Сохранить .
Сувер Андрей Всеволодович Дмитрук
        «Эта страна зовётся - Сувер, и там сегодня нашим посланником пробита брешь в доселе непроницаемой обороне света! Туда отправляется флот, который вы видите, чтобы вступить во владение краем, где скоро выйдет наземь Тот, Чьё имя…»
        Андрей ДМИТРУК
        Сувер
        Здесь по полугодьям встаёт златокудрое солнце
        И наполняет словами мир, именуемый Суварна.
        (Здесь) ниспадающие воды красивые образы принимают…

«Махабхарата», книга «Удьйогапарва», гл. 98, шлоки 5-6
        Сказочная повесть
        I
        Долгой ночью было морозно, белый крупитчатый налёт пал на грозди рябины. От холода они покраснели пуще прежнего. Но такой ясный, хороший пришёл рассвет, что и рябины, и весь лес скоро забыли про студёную ночь. Среди тёмных сосен вспыхнули пламена клёнов. Под шапками охряных с прозеленью дубов поплыли лёгкие паутинки. У опушки высветилась нежная пена лишайников на вросших в землю валунах. Запахло прелью и грибами, а возле реки - гниющими водорослями. В синей воде отразился шиповник: свою листву он уже почти потерял, но был сплошь обрызган кровью ягод.
        Вблизи от большой реки Ардвы стоял град суверов Гопалар. Подходя с юга, лес обрывался у его околицы. Сейчас град был повит кисейным туманом, но всё ярче виднелись дома, окружённые садами. Дома были высоки, в три-четыре жилья. По брусчатым стенам шли рядами окна, забранные медной сеткой со слюдяными кругляшами: двух одинаковых окон нет, каждое - со своей резьбой на раме и наличнике, со своей росписью ставен. Вверху фасады круглились закомарами; покатые кровли пестрели деревянной чешуёй - алой, синей, жёлтой, белой. Кое-кто из хозяев ещё и по стенам вывел пояски или целые узоры из разноцветных плашек. Над каждым домом высились терема, их венчали шатры либо луковицы, отменно пёстрые, со спицами, на которых сверкали золочёные солнца, радужные петухи.
        От дворов принёс ветер запахи горячего хлеба, блинов, свежей браги. Хозяйки куховарили с ночи, готовясь к торжеству. Мычали выгоняемые общинными пастухами на зелёный ещё луг коровы, заходились лаем псы. В загоне глухо протрубил, требуя корму, домашний индрик.
        На Приречном конце града, в гавани, ветер качал у берега рыбацкие челны и большие ладьи, нёсшие на изогнутом носу резную голову лебедя, а на единственной мачте - ныне свёрнутый цветной парус. На другом конце, Суриновом, изо всех градских усадеб собирался люд. И вот, грянув оттуда, иные звуки перекрыла музыка. Ударили бубны, залились дудки. Вместе с утром начинался праздник.
        От Суринова конца - широкая утоптанная дорога вела на пологий холм. По обе стороны от неё лежали луга, сизо-чёрным отливали паровые пашни. Вершина холма была плоской, хоть тысяча человек на ней пляши.
        Но далее сплошной стеной вставали гранитные скалы. Богам ведомо, откуда в равнинном приморском крае Сувера, вдали от великого хребта Хары, взялась эта крутая серо-коричневая гряда. Не менее чем на десяток дневных переходов - днищ, тянулась она с юга на север, постепенно понижаясь в обе стороны и исчезая в лесах. Можно было подумать, что сама Матерь Сырая Земля воткнула в свои кудри каменный гребень.
        Для градчан - цепь скал заслоняла раннее солнце, тени её тянулись по всему холму. Дорога вела к храму, а за ним, в самой высокой, серединной части гребня, восседал на лебеде Солнцебог.
        Прямо из скалы высекли эту статую безвестные древние ваятели. За головой гиганта, вдесятеро превышавшего ростом самые старые деревья, сняли верхнюю часть гряды, так что лик бога рисовался в проёме, на фоне неба. Сурин, зовомый также Гопалой, был кудряв; от головы его расходились девять острых лучей, уже частично обрушенных. Язвы времени виднелись на обнажённом торсе. Бог улыбался, держа вниз ладонью правую руку. В молодом лице его и в загадочной усмешке проступало нечто женственное. Могучий лебедь, осёдланный Сурином, далеко раскинул крылья - конец одного из них был обломан давним землетрясением - и шею протянул в сторону града. Полураскрытый клюв словно издавал победный клич.
        Перед лебединым клювом, сейчас - в глухой тени скал, высился храм Солнцебога. Во граде слыл он самым почитаемым. Наличники с кружевными фронтонами обрамляли большие окна; резные карнизы бежали поверх белых стен, украшенных знаками шагающего солнца, пурпурными коловратами. Столбы, державшие навес крыльца, были покрыты спиральной резьбой. Многоцветная кровля стояла шатром, верх его был срезан.
        Трое священников-гопаланов, одетых в белое, ждали у ступеней крыльца; все - глубокие старики с пушистыми, колеблемыми ветром бородами. Из-под снежных бровей смотрели они, как, взойдя от града на холм, близится шумная, приплясывающая толпа: мужчины в праздничных рубахах и кафтанах, женщины в лучших своих платьях, обременённые многими ярусами нашейных цепей и бус. Иные сплели себе венки из дубовых и кленовых листьев, украсили шапки осенними цветами.
        Вперед всех шёл Ратхай, выборный глава градской общины - ганы; старший в роду, чьи дома занимали большую часть Суринова конца. На могучие плечи ганапат накинул плащ цвета клюквы, схваченный драгоценной пряжкой; лисья шапка с парчовым верхом покрывала седеющие кудри. То - порща пегую, каштановую с проседью, бороду, Ратхай озорно поглядывал вокруг маленькими острыми глазками. Лишь ради соответствия сану он опирался на посох из кости индрика; походка была юношески легка.
        За Ратхаем следовала пара, которой сегодня надлежало слить воедино свои судьбы: Ваюр, сын Сидхана, племянник ганапата, и Агна, дочь бочара Якши. Лица их были не по возрасту строги.
        Справа и слева от жениха с невестой - двое одетых в шкуры виданов, с разрисованными под звериные морды лицами, вели на поводках огромных серых медведей. Видимо, перед выходом кто-то дал последним по глотку сладкой браги: во всяком случае, звери то шли спокойно, то вдруг начинали вертеться и порёвывать, пытаясь высвободиться из ошейников. Встав на задние лапы, они оказывались чуть ли не вдвое выше человека - но смелые, привычные виданы-зверуны быстро укрощали своих питомцев. Медведи должны были отпугивать нечисть из нижнего мира, буде та вздумает пристать к Агне с Ваюром и навести порчу на них и на будущее потомство.
        За парой готовых к обожению, за её двуногой и четвероногой охраной, шли родители жениха и невесты: чем-то похожие друг на друга, сутулые, убелённые годами отец с матерью Агны, а рядом - вальяжный, с большим животом шорник Сидхан и его столь же дородная, в шёлковом головном плате под золотым обручём, пышно одетая супруга.
        Далее степенно, опираясь на посохи, шагали вечевые старцы. Они могли быть ещё не стары, как, например, глава кузнечного братства, Питар, - но именно так называли градских старейшин: знатнейших мастеров и хозяев больших усадеб. А уж вослед старцам валили, почитай, жители обоих концов, Приречного и Суринова, - человек до двухсот, все взрослые градчане, кто только мог передвигаться или не сидел при больных родичах и малых детях. Многие, собираясь, и сами хватили хмельного - и теперь веселились, как могли. Кто лупил в пастушью барабанку, кто дудел в свирель, а то и просто драл глотку, выкрикивая любимую песню, - но, как ни странно, вся эта разноголосица сливалась в гармоничный шум.
        Шагов за пятьдесят от храма шествие приостановилось. Прощально визгнули чьи-то кувиклы, и воцарился тихий, слитный гул-ропот. К святыне нельзя было приблизиться, не обойдя Сувой. Так именовалась двойная спираль, выложенная из крупных, гладко обточенных гранитных голышей. Сувой был сработан давно, камни почти утонули в траве и во мху; но дорожка, идущая между ними, чистая и плотно утоптанная, говорила о постоянном хождении. Гопаланы толковали фигуру как изображение Вселенной: мол-де, и мировой простор, и время закручиваются этаким сувоем, так что всякое событие, случившись однажды, обязано повториться на другом витке, но с увеличением силы и размаха; так что будьте осмотрительны в делах своих, люди!.. Мудрость эту оставил Солнцебог; Сувой же выложили здесь предки, дабы люди, проходя по нему, давали понять взирающему на них Солнцу, что они приобщены к его наследию. Правда, иные маловеры твердили, что дальние предки так-то устраивали на мелководье ловушки для рыбы, а уж потомки истолковали круги каменных улиток в духе учения Гопалы. Но, как бы там ни было, все, кто шёл во храм Сурина, истово обходили
двенадцать оборотов спирали, а затем по прямой тропке выбирались из её центра. На лугах же, холмах и взгорьях целого Сувера, в тени боров и у моря можно было обнаружить малые подобия Сувоя: их выкладывали на счастье, о скрытом смысле мало задумываясь.
        Три гопалана ждали терпеливо… Медведей, понятное дело, не пустили на крученую тропу; все прочие послушной цепочкой прошествовали по Сувою, и лишь пара пьяных споткнулась на нём, но была подхвачена и препровождена дальше.
        Наконец, толпа вновь собралась, уже перед самым крыльцом. Сняв шапку, вождь Ратхай отвесил поясной поклон и отошёл в сторону, давая дорогу жениху с невестой. Робко вышли они вперёд; держась за руки, поклонились - и встали недвижно, опустив взор.
        Старший гопалан, Йемо, повинуясь внутреннему счёту, ждал - когда придёт время начать обряд. Всё следовало проделать в определённом темпе, чтобы точно успеть к моменту чуда.
        Не шевелились парень с девушкой. У Ваюра, двадцатилетнего силача с жёсткими тёмными волосами и чуть плосковатым лицом, - мать когда-то прибрела с дальнего юга, - от возбуждённого дыхания едва не лопалась на груди вышитая рубаха. В белом платье, украшенном лишь полосой домотканых кружев от ворота до подола, с бисерной лентой на густых рыжеватых кудрях, замерла статная, высокая Агна. Её опущенные ресницы дрожали, словно мотыльковые крылья, щёки-яблоки горели румянцем.
        Наконец, достиг нужной точки тайный отсчёт Йемо. Пора было начинать обряд. Призывая всех ко вниманию, гопалан поднял иссохшие руки; просторные рукава, подобия лебединых крыльев, соскользнули до локтей. Йемо заговорил.
        -В годы давние, незапамятные, когда и земля-то была юной, вот как наши обручённые. - Он перевёл дыхание. Вовсе замер люд, ловя тихую, со старческой хрипотцой, речь. - Вот, в те самые годы, детушки, прилетал в наши края Сурин, ярый Гопала, бог солнца, защитник скота, податель жизни. А несла его, милые, лебедица Хамса, всем птицам на свете мать. Люди тогда, чадушка, были другие, нежели теперь: не в обиду вам будь сказано, повыше да подюжее. Да только жили они не столь дружно, как мы с вами. Всякий старался над прочими властвовать и добра себе загрести.
        Хоть и далеко не впервые слышали подобную проповедь градчане, но, как обычно, при словах о столь прискорбном поведении предков - загудели и стали осуждающе качать головами.
        -Прилетал Солнцебог, что ни год, накануне летнего долгого дня и весь этот день проводил с людьми. И учил их Гопала правильной, согласной жизни. И сказал он однажды: «Научил я вас всему, что можете вместить ныне, - и ухожу надолго. Не встречаться нам теперь каждым летом, не пировать радостно вместе. Вернусь я сюда в грядущие времена, но когда - того вам знать не надо. Блюдите заветы мои! Да будет вся земля у вас общей, и ловы лесные и рыбные не делите между собой. Дома и грады свои возводите сообща. Вместе добывайте плоды земные и раздавайте их так, чтобы ни один из вас не был обижен. Обо всех детях пекитесь, как о своих собственных. Никто да не станет рабом или должником другому; просящему давайте без возврата. Вожди же ваши и священники пусть не хозяевами себя почитают, но слугами у прочих людей и заботниками об общем благе…»
        Тик, тик, тик. Беззвучный, в душе, счёт подсказал: надо поторопиться. И Йемо заговорил быстрее.
        -А напоследок, прежде, чем покинуть нас на многие века, Сурин-бог оставил пращурам бесценный дар. Искру самого себя, дети мои! Знайте: в Гопале два естества, мужское и женское. Оттого и огонь его дарится лишь паре. Недаром создание новой семьи зовём мы обожением - уподоблением супругов богу. Вам, сынок Ваюр и дочка Агна, отныне тоже быть единым солнечным божеством: множить на земле жизнь, опекать её и взращивать. Не потеряйте же ту чудесную искру, которую сегодня отдаст вам Солнцебог!..
        Не в силах больше терпеть напряжение, девушка порывисто вздохнула; и Ваюр, жених её, невольно скомкал ритуал, обняв Агну за плечи и смело взглянув на гопаланов. Но не насупился Йемо, а в длинных, до груди, усах спрятав усмешку, сказал:
        -Благо вам, дети! Если искра, принятая вами сегодня, в сердцах ваших разгорится в настоящее пламя - счастливы будете до конца дней. И в самой большой беде не оставит вас Жизнеподатель. Со всей своей мощью придёт на подмогу к вам. Примем же его жар и свет, чада!
        Перед тем, как завершить свою речь, старик прислушался к себе - и понял: пора. Едва отговорив, обернулся спиной к людям и вновь воздел руки, на сей раз обращаясь туда, где в провале гребня рисовался силуэт головы колосса. Другие гопаланы, Дживан и Савитар, повторили его жест. И, вместе со своими наставниками, народ простёр руки к божеству.
        Оборвался бессознательный счёт. Поднявшись над скалами до нужной высоты, солнце ударило в затылок статуи. Гранитный лик предстал в слепящем ореоле; не только высеченные ваятелем - подлинные лучи разошлись от Сурина.
