, едва добравшись до берега. Ручей замерз до дна, стирать она теперь ходила на озеро, где стояла баня и имелись мостки: Князь-Медведь делал там прорубь.
        Но и вернувшись в избушку, отдохнуть как следует не удавалось. Колосок, поначалу довольно тихий, стал беспокойным: больше плакал и меньше спал. Малуше казалось, что он бледнеет и худеет, как будто голодает. Было похоже, что ему не хватает молока: оно уже не мочило сорочку на груди, а сами груди стали не такими полными.
        Осознав это в первый раз, Малуша содрогнулась от ужаса. Когда у матери нет молока, чадо кормят козьим, а то дают пережеванный хлеб. Но откуда ей здесь взять козу? И не мал ли Колосок, чтобы есть хлеб - ему едва три месяца! Да и хлеб у них имеется не всегда, а только если из весей принесут. Пока, до середины зимы, хлеб носили щедро, но после Полузимницы эти подношения иссякнут. Она и Князь-Медведь могут есть рыбу и дичину, но чадо? Разве к медведице в берлогу пробраться и ей, сонной, еще одного «медвежонка» подложить… Да и то рано - лесная мать еще не родила своих мохнатых чад.
        В тот же день Малуша побежала к Буре-бабе. Та велела пить настой листьев крапивы; хорошо, что сего зелья, помогающего от разных недугов, у старухи имелся хороший запас.
        Поначалу помогло, но через несколько дней молоко снова начало иссякать.
        Этот день Малуша снова провела одна. Перед этим три дня шел густой снег, даже с метелью, и Князь-Медведь никуда не уходил. Но сегодня снег перестал, и он отправился на лов: поискать тетеревиных стай и подстеречь, когда птицы устроятся в снегу на ночлег.
        Протоптать ей тропу до озера он не успел, но Малуша не огорчилась. Сегодня она чувствовала себя совсем обессиленной и вовсе не хотела заниматься стиркой. У нее оставалось еще две чистых пеленки, и если подложить побольше сухого долгунца… к тому же недокормленный Колосок мочил пеленки меньше. Можно и завтра сходить…
        Но убаюкать ей его никак не удавалось. Давно перевалило за полдень, опять пошел снег, а она все ходила по тесной избушке от печи к двери и обратно, укачивая дитя и то напевая, то пытаясь с ним разговаривать. Печь и дверь здесь были не как у людей - вход к южной стороне, печь к северной, - а наоборот, как положено на том свете, где все перевернуто. Поначалу это сбивало Малушу с толку - было так же странно, как если бы кто-то поменял местами ее правую и левую руку. Но потом она и к этому привыкла. Казалось, конца этому не будет - усталости, тьме снаружи, тесноте… будто она живет в подземелье… как посеянное озимое зерно… А до весны, когда можно будет прорасти на свет и вольный воздух, оставалось так далеко!
        - Харальд Боезуб владел всеми землями на свете… - бормотала она, стараясь подбодрить саму себя перечислением знаменитых предков - своих и чада. - У него были сыновья, Эйстейн Жестокий и Ингвар Великодушный. Когда Харальд погиб, Ингвар отправился на восток и поселился в Ладоге. Здесь у него была дочь Ингебьёрг…
        Малуша часто путалась, замолкала, позабыв, у какого конунга был какой сын. Лишь добравшись до ближайших поколений, почувствовала себя более уверенно.
        - У Хакона был сын Олав, он родился в Хольмгарде, а словены зовут его Холм-град. У Олава было много детей - десять или двенадцать. Трое его старших сыновей умерли один за другим, и его наследником остался Ингвар. У Ингвара был единственный сын - Святослав…
        Малуша остановилась посреди избы. Ох, если бы все эти знатные мужи увидели сейчас ее, свою незадачливую правнучку - в замаранной сорочке и кривской поневе, бродящей по темной тесной избенке, пропахшую печным дымом, с красными шершавыми руками, с нечесаными второй день косами, ничем даже не покрытыми… Трудно было бы заставить их признать ее за мать прямого наследника стольких конунгов датчан и свеев, стольких князей словен, полян, морован и древлян!
        В дверь постучали.
        Малуша подпрыгнула, очнулась и содрогнулась всем телом. Потревоженный Колосок, было задремавший, опять заплакал. За неполный год Малуша ни разу не слышала стука в дверь: Князь-Медведь заходил к себе в логово не стучась, а чужих здесь не бывало и быть не могло.
        Кто же это? Бура-баба?
        Стук повторился. Звучал он сдержанно, не так чтобы робко, но ненавязчиво, будто стоявший снаружи боялся потревожить жителей. Так не стучат свои, а только чужие, не знающие, кто ждет внутри.
        Нет, это не Бура-баба, холодея, поняла Малуша. Та просто вошла бы да и все, даже если решила бы одолевать старыми ногами засыпанную тропку через ельник… Да нет, где ей? Она до новой травы сюда не придет.
        Но тогда кто? Вспомнились стоны и утробные вздохи в осеннем лесу, когда она дрожмя дрожала, думая, что рядом бродит упырь. Это оказался томимый любовной тоской лось… но не лось же к ней стучится!
        Стучат ли в двери упыри? Нет, они не ходят зимой… или ходят? Еще не Карачун, им рано…
        Опять раздался стук, и теперь в нем слышалось нетерпение. Этот простой звук от соприкосновения чего-то твердого - к примеру, кулака, - с дубовой доской двери пронзил Малушу с головы до ног, хотя в прежней своей жизни она слышала его по десять раз на дню и кидалась отворять без малейшего страха или смущения.
        Да йотуна мать! Малуша вдруг разозлилась на саму себя - жалкую, грязную и полную глупым чащобным страхом. В кого она здесь превратилась, наследница стольких князей - в лесовуху замшелую? Еловой корой обросла, и света, и людей боится!
        А если там и нелюдь - плевать.
        Быстро положив дитя на лежанку, Малуша шагнула к двери и толкнула ее.
        Дверь отворилась, внутрь пролился бледный дневной свет. Опять шел снег - довольно густо, небо было ровного серого цвета. Однако света хватило, чтобы Малуша с первого взгляда на пришельца поняла - лоси и нелюди здесь ни при чем. Они так не одеваются и сулицу в руках не носят.
        Она взглянула ему в лицо, встретила взгляд голубых глаз…
        По жилам будто плеснуло холодным огнем, в очах потемнело.
        Закутанный в плащ, с надвинутым почти до носа худом поверх шапки, смаргивая густой снег с ресниц, на нее смотрел Святослав.
        Часть вторая
        - Дроттнинг, - на каком бы языке Бер ни говорил со своей бабушкой Сванхейд, он называл ее старинным северным титулом - королева, - а ты помнишь Эльга Вещего?
        Вместо ответа Сванхейд сначала рассмеялась. Вопрос любимого внука показался ей так забавен, что она хохотала, пока не начала кашлять.
        - Нет, - проговорила она, когда Бер принес ей кружку с водой. - Ты бы еще спросил, помню ли я Харальда Боезуба. Если бы я жила, как он, лет сто пятьдесят, то могла бы и помнить Эльга Сладкоречивого. Но мне всего семьдесят.
        - А разве Эльг жил так давно - сто пятьдесят лет назад? - Бер удивился. - Мне казалось, ты можешь помнить.
        - Не сто пятьдесят, но он проходил через эти края около восьмидесяти лет назад. Меня тогда еще на свете не было. Когда я сюда приехала, он уже был в Киеве. А вот Альвхильд его хорошо помнила. Часто мне о нем рассказывала.
        Альвхильд была ее свекровь, предыдущая королева Хольмгарда. Сванхейд нередко пускалась в воспоминания о тех временах, когда она, семнадцатилетняя внучка Бьёрна конунга из Уппсалы, только приехала сюда, чтобы выйти замуж за Олава, сына Хакона и Альвхильд. В то время Хольмгард был поменьше, чем сейчас, но уже господствовал над всей округой, собирал дань с множества родов словенских и чудских. Воспоминания тех давних лет были живы и свежи, и Сванхейд любила о них говорить; Беру иногда казалось, что она рассматривает их в своей памяти с таким любопытством, будто Источник Мимира показывает ей жизнь совсем другой женщины.
        Уж конечно, между той Сванхейд и этой общего осталось немного. Но и в семьдесят лет госпожа Хольмгарда ничуть не выжила из ума и прекрасно управляла своим обширным хозяйством. Правда, в последние годы ее плохо слушались ноги, и поэтому Бер, единственный сын ее второго сына Тородда, жил с ней и служил ей ногами и глазами в тех местах, куда ей было трудно добраться самой.
        Вторым ее сыном Тородд только назывался. На самом деле, кроме Ингвара, перед ним у госпожи Сванхейд было еще три сына: два носили имя Хакон, один - Бьёрн, но все они умирали так рано, что к рождению следующего родовое имя успевало освободиться. Удержался на свете только третий его носитель, но еще двое мальчиков, родившихся после него, тоже умерли, не дожив и до семи лет. Звали их Энунд и Эйрик.
        Сейчас уже мало кто, наверное, помнил об этих младенцах, кроме самой Сванхейд. А Бер иногда думал: не умри они - что за люди бы из них вышли? Стань наследником деда, Олава, не четвертый по счету сын, Ингвар, а один из тех первых Хаконов или Бьёрн - может быть, вся их родовая сага сложилась бы по-другому? Даже если старшего сына и забрали бы, как Ингвара, в далекий Кенугард еще совсем маленьким, здесь, на севере, осталось бы шестеро его братьев. И они не позволили бы отнять у них наследство дедов.
        - Я согласилась на это, потому что не хотела вражды между моими сыновьями, - объясняла внуку Сванхейд. - И ради объединения всего Восточного Пути в одних руках. Это куда выгоднее, чем когда он состоит из множества мелких наделов.
        - В одних руках что-то полезное иметь выгодно, когда эти руки - твои собственные, - проворчал однажды Бер. - Ты думала присоединить Кенугард к Хольмгарду, а вышло наоборот!
        - Ты думаешь, что я ограбила тебя и всех твоих братьев, да? - проницательно заметила Сванхейд, глядя на него своими голубыми глазами, и сейчас похожими на кусочки небесного льда.
        Скуластая, со светлыми бровями и ресницами, Сванхейд и в молодые годы не была красавицей, а высокий рост и статность, которыми она тогда славилась, давно ушли в прошлое. Однако густая сетка морщин даже придала внушительности ее взгляду; острый ум и твердый нрав остались при ней, о них и время обломало зубы. Даже если она жалела о том давнем решении, то никак этого не показывала.
        Бер помолчал. Именно так он и думал. Лет двадцать назад Сванхейд решилась оставить наследство покойного мужа за старшим из выживших сыновей - Ингваром, который к тому времени стал киевским князем. С того дня он сделался господином как Северной Руси, так и Южной, и впервые власть над ними оказалась в одних руках. Может, это и было хорошо для торговли, но не для его младших братьев, Тородда и Хакона. Хакон-третий умер пять лет назад, но у него остались двое сыновей. Они еще дети, старшему года два-три дожидаться вручения первого меча. Но лет через семь они поймут, как обидно происходить из королевской семьи и остаться без наследства.
        Беру было уже девятнадцать лет, и он это понял довольно давно. Пока Тородд, его отец, от имени старшего брата правил Приильменьем, а дядя Хакон - Смолянской землей, перемена в их положении была почти незаметна. Но потом дядя Хакон умер, а его вдова вышла замуж за одного человека из Киева, который занял место покойного и стал собрать дань со смолян. Так распорядился Святослав, сын Ингвара, киевский князь, единственный ныне конунг в роду. И не потому, что Беру тогда было всего шестнадцать и он не дорос до должности посадника. Причина была иной. Когда умер Хакон, Святослав поклялся, что в его державе больше не будет других конунгов, кроме него, и начал оттеснять родичей от сборов и управления.
        Около года назад Святослав вдруг приказал, чтобы его дядя Тородд отправлялся в Смолянск, а Вестим, тамошний посадник, ехал в Хольмгард на его место. Это его решение вызвало в старинном гнезде над Волховом немалое волнение: впервые за полтораста лет в этих краях оказался главным не кто-то из рода Ингвара Великодушного, младшего сына Харальда Боезуба. Конечно, Сванхейд новый посадник из ее дома не выгнал, а обосновался на другом берегу реки. Там уже лет тридцать постепенно росло поселение, которое сперва Ингвар, а потом Святослав собирались сделать новой северной столицей. Пока там не было укреплений, а лишь десятка два разбросанных дворов, каждый за своим тыном. Называли их просто Новые Дворы. А Хольмгард, утратив свое давнее господство, сделался просто усадьбой князевой бабки.
        Из уважения к Сванхейд Святослав отдал ей десятую часть собираемых на севере даней - десятую часть того, что еще при жизни ее мужа принадлежало Хольмгарду целиком! А Тородд уехал в Смолянск. Эти перемены его не радовали, но он смирился: не для того он всю жизнь поддерживал сначала брата, а потом его сына, чтобы теперь с ним поссориться.
        - Был бы я на месте отца, я бы ему напомнил, - как-то вырвалось у Бера, когда они со Сванхейд говорили о Святославе. - Когда те древляне убили его отца, удачной местью он обязан помощи родичей: итвоей, и моего отца, и дяди Хакона. Я бы не стерпел, если бы меня, разделившего с ним священную обязанность мести, он выгнал из родного дома и послал невесть куда собирать ему дань, будто простого хирдмана!
        Сванхейд наблюдала за внуком почти с восхищением: его лицо выражало решимость, в глазах пылала готовность к борьбе. Парень сам не знает, насколько похож на своего прадеда, Бьёрна из Уппсалы. Она была не из тех, кто кудахчет над своими потомками, тем более когда они вырастают во взрослых мужчин, и лишь опасалась, что эта отвага пропадет зря.
        - Это в тебе сказывается кровь моих родичей, - одобрительно сказала Сванхейд. - Моего деда Бьёрна, да и дяди Энунда. Он тоже очень честолюбив и всегда был недоволен тем, что родился младшим сыном и ему не достанется править в Уппсале. Он не раз принимался… за всякие затеи, чтобы вытеснить моего отца с его места, так что пришлось отцу выгнать его в море. Он воевал с Инглингами в Ютландии и там погиб.
        - Я не собираюсь затевать никаких затей против Святослава, - обиделся Бер. - Чтобы куда-то его вытеснить. Зато я бы сказал, у Святослава именно такие наклонности.
        - Не совсем, мой дорогой, - Сванхейд потрепала его по плечу. - Он ведь еще не выгнал тебя в море.
        - Это потому что я почти не попадался ему на глаза. Вот его брату Улебу, как мы слышали, сильно с ним не повезло! Я бы на месте Улеба уж точно ушел в море и стал грабить Святославовы корабли!
        - Тогда нам пришлось бы сражаться с ним.
        Теперь Улеб, лишенный невесты, оскорбленный и изгнанный из родных краев, жил в Плескове, на родине своей матери. Порой Бер думал: может, не ждать, пока с ним случится нечто подобное, а самому снарядить корабли? Мысль была заманчивая. В Хольмгард каждый год приезжали люди из Северных Стран, рассказывали, сколько знатных людей покрывает себя славой на морях… Иные, конечно, погибают, но никому ведь не жить вечно. Зато более удачливые становятся основателями нового королевского рода. А он сидит здесь, как невеста…
        - Подожди, пока я умру, - сказала Сванхейд, когда Бер однажды намекнул ей на это свое желание. - Ты самый толковый из моих внуков, без тебя я не справлюсь. Сейчас у тебя ничего нет, Святославу нечего у тебя отнимать. А вот когда меня положат в короб от саней[11 - В то время знатную женщину могли похоронить в коробе от саней или повозки, что считалось женским видом транспорта.], тебе достанется кое-что… на паруса. То, что составляет мое личное имущество и на что мой бойкий киевский внучок не сможет по закону наложить лапу.
        Бер вовсе не желал смерти своей бабки, хотя понимал: стакой старой женщиной это может случиться когда угодно.
        И что с ним тогда будет? Никто не разбил сыновей и внуков Олава в сражении, но владений у них больше нет. Самое лучшее, если Святослав позволит ему остаться в Хольмгарде и вести здесь хозяйство. Может быть, потребует службы, участия в его походах. Бер не боялся войны - наоборот, жаждал обрести собственную славу. Но ему претила мысль служить и повиноваться тому, что совершенно равен ему родом и ни в чем не превосходит.
        Бабка оставит ему средства, чтобы собрать и снарядить дружину. И лучшее, что он сможет сделать после ее смерти - добыть себе владения, где он сам сможет быть конунгом, как его дед и прадед. Которые никто не посмеет у него отнять. Ведь мир велик. Если смотреть на восток, то никто, кроме Одина, не знает, где он кончается. Между Хольмгардом и Шелковыми странами уж верно найдется и для него кусок земли.
        - Туда уходили многие отважные мужи, - говорила Сванхейд, если Бер делился с ней этими мыслями. - На моей памяти тоже. Многие добирались до сарацинов. Но мало кто возвращался живым и с добычей. А чтобы кто-то нашел там для себя королевство, я и вовсе не слыхала.
        - Но Эльг Вещий ведь смог! И я слышал, были другие и до него.
        - Этот человек обладал особенной удачей. Она превышала удачу всех - тех, кто был до него, и тех, кто пришел после него.
        - Даже нашу? Ингвар в приданое за своей женой получил киевский стол, и вот что вышло - киевский род Эльга лишил нас власти и почета!
        - Но это наш род!
        - Кто об этом помнит? Только ты да я! Наследники Эльга киевского правят всеми землями отсюда и до греков, а мы… наследники без наследства!
        - Святослав - мой родной внук, такой же, как ты. Я верю: спустя века люди будут знать, что род его вышел отсюда, из Хольмгарда.
        Бер помолчал.
        - Хотел бы я все же знать… - промолвил он чуть погодя. - В чем был источник Олеговой удачи? И всю ли ее унаследовал один Святослав?

* * *
        Прошли пиры начала зимы - их отмечали в Хольмгарде по старинному северному обычаю, приглашая всех окрестных старейшин, - и потянулось самое скучное время. В былые года, хорошо памятные Сванхейд, в это время вожди Хольмгарда готовили дружину к походу в дань. Муж ее, Олав, отправлялся по берегам Ильменя и на восток по реке Мсте, а брат его Ветурлиди - на запад, по Луге. Луга еще оставалась за наследниками Ветурлиди, но дань, ранее принадлежавшую Хольмгарду, теперь собирал для князя Святослава посадник Вестим, живший за Волховом, в Новых Дворах. Когда Вестим сменил Тородда, Бер первые две зимы ездил вместе с посадником. Присутствие внука госпожи Сванхейд подтверждало данникам, что право сбора передано по закону, и к тому же, зная, сколько чего собрано, Бер сам будет знать размер причитающейся Хольмгарду десятой части.
        Он подумывал поехать и в эту зиму, чтобы не скучать без дела, но выступать предстояло не раньше окончания Карачуна, а сейчас даже Волхов еще не замерз. Однажды, едва улегся первый, тонкий снеговой покров, на Волхове показались шедшие из озера три больших лодки. Хирдманы позвали Бера посмотреть, и он вышел на внутренний причал - тот, который находился внутри дугообразного вала, под защитой укреплений. Он же был самым старым, первоначальным. Второй причал, внешний, находился южнее, перед посадом, между южной оконечностью вала и протокой.
        Лодки миновали внешний причал, направляясь к внутреннему, а значит, гости явились к самой госпоже Сванхейд: внутри вала располагался только господский двор со всеми его многочисленными постройками для дружины, челяди, ремеслеников и товаров. Бер поначалу решил, что пожаловал боярин Видята, живший в Будогоще на другом берегу Ильменя. Однако, когда лодьи причалили, стало ясно, что он ошибся.
        - Дядя Судимер! - Заметив в передней лодье зрелого мужчину с русой бородой, Бер выразительно развел руки, выражая сразу и удивление, и радость. - Свен, беги скорее к госпоже, скажи, что к нам пожаловал ее любимый зять! Будь цел, дядя Судимер! Мы и не ждали такой радости в это скучное время!
        - И ты будь цел, любезный мой! - Судимер плесковский обнял родного племянника своей жены. - Рад, что ты скучаешь! Я к тому и приехал, чтобы тебе развеяться помочь.
        - Вот как? - Бер весело глянул на него, подняв брови.
        - Ну а что же? Когда у молодца жены нет, скучно без дела-то сидеть целую зиму!
        Но говорить о деле на причале было бы неприлично, и Бер повел родича в городец. На самом деле он не так уж и удивился: Судимер с самой своей женитьбы весьма почитал могущественную тещу и не раз во время осеннего своего объезда заезжал в Хольмгард, чтобы повидать ее и передать поклоны от младшей дочери.
        Каждую осень после дожиночных пиров плесковский князь Судимер отправлялся по земле своей в гощение. Будто солнце, обходящее мир земной по кругу, он приносил жертвы в родовых святилищах, благословлял караваем нового хлеба новобрачные пары, и в каждой волости приезд князя означал череду свадеб. Чем дальше князь с дружиной продвигался на восток по Черехе, тем чаще на родовых жальниках, среди вытянутых в длину плесковских погребальных насыпей, попадались округлые словенские могилы. В этих местах родовые предания со времен прадедов помнили о столкновениях со словенами, шедшими на запад; дальше Шелони им пройти не удалось, и там, где Шелонь сильнее всего изгибается к западу, пролегала граница между двумя племенами.
        До Карачуна Судимер обычно объезжал владения плесковичей близ Великой и Черехи, а после Карачуна, когда окрепнет лед - оба берега Чудского озера, тоже заселенные его племенем. Вдоль западного берега озера на несколько дней пути жила давно уже покоренная чудь - потомки древних насельников этого края, которых потеснили будущие плесковичи и частично с ними смешались с тех про, как явились сюда лет триста назад. Но дальше на северо-запад начинались угодья уже не «своей» чуди, не подвластной Плескову, и на рубежах редкий год обходился без столкновений.
        - Что ни год мне люди близ Кульи-реки жалуются, - рассказывал Судимер, сидя за столом в гриднице у Сванхейд. - И Будовид, и другие мужи нарочитые. То борти чудь обчистит, то сети вынет, то зверя из чужих ловушек возьмут, то сено скосят. То ловы деят в наших лесах. Без этого ни один год не обходится. А летом на Купалии налетели, девок с игрищ похватали, умчали. Две веси тогда сожгли…
        Пока гости отдыхали с дороги, Сванхейд оповестила нужных людей, и теперь за поперечным «большим» столом сидел Святославов посадник Вестим с женой, Соколиной Свенельдовной, Сигват сын Ветурлиди - племянник покойного Олава, старый жрец из Перыни Ведогость, старейшины Призор и Богомысл из Словенска и еще кое-кто из их родни. Стол назывался «большим», поскольку его возглавляла сама хозяйка, но на деле был не так уж велик. Когда, несколько раз в год, Сванхейд устраивала пиры для знати всей округи, столы ставили с двух сторон во всю длину гридницы, чтобы усадить сотню человек и больше. Такие пиры были в обычае с давних времен, когда Хольмгард правил округой и эти пиры давались со славу богов и дедов. Теперь же старая гридница дремала в полутьме. Обычно по вечерам здесь сидела только челядь: женщины шили и пряли, мужчины занимались своей мелкой ручной работой.
        Сегодня Сванхейд выглядела довольной. Благодаря знатному гостю за ее столом вновь зазвучали разговоры о важных делах - войне и мире, данях и пирах.
        - А ваши люди чудских девок ни-ни - даже не взглянут? - улыбнулся Вестим.
        Посадник был средних лет - около тридцати, и не сказать чтобы хорош собой: островатые черты лица, пушистая бородка, темная под пухлой нижней губой и рыжеватая на щеках. Рыжеватые волосы на темени уже поредели и были прикрыты греческой шапочкой из красной парчи с золотной тесьмой - он почти никогда без нее показывался, ни зимой, ни летом. Однако приветливое выражение лица и прищуренные от улыбки глаза цвета недозрелого ореха придавали ему располагающий вид. Сам он происходил из весьма знатного рода, а вырос в Киеве, в ближайшем кругу княжеской семьи, поэтому человек был ученый вежеству и сведущий. Женитьба на Соколине - у обоих это был второй брак - изрядно прибавила ему веса, породнив с самым влиятельным киевским семейством.
        Поживший перед этим в земле Смолянской, Вестим слышал немало таких рассказов. Да и в здешних краях хватало стычек за борти, угодья, скот и девок - и между словенами и чудью, и у словен между собой.
        - Ну, кому невесты не хватит или на вено скотов нет[12 - То есть нет денег на выкуп за невесту.]… - Судимер слегка развел руками, - это как водится. Но чтобы две веси спалить - это уже через край, боги не потерпят. Очень меня просили лучшие мужи пойти нынче зимой на чудь походом. Не хотите ли с нами снарядиться? - Он взглянул на Вестима, на Бера, на Сигвата, и на словенского боярина Призора. - Мне - дань с тех краев, кои примучим, а вам полон, добычу и славу.
        - У меня свое полюдье… - начал Вестим.
        - А я, может, и схожу, - оживился Сигват. - Моя дань лужская от меня не уйдет.
        - Ты что скажешь? - Судимер взглянул на Бера. - Стыдно молодцу дома в безделии сидеть, когда можно славы добыть!
        - Это верно, - Бер кивнул и вопросительно взгляну на бабку. - Но я ведь не князь и даже не посадник - я смогу дружину снарядить, только если будет на то воля госпожи Сванхейд.
        - Ну а отчего же ей тебя не отпустить? Не станешь же ты, госпожа, такого здорового удальца среди баб на павечерницах держать, когда ему ратное дело предлагают. С богатой добычей вернется, невесту себе раздобудет!
        Бер криво усмехнулся. С женитьбой он не спешил. Его дед женился на внучке конунга свеев; его отец женился на деве из рода Вещего Олега и плесковских князей - сестре киевской княгини Эльги. В честь этого родства он и получил имя - Берислав, по своей матери, Бериславе. Но хоть род его был не хуже, чем у предков, положение с дедовых времен переменилось к худшему. Девушки из достойных его родов едва ли пошли бы за наследника без наследства, а взять низкородную внуку Олава не позволяла гордость.
        - А вы, словене, что скажете? - Судимер обернулся к Призору.
        Тот сейчас был старейшиной Словенска - обширного поселения на другом берегу Волхова. Предания говорили, что именно там поселился древний князь Словен, пришедший на эти берега со всем родом своим лет пятьсот назад (иные говорили, что и тысячу). Старшинство их доказывалось тем, что роду из Словенска принадлежало старейшее и наиболее почитаемое в Приильменье святилище - Перынь, стоявшее от него чуть ближе к озеру. Прямые потомки Словена веками носили княжеское звание, но лишились его с появлением в Хольмгарде варягов. Однако глава их по давнему обычаю ходил в гощение, каждую осень навещая расселившихся потомков своего старинного корня. Владыки Хольмгарда в этом ему не мешали: это было дело семейное. Сами они собирали дань, и со Словенска больше, чем с прочих: кто выше родом, тот больше платит. Из Словенска не раз брали жен для младших сыновей хольмгардских конунгов, и Бер мог бы поступить так же. Если бы не мешала ему насмешка в глазах Призора, когда тот смотрел на него и Сванхейд: теперь и они, люди из Хольмгарда, сели в ту же лужу, сами лишились почета и власти, которые когда-то давно отняли у
прежних владык.
        - Да где нам воевать-то ныне? - отмахнулся Призор. - Куда без князя воевать - срамиться только. Был по старине у нас князь - хаживали и мы на рать, и не без добычи ворочались. Потому, вон, и Помостье нашим князьям дань платило, и Полужье. Все не без нас. А коли нет князя, какая ж рать?
        - Так а я тебе кто? - обиделся Судимер. - Я сам в поход пойду. Будете при князе.
        - Ты плесковичам князь, а не нам. Твои боги нам не защита, не опора. У кого своего князя нет - то не род, а так, безделица. Какая в нем сила, коли с богами говорить некому? Как бы, того гляди, самим не пришлось кому дань давать…
        - Госпожа Свандра принесет для вас жертвы. Ты же не откажешься, госпожа?
        - Для ратного дела нужен мужчина. Прав боярин - когда у земли князя нет, ратной удачи не будет.
        - У словен есть князь, госпожа, - напомнил хозяйке Вестим. - Святослав киевский. Твой родной внук, сын твоего старшего сына Ингвара.
        - Что-то мы не видали его давненько, - проворчал Богомысл. - Уж сколько, брате, лет десять? Не кажет к нам глаз, позабыл совсем. Хоть бы за данью разок пришел. В гощение бы сходил. Мы бы уж его приняли не хуже людей, и за стол бы усадили, и почивать положили. Да видно, там в Киев пироги вкуснее, перины мягче - гнушается нами князь.
        Вестим засмеялся, хотя смешно ему было только отчасти.
        - Ты и прав, и не прав, боярин. Давно вы Святослава не видали, не знаете, каков он. Не заманишь его пирогами сладкими да перинами пуховыми. На всем свете только одно для него сладко - слава ратная. Ради нее он готов на земле спать и кониной на углях питаться.
        - Так что же мешкает? - Призор махнул рукой в сторону Судимера. - Вот, на войну зовут. Пришел бы с дружиной, помог бы родичу.
        - Да где ему эти свары с чудью разбирать - чужую борть вынесли, чужие сети выбрали! Разве по нем такое дело? Медведь мух не ловит. Его отец на Царьград ходил, а сам он на хазар идти думает. Вот где добыча будет! Вот где слава!
        - Но если ему вовсе не нужна эта земля, зачем он держит чужое достояние и оскорбляет пренебрежением достойных людей? - воскликнул Сигват. - Если он не может править, пусть откажется. Он не единственный здесь мужчина своего рода! Мой отец был братом его деда, Олава, - у меня даже есть преимущество перед ним, ведь у меня дед владел этим краем, а у него…
        - Тоже дед! - прервала его Сванхейд. - Прекрати эти речи, Сигват. Люди подумают, что ты ищешь ссоры с твоим племянником и покушаешься на его владения. А из этого может выйти немало бед для нас всех.
        - Его владения! Почему эти владения - его? - Сигват не мог сразу уняться. - Мой отец до самой смерти владел Варяжском и собирал дань с Луги! Так было решено его родным братом, Олавом конунгом!
        - Так ты и владеешь Варяжском и собираешь дань с Луги. Никто не трогает твоих владений.
        - Я принадлежу к тому же роду - к потомкам Харальда Боезуба и Ингвара Великодушного! И мать моя, и жена взяты у лучших родов в этом краю! И если люди предпочтут видеть своим князем того, кто живет среди них и готов делать для них все, что положено, то никто не скажет, что они выбрали недостойного!
        - Пока тебя еще никто не выбрал, Ветролидович! - осадил его Вестим. - И не выберет, пока я здесь. Не забывай - я нахожусь здесь как раз для того, чтобы никто не забывал о князе Святославе, единственном законном владыке этих мест, городцов и весей. Спроси у госпожи Свандры, она тебе напомнит.
        Сигват промолчал, но бровие го хмурились, а губы дрожали, будто продолжая спор. В больших, немного навыкате глазах сверкало негодование. Двадцать лет назад решив оставить наследство за одним Ингваром, Сванхейд стремилась предотвратить раздоры между своими сыновьями. Но прошли годы, и затаившееся пламя вновь давало о себе знать то одной вспышкой, то другой. Уже не раз Сванхейд, пережившая всех своих сыновей, кроме одного Тородда, думала: не придется ли ей увидеть, как пламя борьбы за власть опалит следующее поколение - ее внуков?
        - Да, я так решила! - твердо напомнила Сванхейд и подалась вперед, сухими морщинистыми руками сжимая подлокотники своего высокого сидения. - Я так решила, чтобы не допустить раздор в моем роду. И пока я жива, никто не смеет раздувать это пламя. Здешний владыка - мой киевский внук Святослав. И пока меня не уложили в короб от саней, никто другой не получит здесь власти помимо его воли. Об этом нечего спорить.
        - Истовое слово ты молвила, госпожа! - ответил ей Вестим, выразительно отвернувшись от негодующего Сигвата. - А воля Святослава нам уже известна. В год своей женитьбы на княгине Прияславе он дал клятву, что в его землях больше никогда не появится никакого другого князя. Это было то самое лето, когда в Полоцк от Варяжского моря находники прорвались и Рагнвальд там князем сел.
        - Я помню, с ним еще был мой племянник Эйрик, сын моего брата Бьёрна, - кивнула Сванхейд. - Но он взял добычу и ушел обратно в Свеаланд.
        - С Рагнвальдом Святослав примирился, но сказал, что этот будет последним, кого он потерпит близ своих владений. Много веков человечьих роды варяжские приходили и обретали земли и власть над словенами и кривичами, но больше этого не будет. Закончен тот век.
        Сванхейд кивнула и обратилась к Судимеру:
        - Вот что я хотела узнать у тебя: почему ты не рассказываешь ничего о той девушке, которую привезли к вам прошлой зимой? Она ведь мне тоже не чужая - это внучка моей старшей дочери, Мальфрид. Ее тоже назвали Мальфрид. Что с ней? Как она живет? Эльга сказала, что хочет выдать ее замуж. Кого ей выбрали в мужья?
        Все были рады поговорить о другом, пока беседа не вылилась в ссору. Однако этот довольно простой вопрос привел Судимера в затруднение.
        - Я… не могу тебе сказать, госпожа… - Вид у него был довольно рассеянный. - Эта девушка…
        - Что с ней? - Сванхейд нахмурилась и наклонилась вперед. - Она жива?
        - Думаю, что да… - Выражение лица и неуверенный голос Судимера почти опровергали смысл его слов. - Я не слышал, чтобы она умерла…
        - В чем дело? - Сванхейд удивилась не на шутку. - Ты не знаешь, куда подевалась родственница твоей жены? Вы что, не видитесь с Кетилем, Утой и прочими, кто живет от вас в половине дня пути? Эльга заверила меня, что оставит юную Мальфрид своей сестре и ее собственной матери, а они все живут у брода! Она ведь отвезла девушку туда?
        - Ну да, к сестре отвезла, - подтвердил Судимер, явно не зная, как быть. Но потом решился. - Госпожа, там… дело тайное с этой девушкой. Из Варягина она той зимой еще пропала, и даже баяли, будто пошла в лес да и сгинула…
        Ахнули Сванхейд и Соколина, жена Вестима; Бер вытаращил глаза, и даже Сигват, позабыв о своем возмущении, устремил на Судимера удивленный взгляд.
        - Как это - в лес пошла и сгинула? - Сванхейд в возмущении вцепилась в подлокотники. - Кто ее пустил? Как вы позволили? Это ж не холопка, не псина приблудная! Это внучка моей Мальфрид! Как вы могли… как вы посмели ее сгубить? О чем думала ее мать?
        Задыхаясь, она откинулась на спинке сидения; лицо ее побледнело и вдруг приняло такое мертвенное выражение, что оборвалось сердце у каждого, кто ее видел. Всякий ясно увидел, как близка к могиле эта женщина - и какая огромная сила духа в ней скрыта. А то и другое вместе - опасная связь.
        - Госпожа, выпей! - Бер подошел к ней с кружкой воды. - Успокойся. По-моему, он не хочет сказать, что девушка умерла.
        - Не хочу! - поспешно подтвердил Судимер. - Это они говорят так, ну… обычай такой…
        - Какой еще обычай? - тихим от слабости, но уверенным голосом переспросила Сванхейд.
        Она отпила воды, рука ее с кружкой дрожала.
        - Ну, эти дела лесные… - Судимер не хотел говорить о сокровенных обычаях своего рода при стольких чужих людях. - Она сама-то жива, а только такая молвь идет, будто умерла… В свете белом ее нет, в Нави она, ну вот, стало быть, как бы умерла… А сама живая.
        Сванхейд глубоко вдохнула. Она ничего не поняла, кроме того, что Судимер не хочет открыть ей правду.
        - Довольно! - Она сделала знак Беру, чтобы помог встать, и кивнула служанке, ирландке средних лет. - Простите меня, я старая женщина. Я не в силах… Прилягу. А ты, - она взглянула на Бера, державшего ее под локоть, - оставайся и посиди с родичем. Ита меня отведет.
        Вестим с женой, Сигват, словене тоже встали и стали кланяться, прося прощения, что утомили госпожу долгими разговорами. Остался только Судимер, которого вместе с дружиной разместили в гостевом доме на хозяйском дворе. Взрослым мужчинам однако спать было еще рано, и остаток вечера гостю предстояло коротать вдвоем с Бером.
        Сванхейд не требовалось больше ничего говорить своему внуку: тот и сам понимал, чего она хочет.

* * *
        К старости госпожа Сванхейд стала маяться бессонницей. Каждый раз она просыпалась еще почти ночью, в тиши спящего дома, и долго лежала, дожидаясь, пока за стеной спального чулана послышится шум движения, означающий, что в мире живых начинается новый день. Раздастся голос ключницы, пришедшей будить служанок. Одних Покора отправит доить коров, других - разводить огонь в поварне, варить кашу, молоть зерно, чистить и готовить рыбу утреннего улова. Когда-то Сванхейд сама вставала вместе со служанками и наблюдала, как они делают свою работу. Но теперь ей это было не по силам, и она лежала, дожидаясь, пока Ита принесет ей подогретого молока с медом, или разведенного вина, или травяного отвара. Жаль, что в доме нет молодой хозяйки. Когда-то здесь жил Тородд с женой Бериславой, и та выполняла прежние обязанности Сванхейд. Но Берислава умерла много лет назад, еще до того как Тородд отсюда уехал. Временами Сванхейд брала к себе каких-нибудь молодых родственниц, но через пару лет все они выходили замуж и она опять оставалась без помощниц. Теперь при ней только Бер. И впрямь, что ли, поторопить его с
женитьбой? Пусть бы ходила здесь молодая госпожа, носила ключи на цепочках под наплечными застежками, как сама Сванхейд пятьдесят лет назад… Убедиться, что если не Гарды, держава ее, а хотя бы дом, Хольмгард, отдан в надежные руки и род ее здесь будет продолжен.
        И как раз об одной юной деве из своего потомства старая госпожа думала вчера перед сном.
        Принимая у Иты расписную чашку греческой работы, Сванхейд велела поскорее прислать к ней внука. Бер, не в пример бабке, по утрам любил спать подолгу и теперь явился, протирая глаза. Гребень явно еще не касался его полудлинных светлых волос, неряшливыми кольцами лежащих на высоком лбу.
        - И правда, хоть бы за какой невестой тебя на эстов послать, - проворчала Сванхейд, с сомнением его оглядывая. - Чтобы подавала тебе утром чистую рубашку, умывала и причесывала.
        - Извини, госпожа, если мой вид оскорбляет твой взор, - Бер подавил зевок. - Но я счел, что если я замешкаюсь, это огорчит тебя сильнее. Если прикажешь, я пойду умоюсь и поймаю кого-нибудь, чтобы меня причесали…
        - Сиди! - с шутливым гневом буркнула Сванхейд. В молодости она не была так снисходительна к мужчинам - даже к своим сыновьям, но в повадках Бера ее лишь забавляло то, что в других сердило. - А не то я отправлюсь в Хель, так и не узнав, чего хотела.
        - Сага эта такова, - Бер привычно уселся на ларь с плоской крышкой, где у его могучей бабки, как он с детства был уверен, хранились все сокровища Фафнира, отданные ей на сохранение самим Сигурдом Убийцей Дракона. - В лесах близ Плескова живет колдун, говорят, он оборотень, и его называют Князь-Медведь. Он хранит душу плесковского рода и воплощает всех их умерших предков. На люди он показывается лишь несколько раз в году, особенно на йоль, когда во всех домах угощают умерших. Но всегда в личине, его лица не видит никто и никогда. А кто, говорят, случайно увидит, тот умрет еще до начала следующего дня. Поэтому ему стараются не смотреть даже в морду… ну, в личину, чтобы случайно не встретить его смертоносный взгляд…
        - Пф! - Сванхейд насмешливо фыркнула. - А в тебе, дружище, пропадает прекрасный сказитель! Мне даже почти стало страшно! Прибереги эту сагу, расскажешь людям на йоле!
        - Это я пересказываю то, что сумел вчера выудить у Судимера. Дальше будет еще любопытнее. К этому колдуну-медведю посылают перед замужеством самых знатных дев, чтобы он наделил их способностью рожать могучих сыновей. Каждый следующий Князь-Медведь рождается от одной из этих дев. А нынешний - сын боярыни Вояны из Будгоща.
        - Вот как? - отозвалась Сванхейд, слушавшая с большим любопытством. - Этого я не знала.
        - Перед замужеством она три дня прожила в логове у этого переодетого медведя, а потом ее жених пошел в лес и отбил ее в поединке. Она родила сына, уже будучи замужем, но тот ребенок все равно считался принадлежащим медведю. Когда ему было года три, старый Князь-Медведь, его священный отец, был убит. И это как-то связано с Эльгой киевской - случилось в то же лето, когда она убежала из дома, чтобы в Киеве выйти замуж за дядю Ингвара. Но об этом Судимер не хотел говорить. А нынешний Князь-Медведь с тех пор живет в лесу. И эту новую девушку, Мальфрид, родичи отправили к нему.
        - Но зачем? - изумилась Сванхейд. - Она ведь… ах да! Эльга же сказала, что они собирались выдать ее замуж.
        - Странный способ, я бы сказал. Что до меня, я бы не хотел взять в жены деву, которая перед этим была женой какого-то грязного колдуна, пусть и всего три дня. Я бы, честно говоря, постарался убить его еще до того, как он к ней прикоснется.
        - Если я верно знаю, именно так рассуждал сын Свенельда. Поэтому старый Князь-Медведь погиб в то самое лето, когда Эльга бежала в Киев.
        - Да? - оживился Бер. - Мстислав Свенельдич убил колдуна?
        - Я так понимаю, что да. Но у них вышло много семейных неприятностей из-за этого, и все они не любят об этом говорить. Так что с нашей юной Мальфрид, Судимер сказал еще что-нибудь?
        - У них в роду принято, чтобы девы ходили в лес к самой старой колдунье гадать о судьбе. Мальфрид ушла туда вскоре после того, как приехала, и назад не вернулась. Родичи уверены, что она живет в чаще, у колдунов. То есть Судимер сказал, что так ему сказали женщины. Он сам не ручается.
        - Это все?
        - Я так понял, больше Судимер ничего не знает.
        - Тогда иди умывайся. Я подумаю…
        Итоги своих размышлений Сванхейд долго в тайне не держала.
        - Мне не дает покоя судьба той девушки, моей правнучки, Мальфрид, - сказала она, когда Судимер и Бер уже сидели в гриднице за столом и налегали на кашу и горячие лепешки с маслом. - Ее мать выдали замуж за князя древлян, и когда Ингвар разбил его, она с детьми оказалась в плену. Мой сын не мог причинить вреда дочери своей родной сестры, но все же ее дети - наследники древлянских князей. И если уж девушку повезли в такую даль, за два месяца пути, да еще зимой, это значит, что Эльга и Святослав сочли ее опасной для себя. Ты уверен, - Сванхейд пристально взглянула на Судимера, который замер, слушая ее речь, даже не донес кусок лепешки до рта, - что ее послали в лес не для того, чтобы погубить?
        - Не слышал я о таких замыслах, - твердо ответил Судимер. - И если бы слышал, то не позволил. Пусть они, киевские, у себя там что хотят делают, но в своей земле я владыка и напрасных убийств не допущу. К тому же она и мне родня. Да какой вред от девки! - Он положил лепешку обратно на греческое блюдо, расписанное птицами. - Что она может худого сделать? Отдать ее замуж, ряд положить, что дети материнскому роду не наследуют, да и все дела. А губить зачем? Я ее видел один раз - хорошая была девка, коса - во! - Он показал три сомкнутых пальца.
        - Я бы посоветовала тебе поскорее выяснить ее судьбу. Ведь если она погибла по вине своей плесковской родни, это было злое дело и боги его не оставят без отмщения, - строго предостерегла Сванхейд. - А собираться в военный поход, зная, что боги тобой недовольны - это очень неразумно. Можно расстаться с головой. Ты понимаешь меня?
        - М-м… да! - озадаченно подтвердил Судимер, но голос его опять-таки резко противоречил смыслу ответа.
        - Я хочу, чтобы ты понял как следует. Тебе не стоит собираться в поход, пока ты не убедишься, что эта девушка жива и здорова. И уж верно, я не пущу в такой поход моего внука.
        Бер вскинул брови: до сих пор он не думал, что судьба потерявшейся Мальфрид-правнучки его как-то затрагивает.
        - Неужели… - начал он, прикидывая, как бы повежливее возразить и все же отстоять свое право повоевать с чудью на Чудском озере.
        - И ты, и я… и ты, - Сванхейд строго взглянула на Судимера, - состоим в родстве с этой девушкой. - И если от нашего рода пришло к ней зло, то все мы будем за это в ответе. Хорошо, что я хотя бы сейчас узнала об этом, и то, боюсь, не слишком ли много времени потеряно! Если она живет в лесу уже почти год…
        - Год к весне будет, - несмело возразил Судимер.
        - И трех четвертей года довольно, чтобы с молодой женщиной случились разные несчастья. Особенно если она отослана в дремучий лес и отдана во власть каких-то колдунов!
        - Но что же тут поделать! - воскликнул расстроенный Судимер. - Бура-баба так велела! Ее и отослали!
        - Ну а теперь я велю, чтобы за ней пошли и вернули!
        - Да как же туда идти?
        - А в чем препятствие? Это очень далеко?
        - Не то чтобы далеко… а тропы туда ведут тайные…
        - Я не сомневаюсь, ты отлично знаешь эти тропы, - убедительно сказала Сванхейд. - Ведь ты князь. Ты сам первый жрец для своих людей, и не может быть в твоей земле священных тайн, недоступных тебе.
        Повисла тишина. По лицу Судимера было видно, как борются в нем противоречивые чувства. Сванхейд была права, но ему не хотелось вмешиваться в дела Буры-бабы и Князя-Медведя. Как и все плесковские дети, он вырос в благоговейном страхе перед этими двумя ведунами, чьи имена живут тысячи лет, а лица всегда скрыты под личинами. Этот страх не прошел и тогда, когда он подрос и узнал, что эти двое - его кровные родичи, начавшие жизнь, как и всякий простой человек. Но теперь в них были чуры, а это делало их уже совсем иными существами.
        - А давайте я за ней схожу, - предложил Бер, понятия не имевший о Буре-бабе. - Если это не очень далеко от Плескова… Я успею найти ее и вернуться еще до того, как нам придет пора выступать на чудь. Даже, если ты хочешь, дроттнинг, я привезу ее к тебе, чтобы ты убедилась, что она жива.
        - Туда нельзя кому попало ходить, - нахмурился Судимер. - Там Навь - место тайное.
        - Но погоди, - Бера все сильнее захватывала эта мысль. - Ты сам мне рассказывал, что когда боярыня Видятина, еще в невестах, у того медведя жила, он пошел за ней и с медведем бился за нее.
        - Так то жених! Обычай такой! Кто отбил, тот и женись. Ты что же - жениться думаешь? - Судимер недоверчиво засмеялся.
        - Я… - Бер возвел глаза к потолочным балкам. - Ее бабка Мальфрид - родная сестра моего отца. У нас пятое колено родства. Взять ее в жены я не могу, зато я еще могу считаться ее братом. То есть дядей. А родич по матери уж верно имеет право пойти и узнать, не съел ли медведь бедную девушку! - с воодушевлением добавил он, чувствуя, что напал на верный путь. - Это признают все колдуны чудской страны, или они не отличат свою пятку от задницы, клянусь Отцом Колдовства[13 - То есть Одином.]!
        - Вот и хорошо, - Сванхейд благосклонно кивнула. - А когда ты привезешь ее сюда ко мне и я буду знать, что ей не причинено вреда, мы и подумаем, какую дружину сможем собрать для похода на чудь.

* * *
        Вечер начинался как обычно, как всякий из одинаковых зимних вечеров, и не было никаких предвестий к тому, что он переменит всю жизнь Олегова рода. Как начало темнеть, Ута отвела Свеню, своего младшего, в избу к Предславе, а сами они вдвоем отправились на павечерницу к Гостёне - Кетилевой жене, своей невестке. На беседу к Гостёне собирались бабы из трех-четырех весей. Молодухи с девками сидели отдельно, у Еленицы в Выбутах. Улеб, старший сын Уты, пошел туда. По годам ему давным-давно пора было ходить с женатыми молодцами, и Ута все надеялась, что он здесь себе кого-нибудь высмотрит.
        Когда со двора пришли сказать, что явился некий отрок и просит позволения войти, бабы загомонили, принялись хохотать.
        - Ой, девки, - выросшие вместе женщины до последнего зуба друг друга называют по привычке девками, - а вот нам и жаних!
        - Орешков-то принес хоть?
        - Давно не заглядывали, я уж было соскучилася!
        - Перепутал, скажи, заблудился! Невест ему здесь нет!
        - Через реку пусть дует!
        - Орешки пусть оставит!
        - Не, пусть заходит! Может, и приглянется кто!
        - Ты, что ли, клюка старая?
        - Я не я, а вон Баюновна у нас чем не невеста? Четыре зуба еще осталось!
        - Да я того жаниха на один зуб положу, другим прихлопну!
        Однако упрямый гость «дуть через реку» отказывался: он хотел видеть не кого-нибудь, а Уту!
        Та испугалась: не стряслось ли чего дома? Свеня с Предславиными чадами оставлен, Улеб в Выбуты пошел - не сцепился ли там с кем? Всю жизнь Ута за кого-нибудь тревожилась, всегда на руках был целый выводок. Никак она не могла привыкнуть, что прошла жизнь, разлетелись дети из гнезда, только и заботы теперь, что долги нитки водить.
        Когда гость вошел, все притихли: было любопытно. Одет он был по-варяжски и видно, что не здешний. А Ута при виде него почему-то сразу вспомнила второго своего сына, Велерада. Даже сердце оборвалось. Ростом, станом, повадкой гость сразу кого-то ей напомнил, еще пока она не могла разглядеть лица.
        Парень у двери сбросил на спину худ, стянул шапку, без робости поклонился бабьему собранию. Заблестели при лучинах полудлинные светлые волосы - роскошные кольца золотые, любая девка позавидует. Ута невольно прижала руку ко рту: она могла бы поклясться, что знает его почти так же хорошо, как родных сыновей, только имени не ведает! Да что же за морок такой!
        - Будьте живы, матери почтенные, - громко объявил пришелец по-славянски, и голос его тоже Уте что-то напомнил. - Да пошлет вам Макошь здоровья, чад умножения, хозяйства прибавления!
        - И ты будь здоров! - улыбаясь такой бойкости, сказала Гостёна. - Чей сын, откуда к нам? С чем пожаловал?
        - Родом я с Волхова-реки, из Холм-города, Тородда и Бериславы сын, Свандры и Улеба внук, Домолюбы и Вальгарда тоже внук, Судогостя и Годонеги правнук. Звать меня Берислав.
        Тут все бабы завопили: это же плесковских князей отпрыск, варягинского воеводы племянник! Ута, Гостёна и Предслава вскочили разом. Сын Беряши! Их родич, сестрич! Все три наперегонки устремились к нему, будто к ним жар-птица влетела. Теперь Ута поняла, кого он ей напомнил: ростом и станом - своего отца, Тородда, а лицом, пожалуй, племянника, Эльгиного Святослава. Лоб, глаза, брови, скулы - почти тот же Святослав, только нос другой: не вздернутый, а наоборот, кончик немного загнут книзу, будто клюв.
        Другой бы отрок смутился, но только не этот. Он знал, что здешняя родня ему обрадуется, и оттого заранее сам был рад. Ута даже заплакала, когда его обнимала, будто ее сын родной вернулся. Незнакомый сын давно умершей сестры был чуть ли не лучше своего - будто поклон от Беряши с того света.
        С Беряшей, Эльгиной младшей родной сестрой, Ута в последний раз виделась двадцать пять лет назад, когда сама еще невестой уезжала в Киев. Бериславе тогда едва исполнилось двенадцать, а через два или три года ее увезли в Хольмгард, чтобы выдать за Тородда. Всю жизнь она прожила на Волхове, пока Ута была в Киеве, и до самой ее смерти им так и не пришлось больше свидеться. Уте она запомнилась юной девой в новой жесткой поневе, и теперь не верилось, что этот молодец, старше Беряши годами - ее сын.
        Гостёна не могла уйти, но Ута с Предславой простились с беседой и повели сестрича в Вальгардову избу. Ута с самого своего приезда жила там: от семьи ее стрыя Вальгарда в Варягине давным-давно никого не осталось, изба стояла пустая и служила для гостей. А теперь, когда Свенельдич увез в Киев двоих детей, Ута осталась там втроем с Улебом и Свеней. Самым старшим и самым младшим из всего выводка, только их ей судьба и оставила.
        Топить баню было уже поздно - стемнело давно, однако женщинам забот хватило: десять человек разместить, накормить. Любопытно было, по какому случаю сестрич вдруг к ним заявился. Ута подумала, не померла ли старуха Сванхейд, но бодрый, оживленный вид гостя не обещал горестных вестей.
        Не желая утомлять племянника, Ута собиралась подождать с расспросами до завтра. Но когда Берислав и пятеро его отроков - остальных забрала Предслава, - сидел за Вальгардовым большим столом и ел кашу с солониной, не удержалась. Начала спрашивать: оСванхейд, о Соколине и ее детях, о том, что слышно от его отца и сестер.
        - А ты к нам не по невест ли приехал? - пошутил Улеб: новый брат ему тоже понравился, как всякий доброжелательный человек.
        - Не по невест, но вроде того, - загадочно ответил Бер и отложил ложку. - Госпожа Сванхейд, бабка моя, - объявил он, повернувшись к Уте, - приказала, чтобы я привез к ней девушку по имени Мальфрид, нашу родственницу. Нам правду сказали, что ее держит в плену в дальней чаще ужасный колдун-оборотень?

* * *
        Судимер перед расставанием немало тревожился, это было видно.
        - В Будгоще не говори никому, куда ты собрался, - просил он Бера еще перед отъездом из Хольмгарда. - Хоть это и не их дело ныне, но все же помнят, что прежнего Князя-Медведя за девку убили, а он все-таки им сын…
        - Я никому не собираюсь ничего говорить, - утешил его Бер. - Когда имеешь дело с колдунами, то чем меньше болтовни, тем надежнее. Я еще успею прославиться, когда вернусь с победой, девой и головой дракона… то есть медве… словом, чудовища.
        - Какой головой! - испугался Судимер. - Я же тебе толковал - нельзя его трогать!
        - Я пошутил! Я его не трону. Если только он не попытается меня убить.
        Судимеру было рано возвращаться в Плесков: ему требовалось завершить кольцо, обойдя еще пять-шесть волостей между Шелонью и Чудским озером. А Беру, чтобы успеть обернуться туда и обратно, предстояло ехать прямо сейчас. Время для путешествия наступало самое неудачное: летом его можно было бы совершить по воде, зимой еще легче - на санях по льду. Но сейчас сочли за счастье, что успели пересечь Ильмень в лодьях. В Будгоще наняли лошадей.
        У Бера было с собой десять отроков - ради чести и возможных дорожных превратностей. Несмотря на самую унылую и неприятную пору года, в путь он пустился охотно: юность радуется любой перемене, особенно сулящей приключения и славу. В Плескове он никогда еще не был и не знал никого из тамошней родни, хотя о многих был наслышан. Приятно будет повидать новые места, познакомиться с родичами. К тому же шла пора павечерниц, и немало места в мыслях Бера занимали еще незнакомые плесковские девы, с которыми он не состоял в родстве. А осенний ветер, холод, бьющий в лицо влажный снег девятнадцатилетнему парню в хорошей одежде и на хорошем коне были нипочем.
        Судимер был несколько мрачен, опасаясь за последствия той застольной беседы. Он не мог скрывать от Сванхейд известия о ее родной правнучке, но тревожился, что не на добро все это дело с Малушей выплыло наружу. Шепотом проклинал «всех этих баб», сам толком не зная, кого имеет в виду. Оставалось надеяться на благоразумие Бера, который, хоть и имел склонность к лишней прямоте, все же был наделен должной осмотрительностью.
        Уже на Шелони путников застала настоящая зима: часто шел снег и уже не таял, земля смерзлась, река покрылась снеговой кашей, густевшей с каждым днем и обещавшей скорый ледостав. Прибрежной тропой они добрались до междуречья Узы и Черехи. Летом здесь был волок, и здесь пути дяди и племянника расходились: Бер отсюда должен был ехать к Плескову прямой дорогой, а Судимер - окольной.
        - Ты поезжай в Варягино и там Уте все обскажи, - напутствовал князь племянника. - Она тебя на ум наставит.
        - Я знаю, любезный мой вуюшко! - отвечал Бер. - Сперва идут к первой ведьме и у нее спрашивают дорогу к ее старшей сестре. Или я сказок мало слушал? Знаю, как быть.
        - Уж больно прытка ваша порода варяжская, да немало из этого выходило беды! - вздыхал Судимер. - Сказок он слушал… Свенельдич тоже вот… знал, у кого дорогу спросить. Да по сей день из того леса не выберется!
        Бер приподнял брови и только просвистел в ответ. О Мстиславе Свенельдиче он был наслышан, но сам его не знал и по обычаю молодых полагал, что его поколение будет половчее прежних.
        Летом или по прочному санному пути заблудиться было бы негде: Череха впадает в Великую, а Великая ведет прямо к Варягино. Но сейчас приходилось ехать берегом и в каждом жилом месте просить отрока в проводники: без помощи местных Бер не нашел бы занесенные тропки. Из-за снегопадов продвигались шагом, бывало, что за день проделывали едва половину обычного перехода, а то и меньше. Нередко приходилось пережидать до утра в какой-нибудь веси из двух-трех избушек, потому что довести до следующей засветло хозяева не брались.
        Только на пятый день, уже почти в темноте, впереди над застывшей рекой показалось селение, по описанию то самое, которое они и искали. Бер вгляделся: скалящихся черепов с огоньками в глазницах на кольях тына вроде не висело.
        - Оно, что ли? - прищурился Свен, немолодой десятский. - Варягино?
        - Должно быть оно, - кивнул Бер. - Здесь живет младшая ведьма, которая укажет мне путь к старшей - в самую чащу…

* * *
        В тихой, полутемной Вальгардовой избе как будто ударила молния. Сын Беряши улыбался и не знал, как поразили Уту его слова.
        Никто не знал, как долго Малуше положено оставаться у медведя. Ута надеялась, что Бура-баба сама отошлет ее, как придет время. Но что если та рассудит оставить ее в лесу навсегда? Хоть Эльга и считала, что так будет лучше всего, Ута не могла с этим смириться. Предслава часто плакала, когда на нее находила тоска, жаловалась, что ее дочери судьба сгинуть в лесу. А может, уже и сгинула, откуда знать? О том, чтобы кого-то за Малушей послать, родичи даже не думали. Но боги подумали за них, и вот он появился - витязь из преданий, готовый идти по следам плененной девы. Не знающий, кто такой Князь-Медведь, не боящийся темной чащи… Чем больше Ута смотрела на сына Беряши - его голубые глаза под русыми бровями, светлые кольца волос на высоком, во всю их породу, лбу, его улыбку, разом приветливую и дерзкую от несокрушимой веры в свои силы, - тем прочнее овладевало ею убеждение, что именно так и должен выглядеть посланец богов. Не ждать же, что у него взабыль будут руки по локоть в золоте, а ноги по колено в серебре.
        - Ты - сестра моей матери, кто же меня, молодого, на ум наставит, если не ты? - наседал Бер. - Укажи мне дорогу, где ее там искать, в этой чаще? Есть же у тебя волки серые, - он задорно взглянул на Улеба, - кто дорогу знает, пусть меня проведут. Проведешь, а, брате? Не поверю, чтобы вы тропинок к своему оборотню не знали.
        - Но зачем она тебе? - наконец выговорила Ута. - За девой к медведю ходит жених, а ты ей не жених - она тебе сестра…
        И подумала: Святославу Малуша тоже сестра, в том же самом пятом колене…
        А знает ли Бер, почему Малушу отослали в лес к медведю? Что-то в его открытом взгляде говорило ей: нет. Ему не сказали. Эльга скрыла позорную тайну от Сванхейд, а Судимер не решился выдать даже то, что дева ушла уже «непраздной».
        - Она мне племянница, - вежливо поправил Бер. - Так пожелала дроттнинг Сванхейд.
        Было ясно, что для Хольмгарда желание Сванхейд - закон, оно не нуждается в оправданиях.
        - Госпоже Сванхейд дороги все ее потомки, - Бер все же стал объяснять. - У нее было одиннадцать детей, как ты, возможно, знаешь. Но лишь шестерым из них посчастливилось сделаться взрослыми людьми, и то Альвхильд, самая старшая моя тетка, умерла еще невестой. Сванхейд пережила почти всех, сейчас живы лишь мой отец и Альдис, здешняя княгиня. Моя бабка желает знать, что все ее потомки, кто живет на свете, благополучны. Она была рада узнать, что внучка ее дочери Мальфрид, носящая то же имя, приехала в Плесков и должна выйти замуж недалеко от наших краев. И вдруг оказалось, что вместо замужества девушка отослана в лес к медведю! Судимер сказал, что в здешних краях такой обычай для знатных дев…
        - Это правда, - Ута кивнула в ответ на его вопросительный, пристальный взгляд, но с таким неловким чувством, будто лжет. - Даже Эльга… твоя киевская вуйка, тоже была…
        - Но даже если и так, то девушка уже пробыла у медведя достаточное время.
        - Это не нам судить. Там все решает Бура-баба…
        - Если дело только в обрядах, то можно предоставить решать знающим людям, - согласно кивнул Бер. - Но видишь ли, госпожа Сванхейд сомневается…
        - В чем? - пришлось Уте спросить, с таким чувством, будто ее сейчас уличат в чем-то нехорошем.
        - Ей известно, что отцом девушки был один мятежный князь из славян, с которых киевские князья собирают дань. Ведь поэтому ее увезли выдавать замуж так далеко? Для родственницы киевской княгини можно было найти хорошего жениха и поближе, ведь так?
        - Так, - опять поневоле подтвердила Ута.
        Сестрич держался все так же вежливо и дружелюбно, но мнилось, будто он ласково подталкивает ее в какую-то ловушку. Ута стягивала на груди края серого толстого платка, защищаясь от чего-то.
        - Все дело в ее отце? - Бер пристально заглянул ей в глаза.
        - Он мертв! - сказала Ута, будто это облегчало дело.
        - Тем хуже, - Бер сочувственно поднял брови. - Это означает, что его сторонники теперь обратят свои надежды на эту девушку. Знаешь сагу о деве по имени Гудрид, дочери короля Альва, внучке Сиггейра, которая осталась единственной наследницей своего рода? Она объявила, что не выйдет замуж и будет воздерживаться от связей с мужчинами, пока не найдет человека, равного ей родом, но во всей стране такого не было. Она жила в доме, который охраняли двенадцать могучих воинов, чтобы кто-нибудь не пробрался к ней и не осквернил род конунгов, идущих от сына Одина. И однажды туда явился один человек по имени Хальвдан, сын Бьёркара и Дроты, дочери конунга норвежцев Рагнвальда. Двенадцать воинов куда-то отлучились, и он сумел пройти к знатной деве. Хальвдан стал склонять ее к любви, уверяя, что если она не последует велениям Фрейи и не изберет мужа, то все владения ее скоро придут в упадок. Она все равно поначалу его отвергла: дескать, род его недостаточно хорош для ее ложа, а к тому же у него была рана на лице, которая никак не заживала… Впрочем, это длинная сага, - спохватился сказитель, хотя Улеб уже
придвинулся ближе и в глазах его отражалось явное желание узнать, что там дальше было с тем дерзким искателем. - Я ее доскажу до конца, если хочешь, в другой раз, когда нам будет нечем занять вечер. Я так понимаю, что с юной Мальфрид происходит то же самое. Многие отважные мужи, желающие занять место ее отца, станут добиваться ее руки, и девушку отправили подальше от всех, кто знал, кто она такая. Верно?
        - По… это так, - Ута кивнула, хотя была не уверена, что говорит правду.
        Отчасти это была правда. Эльга года два назад могла бы выдать Малушу замуж честь по чести, если бы не боялась именно этого: что ее муж будет притязать на землю Деревскую.
        - Это разумно, - одобрил Бер. - Но госпожа Сванхейд желает знать, что девушке, ее правнучке, не чинят никакого насилия и принуждения. Если такое происходит, то госпоже Сванхейд… будет очень неприятно. Поэтому она и послала меня разобраться в этом деле. Если я привезу к ней юную Мальфрид, чтобы та погостила у своей прабабки, Сванхейд поможет собрать войско для похода на вашу мятежную чудь.
        Теперь Ута поняла, почему Судимер рассказал в Хольмгарде про Малушу и отправил Бера сюда. Ради помощи в походе. Но рассказал далеко не все. Самого главного он не знал и сам. И теперь ей приходилось решать: как же быть? Ута не имела власти запретить Беру искать Малушу. Даже должна была ему помочь, чтобы не ссориться со Сванхейд. Высокий род, почтенные лета хозяйки Хольмгарда, их родство обязывало Уту прислушаться к любому ее желанию, к тому же она и сейчас оставалась очень влиятельна в бывших владениях семьи.
        Но божечки… Если сначала Бер узнает, что у Малуши есть дитя… А потом Малуша приедет в Хольмгард и как-то выплывет наружу, что это дитя - от Святослава, тоже внука Сванхейд… да она проклянет всех своих потомков по ветвям Мальфрид-старшей и Ингвара. Да и прочую родню, что допустила эту позорную связь…
        Ута сидела, будто облитая ведром ледяной воды, и не знала, на что решиться. А посланец богов не давал времени на раздумья.
        - Ты ведь укажешь мне дорогу к той избушке? - Бер придвинулся ближе и ласково взял тетку за руку. - Научишь, как ее повернуть к лесу задом, а ко мне передом? Ты мудрая женщина, и я уверен, что по твоим советам справлюсь с этим делом наилучшим образом.
        - Утро вечера удалее, - только и ответила Ута теми словами, которые невольно подсказал ей он сам. - Ложись-ка спать, добрый молодец, завтра еще поговорим. Здесь живет мать этой девушки, Предслава, нужно узнать, что она думает об этом.
        На самом деле Ута не сомневалась, что подумает Предслава. Да та своими руками привяжет лыжи этому парня, который обещает вернуть ей дочь.
        Судимер уже дал согласие, а он здесь князь. Похоже, уже ничего не изменить, все решено богами и судьбой.
        Но даже когда все улеглись по своим местам и затихли, Ута и не мечтала заснуть. Лежа в темноте с открытыми глазами, она будто слышала, как в темном небе гудит нить на веретене суденицы.

* * *
        Назавтра Бер со товарищи сперва отоспался, потом сходил в баню и готов был на следующий день отправиться в лес за девушкой. Но пришлось подождать еще два дня: плесковские родичи все совещались между собой. Ута сходила за реку, к сестре своей матери, самой старой бабке в округе, а Улеба посылали куда-то верхом, к какой-то Уломовне. Но Бер, несмотря на нетерпение, неплохо провел время с Алданом, мужем Предславы. Из всей родни этот его зять, родом датчанин, понравился ему больше всех: спокойный, как поминальный камень, великан с лицом умелого убийцы и добрыми глазами. Не теряя времени даром, Алдан преподал Беру несколько уроков из принятой здесь рукопашной борьбы.
        - Так здесь дерутся с медведем мужики на весенних праздниках, - объяснял Алдан. - Каждую весну он приходит сюда на игрища, уволакивает девку, но недалеко, только до опушки леса. Там есть яма, якобы его берлога, и нужно вызвать его оттуда на драку. Бороться с ним ходят поочередно. Он неплохой боец - средних лет мужчина, не слишком молодой и не слишком старый. Бывает, что опрокинет троих-четверых, а позволяет себя победить и отдает девку, когда ему самому надоест эта забава. Оружие применять нельзя, ты знаешь?
        - Знаю. Но Судимер говорил, что Мстислав из Киева убил одного такого.
        - Тебе не понадобится никого убивать. Пусть женщины собирают свой женский тинг, но я думаю, они не вспомнят такого закона, который запрещал бы юношам пытаться отбить девушку у медведя в любое время. Самое худшее, что может случиться - если ее срок еще не вышел, ты вернешься без девушки и с подбитым глазом.
        - Если бы я собирался в лес за подбитым глазом, то остался бы дома! - надменно ответил Бер. - Этого добра у нас в Хольмгарде можно раздобыть не хуже здешнего. И я вернусь с девушкой. Попомни мое слово!
        Алдан оказался прав: на третий день вечером Улеб сказал Беру, что завтра утром проводит его к границам Окольного, где обитают колдуны. Отправились они только вдвоем: отроков пришлось оставить в Варягино, однако Бер не возражал. Это была его сага, и все подвиги в ней он намеревался совершить сам. Пошли на лыжах: тропинки через лес занесло снегом, и пока еще их не протоптали заново.
        - Хорошо, что холод, - сказал Улеб по дороге. - Болото замерзло. Пройдем напрямую, много сил сбережем.
        Вышли они, чуть начало светать - ровно настолько, чтобы Улеб, проживший в этих краях уже около двух лет, мог отыскать дорогу. Но и так путь занял у них больше половины дня. Присаживались отдохнуть и перекусить хлебом и салом всего один раз: приближались самые короткие дни в году, рассиживаться было некогда.
        - Тебе, может, у Буры-бабы ночевать придется, - предупредил Улеб. - Но ты ее не бойся.
        - Если она не соберется зарезать меня во сне и съесть, то чего мне ее бояться?
        - Ты ее еще не видел…
        - У нее можно брать пищу? Я не потеряю память и не останусь там навек среди чудовищ, если съем у нее что-нибудь?
        - Только при входе - если ты не съешь киселя, то вы с ней не сможете видеть и слышать друг друга. Но помимо этого она редко кого-нибудь угощает, - ответил Улеб, и по голосу его было ясно, что «редко» означает «никогда». - Моя мать когда-то давно прожила у нее в избушке несколько дней, ела ее пищу - другой у нее с собой не было, - и с ней ничего плохого не случилось. Ну, то есть, - он вспомнил, сколько всего плохого случилось с Утой еще до истечения того года, и поправился, - она не потеряла память. Но тебе бы лучше воздерживаться, если будет можно.
        - На этот случай у меня кое-что есть с собой. Два дня точно продержусь. И я знаю, что отвечать, если она сочтет мое воздержание невежливым.
        - Умный, аж противно! - Улеб засмеялся, оглядываясь на него через плечо. - И главное, не забудь потом правильно выйти, чтобы не остаться во власти Нави. Помнишь - входить через левую от себя створку, выходить обратно - через правую.
        - Но это же… - Бер немного подумал, - получается одна и та же?
        - Ну да, - Улеб тоже подумал. - Это створка, через которую ходят живые. А сама Бура-баба - через другую.
        Бер понимающе кивал. Он уже прикидывал, не лучше ли будет постараться избежать знакомства с этой местной великаншей Модгуд, охраняющей вход в страну Хель. Кроме кожуха и худа с шапкой на нем был толстый шерстяной плащ, на поясом топорик, в заплечном мешке хлеб и вяленое мясо, а в огнивице на поясе - весь набор для разжигания огня. С юных лет хаживая на ловы, он привык к ночевкам в лесу и не беспокоился о себе, даже если не получится выйти к жилью до наступления ночи.
        Но потом передумал: лучше сделать все как полагается. От Сванхейд он знал немало саг о путешествиях разных людей на тот свет и о пугающих дивах, которые те там повстречали; жаль будет, если его собственная сага окажется маленькой и неувлекательной из-за того, что он слишком мало повидал!
        Наконец Улеб, шедший впереди, остановился и воткнул палки в снег.
        - Вот Навий ручей.
        Бер осторожно обошел его, опасаясь наткнуться на коряги под снегом. Впереди был хорошо видел замерзший ручей; снег поверх льда был еще не потревожен ни одним человеческим следом, только птичьими. За ним зеленел густой ельник, и за ручьем не было ни тропинок, ни следов. Лишь мелкие ветки и лесной сор пятнали белое снеговое покрывало, и сразу делалось ясно: нарушить эту гладкую белизну будет немалой дерзостью.
        На ближнем берегу ручья Бер приметил дощатый короб, поднятый на высоту человеческого роста, с двумя камнями на крышке.
        - Что это?
        - Сюда подношения кладут. А оттуда, - Улеб кивнул на ельник, - выходят и забирают.
        - Сама эта колдунья?
        - Я не знаю, - Улеб смахнул рукавицей снег с бревна под елью и присел отдохнуть. - Никто не видит, как она это делает. У нее есть духи-потворники. Может, их присылает. Ты поменьше любопытничай, а то ведь нос откусят.
        - Откусил уже один такой! - Бер весело дернул себя за скошенный книзу кончик носа. - Зачем же, по-твоему, я сюда пришел, как не чтобы любопытничать!
        - А я думал, за Малушей.
        - Что ты сам-то за ней до сих пор не сходил? Ты знаешь и дорогу, и все здешние порядки куда лучше меня! И ты тоже ей двоюродный дядя!
        - Я… - Улеб поколебался. Похоже, такая мысль просто не приходила ему в голову. - Я не приношу девам счастья, - тихо сказал он потом. - Моя мать зачала меня в дни неудачи, и теперь мне нести ее с собой всю жизнь. Я любил одну деву знатного рода, Малушину тетку по матери. Горяну. Мы были обручены, и свадьба была совсем готова. Тогда все думали, что я займу киевский стол. Прияна из-за этого уехала из Киева, чтобы не оставаться в одном городе с другой княгиней. Но внезапно вернулся Святослав… Он взял Горяну за себя, хотя она вовсе этого не желала. А когда Прияна об этом узнала, она отказалась возвращаться. Так были оскорблены и ввергнуты в несчастье две знатных добрых женщины. А Малфа… если бы Прияна оставалась в Киеве, всего этого с ней бы не случилось…
        - Чего - этого? - тут же спросил жадно слушавший Бер.
        - Ну, ре… - Улеб встретил его горящий любопытством взгляд и опомнился.
        Бер ведь не знает истинной причины Малушиного изгнания. А если узнает - пойдет ли ее вызволять? И не сгубил ли он, Улеб, только что надежды на лучшую долю еще одной доброй девы?
        - Чтобы ей помочь, нужен человек с удачей посильнее моей, - сказал он. - А ты по виду человек удачливый - рад буду, если она тебя не подведет.
        - Так с девушкой что-то не так? - от Бера не укрылось его смятение.
        - Ничего я тебе не скажу! - мягко, но решительно ответил Улеб и встал. - Чтобы узнать эти тайны, тебе надо сходить за ними на тот свет.
        - Как у вас тут все сурово! - с недовольством ответил Бер, будто дитя, от которого скрыли конец сказки.
        - Но ты ведь хочешь как в саге?
        Бер махнул на него рукой и стал осторожно спускаться по склону на лед ручья.
        - Удачи! - крикнул ему вслед Улеб. - И не забудь ради Христа - левая створка!

* * *
        На «мертвую» сторону из таинственной избушки Бер выбрался разочарованным. Черепа на кольях имелись, но только лошадиные и коровьи - человеческого ни одного. Бура-баба впустила его во двор и в дом, и сама оказалась именно такой страшной, как рассказывали, но Бер не испугался, потому что этого и ожидал. Но избушка! Тесная, как могильная яма! Ни блестящего убранства, ни золота вместо светильников, ни роскошно убранного стола, где его стали бы соблазнять разными вкусными блюдами. О прекрасных дочерях старухи, которых ему предложили бы на ночь, нечего было и мечтать. Кроме самой ведьмы, там вовсе никого не было. Один череп на столе, но пусть с ним другой кто-нибудь целуется.
        Хозяйка молча выслушала, зачем он пришел, и надолго задумалась. Что-то бормотала, кажется, высчитывала. Спрашивала, который сейчас месяц и давно ли в Плесков приезжали гости из Киева. Узнав, что почти год назад, кивнула.
        - Девять месяцев нужно, чтобы жена выносила дитя, и девять месяцев нужно, чтобы спряли суденицы судьбу человеку, - сказала она потом. - Девять месяцев миновали. Дева выносила дитя, богиня выносила судьбу. Настают родины. Развязываю я узлы, отмыкаю замки и запоры! Растворяю ворота Макоши!
        Она вывела Бера назад во двор, но и здесь не обнаружилось цветущего сада с соблазнительными плодами, отнимающими память и разум. Лишь все тот же заснеженный ельник.
        - Туда! - клюкой старуха указала на калитку в задней стороне тына. - Ступай.
        И закрыла за ним калитку. Беру ничего не оставалось, как вновь вставить ноги в петли лыж и двинуться вперед. Никакой тропы он не видел, но угадывал ее между елями, где не было подлеска и путь не загораживали развесистые лапы. Ему могли бы указать дорогу зловоние и трупный смрад, которому полагается быть в таких местах. Но сколько Бер ни принюхивался, ничего такого не чуял. Обычные запахи зимнего леса, замерзшая хвоя…
        Но вот спереди потянуло дымом. Бер приободрился: цель была близка. Вот-вот он увидит жилище самого главного колдуна. То есть местного бога, владыки царства мертвых. У него должен быть тын в семь человеческих ростов, на каждом колу по человеческой голове, а у ворот сидят пять свирепых псов… А как зайдешь внутрь, там еще хуже: крыша из стрел, пол из змей, стены из грязи…
        Когда перед глазами Бера появилась избушка, он ее поначалу не заметил. Невысокие бревенчатые стены, заснеженная крыша - она так прочно сливалась с лесом, что казалось, будто огромные бревна, из которых ее сложили, продолжают расти лежа. Но в стене было оконце, а из оконца тянулся дым. Увидев это, Бер застыл на месте. Понял, что пришел куда надо.
        Должно быть, это морок, думал Бер, стоя неподвижно и изо всех сил вглядываясь в избушку. Отвод глаз. Не может властелин мертвых жить в такой конурке. Или здесь держат его сторожевых псов? А дворец из костей - дальше? Или жилище только кажется маленьким, а на деле в десять раз больше? Там же внутри должно быть сорок просторных палат, а в них полно великанов, обманчиво-прекрасных дев и разных чудовищ!
        Но сколько Бер ни делал знак Тора перед собой, ничего не менялось. Избушка оставалась маленькой, ни псы, ни черепа не появлялись.
        Оставался один способ - попытаться войти. Не стоять же здесь до ночи!
        Оглядевшись и не заметив ничего подозрительного, Бер осторожно пересек поляну. Сбросил лыжи, сделал шаг вниз, в углубление, куда открывалась дверь. Постучал древком сулицы и стал ждать.
        Внутри стояла тишина. Никто не подавал голоса, даже не шевелился. Бер постучал снова.
        Умерли они там все, что ли? Но это должен быть тот самый дом - не может быть, чтобы на мертвой стороне стояли десятки дворов! То есть по уму их должны быть здесь сотни тысяч - где-то ведь живут все те люди, что умерли со времен Аска и Эмблы! Но всякий, кто сюда попадает живым, видит только один дом. Так положено. Потому что твоя собственная смерть - только одна, и посмертная участь тоже.
        Дивясь собственной мудрости, Бер нетерпеливо постучал в третий раз.

* * *
        Вслед за этим случилось сразу несколько событий, и в ощущениях Бера они наложились друг на друга, отчего он не сразу понял, что происходит и на каком он свете.
        Дверь избенки отворилась, из тьмы на него глянуло лицо молодой женщины - с выражением испуга и решимости. Он сразу так ясно его разглядел, будто чья-то рука вложила этот образ в самую сердцевину его мыслей: совершенно незнакомое лицо, с высоким лбом, наводящим на мысль об упрямстве, скуластое, с немного припухшими глазами, впалыми щеками. Юность этого лица не вязалась с отпечатком тяжкой, привычной заботы и усталости. От девы веяло чем-то потусторонним - будто она глядела на него не просто из темной избы-полуземлянки, но из мира мертвых. И в этот миг Бер понял: он нашел, что искал.
        Но не успел он это осмыслить, как что-то жесткое сильно и прочно ухватило его сзади за горло. Еще не сообразив, что попал в захват, на одной выучке, он бросил руку к ножнам боевого ножа слева, но чья-то сильная рука так же быстро ухватила его за кисть и обездвижила.
        Дева вскрикнула, отшатнулась и исчезла во тьме; дверь захлопнулась.
        - Это кто тут бродит? - прорычал Беру прямо в ухо низкий голос. - Что за дело пытаешь в моем лесу?
        - Мне… нужна… эта девушка… - задыхаясь, выдавил Бер из стиснутого горла. Что-то огромное и мохнатое нависало над ним и держало именно с такой силой, чтобы оставить возможность дышать, но не дать вырваться. - Меня… послали… ее род… ичи.
        - Что-то худого посланца они выбрали. Я тебя из лесу пять раз подстрелить мог, будто зайца.
        - Так… не делается… - даже недостаток воздуха не мог сбить Бера с толка. - Надо… драться… честно… Такой… обычай… водится.
        - Ну, давай честно.
        Его отпустили. Жадно вдыхая, Бер выскочил из ямы перед входом, подался в сторону и оглянулся.
        Над ямой стоял довольно рослый, крепкий мужик с накинутой на голову и плечи медвежьей шкурой. Видимо, подкрался, пока Бер стучал в дверь и сам себе заглушал звуки вокруг. На краю поляны лежали лыжи, колчан и лук.
        - Родичи этой девы, Мальфрид, дочери Предславы, внучки Мальфрид, прислали меня, чтобы я вернул ее из леса домой! - объявил Бер, сглатывая. - Ты должен биться со мной, и кто победит, тому она и достанется. Ты принимаешь это условие?
        - Ну, попробуй, отбей, коли такой храбрый! - мужик-медведь усмехнулся под своей личиной.
        - Этот поединок должен вестись без оружия.
        - Да и я так тебя заломаю. Что-то ты больно хлипок! Получше, что ли, женишка ей не нашли?
        - Может, я не так огромен и грозен на вид, как Старкад, но дело-то все в удаче. Где тебе об этом знать, чащобное ты чудовище!
        - Хватит болтать! До ночи мне тут не стоять с тобой, я с утра не жрамши. Вот и будет мне конь на обед, молодец на ужин!
        - Не изловивши бела лебедя, а кушаешь! - Бер знал, что отвечать на такие речи.
        Чуть присев, Князь-Медведь развел руки пошел на Бера. Бер двинулся ему навстречу, держа в памяти, чему его успел научить Алдан. Окажись тут сам Алдан, этот лесной колдун недолго бы продержался…
        Обхватив один другого, они начали давить; каждый пытался опрокинуть противника. Князь-Медведь был старше и выше ростом, однако Бер унаследовал широкую крепкую спину своего отца и прочно стоял на ногах. Каждый пытался подбить другому ногу, но в тяжелых кожухах, увязая в снегу, они двигались довольно неловко. Топчась перед избой, они словно исполняли медленный обрядовый пляс, но не было ни гудьбы, ни хлопающих в ладоши зрителей.
        Наконец Бер изловчился и подцепил ногой щиколотку противника, однако Медведь устоял, крепко вцепившись ему в плечи. Несколько мгновений оба покачивались, сохраняя неустойчивое равновесие, а потом рухнули наземь. Натужно пыхтя, каждый старался оказаться сверху, но тяжелая толстая одежда и рыхлый снег затрудняли движения. Бер пытался выкрутить Князю-Медведю запястье, но тот, сильный и жилистый, не давался и, ухватив противника за подбородок, давил ему голову назад. Не выдержав, Бер ослабил хватку, и противники раскатились в разные стороны.
        Оба поднялись на ноги одновременно - тяжело дышащие, вывалянные в снегу. Князь-Медведь тут же шагнул вперед и, словно настоящий медведь лапой, широко замахнулся с правой, метя в ухо. Бер присел, и удар просвистел у него над макушкой. В ответ Бер дважды коротко сунув кулаками «под душу». Обычно такой удар, если попасть метко, начисто выбивал у супротивника воздух из груди. Но лесное чудище так просто было не взять - а может, толстый полушубок ослабил удар. Медведь лишь крякнул да отступил на пару шагов.
        Не теряя времени даром, Бер кинулся ему в ноги, ухватив под коленями, но противник был явно не лыком шит и навалился всей тяжестью сверху. Вновь они оба рухнули в истоптанную снежную кашу…

* * *
        Захлопнув дверь, Малуша отскочила в глубь избы. Ее трясло, в глазах плыли пятна, в ушах шумело. Это сон? Или морок?
        Перед мысленным взором стояло знакомое лицо. Святослав! Окажись за дверью само Солнце Красное, она не удивилась бы сильнее. Святослав никак не мог попасть сюда, в эту чащобу. Чтобы он взял и пришел за ней… точно как в сказках… Сердце то билось, то замирало, от жестокого волнения во всем теле возникла томительная боль. Она хотела верить в эту сказку и не верила. Прожив в темном лесном сказании три четверти года, узнав его изнанку, Малуша хорошо знала, как бывает, а как не бывает в жизни.
        Да он ли это? Верно ли, что Святослав? При первом взгляде она узнала его глаза и брови, а ниже все было закутано худом. Черты Святослава сами выпрыгнули из памяти и встали перед глазами; теперь Малуша пыталась отогнать воспоминания и понять, что же она увидела на самом деле.
        Верхняя часть лица, глаза - очень похожи. Но взгляд был другой! У Святослава, в его соколиных очах, зорких до любой добычи, не бывало такого пытливого выражения. Князь молодой не имел привычки глубоко заглядывать в суть вещей, предпочитая прощупывать их концом меча.
        Но если это не Святослав, тогда кто? Кому еще могло понадобиться прийти за ней?
        Взяв себя в руки, Малуша снова подошла к двери и осторожно ее приоткрыла. Снаружи было почти тихо, доносилось лишь пыхтение и шорох. Малуша выглянула в щелку и поначалу ничего не увидела. Ей пришлось высунуться из двери, чтобы заметить противников: они лежали на снегу и медленно, натужно перекатывались. Каждый норовил оказаться сверху, но тяжелая зимняя одежда и снег очень мешали бороться. Малуша вгляделась, но рассмотреть пришельца было никак невозможно. Ростом и сложением он был примерно как Святослав, и на миг Малуше опять показалось, что это он.
        Было холодно. В избе заплакал Колосок. Малуша вернулась в дом; ее била дрожь. Еще стоял светлый день, падал тихий мелкий снег, но ей казалось, она спит. За три четверти года она так отвыкла от людей, от чужих вторжений, что само соприкосновение с белым светом потрясло ее и напугало. Даже почти веря, что это Святослав, она не могла обрадоваться.
        Что он подумает о ней, застав в таком месте? В избушке у колдуна-оборотня, на том свете?
        А что если… Малуша взяла на руки плачущего ребенка и начала покачивать. А что если Святославу нужен он - ее сын? Потомок Олега Вещего с обеих сторон?
        Ну уж нет. Ребенка она не отдаст. Никому. Даже Святославу, который отослал их обоих, отбросил, как сношенную сорочку…
        Казалось бы, явись сюда Святослав - ей полагалось бы обрадоваться. Но даже допуская, что это может оказаться он, Малуша не чувствовала радости. Они не виделись без малого год. Не то чтобы ее чувства к нему переменились. Скорее прояснилось понимание, что ее надежды на его ответную любовь были глупыми. Она понадеялась взлететь на крыльях этой мнимой любви, но погубила себя, свою честь, уважение родичей. За эту глупость она наказана тем, что год живет здесь, в лесу, всеми в белом свете забытая. Но это и к лучшему, при таком позоре. И мысль о том, что вот-вот она, может быть, вновь взглянет в голубые глаза Святослава, не сулила ей радости. Скорее стыд из-за того, что он ею пренебрег, и возмущение, что он это сделал.
        А снаружи Князь-Медведь в очередной раз оторвал от себя Бера и сел в снегу.
        - Ох и настырный ты, человече, - выдохнул лесной хозяин. - Ладно, твоя взяла. Выдам тебе невесту. Пусти, пойду скажу ей.
        Бер тоже сел. Стер снег с лица, проморгался. Князь-Медведь встал на ноги, вяло отряхнулся и по изрытому снегу направился к избушке. Глубоко дыша, Бер наблюдал, как тот скрывается внутри.

* * *
        У входа послышался шум. Малуша встала с ребенком на руках, дрожа всем телом. Потом села - стоять не было сил. Судьба ее вновь подошла к крутому перелому. Что с ней станется?
        Она думала, что спряталась. Спряталась навсегда. Но богиня судьбы, то слепая как крот, то зоркая как ястреб, отыскала ее в этой глуши.
        Вошел Князь-Медведь - усталый, тяжело дышащий и извалянный в снегу, как малец на ледяной горке.
        - Там… жених из света белого за тобой явился, - объявил он, счищая снег с бороды. - Пойдешь с ним?
        Малуша молчала. У нее не было ответа.
        - Эй, ты, заходи! - крикнул Князь-Медведь назад в открытую дверь. - Давай сам ее уговаривай.
        Чье-то тело заслонило свет дверного проема. Малуша пошевелилась, как будто хотела отойти, но не могла даже встать с лежанки. Колосок на руках возился и хныкал, она безотчетно покачивала его.
        Кто-то вошел, пригибаясь под низкой притолокой. В глаза Малуше бросились полудлинные светлые волосы, и сердце оборвалось. Волосы почти как у Святослава, только те не вились. И уже сейчас, видя лишь макушку склоненной головы, Малуша поняла: не он. Не Святослав.
        Но тогда кто?!
        В нетерпении она встала и шагнула вперед.
        В этот миг пришелец выпрямился и взглянул на нее.
        И Малуша вздрогнула снова. Это был не Святослав. Но это мог бы быть Святослав, родись он другим человеком.
        Именно так она могла бы сказать, будь у нее время и охота обдумать свое впечатление. Пришелец во всем походил на Святослава, но был другим. И взгляд у него был другой: приветливый, радостный, но отчасти удивленный. Он был рад ее видеть, но видел ее впервые в жизни…
        Как и она его.
        - Ты кто такой? - прошептала она.
        Сейчас это казалось самым важным: понять, почему этот чужой человек кажется ей близким, каким мог быть только один…
        Сделав несколько шагов навстречу друг другу, они остановились под оконцем: оба жаждали друг друга разглядеть. Малуша смотрела гостю в лицо, сглатывая от потрясения. Тянуло рыдать и хохотать. Зачем он так похож на Святослава? И зачем он - не Святослав!
        - Ты же Мальфрид? Это ты?
        Она снова вздрогнула: этим именем ее называл Святослав в тот единственный месяц, который они провели вместе. Год назад, когда они вдвоем отправились в гощение по земле Полянской, он говорил людям, что она - его жена, и приказывал называть ее Мальфрид. Это имя, родовое, полученное в честь бабки из Хольмгарда, своим звучанием возвращало Малушу в то прошлое, сладкое и горькое разом, льстило и мучило.
        - Нет, - с презрением ответила она, желая ранить того, кто невольно ранил ее. - Я Малуша. А Мальфрид нету. Умерла еще год назад.
        На подвижном лице пришельца отразилось такое яркое разочарование, испуг, смятение, что Малуше даже стало его жаль.
        Но тут же его черты вновь ожили, а взгляд прояснился:
        - Год назад та девушка, которую я ищу, точно была жива.
        - Она умерла в прошлый Карачун.
        - Ты почему-то говоришь мне неправду. Она была жива до начала весны. И ее отослали в лес к медведю. Я пришел за ней. То есть за тобой.
        - Кто ты?
        - Я твой родич. Мой отец, Тородд сын Олава, родной брат твоей бабки - которая Мальфрид. Так что ты спокойно можешь мне довериться…
        Тут его взгляд наконец соскользнул с ее лица и упал на ребенка у нее на руках.
        - Великий Один, а это что?
        - Мое дитя. А ты думал, Фенрир Волк?
        - Твое? Но откуда… - Гость быстро оглянулся на Князя-Медведя, который стоял неподвижно и чутко вслушивался в их беседу. - Ах да…
        Малуша промолчала. Незачем разъяснять ему, что это дитя не от Князя-Медведя. На удивленно-радостный взгляд своего спасителя она отвечала настороженно-вызывающим. Она не знала, что на сей раз приготовил для нее белый свет, но добра не ждала.
        - Я пришел забрать тебя отсюда, - сказал гость. - Я выиграл поединок, и теперь этот че… то есть этот… хозяин этого дома должен отпустить тебя со мной.
        - С чего ты взял, что я хочу пойти с тобой?
        Гость поднял ровные светлые брови, и вид у него стал такой, будто он говорил: ятебя умоляю! Малуша едва не улыбнулась в ответ: целый год она не видела светлой человеческой улыбки!
        - Зачем девушке жить в лесу среди диких зверей, когда можно жить в хорошем богатом доме среди знатной родни?
        - Какой это знатной родни? Ты откуда взялся? Я не знаю такого родича, как ты!
        - Я тоже долго не знал, что у меня есть такая племянница, как ты.
        - Так ты мне еще и дядя!
        - Я же тебе сказал! Мой отец - родной брат твоей бабки Мальфрид. А моя бабка, Сванхейд, пожелала узнать, что с тобой происходит, и послал меня с наказом привезти тебя к ней.
        - Сванхейд?
        О Сванхейд Малуша никогда не думала. Она знала, что у Святослава есть такая бабка, живущая в Хольмгарде, где он и сам еще отроком провел около двух лет. Но что эта властная женщина когда-нибудь подумает о ней, одной из множества своих внучек и правнучек, к тому же оказавшейся на положении рабыни, Малуша никак не ждала.
        - Да. Я отвезу тебя к ней. У нас в Хольмгарде для любой молодой женщины куда более подходящее место, чем здесь. А уж тем более для ее правнучки! И… - Он воззрился на ребенка, который хныкал у него почти под носом, - и ее праправнука. Это мальчик, да?
        Гость снова оглянулся на Князя-Медведя, будто проверяя, есть ли сходство. Тот ухмыльнулся. Гость улыбался, когда глядел на Малушу, но по его глазам она видела, что вид младенца его смущает и это открытие вовсе не радует.
        - Через этого ребенка вы теперь в родстве с медведем, - мстительно сказала Малуша. - Но ты еще можешь подумать, надо ли вытаскивать этот позор на белый свет. Не лучше ли оставить нас там, где мы есть?
        Голос ее выражал намек: это будет наилучшим решением. Гость задумался, и у Малуши перехватило дыхание. В груди ее боролись противоречивые чувства: она мятежно дразнила белый свет своим позором и в то же время хотела, чтобы он принял ее - вот так, с сыном медведя на руках.
        - Нет, - сказал гость, хотя уже не улыбался. - Госпожа Сванхейд приказала мне привезти тебя к ней. И я это сделаю. А как будет лучше, оставим решать ей самой.
        - Не думаю, что она разрешит эту загадку! С ней не справилась даже киевская княгиня, а уж ее мудрее нет на свете никого!
        - Ты думаешь? - Гость явно удивился утверждению, что есть на свете кто-то мудрее Сванхейд. - Ты просто еще не знаешь нашу госпожу бабушку. Так мы идем? А то дни сейчас короткие, как бы темнеть не начало.
        - Нет! - вырвалось у Малуши. Она не могла так сразу решиться, мысль о столь крутой перемене ее пугала. - Я не пойду… так сразу. Мне нужно подумать.
        - Чего тут думать? - Гость в удивлении огляделся, не понимая, как можно по доброй воле оставаться в этой норе.
        - Подумать, желаю ли я видеть вашу госпожу Сванхейд! - надменно ответила Малуша.
        - Ты ее не доведешь, - вмешался в разговор Князь-Медведь, и они оба обернулись к нему. - Там сызнова снег идет. Ты на лыжах, а у нее-то нету. Да дитя. Не дойдет она.
        - Как же… - Гость запустил руку себе в волосы. - Надо было мне сразу взять с собой лошадь.
        - Ну, не смекнул сразу, а теперь не на себе же ее с дитем повезешь.
        Малуша бросила на Князя-Медведя умоляющий взгляд. Сейчас, когда он вроде бы поддержал ее желание остаться, ей захотелось уйти, немедленно уйти, и она хотела, чтобы он, хозяин здешних троп, придумал какой-нибудь выход. Если он понесет ребенка, хотя бы до опушки леса, она как-нибудь сама добредет…
        - Ты пока ступай восвояси, - сказал Князь-Медведь гостю. - И ждите. На Карачун… сами увидите, что будет.
        Гость помедлил в нерешительности. Он признавал, чтоб выбраться из леса с женщиной и грудным ребенком, имея одну пару лыж, будет непросто, но и оставлять свою добычу на прежнем месте, во власти лесного хозяина, ему не хотелось.
        - Дай мне клятву именем Отца Колдовства, что я смогу беспрепятственно забрать ее, когда приведу лошадь.
        - Клятву ему…
        Князь-Медведь подошел к корзине у двери, порылся там и вытащил сорочку Малуши - она приготовила стирать. Это была та сорочка, в которой она сюда пришла, уже изрядно заношенная, просиженная сзади до дыр, с продранными локтями, в пятнах, которые оттереть уже не удавалось. Позорище, а не сорочка.
        - Возьми, - Князь-Медведь вручил ее гостю. - Теперь твоя.
        Гость взял сорочку и стал сворачивать, чтобы сунуть в заплечный мешок. Лицо его прояснилось. Сорочка - невозвратный залог, вместе с ней Князь-Медведь вручил ему саму Малушу, телом и душой, и теперь уж не отступит.
        А Малуша повела плечами, чувствуя себя отданной в чужие руки. Правда, он говорит, что родич ей, называет имена их общих дедов… И судя по его сходству со Святославом, это правда.
        Он - двоюродный брат Святослава. У нее одинаковая степень родства с тем и с другим. Подумав об этом, Малуша со стыдом опустила глаза. Пусть уж лучше он верит, что дитя у нее от медведя!
        Снова вскинув мешок на плечи, гость повернулся к ней.
        - Теперь ты моя, - мягко сказал он. - Знай, что я дам тебе всю помощь и защиту, в которой может нуждаться моя племянница. Если на Карачун я ее не дождусь, - он бросил на Князь-Медведя взгляд почти угрожающий, - я непременно приду снова.
        Князь-Медведь хмыкнул.
        - Можно мне тебя поцеловать? - мягко сказал гость на варяжском языке.
        Малуша стояла, опустив глаза, но догадалась: этот вопрос пришелец обращает не к Князю-Медведю. Язык русов, которого она не слышала почти год, показался ей некой чудной речью небесных миров, но она не сразу осознала почему.
        Она поколебалась, еще не настолько доверяя ему, чтобы…
        - Как тебя зовут? - спросила она, видя, что он придвинулся почти вплотную.
        Он назвал имя - славянское, княжеское.
        - Что? - вскрикнула Малуша.
        Ей показалось, он сказал «Святослав». В знатных родах сплошь и рядом бывает, что одно имя носят двоюродные и троюродные братья, дяди и племянники…
        - Тебя что, зовут его же именем? - Она сама подалась к гостю, вглядываясь в лицо и дрожа, не в силах принять такое ранящее сходство.
        - Чьим? - удивился он.
        - Свя… Святослава… - прошептала Малуша.
        Казалось, много-много лет прошло с тех пор, как она произносила это имя вслух.
        - Я сказал, Берислав! - раздельно повторил он. - Это имя моей матери, Бериславы, дочери Вальгарда.
        - А! - с облегчением вскрикнула Малуша.
        - А иначе - Бер. Наши варяги меня так зовут. Многие даже думают, что мое настоящее имя Бьёрн - в честь деда Сванхейд. Она сама говорила, что нужно было меня так назвать. Она говорит, что я очень похож на ее родню из Свеаланда. Ты ведь знаешь, что она внучка конунга Бьёрна из Уппсалы?
        Малуша глубоко дышала, стараясь успокоиться. Святослав был не особо-то похож на своего отца, Ингвара, только с матерью в нем видели некое сходство. А разгадка вот в чем: он уродился в отцовских предков из Свеаланда.
        И впервые Малуша подумала: если Колосок тоже пойдет в эту родню, то вырастет красивым мужчиной.
        - Ну как, у меня достаточно хорошее имя, чтобы ты позволила мне тебя поцеловать?
        - Нет, - Малуша попятилась, потом с усилием улыбнулась. - Имя хорошее. Но… я тебя не знаю.
        Один раз она уже расщедрилась на поцелуи. И они отравили ее жизнь, будто яд дракона Фафнира.
        Бер тяжело вздохнул. Потом подмигнул ей, будто говоря: мы еще познакомимся. У Малуши дрогнули губы, но она постаралась подавить улыбку. Чудный это был парень: он держался с ней, как старший родич, и мягко, и властно, но она не могла увидеть в нем дядю! Ему лет-то… двадцать, не больше!
        Развернувшись, он пошел к двери. Взялся за ручку, обернулся и слегка поклонился остающимся.
        - Карачун, ты сказал! - Он выставил палец в сторону Князь-Медведя, словно записывал это обещание на рунических косточках у самого Одина. - Или я вернусь! - это обещание он обратил уже к Малуше.
        Потом он вышел и затворил за собой дверь. Малуша напряженно вслушивалась, пытаясь разобрать, как он будет собирать свои лыжи и удаляться. Но не услышала ничего.
        Колосок заплакал в голос: опять был голоден. Малуша села, чувствуя, что ужасно устала. От всего. От ребенка, от этой темной избы, от бесконечных забот, одиночества. От сожалений и надежд. Перед ней распахнулись ворота обратно в белый свет, но что ей обещает эта перемена - облегчение или еще худшие горести?
        Но уже сейчас она знала: раздумья ничего не изменят. Не для того она соткала себе пояс из золотых нитей Зари-Зареницы, чтобы вечно сидеть в этой темной избушке.
        Положенное время и сама Заря проводит в подземном заточении. Но наступает ее срок, и она выходит, умытая росой, чтобы вывести на небо дитя свое - Солнце. И никто никогда от начала времен не спрашивал ее - хочет она того или нет.

