Мексиканский для начинающих Александр Дорофеев
        # Изумрудный глаз последнего правителя Мексики Моктесумы оказывается зашитым в ягодицу невинного русского туриста. Попадает он туда весьма причудливым образом. Не менее любопытны для нашего уха дела и рассуждения нынешних жителей полуострова Юкатан и островов Карибского бассейна, где автор книги прожил более десяти лет.
        Александр Дорофеев
        Мексиканский для начинающих
        Гнездо времени
        (Карибская повесть)
        От автора
        Кто знает, что это за штука - время? Откуда оно течет и куда вливается? Время притягивает, и время отторгает - это точно!
        Прожив сорок четыре года из отпущенного мне времени, я вдруг ощутил, что оно легонько покуда, но уже подталкивает меня к неизведанной бездне.
        Хочется сбежать от угрожающего времени. Улететь, уехать, уплыть, ускользнуть… У-у-у-у!
        Да черта с два!
        Перемещаешься в пространстве, а время твое, твой срок - за твоей спиной, дышит в ухо, кладет лапу на плечо. Жутковато!
        Гнездо времени - вот что нужно отыскать. Может, хоть в гнезде своем время не так сурово, не так беспощадно. Может, хоть там есть случай с ним сговориться…
        Фельдмаршалы и лейтенанты
        С Петей Фетюковым познакомился я на высоте десяти тысяч метров, в самолете, который дул прямым рейсом на побережье Карибского моря, в Канкун.
        Петя был непоседлив - каждую минуту менял положение кресла, то и дело баловался с откидным столиком, залез пальцем в пепельницу, перенажимал все кнопки над головой и долго выкручивал суставчик вентилятора.
        Я опасался, что он вот-вот катапультируется или каким-нибудь образом приоткроет иллюминатор.
        Время от времени он, как утренний петух, всхлопывал согнутыми в локтях руками, будто помогал самолету набирать высоту.
        В конце концов Петя, зыркнув мне в глаза, спросил: «Ну, ты как?!»
        Вопрос застал врасплох. Я вдруг задумался, как я, на самом-то деле?
        -А я в порядке! - продолжил он без паузы для моего ответа. - Годом очень доволен. Теперь-то и погулять! На Карибах! - и опять всхлопнул своими крылышками, невысоко приподнявшись, как показалось, над креслом. - Эх, ма! Десять минут - полет нормальный!
        Затем он стремительно ознакомился с правилами эвакуации, заглянул под сиденье, понюхал гигиенический пакет и - внезапно заснул, сидя по стойке «смирно».
«Бастурма», - отчетливо выговаривал он во сне.
        Уже над Шенноном Петя весело проснулся.
        Ах, каков зал ожидания в этом аэропорту! Особенно в предрассветный час. Или же глубокой ночью. Таким, в минуты оптимизма, я представляю чистилище - мягкий, неопределенный свет, тихие, невесть откуда доносящиеся голоса, едва заметное движение во «фришопах».
        И вдруг натыкаешься на знакомые лица. Еще несколько часов назад, в Шереметьево, они были нервны, возбуждены. Сейчас на них - покой и умиротворенность свершенной судьбы. Значительность и мудрость всепонимания мерещатся в каждом шенонском лице.
        Особенно хорош бармен! Он, как апостол Петр, движением руки приоткрывает дверь в заоблачные сферы.
        В баре мы и столкнулись с Петей вновь - уже как давние приятели. Он успел обследовать все закоулки здешнего чистилища, и был сражен туалетом.
        -Слушай, - хлопал он меня по плечу. - Хоть мойся, хоть оправляйся! Так залюбовался, что позабыл, чего хотел! Теперь, видно, потерплю до самолета.
        Вот так невероятно быстро у нас с Петей и установились самые доверительные отношения. Чистилище сближает.
        Сходя по трапу в аэропорту Канкуна, мы сговорились встретиться часа через три у его отеля.
        Долго ли пришлось ожидать, не знаю - время уже свернулось в подобие шерстяного клубка, из которого нитку не вытянешь.
        Если о Шенноне поминалось как о чистилище, то надо признать, что отель «Пятое солнце» - это рай в Параисо.
        Параисо, что тоже, как известно, означает в переводе с испанского «рай», - было вокруг. Нежное Карибское море, белый песок, кокосовые пальмы, девушки, уста которых готовы молвить слово - «хай».
        Отель был крепкой райской настойкой, валящей с ног. Описывать его подробно это все равно, что пытаться пересказать прозой «Демона». Или «Капитал» стихами. Все так величественно! Все так просто! «На воздушном океане, без руля и без ветрил!»
        Тут были водопады и озера, джунгли и прерии, попугаи и ящеры, хижины и дворцы, дерево и мрамор, плотность и зыбкость.
        И вот именно из этой зыбкости возник уплотненный Петя Фетюков. Он заметно приосанился, лицо отяжелело, и глаза глядели, как у полководца, охватывая мир в целом, помимо мелочей вроде меня.
        -Задержался, - изрек он. - Некоторые проблемы. Тут, куда ни плюнь, поголовные головоломки! Не ключ, а перфокарта! Щелочки, дырочки, кнопочки! Не знаешь, как в умывальнике воду пустить… - заключил сумрачно.
        Впрочем, карибский бриз развеял Петину потрясенность. Сидя на пляже, он шнырял проказливыми глазками по сторонам, оглядывая северо-южно-центрально-американских, европейских и азиатских девушек. Видно, что совсем не прочь «попасти своих свиней», как говорил благословенной памяти Николай Лесков.
        Можно было представить этих похрюкивающих, помахивающих скрюченными хвостиками свинок. Вот они рыщут по гигантскому подковообразному пляжу, тычась рылами именно туда, куда указывает горячее Петино воображение. Прямо на глазах из более или менее цивилизованных свиней превращаются в лесных кабанчиков, заросших серо-бурой щетиной. Один подбегает ко мне, толкает в бок и спрашивает:
        -А у тебя-то, как отельчик? Сколько звезд?
        -То ли две, - сказал я, с трудом очухиваясь от пляжной дремы. - То ли четыре.
        -Ну, не так плохо, - покровительственно заметил Петя, - В среднем - три! Значит, уже лейтенант! А мое «Пятое солнце» - «гран туризм»! Это, пожалуй, на маршала тянет.
        Когда я выходил из петиного отеля, заметил на стене золотую доску, сообщавшую, что пару лет назад тут отдыхала чета испанских монархов.
        Я утаил это от Пети. Иначе бы он помыкал мной, как фельдмаршал денщиком.
        Странная штука - жизненный успех! Очертания его расплывчаты, как дорога, раскаленная солнцем. На пути в свой отель я ощущал себя очень младшим лейтенантом в жестком подворотничке и портянках.

«Да вообще, на кой ляд эти звезды», - пытался я утешиться.
        И заблуждался. Поздним вечером, выйдя на балкон, увидел созвездие Ориона. Здесь, над Карибским морем, у сурового воина Ориона свой небесный пляж. Лежит безмятежно на боку. Одной рукой подпер голову, в другой - рюмка золотой текилы. Светит и не задумывается, сколько у него звезд и какого они размера.
        Впрочем, как без них проживешь? Это если есть, тогда, пожалуйста, - можешь забыть на время.
        Мексиканский для начинающих
        Петя проявил большие способности к языкознанию. Правда, почему-то решил, что испанский - одно дело, а мексиканский - совершенно другое. Мол, отличаются приблизительно так, как древнеегипетский от арабского.
        Впрочем, знавал я человека, который был уверен, что луна и полумесяц не имеют друг к другу никакого отношения.
        Перво-наперво Петя переделал свое имя на местный лад. Но с некоторым отечественным оттенком.
        -Зови-ка, брат, меня попросту - Педро, - сказал он, нажимая на последний слог, - Так оно звучней!
        Ну Педро, так Педро - действительно, довольно сильно звучит! Еще крепчей, пожалуй, будет Педрюша…
        -В наших языках, - говорил Педро, - русском да мексиканском, много общего. Прямо на лету ловлю. К примеру, слово «чекар» - проверять. Явно пошло от нашего «чека»! Или, послушай, - «ме перди»! То есть - я потерялся. Смотри, как звучание передает смысл!
        -Точно, - согласился я. - Вспомни млечный путь на небе. Молоко - «лече».
        Педро всерьез занялся составлением подручного словарика. Первое слово, которое он вписал туда, то ли из озорства, то ли по кулинарному влечению, было блинчики -
«охуелос». Дальше пошло, как по маслу.
        Масло - мантекия.
        Соль - саль.
        Солнце - соль.
        Привет - оля.
        -Поверь, - вздохнул тут Педро, - Я давно говорил, что жена моя Оля «с приветом». Вот через неделю приедет, - сам увидишь.

«Море - мар, - продолжал он. - Глаз - охо. Спасибо - грасиас. А даром - гратис!»
        Это гратис особенно полюбилось Педро, а еще «мучача» - девушка.
        -Мучача, мучача, не дашь ли мне гратис? - бубнил он под нос, записывая питейные принадлежности. - Рюмка - копа. Глоток - траго. Еще - мас. Очень хорошо - муй бьен.
        Некоторые соответствия приводили Педрюшу в восторг.
        -Мало - поко. Плохо - мало. Как точно замечено! Когда мало, всегда плохо! А много не бывает!
        Под конец он глубочайшим образом поразился емкостью мексиканского языка, узнав, что «жена» и «наручники» обозначаются одним словом «эспоса».
        -Ну, брат, во язык-то! Не в бровь, а в охо. Я свою теперь только так и буду звать
        - эспоса. Поди, догадайся, чего в голове держу…
        Триптихизм
        Действительно, мудрено было догадаться, чего он держал в голове. Зато на голову Педро постоянно примеривал шляпы. Накупив десятка два, временно успокоился, и каждые полчаса появлялся в новой.
        -Еще мне обещали шапочку тореадора с рогами. Но ты погляди, сколько здесь сандалий, - никогда не видал таких фасонистых!
        И впрямь, как шляпами, так и сандалиями Канкун был переполнен. От торговых центров, напоминавших то ли бисквитные торты, то ли океанские пароходы, до маленьких пальмовых лоточков на пляже - все было забито шляпами и сандалиями.
        -А ты начни коллекционировать, - брякнул я ни с того ни с сего, - уверен, никто еще не додумался. Собирай! Будешь, так сказать, сандалофилистом.
        Педро вроде пропустил мимо ушей, а на другое утро говорит:
        -Всю ночь снились сандали в шляпах и шляпы в сандалях! К чему бы это? Пожалуй, надо собирать параллельно - и те, и другие.
        -«С головы до ног» - поддержал я. - Вот название твоей коллекции. Да ты, Педро, ею мир покоришь.
        У Пети, кажется, перехватило дух от широты поставленной задачи. Видно было, что он совсем не против покорения мира.
        -Однако чего-то в этой идее не хватает, - сказал я. - Покуда недоработана!
        -А, на мой взгляд, все о‘кей, то есть муй бьен, - заупрямился Петя. - С головы до ног! Дальше некуда!
        -Кое-что пропущено - нет триединства. То есть третьего члена. Того, что посередке.
        Эти слова привели Петю в замешательство. Он как-то напрягся:
        -Ну ты, брат, не перебарщивай, не перегибай палку-то. Что за глупость с третьим членом?
        -Ты же можешь стать единственным в мире триптихистом, - пояснил я.
        Петя поморщился:
        -Это еще что такое? Мало приятное!
        -Педро, триптихизм - великая идея! Шляпы, сандалии. И …
        -Чего «и»?! - начал раздражаться Петя.
        -И плавки! Будешь собирать пляжные гарнитуры. Тут есть большие пробелы. Заложи краеугольный камень!
        Петя оживился:
        -А ведь ты прав, амиго. Это может быть целью жизни. Верно, верно - шляпы, плавки и сандалии. Триптихизм! Солидно и научно. Ты сам подумай, брат, - рассуждал он, - ведь кто-то должен вложить лепту в нашу русскую культуру. Хватит уже ее деградировать! Пора подымать, кто чем может. И я триптихизмом подопру. Верно?!
        С этим было трудно не согласиться. И мы, не мешкая, отправились за покупками.
        Месть Кукулькана
        Мы с Петей мирно прогуливались по бульвару Кукулькан - единственной дороге, которая двумя мостами соединяет остров Канкун с полуостровом Юкатан.
        После массовой закупки сандалий и плавок Петя был довольно угрюм, подсчитывал, во что ему встанет «триптихизм», как подпорка отечественной культуры.
        -Что это еще за фигов «Кукулькан»? - спросил он грубо.
        -Педро, я бы на твоем месте был осторожнее в словах!
        -А что такое? Чего я сказал-то?! - встрепенулся Петя, озираясь кругом.
        -Да уж, прости, сказал! Обидел эдак запросто древнего бога майя - крылатого змея Кукулькана. А ему, знаешь, в былые-то времена, сколько человеческих жертв приносили - вырывали на алтаре сердце, и поминай как звали.
        У Пети вдруг потекло из носа. Он жалобно шмыгнул:
        -И чего теперь делать-то будем?
        -Вот уж, не знаю, - развел я руками. - Если учесть, что Канкун на языке майя Гнездо змея, то плохи твои дела. Древние боги мстительны, а майские - особенно.
        -Да ладно тебе шутковать-то, - неуверенно улыбнулся Петя.
        -Какие шутки, Педро? Уже из носа течет. Глядь - и диарея тут как тут…
        Петя вдруг, несмотря на первичную курортную красномордость, заметно сбледнул, как говорят в народе.
        -Типун тебе на язык!
        -Типун-то пустяки, - мягко ответил я. - А вот с диареей попрыгаешь - весь отдых насмарку.
        -Погоди, погоди, - засуетился Петя, подтирая нос, - Я всегда помнил, а прямо сию минуту позабыл - на каком месте диарея-то вскакивает? Обычно-то?
        -Обыкновенно в животе, а потом ниже идет…
        Петя всплеснул руками:
        -Елки-палки, понос что ли? А то я невесть чего подумал: диарея! Хотя тоже мало радости, - погрустнел он.
        -Ладно, Педро, спокойно. Говорят, есть спасение от мести Кукулькана. Именно здесь в Гнезде змея, в Канкуне, надо сперва опуститься на дно морское, а потом подняться в небеса. Только тогда Кукулькан отстанет.
        -Нет, на это я не согласен! - заявил Петя. - Что же это значит: искупаться, и в самолет, до дому?! Пусть меня лучше здесь пронесет.
        -Не надо жертвоприношений, - сказал я, - Все куда проще и забавней. Есть подводная лодка Атлантис и вертолет - геликоптер. Опустимся, поднимемся! Чего все землю-то топтать?
        Так мы и поступили. На легком катере добрались до подводной лодки, стоявшей наготове неподалеку от коралловых рифов.
        Когда мы с Петей протиснулись во чрево подлодки, и команда задраила люк, наступила неловкая тишина. Пассажиры, сидя на длинных диванах вдоль иллюминаторов, вяло улыбались друг другу - мол, ничего, может, обойдется… Вдруг в подлодке раздалось громкое шипение, а в прозрачной воде за окошками побежали гурьбой крупные пузыри. Петя перекрестился и придавленно вздохнул: «Авось, пронесет».
        О, велик русский язык! Как дивно сочетается с душою русской! Одно лишь незатейливое слово порою так встряхнет россиянина, что он уже в единый присест готов и жизнь пройти, и поле пережить. А там - будь что будет за этим полем, хоть черт, хоть ангел. «Все лишь бредни, черри-брэнди, ангел мой».
        И в замкнутом пространстве, окруженный англо-саксонами, галлами и латинами, почти на самом дне Карибского моря, Петя затянул «Степь да степь кругом». Его голос, подобно тропическому урагану, быстро набирал мощь и, кажется, уже вырывался за пределы подлодки, глуша мелкую рыбешку и зазевавшихся аквалангистов. Когда Петя выводил «ты, товарищ мой, не попомни зла», лодка глухо легла на грунт.
        Песня, наконец, стихла, и к нашей субмарине устремились буквально все обитатели коралловых рифов. Тут были королевские крабы, чернильные кальмары и морские звезды. Лангусты стройной шеренгой маршировали мимо окон, и Петя отдавал им честь. Подкатывались морские ежи, стелились по песку камбалы, стесняясь своей плосковатости. Подплывали рыбка-шут и французский ангел, за ними рыба-сержант и рыба-ножик, наждачная рыба, бешеная блондинка и рыба-собачьи зубы.
        Это был парад всех родов войск. Заключали его рыбки-бабочки - желтые, полосатые и четырехглазые. Еще проковылял морской таракан, да он уже был не в счет, как отставной прапорщик, - наша лодка, выпустив тучу пузырей, спешила на поверхность.
        -Может, Кукулькану и этого хватит? - спросил Петя с надеждой.
        -Да нет, Педро, без облаков никак не обойтись.
        У одного из отелей на холме со срезанной вершиной растопыривал пропеллер маленький геликоптер.
        Если субмарина все же внушала некоторое доверие своими габаритами, толщиной люка и относительно небольшой глубиной погружения, то эта «вертушка» на холме казалась предательски легковесной - какая-то пластмассовая фитюлька.
        Утомленный подводным миром, Петя обреченно уместился на заднем сиденье. Он крепко-накрепко пристегнулся ремнем и внимательно оглядывал дверные запоры. В глазах его была тоска потерянной собаки.
        -А через пять дней моя Олюшка прилетает, - сказал он ни к селу ни к городу.
        -Встретим, - бодро ответил я, хотя Петин настрой угнетал.
        Да и вертолетчик не добавлял оптимизма. Суетливо перебирал рычажки на пульте и поглядывал на нас с немым вопросом, будто ожидая, что мы с Петей подскажем, куда сперва нажимать.
        На горизонте морском заклубились синеватые облака. Они быстро восходили к зениту, рассекая небеса, набирая багровую, древесноволокнистую тяжесть.
        -Бамонос! Поехали!
        Вертолетчик внимательно поглядел мне в глаза.
        -Может быть турбуленсия, - сказал он и включил пропеллер.
        -У меня уж давно турбуленсия, - отозвался Петя.
        Вертолет клюнул носом, приподнял хвост и эдак бочком-бочком, как подраненная сорока, скользнул меж отелями к морю.
        Пока мы с Петей прилаживали на голове наушники для переговоров, море улетело далеко вниз, а в приоткрытые окна задувал поднебесный ветер, в котором, казалось, угадывалось уже дыхание бездонной космической пропасти.
        Море вдруг раскрылось под ногами, как огромная устрица. Оно стало понятнее - его заливы, течения, отмели, косы, рифы и сами цвета: от сине-черного, через зеленый, к прозрачно-бирюзовому.
        Было очевидно, что Карибское море - довольно веселый персонаж. В нем струились и спиралеобразно вихрились жизненные токи. Более того, я понял, что оно связано с воздухом, с небесной, как говорится, стихией. Вроде была четкая грань между морем и небом. Но сквозь нее тут и там проникали почти неразличимые глазом восходящие и нисходящие потоки.
        -Тоже мне открытие, - буркнул Петя в мои наушники. - Я это с пятого класса помню
        - коловращение воды в природе! Ты лучше глянь - наша подлодка опять на дно залегла!
        Действительно, «Атлантис» белел сквозь прозрачную воду и я даже углядел рядом с ним знакомую бешеную блондинку. Ей было грустно без нас с Петей.
        Да и отставной прапорщик - морской таракан - пригорюнился, как сирота, на камушке.
        Сердце мое сжалось от какой-то неясной любви ко всем униженным и обездоленным. Хотелось облобызать вертолетчика и всплакнуть на Петиной груди. Еле совладав с собою, я поднял глаза и узрел древний, восточный знак, символ вселенной.
        Туча вогнутой черной каплей закрыла полнеба, разделив весь мир на «инь» и «янь». Она придавила, сплющила солнце, но лучи его все же пробивались, и казалось, что это сияющая голова гигантского змея, украшенная золотыми перьями, глядит с заоблачной высоты на землю, на остров Канкун, на вертолет, где затаились мы с Петей. Пернатая голова строго склонялась над нами.
        -Педро! - воскликнул я, тыча пальцем в окно и почти вываливаясь из геликоптера. - Педро! Кукулькан!
        -Не ори - не дома. И дома не ори! - отвечал Петя назидательно.
        -Да, правда же - Кукулькан! - не унимался я.
        Туча подвинулась, и пернатая голова змея проявилась еще отчетливей. Его тело зеленоватым клубящимся жгутом извивалось над морем, а хвост уходил в тихие воды лагуны Ничупте.
        Вот оно - гнездо Кукулькана!
        Гигантская спираль простиралась от земли до солнца, и я понял вдруг, что пернатый змей Кукулькан, бог майя - Бог Времени! А под нами покоилось Гнездо Времени - море, острова, лагуны, сельва! Отсюда растекается Время по миру. У меня закружилась голова, а перед глазами галопировали столетия.
        Вперемешку я видел - шхуны под черными парусами и папирусные лодки, строительство пирамид и конные отряды конкистадоров, игру в каучуковый мяч и яркие росписи храмов. Воздвигались города и умирали, поглощаемые сельвой…
        О, я прикоснулся к хвосту Кукулькана, ко Времени! И оно более не отторгало меня, оно пело в моих вертолетных наушниках, как сладкоголосые сирены. Это немного напоминало «Степь да степь», только было глубже, задушевней и лиричней, без подводного надрыва.
        Я сидел и улыбался, как умалишенный на электрическом стуле.
        -Турбуленсия! - пробилось ко мне любимое слово нашего пилота.
        Вертолет, как на деревенской дороге, изрядно потряхивало. Но я-то понимал, что это ухабы времени.
        Вскоре мы прочно встали полозьями на плоский холм и вылезли из вертолета.
        -Все, Педро, ты свободен - Кукулькан не будет мстить!
        -Да ладно тебе хреновину молоть, - буркнул Петя. - А что, кстати, значит -
«портате бьен»? В моем словарике такого нету.
        -По-испански «веди себя хорошо». Откуда ты это взял? - поинтересовался я.
        -Всю дорогу кто-то бубнил в левый наушник: «Портате бьен, Педро!» Думал - ты шутишь. Хотя, верно, пилот баловался! Сукин кот с турбуленсией!
        Зачем было огорчать Петю? Да он бы вряд ли поверил. Но я-то знал определенно, что это был голос Кукулькана.
        Коктейли Карибского моря
        Эти коктейли отражение карибской жизни вообще, в которой всего в избытке. Пройдет один день, а, кажется, - годы минули.
        Педрюша-то, приятель мой, успел разработать научный подход к потреблению коктейлей.
        -Ты, - спрашивает, - сколько часов в сутки спишь?
        -Ну, часов семь-восемь…
        -Правильно, и еще часика два можно прихватить после обеда, - согласился Петя. - Итак, на активный отдых остается около двадцати часов. И надо распорядится ими по-умному, по программе, а не пускать на самотек.
        Пока я соображал, откуда могли возникнуть эти двадцать часов, Петя извлек из просторных плавок электронный блокнот.
        -Знаешь ли, с этой вещицей можно опуститься на дно глубочайшей в мире Мариинской впадины, - и он с любовью принялся водить пальцем по кнопочкам. - Гляди-ка, какой я тут планчик набросал по коктейлям…
        И впрямь, сверхпрочный Петин блокнот выдал план, от которого в буквальном смысле можно было закачаться.
        Утро начиналось с коктейля «Конга»: сок апельсиновый, сок ананаса, гранадина и банан.
        -Это, конечно, чепуха, - пояснил Петя, - Однако необходима для плавного вливания в процесс.
        Далее вилась тропинка к «Хижине», в которую, помимо уже перечисленных постояльцев, подселялась водка.
        Неподалеку от «Хижины» посиживала хладнокровная «Маргарита», состоявшая из текилы, апельсинового ликера и лимонного сока с молотым льдом.
        Рядом расположились два простака - «Русский белый» и «Русский черный»- водка с кофейным ликером и молоком для уточнения расы. А над ними порхала «Чайка», истекая все той же водкой, кокосовым кремом, молоком, ананасовым соком и ликерами - кофейным и амаретто.
        -Улавливаешь? - спрашивал Петя, строго заглядывая в глаза. - Это первые шесть часов. На обед хорошо пойдут две-три пышнотелых «Принцессы майя», то есть водка, кофейный ликер, молоко, банан, клубничный ликер и гранадина. Небось, уж размечтался о принцессе? - подмигнул он. - Ну а после принцесс железно дрыхнем пару часов, и - гляди дальше…
        Взгляд мой уперся в «Альфонсо XIII», который деликатно отличался от «Русского белого» отсутствием водки. Тут же на пегой лошадке гарцевали текила с кока-колой, составлявшие суть «Черного ковбоя».
        -Потихоньку-полегоньку идем на взлет, - сказал Петя, - «Длинный остров» очень заборист - ром, водка, текила, джин, соки апельсиновый и лимонный, кока-кола! Да еще, прости, необходим «Билет для полета», в котором текила, джин, водка, ром, кокосовый крем, молоко, ананасовый сок и гранадина. Ну, как тебе?
        Я уже ощущал головокружение от набранной высоты. Электронный блокнот дрожал в каком-то мареве, будто находился на дне Мариинской впадины. Но оттуда, из невероятной черной глубины, как придонные невиданные рыбы, поднимались все новые наименования. Например, «Ничейная рюмка», где перемешаны текила, джин, водка, ром, ликер касис, ананасовый сок и гранадина.
        -А ближе ко сну займемся «Любовью на пляже», - хихикнул Петя. - Джин, текила, водка, ром, клубничный ликер, кокосовый крем, апельсиновый сок и гранадина. А?! Высокий класс! Ну и в итоге - «Май тай» - ром белый, ром черный, ликер касис, ананасовый сок - и, как говорится, «бай-бай»! Заметь, после такого дня не будет мучительно больно за бесцельность жизни!
        Да, называть это «программой» было бы, конечно, несправедливо. Какая там
«программа»?! Романтическая баллада! Не верилось, что вся эта стройная конструкция зародилась в продолговатой Петиной голове.
        Но тут я вспомнил, как третьего дня именно на этой голове сидела паукообразная черная обезьянка! Она запускала длинные пальцы в Петины волосы, массировала ему уши, нашептывала, кажется, что-то и будто бы вкладывала некие свежие, доселе неведомые ему мысли.
        После того мистического соития Петя видимо изменился. К примеру, впервые дал официанту на чай, заявив: «Елки-палки, все мы когда-то были обезьянами».
        Патриотизм и крокодилы
        Моя башка трещала, разваливаясь на составные коктейльные части. И я давал себе клятвы, если и потреблять что-либо алкогольное, то только в чистом виде - уж водка так водка, ликер так ликер, банан так банан, а всего лучше отдельное молоко и немного текилы. Это так гармонирует со здешними восходами и закатами!
        Спал почему-то на балконе. Звезды и облака проплывали надо мной. Влажное и теплое время обволакивало меня. Конечно, таким оно и должно быть в своем родовом гнезде. Мягким, как вылупившийся цыпленок.
        Во сне я ощущал струящееся Время - оно текло по носу, капало в ухо, голова моя совершенно промокла от его шалостей. Отворив глаза, я понял, что это тропический ливень. Мокрый, как цуцик, лежал я в гнезде Времени, пропитываясь его секундами, минутами, бесконечностью.
        О, Кукулькан! Пернатый ослепительный змей, Бог мгновений и вечности, дай мне согласия с быстротекущим временем, дай понимания и веры!
        Ливень миновал, и вновь выглянул из-за облаков возлежащий Орион. Мы чокнулись золотой текилой, и до восхода солнца я спал первым сном ребенка, только что вошедшего в этот странный мир.
        Время поехало дальше, когда зазвонил телефон.
        -Собирайся, - сказал Петя, - сегодня у нас встреча с крокодилами.
        Выйдя из отеля, я увидал Петю в открытом джипе, который чем-то напоминал наши трактора времен первых пятилеток. Нет, конечно, джип был роскошен, удобен и все такое, но, черт знает почему, я-таки вспомнил о тракторах. Это вообще необъяснимо, но из песни, как говорится, не выкинешь.
        -Откуда тракторишко-то? - спросил я.
        -Да вот - взял на прокат. Плавали, летали, пора порулить, - Петя сидел гордо, с засученными рукавами, в каком-то немыслимом серебристом шлеме, на котором было начертано по-испански: «Всегда верен!»
        -Как тебе головной уборчик? Хай класс! Я как узнал, что на нем написано, сразу, не торгуясь, и взял - у охранника военно-морской базы. Олюшу мою порадую!
        И тут-то меня осенило, отчего в голову лезли наши трактора. Джип не имел к ним никакого отношения! Все дело было в Пете. Именно он, несмотря на шлем и другие современные прелести, отчаянно напоминал тракториста из одноименного фильма. Если бы наших ребят в те далекие времена награждали за ударный труд путевками на Карибское море, они бы выглядели, небось, точно так, как Петя в джипе.
        -Ну, рванули, - сказал он. - Время бежит. А мне еще надо бы договориться - чучело крокодила взять. Говорят, нельзя. Мол, крокодил под охраной. Да мы-то с тобой знаем - где нельзя, там, значит, можно.
        Петя, кажется, сам поразился этой народной мудростью и некоторое время рулил молча.
        Маленький и худенький служитель крокодиловой фермы встретил нас с повышенной любовью. Может, по серебристому шлему он принял Петю за генерала местных вооруженных сил. Во всяком случае, обращаясь к Пете, служитель каждый раз ласково заглядывал в глаза и приговаривал: «Ми хенераль, пасале, пор фавор», то есть -
«мой генерал, проходите, пожалуйста».
        Петя достойно принимал почести. Он дружески похлопывал служителя по загривку и зычно приказывал:
        -Ну-ка, ну-ка, вот этого крокодилишку вытащи из угла. Держи, держи его за хвост, а то кадр смажется.
        Служителю то и дело приходилось залезать в крокодильи загоны. Он был, надо признать, ловок и отважен, покуда мы ошивались возле молодняка. Думаю, у него имелся тонкий расчет - чтобы Петя именно тут истратил всю свою пленку. Так оно и случилось, когда мы добрались до крокодилов-подростков. Эти уже щелкали зубами с такой силой, что в ушах стоял звон. А хвостами срубали мелкий бамбук. Служитель облегченно вздохнул. Он не предполагал, что у Пети в запасе еще две катушки.
        -Давай, давай, амиго, - привычно распорядился Петя, - Вон того зубастенького волоки на свет божий!
        -Меня зовут Хуан, - вдруг представился служитель.
        -Очень приятно, - сказал Петя, - Валяй, Хуан, тащи зубастенького!
        -У меня есть жена, бабушка и семеро детей, - продолжил Хуан, тихо удаляясь от загона.
        -Во дает Хуанито! - поразился Петя, - Семеро козлят! Да еще и бабушка. Небось, из крокодильего рациона подкармливает.
        -Ми хенераль, - задумчиво молвил Хуан, стоя в тени пальмы, - кто будет кормить моих козлят и мою бабушку, когда меня самого сожрут кокодрилос? Если вы берете это на себя, ми хенераль, я готов постоять за честь мексиканского флага.
        Петя не ожидал такого поворота. Он несколько растерялся и как бы поубавился в чине, стащив с головы серебряный шлем.
        -Погоди, Хуан! К чему нам подвиги в мирное время?
        Но Хуан вдруг заартачился. Он перекинул ногу в крокодилий загон и, слегка балансируя, охрипшим, но героическим голосом произнес:
        -Мы, мексиканцы, любим нашу прекрасную и дорогую отчизну. Мы всегда будем бороться за счастье и независимость Мексики!
        -Во шпарит! - вытаращил глаза Петя, - Давно такого не слыхал!
        -Оно и понятно, - вздохнул я, - у нас патриотизм пошатнулся, а у них в полной силе.
        Хуан тем временем гордо оглядывал нас, сидя на загородке, подобно национальному гербу Мексики - орлу со змеей в когтях.
        Картина была впечатляющая. Даже крокодилы присмирели в загоне.
        -Послушай, Хуанито! - ласково сказал Петя, залезая в карман. - Причем тут независимость Мексики? Ты честно заработал десять песо - слезай потихоньку на нашу сторону.
        -Си, ми хенераль! Почему нет? - отозвался Хуан. - Порке но?
        Живо пряча зеленоватую бумажку с изображением пышноусого национального героя Эмилиано Сапаты, он приговаривал:
        -Пойдемте, пойдемте, друзья. Впереди еще много интересного.
        -Нет сомнений, - кивнул Петя, напяливая шлем.
        По мере нашего продвижения, крокодилы из забавной мелочи превращались в какие-то невероятные серо-зеленые колоды. Иные лежали с открытыми пастями, в которых уместилась бы дюжина Петиных шлемов.
        -Бывают проблемы с питанием, - сказал Хуан, загадочно поглядывая на Петю. Но тот, видно, решил вести себя осторожнее и не задавал лишних вопросов. Так мы и не узнали, каким образом разрешаются эти проблемы.
        В одном из последних загонов посреди подсохшего бассейна лежали морда к морде два, с позволения сказать, крокодила. Более всего эти рептилии напоминали подлодку
«Атлантис». Если бы на их боках были иллюминаторы, оттуда вполне могли бы выглядывать мы с Петей, да и Хуан впридачу.
        -Это наша гордость, - сказал он так, будто вновь зашла речь о любимой отчизне. - Слева - Куатемок. Справа - Эрендира. Они муж и жена.
        -Крепкие ребята, - согласился Петя. - Из Куатемока чучело выйдет зашибительское! А из Эрендиры - пальтишко бы пошить для Олюшки!
        -Педро, - удивился я, - Какой же размер у твоей жены?
        -Спокойно, приятель, - сам увидишь. Да и вообще - в размерах ли дело?
        Петя просунул руку сквозь прутья загородки:
        -Ты погляди на этих крокодилов! Лежат, как необструганные бревна. А Олюнчик-то мой ни минуты на месте - все по хозяйству, все для дома. Точь в точь Екатерина Великая.
        Эта историческая параллель как-то задела меня за живое:
        -Почему же Екатерина Великая?
        -Может, и не Екатерина, - уклончиво ответил Петя, - но - великая!
        Спорить тут, конечно, было глупо и не о чем. Все равно как если бы я начал препираться с Куатемоком относительно его Эрендиры.
        -Ми хенераль, - подал голос Хуан, приоткрывая металлическую дверь загона. - Еще десять песо - и вы можете подойти к ним поближе…
        -Погоди, погоди, кому я должен десять песо? - растерялся Петя.
        -Нет, нет, ми хенераль, - терпеливо втолковывал Хуан, - если вы не хотите подойти поближе к Эрендире, вы никому ничего не должны. Но я заметил, ми хенераль, что она вам понравилась…
        -Спору нет! Так значит, я подхожу к ней и даю десять песо? Не мало будет?
        -Ах, ми хенераль! - понимающе захихикал Хуан. - Какая хорошая шутка!
        -Какие к едрене фене шутки?! - взбеленился вдруг Петя. - У нас тоже патриотизма навалом! Мы державу не посрамим! - И он начал подталкивать меня к двери загона.
        Притормаживая, как только мог, цепляясь за прутья ограды, я пытался успокоить Петю:
        -Что ты, что ты, Педрюша! Зачем бисер метать перед крокодилами?
        -Не в том дело! - ярился Петя. - Он думает - мы побоимся этой хреновой Эрендиры! А мне и на Куатемока - начхать! Плевать я хотел на ихних крокодилов вообще! Пойдем! - И он отважно шагнул в загон, таща и меня за рукав.
        Как только мы проникли в их владения, крокодилы, будто магнитные стрелки, разом обернулись к нам, приоткрыв пасти. Куатемок даже слегка подался вперед, отодвинув Эрендиру.
        В их движениях обнаружились неожиданная легкость и стремительность. На кривых коротких лапах, приземистые, они напоминали две гоночные машины с низкой посадкой на старте скоростного заезда. До этой милой супружеской пары оставалось метров двадцать. Я отпрянул назад, к дверце, а Петя, еще не остывший от патриотизма, орал, замахиваясь серебристым шлемом:
        -Что, хари, скалитесь? Русских не видали? Я вам покажу Кузькину мать! Я вам рыла-то начищу!
        Куатемок с Эрендирой щурились на Петю, как бы прикидывая, всерьез он все это, или
        - так…
        -Точно говорю - начищу! - уверял Петя, не предпринимая, впрочем, никаких действий.
        Ситуация смахивала на затянувшийся политический конфликт, на холодную войну. Обругав крокодилов, выпустив, как говорится, националистический угар, Петя начал ретироваться. Но тут его перехватил Хуан.
        -Ми хенераль, - приобнял он Петю за плечи. - Вы храбры, как леон! Я не видал таких храбрых хенералей!
        -Да будет тебе, - смягчился Петя, - в России есть и похрабрее. Взять мою Олю «с приветом» - она бы уже давно Эрендире шмаль сотворила.
        -Но вы могли подойти и поближе, ми хенераль, - заговорщически подмигнул Хуан. - Сказать вам крокодилий секрет? Всего десять песо!
        Петя любил секреты и не стал торговаться: еще один Эмилиано Сапата юркнул в карман Хуана.
        -Дело в том, - начал тот голосом стукача, - что крокодилы - спринтеры! Обыкновенный крокодил способен на один мощный бросок - метров в десять длиной. А сначала он подкрадывается…
        В этот миг я заметил, что Куатемок с Эрендирой выполняют как раз начальную стадию операции - полегоньку, вперевалку они приближались на свои законные десять метров. Их морды ничего особенного не выражали - никакой заинтересованности. Так, нечто отвлеченное - мол, семейная прогулка, не более того. И все же по глазам Эрендиры я понял - она выбрала Петю, а Куатемок хотел казнить Хуана, продавшего государственную тайну мексиканских крокодилов.
        В их подкрадывании было что-то гипнотическое. Так, видно, надвигается судьба. Я совершенно обалдел, как сурок пред очами кобры. Не верилось, что прямо сейчас какая-то Эрендира пожрет моего соотечественника Петю!
        А до финального броска осталось-то не более трех метров. Глаза крокодилов горели нездоровым огнем. Их хвосты, как метрономы, вели обратный счет: 9,8,7…
        Очнувшись от столбняка на счастливой для меня цифре 5, я отчаянно завопил и поволок Петю из загона. Я мог спасти только одного, и выбор мой был ясен. Прощай, Хуан! Жаль тебя, хотя ты и предатель…
        Скрежеща, захлопнулась за нами дверь, и стало очень тихо. Я понял, что Куатемок заглотил худенького Хуана целиком, не делясь с Эрендирой. Теперь они вполне невинно лежали у загородки. Кровожадные твари! Я бы голыми руками задушил Куатемока! И тут мне в голову явились ровным строем семеро козлят и бабушка. О, бедные! Мы совсем позабыли о них.
        -Ничего, ничего, - тяжело вздохнул я, - усыновим пополам.
        -А бабушка кому? - с подозрением спросил Петя.
        -Педро, - сказал я жестко. - Я только что спас тебе жизнь! Не надо благодарностей! Просто удочери бабушку Хуана. Это будет справедливо и благородно!
        -Дети, конечно, дело святое, - пробурчал Петя, - но на кой ляд, спрашивается, нужна мексиканская бабушка, когда у меня есть две русских.
        Я только развел руками и тут же ощутил, как правую мою кисть кто-то дружески пожимает.
        Перед нами стоял невредимый Хуан, разве что еще более худенький, чем прежде. Мы обняли его. Петя особенно старался, радуясь, судя по всему, за бабушку.
        -Как же ты, Хуанито?! - восклицали мы. - Уж думали - все! Каким чудом?
        -Амигос, только десять песо, и чудо будет перед вами!
        Чувствуя некоторую вину, я протянул Хуану очередного Сапату.
        Он подошел к двери из металлических прутьев, расстояние между которыми не превышало ширины ладони. Поза его была несколько картинной, как у акробата перед сальто-мортале. Он шумно выдохнул, взмахнул руками и вдруг без видимых усилий проник сквозь дверные прутья - сначала туда, потом обратно.
        Мы не понимали, что происходит.
        -Пустяки, - улыбнулся Хуанито, - я могу пролезть в такую щелку, куда и таракан не сунется. Это древний секрет майя. Ему тысячи лет. Мало кто его хранит. И почти никто не умеет им пользоваться.
        Я вспомнил тут же старинную легенду. Когда племя воинов-толтеков, примерно в тысячном году нашей эры, напало на города майя, происходили странные вещи.
        Толтеки входили в город, где только что кипела жизнь, и обнаруживали, - он пуст. Искали потайные, подземные ходы, заглядывали в колодцы, растаскивали тяжелые каменные стены - все напрасно, все тщетно. Ну хорошо - исчезли так исчезли! Да нет! То и дело толтекские воины замечали краем глаза постороннее движение, слышали краем уха потусторонний шелест. Время от времени на них падали камни, они получали тычки да подзатыльники. Тихий ужас! Толтеки убирались восвояси, бранясь, на чем свет стоит. А через пару минут город был полон жителями, и старцы - священники майя благодарили в уцелевших храмах своих богов. Такова легенда.
        Но год назад чилийский ученый-физик Мигель-Анхель Гамбоа доказал на пальцах, что древние майя знали, как из наших обычных трех измерений переходить в два, отбрасывая одно куда подальше. Некоторые, по мнению ученого, так и не возвращались.
        -Это чистая правда, - кивнул Хуан. - На прошлой неделе мы с женой поскандалили, она перешла в два измерения и не хочет обратно. Устала, говорит, от этой тройной жизни.
        Мирно беседуя, замученные крокодилами, мы шли другой дорогой - мимо обезьянника. Одна обезьяна, следуя за нами, настойчиво совала через проволочную сетку длинный полосатый хвост.
        -Чего она хочет-то? - спросил Петя. - Небось, десять песо?
        -Педро, Педро, - укорил я его. - Внимание дороже денег.
        -Это для кого как, - сказал Петя, но все же взял дружески протянутый хвост, подержал в кулаке.
        Обезьяна замерла от восторга, потом сказала: «Вах, вах!» и послала Пете воздушный поцелуй.
        -Это я запомню на всю оставшуюся жизнь, - растрогано сказал Петя. - Кстати, Хуан, бабушка твоя тоже по измерениям шастает?
        -Помаленьку, ми хенераль!
        -Ну и как там вообще-то житуха?
        -Терпимо, - сказал Хуан. - Конечно, плосковато, тесновато. И с питанием - не очень. Приходится всякие листики глодать, укроп да петрушку…
        -Не сладко, брат, не сладко, - покачал Петя головой.
        И пока он так качал головой, мы поравнялись с отдельно взятой обезьянкой, прикованной длинной цепью к голому поваленному дереву. Уж не знаю, что примерещилось этой обезьяне, но, совершив немыслимый прыжок, она очутилась на Петиной голове, свободной в это время от шлема.
        Петя замер, растопырив руки. Он, кажется, решил, что ему сию минуту отвинтят башку, оборвут уши и откусят нос.
        Но обезьяна с неизбывной нежностью возложила свои черные худенькие ручки на Петино чело. Так оглаживала его оттопыренные уши, так уж внимательно заглядывала в его выпученные глаза! Она не обращала внимания на остального Петю. Ей была важна и любезна отдельно взятая голова. Не было сомнений - именно эту голову обезьяна приняла за какого-то безмерно любимого родственника, совершенно случайно оказавшегося на Петиной шее.
        Когда Петя поднял руку, намереваясь удалить обезьяну, та угрожающе рыкнула. Она защищала Петину голову от его же рук, ног, груди и живота. Возможно, она была права…
        Нашептав что-то голове на ухо, обезьяна также внезапно спрыгнула, и мы еще долго видели ее, одиноко сидящую с опущенными руками на голом поваленном дереве.
        Петя был потрясен.
        -Сегодняшний день переломный в моей жизни, - сказал он, шмыгая носом и утирая глаза.
        От приголубленной и обласканной Петиной головы исходило, помимо обезьяньего духа, какое-то голубиное свечение.
        Думаю, что эта черная мексиканская обезьянка открыла, Пете, как модно сейчас говорить, кое-какие чакры, откуда в скором времени поперло такое, чего ранее никак нельзя было ожидать.
        Мы простились с Хуаном, и он ловко ушел в два измерения на свидание с женой, унеся в кармане три бумажки, на каждой по Сапате.
        Остров ласточек
        Острова притягивают. Тайна витает над ними. Сокровища мерещатся под каждым островным валуном.
        Есть даже понятие - островная культура. Имеется в виду, что островитяне всегда немножко набекрень, отличаются от жителей материков и континентов. Пожалуй, у них есть некий «комплекс Робинзона» - все хотят устроить на свой манер. В этом смысле Россия - типичный остров. Таинственный остров сокровищ, где можно встретить лилипутов и великанов, миклухо-маклаев и людоедов с ногой Кука в зубах.
        Признаться, я давно ощущал себя островитянином и, временно проживая на североамериканском континенте, был явно не в своей тарелке.
        Остров Ласточек - вот куда меня тянет последние годы. Священный остров древних майя - Ах-Кусамиль-Петен!
        В незапамятные времена майские девки плыли на этот остров поклониться богине плодородия Икс-Чель. Тут они закапывали маленьких кукол, молили богиню, чтобы та послала им детей. И, как души будущих майчиков, ласточки сновали над их головами, задевая порою крылом. А уж если ласточка тронула крылом - ясно, ожидай потомства!
        Не считая нас с Петей, на острове Косумель побывало в свое время много великих людей. В 1519 году здесь отдыхал в одном из первых отелей великий конкистадор Эрнан Кортес. Он от души погулял по острову, разрушив большинство храмов майя. Правда, надо отдать должное, Эрнан построил взамен одну небольшую церковь, возле которой вскоре появился аэропорт, существующий и в наши дни.
        В XVII веке остров облюбовали карибские пираты. Они организовали тут что-то вроде дома отдыха для ветеранов пиратского движения. Бывали здесь знаменитые морские разбойники Жан Лафит и Генри Морган, который учредил ресторан своего имени, процветающий по сию пору.
        Поминая Моргана добрым словом, посиживали мы с Петей в этом ресторане. По стенам висели пиратские пистолеты, сабли, ножи и ружья. Неподалеку от нашего столика дымился фитиль заряженной пушечки.
        -Сейчас шарахнет! - сказал я.
        -Сначала мы шарахнем! - поднял Петя кружку, полную ямайским ромом.
        И он был прав - пушечка пропускала, а мы нет. В голове уже шумел прибой, и черные паруса застили взор.
        -По морям и океа-а-а-нам злая нас ведет судьба! - грянул вдруг Петя. - Бродим мы по разны-ы-ы-м стра-а-а-нам и нигде не вьем гнезда!
        Мне вдруг до слез захотелось собственного гнезда - маленький белый домик на берегу острова Ласточек…
        Даже у времени есть гнездо, а у меня - шиш с маслом!
        -Не плачь, - говорил Петя, - не плачь! Я тебя усыновлю. Вместе с бабушкой Хуана!
        -Спасибо, друг! - не унимался я. - Но мне нужно собственное, персональное гнездо. Тогда бы я высидел чего-нибудь дельное.
        Подошли марьячис в черных камзолах с золотым позументом и в сомбреро, которые напоминали гнезда королевских орлов.
        -Беса-ме-беса-ме муучьо! - затянули они трехголосо. - Комо фуэ эста ноче пор ультима-а-а бес.
        -Бе-э-э-саме! - поддали мы с Петей жару.
        Мы, как Лафит с Морганом, уставшие от морских походов, отдыхали теперь душой. В руках Пети, откуда ни возьмись, объявились кремниевые пистолеты. Взведя курки, он потребовал у официанта удовлетворения. И тот быстро притащил еще две пинты темного ямайского рому.
        -Хама-а-а-йка! Хама-а-а-йка! - Голосил Петя вразрез марьячис, скрывая таким образом пробудившуюся икоту.
        В конце концов, изнуренные вокалом, обливаясь ямайским потом, мы решили покинуть палубу.
        Петя долго выпрашивал у растерянного официанта шестивесельный ялик.
        -Море штормит, - говорил он со всей возможной убедительностью. - Нам вплавь нельзя! Подать мне ялик, вашу мать!
        Добравшись кое-как до выхода, мы обнаружили на обширном подносе отрубленную кисть пиратской руки. Она была бесчеловечно утыкана дюжиной деревянных стрелок-зубочисток.
        Петя всхлипнул и принялся, как говорится, лобызать эту бедную руку. Причем предательские зубочистки искололи ему весь нос.
        -Опомнись, Педро! - отпихивал я его от лобзаний.
        -Ну еще разок, - упрашивал Петя, вытаскивая из носа зубочистки. - Еще один последний поцелуйчик! Уно бесито мас! Ультимо!
        -Педро, у этой длани другое назначение. Она собирает чаевые.
        -Я ей все отдам! - сказал Петя с надрывом. - Бедная, бедная ручка! Бедные пальчики, держите десять песиков. - И он вложил меж большим и указательным зеленого Сапату.
        На дворе и впрямь штормило, и мы смогли добраться лишь до окраинной скамейки на опушке центрального парка культуры и отдыха острова Косумель. На этой скамейке мы вышли в открытое море, и волны убаюкали нас, перенеся из привычных трех измерений в какое-то неизведанное.
        Очнувшись, я обнаружил, что по мне ползает зверушка. Это был техон, местный вариант барсука. Но если нашенские барсуки, в силу разных причин, довольно нервны и озлоблены, то техон, напротив, мил и беспредельно любезен. Глядя мне прямо в глаза и задушевно улыбаясь, техон вытащил из моего кармана старую морскую галету и попробовал на зуб.
        Вообще-то он выглядел легкомысленным лоботрясом и недоучкой. Я строго покачал головой, чем до безумия развеселил техона. Покатываясь со смеху, он упал на землю, воздев к небу лапы и пышный беличий хвост. Потом техон обратил внимание на спящего Петю и, видно, передразнивая меня, тоже укоризненно покачал головой.
        -Поехали с нами в Канкун, - предложил я.
        Но у островитян собственная гордость. Техон махнул хвостом и, зажав под мышкой галету, чинно удалился в глубины парка. А я уж размечтался, что мы станем друзьями и он будет посиживать на моей голове, открывая время от времени, как крантики, мои замученные ромом чакры.
        Увы! Грустно и одиноко в этом мире - без техона на голове.
        Я растолкал Петю. Он некоторое время бормотал какую-то пиратскую чепуху.
        -Поднять бом-бом-шпринцель! Шпанкоганы, на абордаж!
        -Петя, Педро, - тормошил я его, - у тебя где чакры находятся?
        -Хрен их знает, - хрипловато отвечал Петя, - погляди в правом кармане.
        Вскоре он окончательно проснулся и подпрыгнул на скамейке.
        -Поехали на руины - у меня там дело есть!
        Когда мы добрались до местных руин под названием «Сан Хервасио», то поняли, что Эрнан Кортес был серьезным малым - крушил от души. Впрочем, Петя, окинув беглым взором обломки древней цивилизации, сказал коротко: «Подходящее место!»
        Он вспугнул чету игуан и принялся копать норку под огромным камнем. Я не на шутку перепугался. Стоял на почтительном расстоянии, глядя, как Петя, подобно фокстерьеру, быстро углубляется в островной грунт.
        -Педро, что происходит?
        Он не отвечал, стремительно уходя под землю. Я подошел ближе:
        -Петя! - но до слуха моего донеслось лишь глухое ворчание. Именно так рычит фокстерьер, вцепившись мертвой хваткой в лисью морду.
        Я понял, что промедление подобно, и, ухватив Петю за задние ноги, выволок из норы.
        -Чего-то я закопался, - обалдело сказал он, присаживаясь на камень, - хотел небольшую ямку, да увлекся…
        -А ямка-то зачем?
        -Сейчас увидишь, - смущенно ответил Петя и достал из кармана глиняную куколку. Запеленав ее носовым платком, уложил в подкаменную яму и засыпал землей, старательно разровняв поверхность. С минуту, опустив голову на грудь, он постоял у камня, и губы его беззвучно шевелились.
        Затем он поднял на меня прозрачные, как воды Карибского моря, глаза.
        -Не смейся, пожалуйста. Это же древний обычай - богиня плодородия и все такое прочее! Вот и думаю: может родиться чего-нибудь, - Петя внезапно залился румянцем и потупился. - Ну, я имею в виду - какая-нибудь дельная мысль в голове. К примеру, как Россию обустроить.
        Над Петиной пока еще свободной от бремени головой носились ласточки. Они, конечно, многое повидали, эти косумельские ласточки. Но сегодня в их полете сквозила полная растерянность. Одна чуть не врезалась Пете в лоб. Парочка, что помоложе, потеряла сознание и теперь лежали кверху лапками на руинах.
        -Все образуется, Педро, - сказал я ласково. - Если ты очень хочешь, обязательно родишь.
        Смеркалось, когда мы покинули «Сан Хервасио». Петя был весел и полон лучших предзнаменований.
        -С выпивкой завяжу. Курить брошу, - рассуждал он. - Потерплю! Главное, чтобы мысль родилась здоровая! Правда ведь?
        А я уже завидовал Пете. Как ни крути, а у него есть теперь надежда. И даже кое-какая вера в богиню Икс-Чель. Вообще он живет, похоже, в другом времени. Или иначе его ощущает - пьет пиво, не ища в нем водки. А если и обнаружит, то искренне удивится и, возможно, порадуется…
        Мне тоже хотелось верить, что «в тихой гавани все корабли, что на чужбине уставшие люди светлую радость себе обрели». «Так пел ее голос, летящий в купол…»
        Боже, только слово властно над временем. Оно было в самом начале. И будет, может, едва различимое, в самом конце. Боже, если есть слово, которое именно я должен высказать в этой жизни, дай мне сил произнести его!
        В двадцати милях от нас с Петей горели огни на побережье полуострова Юкатан. По правую руку был невидимый отсюда Канкун, гнездо Змея, гнездо Времени.
        А здесь, на Косумели, оставалась отрубленная рука, держащая меж пальцев Сапату, приятель техон с галетой под мышкой и глиняная куколка, обернутая носовым платком.
        Я с интересом поглядывал на Петину голову, пока мы шли от острова к полуострову на барке «Святая Гвадалупана», - нет ли уже признаков?
        Петя подремывал. И кто знает, что этим поздним карибским часом зарождалось в его голове.
        -Макароны! - вдруг молвил он сквозь сон.
        Пятое солнце
        Странные были эти ребята - майя. Как говорится, себе на уме. Некоторые, посмекалистей, без особых усилий превращались в ягуаров, орлов или крокодилов. Я, конечно, не могу за это поручиться, но известно - всякое бывало в истории.
        Особенно хорошо майя разбирались в астрономии. Задолго до наших дней, примерно пять тысяч лет назад, а может, и все десять, майя точно знали, что на солнце есть пятна, которые здорово влияют на земную жизнь.
        Чуть на солнце непорядок, наша бедная планета буквально сходит с рельсов, начинаются потопы, извержения вулканов, землетрясения и прочие неприятности.
        Если верить древним майя, уже имели место четыре всемирных катастрофы, которые сгубили немало жизней и даже целые цивилизации. Четыре раза солнце выкидывало невероятные фортеля. И, что грустно, - близится, по предсказаниям майя, пятый.
        Время Первого солнца длилось 4008 лет. Это была эпоха Воды. Правила тогда богиня Чалчиутлик. Жили в ту пору гиганты, питавшиеся исключительно кукурузой. Дело кончилось грандиозным потопом, и люди превратились в рыб. Только одна пара - Нене и Тата - спаслась, укрывшись на огромном старом дереве.
        Наступила эра Воздуха и бога ветра Эекатля. Второе солнце светило на два года дольше первого - 4010 лет. В те времена люди питались в основном дикими фруктами. Кто знает, что не понравилось богу ветра Эекатлю, но он устраивал такие ураганища, что жизнь стала нестерпимой, и люди превратились в обезьян. Уцелела опять-таки одна пара - естественно, мужчина и женщина.
        Взошло Третье солнце, которое продержалось 4081 год. Это было время Огня и бога Тонатью. Как ни странно, все эти четыре с небольшим тысячи лет тогдашнее население продолжало поглощать фрукты, изредка позволяя на десерт немного орехов. Этому потрясающему гастрономическому постоянству до сих пор нет разумного объяснения. Так или иначе, но все, как уже можно было предположить, погибло в огне.
        И наступила пора Четвертого солнца, растянувшаяся на 5026 лет. Правил тогда бог дождя и небесного огня Тлалок. Кстати, супруг богини Чалчиутлик. Чем питался народ в то время, майя умалчивают. Известно только, что все, за редким исключением, погибли от голода и кровавого дождя. Некоторым повезло - они превратились в птиц.
        В общем, история длинная, в смысле многих тысячелетий, и безотрадная!
        Пятое солнце, по расчетам майя взошло 12 августа 3114 года до Рождества Христова. И по сию пору оно нас согревает. Ему уже ни много ни мало - 5118 лет. За эти годы, чем только народ не питался. Надо признать, много было всякой дряни поглощено, включая спиртные напитки типа «бормотухи». Майя предсказали, что нашему Пятому солнцу подойдет конец 22 декабря 2012 года.
        Если уж предков, сидевших тысячелетиями на фруктовой диете, сдувало с лица земли, то что же с нами-то грешными будет? Конечно, кое-кто спасется. И отчего-то мне кажется, что непременно уцелеет Педро.
        Вообще, надо признать, задумываясь о тысячелетиях, я ощущаю вялость, расслабленность в организме, будто смотрю вниз с пятнадцатого, к примеру, этажа.
        Это уже не гнездо Времени. Это пропасть! Бездна! И сколько же нам-то выпадает на долю из этой пропасти, из этого глубочайшего колодца?
        Если представить небоскреб в миллион этажей и с миллионом подъездов, то наше окошко и не отыскать, - черт его знает, где оно светится, какие там занавески, есть ли фикус на подоконнике…
        Впрочем, чего скулить? Светится где-то - и слава богу!
        Одно жалко - Пятому солнцу, с которым мы уже как-то свыклись, сроднились, осталось всего-то ничего.
        Ну, совсем пустяк - какие-то восемь лет.
        Предсказывают, конечно, много ужасного. Извержения вулканов, затопление американских берегов, зверское похолодание в Европе.
        Есть предположение, что со дна океана поднимется, в конце-то концов, Атлантида, которую, кстати, некоторые ученые увязывают непосредственно с древней цивилизацией майя.
        Говорят, когда Атлантида тонула, а было это вроде бы двенадцать с половиной тысяч лет назад, кое-кто из атлантов благополучно переправился на полуостров Юкатан. Они-то и обучили майя разным наукам вроде строительства пирамид и астрономии. К тому же атланты привезли с собой сундук, наполненный откровениями их мудрецов, и аккуратненько закопали, чтобы не слишком отягощать знаниями майские головы.
        Вот-вот уж Атлантида поднимется вновь на свет божий, а сундучок атлантов так и не отыскали.
        И это меня, приверженца поговорки «все тайное становится явным», искренне огорчает. Я даже забываю о скором конце Пятого солнца, а все думаю об атлантическом сундучке. Не припрятан ли он в гнезде Времени, в Канкуне? А может, в прекрасном городе Тулуме, возведенном когда-то майя на самом берегу Карибского моря?
        Как раз в Тулум и ехали мы с Петей по дороге, проложенной в сельве.
        Время от времени из кустов выскакивали муравьеды и долго махали нам вслед длинными носами. Броненосец, как торпеда, пронесся перед джипом. Парочка мексиканцев бросились под колеса, предлагая кукурузные лепешки.
        Петя вел осторожно, напевая песню про Пятое солнце:
        -Раз, два, три, четыре, пять,
        Вышло солнце погулять!
        На седьмом куплете, который абсолютно ничем не отличался от первого, я вмешался:
        -Педро, давай-ка сочиним гимн Пятого солнца.
        -Нечего делать! - прищурился Петя. - Пятое солнце светит мне в глаз. Не дай бог, взорвется, как мощный фугас!

«Вот что значат открытые чакры, - подумал я, - рифма так и прет. А у меня - полный затор».
        -Пятое солнце встает из-за туч… - продолжал Петя.
        -Ну, Педро! Это известно - про сургуч…
        -Ни фига подобного, влюбленное сердце, как пламенный луч!
        -Сильно, - сказал я.
        Петя прибавил газу и выдал еще одну строфу:
        -Пятое солнце, не брось нас в беде. Я буду тобой любоваться везде.
        У меня челюсть отвисла.
        -Могу дальше, - сказал Петя. - Пятое солнце, прощай навсегда. Я тоже погасну, как гаснет звезда!
        Он победоносно глядел на меня - вот, мол, тебе гимн, получи!
        -А ты заметил скорость?!
        -В каком смысле? - не понял я.
        -Восемь строчек за километр! - радовался Петя, - Не каждый поэт потянет, верно?
        -Разве что Гомер с Одиссеем, - предположил я вяло.
        Петя же все более возбуждался:
        -Решим простую задачу. Еду со скоростью сто километров в час. За один километр выдаю восемь строк. Вопрос - сколько будет за час?
        -Сколько? - напрягся я.
        -Восемьсот, балда! Восемьсот строк. Это тебе поэма, вроде «Руслана и Людмилы»! За час! Представь, каков доход! - Петя едва вписался в поворот. - Если хотя бы по десять песо за строчку.
        -Чего ты все о деньгах, когда скоро солнце медным тазом накроется?
        -Так вот и надо быть готовым, - сказал Петя рассудительно. - Все денег стоит! Место в бомбоубежище, провиант. Если куда подальше мотать - значит, на дорогу! Кто знает, может, самолет придется фрахтовать.
        Петя задумался, чего-то, кажется, подсчитывая в уме.
        -Напишу миллион строк. При моей скорострельности на это уйдет всего три месяца. Назову книжку «Пятое солнце», и, не говоря уж о славе, сколько в кармане? Чем не бизнес?!
        Мы свернули налево и подъезжали к городу Тулум. По обеим сторонам дороги стояли бесконечные торговые ряды. В деревянных сарайчиках продавали тканые коврики, малахитовые, ониксовые, базальтовые скульптуры, серебряные и коралловые украшения, акульи клыки и целые челюсти. Здесь же жарили такосы, варили барбакоа и посоле - разновидности мясного и кукурузного супов. Вблизи жаровен мирно лежали в пыли собаки. Они были худы, но ленивы. Мальчишки сновали туда-сюда на велосипедах. Пели марьячис и надрывалась музыка-ранчера, современный деревенский фольклор.
        Все это напоминало ярмарочную суету небольшого городка, но к Тулуму не имело отношения. Древний город майя стоял за стеной - тих, пустынен и как-то прозрачен.
        Петя пошлялся по торговым рядам и, вернувшись, сказал с большим жизнелюбием:
        -Знаешь ли, бабки на всем делать можно. Даже на солнце! И ты не больно-то переживай за него. Если богатые люди земли подумают да скинутся, солнце будет бархатным. Еще пять тысяч лет - будь спокоен!
        И я понял, что у Педро нет сомнений - захочет и проживет пятьдесят веков, как неделю на Карибах.
        Тулуп в тулуме
        Перед городскими воротами сидели голые мексиканские собаки. Я почесал одной за ухом. Температура у нее была за сорок, то есть нормальная для голых собачек.
        Подошли и другие, заранее протягивая уши. Им нравился процесс чесания. Поощряя его, они заглядывали мне в глаза.
        Тогда-то я и понял - они знают, где зарыт сундучок атлантов. Эти голые собачки - потомки тех, что спаслись при крушении Атлантиды.
        Когда меня осенила эта мысль, собаки дружно закивали головами, и температура их достигла невероятных высот. Несколько туристов взвизгнули, обжегшись.
        В Мексике этим собакам нечего делать. Так, лоботрясничать на улицах. Зато на своей потонувшей родине они верой и правдой служили хозяевам.
        Представьте, на атлантической улице поземка. Задувает в прорехи каменного дворца. Атлантические детишки хлюпают носами, кутаясь в овчинные тулупы. Тогда папаша загоняет в комнату свору голых собак. Сразу становится теплее, но все еще промозгло. Папа, мама и дети дружно чешут собакам уши. Через пять минут во дворце жара, хоть парься! И тулупы не нужны…
        Да, более чистого отопления не сыскать!
        Голые собаки провожали нас, пока мы гуляли по городу. Построенный тысячи лет назад, Тулум был торговым портом.
        Его окружали крепкие стены, за которыми жили священники, математики, астрономы, архитекторы, инженеры. Остальные, без степеней и званий, - вне городских стен.
        На скале, вдающейся в море, - огромный храм. Отсюда майя приветствовали рождение солнца.

«О, сеньор рассвета! - взывали жрецы. - О, пернатый змей Кукулькан! Путь твой далек и долог…»
        -И нельзя повернуть назад! - вмешался Петя.
        Я не сердился на него. Такого покоя, такой небесной благодати не ощущал я прежде ни в каком другом городе.
        -Знаешь, - сказал Петя, - в Анапе тоже, помню, хорошо гуляли. Здесь с нами голые собаки ходят, а там - полуголые телки. Классный городишко Анапа!
        Солнечные ветры насквозь продували Тулум.
        Казалось, поставь только парус, и город храмов и пирамид сию секунду выйдет в открытое море.
        Парус, наполнившись солнечным магнетическим ветром, поднимет Тулум в заоблачные дали, перенесет во времени, и мы наконец-то увидим, где атланты закопали сундук.
        Пете, судя по всему, солнечный ветер здорово надул голову. Надев маску с ластами, он битых два часа гонялся за рыбкой по имени Желтый Гамлет. Тишайшие воды тулумского пляжа то и дело содрогались от Петиного неистовства. Он выкидывал немыслимые пируэты - выставлял на поверхность то одну ногу, то другую, то вообще непонятно чего. Это было куда серьезнее фигурного плавания. Это была брачная пляска сумасшедшей морской коровы!
        Подрастратив энергию, придуревший Петя выполз на песок. Но не прошло и минуты, как он подпрыгнул - солнечный ветер вновь напитал его.
        -Пойдем-ка - совершим восхождение!
        По стертым просторным ступенькам, держась за толстую цепь, протянутую с вершины до подножия пирамиды, Петя полез вверх.
        Я задержался внизу, вспомнив родное Лукоморье.
        Если представить, что пирамида - это лукоморский могучий дуб, - то все в общем и целом встает на свои места. И цепь! И относительно ученый кот… И видения, и чудеса, и брег, и волны…
        Избушки, правда, не видать. Но можно, можно было бы срубить здесь пятистенок. И зажить в тишине и покое среди призраков атлантов и майя, в компании голых собачек.
        Пока я предавался мечтам, Петя уже был на макушке пирамиды. Какие-то восходящие потоки обволакивали его и, казалось, он парит над вершиной, над морем, над полуостровом Юкатан. Ему там было здорово, как, впрочем, и повсюду! Он сделал стойку на голове.
        Вокруг пирамиды собирались туристы. Они показывали вверх пальцами и щелкали затворами фотокамер, думая, вероятно, что это ритуальный танец майя, входящий в программу посещения Тулума.
        -Это мой друг, - сказал я. - Сейчас он вам покажет!
        И Петя не заставил себя ждать: прошелся колесом, отбил чечетку и сделал шпагат.
        -Гимнаста русо! - одобрительно кивали туристы. - Очень, очень!
        К пирамиде уже было не пробиться. Петя вдруг пустился вприсядку, отбрасывая ноги по четырем сторонам света. Выполнил «уголок» и «березку». Это вольное выступление содержало множество диковинных, не виданных ранее элементов, уходивших корнями в слободской и фабрично-заводской фольклоры.
        -О-о-гоп! - вскрикивал Петя. - О-о-гоп-тулуп!
        Он заканчивал программу бурно. Я не успевал считать тулупы - двойной, тройной! Четверной, пятерной!
        Только тут я догадался, что этот танец посвящен Пятому солнцу! Пять роскошных тулупов символизировали пять солнечных эпох.
        Петя сдержано поклонился и полез вниз по цепи, которая ходуном ходила от грома аплодисментов. Дружно взвыли атлантическими голосами голые собаки. Из-за набежавшего облака удивленно выглянул бог дождя Тлалок, уронив пару восторженных слез.
        Да, лукоморье, пирамида, пять тулупов, Петя на цепи! Такое остается в памяти до конца жизни. Испуская, как говорится, последний вздох, увижу я город Тулум, рыбку Гамлета и голых собачек…
        Что наша жизнь? Одни воспоминания! О том, что было, и о том, чего вовсе не было, но могло быть.
        Бог дождя Тлалок разрыдался, как ребенок, глядя сверху на земную суету. Туристы дунули к автобусу, и мы с Петей - к джипу.
        Я успел на прощание почесать мокрые уши голых собак. Они кивали и подмигивали, мол, возвращайся, мы покажем, где закопан сундук, наполненный мудростью Атлантиды.

«Ладно, - думал я, - мудрость не ржавеет. Она приходит в свое время. А покуда пускай хранится в городе Тулуме, это подходящее для нее место».
        Счастливые часы на острове женщин
        Только грубый, нечувствительный и, я бы сказал, бессердечный человек назовет этот пляж - песчаным.
        Какой там песок?! Это просто какой-то деликатес лежит у вас под ногами и мягко обволакивает, простите, зад, когда вы этого захотите. В общем - упасть и забыться!
        И в этом забытье, в этот, как говорится, миг бесконечный возникнут перед вами - и пиратские фрегаты Моргана, и пирамиды майя, украшенные каменными крылатыми змеями, и египтяне, приплывавшие когда-то на Юкатан.
        Елки-палки, даже древние египтяне, у которых было и свое вполне приличное море, и свои вполне пирамидальные пирамиды, стремились тем не менее на Юкатан, в карибские воды.
        Нет, я не египтянин, но… Но если бы еще не существовало аэропланов, если бы ни наш родной Черепанов, ни зарубежные братья Уатт не изобрели паровой двигатель, даже в утлой лодчонке, на каком-нибудь захудалом папирусном плоту пустился бы я через Атлантику - в Карибское море, на южную оконечность полуострова Юкатан, где коралловые рифы населены тысячами невероятных рыб.
        Само слово «рыба» применительно к здешним подводным жителям звучит кощунственно.
        В ресторане-то вам, конечно, подадут любую рыбу, которая на языке кулинарном именуется «пескадо». Иное, совсем иное, ласково-поэтическое имя носят обитатели кораллового мира - «песес». Они доверчивы, и под водою встречают тебя, как блудного сына, вернувшегося наконец-то по месту изначальной прописки.
        Эти милые ребята буквально заглядывают в глаза - мол, чего там наверху творится, поведай.
        Кстати, я совершенно убежден, если в нашем изрядно отравленном мире и сохранилась парочка русалок, то, конечно, у побережья Канкуна.
        Не знаю, может, это была легкая подводная дрема, но могу поручиться, что однажды краем глаза увидел-таки небольшую по размерам русалочку - эдак метр пятьдесят с хвостом - плывущую в сторону ислы Мухерес.
        Я было припустил за ней, да куда там! Даже попытался что-то крикнуть вслед, но, понятно, кроме пузырей, ничего членораздельного. Скрылась русалочка в бирюзовой водной дали, пронизываемой до самого дна солнечным светом.
        На другой же день мы с Петей дождались катера и отправились на ислу Мухерес - островок в получасе от побережья. Но одно название чего стоит - остров Женщин! Любой бы пустился вплавь в самый чудовищный шторм. По дну бы побежал - к острову с таким приветливо-манящим названием.
        Педро всю дорогу стоял на носу катера, жадно раздувая ноздри. С таким видом, вероятно, Морган вел свои корабли на абордаж. Хорошо, что я о русалке умолчал.
        Не дожидаясь полной остановки катера, он, так сказать, попрал своими ножищами девственную на первый взгляд землю острова Женщин. У меня сердце дрогнуло - что же дальше-то будет?
        -Скорее! - потащил меня Петя за руку. - Тут отличных омаров готовят. В чесночном соусе. Давно уж запах чую!
        А мне представлялось, что на острове Женщин могут подавать лишь розовые лепестки. Ну в крайнем случае цветы кактуса и спаржу. Но уж омары под чесночным соусом - это слишком! Как-то поблек образ моей русалочки.
        Петя уже вовсю выламывал омару суставы, разгрызал коралловый панцирь, восклицая что-то, вроде:
        -Омар, лангуста, гигантская креветка! Все хорошо, когда исполинское! А еще лучше, когда цены лилипутские!
        Действительно, омарище был огромным, нежным, сочным. Он быстро отвлекал от сентиментально-поэтических воззрений. Перед его царским вкусом меркла даже бирюза Карибского моря. Омар заключал в себе, как в пиратском сундучке с драгоценностями, и эту бирюзу, и колкую красоту рифов, и внезапное дыхание полуденного бриза. И все это входило в нас с Петей, проникало и обволакивало, и делало в конце-то концов некоей частью здешнего островного пейзажа. Неподвижной частью, надо признать.
        Мы лишь смогли дотащиться до пляжа и сидели у кромки прибоя, подобно двум тупым утесам, на которых вряд ли что-либо когда-либо произрастет.
        Правда, надо отдать должное, у Педро произросли кое-какие мысли - простые, впрочем, как бурьян.
        -Знаешь, что мне тут нравится? - убедительно вытаращил он глаза. - Здесь счастливый час растягивается на целый день! За одну цену два омара! И две
«Маргариты» за одну!