        И тут же трое священников надтреснутыми голосами запели, а народ вдохновенно подхватил гимн, чуть ли не столь же древний, как гигантское изваяние…
        Солнце, солнце, медный диск,
        Солнце, кошкою крадись,
        В небеса взлетай орлом,
        Нас укрой своим крылом;
        Солнце, идол золотой,
        Скот веди на водопой,
        В кожу нежную, как тень,
        Лица девушек одень;
        Груди женщин округли,
        Дай им соки всей земли;
        Солнце, яростный жених,
        Горький хмель просыпь на них!..
        Отзвучала песнь, и гопаланы ввели пару под сень небольшого, уютного храма. За обручёнными вошли только их родители, Ратхай да два-три вечевых старца. Пахло сжигаемым смолистым деревом, сухими душистыми травами - пучки их висели по стенам, стояли в глазированных горшках. В алтарной нише - обычного мужского роста Солнцебог с золотыми лучами вокруг головы восседал на белом лебеде. У ног его кучились подношения: букеты цветов, сочные яблоки, масляно-жёлтые груши. До того, как Гопала стал прилетать к суверам, те приносили в жертву и скот, и, в особых случаях, людей: светлый бог эти обычаи отменил.
        Посреди глиняного пола лежал круг из белых камней, рядом - охапки соломы и сухих можжевеловых сучьев. В середину круга падал от верха шатровой крыши узкий и яркий столб света. Сверкала, кружась в нём, невесомая пыль.
        Каждый взрослый общинник знал: огонь в храме Сурина, во время служений, загорается не простой, не от кресала, каким хозяйки разжигают печи. Пять поколений тому назад, ведомые высшей волей, тогдашние гопаланы нашли среди скал подземный ход. Он вёл в пещеру, где хранились вещи, должно быть оставленные ваятелями гиганта. Были там сложные устройства, с пилами и зубчатыми колёсами: их сочли камнерезными орудиями. При попытке привести механизмы в действие они рассыпались от ветхости. Были предметы вообще непонятные, целые или истлевшие. Но одна находка поразила и своим волшебным видом, и сохранностью. Прозрачная, словно речная льдина, она походила на чечевичное зерно, лишь поперечником в шаг.
        Некое время пролежала находка в доме старшего гопалана; и, видимо, бог подсказал ему, что делать дальше с этой вещью. Велено было кровлю Гопалова храма, шатёр из досок, срезать на трёх четвертях высоты, а в срезе, наподобие лежачего окна, закрепить прозрачную чечевицу. Палящим жгутом собирала она солнечные лучи, и не иначе, как с их помощью, стали зажигать священное пламя.
        По сторонам кострового круга поставил Йемо брачующихся.
        -А теперь возьмитесь за руки, чада! - неожиданно звонким, не стариковским голосом приказал он.
        Ваюр и Агна не без трепета повиновались. Солнечный поток обрушился на их руки. Желваки задвигались под кожей стиснувшего челюсти жениха; девушка прикусила губу, но близстоящие услышали её стон. Однако и этот обряд был рассчитан до мгновений: священники прочли нараспев краткую молитву, Йемо велел отдёрнуть руки, а затем воскликнул:
        -Обожены! Волею Жизнеподателя, отныне вы муж и жена!..
        Ваюр первым делом поглядел, что стало с рукой новобрачной; кожа лишь слегка покраснела. Уже улыбалась Агна.
        Дживан и Савитар с пением побросали топливо внутрь каменного кольца. Первой закурилась солома, побежали по ней огненные жучки. Почти сразу занялся и политый маслом хворост.
        Пару обожжённых и обоженых девять раз посолонь провели вокруг костра, сказали последние напутствия, напомнили о том, что отныне Ваюр с Агной - единая плоть, часть Солнцебога. Тем и завершён был обряд.
        С гомоном и посвистом, приплясывая и крича здравицы молодым, толпа повалила обратно во град. Теперь возглавляли действо Ратхай с вечевыми старцами, а троих гопаланов вели под руки, как почётных гостей, чьи обязанности кончились и осталось лишь право сесть за главный стол на сходбище, под самым Вечевым дубом.
        Нынешний день был вдвое короче летнего; все спешили занять свои места у столов, пока не начнёт темнеть. По обычаю, до заката надо успеть выпить первые чары за молодых и за их будущих детей. Кто захочет, останется всю долгую ночь пировать до утра - но это удел самых выносливых. Ведь завтра - трудовой день! Прямо от последней чары, лицо ополоснув и помолясь на восход, придётся идти на строительство дома. Лес для него сушится уже более года, с тех пор, как Ваюр посватался к Агне. И не будет позволено молодым остаться наедине, пока не окажутся они в своей собственной, пахнущей свежим деревом спальне. Стало быть, и стройку надлежит окончить торопясь, до первых завтрашних звёзд. Вся гана потрудится. А когда, с солёными шутками и прибаутками, чету, наконец, отправят в постель - те, у кого сил хватит, вновь сядут за столы. Но уже не на сходбище градском, а в горнице, только что отстроенной! Свадьба нечувствительно перейдёт в новоселье.
        Так ведётся в Гопаларе с лет незапамятных. Виданы-зодчие, по одним им понятным приметам, выбирают участок для нового дома - жилища молодой четы. Поначалу строят небольшой дом, в два жилья: внизу подклет для скота и запасов, вверху, куда ведёт наружная лестница, - светлица с белёной, расписной печью да ещё малая горенка для будущих детей. Постепенно разрастается здание, словно живой куст; сыновья взрослеют, приводят жён, большой становится семья. Третье, а то и четвёртое жильё прибавляются; кто хочет, делает себе вислое крыльцо под навесом; множатся терема, переходы, сени; хозяева пристраивают башню-повалушу, куда приглашают гостей на пир. И всё это, изнутри и снаружи, - в росписи, в деревянных узорах, рельефах и кружевах.
        Но начинается - с общей свадебной стройки, под нарочно для неё сложенные народом песни; с дружной работы, больше похожей на пляс или на красочное представление.
        Шествие змеёй вилось по дороге между холмом и градом, когда подруга Агны, Сарама, дочь Питара, шагавшая рядом с новобрачной, вдруг будто споткнулась - и, указав куда-то в небо над пёстро-чешуйчатыми маковками, удивлённо сказала:
        -Глянь-ка, летит!..
        Сарама славилась остротой глаз, но вскоре заметили и другие: из безоблачной выси, оставляя длинную реку дыма, по кривой снижалось нечто летящее.
        «Солнцебог возвращается», - пронёсся радостный ропот. «Вернулся, батюшка, по обету!..» Шедшие смешались, немало людей рассыпалось по лугу, чтобы свободнее видеть. Кто-то заголосил восторженно, другие запели гимн Сурину. Зверуны едва удерживали перепуганных медведей.
        Однако спускалась с неба вовсе не лебедица с восседающим на ней Гопалой. Досчитать до тридцати не успели бы - стал хорошо виден воздушный корабль. Впрочем, он мало походил на парусники суверов. Массивный, с закруглённым дном, корабль был обшит железными листами и расчерчен рядами заклёпок. Небольшое строение виднелось на палубе, за ним пара чугунных труб извергала копотный дым. Крылья походили на плоские крыши амбаров: на их передних краях дрожали два призрачных круга. И, вовсе отличая это судно от водяных, четыре тележных колеса были укреплены на осях под его длинным брюхом.
        Снижаясь, корабль всё громче пыхтел, из бортов выдыхая струи пара, гудел и стучал заполошно, словно мельница, чьи крылья вертит буря.
        Ужас охватил гопаларцев. По дороге и по полям народ бросился ко граду. Медведи вырвались у поводырей и бежали с зычным рёвом, опрокидывая встречных. Оружия ни у кого не было, суверы давно не воевали между собой, а о вторжениях с моря говорили самые ветхие летописи.
        Перед лицом угрозы, быть может нечеловеческой, вновь первенство обрели гопаланы. Все трое, в белых одеяниях, с развеваемыми ветром бородами и волосами, остались стоять, наблюдая за кораблём. К священникам, дабы не потерять достоинство, присоединились Ратхай и Питар; затем подтянулись прочие вечевые старцы и главы ремесленных братств. Кое-кто надеялся на свои кулаки да на засапожный нож, прочие верили в духовную силу гопаланов.
        Летун тем временем снизился, описывая сужающиеся круги (дым рисовал в воздухе лохматую спираль), - и, наконец, помчался по наклонной прямой к пашне. Коснувшись её, некоторое время катился на своих колёсах; тяжело, с громыханием, подпрыгивал на бороздах. Наконец, застопорил возле дороги, почти напротив ожидавших его знатных градчан. Из-под кормы обильно потёк белый пар, заклубился, окутывая судно. Теперь видно стало, что круги образованы бешеным вращением гнутых пластин на оси, и вращение это замедлялось.
        С неким, почти смешным куриным кудахтаньем пластины остановились. Стихли гудение и стук. Со скрежетом и лязгом отвалилась от борта дверь, и вниз поползла железная лестница.
        II
        Тьма едва отступила от Альдланда и его бессонной столицы, когда в недрах Дома Всевидящих Глаз застрочила машина связи, на бумажном выползающем листе печатая паучьи знаки.
        Панель машины моргала сотнями огней, в круглых рамах дрожали стрелки датчиков. Сидя за столом, в фокусе дуговидной панели, дежурный министер-связист вынимал лист из печатающего устройства, пока ряды знаков не оборвались. Тогда лист был положен в упругий, негнущийся конверт с эмблемой Шести.
        Покончив с этим, дежурный встал. В свете квадратных плафонов сверкнули серебряные нашивки на свинцово-сером кителе. Достав ключ, прикреплённый на цепочке к поясу, министер отпер ящик стола, вынул оттуда печать с иероглифом заклятия и шлёпнул её на конверт. Оттиск сначала полыхнул воспалённым светом, затем почернел. Теперь любой посторонний, пытаясь вскрыть или разорвать конверт, мгновенно потеряет сознание.
        Затем печать спрятали, ящик заперли, а ключ вернули под китель. Сунув конверт во внутренний карман и надев серую каскетку с кокардой, связист вышел из аппаратной.
        По соседству, в классной комнате, напарник обучал совсем юного стажёра заклинаниям для меняющихся текстов. Особо секретные сообщения приходили в виде совершенно пустых рассказов о природе и погоде либо даже полной бессмыслицы; тогда лишь определённые, сказанные вслух фразы могли спугнуть охранную ларву. Тем самым снималось искажение и делался ясен подлинный смысл написанного.
        Привычным вторым зрением министер увидел нечто мохнатое, с ежа величиной; торчком поставив шерсть и выпучив водянистые глаза, оно сидело на столе, на отпечатанной странице. Но вот напарник окончил говорить нараспев, сделал жест изгнания - и тварь, послушно скакнув в сторону, растаяла посреди прыжка. Ещё один текст был свободен от охраны. Однако, призванная другими словами и обратным движением руки учителя, ларва вернулась. Стажёр послушно и неуклюже пытался повторить заклинание. Увидев дежурного, он вскочил, щёлкнул каблуками и вытянулся.
        Попросив напарника занять его место возле машины связи, министер покинул комнату. Высокие подкованные сапоги гулко протопали по коридору. Словесной формулой, неведомой посторонним, молодой человек вызвал лифт и спустился вниз, к выходу.
        Полумехи у раздвижных дверей, также одетые в форму, с одинаковыми лицами цвета рыбьего брюха и огнебойными трубками в руках, не мигая воззрились на идущего и сделали шаг вперёд - перехватывать. Но он заклял живых мертвецов, и те отступили.
        Молодому связисту такие церемонии не были в тягость, а, наоборот, нравились. Как и большинство учеников, стажёров, министеров, живших надеждой стать магусами, - он пребывал в ощущении неизменной полноты жизни, непреходящей радости.
        Не колеблясь, верить в Истинное Царство и в правящего им Неназываемого; не сомневаться в своей способности управлять живущими там ларвами и демонами; беспрекословно подчиняться более продвинутым - таковы были основные правила идущих по ступеням Постижения и Власти. Кто эти правила искренне, не из боязни, соблюдал, тот в Альдланде не ведал горя. Даже сны его были блаженны, исполнены сцен владения обоими Царствами: во сне будущие магусы предавались острым наслаждениям или творили изысканную расправу над непокорными, что, впрочем, и было одним из основных блаженств.
        Собственно говоря, иных среди тех, кто был отобран магусами среди альдских детей и взят на обучение, - иных и не нашлось бы. Если кто, попав в сообщество обучаемых, со временем начинал лениться, отлынивать, - конец приходил скорый и неотвратимый. Причём недостойных никто не наказывал лично: само магическое поле, пронизывавшее учебные центры, выбраковывало их, возвращая в ряды профанов.
        За годы учёбы связист, как и большинство его сотоварищей, ни разу не был предупреждён (наказаний не существовало, только пара предупреждений - и мгновенный переход в низшую касту); ни разу не вызвал недовольства наставников. Счастливые люди наставляли счастливых, и счастье их заключалось в отсутствии выбора. Выбор делался изначально - лучший из возможных!
        То, что для прочих было непокорной внешней реальностью, судьбой, - с точки зрения посвящённых, составляло лишь иллюзию, Мнимое Царство, легко изменяемое волей, заклинанием, жестом. И состояние могущества сохранялось, да что там - делалось более полным даже после физической смерти магуса, под землёй, вблизи от Неименуемого…
        Дом Всевидящих Глаз, где помощники магусов, министеры, принимали вести от находящихся вдали посланцев Шестерых, стоял в тылу прямоугольного двора. Ограды не было, подходы охраняла магическая защита. Задняя стена Дома выходила на канал, обрываясь в безжизненную смоляную воду. Канала также не опасались. Однажды связист видел, как на другом берегу парни, пьяные веселящим газом, столкнули своего товарища с парапета. Его отбросило назад, и юнец рухнул без дыхания. Друзья же, словно ничего не заметив, с криками пошли в обнимку дальше. Так воплотились сразу два принципа жизни альдов. Можно быть свободным до тех пор, пока не перейдёшь один из установленных пределов; но уж если перешёл - исчезаешь для всех, о тебе забывают даже ближайшие родственники. Впрочем, будучи очень старательным, а стало быть, и посвящённым во многое, молодой человек знал дальнейшую судьбу исчезнувших. Их сущности, провалившись в Истинное Царство, становились ларвами и искупали свою вину службой магусам; тела же поступали на изготовление полумехов.
        Выйдя во двор, министер слегка поёжился: рассвет был пасмурным, кожу пощипывал озноб. Он позвал кратко… Один из парокатов, стоявших на красной полосе, послушно выехал из ряда и устремился к связисту. Красная полоса была местом для дежурных машин, их котлы грелись круглые сутки.