* * *
        Три седмицы до Карачуна тянулись, как три года. Плесковские родичи уверяли Бера, что он все сделал правильно. Раз сорочка Малуши у него, то и сама она все равно что уже здесь. Но в белый свет с того света нельзя так просто взять и выпрыгнуть. Нужно подождать, пока преграда истончится и ворота отворятся. А это возможно лишь в священную ночь солоноворота.
        Судя по волнению женщин, они верили, что Мальфрид и правда вскоре будет дома. Но Бер дожидался урожая со своего подвига с таким нетерпением, как будто к нему должны были привести невесту. Ута, Предслава, Гостёна и ее дочери опять и опять расспрашивали его о Малуше и ребенке, но Бер мало что мог прибавить к первому рассказу. Не очень-то он ее и разглядел. Плененная дева (ну то есть какая она дева, с ребенком-то?) показалась ему изможденной и не особо красивой, но иного он и не ждал. Ни сама Сванхейд, ни ее дочь Мальфрид, ни ее внучка Предслава большой красотой лица не отличались, хотя женщины были достойные и собой видные. Да и лесная жизнь дородства не прибавит. От облика Мальфрид-младшей ему запомнилось выражение уязвленной гордости и упрямства. Но тем сильнее ему хотелось, чтобы эта загадочная дева… его загадочная племянница появилась из леса и можно было с ней как следует познакомиться.
        Дабы скрасить время ожидания, Бер каждый вечер ходил вместе с Улебом на девичьи павечереницы в Выбуты. Причем не Улеб водил Бера, а Бер - Улеба. Живо разобравшись, что к чему, он сам тянул родича к девушкам, уверяя, будто без него стесняется в чужом месте, хотя одного взгляда на его уверенное лицо было ясно, что это ложь. Будучи учен вежеству, Бер не появлялся в беседе без орешков или мешочка сушеной вишни и всякий раз имел наготове новые увлекательные байки. Рассказал он и про гордую девицу Гюрид, и как пронырливый Хальвдан все же убедил ее не противиться велениям Фрейи, и еще много такого.
        О его походе на край Окольного уже все знали и часто просили рассказать. Здесь Бер тоже не ударил лицом в грязь.
        - Когда я вошел в то жилище, то сразу увидел - внутри оно намного больше, чем кажется снаружи, - повествовал он, сидя между двух лучин, где его всем было хорошо видно. - Там стоял длинный роскошный стол, покрытый греческими мантионами с золотой вышивкой, посуда на нем была вся из золота и серебра, и угощения всевозможные: жареные рябчики и глухари, веприна с чесноком, зайчатина, оленина с ягодами в меду, печеная рыба, свиные и телячьи головы. За столом сидели двенадцать девушек, и старуха сказала, что это ее дочери. Все они стали мне прислуживать, наливать меда и подавать разные угощения. Но я не притронулся ни к чему на столе, а достал из мешка кусок хлеба и сала, которые принес с собой, и ел только их. Старуха сказала: «Почему ты не ешь нашу еду? Может тебе не нравится наше гостеприимство?» Но я-то знал, что если проглочу за этим столом хоть крошку, то потеряю память и обрету взамен безумие, и тогда мне придется остаться на том свете навсегда. Я ответил: «Госпожа, я никогда не видывал такого роскошного угощения и столь радушного приема, и все это делает вам большую честь. Но, знаешь ли, если
люди едят непривычную пишу, она расстраивает их здоровье, поэтому для меня разумнее будет есть то, к чему я привык». Тогда она сказала, что я, как видно, человек вежливый и разумный, и предложила мне остаться ночевать. Еще она сказала, что я могу выбрать любую из ее дочерей и взять ее себе в жены. А все они были такие красавицы, что невозможно рассказать, и у каждой было на груди золотое ожерелье, на руках - золотые браслеты в виде змеек с красными и зелеными глазами, а на каждом пальце - золотое кольцо…
        Веретена замирали в руках дев, увлеченных рассказом. Некоторые даже рот открывали, заслушавшись. Все они с детства много слышали о Буре-бабе, но чтобы в ее избушке бывало такое угощение, да какие-то двенадцать дев, да все в золоте - о таком они никогда не слыхали.
        - Но они при этом старались сесть так, чтобы быть ко мне лицом, и ни одна ни разу не повернулась ко мне спиной. Я-то сразу смекнул, что это значит…
        - Что? - зачарованно вымолвила Бажана, выбутская племянница Гостёны.
        - Да у них же нет спины! С задней стороны их тела пустые, как гнилой орех! Так и узнают лесных дев. Если приглядеться, то можно было заметить, что у каждой из-под платья торчит кончик хвостика - такого, знаете, как у поросят, только длинного.
        Девушки захохотали, роняя веретена и хватая друг друга за локти.
        - А ты, видать, проверил - что у них под платьем-то, да? - задорно выкрикнула Бажана.
        - Да уж я разбираюсь, куда не стоит совать руки, - Бер быстро подмигнул ей, давая понять, что с ней-то дело обстоит вовсе не так.
        - Ты небось по дороге головой о корягу грохнулся, вот тебе и примерещилось! - с ревностью осаживал рассказчика Доброзор, сын нынешнего старейшины, Острислава. - Сколько людей к Буре-бабе хаживали, а никто таких див не видал!
        - Видишь ли, мой любезный друг, - со снисходительностью человека бывалого отвечал Бер, - тот свет - хитрое дело. Два человека могут там смотреть на одно и то же место и видеть совершенно разное. Просто неразумный человек увидит пустую замшелую избу. Тот, в ком ума чуть побольше, увидит роскошный стол и прекрасных дев; он набросится на то и на другое, едва хозяева ему предложат, поддастся жадности и похоти, но заплатит за эти дары теми крохами рассудка, что у него были. И лишь истинно мудрый человек увидит, что эти девы - мерзкого вида йотунши и хюльды… то есть лешачихи, а еда на столе - гнилушки, мох и камни. Такой человек сдержит свои порывы и не станет ни к чему прикасаться, а поэтому сохранит рассудок и добьется своей цели!
        На следующий день, когда Улеб и Бер возвращались с посиделок домой в Варягино, у берега вдруг что-то задвигалось - будто сугробы ожили и встали на ноги. У Бера в первый миг волосы шевельнулись на голове, но тут же он опомнился и сообразил, откуда это диво.
        Тихо свистнув, Бер придержал Улеба за плечо.
        - Вот почему они сегодня все так рано ушли! Приготовимся к встрече.
        Вечер был тихий, безветренный и ясный. С черно-синего неба светила луна, заманчиво мерцали звезды. Два парня уже миновали последний выбутский двор, теперь впереди лишь чернела баня у самой воды. Пять-шесть белых фигур - поверх кожухов были натянуты широкие женские сорочки - приближались тихо и неспешно.
        А в лесу я видел чудо,
        Чудо грелось возле пня.
        Не успел я оглянуться,
        Чудо выдрало меня…
        - запел тот, что шел первым.
        Лица их были закрыты у кого личинами, у кого просто платками.
        - Это еще что за блазни[14 - Блазень - призрак.]? - Улеб, никогда такого здесь не видавший, скорее удивился. - Рядиться-то рано еще.
        - Если бы они не были такими нелепыми, я бы даже испугался, - пробормотал Бер.
        Улеб шел первым, Бер за ним. Кругом высились сугробы, прорезанные узкой тропкой. Блазням тоже приходилось идти по одному. Но все же они попытались взять противников в кольцо: двое с одной стороны и еще один с другой сошли с тропы и полезли через сугробы, заходя с боков. Двое остались на тропе впереди и шли навстречу.
        - Вы ли это, славные витязи! - проблеял ближайший блазень на тропе измененным, тонким голосом.
        - Вы кто такие? - окликнул Улеб.
        - Мы - лешачихи… ну, знать, дочери старухи из леса.
        - Далековато вы от леса забрались. Мать не заругает?
        - Не ваша печаль. Возьмете нас в жены? Мы же красоты несказанной, глянешь - ослепнешь.
        - Не любим мы таких дев нескромных, что сами навязываются, - ответил Улеб, по росту и голосу узнавший Добровзора. - Поищите себе других женихов.
        - А если не хотите, - нарочито низким голосом добавил второй блазень, - мы сами вас возьмем!
        Между двумя блазнями и парнями оставалось несколько шагов. Улеб по складу своему был человеком мирным, но с младенчества рос вместе со Святославом и почти всю жизнь считался сыном Мистины. «Если драки не избежать, бей первым», - это правило он уяснил с ранних лет. Видя, что кольцо вокруг них смыкается и их двое против пятерых, Улеб подался навстречу блазням и с размаху угостил первого в челюсть. Тот упал на второго, шедшего вплотную за ним, и оба, не удержавшись на ногах, рухнули в снег. Пока они барахтались в сугробе, Улеб проскочил мимо и во весь дух пустился к бане, что осталась у блазней позади. С прикрытой спиной обороняться легче.
        Бер было рванул за ним, но не успел: трое блазней, что заходили с боков, как раз достигли тропы. На Бера прыгнули сзади, обхватили вдвоем, повалили в снег и начали пинать. Однако с ним на тропе мог стоять только один, а двое других вязли в снегу и при каждой попытке нанести удар сами едва не падали.
        Улеб тем временем добежал до бани, развернулся и бегло огляделся. Двое противников, извалянных в снегу, уже почти настигали. На глаза ему попалась шайка, забытая у двери в баню. Вырвав ее из снега, Улеб с размаху врезал ею по голове первому из набегавших.
        От удара промороженным деревом блазень отлетел назад, но и шайка раскололась. Бросив обломки, Улеб вырвал жердь из сушилки для сетей.
        - А ну я вас, того коня в корягу! - заорал он, с жердью наперевес бросаясь вперед. - Невесты, жма! К йотуну свататься идите!
        Получивший шайкой по голове так и лежал в снегу. Второй, оставшись вдруг в одиночестве перед противником, вооруженным жердью, закричал и отпрыгнул с его пути. Улеб бросился по тропе на выручку Беру, не задерживаясь возле барахатавшегося в снегу противника.
        Видя, что вожака их нигде нет, а на них несется Улеб, крича и размахивая жердью, те трое оставили жертву и бросились бегом по той же тропе, назад к Выбутам. Эти были юными, судя по всему, лет шестнадцати-семнадцати. Улеб, старше них лет на семь, казался им грозным противников даже один против троих.
        Но преследовать их Улеб не пожелал, а вместо этого стал поднимать Бера.
        - Ты цел?
        - Дерутся они не лучше, чем беседу ведут, - с кряхтеньем Бер стал отряхиваться. Его несколько помяли, но он не подавал вида, что огорчен. - Они сами всякий раз падали, пытаясь по мне попасть. Больше в рубахах путались, чем били. Но спасибо тебе за помощь. Ты проявил себя достойным потомком наших великих предков, когда один разогнал пятерых.
        - А, чего там! - Улеб махнул рукой. - Мальцы! Едва ли они нам дурного желали. Так, остерегают. А то им из-за девок обидно. Все тебя слушают, разиня рот, а на них и не глянет никто.
        Двое оставшихся блазней уже ковыляли через сугробы к крайнему двору, чтобы там выйти на более широкую тропу вдоль тынов.
        - Ну да, - кивнул Бер, проводив отступающего неприятеля глазами. - Но пусть утешатся - это ненадолго. Я здесь не на всю зиму. После Карачуна сразу уеду… Правда, лучшую деву в этих краях я надеюсь увезти с собой, но им она все равно бы не досталась.
        Улеб в удивлении взглянул на него. Выбутские невесты были хороши, но не в версту внуку Олава конунга.
        - Нашу племянницу Мальфрид, - пояснил Бер.
        - А, Малушу!
        - Дурацкое имя ей дали там в Киеве. Имя моей тетки куда лучше. Сразу видно высокий род.
        Отряхнувшись, они двинулись дальше; Улеб пропустил Бера вперед, а сам шел следом, опираясь на жердь, как на высокий посох.
        - Так может, они за нее тоже… - Улеб обернулся в сторону оставшихся позади Выбут, - из-за Малуши. Видел самого длинного, который первым подходил? Это Доброшка Остриславов и был.
        - Я понял. И что?
        - Малушу за него сватали.
        - Да ну! - Бер остановился и повернулся к родичу, загораживая ему дорогу. - За эту троллячью отрыжку? Выдать правнучку госпожи Сванхейд за этот хрен телячий?
        Он сказал бы «Врешь!», если бы не знал уже, что, на беду свою, Улеб отличается неуклонной правдивостью и порядочностью. Уже по этому всякий понял бы, что Мистине он такой же сын, как сам Константин цесарь.
        - Доброшка парень неплохой, - из чувства справедливости возразил Улеб. - В Выбутах самый лучший жених. Их с Малфой не так чтобы сосватали - не успели. Но когда думали, за кого ее отдавать, Доброшку среди первых считали, я слышал.
        - Не хочу задеть род твоей бабки, но уж деве из рода госпожи Сванхейд можно было бы устроить брак и получше! - с неудовольствием ответил Бер.
        - Когда дева выходит замуж уже «тяжелая», кое-чем приходится поступиться, - вздохнул Улеб.
        - Как это - уже тяжелая? - Бер, было тронувшийся дальше, вновь замер и схватил его за рукав.
        - Ну, так. Им рассказали - чтобы потом обид не было. И приданое давали «за двоих», как говорится. Но она в лес ушла и не вернулась. А то была бы уже за Доброшкой давно.
        - Так ее дитя - не от медведя?
        - Говорю же тебе, нет…
        Улеб осекся, подумав, а не выдал ли тайну, которую следовало сохранить. Но нет, такого не утаишь. Не надо быть повивальной бабкой, чтобы понять: дитя от Князя-Медведя Малуша могла бы родить только в эти дни, под Карачун, а ее чаду уже три месяца, и Бер его видел.
        - Но от кого оно тогда?
        Загораживая Улебу путь, Бер даже взял его за кожух на груди. Пощипывал мороз, в сорочках, пропотевших за время драки, становилось зябко, но Бер не обращал внимания. Даже про боль от ушибов забыл.
        Улеб подумал: что ему может быть известно?
        - Моя мать тебе не говорила?
        - Нет.
        - Тогда спрашивай у нее. Если она решит, что тебе нужно это знать… - Улеб вздохнул. - Я этого решать не могу.
        - Но мне нужно это знать! Ведь Сванхейд меня спросит! И останется очень недовольна, если я буду стоять перед ней, как раззява!
        - Это уж, прости, твоя печаль! - Улеб улыбнулся и двинулся дальше.
        Даже сейчас он пытался оберегать честь своего киевского брата, пока это было возможно.
        Бер больше не спрашивал: он уже разглядел, что Улеба, при всей мягкости обращения, не назовешь слабовольным. Там, в медвежьем логове, Бер не сильно приглядывался к младенцу и не имел времени на подсчеты, но слова Улеба кое-что ему прояснили. Малушу отослали из Киева не только из-за ее древлянского наследства…
        Или как раз из-за него? Ведь ее ребенок тоже принадлежит к роду погибших деревских князей.
        И кто его отец, становится очень, очень важным.

* * *
        Но вот наконец вернулся из гощения князь Судимер, старейшины стали собираться в Плесков на совет перед Карачуном. Кетиль взял Бера с собой; на собрании парню были присутствовать неуместно, однако он провел это время со своей теткой Альдис, то есть княгиней Льдисой, и скоротал дань за рассказом о делах Сванхейд и своем походе в лес. Из уважения к родственнице Бер постарался изложить свою сагу как можно ближе к тому, что было на самом деле…
        - Повезло нам, - сказал Кетиль, вернувшись от князя. - Деды на второй день явятся. После Плескова сразу. На солоноворот - в святилище и к князю, назавтра - к нам.
        - И что? - не понял Бер.
        - Князь-Медведь в солоноворот из лесу выходит, ватагу дедов выводит, и двенадцать дней они по волости ходят, дары принимают. Сперва в Плесков, потом далее. К нам и в Выбуты придут на второй день. Значит, что он тебе обещал, на второй день случится.
        Бер уже заметил, что о возвращении Малуши родичи не говорят прямо - боятся сглазу. Боясь того больше всех, он даже в мыслях стал себе говорить «когда это случится», и все.
        Еще с утра на самом высоком месте берега близ Выбут стали складывать костер. Собрали «огненные ворота», чтобы добыть новый «живой» огонь. Из всех окошек валил дым и тянуло вкусными запахами: хозяйки жарили поросячьи ножки, бараньи бока, пекли пироги для угощения живых и умерших.
        - У Сванхейд сегодня большой пир, - рассказывал Бер, сидя в поварне возле Уты, чтобы ей было не скучно хлопотать у печи. Свеня, очень важный и гордый, топил тем временем хлебную печь. - Еще вчера забили борова, натолкали ему в брюхо разных пахучих трав и чеснока, заложили в каменную яму и целые сутки жгут над ним костер, чтобы хорошенько пропекся. Его подадут вечером, когда зажгут йольский огонь. Сванхейд собирает к себе всех жителей Хольмгарда, а потом, попозже, на санях приезжают старики из Словенска. Едут и поют песни, так что на озере, должно быть, слышно. Они доедают, что остается от кабана, и обычно у нас остаются ночевать… ну то есть спать до обеда, а потом едут назад или в Будгощ. А назавтра приедут Сигват и ярилинские, и для них тоже подадут угощение. Сванхейд говорила, пока был жив Олав, он в эти двенадцать дней ездил по всем селениям вокруг Ильменя, но без него этот обычай заглох.
        - Кто же у вас там в гощение ходит? - спрашивал Ута, наполняя пироги начинкой из каши с курятиной.
        - Вот это и было гощение. А после Олава - никто. Сванхейд сама отдала это право Ингвару, а он им не воспользовался ни разу в жизни. Она говорила, что когда два года Святослав жил в Новых Дворах за рекой, он ездил в гощение со своим родичем, Асмундом. Он был еще отрок, но тогда люди были довольны. У них был князь, который приносил жертвы и говорил о них с богами. Все думали, он останется у нас навсегда. Спорили, на ком ему лучше жениться.
        - У него тогда уже была невеста - Прияна.
        - Не помню, чтобы слышал о ней, но я-то был тогда совсем дитя. Я его моложе года на три-четыре, но тогда это было много. Он уже носил настоящий меч, а я - деревянный, и он смотрел на меня как на вошь. Так что не могу сказать, чтобы мы сдружились. Когда убили Ингвара, все наши очень охотно собрались в поход на тех древлян. Если бы мы не помогли князю отомстить за отца, какой он был бы князь? А потом… он остался в Киеве. У нас все ждали, что он устроит там дела и вернется, чтобы править, как его деды, и тогда уже наш князь будет собирать дань с Киева. А он все не ехал, и наша дань отправлялась к нему туда. Только года через три все поняли, что он не вернется. Как и его отец, будет жить в Киеве. И с тех пор люди очень недовольны. Если у нас нет своего князя, что мы за люди? Жалкие смерды, отсылающие дань за тридевять земель и не имеющие никого, кто давал бы им суд и закон. Все говорят, что мы теперь стали холопами киевского князя, а были его родным племенем. Даже толкуют, а права ли была Сванхейд, когда решила отдать…
        Бер осекся и поджал губы.
        - При мне никто, конечно, не смеет это обсуждать, - добавил он. - Этим людишкам не по уму судить решения госпожи Сванхейд.
        - Но если бы она решила иначе, сейчас ты был бы князем в Хольмгарде? - мягко спросил Улеб.
        - Я? - Бер почти подпрыгнул. - Мой отец. Он старший после Ингвара. Да, пожалуй. Но теперь возможно только, если князем станет кто-то из сыновей Святослава. У него есть сыновья?
        Улеб промолчал, а Ута взглянула на Бера над пирогом:
        - Да. Двое. Старший от Прияны, младший от… второй жены.
        - Сколько им лет?
        - Одному три года, другому около года. Когда он родился, нас в Киеве уже не было.
        Улеб отвел глаза.
        - А ведь ты его брат и тоже сын Ингвара! - Бер прямо взглянул на Улеба. - Если бы ты предложил людям избрать тебя, никто не сказал бы, что это против закона. Хочешь, я поговорю со Сванхейд о тебе?
        - О нет! - Улеб даже встал. Глянул на Уту, замершую с ложкой в руке. - Забудь об этом и не вспоминай больше никогда. Двадцать с лишним лет это было тайной, а когда она вышла на свет, то не принесла ничего, кроме горя и позора. Однажды помимо моей воли заговорили о том, чтобы мне стать… наследником Святослава. И одни эти разговоры погубили меня, Горяну… обрекли нашу семью на изгнание и разрыв.
        - Но здесь не Киев!
        - Это тоже владения Святослава. То есть Хольмгард, а не здесь. Своей волей я больше не встряну в эту пляску и не позволю другим втянуть меня, сули мне хоть престол царьградский, - горячо заверил Улеб. - И никому не советую! - вырвалось у него.
        - Но у тебя же есть право! - Бер тоже встал, будто это могло помочь убедительности его речей. - Тебе не хватило только поддержки людей! Но если я поговорю со Сванхейд, а она - со старейшинами, может быть, мы и найдем тебе поддержку! Ты ведь тоже ее внук от Ингвара! Я думаю, людям понравится такой князь, как ты! Ты в самом расцвете сил, умен, смел! А если ты еще женишься на какой-нибудь кунице из Словенска…
        - Я не стану ничего такого делать! Ты не знаешь, как ужасно принести горе и бесчестье своей невесте.
        - Сдается мне, их принес ей кто-то другой! - горячо заверил Бер. - И я знаю, как его зовут!
        - Попробуй сам, если такой отважный. Ты ведь тоже из потомков Олава!
        - Да нет же, я не имею права! - в досаде воскликнул Бер. Они уже почти кричали, и челядь испуганно оборачивалась; ксчастью, Бер из осторожности завел разговор на северном языке, который не все здесь понимали. - Сванхейд оставила право на власть за Ингваром и его потомками. Его потомки - Святослав и ты! А не я! Будь это я - уж я бы не позволил никому бесчестить меня и мою родную землю!
        - Святослав даст вам своего сына, когда тот подрастет. Старшему он, надо думать, оставит Киев, а второй будет ваш.
        - Это который родился вчера?
        - Год назад.
        - Отлич-ч-но! Еще каких-нибудь шестнадцать-семнадцать лет…
        - Двенадцать-тринадцать.
        - Я не удивлюсь, если возмущение вспыхнет куда раньше. Род Святослава вышел из нашей земли, и ему не делает чести держать свои родовые владения на положении взятых на щит земель, куда он даже не соизволит являться за данью сам!
        - У вас ему нечего делать, - Улеб горько дернул углом рта. - Его влекут война и подвиги, а вас ведь не нужно брать на щит.
        - Еще несколько лет небрежения, и я не поручусь, что ему не потребуется это делать, - холодно заметил Бер и снова уселся. - Пока жива Сванхейд, она не допустит ничего подобного, а люди слишком ее уважают, чтобы нарушить ее волю. Но когда ее не станет и Вестим останется один… лицом лицу с Сигватом и возмущенными людьми… Сигват не зря завел такой разговор при Судимере - прощупывает, может ли рассчитывать на поддержку. Я сам сяду ему на голову, если потребуется его остановить, но если бы ты заявил свои права на наследство Олава… У тебя есть это право, и я сам стал бы его защищать от кого угодно!
        - Нет, если только невозможно сделать человека конунгом насильно, со мной этого не произойдет, - твердо сказал Улеб. - И я бы не советовал никому напоминать… заставлять моего брата Святослава думать о вас, пока у него другое на уме…
        Бер промолчал, обдумывая этот намек.
        - Хотите доесть эту кашу? - спросила Ута. - Неважная замена печеному кабану, но вон сколько осталось…

* * *
        Погасли все огни на свете, и миром земным завладела предначальная тьма.
        - Благо тебе буди, батюшка-огонь, что грел, светил, кормил, оборонял нас весь год! - говорили отцы и матери семейств, кланяясь своей печи. - Потрудился ты на славу, а теперь прощай - ступай к отцу своему, Сварогу. От нас поклон передай да скажи: ждем брата твоего, нового, молодого!
        С этими словами огонь в печи бережно тушили. Гасили и лучины, а потом, прихватив смоляные витени, всей толпой отправлялись на берег Великой.
        Огни погасли все до одного - и здесь, и за рекой. Ни в печи, ни на лучине, ни в светильнике не осталось ни одной живой искры. От знания этого еще сильнее давила тьма - в этой тьме каждый был будто лист в безбрежном море, без опоры, без защиты. Жутко было думать, что нигде, ни в одной избе, сейчас нет ни единой живой искры пламени, будто огонь, этот величайший дар богов, вовсе покинул земной мир. Лишь свет луны и звезд позволял различать, где река, где берег. Черная, глухо гудящая толпа казалась скопищем голодных духов бездны. Род человеческий в эти жуткие мгновения возвращался на самое дно, на самое начало своего пути - туда, где огонь еще не освещал ему дорогу.
        При свете звезд отцы семейств окружили еще днем собранные «огненные ворота». За веревки взялись самые надежные, уважаемые люди, в том числе Кетиль и Алдан. Кресислав, самый старый в Выбутах, стоял возле «огненных ворот» сзаготовленным трутом, берестой, пучком мелкой лучины; рядом ждал его внук Добровзор с большим витенем на длинной палке, почти как копье. Бер узнал его по очертаниям. Сейчас тот держался важно и сурово. Ему доверили помогать при самом главном деле в году - в рождении нового огня: именно ему, внуку своих знатных дедов и прадедов, со временем достанется честь вести свой род дальше по реке времен.
        Но вот потянуло дымом, и во тьме над самой землей вспыхнул робкий огонек. По толпе пробежал крик; Кресислав поднес к огоньку несколько лучинок, и те тоже вспыхнули. Народ закричал в полный голос: Сварог снова бросил искры в бездну, вновь родил огонь для людей! Вновь тьма была побеждена волей богов и руками людей. И пусть каждый знал, что это происходило уже тысячи и десятки тысяч раз - таковы эти волшебные дни и ночи, точки годовых переломов, что в них родится заново не только новый год. Родится заново мир, мудро устроенный богами так, чтобы все в нем двигалось по кругу, снова и снова проходя те же врата. И оттого каждый, кто допущен отворять эти врата, несколько раз в году одалживает свои руки богам.
        Когда витень зажгли, сам Кресислав взял его в руки. Под радостные крики все стали подходить к нему со своими факелами, чтобы получить часть нового огня; число огней все множилось, и вот уже на темном берегу засветились десятки огненных глаз. Будто духи, они носились над темной землей, то собираясь вместе, то расходясь. Зажегши витень, каждое семейство отправлялось с ним домой, чтобы вновь оживить свою печь, согреть чуров, засветить лучины и ждать гостей - видимых и невидимых.
        В старой Вальгардовой избе во главе стола сидел Улеб. Он сам считал, что это место лучше было бы занять Уте, но она предпочитала, чтобы ее дом возглавлял мужчина - если не муж, так сын. Если бы не гости, то их было бы всего трое: Ута, Улеб и Свеня, не считая челяди. Но благодаря приезду Бера просторная изба оказалась битком набита: сестрич и его десять отроков вновь наполнили шумом и движением опустевший дом.
        Лишь дальний край стола был тих. На нем стоял светильник, лежало широкое блюдо и несколько ложек. На блюдо Ута положила по кусочку от всего, что подавала на стол: каши, курицы, пирогов, киселя жареного мяса.
        - Эту избу построил мой дядя Вальгард, когда собрался жениться на Домолюбе, - рассказывала Ута. - Здесь они прожили пятнадцать лет с лишним. Здесь мы поминки по Эльгу Вещему, стрыю моему, справляли той зимой, когда до нас весть дошла, что он в Киеве умер. Нам с Эльгой тогда было семь лет, брату моему Асмунду девять, а Кетиля только от груди отняли. Твоей матери было всего четыре года. Мы все сидели вон там, на полатях, и слушали, как стрыя Эльга на тот свет провожают. Из-за его смерти Эльгу в тот же год обручили с Ингваром - наш род в те годы не мог Хольмгарду предложить никого больше в таль[15 - В таль - в заложники.], потому что у сестрича нашего, Олега Предславича, тогда уже жена была, а детей еще не было.
        Бер внимательно слушал. Свою, хольмгардскую половину этих родословных он знал, но в Эльговой части разбирался хуже.
        - А как получилось, что ваш сестрич старше вас всех?
        Теперь, когда Бер был знаком с Малушей, ему стало особенно любопытно понять, откуда взялась эта дева и почему его племянница почти одних лет с ним.
        - Эльг был лет на двадцать старше моего отца и Вальгарда. У них разные матери. Он в Киеве женился на Бранеславе, когда его братья были еще почти детьми, и поэтому его дочь, Венцеслава, наша двоюродная сестра, была старше нас лет на тридцать. Ее выдали за Предслава из Моравы, у них родился Олег Предславич. И он был уже женатым мужчиной, когда мы с Эльгой были еще девочками и едва учились прясть. Поэтому их ветвь обгоняет нашу на поколение. Ну и потому что это родство идет через жен, а у них каждое новое колено родится лет через пятнадцать-шестнадцать. Предславе было шестнадцать, когда она Малушу родила, да и та…
        - Сколько же ей лет сейчас?
        - Предславе?
        - Да нет же - Мальфрид.
        - Шестнадцать должно быть. Она осенью родилась, в самый разгар жатвы, значит, осенью ей шестнадцать и сравнялось.
        Бер помолчал, примеривая эти сведения к своим воспоминаниям. Лицо, которое он запомнил, казалось, не имело возраста - Малуше могло быть и шестнадцать, и больше двадцати.
        Наверное, боги привели его сюда и вынудили остаться до Карачуна, хотя он рассчитывал уехать восвояси куда раньше и провести йоль, как всегда, со Сванхейд. В Хольмгарде его мать, Берислава, умерла, но родилась она здесь. Возле этого стола она в детстве и юности слушала рассказы о своих дедах, как он слушает их сейчас. О жизни и смерти Эльга Вещего - самого прославленного человека в роду. О поминках по своей матери, Домолюбе: заживо уходя из мира живых, та сидела под этим вот столом и там получала свою «мертвую» долю.
        И тут Бер сообразил еще кое-что. Та старуха в лесу, которая показала ему путь к логову человека-медведя, но не показала своего лица - это же мать его матери, его родная бабка! Как Сванхейд, только с другой стороны! А он всяких небылиц наплел про ее «прекрасных» дочерей-лешачих…
        Еще держа эти мысли в голове, от стука в дверь Бер сильно вздрогнул. Этот вечер, древняя тьма и новый огонь, разговоры о предках и приготовленное для них угощение - все это полнило воздух иномирным присутствием. Бер так и видел через дубовую доску двери ту старуху в птичьей личине. Холодная жуть не отпускала: ведь если старуха - его родная бабка, то четверть его собственной крови сейчас течет на том свете…
        - Отвори, Милыня, - велела Ута служанке, и Беру померещилась на ее простом лице тень скрываемой улыбки.
        Стало легче: Ута, видно, знает, кто пришел.
        Он подумал о Князе-Медведе и невольно встал. Вспомнил, что тот обещал прибыть только завтра; но, может быть…
        Дверь распахнулась, и под удивленный гомон и избу ворвалась толпа выходцев с того света. Не пойми что за существа - в козьих и звериных шкурах, в размалеванных личинах, с хвостами позади и бородами из соломы спереди.
        - Вы кто такие? - крикнула Ута.
        - Мы - невесты! - объявила самая высокая из вошедших, закутанная в две козьи шкуры, серую и белую. На голове у нее возвышались рога из соломенных жгутов, а сзади болтался свернутый тоже из шкуры хвост вроде волчьего. - Есть у вас женихи?
        - Есть, есть! - охотно ответила Ута. - Полна изба женихов! Выбирайте, какие понравятся! Встаньте, отроки, чтобы девушкам было лучше вас видно!
        - Я тоже жених! - первым встал десятский Свен, хотя дома в Хольмгарде у него имелась жена и пятеро детей.
        - И ты выходи!
        - Иди ко мне, красавица! - позвал Свен. - Дай я погляжу, какова ты, годишься ли мне?
        Соблазнительно кривляясь, под общий смех дева-коза приблизилась. По движениям и по голосу было ясно, что это парень, и Бер вспомнил встречу ночью на Великой. Быстро оглядел толпу прочих «невест». Некоторые ростом, станом и ухватками выдавали в себе парней, но часть были настоящими девушками. Тут главное не ошибиться.
        - А я невеста-то хорошая, лучше всех! - тонким голосом, явно ломаясь, уверяла первая «коза». - Погляди, сколько на мне платья разного - все мое! Приданого - на трех санях не свезти!
        - Ну сейчас поглядим! - не растерявшись, Свен немедленно ухватил ее за шкуру и приподнял край.

«Коза» взвизгнула.
        Под шкурой оказалась старая черно-бурая понева.
        - Что-то понева у тебя старушечья! - заявил Свен, пощупав. - Сколько ж тебе годков, красавица?
        - Да всего ничего… и пяти лет не прошло… как пятьдесят сравнялось.
        - Такая невеста мне не нужна! - Свен хлопнул «козу» по плечу, развернул и слегка приподдал сзади. - Ступай, ищи себе старичка на пару.
        - Ах ты охальник! - возмутилась «коза» икинулась к нему назад. - А вот я тебя забодаю!
        Завязалась потасовка: «коза» пыталась боднуть Свена своими соломенными рогами, причем в такое место, которое всякий муж старается оберегать, тот уворачивался и в конце концов схватил печной ухват - тоже рогатый. Дело пошло веселее.
        - Не учила меня мать ни ткать, ни прясть! - запела высоким дрожащим голосом другая «невеста».
        - Только выучила мать, как под молодцем лежать! - подхватили другие.
        Отроки тем временем придвинулись к толпе «невест».
        - Это мне нехороша - больно чумаза! - горделиво приговаривал Бер, осматривая одну за другой: берестяные и кожаные личины с наведенным сажей «румянцем». - Эта больно тоща… Эта ростом велика - не скамью же к ней подставлять!

«Невесты» испускали обиженные возгласы, хватали за его руки, тянули к себе; то и дело завязывалась легкая потасовка, так что отрокам приходилось отбивать своего товарища. Миновав троих переодетых парней, Бер остановился возле «невесты», которая хоть и походила на копну из-за множества разнородных одежек, все же внушала надежду, что это дева.
        - Вот эта хороша! - объявил он. - Толста, дородна, ухватиста! Надо поглядеть, хорошо ли приданое.
        - Погляди, коли такой смелый! - низким голосом прогудела избранница.
        Бер обрадовался: по голосу он узнал Бажану, как она ни старалась его изменить. Бойкая предводительница выбутских дев часто вышучивала его на павечерницах, но он тоже в долгу не оставался. Не очень-то красивая, широколицая, она тем не менее была привлекательна своей бойкостью и огнем жизни в глазах.
        Впрочем, сейчас у нее вместо лица была кожаная личина с длинным носом и мочальной бородой, заплетенной в косу с красной тесемкой.
        - Ты погляди, какая шуба-то у меня - на цыплячьем меху! - гудела она, распахивая сшитые вместе потертые овчины - видно, старые одеяла, одну белую, другую черную. - У царевны цареградской такой нет!
        - Уж это истинная правда! - охотно согласился Бер. - Где ей такую раздобыть! А под шубой что?
        - А вот платье из паволоки золотой! - «невеста» показала платье из мешка под зерно.
        - Ух ты! - Бер наклонился и деловито пощупал «паволоку». - Видно, жаба пряла, мышь ткала!
        - А вот еще платье - мягче коры дубовой, тоньше шкуры воловьей!
        Под общий смех ощупав еще три или четыре платья, надетых одно на другой, Бер взялся за пятое, но тут «невеста» отшатнулась:
        - Все, все! - закричала она. - На том кончились платья, больше нет ничего!
        - А вот врешь! - не выпуская «невесту», возразил Бер. - Я знаю, что еще есть под этим платьем!
        - Что?
        - Хвост у тебя лешачий!
        - Поросячий! - кричали отроки.
        - Врешь!
        - Не вру, я его видел!
        - Где ты видел?
        - А вот как поворотилась, он и показался!
        - Не показался!
        - Так я сейчас покажу!
        Схватив «невесту» вохапку, Бер притиснул ее к стене и запустил руку под все ее одежки, пытаясь пробраться в самую глубь; «невеста» вопила, уже своим обычным голосом, и отбивалась. «Подруги» пытались прийти ей на помощь, их не пускали отроки из Хольмгарда. В избе стоял визг, вой, рев, хохот и крики; летели по сторонам оторванные хвосты и сломанные рога, содранные шкуры, метались по стенам черные тени, и казалось, что сама Навь веселится в бездне.
        - Вот он, вот, я его нащупал! - кричал Бер, запустив наконец руку под нижнюю рубашку и обнаружив там голые девичьи ноги. - Сейчас найду!
        Дева орала, чувствуя, как дерзкая ладонь продвигается все выше, пыталась пнуть «жениха», но путалась в тяжелых одежках.
        - Нашел! - радостно провозгласил Бер, нащупав наконец гладкую упругую округлость. - Вот он, вот он! Ну и хвостище!
        - Держи! - задушенно орал Улеб, на которого навалились сразу две «невесты».
        - Держу! - отвечал Бер, и правда крепко держа найденное. - Сейчас всем покажу!

«Невеста» взвизгнула, дернулась, качнулась и стала падать под стену на лавку; Бер упал вместе с ней, пытаясь задрать подол. Целый сноп подолов разом поднять не получалось, но все же в воздухе мелькнули белые ноги со сбившимися ниже колен вязаными чулками из толстой серой пряжи.
        - Ага, попалась! - Бер ловко просунул руку выше, хотя с этой стороны хвосты уж точно не растут. - Мышь поймал!
        То, что он там нашел, понравилось ему гораздо больше хвоста. Вольные игрища этих дней допускают еще и не такое, но большим позором для парня или молодца бывает, поймав «невесту» обнаружить у нее все то же, что имеешь и сам.
        - Что это у тебя, девица, такое промеж ног черненькое, мохнатенькое?
        - Бабка шубу шила, лоскут позабыла!
        Однако едва Бер успел отметить, что поиски хвоста лучше бы продолжить в углу потемнее, как в дверь опять постучали.
        На самом деле стучали уже какое-то время, но за общим шумом этого было не разобрать. Зато все услышали, как вдруг этот гомон прорезал низкий густой голос:
        - А кто тут орет? Почему дедушку не встречаете?
        Мигом все замерло и затихло. В дверь, склонившись, лезло нечто огромное, косматое. Показалась настоящая медвежья голова с оскаленными зубами. Беснующиеся куды разом содрогнулись и попытались спрятаться, но только наткнулись друг на друга и замерли опять.
        Замер и Бер; одной рукой он обнимал свою добычу, а другую все еще держал в тепле под всеми ее одежками. Но почти забыл об этом. Голову медведя он сразу узнал, но так дико было видеть это лесное существо здесь, в доме! Вслед за Навью шуточной, поддельной, явилась Навь истинная.
        Остальным, не видевшим Князя-Медведя в лесу, это казалось еще более диким. В тихой избе ощутимо повеяло общим страхом. Сама «невеста» теперь прижималась к Беру, будто ища защиты.
        - Жена моя с дитем погостить к вам приехала! - объявил Князь-Медведь и ввел за собой еще кого-то. - Оставлю вам ее на три дня, потом ворочусь. Вот гостинцы мои. Ну, будьте целы!
        Поставив у двери большой берестяной короб, Князь-Медведь исчез. У порога осталась стоять женщина в волчьем кожухе мехом наружу. На голове ее был красный платок, а на руках ребенок, тоже в одеяльце из пятнистой рысьей шкуры. Лицо прикрывала берестяная личина. От нее веяло чем-то иным, потусторонним, она выглядела тенью, выскользнувшей из мира теней через щель, что открывается в эти темные дни.
        Прижавшись к дверному косяку, дрожа, лесная жена в испуге смотрела на избу, переполненную какими-то дикими существами. Со всех сторон, с лавок и с пола, на нее пялились перекошенные личины с обломанными рогами, тела скрывались под грудами шкур. Казалось, нарисованные на личине глазащи пучатся от изумления перед этим зрелищем.
        - Божечки… - прохрипел Ута и торопливо пошла вперед, едва не наступая на кудов на полу. - Ма… Малуша…
        Бер отодвинул от себя «невесту» ивстал, безотчетно отряхиваясь. Это она! Князь-Медведь все же привез ее, как обещал. И даже на день раньше…
        Но все не верилось, что к ней можно прикоснуться. Мнилось, протяни руку - и ладонь пройдет сквозь ее тело, как через тень.
        - Ута… - тоже хрипло, голосом Малуши ответила лешачиха, потом шагнула вперед и приподняла ребенка. - Найдите мне кормилицу поскорее, а то он вот-вот с голоду умрет!

* * *
        Утром Предслава чуть свет послала топить баню и повела туда Малушу. Пока та мылась, Бер и Улеб забрали оставленный волчий кожух, личину и красный платок, знаки ее принадлежности к иному миру. Из бани Малуша вышла, одетая как все, - лесной дух с нее смыли травами и «сильным словом», которое именно на этот случай передается от бабки к внучке. Теперь она снова была человеком, а не «лесной женкой».
        - А что же он сказал, что через три дня придет за ней? - возмущался Бер. - Я ее насовсем отбил, не на три дня!
        - Так положено! - успокаивала его Ута. - Он и правда через три дня придет. А что делать, я тебя сейчас научу. Не в первый раз это все деется…
        Малуша поначалу думала только о ребенке. День ото дня у нее делалось все меньше молока, и чем больше она об этом тревожилась, тем сильнее скудел источник. Она умоляла Князя-Медведя отвести ее назад к людям поскорее, но он отвечал: поскорее нельзя. Тот, кто ел пишу мертвых, может вернуться к живым только в известные дни, коих в году всего несколько. А если нарушить уклад, то Навь не отдаст обратно душу и такой беглец умрет уже по-настоящему, и году не прожив. Нужно было ждать Карачуна, когда растворятся врата тьмы. Малуша извелась, дожидаясь нужного дня. Она не думала ни о себе, ни о родных, ни о своей дальнейшей жизни. Почти не спускала с рук Колоска - ребенок плохо спал, часто плакал и худел на глазах. Вокруг век у него появились лиловые тени. Малуша холодела от мысли, что он может умереть, что вот этот кусок утоптанной земли перед порогом избы станет его могилой… В отчаянии она забросила хозяйство, ела кое-как, не всякий день вспоминала косы расчесать. И правда чуть мохом не обросла. По ночам ей снилось, что ребенок тает у нее на руках, как сделанный из снега, и превращается в лужицу воды.
Князь-Медведь жалел ее, но качал головой: до Карачуна ничем не помочь. У Нави свои порядки, незыблемые, как сам ход годового круга.
        Но вот наконец пришел тот день - самый короткий в году. Малуша завернула Колоска в пеленку и в одеяльце из рысьей шкуры, оделась сама. Свои убогие пожитки упихала в короб, но не думала о них. Выходя, даже не оглянулась на избенку, где прожила три четверти года. Как дневной свет на дне зимы, ее лесная жизнь истлела и угасла. Впереди было нечто совсем иное, и Малуша думала об одном - скорее попасть к людям, где ее ребенка сумеют выкормить.
        Князь-Медведь вывел ее через дворик Буры-бабы за ручей - там оказалась лошадь, запряженная в волокушу. Малуша села, с ребенком на руках, Князь-Медведь поставил рядом ее короб и повел лошадь по едва видной тропе, сам прокладывая ей путь. Малушу он накрыл еще одной шкурой, и она сидела, как в шалаше.
        Пробирались долго. Порой в трудных местах на гати, среди зарослей, или в буреломе, приходилось вылезать и идти за волокушей, иначе лошадь не пройдет. Ребенок то спал, то возился. Малуша уже не могла его покормить и едва помнила себя от страха: ачто если она довезет его мертвым? Что если он похолодеет и застынет, пока они окажутся у людей?
        Совсем уже стемнело, когда они выбрались из леса. На опушке ждала целая толпа - все ряженые, в шкурах, в личинах, с горящими факелами. Здесь была другая лошадь - запряженная в сани. Малушу пересадили туда, Князь-Медведь сел рядом и повез ее в Варягино. Куды бежали сзади, оглашая темноту ревом, воем, свистом, блеянием. Светила луна, дивились этому зрелищу ясные звезды, и большой костер далеко впереди указывал путь через поля…
        Первые несколько дней после возвращения в мир живых. Малуша с трудом осознавала перемену. Для Колоска нашлась кормилица - и в Варягино, и в Выбутах хватало кормящих баб. У Предславы были челядинки, которым можно было поручить присмотр за чадом и днем, и ночью, чтобы Малуша наконец отоспалась и отдохнула. Но две-три ночи ей снилось, что она по-прежнему в лесной избе, и прежняя тревога не отпускала. Только утром, проснувшись от возни служанок, она в удивлении наблюдала за ними с полатей, из-под одеяла. Вот она лежит, а кто-то другой топит печь, носит воду, ставит кашу. Провора кормит Колоска, обмывает, пеленает и только потом приносит ей… Странно было поначалу постоянно видеть вокруг себя столько людей - мать и отчима, челядь, пятерых младших братьев и сестер… А днем непременно заявлялась и прочая родня, варягинская и выбутская.
        Бера к ней поначалу не подпускали - давали время прийти в себя и заново освоиться в мире живых. Но довольно быстро Малуша поняла, что замужество в Выбутах ей больше не грозит. Теперь ее судьбой владел родич из Хольмгарда, и туда он намеревался ее увезти, как только кончатся зимние праздники.
        - Госпожа Сванхейд повелела мне привезти к ней эту девушку, - объяснял Бер. - Исполняя ее волю, я ходил за девушкой в лес. И теперь госпоже Сванхейд принадлежит право решать ее судьбу.
        Предслава причитала: только дочку вернули, как опять увозят! Но Малуша не противилась.

«Я думала, ты ко мне привязан, - сказала она Князю-Медведю ночью, после того как Бер ушел. - А ты вроде как рад меня отдать первому, кто явился!»
        Теперь, когда все было решено, ей сделалось страшно покидать это надежное убежище, эту скучную и нелегкую, но ставшую привычной жизнь.

«Он меня одолел», - сказал Князь-Медведь.

«Потому что ты сам того захотел».

«Потому что Бура-баба его пропустила. Значит, пришел твой срок. Тебе пора обратно в белый свет. Пусть чадо подкормится, подрастет. Не хочу, чтобы оно здесь сгинуло. Мне еще понадобится. Через семь лет, как окрепнет, заберу».
        На это Малуша ничего не ответила. Она точно знала: спорить с Навью бесполезно. Даже с теми, через кого она с тобой говорит - они исполняют не свою волю. Вояна тоже не хотела отдавать свое дитя Нави - но вот оно здесь. Князь-Медведь испытывал к ней привязанность, покуда Навь повелевала ему держать ее при себе. Но вышел срок, и больше ей здесь не место.
        Почти год ее здесь держали не просто так. Теперь ее Колосок - дитя Князя-Медведя, его наследник и преемник. На этом условии Навь приняла Малушу и защитила. Теперь она может показаться в белый свет, очищенная от позора и проклятья. Дитя ее больше не нагулянное, а священное. И с ним она может выйти за самого лучшего жениха. Но дитя - ее выкуп. Князь-Медведь и сейчас его не отдал бы, будь у него возможность вырастить в лесу грудного младенца, как вырастила его самого, тогда трехлетнего, Бура-баба. Но Малуша не может больше кормить ребенка, а где же тут кормилицу найдешь? Из-за ребенка она пришла сюда, из-за него уходит. Но его судьбу Навь из лап своих птичьих не намерена выпускать.
        Когда Предслава наконец дозволила Беру прийти к ней, Малуша смотрела на него, почти как на незнакомого. В живом человеческом мире он стал казаться каким-то другим. В лесу он был единственным гостем с белого света, а здесь стал одним из многих, и Малуше пришлось заново приглядываться к нему. Помня, что на первый взгляд приняла Бера за Святослава, она встретила его не без робости: сейчас ей не хотелось этих воспоминаний.
        Бер и правда был похож на киевского князя, особенно верхней частью лица. Но подбородок у него был тяжелее, а нос с немного загнутым вниз кончиком - совсем другим. Волосы даже лучше - густые светло-золотистые кольца лежали на лбу и спускались почти до плеч. Одет он был в хороший голубой кафтан с серебряным позументом и отделкой синего шелка, на поясе висел длинный боевой нож с окованных бронзой ножнах - для красоты и чести, а не потому что он в Варягино собирался с кем-то воевать. Наверное, у него и меч есть - «корляг», как у всех киевских. Уж Сванхейд пожалует любимому внуку, она не беднее киевских князей.
        - Как тебе на белом свете? - спросил Бер, усевшись напротив нее.
        Он не шутил: он и правда вглядывался в нее, словно опасался, как бы она не растаяла. Малуша знала, что и теперь ей таких взглядов не избежать. На нее с детства пялились из толпы. Что он о ней думает? Жизнь у Князя-Медведя избавила ее от позора, но не сделала такой же, как все женщины. Напротив, расстояние между прочими и матерью «божьего чада» стало больше, чем между честными девами и нечестной…
        Бер не зря смотрел на нее, как на вернувшуюся из мира мертвых. После бани Ута и Предслава, посовещавшись, заплели ей волосы в одну косу. Имея ребенка, Малуша опять попала в девки! Пребывание у Князя-Медведя, как ей объяснили, не считается замужеством, а пройдя через баню, она в мире людей рождается заново. И рождается невестой, то есть девушкой. От всего этого она теперь сама не знала, кто она такая.
        Причесанная по-девичьи, Малуша стала казаться моложе. Коса в руку толщиной, блестящая и гладкая; волосы светло-русые, но в глубине пряди кажутся темнее. Лицо еще изможденное, отчего скулы заметнее, но в чертах лица - с немного вздернутым носом, ровными русыми бровями, голубыми глазами, - уже видна миловидность и при том отпечаток сильной воли. Она не улыбалась, а вглядывалась в него пристально, без робости, пытаясь понять, что он за человек и можно ли ему доверять. И почему-то очень важным казалось выдержать этот проверку. Прошло всего-то три дня, как Князь-Медведь оставил у двери дрожащую тень, а она уже совсем другая. Еще немного бледна, но стоило ей отдохнуть, успокоиться, одеться в хорошее «варяжское» платье, как в облике ее проявилось уверенное достоинство. Сразу верилось, что эта дева - из родни киевской княгини. Еще бы немного ее откормить…
        А в голову лезло: она жила с медведем. Чуть ли не год. Такое бесследно не проходит. Поглядел бы он на того, кто осмелится взять ее в жены… Хорошо, что они в родстве. А то был бы соблазн проверить.
        - Ты понравишься госпоже Сванхейд, - не выдавая этих мыслей, спокойно сказал Бер. - Мы скоро поедем к ней.
        - Зачем я ей нужна?
        - Ты - внучка ее любимой дочери Мальфрид и носишь то же имя. Она хочет знать, что тебе не чинят обид из-за твоего отцовского рода.
        - Уж этого и Сванхейд не сможет исправить. У моего отцовского рода отняты все наследственные владения, мой отец был изгнан, а недавно погиб.
        - Тем важнее знать, что никакие дурные люди… не попытаются тебя использовать в дурных целях. И твоего ребенка тоже. Но здесь очень важно знать, кто его отец, - с намеком добавил Бер.
        - Никто, - спокойно ответила Малуша. Раз он спрашивает, стало быть, родичи самую главную тайну ему не выдали. - Чуры принесли в прошлый Карачун.
        Бер изогнул рот - отчасти досадливо, отчасти насмешливо.
        - Ты не похожа на дурочку, что позволяет залезть в себе под подол кому попало.

«Я такой никогда и не была», - мысленно ответила Малуша, но лишь наклонила голову:
        - Воля чуров! Не знаешь разве, как оно на игрищах бывает?
        По его лицу проскользнула тень воспоминания; вглазах мелькнула улыбка. Что-то такое он знал.
        - Пусть даже так. Это твой сын, а значит, он может стать наследником твоего отца. Ему нужен хороший присмотр.
        - У меня есть родичи. Мать и отчим. И брат в Киеве. И дед во Вручем.
        - Твой брат - вольный человек?
        Малуша промолчала. Добрыне воли никто не давал, он по-прежнему остается пленником Эльги. Уже более десяти лет.
        - Твоя мать замужем за человеком очень достойным, но не имеющим родни в землях руси. Твой дед - я его никогда не видел, но не сомневаюсь, что он тоже очень достойный человек, - лишился киевского стола и сейчас правит землей Деревской от имени Святослава. Поэтому главой твоего материнского рода остается госпожа Сванхейд. Святослав ей внук, и она ему не подвластна.
        - Она тоже утратила свои владения! - уколола его Малуша. - В Хольмгарде раньше жили конунги, а теперь вами правит Святослав, а дань собирает Вестим Дивиславич!
        - Госпожа Сванхейд сама передала наследство Олава своему сыну Ингвару и его потомству! - горячо возразил Бер. - Решение оставалось за ней, и никто не смог ничего у нее отнять, пока она сама не пожелала кое-что отдать! Но и сейчас на Ильмене и Волхове едва ли какое важное дело может состояться без ее одобрения.
        Они помолчали. «Святослав ей внук, и она ему не подвластна», - Малуша не подавала вида, как сильно зацепили ее эти слова. Бер не знает, насколько это важное обстоятельство.
        - А до Хольмгарда далеко отсюда? - спросила Малуша.
        - С седьмицу будем ехать.
        - Ребенка я возьму с собой!
        - А то как же! - ответил Бер, как будто подразумевал это с самого начала.
        В Хольмгарде Князь-Медведь не имеет никакой власти. Оттуда даже Судимер не сможет его вытребовать, если госпожа Сванхейд не пожелает выдать собственного праправнука. А она, судя по всему, не та женщина, на которую легко повлиять. Или…
        - Почему Сванхейд когда-то отослала Ингвара в Киев? - Малуша прищурилась, будто пыталась острым взором непременно выцепить правдивый ответ. - Ребенка пяти лет от роду?
        Колосок нуждается в сильном покровителе - как Сигурд Убийца Дракона, выросший у заморского конунга. Но можно ли отдать его во власть женщины, которая когда-то пожертвовала своим ребенком?
        Они были едва знакомы, но Бер сразу понял, почему она об этом спрашивает.
        - У нее была большая семья. Муж, брат мужа, его дочь от первого брака и зять Хакон в Ладоге, две дочери и трое сыновей. Из тех одиннадцати детей, что родились. И Гарды, их владения. Ради благополучия всего этого приходилось чем-то поступиться. Она отдала Ингвара Элегу Вещему в Киев, а взамен получила твоего деда, Олега-младшего. Но, я думаю, ей всегда было жаль того сына, который вырос вдали от нее. Этим Ингвар поплатился за то, что остался старшим, но за это же был и вознагражден. Сванхейд признала его единственным наследником всего, чем владела.
        - И его потомков?
        - Именно так. Поэтому ни я, ни Сигват, ни другие сыновья и внуки Ветурлиди, ни дети дяди Хакона не могут унаследовать власть конунга в Хольмгарде, которую имел дед Олав. Она принадлежит только прямым потомкам Ингвара.
        Малуша пытливо смотрела на Бера. Выросшая среди разговоров о подобных предметах, она ясно видела и выгоды, и опасности предстоящего пути. Этот парень собирается отвезти ее туда, где у ее сына есть наследство. Но этот же парень - или его дети, - может со временем стать его соперником.
        Не считая тех, что уже имеются.
        Но до этого еще далеко. Для начала ей нужно уберечь своего сына от посягательств с Той Стороны.
        - Ты можешь дать мне клятву, что станешь защищать мое дитя от тех… кто захочет его заполучить? Через семь лет или позже?
        - Ты имеешь в виду… - Бер изогнул шею в направлении дальнего леса.
        Малуша кивнула.
        - Такую клятву я могу тебе дать. Я отбил свое право на вас, как положено по здешнему обычаю.
        Бер вынул из ножен длинный ударный нож, приложил его ко лбу, к обоим глазам и поцеловал клинок возле рукояти. У Малуши затрепетало в груди - в своей прежней киевской жизни она много раз видела эти движения, эти бессловесные обеты на своем оружии, что сильнее всяких слов. Этому можно верить.
        - Хорошо. Я поеду с тобой в Хольмгард.
        Важность сошла с лица Бера: он расслабился и готов был улыбнуться.
        - И если хочешь, даже можешь меня поцеловать, - милостиво добавила Малуша, вспомнив, о чем он просил в избушке перед уходом.
        Словно предлагала наложить печать на признание их родства.
        Бер нарочито медленно встал со скамьи и пересел к ней. Некоторое время разглядывал ее лицо почти в упор - а она разглядывала его и дивилась, как могла найти в нем сходство со Святославом. Черты у него крупнее, тяжеловеснее, но чувствуется в них нечто надежное. Повадки у него порой причудливые, но человек он, похоже, прямой и открытый.
        Но можно ли ему доверить себя и Колоска?
        Бер склонился было к ней, потом застыл и шепнул:
        - А я… не утрачу разум и память, если сделаю это? Не превращусь в какого-нибудь зверя?
        Несмотря на баню и очищающие заговоры, он сомневается: не осталось ли в ней еще чего-то от тех лешачих, у которых нет спины?
        Малуша невольно опустила взгляд на его губы, чуть приоткрытые от сдерживаемого волнения, и сама заволновалась. От его голоса у нее возникала какая-то щекотка в животе, это было странно, но почти приятно. Как же она отвыкла от людей, прожив почти год наедине с одним-единственным медведем!
        - А вот и проверь, если смелый, - шепнула в ответ Малуша, почти касаясь губами щеки Бера.

* * *
        Вечер настал скоро. В темноте видно было, как высоко горит костер на берегу Великой - его будут поддерживать все двенадцать дней. У костра играли рожки, раздавалось пение и топот пляски. Еще один костер, поменьше, горел перед дворами, освещая накатанный санями путь вдоль ворот.
        Под навесом у двери Вальгардовой избы сидели несколько человек. За углом раздавалась сдержанная возня, кто-то кого-то унимал досадливым шепотом.
        Вдруг шум гудьбы и пляски у реки прервался, взамен раздался крик.
        - Медведь едет, медведь! - неслись испуганные, предостерегающие крики. - Берегись!
        Послышался свист. Показалось нечто темное - от реки мчались сани. Вот они приблизились к Вальгардовым воротам, встали. Виден был седок - огромный бурый медведь, держащий вожжи.
        - Где моя жена? - рявкнул он. - Нагостилась, подавай ее сюда!
        - Вот твоя жена! - ответили ему с крыльца. - Давно готова, ждет.
        К саням торопливо сошли два парня - Улеб и Бер. Под руки они несли еще кого-то, по виду женщину. Соломенное чучело почти в человеческий рост было одето в волчью шубу, повязано красным платком и прикрыто личиной - эти самые вещи были на Малуше, когда она вышла из леса.
        - Забирай! - подойдя шага на три, они швырнули чучело в сани.
        И в тот же миг из-за угла избы выскочили три собаки, спущенные с привязи, и с лаем бросились на лесного гостя. Медведь хлестнул лошадь и помчал во тьму. Собаки с лаем неслись за ним, вслед летел крик и свист.
        Плыл по реченьке медведь,
        Девки бегали смотреть!
        Ты, медведюшка, постой,
        Покажи нам хрен толстой!
        - пели парни, исполняя на снегу перед избой дикую победную пляску.
        Ворота тьмы закрылись за Князем-Медведем. К тому времени как ему вновь будет дозволено наведаться в человеческий мир, беглянка и ее лесное дитя будут уже очень далеко отсюда…
        Часть третья
        Перед первым выгоном скота на свежую траву госпожа Сванхейд давала в Хольмгарде пир начала лета, как велит обычай Северных Стран. После него у словен пришла пора девичьих праздников, гуляния в рощах, чествования богини Живы и русалок. По своей воле Мальфрид-младшая осталась бы дома: ей ли, после всего пережитого, с девками круги водить! Но Сванхейд решила иначе.
        - Раз уж в нашем роду, после стольких лет, наконец опять появилась невеста, она должна быть впереди всех дев этой земли. Если единственная ныне девушка из нашей семьи не выйдет на игрища, люди подумают, что мы их не уважаем. Будут недовольны и смущены. Мы не можем позволить, чтобы они так думали. И без того здесь все обижены, что Святослав киевский пренебрегает этими краями и уже двенадцать лет не приносил жертв нашим богам.
        - И мы должны делать это за него? - Мальфрид коротко взглянула на нее.
        - Да, ведь мы - его род. Мы должны исполнять обязанности, которые несли деды, иначе прервется связь между нашим родом и богами. А без того и Святослав не сможет удержать удачу. Мы должны делать свое дело, чтобы люди знали: пусть их князь живет не здесь, удача его древнего рода по-прежнему с ними. Я уже слишком стара, чтобы нести ее в одиночку. Пусть все привыкают, что ее несешь и ты тоже… Все ведь думают, что для этого тебя и привезли сюда, ко мне, - добавила она, помолчав.
        Потом еще добавила:
        - И я хотела бы, чтобы было так.
        Мальфрид глубоко вздохнула, будто в смущении перед трудностью задачи. Она старалась не выдавать, как задевают ее разговоры о киевском князе. Ни Бер, ни Сванхейд так и не узнали, какой след Святослав оставил в ее судьбе. Пару лет назад она только о том и мечтала, чтобы сидеть рядом с ним на золотом киевском столе, будто Заря-Зареница близ Перуна, разделять с ним власть, честь, княжеские обязанности и будущую вечную славу, войти в предания рука об руку с ним, как Улыба - с Кием. Вместо этого она получила от него лишь горе, унижение и позор. А здесь, на другом краю земли, порвав со Святославом и стараясь его забыть, она вдруг оказалась перед необходимостью исполнять обязанности, которые достались бы его законной жене и княгине, живи княжеская чета здесь.
        - Если бы я могла найти для Бера невесту, во всем подобную тебе, - Сванхейд горестно вздохнула над тем, что была не властна изменить, - я умерла бы спокойно, зная, что мое старое гнездо не остынет.
        - Бер слишком разборчив, - улыбнулась Мальфрид, радуясь поводу увести разговор от своих собственных дел. - Многие бегом бы побежали, стоит ему только подмигнуть, я же видела на павечерницах! Но ни одна из здешних ему не по нраву.
        - Когда я вдруг умру и дом останется без хозяйки, он пожалеет об этом и возьмет кто под руку подвернется.
        - Или немедленно снарядит в Ладоге корабли и сбежит в море, чтобы стать «морским конунгом».
        - И это похоже на правду, - Сванхейд усмехнулась. - Поэтому может так случиться, что беречь мое гнездо придется тебе и твоему мужу.
        Мальфрид вздохнула и отвела глаза, обнаружив, что насмешки над родичем завели-таки ее в ловушку. Потом сдержанно обронила:
        - Я тоже не приметила пока ни одного человека, за кого хотела бы выйти.
        - Ты видела еще не всех. Так бывает: кажется, на всем свете нет достойных тебя мужчин… а потом вдруг появляется еще один, и ты понимаешь, что ошибалась.
        - Я уже перестарок, мне осенью будет семнадцать.
        - Ты - дева из Хольмгарда. Ты принесешь в приданое удачу, милость богов, право на власть в Гардах. Даже десять лет спустя для тебя найдутся женихи.
        Все эти дары судьбы Мальфрид имела с рождения, но пока они никому не принесли счастья - ни ей самой, ни ее незадачливым женихам. Ей казалось, что эти десять лет уже прошли - такой старой она себя чувствовала, умудренной опытом и утомленной испытаниями. На девушек, которые были моложе нее на год-другой, она смотрела так, будто годилась им в матери. Жизнь в Киеве, жизнь у деда во Вручем, жизнь в лесу у Князя-Медведя - каждый отрезок ее нити, с их крутыми переменами, в памяти растянулся на целый век. Казалось, уже трех разных дев она пережила и оставила позади. Но нынешней Малфе мысль о замужестве была неприятна. Святослав, Князь-Медведь - каждый из них оставил такой глубокий след в ее сердце, что для кого-то другого мужа в чувствах и мыслях не было места.
        Да и как быть с Колоском? Матери «божьих детей» всегда выходят замуж, но Мальфрид не могла даже представить, какой отчим подойдет ее чаду, рожденному телом от киевского князя, а духом от зверя - воплощения плесковских дедов.
        А ведь ей бы следовало радоваться: будто в насмешку, судьба вдруг одарила ее всем тем, о чем она так мечтала несколько лет назад - волей, покоем, почетом высокого положения и полным достатком. Только беломраморного трона у нее не было, но, во время весеннего пира сидя на резном креслице возле высокого хозяйского сидения Сванхейд, Мальфрид чувствовала себя не хуже любой княжны. Или даже царской дочери. Здесь, в северной Руси, Сванхейд была почти то же, что цесарь в Царьграде. Утратив княжескую власть, она сохранила почтение бывших данников. По-прежнему в годовые праздники у нее давались пиры, к которым за полтораста лет привыкли к округе, и на эти пиры являлись все перынские жрецы, нынешние главы Приильменья. По-прежнему к ней ходили за помощью и за советом, а варяги не признавали иного суда, кроме ее. Появление юной правнучки не только украсило ее дом, но и прибавило чести. Теперь по бокам от сгорбленной старухи сидели двое - девушка и юноша, два свежих ростка древнего рода, обещание его нового расцвета. Мальфрид почти не пришлось учиться обхождению - благодаря жизни при княгине Эльге она умела
все, что требуется от высокородной девы. Нарядно одетая, в дорогих уборах из богатых запасов Сванхейд, она подносила знатным гостям приветственный рог, а с блюдами и кувшинами вдоль столов теперь бегали другие девки, служанки. Всякий новый гость, видевший Мальфрид в гриднице Сванхейд, и не догадался бы, что она попала сюда всего полгода назад.
        К восхищению Сванхейд, ее правнучка в свои юные годы умела вести большое хозяйство не хуже многоопытной жены, и вскоре госпожа поручила ей присмотр за челядью и припасами. Себе Сванхейд оставила лишь ключи от ларей в спальном чулане, где хранились ее сокровища. Как позолоченные подвески на своих узорных черенках, они позвякивали на цепочках под застежками ее платья, издалека давая знак: приближается хозяйка!
        До Купалий оставалось семь дней, когда утром в гридницу, где Мальфрид шила возле Сванхейд, вошел Бер. При виде знакомой плотной фигуры и чуть размашистой походки у Мальфрид приятно дрогнуло в груди. Вопреки прежним зарокам больше не верить никому из мужчин, она привязалась к Беру. Лицом он был не слишком хорош - тяжеловесные черты, загнутый книзу кончик носа. Теперь она удивлялась, как смогла при первом взгляде принять его за Святослава - чем больше она приглядывалась к внешности Бера, тем меньше видела сходства. Лишь иногда очерк его высокого лба и разрез глаз напоминал ей о том, другом - которого она не хотела видеть больше никогда. Но ведь Бер ей родня, а родичей любят не за красоту, напоминала себе Мальфрид. Среднего роста, с широкой грудью и сильными руками, он был ладно сложен, крепок, ловок и искусен во всех мужских делах, как и подобает человеку такого высокого происхождения. Вовсе не случайно ему удалось побороть Князя-Медведя. А еще у него такие прекрасные светлые волосы! Пользуясь преимуществом родства, Мальфрид часто бралась их расчесывать и подолгу водила по ним резным костяным
гребешком, пропуская густые гладкие пряди меж пальцев. С тайной насмешкой, свысока она поглядывала на девок, что заигрывали с ним на посиделках - с чувством хозяйки очень дорогого товара, до которого много охотников. Даже и не будь Бер наследником старинного правящего рода, в глазах невест он немного бы потерял - его разговорчивость, находчивость, уверенность, умение держаться непринужденно и пошутить легко возмещали нехватку красоты лица.
        Это Бер заставил ее забыть прежнее имя. С первого дня он называл ее Мальфрид. Когда они, пустившись в дорогу, покинули Плесков, однажды она сказала ему, что привыкла к имени Малуша - может быть, он не знает, как ее звали в семье. Но Бер об этом даже слышать не пожелал. «Какая-такая Малуша! - возмутился он. - Кривуша, Крикуша, Хромуша! Как у любой чумазой девки из чудской перти! Не желаю я иметь возле себя никакой Малуши! Ты могла так зваться, пока была рабыней. Но ведь Эльга тебя освободила, вернула в семью. А значит, ты опять можешь носить имя, которым тебя нарекли, когда ты родилась как законная дочь князя! Должна носить! Мою племянницу зовут Мальфрид! Это настоящее имя для девы из Хольмгарда, с кровью конунгов Свеаланда в жилах!». И она довольно охотно признала его правоту. Прежнее имя напоминало ей о прежней жизни, где она теперь не видела ничего хорошего. Пусть Малуша-пленница и Малуша-ключница останется там, в Киеве, и больше никогда не напоминает о себе! А она, правнучка Сванхейд из Хольмгарда, будет зваться Мальфрид.
        Но не успев обрадоваться появлению Бера, по лицу родича Мальфрид сразу поняла - что-то случилось.
        - К нам перыничи плывут, - Бер взглянул на Сванхейд и вопросительно поднял брови. - Впускать?
        - Это за припасами… - начала Сванхейд, но Бер показал ей глазами на девушку. - Ты думаешь, им нужна Мальфи?
        Сванхейд поднялась на ноги. Мальфрид отложила шитье и встала тоже, хотя еще не поняла, отчего госпожа прабабушка так обеспокоилась.
        - Само собой. Как им было ее миновать?
        - Что случилось? - спросила Мальфрид у Бера. - Кто там плывет?
        - Перыничи. Дружина из Перыни. Собирают припасы для купальского пива… и невест Волховых.
        Насчет припасов Мальфрид знала и уже все приготовила: рожь для пива, просо для каши, пшеницу для хлеба, овес для киселя, сыры, сало. Госпожа Сванхейд вносила весомый вклад в любую годовую братчину, и для доставки ее даров в святилище требовалась отдельная лодка. Мальфрид хотела пойти распорядиться, чтобы припасы вынесли и погрузили, но тут до нее дошло, что еще Бер сказал.
        - Каких невест?
        - Для Волха, - Бер показал в сторону реки. - Седьмой день до Купалий, перыничи по весям ездят, девок собирают. От каждой по одной.
        - Но почему я… ты же намекаешь, что они за мной?
        - Они берут самую лучшую невесту в каждом роду. Первую по старшинству. А ты у нас одна и есть.
        - Но как же… я… - Мальфрид растерялась.

«Какая же из меня невеста?» - хотела она сказать.
        - Ты - невеста, - подтвердила Сванхейд, слегка разведя руками. - Лучшая в Хольмгарде. Ты ходила на посиделки и в Ярилины круги, и если бы тебя миновали, это было бы оскорбление нашему роду. Слава богам, с Перынью мы нынче дружны и можем такого не опасаться.
        - Но ты не бойся, - поспешно добавил Бер. - Может, Волх выберет еще и не тебя.
        - А как он будет выбирать?
        У двери появился Свен и стал делать Беру какие-то знаки.
        - Потом расскажу, - торопливо ответил тот Мальфрид. - Надо встречать. А ты иди оденься получше. Я за тобой приду.
        Поспешно собрав шитье, Мальфрид ушла в девичью избу, где жила со служанками Сванхейд. Когда полгода назад ее только сюда привезли, Сванхейд рассудила: никому не нужно знать о том, что у ее правнучки имеется ребенок. Пребывание в жилье Князя-Медведя не считается замужеством - ведь это иной мир, и к людям девушка возвращается по-прежнему невестой, даже если успевает произвести на свет «медвежьего сына». Колосок приехал в Хольмгард на руках у кормилицы, Проворы, и Сванхейд велела говорить, что это ее собственный ребенок. Во всем Хольмгарде правду знали только госпожа и Бер.
        Очень скоро по приезде Сванхейд и Бер позаботились надлежащим образом ввести Мальфрид в здешний девичий круг. Сперва Бер съездил в Словенск и еще несколько весей с приглашениями, потом в один из вечеров в Хольмгард явились три девы из уважаемых старинных родов: Весень, Добронега и Чаронега. В девичьей избе накрыли стол, Сванхейд показала им свою внучку, Мальфрид каждой поднесла подарки. Старшей среди поозёрских невест была Весень, Храбровитова дочь, - круглолицая, крепко сбитая, румяная девушка с широко расставленными большими глазами. Держалась она чинно и важно, была неулыбчива и малоразговорчива; впрочем, происходило это не от недружелюбия, а от уравновешенного, деловитого нрава. Ей было шестнадцать лет, но в ней уже ясно видна была будущая большуха, мать восьмерых детей и бабка трех десятков внуков. Именно такое положение ее и ждало: сдвенадцати лет она была сговорена со старшим сыном словенского старейшины Призора. Мальфрид сразу приметила на ее пальце витое золотое кольцо - большую редкость даже у состоятельных словенских семей. Мальфрид слышала, как Весень назвали «невестой Волха»; жениха
ее звали не Волх, а всего лишь Гостила, и Мальфрид сочла, что это почетное звание, принадлежащее старшей дочери старшего рода. Весень верховодила и на супрядках, и на весенних гуляньях в роще, и остальные девушки слушались ее, как собственную мать.
        После этого уже Мальфрид пригласили на супрядки в Словенск, где в избе у Призоровой старшей невестки собирались взрослые девушки. Туда Мальфрид тоже явилась с целым коробом гостинцев - пирожки из белой пшеничной муки, орешки в меду, сушеная вишня, кулага. Теперь она считалась принятой в девичий круг волости и получила все права знатной невесты. Без этого ее было бы невозможно выдать замуж в здешних краях. На самом деле Сванхейд и не думала с этим спешить - нужно было как следует подумать, как быть с правнучкой, имеющей к тому же на руках дитя. С самого начала старейшины приглядывались к правнучке Сванхейд, но намеки на возможность будущего родства госпожа пока пропускала мимо ушей. Это никого и не удивляло: словене знали, что варяги дольше держат при себе подросших дочерей, иной раз даже лет до двадцати. А к тому же все понимали: дочери столь знатного и влиятельного рода жениха на первой павечернице не найдешь…
        Однако хоть Мальфрид и не спешила с поисками земного мужа, уклониться от участия в выборе купальской невесты она не могла - с богами не спорят.
        Она не удивилась, что Бер пошел встречать перыничей к причалу, а госпожа Сванхейд велела Ите подать нарядное синее покрывало и очелье с золотным тканцем. Недолгого времени Мальфрид хватило, чтобы понять, какой властью и влиянием над словенами Поозёрья имеет Перынь. Сванхейд рассказала ей, что особая, больше, чем в других местах, власть жрецов берет начало еще в тех временах, когда первый варяжский конунг, Хродрик, только появился на Волхове. Главы здешней знати, мужи передние, тогда же были варягами перебиты, и лишь Перынь Хродрик не тронул, не желая ссориться еще и с богами этой земли. Наоборот: завел обычай приносить богатые жертвы и устраивать пиры несколько раз в год. Этому обычаю следовали все его преемники вплоть до Олава. А уже после смерти Олава, во время войны за Смолянскую землю, Ингвар добил несколько уцелевших до его времени малых княжеских родов Приильменья. Теперь уже никто среди словен не звался князем; главы родов сохранили за собой лишь право принесения жертв. Святилище в Перыни по сути правило словенами во всех делах, которые не решались Хольмгардом, а в последние годы -
посадником в Новых Дворах. И Сванхейд, из княгини сделавшись всего лишь старой бабкой далекого киевского князя, предпочитала дружить с Перынью и ублажать ее богатыми дарами.
        Бер вышел к внутреннему причалу, где уже пристали три больших лодки. В каждой сидели по три-четыре нарядных девушки, лежали мешки и бочонки, шевелились в корзинах живые куры и гуси. Отроки и молодцы гребли, а возглавлял купальскую дружину Дедомил, Требогостев сын, иначе Дедич - один из жрецов, постоянно живущих в Перыни. Завидев Бера, он сошел на причал - в вышитой нарядной сорочке, с тканым поясом, с «громовой стрелкой» из кремня, оправленной в серебро, которую он носил как науз на шее. В руке он держал посох, искусно вырезанный его собственными руками: внавершии с одной стороны было бородатое лицо чура, а с другой, затылком к первому - морда змея-ящера. Для поддержки посох ему не требовался - Дедич был мужчиной средних лет, - но служил знаком его священной власти. Немного выше среднего роста, он был не так чтобы хорош собой, но благодаря рыжей бороде при темно-русых волосах и густых черных бровях лицо его привлекало взгляд и резко отпечатывалось в памяти.
        - Прибывше мы к нам не по куницу, не по синицу, а по красную девицу! - объявил он, ответив на приветствие. - Зови сестру твою Малфредь, повезем ее к жребию. Может, - он улыбнулся, - Волх-батюшка честь вашему дому окажет - изберет вашу деву в жены себе. Ведь лет двадцать девы из Холм-города не видавше он.
        - Это верно - когда бывали у нас в роду девы, я еще на свет не родивше, - говоря по-словенски, Бер использовал привычный здесь местный выговор. - Да сестра моя готова - не одевше, не снарядивше. Поди-ка в дом, госпожа Сванхейд зовет тебя.
        Оставив свою дружину на причале, Дедич пошел с ним в дом. Сванхейд уже переоделась к его приходу, Ита держала возле нее корец со свежим квасом из погреба - угощение было весьма кстати в жаркий день.
        Гость поклонился Сванхейд, она взяла у служанки ковш и поднесла своими руками. Довольный этой честью, Дедич тем не менее рыскал глазами по сторонам - приехал он не за старухой.
        - Сегодня день особый! - сказала Сванхейд, когда он вернул ей ковш. - С тех пор как младшая моя дочь, Альдис, замуж вышла, а тому уж больше двадцати лет, к нам в дом сваты из Перыни не бывали.
        - Не заглохло древо рода твоего! - весело ответил Дедич. - Не дочь, так внучка в круг лучших дев ильменских войдет.
        - Мальфрид мне правнучка, - вздохнула Сванхейд. - И сама я не думала, что до таких лет доживу.
        - Кто богов чтит, тому и боги дают веку.
        - Я приготовила для вас, как обычно - и людям, и богам. Бычка привезу, как сама приеду. Хочешь взглянуть на него?
        - На бычка поглядим. А где же ваша дева?
        - Одевается. Не всякий день сам Волх-батюшка сватов засылает, стыдно нам было бы хуже других пред очи его выйти.
        Бычок гулял на лугу с другой скотиной, и Дедич остался ждать, пока девушка выйдет. Когда же она наконец показалась, даже самый строгий судья не сказал бы, что время было потрачено напрасно. В красном платье из плотного льна с шелковой отделкой, с очельем, обшитым золотной тесьмой, с двумя колечками на висках из золотой проволоки с нанизанными крупными хрустальными бусинами, она сияла, как Заря-Зареница. Уже сейчас в ней было видно большое сходство со Сванхейд, несмотря на более чем полувековую разницу в возрасте, - высокий для женщины рост, крепкое сложение, величественная осанка. В лице Мальфрид было больше красок - русые, а не светлые брови, темные ресницы, оттенявшие голубизну глаз, веснушки, щедро рассыпанные по немного вздернутому носу. Здороваясь с Дедичем, она опустила ресницы, пряча задорный блеск глаз, и губы ее немного сморщились, будто сдерживая улыбку, и все это придавало ее юной красоте такой дразнящий, цепляющий оттенок, что захватывало дух. А внешне она хранила такое уверенное достоинство, будто ее с колыбели растили для престола. Это была одна из тех дев - священных сосудов для
красного пива власти, - что в предания входят как прекраснейшие на свете. Жадно ее рассматривая, Дедич даже не сразу ответил на приветствие, хотя был весьма речист.
        - Не заря ясная среди звездочек частых возвышалася, а Малфредь-свет среди красных девок появлялася! - наконец улыбнулся он, будто запевал сказание.
        Мальфрид сдержанно поклонилась, вытянув губы трубочкой, что заменяло ей улыбку, но была польщена. Услышать свое имя из уст Дедича под перезвон гусельных струн в Поозёрье считалось большой честью. Но еще больше того ей польстил восхищенный взгляд его строгих очей. От такого человека, как он, один подобный взгляд стоил дороже, чем многословные похвалы от кого другого.
        - Прости, Требогостич, что ждать заставила, - она слегка поклонилась, чувствуя себя почти так же, как княгиня Эльга киевская, представшая перед Константином цесарем. - Кабы знать, что будет во мне нужда…
        - За семь дней до Купалий невесту Волхву выбираем, такой обычай у нас от времен самого Словена Старого ведется. Не говорили тебе родичи?
        - Нет. Видно, позабыли за столько лет. Я от матери слышала, как ее мать, Малфрида Улебовна, до замужества была невестой Волхова, да ведь тому более сорока лет минуло.
        - Ну вот видишь - где мать матери твоей была, теперь и тебе туда дорога.
        Рукой с посохом Дедич указал в сторону пристани, словно приглашая идти, и она пошла. Челядь оставляла работу, провожая глазами Мальфрид-младшую. Под десятками взглядов, величественно выступая в своем красном платье, издалека бросавшемся в глаза, она шла к реке, будто солнце по небосклону. Искрилось золотное шитье на ее очелье, словно само небесное светило провожает ее сверху завистливым взором.
        На сердце у Мальфрид было неспокойно. А вдруг кто проведает, что у нее дитя есть - не сочтут ли оскорблением Волха, что ему предложили такую невесту? Ту, что уже была женой другого божества - не речного, а лесного? Мальфрид еще слишком мало прожила на Волхове, чтобы понимать все тонкости здешнего уклада, но ясно знала: на Ильмене нет бога сильнее Волха-Ящера, за него каждый здесь встанет, как за отца родного.
        На пристани, к ее радости, обнаружился Бер. Держа на плече серый плащ, он стоял у большой лодки, куда уже погрузили все назначенные для купальского пира припасы.
        - Тебе позволят со мной ехать? - с надеждой спросила Мальфрид.
        - Так положено. Родичи имеют право быть при гадании послухами, чтобы все по закону. Вот этих видишь? - Он кивнул на гребцов других лодок. - Это все их братья да зятья. А отцы, поди, на месте ждут.
        Бер усадил Мальфрид в лодку, трое его отроков взялись за весла. К их удивлению, Дедич тоже запрыгнул к ним и сел на передней скамье, напротив девушки.
        - Боишься, не туда ее завезу? - хмыкнул Бер.
        Дедич только улыбнулся, уверенный в своей власти.
        Мальфрид помахала другим девушкам в лодках. Лучшие невесты Словенска и других окрестных весей сидели гордые, взволнованные предстоящим священнодействием.
        - Ты ведь еще в Перыни не бывала? - обратился Дедич к Мальфрид.
        - Не случалось.
        По любопытству в глазах жреца она догадалась: он поехал с ними, чтобы по дороге получше разглядеть ее. До этого они виделись несколько раз, но всегда в толпе - на посиделках или на пиру - в полутьме, при лучинах или масляных светильниках на столе. Теперь и Мальфрид впервые увидела Дедича при дневном свете и то и дело поглядывала ему в лицо, дивясь про себя, почему его внешность кажется такой яркой и необычной. Темно-русые волосы, черные густые брови, яркие голубые глаза и рыжая борода - будто все стихии в нем сошлись, земля и небо, огонь и вода. И голос у него был такой красивый - низкий и притом мягкий, что хотелось слушать его без конца - неважно, о чем будет речь. К тому же она видела, что нравится ему, и это приятно будоражило. Впервые за много лет отправив в Перынь невесту, Хольмгард не ударил лицом в грязь!
        - Знаешь, почему священно для словен место сие?
        - Там погребен Волх, сын Словенов. Только я не знаю… - Мальфрид смутилась, - как он был и сыном Словеновым, и… богом речным?
        - Буду ему славу петь - услышишь, как все было. Наши-то сызмальства знают, - Дедич оглянулся на девушек в другой лодье, которые перешептывались, издалека разглядывая наряд Мальфрид, - а ты ведь из дальних краев. У вас там, видно, иные боги?
        - В Киеве Перуна превыше всех богов почитают, - говоря это, Мальфрид вспомнила, как ходила церковь Ильи вместе с княгиней Эльгой, но никому не следовало знать, что она была крещена. - Слыхала я там сказания про Кия-Сварога, как он Змея в плуг запряг и валы Змиевы пропахал, про жену его Улыбу и сыновей[16 - Я ничего не путаю: считается, что сюжет «пара прародителей» древнее, чем сюжет «три брата-основателя», поэтому есть большая вероятность, что в первоначальных преданиях у Кия имелась жена, а не сестра. Лыбедь - это, собственно, не имя, а название реки, образованное от имени Улыба.]. В Деревах поют про Дулеба Старого и его двенадцать сыновей, что дали начала двенадцати коленам деревским. А в Плескове… - она вздохнула, - в Плескове за жертвой богам и дедам Князь-Медведь приходит.
        - А у нас князь речной - Волх. В человеческом обличии он через смерть прошел, стал вечен и бессмертен, как боги. Сам Волхов от крови его протек. И от нас, и от внуков наших даже памяти не останется, а он будет жить, пока солнце светит и реки по земле текут.
        Мальфрид почтительно наклонила голову: она уже знала, каким поклонением на Ильмень-озере окружено само имя Волхова. В Киеве она привыкла к Днепру - к его огромной ширине, кручам на правом берегу и неоглядной дали на левом, к его островам, заросшим ивой, к лепесткам парусов на синей глади. Величиной Волхов несколько уступал Днепру, хотя тоже был рекой весьма внушительной - широкой и глубокой. Для жителей своих берегов он и был главным божеством, как для киян и полян - Перун. Словене знали Перуна и приносили ему жертвы в урочные дни, но о почитание Волхова не забывали ни на час. Волхов зримо воплощал для них все, что связывают с Велесом, богом того света. Податель пищи, дорога в дальние края, источник богатств и опасностей, Волхов, текущий из небесного Ильмень-озера в бездну озера Нево, был для них живым стволом Сыра-Матера-Дуба, соединяющего мир земной с Подземельем и Занебесьем. В нем они выискивали предзнаменования, его молили о милости. В его притоках они видели и отпрысков Волховой семьи, и своих прародителей; Ильмерой и Шелонью звали жену и сестру Волха, от которых предание выводило местные
старшие роды, обитавшие здесь уже лет пятьсот.
        Госпожа Сванхейд относилась к Волхову с не меньшим почтением, чем все прочие - она ведь прожила близ него целых пятьдесят лет.
        - Он узнает тебя, когда проснется, - сказала прабабка Мальфрид, когда они в первые дни после приезда девушки прогуливались по берегу, тогда еще укрытому снегом. - Он проводил в мир мертвых стольких твоих предков, что сразу заметит еще одну дочь нашего рода.
        Мальфрид не сомневалась, что это правда. Здесь же, к востоку от Хольмгарда, за кузницами под внешней стороной старого вала, раскинулся жальник, где варяги и словене уже лет двести хоронили своих мертвых. Где-то там лежали все эти Хаконы, Тородды, Эйрики и Олавы. Курганы конунгов, хорошо видные благодаря своей высоте даже под снегом, Сванхейд показала ей первым делом. Ведь это были и ее, Мальфрид, отдаленные предки.
        Сванхейд приняла ее как свою правнучку и наследницу, деву из Хольмгарда, уже поэтому достойную уважения и поддержки. О делах, что привели к появлению на свет Колоска, Сванхейд не допытывалась. Она, правда, слегка переменилась в лице при виде младенца, которого Мальфрид сама взяла на руки перед тем как войти в гридницу, но тут же черты ее прояснились. Вот теперь она получила ответы на вопросы, которые напрасно задавала год назад, после встречи с Эльгой. Стало ясно, почему княгиня киевская среди зимы пустилась в столь далекий путь: ради сохранения такой тайны стоило ехать на край света. Но хотя дело было неприятное, госпожа не ощущала гнева. Она была строга, но не бессердечна, а из долгой жизни вынесла знание того, как обыкновенно для людей совершать ошибки. Особенно для молодых, которым все, что случается в их жизни, кажется не только первым, но единственным и вечным.
        А главное, о чем она подумала, глядя в лицо Малуши, еще носившее следы лесных испытаний: она ведь вызвала к себе эту девушку, свою правнучку, потому что хотела ей помочь. И та в самом деле очень нуждается в помощи.
        - Как его имя? - лишь спросила Сванхейд, знаком приказав передать ей младенца.
        Видя, как уверенно прабабка держит ее чадо, Мальфрид вспомнила: уСванхейд было одиннадцать своих детей, да и часть внуков родились в ее доме. И сразу успокоилась - для Сванхейд был ценен всякий отпрыск рода, а тем более первенец в поколении праправнуков. У старой госпожи было уже заготовлено все, что потребуется для ее погребения, в том числе узорный короб от повозки, и сделаны все распоряжения; стоя в преддверии Закрадья, иначе страны Хель, она обрадовалась возможности увидеть еще одно, уже столь отдаленное колено своих потомков.
        - Я зову его Колоском. Когда я рожала, были дожинки, Бура-баба принесла мне колоскок из того пучка, что зовется «спор». В нем заключена вся сила нив плесковских, все богатство плодов земных. Я ему науз сделала, чтобы всегда свой спор носил и удачи не растерял.
        - Это не настоящее имя, - промолвила Сванхейд и усмехнулась: - В нашем роду никого еще не звали… Колоском!
        Мальфрид промолчала, поняв намек. Для детеныша Князя-Медведя этого имени хватило бы. А чтобы получить другое, которое носил кто-то из предков, ребенок должен быть признан сыном иного, человеческого рода. Обычно это происходит, когда его берет на руки отец…
        Сванхейд знала это еще лучше самой Мальфрид. Больше она ни о чем не спросила, еще не решив, как оценить это, наполовину свое, а наполовину «темное» дитя.

* * *
        Лодки шли к Ильменю. Исток Волхова так широк, что заметной границы между озером и рекой нет; берега, и без того далекие, постепенно расходятся еще дальше, и не поймешь, с какого мгновения находишься уже в озере. Границу отмечала сама Перынь - с воды был виден зеленый бор, окружавший «Волхову могилу». Весной Мальфрид бывала с девушками в роще между Словенском и Перынью, но в само святилище пока не заглядывала. Сейчас каждый взмах весел усиливал ее волнение: она приближалась к самому сердцу словенского племени, к священному источнику его жизненной силы. Здесь умер Волх, и с этого места кровь из его груди потекла, обращаясь в могучую реку.
        На низких берегах издалека был виден холм, поросший сосновым бором. Там, за бором, и крылось святилище. Мальфрид со спутниками приближалась к нему с воды и с востока, как солнце, и еще издали казалось, будто некая сила, живущая на плоском песчаном холме под соснами, уже ее приметила и не сводит невидимых глаз. Мурашки побежали по спине. Мальфрид отвернулась, бросила невольный взгляд на воды реки… Да ведь это божество - здесь! Она уже у него в руках. Перынь и все, что в ней есть, - лишь средоточие, знак. А само божество, его тело и дух - здесь, в этой широкой реке, покрытой бликами, будто исполинский змей - чешуйками.
        Порыв ветра скользнул над рекой, Мальфрид охватило запахом влаги, и она содрогнулась. Сам Волх посылал ей привет, манил в широкие объятия.
        Невольно она прикрыла глаза, будто прячась. А когда открыла, то наткнулась на пристальный взгляд Дедича. И отвернулась: жрец как будто услышал ее мысли. Они словно провели краткий разговор втроем, не слышный никому другому - девушка, Дедич и Волхов. От этого тайного согласия с божеством реки и его служителем у Мальфрид осталось ощущение тайны, грозной и манящей. Под густыми черными бровями голубые глаза Дедича казались еще светлее и ярче; вних жила та же сила, что в этой глубокой воде. Они были едины, божество и его служитель, грань миров не мешала им постоянно ощущать свою связь.
        Но вот лодки подошли к берегу. Перед сосновым бором был выстроен причал, рассчитанный на десятки лодий. В дни больших праздников сюда съезжались сотни людей со всей округи, с берегов Волхова на два дня пути, с реки Веряжи, из Будгоща, из Люботеша, из всех поселений, расположенных на холмах между Перынью и Новыми Дворами. На причале издали бросались в глаза белые рубахи - там ждали около десятка мужчин. Мальфрид знала почти всех: Призор из Словенска, Храбровит из Доброжа, Стремислав из Унечади, Сдеслав из Трояни, Бодец из Вельжи. Все это были главы старых уважаемых родов или ближайшие к ним родичи. Не так давно все они побывали в Хольмгарде на пиру начала лета и Мальфрид сама подносила им приветственный рог. И все они, уже «прослышавше» опоявлении в доме старой госпожи юной правнучки, разглядывали ее с головы до ног и мысленно прикидывали, какое за ней будет приданое.
        Все эти весьма почтенные мужи ждали лодки и приблизились, чтобы помочь девушкам выйти на причал. Девушки приходились им дочерями и племянницами: Дедич постепенно собирал их из прибрежных селений, объезжая нижнюю часть Волхова, а отцы направлялись прямо в Перынь. Девушек было двенадцать, считая Мальфрид, но мужчин поменьше: почти каждый приглядывал и за дочерью, и за сестричадой. Бер среди мужчин оказался самым молодым; выведя Мальфрид на причал, он поклонился старикам и постарался принять важный вид, чтобы не потеряться среди бородатых мужей нарочитых.
        Отроки стали выгружать из лодок припасы; еще один из здешних служителей, старик Ведогость, следил за выгрузкой и распоряжался, что куда. Не дожидаясь их, Дедич сделал знак приехавшим идти за ним. Толпа из мужчин и девушек двинулась к сосняку на холме.
        Тропа подводила к холму с севера, или справа, если смотреть с воды. Мальфрид ожидала увидеть святилище, как везде, - вал, ворота, внутри площадка с жертвенником, идолы, обчины. Но здешнее святилище было иным. Когда сосны расступились, она увидела лишь могильный курган, но столь высокий и внушительный, что не сдержала возглас удивления. Склоны его, свободные от деревьев или кустов, покрывала трава.
        Дедич оглянулся и подмигнул Мальфрид:
        - Велик был князь Волх!
        Жрец улыбался, но Мальфрид пробрала дрожь. Она почти видела очертание огромного тела - не то человеческого, не то змеиного, свернувшегося кольцом под покровом земли. Корка земли и травы казалась тонкой, как скорлупа; хотелось остановиться и не идти дальше, а то как бы звук шагов не потревожил спящего, не вызвал его гнев. Шевельнись он - и восколеблется земля, задрожат старые могучие сосны, будто стебли травы, посыплется земля со склонов, и в трещинах дерна покажется движение чешуйчатого тела…
        Дедич снова оглянулся, теперь уже без улыбки. Мальфрид поспешно отогнала пугающие образы. Раз все местные жители так уверенно идут к святилищу, значит, ничего подобного не опасаются, а их роды ведь обитают близ Волховой могилы уже несколько веков.
        Могильный холм был окружен неглубоким рвом. Тропа упиралась в узкую земляную перемычку, а та выводила на склон - настолько крутой, что без вырезанных в земле ступеней подняться по нему к вершине удалось бы не всяком мужчине, не говоря уж о женщинах. Наверху бросался в глаза дубовый столб, как на всех таких курганах, но Мальфрид сразу поняла: это не обычный бдын, где грубо вырезано изображение дедова лица.
        - Будь цел во веки вечные, батюшка! - возглавлявший шествие Дедич остановился у перемычки и поклонился кургану. - Пришел я к тебе ныне, привел красных девиц, чтоб ты невесту себе выбрал на сие лето. Самых лучших родов девы, все собой хороши, веселы, дельны. Дозволишь нам взойти?
        Мальфрид прислушивалась изо всех сил, не сводя глаз с зеленой травы на боках могильного холма. Ждала, что содрогнется земля, долетит глухой гул… вздох… рев… Однако она ничего не услышала, а Дедич кивнул в благодарность и сделал знак: идемте.
        До этого Бер вел ее за руку, но на перемычке пришлось отпустить: узкая тропа не позволяла идти рядом. Теперь он шел впереди, а Мальфрид - за ним. Она не могла отделаться от чувства, что шагает прямо по спине огромного Змея, и невольно старалась ступать полегче. Однако Сдеславова дочь Нежанка у нее за спиной и сейчас продолжала пересмеиваться со своей подругой Чарой, а значит, ничего страшного им не грозило. Нежанке хорошо - она идет сюда в третий раз. И скорее всего, в последний. Бер по дороге рассказал, что лучшая невеста в роду ходит на Волхову могилу по три года, начиная с той весны, как наденет поневу. И до истечения трех лет за простого жениха ее не выдадут. Если только появится в том же роду другая невеста, еще лучше. Однако мало кто уступает честь считаться лучшей ради более скорого замужества.
        Дедич проворно взбирался по земляным ступеням, слегка помогая себе посохом. Мальфрид почти запыхалась, пока добралась по крутой тропе до вершины. Но вот подъем закончился, она оказалась на ровной, округлой площадке шириной шагов десять. Посередине, лицом к Волхову и к встающему солнцу, высился идол. Перед ним из камня был выложен небольшой жертвенник, и больше здесь ничего не было.
        - Ну вот и добрались! - бодро сказал Дедич.
        Мальфрид сделала несколько шагов вперед, чтобы дать подняться идущим следом. Мелькнуло ощущение, что она взобралась из подземелья на самое небо - такой широкий простор неожиданно открылся глазу, и будто сама душа разлилась во всю ширь. Слева расстилался Волхов - вблизи серовато-зеленый, с высоты он казался серовато-синим, а бесчисленные солнечные блики кололи глаз, будто золотая чешуя. Позади него лежали зеленые луга, по сторонам от холма шумел бор, с севера тянулась заболоченная низина. Виднелись дерновые крыши двух длинных обчин, где словене справляли священные пиры. И то, что сейчас Мальфрид смотрела на них сверху, как смотрят сами боги, еще раз напоминало, по какому важному делу им, девушкам, дозволили сюда взойти.
        - Идите, девы, - Дедич показал на плотно утоптанную площадку перед идолом. - Вставайте.
        Идол изображал бородатого мужчину, тело его ниже пояса было обвито змеиными кольцами, а голова змея лежала у него на груди. Человек и змей были так прочно сплетены, что сразу делалось ясно: это не два разных создания, это два облика одного и того же существа. Волх был человеком и змеем одновременно, и оба его лица смотрели на третье его, вечное воплощение - реку Волхов, носящую то же имя. При виде их тройственного единства смертного человека пронизывало ощущение бессмертия: лежащий под этим могильным холмом продолжал жить и двигаться у всех на виду, меж зелеными берегами бесконечно струя свою силу из света в Кощное.
        Следуя за более опытными подругами, Мальфрид заняла место в ряду. Девушки выстроились полумесяцем, мужчины - позади них. Бер стоял прямо за спиной у Мальфрид, так что мог незаметно для других коснуться ее, слегка приподняв руку, и ощущение его близости успокаивало ее. Она оглядела строй: внарядных вышитых сорочках, с ткаными красными поясками, с цветами в косах и на поясах, девы все казались очень красивыми, будто череда звезд небесных. На румяных лицах волнение мешалось с важностью. Видно было, что каждая - первая невеста в своем роду или гнезде, лучшая из нескольких десятков. Миловидные лица, румяные щеки, длинные увесистые косы, блестящие стеклянные бусы на груди, серебряные или бронзовые кольца на очельях - они сами казались сосредоточием жизненной силы земли словенской, ее священным даром сильнейшему своему божеству, цветами венка, поднесенного Волхову кургану.
        Одна Мальфрид среди них была не в поневе, а в красном варяжском платье. Убор ее выделялся богатством, и в этом ряду она сияла, как перстень самоцветный среди полевых цветов. Другие девы то и дело бросали взгляды на золотное шитье ее очелья, золотые кольца с хрустальными бусинами на висках, узорный шелк отделки ворота и рукавов, серебряные и стеклянные бусины ожерелья. Сейчас она яснее, чем на зимних посиделках, ощутила, что выделяется не случайно. Сам род ее пусть не самый древний на этой земле - пращуры Нежанки и Чаронеги пришли на Ильмень лет за триста до Хродрика и Тородда Старого, а то и больше, - но самый высокопоставленный, могущественный, прославленный и богатый. Многочисленными кровными узами соединенный с другими такими же родами, сидящими по всему свету белому - от Свеаланда до Киева.
        И казалось, что с этой вершины она может увидеть все те дальние земли, если приглядится получше.
        Сбросив наземь плащ, Дедич вытянул из-за спины кожаный чехол и вынул из него гусли. Мальфрид и раньше замечала, что плащ у него топорщится на спине, и догадывалась, что там. Мельком она заметила вырезанное на широком конце еловой длинной доски изображение Ящера, но отвела глаза. Видно было, что гусли очень старые, выглаженные руками не одного поколения певцов.
        Дедич заиграл. От первых же звуков по спине Мальфрид пробежала дрожь, а на глазах выступили слезы. Струны у гуслей были настоящего красного золота - из тянутой золотой проволоки, ей ли было не различить. От частого употребления они ярко блестели под солнцем, и казалось, что на лучах, а не на струнах, играет Дедич, из прядей волос Солнцевой Девы извлекает эти звуки - звонкие, нежные, проникающие в самую глубину сердца. По ловким, уверенным движениям его сильных пальцев было видно, какой он искусный игрец, и заигрыш лился, будто сверкающий поток, с вершины Волховой могилы, несомый ветром к реке, к бору, к зелени лугов и синеве неба.
        Потом он запел.
        Ты пчела ли, моя пчелынька,
        Ты пчела ли, моя белая,
        По чисту полю полетывала,
        Да ко сырой земле прикладывалась,
        Да ко сырой земле, ко зеленому лужку,
        Да ко цветочку ко лазорьевому…
        Мальфрид уже слышала, как Дедич поет - на весеннем пиру у Сванхейд, а до того еще два раза зимой, когда он вместе с гуслями заходил на девичьи попряды к Призоровой большухе, своей стрыине. Мальфрид уже знала, какой у него красивый голос, как он искусен в этом деле - да без этого он и не стал бы Волховым служителем. Но сейчас, под открытым небом, голос его сливался с ветром, с блеском Волхова, с синевой неба, которое здесь казалось таким близким - и обретал божественную красоту и силу. Он будто гладил по сердцу, проникая в глубину человеческого тела, и что-то там внутри отзывалось ему. Та самая искра, что роднит человека с божеством и позволяет говорить с ним, сливаться с ним…
        Цветы алые, лазоревые,
        Да голубые, красно-белые!
        Да вы души ли красны девушки,
        Да вы ступайте во зеленый луг гулять,
        Да вы поймайте белу рыбу на воде…
        Плавный напев захватывал; девушки почти сразу начали приплясывать, переступать на месте. Как положено на обрядовой пляске, они делали маленький шаг в сторону одной ногой, приставляли к ней другую, потом обратно. Вот уже весь строй их колебался, как волна, под единый лад. Мальфрид притоптывала со всеми; звуки золотых струн и низкого, звучного голоса певца сладко пронизывало ее грудь и растекалось теплом в крови. Она смотрела то на Дедича, то на Волхов, то на небо и везде видела отклик на радость, что заполняла все ее существо. Это была не просто песня - это были чары, призывавшие чуров в проводники, позволявшие обычным людям услышать дыхание речного божества - то, что сам Дедич слышал всегда.
        Да вы снимите с белой рыбы гребешок,
        Да причешите русу кудри молодцу,
        Да что Волху да Словеновичу.
        Да он поедет во зеленый луг гулять,
        Да станет-будет себе сужену искать,
        Да себе суженую-ряженую,
        Красну девушку обряженную…
        Дедич все играл, и Мальфрид стояла, готовая слушать бесконечно. Кто-то подтолкнул ее в бок: Чаронега показывала знаком, что надо встать по кругу. Мальфрид сделала несколько шагов и оказалась слева от идола. Звучание струн заполняло ее целиком, несло радость и ожидание чего-то прекрасного. От этого близость Волха, мужа-змея, внушала ей еще больший трепет. Она не хотела смотреть на него, но невидимая сила не давала отвести взор.
        В круг вышла Весень. Она расстелила на земле белый четвероугольный плат, потом стянула с пальца свое золотое кольцо, поцеловала его и положила на плат. Потом достала из короба изогнутую кость. Мальфрид пригляделась: это было ребро какого-то животного, явно очень старое и выглаженное, так что шероховатая поверхность кости сделалась гладкой, как стекло. Весень положила ребро в середину плата, концами вверх.
        - Помогайте, боги, стрелочку вертеть! - сказала Весень, чашей подняв руки, и девушки в один голос воскликнули:
        - Слава!
        - Стрелочку вертеть, судьбу девичью пытать!
        - Слава!
        - А чья стрелочка, той и перстень золотой!
        - Слава!
        - А чей перстень золотой, той и жених молодой!
        - Слава! Слава! Слава!
        На последних словах девушки разом опустились на колени - будто белые лебеди сели на широкий луг. И Мальфрид среди них, в своем красном платье, будто мак среди белых нивяниц. Теперь она поняла, что будет происходить. И что золотое кольцо, которое носила Весень, та получила вовсе не от своего Гостилы, Призорова сына, а от иного жениха. Того, который всякую весну выбирает новую невесту.
        Дедич играл; звуки струн были как ветер, что не даст обвиснуть парусу и все несет, несет дух по невидимым волнам, навстречу божеству, указывает путь… Взглянув мельком ему в лицо, Мальфрид вдруг подумала: аведь эта рыжая борода при темных русых волосах - тоже, как и дивный голос, знак избранности, благоволения богов… Эти звуки, пронзая все ее существо, ощущались почти как ласки невидимых рук.
        Больше она ни о чем подумать не успела. Гусли умолкли, но Мальфрид не сразу заметила, что Дедич больше не играет: пение солнечных струн еще жило в ней, наполняло ее всю. Шагнув в девичий круг, Дедич крутанул кость за середину, та принялась стремительно вращаться. Ее концы в движении слились в сплошное кольцо, и Мальфрид не могла оторвать от него зачарованных глаз. Она глубоко дышала от волнения, по коже бежали мурашки, и звуки гуслей еще отдавались где-то внутри. А вокруг расстилался простор, и Волхов играл бесчисленными бликами, притягивая взор…
        Невольно Мальфрид взглянула на реку. Вдруг осознала, как широк Волхов, как глубок, как холодны, должно быть, его воды ближе к сумраку дна, как сильно течение, способное нести человека, будто лист…
        Вокруг раздался многоголосый радостный крик. Очнувшись, Мальфрид глянула в середину круга. Кость перестала вращаться, и один из ее концов, с вырезанной стрелкой, указывал прямо на нее.
        Глубоко втянув воздух, она замерла. Девы вокруг скакали от радости, особенно старшие - Нежана, Чара и Людослава. Для них этот жребий был третьим, и на грядущих Купалиях они смогут выбрать себе жениха. Кое-кто и сейчас поглядывал на Бера, стоявшего среди других мужчин на краю площадки. Весень не прыгала - для этого она была слишком чинной, но облегчение на ее лице отражалось более сильное, чем у прочих.
        Мальфрид стояла, едва дыша. Сама не знала, льстит ей выпавшая честь или пугает. Она ведь так и не выспросила, что этот выбор для нее означает.
        Дедич медленно поднял глаза к ее лицу. Она поневоле встретила его взгляд и содрогнулась: показалось, что его голубые глаза точно того же оттенка, что вода Волхова внизу под холмом, что эти глаза и есть Волхов… Из них прямо в душу ее взирала та самая глубина - сумрачная, холодная, неодолимая. Притягательная, манящая…
        - Волх выбрал невесту, - произнес Дедич, и показалось, что этот низкий, хрипловатый голос исходит из уст иного существа, более могущественного. - Подойди, Малфредь.
        Едва чуя под собой землю, Мальфрид сделала шаг к Дедичу. Жрец подобрал с плата кольцо, положенное туда Весенью, тоже поцеловал его и взял Мальфрид за руку. Рука новоизбранной невесты дрожала.
        - Вот тебе перстень золотой, - Дедич надел ей витое золотое колечко, - а с ним твой теперь и жених молодой, сам Волх Словенович.
        Потом он притянул ее к себе и поцеловал - как сват, принимающий будущую жену в новый род. Мальфрид пронизывал трепет; сэтого мгновения она принадлежит им - Волху и Волхову, Перыни и племени поозёр. Касание его губ, щекочущая щеку борода напомнили ей о Князе-Медведе. Она побывала женой лесного божества, теперь ее выбрало речное божество - видно, не уйдешь от судьбы, убеги хоть за тридевять земель. Боги отметили ее и не сводят с нее глаз…
        Вдоль края Окольного проляжет твой путь, сказала ей когда-то Бура-баба. Но разве не сама она выбрала для себя эту участь, когда соткала поясок новой судьбы, спряв нити на золотом веретене Зари-Зареницы? И второй раз - когда из жилища Буры-бабы отправилась на мертвую сторону, а не на живую. Сделанный выбор властно правит ее долей, влечет ее вперед сила могучая и неодолимая, как течение Волхова.
        Шли три девицы,
        Шли три красавицы
        Через быструю реченьку!
        Лели-лели, слава!
        - запели девушки, окружив Мальфрид.
        Первая ступила:
        Праву ножку смочила -
        Медный перстень получила.
        Лели-лели, слава!
        Вторая ступила:
        Леву ножку смочила -
        Серебрян перстень получила.
        Лели-лели, слава!
        Третья ступила:
        Обе ноженьки смочила -
        Златой перстень получила.
        Лели-лели, слава!
        Мальфрид стояла в середине круга, будто березка. Пение окружало ее, омывало, как вода, окутывало коконом серебряных нитей. Из этого круга она выйдет освященной жертвой - сосредоточием девичьей красоты и силы, собранной для нее со всего племени словенского. Станет самым ценным даром, что поозеры ежегодно преподносят своему предку и покровителю, чтобы не прервалась священная связь рода, смертного и бессмертного разом.
        Наконец все спустились с могильного холма и направились к своим челнам. Дедич остался на берегу. Уже сидя на корме отплывшей лодки, Мальфрид оглянулась: он стоял на причале, уперев руки в бока, и провожал ее взглядом. Гусли висели на ремне у него на груди, и ей вспомнились щиты княгининых гридей.
        - Но есть в этом и кое-что хорошее, - сказал Бер, выгребая к середине реки.
        По дороге от холма к лодкам он был довольно хмур, но теперь лицо его прояснилось.
        - Что? - Мальфрид взглянула на него.
        - Теперь целый год, до следующих Купалий, никто не будет к тебе свататься.
        - До следующих Купалий? - Мальфрид сначала не поняла его.
        - Ну да. К невесте Волхова не сватаются. Только через год, когда выберут новую, будет можно…
        - И уж тогда к ней женихи набегут, как чайки на потроха, - буркнул его отрок, Тихонич.
        - А! - Мальфрид сообразила и расхохоталась.
        - Что ты смеешься?
        - Я… он меня заворожил совсем… - Мальфрид посмотрела на золотое колечко, привыкая к этой новой вещи, с которой ей быть неразлучной целый год. - Я почти подумала, что это теперь навсегда…
        - Навсегда лучше не надо. Когда мой отец был маленький, был случай, что Волх одну и ту же деву выбирал три раза подряд. И когда третий год кончался, в Перыни решили, что если уж она так ему полюбилась, то ее следует ему отдать насовсем. И… Эй, слушай! - вдруг сообразил Бер. - А ты плавать-то умеешь?

