Черная сирень Полина Федоровна Елизарова
        Варвара Самоварова #1
        Варвара Сергеевна Самоварова - красавица с ноябрьским снегом в волосах, богиня кошек и голубей - списанный из органов следователь. В недавнем прошлом Самоварова пережила профессиональное поражение, стоившее ей успешной карьеры в полиции и закончившееся для нее тяжелой болезнью. В процессе долгого выздоровления к Варваре Сергеевне приходит необычный дар - через свои сны она способна нащупывать ниточки для раскрытия, казалось бы, безнадежных преступлений.
        Два города - Москва и Санкт-Петербург. Две женщины, не знающие друг друга, но крепко связанные одним загадочным убийством. Его и предстоит раскрыть Варваре Самоваровой… и начать жизнь с чистого листа.
        Содержание
        Полина Елизарова
        Черная сирень
        
* * *
        1
        Этой ночью в городе мостов и тумана произошло двойное убийство.
        Варвара Сергеевна Самоварова, красавица с ноябрьским снегом в волосах, богиня кошек и голубей, еще во сне почувствовала необъяснимую тревогу.
        И сон-то впорхнул, как из фильма сумасшедшего гения: в пурпурном небытии плавали беременные рыбы, ослепило показавшееся на время солнце, но быстро исчезло вместе с рыбами, оставив после себя смазанное черно-серое пятно.
        И появились прачки.
        По пояс голые бесстыжие бабы на балконах серых прижатых друг к другу зданий, дружно распевая про любовь да про смерть, отжимали и развешивали белье.
        Бабы были совсем юные, с едва оформившейся грудью, и зрелые, в самом соку (эти особенно нарочито прижимались к перилам, а некоторые даже зазывали к себе ошарашенных прохожих), и старые, сморщенные, самые бессовестные, которые совсем не смущались своей наготы, а кичились ею и, демонстрируя свое превосходство перед остальными, вызывающе громко хохотали, широко раскрывая беззубые рты.
        Варвара Сергеевна Самоварова встала с кровати.
        На ходу разминая ноги, тяжело протанцевала к окну, открыла настежь форточку и, впервые за долгое время нарушив предписание врачей и здравого смысла, закурила натощак.
        За грязной тюлевой занавеской трепыхался ее шестьдесят третий май, месяц молодых, месяц страсти.
        Варвара Сергеевна прекрасно знала, что в девяноста девяти процентах случаев страсть не истинна и что, быстро зародившись, так же быстро помрет, затерявшись в коммунальных платежах и витринах с обувью, что не по карману. Но сейчас Варвара остро чувствовала, что где-то неподалеку притаился тот единственный оставшийся процент, который извращает все правила, делая их исключениями.

* * *
        На кухне дочь отскребала от чугунной сковородки подгоревший омлет.
        - Привет, мам…
        - Привет, Аня, привет!
        - Как спалось? Много преступников наловила?
        Вопрос прозвучал с издевкой.
        Самоварова не имела намерения реагировать на колкости дочери.
        - Не помню… Что, много у тебя сегодня экскурсий?
        - Если хочешь завязать содержательный разговор, придумай что-нибудь поинтереснее! Много - не много, твое-то какое дело?!
        Почти всегда отекшая по утрам, давно не обнимавшая мужчину, Аня грубо, как когда-то делал ее отец, плюхнула на тарелку с выцветшим по краям цветочным орнаментом свой неаппетитный завтрак, резко повернулась спиной к матери и полезла в ящик за таблетками.
        - Раз, два-с, три-с… И чтобы при мне выпила!
        - Хорошо-хорошо, выпью… Собирайся уже, а то опять впопыхах что-нибудь забудешь…
        Самоварова достала из холодильника пачку обезжиренного, с ненавистной горчинкой творога и обреченно села напротив дочери, продолжая украдкой за ней наблюдать.
        Еще каких-то пару лет назад ее дочь была чудо как хороша! От мужиков не было отбоя. Разрывался мобильный, Анна Игоревна кокетничала с трубкой, уходила вечерами, возвращалась под утро из кабаков да гостиниц, утомленная, с пустыми глазами, иногда - пьяная, иногда - счастливая.
        И все - не то, не то пальто…
        - Ну что ты на меня все поглядываешь? Не нравлюсь?
        - Зачем ты так, Аня? Я просто задумалась…
        Самое поганое, что через месяц-другой предчувствия Самоваровой сбывались: никто из них не оставил «где-то там» семью и никто никогда не возвращался.
        Лет пять тому назад был у Ани один, из местных: рост - метр восемьдесят один, лицом похожий на молодого актера Рыбникова. Так присосался к дому, что, бывало, никакими намеками не выгонишь.
        А дочь даже готовить научилась.
        Возможно, и правда любил он Аню.
        Но, как водится, с оглядкой, не забывая о своем удобстве.
        И удобство это, после всех слов и обещаний, перетянуло его обратно к той, с которой долгие годы жил законным браком: не слишком красивой и совсем необразованной, зато понятной и удобной.
        Самоварова, если бы ее прямо сейчас призвали на Страшный суд, не смогла бы честно ответить, кого, по ее мнению, дочери лучше терпеть: такого-разэдакого козла, с его враньем и перегаром, или мать, с плохо помытыми чашками, линяющими кошками, рецептами и пенсией.
        В кастрюльке на плите вскипели бигуди.
        После того как они повиснут тяжелыми гроздьями в дочкиных волосах, нужно отсчитать еще сорок минут, только тогда Варвара сможет наконец уйти из дома по своему сверхважному делу.
        - Аня, возьми зонт!
        - Отстань.
        - Возьми, говорю.
        - Зачем?
        - Дождь будет.
        - Кто сказал?
        - Не помню… По радио передали…
        - Мама, хватит! Лучше иди корми кошек! Достали уже, под ногами путаются!
        - Ты можешь простудиться… Заболеешь.
        - И что, помру, да?! Ничего, повеселишься у меня на похоронах!
        Застучали сердитые каблучки, хлопнула входная дверь.
        Никогда не ходившая в церковь Варвара Сергеевна перекрестила то место, где только что стояла дочь, протяжно выдохнула и шустро, будто пятнадцатилетняя девчонка, бросилась обратно на кухню.
        Аня возводила на кошек напраслину: они ни у кого под ногами не путались. Кот Пресли, пятилетний американский керл, подарок Ларки Калининой, по утрам царственно возлежал посреди кухни в ожидании доброго слова и завтрака. Безродная красотка Капа исподволь изучала содержимое тарелок и чашек, поглядывая в окно за птицами и нервно дергая хвостом. Аня почему-то обзывала ее базарной хабалкой, а Варвара считала воплощенной женственностью: Капа всегда знала, чего хочет и как этого добиться. В данный момент она жадно лакала воду из стакана, приготовленного, чтобы запить таблетки.
        - Минуточку подождите… Я вас порадую! - пообещала Самоварова и первым делом выкинула в помойку спрятанные под тарелкой таблетки.
        Кошачья радость заключалась в отступлении от заведенного порядка: Варвара Сергеевна не стала греть кашу с рыбой - а они не очень-то и просили, им явно надоело правильно питаться, - и насыпала в миски сухого кошачьего фастфуда, встреченного с большим энтузиазмом.
        - Глупые вы кошки! - бросила на ходу Варвара и скрылась в ванной.
        Пока кошки дружно хрустели кормом, Варвара Сергеевна наскоро умылась, надела хлопковое, в мелкий белый горох черное платье, причесалась, посмотрела в зеркало и подкрасила красивые полные губы яркой помадой.
        Все.
        Осталось найти зонт.
        - Кошелек, ключи, зонт… Кошелек, ключи, зонт… - заглядывая во все углы, бубнила себе под нос Варвара Сергеевна.
        Когда все необходимое было уже в руках, она, словно вдруг что-то вспомнив, стремительно направилась в свою комнату.
        На дне изящного флакончика, дремавшего на полке в платяном шкафу, оставалось несколько капель цветочно-пудровой мечты.
        - Пресли, брысь отсюда! И не надо так на меня смотреть! Тебе это не нравится, зато нравится мне! Имею я право, в конце-то концов?!
        Перси демонстративно чихнул прямо в цветочное облако, содрогнулся всей своей холеной шкуркой и, демонстрируя глубочайшую обиду, направился к подоконнику, на котором уже картинно разлеглась Капа. За стремление все и всегда делать напоказ Варвара ласково называла кота позером, а кошку - актриской.
        - Ну все! Можете и дальше ломать комедию, мне пора! Хорошо хоть ключи у меня еще не отобрали…
        Варвара Сергеевна осторожно выскользнула за порог квартиры и, стараясь действовать как можно тише, дважды повернула ключ в замке.
        - Доброе утро! - Со второго этажа медленно спускался сосед в мешковатом сером костюме с плотно затянутым на морщинистой шее галстуком.
        Самоварова неохотно кивнула.
        - Ну как там, Варвара Сергевна, питомцы ваши?
        - Спасибо, хорошо. - Самоварова вытащила было из сумочки кошелек, но не захотела при постороннем пересчитывать скудное содержимое, и быстро убрала его в карман плаща.
        - Здесь вчера мужик какой-то в подъездную дверь ломился, мол, корм привез для кошек. Я сразу понял, что к вам, к кому же еще. Якобы домофон у вас не работал и трубку вы не брали… Подозрительный тип! Вы уж извините, но в подъезд я его впускать не стал. Вам ли не знать, сколько сейчас жуликов развелось!
        Самоваровой хотелось поскорее избавиться от соседа. Не сочтя нужным поддерживать разговор, она заторопилась к лестнице.
        - Секундочку, постойте! - повысил голос сосед.
        - Что, простите?
        - Варвара Сергеевна! Если уж вы заказываете доставку, будьте добры, не создавайте соседям неудобств!
        - М-да?.. Всего хорошего!
        Никакого курьера она не ждала и заказать что-либо по интернету у нее не было возможности: интернет в квартире давно уже существовал только на Анькином запароленном ноутбуке. Может, это Анька проявила нежданную заботу, а потом закрутилась и сама о том позабыла? Так на нее похоже!
        Сосед посмотрел Самоваровой вслед, крутанул пальцем у виска.
        - Говорят же: шизофреничка, ну что с нее возьмешь?
        Варвара Сергеевна вышла из подъезда на старинный, оживленный в этот час проспект и так быстро, как только позволяли ноги, понеслась по адресу, который шепнул ей в трубку пару часов назад один хороший человек.
        Благо это было неподалеку.
        2
        Невзрачная двухэтажная гостиница, выкрашенная в желтовато-коричневый цвет, с тяжелыми решетками на низких окнах и затейливыми, словно случайно кем-то передвинутыми с пешеходных улиц чугунными лавочками по обе стороны от входа, располагалась в небольшом, уже утопавшем в майской зелени дворике.
        В данный момент в тихом уголке творилось нечто невообразимое: на крошечной гостиничной парковке стояли три машины полиции и «скорая помощь», а служащие отеля в некрасивой униформе, зеваки из окрестных домов и похожие на гончих псов полицейские возбужденно суетились, покрывая громкими возгласами и матом весь этот маленький тесный пятачок.
        Лупоглазая и худосочная администратор отеля с усилием придерживала рукой входную дверь, через которую беспрерывно сновали люди.
        Самоварова стала протискиваться в самую гущу массовки. На нее тут же повеяло валокордином, гастритным желудком, дешевой кожей форменных полицейских ремней, сигаретами и плохим кофе.
        Никто не обратил на нее ни малейшего внимания. Это позволило сразу же слиться с толпой в единый живой организм, чтобы уловить энергию, тонкий след которой вел наверх, в недра небольшого здания, где, судя по всему, развернулось основное действо.
        Две смахивающие на проводниц поезда горничные с аляповатым, неуместным для дневного света макияжем, спешно затягиваясь, негромко переговаривались между собой.
        - Богатая была… Она за все и платила…
        - То ли кубинец, то ли мексиканец! - объяснял возрастной мужчина в льняном пиджаке своему собеседнику - долговязому парню с бумажным стаканчиком кофе в руке и дурацкой собачкой под мышкой.
        - А если так, то кого-то из консульства должны были вызвать, - громко и скорее сам для себя заключил мужчина, поскольку парень, которому повизгивавшая собачонка явно доставляла физическое неудобство, только молча угукал в ответ. - Что-то не вижу я тут машин с дипломатическими номерами…
        - Р-р-разойтись!!! - скомандовал в мегафон показавшийся в дверном проеме майор в туго натянутой на пивном животе форменной рубашке.
        Самоварова прищурилась: этого усатого она не знала.
        - Всем посторонним лицам просьба разойтись по домам! - упорствовал тот, хотя в ответ в толпе не образовалось ни малейшего движения.
        Двое совсем юных полицейских, девушка и парень, волокли по асфальту парковочные буйки и, расставив их в две линии, с помощью липкой белой ленты выделили коридор до машины «скорой», которая, истерично завывая и с трудом маневрируя в толпе, пыталась ровно сдать назад.
        Самоварова поняла, что опоздала.
        Скоро начнут выносить, и проникнуть в здание у нее уже точно не получится.
        Она достала из сумки потертый очечник и папку, надела очки, положила сверху папки чистый белый лист, зажала в пальцах шариковую ручку, и, уверенно подвигав локтями, натоптала себе местечко возле машины «скорой».
        Своего доброго друга она здесь пока не углядела.
        Плохо. Очень плохо…
        Без покровителя она рисковала быть выдворенной отсюда вместе с остальными зеваками. Варвара Сергеевна надеялась, что при помощи своего невозмутимого остренького личика и строгого серого плаща она сможет спасти ситуацию, ведь было дело - помогало. Но, оценив обстановку, она сообразила, что лучше прямо сейчас заручиться хоть каким-то союзником.
        Обернувшись, Самоварова обнаружила, что за спиной у нее оказался тот самый возрастной эксперт по международным отношениям.
        - Говорят, - доверительно шепнула ему Варвара Сергеевна, - если, конечно, я верно расслышала, этот иностранец - принц африканский…
        Майор снова показался в дверях, стер со лба пот, устало выдохнул и свирепо прокричал в мегафон:
        - Граждане! Не мешайте работать! Покиньте площадку!
        - Не каждый день такое увидишь, - продолжала, не дождавшись никакой реакции, Варвара Сергеевна. - А может, чуть-чуть похулиганим?
        - Хм! - наконец произнес «эксперт». - А я подумал, вы тоже при исполнении!
        - Ну как сказать… Что, испугались?
        - А чего мне бояться? - не понял собеседник, на всякий случай немного попятившись назад.
        - Сейчас их вынесут… Если вы легонько меня подтолкнете, я, возможно, успею разглядеть, принц это какой или брешут…
        - Господи помилуй! Надо же такое придумать! - не поддержал ее порыва он.
        Ответить Самоварова не успела - из здания вывалила целая толпа полицейских. Зная, что народ не так просто разогнать, полицейские принялись, толкаясь спинами, оттеснять людей подальше от белой ленты.
        Майору позвонили на мобильный.
        - Да! - рявкнул он в трубку. - Так и есть, уже увозим!
        - Ну же, не подкачайте! - сделав вид, будто они обо всем договорились, бросила через плечо Самоварова и, вжав голову в плечи, с сосредоточенным выражением лица принялась чертить на бумаге какие-то круги.
        - Вы что же думаете… - начал за спиной мужчина, но договорить не успел: из дверей показались санитары с носилками. Оглушил своим мегафоном майор, полицейские потеснили толпу, отжимая ее назад. Вскоре носилки поравнялись с тем местом, где, едва удерживая равновесие, стояла Самоварова, которая уже нащупала ногой ступню соседа. Недолго думая, она что было силы воткнула в нее свой каблучок.
        - Твою мать! - Мужчина рефлекторно двинул ей в спину кулаком, и она, теряя равновесие, упала грудью на белую, с пятнами крови, простыню, прикрывавшую чье-то крупное тело.

* * *
        - Варвара Сергеевна, голубушка, что ты за шапито-то здесь устроила, а?!
        Полковник Никитин, большой, сутулый, чем-то похожий на медвежонка коалы, раздувшегося до невероятных размеров, раздраженно топтался на одном месте. Взгляд его, мониторивший обстановку вокруг, время от времени тяжело опускался на Самоварову, сидевшую в кресле в маленьком вестибюле отеля.
        Отделение полиции, которым командовал полковник, слыло в городе «интеллектуальным». Там обходились без побоев, дешевых угроз и прочего беспредела, и многим в существующей системе это не нравилось. Не раз он уже нарывался на неприятности, которые неминуемо должны были привести к отстранению от занимаемой должности, но чья-то таинственная и сильная рука, уважающая истинный правопорядок, в последний момент его спасала, и даже самые серьезные недруги на какое-то время оставляли полковника в покое.
        Самоварова, прикрыв рот рукой, все еще едва сдерживала рвотные позывы. Выбранный ею неизвестный «союзник» (будь он неладен!) толкнул ее в спину с такой силой, что вместо задуманного «рассмотреть поближе» она, на несколько жутких секунд, оказалась лежащей на трупе.
        Пытаясь на что-то переключиться, Самоварова рассматривала ботинки полковника.
        «Модель все та же, классическая… Добротные, но поношенные, себя не балует, а ей-то, поди, уже не одну шубу с тех пор купил!»
        Лет пятнадцать тому назад почти такие его ботинки иногда стояли в коридоре ее квартиры, и у нее прыгало сердце от страха, что Аня, тогда студентка, может неожиданно нагрянуть домой.
        - Варя, - понизив голос, окликнул ее полковник. - Ва-ря!
        Никитин снова осмотрелся: в отеле стало потише, но он по-прежнему гудел, как разворошенный улей. По холлу быстро сновали полицейские, которые уже завершили все необходимые процедуры.
        Он наклонился к ней совсем близко, и к его укоризненному взгляду примешалась искренняя жалость:
        - Варя, милая, из-за тебя у меня могут быть серьезные неприятности, хоть это-то ты понимаешь?!
        - Сереж, не прессуй меня! Я и так в себя прийти не могу!
        - Черт подери… Варя, соберись наконец! Сама хрен знает во что вляпалась и меня еще так по-дурацки подставляешь!
        - Вот интересно, перед кем?
        Варвара снова вспомнила про нее, такую чужую и такую близкую, с которой однажды случайно столкнулась в коридоре отделения… Или не случайно… И еще вспомнился запах их дома, исходивший от его отутюженных рубашек.
        - Ты вообще подставляешь, что я не имею права тебя сюда пускать…
        Собрав волю в кулак, Самоварова привстала:
        - Так, Никитин, - заговорила она вполголоса, - ты зачем сейчас комедию ломаешь? Меня тут и так все знают… Ну или почти все.
        - Я сообщил тебе, да, но можно же было и без этого представления обойтись! Еще мужика за собой какого-то чокнутого потянула! Он потом в раж вошел, к понятым полез с расспросами!
        Самоварова нервно усмехнулась:
        - Просто я ему сказала, что под простыней принц лежит, вот он и не сдержал любопытства!
        - Он не только любопытства, судя по твоему полету, он еще и силы не сдержал! Хотя уж я-то знаю, как ты можешь достать человека. Варвара Сергеевна, может, хватит, а? Я все твои фенечки знаю наизусть! Лучше бы ты актрисой стала! Принц, ага. Латиноамериканский Казанова.
        - Я не собиралась на него падать! Я просто хотела поближе рассмотреть… Мне надо было подышать с ним одним воздухом.
        - За столько лет работы я до сих пор к трупакам не привыкну, а ты - «подышать одним воздухом»… Что же ты тогда и к бабе не полезла, ее же следом выносили?
        - Сереж, ну прекрати ты… Меня только отпустило…
        - Ладно, прости.
        - И потом: баба вторична, ты же сам знаешь…
        - Да неужели?
        - Это же мир мужчин, по крайней мере вы сами так думаете. Видишь, у вас даже есть преимущество в том, кого первым вынесут с ложа любви. Ну что, может, пойдем на место?
        Полковник вздохнул и жестом пропустил даму вперед, прикрывая ее хрупкую, уже немного сухонькую фигурку от своих коллег, словно заранее отгораживаясь от их докучливых вопросов.
        Варвара Сергеевна чувствовала у себя за спиной его дыхание. Показалось, наверное, но в этом дыхании она как будто ощутила последние флюиды его былой силы и нежности.

* * *
        У любви и у секса разный запах.
        Чувство как будто извиняет естественное стремление плоти. Словно невидимые, плетущие кружево чувств существа сторожат где-то рядом и растворяют все неприглядное в многозначительных паузах, в долгих, прощающих наперед взглядах, и, пропуская через кружево, очищают - до того воспоминания, где колотятся в неизбывном волнении сердца и связываются цепкими узелками беззащитные души.
        Секс же, напротив, выставляет все напоказ.
        Здесь пахло сексом.
        Скорым, жадным, нечестным.
        - Так, - буркнул Никитин, нажав на мобильном «отбой», - плохо дело, личность убитой только что установили.
        - Проститутка? - оживилась Самоварова. - Или что-то в этом роде?
        - Да хуже, гадский случай! Жена одного богатого чела. Не настолько известного, чтобы это попало на страницы желтой прессы, но… Как бы еще мешать не начал нам этот умник!
        Через несколько минут после того, как полковник на свой страх и риск привел Самоварову на место преступления, группа умаявшихся полицейских наконец завершила свою работу.
        Угрюмые ребятки пошелестели бумагами, защелкнули чемоданчики и, обдав подругу полковника вопросительно-безразличными взглядами, покинули помещение.
        - Ну что ж, это не он…
        Убедившись, что в номере, кроме них двоих, никого не осталось, Варвара Сергеевна попросила полковника закрыть дверь. Она присела в единственное в этой крошечной комнате кресло и прикрыла глаза.
        - Варь, тебе все еще плохо? Зачем тогда пошла сюда?
        - Уже лучше. Я просто думаю, - не открывая глаз, процедила Самоварова.
        - Думает она… Елки-палки, Варя! Ты еще в транс здесь войди, как в «Битве экстрасенсов»!
        - Друг мой, я уже несколько часов в трансе…
        - Не я один это заметил… И почему ты так уверена, что это не он? Ты кого, мужа имеешь в виду?
        - Разумеется!.. Этому человеку не было никакой нужды их убивать. Ему, скорее, все это было даже удобно.
        - Почему же? - не сдержал усмешки полковник. - Валяй, Агата Кристи!
        - Потому что я это вижу. И ты сам, Никитин, тоже это видишь.
        - Ну да, ну да… Их даже, для отвода глаз, не обокрали. Ничего не пропало, шторы до конца не задернуты, и лишних отпечатков мы не найдем. Наслаждались скверным шампанским только покойники, а тот, кому все это не понравилось, ничего здесь не трогал.
        - Или не трогала.
        - Ты считаешь, что убийца - она?
        - Уверена.
        - Хм… Допустим…
        Полковник брезгливо приподнял край одеяла и посмотрел на кровать так удивленно и задумчиво, будто вовсе не он провел здесь все утро. Преодолевая отвращение, присел на уголок.
        - Варя, как ты это научилась делать?
        - Что?
        - Ну что… Ты еще два дня назад скинула мне эсэмэску: «Как случится - сигналь». Откуда ты могла знать?
        - Сережа, - Самоварова открыла глаза и принялась разглядывать его руки, которые он неловко пытался приладить у себя на коленях, - Сережа, с тех пор, как я… С тех пор, как я решила, что буду одна, я изучаю только природу человеческих эмоций…
        - Но не ты все всегда решаешь, Варь! Решает она! Дорешалась уже, сама знаешь до чего! И… ты же дома сидишь.
        - Нет. Я почти каждый день выхожу, когда дочь уходит на работу.
        - Что, до сих пор не выпускает?
        - Само собой.
        У полковника были розоватые, толстые пальцы с коротко остриженными ногтями. Все двадцать лет, что Варвара была с ним знакома, этими самыми руками он каждый день обнимал ее, ту женщину в пальто с лисьим воротником.
        - И куда же ты ходишь?
        - Гуляю по городу… Сижу в кафе, смотрю на людей. Сижу в соцсетях и постоянно изучаю.
        - Что?
        - То, что на самом деле движет людьми.
        - Алчность, похоть, что еще может ими двигать?
        - Ты не любишь людей, Никитин! Да не смотри ты так, я же не осуждаю… Я их тоже не люблю, только мне они до сих пор интересны. Учебников по моим наблюдениям никто, конечно, не напишет - просто потому что это скорее ощущения, чем знания… Интуиция. Когда стоишь одной ногой в густом тумане и не знаешь, на какой ты части моста и как сюда попала, да и мост ли это, понимаешь, что только это главное - то, что недоказуемо. Я бы не стала сводить все это к простым определениям, все гораздо тоньше, Никитин…
        - О как, мост… Про лес я слышал, хотя лично мне ближе поезд, - сощурился на нее полковник, и было неясно, ехидничает он или говорит на полном серьезе.
        Видимо, он хотел добавить что-то еще, но вместо этого вдруг накрыл своей лапой хрупкую, с изумительно длинными пальцами руку Варвары Сергеевны.
        «Пальчики-свирельки» - так он называл их, держа в своих могучих лапах и перецеловывая каждый…
        В какую-то неверную секунду Самоваровой показалось - сейчас опять начнется.
        Так было уже не раз: она гнала его в мыслях, обдавала холодом и молчанием на службе, но все начиналось по новой, их снова сводило, крутило, лихорадило… И все повторялось до тех пор, пока она не увидела ту, о которой знала всегда.
        Но знать - одно, увидеть - другое.
        Не то чтобы «на чужом несчастье счастья не построишь», нет… Просто ей стало невыносимо жаль Никитина, она не захотела перемалывать сильного, цельного мужика мучительными для него сомнениями.
        - А знаешь, иногда мне жаль… - прервал молчание Никитин.
        «Что ты не остался со мной, - мысленно закончила за него фразу Самоварова и тут же возразила: - И хорошо, что не остался! Сырников горячих у тебя бы по утрам не было, и полковника бы тебе не дали. Для тебя же все просто, здесь - убийство, там - сырники».
        - …Что я не могу официально вернуть тебя на службу.
        - Брось, Сереж… Ты и так делаешь многое. Ты делаешь для меня самое главное!
        - Что?
        - Подпитываешь мое любопытство… Сдохнуть мне не даешь, вот что!
        Самоварова отдернула руку и стряхнула со лба налипшую прядь волос.
        Минутное наваждение исчезло.
        Да это же просто смешно!
        Они оба гомерически смешны, всласть нахохотаться над ними беззубой прачке из странного сна.
        Два изношенных, с кучей болячек, заточенных в свои вековые страхи тела.
        Да, Никитин моложе ее на пару лет, может, он еще и пыжится иногда, но все равно: два инсульта, и вся жизнь на износ.
        Какой же у них странный возраст: с одним, самым главным - еще рано, с другим, самым главным - уже поздно.
        В дверь сердито постучали.
        - Сейчас! Я же просил оставить меня на десять минут с консультантом!
        Никитин быстро встал, поправил китель и уже совершенно другим голосом отчеканил:
        - Это мир женщин, Варя. Ты ошиблась. Сама сказала, что убийца не он, а она. Вот и ищи ее! Вставай, дорогая моя, нам давно пора на выход! А то я им и так черт знает что про тебя плету!

* * *
        Когда Самоварова вышла из отеля, машины уже разъехались да и народ разошелся, но надо всей прилегающей к зданию территорией еще висело густое облако произошедшей беды.
        И кто-то из местных пропустит сегодня вечернее шоу аморальных уродцев: есть реальная тема, которую можно обсудить с родными и соседями.
        - Постойте!
        Варвара Сергеевна обернулась.
        Тот самый, пострадавший от ее каблучка мужчина (хотя кто тут на самом деле пострадал!) поднялся с лавочки и решительно направился к ней.
        - Я что сказать-то хотел…
        - Да?
        Он как-то слишком внимательно, даже пристально ее разглядывал.
        «Черт, может, узнал?!»
        Пару раз в своей жизни она нарывалась в городе на людей, чьи дела когда-то вела.
        Даже спустя годы они ее, конечно, узнавали.
        Нет, они не подходили, только смотрели…
        Но сколько яда было в этом взгляде!
        Этого чудака она не знала, память-то у нее феноменальная, несмотря ни на что.
        - Я вот ждал вас, хотел извиниться. Я удержать вас пытался, но вы так стремительно рухнули…
        Полковник Никитин все еще оставался в здании отеля. Варваре Сергеевне померещилось, что он смотрел сейчас на нее из окна. Ничего не ответив незнакомцу, она прибавила шагу.
        - Постойте! Да погодите вы две минуты!
        Самоварова прошла через прохладную темную арку длинного жилого дома и вышла на залитый солнцем широкий проспект. Незнакомец, слегка прихрамывая, не отставал.
        - Ну чего вы хотите?! - выдохнула Варвара Сергеевна. - Извинились - принято! Я тоже хотела извиниться, но вот передумала. Прощайте!
        Здесь было оживленно, и она могла не опасаться того, что Никитин выйдет следом и снова увидит ее с этим чокнутым: полковника поджидала служебная машина, а машина проехать через арку не могла.
        - Знаете, я… узнать хотел про принца. Вы, как я понял, все-таки должностное лицо…
        - Не совсем.
        От голода у Самоваровой уже урчало в животе. В полукилометре отсюда, в недорогом студенческом кафе был бесплатный доступ в интернет и водянистый кофейный напиток, а совсем близко, буквально в ста метрах, готовили прекрасный кофе, но дорого - ей не по карману.
        - Интересная вы женщина! Подразнили, даже нанесли легкое увечье, а теперь делаете вид, что меня тут и не было!
        Варвара Сергеевна все-таки притормозила и, всем своим видом демонстрируя, что делает большое одолжение, оглядела упорного незнакомца, будто в самом деле только что увидела. Начала, естественно, с ботинок. Ничего особенного, хотя и не из дешевых. А как не по-современному блестят! Подобные замашки встречаются только у военных. С учетом стрелки на брюках, это педант и наверняка зануда. Рубашка, судя по воротничку, куплена лет десять назад, зато в дорогом магазине. Ну и льняной пиджак - из той же серии. Для него это смело, даже дерзко: ходить в вечно мятом пиджаке. Холост: вряд ли с таким женщина уживется. Небось, все всегда утюжит: и белье, и полотенца… Интересно, какой у него утюг?..
        - Если есть что сказать по существу, то я вас слушаю! - казенным голосом брякнула Самоварова.
        Как же ей хотелось поскорее от всех отделаться и побыть наедине со своими мыслями! И еще ей казалось, что она вся пропиталась запахами гостиничного номера, и от одной этой мысли ее мутило.
        - Нечего мне сказать по существу. Сын с утра вышел с собакой, потом звонит, говорит, убили здесь ночью кого-то… У нас как раз окна выходят на этот отель… Не знаю, с чего меня туда понесло…
        - Ясно. Если бы при вас убивали-резали, вы бы только на все замки заперлись, верно? А когда все уже случилось и полиция приехала, чего бы не посмотреть, - бросила через плечо Варвара Сергеевна.
        - Ну зачем вы так? - обиделся мужчина. - Я, между прочим, пограничник бывший…
        - М-да… По жизни или по армии?
        - По армии.
        - Угу… А работаете кем?
        - Это не имеет отношения к существу дела.
        - Приношу свои извинения за произошедшее, но я очень тороплюсь. В любом случае никакой новой информации вы от меня не получите. Если вам так удобнее, считайте, что я при исполнении!
        - Да вы просто дура - к Фрейду не ходи! Сразу видно, что с людьми общаетесь только по необходимости и только в публичных местах!
        Самоварова вспыхнула, отвернулась от грубияна и снова ускорила шаг. Она уже твердо решила идти в дорогое кафе. Да, она дура и есть, и на хорошую колбасу ей до пенсии уже не хватит, но ничего, здоровее будет. И Аньку не стоит подкармливать, без того жиреет как на дрожжах.
        Варвара Сергеевна уже предвкушала вкус и аромат настоящего, хорошо сваренного кофе, и от удовольствия у нее закружилась голова. Осталось сделать выбор между тугим двойным эспрессо и жидковатым капучино, но зато со сливочной шапкой, посыпанной крошками настоящего горького шоколада.
        И еще что-то надо съесть. Совсем немного, а то потом денег на хлеб с маслом не останется.
        Пусть будет маленький эклер.
        Шоколадный или ванильный? А может, с фисташковым кремом?
        3
        Утром Галина приняла для себя два окончательных решения.
        Первое заключалось в том, что, несмотря на страхи матери и бабки (да что душой кривить - прежде всего на свои собственные!), она разведется.
        Второе решение вытекало из первого: она больше никогда не ляжет в одну постель с мужем.
        Он сидел сейчас напротив и со страдальческим выражением на красивом даже с похмелья лице вяло ковырял в тарелке комковатую кашу.
        Это было невыносимо.
        Поджав тонкие губы, Галина делала вид, будто в упор его не замечает. Быстро проглотив несколько ложек безвкусной каши, она встала и переместила в мойку только одну тарелку - свою. Не отрывая от нее умоляющего взгляда, он едва слышно испросил себе еще кофе.
        Галина равнодушно пожала плечами и поставила перед ним фарфоровую - на белом фоне синие цветы - чашку, его любимую, единственную оставшуюся от давно разбитого сервиза, подаренного им на свадьбу.
        Муж сделал неловкую попытку схватить ее за руку и уже приготовил для поцелуя, сложив их в трубочку, свои чувственные и всегда влажные губы.
        Но Галина резко отдернула руку.
        Кроме жалости и брезгливости, этот человек не вызывал в ней больше никаких эмоций, и на сей раз это была не игра.
        Выходя из кухни, Галина все же бросила на него короткий, воспаленный взгляд.
        Год назад она еще любила его, своего законного мужа и отца единственной дочери.
        Пять лет назад она любила его безумно.
        А пятнадцать лет назад, когда выходила замуж, она мечтала о том, чтобы красиво состариться рядом с этим человеком и как-то так устроить, чтобы взять и умереть с ним в один день.
        Мать, в прошлом посредственная актриска одного известного театра, всегда называла его Родик.
        И все остальные, включая мать Галины и бабку, называли его только так.
        Только дочь называла Родиона папой.
        Конечно, девочка любила его, но дети на то и дети, чтобы любить любых родителей.
        Галину дочь любила гораздо сильнее, ведь это именно она придумывала для нее развлечения, именно она рисовала и клеила по ночам стенгазету в школу, лечила дочь от болезней, наряжалась плюшевым зайчиком на дни рождения, читала вслух добрые книги и годами оправдывала ее отца, пропахшего вином и до полудня храпевшего в спальне: «Устал наш папа на работе, ты только не шуми, доча!»
        Пока Галина закрывала за собой входную дверь, ей внезапно пришла в голову мысль, что если вечером проведать бабку, стащить у нее сильнодействующее снотворное и выпить всю пачку разом, со всем этим может быть покончено навсегда.
        Вот так - красиво и драматично.
        Почти что «умереть с ним в один день».
        Зато она никогда уже не превратится в свою желчную мать или, что похуже, в бабку, которая искренне верит, что ниточка настоящего жемчуга способна украсить дряблую шею одинокой старой черепахи.
        Спускаясь в лифте, Галина уже сомневалась: и в школу на собрание просили подойти, и новые поступления в любимый интернет-бутик на днях обещали.
        Она решила, что отпустит на время свой страшный порыв, а ближе к вечеру попробует определиться.
        На улице хохотал апрель.
        Вчерашние бесформенные угги уже пылились в прихожих, и худые, длинные, подкачанные и не очень, полноватые, приятных форм, с острыми и круглыми коленками, десятки, сотни, тысячи пар бесстыжих ножек выпорхнули на улицы, чтобы не сегодня завтра занять достойное место в красивых полированных машинах или, на крайний случай, - в недорогих кафешках, где кто-то непременно заплатит за съеденный их обладательницей размороженный ужин.
        Галина давно платила за себя сама.
        И за свою дочь.
        А еще за мать и бабушку.
        С мужем вопрос обстоял сложнее: формально Родя все еще числился директором заведения, в котором они оба работали, и выходит, что деньги она получала благодаря ему, но только платила за него тоже она.
        У Галины были самые красивые ноги в этом городе.
        Настоящие модельные ноги.
        Только выгодно их представить она не умела. И покупала-то, казалось бы, все самое-самое, и шла на вечеринку как королева, вот только потом, разглядывая себя на фото, с досадой видела: куда там королева - обычная долговязая нескладеха…
        Она всегда была самой высокой - и в школе, и в летнем лагере, и в балетном классе.
        «На первый-второй рассчитайсь!»
        И все внимание к ней, вечно первой в строю. Детская гадкая привычка сутулиться приросла к ней намертво, а после беременности, добавившей несколько лишних килограммов, еще заметнее портила некогда идеальную фигуру с профессионально вывернутыми стопами сорокового размера.
        Нахальный молодой ветер закружил сухой, уцелевший с осени лист, прилепил Галине на кроссовки.
        Все - неправда!
        Вся жизнь - неправда.
        Словно она просто отыграла свою роль в фильме про семью и счастье, а теперь ее поблагодарили и попросили покинуть съемочную площадку.
        И в этом апреле ее уже нет…
        Радостный, будоражащий, он пришел в этот город для других.
        Например, для этой носатой, с некрасивыми ногами и в лабутенах, что, посверкивая маникюром со стразами, садится сейчас в машину, или для той дуры, с плохо прокрашенными, наспех завитыми кудрями, что бежит к автобусной остановке, чему-то улыбаясь на ходу, или для тех гуттаперчевых «мочалок», с которыми Родик зажигал сегодня до пяти утра…
        Скоро кто-то из них получит роль в пошлейшей оперетке с отвратительным названием «Мадмуазель Бутон», и будет литься рекой шампанское, и будут гоготать все эти колхозные, понаехавшие молодые бабы, словно смеясь над ней, успешной женщиной, матерью и женой, а заодно (и даже не подозревая об этом!) и над ее матерью и бабкой, разведенками, поднявшими детей без отцов.
        Младшая сестра Галины, Ольга, пять лет назад окончила престижный вуз и теперь раскатывала по заграницам в поисках счастья.
        Когда-то сестра была для нее самым близким человеком. Но после того как Галина встретила Родиона и стремительно вышла замуж, Ольга от нее отдалилась, а потом и вовсе уехала.
        Сев в машину, Галина бросила взгляд на часы и повернула ключ в замке зажигания. С учетом успевших скопиться к этому часу пробок, она уже заметно опаздывала.
        Пунктуальная Галина не выносила нарушения порядка, особенно на службе, и раздражение уже переполняло ее до краев.
        Припаркованная впереди машина прижалась к ней впритык, назад тоже сдавать было некуда: в нескольких сантиметрах от заднего бампера торчали два свежевыкрашенных железных столбика с цепью посредине.
        Идиоты! Наставят ограничителей, причем незаконно, и руки не доходят что-то с этим сделать!
        Как и у большинства женщин, у нее возникали сложности при парковке, и подобные ситуации ее выводили из себя. Выворачивая руль то вправо, то влево и одновременно пытаясь выскользнуть из ловушки, вскоре Галина услышала мерзкий скрежет. Выскочив из машины, она обнаружила, что наехала на эти чертовы столбики. Ядовитая зеленая краска оставила заметный след на ее белой, только вчера вымытой «тойоте».
        Все одно к одному!
        По тротуару шла семья: папа, мама и малышка в легкой шапочке с огромными розовыми помпонами. Галина чуть было не попросила у них о помощи, тем более что у отца семейства было такое открытое и доброе лицо, но тут же почувствовала, что гордость не позволит ей принять ничьей помощи, ни даже сочувствия.
        Слезы, не спросясь, застелили глаза, руки, вцепившись в руль, не давали сдвинуться с места, сухой язык прирос к небу.
        «Ничего… Я сама, сама…»
        Галина обернулась на счастливую семью, уплывавшую вдаль, отчаянно не понимая, как же ей жить дальше.
        Выходит, ради доченьки она просто обязана продолжить свое существование рядом с предателем.
        Нет, он предал не Любовь, ведь Любовь - это что-то абстрактное и сложно объяснимое…
        Родик предал другое: ее заботливые руки у него на лбу, когда он валялся в больнице с зашитым после аппендицита брюхом; выложенные ею фотографии на страничке в соцсети, на каждой из которых они - образцово-показательная пара; ее преданность в работе и личной жизни; ее счастливый смех под бой новогодних курантов и… давно остывшие блюда на плите, не потраченные на себя ее собственные деньги, не купленные и не подаренные им цветы… В конце концов, тем, что именно он стал отцом ее дочери, он ее тоже предал!
        Мать на днях сказала: «Потерпи, куда тебе метаться? Он говно, я это тебе всегда говорила - но все они таковы!»
        Бабуля же прямо спросила, сколько она зарабатывает, и уточнила, будет ли у нее возможность после развода остаться бухгалтером в клубе.
        Да, бабуля…
        Будучи хореографом, она в начале девяностых держала точку китайского ширпотреба на большой крытой толкучке: жить-то надо как-то было…
        А маман так и продолжала служить за копейки в своем скучнейшем институте статистики, с оскорбленным видом принимая бабушкины подачки на платья, сласти и дополнительное образование для девочек.
        Мать часто упрекала Галину в том, что она унаследовала бабкин характер: до тошноты прямой и честный, не терпящий неопределенности.
        Но где же ее честность, где?!
        Уже год, как она точно знала, что живет во лжи.
        Уже несколько лет, как она догадывалась об этом.
        И продолжала обманываться и обманывать окружающих, а те лишь потворствовали этой лжи и двулично донимали своими приторными тостами: «За образцовую семью!»
        Если бы Родион хотя бы имел достаточно ума, чтобы скрывать свои пороки!
        Так и протянули бы еще лет десять - двадцать, а то и до красивой старости бы весь этот паровоз дотащили…
        Так нет!
        Он, гнида эгоистичная, даже не удосуживался прятать от нее свои грешки…

* * *
        Ночной клуб, где работали Галина и ее муж, когда-то стремился составить конкуренцию знаменитому на весь город «Казанове», однако владельцы, которых Галина никогда не видела, а только знала по именам-отчествам, решили поступить иначе.
        Клуб занял другую нишу: неплохого заведения для мужчин среднего класса, с оперетками, в пять раз завышенными ценами на еду и алкоголь и полуголыми девками со всех концов бывшего Союза.
        Галина занималась официальной бухгалтерией клуба, настоящего же бухгалтера, полного, похожего на раздутую жабу, с пигментными пятнами на руках, водянистыми «базедовыми» глазами, и с такой дикцией, будто он только что закусил, но не проглотил, за пять лет работы Галина видела лишь несколько раз.
        Соломон Аркадьевич, всем своим видом демонстрируя глубочайшее к ней уважение, иногда заходил в ее в кабинет, чтобы изучить годовые отчеты.
        Родя знал про истинное положение дел клуба куда больше, чем Галина, но, бывало, разоткровенничавшись, сам себя обрывал, приговаривая: «Меньше будешь знать - лучше будешь спать!»
        Галина же с ее трезвым практичным умом понимала: добром это не кончится, ведь возможность до отказа набивать холодильник, регулярно менять престижные марки автомобилей и многое-многое другое у них с мужем была только благодаря чужим порокам.
        Как это часто бывает, когда честные люди привыкают к хорошим деньгам, она быстро предложила своей совести заткнуться.
        Мать и бабку от этого знания она оберегала как могла: работаем, мол, в клубе, с артистами, а там всяко бывает… Потому и допоздна. Потому и выпивает Родька, что не может не выпить - это же его работа.
        Как давно алчный дьявол пожрал практически все?
        И остался у них в доме один похмельный, воспаленный нерв.
        В ее теперь уже редких слияниях с мужем не было и намека на былую нежность, только привычка, только повинность.
        Сегодня, проснувшись одна в супружеской спальне (когда Родя, как блудливая собака, приходил под утро, он падал одетым на диван в гостиной), она вдруг подумала о том, что забыла, как пахнет мимоза.
        И близкие слезы тут же навернулись на глаза.
        Многие, может, думают, что на Восьмое марта она завалена цветами (еще бы, такой импозантный муж, который постит такие пронзительные цитаты на своей страничке в соцсети!), а она, проходя мимо цветочных магазинчиков, фотографировала ничейные букеты, чтобы повесить эти фото на свою страничку в соцсеть…
        Да, через три дня после праздника он, лишь для вида виноватый, глядя на нее злыми, пустыми глазами, подарил ей туфли, которые она сама себе купила, то есть просто вернул ей деньги за эту покупку - с таким видом, будто отдал последнее.
        Невозможно! Не-воз-можно больше!
        Назад хода нет…
        Пускай уматывает к своей мамашке, к бабам, к черту лысому, куда угодно!
        Галина толкнула перед собой тяжеленную дверь.
        В холле клуба (несмотря на то что после ночных гостей к ее приходу на службу уборка должна была быть давно завершена) всегда витал специфический запах.
        Это была смесь мужского и женского парфюма, пота, табака, алкоголя, жирной и вредной еды и еще чего-то гадкого, интимного.
        И этим же пах ее муж.
        Он пах ее несчастьем.
        А щечки их двенадцатилетней дочери все еще пахли чистотой.
        В клубе Галина старалась ни с кем особо не общаться.
        Приходила, перебрасывалась парочкой дежурных фраз с охраной и уборщицами и закрывалась у себя в кабинетике, лишь бы не видеть ненавистные павлиньи пачки танцовщиц, которые таджики (ее заслуга - они дешевле!) чуть ли не каждый божий день таскали по коридорам из химчистки и обратно.
        Галина не думала, она знала, что лучше всех этих девок.
        Лучше по всем параметрам, и тем более как танцовщица, имевшая за плечами настоящее балетное образование.
        Но от этих мыслей ей становилось еще больнее и еще больше росло в ней негодование в адрес матери и бабки, которые (такие умные!) проглядели подлую сущность Родиона, не смогли ее, восемнадцатилетнюю дурочку, уберечь от этого гнилого человека.
        Галина включила комп, зашла в программу и попыталась сосредоточиться на цифрах, еще вчера привычных и понятных, а сейчас совершенно бессмысленных.
        Профессия бухгалтера прилипла к ней почти случайно. Работу свою она никогда не любила, а эта нелюбовь порождала в ней чувство вины - и маниакальное стремление держать дела в порядке.
        Галину ценили.
        Галину уважали.
        И даже те, на кого работал Соломон Аркадьевич, никогда не имели к ней вопросов.
        Зато совсем скоро она сама задаст им один вопрос, по поводу Родиона.
        А что?
        Подло, да?!
        Нет, не подло. Она все уже решила, и теперь ей необходимо просто выжить. Она обязана обеспечивать дочь, поддерживать мать и бабку, а для морали здесь места нет.
        В любимую соцсеть пришло сообщение.
        Разуваев, бывший одноклассник, организовывал встречу выпускников.
        «Галчонок, как ты? Отказ не принимается! Почти всех удалось раскачать. В следующую субботу в шесть в наших „Трех пескарях“ - прикинь, они еще живы! Взнос пять тысяч. Если что - набери меня».
        И куча скобочек-смайликов после каждого предложения.
        Детский сад, ей-богу!
        Ох, Разуваев…
        Худой, как Кощей, дерзкий, с изящным скульптурным профилем, к тому же выходец из дипломатической семьи.
        И ведь ничего у них толком не получилось…
        Галина закрыла программу (тупо пялиться в цифры было сейчас бесполезно) и откинулась на спинку кресла.
        Почему же у них с Максом тогда не сложилось?
        Наверное, потому, что он хотел не только с ней, он вообще хотел, этот семнадцатилетний жеребец, тайком от отца катавший всех желающих на темно-синем спортивном «мерседесе». Они пили гадкую дешевую водку, курили такие же гадкие, от которых долго першило в горле сигареты, но от Разуваева, единственного из парней, пахло дорогим папиным одеколоном и вообще - другой жизнью!
        Он ей более чем нравился, и она мечтала о том, как все у них красиво сложится, мечтала, что он наконец-то начнет за ней по-настоящему ухаживать, что будут поцелуи в кустах сирени, долгие многозначительные взгляды на зависть подругам, а может, и маленькие подарки, привезенные его отцом из-за границы, но… «Депеш мод» на всю катушку (проверка нервов у жильцов дипломатического дома), идеально чистая огромная лоджия с одинокой банкой в углу, где плескались в воде груды бычков, заграничная салями в холодильнике, разведенный спирт из тончайших фарфоровых чашек, и всегда рядом - толпа его прихлебателей.
        Незадолго до выпускного он переспал с ее подругой.
        И та, с утра пораньше (еще не было звонка на первый урок), сидя на подоконнике женского туалета и умело затягиваясь украденным из дома Разуваевых «Мальборо», не скупясь, выдала заинтересованным одноклассницам все пикантные подробности.
        «Какая же ты гадина!» - подумала тогда Галина.
        Судя по циничным смешкам, которыми она сопровождала свой рассказ, подруга имела достаточный опыт в этом деле.
        У Галины же опыта не было.
        Конечно, она врала одноклассницам, что и в ее жизни происходит нечто весьма и весьма интересное, придумывала несуществующих ухажеров, курила, чтобы быть как все, и тайком писала стихи, которые посвящала Разуваеву, а точнее - его долгожданному прозрению.
        …Года три назад она случайно его встретила, в нарядном торговом комплексе в центре города.
        Морщины посекли лицо. Хорошего качества пальто явно пережило уже не одну зиму.
        Он был искренне рад встрече, восклицал до неприличия громко, обнимал и целовал ее почти беспрерывно, и как-то незаметно они переместились в кафе на крышу здания.
        Перебивая друг друга, они перескакивали с темы на тему, и разговор у них как будто не прекращался ни на минуту, но Галина сразу почувствовала в этом что-то неестественное.
        Украдкой она поглядывала на часы: ей следовало еще забежать в гастроном и приготовить ужин. Каждый вечер, как бы ни была занята на работе, Галина стремилась чем-то побаловать своих: никаких полуфабрикатов, никакой разогретой вчерашней еды.
        Но как все это объяснить Максу Разуваеву?
        К моменту этой встречи он уже лишился самых громких своих аккордов, но все еще гремел, будоражил, держа в тонкокожей руке Галинину руку, и при этом присвистывал вслед фигуристой официантке.
        В какой-то момент, сидя с ним за столиком под стеклянным куполом, она заметила другие часы, под крышей здания напротив: большие, круглые, надменные.
        Тик-тик, ходики, улетели годики.
        Между ней и Разуваевым, таким своим, таким веселым парнем из юности, была пропасть.
        У нее были институт, Родя, дочка, работа, мать с бабкой, иногда, как яркие вспышки, - новые страны и города, бесконечные детские сопли, бессонные, пропахшие перегаром ночи.
        А что было у него?
        Она не знала…
        Но в тот вечер ее это не интересовало, ведь она торопилась домой, укоряя себя за опрометчивое согласие попить кофейку в модном дорогом кафе.
        В заведение, будто яхты в порт, поминутно заходили длинноногие развязные девицы, и Макс, как и много лет назад, предавал ее, с неприкрытым интересом разглядывая входящих, разменивая ее внимание на что-то сиюминутное…
        …Галина решила забить на отчеты и снова зашла в соцсеть, на страничку к Разуваеву.
        Семейное положение - «все сложно».
        Ну, это понятно…
        Он рассказывал ей тогда, что одна, особо настойчивая, родила от него, но в ЗАГС он с ней не ходил и долго они не прожили, хотя ребенка он признал и помогал, чем мог.
        Ну ладно, что дальше?
        Из интересов - футбол да пара ссылок на «самые крутые женские попы мира».
        Ясно.
        Галина вернулась на свою страницу.
        Ей стало невыносимо тоскливо.
        Она ощутила себя так, будто оказалась в замкнутом круге, из которого нет выхода. И ее заштормило. Качнет вправо - там Родик, гад ползучий, вечно шмыгающий раздраженным от пьянства и курева носом, подолгу занимающий толчок, двуличный, лживый, у всех назанимавший, на людях - денди, а дома - хам трамвайный.
        Качнет вперед - там суровые хозяева клуба и Соломона Аркадьевича, с холодными стальными глазами и, должно быть, роскошными (а главное - умными) бабами, которые никогда не станут пачкать свои задницы о дешевый велюр этого пошлого заведения.
        Качнет влево - там Разуваев, вечный мальчик, изрядно потрепанный жизнью, с брошенным им ребенком от женщины, которая, как многие до нее и после нее, села не на тот поезд.
        Ну куда еще качнуться?
        Благородные, воспитанные и бедные интеллигентишки? Дневные представления бюджетного театра по субботам и три гвоздички в день рождения?
        А водилы, а тренера фитнес-клубов? У них там что, «шашлычок под коньячок»?..
        Но что же нужно ей? Теперь, к тридцати с тяжеленным хвостиком.
        Ничего нового - чтобы любил.
        Уважал.
        Ценил.
        Да нет, это все общие слова…
        Галина вдруг почувствовала, что где-то, в самой глубине, словно кто-то отдирает тонкий, маленький, но крепко приросший к ее нутру лоскуток, за которым скрывается правда.
        Она зажмурилась и… не позволила.
        То, что за ним скрывалось, не имело ничего общего с реалиями ее жизни.

* * *
        К концу рабочего дня жизнь Галины окрасилась в совершенно иные тона.
        Во-первых, позвонил Родя.
        Ей совсем не хотелось слышать этот вкрадчивый лживый голос, и несколько раз она сбрасывала его звонки, но потом вдруг всколыхнулась: «А если что-то с дочкой?» - и ответила мужу.
        Муж сообщил ей три вещи.
        Начал, само собой, с повинной.
        Сказал, что чувствует себя совершенно подавленным и просит прощения за то, что в очередной раз имел глупость так сильно ее расстроить. Затем уточнил, что прямо сейчас пьет с горя «Шприц-апероль» в «Жан Жаке» с господином Курочкиным из налоговой (ну этот-то алкаш и кобель известный!), а третий, последний, месседж он озвучил нарочито спокойным голосом.
        Родя сказал, что уходит из клуба.
        О причине, которую назвал по телефону (старый друг предложил место управленца в каком-то туманном, но верном, с его слов, проекте), не было смысла думать, поскольку она точно знала, что он врет.
        Наиболее же вероятная причина заключалась в том, что его просто попросили уйти. Ну не полные же дураки хозяева этого вертепа!
        Сколько ему еще можно здесь пить, жрать и потреблять на халяву танцовщиц? Оперетки, которые он ставил в качестве художественного руководителя, безвкусны даже для такого заведения. Тем более что Родик всегда подворовывал, не по-крупному, но все же… Закупал костюмы для девочек по одной цене, а Галине приходилось оформлять покупку по другой. Ну и еще кое-что, по мелочи…
        Но при чем здесь она?!
        Правильно, совершенно ни при чем! Ей приносили накладные, она их проверяла, цена в них соответствовала среднерыночной, а уж почем он сторговывал эту дрянь на самом деле, откуда она могла знать?
        У нее самой была приличная зарплата, а в банках - куча кредитов, потому что с таким мужем ей все равно никогда не хватало.
        У Галины от этой новости словно камень с души свалился. Теперь уже не было необходимости звонить Соломону Аркадьевичу, стучать на Родю.
        Теперь ее главной задачей было - остаться в клубе во что бы то ни стало, пока она не выстрадает себе в этом адском городе местечко почище.
        На радостях она набрала Разуваева.
        - Га-а-аля, моя девочка! Здра-а-вству-уй, радость!
        - Привет-привет!
        - Ты не поверишь, когда узнаешь, чем я сейчас занимаюсь!
        В этом был весь Разуваев: он отреагировал на звонок так, словно они только вчера расстались.
        «Какой же он легкий, приятный парень, а что там у него на дне - какое мне до этого дело!»
        Настроение Галины стремительно улучшилось, и она позволила себе нырнуть в эту волну.
        - И что же, дорогой? Что ты делаешь?
        - Изучаю десятку самых сексуальных ароматов! Один из них, например, пахнет - нет, ты прикинь, - буквально пахнет мокрым мужчиной и мокрой женщиной! Здесь так и написано! Галя, милая, надеюсь, я не оскорбил твои благочестивые ушки?
        - И где же это у нас написано? - сделала она вид, будто не расслышала.
        - Галочка, в интернете!
        - Макс, интернет большой, а поконкретней?
        - И интернет большой, и ты у нас, Галка, большая!
        Эту колкость она пропустила мимо ушей. Если бы так сказал муж - тарелкой бы ему в лоб запустила, а Разуваеву можно, ведь от одного его голоса с десяток ее лет тотчас убежали прочь!
        - Галь, ну не важно, в общем… А хочешь, подарю тебе на день рождения «Саломею»? Этот аромат посвящен той самой Саломее, что за свой танец попросила голову Иоанна Крестителя.
        - О как! А давай, подари! Ждать-то недолго осталось!
        Но Разуваев, очаровательный пустобрех, тут же съехал с темы и переключился на подробности предстоящей встречи выпускников.
        Минут через десять Галина уже ощущала себя на восемнадцать (тем более что Разуваев раскритиковал внешний вид практически всех бывших одноклассниц, повстречавшихся ему за то время, что они не виделись).
        В конце сумбурной беседы она раза четыре сказала ему «целую».
        Нажав отбой, Галина, на какие-то секунды, представила себе, как когда-то она это делала в юности, их двоих, голых и жадных, в одной постели. Прикрыла глаза, сладострастно повела плечами, но быстро встряхнулась: нет, это уже невозможно, между теми и этими фантазиями - почти два десятка лет… Ну да, тогда она сама сглупила, прикрывалась, дура, хорошим воспитанием, а сейчас и тело уже не то, и в мыслях - одни проблемы.
        И все же ей очень хотелось пойти на эту встречу!
        Самооценку свою за счет тех, кому в жизни меньше повезло, поднять, и с Максом повидаться.
        Зачем? Да просто, чтобы было!
        Сколько уже лет она, как сжатая пружина, живет одними подсчетами: хватит ли денег, успеет ли дочка в школу, дадут ли матери в поликлинике бесплатный рецепт, повысят ли цены на электричество и не разорится ли банк-кредитор?
        Летят дни и годы, народ вокруг напивается, без стеснения предается блуду, тратит в экстазе все до копеечки на лучшие шмотки и развлечения, а Галина все думает.
        Думает и стареет.
        Бесконечно думает о том, о чем пристало думать мужику: что отцу ее, будь он неладен, что мужу, сорняку пустому, да будь проклят!
        А ниточка настоящего жемчуга на дряблой бабкиной шее - это что, награда в конце пути?
        Да, ее жизненный опыт шептал ей, что Разуваев не лучше остальных, но свой праздник души он готов сейчас разделить именно с ней!
        А ей-то, самодостаточной, не старой еще женщине, что теперь может быть нужно от мужика?
        Да чтобы хохот до жара в груди, чтобы вино по столу и мимо, чтобы руки жадные на спине и, самое главное, - чтобы получилось хоть раз забыться и не думать, не ду-у-у-мать, черт их всех подери!
        Ладно.
        Соломону Аркадьевичу по-любому придется позвонить, пора по налогам отчет сдавать. Вот и будет у нее возможность поплакаться, чтобы свое место в клубе сохранить.
        Гораздо сложнее было сделать так, чтобы Родя как можно скорее съехал с ее квартиры. Может, чем черт не шутит, какая-нибудь из многочисленных девок приютит его у себя на съемной хате?..
        Дочери она сама все объяснит.
        Галина расправила затекшее тело, подняла длинную ногу, потянула носочек ступни и поиграла пальчиками.
        Получилось красиво, маняще.
        Не поедет она к бабке за снотворным, а пойдет в торговый центр покупать красивое платье.
        Да здравствует кредитная карта!

* * *
        Дымчато-серый апрель, еще без солнца, но с таким ощущением неба, будто солнце на нем давно уже есть, просто, робея перед неизбежной дикостью мая, оно решило ненадолго спрятаться, заставил Галину бежать по улице, на встречу с новым платьем и новой жизнью.
        Утреннее решение во что бы то ни стало развестись с мужем к вечеру только укрепилось.
        «И что же так резко поменялось?» - спрашивала себя Галина, перепрыгивая, как школьница, через лужи.
        Страх отползал, вот что.
        А вместе с ним и сомнения.
        Сегодня же вечером она придет домой и вытащит из-под кровати этот гадкий сундук, в котором живет ее страх. Сундук с тряпьем, таким привычным, таким уютным, но поднеси ближе - одни дыры да тлен.
        Разговор с Разуваевым и новость о том, что Родион уходит из клуба, позволили ей снова ощутить себя цельной, юной и дерзкой.
        Как когда-то, слушая только свое неискушенное сердце, она бросилась в этот брак, так и сейчас, восстановив себя, она просто избавится от него.
        Работая вместе с мужем, Галина всегда боялась за них двоих, потому что знала: рано или поздно нечистоплотность этого подонка вскроется, назреет конфликт, и ее выкинут на улицу вместе с этим идиотом, которому на все наплевать, кроме собственных сиюминутных желаний.
        Нет-нет, она будет вести себя как мудрая мама и не станет настраивать против него дочь.
        Если Родька захочет - пусть появляется по выходным.
        Может, в зоопарк с ней пойдет…
        А она предложит ему взять на себя кредит за их недостроенную квартиру, а ежели он начнет артачиться, прямиком ему скажет, что клубом владеют серьезные люди, а такие люди не любят, когда их обворовывают, пусть и в мелочах.
        4
        Варвара Сергеевна проснулась.
        Часы показывали начало десятого.
        По выработанной годами привычке она всегда просыпалась не позднее восьми. Но после вчерашнего богатого на события дня она долго не могла заснуть и в глубокий, без сновидений, сон провалилась только под утро.
        - Пресли, подъем!
        Обладатель шоколадной шкурки лениво потянулся в изножье кровати и вопросительно уставился на хозяйку: похоже, он был не прочь поспать еще. Нетерпеливая Капа, с ночи поджидая какой-нибудь движухи, ловко приоткрыла дверь в комнату и сидела теперь на пороге.
        С кухни доносились обрывки телефонного разговора.
        Прежде чем туда зайти, Варвара Сергеевна остановилась в коридоре и прислушалась.
        - Да спит она, сейчас будить буду. Таблеточки пьет, я каждый день проверяю! Надеюсь, если и в этом марте обошлось, нам уже можно не беспокоиться. Устойчивая ремиссия, да… Спасибо, Лариса Евгеньевна, что не забываете!
        Самоварова пожала плечами и подмигнула Пресли, прилипшему к ее ногам:
        - Доказывать что-то совершенно бессмысленно… И что нам остается? Верно, дружочек, только хитрить!
        - Мама, ты выходила вчера из квартиры? - пытаясь говорить строгим голосом, обратилась к ней дочь. - Нет, я не к тому, чтобы ты совсем не гуляла, просто не забывай ставить меня в известность!
        - Ну… выходила, да. В пекарню выбегала, булочку захотелось, с кремом заварным.
        - М-да… А мне почему не купила?
        - Так на диете ты, сама сказала, не помнишь?
        - Я-то все прекрасно помню! Садись, ешь, таблетки при мне выпьешь, хорошо?
        - Погоди, я сначала кошек покормлю.
        Жадная до еды Капа в считаные секунды опустошила миску, Пресли же всегда приходилось уговаривать. Пройдя за хозяйкой на кухню, он тут же запрыгнул на холодильник и теперь внимательно наблюдал оттуда за Анькой, словно ожидая очередного действия в нескончаемой пьесе.
        - Нет уж, друг! Слезай оттуда! Даю тебе ровно минуту на размышление. Если сейчас же не спрыгнешь - отдаю твою порцию Капе. И я не шучу!
        - Мам, да прекрати ты его уламывать, сядь и сама поешь!
        Сегодня дочь неожиданно расщедрилась и приготовила жутковатый на вид завтрак: толстенные бутерброды - яйцо и консервированный тунец. Справедливости ради надо отметить, что Самоварова даже на такое была не способна. Пушистых прихвостней накормить - святое дело, ведь эти спиногрызы сами кашеварить вряд ли научатся. Сама же Варвара Сергеевна относилась к еде более чем равнодушно, пока работала - закидывала ее в себя исключительно из-за физиологической потребности организма и, как смеялся Никитин, питалась главным образом кофе да сигаретами. Правда, иногда ей очень хотелось съесть какую-нибудь затейливую сладость, из тех, что продавались в дорогих кондитерских, но подобную роскошь она позволяла себе нечасто.
        - Ну как?
        - Вкусно, - с трудом проглотила кусок Самоварова.
        Такой ломоть был бы в самый раз голодному студенту в походе. Откуда же в ней столько грубости? Самоварова вздохнула, украдкой косясь на дочь.
        Под прицелом хищных Капиных глаз Пресли нарочито медленно, словно издеваясь, поедал из миски утреннюю порцию каши.
        Дочь подлила себе жидковатого кофейного напитка и подтолкнула по направлению к матери сахарницу и молочник.
        - Давай, мам, жуй веселей! А то я твою порцию тоже Капе отдам!
        - Ань, я до районной поликлиники сегодня прогуляюсь.
        - Это еще зачем? - напряглась Анька.
        - Да зуб ночью спать не давал, - не поведя бровью, сочинила Самоварова.
        - А… Сливок тогда купи, эти последние. И не туси там долго, а то опять твои нассут, куда не надо!
        Захлопал холодильник, вскипели бигуди, по телевизору начался очередной идиотский детективный сериал, который дочь упорно включала для нее каждое утро.
        От Никитина пришло сообщение: «Набери, как сможешь».
        Когда через сорок минут Анька ушла, Варвара Сергеевна наконец-то сварила себе хорошего, крепкого кофе, который дочь ей пить запрещала (давление!) и удобно устроилась в своей комнате в придвинутом к окну кресле.
        Она закурила и набрала полковника.
        - Запишешь или запомнишь?
        - Обижаешь…
        - Ну смотри… Мигель Мендес, тридцать три года, наполовину кубинец, с двенадцати лет живет в России, работает танцором. Около трех лет назад стал сожительствовать с некой Галиной Н. Она бухгалтер, имеет дочь от предыдущего брака и годовалого ребенка от этого Мигеля.
        - Принято. Про женщину что?
        - Валентина Шац. Замужем за топ-менеджером крупной фармацевтической компании, то есть была замужем… Как они это любят, хозяйка салона красоты в центре города. Пятьдесят один год, бабушка по первому ребенку.
        - Ух, ты! Умеют же жить! Тьфу ты, с языка слетело…
        - Да ладно… Горничных и охрану по третьему кругу опросили - никаких зацепок. Охранник тот еще, одно название, фактически консьерж ночной смены, вялый совсем. Выходил, говорит, за ночь пару раз за сигаретами и газировкой. Одним словом, кто угодно мог пройти.
        - Ясно. Пойду в сеть засяду, покопаюсь.
        - А что, твоя так и не подключает интернет?
        - Нет. Ладно, до связи.
        - Пока, голубушка. Звони сама!
        Варвара Сергеевна раздавила в пепельнице окурок и наскоро занялась кормежкой голубей, для которых у нее был заранее припасен пакетик с хлебными крошками.
        Зная, что в доме кошки, прикормленные голуби не осмеливались подлетать прямо к окну и теснились на козырьке подъезда.
        Пресли и Капа тут же запрыгнули на подоконник, прильнули к рукам хозяйки и, осторожно высунув мордочки наружу, стали внимательно наблюдать, как стая грязных птиц пытается поймать клювами хлебный снегопад.
        На плутовских кошачьих мордах застыло высокомерное выражение.
        - Все, финита ля комедия! - и Варвара Сергеевна захлопнула окно.
        Через час ей следовало быть в районной поликлинике, на приеме у психиатра.