        Чёрный, похожий на опрокинутую лодку, с прожектором впереди и дымовой трубой за кабиной, парокат остановился рядом. Ларва за рулём, видимая министеру как существо вроде лягушки, только шестиногой, боковой лапой отворила дверь. Проверив наличие конверта за пазухой, он устроился на сиденье. Поршни забили громко, часто; парокат описал дугу и помчался прочь от квадратной башни Дома.
        Потоки парокатов лились городом, в холодной тени подоблачных тысячеоконных стен. Многоглазые полумехи на перекрёстках регулировали движение, выставляя внушаемую преграду то на одном, то на другом направлении. Профаны торопились, исполняя волю Шестерых, впечатанную в подсознание каждого. В Альдланде никто, кроме магусов, не избирал себе род деятельности. Будучи уверены в своём добровольном выборе, люди тем не менее занимались тем, что требовалось Дому Власти: становились механиками, земледелами, чиновниками, командирами боевых звеньев полумехов… Профессиональные знания и навыки также внушались - быстро, надёжно. Ни сам альд, ни его близкие даже не замечали своих переселений, глубоких перемен в своей жизни; не дивились тому, что вчерашний столичный цирюльник вдруг начинает тянуть сети на берегу океана или водить дальнорейсовые грузовики.
        Фасады вздымались всё выше, сгущался мрак под ними, разрезаемый прожекторами парокатов. Министеру было отлично известно: в окнах стоит не простое стекло, а заговорённое. В свободное время альды, не знавшие ничего, кроме своей работы и самых грубых радостей, подчас вели себя достаточно буйно. Проведав после трудового дня подвал с веселящим газом, люди вполне могли затеять дома сокрушительный скандал. Чтобы не выпустить тёмную энергию наружу, строители заколдовывали окна. Эманацию семейных разборок, нередко кровавых, определённым путём собирали из квартир и накапливали для магических надобностей.
        Бух! Прервав ход мыслей молодого человека, парокат резко затормозил; последовали удар обо что-то мягкое и чуть слышный звук падения. Министер вышел. Оказалось, внезапно выбежав из подъезда - не иначе, как вследствие домашней свары, - угодил под колёса старик. Ларва за рулём не успела среагировать.
        К своему везению - ибо со старыми и безнадёжными врачи-магусы не церемонились, - старик умер мгновенно, сшибленный передним стальным щитком; колёса наехали уже на мёртвое тело. Следя, как из-под мешковатого тускло-синего костюма расползается по мостовой бордовая лужа, связист одновременно впитывал освободившуюся жизненную силу. Один из немногих на своём уровне продвижения, он хорошо это умел: недаром молодого человека ставили в пример другим. Министер почувствовал себя необычайно бодрым; краски сделались гуще, громче и яснее - звуки. Пожалуй, сегодня вечером он найдёт себе женщину в одном из домов ласки. Возможно, женщину-полумеха, с несколькими ртами и конечностями; они лучшие любовницы, чем живые. Ах, ему бы да побывать на поле боя, рядом с гибнущими и ранеными: вот где неиссякаемый родник бодрости!..
        Никто из ехавших мимо даже не приостановился. Лишь, когда связист уже отъезжал, из-за угла выкатился двухтрубный фургон: прибывали полумехи-мусорщики.
        За кварталами высотных домов, с помощью сильного заклинания одолев мост через прямой, как луч, одетый в плавленый камень канал, министер выехал на площадь перед Домом Власти.
        Ни стен, ни оград не виднелось вокруг. Зачем? Подходы к зданию оберегали самые могучие демоны. Связисту, на миг напрягшему второе зрение, явились исполинские образы, столь кошмарные, что долго созерцать их было немыслимо…
        Площадь была громадна. Вдали, с обеих сторон, виднелись багровые ко - лоннады казарм. Там, в полудрёме до слов пробуждения, жили боевые полумехи, существа, у которых части, взятые от наиболее крупных и сильных мужских тел, были сращены с резаками и огнестрелами. Связист видел их на парадах.
        А ведь из принятого донесения следует, подумал он, что в отдалённом углу земли, в неведомой ему стране Сувер, скоро начнутся военные действия. Нет, прямо об этом не сказано - но он уже давно научился читать между строк.
        Дом Власти являл собой правильный куб, размером превосходивший жилые громады. Ни одного окна не было на хмуро блестевших полированных гранях: Шестеро, их штат и охрана видят не в том свете, что обычные люди. Здесь действовала верховная магия, по сути восходящий и нисходящий потоки силы между Мнимым и Истинным Царствами. Оттого в Доме и поблизости от него не разрешено устанавливать ни машины связи, ни какие-либо иные аппараты, вырабатывающие энергию. Взаимное искажение потоков могло быть чудовищным, последствия - невообразимыми.
        Ещё раз проверив целость конверта, министер оставил парокат возле входа и вошёл под сень серо-чёрных долеритовых колонн, нёсших на себе брус архитрава. Никаких украшений, гладкость и мощь. Он глянул на себя в отражении на мраморной плите стены: всё в порядке, форма идеально пригнана, козырёк, по уставу, на середине лба; серые глаза под густыми изогнутыми бровями как бы соревнуются в серьёзности с ровным, слегка надменным ртом. Подбородок твёрд; лицо воина и знатока тайн. Да, брови слегка легкомысленны… но не выщипывать же их, в самом деле, как женщины из домов ласки!
        Шагом, напоминавшим строевой, пройдя через простую, но величественную прихожую (чёрный мрамор и бронза карнизов), министер ступил на эскалатор, и тот сразу двинулся вверх. Никакой стражи или встречающих, никаких требований сделать условный жест или заклясть охранных ларв. Его ожидали, знали о приходе. Путь был свободен.
        Раздвинулись половинки массивных дубовых дверей. Комната была невысока и скромна: ни волшебных знаков на стенах, ни магической утвари, лишь стол посередине, с шестью гранями, да пятеро в кожаных креслах - возле него. Пятеро. Шестой отсутствовал, но связист знал, для Кого предназначено пустое кресло и Кого здесь всегда ждут.
        Сидящие кутались в накидки цвета воронова крыла; лица их скрывали одинаковые, с полумесяцами улыбок, белые маски. Маски без прорезанных глазниц. Каждый раз, когда министер видел их, он неизменно вспоминал две фразы магуса-наставника. «На высшей ступени познания чёрное - это белое и белое - это чёрное…» «Тому, кто видит в благодатной Тьме, ни к чему земные глаза, воспринимающие лишь пустой, поверхностный свет». Вспоминал - и думал столь же неизменно: а есть ли глаза под масками Шестерых или, может быть, они выжжены за ненадобностью? Вспоминал, думал… и со столь же неотвратимой повторяемостью забывал о своих мыслях, пришедших в Доме Власти.
        Все маски как одна обернулись к вошедшему.
        Перестукнув каблуками и уронив голову, связист выбросил перед собой руку с конвертом. Что-то резко вырвало ношу из пальцев и отнесло её на середину стола.
        Миссия была выполнена. Никто не сказал ни слова, но молодой человек понял, что его благодарят и разрешают удалиться. Прижав руку к сердцу, не поднимая глаз, он попятился. Разошлись и вновь сомкнулись за ним створки дверей.
        Министер не мог видеть, как пятеро неторопливо развернули свои накидки и сняли маски. К счастью своему - не мог. Тот, кто сидел справа от пустого кресла, иссохшей рукой с длинными острыми ногтями провёл над нераскрытым конвертом. Ладонью описал круг над ним… раз, другой, третий. И сказал, почтительно обращаясь в пустоту:
        -Инкэри уже на месте, Неименуемый. Скоро он приступит к основному делу.
        …Молодой человек с любопытством глядел на небо. Низко над проспектом, над серыми башнями плыл клин кораблей. Летели грузовые баржи, трёхтрубные, широкодонные; можно было различить ряды заклёпок на брюхе и каркасы полупрозрачных крыльев.
        Баржи ушли за кровлю, оставив медлительные реки дыма и затихающий сумрачный рокот. А связист всё смотрел им вслед, лихорадочно припоминая: зачем это он вдруг передал своё место у панели напарнику и отправился в центр столицы? Что он тут делал, да ещё на дежурном парокате? Нет, положительно надо отдохнуть - и как следует встряхнуться ночью…
        III
        -А это ремесло, брат, у нас ещё от тех идёт, кто Солнцебога высекал. Мастер передаёт ученику, тот - своему, и так до сей поры.
        Сидя на лавке у обеденного стола, Ратхай внимательно следил за гостем. Со двора нёсся озорной перестук, это подмастерья сколачивали навес для воздушной ладьи, - она теперь стояла в усадьбе у ганапата.
        Инкэри в который раз обходил горницу, останавливаясь и молча восхищаясь каждым деревянным раскрашенным рельефом, - а ими были сплошь заняты простенки между окнами.
        Наконец, указав на особо выразительную группу, - дед-валунник в серой круглой шапке со своей тоненькой внучкой-каменицей кормят угревшихся на глыбе ящериц, - гость промолвил:
        -Да, истинное художество. У нас такого не сыщешь. - Щёлкнул длинными белыми пальцами, подыскивая слово. - Это - тёплое.
        Отпив из кружки ядрёного пива, Ратхай вытер усы:
        -Не устаю я дивиться на тебя, человече! Вот, слушаю и думаю: как ты умудрился выучить наш язык? Ведь раньше здесь не бывал… не бывал?
        -Нет.
        -Ага. А говоришь свободно, да не так, как простые мужики говорят, а, к примеру, как наши виданы или священники.
        Присев к столу, Инкэри также отхлебнул пива, разломил кусок чёрного пахучего хлеба.
        -Когда мы, купцы, отправляемся в чужую землю, - готовимся хорошо. Есть способы - за день, за два изучить любой язык.
        Ганапат пристально разглядывал лицо гостя - узкое, почти бескровное, с короткой чёрной, будто опалённой, бородой, обегающей щёки, и такими же волосами до плеч. Инкэри был в своей домашней одежде: тесно облегающей рубахе цвета свинца и мягких узких брюках.
        -И другое мне дивно, брат. После свадьбы, после двух таких дней да двух ночей бессонных - и покрепче тебя мужик свалился бы. А ты, гляжу, свеженький да весёлый, девок щиплешь.
        -Ха! - Чужак передёрнул плечами. - Дни-то нынче с воробьиный нос - раз, два, и прошёл.
        -Зато ночи длинные.
        -Ну, они вроде и тебе нипочём. Ещё, помнится, наутро третьего дня молодых из спальни встречал с полной чарой!..
        Тёмно-синие, смеющиеся глаза Инкэри, почти не мигая, смотрели на ганапата. Каждый раз, когда чужестранец глядел в упор, что-то сжималось в Ратхаевой груди и предательски холодел лоб. Вот и сейчас. Чтобы скрыть непонятную тревогу, Ратхай молодецки крякнул и подбоченился:
        -Э-э, брат, я - другое дело! Начинал-то ведь кем, - простым рудокопом. Рудознатцы меня до сих пор старшим считают. Меня бревном не свалишь. А вот ты-то… чем держишься?
        Выпятив губу, снисходительным взглядом окинул хозяин узкоплечего, хрупкого с виду альда. Тот, мигом надев на лицо улыбку, пояснил:
        -А у нас закалка особая. Мы много чего можем.
        И от этих слов, должно быть в шутку сказанных, вновь защемило в груди у ганапата.
        Несколько дней назад, когда, дымя и грохоча, спустился под Гопаларом летучий корабль и вышел из него одинокий кормчий, - старейшины градские, увидев, что перед ними не бог и не губитель-подземец, послали скликать разбежавшийся народ. Люди не без опаски собрались вновь - и увидели Инкэри, в его чёрном плаще из тонкой кожи, в узком сером кителе с серебряным шитьём и брюках, заправленных в высокие сапоги. Постояли вокруг, посудачили… и страх начал сменяться жгучим любопытством. Улыбчивый летун, тонкий в кости и сутуловатый, скоро почти перестал внушать опасения, - тем более, что приветствовал всех на отличном языке суверов.
        Подобных людей во граде не видали, - а пришествие с неба, на дымной и шумной штуковине, делало чужака вдвойне странным. Но хмельное веселье свадьбы скоро стёрло все остатки излишнего почтения или испуга. Ещё Сурин заповедал: каждого гостя встречай, как посланника богов. Итак, летуна из незнаемых заморских стран поначалу обнял и трижды расцеловал старший гопалан Йемо. Может, и почуял священник нечто тревожное в госте; по крайней мере, вдруг отпрянул и долго вглядывался в беспечные синие глаза чужого… но всё же сказал приветственные слова. Затем пришельца в медвежьи объятия сгрёб Ратхай - и, наконец, его облапило, похлопало по спине и расцеловало такое количество градчан, что, казалось бы, у невысокого худенького чужака и ноги должны были подломиться. Однако стоек был чернобородый: отвечал на все ласки, девушек охотно целовал в ответ и позволил отвести себя во град, на сходбище, где гостя и усадили за почётный стол, рядом с выборными и духовными главами Гопалара. К служителям Солнца присоединились священники из других градских храмов: в зелёном с золотом - славители Матери Сырой Земли, в сине-алом -
Стреловержца Перкуна, в голубом с серебром - Сумы-Луны.
        Кажется, немалое впечатление произвёл на гостя Вечевой дуб, и сейчас, в середине месяца листопада, ещё почти зелёный, ветвями дотягивающийся до краёв сходбища. Под сенью дерева-великана спешно накрывали расставленные покоем столы: перекладина П едва не упиралась в двадцатиобхватный морщинистый ствол. Хозяйки, старшие дети, ученики мастеров и подмастерья носили спешно из домов полные блюда, корчаги, сулеи. Весь град готовил и собирал снедь на свадебный пир, и без малого всё его взрослое население уселось теперь за накрытые столы, за белые скатерти с вышитой каймой по краю.
        За стол-перекладину, вблизи новобрачных, между Йемо и Ратхаем усадили пришельца; налили ему вина в дедовский серебряный, чеканный кубок, подвинули несколько блюд - с жарким, с рыбой, с козьим сыром и влажной зеленью. И вот, поднявшись, кубок держа, как положено, - против плеча, летун представился: Инкэри гур Эрф из страны Альдланд, что лежит на островах среди Западного океана, путешественник и купец.