* * *
        Услышав, что на Мальфрид пал выбор Волха-Ящера, Сванхейд осталась довольна.
        - Ты знаешь, когда Альвхильд подросла, мы с Олавом заплатили Перыни за то, чтобы ее допустили к жребию Волховых невест, - сказала она. - До них варяжские девы не ходили в этот круг, выбирали только из Словеновых внучек. Но мы выкупили это право для Альвхильд, для Мальфрид и Альдис. Каждая из них по три года ходила вертеть ту кость, но ни разу стрелка не указала на какую-то из них. А за тобой Дедич приехал сам, значит, Перынь признала наше право приобретенным навек, для всех будущих дев Хольмгарда. И Волх выбрал тебя! Это очень большое дело! - Старуха одобрительно потрепала Мальфрид по плечу. - Значит, он благоволит к нашему роду. Это очень важно сейчас. Особенно сейчас, когда начали поговаривать, что князь бросил эту землю и не исполняет договор… Чем крепче будут наши связи с этой землей, тем мы сильнее. Наши прежние опоры… ослабели, - с неохотой признала она. - И большая удача, если мы сумеем обрести новые.
        Она еще раз сжала плечо правнучки, по-новому оценив, какой удачей было ее появление здесь.
        - Ведь люди правы, - вздохнула Сванхейд и посмотрела на Бера. - Святослав оставил мне десятую долю дани, но случись что, придет ли он нам на помощь?
        - Это все хорошо, если только Волхов не возьмет ее себе, - с мрачным видом добавил Бер. - Прямо на Купалиях. Она училась плавать только в детстве, когда ее отчим обучал сыновей Мистины Свенельдича.
        - Еще есть шесть дней. Подучи ее. Я бы не хотела, чтобы Волхов забрал ее насовсем. А мы поднесем дары Перыни, чтобы ее не завозили далеко.
        Когда Предслава вышла за Алдана, воевода Мистина как раз поставил его кормильцем своего сына Велерада, и они стали жить все на одном дворе. Велесе было семь лет, Добрыне - шесть, а Малуше пять. Летом Алдан водил питомцев на Днепр и учил плавать, Малуша увязывалась за ними и тоже старалась не отстать. Отважно вступала в состязание с мальчишками, старше нее годами, и злилась, если уступала им. Они говорили, что она похожа на лягушонка. А она им - что они как два щеняти бесхвостых. Но в последние годы в Киеве она не ходила на Днепр, как в детстве, а на Купалиях разве что окуналась и брызгалась водой с другими девками и парнями. Нырять она вовсе не умела.
        А предстояла ей не забава. Бер предложил ей поучиться у мостков возле бань, но и Мальфрид, и Сванхейд это отвергли: незачем из будущего священнодействия делать забаву для всей челяди и посада. Тогда решили по-другому. Каждый день, благо погода стояла ясная и теплая, Бер возил Мальфрид к укромному месту на берегу Волхова, за пару поприщ от городца, и заставлял плавать - сначала вдоль берега на неглубоком месте, а потом, убедившись, что она держится на воде, стал отвозить на лодке от берега и отправлял вплавь обратно. Двое мальчишек с веслами сидели на корме, чтобы удерживать челнок с невысокими набитыми бортами, а Бер показывал Мальфрид, как прыгать в воду.
        - Тебе нужно просто упасть вперед, - говорил он, стоя на носу долбленки. - Встаешь вот так и просто заваливаешься. Наклоняешься, пока не начнешь падать. Смотри!
        Вытаращенными глазами Мальфрид смотрела, как он заваливается головой вперед через борт, в нужный миг отталкивается ногами и входит в воду. У него это получалось так ловко, будто ничего проще быть не может, но ей не верилось, что у нее хватит отваги проделать это самой.
        - Видишь, ничего сложного! - через несколько мгновений голова Бера уже показывалась из воды, облепленная мокрыми волосами, и рука призывно махала ей. - Давай сама теперь!
        - Я зацеплюсь за борт!
        - Не зацепишься! Когда начнешь падать, ноги сами догадаются, что им делать. Руки вперед! Прыгай. А то велю паробкам тебя сбросить! Ну, ты же видела, как надо!
        Еще бы не видела! Глаз не сводила. Впервые увидев своего двоюродного дядю голым, Мальфрид чуть не ахнула от восхищения. Это ей нужно было нырять в сорочке - как будет на обряде, но ему-то нет. Тело у него оказалось красивее лица, и волнение от этого открытия мешало ей сосредоточиться.
        Паробки на корме - юные сыновья хирдманов от местных женщин, - тихо ржали над ее нерешительностью. Отгоняя лишние мысли, она встала на носу, как перед этим Бер, и попыталась просто упасть вперед, как он показывал. Но в последний миг испугалась, сжалась и плюхнулась в воду кулем, подняв тучу брызг, да еще и ногой о борт ударилась. Забарахталась, пытаясь всплыть, и наконец высунула голову из плящущих волн, фыркая и отплевываясь. Вода была везде - в носу, во рту, в глазах и в ушах.
        Из лодки доносился гогот паробков. Им-то было хорошо: они нырять научились раньше, чем говорить.
        - Я здесь, не бойся, - услышала Мальфрид рядом голос Бера, в котором не было и следа смеха. - Сможешь забраться в челн? А, давай к берегу, - сам поняв ответ на свой вопрос, велел он и махнул рукой паробкам.
        - Ты испугалась, - объяснял ей Бер, пока Мальфрид ожимала подол сорочки, чтобы снова залезть в челн. - И пыталась сдать назад, когда уже было поздно. Поэтому и плюхнулась, как мышь в ведро. Не смей отступать, когда решила прыгать.
        Мальфрид глубоко дышала, стараясь расправить подол. От воды льняная сорочка блестела и стала почти прозрачной, с намокшей косы текло, и ее тоже пришлось выжать.
        - Давай, поехали, - Бер взял ее за руку и потянул в лодку.
        И при этом окинул ее облепленные мокрой тканью груди и бедра таким взглядом, будто перед ним была вовсе и не родственница… Заметив это, Мальфрид немного повеселела - не все у нее так плохо, кое-чего можно не стыдиться!
        - Руки держи перед собой, - наставлял ее Бер, пока паробки гребли от берега. - Они защищают голову, и тебе не будет страшно. Когда будешь в воде, толкаешься вперед и выныриваешь. Ну, просто поднимаешь голову и шевелишь ногами - тебя вынесет наверх.
        С третьего раза у нее получилось почти правильно, и Бер разрешил отдохнуть. Паробки подвели лодку к берегу и полезли купаться сами, а Мальфрид ушла за ивы, стянула мокрую сорочку и надела припасенную сухую. Пусть она будет мышь в ведре, но сегодня она больше не согласна была лезть в воду - и без того в голове шумело.
        Когда она вышла и повесила мокрую сорочку на иву - пусть провянет пока, - Бер стоял на песке и вытирался своими портами.
        - И еще тебе надо научиться открывать глаза под водой, - сказал он, когда она направилась к нему. - Это не страшно, зато потом поможет. Когда увидишь наверху свет, тебе будет легче.
        Он расправил на песке свою рубаху, лег на нее и вытянулся. Мальфрид села рядом и стала расплетать промокшую косу, скользя взглядом по его телу с любопытством и невольным восхищением. С широкой грудью и мускулистыми плечами, его стан красиво сужался к поясу, благодаря чему не выглядел слишком грузным. Плоский живот, изящно очерченные кости таза, сильные бедра - все вместе сливалось в образ легко носимой молодой мощи, которая сама по себе есть красота. И мягкая золотистая поросль в некоторых местах внушала желание ее погладить…
        - Чего ты на меня пялишься? - Подложил руку под голову, Бер повернул к ней лицо. - Я устроен точно как все мужчины, а это все ты уже видела. И не раз… Или там было как-то иначе?
        Закусив губу, Мальфрид выразительно отвернулась. Бер намекал на ее прошлый опыт и ребенка, которое все остальные здесь считали чадом ее рабыни.
        Мальфрид не думала, что Бер ее осуждает. В первый миг удивившись - там, в лесном логове, - потом он спокойно принял двоюродного внука, рожденного незамужней племянницей, как еще одного члена рода, о котором должен заботиться. И лишь иногда, если никто посторонний не слышал, поддразнивал ее бурным прошлым. Мальфрид знала: это все от любопытства. Бер очень хочет знать, кто отец Колоска и как все это вышло. Но не пытался что-то у нее выпытать, а терпеливо ждал, пока она сама решится рассказать.
        Надумай Мальфрид это сделать, кое в чем правда ее бы обелила. Ведь ее дитя не было плодом случайной связи где-то на гуляньи. Святослав сказал, что берет ее в жены, и называл ее своей женой перед дружиной и всеми полянами, у кого они гостили в ту зиму. Но едва ли Бер одобрит то, что она сошлась с другим своим родичем: ведь Святослав, двоюродный брат Бера, тоже приходился ей двоюродным дядей.
        И очень стыдно было бы сознаться в том, что ее обманули. Что она поверила в любовь того, кто видел в ней лишь забаву.
        Нет, не сейчас. Может, когда-нибудь потом. Когда она совсем перестанет чувствовать боль и стыд и сможет рассказывать о том времени, как будто все случившееся произошло не с ней. Говорят, так и бывает. Но на это нужно время.
        К ее бедру прикоснулась рука Бера, будто спрашивая: ты что, обиделась? Не оборачиваясь, Мальфрид оттолкнула его руку.
        - Ну, когда ты мне уже расскажешь, как это бывает с медведем? - раздался тихий насмешливый голос прямо у нее над ухом: Бер сел на песке, придвинувшись к ней.
        Не в первый раз он ее спрашивал об этом. Мальфрид не знала, что отвечать. На самом-то деле «медведь» на ложе от обычных мужчин не отличался, но сознаться в этом Мальфрид казалось все равно что выдать священную тайну. А выдумывать небылицы, как это охотно делал сам Бер, она была не склонна. Уж он бы на ее месте такого наплел…
        - Сходи сам в лес да найди себе медведицу - узнаешь! - огрызнулась она, не поворачиваясь.
        - Ну ладно, не злись, - он неторопливо провел ладонью по ее спине. - Я же так… из любопытства.
        - Слишком любопытным медведи откусывают нос.
        - Это как?
        - Так! - Мальфрид быстро обернулась и попыталась ухватить его зубами за нос, но он отшатнулся, и она только ткнулась лбом ему в грудь.
        В животе стало очень тепло, и Мальфрид опять отвернулась, смущенная.
        - Ну ладно, повернись! - смеясь, попросил Бер.
        - Не могу. Меня в Киеве учили, что к родичам нужно стыдение иметь!
        - Не буду же я ради тебя порты мочить. Ты слышала сагу о Халльмунде Портки и Змее Ёрмунганде?
        - О каком еще Халльмунде? - Мальфрид слегка обернулась через плечо.
        - Да как же? Неужели за всю зиму я ни разу об этом не рассказывал? Это же наша лучшая сага за последний год. Вот послушай.
        Привлеченная оживлением в его голосе, Мальфрид повернулась и стала слушать. Попутно она перебирала влажные пряди распущенных волос, чтобы скорее сохли.
        - Был у нас один тут один угрызок, то есть свей, Халльмунд по имени, его торговый человек из-за моря привез, шел на Волгу, а Халльмунд разболелся и у нас тут застрял. Так вот, он никогда и нигде не снимал своих портков, даже в бане. И купаться ходил в портках. Его так и прозвали - Халльмунд Портки. Хотя портки у него были отвратного вида - линялые, заплатанные. В конце концов люди заговорили, что в портках у Халльмунда живет сам Змей Ёрмунганд, и если он их снимет, то немедленно грянет Рагнарек. Некоторые верили в это, некоторые нет…
        Мальфрид заулыбалась, угадав одну из тех дружинных баек, каких немало ходило и среди Эльгиных отроков.
        - Прошлой весной, когда праздновали Купали и люди были крепко выпивше, они сказали: «Сколько можно это терпеть? Неужели Халльмунд опять испортит нам веселье видом своих мерзких портков! Давайте уже снимем их с него и посмотрим, что в них!». Нам эта мысль показалась забавной. Халльмунд вскочил и стал дико озираться. Мы все накинулись и стали сдирать с него портки. Он отчаянно кричал и сопротивлялся…
        Паробки, уже знакомые с этой сагой, заранее покатывались от смеха. Мальфрид тоже не могла удержаться, воображая борьбу за латаные портки среди купальских игрищ. Сама она сейчас походила на русалку: незастегнутая рубашка облегала ее грудь, мало что скрывая, подол плотно обтянул бедра. И она с удовольствием замечала, что за своим рассказом Бер не отводит глаз от ее груди, плящущей от смеха под влажной сорочкой. Пусть они и родичи, Бер был достаточно молод, чтобы не просто замечать, но остро ощущать ее женскую притягательность, а значит, не может ее попрекать.
        - Посреди яростной борьбы Халльмунд вцепился мне в шею зубами и порядочно ее прокусил. Увидев такое дело, люди выпустили Халльмунда, и он убежал в лес. И долго потом не показывался. Но без Змея Ёрмунганда с его пагубным ядом и впрямь не обошлось, потому что его укус у меня на шее прямо сразу стал воспаляться. Люди решили, что надо его прижечь, пока не вышло худого. Раскалили на огне нож. Но Свен, который его держал, был уже так пьян, что никак не мог попасть в нужное место и все время промахивался. И так пять раз. В конце концов рану все-таки прижгли, и она зажила. А был ли у Халльмунда в портках Мировой Змей, мы так и не узнали.
        - Да где же… где же этот Халлмунд теперь? - едва выговорила сквозь смех Мальфрид и взглянула на Бера.
        Поймав ее взгляд, он провел языком по верхней губе изнутри, будто переводя дух от долгого рассказа.
        - Ближе к осени тот купец опять объявился - его не было три года, и он успел добраться до самого Багдада. А потом поехал к себе на Готланд и Халльмунда забрал с собой. Иные рассказывают, будто с Халльмунда в тот раз все же сняли портки и в них действительно был Змей Ёрмунганд. Он вылез и очень удивился…
        - Почему же не случился Рагнарек?
        - Надо думать, еще время не пришло. Но это неправда. Я свидетель, как все было на самом деле.
        - А остальное, выходит, правда? - с недоверием спросила Мальфрид сквозь смех.
        Вместо ответа Бер повернул голову и указал пальцем на гладкое розовое пятно ожога в том месте, где шея переходит в плечо. Мальфрид наклонилась: ожог напоминал цветок с неровными лепестками, оставшимися от нескольких касаний раскаленного железа. Небольшой заживший след не бросался в глаза и через год-другой совсем исчезнет.
        Ее вдруг потянуло поцеловать эту памятку от прошлогоднего приключения. Никогда еще общество Бера не доставляло ей такого удовольствия, как в этот день.
        - Не был бы ты моим дядей, я бы в тебя влюбилась, - вырвалось у нее.
        Бер только хмыкнул и покрутил головой, но явно был польщен.
        Когда они уже собрались домой и оделись, а паробки готовились столкнуть лодку, Бер придержал Мальфрид за плечо.
        - Послушай, - он наклонился к ее уху сзади, и она замерла, не оборачиваясь, по одному этому слову угадав: что-то важное. - Я давно уже об этом думаю, так надо же когда-нибудь сказать…
        - Что? - выдохнула Мальфрид.
        Сердце забилось часто-часто, стеснило в груди. Как будто она ждала от Бера какого-то важного известия… признания… предостережения…
        - Если ты не хочешь ничего говорить, я из тебя силой выжимать не буду, и Сванхейд тоже. Ну, ты уже сама видела. Но если кто-то там тебя обидел, пока ты была рабыней Эльги, то лучше скажи. Я твой родич, я не могу и не должен этого так оставлять. Если наша родовая честь была порушена в этом деле, мы ее восстановим.
        - О-о-о… нет! - Мальфрид не сразу поняла, о чем он, а потом прижала руку к груди, будто пытясь сдержать сердце.
        Про любовь с медведем это были шутки. На самом деле Бера волновало другое.
        - Меня не… - с трудом выдавила Мальфрид, - никто не принуждал, если ты об этом.
        - Об этом.
        - Нет, нет. Там все было… совсем по-другому.
        Она медленно обернулась и взглянула ему в глаза. Их лица почти соприкасались. Бер смотрел на нее выжидательно, но по спокойному его твердому взгляду было ясно: если потребуется защитить ее честь и честь рода, он не остановится ни перед чем. Как и подобает потомку королей, а им он оставался, даже стоя на песке в одних закатанных льняных портах.
        - Я… - Мальфрид сглотнула, - когда-нибудь я расскажу тебя… вам… тебе и Сванхейд. Обещаю. Этого не миновать. Мне придется, волей-неволей. Но не сейчас, ладно? Еще не время.
        - Как хочешь.
        Бер взял ее за руку и повел к челну. Всю обратную дорогу до причала Хольмгарда Мальфрид была задумчива и молчалива. Этот короткий разговор разбередил ее душевные раны. «Если наша родовая честь была порушена в этом деле…» Конечно, Святослав обесчестил ее тем, что взял в жены и всего через месяц отослал, как надоевшую игрушку. Обошелся с ней, как с рабыней. С этим оскорблением, еще более тяжким из-за их родства, она не могла смириться до сих пор. Знала, что не смирится никогда. Но не может же Бер мстить за ее обиду своему же двоюродному брату! Князю, старшему в роду, верховному владыке и этой земли тоже!
        Как же запутали норны их родовую нить! Кто из предков так прогневил Дев Источника?
        На лице Бера тоже лежала тень нерадостного раздумья. Когда уже на причале Хольмгарда он помогал Мальфрид выйти из челна, она остановилась у края сходней и придвинулась к нему.
        - Ну ладно, - шепнула она, желая отвлечь его от этих мыслей. - Может быть, я и расскажу тебе про медведя.
        - Да? - Бер изобразил радостное недоверие.
        - Но не задаром.
        - А за что?
        - Если взамен ты мне расскажешь, почему это, когда медведь привел меня в дом, твоя рука была по плечо под подолом какой-то козы рогатой!
        - Жма! - Бер отшатнулся. - Как ты заметила?
        Мальфрид хотела показать ему язык, но двоим отпрыскам старинного королевского рода не пристало вести себя так на причале среди всей своей челяди. Поэтому она лишь приоткрыла рот, чуть пощекотала кончиком языка верхнюю губу изнутри, повернулась и пошла к городцу, помахивая своей влажной сорочкой, как валькирия Висна - стягом Харальда Боезуба. Но успела заметить, как вспыхнул взгляд Бера, и это пламя грело ее, как солнце в груди.

* * *
        По ночам Мальфрид снилась глубокая темная вода, того бурого, чуть красноватого, глиняного оттенка, какой вода Волхова кажется, если смотреть из-под ее поверхности. Во сне Мальфрид погружалась, глядя, как постепенно меркнет свет над головой, чувствуя, как более цепко охватывает все члены холод. А в самой-самой глубине, куда не проникал взор, ее ждал хозяин этого темного мира. Страшно не было, как будто она уже смирилась с неизбежным и страх утратил смысл. Пристальный, изучающий взор ощущался так ясно, как будто ее касались острием клинка.
        - И ведь это означает, что я останусь здесь еще на год? - спросила Мальфрид Бера на третий день прыжков с лодки, когда он был уже почти доволен ее успехами. - Ведь невеста Волха не может отсюда уехать, пока ее не сменят, да?
        - Не может. Раз уж Перынь признала тебя своей, мы не можем этим пренебречь. Сванхейд не отпустит тебя, пока год не пройдет. А что, - Бер повернул к ней голову, - ты у нас соскучилась? Куда ты хочешь уехать?
        - Никуда! - Мальфрид положила руку ему на плечо. - Мне здесь очень хорошо.
        Она прижалась к его плечу щекой, и ей показалось, он слегка вздрогнул. У него были такие красивые плечи, что Мальфрид все время хотелось их погладить, как всякую красивую вещь. Этой весной в ней будто проснулась совсем другая девушка - не прежняя, настороженная, самолюбивая, ждущая подвоха и готовая бороться за свое наследие любыми средствами, а новая - полная нежности к людям и доверия к судьбе. Впервые эта нежность и вера проснулись в ней, когда она взяла на руки своего сына, а со временем они все росли в ее груди и крепли. Меньше всего на свете Мальфрид хотелось покидать край, где с ней произошло это превращение.
        - Но я не знаю, что думают родичи там, в Плескове… - добавила Мальфрид, - и что подумают в Киеве, если узнают, где я теперь. Ты ведь сказал, когда меня увозил, что я еду повидаться со Сванхейд. А не остаться здесь навсегда. Может, Судимер возьмет и пришлет за мной! Или Эльга прикажет…
        Уехать из Хольмгарда обратно в Плесков для нее было то же самое, что из поздней весны возвратиться в холодную зиму. Плесков запомнился ей полным тьмы, холода, печного дыма, огнями во мраке, лунным светом на снегу. Косматыми шкурами, рогами и хвостами, страшными зубастыми личинами… Владением зимы, откуда она ушла к Князю-Медведю и куда от него вернулась.
        - Эльге нечего здесь распоряжаться, если она посетила нас всего один раз за двадцать с чем-то лет, - утешил ее Бер. - Я, ты знаешь, за всю жизнь видел ее только однажды, а мне перед весенним пиром сравнялось двадцать. Сванхейд тебя не отдаст. Судимер не станет с ней спорить. Она - глава рода, это ей решать.
        - Я и не думала, что она будет со мной так добра, - Мальфрид потерлась лицом о его плечо и прижалась губами к теплой, гладкой коже. Было очень приятно. - Слышала раньше, что она очень строгая.
        - Она раньше была очень строгой, - медленно ответил Бер, не шевелясь. - Мой отец рассказывал, что пока они с дядей Хаконом были маленькими, она их держала в строгости. Дядя Хакон до двадцати пяти лет не женился, потому что она решила, что семье больше не нужно законных наследников. Но к старости она смягчилась. Поняла, что от людей не стоит ждать и требовать многого. Что жизнь коротка и кончается внезапно, нужно радоваться ей, пока судьба позволяет. В старости греет память о счастье, вечная слава - холодна. Она сама мне это говорила. И уж тем более она не будет особо строга к нам с тобой. У нее родилось одиннадцать детей, из них лишь пятеро дожили до свадьбы, а сейчас в живых остались только двое. Дети родили ей двенадцать внуков, а правнуков я даже не знаю сколько. Но все ее потомки разбросаны по свету, и при ней есть только ты и я. Думаю, она постарается нас поберечь.
        - Как две живые клюки, - вырвалось у Мальфрид.
        - Если она вздумает сделать клюку из меня, я не буду против.
        Узнав Бера получше, Мальфрид больше не удивлялась, что он полез в берлогу колдуна-оборотня в глухих лесах чужого края ради девушки, которую до того в глаза не видел. Свой род он ценил превыше всего на свете и готов был сделать все возможное ради любого, в ком текла эта кровь. Бер был старше Мальфрид на три с половиной года, и она относилась к нему скорее как к брату, чем как к дяде. Да и он вспоминал о том, что на поколение старше, только если в споре у него кончались другие доводы. Они хорошо ладили, но чем дальше, тем больше Мальфрид боялась, что Сванхейд и Бер узнают ее главную тайну. Позор отравил ей жизнь в Киеве и в Плескове, где все знали, какой густой сетью взаимных обид, подозрений и оскорблений опутана семья. А здесь, в Хольмгарде, никто об этом не думал. Мальфрид не видела в глазах Сванхейд молчаливой жалости вперемешку со стыдом, как у матери, и в душу ее почти вернулся покой. Сванхейд многое повидала за долгий век, и Мальфрид передавалась ее готовность принимать все как есть и строить жизнь дальше, не тратя времени на сожаления, упреки и споры, кто в чем виноват.
        Тревожили ее лишь думы о будущем. Пока еще Колосок был так мал, что никого не мог назвать мамой, и если Мальфрид брала понянчить ребенка своей служанки, никто не видел в этом ничего особенного. Разве что пошутит кто-нибудь: дескать, своих не терпится качать… Но дитя вырастет. Нельзя будет держать от него в тайне, кто его мать. Насовсем дарить свое дитя служанке Мальфрид вовсе не собиралась. А со временем не только ее сын, но и все должны будут узнать, кто его отец. Без этого ему не выйти на свою настоящую дорогу, не занять достойное место в роду, что владеет бесчисленными землями меж двух морей.
        - Я бы хотела здесь остаться навсегда, - сказала Мальфрид, глядя, как играет солнце на широкой синеве Волхова. - Если переживу Купальскую ночь.
        - Переживешь.
        - Но ведь если я не справлюсь, спасать… нельзя?
        - Нельзя. Но тебя не надо будет спасать. Мы заплатили Перыни за то, что тебя увезут не далее чем на перестрел.
        - Заплатили?
        - Ну я же вчера отвез туда чашу из серебра, ты ее видела.
        - Видела…
        - Дедичу в руки отдал. С низким поклоном от нас и от тебя.
        Мальфрид и правда видела вчера серебряную чашу, которую Сванхейд отыскала в ларях спального чулана. Чаша была высотой с девичью ладонь, очертаниями похожая на яйцо со срезанными концами, а бока ее покрывал чеканный варяжский узор в виде змеев с волчьими головами.
        - Твоя жизнь будет в руках Дедича. Ведь это ему решать, как далеко лодка отойдет. Если он завезет тебя на середину реки, это верная смерть, оттуда ни одна девка не доплывет. Но раз чашу он принял, то этого не будет. Отвезут недалеко. А ты хорошо держишься на воде. Главное, помни: не надо бороться с течением, чтобы не тратить зря силы. Тебе вовсе не нужно выйти на берег там же, где отплыли. Пусть тебя снесет хоть к Ильмериной могиле, не беда. Главное, чтобы ты вышла на берег, вот и все.
        Мальфрид сжала его запястье - широкое, надежное. Словно обещала: все будет хорошо. На его белой коже успел появиться золотистый загар, отчего лучше стали видны светлые волоски на руке, и это казалось ей красивым.
        Она знала, что в душе Бер волнуется за ее «свадьбу с Волхом» не меньше нее самой. Тревога его была тем сильнее, что он никак не сможет вмешаться и помочь. Рассчитывая укрепить связи с Перынью, хозяева Хольмгарда все же не могли знать, что сами жрецы думают об этом. Не сочтут ли они случай удобным, чтобы порадовать властелина северных вод такой богатой жертвой, как дева знатнейшего варяжского рода, им самим чужая? Но Мальфрид об этих сомнениях не ведала и верила, что справится. Теперь, когда жизнь наконец прибила ее к доброму берегу, было бы слишком глупо так быстро с ней расстаться.
        - Пойдем, - Бер поднялся с песка и, взяв Мальфрид за руку, потянул вверх.
        Она вскочила и обняла его за шею, крепко-крепко, словно стараясь удержать свое счастье. Как же все-таки ей повезло, что Сванхейд надумала отправить Бера за ней в лес! Когда Мальфрид жила у Князя-Медведя, ей казалось, что все не так уж плохо - трудно, но переносимо. Теперь, оглядываясь назад, она дивилась, как не умерла от тоски одиночества и непосильных трудов, оторванная от всего рода людского, в глуши, наедине с молчаливым волхвом-оборотнем - пусть и благожелательным к ней, но чужим и чуждым существом. Со дня выбора невесты Волхова ее не оставляло скрытое возбуждение, замешанное на тревоге и трепете перед священными тайнами. Ветер над Волховой могилой, игра Дедича, весь обряд растревожили ее чувства, оставили томление, жажду жизни, радости, удовольствий взаимной любви.
        Бер было обнял ее в ответ, но тут же попытался отстраниться.
        - Мальфи, отстань, - со снисходительным упреком сказал он. - Я твой родич.
        - С каких пор своих родичей нельзя обнимать? - Мальфрид слегка отодвинулась, чтобы взглянуть ему в лицо, но руки с его плеч не убрала. - Что тебе не нравится?
        - Когда ты так ко мне липнешь, я вовсе не чувствую, что мы родня. А совсем наоборот.
        На миг Бер прижал ее к себе и слегка толкнул бедрами, намекая, что имеет в виду, и Мальфрид пронизал жаркий трепет.
        - Но так не годится, - Бер отпустил ее. - Вот был бы моим отцом не мой отец, а Сигват - тогда другое дело. У нас было бы седьмое колено.
        - И что тогда? - со стесненным дыханием прошептала она.
        - Я бы сам женился на тебе. И больше не пришлось бы беспокоиться, что делать с тобой и твоим… головастиком.
        - Сам ты головастик! - фыркнула Мальфрид, не зная, чувствовать себя польщенной или обидеться.
        - Где бы ты его ни раздобыла. Раз уж ты не хочешь говорить.
        - Ты муж редкого благоразумия и благородства! - Мальфрид вытянула губы трубочкой, будто собираясь наградить его поцелуем.
        - Ну вот, и я дождался великой славы! Думал, так никто и не заметит моих несравненных достоинств.
        - Я замечаю, - Мальфрид погладила его по шее. - Все до одного.
        Бер тряхнул головой, будто желая сбросить ее ладонь. Но она чувствовала, что ее ласки его приятно волнуют и он вовсе не рвется от них избавиться. Взгляд его скользил по ее груди, ясно проступающей под сорочкой, с вовсе не родственным выражением. Несмотря на тяжеловесные черты лица и загнутый книзу кончик носа, Бер казался ей очень привлекательным, и она не раз уже пожалела об их слишком близком родстве. Особенно после того, что он сейчас сказал…
        Однажды она уже на этом обожглась, напомнила себе Мальфрид. Не стоит совершать ту же ошибку дважды.
        - Что ты на меня пялишься? - с вызовом прошептала она, повторяя его слова. - Я слеплена как все девки, и не говори мне, что для тут есть что-то новое.
        Он поднял глаза к ее лицу. Вопреки решительным и разумным речам, в его голубых глазах под светлыми бровями отражалось желание - и ожидание. Он сказал нет, но в душе жалел о собственном благоразумии. Его грудь часто вздымалась под ее ладонью.
        Мальфрид глубоко вдохнула, опустила ресницы и поцеловала его в губы. Пусть он знает: их родство не мешает ей видеть его достоинства как мужчины…
        Бер было ответил ей; как от удара огнива по кремню вспыхивают искры, так кровь ее вспыхнула от ощущения влажного тепла его рта. Она прильнула к нему, уже ни о чем не думая и стремясь как можно полнее ощутить вкус его поцелуя. Все те полуосознанные чувства, что бродили в ней всю эту весну, вспыхнули, прояснились и овладели ее волей.
        Но тут Бер опомнился и уже не шутя оторвал ее от себя.
        - Блуд на тя напавше![17 - Блуд напал - аналог выражения «с ума сойти».] - часто дыша, он смотрел на нее без гнева и осуждения, но во взгляде его появилась решимость. - Ты же теперь невеста Волхова!
        - Это так важно? - Мальфрид ощущала разочарование, как телесную боль.
        - Еще бы! Да он нас обоих утопит, едва мы в лодку сядем! Нет уж! - Бер отошел, подобрал с песка льняное платье Мальфрид и швырнул в нее. В каждом его движении сказывалась досада. - Я хочу прославиться, но не ужасной смертью в наказание за кровосмесительную связь!
        - Ты пожалеешь обо мне, когда я утону! - пригрозила Мальфрид.
        Он будто не слушал, стоя к ней спиной. Словно не желал показывать ей своего лица. Что там сейчас, на этом лице? Досада? Осуждение?
        Она подождала, пока его голова покажется из ворота рубахи, и добавила:
        - Ведь если Волхов захочет меня забрать, никакое умение плавать мне не поможет!
        - Я ни разу не слышал, - Бер обернулся, - чтобы хоть одна утонула в Купальскую ночь. Но сердить его все-таки не стоит. Особенно если ты собираешься остаться с нами навсегда.

* * *
        Перед Купальской ночью Мальфрид была так занята, как будто и впрямь выходила замуж. Этим утром они с Бером уже не пошли на реку, зато в полдень в Хольмгард явились те одиннадцать дев, с которыми она недавно побывала на Волховой могиле. Переплывая реку от Словенска к Хольмгарду, они пели, и над широкой водой далеко разносилось:
        Ой, раным-рано на Купалу,
        Выходила Заря-Зареница,
        Ой, раным-рано на Купалу,
        Заря-Зареница, Солнцева сестрица,
        Ой, раным-рано на Купалу,
        Она брала золотые ключи,
        Отпирала золотые ворота,
        Выводила доброго коня…
        - Мальфи, за тобой девки пришли, - полюбовавшись ими с речной вежи, Бер пришел за Мальфрид в девичью избу. - Готова?
        Мальфрид только вздохнула. «Свадьбу Волхова» здесь обставляли так торжественно, что она напрасно себя убеждала: завтра она опять будет сидеть на этой же скамье и ничего в ее жизни не изменится.
        Выводила, брату речи говорила,
        Ты седлай доброго коня,
        Ой, раным-рано на Купалу,
        Выезжай во широкий луг,
        Где девицы гуляют,
        Веночки свивают…
        - Ты все-таки приглядывайся, - негромко посоветовала она Беру, когда пение звучало уже почти в дверях, и кивнула в ту сторону. - Знаешь, как бывает: кажется, что на всем свете нет женщины, достойной тебя, а потом вдруг появится еще одна, и ты сразу поймешь, что очень ошибался!
        - Была у меня одна госпожа бабушка, - вполголоса бросил Бер, - а теперь стало две!
        Мальфрид насмешливо фыркнула. Госпожа бабушка! Она не забыла, как охотно он ответил на ее поцелуй, прежде чем вспомнил, что ничем таким им заниматься не пристало.
        Бер закатил глаза, но сказать ничего не успел: вгридницу вступила первой Весень с охапкой цветов в руках, за ней Чаронега, Людослава и другие.
        Здешние девушки провожали невесту Волхова каждый год и хорошо знали весь порядок. Сначала они повели Мальфрид в баню у реки - как обычную невесту в день свадьбы. Потом долго чесали ей волосы и заплетали косу особым образом. При этом непрерывно пели. Надели на нее особую свадебную рубаху - к счастью, с очень широким станом, - и красную свадебную поневу. Под поневой Мальфрид повязала тонкий белый поясок Зари, с которым никогда не расставалась, но его было совсем не видно под более ярким красным тканым поясом, которым ее опоясали поверх поневы. Над тем поясом ее стан обвили жгутом из травы и цветов, второй такой же положили на грудь, третий - на голову; выходя на причал, она чувствовала себя ходячей копной сена.
        Когда наконец невеста была готова, девушки расселись по лодкам и повезли ее на тот берег, в рощу близ Перыни.
        Поскачи, поскачи, заяц,
        По чистому полю;
        Поплыви, поплыви, утя,
        По тихому Дунаю.
        Ищи себе друга,
        Которого любишь…
        - далеко разносилось над водой широкой реки.
        Сверху по течению, снизу, с другого берега в ответ доносилось пение, полное любовного призыва.
        Еще с воды Мальфрид увидела близ Волховой могилы толпу народа - многие жители окрестных селений уже собрались. При виде «невесты» над берегом взлетела буря приветственных криков - ее прибытие считалось началом празднества. Когда лодка пристала и Бер взял Мальфрид за руку, готовясь вывести на причал, сам Дедич вышел им навстречу с двумя другими жрецами. Он тоже был особо наряден сегодня, в длинной белой сорочке, в широком белом насове, с красным поясом. На спине его висели гусли в чехле - самый важный, как Мальфрид уже знала, предмет для чествования Волхова. В одной руке держа посох, другую Дедич протянул навстречу девушке. Бер выпустил ее, будто передавая жрецу; опираясь на эту, еще незнакомую ей руку, Мальфрид шагнула из лодки на причал. Чувствовала она себя так, будто и правда входит в совсем новую жизнь.
        Во главе целой толпы из молодежи - парни и девки всегда собирались первыми, - Дедич повел Мальфрид к роще. Здесь для нее была приготовлена скамья под березой. Девки водили круги, пели, все вновь приходящие складывали перед ней свои дары - припасы для пира, венки. Даже княгиня Эльга на ее беломраморном троносе не могла чувствовать себя более полной владычицей мира, чем Мальфрид сейчас.
        Но была меж ним и разница, и ее Мальфрид тоже хорошо сознавала. Ей воздают те почести, какие издавна предназначены божеству, но передаются через жертву. Этой жертвой ей сегодня предстоит стать. Девы, что сидели на этой старой скамье века назад, принимая свежие венки каждой новой весны, к вечеру уходили к богам, чтобы своей молодой жизнью оплатить их благоволение на предстоящий год. С тех пор обычаи смягчились, но никто не поручится, что и сегодня боги не потребуют полной платы за свои милости.
        Но Мальфрид не было страшно. Рожденная наследницей многих княжеских родов, она была предназначена для этого - получать почести, прикрывающие угрозу смерти, как цветы, под которыми скрыт острый клинок. И вместо страха она чувствовала воодушевление, как тот, кто наконец после долгих блужданий нашел свой путь и идет по нему, опираясь на силу богов.
        Ближе к вечеру начали прибывать лучшие люди - старейшины окрестных родов и главы варяжских городцов. По их прибытию Мальфрид и догадалась, что близится вечер: по-прежнему было светло, как в полдень, и солнце ярко сияло.
        Волхов пересекла большая лодья с резной драконьей головой на штевне. Это приехала госпожа Сванхейд - одетая в лучшее синее платье, с крупными, искусной работы позолоченными наплечными застежками, с тремя нитями дорогих бус между ними. Голову ее окутывало синее же шелковое покрывало, а поверх него очелье с серебряной тесьмой и двумя золотыми колечками с каждой стороны. Худощавая, с морщинистым лицом, бледными губами, согнутой спиной, отчего умалился ее некогда высокий рост, с пронзительным и острым взором голубых глаз она казалась самой Мареной, пришедшей на общий праздник в круг других богов. Глядя, как бородатые старейшины в белых насовах с красными ткаными поясами почтительно ждут старую женщину, как сразу трое-четверо протягивают руки, чтобы взять ее под локти и поддержать на сходнях, как приветствует ее толпа, Мальфрид снова осознала, какие глубокие корни ее варяжский род пустил в этот берег. Посадники могут сменять один другого хоть каждый год, но никогда им не стать живой святыней края - это может только князь, носитель божественной крови, проводник небесной удачи.
        Сванхейд привезла из Хольмгарда бычка - свое главное подношение для жертвы богам. Глядя, как его выводят, с полуспутанными ногами и обвязанной мордой, из лодьи, Мальфрид ощутила трепет. Перед тем как бычок будет заколот и разделан для жертвы и пира, настанет ее час.
        Бычка увели к обчинам. Мальфрид стояла в окружении девушек, на опушке рощи, когда к ней приблизились жрецы и главы родов. Устав от ожидания, длившегося уже семь дней, она встретила их почти с облегчением. Волнение ее достигло предела, однако впереди замерцало избавление. Ее испытание придвинулось вплотную, но действовать всегда легче, чем ждать.
        - Вот эту деву, Малфредь, Свандры внучку, избрал Волхов в невесты себе, - объявил людям Дедич, как старший «сват». - Послухами вы были, мужи нарочитые? - обратился он к тем, кто присутствовал при выборе.
        - Послухи мы, - подтвердили те.
        Бер тоже кивнул. Он держался невозмутимо, но Мальфрид чувствовала, как он волнуется. Много раз он видел, как Волхову предлагают невесту, но ни разу еще избранницей божества не становилась дева, так тесно связанная с ним самим.
        Но иногда даже хорошо знакомый всем обычай может преподнести нечто неожиданное.
        - Погоди, Требогостич, - вдруг сказал Сигват из Варяжска. - Не спеши.
        Все обернулись к нему. Мальфрид невольно раскрыла глаза - что это такое? Чего он хочет? Уж не проведал ли о том, что она не очень-то годится в невесты божества?
        В груди разлился холод. Можно обмануть людей, скрыть от них правду. Но не скрыть ее от взоров богов. Волхов знает о ней все. И если пожелает ее наказать…
        - Прежде чем Волху невесту давать, надо узнать, не желает ли кто другой ее взять, - продолжал Сигват, и Мальфрид слушала его со все большим изумлением. - Может, найдется отрок, что пожелает ее у Волха отбить. Есть ведь такой обычай? Дозволено сие?
        - Есть, - подтвердил Дедич среди удивленного гула. - Дозволено. Неужто желает кто Волхову вызов бросить?
        - А и желает.
        - Кто же?
        Мальфрид мельком подумала: если такой обычай есть, Бер мог бы сам попробовать… но вид лица Бера, изумленного не менее прочих, отогнал эту мысль. Да и зачем ему? Жениться на ней он никак не может, а быть невестой Волхова - большая честь, которой и Бер, и Сванхейд желали для нее.
        Но тогда кто пытается лишить ее этой почетной доли?
        Мальфрид взглянула на Сванхейд: та хмурилась и смотрела на Сигвата не столько с удивлением, сколько с гневом, будто он сделал именно то, чему она противилась. Она что-то знает?
        - Сын мой, Добротех, - Сигват указал на парня, стоявшего у него за плечом. - Он желает деву у Волхова отбить. Пусть Волхов даст ему поединщика.
        В изумлении Мальфрид смотрела, как парень выходит из-за спины отца и почтительно кланяется мужам нарочитым. Как и Бер, старший сын варяга Сигвата получил имя из материнского рода, в знак уважения к словенским дедам. Мальфрид не раз видела Доброту в Хольмгарде: он часто приезжал вместе со своим отцом навестить Сванхейд. Жили они в Варяжске - старом городце на реке Веряже. Основал Варяжск Сигфус ярл, один из соратников Эльга Вещего, оставшийся здесь, когда сам Эльг ушел на юг, к Киеву. Но лет пятьдесят назад, уже на памяти Сванхейд, между Сигфусом и Олавом случился раздор. Сигфус, которого в округе звали Синеусом, пал, а владения его - городец и право сбора дани с реки Луги - перешли к Ветурлиди, младшему брату Олава. Сигват был вторым сыном Ветурлиди и до сих пор владел родовым наследством. И, как уже своими ушами слышала Мальфрид, горячо выражал недовольство тем, что Святослав совсем забросил владения своих северных предков.
        Но с чего он вдруг озаботился ее судьбой?
        Доброта бросил взгляд на Мальфрид. Наследнику Сигвата было восемнадцать лет; парень среднего роста (явно обещавший еще вырасти), с продолговатым, довольно приятным лицом и полудлинными русыми волосами, ничем ранее он ее внимания не привлекал и, обменявшись приветствиями, они больше и не разговаривали между собой. Отличаясь достойной скромностью, Доброта не лез вперед, говорил, только если к нему обращались, но улыбался каждому, кто на него смотрел. Вот и сейчас он улыбнулся в ответ на ее изумленный взгляд. Но Мальфрид даже не ответила на улыбку. Она знала, что по ветви Олава Доброта состоит в родстве и с ней, и со Святославом… но как же он тогда собирается на ней жениться?

«Если бы моим отцом был не мой отец, а Сигват, тогда было бы другое дело, - вспомнилось, что не так уж давно говорил ей Бер. - У нас было бы седьмое колено…»
        Они в родстве не через Олава, а через его отца - Хакона. Между нею и Добротой на два колена больше, чем между нею и Бером… или Святославом. Сын Сигвата по всем законам годится ей в женихи!
        Осознав это, Мальфрид сильно встревожилась. Судьба ее вдруг завернула куда-то, куда никто не предполагал.
        Вышла заминка. В Поозёрье все знали, что хозяева Варяжска состоят в родстве с владыками Хольмгарда, и не ожидали такого поворота.
        - Как же так? - Старик Видогость повернулся к Сванхейд. - Ведь сей отрок родич тебе, как ему твою внучку сватать?
        - Сей отрок - внук не мужу моему, а его брату, - хмуро пояснила Сванхейд. - Между ним и моей правнучкой Мальфрид семь колен родства. Закон и обычай не запрещает такой брак. Но… - при своей властности она с трудом удержалась от упрека, что с ней не посоветовались. - Ну, что же? - подавив досаду, спокойно добавила она. - Таков обычай… пусть отрок счастья попытает. Дай ему соперника, старче.
        Жрецы Перыни переглянулись. Мальфрид стало любопытно: откуда они возьмут бойца? Они все старые…
        - Чего искать-то? - Дедич снял с плеча ремень, на котором висели гусли, и передал их другому жрецу, Остронегу. - Я и выйду.
        В первый миг Мальфрид удивилась - Дедич был в ее глазах певцом преклонных лет, но не воином. И только глядя, как он развязывает пояс и с готовностью стягивает белый нарядный насов, сообразила: да не так уж он и стар. Возле глаз и рта его уже обозначились морщины, но в бороде и на висках ни единого седого волоса. Когда он снял рубаху, стал виден крепкий стан с плоским животом, широкой грудью и мускулистыми плечами. Пожалуй, сам Волхов не постыдится такого бойца…
        Но что это несет ей - благо или зло?
        Мальфрид взглянула на Бера, но ничего, кроме удивления, не прочла по его лицу. Сванхейд хмурилась, а значит, эта неожиданная защита ее не радовала.
        Народ теснее смыкал круг возле поединщиков: обряд провожания невесты в этот раз оказался еще занимательнее, чем обычно. Отроки и даже кое-кто из мужиков лезли на березы, чтобы лучше видеть с высоты. Смелая Чаронега уселась верхом на шею какого-то рослого парня и теперь возвышалась над толпой, вроде тех «коней», составленных из двух человек, что бродят в ночи Карачуна. На нее посматривали и посмеивались, но даже ее белые округлые колени не могли отвлечь внимание от двоих соперников в кругу и девушки, за которую они собирались биться.
        Вот борцы сблизились, присматриваясь друг к другу. То и дело один или другой делал выпад, прикидываясь, будто хочет схватить противника за руку или за плечо. Чтобы ухватиться было не за что, они сняли не только сорочки, но даже наузы. Мальфрид напряженно следила за ними. Жизнь на киевском дворе возле Эльгиной дружины познакомила ее со всякими видами борьбы, хотя в разных местах могли быть разные правила. Доброта, хоть и уступал сопернику возрастом и весом, тем не менее был весьма ловок и чувствовал себя уверенно. Зная, что силой рук ему с Дедичем не тягаться, метил в ноги, стараясь подбить и повалить. Ведь не за тем же Сигват послал его на это дело, чтобы опозориться перед всей волостью - значит, надеялся на победу.
        Мальфрид снова взглянула на Бера. Он стоял в первом ряду толпы, напротив нее, и внимательно, с тайным волнением следил за поединком. Строго говоря, надежд на успех у Доброты было мало. Сигват не мог знать заранее, против кого Доброте придется выйти. Сам Бер, будучи пошире в плечах, потяжелее и поустойчивее, имел бы надежду одолеть Дедича, но Доброте остается рассчитывать только на помощь богов.
        Впрочем, как знать, чего хотят боги? Пожелай кто-то из них помочь варяжским - и Дедич подвернет ногу на ровном месте. Тогда Мальфрид прямо отсюда увезут в Варяжск. Мысль о таком исходе резала Бера будто ножом по сердцу; ноздри раздувались от гнева и грудь начинала глубоко дышать, как перед дракой. Смириться с тем, что племяннице придется прыгнуть в Волхов, и то было легче. Мысленно Бер просил богов помочь Дедичу, надеясь, что боги и без просьб будут благосклонны к своему слуге.
        Несколько раз одному или другому удавалось вцепиться в плечо или в руку соперника; толпа встречала всякий такой успех ликующим криком, но противники вновь расцеплялись, и ликование сменялось воем разочарования. Пока не было ясно, на чьей стороне зрители, но все дружно радовались нежданному развлечению.
        Вот Дедич сумел обхватить Доброту и чуть не бросил наземь, но тот вывернулся, однако на ногах не удержался. Падая, он попытался обхватить ноги Дедича - тогда он смог бы жреца повалить, но тот успел выдвинуть одну ногу вперед. В нее-то Доброта и вцепился. Но, как ни старался, держа в захвате только одну ногу, опрокинуть соперника Доброта не мог.
        Несколько мгновений ничего не происходило. Оба бойца начали уставать. Доброта не пытался встать и не выпускал ногу Дедича, но и тот, казалось, не знал, что делать.
        Только казалось. Переведя дух, Дедич наклонился, обхватил Доброту за ребра и приподнял. Лицо его покраснело от натуги, но он оторвал Доброту от земли и поднял вверх ногами.
        Народ кричал, выл и хохотал. Доброта висел вниз головой в руках Дедича, не выпуская, однако, его ногу. Мальфрид поразилась упорству отрока: втаком положении, вися в крепких объятиях задницей кверху, тот ничего не мог сделать, однако не сдавался и не расцеплял рук, обвивших бедро Дедича над коленом.
        У Дедича от напряжения побагровела шея. Держа Доброту в обхвате на весу, он никак не мог заставить того выпустить его ногу. Ведогость, Остронег, Призор метались вокруг бойцов, приглядывались и всплескивали руками, не зная, как расценить такое положение.
        - Держись, Доброшка! - орали одни, в основном молодые: своей ловкостью и упорством парень сумел привлечь зрителей на свою сторону.
        - Дедич, дави мальца! - кричали мужики в другой части толпы. - По заднице ему влепи!
        И тут Дедич стал падать - вперед, так чтобы упасть на Доброту. Тот выпустил его бедро - иначе Дедич весом тела сломал бы ему руки. Они вместе рухнули на притоптанную траву, и Дедич придавил парня собой. Народ кричал так, что закладывало уши. Ведогость и Остронег только знаками могли показать, что признают победу за Дедичем - слов их никто не слышал, даже они сами. Но и так было ясно, что один из противников, распластанный под другим, продолжать борьбу не может.
        Но вот Дедич встал и помог подняться своему помятому сопернику. Они вяло обнялись - уж очень упарились - и отошли в тень под березами. Доброта улыбался даже шире обычного - хоть он и проиграл, однако хорошо показал себя, и его встречали приветственными криками. Отличился - теперь много лет в этот день люди будут вспоминать их с Дедичем поединок.
        Мальфрид взглянула на жреца - тот взял свою рубаху и утирал подолом вспотевшее лицо и шею. Ее судьба осталась во власти Перыни. Это хорошо или плохо?
        Она нашла в толпе Сванхейд: среди бури криков и ликования госпожа Хольмгарда стояла спокойно, будто ледяная в своем синем шелковом покрывале, под броней из трех длинных нитей стеклянных бус, от застежек на плечах спускавшихся до пояса. И по лицу ее Мальфрид поняла: пожалуй, все хорошо.
        Потом она поймала взгляд Бера: он успокаивающе кивнул ей. Но не успела она ответить, как Дедич приблизился к ней и взял за руку своей горячей рукой. Надетая сорочка с расстегнутым воротом липла к его вспотевшему телу, на беленом тонком льне проступали влажные пятна.
        - Идем, дева, - еще не вполне отдышавшись, проговорил он. - Волхов ждет.

* * *
        Сколько ни готовилась Мальфрид, а от этих слов у нее оборвалось в груди. Покорно следуя за Дедичем к причалу, она не чуяла земли под ногами. За нею шли Весень с круглым хлебом в руках, Чара - с венком, и Людоша. Гомон толпы стих; возбужденные зрелищем люди унимали друг друга, ожидая нового, самого главного купальского действа.
        Возле реки, возле реки
        На крутом берегу, на крутом берегу
        Стоял же тут, стоял же тут
        Да зеленый луг, да зеленый луг…
        - запели три идущие за Мальфрид подруги, а за ними стали подхватывать женские голоса в толпе.
        Стоял же тут, стоял же тут
        Нов широкий двор, нов широкий двор…
        На причале остановились возле приготовленной лодки. Лодка была большая, на шесть весел, но сидели в ней лишь четверо отроков - по двое с каждой стороны, с цветочными жгутами на груди и на поясах. Такие же жгуты были привязаны вдоль бортов, придавая лодке необычный и праздничный вид. На носу висел длинный рушник со свадебной вышивкой, доставая концами до воды. Как водится - дорога деве в иную жизнь.
        Три подруги подошли к Мальфрид и встали вокруг нее. Другие девушки, стоя поодаль, продолжали петь: про девицу-раскрасавицу, про подружек, которые пришли ее провожать.
        Свет ты наша, свет ты наша
        Наша сестрица да подруженька!
        Знать, нам с тобой, знать, нам с тобой
        Не гуливати, не гуливати…
        Отдышавшись, Дедич взялся за гусли и стал подыгрывать песне. Мальфрид старалась ни о чем не думать, а только вслушиваться и позволить золотым струнам, как тогда на вершине Волховой могилы, вести ее за собой. Людоша и Нежанка принялись снимать с нее нарядный убор: венки, потом красный пояс, ожерелье, поневу и даже черевьи. Теперь Мальфрид стояла на причале лишь в широкой свадебной рубахе, подпоясанной белым тонким пояском, с золотым кольцом Волха на пальце. На голову ей вновь возложили венок, в руки дали каравай.
        Чем глубже Мальфрид погружалась душой в обряд, тем сильнее все это казалось сном. Ох и дивная же у нее вышла свадьба! Выходи она замуж как положено - за Святослава или хоть за Гремяшу из Выбут, - под эти же песни ее раздевали бы в клети у ложа из сорока снопов. Пели бы о реке, через которую девица плыла и была выведена на крутой бережок добрым молодцем, и невеста трепетала бы от волнения, зная, что совсем иные воды к утру вынесут ее на берег новой жизни. У Мальфрид все было иначе: свадебный убор с нее снимают на глазах у всего племени, и ей одной на самом деле, телом, предстоит пересечь реку быструю - сделать то, что все невесты рода Словенова делают лишь духом…
        Под пение Дедич взял ее за руку и повел в лодку. Каравай она свободной рукой прижимала к груди и как никогда остро ощущала, что ведет ее сама неумолимая судьба.
        Проводив девушку на нос лодки, Дедич ушел на корму, сел там и положил гусли на колени.
        - Как у Волха-то хоромы хороши…
        Отроки взялись за весла, и украшенная лодка двинулась прочь от причала, к середине реки. На берегу уже все молчали, ловя летящие над водой звуки гуслей.
        Мальфрид стояла спиной к Перыни и не видела, как удаляется земля, как ширится полоса воды. Лишь косилась на расходящиеся от носа лодки длинные волны - словно нити судьбы с Макошиного веретена. И как не поймать, не сдержать этих волн, так не миновать и ей того, что назначено. Песня позади нее восхваляла молодца Волха, его богатый двор, столбы точеные, вереи золоченые, столы дубовые, скатерки шелковые. Искусный певец легко увлекал за собой мысль, и уже ее тянуло туда, вслед за этим голосом - низким, сильным и соблазнительно ласкающим слух.
        Лодка шла прямо через реку, держа к далекому противоположному берегу. Все мужчины в ней сидели, и зрителям от Перыни хорошо была видна стоявшая на носу девушка в белой сорочке, с венком на голове.
        Дедич пел, и вот Мальфрид услышала свое имя:
        Дорогая моя гостьюшка,
        Малфредь, красная девица,
        Я возьму тебя за руки белые, за перстеньки золоченые,
        Поведу в избу богатую,
        Посажу за стол дубовый,
        За скатерть шитую, бранную…
        В груди разливалось блаженство: Мальфрид чувствовала себя горячо любимой кем-то прекрасным, как темное солнце, богатым, как весь подземный мир, и в теле в ответ рождалось любовное томление. Она почти не видела земного мира, на который смотрела, перед мысленным ее взором мелькали неясные образы красоты, роскоши и страсти. Сам Волхов играл для нее на сильных своих струях, голосом Дедича пел сам властелин северных рек. Этот голос лился, как та вода, которая ей снилась, - темная, глубокая, исполненная мощи…
        Она ходила, расхаживала,
        По своим ли светлым мостикам,
        Да по сенюшкам тесовеньким,
        По своим ли светлым светлицам.
        Как из светлицы во спальницу зашла,
        Да ко лежанкочке тесовой полошла,
        Да ко перины ко пуховенькой,
        Да к соболину одеялышку…
        Мальфрид не сводила глаз с далекого противоположного берега, и казалось, там и есть тот туманный край, где ждет ее богатый жених. Она почти приняла то, что ей не суждено больше никогда ступить на знакомую землю. Волх-молодец ждет ее, и у самых ее ног лежит белый рушник - дорога в сероватые волны…
        Безотчетно Мальфрид взялась за конец своего пояса, подаренного Зарей-Зареницей. Подумала о Колоске. И вдруг почти успокоилась. Оставшийся дома младенец-сын показался крепкой связью, которая, несомненно, вернет ее на берег. Она ведь не то, что любая девка, в ком до замужества таится сама Марена, неспособная противиться влекущей ее вниз темной силе. Она - мать, подтвердившая свою прочную связь с жизнью, у нее есть сын. Разве может она уйти к Ящеру, когда дома ее ждет дитя двух богов, солнца красного и леса темного?
        Чуть опомнившись, Мальфрид широко раскрыла глаза, будто пытаясь проснуться. Оглянулась на Дедича. Тот уже не пел, но продолжал играть. Встретив ее взгляд, вдруг подмигнул, будто говоря: не робей! И Мальфрид совсем очнулась. Как же крепко он ее заворожил! Она ведь почти готова была безропотно пойти на дно!
        Дедич кивнул ей и еще раз подмигнул - так явственно, что в этот раз не было сомнений. С намеком двинул бровями и снова запел.
        Ходит заинька, ходит серенький,
        Зайка в сторону скочил,
        Чего надобно купил,
        На другу перескочил -
        Там река глубока,
        Речка тиновая,
        Друга - рябиновая,
        Ты, рябинушка густа,
        Бери девушку с куста…
        Мальфрид невольно заулыбалась, едва веря своим ушам. Эту самую потешку она слышала на супрядках, когда приходили парни и когда девушки, оставив веретена, принимались за игры.
        У меня, у меня, у меня хорошая,
        У меня хорошая, девушка пригожая:
        Речи бает, рассыпает,
        Одна бровь - сто соболев,
        У ей взгляд - пятьдесят,
        Целоваться - шестьдесят…
        В тот зимний вечер, вскоре после своего приезда, когда Мальфрид впервые эту песню услышала, она и заметила, как охотно и Чара, и Людоша, и Сторонька выбирают Бера из толпы парней, чтобы целоваться с ним в середине круга. Но к чему эта игривая песня сейчас?
        Сообразив, что происходит, Мальфрид едва не засмеялась. Дедич увидел, что завлек ее дух слишком далеко, и пытается вернуть ее мысли в мир живых. Надо думать, не хочет, чтобы она ушла к подводному господину насовсем.
        Надо ей постараться овладеть собой. Не в первый раз Мальфрид приходилось вступать на радужную тропу, с которой так легко упасть. Но теперь она не одна, у нее есть Колосок. Маленький сын первым из всех людей на белом свете пришел ей на ум: его мягкие светлые волосики, белое щекастое личико, выпуклый лобик, в котором уже сказывался будущий упрямец, разрез голубых глаз, так напоминавший… мужчин отцовского его рода. Она оставила в Хольмгарде младенца, которому нет еще и году, однако за мыслью о нем стояло ощущение могучей силы, неодолимой рати. Вспомнилось, что она поняла в свой первый вечер у Князя-Медведя: вее сыне слились два потока крови Олега Вещего и это делает его вдвое сильнее всех других наследников рода. Она никак не может его покинуть, пока он не вышел на свою верную дорогу! Ящеру придется обождать!
        Отвернувшись от Дедича, Мальфрид снова взглянула на воду перед носом лодки. Трезво осознала, какое непростое испытание ей предстоит. Но так же ясно перед ней встало и другое: все ее усилия, все превратности были не напрасны. Одинокая молоденькая девушка, лишенная даже воли, она брела наугад через темный лес, вязла в болоте, ушибалась, продиралась сквозь бурелом, но все же не сбилась с пути. Она соткала себе пояс Зари и переменила злую судьбу на добрую. Та новая судьба привела ее к Святославу и даровала золотое дитя с божественной кровью в жилах. Ее Колосок подрастет и станет властелином мира, подчинит себе все земли, которыми владели его предки. Умножится, как умножается зерно в колосе - стократно. Она видела перед собой огромное дерево из пламени, стремительно растущее и простирающее ветви над всеми землями на свете. И она, Мальфрид, была той землей-матерью, что дала ему жизнь. Она - жизнь. Она - земля. Властелин темной воды вечно стремится к ней, но лишь омывает, не в силах завладеть ею…
        Дедич уже не пел, но продолжал играть, и звуки золотых струн текли, искрясь, как воды Волхова под красным садящимся солнцем.
        - Ну, пора! - услышала Мальфрид голос у себя за спиной. - Табань!
        Последнее предназначалось гребцам, и отроки сделали дружный гребок назад. Погасив разгон, лодка встала.
        Мальфрид бросила взгляд на воду перед глазами. Нос лодки был выше, чем у того челнока, с которого она училась прыгать, зато меньше была опасность запнуться о борт. К тому же она остойчивее - «будешь прыгать, как с мостков», успокаивал ее Бер, раз пятнадцать уже наблюдавший за этим обрядом.
        Отроки больше не гребли, и лодку сносило вниз по течению. Мальфрид в последний раз оглянулась. До Перыни было не так уж далеко - с перестрел. Дедич не довел лодку до середины реки, оставив позади не более четверти ее ширины, а то и меньше.
        - Ступай, девица! Ждет тебя Волх-молодец.
        Жрец ободряюще кивнул ей, на миг опустив веки, будто желал ей удачи. А ведь он проделывает это обряд всякий год и проводил к подводному жениху десяток дев!
        - Не бойся, - добавил он совсем обычным голосом, будто предлагал лужу по досточке перейти. - Господин наш добр.
        - Я не боюсь! - искренне ответила Мальфрид и с трудом удержалась, чтобы не подмигнуть. - Моя судьба - добра.
        В глазах Дедича отразилось удовольствие: ему нравилась ее смелость. Знал бы он, сколько раз она к своим шестнадцати годам уже делала шаг в пустоту!
        Держа хлеб перед собой, Мальфрид выпрямилась, решительно завалилась вперед и погрузилась в воду почти без плеска. Еще в полете выпустила хлеб, а венок вода сразу сорвала.
        Мощный крик толпы пронесся над рекой, но волны сомкнулись над Мальфрид, отрезав все звуки верхнего мира.

* * *
        Холод воды обнял ее со всех сторон. На миг мелькнул ужас, что она запутается в рубашке и пойдет ко дну. Что прямо сейчас кто-то схватит ее и потянет вниз… Сколько ни храбрись, а человек все же богу не соперник!
        Мальфрид подняла голову и открыла глаза - она все-таки научилась этому.
        Это был миг беспредельного одиночества наедине со стихией. Вокруг клубилась красновато-бурая густая муть, а над нею колебалось серебряное небо. Вниз смотреть было нечего - дна здесь увидеть невозможно, зато Мальфрид ясно видела свет наверху, над поверхностью воды. Как призыв, как указание пути. И она вознеслась к этому свету, не замечая движений своего тела, как будто само небо властно притянуло ее к себе.
        Пробив серебряное небо головой, Мальфрид вынырнула и жадно вдохнула. Сейчас ей казалось, что она не дышала очень, очень долго.
        Лодки рядом не было - течение отнесло их друг от друга. Мальфрид развернулась лицом к своему берегу и поняла, что смутный гул в ушах - это крик толпы, увидевшей над водой ее мокрую голову.
        Для всех это было мгновение выбора - примет Волх невесту или отпустит. Бер говорил, что на памяти его и даже Сванхейд ни одна еще девка не пошла ко дну, но никто ведь не поручится, что в следующий раз этого тоже не будет.
        Мальфрид поплыла. Дедич завез ее дальше, чем завозил Бер на том челне, но все же она верила, что справится.

«Ни о чем не думай, просто дыши и греби! - внушал ей Бер еще в первый день, когда она плавала вдоль берега. - Будешь тонуть, я тебя вытащу».
        Казалось, ее близкие и сейчас где-то близко: могучий невозмутимый Алдан, впервые научивший плавать маленькую Малушу, брат Добрыня, Бер. Мысль о нем помогала ей так же, как если бы он сам плыл рядом.
        Подол широкой сорочки расправился и не путался в ногах, Мальфрид уверенно гребла руками и была вполне спокойна.
        Однако, целиком находясь в воде, трудно было отвязаться от мысли о глубине, о сумраке далекого дна. Она чувствовала на себе пристальный взгляд этой глубины, и от жути перехватывало дух. Глубина манила, прельщала какой-то совсем иной жизнью, где не нужен воздух, свет и тепло. Мальфрид почти видела, как идет по дну, будто по лугу, среди подводных трав. Что там, внизу? Какие сокровища Волхов накопил за те тысячелетия, что течет среди своих берегов, ни на миг не останавливаясь и в то же время не двигаясь с места? Какие девы, за многие века отданные ему, водят там круги по ребристому песку? Чем одарит ее подводный господин? Каким существом она станет, научившись дышать водой?

«Давай к берегу, - звучал в ее мыслях повелительный голос Бера, отгоняя прельстительную муть. - Я здесь, не бойся».
        И казалось, он и правда рядом с ней даже сейчас, и опять одна и та же вода омывает их тела. Бер сейчас ждет ее где-то там, впереди, на берегу. Она должна туда вернуться. Ни за что она не позволит воде утянуть себя вглубь, когда берег уже так близко.
        Мальфрид ясно видела ивы, бегущих вдоль воды людей. Бера она не видела, но была уверена, что он где-то там, не сводит с нее глаз. Еще немного…
        Она начала уставать, но старалась об этом не думать. Не море переплыть… Берег еще ближе… Сил ей хватит… Холод все более окутывал члены, но это же заставляло ее прикладывать усилия, чтобы поскорее выбраться в тепло воздуха.
        Иногда она проверяла глубину, опуская одну ногу, но до дна не доставала. Зато замечала, что ее довольно сильно сносит. Причал, луговина, где пестрела толпа, уже остался далеко слева. Бер говорил, что в этом беды нет. Главное, приближаться к твердой земле.
        Еще не стемнело, но белая луна уже висела на шелковисто-синем небе прямо перед ней, будто тоже взирала с любопытством на новую невесту Волха. Берег, к которому Мальфрид стремилась, был покрыт старыми ивами, между ними и водой частоколом стояли камыши. Мальфрид упорно плыла; вмыслях ее Колосок и Бер сменяли один другого, ни на миг не давая ей забыть, почему она должна во что бы то ни стало доплыть…
        Иногда накатывало чувство беспомощности - она такая маленькая, а воды вокруг так много! Но Мальфрид гнала его прочь. Ни одна девка еще не утонула. Стыдно ей будет оказаться хуже всех.
        И вот, когда берег был уже совсем перед глазами, ее опущенная нога наконец коснулась каменистого дна. Восхитительного твердого дна! Она доплыла! Она добралась! Мальфрид уже трясло от холода воды, но внутри рассветным багрянцем разливалось счастье. Как будто она родилась еще раз, заново подарила жизнь самой себе.
        Мальфрид встала на ноги - вода покрывала ее по грудь. Течение толкало, стоять было трудно, и она побрела, стараясь сохранять равновесие. Она тяжело дышала, в груди теснило.
        Между нею и берегом громоздились камыши, потом ивы - ее унесло далеко от того места, где легко пройти с берега к воде. Вот она вышла из воды по пояс, стараясь не упасть на скользких подводных камнях. Мокрая рубашка с каждым шагом делалась тяжелее и сковывала движения.
        По колено в воде, Мальфрид с трудом брела через камыши, стараясь не споткнуться и не рухнуть в тину. Ноги дрожали. Стволы и ветки старых ив стояли впереди стеной, но все же там был твердый берег, суша, и она стремилась к ней, больше не желая доверяться воде ради поисков более удобного места.
        Из-за ветвей слышались голоса. Ее искали: кто-то переговаривался, двигался среди зарослей.
        - Мальфи! Иди сюда! - донесся знакомый голос. - Я здесь! Мне нельзя заходить в воду, ты должна выбраться сама. Доберись до дерева, а здесь я тебя выволоку.
        Оглянувшись на голос, Мальфрид наконец увидела Бера: он стоял на пологом стволе ивы, протиснувшись сквозь сучья.
        - Держись за ветку! Возьмись за нее, и будет считаться, что ты выплыла!
        Раздвигая руками камыши, Мальфрид сделала еще несколько шагов и уцепилась за опущенные в воду ветки ивы. Ноги скользили по камням, осока путалась в коленях. Река не хотела выпускать ее - точно как в песне, где коса девушки превращается в траву водяную. Мокрая рубашка казалась ледяной шкурой. Зато Мальфрид уже видела перед собой протянутую руку Бера и не отступила бы, пусть бы хоть сам Ящер сейчас поднялся из воды!
        Вот наконец ее пальцы коснулись его руки. Бер крепко сжал ее запястье, подтянул к себе и помог встать на тот же ствол. Обхватил одной рукой, другой держась за дерево, чтобы они вместе не свалились в воду обратно. Хотя теперь, когда она уже коснулась ногой суши, это стало неважно.
        Вода потоками лилась с ее рубахи и косы - возвращалась в реку, бессильная утянуть за собой ускользнувшую жертву.
        - Ты намокнешь! - выдохнула Мальфрид, цепляясь за плечи Бера обеими руками.
        - Плевать. Пробирайся.
        Бер отступил назад, давая ей пройти, и потянул за собой. Цепляясь за ветки, она пошла по стволу, опасаясь, как бы мокрые ноги не соскользнули.
        Но вот и земля! Влажная, топкая, это все же была твердая земля. Мальфрид спрыгнула со ствола, приминая тонкие ветки. Бер снова обнял ее и замер, обессилев от громадного облегчения. Несколько мгновений, пока их никто не видит, она, ускользнувшая от Волхова, принадлежала только ему.
        - Ну я теперь и русалка! - Мальфрид прижалась лбом к его плечу, стараясь отдышаться, потом подняла голову. - Мокрая, холодная и вся в тине…
        - Ты и на вкус как русалка, - Бер поцеловал ее в холодные губы, пахнущие речной водой. - Пойдем. Переоденешься, пока не простыла.
        Бер выпустил ее из объятий и повел за собой. Для нее заранее привезли из дома сменную рубаху, девушки принесли с причала поневу и все прочее. Спрятавшись за ивами, Мальфрид переменила сорочку, оделась, отжала косу, завернулась в теплый платок и вышла к людям.
        Ее встречали ликующими криками; старейшины и большухи целовали ее, будто родную дочь. Повели назад к Волховой могиле - пришла пора колоть бычка, разжигать высокий костер на берегу. С причала, куда вернулась зеленая лодка Дедича, доносился веселый плясовой наигрыш, ему вторили рожки и гудцы. Главный праздник теплой половины года пошел положенным чередом.
        В густеющих сумерках все плыли вниз по течению хлеб - дар подводному жениху, и венок невесты - замена головы девичьей. Уже позабытые людьми, невозвратно удалялись они из света в Кощное, все дальше и дальше…

* * *
        Когда мясо было роздано и молодежь ушла к кострам и в рощу, оставив старейшин за столами, Мальфрид через какое-то время, к удивлению своему, вдруг увидела перед собой Дедича. В обчине ее усадили между Сванхейд и Призоровой большухой, Веленицей, на почетное место во главе женского стола, и она оказалась довольно близко от Дедича, помогавшего Ведогостю раздавать жертвенное мясо. Порой он поглядывал на нее и даже еще раз подмигнул, передавая кусок ей и Сванхейд, будто хваля за то, как она справилась со своим делом. Но она не ждала, что он захочет еще о чем-то с ней перемолвиться - все-таки они не одного поля ягоды.
        При виде жреца Мальфрид повернулась, выражая готовность слушать. Непростая судьба приучила ее быть гибкой - когда надо, держаться гордо, как дочь княжеского рода, а когда надо - быть покладистой и почтительной, как подобает служанке. Дедич же был из тех, перед кем уместнее склонить голову. Нынче же вечером она сама убедилась, какой чудной властью он наделен!
        И она знала почему. Обдумывая свой поход к подводному жениху, она сообразила: ведь Дедич не с дерева слетел, он происходит из старшей ветви бояр Словенска, бывших князей поозёрских. Он прямой потомок Словена, в нем та же кровь, что текла в человеческом теле Волха…
        В руке у Дедича была та самая чаша, что послала ему Сванхейд, а в ней, судя по запаху, вареный мед. И, вид Дедича с обычным, не обрядовым сосудом в руках, без насова, только в сорочке с расстегнутым воротом, внушил Мальфрид неосознанную мысль: не всегда он бывает жрецом, порой и ему случается быть таким же человеком, как все.
        Дедич сперва помолчал, окидывая ее пристальным взглядом с головы до ног. Он как будто был удивлен - не то ею, не то самим собой, и не находил слов. Видно, вареный мед и усталость от праздничных обрядов несколько умерили его красноречие. Но в этом взгляде Мальфрид видела не осуждение, а скорее любопытство, и потому не тревожилась.
        - Я сгубить тебя не хотел, - негромко сказал Дедич наконец, и у Мальфрид внутри прошла дрожь от звука этого голоса, едва не ставшего для нее дорогой в Кощное. - Не всякую так пробирает… Иные девки стоят, чуть ли не пляшут в лодке, как на супредках. А ты едва сама себя не заворожила.
        - Сплошала я, батюшка? - смирно спросила Мальфрид, улыбаясь про себя.
        - Не так чтобы, - Дедич поднял свободную руку и расправил несколько приувядших гвоздичек в венке у нее на груди, и она затаила дыхание, как будто ожидала прикосновения огня. - Не даром же выбрал тебя Волх-молодец. Видно, есть в тебе дар богов слышать.
        - Благо тебе буди, что не дал пропасть, - тихо, но от души произнесла Мальфрид. - Я себя едва не забыла, будто заснула наяву… Ты меня разбудил.
        - Да я, что ли, змей лютый, девице дать сгинуть? Волхов коли захочет, так свое возьмет, но вперед надобности лезть ему в пасть не следует.
        Мальфрид слегка склонила голову, признавая свою слабость перед божественными силами. Однако внимание Дедича, его слова были ей приятны. Она, похоже, достигла чего-то большего, чем намеревалась.
        Знал бы он, какой опыт она принесла на берега Волхова из прошлой своей жизни!
        Дедич еще какое-то время разглядывал ее в упор, будто хотел увидеть именно те тайные причины, о которых она умолчала. Мальфрид почтительно опустила глаза. Во взгляде его было что-то очень знакомое - такие глаза она сто раз в своей прошлой жизни видела на княжеских пирах в Киеве. И жрецы бывают немного пьяны…
        - Ну, ладно, - Дедич взял ее руку с золотым кольцом и приподнял, словно хотел убедиться, что она не потеряла это сокровище. - Целый год еще тебе сей перстень носить. Что вынулось, то и сбудется.
        Дедич ушел обратно к мужчинам, но Мальфрид еще какое-то время стояла на том же месте у костра, унимая волнение. В эту ночь Занебесье и Закрадье наперебой говорили с ней множеством голосов, и она лишь впитывала их, надеясь, что понимание придет потом.

* * *
        Едва рассвело настолько, что можно было без опаски пересечь Волхов, госпожа Сванхейд собралась домой. Гулянье еще продолжалось - пылали вдоль берега огни, зажженные от самого большого костра на вершине Волховой могилы, в обчине ели бычка и другое угощение, пили пиво, мужчины расхаживали между костров с рогами и чашами, полными пива. Молодежь играла и водила круги. Лишь кое-кто из женщин уже направлялся по домам, чтобы уложить спать тех детей, кого брали с собой, да старики и старухи, вспомнив молодость, повлекли усталые кости отдыхать.
        - Останься, - уговаривала Мальфрид Бера, пока он провожал ее и Сванхейд до ладьи. - Куда ты собрался, ты что, столетний дед? Все девки здесь, а ты домой? Тебя засмеют.
        Она вовсе не хотела с ним расставаться, но ей жаль было, если он из-за нее пропустит гулянье с теми девушками, что не состоят с ним в родстве.
        - Плевать, - решительно отвечал Бер. - Я с тебя глаз не спущу, пока ты не окажешься дома. Дроттнинг, я прав?
        - Пожалуй, да, - кивнул Сванхейд. - Правда, я думаю, у меня из рук ее не вырвут, но если ты хочешь нас проводить…
        - Я - ваш единственный мужчина, и мне некому вас поручить.
        Мальфрид не очень поняла, о чем они говорят, но не возражала больше. На самом деле ей было приятно, что Бер предпочел ее и Сванхейд всем девам на игрищах - а уж он был там без подруги не остался.
        Но самой Мальфрид было уже не до игр. Она была взбудоражена, возбуждена и от этого устала; ей хотелось тепла и покоя. К рассвету повеяло прохладой. Усевшись на заднюю скамью, Мальфрид плотнее стянула на груди шерстяной платок. Заодно ощутила, как устала. Мышцы рук и ног немного ныли после плавания.
        - Я уж думал, если Доброта вдруг одолеет, мне придется вызвать его потом самому, - сказал Бер, когда лодья отошла от берега и тронулась наискось через Волхов, держа вниз по течению. - Слава асам, Дедич оказался не такой уж старый хрен…
        Мальфрид хмыкнула, а Сванхейд засмеялась:
        - Дедич - старый хрен? Да сколько же, по-твоему, ему лет?
        - Сорок? - предположила Мальфрид.
        - Думаю, чуть больше тридцати. Его женили после той войны со смолянами. Я была на его свадьбе. Ему было лет семнадцать или чуть больше. Так что хрен его не такой уж и старый! Уж можешь мне поверить, он этой ночью не одну ниву вспахал, не в одном колодце коня напоил!
        Мальфрид закрыла рот рукой, чтобы скрыть непочтительный смех. Несмотря на преклонные годы, избавившие Сванхейд от подобных порывов, она не разучилась разбираться в мужчинах.
        И тут Мальфрид укусила себя за палец, пораженная внезапным пониманием. Взгляд Дедича, когда он подошел к ней возле костров, так и стоял перед ее мысленным взором, и с опозданием она узнала это выражение. Лет с тринадцати она на каждом пиру ловила на себе такие взгляды подвыпивших княгининых гостей. Но она, привыкшая смотреть на Дедича как на почтенного служителя богов, не сразу поняла, что он-то смотрел на нее как мужчина. Еще там, в лодке на воде, когда делал ей знаки и пел про заиньку, пытаясь вернуть ее мысли в мир живых.
        - А с Сигватом я еще поговорю! - пригрозила Сванхейд. - Я и не знала, что ему такое взбрело в голову. Уже видит себя сидящим на божественном престоле, как я погляжу.
        - Да йотун ему в рот, извини, дроттнинг! Я с Добротой уже поговорил.
        Мальфрид фыркнула от смеха, легко вообразив, как Бер, с таким вот сердитым лицом, впечатывает Доброту спиной в березу, а тот продолжает дружелюбно улыбаться.
        - Он сказал, они всего три дня как узнали, что Волх выбрал Мальфи, и отец в тот же день велел ему готовиться к поединку. Сказал, что если они выиграют, то никто не сможет им отказать.
        - Так Доброта правда хотел на мне жениться?
        - Сигват хотел, чтобы его сын на тебе женился. Само собой, правда, чему ты удивляешься?
        - Я ничего не понимаю! - воскликнула Мальфрид. - Зачем Сигвату хотеть, чтобы его сын на мне женился?
        Никто из двоих ей не ответил сразу, но по их молчанию Мальфрид угадала, что и бабка, и внук одинаково хорошо знают ответ.
        - Это, знаешь ли, еще одна нога от того же пса, - сказал наконец Бер. - Если ты до сих пор не поняла, что Сигват задумал сам стать князем на Волхове, то вот - я тебе говорю.
        Сванхейд не возразила, а значит, сама думала так же.
        - И для этого ему нужна я? - помолчав, уточнила Мальфрид.
        - Само собой. Ты ведь сейчас единственная невеста из Хольмгарда. Та, за которой дают в приданое столетнее право на власть в этих местах. Потому мы и обрадовались, когда Волхов выбрал тебя. Это давало нам покой еще на год. Но только Сигват решил не дожидаться. Он же упрям как тролль.
        - А за год порой многое может измениться… - добавила Сванхейд.

«Что вынулось, то и сбудется», - сказал ей Дедич.
        В быстро яснеющих утренних сумерках Мальфрид смотрела в сердитое лицо Бера, и ее тянуло улыбнуться. Сейчас все на свете княжьи столы не стоили в ее глазах ничего по сравнению с этим блаженством - иметь близкую родню, которая беспокоится о тебе. Вопреки благоразумным речам Бера она угадывала за его возмущением ревность, и это согревало ей душу. Если бы она сейчас могла думать о других людях, то поняла бы, почему ее мать всего на четвертом месяце вдовства вышла замуж снова, да еще за человека много ниже нее родом и положением. Так сложилось, что ранняя юность Малуши прошла на холоде, без настоящей заботы и сердечного тепла. Святослав сверкнул перед ней, как вспышка пламени, она ринулась в то пламя, безотчетно желая погреться, но по молодости обожглась. Опыт научил ее обращаться с этим пламенем, и в ней проснулись те же наклонности, которые руководили Предславой, женщиной нежной и пылкой. Та прежняя Малуша, которая клялась не верить больше ни одному на свете мужчине, нынешней Мальфрид казалась другим человеком и внушала жалость.
        Пока добрались до дома, рассвело, хотя было еще очень рано. В Хольмгарде Мальфрид проводила Сванхейд в спальный чулан и помогла ей улечься. Потом вышла в гридницу. Здесь было почти пусто, лишь трое-четверо немолодых челядинов, кому было лень скакать у костров, храпели по углам, да Бер сидел на скамье напротив пустого и холодного очага.
        Когда Мальфрид подошла, Бер поднял голову. Он тоже мог бы уже пойти спать - он жил в бывшей избе своего отца здесь же на дворе, - но почему-то медлил.
        - Ты правда собирался вызвать Доброту, если бы он победил? - дразня, прошептала Мальфрид.
        - Ну и еще бы, - без улыбки ответил Бер. - Думаешь, я бы стал спокойно смотреть, как этот йотунов глист увозит тебя в Варяжск?
        Мальфрид чуть не расхохоталась, но сама себе зажала рот, чтобы никого не разбудить. Запустила пальцы в его спутанные волосы и ласково сжала, потом прислонила его голову к своей груди. Бер повернулся и обнял ее за пояс, сжав бедрами ее колени. Она погладила его по волосам, по лицу, легко коснулась губ. Душу полнил неудержимый восторг, чувство близости к самым основам земной жизни и к самой сути небесных тайн; тело откликалось томлением крови, в груди теснило от жажды любви, в животе дышал теплый комок. Она ни о чем не хотела думать, кроме того, что из всех ныне живущих любит Бера больше всех на свете, всей любовью, какая у нее только есть, без различения. Пройдя за эту ночь от жизни к смерти и обратно, от холода к теплу, из бурой мглы к свету, она чувствовала себя живой землей, распростертой под небом, и жаждала слиться с ним, чтобы дать толчок к обновлениею всемирья.

«Не всякую так пронимает», - сказал Дедич. Способность сливаться с божеством, полученная по наследству от древних княгинь-жриц и пробужденная голосом самого Волхова, казалось Мальфрид непосильной.
        Бер прижался лицом к ее груди. Потерся об нее, отыскивая длинный разрез от ворота сорочки, раздвинул его и прильнул губами к ее коже. Мальфрид изо всех сил обхватила его за плечи. Горячая дрожь между ног становилась невыносимой. Его губы прошлись по ее груди снизу вверх, словно согревая после холода реки, потом теплый влажный язык пощекотал ложбинку. Мальфрид отодвинула край разреза сорочки, освобождая грудь для его поцелуев, и чуть не застонала от возбуждения. Вот еще одна восхитительная тайна - ей не дозволено знать Бера как мужчину, но до этого осталось всего полшага…
        Рядом всхрапнул кто-то из челяди - будто конь.
        Бер вздрогнул, потом выпустил ее из объятий, встал и провел ладонями по лицу.
        - Теперь и меня блуд взявше, - выдохнул он. - Все кажется, что ты замерзла там, в воде…
        Мальфрид обхватила его руку выше локтя и с наслаждением прижалась к ней грудью. Ей тоже казалось, что только он может по-настоящему согреть ее после холодного ложа Волха-молодца.
        - Ты идешь к себе? Я сейчас в девичью, гляну, как там чадо. Потом приду к тебе, хочешь?
        - Нет, - сказал Бер, хотя за этим совершенно точно стояло «да».
        - Ты ведь этого хочешь. Я приду…
        - Не надо. Я дверь запру. Одно внебрачное дитя Сванхейд тебе простила, но второе… особенно если это буду я… Сванхейд умрет от горя, если мы родим ей правнука, который будет сам себе дядя!
        - Ты что, не можешь…
        - Могу. Но стоит начать - однажды мы не убережемся. Да и пронюхает кто-нибудь. Ну, послушай! - Бер взял ее за плечи. - Мальфи! Мы же родня. Это в Купалии все можно, но я и завтра не перестану тебя хотеть. А если кто-то узнает, это навлечет позор и на нас, и на Сванхейд, и на Хольмгард, и на весь наш род.
        Мальфрид глубоко вздохнула. Она знала, что он прав, но острое разочарование и мучительное томление наполняли болью душу и тело.
        Но одна мысль была всего больнее. Когда-нибудь ей все же придется открыть тайну рождения Колоска. Это неизбежно. Сванхейд и Бер должны будут стать первыми здесь, кто узнает правду. И как же ей тогда будет стыдно перед Бером, если он услышит, что еще до встречи с ним она сблудила с другим своим родичей в том же колене, с его двоюродным братом Святославом! Что у нее уже есть сын, который сам себе дядя!
        Лучше бы ей было сегодня утонуть, чем до такого дожить. Молоденькой, глупой ключнице Малуше такое было простительно, но не Мальфрид из Хольмгарда, которой она сумела с тех пор стать.
        А если она будет благоразумной, то к тому времени как тайну придется выпустить на свет, может быть, Бер уже забудет, как плохо она умеет извлекать уроки из своих прежних ошибок.
        Не оглядываясь, Мальфрид направилась из гридницы. Колосок давно спит, но лучше ей быть рядом с ним. Посмотреть на него, одного из тех, кто спас ее сегодня, и вспомнить о цене безрассудства.
        - Мальфи…
        Она обернулась. Бер пошел за ней и остановился в двух шагах. В глазах его было неприкрытое сожаление. И еще в них отражалось понимание, задевшее Мальфрид едва ли не сильнее, чем если бы там было презрение.
        Бер не удивился, что она сама пытается склонить его «следовать велениям Фрейи», как это называют в сагах. Он думает, что эта вот горячая кровь и принесла ей Колоска. Что у нее уже все это было - точно так же, но с кем-то другим.
        - Ничего подобного! - прошептала она в ответ на эту невысказанную мысль. - Все было совсем, совсем не так! Если хочешь знать, я… вышла замуж. Я думала, что буду водимой женой. Мне это обещали.
        - Тебя обманули? - лицо Бера стало жестким, и он придвинулся к ней. - Я же спрашивал! Почему твоя киевская родня это стерпела? Почему подлеца не заставили жениться силой - или не убили?
        - Нет, нет! - Мальфрид положила руки ему на плечи, пытаясь унять, и едва сдержала желание закрыть ему рот ладонью. - Моя киевская родня не хотела этого брака. Поэтому меня отослали.
        Бер глубоко вдохнул, пытаясь успокоиться. Мальфрид молчала, и боясь, и надеясь, что он захочет узнать больше и она наконец избавится от давящей тайны. К чему бы это ни привело.
        - Мальфи… - мягко прошептал Бер и привлек ее к себе. - Не думай… я не думаю о тебе плохо. И никогда не подумаю. Я знаю, что ты не дурочка и не распутница. Судьба к тебе была недобра. Я не пережил всего того, что ты. Малым ребенком я не погибал в горящем городе, не был в плену и рабстве, не служил чужим князьям… не видел гибели отца… даже два раза. Не жил в лесу с медведицей… Меня даже Ящеру не бросали. Ты моложе меня, а всякого горя видела в десять раз больше.
        - Вот жалеть меня не надо! - Мальфрид нахмурилась. - Я еще воссяду на престол богов выше всего мира!
        - Когда найдешь его, я тебя подсажу, - просто пообещал Бер.
        Мальфрид вздохнула, легонько коснулась губами его губ и наконец ушла.
        Когда она исчезла за дверью, Бер вздохнул и с обреченным видом ткнулся лбом в бревенчатую стену. Потом беззвучно вдарил по ней кулаком.
        Лучше и правда запереть сегодня свою дверь на засов. Если она все-таки ослушается и придет, дальше противиться у него сил не хватит. Ведь в этих делах, как доходит до дела, здравый рассудок вмиг куда-то девается.
        Часть четвертая
        Хорошей погоды хватило только до Купалий, а потом похолодало, то и дело с неба сеяло дождем. Мальфрид начала понимать, как отличаются эти края от привычной ей земли Полянской - жаркой, яркой и щедрой. Даже нивы здесь созревали на месяц позже. Если им удавалось созреть…
        И у полян случались неурожайные годы, но там посевам грозила засуха или град. Здесь же, как ей рассказала Сванхейд, нивы нередко вымачивало. Реки поднимались от обильных дождей, подмывали близко стоящие избы. Иной раз Волхов вспухал так, что в Перыни собирали совет: решать, какой жертвой утишить гнев господина вод. После таких бедствий своего хлеба оратаям хватало лишь до первого снега. В годы более благоприятные - до Карачуна или до Медвежьего дня; это считали хорошие, сытые зимы.
        Дому Сванхейд голод не угрожал - у нее имелись запасы зерна, хранимые в ямах. Хозяева Хольмгарда не имели собственных пашен. Как и у киевских князей, их челядь обрабатывала только огороды, где растили лук, морковь, капусту, репу, чеснок, бобы, горох. Зато они были богаты скотом. Навоз от своих стад Сванхейд продавала окрестным жителям: всякий год заключался уговор, оратаи вывозили навоз, чтобы весной или осенью, после жатвы, разбросать по полям, а расплачивались частью собранного зерна. При здешних бедных почвах скот, дающий навоз для удобрения полей, значил чуть ли не больше, чем сама земля. Неосвоенных участков леса и свободных земель в округе давно не осталось, все угодья были поделены между старинными родами и селениями. Собрав два-три урожая, пашню оставляли отдыхать лет на двадцать пять-тридцать, а потом сжигали заново выросший лес и сеяли в золу. Это был счастливый год: одного урожая со свежего пала хватало на несколько лет. Но в следующие два-три года он резко падал, а потом делянку забрасывали - до следующего поколения пахарей. Прибрежные жители порой распахивали «наволоки», то есть луга,
по весне заливаемые водой, куда река натаскивала ил. Но нечасто - эти угодья требовались как пастбища. Иные поля оставляли отдыхать всего на несколько лет, и тут было не обойтись без навоза. Если его не было совсем, то и пашню и не обрабатывали - не стоило трудиться ради урожая сам-один или сам-два. Не привыкшая к такому Мальфрид с удивлением наблюдала, как старейшины родов приходят к Сванхейд и выпрашивают навоз - от коров, лошадей, свиней, даже от кур. Соломенную, сенную или торфяную подстилку.
        Сразу после Купалий начался сенокос, но приходилось выбирать погожие дни, чтобы мокрое сено не сгнило. Мальфрид по привычке все ждала летней жары, но казалось, строгая мать заперла солнце дома и не выпускает.
        - Лето будет? - иногда спрашивала она Бера. - Или здесь так близко от Ледяных гор, что солнце не может согреть эту землю?
        - Ты же невеста Волхова, - отвечал Бер. - Попроси его, чтобы забрал назад всю эту воду и вернул нам солнце!
        Близился Перунов день, и к этому времени ждали возвращения посадника Вестима. Когда с Волхова сошел лед, тот, как и всякую весну, отравился в Киев, чтобы отвезти собранную за зиму дань. За море в Царьград, куда ее продавали, ездили от князя особые торговые люди - этот порядок Мальфрид хорошо знала. Посадник, сдав привезенное, должен был вскоре отправиться назад. Мальфрид ждала Вестима с невольным волнением. Как ни пыталась она забыть свою прежнюю жизнь, все же мысли о Киеве, о тамошних княжеских дворах и всех их обитателях не могли сделаться ей безразличны. Когда она думала о них, ей казалось, что там, под жарким полуденным солнцем, и сейчас обитает прежняя Малуша, младшая ключница княгини Эльги. Как они - княгиня и ее ближики? И как… Святослав? Живет-поживает со своей Прияной, а о недолгой забаве и думать забыл? Старается не вспоминать, чтобы не вызвать недовольство жены и гнев матери? Мысли о Святославе уже почти не причиняли ей боли: слишком далеко позади она оставила прежнюю Малушу, да и жаловаться сейчас было не на что. Почти все то, что она хотела от Святослава, ей дала Сванхейд.
        Хотела ли она на самом деле его любви? За шитьем вспоминая те дни, Мальфрид уже не знала ответа. Любила ли она его? Или видела в нем средство вернуть утраченное и отомстить злой судьбе? Ей казалось, что любила. Но знала ли она, что такое любовь?
        И знает ли теперь?
        Так или иначе, разрыв со Святославом причинил ей величайшую боль, какую она знала в жизни. Разделил эту жизнь, как разлом, на две части. Она стала другой, но совсем забыть Святослава невозможно, даже пожелай она того. От тех дней ей остался сын. Третий сын князя киевского, о котором тот и сам не знает…
        И вот, накануне Перунова дня, под вечер со стороны озера показалась вереница лодий. Вестим с дружиной проехал мимо Хольмгарда к Новым Дворам на другом берегу, на полтора поприща ниже по реке. К Сванхейд он не успел заглянуть, лишь прислал кланяться и передать, что у него все ладно и киевские новости он объявит в святилище.
        Перунов день, иначе называемый Бараний Рог, - мужской празник, женщин на него не допускают, поэтому Сванхейд и ее правнучка оставались дома. В Перынь отправились только Бер и кое-кто из мужчин Хольмгарда: старик Шигберн, его старший сын Торкель, кузнец Бергтор.
        - Постарайтесь там получше угодить богам, - сказала Сванхейд, провожая их перед полуднем, когда мимо Хольмгарда уже тянулись к Перыни долбленки, лодки и лодьи. - Если они не пошлют нам ясного неба, нас опять ждет голодный год.
        Для жертвы Перуну в святилище три года выкармливали красного бычка: там были свои луга и загоны для жертвенного скота. Отбором новорожденных бычков, ягнят и козлят тоже занимались жрецы и потом растили их нужное время. К концу лета зерна почти нигде, кроме самых богатых дворов, не осталось, но ячмень для пива на все годовые праздники Перынь собирала еще осенью, сразу после сбора урожая. Мужчинам предстояли жертвоприношения, пир, состязания у края полей, призванные отогнать зло от зреющих нив.
        Ожидая вечера, Мальфрид слонялась по старому валу и все глядела с вежи на реку - туда, где за сосновым бором пряталось не видное отсюда святилище. Наверное, Перун остался доволен жертвой, думала она: сутра небо хмурилось, но к полудню прояснилось и почти весь день светило солнце.
        В земле Полянской в этот день часто бывает гроза, вспоминала Мальфрид. Там Святослав приносит быка Перуну на Святой горе, а княгиня поливает молоком жертвенник, чтобы смягчить ярость грозового бога и уберечь нивы от града и грозы. Там ведь бывало, что в грозу уже зрелая нива загоралась от молний. Мальфрид вздыхала тайком: неужели ей никогда больше не жить в тех теплых и щедрых краях? Вот здесь, над прохладным Волховом, пройдет ее жизнь? Над серым, как это небо, ложем властелина северных вод? При ясном небе Волхов был синим, и тогда казалось, будто под ногами лежит еще одно небо; но когда небо хмурилось, он был серым, и тогда мерещилось, будто и наверху, над головами, течет холодная хмурая река.
        Но вот наконец лодьи и долбушки потянулись со стороны Ильменя вниз по течению, а значит, священнодействия окончены. Завидев знакомые хольмгардские лодки, Мальфрид спустилась на внутренний причал и сразу увидела, что лица сидящих в них довольно хмуры.
        - Ну что, ты видел Вестима? - она пошла навстречу Беру. - Что он говорит?
        - Видел я и Вестима, и еще кое-кого, - ответил Бер; следы жертвенной крови на лбу и на веках, которой мажут всех участников жертвоприношения, придавали ему еще более сумрачный вид. - Пойдем. Я помоюсь и все расскажу.
        Двадцать с лишним лет назад Тородд, второй сын Сванхейд, был обручен с Бериславой, дочерью Вальгарда. В ожидании, пока невеста приедет из Плескова, на княжеском дворе для них построили отдельную большую избу. К тому времени Сванхейд уже признала своего старшего сына Ингвара, живущего в Киеве, единственным наследником Олава, но вместе с младшими сыновьями еще правила своим краем, как всегда. Средства их от сбора дани уменьшились: две трети отсылалось в Киев. Но эту потерю Ингвар возместил семье возможностью торговли с Царьградом, и в доме Сванхейд не случилось никакого оскудения. У Тородда с молодой женой родилось четверо детей: сначала Бер, потом две его сестры, потом еще один мальчик, в тот же день умерший. Но после этих родов Берислава так и не оправилась и вскоре тоже умерла.
        Через несколько лет после этого к Сванхейд был прислан юный Святослав, едва получивший меч. Понимая, что права своего рода нужно закрепить, Ингвар поручил сыну и его кормильцу, Асмунду, управлять этими краями. В то же время уехал от Сванхейд ее младший сын, Пламень-Хакон: ему Ингвар поручил сбор дани с земли Смолянской, только что им покоренной.
        Через два года Ингвар погиб, убитый древлянами. Тородд собрал войско и вместе с племянником отправился на юг, мстить за брата. Обратно он вернулся один: Святослав остался в Киеве, где занял отцовский стол. Еще несколько лет все шло по-старому, только из семьи в старом гнезде при хозяйке остался всего один сын - Тородд, со своими тремя детьми. Все эти годы он исполнял привычные обязанности правителя, и ничто не напоминало о том, что он это делает от имени племянника.
        Но лишь до поры. Три года назад Святослав приказал дяде перебираться в Смоленск, а ему на смену прибыл прежний смоленский посадник, Вестим. Пламень-Хакон к тому времени умер, а Вестим унаследовал его должность, взяв за себя и вдову - Соколину Свенельдовну. Сванхейд хорошо понимала, зачем внук так поступает. К тому времени под властью его оказалось множество земель, разбросанных на месяцы пути. Не было возможности часто объезжать их все, поневоле приходилось полагаться на посадников. Но в этом таилась и опасность, особенно если посадники по роду своему сами могли притязать на власть. Опасаясь их усиления, Святослав хотел сделать так, чтобы они целиком зависели от него и без опоры на его силу не могли удержаться в чужих краях. Как королева, Сванхейд одобряла решения внука. Как женщина, она страдала оттого, что даже близкие родичи стали для него лишь фишками на игровой доске. Но она сама решила отдать власть старшему сыну и его потомству. И не ошиблась в выборе: дела Ингвара, а за ним Святослава крепили огромную державу. Не об этом ли она мечтала для своих потомков с тех времен, когда приехала
выходить замуж за Олава? Внук исполнял ее давние мечты, а ей приходилось крепить свое сердце, расставаясь с последним оставшимся в живых сыном.
        Тородд собрался и уехал в Смолянск. Сванхейд лишь попросила его оставить ей первенца - иначе она оказалась бы на старости лет совсем одинокой. Трое маленьких внуков от Хакона, приехавшие вместе с Вестимом и Соколиной, пока ей опорой служить не могли.
        Беру тогда было семнадцать лет. Посадник Вестим поселился в Новых Дворах, а Бер с тех пор жил один в отцовской избе. Подразумевалось, что он вот-вот женится и в доме снова появится семья, но с этим Бер не спешил, и у него отдельного хозяйства не водилось. Там он только спал, а ел за столом у Сванхейд. Там же, благодаря простору, зимой собирались парни и девки на супрядки - здесь, подальше от своих большаков, больше плясали, чем работали. Мальфрид, едва здесь появившись, взяла на себя присмотр за пожитками дяди, сама шила и чинила ему сорочки и знала, где что лежит, лучше него самого. Как и многим мужчинам, Беру куда лучше удавалось выследить зверя в лесу, чем чистую сорочку в собственном ларе.
        Бер пошел умываться, и Мальфрид увязалась за ним. После Купалий она старалась не «липнуть» кнему и вести себя сдержанно, даже оставаясь с ним наедине. Он, конечно, был прав, что не дал им сотворить такое, за что им было бы отчаянно стыдно перед Сванхейд, приведись ей узнать. И лишь иногда, ловя взгляд Бера, Мальфрид понимала: он жалеет об этом не меньше нее.
        Мальфрид помогла ему умыться, поливая из ковша, пока он обмывал лицо, шею и плечи. Потную, пыльную и забрызганную кровью его сорочку она бросила у двери, чтобы потом отдать в короб на мытье.
        - Что там случилось? - не удержалась она, видя, что хмурость нее смылась с лица Бера заодно с жертвенной кровью. - Плохие знамения?
        - Да уж куда… тролль ему в Хель! - сорвался Бер, принимая от нее рушник. - Они там чуть не подрались!
        - Кто с кем? - Мальфрид вытаращила глаза.
        - Вестим и Сигватом.
        - Сигват был?
        - А как же, жма! Объявился, пес его мать!
        После Купалий в Хольмгарде так и не увидели Сигвата. Сванхейд посылала за ним в Варяжск, но его не оказалось дома: куда-то уехал и был в разъездах весь этот месяц. Никто не знал, что это означало, и Сванхейд хмурилась, не ожидая от племянника мужа ничего хорошего. Его попытка раздобыть Мальфрид в жены для сына наводила на мысль, что Сигват затеял нечто значительное. Сванхейд беспокоилась, но пока не могла вмешаться.
        - Он не присватывается ли опять?
        Бер только вздохнул и не ответил, но Мальфрид поняла: это еще было бы полбеды.
        Найдя в ларе чистую сорочку, Мальфрид усадила Бера и стала расчесывать его влажные волосы. Бер припал лбом к ее груди и замер, обхватив ее за пояс. Он дал себе слово быть благоразумным, но сейчас ему требовалось утешенье. Мальфрид гладила его по волосам, ласково перебирая блестящие пряди, потом ее ладони скользнули ниже, на его шею, на плечи, под ворот новой сорочки… Она старалась даже в мыслях не выходить за пределы родственной нежности, но это было так трудно. Все ее существо томилось от жажды любви, и постоянная близость Бера не давала этим желаниям утихнуть. Лишь от мысли о чем-то большем у нее внутри вспыхивал цветок томительного влечения, от чего теснило дыхание.
        Бер поднял к ней утомленное лицо.
        - Мальфи… Я же тебя просил, не делай так… - тихим охрипшим голосом протянул он, хотя на лице его отражались те же самые побуждения.
        - Я любое твое желание уважу, - Мальфрид склонилась к нему, прикасаясь лбом к его лбу, - кроме запрета тебя любить.
        Бер опустил веки, будто сдаваясь; на сегодня он уже устал от споров. Мальфрид с чувством поцеловала его; он ответил ей - куда полнее, чем прежде, - а потом решительно встал и направился к двери.
        Когда они пришли в гридницу Сванхейд, там уже сидели Шигберн с сыном и кузнец Бергтор. Оба внука сели по бокам Сванхейд, и Шигберн положил руки на колени в знак готовности начать беседу. Это был старик, почти ровесник Сванхейд, человек опытный и надежный. Много лет назад он ездил послом от Сванхейд в Царьград, а потом не раз возил туда товары от имени ее и сыновей. Его младший сын Стейнкиль двенадцать лет назад уехал в Киев вместе с юным Святославом и теперь входил в ближний круг его доверенных людей. Старший, Торкиль, сейчас был сотским хольмгардской дружины.
        Мальфрид ждала, что речь зайдет о Сигвате, но Шигберн заговорил о другом.
        - Вестим привез нам из Киева важные новости, - начал он, посматриваля на Бера и будто приглашая его подтвердить, что рассказывает все верно. Будучи на сорок лет старше, боярин по привычке видел в старшем мужчине княжеской семьи своего вождя. - Он бывал у Святослава…
        Как ни готовилась Мальфрид, а все же при звуке этого имени невольно вздрогнула и почувствовала себя очень неуютно. К счастью, на нее сейчас никто не смотрел.
        - Святослав уже не первый год подумывает о походе на хазар. Но чтобы идти на кагана, нужны немалые силы. Греки не станут помогать ему в этом деле, хотя он, я так думаю, рассчитывал на них, когда посылал своих людей на Крит, сражаться с сарацинами. Ты помнишь, дроттнинг, что возглавил ту дружину мой Стейнкиль, и мне известны условия договора. Но Стейнкиль еще не вернулся, и все его люди тоже. Цесарь не отпускает их, но платит хорошо, поэтому они не спешат возвращаться. Святославу нужны новые люди. Он приказал, чтобы со всех подчиненных ему земель к следующей весне собрали войско для похода на хазарских данников, что живут на Оке. Здесь этим должен заняться Вестим, а также и от вас, - Шигберн кивнул на Бера, - как от родичей, Святослав ждет помощи.
        - Следующим летом Святослав собирается на Оку? - Сванхейд взглянула на внука. - На Волжский путь? Это совсем не глупое решение. Как по-твоему?
        - Это решение недурно, - согласился Бер. - Если отнять у кагана его данников на Оке, это ослабит его и усилит нас… то есть русь. Но не всем этот призыв нравится.
        - Сигвату не нравится, - подхватил Торкиль, крупный мужчина со светлыми волосами и длинной рыжей бородой, на уровне груди перехваченной тесемкой. - Святослав велел собрать войско со всех подчиненных руси земель, то есть и с Луги тоже.
        - А Сигват начал возмушаться, - не утерпел Бер, - говорить, что Святослав не имеет права отдавать ему приказы и распоряжаться его данниками. Вестим ему напомнил, что он, Сигват, хоть и получает дань с Луги, звания конунга не носит и должен подчиняться тому, кто его носит. А тот ответил, что он родом ничуть не хуже Святослава, что он тоже внук Хакона конунга, имеет тех же знатных предков и никому не платит дани, а значит, равен Святославу и не намерен выслушивать от него приказов.
        - А что Вестим? - спросила Сванхейд, слушавшая с таким видом, как будто оправдались ее худшие ожидания.
        - Он, само собой, напомнил, что Олав отдал своему брату Ветурлиди лишь право сбора дани с жителей Луги, но не подарил самих этих жителей. Что там живут свободные люди, и Сигват не может помешать им идти в поход со своим князем, если они пожелают. И что если Сигват не намерен звать людей в войско, то он, Вестим, сделает это сам. А Сигват сказал, что это его земля, как это была земля его отца, и что он никому не позволит там распоряжаться… А потом…
        Бер махнул рукой: ему надоело пересказывать перепалку, суть которой всем была ясна.
        - А потом встали сразу Ведогость и Остронег велели, чтобы они прекратили, - подхватил Торкиль, когда Бер замолчал, кривясь, будто ему приходилось жевать что-то невкусное.
        - Что сказали старейшины?
        - Вестим уговаривал их дать людей Святославу, обещал большую добычу - серебром, мехами, скотом и челядью. Призор вроде бы не прочь, как мне показалось. Его старший брат, Требогость, ходил на греков с Ингваром и привез хорошую добычу. Так что словенские могут поддержать Вестима. Остальные пока не дали ответа. Как всегда: надобно с родичами совет держать, суды судить и ряды рядить…
        - Плохо то, что Храбровит против, - мрачно добавил Бер. - Он и еще кое-кто. Они говорят, что не видели своего князя уже двенадцать лет. Им неведомо, можно ли доверить ему жизнь сыновей, насколько он храбр и удачлив в ратном поле…
        У Мальфрид вырвался возглас изумления - как будто кто-то усомнился, что огонь жжет. Все оглянулись на нее, и она со стыдом прикрыла рот рукой. Остальные приняли эти слова невозмутимо: они-то не прожили возле киевского князя несколько лет и не знали, что если древний Сигурд Убийца Дракона провел одну ночь с мечом в постели, то Святослав готов делать это каждую ночь.
        - Что он не вправе, - продолжал Бер, - требовать от них проливать кровь где-то на Оке - там и не знает никто, где эта Ока, - если он уже двенадцать лет не приносил с ними жертвы. Что оне дает им ни суда, ни даров, не разделяет с ними хлеб и стал им совсем чужим. Держит их за смердов, с которыми связан только данью.
        - И Сигват, конечно, горячо его поддержал?
        - Ты так хорошо все знаешь, дроттнинг, как будто была там! - с мнимым восхищением воскликнул Бер.
        Но насмешка его относилась не к бабушке, а к поведению Сигвата, которое легко было предсказать.
        - А Храбровит ведь собирается отдать дочь за Призорова сына? - Сванхейд вопросительно посмотрела на Мальфрид.
        - Да, - та кивнула, вспомнив Весень. - После дожинок.
        Уважаемые семьи старались не допускать браков украдом, чтобы их не заподозрили в желании избежать расходов на «красный стол», и устраивали свадебный пир после жатвы. Весень должна была выйти замуж еще год назад, но выбор Волхова вынудил ее задержаться в девах.
        - Еще он его уговорит, - мрачно предрек Бер. - Храбровит Призора. А без согласия Призора и Перыни подбить кого-то на поход будет трудно. Придется столько даров раздать, что возместит ли нам их добыча…
        Сванхейд вздохнула. Настроения Сигвата ей давно были известны, и требовался только повод, чтобы скрытое пламя вышло наружу. Тот раздор, который разгорался в Поозёрье прямо на глазах, значил для нее гораздо больше, чем будущий поход из Киева на далекий Волжский путь.
        - Вестим обещал побывать у нас на днях, - добавил Бер. - Я ему сказал, что будем рады и все как водится.
        Сванхейд кивнула. В гриднице уже сгустились сумерки: на дворе темнело, но госпожа не приказывала внести огня: мрак вокруг отвечал мраку у нее на сердце.
        - Что же, послушаем Вестима. Но вот еще что, - Сванхейд взглянула на внука. - Сдается мне, что если здесь все пойдет, как я опасаюсь… Святослав уйдет на Оку и без Вестима, и без тебя.
        Мальфрид с тревогой взглянула на Бера. Она ждала, что он возмутиться, но тот, судя по лицу, едва ли услышал бабку.
        - А еще, - продолжая вслух свои мысли, Бер повернулся к Мальфрид, - Сигват все тыкал пальцем в небеса и вещал, что боги гневаются на Святослава за пренебрежение. Что они уже двенадцать лет не получают жертв из его рук и их терпение истощилось. Что эти двенадцать лет были не так уж обильны хлебом, а теперь у нас будет третье неурожайное лето подряд. Дедич ему напомнил, что толкование воли богов лучше оставить сведущим людям, но я боюсь…
        Не договорив, Бер смотрел на Мальфрид. А она не решилась спросить - чего он так боится, если ему изменила обычная прямота?