* * *
        - Проходите, не стойте в дверях!
        Районный психиатр Валерий Павлович И. пытался, не вставая с кресла, собрать что-то, рассыпанное по полу.
        - Добрый день!
        - Добрый! - отозвалась из-под стола его неестественно выгнутая спина в белом халате.
        «Что у него там, бисер?» - усмехнулась Самоварова, вспомнив Ларису Евгеньевну, милейшую пятидесятилетнюю брюнетку из ведомственной поликлиники, являвшую собой наглядный пример как минимум парочки симптомов тех заболеваний, которые она с воодушевлением диагностировала у пациентов.
        Варвара Сергеевна осмотрелась: белые пластмассовые жалюзи на окне, одинокий кактус на чистом подоконнике, глухой шкафчик в углу, стол с допотопным компьютером и жидкой кучкой бумаг. Пахло тоской.
        Она прошла к столу и нерешительно присела на краешек свободного кресла.
        - Я вас слушаю. - Из-под стола вынырнула седая коротко стриженная голова, расправились плечи, из-под врачебного халата полыхнул бордовым галстук и… Самоварова потеряла дар речи.
        В левой горсти психиатр, вчерашний пострадавший от ее каблучка мужчина, держал собранные с пола сигареты, половина которых была сломана пополам.
        Он быстро сунул в ящик стола сигареты, удивленно глянул на нее сквозь очки и тут же полез в компьютер.
        - Курить пытаюсь бросить таким оригинальным способом, - пытаясь скрыть то ли смущение, то ли раздражение, скороговоркой произнес он. - Если интересно, расскажу. Варвара Сергеевна, да? А я ведь не сомневался, что мы еще встретимся, просто не предполагал, что здесь.
        - О боже… Какое дурацкое совпадение! Знаете, я лучше пойду перезапишусь к вашему коллеге.
        - Ну зачем так? Кстати, очень рад вас видеть! Вы все-таки расскажите, с чем пришли. Раз пришли, значит, вас что-то беспокоит?
        Он явно нервничал.
        «Какая прелесть!»
        - Беспокоит… Если честно, я вчера даже думала про вас, точнее, не про вас, а про эту мерзейшую ситуацию, и под конец уже и не знала, плакать мне или смеяться.
        - Вы пережили стресс… Вы об этом хотите поговорить? Или про убитых? Но я их не знал…
        - Хватит вам ваньку-то валять! А то вы не знаете, что если следствию было бы необходимо что-то уточнить у вас про убитых, которых, верю, вы не знали, вас бы вызвали в отделение. Глупо как получилось… Пойду я. Хорошего дня!
        Варвара Сергеевна привстала.
        - Варвара Сергеевна, сядьте! Вчера, насколько я понял, вы были при исполнении своих служебных обязанностей, а сегодня при исполнении я! Итак, я вас слушаю. Что беспокоит?
        - Уже ничего.
        Валерий Павлович вздохнул, поправил очки и уставился на нее в упор. У него были красивые серые глаза и взгляд человека, измученного бессонницей.
        - Знаете, сколько раз за неделю я это слышу? Обзавидоваться можно хоть хирургу, хоть гинекологу! К любому другому специалисту, если пациент придет, будь он немой - там ничего не скроешь, все понятно… А мне клещами тянуть приходится. Вы сами подумайте, человеку нужна помощь, а он мне врет! Пока сюда идет, обдумывает, как и в чем соврать, а как до этого кресла доходит, представляете, тут же и выздоравливает! Петляет, путается, лукавит, а я при этом еще должен постараться ему не навредить! Единицы говорят правду. Уважают мое и свое время. Но такие - большое исключение.
        Самоварова вяло усмехнулась.
        Как все это знакомо! Особенно про единиц, говоривших ей правду.
        - Клещами, говорите… А почему вы считаете, что, сидя в этом своем кресле и думая сейчас на самом деле о том, бросать или не бросать вам курить, вы способны понять, что чувствую, например, я? На каком основании вы и ваши коллеги делаете свои назначения, выдаете беленькие или желтенькие круглые билетики в царство засохших растений? Нет, я понимаю, судя по вашей благородной седине и очкам, вы имеете большой опыт… Но опыт чего? Подтянуть то, что вам удается добыть из нашей лжи, к симптомам известного в психиатрической практике заболевания? А если оно не известно? А если это и не заболевание, а крик в пустоту? Молчание тоже кричать умеет… Вы такое никогда не предполагали?
        Валерий Павлович с большим интересом смотрел на нее, и, как ей показалось, в его взгляде проскользнула усмешка.
        Черт побери! Этот районный прилизанный умник еще хуже ведомственной Ларисы Евгеньевны - та хоть научилась изображать искреннее участие.
        Самоварова решительно встала и направилась к дверям.
        Валерий Павлович громыхнул креслом, неловко запнулся о какой-то провод на полу, быстро подскочил к ней и сделал такое движение, будто хотел взять ее за руку, но тут же одернул руку.
        - Судя по вашей реакции, вы уже имели дело с нашим братом… Я вижу, что вам не нравится мой кабинет и это кресло. Вы правы, мне здесь тоже не нравится. - Его голос сделался мягким и очень приятным на слух. - Вы милая, хоть и резкая женщина, к тому же, если честно, я все еще себя чувствую перед вами виноватым… Задержитесь вы, ради бога, на минуту, у меня к вам необычное предложение! Думаю, с вашим нестандартным мышлением вы его оцените.
        - Интересно…
        «Да он и в самом деле интересен… По крайней мере необычен! А когда тебя, дуру старую, мужчина в последний раз пытался так настойчиво клеить?»
        - Раз уж мы с вами познакомились и, замечу, совсем не по моей части, и раз уж вы последний мой пациент на сегодня… Что если я, в обход всяких правил, возьму и приглашу вас сейчас в кафе? А там, захотите - расскажете, не захотите - сделаете доброе дело, поскольку дадите мне возможность как-то загладить свою вину. Я тоже вчера о вас думал… Когда вы так резко со мной простились, часть пути я был вынужден проследовать за вами, мне было по дороге. Я видел, как вы остановились у витрины кафе, видел, как вы хотели зайти, но потом передумали.
        Варвара Сергеевна густо покраснела.
        Действительно, в кафе она не попала. Прямо перед входом пришло сообщение от Аньки, в котором та пыталась объяснить, что перепутала время доставки кошачьего корма и что через полчаса корм должны наконец привезти.
        - Ну что ж… Давайте попробуем.
        - Отлично! Только я угощаю!
        - Само собой! - нервно хмыкнула в ответ Самоварова.

* * *
        Кофе из сезонного предложения, с лавандовым сиропом и мелко толченой миндальной крошкой, утопающей в воздушной сливочной шапке, оказался превосходным.
        С десертом Варвара Сергеевна долго колебалась и в конце концов сделала выбор в пользу наполеона.
        Тончайшие коржи поддерживали идеально взбитый, подмерзший за ночь лимонный крем, и каждый кусочек этого чуда буквально таял во рту.
        Самоварова млела на солнышке, щедро заливавшем сквозь оконное стекло их маленький круглый столик, и медленно, смакуя каждый глоток, потягивала через трубочку лавандовый кофе.
        Теперь уже новый знакомый вызывал у нее самое настоящее любопытство, но при этом от ее внимательного взгляда не укрывалось и то, что происходило за соседними столиками.
        Две девицы, длинноногие, прошлым маем еще юные, но сейчас уже с такими лицами, будто делают всем присутствующим большое одолжение, долго изучали меню, с садистским удовольствием удерживая подле себя своих же лет официантку, чей усталый вид не могли скрыть ни форменный кружевной передник, ни алая помада на губах.
        Охотницы… На кого они охотятся? Какой трофей хотят заполучить? Если одной из них повезет, наживет она еще больше пустоты, и тень этой пустоты уже сейчас лежит на их дорогих, не по возрасту, кожаных сумках.
        - Когда у мужчины нет денег, мне хочется в него высморкаться! - нарочито громко, хлопая фальшивыми ресницами, подытожила одна из подруг рассказ другой, состоявший в основном из слов-паразитов и незавершенных предложений. Девушки покрутили головами: все поняли?
        И Самоваровой вспомнились прачки из сна, молодые и глупые, выставлявшие, словно в витрине мясника, свои голые груди.
        Самоварова доела торт, но когда проходившая мимо официантка попыталась забрать тарелку, вцепилась в нее, потянула к себе и принялась лепить на вилочку оставшиеся на тарелке крошки.
        - Может, еще кусочек? - улыбнулся Валерий Павлович.
        Он стал казаться ей даже очень симпатичным, осталось только заменить металлическую музыку, дребезжавшую в кафе, на какой-нибудь из вальсов Штрауса и постараться не думать о том, что он мозгоправ.
        - Да нет… Не столько денег жалко, сколько фигуру!
        За другой столик присели две женщины среднего возраста, в неброской, хорошего качества одежде.
        - Я не понимаю, Вера… Как же так… Разве может так быть? Я вчера искала в интернете информацию про житие одной святой… Какая, получается, превосходная история! Говорят, она, через иконы с ее изображением, помогает абсолютно всем, даже некрещеным и иноверцам!
        - Ой, я слышала про это! - перебила подруга. - И что же?
        - Так вот, информацию-то я нашла… И сайт был такой, вроде православный, и значит, читаю я о чудесах святой и каждую минуту на крестики нажимаю, чтобы избавиться от назойливой рекламы! Читаю, как она, слепая, скиталась, а мне - то туфли пошлые леопардовые, то крем для укрепления оргазма предлагают купить! Ничего святого!
        - Да, ужас! - согласилась подруга. - А Борька что?
        - При чем тут Борька? Я тебе о чуде, а ты - Борька!
        - Да нет, я вообще… Ну как он? - не сдавалась другая, не обращая внимания на то, что вопрос о Борьке не понравился подруге.
        - Вера! Побойся Бога! Ты даже меня не слышишь! Плевать мне на него, хоть бы он завтра сдох!
        - Да что ты несешь, Лиля?! Так-то зачем?
        - Девушка, - схватила Лиля за фартук проходившую мимо официантку. - Не надо мне штрудель, аппетит что-то пропал! - бросила она, зло поглядывая на подругу.
        - Ты бы к эндокринологу сходила… Нельзя так реагировать, я всего-то спросила, как твои дела с Борей!
        - Какие дела?! - Лиля заерзала на стуле с таким остервенением, что стул испуганно заскрипел. - Какие с ним могут быть дела?
        - Ну как же, погоди… Ты сама с неделю назад вся цвела: «Ох, Боря, ах, Боря!» Тонкий, необыкновенный и тому подобное!
        Вера, похоже, прекрасно понимала: все, что бы она сейчас ни сказала, неизбежно приведет к ссоре, но теперь уже она и не думала отступать.
        - Ну что я, по-твоему, придумываю?!
        - Слушай, я вот что тебе скажу: братец твой - просто обгадившийся в углу мальчик! Ему лечиться! От импотенции души и тела!
        - Ах! Вот оно что… Значит, я так понимаю, все случилось? - усмехнулась Вера. Лиля покрылась пунцовыми пятнами. - Смешно… Лиль, может, тебе вместо того, чтобы про бытие святых по ночам читать, в самом деле туфли из леопарда купить и крем для оргазма?
        - Дура! Какая же ты дура, Вера! - из обычной серой мышки Лиля уже успела превратиться в злую крыску. Она резко встала и бросила на стол пятисотрублевую бумажку. - Хорошего тебе дня! Сначала вырастят ни на что не пригодных, кроме культивации собственных страданий, инфантилов, а потом еще и издеваются!
        - Лиля, я его не растила, он старше меня на три года, ты забыла?
        - Тем более. Пусть и дальше живет с мамой. И советую тебе, дорогая, с приличными женщинами его больше не знакомить!
        Сцена привлекла внимание не одной Самоваровой, Валерий Павлович сидел напротив и наблюдал за женщинами с таким сосредоточенным видом, будто размышлял, какой диагноз им поставить.
        - А я тоже много лет жил с мамой, - неожиданно признался он, когда раскрасневшаяся Лиля уже выбегала из кафе.
        После имени-отчества, места работы и наличия взрослого сына, это было четвертым пунктом, который узнала о своем нелепом ухажере Самоварова, прекрасно отдававшая себе отчет в том, что больше они вряд ли увидятся. Она бросила взгляд на наручные часы: минут десять посидеть придется, уйти сразу после еды было бы верхом неприличия.
        - А с женой?
        - Нет жены.
        Самоварова подумала и решила не задавать следующий вопрос - ну какое ей, в конце концов, до этого дело?
        - А я с дочерью живу.
        - Все правильно. Человек не должен жить один.
        - Да нет. Человек не может жить один. Или питать ему кого-то надо, или самому питаться.
        - Что, так все плохо, думаете?
        - Ну почему плохо? Это законы. А уже как к ним относиться - исключительно дело выбора каждого.
        И тут внутри Варвары Сергеевны торопливо, как вор с мешком, пробежало ощущение, которое она поймала вчера рядом с полковником, когда он держал ее руку.
        Питаться полковником она не смогла, слишком любила. Так беззаветно, как, должно быть, те, кто верует, любят своего Бога, непонятного и недоступного.
        В то время, пока Никитин составлял существенную часть ее жизни, она даже не пыталась анализировать, почему безо всякой борьбы отдавала его другим.
        А после, годами глядя в ночную темноту, все-таки поняла почему.
        Она всегда горела. Горела рядом с ним, горела в ожидании его, горела вместо него.
        А он был тем, кто подбрасывал дрова в ее костер, лизавший и его лицо и руки, но не разжигавший в нем пожар.
        А та догадывалась и допускала. Не только ее - были же и другие, звонкие и случайные, как стихи. Но та терпеливо ждала, отжимала и полоскала белье, даже не пытаясь найти какой-то особый смысл - просто заполняла все свободное пространство своими хлопотами, просьбами и доступностью теплого тела.
        - Ну что вы замолчали? Сказали, в общем-то, банальность и оборвали тему.
        - Сколько ни повторяй банальность, от нее не убудет, да и смысла она не потеряет.
        - Возможно.
        Хм… А что-то в нем все-таки было, в этом Валерии Павловиче…
        Простой славянский тип внешности, за годы работы с людьми она таких множество встречала - и тут же забывала, но у этого будто звездочка невидимая на лбу нарисована…
        Следующий его вопрос был столь неожиданным по отношению к внешнему и столь точным по отношению к внутреннему ее состоянию, что заставил Варвару Сергеевну растеряться.
        - Скажите, а сильно вы его любили?
        - Гм… А вы ее? - попыталась она отразить удар.
        - Думал, что любил… А оказалось - только питался.
        Любопытство все-таки взяло верх:
        - Она ушла к другому?
        - К другой.
        - Ух… Неожиданно! Действительно неожиданно…
        - Давайте сразу начистоту! Я уже когда-то так часто повторял все это разным сочувствующим, что это перестало быть для меня оправданием. Со мной все хорошо. После того, как это произошло, у меня были женщины… и в достаточном количестве, - с нервом в голосе уточнил он. - И все они оставались довольны, по крайней мере, в этом плане…
        - Итак, ваша женщина ушла к другой?
        - Берите выше - моя жена.
        - М-да…
        Варвара Сергеевна взглянула на часы: Анька вернется сегодня самое ранее к пяти, кошки сыты, окна закрыты.
        Она подозвала официантку и заказала себе второй кофе.
        - Я зачем приходила-то… У меня две кошки.
        - И как их зовут?
        - Эспрессо и Капучино.
        - Круто! - улыбнулся Валерий Павлович.
        - Или по-простому - Пресли и Капа…
        Варвара Сергеевна замолчала, колеблясь, стоит ли продолжать разговор. Но сейчас перед ней сидел обычный человек, с неустроенной личной жизнью, живой, импульсивный, любопытный, бросающий курить и, черт побери, как ни крути, очень симпатичный!
        - И вы испытываете чувство вины, когда надолго оставляете их дома.
        - Как вы догадались?
        - Я еще вчера это понял. Во-первых, вы часто смотрите на часы, во-вторых - у меня прекрасное обоняние.
        Самоварова стушевалась.
        - Неужели разит?
        - Да нет, конечно! Но у меня в самом деле исключительный нос, способный улавливать едва ощутимые запахи! И даже годы табакокурения не смогли свести на нет эту особенность.
        - Вам бы в органах служить.
        - Думаю, наши профессии очень похожи.
        - И что из этого следует?
        - Из этого следует то, что вы сами в силах победить свой невроз.
        - Так у меня невроз?
        - Невроз.
        - Просто невроз, да?! А отчего не шизофрения?
        - Да шизофрении вам о-о-очень далеко. Хотя, по правде говоря, считается, что вялотекущая есть у каждого.
        - Не талантливо вы мне сейчас врете, Валерий Павлович!
        - Вы мне тоже, Варвара Сергеевна, вот уже второй день как совсем не талантливо врете… Сигареткой, кстати, не угостите?
        5
        Галина, расфуфыренная словно для красной ковровой дорожки, толкнула дверь народного кафе «Три пескаря».
        Разуваев еще по телефону объяснил, что, помимо всеобщей ностальгии по этому месту, где они любили в старших классах распивать свои первые взрослые коктейли - пиво плюс водка, была и еще одна веская причина остановить выбор на этом заведении: оно было недорогим, а далеко не все бывшие одноклассники готовы были расстаться даже с небольшой суммой денег.
        Макс Разуваев, организатор, встречал гостей у длинного, накрытого стола.
        Эх, вот ведь красавец!
        Хотя да, уже заметно состарился…
        Но порода, порода!
        Все тот же рисунок чувственных губ, все тот же орлиный профиль!
        И стать, и фигура!
        Это не пропьешь…
        - Галочка, у-у-у… какая ты…
        Галина кокетливо придержала своими руками руки Макса, готового заключить ее в объятия, и откинула голову назад:
        - Ну, какая?
        - Не могу найти слов!
        Разуваев все же изловчился и пристроил на ней свои руки, а затем быстрым, вороватым движением огладил ее рукой пониже спины.
        Галина позволила себе не заметить этого жеста и, поддерживая заданную с ходу тональность, продолжала флиртовать:
        - Ну… несравненный мой, а где же все?
        - Так… Покурить вышли, кое-кто опаздывает - и вот! - он махнул рукой в самый дальний угол стола.
        О господи…
        За столом, оказывается, уже жались друг к дружке несколько бывших одноклассников, которых Галина поначалу и не заметила.
        Ее охватило искреннее недоумение.
        Вот этот бесформенный толстяк, готовый под прицелом ее глаз провалиться сквозь землю, это кто? Неужели Мышинский?!
        Ну да, он всегда был неприметным ботаном, но чтобы вырасти в такое существо!
        А тетка с внешностью кассирши из дешевого гастронома, неужели это красотка Бойко?!
        А ведь именно Жанна Бойко и была той девочкой, которую в выпускном классе предпочел Галине Разуваев…
        Галина почувствовала себя неловко: в самом деле, она же знала заранее, куда идет, но зачем-то решила одеться так, словно собиралась посетить первоклассный ресторан.
        Как глупо вышло…
        Но тут внезапно стало жарко, вокруг Галины и Разуваева затоптались, на все лады вереща, все новые и новые подходящие, в общем и целом теперь уже совершенно незнакомые люди.
        Оказавшись рядом с Разуваевым в центре стола, Галина быстро оценила обстановку и поняла: Макс не врал, по-настоящему неплохо выглядели только две из тринадцати пришедших женщин (именно что неплохо!) и еще один парень, Багинский, ныне майор службы безопасности. Оказалось, это Петька Багинский заранее договорился с заведением и уставил стол бутылками принесенного с собой алкоголя: виски, шампанское, ликеры для девочек.
        И эти дорогие, чудесные, а для многих присутствующих диковинные бутылочки быстро разрядили обстановку.
        Практически не притронувшись к сомнительного вида еде, большинство собравшихся принялись чокаться и, радостно неся какую-то пафосную ахинею, быстро напиваться.
        Галина раскраснелась, и не только от выпитого шампанского…
        Вне всяких сомнений, сидя в центре стола рядом с Максом, который в перерывах между поспешными тостами что-то жарко шептал ей на ушко, она оказалась королевой вечера.
        Единственное - вопрос о семейном положении, громко заданный захмелевшей с первой же рюмки Бойко, заставил ее смутиться и отвести взгляд. Макс это тотчас заметил.
        - У Галочки уже совсем взрослая дочь! - пришел он на помощь.
        - А у меня трое!
        - А у меня один школу в этом году заканчивает, обормот!
        - Ух ты!
        - А моя рожать не хочет, мы из детдома возьмем!
        - Завтра?
        - Не-а… Лет через пять, там же очередь на здоровых!
        - Гал, а что с мужем-то? - шепнул ей Разуваев.
        - Объелся груш.
        - Что, так серьезно?
        - У нас разные жизненные приоритеты. Но это ничего не меняет, - тут же всколыхнулась Галина, вспомнив, что ей необходимо «держать лицо» успешной во всех отношениях женщины, у которой, в отличие от большинства собравшихся, все в жизни сложилось.
        - Ну ладно-ладно, расслабься, - выдохнул Макс как-то уж слишком ласково. - А пойдем танцевать, королевна?
        Галина, вспомнив, что Разуваев в свое время был первоклассным танцором, привстала из-за стола, ослепляя своей улыбкой сборище этих убогих:
        - А пойдем!
        В соседнем зале, на небольшой площадке, приспособленной для танцев, оглушающе орала похабнейшая попса, было невыносимо душно, какие-то некрасивые, серьезно подвыпившие люди пытались неловко двигать телами в такт музыке, и… началось!
        Они внедрились в самый центр этого безумия и, делая недолгие перерывы только для того, чтобы хлебнуть виски или воды, под задорное улюлюканье остальных принялись отжигать до седьмого пота.
        Макс умело вел ее на повороты, лихо крутил во все стороны, а когда она, уже пьяная, начинала терять равновесие - страстно и крепко прижимал к себе. И Галине в какой-то миг показалось, что этот адский, но такой прекрасный балаган будет длиться бесконечно.
        Но ведь именно этого она и хотела!
        Заведение пыталось наконец закрыться, и официанты в который раз просили бывших одноклассников рассчитаться.
        Оказалось, что значительную сумму давно уже внес Петька Багинский, который, будучи изрядно навеселе, тем не менее часа два назад уехал на задание, вместе с чеком.
        Галина и Разуваев в образовавшейся неразберихе попытались собрать остальные деньги с бывших одноклассников, но к тому моменту уже мало кто из них что-то соображал.
        - Макс, вызови мне такси!
        - Сейчас, душа моя, подожди, еще шесть тысяч не хватает, кто-то, похоже, не сдал и свалил…
        - Я платить не буду! Я свое давно отдала! - выкрикивала, икая, Бойко. Она жадно пила воду прямо из горлышка литровой бутылки, щедро проливая ее себе на платье. - Че за порядки?! Тысячу рублей отвалила, и даже курить здесь нельзя! А я сразу сказала - больше штуки дать не могу!
        После того как худо-бедно разобрались со счетом, Галина оказалась на улице вдвоем с Разуваевым. Он настойчиво предлагал ей не ждать такси, а ехать вместе с ним на какую-то квартиру.
        - Макс, ну погоди… У меня дочка там, дома… Я домой поеду, погоди…
        Вместо освещенной дороги с автобусной остановкой, куда должно было подъехать ее такси, они почему-то переместились за угол заколоченного киоска, соседствовавшего с «Тремя пескарями».
        В темноте, на гололеде, Макс прижал ее к стене и, расстегнув несколько пуговиц пальто, уже начал задирать платье, пытаясь сразу же проникнуть в самое сокровенное место. Галина нехотя отбивалась, его губы блуждали по ее лицу, щекотно и грубо касались рта, и в какой-то момент она уже начала сдаваться. Тогда Макс прильнул к ней совсем уже дерзко, лишив возможности не только двигаться, но даже нормально дышать.
        И тут Галина уловила какое-то движение у него за спиной. Что-то жуткое, черное и дурно пахнущее надвигалось прямо на них.
        - Э… ребят, вы это… шо тут делаете? Дайте рублей што… - забормотало существо.
        Галина вздрогнула и резко отстранила Макса.
        Разуваев, разгоряченный, в расстегнутом пальто и наполовину расстегнутой рубашке, дернулся и повернулся к говорившему. Лицо его исказилось гримасой:
        - Пошел вон!
        Галина хотела было тотчас бежать из этой черной дыры на дорогу, на свет, но тоненькие шпильки сапожек разъезжались на корке льда под ногами.
        - Э… вы это, ребят, помогите не-ша-сному… дайте рублей што, а лучше пятьшот, если шмошете… Любовнишки, да? Я ведь все вишу, все знаю… Николаша не проведешь…
        От страха Галину затрясло.
        - Что вы несете! Уходите!
        Даже своим нетрезвым умом она понимала: кричать нельзя, некоторые одноклассники ушли еще совсем недалеко, и вся эта нелепая сцена может стать всеобщим достоянием.
        Но чудовище и не думало отступать.
        Здесь была его территория.
        - Э, ты это, полегче! Вали отсюда, я сказал! - Разуваев, придерживая одной рукой трясущуюся Галину, свободной рукой яростно отпихнул напиравшего на них бомжа.
        - Ребят, да вы што…
        Бродяга, потеряв равновесие, упал навзничь и начал конвульсивно дергать ногами.
        - Е… не вишу ни хера…
        И тут же послышался короткий, страшный, пробирающий до самых внутренностей, хрип.
        - Макс, что с ним?! Сделай что-нибудь!!!
        Галина, из последних сил пытаясь приглушить свой голос, тряслась в истерике.
        - Оу… да там… Галя, стой сама, пока так стой… Да стой ты на месте!
        Она увидела, как Макс, преодолевая омерзение, наклонился к бомжу, но тотчас с выражением дикого испуга на лице отпрянул.
        - Что с ним?!
        - Галя, заткнись! Прости, но лучше помолчи пока…
        Макс осторожно выглянул из-за угла на улицу.
        - Сейчас переждем, ты стой только и молчи… - повернувшись к ней, задыхающимся голосом приказал Разуваев.
        Выждав с полминуты, он грубо схватил ее за рукав пальто, и они со всех ног полетели оттуда прочь.
        Не чуя ног, они добежали до дороги.
        Ее такси, вероятно, давно уехало.
        Дышать было нечем, и, насквозь мокрые от пота, они перешли на быстрый шаг. В надежде как можно скорее поймать попутку, оба принялись отчаянно размахивать руками навстречу несущимся огонькам машин.

* * *
        - Макс, не спорь со мной, это - статья!
        Галина, бледная, белесая, с утра даже толком не причесавшаяся, помешивала ложкой кофе, который всегда пила без молока и без сахара.
        - Да чего ты несешь-то?! За что?
        - Непредумышленное убийство. Статья сто девятая УК РФ. И не смотри так на меня! - вспылила Галина, позволив себе повысить голос гораздо сильнее, чем это позволяли приличия. Они с Разуваевым сидели в запредельно дорогой кофейне на крыше модного торгового центра, того самого, где несколько лет назад она случайно встретила Макса.
        - Ну уж нет, дорогая… В худшем случае - неоказание помощи.
        Разуваев был жалок.
        Обглоданный жизнью повеса, который все еще пытался корчить из себя бог весть что.
        Господи, где же были позавчера ее глаза!
        В сумочке мобильный издал привычное «ку-ку».
        Галина схватилась за телефон.
        Все правильно. Соломон Аркадьевич напоминал о встрече в клубе, через час.
        Сегодня ей необходимо было заявить свою твердую позицию: вне зависимости от нынешнего отношения руководства к Родиону, она намерена остаться в клубе и продолжать работать. Жена за мужа не в ответе. Тем паче - за такого урода.
        За таких уродов…
        Она снова посмотрела на Макса.
        У него было что-то вроде нервного тика: все эти двадцать минут, в течение которых они пытались обсудить случившееся, он практически беспрерывно постукивал костяшками пальцев правой руки по столу. Похоже, и в школьные годы у него что-то такое наблюдалось, просто она никогда не обращала внимания.
        Сейчас она видела Разуваева так, словно на него направили операционный светильник: не первый молодости неудачник, инфантил и гордец, который вместо того, чтобы когда-то благодаря оставшимся от отца связям начать строить карьеру, просто присосался к какой-то конторе. Логист! Зато с десяти до шести, и на бабенок недорогих хватает…
        Все. Пришла пора распрощаться с Максом и бежать на работу.
        - Галь, ты чего так резко-то? Сильно торопишься?
        Галина встала и принялась наматывать на шею шарф.
        - Да.
        Она открыла сумочку и достала кошелек.
        - Ладно, я заплачу, - неуверенно выдавил из себя Макс.
        - Спасибо, я сама.
        Галина положила на стол пятисотрублевую купюру. Ее кофе стоил четыреста девяносто.
        - Галь, знаешь… Ты это… Если что, ведь соучастницей пойдешь!
        6
        - Мама, вставай! С тобой все в порядке?
        Аня, голубка, встревоженно ворковала в самое ухо.
        Заботливая…
        - Погоди, родная, я сейчас.
        Прямо над ней, близко-близко, мелькнула теплая щека, которую почему-то захотелось поцеловать, но Анька уже отстранилась и теперь выжидающе стояла возле кровати.
        - Мам, все у тебя нормально?
        - Да. Иди, Анюта, уже встаю.
        Самоварова не хотела отпускать свой сон. Чепуха какая-то ведь приснилась, но как же отчаянно не хотелось расставаться с этой чепухой!
        Были там, во сне, каменные катакомбы, за каждым поворотом - низкие сводчатые залы, и в них люди, много людей. Она ищет кого-то, но, как это часто бывает во сне, не знает, кого конкретно…
        Некой компании, состоящей из знакомых вроде бы лиц, удается увлечь ее разговором, но вдруг появляется тот, кого она так смутно, но верно ждала. Мужчина берет ее за руку и ведет танцевать. И она, легкая, как пушинка, кружится вместе с ним в потоке золотистого, чудом проникшего в подземелье света, и ощущения, которые она испытывает во сне, можно сравнить со счастливым освобождением - вот только неясно от чего.
        - Уф! - Самоварова нехотя сунула ноги в тапочки.
        В таком бы сне и помереть.
        Несмотря на взаимную откровенность, простилась она с Валерием Павловичем сдержанно.
        Ее коротенький список контактов мобильного телефона теперь пополнился новым - «Валерий Палыч». В дополнение к имени абонента, уже перед сном, сама не зная зачем, она сделала пометку: «Двойное убийство - психиатр».
        Самоварова достала из-под подушки телефон, покрутила в руках, подумала, стерла дополнения и оставила просто «Валерий Палыч».
        Подумала еще и поправила на «Павлович».
        И тотчас почувствовала сильное, но приятное смущение, такое же неконтролируемое, как вчера, когда они, стоя на выходе из кафе и совсем не желая расставаться, давили из себя какие-то общие фразы, словно пытаясь наспех прикрыть внезапную искренность.
        Ах! Точно! Как же это могло вылететь из головы…
        Он же вчера пригласил ее к себе домой!
        Ну, то есть как пригласил…
        Не вдаваясь в подробности, она посетовала на то, что временно не имеет доступа в интернет, и он любезно предложил ей воспользоваться своим домашним компьютером, мол, на службу он ходит три раза в неделю, а во все остальные дни сидит дома и к компьютеру даже не подходит. Так что, торопливо убеждал он, она его совсем не стеснит. Когда же она спросила, не боится ли он так запросто приглашать в дом чужого человека, плоско отшутился, напомнив, что в базе данных поликлиники имеется ее карточка с адресом и паспортными данными.
        Совершенно не понимая, что ей со всем этим делать, Варвара Сергеевна открыла в телефоне меню сообщений и быстро настучала «привет».
        Липучка Пресли, восседая рядом на кровати, напряженно следил за тем, что она будет делать дальше.
        Варвара Сергеевна тщетно пыталась придумать следующую, спасительную фразу, но что бы ни приходило в голову, казалось ей глупым или вульгарным.
        - Мам! - послышалось с кухни. - Мама, ну где ты? Капа достала меня, иди уже, разбирайся с их жрачкой! Мне сосредоточиться надо!
        Анька все говорила и говорила и, как показалось Самоваровой, ее голос доносился уже из коридора. Послышался скрип двери, какой-то шорох, Капино пронзительно-просительное мяуканье, шаги то приближались, то удалялись, а мысли путались, предательски дрожала рука, и Самоварова, зажмурив глаза, нажала на клавишу «отправить» и быстро сунула телефон обратно под подушку.
        Когда она появилась на кухне, Анька сидела уже в бигуди и, уткнувшись носом в учебник французского, жевала бутерброд с сыром.
        Сакраментальные сорок минут, за которые Самоварова успела сварить кошкам кашу, развить легенду о больном зубе и чем-то на автомате подкрепиться, тянулись мучительно долго.
        Как только дочь закрыла за собой входную дверь, Варвара Сергеевна бросилась к своей подушке.
        В ответ на ее дурацкое «привет» пришло целых два сообщения и информация о неотвеченном вызове.
        «Привет! Как поживают Эспрессо и Капучино?» - и следом, через пятнадцать минут: «Нужен интернет - мое предложение в силе». А еще через десять минут был звонок, который она не услышала.
        - Ладно, кошки, вы же посидите пару-тройку часов одни? Если будете лапочками, я, так и быть, чего-нибудь вкусненького вечером соображу. Нет, я все понимаю… Он, конечно, странный, но все же очень милый… Ну а что я теряю? Вот схожу и посмотрю, что там да как… Любому человеку интересно посмотреть, как живет психиатр, разве нет? В конце концов я к нему не напрашивалась, и потом, мне давно уже не по возрасту в студенческих кафе углы обивать. А что я могу поделать? Не драться же мне с Анькой, чтобы она мне выход в сеть вернула.
        Минутами ранее на ее короткое и пугливое «ок» тут же прилетело лаконичное сообщение, в котором были только адрес и код домофона.
        Сытая Капа, не проявляя интереса к метаниям хозяйки, почесала за красивыми ушами, равнодушно потянулась и разлеглась посреди комнаты. Пресли же, с явным неодобрением, с книжного шкафа наблюдал, как Варвара Сергеевна хаотично перемещалась по комнате, то разыскивая по ящикам помаду, то прикладывая к темно-синему платью возможные варианты туфель и сумок.
        - Обещаю, я буду предельно осторожна! И чтобы без фокусов мне! - нарочито строго сказала Самоварова, добывая со дна флакона последние капельки духов.
        Пресли фыркнул и повернулся к ней задом, удочкой свесив со шкафа хвост.

* * *
        Пытаясь унять так и не отпустившее волнение, Самоварова позвонила в домофон.
        За ее спиной осталась злополучная гостиница, во дворе которой, прежде чем подойти к подъезду Валерия Павловича, она с полчасика погуляла. Не успел еще лифт раскрыть на четвертом этаже свои двери, как Самоварова уже услышала скрежет открывающегося замка.
        - Ну что вы в самом деле, артистка! Я и кофе сварил, и в окно все смотрю, жду вас и думаю, чтобы кофе не остыл, а вы во дворе на лавочке сидите, все что-то чертите палкой на асфальте!
        Варвара Сергеевна залилась румянцем.
        Она и не помнила, чертила ли она что-то, пока размышляла - идти ей или все же не идти.
        - Да заходите уже!
        Она шагнула в тесную прихожую.
        - Сын-то дома?
        - Нет, конечно. Работает он.
        - А где?
        - И как я забыл? Ко мне же пришла Агата Кристи!
        - Да прекратите вы паясничать! Я так, исключительно для поддержания разговора… Считайте, что просто из вежливости.
        Валерий Павлович добродушно усмехнулся.
        - Айтишник он. В хорошей конторе служит.
        Они прошли на кухню.
        Прежде чем сесть на предложенный стул, Варвара Сергеевна внимательно осмотрелась вокруг.
        Чисто, аккуратно, даже дизайн какой-никакой просматривался, не то что их с Анькой убогая кухонька, в которой ремонт уже лет двадцать как не делался, только площадь у них больше раза в два… Но это потому, что они живут в старинном доме, а не в такой вот блочной коробке с низкими потолками.
        - А я эклеры с утра сбегал купил… Свежайшие! Угощайтесь!
        - Спасибо. Интернет-то у вас хороший?
        - Да я еще вчера говорил: отличный. Работайте сколько хотите. - В его голосе промелькнула обида.
        Самоварова придвинула к себе тарелку с эклерами.
        - Ладно, чудачка… Сейчас кофе с вами выпью, и мне отойти надо будет на часок-другой. Оставлю вас здесь за хозяйку.
        - Так вот чужого человека - и сразу за хозяйку?
        Он снова усмехнулся и, ничего не ответив, налил ей еще кофе.
        - Ну что… Кофе варить вы умеете. Какой сорт берете?
        - Арабику стопроцентную, какой же еще!
        - А марка?
        - Так нашу, «На паях».
        - Я так и поняла. Да, они сносные… Тоже ее часто беру, когда не шикую. Курить на балкон?
        - Кури здесь. Курите, то есть…
        - Спасибо.
        - Да и я с вами, пожалуй, за компанию.
        - А как же ваш метод?
        - Да что-то не очень пока работает!
        Оба сдержанно рассмеялись.
        - А вы мне приснились сегодня ночью.
        От неожиданности Валерий Павлович поднес зажигалку мимо ее сигареты:
        - Да?
        - Да.
        - Ну это, наверное, у вас профессиональное…
        - Да нет, я бы так не сказала.
        - Хм… Вы очень необычная женщина! И даже если вы за этот час меня обчистите подчистую, мне, пожалуй, будет не жаль, что я с вами познакомился!
        Самоварова хмыкнула, прищурилась и выпустила изо рта щедрую порцию дыма. Повела плечами и так и не нашла, что ответить.
        Смущалась она, да…
        Куда больше, чем ее новый знакомый.
        Вскоре Валерий Павлович ушел.
        Перед уходом, как и обещал, он включил в своей опрятной комнате старенький, но отлично бегающий компьютер.
        Самоварова зашла в сеть и забила в поисковике: «Мигель Мендес».
        В общем, все было ожидаемо: его имя, имя профессионального танцора, несколько раз фигурировало в коротеньких статейках на тематических сайтах о сальсе, бачате и других латиноамериканских танцах.
        Идентифицировав его внешность по одной более-менее четкой фотографии, она решила пройтись по соцсетям и первым делом залезла в свою любимую.
        О! Ей тут же повезло.
        Страничка покойного здесь присутствовала, и, судя по всему, до своей гибели он являлся ее активным пользователем.
        Предоставленная на ней информация позволяла с лихвой удовлетворить первичное любопытство.
        Итак, стопроцентный экстраверт.
        Похоже, покойный почти каждый день докладывал всем желающим, где он находится, что ест, что пьет и каково его настроение. Еще он вполне логично увлекался разнообразной музыкой, в том числе (надо же!) классической органной.
        Подробное изучение хроники танцора заняло у нее около часа.
        Варвара Сергеевна сняла очки и потерла уставшие от напряжения глаза.
        Она решила прерваться и выпить кофе, который должен был еще оставаться в кофейнике на кухонном столе.
        Самоварова прошла на кухню, подлила в свою чашку остывший напиток и попыталась собраться с мыслями.
        В голове была полная каша из осколков жизни, которая принадлежала покойному Мигелю, и навязчивых, против ее воли, мыслей о мужчине, в квартире которого она находилась.
        Вернувшись к компьютеру, Варвара Сергеевна открыла историю посещения браузера.
        Непреодолимое желание хоть что-то узнать про интересы Валерия Павловича взяло верх над моральной стороной вопроса.
        Хотя какая у следователя может быть мораль?
        Так…
        Час ночи. Форум для игроков в преферанс.
        Два часа ночи. Опять преферанс. Уже онлайн.
        Все это, конечно, интересный штришок к его портрету, но… там же мелькнуло и что-то еще…
        Хм!
        От нарастающего волнения у Самоваровой даже вспотели ладони.
        Вот оно!
        Интуиция и на этот раз не подвела.
        Последние, уже под утро, ссылки, по которым прошелся Валерий Павлович, были связаны с самым мрачным ее кошмаром.
        «Профессор Пульман. Черный пластик», «Муж пострадавшей во время операции женщины попытался свести счеты с доктором наук», «Следствие по делу Пульмана временно зашло в тупик».
        Она прекрасно знала все эти статейки, которыми в свое время пестрели газеты и сайты, знала чуть ли не наизусть.
        В некоторых упоминалось и о ней.
        Все это было в марте, два с лишним года назад…
        А потом был жуткий год, за который она только чудом не превратилась в насекомое.
        Анька никогда не упоминала об этом деле.
        Бывало обзывалась, унижала, требовала что-то, но про это - никогда!
        Полковник Никитин всегда избегал этой темы.
        И даже Лариса Евгеньевна давно уже заткнулась.
        И вот, два с лишним года спустя, она снова видит и чувствует это в квартире почти чужого человека, с которым случайно познакомилась на улице.
        Да что же, черт побери, происходит?!
        7
        Полночи Галина гуляла в интернете.
        Денек-то выдался такой, что и снотворное ее не брало. Вот тянутся обычно дни, не успеешь проснуться, а уже думаешь о том, как бы день, состоящий из таких однообразных и опостылевших хлопот поскорей прошел, а тут тебе раз - и поворот на сто восемьдесят градусов!
        Лиха беда начало.
        Сначала Галина принялась изучать уголовный кодекс, а точнее - искать на сайтах подходящие под описание произошедшего с ней бреда статьи.
        Ну что ж… Все не так уж и плохо.
        В самом худшем варианте за непредумышленное убийство человека Макса ждет два года реального срока, а с хорошим адвокатом все может обойтись и условным.
        И это надо доказать.
        А доказать без ее непосредственного участия, выходит, невозможно.
        «Соучастницей пойдешь!» - в ее ушах все еще звенела мерзкая угроза Разуваева.
        «Щас тебе, козел! А попытку изнасилования получить в довесок не хочешь?»
        В правом нижнем углу монитора ей давно уже подмигивало автоматическое сообщение от какого-то Василия Пуговкина, юриста, который, несмотря на то что шел уже второй час ночи, готов был подробно проконсультировать ее по любому вопросу.
        Галине вдруг почудилось, что улыбчивый восковой Василий все про них с Максом знает, и она тут же покинула сайт.
        Она открыла любимую соцсеть, зашла на страницу к Разуваеву и щелкнула на фото его профиля. Как же наши граждане любят наряжать соцсети своими полуголыми фотками с душных заморских курортов! Так и веет от них потом, алкоголем, солнцезащитными кремами и использованными памперсами, которые некоторые мамаши без зазрения совести оставляют в пляжных сортирах. Гавайская рубашка, расстегнутая до пупа, обнажала крепкую, умеренно волосатую грудь, взгляд серых, уже немного выцветших глаз, недвусмысленно обещал всем желающим симпатичным дамам разнообразные удовольствия, а в правой руке (именно в той, которой он сегодня исполнял свой невротический танец) уверенно дымилась черная, с золотым ободком, сигарета.
        И все же ей стало немного жаль, что все так скверно вышло…
        Не потащи он ее за тот треклятый ларек, сейчас бы, небось, слали друг другу в ночи смайлики да сердечки и договаривались, где и как смогут в следующий раз так повеселиться и поотжигать до седьмого пота.
        Эх, Максик, Максик…
        Промокашечный король.
        Трусливое ссыкло, даже не удосужившееся разыграть перед ней настоящего мужика.
        Зато беседа с Соломоном Аркадьевичем прошла на удивление гладко.
        По поводу увольнения Родиона старый хитрый интриган даже не думал давать комментариев.
        Но Галина четко поняла: Родька ей набрехал, не сам он решил уйти - его попросили, причем конкретно и однозначно!
        И когда их разговор коснулся ее собственной дальнейшей работы в клубе, Соломон Аркадьевич вел себя так, словно это само собой разумелось. Он попросил ее распланировать расход на ближайшее лето, въедливо изучил цифры текущих трат и дал пару советов на будущее.
        И вообще, сегодня он беседовал с ней (кстати, впервые за все эти годы) как с равноправным партнером.
        Эта встреча укрепила Галину во мнении, что решение порвать с мужем было верным и своевременным.
        Родик появился дома только поздним вечером, не столько пьяный, сколько развязный и храбрый от трескотни сочувствующих приятелей, под гогот и анекдоты не устававших возмущаться бессмысленностью брака.
        - Я за вещами, - пафосно произнес он и открыл дверь их общего шкафа. - За вещами на первое время. Ты же сама написала: «вали из моей квартиры» и чего там еще бла-бла про наш развод.
        - Ну и вали, на здоровье. Можешь сразу все забрать.
        Родик достал из-под кровати небольшую спортивную сумку и нарочито медленно, как в рапиде, принялся осматривать свои рубашки, висевшие на плечиках в шкафу.
        Открылась дверь в спальню, и на пороге появилась Катюша. Она держала в руках шелковое, купленное Галиной на прошлой неделе платье модной итальянской марки.
        Давно привыкшая к родительским скандалам, дочь равнодушно кивнула в сторону отца и обратилась к матери:
        - Мам, я надеть его завтра хотела к Тане на днюху, а тут пятно какое-то…
        Ну все!
        Это было последней каплей. Щеки Галины покраснели, ее мелко затрясло.
        - Тварь! - процедила она сквозь зубы. - Неаккуратная тварь, только портишь все и всегда!
        - Мам, - побледнела от неожиданности Катюша, - ты это кому, мне или папе? Я только спросить хотела, чем ты пятна выводишь. Я сама все сделаю, ты просто скажи…
        - Вышла и дверь закрыла! Сколько раз тебя учила, чтобы без стука сюда не входила! - рявкнула Галина и тут же поняла, как несправедлива по отношению к дочери. Но то, что успело скопиться в ней за день, уже переполняло ее до краев. - Одиннадцатый час уже, в школу завтра вставать, какое, к черту, платье!
        - Зря ты так, - попытался встрять Родик, - зачем на ней-то срываешься?
        - Ах, тебя вдруг ребенок начал интересовать?! После трехдневного загула? Совесть похмельная заскреблась? А ты возьми и затопчи ее, тебе не привыкать! Ты знаешь, сколько это платье стоит? Ты хоть одно платье ей когда-нибудь купил?
        Он резко повернулся к ней спиной и принялся спешно заталкивать в сумку первые попавшиеся вещи.
        В заднем кармане его джинсов очнулся симфонический оркестр, разлился знакомой, пощипывающей за живое мелодией. Родя, оборвав музыку, быстро ответил на звонок.
        - Да. Скоро буду.
        Галине, продолжавшей стоять рядом, было хорошо слышно, как на другом конце провода расплескался глупый женский смех и как его обладательница, продираясь сквозь чьи-то басы, ответила: «Мы все тут очень тебя ждем, особенно я!»
        - Презервативы не забудь для девчонки купить! Хоть на это ты, надеюсь, способен?
        - Они мне там не нужны.
        Под его руками зажужжала молния и сломалась ровно на полпути.
        - В смысле?
        - Галь, дай булавку.
        - Сходи да возьми. У нищих слуг нет!
        - Я не знаю, где они лежат, иначе бы не просил.
        - У нее попросишь. Только знаешь что… Я тебя к дочке больше не подпущу! Еще заразу какую-нибудь занесешь, тварь. Ты, кстати, в курсе, что тебя из клуба с позором выкинули? Так что байки про новые интересные проекты прибереги для своих проституток! И позволю все же дать совет - используй презервативы!
        - Так, еще зубная щетка, - пробубнил куда-то себе под ноги Родион, но потом вдруг встрепенулся, будто только что осознал сказанное, и впился в лицо Галины бессмысленным взглядом человека, которому больше нечего терять:
        - Ей двадцать три года, и она не из клуба. Она студентка. Из приличной семьи. У нее молодое прекрасное тело, она прямо сейчас ждет меня и хочет, любого. И даже без зубной щетки, - добавил он скорее для себя. - Прости, Галь, мне лучше сейчас уйти. - Голос его дрогнул. - Все это очень сложно, но… давай попробуем ради Катьки остаться друзьями или хотя бы просто цивилизованными людьми.
        Она попыталась улыбнуться.
        Он неопределенно махнул рукой и быстро вышел из комнаты. Входная дверь за ним аккуратно прикрылась.
        Галина почувствовала, как стало тяжко и легко одновременно, будто зуб гнилой вырвали, но привычная боль, с которой успела смириться и срастись, все еще мучает до слез, не дает возможности поверить, что все закончилось.
        Она боялась лишь одного: что когда-то, совсем скоро, к ней заглянет предательское сожаление, горечью разольется на высушенном бессонной ночью языке, комом застрянет в горле и ляжет рядом в холодную, наполовину пустую постель.
        Шутка ли сказать - шестнадцать лет…
        Да надо их просто забыть!
        Отсечь и забыть все, что мешает стать по-настоящему счастливой.
        Покончив с уголовной темой и Разуваевым, изнуренная бессонницей Галина перешла к статьям о том, как обрести себя после разрыва с мужчиной, изобильно представленными, на ее счастье, в интернете.
        В ту длинную ночь ей удалось поспать всего пару часов.
        8
        Валерий Павлович вернулся ровно через два часа.
        К тому времени Самоварова уже давно закрыла ссылки, в которые бессовестно залезла, и вновь занялась хроникой покойного Мигеля Мендеса.
        Информация, которую она по второму кругу просматривала, теперь повисала будто за стеклянной стеной: одни голые факты и полная тишина со стороны ее хваленой интуиции.
        - Пообедаете со мной? - раздался из коридора веселый голос.
        Варвара Сергеевна - скорее для вида - сделала еще одну пометку в своем блокнотике, вышла из сети и с удивлением отметила, что в этот момент чужая жизнь ей представляется куда менее интересной, чем своя.
        - Думаете, хорошая мысль? - крикнула она в коридор.
        - Да не думаю я, а побежал готовить!
        Прежде чем появиться на кухне, Варвара Сергеевна воспользовалась ванной комнатой. Открыла сумочку, припудрилась и аккуратно растерла по губам ярко-красную помаду. Все это время она смотрела на себя в зеркало и ощущала, что наблюдает хорошо знакомого, но какого-то иного человека.
        Вон оно как, нежданно-негаданно, крутануло! Сожалеть ей было давно уже не о чем. Прежняя башня была разрушена на корню. Но почему-то именно сейчас, здесь, в этой чистенькой квартире едва знакомого человека, она впервые так внезапно и остро почувствовала зыбкий переход от давно погребенной себя к себе другой, еще незнакомой.
        Что-то же должно появиться на месте обломков.
        Да пусть хоть и надгробная плита…
        - Варя, присаживайтесь, не стойте в дверях.
        Валерий Павлович ловко рубил большим кухонным ножом розовые стейки, распластанные на разделочной доске.
        У подследственного Плешко мог быть друг, брат, еще какой-нибудь родственник.
        Но чтобы вот так, спустя два с лишним года, совершенно случайно…
        Зачем?!
        И если сейчас этот Валерий Павлович садистки тянет время, чтобы поймать в ее глазах доверчивую растерянность, а потом унизить хлестким словом или даже ударить - она поймет и, возможно, тогда наконец по-настоящему освободится.
        - Варя, да что это с вами?
        - А что со мной? - Самоварова присела на краешек стула. Она все еще пыталась выстроить вокруг их встречи хоть какую-то логическую цепочку, и у нее ничего не получалось.
        - Я уходил, ты живая была, ироничная, вернулся - тебя как сдули… Салат с чем любишь: масло, сметана?
        - Сметана.
        Минут через двадцать обед был готов. Скупо отвечая на формальные вопросы хозяина, Самоварова пыталась прощупать наперед тот момент, за которым может последовать необратимая опасность.
        И страшная, темная воронка, которая почти всосала ее в себя два с лишним года назад, закрутилась совсем рядом, но пока еще не здесь, а где-то вовне.
        И там, в воронке, была не смерть, но уже и не жизнь.
        Тяжелый плащ крадущегося по пятам мрака, в складках которого отдельными вспышками мелькали объяснения с начальством, унижения, бесполезные крики, отчаянье, боль, и бесконечные вопросы врачей, и печаль в глазах Никитина, и Анькина вдруг проснувшаяся чрезмерная забота.
        - Ну так что же здесь случилось?
        Прежде чем снова заговорить, Валерий Павлович подождал, пока она поклевала мясо и салат. Ее руки заметно дрожали, и он, все время внимательно за ней следивший, не мог этого не заметить.
        - Я думала, мы на «ты» перешли.
        Варвара Сергеевна, не став спрашивать разрешения, встала и включила кофеварку. В любой непонятной ситуации лучше что-то делать.
        - Я с радостью! Не люблю ненужных формальностей… На работе ими сыт по горло. Ты у меня дома, мы второй раз за день принимаем вместе пищу - «выкать» в такой ситуации нелепо!
        Самоварова резко обернулась:
        - Я тоже не люблю недоговоренности. Итак, что ты про меня успел узнать, а главное, зачем тебе это нужно?
        Вопреки ее ожиданиям, Валерий Павлович выдержал ее яростный взгляд спокойно и, что-то взвешивая про себя, с ответом не торопился.
        Он встал из-за стола, молча забрал из ее рук немытую утреннюю чашку и достал из шкафа две другие, чистые.
        - Сын через полчаса подойдет, познакомитесь.
        - Валерий Павлович! Или ты мне все сейчас же объяснишь, или мы видимся в последний раз, и давай расценим это как дурацкое приключение.
        - Ну что ж… Объясню, конечно, когда пойму, что мне нужно объяснять… Да присядь ты! Кури, кофе пей! Нервная ты какая… Вот она, эмансипация ваша. «Новопассит» в сиропе месяцок пропьешь - вчера еще хотел назначение дать, да запамятовал. Он хорошо снимает тревожные состояния, не пропускай только приемы.
        - Всего и делов? «Новопассит»? Я не ослышалась? - Она зло рассмеялась.
        Перед глазами промелькнула щедрая горка препаратов, выписанных Ларисой Евгеньевной, которыми уже третий год кормила свое помойное ведро. Хорошо хоть у ментов тщательно защищены все базы, включая медицинскую.
        Но сейчас она уже не сомневалась в том, что при большом желании он все узнает. Да и сын его в этом деле, вероятно, прошаренный.
        Айтишник…
        Или уже знает?
        И просто над ней издевается.
        - Да, «Новопассит» в сиропе, так эффективней. Продается в любой аптеке без рецепта. Пожалуйста, сядь.
        Он подошел к окну, распахнул его настежь и вдруг резко хлопнул себя по лбу:
        - Ах ты, черт! Я, кажется, понял… Как же я сразу не догадался, аналитик хренов! Ты же в компе у меня побывала, и ты следователь!
        Было видно, что он и в самом деле разволновался. Пытаясь успокоиться, начал с шумом собирать со стола грязную посуду.
        - Варвара Сергевна, прошу тебя, сядь и дай мне тоже сигарету. Бросишь тут с тобой, как же!
        Самоварова присела и закурила.
        - Так вот, послушай…
        После его глупейшего в своей простоте объяснения, оба засмущались от взаимной бестактности и надолго замолчали.
        Напряжение стало таять.
        Варвара Сергеевна принялась снова, теперь уже украдкой, осматривать кухню. Ни вазочек, ни цветов на окошке, и, несмотря на видимую чистоту, полотенца не выглажены.
        Нет, в этом он точно не врал: хозяйки в доме давно уже не было.
        Кто-то не прожил здесь эту жизнь.
        Ветер за окном вконец распоясался и начал играть с занавесками, задирал их, раскидывал по сторонам, обнажая клочья суконного предгрозового неба в окне.
        «Нам сейчас не хватает только голоса Шаляпина, с патетическим треском льющегося из старого граммофона», - подумалось Варваре Сергеевне.
        - Дождь-то переждешь?
        - А кофе еще сваришь?
        - Сварю, если дождь переждешь.
        - Может, такси проще вызвать?
        - А я не хочу как проще.
        - А со мной так и не получится.
        - Успел заметить.
        Через полчаса дождь закончился.
        Прощаясь, Валерий Павлович дал на всякий случай зонт и, лукаво улыбаясь, подчеркнул, что зонт обязательно надо вернуть.
        Сына Валеры, высокого парня с кофе и собачкой из позавчерашнего утра, Самоварова встретила, выходя из подъезда. Растерявшись, она все же кивнула, и он, не глядя, машинально кивнул в ответ.
        Он ее, конечно, не узнал.
        Двигаясь по направлению к проспекту, Варвара Сергеевна свернула в арку, в которой затормозила вчера со своим неслучайным новым знакомым.
        Она остановилась и принялась внимательно рассматривать старинный, нещадно изъеденный временем каменный свод. Вспомнились катакомбы из сна и спасительные, золотистые потоки света и музыки.
        И тут самая странная, кажется, мысль пришла ей в голову.
        Даже если и наврал ей этот Валерий Павлович, даже если настрогал так же шустро, как обед, свое складное объяснение, все равно только что прошедший час, что они провели вместе, пусть и в изрядном смущении, стоил даже его вранья…
        9
        Несмотря на тревоги последних дней, в то утро Галина проснулась в особенном настроении.
        С раннего утра, пока собирала дочь в школу и собиралась сама, пока привычно металась по квартире, опасаясь забыть необходимую вещь, и повторно проверяла, выключены ли утюг, плита и закрыты ли краны, что-то новое, пока еще неясное, щекотало ее изнутри.
        В рабочий кабинет Галины можно было попасть двумя путями: через длинный общий коридор, которым она всегда и пользовалась, или - существенно срезав путь, - через гостевой зал со сценой.
        Сегодня она решила пройти через зал.
        На сцене танцоры репетировали начатую еще Родиком постановку, пока еще совсем сырую, с не вполне сложившимся сюжетом.
        Когда Галина поравнялась со сценой, она остановилась, пораженная, сама еще не понимая чем.
        И тогда, вопреки обыкновению, Галина присела на краешек велюрового дивана, внимательно вглядываясь в происходящее на сцене.
        Девки, эти безмозглые анорексички (глаза бы их не видели!), как обычно, кривлялись и ржали. Галина вспомнила, что Родион перед уходом решил покреативить, взяв в постановку приглашенных танцоров-кубинцев. Именно это и привлекло ее внимание: смуглые, скульптурные тела, глаза-угли и густые, черные, волнистые волосы.
        Ох…
        Глядя, как лихо кубинцы крутили танцовщиц в зажигательной сальсе, Галина на какие-то минуты утратила чувство реальности. Ей показалось, что мир, огромный мир за пределами ее тоскливого дома, состоит лишь из испепеляющего солнца, соленого моря, смеха, рома, дыма сигар и сладостной неги на песке.
        Особо приглянулся один.
        Самый высокий, самый белозубый и самый веселый.
        Галина с удивлением расслышала, как парень, объясняя танцовщице движение, свободно говорил по-русски.
        Заметив пристальный взгляд, танцор оставил девушку, спрыгнул со сцены и, подойдя к Галине, склонился перед ней в шутливом поклоне.
        - Привет!
        Его легкий акцент был умопомрачителен.
        Галина почувствовала, как кровь бросилась в лицо. Хорошо хоть в зале даже днем был полумрак.
        Функции Родиона теперь временно исполняла девица, из старожилок, самая, пожалуй, некрасивая, зато самая хваткая из всех этих дур. Когда кубинец подошел к Галине, та громко хлопнула в ладоши и объявила: «На сегодня все».
        Галине пришла в голову дерзкая мысль: а что если позвонить Соломону Аркадьевичу и настоять на том, чтобы Галину попробовали еще и в качестве художественного руководителя? Почему бы и нет? И ей бы к зарплате деньжат накинули, и для них это куда бюджетней, чем брать человека на целый оклад.
        - Понравилось?
        - Да… Но есть недочеты, надо бы устранить.
        - Но мы же только начали! И вы знаете как?
        - Хм… Я вот о чем подумала: может, дадите мне несколько уроков сальсы? - неожиданно для себя сказала Галина.
        Танцы - это то, что делает женщин легко уязвимыми.
        Если девочку не отдали в детстве учиться хореографии, позднее ей лучше не начинать.
        Даже если она посвятит все свободное время и потратит кучу денег на занятия, даже если будет относиться к этому совершенно серьезно, легкость и естественность, которые усваивает тело до начала полового созревания, ей не поймать уже никогда.
        Друзья, конечно, будут удивляться, а особо чувствительные и восхищаться, но профессионал всегда заметит лажу.
        У Галины был безусловный козырь - ее балетное прошлое.
        - С удовольствием, мадам! - и парень снова склонился в шутовском поклоне. - Да хоть сейчас!
        - Ну, сейчас-то мне надо поработать… Я здесь занимаю должность главбуха, - зачем-то добавила она.
        Но кубинца это, похоже, совсем не заинтересовало.
        - Так я подъеду к вечеру, скажите когда.
        - Даже так? Отлично! Тогда в семь, здесь же.
        Галина встала и поспешила к себе в кабинет.
        Солнце Кубы жгло ей спину.