«Намаргаритились» мы и впрямь - изрядно. Я бы переименовал эту ислу в остров
«Маргарит». Все же более внятное название. А то женщин вокруг не видать! Вообще до странности пустынно. Мало обитаемое место. Эта мысль как-то мимолетно кольнула мое сердце, да и зарылась в песок.
        -Одно плохо, - вздохнул о своем Петя, - время тут идет куда быстрее. Больно шустрое - уже вечереет!
        Ну а мы-то с Петей едва двигали ноги по чистому и ровному пляжу, слушая морское придыханье.
        Неподалеку, почти не складывая крыльев, ныряли в море пеликаны. Время от времени они собирались подобием журавлиного клина и устремлялись в какие-то дали, намекая однако, что им ни к чему чужие берега, сейчас вернутся.
        А что, спрашивается, нужно человеку, более или менее вольному, как пеликан? Только небольшой домик на берегу Карибского моря. Сидеть в тишине и умиротворенности, глядеть на легкий прибой, ожидая очередного счастливого часа. Кто из простых смертных может сказать, что в течение его жизни каждый Божий день он имел хотя бы один счастливый час? Я не знаю такого человека.
        Но вот на острове Женщин, плавно переходя из ресторана в ресторан, возможно, пожалуй, набрать до десяти таких счастливых часов за сутки. В это просто трудно поверить - десять абсолютно счастливых часов! Уж не говоря об остальных семнадцати, - простите, если обсчитался, - которые тоже недалеки от счастья. И это на острове без женщин…
        -Гляди-ка, - сказал Петя, - там кто-то впереди! Сидит на стуле! Рыбу, что ли, ловит?
        Нет, человек на стуле у кромки воды не имел рыболовных признаков. Он просто сидел на стуле. Это выяснялось по мере приближения. Как-то неловко стало - одно дело подойти к человеку, ловящему рыбу, и совсем другое - к просто так сидящему на стуле, на берегу безлюдного острова Женщин.
        Еще куда бы ни шло, если б человек на стуле оказался женщиной - тут легче найти тему для разговора. Но нет, со всей очевидностью, это был мужик. Задумчивого вида. И он просто сидел на стуле, неотрывно глядя в море, будто поджидал золотую рыбку.
        Когда мы подошли, человек оторвался от моря и сказал:
        -Хай!
        -Американец, - шепнул мне Петя и брякнул ни к селу, ни к городу, - а далеко ли до Майами?
        -Что за Майами? - спросил человек на стуле, переходя на испанский.
        -Город, - пояснил Петя, указывая пальцем за море, - Майами!
        Человек пожал плечами, не поднимаясь, впрочем, со стула.
        Мы почувствовали, стоя рядом на песке, некоторую неловкость, как на приеме у государственного чиновника. Мы даже присели на теплый закатный песок, но тогда с полной очевидностью выходило, что человек на стуле смотрит на нас сверху вниз. Это, конечно, ущемляло, и Петя приподнялся на корточки. Удлиненный его торс достиг уровня человека на стуле. Но разговор-то все равно не клеился.
        Глядя в морские просторы, мы помолчали, но видно было, что Петя пребывает в чрезвычайном напряжении, намереваясь, во что бы то ни стало, склеить этот разговор.
        -Медитируете? - спросил он безнадежно и почти угрюмо.
        -Нет, - ответил человек на стуле.
        Доброжелательно, но коротко обрубал он Петины попытки. Снова установилась прочная островная тишина.
        И вдруг человек на стуле сказал по-русски:
        -Выпить хотите, ребята?
        -А цены дешевые? - оживился Петя.
        -Халява, сэр! - убежденно вымолвил человек на стуле, все более кого-то напоминавший.
        И тут же мы услыхали легкие песчаные шаги. Со стороны прибрежных пальм и прямо из моря, не нарушая его безмятежности, к нам направлялись девушки в набедренных повязках с тростниковыми подносами, на которых были вино и фрукты.
        Петя ахнул и взмахнул руками, как пеликан перед броском в пучину. А человек наконец-то приподнялся со стула.
        -Только на этом острове грезы становятся явью, - усмехнулся он, расправляя затекший хвост с кисточкой.
        Кивнул и растворился в скоропостижных сумерках.
        За ним последовали и девушки, оставив вино и фрукты на белом-белом песке, вобравшем за день все солнце мира, а теперь наполнявшемся тьмой.
        -Не пойму, какие грезы, какая явь? - сказал Педро, надкусывая манго и нарезая ананас. - Да ладно - все равно разговор не клеился. А вино и фрукты - чего еще желать на ужин?
        Ранний предрассветный

«В зеленых кактусах бродя…»
        Эта диковатая и бессмысленная строка родилась в голове Педро в ранний предрассветный час.
        Особенно поразило слово «бродя». Что-то в нем было разбойничье-разнузданное. В обход его воли, нагло и самопроизвольно, оформился вдруг некий персонаж - какой-то мало приличный «Бродя».
        В длинных черных трусах, с плюмажем из павлиньих перьев на голове прогуливался этот Бродя средь зеленых ветвистых кактусов.

«Когда мне было лет семнадцать, - напевал Бродя древний майский гимн, - любил я в кактусах гулять. Не раз, не два мне наливали - я без закуски выпивал…»
        Нет, определенно он начинал нравиться Пете. Всем своим незамысловатым, плюмажно-трусочным, так сказать, видом Бродя символизировал единение двух культур. В нем самым странным образом сочетались русская изба и пирамида Солнца.
        -Да, это так, - согласился он. - Во мне много чего сочетается. Слушай! - И Бродя громко постучал кулаком по своей пирамидальной голове. - Там-там!
        -Где «там»? - глупо спросил Педро.
        -Дурак ты, - резонно заметил Бродя. - И слуха у тебя ни на грош. Там-там - это барабан судьбы! Не знаешь ты древних ритуалов.
        Да и возможно ли в ранний предрассветный час знать какие-то ритуалы? Даже слово это было Пете мало знакомо.
        -Гляди! - любезно сказал Бродя, - наливаешь чарку, - и он и вправду нахлестал себе, как говорится, чарку из магически возникшей бутыли. - Опрокидываешь! - И он и вправду опрокинул ее в свой ротик, живо напомнивший распахнутую дверь избы. Затем задумчиво и долго огляделся.
        -Что следовало обычно за сим актом в нашем отечестве? - спросил, извлекая из трусов учительскую указку и контурную карту Российской империи.
        Петя был совершенно растерян и не мог ответить на этот простой вопрос.
        -В нашем отечестве, - терпеливо разъяснял Бродя, тыча указкой в какие-то необъяснимые, впрочем, дали, - обыкновенно занюхивали. Чем попадется! - И он жадно понюхал контурную карту.
        Конечно, «понюхал» - не то слово. Этим коротким движением носа Бродя как бы вобрал в себя всю контурно-энергетическую информацию, содержащуюся в карте. Он смел границы прибалтийских и закавказских республик и, кажется, охристианил мусульманский восток.
        -Не так, совсем не так, но очень похоже поставлено дело в империи майя, - набуробил Бродя вторую чарку. - Валяй! - Молвил задушевно.
        И Петин организм, истомленный ранним предрассветным часом, принял эту чарку так благодарно, как только может новорожденный принять материнское молоко. И пока от этого внезапного дара он пребывал в некотором блаженном изумлении, Бродя совершил древний майский ритуал.
        Нет, он не дал ни манго, ни папайу, ни мамайу, ни авокадо. Все было куда проще, натуральней. Педро уж было потянулся к контурной карте, но Бродя в мгновение ока прокрутил его трижды вокруг оси, а затем постучал пустой чаркой по голове, в которой тут же, несмотря на ранний предрассветный час, взошло яркое солнце.
        -Что это было? - только и смог спросить Петя.
        -Брат! - ответил Бродя, умиляясь. - Это текила, брат! Это древний, незапамятных времен обычай! Знаешь, майя были так добры и гуманны. Вот, говорят, имели место человеческие жертвоприношения. Ну что же - не будем отрицать, - и он махнул перьями, напомнив грозного верховного бога Кукулькана. - Но знаешь ли ты, брат, что на алтаре каждой жертве давали глоток текилы?! И поверь, всегда была куча добровольцев. Были очередники! Запись!
        Педро представил, как толпятся люди перед жертвенным алтарем, сверяя чернильные номера на ладонях.
        Только глоток текилы, и голова твоя живет вечностью, солидаризируясь с твоею же душой и пролетариями всех стран над гнездом кукушки. Только после глотка текилы начинается путь познания.
        Говорят, кактус агава, из которого делают, нет, лучше сказать, добывают текилу, был доставлен в доисторические времена на нашу грешную уже землю прямехонько с умершей сожженной солнцем планеты Меркурий.
        Почему, спрашивается, так много летающих тарелок на древней земле майя? Чего им тут, собственно, делать? Не учиться же уму-разуму у нынешних мексиканцев! Последние научные изыскания говорят о том, что пришельцы запасаются текилой. Жить не могут без ее энергии. К тому же есть гипотеза, что и тарелки их действуют в основном на этом дивном горючем.
        А Бродя? Разве мог бы он родиться в Петином сознании без текилы. Ну да ладно, оставим их в покое - пусть себе гуляют в черных трусах и павлиньих перьях среди ветвистых кактусов агавы, совершая время от времени известный уже ритуал.
        Я хочу сказать другое. Мысль моя, как никогда, свежа и плодотворна. И я чувствую, как из бренного моего организма текила выводит вредные вещества. О, много их накопилось за годы жизни! Я уж давно перешел тот рубеж, когда Данте спускался в ад, а Пушкин в последний раз стрелялся на дуэли. Вредные вещества сказываются на моем литературном стиле. Простите, друзья!
        Но если бы я пил текилу лет с двадцати… О, как бы кристально чисты и звонки были мои внутренности и мой слог! Признаюсь, за последний год я практически распростился с холестерином. Так и говорю: «Прощай, холестерин! Не поминай лихом. Здравствуй, здравствуй, дорогая текила!»
        Конечно, как считает Бродя, злоупотребление может быть чревато. Но один глоток! Ну, два-пять.
        Лучше - пять. После двадцати пяти, если уж заниматься арифметикой, следует, так сказать, - вышка, жертвенный алтарь.
        То есть в принципе ничего страшного. Просто вы превращаетесь временно в пирамидальный кактус агаву, произрастающий на выжженной солнцем планете Меркурий. Ваши сочные листочки скукоживаются и опадают. Корни безнадежно тянутся к отсутствующей влаге. А в стволе - головокружение и тошнота. Что тут поделаешь?!
        Но есть, есть одно средство, проверенное тысячелетиями майской истории. Да, вы правы - глоток текилы! Затем три оборота вокруг оси и легкое постукивание рюмкой по башке. И вот - вы уже вернулись с Меркурия. Вы дома, за столом. Вы узнаете родных и близких, вы любите их и даже хотите погладить свою собаку, вспомнив вдруг, что звать-то ее вовсе не Тузик, как вам мерещилось минут пять назад, а Белоснежка. Вы снова живы и полны текильной энергией.
        Поверьте, я знаю, о чем говорю. Вы радостны, как знаменитый Чижик-Пыжик. А вокруг вас и в самой душе вашей бьют цветные и музыкальные фонтаны.
        О, с чем сравнить ощущение текильного возрождения! Только что ты был серым пеплом, раздуваемым сквозняком. И вдруг ты снова гордый Феникс!
        Разница только в том, что Феникс возрождается из пепла раз в пятьсот лет. Мы же, брат, способны устраивать подобный аттракцион каждый день, не говоря уж об официальных праздниках.
        А почему бы и нет? Ведь все в этом мире умирает и возрождается. И чем, спрашивается, мы хуже какого-нибудь там пшеничного зерна? Во многом, во многом лучше…
        Это зерно только и ждет легкого орошения и некоторого удобрения. Пока оно заколосится, пока вызреет… А мы-то тем временем можем хватить пару-тройку рюмашек текилы, облизнув соль с кулака и укусив лимон.
        Если вы еще не пробовали текилу, что само по себе преступно, - я расскажу вам, как начать.
        Непременно наденьте свой лучший костюм - из почтения к многовековой истории текилы. Соберите на стол соль в плошке и нарезанный пополам лимон. И, конечно, маленькие рюмки с толстым, заметьте, дном.
        Сам розлив текилы по рюмкам ничем существенным не отличается от аналогичного водочного, но дальше… Дальше начинается колдовство, брухерия, если по-испански.
        Накройте наполненную рюмку ладонью. Теперь зажмите ее в кулаке. Нежно, будто там у вас птичка колибри. Поднимите кулак на уровень плеча и со всей решительностью шарахните дном рюмки о стол. Этот акт пробуждает спавшую до поры до времени текилу. Так новорожденному дают шлепок, чтобы он наконец-то понял, куда его занесла нелегкая.
        Итак, текила оживает!
        Поглядите, гляньте скорее в рюмку - текила уже приоткрыла свой сорокаградусный глаз. Она смотрит на вас. Она оценивает, достойны ли вы ее. В подавляющем большинстве случаев она решает, что достойны. Она будто бы соглашается идти с вами под венец. Если у вас чуткий слух, вы даже различите легкое, как дуновение ветра,
        - «си», что в переводе на русский означает - «да»!
        Это самый подходящий момент. Выпейте ее, не мешкая! До дна! И вы обретете вторую жизнь в глубине своей первой. Помимо того, вас захлестнет волна полезных сведений
        - начиная с завтрашнего биржевого курса и кончая хронологией мексиканской революции. Испанский язык покажется таким же близким и родным, как и язык древних майя.
        Поговорите, поговорите немножко по-майски. Текила вас хорошо поймет. Ей будет это приятно. И она сделает приятно вам.
        Но, впрочем, что-то мы заболтались. Текила грустно глядит на меня со стола, и я слышу ее печальный шепот: «Совсем обалдел, парень. Столько времени потеряно». «Но пьердас эль тьемпо!» - приблизительно так звучит это в оригинале. Действительно, друзья, - пора!
        Педро, майское солнце вышло из-за туч, как говорили в старину наши предки. Помянем же их добрым текильным словом! А потом доберемся авось до материка.
        Ониксовый столик
        К Пете приехала жена Оля.
        Это ожидалось давно. Но, как все давно ожидаемое, случилось внезапно.
        Вдруг средь бела дня приземлился большой самолет, летевший из Москвы через всю Европу и Атлантику, и оттуда вылезла Оля.
        Она была из тех женщин, для которых конь на скаку - детская шалость. Оля смогла бы, вероятно, не слишком напрягаясь, остановить тяжелый самосвал, если б, конечно, в этом самосвале сидела.
        Петя был прав - в жене его присутствовала некая великость. Она знала, чего хочет, и шла к этому прямой дорогой.
        Всякая замутненная терминология - сангвиник, холерик, экстраверт, интроверт - не имела к ней отношения. Ее характер и образ поведения можно было определить устоявшимся и емким суждением - активист, или деятель.
        Это понятие давно уже превзошло социально-временные рамки. При любом режиме, в любой исторический период, в любой стране мира Оля смогла бы кое-чего достичь. От поста министра культуры до хозяйки ресторана, от места в сенате до директорства в банке или бане. От и до - а между ними широта Тихого океана и долгота Атлантического. Будь Оля крепостной, неминуемо получила бы вольную. А в худшем случае управляла бы всеми делами в помещичьей усадьбе.
        Для встречи Петя нахлобучил знаменитый шлем «Всегда верен!», но большого эффекта не достиг.
        -Знаете, - обратилась ко мне Оля, как к умственному собрату. - Мой муж с детских лет имел слабость к ночным горшкам - любил на голову надеть. Думаю, это скрытые фрейдистские комплексы.
        Петя поглядел на меня грустными глазами работяги-хорошиста, которого выперли из класса за чужую проделку.
        -Мамочка, ну причем тут горшки?
        -Конечно, Фетюков, причем тут горшки, - с убивающей иронией сказала Оля и кивнула мне, приглашая в союзники. - Горшки, образно говоря, твое призвание. Сколько ты за свою жизнь горшков побил?
        Петя окончательно смешался и чуть не заехал в кювет.
        -Я не понимаю, мамуля, чего ты все о горшках? Может, тебя в самолете растрясло, оттого и в голове язвительность?
        -Суди не выше сапога, - ледяным голосом отрезала Оля, - как писал Александр Сергеевич Пушкин!
        Петя глубоко вздохнул, поглядев на свои сандалии.
        Я не мог допустить такого внезапного и полного растаптывания моего приятеля.
        -Простите, Оля, - нагло сказал я. - Как и горшки, Александр Сергеевич тут ни при чем! У Пушкина, насколько я знаю, совсем другие строки: «скажи-ка, тетя, ведь недаром…» И еще припоминаю: «на солнечной поляночке дугою выгнув бровь…»
        Оля побледнела и отвернулась в сторону дикой сельвы.
        -Ты с Олей не спорь, - примирительно сказал Петя. - Она школу с красным дипломом… Если говорит Пушкин, так оно и есть.
        Оставшуюся до отеля дорогу мы мирно беседовали о погоде, о ценах на разных континентах. Прощаясь со мною до вечера, Петя шепнул:
        -Ты, знаешь, не зови меня больше Педро. А то моя опять чего-нибудь отчебучит про комплексы.
        Вот так и расстался я с Педро. В памяти сохранился его танец на тулумской пирамиде. Теперь только и понял, что этой неистовой пляской в честь Пятого солнца Петя прощался с Педро, который, конечно, не укладывался ни в какие семейные отношения, тем более с деятельным обладателем красного диплома.
        Хотя к вечеру, отдохнув, Оля стала немного помягче и лиричней. Воздух Карибского моря действует таким образом на самые что ни на есть крепкие орешки.
        Мы отправились погулять в торговый центр «Кукулькан». Если уж выдерживать до конца образ змея, то это был гигантский удав, анаконда, заглотившая несметное число промтоваров, народных поделок, драгоценностей разного пошиба, а также выпивки и закуски.
        Я не силен в быстрой цифровой оценке действительности, но, возможно, тысяча магазинов и ресторанов разместилась в этом зеркально-мраморном змеином брюхе.
        Мы шли чинно, всем своим видом показывая, что не постоим, как говорится, за ценой, если вещь будет стоящая.
        -Послушайте, мальчики, - нервно сказала Оля. - Тут все очень дешево! По московским меркам - так просто даром!
        Этот факт ее как-то раздражал. Она еще не поняла, какую позицию должна занять по отношению к здешним ценам. Все ли так, как видится с первого взгляда, или есть какой-то подвох.
        А Петю неотвратимо тянуло к «триптихизму» - шляпам, сандалиям и плавкам. Это крепко-накрепко засело в нем, еще со счастливых времен Педро. Всяческими уловками он пытался затащить Олю примерить какую-нибудь шляпку.
        -Взгляни-ка, мамочка! - указывал он мизинцем, как бы строя «козу», на соломенную шляпу с черной тульей и красными полями, усеянными звездами. - Не правда ли - прелесть?
        -Прелесть, - откликалась Оля с кротким скептицизмом. - Говна пирога! В такой только поминки по совдепии справлять.
        Петя заискивающе улыбался:
        -Мамуля, ты бы поаккуратнее выражалась. Тут русские на каждом шагу.
        -И что?! - повышала она голос. - Совков наших стесняться? Ты меня удивляешь, Петр!
        -И меня тоже, - поддакнул я.
        -А чем же это, простите, он вас удивляет? - насторожилась Оля.
        -А он меня всем удивляет!
        -Как это? - напугался Петя.
        -Да так, - махнул я рукой. - Удивляешь - и все тут!
        -Не будьте голословны, - напирала Оля, - приведите, пожалуйста, пример!
        -Издалека придется. Пожалуй, не доведу!
        -По-моему, вы опять валяете дурака! - заметила Оля с обидой.
        -Верно, - согласился я. - Валяю понемногу.
        Петя дико заржал на русском языке, вспугнув парочку украинских канадцев. А Оля вдруг потупилась и сказала с застенчивой улыбкой:
        -А зря вы так. У меня сегодня, между прочим, день рождения.
        -Она всегда такая нервная на свой день рождения, - подхватил Петя. - Это от расположения звезд.
        -Излишние подробности никого не интересуют. Понимаешь, Фетюков? - посуровела опять Оля.
        -Да о чем вы, друзья? День рождения в Канкуне, в гнезде Времени - это же подарок судьбы! Давайте, побольше целенаправленности - сейчас же выберем подарок, а затем
        - ресторан.
        -Мамуля, шляпку! А?! - с последней надеждой воскликнул Петя.
        Но Оля уже была у входа в ювелирный магазин под названием «Скупой рыцарь». Потом она, конечно, жалела о своем выборе. Да что делать? Вероятно все то же расположение звезд выкинуло на ее день рождения такую шутку. А все начиналось так изящно!
        У дверей нас приветствовал джентльмен во фраке:
        -Сеньора, сеньоры! Рады вашему визиту!
        -Может, он обознался, - предположил Петя. - Как ты думаешь, мамочка?
        -Не мели чепуху, - огрызнулась Оля и поплыла величаво меж стеклянных прилавков, заполненных излишествами жизни.
        Меня же в этой ослепительно-сияющей лавке сразу привлекла как бы посторонняя тут стойка бара, на которую я и указал Пете.
        -Гляди, как она одинока в этом пространстве. Мне жалко ее до слез.
        -Мамуля, - сказал Петя, - ты здесь смотри, а мы - вон в том уголке…
        Сбитая с толку сиянием сапфиров, изумрудов и прочих яхонтов, Оля проморгала незамысловатый маневр, и мы с Петей удалились в «уголок».
        За стойкой не было ни души, но как только мы присели, возник джентльмен, встречавший нас у входа:
        -Кабальерос! Что предпочитаете? - произнес он со всей любезностью, заложенной в слове «гентиль».
        -Вискаря что ли трахнем? - спросил Петя.
        И мы взяли по «виски деречо», то есть безо льда и содовой.
        -Мало, гады, капают, - сказал Петя, превращаясь потихоньку в Педро. - А дерут небось три шкуры. Почем тут, интересно?
        -Еще по рюмке, а потом выясним.
        -Не знаю даже - стоит ли, - он поискал глазами Олю, но та была абсолютно занята выбором подарка…
        -Ладно, только по одной. Ресторан впереди!
        Мы выпили и попросили счет.
        -Простите, кабальерос! - улыбнулся персонаж во фраке. - Дом угощает! Мы не хотим, чтобы вы скучали, пока сеньора выбирает украшения. Еще виски?
        Это был удар точно «под дых», в солнечное сплетение. Петя открыл рот, но вздохнуть не мог.
        -Погоди, - вымолвил он в конце-концов. - Это не шутка?
        -Педро, - сказал я, - в таких магазинах не шутят.
        -Минуточку! - Петя в мгновение ока возник рядом с Олей и горячо зашептал:
«Мамочка, мамуленька, деточка моя, ты не торопись, выбирай внимательно, не жалей времени, а мы уж подождем тебя, посидим в уголочке, поскучаем».
        Оля опять не заметила ничего преступного, и Петя, возвратившись, молодцевато оседлал мягкий табурет.
        -Что тут самое дорогое?
        -Думаю, французский коньяк, - предположил я. - Только стоит ли мешать?
        -Однако когда угощают, - стоит! - веско заметил Петя.
        Коньяк нас не особенно восхитил. Мы вернулись к виски «Джонни вокер», заказав сначала красную, потом черную и, наконец, голубую этикетки.
        -В общем-то, один шиш, - сказал Петя. Он уже не оглядывался на Олю. Глаза его, немного расходящиеся по сторонам, тщетно пытались удержать одному ему ведомую очередность бутылок.
        -Что у нас теперь идет? - спрашивал он поминутно. - «Чивас ригал», «Буканам»,
«Бифитер»? Или ореховый ликер?
        Джентльмен во фраке проявлял к нам большой интерес.
        -Кабальерос, откуда вы с визитом?
        -Мы с визитом из России, - отвечали мы гордо. - Наливай!
        Некоторое время он еще пытался продолжать этнографические исследования.
        -У вас там круглый год зима? Очень холодно?
        -Не то слово, - говорил Петя. - Полный отпад!
        Джентльмен кое-чего не понимал, но в принципе ему было крайне любопытно почерпнуть новые сведения о великой стране бывшего социализма.
        -Слушай, выпей с нами, - сказал я. - Тебе будет яснее. Иначе - потемки!
        Мало помалу этот милый парень отбросил фрачный лоск и, как говорится, глушил напропалую. Выяснилось, что звать его Хесус, или, в просторечии, - Чучо.
        -О’ кей! - восклицал он. - На очереди чинзано!
        -Спокуха, Чучо! - возражал Петя. - Сейчас идет бренди «Дон Педро». И вообще, имей совесть, - наливай по-человечески!
        -Как это? - живо заинтересовался Чучо.
        -Да так это - лей в стакан до краю!
        Чучо наливал, но еще пытался поддерживать осмысленную беседу.
        -А как вам жилось при тоталитаризме?
        -Жилось, - отвечал Петя сурово, с видом здорово настрадавшегося. - Русский народ все выдержит! Наливай!
        Чучо, пожалуй, уже смекнул, что русский народ в нашем лице выдержит многое. Он даже пытался припрятывать некоторые заветные бутылки под стойку.
        -Ты не прав, Чучито, - отечески наставлял Петя. - Угощаешь, так не жмись! Не то распну!
        -Ребята, - всхлипнул Чучо. - Меня уволят.
        Петя потрепал его по щеке:
        -Эка невидаль! Усыновим!
        Вообще-то время в гнезде своем имеет странные свойства. Оно явно относительно! То сжимается до неизмеримых величин, то растягивается беспредельно. В нашем случае оно, конечно, здорово ужалось. Глазом не успели моргнуть, как услыхали Олин голос:
        -Петр, плати!
        Петя, поперхнувшись красным вином «Христова кровь», кое-как сполз с табурета.
        -Ке паса, ми амор? - удивился по-испански. - За что платить?
        -Я выбрала гарнитур - кольцо и серьги.
        -Ах, ми амор! - раскинул Петя руки. - Ты еще не знаешь - здесь все даром!
        -Надо же, какая свинья, - тихо сказала Оля. - Плати, барбос.
        -Все гратис! Даром! - упорствовал Петя. - Здесь угощают! Бери - и носи на здоровье.
        -Ошизел! - прошипела Оля, мило улыбнувшись Чучо.
        -Сеньора! - сказал он, падая головой на стойку бара. - Все гратис!
        -Это сумасшедший дом! - говорила Оля, таща нас к выходу. - Не нужны мне никакие гарнитуры - только бы в полицию не угодить.
        -Друзья! - кричал нам вслед Чучо. - Вернитесь - еще кое-чего осталось!
        Столик мы купили за углом. Как только я увидел его, понял, что он создан для Оли. Он был каменный, но напоминал Пятое солнце. В глубинах ониксовой столешницы был целый мир. Там что-то поблескивало, перетекало, пульсировало, струилось и заворачивалось спиралью. Это было окаменевшее время.
        -Оникс повышает сопротивляемость организма, - наукообразно заметил продавец.
        -У моей мамули сопротивляемость - дай бог каждому, - брякнул Петя, но осекся, глянув на Олю.
        Было очевидно, что столик тронул ее душу. Энергия оникса проникла до таких глубин, которых не смогли достичь рубины и бриллианты. Такое, поверьте, бывает в жизни.
        -Я буду пить за ним свой утренний кофе, - сказала Оля.
        -Мамуля, а мне разочек дашь попить? - подлизывался Петя.
        -Барбосам место под столом, - заметила Оля беззлобно. - Неси аккуратненько!
        Петя, подобно атланту, взвалил ониксовый стол на плечи. Оля страховала сбоку. А я шел позади, имея в виду подхватить в случае чего набравшегося атланта.
        -Стол есть, - сказал он. - Пора и пожрать!
        И в этом был, конечно, глубокий смысл.
        Мне не хотелось, чтобы читатель думал, будто речь здесь идет о забулдыгах. Это не так. Как говорится, не генеральный момент во взаимоотношениях с действительностью. Но когда эта действительность, эта реальная жизнь чрезмерно отягощает, - хочется разделить ее тяготы хотя бы на троих. Случается! Простите - случается.
        Пок-Чук и прочее свинство
        В ресторане «Мой старик» было чрезвычайно уютно. Что-то откуда-то свисало, где-то журчало, мягко освещало и даже порхало над нашими головами.
        Первое, что нам подали, - это небольшие пуховые подушки.
        -Чтобы отдыхали ваши уважаемые ноги, - сказал официант с полупоклоном.
        Мы скинули сандалии и возложили ноги.
        -Нет, братцы, моя голова уважаемей ног, - сказал Петя, пристраивая подушку на столе.
        -Простите, это вы говорите на португальском? - спросил официант.
        -Вообще-то на русском, - ответил Петя. - Только когда мы поддавши, он звучит, как португальский.
        -Так вы русские? - приятно поразился официант. - А знаете, как меня зовут? Ленин Иван!
        -Елки-палки! - Петя тяжело привстал и запел родной гимн, переходя время от времени на «проклятьем заклейменного».
        И Оля неожиданно начала тоненько подпевать - «воспрянет дух людской!»
        Ленин Иван выслушал с почтением.
        -Я принесу вам лучшую еду полуострова Юкатан! - сказал он, смахивая счастливые слезы.
        А Петя как-то выдохся, разом ослаб и задремал, устроив уважаемую свою голову на пуховой подушке.
        -Ну вот - какое свинство! - сказала Оля, довольно, впрочем, дружелюбно. - Будите его, будите, а то храпеть начнет.
        Я потрепал Петино ухо, приговаривая:
        -Не спи, не спи. Не предавайся сну!
        -Ты вечности заложник, у времени в плену! - с выражением добавила Оля.
        -Кстати, о времени, - сказал я. - Понимаю, что это не слишком деликатно, но меж друзей возможно. Сколько вам стукнуло?
        -Двадцать девять, - мило улыбнулась Оля. - Конечно, если считать по венерианскому календарю, где 584 дня в году.
        -А по календарю майя тебе, мамочка, семьдесят! - приоткрыл глаз Петя. - У них в году 260 дней.
        -Спасибо, Петр! - кивнула Оля. - Ты уж меня тогда называй бабушкой, а не мамочкой!
        -А вообще-то здорово эти майя устроились, - продолжал Петя. - В месяце двадцать дней! Значит, получка-то куда как быстрее подходит. И набирается восемнадцать за год. Да еще, при хорошем раскладе, может быть девятнадцатая!
        -Чего-то у тебя, Педро, с арифметикой фигово, - заметил я.
        -Разве? - удивился Петя.
        -Педро?! - четко отреагировала Оля, - Это что же за Педро такой? Педро, Педро, принеси ведро!
        И она расхохоталась венерианским смехом.
        Петя поглядел на меня укоризненно:
        -Я тебя предупреждал. Горшки уже были, теперь ведра пошли!
        Все-таки что-то волшебное происходит порой в этом мире. Не успели мы развить тему ведра, как оно приблизилось к нашему столу - об руку с Лениным Иваном. То есть он притащил ведерко с шампанским.
        -Выпьем, друзья, за вождей и поводырей, - сказал я, наполняя бокалы.
        -Это в каком смысле? - спросила Оля.
        -Это без смысла, но за вас!
        Мы выпили шампанского, и я неожиданно ощутил, что некоторые мои чакры приоткрылись, заструилось что-то слегка рифмованное, слегка ритмическое.
        -О женщина! О Афродита! - воскликнул я, окончательно пробудив Петю. - В душе ее сокрыт небесный дар! И даже в сердце зверского бандита любовный нанесет она удар! Всегда гляжу на женщину с любовью - мне трудно оторвать от ней глаза. Клянусь я в том мужскою кровью.
        -Ну ты, брат, даешь дрозда! - заметил Петя.
        -Молчи, Петр, молчи! - томно сказала Оля. - Это поэзия! - И глаза ее затуманились легкой слезой.
        -Навряд ли муж за ссыльною женою пойдет терпеть лишения в Сибирь, - несло меня дальше. - Мужчина не пожертвует собою, хотя жена - его духовный поводырь!
        -Слушай, Петр, что писали умные люди! - кивала Оля. - Это, кажется, Некрасов?
        -Что-то в этом роде, - скромно сказал я. - Да, женщина возвышенной любовью спасет заблудший этот мир. Клянусь я в том мужскою кровью!
        -Спасибо, спасибо. Это лучший подарок на мой день рождения! - приговаривала Оля.
        - Выпьем, друг мой, на брудершафт!
        И только мы свершили это, как зазвучали барабаны типа тамтамов.
        В ресторан ввалилась группа полуголых мужиков с перьями на голове и дико размалеванными физиономиями.
        -Похоже, грабить будут, - равнодушно предположил Петя.
        Но это были мирные индейцы. Они исполняли танец «Смерть оленя». В наличии имелись: охотник с луком, олень с чрезвычайно ветвистыми рогами на башке и, очевидно, силы природы в количестве пяти парней с факелами и барабанами.
        Олень, конечно, тоже был не прав! Без видимых причин остервенело набрасывался на охотника, норовя поддеть рогами.
        Охотника было искренне жаль. В конце концов, он сделал символический жест, обозначавший - ну, ты меня достал, падло! - и засандалил оленю меж глаз пару стрел.
        Тут и началась кульминация танца! Силы природы ухнули в барабаны и пригасили факелы - олень агонизировал. Это длилось минут пятнадцать, настолько живучим оказалось парнокопытное.
        Мы уж думали, что олень совсем подох, да не тут-то было - опять подскакивал. Охотник с сокрушенным видом невольного палача стоял неподалеку, и олень все тщился добраться до него! Хоть копытом вдарить напоследок! В общем, образ оленя нам не показался слишком привлекательным. Когда он, побившись в последних судорогах, отбросил, как говорится, копыта, Петя вздохнул:
        -Эх, ребята, оленятинки бы сейчас!
        Но нам принесли в основном свинину. Ленин Иван, расставляя блюда, пояснял их содержание.
        -Это «салбутес» - жареные кукурузные лепешки с индюшатиной, луком и авокадо. Бульон «пучеро» - свинина, курятина, морковь, тыква, чайоте, картошка, кусочки банана, кинза, редиска и апельсин…
        -Запоминай, мамочка, - сказал Петя. - В Москве сварганишь.
        -Пойо пибиль! - продолжал Ленин Иван с видом конферансье, представляющего звезд эстрады, - запеченные в банановых листьях кусочки курятины с чесноком, перцем и апельсином. И, наконец, «Пок-Чук» - жареная свинина в апельсиновом маринаде, под луковым соусом. Сейчас принесу свинину вареную с фасолью и соус «моле» - шоколад, перец и миллион трав. Наслаждайтесь, друзья!
        -С чего начнем? - растерянно спросил Петя. - С этого что ли, Чука с Геком?
        -Да тебе все едино, - пошутила Оля. - Лишь бы брюхо набить!
        -Не обижай, мамочка! - говорил Петя, приступая к набиванию брюха. - Я очень даже разбираюсь в разных кухнях. Пицца, к примеру, гамбургер, хот-дог, пельмени в пачках. А как, бывало, почую шоколад с перцем, так весь трясусь. Я, мамуля, если по большому счету, - гурман!
        -Петр, не смеши! - вдруг как-то странно хрюкнула Оля. - Ты можешь мне сказать, что сейчас ешь - свинину или курятину?
        -Мамочка, это не играет значения! - хрюкнул и Петя. - Главное, чтобы вкусно и питательно.
        -Думаю, мы едим свинину - предположил я, тоже немного подхрюкивая.
        Вскоре мы нахрюкались вдоволь - вкусно и питательно. И сидели, прямо скажем, с отупевшими свиными рылами. За исключением, конечно, Оли.
        -Что будем на десерт? - поинтересовалась она.
        Я открыл меню такой толщины, что оно напоминало скрижали завета, полученные когда-то Моисеем.
        Первое, попавшееся на глаза, как-то удивило, и я прочитал для смеха.
        -Французский коньяк столетней выдержки. Пятьсот долларов за рюмку!
        Петя опять захрюкал, а Оля сказала с некоторым вызовом:
        -Вообще-то я не против. Будет, что вспомнить!
        -Ну уж, мамочка, это дудки! - подпрыгнул Петя. - На пятьсот долларов можно месяц не просыхать. Доживешь до ста лет, куплю тебе бутылку соответствующей выдержки. А пока пей, чего попроще!
        Оля внезапно обернулась ко мне:
        -Купите даме всего одну рюмку столетнего коньяка!
        -Мы, кажется, уже на «ты», - сказал я оторопело.
        -Тем более, - согласилась Оля. - Так купишь или нет?
        Я оказался в труднейшем положении. На этот прямой вопрос надо было отвечать однозначно. Но что? Я бегло взглянул на Петю - он отвел глаза, будто бы изучая лианы, свисавшие с потолка. Пауза затягивалась, а в голову не приходил достойный ответ.
        Обычно в таких душещипательных местах повествование прерывается, и видишь мелкий хвостик: «продолжение в следующем номере». Или же внезапно начинается землетрясение.
        Я тупо перебирал всяческие варианты, как гимназист, начисто позабывший, что следует за строкой - «Мороз и солнце, день чудесный…» Не мог же я попросту сказать: «Шиш тебе, Оля!» Это явно не укладывалось в мой образ. Впрочем, почему бы и не сказать - хрен с ним, с образом.
        Чувствуя себя препаршиво, я выдавил:
        -Кажется, у меня нет при себе нужной суммы.
        Но Оля играла в быстрые шахматы.
        -Ничего, - улыбнулась она. - Петр даст взаймы!
        Это был сильный, но чуть-чуть неточный ход. Он подключал Петю, который, как было заметно, хотел остаться вне игры, простым зрителем.
        -Я не дам ему денег, - сказал Петя угрюмо. - Мы знакомы всего неделю - чего доброго не отдаст!
        -Он напишет расписку, - предложила Оля. - Или оставит чего-нибудь в залог…
        -Ни расписок, ни залогов! - сказал я в отчаянии. - Мне не нужны эти деньги! Расплачусь кредитной картой.
        Оля положила руку на мое плечо:
        -Видишь, всегда можно найти выход - было бы желание! Кстати, мне не нравится столетний коньяк. Не хочу!
        -Нет! Теперь выпьешь! - сказал я жестко, отбрасывая Олину руку и подзывая Ленина Ивана, - Ванюша, принеси-ка столетнего коньяку!
        Казалось, его хватил легкий удар:
        -О, простите, простите, но столетний кончился, - сказал он с таким видом, будто только что допил бутылку. - Может быть, вас устроит пятидесятилетний?
        -Нет, это барахло мы не пьем, - потряс я головой. - Нету ли портвейна? «Три семерки» или «Агдам».
        Это добило Ленина Ивана. Он сокрушенно вздохнул, чувствуя, что предает свое русское имя.
        -Тогда три кофе! - распорядился я.
        -Столетней выдержки, - добавила Оля.
        Хеллоуин в Чили-Вили
        В быстрых карибских сумерках чернело перед нами огромное дерево. Его крона терялась в небесах. Иначе, как древом его невозможно было назвать. Вероятно, на нем спасались от потопа Нене и Тата.
        Ветви древа простирались по сторонам на многие метры. Оно было старым, это древо. И оно было голым.
        А на ветвях его сидело множество громадных птиц. Казалось, это плоды древа. Длинные хвосты падали долу. Птицы были белы и недвижны. Но вдруг, внезапно, то одна, то другая пронзительно кричали загробно-металлическими голосами. Наверное, в этот самый миг где-нибудь на земле отлетала грешная душа человеческая в лучшие, надеюсь, миры.
        Дрожь пробирала от этих криков, от этой неподвижности, от белизны и оголенности. Я вспомнил сирен, сгубивших приятелей Одиссея.
        -Что это? - спросила Оля, бледнея и крепко цепляясь за Петю.
        -Есть древо жизни, а это, судя по всему, древо смерти, - произнес я зловеще.
        -Ну тебя, - сказала неуверенно Оля. - Пойдемте отсюда!
        -От древа смерти не уйти, - изрек я, и, как бы подтверждая это, гаркнули пронзительно птицы. Было, похоже, что само древо кричит подземельным, корневым голосом. А после воплей наступила умопомрачительная тишина.
        Можно услыхать, как поскрипывают перья длинных птичьих хвостов.
        Но за этим поскрипыванием угадывалось и другое, потяжелее, повесомей - чьи-то шаги.
        Кто-то черный и кривоватый возник из-за древа. А может быть, вышел из него? Дух древа?!
        -Оля, - сказал он, приблизившись.
        -Откуда он знает мое имя? - скороговоркой шепнула Оля, приседая и прячась за нас с Петей.
        -Меня зовут дон Альфонсо, - сказал кривоватый дух. - Я стерегу паво реаль. Красивые птицы и дорого стоят.
        -Оля, - поздоровался я. - Привет! Никогда не видел белых паво реаль.
        -А кто они такие? - спросила, ободряясь, Оля.
        -Королевские индюки, или павлины. Они могут спать только на ветках деревьев, - пояснял дон Альфонсо. - Те, что с хвостами покороче, - самки.
        Под руководством дона Альфонсо мы обошли вокруг дерева. Оно уже не казалось таким зловещим. А индюки, хоть и королевские, оставались индюками. Дрыхли себе на ветках и вскрикивали спросонок…
        Завершив экскурсию, дон Альфонсо кривовато ухмыльнулся.
        -Хотите поглядеть на других павлинов? Тут в парке кабаре Чили-Вили! Я провожу.
        -Да, пойдемте поближе к жизни! - сказал долго молчавший Петя. - Пойдем, мамочка, сегодня последний день в Канкуне - поглядим под конец кабаре.
        Дон Альфонсо провел нас среди подростковых, но уже мохнатых пальм, шептавших что-то под вечерним ветром, и мы оказались у дверей кабаре. Высоко над нами, почти рядом с созвездием Льва, горели буквы «Чили-Вили».
        Простившись с доном Альфонсо, мы прошли внутрь.
        Странный потусторонний свет, который, вероятно, можно увидеть в конце посмертного коридора, озарял большой зал.
        Среди столов возвышались круглые островки с металлическими столбами посередине. Какие-то длинные черные ящики стояли вдоль стен, и Оля с ужасом произнесла:
        -Это же гробы!!!
        Когда глаза попривыкли к полумраку, мы увидали торчащие тут и там кресты, под которыми белели горки разнокалиберных черепов.
        -Е-мое, - охнул Петя, подаваясь к выходу.
        В это время к нам подгреб небольшой скелет женского пола.
        -Добро пожаловать! Бьенвенидос! Сегодня у нас Халуин - День мертвых! Где вам будет удобнее присесть?
        Петя с Олей уже присели на пороге - их трудно было поднять. В конце концов, мы перекочевали за стол у одного из круглых островков.
        Уже знакомый нам скелет при ближайшем рассмотрении оказался милой девушкой. На ней было чрезвычайно мало одежды, а на всем свободном пространстве белой светящейся краской нарисован костяк.
        Эффект был сильный. Петя с Олей молча, затравленно озирались по сторонам.
        -Ребята, - сказал я. - Нам повезло! Это же народный праздник - День мертвых. По всей Мексике его справляют. Продают шоколадные черепа и скелеты - леденцы. Веселятся от души!
        Петя нервно дергал головой:
        -Да уж! Тебе, мамочка, весело?
        -Не дергайся, Петр! Что ты как скелет на ниточке, - сказала Оля. - Конечно, нам повезло - надо все увидеть своими глазами…
        Олины глаза были широко раскрыты. Они явно сомневались, так ли уж необходимо видеть все.
        Где-то ударило полночь. И в тот же миг отворились гробы. Медленно, потрясывая саванами, выбирались из них покойники. Действительно, они здорово напоминали белых павлинов с относительно короткими хвостами. Строго говоря, это были все, как на подбор, самки, покойники женского рода. В некотором танце они стремились к островкам, и вот каждая заняла свой.
        На ближайший к нам остров взобралась довольно веселая покойница. Она подмигнула и, разметав длинные черные волосы, сделала пируэт вокруг металлического столба. Ее саван взлетел, как купол парашюта, и стало очевидно, что под ним ничего нету. То есть было кое-что - абсолютно голое, как у каждой нормальной покойницы, тело. Причем тело весьма живое и бодрое.
        -Однако, - сказала Оля, взглянув на Петю.
        -Ты, мамочка, сама говорила - надо все увидеть своими глазами, - заметил Петя, не отрывая взора от покойницы.
        Она меж тем, кружась вокруг столба, медленно, но неуклонно освобождалась от савана. На прочих островах происходило аналогичное действо, которое символизировало, конечно, победу жизни над смертью.
        -Ты прав - нам здорово повезло, - возбуждался Петя. - Какой мощный праздник - День мертвых!
        -Элементарный стриптиз, - презрительно сказала Оля. - Надо называть вещи своими именами.
        -Я не соглашусь с тобой, мамуля, - вкрадчиво ответил Петя. - Это театр! Не Чехов, конечно, но мысль заложена.
        -Куда она заложена? - взорвалась Оля. - Между ног что ли?
        Бывшие покойницы тем временем скинули саваны и отплясывали яростный победный танец. Они потрясали всем, что имело право и могло трястись. Они принимали разные, как принято говорить, рискованные позы, откровенно показывая, чего и где у них заложено.
        -Знаете, это слишком, - вспыхивала Оля. - Бесовство! Здесь нет эстетики!
        -Это спорно! - сказал я.
        -Вот именно, порно! - не расслышала Оля.
        -Я хотел сказать, что эстетика - вещь относительная. В разные времена у нее разные критерии. И нельзя быть у нее в рабстве.
        -Верно, верно! - поддакнул Петя, бегло озираясь по сторонам. - Освобождайся-ка, мамочка, от рабства. Гляди, как свободны эти девушки.
        -Ладно, Петр, - угрожающе сказала Оля, - с тобой мы еще поговорим о рабстве. А с вами, - и она сверкнула на меня глазами, - я снова перехожу на «вы». Не ожидала от вас такого мужланства.
        -Простите, Оля, - сказал я примирительно. - Я и сам не ожидал, что мужланство попрет. Черт его знает, чего оно поперло?
        -Вот видите, - смягчилась Оля. - Вы поймите - я же не какая-нибудь там темная овца. Я не против обнаженной натуры, секса и прочего…
        -А что это прочее? - заинтересовался Петя.
        -Заткнись, Петр, - отрезала Оля. - Но эти танцы у позорного столба! Это слишком! Вы согласны?
        -Ну, в общем… - неопределенно сказал я, разглядывая беснующихся островитянок. На мой взгляд, они были достаточно эстетичны.
        -Вы знаете, я бы и сама могла так сплясать, - доверительно сказала Оля. - То есть, конечно, не так разнуздано и дико, а, как бы точнее выразиться, - задушевно, поэтично.
        Петя открыл рот:
        -Ну, мамуля, ты даешь шороху! Танец маленьких голых лебедей? Это уж точно будет стриптиз и порно.
        -Ты скотина, - рявкнула Оля. - Я с тобою завтра же развожусь, Фетюков!
        -Завтра не выйдет - мы в самолете будем.
        -Ну, хоть признай, что ты - скотина, - как-то жалобно попросила Оля.
        -Признаю, мамочка, - быстро согласился Петя. - Я - скотина!
        Оля вздохнула и покачала головой - было видно, что она здорово утомилась в компании мужлана и скотины.
        -Вообще-то я вас понимаю - девки хоть куда! Пусть прыгают, пока могут. Не воруют
        - и то хорошо.
        Она грустно глядела куда-то меж крестов и гробов.
        -Время наше быстро уходит. И остается только об эстетике рассуждать.
        -Ладно тебе, Оль, - сказал Петя ласково. - Ты у меня лучше всех этих стриптизов. Ей-богу!
        -Спасибо, Петруня! - расцвела Оля. - Можешь сказать красиво, когда захочешь!
        И они нежно обнялись. Да, понял я, стриптиз все-таки сближает. Есть в нем здоровое жизненное начало - гимн чему-то, победа чего-то над чем-то!
        -Не хочется уезжать отсюда, - сказала Оля.
        -Так в чем дело? Посидим еще, мамочка!
        -Я говорю вообще - о Канкуне. Здесь приятно. Время движется и не движется, - нараспев произнесла Оля.
        -Очень точно сказано, - заметил я. - Забудьте, ребята, обо всем на свете и свейте тут гнездо. Это, поверьте, ценная мысль!
        Да здравствует шестое солнце!
        Как же быстро ко всему привыкаешь!
        Бывало, проведешь неделю в больнице, в инфекционном отделении, и уже чувствуешь себя, несмотря на отдельные тяготы, как дома. Грустно расставаться с заразными больными, с палатой, с санитарками, с обедами, развозимыми на тележках, на которых впоследствии транспортируют безвременно почивших. Думаю, и они, в свою очередь, также быстро привыкают к загробной жизни - дней за сорок.
        Чего уж говорить о Пете с Олей, о крокодилах и голых собачках - я так свыкся с ними.
        Более того, - что уж совсем глупо и опасно, - привык писать. Три шариковые ручки отдали концы в процессе моего, с позволения сказать, сочинительства. Записывая телефоны приятелей и прочие отрывочные сведения, они прожили бы намного дольше. Но это судьба!
        Хотелось бы, конечно, верить, что их гибель не напрасна… Да, впрочем, о каких пустяках я говорю, когда на горизонте - гибель Пятого солнца! Не будем его укорять. Оно довольно прилично светило более пяти тысяч лет кряду.
        Но что же с нами станется? На какое дерево влезать? Куда ни шло, если мы превратимся в птиц! Вот только бы не в павлинов.
        Так или иначе, а все мы, грешные, еще вернемся в этот мир, который можно кое-как описать, но понять, простите, немыслимо.
        Посидим на берегу изменившего очертания Карибского моря. Погреемся под Шестым солнцем в гнезде Времени, где обитает бессмертный и пернатый змей Кукулькан.
        Во всяком случае, я уверен, что Оля с Петей встретят новое солнце, как ни в чем не бывало. Как Нене и Тата в свое время.
        -Вива сексто соль! - воскликнут, выглянув между прочим из окошка дома, подобного уютному гнезду.
        Прыжок назад
        (Повесть острова Чаак)
        Между пальмой и морем
        -В моей голове сто сорок песен, - сказал дон Томас Фернандо Диас. - Это те, что со словами. Без слов в моей голове восемьсот песен. Беседа со мной, что отдых на пляже.
        Похожий на сушеного морского конька он сидел под пальмой-подростком на белом песке, плавно уходящим в прозрачно-бирюзовую воду.
        Близилось время заката. Песок стал бархатным, а море обмирало, поджидая красное солнце. Между ними оставалось не более получаса.
        Дон Томас помалкивал весь день, а на закате говорил, глядя на солнце, море, облака, если были, катера и яхты, проходившие мимо и подходившие к небольшому причалу в бухте Калета - принять или выгрузить водолазов.
        Обыкновенно дон Томас обращался к горизонту, за которым, как полагал, остались его годы…
        Дон Томас Фернандо Диас прожил на острове Чаак девяносто восемь лет, и все они утекли за горизонт, на северо-запад, примерно туда, где солнце погружается в море, откуда в сезон дождей выпирают тугие человекоподобные тучи.
        -Это было тогда, когда моя любимая учительница обнаружила, что я рожден, чтобы петь, - начал дон Томас, подгребая к себе обеими руками ту память, которая оказалась сегодня неподалеку. - Не помню имя того мальчика. Его папу, кого он имел в качестве отца, звали дон Транкилино. Он был начальником почты. На острове появился с тремя чемоданами, и от лица его пахло трагизмом. Все наши подумали, что начальник почты одинок.
        Но вскоре под присмотром капитана Канту приплыл на шхуне сын дона Транкилино. В пути он упал за борт. Не знаю, по какой причине. Бывает, что люди падают за борт. Вот и сын дона Транкилино поступил так же. Лучше сказать, он упал вторым. Первым был матрос, которого тут же искусали и погубили акулы.
        Капитан Канту приказал второму матросу достать мальчика. Но второй матрос наотрез отказался. «Уже есть один мертвый, - сказал второй матрос. - И скоро будет двое. И я не буду делать то, что вы говорите! Это то, что вы мне приказываете, чтобы я прыгнул в море. Это совершенно невозможно! Здесь все в волнах и заражено акулами, которые съедят не только мальчика, но и меня».
        Так второй матрос отказался исполнять приказ. Капитан Канту, ощутив большое бесчестие, сбросил рубашку, штаны и схватил кусок веревки. И говорит: «Ты мне не подчиняешься бросаться за борт, но вот в чем ты мне подчинишься - это маневр, который я прикажу тебе выполнить».
        А на шхуне стояло два мотора немецкой национальности, знаменитые «Вольверин». И капитан приказал, какой маневр делать.
        Мальчик тем временем, кажется, начинал понемногу обучаться плавать. Иначе бы он уже утонул, поскольку маневр был не скор. Лучше сказать, шхуна разворачивалась очень медленно, и мальчик бы должен был утонуть, но упрямо цеплялся за волны.
        Капитан прыгнул в море. Капитан Канту. Доплыл до мальчика, обвязал веревкой и тогда поднял на палубу. Ни капитана, ни мальчика не съела акула. Они, думаю, насытились первым матросом.
        Но какова безрассудная смелость капитана Канту! На первой полосе юкатанской газеты появился портрет капитана. Его наградили дипломом и золотой медалью, которую он прибил к носу своей шхуны. Капитан Канту совершил много славных дел. Но сегодня я говорю о мальчике, сыне начальника почты дона Транкилино. Некоторое время он ходил вместе с нами в школу. Думаю, что в пятый класс. Мы прозвали его Мистериосо, потому что была тайна в его жизни. Хотя в то время она еще не проявилась, как следует, мы глядели на него и чуяли таинственность. Мистериосо рассказывал, что акулы заглядывали прямо ему в глаза. Посмотрят и отплывают.
        В те годы мой отец посвятил себя пиратству. Можно так сказать. Он не понимал ни слова на языке индейцев майя. Но всегда искал переводчика, какого-нибудь индейца, знавшего испанский. И этот переводчик сопровождал его в путешествиях до Чумпона, по каналу Чунасче, где шли на весельной лодке, чтобы высадиться на берегу одной из двух лагун. И оттуда по тропе в гору. Я знал эту дорогу. Мой папа взял меня в одно из своих путешествий. «Познакомишься с Чумпоном, - говорил он. - Чтобы знал, кто там командует». Тогда это был главный город индейцев на Юкатане. Назывался Чумпон.
        Помню, я плакал перед моим отцом, чтобы он послал меня в Мериду продолжить учение. Отец приподнял мою голову и сказал, что учение для меня закончено. «Шести классов,
        - сказал он. - Тебе предостаточно. Мне от тебя большой учености не надо. Ты умеешь читать и считать. Ты будешь хозяином всего, что я тебе оставлю».
        Мой папа хотел стать большим другом индейцев. И он торговал с главным индейским хозяином - касике. Возил оружие и менял на чикле, древесную смолу для жевания. А чикле отправлял американцам. Они полюбили жевать это чикле с утра до вечера. Сорок человек индейцев с грузом чикле шли два дня, добираясь до лагуны Чунасче, где нагружали лодки.
        А я вел счета. Индейцы совершенно не понимали простых вещей: я тебе должен, ты мне должен. «Сначала ты мне заплати, - говорил их касике. - Потом будешь иметь чикле». Индейцы не были дружелюбны. Лучше сказать, они только терпели моего отца, потому что он торговал с ними. Индейцам нравилось огнестрельное оружие.
        Однажды начальник почты дон Транкилино со своим сыном и одним приятелем отправился к побережью Юкатана на маленькой барке. Поплыли порыбачить, собрать дровишек или еще что-то, не знаю.
        Именно в тех местах юкатанской сельвы бродили индейцы и выходили также на берег порыбачить. Если встречали белых людей, то просто убивали. Неизвестно, зачем и почему. Вот и обнаружили дона Транкилино, начальника нашей почты, и прямо начали стрелять и убили вместе с его товарищем. Но мальчику Мистериосо простили жизнь, потому что у него с собой была одна книга.
        Он имел в то время, наверное, одиннадцать лет, ходил в школу, и эта книга была с рисунками лошадей, кур, собак, кошек и других животных, а также с рассказами. Мальчик, лучше сказать, уже умел читать и писать. Ну, ему уже было одиннадцать, а в школу он пошел с семи-восьми.
        Индейцы были удивлены и поражены. Они увидели эти рисунки, которых раньше никогда не видели. И простили жизнь мальчику Мистериосо. Из-за книги.
        Тот, кто командовал индейским войском, один старшина, сказал: «Не будем его убивать, отведем с нами в селение Чумпон». И отвели этого мальчика Мистериосо.
        Когда я думаю, что он был свидетелем, как застрелили пулями его отца - это ужасно думать об этом.
        Но пока отвели мальчика в Чумпон, научили языку индейцев, а вскоре женили на девушке-метиске. Так у Мистериосо появилось новое индейское имя, новая индейская семья. И он читал вслух хозяину-касике книгу с рисунками животных. Что творилось тогда в душе мальчика Мистериосо, я не могу сказать, не знаю.
        Через несколько лет, когда мы приезжали с отцом за чикле, я видел Мистериосо в Чумпоне. Он помогал нам беседовать с касике, но вел себя как настоящий индеец. К тому же у него уже было четверо детей.
        Тогда мне казалось, что Мистериосо должно быть очень несчастлив. Он посмотрел мне прямо в глаза, и я вспомнил, как он переглядывался с акулами. Лучше сказать, думаю я сейчас, индейцы не убили его не только из-за книги с картинками. Наверное, заглянули в глаза. В них было много таинственности.
        Он умер на нашем острове Чаак. На могильном камне написано, когда родился, сколько жил в Чумпоне. И еще: «Здесь покоится тело, которое в жизни было доном Мистериосо».
        -Его жизни можно позавидовать, - вздохнул дон Томас.
        Солнце уже совершенно растворилось в море, стемнело, как всегда стремительно, Горизонт исчез. А дон Томас Фернандо Диас не привык рассказывать пустоте.
        В ночи он пел. Ста сорока песен со словами хватало до рассвета. А на день оставались песни без слов.
        Газированная вода
        В сезон дождей трудно ездить на велосипеде. Ветер сбивает и ливень таков, что захлебываешься. Надежней вынырнуть под крышей ресторанчика «Ла Чамба».
        На острове Чаак все наши надевали желтые дождевики с капюшонами. Прошлогодние были умеренного цвета тыквы-калабасы, а новые - чистый лимон.

«Лимонсито, - размышлял дон Томас Фернандо Диас. - Остров калабас и лимонсито. Сеньора Хозефина купила своей голой собачке дождевик, так полицейские задержали, приняв за пьяного подростка».
        Дон Томас посиживал за стойкой в «Ла Чамбе». Это было хитрое для ресторана название. В Колумбии и Венесуэле оно означало канаву или ров. В Эквадоре - пруд. А в Гватемале и на острове Чаак - работу, дело. Все наши так и говорили - пойдем
«чамбеар», поработаем. Конечно, это дело нередко завершалось канавой. Большие окна ресторана запотели. Казалось, что ты в пруду. Перед доном Томасом стояла узенькая, как стилет, рюмка выдержанной текилы и блюдце с лимоном и солью. Он выпивал только в сезон дождей, обходясь остальное время лимонадом.

«Не то было раньше, - думал дон Томас Фернандо Диас. - Помню время, когда дожди выпадали газированные. Лучше сказать, похожие на газировку. Не знаю, с чем это было связано. Все наши подставляли ведра и бочки, набирали воду с шипучими пузырьками. Они, правда, быстро улетучивались, но мы успевали напиться газировки. От нее голова прояснялась.
        Ну, конечно, она была без сиропа. Хотя, если хорошо вспомнить, то и от нашей дождевой газировки попахивало - в зависимости, откуда ветер. То, бывало, лангустами, то кокосами, то цветами хаккаранды.
        В худшем случае навозом с асьенды дона Гало.
        Остров цвел и благоухал после этих ливней. Огромные черепахи откладывали на пляжах тысячи яиц, ласточки достигали размеров фламинго, а креветки без злого умысла переворачивали баркасы.
        В центре города построили великую башню с часами. Говорят, в ясные дни сам Фидель Кастро на Кубе сверял свое время с нашим. Теперь-то башня как-то приземлилась, осела что ли, не знаю.
        Наш падре Себастьян из церкви Архангела Мигеля много месяцев провел на черепичной кровле, держась за крест, а потом объявил добрым прихожанам, что остров осеняет Дух Святой, которому удобно сходить на землю вместе с дождем.
        Это было интересно и радостно так думать!
        Все наши мокли с утра до вечера. А кто был занят в конторе, выходил помокнуть ночью. О, какое было время! С июля по октябрь никто не просыхал.
        После ливней в небе появлялось множество аркоирисов - радуг. Я еще не умел считать хорошо - останавливался на десяти, но их было куда больше.
        Аркоирисы упирались одним концом в наш остров и перекидывались за море, в разные страны. Иные доставали до Соединенных Штатов, Франции и до Инглатеры. Так я сейчас думаю. Но никто из наших не уезжал с острова, осененного Святым Духом. Кому бы это в голову пришло?
        Лучше сказать, некоторые уезжали, но вскоре возвращались. Так дон Доминго Гарсиа уехал на Юкатан в белый город Мерида. Наверное, он там учился. Потому что вернулся необыкновенно ученым. И сразу начал строить фабрику.
        Вообще-то никто не знал, что задумал построить дон Доминго. Он был скрытный человек, этот дон Доминго Гарсиа. А став ученым, совсем замкнулся.
        На барках с Юкатана подвозили железное оборудование - черное, тяжелое, механическое. Было трудно разобраться - что к чему.
        Ходили слухи, как я припоминаю, о железной дороге из конца в конец острова - на все семьдесят километров. Наши ребята уже бегали, гудели и пыхтели, как паровозы. Было много споров, какой величины настоящий паровоз, поместится ли на острове, не затопит ли. Лучше сказать, многие опасались.
        Но не падре Себастьян. Он говорил, что Мигель-архангел не попустит дурного на наши головы, окропленные Духом Святым. Падре Себастьян выведал на исповеди у дона Доминго назначение строительства. Так мы впервые узнали о фабрике по производству сладкой газировки.
        Все наши обрадовались и стали помогать дону Доминго строить первую фабрику на острове. Дон Доминго Гарсиа дал ей приятное для слуха имя «Услада». Он был очень умный - так я сейчас думаю. Он вывез рецепт сладкой газировки из города Мерида и строил фабрику прямо рядом со своим домом.
        Некоторые спрашивали: зачем все это, дон Доминго? У нас газировка с неба со Святым Духом впридачу. Не хочешь ли ты сделать обман и подлог, заменив вышнее простой сладостью?
        Сезон дождей три месяца в году, отвечал дон Доминго, а остальное время мы тоскуем.
        Когда фабрику закончили, целый месяц, так я сейчас думаю, раздавали газировку даром - лимонад, клубничную, банановую, манговую и других вкусов, все не припомню.
        Фабрика дона Доминго была автоматическая. Бутылки ехали рядами на черной ленте, наполнялись и закрывались пробками, без помощи рук. В этом была какая-то магия. Казалось, Дух Святой орудует на фабрике и поселяется в бутылках.
        Я полюбил сладкую газировку на всю жизнь. Да и все наши пили ее с утра до вечера, в любой сезон.
        Так дон Доминго Гарсиа прославился на острове Чаак. Его фабрику «Услада» называли освежительной. Это был человек большой сообразительности и ума. Дела у него шли так хорошо, что он открыл три аптеки, причем одна работала круглые сутки. И в ней продавались дождевики с капюшонами. Дон Доминго заказывал их с Канарских островов
        - европейский товар высокого качества и ярко-желтого цвета.
        Наши люди перестали мокнуть под дождем. С июля по октябрь остров Чаак желтел и шуршал - то громче, то нежнее, в зависимости от материала дождевиков. Ткань разная, но всегда желтая, не могу сказать почему, не знаю.
        Я и не заметил, когда кончились газированные ливни. Может быть, где-то в сельве, на окраинах, где ползают питоны и живут мапаче-носухи, выпадают до сих пор. Но в центре острова уже давно дожди без пузырьков. И больше трех аркоирисов разом не насчитать, хотя я теперь хорошо знаю арифметику.
        А люди уезжают с нашего острова, чтобы не возвращаться. Как трое внуков и двое правнуков дона Доминго Гарсиа. Будто бы мало у нас места!
        Лучше сказать, мне горько, что нет уже газированных дождей. Я-то их помню. Но что-то изменилось. Падре Себастьян давно на небе и в земле. Он бы объяснил - что к чему и где отыскать Святого Духа. А я не знаю».
        Дон Томас Фернандо Диас допил текилу и куснул лимон. Накинул дождевик, ветхий, полупрозрачный, в котором напоминал он мошку, увязшую в янтарной смоле.
        Уличное течение понесло легко - и на педали жать не надо. Лишь плавное движение руля, и дон Томас в кантине «Амиго Марио», где за игрой в кости старики дымят сигарами. Или за сигарой играют в кости.
        Деревянный, крепчайших пород, стаканчик-чуррукко трескал по стойке бара, как гром, с раскатами и близкой молнией, что все же никак не пробивала густые душные облака.
        Друг Марио сердечно налил текилы.
        Все тут помнят газированные ливни. И ласточек величиной с фламинго. И самую высокую башню с часами. И как на остров Чаак нисходил Дух Святой.
        Все помнят, но забыли.
        Три кобылы
        Каждое утро над островом Чаак поднимают наш флаг - красно-бело-зеленый. В это время дон Томас Фернандо Диас пьет кофе в прибрежной кондитерской и радуется флагу, огромному, как маисовое поле дона Гало.
        По сторонам флага на пирсе сидят два красавца - бронзовые орлы, напоминающие издали борзых. Дон Томас до того гордится флагом и орлами - бандера и агилас! - что кофе возбуждает сверх меры.
        -Однажды на острове сдохли три кобылы разом! - говорит дон Томас во внеурочный час, когда на очереди песни без слов. - Это было такое событие! Все наши перепугались и создали специальный комитет по расследованию. Лучше сказать, комиссию во главе с губернатором доном Хоакином. Прибыл ветеринар-криминалист из столицы нашего штата города Четумаль. Предполагали халатный сброс сточных вод, появление ядовитых змей или умышленное отравление - вообще бесчеловечное обращение со скотиной.
        Свидетелей опрашивали в прямом эфире на радиостанции «Эль тибурон амабле», то есть
«Любезная акула». Как всегда - кто-то чего-то утаивал, и следствие забуксовало. Тогда дон Хоакин вызвал федеральную полицию. Ввели комендантский час, а спиртное продавали только туристам в отелях.
        Наших вообще расколоть непросто, разве что если сильно стукнуть. В таком случае выкладывают больше, чем знают. Но что знают точно - все равно не расскажут.
        Однако выяснилось, что трех покойных кобыл оставил на острове Чаак испанский конкистадор Эрнан Кортес в начале шестнадцатого века, - то ли позабыл, то ли бросил как непригодных кляч.
        Дон Гало получил их в наследство. В архиве муниципалитета отыскали копию завещания, которая раскрыла историческую правду.
        В 1735 году прапрадед дона Гало приплыл на остров с целью разведения маиса. Может, он думал, что остров необитаем и хотел завладеть им целиком и полностью. Наверное, его неприятно поразило, так мне сейчас кажется, что на острове было полно индейцев, которые усердно строили какие-то пирамиды.
        Впрочем, индейцы хорошо встретили прапрадеда дона Гало. Предложили жениться и принять участие в строительстве. Они объяснили назначение пирамид. Их заложили в честь новых богов сельвы - крупнее кабана, быстрее ягуара, сильнее крокодила. Лучше сказать, индейцы имели в виду трех кобыл Эрнана Кортеса.
        Прапрадед дона Гало, конечно, не хотел молиться кобылам. Просто выследил их и запряг вспахивать землю под маис. И дела у него пошли очень хорошо в отношении урожаев, как видно из старинных документов. Он успел собрать два невиданных урожая, пока индейцы не опомнились и не убили его, чтобы освободить кобыл от работы и закончить свои пирамиды.
        Примерно в то время началась Война Пирожных. Французский флот напал на Веракруз. Эти французы придумали хитрую штуку, обвинив наше правительство в долгах одному пирожнику, выходцу из Нормандии. И вот обстреляли пушками Веракруз. В битве наш генерал Анна потерял одну ногу. Лучше сказать, левую ногу. Ее отрезали после попадания ядра. Тогда наши корабли погнались за французскими и оказались у острова Чаак - не знаю, как и почему - у северной оконечности, где и бросили якорь.
        Матросы сошли на остров. Они были очень горячо раздосадованы, что упустили французов. И жалели генерала Санта Анну. Когда матросы узнали, чем тут занимаются индейцы, гнев их нашел выход. Они перебили индейцев, разрушили пирамиды, на месте которых сложили храм Архангела Мигеля, где служил долго падре Себастьян. А кобыл вернули потомкам прапрадеда дона Гало, велев немедленно запрячь для вспашки маисовых полей.
        Все же кое-кому из индейцев удалось спастись и переправиться на Юкатан. Они-то и начали смуту среди соплеменников, так я сейчас думаю. Лучше сказать, сообщили, как белые люди обошлись с их богами и пирамидами. Так в середине девятнадцатого века в селении Тепичла началось восстание индейцев майя, которое обернулось пятидесятипятилетней войной.
        Я как раз родился, когда война закончилась позорным отделением от Мехико в пользу Белиса трех тысяч квадратных километров земли. Все наши очень переживали за эти километры.
        Теперь я думаю, что в истории каждая мелочь, вроде трех кобыл Эрнана Кортеса, может привести к утрате суверенитета. Или независимости. И ведь невозможно предположить, что за что уцепится и куда потянет.
        Каждый на острове Чаак принял близко к сердцу жизнь и смерть трех древних кобыл. Может быть, они помнили Христофора Колумба. А Эрнан Кортес кормил их овсом из своих рук.
        Ветеринар-криминалист написал статью, где объяснял долголетие кобыл сменой часовых поясов, климата, пищи и частичным обожествлением. Возможно, предположил он, индейцы давали им плоды гуайявы, вымоченные в живой воде.
        Наш губернатор Хоакин издал большую книгу с картинками. Дон Хоакин в стихах рассказывает о трех кобылах, проживших долгую насыщенную жизнь и умерших от полной дряхлости. Надо признаться, что дон Гало до последних дней пахал на них землю. Даже имена не дал. Просто - первая кобыла, вторая и так далее. Сейчас я думаю, дон Гало устыдился, поскольку все наши осуждали его - за нечуткость и равнодушие.
        Когда решили воздвигнуть памятник трем кобылам, он пожертвовал миллион песо. Бронзовых кобыл поставили на пятой авениде, в центре города. Говорят, что именно здесь были когда-то три индейские пирамиды. Хотя, с другой стороны, есть указания, что на месте пирамид стоит храм Архангела Мигеля - не знаю, во что верить.
        На одной кобыле сидит сам Эрнан Кортес в доспехах, на другой - наш губернатор дон Хоакин. На третьей, которая поменьше, но преобразована в жеребца, - дон Гало, в сомбреро и с початком кукурузы. С этим, я думаю, можно согласиться. Все же кобылы были его собственностью и миллион песо.
        От памятника кобылам открывается прекрасный вид на пирс, где два орла и наша бандера, как парус над островом. Это очень приятно глядеть на флаг отечества! Но когда задувает зюйд-ост, я волнуюсь, как бы наш остров Чаак не уплыл в чужие воды. Он очень легок, наш остров. Как перышко птицы Чаак. Жила здесь такая птица, так я сейчас думаю, - красный клюв, белая грудь, зеленые крылья. Давний ураган Георгина вымел ее с острова.
        Вот и наш остров, опасаюсь, может уплыть куда-нибудь на север. У нас нет гор, только сельва и домишки. Да громадный трехцветный парус.
        Лучше сказать, наша патрия уже потеряла Техас, Калифорнию, Нью-Мехико и земли на юге до Коста-Рики. Это каждому обидно, если вспомнить и задуматься.
        Когда на острове Чаак ставят бронзовые памятники, я радуюсь, потому что они куда тяжелее гипсовых и деревянных. Мне кажется, они, как якоря, удержат наш остров там, где положено.
        Дон Томас Фернандо Диас, попив кофе, засыпал за столиком в прибрежной кондитерской. Там было удобно - мягкий диван и вентилятор над головой. Хозяин накрывал дона Томаса пледом, чтобы не озяб, а на столик помещал табличку «Занято». Иначе какой-нибудь пропеченный карибским солнцем гринго мог усесться, не заметив под пледом, прямо на дона Томаса Фернандо Диаса. Это было бы унизительно для всех наших.
        История доктора Хуана
        На острове Чаак редко умирают. Хотя есть кладбище за желтой стеной. У ворот гипсовый ангел, величиной с овцу, с факелом в руке. Ангел белый, а факел алый.
        Под кокосовыми пальмами и пурпурными цветами бугамбилий около сотни могил. Все тут иноземцы - приехали, прожили счастливо, скончались в мире.
        Тех, кто родился на острове Чаак, вообще нет на кладбище. Наши не бессмертны, но как-то усыхают, уходят без тленных останков. Вроде испаряются. Исчезают, как пузырьки из газированных ливней.
        В пяти кварталах от бронзовых кобыл стоит трехметровый памятник Камарону, то есть здешней карибской креветке. По словам дона Томаса, это натуральная величина - таких размеров достигали креветки, когда Святой Дух нисходил на остров в сезоны дождей.
        Вокруг Камарона шесть пивных. Отсюда начинается дорога, которая ведет в глубь сельвы и упирается в море на другом, диком, берегу острова. Все наши приезжают на тот берег встречать новогодний рассвет. Солнце каждый раз поднимается из моря, а все же страшновато - взойдет ли? Особенно обидно, если взойдет над Кубой и Колумбией, над Канадой и Японией, а об острове Чаак позабудет.
        Дон Томас Фернандо Диас обыкновенно с ночи поджидает солнце нового года. Загодя приезжает на зеленом «Ягуаре» - это у него велосипед с пятью скоростями, тремя колесами и платформой, на которой помещается пара человек, если нужно подвезти. Такой велосипед называется трицикло.
        На диком берегу дон Томас ложится в гамак под пальмовым навесом. Здесь прибой и ветер, потому что открытое море. Почти не слыхать, что рассказывает дон Томас Фернандо Диас в трех часах до восхода.
        -На этом берегу много лет назад нашли дона Хуана Андусе. Солнце тогда поднялось в облаках. Лучи тянулись по небу, а острова не касались. Все наши глядели вверх, а потом увидали, как дон Хуан Андусе выходит из моря.
        Волны били его в задницу, он спотыкался, падал и протягивал к нам руки, в одной из которых был саквояж. Одет он был как Санта Клаус. Сейчас я думаю, дон Хуан сразу хотел покорить наши сердца образом святого. Что он там делал, в море у дикого берега, - не могу подумать, не знаю.
        Тогда он признался, что медик и что из Франции. Оттуда, лучше сказать, пошло его семя.
        Этот индивидуум, или персонахе, имел во Франции мадрину-крестную с деньгами. Его родители тоже имели деньги, и он изучал медицину. Крестная купила ему билет на галеон, который прибыл из Франции в Веракруз. Дон Хуан Андусе хотел было ехать в Мехико. Но вдруг узнал, что остров Чаак страдает без медицины. Вот что мы вкратце выяснили.
        Да, я хорошо помню, как нас тогда терзала желтая малярия! И вот дон Хуан Андусе при таком стечении обстоятельств оказался на острове. Почему-то с другой стороны. Как я говорил, для меня это загадка.
        Но дело было на восходе нового года и нового позапрошлого века. Недаром же дон Хуан Андусе оделся как Санта Клаус.
        Он был молод, так я теперь думаю, и, конечно же, быстро влюбился в девушку из фамилии Ангуло. Женился на ней и завел с ней семь дочерей.
        Вскоре дон Хуан получил известие, что его мадрина в очень тяжелом состоянии. Лучше сказать, при смерти. И он отправился во Францию оформить наследство, которое состояло из множества денег.
        Прошел не один год. Может быть, пять или шесть. Сеньора Фермина, жена дона Хуана, не знала, что думать - то ли вдова, то ли покинутая с детьми. Все наши склонялись к вдове. Поскольку уже настали времена, когда зародилась почта, и люди, если живы, давали знать о своем положении. А от дона Хуана Андусе не было никаких вестей.
        Кузен доньи Фермины дон Мауро Клементе Ангуло, о котором при случае расскажу отдельно, всегда выказывал ей большое сердечное влечение. Вот он и перешел к открытым поступкам - заходил чуть ли не каждый день на кофе, дарил девочкам-сеньоритам туфельки, шляпки и ленты, приглашал любоваться закатом.
        Они хотели друг друга, так я сейчас думаю. Или, лучше сказать, - желали. Они целыми днями бывало держались за руки. Своей левой рукой дон Мауро пожимал правую руку доньи Фермины.
        И как раз в это время вернулся на остров Чаак дон Хуан Андусе. Не знаю, где он пропадал. Он объяснил, что лечил крестную-мадрину и неотлучно находился у ее изголовья, в предместьях Парижа. Может быть и так, однако мадрина все же умерла.
        Известно, что дон Хуан вернулся с мешками денег и разделил наследство между дочерьми, они уже были сеньоритами. Вот из них-то и вышла мама капитана дона Клаудио Канту, которую звали Эмилия Андусе. А также вышла мама дона Оскара Кольве, которую звали Анита Андусе. Лучше сказать, все семеро дочерей дона Хуана Андусе положили начало известным и достойным фамилиям нашего острова. Одна из них, Ортензия, стала женой дона Валерио Риверо, человека, который имел в порту Ишкалак шесть огромных плантаций кокосовых пальм. Сначала он был компаньоном своего племянника дона Оскара. Но потом они рассорились. Не знаю, зачем. У дона Валерио осталось большое ранчо в Санта-Рите, где он разводил скот и павлинов. Впрочем, все деньги были от жены его - от Ортензии Андусе, дочери первого медика на нашем острове дона Хуана Андусе.
        Сейчас я думаю и вспоминаю, лечил ли кого-нибудь дон Хуан. Кажется, навряд ли. Пока он ездил во Францию, желтая лихорадка миновала. А других болезней, кроме утопленников или убитых грозой, не появлялось.
        Однажды на футбольном поле молния ударила сразу двух защитников и одного полузащитника. Их тут же закопали в землю, чтобы утекло электричество. Дон Хуан Андусе примчался на велосипеде, в руках у него был шприц. Он хотел немедленно сделать уколы и велел откопать защитников и полузащитника. Уже стемнело от грозы и подступавшей ночи. Уцелевшие игроки перекопали футбольное поле, но никого не нашли. Лучше сказать, под левыми воротами наткнулись на древнее захоронение индейцев майя. А те, кого ударила молния, будто утекли вместе с электричеством, так я сейчас думаю, они растворились без следа.
        Вскоре им, конечно, поставили бронзовый памятник неподалеку от Камарона. Буквально на полпути к Трем кобылам. Но дон Хуан Андусе затосковал без применения медицины. Говорят, по утрам он просыпался в слезах.
        Он выступил с речью в муниципалитете. И вот что сказал: «Если нет очевидных болезней на этом острове, которые есть в остальном нормальном мире, то значит должны быть скрытые, неизвестные, которые не распознать с первого взгляда. Хочу сказать, что здоровые люди не могут жить столько лет, сколько живут на острове Чаак. Это какое-то местное заболевание. Полагаю, душевное. И обещаю бороться с ним всеми доступными медицинскими средствами».
        Наши не стали перечить дону Хуану Андусе. Пожалуй, смысл его речи был слишком темен. Да и вообще к приезжим, даже к тем, что живут на острове давным-давно, все наши относятся чуть снисходительно, как к детям, которым время от времени приходят в голову глупости, - не спорить же с ними по пустякам.
        Однако дон Хуан Андусе взялся за дело и на диком берегу острова заложил каменный двухэтажный дом, прямо на высоком утесе. И оборудовал его как лечебницу для душевнобольных, на сто коек. Так дон Хуан Андусе построил лечебницу и переселился туда, оставив сеньору Фермину, дочерей, внуков и правнуков, которых уже было немало. Он проводил дни в гамаке, глядя на прибой и поджидая терпеливо пациентов. Но никто не приходил на дикий берег острова. Только раз в неделю сеньора донья Фермина привозила на мулах продукты. Она плакала, рассказывая о доне Хуане, - он почти не ел, но каждый день совершал обход ста пустых коек. Очень утомлялся, жаловался на буйных и подумывал нанять крепких санитаров из метисов.