        Ничего похожего на деньги в Сувере не знали, в каждом граде - всё, что делали ремесленники или пожинали землепашцы, старейшинами, при участии веча, распределялось по справедливости. Однако был и обмен между семьями: заказав мастеру нужную вещь, уговаривались, сколько за неё отдать зерна, мёда или чего иного; бывало, что платили и отработкой в поле или на усадьбе. Живо шла мена между градами; для того и корабли ходили по Ардве, по другим суверским рекам, вдоль морских побережий; и ездили по дорогам возы, запряжённые волами, а при особо грузной клади - индриками; и шумные ярмарки собирались в долгую зимнюю ночь, при свете тысяч костров и факелов, чтобы встряхнуть и развлечь народ, придавленный трёхмесячной мглою. В одних местах родила щедро пшеница, в других грунты были тощи, зато водилась горшечная глина. Там жили добрые коневоды, но лучшую сбрую кожевники шили за двадцать днищ. Потому и существовали братства купцов; и вели они своё дело, меняя одно на другое, чтобы ни в одном селении суверов не было нехватки необходимого. Лишь обмена с другими странами не знавали до сих пор, - а его как раз и
предложил Инкэри.
        В Альдланде наслышаны: много у суверов красивых градов, и в каждом свои товары. Но особенно славен Гопалар, с его знаменитыми мастерами, которым покровительствует сам Солнечный бог. Со здешним людом рад бы завести тесную дружбу Инкэри, посмотреть, что можно здесь выменять для родной страны. А пока - от души поздравляет обоженых и хочет сделать им подарки.
        Ото всех столов поднялись люди - посмотреть, что вручает чужак Ваюру и Агне. Дары были хороши, но причудливы; многие задумались, оценивая их, а Йемо вновь опустил снежные брови. Женщина получила красивый лакированный ларец, а в нём посудинки малые с пробками и круглые шкатулочки, - всё вырезано из цельных самоцветов. Когда пооткрывал купец пробки и крышки, разнёсся запах летнего цветущего луга, но куда более сильный. Инкэри объяснил: одни снадобья сообщат коже Агны отменную гладкость, не убывающую с годами, другие - сладкий аромат телу, третьи - густоту и мягкость волосам. Есть также порошки и краски, назначенные для того, чтобы ярче, привлекательнее стало женское лицо.
        Ваюр же, как один из лучших во граде охотников, получил невиданное оружие: покрытую искусной резьбой стальную трубку длиной в три ладони, с изогнутой рукоятью, усыпанной блестящими камнями. Но если ларец Агны и его содержание тут же пошли по рукам десятков женщин, то касательно своего другого дара купец объявил: его надо испытывать в лесу ли, в поле, но не среди людей.
        В конце концов, сомнения исчезли, и подарки вызвали общий восторг. Гостю усердно подливали и подкладывали, но он выпил лишь немного вина и поел варёной рыбы.
        Хорошенько очистив столы, - солнце уже перевалило на закатную половину неба, - градчане устроили пляски. Этот вид веселья, по крайней мере в его суверском воплощении, был, казалось, незнаком Инкэри; но он не воспротивился, когда девчата потащили купца в хоровод - танец, посвящённый Гопале. Раз десять круг «сплёлся-расплёлся», и гость, смущённо посмеиваясь, уже стал пробираться обратно за стол, - но тут им всерьёз завладела не слишком юная, дебелая девица с морковным румянцем во всю щёку, в розовом платье-распашнице, лазоревых сапожках и огромном лиственном венке. Предстояла игра в «ручеёк»: народ становился попарно, в затылок друг другу; парни и девушки расходились вширь, держась за руки и высоко поднимая их, и каждая пара, нагнувшись, пробегала под «потолком» живого коридора. Девица, по имени Кама, потащила Инкэри, словно воробей червяка, - а когда «ручеёк» окончил течь, от души чмокнула гостя прямо в тонкие губы.
        За вечерним столом, где подавали, главным образом, сласти - пироги подовые, пряники, леденцы и мёд в сотах, - вдруг сомлела, не выдержав, Агна. Склонилась на плечо мужа, и тело её начало оседать. По знаку Ратхая, женщину подхватили; подруги унесли в ближайший дом. Рванулся было туда же и Ваюр, но вечевые старцы осадили его: ещё не время, не возведена спальня для брачной ночи.
        Опомнившись от слов Инкэри, не то хвастливых, не то шуточных, ганапат вновь заглянул в свою кружку, а затем покивал:
        -Да уж, вижу, можете! На второй-то день, чуть от стола встав, как начал ты брёвна таскать для ихнего дома… любо-дорого! Можно подумать, для себя строил.
        -Для себя, не для себя… кто знает? - загадочно ответил гость.
        За собственным столом сидя, под крышей своего дома в четыре жилья, самого большого во всём Гопаларе и самого богатого, ибо трудились под этим кровом шесть сыновей-мастеров со своими жёнами и внуками-юношами, - непозволительно робел градодержец. Который день жил у него Инкэри, вёл себя прескромно; домочадцам нравился, в чём мог, помогал. Но вот незадача: не мог Ратхай долго смотреть в его внимательные синие глаза. Порой чудилось старому богатырю, что сквозь зрачки купца глядит на него кто-то совсем другой, не Инкэри… глядит нечто мертвящее, с чем не справиться и самому мудрому видану.
        Языки каганцов в углах качнулись, и на несколько мгновений ожили люди, звери и сказочные существа со стенных рельефов. Начиналась ночь, уже втрое более долгая, чем прошедший стремительный день.
        -Тебе одному могу открыть истину, - только тебе, не вашим шаманам. - У гостя презрительно дёрнулся угол рта. - Мы, Ратхай, народ волшебников. Знаемся с незримыми силами, и силы эти помогают нам. Веришь ли, - язык ваш я и вовсе не учил, ни одного часа. Мне его, считай, по слову моему, целиком в память вложили.
        -Подземцы, что ли? - стряхнув с себя наваждение, внушённое аль-дом, грозно спросил Ратхай. Зрачки хозяина превратились в колючие иглы; настал черёд Инкэри почувствовать себя неуютно перед мужиком-грома-диной, что мог даже не кулаком, шлепком ладони убить его. - Те, что внизу живут, вам подсобляют, а?..
        -Что наверху, то и внизу, говорят учёные люди… - выдавил из себя усмешку гость.
        -Не так мыслишь! - Бас Ратхая отозвался тонким звенением в слюдяных узорчатых окнах. - На небесах боги светлые живут. А подземцы что?.. - Вовсе хмурым стало мясистое лицо ганапата, складки прорубили переносицу. - От них и хвори, и младенцы мёртвые у баб, и недород в поле, и недолов охотничий.
        -Ну, это только для тех, кто с ними ссорится… э-э… с подземцами. - Оправившись от внезапной слабости, про себя попросив помощи у кого надо, Инкэри вновь стал насмешливо-спокоен. Надолго прильнув к кружке, похвалил пиво. И, щурясь остро, вдруг спросил Ратхая:
        -А сказать тебе тайну некую?
        Не хотел показывать ганапат, что охватывает его жуть пуще прежней, - но так невольно стиснул кружку, что по глине прошла трещина.
        -Сказывай!
        -Что ж, тогда слушай. Видал, как я с этой девицей отплясывал?
        -С Камой-то Питаровой? - Смеясь, Ратхай мотнул бородой. - Переспела девка, на любого вешается.
        -Не знаю, на кого она вешается, - но мне она много чего рассказала. За кусточками тихо побеседовали, никто и не заметил.
        Пристально смотрел хозяин в задорные синие глаза Инкэри. И, вдруг смекнув, что именно колдовским манером выспросил гость у зачарованной им Камы, - себя не помня, вскочил, занёс кулачище над головой купца:
        -Ах ты, морокун проклятый! Да знаешь ли, что я сейчас с тобой. Осёкся. Привиделось Ратхаю, что между ним и смирно сидящим Инкэри зарябил, заискрился воздух, и вылепился в нём страшный облик - не то людской, не то змеиный, с разверстой пастью и кровяными белками глаз.
        Ошеломлённый, ганапат плюхнулся обратно на лавку, сунул руку в разрез вышитой рубахи. Инкэри же сказал назидательно:
        -Поздно трепыхаться, дружище. Я Каме только помог маленько. Она сама рвалась, бедняга, сердце облегчить. У неё там не то что камень, глыба целая лежала. В слёзы ударилась; поведала, как ты её соблазнил, как ребёночка вашего она тайно выносила; как в амбаре родила, а ты заставил дитя за околицу унести да в соснячке, у реки, его и приговорил. (Ратхай дёрнулся, словно его ужалила в бок пчела.) Там и ныне косточки детские закопаны; и, от людей хоронясь, бегает несчастная туда поплакать.
        Ком закупорил горло Ратхая, не давая вздохнуть. Лоб его взмок, точно у косца в день страды. Сидел он пень пнём, может быть впервые во взрослой жизни не зная, что дальше говорить или делать.
        Наконец, овладев собой, неестественно хохотнул:
        -Ну, волочайка, гульня беспутная! Невесть от кого понесла, а брешет!..
        -Мне не лгут, - двинув бровями, просто сказал Инкэри. - Да и не в этом суть. Если Кама когда-нибудь раскроет рот, ей поверят, не тебе. У тебя, ганапат, завистников много, и Питар, Камин отец, - первый.
        На красную, потную ручищу Ратхая гость положил свою белую длиннопалую руку:
        -Да что ты, что ты? Я ведь на твоей стороне.
        Стукнул своей кружкой о кружку хозяина, поднял её:
        -Ну, ну! Выше нос. Подумаем вместе, как беде помочь.
        IV
        Питар-кузнец, сын Фарно, давно уже был вторым в Гопаларе, первым лишь в Приречном конце - и очень страдал от этого.
        Кажется, всё дали боги кователю для того, чтобы он стал выборным вождём града. Рост, стать; к пятидесяти двум годам - дородство, внушающее почтение, и красно-медная борода лопатой. Вот с волосами непорядок, редкие, с изрядной плешью, - и плешь эта стала как бы знаком его неполноценности.
        Ремеслом своим Питар владел отменно: не только плуги, косы, топоры да молоты - замки умел делать такие, что без ключа его же работы их и за сто лет никто бы не открыл. Недаром шестнадцатый год подряд верховодил он в братстве кузнецов, которому, почитай, принадлежал чуть ли не весь конец, - и иного главы мастера не желали. Изделия Питара купцы везли на обмен во все концы страны. Зачастую столь высокого мастерства и многолетнего служения общине - хватало человеку для того, чтобы вече избрало его ганапатом. Но за кузнеца вот уже трижды проголосовало меньшинство.
        Возможно, причиной тому служил более важный, чем плешь, недостаток: заметное косноязычие. Однако помнили старики градодержцев и не с такими пороками, притом разумных и дельных, любимых людьми. Словом, по мнению друзей и сторонников, Питару мешало не что иное, как сама судьба. Недаром мудрейшие из виданов во все времена говорили, что ей подвластны даже боги.
        Впрочем, мастер, хоть бывал и гневлив, и вздорен после очередных выборов, но надежды не терял.
        Гопалар жил взаимной помощью; наёмных работников в нём не было, однако от больших семей ждали, по обычаю, трудового вклада в чужие хозяйства. Богиня-Мать благословила Питара четвёркой сыновей, уже взрослых и женатых, и двумя незамужними дочерьми, Камой и Сарамой. Все они славно трудились на общинных полях, в градском саду, а в свободные дни обихаживали чужие усадьбы, особо стараясь для бобылей и малосемейных. На второй день свадьбы Ваюра с Агной никто так не усердствовал, выводя брусчатые стены нового дома, как здоровенные питаровы молодцы, и никто не перетаскал работающим столько квасу и снеди, сколько две кузнецовы девахи.
        Однако свадебные дни, вернее - ночи, заставили мастера и побеспокоиться.
        Если младшая дочь, Сарама, была уже просватана за доброго кровельщика, то старшая, Кама, обещала сидеть в отцовском доме вековухой. И не то чтобы какой-либо изъян был у девки, - нет: собой хороша, дюжа, парни у ворот так и вьются; руки сильные, умна, домовита… да вот беда - строптива и своенравна. Конечно, женщины у суверов изрядно свободны: иные, по уму, даже в вече участвуют. Но всему же есть предел! Быть может, и смирился бы Питар с невозможностью оторвать двадцатитрёхлетнюю дочку от дома; к тому же силой и проворством не уступая здоровенному мужику, была Кама просто незаменима в большом хозяйстве. Только вот соседи… языки досужие. Каких только грехов не приписывали! Людей послушать, так она уже путалась со всем Приречным концом.
        И вот, будто желая подтвердить липкую сплетню, в ночь после обожения молодых, во время пира, пропала Кама. Мало того, что довелось кузнецу за почётным столом, у самого дуба, сидеть рядом с постылым Ратхаем и его племянничком, пить за их здоровье, - так тут ещё беспокойся за подвыпившую дочь! Кама ведь, она и стрезва была неукротима.
        Кто-то сказал тогда Питару: плясала, мол, твоя свербигузка с чужеземным колдуном, с ним же и скрылась в темноте, в соседней усадьбе. Кузнец всколыхнулся было… но, выпив ещё чару, остыл и с места не тронулся. Тайком от всех шевелилось в голове: а вдруг? Что, если унесёт морокун на своих клёпаных крыльях бессчастную и заживёт она с ним богато в заморском краю?..
        Но оба они вернулись на сходбище после полуночи. Дочь - не в себе, с блуждающим взором; гость, напротив, хоть и без улыбки, но лучащийся, сдержанно-довольный. Весело щурясь, под локоток проводил Каму до места, усадил. Всякое пришло на ум Питару; однако Инкэри он, честно говоря, побаивался, а девка ни в эту ночь, ни в последующие дни, замкнувшись мёртво, не ответила ни на один вопрос. Кузнец уже знал её: в таком состоянии, хоть кипятком её ошпарь, дочь не расслабится, лишь глубже уйдёт в себя.
        Днями размышляя, Питар занялся самоутешением: ничего, здоровая кобыла, за себя постоит… а не постоит, так, опять же, её вина. Даже внезапное подумалось, почти развеселив: ну и пусть, и пусть! Каму выдерет вожжами, а сам с удовольствием станет дедом. Да и Рукмина поворчит, поохает - а бабкой быть захочет.