* * *
        Когда мужчины ушли, Сванхейд и Мальфрид еще немного посидели вдвоем. Обе молчали. Мальфрид не могла разобраться в своих мыслях - чего опасаться, на что надеяться? - но не задавала вопросов. О Святославе она услышала не так уж много, но много ей и не требовалось. Несколько лет прожив в доме его матери, она очень хорошо представляла, как там все было: как обсуждали поход на Волгу, как раздавали дела боярам, как выдавали наставления посадникам. Для Святослава Луга, ее жители, получаемая оттуда дань - лишь крупинка. Он отдал приказ и ждет, что он будет исполнен, а как - не его забота.
        Сванхейд сидела в густеющей тьме задумавшись, хотя Ита уже стояла у двери спального чулана, давая понять, что постель госпожи готова. Никто не решался ее потревожить.
        - Дроттиниг… - все же окликнула ее Мальфрид через какое-то время. - А нам нужен этот поход на Оку?
        - Через Оку и Волгу лежат пути к булгарам, хазарам и на Гурганское море, в Серкланд, - от звука ее голоса Сванхейд очнулась. - Страну Рубашек. Задолго до Эльга Вещего русь стремилась туда, в те края, где много серебра, шелков, хорошего оружия, красивой посуды и прочего. Мы не случайно сидим именно здесь, - она кивнула в сторону Волхова. - Поначалу люди проходили через эти места на Волгу и дальше. Еще лет двести назад, даже больше. И только потом появился путь к грекам. Но здесь, на Волхове, тот и другой пересекаются. В последние годы на Волгу ездят мало, и виной тому хазары. У кагана очень высокие пошлины, и в его державе давно уже неспокойно. Мало кто хочет туда ездить, это невыгодно и опасно. Я не знаю, каковы дела у них на юге, но подбираться к кагану через малонаселенные леса явно проще, чем через степи, и со своими лесными данниками и союзниками хазары связаны куда слабее, чем с ясами и северянами. Их можно отсекать постепенно, и они не помогут друг другу. Чем ближе русь подойдет к Гурганскому морю, тем больше пользы это принесет и нам здесь. Ведь от торговых пошлин Святослав забирает у меня
только половину. Такой ряд я положила с Ингваром, и Святослав пока не заговаривал о том, чтобы пересмотреть договор, заключенный его отцом со своей матерью. Так что если он проложит путь на Гурган, в наши лари потечет вдвое, а то и втрое больше серебра. Но это легко сказать…
        - Почему же Сигват не хочет в этот поход?
        - Потому что он хочет быть здесь конунгом и не поддержит ничего, что исходит от конунга нынешнего.
        - Но это просто глупо! - Мальфрид едва не засмеялась. - Разве он может тягаться со Святославом!
        - Думает, что может. И если люди его поддержат… это будут не такие уж пустые притязания.
        - А люди могут его поддержать? Словене? Разве это законно?
        - Странная ты девушка, - Сванхейд тихо засмеялась. - Законно ли это! Здесь не всякий старейшина задумается, насколько законно то или другое. Они живут «как спокону водилось», и надо немало постараться, чтобы заставить их соблюдать тот закон, который принес им князь. А Святослав не думает об этом.
        - Но разве покон поддерживает Сигвата?
        - Нет. Звание конунгов осталось у старшей ветви рода, у Олава и его потомков. Ветурлиди никогда не звался конунгом. А из всех потомков Олава право на власть сохранено только за Ингваром. Святослав - его единственный наследник. Если словене изберут другого князя, они нарушат ряд, который держался полтораста лет. Я надеюсь, они не будут так безрассудны. Но Сигват в чем-то прав. Святослав двенадцать лет не приносил жертв нашим богам. Боги забыли эту землю, а значит, ему не стоит удивляться, если люди забудут его.
        - Этого не стоит делать! - Мальфрид вгляделась сквозь тьму в лицо прабабки. - Они не знают Святослава. Ни Сигват, ни другие здешние. Не стоит вызывать его гнев. Встать у него на пути - все равно что пытаться голыми руками сдержать бегущего вепря. Он растерзает их. Я видела… Мне было всего пять лет, когда погибла земля Деревская. А потом я видела гибель и других. Дреговичей, бужан, лучан, волынян. Надо поговорить с людьми. Убедить их, что если они не желают смерти и разорения себе и детям, нужно сделать то, чего Святослав от них хочет. Это же счастье для них - что он сюда не ходит!
        Сванхейд подумала и вздохнула.
        - Святослав и впрямь сильно виноват перед людьми и богами. Словене его совсем не знают. Боюсь, что из всех здешник только Вестим и ты знаете, как он опасен для врагов. Но кто будет вас слушать? Вестим - его слуга. А ты…
        У Мальфрид оборвалось сердце из-за этой заминки. Уж не узнала ли прабабка…
        - Ты - девушка. Тебе не пристало даже говорить об этих делах ни с кем, кроме своей старой бабки.
        Мальфрид помолчала. Здешним людям и невдомек, насколько хорошо она знает киевского князя. Но как бывшая его хоть она не дождется внимания к своим речам. А вот если…
        - Но дроттнинг… - сквозь сумрак Мальфрид бросила взгляд на кольцо Волха у себя на пальце, - а звание невесты Волха… не дает мне права говорить о том, что мне известно?
        - Ох! - Сванхейд встала и, проходя к спальному чулану, потрепала ее по голове, как ребенка. - Невеста ты! Оттого-то мне и ночь не спать…
        Мальфрид не поняла ее, но Сванхейд ушла, ничего больше не добавив.

* * *
        Утро Мальфрид провела в хлебной клети. Челядинцы мололи зерно, а она следила за работой и помогала просеивать муку. Часть грубого помола снова шла в жернова, а часть оставляли на похлебку. Сейчас, когда в волости начали поговаривать про третий неурожайный год, ни одному зернышку ржи нельзя было дать пропасть. Вчера Сванхейд сказала, что если урожай будет такой же худой, как в прошлом году, то придется посылать за хлебом на юг - запасов не хватит до нового лета.
        Здесь Мальфрид нашел отрок, присланный с приказом от Сванхейд: налить пиво в кувшин, одеться и идти в гридницу подавать. Едут гости. Посмотрев на себя - мука даже на бровях! - Мальфрид побежала умываться, не спросив, что за гости. Мельком заметив среди вошедших у ворот красную с золотом шапочку посадника Вестима, спряталась за угол и подождала, пока пройдут. Теперь ей негоже людям в таком виде показываться, она уже не ключница-рабыня!
        Сперва надо было наведаться в поварню: распорядиться, что поскорее подать. Умывшись, Мальфрид переменила простую сорочку на нарядную, синюю, надела светло-голубой хенгерок с отделкой серебряным тканцем и желтым шелком. Хоть сейчас и не пир, но посадник - уважаемый человек, внушала она себе. Но знала: дело в другом. Вестим, явившийся почти прямо из Киева, сейчас олицетворял для нее сам Киев. Она волновалась почти так же, как если бы в гриднице сидел в ожидании пива боярин Острогляд, или Болва, или Одульв, или Лют Свенельдич. Кто-то из прошлой жизни, перед кем никак нельзя ударить лицом в грязь! Принялась расчесывать косу - от волнения запутала гребень в волосах. Пришла Провора, отобрала гребень, велела сидеть смирно, стала сама ее чесать.
        Колосок поднялся с расстеленной медвежины, где играл, и поковылял к ней, держась за лавку. На последних шагах он отважно оторвался от опоры, шагнул два-три раза и с радостным криком упал Мальфрид на колени. Она подхватила его, удерживая, однако, на полу - светло-голубую шерсть было слишком легко замарать. Дитя смеялось, показывая два первых зуба, будто зернышки, и Мальфрид смеялась с ним заодно. Колосок быстро рос и был крепок, а личико его, в окружнии золотистых волосиков, казалось ей светлым, как солнце. И не подумаешь, что родился он в мрачной дебри, будто в бездне…
        Но вот наконец она, совсем готовая, прошла через двор по мосткам к гриднице. Служанки уже принесли пиво и поставили кувшин на край стола. Мальфрид вошла и обнаружила, что все же опоздала: чаши стояли на столе, ожидая живительного дождя, а у хозяйского края слышался оживленный говор.
        - Я не стал объявлять этого при словенах, но тебе скажу, - услышала она суровый голос Вестима, - пока еще не поздно избежать губительной ошибки…
        Но не успела Мальфрид удивиться, к кому это он обращается так жестко, как заметила напротив посадника, по левую руку от Сванхейд, сидящего Сигвата. Даже застыла на месте от изумления. А этот откуда взялся? Сванхейд не говорила, будто ждет племянника. Однако вот же он, в нарядной синей рубахе и в красном плаще, заколотом на боку крупной позолоченной застежкой с самоцветными камнями - греческой работы. Греческим же шелком была обшита его синяя шапочка на длинных, слегка волнистых светлых волосах.
        Хозяину Варяжска было сейчас чуть менее сорока лет. Он был вторым сыном покойного Ветурлиди и получил наследство после старшего брата, Фасти. Еще три младших брата жили с ним. Двадцать лет назад Фасти и Сигват ходили на греков вместе с Ингваром и побывали под «греческим огнем», о чем и сейчас еще Сигват любил рассказывать на пирах.
        - Не следует тебе думать, что если вы с князем в родстве, то он не помнит о своих правах или позволит родичам их не соблюдать, - продолжал Вестим. - Во всей Русской земле, от Варяжского моря до Греческого, князь только один - Святослав, Ингорев сын. Все прочие, родня они ему или не родня, лишь его бояре. И он не допустит никакого своевольства и никакой попытки противиться его замыслам. Ты владеешь правом собирать дань с Луги. Но если ты не соберешь с нее войска, то и дани ты лишишься. Святослав желает быть полным хозяином во всех своих землях, и будет.
        Приблизившись плавным неслышным шагом, Мальфрид налила пиво в чаши и рога - Вестиму, Сигвату, его брату Исольву, Беру, Шигберну, Торкилю и Храбровиту, не пролив ни капли на стол или на колени сидящим. Но этого почти никто не заметил, лишь Вестим коротко ей кивнул в благодарность. Присутствие Храбровита ее несколько удивило - словене не бывали у Сванхейд запросто, - но потом она взглянула на Сигвата и догадалась: тот его и привел.
        - Ты слышала, хозяйка? - Сигват обратился к Сванхейд и даже слегка выставил палец в сторону Вестима. - Твой киевский внук, а мой брат Святослав, нас всех уже объявил своими холопами!
        - Он назвал вас своими боярами, это я слышала. Если не вовсе оглохла под старость.
        - Не велика честь зваться боярами, но быть бесправными, как холопы! Кто же я буду, если стану рабски повиноваться любому приказу!
        - Не знаю, кем ты будешь зваться, когда князь отнимет у тебя Лугу, - сказал Вестим. - А это он сделает. Он давно уже поклялся, что на его земле больше не будет никаких других конунгов. А Святослав держит свое слово.
        - Вот, вы слышали! - Сигват обвел пальцем присутствующих с видом мнимого торжества, как будто был доволен услышанным. - Святослав отнимает у меня наследие моих дедов и ждет, что я пойду ему служить, как голодранец с нищего хутора! А чем он лучше меня? По отцовской ветви мы происходим из одного и того же знатного рода! И моя мать тоже не на причале куплена! Святослав уже отнял у меня треть лужской дани, когда занял стол, хотя мой отец получал ее целиком!
        - Твоему отцу ее дал его родной старший брат, - напомнила Сванхейд. - Это был его братский дар! Но Полужье осталось под властью княжеского рода, и Святослав имеет право распоряжаться в нем, как пожелает!
        - Он не может отнять у меня то, что не он дал! И если у него такие замашки, я не удивлюсь, если он на этом не остановится. Вот ты, хозяйка! Вы имели полную дань с Гардов, ты еще помнишь это, когда был жив дядя Олав! Тебе осталась от нее десятая часть! Вздумай перечить в чем-нибудь Святославу, и он отнимет у тебя и ту малость! Что ты, женщина уважаемая, оставишь в наследство внуку - эти застежки? Ах нет, тебе же в них похоронят!
        - Родич, опомнись! - Бер, давно уже скаливший зубы от негодования, больше не мог молчать. - Рано тебе распоряжаться похоронами дроттнинг!
        - А тебе странно было бы его защищать! - накинулся на Бера Сигват. - Если бы не он, то ты сам был бы сейчас конунгом Гардов!
        - Мой отец, - по привычке поправил Бер.
        - Ах, ну да. Тородд ведь еще жив. Я так давно не видел моего брата, что уже и забыл о нем. Вот, сам видишь: почему твой отец покинул свои родные края, могилу отца и жены, уехал куда-то к йотунам? Зачем? Может, ему самому так захотелось? Может, он завоевал там земли и правит ими? Нет, он уехал не по своей воле и собирает там дань для своего племянника! Тоже собирает чужую дань! Как вы все здесь. Там он и умрет, если Святослав не соизволит иного, и будет погребен вдали от всех родичей.
        - Ты решил всех нас нынче похоронить! - Сванхейд засмеялась.
        Давно зная, что изжила свой век, она не боялась разговоров о смерти.
        - Довольно этих речей! - Вестим допил пиво и поставил чашу на стол. - Я искренний друг тебе, Сигват, хоть ты мне, может, и не веришь. И как друг я тебе даю совет: не позволяй Святославу заподозрить, что ты ему враг. Он не пойдет на Оку и на хазар, оставив врага у себя за спиной. И если ты не пойдешь в этот поход под его стягом, то ко времени начала похода никакого Сигвата здесь не будет.
        - Это тебе поведал сам Один во сне? - Сигват вскочил с негодующим видом.
        Пристрастившись говорить о чужой смерти, слышать о своей он вовсе не желал.
        - Нет. Просто я всю жизнь прожил рядом со Святославом и хорошо его знаю. Спасибо за пиво, госпожа, - Вестим поклонился Сванхейд и, обернувшись, кивнул Мальфрид. - Лучше мне сейчас уйти, пока не дошло до непоправимого. Но у тебя-то хватит ума понять, кто здесь губит себя своим неразумием.
        Посадник вышел. Сигват, проводив его глазами, снова сел. Мальфрид еще раз налила всем пива: не участвуя в беседе, остальные имели время свое выпить.
        Несколько мгновение все молчали. Мальфрид подавила вздох: она поняла Вестима лучше всех присутствующих. Между ним и ею было кое-что общее: Вестим тоже был сыном погибшего князя, Дивислава ловацкого, чьи земли отошли к захватчику, Ингвару, а дети попали в заложники и выросли при дворе победителей. Двадцать шесть лет назад род Вестима был сметен и уничтожен напирающей русью, а теперь он видел, как ту участь себе готовит варяжский род.
        Бер косился на своего двоюродного дядю, сердито раздувая ноздри, но молчал, обуздывая гнев в присутствии старших. Мальфрид застыла у края стола, тихонько поставив на него кувшин и делая вид, будто она здесь только ради пригляда за угощением. Сердце у нее сильно билось. В речах Вестима она увидела и услышала Святослава как живого. Может, посадник и не повторил его точные слова, но очень полно донес его непреклонную решимость поступать по-своему и не потерпеть ни малейшего неповиновения своим замыслам, ни малейших препятствий на пути к победам и славе.
        - Сигват, я тебя не узнаю, - удивительно мягко произнесла наконец Сванхейд. - Ты ходил с Ингваром на греков. Бывал в боях и покрыл себя славой. А теперь, когда есть новый случай пойти в такую же богатую страну, добыть славу для себя, братьев или сыновей, привезти добычу и возвысить свой род, ты почему-то противишься! Многие люди двадцать лет дожидаются такого случая, а ты сам отталкиваешь ложку от рта!
        - Свободный человек сам решает, когда нести ложку в рот и что в нее положить, - ворчливо отозвался Сигват. После ухода Вестима он старался взять себя в руки и принять учтивый вид. - А если он доверяет это другим, то чего и дивиться, если в ложке окажется кусок… кое-что невкусное.
        - В делах войны Святославу можно доверять, - заверил Шигберн. - Он еще так молод, но у него за спиной столько побед! Древляне, волыняне, другие южные племена. Боги любят его. Он обретет славу, и всякий, кто пойдет с ним в сражение, войдет вслед за ним и в Валгаллу.
        - Я не желаю, чтобы меня тащили в Валгаллу на веревке! - Сигват опять начал злиться. - Я не баран! Я равен ему родом, а если не равен положением, то это не моя вина и не моего отца! - он бросил взгляд на Сванхейд, в котором невольно мелькнуло осуждение. - Ингвар захватил Киев благодаря своей женитьбе - так чего оне удовлетворился этим! Если бы он оставил Гарды своим братьям, как сделал бы всякий разумный человек…
        - Хватит об этом, Сигват! - Сванхейд нахмурилась и подняла руку, унимая его. - Прошлого не переменишь.
        - Хорошо. Пусть. Мы не изменим прошлое, но пока еще, слава богам, в наших руках достойно устроить свое будущее. Самим, так, как нравится нам, а не какому-то… удальцу, которого мы не видели в лицо уже двенадцать лет.
        - И как же тебе нравится? - не без вызова полюбопытствовал Бер.
        - Мы все с вами - один род, - Сигват посмотрел на него и на Сванхейд. - Нас здесь осталось не так много. Но у нас есть поддержка. Мои родичи по матери - разумные люди, - он взглянул на Храбровита, - да и другие тоже понимают, как нужно защищать свою волю.
        - Дань мы платим, такой ряд положен, - кивнул Храбровит. - Но чтобы сынов своих куда попало посылать, такого уговору не было у нас. Где та Ока, на кой леший она нам сдалась? Сгубят там парней, вот и весь сказ! Почем я знаю, что он за князь? Мы ему дань даем - а он нам что? Верно боярин говорит - за холопов нас держат.
        - Тебя, госпожа, уважают везде, - снова обратился к Сванхейд Сигват. - И словене, и варяги. И в Свеаланде, и в других краях. Даже Святослав тебя уважает. Если мы все будем держаться вместе, то нас не так-то легко будет принудить ни к чему, что нам не нравится. Но спасение наше в одном - в единстве.
        - Чтобы иметь единство в делах, нужно иметь единство в мыслях, - заметила Сванхейд. - А ты, я смотрю…
        - Нам легче будет прийти к единству в мыслях, если мы поймем, что в этом наше спасение. А уж тогда, если Святослав будет знать, что все люди в Гардах заодно и знают свои права… Ему придется говорить с нами по-другому! И не принуждать нас, как своих рабов, грозя отнять последнюю корку…
        - Сигват, чего ты хочешь? - Сванхейд уже устала от этой беседы. - Говори прямо, я бестолковая старая женщина…
        - Я хочу того же, что уже получали другие знатные люди в схожем положении. Скажи-ка, родич, - вдруг обратился Сигват к Беру. - У твоей матери ведь были сестры?
        - Само собой, - Бер так удивился от перемены разговора, что не сразу нашелся с ответом. - Две… нет, три. Одна сводная. Самая старшая - от другого отца. Которая боярыня будгощская.
        - Она нам сейчас не нужна. Назови-ка мне родных сестер твоей матери.
        - Эльга, княгиня киевская. И Володея, княгиня черниговская.
        - А когда она вышла замуж, ее муж уже был черниговским князем?
        - Да… нет! Когда она выходила замуж, он был воеводой. Посадником. А князем Грозничар стал между первым и вторым походом на греков.
        - Как ты мыслишь, почему? - Сигват склонил голову набок.
        - М-мм, этого я не знаю точно, - Бер взглядом попросил помощи у Сванхейд.
        Мальфрид могла бы оказать ему эту помощь, но ее никто спросить не догадывался.
        - Я сам скажу тебе. Для нового похода на греков Ингвару были очень нужны союзники. Люди, способные дать войско. И он знал, чем покупать любовь и доверие. Он признал за Грозничаром звание князя, тем более что тот был его свояком. И они собрали хорошее войско, так что для победы им не пришлось идти дальше Дуная. Разве Ингвар глупо поступил? Он получил огромную добычу и прочие выгоды без единого сражения! Не потеряв в бою ни одного человека! Святослав умно сделал бы, если бы пошел тропой своего отца. И ты, госпожа, как его бабка, женщина королевского рода… - Сигват остановился перевести дух, - ты, которой он обязан своим положением князя… всего этого, - он обвел рукой вокруг себя, - а не одного только Киева, как было бы справедливее… Ты могла бы дать ему мудрый совет.
        Сванхейд подумала, пытаясь понять, в чем этот совет должен заключаться.
        - У Святослав же есть сестра? - она посмотрела на Мальфрид, как наиболее осведомленную в этих делах.
        Все прочие тоже повернулись к девушке.
        - Есть. Браня. Бранеслава. Ей сейчас должно быть… - Мальфрид прикинула, сколько времени прошло, - лет двенадцать. Она родилась в год после войны со смолянами. И за год до Ингоревой смерти.
        - Сигват, уж не сватаешься ли ты за эту девочку? - Сванхейд недоверчиво покачала головой.
        - Так далеко я не заходил… - Тот был озадачен; похоже, он и не знал, что у Святослава имеется сестра.
        - Ну а куда же ты заходил? - нетерпеливо спросил Бер.
        - Мы достигли бы цели, если бы ты, госпожа, отдала в жены моему сыну вот эту девушку, - Сигват указал на Мальфрид.
        Та слегка вздрогнула о неожиданности, но тут же вспомнила поединок купальским вечером. Крик толпы, Доброта, задницей вверх висящий в руках у Дедича … Искаженное от усилия, покрасневшее лицо жреца, вздувшиеся мышцы плеча…
        Приоткрыв рот, она взглянула на Бера, и тот сам все вспомнил.
        - Вот почему вы бились за нее на Купалиях! - воскликнул Бер. - Ты уже тогда все это придумал, да?
        - Но от Святослава не было ж еще вестей! - удивился Шигберн.
        - К чему дело-то идет, было ясно, - заметил Бергтор.
        - Послушай меня, госпожа! - Сигват повысил голос. - Да, я давно понял: рано или поздно нам придется биться за свою свободу. Если ты отдашь твою внучку за моего сына, мы вновь станем одним родом и всем будет ясно: мы ценим свое единство, свои старинные права и не намерены никому их уступать!
        Никто ему не ответил. Трудно было что-то возразить против уважения к своему роду и правам, и в то же время Мальфрид ясно видела по лицам Сванхейд, Бера, Шигберна и даже Торкиля, что среди них нет сторонников этого брака.
        - Сейчас нет смысла обсуждать ее замужество, - сказала Сванхейд. - Мальфрид - невеста Волха и не сможет выйти замуж еще почти год.
        - Но мы могли бы обручить их.
        - Разве обычай дозволяет невесте Волха обручаться? - Сванхейд взглянула на Храбровита.
        Тот покачал головой:
        - Если раньше была девка сговорена, тогда ничего. А коли Волх уж ее выбравше ее, тогда ждать надобно. От простого-то жениха не обручают, то чести противно. А уж от этого…
        Старейшина покачал головой, не веря, что может найтись столь дерзновенный глупец.
        Сигват с досадой поджал губы: его подвел собственный союзник.
        - Но мы могли бы… договориться с тобой, госпожа, что это обручение будет заключено, когда выйдет срок…
        - Прости, родич! - Сванхейд вздохнула и утомленно опустила веки. - Я - усталая старая женщина. Для меня слишком много новостей на один день. Мы поговорим об этом позже. Но кое-что я могу сказать тебе и сейчас. В нашем роду не принято отдавать деву за человека, который еще ничем себя не проявил. А твой сын пока…
        - Вот ему бы с князем и пойти, - подхватил Шигберн. - Сходил бы в поход тем летом, прославился бы, а тем временем и срок девушке выйдет. Тогда брак был бы приличный, никто нас не осудил бы…
        - Я вижу, - Сигват поднялся на ноги и упер руку в бок, - что ты, госпожа, не расположена к разумному соглашению. Ты ищешь способ отклонить мое предложение, а не принять. Ты вольна в себе и своих детях. Но вот что я тебе скажу… Как бы тебе не пожалеть о своем…
        - О чем? - с тихим вызовом спросил Бер. Он изо всех сил старался не выказать неуважения к старшему родичу, но Мальфрид видела, что поведением Сигвата он взбешен. - О чем своем?
        - Вы пожалеете о своем упрямстве еще до конца этого лета! - повернулся к нему Сигват, не смея бросить упрек самой Сванхейд. - Еще до жатвы! Вот что я вам скажу! И тогда вы вспомните, какой достойный и для всех почетный выход я вам предлагал!
        Когда Сигват с братом и Храбровитом удалились, оставшиеся некоторое время молчали. У Сванхейд был утомленный вид, у Бера - злой, а остальные пребывали в тревожной растерянности.
        - Вот что, госпожа, - наконец подал голос Торкиль. - А не послать ли тебе в Ладогу к Ингорю? Он человек умный. Пусть хотя бы знает, что у нас тут за дела.
        - Ингорь ладожский? - Сванхейд подняла бледное лицо.
        - Вестим сам к нему пошлет, - заметил Бер, еще не остыв. - Ему ведь тоже войско собирать.
        - Но обсудить с ним эти дела было б не лишним, - поддержал Бергтор. - Да и дружина его… тоже пригодится, если что.
        - А давайте-ка я к нему съезжу! - оживился Бер. Ему хотелось немедленно сделать хоть что-то. - Поговорим, чего он скажет? Будет Сигват знать, что Ингорь ладожский на нашей стороне, может, поумерит пыл свой.
        - Когда ты хочешь ехать?
        - Да хоть сейчас. Чего тянуть?
        Сванхейд подумала немного.
        - Пожалуй, вы правы. Поезжай к нему. Но только, - она перевела дух, устав от этих тревог, - не задерживайся. Я уже не та, что прежде. Мне хочется иметь при себе мою главную опору.
        - Не тревожься, дроттнинг, - Бер подошел к ней, встал на колени и коснулся лбом колен Сванхейд. - Чего рассиживаться, не йоль ведь. Через три дня буду на месте, дней в двенадцать туда и обратно обернусь.
        Сванхейд ласково опустила иссохшую морщинистую кисть на его светлые вьющиеся волосы - наследство всех мужчин семьи. Сквозь печаль и нежность на ее лице читалась некая мысль, направленная к чему-то очень далекому. Возможно, и она сейчас думала о восьмерых сыновьях, которых произвела на свет. Хакон, Бьёрн, Ингвар, еще Хакон, Тородд, еще Хакон, Эйрик, Энунд. Что если бы все они были сейчас живы и не разлетелись по свету? Судьба рода тогда сложилась бы иначе. Но и единственным бывшим при ней внуком она могла гордиться - Бер без колебаний в одиночку подставлял плечи под тот нелегкий груз.

* * *
        Мальфрид стояла на речной веже, глядя на реку. Накрапывал дождь, и она придерживала на груди края большого серого платка из грубой шерсти. Бер уехал четыре дня назад, сейчас идет пятый. Вернее, не идет, а ползет улиточьим шагом, спотыкаясь о каждую песчинку. Она отчаянно скучала по Беру - без него весь Хольмгард опустел. Мальфрид находила себе разные дела по хозяйству, надеясь отвлечься, но помогало слабо. Когда перемеришь остатки зерна, кажется, что дней семь миновало за этим делом, а оглянешься - день все тот же.
        Бер уже в Ладоге. Вниз по Волхову туда пути дня на три-четыре. Задерживают пороги, но река поднялась от дождей, а у Бера с собой почти никакого груза, кроме обычных дорожных пожитков и припасов - пройдут легко.
        По Волхову ползла в сторону озера большая лодка. Мальфрид узнала ее: из Унечади. Как и все здешние жители, она уже знала многие лодки из прибрежных селений. Старейшина Стремислав отправился в Перынь? Зачем? Сегодня никакого торжества не намечалось. Но мало ли, какое у него дело?

«И у Лубенца тоже?» - подумала Мальфрид, вспомнив, что чуть ранее видела лодку из Гремятицы. С чего это они все туда потянулись? Если в Перыни намечались советы или жертвоприношения, оттуда рассылали гонцов по всем селениям, и к варягам тоже. Но никто из Перыни не приезжал, в этом Мальфрид была уверена.
        Кое-что прояснилось на следующий день, но Мальфрид не знала об этом. Она видела, как Белава, скотница, провела к Сванхейд оратая из Конищей, одного из тех, что приезжал забирать навоз, ну так и что?
        - Ты госпожа добрая, мы одного добра от тебя сколько лет видевше, - говорил мужик, стоя перед Сванхейд и потирая только что вымытые руки. Опасаясь, что от него несет навозом, он стеснялся подходить к ней ближе чем на три шага, и Сванхейд приходилось тянуться вперед, чтобы как следует разобрать запинающуюся речь. - Отец мне сказал: ты как поедешь, Лыкоша, за навозом, так ты скажи хозяйке-то… Чтобы ей, стало быть, ведать…
        - Что просил передать мне твой отец? - подбодрила его Сванхейд.
        - Звали вчера в Перынь, от Храбровита к нам присылали, и отец, стало быть, ездивше. Мы-то сено убиравше, благо разъяснилось, пока подсохше, а он ездивше…
        - В Перыни вчера собирались люди?
        - Отцы все собирались, да.
        - И о чем там шел разговор?
        - Об жатве, стало быть. Худо дело. Вымочит нас опять, сам-два соберем, как жить будем? Корьем питаться. И Храбровит речи такие вел, что, стало быть, надобно жертву Волху.
        Сванхейд переменилась в лице. Будто холодным ветром вдруг потянуло среди хмурого, но довольно теплого дня.
        - Такое, говорит, дело, что третий год хлеб не родится. Гневен, стало быть, отец наш. Желает невесту свою.
        - Храбровит предложил отправить к Волху его невесту, чтобы тот унял дожди и послал урожайный год?
        - Истовое слово молвивше, госпожа.
        - И что люди решили? - невозмутимо спросила Сванхейд, будто ее это не касалось.
        - Ведогость сказал, будет волю богов пытать. Как будет день хороший, так он и вызнает, угодно то Волху или нет. Может, иной какой жертвы желает господин? Оно ведь такое дело, - мужик с доверительным видом подался к Сванхейд, - доведись до меня, я бы вместо девки лучше коня доброго взял. А то наш старый уже, бредет-спотыкается, хоть сам в соху да борону впрягайся. Может, и ему бы коня лучше, чем девку. Ну так отец мне говорит: ступай, Лыкоша, скажи госпоже. Как там ни рассудят, а ей знать бы следовало…
        - Поклонись от меня отцу, скажи, я благодарна, - Сванхейд спокойно наклонила голову. - Я дружбы вашей не забуду, коли буду жива.
        Отпустив мужика, Сванхейд еще долго сидела одна. Уже пришла Мальфрид подавать ей обед, а старая госпожа все молчала, думая о чем-то своем. Мальфрид, у которой тоже сумрачно было на душе, не стала ее тревожить разговорами.
        Вечером Сванхейд велела позвать к ней ее обычных советчиков, но Мальфрид отослала, придумав какое-то дело. Управившись, Мальфрид больше не выходила и легла спать. В обычные дни она, уложив спать Колоска, долго сидела или бродила с Бером, который редко отправлялся спать до полуночи (ему ведь не надо было вставать на заре к коровам), но без него ложилась почти вместе с чадом, чтобы этот день поскорее кончился.
        Назавтра, к удивлению Мальфрид, к ним вновь явился Сигват. Сванхейд встретила его без удовольствия, не ожидая от гостя ничего доброго.
        - А где же твоя внучка? - в гриднице Сигват огляделся. - Неужели ты, госпожа, так сердита на меня, что даже не хочешь угостить пивом с дороги?
        Сванхейд кивнула служанкам, чтобы позвали Мальфрид. Явившись с кувшином, та обнаружила, что Сигват привел с собой и брата Исольва, и старшего сына. Доброта при виде нее встал и поклонился со своей обычной приветливой улыбкой. Мальфрид заставила себя улыбнуться в ответ, но на сердце стало тревожно. Лица Сванхейд, да и нарочито оживленного Сигвата, не обещали добрых вестей. Никогда прежде его светло-серые, как грязный лед, глаза навыкате не казались ей такими неприятными.
        Тем временем вошли Шигберн и Торкиль. Ответив на их приветствие, Сигват еще некоторое время смотрел на дверь.
        - А где же твой внук, госпожа?
        - На лову, - обронила Сванхейд. - Сегодня я не жду его домой.
        Бер взял с собой лишь десяток оружников, и его отъезд вниз по Волхову не привлек ничьего внимания.
        Вошел Бергтор - рабочую рубаху и передник он наскоро снял, одевшись в чистое, но руки его с крупными кистями оставались черными. Копоть железа так прочно въелась в кожу, что даже в могилу он ляжет со всеми своими орудиями и с такими вот черными руками.
        - Жаль, - заметил Сигват. - Нам пригодился бы его совет. Раз уж он остался старшим мужчиной в твоей семье, госпожа…
        Мальфрид заметила, как при этих словах переглянулись Исольв и Доброта: они этого сожаления явно не разделяли. Легко было понять почему. Если уж Сигват привел сына, значит, опять заведет речь о сватовстве. А для его домочадцев не составляло тайны, что Бер - непримиримый противник этого решения.
        - Придется нам обойтись без него - откладывать такие новости неразумно.
        - Какие же новости ты привез?
        Сванхейд выжидательно смотрела на племянника, подперев щеку рукой. Но в глазах ее было скорее ожидание неизбежного, чем любопытство: госпожа уже знала самое важное.
        - На днях жрецы собирали в Перыни старейшин, - начал Сигват.
        Мальфрид вспомнила лодки и челны на реке и отметила: это правда.
        - Ты разве был там?
        - Нет, но меня уведомил Храбровит. Я знаю, о чем там говорилось.
        - О чем же?
        - О том, что если дожди не прекратятся и вторая половина лета не будет теплой, то мы все опять останемся без хлеба. У людей, которые сеяли на палах, был запас ржи, но теперь он подходит к концу. А те, кто сеял на притеребах, голодали уже в прошлом году. Люди встревожены и не хотят нового неурожайного лета. Они немало говорили о князе. Многие держатся мнения, что боги огневались на Святослава, который пренебрегает ими. Кое-кто даже завел речь о том, что если Святослав не станет уважать нас и заботиться, как подобает отцу о своих чадах, то поозёрам придется поискать себе другого князя…
        - Другого? - Сванхейд наклонилась вперед. - Кого же это?
        Как будто гость предложил вместо этого, слишком хмурого солнца поискать другое.
        - Про это у людей еще нет согласия, - лицо Сигвата омрачилось: видимо, поддержало его не так много старейшин, как он рассчитывал. - Жрецы предлагают послать на остров Буян в Велетское море, где живут самые мудрые старцы, ведающие былое и грядущее, за советом.
        - Очень здравая мысль! - с едва уловимой насмешкой отметила Сванхейд.
        - Уж куда лучше! - согласился Бергтор. - Туда одной дороги с полгода, а в таком деле главное - не спешить…
        - Но пока у нас нет князя, - не без яда в голосе продолжал Сигват, - людей очень волнует неурожай. Говорили, что мы должны сами умерить гнев господина Волха. И для этого у нас есть средство, за которым не надо ездить на остров Буян. Не зря же каждую весну для Волха выбирают невесту. Люди склоняются к мысли, что настал срок отослать ее к жениху, дабы порадовать его и вымолить милость.
        Почувствовав, что все вдруг воззрились на нее, Мальфрид очнулась. Речи Сигвата навели ее на воспоминание: земля Бужанская, Бабина гора, седой старик, на чьем белом лбу как будто всегда лежал небесный луч. «На синем-море окияне стоит остров Буян, - рассказывал ей старик, чье имя она позабыла. - На острове на Буяне лежит нарочитая змея Македоница, всем змеям мать. На том острове сидит на осоке зеленой птица, всем птицам старшая; стоит там Сыр-Матёр-Дуб, а на нем сидит Ворон Воронович, всем воронам старший брат - как он встрепенется, все сине море всколыхнется…»
        Не то чтобы она просила старика: он видел свою обязанность в том, чтобы обучать устройству мира всякого, кто к нему наведается. Но делать ей тогда было больше нечего, и она слушала, отдаваясь на волю вожатого, который своими слабыми глазами очень ясно видел все эти дива. Тот исток, где зарождается все сущее на свете - птицы, рыбы, звери…
        - А… Что? - Мальфрид вдруг обнаружила, что все в гриднице смотрят на нее и чего-то ждут. - Ты что-то приказала, госпожа?
        Вместо ответа Сванхейд перевела взгляд на Сигвата.
        - И что же люди ответили?
        - Ведогость сказал, что такое дело нельзя решить в один присест, нужно узнать волю богов, а для этого не всякий день пригоден. Что в тот день, когда боги отзовутся, он узнает, истинно ли Волхов желает получить свою невесту. Не хотел бы я быть вестником беды, но тебе, госпожа, следует обдумать… что ты будешь делать, когда из Перыни явятся за твоей внучкой, чтобы отдать ее Волхову.
        - Что значит - отдать? - спросила Мальфрид.
        Ей не полагалось задавать вопросы, но дело уж слишком близко касалось до нее. А все остальные молчали.
        - Неужели родичи не рассказали тебе, зачем для Волхова всякий год избирают невесту? - удивился Сигват. - Госпожа, неужели твоя внучка не знает, какая честь ей предстоит?
        - Этого не бывало уже много лет, - неохотно ответила Сванхейд. - Очень много. Лет пятнадцать, да, Шигберн?
        - Это случилось в последний раз четырнадцать лет назад, - с готовностью пояснил Сигват. - Я посылал спросить у Ведогостя, уж он-то знает. Он сам и отвозил ту девушку на середину устья, откуда она сошла в волны со связанными руками, чтобы быстрее пойти ко дну. Ты, наверное, помнишь, какой был тяжелый год: страшное половодье весной, когда смывало селения, и сплошные дожди все лето.
        - На новое лето Святослав к нам и приехал, - припомнил Шигберн. - Тогда и смиловались боги.
        Сванхейд поджала губы: она вспомнила те дни и встревожилась еще сильнее. Появление двенадцатилетнего Святослава, присланного отцом, поозёры приняли как проявление возвращенной милости богов. И воспоминания эти были уж очень некстати.
        - И я слышал, кое-кто поговаривал, что если Волх получит невесту, то взамен пошлет нам и князя, - закончил Сигват. - Прежнего или нового - этого нам пока неизвестно. Но у богов уж верно есть для нас то, в чем мы так нуждаемся!
        Мальфрид слушала его почти спокойно - как ей казалось, хотя в груди похолодело. Она и правда не знала… никто ей не поведал, для чего Волху выбирают невесту. Она думала, что от нее требуется только участие в купальском обряде, а после того до новой весны ей предстоит лишь верховодить на супрядках, что не так уж трудно. Но Сигват же сказал… Та девушка… сошла в волны со связанными руками, чтобы быстрее пойти ко дну… Какая «та девушка»? На которую в ту злосчастную весну указала кость со стрелкой?
        Чем яснее Мальфрид осознавала услышанное, тем неуютнее ей становилось. Как будто холодная бездна растворилась вдали, но с каждым ударом сердца придвигалась все ближе. Где-то внутри усиливалась зябкая дрожь. Не так уж трудно было доплыть от лодки, предусмотрительно уведенной лишь на перестрел, до берега. Но совсем иное - когда увезут на середину устья, откуда берега едва видны… и бросят со связанными руками, чтобы быстрее… Там уже никто не захочет, чтобы она выплыла. Выплывать будет нельзя…
        Перед глазами встало лицо Дедича, без слов призывавшего ее: очнись! В этот раз будет иначе… Он заворожит ее так, что она заснет наяву. И проводит… к властелину северных вод…
        Мальфрид глубоко дышала - ей не хватало воздуха. Но обратись к ней сейчас кто-то с вопросом - не сумела бы ответить даже, как ее зовут. Мысли растворились, оставив в голове холодный туман.
        - Не будем спешить, - сковзь этот туман донесся до нее голос Сванхейд. - Боги еще не явили своей воли. Не будем опережать ее своими догадками.
        - Ха! Не думается мне, что Перынь упустит случай проявить свою власть даже над такими знатными семьями, как наша, - настаивал Сигват. - А заодно постарается успокоить народ. И чем дожидаться, пока грянет гром, нужно уже сейчас думать, что мы будем делать.
        - У меня есть кое-какие мысли, - Сванхейд наконец взглянула на помертвевшую Мальфрид и успокаивающе кивнула ей. - Пока человек жив, не стоит его хоронить.
        - Я мог бы оказать тебе поддержку. Этим летом я набрал новых людей в дружину и скоро буду располагать более внушительными силами. И если мы с тобой договоримся, ты можешь быть уверена - я буду защищать невесту моего сына, как если бы она была моей родной дочерью.
        Более откровенного предложения трудно было придумать. Мальфрид смотрела на прабабку, ожидая ответа. В молодости Сванхейд, как та рассказывала, Олав держат по семь-восемь десятков дружины - целое войско. Но с тех про как сбор дани и охрану торгового пути взял на себя Вестим, в Хольмгарде такие силы стали не нужны, да и не окупили бы своего содержания. Часть хирдманов, кто не имел семьи и хозяйства, Тородд три года назад увел с собой в Смоленск. В Хольмгарде остались те, кто сумел осесть, иные даже выкупили себе пашни. У Сванхейд при дворе осталось всего полтора десятка отроков для охраны, из них десять уехали с Бером в Ладогу. Торговые люди с сильными дружинами, возившие ее товары в Царьград и за Варяжское море, летом все были в разъездах. Население Хольмгарда почти целиком состояло из потомков таких же хирдманов, которые в разное время сумели обзавестись хозяйством, из ремесленников и торговцев. Оружие, порой еще дедовское, среди них имели многие, и Сванхейд могла бы в случае беды собрать отряд из нескольких десятков человек. Но не хотелось и думать о войне с той самой волостью, что полтораста лет
жила под рукой хольмгардских владык.
        Именно поэтому противостояние будет особенно страшным, пришло в голову Мальфрид. С детства она немало слышала о подобных предметах и знала: никому не мстят так жестоко, как бывшему господину, утратившему силу. И раз уж так вышло, что выбор Волха пал на девушку из Хольмгарда, старейшины и жрецы с двойной готовностью признают, что пришел срок порадовать божество такой сладкой жертвой.
        На лице Сванхейд сквозь личину деланного спокойствия просвечивало огорчение, но не удивление. Слова Сигвата ничуть ее не поразили. Она сразу поверила его известиям. А значит, нет надежды, что Сигват лишь запугивает их, пытаясь добиться своего.
        Мужчины молчали, ожидая слова госпожи.
        - Да, очень жаль, что внука моего нет дома, - сказала наконец Сванхейд. - Мой внук Берислав, при всех его достоинствах, отличается порой лишней горячностью и прямотой. И ты знаешь, Сигват, что он сказал бы тебе сейчас?
        Бер! При мысли о нем Мальфрид испугалась чуть ли не сильнее, чем за себя. Пока он жив, никакой Ящер ее не получит. И в двойной ужас ее повергала мысль, что ей придется утащить за собой в озеро и Бера, потому что он не смирится с такой участью для нее.
        - Он сказал бы, - не повышая гооса, Сванхейд наклонилсь вперед, - что ты сам все это и затеял, Сигват. Что ты через Храбровита навел людей на мысль о жертве. И сделал ты это для того, чтобы вынудить меня отдать тебе мою правнучку. Деву из Хольмгарда, наследницу наших властных прав. С такой женщиной в роду ты и правда мог бы требовать, чтобы тебя признали князем в Поозёрье, каким был твой дед Хакон. Возможно, ничего бы и не вышло. Но без моего согласия не выйдет уж точно.
        - Ты понимаешь, что все мы на полном парусе мчимся к гибели! - Сигват и не пытался возражать ей. - Святослав бросил эту землю, но требует дани и войска! Боги гневаются на него! Люди оскорблены! Они ухватятся за возможность порадовать Волха и отмстить вашему роду за все - за прошлое и настоящее! За убийства их старых князей! И Призор с его родом! И Будгощ! И Люботеш! Их дедов убили, их сыновей и внуков увезли в Киев в тальбу - теперь они припомнят нам все! Ты увидишь - через день-другой они все придут сюда и потребуют эту деву! - не глядя, он ткнул пальцем в сторону Мальфрид. - Как ты будешь ее защищать? У вас даже вал почти рассыпался, его коза перейдет! А дружины у тебя нет! Ты готова сгубить внучку ради своего упрямства? Я не знаю, как тебя уговорил тот прохвост, что приезжал из Киева двадцать лет назад, из-за чего ты все отдала Ингвару! И вот как он и его сын тебя отблагодарили!
        - Замолчи, Сигват! - Сванхейд больше не могла его слушать. - Из-за своего глупого тщеславия ты натворил бед своими руками, а обвиняешь меня!
        - Не я посылаю этот дождь, - Сигват ткнул за оконце, - и не моя вина, что Святослав думает о каких угодно чужих землях, только не об этой, где зародились все его права на власть! Он неугоден богам, отсюда все беды! Я предлагаю тебе средство спастись - уберечь от смерти твою деву, восстановить силу и власть нашего рода здесь, в Гардах! Я знаю, что твое упрямство крепче, чем лоб великана, но уже очень скоро ты пожалеешь об этом!
        - Я никому не позволю меня запугивать! - Сванхейд вышла из терпения. - И уж тем более тебе! Убирайся и плети себе удавку где-нибудь в другом месте!
        - Я уйду! - Сигват вскочил. - Если ты желаешь погибнуть, то гибни без меня! А я сделал все, что мог! Никто не обвинит меня, что я не старался спасти своих родичей. Но никто не спасет обреченного!
        Оба его спутника, с пристыженными и огорченными лицами, встали тоже. Доброта уже не улыбался и напрасно ловил взгляд Мальфрид, но она его не замечала.
        Когда Сигват и его родичи ушли, Мальфрид обессиленно опустилась на лавку. Все ее тело одеревенело, но она не замечала.
        - Я знала об этом, - Сванхейд повернулась к ней. - Уже два дня. Он сказал правду насчет Перыни. Но не думай, что все пропало. Боги могут и не дать соизволения на жертву. А если дадут - я тебя выкуплю. Мы подберем рабыню или даже свободную девушку. За пять мер жита или две-три коровы многие отцы дадут дочь, чтобы тебя заменить. Они получат спасение от голодной смерти, а дева - почетную участь.
        - Ну а если что, то можно увезти девушку в Ладогу, - подхватил Бергтор. - Это далеко, воевода Ингорь ее не выдаст.
        - А у него дружина хороша, - вздохнул Шигберн. - И стены там крепкие, каменные.

«А еще там Бер», - откликнулось что-то в душе Мальфрид на это слова.
        Но нет. Мысль о Бере она отогнала. От беды, которая ей грозила, он не в силах ее спасти. Ища у него спасения, она только погубит его заодно с собой.
        - Я думаю, - начала Сванхейд, - мне самой стоит поговорить с кем-то из жрецов. До того как они обратятся к богам и получат ответ… Постараюсь убедить их, что… Ведь не только Сигват жаждет взять в семью деву нашего рода. И если иного выхода не будет, мы заставим соперничать с Ящером кого-то из… более живых женихов.
        - Ты думаешь, кто-то из старейшин посмеет отбивать ее у Ящера в ее год? - усомнился Торкиль.
        - Никогда о таком не слышал, - покачал головой Шигберн.
        - Я тоже, - Сванхейд вздохнула и не без труда поднялась со своего резного кресла: новые заботы тяжко легли на старые плечи. - Но пока я не вижу другого пути, попробуем этот. Не печалься, моя дорогая.
        Она обернулась к Мальфрид и знаком подозвала ее к себе. Мальфрид подошла, и старуха обняла ее, притянула ее голову к себе на плечо. Мальфрид для этого пришлось согнуться - она с удивлением обнаружила, что выше ростом, чем ее прабабка. А казалось, та выше на голову - так величественно она держалась.
        От платья Сванхейд веяло греческими благованиями - теми, что умиротворяют и одновременно воодушевляют, наполняют приятным чувством превосходства, создают ощущение роскоши и приволья, будто сидишь на вершине горы, откуда весь белый свет тебе открыт. Мальфрид знала эти запахи по Киеву - княгине Эльге всякий год привозили из Царьграда благовония, и все ее лари благоухали этим. А уж она порой отсылала их в дар своей свекрови. Сейчас они и будоражили в Мальфрид давние воспоминания, и напоняли верой в себя. Наш род - могуч, знают его и в Свеаланде, и в Корсуни, и в Таматархе, и в Царьграде, и даже на неведомом острове Крит. Мы не дадим погубить себя каким-то серым тучам над Волховом.
        Девушка чувствовала, как слабы обнимащие ее руки. Но понимала и другое - какая сила духа стоит за этой слабостью старого тела. И отгоняла слезы, от страха просившиеся на глаза. Она тоже не с дерева слетела. Она - родная кровь Сванхейд, веточка от того же несокрушимого ясеня. Она никому не покажет слабости духа и стойко встретит судьбу, какой бы та ни была. Даже если ее бросят в воду со связанными руками.

* * *
        Следующие день новостей не принес. Сванхейд позвала к себе Бергтора: кузнец раскидывал руны, и вдвоем они пытались истолковать советы богов.
        - Эти дела не делаются быстро, - успокаивала Сванхейд свою правнучку. - Дева знатного рода - не курица, чтобы ее можно было зарезать в любой день, если кому-то захочется. В тот раз, пятнадцать лет назад, даже когда боги дали знак, что желают головы человечьей, в Перыни собирали «большое вече», со всех до одного родов, допущенных к принесению жертв. И люди не так уж охотно поддерживают такие дела. Каждый понимает: следующее лето тоже может выпасть плохим, и тогда на месте этой девушки уже окажется его дочь или будущая невестка. Никто не хочет, чтобы головы человечьи отдавались в жертву легко!
        Мальфрид старалась держаться достойно, и в гриднице это ей удавалось. Но при мысли о Колоске - а о нем она думала почти постоянно - в душе поднималась буря. Ее тянуло к ребенку - ведь может статься, что через несколько дней он потеряет ее навсегда! Даже не успев запомнить лицо своей настоящей матери! Но стоило ей увидеть свое чадо, как мужество ее покидало. И Мальфрид уходила, чтобы рвущиеся наружу рыдания не мешали ей размышлять.
        Она не могла просто сидеть и ждать: какую волю явят боги, как ее истолкуют в Перыни? Удастся ли Сванхейд «договориться», как она обозначала сложное сочетание подкупов, лести и угроз, которые могла применить к людям, имеющим влияние на дело.
        А непогода продолжалась. День за днем серые небеса набрасывали за землю-мать легкую, прохладную водяную сеть. Даже на мостках двора стояли лужи. Стоило дождю прекратиться, Мальфрид с надеждой всматривалась в небеса, но голубые оконца среди туч скоро затягивало снова.
        Конечно, затворить ли небесные источники или дальше держать их открытыми, находится в воле богов. Но здесь, на земле, жизнь и смерть Мальфрид зависят по большей части от жрецов. Все они происходили из местных старых родов и имели в них большое влияние. Взяв себе день на раздумье, Сванхейд намеревалась пригласить к себе одного-другого и вызнать их мнение, пока последний жребий не брошен.
        - Теперь жалею, что не настояла до сих пор на женитьбе Бера, - вздохнула как-то Сванхейд.
        Мальфрид удивленно посмотрела на нее. Она уже знала, что ее прабабка никогда не принимает решений, не взвесив все обстоятельства, а потом никогда не жалет о решенном и сделанном.
        - Если бы он сейчас был зятем Призора или Сдеслава, или даже самого Видогостя - у того есть уже две взрослые внучки, - мы имели бы мощную поддержку в самой Перыни, а заодно в Словенске и в Трояни. Они не могли бы все объединиться против нас, кто-то держал бы нашу руку. А теперь даже Сигват может оказаться сильнее нас.
        Сванхейд, прожив на берегу Волхова больше пятидесяти лет, знала жрецов и старейшин всю их жизнь, некоторых - с рождения. Мальфрид же знала пока только одного Дедича, с другими ей не доводилось разговаривать. При мысли о нем ее души легким веянием касалась надежда, словно невидимая птица кончиком крыла.

«Я не хотел тебя сгубить… - сказал он ей у костров. - Ты сама себя заворожила…»
        Не стоит полагаться на его доброту, убеждала себя Мальфрид. В тот вечер ей показалось, что он смотрит на нее с одобрением… и даже больше того. Но дело в том, что никто не хочет утопить невесту Волха в самый купальский вечер. Ее берегут для такого случая, когда жизнь ее станет выкупом за благополучие всех словен поозёрских. Именно поэтому Дедич пел ей «Заиньку», будто на супредках, и старался разбудить от собственных чар. А не потому, что она прельстила его своей красой. Мало ли он таких повидал…
        Ей случалось встречать Дедича и на супредках. Раз или два. В минувшую зиму Мальфрид еще мало кого знала в округе, и все вечера смешались у нее в памяти, лица поначалу сливались в одно. Она помнила, как Дедич сидел с гуслями на коленях, тесно окруженный девками. Тогда она и не сразу поняла, кто он такой и почему явился, зрелый муж, к Веленице на собрание девок и парней. Хотя, увидев гусли, догадалась, что он человек не простой. Но тогда Дедич приходил просто ради веселья: играл плясовые, пел что-то задорное…
        Он рассказывал сказку! Мальфрид вдруг вспомнила кое-что, о чем успела позабыть, хотя в тот вечер была немало взволнована.

«Жили-были два брата», - начал Дедич, и девки мигом стихли, не дожидаясь даже оклика от строгой Весени.
        Тогда Мальфрид еще не понимала, почему девки смотрят в рот этому мужчине с темно-русыми волосами и рыжей бородой, а теперь поняла: девки-то сызмальства знали, что в его руках может оказаться жизнь и смерть любой из них. Молодым и задорным весело бывает заигрывать со смертью, вот они и норовили чуть ли не сесть к нему на колени.
        - Раз пошли они в лес ловы деять, убили медведя. Сняли шкуру, высушили. Из братьев старший был горазд на рожке играть, а младший - плясать. Вот младший и говорит: давай, брате, я шкуру надену, буду плясать на игрище, а ты играть. Так и сделали. Младший оделся медведем, пришли они на игрище, старший играет, младший пляшет, да так ловко, и не скажешь, что человек - медведь как живой и есть. Увидал это князь и говорит старшему брату: оставь мне твоего медведя на три дня. Тот не хотел было, а младший брат ему шепчет: оставь меня, не бойся, посмотрим, что будет. Тот согласился, только сказал: корми, мол, медведя тем же самым, что сам ты ешь. Отвел князь медведя к себе на двор.
        Утром взял князь медведя и повел его в лес. Шли, шли, весь день шли, а под вечер приходят к озеру. Взял князь ветки, начал бросать на воду крест-накрест - и вдруг глядь, высохло озеро. Прошли они по сухому дну до самой середины, а там дверь в земле. Отмыкает ее князь, а там лестница вниз ведет. Сошли они, и видят - дом под землей хороший, весь разубранный, красивый. Сидят в том доме двенадцать девушек, а одна - самого князя единственная дочь. Он ей и говорит: вот, дочка, привел я тебе забаву, медведь пляшет ловко. Стали девки петь, медведь плясать, все смотрят, смеются. Вот стала дочь князя просить: оставь мне, батюшка, медведя хоть на три денечка. Князь не хотел было, да она уговорила его. Оставил он медведя и ушел. Вот стала княжеская дочь медведя гладить, задела узел на шкуре. Она и говорит: это не медведь, это человек! Тут упала с него шкура, и вышел из нее парень молодой. Стали они с ним жить…»
        Словенские девы слушали, и по мечтательным их лицам было видно, что каждая рисует себе, как из косматой медвежьей шкуры появляется молодой красивый парень… Только Мальфрид сидела, опустив глаза, в ознобе от волнения. Никто здесь не ведал, что с нею это было не в сказке, а наяву. Только не медведь приходил к ней в тайное жилье в глухом лесу, а она сама пришла в дом медведя. И добилась, чтобы он снял шкуру и предстал перед нею в человеческом облике. Без трех месяцев год она была женой того медведя. Но и об этом, как и о причине ее лесного заточения - ребенке, знали на Волхове только Сванхейд и Бер.
        Подняв глаза, она наткнулась на внимательный взгляд баяльника и поспешно отвернулась. Он так смотрит, как будто что-то знает! Но нет, убежлала себя Мальфрид, дрожащей рукой вытягивая нитку из кудели. Он не может ничего о ней знать. Тайна останется при ней, если она сама себя не выдаст.
        И она выпрямилась, старась принять величавый, непринужденный вид. Эка невидаль - сказка…
        Переезд в Хольмгард, все здешние впечатления было вытеснили из памяти Мальфрид жизнь с Князем-Медведем, но в тот вечер, слушая Дедича, она вспомнила те дни необычайно ясно. И как испугалась, впервые увидев позади себя медведя, как постепенно привыкала к нему, как он высвобождался из шкуры, пока не сбросил ее совсем… Она-то понимала: не простую сказку Дедич рассказывает, не для пустой забавы. Сюда, на Волхов, веками доходили известия о поклонении чурам в облике медведя. А может, подобные обычаи и обряды были здесь и свои. Чудь, живущая окрест, тоже почитает своих предков в образе медведя. Бер рассказывал, что чудины, убив на охоте медведя, устраивают целый пир, где почетный гость - голова зверя.
        Но сейчас, думая обо всем этом, Мальфрид вспомнила и другое. Ведь Князь-Медведь тоже рассказывал ей порой сказки, и среди них одну - про мужа-змея. Про то, как змей утащил в воду купавшуюся девку и сделал ее своей женой… Видно, и в Плесковской земле что-то слышали про обычай избирать невесту для Волхова… Но что толку вспоминать сказки, одергивала себя Мальфрид. Сказками горю не поможешь.
        Раз, войдя в гридницу, она увидела возле Сванхейд Шигберна, а еще двоих длиннобородых стариков - старейшин небогатых весей, которые брали в Хольмгарде навоз. Четверо о чем-то совещались вполголоса; на вошедшую Мальфрид старики взглянули такими дикими глазами, что она смутилась и предпочла уйти.
        Но когда старики ушли, Сванхейд сразу послала за ней, и вид у госпожи стал бодрее.
        - Они предложили нам свою девку на замену тебе.
        - Как это? - не поверила Мальфрид.
        - У них, как они сказали, девок-то народивше, а хлеба на всех не хватает. Если дойдет до жертвы, то за десять мер зерна или двух коров они дадут нам молодую девку, чтобы ее отправили к Ящеру вместо тебя.
        - О боги! Как же им не жалко… своя же…
        - Если будет неурожайный год, у них перемрет куда больше - и девок, и парней, и малых детей, и старых стариков. Так что они не жестоки, а лишь пытаются сберечь как можно больше своих. Главное, чтобы в Перыни согласились на замену.
        - А они согласятся?
        - Не знаю. Дева такого рода, как ты, стоит как три простых. Могут сказать, что если уж Ящер выбрал тебя… Но надежда есть.
        Хоть Сванхейд и старалась утешить правнучку, облегчение к Мальфрид не приходило. Даже если не она, то какая-то другая девушка пойдет к Волху на дно. Из Гремятицы, из Полюдова… Сейчас она, эта неведомая Травка или Муравка, ворошит где-то сено на прогалине. Радуется, что дождь унялся, подбирает из травы водянистые, мокрые земляничины и знать не знает, какая гроза к ней идет. Она ведь не невеста Волха, чего ей бояться?
        С этими мыслями Мальфрид и оправилась спать. Зашла в девичью, взглянула на Колоска. Мальчик спал, откинув кулачок, светлые волосы разметались, как пушистые лучи… Холодная рука стиснула сердце. Что если жрецы и старейшины не согласятся на замену: выбрал Волх девушку из Хольмгарда, значит, ее и желает…
        Что с Колоском станется без нее? Конечно, Сванхейд не даст пропасть старшему из своих праправнуков, будет растить, пока жива, или отошлет к Предславе. Но без Мальфрид никто не станет заботиться о том, чтобы мальчик сохранил свой род. Никто не вспомнит о том, что Колосок - сын киевского князя, никто даже из тех, кто об этом знает. Он проживет жизнь под этим детским именем, вырастет без отца и матери, без роду-племени. Только и останется ему, что оберег-спор, мешочек с зашитым колоском. Это ему-то, в чьих корнях столько могущественных княжеских родов с кровью богов в жилах! Затеряется он среди таких же безымянных отроков - мало ли Мальфрид их повидала! - и сложит голову в каком-нибудь походе, даже не зная, что по роду своему должен сам водить дружины… А пока он мал, она, мертвая мать его, будет блазнем приходить в ночи, тайком пробираться неслышными стопами и укачивать его… Если Ящер отпустит…
        Прикусив губу, Мальфрид ушла в Тороддову избу. Без Бера та стояла пустая. Мальфрид улеглась на его лежанку, вдохнула знакомый запах от подушки, и на сердце немного полегчало.
        Дождь шуршал за оконцем, из щели под заслонкой по бревнам стены сползал влажный ручеек. Опять дождь! В нем все дело! Волх-Ящер хмурится, вот его и хотят задобрить девой молодой. И что он будет с нею делать - когда она упадет на дно, в пышном свадебном уборе, венке и со связанными руками?
        Натянув до ушей одеяло, Мальфрид закрыла глаза, но сон не шел. Так и мерещилось, что вокруг нее смыкается та красновато-бурая холодная вода… Уходит все дальше серебряное небо, и лишь пузыри от последнего ее вздоха стремятся к нему вверх, а ее затягивает вниз, вниз, в придонный мрак… Овевают ее сильные струи, сковывают смертной стужей, и в холоде воды мерещатся объятия змеиного тела…
        Волх встретит ее в облике змея? Как в сказке, что рассказал Князь-Медведь? Нет, тот жених из воды был змеем только на берегу, а в реке стал молодцем. Это всегда так: вчеловеческом мире волшебный муж имеет облик зверя, а своей родной стихии - человека. Когда она очутится на дне Волхова, божество реки встретит ее в облике мужчины…
        Каким будет этот облик? С кем схож? Первым на ум ей пришел Дедич - тот, чьим голосом Волх-молодец манил и ласкал ее в лодке, в Купальский вечер.
        Если так… Если бы было так! Если Волх придет к ней таким… и то слабое утешенье.
        За этими мыслями Мальфрид не заметила, как сон охватил ее, будто темная вода…
        А когда заря пробудила ее, она уже знала, что ей делать.

* * *
        Занимаясь обычными утренними делами: что для кого стряпать, сколько чего выдать, кому из челяди какой урок, - Мальфрид двигалась осторожно, будто боялась расплескать свой замысел. Делиться им со Сванхейд она не спешила - надо было сперва рассмотреть его получше, прикинуть, возможно ли такое здесь, среди людей, а не в сказке или предании. Но отчего же нет? Чем дольше она думала, тем сильнее ей казалось, что именно так все и должно быть. И даже чудно, что так не делается всегда. Неужели непременно требовалось прожить три четверти года в женах у волхва-медведя, чтобы постичь эту мудрость? Ведь мудрое зачастую так просто…
        Когда Мальфрид со служанками подавали завтрак, за столом возле Сванхейд обнаружился Бергтор. Видно, два хольмгардских мудреца на заре опять раскидывали руны. Они пробовали и в полночь, и на вечерней заре, и на утренней, выискивая щелку в ограде Асгарда, чтобы подслушать шепот норн.
        - Все кончится хорошо, - сказала Сванхейд, поймав вопросительный взгляд Мальфрид. - Я уверена. Нам выпадают добрые руны. Спрашивая, откуда придет к нам помощь, мы вынимали руну Уруз, и руну Лагуз, и руну Ингуз. Они указывают на мужчину и на покровительство богов, оказанное женщине. Думаю, нам нужно поступить, как я уже сказала: предложить тебя в жены в какой-то из старших родов. Я знаю, что ты не стремилась к скорому браку. Но сама понимаешь: лучше живой муж, чем Ящер. Хочу послать сегодня в Перынь и попросить кого-то из старших наведаться ко мне. Если они настроены доброжелательно и не хотят причинить нам зла, я пообещаю им другую невесту для Волха, а тебя - кому-то из отроков в их родне. Тогда они могут согласиться на такую замену и сохранить тебе жизнь.
        - Дроттнинг…
        Мальфрид вдохнула поглубже, будто опять собиралась прыгать с лодки в воду. «Не смей отступать, если решилась», - когда-то сказал ей Бер.
        - Это мудро… и благородно… - сбивчиво продолжала она, - я благодарна тебе, даже мать не могла бы сильнее желать мне добра… но ты позволишь мне сказать, что я думаю… на какую мысль меня навели… Я видела сон…
        - О чем ты говоришь? - Сванхейд прищурилась.
        - Я знаю способ, как устроить… Волх получит жертву, но я останусь жива, и нам не придется искать другую девушку. Никто не умрет. Не знаю, как на это взглянут боги… но мы должны попробовать сначала так… Утопить кого-нибудь можно и потом! - выдохнула Мальфрид, не находя слов.
        Иные замыслы, простые и ясные в мире богов, трудно излагать языком смертных.
        - Объяснись! Я старая бестолковая женщина и не понимаю…
        - Позволь мне самой поговорить со жрецами! - взмолилась Мальфрид. - Я предложу им… кое-что. И лучше будет, если ты позволишь мне самой съездить в Перынь.
        - Ты хочешь поехать в Перынь? - Сванхейд широко раскрыла глаза. - Сама?
        - Да. Сегодня. Пока есть время и они не бросали тот жребий.
        - Но не опасно ли это? - заметил Бергтор. - А что если они уже бросали жребий? И получили недобрый для нас ответ? Тогда они могут вовсе не отпустить тебя обратно!
        - Если так, то вы еще успеете предложить им все то, что хотели предложить. А если мне придется умереть, то мне послужит утешением, если я никого не потяну за собой!
        Мальфрид невольно оглянулась на пустое место Бера за столом.
        Сванхейд смотрела на нее и молчала, подперев щеку рукой. Мальфрид не понимала, что в этом взгляде. Считает ли Сванхейд ее глупой? Или одобряет?
        Старая госпожа вздохнула.
        - Я прожила так долго… что уже верю в то, во что не верят молодые, которые думают, что к своим двадцати годам видели все. Я знаю: боги когда угодно могут послать нам то, чего мы даже не могли вообразить. Через меня, да и через предков Олава ты ведешь род от самого Одина. Так почему бы ему не дать тебе мудрость и отвагу, чтобы ты спасла себя, когда никто другой не может этого сделать?
        - Ты позволишь мне? - с бьющимся сердцем прошептала Мальфрид.
        Сванхейд кивнула:
        - Скажи Кальву, чтобы приготовил лодку. Тебе нужны еще люди?
        - Нет, никто, кроме гребцов.
        - А что нужно?
        - Нарядное платье и застежки получше.
        - Идем, выбери, что хочешь, - Сванхейд встала и взялась за бронзовый ключ, висевшей на цепочке под одной из ее собственных «скорлупок». - Ты поедешь сейчас? - она взглянула на клочок серого неба за ближайшим оконцем. - Ветер… на реке будут волны.
        Мальфрид не ответила. Случай не позволял ждать, пока благоприятная погода придет сама собой.

* * *
        Ни на один княжеский пир Мальфрид не одевалась с таким тщанием. Сванхейд отомкнула перед ней свои лари, предложив выбрать что захочется, но Мальфрид, почти равнодушно оглядев россыпи золотых перстней и обручий, взяла два тонких серебряных витых браслета, позолоченные узорные застежки и одну нить бус с серебряными подвесками. Заново расчесала и заплела косу, надела очелье с золотыми колечками и хрустальными бусинами, голубой хенгерок с желтым шелком и серебряным тканцем. Когда она была готова, Сванхейд оглядела ее, покачивая головой от восхищения.
        - Ты прекрасна, как Фрейя. Тебе не хватает только вепря, чтобы ехать на нем верхом. Но в одном платье тебя продует. Возьми кафтан.
        Однако Мальфрид предпочла суконную накидку, заколов ее на груди круглой золоченой застежкой. Фрейя или не Фрейя, но едва ли какая-нибудь дочь конунга могла на йольском пиру выглядеть лучше, чем она, собираясь в ветреный и сеющий водяной пылью день посетить сосновый бор близ устья Волхова.
        Кальв приготовил лодку с четырьмя гребцами, а сам сел на корме. Мальфрид устроилась на носу. Поглядывая на пляшущие волны, думала: наверное, в тот день будет такое же волнение… Хорошо бы потеплело хоть немного… Но то, что она придумала, все же было куда безопаснее, чем то, к чему ее могли подтолкнуть другие.
        У причала Перыни Мальфрид осталась в лодке, а Кальва отправила в святилище - сообщить о ее приезде, поклониться Дедичу и попросить выйти к ней для беседы. Видно было, что река поднялась - волны лизали холодными языками причал, будто грозное божество требовало пищи.
        В ожидании Мальфрид старалась сидеть спокойно, но не могла не волноваться. А что если его нет на месте? Или кто-то из других жрецов будет против задуманного? Но это уже забота Дедича. Главное - привлечь на свою сторону его. Он хоть и моложе иных, а происходит от самого Словена. Сейчас глава Словеновичей - Призор, младший сын последнего словенского князя Унегостя и дядя Дедича по отцу, но Дедич - старший сын старшего сына, на нем многократное благословение богов. С ним и сам Призор считается, как сказала Сванхейд.
        Уж верно, в Перыни не думали, будто в Хольмгарде ничего не знают, но именно поэтому никто не ждал, что невеста Волха явится сюда сама. Когда Дедич вслед за Кальвом спустился к берегу, на лице его было явное удивление. Мальфрид усмехнулась про себя и свела губы в трубочку, но сдержать задорный взгляд не смогла - Дедич явно не верил собственным глазам. Та дева, которую, как все думали, Сванхейд будет прятать за своим обветшавшим за полтораста лет валом, прибыла в Перынь сама, даже без зова, да еще и разоделать, как на свадьбу! Тонкая белая сорочка, голубое платье, золотые застежки! Ветер утих, и Мальфрид откинула назад за плечи полы накидки, являя взорам всю эту роскошь. Будто бросала вызов судьбе, что грозила ей смертью.
        Когда Дедич прошел по причалу к лодке, Мальфрид встала и ступила на сходни. Волны качали лодку, и ей пришлось поспешить, чтобы не утратить равновесия.
        - Будь цел, господин! - Она приняла его руку, с удивлением к ней протянутую, и ловко перескочила на причал. - Прости, что потревожила. Дозволь поговорить с тобой.
        Дедич взглянул в лодку, где сидели четверо отроков, потом на реку, словно искал там кого-нибудь еще, более способного к переговорам, чем нарядная дева. Его явно оторвали от каких-то дел по хозяйству: на нем была простая серая рубаха с закатанными рукавами, и, подойдя ближе, Мальфрид уловила запах свежей сосновой щепы. Ни посоха, ни нарядного пояса, ни тем более гуслей. И вновь на нее накатило удивление: он тоже человек, как и все! Для нее, встречавшейся с ним всего несколько раз и всегда в велики-дни, это и правда было открытие.
        - Тебя бабка прислала? Я думал, парень ваш будет…
        - Нет, - Мальфрид значительно взглянула ему в глаза, будто говоря: яне дитя. - Но госпожа Сванхейд позволила мне повидать тебя. Есть у меня к тебе беседа, но речи мои только для твоих ушей.
        Удивление исчезло с лица Дедича, взгляд прояснился. Он удивился тому, что увидел внучку, но то, что у бабки будет к жрецам разговор, он не сомневался уже несколько дней, со времен того собрания. Глаза его задержались на застежках на плечах Мальфрид - позолоченных, с серебряными шишечками, ярко блестящих. Прочесть этот знак было немудрено: ему показывали серебро и золото, намекая на готовность понести расходы ради удачи переговоров.
        Не одна ведь Сванхейд знала, как делаются такие дела.
        - Ну… - Дедич оглянулся на отроков и кивнул в сторону, - идем.
        Какова ни была бы воля богов, это не повод отказать смертным в праве быть выслушанными.
        Мальфрид пошла за жрецом. Подумала, не поведет ли Дедич ее к избам в дальнем конце бора, где жил он и его товарищи, но он направился к роще и луговине, где гуляли на игрищах. Может, счел, что до изб идти далековато. А может, тоже предпочитал выслушать ее без свидетелей. Эта мысль подбодрила Мальфрид: не желай Дедич соглашения, так посадил бы ее перед тремя суровыми старцами. Искоса поглядывая ему в лицо, она угадывала на нем понимание. Он ждал, что к нему приедут из Хольмгарда! Только не ждал, что это будет сама будущая жертва.
        - Я и сама еще вчера не ведала, что приведется мне с тобой говорить, - обронила Мальфрид на тропе.
        Дедич слегка вздрогнул и глянул ей в лицо: она почти прочла его мысли.
        - Да сон мне нынче явился, - продолжала она. - Или надо сказать: сон явивше? Я еще не приучилась по-здешнему.
        Дедич засмеялся:
        - Да уж я пойму как-нибудь. А ты по-словенски хорошо говоришь, только чудно. Не по-здешнему, это да. Но и не по-плесковски, я тамошний говор знаю.
        - В Плескове я недолго прожила. А росла я в земле Полянской. Мой отец был князь древлянский, Володислав, мать из руси. Я родилась в Деревах, а варяжской речи научилась уже отроковицей, когда в Киеве жила, у княгини Эльги.
        - Немало ты земель повидала, в такие-то годы! - Дедич снова взглянул на нее.
        - Если бы только земель…
        Дедич остановился на краю луга и повернулся к ней, уперев руки в бока. Дева из Хольмгарда тоже повернулась к нему, будто в ожидании. Казалось, она постепенно стягивает с себя какую-то невидимую шкуру, перестает притворяться и готовится предстать в истинном обличии. И обличье это - не простая варяжская дева, дорогостоящая невеста из знатной семьи, послушная внучка богатой и властной бабки. Теперь, имея возможность спокойно ее разглядеть при ясном свете дня, Дедич хорошо видел: здесь иное. Такой свободы и уверенности в повадке, такой отваги во взгляде он не видел у девок.
        Рождение ребенка, а потом полгода жизни у Сванхейд, в покое и довольстве, преобразили бывшую Малушу. Теперь это была не та рослая худощавая девочка, что носила ключи у княгини Эльги: она развилась, расцвела, высокая грудь налилась, лицо сияло здоровьем, стан приобрел приятные округлые очетания. Золотистые веснушки на носу и на щеках придавали ее лицу сияние. Все в ней дышало жизнью, и даже Бер, помня об их родстве, не мог противиться этому властному зову цветущей женственности.
        - Чудны речи твои… для девицы, - Дедич приподнял бровь.
        Мальфрид только свела губы в трубочку, метнув на него задорный взгляд из-под ресниц. Она и сама дивилась своему спокойствию. По дороге через Волхов ее трясло от волнения, так что сердце едва не выпрыгивало. Но стоило ей увидеть Дедича, как волнение сменилось воодушевлением и сердце успокоилось. Он еще ничего не сказал, даже не узнал, зачем она приехала. Но у нее уже было чувство, что он на ее стороне. Она верила в свою способность подчинить его. Верила в свою власть, перед которой охотно склоняется даже самый сильный мужчина.
        Она смотрела ему в глаза, она будто обещала: яничего не утаю. Взгляд Дедича невольно упал ей на грудь, но тут же он опомнился и кивнул на кучу бревен в опушки: вдни игрищ их раскладывали вокруг костров вместо лавок. После Купалий место игрищ уже было вычищено: собраны угли, головешки, кости, увядшая зелень и все прочее, лишь черные пятна отмечали участки земли, на большую глубину прокаленные священными кострами.
        Дедич постучал ногой по бревну, проверяя, не затаилось ли под ним что-нибудь, потом сел. Мальфрид расправила накидку, чтобы не пачкать свое голубое платье, и тоже села. Сложила руки на коленях, глубоко вдохнула, собираясь с духом. Ее окутывал запах влажной земли, мокрой коры и зелени, освеженной дождем. От этого рождалось желание сбросить с себя все человеческое и стать как береза…
        - Помню, на павечр… на супредках у стрыини твоей Веленицы рассказывал ты сказку, - начала она. Дедич, ожидавший чего-то другого, повернул к ней голову. - Про то, как парень в медвежьей шкуре плясал, как сам князь его к дочери своей в тайное жилье отвел, что под озером, а там и вышел из шкуры парень молодой…
        - Было такое, - Дедич сорвал длинный травяной стебель и, усмехнувшись, сунул его в рот. - Этого добра у меня не переводится.
        - А не знаешь ли ты сказки такой, как девка змею в жены попала?
        Дедич снова повернул голову и устремил на нее пристальный взгляд:
        - Ну, расскажи!
        Может, он и знал такую сказку. Скорее, и не одну. Но Мальфрид пришла к нему со своей особой сказкой, и ее стоило послушать.
        - Жила-была одна девка, и звали ее… скажем, Малуша, - начала она, надеясь, что ни один человек из племени словенского не знает ее киевского имени. - Была она собой хороша, родом знатна, да и умом не обижена - всем взяла. И было в той волости два лета подряд неурожайных, грозил людям голод. Стали люди думать да гадать: как им богов к милости склонить? И вот пошла раз Малуша на реку купаться, одежду всю на берегу оставила, да и полезла в воду совсем без ничего…
        Она улыбнулась, глядя Дедичу в глаза, выпрямилась, как бы разминая уставшую спину, и будто на блюде подала вперед сверкающие на ее груди золоченые застежки. Но взгляд Дедич упал не на застежки, а ниже, к двум пышным выпуклостям под тонкой голубой шерстью.
        - И вдруг всплыл князь-уж из глубин, обвил кольцами ее тело белое и говорит, - мягко, понизив голос, продолжала Мальфрид, - пойдем со мной, будешь ты в доме подводном женой моей. Отвечает Малуша: как же так? Я - девка, а ты - ужака. Нельзя нам сочетаться. Как же мы будем жить?.. Что вот он ответил ей, запамятовала я, - Мальфрид склонила голову к плечу. - Не подскажешь?
        - Чего ж тут мудреного? - медленно проговорил Дедич, скользя оценивающим взглядом по ее стану, груди, бедрам и запястьям, украшенным тонкими обручьями витого серебра. Это и был тот самый разговор, которого он ждал, и крепло подозрение: не гривны серебра ему будут предлагать. - Сказал он: на земле я ужака, а в царстве моем подводном буду молодец молодцом… удалец удальцом… Во всем белом свете такого мужа не сыщешь, девица.
        - Истовое слово молвил! - Мальфрид метнула на него задорный взгляд. - Надо «молвившее», да? И согласилась Малуша, и пошла с ним в дом его подводный. А на белом свете солнце ясное выглянуло, и урожай в тот год богатый был, невиданный… Знаешь, кто мне сию сказку первым рассказал?
        - Бабка твоя? - Дедич смотрел вроде бы на луг, слегка пожевывая травинку, но Мальфрид всей кожей чувствовала, что его внимание сосредоточено на ней.
        - Нет. Я, когда эту сказку услышала, бабки своей еще и в глаза не видела. Слышала я ее близ Плескова… в лесу глухом. Есть там изба за чащами, за болотами, а в избе той живет Князь-Медведь. По лесу он ходит зверем лютым, а как в дом войдет - шкуру снимет и станет молодец молодцом…
        Дедич переменил положение, так чтобы сесть лицом к ней. Он уже не мог хранить притворное спокойствие, беседа поглотила все его внимание.
        Уж конечно, один из старших жрецов поозёрского племени немало знал о древних обычаях, которые, может, и не сохранились в его родных краях, но существуют в не самом дальнем соседстве.
        Мальфрид значительно опустила веки, потом вновь взглянула на Дедича. Она уже не помнила, что прежде смотрела на него лишь как на служителя богов; сейчас она видела перед собой только мужчину, и к его мужской силе был обращен ее призыв.
        - Есть в иных землях обычай, - она понизила голос, хотя никто здесь их слышать и не мог, - что девы знатного рода в чащу отправлются и встречи ищут с тем женихом, что днем в шкуре медвежьей бродит, а ночью ее совлекает. Иные и подолгу в чаще медвежьей живут и разным премудростям у него обучаются. Особенно той, чтобы рожать сыновей, здоровых, как медведей…
        - Ты была там! - наконец Дедич нашел разгадку.
        Он смотрел на нее пристально, будто не шутя пытался проникнуть в душу и увидеть все те тайны, которые она чуть приоткрыла перед ним. Казалось бы, обычная дева, лицо миловидно, нос немного вздернут, на носу и щеках золотистые веснушки… При виде них у него учащалось дыхание. Задорные голубые глаза под ровными русыми бровями, но стоит за этим задором не обычная девичья бездумная резвость, а нечто другое… Смелость существа, знающего свою силу. На первый взгляд ее лицо красотой не поражает, но чем больше смотришь на нее, тем больше видишь. Хочется любоваться ею без конца, впитывая глазами эту яркую прелесть, будто вся эта девушка сделана из особого живого золота.
        Мальфрид снова опустила веки.
        Лицо его прояснилось. Теперь-то он знал, откуда в этой цветущей деве такая стать, отвага, уверенность речи. Почему она так открыто смотрит в глаза ему, мужчине, доверяя тайну своего посвящения. Тому, который поймет все, что за этим взглядом стоит. Она - не дева, в которой незримо живет Марена. Она - Жива. Путь в холодные воды - не для нее, ибо она уже научена высекать огонь.
        - Князь-Медведь мне и поведал про Князя-Змея. Напророчил. Едва успела я во владения Волха-молодца перебраться, как и он меня приметил. Уж не оттого ли он людям солнца не дает, что на сердце у него невесело, кровь холодна? Ждет, чтобы его согрели…
        Голос ее дышал мягким теплом - тем самым, которого не хватает господину вод. Они смотрели в глаза друг другу, как смотрят земля и небо. Яркие губы Мальфрид слегка приоткрылись, отчего взгляд приобрел силу поцелуя. Дедич переменился в лице, не в силах оторвать о них глаз.
        Потом его взгляд снова упал на ее грудь. Теперь он убедился: не серебро и золото она привезла показать, а то, что под ними. Блеск их призван был лишь привлечь внимание к тем живым сокровищам, которые они облекали.
        - Так скажи мне, - понизив голос, Мальфрид мягко подалась к Дедичу, - неужели Волх-молодец только в змеиной шкуре и ходит? Неужели не умеет совлекать ее с себя? Доверь мне тайну сию. Я уж ее не выроню невзначай.
        Дедич помолчал. Он уже понял вопрос, но был так потрясен, ничего подобного не ожидавши, что не сразу подобрал слова для ответа.
        - Ты совсем не боишься, - хрипло произнес он.
        Уже шесть лет он помогал Волху выбрать очередную невесту и вывозил ее «на смотрины». Игрой своей выстраивал мост между подводным женихом и земной невестой, указывал им путь к встрече, давая господину вод совершить выбор. Девы попадались разные: иные боялись и едва владели собой, иные красовались своей смелостью, даже радуясь случаю показать всему народу, как ловко они плавают. Но ни одна еще на его памяти не искала в воде ответный взгляд господина вод. Чем дольше и пристальнее Дедич смотрел на эту деву - нарядную, будто княгиня на пиру, и смелую, как русалка, - тем больше в ней видел. В ней была сила изменить обряд и дать подводному владыке не только свое тело, но нечто более важное…
        - Я знаю, что не всякая смерть убивает, - тихо произнесла она. - Я проходила через огонь, я бросалась в объятия ветра. Я жила на горе, откуда виден остров Буян. Пусть выйдет ко мне господин Волх - я совлеку с него облик змеиный и дам человеческий. Но сможешь ли ты его вызвать ко мне?
        В глазах ее не было страха - только призыв и надежда. И вызов, но такой, какой никто на его месте не мог бы отвергнуть, не утратив чести. Она не боялась погрузиться в священные тайны северных вод, была готова к этому испытанию и хотела лишь знать - найдет ли в нем достойного спутника? Перед лицом грозящей смерти она не бежала в страхе прочь - она сделала шаг вперед и отважно призвала жизнь. Жар ее мог согреть холодную кровь господина вод. Но для этого встреча их должна произойти в ее мире.
        Вокруг посветлело - облака разошлись, из-за них выглянули золотистые лучи, одели блеском мокрую зелень. Мальфрид улыбнулась и показала глазами вверх: боги нам улыбнулись.
        Дедич глубоко вздохнул, пытаясь осознать, кто сейчас он сам.
        - Я… не могу дать ответ нынче, - он еще раз вздохнул, так что его широкая грудь приподнялась и опустилась. Взгляд Мальфрид скользнул с его лица на кремневую стрелку, оправленную в серебро, на крепком кожаном ремешке висящую у него на шее. - Надо волю Волха выведать. Не слышал о таком, как ты говоришь. При отцах не водилось…
        - Может, при дедах и прадедах водилось, а отцы позабыли? Недаром же сказка сказывается.
        Дедич взял ее руку и повернул так, чтобы увидеть золотое колечко Волха на пальце. Как будто никогда не видел такого дива, как будто не надевал его уже лет шесть разным девам в день выбора невесты. Колечко было то же самое - по преданию, его носила сама Ильмера, земная супруга Волха. Но на этой руке старинное кольцо будто родилось заново.
        - Пламя вод, - вдруг сказала Мальфрид.
        - Что? - Дедич вскинул глаза к ее лицу.
        - В народе прабабки моей сказители золото называют «огонь моря», или «пламя волны», или «искры прибоя», или еще как-то так. А это кольцо от Волха и есть пламя вод всей земли словенской. Знаешь, как костры купальские в Волхове отражаются, будто и там, на дне, тоже костры? Вот это оно.
        Дедич улавливал, что она хочет сказать - и не только потому что род его уже полтораста лет жил в соседстве с варягами и кое-что об искусстве скальдов до него доходило. На уме у него было другое: это самое «пламя вод» на руке очередной избранницы каждый год летит в реку. И потом горит пламенем костров из-под воды… Так может, за много лет жар этого пламени довольно нагрел кровь господина вод, чтобы совершить некое диво, какого не ждали?
        Он не мог принять решения сам, не советуясь с богами и мудрыми своими соратниками. Но точно знал: ему не хочется отпускать эту руку с кольцом.
        - Поезжай домой, - Дедич встал с бревна, и Мальфрид тоже поднялась. - Я тебе весть пришлю.
        Молча они направились по краю луга и по тропе к причалу. Кроме Кальва и отроков из Хольмгарда, тут обнаружилось еще двое отроков из Перыни: прослышав о гостях, пришли поглядеть, что происходит. При виде идущих все вскочили.
        У края причала Мальфрид замедлила шаг.
        - Я буду доброй вести ждать, - тихо сказала она. - От тебя.
        Метнула на него взгляд из-под ресниц и свела губы, будто обещая поцелуй. Дедич уже понял: это у нее вместо улыбки, и такая улыбка казалась дороже любой другой. Уперев руки в бока, он смотрел, как она быстро идет по мокрым плахам к лодке, как отроки живо хватают весла, как Кальв помогает ей сойти по сходням и сесть на носу. Много ли времени миновало после Купалий? Месяц с небольшим прошел, а она, Малфредь, внучка Свандры, уже другая. Встревоженная девушка, не знающая, что ей предстоит, обернулась вилой, готовой расправить лебединые крылья.

* * *
        Через день в Хольмгард явился отрок из Перыни. Там всегда жили несколько человек, присланных старейшинами лучших родов: отроки обучались всем премудростям и искусствам, что нужны для служения богам, а попутно занимались хозяйством, ухаживали за скотом для будущих жертв, поддерживали в порядке священные места и кормили духов, которые часто требовали корма. Их же рассылали с поручениями, когда жрецы желали кого-то позвать к себе или уведомить о чем-то.
        - От Дедича весть для Малфриды, да благословят тебя боги, - отрок, приведенный в гридницу, поклонился Сванхейд и Мальфрид. Она не раз видела этого парня, Хотилу, на павечерницах и игрищах, но сейчас он был суров и важен, как требует случай. - Сказал он: на то, о чем была у вас речь, Волх ответ дал добрый. Завтра на заре вечерней должно тебе быть под Волховой могилой, близ воды. Найдешь там белый шатер, войди в него и жди. А там увидишь, что будет.
        Мальфрид учтиво поблагодарила за добрую весть, стараясь не показать, что от волнения ее бросило в жар. «Увидишь, что будет»! В преданиях говорят так, когда человек выходит на встречу с иными миром, но не должен знать заранее, что именно ему предстоит.
        Полдела сделано. Мальфрид сидела в гриднице, сложив руки на коленях; на нее со всех сторон устремлялись взгляды челяди и домочадцев, но вопросов никто задавать не мог, а она не собиралась выдавать своих тайн. В душе ее волнение мешалось с первым торжеством. Одна победа уже одержана. Дедич согласился ублажить господина вод так, как предложила она, а не так, как это делали здесь со Словеновых времен. Ящер знает, чего ему стоило этого добиться - ведь на такое важное изменение обряда нужно согласие всех, кто служит Волху во благо племени словенского. Но ей удалось сделать так, чтобы он сам этого захотел, а дальше уж была его забота.
        Если у них ничего не выйдет и боги не смилуются, прежний способ останется в запасе… Но все же ее надежды уцелеть заметно окрепнут: унее появится весьма влиятельный защитник в самой Перыни.
        Да и что там еще «будет»… Если раньше она почти не думала о Дедиче, то теперь он не шел у нее из мыслей. Она предложила ему себя ради того, чтобы избегнуть смерти в волнах, но не сказать чтобы цена спасения казалась ей обременительной. При мысли том, что они будут вместе, внутри проходила горячая волна. Даже в воспоминаниях его низкий звучный голос - голос господина Волха - будто щекотал и ласкал ее изнутри живота, в самом средоточии ее женской силы.
        Но ведь в тот вечер с нею будет не он! Не сам Дедич. А иное существо, которое он взялся к ней доставить.
        Закрыв глаза, Мальфрид вспоминала свою жизнь - казалось бы, недлинную, но случилось с нею больше, чем с иными за шесть десятков лет. Она родилась законной дочерью князя деревского и получила имя Мальфрид в честь бабки по матери. В пять лет едва не сгорела в пожаре осаждаемого русью Искоростеня и из княжны стала пленницей, рабыней, ключницей Малушей. До пятнадцати лет она не знала, кто ее отец! Узнав, думала, что князь Володислав погиб десять лет назад, а потом нашла его живым, чтобы вновь потерять и проводить на тот свет - уже навсегда. Всеми силами она рвалась на волю, ради воли и чести прыгала в черную пропасть с заборола Горинца и бежала за реку к жениху, который сам вышел из могилы. Она жила на священной Бабиной горе и там соткала себе пояс новой судьбы, спряв нити на золотом веретене Зари-Зареницы. Она побывала на ложе земного Перуна и понесла от него дитя. Она родила это дитя в самой глубине Нави, где мужем ее был медведь - живой чур и земной Велес, - а приняла дитя Перуна сама Бура-баба, прародительница всего племени плесковского.

«Вдоль края Окольного проляжет твой путь…» И путь этот, как видно, еще не окончен. Теперь Мальфрид здесь - во владениях Ящера, на пороге еще одной священной тайны. «Увидишь, что будет…» О предстоящем вечере Мальфрид думала без страха, с глубоким волнением и ожиданием. Она ли не пыталась жить как все? Но боги, как видно, не для того послали ее в белый свет. При мысли о скорой встрече с божеством ее пронизывал трепет и притом надежда. Жар ее крови, что не мог найти выхода, теперь согреет господина северных вод и послужит во благо всему племени словенскому. И если на памяти живущих такого здесь не водилось, так и давно ли здесь видели деву, во всем подобную ей?

* * *
        Солнце садилось на той стороне Волхова, но медлило, до последнего не желая отвести любопытного взгляда от земного мира. День, когда Мальфрид предстояло отправиться на поиски белого шатра, выдался хмурым, но тихим, ветра не было, и сама река лежала, будто плотный темный шелк. Мальфрид сидела в лодке, скользящей наискось в сторону устья, и ей казалось, что сам Волхов держит ее на ладони, бережно переправляя в нужное место.
        Вот и причал у соснового бора. Сегодня вода была чуть ниже, чем в прошлый раз, волны не лизали плахи, и Мальфрид увидела в этом добрый знак.
        - Нам как - ждать? - неуверенно спросил Кальв, после того как помог ей перейти по сходням.
        - Нет. Поезжайте домой и будьте здесь завтра на заре.
        Мальфрид не знала, когда ей придется возвращаться, но не хотела, чтобы ее ждали. Ей предстояло говорить с божеством, близкое присутствие людей только помешало бы.
        Она сошла с причала и двинулась по тропке вдоль берега, между бором и рекой. Эта часть пути, до Волховой могилы, была ей знакома. Здесь она проходила в тот день, когда костяная стрелка указала на нее. Тогда она думала, это всего лишь обрядовая игра. Так оно и бывает почти всегда. Но иногда, когда богам и смертным взаправду нужно встретиться, привычная игра становится делом жизни и смерти.
        Широкая тропа вела к земляной перемычке и подъему на могильный холм-святилище, а другая, узкая, огибала его и спускалась к берегу. Мальфрид пошла по ней. Солнце село, но дорогу было еще хорошо видно. Обходя лужи, она выбралась на длинную поляну, где со стороны суши росли сосны, а со стороны воды - старые ивы.
        Среди темной зелени ей бросилось в глаза нечто большое, белое. Показалось - камень, тот белый камень из сказаний, обиталище змея, на коем сидит старый старик, чтобы получить плодородную силу змея и зародить в чреве жены своей могучего сына.
        Но нет - это был не камень, а шатер из плотной некрашеной шерсти белых овец. Он стоял напротив песчаного выхода к воде, и казалось, сюда, на пустой безлюдный берег, его занесла некая волшебная сила.
        Мальфрид остановилась, глубоко дыша. Однажды она уже видела нечто подобное - жилье, служащее вратами на тот свет. Нет, дважды, в один день, когда в глухом плесковском лесу пересекла границу Нави. Она видела серый тын в ельнике, а за ним - избушку Буры-бабы; пройдя через нее, она набрела на жилье Князя-Медведя. И, боязливо стуча в дверь, вдруг обнаружила лесного хозяина у себя за спиной…
        Вздрогнув от воспоминания, Мальфрид быстро обернулась. Позади никого не было. Тропка была пуста, лишь легкий ветер шевелил кусты. Стояла тишина - та тишина полного безлюдья, когда кажется, что и тебя самого здесь нет, а все это ты видишь во сне.
        Но за этой тишиной Мальфрид ощущала присутствие… кого-то. Кто-то огромный смотрел на нее через вершины деревьев - не то от Волховой могилы, не то от реки. Он уже был здесь. И ждал.
        Не смей пятиться, если решилась… Осторожно ступая по траве, Мальфрид направилась к шатру. На ходу прислушивалась, надеясь уловить шаги позади себя, если он идет за нею, как в тот раз. Несколько раз оглянулась, но напрасно - она по-прежнему была здесь одна.
        Перед самым шатром она оглянулась еще раз, потом собралась с духом и взялась за полог у входа. Заглянула и вздрогнула: посередине лежал медведь.
        Невольно охнув, Мальфрид отскочила назад. Но тут же взяла себя в руки и заглянула снова. От сердца немного отлегло: то был не медведь, а медвежья шкура, раскинутая поверх толстых кошм валяной шерсти, которыми было застелено все внутреннее пространство шатра.
        Кроме «медведя», внутри никого не было. Мальфрид попыталась улыбнуться над своей ошибкой, но сердце не унималось. Это не случайно. Ей подают знак. Напоминают о былом. Еще не показавшись на глаза ни в каком обличии, господин вод говорил ей: то прошлое, что связывает ее с господином леса, миновало безвозвратно. Теперь она принадлежит только ему…
        Мальфрид вошла в шатер. Возле шкуры нашлись две-три подушки и несколько овчинных одеял. Глубоко дыша, чтобы прогнать трепет волнения, она устроила лежанку и села на нее.
        Уж скорее бы кто-то пришел! В пустом шатре время застыло. Поднять полог Мальфрид не хотела, чтобы не напустить комаров, но сидеть одной, ничего вокруг не видя, было уж слишком тягостно. Шагнув к входу, она выглянула наружу.
        Сумерки сгущались, от солнца не осталось даже красного отблеска на небокрае. Душу мягкой лапкой тронул страх. Тьма овладевала миром, как подступающая вода. Мальфрид снова села на медвежину, погладила густой мех. Вспомнила, как видела в Хольмгарде играющих девочек, лет четырех-пяти. Они водили хоровод вокруг сидящего на земле мальчика и пели ему песню для Ящера: «Кто твоя невеста, в чем она одета…» И когда мальчик вслепую указывал на одну из них, жертва разражалась пронзительными воплями и пускалась бежать. Мальчик должен был поймать ее и поцеловать. Так дочери Волхова с самых нежных лет приучались к мысли о том, что может с ними статься, когда они вырастут в настоящих невест, а смертным придется усмирять гнев божества. Она, Малуша, в Киеве не видела таких игр. Но то, к чему сотни дев словенских готовились с детских рубашонок, с ней происходит на самом деле. Вот сейчас…
        Тьма сгущалась, в шатре уже трудно было что-то разглядеть. Мальфрид стянула черевьи и чулки, развязала верхний красный пояс и сняла платье. Из уважения к священному обряду она опять оделась во все самое лучшее, хотя догадывалась, что ее нарядов «жених» даже не увидит. Сложила все в сторонке, под стеной шатра, и вытянулась на ложе. Закрыла глаза и глубоко вздохнула. Успокоиться было нечего и думать.
        Скорее бы он пришел! Человеком или змеем, все равно. Ничто не могло быть хуже этого ожидания с мыслью «увидишь, что будет». Что - будет?
        Она распустила косу, и, как всегда при этом бывает, сама душа как будто вздохнула с облегчением. Не зря девам приказано заплетать волосы, а женам - и вовсе прятать от чужих глаз. Только тогда их и освобождают, когда нужно по этим гладким нитям притянуть мощь божества.
        За пологом шатра висела тишина и даже, кажется, сгущалась вместе с темнотой. Сколько он заставит ее дожидаться? Если до полуночи, то еще очень долго! Не в силах лежать неподвижно, Мальфрид снова встала и вышла. Прошла по прохладной траве до границы песка и остановилась, всматриваясь в широкую, темную гладь воды. Отсюда казалось, что Волхов неподвижен. Ветра не было, словно сама река, небо и земля затаили дыхание.
        Нетерпение потянуло Мальфрид вперед. Когда-то в детстве она слушала, как Ута рассказывала о походе Эльги к Князю-Медведю - не ее, Малуши, лесному супругу, а другому, его предшественнику. Вот так же придя в его жилье, девушка должна была позвать: кто в лесе, кто в темном, выйди ко мне! И сейчас те слова вспомнились, душа ее беззвучно повторяла этот призыв: выйди ко мне! Давно бродившее в ее крови томление от мыслей о предстоящем превратилось в возбуждение, а тревога и волнение делали ожидание невыносимым. Наслаждение любви ее ждет или гибель - пусть оно уже придет скорее!
        Она пересекла полосу песка и приблизилась к воде. Дно, покрытое мелкими пестрыми камнями, полого уходило в глубину. Мальфрид изнемогала от нетерпения познать наконец эту новую тайну, от невозможности больше ждать! Она почти задыхалась, ее овевало то жаром, то ознобом. Прикосновение прохладного песка и камешком к босым ногам усиливало томительный трепет.
        Да пусть же он явится наконец, человеком или змеем!
        Сделав пару шагов, Мальфрид ощутила под ногами воду. По коже хлынула зябкая дрожь, потекла вверх по телу под подолом сорочки, как будто невидимые руки погладили ее бедра. Мальфрид еще раз шагнула вперед. Темная река лежала перед ней, как загадочная страна, и Мальфрид знала - ее там ждут. Стоит скользнуть под этот тонкий темный полог, как увидишь просторные равнины с пасущимися стадами черных быков, а над ними - живое серебряное небо…
        Грудь ее вздымалась, она дышала ртом, не в силах дольше терпеть. Подобрала повыше подол, чтобы не замочить, и шагнула глубже в воду. Теперь волны омывали ее колени - казалось, сам невидмый господин ласкает ее ноги сотней водяных языков. Мальфрид расстегнула ворот, спустила сорочку с плеча, провела ладонью по коже, будто пытаясь утишить внутренний жар. Сорочка душила ее, облегала, словно путы, мешала дышать. Она развела края ворота, освободила грудь, и прохладный воздух с запахом воды словно влился прямо в душу, принося невыразимое облегчение.
        Томление в животе становилось мучительным. Вода, омывавшая ноги, только усиливала ее вожделение к тому, кто никак не хотел показаться ей на глаза. Ветерок ласкал ее грудь, и веки сами собой опускались в ожидании.
        Решившись, Мальфрид развязала тонкий белый пояс, который еще оставался на ней - поясок Зари. Она своими руками создала его, как дорогу к иной судьбе. И вот дорога привела ее к новому рубежу, где пора было оставить позади пройденную тропку и искать новую. Мальфрид свернула пояс и бросила на песок, потом стянула сорочку и отправила туда же.
        И глубоко вздохнула от огромного облегчения. Ночной воздух, прикасаясь к обнаженной коже, рождал в ней дрожь, схожую с предчувствием наслажения. Ее охватило чувство свободы - от своей человеческой сущности, от всего прошлого, от мыслей и тревог. Стоя обнаженной по колени в воде Волхова, на грани земли и воды, она будто показывала себя всем силам земли, воды и неба; она чувствовала на себе сотни незримых взглядов и ощущала гордость собой, своей красотой, своей жизненной силой.
        - Выйди ко мне! - не в силах больше сдерживаться, закричала она темнеющей реке. Подняла руки, потянулась, изогнулась, томимая жаждой самой земли-матери, и снова закричала: - Выйди ко мне!
        Прямо перед ней в воде возникло движение. Сперва показалось, что это лишь колебание волн, но нет: сколько она могла видеть в темноте, из глубины к ней прибижался кто-то живой. Было уже слишком темно, чтобы рассмотреть плывущего, и Мальфрид было видно его гораздо хуже, чем ему - ее на границе берега.
        Чью голову она увидит, когда пловец приблизится - человека? Или змея? Но поздно было тревожиться.
        Мальфрид бросилась навстречу тому, кого вызвала из глубин. Вода охватила ее по бедра, потом до пояса, потом до груди; дрожа от холода и возбуждения, она даже не думала замедлить шаг. Последние мгновения до встречи были самыми невыносимыми. Каким бы он ни был - сейчас они сойдутся наконец.
        Когда вода дошла ей до плеч, темная голова все еще мелькала в десятке шагов впереди. И Мальфрид поплыла навстречу, отдаваясь родной стихие своего жениха - той, где он должен встретить ее, чтобы принять человеческий облик. Таково условие: вчеловеческом мире волшебный жених - зверь, а чтобы увидеть его человеком, нужно шагнуть из мира людей прочь.
        Вот ее протянутые вперед руки коснулись чьих-то плеч: она ощутила холодную от воды гладкую кожу, но даже не пыталась распознать, человеческая ли это кожа или змеиная чешуя.
        Чьи-то руки обвили ее стан, чье-то крупное тело прижалось к ее телу и толкнуло назад, к берегу. Она подалась назад, потом гость из глубин вновь притянул ее к себе. Теперь он стоял на дне, и вода покрывала его по грудь. Мальфрид, уступая ему ростом, погружалась по плечи, и здесь было наилучшее место для их встречи: дочь земли держалась почти на плаву, а сын воды прочно стоял на тверди.
        Он вновь притянул ее к себе, она обхватила руками его шею и приподнялась, так что их лица оказались на одной высоте.
        Если бы Мальфрид могла задуматься, что такое она видит, то легко узнала бы лицо Дедича, несмотря на облепившие его мокрые волосы. Это были его черты с полузакрытыми глазами, но отрешенное выражение их внушало Мальфрид жуть и одновременно восторг. Духом его владел некто иной - тот, ради встречи с кем она затеяла все это. Сошла к нему, в его стихию, чтобы дать ему то, чего он ждет от каждой своей невесты, но никогда не получает.
        Господин вод подался к ней и жадно поцеловал - как будто хотел поглотить ее этим поцелуем. Мальфрид так же горячо отвечала ему, словно крича без слов: да, я твоя! Его язык проник ей в рот, как огненный змей, и движение это отдалось пламенным ударом изнутри до самого затылка.
        Сильные руки подхватили ее под ягодицы и приподняли; будто зная заранее, что нужно делать, она обвила ногами его торс и крепко прижалась к нему.
        И вскрикнула, когда сама мощь стихии вошла в нее снизу, из воды, будто сама вода собрала всю свою силу, чтобы овладеть ею. Сама вода держала ее в объятиях, создавая ощущение легкости, от каждого мощного толчка внутри нее по жилам прокатывался жар, и от этого жара она совсем не замечала холода воды. Она словно воспаряла, вскрикивая от ярких, неведомых ей ранее ощущений, и хотелось, чтобы это продолжалось еще и еще. Пока она не очутится среди звезд - тех, что наверху, или тех, что внизу, дрожат и перемигиваются на колышущихся вокруг волнах. Стоны ее разносились над темной водой, словно призывая весь мир в свидетели ее торжества.
        Когда наконец она, обессилев, склонила голову к плечу господина вод, он тоже замер, тяжело дыша ей в ухо. Кожа его была холодна, но дыхание тепло. Потом он двинулся вперед, осторожно шагая к берегу и неся ее на себе. Мальфрид все так же обвивала руками его шею, а ногами - стан, но теперь стала ощущать, как холодна вода вокруг них. Однако с каждым шагом вода опускалась все ниже и ниже. Воздух ранней ночи поначалу казался теплым, но, когда вода совсем ушла вниз, стало зябко.
        Не спуская на землю, господин вод внес ее под какой-то полог и только потом, склонившись, положил спиной на что-то мягкое. Она не сразу расцепила объятия, и ему пришлось почти лечь на нее. Так они замерли, переводя дыхание и заново осваиваясь для жизни в человеческом мире.
        Немного опомнившись, Мальфрид вспомнила: белый шатер. Кожу ее щекотала косматая шерсть медвежьей шкуры. Вот они где. Оторвавшись от мужчины, она нашарила рядом овчину и прижала к груди. Завернулась в нее, обтирая в тела воду, потом дрожащими руками кое-как отжала волосы.
        Господин вод взял ее за плечи, уложил на медвежину и натянул на них овчинное одеяло. Прижался к ней, чтобы скорее согреть. Мальфрид снова обняла его, прильнула губами к его шее. Теперь она ясно понимала, что это живой человек, чувствовала биение горячей крови в его жилах. И понимала, кто именно. Но ее по-прежнему наполняло лихорадочное блаженство и чувство свершения. И единения - даже разомкнув объятия, они оставались единым целым.
        Свершилось именно то, к чему она стремилась. В Перыни нашелся человек, способный одолжить господину вод свое человеческое тело для встречи с невестой на ее, земной половине мира. Погрузившись в глубину реки, он вынес господина Волха к ней, туда, где она могла соединиться с ним, не лишаясь дыхания. Облегчение и торжество и наполняли каждую частичку ее тела, а с ними и любовь к тому, кто подарил ей эту встречу.
        В темноте шатра он склонился лицом к ней на грудь. Мальфрид обняла его голову, провела пальцами по мокрым волосам. С них еще текло, но теперь в ее объятиях был земной человек. Теперь она не смотрела на него снизу вверх, как раньше, а сделалась равна ему. Он стал жадно целовать ее грудь, теплом своего рта обжигая озябшую кожу, Мальфрид глубоко вздохнула и призывно провела ладонями по его крепкой спине. Он потянулся к ее лицу, и она, подавшись вперед, жадно прильнула к его губам. В этом поцелуе она будто ощутила его всего как живого, земного человека - того, с кем говорила, кому смотрела в глаза. Подняла колено, призывно скользя бедром по его сильному бедру.
        Ни одна невеста на берегах Волхова - ни та, что ложится с живым супругом на сорок ржаных снопов, ни та, которую бросают в волны в свадебном венке и со связанными руками, - не переживала ничего подобного. Пусть уже не в объятиях воды, а на медвежьей шкуре она сливалась со своим волшебным возлюбленным, но ее человеческое существо вновь растаяло, сметенное силами более могучими. Она ощущала себя не женщиной, а деревом, в жилах которого течет огонь, нисходя от земли к небу. Чем более зрелой душой и телом она становилась, тем больше раскрывалась навстречу силам любви, и вот теперь цветок расцвел в полную мощь. Ушло томившее ее чувство пустоты, сладостная наполненность заменила его.
        Дедич издал короткий крик и склонился над ней, глубоко дыша. Мальфрид тоже замерла, обхватив его руками. В этот миг в ней сгорели последние остатки тьмы, вынесенной из леса и воды; теперь она принадлежала только жизни и свету.