«В его глазах, - шептала донья Фермина, - восходит безумие. Не знаю, как его спасти».
        Впрочем, и все наши очень беспокоились, что один достойный человек живет изгоем на диком берегу, где нет общения и цивилизации. Как отшельник. На нашем острове такого прежде не случалось, не принято было. И вот самые видные наши сеньоры собрались делегацией, чтобы поговорить с доном Хуаном Андусе, изменить его мировоззрение. Это приурочили ко дню Независимости, в середине ноября. Так, думалось, будет торжественней и убедительней. «Независимость - это не только внешнее отделение чего-то от кого-то, - сказал тогда, как я припоминаю, губернатор дон Хоакин. - Независимость - это и внутреннее присоединение кого-то к чему-то». Эту мысль позднее выбили на медной дощечке, привинченной к одной из парковых скамеек. Лучше сказать, в нашем парке все скамейки с медными дощечками, на которых слова и мысли самых достойных людей острова Чаак.
        Я очень хорошо помню те события, потому что был их участником. С моим папой договорились, чтобы он представил меня в качестве душевнобольного. Делегация решила, что дон Хуан легко меня излечит и, успокоившись, вернется с дикого берега к семье. Это была хорошая, человечная задумка. Мне сказали, как в общем-то ведет себя душевнобольной. И я репетировал несколько дней. Когда я показал все, чему научился, делегация смутилась. Они засомневались, так я сейчас думаю, возьмется ли дон Хуан Андусе за такой трудный случай.
        И все же на день Независимости, украшенные трехцветными флагами, мы отправились в путь. До дикого берега пятнадцать километров, такова ширина нашего острова, и далее три километра до утеса, на котором дон Хуан построил лечебницу.
        В доме было очень тихо. Только слышался прибой. Каждая из ста коек примята. Наверное, дон Хуан лежал на них поочередно. А гамак его лишь покачивался на ветру. Под ним на глинобитном полу белела горстка пляжного песка, будто кто вытряхнул сандалии.
        Это было все, что осталось от дона Хуана Андусе. Я тогда сразу понял. Все наши уходили из этой жизни приблизительно так. Или немного иначе.
        Губернатор дон Хоакин набил свою курительную трубку белым прахом, чтобы передать вдове - донье Фермине.
        Как мне было не запомнить тот день Независимости?! Сто заправленных, но примятых коек. Тишина и фырканье прибоя. И белый прах под гамаком, и как губернатор набивал им курительную трубку. Я стал на самом деле как душевнобольной. Обратной дорогой меня несли, завернув в трехцветный флаг, будто павшего в битве.
        Лет через пять ураган Херардо снес крышу с лечебницы дона Хуана Андусе и поломал деревянные жалюзи в окнах. Дом пустует, но как-то все держится на утесе. А донья Фермина, говорят, ни разу там не побывала. Теперь я не уверен, что там, на диком берегу, произошло. Правильно ли я все видел и понимал? - так я сейчас думаю. Ну, как умру, узнаю правду и успокоюсь. Мой папа говорил: «Все тайное становится явным на том свете. А если бы мы все узнавали на этом, чем бы занимались на том? Скучали». Эти слова тоже есть на одной из скамеек в нашем парке.
        Дон Томас Фернандо Диас приподнялся в гамаке, чтобы лучше видеть, как выплывает солнце. Странно, как медленно восходит и как быстро заходит. Дон Томас думал об этом раз в году. Солнце было таким же, как двадцать, тридцать, пятьдесят лет назад
        - разве что менее ярким.
        Дон Томас Фернандо Диас догадывался - если встретит солнце на диком берегу острова Чаак, значит впереди еще одна весна, когда распускаются хаккаранды, колорины и фрамбуэи, еще летний сезон дождей с рюмкой текилы, еще одна осень, когда вызревает морской виноград и бродят неподалеку ураганы, и зима, конечно, когда почти нет москитов и кокосы глухо падают в прибрежный песок, вздымая белые облачка праха. Хорошо пожить где придется.
        Алуши
        По воскресеньям большинство наших на пляже. Он так и называется Доминго, то есть воскресенье. Есть и другие. Лунес, Мартес - понедельник, вторник - и так далее. И по месяцам - Энеро, Фебреро… На острове Чаак триста шестьдесят шесть пляжей с названиями. Да еще безымянные на диком берегу.
        Но по воскресеньям наши на Доминго. Он как раз напротив военной авиабазы. Поэтому даже команданте-генерал Кастро с женой и дочкой - красавицами - приходят на пляж. Генерал Кастро, конечно, не Фидель. Марио Кастро. Но тоже симпатичный. Всю неделю в небе, на авионе, а по воскресеньям - в море.
        Все наши заходят в воду примерно по грудь и стоят много часов, до полного мрака. Думают и разговаривают. У нас не принято плавать. Плавают, волнуя море, и ныряют туристы. А наши стоят, как прибрежные камни, как соляные куклы, впитывая и растворяясь. Бывает, что без остатка.
        У всех наших широкие плечи с увесистой головой. По грудь в воде они кажутся гигантами. Но когда выползают за пивом, которое хранится в холодильных сундучках под пальмами, заметна укороченность нижней половины. Как и все в природе, это не случайно - спасает от ураганных ветров. Длинноногих разом бы подхватило-унесло. А наши остойчивы, как рыболовные баркасы.
        -Он всю жизнь боялся авионов, - сказал дон Томас Фернандо Диас, глядя на тонущее солнце-доминго. - Мауро Клементе Ангуло - родоначальник электричества на острове Чаак. Так и случилось - он погиб во время бомбежки! Какова, скажите, судьба! Я говорю о том самом доне Мауро, кузене доньи Фермины - вдовы нашего первого медика дона Хуана Андусе. Дон Мауро страдал от любви к донье Фермине, покуда был жив ее муж. Лучше сказать, он светился и пламенел любовью - в то время от него можно было ожидать любых безумных поступков. Люсьернаго, мой светлячок, - так называл он донью Фермину.
        Да, на острове было светлячков, что звезд на небе! А иногда и больше. По ночам они освещали все дороги и закоулки. Я удивлялся, зачем они это делают. Не оставалось темного уголка, чтобы укрыться с девчонкой. Только присядешь на скамейку под миндальным деревом или сейбой, как возникают ниоткуда один, два, сотни люсьернаго. И все, как днем, - читай медные дощечки со словами наших достойных людей.
        Люсьернаго трепетали, моргали, вроде манили куда-то. Их свет прохладный и неземной. Они кружили голову и отвлекали от простых любовных желаний, так я сейчас думаю.
        В общем-то, они хозяйничали на острове, как хотели, и отключить их было невозможно.
        Вот тогда дон Мауро Клементе Ангуло, сильно страдавший от любви, совершил внезапный поступок. Он установил электрическую машину - там, где сейчас отель «Эль пирата», тут была его собственность. Электрическая машина весила не менее семи тонн. Ее доставили на пароходе, который поддерживали три плота. Она давала такой чудесный свет, теплый и управляемый. Представьте, первый раз, когда этот свет возник на острове! Я жил рядом с электроплантой - как это было хорошо! Я перелезал через забор, чтобы видеть этот феномен, этот новый свет. Тут находился родник, из которого свет вытекал.
        Необходимо было четверо, а то и пятеро мужчин, чтобы завести электродвижок, это я помню. Но сначала его разогревали дровами или углем, бросали в топку. Отсюда и шла энергия.
        Была у нас на острове одна хитроумная персона по кличке Большевик - дон Альфредо Гонсалес, единственный, который знал все тонкости электрической машины, неустанно следил за ее работой. Он протянул провода по всему городу. Так на острове Чаак благодаря дону Мауро Клемента Ангуло появилось настоящее электричество. Каждое утро и целые дни мы чувствовали, как увеличивается счастье, потому что ожидали вечернего света.
        Основав электростанцию, дон Мауро взял в жены донью Фермину, уже ставшую к тому времени вдовой. Кроме семи дочерей от первого брака, у них родились пять сыновей и еще две девочки. Их дом сиял, как полная луна. От электричества и любви, так я сейчас думаю.
        Но были из наших и такие, кому не нравился новый свет. Например, сеньор Синфо, человек старых, доэлектрических взглядов. Он даже разбил уличный фонарь. Этого никто не видел, но все думали, что больше некому.
        Затем сеньор Синфо выжег участок сельвы в три гектара на юге острова и построил ранчо. Наши говорили, что он разводит там люсьернаго - в пику электростанции. Лучше сказать, это было недоразумение. Сеньор Синфо имел четырех детей, двух мальчиков и двух девочек, которых назвал так - Люсерна, Люсидез, Люсиферо и Люсифуго.
        Однако были-таки очевидцы, видевшие громадных люсьернаго. Они уверяли, что это новая порода, выведенная сеньором Синфо. Бледные, полупрозрачные появлялись люсьернаго из сельвы. Не только порхали, но в основном ходили, прохладно посвечивая и принимая человеческий облик.
        Второго ноября, в день Мертвых, я сам видел, шлялись по всему городу. Не стесняясь, заходили в ресторанчики, светясь, как торшеры, вполнакала. Вреда от них не было, но было смущение.
        Чтобы прекратить это, наш губернатор дон Хоакин вызвал сеньора Синфо на разговор. Но вот что отвечал сеньор Синфо. Он заявил, что не имеет к этому малейшего отношения. И добавил, что индейские предания рассказывают о таких бледных существах, которых звать Алуши. И скорее всего новая электростанция каким-то образом возродила эту старинную форму жизни. «Заметьте, - сказал тогда сеньор Синфо. - Их так и тянет в центр, к электропланте! А на моем ранчо спокойно, если не считать двух мальчиков и двух девочек».
        Какие мысли появились в голове нашего губернатора дона Хоакина, просто не знаю, мне трудно представить. Может быть, так я сейчас думаю, была установка не трогать индейские предания. Такая могла быть политика в то время. Словом, Алуши эти бродили где вздумается, а больше и правда вокруг электропланты.
        Прошла неделя после дня Мертвых, когда в электрической машине что-то испортилось. Лучше сказать, сломалась одна деталь, из главных. Так объяснил Большевик, Альфредо Гонсалес.
        Дон Мауро Клемента Ангуло имел, конечно, корабль, который назвал именем своей матери Беатриз Марфиль. То есть Беатриз Марфиль была мамой этого сеньора, а ее имя красовалось на борту корабля. И вот этот корабль по имени «Беатриз Марфиль» дон Мауро срочно отправил за главной деталью в порт Кампече, что по другую сторону полуострова Юкатан. Но мама очень возражала. Она была против отправки, потому что у нее были уже предчувствия, так я сейчас думаю.
        В порту Кампече возникли сразу какие-то сложности и задержки. Дон Мауро получил известие, что должен ехать. Срочную телеграмму, чтобы приехать в Кампече и разобраться. Но какое было сообщение в те времена? Это не один день, а неделя пути. Или больше, если вспомнить о течениях и ветрах. И вот дон Мауро пошел поклониться команданте-генералу Марио Кастро, который уже тогда был во главе наших воздушных сил. И команданте ответил: «Дон Мауро, я к вашим услугам! У меня под рукой один бомбардировщик с пилотом. Он немедленно доставит вас на Юкатан, а дальше вы легко доберетесь по дороге до Кампече».
        Быстро приготовил свой чемодан дон Мауро и с ним же отправился, ни с кем не простившись, поскольку все его мысли были, вероятно, об электропланте. Он не обнял жену свою донью Фермину и своих детей. Не сказал ни слова своей маме Беатриз Марфиль, которая смогла бы удержать его от безрассудства, так я сейчас думаю. Он погрузился в бомбардировщик, увлекаемый долгом и судьбой. Только так я могу объяснить этот поступок.
        О, я еще ребенком восхищался этим человеком - доном Мауро Клемента Ангуло! Особенно меня восхищала его кожа. Дон Мауро брился по три-четыре раза на дню. И я, будучи его соседом, всегда подглядывал в дырочку, как он брился. И я созерцал этого достойного человека, который брился в течение всего дня. Тонкий, изысканный человек, дон Мауро был папой в частности сеньориты Ампаро, моей будущей тогда жены, что в мире уже покоится.
        В тот день под вечер дон Мауро залез со своим чемоданом в бомбардировщик. Имел ли он волнение и беспокойное сердце, как бывает перед несчастием, не знаю, не могу сказать.
        А был в ту пору сговор между странами, что любой корабль, проходящий в Карибском море, должен предъявлять свои номера и флаги. Лучше сказать, отчитываться, потому что шла мировая война. Первая или, возможно, вторая, не знаю. В общем, годы сорок пятые, сорок седьмые.
        Бомбардировщик, в котором сидел дон Мауро, поднялся очень высоко - неизвестно, по какой причине. Уже стемнело, они подлетали к Юкатану, когда заметили внизу корабль, который, опасаясь войны, шел без огней. Пилот, как говорят, спикировал, чтобы вблизи рассмотреть номера и принадлежность корабля. Авион промчался над самой палубой. Мне хочется думать, что в последние секунды дон Мауро увидел имя своей мамы на борту корабля, возвращавшегося с нужной деталью из порта Кампече. У него отлегло от сердца еще до того, как бомбардировщик врезался в море, и от удара взорвались бомбы.
        Так умер дон Мауро Клементе Ангуло, впервые погрузившись в авион. Всю жизнь он испытывал перед ними настоящий страх. Но в заботе об электричестве дон Мауро позабыл обо всем на свете.
        Для всех наших это была тяжелая весть. Остров Чаак покрыла на время какая-то необычная тьма. Такого раньше не бывало. Молчала электропланта. Попрятались, как нарочно, люсьернаго. Наступило новолуние, и звезды укатились за горизонт. Только Алуши, выглядывая из сельвы, давали немного призрачного света.
        Наконец подошел корабль «Беатриз Марфиль» с траурными парусами. Лучше сказать, паруса были черны и обгоревши. Команданте-генерал Марио Кастро объяснил, что это от близкого взрыва бомбардировщика.
        Примерно через год дону Мауро и его пилоту поставили при входе на авиабазу памятник, как погибшим в мировой войне. Оба они в шлемах, а дон Мауро с чемоданом, который собрал в последний путь. Я уверен, что там находился бритвенный прибор.
        Пока все горевали, дон Альфредо Гонсалес по кличке Большевик запустил электрическую машину, с помощью той детали, что прибыла из порта Кампече. Хотя свет уже был не тот, что при доне Мауро, более жидкий, так мне казалось. Дон Альфредо всегда был незаменим для электропланты, а постепенно и для доньи Фермины, вторично овдовевшей. Они и поженились, но ненадолго. Дело в том, что дон Альфредо Гонсалес день ото дня бледнел и эдак призрачнел, будто подернутый туманом. Сквозь него уже виднелись закаты и восходы. Все наши говорили, что это от электрической энергии, поскольку дон Альфредо постоянно находился у самого ее родника. Из него улетучивалась телесная материя, так я сейчас думаю.
        И настало время, когда он ушел к Алушам. Сперва его отличали от прочих - дон Альфредо был очень высок, не менее метра семидесяти, отсюда и кличка Большевик. Он долго обитал у электропланты, будто одинокая лампочка в сорок ватт. Но как-то на рассвете - я как нарочно выглянул в окно - дон Альфредо вдруг угас. Буквально перегорел на моих глазах. Чуть-чуть осталось холодного свечения, и он, как дымок петарды, поплыл в сторону сельвы, где смешался с остальными Алушами.
        Теперь их редко увидишь. Не могу сказать, как они живут и в чем их интересы, не знаю. Иногда какой-нибудь дурной Алуши выскочит на ночную дорогу перед автомобилем и - в кусты. Как игуана или мапаче. Я не понимаю их поведения. Да и не стараюсь.
        Другое дело - донья Фермина. Рассказывает, что второго ноября, в день Мертвых, к ней обязательно приходят двое, а то и трое Алушей. Тихо споют под окном серенаду и оставят на пороге ветку кофейного дерева.
        Донья Фермина сильно сдала - уже не та красавица с огромными, зелеными, как морской виноград, и сияющими, как люсьернаго, глазами. Бледнеет, блекнет, трижды вдова. А дом у нее весь в засохших ветках кофейного дерева. Мы с ней давние соседи, и я все вижу и слышу. Когда захочешь, все увидишь и все услышишь.
        Дон Томас Фернандо Диас умолк, глядя, как из черного с блестками, подобного ониксу, моря выбираются, мерцая, как Алуши, наши купальщики. Ничего странного, если кто-то из них уже растворился в море или сумерках.
        Дона Томаса не удивляют отдельные события или происшествия. Но каждый день его поражает их связь. Лучше сказать, совокупность.
        Крыса
        Об этом дон Томас Фернандо Диас редко вспоминает.
        Только когда налетает ураганный ветер, и море пляшет, все в кружевах и пенных рюшах, и мир сереет в целом да гаснет электропланта, что называют «апагон тоталь», когда все яхты, баркасы, ланчи укрываются в порту «Абриго» и океанские теплоходы, гуляющие по Карибскому морю, не подходят к островному причалу - было дело такого гиганта выбросило на берег, и он стоит по сию пору, куда выбросило, нелепый, голый, показывая те части, что ниже ватерлинии, и выглядят как-то непристойно - винт, рули, киль; только в эти часы смятения, когда дон Томас Фернандо Диас дома, в гамаке, и переживает, как бы ветер не поломал кокосовые пальмы и священное дерево индейцев сейбу, которых осталось всего-то три, и хрупкие папайи в саду; только тогда, глядя, как дрожат деревянные жалюзи на окнах и задувает меж створками их пыль и песок - слышно, как шуршит он по керамическому полу, - и знакомая юная крыса рвется с улицы в дом, как ни гони ее, будто бедный родственник, садится в угол на расписной сундук и смотрит в упор, - дон Томас рассказывает ей о своем племяннике-губернаторе, поскольку есть тут соответствие с происходящим
в природе.
        -Дон Авелардо Мадрид, он был хороший племянник. - И дон Томас кивает крысе, чтобы не отвлекалась. - Когда он служил губернатором, я имел случай побеседовать с ним два-три раза. Один раз мне выпала очередь тридцать пятая на приеме. Я ожидал пять часов стоя, так я сейчас думаю. И когда попал в кабинет, мой племянник сказал:
«Дядя, сделаем вещи проще. Когда в другой раз придете ко мне, чтобы поговорить, сразу идите к моей секретарше. У нее есть пустые листочки бумаги. Вы напишите на одном свое имя и что, мол, дядя. Секретарша передаст мне этот листочек, и я погляжу, что предпринять. Потому что мне тоже неловко пропускать своего дядю без очереди. Может, запущу сразу человек двадцать в специальный зал для аудиенции».
        Каковы честь и достоинство в этих простых словах губернатора дона Авелардо Мадрида!
        Прежде того случая у меня было ранчо и автомобиль-камьонета. Я покупал кокосы, чтобы обработать, то есть отделял копру, и продавал уже очищенные. Однажды отправился на соседнее ранчо и встречаю на дороге одного лейтенанта по имени Хорхе Перес, который ловил рыбу. И был с ним еще один рыболов из наших. Он и отметил - вот, сказал он, дядя нашего нового губернатора.
        А я, к несчастью, был во всем рваном и плохо сшитом. Как обезьяна какая-то. Лейтенант Хорхе Перес посмотрел и говорит: «Этого быть не может и не должно! Вы прямо сейчас найдете себе новые штаны и рубашку. И будете первым встречать дона Авелардо Мадрида, когда он прибудет на остров в качестве губернатора. Только и ботинки еще найдите - поспрашивайте у здешних рыбаков и рабочих. И вы первый будете приветствовать губернатора, который возвращается из столицы после беседы с самим сеньором лиценсиадо президентом республики. И знаете, почему вы будете первым? Потому что я так хочу!»
        Вот что сказал мне лейтенант Хорхе Перес. И я сильно переволновался, потому что не знал на своем ранчо о том, что в мире и что мой племянник уже вдруг губернатор. Ну очень хорошо, думал я тогда. Попросил одежду у рыбаков и дорожных рабочих - кое-какие штаны, рубашку и ботинки. Только переоделся и снова встретился с лейтенантом Хорхе Пересом, как пришло сообщение - почти приехал сеньор губернатор и уже рядом, близко от острова Чаак.
        Не знаю, не могу сказать, почему я вспомнил, или меня осенило, что дону Авелардо нравится пикуда - соленая морская щука и один дикий фрукт икаку. Моя жена Ампаро сразу приготовила блюда. Лучше сказать, кушанья. Из этого фрукта икаку и до сих пор готовят разные сладости. Его можно консервировать. Это хороший дикий фрукт, но теперь редкий.
        Когда дон Авелардо Мадрид причалил, лейтенант Хорхе Перес позвал меня вперед. Так и получилось, что я был по-настоящему первым человеком, который приветствовал нашего нового губернатора. Дон Авелардо обнял меня, а затем вызвал машину и отправил на ранчо Чауай записку для моей жены Ампаро, чтобы прислала немедленно это сладкое, приготовленное из икаку, и две соленые пикуды. Машина помчалась на мое ранчо и вернулась с этими блюдами, по которым дон Авелардо тосковал в столице, так я сейчас думаю.
        Он ел-ел, а в лице его была какая-то серая тяжесть и глаза будто впервые видели наш маленький остров Чаак. И все же дон Авелардо похвалил икаку и пикуды. Поев, отправился проверять земли. Не знаю, что именно. В общем, была какая-то проверка. Возможно, поручил президент. Или дон Авелардо сам хотел поглядеть, не расточил ли чего предыдущий губернатор.
        Он мне тогда сказал, что есть мысль повсюду насадить кокосы и получать много копры. Так и случилось. Из нашего порта отправляли больше восьмидесяти тысяч тонн копры каждый месяц, не считая чищеных кокосов. Потом все кончилось, когда от гринго попала зараза, сгубившая пальмы. Они засохли, листья свернулись комочками, и торчали по всему острову, как мечты без парусов или столбы без проводов. Это было очень уныло глядеть на такую беду. Хотя пальмы начали оживать через три года. Все наши так этого хотели, что пальмы ожили и вновь давали кокосы.
        Но самое великое из того, что я рассказываю, это то, что в некоторых случаях я разговаривал с этим персонажем, большим губернатором, поскольку именно так я его воспринимаю, - доном Авелардо Мадридом, моим племянником.
        Он был человеком с шелковым сердцем, которому доверяешься. Он спрашивал меня:
«Дядя, над чем работаешь?» Ну, работаю над копрой с кокосов - это была моя работа со времен почти младенческих, если не говорить о пиратстве, которым занимался одно время с моим папой. «Чего тебе не хватает, дядя? Ты экономически как живешь?» Вот что спрашивал мой племянник дон Авелардо. «Живу экономически хорошо, - отвечал я тогда. - У меня жена Ампаро. У меня ранчо. Лучше сказать, два ранчо. Мой падре оставил мне четырнадцать гектаров земли. И со всем этим я живу хорошо». Но дон Авелардо все-таки интересовался, не нужна ли мне помощь. Его забота очень трогала мою душу. Так что я даже плакал счастливыми слезами. А помощи я не принял, потому что это, наверное, плохо бы выглядело.
        И вот я жил хорошо вплоть до известного урагана Жанет. Конечно, все его ожидали. С приходом нового губернатора на остров Чаак всегда обрушивался ураган. Наши знали, что сила его зависит от силы воли нового губернатора. Чем она слабее, тем ураган губительней. Но ураган Жанет выдался особенный. Он измордовал наш остров. Он топтал нас целую неделю и оставил мокрыми и бедными, уничтожив кокосовые пальмы и все другое, что подвернулось. Земля была чиста - в рост человеческий над ней все выметено. А берег усеян морскими камнями да раковинами, которые гудели еще под ветром. И крысы бегали по острову. Они были так тяжелы, что земля вздрагивала. Не знаю, правда ли, но казалось - дрожит.

«Сажайте камни и раковины, - говорили наши. - Вот что нам осталось. А пальмы кончились. Пришел конец кокосовым пальмам».
        Вот тогда я занялся рыбалкой. Но сначала похоронил мою жену Ампаро. Не могу сказать, как это случилось, но она умерла от урагана Жанет. Он не ударил мою жену, нет. Он просто выдул из нее душу, так я сейчас думаю. Моя жена Ампаро осталась как пустая морская раковина на голом берегу. Я долго прислушивался к ней, но ничего не услышал и тогда похоронил - прямо на нашем ранчо Чауай, в разрушенном доме, где она готовила пикуду и сладкие икаку для дона Авелардо.
        Это были горькие времена. Я занялся рыбалкой, потому что больше ничего не оставалось. Это было новое для меня дело. Я отвлекался и не думал о прежней жизни и не видел разрушенный дом с могилой моей жены Ампаро, младшей дочери доньи Фермины и дона Мауро Клементе Ангуло.
        И вот я спал под перевернутым баркасом на берегу, а моя Ампаро долго еще жила во мне днем и ночью как боль и растерянность, почему так случилось.
        Я научился ловить рыбу в Белисе, который тогда был английским. Англичане там управляли. Рыбаки из Белиса показали мне хитроумные ловушки - у них была своя система ловли, знаменитая в Карибском море. Пока спишь на барке, в эти ловушки попадает две-три тонны рыбы. Лучше сказать, поймать легко, а продать трудно. Этому меня не научили. Сами рыбаки из Белиса не знали, куда девать пойманную рыбу. Очень низкие цены были в наших краях.
        Тогда я придумал ехать в Кампече. Мне почему-то казалось, что там обязательно купят три тонны рыбы. Лучше сказать, моя жена Ампаро посоветовала: «Дон Томас, поезжай в Кампече. Там все купят!» Она говорила как всегда - спокойно и разумно. Только я удивился, почему она называет меня - «дон». Мы с ней этого в семье не употребляли. Тогда Ампаро сказала, что очень меня любит, даже больше, чем прежде, но в нынешнем ее состоянии выказать это возможно лишь одними словами, без поступков. И еще сказала, что ей в общем-то неплохо, хотя она страдает порой, потому что не готовит для меня пикуду, барбакоа и пульке-кактусную брагу, и что она многое не успела мне сказать до того проклятого урагана Жанет.
        И так Ампаро разговаривала со мной по дороге в Кампече. Ну, сначала я добрался на барке до Юкатана, где взял напрокат повозку с кобылой, и поехал через три штата, чтобы попасть в Кампече. И когда на последней границе показывал документы, один сеньор вот что мне сказал: «И что же это вы надумали ехать в Кампече, где есть своя рыбная фабрика? Кто же это вас надоумил? Эту вашу рыбу всю, наверное, придется выбросить!» Я очень тогда посерьезнел, поскольку было много правды в словах сеньора. Возможно, в сердцах я ответил что-то неучтивое моей Ампаро. Не знаю, как это получилось, но она потом долго молчала, лет двадцать.
        Но что же мне было делать? Оставалось доехать-таки до Кампече и попытаться. У меня было две породы рыбы - паргомолате и моххара. Для моххары, я слыхал, всюду хороший рынок. Приехав в Кампече, я сразу пошел в ресторан «Атлантида», о котором упоминала Ампаро. Я был знаком с его хозяином сеньором Фернандо Гамбоа. Теперь он работал вместе с сыном. Оба глядели на меня и на мою рыбу, которой было три тонны, и вроде не понимали, в чем дело, чего я от них хочу. Они молчали, а потом говорили меж собой по-французски. Было видно, что они в большом сомнении, и длилось оно очень долго, так я сейчас думаю. И я уже видел, что им не нужна моя рыба - ни паргомолате, ни моххара - но не верил, что Ампаро могла ошибиться.
        И вот что вдруг сказал сеньор Фернандо: «Назначь цену на твою рыбу. И прямо сейчас я куплю все. Немедленно. Подпишу чек, потому что сегодня воскресенье». Затем они вместе прикинули, что почем, и выдали мне чек. Сначала я очень радовался и благодарил сеньора Фернандо Гамбоа и его сына, не помню, как звали. Но пока дожидался следующего дня, когда откроются банки, я был, как натянутая струна, готовая лопнуть, так боялся, что не примут этот чек. Почти сутки у меня на душе лежал тяжелый камень, и я измучился с ним. Уже получив деньги у кассира, я еще с полчаса ходил с этим камнем по привычке, так я сейчас думаю.
        Заработал я тогда немного, если посчитать поездку через три штата и обратную дорогу. Но я очень изменился от этого опыта и от беседы с Ампаро. Зажил легко и без огорчений. У меня много чего с души свалилось. Не знаю, почему так случилось, не могу сказать. Мне сложно выразить тонкие чувства. Ощущаю, а высказать не умею. Это такое состояние - вроде когда очень хочешь чихнуть, да никак. В этом есть небольшая мучительность, от которой даже приятно.
        Возвращаясь из Кампече, я время от времени окликал Ампаро и говорил ей приятные слова. Тогда я не знал, что она умолкла на двадцать лет. Она, видно, хотела, чтобы я пожил своим умом.
        Я остановился на Плайе дель Кармен, откуда прямой путь через море до нашего острова Чаак. И случайно попал на свадьбу, где кумом был наш губернатор дон Авелардо Мадрид. Церковь, в которую я зашел, была переполнена, и я услышал, как один мальчик сказал: «Знаете, кто здесь в парке перед храмом? Наш губернатор дон Авелардо!»
        Но я, конечно, не бросился прямо к нему, а прошелся стороной, нюхая цветы бугамбилий. Но дон Авелардо вдруг меня заприметил и окрикнул: «Дядя, где ты тут ходишь!?» И когда он уважил мое рукопожатие, то сказал: «Дядя, тут место не рукопожатиям, а дружескому объятию!» Вот так он сказал при всех в парке, а потом пригласил меня на ужин.
        Дон Авелардо всем управлял, поскольку был не только губернатором, но и кумом на свадьбе. Он уже выпил, наверное, немало, но держал себя с большим достоинством. Один сеньор по имени Могель, наш земляк, подсказал мне, чтобы я рассказал какую-нибудь историю из веселых - позабавить дона Авелардо. Я подумал и начал рассказывать, как ездил в Кампече продавать рыбу. И эта история выходила очень смешная. К тому же, нанюхавшись бугамбилий, я чихал через слово. Все думали, что это такое нарочное представление, и забавлялись от души. В том числе дон Авелардо Мадрид, наш губернатор. Он хохотал до слез и говорил: «Дядя, проси у меня, чего хочешь!» Но я, помню, только чихал и ничего не просил.
        Это был последний раз, когда я видел моего племянника. Его лицо еще больше отяжелело, и оно, было заметно, поглощало свет. Меня удивило и озадачило, но лицо дона Авелардо напоминало большую крысу в полный рост, такую черную, как камень, от которой может дрожать земля. И оно поглощало свет, так я сейчас думаю, хотя не могу объяснить почему.
        Потом мне попадались фотографии этого лица в газетах. Они были обычными фотографиями лица, которое принадлежало моему племяннику. В последних газетах писали, что дона Авелардо Мадрида, бывшего губернатора, разыскивают по всей стране и за пределами, что он много в чем замешан - наркотики, оружие, земли, большие доллары. И я понимал, что все это от слабости силы воли. Это стало ясно еще после урагана Жанет. Ко мне приходила федеральная полиция. Они обыскали мой дом. Заглядывали в расписной сундук, на котором обычно в сезон дождей и ураганов укрывается юная крыса, - нету ли там дона Авелардо? Но я не видел его со времен той свадьбы, когда мы дружески обнялись. Наши полагают, что его уже нет на этом свете, а если он где-то скрывается, то вряд ли на острове Чаак. Как тут скроешься?
        Меня забавляет эта юная крыса, которую я зову дон Авелардо. Она внимательна к моим рассказам. А я подкармливаю ее чем могу. Пускай хоть кто-то слушает меня, когда за окном ураганный ветер.
        Ку-ку-ру-ку-ку, палома!
        -Кукурукуку, па-а-а-ало-о-ома! - поет дон Томас Фернандо Диас, красиво и грустно, и правда похоже, будто голубка тоскует в ночи, плачет на берегу Карибского моря. - Кукурукуку, но йо-оо-орес!

«Не плачь, голубка, - воркует дон Томас, сидя в лунной тени. - Камни, голубка, никогда не поймут твоей любви - уже не плачь, голубка!» Эта старая баллада для жены дона Томаса, для его толстушки Ампаро, мир ее праху. Впрочем, толстушкой-то она никогда не была. Все наши, любя, называют друг друга «толстячок» или
«толстушка» - гордита. Это в смысле - самый главный.
        Полуночные ныряльщики с фонарями, от которых бродят по воде круги призрачного, как люсьернаго, света, выходя из безмолвного моря, где разглядывали коралловые рифы и сонных рыб, замирают на миг - им кажется, что поет кокосовая пальма. Мало ли чего бывает на острове Чаак! Но это просто дон Томас Фернандо Диас. У него в голове, известно, сто сорок песен. Изредка дон Томас отвлекается от них. Особенно
«Голубка» вкупе с полной луной приводит к воспоминаниям.
        -До моей гордиты Ампаро я не имел опыта с девчонками. Так получилось, не знаю, почему, - говорит дон Томас. - Лучше сказать, был маленький опыт с одной девчонкой-мучачитой, которая приехала с Кубы.
        Она бежала оттуда вместе с родителями, бабушкой и коробками сигар. Они хотели во Флориду, но потерялись в море. Так их баркас прибило к нашему острову.
        Родители мучачиты сразу открыли сигарную лавку, поскольку за хорошую, настоящую кубинскую сигару, вроде «Ромео и Хульетта», гринго платили большие деньги.
        В те времена на Кубе уже случилась их революция. И вот тогдашний президент гринго запретил вообще торговлю с Кубой. У него сложились плохие отношения с Фиделем Кастро, не знаю, не могу сказать, по какой причине. И вот он запретил общаться с этим островом, но предварительно, тайком от всех, выписал для себя лично тонну лучших кубинских сигар. Он любил, этот президент гринго, не помню сейчас, как его звали, выкурить хорошую сигару, замочив кончик в стакане виски. Хотя вскоре его застрелили из нескольких винтовок. И он, конечно, вряд ли успел покурить вдоволь кубинских сигар. Так бывает часто. Напасешься на всю жизнь, до старости, а жизни-то всего неделя или месяц.
        Словом, простые гринго очень скучали без хороших сигар, и когда приезжали отдохнуть на наш остров, просто набрасывались на кубинские, платя любые деньги.
        И вот родители мучачиты, о которой я рассказываю, устроились безбедно. Их девчонка торговала в лавке, а сами они пели и плясали в дорогом ресторане «Дон Пепе». Даже бабушка, которая, в отличие от всей семьи, была черной, выступала с куплетами
«Доступная негра» и била в тамбор. Наши вообще хорошо относились к кубанос и к их революции, потому что сочувствовали.
        И многие заглядывались на мучачиту-кубану по имени Кончита. Она ходила в платье алого цвета, который можно увидеть только по краям закатных облаков. А фигура ее напоминала и длинноногую кокосовую пальму, и дельфина, и обкатанные прибоем валуны, и розовых фламинго, и белку-ардийу, и нежную голубку-палому. Лучше сказать, куда бы я ни поглядел в ту пору, все напоминало о Кончите - тем или иным боком или свойством.
        Было заметно, что у нее под платьем вовсе нет никакой другой одежды. И она ходила так свободно, будто красный олень в сельве.
        Когда Кончита продавала сигары, гринго от восхищения переплачивали - пару долларов за созерцание. Они, так я сейчас думаю, локти себе кусали, что их президент порвал с Кубой. И конечно, не только из-за сигар.
        Не помню, не могу сказать, как это у меня получилось, но однажды я пригласил Кончиту в пляжный ресторанчик «Игуана». Иногда я совершал поступки, которых от себя не ожидал.
        Мы выпили пива, съели рыбу уачинанго с большими зубами и лежали рядом на белом песке, собираясь искупаться. Кончита вообще была молчалива. И я дотронулся рукой до пальцев ее ног. Лучше сказать, я перебирал их, как четки, с чувством и смыслом. Они были розовые, длинные, один к одному, и нежные, как уши. Хотя Кончита ходила босиком. Но и пятки ее, когда я сдул песок, оказались мягкими, будто спелое манго.
        Так я перебирал ее пальцы, трогал пятки и вдруг заметил, что Кончита вся дрожит и смотрит на меня глазами ягуара, в которых нет никакой мысли, а только непонятное желание. Я подумал, что это возможно малярия. Но Кончита покачала головой и глубоко дышала, так что ей трудно было говорить.
        Кубанос вообще таковы. Они глотают буквы. Из пяти, которые есть в слове, произносят две-три. Их трудно понимать, потому что у них еще особенное грудное придыхание, вроде одышки после бега. И вот я совсем не разобрал, что сказала моя кубана Кончита. Ее низкий голос прерывался, будто долетал из ущелья. Это был какой-то лиственный лепет, почти из одних гласных, так я сейчас вспоминаю: «Ысто, ойем уа-иуть, о эльву, о уты, о вой ом! Ысто, паалута!» Не знаю, как я догадался, о чем речь. Но мы вскочили и побежали ко мне домой. Кончита тащила меня за руку и время от времени хотела заволочь в придорожные кусты - так поступает именно ягуар, схватив козленка. «Домой! - говорил я. - Мы идем домой!»
        В моей голове чего-то тогда путалось, какие-то сумерки. Было жалко Кончиту, что ей так странно.
        Хотя, пока мы бежали ко мне домой, она немного успокоилась. Она улыбалась мне и говорила довольно разборчиво: «Ты алун! Наупал мои уочки!» То есть я понимал, что
«шалун» и чего-то такое «нащупал». Но что именно, какие такие «уочки»? Я был тогда, как сейчас думаю, очень безграмотный и неопытный.
        И вот мы вошли ко мне в дом, где посреди комнаты висел большой гамак, а по углам лежала кое-какая утварь.
        Мы сели в гамак рядом и естественно болтали ногами, потому что я не знал, чего надо делать. А Кончита совсем успокоилась и разглядывала стены и углы.
        Тогда я спустил платье с ее плеча и сразу увидел левую грудь. Это было очень интересно, что я впервые вижу настоящую грудь мучачиты, но не особенно поражало. Наверное, в моей памяти оставались груди, которые я видел в младенчестве. Лучше сказать, я не был потрясен.
        Я дотронулся до ее соска, который торчал, как маленький коричневый финик. И я ласково его повертел - по часовой стрелке и против. Я был осторожен, чтобы Кончиту вновь не пробила пляжная дрожь. Но она, к счастью, просто улыбалась, глядела в окно и ковыряла в ухе.
        Пока я вертел сосок, она даже зевала, так мне сейчас кажется. И я думал, что это хорошо, что это к лучшему - все нормально, думал я, если она зевает, когда ей вертят сосок. Ей, значит, спокойно и она мне доверяет.
        И вот я повертел ей сосок и решил, что уже, наверное, достаточно, потому что много времени прошло. Кончита совсем отвлеклась от нашей близости в гамаке. Она показывала мне паука на потолке, скорпиончика в углу и маленькую жабку на пороге, из тех, что зверски скрежещут по ночам. Нас связывало все меньше и меньше, так я чувствовал. Кончита уже напевала кубинскую песню про красное знамя, которое победит.
        И тогда я приподнял подол ее платья. Может быть, сейчас стыдно говорить, но я был не готов увидеть сразу самое таинственное, что есть у мучачит.
        Кончита ничего лишнего не надевала, и я внезапно увидел ее «коситу», то есть эту штучку, как говорят колумбийцы и перуанцы; ее «кончу» - раковину, как выражаются аргентинцы; ее «пойиту» - курочку, как принято у нас на острове Чаак.
        Хорошо помню, мне показалось, что я нырнул глубоко в море, и дыхания уже нет, а передо мной коралловый утесик, покрытый густыми водорослями, живой и манящий. Я смотрел на то, чего никогда раньше не видел - такое простое и близкое, что мне стало страшно, и подводная пелена застила глаза.
        Лучше сказать, я напугался и быстро опустил подол. Сердце стучало, и я дрожал, как в лихорадке, сотрясая гамак.

«О'кей! - сказала Кончита, поднимаясь. - Пора в лавку. Увидимся». У порога она наклонилась к жабке так, что сердце мое перестало стучать вообще, и вышла. А я остался в каком-то забытье. Все казалось мне серым, пустым, никчемным.
        С тех пор я видел каждую ночь, как погружаюсь в те водоросли и проникаю в глубины кораллового утеса. Он всегда снился отдельно. Было приятно, но и обидно, что я не вижу Кончиту целиком. В этом было какое-то неуважение. Лучше сказать, мачизм.
        Долго я видел во сне только ту самую отдельную часть Кончиты. А саму ее избегал наяву. От стыда и неловкости, так я сейчас думаю. Мне казалось, я был с ней груб тогда, разглядывая местами, как курицу на рынке.
        Донья Кончита теперь хозяйка пяти сигарных магазинов, у дверей которых стоят деревянные болваны в сомбреро, дымя показательной сигарой круглые сутки. Кончита все также хороша и ходит босиком, по привычке, - можно видеть ее розовые и длинные пальцы. Она ко всем равна и приветлива. Но однажды вот что мне сказала. Просто так при встрече на улице она сказала, что страсть как боится пауков, и обмирала от ужаса в моем гамаке.
        Нас связывает какая-то паутинка, так я сейчас думаю. Тогда в гамаке я обрел бы Кончиту сполна, стоило потрогать пальчики ее ног, и она бы сама всем распорядилась. Но я не сожалею. Между нами есть эта паутинка, которая могла бы тогда оборваться.
        А потом, года не прошло, я женился на моей толстушке Ампаро. И мы лежали с ней в гамаке. Но это только между мной и моей любимой желанной Ампаро, мир ее праху. Она часто приходит во сне, такой красавицей, какой всегда была, и я вижу ее - с головы до ног.
        И дон Томас вновь заворковал старинную балладу.

«Ку-ку-ру-ку-ку, па-а-ало-оо-ома! Ку-ку-рру-ку-ку, но-о-о - йо-о-о-орес! Говорят, что по ночам эта мучачита только плакала. Говорят, не ела, а только пила. И клянутся все, что небо само трепетало, слыша ее рыдания. О, как небо страдало по ней и звало! Вот и ушла мучачита на небо. А теперь, уже который год, одна голубка плачет от смертельной тоски, погибает. По утрам спозаранку стенает - ай-йа-йа-йа-ай - в домишке с резными дверьми. И клянутся все, что эта голубка - душа той мучачиты, ушедшей на небо. Ждет голубка, не дождется, когда вернется несчастная. Не плачь, голубка, но йорес!»
        Умолк дон Томас, собираясь с духом для следующей песни.
        А по морю все бродили пятна света от подводных фонарей ныряльщиков, то разгораясь у поверхности, то угасая в глубине. Эти ныряльщики беззастенчиво разглядывали коралловые рифы, покрытые водорослями, вспугивали стаи рыбешек, которые, сверкнув под фонарным светом, исчезали во тьме, подобно воспоминаниям дона Томаса Фернандо Диаса.
        Хозяин дон Хасим
        В полушаге от победы нашей последней революции знаменитый генерал Франциско Вийа собрал в штабе своих самых доверенных команданте.
        Это было неподалеку от города Пачука. И вот что сказал герой революции Франциско, или Панчо, Вийа: «Кабальерос и камарадос, - а говорил он негромко, в пышные усы. - Мы долго сражались за свободу, за равенство. Мы скоро их добудем. Но как при них жить, мы еще не знаем. Поэтому нам необходимы золотые запасы на всякий случай».
        Панчо Вийа обратился к карте Мексики. Он указал на остров Пьедра Рота, то есть Разбитый Камень, что в Тихом океане, и на другой - в Карибском море. «Я склоняюсь к этому островку Чаак, где издавна гнездились пираты, - сказал Панчо Вийа. - На нем будет наша кладовая, и к ней мы приставим нашего человека, чтобы берег и приумножал запасы».
        Вообще Панчо Вийа многим насолил за годы революции. Например, за ним охотился целый отряд гринго в десять тысяч человек, потому что Панчо часто переходил границу и хозяйничал в северо-американских штатах. Поймать его не удавалось. Панчо Вийа мыслил хорошо и был ловок, но из простого народа.
        И вот те, с кем вместе сражался он за свободу и равенство, но более образованные, убили его, приперев все ж таки к стенке. Это произошло в 1923 году, летом, еще до начала сезона дождей.
        Примерно в это самое время на остров Чаак прибыл человек по имени Хасим. Он купил участок земли, мимо которого проходит сейчас дорога в аэропорт, и окружил высокой каменной оградой. Рабочих, строивших дом и стену, он привез с собой, а потом они исчезли с острова. Дон Хасим зажил очень тихо, но вскоре все наши почувствовали, что это появился хозяин.
        Сначала о нем много говорили. То ли он из арабов, то ли из японцев, потому что на самом деле Хасимото, то ли это Панчо Вийа, ускользнувший от стенки и поменявший лицо. Полагали даже, что русские обосновались за каменной стеной, где готовят новую всеамериканскую революцию.
        Наши любят поговорить просто так, без порицаний и хвалы. Особенно приятно порассуждать о новом человеке. Все равно, что об урожае кокосов или маиса, о курсе песо или кандидатуре губернатора. Наши всегда считали, что из этих разговоров образуется нечто материальное, вроде электрического потока. И придав ему нужное направление, можно повлиять на события. Островные, по крайней мере.
        Но со временем дело пошло иначе. Говорить-то говорили, как угодно и о чем угодно, за исключением дона Хасима и всего, что с ним связано, его имя вообще не поминали всуе, - а вот на события разговоры наши уже никак не влияли.
        Дон Хасим знал все, что происходит на острове Чаак, и без его ведома ничего по сути дела не происходило. Казалось, у него за стеной тайная армия из янычаров или самураев. Он назначал директора полиции и губернатора, разрешал открывать новые рестораны и магазины и закрывал те, хозяева которых неправильно себя вели.
        На острове была одна радиостанция «Эль тибурон амабле», и ее дон Хасим захватил в первую очередь. А другие волны, кроме морских, нас почему-то не доставали. Иногда только удавалось поймать приглушенную классическую музыку и речи Фиделя Кастро с Кубы. Ходили слухи, что у дона Хасима специальные глушители.
        В общем, он добрый и разумный хозяин. Установил те порядки, за которые боролся вместе с Панчо Вийа. Ну, может, с неким акцентом - то ли арабским, то ли японским. Дон Хасим, видно, устал от долгих безалаберных лет революции, когда было неизвестно, что ждет завтра, и на острове Чаак постарался исключить всякие неожиданности. Даже в отношении ураганов требовал прогноз погоды на полгода вперед.
        Но все это, конечно, удалось не сразу.
        В кофейне отеля «Эль пирата» собираются по утрам старички за кофе. Отсюда хороший вид на морской причал, куда подходят катера с Юкатана, на парк с ротондой в центре, на старинную башню с часами, единственными публичными на всем острове. Один из старичков всегда в черном сомбреро с золотым позументом. Лицо его напоминает слоновью ногу или мертвый ствол кокосовой пальмы. Это и есть дон Хасим.
        Много лет назад, когда он был моложе, но так же сидел за этим кофейным столиком, к нему подошел человек в шортах, сандалиях и панаме. К нему часто подходили просители, но этот был с портфелем, откуда быстро извлек какой-то предмет, оказавшийся молотком, и со всего маху погрузил в голову дона Хасима.
        Тогда дон Хасим не носил сомбреро, и молоток прочно засел в голове, с хрустом, будто в кокосе. Только белая ручка торчала, и казалось, что на плечах дона Хасима сковорода.
        В те времена пошла какая-то мода бить по голове ледорубами и молотками. Так погиб Леон Троцкий, за которого некому было переживать. Так погиб и дон Хасим. Закончилась его власть на острове, что сулило бурные перемены и беспокойство с уголовным уклоном. Все наши разом подумали об этом и не захотели нового хозяина. Вот что, говорят, спасло дона Хасима. Хотя и сам он стойко выдержал удар молотка, который, как оказалось, не повредил ничего существенного.
        Правда, в американском госпитале, куда отвезли дона Хасима, сказали, что извлечь молоток невозможно. Ручку, которая торчала слишком безобразно, отпилили. Она теперь едва выступает над левой бровью. Когда дон Хасим в сомбреро, совсем ничего не заметно. А ударная часть молотка как-то прижилась, черная среди серого вещества. «Молот у меня есть, серпа не хватает!» - так шутит дон Хасим, сидя в бронированном сомбреро за чашкой кофе.
        История эта случилась, когда власть дона Хасима не была так крепка, Позже, уже с молотком в голове, он навел полный порядок. Разве что велосипед украдут. У падре Себастьяна крали дважды, и все три раза полиция возвращала, сверив номера, выбитые на раме, с теми, что в велосипедном паспорте.
        Дон Хасим, конечно, приумножает те запасы, что вверил ему Панчо Вийа. Каждую неделю к дикому берегу острова Чаак подходят катера или вертолеты, которые сбрасывают в море непромокаемые пакеты с оранжевыми буями. В условный час подгребают наши на баркасах и забирают товар. Известно, в каких домах позволено торговать колумбийской кокой. Грамм порошка в фунтике, - цена твердая, - за двести песо. Ну туристам, особенно гринго, - подороже.
        Дон Хасим допускает все, но в меру, как апостол Павел - «все мне позволительно, но ничто не должно обладать мною». Поэтому он строит две клиники - для наркоманов и алкоголиков. Пить-то наши совсем не умеют. Это наследственное, от индейцев майя, которые напиваются со времен конкисты.
        Ближе к Рождеству дон Хасим проводит благотворительные вечера, где собирают деньги
        - не менее миллиона - для инвалидов и запредельных бедняков. «Блажен, кто не осуждает себя в том, что избирает». Эти слова из послания апостола Павла выбиты на мраморном пороге дома, где живет дон Хасим.

«Падриссимо» - есть у наших такое слово. Его не просто объяснить. Падре - отец. А
«падриссимо» вроде замечательно, колоссально. Когда кто-нибудь спрашивает, как у нас на острове, ответ один - «падриссимо»! Или - «муй падре»! И это чистая правда. Только дон Томас бывает прибавит: «син падре, ни мадре, ни перро ке ле ладре». То есть - без отца, без матери и без собаки даже, которая тебе побрешет. Ну один-одинешенек. Сам себе хозяин. Так ему, дону Томасу, кажется лучше. Вот и сидит под пальмой на белом песке, ожидая заката.
        Дон Томас Фернандо Диас не любит говорить о нашем хозяине доне Хасиме, потому что плохо его понимает. Он подозревает, что это дон Хасим виноват в падении племянника-губернатора дона Авелардо Мадрида.
        -У него власть. А я не знаю, что это такое, - говорит дон Томас. - Мне Господь власти не дал. Да я никогда об этом и не просил. Лучше сказать, я никого ни о чем не просил. Даже моего племянника дона Авелардо, хотя он сам предлагал - проси, мол, чего хочешь.
        Но однажды, было дело, просил, когда сильно выпил. Много текилы в сезон дождей. И вот я вдруг почувствовал большую неприязнь к самому себе, отвращение, так я сейчас думаю. И жизнь представилась очень тяжелой, каменной и несправедливой во всех деталях. «Зачем жить в этом подлом мире такому, как я, подлому? - спрашивал себя и отвечал. - Незачем!» Можно было утопиться или повеситься, хотя у нас в сезон дождей веревок не продают, можно отравиться газом или приникнуть к электропланте. Да мало ли простых способов на нашем маленьком острове?! Но ничего подобного мне в голову не пришло, потому что это чистой воды грех - самоубийство. В моей голове сидел, как молоток, другой замысел.
        И вот я пошел в один ресторанчик с дурной славой, где на столах плясали голые мучачиты и выпивали парни, у которых револьверы под рубашкой. Я взял еще текилы и подсел к двум таким. По лицам было видно, что с револьверами. Впрочем, приняли меня хорошо и угостили пивом. Но вот что я ответил: «Спасибо, парни. У меня к вам дело». «Говори, - сказали парни, помрачаясь глазами, - какое еще собачье дело?»
«Есть ли у вас хоть один исправный револьвер на двоих?» - спросил я просто, как о здоровье крестного. Тогда они помрачились целиком и полностью, но отвечали: «Есть! У нас три револьвера и коктейль-молотов. Почему?» И я сразу объяснил, чего бы мне от них хотелось: «Отъедем в сельву, парни, подальше, и вы меня пристрелите. Лучше сказать, одной пулей».
        Они стихли и заерзали, озираясь на голых мучачит. Потом молча выпили. «Нечего сомневаться, парни! Напишу записку, что застрелился по своей воле, отдам все деньги, которые имею, гамак и двух павлинов, а прямо сейчас закажу еще пива и текилы на всех», - вот как я уговаривал. Им понравились мои слова, так я сейчас думаю. Было видно, что им хочется пристрелить меня, хотя бы даром. Сначала пулю в живот, чтобы помучался с полчаса, пока они пиво допьют, а уж потом - в голову. Но я так хорошо настроился, что был готов на все. Парни разглядывали меня, как свиную тушу перед разделкой. У старшего, я заметил, лобик был высотой в полмизинца, а у другого такой же ровно ширины. И я был счастлив в ту минуту и уже полюбил их за то, что Господь сотворил такими, чтобы пристрелить любого, кто попросит. Казалось, мы давние друзья.
        И вот тут-то все рухнуло. Парни вспомнили что-то очень важное. Даже растерялись и напугались, как могли позабыть об этом, будто о кондоне в портовом публичном доме.
«Есть бумага от дона?» - спросил старший с надеждой. Но я ничего не понял, поскольку очень отвлекся от этого мира. Какая бумага? Какой дон? «Разрешшшение от дона Хххасссима, - зашипел парень, не открывая рта. - Если нет, каброн, вали! Еще пивом, козла, угощали! Вали, пока зубы в ряд!» И я быстро вышел на улицу под ливень. Одно дело - умереть. Совсем другое быть избитым. На это я не настраивался.
        Я выбежал к набережной, которую захлестывали мокрые черные волны. И мне показалось, что я только что из них вынырнул и что ливень немного газированный, с признаками Святого Духа, потому что жить стало куда как легче. И вот я благодарил дона Хасима, так я сейчас вспоминаю. Без его участия уже валялся бы в сыром овраге с пулей в голове, и душа моя скорбно витала бы рядом, не понимая, растерявшись, куда ей дальше.
        Но удивительное это то, что вот еще скажу, какая мысль сверкнула в моем тогдашнем существе. Она была так уместна, как лимон к текиле. Может, подумал я, Святой Дух воплотился в доне Хасиме. Сошел в виде молотка по голове. Была такая мысль, четкая и ясная, как пуля. Чего отказываться? Наш хозяин дон Хасим. У него власть. И все ему чем-то да обязаны. Его порядки, его правила.
        Большинство наших вроде ни в чем этом не участвует, но во всем этом живет… Остров-то маленький. Говори ни говори, а и без того все слышно.
        Помню, что услыхал я от падре Себастьяна, которого подвозил на трицикло, потому что в то время у него украли велосипед. «Не так важны поступки, видимые в этой жизни, - вроде сам себя утешал падре Себастьян. - Не так, что ты сделал перед людьми. А значительней, сколько дух твой претерпел перед Отцом нашим, изменился ли к лучшему. А об этом только Сеньор знает. Вот простил разбойника за одно только движение духа его. Потому, как же нам возможно судить ближнего? По Ветхому судим, а Новому не следуем».
        Так и подвез я падре Себастьяна к каменной стене, за которой дом дона Хасима. А что там, как там, не знаю, не могу сказать.
        Корабль забвения
        Он бесстрашен, дон Томас Фернандо Диас, как человек, поверивший, что ничего страшного в этой жизни нет.
        С телом ему не очень жалко расставаться, такое оно высохшее, вроде сходящее на нет
        - легко и безболезненно отстричь, как прядь волос или ноготь. Беглым взглядом не отделить дона Томаса от пальмового ствола, под которым он сидит. Впрочем, слышен его голос на закате, сливающийся с шорохом моря, тихо и осторожно перебирающего белые песчинки. Похоже, и сам дон Томас перебирает песчинки.
        Весь берег перед ним напоминал огромные песочные часы, и ему виделась уже воронка, в которую утекает все из этого мира. В зыбучести песчаной исчезали пальмы, прибрежные дома, окраины моря, какие-то баркасы с рыбаками, яхты и старые галеоны. Только один бригантин ходил из стороны в сторону, не поддаваясь. И небо оставалось непоколебимым, но все же опустошенным, потому что теряло кое-какие звезды.
        -Я не понимал, что такое остров, - говорил дон Томас, покуда закат еще не утянуло в песок. - Моя любимая учительница, которая сказала, что я рожден, чтобы петь, показывала наш остров Чаак на карте. Да, он очень маленький и кругом вода. Но я, как сейчас помню, садился на велосипед и ехал куда хотел. Лучше сказать, я добирался до города Мерида или до Кампече, или до Пачуки, которые, если судить по плоской карте или по круглому глобусу, - за морем. Чаще всего я ездил в Тулум и в столицу нашего штата Четумаль, там были русские горки, чертово колесо и кукуруза на палочках, посыпанная красным перцем.
        Но мне не верили. Во-первых, говорили, море. Во-вторых, нет русских горок в Четумале, как и чертового колеса. В-третьих, очень много километров для мальчика на велосипеде. До ближнего Тулума - сто тридцать, а уж до Пачуки, если по прямой, не менее пяти тысяч. Моя любимая учительница показывала на карте эти правдивые расстояния. И я понимал, что никак не могу пересечь море на велосипеде и проехать за день пять тысяч километров. Лучше сказать, десять тысяч, потому что я всегда возвращался до заката.
        Тогда вот что я сделал. Оставил велосипед и ходил пешком. До Тулума, до Четумаля и Кампече.
        С Пачукой стало сложнее. Там жил мой дядя сеньор Сильверио, и он бы забеспокоился, увидев меня пешком, без средства передвижения. Когда я приезжал на велосипеде, дядя Сильверио не беспокоился, поскольку верил в силу колес.
        И вот я ходил, куда вели ноги. А больше не знаю, не могу сказать, чего еще делал. Думаю, наверное, учился до шестого класса. Хотя это, возможно, уже потом. Кто бы мне ответил?
        Но однажды со мной или вокруг меня что-то приключилось. Возвращаясь из Тулума, я увидел перед собой сплошное море, без дорог и тропинок, должны были бы быть, по крайней мере, тропинки, по которым много раз ездил и ходил. Но вот так нет! Море, как на карте, отделяло остров от остальной суши.
        Тогда я добрался автобусом до Плайи дель Кармен и взял билет на катер, ходивший по морю к острову Чаак. На катере было весело и тесно, наши возвращались домой с покупками, пили пиво, и многие, не сходя с места, танцевали самбу. А мне вдруг стало так плохо, хоть прыгай за борт. Все давило, все стягивало, было жестким, тяжелым, шершаво-колючим, и плясали в глазах черные дыры и красные пятна, и небо и море были в изломах и трещинах. Так что я даже не понимал, где нахожусь. Меня, видно, сильно укачало. И от этой тоски я, конечно, мог бы прыгнуть за борт. Но вот что меня спасло. Я услышал песню о корабле забвения, о «наве дель ольвидо».
«Подожди, - слушал я, - еще корабль забвения не отчалил, не поднял паруса, подожди немного - „эспера ун поко, ун покито мас“. Вот так и слушал, пока катер не подошел к острову, который я не совсем узнавал, даже напугался, туда ли взял билет. И все же спустился на берег, хотя ноги были очень слабы.
        Тогда и случилось, так я сейчас думаю, что я родился в этот мир, где остров Чаак был островом. Вроде что-то лопнуло и наполнялось сызнова. Я пошел в школу, и моя любимая учительница опять сказала, что я рожден, чтобы петь. И мой падре занимался пиратством. Зато о дяде сеньоре Сильверио я не слыхал, да и в Пачуке не был, это далеко, но не за пять тысяч километров.
        Много лет, как живу на острове Чаак, и так давно схоронил жену мою Ампаро, и это кажется невероятным, что когда-то пешком или на велосипеде ходил за море, в дальние города.
        Я переполнен годами, как обжора, до тяжести, и трудно сейчас сказать, не знаю, мои ли это воспоминания. Их много вокруг и лезут чужие. Все путается, рассыпается, как белый пляжный песок.
        Вот вижу один бригантин в море, который ждет меня. На него можно без билета. На его борту, думаю, есть ли кто? Немного страшно, если нету!

«Подожди, подожди еще немного, - поет дон Томас, - прежде, чем увозить мое счастье! Подожди, корабль забвения! Я умру, когда ты поднимешь паруса».
        Солнце растворилось, исчез горизонт, и дон Томас Фернандо Диас легко и незаметно вошел в ствол пальмы, под которой обыкновенно сидел. Лучше сказать, слился, чтобы вместе утечь в песчаную воронку, через какое-то время.
        Все наши знают эту пальму-подростка. У нее, одной из немногих, есть имя. Ее так и называют - пальма дон Томас. Если усесться под ней на закате, можно услыхать голос, знакомый, хоть и с привкусом кокоса. Дон Томас рассказывает о жизни на острове Чаак, как ее видно оттуда, где он сейчас.
        Бывает, что его перебивают другие голоса, неведомо как забредшие в пальму. Откуда они там взялись, не знаю, не могу сказать. Может, просто гостят.
        Прыжок назад
        Все наши на острове Чаак хорошо знают числа, потому что на юг от государственного флага и бронзовых орлов улицы под нечетными номерами - с первой по двадцать третью, а на север под четными - со второй по двадцатую. А вдоль моря, пересекая улицы, идут авениды - пятая, десятая, пятнадцатая и так, через пятерку, до сотой, где теперь аэропорт. Если все сосчитать, у нас получается двадцать три улицы, которые поперек острова, и двадцать три авениды, набегают три «бис», - вдоль. Да еще сама набережная, единственная с именем собственным, знаменитого пирата Моргана, где сплошь ювелирные магазины.
        Каждый год на маленький остров Чаак высаживается с моря и воздуха миллион человек. В основном гринго, им тут рядом. Остальные из каких-то совсем забытых Богом мест - из Европы, Азии, Южной Америки, Австралии.
        Все наши, по-своему, знают географию. Чем ближе страна к острову Чаак, тем, разумеется, она больше. Например, Эстадос Унидос, Куба, Гондурас, Колумбия - очень велики. Еще Великобритания. Хотя довольно далеко, зато в самом названии величина. А дальше - все мельче и мельче - Франция, Алемания, Руссия, Чина, Хапон…
        Наши думают, что только дай иностранцам волю, так все бы и осели на острове Чаак. И в этом есть правда - оседают.
        Открывают новые рестораны, отели, велосипедные магазины, поля для гольфа, вертолетные площадки для обзора острова сверху, собачьи лазареты и виллы для аренды. Куда ни глянь - таблички «Сдается» или «Продается». Еще чуть-чуть и станем столицей мира, так наши говорят. Хорошо, что есть третий пункт Конституции, принятой пятого февраля 1917 года, который разрешает выдворять иностранцев с полицией в сорок восемь часов за оскорбление одного из наших коренных островитян. Впрочем, таких случаев, кажется, до сих пор не бывало. Дон Томас Фернандо Диас непременно знал, кабы третий пункт когда-либо применили. Его пальма шелестит, раскрывает листья, как ладони, и роняет кокосы, когда хочет высказаться.
        -На вилле «Могила улитки», что на пятнадцатой авениде, вот какое объявление:
«Продаются картины по сто песо, новеллы по пятьдесят за десяток и запеленатое дитя камня - по договоренности». Может, я отсюда не все разглядел, как следует, не знаю, не могу сказать. Но вот что верно, так это то, что «Могила улитки» принадлежит сеньоре Ракель-Дездемоне Горбач. Говорят, сеньора родственница русского президента. В ее кафе «Диаманте» всегда собирались некоторые из наших, чтобы обсудить международные отношения.
        Бывало интересно послушать, сколько в мире сложностей. Хотя я не очень разбирался, о чем речь, потому что слишком много воды между нами и Европой и еще больше - между нами и Азией, где живут эти русские.
        Однако дух замирал, когда говорил директор заповедника голубых крабов дон Хорхе Наварро. Он говорил то, что могло напугать, но лучше всего запоминалось: «Сейчас, после распада Унион Советика, - он громко сосал лжесигарету, с помощью которой бросал курить. - Это хуже, чем кто-либо может представить! Нарушилось равновесие!»

«Это всегда к беде, когда что-то распадается, - соглашалась сеньора Ракель-Дездемона, разглядывая руку, тронутую подагрой. - Все вкривь и вкось». Художник Карлос Хосе Абрахам, который тогда расписывал потолок кафе - падающими звездами и бриллиантовыми ангелами, - тоже присаживался за столик. «Что нам до чужих распадов, - говорил он. - Важно внутреннее равновесие и связь с космосом».
        Помню, дон Хорхе, вообще нервный, да еще бросающий курить, разгрыз лжесигарету, как куриную косточку, и выплюнул в пепельницу: «Вы не можете вообразить, сидя на нашем благословенном острове, насколько все нарушилось и распадается! Грингос уже творят, чего хотят, без оглядки. Вот даже тут, на нашем благословенном острове, давят джипами голубых крабов, когда те мигрируют через дорогу!»