        Однако, что бы там ни было, - сидел зазубренный шип в душе. Росло ожидание беды.
        И оправдалось оно нежданно, среди ночи, ещё более долгой, чем предыдущие. Понятное дело, не могли спать суверы, точно сурки, в течение времени, равного многим обычным дням. Глубокой осенью и зимой, когда тьма залегала сначала на полмесяца, а потом и на четверть года, делили ночь на отрезки: чередовали сон с домашними трудами, с посиделками, с песенно-плясовым гуляньем, только всё это уже при свете каганцов, факелов, а на улице и костров. На исходе листопада половину тёмной поры суток проспал Питар, а когда стал просыпаться, подумывая идти в кузню, - холодная рука коснулась его затылка.
        Мастер вскинулся. Держа в руке глиняный светильник, в белой рубахе до полу, словно покойница, у ложа стояла Сарама. Волосы её были распущены по плечам, глаза - расширены и пусты.
        -Идём со мной, - безжизненным голосом сказала младшая.
        -Куда, чего? Ты чё, дурь-грибов объелась?! - пробовал возразить Питар; но было что-то в её медлительности, в неживом взоре такое, что он не посмел ослушаться. Одевшись наскоро, всунул босые ноги в опорки. Пошли.
        -Возьми лопату, - приказала она. Проходя двором, Питар заглянул в кладовую; Сарама присветила ему, и он взял лопату с коротким черенком, которой выкапывал ямки для кустов смородины и крыжовника.
        Неся свой огонёк, прикрывая его от встречных дуновений, дочь провела отца мимо десятка усадеб, в большинстве ещё спящих, к самой околице Приречного конца. Там, за домом сапожника Парвана, стояли два околичных столба: ворот и защитных стен в своих селениях не возводили суверы. Один из резных, раскрашенных столбов был увенчан радужным петухом, другой - солнышком с человечьим лицом. На севере ходили в небе, переливались волны туманного сияния; при нём тускло блестела позолота на солнечных лучах.
        Лёгкая Сарама полетела тропой направо вниз, в полутьму. Следуя за ней, кузнец оказался в молодом сосняке; дальше, за покрытым травой выступом берега, играла бликами шепчущая вода.
        Словно во сне, будто и не с ним всё это происходило, - смотрел Питар, как между стволами мечется с огоньком в руке, ищет белая Сарама; как останавливается в знаемом месте и указывает себе под ноги:
        -Копай здесь!
        Бездумно он вонзил лезвие в моховой бугор. Рыхлый грунт поддавался. Привычный напрягаться у наковальни, играючи копал кузнец… пока вдруг не отшатнулся и, бросив лопату, не издал сдавленный горловой крик.
        Далеко оттуда, посреди града, сидя на своей постели в Ратхаевом доме, Инкэри перестал шептать и разъединил судорожно сцепленные пальцы рук.
        V
        Осенью, перед наступлением трёхмесячной ночи, много праздников в Сувере. Празднуют день последнего снопа, проводы птиц, день пива и браги нового урожая - и, конечно же, свадьбы, свадьбы. А почему бы и не радоваться, и не пировать? Общинные поля и сады давно обобраны; скот заперт в тёплые хлева, корм для него заготовлен. Правда, в усадьбах ещё возятся, порой приглашая соседей: кому стволы деревьев надо обернуть соломой, от будущих морозов, кому под зиму морковь или лук посеять, кому обновить и утеплить борти. Мужики ладят сани, заказывают кузнецам зимние подковы, готовят снасти для подлёдной ловли. Хозяйки пересматривают и чинят зимнюю одежду, достают из ларей и перетряхивают шубы. Кто его знает, - порой Белый Дед приходит и раньше срока, гоня перед собой бессчётные стаи снежных мух. Но, как бы то ни было, месяцы листопад и листогной - праздничные!
        А если день обычный, без гулянья и плясок, - градчане вечеруют. Темнеет всё раньше, дни куцые; друзья и соседи собираются на огонёк то в одном, то в другом доме, устраивают скромное застолье, поют, затевают домашние игры.
        Словом, не скучно проходит осень. Но есть одно событие, которое особенно волнует гану, никого не оставляя равнодушным. Разгораются страсти; взрослые и дети спорят на выпивку, на мешок зерна, на шапку или просто на пару затрещин проигравшему: чья возьмёт?..
        Что же это за событие? Гонки индриков.
        К середине листопада, пока горит кругом сухое золото, клыкачи-великаны успевают отрастить длинный мех, накопить жир. Теперь они в лучшей поре, и хозяевам охота похвастать мощью своих питомцев.
        День обещал быть погожим, почти летним, когда на большом и ровном заречном лугу открывались состязания. По утренней прохладе через оба моста и на лодках повалил народ, чтобы заранее стать поближе к мерному поприщу. Оно же, длиной в две тысячи шагов, начиналось у опушки бора и заканчивалось над берегом Ардвы. С боков поприще ограждали ряды кольев, перевитых сосновыми ветками. А у леса, приведённые с рассвета, двигались красно-бурые, издали подобные башням индрики. Вокруг них была суета: владельцы подкармливали гигантов мёдом, осматривали их перед забегом; на лохматых загривках уже сидели наездники, беззаботно перекликаясь. Никакой сбруи, понятно, не полагалось животным десяти локтей ростом, лишь подстилка для всадника.
        У реки, там, где оканчивалось поприще, на рогатины были положены жерди - предел бега. Их должен был снести пришедший первым индрик. Рядом кучились судьи во главе с Ратхаем, - гопаланы или иные священники в столь мирской потехе участия не принимали. Сам ганапат, два-три вечевых старца, в их числе Питар, были торжественно одеты в полушубки, крытые цветным сукном, и красные шапки с бобровой опушкой. Стоял с ними и Инкэри, не изменивший своему обычному кожаному плащу и, как всегда, без головного убора.
        Всё же было свежевато; пар курился от дыхания градчан, сбившихся у оград по обе стороны поприща. Но вот солнце выдвинулось из-за сосен повыше, припекло; охрой вспыхнула шерсть индриков, маслянисто-жёлтыми стали загнутые кольцами бивни. Наездники на крутых холках взяли поухватистей свои единственные орудия, длинные железные шипы на рукоятях. Лишь такое стрекало могло нанести ощутимый укол сквозь мех и толстенную кожу. Короткий кафтан и шапка у каждого всадника были иного цвета. Ваюр, сидевший на Ратхаевом звере, чудовищно огромном Диве, носил малиновый цвет, такую же шапку Агна вышила ему парчовыми нитями.
        Чуя скорое отправление, индрики переставали обрывать хоботами лебеду, топтались, переваливаясь с боку на бок, пофыркивали, - а один взял и затрубил во всю мочь, вызвав говор и смех у зрителей.
        Должно быть, никогда до сих пор чувства столь сильные и противоречивые не одолевали Питара, сына Фарно. Как и в ту свадебную ночь, он был вынужден находиться рядом с Ратхаем; обратись тот с беседой - отвечать степенно и доброжелательно. Но нынче, благодаря недавней ночной находке, Питарова ненависть разгорелась огнём поедающим. Ибо над ямой, выкопанной в сосняке, узнал кузнец от Сарамы всё. И о противном естеству грехе Камы со старым, женатым градодержцем; и о том, как скроила она себе распашной летник, чтобы стыд свой скрывать; и как прошлым летом, на исходе месяца жнивня, родила в баньке младенца, затем жестоко умерщвлённого.
        То словно печным жаром обдаваемый, то лютым морозом, слушал тогда Питар ужасную Сарамину исповедь. Нестерпимо в ней было всё, от начала до конца, - но особенно поразило мастера то, что матерью своей был отдан на заклание новорождённый. Нечасто, понятное дело, - но порой, месяцев через девять после весенних Гопаловых игрищ, являлся во граде малыш, ни одной семейной парой не признанный. Обычно вдруг находили его, в пеленах лежащего под Вечевым дубом, словно бы отдаваемого гане. И что же? Не убивали невинное дитя; как правило, брала его в дом бездетная чета, а не то вдова или бобылка. И никто мальца не смел обзывать подкидышем, безотцовщиной; своих детей за это по губам били. И, повзрослев, получал он равные права со всеми градчанами. Отчего же здесь такая свирепость, не звериная даже, - звери своих детёнышей вон как берегут?..
        Ратхай.
        Ну, как же иначе! Невместно вождю марать себя, признаваясь в шашнях с девицей, дочерью другого знатного градчанина. Вдруг проговорится девка… однажды скажет дитяти, кто его отец?! Да и до того - подругам сболтнёт обязательно. А где Кама будет содержать байстрюка, как скроет его от людей, буде тот останется жив? Ох, не сберечь, никак не сберечь тайну… позор будет! Не переизберут старика тщеславного на очередной срок! Лучше уж сразу, камнем - или чем там, по ещё мягкой головёнке.
        Разные мысли и чувства клубились внутри у невозмутимого внешне Питара, порой удивляя его самого: вдруг находил он, что ярится на ганапата ещё и потому, что не дал тот побыть дедушкой. Но всё вело к одному: к тихому скрежету зубовному и палящим взглядам в широченную, как стена амбара, спину Ратхая.
        Наконец, стоявший вместе с судьями трубач поднял свой рог: чистый звук разнёсся, враз установив тишину. И тут же она сменилась фырканьем и глухим тяжким топотом. Уколотые в загривок, стронулись с места индрики, пошли всё быстрее. Земля вздрагивала ощутимо. Качая лобастыми узко-высокими головами под косматой шапкой, звери набирали ход. Пока что никто не опережал других.
        Так длилось чуть ли не до середины поприща. А тогда - невидимо никому, зашевелились в пегой бороде губы Ратхая.
        -Будет выглядеть как несчастный случай, - сказал ему вчера вечером Инкэри. При закрытых дверях, вдвоём, они усидели кувшин крепчайшей браги, - но чужак был свеж и трезв, на зависть хозяину, а самого ганапата уже начало развозить. - Да, просто случайность. Разве не бывало такого, чтобы индрики начинали беситься?..
        Морща лоб и с натугой глядя на сотрапезника, Ратхай выдавил из себя:
        -Грех великий, вина страшная. - Хлопнул себя по буйно-волосатой, в разрезе рубахи видимой груди. - До сих пор здесь горит! Стрезва спать не даёт… чтобы уснуть, каждый вечер жбан выпиваю. Так Сурин заповедал, так гопаланы учат: не проливай человечью кровь, разве только для исцеления!..
        -Не ты убьёшь, не ты прольёшь кровь, - спокойно откликнулся Инкэри. И вдруг синие холодные глаза вплотную приблизил к слезящимся глазам Ратхая. - День, другой, третий, - девка не смолчит. Мне призналась, другим растрезвонит.
        -Так ты же её сам, колдун… - сдавленно начал хозяин, но Инкэри лишь отмахнулся:
        -Ничего не сам; говорю, она готова была уже; видно, за год с лишним изъело горе, сожгло изнутри. Сестрица знает уже, будь спокоен; скоро подруги зашушукаются, а там. Знаешь другой способ заткнуть им рот? Или, может, бросишь семью, детей, внуков - да на Каме женишься? Что с тобой тогда сделают люди, - ведаешь?!
        Всхлипнув, ганапат поник всклокоченной головищей.
        Редко спорили между собой градчане, враждовали ещё реже, - но уж если случалось такое, то, почитай, никогда не доходило до смертоубийства, даже до драки. Ратхай отлично знал о многолетней ненависти к нему Питара, отвечал на неё снисходительным презрением, - но ни один из них не проявлял внешне своих чувств.
        Если уж окончательно не могли поладить между собой гопаларцы, - выносили рознь свою на вече, под сень тысячелетнего дуба. К делам, разбираемым вечевым судом, относились, главным образом, имущественные: о разделе наследства, о спорных границах двух усадеб и тому подобные. И только два-три, за целый век, было разобрано дела о насилии. В паре случаев пострадавшие прилюдно простили обидчиков, и те взялись содержать их до полного выздоровления; в одном, окончившемся смертью жертвы, виновного изгнали из града, через гонцов предупредив другие поселения суверов: сего к людям не допускать!..
        Но сроду-веку не слыхивали о том, чтобы градчанин, да не простой, а выборный вождь, в летах уже зимних, при живой жене и немалом потомстве взял новый брак с молодой незамужней девкой. И гопаланы не признают такой преступный союз обожением. Блуд бывал, понятно, однако доселе его удачно прятали. А тут - встречи тайные, младенец убиенный. Словом, то ли одного Ратхая, то ли вместе с распутной Камой суд почти наверняка обрёк бы на вечные скитания. И прощайте, дом - полная чаша, почёт от людей, привычная за два с лишним пятилетия власть! Хижина где-нибудь в лесу, жалкий при ней огородик, добыча, всё более скудная - ведь ему, как-никак, уже седьмой десяток… ещё Кама навяжется, корми её. И после нищих, мучительных лет и зим (многих ли?) - смерть, достойная лесного зверя, после которой никто не проложит Ратхаю путь в блаженную обитель, спалив его тело на костре, зажжённом лучами Солнцебога.
        Чётко, как это умели в Альдланде, отследив мысли хозяина, Инкэри, уже с полной уверенностью, сказал:
        -Запоминай слова. Когда будешь говорить, смотри на того, кого хочешь заклясть.
        И жёстко добавил:
        -Лучше - смотри на обеих.
        Большой, словно медведь, Ратхай вздрогнул всем телом. Махом налил себе кружку, вытянул до дна. Поднялся - глянуть, не слушает ли кто. Но пусты были сени третьего жилья, где, в своих личных покоях, сидел он ныне с гостем, и по наружным лестницам никто не ходил.
        Вернулся к столу. Хмель качнул ганапата, рукавом он чуть не сбил настольный светильник.
        -Запомнишь ли? - усомнился пришелец.
        -Ничего, у меня память что прикус собачий… вопьётся, не выпустит. Давай!..
        И вот теперь, под сотрясающий землю топот индриков, он готовился совершить ужасное, но необходимое. Окончательно себя взбодрив, сомнения отогнав лихостью, - «кто смел, того и гора», - Ратхай взглянул на Каму с Сарамой. Нарядные, раскрасневшиеся, в окружении парней стояли они возле самой ограды поприща; младшая прыскала в рукав от молодецких шуток, Кама же отчуждённо кидала в рот леденцы. И эта её отчуждённость («таится, готовится!») окончательно прервала колебания вождя. Отойдя на пару шагов, будто увлечённый зрелищем гонок, чуть слышно забормотал он:
        -Ахрр ахаррар уртиго бенефро забурро.