* * *
        Они лежали, закутавшись в овчины; Дедич обнимал ее сзади, Мальфрид было тепло, но возбуждение не давало заснуть. Иногда она немного дремала, но все время чувствовала прижавшееся к ней сильное тело и старалась не упустить ни одного мгновения, пока это продолжается. По его дыханию она знала, что он тоже не спит. Но разговаривать не хотелось. Все важное, случившееся этой ночью, было трудно облекать в слова, а для неважного было не время.
        Тьма слабела, уже виднелась светлая щель у входа в шатер. Дедич пошевелился и сел. Мальфрид повернулась на спину. Потом он опять склонился к ней.
        - Вот, возьми, - услышала она знакомый голос, немного хриплый после всех усилий. - Пока у себя подержи. На Купалии боги добрые знаки давали - пошлют хлеба. Но это только к дожинкам будет ясно. С этим все равно что сам Перун с тобой - что бы ни вышло, никто тебя не тронет.
        Он вложил ей в ладонь что-то небольшое, жесткое. Мальфрид сжала пальцы, потом поднесла руку к лицу, пытаясь рассмотреть подарок.
        Это была та кремневая стрелка, оправленная в серебро, которую Дедич всегда носил на шее. Разглядывая ее, Мальфрид ощутила рядом движение. Повернула голову, но успела лишь заметить, как мужчина, обнаженный, словно змей, исчезает за пологом.
        Она легла поудобнее и закрыла глаза, сжимая в руке Перунову стрелку. «Что бы ни вышло, никто тебя не тронет…» Он знал, что у них все получилось, как было задумано - еще бы им двоим было этого не знать! Но сумеет ли он убедить других - жрецов и старейшин, - что жертва принесена и господин доволен? Жертвоприношения успокаивают народ, когда происходят у всех на глазах. А верность того, что творится в тайне, могут подтвердить только сами боги. Только после Дожинок можно будет сказать, что угроза голодного года миновала.
        Мальфрид еще немного подремала, но, вновь открыв глаза, обнаружила, что щель полога уже совсем светла. Откинув овчину, она встала, провела рукой по телу, будто проверяя, ее ли это привычное тело. Улыбнулась, ощутив, как влажно и липко между бедер. Волосы еще не высохли.
        Было прохладно, и Мальфрид оглянулась, отыскиваясвою одежду. Вспомнила, что сорочку и пояс Зари оставила на берегу. Однако, высунувшись из шатра, обнаружила их возле самого полога.
        Над Волховом лежал туман, словно сама река укуталась в одеяло, отсыпаясь после ночного безумства. Сверху на нее молча взирало бледное утреннее небо. Было зябко, и Мальфрид хотела поскорее одеться.
        Но сначала она снова вышла к воде и умылась, обмыла бедра и вытерлась подолом сорочки. Долго расчесывала спутанные влажные волосы. Странно было заплетать косу - будто налагая оковы на ту силу, что в эту ночь вырвалась на волю и от воли значительно возросла. Вчерашний день и все привычное в мыслях виделось как-то странно - как будто она выросла за эту ночь и смотрит на прежнюю жизнь откуда-то с вершин деревьев. И с каждым новым предметом, который Мальфрид на себя надевала: чулки, черевьи, хенгерок, очелье, накидка, - она будто клала еще один камень в стену между собой и теми стихиями, в которых совершенно растворилась этой ночью.
        Из шатра она вышла уже обычной девой - одетой, причесанной, умеющей себя держать. Прошла по тропе к бору, оглянулась. Белый шатер стоял на прежнем месте. А казалось, должен растаять, как видение, едва она его покинет.
        По пути к причалу Мальфрид никого не встретила, зато Кальв с отроками уже сидели в лодке. При виде нее все встрепенулись. Мальфрид ступила на причал и пошла к ним; шаги ее по широким плахам отдавались в утренней тишине, как первые звуки вновь сотворенного мира.
        Вдалеке за бором заиграл пастуший рожок, словно приветствуя ее.
        - Будь жива, госпожа! - Кальв поклонился. - Ты…
        Взгляд его упал на громовую стрелку на груди Мальфрид, и отрок запнулся, только поклонился еще раз. Во всем Поозёрье всякий отлично знал эту вещь.
        Спрашивать Мальфрид отроки ни о чем, конечно, не могли, но Мальфрид видела в их глазах настороженность. В Хольмгарде никто, кроме Сванхейд, не знал, что именно девушка собирается делать одна ночью близ Волховой могилы, но всем было ясно: она отправилась на встречу с такими силами, о которых лучше не любопытствовать. И встреча состоялась, о чем говорила громовая стрелка в серебре.
        Над рекой дул ветерок, понемногу сдергивая со спящего великана туманное одеяло. Когда впереди показался Хольмгард, Мальфрид подняла голову, вдруг сообразив, что на рассвете не было никакого дождя. Воздух был чист, но полон ощущением воли - подними лицо, и его не усеет холодными каплями. И небо, по мере того как светлело, наливалось все более яркой голубизной.

«Да ведь будет ясный день»! - сообразила Мальфрид, когда лодка подходила к причалу Хольмгарда.
        Вдруг она ощутила усталость от бурной и почти бессонной ночи. Глаза слипались. Глубоко втянув свежий воздух, Мальфрид взглянула на небо.
        Солнечный луч упал на воду реки и заиграл, перебирая блестящие чешуйки, как будто и сам господин Ящер удовлетворенно потягивался исполинским телом.
        Часть пятая
        Вторая половина лета выдалась теплой. Разговоры о жертве Волху затихли: вПерыни на вопросы отвечали, что жертва была принесена и господин вод смиловался. Что это правда, всякий видел своими глазами. Вскоре после Перунова дня оратаи начали жать озимую рожь, вскоре затем - сеять. Из хорошо промоченной земли со скрипом полезли грибы, поспела лесная малина, потом брусника. Собирать ягоды - девичье дело, и подруги из Словенска часто звали Мальфрид с собой в лес, но она редко покидала дом. Ей недомогалось, и по утрам она долго оставалась в постели, выходила иной раз лишь к полудню. Словенские знали, что невеста Волха участвовала в обряде изыскания милости Ящера; говорили, что священнодействие утомило ее, оттого и хворает. Многим хотелось ее повидать, но Сванхейд никого к ней не пускала. Старая госпожа твердила Беру, что грядущей осенью непременно заставит его жениться, а до тех пор сама вновь принялась за хозяйство и еще ухаживала за внучкой, как та прежде - за ней.
        Косили овес, поспевший заодно с брусникой. Под кровлями изб краснели развешанные гроздья рябины. Журавли собирались на болотах уговор держать, каким путем в Ирий лететь. Однажды днем, когда Мальфрид все же вышла в лес с Бером и челядинками по грибы, она видела удивительное: над болотиной старый журавль учил молодого летать. Две птицы парили над прогалиной, делая в воздухе развороты, снижаясь почти до земли и вновь взмывая ввысь. Молодая следовала за старой, подражая ей. Мальфрид тихо ахала от восхищения: за всю свою жизнь она провела в лесу только две осени, но такого ей наблюдать еще не приходилось.
        Прошлой осенью она вовсе ничего не видела, кроме пеленок, которые надо было мыть, и дичи, которую надо было потрошить. Если Мальфрид думала о тех днях, ей вспоминались собственные руки - огрубевшие, то в крови, то в золе. Только что миновал год с рождения Колоска, но та Малуша, что жила в избушке медведя, уже казалась ей «одной девкой» из сказки.
        Жатва в этих краях заканчивалась чуть ли не на месяц позже, чем в теплой земле Полянской. Но вот все снопы были увезены с полей, в Перыни назначили пир по случаю дожинок. Все сразу снопы здесь не молотили, хранили урожай в скирдах, обмолачивая понемногу в продолжение зимы, но из обмолоченного было видно, что урожай вышел неплох: где сам-восемь, где сам-двенадцать, а где и сам-пятнадцать. Сванхейд делала запасы: за серебро, скот, хорошие железные изделия покупала рожь и пшеницу у тех хозяев, кто сеял на выжженных делянках и получал до сам-восьмидесяти. Только такие делянки и позволяли запасаться на будущие, тощие годы, и торговать излишками. Остальным, сеявшим на притеребах, хорошо бы до Карачуна хватило хлеба.
        На обряды и угощения в честь дожинок варяги, не имеющие в волости своих пахотных угодий, не ходили. Зато собрались все старейшины Поозёрья со своими большухами. Осенью не девы, но зрелые жены и самые многочадные матери приносили в дар на Волховой могиле венки из колосьев и величали последний «Велесов» сноп. Сам Волхов идол стоял обвитый жгутом из колосьев, и до ночи в обчинах звучали голоса, пахло пирогами, блинами из новой муки, жареным мясом, слышалась гудьба гуслей, рожков, сопелок. Жатва - роды земли; те самые бабы, что принимали у земли-матушки ее хлебное дитя, теперь плясали в кругу, пели, ожидая скорых свадеб сыновей:
        Он коня седлает, конь под ним играет,
        Ой ладу-ладу, конь под ним играет.
        На коня садится, конь под ним бодрится,
        Ой ладу-ладу, конь под ним бодрится.
        Плеточкой он машет, конь-то под ним пляшет,
        Ой ладу-ладу, конь-то под ним пляшет…
        Через день после пира к Сванхейд прибежали с причала: приехал из Перыни Дедич и просит допустить его к хозяйкам. Сванхейд велела звать его и послала за Мальфрид. Та только еще встала и была бледна, но все же вышла в гридницу. Она догадывалась, зачем он пришел. С той ночи, проведенной в белом шатре, Мальфрид ни разу не видела Дедича. Да и сейчас ждала с волнением, не зная, как говорить с ним. По человеческому счету меж ними ничего не изменилось, они по-прежнему были друг от друга далеки, как всякая дева из варяжского городца и родовитый жрец из Перыни. Но была у нее новость, которую ему пришло время узнать…
        Как обычно, Бер сам сошел на внутреннюю пристань и повел Дедича в хозяйский дом. Сванхейд сидела на своем почетном сидении, Мальфрид - в кресле пониже возле нее, с рогом, окованным узорным серебром, на коленях. Ита держала кувшин. Когда Бер ввел Дедича, Мальфрид поднялась и протянула рог Ите, чтобы налила вареного меда.
        - Будь цел в доме нашем, Дедомил Требогостич, да пошлют тебе боги здоровья и всякого блага! - встретив его перед очагом, Мальфрид подала ему рог.
        Дедич принял его, отпил и наклонился ее поцеловать. Оба они хранили достойную невозмутимость, но все же она ощутила, как губы его слегка дрогнули, легко прикасаясь к ее сомкнутым губам. Обоим казалось, все то, что случилось в воде Волхова, а потом в белом шатре, было вовсе не с ними. Такова суть истинного священнодейстия: оно творится на земле и притом на грани иного мира, руками людей, но силой высших существ. Закончив дело, все расходятся: люди - в белый свет, нелюди - к себе. Очень глупо пытаться удержать в душе своей того гостя, что приходит, к счастью для смертных, лишь иногда.
        Выпрямившись, Дедич взглянул на кремневую стрелку в серебре, висевшую у Мальфрид на шее. На нее он поглядывал и после того, как Сванхейд усадила его и стала расспрашивать: об урожае, о пире, о том, что говорят люди. Рассказала, что через десять дней сама дает осенний пир, как велось в Хольмгарде по старинному северному обычаю ежегодно, пригласила Дедича и других служителей Перыни. Предупредила, что пир будет особенно многолюдный, приедет много новых гостей. Держалась госпожа просто, по-дружески, всячески давая понять, что желает быть и с Перынью, и с родичами гостя в Словенске в самых лучших отношениях. Дедич отвечал ей охотно и учтиво, но Сванхейд видела по его глазам, что мысли его где-то не здесь. На Мальфрид он смотрел мало, но каким-то образом старая госпожа чувствовала: внимание его сосредоточено именно на ее правнучке. В его взгляде, устремленном на девушку, мелькала тревога - ее бледность, нездоровый вид не прошли мимо его внимания.
        Мальфрид в беседе почти не участвовала, а лишь слегка улыбалась, поигрывая Перуновой стрелкой у себя на груди и тем вынуждая Дедича то и дело смотреть на оберег. Улыбка Мальфрид была искренней: ей нравилось видеть горделивый разворот его широких плеч, его яркие голубые глаза, черные брови, изогнутые на верхнем конце, будто крылья хищной птицы, его спокойное лицо, на котором против его воли проступала тайная мысль. Они оба держались так, будто едва знают друг друга. Среди людей их и правда почти ничто не связывало. Две мимолетные встречи на супредках… один краткий разговор в Купальский вечер… Но теперь Мальфрид видела в нем больше, чем прежде, и весь его облик казался ей куда более ярким, значительным и привлекательным.
        Но вот наконец, исполнив долг вежливого гостя, Дедич повернулся к девушке.
        - Здорова ли ты, Малфредь? - смягчая голос, так что кроме вежливости в нем появилась особая теплота, спросил он. - За все лето ни разу не видел тебя, девки говорят, тебе немоглось. Звали тебя, говорят, и за малиной, и по грибы.
        - Это правда, бывало, что и немоглось мне, - без огорчения ответила Мальфрид. - Но это нездоровье скоро пройдет. К осеннему пиру поправлюсь.
        - Рад слышать, - Дедич посмотрел на оберег у нее на груди и кивнул: - Мне бы стрелку мою. Дожинки прошли, людям ведомо, что жертва была господину Волху принесена и принята благосклонно. О прежнем деле больше речи не будет. Верни мне оберег мой.
        Мальфрид, ожидавшая это просьбы, улыбнулась и уверенно покачала головой.
        - Нет? - Дедич поднял брови, будто спрашивая, не шутка ли это.
        Мальфрид еще раз покачала головой, и улыбка ее стала шире. Словно радость рвалась из сердца, бросая лучи на лицо, и золотистые веснушки придавали ее лицу сходство с ликом самого солнца.
        - Не верну я тебе стрелку твою, - твердо, как о несомненном деле, ответила она. - Она мне теперь пуще прежнего нужна. До самого Ярилы Молодого. Мне… и еще кое-кому. А как явится на свет Ярила Молодой… тогда и решишь, как быть с твоим оберегом. Может, ведают у вас мудрые, что творить, когда от Ящера дитя родится?
        Дедич переменился в лице и подался к ней. Сванхейд, с жадным любопытством за ним наблюдавшая, подавила усмешку; Бер, не такой оживленный, как женщины, молча отвернулся, поджимая губы.
        Сванхейд очень гордилась тем, что правнучка унаследовала ее плодовитость; эта гордость своей породой и сейчас отражалась на ее лице. Но Бер в душе считал, что боги напрасно так балуют эту девушку вниманием. Лучше бы они дали ей спокойно выйти замуж за достойного человека, а уж потом посылали одиннадцать детей!
        - Даровал господин Волх мне дитя, - внятно пояснила Мальфрид в ответ на изумленный взгляд Дедича. - Понесла я с той ночи… у господина вод. Как начнется весной пахота, так оно и родится.
        Дедич откинулся к стене. Ничего невозможного тут не было, но случившееся требовалось осознать.
        - Бывало ли когда раньше, чтобы невеста Волха в свой год дитя приносила? - с любопытством спросила Мальфрид. - От Волха?
        Дедич покачала головой:
        - Ни при мне… ни при отце, ни при дедах… не слышал я о таком…
        - Немудрено, - обронил Бер. - Когда девушку бросают в воду связанной, понести дитя ей будет трудно.
        - Это же… - постепенно до Дедича доходила вся полнота случившегося, - Волхово дитя! Божье!
        - Да, - Мальфрид гордо выпрямилась. - Отметил меня господин Волх особой милостью своей. Ты первый, кто об этом проведал. Сам и решай, кому, как и когда объявить. А мы пока таить будем, от сглазу оберегая, как оно и водится. И оберег твой… - она положила руку на громовую стрелку, - мне сейчас больше нужен, чем тебе.
        Никто из ныне живущих не помнил такого случая. Только в сказке про девку, что жила на дне реки с ужакой, у четы рождались дети и выходили играть на бережок, где порой и заставли их земные бабка с дедом. А росли эти сказки из памяти тех дев, что уходили в свадебном венке на дно Волхова, и родичам их оставалось лишь бродить у берега, надеясь, что если не сама дочь, то хоть дети ее выглянут к ним из подводного дома… От той, что спустили в воду последней, четырнадцать лет назад, весточек пока не приходило.
        Дедич не находил слов; во взгляде его, который последовал за рукой Мальфрид к ее груди, налившейся еще пышнее за эти два месяца, что он ее не видел, вспыхнул прежний огонь. Получив такое доказательство, что та ночь ему не привиделась, он узнал в этой опрятно одетой и причесанной деве ту безумную русалку, целовавшую его среди волховских волн. Даже Сванхейд, повидавшая всякое, не сводила с него глаз, пристально наблюдая за игрой чувств на его лице. При всем его умении владеть собой не хватало сил. Он узнал сразу слишком много. У Мальфрид будет дитя. У господина Волха будет дитя от живой земной девы! Через семь месяцев, к началу Ярилиных дней, на белый свет родится чадо с божественной кровью в жилах! Это было куда больше того, чем тепло и солнце для созревания хлебов. Даровав людям свое дитя, господин Волх дал знать, что остался поистине доволен жертвой, и обещал племени поозёрскому процветание на многие годы.
        И он, Дедич, способствовал появлению на свет божьего дитяти. Такое сразу выдвигало его на особое место среди прочих жрецов. Как мужчина и как служитель богов он не мог не испытывать восторга и гордости. Но осмыслить все это сразу было никак нельзя.
        - Ты смотри… - Дедич подался к ней. - Береги его. Нам пока и в толк не взять, что нам боги с тем чадом посылают…
        - Поживем - увидим, - улыбнулась Мальфрид с такой спокойной мудростью, будто была в три раза старше своих лет.
        Ей уже случалось его удивить: ив лодке в Купальский вечер, и на той луговине, где они заключили свой тайный уговор, и в ту ночь на Волхове. Теперь Дедич уже не удивлялся ей. Лишь отмечал: дева из Хольмгарда - истинная избранница богов, она будет достойна и этого нового урока, что назначила ей судьба.
        Он встал, собираясь уходить; поклонился Сванхейд, ответил на прощальный поклон Бера. Потом шагнул к Мальфрид. Она улыбнулась, тоже собираясь скромно поклониться, но эте ее улыбка - ласковая и вместе с тем полная уверенной гордости, - перевернула ему душу. Забыв о прочих хозяевах дома и о челяди, что таращила на них глаза со свех сторон, Дедич шагнул к Мальфрид, взял ее лицо в ладони, приподнял и припал к ее губам долгим горячим поцелуем. Боги богами, но он не мог сдержать восторга оттого, что его страсть принесла чудесный плод.
        Мальфрид, не противясь, ответила ему. Они будто сбросили чары забвения и узнали друг друга. Еще три четверти года, пока она - невеста Волха и теперь вот будущая мять божьего дитяти, она не может принадлежать никому из земных мужчин. Но этим поцелуем они без слов сказали друг другу: та ночь не прошла для них бесследно. Она изменила многое, и для них двоих тоже.

* * *
        Не требовалось раскидывать руны, чтобы предсказать: это будет последний день, пока тайной владели только домочадцы госпожи Сванхейд. Из Перыни новость почти мигом перелетела в Словенск, а оттуда пустилась в путь по городцам и весям. Везде она вызывала сперва оторопь, а потом восторг. Поскольку принесли ее жрецы Перыни, никто не смел усомниться, что дитя даровано девушке из Хольмгарда самим Волхом. Вместо того чтобы принять смерть, как ей предрекали, она принесла в белый свет новую жизнь! Все жаждали на Мальфрид поглядеть, по вечерам заново припоминали старые сказки про князя-ужаку и его жену; жены завидовали мужам, которые пойдут к Сванхейд на осенний пир.
        Вторая беременность правнучки порадовала Сванхейд, но не могла отвлечь от других забот. Посадник Вестим не раз приезжал в Хольмгард и совещался о чем-то вполголоса с хозяйкой, с ее внуком и с Шигберном. Посадника не столько тревожил грозящий словенам неурожай, как отказ Сигвата собирать с Луги войско для Святослава. А Сигват не намерен был склоняться перед княжеской волей. Сванхейд и сейчас едва не тряслась от злости, вспоминая о том, как племянник пытался натравить словен на Мальфрид, в надежде, что она впихнет ему в руки желанную награду, лишь бы спасти девушке жизнь.
        - Напугать и обозлить людей легко, а вот успокоить их потом куда труднее! - говорила она. - Даже пусть бы я согласилась на это обручение, а он не смог защитить нас и сгинул бы с нами вместе? У него не хватило ума о таком подумать, потому что даже свои выгоды он видит только прямо перед носом. А меня ничуть бы не утешило, если бы его занесло в Хель вместе с нами всеми!
        - Если дорогой дядя Сигват еще раз сюда пожалует, я его скину с причала в Волхов, - с мрачной уверенностью обещал Бер.
        - Что сказал Ингвар ладожский обо всех наших делах? - спросил Вестим, когда приехал к ним в первый раз после возвращения Бера.
        - Сказал, что если дело дойдет до вооруженных столкновений, то он сможет дать нам человек сто, если купцы еще будут за морем, и до двухсот, если они уже вернутся.
        - Но он согласен выступить на нашей стороне?
        - Ингвар сидит на верхнем конце Восточного Пути. Ему выгоднее, если тот весь в одних руках. Его имя внесено в договор о торговле с греками, но будут ли его люди вписаны в очередную грамоту и пойдут ли его товары в Царьград - зависит от Святослава, а не от Сигвата.
        - Ох, «в распре кровавой брат губит брата»! - Сванхейд вздохнула. - Слишком долго я живу - того гляди, дотяну до конца мира. Хотелось бы мне улечься в мой короб от повозки раньше, чем я увижу, как мой внук бьется со своим же двоюродным дядей!
        - Ну, если среди конунгов такого никогда не бывало, то я хотя этим нововведением прославлюсь! - усмехнулся Бер.
        Однако все хотели, чтобы княжий приказ был исполнен мирным путем. Посоветовавшись со своей дружиной, Вестим предложил Сванхейд пригласить к себе на осенний пир старейшин тех волостей на Луге, с которых Сигват собирает дань. Это был и более приличный, и более безопасный способ донести до лужан княжескую волю и получить их ответ, чем отправляться туда с дружиной, под угрозой столкнуться с Сигватом.
        - Это мудро, - сказала Сванхейд, подумав. - До меня не раз уж доходили слухи, что Сигват увеличивает дружину к этой зиме. Набирает и вооружает людей. Поэтому соваться в его владения тебе самому было бы неосторожно.
        - И будет лучше, если мы всем лужанам сразу напомним, что у них есть князь и его зовут не Сигват.
        - Куда лучше было бы, - Сванхейд едва удержалась, чтобы не похлопать Вестима по красной греческой шапочке, как если бы он тоже был ей внуком, - если бы мы могли показать им их настоящего князя. Если бы они услышали это из его собственных уст!
        - Радимичи! - Вестим развел руками. - Они с Олеговых времен как кость в горле, сидят между северянами, смолянами и полянами, а дани Киеву не платят! Князь, я вам уже рассказывал, было сунулся туда, но узнал, что у князя Огнивита договор с вятичами, а двоих сразу их не возьмешь. В эту зиму он собирается туда снова. И пока он не решит что-то с радимичами, он не пойдет пить на богов с теми, кто и так уже полтораста лет подчинен его роду.
        - Даже скотина разбредется, если за ней не смотреть. Я думала, мой сын Ингвар и его наследники хорошо распорядятся Восточным Путем, когда он весь окажется в их руках. А вышло, что этим самым я заронила в их души жажду бесконечных завоеваний. Святослав думает, будто живет в саге, и соперничает с Иваром Широкие Объятия!
        - Но дроттинг! Ты же знаешь, как хорошо нам будет, если Святослав выйдет на Волжский путь.
        - Хорошо. При условии, что этот, наш конец веревки не ускользнет у него из рук.
        На дядю Сигвата Бер затаил нешуточную злобу.
        - Это он виноват во всем, что с тобой случилось! - доказывал он Мальфрид. - Если бы ему не вздумалось пугать словен неурожайным годом и наводить на мысли о жертве, тебе не пришлось бы… решиться на то, на что ты решилась, лишь бы избежать смерти. Расчет был отличный, кто бы спорил! Многие девы согласились бы выйти за Доброту, лишь бы их не утопили! Но и ты мудра, как сама Фригг. Ни один мужчина, если он хоть на что-то годится, не отказался бы сам принять невесту от имени Ящера, вместо того чтобы бросать ее в воду со связанными руками.
        - И теперь Дедич - наш лучший друг, - лукаво улыбалась Мальфрид.
        - Ну еще бы! Он же мужчина, а не бревно дубовое!
        - А Сигват оказался посрамлен своим же хитроумием!
        - Сигват пусть теперь сам себя за задницу укусит от злости, но что случилось, то случилось. И это его вина!
        Мальфрид слушала Бера, но не разделяла его досады из-за того, «что случилось». Напротив, была весела и довольна, насколько ей позволяла почти ежедневная тошнота и слабость. Но Бер при мысли об этом не мог избавиться от глухого раздражения. Второй внебрачный ребенок!
        - Да послушай, я же собираюсь родить для словен маленького бога! - утешала его Мальфрид. - И меня здесь будут всю жизнь почитать, как живую богиню. Даже и с Сигватом нам теперь будет справиться куда легче, потому что все словены будут нашу руку держать!
        - Ты как будто даже рада!
        - А чего мне бояться? Во второй раз рожать легче, да и теперь я не одна в глухом лесу. Со мной будет Сванхейд, а захочу - мне привезут по самой мудрой бабке из всех словенских городков! Как будто я королева!
        - Все-таки лучше бы ты сначала вышла замуж!
        - Но я не могу выйти замуж, пока остаюсь невестой Волхова. А когда костяная стрелка укажет на кого-нибудь другого… тогда увидим, что будет.
        Бер только крутил головой, не загадывая так далеко. Да и Мальфрид тоже: сперва ей придется пройти через темные воды Нави, откуда Суденицы извлекают всякое дитя. Она твердила себе, что Сванхейд благополучно родила одиннадцать детей, а ее собственная мать - семерых (если их не стало больше с тех пор, как она рассталась с Предславой).
        Понимая чувства Бера, Мальфрид скрывала от него, что и в самом деле рада своему положению. В первый раз она едва понимала, что с ней происходит и к чему приведет. А теперь была счастлива убедиться, что может плодоносить и дальше. Княгиня Эльга после первого ребенка целых двенадцать лет дожидалась второго, а у нее новое дитя получилось так легко! Одно, другое, третье - они будут выскакивать из нее, словно горошины из стручка. Мальфрид беззвучно смеялась, воображая себя спелым стручком, едва не лопающимся от круглых налитых горошин. Закрывала глаза и пыталась мысленно увидеть этого второго мальчика. Наверное, у него будут такие же голубые глаза и черные брови, как у Дедича…
        Однако Бера тревожило и еще кое-что.
        - А ты уверена… - однажды все же начал он.
        - В чем? - Мальфрид положила руку на живот. - Как день ясен! Нет сомнений!
        - Я не о том. Раз это был не Дедич, а сам Волх, как вы говорите…
        - Так что?
        - А у тебя точно не родится дракон?
        Мальфрид лишь сморщила губы, чтобы не улыбнуться.

* * *
        На Сигвата госпожа Сванхейд рассердилась не на шутку; обсуждая с посадником приглашение лужских старейшин, она настояла на том, чтобы они были ее гостями, а не Вестима. Прекрасно понимая, как уязвит племянника это приглашение и переговоры с его данниками, она не упустила случая отомстить за события вокруг Мальфрид. К тому же лужские старики знали ее гораздо лучше, чем Вестима: посадник появился тут несколько лет назад, а о госпоже Свандре из Холм-города лужане слышали еще с тех времен, как Олав одолел Синеуса, их прежнего господина.
        Лужане прибыли в Хольмгард, когда до пира оставалось два дня. Пустившиеся в путь от низовий своей реки постепенно собирали соплеменников со всех ее пятнадцати волостей, чтобы всем вместе одолеть путь до Волхова. У Новых Дворов их встретил Вестим и, послав гонца госпоже Сванхейд, проводил через мост на правый берег, к Хольмгарду. Приехало с полсотни человек: каждый из старейшин захватил с собой кто брата, кто сына, кто пару челядинов для помощи в пути. Сванхейд разместила гостей в дружинных домах у себя на дворе, которые после отъезда в Смоленск Тородда остались почти пустыми.
        Первый день лужане употребили на баню и отдых. На второй в гридницу, где они доедали утреннюю кашу, вошел Вестим.
        Вслед за ним появилась госпожа Сванхейд и прошла к своему сидению. Ее присутствие было важно: хоть лужане сто лет платили дань вперва тем варягам, из которых последним был Синеус, потом Ветурлиди, потом его сыну Фасти, а потом брату последнего Сигвату, они знали, что наиболее влиятельным и могущественным среди волховской руси является род из Хольмгарда. И то, что сейчас этот род возглавляет старая женщина, почти не умаляло его силы в глазах людей. Уже очень давно владыки Хольмгарда воплощали высшую власть в землях от Ильменя до Нево-озера, и сгорбленная фигура Сванхейд с ее пристальным взглядом выцветших голубых глаз вобрала в себя всю память о былой тысячеклинковой мощи. В синем платье с золочеными застежками, сидя на высоком резном сидении, на подушке, обшитой куницей, Сванхейд выглядела праматерью всех князей русских, былых и грядущих. Глядя на нее, каждый вспомнил ту старуху в лесной избушке, о которой был наслышан с детства, какими бы именами ее ни называли в разных племенах. Только эта струха подпиралась не костями и черепами, а варяжскими мечами и греческим золотом.
        С одной стороны от Сванхейд сидел Бер, с другой Вестим, с его пушистой рыжеватой бородкой и в красной греческой шапочке, обшитой золотным тканцем. Оба были в цветных кафтанах с шелковой отделкой, с дорогими мечами-корлягами на ременной перевязи. Бер родился здесь же, да и Вестим недалеко - в низовьях Ловати, близ южного берега Ильмень-озера. Но только увидев их двоих перед толпой лужских старейшин в белых насовах, каждый сразу понял бы: это люди другой породы. В жилах Вестима не было ни капли норманнской крови, но по всем своим понятиям он был гораздо более свой для Бера, чем для сидевших перед ним лужан.
        Появилась Мальфрид в голубом платье, прошла вдоль столов, разливая пиво по чашам и рогам и тем выказывая уважение хозяев к гостям. Вестим поднялся, чтобы приветстовать ее поцелуем; быстрый пристальный взгляд, украдкой скользнувший по ее стану, открыл ей, что и посадник не остался равнодушен к вести о грядущем «божьем дитяте». Лужане провожали Мальфрид оценивающими взглядами - редко увидишь так богато одетую девушку, - но, видимо, до них великая новость еще не дошла, и все их внимание было сосредоточено на Вестиме и Сванхейд.
        - Поднимем, люди добрые, чашу на богов, на дедов и на доброе согласие наше! - начал Вестим, встав на ноги с большой серебряной чашей в руке.
        Сейчас еще было не время пить из кругового ковша: это не жертва и не принесение обетов. Сванхейд наблюдала, как лужане пьют. Некоторые лица прояснились, на некоторых осталось настороженное выражение. Двое или трое даже понюхали пиво в своей чаше, прежде чем приложиться. Большинство лиц было довольно молоды: едва ли все это - старейшины своих волостей. Скорее, старшие сыновья и младшие братья, которых снарядили разузнать, чего хотят русы от лужан. И русам не очень-то доверяют, отметила Сванхейд про себя. Уж не дошли ли до них слухи о «кровавой страве», когда над свежей могилой Ингвара на поминальном пиру были перебиты с полсотни древлянских старейшин? Двенадцать лет миновало, слухи могли разойтись. Вот один мужик подтолкнул локтем соседа, который все еще нюхает, и кивнул на Вестима: воевода же из того же кувшина пьет.
        Ну что ж, подумала Сванхейд. Если бы я захотела без хлопот подчинить себе Лугу, то это был бы умный ход: собрать всех старейшин, напоить на пиру, а потом перебить спящих. Многие хитрецы, как рассказывают, прибегали к этому приему. А потом двинуть вперед дружину, пока на Луге жители остались без вождей и не опомнились от ужаса. Невестка, Эльга киевская, именно так покорила землю древлян. Но Святослав хочет найти в лужанах соратников, а не рабов. Поэтому проливать их кровь он не станет, если только его к тому не вынудят.
        - Господин мой, Святослав киевский, приказал мне собрать вас, лужане, и донести слово его княжеское, - начал Вестим, когда все отпили и снова сели.
        - Если желает Святослав с нас дань брать, то с варягами нашими пусть сам решает, - тут же выкрикнул один из гостей: средних лет мужчина, с широким продолговатым лицом, с высоким лбом, огражденным залысинами в блекло-русых волосах, с легкой сединой по сторонам русой бороды. Рот он держал скобкой, будто заранее был недоволен. - Мы двоим платить не согласные.
        По рядам сидящих за двумя столами прокатился легкий ропот: видимо, именно такая возможность беспокоила лужан по дороге к Волхову и обсуждалась ими меж собой.
        - И в мыслях не было насчет дани, - Вестим мотнул головой. - Иное у нас дело. Святослав хоть и молод, но Перуном любим превыше всех людей. В тринадцать лет он уже в боевое стремя встал и войско повел на землю Деревскую, мстить за гибель отца своего, Ингоря. Ходил он и на волынян, на бужан, на дреговичей, на угличей, с греками и с хазарами схватки имел и через все невредим прошел. Отец его славу великую стяжал в царстве Греческом, и по се поры у руси с греками мир и дружба, и товары греческие всевозможные по всей Руси расходятся. Видали вы у себя на Луге паволоки греческие? - Вестим неприметно расправил плечи и выпятил грудь, чтобы ярче заблестели полоски узорного желтого шелка на груди светло-зеленого, как молодая травка, кафтана.
        - Отчего же нет, видали, - кивнул один из стариков - приземистый, лысый, с широким носом и небольшой белой бородкой. - Воевода Шигвид привозит нам и паволоки. Только больно дорого выходит.
        - Паволоки дороги, это верно, - Вестим улыбнулся. - Особенно те, что через хазар покупаются. Сидят хазары на Волжском пути, со всякого короба мыто собирают и оттого всякий короб чуть не вдвое дороже выходит. Задумал Святослав хазар разбить и покорить, как отец его греков разбил и покорил. Вот там паволок будет столько, что хоть паруса из них шей. И серебра, и узорочья разного, и сосудов расписных. Но так сразу кагана не взять, к нему подобраться надо. А подступы к нему - через Волгу-реку и Оку. На новое лето пойдет Святослав на Оку, на вятичей, данников хазарских. А как их покорит, то откроется ему прямой путь в Булгарию, а там и к самим хазарам. Для того скликает князь охотников до ратного дела со всех своих земель. И вот его слово: если дадите ему ратников из ваших родов, то им будет честь, почет и добыча, а вам - слава, прибыток и дружба князя.
        - На рать нас, стало быть, зовет Святослав? - сказал старик с толстым носом.
        Видно было, что ожидали лужане совсем другого и теперь не знали, как отнестись к услышанному.
        - Разве худое дело? Даром паволок возьмете, серебра, коней, скота разного, девок-полонянок. Изоденетесь все, будто бояре. Вернетесь - свои бабы не узнают, скажут, откуда к нам такие бояре понаехали богатые?
        За столами засмеялись.
        - А много ли князю ратников требуется? - спросил круглолицый молодец с бойкими глазами; видно было, что он уже видит себя на месте тех «бояр».
        - Вы - люди вольные, принуждать вас князь не вправе. Но сколько ни пришлете, хоть десять человек, хоть сто - для всех место и дело найдется.
        - Что-то он вдруг вспомнил о нас? - хмыкнул тоже довольно молодой, огромного роста мужик с черной бородой; борода у него была широкая и густая, а волосы на темени редки, как будто они озябли на верхушке и решили все перебраться пониже, туда, где широкая грудь хозяина защищает от ветра. - Сколько лет живем, были не нужны, а то вдруг понадобились?
        - Слыхали мы, Святослав и здесь, на Волхове, двенадцать лет глаз не кажет, - загомонили на скамьях.
        - А до того отец его тоже пятнадцать лет глаз не казал!
        - Как на греков ходил, приезжал сюда Ингвар, я сам его тогда видел!
        - Велика держава Русская! - перекрывая гул, ответил Вестим. - Много земель у князей киевских под рукой, не сочтешь! Однако ни одна не пропала, ни одна не забыта. Как наметилось достойное дело ратное - всех князь с собой позвал.
        - Да не так уж у нас людей гостисто… - проворчал старик.
        - Да не может быть, чтобы нигде не было у вас отроков до драки бойких, а до работы ленивых, или бобылей, или вдовцов бездетных, или где земли мало - не прокормить всех. Везде такие есть. Вот их и случай с рук сбыть, и не просто так, а с пользой для рода. Воротятся, добычу привезут, и себе на обзаведенье, и родичам на подарки. А князь вашей дружбы не забудет.
        - Уж нам ли для доброго дела людей не найти? - крикнул тот круглолицый молодец. - Наша порода не слабее прочих!
        - Да уж ты, Гостяйка, на безделье завсегда первый! - осадил его старик. - Вот про тебя боярин сказал: кому бы от работы отлынивать!
        Мальфрид глянула на молодца и невольно улыбнулась. В Киеве она и таких повидала немало: кто, поглядев на княжьих гридей, убегал от строгих стариков и скучной работы дома, чтобы прибиться к дружине и зажить привольно и весело. «Убьют, хорошо - работать не надо!» - говорилось у них.
        Лужане переглядывались, гудели голоса.
        - А Шиговид наш что же? - спросил тот русый, что говорил первым. - Его-то что здесь нет? Слыхали мы, он не больно-то рад зову княжьему. Вы что же - нас с боярином нашим рассорить хотите?
        Вестим оглянулся на Сванхейд, предпочитая, чтобы она сама высказалась о племяннике.
        - Все мы здесь - свободные люди, - начала Сванхейд, и лужане вмиг сосредточили внимание на ней, чтобы расслышать каждое слово, произнесенное слабым голосом старой женщины. - Мой племянник Сигват - свободный человек. Если ему по нраву сидеть дома возле женщин, никто не станет делать его мужчиной насильно. - За столами сдержанно засмеялись. - Но и он не вправе запрещать свободным людям делать то, что они хотят. Вы ему не холопы. Его отцу было моим мужем подарено право собирать дань с Луги, но не ваша земля и ваша свобода. Она принадлежит только вам. И я, и мой внук, Святослав киевский, помним об этом очень хорошо. Если же Сигват об этом позабудет, вы всегда можете ему напомнить.
        Лица отчасти прояснились, вдоль столов пробежал одобрительный ропот. Но часть лужан по-прежнему хмурились.
        - Он с нас дань берет, - напомнил старик с широким носом. - С дружиной всякую зиму приходит, корми его, дань давай. Нам с ним в раздор вступать не годится. А то беды не оберешься. Вы-то здесь, а мы-то там…
        - От имени князя Святослава я обещаю: если Сигват затеет с вами незаконный раздор, покушаясь на ваше право распоряжаться собой, то я встану за вас, как за своих людей, ибо вы - люди моего князя. Клянусь богами, и да покарает меня мое же оружие, если солгу! - Вестим вынул меч из ножен и приложился глазами и лбом к основанию клинка.
        Но даже после этого многие лица остались сумрачными.
        - Ох, боярин! - вздохнул старик и покачал лысой головой. - Красно говоришь ты, да и живете… тоже кучеряво.
        Он бросил взгляд на Мальфрид в ее голубом платье, с золочеными застежками на груди, с серебряными обручьями на запястьях белых рук, не огрубевших от возни с сеном или льном, от стирки и прополки. Эта девушка из домочадцев Сванхейд была так непохожа на привычных ему девок-веснянок в льняной сорочке и поневе, что казалась существом иной породы, вроде ирийской птицы.
        - Вроде во всем ты прав, да ведь не мир ты на землю нашу несешь.
        - Соберемся на рать, а рать сама к нам явится, - подхватил другой.
        - Шиговид сколько лет нам был друг истинный, - заговорил мужик, до того молчавший. - Мы в родстве с ним, брат его меньшой на моей сестре женат. И у Мирогостя они девку взяли, - он кивнул на соседа. - Свойственники мы, стало быть. Завсегда он нам друг был. Случись неурожай - жита привезет. По своей цене, как родным. Куницу у нас брал, бобра, веверицу, иную скору, чтобы в заморье отправлять, тоже как родным платил. За пять куниц ногату дает, за десяток бобров.
        - По ногате за пять куниц? - Вестим удивленно взглянул на него. - Ты шутишь?
        - С чего мне шутить с тобой? - обиделся мужик. - Тут не супредки, а я не баяльник.
        - Тебе решать, почем свой товар отдавать, - Вестим улыбнулся. - Только в Царьграде одна куница ногату стоит. А Сигват, после брата своего, имеет право своих людей торговых в Царьград посылать, и там цесарь греческим им, наравне с княжьими людьми, и пристанище дает, и прокорм, и снасти на обратный путь. Вот и сочти: скаждых пяти куниц он одну ногату вам отдает, а четыре себе в ларь кладет.
        Лужане зашумели все разом.
        - Не может такого быть!
        - Да он и у нас по такой же цене брал!
        - А говорил, что в Царьград ездить дорого!
        - Это сколько же в год выходит?
        - А за десять лет сколько выйдет?
        - Не может такого быть, я говорю, он нам друг истинный!
        Сванхейд молча усмехалась. Она раньше не знала, почем Сигват торгует со своими данниками, но не удивилась открытию. Имея мало земли и большие притязания, он старался выжать как можно больше. Но не смел увеличивать дань, опасаясь возмущения, и пошел на хитрость, благо торговать с далеким царством Греческим лужане могли только через него.
        - Здесь на Волхове все царьградские цены знают! - громко ответил всем Вестим. - Мне не верите, завтра у здешних людей спросите. Известное дело, прибавляют на перевоз - это ж на другой конец света везти надо, - но все же не сам-пять. А почему русские люди торговые в Царьграде на царский счет живут? Потому что отцы наши по избам не сидели, а за оружие брались, на рать смело шли и греков били. Ответа сейчас не жду от вас, ответ мне нужен весной, когда буду здесь собирать дружину и в Киев поведу. Насчет куниц, кстати, поговорим еще…
        На этом Вестим простился и ушел, втайне очень довольный. Мужик, заступавшийся за Сигвата, невольно разоблачил его плутни, и Вестим не сомневался: уже сегодня у Сигвата заметно поубавится сторонников среди лужан.
        - Да я всегда говорил: подлец он и сволочь! - кричали у него за спиной лужане, перебивая друг друга.
        - Морда варяжская!
        - Где он есть-то? Пусть придет, сам ответит!
        Сванхейд подняла руку; Бер крикнул, призывая к тишине.
        - Ну что же, добрые люди, - проговорила Сванхейд, - я, признаться, не хотела звать моего племянника Сигвата на завтрашний пир. Признаться, я не хотела даже впускать его, если явится без зова. Но если уж вы так желаете его повидать… если он придет, я прикажу провести его к вам.

* * *
        Уже к вечеру в доме прибавилось гостей: прибыли приглашенные с южного и западного берега Ильменя. Приехали бояре из Будгоща, из Люботеша. Это были старинные роды, в своих волостях значившие не меньше, чем князья. Таких именитых гостей Беру и Мальфрид полагалось встречать еще на причале, чтобы проводить к Сванхейд в гридницу. К Видяте и его жене Вояне Мальфрид подошла со стесненным сердцем, не зная, куда девать глаза. Хорошо, что ее смятение незнакомые люди легко объяснят девичьей скромностью. Боярыня Вояна была приятная женщина: еще красивая, с широко расставленными голубыми глазами. Но лицо ее, хоть и не такое морщинистое, вызывало в памяти Мальфрид лицо Буры-бабы - ее родной матери. Боярин Видята - рослый, остроносый, с продолговатым лицом и сединой на впалых щеках в рыжеватой бороде, - был очень похож на своего сына, которого не видел уже более двадцати пяти лет. Подойдя к Вояне и дав ей себя обнять - через Эльгу киевскую они состояли в родстве, - Мальфрид дрожала и не находила слов. Проезжая прошлой зимой с Бером через Будгощ, они не рассказывали о пережитом ею, сообщили только, что Сванхейд
пожелала повидать правнучку. Видята и Вояна не знают, что три четверти года Мальфрид была женой их лесного сына. Да и он, Князь-Медведь, давно не сын им.
        И после, когда Видята и Вояна уже сидели перед Сванхейд и рассказывали о житье-бытье, Мальфрид не могла успокоиться. Мысли ее метались от Князя-Медведя к Колоску. Вояна перед свадьбой побывала в том медвежьем логове, потом родила сына, и он считался сыном Князя-Медведя. В трехлетнем возрасте его забрали в лес, и для родителей он умер. Глядя на довольное лицо Вояны, никто не подумал бы, что когда-то она горько оплакивала своего первенца. Вспоминает ли она его, гадает ли, как ему живется в Нави? Или она давно смирилась и забыла, как о том, что не под силу изменить?
        Одно Мальфрид знала совершенно точно: своего Колоска она не отдаст, приди за ним хоть все медведи, от начала света белого жившие в той памятной избушке.
        Взволновали ее и следующие гости, но по другой причине. Выйдя встречать приехавших из другого старого городца, Люботеша, она вдруг увидела среди них знакомое лицо. Мужчина лет тридцати, немного выше среднего роста, плечистый, крепкий, с простым, однако умным лицом и глубокими синими глазами. Вздрогнула от неожиданности и задумалась.
        - Это кто? - шепнула она Беру. - Вон тот, чернобровый, с корлягом, в синей шапке?
        - Не знаю. Первый раз вижу. Вон те двое - Селинег и Бранеслав, их старейшина, а этого не знаю. Да он по виду из ваших скорее, киевских. Вон пояс в серебре, у нас таких не носят. И корляг у него… йотуна мать! - с завистью протянул Бер.
        - Боги! Вспомнила!
        Едва Бер упомянул Киев, как Мальфрид вспомнила - в Киеве она и видела этого человека.
        - Вот сын мой, Велебран! - радостно говорил им старый Бранеслав люботешский. - Старший мой сын! Десять лет его не видели! С обозом киевским приехал!
        Проведенный к Сванхейд, Бранеслав начал заново рассказывать, как обрадовался внезапному приезду в родовое гнездо старшего сына.
        - Я уж думал, как на дрова присяду[18 - Присесть на дрова (на лубок) - умереть.], только тогда он и воротится, а он вон какой молодец - того не стал дожидаться!
        Лет пятнадцадцать назад, после войны Ингвара киевского со смолянами, Велебран, как наследник тогда еще люботешского князя, был увезен в Киев в тальбу, да так там и остался. Женился, жил сначала у дреговичей, а три-четыре года назад стал посадником в городе Любече. Мальфрид несколько раз видела его на княжеских пирах, но не ожидала встретить здесь.
        - Ты что же, насовсем вернулся? - расспрашивала Сванхейд. - Жену привез? Детей?
        - Один я, - просто отвечал Велебран. - Отпустил меня князь родичей повидать, а заодно и службу справить.
        - Насчет войска? - догадалась Сванхейд.
        - Истовое слово молвишь, госпожа.
        Между мужчинами - среди них были и лужане, - завязался разговор о походах, прошлых и будущих. Сидя возле Сванхейд, Мальфрид вслушивалась, глубоко дыша и опасаясь, как бы ей не стало дурно от волнения. Лучше было бы пойти в девичью полежать, но не хотелось уходить от этих разговоров, когда-то так же ей привычных, как всякой девице - пряжа.
        Велебран держался с обычным своим спокойным дружелюбием, со всяким говорил ровно и приветливо, но по темно-синим глазам его было видно: он далеко не так прост, как его повадка. На Мальфрид он поглядывал с любопытством и тоже вроде бы пытался понять, почему ее лицо кажется ему знакомым. В последний раз они виделись без малого два года назад, когда большой обоз княгини Эльги, увозивший Малушу на север, на третий ночлег после отъезда из Киева остановился в Любече. Но путники провели там только одну ночь, и посадник едва ли даже отметил, что среди княгининой челяди находится и младшая ключница. Живя в трех переходах от Киева, он, к счастью, не знал всей неудобной правды. И уж конечно не заметил, что весной, уже по воде, княгиня вернулась в Киев без Малуши.
        - Ты, Бранеславич, ведь знаешь Мальфрид, мою правнучку? - Сванхейд тоже заметила эти взгляды. - Она теперь живет у меня. Раньше она жила у моей невестки Эльги в Киеве, а зимой ее переправили ко мне. Я уже слишком стара и нуждаюсь в подпорке. Хочу оставить ее при себе, пока не найдем ей мужа.
        Велебран кивнул и сказал какие-то приличные к случаю вежливые слова. Судя по глазам, это объяснение он нашел самым естественным. У Мальфрид отлегло от сердца. Из-за Колоска ей приходилось опасаться: всякий приезжий с юга, из Киева и земли Полянской, мог выдать ее тайну, которую она хранила от Сванхейд и Бера. И чем дальше, тем большее ее пугала необходимость когда-нибудь признаться. Но наверное, Велебран все-таки не знает ничего лишнего. А если и знает, то сумеет промолчать.
        Однако волнение и шум многолюдного собрания утомили Мальфрид, и вскоре она ушла в девичью.
        Что еще будет завтра, думала она, вытянувшись на лежанке и сжимая в ладони кремневую стрелку в серебре у себя на груди. Когда к ночи соберутся словене, знающие о том чуде, что она носит под сердцем? И сойдутся с теми, кто знал ее в ее прежней киевской жизни?

* * *
        Раздавая челяди указания насчет угощения для пира, Сванхейд велела Мальфрид ни во что не вмешиваться.
        - Ты увидишь, как режут свинью, и тебе может стать худо. Лучше поберечься. Или тебя начнет мутить от запаха крови, жира или жареной рыбы.
        Мальфрид подумала: два лета назад, когда она жила у Князь-Медведь и тоже носила дитя, никому не приходило в голову оберегать ее, да и ей самой тоже. Князь-Медведь возвращался из леса, бросал ей пару зайцев или глухарей и говорил: почисти. В первый раз она намучилась с этими зайцами! В Киеве на княжьем дворе она много раз видела, как разделывают дичь, но ей не приходилось самой этим заниматься. Пришлось вспоминать: отрезать нижние суставы лап, потом разрез по брюху, потом голову… или наоборот? Беспокоиться, как бы не стало дурно, ей было некогда, ведь эти зайцы - их ужин, и он должен быть готов поскорее.
        Но спорить с прабабкой Мальфрид не стала. Уж руки ей точно стоит поберечь, завтра на них будут смотреть сотни людей.
        Свинья была заколота еще с вечера, выпотрошена и заложена печься в каменную яму. Хлеб тоже пекли уже два дня. Кровь из туши собрали, взбили с молоком, ржаной мукой, луком и маслом и сделали «кровавые блинчики», обычное блюдо свеев в эту пору, когда перед зимой забивают скот; их ел весь двор и половина посада.
        В день пира челядь и сама хозяйка поднялись затемно и принялись за работу. Мальфрид же вышла из девичьей, когда уже совсем рассвело, а Сванхейд устала от хлопот и села отдохнуть.
        - Иди сюда, - она поманила Мальфрид к себе в спальный чулан. - Нужно выбрать, что ты наденешь.
        В спальный чулан прабабки Мальфрид вступала не без волнения, как в некое святилище. Было чувство, что где-то здесь таится в полутьме Источник Мимира - может быть, под лежанкой. В этой тесной клети, на этой широкой лежанке с резными столбами родились не только одиннадцать детей Сванхейд - и Мальфрид-бабка, и будущий киевский князь Ингвар, - но даже и сам старый Олав. Вот эти драконы на верхушках столбов первыми видели их, слышали первый крик будущих могучих владык. А также тех, кто отступил назад во тьму всего через несколько месяцев или дней, так и не встав на свои ноги. Скольких тайных бесед, поворачивавших ход событий в целых странах, были свидетеями эти драконы.

«Их как-нибудь зовут?» - вырвалось у Мальфрид, когда она минувшей зимой вошла сюда впервые.

«Кого?» - удивилась Сванхейд.

«Ну, вот этих змеев».

«Зовут ли как-нибудь столбы лежанки? Девушка, в своем ли ты уме?» - с ласковой заботой осведомилась Сванхейд.

«Я просто подумала… - Мальфрид смутилась. - У Одина были два волка, Гери и Фреки, и два ворона, Хугин и Мунин. У их жеребцов, вепрей и собак есть имена… У кораблей, у ожерелья Фрейи, у кольца Бальдра…»

«В Асгарде вещи имеют имена, потому что они прародители всех земных вещей. Но тут не Асгард!» - Сванхейд засмеялась.

«У них такой вид, - Мальфрид почтительно кивнула на драконов, - будто они служат богам. И ведь можно сказать, что эта лежанка…» Она запнулась, сомневаясь, не будет ли это дерзостью.

«Прародительница всего нашего рода? - Сванхейд поняла ее. - А пожалуй, ты права. Так оно и есть. Мы можем подобрать им имена. Например, Неспящий. И Стерегущий».
        Кроме покоя спящих хозяев, драконы стерегли их сокровища. Спрятанные под богатыми шелковыми покровами (Мальфрид, повидавшая такие в Киеве, узнала в них греческие церковные покровы), здесь стояли два больших ларя, на каждом из которых можно было не только сидеть, но и лежать. В ларях хранились сокровища, скопленные несколькими поколениями хольмгардских владык. Мальфрид всегда знала, что род ее бабки по матери очень богат. Хольмгард был древнейшим из всех варяжских гнезд, разбросанных от Чудского озера до Волги, и притом занимал одно из самых выгодных мест. К югу и востоку от него пути разветвлялись и вели на Днепр и в царство Греческое, на Волгу и в Хазарию, а дальше в сарацинские Шелковые страны. С юга серебро, шелка, меха и прочее везли по рекам и морям в Северные Страны и на запад, к франкам-корлягам, саксам и фризам. От каждого короба любого товара, от стоимости головы воска или от пленницы-чудинки некая драгоценная чушуйка оседала в ларях вождей, которые прочно сидели на воротах этих золотых дорог. А еще ведь владыки Хольмгарда сами брали дань, снаряжали дружины, привозившие полон и меха для
продажи на юг. Конечно, и расходы у них были немалые: большие хорошо вооруженные дружины, нередкие пиры и щедрые подарки съедали часть богатства. Но теперь, когда у Сванхейд дружины не было, ее доходы росли быстрее расходов. В одном ларе хранились серебряные сарацинские ногаты, в другом лежали грудой серебряные обручья, перстни, застежки, всевозможные изделия, целые, а в отдельном мешке - сломанные или разрубленные, предназначенные только для уплаты. Для уплаты же служили простые обручья и кольца, согнутые из дрота или кусочка толстой проволоки: они ценились только на свой вес, их можно было носить на руке для удобства. А были обручья и тонкой искусной работы, которые стоили вдвое-втрое дороже своего веса. В самом прочном ларце было золото.
        Еще в первый раз, разглядывая сокровища, Мальфрид невольно подумала: икому же все это достанется? Беру или Тородду, его отцу? Или… Святославу, единственному законному наследнику Хольмгарда и всего, что в нем есть?
        - Знаешь, сегодня тебе придется надеть на себя столько всего, сколько ты сможешь выдержать, - сказала Сванхейд в день осеннего пира, выбирая ключ из связки. - Мы должны показать, что у нас очень много удачи. А заодно тебе нужно защищаться от чужих злых глаз. Теперь это еще важнее, чем прежде. Представь, как все эти варяги и словене будут на тебя пялиться!
        - Особенно на мой живот, - пробормотала Мальфрид.
        Хотя там смотреть было нечего: заканчивался третий месяц, как она понесла, живот ее пока не начал расти, только грудь увеличилась.
        - Придется сделать как можно больше ловушек для взглядов. И я дам тебе особую рунную палочку.
        - У меня есть вот это, - Мальфрид показала на громовую стрелку в серебре.
        - Это защита словенских богов. А палочка будет от наших. Да и я думаю, что оберег Дедича защищает больше ребенка, чем тебя саму. Для тебя я составила заклинание, как меня научила еще моя бабка, Рагнхильд. У нас в Уппсале никто лучше нее не понимал в таких делах. Бергтор сделал ее и заклял силами огня. Вот она, держи.
        Сванхейд вынула из ларя свернутый платок, многократно обвязанный тонким ремешком с завязанными узлами, и начала разворачивать. Мальфрид невольно сосчитала: девять оборотов. Оберег рождается из-под девяти узлов, как дитя после девяти месяцев вынашивания. Сванхейд вынула из свертка небольшую медную пластинку и вставила ремешок в колечко на ее конце. На пластинке были выбиты «вязаные руны»: каждый знак создается наложением нескольких рун одной на другую, и ни один мудрец на свете не сумет определить, какие это были руны - ведь в каждом из получившихся знаков можно выделить чуть ли не все.
        - Руны говорят мне, что нас ждут непростые времена, - со вздохом сказала Сванхейд. - Тот, кто не имел власти, будет рваться к власти. И тот, у кого хватит сил одолеть духов зимы, приблизится к божественным престолам.
        - Не дайте боги увидеть там Сигвата, - пробормотала Мальфрид.
        - Сигвата я видела красным, - с печалью перед неотвратимым ответила Сванхейд.
        - Что?
        - Красным, как кровь. - Сванхейд надела ремешок с пластинкой на шею сидящей Мальфрид. - Убери под одежду.
        Мальфрид осторожно прикоснулась к пластинке, почему-то ожидая, что яркая, еще не успевшая потускнеть медь окажется горячей. Зима лежала впереди морем тьмы и холода, жутко было погружаться в него, но другого пути нет. Только перебравшись через это море, можно встретить на том берегу новую весну. Люди боятся зимних лишений, и у многих в эти пасмурные дни тоскливо на душе. Потому-то люди собираются вместе, зажигают много огней, жарят мясо, разливают пиво, поднимают чаши богам в благодарность за все хорошее, что им принесло ушедшее лето, и заклинают хранить их в подступающей тьме.
        Мальфрид не сомневалась: даже если она тоже доживет до семидесяти лет, никогда она не забудет минувшего лета. В ее недолгой жизни это лето выдалось самым насыщенным событиями. Вертячая кость, увитая зеленью лодка, белый шатер… А то, что оно принесло ей, останется, быть может, на всю жизнь.
        Сванхейд деловито рылась в другом ларе, иногда откладывая что-то прямо на пол, на расстеленную медвежину. Нетрудно догадаться, о чем Мальфрид теперь напоминала эта медвежина каждый раз, как попадалась на глаза… Вот Сванхейд, думала Мальфрид, ей идет восьмой десяток. Очень может быть, что она не увидит новой весны. Все это знают, и она знает. Но держится бодрее молодых. У нее есть опыт: вконце концов, она пережила уже семьдесят с лишним зим - переживет и эту. А если нет… «Я женщина любопытная! - как-то сказала ей Сванхейд. - На этом свете я видела уже почти все, недурно будет когда-нибудь взглянуть и на тот!»
        - Я думаю, мы не перестараемся, если ты наденешь это, - Сванхейд повернулась к ней.
        В руках она держала ожерелье из семи крупных золотых подвесок, сделанных так, будто мастер пытался соединить в одном изделии молот Тора и крест: сверху, где рукоять, была голова большеглазого божества, а под ней, на месте самого молота - крест, у которого каждый из трех концов тоже представлял собой крест. Все покрывали крошечные капельки золотой зерни, сплетавшиеся в сложные узоры. Между подвесками были нанизаны узорные бусины, тоже золотые, а между ними круглые бусины из полупрозрачного камня цвета черничного киселя. От красоты ожерелья захватывало дух. От мысли о его стоимости слабели ноги.
        - Э… это Сигурд добыл в пещере Фафнира и отдал тебе на сохранение? - пробормотала Мальфрид.
        - Сигурд? - Сванхейд удивилась. - С чего ты взяла?
        - Мне так Бер сказал.
        - Хм! А я-то думала, это моя тайна…

* * *
        Еще пока старая госпожа и ее молодая правнучка сидели в спальном чулане, на пустыре перед воротами Хольмгарда начали собираться люди: его собственные жители, окрестные весняки, лужане, словене, приехавшие заранее. В Северных странах праздник Зимних Ночей отмечали воинскими состязаниями, испытаниями для парней, и в Хольмгарде это вошло в обычай. Всякий муж либо отрок мог прийти и попытать удачи в стрельбе, борьбе, метании сулиц или битве на копьях с обмотанным паклей острием. Победитель непременно попадал за праздничный стол, даже если изначально не был приглашен. После особо удачного броска либо выпада радостный крик толпы долетал до хозяйского двора, и Мальфрид замирала на мостках, невольно прислушиваясь. Привыкнув в Киеве наблюдать за состязаниями, она и сейчас хотела бы пойти посмотреть, но Сванхейд ей не разрешила.
        - Ты уже не ключница! - напомнила она, положив руку на голову правнучки. - Ты уже почти мать божественного дитяти. Тебе не пристало бегать где попало. Сиди, как сокровище в ларце, и жди, пока избранным позволят на тебя взглянуть.
        Но вот стемнело, управитель позвал гостей в дом. Пламя пылало в большом очаге посреди помещения, дым уходил под высокую кровлю и тянулся через оконца наружу. Горели факелы на стенах и жировые светильники на столах. Уже были расставлены большие деревянные блюда с салом, вареными и печеными яйцами, вяленой репой, соленой и копченой рыбой, солеными грибами, квашеной капустой. Гридница была так полна, что едва не лопалась; уважаемые люди сидели за двумя столами во всю длину помещения, более молодые - на полу перед столами и вокруг очага. В некоторых местах было так тесно, что челядь не могла приблизиться к столам и блюда приходилось передавать с рук на руки.
        Но вот затрубил рог, призывая к вниманию. Из спального чулана показалась Ита, за ней следовала Сванхейд, а за ней - Мальфрид. Даже Мальфрид, помнившую киевские пиры, с отвычки оглушило многолюдье: казалось, в гриднице собрались сотни людей, и все это дышало, кричало, переговаривалось, шевелилось и впивалось в нее жадными любопытными взглядами. Женщин было мало - только родственницы хозяев. Появление Сванхейд с правнучкой давало знак к началу пира, и их встретили дружным криком. Под бурей голосов Сванхейд прошла к своему высокому сидению. Хозяйка была в синем платье и голубом шелковом покрывале на голове; Мальфрид - в красном. На груди, на руках, на очелье обеих блестело золото, и соседство делало внешность той и другой еще более яркой и внушительной, подчеркивая свежесть и гибкость молодой хозяйки и долголетие и мудрость - старой. С ними сами богини вступили в «медовую палату» - ведающая судьбы людские Фригг и прекрасная Фрейя.
        Бер, в синем кафтане, уже ждал их возле своего места; подав Сванхейд руку, он помог ей взойти по двум ступенькам и сесть на кунью подушку.
        - Вот и наступила первая зимняя ночь! - заговорила Сванхейд; стоявшие ближе стали унимать друг друга, но в дальних концах продолжался гул, там ее все равно не могли услышать. - Но не надо бояться холода и тьмы: впалатах наших горит яркий огонь, у нас запасено вдоволь мяса и пива, и мы можем пировать хоть до утра. Сейчас моя правнучка поднесет первую чашу нашим почетным гостям, и мы начнем веселиться, так что йотунам в Йотунхейме и то станет жарко!
        Слышавшие эту речь ответили одобрительным ревом, остальные подхватили. Пока старая госпожа говорила, Мальфрид стояла возле ее сидения, соединив опущенные руки, так что золотые браслеты на них всем бросались в глаза. С трудом верилось, что на обычной девушке может быть столько золотых украшений сразу. По два браслета и по три-четыре перстня на каждой руке, ожерелье из семи золотых подвесок на груди и еще подвески на нити бус между золочеными наплечными застежками; золотые кольца с хрустальными бусинами на очелье, обшитом золотным тканцем. В свете огня с очага все это блестело и искрилось, как будто рядом со старухой-Зимой уже стоит молодая богиня-Весна, одетая в солнечный свет. Стоя под сотней пар изумленных и восторженных глаз, Мальфрид ни на кого смотрела, но ей казалось, не тепло очага касается ее лица, а жар этих взглядов.
        Два стола для наиболее именитых гостей стояли справа и слева от почетного сидения, лицом к входу. Ита вручила Мальфрид рог - довольно большой, окованный узорным серебром по краю, - потом чашник налил в него темного пива из кувшина. Рог был тяжел, и требовалось уметь с ним обращаться, но Мальфрид с юных лет была обучена этому искусству. Порядок обхода гостей Сванхейд объяснила ей заранее, и Мальфрид двинулась сначала к тому столу, где сидела словенская знать. Трое жрецов Перыни: сначала Ведогость, как самый старший, потом Остронег, потом Дедич. Каждому она говорила слова приветствия, кланялась, подавала рог; тот принимал, отпивал и целовал ее в благодарность. Всем она улыбалась, и только на Дедича глянула пристально, сжав губы в трубочку. В блеске золота, румяная от жары и волнения, она была так хороша, что взгляд ее голубых глаз разил, как молния небесная. Принимая рог, Дедич накрыл ее ладони своими, и от его ответного взгляда у нее чуть не подкосились ноги - такое восхищение, не без примеси желания, сверкало в них. Руки его были горячими, губы пылали, прижимаясь к ее губам; на миг гридница и
сотня шумных гостей исчезла. Еще сильнее раскрасневшись, Мальфрид отстранилась и пошла дальше - к Призору, Богомыслу и Унемилу из Словенска, к Стремиславу из Унечади, к другим главам ближайших поселений. Но едва ли она кого из них видела; если бы не выучка, она сама не знала, как бы управилась с этим делом.
        За другим столом ждали гости из более дальних мест: Видята и Вояна, Бранеслав и его сын Велебран. Подавая ему рог, Мальфрид вдруг заметила нечто знакомое, но неожиданное. За спиной у него висели гусли в кожаном чехле, но не те, какие она привыкла видеть в руках у Дедича, а другие - из более темного дерева и подлиннее. Мальфрид удивленно раскрыла глаза; заметив это, Велебран улыбнулся и даже подмигнул ей - вот уж чего она не ожидала.
        Но вот Мальфрид обошла оба почетных стола и вернулась к своему месту; челядины внесли, подняв высоко на вытянутых руках, еще один короткий стол и поставили его перед сидением Сванхейд. Тем временем служанки уже разносили пиво в деревянных ведрах и ковшами разливали в десятки корцов, глиняных кружек, мелких кринок, чаш и рогов, которые им протягивали со всех сторон. Домашних служанок не хватало, помогать на пиру позвали даже скотниц, нарочно для этого вымытых в бане; кто-то из сидящих на полу ухватил Белаву за ногу, она не долго думая замахнулась ковшом, чтобы огреть по затылку, пиво пролилось на троих возне нее…
        На доске размером с дверь внесли свинью, которая целые сутки пропекалась в обложенной камнем раскаленной яме; по гриднице поплыл густой запах горячего мяса, расплавленного жира, тертого чеснока, жаренного с мукой и сметаной лука. Гости встретили ее радостными воплями, будто истинное солнце этой ночи, обещавшее кусочек счастья каждому. Сванхейд как женщина, Бер как неженатый парень не могли делить жертву и поднимать чаши на богов, и по просьбе госпожи это взяли на себя жрецы и Вестим. Старик Ведогость поднимал чаши, посадник отделял и рассылал по столам части туши, чтобы каждый старший сам разделил между своими младшими. Большие куски передавали по столам на широких деревянных блюдах, каждый гость клал свой кусок на ломоть хлеба. На столах стояли миски с подливами из меда и масла, чеснока и лука, тертой брусники.
        В эти дни словене отмечали Осенние Деды, поэтому и сейчас Ведогость поднял чашу за предков, что послали людям добрый год и хороший урожай - после двух худых. При этом словене вспомнили, чего опасались в середине лета, и все взгляды снова устремились к Мальфрид. Она сидела прямая, невозмутимая, опустив ресницы, и ей так дико было думать: не сообрази она, как спасти себя, ее тело уже давно затянули бы желтые донные пески! Все эти люди сидели бы за столами, пили бы это пиво, ели это мясо, здесь горели бы огни и звучали веселые голоса, а ее уже давно поглотил бы вечный мрак и холод стылой воды! Кости ее стали бы камнем, коса - водяной травой. У Сванхейд сейчас не было бы «молодой Фрейи», а у Колоска - матери…
        И тот, еще неведомый гость, что пока никак не проявлял себя снаружи, не ждал бы своего срока выйти в белый свет…
        От этих раздумий ее отвлек золотистый перезвон струн, и Мальфрид подняла голову. Дедич встал над своим местом за столом, гусли, извлеченные из чехла, висели у него на груди, а пальцы касались струн.
        У Мальфрид будто вспыхнуло что-то в груди, по телу пробежала дрожь. Эти звуки лучами света пронзили полутемную, душную гридницу, полную запахов дыма и мяса. Будто золотые нити, они притягивали в память судьбоносные мгновения минувшего лета: вращение кости на Волховой могиле, поездка на увитой зеленью лодке, когда на голове ее был венок невесты, а в руках - свадебный каравай…
        Шум почти мгновенно стих. Гости затаили дыхание. Напев был небыстрый, переливчатый, он исподволь звал за собой, обещал открыть некие тайны. В перезвоне струн угадывалась песня волны, и делалось ясно, что сказание манит в глубины, под тонкий покров солнечных бликов на поверхности реки, где обитает могущественный господин вод.
        По лугу, по лугу по зеленому
        Ходила-гуляла молода Малфрида Буеслаевна…
        Звучный голос певца будто родился из перебора струн и дальше двинулся в путь вместе с ним, увлекая за собой души слушателей. Мальфрид в изумлении раскрыла глаза. Дедич назвал ее имя, но дал ей другое отчество, хотя и знал, что ее отцом был Володислав деревский. И это неспроста, не по забывчивости - певец, хранивший в памяти бесчисленные строки древних сказаний, легко запоминал любую мелочь, когда-либо слышанную, если она имела значение. Дело было в другом. Буеславом звали одного из прародителей словенского племени; назвав Мальфрид его дочерью, Дедич не просто признал ее «своей» для словен поозёрских - он дал ей место в их самых священных преданиях. Сделал ее словенской девой из рода пращуров, свежей веточкой на старом Словеновом дереве.
        Как тут в Ильмене вода да всколебалася,
        Как тут в озере волна да всколыхалася,
        Как выходит грозный Волх, черный лютый змей…
        Слушатели содрогались, и каждый видел перед собой черного змея, свивающего блестящие чешуйчатые кольца, его горящие как угли глаза. Мальфрид невольно опустила веки: ее вновь охватило то чувство глубинной жути, которое едва не сгубило ее, пока она плыла от зеленой лодки к берегу. Змеиный шип, свист грозовой тучи слышался в сильном голосе Дедича. И в то же время - неодолимый соблазн. Обаяние мужской силы, притяжение губительной глубины…
        Вышел он со Ильменя со озера,
        Говорит сам таковы слова:
        «Ай же ты краса-девица, Малфрида Буеслаевна!
        Круглолицая, белолицая,
        Говорливая, неспесивая,
        Брови у тебя - две черны куны,
        Как малина, щечки алые,
        Земляника ягода - уста медовые.
        То не ягодка во сыром бору,
        То не вишенка в зеленом саду,
        То не ясна звездочка во синем небе,
        То одна среди красных девушек,
        Молодая Малфрида Буеслаевна.
        Не знаю, что тебе буди пожаловать,
        За твои за утехи великие,
        За твою тиху-плавну речь голубиную,
        За твою походочку лебединую…
        Мальфрид слушала эти восхваления, изумляясь все больше. Что это - новая песнь, сложенная для нее? Или старинная, о том, что уже бывало раньше? О тех девах, что становились женами господина вод в облике змея?
        А возьму я тебя за белы рученьки,
        Отведу в палаты мои подводные,
        А в палатах у меня дива дивные:
        На небе солнце - и в палатах солнце,
        На небе месяц - и в палатах месяц,
        На небе звезды - и в палатах звезды».
        Отвечала ему красна девушка, Малфрида Буеслаевна,
        Говорила такое слово ласковое:
        «Ой же ты Волх-молодец, лютый змей!
        Не бери ты меня за руки белые,
        Не веди в палаты свои подводные,
        Дай погулять мне на белом светушке,
        А за это твое позволеньице
        А я рожу тебе доброго витязя,
        Тебе на честь, людям на славу!»
        Обвивается как черный лютый змей,
        Вокруг тела ее белого,
        Бьет хоботом по белому стегну.
        В та поры молодая понос понесла,
        Понос понесла да дитя родила.
        Как взошел на небе светел месяц,
        Так родился на Ильмене светел витязь,
        Могучий Соловей Змеевич!
        У него руки-то по локоть в золоте,
        У него ноги-то по колена в серебре,
        Во лбу солнце, в затылке месяц…
        Звуки струн усилились и звучали подобно золотому грому; голос певца приобрел торжествующую мощь, и казалось, земля и небо содрогаются, когда появляется на свет могучий сын божества. Рыбы уходят в глубину, птицы стремятся за небокрай, звери рыскучие разбегаются по лесам от его первого крика…
        Вся земля сыра всколебалася,
        Сине море всколыхалося,
        А и родился могучий витязь Соловей Змеевич,
        Своей матушке на похвальбу,
        Себе на славу, роду-племени на радость!
        Голос певца стих, но наигрыш еще струился, давая слушателям время опомниться и указывая им путь из чудесной страны назад в белый свет. По золотым нитям звенящих струн с неохотой дух возвращался с того зеленого луга близ синего Ильмень-озера, где звезды, солнце и месяц гуляют хороводом, отдавая свой свет чудесной деве, где алые ягоды и белые жемчуга напрасно соперничают с прелестью ее уст. Где растворяются врата подводного царства и появляется грозный молодец-змей, будто туча грозовая, во всей ужасной сумрачной своей мощи. Этот звон отдавался в самой глубине сердца, заставляя отвечать его глубинные струны. Постепенно зов слабел, уходил вдаль, и обычный зримый мир вновь проступал под тускнеющим сиянием…
        Но вот все стихло, но в гриднице еще какое-то время стояла тишина. Каждый вслушивался в последние отзвуки сердечных своих струн и не желал потревожить их даже вздохом.
        Мальфрид сидела, опустив глаза и глубоко дыша. Ее окатывал жар и озноб, почти как в ту ночь, когда она шаг за шагом входила в Волхов, повинуясь неодолимому влечению, неслышному, но властному призыву господина вод. С ней ли это было? Или с той, другой девой, Малфридой Буеслаевной, на том зеленом лугу, где ходят солнце и месяц? Дедич пел о ней - и о другой, о деве, вечно живущей в священных преданиях и находящей все новые и новые воплощения в земных девах новых поколений. Он сотворил для нее еще одно чудо: будто взял за руку и перевел из земного мира в Занебесье. Дал ей и ее будущему чаду место в золотом тереме солнца и защиту самих богов, какую не дадут никакие самые сильные наузы.

* * *
        Сигват на осенний пир в Хольмгард так и не явился, хоть веселье продолжалось до утра. Сванхейд и Мальфрид вскоре после полуночи удалились в спальный чулан, оставив гостей на Бера и Вестима. Мальфрид постелили на том самом ларе с плоской крышкой, где хранилось золото Хольмгарда; она думала, что ей будут сниться особенные сны, но напрасно. Спала она некрепко: от пиршественной палаты ее отделяла лишь стена из тонких бревен, и в сон ее все время врывались крики и гул голосов.
        Как-то раз она проснулась оттого, что наступила тишина: внезапная тишина также способна разбудить, как и шум. Снова звучали гусельные струны, но иначе - Мальфрид сразу поняла, что не Дедича гудебный сосуд. Поющий голос был мягче, немного выше, но тоже красивый и искусный.
        А всем молодцам он приказ отдает:
        Гой еси вы дружина хоробрая!
        Ходите по царству Аварскому,
        Рубите старого-малого,
        Не оставьте авар и на семена,
        Оставьте вы только по выбору
        Душечек красных девушек
        Не много не мало - семь тысячей.
        А и ходит его дружина по царству Аварскому,
        Рубит старого и малого,
        Оставляет только по выбору,
        Душечек красных девушек.
        А сам Дунай во палаты пошел,
        К самому кагану ко аварскому…
        Наверное, это Велебран, думала Мальфрид в полусне. Не зря же она видела у него гусли. Велебран заодно с Вестимом будет собирать войско, чтобы Святослав мог пойти на кагана хазарского. Чтобы и тот сгинул, как сгинули авары - ни памяти не оставив, ни наследка. Так и будет… А потом… Ее Колосок станет мужчиной и двинется по следам отца и дедов еще дальше. Последние царства задрожат, когда он постучит в их врата рукоятью меча… Так будет, знала Мальфрид, под перезвон гусельных струн снова погружаясь в сон.
        Потом что-то снова ее разбудило. За стеной было тихо. Не открывая глаз и не успев толком проснуться, она ощутила, что близко утро. Скрипнула дверь. Мальфрид с трудом разлепила ресницы и успела мельком увидеть отблеск огня из гридницы и темную фигуру мужчины на пороге. Подумала, что это Бер захотел ее проведать, но дверь тут же затворилась, отрезав свет и не дав ей ничего больше разглядеть.
        Потом кто-то встал на колени возле ее изголовья, обнял ее поверх одеяла, прижался лицом к ее груди. Мальфрид положила руку на голову невидимого гостя и сразу поняла: это не Бер. Другой, более зрелый мужчина жадно целовал ее грудь и шею, поднимаясь к лицу. Коснулся кремневой стрелки в серебре, которую Мальфрид не снимала и на ночь, нагретой теплом ее тела.
        - Скучаю я по тебе, - шепнул утренний гость, видя, что она шевельнулась.
        От его дыхания веяло вареным медом.
        Он снова стал целовать ее, но Мальфрид отстранилась и попыталась сесть.
        - Божечки! - шепнула она. - Зачем ты здесь? Увидят, сраму не оберемся.
        Сейчас было не то, что в белом шатре. Сейчас Дедич был не Волхом, а мужчиной, которому нечего делать возле девичьей постели. Он понимал это, но дверь спального чулана неодолимо его притягивала. Влечение его к Мальфрид после единственной ночи на Волхове разгорелось еще сильнее, но даже видеть ее он мог лишь изредка и на людях.
        - Никто не узнает. Там все уже спят, кто где упал.
        - Послушай! - Мальфрид приподнялась на локте и зашептала. - Почему ты сказал - Соловей Змеевич? Его должны будут так назвать - Соловей?
        - Кого? А! - Дедич сообразил. Речь его немного запиналась после целой ночи за столом. - Это был у нас в преданиях… то есть есть… гусляр был и волхв, умел разными зверями и птицами оборачиваться… серым волком по земле рыск?л, сизым орлом в облака летал… Он был сын Волха, и его звали Соловей. Потому так в песне поется. А что… или худое имя?
        - Не худое… - Мальфрид хмыкнула. - Может, я думала его Сигурдом назвать!
        - Мы со Свандрой потолкуем… как срок придет… кто ему будет имя давать. Если я… то…
        Дедич опустил голову, будто от усталости забыл, о чем говорил. Мальфрид ласково запустила пальцы ему в волосы. В ней вдруг ожило былое томление, хотя Дедич явно не готов был на него ответить, да и Сванхейд лежала на своей постели в сажени от них.
        - Он станет нашим Соловьем, - Дедич поднял голову. - Дед Ведога нагадал. Сказал, родится витязь, будет волю богов исполнять, за честь дедов стоять стеной, до самой смерти своей.
        - Поди прочь! - Мальфрид оттолкнула его. - Он еще не родился, а вы уже о смерти толкуете!
        - Там, где судьбы людские ткутся-куются, уж решено все наперед - и моя смерть, и твоя, и его. Не то важно, что умрет человек, а то, чтобы жизнь свою даром не потратил. Я дал тебе сказание… теперь и ты не умрешь, пока род словенский жив. И я не умру. И дитя наше…
        Вспомнив, что стараниями Дедича удостоилась величайшей чести - войти в родовые предания Словеновых внуков, Мальфрид смягчилась и поцеловала его. Потом опять оттолкнула.
        - Ступай.
        - Ты будешь на супредки ходить? - Дедич обнял ее через одеяло. - Теперь будут Сварожинки, ты должна девок у себя собрать, кур молить[19 - Кур молить - в данном случае слово «молить» означает «совершать обрядовые действия» вчастности, приносить в жертву.]. Я приду, ладно?
        Мальфрид улыбнулась. Обычный сговор между отроком и девкой, чтобы видеться в течение долгой зимы, казался ей очень смешным, когда заключался между зрелым мужем, жрецом Перыни, и ею, носящей уже второе дитя.
        - Курицу принесу, вот слово!
        - Гусли лучше принеси. А жена твоя мне косу не вырвет, если ты повадишься на девичьи супредки ходить?
        - Жена? - Дедич как будто удивился. - Так я вдовец. Год уже. Потому и живу в Перыни. Ты не знала? Думал этой зимой другую брать, да обожду теперь.
        - О! - Мальфрид это не приходило в голову. Она видела его только в нарядной одежде и не заметила признаков вдовства (в мужской сряде они куда менее бросаются в глаза, чем в женской). - Ну, коли ты опять жених, то приходи на супредки. А теперь ступай.
        Дедич еще раз поцеловал ее и вышел. Мальфрид снова легла, держа в ладони кремневую стрелку возле груди. Если они будут видеться зимой на супредках, то она, может быть, наконец разберет, что он за человек. Она уже не та глупая девчонка, которая два года назад вручила свою судьбу мужчине, не зная, чего от него ждать и что он принесет в ее жизнь. Да и что скажет Сванхейд? Наученная опытом, Мальфрид не собиралась больше саму себя сватать и выходить из воли главы дома, чьей мудрости доверяла.
        Но сейчас все это мало занимало ее. Еще очень долго, до следующих Купалий, она останется невестой Волха и не покинет дом Сванхейд. Куда стремиться, если ей здесь так хорошо?
        А через полгода, после Весенних Дедов, у нее родится дитя, и уже это многое изменит…

«И дитя наше…». Только сейчас Мальфрид сообразила, что такое Дедич сказал напоследок. Он не имел права назвать этого будущего Соловья Змеевича «нашим». Но все же это случайное, в хмельной усталости оброненное слово грело Мальфрид не меньше, чем память о его жадных поцелуях.

* * *
        Гости стали разъезжаться из Хольмгарда лишь еще через день. До полудня на господском дворе было сонное царство - и волшебные гусли не разбудят, - потом похмельный народ начал подниматься. Пили пиво, ходили в баню, выгоняя хмель и головную боль. Снова до ночи сидели за разговорами о разных делах, о военных походах, прошлых и будущих. Сигват не появился, хотя Сванхейд отчасти ожидала его, не думая, что он откажется от попытки оставить последнее слово за собой.
        Но вот отчалили последние лодьи, ушли к мосту телеги и верховые лошади лужан. Бер особенно долго прощался с Гостяем, тем круглолицым молодцем, который бодрее всех откликнулся на призыв отправиться в поход. Они сдружились еще в день пира, во время состязаний. Как Бер потом рассказал, Гостяй был сыном Иногостя, старейшины Бележской волости, но сам Иногость уже совсем одряхлел и почти ни во что не вмешивался.
        - Говорит, сестра у него есть девка, красная ягодка в бору, - рассказывал Бер, когда гости уехали. - И что прошлой зимой присыватывался к ней Сигват для Доброты. Почти, дескать, сговорились. А я возьми и расскажи ему, как Доброта на Купалии тебя отбить пытался. Они и обиделись. Жабу ему теперь дадут у Иногостя, а не девку.
        - Тебе не предлагали? - полюбопытствовала Сванхейд.
        - Дроттнинг, ты ясновидящая!
        - Ты подумай об этом. Друзья на Луге нам могут пригодиться.
        - Дроттнинг, да неужели ты допускаешь мысль, что не об этом я думал все эти… - Бер возвел глаза к серому небу, подсчитывая, - пять дней и пять ночей, что они здесь были? У Сигвата на Луге родня и друзья в трех-четырех волостях. Я надеюсь, теперь их станет поменьше. Но и нам такие друзья не помешают.
        После отъезда гостей Хольмгард показался опустевшим. Теперь хозяевам и челяди надолго хватит дела наводить порядок, прибираться, считать припасы на предстоящую зиму.
        И словно желая подвести черту, под вечер пошел снег. Дал знать, что пора забиваться по избам, а девкам и бабам приниматься за пряжу.
        После того снег валил каждый день. Вскоре справили Сварожинки. Девушки собирали кур и прочие припасы, сообща готовили ужин, приносили жертвы Сварогу и Макоши, начинали пряжу, а потом звали парней на угощенье. По обычаю, первые супредки происходили в доме у невесты Волха, и девушки из Словенска явились к Мальфрид. Уже не было среди них тех, с кем она пряла прошлой зимой, а весной вила венки и стояла в кругу: иЧаронега, и Весень, и прочие старшие девы за осень вышли замуж и теперь сидели в беседе с бабами. Их места заняли новые - те, что весной впервые надели поневы.
        Чуть позже, когда можно было явиться и парням, пришел с Дедич, с гуслями, как обещал. Теперь Мальфрид уже знала, что его присутствие очень ценится словенскими девами. Прошлой зимой она думала, все липнут к нему из любви к игре и песням, но теперь поняла - не только. Уже год все в округе знали, что этой зимой он будет выбирать себе новую жену взамен покойной. Только Мальфрид, ничего о здешних делах не знавшая, не различила этих надежд на лицах своих новых подруг. Хоть Дедич и был вдвое старше всех невест и к тому же вдовец, знатный род, близость к богам, искусство певца делали его завидным женихом.
        Но теперь все понимали: сэтими надеждами покончено. Дедич сидел напротив Мальфрид, на самом светлом месте, и видел только ее. Он не мог свататься к невесте Волха и понимал это лучше всех. Даже говорить об этом было бы дерзостью перед господином вод. Но каждый звук его золотых струн раздавался для нее; сидя друг против друга, они уже казались связанными, как два берега одной реки.
        В эту пору гости из Словенска приходили в Хольмгард по мосту у Новых Дворов: Волхов встал, плавать по нему было уже нельзя, но ходить по льду еще опасались. Весь он был покрыт мутным, серым льдом в разводах и наплывах, в которых еще угадывались волны застывшего течения. Большие белые пятна снега чередовались с желтовато-бурым, и как никогда он напоминал исполинского змея, уже задремавшего перед долгим зимним сном.
        Каждый из пасмурных дней тянулся долго, но однообразная вереница их промелькнула стрелой. Незаметно приблизилась самая длинная ночь года. В Перыни на Волховой могиле двенадцать дней жгли костер, в обчинах пировали. Хозяев Хольмгарда там не было - они давали пир у себя, и окрестные старейшины навещали их в следующее дни. Ни Сигват, ни кто-то из его родичей на йольский пир не явился. Правда, их и не звали. Сванхейд не без тревоги ожидала окончания праздников: после йоля каждый вождь отправлялся собирать свою дань. Вестим с дружиной шел на юго-восток, на Мсту и вокруг Ильмень-озера, а Сигват - на северо-запад, на Лугу.
        - Боюсь, как бы весной тебе не пришлось схватиться с ним за то, чтобы получить княжескую долю, - сказала Сванхейд Вестиму, когда он пришел попрощаться с ней перед отъездом. - Раз он не явился ко мне даже на йоль, значит, считает все наши связи разорванными. Дивно было бы, если бы он порвал со мной, но сохранил верность Святославу.
        - Если он не выплатит князю его долю, имена его торговых людей не попадут в Святославову грамоту к цесарю и его бобры с куницами не поедут в Царьград, - напомнил Вестим. - Ему придется или съесть их, или… искать для себя другие торги. Но на Волжский путь он не пройдет. Даже если я не остановлю его здесь, его остановит Тородд в Смоленске. В Плескове ему тоже не будут рады. В Ладоге его встретит Ингвар. Остается, правда, Полоцк, Рагневальд не подчиняется Святославу и может заводить своих союзников. Но что-то я не слышал, чтобы летигола позволяла торговым людям свободно ездить через их земли к морю. Рагневальд прошел там с большим войском и уже который год рассказывает об этом, как о величайшем подвиге. Так что, госпожа, все наладится. Сигват не безумен и не захочет из тщеславия погубить себя. Он одумается к концу зимы, когда придет пора решать, как быть дальше.
        Сванхейд, умудренная опытом долгой жизни и знанием людей, могла бы сказать: никогда не следует чересчур полагаться на чужое благоразумие, и это именно та ошибка, в которую порой впадает умный человек. Но даже она не могла применить эту мудрость к племяннику супруга, что родился и вырос в зрелого мужа у нее на глазах.
        - Меня тревожит то, что он молчит, - лишь вздохнула Сванхейд. - Затаился, ровно змей под корягой.
        - Или он признал себя побежденным и ему стыдно показаться нам на глаза, - попытался ободрить ее Бер.
        Мальфрид в эту пору сидела дома - она носила дитя уже пять месяцев, оно начало шевелиться, толкалось внутри. Девки, прибегая ее проведать, с хохотом рассказывали о своих забавах: как к ним в беседу пришел «медведь» вшкуре и стал ловить всех одну за другой, как весело это было и как жутко. Делая вид, будто тоже смеется, Мальфрид радовалась, что у нее есть хороший предлог уклониться от этих игрищ. Ровно год назад она вырвалась из-под власти своего медведя. Где-то в глубине ее души в эти темные длинные ночи таился страх - а что если он придет за ней? Потянет назад в чащу? Успокаивала ее не столько дальность расстояния, сколько мощь ее здешнего покровителя. Ведь чтобы ее заполучить, Князю-Медведю придется выдержать схватку с Князем-Змеем.
        На супредки в Словенск и в Новые Дворы за мостом, где жил Вестим, Мальфрид этой зимой не ходила; она чувствовала себя насколько хорошо, насколько это возможно, но дитя Ящера следовало беречь. Девки с того берега часто приходили к ней, и в избу Бера набивалось столько народа, сколько там могло поместиться. Положение Мальфрид теперь уже было заметно даже под широким хенгерком, и девки поневоле таращили на нее глаза. Она продолжала ходить с косой и очельем, что при ее располневшем стане было так же уместно, как если бы Бер нацепил головное покрывало своей бабки. Но это для обычных людей. Если дева получает дитя от высших сил, она по-прежнему считается девой. Женой она становится уже потом - после того как родит божественное дитя, выполнит свой священный урок.
        В вечер посиделок в Хольмгарде и получили первые вести о Сигвате.
        Была уже почти ночь, пришло время расходиться. Мальфрид зевала тайком, кое-кто из словенских начал одеваться, как вдруг дверь отворилась и взорам их предстали еще двое неожиданных гостей. Первой была женщина лет тридцати, рослая, с не слишком красивым лицом, но уверенными ухватками. С изумлением Мальфрид узнала боярыню Соколину Свенельдовну, жену Вестима. Верхний платок ее и кожух на плечах густо был засыпан мелким снегом.
        А ей-то чего здесь надо? По положению своему Соколина должна была устраивать посиделки у себя, и в самом деле девки и бабы Новых Дворов по зимам собирались в Вестимову гридницу, опустевшую на время хождения дружины в дань. Сама Соколина к рукоделью была равнодушна и сидела со всеми только от скуки. Это была особенная женщина: сюных лет избалованная отцом-воеводой, она ездила верхом лучше иных мужчин, стреляла с седла, как печенег, и двенадцать лет назад сопровождала княгиню Эльгу в зимнем походе по земле Деревской, когда та мстила за гибель мужа. Рассказывали, что в зиму, когда внезапно умер ее первый муж, Хакон, она сама пошла в дань по земле смолян и справилась не хуже посадника-мужчины. При этом у нее от двух мужей родилось семеро детей, и бабы, хоть и дивились на такие странные повадки, не могли отказать ей в уважении. А то, что она приходилась сводной сестрой Мистине Свенельдичу, киевскому тысяцкому, и его брату Люту, тоже человеку влиятельному, особенно в делах дальней торговли, заставляло считаться с ней и мужчин.
        Раз или два Бер еще прошлой зимой водил Мальфрид на супредки к Соколине. Но с чего боярыня явилась сюда? Да еще на ночь глядя, когда все расходятся?
        - Девки, хозяин где? - от порога крикнула Соколина в полутьму, озаренную огнями лучин и наполненную девичьими лицами.
        От звука ее голоса у Мальфрид, как всегда, что-то дрогнуло внутри. Дочь старого воеводы Свенельда в детстве жила в Киеве, а с восьми лет до восемнадцати - близ Искоростеня, и выговор ее напоминал Мальфрид о ее собственном древлянском детстве. Было жутко его слышать - все равно что поклон с того света получить. Больше того: Соколина хорошо помнила Искоростень, отлично знала в те времена Предславу и мужа ее, князя Володислава; ивсе те события, что привели к гибели князя Ингвара и разорению земли Деревской, прошли у нее на глазах. Но Мальфрид больше не хотела об этом говорить. Несколько лет назад она уже искала того прошлого, и память его сильно ее обожгла. Хватит. Над той частью ее жизни могильный холм насыпан и бдын поставлен. Больше не желая об этом вспоминать, Мальфрид не любила общества Соколины.
        - Я здесь, - Бер встал на ноги, чтобы гостья могла его увидеть.
        - Дело к тебе. Выйди.
        Бер ушел, забрав на ходу свой кожух. Девки стали живее собираться и, кланяясь, выскакивать из избы.
        Мальфрид подождала, но Бер не возвращался. Тревога ее усилилась: ясно было, что-то случилось. Боярыня не отправилась бы на ночь глядя через мост, на поприще с лишним, чтобы перекинуться пустым словом с племянником покойного первого мужа. Но где случилось - у нее дома или с Вестимом на пути полюдья? Гонец примчался?
        Подумав о Вестиме, Мальфрид сразу вспомнила о Сигвате. Когда последние словенские девки распрощались, она тоже взяла свой кожух и вышла.
        В лицо пахнуло резким, льдистым запахом свежего снега. Во дворе мела поземка: она начиналась еще в сумерках, а к ночи ветер усилился. У коновязи стояли три чужие лошади, но ни Соколины, ни Бера не было видно. Отправиться они могли только в большой дом, и Мальфрид тоже пошла туда.
        Все обнаружились в гриднице: боярыня, Бер, Шигберн с сыном, Бергтор, Сванхейд. Возле Соколины сидел какой-то отрок, но на него Мальфрид поначалу не обратила внимания.
        Когда она вошла, на нее оглянулись, но тут же вернулись к разговору.
        - И у Красовичей то же самое, - говорила Соколина. - У кого еще, ты сказал?
        - В Данегоще, в Веледицах и на Несужей выселке, - сказал отрок, сидевший при таких больших людях на полу. - Скотину забрали, а у Несуда - девку, у него больше-то нету ничего.

«Набег? - сразу сообразила Мальфрид. - Грабеж?»
        Но кто? Чудь? Варяги едва ли - воевода Ингорь из Ладоги первым бы их встретил и прислал весть сюда. А гонец походил скорее на простого юного весняка, чем на оружника из воеводской дружины - тут Мальфрид не могла ошибиться.
        Бер подошел к ней, взял за руку и усадил на скамью.
        - Сядь.
        - Что случилось?
        - Сигват на Луге стал требовать клятвы со старейшин, что от них ни один человек не пойдет в Святославово войско. А кто отказывался, с тех требовал увеличенной дани. Лужане возмутились, и его люди уже в трех весях разорище устроили.
        - О боги…
        - Они и прибежали к посаднику - он ведь обещал за них постоять. Так ты к Вестиму послала? - обратился Бер к Соколине.
        - Да куда я пошлю на ночь глядя, в йотунову эту метель! - Соколина сердито ударила кулаком по колену, будто была мужчиной. - Утром пошлю. Уляжется или нет, но хоть рассветет. А так только людей сгубить напрасно.
        Мальфрид посмотрела на прабабку. Та, видно, уже легла к приходу вестей или собиралась лечь: она была закутана в большую шаль, голова повязана простым платком. Сванхейд молчала, слегка моргая, будто не могла взять в толк, о чем речь, и казалась очень старой и усталой. Но вот она взяла себя в руки, лицо ее приобрело решительное выражение, но Мальфрид чудилась обреченность в ее застывшем взгляде. И это пугало.
        - Я ждала чего-то такого… - пробормотала Сванхейд, когда к ней обратились глаза собравшихся, словно взывая о решении. - Я знала, что Сигват оставит последнее слово за собой, но скажет его тогда, когда будет чувствовать себя в силе. Помните, нам передавали, он сказал, кто пойдет в войско Святослава, тот будет ему врагом?
        Бер и Мальфрид кивнули. Они слышали это от Дедича, а он узнал от родни в Словенске, куда дошли вести от Храбровитовых домочадцев. Похоже, даже на столь долгом пути слухи были не сильно раздуты.
        - И теперь этот песий сын пытается сделать Лугу своим собственным владением! - возмущенно воскликнула Соколина. - Прости, госпожа, что я так о вашем родиче, но он обезумел! И он за это поплатится! Когда Вестим подойдет, Сигват потеряет свою лужскую дань, и, пожалуй, голову! С этим давно пора было покончить! Святослав сам сказал, что здесь на севере слишком много князей и он не намерен это долго терпеть!
        - Святослав так сказал? - переспросила Сванхейд, а Мальфрид сделала движение, будто хотела крикнуть то же самое.
        - Да, - чуть тише, но уверенно подтвердила Соколина. - Когда Вестим был в этот раз в Киеве, сам от него слышал. Святослав давно подумывал, что на Луге надо ставить погосты, как на Мсте, и заканчивать с этими… родственными дарами. Старый Олав подарил эту дань своему родному брату, но не навсегда же! Его сыновья уже не заслужили таких подарков. Эта земля принадлежит князю, и дань там должны брать его люди.
        Мальфрид верила каждому ее слову - было очень похоже, как сказал бы сам Святослав и «его люди». Она так и видела их - лохматого Икмошу, по первому знаку готового ринуться хоть на мамонта подземельного, опрятно и дорого одетого, уверенного Болву, рассудительного Радольва, дерзкого Сфенкела… Нет, Сфенкел уже три зимы как отправился воевать с сарацинами в Критское море. Но есть и другие - гридни, соратники, названные братья Святослава, которые ему куда ближе кровных родичей и которых он куда охотнее одарил бы.
        - У нас на Сигвата управа найдется, - пообещала Соколина и встала. - Князь получит весной дань с Луги, и больше ему ни с кем не придется ее делить. Простите, что потревожила.
        Она попрошалась и ушла со своими двумя отроками во двор, где дожидались ее лошади. После ухода боярыни хозяева еще некоторое время сидели в тишине, не расходясь, хотя говорить им было особо не о чем. Никто из них не любил Сигвата, но все понимали: сего падением исчезнет последняя память о былом могуществе их рода в северной Руси. У потомков Ветурлиди, в Варяжске и на Луге, сохранялись последние остатки независимой от Киева власти отдаленных потомков шведских Инглингов. Заканчивается долгий, двухсотлетний век власти отважных свейских конунгов в Гардах, трещат обломки их иссеченных щитов под железной стопой державы Русской.
        Наконец Сванхейд опомнилась и остановила взгляд на Мальфрид:
        - Ступай спать. Хвала асам, все это произойдет далеко отсюда и нас не затронет.
        - Что - все это? - спросила Мальфрид, послушно встав со скамьи.
        - Что? - Сванхейд вздохнула и тоже поднялась. - Человек моего внука Святослава убьет его двоюродного дядю, конечно. Не рада я, что привелось до такого дожить, но не вижу, как мы могли бы этому помешать.
        - Никто не спасет обреченного, - буркнул Бер.
        - Одно меня утешает, - Сванхейд перевела взгляд на него, - ни сыну моему, ни внуку участвовать в этом не придется. Я не могу спасти Сигвата и даже не думаю, что он должен быть спасен, но если бы ты или твой отец были принуждены пролить родную кровь, проклятье богов пало бы на нас и наших потомков навеки.
        Когда Сванхейд скрылась за дверью спального чулана, Бер проводил Мальфрид в девичью избу и сдал на руки служанкам, чтобы помогли ей лечь спать. Но и укрытая теплым куньим одеялом, она долго лежала без сна, не в силах отвлечься от тревожных мыслей. Обреченный взгляд Сванхейд так и стоял у нее перед глазами. Та была словно вёльва, вынужденная говорить Одину «о судьбах предвечных всего, что живет». «Теперь вы знаете довольно - или еще нет?» - то и дело повторяла вёльва, надеясь, что ей позволят прекратить перечень грядущих несчастий.
        Сванхейд не делала пророчеств, но глаза ее видели беду, и беда отражалась в них. Только то и было хорошо, что от имени князя теперь выступает Вестим и не Тородду придется усмирять Сигвата, своего двоюродного брата, по воле того, кто им обоим приходится племянником. Как так вышло? Почему рухнул родовой закон, отдав старших во власть младшего? И Сванхейд, почитаемая, как Фригг или Макошь, не может ничего изменить. Она сама двадцать пять лет назад посеяла судьбу рода - и вот они, горькие всходы раздора.
        Ребенок беспокойно ворочался внутри, будто спешил принять участие в борьбе, не упустить своей доли битв и славы. Мальфрид поглаживала живот, стараясь улечься поудобнее. Ведь и в нем, сыне Волха, уже течет та же беспокойная кровь материнского рода…

* * *
        Скорого вмешательства посадника Сигват мог не опасаться. Собирая княжескую дань, тот успел уйти вверх по Мсте довольно далеко, и прошло дней двадцать, прежде чем на льду Волхова показалась идущая от озера дружина. Мальфрид тоже взобралась на вежу посмотреть. Были конные и пешие, но саней мало - только с собственными дорожными пожитками и припасами. Все, что успели взять, Вестим оставил в том погосте, где его застали гонцы.
        - Так он, поди, в эту зиму и свою дань не соберет! - сообразила Мальфрид.
        Очевидно было, что до весны, до того как порушится санный путь, Вестим не успеет разделаться с Сигватом и обойти свои погосты.
        - Видно, нет, - ответил Бер. Был он довольно угрюм, как и все эти дни. На веже дул ветер, нес мелкую снежную крупу, и Бер обхватил Мальфрид сзади, загораживая собой. - Но я думаю, за это Святослав с него не спросит. Судя по тому, что Соколина тогда говорила, если Вестим избавится от Сигвата, Святослав охотно подождет свою дань до следующей зимы.
        Мальфрид промолчала, не желая говорить о Святославе, но про себя отметила, что Бер прав. Святослав не был жаден, он равнодушно смотрел на серебро, шелка и меха. Все это было нужно ему только для того, чтобы снаряжать и одаривать дружину. Избавление от Сигвата будет для него куда более ценным даром, чем даже дань. То, что в Приильменье есть еще хотя бы один полуконунг, должно было досаждать ему, как заноза.
        В Хольмгард Вестим не заглянул. Дав дружине всего один день на отдых и баню, он сразу же увел ее на север, к Луге. За это время Сигват должен был обойти уже все свои владения, но все же Вестим предпочитал не ждать его близ Варяжска, а бросить ему вызов в тех краях, которые собирался вырвать из-под его власти.
        Заканчивался месяц сечень. Мальфрид носила уже семь месяцев. Живот сильно вырос, ноги отекали, и с павечерницами она покончила - было уже не до пряжи, опухшие пальцы плохо слушались. Даже золотое кольцо Волха ей пришлось стянуть и носить на том же ремешке, на каком висела громовая стрелка. Однако она испытывала почти блаженство, сравнивая нынешнее время с той порой, когда она донашивала Колоска. Теперь-то ее тайный первенец уже сам бегал, а в то лето, в глуши лесной, ей приходилось туго. Теперь же служанки обували и разували ее, не приходилось даже самой наклоняться. Ребенок уже не толкался, а только ворочался. Если бы не тревоги, Мальфрид была бы совершенно счастлива.
        Когда вести наконец пришли, она их проспала. Она прилегла среди дня, как обычно делала, и задремала. Потом дверь открылась, послышался шепот, потом звонкий детский голос. Мальфрид открыла глаза: голос был новый, не принадлежащий кому-то из малолетних домочадцев госпожи. У двери стояла Кюлли, служанка-чудинка, а возле нее два мальчика лет девяти-десяти; склонившись к ним, она, похоже, уговаривала их не шуметь. Волосы у обоих были рыжими, щеки красными, на носах веснушки. Они напоминали два молоденьких гриба-подосиновика. Мальфрид сразу их узнала: это были два старших сына Соколины, двоюродные братья Бера.
        - Влад! Свеня! - окликнула она мальчиков.
        К ней обернулись два очень похожих лица, но ни на одном не мелькнула улыбка.
        - Разбудили тебя? Прости! - Кюлли поклонилась. - Не знала я, что ты легла, а то бы к отрокам отвела их. Пойдемте, отрочати!
        - Постойте! - Мальфрид приподнялась. - Что они здесь? Соколина приехала?
        Наведываясь в Хольмгард, Вестим или Соколина часто брали с собой Владивоя и Свена, сыновей Соколины от ее первого мужа, Хакона, чтобы повидались со Сванхейд, своей бабушкой.
        - Приехала. Неладно у них, - Кюлли покачала головой. - Беда, слышно.
        - Какая беда? - Мальфрид спустила ноги с лежанки.
        - Да говорят, посадника убили, - Кюлли понизила голос, хотя мальчики, стоявшие возле нее, уж верно слышали ее лучше, чем Мальфрид.
        - Давай обуваться, - велела Мальфрид.
        Она не могла сразу поверить такому известию, но и оставаться на месте было невозможно. Кюлли обула ее, закутала в кожух и платок, под руку отвела до гридницы, чтобы не поскользнулась на мостках: Сванхейд распорядилась, чтобы правнучка в эту пору не выходила одна даже во двор.
        В гриднице было людно: сюда набились чуть ли не все домочадцы Сванхейд, знатные люди Хольмгарда, так что Кюлли пришлось расчищать для Мальфрид дорогу к лавке, чтобы усадить. Но их никто не заметил, все слушали Соколину.
        - А тут им в спину те варяги с чудью и ударили, - рассказывала она, стоя перед сидением Сванхейд. - Никто же не знал про них, думали, у него все люди с собой, те, что есть. Он велел развернуться, стену щитов поставили, он сам был за стеной… И только выстроились, как оттуда, спереди, две сулицы сразу, навесом через строй… две… одна в шею сбоку, другая в горло спереди…
        Соколина замолчала. Голос ее звучал почти ровно, но отстраненно, будто она рассказывает о том, что ей совершенно безразлично.
        Повисла тишина. Все, от Сванхейд до холопов, смотрели на боярыню и ждали. Она выглядела как всегда - переодеться по-вдовьи или хотя бы выворотить платье наизнанку в знак скорби ей просто в голову не пришло.
        - Семеро всего воротилось, - добавила Соколина. - Кто побит, кто в полоне. Только эти ушли.