«Что же будет, что же будет, Господи Всемогущий, - огорчалась сеньора Ракель-Дездемона. - Если и Люксембург отделится от Руссии - это конец! Все развалится! А ведь только в Руссии, я знаю, умеют лечить подагру». И она заглядывала в глаза Цезарю Трюхо, ведущему радиостанции «Любезный тибурон». Конечно, он знал больше других, это проступало на его лице, хоть и сдержанно, так я сейчас думаю. Цезарь Трюхо вообще помалкивал, наговорившись в эфире, но с таким видом, будто отсчитывал секунды до атомного взрыва, который пожрет, как акула, наш маленький остров Чаак.
        Такого я не помнил с тех пор, когда поссорились Хосе Эсталин Крусчев с президентом гринго из-за Кубы.
        -Лучше сказать, сейчас мы совсем о другом. Сеньора Ракель-Дездемона Горбач уехала-таки со своей подагрой лечиться, не знаю, куда именно. И вот она сдала свою виллу «Могила улитки» одной гринге, сеньорите Лиз из штата Огайо, - голос дона Томаса поплыл - то ли в сторону, то ли в глубь ствола, - замещаясь чьим-то другим, позвончей и поразвязней. - Представьте, у сеньориты Лиз было белое миловидное личико - «уна буэна пальма бланка», как говорят на этом острове, - и золотые локоны, будто она сошла с витрины ювелирного магазина, что по набережной Моргана.
        В это трудно поверить, но сеньорита Лиз тоже имела предков из России. Ее прадед воевал с японцами в начале прошлого века. Потом они жили в Китае. А сама Лиз уже родилась в Огайо. Хотя она знала некоторые русские слова. Вот, например,
«бисьдэтц», что означает - конец всему. Или «эспосибо», то есть спаси тебя Бог.
        Однажды в своем штате Огайо сеньорита Лиз прочитала книгу «Приключения на Юкатане», которую написал известный путешественник профессор Стефенсон. В 1832 году он исколесил полуостров, собрав множество ценностей индейцев майя. Заезжал и на остров Чаак, но тут его закусали москиты, напугали оселотли, мяукавшие вокруг лагеря, и три одичавшие кобылы. На другой день профессор отчалил, не сказав об острове доброго слова.
        Потом в городе Нуэва-Йорк мистер Стефенсон открыл огромный музей всего того, что вывез из нашей сельвы. Он так писал в книге - мол, у нас все разрушается и пропадает, и нет интереса к древней цивилизации майя, которую, по его мнению, в самом расцвете уничтожили испанские конкистадоры. В общем, наши до сих пор обижены на мистера Стефенсона за его предвзятость и высокомерие. Да это и вышло ему боком
        - года не минуло после открытия, как музей в Нуэва-Йорке совершенно выгорел. Понятно, что боги майя хотят тихо разрушаться и пропадать у себя на родине, в юкатанской сельве. Ход здешнего времени особенный, его не удержать в иностранных музейных стенах.
        Но вот что придумала сеньорита Лиз, прочитав Стефенсона. Она решила изучить индейцев майя на острове Чаак и написать большую книгу как продолжение
«Приключений на Юкатане», только сто семьдесят лет спустя. У нее и название уже было - «Приключения на таинственном острове Чаак, или жизнь и обычаи современных майя».
        Когда сеньорита Лиз договаривалась с сеньорой Ракель-Дездемоной Горбач о цене за виллу «Могила улитки», которая особенно понравилась ей архитектурой, напоминавшей древние пирамиды майя, к ним подошел Карлос Хосе Абрахам, спросить, достаточно ли звезд на потолке. Так они, Лиз и Карлос, впервые увидели друг друга, и что-то, так я сейчас думаю, уже дрогнуло, то есть тронуло сердце сеньориты из штата Огайо.
        Карлос, испачканный берлинской лазурью, в красной пиратской косынке на черных волосах, убранных в длинный хвост, очень напоминал индейца из американского вестерна и в то же время оселотля, священное животное майя - дикого кота, с чуть коротковатыми лапами и чуть великоватой, но прекрасной многопородистой головой.
        А сеньорита Лиз вообще была переполнена жалостью и состраданием к индейцам. Из книги Стефенсона она хорошо помнила, как те носили белого гринго в кресле с пологом от москитов многие мили по каменистым дорогам, раскаленным солнцем, как прорубали мачете тропинки в сельве и корчевали деревья для лучшего обзора пирамид, как принимали в бедных пальмовых чосах, делясь последней водой и куском кукурузной лепешки. «Какое свинство, - думала Лиз, - позволять таскать себя, как падишаха, только потому, что устал от верховой езды, и тут же рассуждать о великой цивилизации». Она бы этого никогда не допустила, даже сто семьдесят лет назад.
        Карлос пригласил сеньориту Лиз на свою ночную выставку под открытым небом, на крохотный островок Страсти, что у южной оконечности острова Чаак. Впрочем, он не показался Лиз таким уж крохотным. Хотелось бы сложить здесь хижину и прожить до глубокой старости. Страсти - старости… Как это неожиданно близко, если по-русски, а на других языках - ничего общего.
        По острову Страсти гуляли карликовые ласковые мапаче с поперечнополосатыми хвостами и барсуки-техоны, спали уже павлины на ветвях дерева сейба и розовые фламинго в мелкой лагуне, а в центре торчал огромный белый маяк и рядом развалины индейской арочной постройки, служившие маяком тысячу лет назад.
        Картины Карлоса лежали на песке, освещенные факелами, которые порой роняли огненные беззвучные капли. Картины были на одну тему - страсть. Лучше сказать, Страсть №1, Страсть №2 и так далее. На всех обнаженные - в слиянии или разрыве. А на Страсти №17 что-то красное, вырываясь из черного, проникало в зеленое. Около этой песок был истоптан куда более чем у остальных.
        Легкие волны почти доставали холсты и поднимали их цвет соленой росой. Был коктейль из большого глиняного котла, где намешали ром с фруктами. Его разливали половником по морским раковинам. Мучачос играли индейские мелодии на бамбуковых дудочках-пито и на кокосах с тремя дырками. А Карлос, почти голый, с перьями птицы гуакамоле в распущенных волосах, плясал танец Чилам-Билам, рассказывающий о колдунье, которая возвращает утраченную любовь. Он изображал и саму колдунью и священного кота оселотля, пожирающего сердце неверной, и даже сердце, его последние трепыхания.
        И вот что произошло, когда танец уже заканчивался. Случилось то, что одна из картин, именно Страсть №17, вспыхнула. Кто-то бросился тушить, но Карлос остановил. Полыхая и корежась, Страсть №17 приподнялась с песка, и было видно, как красное тело, наконец, вырвалось из черного и слилось с зеленым. На островок Страсти пала тишина, возможная только при истинном акте сотворения.
        Один престарелый гринго, из приглашенных, в шортах и на голубом протезе, вмешался вспышкой фотокамеры, а затем, поторговавшись, выписал Карлосу чек на тысячу - за пепел Страсти №17. Одна хапонеса из Японии выловила Страсть №4, уносимую приливом, и отдала за нее на сто больше, чем просил Карлос. Он блаженствовал, как ребенок в новых башмаках. Из двадцати пяти Страстей разошлись девятнадцать. Сеньорита Лиз хотела купить двадцатую для ровного счета, но Карлос, увлекая ее к останкам древнего маяка отговорил: «Эта страсть и все мои страсти - принадлежат тебе. Я не таков, чтобы брать за них деньги».
        У сеньориты Лиз кружилась голова - от рома, зацветшего фруктами, от сейбы в павлинах, от карминовой фрамбуйяны и лиловой хаккаранды, от полосато-стоячих хвостов мапаче и от индейских руин, где, казалось, уже горел огонь, указывая дрогу кораблям майя. Но более кружилась от Карлоса Хосе Абрахама по фамилии Чиатуте. Они глядели на темное в ночи, но с внутренней бирюзой море, и Карлос объяснял, что Чиатуте - это богиня майя, дающая легкую смерть при родах, и нашептывал легенду о поцелуе.
«Когда-то в нашем городе улочки были так узки, что позволяли возлюбленным соседям целоваться, выйдя на балконы. Тараско и Франческа каждый вечер, перед сном, сливались в поцелуе, так что кошки перебегали по ним с крыши на крышу. Это вошло в привычку, как прохладный душ на ночь.
        Их судьбы во многом были схожи - матери умерли с помощью богини Чиатуте, а отцы только и знали, что торговать лангостами, то есть лобстерами, по-вашему. Но однажды дон Селебре, папа Франчески, открыл для себя новость, в кого влюблена его дочь, и был расстроен и взбешен, потому что ненавидел соседа напротив дона Сааведро - они очень соперничали по лангостам. Он запретил Франческе выходить на балкон, но та отвечала дерзко. И вот дон Селебре, потеряв смысл и манеры, схватил первое, что попалось под руку, а это, к несчастью, была гигантская лангоста, и швырнул в девушку, да так, что клешня пронзила шею. Франческа упала замертво.
        В урочный час возлюбленный ее Тараско, без тревоги в сердце, готовый к поцелую, вышел на балкон. Его уже ждала Франческа. Она обняла и поцеловала, как никогда, нежно. Так нежно, как могут целовать лишь призраки и духи, все отдавая, но и забирая все.
        Свет уплыл, лишился дыхания Тараско и рухнул с балкона прямо на головы своего папы дона Сааведро и папы Франчески дона Селебре, которые только что выскочили на улицу, чтобы выяснить отношения.
        С тех пор два дома торговцев лангостами пустуют. Но в полнолуние можно увидеть Тараско и Франческу, их объятия и поцелуй и как кошки перебегают по ним с крыши на крышу. Я покажу тебе эти балконы», - и Карлос прильнул, как нежный призрак, к губам сеньориты Лиз.
        В общем Карлос Хосе Абрахам Чиатуте рассказал правдивую легенду. Ей уже не менее пятидесяти лет. Сначала у нас на острове появилась эта легенда, не знаю, не могу сказать, откуда, а уж потом построили два дома, друг против друга, с балконами впритык, нарочно, чтобы показывать туристам. Лучше сказать, известно много случаев, когда все начинается со слова.
        Пожалуй, и сеньорита Лиз поверила в легенду Карлоса прежде, чем узнала как следует его самого.
        Они стали жить вместе на вилле «Могила улитки».
        Сеньорита Лиз и не мечтала, что ее исследования примут такой сокровенный оборот. В общении она стремительно познавала все обычаи современных индейцев майя и вела дневник, записывая каждый поступок или просто движение Карлоса Хосе Абрахама - как он ест, как спит, как чихает, как говорит, ругается, сморкается, чешется, как занимается любовью, и какие звуки при этом издает. «Как оселотль! - думала Лиз. - Моя книга будет посильнее, чем у Стефенсона!»
        Она уже сделала ряд первосортных открытий. Во-первых, индейцы не бреются, потому что у них ни черта не растет, и это удобно в быту. Во-вторых, совсем не воняют, даже когда очень потеют. Так попахивают земляным орехом или земляникой с молоком. А в особых случаях, связанных с третьим открытием, - озоном после грозы. Таков уж у них обмен веществ. Хотя Карлос настаивал, что именно майя обучили европейцев мыться, хотя бы раз в неделю. От них, мол, так несло, что немыслимо было бороться за независимость.
        В-третьих, любовь в гамаке. С непривычки Лиз укачивало до потери сознания, и она пользовалась гигиеническим пакетом, но вскоре свыклась, как с морской болезнью, и ей уже казалось, что все происходит то ли в небе - с орлом, то ли в кроне огромного душистого дерева - с котом. В нее проникали столетия. Совершенно первобытные ощущения, которые, в-четвертых, притормаживали работу.
        Когда Лиз удавалось выпасть из гамака, она сразу все записывала, и книга продвигалась достаточно быстро, как дни нашей жизни.
        На острове Чаак время и впрямь шло как-то иначе, чуть кривее, нежели в прочих местах планеты. Особенно это замечалось, конечно, в гамаке, но не только.
        Карлос, вложив деньги от продажи Страстей, организовал соревнования по древним видам ритуального пятиборья среди индейцев майя. Они собрались на диком берегу острова рядом с полуразрушенной клиникой доктора Хуана. Солнце пять минут как поднялось на ладонь от моря.
        Были тут Люсиферо и Люсифуго, сыновья покойного сеньора Синфо, Альфонсо Виладью, каменщик, из здешних масонов, садовник Эмилиано сорок девятый и еще человек двадцать, которые не представляли, зачем они здесь, - Карлос не успел растолковать
        - и прохлаждались пивом.
        Главным в физической культуре майя оказались, к удивлению Лиз, не скорость или сила, а медлительная вдумчивость, выносливость, неспешность. Начали с соревнования
«бускапьедрас», то есть поиски камешков. Усевшись в ряд на пляже, участники шарили руками и ногами в песке. Карлос объяснил, что по новым правилам засчитываются не только камешки, но и ракушки, плодовые косточки, бычки, битая посуда - словом, все инородное, включая резину и пластик.
        Когда солнце поднялось на тридцать семь ладоней, в общем, ровно через три часа, определили победителя. Им стал Эмилиано сорок девятый, нарывший кучу всякого добра. Он уже примеривал почти свежие трусы и розовую шапочку для купания.
        После перерыва приступили ко второму виду - прыжки назад с места, «сальтоатрас». И тут воодушевленный Эмилиано, напоминавший в розовой шапочке штоф фруктового ликера, остался позади всех, что и явилось победой. На радостях, поскольку полагались премиальные, он выпил две бутылки семейного пива, рассчитанные на семью из девяти человек, и его едва не отлучили от соревнований. Братья Люсиферо и Люсифуго пожаловались Карлосу. «Эмилиано сорок девятый „муй допадо“, - сказали они. - Очень под допингом! Невозможно с ним состязаться». «Пиво не в счет, - ответил Карлос. - В олимпийском уставе про пиво ни строчки». «А про текилу? - спросил Альфонсо Виладью, хитрый каменщик. - Он и текилу пил». «Текилу в основном выпила сеньорита Лиз, - сказал Карлос. - Поглядите, какая счастливая». Лиз и правда вся светилась и растворялась под солнцем, записывая-таки из последних сил примечательное. В частности, она отметила, что индейцы майя, хоть и не поголовно, склонны к доносу.
        Третий вид назывался «абахо де агуа» - сидение под водой на время. Солнце, стоявшее в зените, на восемьдесят пять ладоней от моря, довело почти до кипения воду в мелкой прозрачной бухточке, где разместились на дне, держась за коралловые рифы, сидельщики. Сначала они пускали пузыри, изо рта, носа, ушей, откуда могли, так что бухточка, казалось, вовсю кипятится. Потом, все выпустив, перестали и только пучили, подобно гигантским креветкам, глаза. Лишь Эмилиано сорок девятый тихо и добродушно покоился, смежив веки и склонив голову, на белом, плотном и рифленом от приливов песке.
        Всплыли все разом, с мелкими промежутками, как вареные фрукты в компоте. А выиграл Альфонсо Виладью, задержавшись на миг дольше братьев Люсиферо и Люсифуго.
        Лиз не могла в это поверить, но солнце переместилось ровно на шесть ладоней, а значит сидели под водой не менее получаса. «Лень было вылезать», - коротко объяснил Карлос.
        Сгрудившись на берегу, майя уже готовились к предпоследнему виду пятиборья «грито морталь» - смертельному воплю, на громкость и безысходность. «Был и шестой вид, - сказал Карлос, вроде извиняясь за недостачу. - Человеческие жертвоприношения. Но сейчас, без тренировок, с этим сложно».
        Все же сеньорита Лиз решила окунуться, освежить голову и оценить качество воды - возможно, обилие коралловых рифов позволяет как-то понемногу дышать ею. Она нырнула и поплыла с открытыми глазами. Когда легкие опустели и стало ясно, что вода не годится для дыхания нормального человека, Лиз увидала перед собой - ей показалось - огромную розовую медузу с черной бахромой. Но это был забытый Эмилиано сорок девятый в шапочке. Вокруг его безмятежной головы кружились, поклевывая, рыбки, и голубой реликтовый краб, осторожничая, подбирался к беззвучной, бездыханной ноздре.
        Сеньорита Лиз впервые столкнулась с утопленником и так сразу напугалась, что едва не захлебнулась. Их кое-как вытащили на берег и уложили рядом, лицом в небо, скрестив руки на груди.
        Лиз глядела, как невероятно быстро, так что ощущалось вращение земли, летит к закату солнце, как наливается светом безумно острый, концами вверх, месяц. Не очень приятно, что ее оставили с покойником - надо будет отметить их простое отношение к жизни и смерти, - но так хотелось спать от многочисленных переживаний. Она закрыла глаза и сразу поплыла меж коралловых рифов, спокойно дыша морской водой. Вот так просто, думала Лиз, так можно до бесконечности.
        Внезапно в покой и благость, откуда ни возьмись, с жутким треском и урчаньем грохнула глубинная бомба. Все зарокотало и забулькало вокруг, оглушило, как рыбку, бросив из подводной дремы на поверхность.
        Очнувшись, сеньорита Лиз не сразу поняла, что это Эмилиано сорок девятый храпит, как древний насос, выдувая из ноздри упорного морского конька.
        Ни один смертельный вопль предпоследнего вида не мог пробиться сквозь этот пышный храп. «Закатим его снова в море», - предложил Люсиферо, и брат Люсифуго поддержал:
«Пускай там отдрыхнется». Но Карлос не согласился: «Отливом унесет». «Ну можно, - посоветовал Альфонсо Виладью, - камень к ногам». «Признаем, - сказал Карлос, - что Эмилиано победил во всех четырех видах. Это будет справедливо».
        Пятый, стойку на голове, зарытой в песок, перенесли, поскольку день вдруг миновал, и сеньорита Лиз, смирившись, неслышно, под пологом храпа, постанывала и поскуливала во сне. Эмилиано удалось растолкать, а для Лиз соорудили носилки и потащили, спотыкаясь, по ночной дороге к вилле «Могила улитки». Изредка просыпаясь, она видела неподалеку розовую шапочку, освещавшую бесконечный путь, и, успокоенная, вновь мирно засыпала.
        Это был лучший день в жизни сеньориты Лиз. Ну а когда проходит лучший, последующие часто выглядят все хуже и хуже, бледнеют. Так и случилось.
        Она вдруг заметила, что на обед Карлос заказывает в основном пиццу: «Какого черта
        - пицца! Повсюду пицца! А я хочу кухню майя!» «Это как раз типичное блюдо, - отвечал Карлос. - Наши всегда готовили пирог из кукурузной муки с мясом и специями, который назывался „пизке“, - символ Пятого солнца, согревающего индейцев. В начале шестнадцатого века рецепт увез в Италию Кристобаль Колон». Лиз пока еще доверяла Карлосу Хосе Абрахаму Чиатуте.
        В то время на острове Чаак начался весенний карнавал, и они отправились к набережной Моргана поглядеть шествие, которое обещало быть грандиозней бразильского. Тогда и возник Цезарь Трюхо с микрофоном, чтобы спросить у явной гринги, как ей тут отдыхается. «Я здесь не туристка, - улыбнулась Лиз. - Я здесь живу и работаю с одним индейцем майя Карлосом. Я его изучаю, потому что пишу книгу». Но вот что сказал Цезарь: «Насколько мне известно, сеньор Карлос такой же майя, как я древний римлянин. Впрочем, пишите, сеньорита, пишите - о Карлосе, о нашем чудесном острове, о карнавале. Скоро всему конец!»
        И хоть Лиз не все поняла дословно, но почуяла неумолимую пророческую твердость зерна, давшего всходы смущения и беспокойства. Она вспомнила, что Карлос всегда вяло откликался на ласковое обращение «мой индио». Прежде ей казалось, тут опять вина Кристобаля Колона, перепутавшего части света в своем историческом плавании. Однако теперь она призадумалась, о том ли вообще пишет. Ее «индио» как-то слишком быстро исчерпывался в этническом, племенном смысле.
        Проще говоря, открытий в последнее время не наблюдалось, а наступил застой, когда и записать-то было нечего, кроме возрастающих расходов, потому что картины Карлоса смотрелись только в ночи при неровном свете факелов, а последние деньги он спустил на пятиборье, так что жил за ее счет, и это Лиз отметила в тетради. Конечно, у нее было, как говорят на острове Чаак, немало шерсти, то есть водились деньжата, но не для содержания в конце-то концов индейцев в гамаке.

«Ми пича», - так двусмысленно называл Карлос сеньориту Лиз, поскольку это обозначало и любовницу и грубое шерстяное одеяло, всегда готовое съехать на сторону, ускользнуть. Он-то понимал, что Лиз относится к нему как к древнему документу или полуразрушенной пирамиде - с интересом и почтением до тех пор, пока есть, чего исследовать. А потом бросит пирамиду в тоске и унынии, окончательно рухнувшую после повышенного внимания. Для сеньориты Лиз - он почти обезличенный представитель вымирающего народа. И Карлос изо всех сил старался раздувать ее этнографический запал.
        Было уже изгнание шаманами бесов в земляной бане и поедание галлюциногенных грибов. Уже призрачные Алуши заходили к ним на «Могилу улитки» в день мертвых и пели серенады. Уже Карлос при всех, в любом публичном месте, хватал Лиз за помпис, или, лучше сказать, за задницу, с этнографическим вывертом, на описание которого она потратила уйму времени и сил.
        Сославшись на традиционную полигамию майя, Карлос зачастил домой с мучачитами из разных стран - перуанками, японками, венесоланками, итальянками, шведками, германками. Он увлекал сеньориту Лиз залечь в гамак втроем, но она согласилась лишь однажды, в память о своих предках, когда приходила русская, оказавшаяся в итоге узбечкой.
        Лиз записала все кратко и сухо, без подробностей, а потом сказала: «Мой индио, а индио ли ты? Слыхала, что майя всегда были со сбитым сексуальным прицелом. Или это легенды?» В тот же вечер окрыленный Карлос притащил семерых парней, среди которых Альфонсо Виладью, каменщика, и братьев Люсиферо и Люсифуго. Лиз спросила, где же Эмилиано, и выяснила, что у сорок девятого прицел на месте.
        Веселились всю ночь с факелами, танцами умирающих оленей, фейерверком и смертельными воплями - кто в платьях и с макияжем, кто в павлиньих перьях, а кто и просто в боевой индейской раскраске по голому телу. Под утро Альфонсо Виладью был трогательно нежен, женственен и стрекотал без умолку, называя их праздник «фиестой сорок», или вечеринкой мариконов, тех, у кого прицел сбит Господом - именно на этом настаивал Альфонсо. А братцы Люси рассказывали, что сестры их - Люсерна и Люсидез - напротив, мужеподобны и… Лиз удалилась в кабинет, откуда не выходила три дня, работая над книгой. Но разрешившись длинной главой «Форникасьон» - «Разврат», она заметила внезапную беременность другого рода. Грубо говоря, скотина, кот паршивый Карлос как-то изловчился в гамаке и поставил в затруднительное положение, несмотря на все охранные меры.
        Вообще-то слово «эмбарасо» означает, во-первых, препятствие и помеху, во-вторых, смущение и замешательство, и только, в-третьих, то, что заимела Лиз, - беременность. О, как справедлива такая последовательность! «Помеха, замешательство, - размышляла сеньорита Лиз, - но ведь можно и родить - настоящего индейца майя, вождя, который воскресит дух древнего народа. Хотя какой дух, какого народа?» Мысли ее как-то путались. Она мрачно перечитала свои тетради и совсем раскисла.
        Книга, в общем-то, получалась, но не совсем того содержания, которое предполагала Лиз, - скорее, эротико-островные новеллы. Да и то почти все, за редким исключением бритья и запаха, подходило к любому мужику, которого запросто повстречать и в Огайо, не тратя кучу денег на поездку через все штаты - североамериканские и мексиканские. Увы, ничего особенного, кроме беременности, на этом таинственном острове с ней не приключилось - вот в чем правда! «Этот чертов глобализм! - воскликнула сеньорита Лиз. - Локальный распад на фоне тотального глобализма! Надо ехать, пока не поздно, к эвенкам, эскимосам, монголам - возможно, там сохранилась еще этничность». «Погоди! - сказал Карлос, - Бог един? Если един, что ты имеешь против глобализма?» Но сеньорита Лиз, перестав что-либо слышать, утратив всякий интерес, начала собирать чемоданы. Она и не думала говорить, что уезжает рожать вождя. Даже когда отчаявшийся Карлос приволок козу на веревочке, чтобы показать еще одну традицию майя Лиз не отреагировала, то есть сказала резко: «Не порть козу, козел!»
        И Карлос притих в легко шевелящемся безумии, размышляя, что предпринять, чем удержать, - она даже подаренную Страсть №20 не укладывала в багаж.
        Между ними, как беспокойный Юкатанский пролив, лежала ложь, и Карлос решил признаться. Вот что он сказал, опустившись на колени перед сеньоритой Лиз:
«Прости, я не индеец майя! Я - прыжок назад в развитии человечества -
„сальтоатрас“!»
        Действительно, Карлос Хосе Абрахам Чиатуте был артистом, художником, танцором, кем угодно, но по сути дела он не был индейцем майя. О его родословной можно сказать следующее. Прабабушка испанка из провинции Нахера, а прадедушка мулат - помесь испанца с арабкой. От союза испанки и мулата происходят, как известно, «мориско», которые очень хороши собой. Так вот бабушка Карлоса сеньора Клаудиа была
«мориско», а в дедушки попал худио, то есть еврей Абрам. В таком браке рождаются
«чино», часто с курчавыми волосами, каким и вышел папа Карлоса сеньор Хосе, взявший в жены девушку по имени Чилпансинга из племени толтеков. Первенца их по роду, от «чино» и толтечки, следовало считать не иначе, как «сальтоатрас», то есть
        - «прыжком назад». Такова была кастовая, многопородная принадлежность Карлоса Хосе Абрахама Чиатуте Нахера, которая не говорила впрямую о вырождении - скорее, о возврате к истокам, - хотя, конечно, намекала.
        Сеньорита Лиз выслушала, не перебивая, - это было очень забавно. Правда, фамилия Нахера как-то резанула по ее русским корням. Она задумалась, насколько важное исследование содержится в ее книге, - о таких редких, малочисленных кастах, или расах, как «сальтоатрас», вряд ли кто успел написать. Все обретало неожиданный смысл. И вот пока Лиз складывала в уме новые плюсы и старые минусы, отягченные беременностью, Карлос исчез в полнолунной ночи.
        Вернулся он под сухие, вроде кашля, крики петухов, которые, впрочем, орут на острове Чаак круглые сутки, встречая рассвет по всем часовым поясам, начиная с Хапона. Странно, что не брехали собаки, смолкли цикады и жабы, скрежетавшие обыкновенно, как слесаря по металлу, в саду.
        Карлос привел за руку местную девушку-простушку Роситу де Караколь. Оба пьяны и благоухали, накурившись марихуаны, осенним лиственным костром. «Пойдем!» - сказал Карлос, ткнув пальцем в небо. И вот втроем они поднялись на плоскую крышу виллы
«Могила улитки», которая, кстати, звучит по-нашему как «Тумба де караколь». Роситу приходилось подталкивать и вообще тащить, поскольку она очень плохо держалась на ногах, теряя по пути скромную числом одежду.
        Светила полная, но все же с каким-то неприятным ущербом, луна. Круглая тарелка антенны и бетонная цистерна для воды отбрасывали странные утекающие тени. Лиз остановилась у края крыши, ничего особенного не ожидая от Карлоса Чиатуте Нахера. Ну трахнет под луной пьяную Роситу - эка невидаль! Хотела было спуститься, но Карлос удержал. В его глазах сверкала луна, и Лиз подумала, что сын их точно будет вождем.
        По скобам Карлос взобрался на цистерну и затащил Роситу. Она лежала неожиданно голая, едва икая, и маленькая ее грудь почти не давала тени. Карлос встал на колени. На этот раз не перед Лиз, а над Роситой, что ожидалось и было натурально. Он поднял сцепленные руки и в них сверкнуло нечто - черное, пронзительное, как жало. И тут же, рявкнув «вид шестой», обсидиановым клинком рассек Росите грудь.
        Как раскрывается павлиний хвост, так брызнула веером кровь. Лиз видела капли и какое-то парное облачко, светлое, почти прозрачное, устремившееся к луне. Пока провожала взглядом, Карлос, запустив лапы в Роситу, чего-то там перебирал, выцарапывал, выдирал и вот достал сердце.
        Но это был уже не Карлос Хосе Абрахам Чиатуте Нахера. Это был оселотль, большеголовый с круглыми ушами. Его блестящий густой в продольную полоску мех сиял под луной, а сердце Роситы трепетало, истекало в его усатой пасти.
        Вдруг дико заблагоухали орхидеи вокруг дома, так что сеньориту Лиз затошнило. Она глядела и не могла оторваться, как билось и кровоточило сердце Роситы де Караколь в зубах оселотля Карлоса. Хотела пойти за тетрадью, чтобы записать, но луна помутнела, и ущербность ее стала невыносимой. «Бисьдетц», - подумала Лиз на языке предков, покачнулась за уплывающим сознанием и покатилась с крыши виллы «Могила улитки». Хорошо, что угодила прямо в гамак, их было много, в доме и в саду.
        И все же в американском госпитале сеньориту Лиз не спасли. Она не мучилась и умерла легко в преждевременных родах, оставив по себе полугодовалое существо, которое жалобно мяукало, напоминая папу. Ее похоронили скромно на нашем кладбище за желтой оградой - пройти мимо ангела с факелом и сразу направо под сейбой, священным деревом майя. Карлос вырубил памятник из камня, что лежал в основании древнего маяка на островке Страсти, - автопортрет с сыном на коленях. Они сидят и горюют, дожидаясь встречи.
        Сюда приводят туристов, которые фотографируют, слушают эту историю и плачут - в основном толстые престарелые гринги. Потом обязательно спросят: «А что стало с мальчиком?»
        Ну мальчик пока на вилле «Могила улитки». Карлос выхаживает его козьим молоком, но уже вывесил объявление на воротах - «Продаются картины по сто песо, русские новеллы по пятьдесят за десяток и запеленатое дитя камня - по договоренности». Все наши знают, что означает «запеленатое дитя камня», - это подкидыш. Возможно, кто-нибудь из бездетных туристов купит его.
        Такова история сеньориты Лиз из штата Огайо и Карлоса Хосе Абрахама Чиатуте Нахера.
        Лучше сказать, это легенда, вроде той, что о поцелуе на балконах. Так, для туристов. Ими последние годы кормится наш остров Чаак.
        По правде же сеньорита Лиз совершенно не умерла. Вместо нее схоронили одну старую колдунью, переевшую наркотических грибов-пейоте.
        Сеньорита Лиз живет на вилле «Могила улитки», поскольку сеньора Ракель-Дездемона Горбач еще не возвращалась, и кормит грудью сына. «Как тебе лече русо? - спрашивает его Карлос. - Нравится русское молоко? Я знаю, вкусное!»
        Мальчику дали имя Ванюша Муртазик Абрахам. Папа Карлос сперва не понимал, откуда Муртазик. Оказалось, был такой прадедушка у Лиз, который тоже воевал, но не за русских с японцами, а еще раньше против русских на Кавказе. Карлос не возражал. Муртазик хорошо звучит. На нашем острове так называют плод масличного дерева. Ванюша и похож больше всего на крепкую маслину.
        Папа Карлос пишет и продает картины из новой серии - Страсть отцовства - по сто песо штука. Сеньорита Лиз пишет и продает новеллы - по пятьдесят песо за десяток. Она очень быстро пишет. Скоро, вероятно, создаст сериал. К ней захаживали с предложениями на двести шестьдесят серий, ровно по количеству дней в году индейцев майя.
        А их мукама-служанка Росита де Караколь готовит «ниньо энвуэльто де ла пьедра», то есть запеленатое дитя камня, или подкидыша, - так называется редкое старинное блюдо, вроде пиццы, рецепт которого одна Росита и помнит, поэтому цена договорная.
        Ванюша Муртазик Абрахам растет быстро и уже умеет складывать наши улицы и авениды
        - двадцать три плюс двадцать три да еще одна набережная пирата Моргана. Ванюша, если вспомнить о расах и кастах, это, конечно, «сальтоаделанте», явный прыжок вперед. У него в голове не менее ста песен со словами и еще неизвестно сколько без слов.
        После заката из пальмы дона Томаса поплыли треск, хрипы, бульканье и разные чужие голоса, как при поиске нужной волны. И, наконец, пробился красивый кокосовый баритон дона Томаса Фернандо Диаса. Он, понятно, пел в этот ночной непроглядный час новолуния: «Соламенте уна бес аме ла вида!»
        Он пел о том, что только раз любил жизнь, только раз и никогда больше. Только раз в его саду блеснула надежда, что освещает дорогу одиночества. Только раз и никогда больше - со сладким отречением душу он отдал за счастье любви, и праздничные колокола запели в сердце.

«Ай кампанас де фиеста ке кантан эн ми корас-о-о-он!» - так пел Дон Томас Фернандо Диас, и голос его можно было слышать между пальмой и морем, сидя на белом песке.
        Только в этот раз и никогда больше.
        Эмилиано сорок девятый
        Кто любил посидеть под пальмой дона Томаса, так это Эмилиано сорок девятый.
        Обыкновенно он помалкивал, поскольку думал, что ничего нового никому не может сообщить. Даже когда у него спрашивали, к примеру, который час, Эмилиано полагал, что это только из вежливости обратили на него внимание. И вот как отвечал: «Ты зна-а-аешь! Без десяти двенадцать!»

«Ты зна-а-аешь!» - это он прибавлял обязательно, будучи уверен, что заговоривший с ним, конечно, умнее и осведомлен об этой жизни несравненно больше, нежели он сам, Эмилиано. Он считал, что большего дурака и невежи, чем есть он, не сыскать, но люди так милы и отзывчивы, что все же общаются с ним.
        И тут напрашивается вывод - человек, считающий себя глупее других, а лучше круглым дураком, - всем приятен, всем в подарок, «а тодо дар», как говорят наши. А Эмилиано к тому чинил свет, газ, воду и воздух, в смысле вентиляторов и кондиционеров. И денег-то почти не брал. Когда его спрашивали, сколько, Эмилиано, потупившись, бормотал: «Так, что-нибудь на освежительный напиток, пожалуйста, ты зна-а-аешь, пара ун рефреско».
        Непонятно, каким образом Эмилиано умудрялся все исправлять своими толстыми короткими пальцами. Вообще-то он не был толстым, а лучше сказать, обширным - лицо, грудь, руки-ноги. Слеплен и обожжен без уточнения деталей, широким вальяжным пришлепом утомленного мастера.
        Все его предки, говорят, были копией друг друга, и все носили имя Эмилиано. У каждого в семье рождалось множество девочек, но только один мальчик, прямой наследник - Эмилиано следующий. И если считать от первого, который, трудно прикинуть, в какую эпоху жил, возможно, когда остров Чаак еще не отделился от полуострова Юкатан, а тот в свою очередь примыкал к Атлантиде, - короче, нынешний Эмилиано был сорок девятым.
        Дон Томас, знававший трех-четырех, рассказывал, что они, как отборные апельсины, неотличимы, и все имели отношение к растениям, то есть взращивали культурные виды, вроде зонтичной цикуты, марихуаны, кокаиновых кустов, голубой текильной агавы или кактусов пийо, пожевав которые, можно беседовать, с кем душе угодно, - с ветром, морем, сельвой, птицами или, далеко не ходя, с самими кактусами.
        Эмилиано сорок девятый работал в нашем ботаническом саду, имея особую привязанность к кокосовым пальмам, достигавшим у него сорока метров в высоту, а плоды их, как арбузы, набирали дюжину килограммов. Целый день Эмилиано сажал, окучивал, подстригал, поливал и пересаживал, а на закате приходил на берег - посидеть под пальмой дона Томаса, опершись о ствол, с бутылкой пива-сервесы семейных размеров.
        Солнце, будто подпертое чем-то, замирало в трех ладонях от моря. Неизвестно как, но для себя лично Эмилиано умел замедлять или ускорять время, что досталось в наследство от предков. Бывало, просиживал под пальмой дона Томаса всю ночь, а домой возвращался все на том же закате.
        Вполне вероятно, Эмилиано сорок девятый был лучшим изо всех предыдущих, поскольку ему выпадало быть последним. Жена Чиуауа никак не рожала. Было, конечно, девять девочек, и некоторые уже взрослые. Вот Хосинта родила мальчика, вполне добротный апельсин. Увы, он не мог считаться настоящим Эмилиано пятидесятым - так, боковая ветка, отросток.
        Мужа Хосинты Ксанфа уже второй год ищут в море. Он пошел за рыбой на баркасе с еще тремя нашими, когда заглох мотор, и течение понесло к океану. Пока берег виднелся, муж Хосинты Ксанф бросил за борт канистру с водой и сам прыгнул. Он сказал товарищам, что не умеет плавать, а на канистре подгребет к берегу, покуда тот в виду. Баркас нашли через неделю и на нем тех троих, что умели плавать, но едва не погибли без воды. А Ксанф и канистра пропали. Их долго искали и сейчас еще ищут, но уже вяло, без надежды. Во всяком случае, Ксанф не должен был умереть от жажды.
        Сидя под пальмой, Эмилиано всегда щурится в море, не появится ли Ксанф на канистре, без него Хосинте плохо. Может, Ксанф подумал однажды об акулах - они приплывают, когда о них вспоминаешь. Хотя Эмилиано сорок девятый каждый вечер думает об Эмилиано пятидесятом, а тот не является, бродит, видно, где-то, как собачья лапа, непонятно где. Вместо него Чиуауа родила вдруг десятую девочку по имени Десима, и доктора сказали - «хватит». Эмилиано сам слыхал. И поставили Чиуауа заглушку внутрь. Так поступают наши власти, чтобы не перенаселялся остров, особенно бедными индейцами.
        И вот Чиуауа решила отправиться на другой остров Косумель, потому что у майя так заведено с давних пор. Они с Эмилиано собрали дары богине плодородия Икс-Чель - такосы с мясом и маисом, кактусную брагу и три сникерса - и поплыли на лодке под косым парусом. У развалин храма, где ходили туристы, вспыхивая фотокамерами, Чиуауа полежала, пошептала, и времени-то утекло три капли, как чудесно забеременела. Несмотря на заглушку, а может, нарочно, в пику докторам, богиня Икс-Чель расщедрилась, послав тройню. В госпитале сказали, вот вам, пожалуйста, еще три девочки, хоть и непонятно, каким путем.
        К вечеру того же дня Эмилиано с бутылкой семейного пива пришел под пальму дона Томаса, обдумать жизнь. Нет, он не укорял богиню плодородия - сделала, что могла,
        - и девочкам уже придумал имена: Икс, Че и Эль. Правда, Эль, по-нашему, - он. Но его, Эмилиано пятидесятого, нету и неизвестно, у кого и как просить, чтобы был.
        Понятно, что Бог один-единственный, то есть Дьос, и падре Себастьян его представитель. Но есть ведь и другие, о которых постоянно толкуют, - Кристо, Эспириту Санто, Икс-Чель, Сан-Мигель, Кукулькан и, в конце-то концов, сам Чаак, бог воды и дождя, покровитель нашего острова. Эмилиано стеснялся кому-либо докучать, да и побаивался, что вновь не то получит, как бывало в нашем муниципалитете. Чиуауа пошлет просить заем на строительство дома, а тебе - три мешка маисовой муки, что тоже хорошо, конечно, но все-таки не то. И вот Эмилиано сорок девятый как-то незаметно заговорил с пальмой. Он верил в эту пальму, потому что в ней был дух дона Томаса. Об этом все наши знали.
        Начинать с просьбы - это у нас не принято. Сперва надо поговорить о делах вечных и отвлеченных.

«Ты зна-а-аешь, все наши хорошие люди остаются на острове Чаак, когда уходят, - сказал Эмилиано для начала. - И еще к нам присылают других хороших людей из дальних стран. Чтобы тут остаться, надо сделать больше хорошего, чем плохого, ты зна-а-аешь. Тогда, наверное, превращаешься в Алушей и живешь на острове, как прежде, но лучше, во всем, что тут есть».
        Эмилиано огляделся, попил пива и продолжил: «Если родился совсем плохим, надо хоть немного улучшиться. А если родился хорошим, но ухудшился, - это дорога в преисподнюю, ты зна-а-аешь. Долго-долго на север - туда, где Эстадос Унидос, Канада и подальше, если очень плох. Я-то так себе, масоменос, - шептал Эмилиано, приникнув к стволу. - Лет до десяти был хорошим. А теперь много пива и другие глупости, ты зна-а-аешь. Это мешает и беспокоит. Я никому не делаю плохого, только себе. Но и это грех перед Господом и другими богами. Когда делаешь плохо себе, и Ему плохо, и другим, ты зна-а-аешь. Мы же Его дети, а потом станем братьями, правда? Ты знаешь?»
        Эмилиано так и не успел ничего попросить. Допив семейное пиво, задремал под пальмой и слушал во сне песни дона Томаса. Но вот что случилось среди песен. Эмилиано увидел свет сквозь веки, рассеянный и теплый, но трогающий, будто дождь, и услыхал такие слова, которые были, как пузыри на лужах, - то ли есть и вот уж нету. Так бывает, думал спящий Эмилиано, когда накуришься марихуаны. «Иди домой, - доносилось неведомо откуда, - Эмилиано сорок девятый! Примерно пятьсот лет назад был у нас уговор с Эмилиано третьим. Лучше сказать, завет - если останутся жить он и дети его на острове и сохранят тут все, как было создано, продолжится род во веки веков, и ствол будет толст, прям и крепок, как пальмовый, до сорок девятого колена, а потом разветвится на трое в крону, при чудесном стечении обстоятельств. Иди теперь же домой со спокойной душой и помни, кто главный Бог и единый, везде и во всем». Очнулся Эмилиано от редкого волнения на море. Вода подбегала и вымывала песок, так что оказался он в ложбине, из которой едва выбрался. И вот вернулся домой той ночью, разделся, вытерся, лег в гамак и проспал до
рассвета. И все, конечно, позабыл, что было, кроме новых девочек - Икс, Че и Эль.
        Позавтракал кукурузными лепешками с перцем-чиле и кокосовым молоком, подкачал шины трицикло и поехал в госпиталь. Когда Эмилиано вошел, жена его Чиуауа меняла девочкам панталоны на липучках, которые, забыла она, как называются, - похоже на сникерсы, принесенные в дар богине плодородия. «Или снайперсы», - предположил Эмилиано. Словом, Чиуауа сняла их и осела, будто надорвавшись, - по всем признакам вместо девочек были мальчики. Три новых Эмилиано - пятидесятый, пятьдесят первый и пятьдесят второй. И это было чудо, если не думать о возможной безалаберности докторов и акушерок.
        Эмилиано сорок девятый сразу вспомнил все, что слыхал прошлой ночью. И вот что сделал. Оседлал трицикло и помчался, хотя едва ли так правильно сказать об индейце майя, к пальме дона Томаса, под которой сохранилась ночная вымоина в виде креста, поскольку спал Эмилиано, видно, раскинув руки. И вот он крепко обнял пальму, похлопав по спине, - так поступают все наши при встрече с братом, другом, хорошим знакомым. И вдруг увидел в море подплывающего на канистре мужа Хосинты Ксанфа, сильно похудевшего, обгоревшего, но узнаваемого, по канистре.
        Тогда Эмилиано еще крепче обнял пальму - издали казалось, что у нее невероятно толстый ствол, у этой пальмы дона Томаса.
        Известно, берешь кокос, закапываешь в землю так, что торчит наружу подобие животика с полой завязью. А вскоре появляется нежный росток, с Божьей помощью, потому что всегда есть какой-нибудь завет, который и не понимаешь, но можешь ощутить, почувствовать. И в этом чудо.
        Единорог
        Если подойти к пальме дона Томаса с «Доном Хулио», много чего услышите. «Дон Хулио» - прекрасная текила, из лучших. Двести граммов на ствол, ближе к корням, и…
«Жму вашу руку, дон Хулио, что греет сердце! - воскликнет дон Томас. - Глядите-ка, восходит созвездие Единорога! Оно напоминает о доне Гало, том самом, который не сберег кобыл Эрнана Кортеса. Такой неуемный человек дон Гало, прекрасный человек, из лучших! Где-то услыхал, что на земле обитает 275 миллионов коз. Не знаю, не могу объяснить, откуда такая точность, когда неизвестно, сколько народу на острове Чаак. Но таков уж дон Гало - услышал и сразу порешил довести козье поголовье до трехсот миллионов. Двадцать пять, говорил, поместятся где-нибудь в сельве, и от них будет немыслимый доход.
        А до гражданской войны в Испании, приятно вспомнить, дон Гало был известным тореро
        - заколол сотни быков. Но один, по слухам, из республиканцев, посчитался с доном Гало за всех - подцепил на рога, порвав золотошвейные штаны и семенные протоки. В другое бы время все заштопали, да тогда в Испании, как я уже говорил, наступила гражданская война, и люди думали о вещах более важных, чем штаны и протоки дона Гало. Лучше сказать, это не редкость, когда быки лишают тореро потомства. Что ли нарочно метятся, не знаю.
        Дон Гало прибыл на наш остров со связкой засушенных бычьих ушей через плечо, и на него жалко было смотреть, как на выброшенный морем баркас. Хоть и то хорошо, что от прадедушки ему осталось ранчо и три пожилых кобылы. И вот, поскольку силы дона Гало не перетекали в детей, он горячо отдался разведению всякой живности, способной размножаться без его прямого участия. На ранчо бывали времена слоновьих черепах, игуан и павлинов, крокодилов, луговых собачек и муравьедов, пеликанов, колибри, кайманов и броненосцев, полутушканчиков и каких-то щелезубов.
        Далеко не все приносило доход. Больше было убытков. Даже публичный дом, который дон Гало открыл по соседству с останками древней пирамиды майя, да так и назвал
«На развалинах», быстро прогорел.
        Лучше сказать, замыслы дона Гало намного опережали наше время. Он человек европейский, а у нас на острове мышление третьего мира. Помню, когда мы только узнали, что живем уже не в Новом свете, а в третьем мире, то сильно огорчились. Это был голпе муй фуэрте, то есть удар по яйцам, не знаю, как еще сказать. Мы ощущали себя на бычьих рогах. Одни уезжали на поиски второго мира, другие - сразу в первый, а третьи - или кончали с жизнью на месте, или старались думать помощнее, чтобы не откатиться куда-нибудь подальше. Но мысли у нас, хоть и сильны, закручиваются, как выяснилось, в виде тройки, некоторой загогулиной, тяготеющей к бесконечности, тогда как в первом мире идут по прямой, четкие, как единица. Вот и все отличие - в направлении.
        -Наверное, заметно по моему рассказу, - вздохнул дон Томас. - Но еще одно рукопожатие дона Хулио выведет, надеюсь, на верную дорогу.
        И вот дон Гало очень рассчитывал на козоводство. Ему попался кстати рекламный проспект фермы «Путь козы» из североамериканского штата Айдахо, где разводили ангорскую породу.
        Ангорские козы, сообщалось в проспекте, умны и самостоятельны. Размножаются с августа по ноябрь. А в благоприятных условиях и с декабря по июль. Плодовиты и скороспелы - через пять месяцев беременности приносят трех козлят. Неприхотливы, но чем красивее пейзаж, тем больше дают приплода, шерсти и молока. С каждой можно настричь до пятидесяти литров и надоить до двухсот килограммов. Из шерсти выделывают бархат и плюш. Из кожи - сафьян. Мясо еще нежнее, успокаивает и нон колестероль. Ангорских коз поедают самые правоверные вегетарианцы, поскольку их не отличить от ананасов.
        Тут дон Гало задумался, кого именно не отличить. Ну, писали-то гринго, и язык, конечно, подкачал в смысле смысла. «А козий навоз! - умилялся неизвестный автор. - Лучшее удобрение для садов и городов! И умоляем - не выбрасывайте кишки! Из них готовят музыкальные струны для альтов, контрабасов, волынок и органов». То есть органов, догадался дон Гало.
        Далее шла короткая историческая справка. Мол, ангорские козы произошли от уже вымершей дикой козы по имени Прииска. Не без участия винторогого козла Маркура, которого по сию пору замечали в Гималаях. Селекционной работой на ферме «Путь козы» значительно улучшили исходный материал. «Ого-го!» - порадовался дон Гало.
        -Сэр! - говорилось в заключении. - Убедитесь в этом сами. Напишите с предоплатой, и у вас будет то, о чем мечтали всю жизнь. Есть миллион дорог к счастью, но мы предлагаем самую короткую!
        Не то чтобы дон Гало был любителем коротких дорог к счастью, но как человек увлекающийся, доверчивый, несмотря на слог и опечатки, отправил заказ в штат Айдахо. Он был очень энтузиазмадо, то есть, переполнен добрыми и светлыми сердечными ожиданиями. И вот что сказал, выступив тогда в прямом эфире: «Амигос! Грядут времена! Наш остров оденется в бархатные шорты и плюшевые купальники, в сафьяновые тапочки и сомбреро. В ресторанах зазвенят кишки, а козье молоко покончит с позором рахита!»
        Видно, он уже подумывал о новом бронзовом изваянии в районе пятой авениды, где предстанет, как добрый пастырь, с козленком на руках.
        Вскоре пришла телеграмма «Встречайте!», и специальным рейсом через Панамский канал прибыли двенадцать козочек и один козел. Они произвели большое впечатление. При первом взгляде - очень шерстяные, как пустынники в длинных власяницах, и ослепительно, непорочно белые, так мне сейчас кажется. Ничего белее не видели прежде на нашем острове - разве что приходящие круизные теплоходы.
        А лучше сказать, они были милые и доступные, эти ангорские козочки, курчавые, как негритянки-альбиноски, сошедшие на берег, подобно красоткам кабаре.
        Однако больше удивил козел. Взгляд рассеян в небеса, и в голубых глазах - величавая подневольность. Точь-в-точь, помнится, как у сеньоры Джеки Кеннеди, посетившей наш остров годом раньше. Страннее прочего, что посреди лба торчал всего один, цвета маренго, витой, как сверло, рог.
        Конечно, такой козел не мог быть безымянным, и дон Гало сразу окрестил его Марсело Перес - в честь прадедушки, убитого индейцами. И я отказываюсь усмотреть в этом дурной тон, поскольку именно от этого козла зависело теперь благосостояние ранчо, именно ему выпадало проторить дорогу к счастью.
        Дон Гало, выселив последнюю пару броненосцев, разместил коз в заброшенном публичном доме.
        И тут сюжет начинает заметно ветвиться, но мы, пожав дону Хулио очередную руку, пойдем прямо по стволу.
        Каждое утро на восходе козел Марсело выводил козочек в сельву пастись и пригонял домой точно на закате. В этом отношении к нему не было претензий, так мне кажется. Но миновали полгода, и близился уже ноябрьский день Независимости, который дон Гало рассчитывал встретить с приплодом, а козы ходили пустые, как кошельки. Другой бы занервничал, корил козла или сразу запросил у фермы нового, но дон Гало, прекрасный человек, повторюсь, из лучших, доверял Марсело Пересу, как близкому родственнику.

«Знаю, брат, - говорил он, - не все так просто в половых делах, как кажется многим. Вот хотя бы у нас с Асусеной…»
        О, донья Асусена! Кто не помнит то время, когда она впервые появилась на нашем острове Чаак - тогда еще сеньорита. Игрива и грациозна, как козочка. Ее так и прозвали - Чива. О, донья Чива! Когда ты проходила по улицам, даже малые дети, забывшись, заглядевшись, какали прямо на мостовую, если не было штанов!
        Одна из первых красавиц Мадрида! Тореро бросали в ее ложу цветы, шляпы и бычьи уши, из которых впоследствии, во время осады Барселоны, пришлось сварить бульон. Гарсиа Лорка посвящал стихи, а каудильо Франко Баамонде подарил хороший немецкий танк. Но Асусена всем предпочла раненого дона Гало и, продав танк вождям республиканцев, приехала за ним на остров.
        О, донья! Она, конечно, не знала, насколько тяжко ранен дон Гало, и думать не могла, что лучшие ее годы пройдут на ранчо в третьем мире, где, увы, невольно мыслят загогулиной. За последние пятьдесят лет она очень сдала и напоминала теперь разбитую штормом барку, которая, однако, хранила прелесть отдельных изгибов и линий. Немного внимания, участия, и она бы еще подняла паруса. Примерно так поют наши марьячис о девушке, приехавшей когда-то из Мадрида. Кто сложил эту песню, не знаю, не могу сказать. Возможно, Гарсиа Лорка, предвидя, - он умел…
        Но кто бы мог подумать, что однорогий козел Марсело Перес с первых дней на ранчо, пренебрегая козами, начнет ухаживать за доньей Асусеной. Причем без всяких деревенских замашек. Галантно, как кабальеро. Он приносил из сельвы нанизанные на рог фрукты или, выдворив коз на пастбище, появлялся тут же с белой розой в зубах и преклонял колена. А когда заглядывал в глаза, к чему стремился постоянно, сердце доньи Асусены обмирало от изысканных речей, трогательных и любезных. Нашептывая без слов, Марсело возвращал ее к жизни. Так ныряльщик, отыскав жемчужину в обесцвеченных глубинах, поднимается с нею на поверхность, где все увидят и оценят перламутровый, закрытый в себе, блеск.
        Донья Асусена не слышала ничего подобного - ни от Гарсии Лорки, ни тем более от каудильо Франко и дона Гало. Часто после обеда, сидя в большом плетеном кресле под золотой папайей, они читали вместе «Овечий источник» Де Веги. А потом разучивали движения хабанеры. Лучше сказать, донья Асусена день ото дня хорошела и расцветала, подобно кактусу, который давно и сам уж примирился с унылым своим постоянством, и вдруг, внезапно, отворились зеленые глухие ставни, и выглянуло нежное, как лепестки, лицо. Ну что-то в этом роде нашептывал козел Марсело, так я сейчас думаю.
        Хотя смешно и недостойно звать его козлом. Еще в Испании донья Асусена слыхала об этих мягкосердечных, доверчивых и робких в любви созданиях, спутниках прекрасных дам, которые встречаются в образе коня, быка или козла. Их привозили в основном с востока. «В конце-то концов, являются несчастным ангелы любви и успокоения! А мне послали в помощь Единорога», - так размышляла донья Асусена.
        -Довольно трезво! Не правда ли, дон Хулио? Жму вашу двухсотграммовую руку, что придает мне сил закончить.
        И вот донья Асусена брала Марсело в город за покупками вместо служанки. И все, конечно, глядели, как игрива и грациозна донья Чива, наша козочка, и думали о юности и детстве, и обновлялся мир, и сердца бились особенно мягко, обволоченные туманом воспоминаний, эдак вспять бились, так мне сейчас кажется.
        Впрочем, один из тех, что прежде какали на мостовую, начальник нашей полиции сеньор Трухильо Сетина, теперь сдержался. Его, лучше сказать, отвлек козел.
        Дело было под Рождество, и донья Асусена уже купила саженцы небесной араукарии, еловые веночки с плетеными и бронзовыми колокольчиками, с ангелами, увитыми красными лентами, плюшевыми ягодами, цветами дивная ночь - «ночебуэна», и все это, свисая гроздьями с рога Марсело, делало его особенно хвойным и домашним, ветвистым и родственным, рождественским, скажем, кустом - без намека на скотское происхождение. Вот что ранило начальника нашей полиции. «Буэнас ночес, сеньора! - поклонился он. - Доброй ночи!» И подумал горько: «Почему я не козел?»
        Это был трудный вопрос. Многие бы из наших как раз присягнули, что козел.
        Сеньор Трухильо Сетина не был хорош собой. Как говорят на острове Чаак, его лицо - его же кара, лучшая защита от бандитов. Тут сложно разобраться, поскольку «кара» и означает по-нашему лицо, «карита» - личико. Известно, Господь предостерегал - «не судите сыновей человеческих по лицам». Все наши следуют этой заповеди. Но бывает, теряешься - человеческий ли это сын? И напротив, очевидно, что не лицо у него, а просто харя или морда, по которой, конечно, можно о многом судить, без присяжных. И чем больше лет к ней прилипло, тем более откровенно-каторжная, хоть на свободе и при постах.
        У сеньора Трухильо именно-таки была харя, ежедневно озаряемая ясными карибскими восходами и закатами. Большую часть времени, точно могу сказать, - харя. И все же изредка проглядывало то, что собственно Господь назвал лицом, - не слишком пригожее, но проницательное. Помнится, когда наш остров захватили баски, сеньор Трухильо не ушел в сельву к партизанам, как большинство наших, а остался разведчиком среди неприятеля. У него был острый, как клюв колибри, глаз.
        И вот ему сразу не понравился Марсело, по совокупности статей, так я сейчас думаю. Рядом с ним наш начальник полиции выглядел совсем убого, как денщик-наушник с ночным горшком в руках у полога императорского шатра. «Муй дебиль и дегенерадо, - сказал тогда сеньор Трухильо. - То есть - очень слабый выродок! А что такое у него на лбу, сеньора? Муй каброн!» Это было тяжелейшее оскорбление. Каброн, помимо просто козла, подразумевает сволочь, подонка, сутенера и содержателя публичного дома.

«Забейте, забейте, заколите его к праздникам, сеньора! - пылко, будто объясняясь в любви, восклицал Трухильо Сетина, и, не слишком таясь, как в детстве, когда обкакивал мостовую, пнул Марсело под зад, отчего поплыл над островом печально-ангельский перезвон, и покатился прочь рождественский веночек. - Ответьте, сеньора, зачем он вам, второй бесплодный ухажер?» - И начальник полиции нацелился острым длинным клювом в лицо доньи Асусены.
        -Нет-нет, без дона Хулио не обойтись, - прервался дон Томас. - Еще одно рукопожатие!
        О да, бедная донья Асусена! Она поникла, онемела, бледнея и краснея, как на придирчивом допросе. Рассеянно подобрала венок и, жалко улыбнувшись, протянула сеньору Трухильо. Затем, не глядя на Марсело, села в свой кабриолет и покатила к ранчо.
        Следом побрел Марсело. Что было у него на душе, не знаю, не могу сказать. Он просто смутно белел и позванивал в быстрой карибской ночи. Да еще рог под тяжестью покупок побагровел и вспух, как сильно ошпаренный палец.
        Увидев состояние козла, воспаленно-подавленное, дон Гало переполошился и ранним утром дал телеграмму на ферму «Путь козы» - мол, в чем дело, время уходит, я без приплода, козел с каким-то чирьем на лбу! «Сэр! - ответили из Айдахо. - Козел, которого вы так удачно назвали Марсело, - последнее достижение генной инженерии. Терпение, и в вашем субтропическом климате он, образно говоря, покроет весь остров и прилегающие воды. Успехов на дороге к счастью, которая все короче! „Путь козы“ и лично ваш президент Гарри Трумэн».
        Ответ якобы успокоил, но, лучше сказать, взволновал. Во-первых, откуда им известно имя козла, когда дон Гало этого не сообщал? Во-вторых, пугала сама по себе генная инженерия, а тем более примененная к козлу. В-третьих, как перевести «терпение» - пара дней, неделя, год? И наконец, самое тревожное - президент Гарри Трумэн. Тут примешивалось что-то крайне мерзкое, какой-то подвох. «То ли наркобизнес? - мучался дон Гало. - Сокрытие налогов? Или растление малолетних? Только свяжись с гринго!» - Плюнул он в энциклопедический словарь и точно угадал страницу.

«Трумэн Гарри - тридцать третий президент Соединенных Штатов. Основатель фермы
„Путь козы“. Отдал приказ об атомной бомбардировке японских островов Хонсю и Кюсю. Умер в 1972 году».
        Пока дон Гало пытался кое-как направить мысли по прямой, глаза его дрейфовали по строчкам и вдруг нырнули в бездонный омут. «Трухильо Сетина, - значилось в словаре. - Диктатор Доминиканской республики. Правил тридцать лет. Применял пытки и массовые забои. В 1961 году убит в результате заговора». И фото нашего начальника полиции.
        Дон Гало ощущал, скорее ощущало, что над третьим миром, над островом Чаак, над ранчо сгущается или уже сгустилось. Осмыслить такое возможно лишь нашей здешней загогулиной, полувосьмеркой, стремящейся в бесконечность. И вот как поступил дон Гало. Захлопнул книгу, кликнул двух работников и поехал на дикий берег, где обыкновенно ловили крабов на фонарь. И это было лучшее решение, так я сейчас думаю.
        В тот вечер, накануне Рождества, наш остров придавило многослойным небом, остекленело море, и наши гадали, не свернется ли все, как скатерть, как календарь бумажный, в трубочку, не схлынет ли волной, отворив то, чего бы не хотелось покуда видеть - запредельный круг знаний.
        И тишина стояла, как меж страниц энциклопедии, черно-белая.
        Только донья Асусена слышала звуки под окном. Лучше сказать, лирический тенор.
«Без тебя бесполезно мне жить, как напрасно желать мне тебя позабыть!» И когда донья Асусена, не удержавшись, выглянула, то увидала темные, как небо, наполненные звездами глаза, в них различалось и созвездие Единорога, говорившее прощально:
«Ты, как вздох, который, вылетев, никогда не возвращается! Нет утешения моей боли! Сердце мое избрано для плача и страданий!»
        -Вот и весь рассказ о Единороге, - промолвил дон Томас не очень твердо, и крона его пальмы раскачивалась и шелестела, усугубляя полный штиль. - Ну, последние граммы от дона Хулио, и я закончу вкратце - про козоводство.
        Итак, тропический ли климат, хамство ли Трухильо, отступничество ли доньи Асусены, наш ли третий мир вообще, но Марсело, тонкий и благородный, бесповоротно окозлел. Когда дон Гало видел его последний раз рядом с публичным домом, багровый и распухший рог напоминал нечто знакомо-обыденное, но так редко встречаемое на лбу, что было немыслимо. Козы, впрочем, принесли по семь козлят, только женского пола, чивас. Да так и пошло, каждые пять месяцев. После третьего окота, когда стадо достигло семи тысяч, а в сельве появились странные подвиды, вроде рогатых броненосцев, ангорских полутушканов, крокодилов с выменем и блеющих пеликанов, парнокопытных черепах и щелезубов без щелей в зубах, - дон Гало прикинул на бумажке в столбик, что к Рождеству третьего года поголовье превысит двадцать восемь миллионов. Он долго еще складывал и множил, делил и вычитал, не веря цифрам.
        В то время как начальнику нашей полиции сеньору Трухильо Сетине начали поступать заявления от одиночных туристок с просьбами разыскать лохматого белого мачо, кавказского типа, большого ловкача, орудующего на диком берегу, - для повторных встреч.
        Словом, наметился какой-то распад или соединение, что-то необратимое. Лучше сказать, триада, хоть и не умею объяснить.
        Тогда-то дон Гало и произнес в прямом эфире: «Нет, это не моя судьба!», что сразу отразили на одной из медных дощечек, прикрепленных к парковым скамейкам. Это были его последние слова на острове, так мне сейчас кажется. Без разговоров продал ранчо сеньору Трухильо, вместе с козами и правом на козла, который, однако, был неуловим, сохранив кое-какие навыки Единорога.
        Еще до начала массовых забоев, не дожидаясь сафьяновых сомбреро, дон Гало с доньей Асусеной покинули наш остров. В их парусах карибский свежий ветер, и зажили они, как пятьдесят лет назад, в любви - не знаю, не могу сказать, где это место. Может, варят по-старинке бычьи уши, которых у дона Гало целая связка, - и счастливы.
        Хоть рано ли, поздно, а все возвращаются к нам - в тот мир, который пока не пронумерован.
        И дон Томас Фернандо Диас умолк, затихла пальма. Лишь плотно ухо приложив к стволу, возможно было различить похрапывание, как будто дон Томас размеренно колол при помощи мачете спелые кокосы. Их молоко поможет кабальеро в пору предрассветной текильной засухи - пусть будет так.
        Прибитые к острову
        (История бытия, изложенная доном Томасом)
        К нашему острову Чаак то и дело чего-нибудь прибивает. И среди мусора, который сам по себе любопытен, потому что неведомо откуда, попадается кое-что наполненное смыслом. Море дает нам откровения, и мы часто искушаемся, не зная, как истолковать.
        Если глянуть в колодец времени, который близ пальмы дона Томаса, - это сразу видно, что так было всегда.
        -Дерево - столпотворенье лет. В моей пальме память ее праматери - Той, У Которой Триста Грудей. Лучше сказать, столько кокосов когда-то вызревало, - говорит дон Томас.
        В ту пору к северному берегу прибило дюжину теток. Их вид не был приятен для глаза. Они напоминали клубни репы-хикамы, которые толсты и безвкусны. А черепа их были голыми, как панцири улиток. «Муй феос», - назвали их наши, то есть очень ужасные и безобразные. Хотя, конечно, никто не сомневался, что тетки - богини. Ну, в общем, это сразу было понятно.
        Наш остров тогда имел длинное имя - Место, Где Как-то Жизнь Идет. И мы жили, можно сказать, неплохо. И к смерти относились хорошо. Разве что мало ее ценили, поскольку не знали, зачем она.
        Были у нас и некоторые боги, с которыми сложились мягкие отношения, как с дальними родственниками.
        Но вот что произошло. Новые наши тетки Феос объявили, что жизнь тут не идет, а лежит, и нужны перемены. И они все сами наладят, если будет от нас послушание. Всемогущий бог Кукулькан, Пернатый Змей, нарочно отправил их для этой цели, потому что заботится и о малом острове в океане.
        Так мы впервые услыхали о Пернатом Змее. И это было поразительно, что у него такие возможности - и летать, и ползать. Кукулькан, говорили тетки, единственный Бог, бывший прежде всего сущего, которое он-то сам и создал. И вот в трудах творческих раздвоился от усилий. То есть Бог единый, втолковывали тетки, но все же раздвоенный, в чем свои плюсы и минусы.
        Это интересно было слушать, хоть и тревожно. Мы не совсем понимали, зачем потребовалось нас создавать. Уж если мы сами чего-то создавали, то, ясно, - для потребления. И не хотелось думать, что мы в некотором роде маисовое поле, а кто-то поджидает урожай.
        Теток Феос, конечно, раздражали наши сомнения, которые задерживали нужные перемены в жизни. Не знаю, не могу сказать, как это получалось, какой властью, но тетки превратили наших детей в мышей. Особенно один мальчик по имени Ратито выглядел настоящей мышью больших размеров. Он очень страдал, потому что родители не признавали в нем сына.
        Вскоре тетки Феос вывели породу колибри со шпорами, острыми, как акулий зуб. И среди наших было много раненых, с глубокими порезами. А потом появилась старуха, продававшая флажки. И это ужасно было смотреть на ту старуху с букетом флажков, шуршавших в безветрии. С раннего утра наши теряли рассудок. И тогда спросили теток напрямую - чего хотите от нас? мы в беспокойстве и не будем противоречить! дайте нам уже какой-нибудь завет для исполнения! Видно, тетки Феос только и ждали, когда мы взмолимся. Помните отныне, сказали, кто вы есть, - твари вы есть, сказали, и рабы Божьи! А творец и господин ваш - двуединый Кукулькан! Слушайте и почитайте! А преданность да видна будет на жертвенном камне - питайте Кукулькана вашей кровью, чтобы дал он мирную жизнь и принял в Дом, из которого мы все спустились.
        Завет оказался строгим. Но красивым, поскольку многое прояснял. Наши поняли, зачем смерть, и как ей пользоваться. Она стала в цене. Можно было платить Кукулькану за его труды. Смертью наши за все расплачивались на жертвенном камне, и это облегчало жизнь. Лучше сказать, появился смысл, и жизнь снова как-то пошла. У колибри отвалились шпоры. Дети, побывшие мышами, вернулись в семьи. Исчезла, как и не бывало, старуха, продававшая флажки. А тетки Феос, наведя порядок, обернулись каменными бабами. В таком виде они еще долго обитали на острове, покуда в основном не рассыпались.
        Но вот что меня угнетает - прозрачно море времени, но дна отчетливо не разглядеть. Слова поверхностны, как пена, и хлипки, как медузы. Хотя есть брод, где их тела упруги, плывут, подобные знаменам. Не знаю, откуда это вынырнуло.
        Моя пальма дотягивается до тринадцатого неба, места двойственности. Возьмусь ли пересказать, что видно?
        Жизнь на острове шла и шла. Может быть, десять веков. То есть примерно пятьсот лет, потому что наш век - пятьдесят два года. И вот опять легла. Все наши это почувствовали. Это то, что жизнь легла, утомившись. Все чувствовали, но не знали, как ее поднять. И ожидали откровения и, если возможно, нового завета, который даст движение.
        Тогда к нам и прибило человека на дереве. Самое замечательное, что когда его нашли, то сразу поняли, кто он таков. В точности, как говорили тетки Феос, - бел, бородат и большеглаз. Он долго где-то скитался, прежде чем объявиться. Волны обкатали его память, сгладили, как пустую раковину, и он не мог объяснить о себе. Да этого и не требовалось, поскольку наши, как я уже сказал, узнали в нем Пернатого Змея - двуединого бога Кукулькана.
        В те времена вообще было легче распознавать богов, не знаю, не могу сказать, почему. Строго говоря, Кукулькан, конечно, изменился за десять веков. В нем мало чего осталось от прежнего, который охотно принимал наши жертвы. То есть первое, что он сделал, когда собрался с мыслями, так это запретил резать людей на жертвенном камне. У него оказалось очень много новостей - что ни день, какое-нибудь открытие, усложнявшее жизнь. Кукулькан объявил, что Бог один, но в то же время их трое, которые, однако, едины. И это плохо укладывалось в голове, поскольку все свыклись с простой раздвоенностью. Потом наши услыхали, что они есть дети Божьи, а не рабы. И это, понятно, предполагало иное поведение. Отец Небесный хотел теперь одной любви, ничего более. Из любви, говорил Кукулькан, все вытекает и образуется, любовь все питает и творит, она - жизнь и пища для Бога. Наши не были против. Но отыскать любовь куда как сложнее, чем принести жертву. Надо взращивать, как маис.
        А Кукулькан между тем рассказал и о грехах, которые, подобно чертополоху, жгут, колют и мучают наши души, мешая любовному цветению. Вот так он посеял новые чувства, как если бы дал вкусить невиданный дотоле овощ. И глаза обратились внутрь, где не все было благополучно. Прежде душа жила в мире с телом, как рука или нога. И вот наступило раздвоение. И наши обрели тоску и беспокойство. Словом, все стало зыбко, будто остров сдвинулся с места и поплыл незнамо куда.
        Кукулькан все время озадачивал наших. Среди пальм на берегу вкопал дерево, на котором его прибило, и пояснил, что это по сути дела - древо жизни. И если все поверят его словам, то древо вскоре расцветет и принесет чудесные плоды, достаточные, чтобы прокормить нас во веки веков. И отчего бы не поверить? Охотно бы наши поверили, но никак не могли. Дерево было таким сухим и черным, таким гулким и безжизненным, вроде старой корабельной мачты, что веры на него не хватало, как наши ни старались. Шли годы, а дерево торчало голое, будто крест, среди прибрежных пышных пальм. И это огорчало всех наших, а в особенности Кукулькана. Видно, он очень рассчитывал на это дерево. Оно должно было подтвердить все, о чем он говорил ранее.
        Лучше сказать, Кукулькан сомневался, насколько хорошо укоренились его слова. Хотя может ли сомневаться Бог, даже если он триединый, не знаю. Наверное, может, поскольку меняется и не сидит на месте.
        И вот настал день, когда Кукулькан уплыл к закату на плоту из точеных бревен. Все наши видели, как, проплывая под солнцем, вспыхнул и сгорел, но взошел вскоре первой утренней звездой. Он обещал вернуться, когда зацветет его древо. И наши ожидали, пытаясь верить.
        Но все же он был так далеко, а любовь наша так слаба, что требовала, так казалось, вещественных подтверждений. Сначала наши построили башни в виде пирамид, откуда обращались к утренней звезде, к оку Кукулькана. А затем вспомнили и о жертвоприношениях. Те, кто умирал под ножом на вершине пирамид, сразу попадали в Дом, из которого все спустились. Без крови, думали наши, жизнь опять ляжет. И солнце остановится, и звезды - так наши думали.
        И как на самом-то деле с этим поспоришь? Разве было время, хоть минута, в мире, чтобы не пролилась кровь человеческая?
        Миновало примерно тридцать веков, полторы тысячи лет, когда к острову Чаак прибило сразу троих. Не все, но кое-кто из наших сообразил, что это не иначе как Кукулькан
        - один в трех лицах.
        На сей раз он ничего не рассказывал, не объяснял, а зажил простой жизнью. То есть два его лица - а звали их Гонсало и Федерико - женились на дочерях нашего касике Начачакана, а третье, по имени Луис, упав с кокосовой пальмы, вдруг умерло. От него, впрочем, осталась песня: «Ах, любовь, забудь обо мне, не страдай и найди другого». Но это небольшое утешение. Наши до тех пор еще не видали смерти богов и, конечно, растерялись. Как-то заметались и запаниковали. И вспомнили, кстати, о древе Кукулькана на берегу. Пришли и увидели, что цветет пурпурно - от самой земли до макушки. Вот, подумали, наказание.
        Не успели связать все воедино, как на остров высадилось множество богов, около пяти десятков. В лучшие времена столько у наших не бывало. Белолицые, бородатые, в блестящих голых панцирях и с шуршащими знаменами. Через Гонсало и Федерико они объявили, что посланы издалека, навести порядок словом Божьим. И сразу запретили жертвоприношения. Это бы куда ни шло, да от них сильно пахло насилием, как от древних теток Феос. А наши хотели теплых отношений с богами, и рассказали о Кукулькане, и показали пурпурное древо, все в мелких цветах. То есть наши намекали, что хорошо знакомы с единым Богом, что он даже гостил здесь, под другим, правда, именем, и все мы его дети.
        И вот тогда посланцы задумались и собрали совет, после чего выяснилось глубокое недоразумение. Может, дело было в Гонсало и Федерико, через которых велись переговоры, не знаю, не могу сказать. Но вот что наши услышали, это поразило и больно задело. Мол, Кукулькан был простым апостолом, тоже посланцем, по имени Фома, или Томас, совсем не Бог, а только приближенный. От этих слов наших затошнило, и Гонсало с Федерико тут же погибли под стрелами и ножами. Вообще началась битва, которую позднее назвали «Война любви». Наши сражались хорошо, однако со смущением, правильно ли все это - драться с теми, кого только что принимали за богов. А у тех не было сомнений, зато огненное оружие. Они многих побили и порушили пирамиды. Лучше сказать, пришло наказание за все предыдущее время, прожитое нашими, видно, кое-как.
        И новая жизнь как-то пошла. Не лежала, но и не радовала. В ней перепуталось, замешалось то, чего уже знали, - и грехи, и сын Божий, и триединство, и королевское тавро, которым клеймили наших в качестве рабов. Ну, разве что до тавра раньше не доходило.
        Да еще появились дева Мария и Дух Святой - утешители. От них было пророчество, что ровно через десять веков, через пятьсот двадцать лет, наступит новое время и новое загорится солнце. Наши долго ждали, и вот сейчас это совсем близко. В столпотворении зарождается что-то, пока невидимое, но невиданное. И надо принимать, не вдаваясь, на веру.
        По прошествии многих лет думаю я, насколько правдивы слова об апостоле Фоме, или Томасе, - моем тезке. Мог ли он прибиться на кресте к острову Чаак, если проповедовал тогда в Индии, а это очень далеко, и Панамского канала еще не прокопали. К тому же известно, Фому закололи мечом и схоронили близ Ганга. Хочется сказать - не мог! Впрочем, есть тут тонкая, едва уловимая связь событий. Недаром же Кристобаль Колон окрестил наших индейцами, думая, что приплыл как раз в Индию.
        Не все объяснимо в этом мире, хотя и кажется доступным. Важно разглядеть эти паутинки, которые протянуты сквозь наше бытие и так связывают времена и пространства, что удивительно.
        Совсем недавно к берегам нашим прибило канистру с мужем Хосинты, дочери Эмилиано сорок девятого, рыбаком Ксанфом. Он отсутствовал около двух лет и, конечно, сильно изменился. Однако трудно верилось, что все это время Ксанф провел в море на канистре. У наших вообще доверчивости поубавилось.
        Когда, подобно банану, в оранжевом жилете, выбросило на песок пилота бомбардировщика, на котором взорвался дон Мауро Клементе Ангуло, его долго допрашивали, как уцелел, и подумывали удалить бронзовую фигуру с постамента у авиабазы. Так и с Ксанфом. Многие подозревали, что он ошивался где-нибудь на твердой земле. Может быть, на Кубе или во Флориде. Хотя канистра была та самая, на какой он прыгнул за борт, когда заглох мотор баркаса. Да и в нем самом ощущалось долгое и властное воздействие стихии. Он не помнил жену Хосинту и дочерей. Узнавал лишь отчасти тестя Эмилиано сорок девятого, путая, впрочем, с Эмилиано третьим.
        Ксанф всегда был привлекателен - ножки настолько коротки, что почти незаметна кривизна, живот, подобный крепкой тыкве-калабасе, и голова, будто булыжник, вывернутый из мостовой. Но теперь, после путешествия на канистре, и это бросалось в глаза, от него исходил светлый мерцающий запах, как от полуночной волны. На груди висела большая раковина, поющая и жужжащая без умолку, поскольку в нее то и дело залетали пчелы и колибри. И сам он рокотал что-то круглые сутки, как проснувшийся вулкан, а прежде был глубоким молчуном.
        Ксанф обосновался в парке Корпуса Кристи на скамейке с бронзовой дощечкой «Все правы». Чья это мысль, не знаю, не могу сказать. Возможно, дона Хасима. И вот Ксанф проводил дни на этой скамейке, откуда видать двери храма Архангела Мигеля, а на руке его сама собой плясала кукла, сплетенная из копры кокоса. Кажется, между ними существовала беседа.
        Все наши понимали, что с Ксанфом плохо, что он, как говорится «локо де атар», то есть полоумный под завязку. В свободное время, до мессы в храме или сразу после, многие подходили к скамейке поглядеть на Ксанфа. Раньше у нас на острове не было своего уличного сумасшедшего, что ожесточало сердца, а Ксанф пробуждал добрые чувства. Ему оставляли фрукты, такосы и мелкие песо.
        Иные же пытались уловить смысл в природном бормотании Ксанфа. Первый в этом начинании был дон Хорхе, директор заповедника голубых крабов, видевший смысл повсюду, - в морском прибое и завывании ветра, в движении крабьих глаз и шорохе пальмовых листьев. Главное, откуда и как слушать, говорил он. И вот ему удалось кое-что разобрать. На расстоянии десяти метров, строго на юго-восток от Ксанфа, беседа с куклой звучала по-человечески, хоть и на странном языке. Думая, что это майя, дон Хорхе пригласил Эмилиано сорок девятого, который простоял со старанием на указанном месте с рассвета до заката, кротко улыбаясь и кивая.
        -Ну давай, наконец, запишем! - воскликнул дон Хорхе. - Все понял?
        -Ничего, - сокрушенно вздохнул Эмилиано. - Ничего не слыхать, ты зна-а-аешь…
        Другой бы плюнул, но дон Хорхе, кружа близ скамейки, вскоре обнаружил, что в десятиметровом радиусе бормотание Ксанфа транслируется на всех основных и многих неопознанных языках мира. Как в туристическом автобусе, где наушники с переключателем.
        Дон Хорхе получил такие сведения о голубых крабах, от которых волосы дыбом. Но самое поразительное это то, что сейчас скажу, - никто больше ничего вразумительного не услышал! То есть наши, конечно, повалили гурьбой, потоптались кругами под пустое бормотание и заподозрили дона Хорхе. Лучше сказать, в одном из двух - либо это чистой воды надувательство, или же безумие, подхваченное, как вируэла, от Ксанфа.
        Только настырная сеньорита Лиз приволокла вдруг складные стол и стул и разместилась в трех с четвертью футах на север за скамейкой «Все правы». Именно там, на чистом английском, шло якобы повествование о традициях древних майя. Для каждого, говорила сеньорита Лиз, свой радиус и своя точка, ищите, ищите! Впрочем, наши и не думали. И не очень-то удивились, поскольку от этой гринги с русскими корнями всегда ожидали какого-нибудь выверта.
        Был еще случай с команданте Марио Кастро. Во время испытательного полета в двух милях над островом в наушниках раздался голос Ксанфа - «глуши, брат, мотор! послушай о черных дырах, которые повсюду…» На этом связь прервалась, потому что команданте, хоть и подмывало, мотор не заглушил и вылетел благополучно из своего радиуса. Рапорт, конечно, засекретили, а Марио Кастро временно отстранили, и он жаловался на исповеди падре Себастьяну.
        Позволю себе сказать, что падре Себастьяна очень беспокоила суета вокруг скамейки с Ксанфом - подношения в ущерб храму и вообще признаки бесноватой одержимости, которая заразна. И вот он понятно, что сделал - написал бумагу и отнес в муниципалитет, с верой в людей. Однако там оказались практические умы. Обсудили дело и оставили, как есть - пусть пока сидит на скамейке безобидный бормотун и привлекает туристов шаманским обликом, по крайней мере до сезона дождей.
        Падре Себастьян вернулся в храм с такой тоской на лице, что называется смертной, будто в жизни все свершилось, осталось лишь разобраться с Ксанфом. Он и отправился в парк, через двадцатую авениду, подбирая слова, которые бы дошли до полоумного. То есть, думал, начну мягко, и вдруг возвышусь на бесов и сотворю плюновение… Примерно так и думал, когда остановился у куста бугамбилии на обочине, пропуская трицикло с безрадостным продавцом павлиньих перьев. И тут вот мысли сбились и рассыпались, поскольку в голову проник - не через уши, а иным каким-то путем - чужой голос. Лучше сказать, не совсем чужой, а Ксанфов, но на латыни, подзабытой падре Себастьяном, - миррабилэ дикту, дэус де вису эст, ин сэкула сэкулорум, индэ ирэ… Что-то о гневе во веки веков, и о Боге как очевидце.
        Когда я представляю, какие чувства пережил падре с этой нахлынувшей латынью, не знаю, кто бы еще смог, другой бы умер от давления. А падре Себастьян чутко двинулся, приостанавливаясь, как спаниель на дичь, по широкой дуге, которая вела-вела вокруг парка, да и уткнулась в двери таверны «Мама, е кьеро».
        Мрачнее места не сыскать на острове Чаак, круглые сутки там пьют, курят и нюхают что придется, а вокруг железных столбов пресмыкаются девчонки, голые, как устрицы на тарелке. Вообще-то таверна всегда находилась, где и следовало, неподалеку от городской помойки, и почему именно тогда возникла у парка Корпуса Кристи, - не могу сказать и объяснить.
        Однако вот что произошло в тот день. Падре Себастьян открыл двери и вошел, и это поразило внутренний мир таверны «Мама, е кьеро», где никаких падре отродясь не видывали. Девчонки присели, хоронясь за столбами, и многие посетители естественно поперхнулись. То есть это было явление. Сперва подумали, что падре ошибся приходом, вперся не в свою обитель, как бывает в жизни с любым человеком, и сейчас поймет. А он, следуя, будто в тумане, за разноязыким голосом Ксанфа, уткнулся, наконец, в испанский и замер ровно посреди зала, вроде всю жизнь сюда стремился.
        Наши - в основном хорошие, уважительные католики. Когда в Гвадалахаре близ аэропорта расстреляли из автомата кардинала Игнасио, все очень переживали, поскольку, как выяснилось, его спутали по одежде с другим кардиналом.
        Вызвали из подземелий хозяина таверны сеньора Пелудо. И вот сеньор Пелудо учтиво спросил, чего желаете. Падре Себастьян, конечно, ответил бы, чего - провались тут все с потрохами в преисподнюю! - кабы не голос Ксанфа, овладевший головой. И как-то невпопад потекли из уст совсем иные слова, иные пожелания.
        -Все правы, братья, - сказал падре, - Хоть в чем-то, потому что живут и умирают, чтобы жить. Есть впадина, я побывал там, где время и земля соприкасаются. И вот что жизнь человека на земле - это дырка во времени. Представьте, братья, сито или решето, в котором все мы - дырки. Оттуда в туда. Сквозь нас все протекает, - и чувства, и дела - приобретая вкус и цвет, и смысл, и запах. И эта мысль проста, как дротик для метания, хоть не видал. Впрочем, чтобы знать, достаточно знать. Цветок и песня - сущность мира. Бог пел, когда творил нас. Все мы - песня, звук, на миг застрявший в решете…
        -Погодите, падре. Хотя бы присядем, - вмешался сеньор Пелудо. - Я вас послушаю, а другим, зачем мешать!
        Но и другие хотели послушать. Безумная полоумность речи тронула здешних. В них сидела, видно, как жаба, сосущая жажда непонятно чего. «Говори, падре! - воскликнули здешние. - От всего сердца говори, чтобы задело эль корасон!»
        Конечно, в таверне «Мама, е кьеро» собрались не самые удачные строки божественной песни, но без них-то вообще пустоты, которые не пропеть. И вот падре продолжил под диктовку. «Я пришел не сам от себя, - говорил невольно. - А от всего сердца. Меня вроде послали, чтобы рассказать. Бог тосковал в одиночестве, как свет во мраке. Он мог рассеяться напрасно, если бы не создал наш остров и нас самих. Он рассеялся в нас, чтобы жить, потому что мы, умерев, собираемся в Нем. Он с нами - одно целое, хотя и раздвоенное. Он зависит от нас, как и мы от Него, - общая нужда и общее благоденствие. Он сотворил нас любовью и верой. Креар - творить, и креер - верить. Меж ними только любовь - амор. Его пища - это наши любовь и вера. И вот Он голодает. Но и мы голодаем и жаждем, не понимая, собственно, чего. Ошибочно жрем и выпиваем…»
        -Так не честно, падре! - взмолился сеньор Пелудо. - Кстати, не прерваться ли вам на обед?! Не хотите ли перекусить?
        -Керер - хотеть. Вот что грубо правит нами! Мы по хотенью нашему создали и сатану, и преисподнюю, - молвил падре, сам дивясь, и перешел к бытию острова Чаак, которое вкратце изложено выше.
        Посреди зала со временем утвердили кресло, где падре Себастьян задремывал, не умолкая, впрочем. Так и толковал не один день, а много, без устали - до самого сезона дождей, когда голова вдруг начала пустеть. То есть голос Ксанфа исчерпался, оставив лишь осадок.
        -И словеса, как птицы, улетают, а в гнездах пыль, - повторял падре. - И как заставить сухое дерево цвести, петь и свистать по-человечьи?
        Никто не отвечал, хоть здешних еще прибавилось, поскольку это обычно в сезон дождей. Все слушали, выпивая, куря, нюхая и глядя на голых девчонок, которые плясали без музыки вокруг столбов и кресла, изображая в лицах буквально все, что падре изрекал.
        И вот что ему удалось наконец высказать. Это то, что давно хотелось, с первых минут, - провались тут все с потрохами в преисподнюю!
        Очень сомневаюсь, провалилось ли. Навряд. Однако падре Себастьян обнаружил себя на окраине, почти у городской помойки, под ливнем, стоявшим меж землей и небом, как внезапный океан. Хлестало волнами так, что глаза прикрывались, и ускользали пути. И выплыл опять голос Ксанфа, спешащий в «Мама, е кьеро».
        -Сеньор тавернеро! - напевал Ксанф. - Налей-ка еще рюмочку! Так надобно забыться!
        Ливни его вполне излечили, как и полагали в муниципалитете, привели в чувства, промыли, очистили. Ксанф совсем не помнит путешествие на канистре и парково-скамеечную жизнь. Кокосовая кукла танцует теперь в таверне на стойке бара. Канистра хранится в краеведческом музее. Это такой обычный баллон, на тридцать литров, для пресной воды, который берут с собой в баркас рыбаки. Его показывают туристам вместе с фотографией Ксанфа в сомбреро. Образ привлекательный - напоминает пляжный столик на железобетонной ножке.
        Позавчера дон Хорхе обнаружил на канистре округлые знаки, подобные письменам древних майя. И вот он сразу отправил запрос на фабрику канистр, не их ли это причуды. Дон Хорхе будет ждать ответа. Это хорошо придумать чего-нибудь, чтобы ждать. Все наши вообще-то ждут - в основном хорошего - и жизнь поэтому как-то идет. Иначе бы непременно легла и лежала. Так бывает, но редко.
        Море, того и гляди, прибьет новое откровение к острову Чаак, можно так сказать. А можно и помолчать уже.
        Серебряный треугольник
        Первый угол
        Белое пятно
        Плотник строит плоты или ограды. Столяр, конечно, - столы. Чертежник - вероятно, углы и линии, не говоря уж о чертях.
        Сидя за косым огороженным столом, Василий Прун изо дня в день чертил. Руки сновали по тупым и острым углам, по прямым и окружностям. Остальное тело скупо перемещалось по катету и гипотенузе - до службы и обратно - с пересадкой на «Парке Культуры».