* * *
        Галина включила компьютер.
        Весь экран заполнило издевательское фото: она и Родик, оба загорелые, улыбчивые, в белых льняных рубашках.
        Испания. Два года назад.
        «Что, урод, думаешь, я слезы буду лить?! На, получи!»
        Выбрав в меню необходимую опцию, она в считаные секунды удалила заставку.
        Затем достала из ящика стола большое круглое зеркало.
        Вот черт: сразу же глянула в него с неправильной, с увеличительным эффектом стороны.
        Лучше было не смотреть…
        В детстве бабуля частенько дразнила ее росомахой.
        Родя как-то мимоходом назвал ее «эко-женщиной».
        Галина тогда пропустила мимо ушей, а сейчас, с болью и с омерзением, вспомнила.
        Да, она только подкрашивает корни волос, и то не каждый месяц.
        Да, она уже несколько лет не стрижется, и волосы у нее, пусть тонкие и рыжеватые от природы, уже почти до попы.
        Кожа молочно-белая, вроде чистая, но не слишком. Много мелких морщинок вокруг глаз, две носогубные борозды, и второй подбородок уже отчетливо наметился…
        Она всегда была принципиальной противницей «уколов красоты».
        Но стоило ли, а?
        Макияж? Почти никакого. Реснички по утрам - наспех, в один слой, и бледно-розовый блеск на губах.
        Ну что она за женщина-то, в самом деле!
        В рестораны, на вечеринки - это святое: накрасится, разоденется, а вот в обычной жизни…
        Теперь фигура.
        Килограммов пять она уже давно хотела сбросить, но все как-то не получалось, и, похоже, с тех пор набежала еще пара кило.
        Но как бы то ни было, у мужиков она по-прежнему пользуется спросом, взять того же Разуваева - аж слюной весь вечер брызгал!
        Аккуратно и быстро, с каким-то новым остервенением, Галина успела закончить работу до шести.
        И оставшееся до семи время приводила себя в порядок.
        И все же, когда, словно чего-то опасаясь, она едва слышно ступала по коридору (у них и был-то впереди всего час: после восьми клуб работал для посетителей), ее сердце колотилось так, как не колотилось никогда, даже в школьные годы, с Разуваевым.
        Через пятнадцать минут, заливисто хохоча в умелых руках кубинца, Галина напрочь забыла про все свои комплексы.
        10
        «Ну что, логика в его рассказе определенно присутствует… Сказал, что узнал про меня у сотрудников полиции, пока я в отеле с полковником была. Одна девчонка, из молодых (понаберут же без разбора!), разболталась, мол, Самоварова это, Варвара Сергеевна, внештатный консультант самого Никитина. Интересно ему стало, а дома погуглить решил, и вот - нашел…»
        Чтобы не расстраивать Аньку, сытая Варвара Сергеевна была вынуждена снова сесть за стол.
        - Мам, раз уж выходила, могла бы и сметаны купить… Вот и ешь теперь салат с маслом! Хотя с маслом полезнее.
        - Кому?
        - Ну мне, конечно! Ты и слона съешь, на тебе это не отразится. В кого же я такая жирная?
        - Ты не жирная, ты фигуристая.
        - Но сметаны могла бы купить, я же не могу все помнить.
        - Угу…
        - Да что «угу»-то! Я после города этого треклятого ноги еле домой волочу! Толпами валят: «Ах, белые ночи!» Да какие они белые?! Когда не хер делать и некуда деньги девать, чем угодно развлечь себя готовы!
        Ясно: одни семейные да унылые сегодня с ней хороводились.
        В дни, когда Аньке удавалось во время экскурсии пофлиртовать, она возвращалась домой в гораздо лучшем настроении.
        «Но ведь ничего про то, что со мной произошло, в тех статьях не было и быть не могло!» Самоварова вздохнула и кивком согласилась с Анькой.
        Интуиция ей подсказывала, что Валерий Павлович что-то такое учуял…
        Еще бы!
        Во-первых, он специалист.
        Во-вторых, вела-то она себя, надо признаться, возмутительно.
        Несчастная неврозная дура, ни слова в простоте…
        - Ань, у тебя «Новопассита» не осталось? Ты же вроде пила одно время.
        - Это что, Лариса Евгеньевна назначила? - удивилась дочь.
        - Не совсем. Я к психиатру районному забегала, когда у зубного была. Он считает, что уже можно обходиться только этим… сиропом.
        - Нет уж! Давай-ка, знаешь, сначала с ней посоветуемся, - занервничала Анька. - В конце концов мы за тебя ответственность несем, а тут, блин, умник какой-то встревает!
        Умник…
        И этот умник, несмотря ни на что, еще и дал по газам.
        Вцепившись в протянутый им зонт, она позволила ему поцеловать себя в щеку.
        И что же она сделала?!
        Отскочила от него, как напуганная кошка, и помчалась к лифту, словно за ней гналась стая собак.
        «Когда зонт вернешь?» - крикнул Валерий Павлович, пока она терзала кнопку вызова.
        «Завтра, в то же время. Если за эклерами с утра сгоняешь!» - и юркнула в лифт.
        «Заметано!»
        - Мам, у тебя вид сейчас какой-то очень глупый. И выражение лица идиотское. Не нравятся готовые биточки - можешь себя не насиловать! А вообще, ты сама, коль дома сидишь, хоть что-нибудь когда-нибудь взяла бы и сварганила! Уже лет тридцать, как тебе научиться пора!
        - Вот и училась бы вместо того, чтобы за каждым моим шагом следить! Мужа найдешь - ты чем, готовыми биточками кормить его будешь? А может, тоже - таблетками? - не удержалась Самоварова.
        - Так, закрыла тему, сейчас же! - вспыхнула Анька.
        Варвара Сергеевна заставила себя промолчать.
        Она встала и принялась готовить напиток, который они в их маленькой семье называли «Здоровье».
        Пол-лимона, несколько веточек мяты, большая столовая ложка меда, сушеная мелисса - десять минут, и можно будет осторожно потягивать душистый, расслабляющий взвар.
        «Так ведь и нет никого, похоже, у Аньки… Ладно для души, даже для тела - никого…»
        Но начав думать про это, Самоварова снова себя осекла: разговоры с дочерью про ее личную жизнь заканчивались слезливо и гадко для обеих, и каждый раз она еще долго потом чувствовала себя виноватой.
        Что-то когда-то не объяснила, не привила, не донесла.
        Вот только что?
        Анькиного отца она выгнала.
        Пока Самоварова, молодой и востребованный специалист, горела на службе в милиции, принося в дом зарплаты и премии, этот младший научный сотрудник, протиравший в своем НИИ штаны, самозабвенно пил, менял любовниц и со временем перестал даже мало-мальски заботиться о приличиях.
        У них, тогда еще совсем молодой пары, попавшей в ЗАГС по причине ее «залета», не возникло общей главной ценности - потребности в семье.
        Но вокруг родители, общественность…
        Так и протянули лет десять.
        И может, тянули бы до сих пор, но ее представления о других ценностях (важнейших для Варвары) - профессиональный рост, работа, карьера - совсем не совпадали с тем, как видел свой общественный статус ее супруг.
        Работу свою он категорически не любил, а Варвару при каждой ссоре тыкал, как нашкодившую девчонку, в доказанную ходом вещей очевидность: ни семья, ни дочь не имеют для нее никакой ценности.
        Нет, Анька не была для нее ценностью. Она была единственно понятным смыслом и светом в ее наполненной чужими трагедиями жизни.
        Вот только мужу все это объяснять было бесполезно: они всегда говорили на разных языках.
        Анька никогда об этом прямо не высказывалась, но Варвара Сергеевна теперь уже понимала: не то чтобы тяжелая обида, но непрощение того, что сотворили с ней вечно отсутствовавшие и интересовавшиеся только ее учебой родители, намертво пристыло к дочери.
        И пошло под откос, так и не разогнавшись, ее женское счастье.
        А Варвара Сергеевна все работала, успокаивая себя тем, что Анька пока молодая, пусть погуляет, повыбирает, успеет еще.
        А потом вдруг подняла седеющую голову от протоколов следствия да увидела, что дочери, издерганной, несчастливой, скоро тридцатник.
        Анька, с виду милая, домашняя, вышла из душа с полотенцем на голове и принялась разливать по чашкам душистый напиток.
        - Мам, да что с тобой сегодня? Ты какая-то загадочная весь вечер… И не надо на меня злиться! Я совсем не против «Новопассита», но без ведома Ларисы Евгеньевны мы не можем ничего вот так, с бухты-барахты, менять. В конце концов, благодаря ее комплексному лечению ты пришла в норму!
        «Безусловно», - усмехнулась Самоварова, рассеянно поглаживая забравшуюся на колени Капу.
        - Ань, я не злюсь… Просто этот цирк, в котором я играю роль выжившей из ума немощной старухи, мне давно уже надоел.
        - Ой, а мне-то как надоел! - нервно хохотнула Анька. - Таблетки, кстати, выпила?
        - Само собой, - вяло огрызнулась мать.
        - У… А мне сосед на тебя жаловался.
        - Костлявый? С четвертого?
        - Да.
        - Он просто злой человек и налоги с жилья, которое сдает, не платит. Не обращай внимания.
        - Где же он его сдает-то?
        - Да бабка у него померла, уже года два, тут недалеко.
        - Мам, ты только не выходи из себя, но я должна тебя спросить… Ты когда выходишь… хорошо себя чувствуешь, не теряешься?
        В глазах дочери застыла неподдельная тревога.
        «Ну как такое может быть? Анька уже третий год из-за меня все вечера и ночи проводит дома, а мне нестерпимо хочется отсюда бежать, хоть прямо сейчас!»
        - Мам, я без претензий, просто скажи, после поликлиники ты куда-нибудь сегодня ходила?
        - М-м-м… Ходила, за эклерами. Мне шестьдесят два года и что, по-твоему, я должна тебе и об этом докладывать?
        - Да не должна ты мне ничего! Шляйся, где хочешь, только потом…
        - Что потом?
        - Ничего, проехали…
        Было видно, что Анька не намерена больше пререкаться совсем не потому, что ей нечего ответить, а потому, что она действительно чертовски устала. Приток туристов в город в этом месяце обычно увеличивался раза в два.
        «Мужика бы ей хорошего под бок, да со мной бы поскорее разъехаться», - вздохнула Самоварова, но вслух сказала:
        - Умеешь же ты из ничего хайп устроить!
        - Что устроить? - изумилась Анька.
        Но мать, в сопровождении Капы и Пресли уже стояла в дверях кухни.
        - Хайп.
        Это словечко, которое он позаимствовал, по всей видимости, у продвинутого сына, она сегодня впервые услышала от Валерия Павловича. Оно ей понравилось.
        - Ой, мам, ладно, съела, и на здоровье… Хотя ты вроде раньше эклеры не очень… - донеслось ей вслед.

* * *
        - А где же Валерий Павлович?
        Самоварова стояла на пороге и смотрела на высокого худощавого парня, сына Валеры.
        - Проходите, пожалуйста! Я, кстати, Алексей!
        - С ним что-то случилось?
        - Нет, что вы! На работе он, сегодня же среда.
        - Вот, возьмите! - Она торопливо протянула парню зонт. - Он вчера меня выручил, просил сегодня вернуть. Спасибо и всего хорошего, - на одном дыхании выпалила Самоварова.
        - Постойте, куда это вы? Отец велел встретить вас наилучшим образом, комп включить… Вам работать нужно, ну а мне пора бежать.
        Окончательно растерявшись, Варвара Сергеевна нерешительно переступила порог.
        - Разве это удобно?
        - Я вас умоляю, конечно! Я, в общем-то, вас и ждал. Отец очень просил организовать все в лучшем виде и ни в коем случае вас не отпускать! - обезоруживающе улыбнулся Алексей.
        - А как же я уйду?
        - Так он вернется к обеду, он же до двух принимает. Проходите, прошу вас! Интернет уже летает, кофе на кухне сами нальете. Ну все, до встречи!
        «До встречи…»
        М-да…
        Нечасто ей доводилось такое слышать, девяносто процентов людей из недавнего прошлого совсем не хотели встречаться с ней еще раз.
        - Кстати, а где же ваша собачка?
        Алексей снова широко, по-мальчишески улыбнулся:
        - Ну да, папа говорил, что вы - следователь. Девушка у меня в соседнем подъезде… Со школы знаем друг друга, а тут, пару месяцев назад - меня как прострелило! Влюбился… Стюардесса она. Бывает, ночью из рейса вернется и… Жалко ее, пусть, думаю, отсыпается. В общем, гуляю иногда с ее собакой.
        - Понятно.
        - Ладно, еще увидимся! - и Алексей, проигнорировав кнопку лифта, заспешил по ступенькам лестницы вниз.
        Самоварова прошла на кухню.
        Помимо термоса, кофейной чашки и сахарницы, на столе лежала соблазнительная бело-розовая картонная коробка из кондитерской той самой, их с Валерием Павловичем, кофейни.
        А на коробке записка:
        «С фисташковым кремом твои. Буду признателен, если оставишь один шоколадный. Кури, не стесняйся, лучше - в окно. Постараюсь вернуться к половине третьего».
        Прежде чем налить себе кофе и открыть коробку, Варвара Сергеевна надела очки и принялась изучать записку.
        «Почерк ровный, почти без наклона, что говорит об относительной уравновешенности личности. Среди прописных букв попадаются печатные. Хм… Личность не лишена творческого начала? Буква „я“ заметно крупнее остальных. О… Да это - доминант! А острота отдельных букв свидетельствует о некоторой нервозности…»
        В записке не было ни одной орфографической или пунктуационной ошибки.
        «Районный психиатр, да… А курить бросить не может. Жена ушла к женщине. А у самого, судя по всему, женщин было много… И преферанс по ночам. Ладно, со всем этим необходимо будет разобраться… А хочу ли я разбираться?»
        Самоварова с удовольствием угостилась кофе с фисташковыми эклерами, покурила в окошко и только после этого отправилась расплетать хронику покойного Мигеля Мендеса и тех, кто мог быть непосредственно причастен к его жизни и смерти.
        11
        После пятого занятия сальсой Галина сняла номер в гостинице.
        Разумеется, за свой счет.
        На люкс она замахнуться не посмела. Это был стандартный, скромный в размерах номер, но зато в одной из лучших гостиниц города. Даже на половину этой щедро украшенной лепниной и позолотой комнатушки ее Мигель (как сразу прикинула рачительная Галина) пока не зарабатывал…
        Откинув все сомнения, она решительно нажала кнопку «забронировать».
        И сердце тут же сладостно ухнуло вниз.
        Ну да, заплатит она, но остальное - то, от чего голова кружилась и мурашки бежали по всему телу, - шло от него, от этого дьявольского кубинца.
        Своими бархатистыми черными глазами он вбирал ее в какую-то свою воронку, не оставляя в покое ни на минуту с тех пор, как они познакомились.
        Засыпая, Галина видела их сплетенные в танце руки: смуглые и белые, как ночь и день. Просыпаясь, она первым делом думала о том, через сколько часов снова увидит Мигеля. И всякий раз после встречи ей не хотелось вставать под душ, смывать с себя его запах…
        И это ощущение пьянящего мая, своего тела, прикрытого одним лишь тонким платьем, томления не только плоти, но (да-да!) и души, способность, уже теперь, видеть мир вокруг во всем его буйствующем многоцветье, - разве все это можно было сопоставить с кругленькой суммой, которую ей пришлось удержать из своего семейного бюджета?
        Ну сколько можно экономить на себе и думать только о других?!
        Пусть, пусть все будет красиво.
        Взволнованная Галина позвонила на рецепцию отеля:
        - Добрый день! Я только что забронировала номер… Да… Это я… Будьте добры, добавьте в особые пожелания шампанское и свечи… Какое? Да уж… Конечно, дороговато… Нет-нет, оставьте его!
        Томясь в сладостном ожидании и вместе с тем опасаясь, что что-то может помешать осуществиться ее плану, она решила отказаться от урока в клубе и, позвонив Мигелю, неуверенно сообщила ему об этом. И тотчас, упреждая возможные вопросы, выпалила, что вместо занятий будет ждать его в отеле. Сердце снова подпрыгнуло, когда в ответ раздался радостный возглас.
        Голова кружилась… Коленки тряслись…
        Ох, надо собраться с мыслями.
        Ведь столько дел необходимо успеть переделать перед их первым настоящим свиданием.

* * *
        До этой встречи Галина не жила.
        Просто иногда, в какие-то моменты, поднимая на дороге жизни выпавшие из калейдоскопа осколки, думала, что у нее «все хорошо», совсем не представляя, что такое «хорошо» на самом деле.
        Нет, ее Родик был бойким в постели мужчиной, но сейчас, лежа на мокрой от пота руке Мигеля, Галина поняла то, о чем всегда догадывалась: ее муж был обычным среднестатистическим кобелем.
        Теперь же она чувствовала себя богиней, сошедшей с небес.
        Солисткой популярной женской группы с постера над кроватью дембеля.
        Всемирно известной моделью с баснословными гонорарами.
        Евой, Лилит, Анжеликой - маркизой ангелов.
        Каждая клеточка ее скукоженного стрессом тела наконец разжалась, наполнившись усталым блаженством.
        И тревожное море, что продолжало шуметь за окном, в эти минуты уже не казалось враждебным, а было всего лишь пространством, где остались такие скучные, такие обыденные мать с бабкой и дочурка - ни в чем не повинная жертва обстоятельств.
        Домой не хотелось совсем.
        Хотелось одного: чтобы время остановилось в этой точке, размылось на кончиках пальцев, застыло в завитушках его черных волос, в отблесках свечи с прикроватной тумбочки, в осевших пузырьках едва пригубленного шампанского, в почти не слышных по глади дорожек за дверью шагах.
        - Галя, ты - супер!
        Мигель, ласковый щенок, потерся носом о мочку ее уха. Обнаженный и беззащитный, он напоминал ей сейчас счастливого ребенка, наконец дорвавшегося до горки конфет.
        Разве может быть что-то слаще для женского взора и сердца, чем наблюдать, как из тяжеловесной мужской брони проглядывает нежный, искренний мальчик? И не только наблюдать, а еще и самой стать причиной такой перемены!
        - Ты о чем сейчас думаешь? - прошептала Галина.
        - Когда мы еще увидимся…
        - Откуда у тебя такой хороший русский?
        - Так мама у меня русская.
        - Ой… А акцент откуда?
        - Мы с папой жили на Кубе до моих двенадцати лет.
        - А потом?
        - А потом мать вернулась сюда.
        - Жалеешь?
        - Нет. Я же встретил тебя!
        И тут в сознании Галины некстати колыхнулся и проплыл перед глазами образ бывшей преподавательницы по классу балета, которую случайно встретила на днях.
        Роскошная властная женщина, обладавшая точеной фигурой и надменным лицом восточной принцессы, превратилась в высохшую старушку с ежиком седых волос и безнадежно грустными глазами.
        «Онкология», - догадалась Галина.
        Господи, как же все скоротечно в этом мире…
        И как страшно жить!
        Она уткнулась в плечо Мигеля и принялась жадно вбирать в себя его запах.
        От этого отзывчивого, расслабленного негой тела пахло вечностью.
        12
        За два дня, проведенных у компьютера Валерия Павловича, Самоваровой удалось собрать максимально возможное количество информации про убитых и про их ближайшее окружение.
        С женщиной все было более-менее понятно.
        Стареющая самовлюбленная дамочка, казалось, имела в своей жизни лишь одну цель: почти ежедневно, с помощью тщательно отфотошопленных фотографий доказывать в соцсети, что она еще «ого-го», но ботокс и яркий макияж скрывали гримасу страха и одиночества.
        Самые дорогие машины и самые роскошные кабаки служили обязательной декорацией для демонстрации работы пластических хирургов и косметологов из свиты Валентины Никодимовны Шац. Изредка мадам позволяла появляться рядом в кадре и своим подругам-клонам.
        Разглядывая эти фото, Варвара Сергеевна воспринимала увиденное так, словно убитая при этом держала в руках рупор и кричала: «Посмотри, я - жар-птица, я владею многим, но мне скучно! Порази меня, возрази, удиви, и я, может быть, позволю тебе побыть рядом со мной!»
        И тогда Варвара Сергеевна вновь переключалась на страничку Галины, жены убитого.
        И что-то у нее не складывалось…
        Почти на всех фото Галина выглядела живой и естественной: никаких заигрываний с возрастом, минимум макияжа.
        Слишком уж разными были две эти женщины.
        Эх, Мигель, Мигель, ты один знал, что тебе нужно, а главное - зачем…
        - Итак, женщина оставляет мужа. Скажем, не самого последнего самца. Породистый, статный парень, да и местечко для хорошего старта в жизни ему было предопределено: он - человек из творческой семьи и, скорее всего, из семьи со связями. Дочка у них славная, симпатичная… Но в середине жизни женщина резко меняет мужа на нечто ментально чужеродное да еще и рожает ребенка! Есть мысли, Валера?
        - Половое влечение частенько затмевает рассудок.
        «Даже и не сомневаюсь, что в этом ты знаток!» - хмыкнула про себя Самоварова.
        Сегодня был пронзительный и нежный голос Клавдии Шульженко.
        Перед тем как приступить к приготовлению пищи, Валерий Павлович настроил музыкальную систему сына и выбрал, к удовольствию Варвары Сергеевны, этот ретродиск.
        Обедали они поздно. Вернувшись домой, Валерий Павлович долго колдовал над макаронами по-флотски.
        - В том-то и дело, что непохоже… Здравого рассудка там, судя по всему, хоть отбавляй! Да и цинизма… Я выяснила, что бывшие супруги много лет дружно работали в ночном клубе, и ты понимаешь, какая там среда… Ну натешилась бы она, пережила бы кризис, но зачем же в корне-то все менять? Ух, Валер, я, похоже, на тебя плохо влияю… Понеслась душа в рай… Закурил по новой?
        - Да нет… Я только балуюсь, с тобой можно!
        - Что, без вариантов?
        - Именно. А пойдем в театр в пятницу?
        - Что, так серьезно?
        Самоварова нахмурилась.
        - А давай не будем все куда-то в рамки загонять: серьезно-несерьезно… Просто возьмем и пойдем в театр. Я тебя приглашаю и билеты беру на себя!
        Первым делом Самоварова хотела было подчеркнуть, что свой билет она в состоянии оплатить сама, но почувствовала, как нелегко ему дались эти простые слова, и возражение застряло у нее в горле.
        Самоварова подцепила на вилку жирных макарон.
        Второй день подряд ее кормил мужчина.
        Второй раз в жизни ее кормил мужчина тем, что приготовил для нее сам.
        Еще не зная, как она все это объяснит Аньке, Варвара Сергеевна для вида похмурилась и, кивнув, согласилась.

* * *
        - Лариса, прошу тебя, голубушка, сделай это для меня!
        Самоварова уже десять минут возбужденно дышала в трубку, почти без умолку говорила, а про себя все переживала, высохнет ли платье.
        - И что, прямо так и сказать?
        - Да, так и скажи, мол, требуется серьезная консультация, надо разобрать книги, мол… Иван Иванович, предположим, подсказал, что среди них, возможно, есть не просто редкие - уникальные…
        - Иван Иванович с работы? - хохотнула трубка.
        - Само собой. Для пущей важности скажи, что генерал.
        - Ах-ха-ха! Ну а потом что?
        - Ну что… Задержи ее хотя бы часиков до десяти.
        …Двадцать лет назад в небольшом областном городке в часе езды от города, в частном деревенском доме заживо сгорела молодая женщина.
        Дети были в школе, муж, водитель грузовой фуры, - в рейсе.
        Дело хотели быстро закрыть из-за отсутствия состава преступления, но местный следователь Лариса Андреевна Калинина имела другое мнение на этот счет.
        Тогда в составе специальной комиссии в город направили в том числе и Варвару Сергеевну.
        Туго, долго, дергано, вместе им удалось собрать необходимые доказательства поджога.
        Как оказалось, муж сгоревшей давно уже сожительствовал с соседкой.
        Пока дети были в школе, разлучница пришла к женщине на разговор и после совместного распития водки, подсыпав жертве в рюмку клофелин, спалила несчастную вместе с домом.
        …Да, в середине жизни люди редко сходятся настолько близко.
        В классическом представлении о дружбе ее вроде как и не было между двумя следователями: виделись нечасто, на дни рождения не каждый раз друг к другу приезжали.
        Но Лариска, имевшая так много общего с замкнутой и принципиальной Самоваровой (характер, вкусы, взгляды на некоторые вещи) очень быстро стала для Варвары Сергеевны родственной душой.
        И дочку ее Ларка полюбила как родную.
        - Варенька, я готова, но есть одно условие: ты должна сказать мне правду о том, зачем тебе это нужно…
        - Милая, хватит! Ты же не верила! Ты, может, единственная всегда понимала, что со мной все в порядке.
        - Варя… Я не верила и не верю. Но такие сложились обстоятельства… Я должна понимать, как и зачем ты собираешься использовать это время. В конце концов, я тоже несу за тебя ответственность.
        - Перед кем?!
        Самоварова провела рукой по шелковой глади платья - почти, почти, под слабым утюжком - досохнет.
        - Да перед Анькой твоей, черт побери! Скажи мне правду, и я все организую в лучшем виде, обещаю!
        - Ладно. В театр меня пригласили, - выдавила из себя Варвара Сергеевна и замерла.
        - Ой… Мальчик, девочка?
        - Мальчик…
        Туфли еще ничего. Лакированные, каблучки поцарапаны, но это почти незаметно. Помада будет, конечно, красная. И губы тщательно подвести карандашом. Черт… точилки-то нет! Придется ножом, по старинке.
        - Ну ты даешь, стерва ты хитрая! - восхищенно присвистнула Лариса Андреевна. - Что, хороший мальчик?
        - Вполне.
        - Ну что ж… Из тебя всегда слово сложно было вытянуть, когда дело мужиков касалось. Иди! Все сделаю.
        - Спасибо.
        - Давай… И пожалуйста, заглядывай иногда в телефон, если что - просигналю эсэмэской…
        - Договорились, коза старая! С меня - твоя любимая рыба под маринадом.
        - Ага… Дождешься от тебя…
        13
        Мигель снимал комнату.
        На квартиру ему не хватало.
        Галина, домашняя девочка, всю жизнь прожившая в своем уютном гнезде и даже в курортных гостиницах брезгливо разглядывавшая только что выстиранные полотенца, нажала на кнопку звонка. Дверь была обита дешевым коричневым дерматином, а звонок едва держался на истертом спутанном проводе.
        Открыли ей быстро.
        Молодой бог, закутанный ниже пояса в махровое полотенце, только что вышел из душа и даже не удосужился (вот бесстыдник!) одеться.
        - Галя, ми амор!
        В считаные секунды она забыла обо всем на свете.
        Ни обшарпанные обои, ни старая, впитавшая в себя запахи десятков чужих людей мебель, ни монотонное жужжание работавшего в соседней комнате пылесоса, не сдерживали ее страсть.
        Постельное белье было чистым.
        «Надо же, подготовился!» - успела с нежностью подумать Галина, прежде чем ее накрыло следующей, стиравшей последние капли рассудка волной.
        И после, лежа на руке своего принца, покачиваясь в светло-зеленом омуте света, проникавшего сквозь сомкнутые веки, она вяло пыталась вспомнить о том, сколько же законов жанра успела нарушить в этой связи.
        Да практически все…
        Ресторана не было.
        Не было даже кино.
        Ну какой им еще ресторан?!
        Водить ее в те, в которые она ходила с Родей, ему, смуглокожему мальчику, было не по карману.
        А приглашать в недорогую кафешку он стеснялся…
        Ну а кино… Для взрослых людей это просто какая-то глупость!
        К тому же неизвестно, совпадают ли у них вкусы.
        Вот если снимут биографию Че Гевары в жанре красивой чувственной мелодрамы, на нее она Мигеля пригласит.
        А цветы - не приучен он их, видимо, дарить.
        Он родился и вырос в цветах, и сам он будто живой цветок.
        - Солнышко мое!
        - Что, дорогая?
        Галина заставила себя встать с расшатанного дивана и, стараясь не поворачиваться к Мигелю попой, с уже заметным целлюлитом и со следами послеродовых растяжек, принялась торопливо одеваться.
        В ее голове созревал план.
        Совсем скоро она познакомит своего друга с дочерью, потом с мамой и бабушкой…
        Еще несколько месяцев придется потерпеть эту убогую, пропахшую скверным табаком и чужими случками комнатушку.
        На языке застрял сложный вопрос.
        - Я все хотела спросить… А у тебя… кроме меня, еще кто-нибудь есть?
        Она тут же почувствовала себя нелепой и некрасивой учительницей, окруженной толпой гогочущих старшеклассников, но взяла себя в руки и, вперившись в расслабленную, блуждающую улыбку остававшегося лежать Мигеля, не отступала:
        - Что ты молчишь?
        - Ты.
        - Ну а до меня? Здесь же кто-то бывал?
        - Галя, - он сел и начал неторопливо натягивать штаны, - зачем сейчас об этом? Я же не спрашиваю, с кем ты еще живешь…
        - Что?!
        Меньше чем за минуту Галина оделась, покидала в сумку расческу и старенькую пудреницу, у которой так не вовремя отвалилась крышка и, красная от гнева, самостоятельно справившись с разболтанным замком входной двери, выскочила вон из квартиры.

* * *
        «Я неправа. Со всех сторон неправа. Конечно, он сразу навел обо мне справки в клубе и выяснил, что я замужем. И о том, что Родя уже месяц не живет со мной в одной квартире, о том, что этот обмылок ушел к другой бабе, Мигель знать не может».
        Галину раздирало на части.
        Работать она не могла.
        На дочь с утра накричала.
        Матери по телефону нахамила.
        А бабкин звонок сбросила - бабку, в отличие от остальных, так просто не проведешь, она сразу бы почувствовала, что в жизни внучки, помимо ухода Родиона, произошло что-то еще.
        Если начистоту, все это время ей хотелось только одного, предательского: снова оказаться в объятиях Мигеля.
        С утра Галина раз десять брала в руки мобильный и долго водила пальцем по нужному номеру, так и не решаясь нажать кнопку вызова.
        Ну что, что она ему скажет?!
        Извинится за свой демарш?
        Но ей не за что извиняться, ведь это он ее оби-дел…
        Новая система отношений с окружающим миром диктовала новые правила, в которых не место заезженным стереотипам.
        Галина прошла на кухню клуба и, проигнорировав зад чернявой уборщицы, намывавшей пол, решительно подошла к бару.
        Плеснула в пластиковый стаканчик коньяка, выпила залпом.
        Приятное тепло разлилось по телу, истерика потихоньку отступала.
        Она снова наполнила стаканчик.
        Не прошла - прошелестела по ковровым дорожкам в свой кабинетик, закрылась и… набрала номер.
        Все, что за последние минуты было наспех подготовлено в ее пылающей голове, все это, скомканное, выстраданное, грубо схватили и, даже не рассмотрев, выкинули вон.
        Он даже не дал ей возможности толком поздороваться.
        - Галя, я сейчас занят немного… Наберу тебе позже.
        Конец связи.
        Потекли слезы, сопли (чертов кондиционер!), голодные слюни.
        Тварь! Гадкая, сладкая, голая тварь!
        Изведя целую пачку бумажных платков, Галина с ужасом поймала себя на мысли о том, что Родион, с которым она просидела в одной клетке долгих шестнадцать лет, отец ее дочери, в недавнем прошлом - партнер и лучший друг, никогда не вызывал у нее и половины тех эмоций, какие пробудил этот залетный полуграмотный танцор.
        14
        Давали «Кармен».
        Совсем необычную.
        История, будто бы без начала и конца, была рассказана при помощи двух десятков молодых крепких тел артистов виртуозно поставленным, соединенным в единое смысловое полотно танцем. Практически без единого слова.
        Первые двадцать минут далекая от современного искусства Варвара Сергеевна напряженно всматривалась в происходящее на сцене и ничего не понимала.
        Боясь лишний раз шевельнуться, чтобы не упустить разгадку странного действа, время от времени она косилась в сторону Валерия Павловича и чувствовала - он находится в таком же зачарованно-недоуменном состоянии.
        Дерзкие, пластичные артистки напомнили ей юных прачек из сна.
        Ближе к середине спектакля Самоварова вдруг поняла: привычную сюжетную линию искать здесь нет смысла…
        Она не появится.
        На все оставшееся время Самоварова забыла про натирающие туфли, про кошек, про Аньку (которая к этому часу уже давно должна была оказаться в области, у Лариски), про курево в маленькой лакированной сумочке и даже про своего друга.
        Кармен была везде.
        Неукротимой энергией, набирающей силу в каждой следующей минуте, она, формально материализованная в большой белый шар, дико, необратимо скакала от актрисы к актрисе, в движении обесценивая самое главное в мужчине - его волю.
        Ее убили раз десять.
        Разными способами и в разных позах.
        Но не тут-то было!
        Кармен, мужчины, убить нельзя.
        Жалкая, сломленная, гордая, до жути циничная, до слез нежная Кармен восставала снова и снова, и всякий раз, находя свой белый мяч, безошибочно бросала его в обреченного.
        Страсть - это самое дерзкое воровство.
        Прежде всего у себя.
        Убогий, опостылевший разум героически и тщетно сопротивляется, пока мы выгребаем из себя все, что есть, но - этого мало, мало, мало…
        И…
        Отдали душу.
        Обрыв.
        Конец.
        Аннигиляция.
        Но тут, в какой-то миг, вдруг послышится ангельский хор, обретет всеобъемлющую силу и красоту, устремится в самые небеса, - и уже в недосягаемой вышине, когда первозданная сила вновь окрепнет, в нее опять, вначале едва заметно, осторожно, а потом все отчетливей вовлечется колдовство страсти.
        Сопротивляться ей - значит сопротивляться самой жизни.
        Прежде чем начать аплодировать, Варвара Сергеевна несколько раз завязала и развязала на шее шелковую косынку.

* * *
        Они вышли в прохладный майский вечер.
        Нарядная толпа, выплеснувшаяся следом из театра, продолжала гудеть восторгом и вопросами. Стало тесно, душно и нестерпимо шумно.
        Валерий Павлович взял ее под руку:
        - Давай-ка отсюда выбираться!
        Оторвавшись от основного потока, они, теперь уже неторопливо, двинулись по парковой аллее.
        Варвара Сергеевна замедлила шаг и неожиданно спросила:
        - А ты знаком с Ларой Брехт?
        Даже в темноте ей удалось разглядеть, как изменилось выражение его лица.
        - Нет, если я куда-то лезу, ты меня прости… Так, театром навеяло, вот и вспомнила…
        - Что ты вспомнила? - перебил он.
        Валерий Павлович оставался внешне спокоен, но сжавшиеся губы, рука, блуждавшая по карманам в поисках отсутствовавшей пачки сигарет, выдали его волнение.
        «Какая же я дура! Похоже, я испортила вечер!»
        Она решила поскорее все объяснить:
        - Эта Лара может иметь какое-то отношение к убитой Валентине Щац, по крайней мере, она числится у нее в друзьях.
        - И что? Неужели каждого друга на страницах этих дурацких соцсетей ты сразу начинаешь подозревать? Это в наше-то время? Открою тебе большой секрет, госпожа следователь: те, немногие, кто на самом деле друг с другом близок, редко общаются при помощи соцсетей. Хотя, увы, такие немногие в наше время большая редкость. А те, кто там… Вот кто они, все эти друзья? Ты человека, может, и видел раз в жизни, и хорошо, если так! Его и в живых уже может не быть, а этот след все тянется и тянется - в никуда…
        - Валер, ты, похоже, нервничаешь. И что за сарказм в голосе? Зачем ты объясняешь мне прописные истины? Красивое имя, небезызвестная фамилия… Это привлекло мое внимание, я щелкнула на ее страничку и вдруг обнаружила, что ты у нее в друзьях. Вот, собственно, и все.
        Самоварова обиженно вытащила руку из-под его локтя.
        - Знаешь, Варя… Мне лишней информации и на работе за глаза хватает! Думаю, тебе-то это хорошо знакомо. Имел глупость, зарегистрировался в этой сети давным-давно на кой-то черт… И я там не бываю… Раз в два месяца поглядываю вскользь… Стучатся ко мне разные люди в друзья - я добавляю… И что из этого?
        - Иными словами ты ее не знаешь, - подытожила ледяным тоном Самоварова. Теперь она не знала, на кого ей больше злиться: на себя за свою бестактность или на него за явное вранье.
        Прошла целая вечность, и их обоюдное молчание наконец нарушил сигнал мобильного - к дороге подъехало такси, заказанное Валерием Павловичем.
        Завидев машину, он цепко взял Самоварову под локоть и тоном, не терпящим возражений, сказал:
        - Садись, я отвезу тебя домой.
        - Типа джентльмен?
        - Пытаюсь.
        Варвара Сергеевна фыркнула, но в машину села.
        В этот поздний час дороги уже были свободны от пробок, и через десять минут машина остановилась возле ее дома.
        Валерий Павлович распахнул дверцу и подал Варваре Сергеевне руку. Она развернулась, чтобы уйти, но он ее удержал. Хотя, честно говоря, она и не сопротивлялась.
        - Уважаемый, здесь стоянка запрещена! - крикнул из окошка таксист. - Или сразу рассчитайтесь, или поехали уже! Вы ведь другой адрес в заявке указали!
        Валерий Павлович вернулся к машине и быстро расплатился.
        - Ничего, дойду пешком. Мне недалеко.
        Таксист дал по газам.
        - Спасибо за вечер! - выдохнула Самоварова. - Валер, прости, я, кажется, не о том спросила… Мы отчего-то сразу начали с того, что шпионим друг за другом… Ты верно подметил: странное время. В свое оправдание могу сказать, что не праздное любопытство заставило меня это сделать…
        - Варя, - Валерий Павлович говорил спокойно и смотрел ей прямо в глаза, но она чувствовала: что-то тяжелое, подкравшееся и зависшее между ними в парке, так никуда и не ушло.
        - Варя, я готов удовлетворить твое любопытство… Лара Брехт была одной из моих пациенток.
        - Всего-то?
        - Да. К тому же это было давно.
        - Значит, ты и светских львиц в своей районной поликлинике лечишь? И что они предпочитают в это время суток? Прозак? Имипрамин?
        - Да ты знаток! По-разному бывает… Я тогда принимал не в районной поликлинике. А Лара… Она была не светской львицей, а очень одиноким человеком.
        - Таким же одиноким, как я?
        - Намного больше. А ты не одинока. Ты просто в это заигралась.
        15
        Прошло три дня с тех пор, как Мигель, по сути, послал ее в жопу.
        Нет, Галина старалась быть сдержанной…
        Она очень старалась адекватно реагировать на близких.
        Но мать в субботу и часа не выдержала в ее обществе: как Галина ни поджимала губы, дабы не взорваться, как бы она ни пыталась выдавить из себя задорные и неуместные смешки в ответ на материны невеселые рассказы о ее жизни, скандал все равно грянул.
        - Галь, я понимаю, тебе сейчас очень тяжело…
        - И почему ты так считаешь?
        Галина накрывала к обеду и наспех размешивала в миске овощной салат.
        - Да ты погляди, у тебя уже половина салата по краям висит… и на столе, вон, тоже!
        Несколько липких салатных листьев и в самом деле разбежались по столешнице, но никакой половины там, конечно, не было!
        - Зачем все утрировать? Ненавижу, когда готовлю, а на меня кто-то смотрит! Нормально все. Сейчас пиццу достану - будем обедать.
        Вегетарианская пицца с подгоревшими краями оказалась невкусной и сухой.
        Катюша с трудом прожевала небольшой кусочек и отставила тарелку.
        Выходя из кухни, она тихо попросила бабушку позвать ее, когда будет чай со сладким.
        - А тарелку за собой убрать?! - не удержалась Галина. - Слабо, да?!
        - Галь, оставь ее в покое, кино у нее там какое-то, - тут же встряла мать.
        Дочь все же вернулась и грубо сдернула тарелку со стола. На пол упала вилка и со звоном ударилась о плитку. Лицо Галины исказила судорога.
        - Катюша, иди, я подниму, иди, моя золотая! - закудахтала мать.
        Бабка, все это время иронично улыбавшаяся, снова промолчала. Сегодня она была в изумрудах: серьги и кулон в россыпи потускневших, но настоящих бриллиантов. Этот гарнитур достался ей в наследство от матери. Жаль, кольцо отсутствовало: либо потеряно, либо продано в тяжелые времена.
        Катюша ушла.
        - Ну чего? Рассказывай!
        Мать полезла в сумку за сигаретами. Приоткрыла балконную дверь, проверила - несколько секций в лоджии были настежь отворены.
        - Не курите в доме!
        - Галь, ну что же это такое?! Возьми себя в руки в конце концов! Всегда курили, когда Катюшки нет, а сейчас что?
        Наталья Маратовна уверенно щелкнула зажигалкой.
        Галина испепелила ее взглядом:
        - Я не курю и вы не курите!
        Бабуля пожала плечами и усмехнулась:
        - Не беда. Пойдем на лестницу.
        Галина схватилась за чайник.
        - Мы так понимаем, разговора у нас не получится, - подытожила за себя и за бабку мать.
        - Смотря о чем, - обронила Галина, все еще продолжая изображать бурную деятельность.
        Чашки и блюдца, позвякивая, плясали по столу, им вторили раздраженные до предела десертные ложки.
        - Ба, а что за торт ты купила?
        - Так посмотри, он в холодильнике. - Бабка с невозмутимым видом сунула ноги в старые плюшевые тапки и достала из сумки пачку крепких сигарет. - А я на лестницу!
        - Галь, ну что ты устраиваешь? Я понимаю, тебе сейчас тяжело… Но не надо на нас-то срываться! Прицепилась к ерунде! И мы, и Родик, и все твои подружки всегда здесь курили, по крайней мере, на лоджии! А сейчас пожилой человек будет вынужден стоять на лестнице, позориться…
        - Курить бросайте и не позорьтесь!
        Галина принялась резать торт. Безе под ее руками крошилось, кремовые розочки оплывали, завалившись набок.
        Мать быстро затушила сигарету и попыталась отобрать у нее нож:
        - Дай-ка лучше я!
        Галина готова была разрыдаться. Она грубо отпихнула мать.
        - Ну все! Так больше продолжаться не может! Я всегда тебе говорила, что Родя твой - козел и придурок!
        - Да при чем тут Родя?! - выкрикнула Галина.
        - При всем! Свалил к какой-то шюхе, и слава богу! За последние годы ты должна была ко всему привыкнуть и наконец понять, что он из себя представляет! Катюшу только жалко… - плаксивым тоном прибавила Наталья Маратовна.
        - Мам, это что здесь, театр?! И долго ты репетировала свой выход?!
        - Ты просто невыносима! Чему тут еще удивляться? Сложно себе представить, что этот урод успел сотворить с твоей психикой!
        - Мам, это не пьеса, это моя жизнь! На которую тебе, кстати, было всегда плевать!
        - Браво.
        Бабуля стояла в дверях и вяло хлопала в ладоши.
        - Все, бабка, поехали отсюда! Хотели помочь, поддержать, а она как собака на нас бросается! Иди уже, собирайся!
        - А я останусь.
        - Зачем?
        - Здесь еще внучка моя, вообще-то…
        - Как угодно! Только потом не жалуйся, что ты здесь никому не нужна.
        Входная дверь с надрывом хлопнула.

* * *
        В понедельник Мигель объявился.
        Переступив порог клуба, Галина решила идти к себе в кабинет через зал. Утренняя репетиция к тому времени должна была начаться.
        Мигель, завидев со сцены проходившую мимо Галину, как ни в чем не бывало помахал ей рукой.
        Многие из находившихся на сцене танцоров знали, что они уже несколько раз занимались здесь сальсой, но уверенным жестом руки, который он сопроводил еще и радостным возгласом, Мигель словно обозначил присутствующим истинную степень их близости.
        Два противоречивых чувства завозились в Галине: надежда и гордость.
        И когда Мигель, вполне предсказуемо, вскоре постучался к ней в кабинет, на сцену сначала вышла гордость.
        - Я занята! - отрезала она.
        - Галь, я могу зайти?
        Но он уже зашел и даже прикрыл за собой дверь.
        Галина лениво потянулась и встала из-за стола. Всем своим видом демонстрируя, что делает огромное одолжение, она нехотя направилась в его сторону.
        Биение сердца выдавало ее с головой.
        Она чувствовала, как с каждым шагом навстречу зона ее безопасности расплывается под ногами, и тогда с ходу взяла повышенный тон:
        - Чем обязана?
        - Галя… Когда мы продолжим занятия? Сегодня? Пойдем сейчас? - проигнорировав ее воинственный вид, зачастил вопросами Мигель.
        - Нет. Я занята. Я работаю.
        Он быстро подскочил и заключил ее в свои объятия. Она обмякла, задрожала, а изнутри, из плена, словно отчаянно рвалось наружу какое-то существо: крылатое, свободное, с единственным минусом - у существа не было разума.
        - Галя, - Мигель подергал за ручку и удостоверился, что дверь заперта, - иди сюда, милая…
        Разомкнулись жадные губы, настойчивые и нежные руки сжали ее в кольцо, запахло кофе, табаком, кремом после бритья и еще, совсем чуть-чуть, - его убогой квартиркой.
        Сопротивляться существу не было смысла, и она нырнула вместе с ним в самый центр надвигавшейся на них энергии.
        Конечно, она знала, что потом, совсем скоро, будет об этом жалеть…
        И вовсе не потому, что в обход ее моральных принципов это случится на работе (здесь-то она уже успела поторжествовать над своим бывшим мужем), а потому, что такой оглушительный, случайный секс лишал ее возможности по-настоящему расслабиться… И душ она принимала только в восемь утра, и из коридора постоянно доносились чьи-то осторожные шаги…
        Но эту минуту энергия Мигеля была гораздо сильнее ее томительных, истинных желаний.
        Успев про себя отметить, что это - огромное исключение из правил, она позволила ему забрать у нее существенно больше, чем он мог ей дать при других обстоятельствах.
        16
        Прибежав домой, Самоварова первым делом посрывала с себя надушенную Анькиной «Шанелью» одежду и облачилась в халат.
        Платье, сумочка и туфли попрятались обратно в шкаф.
        К приходу дочери, прибывшей в город на последней, опасной электричке (хорошо хоть вокзал в пятнадцати минутах ходьбы от дома), она успела накормить разобиженных кошек и, устроив на кухонном столе небольшой бардачок - вроде как засиделась перед телевизором в ожидании дочери, - включила этот поганый ящик.
        Полчаса назад, прощаясь у подъезда, Валерий Павлович настойчиво и нежно прильнул губами к ее губам.
        Надо было срочно на что-то переключиться…
        - Мам! - с порога закричала Анька. - Мам, ты не спишь?
        - Нет, рыбка, - подпрыгнула на стуле Варвара Сергеевна, - телик на кухне смотрю!
        - С чего это? Ты же его не включаешь!
        Когда люди так долго живут вместе, срастаются в частном, стираются в общем, в их поведении начинают проглядывать следы самого настоящего идиотизма: Варвара Сергеевна неопрятно врала, дочь же в ответ по привычке готова была прицепиться ко всему, что бы она ей ни сказала.
        - Так что ты там делаешь-то? - измотанная дорогой Анька появилась в дверях кухни, держа под мышкой пару увесистых книг.
        - Э… Новости вот…
        - Новости?
        Вспомнив, что сегодня прогремел очередной теракт, Анька подошла и выключила телевизор:
        - Не надо нам новости! Тетя Лара странная какая-то была… Книжки вот передала тебе в подарок.
        - Ты разве к Ларе ездила? - не поведя бровью, продолжала идиотничать Самоварова.
        - Мам, я же звонила тебе в обед… Ты что, не помнишь?
        На свою беду Самоварова с блуждающей улыбкой ответила «нет». Губы все еще хранили тепло поцелуя. У нее кружилась голова.
        Дочь встревоженно покосилась на нее и добавила к вечерней порции таблеток еще какое-то новомодное средство, улучшающее мозговое кровообращение.
        Варвара Сергеевна продолжала рассеянно за ней наблюдать: она точно знала, что на самом деле уставшую Аньку волновало лишь то, что произойдет в следующей части очередного сериала, закачанного в ноутбук.

* * *
        - Мама, почему ты говоришь, что у меня в ухе елочная игрушка? Ой, странно, я ее чувствую…
        Самоварова проснулась и стерла со лба капельки пота.
        Ей неожиданно приснилась давно умершая мать.
        - Вот же поганка я, Пресли! На кладбище уже год не была…
        Кот сочувственно глянул на хозяйку, но, вспомнив свою вчерашнюю обиду, вызванную ее неприлично поздним приходом домой, спрыгнул с кровати и уселся у двери рядом с Капой.
        - Да идем уже, идем! Так и быть, дам вам сыра, если Анька его ночью не съела.
        - Доча, я сегодня снова в поликлинику схожу.
        - Зачем?
        С утра Анька была не в духе.
        Похоже, на свежую голову начала догадываться: мать снова темнит, и вчерашний визит к тете Ларе был результатом сговора между двумя подругами.
        Но доказательств-то у Аньки не было!
        В самом деле, не по соседям же идти: «Вы не видели, выходила ли вчера куда-то моя мать?»
        - Отит, что ли… Хочу, чтобы лор-врач посмотрел, ухо заложило и побаливает, - на ходу сочинила Самоварова.
        - Угу…
        Анька размашисто помешивала закипавшую в кастрюльке кашу.
        - Ты знала про тетю Лару? - тяжело выдохнула, обернувшись.
        - Что именно, Аня?
        Самоварова знала про Лару многое, но еще больше - не знала.
        - Про плен.
        - Что именно тебя интересует? - отстраненно спросила Самоварова.
        Таким голосом она когда-то допрашивала подозреваемых.
        - Да смени ты этот тон и прекрати из меня дуру делать!
        - В каком смысле?
        Варвара Сергеевна знала про плен, но ровно то, что позволила ей об этом знать сама Ларка.
        «Кормили пустой лапшой. Сильно не били».
        То, что Калинину вместе с товарищем по несчастью, майором прокуратуры Радзинским боевики хотели обменять на авторитетного полевого командира - так об этом более двадцати лет назад писали многие газеты, - она знала отрывисто и скудно, хотя информация была тогда в открытом доступе.
        Анька не могла этого помнить, а сейчас вдруг взять и раскопать - тоже вряд ли, ведь познакомилась с Ларисой Андреевной Самоварова уже после ее поистине загадочного освобождения, когда майор Лукьянчик стала подполковником Калининой, а кроме фамилии сменила место работы и место жительства.
        - Не хочешь говорить - молчи, как обычно! - Анька шваркнула ложкой о крышку кастрюли, и слипшиеся комочки овсянки разлетелись в разные стороны. - Ведь всю жизнь так!
        - Что так, Аннушка? - смягчилась Самоварова. - О чем ты?
        - О чем?! Мама, я вообще тебя не знаю! Всю жизнь живу с ощущением того, что эту квартиру населяют призраки тех, кого ты сажала или… не сажала… Тебе же всегда все по фигу было, кроме самого процесса.
        - Аня, не смей так. Не я сажала, а суд!
        - Суд… Ты во всех своих карманах каждый день приносила сюда чужие несчастья… Потому отец и сбежал.
        - Аня, не смей! - Самоварова покрылась пунцовыми пятнами. - Не смей о нем так при мне говорить! Что ты знаешь, истеричка…
        Она подскочила к шкафчику, достала рюмку и пузырек с валокордином.
        Капа и Пресли, так и не дождавшись завтрака, притихли, но льнули к ее ногам.
        - Сейчас, мои золотые, сейчас…
        Пытаясь успокоиться, Варвара Сергеевна шарила взглядом по кухне: то ли миски сначала помыть, то ли кашу погреть… Ах да… Она же последнюю доскребла на ужин, а новую сварить позабыла. Придется сухого корма насыпать.
        Наблюдая исподлобья за матерью, Анька уже успела отдышаться и неожиданно спокойным голосом вдруг произнесла:
        - В том-то и дело, что я ничего не знаю… Про таблетки не забудь. Даст добро Евгеньевна - пей свой «Новопассит», мне геморроя меньше будет…
        - Ладно, - Варвара Сергеевна поставила на стол пузырек с валокордином. - Аня, я знала про плен… Но подробности мне неизвестны. Такие вещи офицеры не выспрашивают друг у друга… Даже если они - женщины.
        - Странно это все… Тетя Лара вчера рассказала, правда, буквально в двух предложениях. До сих пор отойти не могу, все думаю… Ладно выжила - но она же нормальным человеком осталась!
        - Так и есть, Аня… А я вот, на твой взгляд, осталась нормальным человеком? - тихо спросила Самоварова.
        - В смысле?
        - В смысле, что у каждого из нас свой плен.
        Анька сглотнула и промолчала.
        Подошла ближе, повисела немного за плечом у матери и только после этого начала собираться на работу.
        - Сходи к врачу, конечно, - буркнула тихо, но уже без злости. - И кашу мою кошкам возьми, там хватит.
        17
        Галина отправилась с Мигелем в Европу.
        На целых две недели.
        После долгих обсуждений влюбленные взвесили все за и против и приняли решение путешествовать на ее машине.
        На работе проблем не возникло: договорилась, что в течение лета больше отпуск брать не будет.
        А с дочкой решила так: пусть это лето, первое лето без отца, она проведет в подмосковном лагере с углубленным изучением английского. Новая, интересная обстановка должна ее отвлечь… Ведь сложно ей, глупышке, так сразу картину мира в своей голове подправить! Катюша с раннего детства привыкла, что в отпуск - всегда с папой…
        Ей она, конечно, наврала, сказала, что едет с подругой. Объяснила, что тяжело переживает развод с ее отцом и эта поездка - единственный способ восстановиться.
        Страсть - это всегда воровство.
        Когда хорошо двум, рядом всегда есть кто-то, кого волей-неволей приходится обманывать.
        Практически за все, включая бензин, платила Галина.
        И это простое действие дало ей ощущение новой, неведомой ранее свободы.
        Ведь как было с Родиком?
        Платить было положено ему, отцу и мужу, и деньги, скрупулезно копившиеся ею и не раз перепрятанные во всякие кубышки, на самом деле должны были подчиняться ее воле. Но он, обмылок, возмущался, шипел, выдавливал из себя показную ответственность и якобы планировал бюджет.
        Пива по пять кружек в нарядном кабаке - «недорого», а шлепки новые Катюшке у индуса по дороге купить - «зачем?»
        Вот и приходилось ей жить в постоянном конфликте: копила и считала она, тратил - он.
        Потому и спина у нее всегда рядом с ним болела.
        Прошлым летом, в Таиланде, она взяла курс копеечного по московским меркам массажа, и этот урод потом весь отпуск ее попрекал…
        С Мигелем все хронические болячки исчезли - словно и не было.
        Он не уставал благодарить ее за любую мелочь, за каждую чашку кофе.
        И да, пару раз он и сам платил в придорожных пиццериях.
        Но душа Галины жаждала настоящей красоты.
        Еще Московскую область до конца не проехали, а она уже видела, как они заходят в казино Монте-Карло: она в атласном черном, в пол, платье, он - в белоснежной льняной рубашке, обнажающей до половины его крепкую смуглую грудь.
        Так почти и вышло.
        Поиграли немного (Галина сразу установила денежный лимит, а Мигель, к счастью, был неазартен), зато сколько эмоций получили!
        Небрежно державшие в своих сморщенных лапках баснословно дорогие дизайнерские сумки, блестевшие камнями и золотом европейки, поджав тонкие напомаженные губы, вздыхали, глядя на спутника Галины. А другие, те, что выглядели как только что упакованные подарки: свежие, наглые, с ногами газелей и круглогодичным загаром, обнаженные почти до неприличия, напряженно выслеживавшие пузатых и богатых мужиков, бросали на нее удивленные взгляды.
        Мигель воплощал собой сам секс.
        И именно здесь, в этих позолоте и мраморе, в запахе денег и роскоши, он, ее личный бриллиант, засверкал по-настоящему.
        Готовя для Мигеля сюрприз, Галина заранее забронировала номер в одной из самых роскошных гостиниц города.
        Но разве можно было сопоставить с какими-то бумажками, которые ей пришлось выложить на ресепшене, ту бездну восторга от дьявольской ловушки, в которую она, ничтоже сумняшеся, угодила по счастливой (здесь, под этими мерцающими созвездиями, она поняла это так остро!) случайности?
        Как бы она ни пыталась уговорить себя остаться холодной и рассудительной, плюсы от связи с Мигелем с лихвой перекрывали минусы.
        «Для мужика деньги решают все» - эту банальность, к месту и не к месту, любил повторять Родик.
        «Вот и ошибся ты, козлина!» - отправляла ему Галина запоздалое возражение.
        Лежа на руке Мигеля хоть в придорожном мотеле с подтекающим душем и узенькой кроватью, на которой едва могли поместиться два взрослых человека, хоть в пене белоснежных покрывал со свежесрезанными цветами на столике рядом (пока от гостиницы, но она перевоспитает своего спутника, разве нет?), Галина не переставала удивляться своей новой жизни.
        Отдельно радовало то, что Мигель, избавив ее от навязчивых опасений, не крутил головой по сторонам, будто женский пол, представленный в курортных городишках во всем своем зачастую великолепном бесстыдстве, был, скажем… поражен проказой.
        Произошедшее с ней за эти две недели было существенно больше, чем то, что она ожидала получить от поездки.
        В Галине зарождалось серьезное чувство.
        Поначалу, отчаянно цепляясь в вихре новых ощущений за остатки здравого смысла, она пыталась убедить себя, что этой поездкой делает себе подарок, что это компенсация за годы унижений и отсутствия счастья с мужем.
        Но тут, как если бы посреди солнечного, и без того прелестного дня, с неба вдруг пролился золотой дождь, стало происходить такое, о чем Галина не могла и мечтать.
        В словах, жестах, во внезапной, нежнейшей заботе Мигель заявил о своем чувстве к ней.
        И это было не только про секс.
        Он научился растворять ее недовольство, забирая его теплом своей крупной ладони и гладя ее по голове так ласково, как можно гладить только ребенка.
        Неспешно расчесывая после соития ее длинные волосы, этот молодой дикий бог шаманил за ее спиной, без слов передавая ей по оголенным каналам какое-то новое знание о природе любви.
        И еще Галина с восхищением обнаружила, что у Мигеля были хорошие манеры.
        Прекрасная дама всегда впереди, и все действия рыцаря направлены ей на услужение.
        И во всем этом не прослеживалось ни капли фальши, ни малейшей толики лести.
        Живя с Родиком, она постоянно ощущала себя так, словно одалживала у него минуты своей жизни. Он всегда куда-то торопился, всегда психовал и всегда оставался недовольным: Галиной, собой, снова Галиной, а потом (если не к чему было придраться) дочерью, тещей, бабкой, своим товарищем, его женой, начальством, официантом или погодой.
        «Росомаха», «неумеха», «дура круглая».
        Среди всех обидных прозвищ самым мягким для нее было «копуша».
        А рядом с Мигелем время умело застывать.
        Ее неторопливый рыцарь, будто викинг, изучающий карту неба, находил на ней все новые звездочки, о которых прежде никто не знал.
        Все ее тело, каждый сантиметр которого был им обласкан, зацелован, наконец расправилось, словно выпросталось из тугих грязных бинтов.
        Когда она вспоминала Родю или думала про то, что могло бы получиться у нее с Разуваевым, ее даже передергивало от отвращения.
        Пустые, наглые самодуры.
        Бездушные машины, настроенные только на потребление.
        И в такой увечной идеологии: брать-брать-брать, бесконечно унижать женщину, да еще, по ходу, вселить в нее непреходящее чувство вины, - выросло подавляющее большинство мужчин!
        Хоть как-то еще можно оправдать кобелей, которые полностью содержат своих баб…
        За харчи да цацки эти бабы сами себя заживо в гроб и кладут.
        Но при чем тут она?
        Все эти годы, за исключением тех двух, когда она вынашивала и кормила Катюшу, Галина работала не меньше мужа.
        Секс раз в неделю, да такой, что и вспомнить не о чем, на собраниях в школе - всегда одна, бессонные ночи у кроватки дочери - всегда ее, за жратвой - почти всегда ей, готовить-убирать - тоже.
        Неужели так дорого стоил этот треклятый статус?!
        Писулька в паспорте.
        Возможность приходить в гости с надменным павлином и уходить только тогда, когда этого захочет он.
        И все эти годы работать регулировщиком между Родиком и матерью с бабкой.
        Не нравился он им никогда…
        Зато всегда ой как нравилось, что благодаря Родику ей удалось сразу после института закрепиться бухгалтером на хлебном месте, а потом, следом за ним, перетащиться в еще более хлебное…
        Только на хрена для этого высшее экономическое получать?
        Эх…
        Нет, секс - это не техника, секс - это магия.
        Опустошив голову от тревожных мыслей и наполнив тело новой энергией, секс помог Галине почистить и освежить сознание.
        Вернувшись в Москву, она уже четко понимала, что ей делать и как жить дальше.
        18
        Снилась Кармен.
        Ее образ постоянно растекался, принимая все новые очертания.
        Вот что-то напомнило Аньку, но тут же в чертах и силуэте проявилась Ларка Калинина и, подрожав под тревожным светом софитов, образ наконец обрел определенность, превратившись в высокую молодую женщину.
        Правильные, тонкие, не особо запоминающиеся черты - замечательно для модели, такое лицо подходит для любого стиля и фасона, надевай что хочешь - хоть цветастый сарафан до пят.
        Передвигаясь маленькими шажочками по сцене, женщина склонялась так, как если бы собирала цветы на лугу. Но вскоре утомилась и села на вытертый до черноты деревянный пол. Развела руками, покрутила запястьями и принялась обнимать невидимых детишек. Но вдруг всколыхнулась и вытащила из-за спины холщовый мешок.
        Из мешка к ней полезли десятки женских рук: холеные, с нежной, тонкой кожей бездельниц, сморщенные, в россыпи пигментных пятен, и совсем еще детские, руки в огромных перстнях и в мозолях, и даже в порезах с запекшейся кровью. Пальцы, словно птичьи клювы, переплетались между собой, и вдруг, в шуме голосов, раздававшихся откуда-то из глубины, отчетливо послышалось: «Должна, должна, ты нам должна…»
        Женщина закричала.
        И тут Варвара Сергеевна ее узнала - это была Галина, жена убитого танцора.
        Самоварова проснулась.
        В ушах все еще стоял тот страшный крик.
        Со двора, в приоткрытое окно, в комнату отчетливо долетал чей-то разговор.
        - Да не ори ты, успокойся! В конце концов, я-то здесь при чем? Зачем на меня весь этот негатив выливать?
        - Говорю тебе, она пьет!
        - Может, и правда заболел человек…
        - Да нет, у нее такой голос был, ну точно - с бодуна.
        - Ну и подстригись в другом месте, Наталья Петровна, что за проблема?
        - Да нет… Хорошо она, сучка, стрижет. И волосы после нее живые, послушные.
        С кухни тянуло жареными оладушками.
        Варваре Сергеевне было прекрасно слышно, как тесто шлепалось из половника в кипящее масло.
        Кто-то из соседей смотрел популярный сериал с Машковым и потрясающе красивой музыкой.
        Вот оно что!
        На глаза набежали слезы…
        Вчера врач вытащил из левого уха «елочную игрушку», а говоря медицинским языком - пробил пробку, с которой она, как оказалось, жила долгие годы.
        Сегодня была суббота.
        И у Валеры сын дома, и у нее с Анькой могут возникнуть проблемы.
        Варвара Сергеевна подскочила к двери и, все еще не веря в случившееся с ней маленькое чудо, села на пол и сгребла в охапку кошек:
        - Это что же я… Полжизни, выходит, нормально не слышала? Это как же, а? - слезы катились по щекам.
        Капа лизнула хозяйкину руку и тут же вырвалась, умчалась в коридор и принялась яростно вылизываться, словно стирая ее прикосновение, а Пресли терся мордочкой, стараясь дотянуться до лица и терпеливо ожидая, пока хозяйка успокоится.
        - Отложим сенсацию до понедельника… Зачем по телефону? Терпеть не могу эсэмэски! А в понедельник у него выходной. Вот уж он, должно быть, удивится! А так, это что же получается… У нас полстраны, что ли, глухих?
        Пресли, явно согласившись с ней, наконец вырвался из объятий и побежал следом за Капой.