«Тело не привезли», - поняла Мальфрид, но промолчала.
        - Что ты думаешь делать? - спросила Сванхейд.
        Она сидела, вцепившись в подлокотники сиденья, и в глазах ее был затаенный ужас, как если бы она получила весть о гибели кого-то из своих. Наверное, вид окоченевшей Соколины напомнил Сванхейд о том дне, когда она узнала о смерти Хакона - своего младшего сына. И хотя тому минуло уже около шести лет, скорбь о погибших сыновьях не ушла из сердца.
        - В Киев я уже послала. Да сама поеду, пожалуй. Соберусь… Пусть пока двое моих мальцов у тебя поживут, а как тронусь, заберу их.
        - Давай ко мне и остальных, чтобы на руках не висели, - предложила Сванхейд. - У меня присмотрят, а тебе меньше забот.
        - Благо тебе буди, - Соколина кивнула. - Пришлю.
        При ней осталось, кроме двух сыновей от Хакона, еще четверо детей Вестима от его первого брака да четверо их общих - всего десять голов. В эти горькие и хлопотные дни ей, конечно, лучше было отдать всю ораву под присмотр кому-то другому.
        - Но тебе не обязательно самой бежать отсюда, - добавила Сванхейд. - Ты можешь жить у меня… если опасаешься Сигвата. У меня здесь он не тронет вас…
        - Я не спущу ему этого убийства! - крикнула Соколина, и Мальфрид вздрогнула: такая горячая, мстительная ярость прозвучала в этом хриплом голосе. - Пусть он не думает, что если сыновья мои еще дети, то ему это сойдет с рук! Он ответит за каждую каплю крови моего мужа! И чего мне сидеть здесь - я должна найти себе мстителя! Разве кто-то у вас возьмет на себя месть? Может, ты, племянник?
        Она повернулась к Беру. Тот стоял возле сидения госпожи, с безразличным видом скрестив руки на груди, но Мальфрид уже достаточно его знала, чтобы понимать: это безразличие означает глубочайшее потрясение.
        С тем же равнодушным видом Бер покачал головой:
        - Как бы ни было, Сигват - мой двоюродный дядя. А Вестим был мне… отчимом моих двоюродных братьев. Мировой Ясень перевернется, если я стану мстить за него своему родичу.
        - Я в вас не нуждаюсь, - с режущей прямотой ответила Соколина. - У меня есть братья. Они отомстят за моего мужа. Кому бы ни привелось, хоть Кощею самому. И я сейчас же поеду, чтобы они поскорее узнали об этом деле.
        Бер двинул губами, будто хотел просвистеть. Соколина была сводной сестрой Мистины Свенельдича и Люта Свенельдича. У всех троих были разные матери, но общий отец-воевода. Ради чести рода братьям придется мстить за зятя, тем более что брак Соколины с Вестимом устроил сам Мистина. У Мальфрид похолодело в груди от мысли, что Сигват своими делами сделал их род кровными врагами Мистины Свенельдича. Уж лучше бы Сигват сразу повесился!
        - Ну что ж, поезжай, - вздохнула Сванхейд.
        Она понимала, что Соколина, духом скорее мужчина, чем женщина, не может сидеть и причитать, как полагается вдове, и только многодневная скачка, ведущая к мести, способна немного облегчить ее скрытые от чужих глаз страдания.
        Соколина привезла с собой двоих отроков из тех семерых, что сумели уйти от дружины Сигвата, затеряться в лесу во время повального бегства. Они рассказали, как все вышло. У Вестима было при себе пятьдесят человек - достаточная сила для схватки с Сигватом. Он знал, что Сигват набрал еще людей и увеличил свою прежнюю дружину, но все же рассчитывал, что численное преимущество остается за ним. Он предлагал и лужанам присоединиться, но те, хоть и были обижены на Сигвата, вмешиваться в открытую вооруженную борьбу отказались. Вместо прежних двух десятков дружины Сигват привел четыре, и с лужан теперь требовалось вдвое больше расходов на их прокорм, отчего они немедленно возмутились. В первых же волостях Сигвату пришлось добывать недостающий корм силой. Вести летели впереди него, и лужане начали уходить в лесные убежища, бросая веси и городки. Скот они тоже угоняли, оставляя пустые избы. Сигват приказывал обыскивать селения, выгребать все остатки из зерновых ям, где хранились семена для будущего посева, а потом жечь избы. Лужане отвечали на это по-разному: где-то смирились и согласились дать вдвое больше
корма, чтобы не остаться на пепелище под угрозой голодной смерти, другие делали засады над рекой и обстреливали дружину, идущую по льду, из гущи леса. Мельком вспомнив бойкого круглолицего Гостяя, Мальфрид подумала, что он-то должен быть среди бойцов.
        Стрелой из чащи оказался убит Халейг, младший брат Сигвата. После этого Сигват стал брать заложников у всех лужанских родов, кого мог захватить. Вся река заполыхала: кое-где горели веси, люди спасались в чащу, но даже те, кто готов был покориться, оказались почти разорены и унижены.
        Догнать дружину Сигвата Вестим никак не мог, и встреча их произошла в верховья Луги, когда Сигват с большой добычей и полоном возвращался назад. Люди Вестима обстреляли его передовой отряд, оттеснили к обозу, и здесь разгорелось сражение. Вестим видел, что людей у Сигвата меньше, видел его самого в синем плаще поверх кольчуги и пытался оттеснить в лес. Половина обоза уже была им захвачена, когда внезапно ему ударили в спину. Из прибрежных зарослей, кустов и камыша, вышли еще около трех десятков человек - варяги и чудины. Вестиму пришлось спешно разоворачивать своих людей для отражения новой угрозы, но почти сразу две метко брошенные с близкого расстояния сулицы оборвали его жизнь. Без вождя его людям пришлось биться лишь за то, чтобы спастись, но немногие сумели уйти в лес: их зажали с двух сторон, половину перебили среди саней обоза, многих взяли в плен. Тело Вестима осталось добычей Сигвата.
        Через несколько дней тело посадника привезли лужане. Соколина приказала отогреть землю кострами, счистив снег, и похоронила мужа по русскому обычаю, в яме, обшитой досками, в лучшем платье, с оружием, псом и петухом. Могилу закрыли, и на другой же день после поминального пира Соколина уехала в сторону Ильменя, на юг, держа путь в Киев. Скотину и то имущество, которое не могла взять с собой, она продала Сванхейд и ей же оставила двоих внуков, своих старших сыновей. Остальных восьмерых детей, челядь, уцелевших оружников и самое ценное из нажитого добра она увезла. В Киеве был князь Святослав и два ее сводных брата, которым предстояло взять на себя заботу о ней, ее детях и долге мести.
        Но даже простившись с воеводшей и глядя с заборола, как удаляется в сторону озера обоз из пяти саней и десятка всадников - Соколина ехала верхом, большим платком привязав перед грудью чадо лет двух, а мальчик лет семи сидел на крупе лошади позади, цепляясь за ее пояс, - Мальфрид с трудом верила, что все это не ужасный сон. Еще с лета, а то и раньше, Сванхейд и Бер знали, что им не избежать крупной ссоры с Сигватом, своим кровным родичем. Они даже смирились с мыслью о его гибели - это был конец того пути, на который он сам встал, вздумав соперничать с киевским князем. Норны обманули их ожидания: убит оказался Вестим, а Сигват одержал победу. Уже на днях его следовало ждать домой, в Варяжск, с большой добычей. И как он распорядится плодами своего успеха?
        День за днем Сванхейд толковала с Бером и другими своими советчиками, и день ото дня росли наихудшие ожидания. Сигват оказался хозяином всего Приильменья: посадника с дружиной здесь больше не было, власть киевского князя никто не представлял. Дружина Сигвата осталась единственной военной силой в округе. И что он будет делать? Попытается подчинить словен и заставить их признать князем себя?
        Меньше месяца оставалось до равноденствия, Медвежьего дня. Но даже первые дуновения близкой весны не могли разогнать всеобщую тревогу и уныние. Ничего доброго весна в Приильменье принести не могла, все ожидали новых бед. И даже ожидаемое рождение чада, до чего оставалось меньше двух месяцев, сулило Мальфрид больше тревоги, чем радости. Что произойдет до тех пор? Каким станет мир, в который сыну Волха придется выйти? Но отменить или отложить встречу было никак нельзя.
        - Может, нам отвезти ее в Ладогу? - как-то предложил Бер. - У Ингвара хорошая дружина и крепость из камня. Он надежный человек, а Мальфи ему племянница по жене. Он о ней позаботится.
        - Но как ей ехать в таком положении? - ужаснулась Сванхейд.
        - Если отправиться сейчас, то я успею довезти ее по санному пути. Если возьмем сменных лошадей и повезет с погодой, то доедем дней за пять-шесть. И она будет в безопасности. Если промедлим - застрянет здесь, пока не сойдет вода, а к тому времени…
        - Она уже родит, - закончила Сванхейд.
        - Но зачем мне уезжать? - не поняла Мальфрид. - Что мне грозит? Или вы думаете, Сигват станет осаждать Хольмгард?
        Она едва не засмеялась - такой нелепой показалась эта мысль, но тут же в груди что-то оборвалось и стало зябко: она вспомнила, что валы Хольмгарда обветшали, а оружников у Сванхейд почти нет. Хольмгард охраняет уважение к старинному гнезду власти, но вздумай кто-то осаждать его - он бессилен себя защитить.
        Бер тяжело вздохнул.
        - Сигват знает, что мы ему не друзья. Ему сейчас нужно закрепить победу и захватить как можно больше власти. Это его единственное спасение. И я не знаю, на что он пойдет ради этого.
        - Но не будет же он меня сватать опять, когда… - Мальфрид посмотрела на свой выпирающий живот.
        - Теперь ты - не просто дева из Хольмгарда. Теперь ты еще и мать Ящерова чада. Захватив тебя в таль, он может ставить условия не только нам и Святославу, но и словенам.
        - Почему… Святославу? - прошептала Мальфрид.
        Сердце сильно забилось от страха за ее тайну.
        - Потому что он тебе тоже двоюродный дядя, как и я, - спокойно напомнил Бер.
        - Но дроттнинг - его родная бабка, она куда более ценна как заложница! - горячо возразила Мальфрид. - Если бежать, то ей! И я без нее никуда не поеду!

* * *
        Обремененный добычей и полоном, Сигват шел медленно, и в Варяжск он прибыл дней через десять после вести о своей победе. С вежи Хольмгард можно было видеть, как движется по льду Волхова к озеру длинный обоз из десятков саней. Вооруженных людей Бер насчитал пять-шесть десятков, полона было человек тридцать, мужчин и женщин. На другой день часть дружины прошла назад к Новым Дворам: Сигват занял опустевший посадничий двор. Назавтра он разослал гонцов к окрестным старейшинам с приглашением посетить его там и выслушать, что он имеет им сказать. В Хольмгарде видели с причала, как он проехал в сопровождении двух десятков своих оружников, направляясь к Новым Дворам. Принимая словенских старейшин в доме посадника, он тем самым объявлял себя хозяином Приильменья.
        Из Хольмгарда на этот совет никого не позвали.
        - Надеюсь, Сигват все же стыдится взглянуть мне в глаза! - говорила Сванхейд. - Он знает, что я никогда не признаю за ним то, что принадлежит потомкам Ингвара!
        На другой день в Хольмгард пожаловали гости. Это были Призор, Храбровит, Сдеслав, а еще Ведогость и Дедич. С ними приехал Исольв, младший брат Сигвата. Он уродился очень похожим на Ветурлиди, своего отца: рослый, к тридцати семи годам уже начавший полнеть, с приятными чертами лица, с длинными темно-русыми волосами и пушистой бородкой, он мог бы выглядеть внушительно, если бы не пухлые губы, вместе с мягким взглядом придававшие его облику нечто женственное. Он был женат на девушке с Луги, и с ним приехал его шурин, лужанин по имени Себегость. Сигват прислал брата, рассчитывая, что его, невиновного в гибели Вестима, Сванхейд скорее захочет выслушать, а к томуже Исольв отличался уважительной и дружелюбной повадкой.
        Сванхейд ждала их в гриднице, по бокам от нее сидели Бер и Шигберн. Мальфрид было не вполне прилично в ее положении являться на такое собрание, но она, не в силах одолеть тревоги и любопытства, тихонько проскользнула в гридницу, когда гости уже вошли и уселись.
        Из всех ее появление заметил только Дедич: надеясь ее увидеть, он оборачивался на каждый скрип двери и звук шагов. Мальфрид кивнула ему и сделала знак молчать, не привлекать к ней внимания; он в ответ тоже лишь кивнул, но взгляд, который он окинул ее располневший стан, выражал самое жадное любопытство. Они не виделись уже месяц, с тех пор как Мальфрид перестала ходить на супредки.
        - С чем вы пришли ко мне, добрые люди? - обратилась к гостям Сванхейд.
        Она говорила уверенно, как всегда, но Мальфрид расслышала дрожь в ее слабом голосе. Старая госпожа сохраняла твердость духа, но телесные ее силы иссякали, подточенные тревогами.
        - Собрал нас Сигват, родич твой, - ответил ей старик Ведогость. - Объявил он мужам словенским, что желает быть князем земли нашей, как был дед его Акун, нами володеть, править и судить. Сказал, что род его достоин и что сил отстоять право свое у него хватит.
        - Уж сколько лет живем без князя, - добавил Храбровит. - Пора бы уже нам с сиротством своим покончить. Не идет к нам Святослав - пусть владеет нами брат его, того же деда внук.
        - Он убийца, - возразила Сванхейд. - Он пролил кровь Святославова мужа.
        - Если мужи словенские поддержат моего брата, - довольно высоким, приятным голосом заговорил Исольв, - эту распрю можно уладить. Мы заплатим виру и сыновьям Вестима за отца, и Святославу за его человека.
        - Святослав не примет виру. Да и братья Соколины едва ли согласятся держать своего зятя в кошеле. Вам следует помнить об этом, - Сванхейд обвела взглядом старейшин, - Соколина - сестра Свенельдовых сыновей. Они будут искать его смерти, так же как и Святослав. А если вы признаете Сигвата своим князем, то вам придется биться за него с киевским князем и его первыми боярами. И разделить его горькую участь.
        - Из этого может выйти большое кровопролитие, - согласился Исольв. - Но этого можно избежать, если ты, госпожа, поддержишь нас. Ты в силах примирить нас со Святославом. Он твой внук, он не отвернется, если ты попросишь его о мире и признаешь, что нашей земле нужен свой князь, который будет жить здесь, на Ильмене, а не в Киеве.
        - Я передала право на эту землю моему сыну Ингвару и его потомкам. Сигват не его потомок. И как нельзя повернуть вспять течение Волхова, так не собрать семена судьбы, что были посеяны много лет назад.
        - Это зависит от тебя, госпожа! - убеждал ее Исольв. - В твоей власти признать Сигвата наследником Олава. Святослав отверг твой драгоценный дар, и ты сама это знаешь. Если бы он ценил власть над этим краем, то не забросил бы нас, не обращался бы с нами как с холопами, от которых ему нужна только дань.
        - Дело дурное вышло, это верно, - сказал Призор. - Лучше бы оно без крови решить, но уж как вышло, так вышло. Князь нам нужен, это бояре верно говорят.
        - Вы, словене, сделаете гораздо лучше, если сразу отвергнете эти притязания, - твердо сказала Сванхейд. - Иначе вы вовлечете свою землю в жестокую войну и сами погубите себя. Или вы не слышали, что случилось в земле Деревской? - Сванхейд бросила взгляд на Мальфрид, которую уже приметила в дальнем углу, и та вздрогнула. - Древляне тоже думали, что они сильнее Киева, если им удалось убить князя. Моего сына Ингвара… - Сванхейд сглотнула, с трудом перевела дух и немного помолчала. - Они убили его, когда с ним была малая дружина… всего около двух десятков. Погиб он и все его люди. Древляне думали, что таким путем обрели свободу. Но они сами призвали на себя смерть. Не прошло и года, как Святослав привел туда войско. Деревские князья были убиты, старейшины перебиты, простая чадь взята в полон. Городки их были сожжены, жальники заброшены, на месте их нив уже шумит лес. Вы будете глупцами, если пожелаете себе той же участи. Да и зачем так далеко ходить - или вы не знаете, как Сигват распорядился на Луге? Или до меня дошли ложные слухи, что там он разорял веси, угонял у людей скот, брал таль?
        - Там был убит наш брат Халейг, - напомнил Исольв, нахмурясь.
        - Сдается мне, Сигват первым вынул меч, а не те мирные люди. Сигват одержал победу сегодня, но она погубит его завтра. Не дайте ему увлечь вас в Кощное.
        - Напрасно ты так говоришь, госпожа, - не без огорчения возразил Исольв. - Мой брат и все мы почитаем тебя как мать нашего рода. В твоей власти было бы примирить всех, добиться от Святослава обещания мира. Ты упрямишься, и это не к лицу такой мудрой женщине.
        - Я слишком хорошо вижу конец пути, на который вы встали! - сердито возразила Сванхейд. - И не желаю идти по нему вместе с вами. Но если вам судьба погубить себя, то я не могу спасти вас против вашей воли.
        - Мы можем избежать всех этих бед! Если ты поддержишь нас, если мой брат будет признан князем, он еще успеет собрать дань и отослать ее Святославу.
        - Единственная дань, которую он примет - это голова твоего брата Сигвата, - прямо ответила Сванхейд. - Так и передай ему. Я никогда не дам ему благословения, и всякий, кто встанет на его сторону, тем самым сядет в лодку Кощея. Я говорю вам правду. Передайте это своим сородичам.
        - Святослав в этом раздоре виноват! - сердито ответил ей Сдеслав. - Он покинул нас, забыл! Двенадцать лет нашим богам жертв не приносил, боги нас забыли! Оттого неурожаи, едва до голода не дошло.
        - Когда прочной власти нет, многих на озорство потянет, - поддержал Призор. - Любой вздумает, будто Перуна за бороду ухватил, коли нету управы.
        - И коли мы сами себе князя найдем, то какое Святослава право нам мешать? Мы ему не холопы, и смердьей доли себе не желаем!
        - На вятичей он собрался! - подхватил Храбровит. - Вятичи ему, вишь, нужны, а мы, словене, нет. Ну так и он нам не нужен!
        Другие старейшины согласно кивали.
        - Ваш род варяжский полтораста лет нами правил, - сказал Ведогость. - Мы вам повиновались, держался наш ряд. Вы его нарушили, не мы. Если изберем себе князя, боги с нас не взыщут.
        Сванхейд помолчала. Если Ведогость и другие жрецы решили, что боги требуют избрания нового князя, то с ними ей было бессмысленно спорить.
        - Подождите немного, - сказала она. - Не собирайте веча, дайте мне время все обдумать.
        - Мы должны принести искупительные жертвы, - сказал Дедич, - за пролитую на нашей земле кровь. С этим ждать нельзя.
        - Я могу исполнить то, о чем вы меня просите. Но мне нужно время. Приносите искупительные жертвы и молите богов о сохранении мира. А я… помогу вам обрести желаемое.
        - Да пошлют тебе боги здоровья, госпожа, - Исольв, хоть и был разочарован, вежливо поклонился ей на прощение. - В твоих руках мир на этой земле, и я надеюсь, ты будешь благоразумна.
        Выходя вместе с другими, Дедич снова взглянул на Мальфрид. Она сидела на прежнем месте, и на лице ее даже в полутьме было видно отчаяние.
        Ей казалось, сейчас она могла бы убить Сигвата своими руками. После стольких испытания судьба послала ей надежный приют и надежды на счастье. Но теперь и к стенам Хольмгарда тянуло жадные языки пламя далекого Искоростеня.

* * *
        На следующий день отроки заприметили с вежи несколько всадников, среди которых вился на зимнем ветру синий плащ Сигвата. Проехав по льду, он поднялся на внутренний причал и велел передать, что хочет видеть Сванхейд.
        - Скажите, что я не хочу его видеть, - гневно ответила Сванхейд отроку.
        - Я выйду к нему! - Бер с готовностью поднялся.
        - Сиди! - осадила его бабушка. - Торкиль, сходи ты.
        - Но почему…
        - Потому что ты попытаешься сбросить его в прорубь или скажешь что-нибудь такое, что он велит зарубить тебя на месте! А ты нужен мне живым, ты сейчас единственный мужчина, на которого я и Мальфи можем опереться!
        Признавая ее правоту, Бер со вздохом сел на прежнее место. Торкиль отправился на причал. Сигват ждал его, спешившись и ожидая, что у него возьмут лошадь.
        - Госпожа не может тебя видеть.
        - Она больна? - Сигват нахмурился.
        Он пытался держаться невозмутимо и гордо, как подобает победителю и господину всей округи, но на лице его, в глазах ясно читалась тревога и неуверенность в том, к чему все это приведет.
        - Нет. Но она сказала, что твои желания ей известны, а тебе известен ее ответ. Если ты осознал, в какую глубокую Фенрирову задницу загнал себя, то она советует тебе немедленно бежать в Ладогу и уйти за море первым же кораблем, который туда пойдет после таяния льда. На это она готова дать благословение, потому что не желает гибели родича. Но ни на что другое.
        - Упрямая старуха! - Сигват в досаде стиснул плеть. - Тогда скажи ей вот что: яхотел поступить с ней честно, чтобы наш род не утратил почет и уважение. Но если она упрямится, то пусть пеняет на себя! Я обойдусь без нее, а она уже не будет королевой и матерью рода, а будет выжившей из ума вздорной каргой, до которой никому нет дела! Так и передай!
        Торкиль слегка поклонился в ответ. Сигват вскочил на лошадь и уехал к Новым Дворам.
        - Он что-то просил передать? - осведомилась Сванхейд, когда Торкиль вернулся в гридницу с вестью, что гость отбыл.
        - Нет, госпожа. Ничего такого, что стоило бы повторять.
        В тот же день Сванхейд позвала Бера и Мальфрид к себе в спальный чулан.
        - Мы должны что-то делать, дорогие мои. Должны защитить себя и попробовать помочь этой несчастной земле. Мы послали к Ингвару в Ладогу, но пока гонцы доедут, пока Ингвар соберет людей и дойдет сюда, может оказаться поздно. Тогда я не знала, что наше собственное положение здесь становится опасно. Нам, я боюсь, придется где-то укрыться: вЛадоге или в Плескове. Как думаешь, - она посмотрела на Мальфрид, - ты сумеешь доехать туда благополучно?
        - Нет, нет! - в испуге закричала Мальфрид. - Только не в Плесков!
        - Но почему? - удивился Бер. - Доедем дней за семь, ну, за десять, чтобы тебе не очень утомляться. Там же все твои. Там твоя мать, отчим, Ута… Уж с ними-то…
        - Нет, - Мальфрид даже побледнела от испуга. - Там же… Князь-Медведь. Он отнимет… моего Колоска. Я никогда в жизни больше туда…
        На самом деле она боялась другого: все родичи в Плескове знают, от кого у нее родился Колосок, и эта тайна может как-нибудь незвначай впорхнуть в уши Беру или Сванхейд.
        - Но только когда ему исполнится семь! Вы же так договорились!
        - Его самого забрали в три года! А что если Князь-Медведь уже умер? Или передумал и захочет взять его сейчас? Нет, я в Плесков ни за что больше не поеду. Лучше в Ладогу. И туда ближе.
        - Но кому-то, - Сванхейд посмотрела на Бера, - ехать в Плесков все равно придется. Мы попросим помощи у Судимера и Альдис. Она не откажет родной матери.
        - Я съезжу, если ты желаешь, - согласился Бер. - Правда, Судимер припомнит мне, что мы не поддержали его прошлой зимой, когда он ходил на чудь, но… - он перевел взгляд на Мальфрид, - он сам знает, ради какого важного дела я задержался.
        В дверь постучали.
        - Госпожа! - раздался настойчивый голос Торкиль. - Прости, если мешаю… Но к нам с юга идет целая дружина.
        Все трое разом встали с места. С юга - то есть со стороны Варяжска. Сигват решил занять Хольмгард? Эта мысль промелькнула в мыслях у всех троих, как если бы они в один голос высказали ее вслух. По лицу Бера было видно: он прикидывает, сколько человек можно вооружить и где их лучше расставить.
        - Я послал в посад и к кузнецам, - продолжал Торкиль, когда все трое вышли в гридницу, - велел всем вооружиться и собраться.
        - Я выйду первой! - заявила Сванхейд.
        Внук и сотский - так называлась его должность, хотя целой сотни в Хольмгарде не удалось бы собрать, вооружи он всех ремесленников, - обернулись к ней.
        - Я пойду первой и встану впереди вас всех! - повторила Сванхейд. - Пусть Сигват выйдет и своими руками меня зарубит. Если он это сделает, боги поразят его на том же месте. А если нет, то значит, в мире вовсе нет никаких богов!
        Надев кожух и замотавшись в платок, Мальфрид вслед за всеми поднялась на вежу. Уже хорошо было видно дружину из пяти десятков человек - все пешие, впереди несколько конных, - что приближалась по льду Волхова со стороны озера.
        - Вон его синий плащ! - отрок-дозорный, обернувшись к ним, показал на одного из всадников.
        Сванхейд щурилась, стараясь разглядеть вождя. Ее голова немного тряслась, но взгляд был тверд, как клинок.
        - Госпожа, тебе бы лучше уйти, - сказал Мальфрид Свен, десятский.
        - Я уйду позже, - сказала она, стараясь, чтобы голос не дрожал. - Не станут же они сразу стрелять.
        А потом - станут? Двенадцать лет назад ее мать вот так же смотрела с заборола Искоростеня, как подходит киевская рать. При ней находился муж и его дружина, а еще множество беженцев, но и осаждаюших было во много раз больше. Предслава ничего не могла сделать, чтобы спасти своих детей. В тот день она видела их отца, своего мужа, в последний раз…
        Мальфрид невольно оглянулась на Бера, но не прикоснулась к нему, зная, что нельзя его отвлекать в такие мгновения. Отрок принес ему снаряжение, и теперь он одевался. У него, оказывается, есть клибанион, отметила она. Мальфрид впервые видела Бера в шлеме и не узнала - ее любимый родич превратился в одного из тех «ясеней битвы», к которым она привыкла с детства. Чьи глаза смотрели сквозь отверстия полумаски не злобно, но очень-очень сосредоточенно. Эта сосредоточенность на тончайшей грани между жизнью и смертью пугала больше, чем шумная ярость.
        На внутреннем причале уже собрались вооруженные люди, жители посада спешно собрались на внутреннем дворе, ворота на посад закрыли. Все полтора века существования Хольмгард населяли хирдманы из дружины вождей, ремесленники и торговые люди; опытные хирдманы, разбогатевшие на добыче, принимались за торговлю, сыновья кузнецов поступали в дружину, привезенные из словенских и чудских селений отроки-заложники шли в подручные к кузнецам. Так или иначе с войной была связана каждая здешняя семья, почти у всех имелось оружие, дедовский шлем, старый умбон для щита, оставшися от брата матери. Вооружить можно было несколько десятков мужчин. Но из них едва каждый пятый имел опыт сражения и был еще достаточно молод, чтобы крепко держать секиру или копье.
        - А знаете… - вдруг сказал Бер. Он стоял с поднятой рукой, пока отрок затягивал у него на боку ремешки клибаниона, и не сводил глаз с войска на реке. - Это не Сигват.
        - Мне тоже сдается… Это не его шлем! - Торкиль вгляделся. - Да истинно! Это киевский шлем.
        - Киевский… - подтвердила и Мальфрид.
        Различить было нетрудно: вКиеве носили больше хазарские островерхие шлемы, украшенные сверху пучком конского волоса. У Сигвата же, как почти у всех на севере, шлем был варяжский, низкий, с полумаской.
        - И это воевода… - с изумлением прибавила Мальфрид, когда шлем вождя сверкнул золотом.
        Она не верила своим глазам. Пусть войско было невелико, но возглавлял его воевода в золоченом киевском шлеме. Но никакие силы не могли так быстро доставить сюда людей из Киева! Ждать помощи оттуда стоило не ранее начала лета, когда Купалии пройдут.
        Держась за оружие, защитники Хольмгард наблюдали за приближением неведомой дружины. Когда те были уже под закрытыми воротами, их вождь снял шлем и помахал рукой.
        - Эй! Кто здесь из хозяев? Передайте госпоже Сванхейд, что это я, Велебран из Люботеша! Впустите меня, мы не причиним вам вреда!
        - Это Велебран! - в один голос воскликнули Бер и Мальфрид. - Слава богам!
        На валу зашумели с облегчением, онемевшие на древках руки разжались. Отроки побежали открывать ворота, за ними пошли Бер и Торкиль. У Мальфрид от переживаний ослабели ноги, потянуло сесть прямо на мерзлые доски настила, но она побоялась застудиться и привалилась к стене. Шигберн подставил ей локоть, чтобы поддержать.
        Конечно, это Велебран! Ведь он должен был оставаться в Приильменье до самой весны, когда придет пора уводить собранное войско на юг. А о здешних делах он узнал от Соколины, которая останавливалась или в Будгоще, или в Люботеше, но оба городка в достаточно близком соседстве, чтобы быстро обмениваться новостями. И Велебран, словенин родом и воевода Святослава, уж верно не встанет на сторону Сигвата!
        - Твое счастье, что ты вовремя подал голос, - сказала Велебрану Сванхейд, встретив его за воротами. - Я ведь уже готова была выйти и угостить тебя секирой по шлему.
        Велебран улыбнулся. У него была приятная вежливая улыбка, но ловкость и привычка, с какой он носил клибанион, шлем, меч у пояса не позволяли забыть о том, что этот человек провел с оружием в руках больше половины жизни.
        Обо всем случившемся он и правда узнал от Соколины и сразу понял, что ему необходимо вмешаться. Но потребовалось некоторое время на то, чтобы собрать людей, с которыми он уже договорился о весеннем походе, и привести их сюда: для пешего войска зимой от Люботеша до Хольмгарда два перехода.
        - Если Сигват угрожает вам, то я не зря явился, - говорил Велебран. - Думаю, госпожа, что тебе и твоим домочадцам лучше уйти отсюда и перебраться на время или к нам в Люботеш, или в Будгощ. Там вы окажетесь вдвое дальше от Варяжска и в меньшей опасности, а главное, Сигват будет знать, что старшие роды поддерживают вас. Твоя вуйка Вояна, - он взглянул на Бера, - очень вам всем кланяется и просит пожаловать к ней. У них хорошо укрепленный городец, как и у нас, и нам всем будет легче обороняться, если вдруг придет нужда.
        - Пожалуй, ты прав… - вздохнула Сванхейд. - Не хотелось бы такой старой вороне покидать свое ветхое гнездо… Будь я одна, я бы лучше умерла перед нашим дедовским престолом или сгорела вместе с домом. Но ради этих птенцов придется мне расправить свои дряхлые крылья…
        - Ты, госпожа, орлица, а не ворона, - мягко поправил Велебран. - Ты вернешься в твое старое гнездо, когда все это закончится.
        - А когда это закончится? - не утерпела Мальфрид.
        - Когда князь пришлет кого-нибудь покончить с этим.
        - Пришлет из Киева?
        - Ну конечно. Соколина будет там так быстро, как только возможно. Братья Свенельдичи и сами легко собрали бы дружину, чтобы взыскать с Сигвата за гибель их зятя, и я уверен, что летом мы увидим здесь Люта Свенельдича во главе двухсотенного войска. Но и Святослав не останется в стороне. Вестим был его человеком, он держал здесь его власть. Таких игрищ Святослав не прощает никому. И то, что Сигват его родич, не поможет ничуть.
        - А ты сам? - спросил Бер. - Если мы объединимся и попросим помощи у словен, то покончим с ним и без Святослава. Конечно, биться с Сигватом для меня будет нарушением родового закона, но боюсь, допустить, чтобы сюда явился сам Святослав с войском, будет еще худшим злом.
        - Я не стану вмешиваться в дела князя, пока он мне этого не приказывал, и перехватывать месть у братьев Свенельдичей, - так же мягко, но уверенно ответил Велебран. - Послушай моего совета: этого делать не следует. Я отвезу вас с Будгощ или Люботеш, я буду защищать вас, пока жив, если Сигват попытается причинить вам зло, но нападать на него, пока он меня не трогает, я не стану. Да и словене тоже. Я знаю, как они настроены. Двести лет ими правили варяги, и они хотят, чтобы варяги грызлись за власть, не втягивая их в свои раздоры. Они говорят, это дело семейное, не наше.
        - Но неужели им все равно, Сигват ими правит или Святослав? - воскликнула Мальфрид.
        - Нет, не все равно. Сигват для них лучше. Он родился здесь, он живет рядом, он женат на девушке из местных, и братья его, и сын его будет женат на местной. Он сидит с ними за столом, он пьет с ними из одного ковша на их богов. Если роды поссорятся между собой, он рассудит их, чтобы водворить мир. Если кто-то о себе много возомнит, он поставит его на место и поддержит закон и обычай. Он никогда не поведет их на вятичей, радимичей или еще каких-то йотунов Йотунхейма, о которых тут не знают и знать не хотят. Но если беда случится у них здесь, он узнает об этом немедленно, а не через два месяца. Чтобы явиться на помощь через полгода…
        - Но здесь был посадник, и он делал все это для них!
        - Повиноваться своему князю или киевскому посаднику - это совсем не одно и то же. Так что… - Велебран хлопнул себя по коленям, - если словене не вмешаются, это еще будет удача. Я слышал, тебя почитают в Перыни, - он бросил взгляд на ее стан и легонько прищурился, - если можешь, передай им туда, чтобы это дело лучше оставили нам, русам. Пусть сохраняют мир, а мы сами все решим.
        Себя Велебран, наследник старинного рода Люботешичей, причислял не к словенам, а к руси. Отроком его увезли из дома против воли, но за минувшие годы он так прирос к русской дружине, что не отделял себя от нее, где бы ни находился - в Любече или на Волхове.
        В тот же день хозяйская усадьба тронулась в дорогу. В крепких кожаных мешках мужчины вынесли содержимое ларей из спального чулана Сванхейд. Опасаясь, что Сигват все же займет опустевшее гнездо, полтораста лет олицетворявшее высшую власть на Волхове, Сванхейд вывезла сокровища и всю ценную утварь. Скотину пришлось оставить, кроме лошадей и части свиней и кур. Коров, овец и оставшуюся птицу раздали по дворам с правом пользоваться молоком и яйцами, а часть даже отвели в Гремятицу.
        Мальфрид велела посадить Провору с Колоском с ней на одни сани. Ее накрыли большой медвежиной, она взяла мальчика к себе, и скоро он, сидя «как в домике», привалился к ее боку и заснул. Сейчас им следовало прятаться от любых взоров. А путь до Будгоща казался неблизким - приедут только завтра, ночевать где-то на берегу в веси придется.
        Следовало благодарить богов за то, что Велебран оказался поблизости и поспешил на помощь бабушке и брату своего князя. Едва ли Сигват покусился бы на жизнь своей тетки и двоюродного племянника, не говоря уже о деве, носящей дитя Ящера. Но он мог бы пленить их, унизить, силой утвердиться в родовом гнезде. Теперь же возможность признания утекала у него из-под носа. Сванхейд обретала безопасность и давала понять: кто бы ни признал за Сигватом власть в Поозёрье, она отрекается от этого дела.

* * *
        Прошел Медвежий день, потом вскрылся Волхов и сошел лед, а Сванхейд со своими домочадцами все жила в Будгоще. Будгощ, старинный городец в устье Шелони, лежал на пути от Волхова к Плескову, поэтому был хорошо знаком Беру, да и Мальфрид уже здесь бывала. Главный в своей волости, Будгощ был хорошо укреплен земляным валом и крепким тыном; внутри жили бояре и разная чадь, а вокруг располагались веси и пашни.
        Боярыня Вояна, старшая сводная сестра и Эльги киевской, и Бериславы, Беру приходилась вуйкой и приняла родичей из Хольмгарда очень радушно. Две ее дочери уже вышли замуж и растили своих детей, и она обрадовалась появлению Мальфрид - ради их родства, ради ее удивительного положения будущей матери Ящерова чада. Вояна сама готовилась принять у нее роды, если их гостевание затянется, - ей очень хотелось первой увидеть и взять в руки божественное дитя. О том, что Мальфрид почти год провела в лесу у Князя-Медведя, Вояна не знала, но довольно скоро поведала, как сама побывала в том логове перед своей свадьбой много лет назад. Мальфрид слушала с жадным вниманием. Вояну тогдашний Князь-Медведь похитил и унес к себе, когда она с младшими сестрами собирала ягоды. Три дня она прожила у него, а потом к избушке явился ее жених, Видята, и вызвал Князя-Медведя на поединок. Освобожденную невесту привели из леса, с головой закутанную в медвежину - она даже не видела, куда идет. Лишь после бани к ней вернулся человеческий облик.
        О своем первенце, который от рождения считался сыном медведя, Вояна лишь бегло упомянула. Сердечная рана от вечной разлуки до сих пор не затянулась; первенец-сын, самое драгоценное, что может быть у жены, у нее был отнят, и память об этом горе останется с нею до самой крады. Мальфрид еще раз подумала, как была права, постаравшись увезти Колоска подальше от его лесного отца. Хоть она и носила уже другое «божье дитя», первенец не стал ей менее дорог.
        Почти сразу, как они сюда прибыли, Бер с отроками отправился в Плесков, чтобы успеть до того, как растает снег и развезет дороги. Задерживаться там он не хотел, тревожась за оставленных женщин, поэтому обещал возвратиться сразу, как обо всем договорится.
        За время его отлучки в Будгощ не раз наведывались важные гости. Приезжал сам Сигват с пятью оружниками, но Сванхейд отказалась к нему выйти, передав все то же: она готова пожелать ему удачного пути, если он собирается немедленно отбыть за море, больше у нее ничего для него нет. Положение Сигвата было незавидным: его дело зависло без движения. Доводы Сванхейд все же убедили большую часть словенских старейшин, что не стоит поддерживать Сигвата, пока он не уладил свою ссору со Святославом киевским. Еще в первые дни, узнав, что Сванхейд уехала из Хольмгарда, в Будгощ приезжал Дедич, и Мальфрид передала ему просьбу не вмешиваться, оставить руси решить дело между собой. Она пообещала, что до лета все уладится, и словене объявили Сигвату: не желая губительных раздоров в своем краю, они признают князем того, кто заручится поддержкой всех своих родичей. Пытаясь добиться своего силой, Сигват мигом восстановил бы против себя и русь, и словен. Поэтому пустил в ход уговоры и посулы: пообещал Видяте, если тот встанет на его сторону, восстановить за ним звание малого князя и три года не брать с его рода дань. Но
Видята отказался: его жена была теткой Святослава, и он не мог решиться на ссору с ним без поддержки других родичей, из Ладоги и Плескова. От Судимера же пока никто не прибыл. Но Сигват понимал: вЛадоге и Плескове сидят близкие родственники и Сванхейд, и Эльги со Святославом, поэтому оттуда поддержки ожидать не стоит.
        С тем же делом Сигват побывал и в Люботеше. Об этом Сванхейд рассказал Велебран, когда вслед за этим приехал к ним.
        - Я очень старался его убедить оставить это дело, - рассказывал он в Будгоще. - Что случилось у древлян, восставших против Киева, он знает, при этом был его брат Тородд. Я рассказал ему, что было у дреговичей. Они отделались легче древлян, но мой тесть Благожит - последний их исконный князь. Я собираю дань, а он ходит в гощение и судит их, но недовольные его судом приходят ко мне, и мое решение весит больше. Они дают Святославу войско, но пойдут они в поход или нет, решает Святослав, а не Благожит. Когда старик умрет, другого князя у них не будет. У нас положен ряд, что мне наследует мой сын от Яры, но вслед за мной он станет посадником, а не князем, как был его дед. И уж конечно, Святослав не уступит здешний край, владение его собственного рода.
        Велебран бывал у них довольно часто. Мальфрид скоро заметила, что ему приятно поговорить с ней о Киеве - он невольно скучал по нему. Узнала она и кое-что любопытное: оказывается, еще подростком он жил в Перыни, где тогда старшим волхвом был его дед Нежата, и обучался игре на гуслях и служению богам заодно с Дедичем - они были ровесники и с детства хорошо друг друга знали. Когда им было по шестнадцать лет, пути их разошлись: Велебрана увезли в Киев в числе прочих заложников, а Дедич остался дома. И вот теперь они, оба наследники старинных родов, в отрочестве бывшие так близки, стали совсем разными людьми. Один остался словенином, а другой сделался русом. Впрочем, дружба их возобновилась, и когда Дедич приезжал в Будгощ - это случалось несколько раз, несмотря на полный день конного пути, - непременно посылали и в Люботеш за Велебраном.
        Мальфрид донашивала свою ношу последний месяц. Таял снег, сквозь прошлогоднюю траву пробивалась свежая, а когда земля освободится, ее срок придет. Мальфрид молила богов об одном: чтобы она успела родить до того, как окончится это гнетущее затишье. Все Поозёрье застыло в тревожном ожидании: былой уклад разрушился, уже второй раз на памяти живущих, а новый не рождался. Сванхейд, если старейшины ее спрашивали, отвечала все то же: она признает законную власть только за потомками своего сына Ингвара и больше ни за кем. Было ясно, что летом следует ожидать явления воли Святослава. Но какой она будет? Не обрушится ли гнев его на невиновных? Словене не собирались становиться бессильной жертвой княжеского гнева: они готовились собрать ополчение и разговаривать со Святославом, имея оружие в руках для защиты своей воли и чести. Мальфрид ожидала дитя, зная, что в белом свете его сторожит война. И содрогалась, представляя, что ей и ее новорожденному чаду придется пережить тот же ужас, что пережила она сама и ее мать в Искоростене. Да и уцелели они тогда чудом…
        На первую пахоту к ним снова приехал Дедич. Первым в поле соху вывозил сам Видята, как и другие старейшины каждый у себя, но жрецы Перыни объезжали городцы, чтобы освящать начало работы, приносить жертвы земле-матери, которой предстояли новые труды до самой осени, освящать семена. Оратаи[20 - Оратаи - землепашцы, крестьяне. От слова «орать» - «пахать».] волости в нарядных одеждах собирался к «дедову полю» близ Будгоща. Из обчины в святилище вынесли деревянного чура-деда, обошли с ним кругом поля, потом воткнули в край и угостили. Под его зорким присмотром Видята провел первые борозды. Пахали в этот день немного - ради почина, потом на земле расстелили кошмы и шкуры, сели угощаться, перед тем зарыв в землю по углам поля по яйцу и кусочку хлеба из прошлогоднего зерна. Даже если ни в одной избе уже не было ни единого зернышка, кроме посевных, для первой пахоты и сева сохраняли немного прошлогоднего хлеба - покормить землю перед новым ее зачатием, передать плодоносную силу от прошлого урожая будущему.
        Молодежь заводила первые в этом году круги, и до Мальфрид, сидевшей на завалинке избы, доносилось веселое пение пастушьих рожков. Сама она не пошла со всеми - ей немоглось. Под пенье рожка она ощутила, что рубаха снизу стала мокрой насквозь.
        - Откликнулся! - выдохнула она, поняв, что происходит.
        - Что? - обернулась к ней Сванхейд. - Говори громче, я не расслышала.
        - На рожок откликнулся. Рожок Ярилин позвал - он идет.
        Переменив Мальфрид сорочку, Сванхейд повела ее в баню. Хозяйская баня стояла поодаль от городца, у самой реки, и шли они довольно долго. Паробок тем временем побежал за Вояной - боярыня строго наказала позвать ее, когда бы ни началось, - и Мальфрид провожала только прабабушка и еще одна старуха, тоже не очень резвая. Она чувствовала себя хорошо и могла идти сама, но обе старухи волновались и непременно хотели поддерживать ее под руки.
        Едва вошли, явилась запыхавшаяся Вояна - в праздничной сряде, в поневе, вытканной узорами, в навершнике, отделанном красным шелком. Все это она поспешно сняла, чтобы не замарать, а Мальфрид тем временем уложили на лавку, где загодя постелили солому.
        Ложась, она ощутила шевеление внизу живота. Помня, как рожала Колоска, Мальфрид собиралась с духом, готовясь к долгой боли и схваткам до самого утра. И ведь не угадаешь - и вторыми родами, бывает, помирают, и десятыми…
        Сдавило изнутри, но боли она не чувствовала. Лежа на спине, Мальфрид подняла и развела колени… и вдруг ребенок разом выскользнул из нее, оставив внутри пустоту.
        - Сейчас вот… - начала Вояна, оборачиваясь к ней, и вскрикнула: - Ай!
        Будто на зверя в лесу наткнулась. Мальфрид приподнялась, сама не понимая, что произошло.
        Ребенок слабо копошился на соломе, застеленной полотном, у нее между ног, привязанный к ней пуповиной.
        Вояна подалась ближе, наклонилась.
        - Где же ты взяла его? - ахнула она в изумлении. - В рукаве, что ли, принесла да выронила?
        - Выходит, выронила, - пробормотала Мальфрид, изумленная не меньше.
        Она много раз слышала, что вторые роды проходят быстрее первых, но не настолько же! Истинно - не успела глазом моргнуть.
        - Никогда за весь век мой… - Вояна осторожно прикоснулась к ребенку, не веря глазам, - сколько я младеней приняла, а такого не видела… Истинно Волхово дитя!
        - Пуповину… - напомнила Мальфрид.
        - Погоди… видишь, она еще бьется, сейчас перестанет, тогда обрежу.
        Но вот младенец был обмыт, Сванхейд еще раз переодела Мальфрид, и Вояна поднесла ей ребенка, уже опоясанного красной ниткой.
        - Вот ведь голосище-то! - засмеялась боярыня. - И правда, соловьем будет!
        Как там пел Дедич на осеннем пиру? При рождении Волхова сына земля должна всколебаться, сине море всколыхаться… Ничего такого Мальфрид не заметила, весенний вечер оставался тихим, за оконцем мирно темнело. И оттого она сама с трудом верила, что чудо все же свершилось и роды уже позади.
        В дверь поскреблись. Выглянув, Сванхейд обнаружила у порога Бера и с ним Дедича. Каждый из них был по-своему привязан к Мальфрид и у каждого была причина волноваться о ее ребенке: одному тот приходился сыном, а другому - двоюродным внуком. Зная, что исхода дела следует ожидать ближе к утру, они собирались не ложиться спать и ждать, а теперь лишь пришли узнать, не надо ли чего - и услышали слабый детский крик!
        - Что вам тут надо? - ворчала Сванхейд, в глубине души довольная. - Не мужское это дело, возле младенцев толкаться.
        - Дроттнинг, ну дай посмотреть! - умолял Бер.
        - Что тебе посмотреть - неведомую зверюшку? Своих заведешь, тогда посмотришь.
        - Дроттнинг, это же мой внук…
        - Это дитя Ящера! - добавил из темноты Дедич, стоявший за ним, и голос его выдавал, что он улыбается. - Я никогда в жизни такого дива не видел, дай взглянуть, госпожа!
        - У него есть хвост? - осведомился Бер.
        К счастью для него, Сванхейд в это время смотрела на Дедича.
        - И ты здесь! - воскликнула она, будто очень удивившись. - Ну, коли пришел, рубаху снимай.
        И вот они вошли - Сванхейд с мужской рубахой в руках, Бер и за ним Дедич только в портах и в белой свите на голое тело. Мальфрид лежала, держа ребенка у груди. Даже при лучинах было видно, что она светится от облегчения и радости. Стремительное рождение не принесло вреда ни чаду, ни ей самой; она сама еще не верила, но понимала: кчему дивиться чуду, когда в мир явилось божье дитя?
        Она засмеялась, видя потрясенные лица двоих мужчин. Им не полагалось сюда являться и следовало уйти, пока слух о появлении Ящерова чада не разлетелся по Будгощу, но она была рада им. Ее переполняли гордость и счастье: она родила второго подряд здорового мальчика. Не зря она несла тяготы медвежьей берлоги: Князь-Медведь наделил ее священным даром, наиболее драгоценным для жены. И теперь ей очень хотелось показать свое чадо и Беру, который так много для нее сделал, и особенно тому, кому ее второй сын был обязан своим появлением на свет.
        Бер остановился возле лежанки, а Дедич подошел к ней вплотную. Он смотрел то на нее, то на усердно сосущего младенца возле ее груди, и на лице его отражалось глубокое волнение. Мальфрид знала, что у него уже есть дети, но видно было, что это чадо для него особенное. Живой, истинный знак близости с божеством великой реки.
        - У него все как у человека, - улыбнулась Мальфрид. - Ни чешуи, ни хвоста. Малец как малец. Миленький, правда? Смотри, какие пальчики!
        - Давай завернем, раз уж он сам пришел, - Сванхейд разложила на лавке рубаху Дедича и взяла у Мальфрид ребенка.
        Тот недовольно закричал, но, будучи завернут в рубаху, еще хранящую тепло отцовского тела, успокоился.
        - Возьми его, - предложил Бер. - Я бы сам взял, если бы… Но если ты собираешься…
        Он хотел сказать, что если бы Мальфрид было больше не на кого рассчитывать, то он сам взял бы ее ребенка на руки, принимая его под свое родственное покровительство и заступая место отца. Но, хотя об этом еще не говорилось вслух, родичам Мальфрид было ясно: Дедич намерен так и иначе сам быть отцом своему ребенку. Потому-то Сванхейд и обращалась с ним почти как с зятем.
        Дедич вопросительно взглянул на Сванхейд: пока что новорожденный принадлежал только ее семье. Та кивнула и подала ему младенца.
        Уже будучи отцом пятерых детей, Дедич привычно взял его, но Сванхейд видела, что его руки слегка дрожат.
        Этой весенней ночью родилось необычное дитя. Земного отца у его не было - только божественный, и этому божественному отцу его еще покажут жрецы при стечении всего рода словенского. Там он будет наречен сыном Волхова и получит имя. Но все, кто сейчас находился в этой бане, кто был связан с новорожденным кровным родством, одинаково хотели закрепить его связь и с земным отцовским родом. Зная, как тяжело обошелся ее правнучке первенец, не имеющий отца, Сванхейд хотела, чтобы у второго ее праправнука отец был. Пусть об этом тайном обряде будут знать только они - трое родичей Мальфрид и сам отец «Ящерова чада».
        - Господин Волх послал нам это дитя, - хрипло от волнения сказал Дедич, - но я берусь быть ему отцом в белом свете, дать ему все, что должен дать отец сыну. Сделать его наследником рода моего, чести и имения. И дать ему имя, когда настанет срок.
        Он осторожно поцеловал младенца и передал его Мальфрид. Потом встал на колени, глядя, как она снова прикладывает дитя к груди.
        - Да услышат тебя боги, - тихо сказала она.
        И сейчас еще она оставалась невестой Волха - лишь через два месяца она сможет передать золотой перстень какой-то другой деве. Мальфрид не пыталась сейчас загадывать, как пойдет дальше нить ее судьбы: слишком многое еще оставалось неизвестным и лишь ждало решения. Но так или иначе она знала: взяв ее чадо на руки и признав своим, Дедич неразрывно связал и ее с собой. Свидетелей было мало, но боги и деды слышали. Судьба ее как матери Волхова чада находилась в его руках. И от этой мысли она, держа возле груди его ребенка и видя благодарный, восхищенный взгляд его земного отца, чувствовала такой покой, какого не испытывала, казалось, ни разу за всю ее жизнь. Двенадцать лет назад вспыхнуло пламя Искоростеня, сожгло ее волю и счастье. Теперь наконец последние угли того пожарища угасли в ее душе. Покрылась землей и травой память бед и потерь, белый пояс Зари вывел ее на верную дорогу к счастью. Избавившись от бремени, благополучно родив здоровое дитя, Мальфрид ощущала себя сильной, как земля, и ничто не могло бы ее сокрушить.
        Младенец выпустил грудь и заснул. Мальфрид осторожно погладила его мягкие волосики. В этом крошечном существе жила сила богов словенских, мощь северных вод. И этой силе предстояло выстоять в схватке не с кем-нибудь, а с земным Перуном - Святославом киевским. Уже совсем скоро.

* * *
        Три дня Мальфрид с ребенком оставалась в бане, но каждый день ее навещали женщины из Будгоща и окрестных селений. Из Люботеша Велебран привез свою мачеху, вторую жену отца: его родная мать умерла, когда рожала своего первенца, и было ей тогда всего четырнадцать лет. Женщины приносили обычные подарки: полотно, рушники, сорочки, кашу, мед и яйца; всем хотелось посмотреть на дитя Ящера. Мальфрид казалось, иные разочарованы, что ее младенец не имеет ни хвоста, ни лягушачьих лапок, ни хотя бы рук по локоть в золоте. Но ей новорожденный очень нравился: оправившись, он стал таким миленьким, что загляденье.
        Вот она перебралась назад в избу, но еще трижды ходила в баню, чтобы очиститься после перехода Огненной реки. На седьмой день сожгли солому, на которой чадо родилось. Чтобы полностью вернуться к обычной жизни и больше не считаться «полупокойницей», Мальфрид предстояло выждать целых шесть недель, и только наречение ребенка полностью вернет ее к обычной жизни. Этот срок казался неимоверно долгим: как знать, что успеет случиться за целых шесть недель!
        Но уже на девятый день, когда в Будгоще готовились в первый раз выгонять скотину на луга, с запада, от верховьев Шелони, подошла плесковская дружина. Однажды, когда Мальфрид кормила ребенка, к ней заглянул Бер и сказал, чтобы приготовилась принять важного гостя; вид у него был возбужденный и веселый, но что за гость, он не сказал. Волнуясь, Мальфрид застегнула сорочку и отдала чадо Кюлли, чтобы унесла в бабий кут, за занавеску. Едва она успела накинуть темный платок, как на крыльце послышался шум и топот, говор нескольких мужских голосов. Потом дверь отворилась, вошел Бер, а вслед за ним Улеб Мистинович.
        Ахнув, Мальфрид поднялась на ноги. Улеба она знала прекрасно: спяти лет она росла на дворе Мистины и играла со всеми его детьми. Когда пять дет назад Улеб после разрыва со Святославом вынужден был уехать из Киева, она лишь начинала вылупляться из скорлупы детства, и в ту пору дружны они не были. В две минувшие зимы, когда она ненадолго оказывалась в Плескове, они тоже виделись, но общались мало. Улеб оставался в ее памяти отроком; вмолодом мужчине с рыжеватой бородкой она видела мальчика, который защищал их, девочек, если Святослав уж слишком расходился, играя в набег на царство Аварское (им, как младшим, всегда доставалось изображать авар).
        Улеб тоже был рад ее видеть; он казался непривычно оживлен и взбудоражен.
        - Я слышал, слышал, ты уже второе божье дитя родила! - смеясь, говорил он, когда подошел поцеловать ее. - А первый малец как?
        - Тише! - Мальфрид закрыла ему рот. - Ты не знаешь разве…
        - А, да, мне Бер говорил. Про это нельзя, - Улеб сам послушно закрыл себе рот ладонью. - У меня тоже такое есть! Как вы все? Здоровы? Твоя мать тебе кланяется, и моя мать, и Алдан, и Кетиль…
        - Ты видел Сванхейд?
        - Сейчас пойду к ней. Бер меня сначала к тебе потащил. Говорит, тут такое диво…
        Мальфрид засмеялась: Бер так гордился своим двоюродным внуком, как будто сам его породил.
        Улебу было уже двадцать шесть лет, но со своей бабкой Сванхейд он еще никогда не встречался.
        - Это Улеб, дроттниг, - сказал Бер, подведя его к ней.
        Бер не улыбался, хорошо понимая важность этого мгновения.
        - Будь жива, госпожа! - Улеб почтительно поклонился бабке.
        - Подойди, - велела Сванхейд. Голос ее слегка дрожал.
        Улеб подошел и встал на колени, чтобы лицо его оказалось на одном уровне с глазами сидящей бабки. Сванхейд дрожащей рукой прикоснулась к его плечу, и блекло-голубые глаза ее были как у вёльвы, зрящей разом былое и грядущее.
        О том, что у Ингвара остался не один сын, а два, Сванхейд узнала, как и весь свет, только пять лет назад. У нее самой вдруг стало на одного внука больше, и прибавился не младенец, а сразу мужчина двадцати лет. Когда два с половиной года назад княгиня Эльга была у нее в Хольмгарде, они говорили и об Улебе.

«Я не стану спрашивать, что ты слышала, - сказала Эльга, когда Сванхейд о нем упомянула. - А лучше расскажу тебе все как есть. В ту осень, когда у меня родился Святослав, у сестры моей Уты тоже родился сын и тоже от Ингвара. Но сразу после нашей свадьбы Ута вышла за Мистину Свенельдича, и двадцать с лишним лет Улеб считался сыном Мистины. До того лета, когда Святослав сгинул в Корсуньской стране. Вестей о нем не было очень долго, и в дружине считали, что он погиб. Кияне приходили ко мне и спрашивали, кто теперь будет в Киеве князем. Тогда мы решили объявить, что у Ингвара остался еще один сын. Мы сочли, что так будет лучше. Нам был нужен князь - взрослый мужчина, а не годовалое чадо. Но Святослав вернулся, и… Улебу пришлось покинуть Киев. Мой сын никак не мог поверить, что сводный брат не желал ему зла. Мне до сих пор стыдно, что я не сумела предотвратить столь ужасный раздор в роду. Не знаю, смягчится ли когда-нибудь Святослав, чтобы Улеб мог к нам вернуться».
        Знавшие Уту считали Улеба похожим на нее - рыжеватые волосы, веснушки, средний рост, мягкие черты, приветливое выражение лица. Но Сванхейд, никогда не встречавшая Уту, искала и находила в ее сыне совсем иное сходство. Своего сына Ингвара, старшего из выживших, она видела взрослым лишь несколько раз и очень давно. Он был тогда моложе, чем Улеб сейчас, но больший жизненный опыт и большая суровость духа делали его старше на вид. А теперь Ингвар нежданно вернулся к своей матери в другом человеке. Те же очертания лба со слегка выступающим мыском русых волос, серо-голубые глаза, густые русые брови при рыжеватой бородке. Волосы Улеба были темнее, а черты, благодаря миловидной матери, приятнее, но все же он оказался похож на Ингвара больше, чем его признанный, законный сын Святослав. Никто не видел этого так ясно, как Сванхейд, в чьих мыслях Ингвар всегда оставался живым и молодым.
        С этого часа все изменилось: уже не Мальфрид и ее чадо, а Улеб и его дружина были у всех на слуху. Именно его появления Сванхейд ожидала с конца зимы, когда посылала Бера в Плесков. Узнав, что Сванхейд и ее домочадцы были вынуждены бежать из Хольмгарда, Судимер и княгиня Льдиса собрали ратников. Кетиль, дядя Бера, выделил часть своих оружников, а Улеб, внук Сванхейд, охотно согласился все это войско возглавить. У него собралось семь десятков человек - больше плесковичи не могли дать в пору начала полевых работ и торговых поездок, но этого было достаточно, чтобы Сванхейд могла вернуться домой, не опасаясь за свою честь и свободу.
        Через день старая госпожа во главе дружины перебралась по озеру назад в Хольмгард. Ей было известно, что Сигват там не появлялся и город дождался хозяйки в целости. Старое гнездо оживилось: гостевы и дружинные дома наполнились людьми, задымили поварни. Одновременно Сванхейд разослала гонцов, приглашая к себе жрецов и старейшин.
        Все съехались охотно, с Мсты, Луги и Полы, со всех земель, откуда владыки Хольмгард собирали дань. Первых гонцов Сванхейд отправила сразу же, как только увидела Улеба, поэтому словенской знати за десять дней собралось с полсотни человек. Мальфрид еще нельзя было показываться на глаза чужим и покидать дом; она сидела в девичьей, наблюдая за двором, полным людей, через оконце, и прикрывала лицо краем платка. Но вот все ушли в гридницу, и ей осталось только ждать, к чему дело придет.
        Гридница была полна, будто на йольский пир: почетные места отвели жрецам Перыни, на лавках теснились бородатые старейшины родов, городцов и весей. По бокам от Сванхейд сидели двое молодых мужчин - обычное место Мальфрид сегодня занимал Улеб. Главные новости, которые приготовила для них старая госпожа, все уже знали, но ждали с нетерпением, когда можно будет услышать их из ее уст.
        Сванхейд была невозмутима, как сама Фригг, как деревянная «баба»-Макошь из обчины Перыни. Но даже сквозь ее самообладание просвечивала глубокая радость и воодушевление. Сегодня был день, когда ее старинный дом рождался заново, и она открывала ему эту дорогу. Обряд шел своим чередом: жрецы поднимали ковши во славу богов и дедов, посылали их по кругу, чтобы освятить место совета и призвать помощь Занебесья и Закрадья. Каждый отвечал, как полагалось, но старейшины то и дело бросали взгляды на Бера и особенно Улеба, которого здесь никто не знал. Прибытие плесковского войска несомненно означало, что застывшее дело теперь пойдет, и как еще пойдет! Как Ярила в сиянии небесного огня, рыжеволосый молодой внук старой госпожи прибыл к ним, будто с неба, чтобы оживить эту древнюю землю. С приятными чертами лица и опрятной рыжеватой бородкой, сдержанный и вежливый, Улеб производил хорошее впечатление, и старейшины поглядывали на него с предвкушением важных вестей.
        Сперва объявили о благополучном рождении Ящерова чада. Ни ребенка, ни матери до истечения положенного срока показывать было нельзя, но Дедич, Сванхейд и Вояна засвидетельствовали, что невестой Волха точно в ожидаемый срок рождено здоровое дитя мужеска пола, и назначили срок имянаречения.
        - А вот этот молодец - внук мой, Улеб, сын старшего моего сына Ингвара, - заговорила после того Сванхейд, и все взгляды вновь обратились к Улебу. - По зову моему пришел он из Плескова и дружину привел, чтобы могла я в свое старое гнездо вернуться без урона чести. Чтобы мир водворить на Волхове, где мой род полтораста лет мир и закон хранили. И вот что я скажу вам, мужи словенские…
        Сванхейд перевела дух, и в гриднице на миг повисла напряженная тишина. Сванхейд продолжала:
        - Улеб - сын Ингвара, а Ингвару и потомству его передала я власть над этой землей. Если изберете вы Улеба себе в князья, родовой закон наш нарушен не будет. Дедом его по отцу был Олав, владыка здешний, его имя внук мой носит[21 - Древнерусское имя Улеб образовано от скандинавского имени Олав.]. Дедом его по матери был Торлейв, Олега киевского младший брат. Если люб вам такой князь, я мое благословение ему дам.
        Старейшины зашумели. Чего-то подобного все ожидали, помня, что Сванхейд еще в конце зимы обещала помочь их «нужде». Теперь, когда ожидания стали явью, это не могло оставить их равнодушными.
        Под сотней вонзившихся в него испытующих взоров Улеб опустил глаза. Княжеской власти он вовсе не желал, но не мог отказать в помощи своей бабке и не мог ослушаться ее, когда она требовала от него водворить мир и порядок на Волхове.
        - А как же Сигват? - воскликнул Призор. - Его куда? Он же не смирится.
        - Если вы поддержите Улеба, мы призовем Сигвата и предложим ему уйти, не продлевая раздор. Если же он откажется… нам придется изгнать его силой. Двум князьям в земле словенской не бывать.
        Обсудив дело, послали за Сигватом в Варяжск и предложили ему через день явиться на совет в Перынь, где священное место будет защищать всех участников и соперников. Никто, кроме ближайших соседей, кому было легко вернуться, не разъезжался, во всех постройках и дворах Хольмгарда гудел народ. Только глубокой ночью Бер и Дедич пробирались в девичью избу повидаться с Мальфрид. Она ждала их с нетерпением, желая знать, что говорят старейшины и что ее близкие обо всем этом думают. Решалась судьба земли словенской, к которой она уже так крепко приросла. В этой земле она видела родину своих детей, а значит, и свою тоже. Сколько ни носило ее по свету - из Деревов в Киев, из Киева на Волынь и в Плесков, - только здесь она ощутила, что боги земли приняли ее.
        Но на пути к миру на Волхове стоял их родич - Сигват, сын Ветурлиди, внук Хакона. Двоюродный дядя и Бера, и Улеба. Укачивая в ночи Ящерово дитя, Мальфрид молча молила богов, чтобы хоть ради него не допустили пролития крови между родичами.
        - Мать не хотела, чтобы я… - сказал Улеб, которого эти двое однажды привели с собой. Глядя на Мальфрид с ребенком на руках, он неизменно вспоминал о собственной матери. - Но как мы могли Сванхейд в помощи отказать? Если уж Сигват вас из дому выгнал, идти было надо. А чтобы княжить… - Он тяжело вздохнул. - Никогда я этого не хотел и сейчас не хочу. Мой отец князем киевским когда-то мог стать, и то не захотел. А уж он-то… я ему не в версту[22 - Быть в версту - быть равным.].
        Мальфрид догадалась, что он имеет в виду Мистину, которого и сам почти всю жизнь считал отцом.
        - Мало ли чего ты хочешь? - наседал на него Бер, явно уже не в первый раз ведя этот спор. - Ты родился сыном Ингвара, внуком Олава! Ты носишь имя твоего деда-конунга! Твой отец, то есть Мистина Свенельдич, дал тебе это имя, а значит, держал в уме, что когда-нибудь настанет день и ты сядешь на княжий стол! И твой другой отец, то есть Ингвар, позволил ему это, а значит, тоже думал, что когда-нибудь и ты сможешь ему наследовать. Твое имя княжеское - их воля, и она с тобой пребудет до самой смерти. Оба твоих отца были в этом едины!
        - Экий ты бойкий! - невесело улыбнувшись, Улеб толкнул его в плечо. - Тебе надо было вместо меня родиться.
        - Где кому родиться, решали норны, - без улыбки ответил Бер. - Но каждый из нас понимает свой долг. Ты - сын старшего брата, твой долг - сесть на княжий стол, раз уж этого желает род и вся эта земля. А я сын младшего брата, и мой долг - помочь тебе исполнить твой. Если будет надо, я тебя к этому престолу на руках отнесу.
        Мальфрид тихо смеялась, чтобы не разбудить ребенка. Но не сомневалась: Бер сделает, как сказал. Она не знала другого человека, который был бы так же тверд в понимании своего долга перед родом.
        - С Сигватом разобраться надо, здесь уж деваться некуда. Но боги, только бы он согласился миром уйти!
        - Уйдет, - утешала его Мальфрид. - Не совсем же он сумасшедший, чтобы с вами биться, когда все словене вашу руку держат.
        Но Улеб лишь вздыхал.
        - Если бы только Сигват, - обронил он, уже собираясь уходить. - Есть ведь еще Святослав…
        Он не хотел пророчить словенам беды, но в глазах его Мальфрид прочла надежду на понимание, которого только от нее одной Улеб и мог ожидать. И невольно вздрогнула. Из всех людей здесь только Улеб по-настоящему знал своего брата Святослава. И она тоже знала. Потому и понимала: одолеть Сигвата - это еще полдела. Последнее препятствие, как в сказаниях, будет труднее всех предыдущих.

* * *
        В Перынь Сванхейд не поехала. У себя дома она, хозяйка, могла говорить и являть свою волю, но в священном месте правом голоса обладали только мужи. Род из Хольмгарда оказался представлен только двумя молодыми людьми. К счастью, прошлой зимой, уже после того как Бер увез Мальфрид из Плескова, Ута и Предслава уговорили Улеба жениться и сами нашли ему невесту; теперь у него уже был маленький ребенок и он по праву занимал место среди зрелых мужчин. Сигват не имел перед ним никаких явных преимуществ, зато с Улебом было благословение праматери северных владык.
        Сигват приехал с Исольвом и с Добротой; взнак печали по недавно погибшему Халейгу все трое были одеты в белые верхние рубахи, но при виде их «печали» каждый вспомнил не Халейга, а Вестима. Своих отроков они оставили на берегу, а в обчину прошли только втроем. Здесь и так собралось столько народа, что ни для кого лишнего не было места.
        - Вот Улеб, сын Ингоря, внук Свандры и Улеба старого, - начал Ведогость. - После отца он имеет право володеть землей нашей, и бабка-большуха ему благословение свое дает. Мужам словенским он угоден. Желаешь ли ты, Сигват, его князем нашим признать?
        - Нет, - без раздумий ответил Сигват, уже знавший, что его здесь ожидает. - Не признаю.
        Не такой он был человек, чтобы вставши на путь, где уже пришлось пролить кровь, свернуть с полдороги. Честолюбие и упрямство заменяли ему истинную отвагу.
        - Он моложе меня годами и по счету колен. Я ему дядя.
        - Он сын старшего сына. Его отцу, а не твоему, наследие дедово вручено было.
        - И он побочный сын, - жестко продолжал Сигват. - Когда он был зачат, его мать была пленницей Ингвара. Он родился в доме другого мужа, и Мистина Свенельдич взял его на руки, признал своим и дал ему имя.
        - Это имя Улеба старого, - напомнил Дедич, сейчас готовый биться за род Сванхейд, как за свой. - Кровный отец его признал. И сама Эльга, княгиня киевская, назвала его наследником, когда думала, что ее сына нет в живых.
        - Он был изгнан своим братом Святославом из Киева. Ему нет удачи.
        - Вся земля наша за него стоит, - сказал Ведогость. - На тебе кровь Вестима, и горе ты нашей земле через ту кровь принесешь. На нем крови нет, и боги дадут рукам его счастье.
        Сигват оглядел собравшихся. В теплый день весны огонь не зажигали, дверь была отворена, оконца отволочены, солнечные лучи свободно проникали в обчину и лежали на столах, словно само Солнце Красное явилось в совет и хотело знать, к чему дело придет. Эти весенние лучи навевали покой, умиротворение, склонность лишь к легким, приятным думам. О свежей траве, о теплом вольном ветре на холмах, об играх телят на лугу, о венках на березах, о пении в девичьих кругах…
        Но жизнь требовала иного. Сигват хорошо видел лица мужей словенских. Одни были спокойны, уверенным взглядом выражая согласие со словами жрецов, иные отворачивались, смущенные. Но никто не подал голоса в его пользу.
        - Чьим рукам боги дадут счастья, знают только сами боги, - с надменностью, скрывавшей страх неудачи, ответил Сигват. - Пусть боги нас и рассудят. Я требую поля перед взорами богов, и пусть тот, кому они дадут счастья, владеет землей словенской.
        Сразу никто не ответил. И те, кого это прямо касалось, и те, кому предстояло быть свидетелями, задумались. Но выход был единственно верный: когда ни один из имеющих право не желает уступить, остается довериться богам.
        Ведогость повернулся к внукам Сванхейд. На лицах обоих сквозь внешнее спокойствие просвечивало глубокое волнение. Улеб молча ждал, готовый и принять этот путь, и отвергнуть.
        - Но мы родичи, - хрипло произнес Бер. - Ты что же, дядя? Хочешь, чтобы князь словенский, кто бы ни был, кровь родную пролил?
        - Какое уж тут счастье! - воскликнул Призор.
        - Проклятья боишься, братанич? - Сигват положил руку на пояс, давая понять, что он не страшится уже ничего.
        - Бойца возьмите, - предложил Дедич. - Если вам с ним нельзя, поставьте бойца.
        - Тогда пусть и он бойца! - крикнул Храбровит. - А иначе не честно!
        - Это он хочет отбить наше право! - возразил Бер. - Право - за отцом Улеба, а Сигват посягает на чужое, он должен биться сам.
        - Я выйду сам! - подтвердил Сигват. - Но вы знайте, - он воззрился на племянников, - во мне кровь княжеская, с абы каким шишком болотным мне биться невместно.
        Старейшины загудели. Сигват сделал ловкий ход: человек княжеского рода обладает особой удачей, и выставить против него неровню означает оскорбить первого и погубить второго. Если его условие будет принято, решение придется отложить на весьма долгое время. А промедление, длившее неопределенность, грозило немалыми бедами… Гроза приближалась к ним с юга, и ее надлежало встретить без единой прорехи в строю.
        Бер вопросительно посмотрел на Улеба, пытаясь сообразить: как быть, где найти соперника для Сигвата? Кетиль - племянник Олега Вещего, но не родич потомкам Олава. Судимер, зять Сванхейд? Ингвар ладожский - тоже Олаву внук…
        - Давайте я выйду, - раздался довольно близко от них знакомый голос - спокойный, лишь немного удрученный.
        Все в обчине посмотрели туда. Вздохнув, с места среди передних мужей поднялся Велебран из Люботеша.
        - Я - княжеского рода, - повернувшись к Сигвату и придав взгляду выражение вызова, он положил руки на свой хазарский пояс в серебряных бляшках. - Гожусь?
        Сигват промолчал, стиснув зубы от напряжения. Велебран был, пожалуй, лучшим бойцом в этой обчине и на всем Ильмене. Ему было чуть за тридцать, из них половину он провел в киевской дружине, обладал зрелой силой и опытом. А еще оружием, которому позавидовал бы не один князь.
        - Принимаете? - Дедич посмотрел на внуков Сванхейд.
        - Принимаем! - твердо ответил Бер, лишь мельком оглянувшись на молчащего Улеба. - Благо тебе буди, Велебран.
        Обсудили условия. Местом поединка назначили Волхову могилу, куда бойцам надлежало явиться через три дня, приведя животных для жертвы. Каждый мог взять то оружие, которое считал нужным, и жизнь соперника отдавалась в полную власть победителя. Кровь бычков лишь привлекала внимание богов; тот, кто оказался бы побежден, на священном месте сам стал бы жертвой ради успешного правления соперника.
        Старейшины беспокойно переглядывались. Зима и весна уже принесли земле словенской удивительные события, но перелом еще оставался впереди.

* * *
        Когда все вернулись в Хольмгард, Бер и Улеб пошли вместе с Велебраном к Сванхейд. Вскоре туда проскользнула Мальфрид, прикрыв лицо темным платком: ей не полагалось показываться на люди, но она не могла в безвестности сидеть в своем углу, когда творятся такие дела.
        - Что ты скажешь, дроттинг? - спросил Бер. - Правильно мы поступили? Я не знаю, как мы могли бы решить иначе, когда Сигват требовал поединка, а мы не можем пролить его кровь.
        Сванхейд не сразу ответила. Переводя дух, она скользила взглядом по стене, где было развешано кое-что из оружия Олава. Любимый меч и копье с ним положили в могилу, что-то она раздала сыновьям и внукам, но пара секир, сулиц и старый щит еще украшали стену, напоминая ей о славе молодости. В затруднении Сванхейд часто смотрела на эту стену, находя здесь покой и силы.
        - Вы… поступили правильно, - промолвила она наконец, но дрожь в ее голосе не давала внукам вздохнуть с облегчением. - Кто прольет кровь своего рода, тот навлечет проклятье на себя. Но… у нас впереди еще Святослав. И разговаривать с ним было бы куда легче, если бы ты сам отомстил за Вестима.
        Сванхейд была бледна, глаза ее запали, кожа на скулах натянулась, вид ее наводил на мысль о самой старой из норн. Мальфрид с тревогой думала, что все эти события дурно сказываются на здоровье прабабки. И молодому трудно выдержать, а ей ведь уже за семьдесят! Ум ее с годами не притупился, дух не ослаб. Безразличие ко всему вокруг, как это бывает с глубокими старухами, не пришло на смену ушедшей мощи. Она по-прежнему была госпожой Хольмгарда и не могла выпустить кормило родового корабля, но эта работа истощала остатки ее телесных сил.
        - Я не смог бы сам, - Улеб обреченно мотнул головой. - Я не трус, я не боюсь ни боя, ни смерти, но я не смогу поднять оружие на кровного родича. На старшего - ведь Сигват мне дядя! Я не смогу желать себе победы, потому что это… неправильно!
        - Эх, чадушко… - Сванхейд вздохнула и похлопала его по затылку.
        Она понимала его; нельзя осуждать такую верность роду, но менее совестливый человек сейчас пришелся бы больше ко двору.
        - Видно, что ты сын… не его, - она бросила взгляд на ларь, где сейчас сидел Велебран, а много лет назад - мужчина, из-за которого она и приняла то судьбоносное решение.
        - Что? - Улеб поднял голову.
        - Что ты не сын Мистине Свенельдичу, - просто пояснила Сванхейд. - Если у него и есть совесть, то она повинуется ему, как самая покорная из рабынь, всегда готовая ублажить господина любым способом. Ты - другой.
        И подумала: ее сын Ингвар был другим.
        - Вот, ты вспомнила о Свенельдичах, - произнес Велебран. - Если говорить о мести за Вестима, то мы перехватили бы эту месть у братьев вдовы, а этого лучше не делать. Эту месть я не беру на себя и объявлю об этом перед поединком. Пусть братья вдовы посылают вызов брату или сыну Сигвата, если пожелают. Но мы ведем речь только о праве на власть.
        - Ну, хорошо, - еще раз вздохнула Сванхейд. - Да будет счастье твоим рукам.
        Она была угнетена, но понимала, что другого пути нет.
        - Ты нам будешь как брат, - Бер попытался улыбнуться. - Хочешь, мы за тебя девушку отдадим?
        Он подмигнул Мальфрид, но она не улыбнулась в ответ. Хотя по существу Бер был прав: такая услуга, какую собирался оказать им Велебран, заслуживала самой ценной награды. Он ведь ради них отдавал на волю богов свою собственную жизнь, не чая никакой выгоды для себя.
        Но Велебран качнул головой:
        - Я женат, и моя жена - дочь Благожитова. Вторую столь же знатную мне не взять. Да и вам родство нужно не со мной.
        - Ты нам и так больше друг, чем иная родня, - сказал Улеб.
        - Я - русь, - Велебран слегка развел руками, будто и не радовался этому, но ничего не мог поделать. - И вы русь. И Вестим был русь. - Он посмотрел на Мальфрид, словно говоря: иты тоже. Именно она сильнее всех здесь напоминала ему Киев, где он когда-то много лет назад перестал считать себя словенином и стал русином. - Мы - не племя, мы - дружина. Перед богами здешними вы - мой род.
        - Да благословят тебя боги наших отцов! - дрожащим голосом промолвила Сванхейд.
        Велебран благодарно склонил голову. Не в первый раз он собирался на бой, замещая внука Сванхейд, и подозревал, что эту обязанность на него много лет назад возложили сами боги. Может быть, это выкуп его жизни, которую он мог потерять еще в шестнадцать лет, в день сражения словенской рати с дружиной Ингвара ладожского.
        - Вы мне вот что скажите… Если боги будут на нашей стороне… как мне с ним быть?
        Велебран вопросительно смотрел на двоих родичей Сигвата. Бер и Улеб сидели бок о бок, не глядя друг на друга, и оба молчали. Каждый ждал, что второй ответит: ранить… обездвижить… обязать уйти за море и не возвращаться… Но никто не брал этого на себя. Оба они были уже достаточно зрелыми людьми, чтобы понимать ценность человеческой жизни. Даже Бер, недавно очень злившийся на Сигвата, сейчас помнил только о том, что в них кровь общих предков, что многие годы Сигват сидел в кругу родичей, пивших священные чаши за одним столом. Улеб же, совсем не знавший Сигвата, по доброте своей и не желал ему ничего дурного.
        Но ни один из них не произносил этих слов. В душе оба понимали: нынешнее зло необходимо, чтобы не допустить его расцвета в будущем. Чтобы на Волхове больше никто не пытался отнять власть у единственной ветви, обладающей правом на нее, не множил раздоров, не навлекал бед.
        Молчание было ответом, которого Велебран ждал. Больше он ни о чем не спросил.

* * *
        Переход от весны к лету свершается за несколько дней, как по волшебству. Вот только что на черной земле еще лежала холодная тень ушедшей зимы, и деревья стояли голыми, солнечные лучи свободно текли сквозь пустые ветки. Но через день в ветвях уже клубится зеленая дымка, а однажды увидишь, что деревья стоят в свежем зеленом платье. Сами лучи в эти дни кажутся по-особому чистыми, дышат свежестью юного лета.
        На переложных делянках пахали, собираясь сеять ярь, кое-где вдали поднимался дым - жгли лес на вырубленных прошлым летом участках, и с палов ожидался самый большой урожай. В эти самые дни лучшие мужи словенские собрались близ Волховой могилы, чтобы посеять новую судьбу земли своей. Из Хольмгарда прибыли Улеб, Бер и Велебран с отроками, привезли рыжего бычка в жертву Перуну. Сигват приехал с братом и сыном, тоже с бычком. Одного бычка Ведогость заколол на Волховой могиле и возложил голову на камень перед идолом - для Перуна и других богов небесных. Второго вывезли на середину реки и там сбросили в воду - господину вод и другим владыкам Закрадья.
        Перед началом поединка Ведогость и Дедич отвели Велебрана в сторону и долго о чем-то с ним спорили. Жрецы убеждали, Велеб качал головой. Потом он подошел к внукам Сванхейд.
        - Чего они хотят? - с беспокойством спросил Бер.
        - Хотят, чтобы тот, кто одолеет, вырезал у трупа сердце с печенью. Чтобы посмотреть волю богов и чтобы победитель получил всю его силу и удачу. Но я сказал, что вы и Сигват - родичи, вам ни к чему его печень, а ее извлечение может подорвать удачу всего вашего рода, даже если она будет поднесена Волху. При раздорах внутри рода так не делается, и я их все-таки убедил.
        Улеб и Бер переменились в лице: они слышали о таком обычае, но поедать печень дяди Сигвата никто из них не хотел.
        Велебран кивком подозвал своего оружничего, сторожившего шлем и кольчугу. Если бы жрецы его убедили, кольчуги противники надевать не стали бы. Бер, несколько бледный, сам помог ему одеться. Он хотел бы сделать больше для человека, который взял на себя ответственность за их судьбы, а взамен ставил на кон свою жизнь.
        - Но если он слетит по склону вниз головой, я за ним не побегу! - вполголоса пошутил Велебран, когда Бер подавал ему шлем.
        Тот в ответ лишь хлопнул его по окольчуженному плечу.
        Соперники сошлись у начала тропы по склону; Велебран легким кивком предложил Сигвату подняться первым. За каждым шел оружничий, нагруженный двумя запасными щитами; сложив ношу по разным сторонам площадки, отроки торопливо спустились. Но из двоих оставшихся на вершине Волховой могилы сойти вниз своими ногами предстояло только одному.
        Бросив взгляд вниз, Велебран увидел целое море обращенных к нему напряженных лиц. Не меньше сотни людей, все мужчины, собралось у подножия Волховой могилы. На лицах отражалось понимание: перед ними творится новое сказание. Было еще довольно рано, солнце едва встало и не слепило глаза. Открытый хазарский шлем Велебрана обещал ему преимущество: вСигвата в его варяжском шлеме с полумаской обзор был ограничен, но тут уж кто к чему привык. Зато словенам легко было отличить одного от другого: высокий остроконечный киевский шлем нельзя было спутать с более низким варяжским. У каждого был в руке меч, ножны они оставили внизу.
        Едва дойдя до своего края площадки, Сигват развернулся и в тот же миг с коротким хриплым криком бросился в бой. В прыжке он широко размахнулся, метя якобы в голову, но вместо этого рубанул в ноги - Велебран едва успел бросить щит вниз. Сигват врезался в него, и от толчка коренастого, плотного тела противника Велебран едва не слетел с края площадки. Сигват понимал свои сильные стороны: если Велебран был моложе, то он - тяжелее.
        Снизу донесся всплеск изумленных голосов. «Йотуна мать!» - вполголоса бросил Бер. Он твердо верил в победу Велебрана, но в этот миг в памяти мелькнуло: посадник Вестим тоже думал, что имеет перед Сигватом все преимущества, и все они думали, что Сигват сгинет в столкновении на Луге, однако тот вернулся победителем, а Вестима привезли вдове мертвым. Сигват не имел славы выдающегося бойца, но уж не заручился ли он какой-то особой помощью богов?
        Однако Велебран, пошатнувшись, шагнул не назад, а вправо. Но Сигват не отступал; нанося удары, он теснил противника к краю площадки, давя всем весом и тесня противника щитом. Лишенный возможности размахнуться и нанести удар как положено, Велебран ударил его по шлему навершием рукояти меча. Отделанное тонким узором из серебра и золота, заостренное навершие годилось для этой цели. Глухо звякнуло железо, Сигват охнул и сделал шаг назад. На шлеме появилась вмятина. В ушах у него звенело, но сдаваться он и не думал.
        Не дожидаясь, пока Сигват придет в себя, Велебран сам подался к нему и ударил; хрустнуло дерево щита под клинком, и Сигват отступил.
        Но, как оказалось, намеренно.
        Сверкнув под первыми лучами, клинок Сигват взмыл, описывая широкую дугу над куполом его варяжского шлема, а Велебран уже знал, что сейчас случится. Он еще только сливал щитом жестокий, нацеленный прямо в глаза удар, а ноги уже толкали тело вверх, сгибаясь в коленях, чтобы подбросить как можно выше. И вовремя - Сигват упал на колено, прикрывшись сверху щитом, а его меч, завершив полный круг, ударил вновь, уже над самой землей. Холодный ветерок от острой стали пронесся у Велебрана под ногами, будто дыхание Хель из-под земли. «Волчок» - прием опасный, и если бы не боярин Перезван, самолично обучавший отрока лет пятнадцать назад, остаться бы Велебу сейчас без ног.
        Едва коснувшись земли, он с размаху врезал сверху по Сигватову щиту, и тот едва не раскололся пополам. Сигват перекатился в сторону и с ловкостью, какой от него никто не ожидал, вскочил на ноги. Теперь он сам старался оставить противника без щита, рубил быстро и мощно, не давая передышки ни себе, ни Велебу. Велеб не ожидал, что в такие годы и при таком плотном сложении Сигват может быть настолько проворен. Окажись здесь Тородд, он напомнил бы, что и Ветурлиди, отец Сигвата, и Фасти, его старший брат, были еще более полны, однако в бою сохраняли проворство до зрелых лет. Но Бер был слишком молод, чтобы помнить такое, и предупредить Велеба оказалось некому.
        Под таким напором Велебран попятился, подошва башмака скользнула, нога сорвалась с края площадки на склон, покрытый влажной прошлогодней травой. Потеряв равновесие, Велебран упал на колени и так съехал на пару саженей вниз по склону.
        Сигват прыгнул за ним, занося меч для последнего удара. Удар сверху обладал сокрушительной силой, и отразить его было бы очень трудно; итак занимая неустойчивое положение на довольно крутом склоне, Велебран не имел почти никакой надежды выдержать направленный сверху мощный удар и неизбежно был бы зарублен и опрокинут.
        В один голос вскрикнули от ужаса внизу зрители, но никто из бойцов этого не услышал.
        Широко размахнувшись, Сигват ударил, метя в плечо над правой ключицей. Он уже почти видел, как брызнут во все стороны звенья кольчуги и алые капли крови, уже подался вперед, чтобы пнуть раненого в лицо, опрокинуть и швырнуть вниз по склону, уже ширилась грудь, готовясь издать дикий победный вопль…
        Велебран поймал лезвие на край своего порядком измочаленного щита. Удар был таким сильным, что напрочь отрубил часть доски и прошелся по кольчуге на груди. Не понимая, ранен он или нет, Велебран ударил в ответ, не примериваясь, снизу вверх от поясницы, и попал по опорной ноге Сигвата, на ладонь ниже колена. Кровь брызнула прямо ему в лицо, оросила шлем и шею.
        Стоя выше по склону, Сигват имел немалое преимущество, но это же положение делало его уязвимым: он всем весом тела вынужденно опирался только на одну ногу. Ту самую, которую Велебран подрубил. Нога подломилась, и Сигват неловко сел на землю. Его глаза в прорезях шлема были вытаращены, рот широко раскрыт. И в этот распахнутый рот, обрамленный заплетенной в косички светлой бородой, как носили все мужчины в семье, Велеб всадил конец своего меча - таким движением, будто колол копьем. Рейнское лезвие прошло через язык, пробило гортань, шейные позвонки и остановилось, лишь упершись в бармицу шлема.
        Тело от толчка опрокинулось на спину. Велебран с трудом поднялся, постоял, переводя дух, потом уперся коленом в грудь Сигвата и вытащил клинок, накрепко засевший в шейных позвонках. Изо рта покойного выплеснулась кровь, заливая бороду и растекаясь по жухлой траве на кургане.
        Велебран поднял меч к лицу и осторожно провел языком по плоскости своего клинка, слизывая кровь врага и перенимая его силу - свою главную добычу, которая могла быть взята только им самим. Потом отбросил разбитый щит и разжал пальцы мертвеца, все еще сомкнутые на рукояти меча. «Корляг» уСигвата был хороший - нырядный, с полосами серебра и меди на крестовине и треугольном навершии.
        С двумя мечами в руках Велеб вновь поднялся на площадку и встал на вершине, единственный живой перед идолом Волха, один между богами и людьми. Кольчуга на его груди была повреждена, часть колечек разрублена и окрашена кровью. Издали было неясно, насколько рана тяжела; иным из словен, непривычным к таким зрелищам, мерещилось, казалось, будто он тоже мертв, но почему-то не падает. Кровь была на лице его, на шлеме, на плечах - будто он прошелся под кровавым дождем. От жути пробирала дрожь. Будто сам древний Волх, пробужденный потоком жертвенной крови, вдруг выбрался из могилы в белый свет, во всем цвете своей пугающей бессмертной мощи…
        Велебран постоял так несколько ударов сердца, полной грудью вдыхая весенний ветер с запахом сырой земли и сухих трав. А потом, сойдя с грани между жизнью и смертью, стал неторопливо спускаться по тому же склону, по которому раньше взошел.
        Внизу разливалось людское море, но стояла тишина. Люди молчали, не в силах опомниться после увиденного.

* * *
        Когда лодья подошла к причалу Хольмгарда, Мальфрид уже ждала там. На ее голову был накинут положенный темный платок «полупокойницы», но никакой обычай не мог удержать ее в углу, где она чуть не умирала от волнения и тревоги. Давно перевалило заполдень, но она стояла бы здесь до ночи, если бы понадобилось. Большая часть мужчин Хольмгарда уехала в Перынь, но и женщины, отрываясь от своих дел, нередко вглядывались в серо-голубую даль Волхова.
        Время тянулось для Мальфрид невыносимо долго. Благодаря общей памяти о Киеве, Велебран был ей почти также близок, как родичи, да сам он за время знакомства внушил ей самые уважительные и теплые чувства. Если бы он погиб, она горевала бы по нему не менее, чем из-за поражения и необходимости признать Сигвата повелителем Гардов.
        Но вот лодья появилась на реке, и Мальфрид еще издалека увидела между сидящих мужчин потертую синюю шапку Велебрана. Шапка была далеко не новая, но он говорил, что она у него особо удачливая и на ней великое благословение. Сидя спиной к носу лодьи, держался он как здоровый, и Мальфрид понадеялась, что он невредим. От облегчения ослабели ноги, и вот сейчас ей захотелось заплакать. Слава богам, что Велебран жив. Если бы он вышел биться за их наследие и погиб, смерть его легла бы тяжким бременем на совесть каждого из потомков Сванхейд и вечной раной жгла бы сердце.
        Лодья подошла причалу, мужчины высадились. Мальфрид побежала навстречу. Велеб повернулся, и она ахнула: на белой рубахе на груди его виднелись размазанные следы крови, тонкий лен свисал оторваными лоскутами.
        - Ты ранен? - вскрикнула она.
        Вблизи она ясно видела следы крови на его лице, на шее, но не замечала там никаких ран. После кургана, сняв кольчугу, Велебран попросил обмыть ему лицо и шею, но руки мыть не стал - было еще рано.
        - А ты как валькирия меня в Валгалле ждешь! - усмехнулся Велеб, бросив взгляд на ее темный платок, знаменовавший частичное пребывание на том свете. - Погоди пока. Не сегодня.
        - Сильно? - она показала глазами на его грудь.
        - Поцарапал. Я же в кольчуге был, вот ее теперь чинить надо. А это заживет. У меня подарок для тебя.
        Мальфрид оторвала взгляд от его груди и посмотрела в лицо. Какой еще подарок?
        Велеб поднял ладонь. Мальфрид взглянула на нее: знакомое зрелище. Вся кисть в черных пятнах - от железа кольчуги, а на них темно-красные - засохшей крови.
        - Твоя?
        Он мотнул головой и поднес ладонь к ее лицу. Думая о Мальфрид, он не вымыл руки после поединка и даже после того, как словене поджарили мясо жертвенного бычка и закончили трапезу.
        - Он ведь хотел тебя к Ящеру отправить?
        Мальфрид взяла его ладонь обеими руками, склонила голову и прикоснулсь губами кровавому пятну. Как дочь победившего рода и как та, на чью жизнь Сигват умышлял, она имела право на часть его жертвенной крови и его отнятой удачи.
        Меч Сигвата - самую дорогую часть его снаряжения, не пострадавшую в схватке, - Велебран взял себе, заметив, что «сыну скоро понадобится». Внуки Сванхейд были готовы отдать ему гораздо больше; не зная, чем еще выразить свою благодарность, Бер даже спросил, нет ли у Велеба в Люботеше младшей сестры или племянницы, чтобы он мог на ней жениться.
        - Не спеши! - улыбаясь, Велеб похлопал его по плечу. - Я и так вам друг, а дела ваши далеко еще не улажены. Очень может статься, что скоро тебе понадобятся более полезные свойственники, чем я.
        С прочим наследством Сигвата разобраться было не так легко. По совету Сванхейд, Улеб объявил, что городец Варяжск и личное имущество семьи остается брату и сыну Сигвата. Лужскую дань они потеряли, однако оставалось неясным, кому она теперь отойдет. Ведь не только с Луги, но и со всей северной Руси собирать дань стало некому. Сванхейд желала видеть Улеба новым князем Гардов, того же желали и словене. Но всем было очевидно: посадник киевского князя убит, и новый владыка не может чувствовать себя уверенно, пока не уладит этого дела со Святославом.
        - Но ведь теперь ты не пытаешься сесть на его собственный стол, киевский! - убеждал Улеба Бер. - Наша земля его не заботит. На его месте я был бы счастлив, если бы можно было отдать ее родному… сводному брату. Мы ведь останемся его союзниками. Восточный Путь не распадется, мы станем давать ему дань и даже пойдем с ним на этих вятичей, или кто они там. Только не сейчас. На другое лето, когда у нас все утихнет. Не вижу, чем это может ему не нравиться!
        - Увы, мой любезный, ты - не Святослав, - с грустью отвечал Улеб. - Он поклялся, что других князей на землях руси больше не будет. И тем более он не обрадуется мне…
        - Но ты же его брат, сын его отца!
        - Вот поэтому самому…
        Вскоре после поединка на Волховой могиле Велебран простился с семейством из Хольмгарда: ему пришла пора уводить собранную рать на юг.
        - Святослав отпавил меня сюда за войском, и я должен привести ему войско. Наверняка он уже знает, что здесь произошло, и если я не появлюсь, он решит, что я его предал.
        - Ты ведь расскажешь ему, как здесь все было? - сказал Бер. - Чтобы он знал, что мы - не изменники.
        - Нам очень повезло, что он может узнать все это от тебя, - добавила Мальфрид.
        - Я вот думаю… - заметил Улеб, - может, мне стоит поехать с Велебом? Рассказать все Святославу и попытаться договориться с ним?
        Видно было, что его не греет мысль о свидании с киевским братом: боль оскорбления за пять лет не утихла до конца. Но и сидеть на месте, зная, что подан новый повод для вражды, было невыносимо.
        - Нет, - отрезала Сванхейд. - Ты не поедешь к нему. Твое место - здесь. И если он считает нужным поговорить, пусть приезжает сам. Ему много лет назад следовало это сделать! Ему следовало приезжать сюда хотя бы каждую третью зиму, чтобы люди знали, что эта земля не забыта им! Что наш мир, закон и обычай под защитой его меча! Чтобы здешние боги слышали его голос! Тогда все этих бед не случилось бы! И если он вздумает гневаться, - она взглянула на Велебрана, - прошу, передай ему эти мои слова!
        Тот молча поклонился.
        Но вот Велебран уехал, обняв всех по очереди на прощанье. Поднявшись на речную вежу, внуки Сванхейд смотрели вслед его лодье, и у каждого было неуютно в груди. Велебран показал себя как истинный друг, встал на их сторону, когда понадобилась помощь. Но он сделал это не столько из дружбы к ним - Велебран не из тех, кто охотно вмешивается в чужие дела, пока не попросили. Он вмешался, чтобы защитить права своего князя и его родную бабку от той родни, что забыла свой долг. На Волховой могиле он служил Святославу - тому, кому целовал меч на верность. Если завтра Святослав прикажет Велебу обратить этот самый меч против вчерашних друзей - ему придется подчиниться. Он - русь, он - часть дружины русского князя, где бы ни находился.

* * *
        После отъезда Велебрана в Хольмгарде все стало почти как всегда, только теперь за столом близ Сванхейд сидели трое ее отпрысков - прибавился Улеб. И когда старая госпожа смотрела на него, ее выцветшие глаза увлажнялись слезой надежды: она почти видела, как возле него появляется жена, потом дети, жена и дети Бера, как вновь этот длинный стол будет занят кровными родичами, ее потомками, пусть сама она уже давно будет лежать на поле мертвых в своем резном коробе от повозки… Сама весна своими чистыми лучами внушала веру, что так и будет.
        Большую часть псковской рати Улеб отпустил восвояси - людям надо было работать. Пришла пора весенних трудов: пахали, сеяли ярь, лен, овощи. На девичьи гулянья Мальфрид в эту весну не ходила: после родов ей никуда нельзя было показываться, оставалось заниматься детьми. Поначалу она кормила новорожденного, но Сванхейд велела ей перестать, чтобы не лишиться зубов. Помня, как в прошлый раз ей начало не хватать молока уже на третий месяц, она согласилась, чтобы подыскали кормилицу. Колоска уже отняли от груди, Провора перешла в няньки, а с младшим теперь возилась Былинка из Гремятицы. Поначалу Мальфрид тревожилась, не проболтается ли Улеб об отце Колоска, которого теперь часто видел, но тот и виду не подавал, будто что-то об этом знает. Видимо, ему было так тяжело думать о Святославе, что он не хотел держать в мыслях ничего связанного с киевским братом. И без того все было непросто.
        Меж собой отпрыски Сванхейд часто толковали о том, что их может ждать впереди. Все словене были готовы провозгласить Улеба своим князем: он был внуком Сванхейд, сыном Ингвара, да и боги показали, что на его стороне. Однако он знал: здесь не только за богами дело и не менее веским окажется слово другого внука Сванхейд - Святослава киевского. Но оставалось только ждать, пока тот узнает их новости и выразит свою волю. Бер убеждал Улеба, что Святослав даст согласие: как он сможет противиться, если Сванхейд, все словене и сами боги на стороне Улеба? Что Святослав потеряет от того, что здешнюю дань ему будет собирать сводный брат? Но убедить того глядеть на дело веселей не удавалось. Мальфрид молчала, однако в душе склонялась к тому, что Улеб прав в своих тайных опасениях. Все то, что она знала о Святославе, не внушало надежд на его доброту и милосердие.
        Но вот миновали шесть недель, пришло время давать младенцу имя. Перед этим в Хольмгард приехал Дедич и растолковал ход обряда, чтобы Мальфрид не пугалась и знала, что делать.
        - Тебя Князь-Медведь учил, что бывает, когда священное дитя родится?
        - Немного… - Мальфрид с бьющимся сердцем отвела глаза. Не могла она сознаться, что только о божьих детях и думала весь тот год! - Он же сам из таких… его мать родила после того, как у прежнего Князя-Медведя в гостях побывала.
        - У нас ведают, что когда родится такое дитя, в нем на белый свет сам Волх, пращур наш, выходит, - рассказывал Дедич. - Таким детям на белом свете не жить, им в Навь возвращаться положено.
        Это Мальфрид знала. Эти-то знания и побудили ее бежать со своим первенцем как можно дальше от Плескова, но этой тайны ей никак нельзя было выдать.
        - И когда возвращают такое дитя назад в Навь, вкушают тела и крови его, тем к мощи его приобщаясь и роду новую жизнь давая. Но ты не бойся, - Дедич взял нахмуренную Мальфрид за руку. - Чадо наше нам останется, давно прошли те веки, когда младенцев ели, ровно ягнят. Только обычай остался. Мы ему имя дадим и тем к белому свету привяжем. Будет он жить-поживать, нам на радость, матери на великую честь. Как он имя получит, ты вновь на белый свет выйдешь. И будешь ты, мать Ящерова чада, среди всех жен словенских первой.
        Больше Дедич ничего не говорил, но по его глазам Мальфрид видела, что замыслы его на этом не кончаются. Обсуждать дальнейшее было рано: впереди оставался новый выбор Волховой невесты. Мальфрид пробыла в этом звании почти год, за этот год успела родить Ящерово дитя, но ко дню выбора она перейдет обратно в число дев и снова должна будет встать в круг… Эта мысль казалась ей нелепой: неужели ей, ставшей матерью уже двоих детей, придется вернуться на прежнее место, будто этого года и не было? Даже тело ее изменилось, утратило остатки девичьей худобы, стан приятно округлился, а груди стали как два упругих, налитых сосуда. Дедич смотрел на нее так, будто эти признаки плодовитости сделали ее еще красивее, но в кругу дев ей уже было делать нечего. Однако судьбу ее будет решать господин Ящер, а как знать, чего он захочет?
        Боги уже трижды выбирали ее - Перун небесный, владыка леса, господин вод. Эта честь льстила Мальфрид, но начала утомлять. «Будто на свете других девок нет!» - с тайной досадой думала она и сама себе отвечал: где еще есть такая, чтобы была наследницей пяти княжеских родов? Сама Эльга киевская уступала ей родовитостью. Мальфрид не противилась воле богов и выполнила все, что они от нее хотели. Так может, они наконец отпустят ее на стезю обычной человеческой жизни?
        Через день, едва рассвело, вся семья из Хольмгарда отправилась в Перынь - Сванхейд, ее внуки, Мальфрид с ребенком, а за ними три лодки с челядью. Еще вчера в Перынь были отосланы припасы, служанки отправились в обчины готовить пир для всех лучших людей поозёрских. Несмотря на ранний час, на причале и на лугу уже ждали люди. Платок на голове Мальфрид был повязан «кукушкой» - так что было почти не видно глаз, как носят вдовы и роженицы, наполовину живущие на том свете. На руках она держала младенца. При виде нее берег огласился радостными криками, и она выпрямилась. Все эти люди, лучшие мужи и старшие жены племени словенского, ждали ее, а больше того - ее чадо, живое божество своей земли. В этот день его впервые можно было увидеть кому-то, кроме близких родичей, и она чувствовала себя истинной матерью солнца, что готова выпустить в белый свет свой драгоценный дар.
        Даже жрецы - Дедич и Остронег - явились к причалу, чтобы встретить чадо господина вод. Дедич помог Мальфрид выбраться из лодьи и повел к Волховой могиле. На вершине уже горел огонь перед жертвенником, а возле него ждал Ведогость, сам похожий на идол с его высоким лбом, благодаря обширной лысине среди белых волос, простиравшийся почти до маковки. Сванхейд сопровождала правнучку, мужчины-родичи остались внизу. Впереди шел Остронег, опираясь на посох, позади - Дедич, готовый ее подхватить, если оступится, с ребенком на руках пробираясь по крутой тропке.
        Проходя, Мальфрид покосилась на то место на склоне, под площадкой, где погиб Сигват. Но следов его крови уже не было видно, за несколько дней молодая трава поднялась и скрыла их.
        Зато память о нем ждала наверху. На колу возле идола Волха торчала голова жертвенного бычка, а на другом - шлем Сигвата с вмятиной на куполе. Мальфрид невольно вздрогнула: погибнув на священном месте, Сигват стал жертвой, и по сути дела на этом колу должна была красоваться его голова. А Велебу, как победителю, полагалось вскрыть ему брюшину, вынуть сердце, а по печени погадать о воле богов, после чего часть от нее съесть. Не просто так же Сигурд Убийца Дракона пил кровь вынутого сердца Фафнира - это дало ему драконову мудрость.
        Площадка на вершине не могла вместить всех, и сюда взошли только главы родов с женами-большухами. Мальфрид среди них была единственной молодой женщиной - будто розовый цветок среди шишек, и «полумертвый» платок не мог скрыть свежесть и силу юной матери. Старейшины с женами тесным строем стояли у заднего края площадки, а Мальфрид вывели вперед. Стоя лицом к встающему солнцу, она видела перед собой широкий Волхов, луга на том берегу, сосновый бор вокруг, справа - гладь озера, а вдали слева за рекой - Хольмгард. Ее трясло от ощущения, что как она видит отсюда весь земной и небесный мир, так и ее видит весь белый свет - боги и деды, владыки Занебесья и Закрадья.
        Рядом с ней встал Дедич. На груди у него висели гусли. И едва он тронул струны, как Мальфрид вздохнула, ощущая волнение и дрожь, будто невидимая сила поднимает ее над землей.
        Красотой красна да ростом высока,
        Лицо-то у ней было ровно белый снег,
        Очи у ней да быв у сокола,
        Брови черны у ней быв да ровно два бобра,
        А реснички у ней быв ровно две чистых куночки…
        - пел Дедич, вновь восхваляя красоту невесты Волха. Мальфрид наполняло удивительное, двойственной чувство: он пел о деве по имени Малфрида Буеслаевна, но Мальфрид знала, что сегодня это - она. Она жила когда-то давно, когда Волхов лишь потек из крови погибшего витязя Волха, но она живет и сейчас, и будет вечно жить на зеленом лугу, где каждую весну происходит та дивная встреча… Весь белый свет лежал перед нею, все его богатства были блюдами на столе матери-земли, накрытом для нее, ее дитяти, ее рода-племени… В этот миг она поняла, что значит быть истинной княгиней - наследницей богов, передающей земле своей их дары. Способной, стоя между землей и небом, взять руками животворящую силу солнца и пролить на земные нивы. Ее посвящение довершалось.
        А и быв тот младень силен на земли,
        У него по колено ножки в серебре,
        У него по локоть ручки в золоте,
        В волосах сияют часты звездочки,
        В темени печет красно солнышко…
        Дедич продолжал играть; Ведогость повернулся к Мальфрид и подал ей знак. Не чуя земли под ногами, она подошла к камню-жертвеннику. С одной стороны от нее встал Ведогость, с другой Сванхейд. Поглядывая на них, Мальфрид не узнавала хорошо знакомого старика и собственную прабабку, ставшую ей ближе родной матери. В их торжественной повадке, в невозмутимых морщинистых лицах она видела всех своих предков, мужчин и женщин, всю череду поколений, на чьих плечах она стояла, прорастая из Кощного в свет.
        Ведогость взял у нее младенца, и Мальфрид едва сумела разжать дрожащие, непослушные руки. Жрец возложил дитя на камень, отдавая во власть земли, и у Мальфрид перехватило дух от ужаса и какого-то болезненного восторга. В груди оборвалось и похолодело, ноги подкосились. В былые века она, мать божьего чада, увидела бы, как ему на этом камне разрезают грудь, чтобы достать крошечное сердце - вместилище жизненных сил для всего рода-племени…
        Сванхейд положила на тельце ребенка круглый хлеб. Младенец, вынутый из рук матери и положенный на жесткий холодный камень, принялся вопить, но грозный рокот струн почти заглушал его крик.
        - Возьми, господин Волх, чадо твое, и дай благ нам, земле Словеновой - людям здоровья, скотины приплоду, нивам урожаю, чадам умножения! - провозгласил Ведогость, проводя ножом над младенцем, и Мальфрид не могла отвести глаз от плавных уверенных движений железного клинка. - Вот его белая грудь, вот его ретиво сердце, вот его черная печень - раздели их с нами, господин Волх!
        Убрав нож, Ведогость взял хлеб с грудки младенца и разломил на две части. Одну отдал Сванхейд, и она стала отщипывать по кусочку, раздавая женщинам. Сам старик стал так же делить свою половину между мужчинами. Каждый получивший дар клал свой кусочек в рот, кланяясь идолу и тревожно косясь на младенца. Тот вопил, доказывая, что жив и невредим, но каждый знал: это его тело, новое воплощение божества и пращура своего, они сейчас вкушают. Даже деды их не помнили случая, чтобы Волх посылал словенам подобный способ обновить эту священную связь, и об этом дне их внуки будут рассказывать своим внукам.
        Потом Ведогость снова взял ребенка и трижды пронес его над огнем.
        - Вот ягненок ваш, боги небесные, возьмите его!
        Сванхейд взяла другой хлеб и положила в огонь. Взвились искры, пламя опало и воспряло вновь, обнимая и поглощая хлеб.
        Вслед за тем Ведогость с ребенком на руках двинулся прочь с площадки, вниз по тропе. Мальфрид торопилась за ним, с чувством облегчения, но тревожась, как бы старик не споткнулся и не уронил дитя. Двое отроков шли впереди и позади, готовые его подхватить: благополучие этого чада было важно не только для Мальфрид.
        Раздвигая толпу, вышли на берег Волхова - на ту самую луговину, где прошлым летом как по волшебству возник белый шатер. С бьющимся сердцем Мальфрид шла за Ведогостем, ожидая, что снова увидит белое пятно - будто камень, убежище змея. Но шатра не было, а Ведогость вышел на ту песчаную поляну, где она когда-то ждала в густеющих сумерках господина Волха. Мальфрид дрожала, чувствуя: сейчас, на том же месте, замкнется исполинское кольцо божественных сил. То, что разомкнулось почти год назад, выпуская в мир силу Ящера.
        Ее слегка подтолкнули в спину. Обернувшись, она увидела Дедича. Гусли висели у него на груди, но он больше не играл. Подмигнув ей, он взял ее под локоть и подвел к самой воде.
        - Вот чадо твое, батюшка Волх! - Ведогость поднял младенца, освобожденного от пеленки, и показал его реке. Солнце уже взошло высоко, тысячи золотых бликов играли на поверхности воды. - Прими его, береги, здоровьем и богатством надели.
        Ведогость вступил в воду; Дедич еще раз подтолкнул Мальфрид, но она и сама пошла за стариком, невольно боясь, что он занесет чадо слишком далеко.
        Они зашли по колено; вода была еще холодновата для купания, Мальфрид подобрала подол сорочки и поневы, чтобы не намокли и не сковали ноги.
        Ведогость поднял младенца на вытянутых руках.
        - Мать-вода, отец-Волхов! Из Ильмень-озера небесного ты вытекаешь, в Нево-озеро закрадное ты убегаешь! Смой и унести от чада нашего все хвори и болезни, призоры и уроки, сухоты и ломоты!
        Наклонившись, он погрузил младенца в реку, потом вынул; тот дрыгал ножками и орал во всю мочь, а люди на берегу улыбались, радуясь такому обилию сил.
        - Жив буди, чадо! Цел буди, чадо! Девять месяцев матушка тебя носила, на десятый породила, в свет белый снарядила, роду на честь, себе на радость!
        Жрец снова окунул младенца в воду.
        - И нарекаем мы, род Словенов, чаду сему имя - Богомил Соловей!
        Ведогость в третий раз погрузил дитя в воду, потом вынул и передал Мальфрид. Она схватила мокрое чадо и прижала к груди, с таким чувством, будто его поносило по всем ветрам, всем стихиям земным и неземным, а потом чудом уронило ей в руки. Как божье дитя принесенный в жертву на горе и в огне, из Волхова ее сын родился заново, уже как живое дитя для земных родителей. Теперь он принадеждал ей, а не Волху и богам. И у него было имя.
        Жрец снял с ее головы темный платок и бросил в воду. Мальфрид наклонилась, и Ведогость трижды умыл ее из реки, смывая остатки смертной тени. Мокрая, но свободная и сияющая, она вышла вслед за ним на берег; ее обняла Сванхейд, потом Бер, потом Улеб. Люди вокруг радостно кричали, желали здоровья чаду и матери. Если бы Мальфрид была княгиней словенской, родившей им наследника княжьего стола, и то едва ли ее могли бы чествовать с большей радостью.
        К ней подошел Дедич. Закинув гусли за спину, он тоже сиял и был очень доволен. Осторожно обняв Мальфрид вместе с младенцем, он поцеловал ее в лоб, в мокрые волосы. Несмотря на все, что уже меж ними было, сейчас Мальфрид увидела его по-другому, по-новому. Он был тем молодцем, которого дева встречает, вырвавшись из леса - земного мужа, награду за успех в испытаниях. И, глядя в его светящиеся радостью темно-голубые глаза, она чувствовала себя вознагражденной в полной мере.
        Золотой перстень Волха еще оставался на ее пальце, делая ее недоступной для земных мужчин. Но то, что было возможно, Дедич уже сделал, и сейчас Мальфрид поняла это. Дитяте дали два имени. Одно - Соловей, имя Волхова сына из древних преданий, память его особого рождения. Имя для сына земной девы и властелина вод. Но второе - Богомил, было родовым именем бояр из Словенска. Этим именем за чадом была закреплена связь с земным отцом и всеми его пращурами. По сути Дедич усыновил ребенка раньше, чем ему вручили мать, а словене признали за ним право на обоих.
        Оставалось лишь дождаться, когда Волхов даст свободу своей избраннице. И совсем недолго - всего лишь через день настанет срок вновь крутить костяную стрелку.