«Нету на свете африк и америк, - подумывал Василий. - Все мифы и легенды древней Греции, которая, впрочем, давно затонула, если когда-либо и существовала. Чистый вымысел - собор парижской богоматери и о-рио-де-жанейро».
        Его мир укладывался в размеры коммунальной квартиры. И был огромен. Тропический остров Гадецких в ледовитом океане Худюковых. Скалистый, грубых вулканических пород материк Сероштанова. Архипелаг тети Буни, ветры с которого доносили запах жареной скумбрии. В здешней географии случались ураганы и наводнения, землетрясения и засухи.
        С закрытыми глазами, в ночной обесточенной тьме мог пробраться Василий от пика Пруна к известнейшей в южных широтах бухте Клозет.
        Хотя были и белые пятна. Вот море Шурочки, возникшее относительно недавно. Оно манило теплыми, как казалось, водами. Так хотелось открыть это море, разведать глубины, придонную жизнь, вдохнуть пассаты, хлебнуть гольфстримов.
        В целом же это был прочный, устоявшийся мир, в крушение которого трудно верилось.
        Крушение и банкет
        Увы, как есть час рождения любого мира, так приходит и миг последний, безвозвратный, когда солнце гаснет, разливаются тишина и мрак вселенной. Рушились горные пики, кипели океаны, высыхали моря - мир Василия Пруна треснул и развалился.
        В коммуналку въехала крупная фирма, разметав бывших жильцов по космическим окраинам. «Господи! - думал Василий, сидя в отдельной квартире, как на голом астероиде. - За что караешь?» Он запил и раскурился. В тоске бродил возле старого дома. Однажды, мужественно набравшись, вошел в былое и содрогнулся. Так, верно, поразился бы священник, найдя в церкви кастрюльный заводишко. Разливался неоновый свет, чуждо сверкали хромированные столы, ламинированный пол, эмалевые стены. Там и сям открывались плакатные окна, откуда перли кокосовые пальмы на белом песке, розовые закаты и фламинго, нежные прибои и отливы, Кордильеры, Аппалачи и Филиппины.
        Потрясенный Василий опустился на юркий самоходный стульчик. К нему стремились девушки инопланетной красоты. И средь них выделялась Шурочка, раскрывшая объятья.
        -Господин Прун, - молвила. - Вы мой десятитысячник! Юбилейный клиент!
        -И что, - спросил он, теряя голос, - из того?
        -Обслуживаетесь бесплатно! - пропели девушки. - Это приз!
        Василий заподозрил нечто, отторгающее-зовущее, но был так сразу не готов, и брякнул:
        -Простите - не брит. И прочее…
        -Экие пустяки, - рассмеялась Шурочка. - Вас быстро подготовит босс Алексей Степанович.
        Подобно прессу, прозвучало «босс» - Василий рванулся, пытаясь укатить на самоходном, но врезался, как показалось, в какой-то диван типа оттоманки. Это как раз и был Алексей Степанович, в дорогом костюме, усыпанном кое-где бриллиантами. Легко подняв со стула, обильно расцеловал Василия.
        -Капля усилий, дорогой, и вы отправитесь в райскую страну.
        -Да у меня носки дырявы, - шепнул Василий.
        -Свои отдам, - благосклонно-твердо улыбнулся Алексей Степанович. - Но прежде банкет! Там все подробности. - Нехотя выпустил Пруна, и тут же девушки, щебеча, повлекли по коридору в Шурочкину бывшую комнату. Впервые открылось тепловодное море, посреди которого стоял, видно на якоре, здоровенный белый пароход. На палубе виднелись многочисленные шлюпки, баркасики и даже ладьи. Поднимался ряд зауженных кверху труб и каких-то подтрубков - вероятно, для подачи свистковых сигналов.

«Куда ж нам плыть», - подумал Василий, зажмуриваясь. А когда открыл глаза, понял, что и пароход сплошная иллюзия. Не было никакого парохода. Лишь банкетный стол со множеством блюд, подблюдков, тарелок, бутылок, рюмок и фужеров, напоминавших все же иллюминаторы, куда хочется глянуть на бесконечные воды.
        Теплая Шурочка, подобно морскому прибою, будто поднесла к столу и ласково усадила.
        -Из ваших рук, - сказал Василий игриво, - хоть денатурату.
        -До этого, надеюсь, не дойдет! - И она наполнила рюмку чем-то медово-золотистым.
        Хоть и не на пароходе они сидели, а все ж таки голова Василия плыла и плыла, слегка подпрыгивая, как мяч, в неведомые, серебряные дали.
        -Серебряный треугольник, - толковал босс Алексей Степанович. - Серебряный треугольник…
        Выпив, Василий склонялся к соглашательству.
        -Треугольник - великая фигура! Много чего содержит. Опора мирозданья! - кивал он далеко уже заплывшей головой.
        -Мы дарим вам незабываемую неделю! - наседал босс. - Шурочка встретит на месте.
        -На любом месте, Шурочка! - воскликнул Василий. - В любом углу, прямом иль остром!
        Шурочка привлекла его голову и шепнула:
        -А на вершине пирамиды? Согласен?
        Василий утвердительно махнул рукой, сбивая рюмки. Это отняло последние силы, и он забылся.
        Взмах руки - мигание глаза
        Так устроен человек, что за взмахом руки часто следует мигание глаза. Моргнув, Василий Прун обнаружил себя в самолете. «С парохода, - вяло думал он, - да в самолет. Похоже, чем-то опоили». Вспомнил о Шурочке, и в голове потеплело: «Мы сговорились о хорошем!»
        На самолетных телевизорах вычерчивался курс полета. Выходило, что зависли посреди Атлантического океана. Совсем не верилось. Василий заерзал и определил, что крепко-накрепко пристегнут. Все же изловчился поглядеть в окошко и увидал далеко внизу зыбкую плоскость. В беспредельности облачных и океанских просторов ощущалось чуждое дыхание вселенной.
        Василию казалось, что душа его, вырванная властным взмахом руки из земной юдоли, одинокая, безвестная, летит к своей посмертной судьбе. Горело, как окно в ад, неугасаемое солнце - пламенная вершина золотой пирамиды, ближе к основанию которой и пробиралась обмирающая, мигающая душа Василия. А слева открылось отражение этой пирамиды - лежащий в океане Бермудский треугольник, бездонный и стальной.
        Весь мир вдруг предстал гигантским треугольником, в центре которого, на пересечении биссектрис, подмигивал сияющий глаз. Заискивая, Василий тоже подмигнул и помахал рукой. Он подмигивал и махал. Махал и подмигивал, вроде бы подавая весть о себе, - вот она, моя душа, пролетает в неизвестном направлении.
        Подали выпить, и Василий, конечно, отвлекся от маханий и подмигиваний. Небесный глаз безнадежно прикрылся. Все задремали.
        Проснувшись, Василий увидел под крылом огромный город, уходящий за горизонт к горной гряде, которая, что удивительно, целиком состояла из равнобедренных треугольников. «Именно в такой загробный мир, - вздохнул Василий, - должна угодить моя грешная чертежная душа».
        Пирамидальная страна
        Неладное творилось с организмом. Казалось, душа Василия Пруна, когда задремал в самолете, вышла в районе Бермудов. А уж тело-то в одиночку приземлилось в международном аэропорту столицы Мексики.

«Хотя как без души-то? - задумывался он. - Кранты, когда отлетает! Верно, это мой дух вышел над океаном».
        Известно, дух - некоторая наиболее воспитанная и приличная существенная наша часть. И вот теперь в аэропорту Мехико имелся Васька Прун, лишенный лучшей, скажем, части. Само имя его внезапно урезалось.
        Поначалу он все валил на похмелье. И в этом была своя правда. У похмельного плоть, как правило, восстает, бунтует, порабощая все что может. Подходя к таможенному контролю, Васька внутренними, как говорится, очами пошарил по закоулкам естества - ни шиша, напоминающего дух. Васька оказался брошенным в чужом и плоском, как лист ватмана, мире. Впрочем, все было начерчено довольно красиво. И особенно Шурочка, махавшая рукой среди встречавших. Она находилась в одной с ним плоскости, и он больше никого не замечал.
        Некоторое время они ехали в желтой машине по городу, где все было кубически-пирамидальным. Только Шурочка плавно состояла из овалов, эллипсов и полукружий. Склоняясь к этим приятным очертаниям, осмелевший Васька вопрошал:
        -Шурочка-мурочка, на каком я свете?
        -Новый свет! - усмехалась она. - Погляди, вторая по величине в мире площадь - Сокало!

«В каком именно мире?» - думал Васька, разглядывая квадрат, окруженный прямоугольными дворцами и собором, настолько изрезанно-кружевным, что терялась определенность форм. В центре площади торчал флагшток с тяжелым красно-зелено-белым полотнищем.
        -Шурочка, мне хочется переспать с тобой прямо здесь, под государственным стягом!
        - Конечно, сказывалось отсутствие духа. А бедная душа не могла управиться с распоясавшейся плотью.
        -Вась, - мягко сказала Шурочка, - у нас еще все впереди.
        Из узких центральных улочек они выбрались на какую-то авениду. Ослепительное солнце раскатывалось по ней, а вдоль стояли небольшие бронзовые герои и генералы на скромных постаментах. Высоко в лазурное небо уходили, как слоновьи ноги, серые стволы пальм, а кроны их напоминали архитектурные сооружения для небожителей. Золотой ангел с трубою застыл среди них, вроде раздумывая, в которое въехать.
        Машина пронеслась по сплетению виадуков и туннелей, остановилась у светофора, где некий человек выпускал изо рта последовательно красное, желтое и зеленое пламя, проскочила пару улиц, плотно укрытых деревьями без листьев, но с пурпурными и лиловыми цветами, так что небо виделось то лиловым, то пурпурным, и нырнула в прохладное подземелье пирамидального отеля.
        -Приводи себя в порядок, сеньор Прун, - сказала Шурочка. - Через пару часов будь готов - программа у нас напряженная. В общем - переведи дух! - И ласково потрепала по щеке.
        Поскольку дух уже перевелся, Ваське ровным счетом нечего было делать. С двенадцатого этажа разглядывал он этот непонятный город, в котором так стремительно очутился, без видимых на то причин. «Могла же Шурочка все подстроить,
        - раздумывал он. - Специально! Со мною хочет побыть».
        И надо сказать, в этом размышлении, довольно нелепом, Васька очень приблизился к истине. Но как всякая, эта раскроется не так быстро, как хотелось бы, - по крайней мере, автору - путь достаточно, увы, тернист…
        -Вась, - послышалось. - Опохмелиться бы, - это был весьма родной, а в настоящее время замученный голосок. - Загляни-ка в барчик, - просила душа. - Вот-вот, под телевизором!
        Оказавшиеся там бутылочки были настолько малы, какие-то дамские пальчики, слезы кукушкины, что пришлось хватить десяток.
        -Большой, указательный, средний, мизинец, - загибал Васька. - Полегчало?
        -А безымянный?
        -Ах да! Чего еще пожелаете?
        -Шурочку бы, - вздохнула душа.
        -Погодите до вершины пирамиды, - успокоил Васька, раздеваясь в ванной. - Там, говорят, энергетические потоки! Чувства по гиперболе! Однако с носками меня подвели, все те же носки, с дырками.
        Спасение на вершине
        Город никак не кончался. Казалось, состоял из островов, соединенных меж собой некоторыми перешейками. Машина попадала то на небоскребный остров, мгновенно перетекавший в остров кучерявых особняков, с башенками, колоколенками, куполками, то въезжала на остров длинных заборов, из-за которых ничего не высовывалось, то вдруг оказывалась в тропическом лесу, за ним возникало море стеклянных пирамид и мостов, уносящихся в хвойные дебри, где было свежо, как в Подмосковье. Все, казалось, выехали. Да не тут-то было! На опушке, как гигантский кедр, стоял собор, пара стадионов, бесконечные лавчонки от виднейших фирм и магазины, подобные соборам.
        Город был немыслим, трудно вообразим, как сокровища ацтеков. В конце концов он полез куда-то ввысь - на пригорки, холмы да старенькие обессилевшие вулканы. Перелез-таки и долго тянулся еще вдоль дороги. Меж домов паслись горбатые зебу, скакали сомбреристы, пыля и щелкая бичами, а город вновь набирал мощь, растекался вширь, вдаль, взмывая под небеса, соскальзывая в ущелья иссохших рек.
        На последнем его издыхании стоял косопирамидальный каменный парус, в который, казалось, удерживая город, били все ветры вселенной, создавая внезапный сельский покой: мирные разноплеменные стада средь автомобильных свалок, казахский с виду полустанок в зелени текильных кактусов, придорожно какающий мальчик и девочка на кубе. А впереди среди гор возникли пирамиды. Они напоминали оструганные горы. И выглядели хорошо, моложе вулканов - то ли дети, то ли внуки.
        Машина остановилась, и быстрым шагом приблизился господин в ослепительно белом костюме, высокого собачьего роста. И красив - нечто между сенбернаром и сан-франциско. Разве что лобик подкачал. Усеченный плоский треугольничек. Напомнил Ваське сковороду, на которой можно поджарить глазунью, - не более чем из одного яйца.
        -Бьенвенидос, - сказал господин.
        -Добро пожаловать, - перевела Шурочка. - Сеньор Франциско - наш гид!
        -Чего тут гидеть-то, - буркнул Васька. - Сами бы разобрались. - Он чувствовал, как Шурочкина теплота стремительно раздваивается, отдавая большее количество килокалорий внезапному сеньору Франциско. - Обойдемся без гидальго! - И повлек Шурочку к пирамидам, выбрав наибольшую.
        Но Франциско не отставал, цепляясь неразборчивой испанской речью:
        -Эсто эс антигуасьюдад преколомбиана се яма теотиуакан…
        -Какая к фигам яма? - раздражался Васька.
        -Город доколумбовой эпохи, - переводила Шурочка, - под названием Теотиуакан.
        -Да хрен с ним! Ты за моим пальцем гляди, - оттеснил Васька гида. - Вот перед нами две типичные пирамиды - одна побольше, другая поменьше. Это такие тела, ограниченные равными треугольниками, составленными вершинами в одну точку.
        -Ну сразил! - ахнула Шурочка. - Исчерпал тему - одним глотком!
        -Аки убосакрифисиос уманос, - подтявкивал сзади Франциско, не соображая своими сенбернаровскими мозгами, с кем вздумал тягаться. - Порарива!
        -Здесь имели место человеческие жертвоприношения, - покорно вздохнула Шурочка. - Там, на вершине.

«Вот где мы спасемся от Франциско, - решил Васька, - и объяснюсь с Шурочкой, до дна». И по широким ступеням, обскакивая спускающихся и восходящих пирамидян, потянул ее вверх-вверх. Шурочка чуть повизгивала, но влеклась. А Франциско притормозил у подножия.
        Солнце стояло прямо над головой, обливая пирамиду раскаленной едва заметной лавой. Ваське казалось, что кто-то подталкивает вверх. Обернулся на Шурочку - вид ее был уныл и бледен, будто все тепло свое оставила внизу, у Франциско за пазухой.
        -Милая, еще рывок и мы поймем друг друга на вершине! - взывал он. - Две-три ступени - и сольемся в Беломорканал!
        Какой Беломорканал? Откуда на мексиканской пирамиде? Полная, конечно, перегретость полуденным солнцем! Хотя кое-что массово-грандиозное наблюдалось - было тесно и разноплеменно, множество воздетых голов и, вероятно, вдвое больше раскинутых рук. Все насыщались, предполагая улучшиться и улучшить. И Васька, позабыв о Шурочке, почувствовал, как наполняется, - вроде чистым кислородом, замешанным с запахами корицы, ванили и джина с тоником.
        Хотелось взмахнуть руками и полететь нал городом Теотиуакан к белеющим вдали вулканам и далее, сея над миром, как листовки, чистую энергетическую истину.
        Он, было приподнялся над вершиной, как услыхал:
        -Не валяйте дурака, любезный. Я только что возвратился и хотел бы передохнуть в вашем теле.
        -Это ж твой дух, - пояснила душа, чувствовавшая себя виноватой за кое-как прожитый день. - Снизошел! Не признал, что ли?
        Василий, долго глядевший на солнце, чихнул и прикрыл глаза. Действительно, в положенном месте находилось нечто по имени Илий, что придавало Ваське очевидную целостность. Он внезапно ощутил, что видит и понимает то, чего не видел и не понимал ранее. Стоя в толпе на плоской вершине, где был когда-то храм, венчавший пирамиду Солнца, он оглядывал под ногами Место Рождения Богов - город Теотиуакан.
        Дряхлые тысячелетние ветры доносили незнакомые запахи, среди которых устало вились, - запеченной кукурузы и бананов, тушеной в яме баранины, багряных клыков перца, медово-текущий манго, кисловато-обволакивающий кактусной браги, пульке.
        Виднелись огороды, сады, висячие мосты, дома, расписанные красными, как перец, ягуарами и черными, невидимыми в ночи, крылатыми змеями.
        Какие-то люди, напоминавшие слегка общипанных птиц, играли каучуковым мячом, и перья их равномерно устилали красноземную площадку. Жрецы парились в бане, запивая теологические тексты мерами пульке. Прочие, простаки с виду, раздували огонь под глиняными сковородами. С малолетства они мудро готовились в дальнее странствие - через восемь преисподен к девятой, месту вечного покоя, Миктлану. В райские обители попадали избранные - умершие на жертвенном камне или во время родов, утопленники, прокаженные, воины, больные водянкой или забитые молнией. Странный, скажем, выбор. Не лучше ли, не благоразумней ли известное путешествие к Миктлану?
        Место рождения Бога
        Город был посвящен Кецалькоатлю - пернатому змею. Стар и бородат Змей. Голова утыкана иглами из костей орла и шипами кактусов. На груди - тигровая шкура. В ушах
        - бирюзовые серьги. А на шее - раковина, поющая, когда ветер течет по ее изгибам, о сотворении мира. Владыка и владычица нашей плоти и нашей силы одним дуновением разделила воды неба и земли, создав Вселенную. От другого дуновения родился Кецалькоатль.
        Он пришел спасти мир. Он объединяет воду и огонь. Он ползает и летает. Лучи солнца
        - его перья, которые жаром испаряют воду, вновь падающую с небес и змеящуюся по тверди.
        Кецалькоатль сжег себя на костре и, вознесясь, превратился во Владыку Дома Утренней Зари. Он - восходящая Венера!
        Тут спохватился Василий:
        -Погодите, а Шурочка? - Он вертел головой, но попадались дальние вулканы, загоризонтные моря и океаны, даже европейское побережье замаячило в дымке, с колокольней Ивана Великого и навязчивым Беломорканалом. - Шурочка!
        -Остерегись! - молвил дух Илий. - И у кролика вырастут рога, а у колибри - петушиные шпоры! Так говорил пернатый змей Кецалькоатль.
        Но Василию уж было не до змеев, прикрылись его духовные очи. Он увидел истомленную Шурочку, сидевшую на жарких пирамидальных камнях под черным топографическим жезлом, подобно Аленушке у пруда. Бездонен пруд. И где-то в темных его глубинах блуждал Василий, ведомый духом и подталкиваемый душой. Наконец по жезлу он выбрался из вод времени и услыхал зовущий голос:
        -Васенька, Васенька, ты очумел! Это вредно так долго медитировать с похмелья - крыша поедет!
        -Здесь родились боги, - сказал невнятно, поднял Шурочку на руки и понес вниз, считая ступени на местном языке наутль - се, оме, йей, науи, макуильи… Но помимо счета в голове его роились имена племен, населявших когда-то эти земли: ацтеки, толтеки, сапотеки, ольмеки и даже некие тараски с чириками.
        -Чего он расчирикался? - спросил Франциско, когда они оказались у подножия. - Будто дюжину яиц отложил…
        -До поры до времени пусть хоть кукарекает, - усмехнулась Шурочка. - Я говорю, - обернулась к Василию, - на вершине благодать! Можно годы провести, особенно вместе! Не правда ли?
        Да, конечно, все было правдиво в этом пирамидальном мире, где родились боги, - Шурочка, ослепительный Франциско, крылатые змеи, торговцы серебром, увивающиеся поблизости.
        -Серебро! Серебро! - взывали они, сдвигая ударение к центру.
        -На испанском это просто мозги, - пояснила Шурочка. - Можем прикупить за счет фирмы.
        -Этому парню не помешало бы! - кивнул Франциско на Василия.
        Тот, однако, был занят двойственностью пирамидального мира - земля и воздух, тень и солнце, пресмыкающиеся и парящие, пьющие и нет. Только когда они садились в машину, дух Илий подал голос:
        -Знаете ли, простодушный друг мой, этого сеньора Франциско иначе не назвать как Суки-Чиуки - Тот, кто учит глину лгать.
        Розовая зона
        -Зовите меня просто Пако, - сказал Франциско, поднимая густые брови, отчего лобик превратился в какой-то, с позволения сказать, параллелепипед.
        -Здесь все эдак запросто, - разъяснила Шурочка. - Пако - уменьшительное от Франциско. Си, Пако?
        -Си-си! - ответил он важно, почесывая между белых штанин и наковыривая в носу по раскрепощенной привычке месоамериканских жителей.
        -Васенька, куда отправимся перед сном?
        Странная пустота с элементами заполненности царила в голове Василия - си-си, пако, суки-чиуки… Уже Цонтемок - Тот, кто опускает голову, - скрывался за вулканами. Огромна была его красная голова и, кажется, печальна.
        -Может, в музей или библиотеку, - вздохнул Василий.
        -Глупости! - рассмеялась Шурочка. - В музее уже побывали. Да и вредны они в больших количествах. Далее - развлечения! Погуляем, выпьем! Си, Пако?
        -Но-но! - отвечал он. - Выпьем, погуляем и еще выпьем! В зону Роса, - приказал водителю.
        Цонтемок стремительно упрятал красную голову в кратер вулкана. И пала тьма. Только впереди, как чрезвычайно плотная галактика, мерцал колоссальный город.
        Шурочка склонилась к Василию:
        -Знаешь, когда-то весь Мехико стоял на островах - посреди озера. Каналы, мосты, гондолы - Венеция! И все засыпали, - вздохнула она. - Все уходит под землю…
        Василий, вытянув губы, коснулся ее щеки:
        -Милая, ты не уйдешь, никогда. Ты - цветок и песня.
        -Ага - интернационал и гвоздика, - хмыкнула она. - Ты бы лучше про равнобедренные треугольники…
        Не успел Василий обидеться, как они въехали во что-то предельно розово-иллюминированное.
        Сияли витрины, вывески, скамейки, подворотни и мусорные бачки. На каждой ветке горело с дюжину лампочек. Светились жезлы полицейских, кокарды на фуражках и шнурки в ботинках. Даже некоторые посредственные птички были, казалось, с подсветкой изнутри. Да и сами тротуары мерцали мягким отраженным светом, напоминая млечные пути. И куда бы ни двинулся, все равно бы уперся в ресторанное заведение. Каждый шаг приводил к бару, пара шагов - к ресторану, а уж на третьем, конечно, стриптиз. Но если бары и рестораны вываливались на улицы белыми столиками под тентами, то стриптизы, напротив, проваливались в некие уютные преисподние. Так проявлялась католическая сдержанность города.
        Белый костюм Пако засиял еще шибче, чем под солнцем. Вообще становилось понятно, что сеньор Франциско - ночная пташка. Это казалось уже невозможным, но он распустился, как таинственная орхидея с признаками пернатости. Глаза его сверкали подобно обсидиановым ножам, при помощи которых извлекают жертвенные сердца, речь лилась, будто бесконечная ария.
        Шурочка едва успевала переводить нечто в темпе модерато.
        -Тут, Васенька, гуляют до утра. Куда ни зайди - везде приятно. А в этом пиано-баре играет приятель Пако.
        Василий затосковал. Он категорически выпадал из иллюминационного разгула. Был тускл, как газовый фонарь. И сознавая это, начинал уже чадить и угасать.
        В баре не было пианино. Зато стоял белый рояль невероятных архитектурно-небоскребных размеров. Внезапно от него отделилась портальная часть, оказавшаяся собственно музыкантом. Он мужественно обнялся с Пако. Долго и гулко колотили они друг друга по спинам, что напоминало прелюдию к какой-то героической симфонии.
        -Взойдем на первое небо, - сказал Пако, - где живут богиня сладострастия и бог веселия.
        -Повеселимся немного, - перевела Шурочка. - Что будем пить?
        -Мне минералки без газа, - попросил Василий.
        -Да что с тобой, Василек?! - воскликнула Шурочка. - Фирма за все платит! Начни с шампанского, а там и водочки. Я-то знаю твои вкусы.
        -Сегодня не идет…
        Рояль вдруг потек сладкими звуками мексиканского романса «Корабль забвения», и растроганная душа Василия не стерпела:
        -Не падай, Вась, духом! Хлопни пару рюмок.
        Но дух-то действительно притомился и упал. А выпивать с упавшим безумно тоскливо.
        -Чего это с ним? - вмешался Пако. - Почему лицо, как вареный пупок? Купим ему женщину - пара за пятьдесят!
        -Погоди, не педалируй, - урезонила Шурочка. - Он, видимо, перегрелся и закис. Поехали в отель.
        Тайны крылатых змеев
        В первую мексиканскую ночь Василию приснился крылатый змей Кецалькоатль. В этом ничего удивительного не было. Странно и забавно было то, что и сам Василий обернулся крылатым змеем. Он понял - фамилия его потеряла во времени воздушную букву «Е». Никакой он не Прун. А настоящий огненный Перун!
        Итак, два змея, мексиканский да русский, посиживая на ветвях голого дерева, болтали о всякой всячине.
        -Не легка, брат, жизнь у крылатого-то змея, - говорил Кецалькоатль.
        -Слезы! - соглашался Перун. - В теле моем скорбь и печали раба. Духовная помойка!
        -Хочется и летать, и ползать! В нас, брат, - все змеиное и все небесное - животные мерзости и божественные добродетели.
        -То пущусь в загул да блядство, - подхватил Прун, - то пощусь да молюсь. Раздваиваюсь к хренам, до кончика языка!
        Кецалькоатль дружески похлопал его крылом.
        -Васенька, ты молод, а мне три тысячи лет. Я - бог времени. Владыка старости. Повелитель движения. Поднявшись когда-то на вершину пирамиды мироздания, я рухнул со всеми крыльями и потрохами. И долго пресмыкался в нечистотах преисподней, как жалкий червь. Но боль приносит очищение, и мне достало сил вновь воспарить до солнечного пика…
        Внезапно обернувшись воздушным треугольником, Кецалькоатль снялся с ветки и легко устремился к тринадцатому небу - Пупку огня, месту нашего происхождения.
        -Разгадай загадку! - донеслось до Перуна, тихо пресмыкавшегося по голому стволу.
        - То, что уходит, оставаясь?
        Сползши с дерева, Василий проснулся и припомнил, что видеть во сне змея - это к измене, тайному обману, к сетям врага.
        Сокровища Моктесумы
        Как обычно над Мехико были раскрыты два неба - Третье, где без устали сияет солнце, и Седьмое - беспредельной голубизны. Дурная погода, упрятанная на Восьмом, редко здесь объявляется.
        Когда же постучалась Шурочка, Василию показалось, что он уже на Двенадцатом небе - в обители богов.
        -Сегодня выглядишь получше. Румянец! Солидный мужчина. Вот только ушки маловаты! У мужика должны быть крупные, стоячие уши, - тараторила Шурочка, пока они спускались с двенадцатого этажа в вестибюль, где поджидал Пако - на этот раз в трагичном черном костюме.
        -Амигос, бамонос а Сокало. Бой а мострар руинас де ла сьюдад Теночтитлан.
        -Сейчас осмотрим руины города ацтеков, который сравняли с землей испанские конкистадоры, - пояснила Шурочка.

«Конечно, к сохранным пирамидам подходит белый наряд, - думал Василий, - а к руинам, естественно, - черный. Сеньор со вкусом!»
        -Как ты спала, Шурунчик? - спросил он строго.
        -Как все люди - лежа. На правом боку, если угодно. А что тебя, собственно, беспокоит?
        -Тебе, верно, очень идет спать на правом боку, - смутился Василий. - Впрочем, как и на всем прочем.
        -Кажется, комплимент! - рассмеялась Шурочка и заговорила с Пако на испанском.
        Вообще язык этот весьма интимен. Хоть о погоде, хоть о биржевом курсе - в каждой интонации любовный романс. Вслушиваясь, Василий вроде бы улавливал смысл. Некоторые слова были узнаваемы и неприятно поражали.
        -Что это вы все об орехах, о какой-то каре? Меня покарать? Под орех разделать?
        -Дурачок, - чуть смутилась Шурочка. - Орехас - уши. Кара - лицо. Пако говорит, что твоя кара очень симпатична, лишь орехас подкачали, маленькие…
        -Вот как! - обиженно засопел Василий. - А почему он все время про попу толкует? Не про твою ли?
        -Ну, милый, скоро ты без переводчика обойдешься! Самый знаменитый здешний вулкан называется Попокатепетль. Если коротко - Попо. Завтра познакомитесь - доволен?
        Василий пристыженно умолк. Да к тому же они вновь оказались у памятного ему флагштока с мексиканским знаменем.
        -Шур, ты меня прости за всякие пошлые фразы и предложения.
        -Напротив, дорогой, - улыбнулась Шурочка. - Мне нравятся твои фразы и неожиданные предложения. Приятно, когда ты весел и раскрепощен. Но тут, увы, необходимы горячительные напитки. Не правда ли? Без них ты закисаешь, и ушки, кстати, вянут, точно сухофрукт.
        Машина остановилась у кружевного храма, куда как раз втекала черно-белая процессия.
        -Мой друг женится, - сказал Пако. - Простите, отлучусь на минутку - поздравлю! - И он по местной традиции изобразил эту минутку пальцами, оставив пространство между большим и указательным, которое, к удовольствию Василия, тянуло минут эдак на пятнадцать.
        -Похоже, наш гид знаком со всем городом!
        -На то и гид, - пожала Шурочка плечами. - К тому же, заметь, хирург-косметолог и врач-нарколог.
        Меж тем они приблизились к толпе, в центре которой звучал барабан со свирелью, и семеро ацтеков в золотых набедренных повязках с пышными плюмажами на головах яростно топтали мостовую. Танец увлекал, и зрители невольно притоптывали, и набегала такая звуковая волна, что почва явственно содрогалась.
        А Василий горестно думал об ушах. Чем уж так плохи? Орган как орган. Вообще нельзя сказать - ни уха, ни рыла…
        -Шурочка, что тебе мои уши не приглянулись?
        Она загадочно улыбнулась:
        -Слов нет - милы! Но мне, прости, подавай совершенство! Утонченность и укрупненность! Ухо - это, как бы сказать, улиточка любви, баркасик наслаждений. Впрочем, надеюсь, у нас будет время поговорить вплотную о твоих ушах.
        Тут истекло пространство времени, на которое отлучился Пако, и они отправились к руинам. В огромной яме виднелись остовы каменных зданий, окруженные основаниями толстых стен, замысловатые изгибы улиц, переулков и тупичков…

«Укрупненность и утонченность, - размышлял Василий. - Улиточка любви! Баркасик… Какой, к дьяволу, баркасик? Корабль забвения».
        Руины отчетливо напоминали огромное ухо, то ли внимавшее, то ли даже что-то сообщавшее.
        -Эсто эс виоленсия! - красиво произнес Пако, чернея над ямой.
        -Видишь, Вась, - сказала Шурочка. - Пятьсот лет назад здесь стоял цветущий город Теночтитлан. Пако говорит - эти руины символ насилия над древней культурой.
        -Чего уж там, - вздохнул Василий, - кто ни попадя ее насилует, культуру-то.
        Она представилась вдруг в образе Шурочки - хрупкая, глиняная статуэтка. И мял ее, крушил виолентно собачий монстр с треугольным крохотным лобиком. И вот лишь руины от Шурочки, над которыми в тоске Василий, не понимая, где он, что с ним.
        -Очнитесь, друг мой, - донеслось из каменного уха. - Послушайте печальную историю Теночтитлана.
        Конечно, это был резонерский голос духа Илия.
        -С черной северной стороны, куда уходят после смерти, явилось племя ацтеков, - шелестел он полуденным высокогорным ветерком, кладбищенски-могильно подвывая. - Здесь им приглянулся каменный остров, где среди кактусов кишели змеи. Ацтеки пожирали змей, закусывали кактусами, а из камней сложили город. Их бог был велик - Уицилопочтли - Колибри с юга. Приглядывал за сменой дня и ночи, жизни, смерти и возрождения. Но однажды у Колибри выросли петушиные шпоры. О, кровожаден Колибри в шпорах, Колибри безрассудный! Не хватало жертвенной крови, чтобы утолить его жажду. Не напьюсь до сыта, говаривал Колибри, и солнце не взойдет. И черные обсидиановые ножи жрецов без устали пронзали человеческие сердца на жертвенных камнях Теночтитлана!
        Дух Илий настолько возвысил голос, что в ушах Василия свистело, будто седобородые ветры произвольно гуляли в голове, - пробовал заткнуть ухо пальцем, но выбрасывало, как шампанскую пробку.
        -Истина - сильный сквозняк! Не укроешься, - заметил Илий. - Рассерженный владыка
        - Моктесума - был последним правителем города. Он ожидал по древнему завету второго пришествия Кецалькоатля, чтобы передать верховную власть. Известно, с востока грядет высокий белый человек, чернобородый и большеглазый, новое воплощение пернатого змея, мудрейшего из мудрых, сошедшего с тринадцатого неба. Моктесума верил, что мир и покой обнимут страну ацтеков. Он долго ждал, и вот свершилось! Хоть и не дословно. Нагрянули десятки ипостасей Кецалькоатля - белые, чернобородые, рыжие, плешивые, маленькие, дородные - целый отряд. Смущенный Моктесума однако принял всех. Зато испанские конкистадоры не приняли Теночтитлан. Ужаснулись, увидев, как льется кровь по жертвенным камням. В железных доспехах, с тяжелыми двуручными мечами обрушились на город, сравняв с землей.
        -А каменное ухо? - спросил Василий невпопад.
        -Ухо глухо, но говорливо, - ответил Илий. - Моктесума понял, что обманулся в ожиданиях, и успел схоронить несметные сокровища ацтеков. Многое отыскали конкистадоры. Но самое ценное - несравненный изумруд Глаз Моктесумы, а также золотые уши богини плодородия Икс-Чель - сокрыто по сию пору. Меж духов, впрочем, идет последнее время молва, будто некий человек, родом из Тулы…
        Перебивая Илия, кто-то настойчиво тянул за рукав:
        -Васенька, милый, что ты свистишь на все руины! Какой-то свистовой столбняк! Тебе вредны древние развалины - идем-идем. Мы едем на корриду.
        Когда они возвращались мимо без устали пляшущих ацтеков, Пако сказал:
        -Думаете, деньги зарабатывают? Жалкие песо? Смысл ритуальных танцев перед кафедральным собором куда как глубже! Потомки Моктесумы мстят за своих богов - сотрясая почву, они разрушат испанский храм. Видите, как накренился! И кто знает, что будет на этом месте через пятьсот лет.
        Бой быков
        Пласа де лос торос - Площадь быков - со стороны просто футбольный стадион. Правда, вокруг - бычьи изваяния, в натуральную величину, как памятники героям.
        По длинному туннелю выбрались на трибуны, и чаша оказалась огромной, уходящей в глубь земли, подобно останкам Теночтитлана. На дне - песчаная арена. А меж трибун ощутим воздушный конус, опрокинутый и усеченный, быстро наполняемый сигарным дымом, - каждый уважающий себя курит здесь сигару.
        С трибун, как из каменного колодца, на светлом еще небе видны звезды, особенно созвездие Быка. Взойдет Тореадор, и можно начинать - небесную, что ли битву?
        Бой быков - все вроде ясно - должны помериться силами коровьи, с позволения сказать, самцы. На самом же деле с быком сойдется человек. Дерутся, или сражаются, как хотите. Меньше логики - больше символизма.
        Пако возложил специальные корридные подушечки на каменную скамью, и они воссели. Медленно-медленно и так заметно-заметно росло напряжение в опрокинутом конусе и прорвалось стремительно высоким молниеподобным звуком трубы.
        На арену, как чертик из табакерки, выпрыгнул косо бычина по имени Вечно Живой. Чуть проскакав, вскидывая задом, растерянно остановился. Трудно понять бычью душу, но, видно, была она в смятении. Посреди арены стоял Вечно Живой, покачиваясь и неотрывно глядя в желтый, девственный покуда, песок.
        Тяжелые, как бронепоезда, как крепостные башни, с копьями в дланях, выехали пикадоры. Их лошади с холки до копыт под плотными стегаными халатами, вроде узбекских.
        Как случайно попавший на банкет, ни с кем не знакомый, бык неловко прошелся, будто стесняясь, что одет не по этикету. И получил пикой в зад. Кто бы отнесся к этому философски? Редкий бы человек. А уж когда полон бычьих комплексов, - все предсказуемо! Вечно Живой коротко разбежался и врезался башкой в свисающие полы халата, едва не опрокинув лошадь. Воздушный конус содрогнулся - действо началось!
        Быка пикадорили со всех сторон, и каждый укол, как выпитая рюмка, все больше заливал ему глаза кровавым туманом. Бык сообразил, что он простой шут на банкете. Подобно тупому бревну, таранил раз за разом передвижные башни.
        Наконец, размеренным лошадиным шагом пикадоры удалились, уступив арену бандерильерос. Вечно Живому они даже понравились - невелики, а в руках, как букеты, пучки дротиков с разноцветными лентами. После разгона колюче-халатных кентавров бык, уже яростно опьяненный, решил - этих-то по закоулочкам! Но бандерильерос, увертываясь от рогов, ловко, обеими руками, всаживали дротики в бычий загривок. Ах, как проворны и юрки, как украсили быка пестрым ленточным убором! Бык не бык, а вроде цыганка мечется по желтому взрытому песку.
        -Торо, торо, торо!!! - будто каменная лавина обрушивается с трибун, и Вечно Живой уже чувствует себя хозяином банкета. Или, черт знает, - хозяйкой. Или взбешенной невестой, поджидающей неверного жениха. Копытом взбивает, роет арену, ревет, роняя пену, и готов, готов ко всему, все трын-трава, песчинка на дороге и лепет одуванчика.
        И серебряно-золотой, в чулках до колен, в черной пасквильной шапочке с оттопыренными ушками и красным полотном на шпаге выходит он, последний, с кем сталкивается бычья судьба, - тореро.
        Движения медлительны, он выгнут в талии, как лук. Он единственный здесь хозяин и бог. Подвижная гипербола.

«Торо!» - зовет, укрывшись за тряпичным лоскутом. И бык врубается в зыбкую преграду. За нею, увы, - пустота.
        Изысканно-спокойно, серебряной тенью тореро ускользнул. Он здесь, он рядом, он везде, но недоступен для быка, как для неверующего Бог.

«Оле, олле, оо-лл-ее!» - спиральная волна летит по трибунам в темное уже небо. Давно зажглись прожектора, и бык еще черней, песок желтей, тореро - призрачней и серебристей. Он опустился на колено. Подрагивающим алым полотном завораживает, маня, Вечно Живого. Быку все ясно - страшно трезв и понимает, что должен сыграть до конца. Бросается вперед, где пустота, пока еще живая.

«Оо-ллл-еее!» Тореро отвернулся. Вот его спина! С презрением и чинно, отбрасывая ногу, как на параде, идет за новой шпагой. Теперь он не тореро. Вернулся матадор - убийца.
        Бык всхрапывает и мчится для последнего удара - рог или шпага?

«Шпага или рог?» - подумал матадор. Чуть-чуть отпрянув, точным жестом вонзил он шпагу в бычью плоть.

«Шпага!» - понял Вечно Живой, летя в бесконечную пустоту. Встал на колени. Вздернул черную немеющую губу - кровавая пена изо рта. Неловко завалился на бок, отряхивая песок с копыт. И умер.
        На арену посыпались - сомбреро, мантильи, пончо, шали, простые пиджаки и шляпы, винные бурдючки, перчатки, веера. Это был триумф быка и тореро. Оба сыграли на славу.
        Быку отрезали ухо и преподнесли тореро, что устанавливало их вечную связь. Тореро, помахивая теплым ухом, раскланивался. А Вечно Живого взвалили на тележку, запряженную парой лошадей, и совершили почетный полукруг. Тем временем как песок разглаживали для следующего боя. Коррида не знала отдыха и завершилась заполночь - семью заколотыми быками и множеством наградных ушей.
        -О, бычье ухо! Как бы хотелось подержать в руке! - возбудилась Шурочка. - Большое, крепкое и волосатое, почти живое! Так эротично…
        -Да ухватись за Пакино - не прогадаешь, - довольно зло сказал Василий.
        Он вообще был потрясен и сбит с толку. Орал время от времени «торо!» и «олле!», но, кажется, дух Илий пошаливал, вселяясь то и дело в быков, - Василий живо ощущал уколы пикадоров, издевки бандерильерос. Раз еле удержался, чтобы не боднуть Пако. Глаза его устрашающе покраснели.
        -Купим черные очки, - заботливо сказала Шурочка. - А то глаз - совсем рубиновый. Как у какого-нибудь… Моктесумы.
        -Глаз Моктесумы изумрудный, - заметил Василий.
        -Что-оо?! - подскочила Шурочка. - О чем ты?!
        -Читал где-то, - удивился Василий, - что глаза у него зеленые были.
        Шурочка быстро заговорила с Пако по-испански, и тот из-под треугольного лобика неожиданно цепко, гипнотически, как тореро на быка, поглядел на Василия. «Зря не боднул!» - жалел Василий остаток вечера.
        Грудь пятитысячного размера
        Ранним мексиканским утром выехали они из города и поднимались все выше и выше, в горы, имя которым Сьерра-Мадре.
        Пако вел машину, не сбавляя скорости на поворотах. В бирюзовом костюме он был особенно хорош. И глаза горели, как фары дальнего света, весело и уверенно, будто он отрезвлял алкоголика или производил операцию на чьем-либо незавидном носу.
        -Странно, - сказал Василий. - Хирург, нарколог, а работает простым гидом.
        -Я тоже удивлялась, - согласилась Шурочка. - Но Пако так влюблен в свою страну! Он считает, что немногочисленные пьяницы только дополняют ее красоты, как, впрочем, и люди с дефектами лица. Все это наше сокровище, говорит, и не желает усредненности. И я его понимаю…
        Время от времени город открывался далеко внизу, будто летели на самолете. По обочине дымили здоровенные котлы и жаровни, где варили кукурузу и запекали форель. А впереди внезапно, вроде из кулис, выросли в небесной синеве две огромные конические горы. Одна дымила, подобно кукурузному котлу, другая же просто тихо сияла снежной вершиной, как-то по-женски, успокоительно. Хотя дух замирал от первобытной мощи. В громадной неподвижности ощущалась космическая сила, которая заставляет шагать гору и подпрыгивать твердь земную.
        -Наши! - гордо сказал Пако, как если бы представлял членов семейства. - Попокатепетль - Дымящая гора. Истаксиуатль - Белая женщина.
        Парочка завораживала. Как все пред ними мелко. Домики, машины, людишки и городишки. Все тлен, и вечны лишь они - вулканы. «То, что уходит, оставаясь», - вспомнил Василий загадку Кецалькоатля. Нет, это дребедень - вулканы не уходят, - еще бы не хватало! - они всегда на месте. Ну извергнутся. Выйдут из себя. Но это не ответ на загадку.
        -Голова Попо вздымается почти на пять с половиной тысяч метров! - указал Пако на дымящую вершину обеими руками, так что машина некоторое время мчалась по своей прихоти. - А у Исты, помимо головы, есть шея, ноги, волосы, даже серьги в ушах, - полноценная сеньора. Но самая высокая ее точка - грудь! Пять тысяч триста! - И он поглядел на Шурочку, как бы сравнивая размеры. Она же добросовестно переводила Василию не только то, что говорил Пако, но даже взгляд его, в чем скрывался, конечно, некий умысел.
        -Я совершил множество восхождений на грудь Белой женщины, - продолжал Пако. - Это наслаждение! Будь я Попо, не торчал бы рядом под парами, а рухнул бы давно в ее объятия. Конехо! - воскликнул, резко тормозя.
        Кролик - конехо - неторопливо перебегал дорогу. Машину занесло так, что душа Василия горестно охнула, зато дух Илий, как ни в чем не бывало, произнес:
        -Так интересен здешний мир флоры и фауны - ацтекский плотник и серая лиса, прыгостенный троглодит и белохвостый олень, мексиканский мушкетер и койот, не говоря о кроликах. Отлучусь, с вашего позволения. В кратер загляну. Не скучайте, адьос! - И порхнул в приоткрытое окно.
        Внезапное торможение, пятитысячники грудей, отбытие духа привели Ваську в смятение.
        -Напугался что ли, дурачок? - спросила Шурочка и достала серебряную треугольную флягу с зеленым камнем в виде глаза.
        -За кролика! - ответил Васька, прихлебывая виски. И если это был тост, то произнесенный очень кстати. Кролик Точтли - Бог пьянства и разгула - живо откликнулся и явился, заняв место отсутствующего духа.
        Васька не отрывался от фляжки, пока не опустели все три угла, а зеленый глаз прищурился. Уже вулканы скрылись в небесной дымке, но образ их не отставал.
        -Шуреночка! - припал Васька к плечу. - Ты моя белая женщина Иста, и у тебя лучшая в мире грудь!
        -Откуда знаешь? - игриво вопрошала Шурочка. - У меня же не пятитысячный размер.
        -Знаю - уверен! - он попытался измерить пядью грудь, но Шурочка чуть ускользнула, оставаясь в то же время так близко, рядом.
        -То, что уходит, оставаясь! - сообразил Васька. - Женская грудь! И вся отгадка.
        -Ты, дорогой, горяч, как вулкан. Не называть ли тебя Попо? - И она прислонилась щекой к его щеке.
        -Кстати, амигос, - вмешался Пако. - Кое-что о Попо. В начале прошлого века энтузиасты сельского хозяйства решили добыть из кратера вулканический пепел для удобрения садов, полей и огородов. На вершину поднялась группа из двадцати человек. Заложили динамит, рванули. Увы, вулкан откликнулся мощным извержением, сгубив участников операции. Плохи шутки с Попо!
        -А со мною можешь! - разрешил Васька. - Шути! Только динамита не закладывай. А, к примеру, текилу или пульке - валяй, не обижусь…
        -Клиент в хорошей форме, - добавила Шурочка по-испански.
        -Прекрасно! - кивнул Пако, давя педаль, - поддерживай, и все устроится, как нельзя лучше.
        Машина вылетела на неимоверно прямую автостраду, прорезавшую горы Сьерра-Мадре, перемахивавшую ущелья и каньоны, летящую мимо кактусов, напоминавших храмовые органы, мимо-мимо, мимо - ко второй вершине серебряного треугольника городу Акапулько, омываемому водами условно Тихого океана.
        Второй угол
        Пальмовое напряжение
        Когда на свет Божий является дитя человеческое, в тот же миг рождается какой-нибудь зверушка и на всю жизнь связаны их судьбы.
        Васька Прун родился вместе с кроликом Точтли. Они были, как говорится, на короткой ноге. Бог пьянства и распутства без труда мог свернуть Ваську с пути истинного. Хотя кто с уверенностью отличит истинный от ложного? Это дело потяжелее, чем разобраться в опятах. Шаг влево, шаг вправо…
        Слева и справа от дороги стройными рядами шли корабельные пальмы. Ваське казалось, что крепкие стволы подрагивают в любовном напряжении, извергая взрывообразно ажурную крону.
        Уже тихоокеанский воздух дурманил голову, и Васька возбудился всем организмом, один из членов которого затвердел, как кокосовая пальма.
        Чудилось, в легкой тени пальмовых рощ мелькают нагие нимфы, наяды и особенно пальмейры. То тут, то там высверкивали округлые, как грейпфрут, величины и достоинства.
        -Шурочка, разобьем бивуак! На всю оставшуюся жизнь!
        -Чего он хочет? - вмешался Пако. - Пипи или попо?
        -Думаю, меня, - оживилась Шурочка. - В завуалированной форме. Под пальмой.
        -О! - воскликнул Пако. - Губа не дура, как говорили в городе Теночтитлан. Амор под пальмой в традициях древних ацтеков. Пальма - стимулятор. Есть тысяча способов под пальмой! Но один, высочайший, - в кроне! В гнезде священной птицы пито. Будет время - проведу экскурсию.
        Шурочка прикрыла глаза и влажной, как океанский воздух, ладонью провела по Васькиной щеке. Это было неизбывно-нежное прикосновение пальмового листа. Васька живо представил себя здоровенным чешуйчатым стволом, проникающим в трепетную крону.
        -Ах! - выдохнула Шурочка, - скоро мы достигнем бивуака, где пальмы, пальмы, пальмы…
        Телепортация
        Из сложных слов, имеющих началом «теле», наиболее привлекательно - телепортация. Наукообразность смягчена простым составляющим - порты. И, вытесняя телегу, телепортация утверждается в русском языке и быту. Мгновенное перемещение в пространстве становится заурядным. Путешествие из Петербурга в Москву бывало раньше событием, подчас литературным. Теперь же человек присядет на Гоголевском бульваре и, моргнув, обнаруживает Царское, к примеру, село. А собачка тоскливо воет, привязанная к скамейке. Кто знает, какие тут силовые потоки действуют…
        В Мексику телепортируются особенно часто. В середине шестнадцатого века филиппинский стражник очутился у подножия пирамиды Солнца. За миг до этого, как выяснилось на допросе, он прохаживался по крепостной стене в Маниле. Через три десятилетия русский боярин возник меж кактусов агавы. Исторические хроники упоминают, что в руке его была намертво зажата куриная ножка. Судьбы телепортированных складывались по-разному. Боярин не прижился, тосковал, чахнул и вскорости, не покладая ножки, мумифицировался. Зато некий француз по имени Хосе де ла Борда, припортированный на заре восемнадцатого, так преуспел, что стал богатейшей персоной континента.
        Последний случай отмечен в шестидесятые годы прошлого столетия. Супружеская пара из Бразилии проснулась посреди футбольного поля стадиона Ацтека, где до сих пор пытаются произрасти какие-то амазонские злаки.
        Характерные черты телепортации - стремительность, внезапность и отсутствие свободы выбора. Может, человек хотел в Тулу. А его закидывают в Акапулько.
        Васька давно ощущал телепортированность. Неведомые силы хватали за шиворот и перемещали с дикой скоростью, куда хотели. То и дело! Впрочем, известно, человек под градусом особенно подвержен.
        Автор этих строк однажды чудесным розовым утром нашел себя в городе Сухуми у фонтана, посреди которого безмолвно, точно цапля, стоял маленький, зеленый Феликс Эдмундович в телогрейке на плечах.
        Потрясение было, потому что за миг до этого тот же автор, утепленный телогрейкой, пребывал в московской рюмочной рядом с площадью большого в шинели.
        О Боже, сколько раз мы закрываем и открываем глаза! А это не безобидный процесс - постоянно рискуешь потерять или обнаружить нечто. Свиное рыло на соседней подушке или черную повсеместную дыру. Да, страшно-страшно порою отворять.
        И Васька не решался. Он понимал, что где-то лежит. И, кажется, голый. Что-то ласково грело и обдувало. Имелся приятный шелест, влажные всплески и отдаленные девичьи голоса. Все располагало к открытию. Лишь одно удерживало - под ухом раздавался храп с французским акцентом, причем знакомый.

«Нет, - размышлял Васька, - Шурочка не способна. Она спит, как колибри. Может, Пако? Но французский акцент!»
        Конечно, немыслимо разобраться в принадлежности храпа с закрытыми глазами.
        Холодея от предчувствий, Васька приоткрыл окна души, стараясь выглядывать понезаметней, и увидел на расстоянии ладони грубовулканический материк Сероштанова.
        -Мать моя грешница! - невольно вскрикнул он, и материк подскочил, прижимая к груди бутылку «Кубанской».
        -Васек проснулся! А я караулю! Вот приберег, - скалистым зубом он сорвал бескозырку и быстро наполнил два стакана, прикопанные в песке. - Ничего, что теплая. Зато родная!
        Видно, Сероштанов долго загорал, обнимая бутылку. На груди его остался четкий силуэт и даже проглядывал красноватый казак в черной папахе.
        Помимо собственных сорока водка нагрелась еще до пятидесяти и быстро настроила на сердечную беседу.
        Они сидели на пляже под пальмовыми грибками. Красная голова Цонтемока утопала в тихоокеанской пучине среди белых парусов и круизных теплоходов. Разноцветные рыбки толклись у прибрежных камней. Со скалы, увенчанной голубым дворцом, низвергался водопад, через который время от времени перекидывались радужные мостики. Средь банановых гроздей порхали райские птички, и красногрудые попугаи в просторных клетках хором пели церковные гимны.
        Что может быть прекраснее тропического вечера? Разве что тропическая «кубанская».
        -Где мы? - спросил Васька.
        Сероштанов махнул рукой:
        -Да-а-а, в Акапулько - эка! Ты вспомни нашу коммуналку! Хорошо жили! - и он всхлипнул, что было странно для его скалистых пород. - Тетя Буня! А Худюковы с Гадецкими? Падлы, конечно. А душа теплеет.
        Незаметно Сероштанов перешел на французский:
        -Тоскую я, Васек. Телепортировался в Канаду. Лес валю кленовый. Валю и тоскую. С тоски за десятерых. Вышел в передовики - путевочку! Как у нас в прошлом. А с коммуналками плохо! Всяк в своей норе!
        -Удивительно, - сказал Васька, - но я твой французский понимаю.
        -Эх, Васек! - обнял его Сероштанов. - Коммунальное братство! На каком языке не говори - все до кости пробирает.
        Они помолчали, глядя на океан, за которым, если плыть вправо, наискосок, была родная земля.
        -Ты, чего, Васек, может, думаешь, что я Сероштанов? - спросил вдруг Сероштанов. - Нет-нет! Нас путают - усы, морда, характер! А на правду-то я - Белобрюков.
        -Вероятно, - отвлеченно согласился Васька.
        -Так оно, так, Васек! Неужто думаешь, что Сероштанов бы по-французски? Реально ли?
        -Мало, - кивнул Васька.
        -То-то же! При телепортации меняется персоналидад. В общем, и ты, приятель, вижу, до Васьки не дотягиваешь! - бывший Сероштанов прищурился и сплюнул в песок. - Хорошо разглядеть, так посторонний - то ли Петька, то ли Митька, то ли вообще Жорж. Зря на тебя, заразу, водку тратил!
        Васька слегка отрезвел. Он было усомнился в сероштановской личности, а теперь вспомнил, как тот смертельно жалел выпитое, принимаясь обыкновенно лупить собутыльника да приговаривать: «Не будешь, гад, глотать чужое!» Этого телепортация вышибить не могла.
        -Прощай, Сероштанов! - крикнул Васька, убегая по каменным ступеням вверх, направо, наискосок сквозь тропическую ночь - к огням и музыке, к невнятно-манящим женским голосам.
        Как запорожец, в желтых трусах с синими лампасами, ворвался он на обширную, залитую ярким светом веранду.
        Шумел черный океан, выныривали дельфины и барракуды, а из ослепительного пространства, уставленного чем-то белоснежным, Шурочка звала рукой. Ваське почудилось, что это гигантская коммунальная спальня, где можно прилечь на любую более-менее свободную кровать. Вокруг большинства сидели полуобнаженные люди, готовясь, как видно, ко сну. И Шурочка поджидала у длинного двуспального ложа, на котором виднелись фрукты, овощи и столовые приборы. Особо не вдаваясь, Васька растянулся на белой простыне, положив под голову полдыни. Какие-то козероги и раки блуждали по глубокому небу. Слышалась французская речь канадских лесорубов и лесорубш. Небесная дева склонялась над ложем и влекла-влекла в объятия, слегка покалывая в задницу вилкой.
        -Васенька, Васенька, чего же на столе дрыхнешь? Слезай, слезай, дорогой. Постыдись иностранцев!
        Васька сполз на стул и очутился в ресторане.

«Телепортация»! - думал он расслабленно. - Знаю секрет. Одна лишь сила способна. Из ресторана в койку. И обратно. Женский голос. Манящий голосок небесной Шурочки».
        Окольцованное утро
        В серый парусиновый предрассветный час Васька выполз из номера. В здешнем пространстве он еще не освоился и пошел наугад сквозь бамбуковую рощу. Вдоль дорожки горели средневековые факелы, а в небе кое-какие звезды. Было влажно и покойно. И не слышалось покуда сигналов похмелья. Тропинка вывела к бассейну закоулистых форм, и Васька, как многоэтажный дом от направленного взрыва, рухнул в теплую ручную воду.
        По берегам ходили маленькие служители, вылавливая сачками листья магнолий. Они приветливо кивали и махали руками - мол, плыви, брат, плыви, верным румбом идешь.
        И Васька и плыл, и шел, разводя руками розовые и белые лепестки невиданных размеров, и бассейн был нескончаем. Казалось, можно добраться до Курильских островов. И правда, впереди в сиянии огней появилась земля обетованная.
        Конечно, изящнее всего открывать новые земли стилем баттерфляй. При каждом выныривании все ближе к цели и успеваешь захватить глазом ровно столько деталей, чтобы было время осмыслить при каждом погружении. Но тут вышла осечка. Васькин глаз одним махом открыл ряд разнокалиберных бутылок. Возможно ли осмыслить это на рассвете, посреди бассейна? Пред ним из темных вод поднималась стойка бара, откуда бармен, как опытный лоцман, подавал знаки.
        -Гуд морнинг! - сказал он радушно, когда Васька подгреб к причалу, - дринк?
        Васька хотел объяснить, что в таком виде, как, впрочем, и в остальных, у него с деньгами плохо, но вдруг решил хлопнуть рюмочку, да и утечь под водой в укромные уголки бассейна, схорониться под листом магнолии - пускай ищут!
        О, как мило юркнула маленькая округлая рюмочка! Как мышка в норку! Какая-нибудь коническая, граненая была бы неуместна, нарушила гармонию тела, погруженного в воду. Но округлая, каплеобразная!
        -Алкоголизм! - воскликнул Васька. - Хоть слово дико, но мне ласкает слух оно!
        Из каких глубин выплыла эта известная поэтическая строка? Кто знает, возможно, воды бассейна передали информацию, оставленную предыдущими пловцами. Видать, тут плавали интеллектуалы, со знанием языков, поскольку Васька чисто брякнул:
        -Джин-тоник, плиз!
        Бармен налил, да и «плиза» добавил через край.
        Небо после предрассветного обморока обретало здоровый розовый цвет, и за пальмами уже проглядывал громадный залив, от которого вверх по холмам да горам поднимался город Акапулько. Далекое, еще полусонное, движение угадывалось на улицах. Гасли фонари и окна в домах. Бесшумно и медленно отваливали в море белые рыбацкие лодки. Наверное, многие натянули штаны, причесались, почистили зубы. А Васька, черт его подери, сидел, как беременная жаба, в воде и хлестал водку разнообразного происхождения.
        Вряд ли, вряд ли это вызовет симпатию у любого здравомыслящего. А что бы, к примеру, сказала Васькина мама, узрев его на заре мексиканского дня? Представить невозможно. Впрочем, нельзя судить строго того, чей дух гуляет в окрестностях вулкана, того, кто одержим кроликом Точтли. Можно только пожалеть, учитывая, что человек этот мучительно обдумывает план подводного бегства, в то время как солнце озаряет бассейн, уничтожая укромные уголки, высвечивая дно, выложенное керамической плиткой с изображениями дельфинов, крабов, русалок и нептунов.

«Запросто проткнет гарпуном, - размышлял Васька, глядя на миролюбивого бармена. - Все они такие с виду. А как до денег дойдет!»
        -Мани? - спросил он, залезая в трусы и намекая, что там - пруд-пруди.
        -Ноу мани! Бразалета, - и бармен указал на голубой браслет, прочно сидящий на левой Васькиной руке.
        Откуда взялся? Такими окольцовывают пернатых, дабы проследить пути миграции. А может это тайный передатчик? И на чьем-то электронном пульте запечатлен весь проделанный Васькой маршрут. Или взрывное устройство? Пара минут и - прощай Васька Прун - собирайте по пальмам. Спешно опрокинув рюмку, он понюхал браслет и прислушался. Что-то тихонько и отдаленно потикивало. Часы на руке бармена! Голубой браслет молчал, не сознаваясь. Как бы то ни было, Васька видел его впервые.
        Такое, признаемся, бывает с пьющими. Вдруг обнаруживают, что жевать неудобно и слышимость плохая. При ближайшем же рассмотрении оказывается - выбиты два зуба, а на голове шапочка Гиппократа.

«Неисповедимы пути. Может, тут в ходу бартерные сделки?» - и Васька попытался содрать браслет, но тот не поддавался, растягиваясь и впиваясь пластмассово в кисть.
        -Ноу, ноу! - переполошился бармен. Энергичными жестами он втолковал, что браслет
        - неотъемлемая часть Васьки.
        -Так в чем дело? Мани?
        -Ноу-ноу, - устало повторил бармен. - Бразалета!
        Разговор зашел в сумеречный тупик. Чтобы прояснить, Васька попросил еще рюмку и получил без возражений.