* * *
        - Смотри! - Валерий Павлович разомкнул ладонь.
        В ней трепыхалась бабочка.
        - Бог мой, Валера! Она же могла задохнуться!
        - Ну что ты… Я очень аккуратно держал.
        - Симпатичная какая…
        - Да… Ух ты, ну-ка стой!
        Крылья бабочки были раскрашены необычайно - на первый взгляд они казались темными, как южная ночь, но после того, как бабочку освободили и она взлетела, ее быстро хлопающие крылышки демонстрировали, будто в калейдоскопе, все новые и новые цвета: здесь был и красный, и лимонный, и даже изумрудный.
        Насекомое отчаянно металось по стенам тесного коридорчика.
        - Давай ее с балкона выпустим?
        - Да, но неплохо бы для начала ее поймать!
        - Варя, принеси табуретку!
        Минут десять, а то и более, Варвара Сергеевна и Валерий Павлович гонялись за напуганной бабочкой.
        Во время этой беготни на них падали шарфы и шапки с верхних полок старенького шкафчика, кряхтела и возмущалась, наблюдая за ними с потолка, трехрогая люстра.
        Но вот цель была достигнута, и бабочка, прижатая к потолку, оказалась под сеткой дуршлага.
        - Варя, найди в шкафу на кухне какую-нибудь банку! - закричал Валерий Павлович, застывший на табуретке.
        В процессе судорожного перемещения бабочки из дуршлага в банку, он только чудом не упал, и если бы не Самоварова, мигом среагировавшая и крепко вцепившаяся в его худощавый торс, дело о поимке насекомого могло бы закончиться в кабинете травматолога.
        Вот за этим занятием и застал их сын Валерия Павловича, неожиданно вернувшийся домой.
        Раскрасневшаяся Варвара Сергеевна моментально сконфузилась.
        - Я ненадолго, - сказал сын.
        - Я тоже, - ни к кому конкретно не обращаясь, бросила Самоварова, отирая пот со лба.
        - Варя, прекрати, иди работай! Ты же собиралась…
        Валерий Павлович тоже был растерян.
        Повисла пауза, какие случаются, когда компания с интересом смотрит захватывающий фильм, и вдруг, в самом разгаре, в комнату входит вообще-то близкий и приятный человек и своими неуместными вопросами вызывает у остальных досаду и раздражение.
        После того как Алексей исчез за дверью комнаты, Варвара Сергеевна неуверенно прошла на кухню.
        - Кофе будешь?
        - Я, наверное, пойду…
        - Варь, да выдохни ты! У него две девки сейчас: в одну влюблен, к другой привык. Вот и сама подумай, до нас ли ему? Да и не лез он никогда в мою жизнь, так воспитан…
        Самоварова присела на стул и стала думать про Аньку.
        А как ее дочь воспитана и кем?
        Дерганая, неуравновешенная женщина.
        С повышенным чувством тревоги.
        С первыми признаками бытового алкоголизма.
        Да, нутро еще целое, пока не сгнило…
        Но кому это важно, кому интересно?!
        И если признаться честно, все эти годы ее, мать, интересовала лишь внешняя картинка: чтобы Анька ночевала дома, чтобы была сыта, одета-обута, хотя бы по скромным возможностям, а самое главное - чтобы какой-нибудь козел походя не испоганил ей жизнь.
        Пока работала, на общение с дочерью Варвара Сергеевна выделяла примерно столько же времени, сколько на ежедневное прочтение газеты.
        Хоть в груди пожар, хоть запряталось все под ледяную корку - каждый божий день она задавала ей одни и те же вопросы, на которые привычно выслушивала одни и те же ответы.
        А уже после, когда крутануло колесо резко, да по-над пропастью, склонилась над ней однажды утром чья-то случайная любовница, обдала перегаром…
        И стала медленно, но верно разгораться досада: ну кто ж хотел, чтобы так? За что это - так?
        Не учила я тебя, дочка, довольствоваться чужими крохами!
        А в ответ - давно уже глухо, ушла на технический перерыв и табличку забыла повесить, когда вернется.
        - Варь, ты о чем сейчас задумалась?
        Перед ней оказалась чашка с горячим кофе и «Мишка косолапый» на блюдечке.
        Не эклер, конечно, но тоже вкусно.
        Самоварова долго шелестела оберткой.
        Не то чтобы очень отвечать не хотелось, просто не знала, что ответить.
        19
        - Прошу тебя, не крутись и не строй такие рожи!
        Галина прижалась щекой к лицу Мигеля.
        Вот уже десять минут она тщетно пыталась сделать приличное селфи.
        - Миги, прекрати! У меня аж шея затекла…
        Он дурашливо насупил брови, в ее вытянутой руке снова щелкнул айфон, она тут же схватила телефон, посмотрела и облегченно выдохнула:
        - Ну вот, теперь более-менее.
        - Ты уверена?
        - Да! Я же подала на развод.
        - Ну давай, вешай. Я у себя заценю.
        И он открыл на своей страничке в соцсети только что сделанное фото.
        - Ты, как обычно, красавица, а я так - погулять вышел. - Он снисходительно засмеялся и прижал ее к себе.
        - Завтра мы идем в цирк! Ты был когда-нибудь в цирке?
        - Ми амор, а это точно нормально?
        - Ой, ну перестань! - Галина погладила своего любовника по шее.
        Какое удивительное место - мужская шея, вроде и обычное, а сколько в ней, оказывается, чувственности!
        От ее поглаживаний Мигель разомлел.
        Они сидели в кафе под стеклянным куполом, в том самом, дорогом и ставшем очень популярным в этом сезоне, где она уже пару разу бывала с Разуваевым.
        Женщины в нем обитали преимущественно двух типов: скучающие, утомившиеся от ленивого и бестолкового шопинга жены богатых мужей или напористые студентки и псевдостудентки, что решили не терять свою молодость в прямом смысле даром.
        И те и другие здесь завтракали.
        Как успела заметить Галина, вовсе не низкокалорийными салатами.
        Все эти каким-то чудом не толстеющие гадины отправляли в свои блестящие гелевые рты пышные сырники со сметаной, блинчики с икрой, а то и пирожные, да еще имели наглость млеть от удовольствия!
        Мигель же, разомлев не только от поглаживаний подруги, но и от избытка стройных, холеных тел вокруг, начал всерьез подумывать о том, не затащить ли Галину в кабинку такого же пафосного, как и само заведение, туалета.
        Но она, будто прочитав его мысли, уже оставила его в покое, отодвинулась и слегка обиженным тоном продолжила:
        - Все это очень важно для меня, понимаешь?
        - Что именно, ми амор?
        - Нормализовать отношения с семьей.
        - Ты прекрасная мать! И отличная дочь!
        - Да, но я чувствую себя так, будто все время у них что-то ворую…
        - Галя, - Мигель прижался к ней бедром, разомкнул губы и коснулся ими ее оголенного плеча, - Галя, страсть - это всегда воровство, ты же это помнишь?
        Галина перевела дыхание.
        Теплая, невыносимо приятная и уже такая знакомая волна начала растекаться по телу.
        - Я помню… Но, думаю, настало время тебе с ними познакомиться. Они имеют право знать, с кем у меня… отношения.
        - Как скажешь.
        Галина почувствовала, как поубавился его запал после слова «отношения».
        Тем не менее он встал, крепко взял ее за руку и слегка подтолкнул в спину.
        - Ну так что насчет цирка? - не сдавалась Галина, уже краснея, уже теряя дыхание и следуя за ним между столиков, густо обсаженных надменными красотками.
        Ну ничего, ничего, сейчас она ему быстренько вернет назад его горячее желание!
        - Да как скажешь…

* * *
        К переезду к ним Мигеля дочь отнеслась сдержанно.
        И это вполне устраивало Галину.
        Несмотря на то что дочка за несколько совместных прогулок по выходным уже успела к нему привыкнуть, Галина прекрасно понимала, что искренней радости в связи с этим новым сосуществованием ожидать от нее сложно.
        И еще - по прошествии времени Катюша начала сильно скучать по отцу.
        Но она и не запрещала ей видеться с отцом!
        Это все Родька, придурок, специально вредничал и манипулировал ребенком, чтобы ей покрепче насолить.
        Он, казалось, делал все возможное для того, чтобы Галине были крайне неудобны эти встречи: то время назначит именно то, на которое у них запланирован поход в театр (а она ведь заранее писала ему об этом в эсэмэсках), то вместо обещанного кино повезет Катюшу к своей почти окончательно выжившей из ума матери (бабуля скучает, бабуле надо помочь).
        С какой стати ее дочь должна терпеть общество самовлюбленной старухи, которая за все годы ее жизни появлялась - и то через раз - только на днях рождения, со своими копеечными подарками?
        Нога у нее болит!
        Видимо, именно поэтому она до сих пор утягивала свои распухшие венозные ноги молодежными джинсами.
        Пила всю дорогу да курила как сапожник эта Виктория Николаевна, а к Родику всегда относилась как к игрушке: захочу - буду за сына волноваться и всем остальным настойчивыми звонками жизнь отравлять, а захочу - исчезну, в Крым уеду на месяц и никого не поставлю в известность.
        После того как Мигель прожил в доме Галины несколько недель, бывшему мужу вдруг пришло в голову с ней поговорить.
        Родик позвонил и назначил встречу в кафе рядом с клубом.
        Она пришла вовремя, он опоздал на восемь минут.
        Вошел незаметно, присел напротив.
        И с ходу, взглядом смертельно раненного зверька, попробовал заглянуть ей в глаза.
        Ну ясно, репетировал всю ночь…
        - Что ты будешь?
        - Я уже заказала.
        - Латте?
        - Двойной эспрессо.
        - Ты никогда не любила эспрессо.
        - Теперь люблю.
        Господи, она что, спала все эти шестнадцать лет?
        Вместо статного, высокомерного интеллектуала, начальника только и мечтающих оказаться с ним в одной койке молоденьких баб, напротив нее сидел обычный усталый человек в поношенной футболке, которую она своими собственными руками неоднократно наутюживала.
        Его все еще красивое лицо с глубокими, темно-фиолетовыми подглазинами, теперь олицетворяло для нее пошло и бессовестно обманутую надежду.
        - Ну, я не буду слишком отнимать у тебя время, - продолжил Родион, быстро прикинувший, что образ страдальца в общении с ней больше не прокатит, уже обычным, «я-все-таки-мужчина», тоном.
        - Да уж, пожалуйста! Через пятнадцать минут мне необходимо быть на работе.
        - В доме, где живет моя дочь, появился какой-то гастарбайтер… Мне бы очень хотелось, чтобы ты как можно скорее устранила эту проблему, которую сама же и создала!
        - Тебя это никаким боком не касается. Документы на развод поданы, через две недели встречаемся в ЗАГСе, - отрезала Галина.
        - Галь, да трахайся ты с кем хочешь! Мне правда плевать! Но речь идет о моем ребенке!
        Ранним утром у нее случился фантастически нежный секс с Мигелем. И она до самых краев была полна этой удивительной энергией.
        - Слушай… У меня к тебе рациональное предложение: а давай мы оба приучим себя мыслить так, будто ничего и не было?
        - В смысле?!
        Она почувствовала, как сильно сейчас хочет выпить Родик, долго мусоливший в руках картонное меню с перечнем алкогольных напитков, но он лишь раздраженно бросил подошедшей официантке:
        - Мне тоже двойной эспрессо!
        - В смысле будем решать проблемы по мере их поступления. В данный момент ни у меня, ни у Катюши никаких проблем нет. Видеться с ней я тебе не запрещаю. Если возникнет необходимость в какой-либо твоей, как ее отца, помощи, я, конечно, тебе об этом сразу сообщу. Вот, собственно говоря, и все, - выдохнула Галина.
        Родион от этих гладких слов заметно растерялся: тотчас взял, гаденыш, паузу и, делая вид, что должен срочно ответить на эсэмэску, забарабанил пальцами в телефоне.
        В кафе зашла женщина.
        Галина сидела лицом ко входу и потому была, похоже, первой, кто обратил на нее внимание.
        Не теряя ни секунды, пока ее не успели заметить сотрудники заведения, женщина двинулась прямиком к их столику.
        То, что перед ней именно женщина, Галина поняла скорее интуитивно.
        Это существо было не столько толстым, сколько распухшим.
        На лице, не выражавшем никаких эмоций, не было ни синяков, ни кровоподтеков, да и одежда не выглядела особо грязной, но меж тем подошедшая была омерзительна.
        - Уважаемые! - засипела женщина и ловким, заученным движением вытащила из кармана потертой кожанки фотографию ребенка лет пяти, сидевшего на допотопном велосипеде. - На операцию, сколько сможете!
        - Пошла вон! - попытался отмахнуться от нее Родик. - Оглохла? Отойди от стола! Эй, официант!
        Но бомжиха продолжала стоять как вкопанная.
        Она смотрела на Галину.
        И то защитное кольцо, в котором находилась счастливая любовница, в какие-то считаные секунды было прорвано.
        В мире, еще минуту назад сотканном из вчерашних бельгийских вафель на бульваре, из выбранного утром цветастого трикотажного платья, из прощального, игривого поцелуя в дверях, не было больше ничего.
        Кроме лица незнакомки.
        Ее лицо являло собой историю всей ее жизни.
        На нем можно было прочесть абсолютно все: и отца-бухарика, погибшего под колесами с самого его рождения предначертанной ему грузовой фуры, и мать, до которой так и не дошла комиссия из опеки и которую еще парочка таких же бедолаг не смогла даже на время беременностей вытащить из другого измерения, где не было ничего, кроме стука стеклотары и грязной лужи от протухших консервов, и законченного кое-как восьмого класса, и толпы мужчин в обоссанных штанах, с бессмысленными глазами…
        «И это ведь даже не важно, есть ли у нее на самом деле ребенок, - подумалось Галине. - Важно то, что вся твоя жизнь, что бы ты ни строила в своей голове, отпечаталась и на твоем лице…»
        И тут ее пронзила страшная догадка.
        «Нашла меня! Это жена того хриплого, чей дух отлетел в пьяное небо за заколоченным ларьком! А может, она еще и поблагодарить меня хочет?!»
        Но к ним уже бежала парочка официантов, а следом - высокая, визгливая девушка-администратор.
        - Пожалуйста, покиньте помещение!
        Бомжиха, даже не думая сопротивляться, отвернулась от Галины и, послушно сложив за спиной руки так, будто ее вели под конвоем, развернулась к выходу.
        Но, отойдя на пару метров, она вдруг обернулась и бросила ей в лицо:
        - Что же нужно такого сделать, чтобы железный человек рассыпался?
        - Давай-давай, шевелись, а то полицию вызовем! - окончательно осмелели официанты и начали подпихивать женщину в спину с такой торопливой злостью, словно наскоро выдавливали не вовремя вскочивший огромный прыщ.
        «И что-то я не успела прочитать в ней… Что же это, что?!» - судорожно думала Галина, отставив в сторону недопитый эспрессо и машинально кивая бывшему мужу, уже пришедшему в себя и продолжавшему талдычить «моя дочь», «моя дочь», «моя дочь».
        20
        Перед тем как подойти к подъезду Валерия Павловича, Самоварова решила немного прогуляться и подумать.
        В банке сегодня было совсем немного посетителей, и Варвара Сергеевна освободилась на полчаса раньше запланированного времени.
        Вчера, прощаясь с ней у лифта и все еще чувствуя неловкость за внезапное вторжение сына, Валерий Павлович предложил куда-нибудь сходить.
        Например, в то самое кафе, в которое он пригласил ее в первый раз.
        Договорились так: она закончит свои утренние дела, зайдет к нему, часок-другой поработает, и после этого они отправятся в город.
        Здание отеля, и без того унылое, после случившегося выглядело еще более неприглядным. Входная дверь была плотно закрыта, сквозь решетки окон, похожие на грязно-белый саван, проглядывали неподвижные занавески. На парковке стояла всего одна, до неприличия старая машина.
        Сирень во дворике увядала, еще какую-то неделю назад свежие кружевные бесчисленные цветочки теперь безжалостно осыпались и умирали на ветках, клонившихся к земле.
        Варвара Сергеевна достала из сумочки сигареты и направилась в сторону двора, соседствовавшего с отелем.
        Внутри трех, прижатых плотно друг к другу пятиэтажек, жизнь в этот поздний утренний час протекала вяло: майские окна таращились ситцем и дешевым тюлем, на узких тротуарах стояло минимум машин, здесь не было даже вездесущих старух, обычно толкущихся у подъездов. Кроме прогуливавшегося с коляской существа в бесформенном спортивном костюме, чей возраст и пол было сложно определить из-за плотно надвинутого по самые брови капюшона, здесь больше никого не наблюдалось.
        Детская площадка была прибрана и пуста.
        Возле нее висела большая табличка-памятка, на которой, в числе прочего, предупреждалось, что курение во дворике запрещено.
        Ознакомившись с правилами, Самоварова закурила и присела на одну из лавочек.
        Сразу за площадкой, на двух покосившихся столбиках, была натянута толстая веревка, на которой в избытке сушилось белье: поношенные штаны и майки, несколько стареньких, улетят - не жалко, простыней.
        Варвара Сергеевна, зажав сигарету в накрашенных губах, достала из сумочки блокнот и ручку.
        Промотала страницы с пометками про Мигеля, Валентину Шац и Галину, на чистом листе написала:
        «Стихи.
        Поздняя любовь - это последнее воскресенье августа».
        Эту фразу она вчера поймала на пошловатой открытке, висевшей на страничке у Галины. У Самоваровой возникло непреодолимое желание продолжить тему, но мысли, пестрея и звеня, пока только толклись в голове и вовсе не хотели складываться во что-то путное.
        Вчера, после ухода сына, Валерий Павлович неожиданно разоткровенничался и рассказал о том, как по счастливой случайности ему, с рождения жившему в одной из этих заводских пятиэтажек, после смерти отца удалось обменять квартиру на б?льшую, в новом соседнем доме.
        Где-то здесь осталась его другая жизнь, в которой он жил со своей женой…
        Варвара Сергеевна глубоко затянулась и прикрыла глаза.
        Воспалился огонь сигареты, ветер, подсказывая, качнул бельевую веревку, и отмоталась пленка на сорок лет назад.
        Вокруг была осень.
        Она взяла себе в помощники мелкий дождь, и от ее прохладного дыхания на окнах домов оседала прозрачная, влажная пелена.
        «Ты моя девочка!»
        Поджарый высокий парень прижимал растрепанную шестнадцатилетнюю девчонку к обшарпанной стене подъезда. Грубо, напористо, он преследовал сейчас только одну цель: поскорее поймать губами ее губы.
        Снаружи остался вечер, второй помощник осени, там же, за дощатым столом во дворе, остался старший брат паренька, прижимавший замусоленные тузы и семерки к узкой грудной клетке. Брат отрывисто затягивался папиросой, на которую давно уже косил глаза его товарищ.
        Ноги девчонки едва прикрывала коротенькая юбка, капроновые, совсем не по погоде колготки, приумножали не только ее женскую силу, но и хроническое воспаление придатков.
        Дома у девчонки, в квартире этажом выше, пьяный отец порезал себе палец, раскупоривая бутылку водки с «козырьком». Разозлившись, он тут же вспомнил о том, что дочери до сих пор нет дома и погано обругал ее мать, сунувшуюся было к нему с бинтом и зеленкой.
        В квартире у паренька, в соседнем, точно таком же доме, его пьяный отец, подняв вверх указательный палец, зачитывал стихи Ахматовой двум раскрасневшимся от вина женщинам, работницам детской поликлиники.
        Появилась мать паренька и, повернувшись ко всем задом, принялась готовить своим мужикам ужин.
        Загромыхали кастрюли, отец повысил голос:
        Идет домой неверная жена,
        Ее лицо задумчиво и строго,
        А верную в тугих объятьях сна
        Сжигает негасимая тревога.
        Одна из женщин, та, что помоложе, встала и с зачарованным, тягучим выражением на лице, подошла к окну. Она оперлась о подоконник, заставленный трехлитровыми банками с огурцами и капустой, и уставилась в сумрак, в дым далеких труб теплоэлектростанции.
        Меньше чем через час, когда отец неверным шагом добредет до своей разостланной постели, мать достанет припрятанную в холщовый мешок с картошкой бутылку дешевого вина, выпьет залпом стакан, сунет ноги в резиновые сапоги и, прижав к груди алюминиевый таз, пойдет во двор развешивать белье, а заодно выпроводит своих холостячек-подруг.
        Пользуясь ее отлучкой, в квартиру забежит старший сын и стащит из ее кошелька тридцать рублей.
        Он сегодня снова проигрался.
        Паренек, промурыжив малолетку в подъезде, отпустит ее, тугую, упрямую, домой к отцу, хлопнет дверь подъезда, спичка обожжет палец.
        Нет, домой пока нельзя, дома думать невозможно…
        И тогда он впервые поймает за тонкий хвостик мысль о женской сущности, о ее непоследовательности и двойственности.
        Как ни сопротивлялась ему девчонка, он прекрасно чувствовал, как сильно она на самом деле не хотела от него уходить.
        Размышляя об этом, он долго будет стоять в осени, такой контрастной в своей безразличной, глубокой свежести с горячими губами девчонки.
        Через год ему придется идти в армию - все равно отчислят, да и чужой он на курсе.
        А через месяц он сломает девчонку. Она не только придет к нему утром, когда от пруда будет совершенно по-особому стелиться туман, она еще и про любовь, глупая, говорить начнет…
        Осень уже разгуляется не на шутку, порвет на зябкие клочья воздух, расшвыряет по окнам мертвые листья, и в этом пьянящем распаде, так точно, так безжалостно отражающем их жизнь, он окажет единственно возможное сопротивление - пообещает на ней жениться.
        21
        Прошло полгода, за которые Галине удалось сделать невероятное - полностью интегрировать Мигеля в семью.
        Катюша, которую Мигель, с гибким графиком его работы, теперь частенько дожидался из школы с горячим обедом, уже успела проникнуться к нему всем своим невинным сердечком.
        Мать хотя бы прикусила язык.
        И только бабуля все так же продолжала едва заметно усмехаться.
        Родик, у которого (что вовсе не удивительно) не срослось на новой работе, разжился, проходимец, деньгами и свалил на Гоа.
        Общие знакомые доложили, что уехал он с какой-то молодой женщиной.
        Ну что ж…
        Примерно такого поворота и следовало ожидать.
        Он начал стареть (ну а как же, он-то что думал?) и, оказавшись без ее грамотно выстроенной психологической поддержки, без ее надежного плеча, без ее заботы и терпимости, этот красивый, но хлипкий дубок, закачался на изменчивом ветру, готовый вот-вот рухнуть.
        Заморочил голову очередной пустышке, пофилософствовал (он это умел - порассуждать о глубине жизни!) и сдался почти без боя, оставив Галине и дочь, и свою привычную сытую жизнь в подарок чужому кубинскому дяде.
        Да и ладно, кобыле легче…
        А дочка со временем совсем привыкнет без него, как привыкла Галина к предательству своего отца.
        Мигель же, под ее чутким руководством, начал стремительно расти.
        Тщательно проанализировав возможные источники его дохода, Галина составила план, в рамках которого направляла все движения своего любовника. Так, по умолчанию, она стала его личным менеджером.
        Для начала Галина закидала рекламными объявлениями о таланте сожителя все возможные ресурсы в соцсетях, затем связалась с другими ночными клубами, предложив сотрудничество, вычленила платежеспособных клиенток для частных занятий латиноамериканскими танцами (это было для нее совсем не просто!), и рабочий день Мигеля потихоньку заполнился под завязку.
        Правда, с небольшой оговоркой: в те часы, когда Галине было необходимо, Мигель должен был находиться дома и присматривать за ее дочерью.
        За это время Мигель существенно изменился.
        Он стал организованным в делах, поправился на несколько килограммов и стал делать попытки со вкусом одеваться. По утрам он полюбил кашу, заметно сократил количество выкуриваемых за день сигарет, перешел от дешевого пива по вечерам к бокалу-другому приличного красного вина и научился пользоваться посудомоечной машиной.
        Как-то раз, после долгих зимних каникул, после первого совместного празднования Нового года и Рождества, Галина, проторчав на приеме у гинеколога дольше обычного, в волнении отправилась на работу.
        Давно знакомая врач отнеслась к переменам в интимной жизни Галины с восхищением, даже с некоторой долей зависти.
        - Ну а что? И рожали бы! Я могу отменить таблетки… Мужик твой здоровый и крепкий, а кровь немножко размешать - от таких союзов самые красивые дети получаются!
        Галина зарделась, но тотчас возразила: - Но он же еще самореализоваться должен…
        - Да? А кто он по профессии? Ну прости, мне просто любопытно…
        Галина, словно ее неожиданно поймали на мелком воровстве, против воли густо покраснела.
        - Он… артист!
        - Интересно…
        - Да, очень.
        Но даже этот минутный конфуз не лишил Галину ощущения внутренней победы.
        Она вышла из поликлиники, притормозила под козырьком подъезда и, переполненная радостным волнением, достала из сумочки мобильный.
        «Как ты, любовь моя?»
        Постояла с минуту - ответа не последовало.
        Она посмотрела на часы и вспомнила, что сама назначила Мигелю на это время частный урок с новой, списавшейся с ней в соцсети клиенткой.
        Внутри неприятно заскребло.
        Она открыла недавнюю переписку и ткнула пальцем на фото.
        Увеличила изображение до предела.
        Медь волнистых волос растекалась по изящным обнаженным плечам, грамотно подкрашенное лицо манило алыми, идеально очерченными губами.
        Как же она проглядела?!
        Замоталась вконец и даже не посмотрела толком на новенькую!
        Галина бросилась к машине.
        Только бы не было пробки!
        Перед тем как толкнуть перед собой входную дверь клуба, она снова проверила телефон: нет, ответ на эсэмэску так и не пришел.
        Мигель даже не прочел сообщение!
        Гардеробщица еще не пришла, в это время в клубе находился только пожилой охранник.
        Услышав хлопок двери, он попытался придать заспанному лицу серьезное выражение.
        Галина ему кивнула и, усилием воли заставив себя только что не бежать по коридору, заспешила к залу.
        Дверь была плотно прикрыта, сквозь нее доносились звуки чарующей музыки.
        Дьявольская сила заключалась в этой музыке, уж ей ли этого не знать!
        Чертенок внутри очнулся и приказал резко толкнуть дверь.
        Мигель стоял в дальнем углу сцены и держал за руку хрупкое создание в цветастом, струящемся по фигуре платьице. Они разучивали повороты.
        Женщина была отличного телосложения, не юная, но существенно моложе тех, кому обычно давал уроки Мигель.
        В воздухе пахло пудровыми духами, свежесваренным, скорее всего еще теплым кофе и немного - хлоркой.
        Пахло опасностью.
        От ее неожиданного вторжения Мигель вздрогнул и изменился в лице, но его ученица, вовсе этого не заметив, бойко крутанулась под его рукой и ослепляюще улыбнулась Галине.
        Он быстро взял себя в руки и вернул на место свое, теперь уже почти всегда уверенно-отстраненное, выражение лица.
        Нахальная женщина продолжала улыбаться:
        - Привет! - раскатилось по залу и ударилось, будто молния, в Галину.
        - Галя, у меня урок! Что-то случилось?
        Мигель говорил приветливо, но Галина почувствовала, как сильно он раздражен.
        - Может, ты прервешься на минуту и все-таки подойдешь?
        - Окей, извини, - он выпустил из своей руки руку вертлявой дамы, подошел к Галине и нетерпеливо вскинул брови. - Так что случилось?
        - Я тебе вчера говорила, что иду утром к врачу…
        - И что там произошло? Я не понимаю.
        Тварь! Не понимает он.
        Зато она прекрасно понимала, что реального повода так взбеситься у нее, конечно, нет. Сколько их было и сколько еще будет в его жизни, всех этих баб, хохочущих у него под рукой!
        Это же его работа…
        Но эта подчеркнутая небрежность по отношению к ней, небрежность, вызванная присутствием здесь еще час назад абсолютно чужой ему женщины, вызвала в Галине жуткое клокотание.
        Она хотела было сразу загнать его в тупик, сорвать с красивого лица маску, заявив, что хочет от него ребенка и что ее организм здоров и готов для этого.
        Но в голове пронеслись лохмотья фраз из мудрых интернет-советов, и, затолкав в себя гнев, она решила пока смолчать.
        22
        Варваре Сергеевне становилось все труднее общаться с дочерью.
        И дело было не столько в разговорах, предсказуемых для них обеих настолько, словно они одну и ту же радиопередачу в тысячный раз прослушивали, дело было во лжи.
        После своего реального визита к лор-врачу Варваре Сергеевне удалось протянуть еще почти месяц, мотивируя частые отлучки из дома тем, что ей якобы назначила обязательную диспансеризацию терапевт.
        Анька же как назло ежевечерне любопытствовала, выспрашивала, что сказал тот или иной специалист, и недоверчиво хмыкала на материно «все в порядке». Готовя еду или отыскивая что-то на кухне, она часто кидала за спину уточняющие вопросы: «Большая ли была очередь?» или «Кто конкретно вел прием?».
        Образов и фамилий в шкатулке памяти Самоваровой хранилось предостаточно, но то, с какой легкостью она начинала сыпать придуманными на лету подробностями, удивляло даже ее саму.
        И если раньше ложь имела только одну цель - сохранить покой ближнего, то сейчас Варвара Сергеевна с удивлением понимала, что лжет прежде всего ради себя самой.
        Хорошо ей было с Валерием Павловичем.
        А главное - спокойно.
        И ворвалась к ней случайно очень простая мысль:
        «А ведь впервые в моей жизни отношения с мужчиной передвигаются по тем ступенькам и по тем законам, по которым вроде бы и должны!»
        Не было у нее толком ни первого чувства, ни первой любви…
        Да и с мужем все скомканно вышло: выцепил взглядом, вечеринки-компании, алкоголь, скорый секс.
        О чем там было?
        Теперь и не вспомнишь…
        Закрутилась мельница, глядишь - узаконили отношения, потому что Анька в животе зашевелилась.
        А были-то кем?
        Вчерашними подростками.
        Много алкоголя, духи «Сигнатюр», на каждой вечеринке - «Уингс» и «Иисус Христос - суперзвезда», а по вечерам - рассказы про маньяка, который убивает женщин в красном…
        А потом, все в той же бездушной поспешности, покатилось колесо в другую сторону: ощущая зияющую пустоту, и она стала ему изменять, не часто, да, но было же…
        Да только не ему, на тот момент совсем чужому и безразличному, она изменяла, себе она изменяла, вот что!
        Самой же себе и на смех она до сих пор считала, что любовь, коли ей суждено случиться, должна быть совершенно особенным, неспешно приготовленным блюдом.
        Только как назывались недостающие, необходимые для его приготовления ингредиенты? Где росли эти плоды, как зрели?
        Не проходила она в своей жизни всех положенных этапов и буквально до недавнего времени даже не думала о том, насколько это нужно и важно.
        С Валерием Павловичем они виделись часто.
        В основном встречались у него.
        Совместные домашние обеды к тому времени успели войти в привычку, но пару раз они выбирались и в город.
        Намотав по бульварам и проспектам несколько долгих километров, довольные и утомленные, они падали в каком-нибудь приличном летнем кафе.
        Догадываясь о том, что у Самоваровой сложности в отношениях с дочерью, Валерий Павлович ни о чем ее не выспрашивал, однако между слов предполагалось, что рано или поздно он ждет от нее откровенности, и не только на этот счет.
        Своего сына он частенько упоминал в разговорах, с удовольствием вспоминал о том, как во времена всеобщего дефицита с большим трудом доставал для белобрысого сорванца и бабкиного баловня наборы конструктора «Лего», учил кататься на лыжах, как исступленно ругал за тройки по английскому и как благодаря его строгости Лешка к своим шестнадцати прекрасно освоил столь нужный в наше время язык.
        Единственной темой, которой Валерий Павлович по-прежнему избегал, была тема Лешкиной матери.
        Впрочем, по некоторым отрывочным фразам Самоварова успела понять - эта странная женщина не только жива, но здорова и давно живет в другой стране.
        Слушая, с какой отцовской гордостью и любовью Валерий Павлович предается воспоминаниям о детстве и юности сына, Варвара Сергеевна погружалась в его рассказы настолько, что временами ей казалось - она тогда была рядом с ним.
        Но быстро одергивала себя и, возвращаясь в реальность, моментально грустнела, думая уже про Аньку…
        Ложась спать, Варвара Сергеевна заказывала себе сны с участием Валерия Павловича.
        Субботу с воскресеньем она и прежде не любила, а теперь их просто тягостно пережидала.
        Таблетки нещадно выкидывались в помойку, а все приличные наряды были извлечены на свет божий, подшиты, почищены и отглажены.
        И еще тайком от Аньки она прикупила неприлично дорогую красную помаду.
        Правду болтает народ: седина в голову - бес в ребро.
        Кстати, седину она стала тщательнее подкрашивать.
        Ловя на себе внимательный взгляд Пресли, Варвара Сергеевна теперь уже считывала в нем не столько обиду, сколько грусть и тревогу.
        Хорошо хоть лукавая Капа, возбуждаясь от птичьего гама по утрам, напрочь забывала про хозяйку, замерев на подоконнике и подергивая кончиком хвоста.
        23
        Незаметно проскочила, теперь уже в новых заботах, унылая городская зима.
        Календарная весна давно наступила.
        Но сырой неряшливый апрель, как раздраженный сантехник в спецовке, пришел - раз уж вызывали - и встал в дверях, не пуская в дом солнце.
        Как-то этими длинными тусклыми днями, в которых без литра кофе невозможно выжить, Галина, позволив себе взять в работе десятиминутную паузу, неожиданно подумала о диковатой правде своей новой жизни.
        Сегодня они с Мигелем запланировали пойти на вечеринку. Бестолковую и шумную вечеринку, которую устраивала одна чрезмерно болтливая девица из крупного рекламного агентства.
        Бывший муж кое-чему научил: например, в обязательном порядке поддерживать потенциально полезные социальные связи.
        Но была еще одна причина, по которой Галина стремилась попасть к этой крикливой и кичливой, отзывчивой только к лайкам собственных фоток публике.
        Причину эту она поняла внезапно.
        С какого-то момента отношений с Мигелем в ней поселилась острая потребность ревновать.
        Ее, совсем не на шутку, это заводило.
        После того как прошедшей зимой она целых три дня дулась и устроила ему сцену, упрекая в лицемерии и бездушии по отношению к ней в присутствии той красивой клиентки, у них снова случился болезненный, исступленный секс в ее рабочем кабинете.
        Нежность и ласки остались дожидаться дома, в ее кукольной, с розовым бельем, постели.
        Став уже привычными, они все меньше воодушевляли ее кубинца.
        Но вот шелестел где-то рядом подол нарядной юбки, мелькали зубки в помадном оскале, резал уши чужой призывный смех.
        Танцовщицы клуба, клиентки, случайные знакомые с вечеринок, безымянные девушки в магазинах - с каждым разом Галина извращалась в своей ревности все сложнее и тоньше.
        Она не столько обвиняла Мигеля в мужском кокетстве, сколько предъявляла ему свое чувство, задетое игривым чужим локотком, свою ненужность ему в периоды, когда он подпадал, случайно или нет, под чары другой женщины.
        После его бурной самозащиты к ней неизменно приходила награда.
        Он согласился играть с ней и в эту игру.
        В своей страсти и в своих претензиях к любимому Галина была последовательна.
        Поскольку Галина находила своего любовника абсолютно непрактичным, она стала стремиться к тому, чтобы управлять всем заработком Мигеля, которым, по ее мнению, распорядилась бы гораздо лучше.
        Мигель, горячась, объяснял ей, что у него существует другая часть семьи, что он продолжает помогать деньгами матери, нафталиновой красавице, доживавшей свой век в однокомнатной квартире с картонными стенами, с пятым по счету мужем, тунеядцем и пьяницей. Эта женщина, живущая, как мышь, в своей просаленной коробке, несмотря на внешнее несходство, напомнила Галине ее бывшую свекровь.
        Те же черные, пошлейшие брови, те же драматические вздохи и такой же, ничем не перебиваемый, запах застарелого перегара в квартире.
        Галине хватило одного визита, чтобы понять, насколько обделен был единственный сын этой женщины теплотой и любовью и насколько она права в том, что не желает лишаться ощутимой части доходов Мигеля в пользу его унылых родственничков.
        Еще Мигель охотно тратил деньги на свои увлечения: это были дорогие, редкие диски любимых исполнителей, профессиональные наушники и прочая подобная ерунда, появление которой не вызывало в Галине ничего, кроме глухого раздражения.
        Словом, она пришла к убеждению, что только беременность может разом решить все насущные проблемы.
        Мигель и Галина вышли из такси и направлялись к ресторану, в котором давно началась бестолковая и пафосная вечеринка.
        Впиваясь взглядом в пышное, серое, жадное на краски апрельское небо громадного города, крепко держа Мигеля под руку и стараясь приспособить его шаг под свой, Галина отправила куда-то ввысь единственную честную просьбу: поскорее зародить в ее чреве новую жизнь.
        Мигель, не обращая внимания на неудобство, которое она причиняла, постоянно дергая его за рукав, любовался шумной, с несущимися автомобилями, рекой центрального проспекта.
        Он даже успел сделать пару снимков на телефон.
        Вдруг он тихо и нежно запел:
        Yo que pense que te olvide
        (Я думала, что забыла тебя),
        Pero es verdad es la verdad
        (Но это правда, чистая правда),
        Que te quiero aun mas
        (Что я люблю тебя еще сильнее),
        Mucho mas que ayer
        (Гораздо сильнее, чем прежде).
        Dime tu que puedo hacer
        (Скажи мне: что мне делать?)
        No me quieres ya
        (Ты больше не любишь меня?)
        Y siempre estare
        (А я всегда буду)
        Llorando por tu amor
        (Плакать о твоей любви)
        Llorando por tu amor
        (Плакать о твоей любви).
        Когда он закончил, наконец подстроившись под ее шаг, Галину, не знавшую испанский, резко и глубоко кольнула непостижимая для ума, обреченная скитаться по векам печаль.
        24
        По небу пролетела машина.
        - Смотри! - Самоварова трясла за рукав Ларку Калинину, которая все пыталась ей что-то пояснить о приготовлении блюд, необходимых на обязательном для них служебном застолье.
        Это была «Победа».
        - Ой, еще, еще!
        Не успели подруги переварить увиденное, как следом за «Победой» показалось желтое такси с черными шашечками, за рулем которого сидел человек, очень похожий на Валерия Павловича, а за такси промчался небольшой грузовичок.
        Под изумленным прицелом их глаз кортеж набирал скорость и высоту, затем так же быстро, как появился, исчез в перинах облаков.
        Варвара Сергеевна проснулась.
        - Машины по небу летают - чудо! - Она потрепала Капу по голове и смачно поцеловала ее прелестную мордочку.
        - М-р-р, - согласилась кошка и, развалившись на кровати, позволила почесать себе брюшко.
        С вечера Анька предупредила, что утром уйдет рано.
        Завтрака дочь не оставила, записки тоже.
        Проспала и торопилась…
        Самоварова открыла холодильник, схватила было невкусный и холодный йогурт, но, покрутив в руках, отставила в сторону.
        Взбила венчиком пару яиц, добавила сливок, достала из заначки зерна своего личного, страшно дорогого кофе.
        Зажужжала кофемолка, весело запузырился омлет.
        Она открыла настежь кухонное окно, и к ней тотчас зашло в гости самое лучшее утро из тех, что бывают летом: теплое, но не душное, и с ветерком, играющим на флейте.
        Выказывая уважение дорогому гостю, Варвара Сергеевна раздвинула до предела (эх, до сих пор невыстиранные!) шторы.
        Потоки солнечного света хлынули в убогую кухню и будто шаловливые, златокудрые дети разбежались по углам и щелям.
        Взгляд Самоваровой упал на духовку, грубо, крест-накрест, заклеенную полосками белого пластыря.
        Внутри знакомо кольнуло, но далеко не так сильно, как это бывало раньше.
        - Так, кошки, давайте-ка вспомним все честно и по порядку…
        Это случилось в марте, два с лишним года назад.
        В считаные дни.
        Под мышкой у нее тогда жила папка, в которой находились недостающие доказательства невиновности того человека.
        Она маниакально пихала ее разным людям, тем, от чьих действий в том процессе хоть что-то зависело.
        В ответ ей давали понять, что дело уже сфабриковано, и не без ее участия.
        Самоварова заболела гриппом, неожиданно и серьезно.
        Взяла больничный, пыталась лечиться, как умела.
        По жизни она редко болела, а может, сгорая на работе, просто не обращала внимания на мелкие недомогания, и иммунитет ровно до того момента был ее верным союзником.
        И еще что-то нехорошее, словно предчувствие этого показательного, грязного дела, давно уже преследовало ее.
        Милицию переименовали в полицию.
        Возраст подходил к пенсионному, и молодые коллеги, так часто перетекающие в отделе, что она порой забывала их имена, стали в открытую ее игнорировать.
        Отношения с Анькой становились все хуже. Одна из трех кошек по весне убежала, да так и не вернулась.
        В городе в то время проходили сразу три выставки, и Анька, плюхнув перед ней большой пакет с медикаментами, с раннего утра и до позднего вечера пропадала на работе.
        Самоварова взялась читать бесконечные инструкции к препаратам, обещавшим в течение нескольких дней избавить ее от температуры, кашля и насморка, но при этом грозившие анафилактическим шоком, обострением язвы и токсическим поражением почек, и ее охватила паника.
        Она решила ничего не принимать.
        Хотелось только одного - спать, и она спала.
        Блокировка всех ее действий, направленных на восстановление истины, впервые в жизни породила в ней апатию и безразличие.
        Как-то этими днями, очнувшись в обильном поту, Самоварова подумала про свою измученную работой дочь и решила напечь к ее приходу пирожков.
        Тесто не поднялось.
        В холодильнике не нашлось ничего, что было бы пригодно для начинки.
        Спички, лежавшие на тумбе у плиты, отсырели.
        Где хранились новые, она не знала.
        Тревожить дочь не решилась, да и не хотела слышать ее всегда раздраженный голос.
        Полковник Никитин на звонок не ответил.
        По телевизору в конце новостного выпуска коротко объявили о том, что обвиняемый по делу о покушении на жизнь известного пластического хирурга находится в следственном изоляторе и, вероятно, вскоре предстанет перед судом присяжных. Его бесплатный защитник от комментариев воздержался.
        Самоваровой захотелось тяжелым, оставшимся еще от матери чугунным утюгом разбить экран телевизора.
        Но вместо этого, повинуясь откуда-то взявшемуся металлическому голосу внутри, она плотно закрыла все окна и затворила кухонную дверь, а затем повернула ручку плиты.
        Села на пол и откинула дверцу духовки.
        И в тот самый момент, когда осознала, какую чудовищную мерзость совершает, она поняла, что встать уже не сможет, - у нее физически не было на это сил.
        Ей лишь удалось схватиться за черную, со следами присохшего жира ручку, и прикрыть дверцу в ад.
        Но газ, слащавый змей, успел проползти на кухню.
        Очнулась она уже на носилках.
        Каменными безучастными волнами качались под ней ступеньки подъездной лестницы.
        Два санитара, смачно матерясь, пытались вписаться в лестничные повороты.
        Охая и причитая, к лицу прильнула старая соседка, у которой был чудный толстый кот Валентин.
        Аньки рядом не было, но где-то вдалеке, дребезжа в мутоте, подсвеченной подъездными лампочками, раздавался ее плачущий голос.
        Прокапав Самоваровой бесчисленное количество капельниц, врачи посовещались и перевели ее в специальное отделение ведомственной психиатрической больницы.
        «Отделение нашей расплаты», как печально шутили сослуживцы.
        С утра прибежал Никитин, которому Анька, проведя в вестибюле больницы всю первую ночь, сумела дозвониться и сообщить о случившемся.
        И Анька, и Никитин, и некоторые из коллег старательно пытались прикрыть испуг и жалость бодрыми, невыносимо фальшивыми интонациями, замаскировать клоунскими улыбками, засыпать ее виноградом и яблоками.
        Их бесконечные расспросы отдавали еще худшей формальностью, чем записи в следственных протоколах.
        И только Ларка Калинина не стала ей лгать.
        Пришла на второй неделе, когда уже не только тело, но и разум Самоваровой стал прозрачным от постоянного приема медикаментов.
        - Ну ты, коза, даешь… Сломалась, да? И что кому доказать-то хотела?
        - Я уже доказала.
        - Что конкретно?
        - В папке. Она осталась в моем кабинете. Он физически не мог это сделать. Он был у другой женщины, потому и молчал, врал поначалу…
        - Ух ты… Ты сама подумай: жена под скальпелем побывала, проснулась уродом, началось заражение. А муж у другой бабы… Так, может, ему сесть проще, чем такую правду обнажать?! Учителю-то, а? Каково с такой правдой?
        - Не проще, Лара! Ты сейчас про мораль. А мораль такая ветреная баба, что ложится под любую удобную конкретному обществу идеологию. И еще она далеко не совершенна… А я о правде. Нашей профессиональной правде. И мы обязаны обнажать ее такой, какая она есть. Это наш долг. То, что он был с другой женщиной, еще не характеризует его как подонка. Он мог любить эту женщину, а с женой поддерживать формальные отношения ради нашей с тобой морали.
        - Да уж… А где мог скромный и верующий преподаватель гуманитарного университета взять деньги на такие операции? Ну да, я опять про мораль…
        - Пострадавшая сама прилично зарабатывала. Личный тренер по йоге у обеспеченных людей. Вполне возможно, захотела в середине жизни в другой социум попасть и решила для начала привести в порядок свой «товарный вид».
        Это время женщин, Лара, наше время! Только для меня оно уже ушло…
        - Не смей!
        Калинина, придерживая одной рукой голову больной, второй резко выхватила из-под ее головы подушку.
        Не взбила - избила казенное сукно с жидким пухом внутри.
        - Какие руки у тебя, Лара, сильные…
        - Я, майор, в плену на этих руках каждый день планку стояла.
        Самоварова отвернулась к стене и заплакала.
        Выписали Варвару Сергеевну примерно через месяц.
        Лечение сделало свое дело: она отупляюще успокоилась.
        Попыталась вернуться на службу.
        Но собралась специальная комиссия, и через десять минут собеседования она, начисто лишенная сил, начала сыпаться на дурацких вопросах, не имевших никакого отношения к ее служебной деятельности.
        Потом уже, по весне, перед самой Пасхой, к ним в гости зашел Никитин.
        Было утро воскресенья.
        Варвара Сергеевна позавтракала водянистой кашей, покормила кошек и, лежа на кровати, перечитывала Пастернака.
        Когда она научилась прятать и выбрасывать абсолютно все назначенные врачами таблетки, выжить в существующей действительности ей помогали только книги.
        Они создавали другую реальность, соавтором которой она становилась, представляя и ощущая все именно так, как ей хотелось.
        Из современников никто особо не зацепил, и она пошла по классике.
        - Мам, к нам гость, вставай!
        - Сережа, это ты? - закричала в коридор Самоварова.
        - Как угадала?
        - Шуму много.
        Варвара Сергеевна вначале было засмущалась и кинулась одеться-подкраситься, но тут же оставила это занятие и раздраженно махнула рукой: «А что это теперь уже поменяет?»
        На кухне закипал чайник.
        Анька-лиса щебетала с гостем так мило, словно вовсе не она называла полковника за глаза исключительно «этот».
        На столе красовался тортик, рядом лежал букет необыкновенных, бледно-сиреневых тюльпанов.
        «Вот оно как, Сережа… Пока сплетались наши тела и души, не до цветов тебе было, не до жестов… А сейчас ты шел к совсем другой, уже чужой тебе женщине, и вспомнил по дороге о правилах хорошего тона».
        - Привет.
        - Варь, ну как ты?
        - Нормально… Ань, сделай-ка радио погромче!
        - «Полюби-и-и… и мне осталось жить ровно девять слов, а после вечное солнце», - неожиданно подпела Самоварова, не отрывая глаз от букета.
        Лучше поздно, чем никогда.
        Да нет, о чем это она?!
        Давно уже друг, не более…
        Но цветы просто так ей еще никто не дарил.
        А если честно, то вот уже много лет она получала некрасивые аляповатые букеты только от коллег по работе, и только в Международный женский и в день своего рождения.
        - Не знал, что ты Земфиру любишь.
        - Да что ты вообще, Никитин, знаешь…
        Рядом с тортом и цветами, в окружении парадных новых чашек, которые Анька суетливо достала из какого-то богом забытого угла, полковник явно чувствовал себя неуютно.
        «Интересно, а дома он как? - завертелась в голове заезженная до дыр, но, оказывается, так и не выброшенная пластинка. - Он же дарит ей цветы, хотя бы по праздникам? Неужто так же теряется?» - усмехнулась она про себя.
        Анька продолжала подыгрывать Никитину.
        Чересчур перед ним хлопоча, накрывала к чаю.
        Варваре Сергеевне пришло в голову, что дочь и бывший любовник так тесно, вернее, хоть как-то по-человечески, общаются впервые.
        - Я поговорить. - Полковник шумно размешивал сахар в красивой глупой чашке.
        - Валяй.
        Никитин запнулся.
        - Мам, мне же отойти нужно ненадолго!
        Ну-ну. Сговорились, что ли?
        Когда Анька вышла, полковник пододвинулся к Варваре Сергеевне и взял ее за руку:
        - Варь, мне помощь твоя нужна!
        - И в чем же? - внутри похолодело.
        За последний год она похудела так, что ее гладкая и упругая от природы кожа в некоторых местах на теле провисла, как сдутый шарик.
        - В работе, Варь…
        Она выдохнула.
        - Уже интереснее!
        С того момента Варвара Сергеевна стала время от времени давать полковнику Никитину внештатные консультации.
        И тело, и дух ее постепенно пошли на поправку.
        Но тавро, что успела выжечь на ней тьма, пока газ заполнял кухню, осталось заметным для окружающих.
        По крайней мере, именно так она себя до недавнего времени ощущала…
        «Валера запекает рыбу в фольге, он же сегодня выходной, - пронеслось в голове, - а я ему толком не сказала, приду или нет».
        Рассекая пространство, на столе завибрировал мобильный.
        На экране заискрилось: «Валерий Павлович».
        Варвара Сергеевна улыбнулась сквозь слезы.
        Это - чудо!
        Она подошла к плите и сорвала с духовки пластырь.
        Затем не поленилась, залезла на табуретку и сняла с окна грязные шторы.
        «Да, это была я, в своем вчера. А сейчас я в своем сегодня».
        Вот уж поистине, когда влюблены, мы смотрим на мир глазами Бога.
        Она поняла, что готова и хочет от этих отношений существенно больше, чем просто нежная дружба.
        И тут же, как восьмиклассница, густо покраснела.
        А ведь всегда считала себя циничной.
        25
        Сирень была везде.
        Складывалось такое ощущение, будто одной хмельной весенней ночью город навестили шутники-инопланетяне и насадили усыпанных миллиардами крошечных созвездий кустарников во все пригодные места.
        Белая, сиреневая, темно-фиолетовая, а еще нежно-розовая и нежно-голубая - этот месяц можно было объявить месяцем сирени и месяцем Галининой победы.
        В тот день, когда на экране монитора колыхнулось, дернулось и застыло на моментально вылезшем снимке изображение трехнедельного эмбриона, Мигель был у отца на Кубе.
        Весь апрель он тараторил на своем испанском по скайпу и как-то вечером сообщил Галине, что старый музыкант, доигрывавший свою скрипку в дешевых забегаловках для туристов, стал совсем плох.
        Не спрашивая ее совета и не приглашая с собой, Мигель поставил Галину в известность о том, что берет билет до Кубы, пока в один конец.
        Это неожиданная новость вызвала у нее противоречивые эмоции.
        С одной стороны, любовник показал ей себя в таком качестве, в котором она его почти не знала - обозначил свою ответственность в отношении отца.
        С другой - поездка причиняла лично ей массу неудобств: сожитель на неопределенный срок лишался заработка, плюс он потратит деньги (которые и ей бы не помешали) на недешевый авиабилет, к тому же ей и дочери, привыкшим к его помощи, пусть и дозированной, придется какое-то время крутиться самим.
        Между отъездом Мигеля и ошеломляющей новостью о беременности прошло десять дней, за которые он пару раз позвонил и сбивчиво рассказал о том, что отец действительно плох и что сейчас старик находится в муниципальной больнице, где хоть как-то пытаются его поддержать.
        - Срочно бери обратный билет! - едва справляясь с переполнявшими ее эмоциями, закричала в трубку Галина, как только вышла из кабинета врача.
        - Галя, у меня еще ночь. Что? Что-то с бабушкой? С мамой? Да не кричи ты, говори спокойно.
        «Хм… Слишком бодрый у него для разбуженного человека голос», - несмотря на волнение, тут же отметила Галина.
        Ей показалось, что некоторые женщины, дожидавшиеся своей очереди в коридоре, глядя на нее, усмехнулись.
        - Нет-нет! Это очень хорошее! Пока секрет. Приезжай скорее и все узнаешь, - еще громче, еще восторженней продолжала она и нарочито медленно, горделиво задрав подбородок, поплыла мимо этих унылых куриц.
        - Галя, говори!
        - Нет! Узнаешь сразу, как прилетишь.
        Мигель хамски зевнул прямо в трубку и заговорил уже раздраженно:
        - Ты понимаешь, что так нельзя? Я не могу прямо сейчас бросить отца, ему только вчера стало лучше.
        - Пора и о своей жизни всерьез подумать, - начала в ответ заводиться Галина.
        Этот старый больной кубинец был для нее сейчас что кусок протухшего мяса, непонятно как попавший на банкет в самый центр стола.
        - Галя, или говори прямо, или… пока.
        Но чертенок в ней уже разошелся и пошел в пляс.
        - Галь, ты слышишь?! Говори или до связи!
        - Я сегодня же куплю тебе билет домой. Поговорим при встрече.
        Выдавив это, она тут же нажала «отбой» и выхватила рывком из рук гардеробщицы свой легкий плащик.
        «Так-то лучше! Пусть пока помучается… Не вылетит сегодня в ночь - это разрыв. Но это даст мне возможность сразу, не растягивая, все оборвать… Как и не было ничего, и этого ребенка тоже».
        Отдышавшись по дороге домой, Галина, точно зная, чем можно откупиться от чертенка, позволила ему на прощание глотнуть пятьдесят граммов коньяка из припрятанной на кухне бутылки.
        И мысли ее сразу стали налаживаться в нужном направлении:
        «Он там не останется… Там он никто. Обычный танцор, каких там, нищих, десятки тысяч. Здесь же у него имеется какой-никакой статус, приличный заработок и моя прекрасная квартира… и еще тепло, еще забота… Здесь у него все».
        Галина, счастливо усмехнувшись, погладила себя по животу.
        Через час билет был куплен.
        А на следующий день любовники встретились в аэропорту.
        Перед выходом из дома Галина тщательно привела себя в порядок.
        Пока она ожидала в зале прилета, редкий мужчина не бросил взгляд в ее сторону.
        И настроение, еще с утра расколотое, заметно улучшилось.
        Мозолил глаза цветочный ларек, расположенный неподалеку.
        В голове промелькнула шальная мысль: «Не купить ли будущему папаше букетик? А что? Не так уж глупо! Он-то мне пока не подарил ни одного… Деревенщина кубинская».
        Среди избитых, упакованных в аляповатую гофрированную бумагу цветочных букетов внимание Галины привлек один, сделанный со вкусом.
        Темно-фиолетовая сирень, коротко остриженная по веткам, под аккомпанемент маленьких бутонов карамельных роз, заключенная в простую плотную бумагу, образовывала большой пышный шар.
        Едва себя сдерживая, чтобы вслух не рассмеяться, Галина толкнула дверь в ларек.
        26
        Прислонившись к стене, прикрытая лишь тонкой простынкой, Варвара Сергеевна сидела в разобранной постели.
        Третий день в городе лил дождь, грустили каменные львы, рассказывая свои длинные истории потемневшей глади воды и редким прохожим, прогуливавшимся под набухшими зонтами.
        Самоварова мерила взглядом пространство комнаты и думала, насколько относительно все то, что человек способен видеть глазами.
        Сейчас эта комната будто расширилась в размерах.
        Ее взгляд блуждал и останавливался на тех предметах, которые она раньше здесь не замечала.
        Крючки за дверью, гладильная доска между шкафом и стеной, одинаковые солдаты-книги за стеклом на полке и такой неуместный в этом холостяцком жилище фарфоровый слоник со стертой позолотой - она знала, теперь это будет в ней навсегда.
        Бесспорно, секс - гениальная штука.
        Точка отсчета.
        Точка невозврата.
        Ему плевать на биографию и социальный статус, от него со всех ног бегут страхи, комплексы и болезни.
        - Брамса бы послушать.
        - Давай попозже, так вылезать неохота.
        - Так на телефоне подгрузи. У тебя же, типа, модный.
        - Я скоро куплю тебе такой же. Ума не приложу, как ты со своим допотопным старьем справляешься.
        - Знаешь что, дорогой! Во-первых, конкретно в данный момент это звучит крайне пошло, а во-вторых, я могу только догадываться, откуда у скромного врача могут быть деньги на такие подарки!
        - Скверный у вас все же характер, Варвара Сергеевна!
        - Другого нет.
        - Другого и не надо. Варя… А расскажи-ка мне о деле «Черного пластика».
        - Да нечего мне рассказывать, ты же читал об этом сразу после нашего знакомства. - Варвара Сергеевна нахмурилась и пошевелила запястьем внутри больших, теплых ладоней, снизу и сверху закрывавших, как домик, ее тонкую кисть. - А может, мы без исповедей обойдемся, Валер?
        - А чем они нам могут сейчас помешать?
        - Ну… В любых наших воспоминаниях есть куски ржавой проволоки, наткнешься неудачно - и раздерешь себя снова до крови.
        - Я узнать тебя хочу по-настоящему, потому и спрашиваю.
        - А ты разве не узнал?
        Валерий Павлович не отступал и еще крепче сжал ее руку.
        - Так от кого же ты сбежала в сумасшедший дом?
        - Уф…
        Самоварова поморщилась, но руки из «домика» не убрала.
        - Как ты узнал?
        - Это было несложно.
        - То есть ты сразу понял, что я больна, и пробил по какой-то вашей базе?
        - Ты совершенно здорова… Эх ты, следователь! Сама спалилась, да не единожды. Сначала - когда ко мне на прием пришла и столько негатива на нашего брата вылила, потом - когда козыряла названиями таблеток, ну и так еще, по мелочи…
        - И давно ты это выяснил?
        - На следующий день после театра… Так от кого ты бежала?
        - Ни от кого. Я в себя сбежала.
        - И что ты там нашла?
        Валерий Павлович гладил ее руку и терпеливо ждал, не перехватывая и не помогая с ответом.
        - Ничего… Кроме вымазанной чужой грязью собственной гордыни. Знакомо?
        - Возможно…
        - Я тоже спросить хочу: а что произошло с твоей женой? Она же в соседнем доме жила, так? Из армии тебя ждала… Ты же, наверное, героем себя тогда чувствовал? Вроде бы спас девчонку, женился… Нет, если не хочешь - не говори, я не настаиваю…
        - И откуда ты все знаешь, чудачка?! Я ни разу по вашей части еще не привлекался… Страшно представить, что если у нас на каждого гражданина лежит где-то такое подробное досье…
        - Не парься! Нет никакого досье. Я как-то видеть по-другому стала после… после того, что пришлось пережить. В основном через сны, бывает и наяву. Я просто считываю информацию. Совсем как писатель, ну… или музыкант.
        - И часто это происходит?
        - Только тогда, когда меня что-то сильно волнует. Нет, не буквально, образами, но достаточно подробными.
        - А я сейчас о жене вспоминаю, и мне кажется, что и не было никогда никаких подробностей… Будто у меня все еще лежит эта книга, где детально, до мелочей, ощущений и запахов, исписаны только несколько первых листов, но потом страницы бегут, и видно только название глав, многие белеют пустотой, на иных одни кляксы. А в конце нет ничего, одни пустые листы… Я и узнавать ее начал только тогда, когда из армии пришел. А мы уже вместе жили. Многим она казалась просто исключительной! Яркая, переполненная жаждой жизни, талантливая… И откуда что берется? Она же была из неблагополучной семьи. За вычетом армии почти десять лет с ней прожил…
        - И что произошло? Никогда не поверю, что женщина от такого, как ты, взяла и ушла, тем более к женщине… Патология?
        - Я так и не понял… Да и неважно это было для меня. Ее к богеме всегда тянуло, сама она прекрасно рисовала. Потом пропадать стала, бывало по несколько дней. Лешка еще толком не ходил, а она его уже полностью на мою мать скинула. Я, конечно, пытался разобраться, до хрипоты срывался, только что не бил ее, а потом, на кухне, ночью, закрывался, волосы рвал, себя во всем обвинял. Чужой она мне оказалась, понимаешь? Совершенно чужой как личность, как женщина! Я даже запах ее кожи выносить перестал, хотя она страшная чистоплюйка. А понять ее… Это все равно что захотеть понять китайца, до которого тебе нет никакого дела.
        - Очень знакомо. И я не пыталась понять Аниного отца…
        - И любила другого.
        - И сейчас люблю, но по-другому, не так…
        - Не так, как что?
        - Не так, как могла бы тебя!
        И выпалив это, Самоварова неожиданно и совсем по-девчоночьи разрыдалась.
        Ей стало и стыдно, и легко.
        Валерий Павлович нашарил рукой телефон и включил для нее третью симфонию Иоганна Брамса.
        27
        И на словах, и в поступках Мигель встретил новость о беременности Галины даже более радостно, чем она могла предположить в самых смелых мечтах.
        Несмотря на бесцельный, эгоистичный образ жизни, который вели (по мнению Галины) его родители, на отсутствие у них каких бы то ни было устойчивых моральных принципов, которые они волей-неволей привили когда-то и ему, естественная потребность в семье оказалась в нем сильнее всего остального.
        Мигелю перевалило за тридцать, пришла пора осесть и стать отцом.
        С возвращением Мигеля, которого солнце родины как будто всего, вдоль и поперек, исцеловало и расписалось лучиками морщинок вокруг его угольных глаз, в их дом вошла забота.
        Теперь тяжелее своей дамской сумочки мать семейства ничего не поднимала.
        - Галя, не-е-льзя! Катюша, матери помоги, что ты смотришь? Бегом сюда!
        - Миги, ладно, не перебарщивай… Я доеду сама, здесь совсем недалеко.
        - Нет, я отвезу тебя до работы, а к шести вернусь и заберу. Сама же постоянно говоришь, что в городе все козлы обитают на дорогах!
        - Как скажешь, любовь моя…
        Галина полюбила подолгу рассматривать себя в зеркало.
        Щечки ее, как ангел кисточкой мазнул, зарумянились, придав обычно бледному лицу отдохнувший вид, морщинки разгладились, растущая округлость живота компенсировалась наливавшейся, соблазнительной грудью.
        Улучив удобный момент, Галина сообщила Соломону Аркадьевичу (который после ухода Родиона стал заглядывать к ней систематически), что готова нести службу «до последнего», а после ей нужен будет всего один месяц, в течение которого она намеревалась вести дела с помощью интернета.
        Старик, в последнее время заметно сдавший, подтачиваемый изнутри какой-то давнишней, обострившейся болезнью, усмехнулся, но взглянул на нее с уважением и согласился:
        - Ну работай, работай, Галина Степановна, пока работается…
        И все же между любовниками стало появляться кое-что новое, лишнее, то, что не давало Галине полноценно насладиться заслуженным счастьем.
        Она чувствовала, как с каждым днем, в котором в той или иной форме разговоры вокруг ее интересного положения занимали в семье все б?льшую часть времени, интерес к ней Мигеля необратимо угасал.
        В привычной манере она по-прежнему пыталась его соблазнять.
        Он, конечно, не отказывал ей в близости, но делал свое дело так, словно исполняет приятную, но все же обязанность.
        «Галя, нам надо поаккуратней!», «Милая, тебе так уже нельзя!»
        По вечерам Мигель тащил ей в постель ромашковый чай с медом, теперь уже всегда сам убирал грязную посуду со стола, ездил в гипермаркеты за продуктами, не давал ей снять с полки ничего тяжелее банки горошка, любезничал и не уставал очаровывать ее мать и бабушку, а когда позволяло время - учил танцам ее дочь, но…
        Галина, часто раздраженная, теперь уже безо всякой видимой причины, ощущала, как сквозь эти заботу и нежность проступает его растущее, быстрее, чем ее живот, безразличие к ней как к женщине.
        С бывшим мужем жилось гораздо хуже, зато с ним было честнее.
        Он был понятнее даже в своей лжи.
        Поначалу рассчитывавшая на то, что ребенок Мигеля укрепит ее положение счастливой богини, Галина начала подозревать, что вместо этого она снова возвращается к роли матери семейства, в котором будущий отец составляет самое проблемное звено.

* * *
        Стремительно набиравший вес плод лежал так, что не только про секс, а даже про малейшие физические нагрузки почти уже подруга-врач, в своих малиново-розовых губах и со своим «да все идет отлично», настоятельно рекомендовала забыть.
        Соломон Аркадьевич, которого болезнь заметно смягчила, уговорил Галину вести дела на дому. Теперь уже он вел себя с ней так, словно они всегда были хорошими приятелями, во всяком разговоре живо интересовался течением ее беременности, скупо и урывками, но все же рассказывал о своих выросших детях.
        Убедительно горячо, совсем по-отцовски, он заверил ее в том, что ни малейшего повода для беспокойства нет, и пообещал сохранить за ней место в клубе.
        Тягучие, бесцветные дни забились сериалами с кочующими из одного в другой актерами, выматывающими посещениями туалета и частыми, дробными приемами «здоровой» пищи.

* * *
        В первые после пробуждения минуты Мигель, давно носивший на лице печать непроходящего стресса, был все еще похож на того солнечного мальчика, что вернулся к ней в мае.
        Как только он шевелил рукой, Галина, забыв про свою грузность, ланью неслась в ванную комнату.
        Чудеса - это всегда ненадолго…
        В последние недели беременности из зеркала на нее смотрело отекшее, пепельно-серое лицо с мешками под глазами и пересушенной кожей.
        Приведя себя наспех в порядок и чувствуя за собой какую-то необъяснимую вину, она направлялась обратно в спальню.
        К тому моменту ее солнечный мальчик должен был окончательно проснуться и, лежа в постели, изучать новостную ленту любимой соцсети.
        Галина открывала дверь и любовалась им издалека.
        Мигель откладывал в сторону мобильный последней модели (ее недавний подарок) и, потянувшись сладко, будто разгоняя своими смуглыми, сильными руками все ее страхи и сомнения, обезоруживающе улыбался.
        Она осторожно приближалась к кровати и присаживалась, всегда против света, на самый краешек.
        Выспрашивала, какие у него планы на день, и он отвечал, что по уши завален работой, а на его красивом плутовском лице появлялась снисходительная гримаска: «Ну ты же понимаешь, любимая, с какими глупыми коровами мне приходится общаться, но что не сделаешь ради денег?»
        Потом он обещал, что постарается вернуться пораньше и обязательно заскочит в магазин, уверял, что будет скучать и думать о ней целый день.
        Она ему не верила.
        Как-то, незадолго до ужина, подоспели мать с бабкой.
        В последнее время их визиты стали назойливо-постоянными.
        Пока Галина собирала к столу, мать успела навязать тему разговора.
        Она, как обычно, жаловалась на здоровье и в мельчайших деталях описывала свои походы по врачам. Насколько можно было понять из ее эмоционального монолога, никакого определенного диагноза ей еще не поставили.
        - Ох, - вздохнула бабуля, - у меня давно складывается ощущение, что в этом городе не осталось здоровых людей! Хорошо, если знаешь, что лечить, а может, и наоборот - нехорошо, если знаешь…
        - Еще бы! Откуда у поколения антибиотиков и фастфуда может взяться здоровье?! - горячо подхватила мать, явно имея в виду не себя.
        - Почему же нет здоровых людей? А ты, ба? - ввернула Галина.
        - А бабка у нас еще старой закваски! Что, готово у тебя? Пойду позову Катюшу.
        Когда мать вышла, бабуля, оставшись наедине с внучкой, вдруг ни с того ни с сего выпалила:
        - А ты скажи ему, чтобы он на тебе женился.
        Как самое сокровенное считала, ведьма старая.
        На кухню вернулась мать, что-то недовольно выговаривая огрызающейся в ответ растрепанной Катюше.
        С ее отцом полгода назад Галина официально развелась.
        Почему свободной, с приличной зарплатой и отличной жилплощадью в центре города, да еще и беременной женщине Мигель не додумался сделать предложение, она не знала.
        За тоскливым чаем Галина объявила вяло жующим печенье и мармелад родным, что сразу после ужина планирует посмотреть вместе с дочерью сериал.
        Катюша сделала вид, что обрадовалась.
        Наконец вяло фыркавшая мать и насмешливо молчавшая бабка уехали домой.
        В тот раз Мигель, готовивший новую постановку и вовсю дававший частные уроки, снова пришел заполночь.
        28
        Еда в доме потеряла вкус.
        Слова - почти всякий смысл.
        Варвара Сергеевна ловила себя на мысли о том, что общее количество слов, произнесенных в этом доме за последние годы, можно было бы разделить на десять, а тех, что остались, с лихвой хватило бы, чтобы им с дочерью понимать друг друга в быту.
        Самоварова теперь часто ощущала нашатырный запах, исходивший от кошачьего туалета.
        Он начал преследовать и раздражать.
        Что делать? Снова сменить наполнитель?
        Она перетрясла и перестирала всю свою одежду, купила лавандовые саше и разложила по шкафам.
        В те дни, когда она была вынуждена сидеть дома, Варвара Сергеевна взяла в привычку слоняться по квартире и с содроганием обнаруживать все новые подтверждения внезапному открытию: место, где она прожила большую часть жизни, было запущенным, холодным и грязным.
        Весь коридор и обе комнаты были завалены коробками с хламом, копившимся десятилетиями, потолок издевательски демонстрировал лужи разводов, а пол местами проваливался под ногами.
        Она предложила было дочери сделать генеральную уборку, но Анька, уткнувшись носом в путеводитель на французском, только отмахнулась, сославшись на загруженность и постоянную усталость.
        Дочь все чаще выглядела совершенно жалкой.
        В категоричных интонациях ее голоса дребезжало одиночество.
        Одним субботним вечером Варвара Сергеевна решила с чего-то начать и схватилась за первые попавшиеся коробки.
        Наткнулась на старые фотографии и с большим удовольствием принялась их разбирать.
        Анька, «законно» (суббота же) махнув за ужином три рюмки клюквенной настойки, подключилась к процессу и с интересом разглядывала снимки, на которых мать была запечатлена задолго до ее появления на свет.
        - Смешная ты здесь, юбка какая короткая, прямо стыдоба! - смеялась Анька.
        - Носили так, причем все! У нас преподавательница была молоденькая, историю КПСС читала, тоже в такой приходила на лекции. Все парни, кстати, посещали. Спорили, кому на первых партах сидеть.
        Анька оживилась:
        - Крутая была тетка! А фотка ее есть?
        - М-м-м… Боюсь, что нет.
        - А тети Лары Калининой?
        Варвара Сергеевна промолчала.
        Взяла в руки первую попавшуюся карточку с давно потерянными по жизни институтскими приятелями и напряглась: «А развелась ли Гольштейн с Макаровым? Что-то такое ведь кто-то о них говорил…»
        Но Анька после выпитого хотела общения и продолжала напирать:
        - Ну найди тетю Лару! Интересно!
        - Ее здесь нет.
        - А почему? Это же твоя единственная подруга.
        - Мы познакомились позже.
        - Позже - это когда?
        - Позже.
        Анька упорствовала:
        - После плена?
        - В общем, да.
        - Так бы сразу и сказала! Тайны эти твои… Я задаю тебе обычный вопрос, а ты делаешь такое лицо, что я почему-то чувствую себя последней идиоткой. Впрочем, мне не привыкать…
        Все.
        Настроение в доме было испорчено.
        Самоварова, продолжая уже совершенно без эмоций перебирать цветастый глянцевый ворох из давно забытых лиц, мест и ощущений, обреченно понимала, что именно она, мать, в их отношениях все всегда делала не так.
        Вот только как это - «не так»?
        Слишком большой получался клубок, запутался - не распутать.
        Оставив после себя облако алкогольных паров и обиды, Анька ушла к себе.
        Варвара Сергеевна слышала, как она позвонила какой-то из своих многочисленных приятельниц и принялась горячо обсуждать режиссерские ляпы модного западного сериала.
        Анька…
        Чужая в общем-то женщина, которая изредка говорит ей ласково: «Мама».
        Через пару часов, систематизировав фотокарточки по годам и событиям и разложив их аккуратными стопками обратно в коробки, Самоварова послонялась по квартире и поняла, что в этом доме ее единственная дочь не найдет ровным счетом ничего, кроме своей скорой старости.