        Матёрый Див, с Ваюром на шее, уже отставал немного от прочих: был он силён, но сказывались годы. В те мгновения трусил он возле хлипкой ограды. И вот, словно некий зов услышав, осел индрик на задние ноги, хобот задрал ввысь, поднял гигантские кривые бивни… и повернул налево, на толпу. Даром вожатый терзал его затылок окровавленным стрекалом. Колья и ветви только хрустнули. Не успев отбежать, под ножищи зверя упала Кама; сестра её, бросившись спасать, была обвита кольчатым змеем хобота.
        Вопль Сарамы разнёсся надо всем лугом. Высоко подняв девушку, - лишь синий летник мелькнул васильком, - индрик ударил свою жертву оземь.
        VI
        Вечевой дуб, посаженный самим Солнцебогом, был, по вере гопаларцев, намного старше их града, но до сих пор являл живость и силу необыкновенную. Одним из первых в округе он надевал нежно-зелёную листву, последним - сбрасывал золотисто-коричневую и каждый год ронял сотни спелых желудей. Кто из пришлых бывал здесь, непременно их прихватывал с собой; на весь Сувер разбежалось потомство царь-дерева, давая начало дубравам.
        Утром под ещё не облетевший шатёр дуба, к самому стволу поставили скамью с резной спинкой. Рельеф изображал летящих, крылья вперехлёст, лебедей, а над ними солнечный лик. То была судейская скамья, и заняли её самые чтимые вечевые старцы. Против обычая, не сидели в их ряду ни ганапат Ратхай, ни старейшина кузнецов Питар. Зато, чтобы придать особый вес каждому слову суда, приглашены были старшие служители богов. Рядом с белыми гопаланами воссел в зелёных, украшенных золотом, одеждах славитель Матери Сырой Земли. Одетый в сине-красное, с рубином на челе, вставленным в головной обруч, сидел глава храма Перкуна. Серебристый плащ поверх голубого платья отличал священника Сумы-Луны.
        Перед судейской скамьёй поставили низкую лаву, а на неё возложили тела Камы и Сарамы. Жестоко изуродованные, были они с головой закутаны в белые саваны.
        Добровольными стражами суда, молодцами из подмастерьев, был приведён и поставлен перед судьями подсудимый Ваюр. Между ним и старцами стыли тела убитых дев.
        В собиравшейся толпе иные знатоки шептались: если молодца признают виновным, стоять ему сегодня краткий день рядом с трупами своих жертв, терпеть проклятия, а то и побои от градчан; полную чашу позора испить долгой ночью, возле костра, который отправит в блаженный край души умерших, - а утром навеки покинуть град. Уйти из всех селений суверских, на жительство в леса, в горы. Молодая жена сама решит, следовать ли ей за мужем. Пожелай Агна остаться, и брак тем самым будет расторгнут.
        Главный судья, Йемо, - никем не избранный, но признанный всеми, - видел, что вече распадается на две части. В одной сошлись, угрюмо глядя, мастера, их старшие сыновья и подмастерья из кузнечного братства, а с ними мужи Приречного конца. Все они, ясное дело, держали сторону истца Питара, и сам он стоял впереди, мрачнее грозовой тучи. Отделённые от них полосою пустой утоптанной земли, сдвинулись плотной массой все, кто стоял за Ратхая и его родню, мужи Суринова конца; и ганапат, одетый богаче вчерашнего, в парчовой шапке, с золотой гривной на шее, возглавлял своих.
        Впрочем, обе половины веча сходились в одном: ждали обвинения. От того, как оно прозвучит, зависело многое. Сочтут ли судьи, что Ваюр нарочно пустил индрика на девушек - либо просто не удержал взбесившегося зверя?..
        После недолгого совещания с другими судьями, поднявшись и рукой успокоив говор, повёл свою речь Йемо. Тихий надтреснутый голос ловили жадно. Суть же была сказана так:
        -Индрик, вожатым коего был мастер-шорник Ваюр, сын Сидхана, нежданно сломал ограду поприща и стал топтать собравшихся градчан. При сём погибли.
        Хотел старый, мудрый гопалан успокоить обе стороны, и вышло славно: вроде бы и Ваюр не направлял зверя на сестёр, и сам индрик, взбеленясь от чего-то, вовсе не указанных вожатым людей лишил жизни, а первых попавшихся, кто стоял ближе. Брови Ратхая стали подниматься; друзья и родичи его одобрительно закивали, погладили бороды. Приречный конец, однако, безмолвствовал; Питар по-прежнему смотрел исподлобья.
        Священник Богини-Матери предложил вызвать видана-зверуна Аранью, первого умельца по части приручения индриков. Послали за ним. К счастью, видан стоял в задних рядах на сходбище.
        Вид у досточтимого Араньи был самый подходящий для знатока и укротителя зверей. Приземистый, одетый в кожу и мех, буйно бородатый, с волосами до лопаток, перетянутыми кожаным жгутом, - он уверенно растолкал народ и вышел к скамье.
        Спрошенный, Аранья сказал хрипловатым басом:
        -С ними случается. Вроде припадков. Правда, чаще весной. Когда кровь играет. Или в сильную жару. Но бывает всяко. Див, правда, спокойный, и лет ему много. Я молодой был, когда мы его отбили от дикого стада. Однако и старые порой выкидывают. Пару случаев помню, когда они сходили с ума. Крушили всё вокруг.
        -И что же ты тогда делал? - когда молчание затянулось, спросил гопалан Дживан.
        Аранья пожал мощными плечами:
        -Пришлось отравить. Яд у меня имеется. - В кривой улыбке он поднял левый угол рта. - А иначе индрика и не свалишь. Стрелы да рогатины - для него щекотка.
        Слова зверуна и судей, и Ратхаеву сторону настроили ещё более доброжелательно. В крайнем случае, придётся отравить лишь помешанного Дива, - жаль, но это, можно сказать, малая жертва сравнительно с осуждением Ваюра и горем Агны.
        Женщина изо всех сил махала мужу. В его оправдании уже почти никто не сомневался. Вот сейчас встанет столетний Йемо и скажет: «Суд принял решение, да утвердит его вдохновляемое богами вече! Взвесив и обсудив дело об убиении…» И так далее, вплоть до слов, которые наполнят радостью всех друзей Ратхаева дома: «Считать Ваюра, сына Сидхана, в совершении сего невиновным!»
        Но едва успел Аранья договорить, с места ещё не сошёл, как вдруг рядом с ним оказался разгневанный Питар. Ладонь опустив на одно из закутанных девичьих тел, он закричал громко, требовательно:
        -Градчане, братья! Не без причин были убиты мои дочери, и не взбесившийся индрик в том повинен! Смотрите же!..
        И, сделав ещё шаг к судейской скамье, кузнец с поклоном подал Йемо свёрток, который до сих пор прижимал к себе. Дрожащими руками гопалан развернул. В тряпице лежали тонкие детские косточки, а среди них - маленький череп с безобразной дырой во всё темя.
        Сходбище охнуло единой грудью, подаваясь вперёд, поближе. Йемо высоко поднял на ладони крошечный жёлтый череп, - Питар же в это время, захлёбываясь, рассказывал всем жуткую историю о грехе своей дочери с ганапатом. Сам Ратхай лицом оставался невозмутим, но столь сильно сжал набалдашник своего посоха, что побелели костяшки пальцев.
        Вокруг площади, отделяя её от ближних усадеб, шла широкая кайма травы. Обычно на ней паслись козы. Сейчас кайма была сплошь занята градчанами, не имевшими права на участие в вече: женщинами, детьми, юношами, не достигшими мужского возраста - двадцати пяти лет. Стоя или сидя на прогретой солнцем земле, люди ловили каждое слово. Среди неполноправных, как чужак, однако в первом ряду - стоял Инкэри. Сами не понимая почему, градчане его слегка сторонились. Скрестив руки на груди, улыбчиво щурясь, гость с видом добродушного снисхождения следил за всем происходящим. Но когда явлены были суду доказательства страшной вины Камы и Ратхая, когда Питар начал громогласно повествовать об их преступлении, - разом изменился в лице чернобородый альд. Правой рукой сделал несколько судорожных движений, будто рисовал в воздухе угловатые знаки, и режущий взгляд синих глаз навёл на Ваюра.
        Доселе тот, скованный судебным обрядом, так и продолжал стоять у скамьи, руки уронив и глядя себе под ноги. Но тут словно очнулся. Поднял глаза. Взглянул на кричавшего Питара и спокойно полез к себе за пазуху.
        Сверкнул гравированный ствол оружия, подаренного гостем. Вспышка и хлёсткий удар заставили всех отпрянуть, а кого-то и осенить себя коловратом, против тёмных подземцев. Прерванный на полуслове, кузнец схватился за грудь; кровь толчками стала выплёскиваться из-под его пальцев, и Питар грузно осел наземь.
        Вскочили судьи. С диким воплем бросилась расталкивать народ Рукмина, за ней бежали Питаровы сыновья.
        Чуткий Инкэри поймал на себе взгляд, обернулся. Со своего места вблизи от судей, - право стоять там она получила как жена обвиняемого, - на него пристально смотрела Агна. Выражение её глаз было трудно разобрать.
        VII
        Наставали ненастные дни: ветер с океана гнал рваные полотнища туч, волочил шлейфы тумана; брызги солёной воды залетали на столичные улицы. Но в это утро Дом Власти постарался, и над взлётным полем в вышине не висело ни облачка. Хмурь небесная, кипя, с двух сторон обтекала простор, вымощенный плавленым камнем.
        -Я выбрал самое подходящее место и время для того, - сказал магус-наставник, - чтобы поведать вам о великом делании Альдланда. Ныне, впервые за все годы учения, вы можете быть посвящены в него.
        Резкий голос магуса легко перекрывал шумы, доносившиеся с поля: шипение пара, стук разогреваемых двигателей. Группа старших учеников, завтрашних стажёров, молчала, не отрывая глаз от учителя. А тот прохаживался перед ними, заложив руки за спину, и полы распахнутого кожаного плаща летали за ним.
        Дойдя до некой, им самим выбранной точки на гладком покрытии, наставник разворачивался на каблуках сапог и шёл назад, опять же, до определённого рубежа. Но на середине расстояния вдруг становился лицом к воспитанникам и бросал следующую фразу.
        -Давным-давно, на заре веков, произошла битва между Тем, Чьё имя запрещено произносить, и иными сущностями, называвшими себя светлыми богами. Вы знаете об этой битве. И знаете также, что так называемый свет - на самом деле низшая из мировых энергий: она имеет пагубное свойство заполнять собой всё пространство и вытеснять прочие, куда более важные вибрации. У того, кто способен наблюдать лишь видимый свет, складывается поверхностная, плоская картина мира. Но об этом мы говорили многократно, и вы уже хорошо умеете постигать глубину и многообразие Тьмы. Сегодня речь о другом.
        Полы плаща высоко взлетели при быстром развороте, блеснуло под солнцем серебряное шитьё на сером кителе. Наставник продолжал:
        -Случилось так, что победили божества света. Неименуемый был вынужден удалиться под землю, в области, где вечно царит благодатная, скрывающая огромные силы Тьма. Там он и находится до сих пор, вместе с бесчисленным воинством служащих ему ларв и демонов. Но вы знаете и это. А теперь о новом для вас.
        Магус больше не ходил взад-вперёд; стоял, из-под залысого выпуклого лба обводя давящим взглядом своих подопечных. Взмахивая рукой, показал, как что-то вырывается из земли:
        -Много раз Тот, Кого мы не смеем назвать, пытался вернуться во Вселенную. Попытки эти отмечены в хрониках как большие землетрясения или извержения вулканов. А почему происходило именно так?..
        Ритмичный шум на поле усилился, и магусу пришлось поднапрячь голосовые связки.
        -Да потому, дети мои, что кратчайший путь на земную поверхность был перекрыт Неименуемому. И перекрыли его не горы, не пласты камня и металла, - с ними бы Он справился. Нет! На пути встало шаманство светлых богов. - Велико было презрение, с которым учитель выплюнул последние слова. - Целая область была развращена ими, и вибрации света встали на пути Неназываемого. Ничто в людях этой страны не откликалось на призывы Тьмы и её Повелителя!..
        Загромыхали, взревели запущенные двигатели; на этом фоне удалось наставнику лишь выкрикнуть:
        -Эта страна зовётся - Сувер, и там сегодня нашим посланником пробита брешь в доселе непроницаемой обороне света! Туда отправляется флот, который вы видите, чтобы вступить во владение краем, где скоро выйдет наземь Тот, Чьё имя…
        Конец фразы утонул в оглушительном гуле и сотрясающем землю грохоте.
        Шагах в тридцати от юношей и их учителя набирал обороты десантный корабль. Его стальное клёпаное крыло возносилось высоко над головами. Поверх длинного, как улица, багряно-чёрного корпуса дымили четыре низких скошенных трубы. Ширкая по воздуху, концами лопастей, чуть не касаясь поля, вращались всё быстрее гигантские винты на переднем крае крыла. Передний трап был откинут, и под закруглённым, со срезом палубы, носом втягивалась в трюм цепочка тяжеловооружённых полумехов.
        Почти вдвое выше человека, рядом с кораблём они казались муравьями, вставшими на задние лапы. Но ученики, зоркие молодые люди, различали все подробности: гнутые пластины мощных доспехов, руки с режущими и рубящими орудиями вместо кистей; огнебойные трубки торчком изо лба, а над ними, вокруг головы, пояс круглых бессонных глаз.
        Вслед за первым кораблём, почти до края поля тянулся ряд паролётов, и в каждый из них вливались колонны безликих воинов. А возле молча марширующих полумехов, ростом им по грудь, деловито похаживали командиры-магусы. В кожаных плащах, без головных уборов, дабы ничто не мешало излучению мозга, - властью воли и слов они направляли посадку, ограждали корабли от малейшего враждебного влияния. Покоряясь магусам, невидимы снаружи, хозяйничали в паровых механизмах ларвы: нет ли неисправностей, всё ли готово к взлёту?..
        Вот, подобно нижней челюсти кита, захлопнулся трап на носу; патрубки под днищем выдохнули пар, и белые клубы окутали глухой, без окон, борт. Стук торопливых поршней и гудение винтов стали оглушительны, нестерпимы для слуха. Но стоял неподвижно, руки в перчатках сцепив за спиной, и смотрел на поле наставник; ураган трепал его волосы, полоскал разрезные полы плаща.