«Ах, так! Доведем до крайности!» - И он быстро добавил пять, а то и семь.
        Бармен держался молодцом, был безгранично расположен наливать. Более того, в глазах появлялся восторг.
        -Сэр! - говорил он, пододвигая очередную рюмку и отдавая честь.
        Какие такие законы Архимеда подействовали, но еще через десять Васька пошел ко дну. На поверхности держалась только рука в голубом браслете.
        Подбежали маленькие служители и выловили его, как опавший лист, сачками. По очереди подходили они заглянуть в страдальчески-безмятежное лицо. Меж тем бармен возвышенно и мелодично рассказывал, как древний эпос, правду.
        Вскоре на берегу бассейна появилась Шурочка. А за нею и Пако.
        -Говорил я тебе, - никуда не денется. Особенно с браслетом. Вот только бы не помер. Боррачо![Пьяница.]
        Шурочка задумчиво поглядела на Ваську, на огромный океанский залив, на пальмы в бананах.
        -А тебе так слабо, Пако! Ты во всем, кроме денег, умерен, - сказала она сухо.
        Человек из Тулы
        -Даже дураку понятно, что так пить нельзя! - отчитывала Шурочка пробудившегося к обеду Ваську. - Ты не мальчик, чтоб напиваться до полной потери. В конце концов, я беспокоюсь! Говорят, чуть не утонул, скотина.
        -Да?! - удивился Васька. - Разве есть какой-нибудь водоем?
        -Ну ты даешь, Василий! - ахнула Шурочка. - Мы же на океане! Впрочем, ты и обо мне позабыл.
        -И еще, кажется, забыл расплатиться. Некрасиво?
        Шурочка сделала паузу, обозначая всю пошлость и бесстыдность поступка - напиваться, не расплачиваясь.
        -Ладно, не беспокойся. Тут за все уплачено, и деньги не в ходу. Пока на руке браслет можешь жрать и пить круглые сутки - на территории отеля.
        -Велика ли? - оживился Васька.
        -Побольше Красной площади. Все утро тебя искали. Замучались! - с обидой сказала Шурочка. - Представь, четыре ресторана и пять баров.
        Васька на секунду представил, и его замутило.
        -А нету ли диетической столовки?
        -Шутки в сторону! - отрезала Шурочка. - Сегодня у тебя полдня трезвости. Поедем город смотреть.
        Даже после шведского стола Ваське смертельно хотелось отведать кусочек Шурочки. Она была обернута, как шоколадная конфета, белой прохладной тканью, сквозь которую, будто через нежный лепесток, просвечивались фруктово-ягодные формы.
        Пако был в одних шортах. Хотя казалось, что на плечах его меховое манто. Тропические джунгли покрывали грудь и спину. Чудилось копошение мелких млекопитающих и гнездование пернатых. Когда он купался в бассейне, растительность, как придонный океанский планктон, волнообразно стелилась следом. Это было первобытное зрелище. Так мог бы плыть коралловый атолл со всем принадлежащим ему миром флоры и фауны.
        -Таких волосатых баб видал в учебнике, но мужиков ни разу, - сказал Васька, когда они садились в машину.
        -Мачо,[Самец.] - туманно ответила Шурочка. И в интонации не был прояснен оценочный оттенок.
        Они выкатили на бесконечный набережный проспект, покрытый пальмами, отелями и ресторанами. Мелькали кареты да кабриолеты, обвешанные гроздьями воздушных шаров, из-за которых выглядывали знакомые лица - поочередно, то семейство Худюковых, то Гадецкие.
        -Быть не может! - сказала Шурочка. - Откуда им взяться?
        -А Сероштанов? - напомнил Васька. - Тут все наши крутятся.
        Пако меж тем излагал любопытнейшие сведения.
        -Акапулько, в переводе с языка наутль, - Дедушка пульке. Здесь испокон веков гонят всемирно известную кактусную брагу. Есть пульке серебряный, золотой и бриллиантовый.
        -В чем разница? - поинтересовался Васька.
        -В градусах! - коротко пояснил Пако. - Пульке - божественный напиток! Он легок, как утренняя роса, целителен и терпок, как поцелуй возлюбленной. Отсюда, с берегов Тихого океана, пульке поставляли в Тулу, где жил Кецалькоатль…
        -Погодите, погодите, ребята! Чего-то я сбился! - воскликнул Васька. - Не пойму - Сероштанов в Акапулько, Кецалькоатль в Туле. Полная дребедень!
        -Всякое в жизни бывает, - рассудительно заметила Шурочка.
        Но Васька не унимался, ерзая на заднем сиденье.
        -Нет-нет! Все же странно. Никогда не слыхал, чтобы Тула браталась с Акапулько. И на хрена, ответьте, Туле пульки? Ружья заряжать?
        -Васенька, спокойно, - урезонивала Шурочка. - Пако знает, что говорит. Возможно, заряжали куда-нибудь. Возможно, протирали чего-нибудь. Или в пряники добавляли.
        -Точно - пряники пропали, - вздохнул Васька. - В Акапулько шлют! А в самоварах пульки варят… - Эта неожиданная мысль его самого поразила, и он осекся.
        -Так вот, - продолжил Пако, не поняв Васькиных сомнений, - не знаю, чем знаменита ваша Тула, а наша была столицей империи толтеков, которой правил Кецалькоатль. Он знал толк в пульке! Но пил, конечно, умеренно. Не так, как наш друг Басилио. Толтеки, должен вам сказать, были умнейшим народом. И я их прямой потомок, родом из Тулы. Мой двоюродный пра-пра-пра дедушка - великий Кецалькоатль.
        -Ого, ты царских кровей! - И Шурочка погладила по мшистому плечу.
        -Не совсем так, - мрачно ответил Пако. - Мои прямые предки были шаманами, жрецами культа вечерней Венеры. Но об этом позже.
        -Видишь, какой у нас экскурсовод. Профессор! - сказала Шурочка.
        -Профессора такими мохнатыми не бывают, - буркнул Васька. - Скорей говорящий пес Артемон Сенбернарович.
        -Ты, Васенька, не добрый, - улыбнулась Шурочка. - Понимаю, похмельный синдром, сумеречное состояние души.
        А душа Васьки и вправду пребывала в сумерках. Какие-то обрывки мыслей, воспоминаний, пустые образы и усеченные фантасмагории роились в ее уголках. Мелькнуло и тут же растворилось что-то смутное - про глаз Моктесумы, золотые уши Икс-Чель, про человека из Тулы. Из какой, впрочем, Тулы - было не ясно.
        Сбитая с толку, душа предпочитала как можно меньше участвовать в жизни Васькиного тела. Она подремывала, вскрикивая порой от кошмарных сновидений. Да и какими могли быть сновидения, когда рядом без устали скакал, хлопая ушами, кролик Точтли - провокатор и зачинщик Васькиных безобразий. Смущенная, потерянная душа сидела тихо, не высовываясь, в районе пяток.
        Моление о чаше
        -Осмотрим рынок артесании,[Прикладное искусство.] - сказал Пако, притормаживая у обширного стойбища, крытого разноцветной парусиной, а кое-где пальмовым листом. Солнце пробивалось сквозь парусину и листья, высвечивая призрачно, как на дне морском, невероятные товары.
        Чего тут только не было!
        Над головами в жаркой полутьме парили двуликие каменноглазые херуфимы. Мертво белели гигантские акульи челюсти, напоминая швейно-хирургические механизмы. Вспыхивали из черной своей глубины обсидиановые ножи. То тут, то там ощеривались керамические рожи древних ацтекских богов.
        Лавки переходили одна в другую. Пиратские мушкеты и навахи сменялись расписными тыквенными и кокосовыми куклами. Длинные расшито-узорчатые платья уступали место широкополым златотканым сомбреро и тяжелым тисненой кожи ковбойским шляпам, впридачу к которым можно было обзавестись седлом, размером с мотоцикл, шпорами, стременами и лошадью.
        Возникали солнечные системы и целые метагалактики - черные, зеленые и молочно-светящиеся каменные шары - планеты, звезды, дыры самых разных величин. От них веяло холодом космических глубин.
        Далее шли морские раковины, столь изысканных форм и расцветок, что хотелось составить из них, если уж не симфонию, то, по меньшей мере, камерный квартет.
        Вздымалась роща мучительных ракушечных распятий, рядом с которыми тянулись шеренги лакированных коричневых жаб. Их можно было использовать в качестве амулетов от сглаза, карманных нетеряющихся портмоне, брелоков для ключей или же домашних тапочек на миниатюрную ножку.
        Посудная лавка имела эротический уклон. Все чаши, бокалы, рюмки и кастрюльки представляли собой женские груди, из которых и надлежало вкушать. Продавец неопределенного полупола, хотя усатый, объяснил, что сосуды по природе своей - целебные. Чего не налей, все как молоко материнское. Помогает, конечно, от бесплодия и, бесспорно, от импотенции, от наркомании и алкоголизма.
        -Васенька, какая приглянулась? Хочу подарить.
        -Знаешь ли… - начал он, уставясь в одну точку.
        -Ни слова, - перебила Шурочка, - о моей отдельный разговор, не рыночный.
        -Ну, хоть похожую, чтоб подготовиться.
        -Ты хам, Василий. Да черт с тобой. Вот большая чаша! - и она вручила увесистую, как папайя, розовую, как роза, блестящую и гладкую - простите, другого слова нет,
        - титьку. Васька повертел, потрепал, заглянул внутрь.
        -Проведем испытания? Немного золотого пульке.
        -Погоди до вечера, - сказала Шурочка. - Из такой посуды пьют в интимной обстановке.
        -Откуда ж взять? - огорчился Васька. - Ты не создаешь!
        С титькой в обеих руках он проследовал дальше и очутился среди многофигурных глиняных композиций. С первого взгляда было не понять, что происходит, но, приглядевшись, Васька возбудился и порозовел, как роз.
        Открывалась сексуально-историческая панорама - сцены из жизни древних ацтеков. Попросту групповуха, хотя не менее изысканных, чем морские раковины, форм. Трудно разобраться - чего куда проникает и каким образом. Как в сложнейшей головоломке, только пальцем возможно проследить перетекание скульптурных линий.
        Васька перелапал панораму, стремясь запомнить положения, но было мудрено. Особенно, когда дюжина ацтеков и ацтекш сплелись, подобно соломенной корзине, в единое существо.
        Шурочка тоже пытливо изучала старинные обычаи, зарисовывая в блокноте.
        -А нельзя ли пару фотографий? - спросил Васька. - Мы - на фоне прикладного искусства! На добрую память.
        -Здесь запрещено, - сказал Пако. - Фотопроцесс нарушает энергетический баланс скульптурных композиций. Отойдем к раковинам. Или к акульим челюстям.
        -Ладно, обождем. Но, клянусь, большего интима для чашеиспытания не сыскать, - Васька воздел руки к небесам. - Братцы, выпьем за половое здоровье ацтеков!
        В тот же миг грянул гром и хлынул короткий, мощный тропический ливень. Чаша переполнилась, и Васька прильнул к соску.
        -Парное молоко! - восклицал он. - Кумыс!
        Картина была диковатой. С признаками безумия.
        Гром. Стена ливня. Щелкают акульи челюсти. Поют морскими голосами пустые раковины, грустя о вываренных моллюсках. Стучат каменные шары в космической преисподней, и косовато сверкают глазами двуликие херуфимы. И во вспышках белых молний ритуально колышутся глиняные ацтеки. Пако расчесывает железной щеткой плечи, на которых вырастают шерстяные эполеты. И Васька бесконечно, библейски поглощает небесную влагу из млекопитающей чаши.
        Боже, что творится в мире? Где перст Господний, что укажет путь? Где, в конце-то концов, покой? Сплошная воля.
        Да минует меня чаша сия! Но, впрочем, если надо испить, выпьем до дна.
        Шурочка, лишь она, как волшебный, целительный сосуд, была светла и покойна, что-то мирно записывала, покусывая карандаш. А когда гроза умчалась, сказала:
        -Пойдемте, ребята! Неужели для вас это действо внове!
        -Эка невидаль, - живо согласился Васька. - Меня другое радует - бодр, свеж и тверд, как обсидиановый нож. Будто дивно похмелился. Из твоей чаши, милая, и дождь, как самогонка!
        -Послушай, - склонился Пако к Шурочке, - Басилио становится неуправляем и опасен.
        -Что за чепуха! Подумаешь, нахлестался ливня!
        -Нет, - отрезал Пако. - Он зарядился энергией ацтеков. Всех перетыкал пальцем. Видишь, сияет и звенит, как медный фаллос. Меня беспокоит, куда нацелится.
        -Направим! - улыбнулась Шурочка и поглядела на Ваську, который действительно сиял, лучился и бил копытом, подобно красному выкупанному коню.
        Броненосцы
        Длинноносые и крысохвостые, похожие на худеньких поросят в рыцарских доспехах, броненосцы выстроились «свиньей», будто перед штурмом крепости.
        Они напоминали конкистадоров, покорителей Теночтитлана.
        Даже в чучельном их облике, в замутненных стеклянных глазках не было уныния. Напротив, задор и ухарство.
        Они были привлекательны. Их хотелось гладить и обнимать, почесывать за ухом и пошлепывать по округлому заду. Но кроме того, они внушали своему обладателю глубокую мистическую уверенность.
        Одним словом, броненосец желателен под рукой. И стоили они как пареная репа - пять долларов за штуку.
        -В столице, - сказал Пако, - идут по десять. Можно делать бизнес.
        -На Арбате захудалыми торговали по сто пятьдесят. Вот столица! - гордо заметил Васька. - И очередь была!
        -Правда? - спросила Шурочка. - Не заливаешь, Васенька?
        -Собственными глазами! У одного, помню, надпись - «Потемкин Таврический».
        -Сто пятьдесят, - шептала Шурочка, прикрывая глаза. - Контейнер, растаможка, налоги… Минус, минус, плюс… Да, стоит! - тряхнула она головой.
        -Не забывай, у нас серьезное дело, - сказал Пако.
        -Одно другому не мешает. Я должна иметь независимый бизнес! Как броненосец по-испански?
        -Армадийо, - недовольно ответил Пако, - не думаю, что это хорошая идея.
        -Прекрасная! - расцвела Шурочка. - Так и назову мою фирму - «Армадийо корпорейшн». Думала заняться ацтекской скульптурой, но броненосцы, конечно, выгодней.
        -Возьми в компаньоны, - подмигнул Васька.
        -Какой же из тебя компаньон фигов без начального капитала?
        -А мозги? Буду генерировать! К примеру, отправляем в Москву партию. Сдаем оптом ВПК. В обмен на один - устаревший, но на ходу. Пригоняем в Акапулько. Представь, сколько тут отвалят за настоящий!
        -Да-а-а, - удивилась Шурочка. - Размах! У тебя, Васенька, есть задатки. Генерируй! А пока возьму охранником, если без запоев.
        И она заговорила с продавцом, поминутно делая пометки в блокноте.
        -Ну вот, считай, тысяча чучел в кармане. По два пятьдесят за штуку.
        -Ты гений коммерции! А я твой верный броненосец! - перевозбудился Васька. - Дозволь к чему-нибудь прильнуть! Богиня! - Он подпрыгивал, пританцовывал, отбрасывая и подбирая всяческие коленца.
        -Видишь, что творится! - раздраженно сказал Пако. - Какой-то трехнутый морской конек! Уевон[Уевон - вроде мудозвона.] с перезвоном! Да и ты глупишь с армадийос! За нашу операцию, вспомни, обещано три миллиона!
        -Но это разовый бизнес. А броненосцы - на всю жизнь, - вкрадчиво ответила Шурочка, пытаясь высвободить ногу из Васькиных объятий и поцелуев. - Будь спокоен, Пако, и не суйся, куда не просят!
        Почуяв накаленность испанской речи, Васька поднялся.
        -Вали отсюда, Пакито! Я тут бронеохранник и вышибалоносец!
        -Ке паса?[Что такое?] - спросил Пако. - Чего он бормочет?
        -Не обращай внимания, - сказала Шурочка. - Так - о погоде…
        Но Васька, раззадорившись, пихнул Пако в волосатую грудь.
        -Сказано - проваливай! Гоу хом!
        -Гоу хом, пендехо![Пендехо - мягко говоря, с приветом.] - Пако внезапно растопырился, как многопредметный перочинный ножик, и Васька качнулся, получив одним разом несколько болезненных тычков. - Но ме агас реир, Басилио![Не смеши меня, Васька!]
        Этот «Басилио» давно злил Ваську, напоминая о котах, нищенстве и духовной слепоте, а сейчас резанул по нервам, как паровозный гудок.
        Уподобившись старинному семафору, который пропускает состав, Васька отвел кулак далеко в сторону. И вдруг намертво перекрыл пути, впаяв с разворота в Пакино ухо.
        У бедняги лоб распахнулся, будто веер, на целую пядь, глаза помутнели, подернулись поволокой, как у попавшего в ощип павлина.
        -Мальчики! - вскрикнула Шурочка. - Прекратите разбой!
        -Корошо, - неожиданно сказал Пако по-русски и криво ухмыльнулся - Эспасибо!
        -И чтоб впредь без «Басилио», - погрозил Васька пальцем.
        -Вы с ума посходили, - говорила Шурочка, когда они покидали рынок. - Дикие броненосцы! Сегодня, видно, в атмосфере грозовые токи. Но ты-то, Пако! На тебя не похоже!
        Складывая лобик и приложив руку к сердцу, он произнес:
        -Клянусь - операция будет болезненной!
        -Ну зачем же так! - напугалась Шурочка. - Мы не уголовники! Пожалуйста, не сделай из парня чучело!
        Подслеповато глядели им вслед броненосцы. Хоть и родной мексиканской опилкой были они набиты, а вряд ли по доброй своей воле пошли в руки таксидермиста.
        Направление энергии
        Ужинали на морской открытой веранде. С концертом.
        Вдали мигали маяки и огни океанских теплоходов. Легкий бриз порхал над столами. А на сцене отплясывали сильно обнаженные девушки, меняя наряды в строгом соответствии с первыми, вторыми и третьими блюдами. К примеру, под устрицы объявились в перламутровых раковинах. Под форель - в прозрачной чешуе. А когда настал черед фруктов и пирожных, выскочили слегка укрытые птичьим пером, которое вставало дыбом от крепчавшего бриза.
        -Надо бы освоить некоторые слова и выражения, чтоб пообщаться, - говорил Васька.
        -Существует язык жестов и взоров, - вполне дружелюбно заметил Пако.
        -Наши отечественные жесты чересчур прямолинейны, - покачала Шурочка головой. - Кстати, Васенька, ты бы извинился перед Пако. Некрасиво по уху лупить. Видишь, отвисло, как у сенбернара.
        -Ну и чего я должен сказать?
        -Очень просто - «пердонаме, порфавор».[Прости, пожалуйста.]
        -Странно звучит, да ладно, - согласился Васька. - Слышь, Пако, пердонаме!
        -Те пердоно, - ответил Пако. - Те пердоно, каброн, перо но ольвидо![Прощаю, козел, но не забываю! Надо отметить, что «козел» в мексиканской среде - сильное оскорбление. Как, впрочем, и в нашей российской.]
        -Все в порядке, - улыбнулся Васька. - Я не злопамятный. Терпеть не могу долгих размолвок. Хотя этот козел давно напрашивался.
        -В общем, ты прав, - согласилась вдруг Шурочка. - Оплеухи бывают к пользе.
        -А не дашь ли, по этому случаю, немного денег на личные расходы?
        Шурочка вздохнула, поглядев в прозрачные Васькины очи.
        -Знаешь ли, друг мой, нынче взаймы не дают. Только в кредит, под проценты. Я бы, может, и дала, но, прости, броненосцы на подходе. Да и зачем, скажи, тебе деньги, когда все бесплатно?
        -Хочу купить букет орхидей, - потупился он. - Ты же подарила чашу.
        -Попроси у Пако. Думаю, не откажет.
        -Пако, гив ми мани! - не долго думая, ляпнул Васька.
        -Совсем обезумел! - восхитился Пако. - По уху бьет, деньги требует. Зачем ему?
        -Погуляет по городу! - сказала Шурочка. - Подрастратит энергию, которая тебя так беспокоит. Дай немножко.
        -Деньги-то он растратит, энергию - не уверен…
        Васька в ожидании колотил вилкой по пепельнице и вертелся на стуле, пристукивая пятками об пол. Когда он начал подпрыгивать, дергая скатерть и раскачивая стол, Пако решился:
        -Вот сотня! Пускай немедля убирается!
        Подскакивая, как заполошный кролик, Васька выкатился из ресторана. Он чувствовал себя прекрасно. Хотелось всего разом - выпить, еще пожрать, переспать, кинуться в океанские волны и даже почитать книжку небольших размеров. Ночной Акапулько предлагал все, за исключением, пожалуй, книжки. Повсюду гуляли, ели и пили. Кое-кто купался, танцевал и целовался. Это было заметно. Остальные виды человеческой деятельности проходили в более-менее герметичных формах, проникнуть в которые отнюдь не возбранялось. Напротив, к одинокому, весело скачущему мужчине то и дело подваливали агенты герметичности, маня в темные закоулки.
        -Герлс, - намекали они. - Бьютифул!
        Васька принимал картонные планы наикратчайших путей в чертожные кущи и наслаждался обширностью предложений. Так человек, пришедший на базар, не берет обыкновенно первые попавшиеся помидоры, оглядится, обойдет, как полководец, ряды.
        Перед глазами Васьки плыли и стояли многофигурные ацтеки, и он размечтался о подобных статично-динамичных позах.
        Все возбуждало. Запахи океана и жареных лангуст, шелест пальмовых листьев и цоканье лошадиных копыт, поскрипыванье воздушных шаров и шум голосов, из которого порой, как рыбка из воды, выпрыгивал женский смех, прохлада кондиционированных универмагов, и жаркая поднебесная влага. Возбуждающе мерцали звезды и горели фонари. Возбуждающе мигали рекламы. Мексиканские любовные романсы наравне с тяжелым роком дурманили. Васька зашел в прибрежный ресторан и выпил пульке, слушая песчаное шуршание прибоя.
        Кисловато-молочная кактусная брага отдаляла от реальной действительности.
        Так, бывало, и Кецалькоатль попивал пульке на берегу ночного океана. И шуршали волны, и пальмы трепетали резными листьями, и звезды, и небо…
        К столику, как чахоточная тень, приблизился молодой человек, напоминавший Некрасова у постели. Перебрав с десяток неизвестных наречий, сказал, наконец, по-русски:
        -Не хочешь ли, брат, припудрить носик?
        -В каком смысле?
        -Ну, в смысле - пару линий золотого Акапулько!
        -Может, и хочу, - признался Васька. - Но, прости, ни хрена не понимаю.
        -Поговорим? - сказал молодой человек, присаживаясь. - Меня зовут Габриель. По-вашему, Гаврила.
        Они пожали руки.
        -Перед любовью следует поднять тонус, - посоветовал Гаврила, разглядывая картонные карточки, разложенные пасьянсом на столе.
        -Свой поднимай! У меня - будь здоров! - зашкаливает, - обиделся Васька.
        -Брат, всегда есть резервы. Товар первосортный - не пожалеешь. - И Гаврила коротко свистнул, будто пуля пролетела.
        Из беспокойного океанского мрака возникла, как сивка-бурка, девушка с младенцем на руках.
        -Моя жена Хозефина, мой сын - Гаврила Второй. Закажи им пива и креветок - мальчику нужен хитин, - а мы займемся делом.
        Озираясь, он умело распеленал мальчонку, ласково шлепнул по розовой попке, поцеловал и вытащил пакетик, наполненный порошком, вроде талька.
        Васька очутился в настолько прозаичной семейной обстановке, что тонус пошатнулся. Откуда вдруг пеленки, каменноликая Хозефина, младенческая попка…
        -Сходим в туалет по-маленькому, - парольно произнес Гаврила, и Васька поплелся, раздумывая, как бычок, куда собственно.
        В тесной кабинке Гаврила примостился на толчке. Достал из кармана круглое зеркало, стеклянную трубочку, вскрыл пакетик и рассыпал порошок по зеркальной поверхности, разделив затем на ровные полосы. Движения его были точны, как у диспетчера крупного аэропорта.
        Сунув трубочку в ноздрю, он мощно шмыгнул, затянув бесследно одну линию.
        -Делай, как я! Взлетная полоса для пробы - даром!
        Может, Васька и отказался бы нюхать, извлеченное как-никак из попы, но даром-то!
        Прохладная ясность хлынула в голову. Мозги анестезировались, превратились в горный, лучащийся светом хрусталь. Энергия, добытая у глиняных ацтеков, кажется, удесятерилась. Васька чувствовал, что сейчас взлетит, как легкий планер, без разбега.
        -Погоди, погоди, - остановил диспетчер Гаврила. - Поболтаем - о том, о сем!
        И действительно, хотелось поболтать. Хотелось вести долгую дружескую беседу, дойти до многих истин и вернуться к истокам.
        Крупное дело
        -Социализм! Хоть слово дико, а мне ласкает слух оно. - Шмыгнул Гаврила носом. - Жалко, что вы его просрали! Сепаратизм тоже дико, но не ласкает. Кстати, Лихтенштейн от вас отделился?
        -Давненько, - с горечью шмыгнул Васька. - Некрасиво отделился. Тайком.
        -Да, брат, глаз да глаз за народом! Иначе все разваливается, - вдохнул Гаврила полоску. - Будь воля, вместе бы зажили! Слились бы!
        -Еще не поздно! - ободрил Васька.
        -Для этого есть исторические предпосылки! Послушай - в незапамятные времена с северо-запада через Тихий океан приплыло племя волосатых, но безбородых людей. Выйдя на берег, они поднялись в горы, где основали город Тула.
        -Наши? - изумился Васька.
        -Ваши якуты! - подтвердил Гаврила. - Они первые пирамиды сложили, чтоб родные берега разглядеть. Эх, пора берега-то сдвинуть. Один к другому.
        -А я в прошлой жизни был китайским экстрасенсом и поэтом, - признался Васька. - А в нынешней черчу фигуры.
        -К лучшему! Поэты и экстрасенсы часто слишком глуповаты. Но больше об этом ни слова! Прими еще полоску как угощение.
        Васька принял и спросил:
        -А почему «ни слова»?
        -Я сам поэт и экстрасенс, - сказал Гаврила. - Вижу твою ауру - серенькая с голубизной, напоминает кролика, который хочет перетрахать дюжину крольчих.
        -Чистая правда! - шмыгнул Васька. - Пойдем, Гаврила! За переводчика будешь.
        -Почему бы и нет, - привстал он с толчка. - Но сперва о деле. У меня крупное дело. Перешло от папы Хозефины. Старика год как пришили - пац! - в лоб. Месяц назад дядю сбросили со скалы. Теперь я хефе - падрино.[Шеф - крестный отец в мафии.]
        Странно было слышать подобные речи в тесной кабинке. Хотя, возможно, именно в таких местах и вершатся нежданные сделки века.
        -Держу прямую связь с Меделлинским картелем, - продолжал Гаврила. - Хочешь, через полчаса достану десять кило пудры?[Имеется в виду кокаин.]
        -А тысячу? - брякнул Васька. - По оптовой цене. С дружеской скидкой.
        Он вспомнил о Шурочкиных броненосцах. В каждого по килограмму! Уму непостижимо, сколько потянет такой на Арбате!
        Гаврила снова опустился на толчок и вынюхал полоску для ясности. Но, видно, сделка века не умещалась в голове.
        -Слишком крупно! Переговорю с людьми из картеля. Встретимся завтра в гольф-клубе.
        -А теперь по бабам! - напомнил Васька.
        -Конечно, конечно, - растерянно кивал Гаврила. - Только возьмем Хозефину с мальчиком.
        Естественный отбор
        Так и отправились по картонному маршруту - Гаврила Первый, потрясенный килограммами, вообще переполненный Васька и молчаливая Хозефина с временно запеленатым Гаврилой Вторым.
        Свернув за отмеченный угол, они наткнулись на шеренгу удлиненных кожаных купальников. Было тихо и серьезно. Будто на тактических учениях отряда по борьбе с сексуальным терроризмом.
        -За тот ли угол мы свернули? - оробел Васька.
        -Выбирайте, господин! Девок много - ты один, - выдал вдруг Гаврила. - Это мой первый поэтический опыт на русском языке.
        Опыт ободряет. И Васька отправился вдоль шеренги, покачивая головою, вроде бы принимая достойный в целом парад. Но оруженосца, лучшего из лучших, выбирать тяжело. На что в первую очередь глядеть? Глаза, губы или нос? Грудь или попа? Лодыжки или бедра? Подробности сбивали, уводили в сторону от сути.

«Вот Шурочка, - вспомнил Васька, - глядит на уши. Странно, конечно, но определенно. Была бы здесь, не раздумывал!»
        -Знаешь, Гаврила, - осенило его. - Скажи им, Гаврила, - кто хочет со мной, шаг вперед!
        Без задержки, как в хорошем старом фильме, когда политрук вызывал добровольцев, дамы шагнули единым строем.

«Не может быть, - подумал Васька, - чтоб все одинаково».
        -Скажи им, Гаврила, - кто очень-очень - вперед!
        И вновь черные купальники придвинулись. Лишь одна девушка осталась на месте. Потупилась и готова была разрыдаться.
        -В чем дело? - спросил Васька. - Почему отказники?
        -Не обращай внимания, - сказал Гаврила, укачивая Гаврилу Второго. - Это моя Хозя. Стесняется.
        Васька махнул рукой:
        -Пускай посчитаются. Шишел-мышел - и так далее! Есть на испанском считалки?
        Дамы сбились в кружок, и Гаврила, тыча пальцем, бормотал заунывно - эники-беники-веники!
        Над океаном, кажется, занимался рассвет, а считалка не кончалась. Пару раз Гаврила сбивался и начинал сызнова. Наконец, подвел к Ваське покорную Хозефину:
        -Так распорядились боги! Можешь быть спокоен - проверена и обучена. Двадцать долларов, со скидкой.
        -Прости, Гаврила, - это невозможно! Спасибо за все - до завтра в гольф-клубе! - И Васька потащил из распадающегося круга, как билет на экзаменах, первое, что подвернулось. И, едва ухватив, понял, что он счастливый. Именно такая мамзель мерещилась весь вечер!
        У нее были глаза, нос, губы, грудь, попа, бедра и лодыжки. Словом, было все, включая легкое имя мамзели - Адель.
        Об руку они вошли в тихий отель под вывеской «Гараж». Улыбнувшись привратнику, Адель повлекла Ваську по устланной ковром лестнице к маленькой двери, отворила своим ключом грациозно, как шкатулку с драгоценностями, и включила свет.
        Взгляд со стороны
        Никогда прежде Васька не получал такого светового удара. Ожидая полумрака, он внезапно очутился внутри тысячесвечной хрустальной люстры.
        Потолок, стены, а кое-где и пол были зеркальными, что напоминало комнату смеха, с четырехспальной кроватью посередине.
        Множество Васек и Аделей отображались в зеркалах, как воплощение ацтекской групповухи.
        Публичность ошарашивала раскрепощенностью, которой Васька, при всех стараниях кролика Точтли, покуда не достиг.
        -Асемос амор,[Сделаем любовь. В буквальном переводе, согласитесь, это предложение звучит довольно странно.] - сказала Адель, нежно улыбаясь. Помимо нее дюжина Аделей улыбалась со всех сторон на разные манеры.
        В черных кожаных купальниках, похожие на опытных автомехаников, они окружили Ваську, будто побитый жизнью «запорожец» на техосмотре.
        -Эрес тимидо?[Ты робкий? Автор, честно говоря, не знает, почему возник этот вопрос. Может, Адель ошиблась и провела по гладкому зеркальному отражению?] - спросила Адель, проводя рукой по ширинке.

«Да-а! Впервые буду трахаться на иностранном языке», - думал, обмирая, Васька.
        Обилие отражений сыграло странную штуку - он наблюдал происходящее немного со стороны, из зазеркальных прохладных глубин. Было забавно и добавляло остроты - чили, от которого все горело и набухало.
        Как открывают задымивший капот автомобиля, еще не зная, в каком состоянии двигатель, так Адель мановением руки стащила с Васьки штаны. И театрально восхитилась:
        -О! Муй бьен! Грандулон![О! Очень хорошо! Здоровяк!]
        Так рыболов приветствует любую рыбку, будь она самых заурядных сикилявочных размеров.
        Далее возникло любопытное несовпадение, какой-то распад, объяснимый разве что относительностью скорости света.
        В одном зеркале Адель молитвенно опустилась на колени, широко раскрыв глаза и рот; в другом - повернулась аккуратной, розовой, как у Гаврилы Второго, попой, приняв позу спринтера на старте; в третьем - обхватила руками Васькины плечи, а ногами бедра, замерев, будто монтажница на столбе высокого напряжения; в четвертом - оседлала стул, удерживая под животом взъерошенную, как ананас, Васькину голову. В потолочном зеркале Адель вскинула ноги, как бы ожидая, - вылетит птичка или влетит. В напольном - простите, дыхание рвется, рука дрожит и слов уж нету…
        -Пенетраме,[Есть масса толкований - «войди в меня», «проникни», «проткни»,
«насыть», «влезь», «охвати», «постигни», «разгадай» и даже «осознай». Признаем со скорбью, что в русском языке нету такого всеобъемлющего любовного выражения.] - пролепетала множественная Адель.
        Но в лепете был приказ, который Васька по наитию исполнил - во всех смысловых оттенках.
        И проникал, и насыщал, и влезал, и постигал! Правда, не осознавая. Сознание меркло и не отражалось в зеркалах.
        По комнате струилась и перетекала из угла в угол чистая энергия, искажая пространство, отворяя какие-то доселе прикрытые дверки, из которых доносились вздохи, шепот, стоны и глубокий призывный вой. Адель даже затянула красивую песню:
«Но паре, сиге, сиге!»[Не останавливайся, продолжай, продолжай! Крепче! Еще крепче! и т.д.]
        И был припев - «Дуро! Мас дуро! Дуро! Мас дуро!»
        Васька и не подозревал, что можно исторгнуть такое из нежной мексиканской Адели - половецкие пляски вкупе с полетом Валькирии и Сольвейг, приходящей на лыжах.
        Зеркала резонировали, в них дробились Васьки с Аделями, принимая чудовищно-акробатические позы, разрешить которые было возможно только перейдя в невыразимо более сложную.
        Казалось, вечность проникла в комнату - тысячелетия расползались по стенам. Так было всегда, так будет до скончания времен. И зеркала сохранят, как фрески Помпеи и Геркуланума, русско-мексиканское постельное слияние.
        Кролик Точтли, в виде пухлого, развратного, солнечного зайца, восторженно скакал по зеркалам, высвечивая и разогревая Васькины с Аделью эрогенные зоны.
        И в этот затянувшийся момент материальной активности, откуда ни возьмись, объявился дух Илий. От него веяло заоблачной свежестью, цветущими лугами, вообще невинной природой.
        Он безмолвно завис над кроватью. Да и что, право, скажешь? «Перестань, Васька, как тебе не стыдно?» А чего стыдиться? Дело житейское… Дух Илий, как скромный ночной мотылек, трепетал в нерешительности, опасаясь распаленной плоти.
        Хорошо зная Ваську, он все же не ожидал такого и беспомощно озирался духовными очами.
        -Ну, дает! - оскорбился Васька. - Влетел без стука! Не стыдно ли виснуть над ложем любви? Иди-ка, ты к флоре и фауне…
        Как порывом бурного ветра смело дух Илий. Лишь некоторое время слышался запах ежевики и лесного клопа, но потерялся. Вскоре разом распалось, потерялось все - слияние и ритм, и звуки. И поперли в комнату волосатые чубаски, препушистые крепускулы и лысоватые маюскулы.
        Зеркала потускнели и дали пару долгих извилистых трещин. Углы подернулись паутиной. А на Аделиной попе вскочили два прыща - маленький и большой.
        В довершение зазвенел будильник. Адель проворно, чуть прихрамывая на левую, чуть укороченную ножку, соскочила на пол.
        -Се термино,[Окончено. Тяжелое, грустное слово! Но в данной ситуации слово «мани» звучит еще грустней и тяжелей.] мани плиз!
        Стоя косовато, набекрень, она протягивала лапку, покрытую довольно пышной, хотя, конечно, не такой, как у Пако, растительностью.
        Остатки энергии улетучились - Васька лежал среди влажных взбуробленных простыней, как мятый плавленый сырок.
        Он протянул руку с браслетом, навстречу Аделиной и подмигнул, будто ушлый восточный торговец:
        -Бразалета! О’ кей?
        -Но! - удивилась Адель. - Но бразалета! Мани!
        -Бразалета гуд! - убеждал Васька, приветливо улыбаясь. - Бразалета - дринк! Бразалета - герл! Вери гуд! Мани - но! - закруглился он в обличительно-призывном ключе, как бы провозгласив: «Янки, убирайтесь!»
        Адель нахмурилась и быстро достала из-под кровати топорик, типа томагавка. На нем виднелась запекшаяся кровь.
        -Бразалета - мьерда![Просто-напросто «говно», хотя по звучанию ничего общего.] - воскликнула она. - Мани - гуд!
        Васька понял, что браслет не создан для любви, достал остатки «мани» и под топором без лишних слов вручил Адели.
        Так, верно, древний бургомистр передавал захватчикам ключи от павшего города. С гордостью, но оскорбленно.
        Конечно, топор вслед за постелью оскорбителен, хотя так часто бывает - где амор, там топор! Какие механизмы действуют, понять трудно.
        Вздыхая, прихрамывая из солидарности и стараясь не смотреть на голую Адель с прыщами и топором, Васька поспешно одевался.
        Все было подизгажено. Томные взоры, позы в зеркалах, входы и выходы, шепоты и вопли - все насмарку. Мечтая о любви, Васька отгреб акробатику, топор, да денежные претензии. Он чувствовал себя виноватым и обманутым. Душа рвалась к Шурочке, к любви на русском языке.

«Зачем мне эта физкультура? - думал он. - Не юноша, а чего вытворял! Битую ночь вертелся на брусьях, пролезал в кольцо, увивался по канату, прыгал через козла. Не говоря об отжиманиях, сальто-мортале и балетных позициях. Как глупо!»
        Адель припрятала денежки и сосредоточенно заводила будильник, удерживая топор между ног. Кажется, это доставляло ей удовольствие. Заслышав постанывание, Васька вышел не прощаясь.
        Последствия
        Он шел по утреннему бульвару, угнетаясь.
        -Мудак я, мудак, - приговаривал в такт шагам. - Своего духа, мудак, обидел! Ни за что, ни про что!
        Утренние прохожие и бегуны, видно, понимали, чем Васька занимался ночью - духа обижал и прочее… От него несло развратом. Казалось, тычут пальцами, как в Данте - он побывал в аду!
        -Мудак ты, мудак, - все более убеждался он. - Ад не ад, но присподня. Колени саднят, ноет поясница. Нет, мудак, чтоб с Шурочкой при луне стихи! Дорвался, скотина, до платного секса! Хорошо, если без последствий…
        И тут ощутились последствия - нельзя сказать «на лицо», - но… Чесалось, зудело, горело, сдавливало, свербило, потягивало. И страшно хотелось, как говорят мексиканцы, пипи. Такого наката Васька не ожидал. Последствия имели скоростной космический характер и в земные параметры не укладывались.
        -Мудак я, мудак! В чужой стране и какие симптомы!
        Васька побежал, обгоняя заурядных, безмятежных трусил и чувствуя, как между ног болтается нечто - чучело броненосца.
        Ни сортира, ни хотя бы укромного уголка! В каждом мало-мальски укромном чего-нибудь да продавали - бриллианты, камбалу…
        Как подстреленный, фазан метался Васька по тихоокеанскому курорту.
        -Денег нет! Паук в кизде! Запустение везде![Это заклинание часто употреблял при жизни Володя Лавинский, скульптор и гренадер, брат и отец множества. Его памяти и посвящается глава.] - бормотал он заклинание, помогавшее утерпеть.
        В какой кизде? Что за кизда?[Вероятно, медицинский термин.] Непонятно. На то и заклинание - отвлекает!
        -Запустение в кизде! - отчаялся Васька и увидал распахнутые двери, за которыми мог быть, на худой конец, полуукромный уголок. Васька влетел в бело-голубую комнату, где, подобно островному архипелагу, были разбросаны канцелярские столы. Уютно пахло жареным, и виднелась дверь с изображением голубого амбала на кубе. Увы, за нею - зеркальный зал, где, напоминая пыточное ложе, стоял одинокий и кожаный конь. К счастью, следующая дверь! Зеркальная. Увешанная замками. С затмением в глазах Васька рванул, как последнее кольцо, и замки посыпались. Открылась шифровальная потайная комната. Взвыла сирена. Безнадежный Васька хотел зашифровать покаянное слово к Шурочке, но приметил последнюю дверь с пейзажем.
        У лесного шалаша на пеньке сидел дядька в кепке с добрым лицом, которое не лгало,
        - за шалашом, говорило оно, секретный сортир.
        Тяжело вздыхая и вздрагивая, Васька нашел в штанах беспородное чучело, как бы обутое в потертую калошу.
        -Вот, мудак, так мудак! Топора напугался! Снять позабыл! - шептал он облегченно, кое-как разуваясь.
        Со вздохами и шепотом постепенно обрел он такое же доброе, как под кепкой лицо. И все казалось светлым, правдивым.
        Но выходя из секретного шалаша, огреб зуботычину и полное выкручивание рук. Ему завязали, как смертнику глаза, и повели долгой, извилисто-эшафотной дорогой, вероятно, в курортную тюрьму. Впрочем, после пережитого, Ваське хотелось в тихое место за решеткой - посидеть, подумать о будущем, как дядька на пеньке.
        Последствия последствий
        -Эк тебя, Васенька, разобрало-то! - послышался знакомый голос. - Знаешь, где находишься?
        С закрытыми глазами трудно сообразить. А когда сняли повязку, стало видно бело-голубую комнату и желтоглазую, кривоносую, орлиного облика, старушку за большим канцелярским столом.
        Далекие ветры принесли запах жареной скумбрии, и Васька недоверчиво узнал тетю Буню.
        -Знаешь ли, миленький, куда по нужде попал? - повторила тетя Буня, вполне по-домашнему, без угроз. - В святая святых!
        -Неужто! - задал он вопрос, вместивший все ночные и утренние. - Попал?
        -Ужто-неужто, а ты, Васек, - продолжила тетя Буня, - сколько помню, всегда в глупые истории вляпывался. Что с тобой теперь делать - казнить или повесить?
        Васька упал на колени:
        -Прости! Помнишь, я тебе в магазин за кефиром бегал?
        -Да? - насупилась старушка. - А сдачу забывал! И в туалете воду не спускал! И сейчас, небось, не спустил - пойдите проверьте! - приказала она голубым амбалам в камуфляжной форме под цвет океана.
        -А все же мы хорошо жили, - всхлипнул Васька. - Духовно! Невзирая!
        -Кто спорит? Я по нашей грандиозной коммунальной географии через ночь плачу.
        -А я всех соседей вижу! Наяву, как во сне. Отпусти с миром!
        -Парень-то ты чувствительный и сердечный, - вздохнула тетя Буня. - Хотя балбес! Угадай из трех раз, на каком я посту - прощу. Не угадаешь - пеняй!
        -Ты, - брякнул Васька, не сильно подумавши, - на своем посту!
        Старушка покачала орлиной головой.
        -Есть доля правды. Небольшая. Остались две попытки.
        Васька решил выиграть время - мало ли чего образуется - и молчаливо, как виноватый семинарист, замер на коленях.
        Тетя Буня разглядывала его желтыми глазами, в которых светилась вековечная мудрость, дающая подчас власть и деньги.
        Было тихо в голубой комнате среди канцелярских столов. Только издалека доносился шум спускаемой амбалами воды.
        -Ну? - минут через десять спросила тетя Буня. - Заснул что ли, тугодум?
        -О чем мы? - встрепенулся Васька.
        -Ты дурочку не валяй - прекрасно знаешь! А будешь хитрить - голову отрублю. Как Олоферну!
        -Тетя Буня, помилосердствуй! Как без головы угадывать?
        -Большой разницы, прости, не вижу!
        Но тетя Буня ошибалась - в Васькиной голове шли слабые угадывательные процессы мифологического свойства. Он вспоминал, кто же отрубил голову Олоферну. Явно, что какая-то баба…
        -Тетя Буня! Ты на ответственном посту царицы шамаханской!
        -Близко. Горячо. Но не точно. - И старушка, посмеиваясь, сняла со стены сияющий двуручный меч конкистадора.
        Это было слишком для одного дня - и топор, и меч! На одну голову.
        Но, признаться, именно в такие редкие мгновения она просветлялась, из пропыленных, подпорченных напитками архивов всплывали позабытые сведения.
        Васька вспомнил, что тетя Буня испокон веков была еврейкой и, следовательно, к шамаханской не имеет отношения. А Олоферна - беднягу обезглавила, конечно…
        -Иудифь, - прошептал он. - Образно говоря, ты мудрая и отважная Иудифь. Вот какой пост!
        Тетя Буня была настолько поражена, что едва не проткнула себя мечом.
        -Невероятно! Еще никто так поэтично не определял род моих занятий! Ты угадал, Васенька - дружочек, - я, тетя Буня, израильский консул в Акапулько!
        Она выскочила из-за стола и, как блудного внука, расцеловала Ваську.
        -Милый мальчик, я и не думала головку рубить, - причитала, как в былые времена на кухне. - Так рада тебя видеть, что пошалила, прости старуху! Сейчас отобедаем, и расскажешь о себе - все-все-все.
        Птичка в авоське
        Они сидели в креслах под израильским флагом, попивая коньяк из бутылки с одной, но очень большой шестиугольной звездой.
        Васька, как мог, поведал свои похождения - от старой коммуналки до израильского консульства.
        -Закурим-ка ивана-да-марью[Конспиративное наименование марихуаны.] для чистоты мысли, - и тетя Буня умело скрутила цигарку. - Будешь?
        Васька затянулся пару раз. Пахло прошлогодним палым листом и далеким лесным пожарищем.
        -Так вот, друг милый, ничего веселого в твоей истории нет - дело нечистое! Во-первых, подозрителен Пако!
        -Нормальный мужик, - запротестовал Васька. - И по уху схлопотал, и деньжат подкинул! Разве что волосат…
        -Поверь старой еврейке, которая тридцать лет работала на «Мосад» - нюх-то сохранился, - и тетя Буня повела кривым носом, выпуская душные клубы ивана-да марьи. - Во-первых, Пако. Во-вторых, броненосцы. В-третьих, Гаврила, он же Габриель - очевидная подставка. А встреча в гольф-клубе - ловушка! Относительно Хозефины, Адели и Гаврилы Второго полной ясности нет.
        -А Сероштанов, он же Белобрюков?
        -Сероштанов просто мудак, - коротко разъяснила тетя Буня. - Хотя и его по этой причине следует опасаться. А вот Шурочка, кажется, попала в сети - надо вызволять!
        Васька разволновался и разом сделал несколько затяжек ивана-без - марьи:
        -Давно, давно хочу! - горячо заговорил он. - Да не знаю, с какого конца браться! Может, Пако утопить?
        -Дите малое! - проворчала тетя Буня. - Не знаешь разве, что вызволяют одним махом
        - жертвенной любовью.
        У Васьки потеплело и в голове, и на сердце, ноги ослабели, и время распалось на маленькие отрезочки - сантиметра по три каждый. А между ними была подозрительная, как Пако, шерстяная пустота.
        -О чем это я? Что такое? - запамятовал он. - Какая-то старушка! Видать, я - Иван, она - Марья. Или наоборот?
        Но во время очередных трех сантиметров спросил на всякий случай:
        -А чем жертвовать-то?
        -Всем, Васенька, жертвуй, - донеслось сквозь временную мглу. - Всем, что под руку попадет!
        -Под какую? - удивился увядающим языком. - А чем жертвовать?
        -О, да ты, миленький, поплыл, - всполошилась тетя Буня. - Одолели иван-да-марья! Обкурился! Надо вздремнуть.
        Васька и дремал, и бодрствовал. Видел себя маленьким васильком на лугу, по которому мотались громадные шары перекати-поле. Какие-то рыбки в банке, булочка за три копейки, ночной заснеженный лес…
        -Как ты, Васенька? - спрашивала тетя Буня, прикладывая ко лбу холодное полотенце.
        -Нормально, - отвечал он с большим опозданием.
        Сети кругом. Сети. В них бились Шурочка и булочка за три копейки.
        -Авоська! - сообразил Васька.
        Не сети, а большая авоська с кефиром. А в кефире - калоша с кровавым подбоем. И птичка, птичка - то воробей, то мухоловка - трепетала в авоське.
        Печальный образ, раз явившись, не оставлял - птичка в авоське! Полная дребедень, но с пророческим уклоном.
        Очухавшись, Васька сразу вспомнил:
        -Птичка в авоське!
        -Не надо трактовать прямолинейно, - покачала головой тетя Буня. - Была ли авоська дырявой - вот в чем вопрос, Васенька!
        -Авоськи всегда дырявые, - сказал он вполне осмысленно.
        Маленькая, седенькая, с желтыми почти шестиугольными глазами тетя Буня прохаживалась кругами, зорко, озабоченно поглядывая на Ваську.
        -Знаешь, дорогой, проси политического убежища! Прямо сейчас пиши заявление, а я тебя быстро оформлю гражданином земли обетованной.
        -В принципе, я не против, - согласился Васька. - Но кто же тогда Шурочку вызволит?
        -Конечно, конечно! Ты прав, птичка в авоське! Убегать от судьбы позорно в какие бы то ни было земли. Но должна предупредить - тебя ждут большие перемены. Образно говоря - смерть и возрождение! Готов ли ты, Васенька?
        -А нельзя ли еще коньячка? На посошок, перед большими переменами!
        Они выпили за судьбу, за все более-менее земли, за Шурочку и по инерции за Сероштанова.
        Тетя Буня объявила национальный праздник и велела поднять над консульством флаг.
        -Гуляем! Где наша не пропадала! Прием что ли закатить?
        -Ну его к лешему! - не согласился Васька. - Посидим на кухне, как в былые времена. Поговорим.
        Но тетя Буня сильно раззадорилась. Ей как старой разведчице хотелось на люди, в свободный поиск.
        -Ты, птичка в авоське, кебраду видел? Поехали!
        По бульварам, по крутым горным дорогам, над обрывами катил тети Бунин чудовищной длины лимузин - в него можно было загнать отару овец. Мелькали виллы, яхты, отели с бассейнами, бугамбилии[Кустарник с невероятно яркими фиолетово-пурпурными цветами. Каждый уважающий себя мексиканский художник пишет бугамбилии.] и хаккаранды.[Когда цветет это изысканное дерево, листьев на нем почти нет. По мере опадания цветов появляется внушительная лиственная крона. Приятно стоять под хаккарандой, глядя в небо.]
        Из лимузина город казался строже и краше, будто отдавал честь.
        Васька глядел по сторонам, но думал о птичке в авоське. Нездоровое видение. В авоське, конечно, может быть, что угодно - батон, бутылка, консерва, вобла, ботинки в починку, белье из прачечной. Но птичка?!
        Единственная порода птицы, увязывающаяся с авоськой, мороженая, как булыжник, курица. Все остальные, включая павлина, цесарку и птицу-секретаря, с авоськой несовместны.
        Васька хотел поделиться раздумьями. А тетя Буня-то уже дремала, посапывая, но не смежая желтых глаз.
        О, страшно смотреть в спящие глаза! И хочется, и боязно. В спящих глазах тети Буни было что-то бездонное, колодцеобразное, уходящее в другие измерения, где птичка в авоське - заурядное, в принципе, явление.
        И Васька, вздрогнув, отвернулся, боясь узнать то, чего до последнего смертного часа знать никому не следует.
        Кебрада

[Ущелье, трещина. Как сказуемое употребляется в значении - сломаться, обанкротиться, дать трещину.]
        Тетя Буня пробудилась, когда они подъехали к обширной, вдающейся в море площадке, тесно затолпленной.
        Все чего-то поджидали. У берега замерли прогулочные катера и яхты, круизные лайнеры, моторные и парусные лодки, надувные матрацы и автомобильные камеры. В небе кружил биплан.
        Так могут ожидать солнечное затмение, извержение вулкана или эскадрилью летающих тарелок. В общем - вычисленное и предсказанное с точностью до суток природное явление.
        Если же говорить о запланированном, то подобный интерес вызовет разве что запуск космической ракеты с коровой на борту.
        Возможно, публичные казни собирали в прошлом столько терпеливо-внимательных граждан.
        По правую руку от площадки возвышалась устрашающего вида скала, подножием уходящая в маленькую каменистую бухту, заполненную прибоем и мелким мусором - бумажки, листочки и прочая дрянь.
        Полдюжины неприметных мексиканцев, растопыриваясь по-лягушачьи, отлавливали мусор мелкоячеистыми сетями.

«Зеленый патруль», - решил Васька. - Плавают безвозмездно. Чистят океан!»
        Глядя на них, и самому хотелось какой-нибудь чистоты. Необычен и похвален был этот подвижнический труд, и все стремились приобщиться, подбрасывая мусор. А пловцы вроде поощряли. То один, то другой взмахивал руками, как бы говоря, - швыряйте! подчистим!
        -Получка, - туманно сказала тетя Буня, - отгребают, черти! Сейчас на скалу полезут!
        И вправду, закончив дело в бухте, пловцы кривым гуськом, цепляясь за выступы, впадины и травинки, нагруженные сетями, поперли в гору.
        Добравшись до вершины, они приняли физкультурно-трагические позы на краю пропасти.
        Толпа разноязычно волновалась. Проскальзывал и русский.
        -Сигайте! Хули тянуть! Солнце жгеть!
        Кажется, это был Сероштанов, но разглядеть не удавалось.
        А солнце и впрямь яростно, одичало жгло, отбрасывая короткие черно-жирные горячие тени. Солнечная активность, известно, провоцирует. И Васька догадался, что чистка океана только предваряла ритуальное саможертвоприношение.
        Вот один из бывших пловцов, фанатично подпрыгнув, как кузнечик,[На испанском кузнечик - сальтомонте, что в буквальном переводе означает «горный прыгун».] полетел вниз, огибая почему-то скальные выступы. И маленькая тень, опережая и вихляясь, скользила под животом. По всем приметам они должны были соединиться на скале, но пути не скрестились. Еще миг - и канули в черной бухте.
        -Бууня! ё-мое! - охнул Васька с толпою, которая и орала, и свистела, и впадала в мимолетно-обморочные истерики. Загудели теплоходы. А биплан выкинул мертвую, никем не оцененную петлю, поскольку все глядели в бездну, где среди безразлично-торчащих камней вздыхал океан.
        Шло время, но прыгун не выныривал! Плеснулась рыбка, типа красноперки и, застеснявшись, скрылась.
        Оцепенение, какое бывает, верно, когда гильотина отсекает голову, овладело толпой. Тетя Буня шепнула:
        -Сейчас. Раз, два. Три!
        И точно - выплыла большая и круглая, как буек, голова с присовокупленным телом. Помахав рукой, они отплыли в сторону.
        И пока толпа приходила в чувства, следующий прыгун завис над пропастью. Прыгали из стойки на руках, присев на корточки и задом-наперед. Третий, кажется, летел вдоль скалы с мексиканским флагом, исполняя в ускоренном темпе национальный гимн.
        Но особенно отличился последний. Связав ноги и покрыв глаза черной лентой, он с таким тонким расчетом зацепился плавками за терновый куст, что в пучину вошел совершенно голым.
        В бухту полетели сотни бумажек разного цвета и номинала, серьги из ушей, наручные часы и обручальные кольца. Парочка экзальтированных дам пыталась нырнуть солдатиком в качестве получки. Но военное оцепление сдерживало.
        Ныряльщики раскинули сети, предвкушая, как вдруг на вершине возникли новые персонажи.
        Меж двух утесообразных парней Васька с изумлением увидел бледную, хилую тень Гаврилы. За ним поспешала Хозефина с Гаврилой Вторым.
        Васька обмер. Меделлинский картель! Чего-то Гаврила напутал в крупном деле и сейчас отправится на дно, если долетит.
        Толпа призывно улюлюкала, не подозревая, какое предстоит зрелище.
        А на Гаврилиной слабой шее висел объемистый мешок - вероятно, с кирпичами.

«Не раскололся ли насчет тысячи килограммов? Так и меня шуранут. За Гаврилой хоть Хозефина прыгнет. А меня-то и проводить некому», - Васька беспокойно озирался, и взор его обостренный различил-таки пьяненького Сероштанова, глодавшего, как вампир, початок кукурузы на палочке. Далее обозначились дородные семейства Гадецких и Худюковых, выходцами из которых и были те дамы, норовившие солдатиком.

«Никто не проводит, - ужасался Васька, - Шурочка в сетях. Разве Буня? В ней есть родное!»
        -Гаврила, - еле вымолвил он, кивнув на скалу.
        -Нет! - жестко сказала тетя Буня. - Это не Гаврила и даже не Габриель. Это лидер всемирно-якутского движения, по кличке Некрасов. Продает наркотики, закупает оружие. В частности, устаревшие броненосцы и полуподводные лодки. Сейчас его казнят!
        Но не тут-то было.
        По кличке Некрасов вытащил из мешка пачку бумаги и метнул со скалы. Пачка распалась на отдельные листики, многие из которых, повторяя путь ныряльщиков, опускались в бухту и смешивались с денежными знаками, что раздражило собирателей, и трое были откомандированы на вершину, - разобраться. А листики порхали там и сям. Садились на борта теплоходов и яхт, прилеплялись к потным животам и щекам, давались в руки, превращаясь в листовки.
        Васька поймал с русским текстом.

«Братья и сестры! Довольно жить порознь! Каждый в своем государстве! Каждый на своем острове или материке! Грядут тектонические сдвиги! Уже пробудились от вековой спячки вулканы! Скоро мы сомкнем в дружеском рукопожатии берега Азии и Америки. Долой сепаратизм! Воссоединимся! Да здравствует единый коммунальный континент Пангея, центром которого будет Якутия!»
        Примерно то же самое мнимый Гаврила вещал в мегафон, чередуя пять-шесть наиболее популярных языков.
        -Со временем, братья и сестры, к нам подтянутся Австралия, Африка и Новая Зеландия, а также мелкие архипелаги! Сокрушим границы! Заживем вместе на единой тихой земле, окруженной единым тихим океаном!
        -Насколько я знаю из досье, - сказала тетя Буня. - По кличке Некрасов с детства ненавидел географию. Слишком много названий - моря, проливы, острова. То ли дело - один материк с одним океаном! Вот что значат детские комплексы, - назидательно поглядела она на Ваську. - Они опасны в социально-политическом смысле.
        Листовки бесконечно кружились и порхали. Мнимый Гаврила надтреснуто орал: «Да здравствует Пангея! Да здравствует Якутия - центр новой жизни! Вкладывайте сбережения в тектоническую активность!»
        Утесообразные хлопцы скидывали со скалы командированных ныряльщиков. Хозефина кормила грудью мнимого Гаврилу Второго, и тот мужал на глазах. А в толпе недоумевали - многим хотелось вложить сбережения в верное дело, но что за Якутия такая? Где она? На границе с Алжиром или в Центральной Америке рядом с Ямайкой? Пошли споры, размолвки. Сероштанов лупил худенького француза кукурузным початком, приговаривая: ешки-трешки, сам якут!
        Американцы складывали своими телами большую эмбаргу. Группа шиитов раздувала костер из листовок, намереваясь спалить суннита. Фундаменталисты и ортодоксы хватали за грудки мормонов и адвентистов седьмого дня.
        Назревало крупное коммунальное побоище. И трудно было решить, какая активность его провоцирует - солнечная, тектоническая. Или активность конца тысячелетия. Что-то сломалось, дало трещину.
        Биплан заходил в пике, готовясь сбросить успокоительную бомбу.
        -Пора, пора, Васенька, по нашим норам, - сказала мудрая тетя Буня.
        Указующий перст
        -Что тут написано? - спросил Васька, когда они проезжали мимо громадного рекламного щита, на котором крепко обнималось бесчисленное множество людей всех возрастов и национальностей. - Штучки мнимого Гаврилы?
        -В Акапулько каждый может встретить богатого и престарелого любящего вас родственника, - задумчиво перевела тетя Буня.
        -Ничего рекламка! - развеселился Васька. - Хотел бы поглядеть на человека, сочинившего этот бред! Да еще, небось, кучу денег огреб!
        -Не будь таким скептиком, Васенька, - чего только в жизни не случается, поверь бабке! Кстати, как ты относишься к деньгам?
        -В общем-то, хорошо - когда их нет. И плохо - когда есть.
        -Что за чушь!? Будь любезен - растолкуй!
        -Ну, когда нету, как сейчас, к примеру, я думаю - вот бы появились! заведу копилку на черный день, буду считать, сколько за месяц расходую, экономить и беречь. Обстоятельно, хорошо думаю. А когда деньги есть, после зарплаты, трачу до копейки - варварски. Могу за час. Наверное, это плохое отношение.
        -Отчего же, - возразила тетя Буня, - в нем есть своя прелесть. Но с возрастом, увы, проходит.
        -С возрастом жизнь проходит! - заявил Васька, подозревая, что цитирует какого-то классика типа Агнии Барто.
        Тетя Буня промолчала. На стареньком ее челе отражалась масса сомнений. Достав из бара бутылку, она приложилась, умело и расчетливо булькая.
        -Хочу открыть пару секретов. Лучше сказать - две тайны. Думаю, время пришло.
        -Звучит угрожающе - время пришло! - повторил Васька. - Я заметил, что в Мексике нет уличных часов. То ли время у них еще не пришло, то ли уже отвалило…
        -Слушай и не перебивай! - приказала тетя Буня. - Не хотела говорить сегодня. А раньше-то и не могла - опасно было. Знай, Васенька, я… - она с трудом перевела дыхание, - я - твоя двоюродная бабушка!
        -Кто же тогда я? - глупо спросил Васька.
        -А ты, балбес, мой внучатый племянник, - и тетя Буня поцеловала его в щеку. - Соображай быстрей и обними бабку.
        -Сначала выпью! - Васька хлебнул из бутылки и поперхнулся. Ему стало неловко - до полного покраснения. Он застыдился пить при тете Буне из горла. И это со всей очевидностью говорило о том, что она не соврала, что она - подлинная, без дураков, двоюродная бабка!
        Они бросились, как на плакате, в объятия. Бабка Буня, подобно исхудавшей канарейке, оказалась так мала на ощупь, что все время проваливалась Ваське под мышку.
        -Жить мне осталось считанные дни, - сказала она, отстранившись. - Плоть, черт ее дери, испаряется! Еле душа держится. Видишь, не моргаю, чтоб не отлетела. И пора открыть вторую тайну: все, что я имею, завещаю тебе, Васенька. Записано в бумагах и печатью прихлопнуто…
        -Баба Буня, зачем об этом.
        -А должен ты знать, что после смерти моей остается тебе во владение дом на берегу Средиземного моря, ресторан в Тель-Авиве, магазин женского белья в Париже, книжная лавка в Лондоне и Малый театр в Москве.
        Васька, ковыряя в носу с вполне безумным видом, задумчиво спросил:
        -Почему не Большой?
        -Прости, старуху - не потянула, - обиделась баба Буня. - И оставь в покое нос! Тебе, Васенька, пригодятся хорошие манеры - хотя бы для того, чтобы снять три миллиона в цюрихском банке.
        Он оцепенел, как жучок, которого тронули пальцем. Только Ваську-то не пальцем, а перстом, перстом!
        -Эй-эй! - теребила его баба Буня. - Наградил Господь слабонервным племянником! - Дзынь, дзынь! Ваша, гражданин, остановка! - шумела она. - Вася, надо прощаться! Я улетаю - пожалуй, не свидимся в этом мире. Вот адреса, телефоны и десять тыщ на мелкие расходы. - И она приникла к Ваське, как сухой желтоглазый лист. - Прощай, мой друг, не делай глупостей, хотя без них невозможно. Будь осмотрителен и легкомыслен. И вспоминай двоюродную бабку!
        Стоя на тротуаре, Васька смотрел, как лимузин бесшумно разгоняется по бульвару, исчезая средь пальмовых теней, растворяясь в горячем колыхании бесконечного дорожного миража.
        -Баба Буня, - сказал он вслед. - Я тебя всегда любил.
        Голос крови
        Конечно, конечно, Васька был сражен. Дома, магазины, миллионы, Малый театр и двоюродная бабушка - израильский консул при смерти, - от такого набора кто не дрогнет! Разумом, душой и телом.
        Но кроме того, Ваську разволновал национальный вопрос.
        Действительно, живет человек и вдруг - бац - оказывается в некотором роде отчасти евреем. Или португальцем - неважно!
        Что же получается?
        Всегда ли, следуя генетическому коду, он жил отчасти как еврей? Или теперь надо начинать сызнова, чего-то изменяя в манерах, речи и образе мышления?
        Предполагалось несколько постановок вопроса - что делать, если человек не был евреем и вдруг стал? как поступать, если человек всегда был евреем, но не догадывался? и наконец - как быть, если человек думал, что он русский, а оказался отчасти евреем?
        Эти дополняющие и углубляющие друг друга вопросы довели Ваську до полуобморочного состояния. На склоне жаркого акапулькского дня его колотило от необходимости самоопределиться.
        Он не замечал, что уже с полчаса стоит напротив продавца шнурков и призывно смотрит в глаза.
        А продавец давно занервничал. Перебирал шнурки, улыбался, мрачнел и вязал океанские узлы, примеривая на шею.
        В конце концов, не выдержал и заорал:
        -Бете де аки, уевон! Бете а каса! Бете де ми бида![Уйди отсюда! Иди домой! Уйди из моей жизни! Уевон - от уево - яйцо. В общем-то, то же самое, что отечественный мудак.]
        Васька, поняв, что посылают, побрел неведомо куда, размышляя о неисчерпаемости национального вопроса:

«Вот пример расшатанного самосознания! Мексиканский продавец шнурков - кто он такой?» - Васька оглянулся оценить физиономию, но, выбитый из колеи продавец уже свернул шнурочный лоток.

«Да, легко сказать - я мексиканец! А что, простите, за этим стоит? Большой компот из ацтеков, испанцев, толтеков, итальянцев, тарасок и прочих таинственных ингредиентов. Не компот, а зелье! То ли приворотное, то ли отворотное. Может ли сложиться национальный характер за пятьсот лет, прошедшие с тех пор, как заварили зелье?» - Васька остановился, осматриваясь и принюхиваясь - как тут с характером?
        Чего-то наблюдалось, витало в воздухе, создавая латиноамериканскую атмосферу, определить которую мудрено. Зелье булькало, пузырилось, выплескивалось, испуская ароматы и миазмы. Словом - кипело. И до холодца было далеко.
        -Вавилонское смешение! - буркнул Васька и ощутил в кармане десятитысячную пачку. Национальный вопрос сменился экономическим.
        Можно гулять, оставив самосознание продавцу шнурков, - пойти в любой ресторан, нажраться мороженого или кукурузы на палочке, сесть в такси и осмотреть весь город, взять на прокат яхту или водный мотоцикл, подарить Шурочке драгоценный перстень… Все возможно благодаря двоюродной бабушке.
        Но, превратившись в состоятельного джентльмена, Васька, как говорят в народе, зажидился.

«Чего деньгами швыряться, когда браслет есть? - думал он. - Не будем торопиться! Осмотримся, приценимся…»
        Там и сям торговали цветами невиданных пород, и Васька вспомнил, что обещал Шурочке орхидеи.

«Но хрен же их разберет, где тут орхидеи, - лукавил он. - К тому же быстро вянут! Смешно покупать дорогую вещь на пару суток».
        Обойдя ряды, Васька выбрал скромные могильные цветочки - без претензий. Торговался так исступленно, что тетка махнула рукой и отдала букетик даром. Он слегка попахивал тронутой дичью, но - раз нюхнешь, сто посмотришь.
        Главное в цветах - приятность для глаза. Хочешь нюхать, прысни одеколону!
        Погрузившись в автобус, Васька долго препирался с кондуктором, делая вид, будто не понимает, о чем, собственно, речь - разве надо брать билеты? что за новости? что за нравы? какие такие билеты, когда в остальном мире проезд бесплатный?
        Он выскочил у светофора довольным зайцем.
        Кстати, кролик Точтли был потрясен. Эти органические изменения застали его врасплох. Он манил Ваську в уютные притоны, в бары, где богатые женщины средних лет поджидают умелых кавалеров, в шумные дискотеки, наполненные ароматным девичьим потом, но - увы!
        Глядя на браслет, словно на верный компас, Васька стремился в отель, прикидывая, сколько же всякой всячины мог бы сожрать и выпить за те часы, что провел вовне.
        И кролик Точтли опустил уши.

«Еще такой денек, - грустил он, - и покину это логово! У Сероштанова, небось, повеселее будет, без заминок».
        Короткий вечер покоя
        В отеле поджидала записка от мнимого Гаврилы. Конспиративного характера.

«Брат! В гольф-клубе поет Паваротти. Знает меня в лицо. Место встречи на острове. Забыл название. Кажется, Тарпеда. Впрочем, тут один - отовсюду видать. Привет от Хози и малютки. Твой Гэ. P.S. Да здравствует Пангея! Это пароль.
        А в креслах у бассейна сидели Шурочка и Пако. Завидев Ваську, они оживились. Шурочка даже обняла:
        -Что же ты, Васенька? Я беспокоилась, дорогой! Не пропадай надолго - мне скучно с этим типом…
        Васька, уже сожалея, что пожидился на орхидеи, протянул букетик, и Шурочка первым делом, конечно, понюхала.
        -Изысканно! Что-то французское - не пойму…
        -Слишком-то не вникай. Гляди со стороны.
        Пако, подмигивая, дружески хлопал по спине.
        -Мачо! Мачо русо![Русский самец.]
        Ваську тронула теплота встречи.
        Он расслабился, как у домашнего очага. И подозрения бабы Буни казались сильно преувеличенными. Шпионские страсти! Чем плох Пако? Добрый, мохнатый малый. Да и Шурочка не особенно в сетях бьется!
        О, приятно было сидеть в кресле между баром и бассейном, глядя сквозь Шурочкин нежный профиль, как в залив входят громадные белые корабли отдохнуть после океанских скитаний. Спешно опускалась черная тропическая ночь, ограничивая обзор самыми близкими существами. Все вдруг исчезло в успокоительном мраке, и Васька различал только две фигуры. По левую руку, как белое облако, маячил бармен. По правую - будто Млечный путь, светилась Шурочка.
        Она перетягивала. Ступить на Млечный путь - вот чего хотелось Ваське с давних пор! И Шурочка не просто влекла, как физическая единица женского пола, но вызывала именно те ощущения, что возникают при взгляде на Млечный путь - зыбкая бесконечность, окунуться в которую страшно и желанно.
        Нет-нет, Шурочка не имела ничего общего с теплыми, но ограниченными морями, как чудилось когда-то Ваське. Она - Млечный путь! С его светом и черными пропастями, за которыми все же - опять свет: бледное мотыльковое трепетание миллиардов свечей пред немыслимо далеким алтарем.
        Ваське, бывало, снилось - он идет по Млечному пути, готовый при неверном шаге обрушиться неведомо куда. И вновь родилось такое чувство. Неверный шаг и - кончено!

«Как быть? - замер он с поднятой, фигурально выражаясь, ногой. - Что предпринять? Не лучше ли убраться восвояси? Любое слово неуместно!»
        И впрямь, что скажешь Млечному пути? Глупо затевать с ним разговоры!
        Для прочих созвездий, к примеру, для Большой Медведицы есть вероятность подыскать приличествующую тему: что Малая - не подросла? как ваши медвежата?
        Но только совсем пропащие пытаются беседовать с Млечным путем. Его возможно лишь осязать!
        И Васька для начала робко возложил руку на млечное колено.
        Признаемся - не оригинально. Миллионы рук за истекшие тысячелетия возлагались на миллиарды коленок. И даже сейчас, именно в сию секунду, уверен, - кто-то возлагает на чье-то. Но вечная привлекательность этого акта в том, что каждый возлагающий мнит себя первопроходцем, открывателем Америки, на которой, к слову сказать, уже до хрена народу проживало. Правда, наиболее умудренные склоняются к трезвой мысли о более полном освоении давно открытых пространств, - культивации, поиску и разработке месторождений, взращиванию плодово-ягодных угодий.
        Они не без оснований именуются - лучшепроходцы. Хотя, в зависимости от душевных обстоятельств, первые могут перейти в разряд вторых и наоборот.
        Неизвестно, к какому отряду принадлежал Васька, но трудился с полной отдачей, сопя и присвистывая.
        -Ты меня, кажется, лапаешь, - тихим млечным голосом произнесла Шурочка. - Тебе приятно?
        -Молчи, молчи. Ты не понимаешь, - зашептал Васька. - Помнишь, наша космическая тележка бродила по Луне? Это то же самое, и мне очень-очень приятно.
        Шурочка вздохнула, как может вздыхать только Млечный путь, и вся-вся призывно, будто небесная скатерть-самобранка, вся-вся раскинулась, покойно и вольно, в кресле.
        Васька, проклятый, заимел картбланш - все было в руках и под руками!
        Каждый Шурочкин изгиб, каждая ямка и каждая выпуклость абсолютно совпадали с его представлениями о мироздании.
        Пройдя в потемках весь Млечный путь, Васька понял, что ничего ближе и дороже никогда не нащупает.
        Чертежник - досадно употреблять сухое жесткое слово в любовном контексте! - разбирается в формах. Шурочкины - Боже! - восхитительны! Овал - так овал. Треугольник - так треугольник. Шар - так уж шар! А косинусы и синусы! Тангенсы и котангенсы! Параболы и умопомрачительная гипербола!
        Васька захлебывался в потоке небесных сопряжений.
        Еще миг и он бы овладел млечным-млечным в кисельных берегах путем - во мраке тропической ночи, в кресле между баром и бассейном.
        Но тут возник бармен с подносом, и Шурочка виновато сказала:
        -Так в горле пересохло. Пивка до слез захотелось.
        Ах, пошатнулось мироздание, растаял Млечный путь, свернулась скатерть-самобранка.
        Впервые Ваське было противно спиртное во всех решительно проявлениях, включая в первую очередь бармена. Есть, есть персонажи, наиболее характерное качество которых - появление не ко времени. Без злого умысла, а только по усмотрению неких вредных сил, они возникают в самые неподходящие моменты. Так на роду написано - припереться с баяном к покойнику!
        Васька тяжело приходил в чувство. Мысли хороводились брачными птичьими стаями. Большинство, к счастью, вылетело, и осталась одна - крупная и нарядная, как токующий тетерев. Она сообщала, что без Шурочки немыслимо.
        Вопреки народной мудрости, Васька выбрал суженую не ушами, не глазами, а проворными руками. Мудрее не придумать! Он понял, что хочет быть рядом до скончания времен и народов. Он чувствовал себя в силах, будто на иконе, - при деньгах и завещании - для любых крутых перемен.
        Чем можно удивить Млечный путь, который тает, поглощая пиво?
        Чем удивишь скатерть-самобранку, уже свернувшуюся в рулон?
        Только одним предложением.
        -Выходи за меня замуж! - нашел его Васька, произнеся так уверенно, будто разучивал с пеленок.
        -Что? - поперхнулась Шурочка.
        -Знамо что! - рявкнул Васька, как купец на ярмарке. - Беру тебя, девка, в жены.
        -Да здоров ли ты, голубь сизый? - в тон ответствовала она. - Али лихоманка тебя одолела?
        Эта стилизация могла увести далеко в сторону, и Васька, спохватившись, сказал по-человечески просто:
        -От всей души и пылкого сердца предлагаю прочный брак!
        -Вася, не смеши мездру! - легко опростилась и Шурочка. - Ты же алкоголик с маленькими ушами!
        -Милая, да что ты все про уши! - воскликнул Васька, ломая руки. - Сроду никто претензий не имел!
        Шурочка глотнула пива и смягчилась:
        -Поверь, дорогой, это серьезно, - алкоголизм и недоразвитые ушки! Я не могу приносить себя в жертву твоим дефектам.
        -Алкоголизм лечат, - тихо сказал Васька.
        -И оперируют, - добавила Шурочка. - Всего-то, котик, две преграды между нами. Преодолей, если вправду любишь.
        Она поднялась, как беломорская холодная волна, мимолетно задела Ваську гиперболой и легко растворилась в ночи.

«Преодолей, мой мальчик, и я твоя. Преодолей - и я твоя, пока сияют в мире звезды», - донеслось откуда-то сверху, из небесной глубины, где мерцал недоступный Млечный путь.
        Васька посидел с минуту в оцепенении.

«Все пути-дороги, - думал он, - вымощены благими намерениями. А ведут прямехонько в ад! Неужто и Млечный того же свойства?»
        Прямо с кресла он нырнул в бассейн, угодив в отражение Млечного пути. И греб по нему истово к знакомому островному бару.
        Да, запад есть запад…
        -Наш Басилио подарил бармену сто долларов! - развел руками Пако. - Это необъяснимый факт.
        -Не говори глупости, - поморщилась Шурочка. - Ты что - забыл? Сам же дал ему сотню.
        Они завтракали в одном из ресторанов с видом на тишайший утренний океан, нестерпимо сверкавший под солнцем.
        -Я все помню, - вкрадчиво продолжил Пако. - Но возникают вопросы. Во-первых, я дал деньги, чтоб он энергию спустил, а не для бесцельных - так ли, впрочем, это? - подношений. Во-вторых, где Басилио провел ночь накануне, если не истратил денег? В-третьих, моя купюра была новая, девяносто девятого года, а у бармена старая. Вот она - конфискована!
        Шурочка посмотрела на потрепанную сотенную бумажку и рассмеялась:
        -Он талантлив, когда в ударе! Думаю, продал сотню за две старых. А ночь провел бесплатно. Почему бы и нет - парень видный!
        -Алекс, ты становишься предвзятой, - нахмурился Пако. - Это мне не нравится! Зачем он подкупал бармена?
        -Тебе не понять, - покачала Шурочка головой. - Хотел порадовать человека! И не мелочился - дал сотню, от лихости! Между прочим, в отличие от тебя, он и мне цветы дарит.
        -Как знаешь, - уперся Пако, - но все это подозрительно. Слишком самостоятелен и безнадзорен. Придется, уж прости, доложить по инстанции.
        Шурочка поднялась из-за стола, нервно отбросив салфетку:
        -Что ты суетишься да придираешься? Пожалуйста, докладывай-закладывай - на здоровье! Мне есть, чем отчитаться! Клиент, чтоб ты знал, практически готов к операции. И это целиком и полностью моя заслуга. А теперь пошли - на такую встречу надо являться минута в минуту, хотя в твоей мексиканской тыкве отсутствует понятие пунктуальности.
        Отбритый Пако заглотил кусок папайи, и они чинно под руку вышли из ресторана.
        Восток есть восток…
        Всего-то пару часов назад Васька, подобно подраненной птице, едва доплыл подремать перед встречей с Гаврилой.
        Пробудился он в полоумном состоянии, то есть лежа на каменном полу под включенным телевизором.
        Какой-то весельчак горланил песню с очень скромным словесным наполнением. Зато мелодия, вероятно, была бесконечна, поскольку единственная ее строка еще в тяжелом Васькином сне проникла в голову и крепко-накрепко засела.

«Эста негра тьене кадера!»
        Васька чудесным образом понимал, о чем речь - мол, гляньте, как бедраста моя возлюбленная негритянка!
        Это был гимн бедрастости, который иллюстрировала черненькая девушка, безостановочно, как взбивально-молотильный станок, крутившая бедрами.

«Наверное, иностранные языки лучше усваиваются во сне похмельном. Надо бы разработать тему», - решил Васька и отправился глянуть в зеркало. Но еще на дальних подступах, чуть мелькнуло отражение, зажмурился и выбежал из номера.
        Сложно сказать, зачем нужна была встреча с Гаврилой. Так уж - договорились! И Васька держался на чувстве долга.

«Куплю тонну порошка в рассрочку и подарю Шурочке, - думал он. - Пусть припудривает носик и фарширует броненосцев. Может, тогда поймет, что уши не главное».
        Бредовость этих мыслей объяснялась потрясением, переживаемым Васькой уже который день.
        Все навалилось разом - отсутствие духа, запой, глиняные ацтеки, кролик Точтли, Адель с топором, двоюродная бабка с завещанием, листовки, вонючий букетик и Шурочкин полуотказ.
        Все разваливалось, рассыпалось, не поддаваясь осмыслению.
        Но было ясно, что деловое свидание с Гаврилой логично дополняет набор.
        Васька легко нашел пристань со множеством катеров и лодок, готовых в путь, но причальные люди, включая билетеров, контролеров, мотористов и капитанов, слыхом не слыхивали про остров Тарпеда. Один морской волчара чего-то припомнил:
        -Есть такой в Индийском океане, - указал он веслом в сторону Арктики. - По дороге разузнаем, куда гребсти. Покупай билет да полезай в кубрик.
        Заманчиво - начхать на все, что наваливалось и разваливалось, да и махнуть в Индийский океан через Заполярье. Васька почти согласился, но над окошечком кассы увидел карту акапулькского побережья с единственным островом по имени Рокета.
        Гаврила, известно, не был знатоком географии.

«Где Тарпеда, там и Рокета», - решил Васька и погрузился в баркасик под парами, где только его и поджидали.
        Баркасик шустро отвалил от причала, пробрался средь буев, лодок и вышел в открытые воды. Он имел прозрачное дно, сквозь которое на пассажиров поглядывали рыбы. Порой они собирались в стаи, как бы проводя экскурсии, - «посмотрите, посмотрите, какие хари! не каждый день таких возят!»
        Васька привлек целый разнопородный косяк. Даже плоская камбала поднялась со дна. Конечно, рожа была сильно перекошена после заплыва к бару. Глаза, как у той же камбалы, сместились на одну половину, еще сохранявшую человекоподобие, в отличие от другой, которая напоминала вареного кальмара, глубокого чернильно-кумачового оттенка.