* * *
        Под утро приснился Валерий Павлович.
        Как кадры из разных фильмов, наслоившиеся друг на друга на одном большом экране, во сне смешались несвязанные события и люди.
        Галина, жена убитого кубинца, простоволосая, все в том же цветастом сарафане, как тень плелась за ней по коридору отделения и выспрашивала разрешение на свидание с каким-то задержанным. Самоварова делала вид, будто не замечает ее, к тому же Галина серьезно мешала: напрочь забыв, в какой конкретно кабинет и к кому ей необходимо попасть по срочному, но совершенно неважному в сюжете сна делу, охваченная нешуточной паникой, она обходила все этажи трехэтажного здания, безрезультатно разглядывая одинаковые коричневые двери, с которых чей-то злой умысел поснимал различительные таблички.
        - Меня никто не слышит, пожалуйста, ответьте… - тихо, упрямо шептала тень за спиной.
        Где-то вдалеке, левее и ниже нависших сизых туч в окне, раскатывался бас Никитина. Он явно кого-то отчитывал.
        - Сережа! - крикнула Самоварова.
        Она едва стояла на ногах от усталости.
        Предгрозовой ветер раскачивал распашные двери, они болтались и мерзко скрипели.
        - Сережа!
        Но коридор, как и прежде, был совершенно пуст.
        Кроме ее преследовательницы в здании никого не было.
        Она вспомнила про Валеру.
        Надо всего лишь достать телефон, найти его номер и набрать вызов.
        Всего лишь… Но это простейшее действие почему-то очень сложно было осуществить во сне.
        Наконец она выбралась на улицу.
        Шумная и пестрая, будто на уличной ярмарке, толпа, заполонила весь двор отделения.
        Галина так и не отстала.
        Оказавшись среди людей, Варвара Сергеевна повернулась к ней лицом.
        В жидком, тревожном предгрозовом свете Самоварову поразил ее неопрятный и неухоженный вид.
        «Анька моя, дороже дешевого турецкого колечка ничего в руках не державшая, в соседний магазин без свежего маникюра не выйдет, а эта… светская персона, как же так?»
        - Так у нее цель есть, а дочь твоя все ответы на вопросы ищет, - ответил Валерий Павлович, оказавшись перед ней так неожиданно, что она, забыв про элементарную вежливость, отвернулась от старушки, взахлеб рассказывавшей о случившейся здесь краже.
        - А какие могут быть ответы, если женское естество само по себе подразумевает одни вопросы? - кипятился Валерий Павлович. - Вы отчаянно хотите найти подходящего мужчину и при этом годами не покидаете зону комфорта, хотите от нас равенства и дружбы - и при первой нашей провокации ложитесь в постель со своим «другом», хотите от нас честности, а сами лукавите почти в каждом слове. Рожаете для себя детей и снова лукавите, привязывая их тяжелыми гирями к наших ногам. А еще вы, грязнули, оставляете везде свои грязные, с пучками волос, расчески, а нам постоянно пеняете на свинство, - уж как-то совсем издевательски закончил он свою мысль.
        - Валера, зачем ты так…
        Варвара Сергеевна, от стыда не смея поднять на него глаза, уставилась в мокрый асфальт, заваленный газетами и рекламными листовками.
        И ей вдруг захотелось, чтобы в продолжении этого диалога не было дальнейшей необходимости, чтобы весь этот цветной мусор под ногами обратился в ноты. Вот получилась бы веселая музыка!
        - Валера, - она подняла голову.
        Перед ней уже стоял полковник Никитин.
        От его громоздкой фигуры в темно-сером плаще повеяло сырниками, которые та, и цельная, и лукавая, поджарила ему на завтрак.
        Чьи-то руки подхватили Самоварову так легко, будто у нее вовсе не было веса, оторвали от земли и сквозь голосящую на все лады толпу танцующими шагами, под музыку, прорвавшуюся из репродуктора, понесли к выходу.
        Проснувшись, Варвара Сергеевна еще долго лежала в постели.
        Теперь, когда прошла уже неделя, когда все разворошенное внутри немного улеглось, она позволила себе задуматься о внезапной физической близости с Валерием Павловичем, в момент которой она даже не успела устыдиться собственного поношенного тела.
        Ей завладела тревога.
        В любовницах Никитина было проще, хоть и больно.
        Те отношения не предполагали практически никакой ее ответственности.
        Тогда она была относительно молода.
        И гордыня, принявшая форму жертвенности, неотступно следовала за ней по пятам.
        Теперь же, потеряв в крушении все, даже собственную тень, она совершенно не понимала, что ей со всем этим делать и как вести себя дальше.
        29
        До родов оставались считаные дни.
        Проскочили, как не было вовсе, новогодние праздники, и все вернулось на круги своя, с еще большим напряженным ожиданием.
        Обретя свободное время, Галина усилила контроль над жизнью растущей дочери.
        Как вскоре выяснилось, девочка умудрилась получить тройку в полугодии, оказалась распущенной на язык, а также скверно питалась.
        Всякий раз, когда Галина выходила из себя и кричала на дочь, мать, бабуля и даже Мигель становились Катюшиными адвокатами.
        «Галя, не стоит так утрировать!», «Дорогая, в этом возрасте и у тебя были капризы в выборе еды!» - и особенно резкое, как-то раз от матери: «Об этой не думала, так хоть о малыше сейчас подумай, истеричка!»
        Такой одинокой в своей семье Галина не ощущала себя никогда.
        Она все чаще думала о своей младшей сестренке, которая дерзнула и разом обменяла всю эту тоскливую бытовуху на личную свободу.
        Февраль уже скребся в окно, неся в заплечном мешке еще один месяц без солнца, со склизкой либо с подмерзшей кашей под ногами.
        Пришла пора явиться на плановый осмотр.
        Еще с вечера, когда она смотрела на усталого Мигеля, который норовил побыстрее доесть ужин и проскользнуть в душ, в ее голове созрел некий план.
        Как бы между прочим она задала Мигелю несколько наводящих вопросов и сказала, что завтра он сможет пользоваться машиной по своему усмотрению, а к доктору и обратно ее свозит школьная подруга.
        Никакой подруги вовсе не предполагалось, выйдя из клиники, Галина села в такси.
        Метрах в двухстах от клуба она попросила водителя затормозить.
        С неба начал падать и тут же, не дотянув до земли, таять под ногами издевательский мелкий снежок. Маленькими шажочками, придерживая рукой огромный живот, Галина, запыхавшись, дошла до клуба.
        К лицу Деда Мороза, сделанного в Китае, за те два месяца, что он был вынужден продержаться на улице, успела прилипнуть гримаса умалишенного. Так он мстил за то, что его здесь насильно держали, и никто из служащих клуба до сих пор не удосужился озадачиться его дальнейшей судьбой.
        С большим трудом Галина толкнула тяжелую дубовую дверь.
        Знакомый, ненавидимый запах, особо резкий на контрасте с морозцем, тут же ударил в лицо.
        От духоты Галине пришлось сразу расстегнуть дубленку. На ней было лучшее, свободно сидящее, недавно купленное в связи с ее новым положением красивое трикотажное платье.
        На ходу поздоровавшись с охранником и остановившись на безопасном расстоянии от его возможных расспросов, она застыла на месте и прислушалась.
        Так и есть.
        Из зала доносились обрывки волшебной музыки.
        Еще каких-то полгода назад она сама выбирала эту музыку для новой, нацеленной на большой успех постановки.
        Стараясь действовать как можно тише, Галина открыла дверь в зал и сразу попала в крошечный, освещенный тусклой лампочкой закуток, отгороженный от основного пространства зала портьерами тяжелого бархата - место билетера, которого отродясь в этом гадюшнике не было.
        Спрятавшись за одной из портьер, она напряженно вглядывалась в происходящее на сцене.
        Как правильно она рассчитала время!
        Репетиция продолжалась.
        И сразу, как ладонью наотмашь, безо всякого снисхождения, она увидела то, зачем пришла.
        Тонкая, извивающаяся, смуглая танцовщица со сценическим псевдонимом Катрин бесстыже забросила ногу на бедро Мигеля. Вторую она завораживающе красиво оттянула назад и, закинув кудрявую голову, поддерживаемая своим мускулистым партнером, парила в захватывающем дух кружении.
        Взвизгивала в конвульсиях скрипка, и если бы не гармошка, которая пыталась ее заземлить, казалось, своей энергией скрипка могла бы пробить стены зала.
        Против воли Галина залюбовалась происходящим: так восхитительна была музыка, так совершенны оба танцора.
        Но вдруг ударили прощальными аккордами тарелки, и все разом стихло.
        Девушка спрыгнула, Мигель приобнял красотку за плечи и, как показалось Галине, слишком горячо поцеловал ее в губы.
        Под одобрительное улюлюканье танцоров Катрин еще пару раз грациозно крутанулась на сцене и легкой пушинкой улетела за кулисы.
        Следом за ней поспешили остальные, включая Мигеля.
        Галину овеял ветерок сказочно красивого, глубокого аромата.
        Сосредоточившись на танцорах, Галина не заметила, как кто-то проник в закуток. Застигнутая врасплох, она смутилась и прикрыла огромный живот краешком портьеры.
        - Ой! Здрасте! Круто как, да?
        Обладательница чудесного аромата была так же хороша, как ее духи. Гладкое, фарфоровое, с идеальными чертами личико, длинные темные волосы, собранные в высокий хвост.
        - Здравствуйте… А вы кто?
        - Я? Да так… - стушевалась девушка. - Я журналистка, Маруся. Мне бы Мигеля найти…
        Сердце Галины бешено застучало.
        Дышать было нечем.
        - Зачем он вам?
        - Да понимаете… Я любительница латино-американских танцев, это мое хобби. Так вот, наше танцевальное сообщество хотело бы узнать… Мигель ведь и аргентинское танго преподает, так? Мы хотели подробнее узнать о технике «мертворожденного» болео[1 - Мертворожденное болео - одно из движений в аргентинском танго.] и прочем…
        Перед глазами все поплыло, и Галина вцепилась в портьеру с такой силой, что палка, на которой та висела, крякнула и начала трещать.
        - Вам что, плохо? Подождите, давайте вот так, я помогу… Надо отсюда выйти! Ой, господи, да вы же… А я в потемках и не поняла…
        Девушка открыла дверь.
        - Кто-нибудь! - закричала она в коридор.
        Вскоре на пороге показалось бесформенное существо с торчащей из-под мышки шваброй.
        «Должно быть, новая уборщица», - подумала Галина, жадно ловя губами прилив гадкого, но такого спасительного сейчас воздуха.
        Существо нагнулось и дернуло за шпингалет. Открылась вторая половина двери, в закуток хлынул свет. Темно-синие портьеры сделались бордовыми, а на лице девушки появились морщинки, лишив ее неземного очарования и прибавив десяток лет.
        Галина оперлась было на протянутую руку перепуганной журналистки, но тут существо со шваброй расправилось во весь рост и что-то сбивчиво промямлило насчет того, что надо бы вызвать «скорую».
        Ноги Галины сделались ватными.
        Перед ней стояла бомжиха из кафе.

* * *
        Вторые сутки Галина не вставала с постели.
        На ее прикроватной тумбочке выстроились, как нарушившие дисциплину солдаты - не по росту и как попало, - разномастные пузыречки и чашки с отварами и микстурами.
        Окна в спальне были наглухо зашторены.
        Если выбирать из двух зол, то для Галины, когда она не спала, пялиться в цветастую стену с обоями было лучше, чем позволить проникнуть в комнату унылой, намертво застывшей серости февраля.
        Несмотря на полный упадок сил, ее внутренний контролер оставался на посту.
        Сквозь обрывочный, поверхностный сон Галина слышала все, что происходило в квартире.
        Не проработав и недели после очередного больничного, мать взяла отпуск.
        Она и бабка уже переночевали здесь ночь и, судя по всему, намеревались остаться надолго.
        Сегодня ранним утром Галина слышала, как Катюша, напуганная ее нездоровьем, плакала, ругалась с матерью и не хотела идти в школу. Галина зарылась с головой в подушку.
        А мать, до тошноты громко и четко, раза три повторила отменившему уроки Мигелю, что необходимо купить в магазине и аптеке.
        После, с перерывами, хлопала входная дверь - это бабуля с очередной чашкой кофе в руке шаркала курить на лестницу.
        Мать чаще остальных заглядывала к Галине в спальню, подходила совсем близко и беспардонно, в своей обычной манере, нарушая границы личной территории, подолгу нависала над ней, выжидая. При этом она задавала один и тот же дурацкий вопрос:
        - Ну ты как?
        На сей раз Галина не выдержала и сорвалась:
        - Мама, да оставьте вы меня в покое! Твари вы бесчувственные, эгоисты!
        - Галя, деточка, что ты… Уж так-то зачем? Все-все, ухожу! Если тебе что-нибудь нужно…
        - Мне ничего не нужно!
        Мать, прикрыв дверь, еще долго о чем-то тревожно шепталась в коридоре с бабкой, как заговор плела.
        Когда шум в квартире стих и остался лишь в равномерном дыхании воды, текущей по батареям, да в отдаленных, почти неразличимых голосах из телевизора в соседней комнате, веки Галины снова стали слипаться.
        Грезилось ей, будто птицы за окном запели.
        В их едва слышной, кружевной, но слаженной песне задрожали недавние образы.
        Вот проступили капельки пота на лбу у мальчика-бога, во влажной каннской ночи мелькнули смуглые руки, хрустнули крахмалом простыни, почернела бесконечность моря, а еще, совсем немного, добавилось, как в самолете, головокружения, и быстро растворилось в соленых волнах неба…
        И вдруг, будто чашка вдребезги разбилась, раздался звонок в дверь.
        В коридоре началось движение.
        - Не знаю кто… Может, забыл чего амиго наш…
        - Так у него ключи есть! Знает же, что Галка спит…
        - Так ты в глазок посмотри.
        - Там женщина стоит.
        - Что ей нужно?
        - Откуда мне знать? Стоит и молчит. Странная какая-то.
        - Сейчас жуликов полным-полно по квартирам шляется, пенсионеров обманывают, только и пишут об этом.
        Птицы исчезли.
        Галина подскочила.
        Бросилась босая, расхристанная, задевая за углы, в коридор.
        - Не открывать!
        - Ой, Галя, детка, зачем же ты встала? - закудахтала мать.
        - Мам, кто там? - зашептала Галина и, поймав на лету бабулину руку, судорожно вцепилась в нее.
        - Женщина какая-то.
        - Потише говорите…
        - Галя, ты иди ложись, мы сами разберемся.
        Галину трясло.
        Она хотела было оттолкнуть прилипшую к двери, возбужденную от переполнявшего ее любопытства мать, но вместо этого зашептала:
        - Мам, как она выглядит?
        - Ну как… Обычная, зачуханная такая, типа бомжихи, - бросила через плечо мать.
        - Не открывать!
        Живот Галины, похожий на большой резиновый мяч, завибрировал кругами, щеки стали белее мела.
        Бабуля встревожилась:
        - Пойдем, я тебя провожу…
        - Не открывать дверь, не открывать! - на одной ноте отстукивала Галина.
        - Мы не откроем… Пойдем, милая, в комнату.
        Через час, когда Галина уже была накачана изрядной порцией успокоительной микстуры, из магазина вернулся Мигель.
        Она слышала, как всполошенная мать внушала ему, что необходимо как можно скорее связаться с врачом.
        Дверь в спальню приоткрылась.
        Мигель загнул простыню и присел на кровать.
        - Галя…
        Она открыла глаза.
        Увидев совсем близко измученное бессонницей и ставшее уже ко всему безразличным лицо, она снова залилась тихими, бессмысленными слезами.
        Ей хотелось спросить, осталось ли в нем еще хоть что-то от страсти и нежности, которые вознесли ее и позволили забыть все, что с ней было.
        Куда исчезла музыка, которую он играл для нее в этой постели?
        Кто ее украл?
        Где она теперь рвется, стонет и воскресает?
        Но вместо этого она прошептала:
        - Давно ты знаком с этой Марусей?
        - О господи, Галя… Я же говорил тебе позавчера и вчера. Она взяла у кого-то мой номер… Я никогда ее раньше не видел!
        - Да?
        - Да.
        Он тяжело вздохнул, поглаживая ее разметавшиеся по подушке, слипшиеся от пота волосы.
        Галина поймала его руку, приоткрыла рот и стала один за другим захватывать губами и покусывать пальцы любовника.
        Но это пространство было ничье.
        Уже не ее, еще не другой.
        Через несколько минут она наконец сдалась и уснула.
        30
        - Что у нас не так?
        Валерий Павлович открыл дверь и тотчас, на пороге, заключил Самоварову в объятия.
        - Все так.
        - Я же чувствую, что-то поменялось, тебя неделю не было… Возьми и просто скажи мне - что не так?
        С площадки, из квартиры напротив, тянуло нафталином и кислыми щами, в квартире слева ведущая популярной программы с напором массовика-затейника убеждала кого-то немедленно встать и ходить по кругу, по лестнице, громко матерясь, сбежали девчонки-подростки, лифт дернулся в конвульсиях - сейчас он остановится на этом или соседнем этаже.
        - Валерий Павлович, закрой дверь.
        Он пропустил просьбу мимо ушей и не выпустил ее из объятий:
        - Так что?
        Самоварова толкнула свободной рукой дверь и, убедившись, что она закрылась, выдохнула:
        - Я постоянно лгу дочери…
        - Это так сложно?
        - Это неприятно.
        - А мужу ты лгала?
        Она зависла взглядом на цветастых обоях, вспомнила, что ничего особенного ей сегодня не снилось, и нехотя ответила:
        - Не лгала, нет… Скажем, так: не говорила ему то, что могло сделать больно.
        - Хм… А в чем разница?
        - Да ни в чем на первый взгляд, но она есть.
        - Не понимаю тебя.
        - Ложь - это всегда некая намеренность, продуманная заранее… Но ведь у каждого из нас существует своя личная правда, на которую мы имеем право, как я уже стала это сейчас понимать. И не всегда такая правда нужна близкому человеку.
        - А мне ты лжешь? - Он широко улыбнулся и попытался повернуть разговор в шутейное русло.
        - Да не успела я налгать тебе, Валер… Но если так хочется - я могу! - невесело хмыкнула в ответ Варвара Сергеевна, освобождаясь от тепла его мягкого свитера и гладкой, свежевыбритой щеки. - Дай мне обувь-то снять, господин помощник следователя.
        - А ты мне возьми и налги! - вдруг дерзко выкрикнул из него совершенно другой человек.
        «Боже… Да он что-то серьезно переживает».
        Самоварова опустила на пол тяжелый пакет и потрясла затекшей рукой.
        По дороге к нему она купила у старушки на улице три килограмма яблок - забрала все, что было.
        - Налгать? Но я не вижу в этом смысла… Человек лжет, как правило, тогда, когда обороняется. Пожалуйста, возьми пакет, там яблоки.
        Не став, как обычно, развешивать плащ на плечики, Варвара Сергеевна кинула его на столик в прихожей и быстро прошла на кухню.
        - Тебе здесь нечего опасаться, - раздалось за спиной.
        - Угу… Из яблок шарлотку, может, сделаем?
        - И что говорит твоя дочь?
        Варвара Сергеевна внимательно посмотрела на своего друга. Глаза его выдавали: опять полночи не спал…
        Что он делал, о чем думал?
        Опять резался до утра в преферанс?
        Она слышала, что на некоторых сайтах можно на этом прилично заработать. А можно и потерять.
        Еще он рассказывал, что пару раз в месяц ходит куда-то играть «вживую».
        - Валер…
        - Да?
        - Ты что, поговорить сегодня хочешь?
        Но момент, расшитый звездами акробат, уже сорвался вниз и, опережая реакцию зала, приземлился в привычном, бытовом.
        Валерий Павлович сконцентрировал внимание на яблоках и принялся с таким ожесточением разбирать пакет, будто яблоки, нежные, с розовыми полосатыми бочками, со сладкой кислинкой под тонкой кожицей, могли заговорить и прояснить тяготившую обоих недосказанность.
        Попалась парочка подгнивших, и он отложил их в сторону.
        - Да, Варь, если хочешь, можно и поговорить. Решай сама…
        Перед ней стоял немолодой мужчина, который вовремя платил за квартиру, три раза в неделю работал психиатром в районной поликлинике, иногда читал книги и делал по утрам зарядку.
        - Смешно это все, Валер…
        - Что смешно?
        Яблоки раскатились по столу и начали падать на пол.
        - Мы с тобой смешны. Не замечаешь?
        - Варь, я сейчас сварю кофе и уйду… Компьютер в твоем распоряжении. Ну что ты сразу надулась? Мне надо отбежать на пару часов, вернусь - придумаем обед и что с яблоками твоими делать, тоже решим.
        Она промолчала.
        Входная дверь тихо закрылась.
        Самоварова достала из сумки и скомкала пустую сигаретную пачку, открыла дверку под раковиной и наткнулась на переполненное мусорное ведро.
        «Такой всегда аккуратный, а мусор сегодня не вынес».
        Пытаясь вытащить пакет с мусором, Варвара Сергеевна неловко зацепилась им об угол ведра, и часть содержимого просыпалась на пол.
        Она нашла чистый пакет и стала совком перекладывать в него уже неприятно пахнувший мусор.
        Внимание привлекла скомканная, свежая с виду бумажка.
        Почти машинально, в силу профессиональной привычки, Самоварова ее развернула.
        Это был результат анализа на различные половые инфекции.
        Анализ сдавал Валерий Павлович М., пятидесяти девяти лет, и сдавал он его через два дня после их физической близости.
        Варвара Сергеевна собрала с пола мусор и закатившиеся под стол яблоки и дрожащей рукой переписала результаты анализов себе в блокнот.
        Открыла окно и закурила.
        Где-то совсем рядом, скрытый разномастными, грубо и нелепо соединенными домами, шумел проспект - опасное море. Хищники всех мастей и рыбешки помельче в этот поздний утренний час неслись по нему добывать, отбирать, манипулировать и вводить в заблуждение.
        Затушив окурок, Варвара Сергеевна, не зная зачем, открыла дверцу холодильника.
        На полках в аккуратном порядке были разложены яйца, как минимум три вида сыра, несколько видов колбасы. Сквозь натянутый целлофан за ней подглядывал большой кусок нежнейшей телячьей вырезки.
        Вместе с Анькиной скромной, но стабильной зарплатой и ее пенсией им не хватало даже на треть такого изобилия.
        Что она тут делает?
        Хозяин квартиры вовсе не обязан рассказывать ей свою правду.
        С отвращением допив остывшую коричневую жижу, Варвара Сергеевна направилась к компьютеру, чтобы наконец поработать.
        31
        Роды прошли на удивление легко.
        Все та же почти-подруга-врач устроила своими хлопотами и дарами Галины так, что в родильном отделении Института акушерства и гинекологии роженицу ждали практически с распростертыми объятиями.
        Единственное, что не переставало выводить Галину из себя, так это то, что почти в каждом обращении к ней медперсонала сквозила чрезмерная обеспокоенность, связанная с ее возрастом.
        Когда у нее в очередной раз брали кровь, круглолицая, полноватая, ловкая в движениях и простая в общении медсестра, увидев в карте цифру «тридцать семь», захлопотала пуще прежнего.
        Галина не выдержала:
        - Что вы так смотрите! У меня уже есть ребенок. У вас здесь полно тех, кому за сорок, и у кого вообще первые роды. Их и записывайте в старородящие!
        - Ну что ты, милая, что ты… Не нервничай, тебе нельзя! Никому нельзя…
        В запахе обеззараженной пустоты отдельной палаты и казенной еды, проникавшем с больничной кухни, в запахе чужих домов, шлейфом тянувшихся от халатов женщин-кенгуру, мелькавших в дверях палат или толпившихся у процедурной, Галина не выдержала и двух дней.
        После очередного УЗИ, с трудом переставляя отекшие ноги по лестнице, она поднялась в кабинет заведующей отделением.
        Несмотря на строжайший запрет на курение во всем здании, в кабинете ощутимо пахло табаком.
        Здесь явно курили так часто и давно, что даже настежь открытая форточка не спасала от запаха, въевшегося в стены и шторы неуютного, вызывавшего тревогу кабинета.
        «Вот же твари двуличные! А нас за лишний стакан жидкости пинают».
        - Слушаю вас.
        Галина развела ноги и, не дожидаясь приглашения, тяжело присела на стул.
        - Не могу я больше, сил моих нет… Сделайте мне завтра стимуляцию родов.
        - Хм… Какая ты прыткая! Чего у тебя там в руках, УЗИ? Давай!.. Что ж, роды не сегодня-завтра должны начаться, запасись терпением и жди схваток.
        - Не могу я больше в клетке этой… Поймите меня как женщина женщину… Домой я хочу побыстрее! У меня каждый час здесь за неделю.
        - В клетке… У нас, между прочим, одно из лучших родильных отделений в стране, - насупилась заведующая. - А… так ты от Жени, да? Ждет тебя кто дома?
        - Дочка… И мать с бабушкой.
        - Я не про это.
        - Ждет, надеюсь, - неохотно уточнила Галина.
        Заведующая сделала странный жест красивыми, тщательно выщипанными и прокрашенными бровями и процедила сквозь зубы:
        - Вот и хорошо, раз ждет.
        Под взглядом холодных глаз, прекрасно изучивших ту составляющую жизни, что скрыта от большинства людей, Галина вдруг почувствовала себя совершенно голой.
        Заведующая, будто садистка, продолжала играть бровями и не думала прекращать допрос:
        - И что он, небось, моложе?
        - Не намного.
        - У… И ребенок его?
        - Его, конечно, чей же еще!
        - Ну, милая моя, знаешь, как бывает! Я чего здесь только не насмотрелась: и чужим свою фамилию, случается, дают, и от своих сплошь и рядом отказываются.
        Тонкими нервными пальцами левой руки, на которой искрились зеленым и синим два недешевых перстня, заведующая схватилась за выдвижной ящик стола, но тут же опомнилась и передумала.
        Покрутив в руке шариковую ручку, она прикусила ее кончик бордово-красными губами.
        - Расписаны?
        - Нет пока… Собираемся.
        На Галину надвигалась тяжелая, уже такая привычная за последние недели волна, задень ее слегка - прорвется мигом, накроет удушливыми, неконтролируемыми слезами.
        - Э, да ты успокойся! Не вздумай это!
        Ручка-сигарета задергалась во рту заведующей.
        - Стараюсь…
        - Иди. Вечером к тебе придут и что-то скажут… Ты же от Жени, да?
        - Да.
        На столе заведующей пискнул мобильный, и она, еще крепче захватив ручку своими сильными губами, как-то слишком поспешно его схватила.
        Что-то в нем прочла и снова сделала странный жест бровями.
        Махнула рукой в сторону Галины, будто от навязчивой птицы отмахивалась:
        - Ну ты иди, иди в палату! - а другая рука вцепилась в ящик стола.
        По всем этим ничтожным, но верным признакам Галина поняла, что у хозяйки и этого королевства не все гладко в личной жизни.
        А к вечеру следующего дня Галина без особых мучений, самостоятельно произвела на свет здорового трехкилограммового мальчика.
        32
        - И кем он тебе приходится?
        - Знакомый…
        - Варь, ну тогда я для тебя точно ничего делать не стану!
        - Хорошо, он мне приснился… А ты знаешь, что многим моим снам стоит верить.
        - И что же тебе приснилось? Сплетни черемухи? Мертвые брюхатые рыбы?
        Никитин небрежно отодвинул от себя остывший чай. Чай обиженно всколыхнулся и оставил в отместку на столе два бурых пятнышка.
        Полковник схватился за трубку.
        - Потом поменяет! И мне кофе не нужен! - опередила его порыв Самоварова.
        В кабинете начальника ничего не изменилось.
        Чисто, бездушно, безлико, и только на рабочем столе обычный беспорядок.
        Два стационарных аппарата с кучей дополнительных кнопок (сколько спасенных, а еще больше сломанных жизней скрывалось за их молчанием!) стояли на страже лабиринта папок, ручек и всевозможных бумаг.
        Когда же она была здесь в последний раз?
        … Полгода назад Самоварова оказала полковнику помощь в расследовании преступления - молодой человек зверски убил свою невесту.
        Девять колото-ножевых ран, больше половины - смертельные.
        Была вечеринка, молодежь много выпила, плюс наркотики. Задержанный парнишка горько, как ребенок, плакал и исступленно твердил, что ничего не помнит.
        Никитин дал ей возможность ознакомиться с протоколами допросов.
        Полковник был в тупике, что-то подсказывало ему, что в этой истории не все так просто.
        Против молодого человека набралось изрядное количество улик, а отец убитой девушки, хамоватый тучный владелец сети автосервисов, давил на следствие и требовал скорейшей расправы над мерзавцем.
        После визита в отделение у Самоваровой был сон.
        Тогда ей впервые приснилась Кармен.
        Дело было в шумном, тесном трактире, в каком-то смутном времени…
        Красивая девушка сидела на краю большого дощатого стола, уставленного грязной посудой.
        Тяжелые черные волосы ласкали карамельные плечи, ссыпались рекой в глубокий вырез платья, отборный жемчуг мелькал в спелых, покусанных губах.
        Нервный молодой человек, совсем еще ребенок, трогательно играющий в мужчину, донимал ее вопросами, которые читались в глазах, налитых вином и печалью. Девушка снисходительно поглаживала его руку и он, щурясь от духоты и дыма, пытался разглядеть на ее лице то, о чем мечтал.
        Вход в трактир загораживала огромная свалка из разломанных стульев и обломков разной утвари, сваленных в кучу и связанных массивной цепью таким образом, что к окошку рядом с дверью оставался лишь узкий проход.
        Вокруг орали, чадили, постоянно вскакивали, пили до дна, пели несвязно, но самым сердцем, и постоянно отбегали к окошку на что-то посмотреть.
        Взмыленные официанты как ни в чем не бывало сновали с переполненными подносами, то и дело доставая бутылки спиртного из уцелевшего, расписанного пестрыми цветами по светлому дереву, буфета.
        За стенами пристанища озверевшие толпы народа превращали город в руины, а ночь, проникавшая в трактир через оконце, была светла из-за многочисленных пожарищ.
        Кармен казалась совершенно спокойной: она ничего не боялась, никого не любила и явно чего-то ждала.
        Вдруг участники этого отчаянного балагана вскочили и снова выпили, да с такой жаждой, что было очевидно: они уже откуда-то знали, что произойдет в следующие минуты.
        Расталкивая крепкими торсами груды хлама, в трактир влетела шайка матросов с оружием наготове, началась пальба.
        В следующем кадре Варвара Сергеевна увидела, как смуглая Кармен взазос целуется с дерзким, плечистым матросом.
        Проводив дочь на работу, Самоварова набрала Никитина.
        - С матросом ее не поделили. Ищи матроса, начальник.
        - Какого еще матроса?!
        - Поймешь! Тряси всех, кто был на вечеринке. Найдешь его - прессуй в режиме… скажем, два!
        - А почему не в первом?
        - Не тот формат. Второго, думаю, достаточно. Не мне тебя учить.
        - Матрос, значит… Хорошо, я понял, хотя, если честно, ничего не понял. А я ведь думал о тебе, Варь…
        - Серьезно? Давай, ищи его… Ну все, отбой.
        На следующий день полковник приказал снова вызвать в отделение всех, кто принимал участие в злосчастной вечеринке.
        Грамотно выстроенное психологическое давление, в процессе которого многие допрашиваемые начали юлить, позволило следователям отобрать парочку подозрительных парней и плавно перейти с ними к «режиму номер два».
        Через несколько часов картина прояснилась.
        Почти случайно попавший в компанию «золотой молодежи» один простой, но чрезмерно амбициозный парень, крутил за спиной у жениха роман с невестой.
        Когда парня, уже в наручниках, выводили из отделения, Варвара Сергеевна, в пушистом оренбургском платке и Анькиных очках-хамелеонах, стояла недалеко от крыльца и курила в компании едкого морозца.
        На молочно-белом лице «матроса» рассыпались колючие веснушки. Во всей его фигуре, поступи и взгляде читалась сила, но сила слепая, неуправляемая, охочая брать все, что плохо лежит.
        - Эй, дашь сигаретку? - вдруг выкрикнул парень.
        От неожиданности Самоварова вздрогнула.
        Все еще пытаясь куражиться, он ей подмигнул.
        Но тут же, резким тычком в спину, его одернули двое новых, незнакомых Самоваровой полицейских.
        Снегу за ночь привалило, да еще ударил нехилый мороз, и водитель машины мешкал с отъездом. Он открыл капот и, размахивая руками, сердито объяснял полицейским, что придется немного подождать.
        - Вы же люди! Дайте покурить-то, мужики, ну пожалуйста!
        Один из конвойных вытащил из кармана сигарету, прикурил ее и безразличными, ко всему привыкшими пальцами вставил в рот арестованному.
        Варвара Сергеевна подошла ближе.
        Даже морозный, обжигающий внутренности воздух не помешал ей уловить тот самый запах.
        Так пахли напрасные души.
        Кем-то обиженные, они скитались в веках, не имея для себя никаких других возможностей, кроме тех, что диктовал им лихой случай.
        Сигаретный огонь потрещал, обернулся дымком и, смешавшись с ледяным облаком, быстро погас, растоптанный ботинком полицейского…
        - Так что он тебе сделал, этот Валерий Павлович? Проник в квартиру и яда кошкам подсыпал?
        - Сереж, мне сегодня не до острот. Вообще-то у меня здесь полно знакомых осталось, если что…
        - Ладно, Варь. - Никитин раздраженно крутил в руках бумажку с короткими общими данными. - Надо же, и адрес его уже узнала… Ну да, ты же следователь, а следователей бывших не бывает… Да кто он, скажи?
        Варвара Сергеевна привстала.
        Хорошо зная Никитина, она еще с порога уловила, что сегодня он чем-то заведен, но то, что он так очевидно бесится еще и по ее поводу, в глубине души ей, конечно, льстило.
        - Кофе точно не нужен. Не отрывай понапрасну Викторию Николаевну. Да и поганый он у вас, уж извини. Пойду я, дела кое-какие есть.
        - Неопознанный объект, вот ты кто, Варя! Ладно, я постараюсь все про него узнать…
        На столе истерично растрезвонился один из двух аппаратов, полковник приподнял трубку, вышел из-за стола и машинально поцеловал ее в щеку.
        В его голове уже открылась папка с текущими делами.
        33
        Безостановочный уход за малышом, превратившийся в круглосуточную кутерьму, дал дому новую жизнь. Пухлый, здоровый ребенок с золотистой кожей и бусинками черных глаз оказался, не в пример своей старшей сестре, очень спокойным и улыбчивым.
        Галина, Мигель и мать с бабкой давно уже разделили между собой обязанности.
        Утро и вечерние часы были на молодой матери, днем ее подменяли мать с бабкой или только бабка, когда у Натальи Маратовны возникала очередная необходимость показаться врачу, ночью же к малышу вставал отец.
        Сквозь прикрытые веки усталых глаз, в щелках которых продолжали плясать отблески ночника, Галина видела, как ее любимый осторожно покачивает колыбельку и тихо мурлычет сыну песни своей далекой родины.
        Мигель быстро научился менять подгузники, выполнять все необходимые гигиенические процедуры и кормить сына сцеженным ею молоком. Проделывал он это даже с большей аккуратностью и заботой, чем Галина.
        Он так естественно и гармонично наполнял своим врожденным позитивом любое простейшее действие, что отсутствие штампа в паспорте, его материальная нестабильность и постоянно демонстрируемое окружающими недоумение ее выбором вновь спрятались в дальний ящик нерешенных проблем.
        Вместо былой страсти он дарил ей благодарную нежность.
        Если перед сном выдавались спокойные минуты, Мигель зажигал в спальне ароматические свечи, брал в свои сильные руки уставшие от беготни по квартире ступни Галины и медленно растирал их лавандовым маслом.
        Или, как когда-то, подолгу расчесывал ее волосы, все так же напевая себе под нос щемящую душу песенку. Столько неизбывной грусти слышала она в низких переливах его голоса, столько недолюбленности - не своей или его, но какой-то вселенской, и неодолимой тоски обреченности, что временами ей хотелось оттолкнуть его и пойти удавиться.
        Мать на днях сказала: «Похоже, у тебя послеродовая депрессия».
        Бабуля лишь пожала плечами, перевела стрелки на мать и спросила ту, каковы результаты ее очередных обследований.
        Не позволяя себе распускаться и стараясь избегать любых скандалов в доме, Галина полностью переключила внимание на малыша, названного в честь недавно скончавшегося на Кубе дедушки Луиса.
        Через три месяца у нее окончательно пропало молоко, и она убедила мать уйти на пенсию, чтобы та могла вплотную заняться своим здоровьем, а заодно и маленьким внуком.
        На работу она вернулась даже раньше, чем предполагал Соломон Аркадьевич, сдержавший свое слово и сохранивший за ней место в клубе.
        В суматошных днях разросшейся семьи была одна общая радость - маленький Лу.
        Дочь, прибежав из школы, кидала в коридоре рюкзак и, после окрика старших тщательно вымыв руки, бросалась к своей живой кукле.
        Мать, как обычно, постоянно причитала и выказывала почти по каждому бытовому поводу свое категорическое несогласие. Бабуля, пока малыш спал, по-прежнему читала или красила ногти.
        От Родиона пришла эсэмэска с запоздалым поздравлением.
        Сухими общими фразами несчастливый по жизни человек, искавший гармонии с миром на Гоа, почти забывший родную дочь, но при этом отхвативший жирный кусок от бывшего семейного пирога в виде просторной недостроенной квартиры, желал ей «одного только счастья и здоровья ребенку».
        Неуловимая пташка Олька, обитавшая теперь в Лондоне, сделав заказ через интернет, прислала на дом огромный букет цветов. Она клятвенно грозилась приехать в город в ближайшие месяцы и навестить любимую, столь внезапно пополнившуюся семью.
        Вместо ожидаемой радости Галину кольнуло раздражение.
        Сестра была моложе и, как это четко осознавала Галина, красивее.
        После Олькиной трескотни по скайпу к Галине в самом деле подкралась послеродовая депрессия, в которой раздражительность чередовалась с апатией.
        Выводила из себя мать, с застывшей маской вековых проблем на лице, своей скрытой и явной иронией выводила из себя бабуля, бестактность старшей дочери, не вовремя чего-то от нее требующей, и даже Соломон Аркадьевич из таинственного серого кардинала превратился в брюзгливого, докучающего своими советами старика.
        С каждым новым днем Галина все острее ощущала, как Мигель, прирастая к ней в быту, удаляется от нее как от женщины.
        От женщины!
        Желанной, полной загадок, волнующей и перетекающей, как вода в тех волнах, что убаюкивали их, изможденных, в первое совместное лето.
        Галина, на которую давно перестали действовать успокоительные микстуры, стала позволять себе по вечерам пару-тройку рюмок коньяка.
        Это помогало ненадолго расслабиться и встречать любимого с улыбкой, делая вид, будто между ними нет и быть не может никакой фальши.
        Но что-то внутри нее не находило покоя и отчаянно искало выхода.
        Одним сердитым вечером, устав от назойливого дождя и бесконечного ожидания Мигеля, Галина заперлась в спальне и вышла на связь с Разуваевым.
        34
        - Так что с ним не так? Я ничего не поняла.
        Ларка Калинина, редко бывавшая в городе, с интересом рассматривала городской народ: шумный, самовлюбленный, заполнивший все свободные места на террасе кафе, расположившегося в парке.
        - Он мне лжет.
        За соседним столиком полноватый и шумный мужчина активно предлагал двум некрасивым, одетым чрезмерно броско для своего возраста дамам начать завтрак с шампанского.
        - Все они лгут, - и Ларка кивнула головой на мужчину, уже успевшего громко захохотать над собственной шуткой.
        - Здесь-то понятно… Ложь должна иметь цель. Они, я так думаю, командированные, а тетки - по части бухгалтерии.
        - А он?
        - Типа снабженца… Возле денег крутится. Женат, но рассчитывает с одной из них сегодня же заняться сексом.
        - Неплохо, майор, не разучилась, - улыбнулась подруга. - Мы лжем, чтобы казаться лучше или хуже, чем мы есть. Другим лжем, себе лжем… А в самый неожиданный момент нам письмо оттуда приносят. - Ларка показала пальцем в небо. - Почерк не разобрать, на языке, не известном никому из живущих, но суть ясна - это испытание.
        Варвара Сергеевна сняла ложечкой шапку с капучино и попробовала на вкус.
        Не то.
        Вот с Валерием Павловичем - совсем другое дело.
        - Знаешь, когда мы в тот день ехали с напарником в аэропорт, ну… перед похищением, помню, я смотрела в окно: пустыри да трубы, в машинах чужие люди, люди и люди, но врагом мог оказаться каждый… Я подумала: ведь он, рядом со мной, мой подчиненный и, конечно, друг, но он же мужчина, который давно проявляет ко мне интерес. Да, он моложе, да, у обоих семьи, но все же… И тут от Игоря сообщение приходит: «Что тебе на ужин приготовить?» Вылет у нас днем предполагался. Такое редко случалось, может, впервые… Игорь мой тоже много работал.
        - Любила его?
        - Не знала, что любила.
        - Это как?
        - Когда нас в яму кинули, мысль одна была: только бы разом, без мучений! Напарник мой в соседней клетке сидел, он-то быстрее сообразил, что лучше сразу отсчитывать дни по куску неба в дырке наверху. Неделя прошла, потом сбились оба, где сны, а где мы… Не бьет никто, не издевается - уже хорошо. Жрать, хоть и лапшу пустую, но давали исправно. Воду тоже давали. Не поверишь, насколько привыкли быстро… День шел за месяц. Вокруг нас все как застыло, так больше и не менялось. Зато внутри…
        На лицо Калининой набежала тень.
        «Какое прекрасное лицо… Будто скульптор небесный лепил!» - подумала Варвара Сергеевна.
        Она погладила руку подруги:
        - Не надо, Лара, не вороши…
        Шумная компания командированных, к счастью, притихла, уткнувшись носами в меню.
        - Варь, все нормально! Я не про это, я про любовь. Ты же спросила…
        - А я разве про любовь спросила? - смутилась Самоварова.
        Но Ларка, погруженная в себя, продолжала:
        - Я поняла, что любила Игоря… Именно любила! Пока рядом была, значение этого слова не вполне понимала… Но каждый божий день, просыпаясь на отсыревшем матрасе, я сначала смотрела в клетку напротив, а только потом на свет, жалкий, будто краденый, но все равно - свет… И еще: я быстро поняла, что нас вряд ли убьют. Если мечталось, то только об одном: уж если убьют - так чтобы вместе с ним, одним моментом! Я стала заниматься йогой, приспособилась укладывать волосы, губы в кровь кусала, чтобы краснее были. И это была любовь! Беспардонная, обнаженная почти до самых костей и все, все в голове проясняющая… Как самое большое чудо в моей жизни. Благодаря ей я и выжила.
        Ком подступил к горлу, но Самоварова все же спросила:
        - Я не совсем понимаю… А Игоря ты как, тогда и разлюбила?
        - Варя, я могла бы тебе сейчас наврать, как время от времени пыталась даже там врать самой себе. Сказать, что выжила только ради Игоря. Нет, там себе врать нельзя… Я не разлюбила Игоря, а поняла, что любила его в том времени, которое улетело вместо нас домой. Любовь - это наша сила или слабость. С Игорем была слабость: я боялась потерять, что имела. А с этим человеком была сила - не сломаться, не опуститься ради буквального - ради человека в соседней клетке.
        - Так ты поэтому рассталась с мужем? История имела продолжение? Прости…
        - Не так линейно. Я поняла, что больше не смогу любить из-за слабости. Вернулась домой - год по психологам, сама знаешь… Что теперь - тоже знаешь, живу одна.
        - А напарник твой? Не пытался?
        - Мы года два еще расстаться не могли… Так и продолжали жить в том плену, потому что кошмар был только наш, один на двоих. А все остальное, со стороны - только фразы, только слова… Но каждодневное, ежеминутное заставляло возвращаться обратно. Игоря я сама упустила… Не получилось у меня в прежний контур попасть. А того мужчину я не держала, и он выбрал семью. Знаешь, теперь я спокойна, что так все случилось. Любовь всегда подскажет, когда оборвать, чтобы сохранить.
        - Никакой логики… Я сердцем тебя понимаю, а умом понять не могу! Правильно ты сказала, не знаем мы того языка.
        - Не знаем и не узнаем. Но только он - истинный, как свет в дырке наверху или как твои воспоминания, над которыми ты имеешь абсолютную власть…
        Самоварова, ругая себя, потянулась за новой сигаретой - обещала же себе до вечера продержаться на пяти.
        - Так что с ним не так, с твоим-то кавалером?
        Официант, симпатичный мальчишка, судя по всему, студент, подоспел к ним с двумя порциями сырников, облитых малиновым соусом и, театрально расшаркиваясь (что только прибавило ему обаяния), пожелал дамам хорошего аппетита.
        - Вот, подполковник, большую часть жизни прожили, а сырники делать так и не научились. Или ты умеешь? Да не смотри ты так, нормально все. Забудь… Все с ним так, он даже готовить умеет, - попыталась отшутиться Самоварова.
        - Да уж…
        После внезапных и выстраданных Ларкиных откровений было глупо просить у нее совета.
        За ажурной оградой террасы раскинулись кусты сирени. Сирень, еще неделю назад пышногрудая кудрявая красавица, теперь, словно вылинявшая собачонка, клонила ветки к земле.
        Грустно, что все так скоротечно…
        Зачем ему этот анализ?
        Кому он не доверял: ей, уже несколько лет не имевшей физического контакта с мужчиной, или себе?
        Даже Ларке стыдно признаться, как мучает эта жалкая бумажка, а что было бы, если бы Анька узнала, о чем на самом деле думает мать…
        Абсурд…
        Суши сухари - и обратно в дурку!
        35
        В последнее время Галине казалось, что усталость - единственное ощущение, которое способна дать человеку жизнь.
        Все остальное - разноцветное, переливчатое, со сбитым дыханием, чечеточным сердцебиением - зависло на долгой паузе в пропахнувшей стиркой и жрачкой квартире.
        Под нажимом семьи мать все-таки ушла с работы, и они с бабулей на время переехали к Галине.
        В клубе все вернулось в привычное русло за одним исключением - теперь Мигель участвовал во всех шоу клуба лишь в качестве хореографа. Никаких женских ног на бедре отца своего ребенка, тем более у себя под носом, Галина больше видеть не желала.
        Частные уроки, приносившие Мигелю хороший доход, за то время, пока Галина отсутствовала в клубе, он сумел раскидать по другим местам в городе.
        Приезд сестры по разным причинам откладывался, и мать с бабкой это заботило не меньше, чем маленький внук.
        Ольга давно уже существовала для семьи как совершенно отдельное, загадочное явление. Пташка-сестра словно вылетела из детских воспоминаний и старых фотокарточек в другую, неизвестную им жизнь.
        Залипнув на Ольгиной страничке в соцсети, семья обсуждала размер и фасон дорогущей сумки, минус два сантиметра на ее и без того осиной талии, новую должность в непонятно чем занимающейся компании, случайного мужчину рядом, арендованные квартиры, далекие курорты, шикарные вечеринки и многое другое.
        Сквозь свою бесцветную усталость Галина усматривала в том чудовищную несправедливость: именно она, а не Олька подарила жизнь смуглому малышу, который наполнил новым смыслом существование семьи, именно она дала жизнь уже почти взрослой, здоровой и симпатичной девчонке…
        Но почему она, близкая и понятная, рублем и всеми оставшимися силами тянувшая на себе это бремя, была им менее интересна, чем безответственная беглянка, Галина не знала.
        Людям интересна только сказка, и сопричастность к ней способна возвысить их в собственном сознании.
        Предательница-сестра, выходит, делала их лучше, а она, рабочая лошадка, была только необходимым инструментом для того, чтобы продлевать и чем-то заполнять их скучные жизни.
        Разуваев звал к себе давно, еще в первом, после долгой паузы, разговоре.
        За время их возобновившейся телефонной связи никто из них ни разу не упомянул ни про то, что случилось на встрече выпускников, ни про последовавшую после ссору.
        Но эта жуткая, без срока годности тайна ощутимо зависала между слов и делала каждую фразу особенной, окрашенной в нездоровую, но влекущую близость.
        Разуваев незаметно стал для Галины очень близким человеком.
        После его долгих и настойчивых уговоров «посидеть-поболтать-расслабиться» Галина решилась на встречу.
        Мигелю сказала, что хочет навестить старинную подругу, матери и бабке сказала правду, но не потому, что хотела, а потому, что они, прекрасно помнившие Макса еще в том, приправленном ее первой серьезной эмоцией времени, могли (хотя бы для вида) попытаться понять ее порыв и прикрыть обман.
        На сей раз Разуваев не солгал, он действительно жил один.
        Просторная двухкомнатная квартира - наследство бабушки, принадлежавшей к советской элите, располагалась в хорошем районе на севере.
        В подъезде сталинского дома время будто остановилось.
        Казалось, вот-вот из какой-нибудь квартиры, стуча каблучками, выбежит восторженная красотка в длинных полупрозрачных перчатках и, поигрывая бархатной сумочкой, поспешит к автомобилю с сидящим в нем господином-товарищем, одетым в кремовый костюм и мягкую шляпу с широкими полями.
        Галину удивило и растрогало, что Макс практически ничего не изменил в обстановке, доставшейся ему вместе с квартирой. Напротив, он умело обыграл все ее, по современным меркам, недостатки и попытался сохранить дух ушедшего времени.
        Старый потертый паркет был выкрашен в светло-серый цвет, буфеты, комоды и столики кичились своим возрастом и лоснились от воска, а стулья и кресла были заново перетянуты красивой тканью.
        - Моя бывшая дизайнером была, - объяснил Макс, улыбаясь тому, что ему удалось с ходу произвести на Галину должное впечатление.
        - Да, не ожидала… Действительно круто. Ты же даже смесители в ванной в том же стиле подобрал.
        - Не я подбирал, она. Китай, конечно, Италия нам была не по карману, но получилось-то недурно, согласен!
        - Любил ее? - вдруг вылетело у Галины.
        Она тотчас осеклась и принялась крутить в руках первую попавшуюся вазочку.
        Вазочка была на один цветок, вазочка-эгоистка.
        Залипнув у нее за спиной, Разуваев сначала промолчал, потом нехотя ответил:
        - Галя, такие, как мы с тобой, долго не любят…
        - В смысле? - Она прижала вазочку к груди и повернулась к нему лицом.
        - Галя, ну зачем? Зачем лишние слова говорить? Кого мы любили, кого не любили…
        Макс подошел к круглому, накрытому кружевной скатертью столу и взялся открывать бутылку с вином. Кончик штопора никак не хотел попасть в нужную точку.
        - Макс, а может, это таких, как мы, долго не любят?
        - Может… Только давай не будем философию доморощенную разводить. Ты приехала! Сколько же мы не виделись, а? И сколько не танцевали?
        Разуваев поставил на стол так и не откупоренную бутылку и подошел к окну.
        - Смотри! Там осень еще играется… Такие листья по утрам, будто сама страсть их разукрасила. Сегодня днем аж пятнадцать градусов было. Неделька-две, и это умрет, все умирает…
        Галина сглотнула.
        События того вечера, фрагмент за фрагментом, точно склизкие змеи начали выползать из углов комнаты и оплетать ее ноги.
        Для чего этот шут позвал ее?
        Талантом бывшей жены похвастать?
        А может, его нашли, он подозреваемый и сейчас опять скажет о том, что она пойдет вместе с ним соучастницей?
        А может, он денег попросить у нее хочет, чтобы от ментов откупиться?
        Перед глазами встал маленький Лу.
        Мигель, конечно, хороший отец, но…
        Что он может дать ребенку?
        Научить его танцам да красивым словам?
        Да выживут его мать с бабкой из дома, как выжили из жизни всех своих мужиков.
        И плюхнется в мир еще одна неухоженная, неприкаянная, склоками да упреками воспитанная душа…
        Нет, так не будет!
        - Галя, ну что ты? Расслабься… Иди ко мне…
        И Разуваев, лживый ветерок, с глазами серыми, красивыми и пустыми, стал кружить над ней, усадил в кресло, быстро достал из буфета уже другую, початую бутылку коньяка и сунул ей в руки хрустальный стакан.
        - Пей-пей! Я все понимаю… Сколько малышу твоему? А что ты дома сказала? Ах да, ты же самостоятельная, все вы теперь самостоятельные стали…
        - Ты говорил, Бойко с Пилипенко приедут, - выдавила из себя Галина и сделала большой, обжигающий нутро глоток.
        - Ну говорил, наверное… Надо же было тебя заманить!
        - Свинья ты.
        Галина жадно припала к стакану.
        - Галчонок, ты же взрослая девочка! Есть ты, есть я, и песня наша есть, недопетая когда-то… На кой черт тебе этот отстой? Бойко какая-то… Продавщица унылая.
        Его руки, вдруг ставшие быстрыми и ловкими, уже стягивали с нее водолазку.
        - Ты пей, я потом такси вызову. А машину твою завтра сам тебе пригоню.
        - Макс, я не на машине приехала, ты уже спрашивал, когда я зашла…
        - Я забыл.
        И она, позволяя ему раздевать свое обмякшее тело, снова и снова делала огромные, жадные глотки.
        С каждым новым глотком змеи замирали, отваливались от нее и рассыпались по комнате.
        Но не исчезали.
        Галина прикрыла глаза.
        - Галя, я мечтал об этом все эти годы…
        Она хотела было возразить, хотела спросить, где он был тогда, в их ушедшей, выпускной, пьянящей весне, когда она могла ему отдать вместо липкого страха всю свою чистоту и нежность…
        Но не стала, а взяла в руки телефон и перевела его в режим «без звука».
        Какая уже, к черту, разница?!
        Этот хоть трепещет, пусть слабеньким, но огнем, который сейчас сжигает до тла все ее иллюзии…
        А Мигель, он теперь - что?
        Безмерно ценит и уважает.
        Приспособился, паразит, высосал всю ее цветущую зрелость, бросил корни в землю, пресытился и шарится теперь с кем-то по темным углам.
        Доказать нельзя, он же ловкий, как и все они.
        Эх, мужчины…
        В них разума от рождения больше, вот и понимают они, что все в мире скоротечно, и живут только в настоящем моменте.
        И в этом моменте даже не лгут.
        Лгать они начинают потом.
        Потом…
        Коньячный жар побежал с лица Галины ниже, и вот она уже слышала будто не свой голос, молящий, стонущий и шепчущий какую-то пряную чушь. Остатком здравого смысла она понимала, что оба играют краплеными картами, что ничего уже не наверстать и не вернуть, но ей нужен был сейчас этот обман. Главное - не открывать глаза, не видеть морщин на его лице и змей, притаившихся под шкафами и стульями комнаты.
        А уж когда придет их с Максом «потом», она будет до зубов вооружена.
        Этот скот-шизофреник, выгнавший жену с ребенком, такси ей до дома оплатит и… она найдет ему какое-нибудь полезное применение!
        Звонок в дверь вырвал Галину из вязкой дремы, заставил встрепенуться и резко отдернуть ногу от посапывавшего где-то возле ее плеча Разуваева.
        «И неплохо ведь, если честно, было… Если не смотреть на него пристально, если не читать в отметинах, что оставило время на его лице, всю его нехитрую историю…»
        Галина, все еще хмельная, встала с кровати и попыталась найти свою разбросанную одежду.
        «Все-таки мужики в чем-то правы… Какие еще ощущения могут сравниться с этими сокрушительными, до дрожи, почти до беспамятства, спазмами? Вот только и в этом природа дала им больше. Они почти всегда и с любой могут это получить, а нам, женщинам, - только если повезет, чтобы все совпало… Да уж… Отчаянье - родная сестра страсти».
        Макс пошевелился и, не открывая глаз, спросил:
        - Галь, звонил вроде кто?
        - Не знаю.
        - Ты уходить уже хочешь?
        Галина взяла в руки телефон.
        Часы показывали десять вечера и четыре непринятых вызова.
        Все от матери.
        От Мигеля - ни одного.
        - Не знаю.
        Нет, им не показалось - в дверь снова позвонили.
        - Макс, это кто?!
        Галину охватила паника.
        Фарфоровый клоун с гадкой усмешкой на нарисованных красных губах хотел подмигнуть ей с трюмо, но передумал.
        Книги в массивных коричневых переплетах косились на нее с высоких, под самый потолок, полок. Собрания сочинений русских классиков. Галина не сомневалась в том, что за все то время, что жил здесь, Разуваев не открыл ни одной.
        Атмосфера ретроквартиры уже перестала ей казаться столь очаровательной.
        Старые трубы скрипели, будто с трудом пропуская по своим кишкам воду. Запах прошлого, лежалый, с ноткой нафталина, с застарелой, ничем не перебиваемой табачной паутиной, с чужими несчастьями и скорыми случками, обнажил перед ней убожество комнаты.
        - Макс, встань и пойди посмотри!
        - Господи… Да это, может, Бойко твоя… И хрен бы с ней!
        - Так ты ее все-таки позвал?
        - Ой, да не помню я… Говорил с ней на днях.
        - Макс, я прошу тебя, встань и посмотри, кто за дверью!
        - Да ты истеричкой стала.
        - А ты нет?
        Разуваев, невыносимо пошлый и снова чужой, нехотя привстал.
        - Ну?! Видишь, не звонят больше!
        - Это не Бойко.
        - Почему?
        - Потому что это была она.
        Макс, не удосужась хоть чем-то прикрыть свое вроде бы еще стройное, но уже с заметным животиком тело, прошел к окну, открыл его и прикурил сигарету.
        Холодный осенний воздух мигом заполз в комнату и заставил Галину торопливо одеться.
        Макс продолжал стоять к ней спиной и, быстро затягиваясь, курил.
        - Галь, у тебя с мужем новым не ладится?
        - При чем тут муж?
        - Ну как при чем… Я понимаю: ты праздника хочешь, а там обязанности да пеленки.
        - Макс, ты тупой, ты вообще ничего не понимаешь!
        Галина хотела было рассказать ему про бомжиху, жену того, кого он случайно убил, про то, что та выследила и преследует ее, но слова застревали в горле.
        Не поймет он.
        Есть в мире вещи более чем реальные, но сложно объяснимые.
        - Мне помощь нужна, - бросила она, на ощупь поправляя прическу.
        - Сегодня? - лениво отозвался Макс.
        - Сегодня домой поеду. Но скоро вернусь. Такси, кстати, закажи! И оплати.
        - Как скажешь, королевна.
        По его вялой ухмылке ей стало понятно, что с деньгами у него, как обычно, не очень.
        36
        Варвара Сергеевна сидела на неудобной серой банкетке.
        В числе многих других, она оказалась в очереди, у которой не прослеживалось ни начала, ни конца.
        Правда, она ощущала, что в этой очереди с тяжко вздыхающими людьми, одетыми в тусклую, в темных тонах, лишенную индивидуальности одежду, скрывался какой-то смысл.
        Варвара Сергеевна вроде бы знала какой, но напрочь о том забыла. Выйти покурить и попробовать, разговорившись, что-нибудь выяснить, она почему-то не могла.
        На стенах учреждения была развешена какая-то информация.
        Было сложно различать буквы без очков, но удалось разглядеть, что в основном это были правила, разбитые цифрами на пункты и подпункты.
        В дверь, которая редко приоткрывалась, заходил следующий по очереди, и, как быстро заметила Варвара Сергеевна, никто из нее обратно не выходил.
        Как только она о том подумала, массивная, обитая коричневым дверь чуть приоткрылась, и в образовавшуюся щель тотчас просочилась давно стоявшая наготове худенькая, с плаксивым выражением лица, немолодая женщина. А между тем предыдущая посетительница, молодая и вздорная, нахально проскочившая без очереди, абсолютно точно оттуда не вышла.
        Но это, кажется, совсем не волновало страждущих, толпившихся у двери.
        И тут Самоварова сделала очередное открытие - очередь состояла из одних женщин.
        Не владея какой-либо информацией и не желая играть втемную, Варвара Сергеевна собралась уже уходить.
        Но дверь снова приоткрылась.
        Женщина, сидевшая рядом, долговязая, с двумя горестными, залегшими над тонкими обветренными губами складками, вопросительно и раздраженно уставилась на нее. Шурша одеждой и сумками, то же самое проделали остальные.
        Повинуясь молчаливой команде десятков напряженно следивших за ней глаз, Самоварова встала и быстро зашла в кабинет.
        Дверь моментально закрылась.
        В просторной комнате сильно сквозило из приоткрытого, без занавесок, окна.
        Завывавший на улице ветер успел накидать подгнивших листьев на грязный, затоптанный мокрой обувью, паркетный пол.
        За единственным столом, похожим на ее рабочий стол в отделении, сидела рослая женщина и что-то сосредоточенно записывала в толстенной, похожей на бухгалтерскую книге.
        Женщина прервала работу и подняла голову, обмотанную пуховым платком.
        Это была Галина.
        От образа Кармен осталась лишь бордовая, в виде розы брошь, небрежно приколотая на растянутый серый свитер.
        Взгляд Галины был обращен внутрь себя. Но вдруг, словно подавая некий тайный знак, она кивнула.
        И тут - так внезапно, что Варвара Сергеевна успела это лишь констатировать, - что-то внутри нее воспряло, воспылало огненным цветком и перенесло ее во власть одного апрельского дня.
        Молодой игривый ветерок вселял надежду, птичий щебет загадывал загадки, а взгляды прохожих были добры и лучисты. В тот день полковник Никитин дал ей понять, что испытывает к ней нечто большее, не умещающееся в рамках банального служебного романа.
        Этот день прокрутился перед глазами и исчез, как фильм о счастье, который так и не вышел в эфир.
        - Я должна была стать женой полковника и ждать его всегда… С войны, на грани жизни и смерти, на ничейной земле между боями, - неожиданно призналась Самоварова.
        - Хм… - усмехнулась Галина. - Это в другом кабинете, там иллюзии раздавали. Позднякова Вера Леопольдовна, но она погибла. Инфаркт, прямо на рабочем месте. Здесь это не редкость, работа у нас нервная…
        Самоварова, густо покраснев от внезапно нахлынувшей и, как оказалось, совершенно напрасной откровенности, затеребила в руках сумку и робко спросила:
        - А что же здесь?
        - Здесь группа разбора.
        - И что я должна вам рассказать? С чем вы готовы разобраться?
        Галина снова усмехнулась.
        В ее глазах плавали колючие льдинки, и все ее красивое лицо, весь ее облик, вызвали у Самоваровой жгучее отторжение.
        - Про козлину вашего, что еще вы можете мне рассказать?! Мы посовещаемся с коллегами, и если ситуация неоднозначна, позовем присяжных, тогда и вынесем решение.
        - Но про кого конкретно?
        - А, их же много было… Ну да, типичная история, тем более для ваших лет. Про какого хотите! Для каждого типа предусмотрены свои наказания.
        Видя, что Самоварова, явившаяся сюда неподготовленной, пребывает в полнейшем замешательстве, Галина встала из-за стола и подошла к висевшей на стене таблице.
        Таблица состояла из четырех квадратов, каждый из которых был поделен по диагонали надвое.
        В левом верхнем треугольнике было написано «Король», под чертой - «Жестокий отец», во втором квадрате шли «Гермес» и «Аполлон», правый верхний квадрат принадлежал «Воину» и «Мастеру» и последний, правый нижний - «Учителю» и «Черному магу».
        - Ну что, выбирайте, кого разбирать будем. Только быстро! Видели, сколько еще там народа за дверью? И все жаждут успеть сегодня.
        Варвара Сергеевна, изучая таблицу, тщетно пыталась хоть что-то понять.
        - Женщина, да не мешкайте вы, о других подумайте. Вы что-то про полковника оборонили, так это очевидно «Воин». Его разбирать будем?
        Самоварова молчала.
        - Женщина, дорогая! Имейте вы уважение к моему и своему времени! Что он? Врал вам? Врал жене? Может, к аборту подтолкнул? Или оставил одну в отчаянье?
        И тут Варваре Сергеевне стало совсем не по себе.
        В этой колючей комнате было хуже, чем в морге, где в силу служебной необходимости ей приходилось бывать столько раз.
        Она, конечно, поняла: группа разбора наказывает эти мужские архетипы, растворившиеся в тысячах живых мужчин. И после процесса у пострадавшей непременно заберут что-то ценное…
        Не просто ценное, но неповторимое, из чего позднее сварганят свои медовые истории создатели фильмов и книг либо положат в основу пошлейшей песенки.
        И Варвара Сергеевна, к своему великому облегчению, проснулась.