        Волей-неволей не двигались с места и ученики, хотя головы у них уже лопались, и перед глазами плавали, множась, цветные пятна. Вот-вот могли подкоситься ноги. Парни хватали друг друга за плечо; самые сильные понимающе перемигивались. Их держала злоба. Знали отлично, что магус так бодр и невозмутим сейчас потому, что пьёт энергию их страданий; давали себе обещание при удобном случае отплатить учителю тем же - и уж наверное поизмываться над новичками, младшими товарищами.
        Стронувшись с места, на своих восьми колёсах покатился первый паролёт, за ним поспешили другие. Грохот перешёл в многоголосое басовое завывание, подобное рёву бури. Сплошная стена дыма и пара не давала толком рассмотреть отрыв от поля. Лишь тёмные, взбирающиеся в синеву реки указывали путь армады.
        VIII
        Будто уколовшись о ядовитый шип, отбросила Агна от себя ларец; рассыпались по полу бутылочки, выточенные из самоцветов, малые шкатулочки. Иные разбились. Густой сладкий запах наполнил горницу. Она выбежала в сени.
        Почему-то именно сегодня утром, в отсутствие мужа, захотелось попробовать женских снадобий, подаренных чужаком. К собственному удивлению, она довольно быстро разобралась, что в наборе к чему, и стала вовсю обрабатывать своё лицо: румянить, пудрить, подводить ресницы и брови, накладывать ярко-розовый блеск для губ. Не совсем похожая на себя, но какая-то по-новому яркая и соблазнительная, гляделась в зеркало Агна. Хорошо бы увидел её такой, вернувшись, Ваюр.
        Но почему, собственно, только он один?.. Инкэри тоже посматривает на ладную, высокую Агну, на её крутые брови, ясные серые глаза, ржаные волны волос; а уж он-то повидал мир и наверняка разбирается в женской красоте. Может, и ласкать умеет так, как у суверов и не слыхивали? Нежданно она представила себя в объятиях гостя, увидела узкие красные губы его, сапфировые глаза. Да разве только Инкэри хорош? Припомнился Агне подручный Питара, молотобоец Шеша; как-то застала она его за наковальней, потного, до пояса одетого литыми мышцами. И ещё нескольких градчан, мужей видных, представила она рядом с собой, шепчущих восторженно, жарко обнимающих.
        Хватило сил прийти в себя и швырнуть в угол искушение подземцев. Так вот что за свадебный подарочек преподнёс ей купец!..
        Долго, тщательно смывала краски с лица, утиралась вышитым рушником. Вдруг и Ваюр опостылел, с его разрушительным безумием. Не знала, не понимала его до сих пор девчонка, - сегодня открылся.
        Выйдя из дому, она всей грудью вдохнула свежий воздух. Да свежий ли? Всё сильнее пахло гарью. Злые дымы поднимались за крышами, в разных концах града.
        Набив угольными брикетами топку паролёта, Инкэри быстро разогрел оба котла и вернулся в кабину.
        Дым от горящих усадеб уже заполнял всё кругом. Кашляя и пытаясь разглядеть дальнейший путь, альд выкатил свой корабль на улицу. Шла она, хорошо утоптанная, между краями Ратхаевой усадьбы и почти столь же богатой - младшего брата его, Сидхана, отца Ваюра. Ограды, как и везде у суверов, были условны: ряды редко стоящих столбиков, вырезанных в виде птиц или смешных лесовичков под грибными шапками, а над ними - ветви яблонь да вишен, встречающиеся над серединой улицы. Впрочем, сейчас ветви были голы, и в садах гуляли огненные петухи.
        Вырулив на прямую, паролёт затрясся от дробного стука, чёрные столбы поднялись из труб, завыли воздушные винты. Инкэри разгонял машину для подъёма.
        Третьего дня вечевой суд окончился побоищем. Как только перед скамьёй рухнул застреленный Ваюром кузнец, на убийцу набросились сыновья Питара. Выстрелив ещё раз, Ваюр уложил старшего из них, Пуршу; затем родичи и друзья Ратхая, сомкнувшись, потеснили Питаровых детей. В свою очередь, подвалило кузнечное братство, оттаскивая и молотя Ратхаевых.
        Опрокинули лаву с трупами девушек; из развёрнутых пелён выкатились нагие изуродованные тела. Озверелые вечевики топтались по ним, по цветам поминальным; заодно размозжили в пыль и детские косточки.
        Тщетно пытались успокоить люд священники, на сходбище закипела свалка. Может быть, никогда не видел такого под своими ветвями тысячелетний дуб. Женщины бросались на помощь мужьям; некоторые уже сбегали домой, чтобы вооружиться ухватами, кухонными секачами и всем иным, пригодным для боя. Настоящего оружия в домах суверов не было, разве что охотничьи луки да рогатины; их жёны приносили мужьям.
        Ещё несколько раз полыхнула с громом огнебойная трубка Ваюра, затем её владельцу сломали руку. Агне едва удалось вытащить мужа из потасовки и довести его домой.
        Но день был короток; не успели оглянуться, как навалилась тьма. Складки радужной завесы отрешённо заколыхались в небе. На сходбище - верх не взял никто. Унося избитых, искалеченных товарищей, отступили обе стороны. Сам ганапат, забрызганный своей и чужой кровью, уходил в защитном кольце родичей, грозя колуном и выкрикивая проклятия.
        В новом своём, о двух жильях, доме, в горнице с наглухо закрытыми ставнями, при свете каганца Агна поила мужа целебным отваром трав. Лёжа на постели, с кровавой запёкшейся коркой на пол-лица и рукой в лубке, - Ваюр мало напоминал того весёлого, гордого силача, что ещё так недавно, подбоченясь, восседал верхом на громадном индрике. Однако глаза гончара плохо отвечали облику поверженного, разбитого бойца. Жар неутолённой ненависти горел в них. И когда Агна вновь поднесла корец с лекарством, раненый резко, гневно отвернулся.
        -Что ты, милый? Это надо всё до дна выпить, так велит видан-целитель.
        -Не до лечения ныне, жена, - хрипло ответил Ваюр. - Когда из Приречного конца людишки хотят извести весь наш род, град захватить. Вот, напраслину сплели на дядю Ратхая… надо мне встать!
        -Помирились бы вы, право слово! - Глаза женщины полнились влагой. - Ведь мы же все суверы, одних богов дети… никогда раньше не ратились, войной друг на друга не шли! Ну, пусть даже и виноват дядя Ратхай… прижил младенца с дочкой Питаровой… кровь горячая, и ты такой же! Кто в жизни не ошибался? А убитых не воскресишь! Бросьте оружие, обнимитесь да поцелуйтесь. Сурин всех простит!
        Заметавшись на постели, муж так и взвыл:
        -Не бывать нам под кузнецовыми, под кончанскими! Где топор мой, где трубка огнебойная?! Ничего, я и одной рукой накладу их, как поленья, большего на меньшего!..
        Страшной была эта долгая, вчетверо длиннее дня, ночь. Оба почти не спали. А утром, с топором на плече и подарком Инкэри за поясом, ушёл Ваюр. И тогда, не зная, куда себя девать, в конце концов, взялась Агна за лакированный ларец.
        Увидев град чужим и горящим - вернулась она в дом, но лишь затем, чтобы замотать платом голову и вновь выбежать на улицу. Пусть Ваюр сам ищет её, если излечится от наваждения подземцев, если захочет вернуться к любви. Теперь заботило одно: добраться до родительского дома, стоявшего на краю Гопалова конца, увидеть отца с матерью. Побежала каменными вымостками, проложенными по улицам вдоль границ усадеб.
        Да, град был чужой, иного слова она не смогла бы подобрать. Тишины, красоты и благолепия, коими был славен Гопалар, - как не бывало. Из Приречного конца тянуло копотью, горели усадьбы и в Суриновом. Напротив дома Сидхана, отца Ваюра, посреди улицы вниз лицом лежал мужчина, полголовы у него было снесено; лишь по стоячему расшитому воротнику рубахи да по ярко-жёлтым сапогам Агна узнала красавца-щёголя Вишту из родни Ратхая. (Она и его к себе примеряла, давеча красуясь перед зеркалом.) Впереди, в дымной глубине прохода между нагими корявыми садами, слышались женские крики, перебегали тени.
        Ошалев поначалу, напуганная и сбитая с толку увиденным, - выскочила на вечевую площадь. Но там ждал новый, пущий страх, какого Агна даже не могла вообразить: огнём был объят священный дуб. И хотя лишь с одной стороны по кроне его, по охряной листве вились, ползя к верхушке, пламенные змеи, хотя суетились вокруг древа люди, с плачем выплёскивая на него воду из вёдер, - по силе огня, по жадному и требовательному его рёву было ясно, что дуб не спасти.
        Опомнившись, Агна свернула в сторону Суриновой околицы, - но тут навстречу ей выскакал всадник. Она узнала Парвана, одного из близких родичей Питара. Волосы сапожника были всклокочены, лицо в саже; у седла Парван держал окровавленную кочергу.
        Сперва не узнав закутанную Агну, он хотел было прорысить мимо; однако, придержав гнедого, вернулся и сказал:
        -А-а, это ты, Ваюрова сука?! Ну, держись!..
        Светлые бешеные глаза на закопчённом лице почему-то испугали её больше, чем занесённая кочерга. Вдруг бич хлестнул по земле, сверкнула длинная искра, и Парван, с багровой дырой во лбу, стал валиться назад, пока не рухнул с коня.
        «Ваюр?!» Но это был не муж, стреляло не его колдовское оружие.
        Из продымленного сада вышли знакомые мужи, все - вооружённые так, как во граде никогда не водилось: мечами, секирами с блестящим лезвием. Один, малорослый бородач, портной Будха, для малышки Агны некогда делавший из обрезков чудесные куклы, утёр бороду рукою с зажатой в ней огнебойной трубкой.
        Откуда было знать женщине, что мужчины из обоих воевавших концов нашли сегодня оставленные кем-то на перекрёстках и в усадьбах, завёрнутые в мешковину охапки смертоносных орудий? Лишь из легенд, сложенных в незапамятные века, суверы узнавали о таковых да порой глубоко под землёй находили ржавый клинок либо закалённое жало для копья. А тут было всё новенькое, зловеще сверкавшее; древка и рукояти пришлись по рукам, и любо было взмахивать разящей сталью.
        Нашлись там же и огнестрелы, каждый из которых мог выбросить с десяток дырявящих молний. Боги ведают почему, но обретшие их мужи сразу соображали, как надо пользоваться страшными трубками.
        -А вот сидела бы ты дома, девонька, - наставительно сказал Будха - и, дунув в горячий ствол, засунул трубку за кушак.
        -Я к родителям иду, дяденька. Вон что во граде творится, как бы их дом не подпалили.
        -Ну, ну! - Портной расплылся в усмешке. - Тогда, ясное дело, тебя и силой не удержишь. Иди, девонька, да сама остерегайся! Может, нож хороший тебе дать? Позаботилась какая-то добрая душа, снабдила Суринов конец чем надо.
        «Чёрная душа, - молча откликнулась Агна. - И я точно знаю чья!..» Не взяв ножа, побежала она дальше.
        Шум и крики нарастали. Двое чернолицых всадников промчались с факелами; один на скаку жутко улыбнулся женщине, так, что она чуть не лишилась сознания.
        Треща и почти человеческие издавая стоны, покосилось, оползло, рухнуло большое строение, взметнулся высокий столб искр. С другой стороны, ломая деревья, выбежал перепуганный индрик, на левом боку у него горела шерсть. Агна едва успела отбежать с пути великана; стало слышно, как, идя по прямой, он обрушивает усадебные хлева и амбары.
        Наконец, она достигла околицы. Здесь, в небольшом доме, девятнадцать вёсен назад родилась единственная дочь у немолодых уже Амиты с Якшей; незачем было старикам возводить хоромы, так и остались в малой усадьбе с огородиком и посадкой малины, из которой летом не вылезала Агна.
        Она так и не узнала, что случилось с отцом и матерью. Может, ушли куда-то, когда с большой соседней усадьбы, принадлежавшей родичам жены Ратхая, а стало быть, с особой яростью разгромленной питаровцами, - пламя перекинулось на их скромное хозяйство. Возможно даже, хотели старики добраться до её, Агны, нового дома, да сбились с пути в воюющем (сам с собою!) граде; сидят сейчас где-нибудь под уцелевшей крышей… прячутся в саду или того хуже. Слышится частая пальба огнестрелов; с топотом носятся покрытые копотью всадники, швыряют факелы в ещё уцелевшие усадьбы. А как бежал напролом, всё снося, пылающий индрик!
        Стоя над угольями, оставшимися от родного гнезда, Агна старалась не думать о худшем. Губы кусала, чтобы не зареветь в голос, не рухнуть прямо на эту груду догорающих, подёрнутых седым пеплом брусьев и стропил. А потом подняла взгляд к затянутому облачной кисеёй небу. На фоне его, хорошо видимая отсюда, с околицы, чернела девятилучевая звезда - голова Гопалы.
        Глядя на неё, женщина приняла решение.
        IX
        Поднявшись на пологий холм, Агна оглянулась на родной Гопалар - и замерла, ошеломлённая. Чуть ли не весь град был накрыт дымным куполом; лишь самые высокие башенки, навершия с солнцами и петухами выставлялись из него. Разве что гавань речная не была ещё затянута этим маревом да сама река: на Ардве, против обыкновения, виднелось множество цветных парусов. Она догадалась: кто может, спасается на ладьях, плывёт, куда глаза глядят, от пожирающего себя града.
        Присмотревшись, поняла Агна: купол-то не простой! Клубы серые, бурые и угольно-чёрные, рдяным и оранжевым подсвеченные изнутри, почему-то не растекались за околицы, висели единой плотной шапкой. И шапка эта разбухала, становилась всё гуще, тяжелее. Казалось, кошмарный груз сейчас раздавит оставшиеся дома. Представилось Агне, что не дым перед ней от усадеб, подожжённых воюющими родами и концами, но ставшие видимыми худшие чувства градчан: ярость, жестокосердие, бешенство мести. Вот они-то и душат, и лишают жизни дедовский град, нависнув над ним непроницаемым колпаком.