«С такой рожей, - печалился Васька, - никаких денег не надо. Сидеть, поскуливая, в отрепьях под пальмой».
        Косяк вскоре отстал, только зловредная рыбка-прилипала наслаждалась до самого острова.
        Баркасик причалил прямо к ресторану, и Васька увидал, что здесь не обошлось без влияния Гаврилы.
        Подобно броненосцу, с которого уже сняли пушки, ресторан врезался в океанские волны, норовя, примкнуть к материку. И название его было странным для здешних широт - «Моржовый».
        -Почему «Моржовый»? - спрашивали посетители.
        -А почему бы и нет? - вежливо улыбался хозяин - гостеприимный мулат с преобладающей негроидностью.
        На испанском звучало красиво - «Ресторанте де ла Морса». Повсюду торчали желтоватые моржовые клыки и свисали якутские талисманы, которые человек несведущий мог принять за индейские. А в затемненном водоеме, куда то и дело подкладывали глыбы искусственного льда, сидел скромный настоящий морж, совершенно закомплексованный на чужбине.
        Здесь принято было фотографироваться в обнимку с моржом и хозяином - в черных с позолотой сомбреро.
        Получив карточки, туристы долго разбирались, кто есть кто. Изредка догадывались по выражению лица - у хозяина было угодливей.
        Его звали Херардо. Он обязательно подходил к каждому столу, знакомился, давал мудрые советы относительно выбора блюд, загара, купаний и в заключение говорил, как по Гаврилиной листовке:
        -Все мы братья и сестры! Пожмем друг другу руки! Обращайтесь ко мне по любому делу и зовите коротко - Хер.
        Русские специально приезжали на остров поприветствовать хозяина:
        -Как дела, Хер Моржовый? Комо эстас?
        -Бьен! Муй бьен![Хорошо! Очень хорошо!] - неизменно кивал он негроидной головой, напоминавшей и моржа, и хер моржовый.
        Сидя на веранде, зависшей над волнами, Васька следил за продавцами морских товаров. Неужели ни разу не упадут? Но не падали, что шло вразрез с физическими законами.
        Они путешествовали по океану стоя. На плоских узких досках, нагруженных кучами раковин, кораллов, сушеных звезд и ежей. Доски были едва заметны, и странно смотрелись средь волнистых пространств эти по-хароновски безразличные к своему грузу, почти нагие люди в шляпах.
        Казалось, бредут по воде, аки посуху, опираясь на длинные шесты. Как огромные водомерки, возникали они там и сям. Их беззвучное перемещение завораживало. Хотя изредка они трубили в раковины. И все были невероятно схожи меж собой, как морские близнецы, как волны, как раковины, в которые трубили.
        Правда, один резко отличался. Черный костюм с галстуком, портфель подмышкой. А вместо товара - баба с мальчонкой на корме.
        Васька глазам не верил - да, это Гаврила с верным семейством!
        Отдав хозяину швартовы, дружески обнявшись, он поднялся на веранду и, завидев Ваську, облегченно вздохнул:
        -Так и знал, что ты здесь! Остров-то большой, но где ж тебе еще быть?
        В черном костюме Гаврила смотрелся внушительно, как народоволец с бомбой. Он присел и огляделся - нет ли слежки?
        -Порядок, брат! Да здравствует Пангея! Но рожа у тебя, признаюсь, - дрянь! Припудри носик.
        -Лучше рюмку, - сказал Васька хрипло.
        -Дело хозяйское, - пожал Гаврила плечами, - но пудра здоровей. Алкоголь, как известно, разрушает печень, почки, селезенку, мозг и потенцию. А пудра, брат, только носовую перегородку, нервную систему и левое полушарие. Чувствуешь разницу? Конечно, и в цене есть, но здоровье дороже!
        Подошла молчаливая Хозефина с Гаврилой Вторым.
        -Они голодные, как барракуды, - подмигнул Первый. - Закажи чего-нибудь в счет будущей сделки.
        Проворный Хер Моржовый подскочил к столу и записал на листочке множество пожеланий.
        Гаврила грустно усмехнулся:
        -Представь, я совершенно на мели, не могу купить билет на катер. Каждая копейка в деле!
        -Тектонические сдвиги? - спросил Васька.
        -А, ты уже в курсе, - не удивился Гаврила.
        -Видел наскальный триумф.
        -Листовку читал? Согласен?
        -Пунктики кое-какие смущают, - признался Васька.
        -Это не страшно. Главное, чтоб в целом захватывало! - воодушевился Гаврила, становясь похожим на Некрасова. - Херардо тоже не хочет присоединять остров к материку - бизнес затягивает! Но идею поддерживает. У нас много влиятельных и богатых единомышленников. К примеру, Алексей Степаныч из первых, - перешел он на молитвенный шепот. - Алексей Степаныч Городничий.
        -Из турагентства? - припомнил Васька. - Алексей Степаныч - точно!
        -Тише-тише. Такие имена не надо выкрикивать. Турагентство - ширма. У него сотни ширм.
        Васька не слишком-то почитал авторитеты, особенно полуподпольные:
        -И чего за ширмами делает? Гладью шьет да в штаны срет?
        Гаврила поперхнулся излишне гигантской креветкой:
        -Ну ты, как не родной! Городишь незнамо что! - Он лег грудью на стол. - Алексей Степаныч - главный. У него кликуха, замри - не перни! - Отворотти-Паваротти.
        -Поет? - удивился Васька.
        -Других заставляет!
        Гаврила распрямился. Лицо его горело, глаза сияли, к галстуку прилипла, в виде заколки, зубатая клешня. Теперь он напоминал неистового Виссариона в постели.
        -С Алексеем Степанычем никто не сравнится. Большой театр в Москве - его собственность!
        -«Какая сволочь! - обиделся Васька за бабу Буню. - Хапнул Большой!
        -Он поможет материки с континентами слить, - продолжал Гаврила с придыханием. - Говорят, не переносит самолеты. Особенно через океаны летать недолюбливает.
        -А чего же он любит?
        -Как то есть - чего? - удивился Гаврила. - Родину, конечно. Алексей Степаныч, как все хорошие люди, - патриот! Вообще он мэр ряда городов и селений.
        Пока они эдак разговаривали, Хозефина беззвучно поглощала лангусту, а мальчик с умным медицинским видом грыз хитиновые покровы, как бы догадываясь, что должен быть крепок и несгибаем, дабы продолжить дело папаши по кличке Некрасов.
        Песня шестого дня
        -Пора и честь знать, - сказал Гаврила, беря портфель. - Хозя, Гаврик, хватит жрать!
        Все поднялись из-за стола и замерли - здесь было хорошо, а теперь куда? После обеда задумываешься о будущем. Завершен один из этапов пути и надо снова выбирать дорогу. И нередко, оттягивая решение, склоняешься ко сну.
        Хозефина с мальчиком и Васька, конечно, склонялись, но Гаврила был неугомонен.
        -Неподалеку в бухте уединенный пляж. Хороший обзор. Тылы прикрыты - ни с моря, ни по берегу не подкрасться. Там и поговорим о наших овцах.
        Васька оживал, и рожа принимала формы лица. Хотелось искупаться и вздремнуть. В тишине, без разговоров.
        Гуськом они двинулись по узкой каменной тропе, то спускавшейся к самому прибою, то забиравшейся в глухую сельву, где возникали странные звуки и далекие нечеловеческие голоса.
        Что-то шуршало, потрескивало, шелестело, цокало, лопалось, причмокивало и произрастало. То будто бы трубил слон, то, как пьяный мужик спросонок, взрыкивал лев, то тявкали койоты. Гукали, верещали, стрекотали, посвистывали, шипели… Кто-то отчетливо шептал в кронах: «Каброн, каброн».
        Голова пухла от необъяснимости звуков. Лишь один был понятен разуму, мирный, успокоительный, - то, обожравшись хитина, пукал Гаврила Второй.
        -Голоса дикой сельвы, - пояснил Первый, - помнишь, как Има Сумок пела? Хозя тоже может. Порфавор, керида, уно кансьонсито![Пожалуйста, дорогая, одну песенку!]
        Молчаливая Хозефина раскрыла рот, и оттуда, от самых глубин и подножий, исторглось нечто доисторическое, тех незапамятных времен, когда континенты, удаляясь один от другого, всплывали и снова погружались, ползли огромные ледники, поминутно извергались вулканы, гибли динозавры, мамонты и зарождался в огне человек. Это была песня утра шестого дня творения!
        Да, надо долго молчать, чтобы скопить такую космическую бездну звуков!
        Сельва притихла. На тропинку шмякнулись несколько оглушенных птиц. В том числе странный красно-черный попугай с примесью вороны. «Кабронес», - сказал он мстительно, закатывая глаза.
        -Это гимн нашего братства! - гордо сообщил Гаврила.
        Верхами они подошли к уютной, со всех сторон закрытой бухточке и спускались по крутым, выбитым в скале ступеням.
        Мальчонка, воодушевленный мамой, разговорился - мычал, бебекал, лялякал, продолжая подпукивать, и произнес пару членораздельных слов - «бля-бля» и «кабронес». При этом разумно указывал пальчиком в определенную точку пляжа.
        -Прислушаемся к подрастающему поколению, - сказал Гаврила, направившись по девственному песку в глубь бухты.
        Ветер умер, море лежало плоско, как бритвенное лезвие, не шевелясь, и в глубине бухты меж тремя черными стулообразными валунами было тихо, как в чистилище. Даже мальчонка замолк и прекратил пукать, беззвучно, как рыбка, отворяя ротик.
        На песке, прикрытая ветвями хаккаранды, виднелась одежда. Сомбреро, изящная панама с раздвижными полями и женская шляпка, украшенная букетиком, запах которого напоминал о чем-то. Под шляпами находились три пары сандалий разного размера.
        Наиболее крупные удивляли так, как может удивить экспонат из кунсткамеры - расшитые жемчугом, с часами, вмонтированными в перекрестье мягких ремешков, они сверкали под заходящим солнцем истинным золотом высокой пробы. На левом сандалии часы показывали европейское время, на правом - здешнее, девятнадцать тридцать. Странно, что не тикали…
        В общем, ясно было, трое неизвестных уплыли куда-то в далекие дали или же потонули вблизи.
        -Что делать со шмотками? Сдадим в музей? - спросил Васька.
        И не услышал своего голоса! Ни слова!
        -Эй! - испуганно заорал он, думая, что оглох и онемел. - Эй, Гаврила, сукин кот!
        Абсолютная тишина! Так бывает только во сне. Кричишь, зовешь, надрываешься и хрипнешь, а все напрасно - звуки замурованы в голове, как узники. Не вырваться на волю!
        Черные валуны, безветрие, Хозя с мальчонкой на руках, белый песок, золотые сандалии с часами, непоколебимый, как стальной лист, океан и мнимый Гаврила по кличке Некрасов, спокойно достающий из портфеля обыкновенную учительскую указку и обыкновенный подметательный веник.

«Это, конечно, сон!» - убедился Васька, но для проверки дал Гавриле пинка под зад.
        Тот вытаращил глаза, беззвучно растопыривая рот, и только по отчетливой артикуляции можно было догадываться о мощи негодования - «твою мать! омудел что ли?»
        Впрочем, учительской указкой Гаврила стремительно начертал на песке то же самое, усилив частоколом восклицательных знаков и одним вопросом: «Рыло начистить?»
        И передал указку Ваське, надеясь, видно, на утвердительный ответ.
        Дрожащей рукой он изложил, как мог, свое смятение на белом песке:

«Гаврьюшичка, прасти миня, мудылу! Думал чта этта сонъ. Памаги мне! Видыш гипну. Чта этта за места праклитушшая?»
        Получилось убедительно, хотя с каким-то акцентом.
        Гаврила читал долго, покачивая головой, а потом аккуратно замел веничком, так что от вопиющей на песке безграмотности и следа не осталось.
        Каллиграфическим почерком, как учили когда-то в начальной школе, он простил Ваську и далее скорописью - видно, имелся большой опыт песочного общения - сообщил такое, во что никак не верилось:

«Здесь меж трех камней - мертвая зона! Точка молчания! Загадка природы. Звуки не фурычат. Специальное место для деловых встреч и медитации. Всемирный глушитель! Вопросы?»
        Заметая веником удивительную информацию, он передал указку. Но какие могли быть вопросы? Задумавшись, Васька нарисовал простую вещь - сердце, пронзенное стрелой.
        Гаврила, отобрав указку и сметя сердце, написал:

«Чушь! Есть деловые связи и немного дружбы между народами. Любовь на небесах».

«Не смеши. Старая песня», - ответил Васька.

«Тут не до смеха и песен не слыхать! - изобразил Гаврила тяжелыми печатными буквами. - Мене, текел, упарсин! Здесь приоткрыты двери в ад. Здесь хищники пожирают сердца. Здесь горы ударяются плечами. Здесь оселотли и коатли. Микстли здесь![На древнем языке «наутль» оселотль - ягуар, коатль - змея, микстли - смерть.]
        Угрожающей писаниной он подъехал под самые Васькины ноги.

«И здесь, в мертвой зоне, в точке молчания, я, по кличке Некрасов, тебя спокойно замочу!»
        Васька перечитал сызнова - да, замочу! Именно так! Никаких других значений, кроме как «убью», это слово не могло иметь в данных контексте и обстановке. Покинутая одежда, черные камни, помрачневший Гаврила в черном костюме. Западня! Проткнет указкой и веником заметет! И звать на помощь бесполезно - слова мертвы.

«Побойся Бога, друг!» - начертил Васька пальцем.

«Здесь нет Слова! А значит - нет Божьей власти».
        Гаврила указкой, как шпагой, рубил, хлестал, колол песок.

«Ты не прав. - Очень мягкими, успокоительно-округлыми буквами, будто вздохнул Васька. - Вот оно - слово. Его власть повсюду! Даже на песке!»

«Слово изреченное - ложь! Написанное - пшик!» - И Гаврила взмахнул веником.
        Перед ними лежала чистая, ровная, бессловесная поверхность. Они посидели молча, и затем Гаврила, чуть касаясь песка, словно пробежала трясогузка, как бы шепнул на ухо:

«Есть одно слово, которое живет в мертвой зоне! Но до сих пор его никто не обнаружил.»
        Васька быстро нарисовал птицу и попытался высказать вслух, выпустить в мертвую зону.
        Гаврила покачал головой и достал из портфеля пухлую тетрадь, сплошь исписанную уже зачеркнутыми словами.

«Давно ищу. Перебрал миллионы. На всех языках мира. Ни одно не прижилось. Сегодня испробовал „замочу“. - Увы!»
        -А Хер Моржовый?» - застенчиво предположил Васька маленькими буковками.
        Гаврила расхохотался, что выглядело беззвучно-диковато, и торопливо, легким поэтическим росчерком, набросал:
        «Только молвишь слово странное,
        Не звучавшее дотоль,
        Как летит уж смерть нежданная
        И пронзает сердце боль!»
        Изображение было смутноватым, и Васька, как ни щурился, не разобрал одного слова.

«Прости, друг, - сраное?» - указал он в окончание первой строчки.
        Без помощи веника, яростно, Гаврила затаптывал стихи. Песок тоненькими струйками тек по его черным штанам, беспорядочно соскальзывал с лакированных ботинок. Он здорово напоминал крупного муравьиного льва, роющего нору. Утомившись, небрежно начиркал указкой по своим следам: «Смеркается. Давай о деле». И вытащил из кармана калькулятор.
        Действительно, пылающая башка Цонтемока, побагровевшая, как всегда, к вечеру, зависла в двух пальцах над океаном. Еще можно было успеть проползти под ней - прочь из мертвой зоны, где кладбища произнесенных слов, где каждое поглощает песок, где невозможно отыскать одно, всего одно живое.
        Цонтемок склонил голову еще на палец, когда из-под нее, раздвигая серебряные воды, возникли три фигуры. Гаврила излишне приложил ладонь ко рту.
        Дневной свет стремительно покидал мертвую зону, и она все более омертвлялась. Здесь, меж черных валунов, раньше, чем в остальном мире, наступала глухая ночь. Белый песок превращался в черный, и Васька еле различал чернокостюмного Гаврилу. А Хозя с мальчиком, дремавшие под камнем, абсолютно растворились во мраке.
        Зато возникшие из океана были как на ладони. Стоя у кромки воды, они беседовали. Посередине, чуть напоминая Паваротти, раскрыл объятия, словно желал заграбастать Цонтемока, хозяин многих ширм и Большого театра главный Алексей Степаныч, легкий только на помине. На груди его сверкал, как созвездие Лебедя, бриллиантовый крест. А парчовые плавки были расшиты золотой нитью - в точности, как шапка Мономаха. Он лоснился и сиял в последних лучах, будто только что сошедший с конвейера несгораемый сейф.
        Рядом с ним лохматый Пако выглядел дворняжкой, отряхивающейся после купания, - волнообразно, от ушей до хвоста. А справа, чуть поодаль, в дымчато-серебряном купальнике переминалась с ноги на ногу Шурочка. И вид ее был скорбно-виноватым.
        Алексей Степаныч властно указал на черные валуны, как будто повелевал город заложить, и Шурочка немедля поскакала исполнять - вероятно, за шмотками.
        Робко ступив в темень мертвой зоны, она вновь уподобилась мерцающему Млечному пути. Васька, затаив по глупости дыхание, разглядывал ее с ног до головы. О, это беззащитное скопление звезд! Куда заносят их космические ветры?
        -Шурочка, - тихо сказал он. - Любимая, ненаглядная. Мой драгоценный Млечный путь!
        И вдруг она обернулась, слепо протянула вперед руки, и голос ее дрожал, но не погибал средь черных валунов.
        -Васенька, неужели это ты?! Как я рада, милый!
        Васька приблизился к млечному мерцанию и обнял, слегка нарушив очертания. Впервые они обнимались стоя, прижавшись - и это волновало больше, чем простое суеручие.
        -Что лилия между тернами, то возлюбленная моя между девками, - шептал Васька, все крепче-крепче-крепче.
        -Почему мы слышим? - спохватилась Шурочка, отодвинувшись. - Во всемирном глушителе!
        -Он в обмороке, - сказал Васька, вновь прижимаясь. - От твоей красоты!
        Шурочка трепетала в объятиях, как птичка в авоське.
        -Васюлечка мой, котик, я должна идти, милый! Дела! А ты пережди.
        Она наклонилась, отыскивая шляпы и сандалии. Взвизгнула, наткнувшись на глухонемого Гаврилу.
        -Шурочка, есть бизнес! Углубленно-броненосный!
        Васька подметил, что слова слабеют, еле ползают.
        -Броненосцы отменяются! - едва различил он. - Завтра в Таско! Что? Громче!
        Похоже на междугородний разговор, когда и без того неверная линия угасает, распадается, устремляясь в точку молчания.
        Они взглянули друг на друга, шевеля губами, и Шурочка выпорхнула из мертвой зоны. К берегу подошла скоростная яхта, на борту которой горело надраенной медью
«Алексей Степ».
        Надев шляпы и сандалии, двое с третьим во главе взошли по мосткам, и яхта бесшумно скрылась за скалами.
        Гаврила растолкал Хозефину. Облепленные песком, они сонно двигались по пляжу. Вновь было слышно дыхание океана и попукивание Гаврилы Второго. Васька оглядывался на черные валуны, и внезапно, как это бывало с Ньютоном и Менделеевым, его озарило. Да, в мертвой зоне умирают звуковые волны. Но живут волны любви! Они воскрешают слова.
        Васька выхватил указку и размахнулся плакатными буквами: «Любовь дает слову бессмертие!»
        Прочитав, Гаврила вздохнул:
        -Ох-хо! В любой зоне баба делу помеха. За редким исключением Хози.
        И подмел веничком Васькино открытие.
        Третий угол
        Дорога достопримечательных обещаний
        Большую часть молчали. Потому что поднимались от моря в горы. А это, как правило, самоуглубляет.
        В Шурочке шла борьба долга с призванием. Оно - обычное, как у всякой. Он - пора сказать - криминальный. Поэтому он побеждал оно, и она становилась все более возбужденно-угнетенной.
        -Смотрите, смотрите! Горбатые коровки! - вскрикивала вдруг и замолкала, уходила в слабое оно, тяготеющее к Ваське.
        У Пако он и оно тихо сожительствовали по договору, срок которого, впрочем, истекал. Он вел дела и машину. Оно, принюхиваясь к пейзажу, через каждые примерно девять километров говорило:
        -Обратите внимание, друзья, - по левую руку монумент! Наш революционный герой Эмилиано Сапата!
        Пару раз повстречался пеший монумент, удаляющийся по предгорьям Сьерра-Мадре. Один, сложенный из желтого кирпича, просто возвышался, как сельский элеватор. Но в большинстве своем, железные Сапаты скакали на стальных крупастых лошадях и, только громко свистни, сформировалась бы монументальная бронеконная. Таковы смысловой долг и призвание здешнего штата Гереро.[Гереро - воин. Штат этот, где находится и Акапулько, достаточно воинствен.]
        У Васьки, кстати, до недавней поры ни того, ни другого практически не было, если забыть о мелких смешных должках. Но уже родилось и час от часу крепло нешуточное призвание к Шурочке.
        Ежесекундно хотелось прикасаться, пощипывать, поддувать в ухо, ласкать, теребить, нюхать, покусывать, щекотать и болтать дребедень.
        -А что Алексей Степаныч? - спросил Васька.
        -Деловым проездом, - скупо ответила Шурочка. - Передавал тебе пожелания вернуться наполненным, чтоб глаз горел и ушки на макушке.
        -Милый человек, - заметил Васька. - Специалист по ширмам! И я, знаешь ли, к ширмам сильно питаю!
        -О чем ты?
        -Говорю - ширма вещь! Сдвинешь-раздвинешь. Выглянешь-схоронишься. Уютно! У меня дома три! С занавесочками и витражами Луи XV, с хрустальным стеклом в херуфимах, а третья - расписная. Подвигами жертвенной любви. Когда фигово, заширмлюсь и сижу.
        -Хорошо ли, - усомнилась Шурочка, - отгораживаться?
        Васька вздохнул.
        -Одному - так себе. А если вместе - за моими Подвигами, за жертвенной любовью?
        -Хотелось бы! - воскликнула Шурочка, но тут же сникла. - И чем займемся?
        -Это не вопрос! Чем занимаются нормальные люди за ширмой?
        -Вяжут носки? - мнимо наивно спросила она. - Вспомни, Васенька, ты не слишком нормален. Заалкоголишь подзаборно, а я… Я, безусловно, навяжу большую кучу носков. Не забывай, дорогой, о своих дефектах!
        О, тяжело об этом! Лезут в голову поломанные швейные машинки, мусорные баки, дырявые цинковые корыта, перегоревшие лампочки, калечные куклы.
        -Шурочка! - сказал Васька, прикладывая руку к ее сердцу. - Торжественно обещаю - пить брошу! Через три месяца.
        Сердце забилось быстрей, но не подала виду.
        -Милый, эти клятвы! Сам знаешь. Нужна кардинальность. И уши! Не упускай, прошу, из виду.
        -День и ночь сторожу! - обиделся Васька. - Кардинально! Да хоть епископально! Зашьюсь-пришьюсь до конца жизни и свадьбу справим в каком-нибудь свеже-реставрированном монастыре. Ради тебя готов! Только ради тебя!
        Шурочка нежно обняла его:
        -Ради меня, ради нас с тобой, не кипятись и не тяни резину. Есть прекрасная возможность устроить все разом. Завтра же! За счет фирмы - Алексей Степаныч дал согласие в целях привлечения дефективных туристов! А Пако - хирург от Бога - не откажет. Си, Пако?
        -Си-си! - кивнул он, притормаживая. - Очень кстати! Обратите внимание, друзья! По правую руку простой мексиканский крестьянин Хосе. А достопримечательность в том, что я пришил ему нос, откушенный в соседнем муниципалитете.
        -Видишь! - обрадовалась Шурочка. - Пако можно довериться - он даст тебе новую жизнь. Трезвую голову с настоящими функциональными ушами.

«Любопытно, как функционировать будут? Парусить, пылить, оверкилить илить просто шебуршать - листвой и фруктом? - невесело думал Васька, глядя в окно.
        А на обочине стоял добрый крестьянин Хосе, привечая проезжавшие машины взмахами дородного муравьедообразного носа. Не было сомнений, что им удобно окучивать маис. Не было сомнений, что Пако - хирург от Бога. От какого? - Это тревожило Ваську.
        Памятник нашему миру
        Город бел и черепичен. Узкие улицы круто взбираются и почти падают с гор. Отовсюду город на ладони: спускается ли в долину, возлежит ли на склонах, гнездится ли у обрывов, заглядывает ли в ущелья, карабкается ли до скальных вершин, вытягивается ли по хребтам и перевалам.
        Казалось, расползается, как дикая малина, но храм Святой Приски, подобно розово-каменному стержню, удерживал, подвязывал, укорачивал вольность побегов. Сдержанность и строгость были тут испанскими. А вот расползание и дикомалинность сохранились с доколумбовых времен, от деревни с веселым индейским названием Тситиопарахуеводепелотаско, то есть Место для игры в мяч, где коренные ребята ритуально забивали голы и баловства ради тянули серебряные жилы из щитовидных ложбин.
        Известно, на каждый щит найдется меч. Конкистадоры двуручными упразднили игровые ритуалы, преобразовали ложбины в рудники, коренных - в забойщиков, а веселое местечко - в город с выветренным и подсушенным именем Таско.
        Но тоска не удавила потомков игроков в мяч - за четыреста лет шахтерства они выдали на-гора все припасы недр. Рудники закрылись, стало веселее. Если город был в серебряном хомуте, то теперь в канители. Серебро из подземельного превратилось в лавочное.
        Несметно число серебряных лавок в Таско - чуден их внешний и внутренний вид при любой погоде!
        Только из одного витринного товара можно отлить серебряный Днепр от Киева до Херсона!
        Чего только нет в лавках!
        Украшения нательные, карманные, настольные, подвесные, настенные, напольные, лежачие, стоячие и слегка ходячие. Серебряные дельфины, крабы и креветки, ножи и пистолеты, тигры, колибри, подсвечники, ходики с попугаем, совы, рюмки и бутылки, аристотели, ширмы, диадемы, кепки, перчатки и носки, наручники и просто браслеты, созвездие Геркулеса, бананы, арбузы, теория относительности вроде бы чистого серебра, элвисы пресли с гитарами, отдельные гитары, быки, барабаны, революция тысяча девятьсот десятого года в миниатюре, полярный медведь в натуральную величину, скрипки, дон-кихоты, донские и кубанские казаки, серебряные сны и серебряные свадьбы, серебро в гранулах и в порошке, Эйфелева башня, бюстики Алексея Степаныча, лампочка Ильича, шкафы, Джоконда и князь Серебряный… Чего тут только нет! Тут есть все! Это серебряный сапата нашему миру!
        А сколько видов и подвидов, классов и подклассов, сколько форм и подформков! К примеру, как множественен пернатый бог Кецалькоатль - его можно надеть на палец, прицепить к уху, обмотать вокруг шеи, повесить на грудь, заколоть в прическу и, наконец, попросту опуститься задом в его серебряные объятья.
        В центральной лавке Шурочка раскопала серебряные уши богини плодородия Икс-Чель. Это была точная копия золотого подлинника, сгинувшего в песках времени вместе с бесценным изумрудом Глаз Моктесумы.
        -Тебе бы такие, Васенька, - вздохнула она. - Большие. Изящные. Хочется ухватиться обеими руками, как за спасательный круг. Знаешь, мне будет спокойно рядом с подобными. Пако примет их за образец.
        Васька промолчал, считая затею с ушами дурацким капризом.
        -Вижу - не согласен. Думаешь, это моя придурь, - погрустнела Шурочка. - А ведь уши для любви… - Она замялась, не находя слова.
        -Что птица для компота! - хмыкнул Васька.
        -Напрасно смеешься! Я хотела сказать, если уж прямо, что уши - важнейший любовный орган.
        -Вот-те на! - оторопел Васька. - Рот. Язык. Нос - на худой случай! Можно понять. Но каким боком уши? Или это метафора, или, прости, ты извращенка.
        -Не говори глупости! - махнула она рукой. - Просто сделай подарок к свадьбе - красивые плодородные уши! Разве это много, Васенька?
        Нет, просьба не была чрезмерной. Странная, но скромная. Могла бы затребовать более серьезных хирургических вмешательств. Если разобраться, зашивка выпивки и укрупнение ушей - сущие пустяки.
        Свадебные дары бывают круче - шубы, алмазы, мерседесы… И все же несомненно червь точил. Операция есть операция! На чужбине, под общим наркозом - хрен знает! Помирают и от прыща, и от щекотки. До слез обидно разминуться с наследством!

«Кажется, какой-то маркиз подарил своей маркизетке цирк-шапито на свадьбу, - припомнил Васька. - Не отделаюсь ли Малым?»
        Серебряный Феникс
        Остановились в отеле под названием «Серебряный Феникс». Старая асьенда, времен активного сребродобывания утопала в гортензиях, бугамбилиях, инжирных и персиковых деревьях, в каких-то гигантских акациях, усеянных коричневыми лошадиными стручками. Флора бурлила, свидетельствуя, что серебряная почва плодородна.
        К своим номерам, ведомые Пако, добирались долго. По сводчатым галереям, в арочные проемы которых свисали тяжелые ветви манго, по винтовым лестницам, выползавшим вдруг на обширные террасы, парящие над обрывами в прозрачном горном небе, по гулким туннелям, приводившим то в ажурные смотровые башенки, то в прохладные подземелья с каменными лавками по стенам, мимо фонтана, где журчала вода, перетекая из кувшина в рот ангела, мимо деревянных резных ворот и серебряного креста, увенчанного живым толстым голубем, вдоль ряда коринфских колонн, меж которых высажены розовые кусты, по бесконечным коридорам - иные обрывались тупиками, другие, сужаясь, упирались в маленькие, до пояса, дверцы с коваными замками и петлями. Открывались внутренние дворики, обожженная часовня, увитая белыми цветами, просторные пустые залы и тесные комнаты, заставленные плетеными креслами и буфетами с посудой.
        Это был не дом, не замок, не крепость, не дворец. Асьенда напоминала горный город, уменьшенный Таско, и часовня святой Приски, как опаленный пламенем ствол, удерживала и собирала архитектурный хаос.
        -Знаю асьенду, как свои двадцать пять, - сказал Пако. - Когда-то служил здесь горничным. Ее построил дон Хосе де ла Борда. Таинственный был человек! И судьба его - загадка. В начале восемнадцатого столетия появился в Таско и быстро прибрал к рукам серебряные рудники.
        -То есть, в каком смысле? - не понял Васька. - Скупил?
        Пако задумчиво покачал головой.
        -В ту пору дон Борда был гол, как сокол. Предполагают, что он обладал неимоверным даром внушения. Так или иначе - сказочно разбогател! Во всем Новом Свете никто бы не сравнился с доном Борда.

«Должно, Алексей Степаныч может, - подумал Васька, - и в старом-то свете, говорят, чудно жил, а уж в ново-ширменном…»
        -Дон Борда не раз прогорал дотла, - продолжил Пако. - Но регулярно восставал из пепла. Его прозвали - Серебряный Феникс.
        Васька не очень понимал образ множественных погораний и возрождений. Однажды получилось - прекрасно! Но разве опыт не учит? На кой черт до бесконечности бросаться в костер? Это похлеще мазохизма скалолазания! Хотя, вероятно, есть своя прелесть, когда на все сто уверен, что возродишься. Совершенствуйся во веки веков
        - аминь! А без гарантий лучше тихо доживать отмеренное, избегая огненных трюков.
        Они вышли на квадратную площадку, ровно засыпанную желтым песком.
        -Здесь занимался гимнастикой единственный и возлюбленный сын дона Борда, - сказал Пако. - Его звали Мануэль. Он был кротким юношей, но с характером. Кто-то вбил ему в голову, что отцовские рудники - дело нечистое, от дьявола. И Мануэль, представьте, покинул родной кров, посвятив себя церковным песнопениям. Дон Борда урезонивал - писал письма, приходил с долгими уговорами. Напрасно. Тогда, разгневанный, он жестоко высек сына, сжег хижину и голого оставил на дороге. В тот день Мануэль проклял отца! Дон Борда, опомнившись, молил о прощении и заложил храм в честь святой Приски. Незлобивый Мануэль простил отца. Но проклятие снять не умел. На открытии храма он пел последний раз в жизни. Поскользнувшись, упал с хоров и убился о тяжелый серебряный подсвечник.
        -Просто теленовелла! - воскликнула Шурочка.
        -Жизнь, - сказал Пако. - И она стала невыносимой для дона Борда. Разведя костер самосожжения во дворике у стен часовни, Серебряный Феникс сгорел, и пепел его развеялся по окрестным предгорьям.
        Шурочка содрогнулась:
        -Чудовищно! Но поэтично!
        -И в наши дни блуждает по асьенде его неутешный призрак, - завершил повествование Пако.
        -Спасибо! - поаплодировала Шурочка. - Красивая сентиментальная история. Только призрак из другой оперы!
        -Опера та же, сцена другая, - мрачно сказал Пако. - Сам видел. Среднего роста в стоптанных ботфортах.
        -Будет тебе! Вампиры, призраки, инопланетяне - аж тошно! Не то чтобы я в них не верила, но утомляют, как романы о сталеварах - избито, заезжено. Концовка, словом, дрянь! - авторитетно сказала Шурочка.
        Пако промолчал. Васька присвистнул. И они разошлись по номерам.
        Тришка бородатый
        Окно выходило на балкон, который висел высоко над городом. Было видно решительно все - каждую улицу, каждый переулок и подворотню. Такой ясности глаза Васька сроду не ощущал. Он без усилий мог разглядеть котов в глубине чердачных окон, птичек в кронах самых удаленных деревьев, цены на ярлычках, привязанных к серебряному товару. Васька хотел начертить подробный план со всеми мелочами, но заленился, представив огромность работы. Лег на кровать с изголовьем в виде серебряного Феникса, повернулся на бок и уже прикрывал глаза, как что-то мелькнуло краем. Осмотрелся - серебряная тумбочка, серебряный ночник, серебряная люстра, зеркало в серебряном окладе и - опять порхнула - легкая тень. Лик нежный, как серебряное утро; локоны, подобные в ночь лунную ручью на перекатах; черненого сребра страдающие очи.

«Приска!»
        Васька сидел на кровати, и ясность уходила из глаз и головы. Что это? Кто она такая святая Приска? Мелькнула и растаяла. Зачем?
        Он был в смятении. И взор нежданно замутнили слезы. И робкие предчувствия, и предощущения, и предвоспоминания неведомо чего, и бред любви, и бред раскаяния, и радость на полянке…
        Как пустое ведро, обрушился он в колодец и выбирался медленно, со скрипом ворота и звяканьем цепи. Вроде, наполнился - тяжестью и легкостью едино. И боялся расплескать, но и не знал, как уберечь.
        Был бы дух Илий, все пошло бы иначе. А так - ведро оказалось дырявым! Васька догадался, что наполненность полегоньку, а дальше больше - вытекает.
        -Приска, присказка, прискакала, - довольно глупо талдычил он, соображая, впрочем, что уже и распадается, как давно проржавевшее ведро. - Приска, присказка, прискакала!
        Протекание и распадение были неприятны. Отвратительны. Так хотелось прервать их, что впору было на костер. Хотя имелись варианты.
        -Приска, присказка, прискакала, - повторил Васька. - И ускакала! Это был шаг поступательный, отвлекающий от протекания и распадения. Васька встрепенулся и поднялся с кровати.
        -Последний вечерочек, - вздохнул он, - перед починкой. Хлопну бутылец на добрую память.
        Поблуждав по галереям, коридорам, анфиладам, спустился крутой лестницей в подземелье. О, подобные темницы редки! Не только вечер, но и последние минуты жизни отрадно скоротать здесь. Под ногами пушистые ковры в облаках, созвездиях и птицекрылых дирижаблях, мягкие кожаные кресла с обогревом, охлаждением и телевизорами в подлокотниках, автоматические треугольно-овальные столики, гадающие на картах и по руке, бассейн с девятым валом, лампы под теплыми оранжевыми абажурами, в углу одинокий контрабас, расписанный серафимами в сомбреро, и длинная, - как медленный ночной пассажирский поезд, в котором светятся окошки, где пьют чай и выпивают, режут колбасу, выламывают курьи ножки, лупят яйца, сушат простыню, ложатся спать, задергивая занавески, - стойка бара.
        Чего еще желать протечно-распадному человеку?
        Васька упал в кресло. И тут же, чинно ступая, как барс, приблизился седовласый, просто красивый сеньор, который по виду мог быть кем угодно - нобелевским лауреатом, магнатом, стоиком, лордом, пэром, мэром - только не официантом. Тем не менее он спросил с полупоклоном:
        -Ке десеа устед?[Что вы желаете?]
        -Дринк! - привычно сказал Васька, а подумав, добавил: - Мучо-мучо![Много-много!]
        Официант откланялся и через минуту вернулся, катя колесную бутылку виски величиною с контрабас.
        То ли Васька вложил слишком сильное чувство в «мучо-мучо», то ли официант был ложный, а на самом-то деле какой-нибудь все же трехнутый пэромэр, но, притормозив бутылку у столика, он навсегда, как по звонку, исчез в подземельных глубинах. А Васька остался на растерзание, лицом к лицу - трудно сказать, с чем. Точные величины - чекушка, пинта, галлон, бочонок, цистерна, море - окиян - здесь бессильны, не передают образное содержание того, с чем-кем предстояло сразиться. Это был монстр чайного цвета! Контрабас алкоголя! Кто бы рискнул дать в морду контрабасу? А Васька, не колеблясь, свернул башку. Так начался поединок.
        Васька бил залпами из маленьких пятидесятиграммовых орудий. Но монстр не уязвлялся, а только крепчал и ячменел, нанося удары по вискам. Слегка контуженый Васька взял нарезную вазочку крупного дальнобойного калибра, да и шарахнул, закусив бумажной розой. Монстр покачнулся. Но и бедного Ваську отбросило волной мимо кресла. Они заключили договор о временном перемирии, и Васька пополз в санчасть. Да сбился.
        Был длинный белый, все сужающийся туннель, потом маленькая дверца, в которую, ругая здешние порядки, на четвереньках еле протиснулся, за нею - мрак. Васька думал, что еще соображает, и вглядывался в темноту. Вскоре он различил деревянные колонки, меж которых шли рельсы. Сильно удивленный изучал ближайший. Погладил, нюхнул, прислушался, уложив ухо. «Метро, - догадался в конце концов. - В какую сторону до „Парка культуры?“ Подумавши, ответил:
        -Зависит, откуда ты, парень, приехал.
        Мысль была настолько трезвой, что хотелось продолжить беседу:
        -Чудак ты, чудак, поездов не будет!
        -Как так? А последний, с путейцами?
        -Провезли путейцев-то, покуда рельсу нюхал. Ножками! По шпалам.
        -Сам давай ножками! А я оказии дождусь.
        Васька с Васькой еще бы долго препирались, как вдруг заслышали механическое движение, и вынырнул шибко бежавший вагончик, откуда торчала голова, покрытая широкополой шляпой с перьями.
        Поравнявшись, она взмахнула шляпою, заорала - «Гей, славяне! - и унеслась во тьму.
        -Мог бы подбросить до «Парка»! - огорчился Васька. - Не треснул бы! Вот тебе и оказия - шляпа с перьями!
        Не успели они распалиться, а вагончик уже тарахтел обратно, теперь пустой. Достигнув Васек, тормознул так, что искры посыпались. И откуда-то сбоку, причем с другого, возник щуплый, маленький, в поизносившейся одежонке чудаковатый типчик - замухрышка с перьями. Зато взгляд его был тяжел, пронзителен и ощущался кругообразно, со всех подветренных сторон. Но Ваську после битвы с контрабасом взгляды не прошибали.
        -Что же вы носитесь, как угорелые! - укоризненно сказал он, почуяв сразу запах пожарища. - Подбирали бы отставший народ!
        -Больно гордые! Шлепа у них! - встрял другой, задетый широкополостью.
        -Не кипятись, Васек! Уважай немощность. Гляди, в чем только у чудака душа держится!
        -В перьях! Чудак с буквы мэ!
        Замухрышка с молчаливым интересом прислушивался к беседе, а тут подал загробный голос:
        -Как будет с эм? Чумак? Ошибаетесь, милейший, перед вами не чумак, а призрак!
        -Новость! - удивился Васька. - И кого, если не секрет, представляете?
        -Призрак дона Хосе де ла Борда, к вашим услугам! - поклонился он, размахнувшись шляпой.
        -А чего в метро занесло? - не унимался другой. - Призракам запрещено по технике безопасности!
        -Ты достал уже! - сказал Васька. - Сердечней надо с безутешным призраком!
        -Да шутил я! Хотел в кои-то веки с призраком пошутить! - воскликнул другой. - Сейчас облобызаю сердечно!
        И он кинулся, но, конечно, промахнулся, да так и замер с раскрытыми объятьями и губами в трубочку.
        -Хе-хе-хе! - усмехнулся дон Борда. - Веселые вы ребята! Хотя вас всего один, а шумите в моей шахте, как трое.
        -Разве нас один? - огорчился Васька. - А я-то думал, по меньшей мере, два. Грустно одному в шахте!
        -Грустно, грустно одному, - эхом отозвался призрак.
        Васька сделал реверанс типа книксена с нансеном и амундсеном:
        -Милостиво прошу по рюмашке, сеньор! В одиночку, сами понимаете, - дегенеративно!
        Он все же оскальзывался в неглубокие контужные провалы и, выбравшись, едва признал дона Борда. Напудренный парик, богатый камзол с кружевами, серебряные чулки…
        -Угощаю, милейший! Четверть тысячелетия вина не пригублял!

«И мне такое предстоит!» - с ужасом от цифры подумал Васька.
        В баре по-прежнему было уютно, пусто, и алкогольный янтарный монстр предвкушал скорую, легкую победу. Но Васька получил подкрепление - второй призрачный фронт.
        Усевшись в кожаное кресло, как в дот, дон Борда обрушил шквальный скорострельный огонь. Не утратил за два с половиной века сноровку - она, видать, навсегда в крови. Да и какая у призрака кровь? Чистая энергия, которую не сбить с катушек. Видел ли кто-нибудь энергию на бровях? Дон Борда расслабился, повеселел, но не более.
        -В какие сферы не войду я, - подмигивал он. - Везде мне видятся друзья.
        -А сколько нас, друзей-то?
        -Вас, милейший, не более одного!
        -И не менее двух, - соглашался Васька, стремясь обнять дона.
        Поддав, как следует, монстру по морде, почти опустошив, они хитро сманеврировали - якобы отступили. А сами пошли кататься на вагонетке по забоям, отвалам, шурфам и канавкам. Дон Борда очень раскрепостился, говорил милые глупости, вроде -
«неправильна моя призрачная жизнь!» - пускался вприсядку, сбросив камзол, и кувыркался гимнастически на рельсах. С воплями и прибаутками, каких не слыхали мексиканские недра, они бегали вперегонки, играли в салочки и жмурки. Дон Борда не жульничал. Напротив, уступал дорогу, не подглядывал и по мере сил сгущался под осаливание. Словом, на редкость приличный призрак старого доброго воспитания, с легкой французской чудинкой и суеверностью.
        -Показал бы тебе, Васенька, пару кладов по дружбе, да сомневаюсь.
        -Покажи один, добрый призрак! Наследство есть. Еще бы клад и выигрыш в лотерею!
        -Один не могу, - вздыхал дон Борда. - Сперли! Могу пару, но, поверь, опасно. Плохая примета.
        -Как знаешь! Пошли добивать!
        Но монстра прикончила Шурочка, поджидая Ваську. Призрак, сказав «адьос», умело растворился. Пытался и Васька, но не успел. Шурочка ухватила под руки и потащила прочь по крутой лестнице, удивляясь, какой он легкий, даже на бровях. Кажется, чей-то дух, не мало их тут собралось, помогал ей направленным полем.
        Васька бормотал, сильно заплетаясь и коверкая слова:
        -Видел Приску, Борду. Выпили немножко…
        -Тришка с бородой? Не знаю такого! В любом подземелье собутыльника отыщешь, - ворчала Шурочка. - С того света достанешь. Все, дитятко, спета твоя песенка до дна. Завтра конец такой жизни!
        И оторопь брала, какими вещими были ее слова. Только любящая женщина способна прорицать, не сознавая.
        Призраки и духи
        Есть путаница в отношении призраков и духов. Мол, призрак одного поля ягода, а дух
        - совсем другого. Так ли? В общем-то, никакой разницы! Призрак - это дух, видимый невооруженным глазом. И наоборот, дух - это призрак, которого без помощи специальных приборов не разглядеть. Как правило, призраки являются ночью или в затемненных местах - на чердаках, в погребах, на дискотеках и в кинотеатрах. Духу легче стать видимым в потемках, что зависит от целого букета лучей - ультрафиолетовых, инфракрасных, гамма, бета, альфа, райос-икс и прочих покуда безымянных. Короче, если определенный дух имеет цель кому-либо явиться, уверенно превращается в призрака. Но бывают случаи, когда дух настолько засветился, что обратного хода нет. Невидимость утрачена! Ужасающа неприкаянность таких призраков. С тоски они устраиваются на службу, фиктивно бракосочетаются, выдвигают куда-нибудь кандидатуру. Это невольные призраки. Более специальное название - перманентные. В народе известны как вечные жиды, или Агасферы. Для любого духа невольное призрачничество - страшный позор!
        Дух Илий не пробовал до сих пор превращаться. При живом-то Ваське было бы странно. Летал по асьенде, нюхал цветы, пил горный воздух, заглядывая во все углы и закоулки. Любознательный дух, ему нравилась старина. Спустившись в шахту, он запечалился - столько пота, крови и слез пролито здесь. Увы-увы! Природа мира такова, что слишком часто дух гоним в угоду плоти. И редко вспомнит кто о том, что плоть смертна, а дух бессмертен. Все молят Господа о плоти - здоровье, сытости, достатке, успехе в обществе, чинах, пустых заслугах и богатстве. Повсюду грех. Грех лицемерия, грех насилия, грех рабства, грех коварства, грех тысячи грехов. Все божий мир, и все страдает, не понимая, для чего…
        Духовные стенания привлекли дона Борда. Хоть он и был навеселе, а почуял пришлого.
        Призрак обесцветился, поблек и растаял, как папиросный дымок. Легче беседовать без трепа языком.
        -Милости просим! - мысленно поклонился он. - Дух дона Хосе де ла Борда!
        -А я Васьки Пруна, - скромно ответил Илий.
        -Как же сразу не признал? - обрадовался дух Борда. - Мы с твоим Васькой дружки неразлучные! Гуляли вместе!
        -Высокая честь быть вашим другом, дон Борда! - расшаркался Илий.
        -Ты церемонии брось! Давай, любезный, опризрачнимся по-свойски.
        -Сумею ли? - засомневался Илий. - В первый раз.
        -Пустяки! Представь Ваську во всей полноте и жми по полю из края в край, - объяснил дон Борда.
        Действительно, получилось просто, как чихнуть с маленькой заминкой. На рельсах теперь сидели два призрака - дон в камзоле и Васька, в чем мама родила.
        -Оплошность новичка, - успокоил дон Борда. - Всегда спешат, да одеться забывают. Не смущайся, милок, - на Ваську похож! Только невесел. Чего невесел-то?
        -Обстоятельства, - пожал плечами Илий.
        Дон Борда насторожился:
        -Какие такие? Не помер ли наш друг с перепою?
        -Почивает, слава богу!
        -А чего, дражайший, витаешь соло? Не по правилам!
        -Каюсь, - вздохнул Илий. - Так заведено было, что Васька отпускал проветриться. И представьте, сеньор, - доигрались. Вселился кролик Точтли!
        Дон Борда подпрыгнул на рельсе, прихлопнув по коленям:
        -Вот и гляжу - Васька, не Васька! У тебя взор голубиный, со слезою. А у того - шальной, с косым огоньком. Знаю прощелыгу Точтли, - в любую дыру скаканет. Невелика беда - надерем уши!
        Илий повеселел, но закис дон Борда.
        -Кролик - дрянь. Кролику - по шее… У меня печаль профундей.[Профундо - глубоко. Следовательно, «профундей» - должно означать «глубже».] Обокрали! Был тайник, где берег на судный день золотые уши да изумрудный…
        -Франциско! - воскликнул Илий. - Человек из Тулы!
        Призрак дона Борда раскалился, как утюг.
        -Он, собака! На моих глазах! Уж я грозил костлявым пальцем, кандалами звенел, филином ухал, черепами швырялся и тазобедренными костьми…
        -А серой, сеньор, воняли? - поинтересовался Илий.
        -Уж как вонял, прости Господи! Чем только - зарином, заманом, табуном! Не берет, собаку. Сунул в карман глаз с ушами - и был таков! Грабитель!
        От профундного огорчения дон Борда замельтешил в воздухе, как густое облако мошки, еле удерживаясь в более-менее призрачном виде.
        -Лучше Ваське подарил бы на свадьбу!
        -Какая свадьба? - удивился Илий.
        -Хорош дух! Слухов не знает, сплетен не ведает. Есть у твоего милая. Шурочкой звать! - подмигивал дон Борда то левым, то правым. - На святую Приску похожа!
        -Простите, сомневаюсь! - твердо сказал Илий. - С девицей знаком и святости не заметил.
        -Святость дело наживное, поверь старику. Не было ни на грош и - хоп! - полны закрома!
        -Сложный вопрос! - уперся Илий. - Что есть святость? Оставим! Не то запутаемся греховно в тонких материях.
        Дона Борда задел этот тон и скептицизм касательно Шурочки.
        -Ты, дорогуша, не забывай, что голым задом на рельсе сидишь. Смешно, право, умничать!
        -Умничать дурно, - покорно кивнул Илий. - Одно скажу - свет святости это, как свят светости.
        Вряд ли у призраков чего-либо отваливается, но у дона отвалилась Борда. Он шарил в темноте по шпалам. И тогда все воссияло серебристо, и сеньорита прилучилась, как свет немыслимой звезды.
        Дон живо отыскал Борда и поклонился в пояс:
        -Святая великомученица Приска! Какими судьбами в наши рудники?
        Сеньорита молчала, посверкивая святостью.
        -Вырвали язык на заре христианства, - пояснил дон Борда. - Но слышно мысли.
        -Могу послушать? - застенчиво спросил Илий.
        -Голые призраки не ловят святых мыслей, - покачал пальцем дон Борда. - Кстати, неприлично светиться… Не в бане все же.
        -Пердон, гран пердон, - зарделся Илий, поспешно укрываясь в шахтерской вагонетке.
        - Не обращайте внимания!
        -С радостью бы. Но дело в том, что святая Приска явилась забрать Ваську.
        -То есть?! - выскочил Илий, будто чертик из коробочки. - Куда?
        -Сожалею, - в чистилище!
        -Уже взвешен? - спросил Илий, бледнея всем телом, как это могут только призраки.
        -Увы! И найден слишком легким.
        -Это не по закону! Взвешивали без меня! Буду жаловаться!
        -Напрасно, - поморщился дон Борда. - Скройся, дружок, а я поговорю со святою тет-а-тет.
        Илий скорчился на дне вагонетки, как измочаленный забойщик. Он не понимал, что происходит. Как могли взвешивать Ваську без духа? Но если взвесили-таки и нашли слишком легким, - какие разговоры!? Дело решенное! Узнать, когда исполнятся сроки, да готовить беднягу в путь. Жалко до слез! Только о наследстве узнал, жениться надумал и - нате вам! - чистилище. Все суета сует, вечная суета!
        -Эй, каторжник, вылезай - святая отбывает!
        Приска едва заметно улыбнулась, приложила руки к сердцу и растворилась в небесном серебряном свете, сполохи которого долго озаряли шахту.
        Призраки, как две зимние вороны, тоскливо сидели на рельсах.
        -Сказала - когда? - спохватился Илий.
        Дон Борда потянулся с кастаньетным щелканьем призрачных суставов:
        -Вылет откладывается. Погодно-технические причусловины. О точном времени не осведомлен. Справляйтесь у Всевышнего.
        -Уже? - не понял замороченный Илий. - Какие причусловины? Причастие? Сколько часов?
        -О часах, милейший, речи нету. Твоему Ваське большая отсрочка. С одной причусловиной…
        -Сеньор! Это… возможно ли? Бывает ли в господнем мире?
        -Сынок, у нас в провинции, в странах третьего мира, все возможно, все бывает. По себе знаю. Посылают простых святых за грешными душами. А с простыми-то проще. Внушаемы, - дон Борда прищелкнул пальцами. - Почему, думаешь, здесь столько долгожителей?
        -Прошу, прошу! - взмолился Илий. - Не надо дурно о святых!
        -Напротив, любезный, я со всем почтением! - Дон Борда помолчал, припоминая что-то.
        -Приска святая хорошая, без заскоков. Было дело, являлась во снах моему Мануэлю - наставила на путь. А я в ее честь, как известно, - собор! Хоры вышли скользки… Да что об этом! Сговорились мы - будет Ваське поблажка, если пожертвует изумрудный глаз да золотые уши на новый храм всем святым.
        -Инкреибле![Невероятно!] - охнул Илий. - Из огня да в полымя! Глаз с ушами! Откуда? Прикончить Франциско? Нет, нет, святые не толкают на убийства!
        -Без паники! На небесах известно - глаз и уши у Васьки будут нынче.
        И дон Борда приятным призрачным баритоном начал известный гимн в честь всех святых:

«Когда святые в рай идут, о Господи, как я хотел бы, о Господи, как я хотел бы шагать средь них в одном строю! И вторило издалека высокое, как с хоров, певческое эхо. И подхватил Илий. Хоть и странно для голого призрака исполнять гимны, но кто не запоет в шахте на рассвете!
        А солнце уже вставало из-за гор, освещая розовую колокольню собора святой Приски. Открывались серебряные лавки, и мальчики протирали тряпками витрины и прилавки. Этим утром выставили на обзор только что отлитую серебряную Приску.
        Первым увидел ее Алексей Степаныч и взял, не торгуясь.

«Святость дело наживное, - думал он, подъезжая к тасковской алькальдии. Приблизительно то же, что и мэрия. Алькальд - по сути дела городничий.] - И проживное.
        Отворяя резную с изображением апостола Петра дверь, за которой убегала вверх серебряная лестница, он мурлыкал по-херуфимски:

«О вен зе сэнтс гоумарчининг»…[Когда святые маршируют.]
        Покаянный шаг назад
        Не так давно старая испанка на мексиканских Елисейских полях разложила карты и нагадала автору этих строк неприятности, связанные, как она выразилась, с
«эскритурой», то есть с письменным трудом, которого в ту пору и строчки не было. А невинность замысла не давала оснований думать о чем-либо дурном. Предсказание подзабылось.
        Прошло время. Какое-то количество страниц написалось и сюжет приполз в серебряную шахту.
        Как вы, наверное, догадались, автора заносит. И подчас туда, куда не следовало бы
        - к примеру, трогать святую Приску и святость как таковую.
        Только-только, в мучениях и с головной болью, под лай цепных псов, под гром и молнии, что, впрочем, нормально для Мехико в сезон дождей, была закончена история о призраках и духах - начались неприятности.
        Невольное битье посуды, перегорание лампочек, ожоги спичкой, бессонница, скисание молока, простуда… Всего, право, не перечесть. Главное, пропал «Второй угол». Исчез. Распрямился и утек меж пальцев. С грехом пополам удалось реконструировать, сложить кое-как по памяти.
        Но с искажениями. Из прямого превратился в туповатый, полный нелепостей.
        Например, Шурочка брала броненосцев не по два с полтиной, как указано в новом углу, а по два за штуку. Книжная лавка бабы Буни не в Лондоне, а под. Ни Худюковых, ни Гадецких, ни Сероштанова не было в Акапулько - это сплошной иллюзорный бред. Как и все прочее, с первого до последнего слова. Не было вообще никакого второго угла.
        И автор приносит извинения возможным читателям того, чего не было, а далее, преклонив колена, молит о прощении всех святых и Приску иже с ними за своевольные толкования, поминания всуе, задевание святости как института…
        Занесло! Все мы блуждаем как овцы! И будьте же милостивы.
        Пусть сволочь точит скальпеля
        Таско - вторая Флоренция, как говорил один приятель,[А именно - Лжегаврила.] не бывавший, правда, в Испании. Вероятно, так и есть. Не обязательно, в конце концов, бывать, знать, видеть. Поэтические очи зрят глубже, точнее, на расстоянии в тысячи миль. А наблюденная действительность приземляет. Какая, к фигам, Флоренция?! Грязные каналы, пошатнувшийся Колизей, куда въехал современник, помраченный Тадж-Махал и осумереченный Биг-Бен, дребезжащий, как будильник.
        В таком мрачноватом состоянии очнулся Васька. Он был разбужен спозаранку щелчком оконного стекла. Разбухшая красно-черная птица венецианской купеческой породы каменно-бараночно-клювая, заглядывала в комнату. Васька хотел шугануть свободной подушкой. Но там лежала Шурочкина голова. В самом деле - спящая голова. И прочая Шурочка находилась, по многим признакам, в его постели. Утренний сюрприз! Правда, с оттенком печали, поскольку Васька ни хрена хорошего не помнил.
        Чумак в камзоле, контрабас виски, рельсы до «Парка культуры» и сомнительной красоты пэромэр.
        Ах, да! Приска, явившаяся на миг! Васька ясно видел ее черненого серебра глаза. Они улыбались с подушки.
        -Доброе утро, милый! У нас сегодня большой день. Грандиозный.
        -А прошедшая ночь? - спросил Васька. - Была грандиозной?
        Шурочка встала, обернувшись, как призрак, серебристой простыней.
        -В некотором смысле, - подошла она к зеркалу. - Ты меня трижды пытался изнасиловать.
        -Успешно? - молвил Васька, пытаясь хоть что-то восстановить.
        -С четвертого захода! - подмигнула Шурочка отражению и направилась в туалет.
        -Нет! Я бы чего-нибудь да запомнил! Не может быть!
        -Конечно, не может, - вздохнула она, остановившись в дверях и глядя странно, мученически. - Ничего не может быть, дорогой Васечка, покуда ты пьешь, как ангел в фонтане, покуда у тебя такие маленькие уши!
        Васька поморщился:
        -Знаешь, надоело. Уши-уши-уши! Ал-ко-го-ли-зм! Каким я был, таким я и останусь! - Проявлялись казацко-казарменные ухватки, засевшие со вчерашних батальных перепитий.
        Шурочка присела на мягкий пуфик, выпростав из-под простыни ноги, в форме которых, от коленки до мизинца, таилось столько притягательного, зовущего, соблазнительного и поющего, столько неописуемо-невысказуемого, что у Васьки дыханье сперло. Не в первый раз он видел эти ноги. Но вытекавшие из-под скромной простыни, они обретали магическую приворотную силу, перед которой не устоял бы бесплотный призрак, не то что обуянный кроликом Точтли. Он упал с кровати и, как мышка-норушка, расторопно, с заминками, с приглядом и принюхом близился к Шурочкиным ногам.
        Просто хотелось их съесть. Как леденец на палочке - медленно, медленно, наслаждаясь и растягивая постепенность, ощущая языком малейшее желание леденца, - повернуть его так или этак и где посильнее лизнуть.
        -Стой! - приказала Шурочка, отбросив простыню. - Все это будет твоим!
        И она приосанилась на пуфике, повела плечами и бедрами, показывая - что именно.
        -Но только в том случае, если исполнишь обещание! Твои уши…
        -Господи! - взмолился Васька, приникая, как отравленный анчаром. - Я на все готов. Сегодня же отдамся Пако! Но объясни, за ради бога, смысл ушей!
        -Другой разговор! - улыбнулась Шурочка, как Иудифь, отрубившая-таки голову Олоферну. Да, Васькина валялась у ее ног, согревала руки. - Смысл ушей бесконечно интимен, мой дорогой, но я скажу. В постели, когда вершится акт любви, мне позарез нужны большие уши. Лишь ухватившись за них, могу я удержаться в этом мире. Иначе я лечу в небытие, скрываюсь в преисподней, лежу, как хладный, хладный труп. Ты видишь, уши - не капризы!
        -Погоди! - сообразил Васька. - Есть выход - надеваю сомбреро и держись за поля!
        -Во-первых, это дико - трахаться в сомбреро. Мне будет казаться, что я кобыла! Мы же с тобой не деревенские ковбои! - сказала Шурочка с некоторым раздражением и накинула простыню, чувствуя, как голова ускользает. - А во-вторых, от моей страсти любые поля разлетятся в пух и прах. Мне для любви, повторяю последний раз, необходимы крепкие большие уши! А тебе, вижу, хладный труп! Ты некрофил?
        -Нет! - ужаснулся Васька. - Скорее к Пако - пусть точит, сволочь, скальпеля!
        Где стол был яств
        -Мы готовы и не боимся! - отрапортовала Шурочка с видом пионервожатой, притащившей октябренка на прививку.
        Пако, вероятно, только что принял душ и накинул белый махровый халат, очень напоминая пуделя в попонке. Он был свеж, как чуть надкушенное эскимо.
        Но Ваське этим розово-серебряным рассеяным утром Пако виделся в новом свете. Так случается - в крайних ситуациях вдруг открываются глаза. К примеру, есть у тебя приятель стоматолог, что ни в коей мере не сказывается на отношениях до тех пор, пока не распластаешься в зубоврачебном кресле под дискантом поющим сверлом, под термоядерным светом ламп, под его, якобы приятеля, неузнаваемым обликом, в котором чрезмерный профессионализм совершенно стер черты сотрапезника, собутыльника, собабника.
        Махровый халат казался операционным, а Пакины руки - окровавленными.
        -Здесь оборудован кабинет для медицинской практики. Не будем терять время! Вперед, друзья! Вперед! - воскликнул Пако, как дитя, завидевшее на горизонте капитана Гранта.
        И они двинулись по асьенде, соблюдая Ваську под конвоем. Он ни о чем не думал, то есть, скорее обо всем, как ведомый в газовую камеру. Чувства то обострялись беспредельно, то разом притуплялись, - углы коридоров казались то слишком острыми, то безобразно тупыми, мраморные плитки пола, как надгробные, были тяжелы и висли на ногах, белые стены резали по живому, а потолок уплывал ввысь, замирал на мгновение и, подобно коршуну, падал, хватая, коверкая.
        Каркая и чертыхаясь, вылетел из темной ниши метисный попугай и пристроился пешком. Шурочка оглядывалась и шикала, но тот лишь надувался и говорил: «Порфавор, кабронес»,[Пожалуйста, козлы.] как бы предлагая стыкнуться. Впрочем, разбираться с ним было некогда. Они вошли в большую комнату, посреди которой стоял длинный, в три человеческих роста, белый стол, обтянутый клеенкой.
        Много раз Васька входил в комнаты со столами. И все они, как правило, радовали. Этот длинно угнетал.
        -Раньше тут была трапезная для гостей дона Хосе де ла Борда, - сказал ни к селу ни к городу Пако. - Однажды за этим столом умер турецкий посланник, подавившись манговой костью. Немудрено! Вы видели кости манго? Раз попав в дыхательные пути, застревают навеки. Ее так и не удалось извлечь из турецкой гортани. Рассказывают, что на могиле посланника выросло манговое дерево. Как символично!
        -Ближе к делу, - вздохнула Шурочка. - Тимирязев!
        -Склифосовский, дорогая, - поправил Васька, не терпевший фольклорных искажений. - И не к делу, а к телу. К моему. Валяй, Лобачевский, лоботомируй!
        -Да-да, - спохватился Пако, - теперь стол используется для трехместных операций. Знаете, поточная методика. Чтобы не менять постоянно инструменты. Поверьте, очень удобно. Особенно, когда пришиваешь носы - у меня ведь носовой уклон…
        Пако всегда бывал чуть странен перед операциями. Дело обыкновенное - хирург должен перевоплотиться, ощутить себя скальпелем в руке провидения. Но тут-то и возможны психические осложнения, обширные личностные сдвиги. Этим утром что-то неладное творилось с Пако - явный уклон с заворотом. Он глубоко задумался, глядя в окно на собор Святой Приски.
        -Теперь что? - спросила Шурочка.
        -Не знаю, в какой части стола разместить пациента. Наверное, удобней там, где подавился посланник…
        -Васенька, ты где хочешь? - ласково коснулась его плеча Шурочка.
        Так, вероятно, обращаются к приговоренному - вам электрический стул со спинкой или предпочитаете табуретку?
        Васька примерился к столу, зашел с одного краю, с другого.
        -Один хрен, но лучше ближе к окошку.
        Тем временем Пако удалился в умывальный отсек и с маниакальным тщанием, как это делают все хирурги и слабохарактерные убийцы, надраивал руки.
        -Зашить-то я его зашью, - размышлял он вслух. - Трансплант прихватим сапожной бечевой. Главное таможня! Прицепятся к уху, и потянется, потянется ниточка. Все развалится, все швы разойдутся! И тогда Алексей Степаныч непременно меня зашьет…
        -Пришьет, - уточнила Шурочка, подходя к умывальнику. - Не психуй, Пако, все будет хорошо - изумруды не звенят. А когда уши звенят - это нормально. Только постарайся, не уродуй парня.
        -Да-да, пришьет, - кивал Пако. - Пришьет-пришьет. В любом случае пришьет. Зачем ему свидетели в миллионном деле? Пришьет! Как пить дать - пришьет!
        Шурочка, приводя его в чувства, залепила пощечину средней тяжести.
        -Что ты заладил - у попа была собака!
        -Какая собака? - насторожился Пако.
        -Длинная история! Не к месту!
        -Нет, скажи про собаку!
        Шурочка покачала головой:
        -Ты сегодня с большой припи, как новогодняя дзьюелка! Обнаркозь пациента, тогда узнаешь.
        Пако послушно вытер руки и, взведя шприц, направился к столу, где одиноко, подперев голову руками, глядя задумчиво в окно на небо высокое, поджидал новую жизнь известно кто - раб Божий Васька Прун, бестолковый лишенец духа, возможный постоялец чистилища. Но его не тревожило смутное будущее. Солнце ласкало голый зад, обнаженные уши, и он прикидывал, место каких традиционных блюд занимает, - поросенок? белужий бок? гигантская лангуста? фаршированный павлин? Скорее всего! С изюмом и ананасом, политый ежевичным соусом. Он так разнежился, что принял укол, как выстрел в затылок.
        -Скотина ты, Пакито! Пес, сволочь и каброн!
        Эта ответная пуля просвистела мимо. Пако был подавлен - возможностью развала и пришитья, уклоном с заворотом, таинственной собакой - и ни на что, кроме рабочего объекта, внимания не обращал.
        -Начинаем с подсадки,[«Подсадка препарата», так медицински грамотно звучит название операции, когда взрезывают наиболее беззащитные части тела - живот, ягодицы - и запихивают в мышечную ткань таблетки, которые ведут себя тихо и мирно, покуда не встретятся со спиртным. Бурная эта встреча может обернуться весьма печально для пациента, вплоть до летального исхода. В общем, таблетки в заднице - как топор незабвенной Адели. Алкоголь или жизнь! От количества таблеток зависит срок пребывания под топором.] - объявил он. - Уши - на второе.
        Выстрел потихоньку растекался по Васькиной голове. Наступало хорошее состояние, когда думается и в то же время не думается, как бывает вечерами с речкой - движется и не движется. Лунное серебро заполняло оба полушария, мозжечок и гайморовы полости.