* * *
        Анька явно улавливала, что мать вовлеклась в какое-то движение, природа которого ей была неизвестна.
        Но поскольку придраться было не к чему, дочери только и оставалось, что играть в молчанку, испытывая глухое раздражение, которое лишь усиливалось, наталкивалось теперь не на безучастность к происходящему (как было долгое время), а на типичную для матери сдержанность.
        В тот день, когда Самоварова обнаружила в доме Валерия Павловича то, что ей не надо было видеть, обед и разговор у них не задался.
        Не найдя в себе ни сил, не желания оставаться в обществе друга, Варвара Сергеевна сослалась на неотложное дело и спешно покинула квартиру, оставив Валерия Павловича недоумевать и огорчаться.
        Получилось так, что нелепая бумажка обнажила ее истинное отношение к ситуации - Варвара Сергеевна по-настоящему влюбилась.
        С тех пор (а прошла уже почти неделя) Самоварова игнорировала сообщения и звонки Валерия Павловича.
        Продолжая лгать дочери и закрывшись от Валерия Павловича, она ругала себя за глупость и незрелость поведения, но ничего не могла с собой поделать.
        Впервые отношения, которые так стремительно и беззастенчиво вторглись в ее грустную, но понятную жизнь, не были утяжелены дополнительными обстоятельствами, долгом или работой. И не надо было лукавить перед самой собой: возможность выходить у Валерия Павловича в интернет стала для нее просто поводом, ведь всю необходимую информацию она давно получила.
        Вокруг нее все оставалось таким, как всегда: тихое Анькино пьянство по вечерам, завтраки, приправленные скрытым и явным раздражением, кошки, ценные тем, что не умеют говорить, задумчивость в сигаретном дыму, воришки-голуби за окном и груды книг, чтение которых Варвара Сергеевна почти забросила, потому что на любом размышлении автора спотыкалась, непременно примеряла к своей жизни и надолго уносилась мыслями из книжного мира в до боли знакомый, но столь же нереальный.
        Зато грязь, которую Варвара Сергеевна обнаружила в своем доме, потихоньку стала отступать.
        Уборкой она занималась несколько дней.
        Простые движения помогали поддерживать относительное равновесие внутри.
        По вечерам же утомленная Самоварова старательно укрывалась от простреливающих взглядов дочери и стремилась лишь к одному - поскорее заснуть.
        Убитый кубинец не снился никогда.
        Не снилась и сама себя придумавшая, кичливая своими деньгами и нарядами Валентина Шац.
        Снилась только она, Галина.
        Почти в любом сюжете сна, неизбежно появлявшаяся, невыносимо тяжелая, она ходила за ней по пятам.
        Как-то среди бела дня, когда Варвара Сергеевна наконец дошла до самой сложной и приятной части уборки - наведения порядка на книжных полках, раздался звонок в дверь.
        Почти уверенная в том, что это кто-то из недовольных или нуждающихся в помощи соседей, Самоварова, наспех запахнув халат, приоткрыла дверь, предусмотрительно оставив на крючке цепочку.
        За дверью стоял сын Валерия Павловича.
        - Что-то с отцом? - встрепенулась Варвара Сергеевна и распахнула дверь настежь.
        - Да нет… Он посылку для вас передал.
        - Интересно как… А вы знаете, что там?
        - Знаю, конечно. Я и проинструктировать вас должен.
        - Хм… Даже так. Ну заходите… Чай-кофе не предлагаю, бардак у меня.
        - Я ненадолго, дела… Здесь телефон как у бати, новейшей модели. Сейчас я вам покажу, как им пользоваться. Вообще-то лучше бы нам куда-нибудь присесть…
        - Но у меня же есть телефон! Что это он придумал?!
        - Я знаю, и мы как раз сим-карту оттуда сейчас переставим, должна подойди. И я вас очень прошу: уделите мне несколько минут, а потом уж вы сами с отцом разберетесь.
        - Ладно…
        Самоварова, пытаясь побороть стыд, связанный с убогостью ее жилища, махнула рукой в сторону кухни.
        Хорошо хоть почище стало.
        Следующие пятнадцать минут Леша подробно рассказывал ей о возможностях нового аппарата.
        - И да, самое главное! Я подключил его к сети магазина, который располагается в вашем доме на первом этаже, и теперь у вас всегда будет возможность выхода в интернет. Заряжать только не забывайте и в этих настройках ничего не трогайте, хорошо?
        - Ясно… И сколько я должна за это удовольствие?
        - Варвара Сергеевна, это подарок отца!
        Ей стало так удивительно неловко, что это тут же передалось и без того смущенному своей миссией парню. Вложив в ее руки отлаженный телефон, он вдруг подскочил, бросился в коридор и, быстро обуваясь, снова подчеркнул, что сильно опаздывает.
        - Леша, постой… Как там отец?
        - Нормально. Но… вы бы заходили почаще. С тех пор как вы появились, он хоть играть меньше стал.
        Варвара Сергеевна закрыла за гостем дверь и поняла, что уборка уже не заладится.
        Она приняла душ, оделась, подкрасилась и, положив в сумочку нежданный подарок, вышла прогуляться.
        Походив с полчасика по особо душному в это время дня городу и проверив парочку своих любимых мостов, Самоварова дошла до летнего кафе с низкой кружевной оградой, где третьего дня встречалась с Ларкой Калининой.
        Мальчишка-официант узнал ее и, показав жестом, что вскоре подойдет, улыбаясь во весь свой смешливый рот, зачем-то вдобавок еще и подмигнул.
        Варвара Сергеевна присела за единственный свободный столик и принялась рассматривать народ.
        Сегодня кафе было заполнено молодежью.
        Легкие, искрящиеся, как шампанское, девушки, в нарядных платьях или свободных по моде майках, не слишком мужественные с виду, но забавные молодые люди, парочка деловых мужчин, глядевших только в свои телефоны, две подружки, давно утратившие ощущение возраста, но каждая в отдельности и обе вместе во что-то влюбленные, и она, Варвара Сергеевна Самоварова: в зеркале - полвека, внутри - даже на четвертак амурного опыта не наскребешь…
        В сумочке пискнуло.
        Прежде чем открыть маленький замшевый сундучок с золотым крабом посредине, Самоварова задумчиво поглядела на прекрасно сохранившуюся, доставшуюся ей в наследство от бабушки сумочку.
        Почистить бы ее над паром.
        Но к ней уже спешил похожий на игривого жеребенка мальчишка, рассекая предгрозовой, успевший за считаные минуты сгуститься на террасе кафе воздух:
        - Мадам, что для вас сегодня, повторить?
        - А что я заказывала в прошлый раз?
        - Сырники под малиновым соусом и капучино.
        - Браво! С такой памятью ты надолго здесь не задержишься.
        - Да я же в юридическом по вечерам, а днем почти всегда здесь.
        - Какой факультет?
        - Криминалистики.
        Варвара Сергеевна присвистнула:
        - Молодец!
        - А вы, кстати, только сегодня весну заметили.
        - Так уже лето.
        - Лето, да… Но в прошлый раз, когда вы здесь с подругой сидели, осень у вас была.
        - И какой был месяц?
        - Ноябрь.
        - А сейчас какой?
        - Хм… Апрель!
        - Ладно, чудак… Смотри шире рамок, но не забывай про то, что они существуют. Капучино, да… А лучше, знаешь, по-венски сделай, сможешь?
        - Для вас - все что угодно!
        Варвара Сергеевна достала новый телефон.
        От Валерия Павловича уже пришло сообщение: «Ответь мне, хоть ради приличия» и следом эмодзи в виде улыбающейся рожицы.
        «Воспитывает меня, маразматичку старую…»
        Она счастливо улыбнулась и осмотрелась по сторонам, но посетители кафе были по-прежнему поглощены собой или друг с другом.
        «Почему же мы постоянно лжем? Небрежно прикрываем одно другим, стесняемся показать то, что по-настоящему причиняет нам боль, и особенно боимся соприкоснуться с чем-то непонятным…»
        Мальчишка, ловко управляясь с переполненным подносом, спешил к ней с вожделенной чашкой кофе, за соседним столиком две девушки слишком громко, но обезоруживающе искренне над чем-то рассмеялись, какой-то малыш, забежавший на террасу вперед родителей, тряс над своей влажной кудрявой головой надувным красным сердцем на пластмассовой палочке.
        Варвара Сергеевна, крепко держа за хвост свой порыв и более ни о чем не думая, написала ответ:
        «Я случайно нашла в мусорном ведре твой анализ. Меня это сильно расстроило. Я сочла, что ты мне не доверяешь».
        Гордыня скорчила недовольную рожицу и, покрутив пальцем у виска, смешалась с толпой и скрылась в аллеях парка.
        С неба хлынул грибной дождь.
        Шум капель, колотившихся о брезентовую крышу террасы, напоминал о море и о маленькой лодочке, спешащей к берегу в грозу.
        Так… Покопавшись в ярких и не во всем пока понятных ей картинках, Варвара Сергеевна выбрала грустную плачущую рожицу, но тут же передумала и заменила ее на рожицу, обозначавшую, по всей видимости, удивление.
        Нажала кнопку «отправить» и попадая в такт дождю и соседним хохотушкам, от души рассмеялась.
        Глупо, да…
        Пусть глупо!
        Для него - глупо, для нее - еще глупее.
        Но разве не глупо тратить остаток жизни на дурацкие игры, в которых обе стороны заведомо проиграют?
        37
        - Галь, почему тебе необходимо подо все подводить какую-то базу? Почему ты не можешь просто жить?
        Бабуля, которую кочевая жизнь между двумя домами давно порядком измотала, в последнее время не умещалась в границах своей обычной сдержанности.
        А может, взвинченность, вновь возобладавшая в поведении внучки, как болезнь, оказалась заразна.
        Пытаясь унять дрожь в руках, Галина готовила субботний завтрак.
        Мигель сегодня работал.
        Он работал и вчера, как обычно, допоздна.
        А когда пришел, скинул в коридоре куртку и ботинки, поспешил вначале в душ и только после этого, явно не справляясь с ролью счастливого семьянина, явился на кухню отужинать.
        Пока он плескался в ванной, Галина проверила карманы - запароленный мобильный он предусмотрительно взял с собой.
        Все эти признаки со всей очевидностью свидетельствовали, что ее опасения имели под собой реальную почву.
        Засыпая, он сказал, что в воскресенье будет дома, и предложил всей семьей пойти на прогулку в парк. Не прошло и пяти минут, как, спокойный и безразличный, отвернув от нее голову, он провалился в сон.
        Галина, намытая и надушенная, одетая в длинную шелковую сорочку, жадно втянула носом воздух.
        Включила ночник.
        На губах Мигеля застыла счастливая и нежная улыбка, еще одно свидетельство его интереса совершенно к другой женщине…
        Она посмотрела на свои пальцы с коротко остриженными (гигиена!) ногтями, затем перевела взгляд на его длинную, с рельефно выступавшими артериями шею.
        Под балдахином, в углу, заворочался в своей кроватке маленький Лу…
        - Что значит - подвожу базу?! Меня давно уже угнетает все, что здесь происходит. В этой коммуналке каждый существует словно сам по себе.
        - Мы заметили, - бросила через плечо мать, помешивая суп, который готовила для дневного кормления Лу. - Никто не заставлял тебя бросать Родиона и кидаться на первого попавшегося пустого человека. Так хоть семья была полноценная… И база в виде штампа в паспорте.
        Усилием воли Галина заставила себя промолчать.
        Эту песню в различных вариациях она слышала уже не раз.
        Мать уменьшила огонь под кастрюлькой и присела к столу.
        Ковырнула омлет, поморщилась:
        - Остыл…
        Натянутая струна лопнула.
        - Остыл?! То есть тебе приготовь, под нос поставь, накупи продуктов, а для начала заработай на них, и ты еще чем-то недовольна?!
        Бабуля, допивавшая второй кофе, прижала руки к вискам.
        - Вот видишь, мама, до чего ее довел этот пустой человек. Вспыхивает теперь из-за каждого пустяка.
        - Да подождите вы! - Бабуля растирала виски и старательно подбирала нужные слова. - Галя, то, что я сейчас скажу, продиктовано большим жизненным опытом, так что, прошу, выслушай, прежде чем снова орать…
        Со своими нужными словами она опоздала лет на двадцать.
        Или на тридцать.
        - Гос-с-с-поди! Опытом чего? Того, что деда со свету сжила молодым? Или того, что мать моего отца объявила шизофреником, отвернулась от него, а он взял и во Францию уехал, где, прежде чем случайно помереть, пожил в свое удовольствие с новой семьей?
        - Да что ты знаешь… - И мать, крутанув ручку плиты так, что она чуть не отвалилась, снова упала на стул.
        - Галя, присядь сама хоть на минуту! - твердо сказала бабуля.
        Галина машинально опустилась на краешек стула рядом с матерью.
        Будто каменная глыба, энергия матери обрушилась на нее всей своей тяжестью, вызвав ответную реакцию протеста.
        - Да что ты все из себя изображаешь?! Будто пашешь в три смены у станка! - Галина снова вскочила. - Сами-то всю жизнь с кем-то по углам обжимались, да хорошо еще, если хоть так!
        - Галя! - Бабуля все еще пыталась ее урезонить. - Опыт дает мне право… Если уж тебе детей недостаточно, если ты без мужиков прожить не можешь…
        - Хотя бы научись их использовать! - закончила фразу мать.
        - Да что вы можете знать про мужиков, про отношения, про секс, черт побери? Живете всю жизнь в плену у стереотипов. Дальше своих клетушек мира не видите. Какая же Олька молодец, что от вас сбежала… Мне хорошо с ним, понятно? Да, с этим пустым человеком мне упоительно заниматься любовью! Вы-то небось забыли, что это такое…
        И, тут же зарыдав, под градом неразличимых слов, летевших ей вслед, Галина выскочила из кухни и побежала в спальню.
        Достала из тумбочки початую бутылку коньяка.
        Лу еще спал, раскинув руки, с бисеринками пота на крошечном носике.
        За руль ей все равно сегодня не садиться, машину забрал Мигель, сказал, что так быстрее закончит с делами, мол, выходной, больших пробок в городе нет.
        Чтобы не возвращаться на кухню, Галина принесла стаканчик из ванной.
        Отвращение к себе и ко всему вокруг переполняло ее до краев, давя его, как горькую ягоду, она одним махом выпила полстакана.
        Стало потихоньку отпускать.
        Разуваев обещал ей помочь кое в чем.
        «Ладно, - сказала себе Галина, - если окажется, что все это - мои фантазии, рожденные прежним негативным опытом, я не стану больше глушить свои страхи, а еще… в церковь схожу, покаюсь!»
        Обиженные мать с бабкой, простившись только с Катюшей (которая с утра сидела в наушниках у компьютера и, кажется, даже не позавтракала), укатили домой.
        Через полчаса разгоряченная Галина уже гуляла в парке с маленьким Лу.
        Коньячное тепло разлилось по телу, и все ее жесты сделались слегка жеманными.
        Многие встречные мужчины задерживали на ней взгляд, привлеченные ее статью и задумчиво-блуждающей улыбкой.
        Истерику сменило чувство вины перед близкими, и, чтобы прогнать неприятные мысли, Галина принялась препарировать своих родных.
        Мать ее раздражала много больше, чем бабка.
        Ленивая, эгоцентричная и несдержанная, она всегда принимала сторону того, кто был на тот момент сильнее.
        Бабка оказалась решительнее и мужественнее отца, образ которого почти стерся из Галининой памяти, но так и не исчез, превратившись в какой-то невнятный и неразрешимый вопрос.
        Неужели после развода мать ни разу не попыталась изменить свою жизнь?
        Она ведь была красива, образованна.
        Она и оставалась такой, но была совершенно невыносимой во всех формах взаимодействия с окружающим миром.
        Все, с чем она соприкасалась, становилось проблемой либо конфликтом, и каждый день ее жизни кишел недовольством и жалобами, недомоганием и раздражением.
        Переполненная всем этим до краев, мать нажила себе загадочную болезнь, определить которую не смог ни один остепененный доктор.
        На глаза Галины набежали слезы.
        После утренней стычки на кухне, закрывшись в спальне, она прекрасно слышала, как мать долго рвало в туалете.
        А что же бабуля?
        Галина давно подозревала, что под ее обаятельной насмешкой скрывается обыкновенный пофигизм. Выдавая себя за победительницу над миром мужчин, на самом деле она давно проиграла, вначале подрастеряв, а затем и осознанно отказавшись от своей не показной, но истинной женственности.
        В кармане пальто кукукнуло сообщение: «Заезжай, королевна, когда сможешь. Я сделал то, о чем просила».
        И следом: «Хорошо бы встретиться завтра в консерватории. Будет Бах. Хочу разделить это с тобой».
        Вот павлин!
        Пустобрех с дешевыми понтами.
        Галина быстро настрочила в ответ: «А что, без Баха нет траха?»
        Нажала «отправить» и тут же громко рассмеялась. Глядя на мать, малыш Лу, точно мешочек со смехом, завибрировал в своей прогулочной коляске и радостно заколотил о бортик крошечными ножками в новых нарядных кроссовках.
        Бах так Бах…
        Пусть подергается Мигель, пусть завтра сам займется ребенком.
        Ей так хотелось дождаться его вечером, броситься с порога к его ногам и громко закричать, что она лучше, лучше всех и что, если будут по-настоящему вместе, они еще смогут все поправить, что она выгонит мать и бабку, станет еще лучше, еще красивее, вот только…
        Не дожидаясь реакции на свою грубую шутку, она отправила Разуваеву короткое «ок».
        Она не сломается, как эти две.
        У Ольки же получилось!
        Галина вдруг поняла, что ожидание встречи с потерянной когда-то сестрой - чуть ли не единственное, что прочно связывает ее с этими двумя неудачницами.
        Да, приезд Ольки должен определенно что-то поменять.
        Но сейчас ей нужнее была правда о Мигеле - и еще немного коньяка.
        38
        После «проверки связи» и ее признания Валерий Павлович уже несколько дней не звонил и не писал.
        Самоварова чувствовала себя полной дурой.
        С абстрактной позиции аналитика его реакция была вполне объяснимой - его увлеченность ею, как она это понимала, имела свои разумные пределы.
        Чуть ли не каждые полчаса она хваталась за его подарок, давно уже готовая сделать шаг навстречу, но телефон, парализованный сомнениями, застывал в руках.
        Она так ни на что и не решалась.
        Зато позвонил Никитин.
        Через час Варвара Сергеевна уже сидела в его кабинете.
        - Варя, я с помощью ребят перетряхнул по нему все, что только можно. Три года назад твой друг принимал не в районной поликлинике, а в частном медицинском центре. Среди его постоянных клиенток была некая Лара Брехт, супруга высокопоставленного чиновника. Сведения о ее лечении недоступны, узнать об этом моему парню удалось от работавшей в тот период медсестры. Словоохотливая сестричка поведала много интересного. Так что давай, подключайся!
        - В смысле?
        - Включи логику, и ты сама сможешь дорисовать картину. Готова?
        - Валяй.
        - Лечилась Брехт примерно полгода. Массаж, иглоукалывание, еще какая-то фигня… Постоянными ее визиты были только к психиатру. В последние пару месяцев она приходила не реже, чем раз в неделю, а потом неожиданно исчезла. И твой Валерий Павлович, востребованный, с записью «под завязку» специалист, вдруг резко увольняется по собственному желанию. Итак?
        - Его заставили уйти.
        - Сестричка сказала, что перед своим уходом он, обычно жизнерадостный, ходил сам не свой.
        - От чего она лечилась?
        - Приступы панической атаки. Пробей мужа в интернете, даже по его фоткам сразу поймешь, от чего она могла туда бегать.
        - Или к кому.
        - Именно.
        - Возможно, доктор получил хороших отступных, а может, просто испугался. Но… год назад, в психиатрической клинике, Лара Брехт покончила собой. Прости…
        - Сереж, проехали давно…
        На столе у полковника вместо чая в классическом, с подстаканником, хрустале, стоял маленький термос - видимо, с очередной травяной бурдой.
        «Опять она его лечит».
        Никитин открыл термос, отхлебнул бурды и поморщился:
        - Не знаю, и на что тебе дался этот любвеобильный психиатр, но, должен признать, что еще никогда не видел тебя такой…
        - Какой - такой?
        - Такой живой. Не вопреки, но благодаря обычной жизни рядом.
        - Я просто не замечала, что есть обычная жизнь.
        - Да замечала ты, лиса, все ты замечала… Замечала свой особенный изгиб бровей, форму губ и, хочешь ты в том признаться или нет, давно уже научилась всем этим пользоваться… Но не делиться.
        - Хм… - Варвара Сергеевна с интересом ловила слова полковника, похожие на больших грустных бабочек.
        - Сумел он как-то достать тебя из кокона - для тебя самой… А тогда, со мной, было воровство. Я обкрадывал тебя и себя…
        От неожиданности его признания на глаза Самоваровой набежали слезы.
        Согласиться с ним она не могла.
        Спорить - тоже.
        Их время истекло.
        Оба телефона затрезвонили разом, нетерпеливо захлопала дверь в приемной.
        - Пора мне, - привстала Самоварова.
        - Да, Варя, извини, рвут на части.
        Полковник вышел из-за стола. Большой неуклюжий медведь с круглыми детскими глазами, обреченный разгребать чужую грязь, прижал ее к себе.
        И снова, как в прежние годы, на нее повеяло наглаженной рубашкой, добротным завтраком, отваром для засолки огурцов, воскресным гусем, дежурным ящичком с таблетками и травами и еще, совсем чуть-чуть, - бессменными духами той, что обеспечивала ему все эти простые радости в коротких передышках между боями.
        Варвару Сергеевну это больше не тревожило.
        Подумав о его жене, она впервые за двадцать с лишним лет поймала себя на чувстве, похожем на благодарность.
        Когда-то, в следующей жизни, она сама будет ждать кого-нибудь с войны в душистых травах нейтральной полосы.
        А сейчас ей нужно заново учиться ориентироваться в обычной, но ставшей вдруг интересной реальности…
        Выйдя из отделения, Варвара Сергеевна решила пройтись до успевшего полюбиться кафе с низкой кружевной оградой.
        Мальчишки-официанта сегодня не было, это и огорчило и обрадовало - так она могла, не отвлекаясь, подумать.
        Самоварова заказала стандартный капучино.
        Как же просто формулируется в слова то, что так сильно волнует, не оставляя мыслям почти никакой другой работы!
        Совсем как у врача.
        Мучается пациент от своего недуга и носит в себе целую историю с мельчайшими подробностями, а доктор, высокомерно-безразличный, не церемонясь, с порога выстреливает в него каким-нибудь медицинским термином. И пациенту становится обидно, что так просто и цинично отнеслись к тому, с чем он успел сжиться и подо что подладиться.
        Но позже приходит грустная благодарность.
        Как бы ни называлось то, что мучило, - теперь это имеет имя.
        А, обретя имя, недуг, поджав хвост, остается сидеть на месте, оставляя пострадавшему возможность для поиска причины его возникновения совершенно в другом регистре.
        После встречи с полковником, несмотря на то что они не говорили о самом главном - о личном, - картина обрела четкие контуры.
        Вспомнив прогулку после театра и реакцию на свой вопрос о Ларе Брехт, Самоварова теперь знала, что ее реакция была безупречной: между врачом и пациенткой действительно существовали отношения.
        Какая она была, эта Лара?
        По иконке, что висела на все еще доступной к просмотру страничке в соцсети, узнать хоть что-то было невозможно - на ней были цветы.
        Ей представилось, что та женщина была с тонкими запястьями и длинными пальцами, нервно теребящими стильную салонную прическу.
        Она сводила его с ума…
        Такой, как Валерий Павлович, никогда бы не нарушил врачебный кодекс чести с первой попавшейся скучающей пустышкой.
        Она была особенной…
        И после нее, потерпев поражение как профессионал и как мужчина, Валерий Павлович, возможно, закрылся от женщин… или, напротив, ударился в разврат.
        Или просто, как на преферансе, зациклился на своем здоровье, как она - на кошках.
        Любая из этих версий имела право на существование и уже ровным счетом ни на что не влияла.
        Только тот, кто заблудился в тумане и чудом выбрался на дорогу, кто отчаянно вглядывался в зеркало в поисках иного себя, способен по-настоящему почувствовать чужую боль.
        Валера очень хорошо ее чувствовал…
        А от ее поступка разило пошлостью, именно поэтому она не могла бы поделиться этим с Ларкой, ни тем более с Никитиным.
        Варвара Сергеевна достала новый телефон и подключилась к сети.
        «Пошлость - это низкопробность моральных и нравственных принципов», - ответил ей Яндекс.
        Вполне ожидаемо…
        Но какая мораль может быть у следователя, которому не терпится узнать, что, как и почему?
        «Вот теперь и реши, Варвара Сергеевна, кто ты во всем в этом: следователь или женщина…»
        Выйдя из кафе, Варвара Сергеевна отправилась домой пешком.
        Знакомая старушка, торговавшая на остановке возле дома, сегодня вместо яблок продавала полевые цветы.
        Удивительное явление природы: нежные васильки и колокольчики-поцелуи, хрупкие ромашки с вызывающе-желтой сердцевиной и мохнатые шапочки клевера, казалось, дышали и пульсировали летом.
        За символическую сумму Самоварова купила все цветы.
        - Сергевна, ты про румынскую цыганку слыхала?
        - Нет.
        - Дык третий день шастает по округе, поет. Да так поет, что даже ваш брат ее не трогает.
        - Это где же?
        - Да где… Приходит средь бела дня в кафе какое или в парк… Сама пока не слыхала, Андревна ее вчерась у пруда видала, рассказывала.
        - А что поет?
        - Знамо что! Про любовь.
        Проснувшись следующим утром, Варвара Сергеевна почувствовала, как сильно скучает по своему легкомысленному другу.
        Настало время встретиться и выяснить, что он думает про пошлость, румынских цыган и полевые цветы.
        39
        - Чего и следовало ожидать, - сказала Галина, сделав внушительный глоток коньяка.
        После Баха они поехали к Разуваеву.
        - Галчонок, ты меня, конечно, извини… - неприятно замялся Макс, - но челу-то заплатить пришлось.
        - Даже так? Ты говорил, он твой друг.
        - Ну… не друг, скорее приятель.
        Прежде чем озвучить сумму, Разуваев засуетился: протер компьютерный стол замызганной тряпкой, передвинул пузатые бокалы, переставил тарелку с наспех нарезанным яблоком.
        - И чего ты хочешь? - Уголки ее губ опустились, и на лице явственно читалось презрение.
        - Я?! Хочу?! Галь, ну знаешь… Ты обращаешься ко мне с деликатной просьбой, я впрягаюсь, прошу кого-то, можно сказать, умоляю… - затараторил Разуваев.
        - Ой, Макс, это я тебя умоляю! - Она резко встала. - Чего ты там потратил? Бутылку ему подарил?
        - Галь, да я не настаиваю, дело твое…
        Он обиженно поджал тонкие губы и, сделав вид, будто что-то ищет, принялся рыться в ящиках орехового комода.
        Повисла скверная пауза.
        «Баба! - От гнева Галину затрясло, и даже коньяк не спасал. - Тряпичный мужик, тряпичная жизнь!»
        - Что ты вокруг да около? Раз считаешь, что должна, - говори сколько.
        - Десятку, - смертельно обиженным голосом выдавил из себя Разуваев.
        Он так и застыл у комода и теперь стирал пальцем невидимую пыль с корешков лежавших на нем в качестве декора книг.
        Алчный фарфоровый клоун внимательно следил за происходящим, растягивая в довольной ухмылке свой похотливый рот.
        - Твою же мать, Макс, какой ты урод! Моральный урод, понимаешь?
        Секса сегодня не было, но, пока они ехали сюда, он как бы подразумевался…
        Разуваев повернулся к ней лицом:
        - Галь, я тебя вообще понять не могу! Похоже, тебе лечиться надо. Тебе еще никто об этом не говорил? - пошел он в атаку. - Просишь людей о таком… Тебе делают одолжение, впрягаются в твои грязные игры… Ты думаешь, я жалеть тебя буду? Какой ужас, очередной муженек стихи какой-то бабе пишет!
        - Это не он, это Борхес.
        - Ага… И мы с тобой тут о Борхесе да о Бахе. Ты, Галя, то ли дура, то ли в дуру заигралась!
        Галина зависла взглядом на большой хрустальной вазе, стоявшей на обеденном столе, а Макс, горячась, продолжал:
        - Галь, что это у тебя мужья все такие творческие? Тебя до сих пор сцена манит? Сублимируешь, да? Как же, помню я твой балет…
        Все. Гаденыш прополз на запрещенную территорию.
        Галина подскочила к столу и попыталась было схватить вазу, но она оказалась тяжелой и скользкой.
        Раскрасневшийся Разуваев бросился разжимать ее судорожно вцепившиеся в вазу руки.
        - Ты чего делать-то собралась, а?!
        Комнату заполнил страх.
        Тот самый, что давно уже жил в каждом из них.
        Сердца бешено стучали.
        - Че, Разуваев, страшно тебе, да?
        - Нет! Отпусти вазу!
        - А че так трясешься-то весь?
        - Да потому что ты дура!
        - А ты промокашка одноразовая!
        - Флегма!
        - Неудачник!
        - Сучка подзаборная!
        - Дешевка! Убий…
        Две мокрые от пота руки, словно смердящие змеи, обхватили ее за шею.
        - Не смей! - срываясь на хрип, вскрикнула Галина и со всей силы вонзила шпильку в босую ногу Макса.
        Разуваев разжал руки и, корчась от боли, плюхнулся на пол.
        Галина судорожно дышала.
        Макс, закрыв лицо руками, молча лежал на полу.
        Она подскочила к компу, на мониторе которого красовалась переписка Мигеля с журналисткой Марусей и, проливая, плеснула в бокал оставшийся в бутылке коньяк. Сделав несколько жадных глотков, Галина отыскала сумочку и швырнула две пятитысячных прямо в коньячную лужицу.
        - На, урод, купи что-нибудь ребенку своему!
        Разобравшись с замками входной двери, она выбежала из квартиры и, с трудом сохраняя равновесие, поспешила по лестнице вниз.
        За каждой дверью притаился шпион.
        Точнее - шпионка.
        Кокетливые легкие красавицы, которые полвека назад спешили по этой лестнице на тайные и сладкие свидания, давно уже спились, не справившись с самой страшной потерей - потерей молодости.
        И теперь они, заводчицы змей, хранительницы коробок с расколотыми пластинками, в растянутых, заляпанных жирными пятнами халатах, застыли у дверных глазков, внимательно следя за всем, что делала здесь Галина.
        Только бы поскорее доехать до дома и упасть в спасительные объятия Мигеля!
        Пусть так, пусть флиртует, заводит романы…
        Ну кто из них, козлов, не изменяет?
        Ей необходимо было сделать все возможное, чтобы ее собственная пластинка продолжала играть как можно дольше.
        40
        Сегодня город вальсировал.
        Полотно неба, бездонного, игривого, с островками кружевных облаков, расстелилось над ним, приглашая горожан в новый день.
        Величественные мосты под прищуром каменных львов переводили толпы народа из прошлого в будущее, окна домов, обрамлявших набережную, позволяли лучам солнца играться с собой, и дома словно бы вальсировали, пытаясь сохранить при этом свой чопорный вид.
        Даже встречные старики, с трудом передвигая артрозные ноги, чему-то лукаво улыбались, удивительным образом попадая в ритм вальса.
        Противоречивые мысли Варвары Сергеевны, капля за каплей, растворялись в этой сочной (словно с туристической открытки) картинке, в многослойном воздухе, хранящем вековые интриги и страсти, страхи и надежды…
        Подышав городом, проследовав за ним на четыре такта в кружении встречных улыбок, в сочных поцелуях влюбленных пар, звоне трамваев, ласковом ворчании фонтанов, в снисходительной горделивости больших деревьев и непокорности разросшихся кустов, Варвара Сергеевна ощутила два острых желания: сшить у портнихи шифоновое платье и поскорее увидеть своего друга.
        Все стало простым и понятным.
        Надо было всего лишь набрать его номер или написать сообщение.
        И она написала.
        Через час Валерий Павлович, у которого (как правильно рассчитала Варвара Сергеевна) был как раз выходной, появился на террасе кафе с низкой кружевной оградой.
        - Что желаете, сударыня? Как обычно? - Мальчишка-официант, даже не думая скрывать свою радость, бросил остальные дела и отодвинул для нее стул за самым уютным, только что освободившимся столиком.
        - Здравствуй-здравствуй, солнечный мальчик! Не знаю… Погоди, не подгоняй… - И многозначительным шепотом она добавила: - Возможно, я буду не одна…
        - Отлично! Но был бы я слегка постарше…
        - Лет на тридцать, - смеясь, уточнила Варвара Сергеевна.
        Мгновенно, как ловкий фокусник, мальчишка убрал грязную посуду и застелил столик белоснежной накрахмаленной скатертью.
        - Только для особых гостей, - тихо сообщил он.
        Валерий Павлович, которого Самоварова заметила сразу, как он вошел, смущенный шумным, незнакомым местом, отыскал ее глазами и, явно волнуясь, поспешил к ее столику.
        Самоварова с удовольствием отметила про себя, что он был чисто выбрит, недавно подстрижен и со вкусом одет.
        - Может, я безнадежно старомодна, но сейчас тебе не хватает букетика коротко стриженных бледно-сиреневых розочек. Они прекрасно бы подошли к твоей рубашке.
        - Хм… Исправлюсь…
        Оставив на столе меню, официант испарился. Зависло обоюдное волнение, невысказанные вопросы клокотали внутри.
        - Ты болела? Что ты делала? Сон не нарушился? Что тебе снилось?
        Варвара Сергеевна вытащила из пачки сигарету и, покрутив ее в пальцах, положила на стол. Вздохнула-выдохнула.
        День был настолько прекрасен, что все вопросы, еще такие существенные вчера, прозвучали бы сейчас совершенно лишними.
        Она окинула взглядом все, что могла в себя вместить.
        Эх, как же хорошо жить, просто жить!
        Она счастливо, тихонько засмеялась, ощущая себя такой близкой ко всем этим людям, к этому городу и к человеку напротив, близкой как никогда.
        - Валер, я уже достаточно проспала в своей жизни.
        Валерий Павлович, все еще напряженно-задумчивый, поглаживал пальцами обложку меню.
        Задумавшись над ее ответом, он не успел продолжить разговор, поскольку за их спинами возникло какое-то новое, оживленное движение.
        Застучали по каменным плиткам стулья, загудели голоса, и головы всех, кто находился в этот час в заведении, повернулись к вошедшей.
        Это была женщина странноватой, по крайней мере для города, наружности.
        Первыми бросались в глаза пестрота ее наряда и босые ноги.
        - Коля, это она! - громко шепнула за соседним столиком женщина с красным напомаженным ртом.
        - Айгуль, вот она, та, про которую я рассказывала! - подхватила официантка, толкая в бок свою скуластую коллегу.
        - Она, она, она! - хором загудели голоса и, как по команде, быстро смолкли в ожидании.
        Женщина прошла в самую середину террасы и, без всяких вступлений, запела.
        Первая песня, робкая, негромкая, простоватая в своем рисунке, была, как поняла Варвара Сергеевна, приветствием.
        Раздались жидкие аплодисменты.
        Босоногая певунья с достоинством поклонилась.
        Посетители вопросительно молчали.
        Не дав паузе затянуться, она запела вновь.
        Вторая песня, как разгон к предстоящему прыжку, фраза за фразой, куплет за куплетом, наполнилась удивительной, стремительно раскрывавшейся энергией.
        И уже через несколько минут Варвара Сергеевна, будто заснув наяву, утратила чувство времени.
        Во власти этого голоса, сладкого, дерзкого и необычайно сильного, а местами боязливого (будто слепой на ощупь прокладывал себе путь), пространство небольшой террасы расширилось до невероятных размеров.
        Валерий Павлович взял Варвару Сергеевну за руку, и они полетели куда-то, где никогда еще не были.
        - Держи меня, Валера, - сказала она словно бы про себя.
        - Я с тобой, - донесся его ответ.
        Зашумели невиданные моря, предсмертно закричали раненые птицы, проснулись ночные цветы, заплакала рассветная роса, и белый старушечий саван превратился в подвенечное платье.
        Цыганка все пела, а Варвара Сергеевна, как под гипнозом, смотрела на ее лицо.
        Черные стрелки на верхних, тяжелых веках, как линии дорог, уходили в неизвестность, навстречу густым бровям - дремучим и диким. Глаза-агаты словно были подарены когда-то этой скиталице турецким султаном, полюбившим только раз и против всяких правил, а потом его мастер изготовил в память о ней веер наподобие ее ресниц, губы, как лава беснующегося вулкана, скрывали в себе то, что не может постичь человеческий разум, но прежде всего - голос, конечно, голос… В нем звучала и скрипка, уцелевшая в веках, били бубны и барабаны давно исчезнувших племен, тревожилась флейта пастуха, рыдало фортепьяно полоумной графини, крутилась треснувшая пластинка последней компаньонки великой Пиаф, плакал ребенок, ворчала гроза и разбивался вдребезги флакончик туберозы женщины с алыми губами, сидевшей за соседним столиком…
        В этом голосе была вся безнадежность и вся надежда человеческой жизни.
        - Варя, что это за дивный язык, на котором она поет?
        - Я не знаю… Какой-то романский.
        Когда наступила тишина, Варвара Сергеевна опустилась на землю и поняла, что давно уже плачет.
        Постепенно терраса кафе заполнилась обычными звуками и движением.
        Варвара Сергеевна и Валерий Павлович обнаружили себя за пустым столиком и поняли, что так и не успели сделать заказ.
        Когда певица в мокрой от пота, налипшей к спине цветастой блузе наконец присела на придвинутый для нее кем-то стул, к ней уже спешила управляющая заведением.
        Она решительно схватила цыганку за локоть и стала ей что-то выговаривать.
        На усталом лице певицы застыло выражение блаженства.
        Она встала, молча стряхнула с себя наманикюренную руку управляющей и неторопливо направилась к выходу.
        На террасе раздался свист.
        - Эй, дамочка, куда вы ее? Пусть поет!
        - Да! К нам друзья уже едут, оставьте цыганку!
        - Проверьте свои кошельки, вдруг это был массовый гипноз?!
        - Никита, где мой мобильный? Он же здесь лежал!
        Началась суета, переходящая в панику.
        Большинство посетителей требовали вернуть певицу, но некоторые на полном серьезе принялись ощупывать свои карманы и рыться в сумках.
        Варвара Сергеевна бросилась к выходу.
        Но цыганка исчезла, будто растворилась в гуще деревьев парка.
        Потрясенные Варвара Сергеевна и Валерий Павлович, так и не сделав заказ, решили пройтись по городу.
        Почти всю прогулку они молчали.
        Когда на противоположной стороне дороги показался дом Варвары Сергеевны, уже смеркалось.
        Они остановились.
        - Зачем это нам, Валер?
        - Зачем? Не знаю… Ты мне желанна, - вдруг выпалил он.
        - Что? - переспросила она.
        Валерий Павлович помолчал, словно прокатав на языке это слово, прежде чем дать ему вырваться наружу.
        - Желанна.
        У Варвары Сергеевны, в который раз за этот долгий, фантастический день, участилось сердцебиение, вспотели ладони, закружилась, будто во сладком хмелю, голова. Она представила, словно со стороны, свое тело, на совесть вылепленное природой, но уже заметно увядшее, уставшее от одиночества, ненужное даже ей самой.
        А Валерий Павлович, поддавшись порыву, продолжал:
        - Знаешь, я впервые, сказав это сейчас, понял всю полноту этого слова. Мне сложно выразить, не мастер я в словах… Варя, черт побери, я просто хочу, чтобы ты была!
        Варвара Сергеевна окончательно смутилась.
        Слезы, в последние дни ставшие такими близкими, снова набежали на глаза.
        А потом был поцелуй…
        Из таких, какие долго потом грезятся между сном и явью: то ли отрава, то ли нектар, минутная драгоценность, запечатлевшаяся сразу и навсегда в самом потаенном уголке души.
        Она почувствовала, что до этого момента никогда не целовалась по-настоящему.
        Нет, она не сравнивала Валеру с Никитиным, человеком-машиной для всех, но только не для нее, не сравнивала с мужем, рефлексировавшим, жившим странными мечтами, и тем более с теми редкими, почти случайными мужчинами, близость которых никогда не согревала…
        В ней было только «сейчас».
        И к этому «сейчас» давно уже опоздали вопросы и размышления.
        И был еще город.
        Был воздух.
        Люди и деревья.
        И окна на втором этаже ее дома, в которых горел свет.
        41
        Галина мучительно долго выбирала подходящий к случаю ресторан.
        Великосветский нищеброд Разуваев был бы в этом деле наилучшим советчиком, но после Баха, а точнее - того, что за этим последовало, она не готова была возобновлять отношения, даже заочно.
        Неожиданно помог Родион.
        Вернувшись с Гоа, он позвонил и вежливо, чуть ли не ласково попросил у нее разрешения провести с дочерью воскресный день.
        Встретившись с ним у ворот центрального городского зоопарка, Галина восприняла своего бывшего на удивление спокойно.
        «Если время и не лечит, то уж точно все притупляет».
        Родька заметно похудел, его кожа приобрела завидный золотисто-бронзовый оттенок, он был небрежно и с большим вкусом одет.
        «Порода… Этого у него не отнять».
        Перед глазами мелькнул образ Мигеля, которого она с трудом отучила от рубашек канареечной расцветки и регулярных посещений копеечных магазинов, притащившихся сюда из Европы.
        - Как погуляли? - кивнула она бывшему мужу.
        - Прекрасно!
        Катюша, запястья которой обильно украшали яркие, из ткани и камешков, «фенечки», равнодушно попрощавшись с отцом, с таким же выражением лица подошла к матери.
        - Родя, тебе не кажется, что она уже выросла для похода в зоопарк? - не удержалась напоследок Галина.
        - Так мы в кабак потом ходили. Новый, модный.
        - Да, - оживилась дочь. - Там такие бургеры!
        - Фу, - поморщилась Галина, ежедневно поддерживавшая здоровье изрядным количеством свежевыжатого сока и даже йогурты покупавшая в проверенной фермерской лавке.
        - Ты не поняла. Это кухня высокого класса, - раздражаясь, сказал Родион.
        - Да, мама, - вступилась за него дочь. - Один бургер там стоит почти тысячу рублей.
        - Хм… И с чем же он? С трюфелями?
        - Представь, с трюфелями тоже есть. Не бургер, но паста.
        На этом отрезке дороги стоянка была запрещена, и Родя, явно кого-то поджидавший, нетерпеливо всматривался в притормаживающие автомобили.
        - Кто открыл?
        - Ясно кто. Кто у нас все модные места открывает. Действительно на уровне. Не хуже, чем в Нью-Йорке.
        - И давно ты был в Нью-Йорке?
        С дороги посигналили.
        - Все, Галя, я побежал!
        И Родион, наскоро обняв дочку, успевшую залипнуть в своем мобильном, поспешил в сторону маленькой, красной и совсем не дешевой машины.
        «Ясно… Йога, смузи, все без консервантов, джинсы бой-френда, свитер оверсайз, а вместо бухла по праздникам травка… И как же его зашвырнуло от пластмассовых провинциалок-танцовщиц к экодевушке из будущего?!»
        Грива светлых, эффектно нечесаных волос сидевшего за рулем создания утвердительно встряхнулась в ответ.
        В общем, с рестораном Галина определилась.
        Мать с бабкой, хоть и приоделись по случаю грандиозного события под строгим Галининым присмотром, выглядели здесь случайными и нелепыми наростами.
        Следуя своему обыкновению, Мигель начинал любой вопрос или ответ с неопределенной улыбки, и сейчас это раздражало Галину больше, чем когда бы то ни было. Поскольку общее напряжение передалось и ему, улыбался он шире и глупее обычного.
        Катюша, накануне обновившая вместе с Галиной весь свой гардероб, уже успела зачекиниться в соцсети и теперь клянчила разрешение заказать вместо сока кока-колу.
        Галина бросила взгляд на часы.
        - Вот, была Елизавета Петровна, - негромко рассказывала бабке мать. - На работе у меня, ты же помнишь? Все жаловалась то на мигрень, то на слабость, а потом раз - и четвертая стадия.
        - Мама, хватит! - вспыхнула Галина. - Сейчас-то хоть можно обойтись без страшных историй?
        - Это не истории, это жизнь, - вяло огрызнулась мать, но все же замолчала.
        В сопровождении длинноногой девушки-администратора в зал вошла роскошная чужая женщина.
        Будто яркая неведомая птица, даже здесь, на этой выставке запредельно дорогих дамских сумок и мужских часов, она выделялась из всех остальных посетителей.
        Элегантное розовое платье (цвет - хит сезона), подчеркивавшее все изгибы тонкого силуэта, сидело на ней безупречно.
        Небрежность короткой стрижки стоила не менее минимальной зарплаты.
        Сощурившись и бросив взгляд в глубину зала, женщина вдруг резко остановилась и начала что-то писать в блестящем золотом телефоне.
        - Мам, да это же тетя Оля! - закричала дочь.
        На лице Мигеля застыло восхищение.
        Мать с бабкой, как две неловкие утки, заерзав стульями, вскочили и бросились навстречу вошедшей.
        Следом за ними привстал Мигель.
        На его губах зависла самая идиотская улыбка.
        Галина почувствовала, как вместо долгожданной радости ее наполнила еще б?льшая тревога.
        Пока Катюша, мать, бабка и Мигель толкались возле завизжавшей от восторга сестренки, Галина продолжала сидеть за столом и встала только тогда, когда Ольга, обезоруживающе улыбаясь, подошла к ней вплотную.
        - Ну, здравствуй, здравствуй, мой Галчонок!
        По щекам сестры катились слезы.
        - Привет, дорогая…
        - Господи, неужели я здесь?! Неужели я с вами?!
        Галина заметила, что их многочисленная и шумная компания привлекала всеобщее внимание, но Ольку, богиню, это ничуть не волновало, как и то, что, встав между столиками, она преградила посетителям проход.
        - А давайте-ка присядем наконец! - попыталась навести порядок Галина.
        - Да-да, - щебетала птичка с заморским акцентом. - Я тут подарочки вам привезла… Ой, что я говорю! Они же в машине остались… Но Амир их скоро привезет. Я ему только что эсэмэску скинула.
        - Амир? - вскинула брови Галина.
        - Да… Я хотела сделать вам еще один сюрприз. Я приехала не одна.
        Официант как раз принес меню, и за столом повисла напряженная пауза.
        Бабуля осмелилась первая:
        - И где вы остановились?
        - Пока еще не остановились… Я думала, Амир заказал номер в гостинице, а он вдруг говорит: «Я понимаю, ты хочешь домой, я понимаю, будет тесновато, но это же так важно для тебя».
        Мать, не выпускавшая вновь обретенную дочь из своих объятий, смахнула слезы и запричитала:
        - Вот и хорошо! Мы с бабушкой будем домой ездить ночевать, а ты в гостиной поживешь. Но лучше бы все-таки без Амира… А кто он? Индус? Хлопотно будет, тесновато… Санузел, опять же, один… А у нас теперь есть еще Лу, ангелочек наш!
        Смущенный Мигель, украдкой продолжая поглядывать на Ольку, уткнулся носом в меню.
        Бабуля подхватила тему:
        - Олюшка, мы все для тебя приготовили. Галя… она так тебя ждала! Амир ведь может пожить в гостинице? Нужно только рядом с домом найти.
        Катюша, копируя своего отца, в слегка развязной манере, принялась засыпать официанта вопросами, при этом внимательно прислушиваясь к общему разговору.
        Вслушиваясь в очаровательный Ольгин акцент, Галина почему-то вспомнила, как однажды застукала свою шестнадцатилетнюю сестренку в компании размалеванных, как шлюх, подружек за собиранием окурков в подъезде…
        - Какое классное место! Недавно открылось? Как же я скучала по этому городу… И какие здесь грандиозные перемены! Завтра - гулять, целый день гулять по городу. И еще девчонки мои рвутся встретиться.
        - Вот, тетя Оля. - Катюша ткнула пальцем в свой телефон. - На соседней с нашим домом улице есть гостиница, три звезды, и цена там более или менее…
        Ольга захохотала в голос и потрепала племянницу по неумело уложенным липким волосам:
        - Спасибо, моя сладкая! Мы же с Амиром все-таки пара.
        Снова повисла пауза.
        - Значит, так, - прервала тишину Галина. - Жить вы будете, конечно, дома. С Амиром. Придется смириться с некоторыми неудобствами, сама понимаешь, нашему Лу сейчас год с небольшим… Ты же домой приехала. А вариант с гостиницей можно иметь в виду как запасной.
        Катюша пискнула от восторга, мать, не выпускавшая Ольгу из своих объятий, снова заплакала, а бабка, бросив взгляд на Галину, ухмыльнулась.
        - Что же, замечательно! - с иронией в голосе подытожила она.
        - Замечательно, да! - на той же ноте вернула ей Галина.
        Женщинам принесли бутылку приемлемого по цене шампанского, себе Галина заказала коньяк.
        Недорогого пива, которое любил Мигель, в барной карте не оказалось, и Галина небрежно попросила официанта, явно рассчитывавшего получить чаевые, послать кого-нибудь за пивом в магазин.
        Мигель благодарно потрепал ее за руку, но за обед в итоге заплатила растроганная, щебечущая и, судя по всему, совсем не бедная сестренка.
        42
        - Сидела девочка на месяце, ловила удочкой звезды, - гладя Аннушку по голове, тихо, нараспев ворковала Варвара Сергеевна. - Сидела-сидела, и тут ей раз - и надоело! Скучно стало одной в бескрайней вселенной… И подумала девочка: полечу я на землю искать себе маму…
        - Мам, ты и своим подследственным такие байки прогоняла? Помогало? Кололись?
        Зареванная, опухшая от слез Анька дернулась, но руку матери со своей головы не убрала.
        - И вот нашла она маму… А мама сама еще не выросла, не ценила минуты жизни, не ценила простые чудеса, многого не знала и мало что умела… - продолжала Варвара Сергеевна.
        На кухне было темно, а в комнатах и в коридоре горел тревожный свет.
        Простившись у подъезда с Валерием Павловичем, Самоварова, необычайно легкая, словно потерявшая добрую половину веса и все еще горевшая от поцелуя, взлетела по лестнице на свой второй этаж.
        Дурное предчувствие, как притаившийся зверь, с порога бросилось на плечи.
        Ноги вмиг стали свинцовыми.
        Оказалось, что туфли, за те километры, что она намотала сегодня по городу, стерли пятки до глубоких мозолей.
        Поношенные ботиночки дочери валялись посреди коридора, телевизор на полном звуке орал дурным голосом какого-то певца, Капа и Пресли куда-то попрятались и даже не вышли встретить хозяйку.
        - Ну что? Нагулялась, нашизилась? - послышалось с кухни.
        Когда-то, с теми же интонациями, так же кричал здесь пьяный Анькин отец: «Что, явилась? Всех пересажала?»
        Чувствуя полное бессилие, Самоварова сглотнула и прошла на кухню.
        Анька сидела у стола, распластав на столе руку и положив на нее голову.
        Рядом тлела свеча и стояла чашка с вином. Пепельница была полна окурков.
        - Анюта, почему в темноте? Хоть бы окно открыла! Опять закурила! - забормотала Самоварова.
        - Батюшки мои, какая трагедия! Че, помру, да?! Но ты же не померла до сих пор!
        Анька подняла голову.
        Она была сильно и неприятно пьяна.
        Даже в полумраке Варвара Сергеевна отчетливо разглядела, что из тела дочери, прикрытого кое-как завязанным, разошедшимся на полной груди халатом, торчали жесткие колючки. Красивые черты лица алкоголь успел превратить в невнятную желейную массу.
        - Какая чудовищная несправедливость, - сказала Самоварова темноте.
        - Я искала тебя! Названивала твоему суперзанятому полкану! Калининой!.. - заплетающимся языком продолжала выкрикивать Анька.
        - Доча, я должна тебе сказать…
        Но слова не находились.
        А что она может сказать?
        О чем рассказать той, у которой в детстве бессовестно отобрали волшебный огненный цветок, растоптав его в холодном молчании, в постоянном чувстве вины, гнетущем обоих родителей, в резких, как оплеуха, окриках, в хронической нехватке времени, в наспех приготовленной пересоленной яичнице, в вечно подтекающем кране в ванной и… кинули помирать на подоконник сердитого окна, где маленькая Анюта, самостоятельная с детсада, в такой же темноте ждала своих несчастливых родителей…
        - Аннушка, я прошу тебя… Не надо так… Ты молодая, тебе еще детей рожать.
        - Мама, ты надо мной издеваешься?! - Анька припала к чашке с вином.
        - Хочешь, давай разъедемся, - глупо и робко вырвалось у Самоваровой.
        - Угу… А когда ты голову в духовку в следующий раз засунешь, тебя кто, солдафон твой прибежит спасать?
        - Прости меня… Я гуляла по городу, в парке был концерт, я случайно попала и заслушалась… Не заметила, что уже поздно. Думала позвонить - но телефон сел, - принялась оправдываться Самоварова.
        - Опять ты врешь!
        - Да нет же.
        - Принеси и покажи!
        Новый мобильный действительно был разряжен, но показать его дочери, тем более сейчас, она, конечно, не могла.
        «Опять ты врешь!» - в ушах ее звучал собственный голос, не вовремя потребовавший дневник, цинично выговаривавший Аньке за очередной роман и зло твердивший «опять ты врешь» в спину ее непутевому отцу.
        И то, что она так упорно защищала от дочери, новое, будоражащее полнотой жизни, спряталось во тьме, оставляя ей только эту реальность, в которой две женщины летели в глухой колодец, на дне которого валялись пустые бутылки и пачки таблеток.
        Не видя иного выхода, Варвара Сергеевна бросилась на торчащие из Аньки колючки. Раздирая себя в кровь, она не думала - знала, что это единственный шанс остановить их падение.
        Прямо сейчас, лицом к лицу, столкнуться с правдой, подобрать наконец нужные и простые слова.
        Ведь где-то, над колодцем, есть свет и ветер, колеблющий изумрудную листву, там, в спокойной и мудрой земле, каждую секунду рождаются диковинные цветы… она же все это видела сегодня!
        Обняв отяжелевшую, налитую горечью Аньку, продираясь сквозь невыносимую боль, перематывая в голове многочисленные кадры своего материнского позора, Самоварова, не сумев придумать ничего лучше, запричитала, рассказывая сказку, страницы которой потерялись среди следственных протоколов, запачкались кофейными пятнами и пеплом, замарались чужими отпечатками пальцев, но ведь не исчезли, нет!
        И Анька начала сдаваться…
        Схватила материну руку и положила себе под щеку и даже, тихо всхлипывая, задремала.
        Варвара Сергеевна помогла ей дойти до кровати, погасила свет и выключила телевизор.
        - Расскажи мне еще свою сказку… Только говори, мама, что-нибудь говори, - тихо попросила дочь, натягивая на себя одеяло.
        Варвара Сергеевна прилегла рядом и, гладя дочь по голове, продолжала плести свою сказку, местами становившуюся совсем грустной.
        Она рассказывала про влюбленного в собственную тень Принца, который, не справившись с тяготами жизни, сбежал от них в никуда, про Страдальца, вступившегося за честь своей глуповатой жены, про то, как по ошибке он был схвачен и попал в темницу, про то, как героиня потеряла веру в богиню Правосудия, как напрасно и долго она любила мудрого и недоступного Гудвина.
        Анька, обессилевшая, но еще не успокоившаяся, внимательно слушала мать.
        Черты ее лица, подсвеченные узкой полоской света уличного фонаря, постепенно сдавались сну и принимали свое обычное милое выражение.
        Она стала похожа на большого утомленного впечатлениями дня ребенка.
        Варвара Сергеевна смотрела на дочь и чувствовала, как ее сердце разрывается от любви.
        Капа и Пресли, что-то почувствовав, наконец спрыгнули со шкафа и свернулись калачиками в изножье Анькиной кровати.
        Город, огромный пресыщенный кит, тоже начал успокаиваться и, продолжая беззлобно ворчать шорохом шин, умиротворенно закемарил под их темным окном.
        Перед тем как окончательно провалиться в сон, Самоварова услышала, как чьи-то тонкие и легкие каблучки заспешили по асфальту - то ли к счастью, то ли от счастья.
        Приснилась Галина.
        Она сидела в первом ряду огромного, сотканного из бархата, позолоты и лепнины зала, в темно-фиолетовом платье, с прямой напряженной спиной.
        Раздвинулся занавес, и на сцену вышла румынская цыганка в необычайно красивом шифоновом платье.
        Ноги ее на сей раз были чисты и все так же босы.
        Цыганка запела.
        Внимая рожденным ее голосом звукам, Галина размазывала по щекам колючие слезы.
        43
        Амир оказался (как метко окрестила его с ходу бабка) инопланетянином.
        Отец его был араб, мать - француженка.
        Он был красив, получил хорошее образование и обладал отменным вкусом в одежде.
        Его жесты и манеры были неспешны и безупречны, а грация напоминала грацию утомленного удачной охотой тигра-альбиноса.
        С Ольгой он говорил то по-французски, то по-английски, впрочем, и русским владел весьма сносно.
        Ни от чего не отказываясь, будь то материны блинчики или бутылка армянского коньяка, припрятанного бабкой к особому случаю, он оставался безразличным к простым радостям и существовал в каких-то загадочных для понимания эмпиреях.
        Еще в ресторане Ольга сказала, что у него в городе много разных, связанных с бизнесом дел.
        Но что это за дела, чем он занят, каковы его материальное положение и планы на сестру, что ему интересно, что он любит - на все эти вопросы каждый из членов семьи получал уклончивые ответы.
        В день приезда он появился в доме лишь поздним вечером.
        Не отказавшись от кухонного застолья с салатом оливье и водкой, Амир, как успела заметить Галина, лишь пригубил из рюмки и сбил в кучку еду на тарелке.
        Из всех членов семьи его заинтересовала только бабуля.
        Всякий раз, когда в тот праздничный вечер с разрешения Галины она выходила покурить на балкон, некурящий Амир ее сопровождал.
        Время от времени с балкона доносился смех - бабуля пыталась вспомнить свой когда-то хороший английский, Амир практиковался в русском.
        К Галине и ее матери он демонстрировал холодную вежливость и постоянно их благодарил, даже не вникая, что конкретно они ему предлагают.
        Подарки, о которых растрезвонила Ольга, оказались роскошными.
        Катюша, завизжав от восторга, получила мобильный телефон последней модели, Лу досталась платиновая, усыпанная бриллиантами и рубинами подковка на счастье, бабке и матери - запредельно дорогие арабские духи, а Галине серьги - золото и сапфиры.
        Когда молодая пара удалилась в приготовленную для них гостиную и плотно прикрыла за собой дверь, мать, домывавшая посуду, ни к кому конкретно не обращаясь, завела пластинку:
        - С такими-то деньжищами можно было бы и в лучшей гостинице города жить!
        Галина, прихлебывая коньяк из пузатого бокала, чувствовала себя совершенно выжатой, как долька лимона, которую она катала во рту.
        - А с другой стороны - все хорошо. Это же просто арабский лорд! И, судя по всему, богат… Ух, у меня даже голова кружится. Только что же, Олюшке придется ислам принять?
        Допив коньяк, Галина грохнула бокал о стол с такой силой, что от ножки откололся кусок стекла.
        - Что за манера - чужие деньги считать, во все лезть?!
        - Галя, ну что ты, ей-богу! - завелась в ответ мать. - Ты устала, я понимаю… И чего ты пьешь-то весь вечер за троих? Амир, кстати, все косился на тебя, когда ты за рюмку хваталась.
        - Косился? Вообще-то я в своем доме.
        - Никто не спорит.
        - Это еще и Ольгин дом, - сухо вставила бабка, вернувшись на кухню после очередного балконного перекура.
        - Если уж так, то это вообще твой дом! - парировала Галина.
        В свое время из-за сложных переоформлений собственности квартира, в которой выросли обе сестры, была записана на одну бабку, а мать и Галина с Ольгой владели в равных долях той, в которой теперь жили обе пожилые женщины.
        - Давайте только без этого тошнотворного разговора сегодня обойдемся, - мать резко выжала в раковину губку и, нацепив на лицо маску графини, страдающей мигренью, вышла из кухни.
        Следующим вечером Ольга собрала в доме самых любимых, школьных и институтских, подруг.
        Встав рано утром и проделав, пока все спали, необходимые гигиенические процедуры, Амир исчез из квартиры, оставив после себя облачко сногсшибательного парфюма.
        - Бизнес, - односложно бросила Ольга.
        - Так воскресенье же, - не унималась мать.
        Ольга, играясь ложкой в тарелке с манной, как в детстве, кашей, лишь улыбнулась и, прервав все дальнейшие расспросы, приступила к еде.
        После недолгого семейного совета мать с бабкой решили остаться и помочь дочерям с готовкой.
        К тому же им было интересно взглянуть на повзрослевших девчонок.
        Девчонок в итоге набралось семь человек.
        Очень разные по возрасту, на который они выглядели, по образованию и нынешнему социальному статусу, все они искренне визжали от радости и время от времени, вспоминая истории из далекого прошлого, принимались хором гоготать.
        В какой-то момент Галина с тяжелым раздражением вдруг ощутила, что перестала чувствовать себя в доме хозяйкой.
        Стараясь сохранить опрятный вид праздничного стола, она то и дело убирала в раковину тарелки и смахивала со скатерти крошки.
        - Галчо-о-онок! - звенела охмелевшим голосом сестра. - Да присядь ты уже, выдохни! Мы сами потом уберем.
        «Да уж, уберете… Если я не уберу, матери придется до глубокой ночи корячиться… Тебе же, конечно, дела нет до того, что из-за шума она уже второй час не может уложить Лу. И куда подевался твой очаровательный акцент?»
        Но вслух она сказала:
        - Девочки, а коньяк у нас еще остался?
        Не расслышав посреди всеобщей болтовни ее вопрос, разгоряченные кобылы вывалили на балкон, кто курить, кто подышать воздухом.
        Коньяк остался.
        Проводив девочек до лифта, Ольга вернулась в квартиру, скинула в коридоре красивые туфли и нежно прильнула к сестре.
        - Ты моя золотая… Устала, наверное? Хлопочешь все. Я такой маленькой себя чувствую рядом с тобой, будто в детство попала. - И пьяная Олька принялась приторно всхлипывать.
        Галина почувствовала восхищение: ни слегка поплывшая под глазами краска, ни мятая рубашка, ни это хмельное присюсюкиванье, казалось, не могли испортить ее сестру.
        «Как же она легка, как желанна! Желанна любому мужику!»
        - Давай еще по маленькой, сестренка? - подмигнула Галина. - Я завтра попозже на службу пойду.
        И понеслось.
        Покончив с коньяком, сестры допили все оставшееся на столе спиртное.
        Непринужденно украшая свой рассказ то французскими, то английскими оборотами, Ольга поведала сестре переливчатую историю о том, как, уехав, работала по ночам официанткой (скрывая это от семьи), о том, как сложно давался на практике чужой язык, о том, как подцепила в кафе своего первого серьезного покровителя, женатого и дурно пахнувшего немолодого француза, как он оплачивал ее обучение в академии, где она и получила специальность, которая дала ей возможность самостоятельно вырваться на другой уровень жизни.
        Она рассказала, как украдкой красилась тестерами в больших магазинах, как вынуждена была делить комнату с наркоманкой, про классные вещи за два евро и никем не востребованный телефон в дни рождения, про свидания вслепую и секс с множественными синяками и ушибами, про самые роскошные рестораны и клубы мира…
        Рассказала она и о том, как ее унижали, как порой она выбегала за два квартала до дома из такси, потому что ей нечем было расплатиться, - и все это она говорила играючи, будто бисер на столе пальчиком перебирала.
        Полгода назад сестра перебралась в лондонское представительство крупной компании и буквально через месяц встретила на светском рауте Амира.
        С этого момента Олькиной исповеди предметы стали расплываться перед глазами Галины. Уже не чувствуя тело, она добрела до спальни и свалилась рядом с давно уснувшим, лишь коротко показавшимся на кухне Мигелем.
        - Любовь моя, - сказала она ему.
        Поведя носом и что-то буркнув во сне, он перевернулся на другой бок.
        Проснулась Галина от скверных трелей будильника.
        Мигеля рядом не было.
        И Лу в кроватке тоже.
        «Ясно, гаденыш… Один ушел гулять с малышом, чтобы мне стыдно стало…»
        Пытаясь побороть тошноту и головокружение, Галина встала с кровати и отыскала на стуле домашний халат. От синего, вытертого местами плюша тянуло (а с похмелья особенно резко) молочной смесью.
        Дойдя до двери, Галина вдруг вспомнила, что в доме теперь живет загадочный гость.
        Глядя в мутное и лживое зеркало трюмо, наспех привела себя в порядок.
        Из кухни тянуло спасительным ароматом кофе.
        Свежая, цветущая Ольга весело гремела чашками.
        - На работу не опоздаешь? - не оборачиваясь, спросила она. - У тебя там все старый Моисеевич верховодит?
        - А где Амир?
        - Давно уехал по делам.
        Тонкая, как ивовый прутик, звонкая, как капель, воздушная в своем изумительном шелковом пеньюаре, ножом для чистки овощей сестра кромсала кусочки вчерашнего торта.
        - Давно встала?
        - Часа два назад. Твою Катрин я покормила.
        - Спасибо. Она сама себя кормит, чай, не грудная. Чем кормила-то? - вяло усмехнулась Галина, наливая воду в стакан.
        - Торт она ела.
        - Там же йогурт и апельсиновый фреш в холодильнике! Неужели вы не нашли?
        - Говорю же, она ела торт.
        Не видя ни в чем проблемы, которую она же и создала, Ольга, слегка пританцовывая, поставила на стол турку с кофе и огрызки вчерашнего торта.
        Из-за физического недомогания у Галины не было сил спорить с сестрой.
        Она села на диванчик и принялась рассматривать Ольгу, словно видела ее впервые.
        Нет, это был сон: все эти толстые бородавчатые мужики и пакетики с наркотой…
        Перед ней кружила фея.
        Она присвоила себе материну былую красоту и бабкин острый язык, а еще такой забытый звонкий отцовский смех, пухлые губы и свежесть подростковой кожи, роскошь чопорных бутиков и буйную легкость сирени, порочность, не требующую лишних слов и движений, и невероятную, искрящуюся энергию, которая, окутывая все вокруг невесомым облаком, делала это все лишенным смысла по отношению к ее безупречности.
        Глотая безвкусную воду, Галина поняла, что видит перед собой себя же, восхитительную, против всякой жизненной логики чистую, такую, какой должна была стать, но не стала.
        Когда-то, темной майской ночью, пока сестры спали в своих кроватках, ее безбожно обокрали.
        Тот бес, чем-то похожий на Амира, прежде чем вылететь в окно, на миг задумался, вернулся и положил мешочек с сокровищами у изголовья младшей сестренки.
        44
        После ночи со сказкой все стало потихоньку налаживаться.
        Мать и дочь будто вступили на хрупкий, только затянувшийся лед озера.
        Анька больше не допрашивала мать, не проверяла, принимает ли та таблетки, зато частенько брала на себя уход за кошками.
        Во время своих отлучек Варвара Сергеевна испытывала облегчение, правда, запоздавшее настолько, что теперь ее не покидало ощущение, будто она не выполнила с утра какую-то незаметную, но важную работу.
        - Варя, голубушка, - встретив ее на лестнице, всплеснула руками старушка-соседка с верхнего этажа. - Как же ты расцвела! Десяток лет будто скинула. Хотя ты и так красавицей была, вот такой… - Она забавно вытянула шею и огладила себя руками по бокам. - Поправилась ты, по-настоящему поправилась! - многозначительно добавила соседка и, дабы избежать неловкости, поспешила к себе на третий этаж.
        Отныне, что бы ни происходило вокруг Варвары Сергеевны, одна эсэмэска Валерия Павловича меняла все разом, будто черно-белая картинка заполнялась цветами, веселыми кляксами и забавными надписями.
        После концерта в парке и ночи с Анькой все стало меняться.
        Ее мир становился цельным.
        Но невозможность разделить с дочерью радость от этого чудесного превращения угнетала.
        Хорошо и просто было с Валерой.
        Он жил для нее во всех песнях, даже тех, которые он вряд ли знал, а бывало так, что, услышав по радио популярный хит из прошлого, она ощущала, как сердце со сладостной, незнакомой прежде болью, заходилось в бессмысленном волнении… В том времени, которого не вернуть, он слушал эти незатейливые мелодии вместе с кем-то, чем-то жил, о чем-то мечтал…
        И еще думалось: вот если бы это тайное и счастливое поместить в привычную декорацию, если бы, пусть в самой нелепой фантазии, переместить Валерия Павловича в их с Анькой квартирку, что, рассеялось бы очарование?
        Растворилось за дверью не вовремя занятого душа, в потеках сбежавшего кофе, в его непонятных, заимствованных у сына словечках, которые ее по-прежнему умиляли, и еще в необходимости для Аньки играть не написанную для нее роль в чужой пьесе.
        И тогда она принималась убеждать себя в том, что ее друг боится надвигающегося одиночества в ожидании ухода из дома совсем взрослого сына и ищет в ее лице помощницу по хозяйству. Но в следующую же секунду Самоварова, умевшая быть объективной, с усмешкой эту мысль отметала - не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы понимать, насколько далека она от идеала. Правда, в этом смысле она все же работала над собой и каждое утро начинала теперь с обязательной уборки квартиры - и это было еще одним подтверждением произошедших с ней перемен.
        В один из дней, когда Валерий Павлович вел прием в поликлинике, Самоварова решила просто прогуляться по городу, но уже через пару часов почувствовала усталость и села на трамвай.
        На остановке напротив небольшого, любимого горожанами православного храма, зашли две женщины средних лет.
        Обе были в дешевых, одинаковых, словно случайно попавшихся под руку платочках, при этом, судя по одежде, женщины были вполне благополучны и состоятельны.
        Присев на свободные места напротив Варвары Сергеевны, они громко завели разговор.
        - Вот, Лиза, скоротали мы с тобой денек с Божьей помощью…
        - Хорошая была мысль, Светлана, спасибо тебе!
        - Часто, конечно, не наездишься, дел всегда хватает, но хотя бы раз в месяц неплохо вот так помогать… Тем более что работа - одна радость, и такая светлая… Удивительно, да?
        - Спасибо тебе, Светлана, так хорошо стало, будто душа в бане отмылась!
        - И батюшка, не в пример другим, такой человечный, такой свой, будто знаешь его всю жизнь.
        - А что сегодня за праздник? Так молились, так пели, что все внутри меня радовалось и плакало! Ты прости меня, невежду, я еще мало что понимаю…
        - Нет, не праздник, обычная служба, но видишь, сколько народу, оказывается, ходит.
        - Так значит, в любой день можно приходить и помогать?
        - Конечно! Это же бескорыстная, доброю волей, помощь. Засомневаешься в чем, приходи к началу утренней службы, потом поможешь, приберешься, сколько времени тебе на это не жалко. Ты можешь и без меня, когда сама захочешь, а можешь и просто службу отстоять. Глядишь, и до желания причаститься дойдешь…
        - Господи, даже без причастия, а все равно - дышать стало легко!
        Варвара Сергеевна встала и направилась к дверям. Приближалась ее остановка.
        Поколебавшись, она все-таки обернулась и спросила:
        - Простите меня, я тоже невежда… А во сколько утренняя служба начинается?
        На следующее утро Варвара Сергеевна пришла в храм.
        Встретили ее доброжелательно и спокойно и неторопливо разъяснили, в чем конкретно она может помочь.
        Сначала Варвара Сергеевна хотела рассказать, что в церковь пришла второй раз в жизни… Да и в первый не пришла сама - принесли бабка с дедом, когда годовалую, тайком от многих, крестили.
        Но она смолчала.
        Не понимала пока своего внезапного порыва, уж как другим-то объяснить?
        Прожила же без этого целую жизнь…
        Да, Пасха, да, Рождество, и по телевизору службу смотрела, и традиции в доме соблюдались - куличи да яички…
        Сначала религии будто не было вовсе, а потом - как прорвало людей, и вчерашние безбожники вдруг поспешили отмаливать да жертвовать.
        И всегда находился кто-нибудь рядом, кто между прочим замечал, что и ей неплохо бы в церковь зайти.
        Самоварова отмахивалась.
        Она всегда избегала внезапных массовых поветрий, а реальную жизнь, до болезни, привыкла измерять конкретными фактами.
        Осторожно передвигаясь по каменному полу храма, который вместе с двумя другими прихожанками ей предстояло протереть, Варвара Сергеевна ощущала себя так, будто попала в надежный, защищенный, сверкающий золотом, но без спеси, величественный, но без гордыни, дворец.
        И как обманчив был его размер снаружи!
        Небольшой с виду храм, а внутри такая мощь, такая дух захватывающая, ввысь и вширь, красота!
        Внимательно рассмотрев иконы с изображением неизвестных ей святых, Варвара Сергеевна, продолжая глотать восторг перед многовековым величием родной истории, принялась изучать посетителей.
        Кто-то, зайдя, надолго погружался в себя, оставаясь недвижимым, кто-то кратко, но истово молился и, крестясь и кланяясь, вновь возвращался в свой обычный мир.
        Но все молившиеся, не говорившие меж собой и даже не смотревшие друг на друга, непостижимым образом сливались в целый, будто кружевом тончайшим покрытый организм.
        Самоварова, которой неподвижное стояние давалось нелегко, отметила, что среди молившихся было немало мужчин, молодых и старых, принадлежавших к разным социальным слоям и вряд ли где-либо пересекавшихся в реальной жизни.
        Но вот закончилась служба, и Варвара Сергеевна, очистив от воска тяжелые золотые подсвечники под массивными, укрытыми нарядными окладами иконами, и протерев на отведенном ей участке пол, почувствовала, что хоть и устала физически, уходить ей из этого дома не хочется.
        Она обратилась было к сухонькой, с сердитым, но как будто и не всерьез голосом, старушке-служительнице, но тут при входе началась какая-то суета.
        - Погоди, сестра, запамятовала я… Отпевать несут раба божьего. Ты теперь иди с богом и приходи, когда захочешь.
        - А можно мне остаться?
        Старушка не ответила.
        Распахнулись двери, и в храм, стараясь ступать как можно тише и оттого неловко толкаясь, вошла группа людей в черных скорбных одеждах.
        Деревянный полированный гроб поставили по центру на раздвижки.
        Продолжая стоять подле старушки, которая принялась что-то быстро записывать в большой клетчатой тетради, Варвара Сергеевна вглядывалась в прибывших и вдруг поймала себя на мысли, что где-то уже видела кое-кого из тех, кто, шепотом переговариваясь и толкаясь, полукругом выстроились у гроба.
        Крупные мужчины в добротных пиджаках, которые сидели на широких плечах так, словно срослись с владельцами, скрещенные за спиной или перед собой руки, коротко остриженные головы с лицами, выражавшими даже в этой скорбной обстановке воинственную настороженность.
        Женщин в группе было всего две: совсем молодая, лет семнадцати девушка и другая, значительно старше.
        Обе не давали волю эмоциям, но было очевидно, что они по-настоящему раздавлены горем и не вполне верят в случившееся.
        Вскоре появился батюшка, который вел службу. Как теперь уже разглядела Самоварова, коренастый, плотненький, облаченный, словно волшебник, в шелковистую, золотом тканную ризу, он действительно производил впечатление, о котором говорили в трамвае вчерашние подруги. Взгляд темных глаз выдавал в нем человека исключительной, идущей из самого сердца доброты.
        Началось отпевание.
        Многие слова, которые нараспев произносил батюшка, были для Самоваровой (как и во время службы) неразличимы на слух или неясны по сути, но она поняла - все, что произносится, есть некие наполненные смыслом коды вселенной, и они, как и ее сны, самодоказательны, не требуют никаких поверок…
        «Ушел человек из жизни, и тело его, быть может, еще пару дней назад сидевшее за столом в кабинете, сейчас, безучастное ко всему, лежит здесь. Но н?что не закончилось. И не закончится никогда. И все наши пути, какими бы разными они ни были, возможны лишь потому, что в какие-то секунды жизни мы вдруг ощущаем это н?что, которое невозможно удержать. Крошечные осколки, оставшиеся в нас от прошлых путей, порой приносят боль, чтобы напомнить о главном. Наверное, это и есть любовь… А люди пытаются вложить в это слово, в то, чем не в силах эгоистично управлять, придуманные ими определения».
        Входная дверь тихо приоткрылась, и в храм, перекрестившись на пороге, вошел полковник Никитин.
        Самоварову бросило в жар.
        Стало понятно, почему все это время казалось, что собравшиеся ей знакомы.
        Покойный был кем-то из ее бывших сослуживцев, и даже если они никогда буквально не пересекались, какое это могло иметь значение?
        Следуя профессиональной привычке, полковник окинул взглядом пространство храма и тут же ее заметил.
        Как будто не удивившись, он кивнул и сделал едва заметный жест рукой, обозначавший: «Я вижу тебя, поговорим позже».
        Господи, а ведь таким и был их путь!
        И вместе, и порознь, внутри целого, но только параллельно, и даже их исключительная по отношению друг к другу искренность, наскоро обнажаясь, так же поспешно обряжала себя в кучу формальных приличий.
        В конце ритуала, когда батюшка подал знак для прощания с покойным, вдова не выдержала, припала к телу и беззвучно, а оттого еще более страшно, зарыдала над гробом.
        Неумело перекрестившись, Варвара Сергеевна поспешила выйти.
        Никто не нуждался в ее соболезнованиях.
        И подумалось Варваре Сергеевне, в те минуты и последовавшие за ними часы: ни вдове, ни дочери не нужны жалость и сочувствие тех, кто пойдет сейчас вместе с ними за гробом.
        А нужно будет буквальное: физическая и организационная помощь, таблетка в участливой ладони, накрытый кем-то стол, и с бумагами чтобы помогли разобраться… А еще - чтобы что-нибудь неожиданное вдруг вторглось и помогло ненадолго забыться.
        Но с того дня покойный получит вторую жизнь.
        В воспоминаниях все очищается от дурного и предстает в обновленном, привлекательном виде.
        То хорошее, что было в нем, день за днем в памяти близких будет отвоевывать себе место у плохого.
        Так зачем же люди ставят свечки за мертвых?
        За живых надо ставить.
        Никитин, задумчивый и хмурый, вышел из храма в числе первых.
        Он отбился от группы и подошел к Самоваровой, стоявшей у церковной ограды.
        На небе собирался дождик.
        Процессия заспешила к автобусу-катафалку, за которым было припарковано еще несколько машин, в том числе служебный автомобиль полковника.
        - На кладбище, боюсь, не успеваю…
        - Кто это, Сережа?
        - Вешкин. Ты его не застала. Как раз после твоего ухода пришел в оперативный отдел заместителем Юрки Картамазова. Скоропостижно. Домой пришел, лег и больше не встал.
        - Картамазов, да… Я его сослепу не узнала. Поседел совсем.
        - Наверное… А день-то какой сегодня странный, ощущаешь? Словно воздух местами прорежен. Я как будто сам себе в глаза заглянуть попытался, пока там стоял… Хотя не знаю, с чего вдруг… Не могу сказать, что мы были с покойным близки. Просто день странный или в храме давно не был.
        - А ты ходишь разве? Ты никогда не рассказывал.
        - Ты тоже не говорила, и я, честно, удивлен… Это хороший храм.
        - Я и не хожу. Так, случайно почти зашла.
        - Ну, упокой Господь его душу.
        Варвара Сергеевна кивнула и собралась уходить, но полковник ее остановил, положив руку на плечо:
        - А тебя что беспокоит?
        - С чего ты взял?
        - Варя, такие, как ты, в храм приходят только в смятении.
        Самоварова промолчала.
        Они уже покинули территорию храма и остановились на дорожке, в нескольких метрах от машины полковника.
        - Ну ладно… Знаешь что, Варь, заходи ко мне на днях. Просто расскажи, как живешь. А я тебе поплачусь про дело кубинца. Совсем глухо. А ты говорила - женщина… Ладно, не тот сейчас момент. Какой все же странный день… Давление, что ли, подскочило?
        - Так дождь вот-вот будет.
        Полковник достал из кармана платок, смахнул со лба крупные гроздья пота - печальное украшение сердечника со стажем.
        - Так ты зайдешь?
        - Постараюсь.
        - Я жду тебя, Варя. И давай, не дури, не замыкайся. Все надо проговаривать, надо хоть с кем-то делиться. Вон Вешкин уже домолчался! Не ладилось у него в отделе и дома, по слухам, давно не ладилось, похоже, дочка на наркоту подсела. А он все молчал. И ты тогда домолчалась, когда дело у нас забрали… Все сама, все в обход меня, все правду какую-то искала! Прости…
        Варвара Сергеевна невесело усмехнулась:
        - Я до сих пор ищу… Но знаешь, Сережа, к исповеди я пока не готова, видимо, не доросла.
        - Вот видишь, как ты мыслишь! Да и я так же мыслю. Вот и таскаем мы в себе эту тяжесть. Чем мы лучше преступников? Их хоть вынуждают иногда говорить правду. А мы всякий вздор несем: на дачу поехал - с дачи приехал, продукты подорожали, сосед то, сосед се… А то, что нас действительно волнует, - поглубже прячем, и от клубка этих сложностей застарелых уже начала не найти…
        Самоварова быстро коснулась губами щеки полковника:
        - Сереж, прощаться пора, дождь сейчас ливанет.
        - Так я подвезу тебя.
        - Спасибо, я прогуляться хочу. Мне до трамвая три минуты, а там и до дома близко.
        Воздух стремительно наполнялся влагой: свежей, ароматной, будто кондитер небесный украшал торт сочной ягодой.
        Влага щекотала ноздри предупреждением настоящей грозы вместо обещанного дождика.
        За короткие минуты до остановки трамвая Варвара Сергеевна приняла в себя то, что отказывалась принимать долгие годы.
        Они с полковником давно пережили свою физическую связь.
        Но связь осталась.
        И как-то незаметно для них из напуганной, обученной лгать девчонки она выросла в величественную, все понимающую богиню.
        Резко хлынувшая с неба вода соединила людей на остановке в тесные кучки, смешала их цвета в одну сероватую, влажную массу.
        Люди, молодые и старые, мужчины и женщины, кто радостно, кто с напряжением глядевшие ввысь, вмиг стали похожи на суетливых ласковых мышек.
        Трамвай в красной одежке спасателя подоспел очень вовремя, и Варвара Сергеевна, втиснувшаяся в него в числе последних, почти не промокла.
        45
        - Мигель, ты вообще меня слышишь?! Или тебя уже ничто не интересует? А если с твоим ребенком случится беда?
        Внезапно оборвав свой возбужденный шепот, Галина вскочила с кровати, подошла к двери и уставилась на щель под дверью.
        Затем направилась к бельевому комоду и вытащила полотенце. Покрутила в руках, бросила обратно, достав простыню.
        Скрутила в жгут и подоткнула щель.
        - Галя, что ты делаешь? - раздраженно спросил Мигель, оторвавшись от монитора.
        - Ты потише говорить можешь?
        - Да, Галя, нам бы поговорить…
        Мигель отвернулся от компьютера, но не выключил его. На экране висела таблица частных уроков и выступлений на ближайшие три месяца.
        Галина, внимательно осмотрев заткнутую щель, вернулась на кровать.
        - Ольга может услышать… - шепотом объяснила она.
        - И зачем это Ольге?
        - Потому что они заодно!
        - С кем?
        - С ним!
        - Галя, - Мигель провел руками по уставшему лицу, - ты забыла сегодня рассчитаться с нашей няней, она звонила мне… Свою часть денег я оставил вот здесь! - Он неприятно постучал пальцем по столу. - Ты сказала, что в магазине не было индейки с рисом для Лу, но она там есть, я туда звонил… И если тебе не с руки было зайти в магазин, ты могла просто сказать мне об этом, я бы купил. Что касается Ольги и Амира…
        - Ты потише можешь говорить? - снова зашипела Галина.
        В этом месяце ПМС накрыл ее так остро, как никогда, и злость на сожителя за его непонятливость мешалась у нее сейчас с острым желанием разрыдаться в голос.
        - Почему, Галя? Почему мы должны говорить тише?!
        - Я уже сказала тебе: потому что Ольга может услышать. Мне надо сообщить тебе о том, что я узнала сегодня утром. Пока тебе одному. Хотя я давно уже поняла, что тебе нет никого дела до того, что происходит в доме, в котором ты живешь.
        - Ольга нас не может услышать… - В его глазах плескался страх вперемешку с презрением. - Галя, ты в последнее время много пьешь и…
        - Что значит - пью?! Да, я иногда позволяю себе немного после работы, но…
        - Это стало системой. И потом, что значит «немного»?
        - Немного - это немного! - с шепота она перешла на крик. - Знаешь, милый, извини, но мать твоя, выходит, тоже пьет! Но только не после работы, а вместо нее!
        - Уф… - Мигель потер ладонями виски.
        За последний год он заметно постарел и набрал в весе.
        Но даже это, как с яростью отметила про себя Галина, не умаляло его мужской привлекательности. Солнечный мальчик превратился в грустного, всегда чем-то озабоченного мужчину и на редкость заботливого отца. Но то животное, пьянящее, что было в нем от природы, никуда не исчезло, а просто дремало, готовое в любой подходящий момент снова вырваться наружу и затопить собой счастливицу, что случайно окажется рядом.
        - Галя, это послеродовая депрессия, я консультировался. Она может не сразу выстрелить, а позже, как это произошло у тебя… Плюс, конечно, постоянное напряжение на работе и дома. Но ты сама позвала их сюда, это было твое решение! Ольге ты отказать, конечно, была не вправе, это и ее дом… Но с Амиром… Пошел уже второй месяц, и наше гостеприимство вышло нам боком… А с другой стороны - Амир здесь почти не бывает. Уходит рано, приходит ночью, продуктов всегда приносит в избытке, так что…
        - Тебе в третий раз повторить? Не произноси хотя бы имен! Здесь тонкие стены, она может специально подслушивать.
        - Кто - она?! - Мигель с силой хлопнул ладонью по столу.
        - Оль… ка, - всхлипнула Галина.
        Рыдания все же прорвались наружу.
        - Галя! - давно привыкший к ее истерикам, завелся Мигель. - Разве ты не заметила, что Ольги нет дома? Она несколько часов назад уехала в больницу к твоей бабушке. Тебе звонили! Она звонила! Мать звонила! Я звонил! Ты не отвечала и не читала сообщения, понимаешь?! А сказать тебе почему?! Потому что, пока не вылакаешь свою дозу, ты не в состоянии нормально контактировать с окружающим миром.
        - А г… де Лу?
        Потоки слез катились у нее по щекам.
        - С ним играет в своей комнате твоя старшая дочь. А разве, когда пришла, ты туда не заходила?
        - Ты не понимаешь… - Она отчаянно пыталась взять себя в руки и говорить нормально. - То, что я увидела сегодня утром у них в комнате… у Ольки и Амира… в его вещах…
        Но спазм, сцепивший горло, не позволил ей договорить.
        Мигель вышел из комнаты.
        Когда Галина пришла в себя, она оделась, закинула в рот парочку успокоительных таблеток и, сопровождаемая тяжелым взглядом Мигеля, вышла из квартиры.
        Она села в такси и поехала в больницу.
        Весь путь, состоявший из бесконечных светофоров, от которых светящимися красными огоньками тянулась едва живая металлическая гусеница машин, жгучая обида на Мигеля раздирала ее на части.