* * *
        - В этот раз ты с ней поезжай, - сказал Бер, глядя, как со стороны Словенска к ним приближается несколько лодок.
        Они с Улебом стояли на причале. В эту весну в Хольмгарде знали, что перыничи приедут за Мальфрид, и ждали посланцев. Сама она была уже готова и сидела в девичьей наряженная.
        - Почему я? - Улеб взглянул на двоюродного брата. - Я здешних обычаев не знаю…
        - Карась ты! - с ласковым упреком ответил Бер. - Не знаешь, так узнавать пора! А еще там Дедич всех лучших девок со всех родов соберет, из каждой веси - лучшую невесту. Вот ты всех сразу и поглядишь, чтоб на Купалиях не теряться!
        - Чего мне невест глядеть? Я женат, ты забыл? Дитя уже имею. Ты бы сам…
        - Я уже их всех видел. А тебе, если ты собираешься в этой земле княжить, надо и здесь жену брать. И из самых родовитых. Видолюбичи поймут. Ты когда их девку брал, был племянник воеводы выбутского. А теперь - князь земли словенской. Другое дело.
        - Я еще не князь…
        - Так будешь! Тебе и здесь-то, правду сказать, нет невесты ровни. Тебе бы дочь конунга надо сосватать… О, хочешь, я съезжу поищу? - Бер оживился от пришедшей мысли.
        - Куда?
        - Ну, куда? За море Варяжское! - Бер махнул рукой на север. - В Уппсалу, в Хейтабю, в Норэг. Надо у дроттнинг спросить, где могут водиться хорошие дочери конунгов, она уж знает, - торопливо договорил Бер и шагнул навстречу подошедшей к причалу лодке. - Будь жив, Дедич!
        Дедич был очень оживлен и весел.
        - Давайте вашу деву! - он радостно приобнял сперва Бера, потом Улеба, хлопая по плечам сзади, будто родичей. - Поедем судьбу пытать!
        Мальфрид вышла, одетая в сорочку и поневу, как все словенские девы, убранная скромнее, чем год назад. Сегодня было ветренно, сероватое небо грозило дождем, и она взяла большой платок из толстой шерсти. Ей не хотелось привлекать к себе внимание: все же странно было выходить в девичий круг, когда все знают, что полтора месяца назад она родила дитя, хотя рождение божественного чада, в котором, как считалось, не участвовал земной муж, не нарушало ее девичества. Но теперь ей и не требовалось красного платья, чтобы знать: все взоры земли и неба прикованы только к ней.
        Подходя, Дедич окинул ее таким взглядом, будто хотел всю ее вобрать в себя: ее румяное лицо, сияющие глаза, светло-русую косу до пояса, грудь и бедра молодой матери. Сперва она взял ее за обе руки, словно хотел получше рассмотреть, потом поцеловал в губы, как нареченный жених. Мальфрид засмеялась и оттолкнула его.
        - Торопишься! - шепнула она. - А вот как выберет меня господин вод заново…
        - Не выберет! - ответил ей на ухо Дедич с уверенностью, которой не стоило слышать постронним. - Будет с него одного года.
        - Отойди от нашей девы! - сурово хмурясь, велел Бер. - Нечего тут вольничать - нам ее еще замуж выдавать!
        Бер все-таки отправил в Перынь Улеба, и теперь уже Мальфрид украдкой подсказывала тому, куда идти и где встать. Иные из дев сами были неловки, натыкались друг на друга, слишком много тараща на него глаза. Не всякий раз на выбор невесты для Волха является князь молодой! Даже старшие из девушек, пятнадцати-шестнадцати лет, были на десять лет моложе Улеба, а младшие, двенадцатилетние, почти годились ему в дочери. Смотрели на него больше как на некое диво - у молодежи пока не было случая разглядеть своего будущего князя. Но уже вскоре, как заметила Мальфрид, в глазах у дев появилось любопытство иного рода, некая мечтательность и томность. Улеб был недурен собой - хоть и среднего роста, но с приятными чертами лица, которые особенно красило смышленое и дружелюбное выражение. И уже когда девы встали в круг перед идолом Волха, не одна и не две посматривали больше на Улеба, чем на стрелку. Пожалуй, многим не хотелось оказаться невестой Волха в тот самый год, когда князь молодой, быть может, станет выбирать себе жену…
        Теперь Мальфрид сама под веселый перезвон золотых струн расстелила белый плат в середине круга, сняла золотой перстень, поцеловала и положила, всей душой надеясь, что через несколько мгновений Дедич возьмет его, чтобы надеть на палец уже какой-то другой деве. Сама Мальфрид, как год назад Весень, подняла руки к солнцу над Волховом и позвала:
        - Помогайте, боги, стрелочку вертеть!
        - Слава! - в один голос отозвались девы.
        - Стрелочку вертеть, судьбу девичью пытать!
        - Слава!
        - А чья стрелочка, той и перстень золотой!
        - Слава!
        - А чей перстень золотой, той и жених молодой!
        - Слава! Слава! Слава!
        Гусли смолкли; Дедич шагнул в круг, задев Мальфрид плечом, наклонился, взялся за середину кости и ловко крутанул. Изнемогая от волнения, Мальфрид перевела взгляд на реку. Год назад она тоже волновалась в эти мгновения, но тогда ей казалось, что стать невестой Волха будет не так уж дурно. Она очень хотела, чтобы боги этой земли приняли ее; возможность оказаться ими избранной и возвышенной над всеми приятно щекотала ее честолюбие. Она ведь еще не знала тогда, чем придется платить за эту честь. Вспомнив, чем заплатила взабыль, она вздохнула и шевельнула рукой, по укрепившейся привычке желая коснуться живота, но опомнилась. Второе ее священное дитя уже родилось. Она уже выпустила их двоих на небо - солнце красное и месяц ясный. Теперь боги позволят ей порадеть о собственном счастье…
        Раздался вопль, и Мальфрид поспешно глянула на белый плат. Костяная стрелка указывала на Горяницу - двенадцатилетнюю внучку Сдеслава из Трояни. Его младшая дочь, прежняя лучшая невеста, вышла осенью замуж, перед свадьбой отдав «красоту» братучаде, и вот - в первый же свой год та оказалась избанной! Горяница сморщилась в шутливом отчаянии - дескать, вот горе, год замуж не выйду! Ведь всякая девка, едва надев поневу, хочет замуж вот прям сейчас, завтра! Остальные хохотали, радуясь чужой незадаче и своему счастью.
        Мальфрид молчала, прижав руки к груди, чтобы сдержать дико бьющееся сердце. Дедич взглянул на нее и украдкой подмигнул. Потом взял с платка золотой перстень Волха, надел его на палец Горянице, торжественно поцеловал ее.
        Душою Мальфрид все полнее, по мере того как унималось волнение, овладевало окрыляющее ощущение свободы. Она исполнила свой урок, и боги дали ей волю.
        Она посмотрела на Улеба, но он не заметил ее взгляда, сам пристально глядя на какую-то из смеющихся дев…
        Когда все спускались с Волховой могилы, Дедич оказался возле Мальфрид и приобнял за плечи, будто хотел поддержать на крутой тропе. И быстро поцеловал в висок, пока никто на них не смотрел.
        - Я скоро к вашей госпоже зайду, - шепнул он.
        К этому он ничего не прибавил, но Мальфрид знала, о чем он намерен говорить со Сванхейд. Новый оборот костяной стрелки развязал руки им обоим, и ни к чему было тянуть с устройством дела, которое для всех участников молчаливо уже давно было решено.
        Еще с воды они увидели на причале Бера - он как будто и с места не тронулся с тех пор, как их проводил.
        - Это не я! - еще не выйдя из лодки, Мальфрид радостно помахала ему рукой. - Воля мне!
        Однако, судя по глазам Бера, мысли его были так далеко от невест Волха, что он едва ли ее и услышал. Даже помогая Мальфрид выбраться из лодки, он смотрел не на нее, а на Улеба.
        - Велебран гонца прислал, - сказал Бер, едва они оказались рядом с ним на причале.
        - Велебран? - откликнулась Мальфрид на знакомое имя. - Он же в Киев ушел…
        - От Взвада. Они все там были.
        - Кто - они все? - нахмурился Улеб.
        Мальфрид перестала улыбаться, поняв: что-то случилось. За это время Велебран должен был уйти гораздо дальше Взвада - селения у противоположной, южной оконечности Ильмень-озера, где из него на юг вытекала река Ловать.
        - Все. Святослав к нам сюда сам идет с дружиной. На днях будет.
        Доски причала покачнулись под ногами у Мальфрид, и оба брата едва успели подхватить ее под локти, чтобы не упала. Она стояла между ними, они держали ее, но ей казалось, она все-таки падает. Все глубже и глубже, куда-то в самую бездну…

* * *
        Святослав появился через день. Отроки непрерывно сторожили на речной веже, поэтому в Хольмгарде об этом узнали сразу, как только стало можно разглядеть лодьи близ истока Волхова. Мальфрид прибежала на вежу вместе с Бером: отроки прикрывали лестницу от желающих посмотреть, иначе они просто не поместились бы на тесной площадке. Прочие толпились на ближнем конце вала. Но скоро обоз можно стало рассмотреть и с причала, где ничто не заслоняло реку.
        Торжественно звучал над водой рев рога, оповещая землю и воды - князь идет! Сжав руки перед грудью, Мальфрид скользила взглядом по веренице лодий. Десять… двенадцать… пятнадцать… Дальше она бросила считать, но лодий было больше двух десятков. Вон впереди большой княжий стяг, поменьше - над лодьями сотских, малые - у десятков. Судя по числу «малых соколов», здесь половина большой дружины, Витичев. Наверное, и сам Тормар с ними… Правда, за два с половиной года многое могло измениться. Может быть, в Витичеве уже новый воевода.
        - Их сотни четыре, - сказал Бер, не отрывая глаз от реки. - Или это не все?
        - Едва ли он увел из Киева всю большую дружину, но могут быть еще ратники, - ответил Улеб. Он побледнел, так что веснушки стали хорошо заметны, но держался ровно. - На вятичей ведь собирался.

«А пошел на нас», - подумала Мальфрид. Для нее земля словенская уже стала «мы», а на Святослава она смотрела теми же глазами, что и все вокруг - как на угрозу, пришедшую с чужой стороны.
        - Все зависит от того, - сказал Торкиль, - для чего он сюда явился. Если миром дело уладить, то может, это и все. А если нас всех в пень повырубить…
        - Он же думает, что здесь Сигват правит, - заметил Свен.
        - С ним там Велебран, - возразил Бер. - Он уже знает, что у нас тут как…
        Велебран, как им поведал гонец, встретил Святослава на волоках после Ловати. От Соколины получив известия о здешних делах, киевский князь шел восстановить свою власть и покарать мятежников. Но теперь он уже знает, что Сигват убит и что словене остались безо всякого управления.
        Двадцать с чем-то лодий прошли мимо Хольмгарда без задержки и пристали за мостом, на длинном причале Новых Дворов. Посадничий двор принадлежал князю, и Святослав знал, что сейчас он пуст.
        - Пора посылать к нему, - сказала Сванхейд, когда внуки спустились с вежи и явились к ней. - Я должна скорее поговорить с ним.
        - Я съезжу? - с готовностью, но без охоты предложил Бер.
        - Вот еще! Свен съездит. А ты будешь ждать здесь.
        - Но он все-таки наш князь.
        - Ты - его брат, ты во всем ему равен. У тебя есть свой дом, и здесь ты будешь его встречать.
        Свен уехал, увозя обычные поклоны от хольмгардской родни, приветствия, вопросы, нет ли какой нужды. Святослав передал в ответ, что у него все благополучно и он навестит госпожу Сванхейд завтра. Больше он ни о ком не спросил и ничего не передал.
        Еще до вечера к Сванхейд прибыл еще один гость: Лют Свенельдич, шедший позади князя, явился просить позволения разместить свою дружину на лугу возле Хольмгарда. В этих краях он никогда еще не бывал. Когда Бер ввел его в гридницу, Сванхейд невольно приподнялась на своем сидении, впиваясь в гостя изумленным взглядом.
        - Нет, нет! - вместо вежливого приветствия Лют протянул ладони вперед, будто пытаясь ее успокоить. - Это не Мистина, помолодевший на семнадцать лет! Я - его младший брат, Лют. Просто я очень на него похож. Лицом.
        Сванхейд перевела дух и снова села. Видно было, что Лют не впервые встречается с подобным удивлением от тех людей, кто когда-то давно знал его брата, но впервые видел его.
        - А я уж думала, он нашел способ не стареть… - пробормотала Сванхейд.
        Лют широко улыбнулся, отчего его довольно красивое лицо просияло. «И впрямь нашел!» - мог бы он сказать.
        - Но только лишние годы молодости ему пришлось оплачивать ростом! - добавил Сванхейд, придя в себя. - Мне такой способ не годится, иначе вам пришлось бы искать меня где-то под столом.
        Мальфрид едва сдержала непочтительный смех. Мистина был очень рослым мужчиной и на голову возвышался над дружиной; Лют же был лишь чуть выше среднего.
        - Будь жива! - в это время Лют заметил ее возле прабабки и подошел, улыбаясь отчасти снисходительно, как привык, отчасти с удивлением и восхищением. - Ну ты выросла - не узнать! Зорей цветешь!
        Мальфрид не так чтобы вытянулась ростом за последние годы - так Лют обозначил перемену, превратившую нескладную девчонку в яркую молодую женщину. Поцелуй его был полон чувства; по повадкам более грубый, чем старший брат, Лют зато был куда более искренним человеком. Со Свенельдичем-младшим Мальфрид была знакома очень хорошо, даже дольше, чем со старшим. Они прожили в ближайшем соседстве почти всю жизнь: до Древлянской войны - в Искоростене, после - в Киеве, на Свенельдовом дворе. В детстве и юности тринадцать лет разницы в возрасте - это целая пропасть, и близкой дружбы между ними не водилось, но с пятилетнего возраста и до своего отъезда из Киева Мальфрид видела Люта чуть ли не каждый день. Сейчас ему было ровно тридцать лет; сгодами более ярко проявлявшийся собственный нрав делал его менее похожим на Мистину, но это было видно тем, кто хорошо знал обоих, а дальним знакомым сходство лиц бросалось в глаза сильнее.
        Однако Лют не удивился, застав ее здесь. Стало быть, знал заранее. От Велебрана, разумеется. Но тогда неизбежно об этом знает и Святослав… Мальфрид очень хотелось спросить, не сказал ли Святослав чего-нибудь о ней, но она не решилась. Лют ни о чем таком не упомянул.
        Лют пришел в словенскую землю вместе со Святославом, но не хотел стоять общим станом позади Новых Дворов: там и так было тесно.
        - Ты понимаешь, госпожа, когда полтысячи человек… живет на одном поле, там скоро становится некуда ступить, - улыбаясь, говорил он. - К тому же мои люди могут не поладить с княжьими, а нам ни к чему лишние раздоры.
        При этом Мальфрид метнула в него понимающий насмешливый взгляд. Не поладить! Ей вспомнился пир по случаю приезда Эльгиных послов из немецких земель - в ту последнюю зиму, что она, Малуша, провела в Киеве. Тогда послы заспорили с людьми Болвы, собиравшими дань, кто виноват в раздорах на земле Бужанской: вот Лют, слегка присев, с размаху бьет с правой Игмора, сотского гридей, прямо в челюсть; взмахнув руками и боднув воздух бородой, здоровяк Игмор летит спиной на стол, на Люта набрасывается Болва и сгребает за горло… Начинается всеобщая свалка, летают блюда и ковши, падают столы…
        Позволение Сванхейд дала, и вскоре у внешнего причала перед посадом выстроилась длинная вереница лодий. Лют привел полторы сотни человек - у него ведь был к Сигвату свой счет кровной мести. Пока его люди, под присмотром сотского, перетаскивали пожитки на луг и ставили стан, он сидел у Сванхейд и рассказывал обо всех делах Киева и тамошних родичей. От Велебрана он уже знал, что Сигват убит и у него теперь есть выбор: вызвать на бой его брата либо сына, чтобы взыскать свой долг кровью, или принять от них виру серебром. Но это занимало его, как Мальфрид скоро поняла, меньше, чем намерение Улеба занять старинный престол в Хольмгарде. Он явно был воодушевлен возможностью стать дядей, пусть и названным, словенского князя; вего ореховых глубоко посаженных глазах блестело оживление, но и неуверенность. Лют не ведал страха и сомнений, когда точно знал, что следует делать, но вот что делать, обычно решал Мистина, и без его совета Лют оказался в мучительном затруднении перед таким важным делом.
        - Что до меня, то я тебя хоть сейчас благословлю, - говорил он Улебу. - И Мистиша, думаю, тоже против не будет. Но вот с этим столковаться… - Лют показал в сторону Новых Дворов и недоверчиво покачал головой.
        К вечеру дошли вести, что княжьи люди объехали ближние селения и всем передали приказ везти в Новые Дворы припасы в счет дани: хлеб, скот и прочее. В Новых Дворах все четыре сотни поместиться не могли, и луг позади них украсился множеством шатров. Задымили костры. Выехали на Волхов лодки - забрасывать сети на ночь.
        - Может, тебе не стоит… - начала Сванхейд вечером, обращаясь к Улебу, потом поглядела на обоих внуков и поправилась: - Вам не стоит сразу ему показываться? Я выясню, как он настроен, поговорю с ним… Сумею его убедить, что здесь никто не желает ему зла и мы хотим всего лишь… Вот, мы с Мальфи встретим его, она ему поднесет рог…
        - Нет! - вскрикнула Мальфрид, хотя обычно не перечила прабабке. - Я не могу!
        - Почему? - удивилась Сванхейд, и на лице Бера тоже отразилось удивление. - Ты же хорошо его знаешь.
        - Знаю, - подтвердила Мальфрид и застыла, будто забыла человеческую речь.
        Объясниться было надо, но ей не приходило на ум ни единого пригодного объяснения.
        - Я его боюсь! - выдавила она наконец.
        - Ты? - хмыкнула Сванхейд. - Ты забавляешь меня, девушка! Ты жила у медведя в лесу, ты встречалась с Волхом ночью в реке - и боишься человека, с которым столько лет провела почти в одном доме? Своего двоюродного дядю? Бера же ты не боишься?
        - Это я ее испугался, когда впервые встретил, - вставил Бер. - Она была похожа на лютую медведицу, вся обросшая шерстью и мхом!
        Мальфрид попыталась улыбнуться, но ничего не вышло. Зато она вспомнила миг первой встречи с Бером - когда отворила на стук дверь медвежьей избушки и впервые за три четверти года очутилась лицом к лицу с новым человеком. Как, не разглядев под заснеженным худом, приняла гостя за Святослава. С тех пор она так привыкла к Беру, что не видела в нем уже никакого сходства с князем. Но хорошо помнила, какую бурю чувств в ней вызвала мысль об этой встрече уже тогда, полтора года назад.
        Однако рассказывать об этом было немыслимо.
        - Мы же не знаем… как он настроен и чего хочет. Что если он гневается… прошу тебя, дроттнинг, позволь мне не выходить! - взмолилась Мальфрид. - И не упоминай обо мне вовсе, если он сам не спросит.
        - Ну если она так не хочет, дроттнинг, не стоит ее принуждать, - сказал Бер, несколько озадаченный.
        Он тоже не ожидал от своей бойкой племянницы такой робости.
        - Конечно, не стоит, - поддержал Улеб, нисколько не удивленный. Занятый мыслями о себе, он наконец сообразил, почему Мальфрид не желает этого свидания. - Давай лучше я буду с тобой, когда он придет.
        - Тебе не нужно. Если он на кого-то гневается, то я боюсь, что на тебя.
        - Это весьма имоверно, дроттнинг. Но я не стану от него прятаться. Как я собираюсь занять стол Гардов, если боюсь взглянуть в лицо его нынешнему владыке? Своему брату?
        Сванхейд поколебалась. Она помнила всю повесть о раздоре между Святославом и Улебом пять лет назад, едва не стоившем Улебу жизни, и опасалась за него. Но он был прав. Будущий князь не мог прятаться за краем накидки своей старой бабки, дожидаясь, пока она уладит его дела.
        - Будь по-твоему, - сказала она. - На твою сдержанность я полагаюсь, а Святослав…

«Не убьют же они друг друга прямо перед моим очагом», - подумала Сванхейд, но ничего не добавила.

* * *
        Гостей не стоило ждать ранее полудня, но Мальфрид с зари слонялась по двору и по внутреннему причалу. Она забросила даже детей: смотрела на них, но вид Колоска лишь снова наводил ее на мысли о Святославе. Она будто увидела собственного ребенка другими глазами. Ему был уже год и три четверти; это был крепкий, здоровый, румяный мальчик, шустрый и игривый, с таким же высоким любом и голубыми глазами, как у всей его мужской родни. Глянув на него сегодня, Мальфрид вдруг подумала: да всякий, кто его увидит, тут же поймет, что его отец - Святослав! Просто еще никто не догадывается искать здесь сходство.
        А знает ли сам Святослав, что у него есть еще одно дитя? Мальфрид ему не говорила: вдень их последней встречи она сама не знала. Сказала ли сыну Эльга? Или промолчала? Вестей из Плескова, где родичи все о ней знали, Святослав получить не мог.
        Надо ли ему знать? Мысль упиралась в глухую стену. Если она хочет, чтобы сын ее получил свое наследство, тогда его происхождение, конечно, тайной оставаться не должно. Когда ему исполнится семь лет, она сама должна начать учить его, чтобы он мог перечислить всех своих дедов - до самого Одина. Без этого знания ему нельзя даже притязать на наследство. Но как ей теперь открыть эту тайну? Как показать Святославу ребенка, если она и сама-то не смеет ему показаться?
        Так давно Мальфрид жила спокойно, вовсе не думая о Святославе. Он ушел из ее судьбы и ее дум; казалось бы, не собирался возвращаться. Но от одной мысли, что он совсем рядом, в Новых Дворах, которые с этого причала прекрасно видно, что уже сегодня он будет здесь, в этой гриднице, ставшей ей домом, все внутри обмирало и сердце болезненно сжималось. И пожелай она, не смогла бы выйти ему навстречу - ноги не пошли бы. Мальфрид сама не понимала, почему так. Боль разлуки унялась давным-давно, еще когда ее в первый раз привезли в Плесков; боль оскорбления за два с половиной года почти стерлась, но остался стыд. Как она покажется перед ним - чтобы он тоже вспомнил, как потешился с глупой девчонкой и отбросил, будто ветошку, едва показалась вдали лодья водимой жены-княгини? Единственной, которая была для него важна?
        Мальфрид больше не была той девчонкой и никому бы не позволила собой забавляться. Время не прошло для нее даром. Но мысль о том, что Святослав взглянет на нее прежними глазами, казалась невыносимой, мучительной, унизительной! О боги, если бы он мог приехать и уехать, не повидавшись с ней!
        Но могла ли она на это надеяться, Мальфрид не знала. Никто не знал, что теперь будет. Как поведет себя Святослав, на кого ополчится, кого помилует? Обойдется его приезд миром, или уже вскоре здесь польется кровь и запылают крыши?
        Те же тревоги наполняли и всю округу. В Хольмгард присылали из Словенска и из Перыни с вопросом - что делать? Сванхейд лучше знала своего внука, и все от нее жаждали узнать, чего от него ждать. Она пока могла лишь пообещать, что после первой встречи всех уведомит об ее исходе.
        Мальфрид сама себя не понимала: она лучше умерла бы, чем предстала перед Святославом, но сидеть в углу, зная, что он где-то рядом, оказалось нестерпимо. Она провела утро в поварне, приглядывая, как готовят для него угощение, но не понимала, что у нее перед глазами: свиная голова или репа. К полудню она опять поднялась на вежу и стояла там, пока со стороны моста не появились на Волхове две лодьи.
        Все утро она волновалась, но теперь внутри все заледенело так, что едва удавалось вдохнуть. Он там. Одно из этих неразличимых еще пятен - это он…
        Лодьи близились к внутреннему причалу. Теперь она разглядела: впередней десяток гридей-бережатых, во второй сам князь с ближиками. Казалось бы, удобнее наблюдать отсюда, как они высадятся и пройдут в дом - все видно как на ладони. Но Мальфрид не зря провела раннюю юность при княжьем дворе. Едва первая из лодей пошла к причалу, она метнулась вниз и скользнула в поварню. На веже ее не только увидят, но и узнают - они непременно туда зайдут.
        Так и вышло. Пока вторая лодья оставалась на воде чуть поодаль, с первой высадился десяток, гриди прошлись по внутреннему причалу, осмотрели лодки, трое-четверо направились к веже. Приветливо улыбаясь челяди, таращившей на них глаза, убедились, что на веже и на валу никого нет, и десятский махнул рукой. Вторая лодья причалила, и князь русский Святослав Ингоревич ступил на землю родового своего гнезда.
        Когда он проходил по двору к гриднице, Мальфрид смотрела на него из толпы челядинок у поварни, закутавшись в большой платок и прячась за чужими спинами. Святослава окружали его ближние гриди, «названные братья» под началом Игмора, Гримкелева сына. Мальфрид знала их почти всех - за два года только одно незнакомое лицо появилось. А так вон Болва, Градимир, Радольв - уже брюшко отрастил; Добровой, Грим, Игморов младший брат, Красен… И «старик» Вемунд - он выделялся морщинистым лицом и полуседыми волосами. Все почти такие же, как раньше. А Святослав…
        Каким он стал, Мальфрид не поняла. Изменился. Лицо обветрилось, выглядит суровым. Загорело так, что брови стали светлее кожи. Каждая черта его виделась ей так ясно, будто кто-то рисовал их прямо на внутренней стороне глаз, но в то же время ей казалось, что он где-то за тридевять земель, что она видит лишь его отражение в воде… во сне… И подойти, прикоснуться к нему так же невозможно, как к отражению луны в Ильмень-озере.
        Казалось, она видит не человека, которого когда-то знала так близко, а древнего витязя, известного лишь из преданий.
        Вот его красный плащ мелькнул в двери гридницы, за князем вошли еще несколько человек, и дверь закрылась.
        Мальфрид осознала, что все это время вокруг было очень тихо… нет, это у нее так шумит в ушах, что она ничего не слышит. И лишь когда дверь гридницы закрылась, белый свет вернулся в свои границы.
        Сванхейд ждала внука, сидя на своем высоком сидении. Ради важного случая она нарядилась - синее платье, самые дорогие застежки с позолотой и серебром, шелковое покрывало, очелье с золотным тканцем и золотыми кольцами на висках. Рядом с ней Тихомира, жена Торкиля, тоже нарядная, держала окованный серебром рог. С другой стороны от кресла стояли Улеб и Бер. У Бера не было никаких причин уклоняться от встречи, зато очень хотелось поглядеть, каким стал за минувшие тринадцать лет его прославленный двоюродный брат.
        Когда Святослав показался в дверях, Сванхейд сошла по ступенькам, взяла рог и сделала несколько шагов ему навстречу. Святослав направился было к ней, но взгляд его метнулся, упал на Улеба, и Святослав застыл. Лицо его ожесточилось: он знал, что здесь вновь встретит брата-изгнанника, но не смог остаться равнодушным. Он отвел глаза, вновь увидел Сванхейд и взял себя в руки. Он был князем уже тринадцать лет и сумел бы овладеть собой, даже если бы у него загорелся плащ.
        - Будь жив, внук мой! - Сванхейд подала ему рог. - Бери скорее, я старая женщина и мне нелегко его держать.
        При всей своей суровости Святослав не смог не улыбнуться на такое приветствие.
        - Ты ничуть не постарела, госпожа! - он взял рог, отпил, потом передал стовшему позади него Велебрану. - Рад видеть тебя здоровой и бодрой.
        - Садитесь, - Сванхейд указала его спутникам за стол, уставленный блюдами с разными закусками и вареным мясом. - Сейчас вам всем нальют пива, и мы поговорим. А ты садись со мной, чтобы мне было легче тебя услышать.
        Давно князь киевский не слышал, чтобы кто-то отдавал ему такие уверенные распоряжения, пусть и таким слабым голосом. Это даже забавляло его.
        - Это Бер! - пока они шли к короткому столу перед ее сидением, Сванхейд показала ему на другого внука. - Ты помнишь его? Его отец - младший брат твоего отца, его мать - младшая сестра твоей матери, так что вы с ним почти как родные братья.
        - Ты очень вырос, - сказал Святослав, пожимая руку Беру. - Будь жив!
        Будучи на пять лет старше, Святослав смутно запомнил Бера как маленького мальчика, играть с которым тогда считал ниже своего достоинства.
        - Если бы я остался девятилетним, это была бы немалая досада! - не удержался Бер. - И ты будь жив!
        Он знал, что его киевский брат заслуживает восхищения, и пытался найти его в своей душе. Но что-то мешало.
        Бер отошел, и перед Святославом оказался Улеб. Он смотрел на брата напряженно, но открыто и без вражды, готовый протянуть руку, если Святослав ее примет.
        - Это твой сводный брат Улеб, - мягко, но властно напомнила Сванхейд. - Подай ему руку, вы так давно не виделись. Целых пять лет, я не запамятовала?
        - Да, - обронил Святослав.
        Он до сих пор не простил Улебу попытку занять его стол, но знал, что не может ни в чем обвинить его вслух. Он подал Улебу руку, хотя не сказал больше ни слова и не пытался его обнять. Но у Сванхейд отлегло от сердца: согласившись сесть с Улебом за один стол, Святослав уже обязал себя к разговору.

«А как он похож на Бера», - отметила Сванхейд то, что бросилось ей в глаза в первый же миг.
        Удивительным образом они были похожи чертами лица, но в них отражался настолько различный нрав, что сходство этим почти уничтожалось. У Святослава был немного вздернутый нос, ярко-голубые глаза метали молнии, лицо было более обветренным и суровым, между крыльями носа и углами рта уже наметились складки. Он был не выше среднего роста, но при взгляде на него создавалось впечатление, будто он смотрит на мир с вершины самой высокой горы. Казалось, он овладевает всем вокруг, стоит ему появиться; Бер тоже это чувствовал, и оттого в его голубых глазах под такими же светлыми бровями невольно светился вызов.
        Сванхейд приготовила за своим столом только четыре места, не подумав о том, что Велебран вернется вместе с князем. Теперь ему понадобилось блюдо и чаша.
        - Маль… - по привычке начала Сванхейд, желая отдать распоряжение, но вовремя опомнилась: правнучка молила даже не упоминать о ней. И конечно, ее в гриднице нет.
        - Ита! - поправилась Сванхейд. - Принеси еще одно блюдо для воеводы.
        Святослав было глянул на нее с вопросом, услышав знакомый звук имени, но отвел глаза и ничего не сказал.
        - Подними эту чашу на богов! - сказала Сванхейд старшему из своих внуков, когда родичи уселись за почетным столом, киевские гридни - за продольным, а лучшие люди Хольмгарда - за таким же напротив. - Это твой долг перед этой землей, и эта дедовская чаша ждала тебя долгих тринадцать лет…
        - Да славятся боги моих предков, да славятся боги словенской земли - Перун, Велес, Волх-Ящер! - провозгласил Святослав, встав и держа большую серебряную чашу греческой работы. - Да пошлют они нам блага, добрый урожай на нивы, приплод скота, умножение родов, мир и изобилие!
        Он отпил и оглянулся, неуверенный, кому следует чашу передать, и попытался было вручить ее Велебрану. Но тот, не вставая, чуть заметно качнул головой. Он был тоже княжеского рода, но другого, а следующим после Святослава чашу надлежало принять второму после него из родни. То есть Улебу. Оскорбить богов, которым она посвящалась, заминкой и перепалкой, Святослав никак не мог - по решительному знаку Сванхейд Улеб встал и принял чашу.
        - Да пошлют боги мир этой земле, справедливый ряд и доброе устроение! - сказал Улеб и отпил из чаши.
        - Да хранят боги наш род на этой земле, да пошлют нам силу быть достойными внуками деда нашего Олава! - мрачновато, но решительно сказал вслед за ним Бер.
        Как ни внушал он себе, что Святослав - первый хранитель их рода на этой земле, не мог перестать смотреть на него как на чужака, чуть ли не как захватчика.
        Когда чаша обошла все три стола, а гости начали есть, понемногу завязалась беседа. Сванхейд, как полагалось, спросила, благополучна ли была дорога от Киева, не стряслось ли там какой беды, здорова ли Эльга, здорова ли Прияна, молодая княгиня, и Святославов первенец.
        - Думается мне, впервые за тринадцать лет тебя привели сюда вести о непорядке, - сказала она, когда Святослав ответил ей на все положенные вопросы. - О делах родича нашего Сигвата, сына Ветурлиди.
        - Это так, - подтвердил Святослав. Он сохранял замкнутый вид, как будто сердился на всех за этим столом, но старался этого не показать. Привыкнув, что вся его северная родня держится заедино, он и сейчас мысленно винил Сванхейд если не в провинностях Сигвата, то хотя бы в недосмотре. - И мне известно, что он уже наказан за свою измену. Иной раз и родичи оказываются врагами хуже чужих.
        Святослав благодарно взглянул на Велебрана, а Улеб опустил глаза. Он знал: этот упрек Святослав обращает не столько к мертвому Сигвату, сколько к нему. И еще он знал, что упреки эти несправедливы и что бросая их, Святослав позорит только себя.
        - Твой враг убит, - напомнил Велебран. - Здесь остались только друзья.
        - Мне стыдно, что племянник моего мужа настолько забыл свой долг перед родом, князем и той землей, что была ему доверена, - сказала Сванхейд. - Мне даже пришлось бежать из дома, чтобы не дождаться бесчестья. Но мой внук Улеб пришел ко мне на помощь. Он привел людей из Плескова, от Судимера и моей дочери Альдис, чтобы защитить мой дом и честь. Благодаря ему мы заставили Сигвата отвечать за его дела.
        - Вы умно сделали, что не стали брать на себя месть за Вестима, - вставил Святослав, не услышав упоминания о заслугах Улеба. - Со мной из Киева пришел Лют Свенельдич с дружиной. Вестим был его зять, и он хочет Сигватову голову, печень и сердце.
        - Боюсь, он опоздал, их съели черви, - сказал Бер. - Или сожрал Нидхёгг. Но у него из зубов добычу не вырвешь.
        - Вот что я скажу тебе, - Сванхейд посмотрела на Святослава и даже коснулась пальцами его кисти, лежащей на столе. - Я старая женщина, я мать твоего отца, Хель уже запрягает черных коней, чтобы везти мою погребальную повозку. Мне нечего бояться. И я скажу тебе: втом раздоре есть и твоя вина. Тринадцать лет ты не поднимал здесь чаши на богов и тем нанес обиду словенскому племени. Люди желали иметь своего князя, который управлял бы ею по закону, и Сигват лишь откликнулся на этот зов. А должен был - ты.
        - Теперь я здесь, - ответил Святослав, едва Сванхейд умолкла, чтобы перевести дух, хотя она еще не закончила.
        - Ты останешься здесь? - она была недовольна, что внук ее перебил, и строго взглянула на него. - Надолго?
        - Мой стол - в Киеве. Этой землей от моего имени управлял посадник.
        - Словене подчинялись ему, пока он был жив. Но они заслуживают иметь собственного князя. Ты сделал свободных мужей смердами, подчиненных чужой стороне. А ведь не ты их завоевал - это они дали твоему отцу возможность сесть в Киеве. Они собрали войско, чтобы помочь тебе отомстить за твоего отца. В этой земле - корень твой силы, основа твоей власти. Я оставила за Ингваром отцовское наследство, хотя подумывала проклясть его и навсегда отторгнуть, после того как он силой сверг Олега и Мальфрид, свою сестру.
        Святослав, смотревший на стол, вскинул на нее глаза. Проклясть? Оттогнуть? Он не знал, что это грозило его отцу, пока сам он был младенцем на втором году. Он знал, что отец сменил на киевском столе собственного зятя, но никогда не задумывался о том, как на это должны были взглянуть прочие родичи и особенно Сванхейд - мать и свергнутой княгини, и нового князя-захватчика. В ту пору ей было не избежать делать выбор между ними, своими родными детьми…
        - Не дело - жалеть о давно принятых решениях, - продолжала Сванхейд. - Я тогда признала наследником наших владений Ингвара, моего старшего сына, и его потомство. Я рассчитывала, что у него будет несколько сыновей, из которых один будет жить и править здесь. Ты владеешь Киевом и не можешь жить в твоем родовом гнезде. Но у твоего отца родились два сына. И одному из них было дано имя Олава. Если здешним князем будет твой брат Улеб, то я не отступлю от своего решения, а земля словен получит собственного князя из того самого рода, что владеет ими уже полтораста лет. Таково мое слово.
        Если бы Святослав с детства знал, что у него есть брат, он привык бы к необходимости делиться наследством, и они с Улебом, столько различные нравом, легко поладили бы. Но Святослав с отроческих лет был вынужден бороться - с древлянами, с влиянием матери и ее старого окружения, за свою честь и власть. В этой борьбе у него не могло быть союзников среди ровни - только соперники.
        - Ты права - не дело брать назад однажды сказанное слово, - ответил он, глядя перед собой. - Я тоже дал слово. Я сказал, что нигде между Варяжским морем и Греческим не будет больше никаких князей, кроме меня.
        - Но если ты не можешь успеть везде сам, надо звать на помощь родичей. Я уверена, - Сванхейд насмешливо прищурилась, - Харальд Боезуб и Ивар Широкие Объятия тоже были для своих земель никудышными управителями. Нельзя обрабатывать свое поле и одновременно биться на чужом. Ты выбрал путь воина - это славный путь, он доставит честь тебе и твоему роду. Но дай своей собственной земле защитника, судью и жреца, чтобы позаботился о ней. Иначе трудно будет рассчитывать на ее преданность.
        - Я дал посадника, - Святослава задело это «тоже никудышными правителями», причислявшее к никудышным и его. - Вестим был княжеского рода, разве вы не знали? Чем он был вам плох?
        - Он был не нашего рода. Я слишком стара, чтобы тратить время на споры, но вот что я тебе скажу. Земля словенская не желает больше жить под властью посадников. Ей нужен свой собственный князь. Словене желают видеть на столе моего внука Улеба. И если ты хочешь иного, то спорить тебе придется не со мной, старухой, сидящей в погребальной повозке, а с ними. Теперь ты знаешь, чего хочет эта земля. Созови словен и говори с ними. Но имей в виду: если ты не достигнешь согласия с той землей, что наделила твой род властью, ты подрубишь корень своей удачи.
        На миг повисла тишина. Никто за малым столом не ел, все смотрели на Святослава, а он смотрел перед собой. На лице его было написана решимость не уступить и даже не слушать чужих доводов, но он прекрасно понял, чем ему пригрозили. За Сванхейд стояла его родовая удача и помощь предков, за мужами земли словенской - его сила. Чтобы не лишиться удачи и силы, он должен был склонить их всех на свою сторону.
        Но как, если лучше всего он умел покорять вооруженной рукой, а здесь не мог этого сделать? Благословение и верность - хрупкие птицы, они гибнут, если пытаться сжать их в кулаке.
        Святослав помолчал, не собираясь сдаваться и не решаясь отвергнуть эти, как он понимал, справедливые требования, да еще и высказанные ему матерью его отца. Той самой женщиной, королевой, благодаря которой он сейчас был князем и в Гардах, а не только в Киеве.
        - Я слышал, - он поднял глаза и оглядел гридницу, - что у тебя живет Ма… Малуша, моя… моей матери…
        - Мы зовем ее Мальфрид, - поправила Сванхейд. - Да, она живет у меня.
        Святослав запнулся: это имя напомнило ему некое время, когда он сам приказывал всем называть эту девушку Мальфрид.
        - А отчего я ее не вижу?
        - Она… не сочла приличным выйти к тебе, - сказала Сванхейд, чтобы не говорить «она не захотела видеть тебя». - Ибо не знала, как меж нами пойдет беседа.
        - Она здорова?
        - Слава богам. Так что ты намерен делать?
        - Ты сказала, - Святослав встал, выпрямился и опустил кулаки на стол; все его гриди мгновенно встали таким слитным движением, будто один человек с десятью телами, - что я должен говорить со словенами. Я буду с ним говорить. Завтра. В Перыни. Ты отдала эту землю мне, а я не отдаю назад то, на что имею право.
        И он прямо взглянул в глаза Сванхейд, будто самой судьбе. Он и правда чувствовал, что судьба и бог говорят с ним устами старой бабки, но и перед ними Святослав киевский не опустил бы глаз.
        - Хорошо, мои внуки будут в Перыни завтра. Да пошлют боги вам мудрости и согласия. Но помни, - Сванхейд тоже встала и чуть дрожащей сухой рукой прикоснулась к его локтю, - право на власть было вручено нашему роду этой землей. Твои предки правили здесь потому, что соблюдали ряд с этой землей. От них это право получила я, чтобы передать твоему отцу. Но у земли словен больше прав распоряжаться этой властью, чем даже у меня.

* * *
        В Перынь князь прибыл уже на четырех лодьях. Отроков-бережатых при нем было два десятка, зато он привез немало старшей дружины. В каждой лодье виднелись яркие цветные кафтаны, отделанные шелком плащи тонкой шерсти, «киевские» пояса, тесно усаженные серебряными накладками хазарской работы. Огнем горели рукояти мечей-корлягов, отделанные тонким узором из меди, серебра или даже золота. Из старших воевод с ним приехал Тормар - ему было уже за пятьдесят, но он был еще силен и крепок, только рыжая его окладистая борода поседела по краям. Приехал Асмунд, бывший княжий кормилец и киевский воевода, с ним его старший сын Вальгард. Святослава окружали давние товарищи, выросшие в его дружине, под началом Игмора. И хотя людей при князе было не такуж много - десятка полтора, они производили столь же весомое впечатление, как полутысячное войско.
        На причале Перыни людей было мало: не зная, что из всего этго выйдет, старейшины велели своим домочадцам идти по работам и к святилищу не соваться. Оттого казалось, что взоры богов сосредоточены на этих двух дружинах - одна в цветных кафтанах, другая в белых насовах, - что сошлись перед Волховой могилой.
        - Здравствуй, земля словенская! - еще в лодье Святослав вскинул правый кулак, и громкий уверенный голос его долетел до каждого из ожидавших. - Будьте целы, внуки Словеновы!
        По рядам пролетел негромкий говор, но дружного ответного приветствия не получилось. Старейшины запомнили своего князя тринадцатилетним отроком, которого кормилец и бабушка наставляли, что как делать и говорить. Они понимали, что за минувшие годы он изменился и стал мужчиной, но вот этого мужчину, который сегодня явился к ним, они совсем не знали.
        Когда Святослав ступил на причал, первыми его встретили три жреца.
        - Будь цел и ты, княже! - сказал Ведогость, держа на вышитом рушнике круглый хлеб; вверхней корке была вырезана небольшая выемка, а в нее насыпана соль. - Будь благополучен на земле дедов твоих!
        Святослав взял хлеб, разломил его, одну половину вернул Ведогостю, вторую стал ломать на более мелкие куски и раздавать своим людям. Ведогость раздал свою половину старейшинам. Теперь можно было приступать к переговорам: разделенный хлеб воспрещал раздоры, даже если согласие достигнуто не будет.
        Потом отправились на Волхову могилу. Велебран молча указал Святославу на Сигватов шлем, все еще висевший на колу, и Святослав понимающе кивнул; взгляд его зацепился за вмятину в шлеме, оставленную навершием меча. Двое его бережатых обменялись несколькими словами шепотом у него за спиной, оценивающе глядя на эту вмятину.
        Святослав привез барана - для жертвы Перуну в благодарность за возвращение на землю дедов. Двое более молодых жрецов уложили барана на спину, держа за передние и задние ноги, а Святослав сделал разрез между грудью и брюхом. Закатав рукав, просунул руку внутрь и остановил сердце, сжав его в ладони. Мгновенно баран оказался убит, но на землю не пролилось ни капли крови - боги не любят лишней крови. Поначалу Святослава не учили служить богам: эта часть была князьями-варягами оставлена киевской знати. Но еще в тринадцать лет он убедился, как важно князю уметь читать малейшие знаки высшей воли, и самые мудрые старцы земли полянской были призваны для его обучения.
        Отроки Перыни отделили голову барана, ловко и быстро сняли шкуру, растянули ее меж двух кольев возле идола, внутренности барана переложили в особый медный котел и унесли промыть. Убедившись, что у барана имеется сердце - если бы его вовсе не было, это означало бы, что боги предвещают страшные беды, - печень вынули отдельно и положили на жертвенник, покрытый белым полотном[23 - Описание гадания по внутренностям дается по материалам иных древних культур, поскольку от славян данных по этой теме не сохранилось, но ее широкое распространение позволяет предполагать ее общемировую известность. Действительно считалось, что сердца или печени в жертвенном животном иногда может вовсе не быть. Что касается способа бескровного умерщвления животного, то он сохраняется в обиходе и по сей день.]. На белой рубахе Святослава загорелось несколько ярко-красных пятен крови.
        Ведогость и Святослав склонились над печенью. Важнейшие из приближенных князя, главы старших родов плотно стеснились поодаль, чтобы не помешать им, но и не упустить знаки воли богов.
        - Взгляни на головку печени, княже, - Ведогость указал на выпуклость на краю правой доли. - Видишь: она двойная и между частями ее щель? Это значит, что нашей земле грозит раздор и по завершении его все здесь станет вовсе не так, как было.
        - Раздор уже был, - напомнил Святослав. - Посадник убит, и все не может оставаться по-прежнему. Я знаю, что будут перемены.
        - Боги предупреждают нас: всеми силами нужно сохранять мир.
        - Для сохранения мира нужно, чтобы того желали все.
        - Земля словенская желает мира.
        - Я тоже желаю мира с землей моих дедов. Но для этого каждый должен не посягать на чужие права.
        Князь и жрец, молодой воин и седой мудрец пристально смотрели друг на друга над черной свежей печенью на камне. Каждый считал, что именно он представляет право власти, а другой посягает на него. Каждый по-своему был прав, и лишь помощь богов могла позволить им пройти по лезвию ножа, не скатившись в кровавый раздор.
        - Сплошал ты, дренг! - тем временем Лют Свенельдич тайком подтолкнул плечом Велебрана. - Надо было тому угрызку печень вынуть да по ней посмотреть. А то по барану они вон не договорятся никак!
        - Охота была с кольчугой возиться, - шепнул в ответ Велебран, пока князь и жрец рассматривали баранью печень. - И живой-то поди вылези…
        - Да уж я бы его вытряхнул как-нибудь! По частям.
        - Можно еще по мозгу! - вставил слышавший их Градимир. - Его из шлема, эта, легче достать.
        - По мозгу его сам Велес не погадал бы! - возразил Вальга.
        - Это еще почему?
        - Не догадываешься? Для этого в шлеме должен быть мозг!
        - А не одна думательная кость! - хором сказали сразу двое.
        - Заткнитесь вы! - шикнул на них Игмор. - Тут князь с богами говорит, а вы разжужжались, как девки!
        Лют сердито хмыкнул, но замолчал. Он все не мог пережить разочарование в том, что возможность отомстить за зятя у него была отнята. Требовать выкуп с брата и сына убитого убийцы было нужным, но далеко не таким славным делом.
        Отроки принесли промытые и залитые водой внутренности барана. Печень уложили в тот же котел, подожгли заранее приготовленные дрова и повесили вариться, без соли и приправ, как готовят трапезу богам и дедам. Жрецам и князю подали омыть руки, потом кияне открыли принесенный бочонок пива: первый ковш князь вылил на жертвенник, второй пустил по кругу.
        Оставив вариться назначенные богам части, все сошли с Волховой могилы и направились в обчины. Здесь уже были готовы на столах хлеб, сало, печеная рыба, пиво и вареный мед, чтобы скрасить беседу в ожидании, пока поджарятся предзназначенные для людей части жертвенной туши.
        Святослав сел во главу стола, так что чур-дед высился прямо у него за спиной и, казалось, взирал с изумлением, не понимая, как незнакомый гость очутился на таком почетном месте. По левую руку от молодого князя расположился Ведогость и два других жреца, по левую - Асмунд, Тормар, Велебран, Лют, Игмор и прочие русы по старшинству. Уже в этом наглядно сказывалось, чем княжение отличается от рода: старшинство положения в нем не зависит от старшинства лет. Тем, кто всю жизнь прожил по родовым законам, трудно было это принять. Словене жили под властью князей-пришельцев уже полтораста лет, но Святослава здесь видели редко и не привыкли, что стол в обчине возглавляет молодой мужчина, иным годящийся во внуки и почти всем - в сыновья.
        Улеб и Бер сидели за словенским столом, после Призора, Богомысла, Стремислава и Храбровита. Они тоже были русью, но в этой обчине представлли землю словенскую, а не Киев.
        - Вы слышали, мужи словенские, - начал Святослав, и легкий шум движения и разговоров разом стих, - что боги нам через печень баранью важные знаки подают. Дескать, старый век ушел, грядет новый век. От раздора остерегают - так Ведогость толкует. А мне сдается, раздор у нас уж позади. Погиб Вестим Дивиславич, мой слуга верный. Мне его не воскресить, старого веку не воротить. Теперь надлежит мне нового управителя земле вашей дать, а вам - принять его и служить верно.
        Все в обчине с напряженным волнением ждали его дальнейших слов. От Сванхейд Святослав знал, чего хочет от него земля словенская, но никто не знал, что князь решил.
        - У нашей земли с дедами твоими был ряд положен, - напомнил Ведогость, - что род ваш нами правит, мы дань даем. Мы от ряда не отступили. А вот ты отступил, Святославе. Ты в Киеве живешь, а землю нашу забыл. Тринадцать лет к нам глаз не казал, боги гневались. Нарушилась связь земли нашей с Занебесьем, неурожай нам боги посылали, то по разу, а то и два года подряд. Был бы третий, кабы не нашлось средство отвратить гнев их… - он слегка улыбнулся, и на лицах словен тоже мелькнули улыбки. - И хоть от рода твоего то спасение пришло, но не от тебя.
        - От кого же? - Святослав с вызовом глянул на Улеба. - Я слышал, вы уже и князя себе другого сыскали?
        - То воля госпожи Свандры - другому ее внуку, твоему брату, стол холмоградский вручить. И нам, словенам, угоден будет князь Улеб. Мы, все лучшие мужи земли словенской, просим тебя: отдай стол твоему брату, чтобы был у нас, словен, свой князь, как по ряду дедовскому уложено было. Чтобы ходил он в гощение по земле нашей, хранил нас, на богов за нас чары поднимал. А мы по старине будем тебя почитать за верховного владыку своего, дань давать и во всем волю твою исполнять.
        По словенскому столу пробежал ропот одобрения, люди кивали, подтверждая, что Ведогость выразил их общее мнение. Русский стол молчал: люди Святослав не хуже него самого знали, как мало нравится ему такое решение.
        - Я дал слово, - Святослав поднял голову, - пять лет назад, что между Варяжским морем и Греческим никогда больше не будет других князей, кроме меня. Дав моему брату… - он бросил досадливый взгляд налево, - Улебу княжий стол, я нарушу свое слово и навлеку гнев богов на себя и на вас. Моя бабка, госпожа Сванхейд, не даром двадцать пять лет назад рассудила: оставить все наследие рода только за моим отцом. У нее было трое взрослых сыновей: Ингвар, Тородд, Хакон. Когда мой отец стал князем в Киеве, она могла отдать стол в Хольмгарде его брату Тородду, и сейчас он правил бы вами. Или его сын, - Святослав взглянул на Бера. - Но она решила иначе. Вы все знаете мудрость госпожи Сванхейд. Она сочла, что не стоит рубить золотое обручье на много мелких частей. Лучше оставить его целым. Не стоит рубить удачу - самое дорогое, что оставили нам предки. Не стоит разрывать Восточный Путь. Все наследие и вся удача рода должны принадлежать кому-то одному - только так их можно сохранить и преумножить. Всякий первенец благословлен богами. Всеми этими сокровищами должен владеть только старший сын. Мой отец был старшим
сыном Олава. А я - старший сын моего отца.
        - Сейчас госпожа Сванхейд думает иначе, - заметил Бер. - Ты сам слышал, и мы слышали. Она желает, чтобы в Хольмгарде правил Улеб, раз уж ты не можешь навещать нас чаще, чем один раз в тринадцать лет.
        - Таких решений не берут назад, - Святослав ожег его суровым взглядом, будто ледяным бичом, но Бер принял эту голубую молнию, не дрогнув, поскольку сделан был из не менее крепкого вещества. - Каждый, кто говорит от имени богов, должен знать: сказанное слово назад не вернуть. Если бы боги каждый день устраивали мир заново, то здесь и поныне шла бы драка между волотами, а род людской и родиться не мог бы. Всякий, в ком кровь богов, должен знать: он произносит свое слово один раз и навсегда. Я - потомок Одина. Могу перечислить всех моих предков, к нему восходящих. И пока боги не отняли у меня память, я не нарушу слова и никому другому не позволю.
        - Не посадник, но князь по ряду деловскому должен нами править, - сказал Призор. - Мы мирились, пока ты был юн и один сын у отца. Но коли есть другой, - он кивнул на Улеба, - дай нам князя своего. Под посадником ходить не желаем.
        - Слышали мы, ты на хазар задумал воевать? - заговорил Храбровит. - На вятичей, как их там? Ступай. Вольному воля. Вольные люди на рать ходят, смерды дома сидят. Будешь с нами, как со смердами, так и мы тебе не друзья!
        Святослав стиснул зубы, грудь его поднялась, будто он пытался глубоким вдохом задавить растущую внутри досаду. Свои видели, что он с трудом сдерживает гнев. Но Храбровит, хоть и не отличался большим умом, сумел напомнить о самом для него важном. Святослав стремился к славе победителя царства хазарского, и воевать со словенами ему вовсе не хотелось. Славы такая война не принесет - один позор, что с собственной отчиной не смог сладить! Скажут, родная же старая бабка против него, сокола, мятеж подняла!
        - Вот что я вам скажу, мужи словенские! - Святослав положил кулаки на стол перед собой. Лицо его казалось замкнутым, но спокойным. - Не жить двум медведям в одной берлоге, а двумя князьям в отчине моей. Положим так: ядам вам другого посадника, вот, скажем, Градимира, - он показал на русоволосого молодца лет тридцати, сидевшего среди его ближников. - Он роду не княжеского, но хорошего, дед его Олегу Вещему верно служил. А чтобы вам обиды не было, пусть он в жены возьмет правнучку госпожи Сванхейд, Малфриду. Так род наш у власти останется, ни ряд наш не будет нарушен, ни воля моя княжеская. С женой своей, Эльгой, мой отец за Олегом Вещим стол киевский получил, и приняли его кияне.
        По ряду словен пробежал возбужденный ропот, но истинной причины этого волнения Святослав не знал. Десятки глаз обратились на Дедича, а тот выпрямился и подался вперед, в изумлении глядя на Святослава. Вот чего он никак не ждал - что князь попытается отнять деву, в которой и он, и многие другие уже видели его будущую жену.
        - Вот так… дело! - вырвалось у Призора. Как стрый Дедича и нынешний глава его рода, он никак не мог спокойно отнестись к такому грабежу. - Ты, княже… у Свандры-то спросил, отдаст она внучку за твоего мужа или… за другого кого думала отдать. Малфриду силком не выдашь. Она у нас птица не простая. Невестой Волха была, землю нашу от голода спасла, и дитя Волхово у нее…
        - Какое Волхово дитя? - изумился Святослав, об этом ничего не знавший.
        - Дитя Волха-Ящера она родила, божеское дитя, и в нем благословение земле на…
        - Да какое к йотуну Ящера? - перебил его потрясенный Святослав. - Мое у нее дитя!
        Наступила тишина - будто молния ударила через крышу прямо в стол и убила всех разом.
        - Какое, извод возьми, твое? - Дедич встал, обернувшись к Святославу; от изумления и возмущения он забыл даже почтение, которым был обязан князю. - Тебя тут близко не было!
        - Так ее к вам привезли-то когда? - Святослав тоже встал, удивленный тем, что приходится спорить за признание своего отцовства. - А до того она моей хотью была. Мать ее увезла от меня, чтобы с женой моей, княгиней… какого раздала не вышло. Сюда ее увезли, здесь она и дитя родила. Мое. Я вроде слышал про него, да так… болтали…
        Слухи о беременности Малуши до него доходили еще в Киеве, через Эльгиных молодых служанок, из которых иные были очень дружны кое с кем из его гридей. Но у него уже росли двое сыновей от водимых жен, иметь детей от Малуши он вовсе не хотел, потому выбросил эти слухи из головы, даже не особенно им поверив. И вдруг получил такое подтверждение - от жрецов и старейшин, в обчине Перыни!
        - Ты, княже, вроде зрелый муж, а несведущ, будто сам дитя, - сказал Храбровит, пока Дедич стоял, как расколотый молнией дуб, лихорадочно и бесплодно пытаясь сообразить, возможно ли такое. - Привезли-то ее сюда две весны назад! С Медвежьего дня ходила она девкой. Потом, после Бараньего Рога, понесла. И на первую пахоту родила. На днях вот только имя давали чаду. Мы все его видели. И мужи, и бабы наши. Новорожденное дитя. Не дыбун, не сидун, не ползун[24 - Обозначения маленького ребенка, который уже умеет сидеть, ползать или вставать на ножки.] - пеленошный совсем.
        - Да Видятина боярыня его принимала в Будгоще, - напомнил Сдеслав. - На первую пахоту как есть. Свандра, Видята и жена его послухами были. Мы все от них слышали.
        Святослав в недоумении скользил взглядом по лицам словен, и все кивали, совершенно уверенные. Голова пошла кругом. Он ничего не понимал. Как ни мало его занимали бабьи дела, он не мог не знать, что ребенка вынашивают девять месяцев, а не два года!
        - Это что же… Малфа уже второго спроворила с тех пор… - пробормотал Вальга себе под нос.
        Не один Святослав пришел в недоумение. Но для некоторых открытия оказались еще более болезненными, чем для него.
        - Малфрида - мать Ящерова чада, - опомнившись немного, твердо сказал Призор. - За чужого человека мы ее не отпустим. В этом деле право наше…
        Он взглянул на Дедича и осекся. Тот сел на свое место, но лицо у него было потерянное. И до Призора дошло, что он недавно услышал. Святослав сказал, что до приезда сюда Малфрида была его хотью? Но по воле своей матери Святослав ее отослал?
        - Обождите, мужи почтенные! - Велебран стал и поднял руки, будто пытался развести дерущихся. - Вот вам и щель на той головке… у печени. Чтобы не было раздору, надо нам сейчас разойтись. Все равно путного не надумаем. Обсудим все меж собой… что к чему. На днях вновь сойдемся.
        - А до тех пор сроки сочтем да разберем, где чьи чада, - ухмыльнулся Игмор.
        Ведогость кивнул, соглашаясь, и все встали, чтобы проститься с чурами. Но судя по лицам, когда прощальная чаша обходила столы, в умах словен и руси царило равное смятение.
        Чаша завершила круг, люди потянулись из обчины наружу, кланясь очагу.
        - А я вот сейчас вспомнил, - доносился из толпы гридей оживленный голос Вальги, - ведь мать Вёльсунга вынашивала его целых шесть лет, и он мог бы так и оставаться в ней, если бы она не велела его вынуть, разрезав ей чрево. Иначе он мог бы и десять лет там просидеть. Так может, то дитя княжье тоже не хотело рождаться два года? А, батя? Может так быть?
        - Да лучше б оно, жма, все десять лет там сидело! - в сердцах ответил ему Асмунд, его отец. - Чую, беды мы с ним не оберемся!

* * *
        Подходя к причалу, Святослав еще хмурился, пытаясь сообразить, как все это могло выйти.
        - В Хольмгард, - велел он гридям, разбиравшим весла.
        Она, Малфа, там, у бабки. Понятно теперь, почему не захотела к нему выйти! Но уж хочет она или не хочет, а он добьется ответа, когда у нее чьи чада родились!
        - Святославе! - окликнул его сзади чей-то голос, в нескольких шагах от лодьи.
        Его назвали по имени, а не «княже». Развернувшись, Святослав увидел Бера. Как дважды двоюродный брат, тот мог обращаться к нему по-семейному, но не при людях же!
        Однако Беру было не до вежества. Он подошел и остановился в двух шагах, и на лице его гнев мешался с презрением.
        - Так это был ты? - сказал он, словно выплюнул.
        Ноздри его раздувались, грудь вздымалась, и весь облик его выражал жажду немедленной драки. Святослав, как и всякий из его людей, в этих делах ошибиться не мог.
        - Что - я? - Святослав даже опешил, не ожидая ничего такого от брата, который в его мыслях был все тем же семилетним мальчиком, как в тот день, когда они впервые встретились.
        - Так это ты… обещал взять ее в жены, а потом обманул и отослал от себя?
        - Я… приехала Прияна! - Святослав сообразил, о чем Бер говорит. - Моя жена! Я две зимы ее ждал! А тут она приедет и - будьте живы, боги в дом! - у меня хоть на дворе сидит, да еще Горяны сродница! Она из-за Горяны из Киева уехала. Я ее сколько раз назад звал! Говорил ей: ты одна княгиней будешь! А она - пока не отошлешь другую, не ворочусь. И вот - Горяну увезли. А тут Малфа! Что я, перед женой буду как клюй последний?
        Едва ли Бер многое понял из этого объяснения. Но понял главное: Святослав вовсе не отрицает своей связи с Мальфрид и ее последствий.
        - Ты отослал ее. После того как называл своей женой. Отослал тяжелую твоим ребенком.
        - Так ты скажи - это же мой ребенок! - Святослав ткнул в него пальцем, как в очень нужного послуха. - Какого, жма, Ящера!
        Бер стиснул зубы и опустил глаза. У него все в душе переворачивалось, но он, зная больше других, уже понял всю правду.
        - У Малфы двое чад, - пояснил Улеб. Он шел за Бером, пытаясь удержать его от этого объяснения на глазах у людей, но это было все равно что пытаться удержать вепря, несущегося во весь дух. - Твое она родила еще в Плескове. Ну, то есть в лесу, у Буры-бабы. Потом ее сюда привезли. С чадом. Полгода она тут пожила. А потом… другой раз понесла. Уже от Волха.
        Святослав внимательно слушал, и в первый раз во взгляде его, устремленном на Улеба, не было вражды. Сейчас он мог думать только о своих делах.
        - Ты знал, что у нее будет чадо, - Бер придвинулся к Святославу и понизил голос. - И ты позволил, чтобы ее увезли за тридевять земель. Ты даже не знал, что она первый год провела в Плескове. Не в городе. И не у матери. А в лесу. У Буры-бабы, у старой дряхлой ведьмы, у Князя-Медведя! Она жила у оборотня в лесу! Совсем одна. С медведем. Там она родила, будто зверица в норе. Ее чадо чуть не умерло, потому что она не могла кормить. Если бы Сванхейд не решила забрать ее к себе, она был там и сгинула! А ты даже ничего не знал! Куда ее отвезли, кому отдали. Где родилось твое дитя, пока ты в Киеве пиры закатывал! Тебе нужды не было! Что ее перевезли сюда полтора года назад, ты тоже не знал! И не знал бы, если бы тебе о ней не сказали. И теперь норовишь опять распоряжаться ее судьбой! Да пошел ты с твоей волей княжеской знаешь куда?
        Велебран и Улеб оба разом шагнули вперед и встали перед Бером, пытаясь его оттеснить от князя; одновременно Вальга и Градимир по знаку Асмунда приблизились к Святославу, готовясь его удержать, если он вздумает бить морду собственному брату на глазах у словен. Лют стоял, скрестив руки на груди, и наслаждался, уже мечтая, как будет пересказывать все это жене и брату в Киеве; ради такого зрелища стоило проехаться почти до моря Варяжского.
        - А ты чего набычился? - Игмор потеснил Бера широкой грудью, заслоняя своего князя. - Сам, что ли, к ней яйца подкатываешь?
        Лют опустил руки и решительно пробился поближе. Икмошу и его братьев он не любил и, дойти сейчас дело до мордобития, охотно помог бы противной стороне.
        - Я, - Бер положил руки на пояс, не замечая, что Велеб и брат держат его за плечи, - помню свой долг перед родом. Я не оскорбил его ни обманом, ни кровосмешением. А если бы я это сделал… - он перевел уничижительный взгляд на Святослава, - не знаю, как у меня хватило бы духу перед богами и дедами притязать хоть на какой-нибудь княжий стол!
        Он развернулся и пошел к своей лодке, где давно ждал Шигберн. Улеб, Свен и Торкиль пошли за ним, иногда оглядываясь. Но никто их не преследовал. Святослав молчал, и его люди ждали распоряжений. На душе у всех было гадко: зная обстоятельства дела, гриди не могли не признать, что Бер ни произнес ни одного слова лжи.
        - Ёж твою ж мышь… - пробормотал Болва, глядя, как хольмгардские садятся в свою лодку и отплывают. - Вот ведь встрешник эту… деву принес!
        Он окинул взглядом причал: все словенские старейшины, привлеченные шумом, стояли и слушали. Слишком много тайн разом открыли боги в ответ на первую за тринадцать лет Святославову жертву. Однако многие понимали: лучше бы этим тайнам оставаться где-нибудь на острове Буяне, под камнем белым, под дубом сырым.

* * *
        Почти весь день Мальфрид провела на речной веже. Ни делать что-то, ни думать о чем-то было невозможно. Только ждать, чем завершится совет в Перыни.
        Лодка из Хольмгарда показалась самой первой, дав знать, что совет закончился. Когда она достаточно приблизилась, Мальфрид пересчитала головы и облегчено вздохнула: все вернулись. Странно было бы ждать иного от совета в святлище, где само место обеспечивало мир, однако она не могла быть спокойна, зная, какие неримиримые воли там столкнутся.
        Когда лодка подошла к внутреннему причалу, Мальфрид уже стояла там.
        - Что? - в нетерпении она шагнула навстречу родичам. - Что там?
        Улеб, высадившись первым, глянул на нее и поджал губы, будто говоря: да ничего хорошего. Но Мальфрид не заметила - она не сводила изумленных глаз с Бера. Ее веселый родич будто разом постарел на десять лет: его черты стали более резкими, в глазах клубилась тьма отчаяния.
        - Бер… - Мальфрид подалась к нему.
        Хотелось спросить: ты не захворал? Тревожилась она по большей части за Улеба, так Улеб вот он, живой и здоровый. Что его так сокрушило?
        Бер повернулся к ней, глядя вниз, потом набрал в грудь воздуха, будто ему было нечем дышать. Медленно поднял глаза. Весь его вид выражал глубокое горе, будто он разом лишился всех, кого любил. Потом он покачал головой, закрыл лицо руками и так застыл, будто не мог видеть то, что перед глазами. То есть ее, Мальфрид.
        И тут она поняла. Ее тайны больше не существует. Это отчаяние оттого, что теперь Бер знает о ней все. То, чего вовсе не хотел бы знать.
        В глазах потемнело. Уже полтора года Бер был ее главной опорой, тем корнем, на котором держалась ее связь с белым светом. Она привыкла думать, что он всегда на ее стороне, что бы ни случилось. А теперь он смотрит так, словно она умерла…
        Причал покачнулся, и белый свет пропал, будто разом угасло небо.

* * *
        Сквозь туман и мрак, из немыслимой дали доносились смутно знакомые голоса. Мальфрид не могла разобрать ни слова, не могла даже вспомнить эти голоса, и это было мучительно. Но постепенно мрак яснел, голоса приблизились, до нее начал доходить смысл слов.
        - Я понимаю, ты чувствовала себя оскорбленным за весь наш род! - сердито выговаривал где-то поблизости и сверху голос старой женщины. - Но ты мог бы придумать что-нибудь поумнее, чем затевать свару и чуть ли не драку с ним прямо на причале!
        - Я хотел разбить ему морду! - с тоской и отчаянием отвечал ей мужской голос. Он раздавался еще ближе и почему-то снизу, будто спорили небесные и подземные духи. Мальфрид еще не вспомнила, кому принадлежит это голос, но сам его звук нес ей отраду. - Я ничего не думал! Не мог я думать! Я хотел его убить, и слава богам, что от этого я воздержался!
        - И теперь об этом деле знает вся земля словенская!
        - Они все равно узнали бы! - вступил другой мужской голос. - Он же сам объявил, что это его дитя! Прямо в обчине!
        - А это… точно так и есть? - с сомнением спросила женщина.
        - Да уж конечно! - подтвердил этот второй голос почти насмешливо. - Об этом и в Киеве знают, и у нас в Плескове еще с тех пор знают, как Эльга ее привезла.
        Те двое возмутились разом:
        - И ты знал?
        - Йотуна мать!
        - Так что же ты молчал?
        - Ну вот, теперь вы знаете. Кому-то это знание прибавило счастья?
        Мальфрид попыталась открыть глаза, но веки казались слишком тяжелыми. Лоб тоже был налит болезненной тяжестью, в голове шумело.
        - Смотри, она, кажется, очнулась, - сказал второй мужской голос.
        Потом кто-то взял ее руку.
        - Мальфи! - негромко позвал первый голос. - Ты слышишь меня?
        Наконец она сумела поднять веки и увидела склонившееся над ней лицо. Поодаль смутно виднелись еще два, но на них она пока не могла сосредоточиться.
        - Ты жива? - окликнул ее Бер. - Хочешь пить?
        Он снял с ее лба мокрую ветошь, и ей стало немного легче. В глазах прояснилось. Она попыталась сесть; Бер подхватил ее под спину и усадил. Кто-то подал ему ковш с водой, он передал его Мальфрид, но не выпустил и поддерживал, пока она пила, чтобы не пролила на себя.
        - Что случилось? - обреченно прохрипела Мальфрид, желая скорее узнать все.
        - Ты упала на причале. Я тебя домой принес. Как ты сейчас?
        - Нет… там… в Перыни, что случилось?
        - Святослав при всех объявил, что у тебя - его ребенок, - сказала Сванхейд. - А этот дуб кольчуги, - она со смесью досады и гордости кивнула на любимого внука, - прямо у лодок чуть не вызвал его на драку. И теперь вся земля словенская знает, что у тебя был ребенок еще до того, как ты сюда попала. От Святослава, - чуть помолчав, добавила она, поскольку именно это было открытием для обитателей Хольмгарда. - Святослав теперь знает, что у тебя есть и второе дитя, но это уже куда менее важно.
        - Почему же ты не сказала нам раньше? - с печалью спросил Бер, не выпуская ее руки.
        Мальфрид не ответила. Ее наполнял жгучий стыд.
        - Я пошла… к Князю-Медведю… чтобы это дитя родилось как священное дитя, - сказала она чуть погодя. - Чтобы смыть с него… этот позор.
        - Но со Святослава никто этот позор не смоет, - со злостью сказал Бер. - Хоть он сто лет в бане просиди. Мне стыдно, что у меня такой брат! Если уж ты взял в жены свою родню… - он вздохнул, еще помня, как сам томился сходным желанием, - то уж держись! Но взять, а потом отослать, будто рабыню… Не был бы он мне родич, я бы его на остров вызвал[25 - На остров - имеется в виду обычай под названием «хольмганг», поединок ради разрешения какого-либо конфликта.]! Никогда его не прощу!
        - Словене тоже не обрадуются, что их князь замешан в таком стыдном деле, - вздохнула Сванхейд. - Может быть, это окажется хорошо для нас… - она оглянулась на Улеба. - Для тебя. Хотела бы я послушать, как он теперь будет отстаивать свое право на власть.
        - Он может попробовать выкупить ее обиду и оскорбление роду, - сказал Бер. - Но не знаю, где он возьмет… Ему придется вынести все золото кагана, чтобы расплатиться за такое!
        Мальфрид вздохнула. Мысль о золоте была ей противна. Как она теперь покажется на люди, если все знают ее тайну? Как долго она ее оберегала! Колосок уже давно говорит первые слова, но люди только смеются, когда «сын рабыни» называет мамой молодую госпожу.
        Видно, терпение богов иссякло. Сам Перун рассек огненным мечом туман, которым она себя окружила. И задрожала вся земля словенская…

* * *
        Покинутый Соколиной и занятый дружиной Святослава, двор посадника за Волховом напоминал гостевой дом - без хозяев, без челяди, битком набитый постояльцами. Всю хорошую утварь, которая делала жилье живым, Соколина продала перед отъездом или взяла с собой, новым хозяевам остались только стены, голые лавки, пустые полки, вычищенные и остывшие печи. Теперь он был завален походными пожитками дружины. Все его помещения - гридница, опустевшие клети и даже хлев - были заняты под постой киевскими гридями, везде лежали мешки и одеяла, по полу было рассыпано сено, в углах громоздились щиты и копья, плохо вымытые миски стояли прямо на полу и соседили с шлемами, заботливо завернутыми в ветошку. На тыну сохли вымытые рубахи, раскинув рукава, будто серые лебеди крылья. Князь и Асмунд жили в бывшей посадничьей избе, с ними Вальга и еще семеро ближайших к Святославу гридей под началом Игмора. Постояльцы были в каждой избе вокруг, а позади Новых Дворов раскинулся целый лес белых, серых, бурых шатров из грубой шерсти, навесы из парусов. Целый день дымили костры, отроки варили каши и похлебки из рыбы, пшена, из дичи,
добытой в окрестных леса. Каждый день от кого-то из старейшин в счет дани приводили бычка или пару свиней, их тут же резали, разделывали и готовили. Словно целый город вдруг опустился прямо с неба на берег Волхова, принес шум, оживление, многолюдство.
        Вернувшись из Перыни, князь сразу ушел к себе в избу, ни на кого не глядя. Ездивших с ним тут же обступили с расспросами - кияне тоже очень хотели знать, чем кончился совет, признали словене власть Святослава или придется усмирять их силой? Но ясных ответов они не получили. Желая по возможности избавить князя от позора, Асмунд велел молчать о неприятном объяснении с Бером. Сказал только, что словене желают Улеба вместо посадника и князь еще не решил, как быть.
        - Пойдем потолкуем, - Игмор тронул за руку Градимира.
        Отыскивая тихое место, они ушли на дальний край причала, где стояли киевские лодьи. За Игмором потянулись его ближайшие товарищи: родные его братья Грим и Добровой, зятья Красен и Агмунд, еще кое-кто. Игмор был сыном Гримкеля Секиры, бывшего сотского гридей Ингвара, погибшего с ним в один час. Двадцать семь лет назад, собираясь жениться на Эльге, Ингвар отдал трех своих хотий ближайшим друзьям-телохранителям: Гримкелю, Ивору и Хрольву. У Хрольва родились только дочери, но сыновья двоих других с самого детства числились в ближайших друзьях законного княжьего сына и считались ему кем-то вроде названных братьев. Позднее их круг пополнили зятья - мужья сестер, выбранные тоже из гридьбы, и теперь у Игмора всегда было под рукой полтора десятка удальцов, беспрекословно ему повиновавшихся и готовых на все ради князя.
        Градимир в их число не входил - он был старинного боярского рода, жившего в Киеве «еще от Кия», как говорилось. Но Игмор позвал его на совет, зная, что борьба идет за то, чтобы Градимир стал хозяином посадничьего двора.
        - Что делать будем, братие? - спросил Игмор, сидя на досках причала.
        Остальные устроились перед ним - кто сидя, кто полулежа. Старшие из «названных братьев», Игмор и Хавлот, были ровестниками Святослава, остальные помоложе. Игмор был среди них и самым крупным: рослый, полноватый, с круглым, красным от солнца лицом, на котором ярко золотилась соломенного цвета борода. Такие же светлые длинные волосы падали на плечи, рубаха на нем была мятая и замаранная - будучи человеком небедным, опрятностью он не отличался, и ему было все равно, на перине спать или на земле.
        Братия молчала.
        - Может, ему того… рожу начистить? - задумчиво предложил Добровой.
        - Кому?
        - Ну, этому. Бабкиному внуку.
        Гриди не знали Бера, и в их мыслях он был главным виновником нынешней неприятности.
        - А чем поможет? - хмыкнул Красен. - Не его ведь словене на стол хотят.
        - Некстати как Малфа опять вынырнула… - пробормотал Градимир.
        Все они знали Малушу, всем она давно примелькалась - сначала на Свенельдовом дворе, потом на Эльгином. Когда той зимой, как приезжал немец Адальберт, Святослав вдруг объявил, что берет ее в жены, они не приняли это близко к сердцу: его, княжье дело, с кем жить, пока молодая княгиня в отъезде. Девка была видная, выбору князя никто не удивился. И в самом деле, так лучше, чем ждать, что на дочери Володислава деревского женится какой-нибудь леший, вроде Етона плеснецкого, и станет себе стол в Деревах требовать.
        Когда всего через месяц Малфа исчезла, это тоже никого не взволновало. Гриди даже не успели привыкнуть к мысли, что она теперь будет хозяйкой за их столом, как в доме водворилась прежняя, законная хозяйка - молодая княгиня Прияна. Прияна им даже больше нравилась: принимать хлеб от недавней рабыни, да еще и древлянки родом, многие считали для себя зазорным и терпели только из уважения к вождю. А главное, они знали, что Святославу больше нравится Прияна, мать его первенца. Малфу быстро забыли в дружине и никак не ждали наткнуться на нее здесь, в такой дали от Киева и от Плескова, куда ее, по слухам, отвезла старая княгиня. И вдруг оказалось, что именно она-то и мешает Святославу восстановить свою власть в отчине и дедине.
        - Да что там бабкин внук? - продолжал Красен. - Не он нам на кривое прядет…
        - Истину молвил, - Игмор для выразительности показал на него пальцем. - Улебка это все. Сидел бы себе в Плескове, какого клюя его сюда понесло?
        - Бабка его вызвала.
        - Она его ради Сигвата вызвала. А как снесли ему голову, так и убирался бы восвояси.
        - Теперь как бы нас восвояси не отправили, - буркнул Добровой. - Слыхали, чего Болва сказал? Эти шишки бородатые и раньше-то нас не очень хотели, а теперь и вовсе скажут: не надо нам такого князя, что своим родом небрежет. За Улебку будут стоять.
        Названные братья имели настолько схожие мысли, что им даже не требовалось обсуждать их вслух. Пять лет назад, когда Святослав сгинул в степях близ Корсуньской страны, сама Эльга предложила возвести на киевский стол Улеба, если за год Святослав так и не вернется или если будут получены верные вести о его гибели. В то время Улеб был их хорошим их товарищем, ближайшим другом самого Святослава. Но едва узнав, что он может встать на место Святослава, гриди его разом невзлюбили, хотя ему самому не могли предъявить никакой вины. Святослав все же вернулся, все стало как прежде. Но доверие Святослава к брату умерло навсегда. Из родича и друга Улеб стал в глазах князя соперником и врагом. Пять лет назад все, казалось бы, разрешилось почти без крови. Улеб уехал и скрылся с глаз. И вот опять… Снова стол шатается под Святославом, а рядом стоит Улеб, уже занося ногу на ступеньку.
        - И зачем он сын Ингорев? - в досаде воскликнул Добровой. - Был бы как мы все…
        Братья смотрели на него с пониманием. Еще пять лет назад притязания Улеба внушали им гнев и досаду. Он был в их глазах таким же сыном бывшей Ингваровой хоти, как они все, только и отличия, что его мать - сестра Эльги и ближе к ней, чем другие полонянки-наложницы. Так и почему ему такая честь? Ту разницу, что он-то, не в пример им всем, был сыном самого Ингвара, а не новых мужей его бывших жен, никто в расчет не принимал.
        - Вот что я вам скажу, дренги! - Игмор стукнул кулаком по доскам причала, на которых сидел. - Пока жив он, не будет нам ни покоя, ни чести.
        - Ну а куда ж он денется? - отозвался Агмунд.
        - Надо, чтобы делся куда.
        - Это как?
        - Прикинуть надо. Вон он, в Хольмгарде, - Игмор кивнул через реку, где в поприще с небольшим виднелся холм бывшего стольного города. - Добраться-то до него немудрено…
        - Ты не шутишь? - недоверчиво спросил Красен.
        - Шучу! - мрачно ответил Игмор. - Сейчас в пляс пущусь. Велеба зови, пускай играет.
        Они снова помолчали. Все были согласны, что избавиться от Улеба навсегда было бы очень хорошо: именно он виделся гридям главным препятствием на пути к миру в земле словенской. К миру - это значит к полной покорности ее Святославу, как и надлежит быть. Да и устроить это было им несложно. Но что-то в душе противилось. Они все выросли вместе с Улебом. Понимали, что сам он мало в чем виноват. Трудно было решиться умышлять на человека княжеской крови, Ингварова сына, Святославова брата.
        - Нет, - Градимир мотнул головой. - Не пойдет на это Святослав. Его вон за девку запозорили, что свою кровь обидел, а то ведь брат!
        - Святослав не пойдет, - кивнул нечесаной головой Игмор. - А мы…
        - Что - мы?
        - А мы на что у него? Будет его кто в бою секирой рубить - я прикрою. И ты. И ты, Доброшка. Иначе зачем мы на свете живем? Надо будет ему болото перейти, гати не случится - я лягу, пусть по моей спине идет. А кто боится ручки-ножки замарать, - Игмор грозно оглядел притихшую братию, - не брат мне больше, жма!

* * *
        В Берову избу, откуда Мальфрид так и не решилась пока выйти, попросив лишь, чтобы к ней принесли обоих мальцов, заглянула Ита.
        - Там приехали Богомысл и Сдеслав, - доложила она. - Госпожа спрашивает, что им говорить.
        Трое внуков Сванхейд переглянулись. Поистине настали удивительные времена, если мудрая госпожа присылает за советом к ним.
        - Послушай! - сделав служанке знак подождать, Бер взял руку Мальфрид. Для этого ему пришлось оторвать ее от теплого бока Богича (так она стала звать своего младшего сына, нареченного Богомилом). - Я понимаю, тебе от всего этого радости мало. Но мы не можем больше молчать. Улеб вон только в двадцать лет стал сыном своего отца, - он кивнул на брата, - и до сих пор не может от той тайны отмыться. Если уж у тебя сын от Святослава, пусть он с детства и будет сыном Святослава! У него ведь тоже старшие братья есть!
        - Все уже знают главное, - Улеб кивнул, соглашаясь. - Пусть уж лучше они знают все, чем сами будут сочинять нелепицы разные.
        - Я не пойду к ним! - Мальфрид свободной рукой крепче прижала к себе младенца, будто защищаясь им.
        - Тебя никто не гонит, - Бер встал и оправил пояс. - Я пойду. А ты сиди и не показывайся.
        До вечера в Хольмгард еще два или три раза являлись посланцы от старейшин. Слухи об удивительных открытиях расходились по берегам Волхова и Ильменя, все хотели знать правду: что было, дабы попытаться угадать, что будет. Дева, которая стала матерью Волхова чада, оказывается, имеет сына и от Святослава! Сойди вдруг сам Перун с неба, люди удивились бы не больше. До позднего вечера Бер и Сванхейд объясняли гостям: да, Малфрида в юности, в Киеве, была хотью Святослава и родила от него дитя, освященное силой Князя-Медведя. Дескать, для того и уехала, чтобы наделить рожденного в священных пределах младенца силой земли и защитой богов. Дитя это здесь, ему к концу жатвы будет два года. Люди дивились. Иные даже намекали, что негоже было предлагать в невесты Волху деву, у которой уже есть дитя, но Сванхейд напомнила: если Волх ее выбрал, значит, счел достойной. На вам судить.
        Богомысл из Словенска, двоюродный брат Призора, приходил одним из первых. Услышав, что он здесь, Мальфрид сняла с шеи ремешок, на котором уже год висела кремневая стрелка, оправленная в серебро, завернула в платок и через служанку послала Богомыслу: мол, он знает, кому отдать. Тот стрелку взял, но ничего не передал ей в ответ.
        Самого Дедича Мальфрид и не ждала. Ей даже было его жаль: при всем честном народе услышать такие новости о той, на ком собирался жениться, о той, с кем вместе породил Волхово священное дитя! Может, теперь он считает, что она его опозорила. Горько жалеет, что дал сыну такой матери свое родовое имя. Но уж его не снять назад, это не пеленка… И что теперь будет? Сватовства, похоже, можно больше не ждать, думала Мальфрид, качая младшее дитя и глядя, как старшее возится на полу с деревянными лошадками. Как бы его самого из жрецов не попросили. Жрецом ведь не всякий может быть, а только самый лучший человек в роду: умный, красивый собой, без каких-либо уродств и изъянов, даже незначительных, без родимых пятен и веснушек, умеющий красиво говорить… Таким и был Дедич, пока с ней не повстречался. Если теперь на нем появилось пятно бесчестья, это ее вина. Вся его красота, умения, дивная игра на гуслях и пение окажутся замараны позором. Погубив себя, она сгубила и его. Неудивительно, если он ее проклянет… Она останется в Хольмгарде навсегда…
        Но и это было бы не бедой - нигде и никогда ей не жилось лучше, чем в Хольмгарде. Знать бы, какая судьба ожидает сам Хольмгард, а с ним и Гарды, всю землю словенскую от Варяжского моря до Ловати.
        До Купалий оставались считаные дни. Шла пора самых коротких ночей; виное время все уже давно спали бы, а сегодня небо оставалось светлым и у Сванхейд в гриднице еще сидели какие-то гости.
        Но постепенно все-таки темнело. Мальфрид отдала детей нянькам, чтобы укладывали спать. Она сама и Улеб еще не ложились: ждали Бера, надеясь от него услышать, что толкуют словене об их делах.
        Наконец Бер вернулся.
        - Там к тебе приплыли какие-то киевские, - сказал он Улебу, когда они вдвоем поднялись ему навстречу. - Двое. Просят к ним выйти.
        - Какие двое? - не понял Улеб.
        - Леший их знает. Видно, что киевские. Не наши.
        - Где они?
        - На причале. Баба воду несла, передала. Говорят, дело у них к тебе. Слово молвить хотят.
        - Это от Святослава, - сказала Мальфрид. - Зови их сюда.
        - Сюда? - Бер недоверчиво поднял брови.
        - Я тоже хочу их повидать. Они не сказали, как их зовут?
        - Нет.
        - Но ведь может быть, что Святослав хочет передать что-то тайно? И ему мало радости - на весь свет наши… дела объявили.
        - И еще чуть в морду не дали! Прости! - Бер покаянно склонил голову и потрепал себя по волосам на затылке. - Но я был в безумии берсерка. Теперь знаю, что это такое.
        - Я тебя не виню! - Мальфрид обняла его за шею, прижалась щекой к плечу. - Святослав ведь сам сказал, что у меня его дитя…
        - Если разговор тайный, то лучше их позвать сюда, - сказал Улеб.
        Но так не вышло: отрок, отправленный на причал привести гостей, вернулся один и сказал, что дело у них недолгое и они просят Улеба выйти к ним.
        - Вот настырные! - Мальфрид вскочила. - Пойдемте.
        - Тебе-то не ходить лучше, - намекнул Бер.
        - Нет, я пойду! Я тоже хочу их увидеть! Нельзя же мне от киян всю жизнь прятаться!
        Теперь, когда все самое ужасное, чего она так долго боялась, наконец произошло, Мальфрид удивительно быстро ободрилась. Ну вот, все всё узнали, но земля под ней не разверзлась и громом на месте ее не убило. Ей даже захотелось взглянуть в лицо Святославу. Что он теперь будет делать? Как оправдается - не перед нею, но перед землей словенской?
        - Посмотрю, кого он прислал, - добавила она. - Я же знаю, кому насколько он доверяет!
        Втроем они пересекли двор, обогнули большой хозяйский дом и вышли на внутренний причал. В лодке с краю сидели двое. Подходя, Мальфрид узнала их: Грим, Игморов брат, и Девята. Как она ни храбрилась, а ее затрясло. Слишком привыкла она видеть эти лица возле Святослава.
        Увидев их троих, гриди выбрались из лодки на причал. Глянув на Мальфрид, немного переменились в лице, но вслед за тем кивнули Улебу и Беру.
        - И ты, Малфа, будь жива, - сдержанно сказал Грим.
        Не мог же он сделать вид, будто не узнал ее!
        - Вас… он прислал? - нетерпеливо спросила Мальфрид.
        Это «он» отлично было понятно гридям: стаким выражением они и сами говорили о своем князе.
        - Да, - ответил Грим, переглянувшись со своим спутником. - Князь. К нему вот, - он кивнул на Улеба. - И сказать велел: нехорошо оно меж нами выходит, не по-братски. Надобно решить, чтобы ничьей чести урону не было.
        - Это мудрые слова, - снисходительно одобрил Бер, всем видом словно говоря: япытаюсь быть справедливым.
        Оба посланца посмотрели на него. По глазам их было видно: Беру они доверяют даже меньше, чем Улебу. Улеб все-таки был для них свой, хорошо знакомый, а Бера они сегодня утром увидели впервые, и он сразу показал себя противником их князя.
        - Хочет он повидаться с тобой… - продолжал Грим. - С глазу на глаз чтоб… Без всего этого старичья. По-братски потолковать…
        - Я согласен, - Улеб кивнул. - Где он хочет увидеться? У посадника?
        - Нет. Он хочет, чтобы без видоков… А там сесть негде. Только на голову кому…
        - Пусть приезжает сюда.
        - Он может быть уверен: вдоме госпожи Сванхейд его никто не обидит, - заверил Бер.
        Но эти внешне дружелюбные слова на самом деле были оскорбительны, и именно так гриди их и поняли.
        - Он хочет, чтоб не у нас и не у вас. Там, на берегу, - Грим кивнул вдоль Волхова. - Место есть непримерное.
        - Когда?
        - А вот нынче. Тянуть нечего - вся волость в смущении. А сговоримся быстро - всем легче.
        - Это правда. Как я найду ваше неприметное место?
        - А мы тебя и проводим.
        - Я с ним пойду, - сказал Бер.
        - Тебя нам звать не велено, - холодно ответил Девята.
        - Не надо, - Улеб повернулся к Беру. - Ты с ним уже поговорил сегодня. Едва ли он тебе обрадуется, и из такой беседы ничего путного не выйдет.
        - Это правда, - поддержала Мальфрид. - Он наверняка зол на тебя, и ты только напрасно его раздразнишь. Понимаешь, Святослава невозможно укорить или переспорить. Он только делается еще упрямее. Может, Улеб один с ним столкуется.
        - Один ты все равно не пойдешь. Тебе не-при-лично ходить одному! - сказал Бер, тыча пальцем в грудь Улеба на каждом слоге. - Ты ведь сын князя. И я думаю, - он покосился на двоих гридей, - будущий князь. Ты возьмешь с собой пару отроков. Мы сейчас вернемся, - сказал он Гриму. - Ждите.
        - Не тяните там! - крикнул Грим им вслед, когда все трое пошли прочь. - А то к полуночи стемнеет, хоть глаз вынь!
        - Да вот еще надо, отроков будить! - недовольно бурчал Улеб, пока Бер вел его к дружинной избе.
        - Надо! - уверенно отвечал Бер. - Ты, любезный мой, сейчас под кафтан еще кольчугу у меня подденешь!
        - Да Господи Иисусе! - Улеб всплеснул руками. - Я что тебе, на рать собираюсь?
        - Нет, - решительно ответил Бер. - На игрища купальские.
        Но непреклонность в его голосе ясно давала понять: спорить бесполезно.

* * *
        Лодка с двумя гридями, Улебом и его двумя оружниками скрылась в сумерках, Бер и Мальфрид вернулись в избу. Все уже спали, и Сванхейд собиралась на покой, когда Бер ушел из гридницы с последними гостями. Об отъезде Улеба она не знала, но так было и к лучшему, как они рассудили меж собой: беспокоясь о нем, старая госпожа промаялась бы бессонницей до утра.
        Однако Мальфрид и сама не могла подумать, чтобы лечь спать, а новости услышать только утром, когда Улеб проснется, отдохнув после ночной поездки. Всей душой она надеялась, что Святослав предложит какой-то выход, удобный для всех! Ему ведь тоже не нужна открытая вражда с дедовской землей, где сам корень его рода.
        - Я у вас буду ночевать, - сказала она Беру, когда он хотел отвести ее к девичьей. - Как он вернется, я сразу все узнаю.
        Со времени своего приезда Улеб жил в избе Бера, часть его людей ночевала здесь же на полатях. Мальфрид легла на пустую лавку, где была устроена постель для Улеба, но сон не шел. Она пыталась вообразить, как он встречается со Святославом, как они обмениваются настороженными взглядами, пытаясь угадать, что у другого на уме и на сердце… Двадцать лет они были ближайшими друзьями! Они помнили друг друга столько же, сколько себя, матери-сестры растили их вместе. Не может быть, чтобы борьба за отцовское наследство сделала их врагами навсегда, тем более что Улеб хотел не власти, а только мира с братом. Но именно эта былая близость сделала вину Улеба в глазах Святослава непростительной.
        Мальфрид ворочалась, невольно прислушивалась, но уверяла себя, что еще слишком рано. Бер тоже ворочался и явно не спал, но окликнуть его она не решалась.
        За оконцем стемнело - значит, близилась полночь…
        Потом Мальфрид проснулась. В темноте ощущалось движение, легкий шорох шагов по плахам пола. Разлепив глаза, она увидела, как по избе ходят одна-две темных фигуры. Слышался приглушенный говор.
        Вспомнив об Улебе, Мальфрид резко села. Он вернулся? Но тут же поняла, что нет. Поморгав, в одной из темных фигур она узнала Бера, а в другой - Острогу, одного из старших Улебовых оружников-плесковичей.
        - Что там? - окликнула она Бера.
        И осознала, что в оконце сквозь ряднину, натянутую от комаров, смотрит бледный рассвет. До восхода солнца оставалось далеко - была глубокая ночь, но перед Купалиями в эту пору уже брезжит первый свет.
        - Да пойдем поищем, - Бер подошел к ней. - Вон уж почти светло, а его нет.
        Бер так и не заснул. Так и ждал, отсчитывая каждое мгновение, что вот-вот во дворе раздадутся шаги и скрипнут доски крыльца под ногами. Пока не осознал, что прошла уже половина ночи, а Улеб не вернулся. Утекшее время казалось огромным, и это наводило жуть. Уже три раза можно было поговорить и приехать назад…
        У Мальфрид похолодело в груди. Ясно вспомнился тот тяжкий вечер в Киеве, когда она допоздна ждала в неуютной «Малфридиной избе» на княжьем дворе, что Святослав придет к ней, как всегда, но заснула, не дождавшись. Потом проснулась далеко заполночь и с ужасом поняла, что она одна на старой бабушкиной лежанке - он так и не пришел. Сразу весь мир показался пустым, залитым холодной зимней тьмой. Точка года была противоположная - самое дно зимы, за день до Карачуна. Но чувство, охватившее ее сейчас, было то же самое. Когда прошедшая ночь, словно топор, отсекает последнюю надежду на встречу с тем, кого ждали еще вечером, и оставляет в пустоте.
        В тот раз ее худшие предчувствия оправдались: для нее начиналась долгая полоса пустоты, одночества, холода, бесславья…
        - Может, Святослав его к себе увел? - окликнула Мальфрид Бера, который на ощупь искал свой пояс.
        - Может, - бросил Острога, обуваясь. - Но едва ли б он стал по гостям разъезжать, нам не сказавшись.
        К тому времени уже все шесть-семь плесковских оружников Улеба слезли с полатей и одевались впотьмах. Мальфрид не вставала, чтобы не мешать им. Когда они ушли, она спустила ноги и села на лавке. Тишина и пустота в полутемной избе давила. Она снова легла, но спать уже не могла. От острой тревоги холодели руки и ноги.
        Ушедшие вернулись, когда уже совсем рассвело…

* * *
        Улеб взял с собой двоих - Рауда и Гисли, своих давних, с киевских времен, отроков-телохранителей, обученных еще в дружине у Мистины. Грим и Девята гребли. Проехали не более поприща, не миновали даже мост к Новым Дворам, как те двое повели лодку к берегу, и вскоре она подошла к старым, полуразрушенным мосткам. Это место Улеб знал: неподалеку стояла избенка рыбака Хмуры, бобыля, и его старая долбушка лежала перевернутой возле ивы. Сама изба уже осталась позади, она была выше, куда не достают разливы. Ну, не всякий год достают.
        - Вон там, - высадившись и привязав лодку к покосившемуся шесту, Грим показал вперед, вдоль натоптанной тропки. - Вперед поди, там ждут.
        Улеб первым двинулся по тропке, огибая ивы. Открылась длинная прогалина между прибрежной полосой и возвышенностью берега. В дальнем конце на траве сидели какие-то люди… трое. При виде приехавших поднялись на ноги. Подходя, Улеб узнал их, несмотря на сумерки - как не узнать, всю жизнь знакомы. В середине Икмоша - его грузноватый стан и нечесаные светлые волосы. По бокам худощавый рослый Добровой, следующий после него брат, и зять, темноволосый коренастый Агмунд.
        Телохранители шли за Улебом, двое посланцев тоже поотстали. Игмор со своими тронулся навстречу. Улеб разглядел на его лице улыбку и несколько удивился. Улыбчивостью Игмор не отличался, да и любви к себе Улеб от него не ждал. Только если это приказ Святослава - быть поласковее, это он исполнит, как сумеет. Игмор такой - что князь ему прикажет, он расшибется, а сделает. Все трое были в цветных кафтанах и при мечах, будто и впрямь послы.
        Но где же Святослав? Или он не приехал сам, а передал что нужно через Икмошу? Это тоже могло быть. Желая сохранить переговоры в тайне, Святослав мог предпочесть не покидать Новых Дворов. Правда, для такой встречи он должен был прислать кого-нибудь поумнее Икмоши - Асмунда, Тормара или Велебрана. Из ближайших если - Болву, Градимира или хотя бы Хавлота. А Икмошиной головой хорошо только стены проламывать, бывали случаи…
        Грим шел от Улеба справа, на пару шагов позади. Главное дело Игмор отвел ему, вполне полагаясь на ловкость младшего брата. Дело несложное, как берут дозорных - прыжок на спину и нож в горло. Прочим останется лишь разобраться с сопровождающими, но, зная Улеба, Игмор верно рассчитал: много людей тот с собой не приведет.
        Делая шаг за шагом, Грим нащупывал в рукаве кафтана костяную рукоять ножа. Они все рассчитали заранее и промерили, кому сколько пройти. До нужного места оставалось пять шагов, когда Рауд, Улебов телохранитель, вдруг сместился тому за спину, перекрыв Гриму подход: ему не нравилось, что двое посланцев держатся позади. Грим выглядел безоружным, у Девяты имелся лишь скрам на поясе, но это не делало их безопасными. Когда ты при господине, безопасных людей для него не бывает, учил их когда-то Альв, сам с молодости бывший телохранителем Мистины.
        - Жив будь, Улеб Мистинович!
        Игмор улыбался по-прежнему, но это приветствие Улеба покоробило: обращение по отчеству через приемного отца отказывало ему в княжеском происхождении.
        Но даже ответить Улеб не успел. Ответа Игмор ждал не от него: приветствие было знаком не ему, а Гриму. Отпихнув плечом Рауда, Грим прыгнул на Улеба сзади и ударил ножом, но не в горло, как было задумано, а в бок, метя в правую почку.
        Лезвие знакомо скрежетнуло по железу. Кольчуга под кафтаном.
        Этот звук был последним, что Грим сын Гримкеля услышал в жизни. В тот же миг ему на шею обрушился меч Рауда; хороший «корляг» содного удара перерубил позвоночник, почти отделив голову от тела.
        Одновременно, тоже услышав приветствие, Девята бросился на Гисли, второго телохранителя; выхватив из-за пазухи сыромятный ремень, он накинул его Гисли на шею, как удавку, и повис на нем всем весом. Однако Гисли был мужиком упрямым и здоровым; он хрипел, но не сдавался, пытаясь оттянуть ремень с горла, а другой рукой даже вытащить меч, когда на него набросился Добровой с ножом в руке.
        За мгновение до удара в спину Улеб уже понял, что происходит: по тому, как помертвело вдруг лицо Игмора, как застыла лживая улыбка. Ощутив удар и услышав скрежет клинка по кольчуге, Улеб, не оборачиваясь, прыгнул вправо, чтобы уйти из-под следующего выпада. Меч сам оказался в руке, взмыл, со звоном отбивая клинок Агмунда. По Игморовой задумке, тому назначалось биться с телохранителем, но достался ему сам княжий брат. Рубанув мечом по широкой дуге, Агмунд прыгнул вперед, метя противнику в пах зажатым в левой руке скрамом. Но не вышло: столкнувшиеся в сумерках, клинки высекли целый сноп искр и застыли, упираясь один в другой. Удар скрама Улеб перехватил, сжав запястье Агмунда словно клещами, сдавил, потом дернул на себя и врезал ногой в живот. Добавил навершием меча в перекошенное болью лицо и рубанул по шее.
        Пока Улеб бился с Агмундом, Гисли сопротивлялся двоим повисшим на нем врагам, а Рауд, уложив Грима, схватился с Игмором. На какой-то миг ножницы в руках норны застыли, выбирая, чью нить перезать. Но потом Гисли получил удар ножом в горло и упал, захлебываясь кровью. При этом он придавил своим телом Девяту, не давая выбраться. Зато Добровой не сплоховал: освободившись, колобком подкатился под ноги Рауду, даже не вынимая меча. Тот отступал под натиском Игмора и даже не успел заметить нового противника, как Добровой полоснул его ножом под колено. Рауд пошатнулся, и меч Игмора точно ужалил его в висок.
        Когда Агмунд упал, Улеб живо развернулся, отыскивая взглядом своих людей. Но среди стоящих на ногах он их не увидел. Зато увидел Игмора и кинулся к нему. При всем своем миролюбии он понимал: его люди мертвы, и у него лишь один путь к спасению собственной жизни.
        Нырнув под удар, ощущая, как над маковкой с ветерком проносится клинок, Улеб хлестко ударил Игмора клинком по животу. От такого удара все кишки должны были кучей повалиться наружу, но вместо этого раздался скрежет железа - Игмор тоже был в кольчуге.
        - Мы тоже умные, - тяжело дыша, бросил Игмор, и вот теперь на его красной роже появилась более искренняя ухмылка.
        Улеб впился в него взглядом. Хотелось спросить: как? Как Святослав решился пролить кровь своего брата? Даже сейчас он не мог в это поверить.
        Но никакого вопроса он даже в мыслях произнести не успел: на него навалились разом все трое уцелевших - Игмор, Добровой и Девята, вооруженный мечом убитого Рауда. Улеб пытался сместиться, обойти их, чтобы они мешали друг другу, но перед ним ведь были не удалые весняки, а телохранители князя русского. Очень быстро его прижали к камышам. Под ногами зачавкала вода. Улеб был ранен в бедро и в голову; если бы не кольчуга, принявшая несколько ударов, он бы уже не стоял на ногах.
        Один удар пришелся в плечо, правая рука начала неметь. Улеб перебросил меч в левую. Еще шаг назад - раненая нога зацепилась за обломанные ветки ивы, Улеб споткнулся и завалился на спину. А те трое, накинувшись, рубили и рубили…
        Улеб сын Ингвара погиб, предательски зарубленный, в воде реки, точно как его отец.
        Наконец Игмор опомнился и отогнал братьев от тела. Хрипло выдохнув, обтер клинок о полу кафтана - тот все равно уже был распорот мечом Улеба, не залатать.
        Небо налилось темной синевой, над Волховом встал месяц. Игмор с досадой покосился на него: видоков им здесь не хватало! И ведь не достать… Он лишь плюнул и отошел - найти выход к чистой воде и умыться. Месяц глядел сверху на прогалину, где чернело пять мертвых тел.
        - Всегда все с ним не так, жма, всю жизнь его проклятую! - выдохнул Игмор, вернувшись. - Ни родиться не умел как люди, ни помереть!
        Девята держался за стремительно заплывающий правый глаз: Гисли во время борьбы ударил его в лицо затылком.
        - Чего делать будем? - спросил он из-под руки.
        - Чего-чего? Забираем наших, и ходу.
        - А эти?
        - Эти пусть лежат. Кому нужны, найдут.
        Добровой отошел и вскоре вернулся с Градимиром и Красеном. Они ждали за кустами, в другой лодке. Участвовать в таком беззаконном деле они не рвались, особенно Градимир, и пообещали прийти на помощь, только если с Улебом окажется человек пять. Но и так Градимира трясло. Он не был робким, начинал службу в гридьбе Ингвара, участвовал в Древлянской войне, был в том сражении у Малина, где княжеская дружина перебила изменившую Киеву дружину покойного Свенельда. И с самого начала ему вспомнилось то лето и наказание, заслуженное предателями.
        - Давай, наших грузи, - хмуро велел им Игмор.
        - Где тут наши? - Градимир окинул взглядом тела, которые в густеющих сумерках опознать было нелегко. - Жма, кто?
        - Грим, - буркнул Игмор, соображая с опозданием, что лишился одного из трех младших братьев. - И Агмунд.
        - Куда мы их повезем?
        - Куда? К нашим, - Игмор махнул рукой через реку, в сторону Новых Дворов.
        - Ты сказился? Сейчас мы привезем два трупа, скажем: знаешь, княже, твоего брата Улеба мы тут порешили, вот наших двое «холодных», а он и его двое на том берегу лежат.
        Игмор помолчал. Если бы все прошло, как он задумал, они сделали бы свое дело без потерь и могли бы, незаметно вернувшись, прикинуться, будто знают не больше других.
        - Вас никто не видел? - Градимир посмотрел на Девяту. - Когда вы ездили за ним?
        - Девка видела.
        - Какая?
        - Ну, Малфа.
        - Малфа?
        - И еще один хрен с ней был.
        - Какой еще один хрен?!
        - Ну этот… бабкин внук, что князя на причале у Перыни облаял.
        - Бабкин внук… - Градимир чуть не сел на землю от ужаса. - Да вы сказились! Малфа же вас знает! Я же сказал: вызовите его через паробков каких-нибудь, в город не суйтесь. Чтобы вас никто не видел!
        - Да мы и не совались, йотунов свет! - Девята отнял руку от глаза, попробовал поморгать, но заплывший глаз уже ничего не видел. - Мы у причала сидели. Шла баба какая-то с ведрами. Мы ей сказали: Улеба позови. Он ушла. А пришли они все трое - Улеб, внук и Малфа.
        - Дедушки святы… - Градимир закрыл лицо ладонями. - Убийцы… Висельники… Да вы ж и себя сгубили… и нас всех. Он же не куренок. Его ж искать будут. Самое позднее - утром, а то и прямо вот сейчас. А вас видели, как вы за ним приехали. Да вас на рассвете повесят…
        - Князь не выдаст, - возразил Игмор.
        Градимир лихорадочно соображал, есть ли хоть какой-то способ себя обезопасить. Две незадачи - что посланцев видела Малфа, знающая их в лицо, и гибель двоих почти не оставляли уцелевшим надежд выскользнуть из кровавой петли. Петля… Градимир потер горло, уже чувствуя на нем веревку. Мстители за Улеба будут требовать выдачи убийц. Всех причастных. И чтобы отказать им… князю придется пойти на открытый раздор и с землей словенской, и с другими родичами Улеба.
        - За него Мистина же будет мстить, - пробормотал Красен. - Он же ему вроде как сын… был.
        - Да тут Лют Свенельдич близко, - Добровой кивнул вдоль берега, где стоял Лютов стан. - Прямо на берегу за Хольмгардом.
        Они еще помолчали. Темнота настолько сгустилась, что они уже не видели лиц друг друга, месяц налился ярким серебром.
        - Нельзя нам назад, - сказал Градимир. - Уже завтра на заре начнут искать. Видели они двоих, но не дурни же, догадаются: где Грим был, там и ты, Икмоша, и вся наша братия. К присяге потянут… всех.
        - Кто еще знает? - спросил Добровой, вспоминая, кто сидел с ними вчера на причале.
        - Да вот мы…
        - Семеро было, - припомнил Красен.
        Градимир пересчитал темные фигуры перед собой - пятеро, да двое мертвых.
        - Мы все здесь. И нам нельзя назад.
        - И куда? - хмуро спросил Игмор.
        - Скроемся где-нибудь… посмотрим, как дело пойдет. Будет можно, вернемся.
        - Князь нас не выдаст! - горячо возразил Игмор, которому вовсе не хотелось отрываться от князя в такой тревожный час. - Мы же за него… Мне-то что эти угрызки?
        - Само собой, за него! - Градимир похлопал его по кольчужному плечу под растерзанным и окровавленным кафтаном. - Но теперь ему придется присягу приносить, что он ничего не знает. А под присягой князь не солжет даже ради тебя, или он не князь!