«Что лучше - „подсадка“ или „зашивка“? - вроде бы размышлял Васька. - От
„подсадки“, признаться, помимо садовых участков в три сотки, веет компостом, прополкой, окучиванием и огородными паразитами. Попахивает уголовщиной, шпионажем, утками и тоталитаризмом. Что касается „зашивки“, то вспоминаются перке, прививки, рыбий жир, швейная машинка с ножным приводом, ежеобразная игольчатая подушечка, дырявые карманы, домашние тапочки, а за стеною где-то тетя Буня, еще не ставшая бабушкой, но уже родная, жарит скумбрию, обдумывая шифровку[За эту шифровку ее впоследствии наградили Малым.] в Мосад, который, в отличие от ЦРУ и КГБ, звучит приветливо, как детсад или москательная лавка. Нет-нет, «зашивка», конечно, родней, ностальгичней».
        Васька ощутил далекое присутствие зада, но не было ни сил, ни желания поднять голову, полюбопытствовать. Хотя стоило. Пако уже сделал глубокий надрез и расширял специальным инструментом, напоминавшим кривые пассатижи. А Шурочка испуганно держала в вытянутой руке изумруд, величиною с глаз, который пристально и не слишком дружелюбно осматривал свой будущий приют.
        Не каждой, далеко не каждой заднице выпадает честь принять глаз Моктесумы. С другой стороны - всякий ли изумруд достоин Васьки? Они долго искали и нашли друг друга.
        Васька об этой близости, конечно, не догадывался, но последние его медузообразные мысли были романтичны: «А виски мне не близки! Что близко в мире? Шурочка да наркоз - народный комиссар запоев», - внезапно расшифровал он, после чего со спокойной душой уплыл по какой-то маленькой речке типа Яузы, впадавшей, впрочем, в большую полноводную реку с медленным бесповоротным течением. «Стикс», - понял Васька. Лег на спину, и плотные воды держали его крепко, как может удерживать подсыхающий цемент. Он глядел в стиксовое глухое и беззвездное небо, где не было, увы, ни одного знакомого Млечного пути. Пути пропали. Бездорожье. И хладный труп в бурьяне. И ледяные сполохи низко стоящего изумрудного светила.
        -Готово! - сказал Пако, завершив последний стежок морским узлом с бантиком. - Алекс, пожалуйста, уши…
        Там труп…
        Дух Илий по неопытности и от подземных переживаний прочно застрял в образе голого призрака. Он не решался на новые попытки возврата, боясь навредить, усугубить и окончательно закоснеть.
        Стесняясь, хоронясь в углах и стенах, скитался по асьенде, ища запропастившегося дона Борда, посоветоваться. Положение Илия было незавидным, похуже Васькиного, который просто дрых на столе, с изумрудом в заднице.
        Шурочка меж тем протирала спиртом обе пары ушей - живые и золотые. Она страдала по Васькиным - небольшим, аккуратным, как равьоли. Но долг есть долг, и Алексей Степаныч не признавал сентиментальности.
        -Желаю знать про собаку! - настойчиво сказал Пако.
        -Ты в уме ли? - вздрогнула Шурочка. - Нашел время!
        Пако придвинулся, сжимая в руке пассатижи.
        -Рассказывай! Не то уши к носу присандалю!
        Шурочка побледнела.
        -Ну, - у попа была собака.
        -Слыхал, - поморщился Пако. - Дальше, дальше!
        -Он ее любил. - Шурочка всхлипнула. - Она съела кусок мяса - он ее убил. - И вдруг разрыдалась, орошая слезами Васькино тело.
        -Так и знал! - злорадно воскликнул Пако. - Намек! Криптограмма! Кто собака? Я - собака! Пришьют за кусок, словно дворняжку! И ты с ними заодно, изменница!
        Он размахивал пассатижами, скалился и утробно ворчал, как цепной пес на пороге людоедства. Шурочка приникла к Ваське, последней надежде под общим наркозом… Только чудо оставалось про запас. Конечно, это вещь штучная, тонкой ручной работы, не для каждого и не на каждый расхожий день, но в Таско, видно, особенная серебристо-призрачная среда, располагает. И свершилось - прямо из белой стены вышел еще один голый Васька!
        С минуту Шурочка разглядывала обоих и, не найдя отличий, лишилась чувств, раскинувшись на столе, именно в той его части, где подавился костью турок. Выпали из рук золотые уши богини Икс-Чель и, мелодично позвякав, замерли на полу, тоже бесчувственные, глухонемые.
        К чуду надо быть более-менее подготовленным. Иначе вышибает из седла. И обморок, пожалуй, самое верное решение - надежная защита организма.
        Пако, узрев второго Ваську, быстро поставил справедливый в целом диагноз - первый дал дуба, испустил дух, который и явился в призрачной форме корить, упрекать, обвинять. А за этим, расширял Пако диагноз, последуют и другие обвинители в форме федеральной полиции, фискалии, прокуратуры республики и прочей мутоты. Век не отвяжешься - зарезал, собака, иностранца! Все пошло насмарку! Посадят, как пить дать - посадят! Подсадят, сволочи, подсадят! Новая мысль совместно с прочно укоренившейся - пришьют, гады, пришьют! - иссушила Пакин мозг, размолола в серый порошок. Все поплыло перед глазами - Шурочка, Васьки, собор Святой Приски, какая-то черно-красная птица в окне, напоминавшая немецкий флаг с клювом…
        Да тут еще призрак, подванивая серой, нес историческую околесицу.
        -И двое братьев жили в Туле, - начал он слишком издалека. - Родились оба под Венерой. Один под Утренней звездой. Другой - под проклятой Вечерней. Один был царь, другой шаман, наполненный кипящей злобой. И брат, чудовищный злодей, сгубил божественного брата, коварно пульке опоив. Скончался царь Кецалькоатль, но превратился в огненного змея. Кем стал шаман, ты знаешь, Пако? Ты знаешь - шелудивым псом! И ты его прямой наследник по имени…
        -Заклинаю - не произноси! - пошатнулся Пако.
        -Шолотль! - вскричал призрак, тыча перстом.
        Взвизгнув, будто отдавили хвост, Пако упал на четвереньки. И в этот мифологически-спрессованный миг кролик Точтли, одуревший от наркоза, выскочил из настольного Васьки, запрыгал кренделями по операционной трапезной.
        Всегда есть последняя капля, которая до конца протачивает и переполняет. Кролик добил, расколол вдребезги Пакину плошку подрасплесканного уже разума.
        Не то чтобы Пако сошел с ума, потерял рассудок или трехнулся - просто спятил, бесповоротно, оборотясь в немыслимое прошлое, которое обязывало. Сделав легавую стойку, он бросился на кролика. Да разве ухватишь бога пьянства и разврата без специальной натаски?
        Кролик Точтли сиганул в окно и, резво петляя, скрылся средь розовых кустов, лопухов и бугамбилий.
        А Пако виновато заскулил, виляя пассатижами, но встряхнулся. Перемахнул через подоконник, шумно принюхался и пустился рысцой с загогулинами по следу, намереваясь взять кролика измором.
        -У каждого свои заботы, - вздохнул Илий, подходя к столу.
        Васька послушно спал под присмотром наркоза и глаза Моктесумы. Бесчувственную Шурочку одолевали какие-то видения - губы шевелились, веки подрагивали, сходились брови. Вот-вот очнется. В общем, царили мир и покой. «Достаточно скитаний, - думал Илий, - пора домой, под Васькино сердце, к родному очагу». Хотел прилечь на третье застольное место, но прежде надо избавиться от призрачности, раз и навсегда. Хорошо, если дон Борда поможет. Иначе страшно вообразить! И призрак скорбно вышел в дверь. К сожалению, оставив без присмотра целых три пары заманчивых ушей.
        Перпендикулярные видения
        Когда человек без чувств, он не видит снов. Его посещают видения.
        То есть сны - продукт чувств. Видения вторгаются извне, замещая временно утраченные чувства. Бог знает, откуда они приходят, эти варианты судьбы. Не осуществятся в нашем мире, значит, где-то в других - параллельных или перпендикулярных.
        У Шурочки гостили, кажется, видения перпендикулярные. С признаками параллелизма и пограничной лексикой.
        Она летела в самолете. Рядом сидел Васька, время от времени заменявшийся Сероштановым. Он беспрерывно ерзал, особенно, когда бывал Сероштановым, и Шурочка раздражалась. Хотела пересесть, но все было занято похрюкивавшими броненосцами, которые вообще вели себя нагло - курили без просвета, плевались на ковры и читали газеты. В довершение Васька начал жаловаться на судьбу.
        -Меня набили плохими опилками, - хныкал он. - Всюду колются!
        -Не манди![«Манде» - древнее обращение раба к повелителю. Вроде
«приказывай-повинуюсь». Ныне употребляется, когда человек недослышал чего-либо, - ась?] - вконец рассердилась Шурочка. - Сиди на жопе ровно!
        Васька сгинул, а возник Алексей Степаныч, который, впрочем, не только мандил и ерзал, но был вонюч и пьян.
        -Александра! - дышал он чем-то многодневным. - Ты же знаешь, у меня в жопе глаз! Представь, с одной стороны вижу сиденье в цветочек, с другой - прямую кишку говна. Интересно, да утомляет!
        -Потерпите, потерпите, - через силу успокаивала Шурочка. - Все пройдет и рассосется.
        -Ты не понимаешь, Александра! С глазом в жопе я могу приносить посильную пользу обществу!
        И только тут Шурочка обратила внимание, что Алексей Степаныч вообще-то слепенький. А на нее смотрит исключительно полной жопой. Стало противно до тошноты. Полет был нескончаемый. Броненосцы зачастили в сортир, устроив в проходе марафон с эстафетой. Рядом сидел один одинешенек Алексей Степаныч на коленях у Сероштанова, сиявшего золотыми плодотворными ушами, зубами, глазами, носом. Даже сопли у него текли золотые, бережно накопляемые в рвотном пакете.
        Так одиноко было в этом душном мире, что Шурочка воскликнула:
        -Господи, где же мой Васенька?! Я бы пошла за него!
        А Васька как раз заглядывал снаружи в иллюминатор. Ловко ворочая пальцами и мордой на языке глухонемых, он сказал со слезами в голосе:
        -Ты, принцесса, за меня не пойдешь - я нищий!
        -В каком смысле? - насторожилась Шурочка.
        -Да в том, - продолжал он гримасничать и фигасничать, - что я вернул глаз Моктесумы мексиканскому народу. Как жить народу без глаза?
        -А уши?
        Васька гордо покрутил головой:
        -Разве не видишь? Ты права - большие уши красят парня!
        Шурочка с ужасом глядела на огромные коричневые прорезиненные уши, которые иначе как макинтушами нельзя было назвать. Она побежала, расталкивая броненосцев, в хвост самолета, извивавшийся уж, будто невтерпеж на сковородке. Задний проход теснил, не пускал, сужался, но Шурочка изловчилась, юркнула и - очнулась в испарине.
        Некоторое время не могла сообразить где, почему на столе. Вот голый Васька рядом! И вспомнила все разом. За исключением призрака, никак не вмещавшегося.
        Сползши на пол, приблизилась к окну - день клонился к поспешным здесь серебряным сумеркам. Звонили колокола в соборе Святой Приски, по-вечернему лаяли собаки и тарахтели на крутых улицах мотоциклы. Она глубоко вдохнула весь этот атардесер[Закат, сумерки, вечер, потемки - довольно емкое слово.] и внимательно оглядела комнату.
        Васька подавал признаки жизни - ворочался и покашливал. Шурочка усадила его, обернула простыней и поволокла под руки из трапезной, удивляясь, какой он на сей раз тяжелый, хотя похож на призрака.
        -Изумруд! - догадалась она. - Глаз, а весит, как вся жопа.[Это слово, автор обещает, употребляется последний раз в тексте.]
        Что же касалось Пако и ушей, так они скрывались для Шурочки в сплошном атардесере, переходящем в обскуридад.[Обскуридад или оскуридад - тьма.]
        Достоинства третьего глаза
        Известно, что мистический третий глаз открывается над переносицей, глубоко прозревая суть вещей. Хотя, как всегда, бывают исключения - взять Васькин случай.
        Бесспорно, глаз Моктесумы способен на многое, мог бы поделиться мировыми тайнами и секретами бытия, но, сунутый небрежно в столь странное для царственного знака место, не желал общения, лишь грозно разгорался.
        Очухавшись на серебряно-фениксовой койке, Васька заметил, что за окном ночь, а в комнате как бы светает - хоть читай. Люстра и ночник очевидно не горели. Источник находился где-то сзади, а именно - в заду, который, простите за грубое слово, флуоресцировал, лучась зеленовато, как циферблат часов. Рядом сидела зачарованная Шурочка, не в силах оторваться от феноменального, похлеще полярного, сияния.
        -Что? - спросил Васька, вывернув шею и пытаясь разглядеть. - Новая мазь? Или Пако вкрутил стосвечную лампочку?
        -Можешь надеть штаны? - задумчиво произнесла Шурочка.
        Васька кое-как поднялся, натянул шорты, но свет не отключился.
        Шурочка накинула поверх верблюжье одеяло, потом плюшевое покрывало, потом приложила подушку - сияние прошибало! Даже усиливалось от сопротивления материалов.
        Васька растерянно усмехнулся:
        -Странная, конечно, штука! Зато до хрена экономии - выпивка, электричество! Попроси у Пако еще мази, буду твоим домашним светлячком.
        -Боюсь, не в этом дело, - отвернулась Шурочка.
        -В чем же? Почему ты как на похоронах, когда радоваться должна? Какая-нибудь хирургическая ошибка? Уши! - воскликнул он. Поднял руки, но прикоснуться боялся.
        -Ушей нет, - еле вымолвила Шурочка.
        -Господи! - охнул Васька, боком, как ворона, подпрыгивая к зеркалу. - Да вот же!
        В призрачном изумрудном свете уши были хороши! Как новенькие. Без повязок, без йода, без боли. Васька залюбовался:
        -Не ожидал. Тонкая работа. Вот новейшая технология! Как, Шуреньчик?
        -Удались, - попыталась она улыбнуться. - Славные.
        -Да что с тобой, милая? Есть претензии?
        -Нет-нет-нет! - Шурочка осторожно обняла его. - Ты все преодолел, дорогой, и я для тебя на все готова.
        Но прозвучало это слабо. Было похоже, что они в мертвой зоне, в точке молчания - такие дохловатые, заморенные, сонные выползали слова. То ли обморок и наркоз сказывались…
        Васька задремывал. Да, бывает - исполнится желаемое, а счастье, увы, не так огромно. Особенно в тех случаях, когда долго жаждал и алкал - сам путь достижения любопытней цели.
        -А Пако? - спросил Васька, укладывая поудобней ослепительный зад. - Будет свидетелем на свадьбе?
        -Не знаю, не знаю, где он будет свидетелем, - тихо ответила Шурочка. - Засыпай, милый котик. Утро вечера мудреней.
        Полуночные страсти
        Все же народные пословицы да поговорки часто попадают пальцем в небо. Может, для кого-то и утро, но для Васьки именно ночь оказалась куда мудреней.
        Он спал, исходя изумрудом, как редкая диадема в ювелирном магазине. Шурочка застыла на краешке кровати в думах о грядущем, которое представлялось весьма и весьма темным - глаз полыхает, будто зарница, Пако исчез с ушами, все провалено, и Алексей Степаныч бесспорно примет меры. «Будь что будет, - решила она. - Провались пропадом - надоели сети, хуже редьки!»
        В эту полуночную пору, когда активизируются действующие призраки, Илий в удаленной штольне отыскал, наконец, дона Борда. Тот был не в духе, мрачен и тосклив. Без видимого смысла перебирал ржавые оковы, кандалы, шахтерские кирки и черепа.
        -Ты, сокровище, меня поражаешь! - порицательно удивился он. - Вижу, нудистом заделался! Небось, за девками ухлестываешь, а о Ваське позабыл. Баста! Одумайся!
        Илий рухнул на колени.
        -Батюшка, сеньор, всего святого ради, помогите! Застрял, батюшка!
        -Экий, право, болван, - проворчал дон Борда.
        Отбросил кандалы, сверкнувшие чистым золотом, и сурово взглянул на Илия.
        -Только ради Васьки. Запоминай! - Прикрыл глаза, потянулся, как спросонок, быстро присел и растворился. - Обычная физкультура, - раздался голос из мрака. - Но при этом необходимо мыслить о мирозданье, с первого этажа до последнего. Не всякий болван способен. Ну, давай!
        Илий отчетливо представил мирозданье в виде пирамиды, увитой конструкциями Ле Корбюзье и Василием Блаженным, потянулся, присел и благополучно очистился от призрачного мусора, став невидимым энергетическим копьем. Впрочем, форма зависела от настроения, и сейчас была решительной.
        -Сеньор, не знаю, как благодарить!
        -Вали, вали к Ваське, пока не поздно, - отозвался дон Борда.
        Святая Приска не шутит! Нос вемос! Аста пронто![Увидимся! До скорого!]
        Илий молниеносно и копьеобразно, опережая звездные и фонарные световые потоки, ворвался в изумрудный номер. Замерев на миг, обернулся птичкой типа крохотного голубя и юркнул в спящего Ваську, как в давно покинутое гнездо.
        -Привет! - подала голос позабытая всеми душа. - Нагулялись? А я за двоих отдувалась. Намучилась - сил моих нету! Отдохнуть бы - хоть в чистилище…
        -Кайате, порфавор,[Заткнись, пожалуйста! - Употребляемое более мягким тоном означает - замолчи.] - оборвал Илий. - Разговор есть с хозяином!
        И он принялся нашептывать Ваське, стараясь не будить, те бесценные сведения, которые человек может получить только во сне от любящего, дружеского духа.
        Узнав все, что было, и чему, вероятно, предстояло быть, Василий очнулся, как от выстрела под ухом. Не отворяя глаз, он видел, ощущал, как много навалилось и, можно ли сказать? - гнетло. Наверное, нельзя. Хотя гнетло сильно - изумруд, двурушничество Шурочки, святая Приска с ультиматумом. «Да это просто заговор», - думал Василий.
        Если размышлять о жизни, лучше всего, когда в ней чего-нибудь не хватает, зато есть перспективы. Василий имел теперь кучу добра - бабушку, наследство, невесту, третий глаз, а перспективы таяли, как мудро замечено, в перспективе. Он чувствовал, что погорел, превратился в пепел без видимых гарантий возрождения.
        -Пиз! - сказал он в отчаянии. - Дец!
        -Что, Васенька, что? Куда деться? Я здесь! - встрепенулась Шурочка. - Спи, дорогой, - это кошмары.
        -Кошмары? - вскочил он на кровати, всевозможно сверкая и болезненно подпрыгивая в такт словам. - Кошмарное предательство! Напрасны пени! Где уши? Где?
        Шурочке показалось, что суженый рехнулся на почве ушей, как Пако на собаке:
        -Что ты, милый? Успокойся! Каждое на месте.
        -Не отпирайся, - я знаю все, - перешел он на шепот. - Где золотые богини плодородия? Ты их припрятала, скажи?
        Шурочка помертвела. Закрыв лицо руками, она тоже шептала нечто похожее на молитву.
        -Пора молиться, - кивнул Василий. - За упокой моей души! Завтра же, если не пожертвую глаз с ушами на храм, - кранты! Нож занесен, меня уж поджидают, чтоб проводить во мрак земли сырой…
        Он не стал поминать святую Приску - объяснять долго, а суть дела не менялась в отношении крантов. И без того на Шурочку ужасающе подействовал «мрак земли сырой». Тщилась представить и не могла, но поняла в целом - некая могучая секта древних идолопоклонников требует вернуть сокровища Моктесумы, иначе ее Васеньку прирежут, как жертвенного агнца, в подземном святилище, мрачном и сыром. И это казалось неизбежным! Еще с Алексеем Степанычем Городничим - куда ни шло, очень мало, но все же вероятно договориться, свалить чертей на вспятившего Пако. Убеждать, молить идолопоклонников, по мнению Шурочки, не имело смысла. Глупо! Как ни целуй ноги монументу, отклика не дождешься. Зарежут, не дрогнув. А то и сожрут. Доигралась, словом, девка в контрабанду. Знала бы во что выльется…
        От безысходности она едва не лишилась чувств, но для одних суток этого было бы многовато. Выскочив из номера, Шурочка побрела, как безумная Офелия, по асьенде. В пути встречались фонтаны с пьющими ангелами, топиться в них не хотелось. Родней обрыв и омут. Она очень вошла в роль. Диковато посмеивалась, размахивала руками, как безутешная куропатка, и стенала:
        -Где ты, собака Пака, с ушами? Где ты, собако Пако, с золотыми?
        Постояльцы, думая, что это национально-театральный сабантуй, выглядывали из окон, вскрикивали не к месту «оле!», бросали цветы и монеты.
        А Шурочка все подбирала, подбирала и набрала целый подол, где попадались среди прочего - конфеты, яблоки, части ананасов, карманный фонарик для ночного бритья, пять тысяч борисониколаевских рублей, деревянное яичко, плоды манго и отдельные косточки.

«Наколядовала! А для кого? - горько думала она, присев в глубокую и темную нишу. - Подавлюсь-ка я манговой костью, как турок. Вырастет на могиле деревце, и Васенька будет кушать мои плоды, вспоминать и плакать».
        Сидя, как надгробное изваяние скорби, Шурочка терзалась. Идти? Бежать? Рыдать? Красться? Ползти? Рвать волосы? Куда? Зачем? Объясниться с Васенькой! Она быстро поднялась и высыпала подол в нишу, сохранив только фонарик для бритья как возможный дар примирения. А если не простит? Тогда манговая кость! - твердо решила она и, посвечивая фонариком, наклонила кудри в кромешную тьму.
        И открылись ей фрагменты прелюбопытнейшего пейзажа. Кто-то колядовал куда успешней
        - тут был складирован отборный товар, в основном серебряный. Чайные ложечки, перстни с бирюзой, серебряный с чеканкой хулахуп, ключ от чего-то огромного. Затесались, правда, и скрепки для бумаг, и дырокол, и кривые пассатижи, и выхлопная труба, забитая тряпкой. И все в птичьем помете, сплошное гуано.
        Шурочка повела фонариком и еле разглядела у самой стены обильно засранные с целью сокрытия золотые уши. Как чувствовала, что не ушли далеко! Выцарапав их из ниши, она не сдержала победный вопль, на который, откуда ни возьмись, торопливо приковыляла черно-красная с клювом в виде каменной баранки помесь попугая с вороной. Чистой воды метис.
        -Порфавор, кабронес! - просипел, вращая глазом. - Камбио![Обмен - очень популярное, часто употребляемое по телевизору слово.]
        Шурочка показала аккуратную маленькую фигу, намереваясь ускользнуть по стенке. Тогда метис гаркнул в две глотки: «Асальто![Грабеж - слово куда менее популярное, но чаще употребляемое.] Караул!»
        Показываться на публике с золотыми ушами было бы опрометчиво.
        -Ну не знаю! - остановилась Шурочка. - Следовало бы тебе башку свернуть, но я честная бизнесвумэн. Вот, держи - красивая и полезная вещь!
        Метис живо хватанул фонарик, будто только и мечтал побриться при свете, и скрылся в нише, откуда сразу посыпалось все лишнее - косточки манго, рубли и даже бедное деревянное яичко. Наведя порядок, метис зажег электричество и затих - наслаждался, видно, уютно накопленным добром.
        А Василию было не до наслаждений. Он метался по номеру, соображая, как избавиться от вшитого.
        Способ известен. Опробован горемыками, отвергшими новую жизнь.
        Садишься в горячую ванну, шайку или тазик, настолько горячие, насколько возможно, практически кипящие, и кряхтишь, поднатуживаясь местами. Свежие швы непременно разойдутся, и выгребай, ликуя, чего душе угодно, - хоть таблетки, хоть изумруды горстями. Немногим, скажем, сложней превращения призрака в духа.
        Однако, рассказы хороши, а реальность тяготеет к худшему. Для начала, ни ванны, ни тазика, ни, подавно, шайки в номере не оказалось. Душем швы не одолеешь. Взор остановился на графине… Да, тьфу, графин-то при чем?
        А изумруд собачий, пакомоктесумный, казалось, пек и разгорался. Как атомное топливо в соплах. Номер сиял, будто грановитая палата с алмазным фондом. Хотелось забиться в угол, под стену…
        И тогда тазик нашелся. Даже странно, что поиски затянулись. Он не хоронился за шкафом, кроватью, а торчал на виду. Салатного фарфора, с именем «Орион» на лбу и маленькими атлантами по бокам. Совершенно универсальный таз, ренессансной архитектуры.
        Василий мелко засуетился, как истерпевшийся ввиду ватерклозета. Забил простыней спуск, до краев наполнил горячей водой и водрузился.
        Имелись ли подобные пыточные устройства у инквизиции - трудно сказать. Сомнительно, поскольку не родилось понятие «унитаз».
        Как вепрь, изюбрь, дщерь, мытрь и упрь, насильно слитые, ревел Василий. Проклинал Пако, Моктесуму и всех царей, королей, императоров поименно. Клял их глаза, очи, зенки, буркала, изумруды, сапфиры, рубины, бриллианты и камень на камне.
        Он горел, как Феникс на костре, разложенном собственными руками.
        Но вечных пыток не бывает, хотелось бы верить, даже в загробном мире.
        Разъехалась по швам Пакина работа, и под собственной тяжестью изумруд выпал на дно, быстро угасая от крайности унижения.
        Третий глаз, простите, в жопе - куда ни шло. Но глаз в унитазе - простите, дешевый анекдот.
        Хорошо вскипяченный Василий выбежал на балкон, подставившись звездным ветрам. Особенно утолял боли и печали Млечный путь, дуя прохладными серебряными губами, навевая благодатный разумный сон.
        И едва опустив голову на подушку, Василий начал приятное по нему путешествие, обретшее к утру звонкий любовный мотив.
        Интересно думать, что происходит в то самое время, как… Сидишь у окна и представляешь - именно в сию минуту, секунду, миг - кто-то, конечно, тоже сидит и представляет, кто-то рождается, умирает, закусывает, грабит банк, накручивает важную гайку, непременно выпивает. Да мало ли…
        В то самое время, когда Шурочка сидела в нише, а Василий на толчке - гончий пес Пако почти достал кролика Точтли, лязгнув зубами над ухом. Но кролик увернулся, надавил, как говорится, на педаль и дистанцировался, исчезнув в подворотне.
        Это был городской гон. Пако четверил по следу, который отвратительно петлял, заводя в злачные места - бары, кантины, рестораны, скрытные танцевальные и откровенные стриптизные салоны, в притоны наркоманов и на блядские посиделки. Если бы Пако проследил маршрут с вертолета, он бы вычислил, в какой конечной точке спокойно, без беготни подстеречь кролика. Но засада - дело ризеншнауцеров. Легавый гонит! Невзирая на причусловины и рельеф. И Пако твердо держал след. Изредка поднимал морду, коротко взывая к ночной красноватой Венере.
        Неуклонно, неумолимо приближались они с кроликом к алькальдии, где в этот поздний час светилось единственное окно.
        Млечный путь в изголовье
        Сон прервал будильник, позвякивавший на прикроватном столике. Странной формы будильник, без стрелок и циферблата. Василий пригляделся - это были золотые уши, аккуратно прислоненные друг к другу. А в изголовье на подушке, как серебристый Млечный путь, сидела Шурочка, тоненько позванивая всеми составляющими звездами.
        -Дзынь, дзынь, мой хороший! - очень ласково позванивала. - Дзынь, мой птенчик! Пора вставать - петушок давно пропел!
        Подзабывший во сне о предательстве, Василий разом потускнел, как это бывает с внезапно прокисшими щами.
        -Петух-то жареный! Заклюет…
        -Ни слова, - коснулась Шурочка пальцем, будто перышком, его губ. - Я была в сетях! Прости невольную дуру!
        Василий, уже говорилось, быстро отходил, и дух Илий склонялся ко всепрощенству. К тому же Шурочка, такая млечно-серебристая, поцеловала в щеку, словно родное дитя.
        -Подставить другую?
        -Погоди! Сделай одолжение - подойди к зеркалу.
        Он повиновался.
        -Сними трусы и погляди на попку! - нежно приказала Шурочка.
        Василий поглядел и едва не разрыдался - дважды вспоротая и обваренная, она была ухожена, как парадная клумба, а по длинному разрезу вышито изящной вязью -
«люблю»!
        -Неужто?! - отвернулся он, пряча слезы.
        -Ты бы знал, сколько слов хотелось! - с надрывом воскликнула Шурочка. - Да места мало!
        Василий обнял ее, ощутив и этот надрыв, и раскаяние, и любовь, струящуюся с ног до головы письменами ушедших столетий.
        -Ты не права, дорогая! В моем сердце для тебя - простор, вселенная. Высказывайся!
        И Шурочка излила все, что надумала и перечувствовала за прошедшую и многие предыдущие ночи.
        -Прости, мой милый, прости, любимый, но я действительно была в сетях и оковах. И только ты смог разорвать их жертвенной любовью!
        -Любовью - чистая правда! - подтвердил Василий. - А жертвы?
        Шурочка восторженно смотрела в его глаза:
        -Ты даже не понимаешь, что принес на алтарь - значит, любовь твоя искренняя, как воркование голубя!
        Василий согласился с воркованием, но оставалась какая-то непроясненность.
        -А чего принес?
        -Самое дорогое, дурачок! - втолковывала Шурочка. - Из того, что имел, - самое дорогое. Выпивку и уши!

«Она еще не знает о наследстве» - подумал Василий.
        -Твои уши - очаровательны! Я влюбилась в них с первого взгляда. Помнишь, в коммуналке на кухне ты ковырял пальцем в левом ухе?
        -Как сказать, припоминаю вроде.
        -Я так страдала при мысли, что вместо твоих ненаглядных пришьют паршивые золотые,
        - вздохнула Шурочка и вновь расцвела. - Ну а к ушам приложилось остальное - ум, честь, совесть!
        Она осыпала поцелуями уши и все-все, что прикладывалось.
        -И попа сказочная! Знаешь, со шрамом она возмужала - просто Шварценеггер! Мы не дадим ее в обиду.
        Василий так разнежился! Миллионы подобных признаний уместились бы в его вселенском сердце. Он чувствовал, что был уж мертв, но восстает из праха.
        Царь Моктесума, святая Приска, богиня плодородия и даже Алексей Степаныч больше не страшили. До полного возрождения остался сущий пустяк - упаковать сокровища и сдать алькальду под расписку. Пусть строит новый грандиозный храм в честь всех святых и иже с ними!

«Когда святые в рай идут, о Господи, как я хотел бы, о Господи, как мы хотели б, шагать средь них в одном строю!» - пели божественным дуэтом Шурочка с Василием по крутой дороге к алькальдии.
        Сто огней
        Все счастливые государственные учреждения меж собою схожи. А несчастливо каждое на свой лад.
        Тяжелые двери алькальдии были криво приоткрыты, и резной апостол Петр растерян, будто посеял ключи.
        Пока Шурочка с Василием поднимались по серебряной лестнице, вверх-вниз и обратно пробежали с дюжину охранников, отдаленно напоминавшие военизированных апостолов, только более растерянные и возбужденные.
        -Попахивает переворотом, - сказал Василий. - Чего они суетятся?
        -Да это один и тот же! - заметила Шурочка. - Погляди, на поясе три кобуры, а под мышкой четвертая.
        На исходе лестницы он уже нетерпеливо поджидал - с толстой тетрадью, в которой должен расписаться всяк входящий. И Василий, расшалившись, махнул сабельным росчерком - Чапаев, а Шурочка отметилась Анной Карениной.
        Провожая эту мало совместимую парочку к приемной алькальда, охранник то и дело порывался заговорить - что-то сильно наболевшее, накипевшее не давало покоя и выплеснулось-таки у самых дверей:
        -Документы проверял! Клянусь девственницей Гвадалупой! Он вызывал доверие! Кто же мог знать?
        Сумбурное признание предварило сомнения и страсти, царившие в самой приемной.
        Две секретарши - Пати-Лети и Пипита - дымились многозначительными сигаретными клубами. Вероятно, уже высказали все, что могли-хотели, и теперь таинственно общались взмахами бровей, миганием и таращением глаз, краснением и бледнением щек, кручением носа и трясением, будто от утюжного ожога, кистями рук, что в мексиканской среде означает невероятный эмоциональный перегрев.
        Любезная Пати-Лети протянула небольшие анкеты, куда требовалось внести семейное положение, группу крови и отпечаток пальца на собственный выбор.
        -Присаживайтесь, - сказала она. - Придется чуть-чуть подождать. Аль рато! Означает очень маленький, но точно не измеренный промежуток времени. Не путать со словом рата - крыса.]
        -Не уверена, - возразила прямолинейная Пипита. - Возможно, аста маньяна.[Завтра - наиболее распространенное в Мексике слово.]
        Шурочка и Василий опустились на мягкие, располагающие к долгой отсидке стулья. Напротив под стеной стояла картина, укрытая полотном, а от ее висения сохранился большой светлый квадрат.
        -Можно взглянуть? - спросила Шурочка, быстро пресытившись квадратом.
        -Думаю, - с заминкой ответила Пати-Лети, - можно. Это портрет нашего алькальда.
        Приподнимая полотно, Шурочка улыбнулась Василию:
        -Интересно, в чьи руки попадут сокровища Моктесумы?
        -В руки народа! - бодро сказал он. - И эти руки воздвигнут храм.
        Но те, что высовывались с портрета, вряд ли чего-либо когда-либо воздвигали - разве что преграды и препоны. Они напоминали запретительные кирпичи.
        Екнуло Шурочкино сердце. Одним махом сдернула она полотно. И опустилась на пол, едва ли не в кирпичные руки. Это был портрет Алексея Степаныча Городничего!
        Художник изобразил его в полный рост, изумрудноглазым и золотоухим, между двумя ширмами со сценами из жизни Моктесумы.
        -Невероятно! - воскликнул Василий, будто залюбовался Моной Лизой. - Какая мощь! А глубина экспрессии! А эта загадливая ухмылка!
        Шурочка, как царевна-лягушка, медленно, от кощея, завороженно, пятясь по полу, шепнула:
        -Тихо, Васенька, - бежим без паники.
        -Вам так понравился наш алькальд? - удивилась Пати-Лети, не подозревавшая о сногсшибательной силе искусства.
        -Бывший алькальд! - поправила не без злорадства Пипита. - Нынешней ночью он навеки покинул свой пост.
        -Умер? - выдохнула Шурочка.
        -Для города - безусловно!
        -Не говори так! - вмешалась Пати-Лети. - Быть может, он еще займет место в строю.
        -Только в арестантском! - отрезала Пипита.
        Похоже, они пустились вскачь по новому долгому кругу, и Шурочка постаралась вывести их тележки сразу на финишную прямую.
        -Что же приключилось?
        -Сегодня ночью, - начала Пати-Лети, вздыхая через слово, - когда алькальд работал…
        -Известная работа - делишки обделывал, сети плел, - перебила Пипита, нервно раскачиваясь на стуле.
        -В его кабинет ворвалась бешеная собака, - срывающимся голосом продолжила Пати-Лети.
        Пипита едва не грохнулась:
        -Какая собака? Благородный человек! Народный мститель, вроде Сапаты! Он требовал кусок мяса для каждого мексиканца - есть свидетели в соседних домах!
        -Ну хорошо - собака с признаками народного мстителя, - пошла на уступки Пати-Лети. - Ее сейчас допрашивают в ветеринарке. Ворвалась и чуть не загрызла алькальда!
        Выскочив из-за стола, Пипита затопала ногами:
        -Глупости, глупости, глупости! Укусил пару раз для острастки! И вообще неважно, сколько - укусы не являются смягчающим вину обстоятельством. А факты говорят, что бывший, слава богу, алькальд напился, свинья свиньей, и в этом безобразном виде изнасиловал[На испанском, как ни странно, это свинское слово звучит изящно - виоло. Автор не берется объяснять такое противоречие фонетики и семантики.] трех девушек!
        -Двух, - прошептала Пати-Лети, утирая слезы. - И не совсем девушек.
        -А когда его пытались задержать, до смерти избил двух полицейских!
        -Одного, - Пати-Лети окончательно сникла. - Только одного и не совсем до смерти. Я знаю, он не виноват - в него вселился кролик Точтли.
        -Кто бы не вселился, а жить им вместе за решеткой! - мрачно заключила Пипита.
        Шурочка и Василий были, что говорить, потрясены. Они безмолвно глядели друг другу в глаза, как могли бы, верно, глядеть Чапаев и Анна Каренина - с неизъяснимыми чувствами от полноты и странности этой жизни.
        Да, все в мире связано самыми, что ни на есть чудесными нитями! Кто-то освобождается от сетей и оков, кого-то именно в то же время сажают в каталажку. Дивны дела твои, Господи!
        На возбужденные голоса секретарш заглянул охранник, заподозривший, кажется, критику в свой адрес.
        -Я по уставу, мамаситы! - не сдержался он, углубляясь в прихожую, как в суть дела. - Врать не хочу - побежал на четвереньках! Как нет? А документы - как нет? - предъявил! Карточку избирателя и три паспорта на разные имена, но с его фотом. Как нет! Клянусь девственницей Гвадалупой! Я и пропустил, мамаситы…
        -Не знаю, право, Сьенфуэгос, - с возмущенным придыханием сказала Пати-Лети, - как можно допустить к алькальду кобеля с избирательной карточкой?!
        -Правильно сделал, Сьенфуэгос! Таких героев без документов надо пускать, - ободрила Пипита.
        Чуть успокоенный, но еще достаточно сокрушенный охранник Сьенфуэгос присел на стул рядом с Шурочкой, так натрясывая кистью руки, будто хватанул раскаленную сковородку.
        -Бывают же красивые имена в латинском мире! - сказала Шурочка, указывая глазами на охранника. - Послушай, как звучит - Сьен-фуэгос! Сто огней! Или, к примеру, Примитиво Бейо. Я бы перевела это как Просто Красив!
        -Изящно! - согласился Василий. - Такая запись в свидетельстве о рождении равноценна затяжному сеансу у психотерапевта - напрочь снимает комплексы. Хотелось бы познакомиться с человеком по имени Просто Красив!
        Шурочка от нечего делать разглядывала охранника и вдруг увидела, что Сьенфуэгос не просто красив, а замысловато. Даже трудно было понять, что в нем красивого. И только после тщательного анализа Шурочка сообразила - четыре кобуры! Красная, белая, зеленая - под цвет национального флага, на поясе. И серебряная - под цвет мышки, под мышкой.
        -Четыре пистолета? - спросила Шурочка. - Не много?
        -Ай, мамасита, - засмущался Сьенфуэгос. - Пистолет один - в красной кобуре. В белой - бинты на случай ранения. В зеленой - завтрак на случай завтрака. А в серебряной, мамасита, - ключ от города! - с гордостью закончил он краткий кобурный обзор. - Хотите, покажу!
        Расстегнув подмышечную кобуру, Сьенфуэгос внезапно почернел, будто серебро, не чищенное лет двадцать. Огни его гасли кварталами, как в городе на рассвете.
        -Ключ, - вымолвил он, хватаясь за сердце и красную кобуру с ясным намерением застрелиться. - Робарон![Украли!]
        Тяжело поднялся со стула Сьенфуэгос и побрел, продолжая угасать, в кабинет алькальда.
        -Ключ! - донеслось из-за прикрываемой двери.
        Секретарши замерли, как природа перед грозой.
        -Когда же нас примут? - спохватилась Шурочка. - По очень важному для города делу!
        Пати-Лети виновато улыбнулась:
        -Аль рато вас вряд ли примут. Маньяна!
        -И маньяна вряд ли! У города не может быть более важного дела, чем розыск похищенного ключа, - назидательно сказала Пипита.
        Шурочка вдруг заинтересовалась:
        -Какой он из себя, этот ключ?
        -Такой, - задумалась Пати-Лети, - которым закрывают.
        -Которым открывают очень большое! - нетерпеливо подсказала Пипита.
        -А я знаю, где ключ! А я знаю! - запрыгала Шурочка по приемной. - Но скажу, разумеется, только алькальду.
        Секретарши переглянулись и впервые обнаружили единодушие.
        -Проходите!
        -И не хлопайте дверью, - добавила от себя лично Пипита.
        Когда они вошли в кабинет, новый алькальд чихвостил охранника Сьенфуэгоса, превратившегося в какую-то черную дыру, без намека на малейший огонек.
        -Чинга ту мадре! Профукал, пендехо, ключ! Дрых на посту, мальнасидо?![И без перевода сильно звучит!]
        -Никак нет! - отвечал Сьенфуэгос, тоскливо глядя в потолок. - Клянусь девственницей Гвадалупой!
        -Кстати, о девственницах! - вспомнил алькальд. - Из прокуратуры поступили новые данные - наш бывший Городничий избил и обесчестил не двух, как предполагалось, а трех. Но самое удивительное, что не девушек! Вообразите - троих полицейских, в том числе майора Родригесса! Извращенец! Так и запишите, сеньорита, в свой блокнот! Вы из какой газеты?
        -Я знаю, где ключ! - без разминки огорошила Шурочка алькальда.
        -Боже, не верю! - ахнул он. - Какое счастье! Чем бы мы отворяли и запирали наш райский уголок?
        -Как раз этого я не знаю, - пожала Шурочка плечами. - И вообще не понимаю, зачем запирать райские уголки. Но коли вы хотите, вот адрес ключа - асьенда дона Борда, мимо трех фонтанов, по коридору направо, глубокая ниша.
        Алькальд немедля вызвал велосипедное спецподразделение из трех побывавших в переделках полицейских, с рацией и майором Родригессом включительно.
        В кожаных шлемах, плетенных стилем макраме, в синяках, кровоподтеках и трусах по колено они напоминали гонщиков, слегка навернувшихся с трека. Полицейские уже подкачали шины, подтянули гайки и, вздыхая, присели на дорожку, когда Шурочка вспомнила:
        -Непременно возьмите что-нибудь для обмена. Хотя бы этот бюстик Алексея Степаныча! Лучше мирная торговля, чем..
        -Аделанте, мучачос! Рапидо![Вперед, ребята! Быстро!] - нетерпеливо скомандовал алькальд и долгим благодарным взглядом проводил жмущих педали, вооруженных, помимо рации и майора Родригесса, еще и мощным бюстом бывшего.
        -Гора с плеч! Стальные орлы! Для них дело минутное, - рассуждал он, подходя к небольшому комнатному с деревянной конической крышей бару, очень похожему на карусель для самых маленьких, едва начавших круговой заезд по жизни. - Что вы желаете?
        Седовласый, с поступью барса, просто красивый алькальд с первой минуты призрачно напоминал Василию о выпивке. А теперь все стало по местам - конечно, это был лжеофициант из подземелья. Правда, там он выглядел повнушительней, с большим нобелизмом, нежели в алькальдии, где крыл за милую душу латинским матом. Место красит.
        -Спасибо, не пьем, - сдержанно ответила Шурочка.
        -Что вы говорите, сеньорита? - расплылся алькальд. - А молодой человек, припоминаю, любитель, с задатками профессионала!
        -Это в прошлом, - заглянула она в глаза Василию. И впрямь - ему не хотелось. То ли изумруд подействовал, то ли глаз Моктесумы.
        -Похвально, похвально, - одобрил алькальд. - Последний раз в моем баре вы, ховен, Молодой человек. Можно перевести более глубокомысленно. Х-овен - темная овечка, что в принципе характерно для не окончательно сформированного характера.] нахлестались, простите, до призрачного состояния - раздвоились, если не растроились. Только отлучился по городским делам, а выставочную бутылку прикончили. Это было поучительно! Кстати, пора представиться, - протянул он руку.
        - Алькальд города Таско - Примитиво Бейо.
        Бывают, бывают такие дни, когда все, ровным счетом все желания исполняются без задержки. Загадывай, чего хочешь, и минут через пять - пожалуйста, на блюдечке! Самое немыслимое, самое невероятное! Какие небесные механизмы тут задействованы - кто знает? Но факт.
        И Василий решил испытать нынешний денек до самого дна, задумав чрезвычайно сильное по идиотизму, но слабо сформулированное желание - чтоб Сьенфуэгос показал-таки свои сто огней!
        В это время скромный охранник стоял на коленях, тихонечко и трудолюбиво шерудя что-то на смычке пола и стены. И вдруг, засияв, как серебро, надраенное зубным порошком, рассыпался несчетным количеством искр и комнатно-ручных молний.
        -Гозетку отгемонтиговал! - отрапортовал он, сильно картавя. - Клянусь вигхен! Вирхен - девственница.]
        Других последствий электрического разряда не замечалось, лишь зеленая продовольственная кобура здорово посинела, превратив мексиканский флаг во французский.

«Точнее надо быть в желаниях!» - уяснил Василий.
        -В конце концов, - сказала истомившаяся в государственном учреждении Шурочка. - Давайте перейдем к делу!
        -Почему бы и нет?! - радостно согласился алькальд Примитиво. Он был вообще заметно возбужден совокупностью событий, включая починку розетки. - Какое именно у вас дело?
        -Хотим сдать сокровища Моктесумы на строительство храма!
        -Сокровища? - игриво переспросил Примитиво, посматривая то на Василия, то на Шурочку. - Моктесумы? - И взгляд его выражал глубокие сомнения в самой возможности наличия у них более-менее сокровищ.
        -Васенька, передай алькальду глаз с ушами!
        Но только Василий извлек из кармана коробочку, как пришла срочная радиодепеша от ключевой группы захвата: «Сбились пути. Майор Родригесс проколом колеса. Уточните координаты. Прием».
        -Пендехос! - воскликнул Примитиво, да так и продолжил уточнять звучной латинской чингадерой.[Просто матерщина.] - Простите, друзья! Такой суматошный день, - улыбнулся он, временно покончив с командой майора Родригесса. - Мы, кажется, остановились на Моктесуме?
        Открыв коробочку, алькальд осторожно двумя пальцами вытащил сначала одно, затем второе ухо и наконец глаз. Разглядел в лупу, сверился с каким-то неимоверно толстым справочником под названием «Желтый домик».
        -Действительно, уши Икс-Чель и глаз Моктесумы, - задумчиво сказал он, раскладывая на столе гербовую бумагу, печать и набор стратегических авторучек для особенно важных подписей. - Я, знаете ли, не слишком поражен, потому что сокровища органично дополняют сегодняшний день. От этого дня можно ожидать чего угодно!
        И абсолютно прав был Примитиво, мудрый Бейо. Встаешь иным утром и заранее уверен, что в ближайшие двадцать четыре часа ничего не произойдет, кроме завтрака, обеда и ужина. Зато каждая минута другого дня оказывается утыкана событиями, как страждущее тело на приеме у иглоукалывателя.
        В следующий миг явилась еще одна, теперь сверхсрочная сверхдепеша: «У цели. Переговоры не заладились. Прос подкреп бюст бывш альк».
        Нового алькальда как-то уела такая популярность бывшего. Нагруженный бюстиками Сьенфуэгос был отправлен не только в качестве подкрепления, но и с заданием выявить приверженцев рухнувшего режима.
        -Так-так, запишем. Два уха, один глаз, - говорил Примитиво обиженно, как девочка, у которой раскопали «секретик». - Два уха! Глаз один? - повторил с некоторым сомнением, будто намекая на инвалидность сокровища. - Странно-странно. Вы, друзья, уверены, что это на постройку храма? В нашем райском, знаете ли, уголке храм на храме стоит и храмом погоняет! Триста шестьдесят пять - по дням года. Не возвести ли казино?
        -Сокровище на храм! - непреклонно сказала Шурочка. - Пусть будет Високосный.
        -А молодой ховен, кажется, за казино, - подмигнул алькальд Василию. - Или стадион для боя быков?
        Шурочка начала раздражаться.
        -Мы-от-да-ем-на-хр-ам! Запишите, припечатайте и, будьте добры, - расписку! А потом хоть баню воздвигайте!
        -Да, своя рука владыка, - согласился Примитиво, разглядывая по случаю обе - какая владычней? Остановившись на левой, поздравил ее правой.
        Не то что бы нового алькальда заносило по инерции на стезю старого и не то что бы ему очень уж хотелось положить глаз с ушами в свой карман, просто он думал о лучшем их использовании на благо города. И в этот критический для сокровища Моктесумы момент из починенной, к счастью, розетки вытек призрак дона Борда.
        -Если ты, примитиво козел, не построишь храм в честь всех святых - пеняй на себя! Я твой бар разорю и тебя по миру пущу, - напустил призрак страху приказным тоном и утек без следа.
        То ли алькальду был знаком этот голос, то ли этот тон, но не стал он спорить и заедаться.
        -Понял - не дурак! Будет всем святым храм. Сегодня же торжественно заложим краеугольный камень. Клянусь девственницей Гвадалупой! Клянусь всеми девственницами и недавно потерявшими невинность! Клянусь!
        И когда Примитиво Бейо закончил клясться, в кабинете якобы самопроизвольно, а на деле-то по умыслу дона, включились все электрические приборы. Напугала электробритва, зарычавшая на серебряном подносе, как бешеный пес. Прочие включения оказались даже кстати.
        Раздался гимн «Когда святые в рай идут…» и под него возникли в дверях Сьенфуэгос, двое безымянных героев и майор Родригесс с ключом наперевес и резким ароматом птичьего базара.
        -Орлы! - пожимал руки Примитиво. - Всем по медали! Стальные орлы!
        Признаться, рожи орлиные выглядели плачевно, ни намека на сталь - иссечены, исцарапаны, разодраны в кровь, будто вышли кое-как из неравной битвы со стаей грифонов. Хотя не только вышли, но и вынесли много полезного. Не сдали, к примеру, серебряные изваяния, выказав себя очевидными сторонниками материала, из которого был отлит вчерашний алькальд.
        Рожи-то рожами, зато каковы орлиные бюсты! Набитые конфискованно-награбленным добром, они уподобились крутым тракторным колесам, выпятившимся из-под кургузых крыльев.
        У одного орла мотался вокруг талии хулахуп с чеканкой. Другой придерживал за спиной, как базуку, выхлопную трубу. Майор Родригесс морзил фонариком для бритья. И только скромный Сьенфуэгос был пуст. Более того, у него исчезла в пылу серебряная кобура.
        -А где же похититель? - спросил алькальд Примитиво.
        -Скрылся на крыльях горя и позора, сеньор! - отчеканил майор Родригесс.
        В компенсацию за утраты и многие удары этого тяжелого дня, как моральные, так и электрические, алькальд повысил охранника Сьенфуэгоса в чине до генерал-охранника, наградил двумя медалями и пожизненным караулом у сейфа, где хранились теперь ключ от города и сокровища Моктесумы.
        -И чтоб в каждой наличной кобуре по пистолету! - приказал Примитиво. - А то и по два!
        Затем он вызвал для закладки краеугольного камня бульдозер, экскаватор, симфонический оркестр, джаз-банду, марьячис и васильячис,[Васильячис - так называют в Мексике балалаечный квартет. Есть также ваньячис - к музыке не имеют отношения. Просто ваньку валяют.] специально, чтобы угодить Шурочке.
        Все прибыли. Оставалось найти располагающее к храму местечко и сам краеугольный камень.
        Искал все тот же Сьенфуэгос, ловивший, как выяснилось, хорошие и плохие токи земли.
        Эти токи шибали его буквально через шаг. Хорошие, понятно, хорошо шибали. Плохие - так себе.
        Неподалеку от асьенды дона Борда на чудесном пригорке, откуда открывались весь город и горная долина, и дорога, уходящая невесть куда, а именно в Акапулько, генерал-охранника шибануло на всю катушку. Он пошатнулся, прекратил картавить и произнес: «Аки!»,[Здесь!] указав на оголенный провод, торчащий из-под камня.
        Провод обесточили. Камень обследовали и решили, что явно краеугольный. И закладывать-то не требовалось, так умно и обстоятельно заложило его само Провидение.
        По обычаю, Шурочку с Василием, как дарителей, посадили на краеугольный - ровно на три минуты. Камень был приятной теплоты, окраса и рельефа - таких немного в этом мире. С него все видно и все чувственно. Не хотелось вставать.
        Сидеть бы с любимой всю жизнь, а под конец вместе, в одночасье, спокойно окаменеть, слиться с краеугольностью, рассеявшись разом по всем углам Божьей вселенной.
        А вечером была музыка, салют, петарды, фейерверк и какие-то самостоятельно-бродячие огоньки - сплошные сьенфуэгос!
        Долгий выдался день. Не простой. Суматошный. Просто красивый, как и прочие дни жизни.
        Буря в храме
        Не будем строги к словам. Не будем следить за ними. Пусть ведут себя, как бог на душу положит. Дурного-то не должен положить.
        Есть слова, воистину радующие не только слух, но и все естество. Множество их, слов этих. Несть числа. Но и среди бессчетности найдется единица, предназначенная тебе и больше никому. Хочется верить.
        Альманесер.[Рассвет. Альма - душа. Вообще-то - аманесер. Но с душой - лучше, уместней.] Рассвет. Очень, право, радует. Во всяком случае, на двух более-менее известных автору языках. Аврора тоже радует, но меньше, поскольку еще сохраняет связь с крейсером.
        Альманесер - можно перевести при желании как рождение души.
        Душа рождается на рассвете! Не потому ли и рассветает, что она рождается? И у каждого дня своя бессмертная душа.
        Дивно пробудиться на рассвете! Еще краше на рассвете родиться. Хотя в любое время суток неплохо. Вечером, ночью, в полдень - все равно это твой личный альманесер.
        Точно неизвестно, когда родилась душа Василия. Зато пробудилась нынче на рассвете. И духа Илия растолкала. А вместе они - хозяина, что мудрено в столь ранний час.
        Город, серебряный Таско, закрытый пока на ключ, только-только начинал шевелиться.
        Правда, некоторые заведения уже жизнедействовали. В ветлечебнице подали утреннюю похлебку скулившему всю ночь Пако, и такую же, но с успокоительным, бесновавшемуся в местной тюрьме Алексею Степанычу.
        У сейфа занял Сьенфуэгос свой пожизненный пост.
        А новый алькальд Примитиво Бейо, сопровождаемый майором Родригессом, при большом стечении туристов отворял город. Первым указом он отменил ежевечернее закрытие, и сохранилась лишь утренняя процедура.
        На центральной площади у храма святой Приски алькальд вставлял ключ в символическую замочную скважину - сложно попасть - и делал по три поворота - направо, налево, вперед и назад. После чего город считался открытым. Теперь он вообще имел шансы стать самым открытым в мире, беспредельно.
        Отворились и двери храма святой Приски, куда надумали зайти Шурочка с Василием.
        В храме было свежо. Каменный пол, не будем сейчас вспоминать о сыне дона Борда, помыт и влажен. Из серебряного полумрака глядели резные, золоченого дерева, средь ангелов небесных, несчетные, как слова, святые. Святой Кальварио и святая Люсия, святая Анна и святой Исидор, святой Захарий и святой Себастьян, святые девственницы Пилар и Гвадалупа, святая госпожа Долорес, утоляющая боли и печали, и главная тут святая Приска - генерал-охранница от бурь и гроз. Вероятно, присутствовали и святая Александра со святым Василием, но отыскать не удалось.
        Неловко, право, становилось, что столько в мире святых, а ты, увы! никак не тянешь. Будто в классе после контрольной, когда у большинства «отлично», а у тебя, единственного, - кол. Тоскливо выпадать из строя марширующих в рай.
        Шурочка глядела на святую Приску, шепча почти неслышно что-то.
        И вдруг их лица равно полыхнули беззвучным светом. Пала тьма и долго не было раската. Порывом хлынул ветер. И молнии припадочно забились, одна в другую ударяя, и градом предваряя гром, и путаясь в громах, как в дебрях.
        Неистовая, безумная обрушилась горно-тропическая гроза. Такие случаются только в относительно недавно открытых мирах.
        Похоже, что по неопытности алькальд Примитиво заодно с городом отворил и небеса. Очень уж они вспыхивали, гремели, трепетали и били грешную землю по мордам. И всадник на коне бледном скакал из конца в конец, и ад следовал за ним. И не было меры буре этой.
        И множество народу укрылось в храме святой Приски - охранительницы от гроз небесных. А некоторые предпочли рестораны, где тоже не капало, зато наполнялись рюмки. Впрочем, это сугубо личное дело каждого, чем и в каких местах наполняться.
        В храме стало не то чтобы тесно, но сдавленно. Шелестели ноги по каменным плитам и волей-неволей обращались взоры к парящему святому духу на купольном своде, за которым бушевала вольная, разбойная буря.
        Шурочка крепко-накрепко держала Василия за руку, боясь потеряться в толпе и вообще затеряться. Гром сотрясал храм, и молнии его озаряли, высвечивая безмолвную святую Приску. Но, вероятно, она каким-то невидимым глазу способом утихомиривала стихию.
        Шурочка с Василием, еле протиснувшись к дверям, обнаружили, что буря скрылась за перевалом. Так, хвост чуть заметен.
        И вышли они из храма. И увидели новое небо и новую землю, ибо прежние миновали, как буря. И само время казалось то невероятно новым, то до боли знакомым, старым.
        Быстро бежала куда-то грозовая вода, оставляя все же вечные лужи на их вечных местах.
        Давненько Василий не вспоминал загадку Кецалькоатля - что уходит, оставаясь? Ничего сложного в ней, прямо скажем, не было, да не хватало задуматься.
        Кауитль - вот как звучит отгадка на древнем языке наутль!
        -Шурочка, у тебя кауитль в избытке или нехватке? - спросил Василий. - А то у меня с кауитлем - полный обвал! На что, спрашивается, кауитль трачу?
        -А ты, милый, все на меня трать, - мудро ответила она. - Тогда у нас всего в достатке будет.
        Возможно, на Шурочку в храме снизошел какой-то разумный дух. Уж не святая ли безъязыкая Приска говорила ее устами?
        Ах, до чего хорошо было после грозы и храма! И веселились небеса и обитающие на них. А в лужах отражалась призрачно-изумрудная бирюза и розовая колокольня.
        И вдруг ближайшая лужа изменила очертания, приняв форму серебряной девушки, Последнее время в Мексике множественны случаи явления святых народу. Чаще других является девственница Гвадалупа, обнаруживая себя на оконных стеклах, керамических плитках пола, беленых стенах, рыбьих боках и коре дерев. Было дело и с лужей. В общем, куда ни глянь, всюду девственницы. Нечего сказать - таинственное явление, ждущее покуда своих исследователей.] так похожей на святую Приску! Она благосклонно с улыбкой кивнула и поманила, исчезая, рукой.
        -Васенька, пойдем, любезный! - звала Шурочка. - Ты как пораженный громом! Не угоди, дорогой, в лужу!
        Они подошли к круглой беседке, увитой белыми цветами ползучих растений. Здесь в самом-самом центре города и находилась символическая замочная скважина, из которой сейчас поддувало. Чтобы никто оттуда не надумал за ними подглядывать, Шурочка вбежала в беседку, втянула Василия, обняла и коснулась губами его губ, едва-едва. Такое чувство, будто пьешь теплое молоко с медом. «Мед и молоко под языком твоим»,
        - вспомнил он и до умопомрачения возжелал узнать, правда ли.
        Губы их раскрылись и слепо ласкались их языки, проникая, приникая к щекам, щекоча, порхая и с удивлением взлетая к небу, играя в некие волнующие жмурки, стремясь неведомо куда, - прижаться и прозреть.
        И сердце замирало, и отнимались ноги, вкружилась голова беседке. Что, Боже, это, как понимать, когда не хочешь ничего другого - лишь языком блуждать в любимой…
        Просто в «любимой», конечно, лучше, нежели «в любимом рту», или в «любимой роте». Хотя приводит к мыслям об излишней углубленности.
        Поцелуй мог бы усугубляться бесконечно - со всеохватной жаждой вобрать друг друга иль втянуться, с прохладным, отдающимся соблазном столкновением зубов, с впиванием легким упыря в исходности и безысходе, с прикусыванием и всасыванием неисчерпаемой исчерпанности, с помятием лика, стертым подбородком и типуном на языке, но…
        -Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви, - шепнула Шурочка, намекая, скорее всего, на быстротечный полдник.
        А Василий понял - нет сомнений, в грозе и буре сошла-таки на нее святая Приска!
        Господи, не только очень хорошо, но и прекрасно то, что создано Тобою!
        Ты ввел меня в дом мира и знамя твое надо мною - любовь! А древко - альманесер!
        Свой угол
        Но ме абандонес, или Внебрачная ночь
        Свадьба в Таско. А почему бы и нет? Почему бы не в городе, где есть призраки, краеугольный камень, замочная скважина, из которой, невесть откуда, поддувает, где выпивают ангелы в фонтанах, где несть числа святым, где даже есть серебряная теория относительности - релативно, конечно, серебряная.
        Да и свадьба-то сама сразу становилась серебряной - без лишних тягот и жизненных мытарств.
        В асьенде дона Борда на физкультурной площадке накрыли столы для фуршета.
        И генерал-охранник Сьенфуэгос, скрипя кобурами, медалями и новым чином, пускал без устали фейерверки. Он был счастлив, радовался, как ребенок, взирая на рассыпающиеся в небе огни.
        Надо сказать, что петарды, салюты, фейерверки, педо и просто вопли от избытка чувств ежедневны в Мексике. Занимается человек своим скромным делом, починяя какой-нибудь автомобильный бюрократор, и вдруг - как заорет! И не потому, что палец прищемил или вспомнил страшное, воспоминаний, как таковых, нету в его голове, а нестерпимо хочется подать о себе весть - вот он я, трабахадор,[Рабочий.] тут я, не забывайте…
        Да кто ж тебя, трабахадор, забудет с такою-то луженой глоткой? Чинил бы тихо свою деталь, меньше назойливости, а то вздрагивают небеса и горожане.
        В общем пороховые и голосовые заряды смещают постепенно земную ось в пользу Латинской Америки. Параллели и меридианы заплетаются здесь подобием авоськи, в которой чего только нет, всякая всячина болтается. И особенно лезет в глаза во время общественных мероприятий. Взять хоть нашу серебряную свадьбу.
        Главные тут, не считая брачующихся, конечно, гости. Главное в гостях - подарки. Гость без подарка второстепенен. Об этом следует помнить.
        Первым возник из стены призрак дона Борда. Одетый, как фраер, с иголочки, со множеством рюшей, жабо, бантиков, пряжечек, душистых платочков, пуговиц и позументов, он бренчал, будто почетный каторжник, золотыми оковами и кандалами.
        -От нас с Мануэлем, - сказал дон Борда, вытаскивая из стены призрака в сутане, который упирался и растворялся смущаясь. - Васек, кандалы тебе, оковы твоей сеньоре-бабе! После фуршета приглашаю в шахту - подкину до «Парка культуры». Увидите, оборудовал по всем правилам, с нескушным садом и пивнухами.
        Мануэль, укрывшись капуцинским капюшоном, освоился быстро и выделывал сальто-мортале на физкультурной площадке, не обращая внимания на столы и прибывавших гостей, изредка начиная хорал.
        Помесью пролетов и перебежек явился незваный метис, прикрывая крылом серебряную кобуру.
        -Порфавор! - выронил он из клюва пару обручальных колец. Ничего, что ворованные. Откуда у бедного метиса деньги на подарки, когда все конфисковано майором Родригессом. Впрочем, именно краденые кольца особенно крепко обручают, на всю оставшуюся жизнь.
        Метис очень тронул Шурочку.
        -Какова его история? - задумалась она. - Наверное, печальна!
        -Напротив, - сказал дон Борда. - Жизнеутверждающа! Жил в сельве попугай женского пола, одинокая незаметная аборигенка. Но в один, безусловно, прекрасный день залетела из дальних земель ворона, мужского пола. И, как говорится, трахнула во все воронье горло. Так появился на свет уважаемый метис. Одно плохо - с комплексами. В помыслах мечется от родины-матери к отчизне, от патрии к мадрии. Отсюда повышенная ранимость и всяческая уязвленность - то пирамиду подавай, то Эйфелеву башню. А в целом - добрый, радушный метис, если не вооружен клювом и когтями. У него, думаю, светлое будущее.
        А какое будущее уготовано Шурочке с Василием - кто скажет, кто угадает? И дон Борда не разглядит его за тридевять земель, за вулканами, пирамидами, океаном и Эйфелевой башней, где-то у подножия Ивана Великого. Да там ли их судьба? В каждом сидит свой метис, не знающий толком, куда податься, в какие обетованные земли, где вить гнездо, и стоит ли?
        -Кто-то мне судьбу предскажет, что-то завтра, милый мой? - напевала Шурочка, заглядывая Василию в глаза.
        Но не было в них пророческой глубины, одна серебряная свадьба и поверхностные гости типа алькальда Примитиво Бейо. Он только что прибыл с перебинтованным майором Родригессом и серебряным изваянием святой Приски. Получился подарок не только от него, но и от бывшего Алексея Степаныча.
        -Да охранит святая Приска ваш дом от бурь и гроз! - с чувством произнес алькальд, добавив, - и грез.
        Он также пригласил популярную сельскую группу «Петушок или курочка», которая, взгромоздясь на специальный насест, исполнила непременную свадебную балладу. Переходя в бас, солировало сопрано:
        А лас синко де ла тарде, но ме абандонес!
        А лас синко де ла тарде ай йа кондонес!
        И хором -
        Ай йа кондонес!
        Ай йа кондонес!
        Но ме абандонес!
        Но ме абандонес!
        И Мануэль, прекратив кувыркаться, подтянул высоким певческим голосом. С печальным надрывом, но и с надеждой, обещающе звучали слова, переводимые примерно так:
«Возлюбленная, не покидай меня в пять часов божественного вечера. Он наш, этот вечер! Поскольку я припас презервативы! Не покидай! Уже есть презервативы!»
        -Старинная баллада, - погружаясь в воспоминания, сказал алькальд. - В те далекие времена были проблемы с кондонес.
        Баллада, бесспорно, трогала искренностью чувств. Василий одного не понимал, почему так жестко определены сроки - именно в пять часов.
        -Конец рабочего дня! - улыбнулся алькальд. - Знаете ли, темперамент юга - ни минуты не теряют, когда речь о любви!
        Оторвавшись от салютов и фейерверков, Сьенфуэгос застенчиво преподнес точную копию городского ключа.
        -Хочу, мамаситы, сделать столько ключей, сколько в городе коренных жителей, - поделился он мечтой. - Клянусь девственницей Гвадалупой!
        Лишь майор Родригесс оказывался гостем второстепенным, если не худших степеней, и вскоре о нем позабыли.
        Гости, как часто бывает, медленно собирались, и Шурочка начинала беспокоиться, не мало ли пригласили, - и тут посыпались крупным градом.
        Особенно местные древние боги-теотли, от которых ничего, кроме милости, не ожидалось. Какие еще от богов подарки? Но на милость в виде обещаний они не поскупились.
        Богиня ночи Иоальи посулила, конечно, божественную брачную ночь. Бог и принц цветов Сочипильи - долгий жизненный путь, слегка тернистый, но усеянный лепестками роз и лилий. Бог Семикак, всегда стоящий на прочной основе, пожелал лучшее из возможного - Всегда.
        Забирающая лицо человека богиня Ишкуина уже и тем была хороша и милостива, что ничьих лиц не трогала. Присматривалась, правда, к забинтованной роже майора, да, видно, сочтя ее сильно второстепенной, плюнула и отвернулась.
        Только один странный бог Ауикла - без направления и цели - был назойлив, набравшись пульке. Приставал, тянул то в одну сторону, то в другую. Особенно досталось алькальду.
        -Цели есть? - спаршивал Ауикла не без подвоха, теребя за галстук и хаотично таская алькальда по желтому физкультурному песку. - Отвечай, падла, богу! Подленькие цели?
        -Простите, сеньор! - вырывался Примитиво. - Цели целям рознь! Что вы имеете…
        -А ничего не имею, - перебил Ауикла. - Не цепляйся, морда, к бедному богу! Всем от меня надо! Чего хотят?
        Он разрыдался беспричинно и заснул в неизвестном направлении.
        Верховный бог Кецалькоатль не смог, зато прислал короткую телеграмму-молнию.
«Салюд!»[Здоровье.] - изобразила она в специально отведенном участке неба.
        С легкой руки Кецалькоатля телеграмоты поперли цугом, как стаи перелетных птиц.
        Иные - от категорически не знакомых персонажей. «Я помню все. Ун бесо.[Поцелуй. Похоже, мексиканские поцелуи от беса.] Адель».
        -Кто такая? Что за Адель? - натурально недоумевал Василий. - Может, твоя подружка?
        Но Шурочка уже читала другую грамоту - от бабы Буни.

«Пусть все для вас сбудется - во здравии, с веселием и милостью. Предсказываю судьбу Шурочки - будет улучшаться, пока связана с Васьком. Это же правильно и для его судьбы. Тут у нас хорошо, хотя в гости не зову. А когда-нибудь да свидимся. Подарок за мной не пропадет. Все, что имела, - ваше. С любовью неземной - Буня. P. . Десять заповедей подучите. Посещайте Малый».
        Послание было нетутошним, запредельным - из камня вытесанное, перстом писанное. Помянули Буню, рабу Божью, добрым словом. Помолчали, и Сьенфуэгос дал залп из всех орудий.
        Притащили бандероль с острова Рокета. Конечно, в ней был хер моржовый слоновой кости с серпом и молотом, выполненный лично Херардо. Помолчали, помянули словом и петардой.
        И ворвался вдруг «Интернационал» в сопровождении Гаврилы с семейством. Все поднялись, недоумевая, откуда это. Ни одного музыкального инструмента! Только Хозефина с мальчиком, напоминавшим коллекционную валторну. С минуту мелодия пожила и эдак заунывно сошла на нет, оставив кучу загадок.
        -Вы чего, братаны? - удивился Гаврила. - Мальчонку моего не слыхали? Вчера по телеку показывали в программе «Пердад пердида[Потерянная правда. Точнее - бердад, но сути дела не меняет.] ». Как хитину нажрется, выпуливает, будь здоров, - с первой до последней ноты. Так пробирает, аж мурашки!
        Тем временем Гаврила Второй уже тянулся к фуршету, узрев кое-какие панцирные дары моря. А Первый, подойдя к Василию, зашептал:
        -Мы, брат, экспромтом и, пойми, оказались в глупом положении - без подарка. Вот и думаю, преподнесем-ка на свадьбу мальчонку, от всей души.
        Василий, не умевший отказываться от всей души дареного, сильно растерялся:
        -А что же Хозефина?
        -Хозя? Нет-нет, Хозя со мной остается!
        -О чем шепчетесь? - подошла Шурочка. - В чем дело?
        А дело, как и все, связанное с Гаврилой, принимало странный оборот, быстро обрастая чепухой и нелепицей.
        -Любимая, нам дарят мальчика, - сказал Василий, бледнея по мере уяснения сути.
        -Какого? - взглянула Шурочка на Гаврилу.
        А кстати и сам мальчонка подал от стола интернациональный голосок: та-та-тиим-та-та-тии-та-та-та-та-ти-ти!
        -Да вон того - нашенского с Хозей! Гаврилу Второго! Ни пеленок вам, ни сосок. Воспитан и готов к дружбе! Не надо благодарностей, молодожены.
        -Отчего же - спасибо огромное! - сказала Шурочка. - Берем, но без
«Интернационала»! И так слишком богато.
        -Шутите, мадам! Куда это вы дареному заглядываете? Нет, без музыки не отдам! Да и с музыкой подавно! - захохотал Гаврила. - Уна брома![Брома - шутка. У мексиканцев в ходу шутки, после которых хочется успокоительного.] Вот мой нешуточный подарок - полкила кокаина! - И он вывалил на стол дюжину объемистых пудрениц. - Постре! Десерт.]
        Все гости, кто по незнанию, кто, напротив, осведомленные, - принялись пудриться. Это выглядело забавно - мужики с пудреницами и трубочками в носу. Дон Борда весьма сокрушался:
        -Эх, не могу нюхнуть - только на ветер пущу!
        А майор Родригесс до того запудрился, что, видно, вообразил себя главной фигурой, свадебным быком на песчаной арене.
        Глаза его сначала побелели, слившись с бинтами, затем побагровели, как два рубина в простокваше. Роя копытом песок, он выбирал тореро по вкусу и сдуру остановился на призраке дона Борда, решив, что такого тщедушного забодает без проблем.
        Нет, не было у майора стратегической смекалки, да и тактическим оказался ослом. Раз за разом проскакивал сквозь дона, а повадок не менял. Туповатый бычок!
        -Торо! - возбудился алькальд, переживая за честь мундира. - Торо!!! Торо, майор!
        Рроддрриггессс ррассввирреппелл!
        Бинты развевались вокруг башки, как свадебная фата, как бандерийос. С пеной у рта он снова и снова врубался в дона, как в мантилью тореро.
        Призрак Борда, сначала вовсе безучастный к наскокам, беседовал с Мануэлем на теософские темы, - вскоре начал злиться.
        -Вась, - сказал он, - обрати внимание, милейший, какие у нас дуболомы в полиции!
        -Таких повсюду навалом, - отвечал Василий.
        -Правда? - удивился дон Борда. - А я-то думал, что в других краях получше. Нет, все же у нас особенная остолопская порода, хоть кол на голове теши!
        С этими словами он достал из рукава камзола небольшой, но увесистый кол и втесал майору аккурат меж рогов. Тот рухнул, как заколотый.
        -Смертоубийство?! - воскликнул алькальд.
        -А что ж вы думали, ваше превосходительство, - сколько терпеть от второстепенных чинов? Ухо мне полагается или нет?
        -Конечно, - устало согласилась Шурочка. - Золотое! А у майора, кажется, ослиные. Кстати, кости не выбрасывайте, пожалуйста.
        -Какие кости? - удивился Василий. - У нас бескостный фуршет.
        -Ну, в общем, объедки со стола, - вздохнула она. - Хочу посылочку собрать в ветлечебницу для Пако.
        -О, сердце женщины! - ахнуло большинство гостей, расшевелив Родригесса.
        Покряхтывая, направился он к Сьенфуэгосу перебинтовываться из кобуры. Когда бинтуют раны, свадьба на исходе - верная примета.
        Но генерал-охранник неутомимо салютовал, петардил и фейерверчил.
        А небо уже серебрилось, и огни Сьенфуэгоса бледнели, и ночь уходила так же быстро, как наступала в этих широтах. И ясно и чуть грустно было, что слукавила богиня Иоальи. Спору нет, ночь божественна, но, увы, внебрачна.[Автор, конечно, спал и видел, как изобразит брачную, но, помимо воли, она выпадает из пределов Серебряного треугольника - гости, бляди, засиделись!]
        Всегда или…
        Альманесерило. Рождалась душа дня и душа года, поскольку подошла весна.
        Очень тонкий нужен нюх, чтоб отличить здешнюю весну от осени, а зиму от лета. На первый взгляд - что Рождество, что Яблочный Спас, что кот, что масленица.
        И все же было заметно нечто эфирно-струящееся. С северо-востока доносилось оседание снега, движение льда, лепет сосулек, рост травы и набухание почек. Пора, пора подниматься на крыло - к постоянным гнездовьям, в свой угол.
        И на прощание в шали с каймою танцевала «Севильяну» непревзойденная донья Пилар Риоха под гитару дона Хосе Луиса Негретте, которых, признаться, позвал на свадьбу автор.
        Что это был за танец! Уметь бы так, зачем писать, - не надо слов и выражений!
        В нем слышались стихи и песни, и ароматы утренних цветов, и призрачность, и постоянность, течение времени и замирание, удары грома и любовь.
        В нем, танце, словом, было все, что втиснуто сумбурно в Серебряный треугольник.
        Василий смотрел на город, выраставший, как серебряный туман, из горной долины, на утро, каких, должно быть, миллионы в мире, на единственный, неповторимый, как рассвет, свадебный танец и думал, если думал он: «Нету на свете ни африк, ни австралий, америк нет. Какие рио-де-жанейро? Царит один Сочитль-ин-Куикатль - Цветок-и-Песня, принц вселенной. Он движет солнце, Млечный путь и бесконечно проникает в истину, которой тоже нет. Есть лишь Цветок-и-Песня»…
        Шурочка и Василий долго не могли расстаться с гостями - обнимались, целовались, гулко стучали по спинам. И все говорили напоследок: «Мой дом - ваш дом!»
        Только Хозефина, как всегда, помалкивала.
        -Ты, как святая Приска! - сказал Василий.
        -Ну, брат, - заметил Гаврила. - Хватанул!
        -Я в том смысле, есть ли у нее язык?
        -Кларокеси![Конечно, да!] - и Хозефина с удовольствием показала длинный розовый язык. Чудесный язык, похожий на вобляную икру, которая так и просилась в чужой рот. Полно на свете прекрасных языков - русский, испанский - но Хозин переплюнул многие. Сколько же неизведанного таится за нераскрытыми губами! Но глупо и заносчиво знать все. Должно оставаться хоть немного под семью замками и печатями.
        Язык Хозефины - последнее, что увидали Шурочка с Василием на мексиканской земле. Следуя за доном Борда и Мануэлем, они сошли в подземелье, в серебряные рудники. Уселись в скорую шахтерскую вагонетку, оборудованную пристяжными ремнями. Призраки гаркнули родственным дуэтом: «Гей, славяне!», подняв в шахте сильный весенний ветер. И в мгновение ока вагонетка очутилась на «Парке культуры».
        Переход на кольцевую уже открылся, и народ валил густой тепло одетой толпой.
        Диковато чувствовали себя Шурочка с Василием. Начинался рабочий день, а они, как загорелые ряженые болваны, в шортах, в сандалиях, звенели кандалами и оковами, путаясь под державными московскими ногами. Впрочем, так всегда бывает, когда возвращаешься в этот город. Он отчужден и принимает не сразу. Другой ритм, другое время.
        И вроде бы долго-долго, целую вечность они тут не были, и вроде бы совсем не уезжали.
        И город казался то невероятно новым, то до боли знакомым, старым. Да и что такое - новый-старый? Известно, ничто не ново, а все относительно. Неведомо, к чему и зачем.
        Шурочка вдруг обнаружила на груди цепочку с небольшим серебряным треугольником, в центре которого зеленел глаз.
        -Откуда это? - спросила она. - От дона?
        Может, и от какого-нибудь дона. Мало ли донов на свете! Хотя вещи возникают и сами по себе - материализуются. Ниоткуда. Как чувства.
        Грустно стало. Не возвратиться ли к призракам? Да уж угнал дон Борда вагонетку! Нет хуже бесповоротности и обрубания концов. Страшна бесповоротность, когда она в глазах у ближних, - Боже упаси!
        Наверное, всегда в наличии обратные ходы и тоненькие нити, но не всегда их разглядишь. Тем и хорош треугольник - маневр и крутые повороты! Под тридцать, сорок пять и девяносто - всегда. Прекрасное слово Всегда! Радующее слух и естество. Сьемпре.
        Движется, движется треугольник, образуя множество новых углов, где непосильно побывать. Когда-нибудь потом, когда бездна кауитля.
        Время уходит, оставаясь, а жизнь без остатка. Так, пепел, прах - возможны всходы.
        И только Илий - жизнь бесконечная. Во времени и по скончании, всегда.
        -Или, - сказала Шурочка, - от бабы Буни? Попахивает жареной скумбрией.
        notes
1
        Пьяница.

2
        Самец.

3
        Прикладное искусство.

4
        Уевон - вроде мудозвона.

5
        Что такое?

6
        Пендехо - мягко говоря, с приветом.

7
        Не смеши меня, Васька!

8
        Прости, пожалуйста.

9
        Прощаю, козел, но не забываю!
        Надо отметить, что «козел» в мексиканской среде - сильное оскорбление. Как, впрочем, и в нашей российской.

10
        Шеф - крестный отец в мафии.

11
        Имеется в виду кокаин.

12
        Сделаем любовь.
        В буквальном переводе, согласитесь, это предложение звучит довольно странно.

13
        Ты робкий?
        Автор, честно говоря, не знает, почему возник этот вопрос. Может, Адель ошиблась и провела по гладкому зеркальному отражению?

14
        О! Очень хорошо! Здоровяк!

15
        Есть масса толкований - «войди в меня», «проникни», «проткни», «насыть», «влезь»,
«охвати», «постигни», «разгадай» и даже «осознай». Признаем со скорбью, что в русском языке нету такого всеобъемлющего любовного выражения.

16
        Не останавливайся, продолжай, продолжай! Крепче! Еще крепче! и т.д.

17
        Окончено. Тяжелое, грустное слово! Но в данной ситуации слово «мани» звучит еще грустней и тяжелей.

18
        Просто-напросто «говно», хотя по звучанию ничего общего.

19
        Это заклинание часто употреблял при жизни Володя Лавинский, скульптор и гренадер, брат и отец множества. Его памяти и посвящается глава.

20
        Вероятно, медицинский термин.

21
        Конспиративное наименование марихуаны.

22
        Кустарник с невероятно яркими фиолетово-пурпурными цветами. Каждый уважающий себя мексиканский художник пишет бугамбилии.

23
        Когда цветет это изысканное дерево, листьев на нем почти нет. По мере опадания цветов появляется внушительная лиственная крона. Приятно стоять под хаккарандой, глядя в небо.

24
        Ущелье, трещина. Как сказуемое употребляется в значении - сломаться, обанкротиться, дать трещину.

25
        На испанском кузнечик - сальтомонте, что в буквальном переводе означает «горный прыгун».

26
        Уйди отсюда! Иди домой! Уйди из моей жизни!
        Уевон - от уево - яйцо. В общем-то, то же самое, что отечественный мудак.

27
        Русский самец.

28
        Хорошо! Очень хорошо!

29
        Пожалуйста, дорогая, одну песенку!

30
        На древнем языке «наутль» оселотль - ягуар, коатль - змея, микстли - смерть.

31
        Гереро - воин. Штат этот, где находится и Акапулько, достаточно воинствен.

32
        Что вы желаете?

33
        Много-много!

34
        Профундо - глубоко. Следовательно, «профундей» - должно означать «глубже».

35
        Невероятно!

36
        Приблизительно то же, что и мэрия. Алькальд - по сути дела городничий.

37
        Когда святые маршируют.

38
        А именно - Лжегаврила.

39
        Пожалуйста, козлы.

40

«Подсадка препарата», так медицински грамотно звучит название операции, когда взрезывают наиболее беззащитные части тела - живот, ягодицы - и запихивают в мышечную ткань таблетки, которые ведут себя тихо и мирно, покуда не встретятся со спиртным. Бурная эта встреча может обернуться весьма печально для пациента, вплоть до летального исхода. В общем, таблетки в заднице - как топор незабвенной Адели. Алкоголь или жизнь! От количества таблеток зависит срок пребывания под топором.

41
        За эту шифровку ее впоследствии наградили Малым.

42

«Манде» - древнее обращение раба к повелителю. Вроде «приказывай-повинуюсь». Ныне употребляется, когда человек недослышал чего-либо, - ась?

43
        Закат, сумерки, вечер, потемки - довольно емкое слово.

44
        Это слово, автор обещает, употребляется последний раз в тексте.

45
        Обскуридад или оскуридад - тьма.

46
        Увидимся! До скорого!

47
        Заткнись, пожалуйста! - Употребляемое более мягким тоном означает - замолчи.

48
        Обмен - очень популярное, часто употребляемое по телевизору слово.

49
        Грабеж - слово куда менее популярное, но чаще употребляемое.

50
        Означает очень маленький, но точно не измеренный промежуток времени. Не путать со словом рата - крыса.

51
        Завтра - наиболее распространенное в Мексике слово.

52
        На испанском, как ни странно, это свинское слово звучит изящно - виоло. Автор не берется объяснять такое противоречие фонетики и семантики.

53
        Украли!

54
        И без перевода сильно звучит!

55
        Вперед, ребята! Быстро!

56
        Молодой человек. Можно перевести более глубокомысленно. Х-овен - темная овечка, что в принципе характерно для не окончательно сформированного характера.

57
        Вирхен - девственница.

58
        Просто матерщина.

59
        Васильячис - так называют в Мексике балалаечный квартет. Есть также ваньячис - к музыке не имеют отношения. Просто ваньку валяют.

60
        Здесь!

61
        Рассвет. Альма - душа. Вообще-то - аманесер. Но с душой - лучше, уместней.

62
        Последнее время в Мексике множественны случаи явления святых народу. Чаще других является девственница Гвадалупа, обнаруживая себя на оконных стеклах, керамических плитках пола, беленых стенах, рыбьих боках и коре дерев. Было дело и с лужей. В общем, куда ни глянь, всюду девственницы. Нечего сказать - таинственное явление, ждущее покуда своих исследователей.

63
        Рабочий.

64
        Здоровье.

65
        Поцелуй. Похоже, мексиканские поцелуи от беса.

66
        Потерянная правда. Точнее - бердад, но сути дела не меняет.

67
        Брома - шутка. У мексиканцев в ходу шутки, после которых хочется успокоительного.

68
        Десерт.

69
        Автор, конечно, спал и видел, как изобразит брачную, но, помимо воли, она выпадает из пределов Серебряного треугольника - гости, бляди, засиделись!

70
        Конечно, да!