* * *
        - Галчонок, девочка моя… Ох, горе какое… Чего налить-то тебе? Вино, водка есть. Почему ты с сестренкой не села? Похожи вы как, а? Ольга - модель, одно слово! Я же ее только маленькой помню. А как Матвевну-то прихватило… Кто же думал? Кто же знал?
        Соседка тетя Рая своим участием и назойливой болтовней и раздражала, и одновременно спасала Галину.
        Не дожидаясь официального начала застолья, она по-простому разлила водку и плюхнула в Галинину тарелку что-то, похожее на рвоту с майонезом.
        «Не надо было мне на ресторане экономить».
        Галина опрокинула рюмку и тут же почувствовала, как мерзко обожгло желудок.
        - Молодой человек! - окликнула она официанта, который с равнодушным видом сновал между стульев и поправлял фужеры на столе. - Да, вы! Подойдите, пожалуйста. Двести грамм коньяка… да, лично мне. Какого? Нормального! А лучше триста, - быстро поправилась она.
        Вскоре подъехали и те немногие, кто по разным причинам не смог прийти на похороны.
        В общей сложности набралось человек двадцать.
        Посчитав своим долгом проститься с покойной, Родион пришел на кладбище и оттуда забрал Катюшу, пообещав Галине отвезти ее утром в школу.
        Посреди горестного шепотка, долетавшего то справа, то слева, шварканья стульев, неуместного позвякиванья вилок и фужеров в руках официанта Галина почувствовала, как взгляды собравшихся обратились на нее, сидевшую в центре стола и невпопад отвечавшую на болтовню соседки.
        «Если и есть ад с его пытками, то при входе в него наверняка стоит такая вот тетя Рая и монотонным, сверлящим мозг голосом несет всякую приличествующую случаю ахинею…»
        Алкоголь сушил горло.
        Галина откашлялась и встала.
        - Не могу подобрать слов… - начала она, и ее ослабленный голос ухнул куда-то вниз.
        Собравшиеся со скорбными лицами продолжали напряженно молчать и явно чего-то ожидали.
        Галина, будто санки со ржавыми полозьями потащила, попыталась продолжить:
        - Бабуля была прекрасным человеком и женщиной с большой буквы. Все это знают, да…
        Словно со стороны, она наблюдала за собой и понимала: что бы она ни сказала будет лишь пустыми словами, все то же самое мог бы сказать любой из присутствовавших и даже любой, случайно зашедший с улицы прохожий.
        Но то, что она ощущала на самом деле, и вправду было не высказать…
        …Через два часа после того, как Галина добралась до больницы, бабули не стало - обширный инфаркт.
        Заботу о матери, находившейся в полуобморочном состоянии, взяла на себя Ольга.
        Договорившись с Амиром, оставшимся в квартире Галины, точнее, оставившим там свои вещи с правом на ночевку, Ольга на несколько дней перебралась к матери.
        Малыша Лу взял на себя Мигель, отменивший все выступления и уроки.
        Галина же занималась организацией похорон.
        Все эти два с половиной бесцветных длинных дня она машинально куда-то звонила, кого-то встречала, кому-то платила и, чтобы иметь силы все это делать, понемногу пила коньяк, который так некстати потерял свою волшебную способность успокаивать.
        Но он хотя бы немного отуплял…
        Когда очередной круг дел подходил от конца к началу и обрастал новыми деталями и подробностями, Галина «зависала», прихлебывая коньяк, и ей начинало казаться, что вот-вот войдет бабуля и поможет ей, сказав, в чем ее лучше положить в гроб, а заодно и уточнит, надо ли звать тех или этих…
        Галина не верила в случившееся.
        Не верила в нехорошее молчание оцепенелой матери, в Ольгины обильные слезы, не верила горестным складкам губ у гостей, тому, что батюшке было под силу отпустить душе грехи, не верила в сострадание напуганного Мигеля, в громкий плач дочери и в то, что Амир искренне протянул ей вчера пачку новеньких купюр.
        Бабуля была где-то здесь, и ей следовало вмешаться в дерьмовую постановку этого дешевого театра.
        - В общем… помянем.
        Неопределенно махнув рукой с коньячным фужером, Галина села на место.
        - Ах ты, деточка, сиротинушка… Слова-то все растеряла… Как тебя бабуля-то жалела! И ты такая же сильная, сколько тащишь-то на себе!
        - Рая, ну что ты говоришь? Почему сиротинушка? Мать жива, дай бог здоровья! А Галюшка и о матери позаботится, совсем она плоха… - вмешалась другая соседка, бывшая учительница английского языка. Галина ее едва помнила, но, кажется, они с бабулей иногда ходили в театр.
        Галина снова пригубила коньяк и взглянула на мать.
        Натолкнулась на укоризненный взгляд Ольги, все это время не выпускавшей мать из объятий.
        Ольга встала.
        Одетая в тонкое шерстяное, безупречно скроенное черное платье, несмотря на припухлость под глазами и наспех заколотые волосы, она казалась будто подсвеченной изнутри.
        Как солнышко промелькнуло: по ее лицу пробежала нежная улыбка и так же быстро исчезла - в ожидании более подходящего случая. Прежде чем сестра начала говорить, Галину словно что-то кольнуло. Она поняла - чтобы сейчас ни сказала сестра и в какую бы неуместную форму ни облекла свои мысли, только это могло быть по-настоящему интересным в мрачном, длинном дне.
        - Когда я росла, - мечтательно начала сестра, - когда стала мыслить самостоятельно, меня часто мучил вопрос о справедливости… Знаете, как бывает: то с подружкой поссорились, то со старшей сестрой, - небрежно кивнула она в сторону Галины, - м-м-м… друг друга не поняли… или учитель был несправедлив, или молодой человек…
        Галина нетерпеливо вслушивалась в слова Ольги и в который раз поражалась ее глупости.
        - Так вот, ответы я искала в книгах.
        «Еще лучше!» - у Галины перехватило дыхание.
        Она бросила взгляд на самых близких, помимо семьи, покойной: ее двоюродного брата и старинную, со школьных времен, подругу. Их лица выражали легкое недоумение. Правда, по пластилиновому, плаксивому лицу дядьки судить о чем-то было сложно: этот обветшалый гриб уже на кладбище явился с дрянной водкой.
        Доктор наук.
        Смешно…
        «Как бы этот божий одуван еще на квартирку мою претендовать не начал! - пронеслось в голове. - Хотя нет, тут железно! Есть завещание, лежит у матери, оно составлено на меня и Ольгу».
        - И как ребенок - подросток… юная девушка - может оценить шедевры русской классической литературы? Ведь оценить Толстого, Достоевского, не имея необходимого жизненного опыта невозможно… Я имею в виду, оценить как глубочайших философов, дающих ключи к ответам на многие вопросы… В том числе и к тем, которые волновали меня… А я искала простых, понятных слов…
        Мать, не меняя позы, слушала как зачарованная и кивала в такт.
        Гости, кто с нарастающим интересом, кто вздыхая и украдкой косясь на рюмки и салаты, тоже внимательно слушали.
        Галина попыталась поймать взглядом глаза Ольги, но та, продолжая самозабвенно держать свою речь, смотрела прямо и вдаль.
        - Пришел такой момент… Знаете, как бывает иногда, будто в калейдоскопе привычного дня зависают вдруг стеклышки, образуя такой узор, который почему-то запоминается навсегда…
        Галина не выдержала и громко кашлянула.
        - Я пришла к бабуле, - как ни в чем не бывало продолжала Ольга. - Мне было семнадцать. Я приехала к ней на метро. Как же я теперь скучаю по нашему метро! Так вот… Мы прошли на кухню. Она заварила мне крепкого чая, капнула туда немного коньяка, закурила и сказала: «Не ищи справедливости, девочка! Неправы все. Всегда и все. Но можно быть неправым и идти, а можно быть неправым и стоять». Вы понимаете, да?
        Сестра наконец замолчала.
        Повисла пауза.
        Кто-то выдохнул: «Уф-ф-ф», - но многие зааплодировали и тут же, не чокаясь, как будто даже и радостно, выпили.
        - Какие глубокие слова… - передернула плечами и крякнула тетя Рая, вытаскивая из тарелки соленый огурец. - Молодец девка, сказала - так сказала!
        Галину затрясло.
        Какая неслыханная, наглая подделка!
        Эта нахальная интервентка на ходу сочинила то, чего быть не могло!
        Если с ней, Галиной, самой близкой и родной в последние годы, когда и рассуждала покойная, то про долг и про единственно правильный выбор.
        И Галина вдруг увидела, как бабуля, невидимая для всех, кроме нее, пролетела над столом, зависла над своим фото с прощальной черной ленточкой, брезгливо откинула в сторону кусочек черного хлеба, накрывавшего рюмку водки, пригубила из нее, поморщилась, а потом обернулась и посмотрела на нее.
        На губах бабули застыла ее обычная усмешка.
        Ольга, сидевшая рядом с фото, сняла руку с плеча матери и положила хлеб на место.
        46
        Приодевшись и коротко бросив удивленной Аньке, что ей необходимо отлучиться по делам, Варвара Сергеевна, несмотря на трехдневную простуду, едва вышла из подъезда и тут же прибавила шагу.
        Она уже заметно опаздывала.
        Валерий Павлович ждал ее под вывеской «Нотариус».
        Завидев его издали, почти бежавшая весь путь Варвара Сергеевна сбавила темп и, стирая обильный пот со лба (простуда заявила о себе), перешла на прогулочный шаг.
        Старый артроз в правом колене, обострившийся в болезни, неприятно выстрелил в ногу.
        У вывески уже толклась небольшая кучка людей, желавших прогуляться по крышам города. Провинциального вида парочка средних лет (моложавая женщина, с ног до головы упакованная в кричащие брендовые вещи, и ее спутник, хмурый, коренастый мужчина с барсеткой под мышкой, куривший, отрывисто затягиваясь, себе в ладонь и громко отчитывавший кого-то по телефону), подросток лет шестнадцати в больших наушниках и с щедрой россыпью прыщей на лице, имевший такой испуганный вид, будто только что от кого-то бежал, и сам экскурсовод - худой серьезный парень с косичкой, в обтягивающих, подвернутых внизу модных джинсах, обнажавших тощие лодыжки.
        Улица, кишевшая народом, радостно громыхала, встречая вечер пятницы.
        Из открытых террас многочисленных, натыканных вплотную друг к другу кафе, доносился звон бокалов, звучала, перекрикиваясь на разные лады, музыка, люди дымили, гоготали, повизгивали и вели себя так, будто ожидали от этой пятницы чего-то особенного.
        - Все нормально?
        - Да.
        - Готова?
        - Вполне.
        Валерий Павлович внимательно оглядел Варвару Сергеевну.
        - Варя, ну зачем каблуки? Предупреждали же, нужна удобная обувь.
        Самоварова фыркнула:
        - Валер, это единственно удобная для меня обувь! К тому же каблук небольшой. Можно сказать, что его и нет.
        Возразить Валерий Павлович не успел, их уже бойко атаковала новая группа: двое мужчин и две девушки.
        - Здрасьте! Мы не опоздали? Я Арсений! - от говорившего сильно пахло алкоголем, а на его раскрасневшейся физиономии зависло разудалое, подходящее к любым пятничным приключениям выражение.
        Почувствовав, как тотчас напрягся Валерий Павлович, готовый защитить ее от неприятной неожиданности, Самоварова зарделась от удовольствия.
        - Ну что, теперь все в сборе, - подытожил экскурсовод и, взмахнув рукой, предложил своей разномастной группе пройти через арку к спрятавшемуся в самом углу старого двора подъезду.
        Вновь прибывшие, под бодрые окрики Арсения, смеясь и галдя, двинулись вместе со всеми в указанном направлении.
        - Потише, пожалуйста, - приложил палец к губам экскурсовод, - там вообще-то люди живут.
        - Это мой одноклассник, - продолжая балагурить, почему-то обратился к Варваре Сергеевне Арсений, но от нее не укрылось, что он успел уже оглядеть с головы до ног расфуфыренную провинциалку, которая в ответ с брезгливым выражением лица жалась поближе к мужу, не реагировавшему ни на что, кроме своих нерадивых сотрудников на другом конце связи.
        Две совсем юные, угловатые и вместе с тем трогательно-нежные девушки в компании Арсения, с успевшими поистрепаться букетиками роз в руках, не притупляли в нем желания пообщаться с кем-то еще.
        Самоварова рассмеялась.
        - Очень приятно. Типа встреча выпускников? - и ехидно кивнула в сторону юных особ.
        - Типа! - заржал в ответ Арсений, уловив иронию. - А что, праздника захотелось! А он, скиталец вечный, в Германию свалил. - Арсений снова мотнул головой в сторону подвыпившего, но более спокойного товарища. - Уже лет… дцать назад. И разъезжает теперь Девятого мая с нашим флагом по Берлину! Вас как зовут? Виски будете?
        - Варвара Сергеевна. Возможно, буду, но позже.
        - А мужа как?
        Валерий Павлович насупился и сделал вид, что не расслышал вопроса.
        «Засмущался», - усмехнулась про себя Самоварова.
        Экскурсовод бросил укоризненный взгляд на торчавшую из пакета Арсения бутылку, посомневался, пожал плечами и все-таки открыл подъезд.
        - Поднимаемся на шестой этаж. Только потише. И лучше пока не пить. Это вопрос вашей безопасности.
        Уф…
        После третьего этажа дыхание Самоваровой сбилось, ноги нестерпимо заныли, но она шла впереди, и ее подталкивала в спину стремительная энергия молодых, а потому не позволила себе приостановиться.
        - Курить надо бросать, - констатировал «немец».
        - Я - никогда, - громким шепотом отозвался Арсений.
        - Я тоже! - на ходу обернулась к нему Варвара Сергеевна, и оба прыснули задыхающимся смехом.
        Парнишка-экскурсовод, в который раз приложив палец к губам, открыл чердак, и они вступили в спертый, прелый запах его обитателей - крыс и голубей.
        - Так, теперь самое сложное. Чтобы добраться до крыши, нам предстоит пройти три небольших, но узких и темных пролета. Все мешающие вещи, сумки, а особенно бутылки, лучше оставить здесь. Можете не беспокоиться, я эту дверь запру изнутри. Ну что, готовы?
        Теперь у Самоваровой было два телохранителя: Валерий Павлович страховал ее, двигаясь впереди, Арсений - у нее за спиной.
        Забыв про колено и хлюпающий нос, не успевая отсчитывать ребристые и очень узкие ступеньки, она вместе со всеми двинулась наверх.
        Наконец компания выбралась на покатую и изрядно залатанную старую крышу.
        - Вуаля! - впервые улыбнувшись, прокричал во весь голос экскурсовод. - Теперь нам предстоит обещанная прогулка сразу по четырем крышам города. Правила поведения таковы: все, что под ногами ржавое и черное, - это наше, на все, что блестит, лучше не наступать, скользить будете!
        - Господи, хорошо, что ограничители стоят! - взвизгнула провинциалка и, осторожно приподняв сначала одну ногу, потом другую, осмотрела подошвы своих расшитых пайетками кроссовок.
        - Мадам, да вы вокруг посмотрите! - закричал Арсений. - Это же мой город, мой! Я здесь родился и вырос! О высокомерный город, как же мне всегда хотелось тебя отыметь! И пусть сейчас это только иллюзия, пусть ты, великий и недоступный, снова посмеешься надо мной, но боже, какая это красота - схватить тебя хоть так, за лацкан твоего камзола.
        Арсений был безусловно прав: небо вечернего города, нежно-акварельное на западе, а в самой глубине, вдали - точно холст и масло, местами поблескивавшее сусальным золотом, местами шелестевшее пурпурным бархатом и глазурное посредине, - это необъятное небо было похоже на сшитый ангелами императорский наряд.
        От восторга у Варвары Сергеевны закружилась голова, и она уцепилась за Валерия Павловича.
        - Варя, я же говорил, надо было оставить сумку внизу.
        - Ты зануда!
        - Возможно, но это безопасность.
        - Сумку я никогда никому не оставлю, там вся моя жизнь: паспорт, кошелек, телефон, ключи.
        Все, включая Самоварову, дружно загоготали и принялись жадно и счастливо упиваться красотой, раскинувшейся перед глазами.
        У нее возникло минутное и непреодолимое желание сбросить сумку с крыши. Но Валерий Павлович, словно прочитав ее шальную мысль, выхватил сумку из ее руки:
        - Так-то лучше будет. Доверь мне, хоть на десять минут, всю твою жизнь.
        И снова дружный хохот.
        - А теперь только вперед, господа!
        Пот тек ручьями по спине Варвары Сергеевны, колено, отдавая тупой болью под ребра, дрожало и ходило ходуном, но она, старясь не отставать и ступать только на черное и ржавое, шла следом за Валерием Павловичем, изредка опираясь на его протянутую руку.
        Группа остановилась на стыке двух крыш.
        Позволив налюбоваться небом, город заговорил с ними всем своим многоголосьем.
        Тут были и отчаянные аккорды дворовых гитар, и гулкие, величественные отголоски старинного органа, и пронзительные пассажи подъездно-кухонных гениев, и стоны нетерпеливых любовников, и предупреждающий перезвон колоколов, и переливы арфы, и настырные звонки велосипедов, и степенный грохот трамваев.
        Варваре Сергеевне, никогда не знавшей нотной грамоты, вдруг захотелось написать песню.
        Пока она, залипнув на месте и раздумывая над тем, как же это делается, вслушивалась в город, бутылка Арсения побежала по рукам, и даже важничавший парнишка-экскурсовод от нее не отказался.
        - Валер, и я буду! Передай, пожалуйста.
        - Ух ты, вот это событие! Давай, но только аккуратней. С простудой-то как, алкоголь?
        - Говорю тебе, ты зануда! - отмахнулась Самоварова и, подначиваемая неутомимым Арсением, сделала внушительный глоток обжигающего напитка.
        - Фотографироваться будете? Тогда советую пройти подальше, на третьей крыше есть возможность присесть, вон на те доски.
        С самого начала вылазки на крышу Арсений затеял беседу с парнишкой-экскурсоводом, мешая тому полноценно делать свою работу. Он постоянно его перебивал, ловко вплетая в его заученную речь малоизвестные обычным людям домыслы и факты.
        - Да ведь он, похоже, историк, - сказал Валерий Павлович, указав головой на балагура.
        - Да… город - загадка. Обычная пьянь здесь осведомлена не хуже профессора, - отозвалась расфуфыренная провинциалка.
        Арсений расслышал ее слова и в ответ лишь беззлобно усмехнулся.
        Девчонки радостно визжали и, притянув к себе «немца», фотографировались.
        - А он еще и женат, подлец, - констатировала Самоварова, подметив, что Арсений отнюдь не стремился попасть в общий кадр. - Валер, а пойдем к ним, попросим сделать снимок на память?
        - Давай!
        За пару метров до стыка с третьей крышей больная нога Самоваровой предательски подвернулась, и Варвара Сергеевна, поскользнувшись на блестящей заплатке, медленно заскользила вниз.
        - Валера!
        В какие-то секунды Валерий Павлович, обернувшись, оценил ситуацию и, смешно шваркая подошвами, слегка опередил Варвару Сергеевну и попытался остановить ее дальнейшее скольжение. Но тут Самоварова, повинуясь инстинкту самосохранения, внезапно сомкнула колени и присела, потянув за собой и Валерия Павловича. От неожиданности он потерял равновесие, и оба с жутким грохотом растянулись на крыше.
        Экскурсовод и Арсений поспешили на помощь.
        - Вы чего, пенсия?! Давайте-ка, не дурите здесь! Такими молодцами были… А вечер еще только начинается. Послушайте, господа, в мои планы ни «скорая», ни тем более морг не входят! - заголосил Арсений.
        - Что, голова? Колено? - боясь пошевельнуться, Валерий Павлович едва обозначал слова губами.
        Голова Самоваровой оказалась у него на груди.
        - Тише…
        - Варя, сейчас я что-нибудь придумаю, мы эвакуируем тебя отсюда.
        - Тише… Я лежу и слушаю, как у меня под подбородком бьется твое сердце, - сказала Самоварова и громко добавила: - И еще я хочу написать песню.
        Компания, стряхнув с себя минутный ужас, прыснула от смеха.
        - Ну, пенсия, вы даете! Вы потрясающие! За вас! - завопил Арсений и, приложившись к бутылке, снова пустил ее по кругу.
        На сей раз и хмурый бизнесмен, покончив на время с делами, хлебнул с такой жадностью, словно это была обычная вода. Крякнув, вытер губы ладонью, а затем грубовато, по-отцовски, толкнув в бок застывшего истуканом подростка, сунул ему в руки бутылку.
        - Что тормозишь, сынок? Пей, пока не передумал!
        Сказав это, он притянул к себе и сочно поцеловал в губы перепуганную жену, уже успевшую набрать телефон службы спасения.
        Через полчаса, целые и невредимые, все спустились вниз.
        47
        - Я не понимаю, почему ты так со мной поступаешь! - Она уже не кричала, но в ее голосе было столько отчаянья, что каждое выплеснутое слово было похоже на маленькую задыхающуюся рыбку. - Именно сейчас, когда мне так тяжело, так невыносимо плохо, ты собираешься уехать…
        По сжатым губам и ходящим желвакам Мигеля было видно, с каким трудом ему удается вести этот диалог.
        - Почему ты не идешь к врачу? Мы неделю назад договаривались, и ты обещала…
        - К какому, твою мать, врачу?! Я работаю, и у меня, если ты помнишь, семья!
        - В том-то и дело, что семья… Галя, мне даже твои родные дают понять, что…
        - С ними все в порядке! Сыты-обуты! И, в отличие от некоторых одноклеточных, моя дочь учится на отлично.
        - Это твоя заслуга, Галя. - Сделав вид, что не расслышал оскорбления, Мигель притворно смягчил голос. - Ты много в нее вкладываешь, просто сейчас…
        - Что сейчас? Почему тебе понадобились эти пустые, никчемные гастроли именно сейчас?
        - Галя, милая, твоя оценка внешнего мира уже давно не совсем адекватна. Я работаю. И я уже давно, наравне с тобой, вкладываюсь деньгами в нашу семью… Да, мне сделали хорошее предложение. Ты прекрасно знаешь, что это мое первое самостоятельное шоу, где я наконец смог реализовать себя как режиссер и хореограф. Меня заметили, пригласили, неужели ты не можешь…
        - Хватит! - перебила она. - Вкладывается он! Только если жратвой, которую сам же и уничтожает! В тебе нет и никогда не было ничего, кроме махрового эгоизма. Чем ты лучше Амира, который отправил бабушку!
        В ней клокотали самые разные мысли, они путались, сбивались в кучу-малу, и от того, как она, безо всяких пауз, перескакивала с темы на тему, от лихорадочного блеска ее глаз Мигелю становилось все страшнее за сына.
        Но назад пути не было.
        Он должен был ехать.
        - И откуда в твоей голове могла взяться такая нелепица?
        - Я уже давно пытаюсь тебе это рассказать! Я тут выждала момент, когда он рано утром пошел в душ, а Олька, как всегда, дрыхла. Я посмотрела, что он от нас прячет.
        У него в шкафу, под рубашками, лежит небольшой кейс, а в нем колбы и пробирки. А ты… ты не спишь со мной почти месяц.
        Мигель встал со стула и заходил по комнате.
        Принялся что-то искать во всех ящиках, которые попадались ему на глаза.
        Пачка сигарет, к которым с рождения Лу он не прикасался, нашлась в ящике с Галининым нижним бельем.
        Вытащив сигарету и теперь уже с нескрываемой тревогой косясь на Галину, он вновь принялся мерять шагами комнату.
        - Ты хоть понимаешь, что ты несешь?!
        - Что слышал! В нашем доме убийца и шпион!
        - Какое ты имеешь право рыться в чужих вещах?! Это был очередной сон, твои больные фантазии. А бабушка, уж извини, умерла в больнице под присмотром врачей от обширного инфаркта…
        - Умерла… Ой, умерла-а-а! Предала меня. Мать предала! И меня-я-я!
        Галина, задрожав всем телом так, словно только что осознала случившееся, тяжело повалилась на кровать. - И все теперь рухнуло к чертовой матери! - надрывно скулила она.
        Глядя на большую, жалкую женщину, похожую на огромную, выброшенную на берег рыбу, Мигель остро почувствовал к ней сострадание.
        Отшвырнув в сторону незажженную сигарету, прилег рядом.
        - Галя, девочка моя, хватит… Я поговорил с Олей, все эти три дня, пока меня не будет, она постарается проводить с тобой как можно больше времени. Всего три дня… А когда я вернусь, мы вместе пойдем к лучшему врачу, да? И эти… уедут наконец. Оля сказала, на следующей неделе точно. Это роды вызвали такую тяжелую депрессию… И бабуля твоя подкачала… Но ты сильная, справишься. Мы вместе с тобой справимся, ради Лу.
        Будто щелкнул капкан - она быстро обхватила его руками, вцепилась ногтями в шею и, зажмурив опухшие от слез глаза, принялась на ощупь искать своими тонкими покусанными губами его рот.
        И он, повинуясь теперь уже одному только чувству долга, разжал свои губы.
        Через пятнадцать минут Мигель, ощущая какой-то минутный, нездоровый восторг от лихорадочного соития, накинул на себя халат и выскользнул из комнаты в душ, испытывая острую необходимость смыть с себя его следы.
        Телефон Мигеля, случайно вывалившийся на кровать, настырно пискнул.
        Галина успела нажать на входящее сообщение, прежде чем программа потребовала ввести пароль для входа.
        «Дорогой Мигель! Мы с нетерпением готовимся к предстоящей встрече. Для Вас забронирована гостиница „Тихая пристань“, а также Вас ожидает приветственный ужин в одном из лучших ресторанов города. Расходы за счет приглашающей стороны. До скорой встречи)».
        Сообщение было отправлено некоей Валентиной Шац.
        Мигель показался в дверях спальни, растирая полотенцем мокрые волосы. Заметив в руках Галины мобильный, он тотчас обо всем догадался и, мило улыбаясь, опередил еще не слетевший с ее губ вопрос:
        - Дорогая, ты нашла мой телефон! Я жду сообщения от Валентины Никодимовны, организатора мероприятия. Чудесная женщина… ммм… солидного возраста. Кстати, у нее богатый и влиятельный муж. Она обещала меня с ним познакомить. Уже и ужин запланирован…
        - Да, я слышала про эту семью, - равнодушно бросила обмякшая и как будто окончательно успокоившаяся Галина. После истерики и секса ее охватило ленивое безволие. Собирая растрепанные волосы в пучок, она бросила взгляд на часы - ровно в семь вечера няня должна привести с прогулки Лу.
        Мигель облегченно выдохнул.
        То, о чем он умолчал, заключалось в следующем: пару месяцев назад покровительствовавшая всем понемногу Валентина Никодимовна Шац побывала в городе и, узнав через общих знакомых про его экстравагантную постановку, предложила встретиться. В тот же вечер она стала его любовницей. Муж, богатый и влиятельный, у нее действительно был, вот только ни к ее делам, ни к предстоящему шоу он не имел ни малейшего отношения.
        Конкретного плана у Мигеля не было.
        Он всегда был честен с собой, под честностью подразумевая импульсивность действий в стремлении реализовать собственные позитивные намерения.
        Женщина, сидевшая сейчас перед ним на кровати, выглядела неряшливой и жалкой, а все, что было у него связано с ней, давно уже не на шутку опостылело. Все, кроме Лу.
        То, чего он хотел на самом деле, заключалось в очень простых вещах - ему было необходимо реализоваться и стать полностью независимым от нее в быту и финансах.
        А уж тогда и Лу можно будет забрать…
        Уважаемая Валентина Никодимовна, вложившая столько труда и денег в свою физическую оболочку, что в свои пятьдесят местами и временами она выглядела чуть ли не на тридцать, благодаря своей кипучей энергии могла ему в этом помочь.
        48
        «Если бы не полгода сырости и серости, когда город почти без передыху подтирает слезы зареванного неба, невозможно было бы оценить эту буйную красоту!» - думалось Варваре Сергеевне, прилипшей к окошку поезда.
        Накануне Валерий Павлович предложил съездить посмотреть на его «хибару», и сегодня утром она впервые сказала Аньке правду, слукавив лишь в том, что едет загород со своим старинным другом.
        А с другой стороны - все относительно…
        Разве бы она куда-то поехала, не будь у нее ощущения, будто она знает его всю жизнь?!
        Пригородная электричка, незаметно набрав полный ход, весело неслась вперед, и Самоваровой казалось, что это расшалившаяся девица, раздвигая на лету тугие лесные ветки с изумрудной листвой, сломя голову бежит под горку.
        На первой же остановке в вагон хлынуло множество людей, и успевшим занять сидячие места пришлось потесниться.
        Валерий Павлович придвинулся к Самоваровой вплотную и, по-хозяйски прильнув к ней бедром, довольный, будто мальчишка, уткнулся в расклад преферанса на мобильном.
        Варвара Сергеевна, сделав вид, что читает книгу, принялась из-под очков рассматривать народ.
        Большинство набившихся в вагон субботней электрички так же, как и ее друг, что-то изучали в своих устройствах.
        Парни и мужики, девчушки, тетки и даже дети, уцепившись, как за костыль, за телефоны и планшеты, узнавали, спрашивали, отвечали, приказывали, негодовали, объяснялись в любви, забивали головы всякой ерундой, коротая время.
        Взгляд Самоваровой погулял по вагону и остановился на женщине средних лет, сидевшей напротив.
        Что-то сразу в ней настораживало.
        Парень, развалившийся слева от нее, время от времени копошился в своей громоздкой сумке и постоянно задевал женщину локтем. В ответ на его бесконечные извинения она лишь машинально кивала.
        Аккуратная короткая стрижка, приличная кожаная сумка, удобные спортивные туфли и клетчатые, явно домашние фланелевые брюки, растянутые в коленях, выбиваясь из общей картины, вызывали вопрос.
        И этот вопрос, выворачивавший женщину изнутри, вытекавший в застывшие в уголках близоруких глаз слезы, в напряженную руку, вцепившуюся в сумку, в едва заметное подрагивание сжатых коленей, завис перед ней, бессмысленно ожидая хоть какого-то ответа.
        Женщина долго перебирала в руке клочок бумажки, затем развернула его и посмотрела сквозь цифры, написанные чьей-то скорой рукой.
        Быстро скомкала и, продолжая смотреть куда-то вдаль, сунула в кармашек сумки.
        Что же там было?
        Номер палаты, номер камеры, номер места на кладбище?
        Роковое сочетание самых обычных цифр, за которыми чья-то жизнь.
        Ненавидя и любя, то приближаясь, то удаляясь, в тот час, когда мы теряем близких, время умирает.
        И то, что являлось проблемой вчера, вся мелочовка бытия, микровойны, обиды и скудные радости, стираются вмиг, превращаются в эхо из брошенных в сердцах жестоких фраз и невысказанных слов, разоблачая принципы как обычный эгоизм и зависая в сосущей пустоте.
        Варвара Сергеевна встретилась с женщиной глазами.
        Безысходность отупляющего отчаянья…
        Самоваровой очень хотелось верить в то, что когда-то, одним далеким утром, эта женщина наконец выйдет из своего бесконечного сна и, когда поспешит по заученному, до сантиметра, маршруту, вдруг по улыбке прохожего определит, что небеса по-прежнему сияют и на них в самом деле живут ангелы.
        Порыв ветра толкнет ее в спину, и она продолжит свой путь, ведь нечто не закончилось и не закончится никогда.
        Варвара Сергеевна закрыла книгу и отвернулась к окну.
        Но сколько же боли доведется этой женщине стерпеть, прежде чем это произойдет!
        Каждый едущий в этом вагоне в любой момент может оказаться на ее месте.
        Тем ценнее минуты, беспечной каруселью несущие в блаженное неведение нового дня, нежнее друг, сидящий рядом, увлеченно щелкающий по пузатым тузам и тощим семеркам, и ближе все эти люди, сомневающиеся и упрямые, полные и худые, доверчивые и капризные, нелепые, гениальные, забывчивые, мнительные и так сильно жаждущие самого примитивного и сложного, что есть в этом мире…
        И боже мой - как же хочется жить!
        - У меня шизофрению тогда диагностировали, - тихо сказала Самоварова.
        - Забей, - ответил Валерий Павлович, не отрываясь от игры. - Ее всегда диагностируют, когда не знают, что писать.
        - Тебя это не пугает?
        - Нет. Меня только кот твой пугает. Ты уверена, что хочешь его взять?
        - Да. Капа легко привыкает к тем, кто ее кормит, а с Пресли не все так просто.
        - Прорвемся, - Валерий Павлович подтвердил в игре «мизер».
        Варвара Сергеевна поправила очки и внимательно посмотрела на экран.
        Нижним рядом лежащих картинками вверх карт играл Валерий Павлович.
        Двух других игроков виртуального преферанса, чьи карты были закрыты, он назвал «Варя» и «Леша».
        Она счастливо усмехнулась, поправила очки и раскрыла книгу.
        49
        Покричав в коридоре и не услышав ответа, Ольга, радостная и все еще разгоряченная после большой велосипедной прогулки по городу, открыла дверь на кухню и… застыла на пороге.
        Из усилителя, присоединенного к телефону, столь громко звучала музыка, что Галина явно не услышала, как она вошла.
        Увиденное поразило Ольгу.
        Свою сестру, эту располневшую, рано постаревшую невыносимую зануду, она застала танцующей.
        И это зрелище, черт побери, завораживало!
        Сдернутая чьей-то жестокой рукой с пьедестала, оскверненная алкогольными парами, облаченная в нелепый застиранный халатик, перед ней ритмично двигалась настоящая богиня.
        Галина, казалось, смотрела куда-то глубоко в себя и, без остатка отдаваясь циничной гибельной музыке, изгибалась всем своим крупным, ставшим вдруг невероятно пластичным телом. Чувствуя каждую косточку, каждую пульсирующую вену, она вся трепетала, раскрываясь перед невидимым партнером.
        На первый план вырывалась скрипка.
        Виртуозно отыгранные ею звуки не исчезали и, подобно острым ножам, безошибочно попадавшим в цель, оседали на шкафах и окнах, стульях и чашках.
        Грязными пальцами босых ног Галина обозначала каждую ноту скрипки, то тяжело заземляясь, то отрываясь от пола, словно готовясь взлететь, и только невидимые цепи, сковавшие ее колени, мешали ей это сделать.
        Ольга узнала музыку.
        Это было «Танго смерти» Вивальди.
        Глядя на дикий, безупречно выверенный в мельчайших движениях танец сестры, Ольга впервые пожалела о том, что ходила в музыкальную, а не балетную школу.
        Такой танец стоил даже изуродованных с детства пальцев ног!
        О, ей бы сейчас рукоплескали залы…
        Но у единственной случайной зрительницы этот танец вызвал самые противоречивые эмоции.
        Часы над плитой не показывали и семи вечера, а Галина была уже пьяна.
        Ольга уцепилась взглядом за часы и тут, словно впервые, увидела кухню родного дома.
        Там было чисто, и все находилось на своих местах, но ее пронзило скверное ощущение, будто все пространство дома, который теперь уже всецело принадлежал сестре, заражено каким-то опасным вирусом.
        Закончив танец, Галина упала на стул и наконец заметила сестру.
        - А где дети? - спросила Ольга и тут же об этом пожалела.
        - А-а-а! Так ты считаешь, что я не знаю, где мои дети?! - с ходу пошла в атаку Галина.
        - Уверена, что знаешь, - приторным голосом ответила сестра. - А ты великолепно танцуешь…
        - А зачем тогда спрашивать?
        Галина смотрела на нее в упор.
        У Ольги похолодело внутри.
        Сквозь хмельную пелену, из самой глубины лихорадочно блестевших глаз прорывалось наружу не спутанное сознание, а что-то совсем иное… И это что-то вмещало в себя такую дикую ненависть, такой страх и такое отчаянье, что у Ольги задрожали руки и слова застряли в горле.
        Она подошла к фильтру и налила в стакан воды.
        Сделала большой глоток, и тут ее внезапно прорвало.
        - Все, к чему ты прикасаешься, становится невыносимо тяжелым, понимаешь?!
        Галина зло усмехнулась.
        - И это говорит мне та, которая воздушным шариком летает по миру, ненадолго зависая в чужих кроватях? У тебя ничего нет: ни семьи, ни детей, ни дома! - Она чеканила слова так, будто давно заготовила их заранее.
        Впервые за все это время Ольга вышла из себя. Холеное личико залилось румянцем, и в какие-то секунды она стала похожа на обычную деревенскую девку, только шелухи от семечек не хватало, чтобы бросить в лицо обидчице.
        Пытаясь успокоиться, давно практикующая йогу Ольга принялась глубоко дышать.
        - У - меня - есть - все! - по-дурацки выдыхая, давила она из себя.
        - Вот как?
        Взгляд Галины был совершенно ясным, и теперь в нем читалось торжество.
        Ольга оставила свои бессмысленные упражнения, и ее понесло:
        - Да! И семья, и ребенок у меня появятся ровно в тот момент, когда я захочу, поняла?! Ты поняла разницу? У тебя это все получилось случайно, все, что якобы у тебя есть! Тебе внушили, что так надо и так положено! Положено привязать к себе мужика, повесить ему на шею ребенка, так?! И все, кто рядом, должны разделять твое представление о счастье. Любой их шаг в сторону воспринимается тобой как оскорбление. Твоя дочка похожа на печальную куклу с прилипшим к руке телефоном… Но стоит ей выйти за пределы твоей опеки, в ней появляются живость и непосредственность, потому что она еще ребенок. Ей не нужен твой апельсиновый фреш, ей нужна твоя дружба! Галя, тебе никогда не приходила в голову мысль, что земля не вертится вокруг твоих надуманных страданий?! Ты же не способна просто жить. Проживать свою жизнь здесь и сейчас, в каждом драгоценном моменте. Смотри сама, что получается… Что у тебя в итоге есть? Абсолютная несвобода, бессмысленная борьба с которой сделала из тебя такую… Тебя же все еле терпят! Не любят, Галя, а терпят!
        Внезапно оборвав свою речь, Ольга поняла, что перегнула палку.
        Обхватив себя крест-накрест руками, Галина уткнулась лицом в грудь и принялась раскачиваться на стуле. Она все еще была красива, но необратимые изменения делали остатки ее красоты совершенно бессмысленными.
        И вдруг Ольга, как никогда прежде, почувствовала сестру, почувствовала, как разрушительная энергия, завладевшая ею, не отпускала ее, и как что-то очень хрупкое внутри нее, умоляя и плача, продолжало ей сопротивляться.
        Она ощутила буквальную, физическую боль в животе, будто что-то длинное и тонкое, раня и кровоточа, отчаянно пытается оторваться…
        Дрожа всем телом, Ольга присела рядом с сестрой на пол и сгребла в охапку своими тонкими ручонками ее колени.
        - Галчонок, прости меня… Все наладится, ты только успокойся! Сейчас вернутся с прогулки твои чудесные детки, мы приготовим ужин и будем пить чай, - застучала она на одной ноте. - Как же это бабуля так не вовремя… Я знаю, кем она была для тебя… И тебе, я чувствую, больнее, чем всем нам, даже маме…
        Галина резко оттолкнула сестру и встала.
        - Бабуля была эгоисткой. Мать эгоистка. И ты эгоистка.
        - Хорошо, пусть так, Галя… Ты сильная, как бабуля, и все сумеешь поправить! В самом деле, нельзя же себя из-за мужиков изводить… Этот мир, к счастью, состоит не только из них.
        Галина не ответила и направилась к холодильнику.
        На ее лице читалась напряженная работа какой-то единственной, очень важной для нее мысли.
        И Ольге стало еще страшнее.
        Пытаясь отогнать страх, она продолжала заискивающе лепетать:
        - Я с тобой ужин хотела обсудить…
        - Жрать хочешь?
        - Может быть… Галя, мне нужно уехать сегодня к маме, завтра бабуле сорок…
        - А ему на это начхать, поняла?! Он на гастроли собрался!
        - Кто? - Ольга достала из кармана телефон и открыла нужное приложение. - А, я поняла, ты про Мигеля… Но он этим зарабатывает, такая у него жизнь… Ты сама не хотела, чтобы мы собирались, поминали… сама сказала, что бабуля была бы против показухи…
        - Ты дура, Оля! Не только мне изменяют - тебе изменяют, всем изменяют. Ты просто порхаешь, не думая, в своих дурацких моментах и ничего не хочешь замечать.
        Нужный билет до Лондона был на послезавтра.
        - А тебе не кажется, что тот, кто много думает, несчастлив? - устало возразила Ольга.
        Раздался звонок в дверь.
        Галина одернула халат, поправила волосы и пошла открывать.
        Защебетали звонкие голоса - дети вернулись с прогулки.
        Пока Галина, как ни в чем не бывало, напоследок что-то выговаривала няне, Ольга достала из холодильника куриные грудки и помыла овощи. Она не нашла фартука и стала искать его во всех ящиках подряд.
        Вернувшись, Галина молча вырвала из рук сестры кухонный нож.
        - Галя, да я всего лишь хотела помочь…
        Ничего не ответив, Галина сняла с крючка на стене фартук, повязала и встала к плите.
        Через час появился Амир, щедро нагруженный пакетами из престижного гастронома.
        В числе прочего он принес роскошный «отходной» торт.
        С появлением в доме детей и Амира Галина выглядела как будто успокоившейся и, чрезмерно суетясь, выполняла привычные обязанности.
        Но Ольга, притихшая и напуганная, хорошо чувствовала, что страшная мысль, завладевшая сестрой, по-прежнему находится здесь же, при ней.
        После чая, неожиданно для всех, Амир предложил Галине поговорить наедине.
        Слопав большой кусок торта и забрав с собой малыша Лу, Катюша, с явным облегчением на лице, ушла к себе. Галина плеснула себе в бокал коньяка и кивнула в сторону балкона.
        На подоконнике все еще лежала пачка бабулиных сигарет.
        Неумело затягиваясь, Галина закурила.
        Чтобы отвлечься, Ольга попыталась прибрать со стола, но руки по-прежнему сильно дрожали.
        Сквозь балконную дверь она подглядывала за беседовавшими.
        Амир, сдержанно улыбаясь, что-то быстро говорил сестре и пару раз элегантно щелкнул зажигалкой подле ее то и дело потухавшей сигареты.
        Лицо сестры то вспыхивало краской, то каменело, выражая непреклонность.
        Разговор получился коротким и закончился в тот момент, когда Галина загасила окурок в цветочном горшке.
        Вскоре после этого Амир и Ольга собрали свои вещи, вызвали такси и покинули квартиру.
        Две последних ночи в этом городе они решили провести у матери.
        50
        Держа в руке большой, тисненой кожи саквояж, он двигался по ночному, зашарканному миллионами ног асфальту перрона.
        Ленивый молочный свет фонарей, дремавших на своем посту, мешался с теплым уютным светом вагонов с минуты на минуту отходящего поезда.
        И ничего уже нельзя было изменить.
        Не раз горевший в кострах инквизиции, он брал от нынешнего времени лучшее: сверхсовременные устройства связи, тончайшее нижнее белье с пуленепробиваемым эффектом, самых красивых, а главное - самых восторженных женщин мира и многое, многое другое.
        В своей иерархии он не был главным, но вовсе не потому, что не смог этого достичь, а потому, что не хотел. Его вполне устраивало положение, которое он занимал: достаточно близко к начальству и в самой доступной близости к «простакам».
        Имея возможность жить среди них, он питал себя тем, что составляло для них, таких забавных, смысл их коротких жизней.
        В городе, который он покидал, с агентурной сетью (как он сумел убедиться лично) все было в полном порядке.
        Алхимик, знакомый еще со времен повсеместного отсутствия водопровода, теперь маскировался под главврача гомеопатической клиники. То, что было необходимо, он приготовил за пять минут.
        Бабуля, должно быть, была благодарна ему за то, что не доживала свои дни с Альцгеймером либо с тем, что «простаки» называли онкологией.
        Два грациозных пистолета с глушителями, одинаковых, как братья-близнецы, привезла ему в холщовом стильном мешке от известного французского бренда трогательная большеглазая проститутка с цыганскими корнями.
        Эта тщедушная черноволосая лань, свободно говорившая как минимум на пяти языках, брала за ночь столько, сколько получали за месяц тяжелой работы две семьи, приехавшие в город только затем, чтобы либо погибнуть во вшах и бетонной пыли, либо заработать себе на небольшой домик на родине.
        Говорили, будто мать проститутки, гениальная бродячая певица, была родом из Румынии, говорили, будто она отдала ее в дом малютки, как только оторвала от груди.
        Как бы то ни было, своим медовым грудным голосом, который заставлял «простаков» возвращаться к ней снова и снова, она была обязана ей.
        Зайдя в единственное в поезде купе класса люкс, он довольно усмехнулся.
        Бледнокожей женщине, умудрявшейся раздражать даже своим молчанием, мучиться оставалось недолго.
        Вчера, давя в себе брезгливость и глядя в ее подернутые безумием глаза, он всего лишь вежливо предложил ей переехать в квартиру матери.
        Он даже посулил ей превосходную доплату.
        Все оказалось бесполезным.
        В этой женщине жил только страх, бессмысленно бившийся о стенки отравленного алкоголем нутра.
        Он достал из саквояжа и положил на стол черный, изготовленный из кожи одной молодой эфиопской ведьмы чемоданчик, вытащил вересковую трубку и несколько колбочек с травами.
        Поразмыслив, выбрал лаванду.
        Когда поезд тронулся и трубка раскурилась, дверь без стука приоткрылась, и в купе зашла Варвара Сергеевна Самоварова.
        Конечно, он знал, что она придет и даже знал - зачем.
        Не спрашивая разрешения, она присела на диван напротив.
        В ее жестах, в лице и осанке было столько внутреннего достоинства, что он лишь добродушно пожал плечами и, выказывая согласие разделить с ней дорогу, молча кивнул.
        Варвара Сергеевна зевнула, сдернула с плеч прекрасную ручной работы вязаную шаль, и поджав под себя ноги, устроилась на диване. Обдуваемая легким ветерком, проникавшим сквозь щель в окне, она тут же задремала.
        Нравилась она ему чем-то, эта Варвара Сергеевна…
        Да и устала она, это видно.
        Когда за дверью послышались шаги проводника, она открыла глаза и сказала, не обращаясь конкретно к нему, что хотела бы выпить чая.
        - Я тоже с удовольствием. - Он приоткрыл дверь и велел проводнику подать им чай.
        - Коньяк?
        - Нет.
        - Да не мучайтесь вы, говорите. - Он заботливо положил в ее стакан два ломтика лимона.
        Его русский был безупречен.
        - Ну… Есть у меня нехорошее подозрение, из какого вы ведомства.
        - Допустим, - улыбнулся он. - Но вы ведь и сами, насколько я понял, из ведомства…
        - Из другого, - с достоинством кивнула Самоварова. - А моя подруга, майор Калинина, сидела у ваших в плену.
        - Бывает. Сами понимаете, столько ходов подчас случается в игре, что и начала не найдешь. Хм… И чем же ее наши мучили в плену?
        - Любовью.
        - Ух, каковы затейники! - Он приятно для слуха, будто в бархат упал, рассмеялся.
        - Как она сейчас?
        - Одна, - вздохнула Самоварова.
        - Вот видите! Все равно одна… Даже умные женщины бегут в эту ловушку. А смысл?
        - Смысл был… Самый что ни на есть большой! Физические страдания и полная изоляция от суеты помогли ей очиститься от лишнего и позволили открыться определенному каналу.
        - Да уж… Любите вы страдать, куда без этого! Хотя вы правы, канал в противном случае заблокирован… Я так понимаю, с вами произошло нечто подобное?
        Самоварова не стала отвечать и повела носом, пытаясь вобрать в себя струйки дыма, змеившегося от его трубки.
        - А сирень есть?
        - Только в эссенции. Вдыхать я бы не советовал, слишком опасно. Можно и не вернуться из плена ее музыки. Был опыт, самому едва удалось выскочить, - и он на какие-то секунды словно погрустнел.
        - Я знаю, что вы задумали. И я не понимаю, зачем это нужно вашему ведомству…
        - Зачем? - лукаво улыбнулся он. - Все дело в прекрасном виде, который открывается с балкона той квартиры.
        - Что за вид?
        - На Дом правительства, точнее въезд в него.
        - Допустим… Но с чего вы взяли, что люди из нашего ведомства немедленно придут к ней с обыском и найдут то, что вы там сегодня оставили? На каком основании? И потом у нее железное алиби, голубки-то уже там, - Самоварова махнула рукой по ходу движения поезда, - а она осталась.
        - Варва-а-ара Сергеевна! Вы же были одним из лучших следователей в своем отделении, а может, и во всем городе. Всего-то три часа пятьдесят минут - и раз! - уже в другом городе, меньше получаса на все дела, еще около четырех часов - и снова дома. С балконом и видом. Цена вопроса - одна ночь. Дети спят, мать с сестрой, не выдержав, ушли, свидетелей нет.
        - Ну допустим… А билет, а паспорт? Она должна была где-то засветиться.
        - Вы же понимаете, на что способна женщина, раздираемая яростью! К тому же мораль там давно анестезирована: если почту сожителя можно взломать, почему бы и паспорт не украсть… Да и кто здесь, в такой-то час, что-то особо проверяет?
        - Тем не менее, чтобы найти у нее оружие, из которого, как я догадываюсь, вы недавно стреляли по голубям, нашему ведомству понадобятся веские основания для проведения обыска. А их у вас нет! Так что шито все это белыми нитками.
        - Конечно, белыми! - Он от души рассмеялся, и по его гладко выбритым щекам затанцевали ямочки. - Варвара Сергеевна, я совсем не уверен в том, что ваши что-то найдут. Для нас главное, чтобы она это нашла.
        - Зачем? - у Самоваровой похолодело внутри.
        Она поняла, что ошиблась в своих предположениях. И только сейчас ее осенила догадка, из какого он ведомства на самом деле.
        Его скорый ответ ее догадку подтвердил.
        - Чтобы показать ей самым наглядным образом, что любая мысль материальна, и уж тем более такая горячая.
        - Здесь уместней было бы сказать горячечная, - упавшим голосом поправила она.
        - Простите, я не носитель языка. Но обязательно запомню.
        Варвара Сергеевна почувствовала невыносимый холод.
        Она встала и прикрыла окно.
        Затем вернулась на свое место и, наклонившись к нему, прошептала глядя в его черные, как угли, глаза:
        - Оставьте это, прошу.
        - Варва-а-а-ра Сергеевна! Ну что вы, ей-богу! Как же мне нравится эта присказка - «ей-богу», родные моей девушки так часто говорят… Как военный человек, вы должны понять меня, такого же, кстати, военного: приказ есть приказ.
        - Она и так плоха, вы сами, проживая у нее, могли в этом убедиться.
        - Плоха, хороша… А кто ее такой сделал?
        - Я не знаю.
        - Да все вы знаете, Варвара Сергеевна, и давайте-ка начистоту! Все там было, чего у других нет: хорошая генетика, прекрасная квартира, спецшкола, красота, балет, молодой влюбленный муж, который тогда сам, я замечу - сам сделал ей предложение, и от всего, кстати, сердца… Здоровый умный ребенок.
        - У нее уже двое.
        - Я помню.
        - Ее муж, мелкий жулик, выпивал и гулял.
        - А-ха-ха! Мелкий жулик! Вы полагаете, что для вашего общества это великое преступление?
        Отсмеявшись, он вдруг совершенно серьезно спросил:
        - И почему он стал таким, Варвара Сергеевна?
        - Просто слабый, заурядный человек…
        - Как ваш бывший муж?
        - Возможно, - поморщилась Самоварова.
        - Нет, моя драгоценная, вовсе нет! Слабых людей не бывает, вы, люди, все одинаковые. И все особенные. А он всего лишь принял рядом с этой женщиной единственно возможную форму. Она всегда слышала то, что способна была услышать, а не то, о чем он хотел сказать. И насколько я знаю, сейчас он счастлив.
        - Да-да… Из одного сюжета он просто перескочил в другой, такой же, по сути, заурядный…
        - Пусть так. Но новый сюжет, в отличие от предыдущего, позволяет ему чувствовать себя счастливым. Не это ли главное? И не это ли вам, после стольких лет заточения, удалось ощутить рядом с вашим другом?
        Варвара Сергеевна густо покраснела и жестом попросила больше не задавать ей личные вопросы.
        - И все же это слишком жестоко… А эти двое, к кому вы сейчас направляетесь, они-то в чем виноваты?
        - Ни в чем… Таков расклад. На двух развратников станет меньше, велика потеря.
        - Каждый второй развратничает и обманывает близких.
        - Варвара Сергеевна! Вы уже искали справедливости, себя не пожалели, работы любимой лишились, дочь родную чуть не потеряли… И это ни к чему не привело. Вам мало? Вам жаль эту женщину? Пустую самовлюбленную женщину?
        - Жаль, - вдруг горько заплакала Самоварова.
        - Вам не ее жаль, а бедолагу Плешко, которого вы в клетку по ошибке засунули, все еще жаль. Но его же выпустили!
        - Угу… С двумя сломанными пальцами и прободной язвой желудка.
        - Что ж, бывает… Не казните себя больше, он был виноват.
        - В чем?!
        - В том, что жил не с живым человеком, а с придуманным образом, за свою слепоту и пострадал.
        Самоварова растирала по щекам слезы.
        - Да не убивайтесь вы по ним, Варвара Сергеевна! Неправы все. Всегда и все. Но можно быть неправым и идти, а можно быть неправым и стоять.
        - Кто это сказал?
        - Одна славная женщина, - вздохнул он, - немного похожая на вас…
        Поезд замедлил ход.
        В черничном мареве за окном замелькали убогие пригородные домишки, которые сменились длинными, угрюмыми станционными пристройками, затем показались стоявшие на рельсах поезда. Наглухо запертые, еще мокрые от ночной прохлады вагоны, вызывали наибольшую, необъяснимую печаль. Будто прожитые напрасно жизни, поезда застыли в своей бездоказательной правоте, растворяя в сдуревшей, белесой, пожадничавшей на темноту ночи укоризненный вопрос к своим создателям.
        - Пора, Варвара Сергеевна, мы подъезжаем, просыпайтесь!
        Упавшая на пол вагона шаль оказалась насквозь вымокшим одеялом.
        Заставив себя съесть йогурт, Самоварова поставила на плиту турку с кофе и отошла к окну раздвинуть шторы.
        «Пш-ш-ш» - тугая кофейная шапка норовила вырваться за пределы турки, но Варвара Сергеевна успела подскочить и выключить газ.
        Поворчав, пенка стала оседать.
        «Уф…» - выдохнула Самоварова.
        У Аньки был пунктик: не слишком аккуратная в быту, она не терпела ни малейшего пятнышка на варочной поверхности.
        Варвара Сергеевна наполнила ароматным напитком чашку и вернулась в свою комнату.
        Открыла настежь окно и, прикурив, набрала Никитина.
        Она прекрасно знала, что в утренние часы полковник всегда занят, но на ее звонок он среагировал мгновенно.
        - Да! - гаркнул в трубку Никитин.
        - У меня есть ответ, - сказала она трубке и бросила хлебный мякиш голубям, сидевшим на козырьке подъезда. - Да, сегодня зайду… Нет, я не морочу голову, зайду обязательно. Ну все, отбой.
        Голуби сгрудились вокруг хлебных крошек и ожесточенно боролись за каждую.
        Им и в голову не пришло посмотреть наверх.
        Оставшиеся на пальцах крошки рассыпались по подоконнику.
        Нахмурясь, Варвара Сергеевна медленно закрыла окно.
        51
        Накануне отъезда Мигель появился в доме лишь поздним вечером, уже после того как Ольга и Амир, наскоро простившись, покинули квартиру.
        - Галя, что тебя напрягло? Надо было собрать танцоров, еще раз все прогнать, проверить билеты и так далее… - принялся он устало оправдываться с порога.
        Галина повела носом.
        От его ухоженной трехдневной щетины снова пахло табаком. А от одежды - недавно распыленным знакомым ароматом одеколона. Смородина и пачули в верхних нотах превосходной парфюмерной композиции наверняка перебили все лишние запахи.
        - А журналистка Маруся, я так понимаю, тоже едет?
        - С чего ты взяла? Галя… ты опять пила?
        Стихи, которые он отправлял этой Марусе несколько месяцев назад, были на испанском.
        Отличный ход.
        Чужой язык, как и чужой любовник, имеет особый влекущий магнетический ореол.
        Галина не сомневалась в том, что эти двое давно переспали.
        Была бы она на его месте, сделала бы то же самое. Эта девочка для всякого недалекого мужчины была, конечно, очень хороша. Своей глуповатой восторженностью она чем-то напоминала дуру Ольку. У таких всегда чем-то удивленных восторженных дур с рождения отсутствует важный орган, отвечающий за чувство собственного достоинства. Ими мужчины пользуются - они и рады, им лгут в глаза - они поют в ответ. С ними спят только тогда, когда на них есть время, - они с благодарностью кидаются в пучину страсти, а после как ни в чем не бывало отряхиваются и вместо того, чтобы присесть и задуматься, летят щебетать на другие кусты.
        Временами Галине лезла в голову вредная мысль, что, может, было бы лучше, если бы и у нее не было этого органа.
        Но с другой стороны - за ней целая армия.
        Квартира, налаженный быт, отличница-дочь, стабильная работа, дающая возможность всему этому ковчегу безбедно существовать.
        А что есть у них?
        Невыносимая легкость бытия?
        Такие даже не способны серьезно переживать. Они не понимают, что жизнь - не вечный праздник, а ежедневный труд и напряженная борьба.
        Такие редко рожают детей, и весь их быт состоит из просроченного йогурта и пачки неоплаченных счетов за квартиру.
        И меж тем эти твари и воровки без зазрения совести крадут чужое.
        Рассыпают жемчугом смех, топят мужчин в недосказанности, заставляют их нервничать и отгадывать загадку, ответ на которую крайне прост - если отодрать с их кожи шелка и выколотить облако приторных духов, от всего этого останется одно пустое место. Чтобы чем-то прикрыть пустоту, они, чертовки, ходят на выставки с открытыми ртами, с влажными от сострадания глазами помогают бродячим животным, дружат с чокнутыми дизайнерами, катаются по загазованному городу на велосипеде, мешая ездить нормальным водителям.
        Галина присела на разобранную постель и уставилась в одну точку.
        Малыш Лу давно сопел в своей кроватке под балдахином.
        Мигель, стараясь передвигаться как можно тише, собирался в дорогу.
        Звук кляцнувших замков чемодана заставил Галину вздрогнуть и впустить в себя давно забытое.
        …Ей было семнадцать, тем летом она готовилась к поступлению в институт.
        Ее школьные подружки-хохотушки давно крутили взрослые романы с парнями, а те из них, что были свободных взглядов, даже не удосуживались прикрывать свое распутство хоть какими-то оправданиями.
        Они так проводили время.
        И весь этот балаган со сладострастными чужими вздохами, проникавшими сквозь тонкие стенки, изводил ее тем летом, то возбуждая, то заставляя отрицать и ненавидеть прежде всего себя.
        Тело Галины набирало в весе, женские формы округлились, и именно тогда, под предлогом подготовки к поступлению в институт, ей пришлось окончательно расстаться с балетом.
        Многие встречные мужчины заглядывались на нее, но Галина, чувствуя одно лишь липкое, болезненное смущение, упрямо продолжала считать себя уродиной.
        Время от времени она забивалась со своими развеселыми подружками в какие-нибудь злачные места, но в присутствии представителей противоположного пола девчонки мгновенно менялись и, подмечая тяжкую скованность в ее жестах, подливали масла в огонь, громко иронизируя то над ее высоким ростом, то над завидным аттестатом и продолжительной влюбленностью в неуловимого Разуваева. Она ощущала себя нелепым громоздким креслом. На нее облокачивались, ее задевали походя стройными телами, случайно обливали вином, ей орали в самые уши и ее в упор не замечали. Нахальные молодые люди, будто коршуны, кружили только вокруг ее подружек - скорой и легкой добычи.
        Как-то раз, пребывая в подавленном состоянии духа, Галина, возвращалась домой от репетитора и по просьбе матери зашла в продуктовый магазин.
        Выискивая необходимое на полках, она почувствовала на себе чей-то взгляд.
        Галина обернулась.
        Рядом стоял высокий худой мужчина и улыбался. Он попытался заговорить с ней, но от нахлынувшего волнения она лишь спешно похватала первые попавшиеся банки и побежала к кассе.
        Но незнакомец не сдался.
        Обдавая ее спину своей сильной энергией, он направился следом.
        - Я помогу, - на выходе из магазина он вырвал из ее рук пакеты с продуктами.
        - Спасибо, я тороплюсь, - выдавила она из себя, боясь поднять на него глаза.
        - Я провожу, - продолжил он как ни в чем не бывало и пошел рядом.
        Этот человек был существенно старше тех, с кем проводили время ее подружки.
        Ему было за тридцать.
        И еще ей тогда показалось, что он очень красив в своей самоуверенности, с которой произносил каждое слово.
        Через какое-то время она позволила себя разговорить.
        О чем они беседовали - кто теперь вспомнит…
        Проводив ее до подъезда, возле которого, к счастью, в сонные дневные часы никого не оказалось, мужчина неожиданно прильнул к ней губами.
        В том поцелуе, смертельно опасном, глубоком, умелом, она мгновенно потерялась и чуяла только свое маленькое неискушенное сердце, которое, не спросясь, понеслось вниз по темному тоннелю и, падая, внезапно останавливалось, и снова, глупое, неслось в безвозвратную пропасть.
        Конечно, она сказала ему «нет».
        Но он лишь дерзко улыбнулся, прекрасно расслышав «да».
        Ночью ее бил озноб.
        Мурашки разбегались по телу, будто кто-то очень близкий и вместе с тем незнакомый брызгал на кожу прохладной водой. Это странное ощущение ей понравилось. В темноте комнаты, под ровное сопение Ольки, Галина, то удивляясь, то плача, что-то бубнила себе под нос или, зарыв лицо в подушку, безудержно смеялась.
        Рассвело быстро, и фонари, продолжавшие гореть за окном, своим молчаливым упрямством окончательно укрепили Галину в ее собственном, как ей тогда казалось, решении.
        Днем они встретились возле того же магазина.
        - Как вас зовут? - спросила Галина.
        Бессонная ночь сделала тело и мысли обмякшими, послушными.
        - Николай, - подумав, ответил он.
        Они зашли в темное, с низким потолком, пустое в этот час кафе.
        Не спрашивая, он взял ей бокал шампанского, а себе кофе.
        Затушил недокуренную сигарету и небрежно отодвинул рукой ее недопитый бокал.
        И вот оно, началось!
        Ее благодарные губы, ее язык, со вчерашнего дня ставший ловким и опытным, встречаясь с его губами и языком, извиняли ему все, потому что перечеркивали ее прежние страхи.
        Жил он, как оказалось, неподалеку.
        Квартира на втором этаже замызганной пятиэтажки с самого начала показалась странноватой.
        Но любые лишние мысли, едва зарождаясь, тут же, за ненадобностью, отскакивали и растворялись где-то там, в прошлом.
        Значительно позже Галине, исступленно прокручивавшей по ночам кадры того дня, многое стало понятным.
        Грязноватая и безликая, вместившая в себя разномастную скудную мебель квартира не знала заботы хозяина.
        После бурного короткого соития, во время которого Галина почувствовала лишь острую боль, заставившую еще крепче вжаться в него, еще жарче его целовать и хрипло кричать не голосом, но нутром, она уже знала, что будет любить его так, как не сможет любить никого на свете.
        Когда он получил, что хотел, из него вдруг ловко выпрыгнул другой, совсем незнакомый человек.
        И этот другой принялся непрерывно курить, роняя пепел на голый впалый живот. Пытаясь ее приободрить, он вдруг затараторил непонятными жаргонными, а потому обидными словами, принялся кому-то звонить и постоянно смотрел на часы, а потом и вовсе каким-то будничным жестом сдернул и потащил замывать испачканную простыню.
        И даже ни о чем ее не спросил…
        А еще у него совершенно изменился голос.
        Именно он вызвал у нее шок: торопливый, с хрипотцой, задорный в своем безразличии голос.
        Когда ему наконец удалось собрать ее к выходу, он прильнул к ней своим сладким и жадным ртом и снова заговорил голосом того человека, с которым она сюда пришла.
        - Я еще увижу тебя?
        Он был очень высок, выше, чем она.
        Это успокаивало.
        Галина забыла самые простые слова.
        Тело ее все еще ныло и горело, и ей совсем не хотелось уходить.
        - Ты дома-то что сказала?
        Она что-то промямлила в ответ.
        - Вот и правильно! Так завтра? Сама дорогу найдешь или встретить?
        Дорогу она нашла.
        Они встретились еще два раза.
        На следующий день и через два дня после.
        И с каждым часом новой жизни ее тело все больше подчинялось той мощной силе, что овладела ею целиком, не оставляя никаких других желаний.
        Но здравый смысл, ворча, начал потихоньку просыпаться.
        Она попыталась разговорить своего любовника.
        - Почему у тебя такие странные татуировки?
        - Тебе что, не нравятся татухи? Да сейчас уже любой лошок этим балуется.
        - Даже не знаю. Но у тебя… необычные.
        Он отвернулся и грубо хмыкнул.
        - Че у тебя? Есть хоть кто?..
        - Ты.
        Он снова хмыкнул, и она заметила, что у него недостает нескольких боковых зубов.
        - Николай, а чья это квартира? Она же не твоя, правда?
        - Че, не нравится хата? Да нормально на время… Ты, балерина, не видела, какие бывают хаты.
        Когда она пришла к нему в третий раз, он начал собирать при ней небольшой, сильно потертый чемодан, и все его внимание было приковано к футболкам, штанам и трусам, разбросанным по углам комнаты.
        Он даже не подумал ее пощадить.
        И это после того, что между ними было!
        А было то, что минутами ранее, со скоростью вселенной двигаясь ему навстречу, соединяясь с ним и тая в нем, теперь уже вместо боли чувствуя только несказанное наслаждение, она готова была за него умереть.
        Борозды морщин на лбу, хищный профиль, наглые, чувственные губы, мозолистые сильные пальцы - теперь все это должно было принадлежать лишь ей одной.
        После того что он дал ей, после того как слился с ней в одно неразрывное целое, никаких других вариантов быть не могло.
        Ей не нужен был родной отец, математик-неудачник, сбежавший во Францию, не нужны были мать с бабкой, подружки-пустосмешки и даже Олька.
        Она готова была бежать за ним босиком по морозу, жить в убогой обстановке, готовить для него и перестирывать горы его носков…
        Но он, а точнее другой, его двойник, поймав ее собачий взгляд, отвел глаза и сказал:
        - Мне нужно уехать, дела… Появлюсь - разыщу тебя.
        - Ты даже не знаешь номер моего телефона.
        И тогда он подошел совсем близко, дохнул на нее легкой грустью и потрепал по голове:
        - Я найду.
        Где-то в глубине души, в той ее части, которая никому не принадлежала, но и никак себя не проявляла, Галина знала, что больше они не увидятся.
        О, как же она была близка к абсолютному женскому совершенству в те последние минуты!
        Безграничное желание отдать себя, юную, упругую, доверчивую, любящую не почему-то, а просто так, в руки этого беспокойного, познавшего жизнь человека раздирало ее на части.
        Ей тогда было проще умереть в убогой, со скрипучей узкой тахтой и грязным тюлем на окнах комнате, чем позволить себе признать, что он ее обманывает…
        …Голос Мигеля вытащил ее обратно.
        Забывшись, он радостно мурлыкал какую-то песню на испанском.
        Чемодан был собран.
        - Галя, ты бы ложилась, я приму душ и вернусь, - произнес он многозначительно, но без всякого энтузиазма в голосе.
        Погасла прикроватная лампа, и Мигель, нестерпимо фальшиво изображая желание, принялся исполнять свой супружеский долг.
        Галине казалось, что ею овладел труп.
        Бездушный зомби, запрограммированный на несколько простых движений.
        Дрожа от исходившего от него холода, она чувствовала, как мерзнут ноги и как сильно ей хочется спать.
        Поезд отходил ранним утром.
        Напичканная успокоительными и коньяком, Галина крепко спала.
        Будить ее он не стал.
        На столе осталась записка.
        «Не скучай. Береги Лу».
        Встала Галина в самом скверном настроении.
        Сон, приснившийся под утро, вцепился и не отпускал.
        Его осколки вспарывали реальность насквозь.
        Огромные булыжники почти целиком скрывались под водой, десятки чьих-то ног, пытавшихся выбраться на сушу, ржавая лестница буквально в нескольких метрах, но люди, скользя и спотыкаясь, мешали друг другу по ней подняться; она тоже пыталась выбраться или хотя бы устоять, нащупав ногой склизкий каменный край, но, чтобы удержать равновесие, ей необходимо было куда-то поставить и вторую ногу, и она с силой оперлась на чью-то спину в грязном белом плаще. Ей удалось встать обеими ногами на мокрую неровную поверхность, которая вот-вот должна была уйти под воду, и в этот момент человек в белом плаще обернулся, и вместо лица у него обнаружилась расплющенная резиновая маска, чем-то напомнившая лицо бомжихи.
        - Будь ты проклят! Будьте вы все прокляты! - давя из себя ужас, отчаянно закричала Галина.
        Но это не помогло.
        Она лишь испугала Лу.
        Ухватившись за поручни кроватки он встал и, чувствуя настроение матери, громко заплакал. Галина подскочила и стала поглаживать сына по голове.
        - Я схожу с ума… - бормотала она. - Но так быть не может. Полетать он, подонок, поехал… По звездам в глазах соскучился. Обойдешься, гаденыш, не получится у тебя ничего!
        Галину трясло.
        И вдруг, ощутив жуткую усталость, она осела, будто сдувшись, на пол.
        Голая ножка сына пролезла между рейками кроватки и настойчиво колотила ее по лбу.
        - Твари двуличные, ненасытные! Вы и есть все зло мира. Рвете нас и топчете, высасываете и бросаете умирать. Так сдохнете сами! Под колесами машин, от руки незнакомцев, неожиданно и в самом расцвете, как гибнем заживо мы, - продолжала она, растирая по щекам слезы. - Я дала тебе работу, статус, семью, квартиру, ребенка и всю себя… И так играючи, небрежно, ты разменял все это на минуты обманчивой новизны?! И с кем, скотина?! За что?
        Глупый синий слоненок удивленно глядел на нее с прикроватного коврика.
        Жгучие слезы наполнились никем не понятым, невысказанным страданием. Уверенность в том, что миллиарды женщин во всем мире, ныне живущих, умерших и даже еще не родившихся, так же, как она, нестерпимо страдают, заставила ее собраться, и теперь только ощущение нестерпимой обиды не позволяло ей рухнуть.
        - Мама! - вбежала в комнату Катюша. - Мам, тебе плохо? Ты так кричала!
        - Да нет… Я потеряла под кроваткой серьгу, подарок твоей тетки. Расстроилась и не сдержалась, извини… Иди, дочка, я скоро приду, будем завтракать.
        - Мама, - дочь, напуганная ее видом, продолжала стоять в дверях, - с тобой точно все в порядке? Может, тебе лучше полежать? Я позвоню тете Оле!
        - Не надо! Не надо никому звонить! Иди, дорогая… Я скоро.
        Дочь не поверила, но дверь все же прикрыла.
        Она уже совсем большая, ее девочка.
        Скоро, совсем скоро, польется в ее уши сладкий яд, одурманит рассудок долгий, обещающий чудо взгляд, участит сердцебиение обманщица-надежда, и тогда-то захлопнет свою дверку адская клетка, из которой уже не выбраться никогда. Придет горькая обида, которая с годами пообвыкнется, отупеет. Коварна обида, она разрушает незаметно. Возобладала же когда-то справедливость и подарила миру божественную Кармен! Не позволила женская сила затолкать себя в клетку. Убивала без оружия, заставляя этих пустобрехов мучиться заживо.
        А Кармен убить нельзя.
        Посмеется она в лицо глупцу, а сила ее останется и будет жить вечно.
        Сегодня Галина решила обойтись без алкоголя и ограничиться успокоительными таблетками.
        Это давалось с трудом, любая мелочь вызывала раздражение.
        Еще вчера она запланировала с детьми большую прогулку и намеревалась с утра продумать маршрут, но мысли не слушались и возвращались обратно к Мигелю.
        - Мам, скоро? - крикнула из коридора дочь. - Мы с Лу голодные.
        - Скоро! Пойди умойся и брата умой.
        На дно тостерницы провалился кусочек хлеба и начал гореть.
        - Черт! - Галина с силой хлопнула по прибору рукой. Тостерница разозлилась и обожгла ей пальцы.
        - Мам, там в дверь звонят.
        - Так открой! - Она присела на стул и усиленно пыталась вспомнить о том, что говорила ей Олька про восстанавливающее дыхание.
        В дверь снова позвонили.
        - Нет, знаешь, ты не открывай… Пошли все черту!
        - Мам, там говорят, что из ЖЭКа.
        - Что им нужно?
        - Стояк где-то течет, ходят проверяют.
        - Много их там?
        - Да нет, одна женщина.
        - Документы посмотри и стой рядом. Скажи, у нее две минуты, пусть проверяет и катится ко всем чертям!
        - Поняла.
        Галина вернулась к плите.
        Еще несколько секунд, и омлет бы сгорел.
        После того как с завтраком было покончено, Галина дала дочери час на домашнее задание и пообещала во время прогулки сделать исключение - перекусить вредной уличной едой.
        Дочь вяло обрадовалась и ушла делать уроки.
        Чтобы на что-то переключиться, Галина решила прибраться в гостиной.
        В комнате все еще висел аромат роскошного восточного парфюма.
        Хм…
        Этот Амир с самого начала вызывал у нее смешанные чувства, а уж после вчерашнего разговора на балконе…
        Ни одной понятной эмоции, равно как ни одной, четко различимой ноты, за которой он мог быть уязвим, за полтора месяца, что они прожили в ее доме, она так и не обнаружила. Даже его отношение к сестре выглядело лишь выученной и необходимой ролью.
        От него разило тьмой.
        Но она была совсем не такая, как у Разуваева, хлюпенькая и жиденькая, - то, что исходило от Амира, ощущалось величественным, равномерным по структуре покровом.
        И мысль, что проникала несмело в голову, когда она соприкасалась с ним, как вчера, когда выслушивала возмутительное коммерческое предложение, вдруг выпросталась наружу и заставила ее на несколько минут забыть Мигеля, - настолько она была преступна и хороша!
        Привиделось, как она занимается с Амиром любовью.
        Аж сердце замерло.
        Он чем-то напоминал Николая…
        «Как странно! - думала Галина. - Все эти звонкие, суетливые и доступные: Разуваев, Родя, Мигель, эти обычные пешки, никогда не могли мне дать ощущение Мужчины, давно забытого, но пришедшего со мной в этот мир. Ощущение, без которого жизнь женщины превращается в тяжкую повинность. Такое ощущение давал когда-то отец… Разница в том, что какие бы мерзости ни говорили о нем мать с бабкой, в нем не было тьмы, напротив, его образ был маяком, но сейчас, подходя все ближе к какой-то страшной черте, я вижу, что и он оказался подделкой…»
        Из дальнего угла комнаты на нее внимательно глядела старая девочка: над большими испуганными глазами нависал тяжелый, исполосованный глубокими морщинами лоб.
        И Галина заговорила с ней:
        - У мужчин существует только одна мотивация - тщеславие, которое заставляет их карабкаться вверх по социальной лестнице, больше зарабатывать, кричать с броневиков, бежать в атаку, заводить детей и постоянно стремиться захватить пространство очередной, даже самой пустой женщины. А у нас, женщин, только две мотивации: ты и любовь.
        И ты, обида, сильнее… Ты, словно тень, пристаешь еще где-то в начале, оглушаешь хлопком двери ушедшего отца, давишь в ночи на горло никем не востребованными эмоциями, и растешь, и крепнешь, питая себя нераздавшимися звонками, неподаренными букетами и неправильными словами…
        За дверью послышалась возня.
        - Мам, ты здесь?
        - Да, убираюсь.
        Из губы сочилась кровь.
        Галина встала, схватила тряпку и открыла первую попавшуюся створку шкафа.
        На аккуратной стопке полотенец лежал забытый Ольгой шелковый халатик.
        Галина взяла его в руки и прижала к лицу.
        - Оля… Самого главного я в тебе и не поняла… Что же ты с ней сделала, с обидой? Прогнала мерзавку за дверь? Не поверю… Как же глупа наша жизнь и какая же пропасть теперь между нами!
        Галина свернула халатик и хотела было положить обратно, но ее взгляд упал на лежавший в самой глубине полки сверток.
        Что-то увесистое было завернуто в бесплатную газету из тех, что бросают в почтовый ящик.
        В свертке был пистолет.
        Галина судорожно завернула его в халат сестры и запихнула обратно в шкаф.
        - Катя, иди сюда, быстро!
        - Мам, я вообще-то уроки делаю, - донеслось из соседней комнаты.
        - Я сказала быстро! Где Лу?
        - Играет в манеже, ты сама велела его туда посадить.
        - Женщина из ЖЭКа проходила в эту комнату?
        - Да.
        - Ты была рядом?
        - Нет, потому что Лу…
        - Идиотка ты несчастная! Как она выглядела?
        - Кто?
        - Эта женщина!
        - Мам, при чем тут эта женщина, ты бы лучше…
        - Заткнись и отвечай на мой вопрос: как она выглядела?
        Дочь глядела на нее с неприкрытой ненавистью.
        - Баба как баба, - процедила она.
        - Это что за выражение? Ты, сопля!
        Катюша с трудом сдерживала слезы.
        - Говори, дебилка, это очень важно!
        Из соседней комнаты раздался громкий плач Лу.
        Дочь всхлипнула, дернулась и хотела было уйти, но Галина приказала:
        - Стоять! Я сама к нему подойду! Говори, как выглядела эта женщина!
        - Как алкоголичка, - и, повернувшись к ней спиной, дочь с яростью добавила:
        - Как совсем не интеллигентная алкоголичка.