* * *
        Услышав на крыльце шаги, Мальфрид с трудом села. Бессонная ночь так ее истомила, будто она таскала камни. Вошел Бер - Мальфрид сразу его узнала, и на сердце стало легче. Он медленно подошел к ней, двигаясь неловко, будто тоже очень устал, и наклонился. От него веяло холодом земли и прохладой утренней реки. И еще каким-то запахом - неприятным и угнетающим.
        - Мальфи! - позвал он. - Вставай. Собирай детей. Вы сейчас поедете в Будгощ.
        Мальфрид спустила ноги с лавки и встала.
        - Почему в Будгощ? - хрипло спросила она. - Где Улеб? Вы нашли его?
        - Нашли. В баню отнесли. Его и дренгов.
        - Что случилось? - Мальфрид вцепилась в его плечи, разом слегка успокоенная, что Улеб все же нашелся, и растревоженная этими странными словами и странным видом Бера. Неужели Улеб на той встрече так запачкался, что ему срочно понадобилось в баню? - Почему… отнесли? Он сам не может идти?
        Бер накрыл ее руки своими и придержал.
        - Он убит. Все трое убиты.
        Голос его звучал ровно, но теперь Мальфрид поняла - это было бесчувствие сильнейшего потрясения. Она слышала его слова, она осознала их смысл, но они скользили по сознанию, как игла по стеклу, не проникая внутрь.
        - Как? - ахнула она.
        - Зарублены. Мы их нашли… на берегу, возле Хмуры, чуть дальше, где его мостки старые… Больше там ничего. Положили в бане. И тебе с детьми и девками надо уехать. И Сванхейд, конечно, тоже. Сходишь ее разбудить?
        Мальфрид дрожащими руками провела по голове. Бер обнимал ее за пояс, ожидая, что сейчас она начнет падать, как недавно на причале. Но она не падала, мучимая сильнейшим недоумением. Что делать? Что вот сейчас ей надо сделать, чтобы удержать от полного разрушения треснувший мир? Расчесать косу, умыться, одеться, привести себя в пристойный вид… Но эти простые дела казались ей не по силам. Смысл услышанного постепенно до нее доходил, и от этого немели руки.
        - Это война! - усадив Мальфрид, Бер сел на ее лежанку и свесил голову. - Он решил… вот так…
        - Кто - он?
        - Ну, Святослав, - Бер устало посмотрел на нее.
        - Так ты думаешь, это он? - изумилась Мальфрид.
        Бер взял ее за плечо.
        - Ну а кто же, дорогая моя? - с ласковой снисходительностью, будто глупому ребенку, ответил он. - Он скумекал, что пока Улеб жив, ему самому здесь не править. И он вот-вот двинется на нас. Я послал парней к Словенск, в Унечадь, в Троянь, в Вельжу - ко всем на том берегу. Пусть готовятся. А вам надо убраться отсюда поскорее, пока не началось. В Будгоще самое надежное место - стена у них крепкая, и Вояна - его вуйка. Не будет он ее городец осадой брать. Хотя…
        Человек, приказавший убить сводного брата, едва ли пожалеет тетку. Но Будгощ казался более надежным местом - Хольмгард был уж слишком близко от Новых Дворов, рукой подать.
        - Да нет, погоди! - Мальфрид вцепилась в его локоть. - Если бы это был Святослав, он уже был бы здесь! Он бы двинул дружину вперед одновременно с этим… делом. Чего бы он ждал тогда?
        - Я не знаю, чего он обычно ждет. Я знаю, что должен уберечь хотя бы вас. Собирайся.
        - Нужно сказать Сванхейд.
        - Да. Нужно. Сходишь к ней?
        Сообщить такую новость бабушке у Бера не было сил. У него как будто онемело что-то внутри: голова соображала, что нужно делать, но как сквозь туман. Он мог думать только на один шаг вперед. Послать в Хольмгард за большой лодкой, перенести тела, отвезти и положить в баню на протоке, послать отроков, в челнах и верхом, к ближайшим соседям, зайти к Мальфрид… Он с самого начала смотрел на Святослава как на опасного чужака, поэтому не очень-то удивился, обнаружив три тела на прибрежной прогалине. Лишь пожалел, что все же позволил Улебу пойти на эту встречу.
        - Я хочу их увидеть, - сказала Сванхейд, когда Мальфрид, дрожа, сообщила ей страшную весть. - Они точно… мертвы?
        - Бер сказал…
        - Позови Иту, я оденусь. И ты пока причешись.
        К удивлению Мальфрид, Сванхейд приняла весть очень стойко - как и сама она, к удивлению Бера. Когда Сванхейд вышла из спального чулана, вид у нее был почти спокойный и даже деловитый. Лишь когда во дворе она споткнулась, Мальфрид взяла ее под руку и обнаружила, что прабабушка дрожит. И тут до нее самой дошло: случилось нечто такое, что навсегда переменило жизнь их рода, принесло ужасное горе и может привести к еще худшим последствиям.
        Они вышли через ворота на посад и немного прошли вдоль протоки, к баням и мосткам, где обычно стирали. Возле бани сидел отрок; при виде женщин вскочил.
        - Еще сейчас нельзя, - пробормотал он, сам в ужасе от того, что запрещает что-то самой госпоже Хольмгарда. - Острога сказал… они обмывают их… вам пока нельзя.
        Не споря, Сванхейд опустилась на завалинку. Мальфрид села рядом, не выпуская ее руки. Теперь они заметили, что перед дверью бани лежат кучками кольчуги, кафтаны, покрытые кровью обрывки сорочек… Два меча, пояса… По этим вещам они догадались: наверное, тела имеют такой вид, что их нельзя показывать, не приведя немного в порядок. И с каждым мгновением ожидания обе женщины дрожали все сильнее.
        Наконец вышел Острога в мокрой спереди рубахе, поклонился, приглашая войти. Мальфрид пропустила Сванхейд вперед. При мысли о том, что сейчас она увидит Улеба мертвым, у нее слабели ноги. Пока она только слышала, что он убит, она еще как-то держалась, потому что до конца не верила; но если она его увидит…
        А Сванхейд хотела побыстрее увидеть. Она знала, как дорого время в таких случаях, и не хотела длить это состояние туманного ужаса. Ей нужна была уверенность.
        Три тела лежали в ряд на полу. Увидев их, Мальфрид подумала: так они лягут в могиле. Плесковские отроки принесли чистые рубахи и надели на вымытые тела. Но то, что в середине, было с головой закутано в плащ, так что виднелись только ноги ниже колен. И эти ноги, башмаки Улеба, как бы отделенные от невидимого лица, заставили Мальфрид разом осознать ужасную истину.
        Слева лежит Гисли с раной на горле. Справа - Рауд, у него Мальфрид никаких повреждений не заметила, на беглый взгляд тело казалось целым - пока она не приметила полуприкрытую волосами глубокую рану на виске. Улеб в середине. Но почему такой закутанный?
        Сванхейд, выпустив руку правнучки, сделала еще пару шагов, пробралась между Улебом и Раудом, так, чтобы не загораживать себе свет из оконца.
        - Госпожа… - окликнул ее Острога. - Ты бережнее… вид у него нехороший.
        Сванхейд не ответила. За семьдесят лет жизни она повидала «нехороших» тел. И в самом деле бережно, будто внук лишь спал и она не хотела его потревожить, старая госпожа подняла верхний край серого плаща.
        Поскольку Улеб в тот вечер был в кольчуге, большинство рубленых ран пришлось на голову и шею. Правая рука, державшая меч, была полуотрублена, повреждены и бедра ниже подола кольчуги. Отроки сняли с мертвого кафтан, превращенный в кровавые обрывки, но стянуть кольчугу оказалось невозможно: на нее тоже обрушилось несколько яростных ударов, и разбитые колечки оказались вбиты в тело. Острога ограничился тем, что обмыл от крови голову. Но и так Сванхейд, содрогнувшись, подумала: его придется класть в могилу, закрыв с головой. И страшным проклятьем накажет Один убийцу, видя, как убитый в таком вот виде вступает в его небесные палаты.
        Это было одно из тех мгновений, когда истинная королева должна проявить присутствие духа и помнить о своем долге. Бесстрашно склонившись над внуком, Сванхейд попыталась закрыть ему глаза, но не смогла - было поздно, он слишком долго пролежал с полуоткрытыми и тело окоченело.
        - Надо принести ногаты… - она глянула на Гисли. - Для всех. Положить на глаза. Но ты будь свидетелем - это я закрыла им глаза.
        - Ты? - не поняла Мальфрид.
        - Да. Я, его старая бабка, закрыла им глаза, и право мести теперь принадлежит мне. Запомни. И ты, - она посмотрела на Острогу.
        Право мести! Эти слова отдались в ушах Мальфрид, как будто рядом ударили по железу.
        Но неужели Сванхейд намерена мстить одному своему внуку за убийство другого! Голова шла кругом. Ни в одной саге не рассказывается о подобном!
        Выйдя из бани, они увидели спешащего к ним Бера. За ним шли Унеслав, Дубец и Назой - молодцы из Словенска и Унечади, посланные старейшинами удостовериться.
        - Там лежит мертвым мой внук Улеб, сын Ингвара, - сказала Сванхейд, когда они остановились перед ней, кланяясь. Клюка ее указывала на баню. - Это я, Сванхейд, закрыла глаза моему внуку. Право мести принадлежит мне, и послухи вы днесь!
        - Послухи мы днесь, - отозвались потрясенные молодцы.
        Они не знали, насколько это законно - женщина не может быть ни мстителем, ни ответчиком в деле мести, - но свидетельство приняли.
        - Призор сказал, он отведет своих к Перыни, - сказал Бер, обняв Сванхейд. - И соберет рать.
        Отсюда было видно, как скользят по Волхову несколько челнов и лодок - кто туда, кто сюда. Уже совсем рассвело, и Мальфрид видела, как изменилось лицо Бера. Все черты обозначились резче, глаза покраснели и влажно блестели, отчего голубой зрачок потемнел. Бер стал каким-то чужим, будто в теле ее любимого родича поселилось другое существо, далеко не столь дружелюбное, и это пугало.
        С юга донесся стук топора. Мальфрид обернулась и увидела вдали за протокой верхушки белых шатров. Несколько мгновений она смотрела туда, потом схватила Бера за руку.
        - Лют! - воскликнула она.
        - Что? - Бер резко оглянулся сперва к ней, потом на юг.
        - Лют Свенельдич! К нему ты послал? Он знает?
        - А ему что за де… - Бер задумался, прикидывая, чем грозит им нахождение прямо под боком, на этом же берегу, полуторасотенной киевской дружины. - Йотуна ма-ать…
        - Так он же Улебу стрый! - Мальфрид затеребила его за руку, будто так он мог быстрее понять. - Надо скорее ему рассказать! Я сама пойду!
        Она метнулась с места, но Бер поймал ее:
        - Куда? Куда ты пойдешь?
        - Улеб - сын Мистины Свенельдича. А Лют - его младший брат! Он Улебу стрый! Он тоже мститель!
        - Но он киянин! - Для Бера все кияне были на одной стороне.
        - Да нет же! - Мальфрид понимала его, но не знала, как побыстрее объяснить истинное положение дел. - Мистина - человек Эльги! И его брат! Святослав их терпеть не может, с отрочества, с тринадцати лет! И люди его! Лют с ними даже дрался на пирах, я сама видела! Он будет с нами, Улеб ведь его родич!
        - Улеб - сын Ингвара, а не Мистины!
        - Обое рябое! Он двадцать лет звался сыном Мистины, он сын Уты, его жены, он брат других его детей! Для Мистины он все равно сын, а для Люта - братанич. Пусти меня, надо скорее ему сказать.
        - Да пусть вон Милко сбе…
        - Нет, я сама!
        Мальфрид отцепила пальцы Бера от своего рукава и побежала по тропке вдоль протоки, к мостику на ту сторону, где раскинулся Лютов стан. Смерть Улеба, благодаря их ближайшему родству, касалась Люта в неменьшей степени, чем потомков Сванхейд, а уж она, не то что отроки, заставит его выслушать прямо сейчас!
        До стана было шагов сто. Наступал прекрасный, теплый день: косые, длинные лучи еще низкого солнца протянулись с востока, золотыми клинками падая на верхушки шатров, воздух полнился свежим запахом росистой травы. Вдоль протоки гулял табун из Хольмгарда, лошади весело помахивали хвостами. Собака пастухов подбежала к Мальфрид и завертелась возле ног, думая, что девушка торопится с ней поиграть. Под платьем из тонкой шерсти стало жарко. Вот-вот придут Купалии… но не до песен словенам, как видно, будет в этот раз.
        Перед Мальфрид открылась луговина, усеянная шатрами и кострами. От пастбища ее отделяла наскоро сооруженной загородкой из жердей, вдоль всей загородки сушились рубахи, оставленные со вчера и опять вымоченные росой. Кое-где уже поднимался ленивый дымок. Из-под пологов шатров торчали древки копий и ростовых топоров, часть отроков спали прямо под открытым небом, укутавшись в плащ с головой от комаров. Заспанные дозорные у края стана вытаращили глаза при виде запыхавшейся девы, тем более что узнали ее в лицо.
        - Где ваш боярин? - решительно спросила она. - Отведите меня.
        - Он спит еще… - пробормотал парень, в удивлении поднимаясь со своей подстилки возле кострища.
        - Сейчас он спать не будет! Где его шатер?
        Парни переглянулись, но тот, что встал, сделал Мальфрид знак идти за ним. Они еще по Киеву знали Малфу как внучку Олега Предславича, ключницу Эльги, мимолетную хоть Святослава… да и здесь, в Хольмгарде, она, по слухам, уже успела как-то прославиться.
        - Позовите мне боярина, - приказала Мальфрид уже собственным дозорным у Лютова шатра, где висел на шесте его синий стяг с вышитым змеем. - Прямо сейчас! Или я сама войду и его подниму!
        Изумленный оружник пролез под полог. Вскоре оттуда донеслось недовольное бурчание. «Иди ты в Хель…Какая девка?»
        Мальфрид скользнула между кучкой поленьев и большим котлом с остатками вчерашней каши и подошла к пологу вплотную.
        - Лют Свенельдич! - позвала она. - Это я Мальфрид, Малфа. Выйди. Дело важнейшее. Случилось убийство.
        Полог поднялся, и на свет выбрался Лют. Вчера он лег спать нетрезвым - сидели до ночи с Бергтором и другими кузнецами из Хольмгарда, - и теперь лицо его было помято, складки между крыльями носа и ртом углубились, глубоко посаженные глаза под прямыми русыми бровями припухли. Распущенные светло-русые волосы падали на мускулистые покатые плечи. Из одежды на нем были льняные порты и два оберега на шее.
        - Малфа? - щурясь спросонья, он в недоумении воззрился на нее. - Йотуна мать, что такое?
        - Твой братанич Улеб убит этой ночью.
        - Улеб? - Лют впился в нее взглядом, потер лицо ладонями, стараясь прийти в себя. - Убит?
        - Да.
        - Кем?
        - Приходили двое гридей и увели его с собой. После того его с отроками нашли мертвым на берегу.
        - Гридей? - Лют сразу понял, что это значит. - Кто был?
        - Двое Икмошиных парней, Грим и Девята.
        Лют помолчал.
        - Тело у вас?
        - Да. Лежит в бане. Изрублен весь, смотреть жутко.
        - Так… - Лют запустил пальцы себе в волосы. - Сейчас… Вот что, - он взглянул на Мальфрид. - Где ваша баня?
        - Вот по этой тропе, за протокой и налево.
        - А, помню. Вот что: ясейчас пойду окунусь и приду, - он взглянул на протоку, потом обернулся к оружникам: - Всем вставать и одеваться. Альва ко мне.
        Лют пошел к протоке, а Мальфрид отправилась назад. У нее за спиной заревел дружинный рог…
        Не обманув, Лют явился довольно скоро - с мокрыми, но расчесанными волосами, одетый, при мече. С ним был Альв, рослый мужчина лет сорока пяти - пятидесяти, светловолосый, с крупными чертами лица - его сотский, бывший телохранитель Мистины. Когда-то он был сотским в собственной дружине Мистины, но воевода уже давно уступил его брату, зная, что в походах Люту пригодится умный советчик. С ними пришли три телохранителя - помятых, взъерошенных, неумытых, но при мечах. Четвертый догонял их бегом, на ходу оправляя пояс и перевязь. Лют не сказать чтобы цвел как зоря, но уже был собран и деловит.
        Откинув плащ, некоторое время он молча осматривал тело Улеба, у которого на глазах уже лежали два тяжелых серебряных скота. Потом повернулся к Беру:
        - Кто закрыл им глаза?
        - Сванхейд.
        - Она передаст мне право…
        - Я надеюсь, она передаст его кому-то из нас. Не сама же…
        У бани уже собралось полтора десятка словен - посланцы старейшин, а иной раз и они сами.
        - Идемте, добрые люди! - сказал им Лют. - Сдается мне, что этим убийством брошен вызов всем вам, и надо решить, как на него отвечать.
        Словене без лишних слов пошли за ним, и Мальфрид еще раз отметила, как верно поступила, позвав Люта. У Свенельдича-младшего было все, чего не хватало им с Бером и Сванхейд: большая надежная дружина и опыт в делах такого рода. Обладая, как и брат его, довольно прочным сердцем, он не был склонен проливать слезы по родичу. Они с Улебом были почти ровесниками: Лют был старше племянника всего на четыре года. Не считая раннего детства, они прожили в Киеве вместе лишь восемь лет, между Древлянской войной и изгнанием Улеба, но и тогда, по разности своего нрава, близко не сходились. Однако свой долг перед родом Лют знал очень хорошо - тем более хорошо, что, будучи сыном челядинки, с юных лет привык доказывать, что кровь конунгов в нем сильнее крови рабов.
        К полудню вокруг него в гриднице Сванхейд уже сидело с полсотни человек - его десятские, старейшины родов, уважаемые люди Хольмгарда. Лют ничуть не удивился случившемуся и быстро раздал распоряжения: расставил дозоры, созвал знатных словен на совет. Его люди уже осмотрели место, которое им показал Острога - следы на земле, пятна крови. Установили, что у нападавших тоже есть не менее одного убитого, а то и двое: большие пятна крови от смертельных ран находилось поодаль от тех мест, где нашли трупы своих. Отыскали бобыля Хмуру и попытались расспросить, но тот не мог выдавить из себя ничего, кроме «землей-матерью клянусь», имея в виду, что ничего не знает. Если что-то и видел, то ополоумел от страха и уж точно не сумеет рассказать, кто на кого и почему напал.
        Было решено, что женщины и прочие неспособные сражаться из ближних селений уходят к Перыни, под покровительство богов, а мужчины соберутся с оружием здесь, близ Хольмгарда и Лютова стана, чтобы между словенским ополчением и Новыми Дворами оказалась река. На причале и речной веже стояли дозоры. Все были уверены, что Святослав, обезглавив своих противников, готовит нападение.
        Наблюдая от дверей, Мальфрид дивилась, как охотно словенские старейшины слушаются Люта, чужого для них человека. Но словенам нужен был воевода, раз уж они увидели, что Святослав готов подчинить их силой и не остановится перед кровопролитием, а Лют по возрасту, положению и опыту годился на это лучше Бера. Он был русь, а значит, знал, как воевать с русью, но он был близким родичем убитого и не мог отказаться от мести, пусть даже мстить пришлось бы князю. И эта необходимость его ничуть не смутила. Ей даже мерещилось в его глазах тайное удовлетворение, будто он давно мечтал бросить этот вызов.
        Когда Лют явился и взял дело в свои руки, Мальфрид попыталась увести Сванхейд и уложить обратно в постель: она видела, что старая госпожа едва держится на ногах. Та была бледна, черты лица ее заострились, глаза помутнели. Руки дрожали, и голос дрожал, как ни старалась она придать ему твердость. Казалось, вот-вот в дряхлом теле лопнет какая-то нить и старая госпожа рухнет безжизненной грудой. Мальфрид уговаривала ее лечь и отдохнуть, но Сванхейд качала головой:
        - Если я лягу, то мне больше не встать. Я умру… умру там в темном чулане, зная, что это я сгубила, может быть, лучшего из своих внуков…
        - Не говори так!
        - Это я толкала его на борьбу за здешний стол. Он сам этого не хотел. И его мать…
        Голос окончательно перестал повиноваться Сванхейд, но увести себя она не давала. Мальфрид усадила ее на скамью, обложив подушками, откуда было хорошо видно всю гридницу.
        Среди собравшихся сидел и Дедич. Гонца в Перынь Бер послал еще до того, как Мальфрид обо всем узнала. Но она старалась не показываться Дедичу на глаза, и он ее не искал. Теперь-то она сообразила: стех пор как она появилась в доме Сванхейд, Дедич всякий раз, приходя сюда, отыскивал ее глазами. Лишь отчасти замечая его внимание, она относила это на счет обычного любопытства к новому человеку, к тому же девушке. Теперь-то она поняла: Дедич был к ней неравнодушен с самого начала, с той первой зимы, когда несколько раз видел ее на супредках. Но тогда он не знал, что она - отвергнутая хоть Святослава, отосланная с глаз подальше вместе с будущим чадом. Если бы знал… он даже не приехал бы за ней в тот день, когда год назад выбирали невесту для Волха. И этот бурный год прошел бы для нее совсем по-другому. Ничего этого бы не было: ни золотого перстня - огня северных вод, ни увитой зеленью лодки, ни белого шатра, ни песен про красавицу Малфриду Буеслаевну, ни Волхова чада, Богомила Соловья. Лучше ли так было бы? Хотела бы она прожить этот год без всего этого? Мальфрид не знала. Но, глядя издали на Дедича,
который с сосредоточенным видом слушал Люта, ощущала острую боль потери.
        Дедич от нее теперь откажется… Улеб мертв… Чем прочнее эти мысли утверждались в сознании, тем сильнее овладевали душой боль и тоска. Убийца - Святослав. Понимая, что слишком низко пал в глазах словен и не сумеет перетянуть их на свою сторону, он избавился от соперника самым простым способом. И он не остановится на этом, будет покорять словен силой, если они и сейчас не сдадутся. Не раз уже Святослав доказал, что обвинять его в слабодушии и мягкосердечии было бы напрасно. И как мать когда-то держала на руках пятилетнюю Малфу, пытаясь прикрыть собой, когда вражеские стрелы сыпались на крыши Искоростеня, так и она теперь будет держать своих детей. Она старалась не думать вперед дальше нескольких вдохов, иначе тяжесть грядущего ужаса делалась невыносимой.
        Со двора вбежал отрок - из тех, что сторожили на причале.
        - От моста лодка идет! - крикнул он, перекрывая гул голосов.
        Все разом стихли.
        - Одна? - Лют повернулся к нему и поднял брови. Мальфрид заметила, как его рука безотчетно двинулась к сверкающей рукояти меча, будто проверяя, на месте ли оружие. - Большая?
        - Неа. Человек пять в ней. Одна.
        Отроки не сводили глаз с реки, но других лодок не появилось. Люди потянулись на причал, желая увидеть ее своими глазами.
        - А князь нам битву должен назначить, да? - слышала Мальфрид разговоры в толпе. - У него же нет обычая, чтобы врасплох нападать?
        - Я бы лучше врасплох напал…
        - Ну то ты, а то князь… Надо, чтобы в рог трубить, все такое…
        - Что-то он как брата убивать шедце, в рог не трубивше.
        Бер сам вышел на причал и ждал, пока лодка подойдет. В ней сидели несколько отроков простого вида и один в крашеном плаще, с мечом на перевязи - значит, из гридей. Скрестив руки на груди, Бер ждал.
        Лодка подошла и остановилась перед причалом. Здесь теснилось столько челнов, что пристать было нельзя.
        - Эй! - окликнул тот, что с мечом, найдя глазами Бера. - Меня князь прислал.
        - И с чем тебя прислал князь? - ровным голосом спросил Бер, ожидая, что сейчас словенам объявят время и место битвы.
        - Да от нас видно, тут суета какая-то, долбушки снуют, скотину погнали к Перыни… Князь узнать желает: ачто у вас случилось?

* * *
        Еще несколько раз лодки просновали между Хольмгардом и Новыми Дворами. Сначала в качестве посла приехал Велебран: он служил Святославу, но хозяева Хольмгарда ему доверяли. По его словам, Святослав ничего не знает ни о каком убийстве и не может поверить, что его брат мертв. Осмотрев тела, он уехал, чтобы передать требование о встрече. То, что им было известно, хольмгардские родичи Улеба пока держали при себе. Святослав пригласил приехать того, кто берется вести переговоры. В ответ потребовали талей. В следующей лодке прибыл воевода Асмунд.
        - А ты, сват, что здесь? - с мягким вызовом поприветствовал его Лют еще на причале. - Я Игмора просил.
        - Игмора… не отпустил князь. Сказал, нужен будет…
        - Ты мне в тальбу не годишься.
        - Да иди ты к йотуну! - отмахнулся Асмунд. - Неужто правда Улеб убит? Поверить не могу. Где он?
        Родной брат Уты, Асмунд приходился Улебу родным дядей, и случившееся было для него горем ничуть не меньшим, чем для Бера и Сванхейд.
        Осмотрев тела, Асмунд осунулся на глазах.
        - Мать-то… - первым делом ему на ум пришла Ута. - Послали к ней?
        Лют покачал головой. Он понимал, каким ужасным ударом для жены брата будет гибель первенца, но думать еще и о ней сейчас не мог.
        - Не наши это, - сказал Асмунд, выйдя из бани на воздух. - Я ничего не знаю. Что же мы, совсем вам упыри - на родного человека умышлять?
        - Если ты не знаешь, это еще не довод, - сдержанно обронил Лют.
        Асмунду он верил, но знал, что Святослав уже давно перестал советоваться с ним о каждом деле.
        - Да если бы Святша… нет! - Асмунд покачал головой. - Быть того не может.
        Смерть сестрича, причиненная руками другого сестрича, с тому же воспитанника, никак не укладывалась в его голове.
        - Ну, вот я и у него и спрошу. Раз ты приехал, оставайся. А Икмошу, шишомору нечесаную, я сам пойду поищу.
        - Чего ты к Икмоше прицепился? - Асмунд остановил его. - Знаешь чего-то?
        - Его упыри за Улебом ночью приезжали.
        - Верно? - Асмунд крепко взял Люта за локоть. - Кто?
        - Грим и Девята. Малфа их видела.
        - Малфа?
        - В гриднице она. Или потолкуй, если хочешь. А я поеду.
        В Новые Дворы Лют отправился только с четырьмя телохранителями. Человек более опытный, чем Бер, и куда более хладнокровный, он годился для этоих переговоров лучше всех, и к тому же никто не мог бы отрицать его тесную причастность к делу и право мести за братанича. С ним поехали Дедич и Стремислав. У словен немного отлегло от сердца: если князь говорит, что об убийстве ничего не знает, он хотя бы не намерен нападать прямо сейчас? Да еще и отослав в тальбу своего кормильца-воеводу? Но на это Лют полагаться не советовал: Асмунду здесь не причинят вреда ради многих родственных связей, а в его советах для битвы Святослав уже давно не нуждается.
        - Взабыль-то это дурной знак, - тихо сказал Лют на ухо Беру. - Вздумай он драться, Асмунд его удерживать стал бы. Ему и лучше дядьку к нам отправить - себе руки развязать.
        - И ты поедешь?
        - Я, йотуна мать, никого не боюсь! - В своей храбрости Лют был упрям, как в семнадцать лет. - Он и так-то из-за Улеба еще перед матерью отвечать будет, а вздумай меня тронуть - в Киев пусть не возвращается. Мой брат с него голову снимет, князь он там или не князь. И я не шучу.
        На причале и на мосту близ Новых Дворов толпились оружники. Кивая знакомым, Лют со спутниками прошел по бревенчатой мостовой, уже малость обветшавшей за десять лет, по улице меж тынов, плетней и заборов к посадничьему двору. Их провожали глазами: Лют, которого кияне очень хорошо знали, с дорогим корлягом на плече, его ровесник Дедич в белом жреческом насове и с посохом и Стремислав с седой бородой составляли занятную ватажку. Воинская доблесть, жреческая мудрость и дедовская сила земли объединились, чтобы спросить ответа с самого князя русского.
        У ворот посланцев Хольмгарда встретил сын Асмунда, Вальга, и сделал знак идти за ним. По пути Лют скользил взглядом по знакомым лицам, но ни Игмора, ни тех двоих, кого назвала Малфа, среди гридей не нашел.
        Не было их и в гриднице. Рядом со Святославом сидел воевода Тормар, потом Велебран, Болва, Радольв, сотские Нетеша и Дорогость, Вемунд, но толстых плеч и нечесаной соломенной головы Икмоши Лют и здесь не приметил. А тот ведь всегда был где-то рядом с князем.
        Святослав повернулся на звук шагов и взглянул на Люта довольно хмуро, но того это не смутило. Они были знакомы тринадцать лет, но любви между ними не повелось с самого начала. Святослав недолюбливал обоих Свенельдичей как главную опору своей матери; эту опору он попытался выбить в первый же год, в первую же свою войну. Они устояли, но знали, что борьба будет продолжаться, пока кто-то не упадет, и относились к князю с настороженностью.
        - Будь жив, княже! - Лют поклонился, его спутники поклонились тоже.
        - И ты будь жив. Что скажешь?
        - Злое дело случилось, - с несколько вызывающей обстоятельностью начал рассказывать Лют то, что Святослав уже знал. Но ему было что добавить. - Уж куда бы хуже, да некуда. Нынче ночью убит брат твой, Улеб, Ингваров сын. В сумерках некие люди вызвали его из дому, баяли, что ты ему встречу назначил для совета, от чужих глаз подальше…
        Святослав переменил положение, выпрямился и подался вперед. Весь вид его выражал такое изумление, что Лют даже немного опешил. Он мало думал о Святославе хорошего, но никогда не сомневался в его искренности и прямодушии. Лгать и вилять князь не умел, считая это ниже своего достоинства. Обо всех своих желаниях и намерениях, нравились они кому-то или нет, он всегда объявлял прямо. И если он не переродился за эту ночь, отметил про себя Лют, то весть об ожидавшейся встрече и впрямь для него нова.
        Но головного дела[26 - Головное дело - убийство.] этого не отменяло, а лишь поворачивало другим боком.
        - Я ничего не назначал, - изменившимся от волнения голосом ответил Святослав.
        У него даже лицо вытянулось. Он уже знал, что Улеб убит, и испытывал по этому поводу неприятнейшую смесь чувств: горе, гнев, досада, подстеленные тайным удовлетворением, которого стыдился. Ему было досадно, что борьба за княжий стол оторвала от него брата и ближайшего друга; он не мог не злиться на Улеба, он жалел, что такой брат у него есть, но смерти ему не хотел и руку к ней никогда не приложил бы. Утром он, получив эту весть от своих первых посланцев, счел своим долгом найти и наказать убийц, но в самой глубине души был рад, что постыдная, позорящая род вражда завершилась.
        Кто мог быть теми убийцами, он не имел представления, но относил это на счет местных жителей. Мало ли какие раздоры есть меж ними - здесь могли найтись тайные сторонники Сигвата или еще какие-то зложелатели, не любящие варягов. Суету возле Хольмгарда он наблюдал с недоумением, но ему не приходило в голову, что словене собрались защищаться от него, пока ему не сказал об этом Велебран. Но и это он считал глупостью, для которой нет прямых причин.
        Но слова Люта все меняли. Причины были… Грозная тень позорного обвинения нависла над ним самим.
        - Это были твои люди, которым ты веришь. Поэтому Улеб им поверил тоже. Он уехал с ними и с двумя отроками. Их ждали в поприще от Хольмгарда, в пустынном месте. На Улеба и его людей напали пятеро или шестеро. Один-двое из них или убиты, или тяжело ранены. Других тел, кроме этих трех, не нашли. Один меч, телохранителя, пропал.
        - Кто были эти люди? - быстро спросил Болва, покосившись на князя и видя, что тот онемел от изумления. - Кто приходил за Улебом?
        - Гриди твои ближние. - Лют еще раз скользнул взглядом по лицам вокруг Святослава. - Грим, Гримкелев сын, и Девята.
        По гриднице пробежал изумленный ропот. Святослав тоже огляделся и тоже никого не нашел.
        - Ты их видел? - недоверчиво спросил он.
        - Я не видел. Но их видели двое. Один знает твоих людей в лицо.
        - Кто? - Святослав требовательно подался вперед.
        - Малфа. Мальфрид, Володиславова дочь. Она теперь у Сванхейд живет.
        Лют ничего не добавил, но гриди загудели сильнее. Все они прекрасно знали Мальфрид. Если ее свидетельству доверять, но сомневаться в справедливости ее слов не придется.
        - Она женщина! - выкрикнул Болва.
        - Речь идет об убийстве. К тому же там был и мужчина. Бер, Тороддов сын. Он тоже видел тех двоих. Прикажи позвать их. И Бер засвидетельствует, эти люди приезжали или нет. Твой двоюродный брат ведь достаточно надежный видок, княже?
        - Да… Где они? - Святослав еще раз огляделся, в досаде, что двоих названных нет под рукой как раз тогда, когда они очень нужны. - Игмор где? Я его с утра не видел.
        - Да они все и ночевать не приходили, - сказал Вальга, который жил в той же избе. - Я на полатях один спал. Ни вечером их не было, ни утром. Я было думал, может, в шатрах у кого загуляли.
        Гриди стали переглядываться, качать головами. Со вчерашнего дня никто не видел ни Игмора, ни Грима и Девяту.
        - Подите в стане поищите мне этих чертей, - велел Святослав.
        - Надеюсь, они найдутся, - заметил Лют. - И пусть они тебе ответят, зачем позвали моего братанича Улеба в пустынное место почти ночью и что произошло дальше. А когда они найдутся, я предъявлю им обвинение в подлом убийстве.
        - Погоди! - осадил его Святослав. - Еще неизвестно, кто кого убил…
        - Улеб мертв. Велебран видел тела, и твой кормилец Асмунд тоже. Сомневаться в этом нельзя.
        - Наших парней тоже нет! - торопливо вставил Болва, вдруг осененный дикой мыслью. - Княже, а что если… их тоже… того…
        Лют смерил его презрительным взглядом. Когда-то давным-давно Бьёльв, чье имя у славян звучало как Болва, служил воеводе Свенельду. Благодаря родству с Градимиром (они были вуйные братья) он уцелел в той битве близ Малина, где полегла почти вся изменившая Свенельдова дружина, и перешел к Ингвару. Мистина бывших людей своего отца не жаловал, но Болва прижился у Ингвара, а потом у юного Святослава. Даже взял в жены дочь Хрольва и Славчи, чтобы закрепить связи в ближайшем к князю кругу. Обладая совестью не слишком чуткой, а умом тонким и изворотливым, после отъезда на Крит Сфенкела он неприметно вылез в первые княжьи советчики. В том совещании на причале он, на свое счастье, не участвовал: Игмор не доверял ему, считая слишком умным. Сейчас Болва был готов на все, лишь бы выгородить своих людей. Но Лют, до сих пор считая его перебежчиком, любой его довод отверг бы, как пустую увертку.
        Поиски затянулись, но ни к чему не привели. Гриди обшарили весь посадничий двор и весь стан на поле, но не нашли никого из троих. Исчезли их вещи - кафтаны, плащи, оружие. Итак, расспрашивать оказалось некого: одни участники таинственной встречи были мертвы, другие исчезли.
        - Кто осматривал место, где все было? - спросил Святослав.
        - Я, - ответил Лют.
        На самом деле место убийства осматривал Альв, но на него Лют мог положиться, как на самого себя и даже больше, зная, что ничего упущено не будет.
        - Поехали, покажешь! - Святослав встал.

* * *
        Дело запуталось, и остаток дня не принес определенности. Святослав с ближниками сам осмотрел место, уже осмотренное людьми Люта. Пятна крови на земле еще были видны, но кроме них и поломанных кустов - свидетелей борьбы - отыскать ничего не удалось. Исчезнувший меч Рауда так и не нашелся - видимо, убийцы унесли его с собой. Зато выяснилось, что из гридей пропали без вести не трое, а семеро: Игмор с двумя младшими братьями, Гримом и Добровоем, а еще сыновья боярские Градимир и Девята, да Игморовы же зятья Красен и Агмунд. Из ватаги «названных братьев» вНовых Дворах по-прежнему обретались только сыновья Ивора - Хавлот и Белча, но они клялись на оружии, что не знают об этом деле ровно ничего.
        Дотемна ничего не решили. Полночи в Новых Дворах и в Хольмгарде обсуждали дело. Святослав разослал отроков искать Игмора с братией по всей округе, объявил даже о награде тому, кто найдет их или наведет на след. Но обнаружили лишь пропажу лодки.
        Лют тоже принял свои меры: отправил по два десятка оружников вниз по Волхову, к Ладоге, и за озеро на юг, к Ловати. Если бы семеро беглецов ушли в каком-то из этих направлений, то их можно было бы догнать или хотя бы найти местных жителей, кто их видел: места эти были населенными, а жители имели приметливый глаз на чужаков.
        - Если найдете, вязать и везти сюда живыми, - наставлял Лют своих десятских. - А не дадутся - как сложится. Если они не виноваты, то зачем было бежать?
        На другой день сам Святослав, скрепя сердце, явился в Хольмгард и попросил показать ему тела. На жальнике копали яму под могилу для Улеба, как положено русу знатного рода. Телохранителям предстояло лечь по бокам от него. Женщины причитали над мертвыми.
        Мальфрид тоже полагалось причитать - не считая Сванхейд, она была здесь ближайшей родственницей покойного, а Вояна с ее дочерьми еще не приехала. Но стоило ей начать, как причитание обрывалось. Люди думали, у нее пропадает голос от горя, но на самом деле мешали ей мысли. Она была привязана к Улебу и жалела его всем сердцем. Но даже сильнее горя ее наполняло недоумение и тревога. Неужели Святослав и правда виноват? Давно не питая к нему любви, она все же не считала его способным на такое вероломство, на братоубийство! А если он смог сгубить брата - до чего дойдет дальше? В какие бездны идет он сам в своей упрямой жажде нераздельной власти и куда ведет за собой всю русь?
        Его появления здесь она не ждала. Но вдруг в баню заглянул Хавлот и острым взглядом окинул углы, пошарил древком сулицы в темноте на полках, под лавками и за печью. Мальфрид, привыкшая, что иногда приходят желающие взглянуть на тела, сперва удивилась, чего он ищет за печью, а потом сообразила…
        Хавлот встал у двери, а в проеме показался Святослав. У Мальфрид все внутри оборвалось, когда она увидела светловолосую голову, склоненную под низкой притолокой. Шагая через порог, Святослав стаскивал шапку.
        Потом он разогнулся и увидел ее. Она сидела напротив лавки, где лежал Улеб, и взгляд Святослава первым делом упал на нее. Князь замер у порога, не двигаясь дальше и не в силах оторвать от нее глаз.
        Мальфрид медленно поднялась на ноги. Надо было поклониться - он ведь оставался ее князем. Но она не могла. Не могла найти в себе сил приветствовать его ни словом, ни движением. Как будто, если она сделает это, немедленно разобьется весь хрупкий мир, сделанный из тонкого льда.
        - Малфа… - Святослав опомнился первым, но голос его звучал хрипло.
        Это не означало, что встреча с ней задела его сердце. С ней были связаны самые неожиданные и неприятные новости, что обрушивались на него в последние дни. То, что у нее есть от него ребенок. То, что у нее есть еще один ребенок - от кого-то другого. Упреки Бера в небрежении своим родом, которые он не мог отвергнуть, тайно жгли ему душу. И она была тем видоком, кто узнал приехавших за Улебом двоих его гридей, а значит, она указала на него как на убийцу брата. В белой «печальной сряде», с длинной косой, молча сидя возле укрытого с головой тела, она напоминала Деву-Обиду, пришедшую не оплакать мертвого, а призвать месть на голову убийцы. Молчание ее наводило ужас больший, чем самые пронзительные вопли. Казалось, молчание это указует на вину столь великую, что искупить ее нельзя ничем.
        Святослав приблизился и опустил взгляд к закутанному телу. Потом все же приподнял верхний край. Глянул и отвернулся. Изрубленных тел он повидал, но видеть именно это тело было невыносимо, зная, что не кого-нибудь, а его винят в нанесении этих страшных ран. Пусть и чужими руками.
        - А кто… - он огляделся, отыскивая, кого бы спросить, но кроме Мальфрид и причитальщицы здесь никого не было, только Хавлот и Асмунд у двери. - Кто ему глаза закрыл?
        - Госпожа Сванхейд, - тоже хрипло ответила Мальфрид.
        - Я… он был моим братом… я сам имею право на месть.
        - Скажи ей об этом, - безразлично, но с тайным злорадством ответила Мальфрид.
        Сванхейд уже передала право мести Люту, но пусть она сама объявит об этом внуку. Которому предстояло сперва очиститься от обвинения, предъявленного ему самому.
        Святослав ничего не ответил и вскоре вышел.
        Мальфрид снова села, но Улеб, хоть его тело было прямо перед глазами, на время полностью исчез из ее мыслей. Ее трясло. Она увидела Святослава - отца ее первенца, того, с кем она хотела быть госпожой света белого, от кого ждала чести и радости, а дождалась позора и унижения. Она снова говорила с ним. Земля не разверзлась и не поглотила никого из них, но все же ей хотелось вырваться из этой бани и бежать, бежать без конца, пока все это не останется где-то на другом краю земли…

* * *
        Пришло время хоронить погибших, а ни Игмор, ни кто-то из его товарищей так и не объявился. На жальнике, который начинался на восток от городца, за последними кузницами, приготовили яму в половину человеческого роста глубиной, размером четыре шага на шесть, выложили досками ее пол и стены. В середине положили тело Улеба, по-прежнему укрытое с головой, но со всем его оружием, с запасным кафтаном в большом берестяном коробе, с рогом, окованным серебром, с блюдом и деревянной чашей, тоже с серебряной окантовкой, как сыну княжеского рода. Рядом с ним Сванхейд приказала положить черную курицу, чтобы предотвратить третью смерть в роду. По бокам ямы вырыли две другие, поуже, в каждую опустили лодку-долбленку, а в лодки - тела погибших с Улебом оружников. Выполнив свой долг как полагается, в палаты богов они войдут вместе со своим господином.
        Приехал из Новых Дворов Святослав, привез барана для погребальной жертвы и бычка для угощения собравшихся. А собрались, кроме жителей Хольмгарда, все мужи словенские, родня из Будгоща и из Люботеша. Вояна причитала, и у всех было чувство, будто хоронят князя молодого, едва успев его узнать. Шагов на сто вокруг новой могилы все пространство было занято кошмами с сидящими людьми, кострами, разложенными угощениями.
        Приехали жрецы Перыни, чтобы помочь проводить Улеба на тот свет. Сидя возле Сванхейд, Мальфрид старалась не смотреть на Дедича, но не могла заставить себя не слушать.
        Тут и падала Ильмера на сыру землю,
        Уж Волх падал да Ильмере на белы груди,
        Уж он порол да груди белые Он скоро смотрел на ретиво сердце,
        Он нашел во утробе да млада отрока,
        И говорила тут мать-сыра-земля:
        «Коли было бы тому младеню родитися,
        Он и был бы сильнее всех людей на земли».
        А тут-то Волху за беду стало,
        За велику досаду да показалося;
        Становил ведь он свое востро копье
        Тупым-да концом во сыру землю,
        А и сам говорил да таковы слова:
        «Протеки от меня да от жены моей,
        Протеки от меня да синий Волхов сам».
        Подпирался он да на востро копье,
        Еще тут Волху да смерть случилася,
        А затем Волху да славы поют,
        А славы поют да старины скажут…
        Это была грустная песнь: отом, как жена оказалась удалее молодца Волха и он не смог ей простить победы в состязании. Оба они погибли, но кровь их напитала землю и создала могучую реку Волхов, глубокое озеро Ильмень, синее, как очи той жены-поляницы. Оттого об их страшной смерти и славы поют - благодаря им течет Волхов и живет на его берегах племя словенское. Но она же несла утешение в скорби. Никто не проживает жизнь бесполезно и бесследно. Честно живший и честно умерший, по обычаю оплаканный своим родом, навеки остается в этой земле, в этой реке, в беге облаков, как и сам Волх. И как Волхов тысячелетиями утекает из света в Кощное, но остается на своем месте, так и всякий сын земли вечно пребудет со своим родом и кровь его вечно будет струиться в жилах далеких потомков.
        Мальфрид слушала песнь, будто предупреждение. Она чувствовала, что бросила Святославу вызов уже тем, что не сгинула в безвестности, а вновь вышла на свет. И она свое дитя родила, сделав все, чтобы было оно сильнее всех на земле. Но если Святослав так и не сумеет примириться с родом, и, главное, дать сыну достойное место в этом роду, то не ждет ли их будущее, как в той песни, где сын в чистом поле насмерть бьется с незнакомым отцом?
        Святослав сидел близ могилы, в кругу родичей, но разговор не вязался. Обвинение в убийстве брата висело над головой князя черной тучей: не было свидетельств, чтобы обвинить его прямо, но и очиститься полностью он не мог.
        Черная эта туча угнетала. Вот Святослав встал, приблизился к краю могилы, посмотрел на лежащего внизу. Снял с плеча ремень перевязи с мечом. Под сотней глаз медленно извлек клинок из красных ножен. Был ясный жаркий день, и отделанная золотом рукоять ярко сверкнула, будто на ней вспыхнуло пламя.
        - Брате… - хрипло заговорил Святослав. - Видишь ты этот меч? Когда мне было двенадцать, отец вручил мне его и сказал: ядаю тебе этот меч и в нем передаю славу дедов наших. А свою славу, чтобы внукам завещать, ты сам с ним завоюешь себе. И вот этим мечом я клянусь…
        Он поднял глаза и окинул взглядом сидящих вокруг. Замерев, едва дыша, десятки человек слушали его речь, и устремленные на него десятки пар глаз неподвижных фигур казались глазами самой земли, глазами умерших и давно погребенных дедов, что вместе с живыми внимали его словам.
        - Я не желал твоей смерти и ничьими руками сгубить тебя не пытался. Коли лгу, пусть поразит меня мое же оружие, пусть не укроет меня мой щит, и пусть рассекут меня боги, как золото!
        Святослав поднес меч к лицу, поцеловал клинок у перекрестья, приложил его ко лбу и к обоим глазам. Потом, среди тишины, нарушаемой только шумом ветра в травах на старых могилах, убрал меч в ножны, повесил на плечо и медленным шагом вернулся на свое место на кошме.
        Теперь, казалось бы, он мог взглянуть в глаза родичам. Но лица их оставались замкнутыми, они не хотели принять его в круг своей скорби. Им эта смерть принесла горе и крушение надежд, а ему - выгоду, и эта разница по-прежнему стояла между ними стеной. Они верили, что он не приказывал убить брата; но тех, кто это сделал, толкнула на преступление его, Святослава, непримиримость.
        - Можешь ли ты, княже, так же поклясться, что не знаешь, где Игмор и его братия? - спросил Лют.
        Святослав бросил на него хмурый взгляд и дернул ртом: дескать, не тебе с меня клятв требовать. Он был не злопамятен, но очень упрям; он толком не помнил тех случаев, когда Лют вступал против него или мешал его замыслам, но чувство глухого раздражения при виде этого лица, так сильно напоминающего о Мистине, стало привычным.
        - Улеб был приемным сыном моего брата, - продолжал Лют. - Единоутробным братом других его детей - моих братаничей. Мы не можем оставить его смерть без отмщения, иначе нас проклянут боги и деды. Пока единственные, кто может приоткрыть нам эту тайну - Игмор и его люди. Если будет доказана их вина - мой брат будет требовать их выдачи. Ну а пока они не найдены… мы будем их искать.
        - И если окажется, что ты их укрываешь, - раздался дрожащий голос Сванхейд, - я прокляну тебя.
        Она сильно сдала за эти дни: унее немного тряслась голова, голос стал неприятно дребезжащим, и казалось, сама плоть ее истончается, готовая перейти в мир теней. Собственным внукам вид ее внушал жуть. Особенно Святославу. Он познакомился с ней почти пятнадцать лет назад, когда это была еще очень бодрая женщина пятидесяти пяти лет. Она, именно она первой учила его быть князем, даже до того как за это дело взялась его мать. При ней Святослав впервые ощутил себя владыкой земли, а не просто вождем дружины. В его глазах Сванхейд была истинной богиней Фригг, подательницей власти. Жутко было видеть ее тающей на глазах, и жутко думать о ее возможном проклятье. Если кто-то мог отнять у него удачу, то только она.
        - Мне ничего о них неизвестно, - повысив голос, ответил Святослав бабушке. - Я не видел их… с того дня в Перыни, когда мы жертвы приносили. Я их видел только на обратном пути. А потом как сквозь землю… Сам хотел бы знать, где эти черти.
        - Мы надеемся, ты не станешь скрывать, если тебе станет известно, где они, - ровным голосом сказал Бер.
        Ему Святослав не ответил, ограничившись хмурым взглядом.
        - Надобно их сыскать, - подал голос Ведогость, сидевший с чашей в кругу родичей покойного. - Пусть на тебе, Святославе, нет прямой вины, но коли твои люди на княжью кровь руку подняли, они ведь ради тебя на злое дело пошли.
        - Я им не приказывал, - с досадой повторил Святослав.
        - Пролитием крови княжьей оскорблена и осквернена вся земля наша. Виновен ты, невиновен - недобрый знак сия смерть, и видим мы, что нет тебе ныне удачи на нашей земле.
        Святослав поднял лицо и впился глазами в старого жреца. Нет удачи - нет права на власть, иначе неудачливый князь и всю землю погубит вместе с собой.
        - Я верну мою удачу. Я знаю, - Святослав мельком взглянул на Люта, - доблестью удачу можно приманить. Если идти вперед без страха, то и судьба уступает.
        - Далеко тебе удачу твою искать придется, - вздохнул Ведогость. - Нам-то как жить покуда? Как у земли-матери и Волхова-отца прощения выпросить…
        Святослав молчал. Пристальный взгляд Люта, откровенно враждебный - Бера, угрожающий - Сванхейд были будто копья, нацеленные в его незащищенную грудь. Словене, от Ведогостя начиная, тоже смотрели на него как на опасного чужака. Он пришел сюда, чтобы усмирить мятеж Сигвата, отомстить за убийство посадника и утвердить свою власть в краю дедов. Но события понеслись, будто обиженные на что-то норны сорвали кудель, перепутали пряжу и еще ткнули острым веретеном в сердце. Он узнал, что у него есть еще один сын, и внезапно лишился брата. И то, что в самой глубине души он испытывал облегчение от мысли, что никогда больше сводный брат не станет грозить его власти и он остался-таки единственным сыном своего отца, усиливало смутное чувство вины. Святослав слишком хорошо знал своих гридей, чтобы сомневаться. И не он один. На тайных советах в Новых Дворах, без чужих ушей, все самые умные его советчики в один голос твердили: Игмор виноват, это он со своей братией решил убрать соперника, не в первый раз встающего у князя на дороге. Но также Святослав был уверен, что никто из оставшихся при нем не знает судьбы
Игмора. Больше всего исчезновение тех семерых было похоже на бегство и служило доказательством скорее вины, чем гибели. Святослав уже хотел поскорее уйти отсюда, где в его вине был уверен каждый камень в реке, пока каким-то злым чудом не всплыли более ясные доказательства.
        Но как уйти? Оставить эту землю, откуда растет само дерево его права, вовсе без княжеской власти? Даже нового посадника взамен Вестима словене не примут и дани ему миром не дадут. Покорять их силой, как полтораста лет назад, - уж верно нарваться на проклятье Сванхейд. Оставить старуху здешней правительницей? Уступить северный престол Беру? Но это означало бы отказаться от права Ингваровых потомков. А на это Святослав не мог пойти добровольно, несмотря ни на какой гнет вины.
        - А что бы вы сказали, мудрые люди, - вдруг заговорила Мальфрид, - если бы боги послали земле словенской князя из рода Сванхейд, прямого потомка Ингвара, но не отягощенного никакими винами перед землей и людьми?
        Все повернулись к ней. Даже Святослав устремил на нее прямой взгляд, чего обычно избегал делать. Она сидела возле Сванхейд - в белом платье «печальной сряды», с тонкой красной оторочкой по подолу и черным пояском. В эти дни Святослав с трудом узнавал прежнюю Малфу. Три года назад это была нескладная тощая девчонка - коса толще руки, - а в повадках ее смешивались гордость своим высоким родом и досада на свое униженное положение. Теперь же она стала совсем другой: стан пополнел, грудь округлилась, лицо сияло здоровым румянцем, повадке было спокойное величие, в глазах уверенность и в то же время тайная томность, заставлявшая всякого мужчину, от пожилого воеводы Тормара до последнего оторока, оборачиваться ей вслед. Она настолько изменилась, что Святослав смотрел на нее как на другую женщину, которую впервые узнал только здесь. Но, на беду его, эта другая женщина знала, как нехорошо он обошелся той честолюбивой девчонкой.
        - Это нам было бы от богов истинное благословение, - усмехнулся Ведогость, - да только откуда же такой возьмется? Не третий же сын у Ингвара припасен где?
        - Нет. Но у самого Святослава есть три сына. Один из них здесь, с нами. Это мой сын. Ему скоро будет два года, и он внук Ингвара. Он родился в Окольном, его принимала Бура-баба - сама земля-мать. В нем благословение Велеса и Макоши, сила всех нив плесковских от рождения в нем заключена. Чтобы обрести права на все наследие отцовского рода, ему не хватает лишь одного - настоящего имени. Теперь твое слово, княже, - Мальфрид взглянула на Святослава. - Вот здесь, перед могилой твоего брата Улеба, над костями многих твоих дедов по отцу, перед взорами богов ответь мне и земле словенской - готов ли ты дать сыну своему настоящее имя?

* * *
        Не день и не два продолжались разговоры, советы и толки. Каждый, впервы услышав, что в князья земле словенской предлагается двухлетнее чадо, о ком до того и не знал никто, кроме служанок Сванхейд, приходил в изумление, но чем дальше, тем больше выявлялось, что именно это чадо может всех примирить и каждому дать недостающее благо.
        - Подобное уже бывало на свете, - сказала Сванхейд изумленным словенам. - В Скании и Съялланде. Там правили когда-то два брата, Ринго и Сивард. Сивард отважно защищал границы земли от нападений извне, а Ринго в то время заботился о том, чтобы захватить себе всю державу. Он напал на земли своего брата Сиварда, когда того не было дома. Но съялланды тогда провозгласили своим конунгом Регнера, сына Сиварда, хотя, как рассказывают, он к тому времени едва вышел из младенческого возраста. Я думаю, был примерно в тех же годах, как мой праправнук. Как рассказывают, съялландцы сделали это не потому, будто считали малое дитя способным править страной, а чтобы показать преданность роду своих конунгов и готовность идти за ними до конца[27 - Эта история приведена у Саксона Грамматика, и этот маленький Регнер - будущий Рагнар Лодброк.]. Я думаю, если вы решите поддержать моего праправнука, хоть он недавно отнят от груди, это сделает вам честь, покажет вашу верность старине и древнему нашему ряду.
        Верность старине для словен была всего дороже, и они не отвергли предложенное, лишь попросили время обдумать. Словене жили на этой земле уже лет пятьсот и повидали всякое. Они знали: дети растут быстро, а докончаний, заключенных в старине, надлежит держаться крепко. Не успеешь оглянуться, как малое чадо станет зрелым мужем, и у словен будет свой князь из того самого рода, которому их деды вручили власть над собой.
        Не раз еще собирались на совет все лучшие мужи земли, словене и варяги. Дело требовалось разобрать до мелочи. После дня, когда Святослав объявил, что у Мальфрид имеется его дитя, пошли слухи, будто недавняя невеста Волха был рабыней, а сын рабыни в князья словенам никак не годился. Призвали Асмунда и Люта, чтобы засвидетельствовали перед богами: княгиня Эльга сняла с Малфы ключи и отослала ее к деду, Олегу Предславичу, еще до того как Святослав взял ее в жены, то есть сын был зачат князем со свободной женщиной. Брак их не был заключен по закону и скорее являлся, по сути, женитьбой «убегом»; долго толковали, как теперь поправить дело, чтобы будущего князя потом не попрекали. Решили, что раз уж Мальфрид вернулась к родне, Святослав даст Сванхейд и Беру (как ближайшим здесь родичам) выкуп за похищение, а самой Мальфрид дары за бесчестье.
        - Это она меня похитила, - пытался пошутить Святослав, объясняясь со Сванхейд.
        - Я бы на твоем месте не стал предавать это огласке, - заметил Бер. - Мужчина - ты, а не она. Если бы ты принудил ее к ложу, я бы постарался тебя убить. Но если, как ты говоришь, она согласилась по доброй воле, мы готовы принять от тебя выкуп ее чести, и на том покончим. Не будешь же ты рассказывать, будто это она силой принудила к ложу тебя.
        Мальфрид не отрицала, что дала согласие стать женой Святослава. Но согласия ее родных он даже не спрашивал, более того, знал, что его собственная мать решительно против этого союза. Поэтому согласие Мальфрид снимало с него одну вину, но не отменяло другой.
        Мальфрид стремилась к примирению на любых условиях, лишь бы покончить. Сейчас она с трудом понимала, что тогда, два с половиной года назад, толкнуло ее к Святославу. Глядя на него в те дни, она видела сияющие вершины славы, на которые жаждала подняться. Она видела в нем свои честолюбивые мечты, их полюбила в нем. Но мечты исчезли, и вместе с ними растаяла любовь. Глядя на Святослава сейчас, она видела мужчину среднего роста, плечистого и сильного, со светлыми волосами, золотистой бородкой, с голубыми глазами и немного вздернутым, как у нее самой, кончиком носа. Вся повадка его дышала уверенностью и величием; когда он входил, всех тянуло встать ему навстречу. Но больше ее не влекло к этой силе - теперь у нее была своя, и в чужой она не нуждалась.
        - Как ты хочешь… чтобы я его назвал? - спросил Святослав, когда ему наконец показали Колоска.
        Мальчик стоял, прижавшись к ноге матери и вцепившись в ее подол, но без страха, с любопытством рассматривал чужого мужчину.
        Мальфрид задумалась. Раньше она не пыталась угадать, какое имя может носить ее ребенок как сын Святослава, но он был прав, что спросил ее - это был больше ее дитя, чем его.
        Самым славным родовым именем было имя Олег, но его уже носит один внук ее отца - сын Горяны, Олег Святославич. Улеб, по прадеду? При этом имени она содрогалась, перед глазами вставало мертвое, изрубленное тело. Ингвар? Хорошее имя для того, кто собирается править на Волхове, но Мальфрид хотелось, чтобы имя сына было связано с ее собственным родом.
        - Надо бы дать ему имя моего отца - Володислав, но словене не знают его. Маломир, стрый его… - Мальфрид сама покачала головой, зная, что с этим именем связана страшная повесть о кровавой страве погребальной над могилой Ингвара. - Может, Предслав, по моему прадеду, Предславу Святополковичу? Или Берислав? - Она улыбнулась, поскольку звук этого имени грел ей душу. - Его носят мой дядя, твой двоюродный брат, и твой вуйка, княжна плесковская. Неплохое…
        - Ладно, я подумаю, - обронил Святослав.
        Повесть о появлении этого чада на свет была такой странной, что ни одно из уже бывавших в роду имен ему не годилось. Володислав, Маломир, Предслав, Святополк… нужно что-то близкое, но другое. Предимир… Святомир…
        - И ведь в нем кровь Олега Вещего вдвое гуще! - напомнила Мальфрид. - Он и от меня, и от тебя ее получил. Он - внук Вещего, и Киевичей - через Венцеславу Олеговну, и моравских Моймировичей - через моего деда. И здешних князей, и деревских князей, и даже болгарских князей, через мою бабку Багряну. С такой кровью ему впору всем миром одному владеть.
        Святослав хмыкнул, но ничего не сказал, не желая вслух признать за чадом мимолетной хоти преимуществ перед своим первенцем, законным сыном от Прияны. Хотя в главном Малфа права…

* * *
        Прошло полсрока между Купалиями и Бараньим Рогом - Перуновым днем, когда Святослав разослал гонцов по весям и городцам, приглашая людей в Перынь на имянаречение своего сына. Уже начался сенокос, но в этот день никто не пошел на работы. Все явились в Перынь - словене и варяги, старейшины и их жены-большухи, молодежь из весей и киевские гриди. Святослав приехал со всеми ближними боярами. Мальфрид привезла своего первенца, чье существование наконец-то перестало быть тайной. На ней было красное платье, золоченые застежки на груди, на голове очелье с золотным тканцем и золотыми кольцами. Чудно было видеть деву с косой, держащую на руках не чужое, а собственное рожоное дитя, и это придавало Мальфрид сходство с богиней, свободной от закономерностей человеческой жизни: каждую осень она делается матерью, а по весне вновь становится девой. Когда она шла по причалу вдоль воды, где отражалась синева неба и белые пятна облаков, казалось, сама Заря-Зареница выступает по небосводу, неся свету белому свой дар - юное солнце.
        Перед идолом Волха Мальфрид передала ребенка Святославу.
        - Я беру это дитя и признаю его своим сыном, - произнес он.
        На площадке теснилось столько людей, сколько могло поместиться, стояли даже на тропе по склону. Остальные внимали снизу - целое море голов. Но никто, казалось, не дышал, лишь ветер шумел над вершиной. Сам Волхов тысячами очей золотых бликов наблюдал за обрядом принятия будущего князя в его знатный и славный род.
        - Да будет он достойным внуком дедов моих и наследником того, чем владею я на этой земле, - продолжал Святослав. - И даю я имя ему - Владимир, ибо кровь многих родов княжьих соединилась в нем.
        Ведогость зачерпнул ковшом с головой ящера воды из котла и вылил на макушку ребенка. Тот закричал, недовольный холодным купанием, но крик его был встречен смехом толпы и радостным гулом.
        - Через десять лет я вручу ему меч, как мне мой отец вручил, - продолжал Святослав, передав дитя Ведогостю. - И пусть расширяет он пределы державы своей, сколько хватит его удачи. Так деды наши творили, пусть и он так творит. В двенадцать лет станет он полноправным князем и владыкой твоим, земля словенская. Пусть отсылает мне две трети дани, что здесь соберет, а я ему всегда буду добрым отцом. На том клянусь мечом своим!
        Святослав еще раз поцеловал меч и поклонился на все четыре стороны - Волхову и небу, земле и людям.
        Все потянулись в обчины - отмечать великий праздник. Пока народ не освободил тропу, сойти с вешины было нельзя, и образовалась заминка. Мальфрид взяла у Ведогостя чадо, чтобы его успокоить: маленькому Владимиру не нравилось в мокрой рубашке, и надо было его переодеть.
        - Ну что? - Пока она и нянька возились с ребенком, к ней протиснулся Святослав. - Хорошее имя я дал? Нравится тебе?
        - И как придумал только! - Мальфрид усмехнулась.
        - Как ты хотела. Чтобы твоих родичей напоминало и чтобы власть над миром сулило.
        - Я помню, вроде у болгар был когда-то князь Владимир.
        - Точно, был, - подтвердил Лют. - Мне брат рассказывал, а ему царевич их Боян, они с ним знались, когда наши греков воевали. Что был в земле Болгарской такой князь, давным-давно, князя Бориса сын. А Борис Бояну был дед, только он его никогда не видел. Борис от греков Христову веру принял, а Владимир против него возмутился и к старым богам вернулся.
        - Я не знал, - Святослав удивленно посмотрел на него. - Ну, стало быть, сами боги мне мысль подали. Нам, глядишь, еще для богов защитник понадобится - с матерью и ее греками, в рот им копыто…
        Мальфрид тайком вздохнула: пять лет назад и она была крещена, вместе со всей Эльгиной челядью. Слушала поучения отца Ригора, раздавала хлеб нищим… В их толпе она и повстречала своего изувеченного отца, не ведая, кто этот одноглазый бродяга со страшным шрамом через все лицо.
        Подумав о тех днях, Мальфрид крепче прижала к себе сына. В этот миг он стал ей еще дороже. В его имени теперь хранится память о ее отце и даже о таких далеких предках, о каких она не знала. Если бы Володислав деревский видел ее сейчас, то признал бы - его непримиримая борьба прошла недаром. Не принеся прямых плодов, она побудила ее, его дочь, бороться за честь рода, не сгибаясь ни под какими бурями.
        Тропа освободилась, и Мальфрид двинулась вперед.
        - Ну так вот, - Святослав чуть придержал ее. - Сделано дело. Имя я ему дал. Придет время через десять лет - и меч дам. А уж как он этими дарами распорядится - его будет забота.
        Князь киевский не знал: унего самого нет этих десяти лет. Всего семь лет у него остается на то, чтобы добиться вечной славы для себя и обессмертить память своего рода. И уж тем более он не мог знать, что род его будет продолжен только через этого ребенка, чьего рождения он не желал и кому дал имя лишь как выкуп мира со своей отчиной и дединой.

* * *
        Веселье продолжалось дотемна. Купалии в этот раз настали всего через два-три дня после гибели Улеба, тогда все были испуганы и подавлены, поэтому настоящего гулянья не получилось. Святослав тогда приезжал в святилище, сам принес бычка в жертву, его гриди потаращились с причала, как юная Горяница прыгает с лодки, увитой зеленью, и плывет назад к берегу. Все обряды были справлены, но даже молодежь быстро разошлась с луговины: матери растащили девок по домам, подальше от пришлых удальцов.
        Теперь было другое дело. Святослав примирился с родичами, принес искупительные жертвы в Перынь за то, что при нем был убит его брат Улеб, хотя дело так и не прояснилось и его вина не была доказана. Но то, что им вручен юной законный князь, словене поняли как выкуп возможной вины и теперь смотрели в будущее куда бодрее прежнего.
        Правда, не все были готовы к примирению.
        - Ты не тревожься, я не забуду, - вполголоса уверял Бера Лют, когда они вышли, с чашами в руках, подышать на берег реки. Лют хорошо понимал, что означает каменное спокойствие родича и его тонкие язвительные речи. - Я с гридьбы глаз не спущу. Икмоша, это хрен лохматый, непременно всплывет. Куда он с упырями своими от князя денется? Он родился в гридьбе, нигде больше жить не умеет. У него мать - та еще сорока, что она проведает, то назавтра весь Киев будет знает. А как появится, мы не пропустим.
        - Да у вас там в Киеве людей тыща, - сомневался Бер. - Укроется где…
        - Не всю же жизнь ему прятаться. А мой брат - в Киеве тысяцкий, он все норы знает. Мистиша сквозь землю на сажень видит! - с пьяноватой, но уверенной гордостью уверял Лют. - Не уйдут от нас те упыри…
        В это время в обчине шел не менее важный разговор.
        - Князь у нас есть, это дело доброе, - говорил Сдеслав. - Да только больно уж он мал.
        - Князь мал, а дела ему много: дань собирать, отсылать, суды судить, ряды рядить… - подхватил Призор.
        - Войско, коли случится, собирать и вести, - подсказал Асмунд.
        - И войско тоже, да! Не по силам дитяте. Надобен ему кормилец… опекун.
        - Я готов из своих людей вам самого лучшего предоставить, - Святослав улыбнулся. - Хоть своего. Асмунд, пойдешь внуку в кормильцы? Меня-то уж ты выкормил, выучил, а ему в самый раз!
        Асмунд хмыкнул, не зная, не шутит ли подросший воспитанник.
        - Воевода-то он хоть куда, да мы так рассудили меж собой, - возразил Призор, - что кормилец нужен ему из нашего рода, словенского. А коли мать молода, то пусть будет и мужем ей. Ведь не станет она девкой жить всю жизнь, в таких-то годах, - он посмотрел на Мальфрид, с чадом на коленях сидевшую во главе женского стола, между Сванхейд и Вояной. - Захочет замуж. А муж ее с кормильцем сыновним станет вздорить, кому, значит, за него дела решать. Опять недоброе выйдет.
        - Значит, хотите мужа ей дать? - Святослав тоже бросил на Мальфрид испытывающий взгляд.
        Строго говоря, сейчас он куда охотнее взял бы ее в жены, чем даже три года назад. Она не просто расцвела за эти годы - в ней появилась уверенность и сила, а силу он всегда ценил.
        - Что, госпожа князева мать! - окликнул Святослав Мальфрид. - Тут люди толкуют, муж тебе надобен. Может, возьмешь меня?
        По обчине прокатился хохот. Но тут же смолк, сменившись недоуменным молчанием. А вдруг князь не шутит?
        - У тебя, княже, есть в Киеве жена, - насмешливо напомнила Мальфрид. - Или позабыл?
        Два с половиной года назад эта мысль язвила ее, как острый нож, а теперь она вспоминала Прияну как женщину, до которой ей нет ни малейшего дела.
        - То в Киеве. А здесь… не Киев. Можем с тобой ряд положить: будешь ты моей женой, я буду всякую зиму к тебе приходить… только с уговором - в Киев не ездить и здесь править, - продолжал Святослав, усмехаясь, готовый придать этому предложению вид шутки или правды, смотря что Мальфрид ответит.
        Она дернула углом рта, и глаза ее сузились, отчего взгляд приобрел остроту боевой стрелы.
        - Будто я дева ледяная, кому на полудень нельзя, чтобы не растаяла? Нет уж. Я так рассудила: двое у меня сыновей, один от Перуна и Велеса, другой от Волха. Один будет князь, другой жрец. Довольно с меня. Не пойду больше замуж, при сыновьях стану жить, их растить. А кормильца им вы, словене, промеж себя изберите, кто вам угоден. Я того и приму, лишь бы был муж роду хорошего, нрава доброго, ума острого.
        Десятки пар глаз пристально наблюдали за ней, но она чувствовала взгляд только одного человека. Дедич сидел довольно близко от нее, среди жрецов, на верхнем конце мужского стола. С тех пор как все тайны ее вскрылись, он не сказал ей ни слова, и ни разу она не замечала, чтобы он на нее хотя бы посмотрел. Кое-что роднило Дедича со Святославом: он тоже брал на руки рожденное ею дитя и обещал сделать его наследником своих дедов. Хорошо, что теперь он видит: она способна отвергнуть даже князя, та, которую ради своей оскорбленной гордости отверг он.
        - Ну что ж, изберем кормильца, - согласился Призор, отчасти разочарованный ее ответом. - А мы тут промеж себя уж думали… Только уж после… не теперь…

* * *
        Усталый ребенок заснул у нее на руках, Сванхейд тоже выглядела очень утомленной, и Бер, не имевший в эти дни охоты к гулянью, подмигивал от двери, дескать, не пора ли нам восвояси? Мальфрид встала, поклонилась Святославу и старейшинам, стала пробираться к выходу. Перехватила взгляд Дедича, но не ответила на него.
        Снаружи Бер забрал у него маленького князя, и тот, не просыпаясь, привалился головкой к его плечу. На луговине горели костры, здесь и там слышалось пение. Водить круги и играть в озорные игры после Купалий уже не полагалось, но везде кучками стояли киевские гриди с кем-то из местных парней или девок: где боролись, где рассказывали байки.
        Бер заранее отыскал своих отроков, и те уже ждали на веслах. На причале тоже был народ: кто-то сидел, спустив ноги, кто-то лежал, утомленный торжественным действом и крепким пивом. Еще не стемнело, в воздухе теплого вечера разлит был покой. Мальфрид посмотрела на Волхов: красные отблески заката лежали на широком водном пространстве, будто багряный плащ владыки вод.
        - Госпожа! - вдруг позвал ее тонкий мальчишеский голос.
        Она обернулась: рядом обнаружился малец лет десяти.
        - Что тебе?
        - Тебя просят отойти. Для беседы.
        - Для беседы? - Мальфрид наклонилась к ребенку, удивленная. - Кто?
        Несмотря на добрый исход треволнений, она никому не намерена была доверять просто так. Улеба вот тоже «для беседы» пригласили как-то в сумерках.
        - Вот! - Мальчик показал ей что-то на раскрытой ладони.
        Мальфрид вгляделась, и у нее оборвалось сердце. Она увидела кремневую стрелку, оправленную в серебро, на тонком ремешке. Этот самый ремешок она целый год носила на шее.
        - Там! - Мальчик показала на берег, в той стороне, где стоял когда-то белый шатер.
        Потом всунул стрелку ей в руку и припустил бегом.
        - Мальфи! - окликнул ее Бер. Он уже передал спящего князя на руки Проворе в лодье и стоял, ожидая Мальфрид. - Где ты?
        - Обождите меня немного! - крикнула она. - Я скоро приду!
        И пошла обратно к краю причала. Ей только казалось, будто она спокойна и всем довольна, не желая никаких перемен. Лишь при виде этой стрелки, при одной мысли, что Дедич намерен говорить с ней, ее затрясло. «Что он скажет?» - спрашивала себя Мальфрид, проходя вдоль причала и спускаясь на тропку. Теперь, когда она мать не только Ящерова чада, но и нового словенского князя, ни у кого нет права упрекать ее за прошлое. Даже выкуп чести ее Святослав уже передал Сванхейд - золотых обручий и колец весом на гривну. У кого только собрал…
        Почему-то она думала, что ей придется идти до той самой прогалины, где стоял белый шатер. Свернув за куст, она, не сбавляя шага, наткнулась на человека в белой рубахе и невольно вскрикнула.
        - Это я! - Дедич поймал ее за плечи и поддержал, не дав упасть. - Куда летишь-то? Я не убегу.
        Мальфрид ловила воздух ртом. Он ее позвал, и она еще за ним гонится?
        - Я думала… ты там, - она кивнула вперед. - Что? Чего ты хотел? Там меня родичи ждут… домой уже едем.
        - Я знаю, что едете. Не знаю, когда теперь тебя увижу… - Дедич отошел от нее, взглянул на Волхов. - Пока не уехала, сказать хочу…
        - Что? - Мальфрид тоже посмотрела на Волхов.
        Само собой вспоминалось, как она смотрела на него год назад. Когда за спиной у нее стоял белый шатер.
        - Ты в обчине сказала, будто больше замуж не пойдешь.
        - Сказала.
        - А ты не подумала, - Дедич повернул к ней голову, - что если ты в девах останешься, то на другую весну тебе опять под костяную стрелку идти?
        - Опять? - Мальфрид едва не рассмеялась. - Мне! Ты шутишь! У меня двое чад! Двое! Куда мне с девками стрелку вертеть!
        - У тебя и первое дитя - из Окольного, и второе - из Волхова. А мужа ни одного. Ты - дева, - он взглянул на ее косу. - Девы ходят под стрелку. Уж такую, как ты, чудесную, что под косой месяц, на затылке звезды, во лбу солнце, господин вод снова выберет. И один раз, и другой… а то и третий. Знаешь, что тогда будет?
        - Не выберет он меня! - Мальфрид даже рассердилась на такую попытку ее запугать. - Глупостей не болтай, я не дитя!
        - Выберет! - Дедич уверенно взглянул ей в глаза. - Выберет, чтоб мне ясна дня не видать!
        Мальфрид опешила. Уж больно уверенно он предсказывает то, что зависит лишь от воли богов! Она стала вспоминать, как происходит выбор… Вот нарядные девы стоят в кругу, вот стрелка лежит на белом платке. Как это было в первый раз: вот Весень… нет, Весень только положила золотое кольцо на платок и призвала богов помочь. Дедич вращал стрелку! И в первый раз, и во второй!
        Внезапно ей все стало ясно.
        - Ты можешь это сделать! - тихо, но уверенно сказала Мальфрид и приставила конец кремневой стрелки к его груди. - Ты сам решаешь, на кого она укажет… но как? Это же воля бо…
        - Я эту стрелку костяную, - Дедич сжал ее руку с оберегом в своей, - кручу уже полжизни. Еще бы мне не знать, на кого она укажет… иной раз.
        - И ты сам… - тайны последнего года жизни открывались перед Мальфрид, словно совлекался один покров за другим. - Ты сам это сделал… когда меня…
        Дедич на миг опустил веки, молча отвечая на ее вопрос.
        - Но зачем? - прошептала потрясенная Мальфрид. - Зачем ты хотел, чтобы это была я?
        - Мне нельзя было новую жену брать до той зимы. Приходилось выждать. И я хотел знать, что тебя за то время никто другой не высватает.
        Мальфрид смотрела ему в глаза, пытаясь понять, правда ли это. Он сделал ее Ящеровой невестой, чтобы вернее приберечь для себя?
        - Но ведь если… случилось бы что… ты же знал… меня же утопят…
        - Утопили? - осведомился Дедич, слегка приподняв свои черные брови.
        Ну да. Не только выбор невесты Волха - все дальнейшие истолкования воли богов находятся в руках их служителей. Тех, кто читает знаки на печени жертвенного животного, в трещинах бараньей лопатки, в полете птиц, в вещих снах, в разложенных бобах…
        - Ты и сейчас… этого хочешь?
        - Я уж свое дитя без рода не оставлю.
        - Что же ты молчал? Я думала, ты не хочешь, как узнал…
        - Князь сам захотел тебя взять, как прослышал про то первое дитя.
        - Пошла бы я за него, как же! - Мальфрид опять рассердилась. - Кто однажды обманет, тому больше веры нет.
        И осеклась, сообразив, что сама пыталась обмануть землю словенскую, скрыв своего первенца.
        Однако, судя по глазам Дедича, это он не ставил ей в вину. Он привык к тому, что иные тайны божественных даров строго хранят от непосвященных, пока сами боги не решат открыть их.
        - Было у тебя три жениха. Князя ты отвергла. Двое осталось.
        - Двое? - Мальфрид не поняла его.
        - Или я, или он, - Дедич выразительно кивнул на Волхов. - Кого выберешь?
        Мальфрид прикрыла глаза и глубоко вдохнула. Завтра и Святослав, и старейшины узнают, что она передумала. Что она все-таки выйдет замуж за того, что будет родным отцом ее младшему сыну и кормильцем старшему. Полтораста лет на Волхове правили варяги, и вот на ближайшие десять-пятнадцать лет власть в земле словенской переходит к ее, земли, сыну, Словенову внуку, Волхову правнуку. Вместе с ее, Мальфрид, рукой.
        Она посмотрела на свою ладонь, где еще была зажата кремневая стрелка. Хотела что-то сказать, но только вздохнула еще раз и обхватила Дедича за шею.
        Дедич обнял ее, прижался губами к ее волосам. Струился мимо них поседевший к вечеру Волхов, продолжая свой вечный путь, и вместе с ним утекало время, унося былой век и открывая дорогу новому. Новый этот век был еще совсем юн, пройдет семь лет, прежде чем сказание впервые упомянет его имя. И долгих семнадцать лет, прежде чем он возьмется за свой меч и вступит в стремя, прежде чем впервые услышит его недруг: «Владимир идет на тебя…»
        Сказания невесомы, как тень на воде, но при этом крепче камня. Сравняются с землей города и святилища, сгинут знатнейшие роды и многолюдные племена, затеряются безвестные могилы могучих некогда владык, а сказания о них все будут жить. И тот, кому в них нашлось место, будет бессмертен, пока светит солнце красное над Русской землей и течет из света в Кощное могучий Волхов.
        Пояснительный словарь
        АСГАРД - небесный город божественного рода асов в скандинавской мифологии.
        АСК И ЭМБЛА -первые люди на земле, которых боги (скандинавские) сотворили, оживив ясень и иву.
        БАРМИЦА -кольчужная сетка, подвешенная к шлему, закрывает шею по бокам и сзади, иногда лицо тоже, кроме глаз.
        БДЫН - столб на вершине могильного кургана.
        БЕРЕЖАТЫЕ - охрана, конвой, эскорт.
        БЛАЗЕНЬ - призрак, морок.
        БЛИЖИКИ - близкие (в семейном смысле).
        БЛИЖНИКИ - приближенные (в служебном смысле).
        БОЛЬШАК -старший мужчина в семье, глава дома.
        БОЛЬШУХА - старшая женщина в семье.
        БРАТАНИЧ - племянник, сын брата.
        БРАТИНА - большая чаша для пиров, передаваемая из рук в руки.
        БРАТЧИНА - общинный пир, обычно по поводу жертвоприношения.
        БУЖАНЕ - одно из славянских племен, проживавшее на западе Древней Руси, на Волыни, в верховьях Буга.
        БУЯН -волшебный остров из славянских заговоров, на котором находится исток всех вещей. Есть версия, что в этом образе отразилось знание о священном острове Руян (совр. Рюген) в Балтийском море, где в раннем средневековье обитало славянское племя руян. Сейчас принадлежит Германии.
        БЬЁРКО -(латинизированный вариант названия - Бирка) - известное торговое место (вик) в центральной Швеции, в районе нынешнего Стокгольма. Крупнейший торговый центр раннего средневековья, имело обширные связи с Русью.
        ВАЛГАЛЛА - дворец Одина, где он собирает павших воинов.
        ВАРЯГИ - (здесь) родившиеся в Северных странах наемники-норманны (в отличие от руси - уже ославяненных потомки скандинавов).
        ВАРЯЖСКОЕ МОРЕ - древнерусское название Балтийского моря.
        ВЕЛЕТСКОЕ МОРЕ - еще одно название Балтийского моря.
        ВЁЛЬВА - в скандинавской мифологии пророчица, шаман мира мертвых.
        ВЕРШНИК - архаичная славянская женская одежда, нечто вроде короткого платья, надеваемого поверх сорочки и поневы, могла быть разной длины в зависимости от местных традиций.
        ВЕСЕННИЕ ДЕДЫ -весенний срок поминания мертвых, когда устраивались трапезы и веселье на кладбищах. Обычно когда растает снег.
        ВИДОК - свидетель неких событий.
        ВИРА - штраф за тяжкие преступления. Покон вирный - порядок разбора таких дел и взимания штрафа, что-то вроде устного уголовного кодекса.
        ВИТЕНЬ - факел.
        ВОДИМАЯ ЖЕНА - законная, взятая при взаимном согласии обоих родов и при соблюдении обрядов, что давало ей и ее детям права на наследство, положение и так далее. В противоположность ей, младшие жены (наложницы, хоти) происходили из пленниц или брались без договора, и их дети прав наследования не имели. Для различения младшей жены и старшей ключевым был именно факт договора между родами, что делало брак средством общественных связей. Поэтому водимой женой могла стать только женщина равного мужу положения.
        ВОЛОСТЬ - округа, гнездо поселений (обычно родственных), объединенная общим вечем и сакральным центром. Обычно - на день пути, то есть километров тридцать.
        ВОЛОТ - великан.
        ВОСТОЧНЫЙ ПУТЬ - все территории вдоль древнего торгового пути из Скандинавии через Балтийское море, на Русь и далее в Византию или в арабские страны. Примерно то же, что летописный «путь из варяг в греки». По большей части проходил через земли Древней Руси.
        ВСТРЕШНИК -злой дух в виде вихря.
        ВУЙ - дядя по матери.
        ВУЙКА - либо тетка по матери, либо жена дяди по матери.
        ВЫРЕЙ - славянский рай.
        ГАРДЫ - «Города», скандинавское название Древней Руси (в основном северной ее части).
        ГНЕЗДО - группа поселений, обычно родственных, расселившихся из общего центра.
        ГОРЕВАЯ (ПЕЧАЛЬНАЯ) СРЯДА - траурная одежда, белого цвета, носившаяся в случае смерти кого-то из родни. По этнографическим данным, горевая сряда имела несколько степеней, в зависимости от близости родства, давности потери и так далее.
        ГОРОДЕЦ - небольшое укрепленное место. Не имеет ничего общего с современным понятием «город». Часть ранних городцов восточных славян помещается на более ранних брошенных городищах неславянских предшествующих культур. Как правило, располагаются на приречных мысах, укреплены валом и рвом, но собственно площадки городцов не имеют значительного культурного слоя, то есть не были застроены. Следы жизнедеятельности встречаются лишь вдоль вала с внутренней стороны, что позволяет предполагать там наличие длинных общественных построек. Поэтому функции ранних городцов определяются очень предположительно. Посчитать их за святилища мешает то, что в них очень редко фиксируются столбовые ямы, которые могли остаться от идолов. Обычно такой городец сопровождается синхронным неукрепленным селищем, где и жили представители местной общины. Возможно, городцы служили местом собраний, отправлений каких-то обрядов и своеобразным «сейфом» для имущества и мирного населения в случае подхода врага. И то кратковременно, поскольку выдерживать долгую осаду там было бы невозможно из-за отсутствия воды.
        ГОРОДНИ - бревенчатые срубы, из которых составлялись укрепления, внутри засыпанные землей.
        ГОЩЕНИЕ - самый архаичный вид сбора дани: заключался в обходе князем подвластных земель и кормлении (ритуальных пирах).
        ГРЕЧЕСКОЕ МОРЕ - Черное море.
        ГРЕЧЕСКОЕ ЦАРСТВО - древнерусское название Византии.
        ГРИВНА (СЕРЕБРА) - счетная единица денежно-весовой системы, выраженная в серебре стоимость арабского золотого (динара): 20 дирхемов, что составляло 58-60г серебра.
        ГРИВНА (ШЕЙНАЯ) - ожерелье, нагрудное украшение в виде цепи или обруча, могло быть из бронзы, серебра, даже железа.
        ГРИД (ГРИДНИЦА) - помещение для дружины, приемный и пиршественный зал в богатом доме.
        ГРИДИ - военные слуги князя, составлявшие его дружину.
        ГРИДЬ (ГРИДЕНЬ) - военный слуга из дружины князя.
        ГРИДЬБА - собирательное понятие, дружина как княжеский военный отряд.
        ГУДЬБА - музыка. Сосуд гудебный - музыкальный инструмент.
        ГУРГАНСКОЕ МОРЕ (Джурджан) - Каспийское море.
        ДАЖЬБОГ - бог солнечного света.
        ДЕРЕВА, ЗЕМЛЯ ДЕРЕВСКАЯ - область племени древлян (Правобережье Днепра, на запад от Киева).
        ДОЖИНКИ -праздник, посвященный окончанию жатвы, примерно 6-7 августа, но в разных местностях, в зависимости от местного климата, срок мог меняться. Также называется Спожинки, Госпожинки и так далее.
        ДРЕГОВИЧИ -одно из летописных восточнославянских племен, обитавшее на правом берегу Днепра, севернее древлян. Упомянуто в Повести Временных Лет.
        ДРЕНГИ (сканд.) - молодые воины. Употребляется в значении «парни».
        ДУЛЕБЫ - одно из древнейших славянских племенных объединений, к X веку уже распалось, дав начало летописным племенам полян, древлян, дреговичей и волынян.
        ЗАБОРОЛО - (боевой ход) галерея в верхней части крепостной стены.
        ЗАЖИНКИ - обряд начала жатвы. В разных местностях, в зависимости от местного климата, срок мог меняться.
        ЗАКРАДЬЕ - от выражения «за крадой», потусторонний мир.
        ЗАНЕБЕСЬЕ - верхний мир небесных богов.
        ЗАРЯ-ЗАРЕНИЦА - богиня зари, что видно из ее имени, а также, вероятно, покровительница юности и сопутствующих ей любви, страсти и брачного выбора.
        ЗАУШНИЦЫ - в науке называемые височными кольцами - металлические украшения в виде колец, носимые на висках по обе стороны головы. Считаются этноопределяющим признаком славян, делались из серебра, меди, бронзы, других сплавов, могли вплетаться в волосы (девушками), крепиться к головному убору (женщинами). Форма височных колец различалась в разных районах и служила признаком племенной принадлежности.
        ЗМЕЙ ЁРМУНГАНД - чудовище скандинавской мифологии, Мировой Змей, обвивающий всю землю по дну моря. Всплывет в час гибели мира.
        ИВАР ШИРОКИЕ ОБЪЯТИЯ -один из легендарных древнескандинавских королей, завоевавший множество разных земель.
        ЙОЛЬ - праздник зимнего солнцеворота. В современной Скандинавии этим словом обозначают Рождество.
        ЙОТУН - злобный великан в др.-сканд. мифологии. Йотунхейм - мир льда, страна ледяных великанов, один из девяти миров, составляющих мифологическую вселенную. Мог использоваться как обозначение крайнего севера, недоступного для людей.
        ИРЕЙ - райский сад славянской мифологии.
        ИСТОЧНИК МИМИРА -источник мудрости в скандинавской мифологии. В нем хранится один глаз Одина, благодаря чему тот может смотреть на мир снаружи и изнутри одновременно.
        КАРАЧУН - одно из названий праздника солоноворота, конец декабря. Знаменовал начало нового жизненного цикла.
        КЛЕТЬ - отдельно стоящее помещение, обычно без печи, использовалась как кладовка или летняя спальня. КЛИБАНИОН -панцирь, пластинчатый доспех, собранный из железных чешуек, в то время греческого либо хазарского производства.
        КОРЕЦ - ковшик.
        КОРЛЯГИ (др. - русск.) - жители Франкской державы от герм. Karling-.
        КОРЛЯГИ (здесь.) - дружинное обозначение рейнских мечей, буквально «французы», от герм. Karling-.
        КОРМИЛЕЦ -воспитатель мальчика в княжеской или знатной семье. Выбирался из дружины, ребенок поступал к нему в обучение в возрасте семи лет, и, как правило, кормилец сохранял свое влияние на подросшего наследника на всю оставшуюся жизнь.
        КОРСУНЬСКАЯ СТРАНА - древнерусское название фемы Херсонес (в Крыму), в то время принадлежал Византии.
        КРАДА -погребальный костер. В первоначальном смысле - куча дров.
        КУД -по словарю Даля, злой дух, бес, сатана; волхвованье, чернокнижье. Видимо, так назывались духи, с которыми волхвы могли вступать во взаимодействие; отсюда «кудесить», «кудесник» итак далее. Однокоренное со словом «чудо».
        МАРУШКА, МАРА, МАРЕНА - богиня мертвых и смерти.
        МЕГА ПАЛАТИОН - Большой императорский дворец в Константинополе.
        МЕДВЕЖИНА - медвежья шкура.
        МОКОШЬ (Макошь) - верховное женское божество Древней Руси, покровительница женских работ и создательница судьбы.
        МОРСКОЙ КОНУНГ - предводитель дружины викингов на корабле, не обязательно королевского рода.
        НАВЬ - мир мертвых. Нави (навьи) - злобные духи чужих враждебных мертвецов.
        НАРОЧИТЫЕ МУЖИ - племенная и родовая знать, старейшины, бояре.
        НАСОВ -архаичная верхняя мужская одежда в славянском костюме, имеет вид широкой полотняной рубахи, надеваемой поверх сорочки.
        НАСТИЛАЛЬНИК - простыня.
        НИДХЁГГ -дракон подземного царства в скандинавской мифологии. Глодает «изменников мертвых, убийц и предателей».
        НОГАТА - одна двадцатая гривны серебра, то есть дирхем, он же шеляг, 2,7г серебра.
        НОРЕЙГ - Норвегия.
        НОРНЫ - богини судьбы в скандинавской мифологии.
        ОБЧИНА -в славянских городищах помещение для пиров и собраний, длинный дом с очагами.
        ОГНИВИЦА - сумочка на поясе для хранения огнива, кресала и трута.
        ОРАТАЙ - земледелец, пахарь.
        ОРУЖНИКИ - см. «отроки оружные».
        ОСЕННИЕ ДЕДЫ -поминальные обряды (около середины октября), проводы предков в Ирий до весны.
        ОТРОК - 1) слуга знатного человека, в том числе вооруженный; 2) подросток. Вообще выражало значение зависимости.
        ОТРОКИ ОРУЖНЫЕ - либо же «оружники» - военные слуги непосредственного окружения князя либо другого знатного лица, телохранители.
        ОТРОЧА - подросток от семи до четырнадцати лет.
        ПАВЕЧЕРНИЦА - посиделки, вечерние собрания женщин в зимний период для совместного занятия шитьем, прядением и прочими такими работами. Были важной частью девичьих инициаций, определявшей саму возможность замужества.
        ПАВОЛОКИ -тонкие шелковые ткани византийского производства.
        ПАЛ - участок с выжженным лесом под посевы.
        ПЕРЫНЬ - урочище на берегу озера Ильмень, в 5-6 км от Новгорода. Считается, что там в древности было святилище. И возможно, не Перуна, а женского божества земли по имени Перынь.
        ПЛЕСКОВ - древнее название Пскова. От балтского названия реки Псковы - Плескова.
        ПЛЕСНЕСК -старинный город плени бужан на Волыни, основан в VIII веке и к X вырос в крупный центр.
        ПОЛЮДЬЕ - ежегодный обход князем подвластных земель с целью сбора дани.
        ПОНЕВА - архаичная часть славянского женского костюма, набедренная одежда вроде юбки, могла иметь разный вид: из одного куска ткани, обернутого вокруг бедер, из двух кусков вроде передников (спереди и сзади), из трех кусков, надетых на шнур вокруг пояса. Носилась половозрелыми девушками и замужними женщинами. Обряд надевания поневы проводился после полового созревания означал вступление девушки в круг взрослых женщин.
        ПООЗЁРЬЕ - северо-западная часть Приильменья.
        ПОПРИЩЕ - древнеславянская мера длины, около полутора км.
        ПОРШНИ - кожаная обувь простой конструкции.
        ПОСЛУХ - свидетель при договоре, сделке или клятве.
        ПОСТЕЛЬНИК - матрас, тюфяк.
        ПУТЬ СЕРЕБРА - торговые пути поступления на Русь и в Скандинавию арабского серебра, в основном через Хазарию.
        РАГНАРЕК (ЗАТМЕНИЕ БОГОВ) - гибель мира в скандинавской мифологии.
        СВАРОЖИНКИ -1 ноября, девичий праздник, открывал посиделки, обычно устраивалось пиршество из собранных продуктов, в том числе обязательно кур, отчего его также называли Куриный праздник. Сварог - здесь выступает как покровитель свадеб и брака, «кующий брачные перстни».
        СВИНЕЧЕСК - древнейшее городище при впадении в Днепр реки Свинки (Свинца), в дальнейшем вокруг него формировался комплекс поселений и погребений, называемый в науке Гнездово, иначе - первоначальный Смоленск.
        СВИТА - верхняя суконная одежда, нечто вроде «демисезонного пальто».
        СЕВЕРНЫЕ СТРАНЫ - общее название всех скандинавских стран.
        СЕВЕРНЫЙ ЯЗЫК - иначе древнесеверный, древнеисландский, иногда еще назывался датским, хотя на нем говорили по всей Скандинавии. В те времена отличий в языке шведов, норвежцев и датчан еще практически не было, и они понимали друг друга без труда.
        СЕВЕРЯНЕ -одно из южнорусских племен на левом берегу Днепра, испытали наиболее сильно влияние хазаров и алан.
        СЕРКЛАНД - дословно, Страна Рубашек, она же Страна Сарацин, обобщенное название мусульманских земель, куда скандинавы ездили за красивыми дорогими тканями.
        СЕСТРИЧ - племянник, сын сестры.
        СЕЧЕНЬ - время рубки деревьев. Обычно февраль, но в украинском языке - январь.
        СИВЫЙ ДЕД -зимнее воплощение Велеса, белый старик, зимой бродящий по лесу.
        СКОТ -серебряная арабская монета, более тяжелая, чем ногата, хотя того же номинала. «Скоты» вобобщенном значении «деньги».
        СКРАМ (СКРАМАСАКС) - длинный боевой нож.
        СЛОВЕНСК - здесь Словенском называется открытое поселение на ручье Прость, возле озера Ильмень, в 300 метрах от Перыни, существовавшее в последние века I тысячелетия нашей эры. Кроме него, в Приильменье существовало еще пять-шесть родоплеменных центров, закончивших свое существование около середины X века.
        СЛОВЕНЫ - одно из восточнославянских племен, жившее возле озера Ильмень и по Волхову. По мнению современных исследователей, специализирующихся на изучении севера Руси, словены ильменские обитали в этих местах примерно с V или VI века нашей эры.
        СМЕРДЫ - зависимое население Древней Руси. Как считается в науке, смердами назывались жители покоренных земель, обязанные платить дань, в отличие от «родного» племени того или иного князя.
        СРЯДА - наряд, костюм как комплекс предметов.
        СТАРКАД -легендарный силач древнескандинавских преданий, возможно, имевший восемь рук, что роднит его с хтоническими великанами.
        СТАРШИЙ РОД -понятие из этнографии, обозначавшее потомков первопоселенцев какой-либо местности. Считался носителем особых прав на данную территорию.
        СТРАВА - собственно еда, а также пир.
        СТРЫЙ - дядя по отцу. Стрыиня - жена дяди по отцу.
        СТРЫЙНЫЙ БРАТ (первый) - двоюродный брат по отцу. Второй стрыйный брат - троюродный и тд.
        СУЛИЦА - короткое метательное копье (в отличие от собственно копья, предназначенного для ближнего боя).
        СУПРЕДКИ - новгородский вариант слова «супрядки», павечерницы, посиделки: осеннее-зимние собрания молодежи (в основном девушек) или женщин. Могли разделяться по возрасту и семейному положению на старшие, средние и младшие (для девочек).
        СЫР-МАТЁР-ДУБ - мировое дерево, упоминается во множестве заговоров как растущий на острове Буяне.
        ТАЛЬ (и единичное, и собирательное) - заложники. «Отдать в тальбу» - в заложники.
        УМБОН -железная выпуклая бляха в середине щита. Нужна была для удобства держать щит и для защиты кисти.
        ФАФНИР - персонаж скандинавской мифологии, сын колдуна, получивший много золота и охранявший его, приняв облик дракона (змея).
        ФЕНРИР ВОЛК -еще одно хтоническое чудовище скандинавской мифологии.
        ХАРАЛЬД БОЕЗУБ - легендарный скандинавский король, живший в VIII веке. Завоевал множество стран, прожил 150 лет и погиб (от руки самого Одина) в величайшей битве всех времен и народов, устроенной им с целью достичь героической гибели.
        ХЕЛЬ - богиня смерти скандинавского пантеона, хозяйка мира мертвых, с лицом наполовину красным, наполовину иссиня-черным. Также страна мертвых в скандинавской мифологии.
        ХЕНГЕРОК - предмет древнескандинавской женской одежды, нечто вроде сарафана, надевался на сорочку или на сорочку и платье. Скреплялся крупными узорными застежками овальной формы, на бретелях через плечи. Застежки эти находят в богатых женских захоронениях Киева, Гнездова, Пскова, Новгорода второй половины Xвека, так что знатные древнерусские женщины хенгерок носили, каково бы ни было этническое происхождение погребенных.
        ХИРДМАН (hir?menn) - именно это слово переводчики саг и переводят как «дружинники» - оно обозначало основную часть королевской дружины. Снорри Стурлусон называет их «домашней стражей» конунга. Здесь употребляется как название военных слуг вождя со скандинавскими корнями, не забывшего родной язык.
        ХОЛЬМГАРД - здесь так именуется так наз. Рюриково городище. Сам Рюрик - персонаж скорее легендарный, и его имя было присвоено этому действительно древнему скандинавскому поселению на Волхове довольно поздно. Есть версия, что в ранних источниках (когда современного Новгорода еще не было) Новгородом именовалось именно Рюриково городище, но они с Новгородом никогда не были единым поселением, и мне кажется сомнительным, чтобы два разных пункта могли по очереди или одновременно носить одно и то же имя. Известно также скандинавское название Хольмгард (город-остров), и оно могло относиться к Рюрикову городищу, поскольку в древности оно находилось как бы на острове. Так же возможно, что Городищем оно стало называться еще в ранние древнерусские времена, поскольку первоначальные укрепления там появились еще в эпоху раннего металла.
        ХОТЬ - наложница, возлюбленная, младшая жена.
        ХУД -капюшон с оплечьем, скандинавский предмет одежды.
        ЦАРЬГРАД - древнерусское название Константинополя, столицы Византии.
        ЧЕРЕВЬИ - башмаки, сшитые из кожи, обычно с брюха (черева), отсюда и название.
        ЧУДЬ - общее обозначение древних финноязычных племен, живших на севере и северо-востоке Руси.
        ЧУРЫ -духи предков (обычно отдаленных, с которыми ныне живущие не были знакомы, в отичие от «дедов»)
        ЯРИЛА - одно из главных славянских богов, бог производящих сил природы в период ее весенне-летнего расцвета. В христианский период его образ слился с образом святого Георгия.
        ЯРИЛА МОЛОДОЙ -первый весенний праздник в честь Ярилы, в период первого выгона скота на свежую траву.
        ЯСЫ - древнерусской название аланов, которые в то время проживали на левом берегу Днепра и составляли часть население Древнерусского государства.
        notes
        Сноски

1
        Дроттнинг (др.-сканд.) - королева.

2
        Хоть (др. - русск.) - любимая, наложница, младшая жена.

3
        Богородица Дева (греч.)

4
        Столбушка - вертикальная часть прялки, к которой привязывают кудель.

5
        Лелёшка - кукла.

6
        Притереб, пал - разные виды архичного использования земли под пахоту (расчищенная от растительности делянка или сожженная).

7
        Весняки - деревенские жители, от слова «весь» - деревня.

8
        Роман «Княгиня Ольга. Невеста из чащи»

9
        Отчина - родные края, знакомые, обжитые места.

10
        Болотная хлебница - водяное растений, из корней которого делали муку.

11
        В то время знатную женщину могли похоронить в коробе от саней или повозки, что считалось женским видом транспорта.

12
        То есть нет денег на выкуп за невесту.

13
        То есть Одином.

14
        Блазень - призрак.

15
        В таль - в заложники.

16
        Я ничего не путаю: считается, что сюжет «пара прародителей» древнее, чем сюжет «три брата-основателя», поэтому есть большая вероятность, что в первоначальных преданиях у Кия имелась жена, а не сестра. Лыбедь - это, собственно, не имя, а название реки, образованное от имени Улыба.

17
        Блуд напал - аналог выражения «с ума сойти».

18
        Присесть на дрова (на лубок) - умереть.

19
        Кур молить - в данном случае слово «молить» означает «совершать обрядовые действия» вчастности, приносить в жертву.

20
        Оратаи - землепашцы, крестьяне. От слова «орать» - «пахать».

21
        Древнерусское имя Улеб образовано от скандинавского имени Олав.

22
        Быть в версту - быть равным.

23
        Описание гадания по внутренностям дается по материалам иных древних культур, поскольку от славян данных по этой теме не сохранилось, но ее широкое распространение позволяет предполагать ее общемировую известность. Действительно считалось, что сердца или печени в жертвенном животном иногда может вовсе не быть. Что касается способа бескровного умерщвления животного, то он сохраняется в обиходе и по сей день.

24
        Обозначения маленького ребенка, который уже умеет сидеть, ползать или вставать на ножки.

25
        На остров - имеется в виду обычай под названием «хольмганг», поединок ради разрешения какого-либо конфликта.

26
        Головное дело - убийство.

27
        Эта история приведена у Саксона Грамматика, и этот маленький Регнер - будущий Рагнар Лодброк.