        Отвернувшись, она побежала дальше, туда, где за пожелтевшим лугом рисовалась, в полнеба, скальная гряда, а посреди неё, в выемке, звездоголовый силуэт бога. Не может быть - неужто всего лишь треть месяца назад, столь полная счастьем, что боялась его расплескать, этой же дорогой шла Агна, и вёл её за руку любимый, и плясали вокруг нарядные, беспечные градчане, и пара серых медведей хранила жениха с невестой от подземной нечисти?! Ах, не уберегли медведи её любовь.
        Вот и Сувой, спиральная тропа, огороженная гранитными голышами. Некогда кружить по ней, - скорее к храму, к храму!..
        -А ну-ка, постой, девонька.
        Кто это остановил бег Агны? Сам столетний Йемо, первый из гопаланов. Стоит на другой стороне Сувоя, в своих белых одеждах, и строго опущены белые всклокоченные брови на сухом тёмном лице.
        -Обойди-ка, милая, тропу. Так оно лучше будет.
        Поколебавшись - всё же не посмела ослушаться. Пошла Сувоем, стараясь не задеть ни одного камня: плохая была бы примета. А когда одолела тропу, - куда и страх ушёл, и тоска вместе с ним! Даже сердце стало биться ровнее. Тут только, впервые в жизни, поняла Агна: вот для чего выложена спираль на пути к святилищу! Покуда обойдёшь, утишишься, со спокойной душой приблизишься к храму.
        По прямой тропке вышла она из центра Сувоя. Но кто это успел подойти, встать рядом со священником? Кривоног, приземист, одет в волчью шкуру; густые тёмно-медные, точно у индрика, волосы до лопаток, такая же борода на всю грудь. Видан-зверун Аранья! Голосом гулким и хриплым, словно из лесной берлоги исходящим, сказал:
        -Вот и дождались мы тебя, родная!..
        Хотела Агна ответить что-то, поклониться обоим старцам, - но тут над головами раздался, нарастая, громовый треск. Похож он был на кудахтанье огромной железной курицы.
        Все трое подняли взгляды. Прямо к лику Солнцебога в синеве проползал двухтрубный летучий корабль. Хмурый, грязный след оставлял он за собой, словно удушливый купол над градом выпустил длинное щупальце с паролётом на конце.
        X
        -А не наделает он там дел?.. - первое, что пришло в голову, спросила Агна.
        Помолчав немного, Йемо показал рукой на храм: войдём, мол. Но вошли они не через крыльцо, не в молельню со статуей Сурина, а через другой вход. И оказались в малой горенке, где на топчане тесная, будто детская постель была закрыта простым белёным полотном с узорной каймою, а рядом, на дубовом столе, стоял кувшин и лежали на глиняном блюде краснобокие яблоки. Крошечный алтарь на стене вмещал куклу Гопалы, высотой в две ладони, убранную сухими цветами душицы, тысячелистника, клевера и зверобоя. То было жилище первого гопалана.
        Усадив гостей на лаву около стола, Йемо предложил ключевой воды из кувшина, хлеба и яблок. Сам же, сев на своё ложе и оказавшись совсем домашним, хрупким от старости дедом, заговорил чуть слышно:
        -Наделает, наделает обязательно, милая… только нам бояться сего - ни к чему. Не пошатнут ни он, ни братия его, с подземцами дружная, того, что незыблемо во веки веков.
        -А ты ешь, - шутливо насупившись, ткнул пальцем в блюдо Аранья. И Агна, со вчерашнего вечера маковой росинки не вкусившая, с наслаждением впустила крепкие зубы в яблоко. Молодое тело требовало. Но хруст оказался слишком громким, и стала она откусывать по малому кусочку, чтобы не заглушить речь Йемо.
        -Скрывать от вас не буду, детушки: неспокойно впереди. Что нашли нас силы подземные, даром не пройдёт. Нам и то откликнется, что души свои в чистоте не сберегли, допустили в них тлен и порчу. А иначе - вся чёрная рать не одолела бы нас. Может, и не возьмут Сувер войной морокуны заморские; но немного лет пройдёт, сами тронемся на юг, будем заселять новые земли. Иным, великим народам начало дадим.
        Отпив воды из деревянной чаши, он перевёл дыхание и продолжал:
        -От холода уйдём, детушки. Здесь же надолго прекратится всякая жизнь. Морозные ветры задуют, снега выпадут, в лёд обратятся. Подо льдом, с гору толщиной, останутся наши грады. Когда потомки дальние, в иных местах давно живущие, снова праведную жизнь изберут, - тогда лишь придёт в Сувер тепло, растают льды и многие тайны откроются. Тут, под храмом, в подвалах каменных такое хранится! Не людские откровения, божьи. Да и не только тут.
        -И Солнцебог прилетит на лебедице?.. - зачарованно спросила Агна.
        -Сего не ведаю. Но полагаю, что так.
        Брови Йемо сдвинулись. Потупив взор, он сказал тихо и грозно:
        -А стране колдунов этих, лодкам их летающим и прочим выдумкам, подземцами внушённым, тоже конец придёт. И не такой, как Суверу; даже семени от них не останется! Огненный змей, богами с неба пущенный, остров их сотрёт с лица земли; в морской бездне найдут свою гибель.
        Йемо опустил пергаментные веки. Замер.
        Молчали гости, ожидая новых вещих слов. Но священник, словно очнувшись от сна наяву, улыбнулся им ясно, по-детски, и спросил:
        -Червячка-то заморила, милая? Тогда пора нам и к делу приступать. Сейчас уже мешкать не годится.
        -А отец мой с матерью… живы ли? - робко спросила Агна. - Скажи, если знаешь!..
        Невесело вздохнув, покачал головой Йемо.
        -Время-то какое, доченька! От тебя не потаю: готовься к худшему.
        Всхлипнув, она схватилась рукой за горло. Но взгляд гопалана вдруг стал пронзителен, словно клинок, и голос не по-старчески прозвенел:
        -А вот этого нельзя! Твёрдой будь, суверка! На страшное дело идём, на святое!..
        XI
        Прокатившись по площадке, паролёт замер в опасной близости от её края. Пар лужей растёкся из-под круглой кормы. Отвалилась, лязгнув, дверь в борту, и по трапу сошёл наземь Инкэри. С собой он нёс объёмистую стальную бутыль.
        Здесь, за головой Солнцебога с расходящимися каменными лучами, древние ваятели сняли верх скального гребня, чтобы лик Сурина рисовался на фоне неба. А срезанную скалу - выровняли, может быть, и расплавили, создав ровный, как стол, квадрат со стороной в полсотни шагов. Наверное, сюда садились воздушные суда ваятелей - или стояло какое-нибудь их сооружение.
        Наконец-то, после всех своих стараний, Инкэри мог напрямую заняться тем, ради чего прибыл в Сувер. Всё готово для того, чтобы открыть Врата: доселе мирный град захлёстнут враждой, пространство вокруг него полно людской злобой, жаждой убийства и разрушения. А это - лучшая среда, лучшая пища для ларв и иных, более могучих сущностей Истинного Царства. Словно мухи на мёд, они соберутся сюда пировать.
        Но мало того. Ему, Инкэри гур Эрфу, магусу высшей ступени, ведомо: на всей земле нет другого такого места, как гранитный гребень в окрестностях Гопалара. Недаром в те времена, когда ещё и нынешних-то разумных рас на свете не было, колоссальная мощь выдавила его из недр. Здесь наиболее тонка и хрупка земная кора, перемычка между Истинным и Мнимым Царствами. Для того и являлся сюда лжебог, хозяин обманных видений, чтобы своей печатью предотвратить возможное открытие Врат. И это ему удалось надолго. Вплоть до сегодняшнего дня. Сейчас уже нет на свете силы, которая помешала бы прорваться наружу подлинной сути сущего, она же есть Тьма.
        Он, Инкэри, совершит здесь всё необходимое, дабы Тьма, лежащая в основе миров и душ человеческих, могла выплеснуться наружу и заменить собой жалкие видения, рождаемые светом. Сняв печать бога-обманщика, он поможет выйти Хозяину Тьмы, Тому, Чьё Имя - Тайна. Неименуемый покорит себе Сувер, а за ним и все иные страны. Превыше всех царей и вождей станут Его слуги, магусы. Тогда, чтобы видеть любые вещи насквозь, они за ненадобностью выжгут себе земные глаза.
        Инкэри поставил бутыль, осмотрелся. Пылающий град не был отсюда виден. С трёх сторон площадки, в чистой воздушной глубине, раскинулся прекрасный край. Тёмно-синяя Ардва, с мотыльками парусов на ней, делала плавный изгиб к северо-востоку. За рекою - сосновый бор на мягких холмах, подобный зелёной овчине, раздавался лишь для того, чтобы впустить в себя круглые зеркала озёр. От ближнего берега шли луга, перемежаемые рощами; с высоты были различимы серые валуны, лежавшие поодиночке или россыпью. За луговым окоёмом лиловые, прозрачные тянулись далёкие горы. День был погожий, но некая дымка белела на небе, заслоняя прямое сияние солнца.
        Он с наслаждением вдохнул воздух, напоённый свежестью сине-зелёного края. Затем вновь поднял бутыль, проверил устройство, привинченное к её горлышку. Магусу предстояло главное: на гранитной плоскости нарисовать внешнее очертание Врат.
        Инкэри помнил эту фигуру во всех подробностях, его память была неизмеримо лучше обычной человеческой, - но всё же справлялся с рисунком, выгравированным на серебряной пластине. Из бутыли хлестала струя распылённой краски. Постепенно на площадке вырастала большая, шагов десяти в поперечнике, чёрная звезда. Основных лучей у неё было шесть.
        Бегая с краскопультом и оставляя широкие, на диво ровные линии, альд как будто вовсе не уставал, даже лицо не вспотело. Вот уже начерчены все шесть острых лучей, и концы их соединены прямыми, так что звезда превратились в многоугольник. Теперь Инкэри занят более тонкой работой: он делает внутреннюю разметку фигуры. Линии множатся, перекрещиваются. Важно не ошибиться даже в ничтожной мелочи: ведь рисунок есть не что иное, как призыв к Неименуемому: «Приди и властвуй!» Всё гуще и сложнее паутина; применив самую узкую из насадок пульта, в ячейки чертежа альд вписывает знаки, напоминающие хищных насекомых. Осталось срастить лишь три линии и на их скрещение капнуть собственной кровью. А тогда…
        Выпрямившись и передохнув немного, он воочию представил себе, что произойдёт тогда. Содрогнутся в конвульсии скалы, земля качнётся. Трещины побегут по телу гранитного лжебога, склонится и упадёт с грохотом его голова. А затем - то ли незримой кольцевой волной, то ли фронтом сплошной черноты по Мнимому Царству растекутся демоны и ларвы. Моря и материки, горы и пустыни не будут им помехой.
        Вслед за созданиями нижнего мира двинутся армии альдов, их крылатые небесные армады, их гигантские пароходы, набитые полумехами. Настанет, на веки вечные, союз тонких сущностей и людей, и каждый займёт в нём своё место. Одни - отдадут силу своих мышц или своего ума, чтобы обеспечить всем необходимым правящий Альдланд; другие станут воевать между собой и пытать пленных, давая богатую чувственную пищу магусам и их друзьям, свите Неназываемого. И сам Он, воспарив из тех же Врат, невидимый или принявший внешний образ, наконец, воссядет в Доме Власти. Шестой, который станет Первым!..
        Подумав так, Инкэри прицелился краскопультом, чтобы завершить центральную часть фигуры. Одно движение, другое, третье… готово! Перекрестие, подобное прицелу, начертано. Теперь надо лишь порезать себе палец, чтобы кровь капнула в средоточие узора, запенилась, закипела там, и…
        Он полез в карман за складным ножом.
        В это мгновение растаяла облачная кисея. Солнце заняло точку зенита.
        XII
        Внизу, на плато, отдвинулась от храма тень лебедицы Хамсы, и сверкающий поток жаркого света хлынул сквозь прозрачную чечевицу, в обозначенный белыми камнями круг.
        Агна и Аранья стояли рядом перед этим кругом, на головах у них теперь были венки. По другую сторону солнцепада застыл, выпрямившись, Йемо, напряжённый и торжественный, словно в день большого храмового праздника.
        -Правильно я судил на вече, - сказал зверун; столь дремучи были его борода и усы, что и движения губ никто не видел. - Правильно. Не виновен был в убийстве бедняга Ваюр. Не виноват и Див, самый разумный из индриков. Морокун проклятый напустил. Чудище заморское.
        Чуть погодя, видан добавил:
        -Когда началось во граде, я ни на чью сторону не встал. Блажь это. Ходил да змееносых выпускал из загонов. Ну, если кто из наших дурней мешал, тогда, само собой. - Он поднял кулак, размером с детскую головёнку. - Всех выпустил. Пускай себе идут на луга, в лес идут… да там и пережидают, пока перебесятся наши. А не перебесятся, уходят друг друга… что ж! Индрикам - дикое приволье. Не достойны мы, значит, их дружбы.
        -И я права, - мелодично откликнулась Агна. - Права, что Ваюра ждать не стала, а сюда пришла. Он уже не муж мой, не любимый - кукла с душою вынутой, с волей колдуна зловредного внутри. Здесь я скорее его исцелю.
        -И всему граду поможем, - завершил Аранья.
        -Что ж! Обожение истинное начнём, человеки! - сказал Йемо и поманил ласково.
        Он пел древние, как сам Сувер, слова, - а юная женщина и старый видан, держась за руки, вступили в каменное кольцо, в падающий столб солнца.
        И стали солнцем сами.
        Вырвавшись сквозь окна храма, сквозь круглое лежачее окно в его кровле, слепящий сполох озарил всё далеко кругом. И стену скал, и улыбчивого Солнцебога на лебеде, и, в другой стороне, Гопалар под шапкой давящего дыма.
        На подходах к Суверу, над бурным океаном летящие рваные тучи пронзила сотнями копий вспышка. И под тучами, под их мчащимся пологом, закашляли и споткнулись все шесть двигателей головного паролёта. Встревожившись, совсем по-человечески завертели головами полумехи. Стали останавливаться винты всей армады, и даром старались лётчики удержать корабли в их наклонном скольжении к пучине.
        В свой последний миг увидел раздавленный ужасом Инкэри, как оборачивается к нему уже не гранитное - живое, гневное лицо Гопалы и вспыхивают Его глаза.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к