* * *
        Галина неслась по парку.
        Город, поглощенный субботними делами, был суетлив и безразличен.
        То и дело на глаза попадались приговоренные к совместному времяпрепровождению семьи: дети галдели, взрослые, отмахиваясь, спешно отвечали им на вопросы и возвращались к своим сплетням, пиву и сигаретам.
        Галина решила обойтись без машины, благо место, куда ей было необходимо как можно скорее попасть, находилось всего в двух переулках от дома.
        Ольгу вызвать все же пришлось.
        Катюша, конечно, сама бы справилась с Лу, но Галина была не уверена в том, что вернется домой.
        Ее лицо исказила судорога.
        «Ничего… Даже если со мной случится самый худший из возможных вариантов, пусть Олька на своей тощей шкурке узнает, что жизнь - не вечный праздник! Ничего, ничего… Пусть отменит свой вылет, посидит с детьми да с кастрюлями, да еще в изматывающем неведении. А что касается матери с ее подскочившим давлением - это всю жизнь так. У нее даже дождик за окном способен вызвать давление».
        На окраине парка сухонькая старушка украдкой приторговывала ландышами.
        Почувствовав на себе взгляд лучистых, светло-голубых, как у юродивых, глаз, Галина сбавила шаг.
        В сумке лежали заготовленные откупные: десять пятитысячных купюр, а если повезет обойтись малой кровью - еще в тысячных купюрах. Подумав, Галина вытащила пятерку и быстро засунула старухе в карман ветхого пальтеца.
        - Иди домой, бабуля. А цветы свои в церковь отнеси.
        Старушка хотела возразить, но тут поднялся встревоживший пыль ветер, и Галина, испугавшись, дернулась с места и понеслась дальше.
        Через пару минут она уже приближалась к двухэтажному, вымазанному серой безысходностью, зданию.
        «Течет же и там какая-то жизнь… Наверное, те, кто там служит, в чем-то когда-то сильно провинились», - думала она, глядя на решетчатые, угрюмые окна строения.
        - Дамочка, вы по какому вопросу? - высунулся из будки дежурный.
        Галина обернулась: немолодой усатый дежурный готов был в любую секунду нажать тревожную кнопку.
        - Меня вызывали, - соврала Галина.
        - В какой кабинет?
        - Э… Забыла! Сейчас буду выяснять. - Она вымучила из себя улыбку.
        Дежурный внимательно оглядел ее с головы до ног и вернулся на свое место.
        При входе в здание отделения ее встретил другой дежурный, брат-близнец того, из будки.
        - Вы к кому? По какому вопросу? Документы есть?
        Галина не сдержалась:
        - Представьте себе. - Она небрежно достала из сумки лежавший наготове паспорт. - Вот скажите, вам хоть иногда приходила в голову мысль, в каком бреду вы здесь находитесь? Я пришла сделать важное заявление, а меня каждые несколько метров тормозят с таким видом, будто дают понять, что я пришла понапрасну, и с чем бы ни пришла, это все неважно, и я только всем помешаю. Ну что, не так?!
        - Гражданка, вам назначено или что? - На лице дежурного мелькнул интерес, который быстро сменился привычным суровым выражением. - Скажите, зачем пришли.
        - Я хочу сообщить о преступлении. И говорить буду только со следователем, - отчеканила Галина.
        Странно, но как только она попала на территорию отделения, ее паника начала отступать, сменившись на обычную обороняющуюся самоуверенность.
        Дежурный что-то долго выспрашивал у еще одного дежурного, сидевшего за большим, с косой массивной решеткой и маленькой дыркой посредине окном.
        Пахло дешевой форменной кожей и скверным кофе из автомата.
        Напротив входа стоял обшарпанный стол и несколько стульев. На одном из них сидел мужчина, который заполнял бланк заявления. Над столом, в рамках под стеклом, висели памятки и инструкции. Над ними крупными, похоронными буквами было написано «Информация».
        Ее разговор с дежурным привлек внимание сидевшего за столом, и теперь, прежде чем что-то написать, он косил глаза в ее сторону и, наклонившись, продолжал с особым рвением корябать ручкой на листке.
        С виду он ничем не привлекал внимание, но его мечущийся взгляд выдавал в нем беспокойную, стремившуюся вырваться наружу мысль.
        Дежурный вернулся.
        - Стойте здесь, скоро за вами спустится следователь.
        - А кто это? Преступник? - тихо спросила Галина.
        - Нельзя исключить, - гыкнул дежурный. - Жена у него пропала. Как положено, трое суток прошло, - выдал он негромко и, быстро одернув себя, нахмурился и предупреждающе кашлянул.
        Прошло еще несколько минут, и Галина, успев надышаться местным воздухом, теперь ощущала только усталость. И ясное, четкое осознание того, что пришла она сюда, возможно, на свою беду, вопреки здравому смыслу, ее успокаивало.
        Все, что она видела вокруг, - формальное, тусклое, унылое, так неумолимо и точно отображало ее нынешнюю жизнь, что в голове крутился только один вопрос: «Почему я не сделала это раньше?»
        В ожидании следователя, тщательно подбирая слова, которые могли бы передать всю нелепость и трагизм ситуации, она готовилась к исповеди.
        - Ганушкевич, сколько можно? Ты, голубчик, второй час здесь сидишь! - окликнул мужчину дежурный.
        - Готово, вспомнил. Вот, послушайте и вы тоже! - И мужчина, повернувшись к Галине, бесцеремонно ткнул в нее пальцем.
        - Всякая женщина - зло, но дважды бывает хорошей: на ложе любви и на смертном одре.
        - Муй бьен, сеньор, - оскалилась Галина. - Но даже не думайте приписать это открытие своему воображению.
        - Помилуйте, сеньора! Это Поллад. Но именно с этого я и пытаюсь начать.
        - Пора бы закончить! - гаркнул дежурный.
        - Да начали уже с этого и без вас. Тоже мне, Мериме! - усмехнулась Галина.
        Дежурный, приняв этот странный диалог за возможный сговор, даже погладил себя по кобуре, но тут скрипнула железная дверь, ведущая в основное здание, и из нее показался молодой, хорошо одетый востроносый человечек. В общем и целом он был довольно симпатичный, если бы не почти карликовый рост.
        - Это вы хотите что-то сообщить? - обратился он к Галине простуженным, с бабьими интонациями голосом.
        Прежде чем исчезнуть вместе со следователем за дверью, Галина успела обменяться с мужчиной взглядом.
        В ее взгляде читалось мрачное торжество.
        52
        - А грымза-то наша старая где? - Самоварова вошла в кабинет Никитина с ощущением, что не туда попала.
        Вместо Виктории Николаевны, неулыбчивой и немногословной, болезненно сухощавой, никогда ни с кем не дружившей, но скорой и сообразительной к любому слову и взгляду Никитина, в приемной полковника сидело пугливое и молодое, даже юное существо.
        - Отпустил неделю назад по состоянию здоровья. Давление уже лет пять зашкаливало. Даже «скорую» вызывали.
        - И кто там сейчас?
        - А… Это Саша.
        Никитин подошел к Варваре Сергеевне, быстро чмокнул в щеку и тут же отодвинул для нее стул, но от нее не укрылось, как по лицу полковника пробежала волна несвойственного ему смущения.
        - М-да… И откуда она?
        - Да так, после академии… Через знакомых, - явно переигрывая с небрежным тоном, ответил полковник.
        - Как это необычно…
        - Что необычно? - насупился полковник.
        - Твой выбор секретарши.
        - Да что за ехидство в голосе, Варя?! Вот ведь женщины, все ваши мысли о нас только в одну сторону крутятся. А то ты не знаешь, что даже у меня есть принципы. Но, знаешь, это хорошо, что она здесь появилась, - неожиданно добавил он.
        - Вот как? Почему?
        - Да чтобы знать, что я еще не умер, Варь. Я кофеварку новую вчера, кстати, купил… Увидел Сашу в конце ее первого рабочего дня, посмотрел и подумал: «Вот придет Варя, опять фыркать начнет, нехорошо… Нехорошо, если Саша будет приносить дурной кофе».
        - Хм… выкрутился! Какая забота, не ожидала… Ну что, давай попробуем твой кофе.
        Через несколько минут перед Варварой Сергеевной стояла чашка горячего и вполне сносного напитка.
        Саша, тоненькая, невысокая, с нежными щечками, к которым так и хотелось прикоснуться, явно смущалась Самоваровой, но еще больше - полковника. Поставив на стол поднос, она застыла посреди кабинета, а когда Никитин сделал мягкий жест рукой, означающий «можешь идти», тотчас поспешила, семеня на неудобных каблуках, вернуться обратно в приемную.
        Полковник взглянул на Самоварову.
        В ее сдержанной улыбке вместо ожидаемого сарказма сквозила грусть.
        И его прорвало:
        - Знаешь, я про себя ее называю «тридцать первое апреля», - признался он. - Несуществующая точка, когда все самое страшное и плохое случилось, а новое, едва рожденное, набирает свой ход, и ничто не может ни остановить, ни изменить этого движения…
        Варвара Сергеевна кивнула.
        «Как же я вовремя зашла… И такие чудеса! Кофеварку купил, через столько лет…»
        Полковник словно услышал ее мысли:
        - Прости меня, Варя… Что кофеварка, если бы мог - путевку бы тебе давно купил в какое-нибудь райское местечко. Но что я могу? Да могу, могу, конечно, - продолжал он неровным от волнения голосом. - Воевал все, отмахивался, как слепой… А сейчас уже, знаешь, так многоцветно, так многоголосо вокруг стало… Будто мчится поезд в майское утро и замирает на границе дождя и солнца, зависает в хлопьях тумана, и можно легко разглядеть, как из каждого окошка выглядывают лица растрепанных людей, которые смеются, поют знакомые до боли песни, целуются, плачут… Их, едущих в поезде, совсем не волнует устрашающая картинка на сигаретной пачке, они способны простить глупость и измену, в один час могут сменить работу и место жительства… И не умом они знают, а чем-то иным, что все это пустяки, а главное - в другом! И не ищут они слова, которыми можно все назвать, даже не думают про это, просто мчатся в свое утро, с носами в пыльце одуванчиков, и женщины их смешливы и лучисты, а мужчины все без исключения герои. А ты стоишь и, пораженный этим чудом, просто машешь им с перрона рукой…
        - Сережа, не стоит так говорить. Жизнь, она сейчас, здесь.
        - Ну о чем ты… Конечно, так.
        И тут какая-то светлая, воздушная и безусловная уверенность в чем-то, исходящем свыше, легонько и ласково кольнула Варвару Сергеевну в самое сердце.
        Она медленно и спокойно выдохнула, желая поделиться этим ощущением с полковником.
        - Ну давай, Кассандра, что ты мне сообщить-то хотела?
        - Закрывай дело кубинца.
        - Даже так? Варь, ты как будто с другой планеты прилетела! Кто даст его закрыть? Двойное убийство. Муж убитой чуть не каждый день меня достает. Хотя, судя по тому, что о нем болтают, он не сильно грустит, да и при покойной, говорят, верностью не отличался.
        - Сереж, я имела в виду для себя его закрой. Тупиковое дело… Сам знаешь, случаются у нас такие, совсем не здесь замешанные дела.
        - Так, погоди-погоди! Два месяца назад ты на месте преступления сообщила, что это точно женщина…
        - Сообщила, и это точно она.
        Никитин невесело рассмеялся:
        - И она это у нас кто?
        - Гражданская жена убитого. Галина.
        - Так, стоп! Ее проверили сразу и позднее еще раз, тщательно, до каждого шага проверили. Пару дней назад мой человек туда ездил… - Полковник задумался. - Видишь ли, в плане алиби все идеально чисто, но есть несколько странностей.
        - Вот! - Самоварова привстала со стула и подняла вверх указательный палец. - Сережа, я в нетерпении! Говори скорее, я за этими странностями и пришла.
        - Ну… что получается, - тщательно вспоминал Никитин. - За пару часов до убийства сестра вызывала ей на дом «скорую». Все зафиксировано в медицинском протоколе. Причина вызова - приступ панической атаки. Женщина жаловалась, что у нее жуткая тахикардия и она боится разрыва сердца, но при осмотре все физические показатели находились в пределах нормы. Ни на поезде, ни на самолете, даже по чужим документам оказаться на месте преступления она бы не успела.
        - Все верно, она и не ездила сама.
        - Да подожди ты, экстрасенс, я излагаю факты! Есть весьма интересная деталь: в этот самый день, за несколько часов до убийства, она приходила в местное отделение полиции, чтобы сообщить о преступлении почти трехлетней давности, в котором, по ее признанию, она была косвенным образом замешана.
        - Так… очень интересно!
        - Да, не перебивай ты, сорока! Она утверждала, что после встречи выпускников ее бывший одноклассник непредумышленно убил бродягу, который вымогал у них деньги. Одноклассник якобы его оттолкнул, тот упал, ударился головой об лед и умер. Оказать помощь они даже не пытались и быстренько оттуда смылись. Наши проверили одноклассника и все нераскрытые убийства в том районе за указанный период. Ничего, полный ноль… Ничего, что можно было бы хоть как-то привязать к ее рассказу, кроме разве что одной детали… Конкретно у этого заведения уже который год шьется местный алкоголик по кличке Черный Спирит, личность безработная и опустившаяся ниже некуда. Промышляет тем, что вымогает, ничем не гнушаясь, деньги на выпивку. Живет с гражданской женой, такой же бомжихой, в гараже неподалеку. Та еще и понаглее будет, так как побирается по общепитам да по квартирам. Выходит, наша шустрая парочка сбежала гораздо быстрее, чем пострадавший успел воскреснуть и развести их на кругленькую сумму.
        - А что одноклассник?
        - Пустое. Разведенный клерк с кучей неоплаченных штрафов за превышение скорости и парковку. Погоди, это не все! Твоя дамочка сделала еще одно заявление. С ее слов, гражданский муж, то бишь наш убитый кубинец, хранил в доме огнестрельное оружие, которое она после его отъезда почему-то сразу же нашла… Офицер из местного отделения проследовал с ней в квартиру, но при осмотре ничего не обнаружил. Ни дочь, ни родная сестра, находившиеся в тот момент в квартире, никакого оружия не видели и ничего подтвердить не смогли. Я так понимаю, что вскоре сестра и вызвала «скорую».
        - Оружие было…
        - Что значит было?! Варя, я излагаю факты! Эта Галина явно не в себе, что подтверждает ее нынешнее местонахождение, а именно… - Никитин осекся, - в общем…
        - Психушка? Сережа, говори прямо, какие тут секреты?
        - Да. Не совсем психушка, но суть та же. Частный реабилитационный центр - наросты богатых родителей, в основном по наркоте и алкашке, брошенные суицидальные жены и подобные отрыжки глупости и больших денег. Известие о гибели сожителя Галина получила, будучи там. Дамочка она эксцентричная, чокнутая, не так давно пережившая развод и смерть бабушки, но к убийству она не может иметь никакого отношения.
        - Буквально не может, если опираться только на факты. Сережа, - по напряжению на лице Самоваровой было видно, сколь тщательно она подбирает слова. - Есть нечто, что не ограничивается пространством и временем, и это нельзя отрицать. Даже тебе. Тем более тебе…
        - Да не отрицаю я ничего! И скажу еще вот что… Мне, видимо, давно пора на покой, но я тоже с самого начала чувствую, что дело раскрыть не удастся. Ни одной улики, никакой реальной зацепки… Вообще ничего! - Полковник раздраженно стукнул кулаком по столу. - Такое впечатление, что некто на крыльях прилетел, завалил их и растворился. Или - что твоя протеже способна телепортироваться.
        - Как физическое тело - нет, ее энергия - да, - твердо заявила Варвара Сергеевна.
        В глазах полковника мелькнула тревога.
        Но Варвара Сергеевна была совершенно здорова, последовательна и кипела искренним интересом к этой запутанной истории да и к жизни вообще.
        - Варя, у нас два реальных трупа. Если тебе интересно, кубинцем только мать его и занималась: оформляла бумаги, перевозила тело и…
        - Энергия, Сережа! - перебила его Самоварова. - Первопричина и основа всего.
        Мы живем в то время, когда одним нажатием кнопки можно перевести информацию и деньги на другой континент, в наше время сказки о вечно молодой королевне становятся реальностью, так же как сказки о помолодевшем старике-любовнике, дети зачинаются не на небесах, а в пробирках, пылесосы за пять минут убирают годовую пыль, в машинах и пробках уже можно жить, а число друзей в соцсетях исчисляется тысячами, и с ними даже не нужно встречаться! Но самому главному, тому, что делает нас ненапрасными людьми, мы почти не уделяем внимания, потому что бежим совершенно в другую сторону. Если бы научиться умело управлять энергией, как делали всегда те, кто способен видеть дальше клетки, я уверена, что человечество смогло бы победить и рак. Уж я не говорю, в каком многоцветии предстало бы тогда все созданное для нас же.
        - Стоп. Твой подростковый экстаз мне очень нравится, но там-то, похоже, никто ни мир, ни даже себя спасать не собирался, скорее наоборот.
        - Сложно сказать, что послужило окончательной причиной для ее решения пойти в полицию, - продолжала разгоряченная Самоварова. - Я не знаю, было ли в квартире оружие, но знаю точно - она его в самом деле видела. Ох, бедная, измученная девочка… Она как ребенок, которого ходить научили, но не объяснили зачем.
        Никитин присвистнул.
        - Слушай, Варя… у тебя сейчас такое страдальческое лицо, будто ты ее адвокат и это твое первое дело.
        - Я могла бы им стать. Но теперь… Я буду за нее молиться. Кстати, слышишь?.. Колокола звонят.
        Никитин подошел к окну и распахнул тяжелую, давно не открывавшуюся створку.
        - Так праздник сегодня большой.
        - Сереж, скажи мне…
        - Что?
        - Ты правда веришь или?..
        Полковник неловко улыбнулся и попытался рассмеяться:
        - Ты сама как ребенок, такие вопросы задаешь! А ты? - вдруг уже совершенно серьезно спросил он вместо ответа.
        - Я не знаю… Я просто хочу идти.
        - И куда же, Варя?
        Варвара Сергеевна откинулась на спинку стула и прикрыла глаза:
        - Что ж… Пусть будет день откровений. Много лет подряд почти во всех моих снах присутствовал еще один, в самом глубоком, нижнем слое. Этот сон никогда не разворачивался полностью, и даже его очертания как будто кто-то нарочно стирал… Но он точно был! Не смея на это рассчитывать, я все-таки ждала, когда он позволит мне себя рассмотреть. Сережа, на днях я его увидела… Небольшая, плотно увитая плющом терраса старого деревянного дома. На столе наискось скатерка, в глиняном кувшине - букет срезанных утром, еще помнящих росу полевых цветов. Снаружи теплый, неспешный, щедрый на звезды вечер. Сирень и жасмин давно уже спят и разносят по саду свои самые смелые грезы. Терраса подсвечена одной настольной лампой. Я сажусь за стол, впервые за долгий цветастый день закуриваю и долго смотрю на вечер, потом в себя и снова на вечер. Я пробую примирить все то, что хранится в моих многочисленных ящичках и коробках в голове, а потом уже, сомневаясь и спотыкаясь, на чистом белом листе. Я сочиняю сказки для взрослых и хочу, чтобы последним в них словом всегда было слово «надежда».
        Полковник подошел сзади и положил руки ей на плечи.
        - Ну ты давай, не зависай… А главное, береги в себе это.
        На столе, в унисон с колокольным звоном, принялись разрываться сразу оба аппарата.
        Пришло время прощаться.
        Никитин повернул Варвару Сергеевну к себе лицом, поцеловал в макушку, а потом сгреб в свои лапы обе ее руки и что-то мысленно передал пальчикам-свирелькам.
        Эпилог
        Сдиагнозом тяжелое нервное истощение на фоне послеродовой депрессии Галина прошла четырехнедельный курс лечения в частной реабилитационной клинике.
        С помощью контрастных минеральных ванн, душа Шарко, ароматерапии, тайского массажа и белковой диеты ее психоэмоциональное состояние вернулось к норме. Помимо этого с ней работали два психолога и остеопат, о чудесном даре которого в городе ходили легенды.
        На третий день предписанного ей целебного голодания Галина узнала от своей матери о гибели Мигеля.
        Недолго посомневавшись, мать выложила все сразу.
        Раза три вставив «я так и думала» и не убирая с лица плаксивую гримасу, мать рассказала дочери все, что ей было известно о нелепой и страшной смерти коварного изменника.
        Едва она ушла, в палату к Галине, больше похожей на номер хорошей гостиницы, прискакала одна из психологинь.
        Под ее контролем Галина отстраненно погрустила, вяло поплакала, слегка разозлилась, а затем подумала о том, как, выйдя отсюда, она первым делом съест большой кусок вишневого чизкейка, такого, какой они с Мигелем любили заказывать на завтрак в Ницце.
        Специалист по всем известным человеческим эмоциям, ставшая за эти длинные дни почти что подругой, тотчас отметила, что это воспоминание - прекрасная точка для позитивной фиксации в сознании образа покойного.
        К концу сеанса поговорили и о суетном.
        Выяснив у Галины все бытовые подробности, моложавая специалист с гладким, давно отучившимся отражать собственные эмоции лицом и красиво сделанной грудью, которая так и норовила выскочить наружу из тесной шелковой блузки, подчеркнула, что в сложившихся обстоятельствах тот факт, что пара не была расписана и что покойный не был прописан ни в одну из квартир, заметно упрощает пациентке жизнь.
        Приобнявшись, они сделали селфи, и Галина немедленно разместила его в соцсети, обозначив психологиню просто именем, как подружку.
        Чуть позже зашла медсестра и на всякий случай вколола Галине хорошую дозу успокоительного.
        Пребывание в клинике оплатила Ольга.
        Воскресным утром она отвезла сестру в эту тихую с виду, кишащую сплетнями, деньгами и изломанными судьбами лесную обитель.
        Вечером того же дня птичка с опустевшими кредитками и пятьюстами фунтами в кармане упорхнула в Лондон.
        Когда депозит, оставленный сестрой, обнулился, Галину моментально выписали и подарили на прощание золотую скидочную карту на все последующие (при необходимости) процедуры.
        Через несколько дней после выписки подкорректированная Галина уволилась из клуба и, благодаря протекции Соломона Аркадьевича, была принята на должность помощника главбуха в крупную фармацевтическую компанию.
        По дурацкому стечению обстоятельств ее новое место работы оказалось в том же офисном небоскребе, что и контора, в которой трудился Макс Разуваев.
        Встречаясь в лифте или общей столовой, бывшие одноклассники делают вид, что не знакомы.
        Бабулину квартиру в центре города сестрам пришлось продать.
        Как-то раз, когда мать вышла от невропатолога и отправилась дожидаться приема у кабинета онколога, к ней подсела худая грустная девушка с глазами лани.
        Они разговорились, и девушка рассказала удивительную историю о том, как знаменитая таролог, дав правильный совет, буквально выхватила ее подругу из лап смерти.
        Недолго думая, мать взяла у нее номер телефона и, не откладывая, отправилась к гадалке.
        Сердобольная ведьма с большими рыбьими глазами объяснила матери, что ей и дочерям необходимо как можно скорее избавиться от квартиры, которая выходит окнами на Дом правительства.
        Сопротивлялась Галина недолго.
        К тому же ей нужны были свободные средства: старик Соломон Аркадьевич, которому она нет-нет да позванивала, чтобы справиться о здоровье, дал несколько ценных советов, куда и как следует вкладывать деньги.
        Она вложилась в биткоины.
        Галина переехала к матери.
        Вдвоем они продолжают растить и воспитывать Галининых детей.
        Старшей Катюше исполнилось пятнадцать.
        После окончания школы она планирует уехать в Лондон к тетке и почти каждый вечер, тайком от матери и бабки, переписывается с ней в соцсети.
        Через знакомых, прилетающих в город, Ольга, к великому неудовольствию Галины, передает подрастающей племяннице свои немного поношенные, но страшно дорогие туфли с неизменно красной подошвой и поднадоевшие платья люксовых брендов.
        Маленький Лу получает от жизни все самое лучшее.
        В свободное время его мать зависает на сайтах элитной детской одежды и заказывает ее для сына целыми коробками.
        Через год, чтобы Лу имел возможность с раннего детства свободно говорить по-английски, Галина планирует заменить молдавскую няню на филиппинку.
        Также в ее планах на ближайшее будущее для Лу теннис, бассейн и школа живописи. С некоторыми преподавателями Галина успела созвониться и переговорить.
        Родион видится с дочерью редко.
        Он нашел приличную работу и вместе с молодой подругой много путешествует по миру.
        Поскольку он исправно перечисляет на банковскую карточку оговоренную между бывшими супругами сумму, Галину его отсутствие в жизни дочери вполне устраивает.
        Простившись с Ольгой в квартире ее матери, Амир отправился по срочным и непредвиденным делам и больше не появлялся.
        Его мобильный перешел в режим блокировки.
        Прождав с неделю в его лондонских апартаментах, Ольга собрала вещи и, к несказанной радости соседки, которая без компаньонки едва наскребала арендную плату и успела изрядно погрязнуть в долгах, вернулась в прежнюю квартиру.
        Ольгу повысили в должности.
        Раз в неделю, в солнцезащитных очках то с розоватыми, то с ярко-синими стеклами, неизменно большого, на пол-лица, размера, она приходит в один из самых дорогих отелей города, где встречается со своим женатым начальником.
        Варвара Сергеевна Самоварова проживает на даче Валерия Павловича, в получасе езды от города на электричке.
        По утрам она копается в заброшенном саду, перед ставшим для нее обязательным дневным сном читает художественную литературу, а по вечерам делает наброски для своих будущих книг.
        Их сюжеты основаны на двух вещах: это случаи из ее служебной практики и сны.
        Три раза в неделю Валерий Павлович продолжает принимать в районной поликлинике, а раз в месяц, каждую третью субботу, ездит в город играть в преферанс.
        В те вечера, когда он возвращается проигравшим, они с Варварой Сергеевной сидят на террасе, беззлобно воюют с обреченными на скорую смерть комарами, грустят и слушают песню Земфиры, в которой она поет про дождь.
        И дождь к ним часто приходит.
        Они подставляют бокалы, наполненные красным полусладким, под потоки, льющиеся с неба, и долго цедят получившийся коктейль.
        Но когда Валерий Павлович выигрывает, воскресным утром они вылавливают в саду охотящегося за бабочками Пресли и, порой расцарапанные, запирают его дома.
        Затем они едут в город и сидят в кафе с низкой кружевной оградой.
        Заказ остается неизменным: бутылка сухого шампанского, два кофе по-венски и две порции сырников с малиновым сиропом.
        И да, они не теряют надежды, что румынская цыганка снова вернется в город.
        В конце того мая, когда Валерий Павлович познакомился с Самоваровой, доктора неожиданно отказались от подозрения на рак простаты, под угрозой которого он жил последние два года.
        Все анализы были хорошими.
        Но со своей подругой, сочтя это излишним, он решил (тем более задним числом) такими подробностями не делиться.
        Варвара Сергеевна привнесла в свою жизнь трудновыполнимое, но очень важное правило, следуя которому ей удается «выключать» в себе следователя: она сразу и прямо говорит своему другу все, что ее беспокоит в их отношениях, и старается принимать на веру любой его ответ.
        Время от времени влюбленные громко и бурно ссорятся.
        На то имеются две причины: Варвара Сергеевна категорически не любит готовить ничего, кроме кофе и омлета, а Валерий Павлович, когда слушает, сидя в кресле на террасе пассажи из ее будущих произведений, быстро засыпает, но в самый важный момент вдруг взбадривается, хватается занемевшими пальцами за ручки кресла и предлагает своей подруге существенно подсократить текст.
        Впрочем, поиграв пару часов в молчанку, они мирятся, и все продолжает идти своим чередом.
        Через месяц после того как Самоварова уехала на дачу, ее дочь Анна неожиданно возобновила связь с бывшим одноклассником, хмурым и добрым спасателем из Министерства чрезвычайных ситуаций.
        К большому удивлению обоих, оказалось, что все эти годы они жили по соседству, а встретились только волей случая, когда сдавали в окошко жилищной конторы перерасчет за воду.
        Анна бросила пить и при участии нового-старого друга в свободное от работы время взялась за ремонт квартиры, начав с замены счетчиков воды.
        Все чаще, устав от запаха клея и краски, они выходят на балкон и за перекуром с бодрящим крепким чаем словно невзначай заводят разговоры о том, что дети - это великое счастье.
        Анька, глядя на город сверху, улыбается и, пристально вглядываясь в элегантных невысоких женщин, бредущих по парку, думает про свою мать.
        Просыпается она теперь не по будильнику, а от звуков первого трамвая за окном.
        В те дни, когда ее друг остается ночевать, она подолгу смотрит на него, безмятежно сопящего в рассеянном свете начинающегося дня, и пытается представить себе, что ему снится.
        Полковник Никитин вышел на пенсию и открыл небольшое сыскное агентство.
        Иногда он бренчит на гитаре и сочиняет пронзительные, с полным отсутствием рифмы романсы, но поет их только своей охотничьей собаке.
        Черная сирень - один из видов сирени. Встречается как в диком, так и в окультуренном виде. Цветет в парках и садах.
        Увидеть ее можно крайне редко.
        Это растение не занесено ни в одну Красную книгу мира, поскольку любые попытки его изучения: забор материала на размножение или скрещивание, пересадка, фото- видеосъемка - завершались полным и необъяснимым провалом. Как только рядом с кустарником начинали производить какие-либо действия, сирень-хамелеон меняла свой черный цвет на какой-либо часто встречающийся оттенок.
        Это необычное явление, известное, к сожалению, только со слов очевидцев, давно изучается всемирным сообществом ботаников, орденом практической магии и секретными отделами по работе с паранормальными явлениями трех европейских стран и является предметом неутихающих споров.
        notes
        Примечания
        1
        Мертворожденное болео - одно из движений в аргентинском танго.